Эдит Уортон

Итан Фром

Эту историю — вернее, отдельные ее эпизоды — мне рассказывали разные люди, и, как водится в подобных случаях, их рассказы разнились между собой. Если вы бывали в Старкфилде, в штате Массачусетс, вы знаете тамошнюю почту. А если вы знаете почту, вы не раз замечали там Итана Фрома — видели, как против белоколонного фасада останавливается его двуколка, запряженная приземистой лошадью гнедой масти, как, бросив вожжи, он с видимым усилием переходит булыжную мостовую, — и наверняка задавались вопросом: кто бы это мог быть?

У почты впервые увидел его и я — несколько лет назад, и наружность этого человека глубоко меня поразила. Он показался мне самой примечательной фигурой в Старкфилде, хотя в те дни это была всего лишь тень прежнего Итана Фрома. Выделялся он не столько великолепным ростом — большинство местных уроженцев люди рослые и сухощавые, в отличие от коренастых чужаков, — сколько небрежной силой, запечатленной во всем его облике, невзирая на хромоту, которая словно кандалами сковывала его шаг. Лицо его носило всегда угрюмое и замкнутое выражение, а седина в волосах и затрудненность движений поначалу заставили меня принять его за старика — и я был искренне удивлен, услышав, что ему всего пятьдесят два года. Сведения эти я почерпнул у Хармона Гау, который гонял почтовый дилижанс из Бетсбриджа в Старкфилд в те времена, когда еще не действовала электрическая железная дорога, и потому знал всю подноготную об окрестных жителях.

— Он как расшибся, сразу стал такой; а лет тому, чтобы не соврать, будет в феврале месяце двадцать четыре, — сообщил Хармон, имевший привычку перемежать свои и без того не слишком пространные воспоминания долгими паузами.

Из того же источника мне постепенно удалось выяснить, что загадочный несчастный случай не только оставил на лбу Итана Фрома глубокий красный шрам, но причинил ему и более тяжкое увечье: правый бок был у него так искривлен и изуродован, что какой-нибудь десяток шагов от двуколки до почтового окошка стоил ему огромного напряжения. Он приезжал со своей фермы около полудня, и поскольку я обыкновенно заходил за почтой в тот же час, мы нередко сталкивались у входа, а иной раз вместе дожидались очереди у забранного решеткой окошка. Являлся он всегда регулярно, но я заметил, что чаще всего он получал одну только местную газету, которую не глядя засовывал в отвисший карман штанов. Правда, время от времени почтмейстер протягивал ему фирменный конверт, адресованный миссис Зенобии (или, сокращенно, Зене) Фром, с броско напечатанным в верхнем левом углу адресом какого-нибудь поставщика патентованных медикаментов и с названием рекламируемого им снадобья. Конверты эти получатель тоже совал в карман не глядя, привычным движением человека, которого уже не удивляло ни количество их, ни разнообразие, и уходил, коротко кивнув почтмейстеру.

Всякий в Старкфилде знал его в лицо, все почтительно здоровались с ним, но по причине его нелюдимого нрава никто с ним не заговаривал; лишь изредка к нему обращались местные старожилы. В таких случаях он молча выслушивал собеседника, остановив на нем пристальный взгляд голубых глаз, но отвечал так тихо, что мне ни разу не удавалось расслышать слов. Затем он с трудом забирался в свою двуколку, наматывал на левую руку вожжи и не спеша трогал с места.

— Сильно он, должно быть, тогда… расшибся? — спросил я как-то у Хармона, глядя вслед удалявшемуся Фрому и думая о том, как хорош он, наверно, был в молодые годы, пока его не покалечило, как гордо нес на мощных плечах свою великолепно посаженную голову с копной белокурых волос.

— Хуже некуда, — подтвердил мой информатор. — Из другого бы сразу дух вон. Только Фромы, они все двужильные. Итан, пожалуй, до ста лет дотянет.

— Боже милосердный! — вырвалось у меня. Как раз в этот момент Итан Фром, взгромоздившись на козлы, перегнулся назад, проверяя, прочно ли стоит под сиденьем деревянный ящичек с наклейкой очередной аптечной фирмы, и я увидел его лицо: очевидно, таким оно бывало, когда он думал, что на него никто не смотрит. — Какие сто лет? Похоже, что он уже умер и терпит муки ада!

Хармон вытащил из кармана плитку прессованного жевательного табаку, отрезал клинышек и, заложив его за щеку, старательно примял большим пальцем.

— Зазимовался он в Старкфилде, вот беда. Кто поумнее, подается отсюда.

— Отчего же он не уехал?

— Да в доме у них хворали все. А кому о них печься-то? Кроме Итана некому. Сперва отец занемог, после мать, потом жена.

— А потом он сам… расшибся?

Хармон хмыкнул с некоторым злорадством.

— Вот-вот. Тут уж, хочешь не хочешь, деваться некуда.

— Понятно. И тогда, стало быть, он остался у родных на попечении?

Хармон помолчал, сосредоточенно передвинул языком табачную жвачку под другую щеку и наконец изрек:

— На попечении, говорите… Кто о нем когда пекся? Все только он о них.

Хотя Хармон Гау изложил мне основные события с той степенью вразумительности, какую допускал его умственный и нравственный уровень, в его рассказе оставались существенные пробелы, и я подозревал, что истинный смысл истории скрывается именно там. Но одно его выражение крепко засело у меня в памяти и послужило отправной точкой для позднейших изысканий и догадок: «Зазимовался он в Старкфилде…»

Смысл этого выражения я понял как нельзя лучше во время моей собственной зимовки в Старкфилде. А между тем я приехал туда в эпоху, уже развращенную цивилизацией, — в эпоху электрической железной дороги,[1] велосипедов и доставки городских товаров в деревню; в эпоху, когда между разбросанными в горах поселками поддерживалось регулярное сообщение, а расположенные в долинах города покрупнее, вроде Бетсбриджа или Шедс-Фолза, Христианской ассоциации молодых людей,[2] куда окрестная молодежь съезжалась провести свой досуг. Но когда на Старкфилд спустилась зима и поселок оказался погребенным под снежной пеленой, а с неба, сплошь затянутого хмурыми тучами, без конца сыпал и сыпал снег, я начал представлять себе, какова была здешняя жизнь — вернее, отрицание жизни — в дни юности Итана Фрома.

Фирма, в которой я работал, прислала меня наблюдать за строительством крупной электрической станции вблизи железнодорожного узла Корбери. Однако работы затянулись по причине забастовки плотников, и я застрял в Старкфилде — ближайшем пригодном для жилья поселке — почти на целую зиму. Сперва я злился, потом привык и под усыпляющим воздействием рутины стал даже находить во всем этом некоторое мрачное удовлетворение. Поначалу меня поражал контраст между здоровым климатом и полнейшим застоем общественной жизни. После декабрьских снегопадов вновь настала полоса ясной погоды, когда день за днем с ослепительно голубого неба лились потоки света и воздуха, отражаясь от снежной равнины с удвоенным блеском. Казалось бы, в такой атмосфере все чувства должны обостряться, а кровь быстрее струиться в жилах. Ничуть не бывало: и без того редкий пульс Старкфилда только еще более замедлился. Однако когда я прожил там подольше и увидел, как хрустальная ясность сменилась мраком и холодом, когда февральские бураны раскинули свои белые шатры на подступах к обреченному Старкфилду, а в подкрепление им была брошена лихая кавалерия мартовских ветров, я начал понимать, почему после полугодовой зимней осады поселок напоминает взятый измором гарнизон, готовый сдаться на милость победителя. Сломить сопротивление осажденных деревушек было, разумеется, гораздо легче двадцать лет назад, когда враг мог перерезать почти все жизненно важные коммуникации, — и в свете этого особенно зловеще прозвучали в моей памяти слова Хармона: «Кто поумнее, подается отсюда». Но что же помешало уехать такому человеку, как Итан Фром, какая цепь препятствий возникла на его пути?

В бытность мою в Старкфилде я снимал квартиру у одной немолодой местной жительницы, известной в обиходе как вдова Неда Хейла. Ее отец был в свое время деревенским стряпчим, и «дом стряпчего Варнума», где моя хозяйка жила со старушкой матерью, до сих пор считался первым в поселке. Стоял он в самом конце главной улицы; его фасад украшали традиционные колонны, из окон с частым переплетом открывался вид на стройную белую колокольню старкфилдской церкви, а от калитки, у которой росли две раскидистые норвежские ели, вела к дому вымощенная каменными плитами дорожка. Благосостояние семейства Варнумов явно находилось в упадке, но мать и дочь изо всех сил старались соблюсти внешние приличия, а в облике и манерах миссис Хейл сквозила некая томная изысканность, в чем-то гармонировавшая с ее выцветшим, старомодным особняком.

В парадной гостиной Варнумов (она именовалась тут «залой»), в окружении кожаных кресел и мебели красного дерева, при слабом свете масляной лампы Карселя,[3] издававшей ритмичное бульканье, я слушал из вечера в вечер историю Старкфилда в ином, более тонко окрашенном изложении. Не то чтобы миссис Хейл ощущала себя стоящей в социальном смысле выше своих соседей или принимала такую позу сознательно: просто благодаря ее врожденной интеллигентности и порядочному образованию между нею и ее окружением сама собою возникла некая дистанция, достаточная для того, чтобы судить о ближних более или менее беспристрастно. Своими наблюдениями она делилась весьма щедро, и я питал надежду с ее помощью восполнить недостающие эпизоды истории Итана Фрома — или по меньшей мере получить ключ к разгадке его характера, который помог бы связать воедино уже известные мне факты. Память ее хранила неиссякаемый запас безобидных анекдотов, и стоило мне проявить интерес к кому-нибудь из ее знакомых, как на меня тут же выплескивался целый поток подробностей. Однако Итан Фром оказался неожиданным исключением: о нем моя хозяйка не говорила ничего. В ее молчании не чувствовалось недоброжелательства — в нем сквозило только упорное нежелание сообщать что бы то ни было о Фроме и его делах; единственной ее уступкой моему любопытству были одна-две нехотя брошенные фразы: «Да, я знала их обоих… Это было ужасно…»

Перемена в ее манере всякий раз казалась мне столь разительной, за нею ощущалась такая глубина скорбного знания, что я, рискуя проявить неуместную назойливость, решился снова обратиться к моему присяжному оракулу, Хармону Гау; но наградой за труды мне было лишь сердитое бурчанье.

— Рут Варнум трусиха известная. Чуть что, сразу в панику. И то сказать, она ведь первая их увидела. Как подобрали-то их. Аккурат под домом Варнума все и стряслось — где дорога на Корбери сворачивает. Тогда как раз ихнюю помолвку объявили с Недом Хейлом. Все молодые были, дружили. Видно, вспоминать тяжело, вот и не говорит. Своего горя хватает.

Своего горя хватало у всех жителей Старкфилда — как, впрочем, и у жителей любой другой местности, — так что проявлять бурное сострадание к горю ближнего было у них не в обычае. И хотя все сходились на том, что с Фромом судьба обошлась особенно жестоко, никто не мог мне объяснить, почему на его лице застыл отпечаток такого отчаяния — отчаяния, которое, как я все больше убеждался, не могла породить одна только нужда или одни только физические муки. Тем не менее я наверняка удовольствовался бы добытыми мною отрывочными сведениями, если бы меня не заинтриговала уклончивость миссис Хейл и если бы — чуть позже — обстоятельства не столкнули меня лицом к лицу с героем моего рассказа.

В самом начале своего пребывания в Старкфилде я условился с местным лавочником Деннисом Иди, преуспевающим ирландцем, державшим что-то вроде извозчичьего двора, чтобы меня каждое утро доставляли на ближайшую станцию, в Корбери-Флэтс, где я садился в поезд до узловой. Но в середине зимы на его лошадей напала какая-то местная болезнь, перекинувшаяся и на другие старкфилдские конюшни, так что дня два мне пришлось провести в спешных поисках средства передвижения. И тут Хармон Гау заметил, что не худо бы переговорить с Итаном Фромом, — может, он возьмется подвозить меня к поезду, поскольку гнедой его пока что на ходу.

Это предложение застало меня врасплох.

— Итан Фром? — воскликнул я. — Да я с ним даже не знаком. Станет ли он утруждаться ради постороннего человека?

То, что я услышал в ответ, удивило меня еще больше:

— Утруждаться он, может, и не стал бы, но заработать лишний доллар не откажется, уж я-то знаю.

Мне рассказывали, что Фром живет скудно, что доходов от лесопилки и урожая, который он собирает с худородных полей своей фермы, еле хватает на то, чтобы продержаться до весны, но такой крайней бедности я все же не предполагал и потому выразил вслух свое недоумение.

— Не повезло человеку, вот и весь сказ, — отвечал Хармон. — Ежели мужик двадцать с лишним лет едва ноги таскает, а хозяйство у него на глазах прахом идет, так это его точит, ясное дело, и раньше ли, позже ли руки-то совсем опускаются. Ихняя ферма и всегда-то была небогатая — в худые дни хоть шаром покати, кошка миску так не вылижет, а лесопилке по теперешним временам и вовсе грош цена. Ну, когда Итан еще в силе был, спину гнул с утра до ночи, жили как-то, с грехом пополам, да почти что все и проедали, а уж как он нынче концы с концами сводит, ума не приложу. Сами посудите: сперва отца удар хватил, прямо на сенокосе; совсем ум отшибло у старого — денежки свои стал раздавать направо и налево, что бумажки с молитвами, покуда сам богу душу не отдал. Потом мать рассудком повредилась — сколько лет жить не жила и умирать не умирала, хуже малого дитяти. Или взять жену его, Зену: та всегда была мастерица и лечить, и лечиться, другой такой в округе не сыщешь. Хвори да горе, хвори да горе — как началось, так и пошло, век расхлебывай — не расхлебаешь.

На другое утро, выглянув в окошко, я увидел между елок у калитки Варнумов знакомого гнедого — и вскоре уже садился в сани рядом с Итаном Фромом, молча откинувшим потертую медвежью полсть. Так начались наши ежедневные поездки: по утрам он заезжал за мной и подвозил до Корбери-Флэтс, где я пересаживался в поезд, а по вечерам встречал меня на той же станции и вез обратно в Старкфилд. Дорога была не длинная — всего мили три, но старый конь трусил не спеша, и хотя полозья саней легко скользили по твердому снегу, путь всякий раз занимал без малого час. Фром правил лошадью молча, перекинув вожжи через левую руку; на голове он носил высокий картуз с козырьком, похожий на старинный воинский шлем, и его бронзовый, прорезанный глубокими морщинами профиль чеканно вырисовывался на фоне снежных сугробов — словно выбитый на медали профиль античного полководца. Он никогда не поворачивался ко мне лицом, а на мои вопросы или робкие попытки пошутить отвечал односложно. Он представлялся мне частицей унылого зимнего безмолвия, воплощением застывшего горя, когда все, что способно жить и чувствовать, погребено под снегом и сковано холодом; но в его молчании не было никакой враждебности. Я видел, что стена, которой он отгородился от мира, так надежно укреплена, что походя к ней не подступиться, и в то же время мне казалось, что его одиночество и отрешенность объясняются не только его личной бедой или даже трагедией, но что в его душе, по меткому наблюдению Хармона Гау, скопился холод многих и многих старкфилдских зим.

Только раз или два через разделявшую нас пропасть перекидывался временный мостик, но и этого было достаточно, чтобы мое намерение как можно больше узнать о нем окончательно укрепилось. Однажды я заговорил с ним о Флориде, где я работал год назад, и упомянул между прочим о том, как разительно не похожа здешняя зима на пейзаж Флориды в это же время года. К моему удивлению, Фром вдруг откликнулся:

— Это верно. Я тоже раз был во Флориде, и потом она еще долго мне вспоминалась, зимой особенно. Но теперь это уже все снегом замело.

Больше он ничего не сказал — и по особой интонации, прозвучавшей в его голосе, и по тому, как он резко оборвал свою речь, я мог только догадываться об остальном.

Через пару дней, садясь в поезд в Корбери-Флэтс, я хватился книжки, которую брал с собою читать в вагоне, — это была научно-популярная брошюра, посвященная, насколько мне помнится, недавним открытиям в области биохимии. Не найдя ее, я тут же о ней позабыл, а вечером, когда Фром приехал за мною, увидел свою книжку у него в руках.

— Вот, вы в санях оставили, — сказал он.

Я сунул брошюрку в карман, и мы, как всегда молча, тронулись в путь. Однако когда конь пошел шагом — по дороге к Старкфилду был пологий, но долгий подъем, — я заметил в сгущающихся сумерках, что мой возница повернулся ко мне лицом. Он заговорил первый:

— В этой книге пишут про такое, что я и понятия не имел.

Удивили меня не столько его слова, сколько неожиданный оттенок то ли обиды, то ли неудовольствия в его голосе: он был как будто неприятно поражен собственным невежеством.

— Вам это интересно? — спросил я.

— Было когда-то.

— Что же, там действительно есть кое-что новое. В последнее время в этих науках замечается явный прогресс. — Я помедлил и, не дождавшись ответа, добавил: — Если хотите поподробнее познакомиться с этой книжицей, я с удовольствием ее вам оставлю.

Итан промолчал, и на мгновение мне показалось, что его снова затягивает омут привычного безразличия; но потом он все же коротко отозвался:

— Благодарствую — я возьму.

Ободренный этим эпизодом, я решил было, что теперь Итан будет охотнее общаться со мной. Человек он был прямой и бесхитростный, так что интерес, который он выказал к моей брошюрке, мог объясняться только искренней тягой к знаниям. Подобная тяга в сочетании с известной осведомленностью еще резче выявляла контраст между внешним его положением и внутренними запросами, и я надеялся, что возможность дать какой-то выход этим запросам разомкнет наконец его уста. Но мои надежды не оправдались: слишком глубоко он ушел в себя — то ли из-за пережитой трагедии, то ли в силу своих нынешних обстоятельств, и случайного сближения было явно недостаточно для того, чтобы его снова потянуло к людям. На другой день он ни словом не обмолвился о книжке: минутного порыва откровенности как не бывало, и нашему общению предназначено было, судя по всему, оставаться по-прежнему односторонним и натянутым.

С начала наших совместных поездок прошло уже около недели, когда, поднявшись поутру, я увидел, что за окном валит густой снег. По высоте сугробов, наметенных вдоль садовой изгороди и церкви, я понял, что снегопад длился всю ночь: очевидно, в открытой степи бушевала метель. При такой погоде мой поезд вполне мог задержаться в пути и выбиться из расписания, но мне непременно надо было попасть в этот день на строительство, хотя бы на пару часов, и я решил, что если Фром заедет за мной, я все же попытаюсь добраться до Корбери-Флэтс и там подожду поезда. Сам не знаю, почему я подумал «если», — я ни минуты не сомневался в том, что Фром появится: не такой он был человек, чтобы нарушить слово из-за какой-то прихоти стихий. И точно: в назначенный час перед окном замаячили его сани, и все вместе — внезапное их появление и густеющая марлевая завеса снегопада — почему-то напомнило мне театральное зрелище.

Я уже достаточно хорошо знал своего возницу и потому не стал ни рассыпаться в благодарностях, ни выражать изумление по поводу того, что он приехал за мной в такую метель; однако когда он повернул коня не налево, как обычно, а направо, у меня невольно вырвалось недоуменное восклицание.

— По железной дороге не доберетесь, там заносы. Товарняк застрял у Корбери-Флэтс, — пояснил Итан, подхлестнув гнедого, и сани покатили в слепящую снежную мглу.

— Но послушайте — куда же вы едете?

— На узловую, напрямки, — отвечал Итан, указывая кнутовищем в сторону холма, на котором стояла местная школа.

— На узловую — в такой-то буран?! Да ведь дотуда не меньше десятка миль!

— Гнедой дотянет, если не очень гнать. Вы же сами говорили, что сегодня вам до зарезу нужно туда попасть. Раз я взялся отвозить, то и отвезу.

Он произнес это как нечто само собой разумеющееся, и я в ответ мог только вымолвить:

— Вы мне делаете огромнейшее одолжение.

— Пустое, — отозвался он.

Напротив школы дорога разветвлялась; мы свернули налево под гору и поехали по проселку, окаймленному с обеих сторон густыми зарослями гемлока, чьи ветви под тяжестью снега провисли и пригнулись почти вплотную к стволам. По воскресеньям я часто прогуливался по этой дороге и знал одинокую крышу, видневшуюся сквозь облетевшие кусты у подножья холма, — это была крыша фромовской лесопилки. Сейчас она выглядела заброшенной и безлюдной; над черной водой ручья, подернутой желтовато-белой пеной, торчало неподвижное мельничное колесо, а окружавшие лесопилку мелкие деревянные постройки, казалось, совсем вросли в землю под нахлобученными на них снеговыми шапками. Фром, не поворачивая головы, проехал мимо, и так же молча мы стали опять подниматься в гору. Примерно милю спустя, уже на незнакомом мне отрезке дороги, мы поравнялись с запущенным фруктовым садом — я разглядел несколько чахлых яблонь на склоне холма, где на поверхность там и сям пробивались залежи аспидного сланца, похожие на зверюшек, зимующих под снегом и высунувших нос подышать. К подножью холма примыкали поля, чьи границы сейчас терялись под снежными сугробами, а на самом верху, выделяясь невзрачным пятном на фоне бескрайней белизны земли и неба, стоял фермерский дом — типичное для Новой Англии одинокое жилище, в сочетании с которым пустынный окрестный пейзаж оставляет еще более унылое впечатление.

— Вон там я живу, — сказал Фром, с усилием отводя в сторону искалеченный локоть, и я не нашел что ответить — так удручающе подействовало на меня все увиденное. Снегопад прекратился, и в белесых проблесках солнца дом на холме предстал во всем своем неприглядном убожестве. Над крыльцом раскачивалась, как черный призрак, плеть какого-то ползучего растения, а дощатые стены дома под облупившимся слоем краски, казалось, дрогли на ветру, который задул с прекращением снегопада.

— При отце дом был больше — перемычку пришлось снести, не так давно, — продолжал Фром, рывком левой вожжи придержав гнедого, который явно намеревался свернуть к знакомым покосившимся воротам.

Тут я понял, что унылый и заброшенный вид жилища объяснялся отчасти отсутствием того, что в Новой Англии именуют «перемычкой», — крытой пристройки, которая возводится обычно под прямым углом к жилому дому и соединяет его с дровяным сараем и коровником. В самой перемычке размещаются кладовые для съестных припасов и хранится всякого рода инструмент. То ли потому, что эта пристройка символизирует связь крестьянской жизни с землей и одновременно служит хранилищем источников тепла и пищи, то ли просто потому, что в суровом климате Новой Англии она создает для хозяев немаловажное удобство — поутру они могут браться за работу, не выходя на улицу, — словом, как бы там ни было, не сам жилой дом, а именно «перемычка» считается в здешних местах показателем и средоточием благополучия — чем-то вроде домашнего очага. Подтверждение этой мысли я не раз находил во время своих одиноких прогулок по окраинам Старкфилда; может быть, оттого в словах Фрома мне послышалась тоскливая нотка, а его усеченное жилище, по вполне понятной ассоциации, показалось мне похожим на его собственное изувеченное тело.

— Мы теперь, можно сказать, на задворках живем, — продолжал Фром, — а раньше-то тут было бойкое место, пока железную дорогу не протянули к Корбери-Флэтс. — Он снова дернул вожжи, чтобы подбодрить сбавившего шаг гнедого, и, словно рассудив, что теперь, когда я увидал его дом, мне можно полностью довериться, не спеша продолжал: — Мать мою покойницу это крепко подкосило. Она и в прежние годы прихварывала, но ведь тогда что? Начнет ревматизм ее донимать, так она усядется на крыльце и сидит себе часами, на дорогу смотрит — кто куда едет да за чем. Раз в весеннее половодье в Бетсбридже плотину прорвало, так покуда ее ремонтировали, Хармон Гау свою колымагу чуть не полгода вкруговую гонял — по этой самой дороге. Мать тогда совсем молодцом была: что ни день сама к воротам спускалась, поджидала его — словечком перекинуться. Ну, а как поезд пустили, почитай никто уж мимо нас и не ездил. Матери все невдомек было — что стряслось, куда народ подевался. До самой смерти не могла успокоиться.

Когда мы свернули на узловую, снова пошел снег, и дом вскоре совершенно пропал из виду. Умолк и мой возница; между нами опустилась завеса прежней отчужденности. На сей раз с возобновлением снегопада ветер не утих — напротив, он внезапно усилился. По временам порывы ветра разгоняли серые клочья туч, и тогда бледное зимнее солнце озаряло окрестность, где яростно бушевала метель. Но гнедой был верен слову, данному его хозяином, и мы продолжали двигаться к цели, невзирая на хаос, царивший вокруг.

Во второй половине дня буран прекратился; небо на западе очистилось, и я по неопытности решил, что к вечеру погода разгуляется. Я на скорую руку закончил все дела на станции, и мы тронулись в обратный путь, рассчитывая попасть в Старкфилд к ужину. Однако ближе к закату тучи снова заволокли небо; стало быстро темнеть, и при полном безветрии повалил густой, обильный снег. Казалось, что неудержимая снежная лавина вот-вот погребет под собою весь мир, — это было пострашнее утреннего кружения метели. Вокруг нас постепенно сгущалась мгла — словно сама зимняя ночь в обличье снегопада спускалась вниз, слой за слоем окутывая землю.

Слабый свет от фонаря Фрома вскоре затерялся в кромешной мути, а через некоторое время отказало и его чувство направления, и даже безошибочный инстинкт лошади, всегда умеющей найти дорогу к дому. Два-три раза перед нами возникал и тут же растворялся в тумане какой-нибудь неожиданный предмет, как бы подавая нам знак, что мы сбились с пути; и когда мы наконец вновь выбрались на твердую дорогу, старый конь совсем обессилел. Я чувствовал за собою вину оттого, что не отказался утром от поездки, и после недолгих пререканий убедил Фрома позволить мне вылезти из саней и идти дальше пешком рядом с лошадью. Так мы одолели еще милю-другую, и тут Фром, вглядевшись в казалось бы непроглядную ночь, произнес:

— Вроде вон там мои ворота.

Последний отрезок пути дался нам тяжелее всех предыдущих. Пронизывающий холод и снежные наносы окончательно вымотали меня; я задыхался сам и чувствовал под своей ладонью судорожно вздымающийся лошадиный бок.

