Феликс РАЗУМОВСКИЙ

СМИЛОДОН

Пролог

Фрагмент первый

— Товарищи офицеры! — дежурный, встрепенувшись, повысил голос, шагнул по-строевому и, вытянувшись, замер. — Товарищ подполковник, группа для проведения вами занятий построена!

С чувством топнул, от души: главное в войсках — это “подход” и “отход” от начальства.

Смех, разговоры сразу смолкли, в аудитории повисла тишина. Стало слышно, как на улице лают озверевшие псы, зло, взахлеб, с лютой ненавистью. По человеку работают.

— Вольно! Здравствуйте, товарищи! — коротко кивнув, Буров выслушал ответное приветствие, спецключом открыл панель в стене и отрывисто, словно выстрелил, щелкнул тумблером. — Прошу садиться!

Ожил, замигал рубиновый светодиод, лязгнула, срабатывая, блокировка дверей, зашуршали, опускаясь, шторы на окнах. Курсанты дружно расселись по местам, вытащив секретные прошнурованные тетради, деловито приготовились внимать. Красный огонек тем временем погас, вспыхнул зеленый, и воздух в аудитории задрожал — генераторы систем защиты вышли на рабочий режим. Все сказанное в этих стенах, толстых, из спецбетона, за двойным кольцом охранного периметра, должно здесь и остаться. Это закон. А тем, кто забывает о нем, длинные языки вырывают с корнем, незамедлительно и вместе с трахеями.

— Тема сегодняшнего занятия: основы психотехники боя, — Буров кашлянул, прочищая горло, тронул жесткие, с сединою, волосы и опустился на скрипнувший стул. — А именно метод ролевого поведения, или эмпатия <Суть метода сводится к следующему: человек выбирает себе объект для подражания — это может быть знаменитый воин, мастер боевых искусств, хищный зверь — и тем или иным способом пытается отождествить себя с ним. Благодаря вхождению в подобное психическое состояние становится возможным смотреть на ход сражения, анализировать изменения ситуации, управлять своими свойствами как бы со стороны, от лица того персонажа, который является прототипом. Это позволяет сражаться автоматически, на автопилоте, задействуя все внутренние резервы организма и значительно повышая свой боевой потенциал>.

Посмотреть на него — душа-человек, мухи не обидит. Взгляд открытый, бесхитростный, движения плавные, несуетные, голос приятный, с бархатными обертонами. Но первое впечатление обманчиво. По мере общения с ним становилось ясно, что подполковник по сути своей зверь, хищный, привычный к убийству, правда, пока что сытый и потому не опасный. Такого лучше не гладить против шерсти…

А рассказывал он интересно — и о скандинавских берсерках, представлявших себя волками, псами и медведями, и о легендарных ниндзя, перевоплощавшихся то в ворона-оборотня Тэнгу, то в небесного воина Мариси Тэна, то в великана Фудземе, и о китайских мастерах у-шу, отождествлявших себя со звериными тотемами. Курсанты слушали, раскрыв рты, — время летело незаметно. Потом у Бурова был практикум по рукопашке, затем снова лекция и опять — граблеобразные “хлесты”, “лесенки”, “зигзаги”, “лепестки”, спиралеобразные “уходы”, жесткие “блокажи” и мягкие “съемы”. День как день, один из многих за девять лет преподавания в Конторе. Все лучше, чем бегать по полной боевой в джунглях, кишащих змеями, мухами цеце и черножопыми людоедами, вооруженными винтовками М-16. Кушано достаточно, до сих пор отрыжка.

Наконец трудовая вахта закончилась. Когда, миновав всех часовых, Буров вышел за периметр, был уже вечер. Сентябрьское солнце рыжим остывающим блином клонилось к горизонту, ветер-хулиган задувал в лицо, весело трепал пожелтевшую листву. Небо в преддверии заморозков застыло ясным, прозрачно-синим куполом.

“Съездил за грибочками, называется, пообщался с природой… — Нахмурившись, подполковник закурил, надвинул до бровей фуражку и старинным парком вдоль колючей проволоки, натянутой на столетние дубы, направился на выход. — К пятнице точно грибницу поморозит. Бабье лето, мать его за ногу. Баб, впрочем, хватает, а вот тепла…”

Аллейка описала полукруг и вывела к чугунным, хитрого литья, воротам, у ажурных створок которых находился КПП, слава богу, последний на сегодня. Буров вытащил пропуск, миновал злющих, бдящих до одурения прапорщиков и через минуту был уже на парковочной площадке. Сел в свою десятилетнюю “семерку”, уважая старость, погрел мотор и не спеша, соблюдая правила движения, порулил на Гражданку, на хауз.

Жил Буров в огромном, изогнутом подковой доме-тысячеквартирнике. Родное ведомство строило, еще при социализме. Трансформаторная будка во дворе, скопище автомобилей у подъездов, вечно не работающий, в граффити, лифт. Огромная казарма из силикатного кирпича. Home, sweet home…

Милый дом? Как бы не так! Пустыня — ни жены, ни кота, ни харчей в холодильнике. С мелким хищником все было ясно, ходит сам по себе, благо второй этаж и форточка открыта. А вот где выгуливалась дражайшая половина, это был вопрос, впрочем, не на засыпку. Объяснения такого рода всегда находились с легкостью — внеурочная работа, выгодный клиент, лишняя копейка в дом. Как же, классный специалист, золотые руки, любой вид массажа на выбор. Надо полагать, и тайский <Тайский массаж производится мышцами влагалища.>не исключение. Вот так, все проходит, и любовь в том числе. В одну и ту же реку нельзя поссать дважды. А может, и не было никогда любви, по большому счету? Была только смерть, афганские камни и курносенькая, с ямочками на щеках медсестричка-“чекистка” <То есть продающаяся за чеки для приобретения дефицита в военторге.>. Потом появился Витька и вместе с ним какой-то смысл в жизни, заботы, хозяйство, семья. Счастливая ячейка общества. А теперь Витьки нет, и все вернулось на круги своя. Ни дома, ни семьи, ни ячейки, ни смысла. Только пустота в холодильнике. Может, правы древние — все тлен и суета, а человек приходит в этот мир для страданий? Очень даже может быть, только философские материи занимали сейчас Бурова меньше всего, ему зверски хотелось есть.

“Пельменей? Поварить, а лучше пожарить? Со сметаной? И с томатным соком? А ну на хрен! — посовещавшись сам с собой, он быстро переоделся в штатское, насыпал “вискаса” в кошачью миску, с горкой, от души, и со всей решительностью хлопнул дверью. — Мужик я или не мужик?”

Еще какой! Был подполковник роста выше среднего, широкоплечий, жилистый, и если бы не выпуклый рубец наискось через скулу, мог бы смело подвизаться в Голливуде в качестве героя-любовника. Впрочем, бог с ней, с Америкой, и на исторической родине от баб не было проходу. Вот и сейчас, шагая по вечерним улицам, Буров замечал горячий интерес к своей персоне. Только ведь путь к сердцу мужчины лежит через желудок — подполковник на пламенные взгляды не реагировал, сглатывая слюну, шел себе дальше. Сильные ноги несли его к ресторану “Бездна”, заведению относительно приличному, в общем-то не дорогому и неоднократно проверенному. Хорошо, что идти было недалеко.

Ресторан — это так, громко сказано. Бывшая пельменная. Однако с претензией на оригинальность. С ликами пиратов, украшающих витрину, с чучелом акулы, висящим под потолком, с пьяными стриптизершами, вытанцовывающими джигу. Секьюрити здесь носили тельняшки и клеши, шеф-повар изумлял беф-строгановым из кальмара, оркестр играл на бис “Девятый вал”, “Бочонок рома” и “Матросское яблочко”. Метрдотель был с серьгой в ухе, а подавальщицы внешне походили на русалок — зеленоглазые, улыбчивые, без комплексов, чуть маху дашь — уволокут на самое дно. Романтика, соленая купель, пьянящее дыхание муссонов, пассатов и бризов. Только вот почтеннейшая публика никакого отношения к морю не имела и вообще по большей части таковой не являлась. Откуда, из каких помоек повылезала эта шваль на ржавых “мерседесах” и понтах, с мобильниками, отключенными за неуплату? Не так блатная, как голодная. Тайна сия великая есть. А вот с сынами гор, сбившимися тесной стаей, все было ясно: судя по манерам, они недавно с этих гор и спустились. Цепи толщиною в член, пьяные базары, дешевые понты. Музыка терялась в гортанных выкриках, слышались мат, глупое ржание, сальные шуточки и звон посуды. Казалось, что не было никогда ни Шота Руставели, ни Багратиона, ни даже Лаврентия Палыча, черт его побери, а обретались на Кавказе только “горные козлы” — торговцы с рынка, дезертиры и бандиты мелкого пошиба, шелупонь кровавая, одним словом. Совсем измельчал клиент в “Бездне”, совсем измельчал. Зато девочки у барной стойки были что надо — ногастые, аппетитные, без трусов и претензий. Демонстрируя товар лицом, они тянули теплое шампанское, курили и с надеждой посматривали в зал. Ну, кто на новенького?..

“Ну и контингент”, — поморщившись, Буров глянул по сторонам и, заметив мэтра, дружески улыбнулся:

— Здравствуйте, уважаемый. Для хорошего человека не найдется у вас плацкарты подальше от этих? — и он кивнул на усатого молодца, громко переживавшего вслух о чем-то важном:

“Я маму твою, я папу твою, я каждый пуговица твою…”

— Для хорошего, говорите, человека? — мэтр мутно взглянул на Бурова, улыбнулся и без лишних разговоров усадил за столик в углу. — Располагайтесь, официант сейчас будет.

Надо отдать ему должное, в людях он разбирался неплохо.

Плацкарта была самое то — под пальмой, в стороне от прохода, подальше от любопытных глаз. За столиком по соседству сидела парочка влюбленных, млела помаленьку, пользовала коньячок, ворковала вполголоса.

“Ишь ты, грудастенькая какая. Потрахаться, как пить дать, не дура, — Буров украдкой рассмотрел девицу, перевел взгляд на парня, вздохнул. — На Витьку похож, такой же скуластый. Нет бы тому вот так же…”

Сука память сразу перенесла его в прошлое, в Чечню, в морг Моздока. Носилки, носилки, носилки. Мертвые тела, обернутые в фольгу, ту, которую хозяйки используют для готовки. Обезглавленные трупы, обрубки без рук и ног, обгоревшие до кости, развороченные до неузнаваемости, просто куски плоти. Над всем жуткий запах человеческого дерьма, горелого мяса, жженых тряпок, солярки. И где-то среди этого запредела лежит Витька, изуродованным трупом с раздробленным черепом…

— Добрый вечер! Прошу, — подошел официант, протянул меню. — Рекомендую миноги в горчичном соусе. Раки есть, крупные. Баранина по-боярски хороша.

— Не бояре мы, — Буров усмехнулся, посмотрел на ценники, вздохнул. — Значит, так: салат “Московский”, бастурма, бифштекс и сто пятьдесят, нет, лучше двести. И побольше хлеба.

Смерть сына он воспринимал как данность, переживай не переживай, а Витьку не вернешь. Надо как-то жить, а чтобы жить, нужно что-то есть. Сантименты — удел слабых духом.

— Сделаем, — халдей с достоинством удалился на кухню, быстро притащил салат, бастурму и графин, с ловкостью сгрузив, криво улыбнулся. — Прошу. — Однако все же снизошел, налил рюмашку. — Бон апети.

Хоть и не бояре, а очень может быть, что из ментов. И непростых.

— Спасибо, — Буров проглотил слюну, выпил с жадностью и взялся за еду. Салат был так себе, колбасный, водка — теплой, бастурма остывшей. Право, какие мелочи! Вкус — дело деликатное и зависит от обстоятельств. Однажды, мучась от голода в засаде, Буров изловил зеленого бумслэнга <Порода ядовитых змей.>, оторвал голову с ядовитыми железами и с наслаждением взял на зуб скользкую, пахнущую нашатырем рептилию. А потом передал ее товарищам, словно круговую чашу на дружеском пиру. И ведь никто не отказался.

Графинчик опустел наполовину, суп ушел в небытие и на танцполе появились пары, когда халдей принес бифштекс — не натуральный, рубленый, зато с гарниром, сложным.

— Мерси, — Буров кивнул и с энтузиазмом взялся за котлету. А к влюбленной парочке тем временем подвалил блудный сын Азербайджана:

— Пойдем, дорогая, потанцуем.

Он был уже изрядно навеселе, носил китайские кроссовки “адидас”, правда, без носков, и, золотозубо улыбаясь, источал замысловатую гамму запахов, доминировала в которой вонь чесночная.

— Я не танцую, — девица демонстративно отвернулась, похожий на Витьку парень взглянул на сына гор словно на идиота, но тот лица не потерял и показал себя настоящим мужчиной:

— Э, все так говорят. Пойдем, пойдем, белым вином подмываться будешь.

Чувствовалось, что он упорно ищет приключений на свою задницу.

— Ты что, дружок, не понял? — Буров перестал жевать и ласково улыбнулся ему. — Месячные у нее. Еще раз сунешься, и у тебя начнутся.

До чего же все-таки парень-сосед на Витьку похож, такой же скуластый…

— Тебя спрашивают, козел, да? — джигит подскочил к подполковнику и рукой с растопыренными пальцами сделал угрожающее движение.

И очень даже напрасно. Буров не выносил хамства. Хрустнули раздробленные кости, раздался дикий крик. Джигит, потерявшись на мгновение, замер, но тут же пришел в себя и здоровой рукой выдернул перо:

— Сука! Порежу! Замочу!

Судя по всему, он действительно был способен на убийство.

Шуточки закончились, пять дюймов острой стали не игрушка. Инстинктивно, не задумываясь, Буров “отдал якоря” <Якорь в терминах боевой психотехники — это ключ для запуска условного рефлекса — жест, звукорезонансная формула, образ прототипа.>и сразу ощутил, как преобразился мир, в сознании не осталось ничего, кроме холодной ярости. Запрограммирован он был на смилодона, саблезубого тигра ледникового периода. Киска еще та — кинжальные, двадцатисантиметровые клыки, рост в холке под два метра, вес соответствующий. А еще молниеносная реакция, запах, вызывающий ужас у всего живого, дьявольские когти, звериная хитрость. Плюс огненно-красная шкура. Это уже не природа-мать — инструктора постарались: красный — цвет агрессии. В общем, монстр, машина для убийства. Только вот Бурову словечко смилодон не нравилось. Какое-то оно заумное, искусственное, не наше. То ли дело — бабр, как называли тигра в старину. Сразу слышится что-то родное, русское.

С легкостью уклонившись, Буров выбил нож и с силой сунул вилку джигиту в щеку, пусть торчит, нагоняет жути, может, больше никто и не полезет, задумается. Нет, не помогло. Из-за столов ломанулась свора, с гортанным лаем кинулась кунаку на выручку. И началось… Основанием стопы Буров двинул в пах высокому красавцу, замахнувшемуся было графином, защитился блоком от ножа и, выплеснув “столичную” нападающему в рожу, следом глубоко воткнул острый край рюмки — свободен, отдыхай. Точно запустил тарелку в переносицу одному, пепельницей глушанул другого, а надумавшему показать себя горцу-боксеру располосовал крест-накрест физиономию — здесь тебе, родной, не ринг, правил нету. Завизжали дамы, танцующие пары смешались. Буров мигом, не теряя времени, сорвал настенное зеркало и, хрястнув им об стол так, что получилась бритва, двинул на черных в контратаку:

— Убью!

А сам все фиксировал обстановку периферийным зрением и двигался, двигался, двигался. Кровь уже лилась вовсю, на полу корчились раненые, когда, размахивая дубинками, появились местные секьюрити. Два здоровенных молодца в клешах.

— Кия-а-а! — успел выкрикнуть один, прежде чем Буров раздробил ему колено, второй, как ортодоксальный каратека, голову держал “столбиком” и, с ходу получив по “бороде”, тоже уткнулся физиономией в пол.

“Хороший человек, такую мать!” — ошалевший от увиденного, мэтр схватился за сердце и побежал звать подмогу. А Буров между тем сломал кому-то нос, подхватил бутылку из-под шампанского и, превратив ее посредством края стола в “розочку”, засадил кинжально-острое стекло в неприятельскую харю. Чувствовал он себя отлично — психическое состояние было стабильным, тело двигалось как послушная, хорошо отлаженная машина, в душе царила торжествующая ярость. Пять секунд, не больше, и вжик-вжик — уноси готовенького, как и положено для рукопашника его класса. Совсем неплохо находиться в шкуре смилодона, однако затягивать побоище было опасно, время работало против.

“Ладно, хорошенького понемногу, — столиком Буров высадил окно, длинным кувырком метнулся следом, мягко приземлившись, легко вышел в стойку, — мерси за компанию”. И вдруг услышал грозное:

— Стоять, руки!

Голос был резкий, с визгливыми обертонами, как у человека, неуверенного в своих силах. Вот это сюрприз — менты, трое, на “жигулях”, по окрасу — ГЗ <Группа захвата вневедомственной охраны.>. Как пить дать, мэтр постарался, нажал-таки, гад, тревожную кнопку.

— На землю, стрелять буду!

“Это вряд ли, ты и калаша-то толком держать не можешь”, — изображая миролюбие, Буров послушно поднял руки, тяжело вздохнув, покорно улыбнулся, действовать же стал со свирепостью смилодона. Стремительный уход с директрисы стрельбы, захват, нейтрализация, обезоруживание, подсечка. Теперь рожок отсоединить и в сторону его, подальше, затвором щелк — и делать ноги, да не просто так, а “лесенкой”. Вдруг ментовские недоумки протрут-таки мозги и надумают стрелять, хотя едва ли, тяжелы на подъем.

Скоро шум, крики и суета остались позади, в стылом полумраке осеннего вечера. “Смачно я поужинал, нечего сказать”, — выскочив из дворов, Буров перешел на шаг, незаметно, не поворачивая головы, огляделся и вальяжно, фланирующей походкой направился к дому. Хрена ли собачьего надо — идет себе человек, гуляет, борется с болезнью века, гиподинамией. И расположение духа у него самое безмятежное — нажрался на халяву, подрался, в гипоталамусе, в сексуальном центре, сидит телефон ласкучей, безотказной как трехлинейка двустволки <На фене — девушка без предрассудков.>. Может, позвонить, сколько там натикало-то? Буров поднял руку и радостный настрой его резко поубавился, а по здравому размышлению и вовсе испарился. Было с чего. Его часы “командирские” накрылись хорошо известным женским органом. Противоударные, непроницаемые, с календарем. И с дарственной гравировкой от высокого командования. Весь вопрос в том, где это случилось. А то как бы и самому этим самым органом не накрыться…

Пролог

Фрагмент второй

Плохо жить на воле одиночкой, тоскливо и тягостно. А за колючим орнаментом и подавно. Без семьи, товарищеской скрутки — хана. Не будет ни гущи из десятки <Кастрюля.>, ни шайки в бане, ни лучшего куска хлеба — горбушки, ни блатной работы, ни чифиря, ни места в душе. Только холод, голод и вши, да ментовские и зэковские “прокладки” <Подлянки.>. Основной закон здесь: ты умри, а я еще поживу. За твой счет. И будь ты хоть двужильный, не пальцем деланный и семи пядей во лбу — в одиночку пропадешь, сгинешь. Вся сила в коллективе, в зэковском товариществе, в нерушимом блоке одноокрасных <На зоне существуют четыре основных масти — касты: блатные, мужики, черти и педерасты.>масс.

С кем, с кем, а с семейниками Бурову повезло, мужики ништяк, свои в доску, в беде не оставят. Вот и нынче, едва он появился у “локалки” <Ограждение локальной зоны.>, встретили, поддержали под руки, повели в казарму. Не хрен собачий и не Маньку раком — человек из “бочки” <“Бочка” — шизо, штрафной изолятор.>вышел. Словно с того света вывалился, озираясь, щуря воспаленные глаза, обезжиренный, в сплошном телесном холоде. Живой мертвец, российский заключенный.

В хате к встрече Бурова готовились. Для начала его ждали мыло, не хозяйственное — банное, вволю кипятка, мочалки. Даже тазик нашелся, правда, не ахти какой, из отражателя от лампы. Заклубился пар, согревая кости, полилась вода, отмывая камерную грязь. После месяца в шизо — Ташкент, райское наслаждение. Помылся — словно родился заново, даже злость на ментов-изуверов прошла.

— С легким паром, браток, — семейники принесли полотенце, — не казенное, запомоенное, какими пидеры фуфло подтирают, — вышитый рушник, одежду, обувку, белье. Как и положено после “бочки”, все новое — носки, тепляк <Теплое белье.>венгерский с начесом, подогнанные брюки с неуставным ремнем, подкованные и прокаленные сапоги, лоснящиеся от водоупорной ваксы. На рубахе, лепне и кителе — художественно расписанные фамилия и номер отряда. Зэковский шик, красота да и только — “Заключенный Буров. Четвертый отряд”. В прошлом, не таком уж и далеком, офицер Пятого Главного Управления Генштаба, а в настоящее время — мужик по кликухе Рысь. В авторитете, не стремящийся мочить рыло. Все преходяще в этом мире. А почему Рысь? Да вот такая уж кликуха, приклеилась еще со времени СИЗО. Буров тогда, помнится, не потрафил местному бугру, и тот со своим подхватом прижал его к борту трюма, конкретно, в самый угол загнал — мол, щас мы тебя… Очко порвем на немецкий крест… Только не получилось. Вернее, получилась обратка. Черт знает как, упираясь локтями в стены, Буров вывернулся, метнулся к потолку и, пробежав по головам блатных, молнией зашел им в тыл. А потом такое устроил… Клопы, говорят, со страху не вылезали из щелей, а коридорные-дубаки смотрели на действо и, тихо обоссавшись, не решались вмешаться. Троих тогда сволокли на больничку, пахан утратил все зубы и лицо, а Буров получил кликуху и известность. Больше уже его никто не трогал.

— Прохаря, корешки, ништяк, в самый цвет попали, — Буров не спеша оделся, взяв отточенную, правленную на ремне писку <Опасная бритва.>, в темпе, чтобы долго не смотреться в зеркало, начал бриться. Не Ален Делон, борода седая, щеки впалые, глаза снулые, как у дохлой рыбы. Краше в гроб кладут. Что возьмешь с тюремщиков — падлы.

Стол тем временем был уже готов. Дымилась кружка с чифирем, благоухали сало, лук, чеснок, порезанные конфеты, вяленная дыня. Семейники в хорошей, неуставной, одежде сидели молча, улыбались, ждали Бурова — ему был уготован самый смак, цимус, первый глоток. Все знали, что при выходе из “бочки” положено в последний день не прикасаться к пайке, она идет тем, кто остается.

— Ништяк, иркутский <Самой лучшей среди зэков Сибири считается ферментация, производимая на Иркутской чаеразвесочной фабрике. У ее ограды сооружен памятник чифирю — большой заварной чайник с надписью: “Грузинский чай”.>, — Буров с наслаждением глотнул, блаженно улыбнулся и передал кружку соседу, рослому сибиряку Зырянову, тоже мокрушнику. — Славный подъем, в жилу пошел.

Есть ему хотелось до тошноты, но он не торопился с салом, взял маленький кусочек дыни и принялся неторопливо жевать. Пусть желудок привыкает, входит в норму. После “бочки” жрут от пуза только недоумки, загибающиеся потом от болей и спазмов. Тише едешь, дальше будешь. Хотя, строго говоря, он и так последний месяц прожил, словно в небытии, с головой погрузившись в трясину изолятора. Тридцать суток одно и то же — холод, подведенное брюхо, дремота “в цветке” <В разных зонах называется по-разному: “спать в клумбе”, “розой”, “в цветке”. Способ не замерзнуть и выжить в условиях штрафного изолятора. Заключается в том, что блатные, мужики и чистые, незапаршивевшие “черти” раздеваются, половину одежды расстилают на полу, ложатся на нее и, обнявшись, укрываются сверху другой половиной. Педерастам спать в клумбе не разрешается.>. Каменные брызги на стенах <Имеется в виду цементная шуба — творение изобретателя Азарова, который впоследствии сошел с ума.>, параша из манессмановой трубы <Из них делают газопроводы.>, пидер Таня Волобуев, замерзшим петухом сидящий на ее крышке. Тридцать дней и ночей, вычеркнутых из жизни. Да, впрочем, что там месяц — последние полтора года.

— Ты хавай давай, корешок, хавай, — Зырянов вытащил жестянку, с лязгом вскрыл ее заточенным о стену ступиком <Ступик, супинатор — металлическая пластинка из-под стельки в обуви, заточенная для использования в качестве ножа.>и с улыбкой, подмигнув, придвинул Бурову. — Братская могила. Масса фосфора. — Замолчал, выкатил желваки на скулах и резко, словно в грудь врага, сунул супинатор в еловую столешницу. — Всех бы ментов вот так же, рядами. В одну банку.

Внутренние органы, за исключением женских, Зырянов не любил. До тюрьмы и зоны он вкалывал водителем, крутил-накручивал баранку молоковоза, мирно, спокойно, никого не трогая. Едет себе машинка из Иркутска в Братск, весело порыкивает верный друг мотор, а в цистерне, в гуще молока, бултыхается на проволочке шеверюшка масла. Впрочем, она только поначалу шеверюшка — по прибытии обрастает парой-тройкой килограммов. Не бином Ньютона, все так делают, жить-то надо. И все было бы хорошо, если бы не гаишники, наглые, любознательные и жадные. Так и хочется им урвать побольше масла на свой бутерброд с икрой. В общем, как-то не сдержался Зырянов, двинул от плечища рукой. А мент оказался хилый, гнилой, копытами накрылся, не приходя в сознание. Зато вот чалку за него навесили не хило, не посмотрели на состояние аффекта, наличие беременной жены и положительной характеристики с работы. Так за что, спрашивается, любить ментов?

А над ответом на сей непростой вопрос никто и не задумывался — за столом текла неторопливая беседа, разговаривали в основном о последних новостях: Сява Хрящ ушел на крытку, вызвали на доследствие Килатого, получил накрутку Вася Баламут, Адмирала Колчака ебом токнуло, с концами — только кипятильник включил, и все, в аут. У седьмой претории <Зона особого режима.>с месяц как объявился тигр, так менты там теперь ходят, как опущенные в воду. Так и надо лягавым <Учуяв тигра, охранные собаки — немецкие овчарки — приходят в панический ужас и начинают беспрерывно лаять, теряют аппетит, вешаются на ошейниках, выпрыгивая за заборы, не обращают ни малейшего внимания на зэков, даже кастрированных котов принимают за тигров. Ну а без собаки мент все равно что без оружия.>… Разговоры, разговоры, треп в кругу своих до самой ночи. Пока не начинают закрываться веки, и голова, гудящая после ШИЗО, не опускается устало на грудь. Наконец поднялись — заслали жорным <Многие заключенные из разряда опустившихся — чертей — страдают нарушением психики, при котором постоянно хочется есть. Жорные — от слова жрать. Едят все подряд, без разбора — промасленную бумагу, протухший маргарин, шкурки от сала, которыми блатные драют сапоги. Жорные копаются в мусорных свалках, ищут головы от кильки и хамсы, разваренные кости, очистки, гнилые внутренности. Варят эти отбросы, пьют грязную, вонючую жижу. На то они и черти, грязные, опустившиеся, смердящие за версту падалью.>объедки со стола, а педерастам чифирную заварку, с чувством пожелали друг другу доброй ночи и начали укладываться спать.

“Хорошие у меня семейники, добрые, не забыли”, — в предвкушении чистого белья, сухого одеяла и приятных сновидений Буров потянулся было к койке, однако кто-то мягко придержал его за локоть:

— Погоди однако, парень, разговор есть.

Это был один из семейников по кличке Шаман, маленький, с лицом, сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался он в миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по вопросам шаманизма. Причем нужды в конкретных фактах не испытывал, потому как сам происходил из рода Баабыс Дыгына, отца-родоначальника якутских чародеев. Все предки у Ивана скакали на бубне <По понятиям якутского шаманизма бубен для шамана является конем, а колотушка — кнутом. Во время магической практики — камлания — шаман как бы путешествует по нижнему, верхнему и среднему миру.>, молились богу Уру <По философии якутского шаманизма человек является пришельцем из космоса, точнее, это верховный бог Ур заселил людьми средний мир, когда они от праздной жизни в верхнем начали превращаться в двуногих скотов. Общение с богом Уром — прерогатива Айыы-шаманов, посвященных высшего уровня, которые на самом деле являются жрецами-хранителями древнейшей ведической традиции.>и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний. Неподъемный и опасный — меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр <Священное опасное место.>, место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов <Имеются в виду шаманские астральные самострелы.>. Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…

— За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! — громко засмеялись и партийцы, и чекисты. — Почем, папаша, опиум для народа?

Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны — ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…

Только хрен, семейники пропасть не дали — мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный — заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет — заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?

Якут был краток.

— А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, — сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. — Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново <Получить новый срок.>. Думать надо, парень, однако, крепко думать.

Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев — это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять <Гонять чаи у кума — стучать. Кум — оперативный работник в зоне.>. А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО <Условно-досрочное освобождение.>.

“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, — Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:

— Надо подумать.

Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” <Больные туберкулезом.>, к наркоманам, в беспредел. Захочет — достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью — на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…

— У меня, отец, в ШИЗО все извилины завяли, — Буров усмехнулся, похлопал себя по лбу и глянул выжидающе на якута. — Знаешь, головка бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет мыслей.

Впрочем, нет, есть одна — как ни крути и ни ворочай, а достанет Каратаев.

— Бежать тебе надо однако, парень, когти рвать, — шепнул вдруг, придвинувшись, якут, и Буров мгновенно подобрался, почувствовал, как холодеет сердце — уж не офицерский ли это привет от особиста Каратаева? Прищурился недобро, оценивающе хмыкнул: нет, вазомоторы натуральные, бутафории ноль, старик держится естественно. Не провокатор он, просто пустобрех. Плесень бездорожная <На фене — старый дурак.>. Впал в маразм дедушка, вот память и отшибло. Забыл, видно, о натасканных собачках, вертолетах с пулеметами и кадрированном розыскном взводе, молодцы из которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение, а потом для опознания режут головы и руки ржавым штык-ножом. Что раненым, что убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.

— Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, — будто прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. — Есть дорожка одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие воины. Ты воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко, что лучше — здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.

Повернулся, не прощаясь, и пошел к своей шконке — маленький, приземистый, ступающий косолапо, как медведь.

“Сказки венского леса, мля”, — Буров, переваривая услышанное, недоверчиво хмыкнул, покачал головой и нырнул в узкую каторжанскую постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба стен, тусклая лампочка над дверью и синий задубевший “петух”, скорчившийся мокрой курицей на параше.

Пролог

Фрагмент третий, поясняющий предыдущий

— Да, подполковник, наворочал ты делов, — Гусев, глава Конторы, кашлянул и принялся чесать короткую, обезображенную шрамом шею, отчего погон на его кителе неэстетично выгнулся. — Семь, нет, отставить, восемь человек с тяжелыми телесными, пострадал сотрудник МВД, заведению этому питейному нанесен материальный урон. Солидный. Весьма. М-да… Мента-то ты как положил на мозжечок, подсечкой?

Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом звездой, а в голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.

— Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, — Буров тяжело вздохнул, опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием: — Он же за ствол схватился, гад, уже патрон дослал. Не подсек бы, быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.

В общении с начальством он избрал проверенную тактику: повинную голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.

— Тебя, костолома, присыпешь, как же, — хмыкнув, Гусев посмотрел на Бурова с плохо скрытым уважением, снова почесал шею, и взгляд его, несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине потолка. — И что же мне с таким героем делать?

Было неясно, у кого он спрашивает — то ли у ангелочка с давно не беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то ли у гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.

Однажды, давным-давно, Буров с Гусевым сидели в яме. Яма была глубокой, полной жидкого дерьма, а вырыли ее чернокожие сыны Африки. Они были свирепы, не любили социализм и, чтобы пленники стали вкуснее, закачивали им живьем в задницу кипящее пальмовое масло. Чтобы мясо в кускусе было сочным, а суп из печени и костного мозга наварист и радовал нёбо. Так что пока Буров с Гусевым сидели в яме, вокруг них шли дебаты не политического — гастрономического свойства. Как варить, чем фаршировать. Однако они все же вылезли из дерьма, убрали под настроение с полдюжины конвоиров и, долго не раздумывая, в чем мама родила, рванули в девственные джунгли. Знакомиться со змеями, москитами и дружественным местным населением, вооруженным сарбаканами и луками с отравленными стрелами. Потом Гусев поранил ногу и Буров пер его с полсотни верст, пока не вышли к своим. Страшными, шатающимися живыми трупами. А их уже и считали мертвыми, даже помянули, как положено, спецназовскими ста граммами. Такие вещи не забываются.

— Ладно, — Гусев тяжело вздохнул, кашлянул, выпрямился в кресле. — Иди-ка ты в отпуск. Куда-нибудь к морю. С глаз долой. И молись, чтобы вместо трех звезд не оказаться с одной. Хрен тебе, а не полкана. В остальном же отмажем.

Не далее как на той неделе он подписал буровское представление на очередное звание. Ну и ладно, хрен с ним, с полковником. Еще не вечер.

— Спасибо, товарищ генерал-майор, — с чувством произнес Буров, вытянулся благодарно, прищелкнул каблуками. — Разрешите идти?

— Идите, — Гусев засопел, встал и протянул внушительную, напоминающую лопату, руку. — Ну и дурак же ты, Васька. Аника-воин фигов. Кукол <Осужденный смертник, на котором отрабатываются методы ведения рукопашного боя.>тебе не хватает? Давай двигай.

И Буров двинул, в омут канцелярской суеты. Прошения, довольствие, подорожная бесплатная. Куда? А к морю, как товарищ генерал-майор приказали. На северный берег южного, слава труду, не на южный северного…

Супруга ехать с ним на бархатный сезон отказалась категорически.

— Ты же знаешь, у меня тоже сезон, — недоуменно так изогнула бровь, вальяжно повела бедром и надула губы. — Клиент косяком прет. Куда мне от него.

“Главное, чтоб не скользил”, — мысленно пожелал ей Буров, сел на самолет и на высоте десять тысяч метров полетел себе к морю — к Черному. Отпуск начался приятно — кресло было мягким, гул моторов ровным, а облака в иллюминаторе пышными, напоминающими взбитые сливки. “Эх, хорошо, — не думая ни о чем, Буров пил холодненький нарзан, кемарил вполглаза, потягивался, зевал, посматривал воровато на молоденькую стюардессу, на стройные, загорелые лакомые икры ее. — Эх, хороша”. Настроение было самое радужное. Однако после приземления в Адлере оно мгновенно испортилось. Стоило Бурову получить багаж и выбраться из здания аэровокзала, как на глазах у него из микроавтобуса “фольксваген” выскочили люди в камуфляже и организованно, с напором ворвались в близлежащую кафешку “Анжелика”. Послышался звон битого стекла, чмокающие звуки ударов, крики. Впрочем, не все камуфляжники рванулись в кафешку, часть их осталась на улице и принялась лупить смертным боем всех, кто подвернулся под руку. Или под ногу. Хорошо еще, что Буров стоял в сторонке, у главного входа. Правда, еще неизвестно для кого.

Ласково светило солнышко, на небе не было ни облачка, тихий ветерок баюкал пальмы и акации. А побоище в “Анжелике” и окрестностях все продолжалось. Вот с криком “Черножопый, на!” впечатали кому-то в пах, вот приголубили кого-то прикладом по почкам, вот пнули в копчик немолодую уже, страшно вскрикнувшую женщину. Вот кинулись вдогон за чудом вырвавшимся парнем, с ходу подсекли, вырубили мощно, по-футбольному дали под ребра. Чтобы не ерепенился. Все было сделано четко и слаженно. Через пять минут камуфляжники уже сидели в “фольксвагене”, рявкнул форсированный мотор, взвизгнули колеса и наступила мертвая тишина. Только стоны, крик, плач, захлебывающиеся звуки рвоты. А еще через пять минут пронзительно взревела сирена — приехала “скорая”. Сомнений нет, работали профи.

“Да, весело у них тут”, — Буров сплюнул, подхватил вещички и как-то уже без настроения пошел на автобусную остановку. А там только и разговоров было что про недавний инцидент — но вполголоса и с оглядкой. Тем не менее отдельные фразы можно было уловить: “Охрана президента… Все зубы выбили… Опустили почки… Размозжили голову… Иностранцу тоже”. А уже в автобусе стали доступны детали — соседка Бурову попалась языкастая, разговорчивая, из обрусевших армян. Дело было так. Утром в злосчастную “Анжелику” зашли трое россиян в штатском и стали требовать кофе по-быстрому.

— Мужики, тут вообще-то очередь, — попытался вразумить их кто-то из местных.

— Рот закрой, падло, — отвечали россияне в штатском. — Ваши сраные очереди нас не касаются.

В общем, вели себя грубо, по-хамски, и, естественно, получили по рогам. Пустили слезу, утерли сопли и убрались восвояси. Ну а что было дальше, Буров видел сам, собственными глазами. “Уроды, ГБ-ЧК, — брезгливо подумал он, откинулся на спинку сиденья и стал рассматривать бегущие назад разлапистые пальмы. — Что с них возьмешь, педерастов гнойных…” Как уже было замечено, Буров компанию глубокого бурения не жаловал. Хоть и сменили вывеску, а все одно падлы. В ботах.

Автобус между тем замедлил ход, скрипнул тормозами и остановился. Прибыли. Вон она какая, черноморская жемчужина, Мекка отдыхающих, курортников и отпускников. Пальмы, каштаны, подстриженные акации, белые фасады бывших санаториев, колонны и решетки эпохи сталинизма. В недалеком прошлом номенклатурный рай, ныне же услада культурного отдохновения. Разгульного, по-ново. Только Буров был дикарь. Мурлыча себе под нос, он вышел из автобуса, вдохнул полной грудью, глянул по сторонам и направил стопы не к гостиничным фасадам, нет, — к ближайшему столбу, обклеенному объявлениями. С частным сектором оно-то попроще. А значит, и подешевле. Объявлений хватало, только напечатанные на машинке или на принтере Буров не читал — эти наверняка все продумали, рассчитали, десять шкур сдерут. С ухмылочкой он присматривался к рукописным призывам, правда, вначале тоже не вникая — анализировал почерк. Вот писано голимым алкоголиком, вот откровенным хамом, вот человеком раздражительным и нервным, вот крайне неуравновешенным и склонным к воровству. А шли бы они все куда подальше. Наконец на глаза попалось объявление, написанное просто и доходчиво, явно женской рукой. В почерке чувствовалась гармония, вкус, хорошее здоровье и… неудовлетворенная сексуальность. И просили не дорого. “Так, так”, — бросив заниматься графологией, Буров хмыкнул и пошел звонить нежадной Зое Павловне, которую замучил основной инстинкт.

— Да, — сказала она и без церемоний назвала адрес. — Приезжайте, я дома.

Голос у нее был низкий, хорошо поставленный, даже по телефону очень сексуальный и волнующий.

— Еду, — пообещал Буров, бросил трубку и направился в лабаз — заявляться в незнакомый дом с пустыми руками было как-то неудобно. Отлично развитое воображение уже нарисовало ему эту Зою Павловну — грудастой, длинноногой, томящейся в искусе смуглянкой. Естественно, с чувственными губами, страстно раздувающимися крыльями чуть вздернутого носа, карими глазами с поволокой и ослепительным жемчугом зубов. Ничего, милая, ничего, скоро мы покончим с твоими проблемами…

Жила Зоя Павловна на улице Роз в стандартном пятиэтажном доме, какие уже лет как сорок с гаком в народе называют хрущебами. Скамеечки у подъезда были некрашены, истертая лестница затоптана, квартирная дверь — картонной, несерьезной, пни посильнее — и заходи. “Не слышны в саду даже шорохи”, — электронно проиграл звонок, повисла пауза, и Буров услышал все тот же сексуальный голос:

— Кто там?

— Насчет комнаты, — ответил он, ухмыльнулся и приготовился узреть ту самую, с грудями и ногами. — Я вам звонил где-то полчаса назад.

— А, сейчас, — выстрелил замок, дверь открылась, и Буров лишний раз убедился, что с воображением лучше не связываться — Зоя Павловна была рыжая, сероглазая, скуластая, с занятными такими конопушками на носу. Взгляд живой. И фигура очень даже ничего.

— Прошу, пожалуйста, — она показала комнату семь на восемь, похлопала по кровати, оправила занавеску. — Можете еще холодильником пользоваться. На кухне.

Взгляд остановить было не на чем. Плохонькая мебель, убогий телевизор, чешское стекло в гэдээровском серванте. Очень опрятная, чистенькая нищета. Ясно, почему входная дверь картонная — брать нечего.

— Пойдет, — Буров кивнул, вытащил бумажник, расплатился вперед. — Здесь за месяц. — Подмигнул весело, подкупающе улыбнулся. — Разрешите представиться: Василий Гаврилович Буров, из Питера. Первый день в отпуске, прибыл на бархатный сезон. Полагаю, это надо отметить. У вас, Зоя Павловна, бокалы найдутся?

Нашлись. Буров вытащил вино, сыр, охотничьи колбаски, Зоя Павловна пошла на кухню гоношить яичницу и ставить чайник. Двигалась она легко и споро, то и дело поправляя челку и посматривая на Бурова из-под загнутых ресниц. Ладно, чокнулись, выпили, взялись за еду, выпили еще и потихоньку разговорились. Зоя Павловна работала в школе, средней, преподавала химию, а нынче проводила забастовку, потому как сочинским учителям зарплату не платили аж с марта месяца. Хорошо еще мать ее, Надежда Николаевна, живущая неподалеку, в поселке Гумария, согласилась взять к себе внучонка Вовку, шустрого дошколенка неполных пяти годов. Так что одну комнату теперь можно сдавать. Иначе вообще хана. А муж? Муж объелся груш. Лучше без него. Буров о себе особо не распространялся — так, военный офицер, с женой не в ладу. Все больше слушал, понимающе кивал, подливал Зое Павловне в бокал. Она ему определенно нравилась — не болтушка, не вертушка, не дуреха и не жеманница. И почему это нормальных баб жизнь особо не балует?

Выпили вино, прикончили яичницу, и Буров приглашающе взглянул на Зою Павловну:

— Как насчет искупаться? Компанию не составите?

— А что, вода, говорят, еще теплая, — обрадовалась та и принялась с поспешностью грузить посуду в раковину. — Я за. Только вот загорать не люблю, как поганка бледная.

— Ну вот и хорошо, — Буров встал, поблагодарил и отправился к себе готовиться к купанию. Положил в презерватив несколько купюр, завязал его узлом, сунул во внутренний карман шикарных, с эмблемой на причинном месте, плавок. А вот футболку надел линялую, и брюки с пузырями да тапки стоптанные на босу ногу — брось — на улице никто не поднимет. А уж на пляже тем более.

— Ну и правильно, — взглянула на него с одобрением Зоя Павловна и забренчала ключами, запирая квартиру. — Нам нечего терять, кроме своих цепей.

Сама она была одета немногим лучше, в короткий сарафан и старенькие босоножки. Не маленькая. В России живем. Где воруют.

Солнце отражалось в море мириадами брызг, ветер доносил запахи дальних странствий, немногие энтузиасты бархатного отдыха ловили теплые, уже не обжигающие лучи. А топчанов-то свободных, топчанов…

— Давайте вот здесь, — Зоя Павловна вытащила из сумки подстилку, ловко расстелила неподалеку от воды, озорно тряхнула волосами и в два счета рассталась с босоножками. — Солнышко-то греет, галька теплая.

Вздохнула глубоко, потянулась всем телом и решительно сняла сарафан. В черном, чисто символическом бикини ей было куда как лучше, чем в одежде. Стройная, поджарая, тонкая в кости, однако все, что надо, круглое. И кожа — бархатистая, ослепительно белая, красиво оттененная купальником и волосами. Не бледная поганка — пригожая молодица с телом лакомым, белосахарным.

“Похоже, повезло мне с хозяйкой”, — Буров с трудом отвел глаза, тоже разделся и залюбовался на волну.

— Красота-то какая, а, Зоя Павловна?

Честно говоря, черта ли ему было собачьего в этих волнах. О другом думал…

А ей тоже было не до морских красот, она не отрываясь смотрела на Бурова. На его мощный торс, широкие плечи, могучую, отлично прочеканенную грудь, бугристые бицепсы, крепкие ноги. Чувствовалось сразу, что погоны офицера заслужил он не на парадах и смотрах. Об этом свидетельствовали многочисленные шрамы и длинная, побелевшая строчка операционной штопки. И зеседенькая татуировка на плече — череп с красноречивой надписью: “Killing is no murder” <Умерщвление не убийство (англ.).>.

— Господи, это же что такое? Кто это тебя так? — Зоя Павловка, даже не заметив как, перешла на “ты” и провела ладонью Бурову по прессу, аккурат по розовому выпуклому рубцу.

Ладошка у нее была прохладная и мягкая, очень приятная на ощупь.

— Порезался, — Буров хмыкнул, пожал плечами. — “Завтрак туриста” открывал. Ну что, купаться идем?

Не стал рассказывать, как ему хотели выпустить кишки, а он убил врага, вырвав трахею соединенными в кольцо большим и указательным пальцами.

Ладно, пошли купаться. Взявшись за руки, в компании солнечных зайчиков. Вода была теплой, располагающей к заплывам. Только не всех. Зоя Павловна, хоть и жила на море, плавала не ахти, по-собачьи, смешно отплевываясь и задирая подбородок. С водной стихией она была что-то не в ладу. Зато уж Буров резвился вовсю, демонстрируя высший класс боевого плавания. Мастерски нырял, высовывался по пояс над поверхностью воды, резким рывком выскакивал высоко в воздух, словно ниндзя, запрыгивающий способом “молодого лобана” в лодку своих врагов. Ключом вскипало море, играли на солнце брызги, публика на берегу таращила глаза — во дает ихтиандр, ну и нажрался же. Наконец купание прискучило, потянуло на сушу. Буров и Зоя Павловна вылезли на берег, полежали рядышком на горячей гальке и вдруг почувствовали, что они знакомы уже сто лет. Ну, по крайней мере двадцать. И очень близко. А все говорят, что тонких струн души не существует. Еще они почувствовали, что хорошо бы чего-нибудь съесть, яичница и колбаса остались в области воспоминаний. Вот тут-то и пригодились буровские кровные, заныканные в интимном резиноизделии. На них были куплены кура, ветчина, буженина, сосиски, молдавское красное, грузинское белое, советское игристое полусладкое. Так что дома они устроили пир на весь мир, вернее, на двоих — романтический, при свечах, в обществе беззаботных мотыльков. А потом как-то получилось само собой, что прижалась Зоечка Бурову к груди, и оба ощутили то, что легкомысленные французы называют “конжсьен” — любовный удар. Временное помутнение сознания. И пришли в себя очень не скоро — обнявшись, совершенно голые, соленые от моря и любовного пота.

— Господи, неужели это было? — Зоечка блаженно вытянулась, глаза ее светились восторгом и наслаждением. — Слушай, а может, ты снишься мне?

— Конечно, солнце мое, это сон, — в тон ей ответил Буров, перевернул на бочок и ласково, но настойчиво начал пристраиваться с тыла. — Ложись поудобнее, баюшки-баю. Я тебе колыбельную сейчас… На три голоса…

И снова сотрясалась кровать, и снова брякала посуда в серванте, и снова заходилась криком Зоечка, вибрировала всем телом, изгибалась дугой, теряла голову, бешено стонала и ругалась. Ей было так хорошо, как может быть хорошо жизнелюбивой женщине с настоящим, понимающим толк в любви мужчиной. Однако все кончается — была уже полночь, когда дуэт распался. Только не спалось.

— Пить хочешь? — Зоя ласково коснулась Бурова, прошептала в ухо: — Я ведь все соки выжала из тебя. Ну что, поставить чайник?

Двигалась она лениво, словно объевшаяся кошка, а говорила нараспев, как пантера из мультфильма “Маугли”. Буров, однако, чая не хотел. Несмотря на перелет, смену часового пояса и обильную потерю гормонов, его распирала безудержная энергия. Какой может быть чайник в такую ночь! Южную, напоенную ароматом магнолий, с луной огромной, словно суповая миска.

— Пошли-ка, моя радость, гульнем, — он легко поднялся на кровати и похлопал Зоечку по бедру. — Что, ночные кабаки-то у вас есть?

Все правильно, когда хорошо, хочется и людей посмотреть, и себя показать.

— Само собой, — Зоечка хмыкнула, уселась на кровати и прикрыла ладошкой зевок. — “Занзибар”, например. У нас там физкультурник в охране подрабатывает. Секьюрити то есть. Цены у них там…

— Хорошее название — “Занзибар”, — Буров вспомнил яму с дерьмом, чмокнул Зоечку в сахарную шейку и соскочил на пол. — Одевайся, солнце мое, едем развлекаться. И за ценой не постоим. А физкультурнику своему позвони, если можно, чтоб обеспечил проход.

Вот так, если красть, то миллион, а если трахать, то королеву.

Королеву не королеву, но когда после ванной, макияжа и одевания появилась в комнате Зоя Павловна, то была она чудо как хороша. Приталенное платье из полупрозрачного шифона отнюдь не скрывало ее изящную фигуру. Туфли на высоких каблуках подчеркивали стройность ног, рыжие волосы были стянуты на затылке бе личьим хвостом. Только три цвета, изысканных и благородных — белый, черный и золотой. И еще — бездонная голубизна сияющих огромных глаз. Впрочем, и Буров — в джинсах, светлой рубашечке и модных остроносых башмаках был тоже весьма неплох. Как уже было сказано — Ален Делон, Бельмондо и Марэ в одном лице. Правда, отмеченном глубоким, во всю щеку, шрамом. Шрамы, конечно, украшают лицо мужчины, да только лучше бы без них…

Южная ночь дышала негой, переливалась звездами и подфарниками авто. Все располагало к прогулке, только Зоечка смущенно улыбалась — туфли жмут. Всего второй раз надела. Какие проблемы — Буров заарканил частника, рванули в “Занзибар” на колесах.

Это было внушительного вида питейно-развлекательное заведение. Из дверей неслась музыка, а над входом зазывно изгибалась огромная неоновая дива — черная до синевы, крутобедрая, грудастая и, судя по всему, изнемогающая от страсти. “Занзибар”, одним словом, “Занзибар”. Только вот рожи секьюрити у дверей были самыми что ни на есть нашими, российскими.

— А, Зоечка Павловна, привет, — по-доброму оскалился один из них и сразу превратился в учителя физкультуры. — Пожалуйста, заходи. Фед Федыч в курсе, столик вам забит.

Уважительно так сказал, без понтов. Чувствовалось, что учительница химии пользуется в школьном коллективе авторитетом.

— Спасибо, Вовчик, — Зоечка взяла Бурова под руку, и они, заплатив входные, окунулись в сверкающее великолепие переполненного ночного клуба. Фед Федыч не подвел и сразу же организовал им столик, как и требовалось, двухместный и в сторонке. Так что поначалу все было замечательно — французский коньячок мягок, испанский шоколад — горек, зеркальный шар под потолком — цветист, двусмысленные позы стриптизерш волнительны и сексуальны. Однако где-то через час раздались крики, и в зал ворвались пьяненькие, короткостриженые россияне. Человек примерно двадцать пять, этаким поддатым кадрированным взводом. Действуя напористо и умело, они принялись сдвигать уже накрытые столы, а всех обиженных и недовольных вырубать хорошо поставленными ударами. Вот пухленький Фед Федыч получил в лицо за наглые разговоры о каких-то там “входных”, вот Вовчик со товарищи рванулся ему на выручку и тут же залег под градом зуботычин. Шум, гам, мат, звон бьющегося стекла.

— Солнце мое, иди-ка ты пописай, — Буров улыбнулся Зоечке, но получилось как-то страшно и совсем не весело. — Подыши, почисти перышки. Я недолго. Ну, живо.

Он уже все прокачал. Это ребятки из ФСО пожаловали, мало им беспредела в “Анжелике”. А что, взводом можно и покуролесить, показать себя во всей красе. Коллектив — это сила. Конечно, можно было встать и уйти вместе с Зоечкой, но чтобы ему, спецназу и профи, и зассать? Да еще перед кем, перед этими педерастами гнойными? Ох, не надо было, видно, пить Бурову коньяк, сразу заиграла в его жилах кровь, буйная, горячая, запорожских казаков. А кроме всего прочего, в одном из комитетских он узнал паскуду, пнувшего в живот пожилую женщину у “Анжелики”, — как ни закрывай рожу маской, биомеханику движений не изменишь. А Буров очень не любил, когда пинают в живот женщин…

Проводив взглядом Зоечку, он налил коньячку, невозмутимо пригубил и стал ждать. Ждать пришлось недолго.

— Хорош, папа, посидел, — подскочил какой-то широкоплечий, крепко ухватился за стол, с силой потянул и тут же отпустил — Буров пепельницей раздробил ему палец, от души промыл коньяком глаза и вырубил ударом в солнечное.

— Ты чего? — тут же рванулись к нему двое, и залегли с разрывом по времени, правда, секундным — одному блюдечко попало в кадык, другой нарвался пахом на ножку стула.

— А ну стоять! Руки! — кто-то подскочил, выхватил “Удар” — барабанную пушку калибром 12, 7, дробовым зарядом из которой можно запросто отстрелить человеку ногу. Солидный аргумент. Только не для Бурова — мигом извернувшись, он забрал у нападающего ствол, да не просто так, а сломав ему палец, взялся за оружие поудобнее и одним движением добавил к пальцу раздробленную ключицу и скулу. Потом хорошим выстрелом уронил зеркальный шар атакующим на головы, зашвырнул кому-то в рожу дымящийся “Удар” и, отмечая путь отхода разрухой, стремительно подался на выход — что, суки, взяли?

Зоечка, как и положено боевой подруге, ждала его в фойе. Бледная, растрепанная, с расширившимися зрачками, но вообще молодец — ни суеты, ни визга. Приказано отходить — и отходит.

— Бежим, — Буров резко схватил ее за руку, с силой потащил в спасительную темноту улиц. — Ну давай же, давай, давай!

Хорошо сказать, это в туфлях-то на высоких каблуках! Да еще тесных. Одетых всего второй раз в жизни.

— Брось их! К едрене фене! — хрипло заорал Буров. Зоечка послушалась, остановилась, а у дверей “Занзибара” в это время что-то грохнуло. Зло, отрывисто. Раз, другой, третий.

““ПСМ”, калибр 5, 45”, — машинально отметил Буров и вдруг увидел, что Зоя дернулась, вскинула нелепо руки и мягко, как в кино, опустилась на землю. В призрачном лунном свете роскошная рыжина ее окрасилась черным. Буров был профессионалом и кое-что видел в жизни. Ему не требовалось разглядывать зрачок, подносить к губам зеркало или трогать сонную артерию. Достаточно взглянуть, как человек лежит. Буров понял сразу, что Зоечка мертва. Модные, с высоким каблуком туфли уже не жали ей, они валялись рядом… И Буров остановился. Буров зарычал. А потом развернулся и, на ходу уклоняясь от пуль, метнулся к “Занзибару”. Только это был уже не человек, а красный разъяренный бабр с оскаленными двадцатисантиметровыми клыками.

Пролог

Фрагмент четвертый

Весна выдалась ранняя — с влажными фаллосами сосулек, с вонью оттаявших сортиров, с шумными, мутными ручьями. Снег к середине мая лежал лишь в глубоких распадках, и уже зеленела листва, весело и беззаботно старались на ветках пичуги. Природа готовилась к лету. Северному, быстротечному, оглушающему комариным писком.

Буров тоже готовился, зря времени не терял — березовым дегтем просмолил сапоги и пропитал пятки, добыл на кухне нутряного сала, чтобы тщательно втереть в каждую пору тела, подтянул все пуговицы и крючки, достал перчатки и накомарник, зэкам не полагающийся. А вот насчет провизии решил не заторачиваться — до цели, если верить шаману, три дня пути, и двигаться разумнее налегке, за счет внутренних резервов, не отвлекаясь и не теряя времени на набивание желудка. Да и на марше нет ничего поганей несбалансированного питания. Хрен с ним, была бы кость, а мясо нарастет. Еще Буров достал хлорки — от собак, засмолил от влаги спички и довел до совершенства длинную, изготовленную из рессоры заточку. Не какой-нибудь там ступик, которым хлеб режут, — внушительную, с упорами и кровостоками. Свинокол еще тот, гвоздь-двухсотку рубит, как сахар. Спасибо Зырянову, не забоялся, от души замастрячил в промзоне. Да, Зырянов, Зырянов… Проверенный, крученый кент. Немногословный и надежный, как скала. С таким можно и в разведку. Однако, если верить шаману, не в бега.

— Сам загнешься и Ваську угробишь, — только-то и буркнул тот, когда Зырянов намылился с Буровым. — Терпи, однако, парень. Через год и восемь месяцев законно уйдешь, по УДО. Терпи, однако… — Помолчал, сплюнул, посмотрел в задумчивости на розовую харкотину. — А я сдохну скоро. Дух-хранитель сказал. Сегодня ночью приходил, во сне. Каркал шибко, к себе звал…

Ну что тут скажешь. Посмотрел Зырянов на шамана, тяжело вздохнул да и отдал свои лучшие, из настоящей байки, портянки Бурову.

— На, брат, владей. И мотай потуже.

А смердящий паровоз зоновского бытия все катился по своим кривым рельсам. По утрам у вахты лагеря происходила обрыдлая, долгомотная суета: начальнички конвоев получали зэков для конвоирования на место работ. Проводили пересчет, сверялись с лагерным нарядчиком, кричали грозно, повелительно, во всю силу прокуренных легких:

— Внимание! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, шаг влево, шаг вправо — считаю побег, оружие применяю без предупреждения. Марш!

Им вторили охранные, натасканные вцепляться в глотку овчарки, — исходя пеной, слюной и бешеной ненавистью. Лучшие друзья человека, такую мать. Из ворот шеренгами понуро выходили зэки, пятерками, вразвалочку, с интервалом в метр. Щурились на ласковое солнышко, сплевывали на траву, с руганью рыгали, трудно переваривая утреннюю бронебойку. Еще один день… Насрать, что ясный, благоухающий хвоей и цветами. Все одно — как в песок. Впустую, коту под хвост, мимо жизни. Когда еще с чистой совестью-то на свободу…

И было такое же светлое, но не радостное утро, когда зэков погнали на дальнюю деляну, проводить подчистку — штабелевать разделанные хлысты. Буров шел легко, дышал полной грудью и мысленно, незаметно улыбаясь, прощался с лагерем. Все — хана, амба, аллес. В зону, как бы там ни было, он уже не вернется. Хватит, достало. Лучше уж калибр пять сорок пять и собачьи клыки, чем это прозябание, называемое жизнью. В которой только вонь, педерасты и подполковник Каратаев. В нее он больше не вернется. По крайней мере живым.

Тявкали, оскаливая пасти, собаки, загребали сапогами конвоиры, тукал дробно, добывая харчи, дятел-стукач. Шли зэки. Наконец — вот она, деляна, вот он, фронт работ. Круглое таскать, квадратное катать…

— Выход за периметр — стреляем без предупреждения! — бригаду, оцепив, охватили инструктажем, бугор из расконвойников расставил зэков, блатные расположились у костра и принялись варить чифир в консервных банках. Пошла мазута…

Буров не спеша оттаскивал хлысты, внутренне настраивался, посматривал по сторонам. Тайга была чистая, сухая, без бурелома. Он пойдет сразу, рывком, вон туда, в направлении сопки. Если, конечно, не положат очередью. Хотя навряд ли, не должны. Слишком уверены в себе, да и расслаблены не в меру. На собачек своих полагаются. А собачки эти, между прочим, очень даже посредственных кондиций, видывали мы зверюшек куда посерьезней. Карай, судя по всему, приучен брать за глотку, Урал, видимо, кидается прямо в ноги. Ладно, будем посмотреть, как это у них получится. Эх, уйти бы только до первого распадка да и запутать следы, а там — от мертвого осла уши будут вам, а не Вася Буров. Портянки от Зырянова накручены туго. Направление известно, дыхалки хватит. Попробуйте, ребятки, поймайте спецназа. Флаг вам в обе руки, паровоз навстречу.

А “ребятки” тем временем в нарушение всех уставов тоже развели костер, с чувством закурили “Приму” и, привязав к березе заткнувшихся собак, принялись вести разговоры. О чем? Да уж не о караульной службе. О бабах, о доме. О том, сколько дней до приказа. Остонадоело все, достала служба…

— Ну что, брат, курнем? — предложили Бурову товарищи по бригаде, но он, отказываясь, покачал головой:

— Попозже чуток. Надо бы дровец в костер подкинуть. Гля, какая жаркая жердина… — и, резко выдохнув, концентрируя всю силу золи, запустил еловый дротик ближайшему охраннику в шею. Не дожидаясь, пока тот рухнет, вырубил надолго второго и по-медвежьи, прижимаясь к земле, напористо рванулся в тайгу. Причем не просто так, а “лесенкой”, стремительно смещаясь вправо и сбивая линию прицеливания. Без навыка не очень-то и попадешь. А следом уже слышалось рычание и жадный, исступленный лай — это Караю не терпелось всадить клыки Бурову поглубже в загривок. Только холодно сверкнула сталь — и потянулись песьи кишки по рыжей прошлогодней хвое. Что-что, а резать по живому Буров умел. Да и собачек, честно говоря, не очень жаловал. Он ведь кто? Кот. Только огромный, саблезубый, кормящийся не на помойках. На дух не выносящий легавых пустобрехов. Драку заказывали? Пожалуста!

Урал, нюхнув парящей крови, мгновенно потерялся, заскулил и, не рассчитав прыжка, бросился не в ноги, а на грудь. С ним Буров тоже миндальничать не стал — с ловкостью поймал за хвост, придержал за холку и сломал на колене позвоночник. Не Герасим, слава богу, да и обстановочка не та. Не у барыни на деревне. Не до сантиментов.

Обстановочка действительно накалялась. Охрана наконец протерла мозги и открыла сумасшедшую пальбу. Гулко раздавались очереди, разрывая тишину тайги, пули вразнобой секли кисточки мохнатых елей, с чмоканьем вонзались в плотные, сразу же пускающие слезу стволы. Только мимо, мимо, мимо. И поздно, поздно, поздно…

“Вас, ребятки, еще гонять и гонять. Ни хрена не можете”, — Буров ухмыльнулся, перевел дыхание и пошел стремительной спецназовской рысью — стелящейся, беззвучной, в оптимально экономном темпе. Через пару верст он описал петлю, тут же нарисовал другую, радиусом побольше и, обработав место выхода заныканной хлоркой, спокойный и целеустремленный, продолжил бег. Пусть потом собачки носятся кругами, тычутся носами в вонючий, забивающий нюх порошок. Не кайенская смесь <Махорка с мелко перетертым перцем, один из лучших антисобакинов.>, конечно, но и то хлеб. Эх, намазать бы на него еще толстый слой горчицы <Горчичный порошок также считается отличным антидогом.>… Так, работая не только ножками, но и головой, Буров отмахал верст двадцать пять, перешел на шаг, успокаивая дыхание, и, облюбовав местечко поуютней, разрешил себе остановиться. Вытянулся на спине, уперевшись сапогами в ствол березы, полностью расслабился и замедлил дыхание. Полежал минут пятнадцать, представляя себя огромным, нежащимся на солнце котом, чувствуя, как тело наполняется упругой, не знающей удержу энергией. Потом поднялся, догола разделся и положил одежду в муравейник, мощно возвышающийся в человеческий рост у кособокой замшелой ели. Лучше дезинфекции не придумаешь. Да и сам ухватил горсть-другую мурашей, раздавил, жалея, и растерся терпкой, пахнущей ядрено массой. Постоял на ветерке, обсыхая, взял одежку, очищенную от вшей, осмотрел, натянул и в прекрасном настроении побежал себе дальше. Пока — тьфу-тьфу-тьфу — все складывается наилучшим образом, и время, похоже, работает на него. Да здравствует бардак голимый в славных внутренних войсках. Пока ребятки конвойные отстирают штаны, вызовут по рации розыскную группу, пока та соберется, пока инструктора-кинологи поставят своих собачек на след… Это еще вопрос — возьмут ли те барбосы его. Безветренно, солнечно, жарко и сухо <Солнце, высокая температура, штиль и низкая влажность негативно сказываются на работе собак.>. Погодка как на заказ.

