— Вот об этом и речь! Оттого они и богаты, что у остальных забот полон рот! Вы думаете, они про это не знают? Я читал у одного писателя, по имени Золя, в его книгах про нищету все сказано. Так вот, я этих книг уже не в одно правление продал! И представьте, многие говорили, что очень любят этого писателя! Стало быть, они наверняка знают, что в этих книгах написано и откуда берется их богатство. К тому же они ведь не глупые люди. Одним словом, я люблю ясность! Каждому из них про себя доподлинно известно, что он подлец…

— Ну… это бы еще ничего, — сказал трактирщик. — А в самом деле, как насчет министров, военачальников и прочих, которые утверждают, что управляют людьми? Вот, к примеру, у одного из моих посетителей нет ноги… Как это военачальник или кто другой, поставивший свою подпись, мог взять на себя ответственность послать его на войну, решился принять на душу чужое несчастье? Вы уж простите, сударь, за откровенность, во ведь это так! Вам уже никогда не стать снова тем человеком, каким вы были прежде!

Ковач, прищурившись и глядя прямо перед собой, заметил:

— Так-то оно так… Но все-таки, коллега Бела, тут могут быть разные трудности. Если посмотреть на дело с такой стороны, правы будете вы, но, с другой стороны, должен ведь кто-то решать, кому и когда на войну идти; я, собственно, что хочу сказать — нельзя обойтись без начальства, которое бы управляло государством, без правительства, премьера или государя, наконец… А раз так, то может наступить время, когда государство потребуется и защищать. Как ни крути, а это тоже правда! Ведь так?

Коллега Бела подался вперед:

— Вы кто по профессии, господин Ковач?

— Как это — кто?..

— Я просто так спросил.

— Да? Ну столяр…

— Вы хорошо знаете свое ремесло?

— Разумеется!

— И людям всегда будут нужны стулья, кровати, столы и прочая мебель, которую вы делаете?

— Ну, если на то пошло, конечно…

— А вас могут лишить права заниматься вашим ремеслом?

— Ну, это вряд ли… То есть надо бы так сказать: ежели работать честно, без обмана — никто не лишит!

— Вот видите!.. Тогда какой вам интерес знать, кто ваш заказчик? Кто с кем хочет воевать? Каким бы ни был окружающий мир, вы так или иначе останетесь столяром, в вас и в вашем ремесле всегда будет нужда. Верно я говорю, господин Кирай?

— На это совсем не так просто ответить, — поглаживая затылок, ответил книготорговец. — Совсем не просто, потому что человек все-таки любит родину, а легко может случиться, что ее интересы окажутся важнее…

— Не шутите, господин Кирай! Разве могут быть такие интересы, которые оправдывали бы войну? Ладно, я человек необразованный, и этого никогда не скрывал, но уж настолько-то разбираюсь и готов перед кем угодно заявить: не бывает интересов, чтобы из-за них войну начинать, чьи бы они ни были!

Фотограф, прокашлявшись, сказал:

— Позвольте мне вставить словечко, я вашим терпением не злоупотреблю: предположим, к примеру, кто-нибудь стал бы утверждать — заметьте, не я сам, это только предположение, — так вот, если бы кто-то высказал утверждение, что вы не правы, что бы вы в таком случае сделали?

Хозяин кабачка пожал плечами:

— Пусть себе высказывает! На здоровье!

Кирай хотел было уже что-то сказать, но фотограф сделал ему знак помолчать и продолжил:

— А если, предположим, он сказал бы не только это, а стал бы утверждать, что всякий рассуждающий в таком роде глупец?

Коллега Бела, часто моргая, уставился на фотографа.

— Только прошу вас, — добавил тот, — я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли; это говорю не я, но кто-то мог бы так сказать! Предположим! Что бы вы тогда сделали?

Хозяин кабачка, подобно всем сильным, порядочным, но обычно не слишком сообразительным людям, попытался сперва уразуметь вопрос, чтобы ответить как можно точнее. Он наморщил лоб, сложил на столе руки и уперся в них подбородком. Потом неуверенно оглянулся;

— А хрен его знает, что бы я сделал… Извините за выражение… — спохватился он, оправдываясь.

— А все-таки?..

— Но ведь это, наверно, зависит от того, что за человек со мной говорит!

— И все же?..

— Тогда… тогда бы я ответил ему, что он не прав, потому как глупостей я не говорил…

Дюрица рассмеялся. Рассмеялся впервые с тех пор, как все общество уселось вокруг стола. И если читатель в состоянии представить себе одно из тех неприятных лиц, на котором при улыбке отражается почти ребяческая невинность, значит, он видит перед собой нашего часовщика.

Рассмеявшись, Дюрица сказал:

Вы честный малый, но глупец, коллега Бела!

— Теперь это не интересно, — с живостью отозвался книготорговец. — Но скажите, коллега Бела, что бы вы сделали, если бы этот некто, этот пижон, все равно стал бы утверждать, что вы сказали глупость?

— …И что бы вы ему ни говорили, настаивал бы на том, что вы дурак! — добавил фотограф.

Коллега Бела потер подбородок, растерянно посмотрел на столяра. Потом, уставившись на свою ладонь, широко растопырил пальцы.

— Такого не бывает, чтоб кто-то безо всякой причины обзывал человека дураком!

Книготорговец хлопнул ладонью по столу.

— Благослови вас бог, но ведь причина просто в том, что этот кто-то думает иначе, чем вы!

— Или же он убежден, что вы дурак… И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы дурак!

— Если так… — заговорил коллега Бела, и кадык его угрожающе задвигался, — если так, то я, наверное, был бы вынужден побить названного человека, раз он без причины оскорбляет меня!

Кирай и фотограф переглянулись.