— Слушайте, Фром, — начал я, — вам нет ни малейшего смысла ехать дальше…

Но он тут же перебил меня:

— Ни мне, ни вам нет смысла. Хватит, наездились. Я понял это так, что он предлагает мне заночевать на ферме, и без слов повернул за ним к воротам. В конюшне я помог ему распрячь измученную лошадь и подостлать ей соломы. Управившись с этим, Фром отцепил с оглобли фонарь, вышел в ночь и через плечо позвал меня:

— Сюда пожалуйте.

Где-то высоко над нами сквозь снежную завесу мерцал прямоугольник света. Спотыкаясь и стараясь не отставать от Фрома, я побрел в эту сторону и в темноте едва не угодил в сугроб у самого крыльца. Обминая снег тяжелыми сапогами, Фром с усилием поднялся по ступенькам, посветил фонарем, нащупал дверную ручку и вошел внутрь. Я шагнул за ним следом и очутился в неосвещенной, с низким потолком прихожей, в глубине которой поднималась, теряясь во мраке, крутая узкая лестница. Справа, судя по полоске света под дверью, находилась та комната, окошко которой мы видели с улицы; из-за двери доносился монотонно-плаксивый женский голос.

У порога Фром потопал сапогами по рваной клеенке, сбивая снег, поставил фонарь на табуретку — единственный предмет, имевшийся в прихожей, — и тогда уже отворил дверь.

— Заходите, — пригласил он, и при звуке этого слова плаксивый женский голос умолк…

В ту ночь я нашел разгадку тайны Итана Фрома, и его история начала складываться в моем воображении в том виде, в каком я и решаюсь предложить ее читателю.

ГЛАВА I

Деревня утопала в снегу. Толщина снежного покрова была, пожалуй, не менее двух футов, а на перекрестках, где гулял ветер, намело целые горы снега.

В иссиня-черном небе горело холодным блеском созвездие Ориона; яркие звезды ковша Большой Медведицы застывшими ледяными сосульками висели в морозном воздухе. Луна зашла, но ночь стояла такая ясная, что белые фасады домов между деревьями на фоне снега казались серыми; резко чернели пятна кустов, а желтые полосы света, расходившиеся веером из окон цокольного этажа церкви, терялись где-то далеко впереди, в бескрайнем снежном море.

Молодой Итан Фром шел быстрым шагом вдоль главной улицы, на которой в этот поздний час не было ни души. Миновав банк и новое кирпичное здание лавки Майкла Иди, он поравнялся с домом стряпчего Варнума, где у калитки росли две черные норвежские ели. Поблизости от этого места дорога сворачивала вниз, к долине Корбери, а напротив дома Варнума высилась стройная белая колокольня церкви, обращенной в сторону улицы узким фасадом. Еще издали Итан различил на боковой стене церкви узорчатую аркаду окон верхнего этажа, а по мере приближения разглядел в лучах света из подвальных окошек множество свежих следов санных полозьев. Следы вели ко входу в церковь с противоположной стороны, где почти от самой стены начинался крутой откос в сторону дороги на Корбери; недалеко от входа виднелся навес, а под ним вереница саней с лошадьми, укрытыми теплыми попонами.

Ночь выдалась безветренная, и воздух был такой сухой и чистый, что мороз почти не чувствовался. Фрома преследовало ощущение полного отсутствия атмосферы — все пространство вокруг, от снега под ногами до сияющего металлическим блеском купола над головой, казалось ему заполненным одним только невесомым эфиром. «Как в колоколе, из которого выкачан воздух», — подумалось ему. Лет пять тому назад он проучился год в технологическом колледже в Вустере[4] и успел поработать в физической лаборатории под началом одного расположенного к нему профессора. Его нынешний круг мыслей ничем не походил на прежний, однако полученные в колледже начатки знаний нет-нет да и напоминали о себе — в самые неожиданные моменты, благодаря какой-нибудь случайной ассоциации. Смерть отца и последовавшие за ней невзгоды вынудили Итана оставить ученье, и хотя практические результаты от его недолгого пребывания в колледже были невелики, оно дало толчок его воображению и заставило задуматься о грандиозном и туманном смысле, скрытом за будничным обликом окружающего.

И сейчас, когда он спешил по заснеженной дороге, голова его пылала от обострившегося вдруг сознания таинственного смысла вещей, а лицо горело от быстрой ходьбы. Дойдя до конца улицы, он остановился перевести дыхание перед неосвещенным фасадом церкви и огляделся — вокруг было по-прежнему безлюдно. В нескольких шагах, почти от самых варнумовских елок, начинался длинный обледеневший спуск; старкфилдская молодежь издавна облюбовала это место для катанья на санках, и в погожие вечера окрестность допоздна оглашалась смехом и гомоном катавшихся. Но сегодня на сверкающей под луной белой ленте дороги не видно было ни единого темного пятнышка. Близилась полночь: деревня погрузилась в сон, и все, что еще бодрствовало в этот поздний час, сосредоточилось в подвальном этаже церкви, откуда вместе с лучами света вырывались наружу звуки музыки.

Обойдя церковь, Итан стал спускаться вниз, ко входной двери нижнего этажа. Чтобы не попасть ненароком в полосу света из окошка, он сделал круг по снежной целине и подошел сперва к дальнему углу здания, а оттуда, стараясь держаться в тени, осторожно прокрался к ближайшему окну. Прижавшись к стене своим поджарым, гибким телом и вытянув шею, он смог наконец увидеть, что делается внутри.

С улицы, из прозрачной морозной тьмы, ему показалось, что помещение, куда он заглянул, плавится от духоты. Металлические отражатели газовых рожков бросали резкий свет на беленые стены, а пышущие жаром железные бока печки вздымались, словно в ней бушевал вулканический огонь. Зал был полон молодых парней и девушек. Вдоль стены напротив окон выстроились в ряд табуретки, с которых только что поднялись просидевшие там весь вечер женщины постарше. Музыка уже смолкла, и музыканты — скрипач и барышня, игравшая по воскресеньям на фисгармонии, — на скорую руку подкреплялись за столом, накрытым на возвышении в дальнем конце зала. От угощения там уже мало что осталось — на столе громоздились глиняные миски с крошками от пирогов да пустые блюдечки из-под мороженого. Молодежь готовилась расходиться, и кое-кто уже прокладывал себе дорогу в прихожую, где висели шубы и накидки, как вдруг какой-то легконогий молодой человек с кудрявой черной шевелюрой выбежал на середину зала и хлопнул в ладоши. Этот сигнал тут же возымел действие. Музыканты поспешили к своим инструментам, танцоры, хотя многие из них успели наполовину одеться, живо выстроились в два ряда друг против друга, старушки-зрительницы снова уселись на свои места, а молодой человек, порыскав среди танцующих, вытащил на середину зала девушку, уже накинувшую на голову малиновую шаль, и завертел ее в бешеном танце под заразительную музыку виргинской кадрили.

У Фрома гулко забилось сердце. Он и сам выискивал в толпе именно эту темноволосую головку, эту малиновую шаль, и теперь досадовал, что чужой глаз оказался проворнее. Заводила танца, в жилах которого текла, по-видимому, ирландская кровь, плясал отлично и сумел заразить своим пылом партнершу. Ее легкая фигурка, кружась все быстрее и быстрее, плавно переходила вдоль шеренги танцующих от партнера к партнеру; от движения шаль слетела у нее с головы и развевалась за плечами, и при каждом повороте перед Фромом мелькали ее полуоткрытые, смеющиеся губы, облачко темных волос надо лбом и карие глаза — единственное, что он четко различал в сумбурном вихре линий.

Темп пляски все убыстрялся, и музыканты, чтобы не отстать от танцующих, наяривали что было силы, точно жокеи, нахлестывающие скаковых лошадей на финишной прямой; но наблюдателю у окна казалось, что кадрили не будет конца. То и дело он переводил взгляд с девушки на ее партнера, лицо которого, радостно-возбужденное, теперь приняло какое-то почти бесстыдно собственническое выражение. Парня этого звали Деннис, а его отец, Майкл Иди, был тот самый предприимчивый ирландский бакалейщик, чья ловкость и беззастенчивость впервые познакомила Старкфилд с новомодными методами торговли. Судя по недавно выстроенной новой кирпичной лавке, дела у Майкла Иди процветали. Сынок, по всем приметам, готовился пойти по стопам отца, а пока что не терял времени даром, пытаясь с достойной папаши предприимчивостью покорить старкфилдский прекрасный пол. Итан и раньше был о нем весьма низкого мнения, но сейчас у него просто руки чесались отделать наглеца кнутом. Странно, что девушка как будто ничего не замечала, — она обращала к нему сияющее лицо и протягивала ему руки, словно не чувствуя оскорбительности его взглядов и прикосновений.

В те редкие вечера, когда в деревне устраивалось какое-нибудь веселье и Мэтти Силвер, двоюродная племянница его жены, отправлялась немного поразвлечься, Фром всегда приходил за ней в Старкфилд, и они вместе возвращались домой. Когда Мэтти поселилась в их доме, жена Итана сама предложила давать молоденькой девушке возможность побыть на людях. Раньше Мэтти Силвер жила в Стамфорде,[5] когда же она переехала к Фромам и стала помогать своей родственнице по хозяйству, было решено, что, поскольку денег ей платить не собирались, иногда ее надо отпускать поразвлечься, чтобы она не чувствовала слишком остро разницу между городским образом жизни и уединением старкфилдской фермы. Если бы не это соображение, как потом с горечью думал Фром, его жене вряд ли пришло бы в голову позаботиться о том, чтобы девушка у них не тосковала.

Когда Зена в первый раз предложила отпускать Мэтти по вечерам в поселок, Итан внутренне воспротивился — перспектива вышагивать по две мили туда и назад после тяжелого дня на ферме его отнюдь не привлекала; но по прошествии недолгого времени его позиция совершенно переменилась, и теперь, если бы гулянья в Старкфилде стали устраиваться каждый вечер, он с восторгом бы это приветствовал.

Мэтти Силвер жила у них уже год, и Итан мог видеть ее по многу раз в день — с раннего утра до того часа, когда все собирались за ужином. Однако никакое будничное общение не могло сравниться с теми минутами, когда они поздним вечером вдвоем возвращались домой и он держал ее под руку, а она старалась приноровить к его размашистым шагам свою летящую походку. Он почувствовал к ней симпатию с первого дня, когда встречал ее на станции в Корбери-Флэтс; еще из вагона она улыбалась и махала ему рукой, а потом с подножки крикнула: «Вы, наверно, Итан!» И когда она сошла на платформу, обвешанная узелками и котомками, он подумал, оглядев ее щупленькую фигурку: «Такая вряд ли много наработает, но зато по крайней мере без фокусов». С нею в его доме поселилась юность и радость жизни, и это было благотворно само по себе, как если бы в остывшем очаге развели огонь. Но еще важнее было то, что при ближайшем рассмотрении эта смышленая и старательная девочка, какою она на первых порах показалась Итану, раскрылась с новой, неожиданной стороны. Она умела смотреть и слушать; ей можно было показывать и рассказывать, и Итан испытывал подлинное блаженство, сознавая, что все, чему он ее научил, глубоко западает ей в память и что в любой момент по своему желанию он может вновь заставить зазвучать однажды затронутые струны ее души.

Сладость близкого общения с нею Итан чувствовал особенно остро во время этих уединенных ночных возвращений. С детства, не в пример окружающим, он был восприимчив к красоте мира. Позднее это прирожденное свойство получило опору в тех начатках естествознания, которые он успел приобрести, и даже в самые горькие минуты голоса земли и неба, звучавшие с такой убедительной силой, приносили ему душевное успокоение. Но до сих пор восприимчивость к красоте жила в нем молчаливой болью, и к радости, которую давало лицезрение прекрасного, нередко примешивалась грусть. Он даже не знал, живут ли кроме него на свете люди, подвластные таким же чувствам, или он один наделен этим печальным даром.

И вот неожиданно у него появилась родная душа, как и он, трепетавшая перед необъяснимым чудом природы. Рядом с ним — под одной крышей, за одним столом — был теперь кто-то, кому можно было сказать: «Смотри, во-он там Орион, а правее, видишь, большая, яркая, эта называется Альдебаран, а чуть подальше целая стайка звездочек — будто пчелы роятся, правда? — это Плеяды…»; кто-то, кого можно было остановить перед гранитным пластом, проглядывающим сквозь заросли папоротника, и заворожить величественной панорамой ледникового периода, а заодно и рассказом обо всех остальных туманных эрах истории Земли… С жадностью впитывая все, чему он ее учил, Мэтти одновременно поражалась его учености, и это льстило его самолюбию. Были к тому же и другие моменты — необъяснимого и острого блаженства, когда они вместе замирали в немом восторге при виде алого морозного заката над грядой заснеженных холмов, или вереницы облаков, плывущих над золотистой жнитвой, или густо-синих теней на блестящем под солнцем снегу.

Когда Мэтти один раз воскликнула при нем: «До чего красиво — прямо как на картине нарисовано!» — Итан решил, что лучше не скажешь, что наконец-то найдены слова, способные выразить сокровенную тайну его души…

Но сейчас, пока он стоял в темноте, прильнув к церковному окну, к его воспоминаниям уже примешивалась горечь утраты. Как только он мог подумать, что его скучные разговоры и впрямь занимают ее? Сам он оживлялся только в ее присутствии, и то, что она без него была так оживлена и весела, так упоенно кружилась в танце, перелетая от партнера к партнеру, казалось ему прямым доказательством ее равнодушия. На тех, кто танцевал с нею, она смотрела с тем же открытым, радостным выражением, которое — всякий раз, когда ее лицо обращалось к нему, — напоминало ему распахнутое окно, озаренное отблесками заката. В глаза ему бросились еще какие-то знакомые и милые черточки — а ведь он в своем глупом самодовольстве был уверен, что они предназначаются для него одного: привычка откидывать голову назад перед тем как рассмеяться — она словно пробовала собственный смех на вкус, — или манера медленно опускать ресницы, когда что-то волновало ее или трогало.

Все, что Итан успел увидеть, больно задело его и пробудило дремавшие в нем страхи. Его супруга никогда не выказывала признаков ревности, но в последнее время беспрестанно ворчала, что в доме все делается не так, как следует, и разными окольными путями давала понять, что недовольна своей нерасторопной помощницей. Зена всегда была, как говорили в Старкфилде, «хворая», и Фрому волей-неволей приходилось признать, что если ее хворобы не выдуманные, то для помощи по хозяйству ей и вправду нужна пара более крепких рук, чем у Мэтти.

Хозяйственными способностями Мэтти не блистала, да и в родительском доме ее мало к чему приучили. Правда, она схватывала все на лету, но при этом была забывчива, рассеянна, а главное — не относилась к своим обязанностям всерьез. Итану думалось иногда, что, выйди она замуж по собственному выбору, в ней проснулся бы прирожденный инстинкт хозяйки, и ее печенья и соленья славились бы на всю округу; но работа по дому без ясной цели ничуть ее не привлекала. На первых порах все шло у нее вкривь и вкось — Итан частенько потешался над ее неумелостью, но она и сама смеялась вместе с ним, так что они быстро стали друзьями. Он старался как мог снять с нее часть забот — подымался раньше обычного, чтобы развести огонь в кухне, дрова приносил накануне вечером, забросил лесопилку и почти все время проводил на ферме, чтобы успеть и днем подсобить Мэтти по дому. В субботу вечером, дождавшись, пока женщины улягутся, он крадучись спускался в кухню и мыл пол, а однажды Зена застала его за ручкой маслобойки и молча пошла прочь, смерив мужа своим обычным непроницаемым взглядом.

С недавних пор он стал замечать и другие признаки ее недовольства — неопределенные, как и раньше, но явно тревожные. Как-то раз морозным зимним утром, когда он одевался при колеблющемся свете свечи — из неплотно пригнанного окна тянуло холодом, — Зена, еще лежавшая в постели, неожиданно нарушила молчание.

— Доктор не велит мне оставаться без помощи, — произнесла она своим всегдашним унылым тоном.

Он думал, что она еще спит, и при звуке ее голоса невольно вздрогнул, хотя и знал за женой привычку подолгу молчать, а потом ни с того ни с сего разражаться какой-нибудь речью.

Он обернулся и посмотрел на нее. В темноте контуры ее тела едва обозначались под ватным одеялом, а остроскулое лицо на белой подушке казалось тусклым и серым.

— Как это без помощи? — в недоумении повторил он.

— Ты же говоришь, что прислугу нам нанять не на что, а Мэтти-то не вечно здесь будет жить.

Фром снова повернулся к ней спиной, взял бритву, выпятил щеку и наклонился, пытаясь поймать свое отражение в мутном зеркале над умывальником.

— Где же ей еще жить, по-твоему?

— Возьмет да замуж выйдет, — протянула Зена.

— Пока она тебе нужна, никуда она отсюда не денется, — возразил он, энергично выскабливая подбородок.

— А я не желаю, чтоб люди говорили, будто я стою поперек дороги бедной девушке, мешаю ей выйти за такого самостоятельного парня, как Деннис Иди, — возразила Зена тоном обиженного самоуничижения.

Метнув в зеркало сердитый взгляд, Итан запрокинул голову, чтобы провести бритвой от уха к подбородку; рука у него не дрожала, но момент был ответственный, и под этим предлогом он промолчал.

— А доктор мне не велит оставаться без помощи, — снова завела Зена. — Сказал, чтоб я тебя предупредила. У него есть на примете одна девушка, вот и надо бы с ней поговорить…

Итан отложил бритву и, усмехнувшись, выпрямился.

— Деннис Иди! Ну, коли в нем вся опасность, горячку пороть рано, еще успеем прислугу подыскать.

— Как знаешь, мое дело сказать, — не унималась Зена.

Итан торопливо заканчивал одеваться.

— Ладно, будет. В другой раз потолкуем, а то я и так замешкался, — кинул он через плечо, поднося к свету свои старинные серебряные часы-луковицу.

Зена, по-видимому, поняла, что разговор окончен, и теперь помалкивала, глядя, как муж пристегивает подтяжки и всовывает руки в рукава куртки. Но когда он пошел к двери, она вдруг ядовито заметила ему вслед:

— Еще бы не замешкаться! Каждый день бы не брился, быстрей бы собирался.

Этот неожиданный выпад испугал его больше, чем туманные намеки на Денниса Иди. Действительно, после того как Мэтти Силвер поселилась у них, он стал бриться каждое утро; но жена его в этот ранний час обычно спала или делала вид, что спит — зимою Итан подымался затемно, — и он, как последний дурак, считал, что никакой перемены в его наружности она не заметит. По опыту прошлых лет он знал одну малоприятную особенность ее характера: она обычно не вмешивалась в ход событий и многого как будто вообще не замечала, но по прошествии недель, а то и месяцев вдруг какой-то вскользь брошенной фразой давала понять, что она преотлично все видела, взяла на заметку и сделала должные выводы. Правда, в последнее время голова его была занята совсем другим, так что всякого рода смутные опасения отодвинулись на задний план; да и сама Зена из гнетущей реальности незаметно превратилась в почти бесплотную тень. Вся его жизнь шла теперь под знаком Мэтти Силвер; кроме нее, он никого не видел и не слышал, и уже представить себе не мог, что можно жить как-то иначе. Но сейчас, пока он стоял под окном и видел, как Мэтти кружится в паре с Деннисом Иди, все намеки и угрозы, которые он дотоле не принимал всерьез, сплелись в единый клубок и заполонили его мысли…

ГЛАВА II

Когда веселье подошло к концу и молодежь стала расходиться, Фром укрылся за выступом тамбура, разделявшего наружную и внутреннюю двери, и оттуда наблюдал за разъездом гостей. То и дело луч фонаря выхватывал из группы нелепо закутанных фигур чье-нибудь юное лицо, раскрасневшееся от ужина и танцев. Те, кто жил в поселке и пришел пешком, первыми потянулись в гору, к главной улице; те же, кто приехал с окрестных ферм, еще толпились у навеса с лошадьми, шумно рассаживаясь по саням.

— А ты не едешь, Мэтти? — прокричал незнакомый женский голос, и сердце у Фрома дрогнуло. Тамбур загораживал от него выходящих — им надо было сделать несколько шагов вперед, чтобы попасть в его поле зрения; но звонкий голос, который раздался в ответ, прозвучал над самым его ухом:

— Боже упаси! В такую-то погоду!

Да, это была она — совсем рядом, близехонько; их разделяла только хлипкая дощатая перегородка. Вот сейчас она шагнет за порог, и его глаза, привыкшие к темноте, увидят ее так же ясно, как если бы на дворе была не ночь, а белый день. Внезапно накатившая робость заставила его снова укрыться за тамбуром, и вместо того чтобы показаться и окликнуть Мэтти, он продолжал стоять молча, прижавшись к стене. С самого начала их знакомства девушка, более живая, впечатлительная и открытая, ничуть не подавляла его — напротив, он исподволь перенимал присущую ей естественность и свободу обращения и сам удивлялся и радовался этому; но сейчас он чувствовал себя таким же неотесанным мужланом, что и в годы ученья в колледже, когда на загородном пикнике пытался приударить за вустерскими барышнями.

Он по-прежнему не двигался с места, а тем временем Мэтти вышла на улицу и остановилась в нескольких шагах от двери. Вышла она почти последняя и теперь растерянно оглядывалась, вероятно недоумевая, отчего не видно ее провожатого. И тут из темноты вынырнула закутанная до самых глаз мужская фигура; подошедший бесцеремонно стал к девушке вплотную, так что для Итана они оба слились в бесформенное пятно.

— Что, Мэтт, обманул тебя дружок, не явился? Ай-яй-яй, вот обидно-то! Ну ладно, не кручинься, так и быть, я никому не скажу. Я не сплетник, я человек благородный! (Как ненавистно было Фрому это дешевое, развязное зубоскальство!) Считай, что тебе повезло: папашины саночки — вот они, родимые, нас дожидаются!

И в ответ — недоверчиво-веселый голос Мэтти:

— Откуда тут возьмутся санки? Куда тебе ехать?

— Выходит, есть куда! Я и чалого жеребца запряг. Я как знал, что придется нынче ночью покататься! — Заранее торжествуя победу, Деннис попытался смягчить свой обычный наглый тон льстивыми нотками.

Девушка явно заколебалась, и Фром видел, как она в нерешительности теребит бахрому своей шали. Ни за что на свете он не выдал бы своего присутствия, хотя от ее решения зависела сейчас вся его жизнь — или по крайней мере так ему казалось…

— Погоди минутку, я отвяжу чалого! — крикнул Деннис и кинулся к навесу.

Мэтти стояла, глядя ему вслед, в позе спокойного ожидания, которая терзала душу нашему тайному соглядатаю. Он заметил, что Мэтти перестала напряженно всматриваться в темноту, словно ища кого-то глазами. Она не двигалась с места, пока Деннис Иди выводил лошадь, усаживался в сани и откидывал медвежью полсть, освобождая место для барышни; и вдруг, словно ее ветром сдунуло, повернулась и быстро пошла, почти побежала, вверх по косогору, огибая церковь.

— До свиданья! Желаю приятно прокатиться! — крикнула она на ходу, махнув ему рукой.

Деннис расхохотался и так хлестнул лошадь, что сани в два счета поравнялись с беглянкой.

— Хватит ломаться! Садись-ка живей! Тут на повороте вон какая скользота! — И Деннис перегнулся через бортик саней, протягивая ей руку.

Но она только рассмеялась в ответ:

— Спокойной ночи! Я с тобой не поеду!

На расстоянии их голоса уже не доносились до Фрома, и все дальнейшее превратилось для него в пантомиму теней, двигавшихся по гребню снежного косогора. Он увидел, как Деннис соскочил с саней и, перекинув через руку вожжи, направился к Мэтти. Свободной рукой он попытался ухватить ее под локоть, но она ловко увернулась, и сердце Фрома, замершее было на краю черной бездны, вздрогнув, возвратилось на свое законное место. Еще мгновенье — и он услышал затихающий звон бубенцов и различил на снежном пустыре перед церковью одиноко бредущую фигурку.

Он нагнал ее у дома Варнумов, в густой тени норвежских елок, и она, ахнув, обернулась.

— Небось подумала, что я про тебя забыл, а, Мэтт? — спросил он с радостной ухмылкой.

— Я подумала — вдруг что-нибудь случилось и ты не мог уйти из дому, — отвечала она серьезно.

— Новое дело! Из-за чего бы это я не мог уйти?

— Ну, мало ли — вот Зена с утра себя неважно чувствовала…

— Да она спит давным-давно. — Он помолчал, не решаясь задать вопрос, который вертелся у него на языке. — Так ты, стало быть, вознамерилась одна добираться до дому?

— Я ничего не боюсь! — засмеялась она.

Так они стояли вдвоем в темноте под елками, а вокруг, поблескивая под звездным небом, простирался безлюдный зимний мир. И Фром, собравшись с духом, задал свой вопрос:

— Если ты думала, что я не приду, отчего ты не поехала с Деннисом Иди?

— Господи, да где же ты был? Откуда ты знаешь? Я тебя там не видела!

Ее удивленные возгласы слились с его ответным смехом и дружно зазвенели в тишине, словно бегущие наперегонки ручейки талой воды. Свой поступок Итан находил теперь необыкновенно изобретательным и остроумным; он принялся лихорадочно составлять в голове какую-нибудь эффектную фразу, чтобы окончательно поразить воображение своей спутницы, однако смог произнести всего два слова охрипшим от волнения голосом:

— Ну, пошли.

Он взял ее под руку — как недавно пытался это сделать Деннис Иди, — и ему почудилось, что она чуть-чуть прижала его локоть к себе; но с места они не сдвинулись. Под елками было так темно, что он с трудом различал ее головку у своего плеча. Его подмывало нагнуться и потереться щекой о ее шаль. Он согласился бы простоять тут с нею всю ночь напролет.

Она сделала несколько нерешительных шагов вперед и вновь остановилась, глядя на обледенелый спуск, изборожденный бесчисленными следами санных полозьев и похожий на старое, поцарапанное зеркало на постоялом дворе.

— Сколько народу тут сегодня каталось, пока луна не зашла! — сказала Мэтти.

— А ты бы хотела тоже как-нибудь вечерком покататься?

— Ой, Итан, правда? Мы вдвоем? Вот было бы славно!

— Давай хоть завтра, если луна будет.

Она помедлила в раздумье, теснее прижимаясь к нему.

