Ж. Кессель «Экипаж; Лиссабонские любовники; Лев. Романы», серия «Библиотека французского романа» TEPPA M. 1997 5-300-00932-6

Жозеф Кессель

Лиссабонские любовники

Это случилось в мае 1945 года, в Лондоне.

– Мне до станции «Слон и Замок», – сказал Антуан Рубье служащему метрополитена, который выдавал билеты на станции «Виктория».

Служащий посмотрел на Антуана с любопытством, потому что тот носил на плече своей старой военной форменной куртки знак отличия «Франция», но говорил на английском с явным американским акцентом.

– Боже ты мой! Побыстрее! – буркнул Антуан.

Его жесткое загорелое лицо выражало просьбу, угрозу и что-то вроде голода.

«Ну вот, еще один возвращается с войны полусумасшедшим», – подумал служащий.

Он постарался выдать билет как можно быстрее. Антуан без усилий забросил себе на спину тяжелый солдатский мешок и устремился на эскалатор. Он прыгал сразу через несколько движущихся ступенек.

Нетерпение накапливалось долго, в грузовике, в поезде, на корабле, опять в поезде, накапливалось без передышки, беспощадно и действовало буквально на каждый его мускул.

В вагоне метро оказалось еще несколько солдат. Один из них спросил у Антуана:

– Демобилизованный?

– Возможно, – сказал Антуан и отвернулся в сторону.

Он не хотел отвлекаться. Он не хотел никаких ассоциаций с голосами, с лицами каких-то других людей. Вот уже два дня – грузовик, поезд, пароход, поезд и вот теперь этот вагон метро – мчался к одному только лицу, к одному только голосу.

На станции «Слон и Замок» Антуан Рубье устремился к двери вагона с такой неодолимой силой, что рассек, словно клином, массу вечерних пассажиров. У самой двери он толкнул маленькую седую женщину со следами усталости на лице. Он хотел попросить прощения; он уважал пожилых людей. Но она сама сказала ему:

– Проходи, проходи, дружок. Возвращайся быстрее к себе.

Тогда он улыбнулся, и его лицо, тяжелое и грубое, с неподвижными глазами, стало на мгновение наивным и беззащитным.

Ему оставалось преодолеть всего несколько сот метров. Это была для Антуана самая длинная часть его путешествия. Он уже утратил способность измерять расстояние. И Лондон стал каким-то нереальным. И все другие города тоже – у них никогда не было никакой реальности. Он сменил столько мест, его так давно бросало из стороны в сторону! А потом он так долго воевал!..

Когда он подошел к высокому, длинному дому серого цвета, с бесчисленными окнами – маленькие дешевые квартиры – Антуан внезапно почувствовал, что его сильное тело, на которое он всегда мог положиться, вдруг изменило ему. Он вынужден был прислониться к стене.

Этот дом был единственной в мире истиной. Там он бросил якорь. Там его ждала Анн. «Как же я ее люблю! – сказал себе Антуан. – Моя первая и моя последняя…»

Сила мгновенно вернулась в его кровь. Он закинул за спину свой солдатский мешок и поднялся по лестнице. Он был гибким и легким. Он неопределенно улыбался, сам этого не зная. Его шаг не давил на ступеньки.

Через все битвы Антуан пронес ключ от квартиры – единственный амулет во всей его жизни. Дверь открылась. Там была только комната.

Анн сидела на коленях у какого-то мужчины и крепко целовала его в губы.

На тренировках в десантном отряде Антуан прекрасно усвоил, как надо убивать быстро, хорошо и тихо. Он имел в этом большую практику во Франции, в Нидерландах, в Германии.

У Анн даже не было времени, чтобы что-нибудь понять…

Потом Антуан, не обращая внимания на мужчину, медленно вышел на улицу.

Встретив полицейского, он рассказал ему о только что совершенном убийстве.

Поскольку Антуан отказывался думать о своем процессе, пришлось назначить ему официального защитника.

Адвокат – очень молодой, вернувшийся с войны – рассказал просто и очень ярко про трудную жизнь Рубье: сирота; юнга на рыбацком судне; попытка найти свое счастье в Америке, где он перепробовал едва ли не все мелкие профессии. Он описал его характер, неуступчивый и скрытный, но абсолютно честный. Как только началась война, Рубье вернулся во Францию. После перемирия 1940 года он перебрался в Англию, чтобы пойти добровольцем в армию.

В период военной подготовки он познакомился с Анн. Это была единственная в его жизни женщина, которую он любил со всей силой своего честного, одинокого и страстного сердца. Они поженились за несколько недель до высадки десанта во Франции. Антуан Рубье оказался в первой волне. И он думал только о том, чтобы сражаться. Такой уж у него был темперамент. А когда бои прекратились, то он стал думать только о том, как снова увидит Анн. Вернувшись, он обнаружил, что она ему неверна. И тут сработали инстинкт и привитые ему привычки.