— Вот видите! — сказал книготорговец. — Вот так и начинаются войны! Ведь и вы из-за такой вот мелочи лезете в драку, да, не дай бог, еще и погибнете в ней или сами кого убьете…

Фотограф поднял указательный палец:

— Вот-вот… Это значит, что пустяк вовсе не пустяк.

Как видите, тут есть одно обстоятельство, на которое вы не обратили должного внимания…

Книготорговец с некоторой досадой, но уважительно взглянул на фотографа:

— Пожалуйста, продолжайте…

— Речь идет о том, — продолжал фотограф, — что у этого человека тоже было определенное представление касательно затронутого вопроса. Причем он думал, что его представление или его мнение более правильно, чем ваше! И что же он сделал? Он не стал мириться с тем, что вы стоите на ошибочной точке зрения, а попытался убедить вас, что вы неправы…

— И обозвал меня дураком? — спросил коллега Бела.

— Видите ли, он ведь поступил так лишь в последний момент, в сильном раздражении, вызванном убежденностью в своей правоте, окончательно выйдя из себя. Согласитесь, какой ему интерес затевать весь этот спор, если бы он не верил в собственную правоту? Но пойдем дальше: если он считал, что его мнение правильно, то разве не уважительно его стремление наставить и вас на истинный путь?

Хозяин кабачка покачал головой:

— Ну уж извините! Я не очень вас понял, но твердо знаю одно: если для защиты своего мнения человек способен наговорить другому грубостей, то это не честный и, уж конечно, не порядочный человек! По-моему, к этому делу только так и Можно относиться, как я сейчас сказал.

Он обвел глазами сидящих за столом, словно хотел обратиться к кому-то с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Часовщик тотчас открестился:

— Обратитесь, сударь, к кому-нибудь другому!

Коллега Бела махнул рукой и повернулся к столяру:

— Я спрашиваю у вас, господин Ковач, приходило ли вам когда-нибудь на ум во что бы то ни стало навязать кому-то собственное мнение?

— Как вы сказали? — переспросил Ковач, подавшись всем телом вперед.

— Только учтите, милостивый государь! — не удержался книготорговец. — Тут речь не о пустяках, а о вещах серьезных! То бишь не о том, стоит ли приправлять сыр паприкой, и не о том, как едят фасолевый суп — с луком или без лука.

— Именно, именно! — закивал головой фотограф.

— А речь о том, — продолжал книготорговец, — что некто имеет мнение по вопросу, интересующему, скажем, все человечество! Конечно, тем самым подразумевается, что это мнение человечеству на пользу, и я привожу такой — как бы это выразиться? — великий пример, чтобы нам проще было понимать друг друга! Так вот, этот человек считает, что лишь его мнение правильно, он не желает держать его про себя и хотел бы сделать достоянием всех, потому что убежден, что оно всем на пользу. Другими словами: он хочет людям добра! Вы меня понимаете?

Коллега Бела повернулся к столяру и, склонив голову набок, спросил:

— Скажите, господин Ковач! У вас было когда-нибудь желание вмешаться в чужое рассуждение?

Ковач, положа руку на сердце, воскликнул:

— Боже упаси! Я, с вашего позволения, — присутствующие могут это подтвердить — живу здесь с самого рождения, и все знают меня как человека работящего, честного и надежного. Так или не так, господин Дюрица?

— Разумеется! — ответил часовщик, продолжая следить за мухой, ползавшей по потолку.

— Я всегда и со всеми ладил! Откуда мне было набраться духу, чтоб… я даже не знаю, как и сказать… чтоб вмешиваться в чужие дела?!

Книготорговец положил руки перед собой на стол и напористо заговорил:

— Ну вот, сами видите! Не сердитесь на меня, — он повернулся к фотографу, — я знал, что мы к этому придем, для того только и помогал вам, чтоб остальные тоже поняли, о чем речь! Одним словом, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач! Иначе и не может быть, дорогой коллега Бела! Потому что такое приходит в голову одним министрам, королям, военачальникам и им подобным! На то они и министры! Вы только подумайте, не в том ли дело, что эти люди, в своем высокомерии и зазнайстве потерявшие всякий стыд — стало быть, люди заведомо непорядочные, — настолько поглощены сами собой, что возомнили, будто одни знают истину, в то время как остальные вроде ничего не понимают, хотя среди остальных есть и много старых, опытных или просто знающих, ученых людей! Так вот, замыслят они там что-нибудь этакое и тотчас заявляют, что так оно и правильно, ну а кому не нравится, с тем мол, они разберутся. А потом, раз уж замыслили, забирают людей в солдаты, умирать за то, что эти типы считают правильным! И тут уж им и в голову не придет спросить у единственно сведущих людей — ваших матерей, — а можно ли уводить их сыновей в солдаты?

— Еще бы… — вставил слово коллега Бела, — так они сами и отдали своих сыновей на фронт! Так я и поверил!..

— Значит, — продолжал Кирай, — оттого и происходит все зло, что существуют абсолютно ненормальные типы, утверждающие, будто все должны верить их домыслам. Иначе — крышка! Несогласному тотчас свернут шею! Достаточно таких вот двоих-троих полоумных на весь мир, и пошло! В самом деле, который из этих двоих станет верить другому, что прав не он, а этот другой, ведь каждый сам додумался до собственной химеры. Только им не мешало бы и слегка призадуматься. Посудите сами: если второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий — что он, — то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?

— Да уж яснее ясного!

— А вы чего хохочете? — повернулся книготорговец к Дюрице. — Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!

Хозяин кабачка махнул рукой:

— Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.

Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:

— Прошу прощения… я бы тоже хотел кое-что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?

— Вот так штука! — воскликнул книготорговец. — А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что-нибудь изменилось?

— Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?

— Ну, а что же мне говорить, мил человек?

Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.