Однако ближе к вечеру Буров помрачнел и, невзирая на усталость, предательски накапливающуюся в мышцах, заставил себя двигаться без отдыха — небо затянулось дымкой и пошел мелкий, моросящий дождь. Самая лафа для грибников, рыбаков и розыскных мухтаров. А ведь впереди еще ночь — время самого обострения собачьего чутья. Вот черт, привело же боженьку на небе мелко обоссаться…

Буров шел всю ночь. Медленно, держа на уровне лица, чтобы не расстаться с глазами, согнутую руку и подгоняя себя мыслью, что самый трудный первый день, а потом, по мере втягивания, будет легче. Странно, но от этой мысли становилось еще труднее. Да, жизненные передряги, возраст и время, проведенное на зоне, давали себя знать. Слишком много тяжести скопилось на душе.

К утру дождик перестал, зато как нарочно подул ветерок — собачье везение продолжалось <Розыскные собаки показывают лучшие результаты при легком ветре со скоростью до одного метра в секунду.>. Похоже, кто-то там на облаках решил и впрямь отдать Бурова на растерзание Фемиде. Натурально, на растерзание. Догонят — собаками порвут. Или спецом подстрелят, отрежут раненому кисти рук и только уж затем, в последнюю очередь, голову. Медленно, тупым штык-ножом. Для опознания. Не волочь же зажмурившегося зэка по лесам. Слишком много чести.

— Хрен тебе собачий! Почем там опиум для народа? — было часов одиннадцать утра, когда Буров погрозил куда-то вверх, скверно ухмыльнулся и дал себе поспать. Минут этак сто двадцать. На пышной, сложенной из еловых лап, благоухающей хвоей перине. А потом было: нерадостный подъем, куцая зарядка, чтоб скорее проснуться, и опять бега, бега, бега… По торжествующей, полной жизни, опостылевшей тайге. Жутко хотелось есть. До судорог в желудке, до тошноты. Тем паче что пищи вокруг завались. Вот она, жратва, прямо под ногами — прошлогодняя брусника и клюква, кедровая падалка, черви, жучки, паучки. Рыбка плещется-играет в безымянных речках. На угольке ее, родимую, да с растертой берестой… Только нельзя. Самая зараза — это дробное, нерациональное питание. Больше потеряешь энергии, чем получишь. Нечего нагружать желудок. Да и некогда. Вперед, вперед, вперед… И Буров заставлял себя переть дальше, невзирая на голод, усталость и скверные предчувствия. Лавировал беззвучно меж могучих стволов, оглядывался, вслушивался, ориентировался по солнцу и Полярной звезде. Бежал на автомате, не думая ни о чем. На сердце не осталось ничего, кроме ярости, ненависти и желания выжить. Так себя, наверное, чувствует тигр, уходящий от погони. Саблезубый, красный, держащий в зубах свою свободу…

А потом тайга закончилась и пошли мари. С одуряющим запахом лишайников, перегнивших мхов, трав и голубики, с выматывающим душу жужжанием гнуса, с болотами, где коричневая вода поверху затянута поволокой плесени. Унылое однообразие, никаких ориентиров. Только одиночные корявые лиственницы, то ли еще живые, то ли уже скрученные ветром насмерть. Качнешь такую летом, еще не опушенную листвой, да вдруг и вырвешь неожиданно, а под корнями у нее белым-бело. Снег-снежок, лед-леденец. Тоска. Походишь в мареве день-другой, нанюхаешься болотной пряной прели — и все, амба, хана, кайки. Психика не выдерживает, жить не хочется. Ломаешься, как спичка.

Однако Буров за жизнь держался крепко. К вечеру второго дня он выбрался из царства гнуса, разнотравья и загнившей воды, разрешил себе немного поспать и снова, чутко вслушиваясь, двинулся лесными тропами. Тайга вскоре пошла какая-то странная, низкорослая, изогнутые деревья стояли облезлые, как при линьке петухи. Интуитивно, по каким-то неподдающимся определению признакам, ясно чувствовалась близость предгорья. Все верно сказал шаман, все точно…

“Еще немного, еще чуть-чуть”, — возликовал Буров, невзирая на сгущающуюся темноту, прибавил шагу, но тут же, умерив радость, выругался и бросился под ближайшую ель. Его чуткое ухо уловило посторонний звук. Раскатистый, стремительно приближающийся, басовито сотрясающий ночные небеса. Вертушка. Вертолет. Вроде бы МИ-4. Ну да, точно, четверка. Смотри-ка, старушенция еще летает. И хрена ли ей здесь, на ночь глядя? Уж не по его ли душу? И не дай бог кто-нибудь еще сечет в ноктовизор <Прибор ночного видения.>сверху… Да, похоже, инструктора-кинологи у вэвэшников не такие уж и мудаки, поставили-таки барбосов на след. Эх, “скрылевку” <Специальная, не пропускающая теплового излучения тела накидка конструктора И.Скрылева.>бы сюда или на худой конец простыню. Мокрую, белую <Тоже помогает от ноктовизора.>. Завернуться в нее и изображать описавшуюся моль. Шутковал Буров про себя, крепился, а собственно, радоваться особо было нечему. Если его сейчас засекут — а это уж как пить дать, к гадалке не ходи, — то утром вертолет высадит розыскную группу, собачки примут след, и все, финита ля комедия. Ночью навряд ли сунутся, сфинктер тонковат. Будут, скорее всего, ждать рассвета. А значит, резюме одно — вперед. Обратного хода нет. Времени, чтобы сопли жевать, тоже.

Вертолет между тем покружил-покружил, сделал боевой разворот и оглушительно, и, как показалось Бурову, торжествующе рыча, убрался. Все стало тихо в тайге, только ветер шелестел в кедровых лапах да ухал где-то отмышковавший филин. Его время. Ночь. Ясная, с полной, круглобоко выкатившейся на небо луной. В ее призрачном свете кедры казались седыми великанами, величественными и нереальными. Завораживающе красивыми…

Только Бурову было глубоко плевать на красоты природы, он двигался вперед с упорством загнанного зверя. Предчувствие его не обмануло — лес поредел, перешел в предгорье, характер местности менялся на глазах. Идти вскоре пришлось через курманы — стотонные глыбы, одетые в кедрач. Они, эти глыбы, играли, раскачиваясь, и каждый промах, неверный шаг давал ощущение почище, чем на американских горках. Чувство последнего в жизни шага. За которым — ничто. Так, поневоле участвуя в этом дьявольском аттракционе, Буров прошкандыбал всю ночь и аккурат перед рассветом вышел к Кровавой скале. Точь-в-точь такой, как ее описывал шаман — отвесной, словно вырубленной топором, цвета киновари, с остроконечной, словно бычий рог, вершиной. Перед ней идеальным полукругом лежала каменистая пустошь, границу ее отмечали небольшие, вытесанные из гранита пирамидки. Шаман называл их ошо — вехами, знаками жизни. А еще он рассказывал, что раньше у Кровавой скалы находилась Золотая баба, ее в незапамятные времена поставил туда верховный бог Ур. Чтобы забирала на себя все людское зло и отправляла его на небо, очищая землю. Так продолжалось долго, многие тысячи лет. Потом Золотой бабы не стало, и некому теперь справиться со злом, скопившимся за вехами ошо. Плохое сделалось место, опасное, однако. Только Айыы-шаманы и Великие воины могут появляться здесь и заходить в пещеру Духов, чтобы Мать Матери Земли Аан открывала им двери в другие миры. Трусам, педерастам и ментам путь сюда, однако, заказан.

“Ну что, пойдем знакомиться с такой-то матерью”, — Буров хмыкнул, переводя дыхание, высморкался и тут же обостренные рефлексы заставили его броситься бежать. Спотыкаясь, падая, из последних сил. На пределе возможностей.

В воздухе ясно слышался лай. И не просто лай, а исступленное, захлебывающееся, с судорожными повизгиваниями тявканье. Это значит, что псари-кинологи на всю длину отпустили по водки, и собачки, как ополоумевшие, рвутся с них по его, Бурова, душу. Судя по гаму, барбосов с полдюжины, от всех не отмахнешься. Да и пока суть да дело, вэвэшники подтянутся. В скверном настроении, с калибром пять-сорок пять. Да, ситуевина.

“С одесского кичмана бежали два уркана”, — Буров как на крыльях долетел до границы, отмеченной ошо, остановившись на миг, вытащил заточку и, с легкостью перешагнув невидимую грань, рванул из последних сил к скале. “Великие мы воины, такую мать, или нет?”

Ноги его подгибались, пот заливал глаза, из оскаленного, широко открытого рта вырывалось судорожное хрипение. Очень похожее на предсмертное. Однако подыхать Буров пока что не собирался. А если уж придется — то в тесной компании. На бегу он поудобнее взялся за нож, мысленно настроился на последний решительный бой и все крутил, крутил головой, оглядываясь назад. Словно ас-истребитель. Ну, где же вы, собачки, лучшие друзья человека? А вот, наконец появились. И верно, полдюжины, шесть хвостов. Шесть зевлоротых, отверстых пастей, двадцать четыре сильных лапы, а уж клыков и не сосчитать. Разъяренные, взмыленные, готовые убивать. Ближе, ближе, ближе. Рычание, пена, горящие глаза. Не домашние животные — зверье. Только вдруг все резко переменилось. Добежав до невидимой черты, отмеченной вехами ошо, псы словно налетели на какую-то стену — заскулив, остановились, сникли, поджали хвосты и принялись выть. Словно по покойнику. Однако уж во всяком случае не по Бурову. Сразу воодушевившись, тот прибавил шагу и направился к треугольному, в обрамлении мхов, неприметному отверстию в скале. Скорее всего, это и был вход в пещеру Духов, где обреталась та самая Матерь Матери. Самое время познакомиться с ней…

Душераздирающе скулили псы, мчался на седьмом дыхании Буров, солнце величаво выплывало из-за красно-кровавой скалы. А у заповедной, помнящей тысячелетия пустоши появились между тем гвардейцы-вэвэшники. С ходу было сунулись вслед за Буровым, однако сразу же утратили весь свой пыл и, растерявшись, сбившись в кучу, замерли. Правда, в отличие от псов, без повизгиваний, организованно и молча. Не понимая, откуда взялся этот безотчетный, не поддающийся оценке ужас.

— Противник слева! К бою! — справился все же с неуставной эмоцией лейтенант, проглотил слюну и вяло приказал: — Снайпер, огонь!

— Есть! — бледный как полотно ефрейтор вздрогнул, сняв с предохранителя СВД, с клацаньем дослал патрон, изготовился, прицелился, нажал собачку. Выругался, дернул затвором, снова надавил на спуск. Ничего. Только страх, пот в три ручья, дрожь в пальцах да щелканье бойка. Осечка. Еще одна. Еще. Это у надежной-то, проверенной временем винтовки Драгунова…

А Буров тем временем достиг скалы, убрал заточку, глубоко вздохнул и, не испытывая ничего, кроме одуряющей усталости, нырнул в узкий, в обрамлении лишайников, лаз. Замер на мгновение, осматриваясь, удивленно присвистнул и побежал вперед по уходящей вглубь галерее. Шаман так и говорил — сигай смело, небось не споткнешься. Фонарь там без надобности.

Фонарь действительно был не нужен. Пол, стены и потолок, видимо покрытые светящимися бактериями, излучали тусклое багровое сияние.

“Да, интим еще тот”, — Буров втянул ноздрями влажный воздух, хотел было плюнуть, но сдержался, проглотил тягучую слюну и даже не заметил, как очутился в громадном — девятиэтажный дом построить можно! — зале. Истинные размеры его терялись в полутьме, потолок был в сталактитах, стены — обильно усыпаны кристаллами гипса. Он совсем неплохо подошел бы под пещеру Алладина.

“Ну, красота!” — Буров зачарованно застыл, тронул кальцитовый натек и вдруг непроизвольно обернулся. Всматриваясь, затаил дыхание, приоткрыл, чтобы лучше слышать, рот — инстинкт подсказывал ему, что он здесь не один. Кто-то был там, в багровом полумраке, в самой глубине пещеры. Буров явственно почувствовал интерес к своей персоне, внимательную настороженность, сменившуюся расположением, сразу же ощутил спокойствие и умиротворенность, а когда на сердце сделалось тепло, то ничуть не удивился голосу, тихому и манящему:

— Иди, я покажу тебе дорогу. Иди.

Казалось, этот голос раздается прямо в голове и звучит волшебной, туманящей рассудок музыкой.

И Буров пошел. Ноги его как бы плыли в стелющейся редкой дымке, словно он брел по мутному, ленивому ручью. Что-то странное было в этом тумане, непонятное. Он существовал как бы сам по себе, не признавая законов термодинамики, не образуя турбулентных следов, не замечая ни воздуха, ни твердых тел. Словно был живым. Он наливался мутью, клубился, густел на глазах и постепенно поднимался все выше и выше. По колени Бурову, по бедра, по грудь. А тому было все по хрен, он брел как во сне, увлекаемый манящим голосом:

— Иди, я покажу дорогу, иди.

Наконец дымчатое облако поднялось стеной и с головой накрыло Бурова клубящимся капюшоном. Странно, изнутри оно было не мутно-молочное, а радужно-разноцветное, весело переливающееся всеми богатствами спектра. Словно волшебные стекляшки в детском калейдоскопе. От этого коловращения Буров остановился, вздрогнув, затаил дыхание и неожиданно почувствовал, что и сознание его разбилось на мириады таких же ярких, радужно играющих брызг. Не осталось ничего, ни мыслей, ни желаний, только бешеное мельтешение переливающихся огней. Вся прежняя жизнь — работа, зона, беснующиеся овчарки остались где-то там, бесконечно далеко, за призрачной стеной клубящегося тумана… Потом перед глазами у Бурова словно полыхнула молния, на миг он ощутил себя парящим в небесах, и тут же радужная карусель в его сознании остановилась, как будто разом вдруг поблекли, выцвели все краски мира. Стремительно он провалился в темноту. Такую же непроницаемую и беспросветную, как и черная полоса последних трех лет его жизни.

Такое, блин, кино.

* * *

Первое, что увидел Буров, разлепив глаза, была Богородица. Мастерски высеченная на надгробном, несколько просевшем камне. Рыжие закатные лучи освещали ее невинную улыбку, пухленькие ножки младенца и еле различимую, выбитую не по-нашему надпись. Полустертую, похоже, на латыни.

— Писец, приехали, — сообщил Буров Приснодеве, перекатился на бок и, поджав, чтобы согреться, колени к животу, принялся оценивать ситуацию. Та не особо радовала. Он лежал, в чем мама родила, подобно недоноску в банке, и с тоскою чувствовал, как желудок поднимается к горлу.

Мысли были заторможенные, вялые, тяжелые как жернова — какие-то там собаки, вэвэшники, пещера с туманящей цветомузыкой. В общем, здесь помню, здесь не помню. Как в том кино. А вокруг — могилки, надгробия, провалившиеся склепы. Ландшафт не для слабонервных. Но это еще ничего, терпимо. А вот запах… Непередаваемая вонь разлагающейся плоти, застоявшейся клоаки, перегнивающей земли. Оглушающая, давящая на психику, убивающая в душе все живое. Так, наверное, воняет в аду, если не считать, конечно, запаха серы.

“А на кладбище все спокойненько”, — Буров с усилием перевернулся на живот, поднялся на карачки, встал и тут же согнулся в неудержимой, нахлынувшей девятым валом рвоте. Желчью, до судорог в желудке. Внес, так сказать, свою струю в пронзительное кладбищенское зловоние. Изрядно попугал и Богородицу, и младенца. Но хоть не напрасно — стало легче. В голове прояснело, живот отпустил.

— Пардон, — Буров виновато взглянул на Приснодеву, тактично отвернулся, ладонью вытер рот и стал, сколько позволяли сумерки, производить рекогносцировку на местности. Кладбище было необъятным исполинским полем, сплошь изборожденным рытвинами могил и обрамленным по своим границам островерхими, с подковами аркад, зданиями. Крыши их были основательно утыканы печными трубами. Да, центральным отоплением здесь и не пахло. Только гнилью, трупами, истлевшими гробами.

— В трубочисты я б пошел, пусть меня научат, — Буров прищурился, высматривая подробности, хмыкнул оценивающе, прищелкнул языком и вдруг, даже не осознав еще толком, что произошло, почувствовал себя как-то неуютно. Карету увидел. Внушительную, запряженную четверкой, с зажженным фонарем и поклажей на империале. С кучером и двумя форейторами, сноровисто размахивающими руками. Бурову даже почудилось, что он слышит свист кнутов, грохот ободьев по булыжной мостовой, дробное постукивание копыт и ржание понукаемых лошадей. Карета протащилась вдоль домов, мигнула на прощание фонарем и скрылась. Будто ненадолго вынырнула из прошлого. Не тачанка, блин, не арба, не телега. Карета. Приземистая, в полумраке похожая на бочку. И очень мало похожая на обман зрения…

“Так”, — он нахмурился, сплюнул и, чтобы согреться, умерил дыхание — пусть копится углекислота, насыщает кровь, с ней теплее. Не май месяц. Хотя черт его знает какой. Все как в тумане. Итак, что мы имеем? Кладбище, судя по эпитафиям, не наше. Странная, с готическим уклоном, архитектура. И… карета. А еще: одно яйцо левое, другое правое. Да, негусто. Сплошной мрак. Натурально, сплошной и зловонный. Это вступала в свои права ночь, мрачная, без луны и звезд, густо пропитанная миазмами и испарениями кладбища. Меж крестов потянулся клубящийся саван тумана, липко оседающий на коже холодными каплями. Стало совсем весело.

“А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина…” — Буров бросил умерять дыхание и осторожно, стараясь не шуметь, двинулся к домам. Где жилье, там и огонь, и пища… Однако скоро он остановился, открыл, чтоб было лучше слышно, рот и резко изменил курс — его чуткие уши уловили звуки человеческого голоса. Визгливого, женского, на повышенных тонах. С учетом тембра, ночного времени и безветрия, до обладательницы голоса было метров восемьсот. “Режут ее, что ли?” — Буров обогнул массивное надгробие, крадучись, прошел вдоль каменной оградки и вдруг почувствовал, как рот непроизвольно наполняется слюной. В воздухе был явственно слышен запах закипающего варева. Готовящейся на костре немудреной похлебки из баранины с чесноком. Уж не такой ли папа Карло потчевал в своей каморке Буратиновых приятелей?.. “С картошечкой и шпинатом, — Буров проглотил слюну, подобрался к полуразвалившемуся склепу, осторожно, стараясь не дышать, выглянул из-за угла. — Ну, и кто тут за Мальвину?..”

Мальвин было две. Неряшливые, в невиданных чепцах, у костра, разложенного под внушительным котлом. Одна, постарше, мешала палкой варево, другая, чуть менее отталкивающая, шинковала овощи. На мраморной, как пить дать, отколотой от надгробия плите. Еще у костра присутствовал Карабас Барабас, плотный, рыжебородый, в малиновом камзоле. Лихо заломив набок шляпу с кокардой, он что-то попивал из оловянной кружки, весело раззявливал пасть и громко переговаривался с зачуханными Мальвинами. Те отвечали с подобострастной вежливостью, в меру кокетливо и до жути визгливо. Вот только по-каковски?.. Так, так, ну конечно же… Месье, желеманшпа си жур… По-французски. И тут Буров выругался. Про себя, матерно, по-русски. Мало что карета и камзол, так ведь еще и желеманшпа… Он отлично знал тактико-технические данные “Плутона” <Французский ракетный комплекс.>, помнил, как “Отче наш”, маршевую скорость “ВАБа” <Французский бронетранспортер.>, мог с закрытыми глазами разобрать и собрать “Фамасу” <Французская автоматическая винтовка калибра 5, 56.>, а вот с разговорным-то французским… Стоять! Лежать! Руки на затылок! Кто твой командир? Вот, пожалуй, и все. Хреново дело, разговорный барьер — один из основных.

А у костра между тем начал собираться народ. Явились две сомнительного вида девицы — расхристанные, простоволосые, в не первой, да и не второй свежести платьях со шнуровкой. С чириканьем подгребла ватага пареньков, шустрых, деловых, рано повзрослевших, при одном только взгляде на которых тут же вспоминался Гаврош. С достоинством пожаловала пара-тройка амбалов, вразвалочку, не спеша и немилосердно поплевывая: аромат баранины, вареной с чесноком, бил в нос, как видно, не только Бурову. Скоро на огонек слетелось до двух дюжин аборигенов. Первым делом все подходили к Карабасу Барабасу, заискивающе улыбались и совали ему в лапу деньги. В зависимости от суммы тот одних похлопывал по плечу, другим что-то резко выговаривал, третьих без промедления подвергал остракизму. Худенькой востроглазой девчушке он дал такого тумака, что та согнулась, упала на колени и, хватая ртом воздух, еле уползла прочь. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать. В общем, чем дольше Буров смотрел, тем сильнее проникался мыслью — у костра было вовсе не так, как в сказке. Не было ни романтичной Мальвины, ни взбалмошного Буратино, ни забубенного Арлекина, ни озабоченного Пьеро. Это была банда. Стая, со своей жестокой иерархией, где неведомы сострадание и доброта, где в цене только сила, жестокость и боль. Искать помощи здесь бесполезно. Тем более с неприкрытой задницей. Ведь голый человек в глазах негодяя всегда есть существо низшего сорта. Нет, тут нужно было не просить — брать свое. Жестко, решительно, с предельной наглостью. Да и побыстрее, пока эту дивную, благоухающую, как амброзия, похлебку не сожрали.

И Буров не стал миндальничать, для него сейчас жестокость была единственным средством выжить. А потому он дождался, пока выпитое погонит Барабаса в темноту, пристроился следом да и приголубил его от всей души в основание черепа. Убить не убил, а успокоил надолго. Ловко поддержал бесчувственное тело, мягко отпустил и, поглядывая на костер, пылающий неподалеку, вплотную занялся мародерством.

Штаны у Барабаса были замечательные, крепкие, из оленьей кожи, на длинном, с кошельком, ремне. Только вот жаль, надевались они на голое тело, без белья. Сапоги были высоки, с отворотами и под стать штанам — стаченные не столь ладно, сколь крепко, и также без малейшего намека на носки, чулки или портянки. Зато в правом обнаружился нож — не привычный на Руси засапожник, с изогнутым шляхом и темляком, нет, прямой и широкий, называемый в народе кошкодером. Ну и то хлеб. Натянул Буров штаны, обулся, по примеру предков, на босу ногу, надел грязную, с кружевными манжетами, рубаху, сверху длинный, чуть ли не до лодыжек, камзол, напялил шляпу. Все вонючее, не стиранное вечность, но… тем не менее защищающее от свежести ночи. А кошелек-то на поясе объемист, тяжел и набит так, что никакого звона. Может, все не так еще и плохо. Одет, обут и при проклятом металле, а главное — свободен. Ни тебе собачек гавкающих, ни сволочи конвойной. А что кареты ездят да по-французски лопочут — не беда, разберемся, какие наши годы. Сейчас программа-минимум — пожрать. И чтобы без эксцессов.

Однако без эксцессов не удалось. Когда Буров вышел к костру и уселся на почетное драное кресло, один из амбалов привстал, медленно придвинулся и вдруг заорал испуганно, изумленно и пронзительно. В хриплом голосе его так и слышалась классическое: “Царя подменили, демоны!” Тут же, основательно заполучив ногой в пах, он умолк, скрючился и уткнулся мордой в землю, а Буров, вскочив, приласкал ближайшего потенциального противника. Кошкодером по лбу. Успел дважды, туда и обратно, с определенной долей гуманизма и сострадания к человечеству — не горло расписал, не глаза помыл, не рот порезал от уха до уха. А так — истошный рев, кровища рекой, зато опасности ноль. Одно сплошное психологическое воздействие. Но на редкость эффективное. Скоро настала тишина, только булькало в котле, потрескивало в костре да судорожно стонали раненые.

— Всем стоять, я Котовский! — Буров сунул нож в кипящую похлебку, вытащил дымящийся бараний бок, обжигаясь, отхватил добрый кус, однако в меру, не борзея, не забывая о народе. Вернулся в кресло, дал добыче остыть и вдумчиво, старательно выделяя желудочный сок, принялся есть. Не забывая, что главная добродетель — это чувство меры. А дабы массы не скучали и не томились, подбодрил их с отеческой интонацией:

— Шевелись, шевелись.

Как видно, его французский был не так уж и плох — массы сразу вышли из ступора, воодушевились, застучали ложками о глиняные миски. Алчно заблестели глаза, жадно заработали кадыки, руки и челюсти. Одна из Мальвин принесла Бурову вина, другая хлеб и фирменное блюдо — что-то желтое и безвкусное, напоминающее горох. Улыбались они заискивающе, фальшиво, с затаенным страхом. Это действительно была стая. Падальщиков. Хищных, трусливых, где каждый сам за себя. О поверженном вожде, похоже, никто и не вспомнил. Насытившись, народ довольно зарыгал, собравшись в кружки по интересам, разговорился, подраненные амбалы, не выказывая обиды, улыбались, одна из потаскух придвинулась ближе, так, что Буров ощутил, как пахнет ее грязное, запущенное тело. Настала всеобщая гармония. Однако рыжий Карабас сам напомнил о себе — двигаясь, точно сомнамбула, он неожиданно появился у костра. Совершенно голый, вывалянный в грязи, с мерзкими следами рвоты на волосатом брюхе — похоже, Буров перестарался и чересчур уж основательно встряхнул ему мозги. Массы встретили низвергнутого кумира дружным издевательским ржаньем. А затем стало не до смеха — кто плевал ему в лицо, кто пинал в зад, а кто и целил ногами в брюхо и чуток пониже. Давешняя избитая девчушка с детской непосредственностью залепила ему глаза остатками похлебки. Что тут скажешь… Стая, она и есть стая.

“Да, похоже, Акела промахнулся”, — Буров глянул на экзекуцию, заскучал, зевнул и неожиданно рявкнул по-русски:

— А ну, короче, дело к ночи!

Народ понял его с полуслова, — град плевков, тумаков и пинков прекратился, ругань и циничное ржанье смолкли. Были слышны лишь стоны корчащегося на земле Карабаса. Но вскоре, захрипев, он судорожно вытянулся, и над погостом повисла тишина. Вечерняя культурная программа иссякла, настало время отходить ко сну. Массы так и сделали — потянулись в близлежащие склепы и часовни, благо оных хватало. Никто не остался без крыши над головой, квартирный вопрос здесь решался кардинально. Бурову, к примеру, полагался просторный персональный склеп с небольшой жаровней, кроватью на лепных ногах и шикарным, с бронзовыми накладками картоньером. За такой Эрмитаж сразу отвалил бы полцарства. В качестве бесплатного приложения шла еще любая из Мальвин, только Буров категорически не стал — помнил, что халявный сыр бывает только в мышеловке. К тому же грязной, вонючей, в которой — к доктору не ходи! — что-нибудь да поймаешь. Так что улегся Буров на кровати, на ворохе смердящего белья, закатил, чтобы скорей заснуть, глаза да и отдался в объятия Морфея. По идее, нужно было бы, конечно, не спать — крутиться с боку на бок, тревожиться, активно предаваться терзаниям — ах, камзолы! Ах, кареты! Ах, то, ах, се! Ах, как же дальше? Только Буров не переживал — он спал. Как и положено саблезубому тигру — не сопливому интеллигенту. И снились ему угробленные при побеге собачки — издыхающие, судорожно бьющиеся среди выпущенных внутренностей…

Наступил новый день, солнечный, погожий и трудовой. Первыми упорхнули с кладбища гавроши с чириканьем, стайкой, словно воробьи. Следом отвалили убогие и увечные — хромая, пуская слюни, переругиваясь на ходу. Затем настал черед красоток всех мастей — аляповато накрашенных, с подведенными глазами, кидающих друг на дружку завистливые взгляды. Последним, словно капитан гибнущего дредноута, кладбище покинул Буров, не один, в обществе подраненных амбалов. Вот так, стоило одному отрихтовать промежность, а другому располосовать рожу — и все, готовы держаться в кильватере и преданно вилять хвостом. Потому как падальщики. Рабы. Только гнать их сейчас от себя не след. Нужно просто держать на расстоянии. А потому шел себе Буров молча, не обращал внимания на спутников, смотрел по сторонам и шевелил извилинами. И куда это нелегкая его занесла? Грязь, вонь, узенькие улочки, склизкие булыжные мостовые. По ним — цоканье копыт, шарканье грубых башмаков, шлепанье босых ног. Народ кто в чем — одни в обносках, похожи на бомжей, другие при параде, в камзолах и при шпагах. М-да, город контрастов. Только вот какой город-то?

Скоро, увлекаемый попутчиками и толпой, Буров выплеснулся на вытянутую, языком вдающуюся в реку площадь, глянул на открывшуюся перспективу, хмыкнул и улыбнулся — впрочем, невесело. Он узнал остроконечные, отливающие золотом башни Нотр-Дама. Собора Парижской Богоматери. А вот Эйфелевой башни было что-то не видно… Значит, Париж. Между девятнадцатым и… А хрен его знает, когда был построен этот Нотр-Дам. То ли в двенадцатом, то ли тринадцатом, то ли четырнадцатом — роли не играет. Раз в ходу шпаги, а не мечи, значит, время ближе к девятнадцатому. И, судя по гонору их владельцев, о гильотине они еще не слыхали, значит, революция впереди. Ничего, ребята, ничего, вы еще познакомитесь с гражданином Робеспьером.

А на площади между тем становилось все многолюдней. Огромная толпа шумела у ограды, построенной вокруг высокого помоста, люди облепили крыши близлежащих домов, теснились на балконах, в проемах окон. Глаза их горели нетерпением, звериным интересом и жаждой крови. Да, зрелище того стоило. Казнили крепкого, хорошо сложенного мужчину — казнили неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой. Вначале подручный палача сорвал с него всю одежду и голого, в орнаменте кровоподтеков, привязал к лежащему на козлах кресту. Затем за дело взялся палач — точь-в-точь такой, каким его изображают в кино — широкоплечий здоровяк в красном капюшоне. Он с достоинством обошел фронт работ, взял эффектную паузу, вынудив толпу замереть, и вдруг резко опустил лом на руку своей жертве. Явственно хрустнула кость, лопнули сухожилия и связки, томительную тишину разорвал дикий крик.

— Ух! — восторженно выдохнула толпа, церковник в черной рясе перекрестился, на эшафот весело, тонкой струйкой полилась моча. Люди зачарованно смотрели на спектакль, к вящей радости воров, не забывающих о пропитании. А палач размахнулся снова, и опять захрустели кости, от нечеловеческого крика остановились облака, люди, словно хищники, почуявшие кровь, вздрогнули, заволновались, как морской прибой. И так — двенадцать раз. Ровно по числу апостолов. Наконец, дав жертве помучиться, а публике вдосталь насладиться, кат отдал свой лом подручному и разом опустил занавес — ловко удавил казнимого шелковой нитью. Все, финита ля комедия. И люди сразу заскучав, начали расходиться, звериный интерес в их глазах сменился вялым разочарованием — как, и все? Так скоро?

“Да, весело тут у них”, — Буров покосился на вора, ввинчивающегося ужом в толпу, сплюнул и тряхнул попутчиков, чтобы вывести их из ступора. Те стояли не шевелясь, с гнусными ухмылочками, и не отрываясь смотрели на эшафот. В мутных глазах их светилось счастье. Похоже, знакомого увидели. Из конкурирующей фирмы. Однако, понукаемые Буровым, они все же вышли из нирваны и повели его все теми же узкими, пахнущими мочой, гнилым деревом и отбросами улочками любоваться местными красотами.

Впрочем, любоваться особо было нечем — мрачные фасады, тесные дворы, гигантские, до самых крыш, поленницы буковых дров. Наконец лента мостовых привела их на рынок. Здесь было все так же смрадно, однако куда веселей. Над прилавками шум, гам, в поисках клиентов задумчиво бродили шлюхи, нищие трясли лохмотьями, обнажали струпья и требовали мзду. Амбалов здесь знали, и знали хорошо. Без всякого сопротивления они произвели экспроприацию — набрали хлеба, овощей, яиц, сваренных в уксусе, жареной рыбы, разжились глиняным кувшином с имбирным пивом и, не обидев себя, приволокли добычу Бурову. А тот чваниться не стал, вкусил, не мудрствуя, от рыночных щедрот. Пиво было пресным, рыба не соленой…

Он уже заканчивал свою импровизированную трапезу, когда из толпы вынырнул вертлявый человек в атласном, необыкновенно грязном костюме. Казалось бы, ничего особенного в нем не было, но амбалы-попутчики сразу подобрались, сделались как-то ниже ростом и перестали жевать. Чувствовалось, что аппетит у них пропал напрочь. А вертлявый тем временем подошел, что-то быстро спросил, поглядывая на Бурова, и со скверной улыбочкой придвинулся к нему, указывая на кошелек. Весь его наглый вид как бы говорил голосом Остапа Бендера: “Дэньги давай, дэньги!”

“Да хрен тебе!” — Буров тоже оскалился и молниеносно взял вертлявого на болевой, так что тот вначале привстал на цыпочки, а затем, дико заревев, грохнулся на землю. Затылком. Вот так, нечего руки тянуть. А потом, все эти блатные тонкости Бурову были хорошо известны — стоит лишь отдать самую малость, остальное сдерут вместе со шкурой. Плавали, знаем. Верно, братцы? Только братцев-амбалов уже и след простыл — наверное, вертлявый в отключке был им куда страшней Бурова в добром здравии. Эх, видимо, он слабо вчера врезал им по мозгам… Так что допил Буров пиво и в одиночестве побрел знакомиться с Парижем дальше. В общем-то, везде было одно и то же — грязь, вонь, серое, на грани нищеты, существование. Плавно струила свои воды Сена, с ленцой баюкала баркасы и суда, густо отдавала тиной, тухлятиной и клоакой. И это воспетая поэтами “серебряная лента, изящно перехваченная пряжками мостов”? Уж не цыганским ли золотом крыт тысячелетний кораблик Лютеции?

Однако стоило Бурову пересечь Сену и очутиться в квартале Сорбонны, как уровень жизни подскочил до небес — пошли богатые особняки с высокими оградами, укрывающими садово-парково-фонтанное великолепие. Все чаще стали попадаться кареты, четырехконные, с лакеями на запятках, за ними, словно шлейф, тянулись запах корицы, кориандра и розовой воды. Не тухлятины и дерьма. И обувались здесь большей частью не в веллингтоны и башмаки — в щегольские туфли с пряжками, а кое у кого и с красными каблуками. Да, Париж был всегда городом контрастов…

До вечера шатался Буров по улицам, присматривался, примеривался, вслушивался в чужую речь, правда, так ни черта и не понял. Ясно было одно — вся эта парижская грязь, вонь и отсутствие электрификации неизмеримо лучше зоновского прозябания. Какая-никакая свобода. Осознанная необходимость, такую мать…

Наконец, вдоволь набравшись впечатлений, Буров кинул взгляд на шпили Нотр-Дама, весело подмигнул какой-то шлюшке, нацелившейся на него, и взял курс на кладбище. Мысли о горячей бараньей похлебке делали его шаг на редкость энергичным. Конечно, если по уму, то возвращаться на погост не следовало бы, особенно после эксцесса на рынке, хотя, с другой стороны, местные картуши Бурова не впечатляли — так, босота, шелупонь, вульгарные ложкомойники. Право же, не стоит таких брать в расчет, если речь идет о дымящейся похлебке и мягкой, на лепных ногах постели. Номер их шестнадцатый.

Однако же на кладбище Бурова ждали не харч и койко-место, а крепкие, недобро щурящиеся исподлобья молодцы. Числом не менее десятка. Возглавлял их рябой, одетый так же, как и Буров, в малиновое, дядька. Только вот камзол у него был повнушительней, подлинней, аж до самой земли, да еще с капителью позумента и двойными строчками золоченых пуговиц. Сомнений нет — самый шик по местной уркаганской моде. В руке же рябой держал инкрустированную трость, да сразу видно, не простую, а с секретом. Как пить дать, в ней сидело фунтов тридцать отточенной стали.

— Бу-бу-бу, — резко, не по-нашему, спросил он у Бурова, в лающем его голосе слышалось возмущение: “Ты чьих будешь, смерд? Куда Гриню дел?”

Тут же, не дожидаясь ответа, он извлек трехгранный, очень похожий на огромное шило клинок, его недобры молодцы выдернули булатны ножички, и дело стало принимать для Бурова очень нехороший оборот. Одному против десяти выстоять проблематично. Да и судя по тому, как молодцы держали ножички, были они совсем не первогодки — не шелупонь, и не босота, и не вульгарные ложкомойники. Писари еще те, с практикой и со стажем. Однако делать нечего, на базаре тут не съедешь — взялся Буров за свой кошкодер да и начал выписывать им восьмерки, а сам пошел, пошел, пошел по кругу, стремительно смещаясь от центра к периферии. По вытянутой спирали, чтоб не взяли в кольцо. Только не так-то все просто — молодцы были начеку и не лыком шиты, а рябой так и норовил ткнуть своей рапирой куда-нибудь под ребро, и пришлось Васе Бурову несладко. Впрочем, и противникам его было не до смеха — один быстро успокоился с перерезанной глоткой, другой держался за распоротый живот, третий в прострации смотрел на окровавленную ширинку. Однако время работало против Бурова — когда-нибудь, как ни крути, он устанет, снизит темп, сделает ошибку и вплотную познакомится или с ножом, или с огромным шилом на элегантной рукояти. С дальнейшей перспективой быть изрезанным в куски. И сгинуть бы Васе Бурову, пропасть во французской стороне, если бы не вмешался его величество случай в лице, вернее в багровых рожах, двух пьяных, неизвестно откуда вывернувшихся похоронных дел мастеров. Пошатываясь, горланя что-то, они мотались меж могил, тем не менее крепко держа баланс и главные орудия своего производства. Лопаты! Господи, лопаты!!!

“Аллилуйя!” — Буров, возликовав в душе, разорвал дистанцию, в длинном кувырке выскочил из боя и, стремительно метнувшись к ближайшему могильщику, без зазрения совести позаимствовал у него лопату! Крепкую, с хорошо заточенным штыком и буковой, отполированной ладонями рукоятью. Практически ничем не отличимую от алебарды. Такая в умелых руках без труда вскрывает животы, разваливает черепа, отрубает конечности и срезает пальцы.

Что-что, а руки у Бурова были умелые. К тому же большая лопата была его любимицей среди прочего шанцевого инструмента. И началось. И очень скоро закончилось. Кому-то Буров прокопал колено, кому-то располовинил ступню, кому-то разрубил локоть, выломал плавающие ребра или сделал ямочку на подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиной в пару дюймов. Кое-кому повезло чуть меньше. Рябой главнокомандующий, например, схлопотал лопатой в пах, щедро, на полштыка и, скрючившись, перестал тыкать своим шилом. Да и дышать вроде тоже. Виктория была полной.

— Это вам, суки, за Бородино!

Буров глянул в спину ретирующемуся неприятелю, в количестве двух негодяев улепетывающему с поля боя, сплюнул, вытер кровь с порезанного плеча и подмигнул могильщикам, трезвеющим от увиденного.

— Спасибо, отцы! С меня причитается.

Потянулся к поясу и невесело рассмеялся — чертов кошелек, из-за которого, собственно, все и началось, пропал, сгинул куда-то во время боя. Ну да и ладно, фиг с ним. У рябого-то кошелек оказался повместительней, потяжелей, а когда Буров вытащил монету — не глядя, наобум, — и швырнул ее с ухмылочкой могильщикам, те, оторопев, протрезвели окончательно, разом поклонились и бросились бежать. Буров и не подозревал, что осчастливил их луидором <Золотая монета крупного достоинства.>. Сейчас ему было не до подобных тонкостей — он слушал свой внутренний голос. А тот бубнил с маниакальной настойчивостью — ты, мол, как хочешь, а я сваливаю. И впрямь, нужно было делать ноги, пока сбежавшие негодяи не вернулись с подкреплением. Так что подобрал Буров трофеи, проглотил слюну, вспомнив вкус похлебки, да и подался с погоста вон. Несмотря на одержанную победу, настроение у него было так себе. Снова в ночь, в темень, в клоаку улиц. С пустым животом. Да, спасибо духам, удружили, ничего не скажешь. Нет бы куда-нибудь в Элладу, на юга, на берега Эгейского. А то — одно дерьмо, склизкие мостовые и социальные контрасты. И сплошная уголовщина. Вор на воре и вором погоняет. Криминал голимый, поножовщина и беспредел. И вот тут-то Буров дал по тормозам и неудержимо, распугивая поздних прохожих, залился гомерическим хохотом — ну, блин, и укатайка! Он торчит здесь, как тополь на Плющихе, в своем малиновом уркаганском клифте, с бабками, добытыми на мокром деле и с лопатой, липкой от мозгов, и переживает, блин, на морально-этические темы! Посланничек из будущего, продукт цивилизации. Явился — не запылился. Сам-то ничего, кроме как кровушку пускать, не умеет. А с другой стороны, с волками жить — по-волчьи выть. Тем более если ты красный смилодон. Плевать ему на эволюцию и на всякий там прогресс — один хрен, за двести или сколько-то там лет по сути дела ничего не изменилось. Во все века хомо сапиенсы были зверьми, что в восемнадцатом, что в девятнадцатом, что в двадцатом. Это у нас в крови, в хромосомах, в генной памяти — охотиться на себе подобных. За тысячелетия истории привыкли…

Тут послышался стук копыт, дробно загрохотали по булыжнику колеса, и, как подтверждение мыслей Бурова, нарядная, с панелями из полированного дерева карета наткнулась на положенное на мостовую бревно. Раздался треск, оба колеса с правой стороны отлетели, кучер заорал истошно, натягивая вожжи. Лошади, захрапев, послушались его, карета с креном, словно тонущий корабль, остановилась. А со всех сторон к ней, словно хищники к добыче, уже подтягивались люди с оружием — стремительно, сплоченной стаей. Только тени скользили по стенам домов да блестели в лунном свете кинжалы и шпаги. Вот остановились, выждали мгновение и, по знаку человека в карнавальной маске, кинулись вперед. Казалось бы, ничего особенного, вульгарный гоп-стоп, вооруженный грабеж. Банальнейшая уличная экспроприация экспроприаторов. Только что-то уж больно слаженно действовали нападающие, при близком рассмотрении совсем не похожие на разбойничков. Да и кучер, вместо того чтобы наделать в штаны, вдруг вытащил шпагу и начал защищаться, фехтуя со сноровкой дуэлянта. Странно, очень странно. А из кареты между тем раздались выстрелы — пистолетные, дуплетом и вразнобой, так что выпятилось, пошло трещинами толстое слюдяное окно. Затем резная дверца распахнулась, и навстречу атакующим, из коих трое уже растянулось на земле, бросился кавалер со шпагой. Он был высок, статен и одет необыкновенно эффектно — в длинный бархатный камзол с брандебурами <Петлицы, обшитые шнуром.>, отороченный соболиным мехом, с кружевным жабо, выглядывающим из-под атласного жилета. Эфес его шпаги отсвечивал золотом и играл бриллиантами, рубинами и сапфирами, клинок же двигался с быстротой змеи, жалящей своих смертельных врагов. Однако не стать, не доблесть и не одежда кавалера вызывали неподдельное изумление — фехтуя, тот отчаянно ругался. По-черному, по-матерному, по-русски. Причем с морским уклоном, семиэтажно, словно заправский подвыпивший боцманмат. Ругань эта мигом пробудила в Бурове патриотизм, ностальгию и дружественные чувства — говорят, нет ничего приятней, чем встретить земляка на чужбине. А потому, долго не раздумывая, он сбросил свой камзол, взялся за лопату половчее да и ринулся в гущу боя, закричав пронзительно и громогласно. Помощь его пришлась как нельзя кстати — кучер, получив полвершка стали в шею, уже перестал хрипеть, статного же кавалера взяли в плотное кольцо и жизнь его повисла на волоске. Вот тут-то и пожаловал Вася Буров со своей лопатой. И пошел гулять острый штык по головам, ключицам да коленям, рассекая мышцы, травмируя суставы, разрубая хрящи и кости. Чай не шпажонкой какой дырки вертеть. Предводитель негодяев быстро понял это, когда бросился было на Бурова со своей вердюной <Шпага, по сути рапира, с длинным клинком, способным скорей колоть, чем рубить.>. Миг — и шпага его оказалась прихлопнутой к земле, тут же на нее наступили тяжелым сапогом, а крепкий, не знающий пощады кулак въехал негодяю в физиономию. Да так что предводитель зашатался, упал, и слетела маска — веселенькая, изображающая Скапена <Хитрый, плутоватый слуга, герой комедии Мольера “Проделки Скалена”.>. Буров успел заметить властный подбородок, орлиный нос, горящие глаза — неплохой образчик южной красоты, правда, щедро сдобренный кровью и соплями. Тут же к поверженному Скапену подскочили соратники, подхватили его под руки и потащили в темноту.

— Чертовы канальи! — Кавалер вытащил кружевной платок, вытер им клинок, понюхал и швырнул себе под ноги. — Сволочи! Распросукины дети!

С лязгом определил шпагу в ножны, высморкался и, повернувшись к Бурову, что-то сказал. На французском, но приветливо. На его надменном лице появилось что-то вроде улыбки.

— Не угодно ли вам, сударь, перейти на русский? — Буров вежливо кивнул и с достоинством расправил плечи, всем своим видом показывая, что с кавалером они в равных весовых градациях. — Я полагаю, случай свел меня с земляком. Сие весьма приятно, весьма.

Ишь как заговорил-то, витиевато, вычурно! Ничего не поделаешь, сработали механизмы приспособления. Не будешь же спрашивать у человека в жабо, размахивающего шпагой в бриллиантах: “Вы давно здесь в командировке, товарищ?”

— А мне, сударь, вдвойне. Потому как не будь вас… — Кавалер оценил интонацию, тон, манеры и непринужденность собеседника, снова улыбнулся и сделал небрежный, чисто символический поклон. — Разрешите представиться: граф Алексей Орлов. — Веско помолчал, подчеркивая сказанное, выпятил грудь и стер с лица улыбку. — Чесменский.

Ну, раз Чесменский, понятно, почему лается, как боцманмат <В 1770 году русские корабли разгромили турецкую эскадру в Чесменской бухте.>.

— Весьма приятно, граф, весьма. — Буров кивнул, по-кавалергардски щелкнул каблуками и тоже выпятил грудь колесом, как петух: — Князь Буров. — Помолчал в свою очередь, усиливая сказанное, кашлянул, брякнул лопатой. — Задунайский.

А что, звучит не хуже всяких там Чесменских-Таврических <Титул фаворита Екатерины II князя Потемкина.>. Знаем, через какое место они выбились из грязи в князи…

— Князь Буров? — Граф Орлов как-то поскучнел, спеси в его голосе поубавилось. — Задунайский?

— Именно так, граф, — с достоинством подтвердил Буров и лопатой ткнул куда-то вверх, в полог чернильного неба. — Наш род очень древний. Мои предки сидели у Ивана Калиты выше Хованских, Мстиславских и Заозерских. Рюриковичи у них в холопах ходили…

Насчет того, где сиживали предки Орловых, Буров спрашивать не стал, не позволило врожденное чувство такта. Просто крепко пожал протянутую руку и согласно кивнул — да, пожалуй, они заговорились, нужно уходить. Само собой, лучше вместе. С добрым попутчиком дорога короче, тем более по ночному Парижу.

— Сударыня, все кончено, — Орлов стремительно подошел к карете, глянул внутрь, беззлобно выругался. — Лаура, черт побери, ну где вы там? Надо уходить.

В голосе его слышались обеспокоенность, жажда действия и неоспоримое превосходство.

— Я здесь, ваше сиятельство. — Из-за кареты вышла женщина, в руках она держала абордажные пистолеты. — Прошу вас, граф, они перезаряжены.

Ее зеленая накидка с капюшоном казалась черной в лунном свете и делала фигуру бесформенной, неузнаваемой.

— Рекомендую, князь, мой секретарь Лаура Ватто, — Орлов двусмысленно ухмыльнулся, принял пистолеты и дулом одного из них указал на Бурова. — А это, мадемуазель Лаура, князь Задунайский. Если бы не он…

— Нынче же полная луна, граф, все было на моих глазах, — заметила Лаура, повернулась к Бурову и сняла капюшон. — Вы, князь, дрались аки скимен. Аки Геркулес. — Не закончив мысль, она придвинулась к Орлову и сделала книксен. — Я уж не говорю о вас, граф. Ваша храбрость — это притча во языцех во всех салонах. Кстати, вы не ранены?

Несмотря на французскую фамилию, русским она владела в совершенстве. А вкрадчивыми манерами и рыжиною волос очень напоминала лисицу.

— Да, черт, забыл, — Орлов извлек из кармана флакончик, вытащил притертую пробку, отхлебнул, крякнул и без церемоний протянул Бурову. — Глотните, князь. Это бальзам от всех ядов. Наш лекарь, Ерофеич <Гениальный русский травник, лекарь и знахарь. Настоящее его имя Василий, отчество, надо полагать, Ерофеич. Фамилию его неблагодарные потомки не сохранили.>, варил. А то ведь с этих сукиных детей станется. Чирканут шпагой — и готово. Ну что, вперед, вперед, господа, отсюда уже недалеко. А, черт его побери, еле теплится.

Он снял с кареты восьмигранный фонарь, выругался, с преувеличенной галантностью подставил Лауре локоть.

— Прошу.

“Значит, говоришь, Ерофеич варил? — Уже на ходу Буров глотнул, кашлянул, сморщился, глянул на отбрасывающую двойную тень — от фонаря и от луны — парочку. — Интересно, что это за урки такие, с отравленными шпагами и в карнавальных масках? Да, весело у них тут…”

Париж спал. Правда, беспокойно — где-то раздавались крики, из дворов доносились сомнительные шорохи, город напоминал каменные джунгли, где все и жило по единому закону — сильные пожирали слабых. Но Буров и Орлов сами были хищниками. Они уверенно шагали по пустынным улицам, один — не отнимая руки от эфеса шпаги, другой — не выпуская из пальцев окровавленную лопату. Вокруг угадывались чьи-то тени, доносились перешептывания и бряцанье металла, но этих двух мужчин и их женщину никто и не подумал трогать. Себе дороже — не та порода.

Скоро они вышли на набережную Сены. Луна отражалась в ее сонных водах.

— Скажите, князь, — Чесменский вдруг замедлил шаг, как, бы в озарении воззрился на Бурова. — Ведь вы видели лицо того ряженого в маске? Запомнили его?

— Да, довольно колоритная рожа, — Буров, сбавив ход, пожал плечами и, уже понимая, к чему клонит граф, усмехнулся. — Никак хотите парсуну написать?

Не стал распространяться, что лет эдак через двести с гаком это будет называться “составить фоторобот”.

— И всецело полагаюсь на вашу помощь, князь.

Граф в восторге от своей сообразительности кивнул и обратил свой взор на мадемуазель Ватто, державшуюся чинно и молчком.

— Завтра же, милочка, заготовьте депешу графу Шереметеву. Пусть пришлет этого своего… крепостного… рисовальщика… как его?

— Аргунова? У него еще все фигуры построены по законам греческого ордера… — Лаура тонко улыбнулась, блеснув в лунном свете зубами и интеллектом.

— Вот-вот, его самого. И побыстрее. Дело, черт побери, государственной важности, — веско произнес граф, стукнул перстнями об эфес шпаги и направился к мосту, а Бурову стало ясно, что он влип в очередное дерьмо. Государственной важности. По сравнению с которым инцидент на кладбище — это так, тьфу, детские игрушки. Всего-то вульгарная мокруха.

Однако делать было нечего, он вздохнул, положил лопату на плечо и зашагал следом за их сиятельством. Путь лежал через мост на другой берег Сены, в квартал богатых, утопающих в зелени домов.

Шли недолго.

— Эй, кто-нибудь там! — Граф остановился у решетчатых, вычурного литья ворот, с силой пнул чугунную, гулко отозвавшуюся створку. — Открывайте, болваны, живо у меня!

Не обращая внимания на даму, он виртуозно выругался, снова приложился сапогом, выдал с потрясающей энергией еще одну матерную тираду. Чувствовалось по всему, что ждать он не привык. А из будки у ворот уже вылетел слуга — усатый, при сабле, и на слугу-то не похожий, заскрежетал засовами, засуетился, вытянулся во фрунт.

— Здравь желаем, ваше сиятельство!

А сам огромный, плечистый, не привратник — гренадер.

— Что, пораспустились в Париже-то, распросукины коты! Вот я вас! В Кемь! В Березов!

Граф опять выругался, но уже беззлобно, и, галантно пропустив Лауру вперед, обернулся к Бурову, сделал широкий жест:

— Заходите, князь. Будьте как дома. Здесь мы у друзей.

Друзья графа Орлова жили неплохо. Необъятный сад с вычурными беседками, спиралевидными дорожками и хитро подстриженными кустами был ярко освещен, масло здесь, похоже, не экономили. Хрустально звенели фонтаны, зеркально отсвечивали пруды, все дышало благоуханием роз, дрока и душистого табака. Дом, стоявший в плотном окружении кленов и тополей, был под стать саду — огромный, четырехэтажный, с парой остроконечных башен. И тоже, несмотря на поздний час, залитый светом снаружи и изнутри.

— Открывай, черт тебя подери! Открывай!

Граф, оттолкнув слугу, ворвался в вестибюль, глянул грозно на подскочившего дворецкого.

— Что, маркиз еще не спит? Ждет в большой гостиной? Так давай веди к нему! Живо у меня, живо!

Большая гостиная оказалась огромным залом, устланным коврами и поражавшим своим великолепием. Все здесь — и высокий потолок, украшенный гирляндами, и колонны с каннелюрами и позолоченными капителями, и резная мебель, облагороженная бронзой и инкрустациями, — радовало глаз и наводило на мысль: “Эх, блин, и живут же люди!” Собственно, в гостиной сейчас находился лишь один человек, высокий, представительный мужчина, одетый, несмотря на полночь, как на парад: изысканный, алого бархата, камзол, черные шелковые панталоны, сиреневые чулки и лакированные, с бриллиантовыми пряжками туфли на красных каблуках.

— О, граф! — При виде Орлова тот поднялся, бросил золотую табакерку на великолепный, с ножками в виде лап серны стол, и бледное лицо его выразило облегчение. — Слава богу! Я уже собирался посылать шевалье искать вас…

Заметив в дверях Бурова, он осекся, принял чопорный вид и начал что-то лопотать гнусаво, в нос, по-французски:

— Бу-бу-бу. Бы-бы-бы. Ба-бу-бы.

— Маркиз, позвольте представить вам князя Бурова, — граф сделал резкий жест рукой, оскалился недобро, засопел. — Лишь благодаря ему я и мадемуазель Лаура нынче разговариваем с вами. Опять этот шут гороховый в маске, мать его. Похоже, мне не удалось сохранить это чертово инкогнито… Кстати, князь запомнил его лицо. — Он повернулся к Бурову и указал на человека на красных каблуках. — А это, князь, наш радушнейший хозяин, маркиз де Сальмоньяк. Я уверен, вы найдете общий язык…

Да уж несомненно, коли этот Сальмоньяк разговаривает на русском, будто на родном. А впрочем, почему это “будто”? Интересно все же, куда это Васю Бурова занесла нынче нелегкая?

— Очень приятно, князь, — маркиз плавно перешел на русский, учтиво, но не подав руки, кивнул и окинул гостя беглым, но профессионально цепким взглядом. — Не сочтите мою любознательность оскорбительной, но все же не позволите ли мне узнать, что привело вас в Париж? Какими судьбами, князь?

Его можно было понять — грязный, небритый, вонючий, в разодранной рубахе и с окровавленной лопатой, Буров выглядел, мягко говоря, настораживающе. Во всяком случае, на князя точно не тянул. На того, Задунайского, который в Париж по делу.

— История, приключившаяся со мной, маркиз, слишком драматична, чтобы я мог выразить ее словами… — отвечал Буров уклончиво. — В неравном бою я был жестоко ранен, как следствие, контужен и утратил память. Что мне пришлось пережить, господа, один бог знает. И носило меня, как осенний листок, я менял имена, я менял города, наглотался я пыли заморских дорог, где не пахнут цветы, не блестит где луна… Однако несмотря ни на что, в душе я остаюсь патриотом и готов хоть сейчас положить живот свой на алтарь служения отечеству. Виват, Россия!

При этом он приложил одну руку к сердцу, а другой, сжимающей лопату, сделал мощное кругообразное движение. Такой выдал монолог — Смоктуновскому и не снилось. А сам все думал об этом Сальмоньяке, говорящем по-русски не хуже мадемуазель Ватто, в доме коего лакеи так похожи на гвардейцев. Тоже, кстати, изъясняющиеся на языке Гоголя, Бунина и Достоевского.

— Эх, маркиз, вечно вы со своей подозрительностью, — закашлявшись, граф Орлов отвернулся и смахнул украдкой слезу. — Да если бы все так рубились, как князь, мы бы уже давно покончили с премерзкими супостатами — и с клопоедами, и с янычарами, и с пруссаками недорезанными. Потому как смел, примерно отважен. А ведь отечеством-то, сразу видно, не обласкан, — забыт, прозябает в безвестности, в материальной тягости. Без парика, стрижен, как колодник… Ну ничего, это дело мы поправим. Вы ведь ничего не имеете против, князь?

Как все жестокие и властолюбивые люди, граф Орлов был до жути сентиментален. Однако разговаривал напористо, с начальственными интонациями, не оставляя сомнения в том, кто здесь командует парадом.

— Да, да, конечно, я немедленно прикажу согреть воды. В большом чане, — маркиз кивнул и с виноватым видом посмотрел на Бурова. — Князь, я полагаю, портной и парикмахер подождут до утра, вам действительно необходим парик. Кстати, господа, вы не слыхали о казусе, приключившемся с графом де Ноайлем, с этим рогоносцем, целомудрие жены которого побывало уж верно в двадцати ломбардах? Так вот, находясь в Ceil de Boeuf <“Бычий глаз” (фр.). Освещаемая через потолок комната для придворных перед королевской спальней в Версале. Здесь в ожидании короля придворные обменивались новостями, пересказывали сплетни, затевали интриги.>, муж сей неудачно облокотился о стол, так что от свечи у него загорелся парик. Само собой, он поступил так, как это сделал бы на его месте любой — стал топтать его ногами, чтобы затушить, после чего снова надел на голову. В комнате от этого распространилось изрядное зловоние. В эту минуту вошел король. Удивившись неприятному запаху и не понимая источника его происхождения, он сказал без всякой задней мысли: “Что-то здесь скверно пахнет, похоже, палеными рогами”. При этих словах, как можно догадаться, все стали смеяться — короля и все благородное собрание так и трясло от хохота. Так что бедному рогоносцу не осталось ничего, как только спасаться бегством.

Хорошо рассказывал маркиз, с выражением, искусно лицедействуя и сопровождая монолог жестами. Да только соловья баснями не кормят. А уж смилодона и подавно.

— Браво, маркиз, очень поучительная история. Нектар, амброзия для ушей, — похвалил рассказчика Буров, одобрительно выпятил губу и сдержанно, но демонстративно проглотил слюну. — А вот что касаемо желудка… Прошу извинить меня, господа, что вырываю вас из объятий муз, но случилось так, что обстоятельства вынудили меня пропустить ужин…

Знай, маркиз, наших — так есть хочется, что переночевать негде.

— Ах да, да, я прикажу немедленно подать его вам в комнату, — де Сальмоньяк встал, подошел к цветастой, с бандеролями шпалере, резко дернул неприметный шелковый шнур. — А завтра после парикмахера и портного я пришлю к вам свою младшую дочь Мадлену. Она поможет вам улучшить ваш французский.

Дверь неслышно отворилась, вошел гвардеец-слуга, и Буров с достоинством откланялся.

— Спокойной ночи, господа. Весьма признателен за радушие.

— Спокойной ночи, князь, — граф взглянул на него с благодарностью, маркиз — оценивающе с хитрецой, мадемуазель Ватто — внимательно с тщательно скрываемым восхищением. И отправился Буров по широкому коридору да по мраморной лестнице на третий этаж в отведенные ему апартаменты. Просторные, с инкрустированной мебелью, ничуть не хуже той, что в склепе на кладбище. А вот кормежка здесь была не в пример лучше, не вульгарное баранье варево — паштет из жаворонков, рагу из утки, голубиный бульон, легкое бургундское винишко марки “Вольнэ”, доставляемое из провинции Кот-д'Ор. А потом был огромный, окутанный паром чан, пахнущее миндалем ореховое мыло, юркий, истово подливающий воду из ведра лакей… Наконец, размякнув душой и телом, с зубами, вычищенными ароматизированным мелом, Буров отправился на покой. В шелковой длинной рубахе, на хрустящую простынь, под кисейный балдахин. Только что-то не спалось ему — тяготила неопределенность. В голове все вертелись мысли, вернее, одна, словно заведенная, по кругу. Интересно, куда все-таки он попал? Что это за маркиз такой, изъясняющийся московской скороговоркой, в доме коего граф Орлов держится на правах хозяина? Нет, скорее начальника, пожаловавшего с инспекцией. Или даже нет — прибывшего по своим делам… Постой, постой, ну как же это он сразу не допер? Ну конечно же, все просто, как дважды два… И француженка эта, запыживающая пистолеты, и лакеи со шпагами, понимающие по-русски… Судьба, похоже, и впрямь забросила Бурова в самое дерьмо — в русский разведывательный центр в Париже. В самое что ни на есть шпионское логово. Вот тебе и живот на алтарь отечества, вот тебе и “Виват, Россия!”. Маркиз — к гадалке не ходи! — местный резидент, Орлов — куратор-проверяющий, к тому же со своей собственной секретной миссией, француженка при нем — какая-нибудь сексотка-шифровальщица, лакеи, кучера — спецназ-охрана. Вот такой расклад. И не хватает только князя Бурова — липового Задунайского, какого и в природе-то нет. Который без стратегической разведки просто жизни не мыслит…

“А жалко все же, что Мадлена эта придет только утром”, — уяснив ситуацию, Буров хмыкнул, бросил думать о маркизе и попробовал представить его дочь — и так, и эдак, во всех подробностях. Получилась обыкновенная рыжая баба, чем-то очень похожая на Лауру Ватто. Потом она превратилась в Софию Ротару, сделала Бурову ручкой, и он, помахав в ответ, провалился в сон. Фиг с ней, с Мадленой де Сальмоньяк, рыжих баб мы не видали, что ли…

Один лень из жизни Василия Гавриловича

Внешне Мадлена де Сальмоньяк походила на субретку <Сценическое амплуа — бойкая, искушенная служанка, помогающая своим господам в амурных делах.>и очень мало на своего маркиза-папу — улыбчивая, в открытом, цвета истомленной девственности <То есть белом.>пикантном платье с кружевами.

— Бонжюр, сударь, — она вошла, когда Буров завтракал, без приглашения уселась, велела подскочившему слуге: — Шоколада с корицей.

В глубоком декольте у нее была прилеплена мушка в форме звездочки, что позволяли себе лишь очень смелые замужние красавицы.

— Доброе утро, сударыня, большая честь для меня, — мужественно проглотив непрожеванный паштет, Буров поднялся, сделал полупоклон, выругавшись про себя, выдавил улыбку. — Разрешите представиться: Буров-Задунайский, князь. А хорошее нынче утро, солнечное. Вы не находите?