— Что сегодня было! Нед Хейл и Рут Варнум чуть не наехали на старый вяз — там, внизу. Все так перепугались, решили, что они убились. — Мэтти поежилась, и эта легкая дрожь передалась ему. — Вот был бы ужас, правда? Они сейчас такие счастливые!

— Нед Хейл растяпа, он и править толком не умеет. Вот я, например, могу тебя с этой горы так скатить, что любо-дорого будет смотреть!

Он и сам чувствовал, что расхвастался не хуже Денниса Иди, но его не покидало настроение беспечной веселости; к тому же слова Мэтти, сказанные о женихе и невесте— «Они сейчас такие счастливые!» — прозвучали для него так, словно она думала о нем и о себе.

— Все равно это дерево очень опасно стоит. Надо было давно его срубить, — не уступала Мэтти.

— И ты побоялась бы съехать? Со мной?

— Я же сказала — я ничего не боюсь! — неожиданно равнодушно бросила Мэтти и тут же быстро пошла вперед.

Эти моментальные смены настроений, хорошо знакомые Итану, повергали его то в восторг, то в смятение. Повороты ее мысли были так же непредсказуемы, как движения птицы, перелетающей с ветки на ветку. То обстоятельство, что он не имел права выказывать свои чувства и ожидать ответного проявления чувств от нее, придавало непомерную важность любой перемене, которую он ловил в ее взгляде или голосе. То он решал, что она догадывается обо всем, и его охватывал страх, то вдруг уверялся, что она ни о чем не догадывается, и приходил в отчаяние. Нынче вечером под тяжестью накопившихся опасений и дурных предчувствий весы явно склонялись в сторону отчаяния, и внезапная холодность Мэтти подействовала на него как ведро ледяной воды — особенно после прилива жаркой радости, которую он испытал, когда она дала отставку Деннису Иди. Молча они поднялись на Школьную горку, так же молча спустились с нее и пошли дальше. Перед самым поворотом на лесопилку Итан не выдержал: ему надо было услышать что-то определенное, он не мог дольше мучиться неизвестностью.

— Ты бы меня сразу увидела, если б не осталась плясать со своим Деннисом, — проговорил он запинаясь. При одном звуке этого ненавистного имени у него судорожно сжималось горло.

— Господи, Итан, ну откуда же мне было знать, что ты ждешь?

— Наверно, правду люди говорят, — буркнул он вместо ответа.

Она остановилась и подняла к нему лицо — он почувствовал это скорее, чем увидел.

— Что такое? Что еще люди говорят?

— Смотришь, как бы бросить нас поскорей, — продолжал свою мысль Итан, с трудом выдавливая слова.

— Ах вон что люди говорят! — со смехом передразнила его она и тут же упавшим голосом спросила: — Может быть, это Зена… не хочет, чтобы я у вас жила?

Он больше не держал ее под руку; они стояли друг против друга, и каждый силился разглядеть в темноте лицо собеседника.

— Я знаю, я все не так делаю, как надо бы, — торопливо продолжала она, покуда он тщетно бился в поисках нужного слова. — Я копуша, косолапая, любая работница в сто раз лучше со всем управится, да и силы у меня маловато. Ну так пускай бы она сказала, если что не по ней! А то молчит по целым дням, будто язык проглотила — знаешь ведь, какая она. Я и сама часто вижу, что я ей не угодила, а чем — ума не приложу. — Вспылив, она вдруг напустилась на него: — Она молчит, так хоть бы ты мне говорил! Или тоже глядишь, как бы от меня избавиться?

Избавиться! Этот гневный выкрик был для него как бальзам на свежую рану. Ледяные небеса над ним растаяли и пролились животворным дождем. Итан взял Мэтти под руку и стал опять подыскивать всемогущее, всевыражающее слово — и опять не смог найти ничего, кроме глухого «ну, пошли»…

Они молча повернули в ту сторону, где в ночи смутно маячила фромовская лесопилка, и в полной тьме миновали проселок, окаймленный зарослями гемлока. На открытом месте было посветлее; вокруг расстилались поля, пустынные и серые под звездным небом. Тропинка то ныряла в овражек, то врезалась в сквозистую тень деревьев, сбросивших листву. Среди полей там и сям мелькали в отдалении фермерские дома, немые и холодные, как могильные камни. Ночь стояла такая тихая, что слышно было, как снег поскрипывает под ногами. Треск сучка, обломившегося под тяжестью снега далеко в лесу, разносился окрест, словно ружейный выстрел, один раз они услышали лай лисицы, и Мэтти, вздрогнув, теснее прижалась к своему провожатому и ускорила шаг.

Мало-помалу впереди стала вырисовываться купа лиственниц у ворот фромовской фермы, и, чувствуя, что путь подходит к концу, Итан снова обрел дар речи.

— Так ты не собираешься нас бросать, Мэтт?

Ему пришлось наклониться, чтобы разобрать ее сдавленный шепот:

— Куда б я тогда делась-то?..

Сами по себе эти слова резанули его, но тон, которым они были сказаны, переполнил его ликованьем. На радостях все, о чем он еще готовился спросить, вылетело у него из головы; он только крепче прижал к себе локоть Мэтт, и ему показалось, будто по его жилам струится тепло ее тела.

— Ты часом не плачешь, а, Мэтт?

— Вот еще! С какой стати! — проговорила она прерывающимся голосом.

Они свернули в ворота и стали подыматься к дому, оставив в стороне тенистый холм, где за низкой оградой виднелись покосившиеся, наполовину занесенные снегом семейные надгробия Фромов. Итан задержал на них взгляд с каким-то странным чувством. Все предыдущие годы это молчаливое сообщество как бы насмехалось над его метаниями, над его тягой к свободе и переменам. На каждом из старых могильных камней ему чудилась надпись: «Здесь мы родились, здесь и остались на веки вечные; и тебя ждет та же участь». Всякий раз по дороге домой или из дому, проходя мимо них, Итан с дрожью говорил себе: «Вот так и я — живу, пока жив, а помру — станет одним камнем больше». Но сейчас ему не думалось ни о каких переменах, и вид этого уютного маленького кладбища подействовал на него согревающе, как воплощение преемственности и незыблемости существования.

— Мы тебя никуда не отпустим, — прошептал он, мысленно объединяясь с теми, кто покоился сейчас за оградой — ведь и они когда-то любили, и они должны были помочь ему удержать ее навсегда. И, проходя мимо могил своих предков и союзников, он повторял про себя: «Мы будем жить здесь вместе, долго-долго, а когда придет время, нас похоронят рядом».

Пока они медленно одолевали подъем, он целиком отдался во власть своего воображения. Картины его будущей жизни с Мэтти нередко рисовались перед ним, и никогда он не бывал так счастлив, как в эти минуты. На полдороге Мэтти обо что-то споткнулась и уцепилась за его рукав, чтобы не упасть; от этого прикосновения по его телу разлилась волна блаженного тепла, словно мечты его уже начинали сбываться. Впервые в жизни он отважился обнять ее за талию, и она не противилась. Остаток пути до дома они не прошли, а словно проплыли по ласковой летней реке.

Зена обыкновенно отправлялась спать сразу после ужина, и теперь окна, не защищенные ставнями, зияли чернотой. Над крыльцом шелестела и раскачивалась на ветру сухая огуречная плеть — словно черная лента, которую привязывают у входа, когда в доме покойник; и в голове у Итана мелькнула мысль: «Вот был бы это траур по Зене…» И тут же он отчетливо представил себе, как его жена спит наверху, приоткрыв рот, а в стакане с водой у кровати мокнут ее искусственные зубы…

Обогнув дом и осторожно ступая между залубеневшими от мороза кустами крыжовника, они подошли к кухонной двери. Если Зена знала, что они вернутся поздно, она запиралась на ночь и подсовывала ключ под половик с наружной стороны. Но Итан не торопился открывать дверь: он был еще во власти своих грез, и рука его все еще обнимала Мэтти.

— Мэтт… — начал он, сам толком не зная, что хочет сказать.

Девушка молча высвободилась; тогда он наклонился, чтобы нашарить ключ, и тут же в испуге выпрямился: ключа не было.

Они застыли у порога, растерянно вглядываясь друг в друга сквозь морозную тьму. Раньше ничего подобного не случалось.

— Может, она просто забыла? — произнесла Мэтти дрожащим шепотом, хотя оба знали, что Зена никогда ничего не забывает.

— А может, он в снег провалился, — продолжала Мэтти, после того как они с минуту постояли, напрягая слух.

— Сам по себе? Навряд ли, — так же шепотом возразил Итан. Еще одна безумная мысль пронеслась у него в голове. А вдруг на дом напали грабители? А вдруг…

Он вновь прислушался, и на этот раз ему померещилось, что изнутри донесся какой-то отдаленный звук. Тогда он нашарил в кармане спичечный коробок и, припав на колено, чиркнул спичкой, чтобы посмотреть, нет ли на снегу у дома чужих следов.

Пригнувшись к самому порогу, он краешком глаза заметил, что из-под двери пробивается слабый свет. Кто мог расхаживать ночью в доме? Потом на лестнице послышались шаги, и снова мысль о грабителях мелькнула в его мозгу. Но тут дверь отворилась, и он увидел свою жену.

Она стояла на пороге, одной рукой придерживая на плоской груди стеганое одеяло — в другой у нее была лампа, и ее высокая, угловатая фигура резко обрисовывалась е черном дверном проеме. Лампа бросала безжалостный свет на ее дряблую шею и костлявые пальцы, сжимавшие край одеяла; на голове у нее красовался венчик из папильоток, и все выступы и впадины ее остроскулого лица приобрели вдруг пугающую рельефность. Итан, который после прогулки с Мэтти еще пребывал в краю безоблачных грез, воспринял это зрелище как необыкновенно отчетливый сон, обычно предшествующий пробуждению. Он с трудом возвратился к действительности и понял, что только сейчас впервые по-настоящему увидел свою жену.

Не говоря ни слова, она посторонилась, и Мэтти с Итаном прошли в кухню; после бодрящего морозного воздуха на них дохнуло могильным холодом.

— Ты, наверно, про нас забыла, Зена, — пошутил Итан, стряхивая с сапог снег.

— Нет. Я себя погано чувствовала, не могла уснуть.

Мэтти подошла к ней, разматывая на ходу свои платки и накидки; снова мелькнула ее малиновая шаль, отсвечиваясь в ярких губах и пылавших румянцем щеках.

— Ах, Зена, бедненькая! Может, что-нибудь нужно сделать?

— Ничего мне не нужно. — Зена демонстративно отвернулась. — Снег-то мог бы и на крыльце стряхнуть, — попрекнула она мужа.

Она вышла из кухни и, задержавшись в прихожей, подняла лампу повыше, как бы освещая им обоим путь вверх по лестнице.

Итан тоже замешкался, делая вид, что никак не может найти колок, на который он вешал свою куртку и шапку. Супружеская спальня и комната Мэтти выходили на узкую лестничную площадку дверь в дверь, и сегодня ему было особенно непереносимо на глазах у Мэтти подниматься по ступенькам вслед за женой.

— Я, пожалуй, не пойду еще спать, — сказал Итан, шагнув в сторону кухни.

Зена остановилась и смерила его взглядом.

— Побойся бога — что сейчас внизу делать?

— Надо к завтрему кой-какие счета проверить.

Она еще постояла, глядя на него в упор, и не затененная щитком лампа продолжала высвечивать в мельчайших подробностях ее брюзгливое лицо, со всеми его складками и морщинами.

— В этакую-то поздноту? Да ты прозябнешь до смерти. Печка давно прогорела.

Не отвечая, он двинулся к кухонной двери — и тут ему почудилось, что Мэтти сквозь полуопущенные ресницы кинула на него быстрый предостерегающий взгляд. Еще мгновенье — и ресницы скова опустились; девушка прошла вперед и стала подниматься по лестнице.

— Что верно, то верно. Холод тут зверский, — согласился Итан. Понурив голову, он последовал за женой и наверху молча затворил за собою дверь супружеской спальни.

ГЛАВА III

На другой день Итан рано вышел из дому: на лесопилке его ждала срочная погрузка. Стояло ясное морозное утро. В безоблачном небе пламенела заря; на заснеженной опушке ближней рощицы лежали густо-синие тени. Кругом, насколько хватал глаз, тянулись сверкающие белизной поля, а на горизонте дымком стлались далекие, еле различимые полоски леса.

В этой утренней тишине, когда его мышцы были заняты привычным делом, а легкие вдыхали полной мерой целительный горный воздух, мысль Итана работала с особенной ясностью. Вчера за закрытой дверью спальни он и Зена не обменялись ни словом. Она только взяла со стула у кровати пузырек, накапала себе каких-то капель, выпила, замотала голову лоскутом желтой фланели и улеглась лицом к стене. Итан торопливо разделся и задул лампу — ему не хотелось видеть жену, ложась в постель с ней рядом. Какое-то время он еще слышал, как Мэтти ходит по комнате напротив; горевшая у нее свеча бросала слабый отблеск на площадку, и под дверью спальни виднелась узенькая полоска света. Итан не отрывал от нее глаз, пока она не погасла. Наступила полная темнота, и слышно было только свистящее дыхание Зены. Итан смутно сознавал, что ему следует о многом поразмыслить, но в его усталом мозгу и напряженных нервах сейчас жило только одно ощущение: теплое плечо Мэтти у его плеча. Почему он не поцеловал ее, когда она была так близко? Несколько часов назад такой вопрос и в голову бы ему не пришел. Да что там часов — даже несколько минут назад, когда они вдвоем стояли перед домом, он и подумать не посмел бы о том, чтобы поцеловать ее. Но чуть позже, увидев ее лицо в луче лампы, он внезапно почувствовал, что ее губы принадлежат ему.

И теперь, в прозрачном утреннем воздухе, ее лицо все еще стояло перед ним. Оно мерещилось ему и в алых отсветах зари, и в блеске нетронутого снега. Как изменилась девушка с тех пор как приехала в Старкфилд! В тот памятный день год назад, на станции, она показалась ему тщедушной и бесцветной. А как она дрожала от холода в первую зиму, когда северный ветер грозился разнести в щепки дощатые стены дома, а снежный град яростно барабанил по стеклам неплотно пригнанных окон!

Поначалу он опасался, что девушка возненавидит здешнюю тяжелую жизнь, холода и уединенность; но за все это время она ни разу не проявила недовольства. Зена объясняла это просто: поскольку Мэтти все равно деваться некуда, она волей-неволей должна делать вид, что ей тут нравится. Но Итан не удовлетворялся таким объяснением, тем более что сама Зена отнюдь не следовала этому разумному принципу.

Он испытывал к Мэтти сочувствие и жалость еще и потому, что по печальному стечению обстоятельств он как бы сделался ее опекуном. Отец Мэтти Силвер, состоявший с женой Фрома в родстве, совершил в свое время поступок небывалой решимости — он променял родные горы на Коннектикут, женился там на уроженке Стамфорда и унаследовал от своего тестя процветающее предприятие по производству медикаментов. Многочисленная родня завидовала и восторгалась, но, к несчастью, Орин Силвер, человек незаурядного размаха, умер, не успев продемонстрировать на собственном примере, что цель оправдывает средства. Ревизия его финансовой отчетности обнаружила только характер самих средств — и хорошо еще, что это произошло не до, а после пышных похорон, которые устроили главе семьи жена и дочь. Когда махинации покойного Силвера выплыли наружу, вдова не вынесла позора и скончалась, а Мэтти в двадцать лет осталась брошенной на произвол судьбы, имея за душой пятьдесят долларов, вырученных от продажи фортепьяно. Оказалось, однако, что при всех ее разнообразных дарованиях к жизни она была подготовлена недостаточно. Она умела отделать цветами шляпку, сварить из патоки карамель, прочесть с выражением «Не раздастся звон вечерний»[6] и сыграть на фортепьяно «Молитву девы»[7] или попурри из оперы «Кармен». Когда она попыталась расширить сферу своей деятельности за счет изучения стенографии и основ бухгалтерии, ее здоровье стало сдавать, а шесть месяцев, проведенные на ногах за прилавком большого магазина, окончательно его подорвали. Ближайшие родственники Мэтти, поддавшись в последние годы на уговоры ее покойного отца, доверили ему свои сбережения; и хотя после его смерти они безропотно исполняли свой христианский долг и за зло воздавали добром, давая дочери Силвера все имевшиеся у них в запасе добрые советы, ожидать от них вдобавок и материальной поддержки, разумеется, не приходилось. Но когда доктор, лечивший Зенобию Фром, порекомендовал ей подыскать кого-нибудь для помощи по хозяйству, вся родня моментально сообразила, что тут из Мэтти удастся извлечь хоть какую-то выгоду. Сама же Зена, не возлагая особых надежд на расторопность своей будущей помощницы, соблазнилась тем, что к ней можно будет вволю придираться без опасения, что та возьмет расчет. Так Мэтти попала в Старкфилд.

Недовольство и придирки Зены почти не выражались в словах, но тем не менее задевали за живое. Все первые месяцы Итан то сгорал от желания увидеть, как Мэтти наконец выйдет из себя и ответит Зене какой-нибудь дерзостью, то мучился страхом за последствия подобной вспышки. Но мало-помалу обстановка разрядилась. Деревенский воздух и долгие летние дни, когда Мэтти с утра до вечера находилась на улице, вернули краски ее щекам и упругость походке; в свою очередь Зена, получив возможность больше времени уделять своим многочисленным недомоганиям, несколько ослабила бдительность и перестала цепляться к Мэтти на каждом шагу, так что Итан, который, как прежде, тянул свой воз, выжимая все что можно из скудородных полей и маломощной лесопилки, совсем было решил, что в его доме воцарился мир.

Собственно говоря, и сейчас не было веских причин считать, что этот мир нарушен; но со вчерашнего вечера на горизонте маячил какой-то неясный страх. Он складывался сразу из многого: из враждебного молчания Зены, из тревожного предостерегающего взгляда Мэтти и из других всплывавших в памяти мимолетных и неуловимых примет, похожих на те, по которым иногда утром, еще при совершенно безоблачном небе, мы угадываем, что к вечеру разразится гроза.

Страх этот был так силен, что Итан, как все мужчины, подсознательно оттягивал время. С погрузкой он управился только к середине дня, и поскольку бревна и доски нужно было доставить Эндрю Хейлу, старкфилдскому плотнику, Итан прикинул, что разумнее будет, если он сам повезет их в поселок, а своего подручного, Джотама Пауэлла, отправит на ферму пешком. Он запряг в сани пару серых рабочих лошадок, взобрался наверх и уже примостился было на штабеле досок, когда вдруг, заслонив на мгновенье вспотевшие лошадиные шеи, перед ним возникло лицо Мэтти и тот быстрый, тревожный взгляд, который она метнула на него накануне.

— Нет, если там начнется какая-нибудь история, надо мне быть на месте, — смутно мелькнуло у него в голове, и он тут же велел немало удивленному Джотаму выпрячь лошадей и отвести их обратно в конюшню.

До дому они добирались довольно долго, увязая в глубоком снегу, и когда наконец вошли в кухню, Зена уже сидела за столом, а Мэтти снимала с плиты кофейник. Взглянув на жену, Итан обомлел. Вместо обычного бесформенного ситцевого капота и вязаной шали на ней было ее лучшее мериносовое коричневое платье, а прическу, хранившую следы вчерашней завивки, венчала твердая перпендикулярная шляпка, последние воспоминания о которой относились у Итана к тому дню, когда он на ярмарке в Бетсбридже выложил за нее пять долларов. Рядом на полу стоял старый чемодан и обернутая газетами картонка.

— Батюшки, куда это ты собралась, Зена? — еле выговорил Итан.

— У меня опять почечные колики и в ноги отдает, так что я решила съездить в Бетсбридж. Переночую у тетушки Марты Пирс и покажусь тамошнему новому доктору, — отвечала Зена своим обычным невыразительным голосом — точно так, как сообщила бы, что собирается подняться на чердак проветрить одеяла или в чулан поглядеть, не портятся ли ее припасы.

Несмотря на то, что Зена была заядлая домоседка, она уже дважды или трижды на памяти Итана ни с того ни с сего укладывала чемодан и отправлялась в Бетсбридж, а то и дальше — в Спрингфилд, чтобы посоветоваться с каким-нибудь новым городским доктором, всякий раз повергая мужа в трепет, потому что эти поездки обходились ему недешево. Возвращалась она всегда с целой кучей дорогостоящих лекарств, а ее последняя экспедиция в Спрингфилд ознаменовалась тем, что она потратила двадцать долларов на какую-то электрическую батарею, которой так и не научилась пользоваться. Но сейчас Итан испытал несказанное облегчение, вытеснившее все иные чувства. Он окончательно уверился, что Зена не кривила душой, объясняя свою вчерашнюю бессонницу «поганым» самочувствием: внезапное решение показаться врачу явно свидетельствовало о том, что она, как всегда, была без остатка поглощена заботой о собственном здоровье.

Как бы предвидя возможные возражения, Зена кислым тоном добавила:

— Ты, конечно, лесопилку не бросишь, но уж по крайней мере пускай Джотам меня подвезет на гнедом до станции и посадит в поезд.

Итан слушал ее вполуха. В зимние месяцы сообщение между Старкфилдом и Бетсбриджем было не очень надежным — почтовый дилижанс не ходил, а поезда, которые останавливались в Корбери-Флэтс, курсировали редко, да и то вечно опаздывали. Итан быстренько прикинул в уме, что при всех обстоятельствах Зена попадет домой не раньше завтрашнего вечера…

— Ну вот, знала бы я, что ты Джотама не отпустишь… — снова начала Зена, очевидно приняв его молчание за отказ. Перед отъездом ее всегда почему-то прорывало, и она разражалась длиннейшими монологами. — Ладно, все мне ясно, только имей в виду — я в таком состоянии долго не протяну. У меня теперь вся боль вниз спустилась, до самых лодыжек сверлит, а то стала бы я перед тобой одалживаться, пешком бы лучше дошла до Старкфилда да попросила Майкла Иди, чтоб он меня посадил на свой фургон — он его так и так всякий день за товаром посылает к поезду. Конечно, часа два пришлось бы просидеть на станции, ну и пускай, мне легче на морозе ждать, чем слушать, как ты станешь отговариваться…

— Господи, да отвезет тебя Джотам, — выговорил наконец Итан. Он вдруг поймал себя на том, что пока Зена произносила свою тираду, он не сводил глаз с Мэтти, и только теперь с усилием перевел взгляд на жену. Она сидела напротив окна, и в бледном отсвете снежных сугробов ее лицо показалось ему бескровнее и мертвеннее обычного. Параллельные морщины на щеках, по три с каждой стороны, сделались еще резче, а от носа к углам поджатых губ протянулись брюзгливые складки. Хотя она была старше мужа всего на семь лет, а ему только недавно минуло двадцать восемь, она уже глядела старухой.

Итан попытался сказать что-нибудь приличествующее случаю, но в голове его вертелась одна-единственная мысль: ведь с тех пор как Мэтти жила у них, Зена ни разу не уезжала из дому с ночевкой. И вот сегодня… А Мэтти — о чем-то она сейчас думает? Может быть, тоже об этом?

Он понимал, что Зена, наверно, ждет, чтобы он отправил Джотама с досками в Старкфилд и отвез бы ее на станцию сам, но он никак не мог придумать подходящей отговорки и в конце концов брякнул:

— Я бы и сам тебя подвез, да Хейл обещал со мной сегодня рассчитаться.

Сказавши это, он с досады чуть не прикусил себе язык: во-первых, это была грубая ложь, поскольку никакой надежды получить с Хейла наличными не имелось, а во-вторых, как он знал по собственному горькому опыту, крайне опрометчиво было в канун очередной медицинской вылазки давать Зене понять, будто он при деньгах. Но, как бы там ни было, под этим предлогом он избавлялся от мучительно долгой поездки на станцию в обществе своей супруги — престарелый гнедой умел передвигаться только шагом.

Зена ничего не ответила — казалось, она пропустила его слова мимо ушей. Она уже отодвинула тарелку и теперь отмеривала себе микстуру из вместительной бутылки, стоявшей рядом.

— Пользы от этого питья никакой, но уж начала, так надо допить, не выливать же, — заметила она и, шаркнув порожней бутылкой по столу, кинула Мэтти: — Сумеешь отмыть, чтоб лекарством не пахло, можно будет в ней наливку поставить.

ГЛАВА IV

Как только его жена, погрузившись в сани, уехала, Итан снял с колка куртку и шапку. Мэтти мыла посуду, напевая мотив, который запомнился ей со вчерашних танцев. Он оделся и сказал: «Пока, Мэтт», и она весело отозвалась: «Пока, Итан!»

В кухне было тепло и светло. Косые лучи солнца проникали в окно с южной стороны дома и освещали фигурку Мэтти, хлопотавшей у стола, дремлющую на стуле кошку, горшки с геранью, которую Итан летом посадил перед крыльцом, чтобы у Мэтти был «палисадничек», а осенью выкопал и перенес под крышу. Уходить ему не хотелось. Он с радостью подождал бы, пока Мэтти кончит прибираться и усядется за шитье, но рассудил, что лучше поскорее разделаться с досками и засветло вернуться на ферму.

Всю дорогу от лесопилки до поселка он не переставая думал о том, как он вернется домой — к Мэтти. Даже собственная убогая кухня рисовалась ему вожделенным местом. Конечно, по сравнению с детскими воспоминаниями Итана она выглядела довольно жалко — не то что при матери, когда все там сияло и сверкало; но уже одно отсутствие Зены придавало кухне на удивление уютный вид. И ему представилось, какое блаженство наступит после ужина, когда, закончив все дела, они с Мэтти смогут провести долгий вечер вдвоем. Ни разу еще они не оставались одни в доме, и он заранее предвкушал, как они усядутся у печки, друг против друга, словно муж и жена; он снимет сапоги, чтобы дать ногам отдых, и раскурит трубку, и будет слушать ее смех и голос. Ее разговор никогда не мог ему наскучить, потому что говорила она не как все, а по-особенному, по-своему, и всякий раз он слышал ее как будто впервые.

Любуясь картиной, возникшей в его воображении, Итан одновременно радовался тому, что Зена явно не собиралась затевать никакой «истории» и опасаться, в сущности, было нечего. Поэтому настроение у него окончательно исправилось, и посреди безлюдных снежных полей он, обычно такой молчаливый, принялся напевать и насвистывать, погоняя своих косматых лошаденок. В нем дремала еще искорка общительности, которую не успели загасить бесконечные старкфилдские зимы. По природе немногословный и замкнутый, он любил в других бесшабашность и веселый нрав, и всякое проявление дружеского интереса согревало его душу. В Вустере он пользовался среди товарищей репутацией нелюдима и некомпанейского парня, однако ему было втайне приятно, когда кто-нибудь бесцеремонно хлопал его по спине и бросал на ходу: «Здорово, старик!» или «Как жизнь, старое чучело?» И позднее, вернувшись в мрачный, холодный Старкфилд, он вдвойне оценил теплоту студенческого панибратства.