Кирай, оглядев компанию, прервал молчание:

— Я не хочу хвастать, но уже по роду своих занятий мне пришлось прочесть очень много книг. Разумеется, я не утверждаю, что прочел все книги, которые написаны, но во многие заглядывал, среди прочих и в такие, где речь идет об истории. С полным правом могу заявить, что со времен Христа положение нисколько не изменилось! Надеюсь, мои слова не вызовут у вас сомнений… Так вот, дорогой господин Ковач, при всем уважении к вашему мнению я хотел бы задать вам вопрос: если даже заповеди Христа не повлияли на людей так сильно, как мы могли бы ожидать, то станете ли вы после этого с такой же уверенностью убеждать меня, что найдется муж еще более достойный, чем Христос, чтоб человечество последовало его учению? Ведь до лучшего и, если можно так выразиться, неопровержимого учения или более основательных заповедей никто не смог бы додуматься! А что толку? Может, стало быть, появиться человек, способный сказать нечто более разумное? Ведь что получается? Этот Христос, которого я тоже по-своему уважаю, явился, преисполненный своих истин, и объявил, что он царь над всем миром, а потому все должны его слушаться! И стало быть, кто бы теперь ни пришел и ни объявил себя владыкой мира лишь потому, что сам он в этом убежден, он тоже будет прав? Несмотря на то, что у его предшественника так ничего и не вышло?

Он бросил взгляд на дверь и понизил голос:

— Скажите откровенно, господин Ковач! Вы слышали, чтоб когда-нибудь варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? А ведь сегодня уже и впрямь всякий знаком с учением Христа! Отвечайте начистоту! Об этом, правда, не полагается говорить, но мы-то все знаем, что творится вокруг. Надеюсь, — он посмотрел на фотографа, — и ваша милость не поймет нас превратно, ведь мы лишь называем факты, только и всего! Разве свет видел что-нибудь подобное? Никогда, уверяю вас! А все почему? Потому что явился один высокомерный, самонадеянный тип который осмелился заявить, будто он один умнее всех, он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как отныне следует жить!

— Хэлло, — произнес Дюрица и прищелкнул языком.

— Что вы сказали? — спросил коллега Бела.

— Не обращайте на него внимания, — отмахнулся книготорговец, — господин мастер изволит острить…

Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:

— А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?

— Может! — отозвался Дюрица. — Спит и в ус не дует!

— Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..

— Святая правда, — заметил Ковач, — эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошлом или позапрошлом году фильм, где один царь душит детей своего брата, а еще кого-то топит в винной бочке, чтобы никого не допустить к власти?

— Да и не только это… — поднял голову хозяин кабачка. — В наших учебниках по истории рассказывается, как короля в его собственном шатре убили…

— А Пишта Тиса! ^{4} — вспомнил Ковач.

— Вот то-то и оно! Никто из них не мог быть спокоен за свою жизнь! Может, у них только тем голова и занята — как бы их кто не убил! А теперь скажите, зачем людям большая власть? Или несметное богатство? Какой им прок от того, что они могут приказывать, распоряжаться деньгами и всем прочим, если вечно приходится опасаться, как бы кто — о господи — не заколол, не застрелил или еще чего не сделал?..

— Вот видите! — удовлетворенно произнес книготорговец. — От этих людей всегда одно несчастье! От всех тех, что носятся с мыслью как-то изменить мир и все вокруг… Представьте себе те бесконечные проклятья, только успевай карман подставлять, которыми поминают их люди! Матери бранят их за отнятых детей, жены — за мужей и так далее! Такая жизнь, уж поверьте, не сахар!

— Судите сами, — заговорил Ковач, — я ведь и правда не богач, прислуги не держу, работаю сам и живу — по одежке протягиваю ножки! Я не жалуюсь, на хлеб хватает… Особо не преуспел, сколько ни старался, забот много, просто хоть отбавляй, и все-таки…

Он помолчал, откинулся на спинку стула и, положив обе руки на стол, продолжал:

— Короче, я вот что хочу сказать, — в голосе его послышалось умиление, — я хочу сказать, что — только не смейтесь — мне с самого раннего детства очень хотелось иметь фонограф. Поговоришь в него, а потом слушаешь, что сам сказал. Ребячество, конечно, да ведь несколько десятков лет мечтал, и теперь еще случается… И вот — нет у меня фонографа! Так и не смог купить, хотя уже и голова седая! А ведь работаю честно, можно сказать — от зари до зари; жизнь прожил, а так и не осуществил своей великой мечты, которая на самом-то деле — пустяк!

— Тоже верно! — заметил хозяин кабачка. — В сущности, пустяк и есть…

— Да, — кивнул столяр. — Только и есть, что проволока, какая-то пластинка, катушка и еще бог знает что, всего килограмм на десять, и эти-то десять килограммов невесть чего я так и не смог приобрести за всю жизнь. То обувь детишкам, то одно, то другое, то для домика что потребуется, а ну как умру? Семью без гроша не оставишь, пусть хоть детям легче будет начинать… Короче — не получилось!

— Так! — сказал книготорговец, задержав на говорившем взгляд.

А Ковач продолжал:

— И все же скажу вам… Моя маленькая жизнь, несмотря на постоянные неудачи и вечные заботы, стоит больше, чем жизнь какого-нибудь высокопоставленного лица! Имени моего никто не вспомнит, а если кто и вспомнит, то добром помянет. Нет у меня ни богатства, ни власти, даже ерундового фонографа нет, зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право распоряжаться, и несметное богатство, зато сам буду спокойно спать по ночам, а когда случится пройтись по улице, люди скажут: вот идет столяр Ковач, порядочный и работящий человек. С меня и довольно. Верно ли я говорю, коллега Бела, старый друг?