Настроение у него было не очень — с утра пораньше задолбали портной, куафер и сапожник. Однако их усилия даром не пропали: Буров сидел уже в парике, с буклями до плеч, в коротких облегающих штанах, шелковых чулках, рубашке с кружевным жабо и рюшем на манжетах, бархатном жилете и лаковых туфлях с пряжками. Все какое-то неудобное, нефункциональное, надуманное. Тесные кюлоты <Короткие штаны.>врезаются в промежность, парик — еще не известно, из волос какой бабы, — похож на зимнюю шапку, чулки вообще женские, а туфли, как пить дать, слетят, стоит только дать ногам волю. Эх, где вы, где вы, Карабасовы ботфорты, штаны из лосиной кожи и ветхая — стирать не надо, порвется, не жалко, — рубаха. Один бог знает. От славного разбойничьего прошлого Бурову оставили только два предмета — кошель с уркаганским золотом да понаделавшую дел лопату, правда, начисто отмытую от крови, прилипших волос и мозга. Все, ничего не попишешь, нужно начинать новую жизнь. В куцых, режущих яйца штанах…

— Ах, князь, давайте, право, без церемоний, — Мадлена улыбнулась и, отпив густой дымящейся жидкости, несколько двусмысленно облизала губы. — И потом, мы ведь, слава богу, не в Англии, чтобы разговаривать о погоде. Папа попросил меня заняться вашим французским, так что не будем отвлекаться. Кстати, как вас, князь, по имени-отчеству? Василь Гаврилыч? Замечательно. Ну-с, приступим.

Решительная такая девушка, весьма самоуверенная, с хваткой. Опять-таки отлично изъясняется по-русски. Слишком хорошо для Мадлены де Сальмоньяк. И если она младшенькая в семействе, то каковы же старшие детишки? Ладно, там видно будет.

До самого обеда Буров отдавался французскому: постигал грамматику, гнусаво бубнил, корябал по бумаге гусиным пером. Получалось так себе коряво и неотчетливо. Мадлена всячески способствовала процессу, разрешила снять жилетку и парик, держалась просто, с завораживающей открытостью, с каким-то грубоватым, но этим и притягивающим чувством юмора. А пахло от ее плеч, рук, низко открытой груди, от длинных, густо напудренных волос лавандой, бергамотом, розмарином. Так что Бурову, если глянуть в корень, было совсем не до грамматики — чем заниматься французским, он бы лучше занялся учительницей. Однако ничего, выдержал — чинно добубнил, дочиркал, доизголялся над глаголами. Из князьев как-никак, предки сиживали выше Хованских… Наконец затейливые, с позолоченными стрелками часы на камине галантно прозвонили один раз.

— Ну пока что финита, — Мадлена улыбнулась, закрыла крышечку серебряной чернильницы и встала с кресла. — Пора обедать нам, Василь Гаврилыч. Кстати, без парика вам лучше. Обожаю все естественное, неприкрытое, без ненужной мишуры. А рубец этот у вас на щеке от шпаги?

Ого, как разговорилась, и отнюдь не на французском! Насколько Буров знал женщин, это был хороший знак.

— Нет, от багинета, — он сразу перенесся в будущее, лет этак на двести с гаком, вспомнил джунгли, исступление боя, чернокожего поганца с винтовкой М-16, тяжело вздохнул. — Давно это было, Мадлена. Давно и неправда. — Нахлобучил парик, застегнул жилетку, облачился в камзол. — Ну-с, куда прикажете?

Обед был подан в Восточную гостиную. Это была небольшая восьмиугольная комната, оформленная в китайской манере: в неброских черно-желтых тонах, со всем великолепием фарфора и нефрита, с настенными блюдами, изображающими драконов, шкатулками и вазами резного лака, с традиционными фаянсовыми трехсюжетными кашпо. Воздух, казалось, был полон благовоний, запахами пионов, хризантем и орхидей, влажным дыханием могучей Хуанхэ, медленно струящейся среди гибких тростников. Вроде бы даже слышался плеск воды, шелест листьев волнующегося бамбука, клекот цапли, добравшейся до лягушки, и рычание тигра, пробирающегося среди стволов. Экзотика, восток, неописуемый колорит.

Однако кухня была самая что ни на есть традиционная, европейская — закуски, супы, паштеты, рагу, жареная утка с подливой, салаты, кремы. Ели с аппетитом, под разговор, тем паче что компания подобралась простецкая. Собственно, помимо Бурова и Мадлены за столом сидел еще один человек — младший сын маркиза, шевалье де Сальмоньяк, который сразу попросил звать его без церемоний Анри. Вот такая непритязательная, на грани фамильярности, простота. Только чем более Буров присматривался к нему, тем прочнее утверждался в мыслях, что сынок маркиза далеко не прост. Под два метра ростом, с виду увалень и росомаха, а двигается легко, со своеобразной грацией, держится непринужденно, говорит мало, но в самую точку. Само собой, по-русски. Ест неторопливо и разборчиво, с ловкостью работая вилкой и ножом, что свидетельствует о самообладании, выдержке, координации и здоровых нервах. Только волевой, внутренне дисциплинированный человек может пережевывать пищу с подобной тщательностью. И ведет себя естественно, несуетно, без фальши. Да, хороший парень, отлично подходящий для роли шевалье <В феодальной Франции титул шевалье носили обычно младшие сыновья дворян. Согласно правовым нормам, они не могли рассчитывать на наследство, а значит, полагались всецело только на свои личные качества.>. На заместителя резидента, то бишь своего папы, он конечно, не тянет, а вот на командира спецназа — к гадалке не ходи. Ишь, взгляд какой оценивающий, чуть насмешливый, так смотрят на мир сильные, уверенные в себе воины.

За столом текла неспешная беседа, вроде бы ничего не значащая, на нейтральные темы. О галантах Туанетты <Королева Франции Мария-Антуанетта.>, которая вдоволь нахлебалась лиха замужем за Людовиком, оставаясь четыре года после брачной ночи девственницей. О короле, который после медицинских процедур наконец-то оказался состоятелен на супружеском ложе. О волшебнике Калиостро, который у графини де Шане извел воздушный пузырек в рубине, маркизе д'Артуа явил кадавра ее покойного супруга, а герцогине де Волансье изгнал с гарантией четырехмесячный плод, каковыми действиями привлек внимание самой королевы. От отвлеченных материй плавно перешли к вещам более конкретным.

— Надеюсь, вы извините мою бесцеремонность, князь, — шевалье с улыбкой расчленил гуся и галантно предложил крылышко Мадлене, — но граф Орлов рассказывал, что вы с простой лопатой совершали чудеса ловкости и отваги. Причем не только кололи и кромсали негодяев, но и били их руками, ногами, головой. Наповал, с удивительнейшей сноровкой. Сии уменья меня интересуют чрезвычайно. Я даже ездил в Англию и занимался в “Боксерской академии” мистера Фигга <Джеймс Фигг, некоронованный чемпион Англии по боксу. В 1722 году открыл свою, ставшую знаменитой, “Боксерскую академию”, первое в Европе учебное заведение такого рода.>. Вы не поверите, князь, но целый год я питался по специальной диете, рекомендуемой для настоящих боксеров: утром сырое яйцо и стакан хереса, в полдень кровавый бифштекс и чай, в четыре часа поджаренный хлеб и чай, вечером эль и все тот же омерзительный, приевшийся до чертиков поджаренный хлеб. А сейчас я беру уроки у мастера уличной борьбы некоего Рошеро. Он, конечно, простолюдин и скорее всего уголовник, но в то же время первый дуэлянт на “Пуант-де-Лиль”.

— На чем, на чем? — Буров, все еще под впечатлением от спецдиеты, которую рекомендовал мистер Фигг, окропил лимонным соком осетрину и с оглядкой, чтоб не ошибиться, взялся за серебряную вилку для рыбы. — Он что, балерина? При чем здесь пуанты?

— Да нет, князь, театр здесь ни при чем, — шевалье вытер губы, деликатно улыбнулся, качнул широколобой головой. — “Пуант-де-Лиль” — это обширный пустырь на окраине Парижа. Там чернь сводит свои счеты, проводит дуэли без оружия. Понятно, что тем, у кого панталоны до щиколоток, заказано носить шпагу <В отличие от аристократов, носивших кюлот, простонародье ходило в длинных штанах.>. Так вот, соперники приходят на пустырь и спрашивают друг друга: “Идем на все?” В зависимости от степени обиды, ответ бывает либо положительный, либо отрицательный. В первом случае надевают особые башмаки с острыми рантами и бьют ими куда ни попадя, не забывая, само собой, про удары руками. Часто бывает, до смерти. Во втором варианте схватки допускаются лишь удары подъемом ступни по голени и бедрам, а кулаком только по корпусу. Иными словами, князь, имеется аналогия с дуэлями на шпагах — “до первой крови” или “до победного конца”. Хотя лично я…

— Да уж знаем, знаем, — Мадлена улыбнулась и зацепила золоченой ложечкой клубничный, с фисташками и тертым шоколадом, крем. — Вы, Анри, первой кровью не довольствуетесь. Один лишь победный конец. И не только на дуэлях. Хотя нет, бывает и первая кровь. Вспомните-ка дочку виконта де Басси, ну ту блондинистую дурочку, тупую, как пробка…

В ее голосе слышались издевка и плохо скрытая ревность.

— Что поделаешь, сестричка, слаб человек, а стрелы купидона разят наповал, — шевалье скорбно вздохнул, изображая раскаяние, положил обглоданную грудку и как-то по-особенному глянул на Мадлену. — А потом ведь кто без греха, а, сестричка? — Весело подмигнул и посмотрел на Бурова. — Так вот, князь, о чем это я… Не соблаговолите ли вы уделить мне немного времени, чтобы поделиться секретами мастерства? Я буду старательным учеником. И может, приступим сегодня же? Свежий воздух после обеда не повредит.

— Вы, шевалье, преувеличиваете мои способности, — Буров пожал плечами, а сам внутренне обрадовался — да, надо, надо подвигаться. Особливо после напряженных занятий французским.

Ладно, пообедали, вышли в сад. День был теплый, солнечный, весело распевали птички, в фонтанах били ароматизированные струи, легкий ветерок играл листвою кленов, платанов и лип. Небо в вышине было безмятежно голубым, а песок аллейки под ногами изжелта-белым, чуть похрустывающим.

“Вроде осень скоро, за окнами, кажись, август, — Буров посмотрел на кисточки астр, на пики разноцветных гладиолусов, сплюнул и, несмотря на ясный день, нахмурился. — Какой год уже за грибочками не соберусь”. Вспомнил, уж совсем некстати, дом, зеленую, как тоска, старушку “ладу”, черного, как смоль, котяру, шастающего по кошкам через форточку. Где он теперь, на какой помойке…

— Я, господа, покину вас, пойду к водопаду. — У входа в лабиринт, образованный высоким, плотно высаженным кустарником, Мадлена остановилась, с кокетливой улыбочкой поправила прическу. — Сражайтесь без меня. — Сорвала игольчатую астру, игриво посмотрела на Бурова и громко, чтобы слышал шевалье, сказала: — Так не забудьте, князь, после ужина у нас занятия. — Воткнула астру за корсаж, сделала реверанс и медленно пошла прочь, блистая грацией, осанкой и роскошными формами.

— Прошу, князь, — не обращая на Мадлену ни малейшего внимания, Анри ступил на узкую дорожку и бочком, чтоб не задевать плечами ветки, начал углубляться в дебри лабиринта. Впрочем, не такие уж и запутанные — скоро заросли раздались и показался просторный павильон, перед которым была устроена площадка для игр.

Только развлекались там не в мяч, не в волан и не в бильбоке <Игра, заключающаяся в том, чтобы шариком, привязанным на шнуре к стержню, попасть в чашечку, прикрепленную к этому же стержню.>— куда активнее. Звонко встречались скрещивающиеся клинки, раздавались резкие, на выдохе, крики, сталь со свистом рассекала воздух, дробно гремела, ударяясь о толстую, стеганую кожу. И под эти завораживающие звуки битвы сходились, парировали, делали выпады и переводы в темп двое фехтовальщиков в проволочных масках — один плечистый, мощный, как скала, другой на редкость стройный, изящный, двигающийся с проворством голодной ласки. Клинки отбрасывали блики, из-под притоптывающих ног летел песок. Кварты, терсы, рипосты и финты <Фехтовальные термины, обозначения ударов.>сыпались, как из рога изобилия. Еще, еще, еще. Наконец фехтовальщики сняли маски. Один из них оказался мужчиной с грубыми чертами лица, а его спарринг-партнером — вот это сюрприз! — Лаурой Ватто. Без своей накидки, с рыжими волосами, перетянутыми черной лентой, она смотрелась обворожительно. Неясно было только, как у нее с бюстом — из-за стеганого, закрывающего тело от паха до подбородка кожаного нагрудника. Ну да ничего, когда-нибудь да снимет.

— А, это вы, несгибаемый клинок Парижа! — Лаура повернулась к Анри, и тот мгновенно подобрался, опустил глаза, с готовностью склонился в почтительнейшем полупоклоне:

— Да, мадам. Отличная ассо <Схватка>, мадам. Особенно была хороша последняя фланконада в кварте.

— А что это, Лаура, вы, оказывается, не девушка? — Буров из чувства мужской солидарности, несколько развязно подмигнул Анри: — Вот уж не подумал бы.

— В зависимости от обстоятельств, князь. Все определяется ими. Иногда я бываю мужиком, с вот такими яйцами, — Лаура тонко улыбнулась, показав, с какими именно, и кинула индифферентный взгляд на своего партнера по фехтованию: — Вы свободны, Бернар, благодарю вас. — Потом с привычной ловкостью сняла нагрудник и вместе с эспадроном, перчатками и шлемом небрежно протянула все это Анри. — Кузен, будьте так любезны, отнесите в павильон. Я не задержу их сиятельство.

С бюстом у нее было все в порядке. Даже более того.

— А я-то полагал, что вы все время проводите с графом Орловым, — Буров подождал, пока Анри отойдет, деликатно кашлянул и закончил мысль: — И днем, и ночью.

— Да что вы, князь, зачем ему какая-то там бедная племянница маркиза? Я просто иногда сопровождаю его в поездках. Как говорится, гусь свинье не товарищ, — Лаура улыбнулась еще обворожительнее и подошла к Бурову вплотную. — А с вами, князь, мы подружимся. Ваша лопата произвела на меня неизгладимое впечатление. Люблю, когда черенок длинный, а копают глубоко и долго.

Подмигнула, развернулась и нырнула в кусты, оставив Бурова в облаке духов и в некотором недоумении. Похоже, первый зам-то у резидента женщина. Очень привлекательная и далеко не дура. Та еще секретутка… С фланконадой в кварте… Вот так, сплошные шпионские страсти плюс эмансипация и матриархат. Ну и ну… А с другой стороны, почему бы и нет. На росийском-то троне тоже баба. И тоже далеко не дура. Так, занятый своими мыслями, Буров вынырнул из облака духов, пересек площадку и вошел в павильон. В сущности, это был зал для занятия фехтованием: затоптанный пол, скамейки по периметру, побеленные стены, увешанные масками, оружием, нагрудниками и мишенями. Правда, в одном углу фехтовальную гармонию грубо нарушал боксерский мешок, как сразу же заметил Буров, повешенный неграмотно и годный лишь для отработки малоэффективных низкоскоростных ударов, каковые хотя и сбивают с ног, выворачивают скулы, но костей, увы, не дробят.

— Прошу вас, князь, раздевайтесь, — шевалье живо снял камзол, бархатный жилет, галстук, туфли, парик и вытащил корзину с обувью для фехтования. — Надеюсь, вы не брезгливы, князь?

Натянул легкие, на драпе, тапки, пару раз присел, разминая ноги, наклонился с посредственной гибкостью и принялся разогревать руки — быстро и бестолково вращать ими наподобие мельницы. Не понимая, что суставы надо сначала прочувствовать, а уж потом нагружать.

“Давненько я не брал в руки шашек”, — сам себе соврал Буров, тоже снял парик, одежонку и выбрал тапки поцивильней — хвала Аллаху, что не белые, хотелось бы надеяться, что без грибка. Резко выдохнул, настраивая психику, сразу же расслабился, потряс конечностями, мысленно замкнул “круг внимания”. Махать руками до посинения не стал.

— Будем работать, как говорят англичане, в презервативах <В защитном снаряжении.>, князь? — Анри наконец утихомирился, зверски выпятил челюсть и захрустел суставами, разминая пальцы. — Я привез из Лондона две пары отличных кожаных муфт <Предшественница боксерских перчаток.>.

“В презервативах лучше бы не сейчас”, — Буров ухмыльнулся, вспомнил — нет, не Мадлену — Лауру Ватто, мотнул отрицательно головой.

— Давайте-ка, шевалье, оставим муфты женщинам. На улице, увы, в ход идут голые кулаки. И большая просьба — не выдавливать глаза, не кусаться, не щипаться и не пинать в пах, мы все-таки в зале. Во всем же остальном — к вашим услугам. Нападайте же, шевалье, вперед!

Дважды упрашивать Анри не пришлось. Он сделал страшное лицо, принял боевую стойку и, размахивая руками, попер на Бурова, как на буфет, открыв при этом пах и “подарив” опорную, выдвинутую вперед ногу. Во всем же остальном — орел. Антей, Геракл, воплощение мужских достоинств. Однако Буров обошелся с ним сурово, правда, вследствие врожденного человеколюбия без кастрации, но и без пощады, с мощной концентрацией.

— Ох!

От сильного пинка в бедро шевалье застыл, потом опустился на колено и, словно гладиатор в цирке, изумленно глянул снизу вверх.

— Это что ж такое-то, а?

— Ничего, ничего, бывает, — успокоил его Буров и резко, словно выстрелил, ударил кулаком о ладонь. — Ну-ка, попробуем еще раз. Только колени вы уж держите поплотнее…

И опять попер Анри — сумбурно, бестолково, размашисто, не работая ни тазом, ни головой. О том, что существуют подхлест, концентрация, ритм, темп, защита телом, он даже не подозревал. Знай молотил кулачищами воздух, неправильно дышал и все не переставал изумляться: как снова не достал? Опять? Опять? А как тут попадешь, если работаешь со “звонками” — перед ударом ногой опускаешь локти и замахиваешься по-деревенски — не телом, а рукой. Да еще глазами показываешь директрису атаки. В общем, посмотрел Буров на этот театр одного актера, жутко заскучал да и приласкал Анри по бицепсу и по голеностопу. Причем опять-таки дозированно, в четверть силы, с тем чтобы не травмировать, а отключить. И с левой стороны, дабы было чем ложку держать. Не звери все-таки — люди.

Наступила тишина. Некоторое время Анри просто сидел на полу, баюкая подраненную руку. Потом он помассировал подраненную ногу, встал и в какой-то странной задумчивости воззрился на Бурова:

— Да, такого я не видел ни в Англии, ни у Рошеро. Скажите, князь, а клинком вы владеете так же, как лопатой?

На его лице читались восхищение, зависть и вселенская скорбь. Чем-то он был похож на плачущего ребенка, который вдруг понял, что любимый заводной паровоз может ездить лишь по рельсам.

— Думаю, что нет, шевалье. У меня было слишком мало практики, — Буров скромно улыбнулся. — А вот вы, как я понял, недурственно владеете шпагой. Так что было бы совсем неплохо, если бы наши отношения в дальнейшем приняли форму взаимной полезности. Как говорили древние: ты мне, я тебе.

— Ну конечно же, князь, конечно, — Анри просиял, и, забыв все тонкости чопорного этикета, принялся жать Бурову руку. — Это будет такая честь для меня, князь! Этот самодовольный Рошеро вам и в подметки не годится. Да и англичане тоже.

Похоже, его заводной паровоз снова покатился по проложенным рельсам. А сам он без промедления оседлал своего любимого конька — снабдил Бурова нагрудником и маской, сдернул со стены пару фламбержей <Фламберж — шпага, скорее рапира, способная по большей части наносить только колющие удары.>с затупленными концами и произнес негромко, со сладострастной ухмылкой:

— Ну что ж, начнем с рапиры, князь. После нее можно спокойно браться и за шпагу, и за палаш. Главное — развязать кисть, почувствовать “мулине” <Одно из основных упражнений по овладению рапирой, кистевое движение.>. Итак, внимание. Ангард!

Ладно, заняли позицию, встретились клинками, и Буров тут же ощутил метаморфозу, случившуюся с Анри: неумелый, скверно двигающийся дилетант уступил место опытному, действующему наверняка профессионалу. Фехтующему напористо, но в то же время легко, с филигранной точностью и чувством дистанции, перемещающемуся стремительно, с грациозностью барса. Способного вцепиться и в глотку смилодону. Так что не будь нагрудника и маски, был бы Буров превращен в дуршлаг — хорошо еще, что рапира с изъяном. А то навертел бы шевалье дырок, ох, навертел бы…

— Ангард! — Анри остановился, отсалютовал рапирой и с ухмылочкой подождал, пока Буров снимет маску. — Ну что ж, князь, мои поздравления, природа создала вас для шпаги. Хорошая длина руки, отличная реакция, отменная гибкость. Ну а технику мы вам поставим. Главное, князь, это практика, практика, практика, живое общение с клинком. Надевайте маску, начнем с основных парадов <Парад — защитное движение.>и штоссов <Приемы нападения.>. Ангард!

Сам он фехтовал без защиты, в батистовой, распахнутой на груди кружевной рубашке. Играючи. Будто бы не с тигром — с котенком.

Наконец, когда экзертиции прискучили, они угомонились, вышли в парк и неспешно, испытывая взаимную симпатию, предались приятному моциону. Разговор в силу инерции продолжил фехтовальную тему.

— Да, князь, как это ни прискорбно, но наступают плохие времена, — посетовал Анри и ласково погладил гард своей шпаги. — Фехтование деградирует. Времена прекрасных, рассекающих противника надвое клинков уходят в небытие, оставляя нам горестные реалии — игрушечные, более напоминающие шило рапиренки, которые едва ли даже подходят для дуэли. А эти нелепые придворные “des excuses” <Здесь: недоразумение (фр. ).>с эфесами из оникса, слоновой кости или саксонского фарфора! Я уже не говорю о траурных шпажонках с гардом из эбенового дерева и рукоятями, обтянутыми черным шелком. С такими можно сразу отправляться следом за покойным. К тому же, князь, не стоит забывать еще вот о чем, — Анрисклонился к розовому кусту и втянул носом густой, тяжелый от аромата воздух. — Это чертово огнестрельное оружие разом смешало все карты. Без сомнения, дьявольское изобретение. Меч в руках героя — ничто против негодяя, вооруженного кремниевым тромблоном <Мушкет с воронкообразным отверстием на конце ствола.>. Воистину грядет время подлости и бесчестия.

Сам он носил испанскую шпагу валансьенского типа — тяжелую, мощную, одинаково способную как колоть, так и рубить.

“Э, милый, ты еще не знаешь об автомате Калашникова”, — Буров, усмехнувшись, тоже снизошел до роз, с чувством понюхав, полузакрыл глаза, ловким щелчком турнул мохнатого шмеля-зануду.

— Да полно вам, шевалье, вы слишком мрачно смотрите на вещи. А что касаемо подлости и бесчестия, так этого добра во все времена хватало. Взять хотя бы эпоху Меровингов. Одни венценосные дамочки чего стоят <Времена франков отмечены небывалым разгулом самых низменных страстей. В ходу повсеместно были ложь, жестокость, кровожадность и подлость. Но даже на этом фоне негативно выделялись королевы Фредегонда и Брунгильда, которые вели между собой смертельную войну.>. Не с этих ли самых пор пошло выражение, что все зло от женщин?

Так-то вот беседуя и демонстрируя друг другу незаурядную ученость, они подошли к водопаду, не ахти какому, сразу видно фальшивому, вяло низвергающемуся в искусственное озерцо. На берегу из-под каштанов блестел карнизами кофейный домик, солнце отражалось в его витражных окнах, бросало радужные блики на лодку, застывшую на самой середине водного зеркала. Не было ни дуновения ветерка, воздух благоухал цветами, все дышало миром, спокойствием и гармонией. Однако только не в лодке. Там отчаянно жестикулировали, судя по всему, ругались и вообще вели себя агрессивно. Собственно, повышал голос лишь один член экипажа, Лаура Ватто а все прочие — Мадлена, Бернар и какой-то средних лет мужчина в щегольском камзоле почтительно ему внимали.

“Ага, похоже на совещание, — Буров глянул из-под руки, понимающе усмехнулся, посочувствовал Мадлене, — с далеко идущими организационными выводами. И место выбрано грамотно, никто, кроме рыб, не услышит. А они, как и покойники, большие молчуны. М-да, ишь как дает Лаура жизни, старается. Жучка, видимо, еще та. Палец ей в рот не клади. В общем, все по Джерому — трое в лодке, не считая собаки. Только вот не смешно совсем”.

А в лодке между тем страсти поутихли, амбалистый Бернар взялся за весло и ловко, как заправский гондольер, погнал посудину к замшелому причалу. Первым выбрался на шаткие мостки, подал руку Лауре Ватто, а та вдруг преобразилась, из разъяренной фурии превратилась в само очарование.

— Князь! Шевалье! — Танцующей походочкой подошла к Анри и Бурову, премило улыбнулась, сделала полукниксен. — Добрый вечер, господа. Ну как пофехтовали? Без дырок? Ну и славно. Ладно, не буду вам мешать, увидимся за ужином.

Показала зубки, кокетливо закатила глаза и под руку с Бернаром исчезла за поворотом дорожки. Стройная, элегантная, на редкость привлекательная в своем мужском костюме. Может, и не жучка совсем?

— Да, у нашей кузины непростой характер, — Анри сочувственно взглянул на бледную Мадлену, дружески кивнул щеголеватому мужчине, вздохнул и обернулся к Бурову: — Знакомьтесь, князь. Это наш средний брат…

— Луи, — мужчина по-простому подал тонкую ухоженную руку, и в глазах его, умных и насмешливых, промелькнула искра уважения. — Наслышан о вас, князь, наслышан. Своей лопатой вы зарыли все сомнения в человеческой порядочности.

Он замолк, поклонился и негромко, без всякого перехода, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Господа, хорошо бы выпить. Вы не находите?

Судорожно сглотнул и кинул быстрый взгляд в сторону кофейного домика. Чувствовалось, что выпить он был не дурак.

— Я, господа, пас, — Анри разом, как бы вспомнив что-то, помрачнел, вытащил лукообразные, в стразах, часы. — У меня есть еще дела, требующие ясной головы и твердой кисти. — Он инстинктивно тронул эфес шпаги и гибко поклонился. — Так что увольте. А с вами, князь, мы продолжим наши игры завтра.

На мгновение он принял боевую стойку, залихватски подмигнул и, резко развернувшись, зашагал по дорожке. Только хрустел песок под красными каблуками да подрагивала шпага, подвешенная горизонтально, на испанский манер.

— Опять братец пошел кого-то укладывать в ящик, — Луи посмотрел ему вслед, усмехнулся, снова сглотнул. — Ну так что, господа, мы идем?

Пошли. Внутри кофейный домик напоминал венецианское казино — зеркальные стены и потолок роскошные гирлянды, серебряные канделябры, множество книг, двусмысленное, одним движением потайного рычага превращающееся в постель канапе. Некоторым диссонансом игривой обстановке являлось полотно кисти Бургиньона <Французский батальный художник XVII века.>, однако же вид крови, разящей стали и умирающих бойцов щедро компенсировался фривольными эстампами, разложенными на секретере. В целом, однако, здесь царила атмосфера неги, праздности и радушия. Лакей-дворецкий был предупредителен, приборы — севрского фарфора и серебра, кофе мокко — ароматен и уж явно не экстрагирован. Правда, наслаждался им один Буров — Мадлена с братцем налегали на бургундское и токайское, видимо, для снятия душевного дискомфорта. Потом им был подан пунш с шампанским, и Луи после него загрустил:

— Гадость, отрава, виноградный сок. Водки хочу. Нашей, на смородиновых почках. Можно перцовой или, на худой конец, калганной. И не под трюфели эти поганые — под рыжики. Не свинья ведь чай.

Выругался матерно, кулачком ударил по столу, хотел было пустить слезу, но Мадлена не дала — тряхнула за плечо, стала что-то тихо лопотать на французском. И без перевода ясно, о чем — не мякни, не мякни, не мякни. Потом дружески щипнула за щеку, вздохнула тяжело и повернулась к Бурову.

— Не обращайте, князь, внимания, обыкновенная семейная сцена. Брат устал. К тому же выпил. Чего не наболтаешь с пьяных-то глаз.

Молодец девка, пьет на равных и головы не теряет. Такая небось не посрамит семейной чести. Без особой надобности.

— Да, да, князь, извините, что-то я нынче в миноре, — Луи сразу протрезвел, улыбнулся одними губами, криво и жалко. — Это, видимо, черная ипохондрия, проистекающая от беспокойств с пищеварением. Надо бы основательно полечить печень.

“Не ипохондрия у тебя, а кишка тонка. И не лечить тебя надо, а экстренно эвакуировать”, — Буров понимающе кивнул и с невозмутимым видом допил свой кофе.

— Меньше всего на свете, господа, меня интересуют семейные сцены. — Промокнул губы батистовой салфеткой, улыбнулся и демонстративно глянул на часы. — А что, господа, не пора ли нам ужинать?

Все правильно, бланманже, засахаренные мирабели и штрудель с марципанами и цукатами не еда. Так, баловство.

Ужинали в том же составе в Розовой гостиной, при свечах. Средний брат, беспокоя свое пищеварение, ел много, Буров — с аппетитом, Мадлена вяло, с разбором, выбирая все самое острое, перченое, возбуждающее жажду. Лаура Ватто набрехала, на ужин не пришла. А зря. Фрикассе из кролика было восхитительным, салат из крутых яиц с оливковым маслом и винным соусом — выше всяких похвал, разговор, касающийся добродетельной актрисы Сильвии, сожительствующей, по слухам, с венецианским проходимцем Казановой, — легким, ничего не значащим. Время пролетело незаметно.

— Надеюсь, вы не забыли, князь, что вас еще ждет французский? Это самое подходящее занятие на ночь.

После кофе с мороженым и взбитыми сливками Мадлена поднялась, приказала лакею принести князю в комнату все необходимое и снова заставила Бурова гундосить, выводить каракули и изводиться от ощущения рядом женского, сказочно благоухающего тела. Длилась эта пытка часа два. В гестапо бы ей, к папе Мюллеру, далеко бы пошла. Или в инквизицию. Еще не поздно, отцы доминиканцы пока при делах.

Наконец танталовы муки Бурова закончились.

— Ну все, хватит на сегодня. — Мадлена поднялась, коротко зевнула. — А вы примерный ученик, князь. И хорошо воспитаны.

Она лукаво воззрилась на Бурова, с юмором изогнула бровь и тут же, не задерживая взгляда, указала на стол, где хрустальная чернильница, книги и стаканчик с перьями соседствовали с песочницей из бронзы.

— Пусть это все побудет здесь до завтра, чтобы не таскать попусту туда-сюда. И вы уж будьте так любезны, князь, не запирайте дверь на ночь. Мало ли кому взбредет в голову написать что-нибудь чувствительное, — сразу перестав улыбаться, многозначительно кивнула и с видом манящим и таинственным выскользнула в коридор. Только прошуршала атласная, благодаря панье <Широкий каркас из китового уса.>напоминающая колокол юбка да всколыхнулось благовонное, кружащее, как вино, мужские головы облако. Какой там французский, какие там глаголы…

— Трам-пам-пам, если женщина просит… — возликовал в душе Буров, но особо не обольщался, прекрасно понимая, что движут Мадленой не личные симпатии, а служебный долг. Не роковая страсть — шпионская. А как иначе-то? В резидентуре посторонний, и за ним нужен глаз да глаз, и днем, и ночью. Необходимо ни на миг не выпускать его из поля зрения, присматриваться к нему, прислушиваться, анализировать поступки, поведение, проверять на вшивость, давить на психику, заставлять не думать об осторожности. Как говорится, ни минуты покоя. Но все тонко, ненавязчиво, с обходительными улыбочками. Что в Восточной гостиной, что в зале для фехтования, что на тенистой аллейке или в кофейном домике. А уж на постельке-то, охваченный любовным жаром, каждый человек виден как на ладони, бери его, словно токующего глухаря, голыми руками.

Так что головы особо не теряя, Буров усмехнулся про себя да и двинул не спеша предаваться водным процедурам — мокнуть с головой в огромном чане, драить тело скользкой от орехового мыла губкой, чистить зубы мерзким, ароматизированным мятой мелом. А сам все думал, думал, думал, анализировал события дней минувших.

Итак, что мы имеем. Есть его сиятельство граф Орлов-Чесменский, прибывший в Париж инкогнито по делу. Который очень не по нраву красавцу Скапену, упорно не желающему открывать свою смазливую рожу. Срисованную волею случая Буровым. Да еще им же и отрихтованную. И что же из всего этого следует? А ничего хорошего. Буров будет крайним, пока один владеет информацией, — Скапен попытается избавиться от него. Причем то, что он человек реальный и опасный, не вызывает никаких сомнений. А с другой стороны, совершенно непонятно, почему надо ждать приезда Аргунова, чтобы сделать фоторобот Скапена. Пока туда, пока обратно. А самолеты, между прочим, еще не летают. Нет бы привлечь какого-нибудь художника из местных, сделать пару-тройку набросков да и устроить облаву — Париж такой маленький город, наверняка Скапен где-нибудь да засветится.

Впрочем, постой-постой… Почему это неясно?.. Очень даже понятно, если Бурова держать за живца. И предположить, что в резидентуре информатор, регулярно освещающий Скапену положение дел. Очень даже обычное явление, этакий Штирлиц в бункере у Бормана. А потом, не следует игнорировать и наличие третьей силы, которая наверняка попытается Аргунова подменить и заслать в резидентуру своего человека, с тем чтобы выйти на Скапена, упорно хранящего инкогнито. И вот с этим-то фальшивым Аргуновым потом совсем не грех повозиться, и тогда легче будет добраться до той самой третьей силы, если, конечно, предположения о ее существовании верны… А кроме всего прочего, ни у маркиза-резидента, ни у Орлова-куратора нет ни малейшей уверенности в Бурове. Кто он, откуда, зачем. И может, на рисунке с его подачи будет изображен не Скапен, а Фридрих Энгельс с бородой Маркса и лысиной Ленина. Куда вернее держать его втемную на коротком поводке в качестве наживки… И ждать, когда объявится Скапен… Или наоборот самим засветить в случае необходимости. Да, вот такой змеиный клубок, сплошные шпионские страсти-мордасти… И какое же резюме? Да самое очевидное — надо рвать когти. Пока красавец в маске не пронюхал о местонахождении свидетеля и не расстарался с ядом, кинжалом или мушкетной пулей. Мало ли способов угробить человека. Особенно для того, кто упорно не желает, чтобы его знали в лицо.

“Да, да, надо сваливать, — Буров вытерся батистовой, нежной, словно руки женщины, простыней, облачился в шелковый, благоухающий мускусом халат, подмигнул себе, любимому, в запотевшем зеркале, — но только не сейчас, не сейчас”. А сам непроизвольно вспомнил Мадлену — ее роскошный бюст, сахарные плечи, осиную, затянутую в корсет талию. Только вот улыбалась она почему-то как Лаура Ватто. Так же иронично, загадочно и непредсказуемо. Подобно сфинксу. С чего бы это?

“Далась же мне эта рыжая скандалистка, — удивился Буров, сунул ноги в тапки и вернулся в апартаменты. — А вообще, что-то в ней есть. Этакое неуловимое. Баба с изюминкой. М-да”.

В спальне было в меру сумрачно и очень романтично — горели только две спермацетовые ароматизированные свечи. Сквозь незадернутые занавеси струился мутный лунный свет, слышалось благоухание цветов и запах трав, птицы, казалось, переговаривались с феями, а шелест листьев напоминал шептанье банши. Парадиз, сказка наяву.

И действительно, все случилось как в сказке. Дверь в комнату без стука отворилась, и вошла женщина в белом пеньюаре. Волосы ее скрывал ужасно миленький чепец, подсвечник она держала низко, так что было невозможно рассмотреть лицо.

— Мадлена? — Буров отвернулся от окна, радостно шагнул навстречу и вдруг недоуменно замер, словно налетел на стену, — в голову ему ударил аромат духов Лауры Ватто.

— Нет, князь, это я, — она бесстыдно рассмеялась, поставила подсвечник на стол и, ничего не объясняя, порывисто прильнула к Бурову. — Это, надеюсь, будет поинтересней французского.

Томно содрогнулась, вздохнула тяжело и, застонав, страстно поцеловала в губы. А руки ее уже лезли Бурову под халат, ласкали, будоражили, манили, путали мысли и тревожили плоть. Устоять было невозможно. Да и к чему? После стольких-то месяцев воздержания… И сплелись неистово тела, и заходила ходуном кровать, и чудом не погасли свечи от криков страсти, исступленных вздохов, нечленораздельных фраз и стонов наслаждения. В общем, как и обещала Лаура Ватто, подружились. Крепко, шесть раз. А поутру, когда Лаура ушла — пьяная от счастья, простоволосая, позабыв свой пикантный чепец, Буров вытянулся на кровати, положил под голову руки и задумался — да, похоже, отношения полов нисколько не изменились. Что в восемнадцатом веке, что в двадцатом они были одинаково прекрасны.

Сдохший пес удачи

— Ангард! Хватит на сегодня. — Шевалье отсалютовал рапирой, вытер потный лоб и одобрительно улыбнулся. — Вы делаете успехи, князь. Этак вас скоро примут в “Браво” <Корпорация мастеров фехтования, в которую входили преподаватели оного, наемные убийцы и “свободные поединщики” — заказные дуэлянты. Организации такого рода отличались строгой дисциплиной и жесткой иерархией.>. Хотя я бы предпочел Братство Святого Марка <Корпорация аналогичного типа.>. Кстати, как насчет братства нечестивого Рошеро? Хочу наведаться к нему, продемонстрировать ваш метод в действии. Не составите компанию?

— С удовольствием, — ответил Буров и принялся напяливать парик. — В зале однообразие вредно. Чем чаще меняешь партнеров, тем лучше.

— Так же, как и в постели, — шевалье ухмыльнулся и с пафосом продекламировал по-французски: — Дай бог, чтобы клинок любви не заржавел в привычных ножнах скуки…

— Да да, клинок любви ржавеет без привычки к ножнам, — понял Буров в меру своего французского и с философским видом кивнул: — Действительно, не нужно давать ему скучать.

Сам он тоже не скучал. Вот уже месяц без малого находился у маркиза — то ли в гостях, то ли карантине, то ли в тренировочном лагере. С высшим баллом по мордобою, твердым “удом” по верховой езде, с тройкой по фехтованию и похвальной грамотой за скачки в койке. Времени даром не терял — форсировал французский, махал рапирой, работал пенисом, руками и головой. Изображал недалекого, воинственного рубаку-самца, а сам все анализировал, сравнивал, копался по кармашкам памяти. Нелегкая действительно занесла его в резидентуру, в самый эпицентр разведывательной суеты. Днем и ночью к маркизу прибывали кареты, взмыленные курьеры, запыхавшиеся гонцы, все мыслимые и немыслимые родственники, то ли дальние, то ли ближние, обнаруживались в доме, появлялись в саду, присутствовали за завтраками, обедами и ужинами. Маркиз, если вдуматься, был неслыханно плодовит, семейство его поражало масштабами и разбросанностью интересов. Старший сын, Артур, был известным финансистом, средний, Луи Филипп, процветающим нотариусом, младшенький, Анри, — жутким забиякой и бабником. Ну а уж о дочерях и говорить не приходится — все как на подбор умницы и красавицы. Пробы ставить негде. И это не считая армии племянников, двоюродной родни, друзей внучатых деверей жены и пасынков, усыновленных тещами троюродных зятей. А заправляла всем этим шпионским скопищем сиротка из провинции, седьмая вода на киселе Лаура Ватто. Властно, жестко, хватко, словно дирижер оркестром. Но и тонко, с деликатностью, так что авторитет маркиза нисколько не страдал. А по ночам с Буровым Лаура преображалась — становилась то рабыней из гарема, робкой, уступчивой, готовой на все, то восточной царицей, гордой, самовлюбленной, знающей себе цену, то необузданной менадой <Служительницы вакхических культов. Опьянялись наркотиками, добытыми из плюща, причем вводили их себе непосредственно во влагалище. Отличались невиданной похотливостью, жестокостью, бывало, насладившись мужчинами, разрывали их на части.>— из тех, что, увитые плющом, бесчинствовали на просторах Греции. Чудо какая женщина — умная, страстная, загадочная, манящая. Венера, Цирцея, Медея, Клеопатра. Правда, понять не сложно, что выполняет свой долг, — но зато как! В общем, запал Вася Буров на Лауру Ватто не то чтобы до беспамятства и серьезных намерений, но до еженощных многоразовых излияний гормонов. К рыжей обольстительнице влекло, словно магнитом. А потому он старался не думать ни о Скапене, наверняка уже замыслившем какую-нибудь гадость, ни о курьере из Петербурга, который должен вот-вот прибыть с известием, что Буровых-князей и в природе-то не существует, нет, все тянул время, надеялся на что-то, не слушал внутреннего голоса. А тот ругался по-черному, матерно пульсировал в мозгу: “Вали, вали отсюда, так тебя, растак и этак! Засыпешься на бабе”. Буров же в ответ ему, тоже мысленно: “Нравится она мне, и все. В гробу я видел и Скапена, и курьера, и графа Орлова. Сами из князьев, имеем право. Заткнись”. В общем, не то чтобы любовь, но конкретно половая, почти что наркотическая зависимость. Как ее лечить? А главное зачем?

Между тем собрались. Натянули добрые, бычьей кожи сапоги, стряхнули с плеч осыпавшуюся с париков пудру, не забыли треугольные, с вычурным плюмажем шляпы. Аристократия, так ее растак, второе сословие <В феодальной Франции были три сословия: духовенство, дворянство и податное население — купцы, ремесленники, крестьяне, облагаемые податями.>, белая кость, голубая кровь. А вот деревья в парке уже пожелтели. Ветер шелестел мусором листвы, барственно пушил шапки хризантем, морщил частой рябью воду на прудах. Октябрь, нахмурившись, вступал в свои права.

— Эге, нам, похоже, повезло, — обрадовался шевалье, когда они уже вышагивали по главной аллее, и указал на отъезжавшую от дома карету. — Никак это сестренка? Сердце у нее отзывчивое, мимо не проедет. Да к тому же любопытна, как кошка.

Карета и в самом деле остановилась. С запяток соскочил ливрейный лакей, бросился к ореховой, в пасторальной росписи дверце.

— Вы это куда, господа? — Из экипажа выглянула Мадлена, голос ее звучал пленительно и томно, совсем не так, как когда она учила Бурова французскому. — Может, хотите внутрь? Не стесняйтесь, места для обоих хватит.

Выглядела она потрясающе — стеганый камзол из розового шелка с золотым шитьем и перламутровыми пуговицами, бархатный жилет с богатой отделкой, черные, в обтяжку, брючки до колена, шпажка на боку, бриллианты на туфлях и солитер на пальце. Этакий чертовски соблазнительный, похожий на пряник женоподобный кавалер. Мессалина, Ганимед и Сафо в едином лице и в мужском платье.

— Мерси, сестренка, — шевалье с готовностью залез в карету, плюхнулся на мягкий, крытый атласом диван. — Никак ты опять к этому голландскому послу? Будете обсуждать достоинства “Traite de la saggess” <“Трактат о мудрости”.>Пьера Шарона, такого же скептика, как Монтень <Монтень, Мишель Эйкем (1533-1592) — французский философ и писатель-моралист.>? — Он подмигнул Бурову, устроившемуся рядом, и усмехнулся. — Надеюсь, сестренка, ты не забыла гигиенический уксус?

— Так же как и “английский плащ” <Имеется в виду презерватив английского врача Кондома, который популяризировал контрацептив из смазанных маслом овечьих кишок. По-другому он еще назывался “французский конверт”.>, — Мадлена нисколько не смутилась и ухмыльнулась в тон. — У лорда Болинброка, английского посланника, возникла отличная идея — устроить ужин с переодеванием. Кавалеры наряжаются, как дамы, и наоборот. Сам он, по слухам, собирается одеться восточной танцовщицей. Вернусь завтра, расскажу все подробности. Ну как, ты уже умираешь от любопытства, братец? Или от желания тоже перевоплотиться в даму?

Так, за фривольным зубоскальством, они выехали за ворота, миновали улицу фешенебельных особняков и, оказавшись на мосту, покатили над свинцовыми водами Сены.

— Вот здесь-то мы и расстанемся, сестренка, — сказал Анри уже на правом берегу, Мадлена потянула за шнурок, кокетливо улыбнулась:

— Как скажешь, братец. Разве я в чем-нибудь тебе отказывала?

Экипаж остановился, у дверцы показался лакей, на его щекастом, невыразительном лице было написано: “Приехали”.

— Оревуар, — Буров и Анри сошли, сделали Мадлене ручкой и, не глядя более на отъезжающую карету, двинулись по многолюдной набережной. Кого только там не было — подвыпившие лодочники в закатанных штанах, дородные торговки с корзинами на голове, крестьяне в куртках из козьих шкур, корабельные плотники, грузчики, водоносы, крысоловы, лекари и разносчики мелкого розничного товара. Простолюдины, чернь, третье сословие, основной источник государственного дохода. Однако же и паразитов хватало: покачивались в портшезах <Легкое переносное кресло, род паланкина.>скучающие дамы, тянулись куцей рысью надутые офицеры, спешили в массы со словом божьим бенедиктинцы <Члены католического монашеского ордена, основанного Бенедиктом Нурсийским около 530 года.>в черных рясах, капуцины <Монахи ордена Святого Франциска.>— в коричневых, доминиканцы <Братья доминиканцы — члены нищенствующего ордена, основанного в 1215 году испанским монахом Домиником. В 1232 году папство передало в ведение доминиканцев инквизицию.>— в ореоле истинных ревнителей достославной веры. Тут же, не смешиваясь с толпой, прохаживались и блюстители порядка, не монахи отнюдь — королевские жандармы в гетрах и голубых мундирах с красными обшлагами.

— Да, славный нынче день, — Буров посмотрел на небо, на шпили Нотр-Дама, хотел было еще полюбоваться закатом, но не стал — заметил пса, плывущего по мутным водам.

— Не только славный, князь, но и удачный, — тонко улыбнулся шевалье, и в голосе его послышалась таинственность. — Видите эту собаку? Это же мистический четырехцветный пес, вестник благополучия и благоволения судьбы. Нас ждет какая-то радость. И, судя по окрасу, очень большая. — То, что пес дрейфовал на спине, его ничуть не смущало. Шевалье из кармана вытащил часы, вызвонил галантный менуэт и улыбнулся еще шире, еще лучезарней. — Давайте же поспешим, князь, мне не терпится продемонстрировать вашу методу в действии. До подвала Рошеро отсюда пара шагов. Я уверен, нас ждет триумф.

И всю дорогу до подозрительного, отвратно смердящего проулка он восхищался вслух системой Бурова. Ах, как же все здорово придумано! Гениально, как все простое! Нужно атаковать сперва конечности противника, дабы затем, обезноженный и обезрученный, он был беззащитен, словно цитадель, лишенная своих рвов, стен и подвесных мостов. И делай с ним, что хочешь — дроби ему челюсти, круши ключицы, вырывай трахею, выдавливай глаза и расплющивай пах. Как же все-таки восхитительно придумано! Нет, все-таки вы, князь, Ньютон, Лейбниц и Пифагор мордобоя!

Наконец пришли. Проскользнули в арку, ведущую во двор, завернули за угол, попав в царство поленниц, постучали в зловещего вида дверь. Раз, другой, третий. Наступила тишина, нарушаемая лишь окрестными котами да женским, на взводе, визгливым голосом:

— Ну ты и скотина же, Жан-Пьер! Ну ты и скот! Грязное, вонючее животное! Кот! Кот! Похотливый самец! Ну ладно, ладно, твоя взяла. Иди сюда, я сама…

Наконец дверь с лязгом приоткрылась, и возникло пышноусое мурло, своей рожей, шеей и обритым черепом очень напоминающее моржа.

— Эй, кто тут? Надо чего? Вам.

— Что-то нынче ты не очень вежлив, Антуан, — в тон ему, так же грубо ответил шевалье и машинально приласкал эфес своей шпаги. — Или память тебе отшибло?

— А, это вы, сударь! Да еще привели кого-то? — пышноусый подобрел, сплюнул себе под ноги и пошире отворил дверь. — Что-то вас давно не было видно. Ладно, заходите. Пойду спрошу у мэтра, как с вами быть.

Он подался в сторону, освобождая проход, и шевалье с Буровым вошли в узкий, освещенный чадящей лампой закут. Лязгнул за их спинами засов, в нос ударили запахи угля, кошек, древесной гнили.

— Здесь подождите. Я сейчас, — прохрипел Антуан, шмыгнул оглушительно носом и скрылся за скрипучей дверью, полностью не прикрыв ее. В щель потянуло потом, сыростью, послышались звуки ударов. Чей-то гортанно-лающий, почему-то показавшийся Бурову знакомым голос повторял:

— Носком по косточке не надо. Не надо по косточке носком. Внутренним ребром подошвы. Внутренним и наискось. И наискось.

Внезапно он затих, послышались шаги, и дверь со скрипом пропустила Антуана, а с ним… О, господи, ну и денек! Вместе с Антуаном пожаловал терпила в атласном лепне, коего Буров однажды на рынке припечатал затылком о булыжник. Чтобы денег не просил. Значит, вот он каков, мэтр Рошеро! Интересно, узнает или нет? Вообще-то одежда, шляпа и особенно парик здорово меняют внешность.

— У нас, господа, теперь новые правила. Плата за полгода вперед, — с ходу взял быка за рога Рошеро, ухмыльнулся, словно старому знакомому, Анри и, прищурившись, смерил взглядом Бурова. — Так, так, так, где же это я вас видел раньше, сударь? Так, так, так… Не может быть… Не может быть. Черт!

Он вдруг резко замолчал, изменился в лице и судорожным рывком распахнул дверь в зал.

— Эй, Карп, Миньон, Саботье, Шампань, сюда! Здесь фраер, который порезал Батиста с его красавцами!

Ну вот, все-таки узнал. Мэтр как-никак, мастер, глаз — алмаз. В следующее мгновение очи Рошеро закатились, а от второго удара, концентрированного, в область шеи, закатились навсегда. Не успело его тело упасть, как Буров успокоил Антуана, так и не сумевшего понять, что к чему, и загремел запорами входной двери. В это время пожаловали Карп, Миньон, Саботье и Шампань. Не просто так — с криком, гамом, с великим шумом, а главное — кто с кастетом, кто с ножом, кто с опасной бритвой. И так-то было тесно, а стало вообще не протолкнуться. Поэтому-то и поперли молодцы не все сразу, а соблюдая очередность, колонной шириной в дверь. И пока Буров разбирался с авангардом, шевалье оправился от изумления. Он вытащил свою испанскую шпагу и обеспечил достойный отход — только чмокала вспарываемая плоть, разлетались во все стороны брызги и в сумасшедшем беге стучали сапоги: по выщербленным ступеням лестницы, по вытоптанному, будто замощенному, двору, по грязным мостовым вечернего города.

Наконец, запыхавшись и не желая привлекать к себе внимания прохожих, Буров и Анри остановились, выбрав переулок побезлюднее, и принялись оценивать реалии. Все было не так уж и плохо, виктория далась лично им малой кровью. А вообще-то крови хватало — на платье, на париках и даже на ботфортах, но, слава богу, не своей. Собственная шкура осталась цела, а вот одежда… Камзол у Бурова был разорван на спине, жилет распорот на груди, галстук жабо располосован бритвой, крахмальные манжеты с рюшем изодраны в клочья, лицо грязно, а парик напоминал издохшую кошку. Шевалье выглядел несколько лучше, ему все же удалось держаться от нападающих на расстоянии клинка.

— М-да, — задумчиво вздохнул он, вытер шпагу, с видимой брезгливостью уронил платок и очень по-философски воззрился на Бурова: — Скажите, князь, а вы, вообще-то, давно в Париже?

— Да чуть больше месяца, — Буров весело пожал плечами, платочек подобрал, щедро поплевал и принялся тереть разводы на сапогах. — Обстоятельства, знаете ли, шевалье. Рок, фатум, перст судьбы. От них не убежишь. А хотелось бы.

Несмотря ни на что, настроение у него было ровное — есть еще порох в пороховницах, есть. А уж адреналина-то… Правда, огорчали слегка эти мерзкие пятна на голенищах — а ну как не отойдут, и ведь на самом видном месте. Жалко, сапоги-то первый сорт, почище генеральских. Надо будет к зиме ближе накат на них сделать, что ли. И хорошо бы проварить в гуталине и прогладить утюгом, чтобы стояли колом. Да, чудо какие сапоги, на одну портянку, — военторгу и не снились. А может, не проглаживать их, а наоборот, собрать гармошкой? Чтобы были со скрипом? Или, может, вообще заказать еще одну пару? Да, вот это задача. Куда там Ньютону с его биномом…

— Значит, месяц с небольшим? — тихо переспросил Анри, скорбно поправил парик, горестно нахлобучил шляпу и вдруг оглушительно расхохотался: — Скажите, а кто такой Батист? За что же вы его так? Со всеми-то красавцами?

— Право, не знаю, — тоже рассмеялся Буров, скомкав, бросил платок и по инерции сплюнул. — Рок, фортуна, перст судьбы. А главное, дурные манеры. Да, кстати, вы случаем не знаете, что у нас на ужин? Вчера рагу из серны было просто восхитительным.

Настроение у него выровнялось совершенно — мерзостные пятна на ботфортах отходили без малейших следов.

— Да, да, лучше нам идти домой, — шевалье кивнул, с чувством проглотил слюну и сделался притворно серьезен. — Что-то все складывается не совсем удачно. Похоже, князь, у нас сегодня тяжелый день.

То, насколько тяжелый, они стали понимать уже на левом берегу Сены, когда, надумав срезать путь, двинулись по мрачной, будто сплющенной фасадами домов улице. Такой узкой, что едва ли могла проехать карета. Впрочем, с колесным транспортом здесь было все в порядке. Стоило шевалье и Бурову залезть поглубже в каменный мешок, как за их спинами у входа в мышеловку зацокали копыта, загромыхали ободья, бешено всхрапнули понукаемые лошади. Связать конец с началом было совсем не сложно — кто-то на рысях пер по их душу. С напористостью Буденного, со стремительностью Махно, с неотвратимостью победы всемирной революции. Деваться было некуда — ни вправо, ни влево. Никаких шатаний, только вперед. Можно было еще, конечно, упасть, вжаться в землю, рас пластавшись, затаив дыхание — только ведь карета не танк, у нее лошадей хоть и меньше, но зато все с копытами. Под брюхом не проскочишь. Так что подтолкнул Буров шевалье локтем да и рванул, что было силы, с высокого старта — такой устроил спринт, куда там всем Борзовым. Не глядя ни на шпагу, ни на парик, ни на ботфорты. Слыша только нарастающее громыхание колес. А дорожка-то в гору, в полутьме, по осклизлым черепам булыжной мостовой. Шевалье не отставал, несся вровень. Хоть и тяжело дышал, а держался молодцом, до последнего боролся за жизнь. С таким, пожалуй, можно и в разведку. А угрюмые фасады между тем раздались, каменная кишка превратилась в воронку, и шевалье с Буровым все же удалось броситься из-под самых копыт в сточную, полную нечистот канаву. С грохотом промчался приземистый, называемый в народе “карабасом” экипаж, прощально всхрапнули лошади, и шум погони стал удаляться.

— Да, что-то нам сегодня не везет с простым народом, — шевалье вылез из дерьма, снял парик, понюхал, брезгливо отшвырнул. — Вначале Рошеро, теперь вот извозчики эти пьяные. Надо ж так нажраться.

— Ну конечно же, конечно, это обыкновенная случайность, — Буров свой парик нюхать не стал — снял, отжал, сунул за пазуху. — В нужное время, в нужном месте. Давайте-ка, шевалье, домой. Пока с нами не приключилось новых случайностей. Чует мое сердце, это только начало.

Мысли его из гастрономических сфер плавно переместились в банно-прачечные, хрен с ним, с паштетом из молодого зайца, — отмыться бы от дерьма. Да побыстрей. Однако насладиться губкой, горячей ароматизированной водой и сказочно благоухающим мылом ни Бурову, ни шевалье не пришлось. Сразу же по прибытию их экстренно потребовали к маркизу.

— Прошу вас, господа. Приказано доставить живыми или мертвыми.

Широкоплечий дворецкий, видимо привычный ко всему, посмотрел на них с пониманием, усмехнулся в усы и повел вниз, под землю — резиденция маркиза была устроена с секретом, по соседству с бургундскими, токайскими и канарскими <Крепкое белое вино.>. Когда спустились по ажурной, круто завивающейся лестнице и двинулись просторным, слабо освещенным коридором, стал различим пронзительный, усиленный подвальным эхом голос:

— Это черт знает что такое! И не так, и не в мать! Завтра же напишу Гришке, чтоб прислал сюда Семеновский полк! И Гродненский! И Ахтырский! И Конно-гренадерский! Я покажу, едрена мать, этим проклятым лягушатникам, так их растак! И вы, генерал, тоже хороши! Зажрались здесь, в Париже, с девками, сидите так-растак на жопе ровно! А не хотите ли на Кавказ? В пехотный полк? На южную границу с черкесцами? Что, не хотите? Так найдите мне этого распросукина Скапена, возьмите его за жабры, оторвите ему яйца, забейте ему смоляной фал, куда не надо! И не забудьте, что до этого чертового затмения осталось всего неделя! А я пока что в целях конспирации отправляюсь на воды в Англию. Все, действуйте. Отечество в моем лице надеется на вас.

Голос замолчал, распахнулась дверь, и в коридор пожаловал граф Орлов-Чесменский, но — о господи! — в каком же виде! Кислое лицо его радужно переливалось, один глаз заплыл, другой цветом напоминал спелую сливу, правая рука висела на перевязи, левая же судорожно сжимала трость, коей их сиятельство вследствие хромоты скорбно опиралось о землю. Орлов был не в настроении. Сухо кивнул, молча отвернулся и, тихо матерясь, стал подниматься по лестнице. Палка его стучала громко и угрожающе — всех я вас так растак и этак. Ладно, проводили Чесменского взглядами, поскреблись к маркизу, вошли. Как и было приказано — экстренно, без доклада, по-простому. Маркиз был не один — за драгоценным, инкрустированным жемчугом столом сидела его племянница Лаура Ватто и очень по-мужски курила трубку. Видимо, уже давно, табачное облако по плотности напоминало грозовое. Да и вообще атмосфера была какой-то напряженной, непростой, словно в ожидании высоковольтного разряда. Разящего наповал, причем не в ровные места — в возвышенности.

— Добрый вечер, господа, — маркиз, великолепно владея собой, изобразил улыбку и сделал приглашающий жест. — Прошу садиться. Только, боже упаси, не в эти кресла, они помнят еще Людовика Солнце. У вас, господа, похоже, был тоже тяжелый день. Так, видимо, нынче расположены звезды на небе.

Сам он выглядел значительно лучше и шевалье, и Бурова, и графа Орлова — строгий черный камзол, высокие сапоги, массивная, старинной работы шпага, очень напоминающая шотландский палаш-клеймор. На его фиолетовом атласном жилете, почти достигая жабо, лежал широкий темно-красный пояс, из-за которого виднелись рукояти кинжала и пары корабельных пистолетов. Похоже, маркиз в поход собрался.

— Бог с ней, с астрологией, дядя, — Лаура положила трубку на подставку, выпустила дым и то ли улыбнулась, то ли показала зубы. — Давайте спустимся с небес на землю. А то мы эдак ужин пропустим.

Она была тоже в полном боевом убранстве — со сногсшибательной прической, при бриллиантовых серьгах и в платье с бездонным декольте. Такой прекрасной и воинственной Буров ее еще не видел.

— Иногда, моя милочка, стоит и умерить аппетит, — маркиз, словно плетью, ожег ее тяжелым взглядом, неожиданно улыбнулся и перевел глаза на Бурова. — Помнится, князь, при первой встрече вы, как истый патриот, выразили желание послужить отечеству. Скажите, ваш похвальный пыл еще не угас?

Казалось, что он не замечает ни распоротого жилета, ни мерзких пятен на жабо, ни отсутствия парика и шляпы. Все это так, фигня, мелочь, пустяки по сравнению с жизненной позицией дворянина и патриота князя Бурова.

— Нет, нет, маркиз, что вы, горит ярким пламенем, — сразу поскучнел тот, приложил руку к сердцу и, уже примерно понимая, о чем пойдет речь, душераздирающе вздохнул. — Нам дым отечества сладок и приятен…

Вот оно, начинается. Значит, все, финита, аллес — и пребыванию во дворянстве, и урокам фехтования, и изысканной жратве, не иначе как при посредстве десяти ложечек и двадцати вилочек, а главное, пламенным объятиям Лаурки. Впрочем, как зовут ее на самом деле, один бог знает. Да и не важно. Важно другое — надо сваливать. И чем скорее, тем лучше. То есть завтра же утром. Ну не соваться же с головой в этот шпионский омут ради спасения задницы графа Орлова-Чесменского? Сам еще тот фрукт. Скапен не шутит. И крови не боится. Так что можно самому запросто остаться без головы. В общем, мерси за прием и гостеприимство. Выживать сподручнее в одиночку. И кстати, что там граф Орлов орал насчет какого-то затмения?

— Ну вот и славно. Я ни на йоту не сомневался в вашей порядочности, князь, — маркиз небрежно улыбнулся, умерил блеск стальных, холодных глаз. — Только должен сразу предупредить, дело сие касается высокой политики, материй весьма и весьма секретных, государственного порядка. Мне продолжить, князь?

Спросил так, чисто риторически, уже не улыбаясь и не отрывая взгляда. Просто надавил на психику и проследил за реакцией. Опытный, гад, тот еще волчара.

— Ну конечно же, маркиз, продолжайте! — Буров изобразил на лице гнев, праведный и беспощадный. — В этом государстве и впрямь нет никакого порядка. Только что нас с шевалье чуть не раздавили каретой. Четырехконной. Так что я хоть сейчас в последний и решительный бой.

— Каретой? — Маркиз, побледнев, тихо выругался, переглянулся с Лаурой, дотронулся холеными пальцами до инкрустированной рукояти кинжала. — Значит, они уже проведали, канальи. — Прервавшись, он перевел взгляд на Бурова: — Обстоятельства, князь, таковы, что граф Орлов-Чесменский, доверенное лицо императрицы Екатерины Второй, прибыл в Париж с некой секретной миссией. Инкогнито, с полномочиями чрезвычайными. Повторяю, с делом деликатным и имеющим непосредственное касательство к самым потаенным сферам европейской политики. А посему есть некоторые силы, пребывающие в определенной конфронтации с российскими интересами и всячески противоборствующие стараниям графа. Пока что весьма успешно, увы. И мы, как старинные друзья Орлова, обязаны всемерно ему помочь. Хотя и сами переживаем отнюдь не лучшие времена — в семействе у нас завелся предатель. К тому ж и времени у нас осталось совсем немного, цейтнот, страшнейший цейтнот. Это все, князь, что я могу и имею право открыть вам. Найдите Скапена, уничтожьте его, вбейте этой гадине осиновый кол в сердце. А лучше — доставьте живым, чтобы мог говорить. Главное, чтобы он не успел навредить графу в его делах. И в случае благоприятного исхода ваши радения, князь, не окажутся напрасны — если вы пожелаете остаться в Париже, вас ждут сто тысяч ливров <Французская серебряная монета, равная двадцати су. Годовая рента в сто тысяч ливров по тем временам давала возможность безбедного существования.>ренты и патент полковника французской армии. А если все же тянет на родину — то личное расположение и покровительство Орлова со всеми вытекающими приятными последствиями. Только избавьте его от Скапена, избавьте.

Он замолк, проглотил слюну и тяжелым взглядом уставился на Бурова. В глазах его читалась мука: начальство жмет, в резидентуре измена, времени для тщательно продуманной, многоходовой комбинации нет. Остается всецело полагаться на какого-то авантюриста, информацию на коего еще не доставили из Петербурга. И так не хочется на Кавказ, в пехотный полк, на границу с черкесцами…

— Вы будете обеспечены всем необходимым, князь, — маркиз наконец отвел глаза, изобразил некое подобие улыбки и указал на секретер, где лежали стопочкой три серебряные табакерки. — Они набиты двойными луидорами, это вам на текущие расходы, для начала. Я дам вам английский рессорный экипаж, запряженный орловскими рысаками, кольчуги скрытого ношения, булатные клинки, специальные дальнобойные скорострельные мушкетоны. Все, что в моих скромных силах, князь. Только вот воевать вам придется, — он вдруг как-то сник, замялся, — увы, не числом, а уменьем. Видите ли, князь, в моем доме поселилась крамола, и теперь я не доверяю никому. Так что помогать вам в охоте на Скапена будет только мой младший сын и еще, — он повернулся вопросительно к Лауре.