Дома год от года вокруг него сгущалось молчание После несчастья с отцом на плечи Итана лег двойной груз — и хозяйство, и лесопилка, так что времени ходить на молодежные сборища совсем не оставалось. Когда же заболела мать, тишина в доме сделалась еще тягостнее, чем пустынное безмолвие полей. В прежние годы мать Итана была охотница поговорить, но с тех пор, как на нее напала «хвороба», голос ее слышался в доме все реже и реже, хотя дара речи она не лишилась. Бывало, долгим зимним вечером сын не выдерживал и начинал упрашивать ее «вымолвить хоть словечко»; тогда она медленно поднимала палец и отвечала: «Не могу — я слушаю…» Если же он пытался заговорить с ней во время ненастья, когда вокруг дома завывал ветер, она только жаловалась в ответ: «Больно уж они там шумят, я из-за них тебя и не слышу».

Только когда она окончательно слегла и из соседней долины приехала дальняя родственница Фромов, Зенобия Пирс, чтобы помочь Итану ходить за больной, в доме снова зазвучала человеческая речь. После длительного одиночного заключения и пытки тишиной говорливость Зены показалась ему волшебной музыкой. Он чувствовал, что еще немного — и он сам бы «тронулся», как мать, если б не этот новый голос, который так вовремя поддержал его. Зена мгновенно оценила положение. Она высмеяла его за неумелость и незнание простейших вещей по части ухода за больными, а потом велела «идти подобру-поздорову» и в ее дела не мешаться, потому что она со всем управится сама. Уже одно то, что кто-то в доме стал решать за него и он смог вернуться к своим прямым обязанностям и к общению с людьми, восстановило его пошатнувшееся душевное равновесие — и он тут же убедил себя, что он у Зены в неоплатном долгу. Ее энергия и расторопность были ему живым укором. Казалось, она от рождения владела всеми секретами и хитростями домоводства, которых он так и не сумел постичь за двадцать с лишним лет ученичества. Она распоряжалась — он слушался. Когда наступил конец, она должна была втолковать ему, что надо заложить лошадь в сани и ехать за гробовщиком, а потом никак не могла уразуметь, почему он загодя не выспросил у матери, кому отдать после нее одежду и швейную машинку. После похорон, увидав, что Зена укладывается в дорогу, он вдруг панически испугался одиночества и, плохо сознавая, что делает, кинулся к ней и попросил остаться в его доме — навсегда. Позднее ему не раз приходило в голову, что ничего бы этого не случилось, умри его мать не зимой, а весной…

Перед женитьбой они договорились, что как только Итану удастся уладить денежные затруднения, возникшие за время долгой болезни матери, они продадут лесопилку и ферму и попытают счастья в большом городе. Любовь Итана к природе не была равнозначна приверженности к ремеслу земледельца. Ему всегда хотелось стать инженером и жить в городах, где читаются публичные лекции, где есть библиотеки и где люди занимаются «чем-то стоящим». Когда он учился в Вустере, ему довелось несколько недель поработать механиком во Флориде, и это укрепило его веру в свои силы и желание повидать мир; и теперь он был убежден, что с такой оборотистой женой, как Зена, быстро сумеет отвоевать себе в этом мире прочное место.

Деревня, где выросла Зена, была побольше и поближе к железной дороге, чем Старкфилд, и с самого начала она дала Итану понять, что не за тем выходила замуж, чтобы заживо похоронить себя в глуши. Но, время шло, покупателей на ферму все не подворачивалось, и мало-помалу Итан осознал, что Зена и сама отдумала переезжать. На своих старкфилдских соседей она смотрела свысока, и это ее вполне устраивало; переселяться же в другое место с риском, что там кто-то станет смотреть свысока на нее, ей отнюдь не улыбалось. Даже в таких городках, как Бетсбридж или Шедс-Фолз, ее вполне могли бы недооценить, а в городах покрупнее, куда, собственно, и стремился Итан, она и вовсе бы утратила свое лицо. Вдобавок уже через год после замужества у нее обнаружились всевозможные «хвори», которые в дальнейшем расцвели пышным цветом и даже прославили Зену на весь поселок, где разных неслыханных болезней и так было хоть отбавляй. Когда она приехала ухаживать за его матерью, она показалась Итану воплощением здоровья, но довольно скоро он понял, что лекарские навыки она приобрела прежде всего благодаря углубленному изучению собственных недугов.

Потом и она замолчала. Возможно, это был неизбежный результат уединенного образа жизни на ферме, а возможно, причина была в том, что Итан, как она утверждала, «никогда ее не слушал». Обвинение это имело под собой некоторую почву. Все речи Зены сводились к жалобам и сетованиям, а сетовала она, как правило, на то, чего он не в силах был изменить; и чтобы не ответить ей какой-нибудь резкостью, Итан сперва выработал у себя привычку никак не отзываться на ее слова, а потом и вообще отучился в определенных обстоятельствах слушать, думая о своем. Правда, в последнее время, когда у него появились основания присматриваться к жене внимательнее обычного, ее упорное молчание стало внушать ему тревогу. Он припомнил, как постепенно отвыкала говорить его мать, и забеспокоился: он ведь слыхал, что на женщин частенько «находит стих». Еще при жизни матери Зена, которая знала наперечет, кто чем болеет во всей округе, рассказывала ему про разные случаи тихого помешательства, да и от соседей доводилось слышать то про одну, то про другую фермерскую семью, где годами содержались в четырех стенах несчастные умалишенные; бывало и так, что из-за них в доме разыгрывались настоящие трагедии. Порой при виде угрюмо сжатых губ жены у него мороз пробегал по коже от недобрых предчувствий. Порой же ему мерещилось, что молчание ее только напускное и за ним скрываются какие-то далеко идущие замыслы, что в ее мозгу роятся таинственные подозрения, а сердце разъедает злоба. Такая возможность пугала его еще больше, и как раз об этом он подумал вчера, увидав свою жену на пороге.

Но сегодня, с отъездом Зены в Бетсбридж, он окончательно успокоился, и мысли его целиком сосредоточились на перспективе провести вечер с Мэтти. Его угнетало только одно обстоятельство — то, что он сболтнул насчет денег, которые якобы рассчитывал получить за доски. Он так явственно предвидел последствия своей неосмотрительности, что скрепя сердце решился попросить у Эндрю Хейла хотя бы часть платы вперед.

Когда Итан въехал к Хейлу во двор, его заказчик как раз вылезал из саней.

— Здорово, Ит! — крикнул он. — Молодец, что привез. Эндрю Хейл, седоусый и краснолицый, за последние годы раздобрел и не стеснял воротничками свой щетинистый двойной подбородок, но на его безукоризненно свежей рубашке всегда красовалась запонка с брильянтиком. Правда, это выставленное напоказ благосостояние мало кого обманывало: хотя дела у него шли неплохо, все в Старкфилде знали, что он частенько увязает в долгах под бременем расходов на содержание большой семьи, а также по причине собственной беспорядочности. Он состоял в дружеских отношениях еще с родителями Итана, и его дом принадлежал к числу немногих, куда время от времени выбиралась Зена: ее привлекало то, что жена Хейла в молодости перелечила чуть ли не всех своих односелян и до сих пор слыла непревзойденной мастерицей по части пользования больных.

Хейл подошел к лошадям Итана и похлопал их по дымящимся бокам.

— Ну, брат, — пошутил он, — я смотрю, ты их забаловал: ишь какие гладкие!

Итан сразу принялся за разгрузку; закончив, он прошел к сарайчику, служившему Хейлу конторой, и толкнул застекленную дверь. Хейл сидел спиной к заваленному бумагами столу и грел ноги на печке; это тесное рабочее помещение показалось Итану таким же теплым, добродушным и беспорядочным, как сам хозяин.

— Присаживайся, оттай малость, — кивнул он Итану. Наш герой долго не знал, с чего начать, но в конце концов собрался с духом и, запинаясь, попросил у Хейла полсотни долларов аванса. Тут же он едва не сгорел со стыда, увидев нескрываемое удивление на лице своего собеседника. Обычно Хейл рассчитывался с поставщиками не раньше чем через три месяца, и в его практике не было еще случая, чтобы он сразу платил наличными.

Итан сознавал, что, сошлись он на крайнюю нужду в деньгах, Хейл, вероятно, поступился бы своими правилами и как-нибудь выкроил бы ему эти несчастные полсотни; однако прибегнуть к такому средству ему мешало не только самолюбие, но и инстинктивная осторожность. Он помнил, сколько времени прошло после смерти отца, покуда ему удалось твердо встать на ноги, и не хотел, чтобы Эндрю Хейл — или неважно кто еще в Старкфилде — думал, что он снова теряет под собой почву. Кроме того, ложь всегда была ему не по нутру: нужны деньги— значит, нужны, а зачем — это никого не касается. Поэтому с Хейлом он говорил сухим, натянутым тоном гордеца, который даже самому себе не хочет признаться, что унижается до просьбы, — и отказ, в сущности, не явился для него неожиданностью.

Хейл отказал Итану так же добродушно, как он делал все остальное: он обратил разговор в шутку и поинтересовался, не надумал ли Итан приобрести рояль или соорудить для красоты на своем доме «кумпол» — в последнем случае он готов был бесплатно предложить свои услуги.

Итан не знал, куда девать глаза. Немного помявшись, он пожелал Хейлу всего хорошего и уже открыл было дверь на улицу, когда Хейл вдруг окликнул его:

— Слушай-ка, — а у тебя часом не поджимает с деньгами?

И тут самолюбие Итана, не дав вступиться благоразумию, поспешило ответить:

— Нет, что вы!

— Ну, тогда ладно. Я-то, правду тебе сказать, порядком поиздержался. Если хочешь знать, я сам тебя хотел просить повременить малость с расчетом. Дела сейчас идут не бог весть как, да я еще тут обещал домишко отделать для своих молодых — свадьба-то уже не за горами. Мне, конечно, охота им сделать приятное, что Неду, что Рут, да ведь даром-то ничего не достается. — Он покосился на Итана, ожидая сочувствия. — А молодежи подавай все новенькое да свеженькое. Ты небось лучше меня знаешь — сам не так давно в доме блеск наводил, как женился на Зене.

Итану надо было завернуть в поселок по делу; он оставил лошадей на конюшне у своего заказчика и отправился дальше пешком. Прощальное замечание Хейла все звучало у него в ушах, и он, горько усмехаясь, думал, что, выходит, с точки зрения Старкфилда семь лет с Зеной — это еще срок небольшой, раз женился он «не так давно»…

День клонился к вечеру; там и сям в домах засветились окошки, поблескивая в холодных серых сумерках, а снег словно стал еще белее. Мороз загнал всех под крышу, и длинная деревенская улица была пустынна. Вдруг Итан услышал веселый перезвон бубенцов, и навстречу ему вынеслись запряженные резвой лошадью сани. Он узнал чалого жеребца Майкла Иди, успел разглядеть и Денниса в щегольской меховой шапке — парень обернулся и помахал ему рукой. «Здорово, Ит!» — крикнул он и покатил дальше.

Сани исчезли в направлении фромовской фермы; треньканье бубенцов понемногу затихло, но сердце у Итана тревожно сжалось. Может статься, Деннис прослышал об отъезде Зены и теперь пользуется случаем застать Мэтти одну и провести с ней часок? В груди у Итана поднялась такая буря ревности, что ему самому стало стыдно. Нет, допускать такие мысли по отношению к Мэтти было несправедливо: она ничем этого не заслужила.

Он продолжал идти в сторону церкви и вскоре поравнялся с калиткой Варнумов, где накануне они с Мэтти стояли под густым шатром норвежских елок. Тут как раз прямо перед собой он заметил какую-то неясную тень. При его приближении тень на мгновенье распалась надвое, потом опять слилась, и он услышал звук поцелуя и притворно-испуганное «ой!» — очевидно, его заметили. Потревоженная тень снова торопливо раздвоилась, на сей раз окончательно — за одной ее половинкой захлопнулась калитка, другая бодро зашагала прочь. Итана все это позабавило. Чего, собственно, они так переполошились? Ну, увидел кто-то, как они целуются, — все равно ведь все а Старкфилде знали, что Нед Хейл и Рут Варнум — жених и невеста. На том самом месте, где Итан спугнул влюбленных, они с Мэтти стояли вчера, чувствуя, как неодолимо их влечет друг к другу. Такое совпадение было приятно Итану, но мысль о том, что застигнутой им парочке не надо прятаться и скрывать свое счастье, наполнила его сердце горечью.

Вернувшись к Хейлу, он забрал лошадей и пустился в обратный путь на ферму. Мороз к вечеру немного отпустил; небо сплошь заволоклось тучами и обещало на завтра снег. Кое-где сквозь облака проглядывала одинокая звездочка в воронке густеющей синевы. Через час-другой над горами за фермой должна была взойти луна. Ее холодный огонь лишь ненадолго прожигал пелену туч над горизонтом, и, позолотив их рваные края, она снова исчезала из глаз. Поля были объяты каким-то скорбным покоем. Зажатые в тисках многонедельной стужи, они, казалось, получили передышку и могли неторопливо потянуться, перед тем как снова застыть в своей суровой зимней спячке.

Итан то и дело прислушивался, не раздастся ли впереди звон колокольчиков, но дорога была пустынна, и вокруг стояла тишина. Уже подъезжая, он увидел сквозь прозрачный заслон лиственниц у ворот, что наверху чуть светится окошко. «Она в своей комнате, — сказал он себе. — Наверно, прихорашивается к ужину». И ему вспомнилась презрительная гримаса на лице Зены, когда б свой первый вечер Мэтти спустилась к ужину с тщательно приглаженными волосами и с ленточкой на шее.

Он миновал кладбище и задержался взглядом на одной из самых старых могильных плит, которая в детстве всегда манила и пугала его, потому что на ней было выбито его собственное имя:

ЗДЕСЬ ПОКОЯТСЯ

ИТАН ФРОМ И СУПРУГА ЕГО ЭНДЬЮРЕНС,

ПРОЖИВШИЕ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ

В МИРЕ И СОГЛАСИИ.

Вечная память!

Мальчишкой он считал, что пятьдесят лет вместе — это ужас как долго, но сейчас ему казалось, что они могут пролететь в один миг. А впрочем, подумал он с горькой иронией, скорей всего похожая эпитафия будет высечена, когда наступит срок, над ним и Зеной…

Он отворил дверь в конюшню и, вытянув шею, стал вглядываться в темноту, боясь увидеть рядом со стариком гнедым Деннисова чалого жеребца. Но его страхи оказались напрасными — там стоял один понурый гнедой, который жевал солому, шамкая беззубыми челюстями.

Весело насвистывая, Итан распряг серых лошадок, подстелил им свежей соломы и засыпал в кормушки лишнюю мерку овса. Он никогда не отличался особой музыкальностью, но, запирая конюшню, начал даже что-то напевать себе под нос и замолчал только у самого дома. Поднявшись на крыльцо, он нажал на ручку кухонной двери, но дверь не открывалась.

Сбитый с толку, он яростно затряс дверную ручку, но тут же сообразил, что Мэтти, одна в пустом доме, скорее всего побоялась на ночь глядя оставлять дверь незапертой. Он еще немного постоял в темноте, ожидая услышать ее шаги. Однако шагов все не было; тогда он бросил прислушиваться и, приложив ладонь ко рту, крикнул голосом, дрожащим от радостного нетерпения:

— Эй, Мэтт, где ты там!

Ответом ему было молчание; спустя две-три минуты с лестницы донесся легкий скрип, и щель под дверью слабо засветилась — точно так же, как было вчера. Вообще все события вчерашнего вечера повторялись одно за другим с такой пугающей похожестью, что, когда в замке загремел ключ, Итан не удивился бы, если бы дверь ему открыла жена. Но дверь распахнулась — и он увидел Мэтти.

Она стояла на пороге, в черном прямоугольнике дверного проема, с лампой в руке — точь-в-точь как стояла вчера Зена. Лампу она держала так же — на высоте плеча, и перед глазами Итана была ее нежная юная шея и смуглое, еще совсем детское запястье. Луч от лампы отсвечивал бликами на ее свежих губах, обводил бархатистой тенью глаза и подчеркивал матовую белизну открытого лба над темными дугами бровей.

Она была одета в свое домашнее темненькое платье, без всяких бантиков у ворота, но волосы в честь сегодняшнего вечера перевязала узкой красной лентой. Эта дань необычности придавала ей какой-то новый, праздничный вид. Она показалась Итану выше, стройнее, женственнее, чем всегда; ее фигура вдруг приобрела статность, движения стали свободнее. С улыбкой она посторонилась, давая ему пройти, и он, идя за нею по пятам, дивился легкости и плавности ее походки. Она поставила лампу на стол, который был старательно накрыт к ужину — Итан увидел горку свежих пышек, моченую бруснику и свои любимые маринованные огурчики, выложенные в глубокое блюдо красного стекла. В печи пылал яркий огонь, а на полу перед дверцей нежилась кошка, поглядывая сонными глазами на стол.

Итан чуть не задохнулся от нахлынувшего на него чувства блаженства и покоя. Он вышел в прихожую повесить куртку и стянуть намокшие от снега сапоги. Воротившись в кухню, он увидел, что Мэтти уже сняла с плиты чайник и хлопочет у стола, а кошка усердно трется ей об ноги.

— Брысь, негодница! Смотри-ка, я из-за тебя чуть не упала! — воскликнула Мэтти, глаза которой лучились смехом.

Итан снова почувствовал укол ревности. Полно, да ему ли она так радуется, из-за него ли так светится ее лицо?

— Ну, как тут без меня, кто-нибудь заходил? — небрежно спросил он и нагнулся к печке, будто проверяя, хорошо ли закрыта дверца.

Она со смехом кивнула:

— Как же, как же, был один гость!

Мрачнее тучи, Итан выпрямился и кинул на девушку косой хмурый взгляд:

— Кто такой?

В глазах у нее заплясали лукавые искорки.

— Как кто? Да Джотам Пауэлл, кто же еще? Приехал, поставил лошадь и кофейку попросил, согреться на дорогу.

Черная туча пронеслась, и в душе у Итана снова засияло солнце.

— Только-то? Ну, надо полагать, у тебя нашлось чем его попотчевать. — Помолчав, он почел своим долгом добавить: — Как он Зену-то довез, успели к поезду?

— Успели, успели, еще даже ждать пришлось.

При звуке этого имени между ними пробежал мгновенный холодок, и оба замерли в смущении, украдкой поглядывая друг на друга. Но тут Мэтти тряхнула головой и сказала:

— А не пора ли ужинать?

Они придвинули к столу свои стулья, а кошка, не дожидаясь приглашения, вспрыгнула на Зенино кресло и уселась между ними с довольным видом.

— Ах ты проныра! — прыснула Мэтти, и оба дружно расхохотались.

Еще минуту назад Итан был, как ему казалось, на грани красноречия, но упоминание о Зене внезапно сковало ему язык. Его замешательство передалось и Мэтти; она сидела, не подымая глаз, и потягивала свой чай, покуда он, делая вид, что голоден как волк, уничтожал огурцы и пышки. Наконец, так и не придумав, с чего бы начать, он отхлебнул чаю, кашлянул и произнес:

— Похоже, завтра опять снег пойдет.

— Правда? — откликнулась Мэтти с преувеличенным интересом, поднося к губам чашку. — А как ты думаешь, Зена из-за этого не задержится?

Этот нечаянно вырвавшийся вопрос тут же вогнал ее в краску, и она торопливо поставила чашку на стол. Итан протянул руку и выловил из блюда еще огурчик.

— Кто его знает, в это время года пути часто заносит. У Корбери место открытое, метет там здорово.

Звук Зениного имени начисто отбил у него охоту говорить, и ему снова померещилось, что она незримо присутствует здесь, за столом.

— Ты что же это делаешь? Ах негодница! — напустилась вдруг Мэтти на кошку, которая залезла всеми четырьмя лапами на стол и потихоньку подбиралась к кувшину с молоком. Кувшин стоял как раз между Мэтти и Итаном; оба одновременно наклонились вперед, и руки их соприкоснулись. Мэтти первая схватилась за ручку кувшина — ее рука оказалась внизу, и Итан задержал на ней свою ладонь чуть-чуть дольше, чем требовалось. Кошка, воспользовавшись таким неожиданным развитием событий, решила незаметно удалиться со сцены и, пятясь, толкнула стеклянное блюдо, которое грохнулось на пол и разбилось.

Мэтти, охнув, вскочила.

— Ой, Итан, Итан, все вдребезги! Что теперь Зена скажет? — запричитала она, стоя на коленях перед грудой осколков.

Но тут Итан проявил необходимое мужество.

— Подумаешь — что скажет! Кошке своей пусть говорит, а не нам, — возразил он смеясь и опустился на колени рядом с Мэтти, чтобы подобрать из лужи маринада огурцы.

Она вскинула на него испуганные глаза.

— Кошка-то кошка, но ты ведь знаешь — она это блюдо так берегла, никогда на стол не ставила, даже для гостей, она и держала-то его в чулане, на самом верху, где все лучшие вещи спрятаны. А я его без спросу взяла, еще нарочно стремянку пододвинула, а она теперь, конечно, скажет — как я посмела…

Дело принимало серьезный оборот, и Итан призвал на помощь всю свою решительность.

— Да она и не узнает ничего — ты только сама не подымай шуму. Я завтра достану точно такое же. Не знаешь, где оно куплено? В Шедс-Фолз сгоняю, коли на то пошло!

— Такого другого нигде не найти! Это ведь свадебный подарок — разве ты не помнишь? Из самой Филадельфии Зенина тетка прислала, та, что замужем за священником. Потому она над этим блюдом так и тряслась. Ох, Итан, что мне теперь делать?

Она расплакалась, и каждая ее слезинка жгла ему руки, словно капля расплавленного свинца.

— Перестань, Мэтт, не плачь, перестань ради бога! — взмолился Итан.

Она с трудом поднялась на ноги; он тоже встал и пошел за ней к кухонному столу, беспомощно глядя, как она раскладывает на нем осколки. Ему казалось, что вместе с блюдом разбились вдребезги его надежды на этот долгожданный вечер.

— Ну-ка, давай это все сюда, — произнес он вдруг тоном, не допускающим возражений.

Она отступила на шаг, бессознательно повинуясь приказу, и только спросила:

— А что ты будешь делать?

Вместо ответа он собрал черепки в свои широкие ладони и вышел из кухни в прихожую. Там он засветил огарок, открыл чулан, дотянулся, привстав на носки, до верхней полки и аккуратно сложил все части разбитого блюда. Придирчиво осмотрев результат своей работы, он удостоверился, что снизу блюдо невозможно отличить от целого. Если завтра склеить черепки, то Зена могла ничего не заподозрить еще много месяцев, а он тем временем раздобыл бы в Шедс-Фолзе или в Бетсбридже какую-нибудь похожую посудину. Убедившись, что немедленное разоблачение им не грозит, он победной походкой вернулся на кухню, где Мэтти с безутешным видом подтирала пол.

— Полный порядок, Мэтт. Садись к столу и кончим ужинать, — распорядился он.

Со вздохом облегчения она взглянула на него сквозь ресницы, еще слипшиеся от слез, и душа его переполнилась гордостью оттого, что Мэтти так готовно подчинилась ему. Она даже не стала спрашивать, что он придумал, — и его захлестнуло пьянящее ощущение собственной силы, какое он, бывало, испытывал, когда ему случалось особенно удачно спустить с горы на лесопилку тяжелое бревно.

ГЛАВА V

После ужина, покуда Мэтти убирала со стола, Итан вышел посмотреть коров, а потом совершил обычный ежевечерний обход дома, проверяя, все ли в порядке. Поля под низко нависшим небом были окутаны тьмой; малейший звук в неподвижном воздухе разносился далеко вокруг, и Итан слышал, как с деревьев в ближнем леске время от времени срываются и шлепаются о землю комья снега. Когда он вернулся в кухню, Мэтти уже успела пододвинуть его стул к печке, а сама уселась у стола под лампой с каким-то шитьем. Все выглядело в точности так, как ему рисовалось утром. Он сел, вытянул ноги к огню и достал из кармана трубку. Целый день тяжелой работы на морозе давал себя знать: на него напала истома, а в голове клубилась какая-то мешанина мыслей — но мысли были все легкие, приятные… Ему грезилось, что он перенесся в совсем другой мир, над которым не властно время и где все живут в тепле и сердечном согласии. Одного только ему недоставало для полного блаженства — со своего места он не видел Мэтти. Но ему уже лень было двигаться, и он позвал ее:

— Подсаживайся-ка поближе к печке.

Напротив него стояла пустая качалка Зены. Мэтти послушно подошла и опустилась в качалку, прислонившись головой к той самой расшитой пестрыми лоскутками подушке, на фоне которой Итан привык из вечера в вечер видеть постное лицо жены. И теперь, увидев на этом месте темноволосую головку Мэтти, Итан невольно вздрогнул. На мгновенье ему померещилось, что лицо законной хозяйки маячит в воздухе, заслоняя лицо пришелицы. Мэтти тоже, очевидно, почувствовала какую-то неловкость. Она переменила положение и еще ниже склонилась над шитьем, так что он видел только кончик ее носа да красную ленточку в волосах; вскоре она поднялась, сказала: «Я тут ничего не вижу», и снова пересела к столу.

Итан сделал вид, что пора подкинуть дров в печку, и бы видеть профиль Мэтти и ее руки в круге света от лампы. Кошка, которая с недоуменным видом следила за всеми этими странными перемещениями, вспрыгнула на качалку Зены, свернулась клубком и, прижмурив глаза, утихла.

В комнате воцарилось молчание. На буфете размеренно тикали часы; из печи то и дело доносилось потрескиванье догоравших головешек; едва уловимый резковатый аромат герани смешивался с запахом трубочного дыма, который голубоватым облачком стлался над лампой и повисал серой паутиной в дальних углах.