— Все верно, старина, именно так… Зато на именах наших грязи не будет. Ничего великого мы не совершили, в учебники по истории имена наши не попадут — черт побери! — но и злым словом нас не помянут. И то хорошо. А там и уйдем однажды… потому как… никто не вечен. Ведь так, мастер Дюрица?

— Разумеется! — ответил, зевая, часовщик и взялся за стакан.

Подняли стаканы и остальные.

— Вот какие мы люди, дорогой гость! — воскликнул коллега Бела, обращаясь к фотографу. — Дай вам бог долгих лет жизни! Ваше здоровье, дорогой… э-э, как вас?..

Фотограф, часто моргая, поднял на трактирщика глаза.

— Кесеи, — напомнил он, — Карой Кесеи…

— Очень приятно, — отозвался хозяин.

Все, пожав друг другу руки, залпом осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, то и дело моргая и от постоянного смущения барабаня пальцами по столу:

— Все же… с вашего позволения… Вы понимаете, тут тоже что-то есть, если человек озабочен не только тем, как набить себе брюхо, иметь свой домик. Там, в глубине сердца, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он начинает ломать голову, как бы этого достичь… Ходит он взад-вперед по улице, гуляет, возвращается домой… но и перед сном продолжает думать, как бы все устроить получше, что бы такое людям следовало предпринять. Потом, когда ему покажется, что способ найден… у него рождается желание, чтобы его слова были услышаны и все, до чего он додумался, сбылось…

Фотограф опустил голову и принялся теребить кромку скатерти:

— В общем, я хочу сказать, что… человек даже жизнь свою мог бы отдать за то, чтоб не только ему было хорошо, во в чтоб сбылись его думы о человечестве!

Часовщик вскинул брови и произнес:

— Гоп!

Фотограф поднял на него глаза:

— Что вы хотели сказать?

— Ничего! — ответил Дюрица, откидываясь на спинку стула. И снова принялся внимательно рассматривать потолок.

— А у меня, знаете ли, — заговорил хозяин кабачка, — всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного великолепного замка! Его называют Версалем, там еще проходили мирные переговоры. Подростком я как-то работал у барина, при садовнике состоял. Какой это был мастер! Целых два года работал я у него подручным, и, должен признаться, мне повезло. Он рассказал мне про этот замок и про сад. Показывал снимки. Там всегда выращивалось девяносто тысяч розовых кустов. Это был не просто сад, а композиция, то есть такое искусственное насаждение: от замка во все стороны расходятся клумбы, ряды деревьев и кустарников, подстриженных на один манер, там же пруды, фонтаны и все такое, а только потом идет уже настоящая роща, роскошный английский парк с беседками, мостиками прямо из необработанных бревен, в общем такой, как у наших Эстерхази. Так вот я, чтоб вы знали, решил: ни за что не умру, пока такую же работу не сделаю и пока не увижу тот сад в Версале! Что же из этого вышло? Ничего… А ведь это было мое единственное настоящее желание. Теперь уж я об этом и не мечтаю… — Черт с ним! Куда уж мне теперь? И все-таки я так думаю — если за то, чтоб на этот сад посмотреть и у себя дома насадить такой же, пришлось бы совестью поступиться, то лучше уж не надо. Для какого-нибудь барина такое желание исполнить — все равно как мне до стойки шаг сделать, во пусть уж лучше все остается, как есть, лишь бы меня потом не проклинали и не пришлось бы за свою жизнь опасаться — а ну как многие начнут на мое место зариться, так что и головы спокойно не преклонить… Да провались все это к черту, если покоя не будет…

— Стало быть, так, как есть, всего лучше! — подхватил столяр. — Хорош бы я был, если бы глядел из окна на людей, как они туда-сюда снуют, а сам бы сидел себе за стеклом, и не было бы мне до них никакого дела… Неладно это! Ваша правда, господин Кирай!

— Бедность бедностью, а я, хотите смейтесь, хотите нет, выскажу все, как есть, — сказал коллега Бела, — у меня тогда хорошо на душе, когда я такой, как все, и делаю то же, что и другие! По мне, это все равно как в теплой воде плескаться. Однажды случилось мне с женой отправиться в кино «Форум», сами знаете, какое это приличное заведение, там всегда только премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, только подходящих билетов нам не досталось, оставались какие-то совсем уж дорогие места. Что ж, говорю, пошли! Оказались мы на лучших местах, кругом одни шикарные господа. Ну, доложу вам, никогда еще мне так скверно не было! Уж и не пойму, что за чудаки вокруг? Хотите верьте, хотите нет, только они совсем не тогда смеялись, когда следовало бы. Там, где вас с женой смех разбирал, они тотчас шикать начинали, а во время перерыва так на нас смотрели, что после этого мы даже и дышать боялись. Так и просидели всю картину, не смея дохнуть, потому не знали, как им угодить. У меня аж воротник от пота мокрый стал… Сам черт их не разберет!

Швунг поднял вверх палец:

— Вот я и говорю, друзья, не надо обращать на них внимания…

— Да ведь не в том беда, что мы на них внимание обращаем, — возразил коллега Бела. — Пусть на них чертова бабушка внимание обращает. А в том, что они на нас обращают! Когда нужно и не нужно! То одно делай, то другое, столько-то государству заплати, за то, за сё, встань сюда, вставь туда, а теперь отправляйся в солдаты, потому что мы задумали одно великое дело, которого тебе и не понять, ты ведь даже не знаешь, когда в кино смеяться нужно; а теперь иди с крестным ходом или вывешивай на доме флаг, потом снимай, получай по одному талону хлеб, а по другому жир, верь тому, что говорю я, а теперь тому, что говорит главарь другой партии, метящий в премьеры… словно ты паяц! Чтоб тебя за веревочку дергать!..