Та кивнула:

— Ладно, пусть берут Бернара. Он немногословен и крови не боится. Да и кучер хоть куда. У вас, князь, есть какие-нибудь вопросы? — Лаура испытующе взглянула на Бурова, усмехнулась двусмысленно. — Может быть, какие-нибудь желания? Право же, не стесняйтесь.

Фривольный тон нисколько не вязался с выражением ее глаз, сверкающих дьявольским огнем. Словно у обложенной со всех сторон пантеры.

— Хотелось бы залезть сначала в чан с водой, а после вилкой в тарелку с паштетом, — сдержанно ответил Буров, проглотил голодную слюну и всем своим видом обозначил — ну а уж потом-то, милочка, мы обязательно с тобой залезем в койку. Будет тебе исполнение желаний, будет. До самого утра. Напоследок. Тут думать нечего, надо рвать когти. В гробу он видел и английский экипаж, и орловских рысаков, и табакерки с луидорами. Охота на Скапена, называется! Да как бы не так! Это еще неизвестно, кто на кого будет охотиться. Не охота это — рыбная ловля, где за придурка-живца держат его, их сиятельство князя Бурова. Как же, сто тысяч ренты, патент полковника французской армии! Личное расположение Орлова-Чесменского! Да как только мавр сделает свое дело — это если его Скапен в гроб не положит! — он уже будет никому не нужен. Более того, он сразу превратится в опасного свидетеля со всеми вытекающими мокрыми последствиями. И долго не проживет. Ишь ты, зверье-то какое собралось — Лаурка глазищами сверкает, дрожит вся от ярости, только не рычит, маркиз такой благовоспитанный, такой тихий, такой ласковый, так и ждет момента, чтобы схватить за горло. Семейка, такую мать, ячейка общества. А вот шевалье жалко, хороший парень, без гнили. Впрочем, что его жалеть-то, не пропадет, выживет, не слаб в коленках и не дурак. А главное, Скапена в лицо не знает. В общем, решено: рвать когти, и завтра же. И не горячиться насчет табакерок с луидорами — одна точно не помешает. Золото, оно везде золото, не дерьмо.

— Да, да, господа, принципиально мы все решили. Можете идти приводить себя в порядок, — маркиз милостиво кивнул, чем-то сделавшись похожим на фельдфебеля, только что отдавшего команду “оправиться”, и шевалье с Буровым поспешили к Мойдодыру. Казалось, в Сене не хватит воды, чтобы смыть приставшее к ним дерьмо и нечистоты…

Ужинали в Розовой гостиной, при свечах, квартетом. Кроме Бурова, шевалье и Лауры за столом сидел еще старший брат Артур, знатный финансист. Тощий, жилистый, крайне неинтересный — с огромным носом и отвратительной привычкой к золотому лорнету. Ели паштеты, салаты и рагу, пили херес и выдержанную малагу, звенели хрусталем, постукивали фарфором, поигрывали серебром. Разговор как-то не клеился, финансист говорил большей частью о бессрочной ренте, пятидесятой доле <Налог на имущество и доходы.>, видах займов и подушном сборе <Он же “талия”, один из видов налогов.>. И все это с апломбом, с брызгами слюны, с пристальным рассматриванием собеседников через стекла лорнета. Нет бы успокоиться финансисту, насладиться великолепным вином. Какое там. Разглагольствовал, не обращая внимания на устрицы и омары, кофе с вензелем <Вид пирога.>и шоколадный крем. Хотя и чувствовалось, что не так прост, как кажется. Видно, просто крепко вжился в образ.

— Не обращайте внимания, князь, у братца, как всегда, словесный понос, — сухо заметила Лаура, когда ужин закончился и они вышли на террасу. — Надо будет напомнить ему мудрость древних, что высшее благо — это чувство меры. Кстати, что касается мудрости… Мадлена сегодня занята, так что вместо французского давайте-ка займемся естественными науками. Ступайте к себе, я сейчас. И ждите с нетерпением, у меня сюрприз.

Коротко улыбнулась Бурову и с легкостью, напоминая со спины перевернутую рюмку, упорхнула с террасы.

“Значит, говоришь, сюрприз? — Буров подошел к витражному, во всю стену, окну, кинул взгляд на скучный в свете фонарей сад. — Хорошо, светло, как днем. Не дурак маркиз, понимает, что такое бдительность”. Конечно, не дурак — у кого есть масло в голове, тот не экономит на масле для фонарей. Чтоб не шастали в темноте всякие там Скапены, не устраивали шум-гам и разнообразные неприятности. Только Васе Бурову плевать и на шум, и на гам, и на Скапена, да и, по большому счету, на маркиза. Последняя ночка, приятно было познакомиться. Завтра все, туту, счастливо оставаться. Их сиятельство князь Буров-Задунайский отбывают на зимние квартиры. Куда? А хрен его знает, Франция большая. Главное, языковой барьер преодолен, и совсем неважно, что не в полной мере. Нет больше немоты, препон для общения. Язык до Киева доведет. А уж до каких-нибудь там Лиона с Марселем и подавно. Остается лишь собраться и сказать последнее “прости”… Буров явственно представил обнаженную Лауру, ее жаркие объятья, исступленный пыл, судорожные, сотрясающие кровать телодвижения, с сожалением вздохнул, отвернулся от окна и направился к себе. Все, чао бомбина, сори. Гудбай, май лав, гудбай…

Однако пока он шел по коридорам, поднимался по ступеням лестницы, зажигал толстенные спермацетовые свечи, мысли его удалились от амурной темы и сосредоточились на вещах практических, сугубо хозяйственного свойства. Что захватить с собой в дорогу из одежды, исподнего, предметов первой необходимости, вооружения и снаряжения. Шелковых чулок не брать категорически, лучше побольше нитяных, да не забыть носков-карпеток, касторовых, на белой под кладке. И хорошо бы прихватить батистовую простынь на портянки. Лучше две. Да и бархатное покрывало не помешает, впереди зима. Вот так, будем в батистовых портянках ходить и крем-марго хавать. Серебряными экспроприированными ложками. Кстати, о посуде…

Стройное течение его мыслей смешалось при появлении Лауры. Она была расшнурована, без панье и сменила свое дьявольское платье на бесхитростный, но тем не менее очень соблазнительный пеньюар с кружавчиками. Дополнял ее убранство плоеный, чертовски модный чепец, а в руках она держала корзинку. Ни дать ни взять Красная Шапочка. Только вся в белом и не к бабушке с утра пораньше, а к любовнику на ночь глядя. Интересно, что это у нее в корзинке? Похоже, что совсем не пирожки.

В корзине свернулся котенок, серым, пушистым, вздрагивающим во сне клубком. Инстинкт в преддверии холодов заставил его уткнуться носом в хвост.

— А вот и мы, — кокетливо сказала Лаура и водрузила корзину на стол. — Вы ведь любите животных, князь? — Она достала блюдечко, бутылку, щедро налила молока. — Сейчас будет кормление зверей. Ну, вставай, ты, лежебока, вставай. Просыпайся, кыс-кыс-кыс.

Котенок, вздрогнув, разлепил глаза, сладко потянулся, зевнул и, будучи перенесен к блюдцу, принялся с жадностью лакать. Брызги молока летели с розового язычка на скатерть. Котенок был еще совсем неумеха — месяца полтора-два, не более.

— Хорошенький, правда? — Лаура оглянулась на Бурова, действуя сноровисто, с рассчитанным спокойствием, достала табакерку, извлекла флакончик, открыла крышку и выплеснула содержимое в блюдечко. — Ап!

Котенок перестал лакать, громко чихнул, облизнулся и, нелепо бросивши мордочку о стол, судорожно дернул лапами. Вытянулся и затих, с высунутым языком, со вставшей дыбом шерстью, маленький, некрасивый и жалкий.

— Яд, кстати, тоже неплох, — Лаура слила в бутылку остатки молока, поставила в корзину, следом положила блюдце и не остывший еще труп котенка. — Он вобрал в себя все лучшее, вернее, худшее из кантареллы Борджиа <Печально известное итальянское семейство эпохи Возрождения, прославившееся помимо всего прочего убийствами при посредстве яда. Он назывался кантареллой, и состав его неизвестен.>и легендарного аква тофана <Действительно, легендарный яд, открытый в Италии в XVII веке. При помощи его не одна тысяча наскучивших мужей была отправлена на тот свет с различной скоростью. Скорость зависела от концентрации яда.>. Один бог знает, что мне стоило открыть его секрет, а также тайну концентрации и противоядия. Скорее, черт. Да, да, князь, скорее черт. Пардон, одну секунду, — она кивнула Бурову, мрачно слушавшему ее, взяла корзину и вышла в коридор, чтоб через минуту возвратиться с пустыми руками. — Так вот, отрава эта с виду совершенно невинна, она не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Но вдруг человека одолевает слабость, вваливаются глаза, волосы седеют, зубы крошатся, как стекло, когда он откусывает хлеб. Он уже больше не ходит — он волочит ноги, он уже не дышит — он хрипит, он больше не смеется, не спит, его охватывает дрожь в солнечный полдень. Если он молод, то выглядит, как старик. Потом рот его начинает источать пену, подобно котлу, поставленному на огонь, тело раздувается так, что нет уже разницы между длиной и шириной, и несчастный умирает в страшных муках. А все дело в прозрачной, не имеющей ни вкуса, ни запаха, жидкости.

Чувствовалось, что тема ей близка, потому что щеки у нее раскраснелись, глаза заблестели.

— Да, Лаура, у вас прямо-таки страсть к естественным наукам, — Буров усмехнулся невесело, брезгливо. Глянул демонстративно на каминные часы. — Только, может быть, нам лучше пойти спать? День был тяжелый. Бог с ними, с науками.

Вот сука — котенка ухайдакала и даже не дрогнула. По морде видно — кот. Нет бы вырос, бегал по крышам. Чертова мокрушница. Такой и человека пришить, как два пальца обоссать. Ишь ты, чего вспомнила — Борджиа, кантарелла, аква тофана. Как пить дать, не случайно. И явно не к добру.

— Мне очень приятно ваше нетерпение, князь, но еще пара слов. — Лаура подошла к Бурову вплотную, и на глазах ее вдруг блеснули слезы. — Надеюсь, вы поймете мои чувства, князь, и не будете судить меня слишком строго. Я ведь так привязалась к вам и уже не мыслю жизни без вас. Изнемогаю, ночей не сплю от жестокой ревности. Вокруг столько красивых женщин, коварных, способных на любые ухищрения, на любую низость. Только и выжидающих момент, чтобы отнять вас у меня. О, как же я страдаю! — Губы ее дрогнули, лицо затуманилось, пальцы цепко ухватили Бурова за плечо. — Вася, милый, я дала тебе яд. Сегодня, за ужином. Самую слабую концентрацию, абсолютно безвредную, если через неделю принять противоядие. Я знаю, это подло, неблагородно, жестоко. Но я не переживу, если ты уйдешь. А так, как бы там ни было, ты непременно вернешься ко мне, через неделю. Если не с любовью, то за противоядием. Вася, желанный мой, пойми меня и прости, я просто слабая, любящая тебя без памяти женщина. Ну, не стой так, не молчи. Хочешь, ударь меня, унизь, смешай с грязью. Только не гони… Ну, не молчи, скажи мне что-нибудь, скажи!

Здорово сбутафорила — изобразила и смятение чувств, и запоздалое раскаяние, и всепожирающую ревность, и роковую страсть. Взяла за шкирку, посадила на цепь, надела строгий ошейник, а все свела к банальщине, к взаимоотношениям полов. Ах, дорогой, прости, во всем виновата лишь ревность, проистекающая из нежного чувства, трепетной привязанности к тебе и бешеного кипения гормонов! Ну не сука ли? Мастерски сыграла, с душой, куда там Сильвии, парижской примадонне! Да за такой профессионализм ее бы надо… вслед за котенком в корзину!.. Да только никак. Сам через неделю отправишься следом без противоядия. Здесь-то она не врет, кого-нибудь угробить для нее первое дело. Надо же, как смотрит убито, со слезою во взоре. Притворщица, дешевка, задрыга, дрянь. На лице раскаяние, вселенская скорбь. Щеки побледнели, губы дрожат, грудь под пеньюаром ходит ходуном. Ну и актриса! Что же с ней делать? Замочить нельзя, и в угол поставить уже поздно… Может, дать ей, как следует, на всю катушку? Чтобы запомнила… И Буров дал. Эту ночь Лаура действительно запомнила надолго — едва не умерла. Раз за разом теряла сознание, проваливалась в небытие, отчаянно стонала, вскрикивала, бешено ругалась, хватала губами воздух, что-то бормотала и выгибалась дугой. Однако крепкий организм взял свое — выжила. Недаром же французы называют оргазм малой смертью, кончиной понарошку.

— Надо почаще, дорогой, давать тебе яду, — томно прошептала она уже утром, с легкостью вскочила, надела пеньюар и, уже уходя, осчастливила Бурова табакеркой, той самой, из-под знаменитой отравы. — Это чтобы ты обо мне помнил.

Табакерка была массивной, золотой и оборудованной секретными заслонками. За одной находилась парсуна Лауры, одетой совершенной монахиней, другая скрывала ее же портрет в образе Корреджиевой мадонны, абсолютно нагой. В чем мама родила Лауре было куда лучше.

Накануне

— Смотри-ка ты, какое изобилие, — шевалье с усмешечкой взялся за стилет, вытащив из ножен, весело прищурился и взглядом знатока оценил клинок. — Шестнадцатый век, Италия, лучше не бывает. Обратите, князь, внимание на закалку. Сейчас так не делают. Да, как видно, папе очень надо, обычно он тяжелый на подъем. Ишь как разошелся.

Стол действительно ломился от оружия — кинжалы, шпаги, боевые ножи, панцири и даже нечто огнестрельное. Особенно были хороши необычайно гибкие, носимые вместо пояса клинки. Говорят, в таких ходила личная охрана Чингисхана.

— Ну и куда мы теперь? — Буров выбрал саксонскую дагу с раздваивающимся по желанию владельца клинком, покачал на руке, потрогал острие и одобрительно кивнул. — С этим вот всем?

После ударной ночи и плотного завтрака ему не хотелось никуда.

— Ну, первым делом, конечно же, в оперу, — шевалье отложил дивную, испанской работы бретту <Вид боевой рапиры, у которой чашеобразный гард полностью закрывает руку.>, и глаза его шаловливо заблестели. — Куда-нибудь подальше от ложи короля и поближе к сцене, в партер <Партер был стоячим и предназначался исключительно для мужчин.>. Полюбоваться на несравненную Камарго. Не знаю, в курсе ли вы, князь, но танцует она без панталон и бреет волосы, словно красотка из гарема. О, восхитительнейшее зрелище, крайне возбуждающее. Так что из театра, князь, будет нам прямая дорожка в “Трюм”.

— В трюм? — Буров ни к селу, ни к городу вспомнил ПКТ <Помещение камерного типа, по фене тоже называемое “трюмом”.>, каменную шубу тюремных стен, и в голосе его послышалась скука. — Мореход из меня паршивый, шевалье. При большой волне блевать тянет.

Да, веселиться нечего — взяли, как быка на веревочку, в ежовые рукавицы, за самые яйца. Давай вали по душу Скапена, подставляй башку, играй в войну. Вперед на мины. Неизвестно, во имя чего, с грудой малоэффективных, зато остро заточенных железок. Толку-то от них. Навалится с десяток молодцов, фехтующих, как шевалье, — и все, пишите письма. Тут и лопата не поможет. А от огнестрельных, с позволения сказать, стволов тоже проку мало. Вот оно, торжество инженерной мысли, новейшее достижение оружейного гения — дальнобойное винтовальное кремниевое ружье. Чертовски элегантное, с семью нарезами. Конечно, не такое дерьмо, как Шерливильский мушкет <Французский армейский гладкоствольный мушкет, стрелявший шаровыми пулями.>, из коего за сотню метров не попадешь и в дверь амбара. Нет, симпатичнейшая штучка, с богатой инкрустацией и тонкой гравировкой. Можно белку добыть за полсотни шагов. Только вот пока завернешь пулю в промасленный холст, дошлешь ее шомполом в ствол, натрусишь заправочного пороха — раз десять успеешь умереть. Скорострельности, а значит, и эффективности в бою — ноль. Хорошо еще, приклад крепкий, из ценных пород дерева, с вырезанной кабаньей головой. Только не вепрь это — писец, который подкрался незаметно. А скорее свинья, с ловкостью подложенная судьбой-злодейкой…

— Господи, князь, князь! Что за святая простота! — шевалье страшно удивился, дружески кивнул и с нежностью погладил маленький, острый, словно бритва, ножичек батардо <Его носили на одних ножнах с дагой.>. — Отправить ко всем угодникам мэтра Рошеро, расписать какого-то там Батиста с его красавцами и не знать, что в Париже есть “Трюм”? Ах, мон шер, это же непростительно. Неисповедимы пути господни, но все ведут они — нет, не в Рим, — в бордель. И “Трюм” не худший вариант. Девочки там на любой вкус. Мальчики, впрочем, тоже. Стоит только пожелать, и будет вам “птичка”, “галстук”, “лошадка” или “дилижанс” <Приемы профессиональных проституток.>. Сказка тысячи и одной ночи, настоящий “Кордон бле” <Изысканная кухарка, дословно “высший пилотаж” (фр. ).>.

В это время без стука отворилась дверь и пожаловал хозяин дома, бледное, словно бы меловое лицо его было решительно и серьезно.

— Ну как дела, господа, не скучаете?

— Готовимся, все в трудах, — шевалье пожал плечами, скромно вздохнул и как бы в продолжение прерванного разговора и нудно пробубнил: — И прошу вас, князь, по примеру испанской школы не забывать о плаще. Им можно обернуть свободную руку и парировать удары. Хорошо так же набросить его врагу на голову, с тем чтобы ослепить и лишить ориентировки. Не стоит ни на мгновение забывать, что нападение без обороны ничто.

— Да, да, главное это защита, — с живостью подхватил маркиз, подошел к столу и вытащил из-под клинков доспех в виде куцей кольчатой рубашки <Сразу следует оговориться, что по большому счету существует два вида кольчатых тельных доспехов: панцири и кольчуги. Первые делались из весьма мелких, плотно сплетенных колец и отличались значительной прочностью. На груди, спине и подоле иногда помещались круглые металлические бляхи или мишени. Кольчуга — доспех, подобный панцирю, но кольца ее крупнее, плетение реже, а соответственно, и защитные качества ниже.>. — Что, хороша? Арабской работы, из Солука <Город в Йемене, где производились лучшие кольчатые панцири.>. Лучший булат, харасан.

Рубашоночка и в самом деле была неплоха — легкая, с мелкими, не клепаными, а сварными звеньями. Такую ни шпагой, ни кинжалом не взять — без толку, только искры полетят. Разве что шилом, стилетом и заточкой. Да и против пули-дуры, пусть даже и мушкетной, особо не попрешь — дырку не пробьет, а все ребра поломает.

Это тебе не броник фирмы “Нортон” <Известная американская фирма по производству бронежилетов, снабженных многочисленными амортизирующими элементами, которые предохраняют от контузии внутренних органов.>. А впрочем, дареному коню в зубы не смотрят. Как-нибудь сгодится на колбасу.

— Да, дивная работа, замечательный булат, — Буров взялся за кольчужку, посмотрел на свет, пощупал, кивнул. — Мерси за заботу, маркиз. Вы прямо как отец родной.

Тот еще папа, гадский. Это ведь как пить дать с его подачи Лаурка сыпанула яду. Не от великой любви, переходящий в ревность.

— Спасибо, князь, на добром слове. Тронут, — маркиз фальшиво улыбнулся, с поспешностью отвел глаза и, как бы вспомнив о чем-то, вытащил из-за обшлага бумаги. — Кстати, князь, о родственных связях. Это рекомендательные письма графа де Бурга, моего троюродного брата. Возьмите, пригодятся. А то ведь по нынешним-то временам без бумажки ты букашка. Итак, со вступлением в нашу семью, граф. И не забудьте, что вы долго жили в Англии, — отсюда ваш чудовищный акцент и полное незнание некоторых нюансов. И уж будьте так добры по-простому, по-родственному оказать мне содействие в одном важном деле. — Он вытащил платок, быстро вытер пальцы и посмотрел на шевалье, пробующего на ноготь лезвие кинжала. — Надеюсь, вы извините нас. Кстати, заклинаю вас, больше никаких дуэлей. Скапен, только Скапен. — Лицо его вдруг исказилось от ненависти, и резко, не договорив, он повернулся к Бурову. — Прошу вас, граф, следовать за мной, дело спешное. Прошу. — Сделал приглашающий жест и повел Бурова под землю, только на этот раз не к себе, в роскошные апартаменты, в другой конец подвала, в просторный, ярко освещенный застенок. Здесь не было ни инкрустированной мебели, ни шпалер с бандеролями, да и пахло не галантными духами, возвышающими мысли и пробуждающими чувственность, — кровью, нечистотами, извергнутыми внутренностями. Живодерней.

— Проходите же, граф, не стойте в дверях, — радушно улыбнулся маркиз, приветливо кивнул Лауре Ватто и поманил Бурова в угол, к дыбе, на которой висел голый человек. — Скажите, это случаем не Скапен?

В голосе его звучало нетерпение. Сумрачный, похожий в длинном фартуке на мясника, Бернар медленно опустил кнут, Лаура затаила дыхание… Буров подошел, встретил взгляд, полный ненависти и муки, отрицательно мотнул головой.

— Нет. Тот посмазливее будет.

Морально-этический аспект его не волновал — на войне, как на войне. Идет нормальный процесс сбора информации. Как говорится, предупрежден — вооружен. Только вот, господи боже мой, сколько суеты — веревки, крючья, ремни, кнут этот трехметровый. А как прикажете быть в полевых условиях? Нет бы пассатижами зажать клиенту нос и затем мелким рашпилем по зубам, с толком, с чувством, с расстановкой. Эх, старина-матушка, никакого научного подхода. Плохо у этого Бернара с психологией, плохо. Такого красавца надо не кнутом по ребрам — клещами за яйца. Ишь какой гладкий, у баб небось имеет успех. Есть чего терять, сразу все расскажет. Так, так, так, а что это у него на животе, чуть пониже пупка? Никак крест наколот? Обвитый змеей? Неужто из блатных? Интересно, интересно. У наших зэков такого не бывает.

— Значит, посмазливее? — Лаура разочарованно вздохнула, уставилась на пленника и, как бы прочитав мысли Бурова, сказала: — Спереди попали, малым жаром.

Глаза ее нехорошо прищурились. Бернар тут же положил кнут, запалил толстый березовый веник и привычно, с каким-то убийственным спокойствием сунул факел подвешенному в пах. Выгнулось, судорожно забилось тело, страшные, душераздирающие крики метнулись к потолку. Запахло жареным. Наступала самая кульминация — или пациент сломается и расколется, или вырубится и будет никакой. Откачивай его потом. Почувствовав всю значимость момента, Лаура встрепенулась, подошла поближе, спросила что-то напористо, не повышая тона.

“Ишь ты, и по-испански может”, — позавидовал Буров, а пленник вдруг вскрикнул, дернулся, и голова его упала на грудь. И сколько ни старался Бернар, ни водил огненным языком ему по бедрам — ноль эффект. Только лопающаяся кожа, смрад паленых волос да разочарованное покашливание маркиза.

— Порка мадона путана <Грубое итальянское ругательство.>, — уже по-итальянски выругалась Лаура и состроила презрительную гримаску. — В обморок упал, слюнтяй. Ох уж мне эти красивые мужчины. — Повернулась к Бернару, властно повела подбородком. — Снять, отлить водой, вправить плечи <При поднятии на дыбу обычно выворачиваются плечевые суставы.>, намазать бальзамом. Чтобы к утру был, как огурчик. А на завтра приготовь шину <Пытка, заключающаяся в прижигании каленым железом.>. Так, давайте следующего…

Да, похоже, пыточное дело в доме у маркиза было поставлено с размахом.

— Мильпардон, — вежливо напомнил Буров о своем присутствии. — Не будете ли вы, Лаура, так любезны разъяснить, что это за крест у молодого человека на животе? Это что же, мода такая? Может, мне тоже наколоть?

— Крест? — Лаура быстро взглянула на маркиза, тот коротко кивнул, и она усмехнулась. — Да этой моде уже лет триста, если не больше. И следовать ей, князь, я вам не советую. Это же знак флореадориса <Атлет здоровяк (исп. ).>, а большей дряни представить себе трудно. И вообще, шли бы к Мадлене с вашими расспросами. Она у нас спец по Испании, уже, наверное, проспалась. С радостью удовлетворит все ваши интересы.

Чувствовалось, что Мадлену она не жалует. Более того…

— Да, да, князь, благодарю вас, — подхватил маркиз и растянул губы в улыбке. — Не смею более задерживать. К тому же у нас, знаете ли, накопились кое-какие домашние дела…

И Буров отправился на третий этаж к Мадлене. Та была бледна и не в настроении — простоволосая, босиком, пила крепчайший кофе с ромом. Пальцы ее дрожали, взгляд был снул, осунувшееся лицо выражало муку. Проклятье тебе, зеленый змий!

— А, это вы, князь, — мутно взглянула она на Бурова, икнула и со страдальческим видом указала на кресло. — Присаживайтесь. Наливайте сами. Чего хотите. Прислугу я послала за рассолом. Боюсь, французский на сегодня отменяется. Ну его в задницу. Надеюсь, вы извините меня. Дьявольски болит башка. А все это поганое, разрази его гром, шотландское пойло. Ах, князь, никогда не мешайте виски с шампанским. Я вас очень прошу. Заклинаю всеми святыми, черт бы побрал их со всеми потрохами! Ну что, скоро эти бестолочи принесут рассол?..

Сомнений нет, у лорда Болинброка было изрядное веселье.

— Да бог с ним, с французским, — Буров сел, плеснул себе кофе, с искренним участием посмотрел на Мадлену. — И так благодаря вам моя немота сменилась косноязычием. Поговорим лучше об Испании. Что означает крест, обвитый змеей? Наколотый на животе у одного красавца, висящего на дыбе в подвале? Нашем.

— А, вот вы о чем, князь, — Мадлена отпила, скривилась, неловко, так, что пострадала скатерть, поставила чашку. — Значит, уже все, с головой влезли в это дерьмо? Рыжая сиротка небось постаралась, как пить дать. Она у нас мастерица по мужской части. И по дерьму. Так, чтоб с головой. Не вы, князь, первый, не вы последний. Сука еще та.

Выразив свое отношение к Лауре, она вздохнула и вдруг сказала тихо, без всякого перехода:

— Этот человек из Гардуны, тайного органа испанской инквизиции. Если бы вы попали к ним в лапы, то вас сразу подвесили бы за член, — усмехнулась невесело, подлила себе рому и сжато, без эмоций, довела до его сведения информацию — профи, он и с похмелья профи.

Речь шла о детище Фердинанда Арагонского <Король Арагонии (1452-1516), ревностный католик.>и Изабеллы Кастильской <Королева Кастилии (1451-1504), отличалась ревностной, доходящей до фанатизма верой.>, решивших в свое время положить конец арабскому влиянию в Европе, с тем чтобы прибрать к рукам богатство мавров, проживающих в Испании <Иберия, древнее название Испании, была завоевана арабским полководцем Тариком.>. Именно с их подачи и появилась на авансцене Гардуна. Ее официально заявленной целью было уничтожение всех конфессий, кроме католической, причем именно физическое устранение инакомыслящих. Поначалу так оно и было, во славу короля, под чутким руководством святейшей инквизиции. Однако скоро Гардуна набрала силу и превратилась в практически никем не контролируемую организацию со своим уставом, жесткой иерархией, железной дисциплиной и штаб-квартирой в Севилье. Единственно, кого слушал Великий Магистр, известный еще под именем Мэра Хермано, был Верховный Инквизитор, представлявший, в свою очередь, интересы духовенства. Не торгаши, блудницы и мытари обосновались в храме, а бандиты. Мафия и в самом деле сделалась бессмертной, получая авансом отпущение грехов. Щупальца Гардуны опутали всю Испанию, ее люди назначались на должности судей, становились прокурорами, покупали дружбу придворных и высокопоставленных персон. К вящей славе Господней не возбранялось ни убивать, ни лжесвидетельствовать, ни похищать женщин, ни подделывать документы. Это был настоящий бич Божий, только вот держал его в своих руках Верховный Инквизитор. Огромная, отлично вымуштрованная преступная армия со своей, как было сказано выше, иерархической структурой, в которой насчитывалось девять ступеней. Неофиты назывались чиватос <Козы (исп. ).>, они прислуживали более высокопоставленным членам общества. Из их рядов набирались шпионы, разведчики и доносчики. Женщины легкого поведения назывались в Гардуне ковертас <Прикрытие (исп.).>. Они останавливали мужчин на дорогах, кокетничали, соблазняли, заманивали в ловушки. Для наиболее изощренных операций использовались “сирены” — молодые блестящие красавицы, выдававшие себя за представительниц высшего света, обычно они были любовницами гуапос <Вожаки (исп.).>и вели богатую беззаботную жизнь. Фуэллес <Меха (исп.).>называли солидных мужчин почтенного вида, которые занимались грабежами, завязывая дружеские отношения с будущими жертвами, и вели переговоры с инквизицией, когда у той возникали проблемы, требующие решений. Флореодарес составляли активную ударную силу Гардуны. Это были большей частью здоровяки, набираемые из бывших каторжан и способные на любую подлость. Руководили ими понтиадорес <Военные (исп.).>, люди, обладающие тактическим мышлением. Высшие религиозные начальники назывались магистры, они сосредоточивали в своих руках административные и клерикальные функции. Капатас <Командиры (исп.).>руководили местными организациями и обеспечивали выполнение приказов главы всей Гардуны — Старшего Брата, или Великого Магистра. Его слово являлось законом — дисциплина в организации была железной.

— И вот эти испанские канальи так и крутятся с некоторых пор у нас под ногами, — Мадлена, не поморщившись, хватанула рому. — Вернее, у их сиятельства Чесменского. Просто проходу не дают. Хорошо еще, ходить ему осталось недолго, — она вдруг поняла, что сморозила глупость, дернула плечом и пьяно рассмеялась. — О господи, святые угодники, дай бог ему здоровья. Я имею в виду — по Парижу.

Что ни говори, а с похмелья лучше бы рассолу, чем рому. Для головы полезней.

— Ну да, до затмения осталось совсем… — качал было Буров, но Мадлена тут же уколола его взглядом, приложила палец к губам и рассмеялась уже совсем развязно, по-дурацки:

— Ну да, парижские женщины затмевают красотой всех прочих. Вы уже были в Пале-Рояле <Парк резиденции герцога Орлеанского. В описываемый период времени место скопления проституток всех мастей.>, князь?

А сама быстро поднялась, с неожиданной легкостью подошла к бюро и, откинув крышку серебряной чернильницы, перышком поманила Бурова. На листке бумаги он прочел: “Silentium <Молчание (лат.).>. Иногда у стен бывают уши”, — и понял, что Мадлена не так пьяна, как кажется. И не так проста.

— Еще нет, мадемуазель, но тешу себя надеждой там побывать в ближайшее время, — ответил он, дружески кивнул и пошел к себе — проверять насчет ушей. И как это он раньше об этом не подумал? Вот она, инертность мышления в действии. Не обязательно же должен быть жучок — хороший акустический канал, и дело в шляпе. Болтун — находка для шпиона. Органы в соборах делают, а уж какую-то там резонирующую трубу…

“Ладно, будем посмотреть, — Буров отпер дверь, вошел в апартаменты и внимательно, словно впервые, огляделся. — Ну, лепота, кучеряво живем, по-буржуйски”. Потом задернул, чтобы никакого сквозняка, гардины, зажег свечу и подошел к шпалере, сразу показавшейся ему какой-то подозрительной, не вписывающейся в интерьер. Так и есть — точно напротив чресел наяды, которую томно облапил кентавр, пламя дрогнуло, затрепетало и отклонилось в сторону. В направлении гениталий, за которыми, как вскоре выяснилось, находилось потайное слуховое отверстие. Еще одну аналогичную дыру Буров обнаружил в спальне, и на душе у него сделалось гадостно — ну Лаурка и сука! Устроила кому-то развлекуху, ток-шоу под кроватный скрип. Вот уж действительно профи до мозга костей. Господи, а ведь жили же когда-то люди сами по себе, без слежки, без контроля всех этих долбанных спецслужб. Просто, как люди. Ни к селу ни к городу ему вспомнилась контора, занавес секретности, вонючее, пороху не нюхавшее дерьмо из первого отдела. Пропуски, допуски, нескончаемые проверки, атмосфера подозрительности, недосказанности, недозволенности. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Дышать только так, как считается нужным… Кем? И поди же ты, в восемнадцатом столетии, в эпоху Вольтера, Руссо, Дидро и прочих просветителей то же самое мерде. Стоило рвать когти в пещеру Духов, чтоб оказаться под колпаком у ушлой, не ведающей ничего святого рыжей потаскухи. Только хрен ей. И графу, и маркизу, и всей прочей сволочи. Попробуйте-ка посадить в клетку бабра, у которого помимо челюстей неплохо работает и голова. Вот ее-то Буров и задействовал в первую очередь…

“Так, плясать мы будем, пожалуй, от системы одинарного действия <Система револьвера, перед каждым выстрелом из которого нужно взводить курок.>, — сев к столу, он зашуршал бумагой, обмакнул в чернила очиненное перо. — Дай бог памяти”. И всевышний дал — Буров вспомнил старую бородатую историю о том, что когда Кольт ходил матросом на бриге “Корло”, он обратил внимание на механизм фиксации штурвала. Который и применил потом в своем “Кольте-Патерсоне”, огромном, неудобном, к тому же убийственно капсюльном <Первый револьвер Кольта имел барабан с пятью зарядными камерами, каждая из которых была снабжена затравочной бранд-трубкой. На них надевались капсюли, воспламенявшие пороховой заряд.>и тем не менее пробивающем насквозь быка. В общем-то, какой-либо гениальности у Кольта, по большому счету, не наблюдалось, и до него изобретали оружие барабанного типа — кремниевый ударный револьвер Кольера, например. Или туринское многозарядное фитильное ружье, изготовленное еще в шестнадцатом веке. Нет, как говорится, Сэмуэль Кольт был просто человеком, оказавшимся в нужном месте и в нужное время. Ведь были уже открыты инициирующие вещества — бертолетова соль и гремучая ртуть, из которых изготовляют патронные капсюли. А что необходимо стрелку для полного счастья? Унитарный патрон. Вставил, стрельнул, вынул. Не запыжил, не дослал шомполом, не натрусил пороха на огневую полку. Гильза, порох, пуля и капсюль — вот формула удачи в бою. Эх, интересно, открыл уже Бертолле свою чертову соль? А если нет, хрен с ним, нарушим ход истории, сами пропустим хлор через нагретую щелочь. У кого лучшая лаборатория в Париже? У Лавуазье? Вот к нему-то и наведаемся.

Долго, до самого обеда, сидел Буров — напрягал извилины, скрипел пером, ворошил свои познания в области химии и пиротехники. А где-то глубоко, на уровне подсознания ворочались, давили на психику мысли фармакологического плана — об ядах, антидотах, о легендарных отравителях. Вспомнились даже скифы, смазывавшие наконечники своих стрел желчью и кровью гадюк <“Скифы носят с собой самок гадюк, иногда совсем маленьких, и каждые несколько дней умерщвляют часть из них. Когда они достаточно перегниют, скифы наливают человеческую кровь в небольшой котелок и, накрыв его крышкой, помещают в навоз. Когда кровь также перегнивает, выделившуюся на поверхности жидкость смешивают с полученным гноищем гадюк, и таким образом получается смертельный яд” (Элиан. Книга 9, глава 15).>, и древние египтяне, расправлявшиеся с неугодными при посредстве персика <В косточках персика содержится синильная кислота.>. Ну, Лаурка, ну, падла! Вот ведь устроила головную боль! Только рано радуется, еще не вечер. На всякий хитрый сфинктер существует пенис с винтом. Кто сказал, что секрет Митридата <Понтийский царь Митридат Шестой Эвпатор (120-63 гг. до н. э. ), разработавший секрет универсального противоядия. Применяя его малыми дозами, он выработал у себя такой иммунитет к отравляющим веществам, что не смог покончить с собой при помощи яда. Так что пришлось ему броситься на меч.>утрачен? А хрестоматийные псиллы <Северо-африканское племя специалистов по ядам. Именно к ним обратился Октавиан, чтобы оживить Клеопатру. Но, как видно, поздно.>, не боящиеся ни укусов змей, ни отравленных стрел, ни растительных ядов? Специалисты такого плана, надо думать, и в Париже имеются, не одна же Лаурка такая умная. Так что надо искать, по крайней мере, недельная фора есть. И быть хорошим, примерным мальчиком, не злить раньше времени собак. В особенности ту лживую, продажную суку, самую опасную из своры. “И вообще надо перестать думать о ней. Об этой рыжей, гроша ломаного не стоящей, похотливой стерве, — мужественно решил Буров, глянул на часы, поднялся и через анфиладу комнат отправился на обед. — Слишком много чести”.

Стол был накрыт в Розовой гостиной, на двоих. Шевалье уже вовсю работал челюстями, налегал на артишоки, рыбу, устрицы, икру, массивные, чеканного серебра приборы в его руках казались игрушечными.

— А, князь, — на мгновение он остановился и по-фехтовальному отсалютовал вилкой с внушительным куском макрели. — Присаживайтесь. Лангусты нынче чудо. Рекомендую. И ветчина хороша-а-а <Слова из оперы Оффенбаха.>.

В предвкушении похода, опасности и приключений он прямо-таки лучился счастьем. Казалось, что в жилах у него циркулирует не кровь — стопроцентный адреналин.

— Ладно тебе, ладно, — Буров опередил слугу, сунувшегося помогать ему со стулом, сел, бросил на колени салфетку. — Так говорите, ветчина хороша?

Спросил просто для поддержания разговора — харч в доме у маркиза был повышенной жирности.

— Ну-ка, ну-ка, чтобы не быть голословным, — шевалье, шкрябнув серебром по севрскому фарфору, отрезал ветчины, трепетно положил в рот и с чувством стал жевать. — М-м, заявляю со всей ответственностью — она восхитительна, бесподобна, великолепна. Ну да бог с ней. Сейчас поедим, и я вам, князь, покажу секретную комбинацию. Что-то среднее между батманом <Удар по клинку.>и кроазе <Выбивание клинка путем контроля его слабой части.>с рипостом <Ответный удар.>в горло. Действует безотказно, проверено многократно. Главное, точно почувствовать темп. Ну же, князь, я вас прошу, просто умоляю, ешьте же быстрее эту чертову ветчину…

После обеда пошли готовиться. Шевалье показал свою тайную комбинацию и заставил Бурова раз триста повторить ее, остался им доволен, после чего подарил шикарную, с полудюжиной подвязок перевязь для шпаги, кожа коей была обтянута черной шелковой парчой с золотым галуном.

— Перевязь для мужчины, князь, это все равно что декольте для женщины. Носите на здоровье. Хотя ее бывший владелец умирал нелегко. Ха-ха-ха.

Сам Буров свои способности к фехтованию оценивал трезво, а потому еще с утра приказал сапожнику подковать ботфорты — по-особенному, с хитрецой, так, чтобы железо выступало за рант. Портному было велено вшить вставки в обшлага — стальные, полукругом, защищающие предплечья, таким не шпага — пуля нипочем. Жаль, что под парик такие не засунуть. В правом сапоге у Бурова лежала финочка что надо, в левом кармане шило лучше не придумаешь, в рукаве был заныкан зуб <Зуб или клык дьявола — цельнометаллический кинжал на гибком, прочном шнуре. Очень эффективен в бою, но требует длительных тренировок. Грозное оружие, скрываемое в одежде.>усовершенствованной конструкции. А кинжал на поясе, шпажонка на боку, арабская, хитросплетенная кольчуга под камзолом? В общем, к труду и обороне готов. Ура, вперед на мины.

Шевалье выглядел не хуже — огромный, мощный, шириною в шкаф, в пикантных, вызывающе розовых штанах бретера и волокиты, букли его парика завивались чертом, глаза горели, на длинной пателетте, итальянской перевязи, висели ножны с двойными шпагами <Мастера предпочитали работать обеими руками. Парная техника увеличивает эффективность фехтования не в два раза — по экспоненте, со всеми вытекающими последствиями.>. Ссориться, грубить да и вообще подходить к нему близко как-то не хотелось. Словом, что Буров, что шевалье были два сапога пара, совсем не подарки, отнюдь…

Вдоволь намахавшись всем колющим и режущим, они вышли в сад, наладили мишени и предались оглушительному рукоблудию — с пороховой вонью, немилосердной отдачей и свинцовыми, летящими неизвестно куда чушками. Натурально онанизму — шомполом в стволе туда-сюда, не столько стреляешь, сколько заряжаешь. А пистолеты-то аглицкой работы, с тонкой инкрустацией и резными прикладами, филигранной работы, цены немалой. Их бы в музей куда, за бабки, в частную коллекцию. Только не сейчас, лет эдак через двести. А нынче им дорога одна — на помойку. Ни скорострельности, ни точности, ни надежности. Крупнокалиберное, воняющее порохом дерьмо. Хотя все из них стреляют — и ничего, радуются. Потому как в руках “гюрзу” <Короткоствольный апофеоз российской оружейной мысли, пробивающий автомобильный двигатель.>не держали, вот уж воистину все познается в сравнении.

Наконец шумные экзертиции наскучили. Пистолеты отправили в поясные петли, ветер рассеял пороховую вонь, и Буров с шевалье двинули домой, ужинать. Какая может быть война на голодный желудок? Ели в ожидании бурной ночи не спеша, основательно, не отвлекаясь на разговоры. Особенно хороши были лосиные губы, разварные лапы медведя и жареные в меду кукушки, впрочем, как и заячий паштет, осетрина на шампанском и сетера <Так далее (лат. ).>, сетера, сетера… Но когда дошли до кофе, праздничного кренделя с шафраном и абрикосово-черешневого крема, всю эту гастрономическую симфонию испортил своим появлением маркиз.

— Господа, театр отменяется, — с порога сообщил он, уселся по-хозяйски и сам налил себе выдержанного фалернского. — Только что пришла секретная депеша от Орлова. Их сиятельство, как всегда, мыслит тонко, неординарно, с присущей одному ему изощренностью. Нам, господа, велено идти на бал. Дабы без разбору хватать и осматривать с возможным тщанием всех персон, скрывающихся под маской Скапена. А будут они шуметь, хоть в чем-то противодействовать, то и силу применять, беспощадно. В общем, господа, их сиятельство дает нам полный карт-бланш <Неограниченная свобода действий.>.

Маркиз вздохнул, отпил вина и принялся раскуривать резную трубку, мрачным своим видом как бы говоря: ну да, сиятельная сволочь, нам руки развязал, а свои-то умыл. Хорошо ему слать депеши издалека.

— М-да, — сразу запечалился шевалье, однако не забыл ни про крем, ни про кофе, ни про крендель. — Судьба, похоже, повернулась к нам задом. Не божественная Камарго.

Чем-то он сделался похож на обиженного ребенка, у которого забрали погремушку. А Бурову вспомнился дурацкий анекдот про пятизвездочного генсека, замышляющего экспедицию на солнце:

— Вы что, за дурака меня принимаете? Не изжаритесь ни хрена. Ночью полетите.

Неужели дебилизм — это неотъемлемая черта русского руководства?..

— Ну, полно, полно. Не будьте же вы так печальны, — маркиз ухмыльнулся, с шумом выпустил струйкой дым и по-отечески взглянул на шевалье. — Ваша божественная Камарго, говорят, подцепила дурную болезнь и теперь приносит жертвы богу Меркурию <То есть проходит курс лечения ртутью, которая в алхимии ассоциируется с Меркурием.>. Бросьте, хорошеньких задниц и без нее хватает. Уж чего-чего, а этого-то добра в Париже… — Хмыкнув, он замолчал, зацепил глазами Бурова, и в голосе его послышалась издевка. — Ведь верно, князь? Было бы только желание… — Тут же, не закончив мысли, он отвел глаза, сделался серьезен и вытащил из-за обшлага бумагу. — Шутки в сторону, господа. Итак, нынче ночью маскарадные балы будут в Королевской академии музыки, вход бесплатный, в городской ратуше — входная плата лотерейный билет, и в большой разговорной комнате монастыря Магдалины, вход туда, естественно, загораживает большая церковная кружка. Зато обещаны на венецианский манер застолье, музыка, галантность и веселье. В общем, действуйте, господа, со всей возможной дерзостью. И не бойтесь ничего, их сиятельство берет все на себя. А с их возможностями и связями это не пустые слова. Так что можете не думать о Бастилии, о всяких там мелочах вроде lettre de cachet <Ордер на арест (фр.).>. Главное, чтобы этот Скапен больше не жаловал нас своим вниманием. Убейте его, господа, открутите ему голову, и все ваши грехи простятся, ибо более богомерзкого, отвратного и дьявольского создания белый свет еще не видел. Действуйте же, господа, действуйте, я и отечество полагаемся на вас. С богом.

На него самого, судя по всему, надеяться можно было едва ли. В плане отечества было неясно.

Ночь безумств и хлопотливый день

Первым делом пошли в народ, то бишь к праздно веселящимся массам в Королевской академии музыки. Вернее, поехали. С ветерком. Орловские рысаки неслись стрелой, аглицкие рессоры вызывали восторг, сумрачный Бернар правил лошадями лучше Фаэтона <Имеется в виду миф о боге Фаэтоне, решившем прокатиться на солнечной колеснице. Проехался весьма неудачно.>. Долетели, как на крыльях.

Верно говорят, что на халяву и уксус сладок — народу в зале было невпроворот. Оркестр наяривал бравурный грандфаттер, ядрено пахло потом, в волнующейся толпе смешались Арлекины, Скарамуши, Коломбины и Пьеро. Скапенов, черт их раздери, тоже хватало. Маленьких, толстых, длинных, худых — на любой вкус. Иди-ка, доберись до них в бурлящем, словно море, скопище.

— Да, тут мы не управимся и до утра, — Анри задумчиво воззрился на толпу, вздохнул и мрачно скрестил на груди руки. — Хорошенькое веселье.

В отличие от графа Чесменского, он-то понимал, что Скапену здесь делать нечего.

— Конечно, не управимся, — обрадовался Буров. — Их сиятельство ставит нереальные задачи.

Работать в толпе ему всегда не нравилось — тесно, скученно, оперативного простора ноль. Да еще в этой чертовой маске, изображающей то ли Лекаря, то ли Доктора <Комический персонаж, богатый, скупой и падкий на женщин старикан.>. Того и гляди сунут заточку в печень. А шевалье молоток, понимает, что к чему. С таким можно дела делать. Вернее, не делать. Вот только Бернар… То, что он немой, еще ничего не значит — захочет настучать, настучит. Так что придется потянуть время, вволю полюбоваться на все эти танцы-шманцы-зажиманцы. Е-е-е, хали-гали. Окна хоть бы открыли французы, что ли, — амбре, как в казарме. И дамочки, чем веерами-то махать, лучше бы мылись почаще да не экономили на бельишке. Парижанки называется, неподмывашки шнурованные. А так — замечательный бал, великолепный. Тепло, светло и мухи не кусают. Издохли от шмона. А людям хоть бы что, все нипочем, вон как выписывают ногами-то, такие выделывают кренделя. Красота. И дамочки, кстати, даром что зачуханные, есть даже очень ничего. Фигуристые. Отмыть такую, отбанить с мылом — и вперед… И назад… Гоп-стоп, Зоя, зачем давала стоя, в чулочках, что тебе я подарил. Я ль тебя не холил, я ль тебе не шмолил, я ль тебя такую…

Только недолго Буров с шевалье наслаждались звуками музыки и галантным видом танцующих пар — увы, всему хорошему наступает конец.

— Что это мы, господа, жопами приклеились к стенке? — услышали они грубый голос, и из толпы вынырнул гигант с маской Арлекина на лице. — Не нравятся наши танцы? А может, наше общество вам не подходит?

Ростом он был чуть пониже шевалье, но более грузен, шире в кости. Мощная шея его напоминала столб, сжатые кулаки — пудовые молоты, манера разговора — бакланский <Баклан — хулиган.>базар. Одет же он был с вызывающей небрежностью — мятый камзол, доходящий до лодыжек, кожаные, затасканные штаны, вечность не чищенные сапоги с замшевыми отворотами. Дополняли костюм верзилы шляпа с кокардой и шейный полуразвязанный платок, напоминавший половую тряпку. От него за версту несло вином, псиной и далеко идущими неприятностями. А потому шевалье произнес как можно более миролюбиво:

— А вы не обращайте на нас внимания, приятель, пляшите себе дальше. Мы скоро уберемся.

— Нет, вы только посмотрите, парижане! Эти чертовы короткоштанники, эта белая кость, эти кровососы Франции, жирующие за счет тех, кого они называют чернью, не желают разговаривать!

Верзила, зверея от собственного рыка, потряс кулаком и с силой, так, что дрогнул вощеный пол, топнул ногой.

— Парижане, они плюют мне в лицо! Мне! Жоржу-Жаку Дантону, человеку, любящему всем сердцем Францию!

С этими словами он сорвал свою маску и выставил на всеобщее обозрение лицо, смотреть на которое без особой нужды не хотелось — кривой, будто сломанный, нос, бесформенный из-за страшного шрама рот, широкие, говорящие о хитрости скулы, глубокие пятна оспин на угреватой коже. В образе Арлекина он смотрелся гораздо лучше.

— Как-как? Жорж-Жак Дантон? — сразу заинтересовался Буров, и радостная, полная блаженства улыбка тронула его губы. — Адвокат-неудачник?

Ну да, похоже, все сходится. Будущий лидер французской революции. Тот, дай бог памяти, был гигантского роста, отмечен оспой, кастетом и быком <Дантона в детстве боднул бык, в отрочестве чуть не угробила оспа, а в юношестве он неудачно подрался.>и славился красноречием, грубостью, вспыльчивостью и крайней неопрятностью. Многие вздохнули с облегчением, когда он чихнул в мешок <Революционный жаргон — гильотинирован.>. Так, так, значит, Дантон. Видать, не врет история-то. Ну вот и свиделись, гад. Теперь не обижайся, падла. Ничто не остается неотмщенным. Дело в том, что французскую революцию Буров не любил, а ее вождей в особенности. Давно еще, в училище, обрел за нее неуд, остался без увольнения, и напрасно ждала его в общаге фабричная девчонка-проказница. Самая обаятельная и привлекательная… На корню обломали любовь всякие там Робеспьеры <Максимилиан Робеспьер, деятель Великой французской революции. Гомосексуалист.>, Дантоны, Мараты <Жан-Поль Марат, деятель Великой французской революции. Развратник, убит своей любовницей Шарлоттой Корде.>и Мирабо <Габриэль-Оноре Рикетти Мирабо, деятель Великой французской революции. Граф, распутник, гомосексуалист. Вел чрезвычайно развратный образ жизни, сидел в одной тюрьме с маркизом де Садом за безнравственность.>. Хотя сами очень даже того. И с мужиками, и с бабами. В общем, ладно, урод криворотый, сам напросился. Ответишь теперь за порушенную любовь.

— Закрой свой рот, ты, грязный, похотливый старикан в коротких штанах, — верзила засопел, набычился и начал с угрожающим видом придвигаться к Бурову. — Конечно, тебе не нравится, что я по мере сил помогаю людям <В качестве адвоката Дантон никак себя не проявил.>, пытаюсь одолеть эту вашу продажную Фемиду. Дешевую шлюху, подмахивающую кровососам, взяточникам, развратникам, ворам, расхитителям наших денег и растлителям наших детей. Взгляните, парижане, посмотрите на этого негодяя, не стоящего даже плевка проститутки! Который заодно со сворой Капетингов обдирает до гроша податное сословие! Вас, меня, больную, умирающую с голода старуху-поденщицу… А сейчас он приперся сюда, чтобы испоганить нам сегодняшний праздник. О негодяй! О вор с продажной душой! Сейчас я сдеру с тебя твои короткие штаны!

Парижан не надо было долго упрашивать — бросив танцы, они собрались в круг и в предвкушении побоища начали подбадривать верзилу:

— Дай им, Рваный Рот! Покажи, что почем, этим кровососам!

Дантон, от слов перейдя к делу, заревев, бросился на Бурова и попытался по-пролетарски взять его за грудки. Вошел на дистанцию без активных атакующих действий. Ну что ж, бывает — обычная ошибка дилетантов и самоуверенных людей. Мгновение — и, получив коленом в пах, он ошалело замер, утратил весь апломб и от сокрушительного апперкота в челюсть с грохотом рухнул на пол. Глаза его закрылись, по щеке, видимо из прокушенного языка, потянулась струйкой кровь. С его притязаниями на роль пламенного трибуна было временно покончено — попал Буров хорошо. Да и вообще все было бы прекрасно, если бы не одно маленькое “но”. Мелочь, но, как всегда, приводящая к большим неприятностям. То ли развязался узел, то ли оборвалась тесьма, но Буров преобразился, — из похотливого старикана превратился в писаного красавца со свежевыбритыми скулами, чеканным профилем и яростно горящими глазами. На радость и изумление дам, с него слетела маска. И тут же, заглушая охи, ахи и восхищенные стенания, в толпе раздался грубый голос:

— Братва! Так это ж фраер, который расписал Батиста с его красавцами и ухайдакал Рошеро с его кодлой! Мочите, рвите его, режьте на части!

Орал, похоже, лысый Антуан, усатой мордой своей напоминающий моржа.

— Уходим, князь, — шевалье подтолкнул Бурова к выходу, вытащил острую, как бритва, швейцарскую дагу, а из толпы уже лезли Арлекины, Скарамуши, Пьеро и Родомоны <Фанфарон, прикидывающийся храбрецом.>. В руках они держали свиноколы <Большие ножи.>, кастеты всех мастей и опасные бритвы. Ни шевалье, ни Буров не стали их дожидаться; работая локтями на запруженной лестнице, они подались вниз, на выход. Вывернулись ужами на улицу, перевели дыхание и с оглядкой двинулись к экипажу. Сейчас сумрачный Бернар взмахнет кнутом, ударят копытами могучие кони, скрипнут торжествующе английские рессоры — и все, ищи ветра в поле, хрен догонишь. А если и догонишь, то хрен возьмешь. Сейчас, сейчас. Только вот сумрачного Бернара там, где ему положено было быть — на козлах, не оказалось. Орловские рысаки тревожились, прядали ушами, карету немилосердно раскачивало, хваленые рессоры скрипели жалобно. Экипаж напоминал тонущий, застигнутый девятым валом корабль. Потом вдруг наступил полный штиль, и хриплый женский голос спросил:

— А деньги?

Тотчас же дверь кареты распахнулась, и на панель пробкой из бутылки вылетела шлюха. Волосы ее были растрепаны, туалет в беспорядке, лживые глаза светились гневом.

— О, кот, дерьмо, альфонс! — она сделала похабный жест и профессионально опустила юбку. Заприметив шевалье и Бурова, с мрачным видом уставившихся на нее, сразу же переменила тон. — Господа, не желаете развлечься? Я очень развратна.

И чтобы у господ не осталось ни малейшего сомнения в ее безнравственности, задрала подол аж до колен <Морально-этические нормы XVIII века предполагали огромные декольте; но боже упаси показать щиколотку. Грех, страшный грех.>.

— Шла бы ты отсюда, булка с маслом <Булкой с маслом в те времена могли назвать женщину сразу же после совокупления с ней.>, — отказался шевалье и оглушительно, так, что потаскухи и след простыл, рявкнул на Бернара, показавшегося из кареты: — Трогай!

И вот, слава тебе, господи, Бернар взялся за кнут, ударили копытами могучие кони, скрипнули торжествующе английские рессоры. Поехали…

— Да, что-то не ладится у нас с простым народом, — молвил шевалье, откинулся на спинку и потянул носом воздух. — Слишком он воняет. Придется ехать прямо в монастырь. Пусть они там в ратуше веселятся без нас.

В карете и впрямь висел густой запах пота, грошовых притираний и немытого тела. Амбре дешевого борделя.

— Правда ваша, шевалье. К тому же у меня разыгрался аппетит, — кивнул Буров, и карета покатила на восток, вдоль Сены, к улице Шаррон, откуда до монастыря Магдалины-великомученицы было рукой подать. Ночь была тихая и ясная. В слюдяные окна заглядывала луна, стук копыт дробно разносился по пустынным улицам, ехали в молчании, убаюканные мягким ходом.

“А вот интересно, — думал Буров, развалившись на парчовых подушках, — если бы не было всяких там дантонов да маратов, может быть, и революция прошла бы стороной?” В глубине души ему было жаль, что подобная мысль не посетила его немного раньше, на балу. Право же, везунчик этот Дантон, настоящий баловень судьбы, просто в рубашке родился, криворотый гад…

Карета между тем сбавила ход и остановилась в проулке, у монастырской стены. Кроны платанов, выглядывавших из-за ее края, отбрасывали сизые тени; крыши, трубы, кресты и розетки были будто вырезаны в чернильном небе. Вот она, обитель послушания, место отдохновения смиренного духа. Триумф архитектуры, воплощающий величие истинной веры. Невольно хотелось осенить себя крестом, снять не только шляпу, но и парик. “Хороша у них стена, шестиметровая. Наверху небось еще битое стекло вмуровано”, — восхитился Буров, а шевалье с видом завсегдатая подошел к воротам и взялся за дверную колотушку. Рука у него была тяжелая, приспособление чугунным, так что оконце калитки открылось без промедления.

— Что вам угодно, господа, — полюбопытствовали из темноты, — здесь, на этом острове покоя среди океана суеты?

Голос был низкий, хриплый и уж явно не женский.

— Нам угодно отдохнуть душой и телом, — в тон ему ответил шевалье и, не вдаваясь в подробности, заслал в окошко луидор. — Вот на содержание храма.

Монету приняли, звучно взяли на зуб и помянули бога. Лязгнул засов, скрипнули петли, и в дверном проеме показался человек — с фонарем в одной руке, с палкой в другой и с плечами шире, чем у Дантона.

— Заходите, господа, — поклонился он и поманил гостей в уютную, насквозь пропахшую ладаном привратницкую. — Прошу вас.

Там, в полутьме, сидела на оттоманке хорошенькая монашка и, подобрав под себя ноги, с хрустом ела яблоко.

— Купите маски, господа, — требовательно сказала она, бросила огрызок на стол и вытащила откуда-то с полдюжины обычных, ничем не примечательных масок. — Луидор пара. На ваш выбор. Арлекин, Пьеро, Панталоне…

— Смотри-ка, не так давно были по ливру, — удивился шевалье, однако с легкостью отдал монету, украшенную королевским ликом — плевать, не свое. Да и вообще он был не жаден, более того, широк.

— Все течет, господа, все меняется. Когда-то и Мария-Магдалина была невинна, — монашка усмехнулась, поднялась, без всякого смущения обулась и глянула на человека с дубиной. — Огюстен, без меня не впускай никого, будь стоек. — Чему-то рассмеялась, взяла фонарь и сделала манящее движение: — Пойдемте, господа, я покажу вам дорогу. Не отставайте.

Путь был недальний — через монастырский дворик, осененный тенями кленов, по крытой, изгибающейся подковой галерее. У массивной, резного дуба двери провожатая остановилась.

— Вам сюда, господа, — сказала она, — надевайте маски. Приятного аппетита. — С усмешечкой повела плечом, развернулась и пошла по галерее назад. Мигающий фонарь ее шипел, дымился и казался жалким светлячком, издыхающим в объятиях ночи. Буров и шевалье открыли дверь и очутились в просторном, ярко освещенном зале. Вот где было весело так весело. Струился волнами табачный дым, в галантном танце сочетались пары, низкому бубнению контрабаса вторили гобои, скрипки и клавир. Играли изящный менуэт в двенадцать форланов.

— Доброй ночи, господа, — подошла монахиня и на монахиню-то не похожая: дворянская стать, оценивающий взгляд, усадила за столик, с улыбкой, двигаясь легко, налила вина. — Будьте как дома.

А пригожие девицы в пикантных чепцах уже несли закуску, салаты, паштеты. Все изысканное, ничем не уступающее по вкусу разносолам маркиза де Сальмоньяка. Понятное дело — уплочено.

— Нет, по-моему, здесь значительно лучше, чем в Королевской академии, — сказал с энтузиазмом Буров, попробовав паштет и отхлебнув вина, — кормят, поят, никакой толпы, а главное, Скапен всего один. Надеюсь, он никуда не денется до сладкого. Шевалье, разрази меня гром, это ведь не французское вино? И не фалернское. Уж не аликанте <Изысканное итальянское вино.>ли?

Да, все здесь было действительно не так, как на халявном балу, пахло хорошими духами, манеры пирующих были безупречны, сверкали огнями бриллианты и смарагды, слышались разговоры типа:

— А что Луи, все еще стреляет ласточек? <Король Франции Людовик XVI маниакально любил охоту на птиц.>

— Да нет, нынче весь день потратил на изготовление замка. Ключ к нему делал всю ночь <Он же, король Франции Людовик XVI, имел еще одну страсть — изготовление замков, хотя слесарем он был весьма посредственным.>.

— Вот как? Этак ему придется скоро наклонять голову при входе в свою спальню. Чтобы не зацепиться рогами.

Или:

— Герцогиня, чтоб вы знали, граф — особа чрезвычайно темпераментная. Представьте ситуацию — ясный день, гостиная, солнце, пробивающееся сквозь щели гардин. И проказник Купидон, выпустивший — нет, не стрелу — весь колчан герцогине в чувствительное место. Медленно, со страстной улыбкой она подходит ко мне и молча обвязывает мою голову платком, чтобы с парика не осыпалась пудра. Я, естественно, без тени сомнения оказываю ей ту же услугу. Затем герцогиня подымает свой подол — а панье у нее особого устройства, с большим разрезом, и панталонов она не носит, упирается руками в подоконник и… Ваше воображение, граф, может дорисовать подробности. А под окнами в это время герцог забавляется со своими борзыми. Забавная ситуация, граф, вы не находите? А вот еще:

— Женская расточительность, мон шер, не знает предела. А если сюда добавить еще и дурной вкус… Подарил жене альбом эстампов, раскрашенных, в сто листов, в подражание фривольным гравюрам Моро-младшего, для оживления нежных чувств и развития темперамента. И что же она сделала? Пустила эстампы на обои. Вы ведь знаете, мон шер, эту дурацкую моду, когда картинки вырезаются и наклеиваются на бумагу, а сверху все покрывается лаком. Таким вот образом мастерят экраны, ширмы… и обои. Превращая будуар в спальню дешевой потаскухи. И это женщина? Ни вкуса, ни огня, ни шарма. Только рента. Нет, положительно, мон шер, все бабы дуры. Давайте лучше выпьем на брудершафт, за нас с вами, сладкий вы мой, за нашу восхитительную дружбу…

Словом, в зале царила атмосфера непринужденного веселья. Да, здесь правили бал Эрос с Бахусом, но красиво, по-римски. Монашки, что сидели за железной решеткой, перегораживающей зал надвое, смотрели на пирующих и глотали слюни. Было на кого полюбоваться.

— Конечно, это замечательное место, — согласился шевалье и с удовольствием отправил в рот кусок свинины, тушеной с трюфелями. — Как только появляется возможность, я непременно заглядываю сюда. Кухня здесь не в при мер лучше, чем в любом борделе, да и девочки поаппетитней, к тому же относительно недорого. Единственное неудобство — решетка, — он поймал недоуменный взгляд Бурова, пригубил розовое “Полиньи” и усмехнулся. — Да, да, князь, таковы здешние правила. Все любовные манипуляции вы можете производить только через эту чертову решетку. Вот за теми экранами <Вид ширмы.>, стоящими по углам. Некоторым это так действует на нервы, что они приводят с собою дам, чтобы потом уединиться с ними в кельях. То есть, как это там у нас, по-русски, со своим самоваром в Тулу?.. Тс-с-с, проклятье! Я вам этого не говорил, вы, князь, это не слышали. Чертова конспирация, нет от нее спасу даже в борделе. Дьявол! Так вот, о чем это я? А? О бабах! Дам здесь, между прочим, и так хватает, наведываются без кавалеров, их решетка не смущает. К слову сказать, она крупноячеиста, а уж отполирована-то, князь, отполирована… Можете сами убедиться в этом, только не забудьте про “английский плащ”. Да, кстати, вы совершенно правы, это аликанте. Старое, доброе аликанте, вино Беатриче и Петрарки. М-м, божественный вкус.

