В Лавильдье текла размеренным чередом нехитрая, обыденная жизнь. Она омывала Эрве Жонкура сорок один день. На сорок второй он не выдержал, достал маленькую укладку из своего дорожного сундука, вынул карту Японии, раскрыл ее и взял упрятанный в ней листок. Несколько иероглифов вытянулись в столбик. Черные чернила. Он сел за письменный стол и долго-долго на них смотрел.

   Бальдабью он застал у Вердена, за бильярдом. Бальдабью всегда играл один — против самого себя. Такие вот партии. Здоровяк против калеки, говаривал он сам. Первый удар он делал как обычно, а второй — одной рукой. В тот день, когда победит калека, прибавлял Бальдабью, я навсегда уеду из этих мест. Годами калека проигрывал.

   — А что, Бальдабью, нет ли у нас кого, кто маракует по-японски?

   Калека закрутил от двух бортов с откатом.

   — Спроси у Эрве Жонкура — он все знает.

   — Я в этом ни полстолько не смыслю.

   — Ты же у нас японец.

   — А толку.

   Здоровяк согнулся над кием и всадил шестиочковый прямой.

   — Тогда остается мадам Бланш. У нее магазин тканей в Ниме. Над магазином бордель. Тоже ее. Она богачка. И японка.

   — Японка? А как ее сюда занесло?

   — Главное, у самой мадам об этом не спрашивай, если хочешь что-нибудь разузнать. А, че-ерт.

   Калека только что смазал четырнадцатиочковый от трех бортов.