Ковач улыбнулся:

— К этому, коллега Бела, надо относиться так же, как к граду! Он повалит в свой черед, и с этим ничего не поделаешь! С тех пор как стоит мир, так было и так будет. Польет тебя дождичком, а ты отряхнись, как собака, и все. Что тут поделаешь?

Ну, вообще-то можно и головой о стену биться! — заметил книготорговец. — Но сколько ни бейся — конец один: мир — это большая казарма! Миллионы рядовых, сотни тысяч сержантов и взводных — короче, несколько сотен тысяч мелкой сошки довольно серой породы. Потом несколько десятков тысяч офицеров, объясняющих мелкой сошке, что и как надо делать; затем несколько сотен генералов, над которыми несколько маршалов, и, наконец, главнокомандующий, или фельдмаршал, или как там еще — званий они себе напридумывали — что ни государство, то новое звание. Так вот и устроен мир! Ну, а раз так, то что можете сделать, например, вот вы. — Он повернулся к фотографу. — Что вы, как рядовой, можете предпринять в такой армии? Вам не остается ничего другого, как заткнуться и делать все, как велит такой вот сержант или взводный. Не забудьте, разговаривать вам придется не с генералом — еще чего! — а с сержантом или капралом. Ничего вам предпринять не удастся! Но устроим передышку: вы думаете, что раз уж сержант вами командует и на правах унтер-офицера может украсть на кухне для себя мозговую косточку, так ему уже лучше, чем вам? Глубоко заблуждаетесь! Ведь я ему дозволено лишь то, что прикажут офицеры. А кто такие офицеры, что им командуют, позвольте спросить? Если они едят на белой скатерти и не там, где жрут рядовые, если на них там-сям галуны навешаны, то они уже в лучшем положении, чем вы? Да ничего подобного! Ведь и они лишь то делают, что генерал прикажет. Ничем они от вас не отличаются. Только и разницы, что вами капрал командует, а ими генерал. Вот какая штука получается! В чем, стало быть, разница? Каждый делает лишь то, что ему приказано! Благодарю покорно за такую разницу!

— Но кое-какая разница все-таки есть, — не согласился Ковач, — когда приказывает генерал, у него все-таки по-другому получается.

— В чем же, помилуйте, в чем?

— Все именно так, как говорит господин Кирай! — одобрил коллега Бела. — Я бы даже добавил, что рядовой оказывается еще и умнее, он ведь как рассуждает: я шишка небольшая, мне лишь то и дозволяется, что прикажет сержант или другой начальничек! А этот несчастный офицер или генерал еще думает мудрой своей головой, будто он на особом положении. К нему ведь порой и на «ты» обращаются, когда командуют «направо», «налево» и прочее!.. ^{5} Блеск, ничего не скажешь! Словно от этого хоть что-нибудь меняется в существе дела, когда он и пикнуть не смеет, разве что с разрешения, да и то шепотом. Думает, если нижестоящими командует, то сверху уже не выглядит таким же ничтожеством, какими сам считает рядовых или сержантов?

Швунг кивнул:

— Именно так, коллега Бела! Я вижу, вы поняли, о чем речь… А теперь представьте себе генералов и маршалов. Может, они в ином положении? Такие щеголи — и спереди, и с боков, и везде разными бляшками да побрякушками сверху донизу заляпаны, словно сургучом! А если шутки в сторону? Они тоже без приказа не пикнут. И все же каждый из них о себе такого мнения, будто он голова и гений! Вашему старшему советнику тоже лишь то позволено, что скажет министр, статскому советнику лишь то, что велит тайный, а тайному лишь то, что прикажет премьер. Красивая картинка получается! Тогда пусть уж лучше у меня достанет ума и чести повторить разумный довод рядового солдата: мне слов не положено, не я пуп земли…

Ковач задумчиво кивнул:

— Все истинно так! Правда, как просто? — обратился он к Дюрице.

— И того проще! — заявил часовщик и, опершись спиной о спинку стула, приподнялся на одной ягодице и звучно выпустил ветры.

Кирай, поднявший было руку, чтобы продолжить разговор, застыл в неподвижности. Фотограф отшатнулся и настороженно посмотрел на часовщика.

— Господин Дюрица, — краснея, произнес книготорговец.

— Чего изволите? — спросил часовщик.

— Господин Дюрица! — повторил Кирай.

Хозяин кабачка опустил голову и улыбнулся. Ковач, моргая, посмотрел сначала на Дюрицу, потом перевел взгляд на Карая.

— Я не намерен больше этого терпеть! — выкрикнул книготорговец. — Никто не заставит меня сидеть за одним столом с таким человеком!

— Да почему? Что, у вас на этот случай другой способ есть? — невозмутимо посмотрел на него Дюрица. — Через особую петлю? Или в карман?

— Хоть теперь помолчали бы! — стукнул по столу Кирай.

— А вы, пока тут сидите, ни разу так не делали? Вы это хотите сказать? — спросил часовщик.

— Я запрещаю вам раз и навсегда!

Ковач, потупив взгляд, сказал:

— Вы очень хорошо знаете, господин Дюрица… как я вас уважаю… но от подобных вещей будьте добры нас избавить!

Хозяин кабачка тихо заметил:

— Могли бы уж, кажется, и привыкнуть…

— К эт-тому невозможно п-привыкнуть! — от волнения книготорговец начал заикаться. Потом обратился к фотографу: — Пожалуйста, забудьте об этом… э-э-э… неописуемом происшествии!..

И замолчал, теребя воротничок сорочки. Поправил галстук и, выпятив подбородок, высвободил шею. Затем, несколько понизив голос, снова обратился к часовщику:

— Я серьезно заявляю, вы хуже испорченного мальчишки. Надо же иметь хоть каплю такта, раз уж нет ничего другого! Мы только одного хотим, чтоб вы стали наконец чуть повнимательнее к людям! Неужели трудно понять?