— Да, вкус специфический, — Буров равнодушно кивнул, ему стало как-то не до градусов. Вспомнились СИЗО, этап, запах хлорки, сырости, портянок, параши, мрачные, в потеках шубы, коридоры, дубачка-надзирательница Олечка Золотые Крайки. Та демонстрировала зэкам свои прелести через кормушку камерной двери. Паханам за дополнительную плату разрешалось гладить и мацать. Вот ведь память. Что прикажете делать с этой навязчивой, занудной сукой…

А веселье между тем было в самом разгаре. Волнительно играла музыка, кружились в танце пары, свято место у решетки за экранами не пустовало. Причем кавалеры с галантной предупредительностью без очереди пропускали дам. Хоть и во Франции, но по-английски — ladies first <Дамы вперед (англ. ).>. Сгущались запахи, оплывали свечи, голоса пирующих становились громче. Уже все столики были заняты, а цвет Парижа все прибывал и прибывал. Скарамуши, Арлекины, Полишинели, Коломбины. Слава тебе господи, ни одного Скапена.

— Господа, вы не возражаете против компании? — ласково спросили Бурова и шевалье и быстренько подсадили к ним за стол кавалера в маске черта. Тот был элегантен, ловок в движениях и совершенно чужд дворянской спеси.

— А не отбросить ли нам, господа, в сторону все эти чертовы инкогнито? — сразу сказал он и положил себе солидную порцию гусиного паштета. — Это ведь так важно для хорошего пищеварения — знать, с кем сидишь за одним столом. Разрешите представиться, маркиз де Сад, вольный литератор. С уклоном в философию. В будуаре.

Голос его из-под шелковой маски звучал благожелательно, был полон шарма, чувства собственного достоинства и юмора. Так разговаривают умные, уверенные в себе люди.

— Граф де Бург, — оправился от удивления Буров, почтительно привстал, сдержанно кивнул, — брат маркиза де Сальмоньяка, талантами не отмечен.

Вот это да, а историки-то рисуют де Сада чуть ли не сумасшедшим маньяком!

— Шевалье де Сальмоньяк, его сын, — отрекомендовался Анри, бодро тряхнул буклями, шаркнул под столом ботфортом. — Говорят, что непутевый.

Манеры и дружественный тон де Сада понравились и ему. Никакой чопорности, никакого зазнайства. Святая простота.

— А, гроза всех этих сибаритствующих чванливых скотов, которые еще имеют наглость называть себя гордостью Франции? Как же, слышал, слышал, — обрадовался маркиз и жадно, длинными глотками опустошил бокал бургундского. — Сколько же вы их закололи? Сотню? Две? Три? Я вам аплодирую. В парижских джунглях, черт побери, не хватает настоящих хищников. Это зажравшееся стадо нужно погонять и погонять. А все разговоры о нравственности, добродетели, любви к ближнему и всепрощении просто клерикальный бред. Церковная догматика предполагает лишь одно — управление этим самым зажравшимся, отупевшим человеческим стадом. Увы, слишком уж много возомнившим о себе.

Маркиз прокашлялся, налил себе еще и с аппетитом занялся паштетом, ни на мгновение, однако не выключаясь из беседы.

— Добро, зло, хорошо, плохо, надо, не надо. Чушь. Да белое-то только и будет белым, пока есть черное. Без дьявола теряется весь смысл существования бога. Нет, нет, всем управляет космический закон, а он — в целесообразности.

Здорово говорил маркиз. Красноречие его было неистощимо, а познания поистине энциклопедическими. Ловко, словно опытный стрелочник, он направлял беседу то в мистическое русло, то затрагивал проблемы алхимии, то уделял внимание вопросам секса, женской красоты и взаимоотношения полов. При этом он успевал есть, пить, задавать вопросы и изящно жестикулировать. Цицерон, Юлий Цезарь <Говорят, тот умудрялся делать сразу несколько вещей.>и Сократ <Считается, что Сократ был самым умным человеком в истории.>в одном лице.

Наконец он покончил с десертом, отложил серебряные вилку и нож и промокнул губы батистовой салфеткой.

— Благодарю вас за компанию, господа. Вы непревзойденные слушатели.

Тут же раскланялся и, с ходу закадрив не занятую даму, скрылся с ней в монастырских недрах. Перешел от теории к практике.

— Какой полет мысли! Какой слог! — прошептал Анри восторженно и от прилива чувств загнул в штопор серебряную ложку. — Помяните мое слово, князь, этот человек войдет в историю, как великий философ! Вольтер по сравнению с ним кажется сопливым школяром. А уж Дидро-то… Нет, положительно, его можно слушать всю ночь…

Он резко замолчал, посмотрел на Бурова, и оба, ухмыляясь, опустили глаза — время было потрошить Скапена, а вставать так не хотелось. К тому же этот плут оказался картежником, из заядлых, и, пребывая в объятьях “фараона” <Т.е. играл в “фараона”.>, которую уже игру держал банк. Метал абцуги <Абцуг — пара карт, раскладываемых банкометом по правую и левую руки.>направо и налево. Под звон презренного металла, завистливое перешептывание публики и яростные проклятья понтеров <Игроки, сражающиеся с банкометом.>. Ну как такого возьмешь? При стольких-то свидетелях? Впрочем, дело вскоре разрешилось само собой…

— Господа, это как же? — вдруг вскричал на весь зал один из понтеров, крупный, в маске Пьеро, и голос его выразил сложную гамму чувств, от несказанного удивления до праведного гнева. — Карты-то того, крапленые. Господин банкомет, вы шулер! Грек <У французов слово “грек” синоним шулера.>!

Карты, строго говоря, были подрезаны — одни по форме напоминали бочонки, другие — песочные часы, — все для того, чтобы сподручнее было вытаскивать из колоды за середину или за концы.

— Я? Я шулер!? Грек? — возмутился банкомет и, словно уколотый шилом в чувствительное место, вскочил. — Вы, милостивый государь, посмели осквернить честное имя Джованни Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, и сейчас об этом очень пожалеете! Требую сатисфакции. И немедленной.

При этом он расправил плечи, приосанился и очень мужественно возложил ладонь на эфес шпаги. Красив, ох, красив, а уж грозен-то… однако же и понтер Пьеро был не лыком шит.

— Хрен тебе, грек, а не сатисфакцию! — в ярости воскликнул он и приголубил Казанову подсвечником. — Получи абцуг!

Подсвечник был массивный, на четыре свечи, размах хороший, по полной амплитуде. Явственно чмокнуло, брызнула кровь, с кавалера слетела маска. Мужественно, так и не отняв пальцы от эфеса шпаги, он рухнул на пол. До смертоубийства дело, правда, не дошло — помешал парик. Бесчувственного банкомета понтеры потащили из зала. Как видно, отыгрываться…

— А тяжелая рука у этого Пьеро. Хороший удар, — одобрил шевалье. — Так и надо проходимцу. Мало что шарлатан и шулер, так, говорят, еще и агент инквизиции. К тому же наградил графиню д'Артуа дурной болезнью… Поделом, поделом.

Буров промолчал. Господи, неужели этот господинчик с внешностью лица еврейской национальности и есть знаменитый ловелас, непревзойденный сердцеед, легендарный покоритель амурных крепостей? Пример для подражания, воспетый в прозе и кинематографе? Урод тряпичный… А история — лживая, продажная шлюха, цена которой грош.

Ночь безумств между тем подходила к концу, галантное веселье иссякало. Монахини за решеткой откровенно зевали, харч и выпивка потеряли вкус, публика потихоньку разъезжалась.

— Скажите, шевалье, а как вы относитесь к наукам? — несколько некстати осведомился Буров, с хрустом потянулся и отхлебнул для бодрости шоколаду с ванилью. — Может, наведаемся в Сорбонну? Нам это зачтется. Из храма божьего в обитель знаний.

— Ага, с утра пораньше, — в тон ему отозвался Анри, глянул искоса на загон с монашками и с надрывом зевнул. — А вы, князь, большой оригинал.

— Исключительно для пользы дела, мой друг, — Буров мотнул головой, поднялся, и они покинули эту скромную обитель Бахуса, Венеры и невест Христовых.

Было тихо и свежо, светало. На монастырском дворе жухлая трава в поникших клумбах подернулась печальным серебром, молочно завивался туман, под подошвами ботфортов похрустывало — ночью были заморозки. Казалось, природа еще спала, пребывая в безмятежном умиротворении. Однако Бурову вся эта утренняя гармония что-то очень не нравилась. Спроси почему, ни за что бы не ответил. То ли периферийным зрением заметил что-то, то ли услышал подозрительный звук, то ли просто почувствовал опасность — не путем логического анализа, а на уровне подсознания. Тайна сия великая есть. Только инстинкт вдруг подсказал ему повалить Анри и самому тоже броситься на стылую, тронутую ночными заморозками землю. И очень даже вовремя — воздух пробуравил резкий свист, и что-то с чмоканьем вонзилось в ствол каштана. Что, что — да уж явно не божий дар.

— Сука!

Буров кувырком метнулся в сторону, выхватил из поясной петли пистоль и на автомате, тихо матерясь, ломанулся по душу супостата. Слепить его теплым, доставить к маркизу в подвал, поговорить, как следует. Не с Бернаром — у нас не забалуешь, все расскажешь, как на духу. Все, что знаешь и не знаешь. Не за жизнь, за легкую смерть… Трещали ветки, хрустел ледок, бежал по диагонали, сбивая прицеливание, Вася Буров. А из-за стены боярышника вывернулась тень и, стуча ботфортами, со всех ног шустро припустила по аллейке — черная накидка, широкий капюшон, даже и не поймешь сразу, мужчина или женщина.

“Разберемся”, — Буров, успокаивая дыхание, перешел на шаг, взвел тугой курок, остановился, взял прицел, нажал на спуск… И выругался. Ни шиша — пшик. Утро-то свежее… Тень подбежала к стене, метнулась во внутренний дворик и с торжествующим, как показалось Бурову, грохотом захлопнула тяжелую калитку. Клацнул замок, послышались торопливые, быстро удаляющиеся шаги. И все, наступила тишина.

— Черт!

В ярости Буров кинул центр тяжести вперед, стремительно, выпрямляя в одну линию голень, колено и бедро, приложился боковым проникающим к калитке. С криком, с предельной концентрацией, с опорной ногой, намертво вросшей в землю. Такими ударами разрывают внутренности, дробят берцовые кости, ребра и позвонки, ломают ноги владимирским тяжеловозам. Однако раньше строили на совесть. Презрительно загудели дубовые доски, насмешливо звякнуло кованое железо. Только пыль осыпалась со столетней кладки да вспорхнули со стены встревоженные голуби. Птички божии, такую мать!

Хмурый, словно туча, вернулся Буров к шевалье и сразу же помрачнел еще больше — тот держал в руках арбалетный болт. Толстую полуметровую стрелу с оперением из кожи. Только вот наконечник у нее был не мощный, трех — или четырехгранный, как полагается для правильного болта, нет, — в виде длинной, куда там сапожной, иглы. Словно у подкольчужницы — летающего шила, поражающего воинов сквозь неплотности доспеха. То бишь арбалетчик отлично знал, что и Буров, и шевалье носят оный под камзолами. Вот весело-то. А потом, что это за трещины такие, бороздки на игле? Уж не для лучшего ли удержания яда? Ну конечно, похоже на то. Не просто летающее шило, но еще и отравленное. Совсем славно.

— Отлично начинается денек, — шевалье с усмешкой спрятал болт в карман, посмотрел на Бурова и вдруг расхохотался, правда, несколько нервно. — Вы только вдумайтесь, князь, — карты, бабы, водка. Да еще арбалетчик. И все это под колокольный звон. Нет, право, что-то мое благочестие дало трещину.

Колокола и в самом деле звонили, заливисто и призывно, к ранней мессе. Резким диссонансом к малиновому благовесту слышался скрип рессор у ворот монастыря — английский экипаж в который уже раз немилосердно раскачивало. Орловские скороходы опять тревожились, прядали ушами. Возничий Бернар был в своем репертуаре. Правда, как вскоре выяснилось, не совсем. Только Буров и шевалье подошли ближе, как карета замерла и изнутри послышался голос:

— А деньги?

Голос был мужской.

Тут же раздался звук мощного удара, решительного, не оставляющего ни шанса, и на мостовую вывалился привратник Огюстен. Мгновение, не соображая ничего, он любовался булыжниками, потом встал, подтянул штаны и, осеняя себя знамениями, уныло подался в ворота. На лице его смешались раскаяние, пот, кровь, сопли и слезы. Следом из кареты показался Бернар, деловитый, невозмутимый. Весь его вид как бы говорил: наше вам с кисточкой, господа! Куда изволите?

Господа изволили на левый берег, в Латинский квартал. Но не сразу, а после проветривания кареты. Наконец, когда запахи рассеялись, поехали. Застоявшиеся лошади радостно стучали копытами, видимо, в предвкушении овса и уюта денников, утренние улицы были пустынны, так что полетели как на крыльях. Вот она, древняя набережная, помнящая еще вербовщиков и их шлюх <Речь идет о королевских вербовщиках XVII века, которые заманивали в армию при помощи продажных женщин.>, вот он, старый мост, где так резвился их высочество Гастон <Имеется в виду брат короля Людовика XIII Гастон Орлеанский, имевший обыкновение в шутку срывать с прохожих плащи.>, а вот и Мекка, средоточие знаний — Латинский квартал с его Сорбонной, ректор которой еще не так давно имел на всем левобережье власть, сравнимую с королевской. Не здесь ли зачинал свои анналы преподобный Робер де Сорбон <Духовник короля Людовика IX, основатель Сорбонны.>, не по этим ли камням хаживал досточтимый герцог де Ришелье <Принимал активное участие в развитии Сорбонны.>, не за этими ли стенами жила, пульсировала и расцветала французская академическая мысль?

В столь раннее время академическая мысль еще спала. Не было видно ни студиозов, ни бакалавров, ни докторов. Даже шлюхи, то и дело совращающие оных с академической стези, блудодействовали в объятиях Морфея. Все будто вымерло в Латинском квартале, не спал только благообразный человек в скромном, хорошо отглаженном камзоле. Сидя на скамейке в университетском дворике, он с утра пораньше предавался филантропии — делился мясом от щедрот своих с большой компанией мяукающих кошек. Причем делал это обстоятельно и не торопясь, что выдавало в нем человека вдумчивого, аккуратного и не пренебрегающего мелочами. Каждый кусочек мяса он осматривал, обнюхивал, резал на четыре части большим ампутационным ножом и, приговаривая “кыс-кыс-кыс”, с улыбкой презентовал стае. Да так, чтоб соблюдался принцип равенства, и никто из мелких хищников не был бы обделен. Процесс кормления спорился — ало струилась кровь, тускло отсвечивала сталь, сыто урчали звери. Человек добро улыбался, ловко орудовал ножом, его маленькие, глубоко посаженные глазки светились немудреным счастьем.

“Какая идиллия!” — восхитился Буров, в меру растрогался, скупо умилился, вылез из кареты и осведомился со всей возможной деликатностью:

— Простите, уважаемый, как можно найти господина Лавуазье, химика божьей милостью?

И тут же был поражен метаморфозой, случившейся с добрым человеком.

— Значит, вам, сударь, нужен господин Лавуазье? — каким-то странным голосом отозвался тот, резким движением всадил нож в скамейку и медленно, раздувая ноздри, поднялся. — Значит, господин Лавуазье? Химик? Божьей милостью? — И вдруг расхохотался пронзительно и зловеще, сразу сделавшись похожим на Мефистофеля. — Так вы, сударь, не туда попали. Вам надо в Арсенал. Там, там окопался этот упырь, этот кровосос, этот первый богач Парижа, окруживший столицу Франции неприступной стеной налоговых бастионов <Сущая правда. Будучи главой Ferme Generale (Контора Откупов), Лавуазье возвел вокруг Парижа стену, чтобы люди могли попасть в город только через ворота и легче было взимать с них въездную пошлину.>. Ни проехать, ни пройти без того, чтобы не заплатить генеральному фермеру господину Лавуазье! Химику-недоучке, королевскому откупщику и директору пороховых заводов! Стена в тридцать три миллиона ливров, которые отняли у беднейших французов! Ну ничего, ничего. Придет день, и он ответит за все, за все. Это говорю вам я, профессор анатомии Жозеф-Иньянс Гильотен! <Ж.И.Гильотен (1738-1814) — французский врач-анатом, изобретатель гильотины.>А ну пошли отсюда, дармоеды! — зверски зарычал он на мелких хищников, вытер нож о подкладку камзола и с достоинством, не глядя более на Бурова, направился в академические дебри. Кошки, не прекращая трапезы, с удивлением смотрели ему вслед. И чего окрысился-то?

— Какой приятный господин, — шевалье зевнул, брезгливо усмехнулся. — И фамилия запоминающаяся. А знаете, князь, если вам нужно что-то по химической части, то я, верно, смогу помочь. Есть у меня знакомец один, граф де Аруэ, — он прервался, присел на корточки и погладил рыжего кота. — Смотрите-ка, князь, какой красавец. К деньгам… Так вот, граф этот, из “дворянства мантии” <Дворянские титулы так называемого “дворянства мантии” были королевским товаром и продавались за бешеные деньги разбогатевшим представителям третьего сословия.>, король овец, шерсти, батиста и сукна. Денег прорва, а вот манер, такта… В общем, еще зимой он нарвался на дуэль, и с кем бы вы думали? С шевалье де Гоцци, придворным фехтовальщиком по прозвищу Рапира Господня. А сам новоявленный граф ничего острее ножниц для стрижки овец сроду не держал в руках. Словом, он и так, и сяк, и эдак, и в “Браво”, и в братство Святого Марка, и к вольным фехтовальщикам красавца Аврелия <Известный бандит.>. Да только без толку все. Никто ни за какие деньги биться с де Гоцци не хочет, себе дороже, опасно для здоровья <По морально-этическим нормам того времени не считалось зазорным прибегать к услугам наемных дуэлянтов.>. Нет дураков. — Шевалье вздохнул, почесал кота за ухом, встал. — Кроме меня… Наделал долгов… В общем, пришлось заколоть де Гоцци. А потом лечиться и убивать его друзей, учеников, дальних родственников, ближних. Они ведь такие мстительные, эти итальяшки. Порка мадона путана. Так вот к чему я это все, князь. Лейб-медик графа де Аруэ увлекается химией и оборудовал там у себя, говорят, неплохую лабораторию. Как бишь его-то… То ли Бернулли, то ли Бертолли… Шустрый такой… В общем, поехали, князь, нам будут рады…

Ехать надо было по левому берегу Сены в предместье Сен-Жермен. Бернар бестрепетно взялся за вожжи, кони разочарованно ударили копытами, карета покатилась по утреннему Парижу. Древняя Лютеция просыпалась. Стучала тяжелыми сапогами, плескала веслами баркасов, грохотала тачками, тележками, повозками. В грубом этом шуме галантный скрип рессор сразу же потерялся, а скоро и вовсе смолк — резко остановив орловцев, Бернар спрыгнул с козел и, не обращая ни малейшего внимания на прохожих, принялся мочиться на камни, помнившие еще, верно, Гуго Капета <Французский король, основатель династии Капетингов.>. При этом он довольно мычал, кряхтел и оглушительно выпускал газы. Казалось, что для него в мире не существует ничего, кроме сокращающегося мочевого пузыря.

— Какая непосредственность! — заметил Буров. — И где же это вы его такого взяли?

— Одна наша общая рыжая знакомая раздобыла, — усмехнулся шевалье. — Говорят, увела прямо с эшафота. Палач успел отрезать только язык. По-моему, она погорячилась. Это же какой-то монстр.

Действительно, ручьи шумели очень по-весеннему, а звук ветров напоминал артиллерийские залпы…

Наконец, изволив облегчиться, Бернар сподобился взять вожжи и не с ветрами — с ветерком препроводил-таки карету к массивным, витиевато изукрашенным графскими гербами чугунным воротам. За ними открылся Версаль в миниатюре. Впрочем, этот необъятный, в стиле рококо, парк мало чем уступал высочайшей резиденции. Боскеты, статуи, садовый театр, птичник, голубятня, мраморный бассейн вызывали восхищение, наводя на мысли о существовании рая. Да, неплохо жил шерстяной король, совсем неплохо, ничуть не хуже короля в короне. Непрошенных же гостей он встретил по-простецки, лично, с отменнейшим радушием. Ни о чем не спрашивая, приказал подать обильный завтрак, сразу же поинтересовался, нет ли нужды в деньгах, а узнав о цели посещения, удивился и приказал немедленно будить своего врача, “этого жалкого соню, который, видно, забыл, что ранняя пташка хоть и клюет по зернышку, но обгаживает-таки к вечеру весь двор”. Лейб-медик явился, когда уже пили чай с бисквитами, макая их на английский манер в крепкий выдержанный портвейн. Это был плотный, с широким подбородком, уверенный в движениях человек, его ореховые, чуть навыкате, глаза светились тщательно скрываемым честолюбием.

— Что случилось, сударь? Открылась рана? — с порога спросил он шевалье, с удовольствием отдал должное салатам и паштетам, а когда узнал, с чем пожаловали гости, улыбнулся тонко, с вежливой иронией. — Ну конечно же, господа, моя лаборатория к вашим услугам.

Весь его вид как бы говорил: когда кобелю делать нечего, он…

— А я, господа, откланиваюсь — дела, — шерстяной король, отшвырнув салфетку, встал, раскатисто икнул, посмотрел на шевалье — Друг мой, если нужда какая… Милости прошу к нашему шалашу… Буду чрезвычайно рад. А вы, сударь, — он перевел взгляд на медика, и в голосе его послышалась скука, — как управитесь, ступайте-ка к моей жене, она в своем репертуаре, недомогает. Поставьте ей клизму, пустите, что ли, кровь. Главное, чтоб успокоилась…

Он вздохнул и пошел из зала — стричь то ли овец, то ли купоны. Сгорбленный, жалкий, совсем не похожий на короля, пусть даже и шерстяного.

А эскулап со вкусом допил кофе, съел ломтик пармезана для правильного пищеварения и с видом мученика, несущего свой крест, повел гостей в подвал, в лабораторию. Она впечатляла, и не только своими размерами. Это было царство фарфора, хрусталя и стекла, странная кухня с маленькими жаровнями, огромными печами, круто поднимающимися дымоходами, плавильными горнами и исполинскими сковородами. На деревянных, фарфоровых и стеклянных столах причудливо располагались штативы, пробирки, конические колбы, аллонжи, реторты, баллоны, агатовые ступки, фаянсовые тигли, градуированные пипетки, мензуры, бюретки, кюветы и один бог, вернее, черт знает, что еще. Все хрупкое, переливающееся, искрящееся в лучах ламп. Иллюзорно нереальное, если бы не стоившее кучу денег. Чувствовалось, что дела у лейб-медика идут неплохо…

— Итак, господа, я весь внимание, — сказал он, сел, терпеливо выслушал Бурова и сочувственно кивнул головой. — Думаю, сударь, вы не совсем правы. Ваши доводы хоть и оригинальны, но э… недостаточно корректны. Да, да, весьма утопично.

Черт бы подрал этих дилетантов. Этих праздношатающихся, не обремененных добродетелями бездельников. Они думают, что все так просто — стоит им только захотеть, и их высокородные имена будут навечно внесены в анналы науки… И черта собачьего этому, как его… графу де Бургу в химии? Это же надо такое придумать… Ну да, есть недавно открытый Вальтером Шеели зеленоватый тяжелый газ, в котором кролики и крысы дохнут, словно мухи <Речь идет о хлоре.>. Сомнений нет, он представляет собой пары некоего соединения элемента мурия, гипотеза о существовании которого была гениально выдвинута еще в прошлом веке. Да, да, соединения мурия, скорее всего, его соль и никак иначе. Во всяком случае, это не отдельный элемент. И чтобы он взаимодействовал со щелочью? Бред, бред. Этот самоуверенный де Бург с внешностью профессионального дуэлянта ничего не смыслит в химии. И сейчас самое время показать ему это.

— Ладно, господа, не будем голословны, — вздохнув, лейб-медик встал, пригладил сальные, начинающие редеть волосы и подошел к столу, уставленному реактивами. — Так, по-вашему, нужно пропустить это соединение мурия через горячий раствор калийной щелочи? Я вас правильно понял?

Его короткопалые ловкие руки уже вовсю звенели склянками, зажигали огонь, что-то отмеряли, смешивали, наливали, разводили. Сейчас, сейчас этот дилетант, этот дворянский недоучка, этот возомнивший о себе фанфарон убедится воочию, что соединение мурия со щелочами не взаимодействует, ибо химически инертно. Сейчас, сейчас… Господи, что же это такое? Неужели реакция? Реакция!? Соединение мурия со щелочью? Невероятно! Может, это обман зрения?

Нет, процесс шел бодро, весело, качественно. И обмануться в его реальности было невозможно — осадок, выделяющийся в результате реакции, взрывался. От чего угодно — от удара, от трения, от нагрева. Мощно, куда там пороху. Вот это да!

“Господи боже ты мой”, — в изумлении, без сил медик опустился на банкетку, однако внутри него все дрожало, пело от радостного предчувствия. Вот оно, свершилось! Эврика! Эврика! Куда там Архимеду! Куда там китаезам с их примитивным порохом! Человечество только что вступило в новую эру, эволюция сделала очередной виток, всемирная история, суть сплошная череда войн, подошла к своей следующей отправной точке. И все благодаря ему, Клоду-Луи Бертолли. Ну и не без участия этого высокородного дилетанта. Как бишь его… Пусть теперь Лавуазье пыжится, сидя в Арсенале, делает свой порох из отбросов и дерьма <Природные месторождения селитры (азотнокислого натрия), входящей в состав пороха, очень ограничены, и на практике ее получали в селитряницах при посредстве мочи, нечистот и животных останков.>. Самое подходящее занятие для этого засранца, только и умеющего что бороться с флогистоном <Наибольшую славу Лавуазье как ученому принесла победа над теорией Штолля о том, что все горючие вещества содержат некую активную составляющую флогистон.>. Пусть себе возится, пусть собирает свое сало на говне и мнит себя химической величиной вселенского масштаба. А мы тем временем… Завтра же, без промедления… Подробнейший доклад в Академию наук. Соединение Бертолли. Нет… Соль Бертолли… Нет, не то. Бертоллетова соль! Да, да! Как звучит-то: бертоллетова соль! Новое слово в военном деле! Оглушительное, бьющее по ушам, гениальное, как все простое! М-да… А может быть, познания этого графа простираются дальше соединений мурия?

— Ну, коллега, похоже, мы с вами получили нечто довольно интересное, — лейб-медик пощелкал языком. — Однако не настолько, чтобы посвящать в результаты опыта широкую академическую общественность. Ну да, реакция, ну да, экзотермическая, ну да, с получением активной твердой фракции. Но все так туманно, сыро, неопределенно. Никакой конкретики. Мне нужно как следует подумать.

— Меньше всего, дорогой доктор, нас интересует мнение академической общественности, — весело сказал Буров и твердо глянул эскулапу в глаза. — Можете оставить его себе, а нам отдайте твердую фракцию. Кстати, если чистую ртуть смешать с азотной кислотой, а затем добавить к этиловому спирту, также выпадет твердый осадок, мелкие бесцветные кристаллы. Не менее активные. Нас интересуют и они <Речь идет о гремучей ртути, мощном, как и бертолетова соль, инициирующем веществе.>.

— Как вы сказали? Ртуть, азотная кислота, спиритус вини? — Бертолли побледнел, на его выпуклом, шишковатом лбу выступили капли пота. — И мелкие белые кристаллы? Не менее активные? О Мадонна! Хорошо, к завтрашнему дню у вас будут залежи мелких белых кристаллов, не менее активных, чем соли мурия.

Хриплый, сразу севший голос его дрожал, быстрые глаза восторженно блестели. Господи, никак фортуна, эта избалованная девка, наконец-то одарила его своим вниманием? Похоже, судьба дает ему счастливый шанс, и он, Клод-Луи Бертолли, его не упустит. Обеими руками схватит за хвост синюю птицу удачи. Добьется своего. Всеми правдами и неправдами. Сполна получит то, чего достоин <К.Л.Бертолли действительно добился многого — стал графом, академиком, пэром Франции. Однако все дело в том, какой ценой. Например, когда вставал вопрос о жизни и смерти Лавуазье, Бертолли даже пальцем не шевельнул, чтобы спасти собрата по искусству, и тот был доблестно гильотинирован.>. Значит, ртуть, азотная кислота и спиритус вини?..

— Не прекращаю восхищаться вами, князь! — задумчиво промолвил шевалье, когда они попрощались с лейб-медиком и выбрались из-под земли на воздух. — Такой фонтан знаний, умений. Кто вы? Откуда? Я начинаю верить во второе пришествие…

Прозвучало это примерно так: умен? Проверить национальность!

— Ага, явление Христа народу, так и быть, друг мой, нынче ночью отпущу вам грехи. Тем более что мы, вроде, собирались в бордель, — пообещал Буров, замолчал, дабы усилить эффект сказанного, но, глянув на карету, дожидающуюся у входа, наплевал на паузу. — А вот и чудо господне! Не так уж наша рыжая знакомая и погорячилась. Вот кто вызывает неподдельное удивление…

Действительно, с Бернаром, с этим чудовищем, разнузданным развратником, произошла разительная перемена. Добрый, сытый, сполна вкусивший от щедрот шерстяного короля, он сидел на козлах и читал фундаментальный труд Макиавелли “Государь” <Никколо Макиавелли (1469-1527) — итальянский политический деятель, мыслитель, историк. Считал, что для достижения целей все средства хороши. Книгу “Государь” очень любил читать Сталин.>. Бегло шелестел страницами, вдумчиво морщил лоб и, ухмыляясь, крошил непоседливым воробушкам сладкую булочку-бриошь. Ах, какая идиллия!

Буров, придержав в кармане склянку с бертолеткой, влез в карету, сел, посмотрел на шевалье, даже не пытающегося сдержать зевок.

— Что, устали, мой друг? Еще немного, еще чуть-чуть. Нам нужен грамотный ружейный мастер. А лучше — несколько. Работы им хватит…

— Господи, князь, может, завтра, а? — взмолился шевалье, однако, встретив взгляд Бурова, сник и обреченно развалился на подушках. — Ладно, будут вам мастера. Будут. Целый квартал. Эй, поехали! На улицу Мортельери!

Бернар бережно закрыл свой источник знаний, положил его под зад, видимо, чтоб не расплескать ни капли, и лихо направил экипаж на правый берег Сены. В длинный, изгибающийся дугой квартал, напоминающий кишку. Здесь пахло солью, кожами, гниющими останками животных, дубильными и красильными растворами, чернильными орешками, протравами, мездрой, золой, жженым волосом и известью. А еще — раздуваемыми горнами, скворчащим, испаряющимся маслом, светящейся, бьющей в фартуки окалиной, крепким потом насилующих наковальни людей, железом, углем, формовочной землей. Не удивительно — одну половину квартала занимали кожевенники, другую — кузнецы-оружейники. Места хватало всем.

— Ну, здесь, конечно, не у Буте <Известный мастер, директор королевского ружейного завода в Версале.>, — Анри со вздохом вылез из кареты, потянул носом воздух, сплюнул. — Но мастера не хуже, с личными клеймами. Заглянем-ка вот сюда, я знаю хозяина. Как его зовут-то?.. Он еще маркизу делал парадное охотничье ружье. Постарался, сногсшибательная инкрустация. А, вспомнил — Просперо. Мастер ружейных стволов. На его клейме полумесяц и шестиконечная звезда.

Оружейник Просперо оказался совсем не таким, как в сказке про трех Толстяков, — он был жилистый, хитрый, желчный и жадный.

— А, барабанная туринская винтовка, как же, как же, — посмотрел он на чертеж, потом на Бурова, затем снова на бумагу, — с укороченным стволом и обрезанным прикладом. Интересно, очень интересно. А хотелось бы мне знать, куда вы думаете сыпать порох? Что, не мое дело? Очень хорошо, я вас правильно понял, не мое дело. Мое дело — укоротить ствол и обрезать приклад. Обрежем в лучшем виде. Через месяц.

— Через два дня, — поправил его Буров и тряхнул мошной. — Я вас очень прошу.

Выгрузил задаток на чертеж, многозначительно улыбнулся и вместе с шевалье отправился к следующему умельцу. Ему Буров заказал сотню маленьких металлических стаканчиков странного и непонятного устройства. С отверстием в центре донышка, чуть выступающего краями за линию стенок. Сто латунных, спроектированных по всей науке гильз с полным набором аксессуаров: с гнездом под капсюль, с наковаленкой для разбития оного и затравочными отверстиями, по которым пламя достигает пороха. Шик, блеск, красота, цилиндрическая основа унитарного патрона. А чтобы было не только красиво, но еще и огнестрельно. Буров заказал у третьего мастера латунные колпачки — запрессовывать ударный состав в капсюли он намеревался сам.

В общем, домой прибыли к обеду, невыспавшиеся, усталые, голодные. Не то чтобы с победой, но с чувством до конца выполненного долга.

— Господа, рапорт о проделанной работе я жду к ужину, — маркиз был сух, официален и пасмурен. — В трех экземплярах. Пока можете идти отдыхать.

Несмотря на бархатный камзол, вычурно обшитый золотом, шелковые панталоны и чулки, он напоминал непохмеленного старослужащего фельдфебеля.

Ладно, пошли, как их сиятельство приказали, отдыхать, правда, не сразу, а после обеденного марафона. “Хорошо-то как, Маша”, — Буров влез вначале в чан с водой, затем в шелковое просторное бельишко и только приготовился рухнуть в постель, как в дверь постучали. Нет, блин, не Маша — Лаура. “О, боги, нет мне покоя”, — посетовал Буров на судьбу, однако же ноблеcc оближ — изобразил всем телом радость, мужскую, плотоядную, не терпящую отлагательства.

— А, наследница клана Борджиа? Очень, очень кстати. Я как раз укладываюсь…

Вот так, пусть знает, за кого ее здесь держат. Хотя, честно говоря, выглядит она, как королева. Нет, скорее, как богиня. Эти плечи, эта шея…

— Вот зашла тебя проведать, — как-то совсем обыденно сказала Лаура и сразу превратилась из надменной дамы в простую бабу, которой плохо. — Соскучилась. Наверное, дура.

Если сыграла, то мастерски, на тонких струнах, без малейшего намека на фальшь. Так что Буров совершенно искренне обнял ее и захотел утешить со всей силой мужского разумения. Однако Лаура отстранилась.

— Нет, Вася, нет, — она поправила воланы на груди, прерывисто вздохнула. — Не сейчас. — Облизнула губы, зачем-то обернулась и прошептала Бурову в ухо: — Будь осторожен. Не верь никому. Помнишь того, на дыбе, с крестом? Так вот, сегодня ночью его зарезали у нас в подвале. Причем посторонних в доме не было и быть не могло!

Не совладав с собой, она поцеловала Бурова, отпрянула и пошла к дверям. Ее белоснежные, оттененные пожаром волос плечи были и впрямь божественны. И что это Бурову так везет на рыжих баб?..

Музы, шлюхи, змеи и человек в черной маске

— Итак, господа, прошли уже сутки, — маркиз извлек массивные, с хорошую луковицу, часы, со звоном отщелкнул крышечку. Глянул, помрачнел и ударил ладонью по столу. — А результатов нет! Результаты-то отсутствуют, господа!

Дело происходило вечером, под землей, в кабинете у хозяина дома. Весело потрескивало в камине, свечи перемигивались в зеркалах, однако в целом атмосфера была неспокойной, нервной, грозовой. В воздухе, казалось, пахло не испанским табаком, а французским, от Лавуазье, порохом. Невыспавшиеся Буров и Анри зевали, Лаура молча курила трубку и, не отрываясь, смотрела на болт. Вернее, на его наконечник, выполненный в виде длинной, испещренной бороздками иглы. Стоило только окунуть его в блюдечко, как мирно лакавший молоко котенок сдох. Вот уж воистину игла, чтобы шить саваны!

— Побольше инициативы, господа, поактивнее, прошу вас, — маркиз тоже закурил, с шумом выпустил струю ароматного жасминового дыма. — Обращайте на себя внимание, суйте всюду свой нос, устройте, наконец, скандал, черт побери, дебош, так ее растак, драку… Только спугните Скапена. Вам понятно, господа? Вопросы?

Буров вежливо кивал, слушал молча — ему уже давно было все понятно. Кто здесь за ловца, кто за живца, кто за козла отпущения. Шпионские реалии жизни — одни подставляют задницу, Другие голову, третьи — грудь под ордена. Се ля ви.

Наконец инструктаж закончился. Было приказано податься к музам, причем не пред печальные очи Мельпомены <В древнегреческой мифологии муза трагедии, одна из девяти в свите Аполлона.>, а в виду премьерного дня в Комеди Итальен — в объятья развеселой Талии <Древнегреческая муза комедии.>, вечно беременной от многоликого Момуса <Древнегреческий бог смеха.>.

Дальше все покатилось по проторенной колее — Бернар был хмур, орловские рысаки подкованы, английские рессоры могучи и скрипучи. Снова полетели, как на крыльях. Однако, не доезжая улицы Моконсиль, ход экипажа замедлился — слишком уж много было желающих успеть без опоздания на премьеру. Форейторы хлестали лошадей, кареты притирались бортами, заносчивые, все в мыле, кучера выкрикивали имена хозяев:

— Граф Мари Жозеф де Кампан!

— Маркиз Антуан д'Авир, граф Больц!

— Кавалер орденов Святого Духа и Святого Людовика <Орден Святого Духа давался только самым знатным вельможам. Знаком его была синяя лента. Орден Святого Людовика был утвержден в память о короле Людовике X (1215-1270), причисленном католической церковью к лику святых. Знак его представлял собой золотой мальтийский крест и давался за боевые заслуги военным, прослужившим не менее двадцати восьми лет. Орден носили на красной ленте с девизом: “Награда военному мужеству”.>бригадный генерал армии короля герцог де Полиньяк-старший! Дорогу! Дорогу! Дорогу!

Бернар правил молча. Не разговоры разговаривал — работал кнутом. Мастерски хлестал с оттяжкой всех встречных-поперечных. И форейторов маркиза д'Авира, и кучера графа де Кампана, и лошадей герцога де Полиньяка. Еще слава тебе господи, что сам бригадный генерал сидел в карете, не высовываясь.

Однако, как ни старались, опоздали, представление уже началось. Сразу же попрощавшись мысленно с амфитеатром, впихнулись в фойе, чудом урвали контрамарки и, следуя за тощим, со свечой, служителем в ливрее, поспешили в зал. Под благостно распростертые крылья муз, щедро осеняющие всех истинных ценителей таинств лучезарного Аполлона. Вошли, привыкли к полумраку. О господи! Какой Аполлон, какие Музы… Зал, где играли, был узок, переполнен и, несмотря на первый акт, утопал в табачном дыму. Молодежь в партере улюлюкала, сталкивалась ножнами, шумела, в ложах, где уже со второго яруса не зажигали свечи, слышались пыхтенье, шепот, чмоканье поцелуйчиков, женский завлекательный смех. В толчее у самой сцены вились ужами какие-то личности, наглые, пронырливые, не вступающие в разговоры, и не трудно было понять, что привлекает их не высокое искусство, а табакерки и часы почитателей оного. Суетно, накурено и грешно было в обители Аполлона.

— А вы знаете, граф, — говорили в толпе, — у новенькой-то, как ее… мадемуазель Фламинии кривые ноги. Ну да, откровенно кривые. Как лапы у моей ангорской кошки.

— Какие пустяки, шер ами, не обращайте внимания, — весело усмехались в ответ. — Ноги — это первое, что нужно отбрасывать в стороны, чтобы почувствовать всю прелесть женщины. А она очаровательна, эта мадемуазель Фламиния, весьма, весьма прелестна, уверяю вас. Кстати, вы слышали, у Сильвии, оказывается, есть любовник. Об этом прознал муж и так зверски ее избил, что третьего дня она выкинула двойню. От другого любовника. А вот у мадемуазель Пелесье…

Так и не дослушав, что там такого особенного у мадемуазель Пелесье, Буров и шевалье стали ввинчиваться в толпу. Активно работая локтями и плечами, привлекая к себе внимание. Как их превосходительство маркиз приказали. Некоторым это очень не понравилось. Кое-кто даже стукнул гардом о металлические устья ножен, как бы давая знать — не забывайтесь, сударь, так вас растак. А то нас рассудят шпаги.

Ах, шпаги, шпаги. Благородные клинки правящего сословия. Гибкие, тонко звенящие, протыкающие человека в умелых руках, словно бабочку коллекционная булавка, — насквозь. Сколько же их в Париже. Длинных, хорошо заточенных, смертельно опасных. А ведь грозил же в свое время жезлом королевский пристав, громко читая знаменитый эдикт <Имеется в виду эдикт от 13 августа 1756 года: “Не должно носить дворянам шпаг длиннее 33 дюймов и с остриями не иначе как в виде козьей ножки”.>. Зря грозил. Что касаемо дворянской чести, тут и король не указ. А за поругание оной полагается не козьей ножкой — сверкающей остро заточенной сталью. Только тронь — вжик-вжик, и уноси готовенького.

Однако сколько ни дерзили Буров и шевалье, сколько ни работали плечами и локтями, что-то больше никто гардом о ножны не стучал. Даже слова противного не было слышно. Лишь тревожный шепот висел над толпой:

— Господа, это же младший Сальмоньяк. Да, да, тот самый. Т-с-с… А с ним вроде бы старший брат. Вернулся инкогнито из ссылки. Говорят, ни за что ни про что убил четверых. Да, да, под плохое настроение, в трактире, кухонным ножом. Ну и рожа. Ну и плечи…

В общем, без особых сложностей Буров и шевалье проследовали к сцене и стали наслаждаться изысками Талии. Давали какой-то очередной шедевр неиссякаемого Гольдони <Карло Гольдони (1707-1793) — итальянский драматург, создатель национальной комедии. Написал “Слугу двух господ”, а всего 267 пьес.>. Декорации изображали гостиную, пронырливая горничная — воинственную искушенность, хозяин дома — убийственное чувство юмора, его супруга — невиданную добродетель. Ремарки были чудо как хороши, игра актеров просто превосходная, рога злокозненного хозяина дома раскидисты и ветвисты. В антракте Буров и шевалье снова взялись за свое — приставали к дамам, задирали кавалеров, заказывали драку. Лихо гнули свою кривую линию, грудью перли на рожон.

Увы. Дамы многообещающе хихикали, строили глазки, кавалеры трусили, заискивающе улыбались, обращали все в шутку и приглашали — нет, не в Булонский лес на честный бой, — на чашку кофе, по-простецки, по-соседски. Что делать, шевалье Анри де Сальмоньяка в парижском высшем обществе знали хорошо. А полных идиотов там вроде бы не было.

Во втором акте стало еще хуже. Страсти в партере накалились до предела, и на Бурова с шевалье никто не обращал внимания. Одни скандировали изо всех сил:

— Браво, Фламиния, браво! Брависсимо! Брависсимо! Брависсимо!

Другие тоже орали до посинения:

— Заткнитесь вы, канальи! Ваша Фламиния похожа на жабу! На жабу! На жабу! На жабу!

А когда фанаты Фламинии устроили ей бурную пятнадцатиминутную овацию, дело в партере чуть не дошло до шпаг. Публика в амфитеатре улюлюкала, пламя лампионов мерцало, бегающее вовсю по карманам ворье истово молилось своему богу. Мадемуазель Фламиния кланялась, прижимала ладони к груди, с чувством благодарности посылала в зал пламенные воздушные поцелуи. Бардак был полный. Такой, что даже два усатых, привычных ко всему сержанта из театральной полиции высунулись из своей комнаты, переглянувшись, закурили трубочки да и снова убрались коротать время за бутылочкой бургундского. Да, что-то разгулялись нынче, разгалделись эти короткоштанники. Аристократия, так ее… Сволочи, потаскухи и похабники.

Вскоре общение с прекрасным сделалось невыносимым. Не дожидаясь финала, Буров и шевалье вывинтились из толпы, выбрались на воздух и облегченно, хоть и с некоторой обеспокоенностью, вздохнули — как там у Бернара? Штормит? Только волновались они зря. Карета стояла неподвижно, на ровном киле, орловские рысаки напоминали овечек, а сам Бернар сидел на козлах под уличным фонарем и с увлечением листал свою любимую книгу. Правда, узнать его было нелегко. На нем был щегольской, вычурно украшенный камзол, модная шляпа с невиданным плюмажем и сногсшибательная парчовая перевязь с богатой, инкрустированной перламутром шпагой. Когда успел? На его фоне Буров и шевалье выглядели бледно. И это невзирая на свежий, наискось через весь лоб след. Кровоточащий от чего-то колюще-режущего.

— Ладно, что ни делается, все к лучшему, — мрачно заметил шевалье, залез в карету и плюхнулся на атлас подушек. — Если судить по плюмажу, то у нас за кучера виконт, не меньше. Так что теперь мы уж точно одолеем Скапена. Его разорвет от хохота.

Но чувствовалось, что ему самому было не до смеха. Да и Бурову после похода в театр было как-то не по себе.

— Куда мы дальше? — спросил он автоматически, никуда особо не желая. — Ночь на дворе.

На самом деле ему хотелось, чтобы побыстрее настало утро. Интересно, получил Бертолли гремучую ртуть? И если да, то сколько?

— Не вижу ничего дурного в том, чтобы из одного бардака поехать в другой, — пожал плечами шевалье, криво усмехнулся и криком распугал окрестных кошек: — Эй, там, на козлах! Ваша светлость, извольте в “Трюм”!

Бернар изволил, — с ветерком, поскольку дорога была ему хорошо знакома.

Выглядел веселый дом на первый взгляд невесело — мрачный фасад, стрельчатые окна, дубовая, почерневшая дверь. Однако, как говорится, не верь глазам своим. Стоило Бурову и шевалье войти внутрь, как их сразу же окружила атмосфера бесшабашности, какой-то исступленной вседозволенности, вакхического, безграничного восторга. Фривольно наяривала музычка, разгуливали женщины в дезабилье <Пограничное состояние между откровенностью в одежде и тотальным отсутствием оной.>, на стенах, пестреющих эстампами, сплетались в неистовых объятьях пары. Да что там стены, да что там эстампы… Какой-то кавалер прямо в зале, ничуть не утруждая себя мыслью об уединении, служил чреслолюбивому Эросу со всей силой мужского естества. Не замечая ни съехавшего парика, ни полуспущенных штанов, ни отстегнувшейся подвязки с золоченой пряжкой. Во всем мире сейчас для него существовала лишь пышногрудая брюнетка, страстно галопирующая на его голых бедрах…

— А, это вы, мой друг, — sous-maitresse <Помощница хозяйки борделя.>улыбнулась шевалье, словно доброму знакомому, и кокетливо погрозила пальцем. — Надеюсь, вы больше никого не будете выкидывать из окон? Пребывайте в мире, господа, бросайте лучше палки. Сударь, вы согласны со мной? — Она оценивающе прищурилась на Бурова и завлекающе, словно приказчик в лавке, повела наманикюренной рукой. — Выбирайте, господа, у нас девочки на любой вкус. Мальчики, впрочем, тоже. Ну а если вас интересуют куропатки <Имеется в виду старинное французское извращение — совокупление с куропаткой. В самый ответственный момент птице медленно перерезается горло, и ее судорожные конвульсии, по словам посвященных, оставляют неописуемые, неизгладимые ощущения.>…

— Исключительно в жареном виде, — ответили хором Буров и шевалье, велели подать шоколада с ванилью, уселись в кресла и начали осматриваться.

Девочки, что и говорить, были хороши. В многочисленных зеркалах отражались округлые колени, высокие бюсты, аппетитные бедра, округлые ягодицы, волнующие, великолепные, лишь чисто символически прикрытые просвечивающим газом. А чувственные, накрашенные ярко губы, умело подведенные глаза, изящные, выщипанные в ниточку или наоборот густо очерченные брови! Рафаэлевские мадонны, египетские Клеопатры, Клотильды и Артемиды нового Иерусалима. Все типы женской красоты, таинственной и неуловимой — были бы деньги.

Деньги у Бурова и шевалье были. Один выбрал турчаночку одалиску — в чалме, прозрачных шальварах и с высокой грудью, прикрытой лишь отчасти бронзовыми пиалами. Другой — манерную красотку с глубоким декольте, на крохотном панье которой был натянут просвечивающий муслин. Быстро допили шоколад, взяли дам под ручки и, облизываясь, пошли наверх, в обитель наслаждений. Собственно, как в обитель — в длинный, оклеенный штофными обоями коридор, по обеим сторонам которого располагались номера. Антураж здесь был все тот же — полумрак, вощеные полы, похабель эстампов и гравюр на стенах. Впрочем, нет, кое-где стояли фикусы в махагониевых <Из красного дерева.>бочках, да у двери на лестницу морщил лоб развратник Нерон, мраморный, без рук, без ног, на деревянной подставочке. Видимо, горевал, что не хватает самого главного. И это в таком-то месте.

— Господа, а не пойти ли нам всем вместе ко мне? — сально улыбнувшись, предложила одалиска и подмигнула красотке в декольте. — Главное ведь в постели это хорошая компания. Мы бы вам с Клотильдой такое показали…

Ну да, за дополнительную плату. Старая, древняя, как мир, уловка проституток — работа в паре. Чем больше клиент смотрит, тем он дольше хочет и, следовательно, лучше платит. С проверенной товаркой так можно выставить его из денег…

— А почему бы и нет, — усмехнулся шевалье, переглянувшись с Буровым, — как дама скажет.

Все правильно. Это с любимой женщиной нужно уединяться, прятать сокровенное, избегать чужих, разрушающих счастье взглядов. А тут… Хождение по бабам, справление нужды. И по большому счету абсолютно все равно — что в одиночку, что в компании, что хором. Хватило бы денег и “английских плащей”.

— Не пожалеете, господа, — дежурно обрадовалась Клотильда. — Мы с Анжелью прокатим вас на дилижансе. Малой скоростью в обе стороны.

Она не договорила. Где-то неподалеку раздался крик, послышалась витиеватая, Ниагарой, ругань, резко, так, что содрогнулись стены, выстрелила дверь. Фикусы взволнованно качнули листьями, Нерон сильней наморщил лоб, а из-за изгиба коридора показалась женщина, растрепанная, босиком, в чем мама родила. Словно загнанная лань, она спасалась бегством от человека без штанов. Впрочем, недостаточно стремительно. Мгновение — и беспорточный догнал ее, повалил, оседлал и принялся кормить пощечинами. Лицо его было бледно, глаза горели, словно в бреду, он монотонно повторял:

— Тварь! Тварь! Тварь! Мерзкая, жалкая тварь!

— Эй, приятель, а нельзя ли полегче, — шевалье нахмурился и взялся непроизвольно за шпагу. — Это ведь все-таки женщина.

— Это женщина? Эта мерзкая, капризная, не способная удовлетворить мужчину тварь — женщина? — Беспорточный замер, внимательно, как бы увидев впервые, уставился на свою жертву и вдруг расхохотался: — Не смешите меня, сударь. Вы положительно ни черта собачьего не понимаете в любви. Да, да, ни черта собачьего. — Он перестал смеяться, закашлялся, и лицо его снова стало злым. — Великий Марциал <Римский поэт.>грозил жене разводом за неприятие сношений через анус. Обратите внимание — жене. А тут, — он засопел, выругался и снова приласкал ладонью рыдающую жертву, — шлюха! Грязная бордельная шлюха! Подлая, вонючая тварь, не согласившаяся удовлетворить желания графа Габриэля-Оноре Рикетти Мирабо, литератора <Сущая правда. За время нахождения в тюрьме неунывающий граф написал книгу “Эротика”, содержания зловещего и похабного.>с божьего соизволения.

— Значит, граф Мирабо? Литератор? — разом разъярился Буров, взял беспорточного на болевой, резко поднял на цыпочки и с силой вдавил лицом в стену. — Сейчас будет тебе литература.

Великая французская революция ему совершенно разонравилась.

А между тем на шум и гам начал собираться народ. Однако ввиду ночного, да еще оплаченного времени, без энтузиазма и столпотворения. Высунулись из дверей пара-тройка девиц, вышел, постоял и сгинул толстый кавалер в белье, молча подтянулась, оценивая ситуацию, хмурая и сосредоточенная sous-maitresse. С собой она привела вышибалу-циклопа и огромную закорсеченную бабу в панталонах до колен.

— Это черт знает что такое! Не приличный дом, а какой-то притон. Завтра же об этом будет знать герцог Орлеанский, — присмиревший было Мирабо воодушевился, попытался взять Бурова на голос, однако тот чуть усилил хватку, и граф сразу же ушел от темы. — Уй! Ай! Ой!

Переступая на цыпочках, он вихлял нехилым задом и являл собой зрелище донельзя трагикомическое.

— Понятно, — sous-maitresse оценила ситуацию и принялась действовать жестко и решительно. — А ну-ка, девочки, убрались в номера. Чтобы ни одной скважины я в коридоре не видела. Живо, живо, живо! Жоржета, хорош реветь, вставай вымой рожу. Жан-Пьер, давай вниз, на дверь, никого не пускай. А ты, Луиза, займись господином графом. Благодарю вас, сударь, можете отпустить его.

Слово sous-maitresse здесь значило много. Вышибала-циклоп кинулся к лестнице, противница Содома поднялась, защелкали, будто стреляя, язычки замков.

— Ну, мы пойдем пока греть постельку, не задерживайтесь, господа, — сказали Клотильда и Анжель, сделали короткий спурт и стремительно исчезли за дверью. Настала тишина, нарушаемая лишь дыханием графа, хриплым и прерывистым, но одновременно нетерпеливым и выжидающим.

— Значит, ты опять за свое, маленький грязный засранец! — баба в панталонах подошла к нему, ласково, словно нашкодившего ребенка, взяла за воротник и с плотоядной улыбкой потянула за собой. — Ну-ка, пойдем, мамочка отшлепает тебя, как следует. А еще у мамочки есть для тебя игрушка. Твоя любимая. Большой, деревянный, обтянутый бычьей кожей годмише <Искусственный член>. Сейчас мамочка достанет его, смажет, как следует, маслицем и вволю поиграет со своим маленьким вонючим засранцем…

Ее голос, манеры и выражение лица не обещали графу ничего хорошего. Тем не менее он вздохнул, потупился и с какой-то обреченностью двинулся за ней в недра борделя. Загудели вощеные полы под ногами бабищи, хлопнула дубовая дверь на лестнице, вскрикнул, словно укушенный за нежное место, граф. А впрочем, почему “словно”?..

— Слава тебе, господи, — sous-maitresse, истово перекрестилась и за неимением иконы посмотрела на эстамп. — Как же мне надоел этот болтливый бугр <Содомит, извращенец.>! Надеюсь, после Луизы он придет в себя не скоро. Прямо камень с души. Еще раз благодарю вас, господа.

На эстампе был изображен в ярких красках кавалер, с чувством ублажающий разом полдюжины дам <При посредстве пениса, языка, обеих рук и больших пальцев ног. Довольно избитый сюжетец.>.

— Конечно, Луиза — дама серьезная, — счастливо улыбнулся Буров, кашлянул многозначительно и посмотрел на шевалье. — А не пора ли нам, мой друг? Девочки уж, верно, заждались.

Ну да, постель нагрета, дилижанс наготове.

— О, я не смею вас больше задерживать, господа, — спохватилась sous-maitresse. — Этот похотливый шут, право, не стоит вашего времени. Счастливо повеселиться.

Однако повеселиться, и уж тем более счастливо, ни Бурову, ни шевалье не довелось. Только sous-maitresse сделала книксен и хотела откланяться, как послышался душераздирающий, леденящий душу вопль. Кричали совсем рядом, в комнате Клотильды.

— О, боги, за что! — sous-maitresse, бросившись по коридору, рывком открыла красную, украшенную сердечком дверь. — Ну что там у вас? Заткнитесь вы, скважины!

Голос ее вдруг прервался, несколько мгновений она хранила молчание, а потом сама заверещала, как свинья, которую режут без сноровки, тупым ножом.

— Что это с ней? — удивился Буров. — А с виду такая рассудительная особа…

— Может, дилижанс увидела? — пожал плечами шевалье. — Не будем гадать, пойдем посмотрим.

Переживала sous-maitresse не зря. В полумраке будуара раскинулись два тела, женских, очень недурных. Клотильда выставляла напоказ молочную округлость ягодиц, узкие, янтарно-желтые пятки, пленительные изгибы бедер. Когда же вошедшие взглянули на Анжель, лежавшую на спине, то остолбенели от ужаса — на ее груди извивалась змея! Тварь, тихо зашипев, подняла плоскую голову, двигаясь с убийственным изяществом, разомкнула кольца и волнообразно устремилась — нет, не наутек — к людям. Догадаться зачем, было несложно. “Что же это за порода? Вроде не эфа <Эфа одна из немногих змей, атакующих человека.>”, — Буров взялся было за шпагу, но где ему было тягаться с шевалье — свистнула отточенная сталь, с легкостью описала полукруг, превратилась в разящую молнию. Sous-maitresse в ужасе уставилась на яркую, вытянувшуюся безвольно ленту. Та была не такая уж и длинная — пару локтей, не более.

— Осторожней, мой друг, — Буров тоже вытащил шпагу, быстро сделал резкий, упреждающий жест. — Змеи умирают трудно.

Знал, что говорил. Как-то на его глазах на треть раздавленная гадина укусила человека. Насмерть, через армейский сапог. Попала, стерва, точно в кровеносное русло.

— Ну, значит, этой здорово повезло, — хмуро усмехнулся шевалье и, не скрывая отвращения, тронул рептилию испачканным кровью клинком. — Пусть спасибо скажет.

От легкого движения шпаги змея распалась на половинки. Продольные. Она была рассечена от носа до хвоста. Вот это да! Это тебе не свечки кромсать в приятной компании <Один из тестов, свидетельствующих о мастерстве и глазомере фехтовальщика. Свеча в канделябре рассекается на две, а лучше на четыре части и должна распасться лишь от удара ногой в пол.>.

Однако не время было восторгаться виртуозным мастерством шевалье. “Дилижанс, блин”, — Буров посмотрел на Клотильду и Анжель, коротко вздохнул и, сдернув со стола скатерть, начал запаковывать в саван останки рептилии.

— Будем вызывать полицию?

В его вопросе слышался ответ.

— Ну вот еще, — встрепенулась sous-maitresse, дернула плечом, покусала губу. — Без легавых обойдемся. Все одно мертвым не поможешь, а живым к чему неприятности? Иначе полагать может только полный идиот.

Она уже успела справиться с собой. Что поделаешь, се ля ви. Минуты слабости бывают у всех.

— Мы не идиоты, — заверил sous-maitresse Буров и как бы в подтверждение сказанного веско забренчал луидорами: — Вот за шоколад. Вот за скатерть. Вот девочкам на похороны.

Девочкам на похороны! В лучшем случае бросят в Сену — и все дела. Хорошо, если чего-нибудь тяжелое привяжут.

— Мерси, — приняла золото бандерша, покачала на руке, отвела глаза. — Я думаю, господа, вам лучше сменить дом. А то как бы этот не превратился в гадюшник.

Сама она точно идиоткой не была.

И пошли с гульбища Буров с шевалье без радости, в задумчивости, молчком. Не дети малые, понимали отчетливо, в какое влипли дерьмо. Кто-то все-таки их вычислил, выследил и чудом не убрал. Снова помешал его величество случай. Да, тут было о чем подумать.

На улице было мрачно, промозгло и стыло. Ветер рвал с деревьев исподнее листвы, оголяя черные, корявые скелеты, тучи оседлали крыши домов, уличный фонарь был тощ, как виселица. Ночь напоминала злобного, замерзшего пса, готового хоть сейчас вцепиться в глотку. Однако все эти мелочи не трогали Бернара. Невзирая на высокую влажность и низкую облачность, он невозмутимо резал на своей любимой книге копченый кусок сказочно благоухающей свинины. Истово жевал, облизывался, с чувством вытирал пальцы о шелковый, не по размеру, плащ. Всем своим видом он излучал довольство и умиротворенность, смотреть на него после происшедшего в борделе было тошно.

— Вкусно пахнет, — заметил Буров, усаживаясь в карету. — Умеют их сиятельство жить.

— Да уж, — согласился шевалье, сел и шумно потянул носом воздух. — И еще как.

Карета внутри благоухала мускусом, амброй, чистым, разгоряченным в любви женским телом. Бернар, похоже, первым делом вдарил по аристократкам, а уж потом по свинине. Гад… И никаких тебе рептилий в постели. М-да.

— Хорош жрать! Трогай! — неожиданно разъярился шевалье, стукнул кулачищем в стену, глянул вопросительно на Бурова. — Куда? К Бертолли? Отлично, не хрен ему спать. — Снова приложился кулаком и заорал так, что рысаки всхрапнули. — На правый берег давай, так твою растак! Я тебе покажу свинью, я тебе покажу баб в карете! В бараний рог согну! Сгною! Раздербаню!

Ругался он, позабыв про конспирацию, по-русски. Однако совершенно без толку.

— Э-э! У-у! Ы-ы!

Дверь кареты открылась, запахло снедью и, словно джинн, вызванный заговорами, явился Бернар. Кланяясь и умильно улыбаясь, он протягивал любимую книгу, на которой была крупно порезана копченая свинина. Взгляд его был кроток и как бы говорил: вот, дорогой мой повелитель, отрываю от сердца и желудка. И сокровенного не пожалею. Потому как завсегда слушаюсь и повинуюсь. Положил Бернар мудрое с копченым на сиденье, поклонился трепетно, влез на козлы да и поехал с миром. Этаким клоуном тряпичным в шляпе с плюмажем. Однако, глядя на него, веселиться не хотелось. Хотелось не иметь с ним никаких дел.

“Здорово бутафорит. Хотя и не без фальши, местами переигрывает”, — в который уже раз отметил Буров, взялся за книгу, однако же читать не стал, предпочел Макиавелли свинью.

— М-м, шевалье, рекомендую. Не хуже, чем у вашего папеньки. Похоже, они с нашим кучером затариваются из одной кормушки.

Богатая событиями бессонная ночь ничуть не отразилась на его аппетите.

— Что-то не хочется, — ответил шевалье и отвернулся к окну. — А вы уверены, князь, что это свинина?

Буров его понимал. Можно убить тысячу мужчин, оставаясь бесстрастным и холодным, как лед, а при виде одного-единственного женского трупа превратиться в размякшую амебу. Ничего не поделаешь, психология. А тут все-таки не одно тело — дуэт. Даже троица. Клотильда, Анжель и змея. Она ведь тоже женского рода…

Так, в молчании, под скрип рессор они доехали до шерстяного короля. Тот нисколько не ошибся в выборе лейб-медика — Бертолли оказался человеком слова и дела.

— Господа, свершилось, — прямо с порога сообщил он и широким жестом, словно Алладин в свою пещеру, поманил гостей в лабораторию. — Я соединил ртуть с азотной кислотой и нагревал медленно, на постоянном контроле. Когда раствор позеленел, я смешал его со спиритус вини и наблюдал густые красные пары, постепенно менявшие цвет до белого. И вот, господа, выпавший осадок я тщательно промыл дистиллированной водой и в конце концов получил те самые серые кристаллы. Которые произведут революцию в военном деле. Однако это не все, господа. Я не спал всю ночь, я пошел дальше. — Бертолли замолчал, вытер пеку в углах рта и глазами фанатика уставился на Бурова. — Я заменил ртуть на серебро. Это чертовски дорогое удовольствие, господа. И дьявольски опасное. Выпавшие в осадок игольчатые кристаллы чрезвычайно чувствительны. Да, да, чрезвычайно. Очень остро реагируют на трение и удар. — Он показал на забинтованную голову, на битое стекло вокруг, тяжело вздохнул. — Путь к успеху отмечен больше терниями, чем лаврами. Хотя нам с вами, дорогой коллега, все же посчастливилось достичь многого. Могу я чем-нибудь, кроме солей мурия, воздать вашей скромности и интеллекту?