Он носил в себе чувство изначальной справедливости, а его профессией было искусство убивать людей. То, что за этим последовало, было естественно, было просто неизбежно. Если какое-либо убийство и можно назвать справедливым и одновременно невинным, то это был как раз тот случай.

Антуан был оправдан.

Он не поблагодарил своего защитника.

Нужно было начинать жить заново, а у Антуана не было никакого желания делать это. Однако мыслей о самоубийстве у него не возникало. Он родился для того, чтобы никогда не ослаблять усилий, идти во всем до конца, даже когда речь шла о жизни. Но жизнь как бы превратилась для него в пустую раковину, пустую и в то же время ужасно тяжелую.

Это чувство никак не было связано с угрызениями совести. Антуан знал, что, убив Анн, он поступил по справедливости. Он даже не горевал об этой женщине. Ведь не жалеют же скорпиона.

Вот только дни и ночи не имели теперь для него ни интереса, ни смысла. Антуан часто жил один. Но раньше это был тип поведения, самопроизвольная склонность. А теперь внутри естественного одиночества образовалось еще одно, второе одиночество, тесное и душное. Антуану казалось, что он принадлежит к какой-то иной породе, чем все остальные люди, у него было такое ощущение, будто он сделан из какой-то иной материи, чем они.

Нужно было жить, то есть нужно было зарабатывать себе на хлеб, на мясо, на питье, на то, чтобы иметь крышу над головой.

Антуану с детских лет нравились порты. Он отправился восстанавливать порт Антверпена и пробыл там почти год. Потом он нанялся в Гавре водителем грузовика. Но во Франции он чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Он плохо знал эту страну, хотя и не был там чужаком.

И тогда Антуану пришла в голову мысль добраться до Южной Америки. Жара там опьяняла, как очень крепкий алкоголь.

Первым этапом на его пути стал Лиссабон. Там он остановился, чтобы заработать кое-какие деньги. В начале это отнимало много времени и давалось ему тяжело. Гораздо тяжелее, чем он предполагал. Но он запасся терпением. Время ничего не значило для него, а город был шумный, пестрый, оживленный, что ему нравилось.

При условии, что никто не нарушал его одиночества.

«С.С.Лидия», английский теплоход, совершавший рейсы между Саутгемптоном, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресом, на несколько часов встал на якорь в устье Тежу. Заходящее солнце усиливало краски и делало более глубокими тени на берегах, на глади широкой реки, на городе с неровным рельефом из-за несущих его холмов.

Все пассажиры «Лидии» сошли на берег. Большинство из них сошло на несколько часов – на рассвете они должны были покинуть Лиссабон. Они л торопились больше всех. Толпы носильщиков, грузчиков, торговцев сувенирами, гидов и таксистов зазывали их громкими криками, широкими улыбками, размашистыми жестами. Среди этих людей небольшого роста, очень смуглых, чрезвычайно подвижных, энергично жестикулировавших и любезно улыбавшихся, стоял, прислонившись к капоту своего такси, и молча курил Антуан, высокий, с широкими плечами, с тяжелым подбородком и неподвижным взглядом.

Он никогда не охотился за клиентами. Он недостаточно любил деньги и обладал сильно развитым чувством собственного достоинства. Тем не менее работы у него обычно было много, особенно с иностранцами. Их привлекало его спокойствие, а также лента, наклеенная на его ветровом стекле, где можно было прочесть: English spoken.

Когда первый поток пассажиров без багажа достиг пристаней и города, начали выгружаться и те, кто оставался в Лиссабоне.

Офицер с теплохода подошел к Антуану и спросил у него:

– Вы правда знаете английский, амиго?

– Я не амиго, а когда я обещаю, то слово держу, – ответил Антуан.

Офицер был очень молодым. Он немного покраснел и счел необходимым объяснить:

– Это для пассажирки, которая никогда не покидала нашей страны… Вы понимаете…

– Очень хорошо понимаю, – сказал Антуан.

Он взял у двух носильщиков дорожный сундук и одним резким и мощным движением поставил его на крышу своего такси. На стенке сундука было написано имя: Кэтлин Динвер.

Подошел еще один носильщик, который принес Два чемодана, за ним шла молодая женщина. Ее волосы были ярко-каштанового цвета, а кожа на лице поражала своей мягкой, матовой белизной. Вид у женщины был застенчивый, почти неловкий. Ей, похоже, не терпелось распрощаться с офицером, который тяготил ее своими заботами.

– Пожалуйста, в хорошую гостиницу, в центре, – сказала женщина Антуану.

Он повез ее к «Авениде».