— Продолжайте ваше выступление, господин Кирай! — попросил коллега Бела.

— Человек не затем садится побеседовать с друзьями, — заключил Швунг, передернув плечами, — чтоб позволять себе подобное свинство… Так-то!

Он тряхнул головой и обернулся к хозяину кабачка:

— Как вы сказали, коллега Бела?

— Что у вас еще про казарму?

— Больше ничего! Я все сказал!

— Все именно так, как вы тут изобразили!

— Из всего этого я хотел бы сделать такое заключение: если мир устроен так же, как казарма, где только ограниченные тупицы верят, будто могут поступать по собственному разумению, то о таком мире нечего и жалеть… Много ли толку в том, когда рядовой идет против приказа? Вы знаете, что такое внутренний распорядок? Как-то раз за четверть часа до увольнения сержант приказал мне вымыть клозет, кем-то загаженный. Я ему говорю — не я, мол, его загадил и вообще эта уборная не нашего отделения. За что он заставил меня вымыть все уборные на двух этажах — и это в воскресенье после обеда, когда у меня увольнительная в кармане! А вдобавок составил рапорт, будто мое лицо, когда я докладывал об окончании уборки, выражало угрозу. Вызвавшему меня офицеру я объяснил, что со мной обошлись несправедливо, но тот заявил, что не позволит критиковать армию, и велел посадить меня в карцер. С этого дня я стал козлом отпущения для всей роты, и не было такого свинства, которого бы надо мной не учиняли! Ну вот, разве в мире не так же дела обстоят? Открыл рот… и ты уже набитый болван. Всякий может к тебе придраться — и конец! Стоило один раз открыть рот, как ты уже для всех бельмо в глазу и, образно говоря, обречен отныне чистить все наличные клозеты!

— Помните, как я в прошлом году на рождество ездил? — спросил столяр. — На той машине и с той женщиной?

Хозяин поднял бутыль и взглянул на фотографа:

— Про это, сударь, стоит послушать!

— В этой истории много поучительного! — добавил книготорговец.

Ковач вместе со стулом подсел ближе.

— В канун сочельника был я у своей старшей сестры, в Векерле. Крестничку подарок привез. На обратном пути заскочил к одному знакомому столяру на улице Барош за какой-то мелочью. Подхожу к Большому Кольцу и вижу, как на одной из улочек двое верзил пристают к женщине. Светло еще было, то есть, во всяком случае, все видно — насильничают они над ней, притиснули к стене, бедняжка хотела бы закричать, да они зажали ей рот и уже юбку разодрали под коротенькой шубкой. Подбегаю я к ним и спрашиваю, что, дескать, происходит? Один из верзил отвечает, проваливай, мол, пока цел! Тогда я подступаю вплотную и начинаю несчастную женщину у них из рук вырывать. Меня бьют, но и им достается. «Хулиганье, — кричу, — я вам покажу, как с женщиной обращаться!» И луплю изо всех сил. Тут вдруг останавливается возле тротуара роскошная машина, выскакивает из нее еще один хмырь — и бац меня в машину вместе с женщиной! «Заткнешься ты наконец, дурак?» — спрашивает один из них, а другой как хряснет меня по зубам, я после этого еле-еле отдышался…

— Вот как надо клозеты чистить! — заметил книготорговец.

— Короче говоря, — продолжал Ковач, — привезли меня в полицию, потому как женщина оказалась не то карманной воровкой, не то взломщицей, не то еще кем, а эти верзилы — сыщиками, на той улочке ее как раз и зацапали! «И какого черта вам во все обязательно влезть надо, олух вы этакий? — спрашивает меня потом тот сыщик, что по зубам съездил. — Чего вы суете нос в дела, которые вас не касаются?» Ну, вот и вся история… А ведь меня всегда учили — и в бойскаутах, и в конгрегации, и везде: если можешь, помоги! Хорошо же мы выглядим, доложу я вам… И что после этого делать прикажете?

— Очень просто! — объяснил книготорговец. — Как в армии! Раз не твое дело, помалкивай!

— Очень правильно вы только что сказали, коллега Бела: ежели мир велит вылизать пол, значит, нужно вылизать — и дело с концом! Рядовой — цыц! Зажмурь глаза, заткни уши. Командуют здесь они, люди их круга! А вот что мы думаем — уже наше дело, в мысли не заглянешь. Хотя бы это нам остается! Разве не так?

Фотограф разгладил перед собой скатерть и, водя по узору указательным пальцем, заговорил:

— А я… я вот что скажу, — и он снова покраснел, как краснел всякий раз, начиная говорить, — я скажу: даже если и в десятый раз с таким делом столкнешься, надо и в десятый раз вмешаться! Это, если угодно, человеческий долг. И если мы уклонимся — то как же нам себя уважать?

— О-хо-хо!.. — вздохнул Кирай. — Да вы, как видно, из неисправимых.

Ковач повернулся к Дюрице:

— А вы что на все это скажете, господин Дюрица?

— А я только удивлюсь, — ответил Дюрица, — как это у вас животы от скуки не подводит!

Книготорговец поднял стакан:

— Ну, конечно… Если бы разговор шел о несовершеннолетних девочках, господин мастер не строил бы такую кислую мину!

— Вы так полагаете? — взглянул на него Дюрица.

— Да, полагаю, дорогой друг!

Дюрица перевел взгляд на Ковача и погрозил указательным пальцем:

— Остерегайтесь людей, которые любят говорить «дорогой друг»! Это у них не от искренности, а от двоедушия!

— Да, я так полагаю! — повторил книготорговец. — И если вы еще не потеряли обоняния, то выкиньте, немедленно выкиньте гадость, которую держите, иначе я уйду!..