Равнодушно так спросил, без выражения, сразу чувствуется, не от души, для порядка.

— А нет ли у вас на примете знакомого зоолога? — дружески улыбнулся ему Буров, принял склянку с гремучей ртутью и бережно убрал ее в карман. — Чтоб в змеях разбирался. В ядовитых. — И по-рыбацки развел на метр с гаком руки. — Вот в таких. Показать?

— Не надо, — Бертолли побледнел, отступил на шаг, сделал судорожное движение горлом. — Гм. На той неделе вернулся из экспедиции профессор Лагранж, мой старинный знакомец. Он вообще-то ботаник, но тем не менее натура крайне эрудированная, разносторонняя. Попробуйте, господа, обратиться к нему. Профессор живет в Латинском квартале, номер дома… И прошу меня извинить — время идти на перевязку.

Профессор Лагранж оказался маленьким, розовощеким, энергичным толстячком.

— Значит, вы от господина Бертолли? — позевывая, встретил он непрошенных гостей в халате. — Прошу, прошу. Итак, что же вас привело в мой скромный дом?

Дом был не столько скромный, сколько нежилой. Немытые окна, холодный камин, бесформенные, в муаровых чехлах, диваны, кресла, канапе. Все в пыли, неживое, будто одетое в саван. Чувствовалось по всему, что энергичный толстячок не домосед.

— С вашего позволения, вот это, — Буров сделал галантный полупоклон и принялся распаковывать змею. — Вам, случаем, господин академик, такие не попадались раньше?

— Увы, сударь, увы, не академик, всего лишь скромный профессор Этьен Лагранж. К вашим услугам, — толстячок грустно, вроде бы даже виновато улыбнулся и вдруг, увидев змею на скатерке, преобразился — бурно выразил восторг, изумление, радость, переходящую в ликование. — О, какой великолепный экземпляр! О, какая окраска! — Тут же прервавшись, он засопел, набычился и с укоризной, словно на смертельного врага, уставился на Бурова. — Какое варварство! Каким надо быть неандертальцем, изувером и троглодитом, чтобы так препарировать змею! Невиданно! Неслыханно! Поразительная небрежность — так испортить кожу. Теперь любой чучельник здесь бессилен. Ах, какой экземпляр! Ах, какой окрас!

— Вы слышали, мой друг, вам следовало действовать поосторожней, — с ухмылкой Буров посмотрел на шевалье, заговорщицки подмигнул и с удвоенной почтительностью повернулся к толстячку. — Так, значит, уважаемый профессор, рептилия вам знакома? Если не секрет, что это за порода?

— Весьма редкая, сударь, весьма. Кабинетной науке большей частью неизвестная, — Лагранж надул розовые щеки, приосанился и всем видом показал, как повезло его гостям, чудом встретившим на своем пути истинного ученого-практика. — Это радужная болотная гадюка, пожалуй, единственная из длиннозубых <У змей семейства аспидов — кобр, тайпанов, бунгарусов — передние ядовитые зубы относительно коротки. У гадюк и ямкоголовых — гремучих змей — зубы, наоборот, длинны.>обладающая гарантированной стопроцентной летальностью. Посвященные называют ее “змеей края радуги”. Поэтично, не правда ли? И где вам только, господа, удалось раздобыть такой замечательный экземпляр? Завидую вам белой завистью.

— Не надо. Примите в дар, — Буров взял скатерть за концы, сделал узелок, тряхнул и торжественно, с полупоклоном, вручил Лагранжу. — Владейте. Кстати, этот редкий экземпляр нам подкинули в постель. Ума не приложу, кто бы это мог сделать?

— О, какое утро! Какой подарок! Царский! — просиял толстячок и трепетно, словно дар божий, принял сверток. — Благодарю, господа, благодарю. Это так великодушно с вашей стороны. Гм, в самом деле, и кому только пришло в голову знакомить вас с радужной гадюкой? Здесь, в Париже? Ну, скажем, где-нибудь южнее, в Каире например, все было бы предельно ясно — вы чем-то не понравились людям из Рифаи, тайного общества змееводов-убийц. А здесь, на берегах Сены… Гм. — Он замолк, бережно развернул сверток и, уже на правах хозяина, принялся рассматривать подарок. — Какие мышцы! Какие формы! Какая великолепная игра природы! Совершенство, созданное для убийства. Не удивительно, что люди из Рифаи всем ядовитым змеям предпочитают этих. При помощи аэролитов — космических камней — приманивают их, дрессируют и превращают в страшное орудие своих преступных замыслов <Действительно, истолченные метеориты обладают странным свойством воздействия на змей. Этим пользуются заклинатели и уже упоминавшиеся североафриканские псиллы.>. А чтобы рептилии были злее и жалили всех подряд, их долго держат в неподвижности в вытянутом состоянии. В полной темноте, в деревянных футлярах. В результате их височные железы разбухают от яда и укус делается неотразимо летальным. Без разницы, куда — под кожу, или во внутримышечную клетчатку, или в просвет кровеносного сосуда. Итог всегда один, плачевный — requiescat in pace <Покойся с миром (лат. ).>.

— Так вы, я вижу, разбираетесь в ядах? — обрадовался Буров и придвинулся поближе, однако толстячок смешался, принялся отгребать назад.

— Только как любитель, господа, только как любитель. Чисто по-дилетантски. А вот по вопросам зоологии — прошу. Всегда к вашим услугам. Скромный, увы, пока профессор Этьен Мария Лагранж.

Вот так всегда у этой чертовой интеллигенции, что в восемнадцатом веке, что в двадцатом, — одни разговоры. Вербальный онанизм, ни к чему толком не ведущие словесные поллюции…

Ладно, оставили профессора любоваться гадюкой и подались к простому народу, в Оружейный квартал. Вице-пролетарии, слава труду, не подвели — работали не языком, руками. Гильзы и капсюльные колпачки были готовы, барабанный десятизарядный ствол, как и уговаривались, — наполовину. С ходу оценив точность и культуру сборки, Буров тут же заказал еще один, снял каморку с тисками и инструментом и ловко, словно заправский оружейник, принялся запрессовывать в капсюли ударный состав, тщательно отмеривать порох, возиться с гильзами и оправкой — сочетать компоненты в унитарный патрон. Очень мешала теснота, накрахмаленные манжеты и не в меру любознательный шевалье, однако дело спорилось и где-то к обеду завершилось. На первый взгляд успешно — сотня тупорылых, зловещего вида патронов выстроилась на столе. Калибр куда там сорок пятому, ручная запрессовка, толстостенные, не штампованные, выточенные гильзы. Только вот как стрелять они будут… И будут ли вообще… Ладно, завтра увидим.

— Вы, князь, прямо уникум, Леонардо да Винчи восемнадцатого века, — Анри осторожно взял патрон, восхищенно повертел его в пальцах, зачем-то понюхал и поставил на место. — Тот был тоже мастер на все руки и большой дока в военном деле. Только вы, к сожалению, не рисуете и, слава богу, не бугр <Леонардо да Винчи был настолько гомосексуален, что зрелище нормального полового акта вызывало у него рвотные спазмы.>. Если эта ваша барабанная фузея будет бить хотя бы на сто шагов, то придется с горечью констатировать — будущее за ней, а увы, не за шпагой. Кстати, все это хорошо, но мы будем сегодня есть или нет?

— Не надо было игнорировать свинину, мой друг, хотя сейчас, честно говоря, я умираю от жажды, — Буров улыбнулся, убрал патроны в карман и щедро расплатился с мастером. — Скажи-ка, уважаемый, где сейчас в Париже можно сделать арбалет?

— Арбалет? — старый, седой как лунь оружейник кашлянул, непонимающе прищурился, пожевал губами. — Вы, наверное, имеете в виду балестру <Вид арбалета, на обычной двойной тетиве которого устроен держатель для камня или пули. Применялся для охоты на птицу или мелкую живность, однако с появлением дробового патрона напрочь утратил актуальность. В описываемый период времени арбалеты как таковые еще имели какое-то значение лишь на море, во время абордажных схваток.>, ваша честь? Навряд ли кому-нибудь в наши дни придет в голову стрелять стрелами. Мне кажется, что еще живы мастера с улицы Малакэ, но дела их плохи. У них даже своего синдика <Старшина, избиравшийся для защиты интересов корпорации, которую он представлял.>нет. Попробуйте там, господа.

Он беззлобно усмехнулся, — вероятно, подумал: вот ведь бесятся с жиру богатые бездельники. То им надо сотню латунных стаканов, то верстак с инструментом подавай, а теперь они жить не могут без дурацкого, никому не нужного арбалета. Хотя бог с ними, платят — и ладно. К тому же хорошо платят.

— Вы слышали, мой друг, арбалеты-то нынче не в моде, — тихо промолвил Буров, когда они вышли на воздух. — А болты летают, да еще как. Это какой-то парадокс. И лично мне очень хочется познакомиться с оригиналом, чудом не подстрелившим нас. Так что предлагаю с обедом повременить. И мой вам совет: если Бернар будет раздавать мясо, не отказывайтесь. Лучше синица в желудке, чем журавль в небе.

Однако Бернар на сей раз вдарил не по мясу — по птице. Из импровизированной, сделанной из ремня пращи. Мило улыбаясь, он сидел на козлах и с дьявольской, просто потрясающей ловкостью сшибал с карнизов отъевшихся голубей. Причем играючи успевал пулять и по котам, то и дело пытавшимся отовариться на халяву. Хлопала праща, свистели камни, дико улюлюкала местная шпана. Трудовой же народ принимал Бернара за шкодливого аристократа, а потому молчал. Презрительно так, но с осуждением.

— Трогай давай! — прыгнули в карету Буров и шевалье, молчал подождали, пока Бернар подберет добычу и, не сговариваясь, в один голос рассмеялись: вот ведь исчадие ада, подарочек судьбы, и носит же его земля!

Не только носит, но и возит, — скоро экипаж был уже на улице Малакэ, грязной, смердящей, обильно изливающей содержимое канав в лоно многострадальной Сены. Здесь жили большей частью бедняки, торговцы рыбой. Дом старых мастеров-арбалетчиков отыскался с большим трудом. Это были два брата-близнеца, одинаково тощие, морщинистые и неразговорчивые. Время, невостребованность и удручающая бедность напрочь уничтожили в них желание жить.

— Хорошо, господа, мы, конечно, сделаем вам арбалет, — вяло кивнули они лысыми головами, и их подслеповатые слезящиеся глаза тускло загорелись надеждой. — Это будет отличный дальнобойный шнеппер <То же самое, что и балестра.>с двойной тетивой и закаленными дугами. Незаменимая вещь для охоты.

— Нет-нет, уважаемый, — перебил Буров и как бы между делом вытащил мошну. — Нам нужен боевой арбалет, стреляющий болтами. С наконечниками в виде длинной подкольчужной иглы, испещренной бороздками…

— Испещренной бороздками? — мастера переглянулись, замотали головами, тусклая искорка надежды в их глазах погасла. — Но это, господа, не по нашей части. Мы старые больные люди, которым скоро держать ответ. За все. Вот шнеппер для охоты на гусей — с превеликим нашим удовольствием…

— А по чьей это части? — улыбнулся Буров, вытащил блестящий луидор и положил на стол. — Не всем же охотиться на гусей?.. — Снова улыбнулся, вытащил еще один луидор, звонко положил на первый. — Вспоминайте, отцы, до неба далеко… Ах да, бог любит троицу…

Третья монета появилась на свет, и старики переглянулись, сглотнули слюну, глаза их загорелись мерцающим алчным блеском.

— Господа, вам нужен Гийом. Старый Гийом Оноре по прозвищу Крыса, его в свое время турнули из корпорации. Сейчас он занимается своими гнусностями на улице Сен-Жак.

Верно заметил Буров — небо высоко, а денежки вот они, совсем рядом, стопочкой на краешке стола. Стоит только протянуть руку, чтобы раньше срока не протянуть ноги…

— А где эта улица Сен-Жак? — полюбопытствовал Буров, когда они с Анри устроились в карете. — Что-то я про такую не слышал.

— Лучше не спрашивайте, князь, — шевалье вздохнул, понурил голову и мастерски изобразил все муки голодающего. — У черта на рогах. Я туда приеду окоченевшим трупом. Может, завтра, а? Никуда этот Гийом Оноре от нас не денется. Поехали домой, мон шер. От работы кони дохнут.

Только не орловские рысаки. Бодрые могучие звери весело ударили копытами, лихо закусили удила и с какой-то бесшабашной, истинно русской удалью поперли по столице Франции. Их ждали конюшня, отборное зерно и заботливые руки умелых коноводов. Бурова и Анри ждал маркиз — при шпаге, во всем черном, в прескверном настроении.

— Ну где вы там бродите, господа? — кисло осведомился он, повертел в руках табакерку и с мелодичным звоном открыл. — Прожекты, господа, меняются. Сегодня вечером у нас внеплановое мероприятие. Попрошу вас через два часа ко мне за разъяснениями. Пока можете идти отдыхать. И мой категорический наказ: ни капли вина, ни полкапли водки. Дело предстоит хлопотливое, горячее. — Он влез холеными пальцами в табак, запустил в ноздрю добрую понюшку, сморщился, показал язык и оглушительно, топнув ногой, чихнул: — Апчих… Да, да, весьма горячее… Апчих… Все, вы свободны, господа.

Даже и словом не обмолвился насчет подробного рапорта в трех экземплярах. Видимо, и впрямь в планах что-то резко поменялось.

— А пошли бы все эти прожекты в задницу, — высказался шевалье, когда они с Буровым вышли в коридор. — Ни пожрать толком, ни поспать. Как же, ни капли вина, ни полкапли водки… Только розовые гадюки в постели… Нет уж, ни хрена!

— Вы совершенно правы, мон ами, ни хрена, — согласился мучимый жаждой Буров, шумно проглотил слюну и с готовностью поспешил к столу, вкусно сервированному на двоих в Розовой гостиной.

Ох и врезали же они с шевалье и по мясу, и по птице, и по бургундскому, и по токайскому. Дело-то все-таки ожидалось горячее… Наконец, несколько размякнув телом, но воспарив душой, Буров потянулся было на отдых, но мирно покемарить в спокойной обстановке ему не удалось — пожаловала Лаура. Прекрасная, загадочная и соскучившаяся. Со вполне определенной целью. Так что еще до постановки задачи маркизом у Бурова состоялась своя постановка, в постели, с началом и концом. Прошла на бис, с аншлагом, под вздохи восхищения и одобрения. А все-таки было бы лучше вздремнуть…

Хмурый, с тяжелой головой явился он пред очи маркиза. Шевалье также был мрачен, зевал, тер виски, смотрел зверем, без сыновней почтительности. Зато Лаура блаженно улыбалась и излучала ауру полнейшей удовлетворенности. Прекрасное лицо ее светилось радостью, глаза лучились обаянием, в голосе, на редкость выразительном, слышались хрустальные колокольцы. Чудо как хороша была Лаура, прямо образчик гармонии и красоты. Не много же ей надо для полного счастья. Вернее, много, ох как много…

— Итак, что же мы имеем, господа? — осведомился маркиз, всем своим видом как бы продублировав вопрос: кого мы имеем? Он вздохнул, нахмурился и выругался шепотом, вроде бы про себя: — Еш твою сорок через семь гробов налево!

Причина его дурного расположения духа открылась скоро. Сегодня утром пришла шифрованная депеша, из коей следовало, что нынче вечером в соборе Нотр-Дам состоится встреча секретного уполномоченного Гардуны с доверенным посланником принцессы де Ламбаль, гроссмейстера женской секции “Посвященных масонов”, любовницы всесильного маркиза де Шефдебьена и лучшей подруги королевы Франции. Ни больше, ни меньше… Приказ был строг, категоричен и разночтении не допускал: человека из Гардуны надлежало взять живым вместе с тайным пакетом, переданным ему принцессой. Плевать, что в храме и на глазах свидетелей. Исполнять!!! Хорошенькое дело. Это значит сразу испортить отношения и с масонами, и с церковниками, и с королевой. А главное, с этим таинственным, неизвестно еще какие силы представляющим поганцем Шефдебьеном. М-да…

— Я открыл вам, господа, все, что имел право открыть, — скорбно закончил свой инструктаж маркиз, он был бледен и выглядел страшно усталым. — Кроме как на вас, увы, мне не на кого положиться. Вы знаете, что в нашем доме поселилась крамола. Ну ничего, ничего, скоро, бог даст, мы ее выжжем каленым железом. Но это, господа, потом. Сейчас — вперед, вперед!

Как начальство скажет. Выехали без промедления на трех каретах, взяв в качестве поддержки дворецкого, садовника и отделение лакеев. Путь лежал в Старый город, Ситэ, к громаде Нотр-Дама, мощно и величественно вырисовывающейся на горизонте.

Доехали без приключений, остановились в проулке, вылезли из карет, построились по ранжиру.

— Смирно! — маркиз приосанился, выпятил грудь и кинул командирский взгляд на дворецкого и его команду. — В церкви праздно не шататься, глазами, а тем паче руками не шарить, к женскому полу не приставать, голоса не повышать, матерно не выражаться. Всем надлежит кучно занять сидячие места в прямой видимости алтаря и следить за изменениями в обстановке. А будет в том конкретная нужда — разить врага до виктории, беспощадно. В общем, приказываю держать себя чинно и с достоинством — в храме хоть и католики поганые, но все ж таки христиане. Ну, ребятушки, с богом! Равняйсь! Смирно! Вольно! Налево! Шагом марш!

Лакеи под предводительством дворецкого сделали четкий полуоборот и строем, в ногу, двинулись по направлению к храму, крестясь на ходу синхронно, только вот по-нашему, по-православному…

“Господи, ну почему без дебилизма в войсках никак?” — Буров посмотрел им вслед, удрученно сплюнул, а маркиз между тем вытащил часы и с видом полководца изрек:

— Время еще терпит, господа. Думаю, легкий моцион нам не повредит.

Ладно, пошли дышать свежим воздухом, благо рядом за решетчатой оградой находился скверик Нотр-Дам. Печальный, запущенный, заросший травой, однако отнюдь не пустынный. Вокруг гранитного шестиугольника с готической башенкой в центре медленно прогуливалась парочка — задумчиво, под ручку. Надо полагать, очень сладкая. Маленький сутулый человечек в мешковатом камзоле и стройный, на редкость симпатичный юноша с мечтательными глазами. Не замечая ничего вокруг, они томно ворковали и напоминали голубков, каких рисуют на поздравительных открытках. С золотой свадьбой вас! Блин…

— Наконец-то вы уяснили, милый мой, что только Ганимед смог дать Юпитеру то, чем его пытались осчастливить столько женщин, — говорил сутулый человечек, и его маленькие, глубоко посаженные глазки светились затаенной похотью. — Только мужчина может до конца понять другого мужчину и нежно, с любовью, но в то же время напористо указать ему дорогу на вершину блаженства. Доверьтесь мне, мой друг, и все ключи от рая будут ваши. Это говорю вам я, Максимилиан Робеспьер, человек, кое-что понимающий в настоящей мужской дружбе.

Угасал погожий осенний день, шуршала под ботфортами листва, медленно шла по кругу женихающаяся парочка. Маркиз, занятый своими мыслями, молчал, шевалье боролся с Морфеем, Лаура любовалась закатом, а Бурова терзали сомнения — интересно, это тот самый Робеспьер или какой-нибудь другой? Малый рост, плюгавость, сколиоз. Похож, ох, похож… Однако не факт. Ладно, во всяком случае и тот, и этот педерасты.

Наконец, вырвавшись из плена мыслей, маркиз глянул на часы, встрепенулся, и в повелительном голосе его прорезалась сталь:

— Время, господа. За мной.

И первым устремился под древние своды, помнившие еще те времена, когда могучий корабль Лютеции был просто утлой лодчонкой. Внутри храма было просторно и все внушало мысль о быстротечности земного, о краткости мгновения, называемого жизнью: гербы-эпитафии на стенах, изображения пекла на створках алтаря, скорбные лики угодников, Христа и Приснодевы. Их взгляды как бы вопрошали каждого: а что сделал ты, чтобы попасть на небо? Мементо мори!

— Так где тут у них центральный неф? — маркиз, видимо, машинально хотел перекреститься, однако вовремя сдержался, пошевелил губами и быстро вытер руку. — А, вот… Теперь ищем запад. Так, есть, вижу, в черной маске. Внимание, господа, брать будем на выходе. Ну, дай-то бог, чтобы все вышло по-тихому.

Только по-тихому все и не вышло. Курьером принцессы де Ламбаль оказалась пикантная красотка со скверным характером. Заметив, что какие-то люди рванулись к человеку в маске, с которым у нее только что было рандеву, она мгновенно превратилась в фурию, выхватила кинжал и бросилась в рукопашную. Очень неудачно. Веер в руке Лауры Ватто стремительно раскрылся, с легкостью парировал клинок и играючи, не прекращая движения, полоснул красотку по горлу. Наискось, словно циркульной пилой. Звякнул об пол выпавший кинжал, дрогнули огни свечей, вскрикнул кто-то из паствы, то ли испуганно, то ли восхищенно. Мягко упало тело.

— Дешевка, — стряхнув кровь, Лаура выругалась и превратила дюжину опасных бритв снова в веер. Между тем человек в маске, проявляя невиданную прыть, метнулся влево, к боковой лестнице, ведущей наверх. Что-то в биомеханике его движений показалось Бурову знакомым, и даже очень. Странно… Однако подсознание с гарантией запоминает навсегда все увиденное и ложных сигналов не дает. Где же он раньше встречал этого ухаря в маске? Странно, странно… Только особо ломать голову Буров не стал — в нем проснулся азарт преследователя. Как ни устал, как ни хотел спать, а словно молодой и глупый ринулся в погоню — вверх, вверх, вверх по щербатым ступеням. А собор-то построен от души, под самые облака. Эх, ма… Задыхаясь, Буров выскочил на галерею, сориентировался на ходу, посмотрел по сторонам и вдруг непроизвольно замедлил шаг — вот она, лепота-то! Вечерний, утопающий в закатном золоте Париж! Необъятное нагромождение улиц, скверов, башен, площадей, перевязанное посередке лентой Сены. И без Эйфелевой башни хорош. С высоты птичьего полета кажется совсем таким, как в сказках фантазера Андерсена, — огромным, донельзя средневековым, преисполненным любви, доброго волшебства и хороших людей. О, мечтать не вредно…

А вот сам Буров действительно в сказку попал, только, судя по антуражу, страшную, с хреновым концом. Со всех сторон его окружали чудища, монстры, химеры, человекоподобные птицы в монашьих капюшонах, крылатые пантеры, леопарды и пумы, ужасные создания, полулюди-полузвери. Утвердившись когтями на камнях балюстрад, они вот уже пять столетий взирали на Париж и щерили уродливые пасти — одни в идиотском хохоте, другие — озлобленно оскалясь, третьи в саркастической ухмылке. Все в них вызывало отвращение — и глаза, посаженные на виски, и носы, упавшие на подбородки, и перепонки вместо пальцев. Не изваяния — сплошная аллегория. Все худшее, что затаилось в человеческой душе, запечатленное в камне. О чем кричит огромный каменный монах, по пояс высунувшийся из пилястра, чей исполинский разверстый рот напоминает вход в преисподнюю? Кто слышит его? Кто понимает? В общем, страшно аж жуть. Однако Буров был не из пугливых.

“Почем опиум для народа, отцы?” — с усмешкой глянул он на святых, расположившихся здесь же, неподалеку, на готических пьедесталах, прислушался, вытащил тесачок и стелющейся спецназовской рысью припустил дальше — мимо уродов с клювами, задумчивых гаргулий и смеющихся чудовищ. И вдруг остановился — со стороны северной, напоминающей чудовищный шип, башни на него бежал человек в маске. Исступленно, судорожно, словно загнанное животное, придерживая левой рукой повисшую плетью правую. Позади деловито, даже с ленцой, трусил шевалье, кончик его шпаги на добрые три дюйма был окрашен кровью. “Недолго мучилась старушка в бандита опытных руках”, — настраиваясь, Буров вытащил английскую пукалку, перехватил тесак поудобнее и чваниться не стал, поспешил гостю дорогому навстречу — хорошо-то как, сам пришел. Как там приказано-то его? Слепить теплым? Будет сделано. Ну-ка, иди-ка ты сюда, очаровашка! Однако взять живым человека в маске не получилось. Не добежав с десяток шагов до Бурова, он вдруг ужасно закричал, вскочил на балюстраду и сунул левую, здоровую, руку за пазуху. Мгновение — и что-то полетело вниз, на складчатую крышу, ударилось глухо, покатилось, сгинуло в полутьме. А человек в маске снова закричал на высокой ноте, ненавидяще и страшно, всхлипнул и бросился следом. Тело его встретилось со свинцовой кровлей, перевернулось пару раз и механической, потерявшей завод куклой рухнуло на землю. Вспорхнуло воронье с нижней челюсти монаха-исполина, захрапели, попятились в проулке испуганные лошади…

— Надо было мне его пришить, — шевалье горестно вздохнул, вытер шпагу надушенным платком и, бросив его вниз, проследил, сколько мог, как он кружится, подобно батистовому мотыльку. — Ну, теперь шуму-то будет…

Словно в подтверждение его слов, воздух загудел, тяжко завибрировал и преисполнился могучего баса — это пробудился от спячки колокол Нотр-Дама. В оконце звонницы было видно, как шестнадцать кузнецов в длинных фартуках охаживают кувалдами его бока…

Однако шевалье оказался прав лишь отчасти. Когда они с Буровым спустились на землю, оставили обитель благочестия и подтянулись к месту падения, вокруг все было тихо. Маркиз и Лаура стояли молча, подавленные, в растерянности смотрели на труп — жалкий, измочаленный, — без маски. Труп старшего брата Артура, известного финансиста…

Триумф унитарного патрона

Ночью Бурову приснилась Лаура. Улыбающаяся, топлес, в одних лишь соблазнительных мини-бикини, она готовилась к завершению стриптиза, показывала язык и фальшиво напевала:

— Это был не мой чемоданчик, это был не мой чемодан. Обманули дурака на четыре кулака.

В левой руке она действительно держала чемоданчик, вернее, кейс фирмы “Самсокайт”, один в один, как те, в каких президенты хранят свои ядерные кнопки. Странный выдался сон, непонятный, зато длинный — проснулся Буров только к обеду. Плотному, основательному, в обществе Мадлены и шевалье. Ели буйабес <Похлебка типа ухи.>по-марсельски с пряностями, жареную куропатку по-бретонски с шампиньонами, пили бургундское и благородный кларет, разговаривали в основном о вчерашнем. Да, похоже, вселенского скандала не миновать. Убийство в храме, полеты не во сне, а наяву, сержант-дворецкий со своими мудаками. Устроили сдуру побоище, избили половину прихожан. С матерной руганью и криками по-русски: “Осади назад! Осади!” Ну не идиоты ли! В общем, маркиз с рыжей сиротой с утра пораньше отчалили куда-то, как видно, нажимать всеми лапами на свои тайные пружины. Интересно, как это у них получится? Принцесса де Ламбаль, по слухам, устроила маркизу де Шефдебьену сцену, тот на полусогнутых побежал к королю и нашептал ему такое, что их величество пришло в ярость, топало ногами и изволило несвоевременно облегчиться. Словом, вонь поднимается еще та…

После кофе с коньяком и фруктов Буров и шевалье встали, заговорщицки переглянулись, отдали Бернару приказ, оккупировали экипаж и самовольно покинули расположение части. Первым делом направились к оружейнику Просперо. Тот не подвел — пистоль был готов. Как и уговаривались, центрального боя, револьверного типа, с десятью коморами в барабане. Плевать, что скверно сбалансированный, тяжелый, громоздкий и не самовзводный. Главное, курок бьет, барабан вращается. Эх, хорошо бы еще, чтоб и стрелял… Ладно, дали умельцу денег, пообещали заехать завтра и рысью, в нетерпении рванули на запад, в Булонский лес. Потому как все полеты мысли, пусть даже и гениальные, лучше проверять на практике. Чтобы не сыграть в штопор и, соответственно, в ящик…

В лесу торжествовала осень — под быстро выцветающим багряно-желтым знаменем. Грустно перекликались птицы, звенели то тут, то там клинки — это сводили счеты те, кто не любил вставать спозаранку <Булонский лес был традиционным местом проведения дуэлей, которые обычно происходили утром, в девять-десять часов.>. В шелесте листвы, в яростных криках поединщиков чудилось присутствие смерти, близкое, равнодушное, неотвратимое. Как давеча в соборе Богоматери пред суровыми ликами святых. Может, и впрямь надо думать о вечном, ни на мгновение не прекращать мементо мори и всей душой уповать на перст указующий в этой юдоли печали? Бурову упаднические настроения были чужды. Категорически. Действуя сноровисто и ловко, он при помощи ремня принайтовил пистолет к клену, привязал веревку к спусковой собачке, вставил в барабан патрон, взвел курок и отошел подальше, сколько позволяла бечева.

— Ну, господи, пронеси!

Раздался выстрел — на коре дубка, что рос неподалеку, появилась метка. Резко пахнуло порохом, войной, раскаленным металлом.

— Ого-го-го! — крикнул в восторге шевалье и бросился доставать пулю — глубоко ли ушла. Буров, пока еще в сомнении, неспешно подошел к дереву, отвязал пистоль, вернее револьвер, осмотрел, разрядил. И тоже заорал, восторженно, как мальчишка. Было с чего — никаких осечек, заклиненных гильз и насмерть застопорившегося барабана. Ничего. Только сладостно благоухающий пороховой нагар в стволе. Человеческий гений победил: Бертолли, Просперо и Вася Буров сработали не как-нибудь — на совесть.

— Князь, вы не поверите, насквозь! — шевалье между тем обошел дубок вокруг, вгляделся, поколупал ногтем и снова восхитился: — А выходное отверстие ровное, как после бурава! Вот это да! Ладно, пойду поищу пулю, она, верно, улетела куда-нибудь недалеко. Дуб все-таки.

Однако ничего искать шевалье не пришлось. Из-за деревьев, откуда еще недавно слышались звуки схватки, появились негодующие люди — один при шпаге, необутый <При серьезных поединках обувь, затрудняющая движение, снималась.>, в распахнутой рубашке, другой в ливрее, при кнуте, сразу видно — слуга. Вид их был грозен и ничего хорошего не обещал.

— Эй, черт возьми, чем вы тут занимаетесь? — необутый описал шпагой полукруг, причем мастерски, на высокой ноте <По свисту рассекающего воздух клинка можно судить о его скорости и, следовательно, об уровне мастерства фехтовальщика.>, виртуозно выругался и попер на Бурова. — Изволите даром изводить порох? Кажется, вам следует учиться не стрельбе, а хорошим манерам, и сейчас я вам преподам урок, который вы запомните надолго.

— Кого конкретно вы хотите поучить манерам, граф де Рец? Меня или моего друга? — шевалье повернулся к нему лицом, и необутый сразу скис, кажется, даже стал меньше ростом.

— О, шевалье Анри… Какая встреча… Какая встреча… Вы, значит, на природе… На свежем воздухе… Упражняетесь… Э-э-э… Дело хорошее, полезное для здоровья… Похвально, похвально… Гм… Так вот, о чем это я…

— О том, что мы даром изводим порох, — Буров с ухмылочкой поиграл волыной, — и об уроке, который мы должны запомнить надолго.

Настроение у него было отличное. Пушечка-то на колесиках получилась еще та, слона убить можно. Не зря, видать, этот в драных чулках прибежал, не с пустого места. Видно, долетело и до него…

— О, господа, не принимайте всерьез, я нынче все шучу, — необутый героически выдавил улыбку, правда, жалкую и кривую, помотал головой, изображая веселье. — Согласитесь, это ведь так смешно, господа. Только мы с одним канальей скрестили шпаги, как вдруг раз — что-то напрочь сносит ему пол-уха и разбивает ко всем чертям боковой фонарь моей кареты. Ну разве не умора, господа, не укатайка? Ха-ха-ха.

Да, смех не только продлевает жизнь, но и сохраняет ее. Не стали Буров с шевалье принимать грубый тон графа де Реца всерьез, похохотали с ним да и отправились на улицу Сен-Жак по душу Гийома Оноре. Вот с кем общаться было совсем невесело. Обретался он в древнем, как пить дать построенном еще в прошлом веке доме и являл собой редкий, напоминающий о Меровингах тип воина-франка — мощного, с могучими плечами, бревноподобной шеей и клешнеобразными руками. Трое его взрослых сыновей, также подвизающихся по оружейной части, были точь-в-точь похожи на отца и выглядели совершеннейшими громилами. Антураж дополняли высокие стены, напрочь отгораживающие дом от посторонних взглядов, крепкие запоры на массивных воротах и рычащие на дворе волкодавы. Злобно, слаженно, в унисон, такие не штаны — шкуру спустят сразу. Чувствовалось по всему, что непрошенных гостей здесь не жалуют.

— Кто вам дал знать про меня, господа? — с порога полюбопытствовал хозяин дома, когда наконец после унизительных расспросов — кто такие, откуда и зачем? — Бурова и шевалье допустили в мастерскую. — А, эти двое недоумков? Смотри-ка, еще не окочурились, ну да за этим дело не станет… Итак, господа, значит, вам нужен арбалет? — оценивающе воззрился он на гостей, кашлянул, поперхал горлом, и в голосе его послышалось сомнение. — Значит, не какая-нибудь там балестра для охоты на пернатых, а боевой арбалет, снаряженный болтами? М-да, ладно. Эй, Луи, принеси покажи.

— Да, отец, — старший из сыновей оторвался от работы, встал и живо приволок арбалет и полдюжины стрел. — Вот.

Двигался он, как заметил Буров, легко и споро, несмотря на вес, с отточенной, хорошей координацией. Такие в драке самые опасные — сильные, быстрые, массивные. При наличии некоторых навыков, естественно…

— Это мощное боевое оружие, сработанное лично мной. Бьет на три сотни шагов. — Гийом принял арбалет, трепетно погладил, вздохнул и возвратил сыну. — На, заряди. Вот этим болтом. А ты, Андре, повесь мишень в дальний угол. Шевелись.

В его манерах, голосе и осанке чувствовались сила и желание повелевать. Наверное, из таких людей и получаются Батыи и Тимуры. Дай им только волю — и кровища рекой.

— Хорошо, отец, — средний Гийомов сын, еще, пожалуй, поамбалистее старшего, послушно встал и поспешил в угол мастерской, с тем чтобы повесить на стену дубовый, в глубоких отметинах круг — мишень.

Луи тем временем взял “козью ногу” <Приспособление для натягивания арбалета.>, взвел арбалет, зарядил и подал отцу:

— Готово.

Действовали ребятки сноровисто и ловко, словно натасканные бойцы у хорошего сержанта. Таким только скомандуй “фас”, да погромче!

— Гоп-ля-ля! — Гийом взялся за арбалет, не целясь, мастерски нажал на спуск, болт, резко свистнув, вонзился в дуб. Все лихо, на одном дыхании, в лучших традициях кортесовских стрелков <Во времена Конкисты основной ударной силой, наводящей ужас на индейцев, были — нет, не аркебузники, — арбалетчики.>. Очень впечатляюще.

— О, замечательно! — Буров, изображая восторг, пошел к мишени. — Какая мощь! Какой глаз! Заказываю вам два арбалета! — взялся за стрелу, покачал, не сразу извлек из дуба. — А вот это немножко не то… Хорошо, но не то.

Болт был длиной сантиметров двадцать, с оперением из кожи и массивным четырехугольным наконечником. Такой, может, кольчугу и не пробьет, но ребра, те, что плавающие, пересчитает. Ну а уж если в лоб…

— Что значит “не то”? — подошел Гийом, взял стрелу, покрутил, повертел, сделал недоуменное лицо. — Мореный, струганый из груши болт, с оперением из пергамента и каленым наконечником. Какого же рожна надо?

А у самого в бегающих глазах вспыхнули алчные огни — понял сразу, какого рожна.

— Видите ли, уважаемый, зверь, на которого мы собираемся охотиться, очень крупный, верткий и, кроме всего прочего, крайне толстокожий, — Буров улыбнулся с невинным видом и, вытащив мешок с двойными луидорами, стал грузить золото на стол. — Знаете, есть стрелы с особыми наконечниками. Стоит лишь задеть зверя — и все, охоту можно считать успешной. В общем, не дергайся, Лаэрт, не пей вина, Гертруда… Я, извиняюсь, ясно выражаю свои мысли?

Неизвестно, как насчет Шекспира, но относительно остального Гийому все было ясно. Не отрывая глаз от золотых кружков, он кашлянул, прочищая горло, и приказал:

— Эй, Луи! Принеси покажи.

И сделал резкий красноречивый жест, как будто затягивал пеньковую петлю у кого-то на шее.

И Луи принес. Дюжину хорошо оперенных, тщательно центрированных болтов. Только вот наконечники у них были не массивные четырехгранные, а в виде длинной, сплошь в кавернах для яда иглы. Один в один как та, под кольчужная, кованая, однажды чуть не загнавшая Бурова в гроб.

— Это старая, проверенная временем отрава. Говорят, ее готовили еще тамплиеры, — Гийом довольно усмехнулся, и пламя алчности в его глазах вспыхнуло с новой силой. — Действует безотказно, проверено многократно. Будете довольны, господа, скажете спасибо. С вас…

Но тут, в самый решительный момент, он заткнулся, потому что Буров извлек из-за пазухи сверток, быстро развернул и достал тринадцатую стрелу, на смертоносную иглу которой была насажена на всякий случай пробка.

— Я заплачу вам, уважаемый, за три ваших арбалета и не возьму ни одного. Скажите только, кому вы не так давно продали вот эту штуку? Она просвистела в полудюйме от моего носа.

Тихо так сказал, добродушно, с улыбочкой глядя Гийому в глаза и демонстрируя раскрытые ладони, что интуитивно, на срезе подсознания воспринимается как символ неагрессии. А сам следил за Гийомом, ни на мгновение не расслаблялся, шарил, словно муха, периферийным зрением по сторонам. Ситуация была непредсказуемой, тут ухо следовало держать востро. Что хозяин дома, что его отпрыски каких-либо симпатий не внушали.

Да, с прикладной психологией у Бурова было все в порядке, сомневался он не зря.

— Значит, за три арбалета?.. В полу дюйме от носа?.. Сейчас, сейчас… — как бы соображая что-то, Гийом зашевелил губами, в задумчивости попятился и вдруг, стремительно схватив “козью ногу”, одним движением взвел арбалет. — Гоп-ля-ля! Значит, говоришь, в полудюйме от носа? А я вот не промахнусь, если что, так и знай. Эй, Луи, Андре, Жак, позаботьтесь о господах! Что-то они больно любознательные. Говорят, это вредно для здоровья.

Он по-крысиному оскалился и сделал палаческий жест, при этом вторая его рука, сжимающая арбалет, не отклонилась ни на йоту — кованый четырехгранный наконечник смотрел Бурову точно в живот. Предчувствие не обмануло — Гийом Оноре и впрямь привык действовать решительно, бескомпромиссно и жестоко. Какой там закон, какая там любовь к ближнему… Двое праздных, набитых золотом бездельников суют свой нос куда не надо. Наступают даже не на любимую мозоль — на горло? Ну так успокоить их навсегда, золото забрать, а уж куда пристроить трупы не проблема, в земле места хватит. И про кучера не забыть, его за господами следом. Карету отогнать, лошадей продать. Чтобы никаких следов, все шито-крыто. Не впервой…

Да, видно, действительно не впервой — детки схватились кто за нож, кто за лом, кто за топор и без долгих разговоров бросились в атаку. И ни они, ни папашка их не ожидали, что Буров вдруг надрывно крикнет, стремительно уворачиваясь с линии прицеливания и одновременно блокируя верхний и нижний уровни. Примерно так тореадор уходит от рогов быка.

Законы психологии неумолимы — Гийом автоматически нажал на спуск, стрела, попав в железку у Бурова за обшлагом, с визгом срикошетила и вошла Андре в межключичную ямку. Глубоко, дюйма на четыре. Арбалет и в самом деле был хорош. Шевалье тоже даром времени не терял — выхватив клинок, отбил играючи мясницкий нож и в одно касание, рипостом, всадил шпагу в пах старшему братцу. Не вынимая, взялся за кинжал и мастерски, на полный оборот, загнал его по гард хозяину дома в брюхо. Младшенький, Жак, оставшись в одиночестве, хотел было помахать топориком, но Буров жестко обезоружил его, без жалости сломал локоть, затем колено и, стонущего, подтащил к отцу.

— Гийом Оноре, если ты не ответишь на мой вопрос, я на твоих глазах сейчас переломаю ему все кости, по частям отрежу все то, что можно отрезать у мужчины, а потом он умрет страшной позорной смертью. Зрелище его последних мук будет преследовать тебя в аду. Считаю до трех. Раз. Два…

Буров не стал говорить “три” — с хрустом сломал младшенькому палец, а когда затих пронзительный крик, Гийом Оноре прохрипел:

— Не надо… Он здесь ни при чем… Не делайте ему больно… Вам нужен Копченый Окорок из “Псов преисподней”. Они кучкуются в “Клопе кардинала” на улице Кур-ла-Рен, не доезжая до заставы. Отпустите мальчика, он ни в чем не виноват. Он еще совсем ребенок.

Ага, высотой под потолок, шириною в дверь, с топориком наподобие Франциски <Боевой топор типа алебарды.>.

— Где ты берешь яд? — спросил Буров и, чтобы вопрос дошел до самого Гийомова нутра, сломал Жаку еще палец. — Ну?

— У Кривой Аниты, старой одноглазой шарлатанки, — прохрипел Гийом. — У этой чертовой ведьмы с Ферронри <Название улицы.>, налево от рынка. Если надо, я покажу. Все сделаю, что скажете… Только пожалейте младшенького. Он рос без матери, я ее прибил по пьяной лавочке… Пожалейте…

Господи, что же сделалось за считанные минуты с этим великаном, с этим монстром, преисполненным чувства личной значимости! Теперь это был просто жалкий червь, вымаливающий жизнь для сына и быструю смерть для себя. Такой, если его пощадить, будет мстить долго, до конца, словно наполовину раздавленная, но все еще опасная гадина.

— Так, — Буров не спеша собрал трофеи, возвратил в мошну проклятый металл и, оценивающе прищурясь, подошел к стенающему на полу сынку. — Ладно, живи. Вот тебе на лечение. — Бросил со звоном пару-тройку золотых, брезгливо отвернулся и посмотрел на шевалье, вытирающего от крови шпагу. — Пошли.

— Минуточку, — шевалье убрал бретту в ножны, подошел к Гийому Оноре и на мгновение замер, глядя на поверженного врага. С кинжалом в животе у того был хоть какой-то шанс дождаться хирурга. Не умереть со стопроцентной вероятностью от обильного кровотечения. Дотянуть до операции и, может быть, чудом выкарабкаться.

А с другой стороны, если бы все было по-иному, сам Гийом не думал бы особо, не терзался бы сомнениями — с сатанинским хохотом вращал бы сталь в кровоточащей ране, наслаждаясь муками и криками врага. Потому как а ля герр — ком а ля герр…

“Старый становлюсь, сентиментальный”, — шевалье, вздохнув, вытащил кинжал, вытер его об одежду Гийома и виновато посмотрел на Бурова:

— Простите, князь, минута слабости. Пошли.

— Бывает, — Буров понимающе кивнул, нахмурился, — да, одно дело убить врага в бою и совсем другое — добить беспомощного раненого. Здесь нужно быть больше палачом, чем воином. Однако этот мир есть такой, какой он есть. Далекий от гармонии. Весьма.

И пошли Вася Буров с шевалье де Сальмоньяком с Гийомова двора, да не просто так, а с великим шумом, гамом, суетой и скандалом. Собственно, это волкодавы постарались, решили проводить непрошенных гостей до ворот. Вот тут-то Бурову и пришлось выкатывать свою пушечку на колесах, палить из главного калибра по озверевшим псам. Трижды чмокнула плоть, разрываемая пулями, брызнули мозги и осколки костей, яростное рычание сменилось повизгиванием, циркульной пилой проехалось по ушам и липко растеклось парящей лужей. Три огромных опасных зверя, судорожно подрагивая, вытянулись на земле. Может, кому-то и лучшие друзья, но только не тигру-саблезубу, почуявшему кровь… А вот Бернар, оказывается, питал к собакам слабость. Моментом сориентировавшись в обстановке, он шмелем слетел с козел, кинулся во двор и, взвалив на плечи зверя поупитаннее, с видом триумфатора понес к себе в карету. Не обращая внимания ни на кровь, ни на мозги, ни на слюнявую пасть. На лице его были написаны вожделение, восторг и благодарность судьбе. Казалось, он собирался принести жертву своим богам.

— М-да, omnia mea mekurn porto <Все свое ношу с собой (лат.).>, — задумчиво промолвил шевалье и поспешил открыть дверь экипажа. — Господи, собака-то ему зачем?

— Как это зачем? — Буров посмотрел на него, как на маленького, и с удовольствием устроился на атласных подушках. — Наверное, с центнер вкуснейшего мяса, если, конечно, приготовить его как следует, по всей науке. Шкура опять-таки, зубы. От волчьих не отличишь. Молодец, хозяйственный. Если будет предлагать, мой вам совет, шевалье, не отказывайтесь. По вкусу не хуже свинины. Кстати, не мешало бы нам утолить голод. Есть у меня заведение одно на примете. Называется “Клоп кардинала”. Надеюсь, там в меню не только “Псы преисподней”.

— Что-то, когда мы возвращались из Булонского леса, ни кардинала, ни тем более клопа я не заметил, — с радостью ушел Анри от собачьей темы, высморкался, бросил платочек в окно и стукнул кулачищем в стену экипажа. — Эй, ваша светлость! Извольте двигать на Кур-ла-Рен, хозяйственный вы наш!

Заведение “Клоп кардинала” нашли не сразу — размещалось оно в полуподвале и было и впрямь неприметным. Низкие оконца забраны решетками, выцветшая, изображающая почему-то кролика вывеска на фоне мрачного фасада. Вот УЖ действительно ни кардинала, ни клопа. Глянул Буров на обшарпанную дверь, на скользкие стоптанные ступени, да и вспомнил сразу отечественную историю. Москву златоглавую, столь красочно описанную Гиляровским, с ее притонами и малинами, имевшими прямое сообщение с подземной речкой Неглинкой. Чуть что — и клиент поплыл. В вечность. Чаще по частям, потому что трубы узкие. Аминь. Похоже, что Москва-река, что Сена — все одно.

Бухнув массивной дверью, Буров и шевалье вошли, сели за скобленый, изрезанный ножами стол, глянули по сторонам. Света было мало, народу тоже. Слева два мрачных типа криминальной наружности вяло цедили пиво, справа амбал хавал яичницу с луком, с фронта, уткнувшись мордой в миску, храпел мосластый детина. Компания была еще та, а вот “Псов преисподней” было что-то не видно. Затхлый воздух отдавал мышами, крепко пахло кислым, немытым и подгоревшим. Буров и Анри в своих камзолах с галуном и шляпах с плюмажем выглядели вызывающе и провоцирующе.

— Что прикажете, господа хорошие? — подошел хозяин, плечистый, волосатый, с цепким взглядом. — Есть доброе вино, гусь, жареный в собственной крови, яичница с каперсами и сладким луком. Только что потушили кролика…

На хитром лице его читалось сомнение — сейчас нажрутся, напьются, а потом кто-нибудь даст им по башке. И кто платить будет? Может, надо взять с них деньги сразу, не откладывая в долгий ящик? Пока их самих в ящик-то…

— Значит, кролика потушили? — с улыбкой осведомился Буров, вытащил из кармана монету в три ливра, положил на стол. — Надеюсь, он не мяукал? Ладно, несите. И гуся, и вино. — Посмот рел направо, на жующего амбала, отвернулся, помрачнел. — Только вот яичницы с луком не надо…

— Ну что вы, сударь, — хозяин хищно взял монету на зуб, вытер о рукав, убрал. — Кошек мы не тушим, мы их… гм… Словом, у меня здесь все самое лучшее. Масло из Прованса, вино из Бургундии, живность из Вожирара. Сейчас пришлю девочку, будете довольны.

Действительно, и минуты не прошло, как смешливая, напоминающая шлюху подавальщица принесла гуся, кролика и вино. Первый размерами напоминал цыпленка, второй на вкус перченую резину, мерзкая же бурда, называемая бургундским, поражала букетом вот уж воистину незабываемым.

— Да, наверное, надо было взять яичницу, каюсь, — Буров виновато взглянул на шевалье, со вздохом отодвинул дефективного гуся и жестом подозвал хозяина. — А теперь, уважаемый, нам очень нужен Копченый Окорок.

— Копченый Окорок? — глаза хозяина вспыхнули, собрались а щелки, но тут же, изображая дурака, он фальшиво и раскатисто рассмеялся. — Шутить изволите, сударь? Свинина на десерт… Ха-ха-ха.

— Я говорю о человеке, — Буров вытащил луидор. — У меня к нему дело.

Нет уж, лучше дать денег, чем в морду, не тот случай.

— Ну, в таком разрезе, — хозяин с ловкостью поймал монету, с поспешностью, не пробуя на зуб, убрал в штаны. — Вам туда.

Его кривой, поросший волосом палец указал на бархатную, траченную молью занавесь. За ней оказалась низенькая, в готическом стиле дверь, ведущая, надо полагать, в зал для ВИП-персон.

— С максимальной жестокостью, мой друг, с максимальной жестокостью, — попросил шевалье Буров, проверил, легко ли вынимается ствол, и первым шагнул за щербатый, истоптанный ногами порог. Комната, куда он попал, была освещена лишь пламенем камина и здорово напоминала логово. Собственно, почему напоминала — за столом сидели люди, чье обличье выдавало в них зверей — хитрых, хищных, не ведающих жалости: алчные глаза, рыкающая речь, грубые манеры. Люди-звери жрали, пили вино, играли в карты, сплевывали на пол, рыгали, с жадностью звенели золотом, передергивали, мухлевали. Вот они какие, “Псы преисподней”, вся стая в сборе.

— Приятного аппетита приятной компании, — ласково улыбнулся Буров, сделал галантный полупоклон, шаркнул ножкой и наметил себе цели для стрельбы. — Могу я видеть господина по прозвищу Копченый Окорок?

Стая при виде чужаков насторожилась, заворчала, однако, обманутая буффонадой, спрятала клыки и сменила злобное рычание на снисходительное пофыркивание:

— Гы-гы-гы! Это что еще за богатенькие клоуны? Ишь ты, сами напросились.

— А на хрена он тебе, красавчик? Давай лучше шляпами махнемся, — по-хамски предложил один, остальные заржали, кто-то прямо-таки зашелся от идиотского хохота, — а лучше штанами! Они у него по колено! Как у бабы! Как у бабы!

— У меня дело к нему от Гийома Оноре, — изобразил придурка Буров, и один из людей-зверей встал, выругался, повелительно махнул рукой остальным:

— А ну-ка, прикройте пасти. Заткните рты, такую мать! — С грохотом отпихнул скамью, вы валился из-за стола и вразвалочку направился к Бурову. — Ну, давай говори, что у тебя там? Давай-давай, не тяни кота за яйца.

Как видно, он был самый хищный, самый опасный и злой — стая замолчала, застыла в ожидании, заткнулся даже тот, кто бакланил про штаны.

— Значит, вы и есть господин Копченый Окорок? — Буров покосился на Анри, подобострастно согнулся и, медленно выпрямляясь, вытащил волыну со взведенный курком. — Ах, какая честь!

С грохотом прошил Копченому Окороку плечо, отшвырнул его в сторону и с убийственным спокойствием, словно в тире, принялся расстреливать опешившую стаю. Со стороны это, наверное, смотрелось эффектно — твердая рука, верный глаз, крупный калибр. Никаких осечек, промахов, интеллигентского мандража и лишних движений — только оглушительные звуки выстрелов, пороховой дым столбом, всхлипы умирающих да глубокие отметины на стенах. Словно в подвале ВЧК во время экзертиций с маузерами. Шевалье тоже на месте не стоял, трудился от души, шпага и кинжал в его руках разили без пощады, подобно молнии. Вот уж потренировался-то в кромсании по живому…

Внезапность — залог успеха. Скоро все было кончено, “Псы преисподней” отправились в ад. Все, кроме вожака.

— Ты смотри, еще не оклемался, — кинул на него взгляд Буров, покачал головой и стал перезаряжать волыну, складывая отстрелянные патроны в карман, с тем чтобы потом заменить в них капсюли. — Шевалье, друг мой, встряхните его как следует. И непременно за раненое плечо. У нас не так много времени.

Действительно, жевать сопли не следовало. Нашумели изрядно. А ведь неподалеку на Кур-ла-Рен застава. Правда, менты во все века тяжелы на подъем, но лучше не искушать судьбу.

— А ведь точно скоро придется сдавать шпагу в утиль, — шевалье горестно вздохнул. Он все еще находился под впечатлением от увиденного: это же надо вот так, играючи, уложить в могилу десяток человек. Из нелепой на первый взгляд бандуры с барабаном и курком. Зачем, спрашивается, постигать искусство фехтования, трудиться до седьмого пота, упражнять руки, ноги, глаз? Знай жми себе на спусковую собачку. Нет, положительно, грядут плохие времена… Он с лязгом убрал клинок в ножны и с силой, словно большую куклу, тряхнул Копченого Окорока за плечо. — Подъем! Вставай, засранец!

Копченый Окорок очнулся, истошно заорал благим матом.

— А, готов, родимый? — обрадовался Буров, наклонился и без всяких церемоний ткнул его ножом в раненое плечо. — Салют.

В ответ дикий рев, зубовный скрежет. Ясное дело, больно. Очень.

— Один вопрос к тебе, — Буров подождал, пока умолкнут крики, вытащил тот самый болт, осторожно снял с отравленной иглы пробку. — Почему эта хреновина не так давно чуть не воткнулась мне вот сюда? Или ты скажешь, каналья, или заглотишь этот болт по самое некуда. Ну?

— Нет, нет, не надо! — раненый инстинктивно дернулся, засучил ногами, пытаясь отползти, его глаза в ужасе уставились на наконечник. — Осторожнее, сударь, ради бога, осторожнее. Одно неверное движение, сударь, и вы погубите невиновного. Я здесь ни при чем. Я просто посредник. Маленькое, ничего не значащее связующее звено. Мелкий торговец, имеющий свой скромный интерес…

Ишь ты, как заговорил-то, пес, когда приперло! Совсем по-человечьи.

— Э, парень, никак ты все врешь, — Буров, помрачнев, описал иглой восьмерку перед лицом Копченого Окорока и нацелил ее прямо в тонкогубый, судорожно оскаленный рот. — Скажешь тоже, торговец. Не верю, не верю.

А чтобы яснее показать всю глубину своих сомнений, он резко, кончиками пальцев, ударил раненого в пах. Словно стряхнул с них воду. И опять — рев, хруст эмали, прокушенная губа. А еще — лужица мочи.

— Богом клянусь, сударь, это не я, не я! Клянусь всеми святыми! — скорчившись, Копченый Окорок перевернулся на бок, подобрал под себя ноги и, окончательно сломавшись, глухо зарыдал: — Я просто иногда выполняю поручения госпожи де Дюффон. Маркизы де Дюффон. У нее салон неподалеку от церкви Святой Евстахии. Не убивайте меня, сударь, пощадите! У меня на иждивении больная матушка, четверо слепых сирот из приюта Сен-Мартен и парализованный праведник, посвятивший жизнь служению Приснодеве. Пощадите, сударь, пощадите, заклинаю вас именем господа, спасителя нашего! Те Deum <Начальные слова торжественного католического гимна, примерно “Тебя, Бога, хвалим”.>…

Как все садисты и палачи, своей собственной боли Копченый Окорок не переносил…

— Ну и мразь, — Буров, не удержавшись, ткнул иглой и с отвращением, словно увидев нечто пакостное, отвернулся. — Блевать тянет.

Копченый Окорок вздохнул, выгнулся дугой и замер. Глаза его выкатились из орбит, челюсть отвалилась, изо рта пошла клубами розовая пена. В хозяйстве у Гийома что яд, что арбалеты были самой высшей пробы. Наступила тишина, лишь потрескивало в камине да капало со стола, смешиваясь с кровью, разлитое в суматохе вино. Красное на красное. Подобное притягивает подобное. Да, похоже, “Клоп кардинала” нынче насосался досыта…

Буров с шевалье вышли в странным образом опустевший зал, не встретив ни души, выбрались на улицу. А вот верный Бернар оказался на месте, да не один, в компании пирующих псов, которые с радостным рычанием лакомились внутренностями брата-волкодава, уже выпотрошенного, освежеванного и присобаченного на запятках. Бернар тоже был в настроении преотличном и, что-то весело мурлыча, скоблил ножом окровавленную, снятую со знанием дела шкуру. Вились жирные осенние мухи, чавкали блаженствующие псы, в воздухе стоял смрад разделочного цеха. Только вот не из кабака ли несло?

— Трогай! — Буров и шевалье запрыгнули в карету, Бернар, отложив скобление, взялся за вожжи, орловцы ударили копытами, лихо приняли, понеслись стрелой. Заскрипели мощные английские рессоры, дробно застучали обода, потянулась струйка из туши волкодава, оставляя мокрый отчетливый след. Поехали…

— А знаете, князь, я заметил одну странную закономерность, — Анри извлек из ножен шпагу, глянул, помрачнел, со вздохом вытащил платок. — С вами не соскучишься, но и толком не пожрешь. — Плюнул на батист, повернулся к свету и принялся оттирать от крови клинок. — Общение с вами вредно для желудка. Нет, право же, так нельзя. Поехали обедать…

Он был в это мгновение похож на взрослого обиженного ребенка. Зрелище триумфа огнестрельного оружия, похоже, здорово испортило ему настроение.

— Вы совершенно правы, мон ами, питаться надо регулярно. А также вкусно, — улыбнулся Буров, понимающе кивнул и плотоядно почмокал губами. — Ах если бы вы только знали, как готовят рыбу на рынке, что на улице Ферронри! А какие там яйца, вареные в уксусе! А какое пиво! Про вафли, хрустящие на зубах, я уж и не говорю…

Не забыл, значит, как колбасил по Парижу в статусе Барабасова преемника в толстых кожаных штанах и вонючих ботфортах. Не забыл, на всю жизнь запомнил.

— Да ладно вам, князь, не старайтесь, — шевалье рассмеялся, вложил шпагу в ножны и великодушно сменил гнев на милость. — Что с вами делать? Так и быть, поехали к этой чертовой колдунье. Бог с ними, с вафлями, хрустящими на зубах.

Дорогу к старой шарлатанке отыскали без труда — лиард <Мелкая серебряная монета.>, брошенный уличному нищему, сделал свое дело. Жила одноглазая Анита в тесном переулке, вход в который еще не так давно закрывался ночью массивной цепью. Это было царство нищеты, узкая зловонная расщелина, никогда не видевшая солнца, экипажей и хороших манер. Буров и Анри нырнули в коридор, более похожий на подземный ход, спустились по ступеням, скрипящим под ногами, и остановились перед дверью, окованной железом. Где-то рядом пищала мышь, пахло погребом, помойкой, смрадный полумрак был ощутимо плотен, напоминал туман и действовал на психику. Веселенькое местечко, нечего сказать.

— Ну что там расстучались, не заперто! — сипло отозвался скрипучий, сразу и не разберешь, то ли мужской, то ли женский голос. — Валяйте! Но не запустите крыс.

Буров и Анри вошли, прищурились, привыкая к свету, — масла и свечей здесь не жалели. Да и вообще все в этой просторной, с высоким потолком комнате носило отпечаток достатка. Мебель была массивной и резной, песочница на письменном столе — литого серебра, запах благовоний, летающий над жаровней, — плотным, густым, ударяющим в голову. Это был словно островок благополучия в море нищеты, грязи и забвения. А вот хозяйка его выглядела, прямо скажем… далеко не блестяще, и это несмотря на ухищрения в одежде, парфюмерии и стоматологии. Сморщенное лицо ее было нарумянено и набелено, зубы — вызывающе фальшивы, пышное платье, с оборочками, но без панье, напоминало о временах Мазарини <То есть о XVII веке.>. Один ее глаз был закрыт экраном из лакированной кожи, другой немилосердно слезился и взирал на пришельцев насмешливо. Смотреть на старую колдунью было интересно и страшно…

— Ну, с чем пожаловали, красавчики? — Она закрыла толстую, окованную по углам железом книгу и тяжело поднялась из-за стола. — А ведь и впрямь, что один, что другой. Эх, скинуть бы мне лет двадцать пять. А лучше тридцать…

Передвигалась она, хромая, в густом облаке амбры, напоминая ожившего мертвеца.

— Пожаловали вот с этим, — любезно отозвался Буров, вытащил многострадальный болт и снял с наконечника пробку. — Отрава ваша?

В его галантности и ровном тоне что-то неуловимо предвещало беду.

— Ну-ка, ну-ка, — колдунья, оживившись, помусолила палец, с достоинством провела им по игле и медленно, с чмоканьем, сунула в рот. — М-м-м, — сплюнула прямо на пол, скривилась, как от горького, вытерла ладонью губы. — Моя, моя. Это очень хороший яд, он приготовлен из внутренностей змей, легкого замученной до смерти жабы, аконита, бычьей крови и настойки мандрагоры <Мифическое растение, которое якобы произрастает у основания виселиц.>, сдобренной мочой убийцы, повешенного в полночь. Действует мгновенно.

Она взглянула на гостей и неожиданно залилась смехом, обнажая фальшивые зубы и сотрясаясь всем своим тщедушным телом.

— Ну что раскрыли рты, красавчики, разве я похожа на самоубийцу? Вы-то ведь не режете себе пальцы своими шпагами? Каждому свое. Ах, какие вы, оказывается, чувствительные, красавчики!

Смеяться-то она смеялась, да только вот ее единственный глаукомный глаз смотрел серьезно, выжидающе и настороженно. Взгляд этот был сумрачен, преисполнен ненависти и презрения — нет, не конкретно к шевалье и Бурову, — ко всему человечеству. Да, та еще бабушка-старушка, любительница оборочек и притираний.

— Браво, мадам! Вы, я вижу, действительно разбираетесь в ядах! — изобразил восторг Буров, к слову сказать, совершенно искренне. — Так что, думаю, вы именно тот человек, который нам нужен. Видите ли, мне дали яд. Долгоиграющий, начинающий действовать через неделю. И…

— Можешь не продолжать, красавчик, — Анита криво усмехнулась, прищелкнула подагрическими пальцами, и взгляд ее стал подобен бураву. — Ну конечно же, без амура здесь не обошлось, тебя, как пить дать, траванула женщина. Раньше, знаете ли, это было в порядке вещей, для укрепления семьи и нежных чувств. Моя матушка, к примеру, да будет ей земля пухом, проделывала это частенько с моим батюшкой. Пока, не без вмешательства любовников, не намудрила с дозой. Ха-ха-ха. Пойдем-ка поговорим тет-а-тет, чтоб никто не мешал. Прошу.

И она указала на ширму в дальнем углу комнаты, за которой оказалась дверь, ведущая в соседнее помещение, являвшее собой то ли адскую кухню, то ли аптекарскую лавку, то ли лабораторию алхимика. Здесь было жарко, сумрачно и тесно, пахло серой, углем и чем-то невыразимо гадостным. Огромный, по пояс голый мавр мешал в котле клокочущее варево — на его руках под эбеновой кожей бугрились, перекатывались чудовищные мышцы.

— Бальтазар, оставь нас, — колдунья повелительно взглянула на него, и мавр тотчас же, словно на шарнирах, сложился в почтительнейшем поклоне:

— О да, госпожа.

Играючи, снял котел с огня, поставил на мармит и легко взбежал по узкой, круто завивающейся лестнице. Мгновение — и он исчез, только хлопнула крышка люка, искусно устроенного в потолке.