Напряжение как-то само собой сошло на нет, и они наконец разговорились. Говорили они о самых простых и обычных вещах: о том, будет завтра снег или не будет, когда в церкви снова устроят танцы, кто кого любит или недолюбливает в Старкфилде… Непритязательное содержание и естественный тон их беседы внушили Итану ощущение давней близости, которого не могло бы дать никакое открытое проявление чувств; он снова углубился в мечтания и вообразил, будто они уже давным-давно проводят вечера вдвоем — а впереди у них таких вечеров еще столько, что и не счесть!..

— А помнишь, Мэтт, мы ведь нынче собирались идти кататься с горки, — заметил он под конец и, успев окончательно вжиться в роль, подумал, что, собственно, спешить некуда — покататься можно и в другой раз, стоит только захотеть.

Она улыбнулась:

— Ну вот, а я думала — ты забыл!

— Нет, забыть я не забыл, только сейчас на дворе тьма египетская. Может, завтра выберемся, если будет луна.

Она рассмеялась от удовольствия, откинув по своей всегдашней привычке голову и задорно блестя зубами:

— Ах, вот было бы славно!

Итан не сводил с нее глаз, дивясь живости и подвижности ее лица — при каждом новом повороте разговора оно менялось, словно поле пшеницы под ветром. Самое невероятное, что изменения эти вызывали его собственные слова, хоть говорить он был не мастер, и его тянуло снова и снова испытывать свою чудодейственную, пьянящую власть.

— А ты бы не побоялась съехать со мной по спуску вот в такую темноту, как сейчас?

Мэтти немедленно вспыхнула: — Нет, конечно! Что я, трусиха?

— А я бы вот струсил. Сам бы не съехал и тебя не пустил. Помнишь тот старый вяз? Мимо него съезжать — надо глядеть в оба, а то неровен час врежешься — и крышка.

Говоря все это уверенным тоном человека, который может стать надежной опорой и защитой, Итан сам упивался производимым впечатлением и, чтобы растянуть это блаженное состояние, добавил:

— Нам ведь и тут хорошо.

Она медленно — как он любил — опустила ресницы, вздохнула и согласилась:

— Правда, нам и тут хорошо.

И сказала она это так ласково, что он отложил трубку и пододвинул свой стул поближе. Наклонившись, он прикоснулся пальцами к коричневой материи, которую она подрубала с другого конца.

— Ну-ка, Мэтт, — начал он, улыбаясь, — угадай, что я видел нынче по дороге домой у Варнумов под елками! Ни за что не угадаешь: я видел, как одна твоя приятельница с кем-то целовалась!

Эти слова весь вечер вертелись у него на языке, но теперь, сказанные вслух, они прозвучали неописуемо грубо и неуместно.

Мэтти покраснела до корней волос и сделала два-три торопливых стежка, машинально потянув к себе шитье.

— Наверно, это Рут была с Недом, — сказала она тихо, как будто речь шла о чем-то очень серьезном.

Поскольку над влюбленными принято подшучивать, Итан рассчитывал, что его сообщение позабавит Мэтти, они вместе посмеются, и тут он ненароком обнимет ее или хотя бы возьмет за руку. Но она восприняла это иначе и, залившись краской, словно укрылась за высокой стеной. Он проклинал свою дурацкую недотепистость. Он знал, что для большинства его сверстников поцеловать хорошенькую девушку — сущий пустяк, и помнил, что накануне, когда он обнял Мэтти за талию, она не противилась. Но то было совсем другое дело: под открытым небом, в поздний час, некоторая безответственность казалась простительной. Сейчас же, в тепле, при свете лампы, в окружении извечных и незыблемых символов добропорядочности, Мэтти представлялась ему далекой и неприступной.

Чтобы стряхнуть с себя оцепенение, он возобновил разговор:

— Скоро, надо полагать, и свадьбу назначат.

— Да, наверно. Я так думаю, что они до конца лета поженятся. — Слово «поженятся» она произнесла с благоговейным трепетом, словно раздвигая завесу, за которой начинается путь в страну несбыточных грез. У Итана сжалось сердце; он отодвинулся от стола и, глядя в сторону, заметил:

— Не удивлюсь, если и ты по примеру подружки выскочишь замуж.

Она рассмеялась и пожала плечами:

— Что это ты все время замужество поминаешь? Он в свою очередь усмехнулся:

— Привыкаю, чтоб ты меня врасплох не застала. Он снова придвинулся к столу и, пока Мэтти молча шила, некоторое время наблюдал за ней как зачарованный. Ее руки безостановочно мелькали над шитьем и живо напомнили ему пару вьющих гнездо пичужек — они с такой же легкостью сновали в воздухе, то вспархивая, то опускаясь. Наконец Мэтти тихо сказала, не подымая ресниц и еще ниже наклонив голову:

— А ты не из-за Зены спрашиваешь? Может, она что-то имеет против меня?

Стоило ей произнести эти слова, как прежний страх ледяными клещами сдавил ему горло.

— Это еще что за новости? С чего ты взяла? — с усилием выговорил он.

Она тревожно и беспомощно взглянула на него:

— Сама не знаю. Вчера мне показалось, будто я ей мешаю.

— Интересно знать чем, — буркнул Итан.

— Разве у Зены узнаешь? — печально отозвалась Мэтти.

Впервые они заговорили так открыто об отношении Зены к Мэтти, и имя хозяйки дома, дважды прозвучавшее вслух, словно эхом отозвалось в дальних углах кухни и возвратилось назад, многократно повторенное и усиленное. Мэтти помолчала, как бы выжидая, пока стихнут его последние отголоски, и спросила опять:

— А тебе она ничего не говорила? Он покачал головой.

— Ни слова не говорила.

Мэтти засмеялась и тряхнула головой, откидывая волосы со лба:

— У меня, наверно, просто нервы. Не буду больше об этом думать.

— Правда, Мэтт, правда — не надо об этом думать!

Страстная мольба в его голосе заставила девушку снова покраснеть — но на этот раз ее щеки не вспыхнули, а медленно и нежно зарделись, как бы отражая ход ее сокровенных мыслей. Она молча сидела с шитьем в руках, и ему вдруг почудилось, что по лежащему между ними куску материи струится ему навстречу какое-то странное тепло. Не отрывая ладони от стола, он потихоньку подобрался к краешку ткани и дотронулся до нее кончиками пальцев. Ресницы девушки слегка дрогнули, давая ему знать, что этот жест не остался незамеченным. Теперь поток тепла заструился в обратном направлении; видимо, Мэтти тоже это почувствовала, потому что перестала шить и сидела совсем неподвижно, уронив на стол руки.

Внезапно Итан услышал за собой какой-то шум и обернулся. Должно быть, кошка почуяла за стенкой мышь — она спрыгнула с Зениной качалки и бросилась в угол, и от этого резкого движения пустое кресло начало раскачиваться взад и вперед, словно в нем сидел кто-то невидимый.

«Не пройдет и суток, как она сама будет тут качаться, — подумал Итан. — Мне все это только приснилось, и сегодняшний вечер — первый и последний». Возврат к действительности был для него столь же мучителен, как возвращение к сознанию для больного, перенесшего наркоз. Голова у него разламывалась, все тело ныло от невыразимой усталости, и он не мог придумать, что бы такое сказать или сделать и хоть немного задержать безумный бег минут.

Мэтти чутко уловила перемену в настроении Итана. Она медленно подняла на него глаза, словно ей стоило немалого усилия разомкнуть отяжелевшие, как от сна, веки. Ее взгляд задержался на его руке; пальцы Итана судорожно сжимали уже весь конец ткани, как если бы эта мертвая материя была частичкой ее собственного существа. По ее лицу пробежала чуть заметная тень, и, сам не понимая, что делает, он опустил голову и прижался губами к этой скомканной коричневой тряпке. Почти сразу он почувствовал, как девушка потянула ее к себе, и увидел, что она встала и начала торопливо складывать работу.

Она скатала материю, заколола ее булавкой, взяла наперсток и ножницы и сложила все в оклеенную цветной бумагой коробку, которую Итан когда-то привез ей в подарок из Бетсбриджа.

Он тоже поднялся на ноги, рассеянно глядя кругом. Часы на буфете пробили одиннадцать.

— В печке все прогорело? — негромко спросила Мэтти.

Он открыл дверцу, бесцельно поворошил угли и постоял еще, глядя, как Мэтти подтаскивает к печке старый деревянный ящик из-под мыла, обитый войлоком, где по ночам спала кошка. Потом она перешла к окну и составила с подоконника два горшка с геранью, чтобы цветы не замерзли. Тогда он тоже включился в работу и перенес подальше от окна остальную герань, потрескавшуюся глиняную миску, где зимовали луковицы нарциссов, и еще один горшок с воткнутыми в землю старыми крокетными воротцами, вокруг которых вился крестовник.

Когда этот ежевечерний ритуал был закончен, оставалось только сходить в прихожую за оловянным подсвечником, зажечь свечу и задуть лампу. Итан протянул подсвечник Мэтти, и она первой вышла из кухни. В желтом круге света от свечи, которую она несла перед собой, ее пушистые темные волосы казались набежавшим на луну облачком.

Когда она поставила ногу на ступеньку, Итан негромко окликнул ее:

— Спокойной ночи, Мэтт.

Она повернулась и посмотрела на него.

— Спокойной ночи, Итан.

Не оглядываясь больше, она поднялась наверх, и когда за нею закрылась дверь, он вспомнил, что за весь вечер не успел даже подержать ее за руку.

ГЛАВА VI

На другое утро с ними вместе завтракал Джотам Пауэлл. Чтобы скрыть переполнявшую его радость, Итан напустил на себя преувеличенно равнодушный вид: поев, он откинулся на стуле и продолжал сидеть барином, кидая кошке остатки со стола и ворча на погоду, и даже не пошевелился, чтобы помочь Мэтти, когда она принялась убирать посуду.

Он и сам не знал, отчего он так счастлив, — ведь ни его, ни ее жизнь ни в чем не изменилась. Он даже не дотронулся до ее руки, не посмел поглядеть ей прямо в глаза. Но один-единственный вечер, проведенный с Мэтти, показал ему, какой могла бы быть их совместная жизнь, и теперь он радовался, что ничем не нарушил безмятежности этой картины. Он был уверен, что она поймет, почему он не поступил иначе…

Последняя порция бревен и досок дожидалась отправки в Старкфилд, и Джотам Пауэлл, который в зимнее время не работал у Итана постоянно, в это утро пришел «подсобить». Однако все складывалось неудачно: ночью шел мокрый снег, который тут же таял; к утру подморозило, и все дороги обледенели, как стекло. Правда, в воздухе по-прежнему сквозила сырость, и оба решили, что к середине дня погода скорее всего «помягчает» и добраться до поселка будет легче. Поэтому Итан предложил своему подручному разделить работу на два этапа: с утра только нагрузить сани, а доставку отложить на после обеда. Такой план имел еще то преимущество, что Итан мог во второй половине дня послать работника на станцию за Зеной, а сам поехал бы с грузом в поселок.

Он велел Джотаму идти запрягать лошадей, и на несколько минут они с Мэтти остались в кухне одни. Она сложила грязные тарелки и чашки в жестяной таз для посуды, плеснула в него горячей воды и, закатав рукава, принялась за мытье. От пара ее лоб покрылся блестящими капельками влаги, а непокорные волосы закрутились в колечки, похожие на пушистые завитки, которые видишь летом на цветах ломоноса. Он стоял, любуясь ее лицом и обнаженными по локоть руками, и подкативший к горлу ком напрочь сковал ему язык. Он хотел сказать: «Мы уже никогда теперь не сможем побыть вдвоем», но вместо этого достал с буфетной полки кисет с табаком, сунул его в карман и уже с порога проговорил:

— Постараюсь попасть домой к обеду.

— Хорошо, Итан, — отозвалась Мэтти и продолжала мыть посуду, что-то напевая.

Он собирался поскорей покончить с погрузкой, отправить Джотама обратно на ферму и сгонять пешком в поселок за клеем для починки разбитого блюда. При нормальном везенье он сумел бы выполнить то, что наметил, но в этот день все как будто ополчилось против него. По дороге на лесопилку одна из лошадей поскользнулась на льду, упала и сильно повредила колено; когда ее подняли, Джотаму пришлось бежать назад в конюшню за ветошью, чтобы перевязать лошади ногу. Не успели они приняться за погрузку, как снова посыпал снег пополам с дождем, бревна сделались мокрые и скользкие, и они провозились вдвое дольше обычного, перетаскивая их и укладывая на сани. Словом, все шло вкривь и вкось; Джотам ворчал, а лошади, дрожа под мокрыми попонами и нетерпеливо переступая копытами, тоже на свой манер выражали неудовольствие. Когда они наконец управились, час обеда уже давно миновал, так что поход в поселок Итану пришлось отложить: сперва надо было отвести домой захромавшую лошадь и промыть ей раненое колено.

Он решил, что если выедет с лесопилки сразу после обеда, то, быть может, еще успеет обернуться и попадет домой с клеем раньше, чем Джотам на старике гнедом привезет Зену со станции; но он понимал, что шансы невелики. Успех зависел от состояния дороги и еще от того, опоздает или прибудет вовремя поезд из Бетсбриджа. Позднее, вспоминая, как лихорадочно он взвешивал в уме все эти возможности, он мог лишь горько усмехнуться…

Наскоро пообедав и не дожидаясь, пока Джотам уедет на станцию, он стал собираться на лесопилку. Джотам еще сидел и сушил у печки промокшие ноги, так что Итан только мигнул Мэтти и вполголоса бросил на ходу: «Я скоро вернусь».

Ему показалось, что она понимающе кивнула в ответ, и с этим слабым утешением он пустился по дождю в свой нелегкий путь.

На полдороге между лесопилкой и поселком нагруженные до отказа сани Итана обогнал Джотам Пауэлл, отчаянно понукавший гнедого. Вскоре он свернул к станции и исчез за Школьной горкой, а Итан подумал еще раз, что надо поторапливаться, иначе не успеть. Он разгрузил бревна, работая за десятерых, и помчался в лавку Иди за клеем. Ни самого хозяина, ни другого продавца в лавке не оказалось — они «отлучились тут недалечко»; налицо имелся один Деннис, который вместо того, чтобы стоять за прилавком (он считал это ниже своего достоинства), точил лясы у печки в окружении местной золотой молодежи. Итана встретили насмешливыми приветствиями и пригласили разделить компанию, но где найти клей, никто не знал. Итан, томившийся желанием поскорее вернуться домой и хоть сколько-то времени еще побыть с Мэтти вдвоем, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, покуда Деннис безрезультатно шарил по дальним углам лавки.

— Похоже, что весь наш запас распродан. Подожди, пока придет папаша — может, он откопает.

— Премного обязан; я уж лучше доеду до миссис Хоман, у нее скорее найдется, — отвечал Итан, вконец потеряв терпение.

Как прирожденный коммерсант, Деннис не мог стерпеть такой обиды и торжественно поклялся, что если в их фамильной лавке отсутствует какой-либо товар, то у отцовой конкурентки его и подавно не сыщешь; однако Итан уже не слушал этих хвастливых уверений — он уселся в сани и отправился к вдове Хоман. Там, после продолжительных поисков, сопровождавшихся сочувственными расспросами — для чего ему понадобился клей и не заменит ли его обычный клейстер из муки, если фабричного клея у нее все-таки не окажется, — старушка Хоман вытащила на свет божий единственный, последний пузырек, чудом завалявшийся в куче корсетных шнурков и таблеток от кашля.

— Надеюсь, ничего такого особо ценного у Зены не разбилось, — прокричала она ему вдогонку, когда он уже разворачивал сани.

Если по пути с лесопилки ему в лицо хлестал мокрый снег, то теперь надолго зарядил дождь, и лошадям, даже при пустых санях, приходилось туго. Раза два, услышав звон бубенцов, Итан оглядывался, думая, что его нагоняют Джотам с Зеной; но знакомого гнедого видно не было, и он, сжав зубы, принимался снова понукать своих отяжелевших лошадей.

Конюшня была пуста. Он наскоро поставил лошадей, вопреки обыкновению не позаботившись даже сменить им подстилку, и почти бегом одолел подъем от конюшни до дома.

Отворив дверь на кухню, он увидел, что Мэтти одна;— и вообще все было в точности так, как он себе представлял по дороге. Она стояла у плиты и что-то разогревала в глиняной миске, но при звуке его шагов вздрогнула, повернулась и кинулась к нему.

— Гляди, Мэтт, я клей принес! Сейчас мы живо склеим эту штуку. Ну-ка, где она у нас там? — крикнул он, торжествующе размахивая пузырьком, а другой рукой легонько отстраняя от себя девушку. Но Мэтти как будто не слышала его слов.

— Итан… Зена приехала, — прошептала она, схватив его за рукав.

Они стояли, глядя друг на друга, бледные, словно соучастники преступления.

— А где же гнедой? Его в конюшне нет! — запинаясь, выговорил Итан.

— Джотам в Корбери накупил чего-то для своей жены и взял гнедого отвезти домой покупки, — объяснила Мэтти.

Невидящим взглядом он обвел кухню, казавшуюся холодной и убогой в дождливых зимних сумерках.

— Как она? — тоже понизив голос, спросил Итан. Мэтти пожала плечами.

— Не знаю. Как приехала, сразу пошла наверх. — И ничего не сказала?

— Ничего.

Итан в задумчивости присвистнул и спрятал пузырек с клеем обратно в карман.

— Ладно, не беспокойся: я ночью спущусь и все склею, — пообещал он, снова натянул промокшую куртку и пошел в конюшню засыпать лошадям на ночь овса.

Пока он возился с лошадьми, подъехал Джотам Пауэлл, и Итан предложил ему подняться в дом перекусить. Присутствие работника, нейтрализующее атмосферу за столом, сегодня вечером пришлось бы очень кстати, поскольку Зена после своих поездок в город обычно бывала «не в себе». Однако Джотам, который никогда не отказывался поесть на дармовщинку, на сей раз, к удивлению Итана, отверг его хлебосольство.

— Премного вам благодарен, но я уж того, лучше пойду, — процедил он сквозь зубы.

— Зайди обсушись, — уговаривал его Итан. — На ужин сегодня что-то горяченькое.

Но Джотам выслушал призыв своего работодателя с каменным лицом, и так как его словарь был не слишком обширен, он ограничился тем, что повторил:

— Да нет уж, я лучше пойду.

В этом стоическом отказе от бесплатного ужина и согрева Итану почудилось нечто зловещее, и он стал гадать, что же могло приключиться по дороге, чтобы у Джотама начисто отбило аппетит. Может быть, Зене не удалось показаться новому доктору, а может, его советы пришлись ей не по вкусу? Итан знал, что в таких случаях она способна была сорвать злость на первом, кто подворачивался под руку.

Когда он вернулся на кухню, там уже горела лампа, и вокруг стало снова так же весело и уютно, как вчера. Стол был накрыт так же старательно, в печи весело трещал огонь, на полу перед дверцей дремала кошка, а в руках у Мэтти была полная тарелка свежих пышек.

Они молча обменялись взглядами, и Мэтти сказала — точно так же, как накануне:

— А не пора ли ужинать?

ГЛАВА VII

Итан вышел в прихожую повесить мокрую одежду. Он постоял, прислушиваясь, не раздаются ли наверху шаги жены, потом окликнул ее. Ответа не было, и после минутного колебания он поднялся по лестнице и отворил дверь в спальню. В комнате было почти совсем темно, и в этом полумраке Итан с трудом разглядел жену: она сидела у незанавешенного окна, прямая как доска, и по жестким линиям ее силуэта на фоне оконного стекла он догадался, что она еще не переоделась с дороги.

— Как дела, Зена? — спросил он, стоя в дверях. Она не двинулась, и он добавил:

— Ужин на столе. Пойдешь ужинать? Она ответила:

— Я не в состоянии проглотить ни крошки.

Это была формула, освященная традицией, и он ожидал, что, произнеся ее, Зена, как всегда, поднимется и сойдет ужинать. Но она осталась сидеть, и он не нашел ничего лучшего, как заметить:

— Ты, должно быть, утомилась с дороги.

В ответ на это она повернула голову и торжественно изрекла:

— Я больна гораздо серьезнее, чем вы думаете. Хотя он слышал такие слова далеко не впервые, они заставили его встрепенуться: а вдруг на сей раз это правда?

Он сделал два шага в комнату.

— Надеюсь, что ты ошибаешься, Зена.

Она продолжала глядеть на него в густеющих сумерках с томно-величественным видом мученицы, отмеченной перстом судьбы.

— У меня признали осложнения, — объявила она наконец.

Услышав это грозное слово, Итан понял, что дело плохо. Оно произносилось в округе в редчайших, особо важных случаях. На людей обыкновенных нападали болезни и всякие «хворобы», которые нетрудно было распознать и определить, и лишь избранные страдали «осложнениями». «Осложнения» сами по себе были уже знаком отличия, хотя в большинстве случаев они оказывались равнозначными смертному приговору. С «хворобами» можно было жить да жить, «осложнения» же, как правило, сводили в могилу.

Сердце Итана разрывалось между двумя противоположными чувствами, но жалость все-таки пересилила. Очень уж мрачный и отрешенный вид был у его жены — и правда, невелика радость сидеть одной в темноте с такими мыслями.

— Это что, новый доктор у тебя нашел? — спросил Итан, невольно понижая голос.

— Да. И еще он сказал, что любой доктор с понятием посоветует мне лечь на операцию.

Итан знал, что окрестное женское население, проявляя жгучий интерес к проблеме хирургического вмешательства, придерживается различных точек зрения относительно его целесообразности. Одни утверждали, что подвергнуться операции весьма почетно, другие же находили такой способ лечения грубым и неприличным. Итан, по чисто финансовым соображениям, всегда радовался, что Зена примыкает ко второй фракции.

Неожиданная серьезность ее сообщения привела его в замешательство, и он попытался ее успокоить, выбрав самый простой и легкий путь.

— Что он смыслит, твой новый доктор? Откуда он вообще взялся? Раньше тебе никто ничего такого не говорил.

Ход был явно неудачный, и он понял свою оплошность еще до того, как Зена раскрыла рот: сейчас она нуждалась не в разубеждении, а в сочувствии.

— Мне и не надо ничего говорить. Я сама знаю, что мне с каждым днем хуже делается. И все это видят, кроме тебя. И если хочешь знать, доктор Бак не кто-нибудь, а очень даже известный врач. У него в Вустере свой кабинет, а раз в две недели он ездит в Бетсбридж и в Шедс-Фолз, дает там консультации. Элиза Спирс, например, сколько лет мучилась почками, прямо высохла вся, а доктор Бак ее в два счета поставил на ноги. Она теперь даже в церковном хоре поет.

— Видишь, как хорошо! Значит, надо его слушаться — что он скажет, то и делай.

Она пристально взглянула на него и ответила:

— Само собой.

Новая нотка в голосе Зены заставила Итана насторожиться. В ее последних словах он уловил не жалобу и не упрек, а сухую решимость.

— Так что же доктор тебе велит? — спросил он, и перед ним сразу же встала пугающая перспектива новых затрат.

— Он велит нанять прислугу. Говорит, что по дому мне ничего делать нельзя, что я даже пальцем ни к чему не должна прикасаться.

— Прислугу нанять? — Итан остолбенел.

— Вот именно. И тетя Марта мне уже нашла девушку. И все сказали, что мне еще повезло — в такую даль наниматься никто не соглашается. Я уж набавила ей лишний доллар, чтоб она не раздумала. Завтра и приедет, дневным поездом.

Гнев и смятение охватили Итана. Он уже приготовился к тому, что придется выложить какую-то сумму единовременно, но примириться с постоянной утечкой своих и без того скудных ресурсов никак не мог. Он сразу же решил, что Зена ему солгала, что никакого серьезного ухудшения в ее здоровье нет и не было, а поездку в Бетсбридж она затеяла только для того, чтобы в тайном сговоре с родственниками осуществить давно задуманный коварный план и навязать ему лишний расход на содержание прислуги. И на этот раз он дал волю гневу.

— Если ты собиралась нанимать работницу, надо было мне заранее сказать, — произнес он сквозь зубы.

— Интересно, как это я могла тебе заранее сказать? Откуда я знала, что мне скажет доктор Бак?

— Доктор Бак, доктор Бак! — злобно хмыкнул Итан. — Может, твой доктор Бак заодно сказал тебе, откуда мне взять денег платить ей жалованье?

Его слова тут же потонули в яростном крике Зены:

— Нет, этого он не сказал! Потому что я бы посовестилась ему говорить, что ты жалеешь мне денег на лечение! А я здоровье свое погубила из-за твоей же, матери!

— Ты… погубила здоровье из-за матери?!

— Вот именно! Недаром мои родные в один голос говорили, что ты обязан на мне жениться — хотя бы из благодарности!

— Зена!

Их лица скрывала темнота, но тем отчаяннее они метали друг в друга стрелы взаимной ненависти, и поединок их мыслей был похож на схватку двух ядовитых змей. Итан опомнился первым, осознав весь ужас этой сцены и свою собственную постыдную роль. Как два врага, сцепившиеся в темноте, они наносили удары вслепую — продолжать было жестоко и бессмысленно.

Он протянул руку к полке над камином, нашарил спички и зажег свечу. Пламя разгоралось медленно и неохотно, но мало-помалу на фоке уже не серого, а черного квадрата окна проступило хмурое лицо Зены.

За все семь безрадостных лет их совместной жизни они впервые поссорились в открытую, и Итану стало жаль, что, опустившись до уровня перебранки, он безвозвратно утратил какое-то важное преимущество. Между тем практическая сторона дела еще ожидала решения.

— Зена, ты ведь знаешь, что денег на прислугу у меня нет. Нанять твою девушку я не могу. Придется ей отказать.

— А доктор сказал, что если я буду надрываться, как раньше, то я себя угроблю. Он прямо удивился, как это я до сих пор жива.

— Надрываться! — Итан задохнулся, но тут же одернул себя. — Ладно, ты больше в доме пальцем ни к чему не притронешься. Я все буду делать сам…

— Ты и так ферму совсем забросил, — перебила Зена, и поскольку это была чистая правда, он сразу не нашелся что ответить, а она ехидно закончила: — Отправь меня сразу в богадельню — и дело с концом… Небось мне не первой там век доживать из вашего семейства!

Эта колкость больно задела его, но он решил пропустить ее мимо ушей.

— У меня нет денег. Выходит, и говорить не о чем.

В сражении наступила минутная передышка — противники проверяли оружие. Потом Зена ровным голосом сказала:

— Ты вроде должен был получить с Эндрю Хейла пятьдесят долларов за доски.