Дюрица, пока шел разговор, вынул из нагрудного кармашка старенький картонный мундштук и, два-три раза дунув в него, принялся старательно заправлять внутрь кончик сигареты. Такого рода мундштуки продавались в киосках за три-четыре филлера и вполне себя оправдывали — после нескольких сигарет, пока карман или бумажник не успел провонять, их в отличие от других мундштуков не жалко было выбросить. И когда Дюрица продул свой мундштучок, вокруг распространился запах табачного пепла, зловонный до неприличия. Мундштук был явно старый, хотя внимательный взгляд мог заметить на нем следы тщательной чистки.

— Вам и это не нравится? — поднял сонный взгляд Дюрица, и тут же, слегка скрутив сигарету, вставил ее в мундштук.

— И как вообще человек с приличным заработком может так долго таскать с собой подобную мерзость? Объясните мне это наконец!

— Могу одно сказать: не нравится, не смотрите. Какое вам, собственно, до этого дело?

Подняв взгляд на книготорговца, Дюрица спросил:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Поступайте, как хотите, — махнув рукой, Кирай повернулся на стуле. Взял из хозяйской пачки «Дарлинг».

— Позволите, коллега Бела?

— Само собой… Угощайтесь! Все угощайтесь, — пригласил хозяин кабачка, пуская пачку по кругу. — А что касается мундштука господина Дюрицы, то… короче — как с ним быть?

— Если бы он хоть из вишневого дерева был или там из янтаря! Но целую жизнь протаскать такую дешевку?!

Ну и вкус у вас, ничего не скажешь! Да разорвите вы его или выбросьте, и воздастся вам: я завтра же принесу вместо него мундштук из янтаря, клянусь богом, принесу, только выбросьте это к черту!

— Не убивайте своего лучшего друга, господин Кирай! — заметил хозяин кабачка. — Может, господин Дюрица и впрямь хочет пользоваться им всю жизнь?

Дюрица вскинул брови, бросил на говорившего насмешливый, но доброжелательный взгляд и, с поразительной точностью подражая голосу книготорговца, сказал:

— А что, если и в самом деле хочу? Но все-таки, чтобы доставить радость вашему дорогому эйропейскому другу, я обещаю в свой смертный час разломить эту штуку пополам! — При этих словах он указал на мундштук и, все так же подражая голосу книготорговца, продолжал: — Вы довольны, дорогой друг?

Все, кроме книготорговца, расхохотались. И только фотограф сидел, погруженный в свои думы, и на его худом, бледном лице по-прежнему проступал багрянец.

Дюрица закурил. Сонливости на его лице как не бывало, хотя взгляд оставался все еще ленивым, как и движения, когда он нагнулся вперед. Не приглашая остальных, залпом выпил свой стакан, не спеша поставил его на стол и обратился к столяру:

— Итак… что я на все это могу сказать? Вы об этом хотели узнать, сударь?

— Да, да, — с готовностью подтвердил Ковач.

— Так вот, я хотел сказать, что было бы неплохо, если бы коллега Бела предложил нам еще немного вина! Со своей стороны я хочу кончить обычной шипучкой, если вы, коллега Бела, ничего не имеете против…

Коллега Бела поднялся. Составил вместе пустые стаканы, выжидающе посмотрел на фотографа, у которого оставалось вина всего на палец.

— Стало быть, славный ужин будет у вас сегодня, господин Кирай! — сказал столяр, отгоняя ладонью дым «Дарлинга». — Однако вы не кончили про грудинку. Вы сами готовите или жена?

— Разумеется, готовлю я, как уже было сказано… Стало быть, когда шпиговка закончена, вы берете определенное количество начинки, вернее, прежде вы должны ее приготовить…

Фотограф накрыл свой стакан ладонью:

— Благодарствую, нет… Вы так любезно пригласили меня к своему столу, но мне уже нора, только вот докурю сигарету. Право, это было очень любезно с вашей стороны…

— Пожалуйста! — сказал коллега Бела и, распрямляя затекшие ноги, направился к стойке за традиционной порцией шипучки — газированного вина для всей компании.

Читатель уже, конечно, в курсе того, что, несмотря на обращения вроде «господин Ковач», «сударь», «дорогой друг», на частые и разнообразные выражения учтивости вроде «с вашего позволения», «разрешите обратить ваше внимание» и им подобные, — несмотря, стало быть, на все это, перед нами компания, где все давно уже знают друг друга. Учитывая психологию людей того склада, о которых рассказывается в нашей истории, познакомившись с их привычками и повадками, вы сможете уяснить себе, что за такими манерами на самом деле скрывается глубокая взаимная привязанность, любовь и уважение. Подобные выражения, для постороннего наблюдателя звучащие столь забавно, внутри определенного общественного слоя представляют собой своеобразный стиль общения. Если бы нам случайно довелось сопровождать Кирая во время дружеского визита, например, к столяру, мы могли бы услышать, как он здоровается с хозяйкой дома: «О-о, целую ручки, милостивая государыня, не лишайте меня удовольствия еще раз облобызать вашу лапку!»… На что женщина в ответ: «О господин Кирай. Человек вечно лучшего жаждет, как я погляжу». И самое необычное — что разговор идет в шутливых полутонах. Отсюда можно сделать вывод, что мы имеем дело не с чем иным, как со стыдливым и в то же время ироническим подражанием культурным ценностям, заимствованным у элиты. И это поведение настолько обязательно, что пренебрегать им или просто не владеть его формами — значит носить на лбу неизгладимое клеймо чужака. Все это мы сочли нужным отметить, чтобы укрепить читателя в его мнении, уже сложившемся в ходе предшествующего рассказа: речь действительно идет о гражданах, исполненных взаимного уважения и готовых поделиться друг с другом своими радостями и горестями, о людях, которых читатель уже имел счастье знать но бесчисленным творениям литературы. Но можно ли сказать, что они знакомы нам до конца? И раз к слову пришлось, давайте сразу же добавим: не существует людей менее свободных и более связанных, чем писатель. Он не может идти на уступки в вопросах верности, не рискуя изменить самому себе. И если мы будем и дальше следить за беседой нескольких человек, то это совершенно сознательно — и как выяснится в конце, абсолютно необходимо — делается во имя верности.