— Тебе, красавчик, сюда, — Анита кивнула на скамью, сама устроилась напротив, не терпящим возражения тоном сказала негромко: — Руку дай, левую. — Уставилась Бурову в ладонь, чуть ли не уткнулась носом в хитросплетение линий, в мозаику бугров. — Э, да ты орел, красавчик… Вернее, кот… Большой красный кот с длинными клыками… Нездешний… И не кладенный… — Она вдруг снова разразилась мерзким своим смехом, однако ненадолго, — резко оборвав веселье, заглянула Бурову в глаза, будто обожгла огнем. — Я помогу тебе, большой красный кот. Только мне не нужны деньги. Услуга за услугу. Но тебе придется потрудиться, рискнуть своей шкурой… Как следует рискнуть… Мне продолжать?

— Продолжай, — Буров, не отнимая руки, кивнул, проглотил тягучую слюну, — я слушаю.

Почему-то он всецело доверился этой накрашенной старухе, происходящее нисколько не напоминало ему гадательно-охмурительный фарс. Узкоглазый колдун отправил его из тайги в Париж, так почему бы одноглазой колдунье не избавить его от яда?

— Ладно, — Анита положила руку, сухонькую, напоминающую птичью лапку, Бурову на колено и с неожиданной силой сжала его. — В библиотеке одного парижского аббатства стоит старый двухъярусный шкаф. Как он попал туда, это целая история. Однако к делу совершенно не относится. Так вот, верхняя его часть повторяет в точности формы Нотр-Дама. И если повернуть посолонь <По ходу солнца.>правую башню, на фронтоне откроется щель достаточная, чтобы вошла ладонь. Однако сразу делать этого не стоит — сработает секретная пружина, и острие иглы отдаст свой яд, по качеству не хуже моего. Вначале надо разрядить капкан… Тот, кто это сделает, найдет в тайнике лист пергамента. Один-единственный лист с латинскими буквами, выведенными железным острием. Принеси мне его, красный кот, и я избавлю тебя от яда. Кстати, ты не передумал? Мне сказать название аббатства? — Она прищурила зрячий глаз, едко усмехнулась, кивнула головой. — Ладно, ладно, не сердись. Это аббатство Сен-Жермен де Пре. Библиотека на первом этаже, в правом крыле. Лист пергамента там, ждет своего часа. Добудь его, красный кот, любой ценой… Мне совсем неинтересно знать, как ты думаешь сделать это, но вот тебе одна история на дорожку, веселенькая… Чтобы в случае чего тебя не мучили сомнения…

Она снова расхохоталась, мерзко, совершенно дьявольски, и глаз ее налился злобой, жуткой ненавистью и жаждой мести.

— Давным-давно один духовный рыцарь из числа тех, что носят рясу и погоняют словом Божьим людское стадо, возжелал хорошенькую четырнадцатилетнюю девчонку. Увы, несмотря на все старания, безответно. И тогда он объявил ее колдуньей, одержимой всеми бесами, демонами и дьяволами, и отдал в руки святейшей инквизиции. А там девчонку прокатили на “коне Святого Михаила” <Орудие для пытки женщин.>, и она превратилась в женщину — с рваными ложеснами, кровоточащим чревом и обугленной душой, не способной ни любить, ни рожать, ни радоваться жизни. Я уже не говорю про выдавленный глаз, раздробленную ногу и сломанные плечи. Ну все, иди, красавчик. Торопись. У меня остается мало времени, У тебя, впрочем, если не достанешь пергамент, тоже.

— Ну что, князь, как поговорили? — осведомился шевалье, когда они выбрались на воздух, и показал на свой камзол, словно испачканный известкой. — Оно того стоит? Вот чертов попугай. Бернара бы с его пращой….

Пернатого колдунья, видимо, держала не в клетке и кормила словно на убой.

— Поговорили по душам, — Буров, занятый своими мыслями, пожал плечами, — вернее, о спасении души. Вы когда-нибудь бывали, мой друг, в аббатстве Сен-Жермен де Пре?

— Сейчас вот отмоюсь от дерьма и обязательно сподоблюсь, — ответил шевалье, воздел руки к небу, и в голосе его послышалась мольба. — Князь, давайте только не сегодня. Поехали домой, жрать. И так там, наверное, Содом и Гоморра. Папенька небось мечет икру, а рыжая сиротка — громы и молнии. Боюсь, нас оставят без сладкого.

Однако он ошибся. Атмосфера дома была самая непринужденная, приподнятая. Обед радовал изысканностью блюд, Лаура мило улыбалась, маркиз с важностью кивал, смотрел с видом триумфатора и гордо надувал щеки. Гармония была полной.

— Замазали всех, денег дали, — шепнула Мадлена за десертом, и ее прищуренные русалочьи глаза загорелись презрением. — А насчет летающего братца отписались, что погиб героем, положил живот на алтарь отечества. Теперь у нас все здорово, никакой крамолы. Одна большая дружная семья.

Чувствовалось, что она уже изрядно приложилась и к бургундскому, и к токайскому, и к венгерскому. Не погнушалась ни малагой, ни кагором, ни кларетом.

— Внимание, господа! Сегодня пришла шифрованная депеша, мы меняем тактику, — маркиз к концу обеда все же слез с пьедестала триумфатора и превратился в опытного, мыслящего масштабно стратега. — Не хочет этот чертов Скапен высовываться по ночам — и ладно, пусть ему приснится преисподняя. Нам приказано взять его днем при свете солнца. Не может же он все время сидеть в своем логове! Вы поняли меня, господа? Ночью теперь спим, а днем ловим Скапена. Повторите приказ.

Он смотрел на присутствующих с извиняющейся улыбкой, которая означала: “Господи, ну если тобой командуют дебилы, то и самому надо быть по меньшей мере идиотом. Субординация-с”.

— Замечательно придумано, — одобрила Лаура и поверх бокала с золотистым шампанским призывно взглянула на Бурова. — Вы не находите, князь?

Страстное лицо ее выражало нетерпение, ноздри породистого носа раздувались. Плевать ей было на все приказы — влюблена, искушена и соскучилась. Буров кивнул из вежливости и не ответил. В мыслях он был далеко — в библиотеке старого аббатства, где стоит древний двухъярусный шкаф, верхней своей частью напоминающий собор Парижской Богоматери.

Мохнатый монах в обители веры и красный кот в чертоге колдуньи

— Нет, князь, похоже, легче взять Бастилию, — шевалье зевнул, с хрустом потянулся и указал на объемистую, уже наполовину пустую корзинку. — Не ломайте голову, съешьте пирожок. Рекомендую треугольные, с рыбой. И вот эти круглые, с печенью, тоже очень хороши.

Несмотря на ветер, низкую облачность и долгий, пожалуй что напрасный моцион, настроение у него было ровное. Это потому что желудок был полный. Чем больше корзина с пирожками и фаянсовая фляжка с сидром, тем сильнее боевой дух. Очень даже мудро сделали, что заехали на рынок.

— Мерси, мой друг, — Буров взял, не глядя, пирожок, надкусил, в задумчивости стал жевать. — М-да, вкусно. Весьма. Вот такие, блин, пирожки с котятами…

Дело было вовсе не в пирожках и не в котятах. Вот уже часа два они прогуливались вблизи аббатства, любовались на высокие стены, на массивные, тараном не возьмешь, ворота, на все эти врезающиеся в небо шпили, розетки, купола. Построено было добротно, на века, из бутового, не знающего износу камня. Братия была многочисленна, сторожевые псы натасканы. В общем, не обитель веры — головная боль, фортеция, которую в лоб не возьмешь. Наконец, когда корзинка опустела и весь сидр был благополучно выпит, а из-за туч выглянуло солнце, Буров тоже просиял и повернулся к шевалье.

— Эврика. Поехали, мой друг, вы, должно быть, уже изрядно надышались воздухом.

Лезть в аббатство Сен-Жермен де Пре он надумал через печную трубу.

— Поехали, поехали, — обрадовался шевалье. — А то зрелище всего этого великолепия действует на психику не лучшим образом. Сразу остро ощущаешь свое несовершенство, вспоминаешь с трепетом о вечности, очень хочешь совершить какую-нибудь глупость. Ну, скажем, поделиться от щедрот своих с голодным и холодным церковным нищим. Естественно, в меру скромных сил и ограниченных возможностей. Милостыня от всего сердца… Это ведь так по-христиански, а, князь?

Однако облагодетельствовать по-христиански своих братьев во Христе шевалье не пришлось. Бернар не дал. Он уже успел обчистить до нитки всех окрестных нищих, отбил все внутренности их патрону, плечистому бандиту, и сейчас, устроившись на козлах, с увлечением считал добытое. Судя по количеству су <Мелкая монета, одна двадцатая ливра.>, лиардов и даже ливров, дела у здешних попрошаек шли совсем неплохо.

— Помяните мое слово, князь, когда-нибудь он привезет нас прямо в ад, — шевалье вздохнул, открыл дверь экипажа. — Ну а пока нам куда?

— Вооружаться. Кто хочет мира, тот готовится к войне, — Буров выбросил руку вперед и согнул указательный палец, будто надавил на спуск, и вдруг завел фальшиво, по-русски, непонятное: — Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути… — Тут же он виновато хмыкнул, потупился и перешел на французский: — Но вначале, мой друг, нам нужно купить веревку. Подлиннее и потолще.

Не одну только веревку. В сонмище лавчонок, что на рынке близ ратуши, Буров приобрел еще кое-какой инструментарий, купил крепкий, о четырех лапах, якорь, разжился фонарем с зеркальным отражателем, достал сутану с капюшоном, какие в моде у монахов. Выбирал вдумчиво, не торопясь, со знанием дела. Как постелешь — так и поспишь.

А вокруг, поражая звуками, энергией и фантасмагорией запахов, кипела парижская жизнь.

— Вафли! Пирожки! Пышки! — кричал пирожник, расхваливая свой товар. — Булочки — как женская задница! Такие же горячие, мягкие, пышные!

— Прочь печаль и прочь тоска, вот отличная треска! — белугой завывала торговка рыбой, приплясывала и хватала покупателей за рукава. — К постным дням берите, счастье мне дарите!

— А вот купите соус хваленый, цветом зеленый! — необъятная краснолицая бабища предлагала хлеб, размоченный в уксусе с пряностями. — Покупай скорей, браток, пока еще полон горшок!

Крики, шум, скабрезности, ругань — все это смешалось в немыслимую какофонию и висело тучей над клокочущей толпой. Все — ушлые торговки, прижимистые кухарки, ремесленники, домохозяйки, даже рыночные воры — с головой погрязли в мелкобуржуазном омуте. Да еще каком! Рыба на любой вкус из Сены и Марны, доброе вино из Аржантея и Монморанси, шелковые, шерстяные, льняные ткани, пироги, копчености, сыры и колбасы, дичь, овощи, кошельки, пояса, дамские шляпы, туфли и белье, толстые ковриги золотистого хлеба с хрустящей корочкой, посыпанной мукой! А фаршированные яйца, жаренные на вертеле, с мятой, майораном, шафраном и имбирем? Гусь, запеченный на углях, сдобренный молочным соусом? Раки, сваренные в огромном чане, подаваемые со сладким хрустящим луком в сочетании с ядреным, будоражащим мозги сидром?

“Давайте, ребята, валяйте. Карл Маркс родится не скоро”, — Буров потянул ноздрями запах яблок, непроизвольно проглотил слюну и обернулся к шевалье, с интересом присматривающемуся к копченому салу:

— Поехали, мои шер, ваша пушечка на колесиках, должно быть, уже готова…

В квартале оружейников не было даже намека на рыночную суету — наоборот, все по-пролетарски деловито, собранно. Волыну для шевалье действительно уже изготовили, так же как и заказанные Буровым гильзы и колпачки для капсюлей. Теперь можно было и повоевать, осталось только проверить новорожденную. Ввиду отсутствия времени, игривого настроения и обильно выделяющегося желудочного сока решено было ехать не в Булонский лес, а на берег Сены, к Новому мосту. Новорожденная не подвела — рявкнула так, что заметалось эхо, шуганулись нищие из-под пролета и заскулили псы в радиусе доброго лье. Хорошая девочка, калибр что надо.

— Сколько шума-то, сколько вони, — мрачно подытожил шевалье, а сам ласково погладил новорожденную, бережно зарядил и, засунув за пояс, преисполнился энергией. — Ну что, князь, может, заглянем к маркизе? К этой, черт бы ее подрал, Диане-отравительнице <Артемида, она же Диана, славилась как непревзойденная метательница стрел.>?

Похоже, мысль о явном превосходстве пороха над отточенной сталью уже не так травила ему душу.

Маркиза де Дюффон жила в мрачном, с внутренним двором трехэтажном отеле <Здесь — особняк.>. Все в нем было обстоятельно, массивно и крепко — и толстые, изукрашенные выступами стены, и тяжелая крыша с нарочитым фронтоном, и дубовые рамы маленьких, с балясинами, окон. Не дом — крепость. Под стать аббатству Сен-Жермен.

— Не хотел бы я сюда быть званым в гости, — шевалье окинул взглядом фасад, посмотрел, прищурившись, на чугунные ворота, сплюнул через зубы и отвернулся. — Темно-красные стены, черные гардины, флюгер в виде дьявола, сидящего на полумесяце. Похоже, у этой де Дюффон не очень хорошо со вкусом. А впрочем, что гадать, — Мадлена обещалась помочь, вывести маркизу на чистую воду. Уж она-то нароет…

Дома было как-то нехорошо. Там гуляли ветры перемен, раздувающие огромный костер, на котором жгли папки с секретными документами. Лаура выглядела стервой, не поднимала глаз, кривила губы. Маркиз больше походил на хамоватого чиновника-бюрократа, чем на опытного и мудрого стратега.

— Ну где вас носит, так-растак! — хмуро он уставился на Бурова и шевалье, сплюнул, выколотил трубку о каблук и просто-таки по-ефрейторски покрыл их матом. — Работнички хреновы, такую мать! Где Скапен, сношать его неловко? Где? Немедленно отчет обо всех затратах на мой стол! В трех экземплярах! И сдать все оставшиеся суммы, трижды за ногу неловко их!

В воздухе пахло жареным, но ни о каком обеде никто и не заикался. Так что пришлось Бурову с шевалье довольствоваться перекусом на кухне, по-сиротски, в обществе Мадлены.

— Плохо дело, — сказала она и велела повару, чтоб поторопился с супом. — Хоть и дали денег, но не тем, и мало. Говорят, на маркиза и на рыжую сироту уже выписаны ордера на арест. И им не миновать камер здания о семи башнях, выходящего своими единственными воротами на Сент-Антуанское предместье <Речь идет о Бастилии.>. А кроме всего прочего, кто-то стуканул на папу по поводу его летающего сына, и к нам должна прибыть на днях комиссия из центра с чрезвычайными полномочиями. В общем, куда ни кинь — всюду клин.

Вздохнув, она отрезала горбушку хлеба, сверху положила сыра, грудинки, ветчины и улыбнулась шевалье.

— Как ты любишь, кушай. Я, кстати, покопалась кое-где насчет этой де Дюффон и могу сказать с уверенностью — штучка еще та, пробы ставить негде. Князь, вас не смущает, когда за столом говорят гадости?

Буров был не брезглив, суп вкусен, поэтому он терпеливо и даже с интересом выслушал обстоятельный рассказ Мадлены. Настоящее имя маркизы было Шарлотта Декаррер, а происходила она из семейства спившегося, повесившегося от безысходности сельского священника. Так что взрастили сироту чужие люди — в приюте при монастыре Святой Бригитты, настоятельница коего была известна тем, что поставляла девочек еще в “Олений парк” <Фешенебельный пансионат-бордель, организованный мадам де Помпадур для Людовика XV.>. Однако времена меняются, и Шарлотта досталась не королю, а маркизу де Дюффону, богатому и дряхлому вдовцу, которого свела с ума, несказанно очаровала и, как следствие, женила на себе. Так что воспитание в лоне Святой Бригитты даром не прошло. И все было бы славно, если бы вскоре маркиз не умер — в корчах, с отвратительными язвами, какие появляются на пенисе, если пропитать подол рубахи сильнодействующим ядом. Немудреная штуковина, во времена Борджиа такое случалось часто. Однако у Шарлотты были деньги и связи, так что мужа она похоронила, как умершего от сифилиса. А затем сошлась с аббатом де Буше, известным чернокнижником, и вскоре была принята в его “Большое Лоно”, где стала заниматься магией, алхимией и еще черт знает чем. Причем “Лоно” — это не дешевая секта с неизменной атрибутикой вроде обнаженной женщины, насилуемой на алтаре, перевернутых распятий и зарезанных баранов. Там не зажигают свечей из человеческого сала, не читают libri praestiigiorum, imaginum <Черные книги.>, не клянут Всевышнего, восхваляя Лукавого. Аббат Буше считает главной движущей энергией вселенной половую, и все его учение зиждется на сексуальной магии. И понятно, почему в “Большом Лоне” царят постыдный промискуитет, нескончаемый адюльтер, беспробудный инцест и садистские извращения. Маркизе де Дюффон, к примеру, для в вступления в “Лоно” пришлось совокупиться с жертвенным козлом, с тем, чтобы в самый ответственный момент ритуальным кинжалом перерезать ему горло. Однако все эти непотребства только вершина айсберга. Аббат де Буше и маркиза де Дюффон представляют какие-то могущественные тайные силы, целями которых уж явно не является вакхическое бесчинство или вроде соития с вонючим козлом. Не случайно, что они знакомы с Месмером <Франц Антон Месмер (1734-1814) — гениальный врач-гипнотизер, предтеча учения о биологических полях. К концу жизни оболганный, развенчанный, смешанный с дерьмом и втоптанный в грязь. К слову сказать, активнейшее участие в его травле принимал небезызвестный доктор Гильотен, изобретатель гильотины. На описываемый же момент Месмер и его учение в зените славы. Приемная в его роскошной квартире на Вандомской площади переполнена, представители высшего дворянства, такие как мадам Ламбаль, принц Конде, герцог Бурбон и барон Монтескье, открыто называют себя его друзьями.>, на короткой ноге с Этейлой <Видоизмененная фамилия Альета (1738-1791), мага, алхимика и гадателя на картах, наставника знаменитой Марии Леннорман. Иногда по незнанию его называют цирюльником, но это лишь оттого, что он одно время квартировал в доме парикмахера.>и, говорят, весьма дружны с графом Калиостро, связанным то ли с франкмасонскими, то ли с розенкрейцеровскими, то ли еще с какими кругами. В общем, дамочка — вырви глаз, а салон ее мало что вертеп, притон разврата и дьявольское гнездо, так еще и альма матер политической интриги. Говорят, на днях там видели маркиза де Шефдебьена с принцессой де Ламбаль. В дезабилье и масках…

Буров и шевалье съели суп, расправились с пуляркой, отдали должное салату, фрикассе из кролика, индейке, ветчине. Честно говоря, им пока что было глубоко плевать и на маркизу, и на аббата-чернокнижника, и на масонские круги, и на дьявольские треугольники. Погорячее бы, погуще, побольше. Поев, попив, они поднялись, поблагодарили рассказчицу и направились в парк — вроде бы на променад, а на самом деле на военный совет. Брать аббатство было решено без промедления, нынче же ночью, для чего предполагалось выдвигаться тайно, пешим ходом, потому что просто так, без объяснений, экипаж маркиз не даст, да и вообще скорее всего не отпустит из расположения части. Ну и плевать, идти не так уж и далеко и наверняка не скучно: под покровом темноты что ни шаг, то приключение.

— Встречаемся в полночь, у фонтана, — подытожил Буров уже на крыльце.

Кивнул, махнул рукой и подался к себе — готовить снаряжение, морально настраиваться, общаться с подушкой. Ночь обещала быть запоминающейся.

“В полночь так в полночь”, — шевалье хрустнул пальцами, разминая руки, и невольно улыбнулся в предвкушении авантюры — он ведь даже не спросил, чего ради надо подставлять голову. Жажда приключений манила его, как магнит; как же, ночью, тайно, в чужой монастырь, да не со своим уставом, а с десятизарядной бандурой. Риск — благородное дело. Потом, опять-таки, как ни крути, — чувство локтя. Лезет себе князь к черту на рога, значит, надо ему, князю. А мужик он надежный, тертый, не боящийся ни смерти, ни крови. С ним хоть и хлопотно, но весело. Как такому не помочь? Все равно сдыхать когда-нибудь да придется, так уж лучше с музыкой.

Время до полуночи пролетело с приятностью, а постарались в том Морфей, повар-виртуоз и хозяин дома, более не докучавший своим тягостным присутствием.

— Спит он, лежит как бревно, — сообщила Мадлена за ужином Бурову и улыбнулась понимающе, впрочем, без намека на злорадство. — Набрался в одиночку, по-английски. Но на русский манер — чокаясь с самим собой в каминном зеркале…

Лаура тоже что-то не показывалась, остальным было наплевать, так что Буров и шевалье двинули в самоволку без проблем. Можно было, конечно, оборзеть в корягу и запрячь Бернара с рысаками-орловцами, но из соображений конфиденциальности не стали, аккуратно так перелезли через заборчик и рванули пешком — тише едешь, дальше будешь.

Ночь была тревожной. В переулках, в глубине дворов, слышалось движение, возня, временами бряцало оружие, раздавался вопль, резкий, сдавленный, будто придушили кошку, из ворот выныривали чьи-то тени, мчались вдоль домов и таяли во тьме. Париж напоминал огромную зловонную помойку, на которой кормилось урчащее зверье — трупоеды, падальщики, пожиратели отбросов. Хищные, трусливые, жадные, сбившиеся в стаю. Признающие лишь один аргумент — силу. Так что Бурова и шевалье никто не трогал, даже ближе чем на выстрел из мушкета не подходил — дураков не было. Лучше не связываться, не та порода. Эти даже рычать не будут, сразу разорвут на части. Или выпотрошат играючи, а может, просто оторвут башку. Потому что хищники, и хищники матерые. Знают хорошо, как пахнет кровь.

Правда, почти уже в самом конце пути, когда двинулись узким, похожим на расщелину проулком, из-за угла вдруг вывернулись четверо, с ревом схватились было за ножи:

— А ну-ка ша! Стоять!

Но тут неверный свет луны упал Бурову на лицо, и один из супостатов замер, потерялся, а потом возопил голосом моржеподобного Антуана:

— Братва, атас! Это же бык, который расписал Батиста с его красавцами, замочил Рошеро с его сынками и ухайдакал Жоржика Рваную Губу! Атас, братва, атас!

И первый рванул сломя голову во тьму.

— Рошеро? Батиста? — удивились разбойнички, забыли про ножи и с топотом припустили следом — дурной пример, он, как известно, заразителен. В проулке тишина совершенно явственно смешалась с вонью.

— А вы, князь, оказывается, чертовски популярны, — заметил шевалье и бросил шпагу в ножны. — Любит вас простой народ. Прямая вам Дорога в Генеральные Штаты <Высшее сословно-представительское учреждение Франции в 1302-1789 годах, состоящее из депутатов духовенства, дворянства и того самого простого народа, то бишь третьего сословия.>.

— Может, все-таки вначале в монастырь, а? — Буров усмехнулся и, сняв волыну с боевого взвода, угнездил ее на поясе в петле. — Похоже, уже пришли…

Да, до аббатства Сен-Жермен де Пре было уже рукой подать — стрельчатые его очертания четко рисовались на фоне звезд. Ни одному добропорядочному человеку даже в голову бы не пришло лезть на эти стены под покровом ночи. Только не Бурову.

— Минуточку, мон шер, — на близлежащей пустоши, какие в Париже были повсюду, Буров нарвал полыни, сделал веник и царским жестом протянул Анри. — Прошу. — Мгновение полюбовался на фигуру шевалье, сплюнул и описал чертополохом замысловатую кривую. — Это от собачек. Первое, что они учуивают, — это незнакомый запах. А потом начинают тявкать. Со всеми вытекающими последствиями.

Буров понимал, что это так, полумеры. Эх, спецназовскую “каштанку” бы сюда, а лучше “мухтара” <Средства для нейтрализации собак.>. Чтобы всех окрестных собачек в радиусе пяти лье пробрал вначале насморк, а чуть позже кровавый понос. Ошметками внутренностей.

Тем не менее они с Анри похлестали друг друга вениками, напихали полыни в карманы и за обшлага и неспешно — благо акция планировалась ближе к “часу собаки” <Около четырех часов утра, время, когда больше всего хочется спать.>— направились к аббатству с подветренной стороны. Устроились в низинке неподалеку от стены, затаились среди кустов, превратились в слух. Ночью нужно больше доверять ушам — а то ведь все кошки серы.

— Итак, мой друг, последнее ЦУ, надеюсь, вы извините меня за назойливость, — из холщовой сумки, висевшей у него через плечо, Буров достал эклеры, недоеденные за ужином, не спрашивая, с приказной бесцеремонностью протянул их Анри. — Ешьте, только медленно. Сладкое в темноте необходимо для глаз <Сахар и его производные действительно увеличивают чувствительность глазных рецепторов.>. — Сам взял липкую на ощупь трубочку, осторожно, чтоб не выпачкаться в креме, откусил. — Так вот… Дерну за веревочку один раз — стоп. Два раза — подъем. Ну а уж если закричу голосом бешеного мартовского кота — тащите, что есть мочи, сколько хватит сил. Вы когда-нибудь слышали, как кричат бешеные коты в марте? Может, показать?

Так, за разговорами и эклерами, они промерзли где-то с час, потом Буров посмотрел на небо, встал и с хрустом потянулся.

— Ну как у вас настрой, шер ами?

— Отличный, — ответил шевалье и двинулся за ним к гигантскому, росшему неподалеку от стены аббатства вязу. Это был настоящий монстр растительного мира, исполин, толщиной ствола напоминавший баобаб и, верно, помнивший еще тамплиеров, катаров и времена крестовых походов. Не таким ли был знаменитый Жизорский вяз, из-за которого пролилось столько английской и французской крови? <В Жизоре перед местной крепостью находился луг, называемый в летописях “Священным полем”, на котором издавна назначали встречи французские и английские короли. У чудовищного, росшего здесь с незапамятных времен вяза, ствол которого могли с трудом обхватить девять человек. И вот однажды в жаркий летний День Генрих II Английский прибыл первым на рандеву и расположился у подножия вяза, лишив, таким образом, тени Филиппа II Французского, приехавшего чуть позже. Тому это, естественно, не понравилось, последовали вопросы, подначки, оскорбления, так что дело закончилось побоищем, благо свита у королей была солидная. В завязавшейся битве принц Ричард Львиное Сердце со своими вассалами творил чудеса отваги, однако, увы, к вечеру англичане были разбиты и ретировались за ворота крепости. А торжествующие французы в качестве триумфа срубили ни в чем не повинный вяз.>

— Опа, опа, — по-русски прошептал Буров и ловко зацепил якорем нижнюю, покрытую броней коры ветку. Секунда — и, взобравшись по веревке, как мартышка, он был уже наверху, у развилки ствола. — Время, Анри, время.

Однако шевалье был куда более тяжел на подъем — он лез натужно, словно обожравшийся коала. Вскарабкался-таки, перевел дыхание и тоже вспомнил родной язык:

— Ну, сука, мля!

— Молодцом, полдела уже сделано, — обрадовал его Буров и не спеша, держа баланс, пошел по ветке к стене аббатства. Замер на мгновение, примерился и беззвучно спрыгнул на древнюю кладку — хорошо, та была многорядной, а луна на небе круглой и яркой.

“Охо-хо”, — поежился Анри, сел верхом на ветку и, перебирая ее руками, переправился на стену, вздохнул: “Плакали мои панталоны. И хорошо, если только они”.

— Тс-с-с, — прошипел Буров, приложил палец ко рту и замер, превратился в статую, вслушиваясь в полутьму. — Тихо, тихо…

Да, все было тихо в чертоге веры — братия, отбарабанив полуночницу <Вид службы.>, отбыла на покой, псы кемарили, не вылезая из будок, и даже монахи-штрафники, на которых была наложена епитимья, дрыхли, невзирая на всевидящее око божье. Языческий идол Морфеус царствовал безраздельно в оплоте Христовом. Так что дела никому не было до шевалье и Бурова, по-воровски крадущихся по гребню стены. Разве что сытеньким, отъевшимся к зиме засранцам голубям да черным, словно смоль, недобро каркающим спросонья воронам.

— Ну вот, мон шер, осталась самая малость, — напротив трехэтажного, с черепичной крышей здания Буров остановился, сдернул арбалет с плеча, вытащил козью ногу. — Еще немного, еще чуть-чуть…

С лязгом напружинил дуги и вложил болт в желоб — с обычным наконечником, не отравленным, зато со стальным кольцом и крепкой, пропущенной сквозь него бечевкой. Болту сему предстояло пересечь внутренний двор и застрять в стволе уродливого корявого дубка, выросшего по воле благосклонного Провидения на крыше у самого карниза.

— Ну, помогай нам Бог, — Буров изготовился, задержал дыхание, прицелился и… опустил арбалет. Кажется, этот монастырский дворик переплюнуть можно, а вот иди-ка ты попади. Темно, непривычно, а главное, страшно. А ну как промахнешься. Стрела улетит к чертовой матери, веревка лопнет, все сорвется, пойдет прахом. И тут Буров рассмеялся — внутренне, неслышно — над собой. Ну, блин, прямо, как курсант-первогодок. Не думать надо, а расслабиться и довериться телу. Подсознание все сделает само, только нужно озадачить его. В длинные рассуждения вдаются только дегенераты… Он по-ново поднял арбалет и, особо не стараясь, выстрелил — будто развлекаясь в тире. Рявкнула тетива, свистнуло, чмокнуло, и Буров удовлетворенно крякнул — есть контакт.

— Ни хрена себе, — восхитился шевалье и начал быстро перебирать веревку руками; отчего она пошла через кольцо в болте, увлекая за собой уже веревку толстую, прочную, способную удержать вес человека. Скоро воздушный мост был готов. Переправляться по нему полагалось, также усиленно работая ручками.

— Ничего страшного, мон шер. Высота метров шесть, минус ваш рост плюс длина ваших рук, — заботливо сказал Буров, проверил еще раз, как держатся лапы якоря, и закинул арбалет за спину. — Если даже на крайняк и сорветесь — пустяки, какие-то жалкие три метра. Ну, удачи.

Слез со стены, повис на веревке и скоро уже стоял, обнявшись с дубом, и свистяще, словно змей-искуситель, шептал:

— Ну же, Анри, давайте. Это, право, такие пустяки. Как аттракцион, чертовски приятно.

Только шевалье его энтузиазма не разделял. Сделав наконец титаническое усилие, он все же оторвался от стены, обвил веревку руками и ногами и с трудом пополз в направлении дуба. Дополз — поднялся на ноги, перевел дух и вдруг беззвучно рассмеялся, как человек, которому уже нечего терять:

— Как вы там сказали, князь? Еще немного, еще чуть-чуть?

— Да, мон шер, осталась самая малость, — отозвался Буров и, пригибаясь к кровле, двинулся по скату крыши. — А вы, Анри, смелый человек…

Искренне сказал и в то же время с умыслом — как яхту назовешь, так она и поплывет. И дело тут не в попутном ветре — в психологии.

— Да ладно вам, князь, — смутился шевалье и пошел вслед за Буровым к внушительной, в человеческий рост, печной трубе. Выщербленной, черной, словно обгоревшей. Сколько столетий пронеслось над ней, сколько леса вылетело через нее дымом — один бог знает.

— Бр-р, словно вход в преисподнюю, — шевалье глянул в зев, не увидел ничего, кроме кромешной темноты, и в голосе его послышалось сомнение: — Неужели вы полезете туда, князь?

Из квадратного отверстия еле слышно тянуло теплом и совершенно явственно — большими приключениями.

— Конечно. Это еще не самое большое дерьмо, в которое я влезал, — Буров, свесив ноги, устроился на кладке и начал действовать решительно и споро, словно хорошо отлаженный бездушный автомат. Вытащил фонарь, веревку и огниво, снял парик, камзол, жилет и шпагу, принайтовил к поясу страховочный конец, запалил тройной, хитрой скрутки, фитилек. Ничего лишнего, обременяющего, сковывающего движение. Только кольчужонка под одежонкой, самопальная бандура да верный, не единожды опробованный в мокром деле тесак в полтора локтя. Еще сумка навроде нищенской, с кое-каким припасом, огневым набором да инструментом. Холщовая, через плечо. Все, ажур, готов к труду и обороне.

— Травите, мон шер, не спеша, вдумчиво. — Буров на прощание помахал, словно космонавт, рукой и начал потихоньку уходить в трубу.

В трубе было тесно, черно и смрадно. Воняло дымом, прокопченным камнем, чем-то жирным, невообразимо мерзким, пролитым на угли. Снизу уже совершенно явственно поднимался теплый дрожащий воздух. Может, и прав шевалье, что дорожка эта в ад?

“Не кочегары мы, не плотники. Трубочисты мы, такую мать”, — обвив одной рукой веревку и держа фонарь в другой, Буров плотно терся плечами о трубу, потихонечку зверел и думал только об одном — цела ли железная решетка, перегораживающая обычно дымоход? Хорошо бы сгнила, проржавела. Хоть какая-то польза будет от беспощадного, все превращающего в тлен времени. Ну а если нет…

Время действительно беспощадно — скоро без малейших препон Буров опустился на прогоревшие, но еще теплые угли. Однако без решетки все же не обошлось, она закрывала жерло необъятного — бревно положить можно — роскошного камина. Вася-смилодон словно очутился в клетке.

“Кучеряво живут, сволочи”, — Буров в знак благополучного приземления дернул за веревку, отвязался от нее и начал выбираться на волю — приподнял решетку, отставил в сторону и чертом из преисподней шагнул на мозаичный пол. “Да, действительно кучеряво”. Попал он, прямо скажем, не в монашескую келью. Апартаменты, под стать камину, были впечатляющими — просторные, с дубовыми, затейливой резьбы, панелями на стенах, с могучими балками, поддерживающими потолок, с аляповатой, расставленной безвкусно массивной мебелью. На самом видном месте в углу висел распятый, вырезанный с поразительным искусством из дерева Спаситель в окружении любящих учеников и оплакивающего народа. Довершали композицию аллегорические, также вырезанные с тонким вкусом сцены потопа, Страшного суда и адских мучений. Позы были безупречны, ракурсы достоверны, корчащиеся грешники, работящие бесы, ликующие монстры — словно живые. Смотреть на все это, освещаемое пламенем лампад, было жутковато, и Буров глянул в сторону, на роскошную, совсем не похожую на ложе инока кровать. Там храпел, причмокивал, присвистывал и, судя по амбре, пускал злого духа толстый человечек, почивающий столь сладко, что по его жирному подбородку тянулись обильные слюни. Чем-то он напоминал сытого, счастливого, выхолощенного на откорм борова <Хряка необходимо выхолостить за 3-4 месяца перед убоем. Иначе мясо его, насыщенное гормонами, будет непотребно на вкус и на запах.>. Аскезой, воздержанием и умерщвлением плоти здесь и не пахло — воняло сортиром.

“Не надо было тебе есть на ночь сырых помидоров”, — поморщился гадливо Буров и поспешил убраться подальше — вытащил из сумки сутану, закосил под монаха и открыл тяжелую дверь.

— Жирный, пока! Еще увидимся.

В коридоре было полутемно, но все же лучше, чем в дымовой трубе. Выщербленные камни напоминали о вечности, правильные линии — о гениальности строителей, сюжеты барельефов — о смерти и страданиях. Все по канону, все по уставу, ничего новенького — святое семейство, распятый Христос, раскаявшася Магдалина, исцеленный Лазарь. Словно сцена из какой-то древней, разыгранной еще не известно по чьему сценарию, пьесы…

“Да, у них тут весело”, — Буров сориентировался, ушел налево и скоро уже стоял у двери библиотеки — по контуру ее шли кованые накладки, петли были вмурованы намертво, замочная скважина напоминала амбразуру. На первый взгляд такую — или тараном, или толом. Но это для непосвященных, полагающих, что выдра <“Выдра” — универсальная отмычка к врезным замкам.>— это хищный зверь о четырех лапах и с хвостом, а вот в бурсе, где учился Буров, думали совершенно иначе. Там был даже особый курс, освещающий эту тему. Вел его пожилой, но еще полный сил рецидивист-медвежатник, вор в законе и спец высшей пробы.

— Эх, паря, — часто говорил он Бурову и щерил фиксы, — а ведь у тебя талант. Тебе бы поучиться как следует, на всю катушку, чтобы практики побольше. Человеком бы был. Со специальностью.

В общем, Буров неплохо разбирался в “яругах”, “благодатных”, “де с прорезом” и без <Названия отмычек.>, так что и минуты не прошло, как дверь библиотеки открылась.

Внутри царила торжественная тишина. Молочный свет луны, лившийся сквозь стрельчатые окна, выхватывал из тьмы шкафы, скамьи, кипарисовые пюпитры с прикованными цепями драгоценнейшими фолиантами. Вот она, квинтэссенция схоластической мысли, увековеченная на пергаменте железными чернилами и переплетенная в окованную железом же по углам свиную кожу. Щедро изукрашенная к вящей господней радости золотом, киноварью и ляпис-лазурью. Аминь…

“Словно собака на цепи, — Буров, не удержавшись, взял толстенный фолиант, глянул на роскошь миниатюр, на филигранные, выведенные с тщанием буквы, вздохнул: — М-да, редкая порода. Такую вывести — охренеешь”. Бережно положил том на место и, не интересуясь более запечатленной мудростью, пошел в дальний угол библиотеки. Там действительно стоял старый черный шкаф, скорее буфет, какие были в моде в конце пятнадцатого века — резной декор, разлапистые ножки, створки с изображениями четырех стихий, сфинксов, арабесок, фантастических птиц. Верхняя же часть его в точности копировала собор Парижской Богоматери. Все было так, как рассказывала старая колдунья. Впрочем, это только на первый взгляд…

“Ну-с, будем посмотреть”, — Буров подтащил к буфету скамью, встал и неспешно повернул шпиль игрушечного Нотр-Дама. Внутри буфета что-то зашипело, клацнуло, ударилось с медным звоном, и в миниатюрном фронтоне образовалась щель — достаточно широкая, чтоб пролезла ладонь. Тленом, запахом веков повеяло из нее.

“Смотри-ка ты, сработало”, — не то чтобы удивился или обрадовался — констатировал Буров, вытащил тесак и начал осторожно засовывать его в щель — в целях профилактики, как колдунья учила. Снова зашипело, но уже злее, резче, и клинок будто ужалила чудовищная оса, стремительно, мощно, с металлическим звуком. Словно пытаясь прокомпостировать булатную сталь… “Хорошая пружина”, — одобрил Буров, со скрежетом вытащил клинок и, засунув в нишу руку, нащупал нечто мягкое, круглое, приятное на ощупь. Это был свернутый в трубочку лист тонкой телячьей кожи, матерчатая лента, перевязывавшая его, выцвела, истлела и расползлась… “Так, будет что почитать на ночь”, — Буров, не разглядывая, убрал добычу в сумку, починил фронтон, слез, оттащил скамью на место, взял фонарь со стола и совсем уж было отчалил, но вдруг остановился. Интуиция, эта тяжелая на подъем, любящая поспать лентяйка, прошептала ему: “Не спеши. Прикинь хрен к носу. Второй раз ведь не придется…”

“Ладно, уговорила”, — Буров снова взялся за скамью, влез, пристально, не выпуская фонарь из рук, уставился на шкаф. Посмотрел-посмотрел и неожиданно для себя повернул второй шпиль на манер первого. Спроси почему, ни за что бы не ответил. Все вопросы к интуиции. Результат был аналогичен — снова зашипело, звякнуло, стукнуло, и на фронтоне появился новый паз, похожий один в один на только что закрывшийся. И все пошло по второму кругу — также клацнуло невидимое жало, встретившись с булатной сталью. С таким же скрежетом Буров вытащил тесак из ниши, также сунул в нее руку. Только вот нащупал он не свернутый пергамент, а что-то твердое, угловатое, напоминающее пачку “Ротманса”. И вспомнил ни к селу ни к городу Ильфа и Петрова: “Этим полукреслом мастер Гамбс начинает новую…” Однако это нечто, угловатое, похожее на пачку “Ротманса”, хоть и оказалось деревянным футляром, но заключало в себе не памятную медалюшку знаменитого мебельщика, а зеленоватый камень неправильной формы, слишком уж невзрачный, чтобы оказаться драгоценным. Брось такой на улице — никто и не поднимет. “Или безоар” <Затвердение, образующееся во внутренних органах некоторых, чаще жвачных, животных. Считалось одним из лучших средств против яда и стоило бешеные деньги. Некоторые феодалы за обладание безоаром закладывали все свои земли.>, или философский. Или у кого-то странное чувство юмора, — Буров положил находку в сумку, быстренько восстановил статус-кво и, попрощавшись взглядом с чертогом мудрости, решительно и бесповоротно направился на выход. — Все, пишите письма”. Тихо притворил дверь, без звука закрыл замок, тенью метнулся по коридору. До зловонных покоев добрался без приключений. Однако там его ждал сюрприз, неприятный, в лице проснувшегося и справляющего малую нужду толстомясого хозяина.

— Кто ты, брат? Зачем ты здесь? — прервавшись, тот резко обернулся от объемистой посудины, вгляделся, судорожно сглотнул, и в голосе его прорезалась истерика. — Сколько же премерзко от тебя воняет дымом, серой! Геенной огненной! Изыди! Изыди, сатана!

Кто бы говорил, сам-то похуже скунса.

— Аминь, — Буров, чтобы не пачкать рук, пнул его верхним хлестом в ухо, снял сутану, влез в камин, привязался к веревке и неожиданно, то ли от хорошего настроения, то ли из озорства, закричал голосом бешеного мартовского кота. И сразу же раскаялся — сила у шевалье была гигантская, а труба такая шершавая… Ох, верно говорят, подниматься в этой жизни всегда сложно. Наконец экзекуция закончилась — пробкой из бутылки Буров выскочил на воздух, вздохнул с облегчением, уселся на трубе.

— Бонжюр, шер ами. Чертовски рад видеть вас.

— Я вас тоже, хоть вы и похожи на черта, — Шевалье ухмыльнулся, выпустил веревку из рук и вытер пот со лба. — Ну как сходили? Удачно ли?

Молодец, даже не спросил, что случилось. Мало ли отчего орут бешеные мартовские коты.

— Отчасти, мон шер, отчасти, — весело ответил Буров, сплюнул в дымоход и кардинально переменил тему. — Пошли домой, а? У маркиза, как пить дать, головка бо-бо, не дай бог опоздаем к завтраку.

Если честно, он не до конца доверял Анри. Как там говорят французы-то? Предают только свои? Во-во, и рыжеволосая любовь тому примером. А еще трижды прав Мюллер-Броневой из киносказки про Штирлица-Исаева: “Что знают двое, то знает свинья”. Вовремя не зарезанная. Нет, что касаемо тайн, секретов и вопросов выживания — лучше в одиночку.

— Да, князь, вы правы. Жрать хочется зверски, — Анри помог Бурову одеться, первым, повиснув на руках, слез с трубы, и они отправились обратно — по скату крыши к дубу, над пропастью двора на стену. Подняли на прощание якорь, вытянули веревку из кольца — и все, никаких следов. Кроме массивного, засевшего в дубе намертво, хорошо оперенного болта. А сверху на людскую суету смотрели бледная луна и мелкие, похожие на битое стекло, звезды. Им было наплевать…

Домой добирались в тишине, без приключений — Лютеция спала. Дрыхнули разбойнички, почивали шлюхи, томная аристократия, вернувшаяся с гульбищ, уже видела свой первый сон. Только Вася Буров да шевалье де Сальмоньяк топали по ночному городу, всматривались, вслушивались в его обманчивую тишину, не отнимали пальцев от рукоятей шпаг. Главное в этой жизни что? Бдительность.

Однако оказалось, что не только им одним не спится в ночь глухую. Будучи уже в родных пенатах, в парке, они вдруг услышали грохот ко лес, и вскоре мимо них к центральной усадьбе, словно на пожар, пронеслись две кареты. Из них чертом выскочили мажордом и отделение лакеев, а командовала всей этой бандой рыжая сиротка Лаура Ватто.

— Этого в разделочную, — указала она на связанного человека с мешком на голове. — И разбудите Немого. Для него сегодня много работы.

И она засмеялась, мстительно и торжествующе. Словно хищный зверь зарычал. Хлопнули двери, вскрикнул увлекаемый в застенок пленник. И тут же замолк — дворецкий со своими лакеями даром хлеба не ели.

— Так, еще один, — шевалье вздохнул, впрочем, совершенно равнодушно, сунул в рот жухлую былинку, сплюнул. — Работает сирота. Надо отдать ей должное, с огоньком.

Буров промолчал: в глубине души ему было неприятно, что он живет с бестией, мегерой, исчадием ада. Нет, что ни говори, а женщина должна быть женщиной. Чуткой, нежной, любящей. И не только в постели. А то ведь какая штука — семьдесят процентов международных террористов — женщины. Взрывы, убийства, насилие, рэкет — все это дело их нежных рук. Это если не считать наемниц, женского армейского контингента и… И тут Бурову сделалось смешно — господи, ведь при шпаге, в ботфортах и в парике, а мыслями все там, в двадцать первом веке. В котором, по большому-то счету, ему и места не нашлось. Да, странная все-таки вещь — человеческая психика. И память тоже. Интересно, как там жив-здоров черный, привыкший шастать через форточку кот? Котище. Здоровенный, мордастый и смышленый. Его хотелось бы увидеть куда сильнее, чем жену. Да, впрочем, какую там жену! Бывшую, прежнюю, сразу после судилища подавшую на развод.

— На войне, как на войне, — сказал, чтобы хоть что-то сказать, Буров и по шуршащей листве, огибая цветник, задумчиво направился к усадьбе. — Не знаю, как вы, шер ами, но я, если чего-нибудь не съем, не усну.

В чем, в чем, а когда дело касалось еды, Анри был человеком компанейским.

— Вы читаете мои мысли, князь, — воодушевился он.

Ну и не мудрено, что, проникнув в дом по водосточной трубе, друзья направились первым делом на кухню. До завтрака далеко, а кладовая с колбасами, сырами и копченостями — вот она, родимая, заперта на плевый, будто игрушечный, замок. А ко всему этому духовитому, перченому, соленому, тающему во рту харчу очень хорошо идет оставшееся с ужина старое доброе бургундское. Впрочем, токайское и лакрима-кристи <Сорт вина.>идут тоже совсем неплохо. Под шпигованную-то буженину и малосольную ветчину… В общем, ночь друзья провели не зря, нагулялись от души и нажрались от пуза. Новый день начинался хорошо, правда, несколько тяжеловато.

— Боюсь, князь, теперь мне уже будет не уснуть, — пожаловался шевалье на сорок пятой минуте пиршества, взглянул с отвращением на потрепанный окорок и с видимым усилием поднялся. — Или, может, все же попробовать?

— Попробовать, мон шер, попробовать. Как говорится, попытка не пытка, — Буров кивнул, закрыл кладовку и следом за Анри подался из кухни. — Счастливо отдохнуть, мой друг. Увидимся за завтраком.

Сам он отдыхать не собирался: поднявшись к себе, устроился за столом и принялся копировать пергамент из буфета. Судя по всему, вещь редкая, цены не малой. Пусть будет, пригодится. Хотя, на первый взгляд, черта ли в нем собачьего? Латинские, причудливо раскрашенные литеры, какие-то каббалистические знаки, хитрые загогулины еврейских завитков: “Мы, библейский народ. Жизнь. Разум. Власть на земле”. А еще на пергаменте были рисунки, красочные, разноцветные, выполненные с поразительным мастерством. Фантастико-аллегорические, совершенно непонятные. Буров порядком притомился, срисовывая все это великолепие: гадов — свивающихся в клубок, распятых на крестах, кусающих себя за хвост, летучих Меркуриев в крылатых сандалиях, пустынные пейзажи и прекрасные сады, драконов и грифов, купающихся в фонтанах. Причем колер у него был один — радикально-черный, и чтобы не упустить все многообразие красок, пришлось уже по-русски делать сноски: у этой розы с человечьей головой стебель золотой, корни голубые и шипы серебряные, а вот этот монстр с высунутым языком шерсть имеет желтую, когти коричневые, рог кроваво-красный и глаза ярко-васильковые. В общем, прокорпел Буров все утро, с трудом успел управиться и, даже не взглянув на камень в футляре, с тяжелым сердцем отправился завтракать. Невыспавшийся, мрачный, терзаемый после окорока жаждой.

А в гостиной, хоть и Розовой, было тоже мрачно. Маркиз сидел сгорбившись, изжелта-серый, с видом Сократа, принимающего яд, пил крепчайший кофе и тихим, но суровым голосом говорил гaдocти. Досталось всем — и Мадлене за нерасторопность, и Анри за неинициативность, и Лауре за головотяпство, а главным образом мудаку Бернару, у которого этой ночью клиент взял да и помер на дыбе. И ведь не в первый раз…

— Ох, плохо дело, князь, — расстроился шевалье. — Я-то думал, что мы пока без кучера и, значит, можем отдохнуть. А у него, оказывается, люди мрут. Теперь точно не будет нам покоя, заставят куда-нибудь ехать.

Как в воду смотрел.

— Единственное, что утешает меня и внушает скорую надежду на благоприятный исход предприятия, так это похвальный пыл и примерное рвение моего младшего сына и князя Бурова, отменнейшего патриота, — маркиз даже прослезился. — Вот они, скромные герои, не жалеющие живота своего, готовые положить оный на алтарь отечества, вскормившего, а главное, вспоившего их. Виват! Вперед, богатыри! В атаку, чудо-молодцы!

Как видно, нажрался он вчера, хоть и в одиночку, но знатно. В общем, как и предвидел шевалье, пришлось ехать с утра пораньше. Анри отчаянно зевал, Буров немилосердно потягивался, Бернар смотрел зверем, ужасно скалился и все норовил угостить прохожих кнутом. По роже, по роже, так, чтобы сопли, слезы, кровь ручьем. Зато орловцы-звери, сытые, лоснящиеся, бежали по парижским улицам, весело, напористо, с рессорным скрипом влекли карету по булыжным мостовым. Куда? Естественно, к Кладбищу Невинных, поближе к обиталищу старой хромой колдуньи.

— Я, князь, пас, — сразу заявил Анри, когда карета остановилась. — Общество попугая для меня невыносимо. Лучше уж с Бернаром, дерьма меньше. Я, пожалуй, посплю.

— Ну что ж, колхоз — дело добровольное, — Буров усмехнулся, поправил шляпу и, выбравшись из экипажа, окунулся с головой в шумный, волнующийся и не имеющий дна омут рыночной суеты. Однако нынче там все разговоры были не о торговле — о страшном, являющемся по ночам дьявольском создании — Мохнатом монахе. Стук его сандалий по мостовым напоминает цокот копыт, борода черна, кудрява и раздвоена, глаза же сверкают красными и зелеными огнями, как обычно мерцают искры среди догорающих углей. Господи спаси услышать его мерзкий смех, ощутить прикосновение когтистых пальцев, а пуще всего — мерзкого, блудливого, похотливого члена. Аминь! Так вот, прошлой ночью это исчадие ада тайно пробралось в аббатство Сен-Жермен и осквернило своим гнусным присутствием скромную келью отца Фридерика, праведного католика, доброго христианина и скромного пастыря. Ведающего уже много лет финансами аббатства. “Изыди, сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь! Пропади! — не растерявшись, закричал он, пал на колени и истово, глядя на святое распятие, трижды осенил себя крестным знамением. — Сгинь! Пропади! Заклинаю тебя именем Приснодевы, заступницы нашей!” И Мохнатый монах сгинул, двинув напоследок преподобного отца в ухо и к тому же похитив шкатулку с монастырской казной. После него еще долго воняло серой, фекалиями и паленой шерстью…

“Эх, дурак я, дурак, надо было и впрямь кассу взять”, — Буров усмехнулся про себя, нырнул в расщелину, где обреталась Анита, и скоро уже стучался в незапертую дверь. Старая колдунья, казалось, ожидала его.

— А, это ты, красавчик, — она захлопнула толстую, переплетенную в свиную кожу книгу и, не вставая из-за стола, требовательно протянула руку, более похожую на лапу хищной птицы. — Покажи. И сядь.

Буров, не говоря ни слова, вытащил пергамент, отдал и опустился на добротную, даже не скрипнувшую под его весом скамью. В комнате повисла тишина, лишь потрескивали поленья в камине да огромный цветастый попугай разговаривал сам с собой под потолком: “Маранатха! Маранатха! Маранатха!”

— Да, это он, — колдунья перестала ползать носом по пергаменту, вздохнула, облизнула губы и неожиданно с улыбочкой уставилась на Бурова. — Признайся, ты ведь перерисовал его, а? Небось тщательно, стараясь, высовывая язык? И даже не понимая, что это и нужно ли оно тебе. Да потому что ты кот. Огромный красный кот. Сильный, быстрый, свирепый и ловкий, только понимающий все в меру своего разумения — кошачьего. И все же ты лучший из этого зверинца, из этой стаи праведных католиков. Остальные — падалыцики, ехидны, трупоеды, шакалы, навозные черви. Маранатха <Страшное иудейское проклятие.>на них на всех! На тех, у кого злые псы, лошади, закованные в железо, шпаги и кинжалы, кошельки, набитые золотом, сердца, полные ненависти, и дети, бросающие камни в нищих. Маранатха на солдат, которые грабят и убивают, на торговцев с фальшивыми весами, на женщин, насмехающихся над любовью. Маранатха! Маранатха! Маранатха!

Анита вдруг поднялась, склонила голову набок, глаза ее расширились, движения стали резкими, слова бессвязными, она словно перестала быть собой и вещала низким, идущим откуда-то извне голосом:

— Кот, кот, кот, огромный красный кот… Сильный, смелый, добрый, но еще не человек… Еще надо стать им, верить, что человек — это бог… По праву рождения и смерти… Сердцем слушать, о чем толкует ветер с деревьями и что бормочут травы замшелым могильным плитам. Видеть то, что можно увидеть между двумя вспышками молнии… Понять, что старость превращает золото в свинец, а смерть превращает свинец в бриллиант высшей пробы… — Анита вздохнула, опустилась на скамью. — Это двадцать второй лист книги Фламеля, красавчик. Книги, открывшей ему все тайны мира <Речь идет о средневековом алхимическом трактате со странным названием: “Священная книга еврея Авраама, Принца, Священника, Левита, Астролога и Философа из племени Иудейского, которое вследствие гнева божьего было рассеяно среди галлов”. Фламель (ок. 1330-ок. 1418), будучи обыкновенным писцом, в силу обстоятельств якобы постиг смысл этой книги, вследствие чего обрел невиданные способности. Причем вошел в историю даже не как знаменитый алхимик, а как человек необыкновенной доброты, щедрости и великодушия, направивший все свое богатство на свершение благих дел. А книга эта, содержащая 21 пергаментный лист, находилась в библиотеке Арсенала, с нее были сняты многочисленные копии, над коими ломали головы многочисленные поколения алхимиков. Видит бог, без всякого толку.>. Слышал ли ты когда-нибудь о Николе Фламеле?

— О знаменитом алхимике, что ли? — Буров улыбнулся виновато, словно двоечник на экзамене. — Он вроде делал из свинца золото…

— Ох уж мне эти люди. Люди-звери, — Анита оттопырила нижнюю губу, в глазах ее, слезящихся и красных, вспыхнуло презрение. — Золото, золото, только и знаете, что золото. Да золото — это самое меньшее, что может дать обладание Азаром <Философский камень, но не как таковой, а как высший принцип посвящения и мудрости.>. Духовная трансформация, обретение алкагеста <В самом низшем проявлении — элемент, который растворяет все металлы и посредством которого все земные тела могут быть возвращены в свою изначальную материю. Высший аспект алкагеста — трансформация силы воли.>— вот истинные цели алхимика. Над таким человеком не властен рок, он вне времени и пространства, он воистину бог, сам вершащий свою судьбу. И не только свою… О, чего бы я только не дала, чтобы познать эту тайну… Ты говоришь, золото? Да плевать я хотела на золото. Вернуть молодость, здоровье, красоту, родить вот от такого молодца, как ты… Вот предел моих желаний. Однако, даже обладая принесенным тобою листом, невозможно постигнуть тайну. Нужен Ключ, называемый Ребром Дракона. Говорят, что это осколок небесного камня, упавшего на землю в незапамятные времена. Евреи называли его сапфиром Шетия и, если не врут, то Моисеевы скрижали и Урим с Тумимом были сделаны именно из него <Скрижали Моисея были якобы изготовлены из божественного минерала, который Иегова лично отломил от своего трона. Причем читать горящие буквы можно было с обратной стороны скрижалей, поскольку камень был прозрачным. Урим и Тумим — загадочные предметы, находившиеся в специальном кармашке нагрудника еврейского первосвященника. Что они представляли из себя, каковы их назначения, неизвестно.>. Так что зря ты, красавчик, старался, срисовывая пергамент, — красному коту не по силам Красный лев <Tinctura physicorum — великое алхимическое таинство, иначе еще называемое Красным львом.>. Да и вообще это никому не под силу. Всем, владевшим Азаром — и Альберту Великому <Богослов, философ, алхимик (1193-1280).>и Агриппе Неттесгеймскому <Выдающийся алхимик (1486-1535).>, и аббату Тритемию <Выдающийся эзотерист, учитель Парацельса (ок. 1461-1516).>, и Раймунду Луллию <Алхимик и поэт (1235-1315), прославился тем, что на глазах у короля Англии превратил хрусталь в бриллиант высшей пробы — это исторический факт.>, — всем им был дан Ключ. Чертом ли, богом ли, архаусом <Созидающая сила мироздания.>ли, дьявол их всех разберет. Ну все, иди, красавчик. У меня осталось мало времени.

И она принялась снова водить носом по последнему листу книги тайн. Словно Бурова уже не было и в помине. Однако он напомнил о себе, тактично, но требовательно.

— Пардон, мадам, а как же мой вопрос?

— А нет никакого вопроса, красавчик, — Анита нехотя оторвалась от пергамента, и Буров услышал ее смех, скрипучий, мерзкий, словно звук пилы. — Так же, как и яда. Она обманула тебя, эта твоя женщина, похожая на львицу. Да, да, не сомневайся, — Анита вдруг оборвала смех, резко поднялась. — Подойди. Руку дай.

А когда Буров подошел и протянул ей руку, с силой полоснула сталью по его ладони, потом по своей и прижала свою руку к его руке так, что места порезов соприкоснулись.

— Ну что, теперь ты мне веришь, красавчик? Ты умрешь не от яда, и еще очень нескоро. Ну все, иди.

И Буров пошел, послушно, ни о чем не спрашивая, словно в тумане, — видимо, давала о себе знать бессонная ночь. Мыслей ноль, вопросов ноль, только одно желание — двигать ногами…

— Надеюсь, СПИДа у нее нет, — уже на улице он вспомнил про ладонь, хотел было перевязать ее платком, но, посмотрев на руку, обомлел: ни крови, ни разреза, лишь розовый, в ниточку, шрам. Ну вот, дожили — от недосыпу уже глюки пошли. Нет, это дело надо было срочно исправлять — в ударном порядке. Благо сиденья в экипаже были мягкие, ход плавный, и шевалье не возражал — сам дрых сном праведника без задних ног, крепко уперев оные в стены кареты. Так что устроился Буров на подушках да и отдался в объятия Морфея, успел только рявкнуть кемарившему Бернару:

— Пошел! Куда хочешь! Только не тряси!

Приснилось ему бескрайнее ржаное поле. Русское. Которого он сам тонкий колосок…

Глава заключительная,

в которой все еще только начинается…

Разбудило Бурова чье-то мычание, громкое, напористое, преисполненное экспрессии и обертонов. Мигом вывалившись из сна, он разлепил глаза и сразу захотел опять закрыть их: над ним склонился Бернар и делал какие-то энергичные знаки. Чем-то он напоминал Ивана Сусанина, чудовище с собора Нотр-Дам и тургеневского Герасима, коего потянуло на общение..

— Черт, — Буров сел, потянулся, посмотрел в окно и тут же без зазрения совести стал будить Анри. — Вставайте, шевалье, вставайте, нас ждут великие дела.

Карета стояла в тупичке рядом с домом маркизы де Дюффон, и тот был виден как на ладони: мрачный фасад, черные гардины, массивные, ведущие во внутренний двор ворота. Сейчас ворота были распахнуты, и из них тянулся, грохоча ободьями, внушительный четырехконный экипаж. Солнце играло на металлических частях сбруи, радужно дробилось в хрустальных фонарях, бликовало на лакированных панелях, покрытых вычурными росписями на библейские сюжеты. Кучер был в голубой с золотом ливрее, двое молодцов со шпагами на запятках в широкополых шляпах и черных плащах. Когда все это великолепие катилось мимо, в окне кареты стала видна дама, откинувшаяся на подушки. В профиль она была чем-то похожа на болонку.

— А? Что? Ангард? — шевалье нехотя открыл глаза, однако сориентировался мгновенно и в унисон с Буровым приказал: — Поехали.

Не половой — охотничий инстинкт основной. Какая кухня, такая и музыка…

— Ы-ы-ы! — обрадовался Бернар, взобрался на козлы и направил орловцев вслед за каретой маркизы. Однако не сразу, выждав время и держась с филигранностью профи где-то в тридцати пяти — сорока корпусах позади. Отстать на такой дистанции, так же как и засветиться, очень трудно. Уж не учился ли Бернар с Буровым в одной бурсе?..

А вокруг кипела буйная, не знающая удержу парижская жизнь. Уличные дети с немытыми лицами бежали следом за торговцем сластями, монах с котомкой за плечами темпераментно торговался с дородной молочницей, стерва-покупательница в модном чепце лаялась напропалую со свечных дел мастером, уверяя, что тот пользуется салом мертвецов. В воздухе висели вонь, ругань, смех, крики, шутки, слышались призывные, нараспев, возгласы:

— Вот пирожки, хозяйка, вот сливы, налетай-ка!

— Отведайте паштет, на свете лучше нет!

— А здесь у нас горчица, что для всего годится, для карпа и макрели, чтоб только больше съели!

Скоро они выбрались из лабиринта улиц, и дорога пошла прямо, берегом Сены. Здесь было куда приятнее, чем среди серых стен, однако острее чувствовалось приближение зимы. Октябрь выжелтил платаны и клены, прошелся без жалости по кронам садов, щедро расстелил роскошный разноцветный, но такой недолговечный ковер. Сгорбившиеся ивы смотрели в стылые воды, ветер-хулиган разводил на реке мелкую волну. А главное — тишина: ни крика, ни шума, ни гама, ни брани. Только стук копыт, негромкое поскрипывание сидений да уханье английских рессор.

— А я, кажется, знаю, куда мы направляемся, князь, — шевалье отвел глаза от ландшафтов за окном. — Держу пари, в “Прекрасную молочницу”. — Он посмотрел на мрачного от недосыпа Бурова, лицо которого не выразило интереса, и улыбнулся тонко, интригующе. — Замечательнейшее место. Не знаю, правда, как насчет молока, но девочки там что надо. И кормежка классная. Раньше это была обыкновенная гостиница, дела которой шли так себе, ни шатко, ни валко. А потом вдруг хозяину пришла занимательнейшая мысль — устроить представление в алькове. Собственно, как представление… Игрища любви, на кои можно полюбоваться сквозь особые оконца. Что весь цвет Парижа и делает. А насмотревшись, естественно, спешит повторить увиденное в номерах, ангажируемых здесь же за бешеные деньги. Так что дела в “Прекрасной молочнице” идут неплохо, совсем неплохо. А кстати, вот и она. Я, дорогой князь, оказался прав…

Карета маркизы между тем вкатилась за добротный, огораживающий массивное трехэтажное строение забор и на некоторое время скрылась из вида. Бернар, действуя грамотно, двор гостиницы проигнорировал и остановился в сторонке, у кустов, не привлекая к себе внимания. Молодец, ему бы в наружке работать.

— Так, значит, говорите, здесь прилично кормят? — Буров вышел из кареты, покрутил головой, прогоняя сонливость. — Я готов это проверить.

Сейчас ему было не до высоких материй. Беспокойная ночь, философский камень, откровения колдуньи — все это отступило на задний план. Осталось только всепобеждающее чувство голода. А маркиза эта никуда не денется, похоже, она сюда причалила надолго…

— Ну тогда, князь, нам с вами по пути, — церемонно поклонился шевалье, и они пошли к массивным, ажурного литья, воротам.