— Хейл платит всегда через три месяца, — отозвался Итан и тут же вспомнил, под каким предлогом он отказался вчера провожать Зену на станцию. Он нахмурился и покраснел.

— Да ты же сам вчера сказал, что договорился получить с него наличными. И поэтому не можешь отвезти меня к поезду.

По части лицемерия Итан был совершенно неопытен. Впервые в жизни его уличили во лжи, и вывернуться он не умел, как ни старался.

— Там вышло недоразумение, — в конце концов выдавил он из себя.

— Значит, денег у тебя нет?

— Нет.

— И он тебе заплатить не обещает?

— Нет.

— Вот видишь! Я же не могла про это знать, когда договаривалась с девушкой, — так или не так?

— Так. — Он помолчал, чтобы не сорваться опять. — Зато сейчас ты знаешь. Стало быть, ничего не попишешь. Не забывай — ты замужем за бедняком, Зена; но все, что я в силах для тебя сделать, я сделаю.

Какое-то время она сидела неподвижно, как бы в раздумье, положив руки на подлокотники кресла и устремив невидящий взгляд в пространство.

— Ну что ж, проживем как-нибудь, — сказала она неожиданно миролюбивым тоном.

Эта перемена настроения окрылила Итана.

— Конечно, проживем! И я буду больше по дому помогать, да и Мэтти…

Пока он говорил, Зена, по-видимому, производила в уме какие-то сложные расчеты и теперь подытожила их вслух:

— Мэтти больше кормить не придется, так что одной тратой уж всяко будет меньше…

Итан, который полагал спор оконченным, собирался уже сойти вниз, но, услышав последнюю реплику жены, застыл как вкопанный. Полно, да верно ли он расслышал?

— То есть как — не придется кормить?.. — начал он. Зена рассмеялась. Это был какой-то странный, незнакомый звук — Итан никогда прежде не слышал ее смеха.

— А ты что, думал — я двух прислуг собираюсь держать? То-то ты так переполошился!

Он все еще не мог взять в толк, что она такое говорит. С самого начала разговора он старался не упоминать имя Мэтти, безотчетно опасаясь чего-то, — он и сам не мог бы сказать чего: то ли жалоб и недовольства, то ли туманных намеков насчет ее возможного замужества. Однако он и подумать не мог, что Зена заведет речь о том, чтобы избавиться от Мэтти. Даже и сейчас эта мысль просто не укладывалась у него в голове.

— Я что-то не понимаю, — сказал он. — Какая же Мэтти Силвер прислуга? Она твоя родственница.

— Дармоедка она, вот кто! Сперва ее папаша чуть всю нашу родню не разорил, а теперь она присосалась, как пиявка. Я год ее кормила, хватит: пусть теперь другие помучаются!

Во время этой визгливой тирады Итан услышал осторожный стук в дверь, которую он притворил, вернувшись в комнату.

— Итан! Зена! — раздался веселый голос Мэтти. — Вы знаете, который час? Ужин давным-давно готов!

В комнате наступило минутное молчание, потом Зена крикнула от окна:

— Я ужинать не буду!

— Ах, как жалко! А ты не заболела? Может, наверх чего-нибудь принести?

С трудом Итан взял себя в руки и приоткрыл дверь.

— Ступай вниз, Мэтт. Зена просто устала с дороги. А я сейчас спущусь.

— Ладно! — отозвалась она, и с лестницы донесся дробный перестук ее каблучков. Он захлопнул дверь и вернулся в спальню. Зена сидела в прежней позе, все с тем же неумолимым лицом, и его охватило отчаяние от собственной беспомощности.

— Неужели ты это сделаешь, Зена?

— Что — это? — прошипела она, не разжимая губ.

— Ну… отошлешь Мэтти?

— Подрядилась я, что ли, всю жизнь с ней нянчиться?

Он собрался с духом и заговорил, все больше и больше распаляясь:

— Послушай, Зена, она ведь сирота. Без друзей, без денег. Нельзя же прямо так взять и выставить ее из дому, словно воровку какую-нибудь. Она как могла старалась тебе угодить, а теперь куда она денется? Ты вот хочешь от нее избавиться, знать ее не желаешь, но люди-то помнят, что она тебе не чужая. Подумай, что люди скажут!

Зена выждала минутку, как бы давая ему время в полной мере прочувствовать контраст между собственной горячностью и ее ледяным спокойствием, и ответила прежним бесстрастным тоном:

— Я знаю, что люди сейчас говорят. И что думают, тоже знаю.

После того как Мэтти ушла, Итан продолжал стоять у порога, держась за ручку двери; теперь его рука бессильно упала вниз. От злобного выпада жены у него подкосились колени, будто кто-то полоснул его ножом по поджилкам. Он уже готов был, откинув гордость, попытаться уломать Зену оставить Мэтти в доме; собирался объяснить, что кормить ее не так уж накладно, хотел пообещать, что как-нибудь выкроит денег на печку и оборудует для прислуги комнатку на чердаке… Но из последней реплики Зены ему стало ясно, что уговоры могут иметь опасные последствия.

— И что же, ты ее так сразу и отправишь?.. — пробормотал он, испугавшись, как бы Зена не захотела добавить еще что-нибудь к своему предыдущему высказыванию.

Она невозмутимо отозвалась, словно повторяя очевидную истину:

— Завтра приедет новая девушка — спать-то ей где-то надо.

Итан смотрел на нее с чувством острого отвращения. Это была уже не бессловесная, бесцветная фигура, привычно существовавшая где-то рядом и всецело поглощенная собой; нет, это была чужая и враждебная сила, сгусток злобной энергии, накопившейся за годы угрюмого молчания. Беспомощность только усугубляла его отвращение. Он и прежде не питал к жене никакой привязанности, но покуда он был хозяином положения, неприятные свойства ее характера мало его трогали. Теперь же, когда она одержала верх, она внушала ему ужас и омерзение. Он понимал, что бессилен повлиять на нее — в конце концов, в родстве с Мэтти была она, а не он. Волна горечи поднялась у него в груди — ему вспомнилась вся его несчастливо сложившаяся жизнь, молодость, потраченная на тяжкий и бессмысленный труд; все это всколыхнулось в памяти и воплотилось в женщине, которая вечно стояла ему поперек дороги. Она отобрала у него все, чем он дорожил, и теперь грозилась отобрать то единственное, что искупало все предыдущие потери. В его душе вдруг вспыхнула такая ненависть, что кулаки у него непроизвольно сжались. Не помня себя, он шагнул вперед, но вовремя остановился.

— Так что — не идешь ты вниз? — спросил он сдавленным голосом.

— Нет. Я, пожалуй, прилягу на часок, — ответила она мирным тоном. Тогда он повернулся и вышел.

Мэтти сидела у печки; на коленях у нее, свернувшись клубком, дремала кошка. Увидев Итана, она вскочила и перенесла с плиты на стол миску, где подогревалась запеканка с мясом.

— Зена случайно не заболела? — спросила она.

— Нет.

Она улыбнулась ему через стол сияющей улыбкой.

— Ну так садись. Наверно, умираешь с голоду!

Она сняла крышку и пододвинула к нему горячую запеканку. «Вот и еще один вечер нам подарили!» — казалось, говорил ее счастливый вид.

Он машинально положил кусок себе на тарелку и принялся за еду; но тут же у него перехватило горло, и он бросил вилку.

Мэтти, которая не спускала с него ласковых глаз, тут же это заметила.

— Что такое, Итан? Невкусно?

— Нет, нет, очень вкусно. Только я… — Он отодвинул тарелку и, обойдя стол, встал рядом с Мэтти. Она в испуге поднялась со стула.

— Итан, что-то стряслось! Я так и знала!

В страхе она прильнула к нему, и он порывисто обнял ее и крепко прижал к себе, чувствуя, как ее ресницы трепещут у его щеки, словно крылья попавшейся в сетку бабочки.

— Что же, что?.. — задыхаясь, прошептала она; но он нашел наконец ее губы, приник к ним и уже не сознавал ничего вокруг.

Охваченная тем же порывом, она не сопротивлялась, потом осторожно высвободилась и отступила на шаг, бледная и взволнованная. Итана пронзило ощущение вины — как будто во сне ему привиделось, что Мэтти утонула у него на глазах; и он исступленно выкрикнул:

— Ты не уедешь, Мэтт! Я тебя не отпущу!

— Не уеду?.. — растерянно повторила она. — А разве надо уезжать?

Звук этих слов еще долго отдавался у них в ушах, и раз от разу их грозный смысл разгорался все ярче, словно сигнал опасности, пылающий в ночи.

Итан проклинал себя за то, что не сдержался и так сразу огорошил ее этой новостью. Голова у него кружилась, и он бессильно прислонился к столу. Он еще чувствовал вкус ее губ и умирал от желания целовать их снова и снова…

— Что случилось, Итан? Я чем-то прогневала Зену? Ее возглас заставил его снова взять себя в руки, хотя сердце его переполняли гнев и жалость.

— Нет, нет, — запротестовал он, — не в этом дело! Просто доктор ее напугал. Знаешь ведь, она как найдет себе нового советчика, так по первости только его и слушает. А этот, из Бетсбриджа, ей напел, что надо сидеть сложа руки, а еще лучше лежать в кровати, иначе, мол, она не поправится, а лечиться надо долго — много месяцев…

Он умолк и, окончательно уничтоженный, отвел глаза. Она тоже молчала и стояла перед ним — маленькая, хрупкая, поникшая, как сломанная ветка. Душа его разрывалась; но Мэтти вдруг подняла голову и взглянула на него в упор.

— И она решила вместо меня подыскать кого-нибудь попроворнее? Верно?

— Сегодня она так говорит.

— Если сегодня говорит, то и завтра не передумает.

Это была чистая правда, и им обоим оставалось только покориться: они знали, что Зена никогда не отступается от своих слов и единожды принятое решение у нее равносильно действию.

После долгой паузы Мэтти тихо сказала:

— Не надо так убиваться, Итан.

— О, господи, господи! — простонал он. Недавний порыв страсти сменился у него щемящим чувством нежности. Он увидел, как она смаргивает навернувшиеся на глаза слезинки, и ему хотелось только одного — обнять ее, приласкать и утешить.

— Смотри-ка, твой ужин совсем простыл, — попеняла она ему, силясь улыбнуться сквозь слезы.

— Ох, Мэтт, что с тобой теперь будет?

Она опустила ресницы, и по лицу у нее пробежала тень. Он понял, что только сейчас она всерьез задумалась о собственном будущем.

— Ну… может, подвернется какое-нибудь местечко в Стамфорде, — нерешительно произнесла она, зная, что он ей не поверит, как не верила в это она сама.

Он сел на стул и закрыл руками лицо. При мысли о том, что ей придется одной, без всякой помощи, обивать пороги в надежде найти работу, его охватило отчаяние. В единственном месте, где ее знали, в ее родном городке, она была окружена равнодушием, если не враждебностью; что же ожидало ее в больших городах, где ей, неопытной и ничему не обученной, пришлось бы в погоне за пропитанием соперничать с сотнями и тысячами других?..

Ему припомнились скверные истории, которые он слышал в Вустере; припомнились лица девушек, жизнь которых начиналась так же радужно, как у Мэтти… Нет, про такое нельзя было даже думать — все его нутро восставало против этого. Он вскочил на ноги.

— Ты не уедешь, Мэтт! Я тебя не пущу! Она всегда делала как ей заблагорассудится, но теперь пришел мой черед поставить на своем!

Мэтти предостерегающе подняла руку, и он услышал за спиной шаги жены.

Зена вошла в кухню, шаркая стоптанными туфлями, и не спеша уселась в кресло у стола.

— Мне малость полегчало, а доктор Бак говорит, что даже если совсем нет аппетита, все равно надо кушать, а то у меня сил не будет, — сообщила она своим бесстрастным голосом и протянула руку за чайником. «Парадную форму» она успела снять и облачилась в свой всегдашний ситцевый капот и коричневую вязаную шаль; вместе с будничным нарядом на ее лицо вернулось всегдашнее постное выражение. Она налила себе большую чашку чаю, щедро плеснула туда молока, положила на тарелку солидную порцию запеканки, зачерпнула ложкой маринаду, и перед тем как приступить к еде, привычным жестом подправила во рту искусственную челюсть. Кошка тут же принялась усердно тереться ей об ноги; она сказала: «Кисанька, умница!», наклонилась ее погладить и кинула ей кусочек запеканки.

Итан сидел, не произнося ни звука, и не дотрагивался до ужина. Мэтти, напротив, самоотверженно что-то жевала и даже поинтересовалась, хорошо ли Зена съездила. Та отвечала ей как ни в чем не бывало, а под конец даже увлеклась и описала, с упоминанием всех красочных подробностей, наиболее примечательные случаи расстройства пищеварительного тракта среди ее знакомых и родственников. Рассказывая, она глядела на Мэтти с едва заметной усмешкой, углублявшей складки, которые тянулись у нее от носа к подбородку.

Поужинав, она встала и приложила руку к тому участку плоской поверхности, под которым должно было находиться ее сердце.

— После твоей запеканки, Мэтт, мне всегда не продохнуть, — заметила она незлобиво. Она редко звала девушку этим домашним именем — разве что пребывала в особо благодушном настроении.

— Пойти, пожалуй, поискать порошки от несварения, что мне прошлый год прописали в Спрингфилде, — продолжала она. — Давненько я их не пила — вдруг помогут, а то у меня изжога.

Мэтти подняла глаза.

— Может, мне сходить? — несмело предложила она.

— Нет, нет, они у меня в таком месте, где только я сама знаю, — уклончиво отвечала Зена, напустив на себя многозначительный вид.

Она вышла из кухни; Мэтти тоже встала и принялась убирать со стола. Итан следил за ней в горестном молчании. В какую-то секунду взгляды их встретились, и потом они еще долго не могли отвести глаз друг от друга. В кухне было тепло и тихо; она выглядела так же мирно, как накануне. Кошка снова примостилась в качалке Зены; огонь в печке догорал, и, как всегда в натопленном помещении, стал сильнее чувствоваться резковатый запах герани.

Итан с трудом заставил себя подняться на ноги.

— Выйду взгляну, все ли в порядке, — проговорил он и направился в прихожую за фонарем.

Не успел он дойти до двери, как чуть не столкнулся с Зеной, которая появилась на пороге. Губы ее в бешенстве подергивались, а обычно бескровное лицо горело лихорадочным румянцем. Шаль сползла у нее с плеч и волочилась по полу, а в руках она несла осколки разбитого блюда.

— Я хочу знать, кто это сделал, — произнесла она, смерив их обоих грозным взглядом.

Ответа не последовало. Тогда она заговорила прерывающимся голосом:

— Иду это я преспокойно за порошками — а они у меня были в чулане припрятаны, в отцовом футляре от очков, на верхней полке — я там все свои самые драгоценные вещи храню, от чужих рук подальше… — Голос ее дрогнул; две слезы повисли на лишенных ресниц веках и медленно сползли по щекам. — До верху без стремянки не дотянешься, вот я и подумала — приберу-ка я туда блюдо, что мне тетушка Филура Мейпл к свадьбе подарила, целее будет, и как поставила, так больше и не снимала — смахну, бывало, пыль, когда весной чулан проветриваю, и все. Уж так берегла, так берегла… — Она благоговейно разложила черепки на столе. — Я желаю знать, кто это сделал, — повторила она дрожащим голосом.

Молчать Итан больше не мог. Он отошел от двери и встал напротив Зены.

— Я тебе скажу, кто это сделал. Кошка!

— Как это кошка? Что ты городишь?

— То, что слышишь.

Она сверкнула на него глазами и повернулась к Мэтти, которая несла к столу таз для посуды.

— Интересно знать, как это кошка попала в чулан, — ядовито заметила она.

— Наверно, мышь учуяла, — отозвался Итан. — Она вчера целый вечер по кухне за мышью гонялась.

Зена постояла, переводя взгляд с Итана на Мэтти, потом сказала с коротким, странным смешком, подчеркивая каждое слово:

— Я и раньше знала, что кошка у нас смышленая, а она, выходит, умнее, чем я думала! Смотрите-ка: все осколочки подобрала и на верхнюю полочку сложила, да еще так ловко приладила — не вдруг заметишь!

Мэтти не выдержала и бросила мыть тарелки.

— Зена, Итан ни при чем! Блюдо правда кошка разбила, но из чулана я его вынула, так что я и виновата.

Зена стояла над своим погибшим сокровищем, и ее лицо на глазах застывало в каменную маску негодования.

— Ты… ты его вынула? Чего ради? Мэтти залилась краской.

— Я хотела… чтобы на столе было красиво, — еле выговорила она.

— Ты хотела, чтобы на столе было красиво, и ты воспользовалась моим отсутствием и взяла самовольно вещь, которую я берегла как зеницу ока! Да знаешь ли ты, что я это блюдо ни разу на стол не ставила, даже когда пастор приходил к обеду, когда тетя Марта приезжала из Бетсбриджа! — Зена задохнулась, словно заново потрясенная подобным святотатством. — Ты плохо кончишь, Мэтти Силвер. Ты, видно, в отца пошла. Не зря мне люди говорили, когда я тебя брала в дом, не зря меня предупреждали, и уж как я старалась свое добро от тебя уберечь, а все-таки ты до него добралась, погубила самое мое любимое… — Тут у нее вырвалось рыдание, но она поборола минутную слабость и снова окаменела, на этот раз окончательно.

— Если б я вовремя людей послушалась, тебя бы уже давно здесь не было, и все бы было в целости и сохранности, — сказала она, снова собрала осколки и вышла из кухни, неся их перед собой, словно мертвое тело…

ГЛАВА VIII

В свое время, когда болезнь отца вынудила Итана прервать ученье и вернуться домой, мать выделила ему комнатушку рядом с пустовавшей «залой». Он прибил там полки для книг, соорудил себе из досок холостяцкое ложе, разложил на кухонном столе свои бумаги, повесил на грубо оштукатуренную стенку портрет Авраама Линкольна и календарь под названием «Бессмертные мысли поэтов» и с помощью этих незатейливых средств попытался придать комнатушке сходство с кабинетом знакомого вустерского священника, который ему симпатизировал и давал читать книжки. Он по-прежнему уединялся здесь в летние месяцы, но с приездом Мэтти ему пришлось перенести свою печку наверх, а ночевать в неотапливаемой комнате в холодное время года было невозможно.

Об этом своем убежище он и вспомнил в тот вечер. Как только в доме все утихло и мерное посапыванье Зены убедило его, что продолжения кухонной сцены не будет, он крадучись спустился вниз. Тогда, после ухода Зены, они с Мэтти еще долго стояли в оцепенении, не в силах вымолвить ни слова. Потом, все так же молча, Мэтти домыла посуду и стала прибирать в кухне на ночь, а Итан снял с гвоздя фонарь и вышел на улицу, чтобы совершить ежевечерний обход дома. Когда он вернулся, кухня была пуста, но на столе лежали его кисет и трубка, а под ними записка на клочке бумаги, вырванном из каталога садовых семян. В записке было всего три слова: «Не беспокойся, Итан».

Он заперся в своем холодном, темном «кабинете», поставил фонарь на стол и, наклонившись к свету, стал читать и перечитывать записочку. Впервые в жизни Мэтти написала ему, и, держа в руках этот обрывок бумаги, он по-новому ощутил ее близость. Но одновременно он с удвоенной остротой осознал, что всякий иной способ общения отныне будет для них закрыт и он уже не увидит ее сияющей улыбки, не услышит ласкового голоса; взамен всего этого останется только холодная бумага и мертвые слова.

Все чувства его взбунтовались. Неужели он примирится с крушением всех своих надежд — он, такой молодой и сильный, еще полный жизненных соков? Неужели ему придется до конца своих дней жить бок о бок со сварливой, озлобленной женщиной? А между тем в нем были заложены иные возможности, но все они, одна за другой, оказались принесенными в жертву ограниченности и невежеству его жены — и, главное, без всякого проку: сейчас она была в сто раз сварливее и ожесточеннее, чем тогда, когда выходила за него замуж. В жизни ей осталось одно только удовольствие — измываться над ним.

В конце концов, почему он должен так бесполезно растрачивать свои дни? В нем вдруг пробудился и бурно восстал здоровый инстинкт самосохранения.

Укрывшись выношенной енотовой шубой, он прилег на свою дощатую койку, чтобы собраться с мыслями. Голова его упиралась во что-то твердое и комковатое. Это была диванная подушка, которую Зена смастерила сразу после их помолвки, — с тех пор он никогда больше не видел ее с иголкой в руках. Он вытащил подушку, швырнул ее на пол и прислонился головой к стене…

На память ему пришла история, которая случилась с одним парнем из ближних мест, примерно того же возраста, что Итан. Он тоже был женат, влюбился в девушку, все бросил и уехал с ней на Запад. Жена дала ему развод, он женился на своей девушке, разбогател и навсегда покончил с прежней своей никчемной жизнью. Итан сам видел эту счастливую пару прошлым летом в Шедс-Фолзе, куда они приезжали проведать родственников. У них была уже прехорошенькая дочка с льняными кудряшками, разодетая как кукла, с золотым медальончиком на шее. Брошенная жена тоже времени даром не теряла. Ферму, которая осталась ей от мужа, она продала и на эти деньги да еще на алименты, которые он ей уплатил, открыла закусочную: дела у нее шли отменно, и довольно скоро она завоевала себе в Бетсбридже прочное положение. Что если поступить так же — уехать завтра вместе с Мэтти, а не отпускать ее одну неведомо куда? Он мог бы потихоньку уложить свой чемодан и заранее спрятать его в сани под сиденье, и Зена ничего бы не заподозрила; а потом она поднялась бы наверх вздремнуть после обеда и нашла бы на кровати письмо…

Повинуясь неодолимому побуждению, он вскочил, снова засветил фонарь и сел к столу. В выдвижном ящике он нашарил листок бумаги, расправил его и принялся писать:

«Зена, я сделал для тебя все, что мог, и вижу, что напрасно старался. Тебя я не обвиняю, но и я не виноват. Может быть, нам обоим будет полезно расстаться. Я намерен попытать счастья на Западе, а ты можешь продать лесопилку и ферму и деньги оставить себе…»

На слове «деньги» его перо запнулось, и он сразу вспомнил, в какие жесткие денежные рамки поставлено его существование. Если он уступит Зене ферму и лесопилку, то сам останется без гроша за душой и начинать новую жизнь будет не на что. Он был уверен, что, оказавшись на Западе, сможет найти работу, и, будь он один, он рискнул бы уехать с пустым карманом. Но на его попечении будет Мэтти, а это уже совсем другой коленкор. А что станется с самой Зеной? И ферма, и лесопилка были заложены на полную стоимость, и даже если ей удалось бы найти покупателя — что само по себе было весьма сомнительно, — в лучшем случае она выручила бы за все целиком тысячу долларов. А как быть, пока ферма не продана? Зене ведь с ней не управиться. Итану еще удавалось извлекать из своей земли хотя бы скудный доход, потому что он за всем наблюдал самолично и сам трудился не покладая рук; но, разумеется, его жене, даже если со здоровьем у нее обстоит не так уж худо, как она воображает, не под силу будет тащить такой груз.

Ну что ж, она может уехать к своим родственникам и пожить у них на иждивении. То-то они обрадуются! Сейчас она толкала на это Мэтти — пусть-ка сама испытает, каково просить помощи у родни. Покуда она его разыщет, покуда возбудит бракоразводный процесс, он уже успеет обосноваться на новом месте, неважно где, и сможет уплатить ей достаточную сумму в виде алиментов. Либо он осуществит этот замысел, либо должен будет отпустить Мэтти одну — почти без всякой надежды позаботиться о ней в будущем.

Ища бумагу, он все переворошил в ящике стола, и когда снова взялся за перо, его внимание привлек старый номер бетсбриджской городской газеты. Газета лежала той стороной, на которой печатаются рекламные объявления, и ему сразу попался на глаза броский заголовок:

НА ЗАПАД — ПО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ!

Он пододвинул фонарь поближе и стал торопливо пробегать столбики цифр; но скоро газета выпала у него из рук, а письмо так и осталось недописанным. Минуту назад он ломал голову над тем, на что они с Мэтти будут жить, перебравшись на Запад; теперь он понял, что им туда и доехать-то будет не на что. О том, чтобы взять где-то в долг, даже речи быть не могло: полгода назад он использовал свою единственную возможность занять денег под обеспечение, чтобы оплатить безотлагательный ремонт лесопилки; а он знал, что никто в Старкфилде не одолжит ему и десяти долларов без залога. Неумолимые факты подступили к нему со всех сторон и прижали к стене, как тюремщики, настигшие беглого каторжника. Выхода не было. Ему оставалось покорно отбывать пожизненное заключение — и единственный луч света, скрашивавший до сих пор его существование, должен был с минуты на минуту погаснуть.

С трудом он дотащился до постели и лег; все его тело словно налилось свинцом, и ему казалось, что он не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Судороги сводили ему горло, и слезы, подступая к глазам, немилосердно жгли веки.

Пока он лежал без сна, окно напротив постепенно светлело и обозначилось в темноте мерцающим квадратом лунного неба, который прорезала наискось узловатая ветка яблони, той самой, под которой летними вечерами любила сиживать Мэтти, — он часто заставал ее там, возвращаясь с лесопилки домой. Туманные испарения, нависавшие над землею после дождя, вспыхнули в лунном зареве и мало-помалу выгорели дотла: луна плыла теперь в сквозистой, незамутненной синеве. Опершись на локоть, Итан наблюдал, как светлеет и хорошеет окрестный пейзаж, — луна, словно умелый скульптор, придавала ему форму и поворачивала выгодной стороной. Нынче ночью он обещал взять Мэтти покататься на санках — и небесный фонарь был к их услугам! Он глядел на сверкающие под луной склоны холмов, на отороченный серебристой каемкой силуэт дальнего леса, на призрачно-лиловые зубцы гор на фоне неба — и думал, что природа нарочно выплеснула на землю всю эту красоту, — будто в насмешку над его безутешным горем…

Наконец он задремал и проснулся от холода: на дворе занимался рассвет. Он продрог до костей и, к своему стыду, отчаянно проголодался. Протерев глаза, он подошел к окну. Над туманной полосой полей, проглядывающей сквозь ломкие черные силуэты деревьев, багровым диском всходило солнце. «Сегодня Мэтти здесь последний день», — подумал он, но, как ни силился, не мог себе представить, что теперь здесь будет без нее.

Вдруг у дверей послышались шаги, и в комнату вошла Мэтти.