— Приготовление начинки так же важно, как и шпиговка! — продолжал книготорговец. — Не знаю, как другие — ведь сколько семей, столько и обычаев! — а я готовлю так: прежде всего беру яйцо, круглую булочку, жир, петрушку, зелень и все остальное, но самое главное дальше… Попробуйте как-нибудь, господин Ковач! Дальше берем салями зимнюю, нарезанную мелкими, я бы сказал мельчайшими, кусочками, почти фарш! Вы поняли? Зимнюю салями! Именно так, как я сказал! Это вам небось и в голову не приходило, а?

Тем временем вновь появился хозяин кабачка, неся «шипучку»; усаживаясь, он слегка подтолкнул столяра локтем. И, сделав книготорговцу знак головой, спросил:

— А чеснок вы уже положили, уважаемый?

— Положил, коллега, положил! Даже больше, чем вы думаете…

— Но ведь класть следует ровно столько, сколько нужно. Не так ли, господин Ковач?

— Столько и положил, лишь бы вам угодить, господин умник!

Ковач обратился к коллеге Беле:

— Вы кладете в начинку салями?

— Да вы что, шутите?

— А я кладу! Что вы на это скажете? — сказал книготорговец. — Вам такое не по вкусу?

— А лошадиной колбасы не кладете? А может, зельц или ливер?

— Нет. А вот тонко нарезанную, нарубленную салями кладу. Знаете, что это такое? Пробовали когда-нибудь? Если не доводилось, дорогой друг, то не возражать надо, а ценить мудрый совет!

— Короче, как вы поступаете с ливером?

Ковач перебил:

— Он говорил о салями…

— Верно… тогда что вы делаете с салями?

— Нарезав мелкими кусочками, кладу в начинку. Вроде как бы крошу вместе с булочкой и вареным яйцом… вы понимаете…

— Может, оно не так уж и плохо, — заметил Ковач.

Швунг потянулся за стаканом, и в это время взгляд его упал на Дюрицу. Поставив стакан обратно на стол Швунг воскликнул:

— Нет, вы посмотрите! Вы только посмотрите на этого… на этого…

Часовщик, откинувшись на спинку, покачивался на стуле и смеялся, сощурив глаза и осклабившись.

— Чему вы радуетесь? — спросил книготорговец. — Ангел явился или другое что нашло? Сам сатана мог бы поучиться, если бы видел теперь вашу физиономию! Что вы ухмыляетесь, господи прости!

Дюрица качнулся на стуле, спросил:

— А что, нельзя?

— Почему же нельзя! Даже четвероногие могут радоваться, я сам видел… Повисли на решетке и радовались собственным ушам!

— А вы стояли рядом и наслаждались зрелищем, потому что на более серьезное дело у вас ума недостает…

Подавшись со стулом вперед, он продолжал:

— Впрочем, если вам очень интересно, могу сказать, что мне пришло кое-что на ум, вот я и обрадовался. Вы к этому тоже имеете отношение! Ответьте-ка, что вам больше нравится — чичока или фаршированная телятина?

Фотограф собирался было встать, он уже положил ладонь на край стола, но Дюрица окликнул его:

— Останьтесь еще ненадолго, пожалуйста! — И помахал рукой, после чего удивленный человечек снова опустился на свое место.

— Я вас долго не задержу! — еще раз повторил часовщик.

И снова обратился к книготорговцу:

— Я сказал «чичока». Вы знаете, что это такое?

Кирай недоверчиво посмотрел на него, потом на остальных, пожал плечами и развел руки.

Заговорил столяр:

— Чичока? Это что-то вроде картофеля. Вы не знали, господин Кирай?

— Ну и что из того, что не знал?.. Ну, не знал… Может, вы один и знаете?

— Я спросил, — уточнил Дюрица, — что вы любите больше? Чичоку или телячью грудинку?

Книготорговец осклабился:

— Развлекайтесь со своими несовершеннолетними…

— Я спросил, что вы любите больше?

— А знаете? — Кирай пожал плечами. — Чичоку я оставляю вам!

— Значит, грудинку?

— Именно! Телячью грудинку! Вы удовлетворены?

Дюрица строго посмотрел на него и произнес:

— Я, простите, не шучу!

— Скажите ему: больше, мол, люблю телячью грудинку… — подсказал трактирщик.

— Телячью грудинку! — на этот раз искренне ответил книготорговец и растерянно посмотрел на серьезное лицо часовщика.

— Правильно! Благодарю вас… — произнес Дюрица и, откинувшись на спинку, стал смотреть на потолок.

Кирай, ничего не понимая, обвел взглядом остальных. Потом поднял руку и поднес ко лбу.

— Тук-тук?..

— Ай-яй-яй! — покачал головой коллега Бела и ухмыльнулся.

— Ну, а теперь над чем вы размышляете, уставившись в потолок? — обратился Кирай к часовщику.

— Над тем, — отвечал тот, прищурившись, — кем мне стать: Томоцеускакатити или Дюдю?

Книготорговец так и остался стоять с открытым ртом. Потом сказал:

— Ах, ну да! Гм! Да… Видите, какой ясный наконец пошел разговор! Впрочем, я всегда говорил, что вы умеете и понятно выражаться, только с вами надо иметь терпение и вас нельзя раздражать. Ну, а что думают об этом остальные?