До вечера еще было далеко, но во дворе гостиницы стояло уже изрядное количество карет — роскошных, инкрустированных, блистающих золотом и лаком. Форейторы и кучера держались чинно, с важностью, по их ливреям можно было понять:

— Вот прибыл граф Бертран де Лиль.

— Вот пожаловала герцогиня дю Платьер Мари Арман.

— Вот осчастливил всех своим визитом герцог Д'Эгийон Ролан дю Бриль младший.

Да, заведение и впрямь цвело и пахло. Дамскими надушенными перчатками, нижним ароматизированным бельем, гигиеническим, для обмывания чресел, уксусом, туалетными эссенциями и благоухающими резедой для вящего обоюдного удовольствия “английскими плащами”. А еще — окороками, паштетами, хорошим вином, доходящим на вертеле сочным мясом, раками, варящимися на медленном огне с луком, каперсами и…

— Да, пахнет славно, — восхитился Буров, когда они вошли в просторный, слабо освещенный зал и устроились в углу за дубовым столиком. — Посмотрим, посмотрим, как оно на вкус.

На глаз было не очень. Если в плане еды и питья все обстояло благополучно, то вот компания не радовала — вокруг сидели слуги, охранники, вшивота, все господа были наверху, где разворачивалось бордельное действо. Тем не менее и здесь было весело: развязно звучали голоса, дробно постукивали кружки, с чавканьем поглощалась жратва, с чмоканьем выпивалось вино. А на низкой сцене, показывая коленки, пела и приплясывала убогонькая этуаль:

Я маленькая девочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-яя.

Была когда-то целочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Мы с папочкой играли, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

И целочку сломали, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Вот так, три рубля. Коленки у певички были худенькие, голосок совсем никакой, однако почтеннейшая публика реагировала бурно и, не стесняясь, предлагала финансовую поддержку. Двое молодцов, что прибыли с маркизой де Дюффон, к примеру, кричали через весь зал:

— Эй, маленькая, пойдем с нами за десять су! Не пожалеешь!

Они вообще были крикливые, эти молодцы, мало того, заносчивы и наглы. Совершенно не умели, да и не хотели держать себя в рамках, выпендривались от души, по полной программе. И это было хорошо. Буров и шевалье сразу узнали много нового — даром, что ли, подсели к ним как можно ближе. Оказывается, одного звали Франсуа, другого Жаном, хозяйка их, маркиза де Дюффон, еще с утра приложилась к Гран-Крю <Сорт дорогого вина, которое в древности применялось как лекарство.>и сейчас играет в голопузики с Лысым или Мохнорылым, а скорее всего, с обоими сразу. И как пить дать с ними еще кувыркается эта тощая дура, графиня де Груэ, прикрывающая многочисленными мушками прыщи на подбородке и груди. В общем, мололи молодцы языками без устали — здешнее-то вино доброе, густое, забористое…

А Бурову и шевалье между тем принесли еду, и они на время отключились от бренной суеты. В мире для них не осталось ничего, кроме жареной пулярки, гусиного паштета, рубленого мяса, нашпигованной ветчины, рагу из кролика и салата из яиц, каперсов и турецкого гороха. Пулярку покрывала поджаристая корочка, в паштете был запечен огромный черный трюфель, горшочек с рубленым мясом венчала шапка восхитительного, белого, как снег, сала, ветчина таяла во рту, кролика тушили с майораном на медленном огне в особом винном соусе, салат же вызывал слюнотечение, невиданный восторг и искреннее удивление — неужто все это было приготовлено руками человеческими? Словом, неплохо закусили Буров с шевалье, не побрезговали винцом и, до тошноты наслушавшись болтливых мудозвонов, стали собираться: велели завернуть пулярку, честно расплатились и подались на выход. Кажется, и сидели-то недолго, а на улице уже стемнело, люди, лошади, кареты на дворе были все по-кошачьи серы, а за изгородью вообще царила полутьма, вечер был ненастный, хмурый. Ветви кленов казались щупальцами чудовищ, в зарослях кустов мерещились какие-то тени, листья под ногами шуршали зловеще, по-змеиному, весьма недобро.

Однако, невзирая на каверзы погоды, Бернар находился в отличном настроении. Верно говорят, у хорошо покушавшего человека и на душе хорошо. А как может быть иначе после выпитых яиц, скорлупа которых усеивала все видимое пространство вокруг кареты. Сейчас же Бернара занимало корытце, доверху наполненное содержимым улья. Чавканье, чмоканье, довольное мычание заглушали перекличку ночных птиц.

— Ы-ы-ы, — Бернар несказанно обрадовался пулярке, отломил крыло, выдрал плитку сот и принялся с жадностью есть все разом; жир, мед, слюни, воск — все смешалось на лице его. Про пару дюжин выпитых яиц он уже и не помнил.

— В трактире, в левом дальнем углу, сидят двое уродов в черном — те, что стояли на запятках, — Буров за компанию взял кусочек сот, с удовольствием откусил, сразу вспомнил детство, пасеку, деда-пчеловода. — Сможешь вытащить их куда-нибудь в темное место? Вот сюда, например? Но культурно, без шума. Дальше мы сами.

Мед был прозрачный, липовый, очень знакомый на вкус. Словно где-нибудь в средней полосе Нечерноземья…

— Ы-ы-ы, — Бернар энергично закивал. — Э-э-э, — раскатисто рыгнул и вприпрыжку припустил к гостинице. — У-у-у.

Серая тень его метнулась в ворота, хлопнула гостиничная дверь, и все стихло. Правда, ненадолго. Не успели Буров и шевалье толком приложиться к медку, как во дворе всхрапнули лошади, затопали тяжелые ботфорты, и из ворот вынырнул Бернар — за ним, хрипя, отчаянно ругаясь, неслись отъявленные головорезы маркизы де Дюффон. Бежали они недолго. Возле куста боярышника, из-за которого выскочили Буров и шевалье, каждый из молодцев получил в лоб. Молодцы остановились и, на мгновение замерев, рухнули бесчувственными куклами. Ох, верно говорят на востоке, что гнев — худший учитель!

— Бернар, заткни им пасть, свяжи и брось в канаву, — нагнувшись, Буров снял с одного из молодцов плащ, шляпу, передал Анри. — А когда покажется карета маркизы, следуй за ней. Подберешь нас потом. — Сам тоже переоделся, надвинул шляпу на глаза. — Шевалье, друг мой, пойдемте же продолжим трапезу. Как там маркиза без нас…

И степенно, как ни в чем не бывало, они направились в трактир.

— Ну что, господа, вы догнали этого мерзавца? — сразу подскочил к ним хозяин, плотный, благообразный иудей, и румяное, с вислым носом лицо его выразило омерзение. — Сколько лет живу, никогда подобных гадостей не видел. Я уже приказал заменить ваш стол, отмыть его теперь навряд ли возможно. Прошу. Прошу. Ах, какой негодяй! Ах, какая мерзость!

— Вина! Живо! — Буров и шевалье уселись, громко застучали кружками и в целях конспирации завели:

А монашка — вот дела! -

настоятелю дала,

Ну а тот свою фанфару

взял подставил кардиналу…

Так, за песнями и вином, они дождались маркизу — томную, несколько растрепанную, весьма помятую, но по-королевски надменную. Сопровождали ее двое кавалеров, у одного из которых и впрямь была невероятно заросшая физиономия: черная борода, завитые усы, кучерявые бакенбарды делали его похожим на черта.

— Никак в репертуаре что-то новенькое? — не поворачивая головы, осведомилась маркиза, состроила брезгливую гримаску, фыркнула и, поддерживаемая спутниками, покачиваясь, направилась к дверям. Как видно, дело одним только Гран-Крю не обошлось.

Буров и шевалье рванули следом, выбежали на двор, вскочили на запятки. А блюдолиз-форейтор уже открыл дверь экипажа, кланяясь нижайше:

— Прошу, медам, прошу, месье!

Маркиза с кавалерами погрузилась внутрь, ливрейный кучер хищно гаркнул: “Гар-р”, застоявшиеся лошади весело взяли с места. Дорога шла берегом, параллельно Сене, казавшейся в темноте мрачной, населенной похотливыми русалками и питающимися мертвечиной водяными. Однако бортовых огней не зажигали, горел только передний форейторский фонарь. Кучер, видимо, отлично знал дорогу.

— А вы знаете, князь, у нас рессоры лучше, — философски заметил Анри. — Еле тащимся, а так мотает.

Он был вне себя от восторга — как же, ночь, злокозненная маркиза, ее карета, направляющаяся неизвестно куда. Да здравствуют приключения! Анри уже и думать забыл о грядущих неприятностях, о дурацких приказах, субординации и дисциплине. Плевать, пусть начальничек маркиз надрывает глотку, грозит всеми мыслимыми карами за невозвращение в срок. Будто маркизу неведомо, что жизнь полна сюрпризов и неожиданностей. Делающих ее такой непредсказуемой. А потому прекрасной…

— Все дело, мон ами, не в скорости, а в положении, — в тон ему игриво отозвался Буров и взялся поудобнее за поручень, охватывающий торец кареты. — Уверяю вас, на запятках трясет всегда сильнее, чем на сиденье.

Настроение у него, несмотря на дефицит сна, было самое благостное. Главное ведь в жизни что? Свобода. Осознанная, если верить сказочнику Марксу, необходимость. А раз яд — это выдумки, брехня и гнусная провокация, то ни от кого он, Вася Буров, не зависит. Ни на йоту. И будет делать то, что хочется ему, Васе Бурову. Вот возьмет, к примеру, да и рванет на историческую родину. Что-то скучно нынче в Париже, зело вонюче, грязно и стремно. Интересно, в России хуже? Врут историки или нет, что теперь там златая пора, век Екатерины? Впрочем, если судить по Орлову-Чесменскому, засранцев хватает и там. А Лаурка-то штучка еще та. Взяла на понт, как дешевого фраера. Хотя могла бы не заморачиваться, действительно подсунуть отраву. Черт разберет всех этих баб, да еще играющих в шпионов. Ладно, будет с ней разговор по душам. Вернее, о душе. Только вначале надо разобраться с маркизой — болты, пусть даже арбалетные, сами по себе не летают…

Дорога между тем, круто повернув, пошла по холмистой местности. Столетние деревья на отлогих склонах в ночи напоминали великанов, у их подножия кое-где лежали исполинские, величиной с дом, камни, которые галльская фантазия окрестила дьявольскими какашками. При взгляде на все эти холмы, леса, скалистые расщелины вспоминались времена трубадуров, рыцарей, христианнейших королей, благородных ристалищ, невиданных охот и амурных приключений. Времена старой доброй Франции, увы, канувшие в Лету.

Поднявшись в гору, экипаж остановился на огромной, окруженной со всех сторон кустарником лужайке. Здесь царила тьма — фонарь в руках форейтора казался жалким светлячком, тщетно силящимся раздвинуть полог ночи, но отнюдь не тишина — где-то поблизости пофыркивали лошади, слышались людские голоса, шуршали листья под сапогами и копытами. Словно в кинотеатре, когда есть звук, а изображение тю-тю.

— Черт, — маркиза, вылезая из кареты, оступилась, выругалась и позвала: — Эй, Жан, Франсуа, где вы, бездельники? Шпаги наголо!

— Ап! — Буров и шевалье отсалютовали сталью, один кавалер взял фонарь у форейтора, другой подхватил под локоть маркизу, а та все не унималась, вещала визгливо, с командной интонацией:

— Ближе, ближе! Идите следом и убейте всякого, кто приблизится к нам!

Ладно, пошли. Наискось через поляну к огромным, вертикально вкопанным камням. Они стояли полукругом и образовывали огромный, неизвестно кем поставленный забор <Речь идет о вертикально стоящих мегалитах — менгирах. В описываемом случае они образуют часть круга — кромлеха.>. Стоунхендж не Стоунхендж, но все равно зрелище впечатляло. Буров, однако, был спокоен. Темнота — друг молодежи, шевалье проверен в боях, а то, что маркиза со товарищи обнаружат подмену — проблематично. Ночь меняет форму, рост, цвет, а потом, ведь человек видит только то, что ему надо. Бельмондо так Бельмондо. И все ажур, прекрасная маркиза. Только не мадам де Дюффон.

Бурову она не нравилась. Властная, хищная, коварная сучка. Соврать можно, чем угодно — глазами, жестами, языком. Но не голосом. Не глаза, а голос — зеркало души. А голос у маркизы был злобный, полный строптивости и яда. Как пить дать такой же, как и душа. А маркиза между тем все продолжала командовать.

— Жан, Франсуа, ждите здесь, — велела она уже у самого кромлеха и в компании спутников направилась к подножию холма, напоминающего своей формой вздыбленный фаллос.

— Как дама скажет, — Буров и шевалье остановились, вложили шпаги в ножны, прислушались. Поблизости находились люди. Они зевали, смачно сплевывали, пускали струи на древние камни, бряцали оружием, общались вполголоса:

— Так Растиньяк готов? Отрадно, отрадно. Отъявленный был корректор фортуны…

— А монашка-то задом и в дезабилье. И прехорошенькая, доложу я вам…

— И вот за этот-то галантный подвиг графиня и презентовала кольцо. Не простое, со своим портретом. Стоит лишь нажать концом иглы на секретную точку на ободке, и портрет меняется на другой. Тоже графинюшки, но в чем мать родила. Такие формы, доложу я вам, господа, такой бюст…

Послушали Буров с шевалье, послушали, недолго, правда, да и пошли себе потихонечку следом за маркизой. Никто их не окликнул, не остановил. Хорошенькая монашка с задом в дезабилье куда как интереснее. Зато чуть-чуть не доходя холма из темноты материализовались двое, спросили что-то не по-нашему — не по-французски и не по-русски, и, получив ответ, без стона залегли. Оттащили их Буров с шевалье в кусты, перевели дух и двинулись в направлении идеально круглого пятна света, смутно видневшегося на отвесном склоне. И опять все повторилось — идиотский, не по-нашему, вопрос, молодецкий ответ, послушное падение тел, бесшумная транспортировка их в кусты, куда подальше. Наконец Буров и Анри нашли круглый, проложенный в стене ход и нырнули в него. Шли недолго — ход круто изогнулся и закончился внушительным, напоминающим гигантский вигвам гротом. Только вот не было в нем ни бронзоволицых индейцев, ни трубки мира, ни дружеской беседы. В центре грота на возвышении стоял массивный длинный стол, по одну сторону которого разместились люди в черных масках. Их было тринадцать. По другую сторону, в отдалении, находился столб — тоже массивный, мраморный, в свете факелов казавшийся сделанным из нерафинированного сахара. К нему был прикован стройный, абсолютно голый человек, судорожно испытывающий на прочность железо кандалов и ошейника.

— Ну-ка, ну-ка, — Буров отлепился от стены, высунул нос из хода и неожиданно, невзирая на драматизм ситуации, фыркнул по-кошачьи: — Смешно.

— Что? — не понял шевалье, тоже посмотрел, скривился. — Да, весьма похоже на фарс. Дешевый. Маркизу узнали? Третья слева…

— Мон шер, это же Скапен. У столба, — Буров пригляделся, и лицо у него вытянулось от изумления — он увидел знакомого. Нет, не Скапена, пребывающего в бледном виде у столба, — а председателя судилища, говорящего что-то гневно и обличительно. Вроде бы на испанском. Буров был профессионал. Единожды увидев человека, а уж тем более услышав, он навсегда запоминал его привычки, нюансы речи, биомеханику движений, всю личностно-детерминирующую матрицу, определяющую индивидуума. Как учили. Так что ошибиться он не мог. Председательствовал на суде маркизов сын. Средненький. Луи, известный адвокат, обычно такой тихий, медленный и печальный. Склонный к истерике, философствованию и вялому алкоголизму. Вот сволочь.

В пещере между тем от разговоров перешли к действиям. Клацнула спускаемая пружина, с рокотом заработал механизм, и колонна с прикованным человеком стала медленно уходить под землю. И сейчас же раздался вопль, дикий, душераздирающий, казалось, заставляющий вибрировать камни. Скапена будто опускали в огнедышащее жерло — тело его судорожно билось, грудь была в крови и слюне, кожа под кандалами лопалась, как пергамент. Кричал он долго, столб опускали медленно. Наконец, словно поплавок из воды, колонна вынырнула на поверхность, уже без пленника, густо окрашенная в радикально красный цвет. Скапен был мужчина видный, полнокровный…

— Да, строго у них тут, — заметил Буров и начал представлять, как будет разговаривать с Луи, но тут полет его фантазии прервался — с улицы зашли, судя по шагам, двое. А галерея-то узкая, не разминешься… Снова прозвучал все тот же вопрос, на который Буров дал все тот же ответ. Правда, в более конкретной форме, из волыны в упор. Не время кулаками махать, да и не место. Ну а ствол есть ствол, пуля продырявила обоих любопытствующих, хорошо отметилась в стене, и только расплющившись в медаль, наконец угомонилась. Грохот выстрела ударил по ушам, эхо разнеслось под сводами пещеры. Получилось весьма эффектно, однако ни Буров, ни шевалье аплодисментов ждать не стали, подались на выход. Степенно, без особой спешки, стараясь не шуметь — ночью плохо видно, но отлично слышно. Едва они выбрались на воздух и отпрянули в сторону, как с полвзвода сопящих воинственных молодцов, тех самых, что мочились на мегалиты, ломанулись в пещеру. У входа в галерею возникла давка, и это было хорошо. Без особых хлопот Буров и шевалье срезали угол, убрались с поляны и вышли на дорогу. Судя по еле слышимым крикам, от преследователей их отделял добрый километр. Теперь успех акции зависел от Бернара.

— Опа, — Буров вытащил огниво, зажег свечу и принялся описывать замысловатые восьмерки. Эх, где же ты, проверенный спецназовский фонарь, луч которого виден аж за десять километров. Впрочем, и свеча не так плоха — метров с пятисот вполне заметна. А уж если вглядываться…

Со зрением и бдительностью у Бернара было все в порядке. И минуты не прошло, как застучали копыта и из темноты материализовался экипаж.

— Ы-ы-ы!

Одно из двух — или Бернар был действительно дурковат, или же играл свою роль с потрясающей гениальностью.

— Ну, молодец. Давай нах хаузе, — Буров и шевалье быстренько погрузились в карету, а спустя мгновения — в здоровый, без сновидений сон. Заслужили.

Проснулись они уже дома, на дворе усадьбы. Никто их не встречал, все было тихо. Хозяйство маркиза де Сальмоньяка спало.

— Как насчет ветчины? Под бургундское? — поинтересовался Буров, шевалье кивнул, и они знакомой дорожкой зарулили на кухню, где, правда, не задержались — усталость брала свое. Хрен с ними, с окороками, паштетами и салатами. Спать, спать, спать. Однако отдохнуть, как следует, Бурову было некогда. Покемарив, не раздеваясь, пару часиков, он проснулся, встал, взял кое-какой инструментарий и бесшумно, словно кот, выскользнул в коридор. С ночной, блин, инспекцией. В комнате Лауры все было тихо — изменщица рыжая где-то шлялась, а вот братец-адвокатец уже изволил прибыть и почивал себе, легонько похрапывая. Очень трогательно и невинно.

“Я тебе устрою, падла, тихий час”, — Буров с минуту покопался с замком, прислушался, без стука вошел и плотно прикрыл дверь. Посмотрел по сторонам, приблизился к кровати и от всей души выдал братцу интенсивный наркоз. Пришел тот в себя уже на столе. В чем мама родила, на спине, с верхними и нижними конечностями, крепко принайтовленными к ножкам. С собственным шелковым чулком, плотно забитым в рот. В полнейшем конфузе. Рядом стоял голый по пояс Буров, задумчиво перебирал металлические предметы, и в голосе его тоже слышалась сталь.

— Слушай внимательно, повторять не буду. Если ты решишь играть в молчанку и умереть героем, ты им и умрешь. Чрезвычайно мучительно. Если все же ты захочешь поговорить, кивни. Тогда, может быть, умрешь быстро. Считаю до трех. Раз… — Он взял зловещую, на манер бурава, железяку, взвесил в руке и дотронулся ею до мужской гордости Луи. Примерился, и острое, бороздчатое жало стало медленно вворачиваться внутрь. — Два…

Считать до трех не понадобилось, средний братец кивнул.

— Сообразительный, — Буров вытащил бурав, затем кляп и ласково спросил: — Маркиз с тобой?

— А ты ведь мне сразу не понравился, — Луи брезгливо сплюнул и, надо отдать ему должное, хоть и криво, но ухмыльнулся. — Не дергайся. Ни маркиз, ни сучка твоя рыжая нам не нужны. Потому как примитивы. Воображения ноль.

— “Нам” — это кому? — Бурову сделалось занятно, он убрал окровавленную железяку с живота пациента. — Нельзя ли поподробнее?

— Поподробнее долго. А в двух словах, — братец облизнулся, снова сплюнул, и в голосе его зазвучали патетические нотки: — “Нам” — это посвященным в истину. Гекам Адонаи! <Месть Адонаи!>Ордо аб хаос! <От хаоса к порядку. Данные выражения являются неотъемлемой частью посвящения масонов высших званий.>Тебе самому не надоел еще этот грязный, вонючий мир?

— Давай все же вопросы буду задавать я, — попросил Буров и подкрепил свою просьбу легким, вроде бы совсем не сильным тычком. — Пли-из!

Это было куда хуже железяки, адвокат судорожно выгнулся, из прокушенной губы его побежала кровь. Но не закричал. Молодец.

— Ну все, все, давай дальше, — успокоил его Буров, благожелательно кивнул и похлопал по цыплячьей груди. — Фургон, гадюка, болт с иглой — твоя работа?

— Болт — да, — Луи с хрипом перевел дыхание, тронул языком прокушенную губу, причмокнул с сожалением. — Со всем остальным не ко мне. А ты везучий.

Воль, горечь, ненависть, презрение светились в его глазах. Все, что угодно, кроме страха.

— На том стоим, — Буров усмехнулся. — Слушай, а этого, в пещере, вы за что? Ну, того, голого, у столба?

— Господи, ну конечно же там был ты! — прошептал Луи, застонал, словно от боли, и неожиданно расхохотался: — Ну и пострел — везде поспел. Погубит как-нибудь тебя любопытство, ох, погубит. А того, у колонны… За дело. Вернее, за отсутствие дел. Пошел к дьяволу на колбасу…

— Ладно, и еще вопрос к тебе, — Буров вдруг почувствовал, что он безумно устал, засыпает стоя, и решил закругляться. — Что это все так носятся с предстоящим затмением? Ожидается светопреставление? Пришествие антихриста? Или явление Христа народу? Ты, случаем, не знаешь?

— А вот этого я тебе не скажу. Ни за что не скажу, — брат Луи отчаянно дернулся, словно испытывая на прочность веревки, бессильно застонал и вдруг закричал, страшно, пронзительно, исступленно, во всю силу прокуренных легких: — Не скажу!

Мгновенно на лицо ему опустилась ладонь, и каменный кулак впечатался в солнечное сплетение. А потом он все же разговорился, рассказал все — хрипя, судорожно корчась, задыхаясь от невыносимой боли, какую без специальной подготовки не вынести никому. Слишком хорошо знал Буров, как устроен человеческий организм. Куда ни ткни, везде больно. А уж если умеючи…

Наконец разговаривать стало не о чем. “Эх ты, дурашка. Нет бы сразу. Чтобы без мучительства”, — вздохнув, Буров пальцем поставил точку, внимательно осмотрелся, прибрал следы и, с сожалением чувствуя, что больше не заснет, отправился к себе. Да, больно уж бурная выдалась ночка, говорят, такое обилие впечатлений вредно. И кстати, что там покойный говорил интересного о Николе Фламеле?

В своих апартаментах он запер дверь, зажег в шандале все свечи и осторожно вытащил из-под дивана футлярчик с невзрачным камнем. Открыл, повернул к свету, осмотрел с пристрастием, присвистнул. Камень-то, оказывается, в оправе, сразу и не поймешь. Зубчики вросли внутрь, словно железо в воск. Намертво. “Интересная фигня”, — вытащив кристалл, Буров обнаружил, что к нему приделана цепочка из тяжелого блестящего металла, пару раз качнул им на манер маятника и, чтобы лучше было видно, поднес к огню. И от изумления едва не выронил из рук. Комнату наполнило разноцветное сияние, мгновение оно резало глаза, словно сполохи электросварки, потом побледнело, выцвело, превратилось в радужную карусель и наконец остановилось, разбросав в воздухе буквы, цифры, каббалистические знаки, не похожие ни на что письмена и символы. Объемные, переливающиеся, кажущиеся иллюзорными. Напоминающие фантастическую голограмму.

“Ни хрена себе цветомузычка!” — Буров восхищенно замер, затаил дыхание, закусив губу, все же отнял камень от огня, и мир сразу сделался прежним — блеклым, обыденным, преисполненным серого цвета. Сказка кончилась от одного движения руки. Да, чудеса. Просто ночь сюрпризов. И до утра, похоже, еще далеко… Убирая камень в футляр, Буров обнаружил пергамент — плотный, вырезанный в размер крышки прямоугольник из телячьей кожи. Этакую инструкцию по эксплуатации, написанную, вроде, по-испански. Врочем, наверняка не инструкцию.

Что-то как пить дать важное, не предназначенное для посторонних глаз. И ведь нет бы, сволочи, написать хотя бы по-французски… Чтобы не терзаться неизвестностью, а заодно не бодрствовать в одиночку, Буров решил наведаться к Мадлене — по-простому, по-товарищески, без заигрываний и пряников. Баба она нормальная, поймет. Опять-таки языками владеет. Странно, но Мадлена тоже не спала. Стоило Бурову постучаться, сразу же отозвалась голосом отнюдь не сонным, а узнав, кому это приспичило, мгновение помолчала и обнадежила, вроде бы с усмешечкой:

— Сейчас.

Через минуту, босая и простоволосая, в коротком легкомысленном халатике, она уже открыла дверь.

— Что случилось, князь? Ищете убежище от рыжей сироты?

Вид у нее был помятый и счастливый. И чувствовалось, что Морфей здесь ни при чем.

— Войти можно? Я по делу, — Буров ощутил запах спальни, тяжело вздохнул и внутренне раскаялся в собственной бестактности, — не терпящему отлагательства. Мадлена, пардон. Обещаю искупить свою наглость кровью.

— Ну что ж, войдите, раз уж пришли. И ничему не удивляйтесь, — Мадлена, усмехнувшись, двинула плечом, от чего халатик у нее разошелся на груди. — А главное, языком не болтайте.

Нет, право же, ночь сюрпризов не кончалась — на постели возлежал голый шевалье и радостно улыбался Бурову.

— Привет, князь, давненько не виделись!

— Неисповедимы пути господни. Мы решили начать все сначала, — Мадлена затворила дверь, без всякого смущения зевнула. — Ну а вас-то, князь, что сюда привело?

Весь ее вид как бы красноречиво говорил: давай, парень, вещай по-быстрому и вали. Есть дела поважнее.

— Вот, нашел по случаю, — Буров вытащил исписанный кусочек кожи, протянул небрежно, словно козырную карту. — Так как языкам заморским не обучен, то первым делом к вам. Тетенька. Вразумите.

— Ни-за-что, — Мадлена бережно взяла пергамент, осторожно повертела, покрутила, зачем-то понюхала, прищурившись, повернула к свету и забавно, словно школьница, зашевелила губами. На лбу ее обозначилась продольная морщинка, длинные ресницы подрагивали. Внезапно она фыркнула, закусила губу и, не в силах удержаться, захохотала: — О господи, ну и ну! Вот это да! — Вытерла слезы, отдышалась и как-то странно посмотрела на Бурова. — Одно из двух, князь, вас или бог послал, или черт принес. Прямо везунчик, баловень судьбы. Мы всем семейством землю роем, рыжая сирота грызет удила, Чесменскому-Орлову морду бьют в кровь. И все напрасно. А тут является Василь Гаврилыч с ободранным клочком пергамента и небрежно так: нельзя ли прочесть, мол, языкам не обучен. Ладно, Василь Гаврилыч, извольте, — ладонью она вытерла губы, сделала ужасные глаза и замогильным голосом прочла: — “Волей обстоятельств, ввергнувших меня в объятья злого рока, вверяю в руки провидения двадцать второй лист Книги Великих Тайн, а также драконий ключ к замку Книги Великих Тайн. И не судья мне в том ни Адонаи, ни Люцифер, а лишь Ареопаг Бессмертных в день солнечного помутнения, отмеченного Крестом планет. Писано рукой брата Христиана, пребывающего во Христе в скорбном смирении и твердой памяти. I.N.R.I. <Igne Natura Renovaiur Integra (лат.) — Огнем природа обновится. Один из розенкрейцеровских принципов.>”

— Каково? — Она опять расхохоталась и посмотрела на Анри, который широко зевал и делал ей недвусмысленные знаки. — Как тебе?

— Да никак. Кончала бы ты лучше чтение, — капризно, словно восточный деспот, отозвался тот. — Если бы вы только знали, князь, как меня утомила эта астрономическая тема. Какая-то сволочь пустила пулю, что в пятницу тринадцатого, в день солнечного затмения, свершится нечто грандиозное. И вот пожалуйста… Гардуна, масоны, сатанисты, роялисты — все как с цепи сорвались. Разбиваются в лепешку, роют носом землю и рвут друг другу глотки. Я уж не говорю про нас, грешных. Все мирового могущества хотят, богатства алчут, философский камень им вынь да положь. Неважно, кто во что верует — в белое, в черное, в серое. Не понимают, глупые, что кровь у всех одна — красная. Пока не запечется. Так что бросьте вы это дело, князь. Наплюйте. И извините нас. Нам еще нужно кое-что закончить…

И пошел Буров к себе. Сел, открыл футлярчик с камнем, пергаментом пошуршал, задумался крепко. Собственно, чего особо думать-то, не дурак, и так все ясно. Вот оно, “Ребро Дракона”, Ключ к тайне “Камня Мудрецов”, обладатель коего, если, конечно, не врут, всемогущ. Вне времени и пространства, вне рока и обстоятельств. С бочкой эликсира бессмертия и тачкой презренного металла. Только вот зачем все это ему, Бурову? Не умеющему в жизни ничего, кроме как стрелять, резать, догонять, выслеживать, крушить, дробить, убивать? Чтобы дела шли лучше? В общем, долго так сидел Вася Буров, смотрел то на волшебный камень, то на огонь свечи, вздыхал, катал на скулах желваки, гладил белоснежную накрахмаленную скатерть. Потом, не глядя на усталость, встал, собрался, взял волыну и, хоть себя сентиментальным не считал, отправился к колдунье. Хрен с ними, с золотом, бриллиантами и вселенской властью. Если этот “Камень мудрецов” и вправду всемогущ, то пусть он превратит беззубую, одноглазую, трясущуюся старуху в стройную молодую женщину, прекрасную, как роза. Пусть трахается себе, пусть рожает. А иначе на черта собачьего вообще нужны все эти тайны, драконовы ребра и какие-то там Христианы, пребывающие во Христе.

Так думал Буров, шагая по ночному городу и не отнимая пальцев от рукояти волыны. Шел трудно, нелегко. Падальщики и трупоеды почуяли, что бабр устал, и попытались дважды из-за угла вцепиться ему в глотку. И опять Буров резал, стрелял, бил ногами в пах, бешено кричал, с хрустом травмировал суставы, пальцами выдавливал глаза, вырывал трахеи и размалывал позвонки. Дошел. И еще издалека увидел щель, где обреталась колдунья. Щель превратилась в жерло вулкана, в огнедышащую впадину, светящуюся в ночи остывающими углями. Вокруг сновали обезумевшие люди, едко пахло дымом, пожарищем и бедой, где-то рядом, совсем по-волчьи, выла собака. Скорбь, смрад, плач плотным облаком висели над толпой. Не унывал только уличный нищий — босой, донельзя грязный, в драном рубище он пророчествовал с интонациями кликуши:

— Всем, всем вот так же гореть в геенне огненной!.. За грехи наши, за грехи. Завтра все решится, завтра, на кладбище. И пойдет ходуном земля, и все живое попрячется в норы, и не будет ни воды и ни пищи, ибо превратятся злаки в полынь, а реки напитаются кровью, зловонным калом и смертоносной отравой. И люди превратятся в животных, и солнце станет мрачным, и луна, как власяница. Я сказал!..

— Заткнись, — попросил его Буров, сунул, не считая, серебра и, напрягая связки, позвал: — Анита! Анита!

Машинально, не подумав, от отчаяния — кто услышит в этаком-то бедламе?

— Нет ее, нет ее, нет! — с хохотом отозвался нищий, вскочил и, неизвестно чему обрадовавшись, зайцем поскакал в темноту. — Ушла она, ушла, ушла, нету!

Миг — и он исчез, только звякнул дурацкий, привязанный к ноге бубенец.

Куда ушла? На небо? В ад? В рай? В другие земли? Поорал Буров еще, потолкался, поглазел, да и отправился назад, опустошенный, злой, уставший как собака. Может, первый раз в жизни решился на доброе дело, так и то — не судьба, хрен большой и толстый в обе руки. Стоило ноги топтать и патроны изводить. Ну, блин, пусть сейчас хоть кто-нибудь свой хвост поднимет…

Однако никто ничего на него не поднял. Он без препятствий добрался до дому, тихо рыча, забрался к себе и, как был, при оружии, не раздеваясь, завалился на кровать. Может быть, поэтому ему и приснилось стародавнее, походно-боевое. Ангола, Сомали, Камбоджа, Гондурас. Черный континент, принуждаемый белым братом жить по-ново. Веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра. Разруха, смерть, партизанская война, красные от крови джунгли. В общем, жуть, лучше не смотреть. Буров даже обрадовался, когда его разбудили, — кто-то с силой, так, что трещали филенки, прикладывался ногой к двери.

— Щас, щас, — Буров помотал головой, окунаясь в реалии, и понял наконец, что это Лаурка старается, на совесть, с огоньком, от всей души.

— Князь! Князь! Откройте! Василий, открывай! Открывай, Васька, говорю!

И все по-русски, по-матерному, в лучших традициях дешевого притона, очень доходчиво. Видимо, соскучилась.

“Чертовски пикантно”, — зевнув, Буров встал, прошествовал к двери, открыл.

— Дорогая, ты очаровательна.

И сразу же перестал улыбаться — вид Лауры не располагал к веселью. Она была в мужском платье, без шляпы, с внушительным окровавленным клинком.

— Василий, уходим. Дом окружен. Они уже в саду.

Глаза ее метали молнии, грудь волновала кружева, породистые губы презрительно кривились — такой прекрасной Буров ее еще не видел.

— Уже в саду? — не раздумывая, на автомате, он схватил сумку с припасами, повесил на плечо, вытащил волыну. — А “они” — это кто?

В глубине души ему было приятно — ишь ты поди ж ты — не забыла, пришла. Сапожищами в дверь стучит. Может, не такая уж и стерва?

— Черт его разберет. То ли негодяи королевского прокурора, то ли мерзавцы маркизы де Дюффон. Если, конечно, вам это имя что-нибудь говорит, — Лаура засопела от ненависти, дернула плечом, глянула нетерпеливо на Бурова. — Ну долго ты еще? Пошли. Пора сматываться.

В доме было шумно и неуютно, пахло порохом. Не удивительно — маркиз, Анри, дворецкий и лакеи палили в окна, отстреливаясь от нападающих, а те шмаляли в ответ, ломились в забаррикадированные двери и численностью напоминали саранчу. Стонали раненые, в вестибюле горели портьеры, Бернар, Мадлена и кое-кто из челяди лихорадочно работали шомполами — перезаряжали пистолеты. В целом, как сразу отметил Буров, ситуация была не радостная — без просвета.

“Интересно, сколько же я дрых? Вроде бы уже вечер. Хотя нормальному бабру полагается четырнадцать часов сна. А ведь я не какой-нибудь там — саблезубый”, — с ухмылкой он облюбовал позицию покозырней, взвел было курок, наметил цель, но маркиз закричал, протестующе взмахнул пистолетом:

— Нет, князь, нет! Вы, шевалье, Бернар, Мадлена поступаете в распоряжение Лауры. Приказываю. Коды, шифры, книги, казну… А мы вас прикроем, не выдадим, сдюжим. Верно, гвардейцы, дети мои? Багинеты примкнуть! Вперед, вперед, марш, марш, в атаку!

Окровавленный, в разодранной рубашке, с дымящимся пистолем в руке он был великолепен. Глаза его метали молнии, губы улыбались, лицо выражало единственное желание — умереть. Героем. Понять его было несложно: резидентура раскрыта, агенты сгорели, задачи не выполнены. Лучше уж уйти с честью, прихватив с собой как можно больше врагов.

— Ты слышал? Хорош играть в войну, пошли, — Лаура потянула Бурова за рукав, резко описала круг шпагой. — Шевалье, Мадлена, Бернар — за мной! Живо! Эй, кто-нибудь, дайте фонарь!

Стремительно, еле сдерживаясь, чтоб не перейти на бег, она спустилась в подземелье, открыла маленькую потайную комнату, а в ней массивный, поражающий своими размерами сейф. Что там коды, шифры, казна — слона спрятать можно. И ни один враг не узнает.

— Вот этот, — Лаура, не колеблясь, указала на сундук. Бернар, кряхтя, взвалил его на плечи. Анри, Мадлена, Буров взяли фонари, зажгли и двинулись следом за начальницей по узкой винтовой лестнице, которая брала свое начало прямо из секретной комнаты. Из глубины тянуло затхлостью, тленом, плесенью, тени на выщербленных стенах плясали, будто живые. Бернар, цепляя сундуком о камни, сдержанно мычал, Мадлена, чтобы не мести подолом, придерживала юбки, Анри не отнимал руки от шпаги, а Буров слушал, слушал, слушал… Стрельба наверху продолжалась — молодец маркиз, не унывал, умирал с музыкой. Во славу начальственной глупости, наплевательского отношения и полного пренебрежения человеческой жизнью. У нас на Руси всегда так. Страна большая, бабы еще нарожают…

Спускались недолго. Где-то на глубине двух десятков метров лестница сделала заключительный виток и вывела в широкую, с низким сводом галерею, чем-то очень похожую на метростроевский туннель. Под ногами заскрипел сырой гравий, в темноте послышались шуршание, мерзкий писк, царапанье когтей. Вот они какие, знаменитые катакомбы, пристанище разбойников, правдолюбцев и крыс. Верно говорят, что земля под Парижем, словно изысканный французский сыр, — вся в дырках.

Лаура шла целенаправленно, без плутаний, видимо, знала дорогу. Время от времени она останавливалась, смотрела на потолок, где изгибалась жирная черная линия, довольно хмыкала и шагала дальше. Только единожды она все же задумалась, закусила губу, и сразу Бернар зафыркал, закивал, замычал, указывая путь. Как видно, здесь он ориентировался лучше всех. Хотя дело это было непростое. Весьма. Все эти галереи, боковые ходы, изогнутые штреки и вертикальные колодцы образовывали грандиозный, Ариадне <Имеется в виду Ариадна, снабдившая Тезея путеводной нитью.>и не снилось, трехмерный лабиринт. Кое-где галереи выходили в естественные полости, очень древние, и в свете фонарей на стенах возникали то изображения животных, то ископаемые петроглифы, то отпечатки чьих-то рук. В одном месте перед взглядами предстал огромный сталагмит с насаженным на него козлиным черепом. Первобытные охотники? Сектанты? Сатанисты? В общем, тот еще лабиринт — черт ногу сломит, Минотавр <По его душу и подался Тезей в критский лабиринт.>удавится. Однако ничего, шли себе потихоньку, ведомые Лаурой, без приключений. Пока дорога не привела в глубокую, шириной метров в пять расщелину, изрядно напоминавшую Стикс, — отвесные края, жуткое зловоние, похоронное журчание вод где-то далеко внизу. Страшную-то страшную, но вполне проходимую — по шаткому, переброшенному с берега на берег деревянному настилу.

— Ы-ы-ы! — сразу чему-то обрадовавшись, замычал Бернар и первым, подавая пример отваги, пошел по древним колеблющимся доскам. — А-а-а!

Благополучно форсировал преграду, сбросил сундучок с хребта, а потом произошло непредвиденное.

— Момент, друзья мои, — вдруг на изысканном французском произнес он, нагнулся и одним движением отправил в пропасть ни в чем не повинный мосток. — Миль пардон.

Доски упали вниз, в мутное зловоние вод.

— Ты что ж это делаешь, гад? — первой вышла из ступора Лаура, и рука ее непроизвольно потянулась к инкрустированной рукояти пистолета. — Забыл, мерзавец, как лежал на колесе кверху яйцами?

В ее голосе звучала ярость загнанной пантеры.

— Друзья, я никоим образом не желаю вам зла, — Бернар вздохнул, вытер пот со лба и жестом миротворца воздел вверх обе руки. — Мы только что миновали слева боковой ход. Если двигаться по нему до упора, потом свернуть направо и затем еще раз направо, он выведет почти на то самое место, где сейчас стою я. Вы потеряете всего лишь полчаса времени. И кстати, Лаура, вам нужно быть сдержанней. По крайней мере в выражениях. Я, да будет вам известно, не мерзавец и не гад. Происхожу из хорошей семьи, отлично воспитан и рукоположен в сан. Мое имя аббат Фариа — может, слыхали? Так вот, с детства меня учили любить ближних. И куда же это меня привело? Спросите у мадемуазель Лауры. Друзья предали меня, любимые женщины наплевали в душу, а бог, тот, что очень добрый и несказанно справедливый, забыл. Нет, право же, дорогие мои, на земле сейчас царство дьявола. Извольте пример. Шевалье, голубчик, прошу вас, подымите фонарь, дайте свет.

Бернар учтиво поклонился, вытащил ствол и, примерившись, выстрелил в сундук. Откинул крышку, пнул — на пол с характерным позвякиванием вывалились какие-то мешочки. Так завораживающе звякать могли только двойные золотые луидоры.

— Ну и где же здесь шифры, коды, секретные, кои не должны достаться врагу, книги? — Бернар с горечью усмехнулся, покачал головой, сунул за пояс пистолет. — Эх, люди, люди — не братья во Христе, а порождение ехидны. Кстати, раз бог велел делиться, извольте, — он присел на корточки, подхватил мешочек и с легкостью швырнул его к ногам Лауры. — Прошу вас мадемуазель. За доброту и ласку. Вот, пожалуйста, возьмите еще. Еще. Еще… А это вам, Мадлена, на булавки, у вас на редкость покладистый характер. Шевалье, мой друг, вы полный бессребреник, нет, право же, так нельзя. Вот, в подкрепление моих слов. Вот. Вот, вот… А это, князь, вам. Поверьте, от всей души. Давненько я не встречал человека более достойного. Сердцем вы тигр. Делами — тоже. Прошу, прошу, прошу.

Шлепались мешочки, звякало золото. Наконец Бернар замолчал, спрятал за пазуху свою долю, немалую, и принялся стучать кресалом, добывая огонь.

— Знаете, друзья мои, я так устал от человечества, от всего этого бренного мира, полного мерзости, низости, лжи и скверны. Право же, уйду в пустыню, в скит, на необитаемый остров. Я уже присмотрел подходящий. Как бишь его?.. — Он высек наконец искру, зажег трут и запалил огарочек свечи. — А, Монте-Кристо. Ну да, точно, Монте-Кристо. Маленький, никому не известный островок… Ну все, друзья мои, прощайте. Храни вас бог.

Бернар закашлялся, вроде даже смахнул слезу и быстро растаял в темноте. Лишь секретный сундук, ощерившийся разверстой пастью, остался на том берегу Стикса.

— Вот она, благодарность за все, — с горечью вздохнула Лаура, однако ничего, золото взяла, упрятала подальше. Ее можно было понять — часть всегда меньше целого. А скорбь по собственным деньгам всегда самая искренняя.

— Так, значит, говоришь, Монте-Кристо? — хмыкнул Буров, собственно ни к кому не обращаясь, спрятал золото в сумку, крякнул, строго глянул на задумавшегося шевалье. — Берите, мон шер, берите. Это как бы бог послал. Не правда ли, Лаура?

Поборов сомнения, вернулись шагов на пятьдесят назад и нашли боковой ход, о котором говорил Бернар. Двигаясь по этому коридору, свернули направо, форсировали жалкий, превратившийся в банальную траншею Стикс и, снова повернув направо, вышли аккурат к выпотрошенному сундуку.

— У, рухлядь! — с грохотом Лаура спихнула его в пропасть, плюнула в сердцах и уверенно пошла вперед. Где-то через час она нырнула в узкий неприметный штрек, поводила фонарем и скоро остановилась у подножия лестницы. — Шевалье, идите первым. Там тяжелая крышка. И смотрите поаккуратней.

— Я вам больше не шевалье, — Анри брезгливо покосился на нее, ступил на лестницу и начал подниматься по истертым ступеням. Было слышно, как где-то наверху он загромыхал железом, и воздух в подземелье пришел в движение — потянуло сыростью, помойкой, гниющими отбросами. Таким знакомым запахом Парижа.

— За мной, — скомандовала Лаура, за ней стал подниматься Буров. Мадлена, из соображений деликатности, пристроилась в конце. В душе она ругала себя — вот ведь дура, нет бы надеть штаны.

Восхождение было хоть и недолгим, но нельзя сказать, что приятным — выход из люка находился возле сточной канавы. А сильный, словно из ведра, дождь поднял уровень помоев на невиданную высоту.

— Бр-р-р, ну и погодка, — Анри, поежившись, пихнул на место крышку, Мадлена приподняла подол, горестно вздохнула. Буров вспомнил, что нынче ничего не ел. А ведь залог хорошего настроения — регулярное питание. Голодный бабр страшнее пистолета.

— Вперед, здесь недалеко, — Лаура сориентировалась на местности и, отворачивая лицо от плотных, разящих наповал струи, вышла через готическую арку с грязного кишкообразного двора. Фонарь ее мигнул, задымился и погас. Фонари на улице тоже не горели. Однако Лаура шла уверенно, бодро, ботфорты ее с завидным оптимизмом шлепали по пузырящимся лужам. Неожиданно она остановилась, вгляделась в оскалившийся окнами фасад, и в голосе ее послышалась беспомощность:

— Нам сюда нельзя. Ни в коем случае. Лампадка не горит.

Ага, крокодил не ловится. Видимо, за них взялись вполне серьезно — конспиративная квартира была провалена, о чем свидетельствовал условный, понятный только Лауре знак. Еще слава тебе, господи, что предупредили.

— Тут поблизости заведение есть одно, гостиница “Серебряная башня”, — Анри глянул на Мадлену, жалкую, замерзшую, здорово напоминающую уличную кошку, шмыгнул носом и взял инициативу в свои руки. — Так, ничего особенного. Но накормят и напоят. Двинули?

Действительно, ничего особенного — дешевые номера для препровождения времени с не менее дешевыми девками. Однако едва зазвенело золото, как нашлись и здесь приличные паштеты, доброе вино, горячая вода и персиковое мыло. Одежда важных постояльцев была высушена и выглажена, обувь смазана гусиным жиром и заполнена каленой галькой. Их усадили на лучшие места и потчевали со всем отменнейшим радушием, какое только возможно купить за деньги. Однако несмотря на тепло, уют и изыски гастрономии, настроение у всех было не очень. Чувствовалась усталость.

— Пойду-ка я в постель. Спокойной ночи, — сказала Лаура после десерта, зевнула и с вызывающей многозначительностью взглянула на Бурова. — Надеюсь, князь, вы тоже недолго.

Сделала всем ручкой и отправилась к себе. На диво эффектная, в золоте волос, укутывающих ее плечи, словно пелерина.

— Мы, князь, наверное, тоже пойдем. Завтра рано вставать, — шевалье замялся, глянул на Мадлену, виновато улыбнулся Бурову. — Помните графа де Аруэ? Шерстяного короля? Так вот, он предложил мне ехать в Америку, к нему на ферму. Управляющим. Документы достал. Теперь мы законные супруги. — Он снова глянул на Мадлену, подмигнул ей: — Со странной, правда, фамилией — Кольт. Чисто американской. Корабль уходит из Гавра через пять дней. А надо еще собраться, вникнуть в азы дела, проследить за погрузкой племенных производителей. В общем, князь, давайте прощаться. — Шевалье поднялся, прерывисто вздохнул, на его глаза навернулись слезы. — Наверное, больше не увидимся. И у меня к вам просьба, князь. Могу ли я оставить у себя барабанный пистолет вашей конструкции? Пусть он хранится, как реликвия, в семействе Кольтов, напоминает внукам и сыновьям о русском князе Бурове. О вас…

— Конечно же, мой друг, конечно, — разрешил Буров и улыбнулся проницательно, аки библейский змей. — Он о себе еще напомнит. — Встал, крепко обнялся с шевалье, с Мадленой, поцеловал ей руку: — Спасибо, учительница первая моя…

Потом в задумчивости прикончил сладкое, минуту посидел, собираясь с мыслями, и направился к Лауре.

Лаура возлежала — томная, златовласая, в облаке духов. Князь в который уж раз поразился совершенству ее форм, снежной белизне атласной кожи. Буров снял халат, пристроился рядом и много говорить не стал, принялся действовать. Вот уж задал-то жару, потешил плоть, поимел и так, и эдак, и вдоль, и поперек. Доставил массу ощущений. И был совершенно прав — с женщиной в постели общение лучше начинать не на вербальном уровне, а на гормональном. Понимание гарантировано. Наконец вулкан временно иссяк, смолкли сладострастные стоны, движения замедлились. Проказник Эрот взял тайм-аут.

— Сегодня это было бесподобно, — констатировала Лаура, отдышалась и похлопала Бурова по бедру. — Ты меня, право, изумляешь. Чем дальше, тем лучше.

— Я рад, что тебе понравилось, — усмехнулся Буров и повернулся так, чтоб его больше не хлопали, как племенного бугая. — Может быть, ты в награду мне дашь противоядие?

Усмехался он не зря — решил-таки устроить Лауре проверку на вшивость. Интересно, стопроцентная сука или еще на что-то можно надеяться?

— Э, милый, неделя-то еще не прошла, — Лаура сразу же забыла про любовь и одним рывком уселась на постели. — Надеюсь, ты еще побудешь со мной завтра? Может быть, придется пострелять. А может, побегать. Без крепкой мужской руки мне никак.

Нет, пожалуй что безнадежно — сука еще та.

— Ладно, патронов у нас хватит, — Буров кивнул и изобразил собачью преданность. — Только нельзя ли поподробнее. А то все тайны, туман, недомолвки, неясности. Темно, как при солнечном затмении…

— А, ты уже что-то знаешь, — Лаура фыркнула, закусила губу, лицо ее выразило внутреннюю напряженность. — Ладно… Завтра, в день солнечного затмения, в полдень на Кладбище Невинных соберутся Бессмертные — Альберт Великий, Раймунд Луллий, кое-кто из розенкрейцеров, Никола Фламель. Все те, кто обладает эликсиром бессмертия. Встречаются они у подножия статуи Смерти <В средние века отношение к смерти было более чем прозаическое. На Кладбище Невинных черепа и кости были навалены в гробах, которые стояли в особых галереях и предназначались для всеобщего обозрения, являя собой пример тотального равенства. В галереях Пляска Смерти представляла себя во всех образах и позах. Обезьянья фигура ухмыляющейся Безносой увлекала за собой и Папу, и короля, и простолюдина, и шута. В общем, мементо мори. Апофеозом вернисажа была огромная статуя Смерти, созданная в XV веке.>, в древности на этом месте было святилище друидов…

— Что? — Буров, прервав ее, расхохотался, ласково погладил по роскошной ягодице. — Бессмертные? Альберт Великий? Никола Фламель? Дорогая, может, тебе поспать?

Получилось совсем естественно — Лаура среагировала.

— Смейся, смейся… Сейчас тебе будет не до смеха, — она вскочила с постели, босая, в чем мама родила, сделала круг по комнате и, несколько утихомирившись, присела у Бурова в ногах. — Мы ведь вскрыли могилу Фламеля <Н. Фламель был похоронен 22 марта 1418 года в часовне Сен-Клеман, что в приходе Сен-Жак-ла-Бушри. Могила не сохранилась, потому что часовню в 1797 году разрушили.>. Так вот, вместо черепа и костей мы нашли истлевшую дубовую чурку. Что, весело тебе? Давай, давай, смейся. Может быть, ты развеселишься еще больше, когда узнаешь, что мы нашли и могилу жены Фламеля, Пернеллы, которая была в курсе всех его дел. Недурная такая засыпка, с большим памятником в виде пирамиды <Жена Фламеля Пернелла умерла 11 ноября 1397 года и была похоронена на Кладбище Невинных.>. Только вот опять все та же история — никаких бренных останков, лишь изъеденный временем дуб. Вот и получается, что ни Фламель, ни его дражайшая половина умирать и не собирались. Как, наверное, и все те, кто обладает секретом бессмертия. Так что завтра они соберутся на месте древнего святилища, и у одного из них будет Ключ к тайне философского Камня, называемый Ребром Дракона. Вот это-то “ребро” нам и придется добыть.

Сказала как отрубила — добыть любой ценой.

— Не придется, — Буров встал, зевнул, сладко потянулся и достал из сумки коробочку, а из коробочки камушек на цепочке. Улыбнулся, взял свечу да и устроил цветомузыку по полной программе — с вращением огней, радужными сполохами, каббалистическими знаками и иудейской символикой. Потом убрал в коробочку кусочек гранита, аккуратненький такой, приготовленный заранее, положил футляр в кармашек сумки и повернулся к Лауре, притихшей, задумавшейся о чем-то и бледной, как привидение. — Ты, наверное, замерзла, дорогая? Пойдем-ка в постель.

Он напоминал в этот момент змея-искусителя, Геракла без листка, разудалого массовика вот с таким затейником…

— Значит, Ребро Дракона у нас… — Лаура наконец пошевелилась, взгляд ее сделался осмысленным, а в голосе послышалась решительность. — Ну и отлично. Завтра же и тронемся.

Так и сказала, стерва, — у нас.

— Тронемся, тронемся… — заверил Буров, положил ладонь ей на бедро и нежно, но напористо потянул в постель. — А сейчас баиньки, баиньки…

— Подожди, Василий, я серьезно, — Лаура вывернулась из его объятий, крепко, по-мужски, взяла за плечо. — Поехали со мной. В Италию. В Неаполь. К моему дяде, князю Раймондо.

Ишь ты, поди ж ты, как заговорила! А может, и небезнадежна? Не такая уж и стерва?

— В Италию? — Буров усмехнулся и снова положил ладонь, но уже не на упругое бедро — на лакомую, восхитительную на ощупь ягодицу. — В Неаполь, по делу? К дяде?

— Да, да, к моему дяде Раймондо, — Лаура прижалась к нему, обняла за шею, зашептала в ухо: — Его еще называют Итальянский дьявол <Речь идет о князе Раймондо Партенопе ди Сансеверо, личности таинственной, неоднозначной и до конца не понятой потомками и историками. Весьма влиятельный вельможа и блестящий аристократ, он посвятил свою жизнь не дворцовым интригам, а изучению магии, алхимии, философии и медицины. И достиг немалого. Достоверно известно, что он успешно лечил рак, изобрел химический состав обработки шелка, совершил решающий прорыв в производстве фарфора, а главное — постиг секрет превращения мрамора в пластичный и прозрачный материал. Так, статуя Христа в семейном склепе князя поражает воображение и кажется не высеченной из глыбы мрамора, а вылепленной из какого-то податливого материала и одетой в настоящий просвечивающий саван. Однако при всем при том князь прославился как изувер, чернокнижник и отъявленный вивисектор, проводящий опыты на людях. К слову сказать, гениального скульптора Санмартино, изваявшего статую Христа, он, повторяя пример нашего Иоанна-свет-Васильевича, лишил зрения.>. Нет ничего в природе, что бы не было ему по силам. Разве что Камень Мудрецов… Ну ничего, теперь, с Ребром Дракона…

Тело ее дрожало, глаза расшились, грудь бурно вздымалась от переполнявших душу чувств. Да, такая при своем дяде дьяволе, да еще владеющем Камнем Мудрецов, натворит делов.

— Не, не поеду, — Буров отстранился и спросил прямо: — Ну так что, мы идем в постель или продолжаем говорить о дяде?

Было совершенно ясно — не поедет. Ни за какие коврижки.

— Ну как знаешь, — Лаура передернула плечом и медленно пошла к постели, — было бы предложено. — Легла и, как в бреду, повторила, не разжимая зубов: — Как знаешь… Как знаешь…

Боль, скорбь, отчаяние — чего только не было в ее свистящем шепоте. Когда же дыхание Бурова сделалось глубоким и ритмичным, она встала, бесшумно оделась и вытащила из его сумки деревянный футляр. Криво усмехнулась и сунула его за корсет. Жестом триумфатора поправила прическу, надвинула шляпу пониже и на цыпочках пошла к двери. Остановил ее голос Бурова:

— Ай-яй-яй-яй-яй! Воровать тебя твой дядя научил?

Интонация была убийственная и разила наповал. Вот так, церемониться больше было нечего, как есть стерва, сука и тварь. Редкая.

— Лежать! — Лаура живо обернулась, выбросила вперед руку, и в полутьме сухо щелкнул пистолетный курок. — Не подходи! Вася, не подходи! Я не хочу тебя убивать! — Она вдруг всхлипнула, и пистолет в ее руке описал замысловатую восьмерку. — У моего ребенка должен быть отец. Живой. Слышишь ты, князь хренов?

Лязгнул язычок замка, со скрипом отворилась дверь, звуки шагов Лауры растаяли в коридоре. Настала тишина.

— Слышу я, слышу, — Буров встал, закрылся на все запоры, снова лег, устроился поудобнее. Словам Лауры он значения не придал — та еще актриса. Соврет — и глазом не моргнет. Плавали, знаем… Скоро он уже спал. Снились ему русские березы…

* * *

Зима пришла в Париж с обильным снегопадом. Она укрыла саваном Кладбище Невинных, нахлобучила шапки на черепа домов, бросила пушистые, не тающие ковры на булыжники улиц, переулков, площадей. Копыта верховых лошадей ступали без стука, кареты бесшумно оставляли длинный след. А потом снегопад прошел, небо просияло и грянули трескучие морозы. Да еще какие! Окна домов превратились в хрусталь, мельницы на окрестных реках встали, в зале окружного суда, вершащего правосудие, у секретаря и писцов замерзли чернила.

Однако пассажиры кареты, въехавшие в Париж с восточной стороны, морозов не боялись. Во-первых, потому, что родились на севере, а во-вторых, ввиду интенсивного и регулярного подогрева. Изнутри. Наливали до краев, с чувством принимали, крякали, закусывали, говорили за жизнь. Собственно, внятно разговаривать, да еще за жизнь, могли только двое. Третий путник сладко почивал, угнездив курносый нос в воротник бараньего теплейшего тулупа. Густо всхрапывая, чмокая губами и пуская счастливую слюну. Что ему снилось, один бог знает.

— Да, что-то хилый у нас толмач. Слаб в коленках, — косо глянул на него плечистый путешественник, устроившийся напротив, рыгнул, быстро перекрестил рот и пихнул локтем попутчика, кемарившего рядом. — Ты это, Ивашка, чего? Спать удумал? Давай, раб, наливай!

— Значит, раб, говоришь? — Ивашка качнулся, открыл глаза и дерзко приласкал плечистого локотком в ответ. — Я тебе покажу раба! Ты, Пал Евсеич, хоть и капитан-исправник, а сволочь. Так его сиятельству Петру Борисычу <Имеется в виду граф обер-камергер П.Б.Шереметев.>и будет доложено. В точности.

— Ну, будя, будя. Ты чего осерчал-то, Ваня? — Пал Евсеич потер бок, выругался и принялся наливать сам. — Шуткую я. Шуткую с утра. Мы не рабы, рабы не мы. Ну давай поцелуемся, что ли?

Поцеловались, выпили, закусили буженинкой. Некоторое время ехали молча, в тишине, лишь негромко поскрипывали рессоры, покрикивал: “Гарр!” французишко-извозчик, да храпел во все завертки сомлевший толмач. Это с чистейшей-то, тройной очистки, поляцкой водки? Как есть малахольный, недоквашенный, хлипкий в коленках слабак.

— А вот скажи-ка ты мне, Ваня, — нарушил паузу исправник. — Ты ведь Лушку рисовал? Ну, их сиятельства полюбовницу? Верно говорят, нагишом, безо всего?

— Ну, писал, — Иван тяжело вздохнул. — Не телешом, а нагой натурой. Сиречь в образе Рубенсовой Данаи. Тебе, Пал Евсеич, не понять.

— Ты, Ваня, брось, это самое дело мы очень даже понимаем, — исправник крутанул усы, приосанился, в мутных глазках его вспыхнули огни. — Лушка-то эта в срамном виде какая? Говорят, у нее буфера, как литавры, а…

Он не договорил — карета встала. Разом, как под ватным одеялом, наступила тишина, слышен был только преисполненный блаженства храп.

— Эй, толмач, подъем! — обрадовался капитан, распушил усы и с силой потряс спящего за плечо. — Вставай, говорю! Иди узнай, чего этот католик не едет?

— А? Что? Щас!

Толмач открыл глаза, вывалился из кареты и принялся гундосить что-то в нос, объясняясь с возницей. Минут через пять он вернулся и торжественно сообщил:

— Господин капитан-исправник, с прибытием! Стоим у самых ворот!

— А, приехали уже, — вроде бы даже расстроился исправник, пожевал губами и начальственно кивнул. — Ладно, ступай доложи все, как следует. Мол, капитан-исправник Полуэктов доставил в целости и сохранности по повелению их сиятельства графа Шереметева их же крепостного холопа богомаза Ивашку Аргунова. Ну, не мне тебя учить. Иди. А странно все же, Ваня, — задумчиво изрек он, когда толмач ушел. — Вот эта Франция по сравнению с Россией — тьфу. Так, с гулькин хрен, с захолустную губернию. А ведь смотри-ка ты, Ваня, каждая деревенщина здесь по-французски лопочет…

Так, за разговорами, выпили еще, закусили сальцем, ветчинкой, балыком и даже не заметили, как вернулся толмач. Лицом тот был бледен, а носом румян. И говорил невнятно, как видно, из-за мороза.

— Господин капитан-исправник, тут какая-то промашка. Конфуз. Их сиятельства графа Шереметева здесь не знают, да и знать не хотят. А уж вас-то, тем паче Ивашку Аргунова вообще ни сном, ни духом. И живет здесь, оказывается, не маркиз де Сальмоньяк, а маркиза де Дюффон. А дворня у нее, как есть, тати. Лаяли меня бесчеловечно. Грудь хотели рвать…

— Грудь хотели рвать? — капитан-исправник задышал, сжимая пудовые кулаки, но сразу же остыл, почесал под треуголкой, кою, не глядя на мороз, носил из-за кокарды. — М-да… Иди-ка ты извозчика потряси. Спроси, куда завез, сволочь? Если что, бей прямо в рыло. Надо — нас позови.

Пока толмач разбирался с кучером, успели хватануть по-ново, зажевать еще в России сквашенной капусткой, приложиться к штутгартским, холодного копчения колбаскам. Толмач вернулся, когда взялись за гуся.

— Да нет, ездовой тут ни при чем. Голову кладет на плаху, вот эта улица, вот этот дом. Крест, правда, не целует — нехристь.

— Ладно, залезай, налью, заслужил, — капитан задумался, вытащил часы, и его сразу кинуло в тоску. — Господи боже мой, и куда ж нам теперь? В посольском приказе, верно, уже спят. И с бабами небось.

Внезапно он расцвел, как бы осененный какой-то мыслью, потер руки и весело заржал:

— А что, не поехать ли нам к девкам, ребятушки? Вот ты, толмач, к Парижам привычный, колись, как на духу, какой здесь дом самый лучший? Знаю я вас, посольских, небось все бордели уже облазил.

— И сомневаться нечего, “Трюм”, — ответил тот, залихватски подмигнул, и сонливость его как рукой сняло. — Там девки такое выделывают! Могут даже “дилижанс”.

— Дилижанс? — удивился капитан, высморкался в два пальца на пол, вытер нос рукавом и отбросил последние сомнения. — Ну так давай, скажи извозчику-то.

А когда уже тронулись и еще раз налили, он с умильным видом повернулся к художнику:

— Ваня! Ну все же какова Лушка-то в срамном виде? Буфера у нее, знамо дело, как литавры, а вот…

Лошади неслышно ступали копытами, за каретой оставался длинный извилистый след.