— Ох, Итан, неужто ты всю ночь тут пробыл?

Она выглядела такой худенькой и жалкой в своем невзрачном платьишке, и хотя на плечи она накинула малиновую шаль, лицо ее в сером утреннем свете казалось бледным и бескровным. Он стоял перед ней, не говоря ни слова.

— Ты, наверно, совсем закоченел, — продолжала она, устремив на него грустный, потерянный взгляд.

Он сделал шаг ей навстречу.

— Откуда ты знаешь, что я тут ночевал?

— Да я, когда ложилась спать, слышала, как ты спускался вниз… а потом всю ночь лежала слушала, но ты так и не вернулся.

Итан взглянул на нее, не в силах выразить переполнявшую его нежность, и сказал:

— Пошли на кухню, я затоплю.

Он принес уголь и растопку, освободил плиту от всего лишнего и разжег огонь. Когда от печки потянуло теплом и на кухонном полу заиграл первый солнечный луч, его мрачные мысли стали понемногу рассеиваться. При виде Мэтти, хлопочущей на кухне, как всегда бывало по утрам, он просто не мог поверить, что вся эта привычная обстановка будет продолжать существовать без нее. Он решил, что скорее всего преувеличил серьезность Зениных угроз, что утро вечера мудренее и она наверняка успела одуматься.

Он подошел к Мэтти, которая стояла, наклонившись над плитой, и положил руку ей на плечо.

— И ты не беспокойся, хорошо? — шепнул он, с улыбкой заглядывая ей в глаза.

Она радостно вспыхнула и ответила тоже шепотом:

— Хорошо, Итан, не буду.

— Все еще уладится, вот посмотришь, — пообещал он. Она промолчала, только вскинула и опустила ресницы, а Итан спросил:

— Сегодня она тебе ничего не говорила?

— Я ее сегодня еще не видела.

— Вот и ладно. А увидишь — тоже поменьше внимания обращай.

Отдав ей это распоряжение, он вышел и направился в коровник. По дороге он увидел сквозь утренний туман, что от ворот шагает Джотам Пауэлл; день начинался как обычно, и это окончательно укрепило его уверенность в том, что все будет хорошо.

Вдвоем они принялись чистить стойла; потом Джотам остановился перевести дух и, опершись на вилы, изрек:

— Днем на станцию Дэн Берн поедет, дак пускай он сундук заберет. Без сундука-то оно способней будет.

Итан остолбенело уставился на своего помощника, а тот как ни в чем не бывало продолжал:

— Мэтти велено к пяти часам свезти. Миссис Фром сказала, что новая в пять приедет, ну и того, надо поспеть, а уж Мэтти сядет на шестичасовой, на Стамфорд, значит.

Кровь застучала у него в висках, и он не сразу нашел в себе силы ответить:

— Насчет Мэтти ничего еще окончательно не решено.

— Вон как? — равнодушно отозвался Джотам, и оба снова принялись за работу.

Вернувшись в дом, они застали женщин за завтраком. Зена в это утро была необычайно деятельна и оживлена. Она выпила две чашки кофе, выскребла из миски и бросила кошке остатки вчерашней запеканки, потом встала, подошла к окну и стала отщипывать с герани в горшке засохшие листья.

— А вот у тетушки Марты на цветах ни одного желтого листочка нету… Конечно, если за растением не ухаживать, оно зачахнет, — произнесла она задумчиво и, повернувшись к Джотаму, спросила: — Так в котором часу, ты сказал, поедет Дэниел Берн?

Джотам кинул нерешительный взгляд на хозяина.

— Обещался около полудня, — пробормотал он.

Зена повернулась к Мэтти:

— Сундук у тебя такой тяжелый, что его на санях не увезти; я договорилась — Дэниел Берн заедет и свезет его на станцию.

— Большое спасибо, — ответила Мэтти.

— Вот и отлично, только сперва посмотрим, все ли вещи в доме на месте, — невозмутимо продолжала Зена. — Я недосчитываюсь одного сурового полотенца, и еще я давно хотела спросить, куда ты задевала ящичек для спичек, что всегда у меня в зале лежал, за совиным чучелом.

С этими словами она вышла, Мэтти последовала за ней, и когда мужчины остались одни, Джотам кашлянул и пробурчал:

— Надо, значится, сказать Дэну, чтоб заехал.

Покончив с утренними делами по хозяйству, Итан сказал Джотаму, что ему надо в Старкфилд и чтобы к обеду его не ждали.

Бунт снова закипал в его душе. То, во что с трудом верилось при трезвом рвете дня, все-таки произошло: изгнание Мэтти превратилось в близкую реальность, а ему предстояло быть беспомощным свидетелем — иными словами, играть самую жалкую роль. Его мужское достоинство было втоптано в грязь, а при мысли о том, что о нем подумает Мэтти, ему становилось совсем скверно. В нем боролись разноречивые побуждения, от которых голова шла кругом. Он постановил предпринять что-то решительное, но еще толком не знал, что именно.

Утренний туман рассеялся, и поля вокруг, словно повернутый к солнцу серебряный щит, отсвечивали матовым блеском. Стоял один из тех дней, когда земля еще закутана в сверкающий зимний наряд, а в воздухе уже сквозит слабое дыхание весны. Каждый отрезок дороги в Старкфилд напоминал ему о Мэтти; он беспрестанно ощущал ее живое присутствие. Ветка дерева на фоне неба или ежевичные кусты у края оврага воскрешали в нем обрывки радостных воспоминаний. Раз с придорожной рябины до него донесся птичий щебет, показавшийся ему в тишине до того похожим на ее смех, что сердце у него остановилось, а потом заколотилось как бешеное. Думы о Мэтти не оставляли его ни на секунду и требовали безотлагательных действий.

Внезапно ему пришло на ум, что Эндрю Хейл, человек в сущности мягкосердечный, может все-таки — вопреки своему первоначальному решению — поддаться на уговоры и согласится уплатить Итану хоть сколько-нибудь наличными, в особенности если ему объяснить, что слабое здоровье Зены вынуждает их нанять работницу. В конце концов, Хейл достаточно хорошо знал положение Итана, и наш герой мог бы обратиться к нему еще раз без большого ущерба для своего самолюбия. Да и чего стоило самолюбие по сравнению с бурей страсти, бушевавшей в его груди!

Чем дольше он раздумывал об этом плане, тем больше он приходился ему по душе. Если б еще удалось поговорить с миссис Хейл, тогда уж точно все было бы в порядке, а имея в кармане полсотни долларов, он в два счета увез бы Мэтти, и только бы их и видели…

Теперь необходимо было попасть в Старкфилд, покуда Хейл еще не уехал, — Итан знал, что он что-то строит на окраине поселка, по дороге на Корбери, и выезжает из дому довольно рано. Он ускорил шаги, приноровляя их к стремительному бегу своих мыслей, и у подножья Школьной горки еще издали завидел сани Хейла. Он поспешил им навстречу, но скоро увидел, что лошадью правит не сам Хейл, а его младший сын; в санях восседала старая миссис Хейл, до того закутанная, что она смахивала на большущий поставленный торчком кокон в очках. Итан махнул им рукой; парень придержал коня, а миссис Хейл, добродушно сияя всеми своими розовыми морщинками, перегнулась к Итану.

— Дома ли? Дома, дома, ты его сейчас как раз застанешь. Он нынче с утра никуда не пошел — как встал, поясницу у него заломило, так я уж его заставила пластырь налепить, как старый доктор Киддер прописывал, да у огня как следует прогреться.

По-матерински улыбаясь Итану, она наклонилась поближе и добавила:

— Я только сейчас узнала — Зена-то, оказывается, к новому доктору ездила в Бетсбридж. Ах ты, горе какое, опять она, видать, расхворалась! Ну, даст бог, этот доктор за нее возьмется, может, поставит на ноги. И что за напасть такая! Вот я гляжу на наших деревенских — ведь ни у кого таких болезней нету, как у Зены. Я старику своему всегда говорю: что бы она, бедняга, делала, если б тебя не было, кто бы о ней заботился? И про твою мать покойницу то же самое говорила. Что греха таить, не много ты видел в жизни радости, Итан Фром!

И на прощанье она сочувственно кивнула ему головой. Младший Хейл причмокнул языком, сани покатили дальше, а Итан еще долго стоял посреди дороги, глядя им вслед.

Давно уже никто не говорил ему таких добрых, сердечных слов. По большей части люди проявляли к его невзгодам полное безразличие и не находили ничего особенного в том, что молодой парень его возраста столько лет безропотно несет свое бремя, — ведь у него на руках один за другим оставались трое тяжких больных. Но миссис Хейл сказала: «Не много ты видел в жизни радости, Итан Фром!», и на душе у него немного полегчало. Если Хейлы так жалеют его, они непременно откликнутся на его просьбу…

Он решительно двинулся по дороге к их дому, но, сделав несколько шагов, вдруг остановился, и вся кровь бросилась ему в лицо. Только сейчас, когда в его ушах еще звучали слова миссис Хейл, Итан сообразил, что, собственно, он задумал. Ведь он собрался воспользоваться их расположением, чтобы под фальшивым предлогом выманить у них деньги! Именно к этому сводилось — если говорить без обиняков — то сомнительное намерение, которое подхлестывало его весь остаток пути.

Внезапно осознав, до чего он дошел в своем безумии, Итан окончательно прозрел, и вся его жизнь предстала перед ним в истинном свете. Денег у него не было; его жена, больная женщина, осталась бы в нищете и одиночестве, если бы он бросил ее. И даже решись он на этот шаг, он смог бы осуществить свой замысел только обманув двух добросердечных людей, которые отнеслись к нему с сочувствием.

Он повернулся и побрел назад на ферму.

ГЛАВА IX

У дома, со стороны кухни, стояли сани, запряженные ширококостой кобылой серой масти, которая нетерпеливо мотала головой и рыла копытом снег. В санях дожидался Дэниел Бери.

Итан прошел на кухню и застал там свою жену. Замотав голову шалью, она сидела в качалке перед печкой и штудировала книгу под названием «Болезни почек и их лечение», которую Итан несколько дней назад получил на почте и еще доплатил за пересылку.

На мужа она не взглянула и даже не шевельнулась, и он, немного выждав, спросил:

— А Мэтти где?

Не подымая глаз от книги, она ответила:

— Наверно, пошла свой сундук вниз снести. Итен оцепенел.

— Снести сундук — одна, что ли?

— Джотам Пауэлл на лесопилке, а Дэниел Берн говорит, что не может отлучаться от лошади.

Не дослушав, Итан кинулся в прихожую и в мгновение ока взбежал по лестнице. Дверь в комнату Мэтти была закрыта, и он в нерешительности остановился на площадке.

— Мэтт, — позвал он тихонько и, не услышав ничего в ответ, повернул дверную ручку.

Он был в ее комнате один-единственный раз — летом, когда понадобилось залатать течь в карнизе, но до мелочей запомнил всю обстановку: красное с белым одеяло на узкой кровати, вышитую подушечку для иголок на комоде; на стене тогда висела увеличенная фотография ее матери в потемневшей металлической рамке, за которую был заткнут пучок крашеной травы. Все это, вместе с другими приметами ее присутствия, теперь исчезло, и комната выглядела так же голо и неуютно, как в день приезда Мэтти год назад, когда Зена привела ее наверх.

Посреди комнаты стоял сундук, а на сундуке, спиной к дверям, сидела Мэтти в самом лучшем своем платье. Оклика Итана она не услышала, потому что плакала, закрыв лицо руками; шагов его она тоже не слыхала, покуда он не подошел к ней вплотную и не положил ладони ей на плечи.

— Мэтт, перестань — перестань, ради бога!

Она вздрогнула и подняла на него мокрое от слез лицо.

— Итан! А я уж думала, что я тебя больше не увижу!

Он обнял ее и крепко прижал к себе, дрожащими пальцами отводя ей волосы со лба.

— То есть как больше не увидишь? Что ты такое говоришь?

Она проговорила, всхлипывая:

— Джотам сказал, будто ты ему велел передать, чтоб тебя не ждали к обеду, вот я и решила…

— Решила, что я сбежал? — докончил он за нее с горькой ухмылкой.

Вместо ответа она прильнула к нему, и он зарылся лицом в ее волосы. Они были мягкие и в то же время пружинистые и напоминали на ощупь темно-зеленый мох, растущий обычно на песчаных откосах; и пахли они тоже каким-то лесным запахом — точно свежие опилки, прогревшиеся на солнце.

Сквозь закрытую дверь до них донесся снизу голос Зены:

— Дэниел Берн велит поторапливаться, а то он уедет без сундука!

Они в страхе отпрянули друг от друга. Слова протеста, уже готовые были вырваться у Итана, замерли на его губах. Мэтти достала носовой платок и вытерла глаза, потом нагнулась и взялась за ручку сундука.

Итан властно отстранил ее:

— Пусти-ка, я сам. Она возразила:

— Нет, надо вдвоем, а то его в дверях не развернуть! Он не стал спорить, ухватился за другую ручку, и вместе, лавируя, они вытащили увесистый сундук на площадку.

— А теперь пусти, — распорядился он, вскинул сундук на плечо, снес его вниз по лестнице и прошел через кухню к двери на улицу. Зена уже вернулась на свое место у печки и снова углубилась в книгу, не обратив на них никакого внимания. Мэтти вышла следом за Итаном и помогла ему погрузить сундук в сани. Установив его как следует, они отошли и уже с порога проводили взглядом Дэна Берна с его норовистой кобылой, которая с места рванула рысью.

Итану казалось, что его сердце обмотано жесткими веревками и что с каждой секундой, которую отсчитывают часы, чья-то невидимая рука затягивает их все туже. Дважды он раскрывал рот, чтобы сказать что-нибудь, но слова не шли у него с языка. Когда Мэтти повернулась к дверям, он задержал ее, положив ей руку на плечо, и шепнул:

— Я сам тебя свезу на станцию, Мэтт. Она прошептала в ответ:

— По-моему, Зена Джотама хочет послать.

— Нет, я тебя сам свезу, — упрямо повторил он, и она не стала спорить.

За обедом кусок не шел ему в горло. Стоило ему поднять глаза, как его взгляд упирался в тощее лицо жены; уголки ее сжатых в ниточку губ кривились еле заметной усмешкой. Она кушала с большим аппетитом, заявив, что теперь, когда потеплело, ей стало получше, и усердно потчевала Джотама, хотя обыкновенно его нужды ее мало заботили.

Когда отобедали, Мэтти, как всегда, взялась за мытье посуды. Зена, покормив кошку, снова расположилась в качалке у печки, а Джотам Пауэлл, который обычно засиживался за столом дольше других, с явной неохотой поднялся и направился к двери.

На пороге он обернулся и спросил у хозяина:

— Дак когда мне, значит, заезжать-то?

Итан, стоя у окна, машинально набивал трубку и наблюдал за Мэтти, которая ходила взад и вперед по кухне.

— Не надо тебе заезжать — я сам ее отвезу.

Он заметил, как вспыхнула Мэтти, стоявшая вполоборота к нему, — и тут же Зена подняла голову.

— Нет уж, Итан, ты побудь дома, — проговорила она. — Джотам прекрасно ее довезет.

Мэтти кинула на него умоляющий взгляд, но он отрывисто повторил:

— Сказал — отвезу сам, значит, отвезу.

— Нет, Итан, — возразила Зена все тем же ровным тоном, — ты побудь дома. У Мэтти в комнате печка дымит, там уже с месяц тяга не в порядке, так надо к приезду новой девушки подправить.

— Выходит, для Мэтти и такая была хороша, а для этой уже нехороша стала? — вознегодовал Итан.

— Эта девушка говорила, что у кого она раньше жила, там дом котлом отапливался, — монотонно-увещевающим голосом продолжала Зена.

— Вот пускай бы там и дальше жила, — обрезал Итан и, повернувшись к Мэтти, сурово приказал: — К трем будь готова, Мэтт; у меня в Корбери дела.

Джотам Пауэлл направился в конюшню, и Итан, превозмогая себя, двинулся следом. В висках у него стучало, глаза заволакивал туман. Он что-то делал, не сознавая, что за сила им движет и чьи руки и ноги повинуются ее распоряжениям. Только когда он вывел из стойла гнедого и, пятя, завел его в оглобли саней, он немного пришел в себя. Надевая на коня уздечку и закрепляя на оглоблях постромки, он припомнил тот день, когда точно так же запрягал гнедого, чтобы ехать на станцию встречать незнакомую родственницу жены… С той поры минул год с небольшим; и тогда стояла точно такая же мягкая погода, а в воздухе пахло весной. Как и в тот раз, гнедой покосился на него темным выпуклым глазом и ткнулся теплыми ноздрями ему в ладонь; и все дни, из которых складывался прошедший год, разом воскресли в его памяти…

Он кинул в сани медвежью полсть, взобрался на козлы и подъехал к дому. В кухне никого не было, но саквояжик и шаль Мэтти лежали наготове у дверей. Он вышел в прихожую и прислушался. Сверху не доносилось ни звука, но ему почудилось, что в его холостяцком «кабинете» кто-то ходит. Он толкнул дверь и увидел Мэтти, которая стояла к нему спиной у стола, в шапочке и теплой жакетке.

При его приближении она вздрогнула и обернулась:

— Уже пора?

— Ты что тут делаешь, Мэтт?

Она смущенно взглянула на него и, виновато улыбнувшись, ответила:

— Так — смотрю…

В молчании они прошли в кухню; Итан взял ее саквояж и шаль и спросил:

— А Зена где?

— Наверх поднялась — сразу после обеда. Сказала, что у нее опять все разболелось, и велела ее не беспокоить.

— Что ж она, даже до свиданья тебе не сказала?

— Нет. Ушла наверх и все.

Медленно оглядывая кухню, Итан подумал, что через несколько часов он снова вернется сюда — уже один. Все происходящее опять утратило реальность, и он никак не мог заставить себя поверить, что видит Мэтти в последний раз.

— Поехали! — сказал он нарочито бодрым голосом, открыл дверь, поставил саквояж в сани и взобрался на козлы. Мэтти примостилась рядом с ним и натянула на себя меховую полсть; тогда Итан перегнулся и заботливо подоткнул ее со всех сторон.

— Ну, трогай! — Он дернул за вожжи, и гнедой пустился под гору неторопливой трусцой.

— Еще уйма времени — успеем прокатиться на славу! — крикнул он и под медвежьей шкурой нашел и сжал ее пальцы. Лицо у него покалывало от ветра, а в голове шумело, как будто он в нечаянно выдавшийся свободный день пропустил в трактире стаканчик.

Выехав за ворота, Итан повернул коня направо, к Бетсбриджу, хотя дорога на Старкфилд шла влево. Мэтти не выказала никакого удивления — только, помолчав, спросила:

— Хочешь проехать мимо Черного озера? Итан, рассмеялся в ответ:

— Я знал, что ты догадаешься!

Она теснее прижалась к нему, так что, косясь через плечо, он видел только кончик ее носа и выбившуюся из-под шапочки прядку темных волос. Дорога тянулась между полями, поблескивавшими в неярком свете солнца; потом они свернули еще правее и поехали вдоль проселка, по сторонам которого росли ели и лиственницы. Далеко впереди виднелась гряда холмов, кое-где покрытая черными заплатками леса; их округлые белые очертания плавно уходили вдаль, сливаясь с небом. Потом дорога пошла среди сосен, стволы которых в лучах предзакатного солнца отсвечивали красным, бросая на снег голубоватые тени. В лесу ветра не было, и казалось, что с деревьев вместе с осыпающимися иголками спадает на землю теплая тишина. Снег здесь был такой чистый и гладкий, что на нем четко виднелись узенькие цепочки следов лесных зверюшек, которые сплетались в замысловатый кружевной узор, а нападавшие с деревьев шишки напоминали бронзовые лепные украшения.

В молчании они ехали дальше, пока не добрались до той части леса, где сосны росли пореже. Тут Итан придержал лошадь и помог Мэтти сойти. Вдыхая запах смолы, они прошли между деревьями к небольшому озеру с крутыми лесистыми берегами. Высившийся поблизости одинокий холм отбрасывал на скованную льдом поверхность длинную треугольную тень; летом, в вечерние часы, вода в озере всегда казалась черной — отсюда и пошло его название.

В воздухе вокруг этого тихого, уединенного места была разлита та же немая печаль, которая переполняла сейчас сердце Итана. Он обвел глазами прибрежную полосу гальки и задержался взглядом на поваленном стволе дерева, темневшем в снегу.

— Помнишь, мы тут сидели, когда был пикник? — проговорил он задумчиво.

Речь шла об одном из редких деревенских развлечений, в котором им обоим довелось принять участие. Прошлым летом церковная община устроила пикник, на целый долгий день внесший праздничное оживление в небогатую событиями захолустную жизнь.

Мэтти долго упрашивала его пойти вместе с ней, но он отказался. И только на закате, возвращаясь из лесу, где он валил деревья, Итан очутился поблизости от Черного озера. Тут он попался на глаза каким-то весельчакам, оторвавшимся от основной группы участников, и его силой затащили на берег. У самого озера он увидел Мэтти в широкополой шляпе, оживленную и румяную, как спелая ягода; она варила на костре кофе, а вокруг нее толпились балагурившие парни. Он помнил собственное смущение оттого, что появился перед ней в обтрепанной рабочей одежде; помнил и то, как радостно она вспыхнула, завидев его, и как решительно раздвинула окружавшее ее плотное кольцо, чтобы протянуть ему чашку горячего кофе. А потом они посидели на упавшем дереве у самой воды, и она хватилась своего медальончика, и все парни дружно принялись его искать, но первым углядел его в траве все-таки Итан… Казалось бы, ничего особенного, но ведь и все их общение до недавних пор складывалось именно из таких мимолетных вспышек, из таких безотчетно счастливых мгновений, которые возникали нежданно-негаданно, словно бабочка, мелькнувшая в зимнем лесу.

— А помнишь, я здесь нашел твой медальончик, — сказал он, вороша носком сапога кусты черничника под снегом.

— Конечно, помню! Я еще удивилась, до чего ты зоркий.

Она присела на ствол дерева, освещенный солнцем; он опустился рядом.

— Ты тогда была красивая, как картинка, в своей розовой шляпке! — сказал Итан.

— Ох, наверно, это шляпка была красивая, а не я! — засмеялась Мэтти, польщенная.

Впервые за все это время они решились заговорить вслух о своем взаимном влечении, и на минутку Итану показалось, что он свободен и ухаживает за девушкой, на которой хочет жениться. Он смотрел на ее волосы, и его тянуло снова прикоснуться к ним и сказать Мэтти, что они пахнут лесом; но найти для этого подходящие слова он не умел.

— Итан, пора ехать, — сказала вдруг Мэтти и встала. Он продолжал рассеянно глядеть на нее, не вполне отрешившись от власти своих грез, и машинально отмахнулся:

— Много еще времени…

Они стояли, не сводя друг с друга глаз, и каждый словно старался вобрать в себя и навсегда удержать черты другого. Он столько собирался сказать ей, но здесь, у озера, где роились летние воспоминания, сказать ничего не мог — и, повернувшись, молча пошел вслед за нею к саням. Когда они снова проезжали сосновой рощей, солнце уже скрылось за холмами и стволы из красноватых сделались серыми.

По кружной дороге между полями они выбрались на проселок, ведущий в Старкфилд. На открытом пространстве было еще совсем светло; горы на востоке сияли холодным алым отблеском заката. По пути им попадались купы деревьев, похожие на взъерошенных птиц, спрятавших голову под крыло, — с приближением ночи деревья как будто теснее прижимались друг к другу. Небо понемногу бледнело и на глазах отдалялось от земли, и земля от этого казалась еще более одинокой и унылой.

Повернув к Старкфилду, Итан спросил:

— Ты что-нибудь надумала, Мэтт? Она немного помедлила.

— Попробую опять наняться в магазин…

— Ты же знаешь, что эта работа не по тебе. Целый день на ногах, в духоте — ты и в прошлый раз едва выжила.

— Я теперь стала сильная, не то что раньше.

— Вот-вот, поздоровела мало-мальски на свежем воздухе, так теперь хочешь, чтобы все пошло насмарку!

На это возразить было нечего, и разговор снова на некоторое время прервался. Итан не сводил глаз с дороги, любой отрезок которой был ему чем-то памятен: вот тут они с Мэтти стояли, тут смеялись, там просто молчали… На каждом шагу прошедшее цеплялось за него и тянуло назад.

— А у отца твоего нету родственников, чтоб могли тебе помочь?

— Есть-то они есть, да я к ним не пойду. Собравшись с духом, он заговорил глухим голосом:

— Ты знаешь, Мэтт, я бы все сделал для тебя, если б мог…

— Я знаю, Итан…

— Но я не могу!

Она не ответила, но Итан почувствовал, что плечи у нее задрожали.

— Ох, Мэтт, — вырвалось у него, — если б я мог сейчас с тобой уехать — все бы бросил, пропади оно пропадом!

Она повернулась к нему и вытащила из-за пазухи листок бумаги.

— Я… я у тебя нашла вот это.

И хотя в воздухе уже темнело, он сразу узнал свое прощальное письмо к жене — то самое, которое он начал прошлой ночью и позабыл на столе.

Мгновенное изумление сменилось бурным приливом радости.

— Мэтт, а ты? Ты согласилась бы уехать со мной?

— Ох, Итан, Итан, что теперь об этом говорить? — И она исступленно порвала письмо на мелкие клочки, которые, кружась, упали в снег.

— Нет, ты скажи! Скажи! — молил он.

Она помедлила, потом сказала тихо-тихо, так что ему пришлось пригнуться к ней почти вплотную:

— Я и сама об этом думала, особенно летом, по ночам, когда луна мне спать не давала.

Волна нежной благодарности захлестнула Итана.

— Так, значит, ты еще с лета?..

Она ответила не раздумывая, словно давно уже вела отсчет времени от этого дня:

— С того раза, как мы были на Черном озере.

— Стало быть, ты потому тогда подошла и дала мне кофе первому?

— Не знаю. Разве первому? Я сначала ужасно огорчилась, что ты не захотел со мной пойти на этот пикник, а когда я тебя потом на берегу увидела, то подумала — а вдруг ты нарочно сделал круг, пошел домой мимо озера, и я сразу так обрадовалась!

В молчании они доехали до места, где дорога ныряла в заросший гемлоком овражек у поворота на фромовскую лесопилку; и пока сани спускались под гору, вместе с ними, словно черная пелена, ниспадавшая с раскидистых ветвей, в лощину спустилась темнота.

— Я связан по рукам и ногам, Мэтт, — снова начал он. — Я ничего не могу, ничегошеньки.

— Ты хоть пиши- мне время от времени, Итан.

— Да что письма, какой в них прок! Мне надо, чтоб вот я протянул руку—и ты рядом. Я хочу для тебя все делать, хочу, чтоб ты никаких забот не знала. Всю жизнь хочу с тобой быть — ив беде, и в болезни.

— Ты не думай, я не пропаду.

— И без меня проживешь? Ты это хочешь сказать? Замуж, что ли, выйдешь?

— Ох, Итан! — задохнулась Мэтти.

— Я как представлю тебя с другим, так прямо сам не знаю, что со мной творится… Кажется, скорей готов тебя в могиле увидеть!

— И пускай бы, пускай бы я умерла! — прорыдала Мэтти.

Ее слезы вмиг отрезвили Итана, и он тут же устыдился своей безрассудной вспышки.

— Полно, что ты! Не надо так говорить! — сказал он тихо.

— Почему же не надо, раз это правда? Я с самого утра только и думаю, как бы мне умереть!

— Мэтт, прекрати! Не смей так говорить!

— Ни от кого я в жизни добра не видела, кроме как от тебя!

— И так не говори! Каково мне это слушать, когда я для тебя пальцем не могу шевельнуть?

— Ну и что? Все равно это правда!

Они были уже на вершине Школьной горки; внизу под ними, в ранних сумерках, раскинулся Старкфилд. В гору от поселка весело катили щегольские санки, которые скоро вынеслись им навстречу, оглушив их переливчатым звоном бубенцов, так что они едва успели выпрямиться и придать лицу безразличное выражение.

В домах вдоль главной улицы уже засветились огоньки, и было видно, как то тут, то там распахивались калитки — жители понемногу расходились по домам. Итан тронул гнедого кнутом, и тот немного прибавил шагу.

Подъезжая к краю деревни, они услышали ребячий гомон и увидели на пустыре у церкви ораву мальчишек с салазками, которые, вдоволь накатавшись, разбегались в разные стороны.

— День-два теперь не будет у них забавы, — сказал Итан, взглянув на небо. — Похоже, оттепель идет.

Мэтти не отозвалась, и он добавил:

— А ведь мы вчера сами собирались покататься!

Она по-прежнему не отвечала, и, повинуясь безотчетному желанию как-то скоротать тот последний мучительный час, который им еще оставалось провести вместе, он заметил с некоторой непоследовательностью:

— Правда, странно, что мы так толком и не покатались? Один-единственный раз выбрались, прошлой зимой.

— Меня ведь в Старкфилд редко отпускали, — проговорила она.

— И то верно, — согласился Итан.

Они приближались к началу спуска. Между смутно белевшей в темноте церковью и черной завесой варнумовских елок дорога на Корбери круто уходила вниз; на ней не было ни души. Итан и сам не знал, что подтолкнуло его сказать:

— А хочешь, я тебя сейчас прокачу? Она недоверчиво засмеялась:

— Что ты, у нас времени нет!

— Времени хоть отбавляй. Давай прокатим!

У него было только одно желание — подольше оттянуть тот момент, когда надо будет поворачивать к Корбери-Флэтс.

— А как же эта… новенькая? — в нерешительности проговорила Мэтти. — Она ведь будет ждать на станции.

— Подождет, ничего с ней не сделается! Не ей, так тебе пришлось бы ждать. Пошли!

Властная нотка, прозвучавшая в его голосе, заставила ее подчиниться, и когда он соскочил с козел и подал ей руку, она не стала упираться и только сказала, растерянно оглядываясь по сторонам:

— А где же мы салазки возьмем?

— Будут и салазки! Вон, видишь, стоят под елками.

Он накинул медвежью полсть на гнедого, который покорно стоял у обочины, в задумчивости понурив голову; потом схватил Мэтти за руку и потащил за собой.

Она послушно уселась на санки, а он умостился сзади, обхватил ее рукой и притянул к себе вплотную, так что ее волосы касались его щеки.

— Ну, как ты там, Мэтт? Все в порядке? — крикнул он — почему-то так громко, словно она была на той стороне улицы.

Она повернула голову и сказала:

— Ужасно темно, Итан. Ты увидишь, как съезжать? Он расхохотался с видом превосходства: — Да я по этой горе с завязанными глазами съеду! — и Мэтти тоже засмеялась, словно радуясь его бесстрашию.

Тем не менее он минуту помедлил, напряженно вглядываясь в покатую ледяную плоскость. Наступало самое обманчивое время суток — тот час, когда остатки дневного света смешиваются с вечерней мглой и в этой путанице дня и ночи искажаются расстояния и пропадают ориентиры.

— И-эхх! — выкрикнул Итан.

Санки, подпрыгнув, рванулись вперед и, постепенно выравнивая ход и набирая скорость, полетели вниз, в зияющую впереди черную бездну. Ветер пел у них в ушах, как гигантский церковный орган. Мэтти сидела не шевелясь, но когда они были уже недалеко от того места, где кончался первый спуск и где кривой ствол старого вяза угрожающе выдавался на дорогу, ему почудилось, что она вздрогнула и теснее прижалась к нему.

— Не робей, Мэтт! — крикнул он в упоении бешеного разлета и, ловко обогнув опасное место, снова направил санки вниз. Они со свистом пронеслись по второму спуску и покатили по ровной дороге, постепенно замедляя ход; и тут Итан услышал счастливый смех Мэтти.

Они встали и двинулись обратно в гору. Одной рукой Итан тащил салазки, другой держал под руку свою спутницу.

— Ты что, испугалась, что мы врежемся в дерево? — по-мальчишески задорно спросил он.

— Я ведь говорила, что с тобой я ничего не боюсь, — отвечала она.

Опьяненный происходящим, Итан ни с того ни с сего расхвастался, что случалось с ним крайне редко.

— Место, между прочим, каверзное. Чуть-чуть не туда подашь — и готово дело, так съедешь, что больше не встанешь. Но я умею так рассчитывать, что на волосок не ошибусь — у меня отроду такой глазомер.

— Я знаю, что у тебя глаз очень верный… — тихо сказала Мэтти.

Уже почти стемнело; небо было беззвездное; вокруг стояла мертвая тишина. Молча, рука об руку они поднимались в гору, и на каждом шагу Итан твердил про себя: «Мы идем вместе в последний раз».

Наконец они добрались до самого верха и поравнялись с церковью. Итан наклонился и спросил у Мэтти:

— Устала?

И она, часто дыша, отозвалась:

— Ну что ты! Было так чудесно!

Он повел ее к варнумовским елкам, крепче прижав к себе.

— Салазки, наверно, Нед Хейл позабыл. Оставлю-ка я их где взял.

Он подкатил санки к калитке Варнумов и прислонил к забору в густой тени елок. Выпрямившись, он почувствовал в темноте, что Мэтти придвинулась к нему вплотную.

— Здесь целовались тогда Нед и Рут? — задыхаясь, шепнула она и порывисто обняла его. Ее губы, как бы ища спасения, скользили по его лицу, и он сжал ее в объятиях, потрясенный и счастливый.

— Прощай, Итан, прощай! — прошептала Мэтти и снова поцеловала его.

— Нет, Мэтт! Я тебя не отпущу! — вырвалось у него, как давеча на кухне.

Она высвободилась из его объятий и разрыдалась.

— Я и сама уехать не смогу!

— Что же делать, Мэтт? Что нам делать?

В напряженной тишине часы на церковной башне пробили пять.

— Ой, Итан, мы опоздаем! — воскликнула она сквозь слезы.

Он снова привлек ее к себе.

— Опоздаем? Куда? Неужто ты думаешь, что я теперь дам тебе уехать?

— Если я не сяду на поезд, что со мной будет?

— А что тебя ждет, если ты сядешь на этот несчастный поезд?

Она замолчала и потерянно стояла перед ним, и он сжимал ее холодные, безжизненные пальцы.

— Нам друг без друга не жить. Как же мы можем теперь разлучиться? — сказал он тихо.

Она не двигалась и как будто не слышала его слов Потом вдруг вырвала руки, обхватила его за шею и судорожно прижалась к его лицу мокрой от слез щекой.

— Итан, Итан! Давай съедем вниз!

— Вниз? Куда вниз?

— По горе. Давай съедем! — взмолилась она. — Съедем так, чтоб больше не встать.

— Мэтт! Что это еще за выдумки?

Она торопливо зашептала ему в самое ухо:

— Так, чтобы врезаться в дерево. Ты сам сказал, чтс у тебя глазомер… И тогда не нужно нам будет разлучаться.

— Что ты такое несешь? С ума сошла?

— Пока нет, но без тебя сойду.

— Ох, Мэтт! — простонал он.

Кольцо ее рук сжалось еще отчаяннее, и она заговорила в сильном волнении:

— Итан, если я уеду, я все равно пропаду. Одна я жить не смогу. Что меня ждет? Ты же сам говорил. И от кого я видела добро, кроме тебя? А теперь в дом заявится какая-то посторонняя… уляжется на мою кровать, где я столько ночей проворочалась… всё твои шаги слушала…

Каждое ее слово было будто клок, вырванный у него из сердца. Он до мельчайших подробностей видел этот постылый дом, куда ему предстояло вернуться, лестницу, по которой он должен будет всходить каждый вечер, женщину, которая будет ждать его за дверью спальни… Неожиданное признание Мэтти, когда он понял наконец, что все случившееся с ним случилось и с нею, казалось ему невероятным чудом, и он никак не мог опомниться; и потому мысль о доме возбуждала у него еще большее отвращение, а возврат к прежней жизни представлялся еще более невыносимым.

Она продолжала еще о чем-то просить его, перемежая мольбы рыданиями, но он уже не слышал ее слов. Шапочка сбилась у нее на затылок, и он гладил ее по волосам, гладил без конца, чтобы унести и сохранить в своей ладони это ощущение, как земля хранит спящее зерно. Потом он опять отыскал ее губы и как будто перенесся вместе с ней к Черному озеру, в тот далекий, жаркий августовский день… Но ее щека, когда он прикоснулся к ней лицом, была холодная и мокрая от слез, и он увидел в ночи дорогу к станции и услышал отдаленный свисток паровоза…

Под густым шатром елок, смыкавшимся у них над головой, было темно и тихо, как в могиле. «Может, в могиле так и будет, — сказал себе Итан. — Хотя тогда я уже ничего не буду чувствовать…»

Старый гнедой, привязанный на той стороне дороги, внезапно заржал, и Итан подумал: «Наверно, вспомнил, что пора ужинать…»

— Пойдем, — шепнула Мэтти и потянула его за руку. Ее мрачная решимость совершенно парализовала его волю; она казалась ему олицетворенным орудием судьбы. Он вытащил из-под елок санки и, выйдя на дорогу, где было посветлее, еще долго хлопал глазами, как разбуженная днем ночная птица. Настал час ужина, и все старкфилдские жители сидели по домам; поблизости не было ни души. Небо, набухшее тяжелыми тучами — предвестниками оттепели, — нависало так низко, как бывает летом перед грозой. Он напряженно вглядывался в полумрак, и собственное зрение казалось ему не таким острым, как всегда.

Он сел на санки, и Мэтти тут же уселась спереди. Шапочку она потеряла, и ее волосы щекотали ему лицо. Он вытянул ноги, уперся каблуками в снег и обеими руками запрокинул ее голову назад — но тут же вскочил и приказал:

— Ну-ка, вставай!

Она всегда подчинялась его повелительному тону, но на этот раз только вся сжалась и отчаянно запротестовала:

— Нет, нет, нет!

— Вставай, слышишь?

— Зачем?

— Я сам хочу сесть спереди.

— Нет, нет, Итан! Как же ты будешь править?

— Зачем мне править? Поедем по колее.

Они переговаривались сдавленным шепотом, словно боясь, что их подслушает ночь.

— Вставай, вставай же! — торопил он, но она только беспокойно повторяла:

— Почему ты хочешь сесть вперед?

— Да потому… потому что мне хочется, чтобы ты обняла меня сзади, — выговорил он запинаясь и рывком поднял ее на ноги; и она больше не противилась, то ли поверив этим словам, то ли просто покорившись его властному голосу.

Он наклонился, провел рукой по гладкой как стекло колее, накатанной бесчисленными полозьями, и старательно установил санки в нужное положение. Она подождала, пока он, скрестив ноги, усаживался на переднее место, потом быстро села сама и цепко обхватила его руками. Ег дыхание обожгло ему затылок, и он уже готов был вскочить — но мгновенно вспомнил, что выбора нет. Мэтти права: чем разлука, уж лучше так… Он перегнулся назад и снова привлек ее к себе.

В тот момент, когда санки тронулись с места, гнедой опять тоскливо заржал, и этот знакомый звук, потянувший за собой целую вереницу спутанных образов, преследовал его весь первый отрезок пути. На середине спуска, где была впадина, санки резко подпрыгнули и снова начали головокружительный лет по прямой. Они неслись как на крыльях, и ему казалось, что они и впрямь летят, летят не вниз, а вверх, в затянутое тучами ночное небо, а Старкфилд, словно песчинка во вселенной, остается где-то далеко под ними… Потом впереди, у изгиба дороги, возник и затаился до поры до времени старый вяз, и Итан сказал, стиснув зубы: «Сейчас все кончится — сейчас все кончится!»

Теперь он не спускал глаз с дерева. По мере приближения Мэтти все теснее прижималась к Итану, и ему уже казалось, что ее кровь струится по его жилам. Раза два санки слегка вильнули вбок, и он наклонил корпус, выравнивая их ход. Он без конца твердил себе: «Сейчас все кончится»; и какие-то обрывки сказанных ею фраз проносились у него в голове и кружились перед глазами. Старый вяз приближался и вырастал на глазах, и на последних метрах Итан подумал: «Он ждет нас — как будто знает…» Но вдруг перед ним, заслонив цель, к которой он был уже близок, возникло искаженное уродливой гримасой лицо его жены, и он невольно отпрянул. Санки, послушные его малейшему движению, накренились, но он тут же восстановил равновесие и направил их прямо на маячившую впереди черную массу. В последний миг ветер обжег ему лицо миллионом огненных бичей — и за этим последовал удар…

Небо все еще было в тучах, но прямо над ним поблескивала одинокая звезда; он с трудом соображал, что же это — Сириус или… или… Думать дальше почему-то нехватало сил; глаза у него смыкались от усталости — заснуть, поскорее заснуть… Вокруг стояла такая тишина, что он слышал неподалеку, под снегом, слабое попискиванье какого-то зверька. Этот тоненький, жалобный звук, похожий на писк полевой мышки, не прекращался, и Итан рассеянно подумал, что, должно быть, мышонок попал в беду. Немного погодя он окончательно понял, что невидимый зверек мучается от боли, потому что эта боль каким-то таинственным образом передалась и ему и терзала теперь его собственное тело. Он безуспешно попытался перекатиться по снегу поближе к тому месту, откуда доносился писк, и вытянул в сторону левую руку. Теперь он не только слышал этот звук, но как будто осязал его пальцами — его ладонь прикоснулась к чему-то мягкому и пружинистому…

Сердце у него разрывалось от жалости, и он сделал нечеловеческое усилие, чтобы подняться на ноги, — и не смог, потому что его придавил к земле огромный камень или еще что-то тяжелое. Но он продолжал потихоньку шевелить пальцами, надеясь добраться до злополучной зверюшки и как-то помочь ей — и тут вдруг понял, что дотрагивался до волос Мэтти и что его ладонь лежит на ее лице.

С неимоверной затратой сил он приподнялся на колени, приподняв и давивший на него чудовищный груз, провел рукой по ее лицу и нащупал ее шевелившиеся губы…

Он нагнул голову и приник ухом к этим губам, и в темноте увидел, как открылись ее глаза, и услышал, как она произнесла его имя.

— Ох, Мэтт, а я уж думал — все кончилось, — простонал он; где-то далеко на горе снова тоскливо заржал гнедой, и он еще успел подумать: «Давно бы надо задать ему овса…»

_______

Как только я переступил порог кухни, монотонно-плаксивый женский голос умолк, и я не понял, кому из двух находившихся там женщин принадлежал этот голос.

Одна из них, высокая и сухопарая, при мрем появлении поднялась со стула — не потому, чтобы хотела оказать мне как гостю внимание, поскольку она лишь скользнула по моему лицу недоуменным взглядом, а для того, чтобы заняться ужином, запоздавшим из-за долгого отсутствия хозяина. На ее тощих плечах болтался, как на вешалке, неопрятный ситцевый капот; жидкие седые волосы, зачесанные назад и подхваченные на затылке сломанной гребенкой, открывали костлявый лоб. Глаза у нее были тусклые и бесцветные — из тех, что ничего не отражают и ничего не выражают, а тонкие, сжатые в ниточку губы были так же бескровны, как все лицо.

Вторая женщина показалась мне более щуплой и низкорослой. Она сидела сгорбившись в глубоком кресле перед печкой и, когда я вошел, быстро повернула ко мне голову, но тело ее при этом осталось совершенно неподвижным. Волосы у нее как и у первой женщины, были совершенно седые, лицо такое же высохшее и бескровное, только желтоватого оттенка; во всех направлениях его бороздили тени, от которых становились еще заметнее ее впалые виски и острый, птичий нос. Мешковатое одеяние не могло скрыть вялую безжизненность ее тела, а блестящие карие глаза глядели пронзительно и недобро — такой взгляд я не раз замечал у горбунов и вообще у людей с больным позвоночником.

Даже по тамошним понятиям кухня выглядела необычайно убого. Обстановка была самая примитивная — исключение составляло лишь кресло больной женщины, судя по всему приобретенное на деревенском аукционе и видавшее лучшие дни. На щербатом, плохо выскобленном столе красовались три дешевые фаянсовые тарелки и глиняный кувшин с отбитым носиком; вдоль грубо оштукатуренных стен стояли два-три стула с соломенными сиденьями и подобие буфета из некрашеных сосновых досок.

— Ну и холодина тут! Верно, огонь в печи погас, — сказал Фром, входя за мной следом и оглядывая кухню в некотором замешательстве.

Высокая женщина равнодушно перешла от печки к буфету, не подавая виду, что слышала эти слова; но та, что сидела в обложенном подушками кресле, немедленно отозвалась резким, визгливым голосом, полным обиды и возмущения:

— Давным-давно погас! А Зена спит себе и ухом не ведет, и никакими силами ее не добудиться. Я уж боялась, что закоченею до смерти, покуда она подымется, а она вот только сию минуту соизволила затопить!

И я понял тогда, что это ее голос я слышал из прихожей.

Ее товарка, по-прежнему не говоря ни слова, подошла к столу, поставила на него потрескавшуюся миску с малоаппетитными на вид остатками холодной запеканки и снова отошла, не обратив ни малейшего внимания на возводимые на нее обвинения.

Фром стоял, глядя на нее в нерешительности; потом проговорил, обратившись ко мне:

— Моя жена — миссис Фром.

Немного помедлив, он повернулся к той, которая сидела в кресле, и добавил:

— А это — мисс Мэтти Силвер…

Миссис Хейл, добрая душа, уже успела вообразить, что я сбился с пути по дороге со станции и лежу неизвестно где, погребенный под снегом; увидев меня на другой день в целости и сохранности, она так искренне обрадовалась, что я окончательно уверился в ее расположении ко мне и даже решил, что после пережитой опасности мои акции заметно поднялись.

И она сама, и ее матушка, миссис Варнум, несказанно удивились, услышав, что древний гнедой Итана Фрома совершил вчера героическое путешествие в Корбери и обратно, невзирая на самую свирепую за эту зиму метель. Когда же они узнали, что владелец гнедого предложил мне ночлег в своем доме, изумлению их просто не было границ.

За их оханьем и аханьем я уловил с трудом скрываемое любопытство — им обеим не терпелось узнать, какие впечатления я оттуда вынес; и я справедливо рассудил, что лучший способ побороть их собственную скрытность — это до поры до времени помалкивать и дождаться, чтобы они сами вызвали меня на разговор. Поэтому я сообщил им как нечто само собой разумеющееся, что был принят с большим радушием и на ночь помещен в комнатке, которая, по всей видимости, в более благополучные времена служила чем-то вроде кабинета.

— Ну что я могу вам сказать… — задумчиво произнесла миссис Хейл. — В такой буран Итан, конечно, обязан был вас пригласить переночевать — у него другого выхода не было. Но ему это недешево далось. Я так думаю, что вы единственный посторонний человек, которого он впустил к себе в дом за последние двадцать лет. Он ведь страх какой гордый — старых друзей своих и то на порог не пускал. Да теперь, пожалуй, никто к ним уже и не ходит — я вот только да еще доктор…

— Вы там и сейчас бываете, миссис Хейл? — поинтересовался я.

— Раньше-то бывала частенько, то одна, то с мужем — я тогда как раз замуж вышла, вскоре после того как эта беда стряслась. Ходила я, ходила, пока не поняла, что от этих приходов им только хуже. А потом, как водится, то одно, то другое… да тут еще свое горе накатило… Но я к ним раза два в год все же наведываюсь. На Новый год обязательно, и разочек летом. Только всегда стараюсь подгадать в такой день, когда Итана дома нет. На женщин и то тяжело смотреть, как они там сидят целый день в четырех стенах, но как сам он войдет да оглянется на все это убожество, у него такое лицо делается — ну прямо убивает меня его лицо. Я ведь помню, какой он был в молодости, когда еще мать его жива была, до всех этих несчастий.

Старая миссис Варнум к этому времени, отужинав, пошла спать, и мы с ее дочерью остались вдвоем в их чинной, старомодной «зале». Миссис Хейл глядела на меня в нерешительности, как бы пытаясь определить, насколько много мне известно и может ли она со спокойной совестью продолжать разговор; и я догадался, что до сих пор она хранила молчание только потому, что все эти годы ждала, пока кто-нибудь еще своими глазами увидит то, о чем знала она одна.

Я выждал, пока ее доверие ко мне окончательно наберет силу, и осторожно сказал:

— Да, невесело на них троих смотреть.

На ее лбу тотчас же собрались скорбные морщинки.

— Это с самого начала был какой-то ужас. Их тогда перенесли к нам в дом, и Мэтти уложили вот в этой самой комнате. Мы ведь с ней были приятельницы, я ее даже пригласила быть у меня весной подружкой на свадьбе… Ну и вот, как только она немножко опомнилась, я к ней села и просидела всю ночь. Ей давали что-то успокоительное, чтобы она не металась, и она так и лежала в полузабытьи до самого утра, а поутру вдруг пришла в сознание, взглянула на меня своими черными глазищами и говорит… Ох, и зачем только я вам все это рассказываю! — воскликнула миссис Хейл и расплакалась.

Она сняла очки, протерла их и дрожащими руками надела снова.

— На другой день прошел слух, что Зена Фром отправила Мэтти домой без всякого предупреждения, потому что наняла работницу, и уж как они с Итаном очутились в тот вечер на горе, никто не мог взять в толк: им не на санках надо было кататься, а торопиться к поезду… Говорили всякое, а вот что сама Зена думала, я как тогда не знала, так и по сей час не знаю. У Зены не узнаешь, что она думает. Но одно надо сказать: чуть только она прослышала о беде, сразу собралась и приехала. Итана на другой день перенесли в дом пастора, так она там находилась при нем безотлучно. А потом, когда доктора разрешили, послала за Мэтти и взяла ее обратно на ферму.

— Так она и осталась у них… навсегда?

— Пришлось остаться — больше-то деться некуда было, — отвечала со вздохом миссис Хейл; и сердце у меня сжалось при мысли о тяжких лишениях, выпадающих на долю бедняков.

— Да, так она там и осталась, — продолжала миссис Хейл, — и все это время Зена как могла ходила за ней, да и за Итаном тоже. Чудеса да и только — раньше-то сама вечно хворала, а тут вдруг, как нужда заставила, точно переродилась. Лечиться, конечно, она так и не бросила, и прибаливать тоже прибаливала, но, видно, бог ей силы послал — сами посудите: двадцать с лишним лет она их обоих обслуживает, а до того, как с ними стряслась эта беда, она и себя не могла как следует обслужить.

С минуту миссис Хейл помолчала; молчал и я, мысленно представляя себе, как это все происходило на самом деле.

— Кошмарная у них жизнь, — пробормотал я наконец.

— Тяжело, что и говорить. И характер у них у всех нелегкий. У Мэтти-то раньше был золотой характер — такая была добрая, такая милая. Но столько, сколько ей пришлось перенести, — тут кто хочешь ожесточится, и пусть люди что угодно говорят, а я лично ее не обвиняю. Другое дело Зена, та всегда была с причудами. Правда, надо ей отдать справедливость — с Мэтти она как-то при* способилась ладить: я бы не поверила, если б сама не видела. Но иногда на них обеих будто находит что-то: как сцепятся, как пойдут друг дружку честить… А если еще при Итане, так на него просто смотреть невозможно — сердце на части разрывается. Я когда вижу его лицо, всегда думаю, что ему тяжелее всех достается. Зена, во всяком случае, так не мучается, да у нее и времени нету… Жалко, конечно, — добавила она со вздохом, — что они все сидят, как в тюрьме, в этой несчастной кухне. Летом-то, в погожие дни, Мэтти переносят в залу, а то, бывает, и на улицу вынесут — все легче… Но зимой, конечно, не станешь еще одну комнату отапливать, если в доме копейки лишней нет, как у Фромов.

Миссис Хейл глубоко вздохнула, словно память ее наконец-то освободилась от непосильного груза, который несла столько лет, и добавить ей было уже нечего. Но какая-то мысль, видимо, все еще тяготила ее, и я вдруг прочел у нее на лице, что она решилась сказать мне все.

Она снова сняла очки, положила их на расшитую бисером салфеточку, наклонилась ко мне через стол и, понизив голос, закончила:

— Я помню, был один день — примерно неделю спустя, — когда все решили, что Мэтти не выживет. И я лично считаю, что это было бы лучше. Я даже нашему пастору прямо так и сказала, так он на меня руками замахал. Только он при ней не был в то утро, когда она очнулась… Одно я знаю: если б Мэтти тогда умерла, Итан бы еще пожил, — а так, как сейчас… Да, вот вам и Фромы: большое было семейство, а что от него осталось? Покойники в могилах да эти трое в доме, а какая между ними разница? Разве что одни на земле, а другие в земле… Только те, что в земле, лежат себе спокойно, да и женщины там молчат.