Проезжая по Торговой площади, Антуан сбавил скорость. Иностранцам всегда нравились восхитительный овал этой площади, ее фасады и императорские ступени, которые как-то незаметно спускались к Тежу и таким образом соединяли Лиссабон с рекой, а через нее – с океаном, на который прежние португальские мореплаватели спускали свои каравеллы.

Антуан бросил взгляд через плечо. Глаза у женщины были закрыты. Он проехал по Золотой улице, потом по улице Менял и въехал на площадь Росио. Она была знаменита своим безостановочным движением и своими кафе. Антуан опять сбавил скорость и опять посмотрел через плечо. Взгляд молодой женщины был направлен на коврик такси.

Несколькими мгновениями позже она вышла у «Авениды» и робко произнесла:

– У меня пока еще нет португальских денег… Я не подумала…

Она неловко дала Антуану купюру в один фунт стерлингов.

– Это слишком много, – сказал он.

Девушка, казалось, не слышала. Портье занимался багажом. Она стремительно вошла в подъезд гостиницы.

Антуан положил банкноту в карман и подумал: «Настоящая сумасшедшая… Ну, раз так, то можно и не работать сегодня вечером». Он поставил свою машину и пошел на террасу одного кафе на площади Росио.

Жара начала спадать, но вбираемая на протяжении целого дня мостовой и тротуаром, она теперь выходила из них, и чувствовалось, как она поднимается до колен.

Антуан медленно потягивал из рюмки абсент. В кафе была такая теснота, что плечи людей соприкасались. Именно в таких ситуациях Антуан наиболее остро ощущал свое одиночество. В первое время после своего приезда в Лиссабон он часто бродил по пустынным улочкам верхнего города и большим пустынным пространствам порта. Ему и сейчас еще случалось бывать там в самое жаркое или самое темное время. Но никогда он не был более явно отрезан от человечества, чем в этой любезной от природы, нервной от климата толпе, которая говорила на мягким, нежном наречии, состоявшем сплошь из уменьшительных слов. И он любил кафе, потому что женщины туда не заглядывали. Такая в Португалии традиция.

Антуан пил свой абсент очень медленно. Он не боялся алкоголя, но не хотел прибегать к его помощи. В то время как люди вокруг него улыбались, кричали, встречались, приветствовали друг друга, обнимались, шлепали друг друга по спине, он чувствовал, как внутри него мало-помалу образуется какая-то чугунная глыба, нечто страшно тяжелое, увлекающее его в глубь подземного мира. Даже за самыми толстыми стенами, в самых мрачных подвалах он не ощущал себя так надежно погребенным, как в этот момент.

Антуан размышлял: «У них есть жизнь. Они могут о ней говорить и понимать друг друга… Если бы у меня хотя бы друг был…»

Антуан припомнил норвежца, работавшего помощником кочегара, припомнил еврея, торговавшего всякой мелочью на 3-й авеню в Нью-Йорке, подумал о неаполитанском поваре из Фриско. Это было раньше… Разве же объяснишь кому-нибудь на свете, что это такое – убить свою любовь?

А раз не объяснишь, то не стоит…

Антуан заказал еще один абсент, так как сидеть в кафе перед пустой рюмкой ему казалось неприличным. Официант попытался завязать с ним беседу. И кое-кто из завсегдатаев тоже. Антуан не ответил.

«Я перепробовал здесь слишком много профессий, я знаю слишком много людей… пора уезжать», – подумалось ему.

Скоро он уже сможет оплатить себе билет. Грузовое судно… тропики… какая-нибудь незнакомая страна… свобода…

Он посмотрел на рюмку с абсентом, к которой так и не притронулся, и легкая усмешка появилась на его тонких, резко очерченных губах. Разве можно убежать от самого себя?

В этот час, перед фуникулером, который вел в верхний город, маленькие продавцы газет получали только что доставленные из типографии последние вечерние газеты. Смуглые, грязные, босые, одетые в лохмотья, непрестанно галдящие, поблескивая зубами, они были похожи друг на друга, как похожи друг на друга кружащиеся роем шершни.

Однако один из них выделялся своим внешним видом. Ровесник остальных, он был крупнее и сильнее, чем его товарищи, и у него были шелковистые волосы и голубые глаза. Звали его Жозе, но дети беззлобно называли его Янки, потому что мать родила его от одного из американских служащих компании «Фрут Лайн».

Как и другие, он исступленно протягивал руки к мужчине, раздававшему влажные листки, кричал до потери голоса, упрашивал жестами, лицом, взглядом. Можно было подумать, что вся жизнь этих мальчишек зависит от каких-нибудь нескольких секунд. Когда один из них получал свою пачку газет, он бросался на улицу, торжествующе выкрикивая название. Янки Жозе получил газеты среди первых – он был самым сильным – и скрылся в дирекции Росио. Его крики, доносившиеся оттуда, звучали, как победный клич.

Когда он подошел к террасе кафе, где Антуан продолжал созерцать свою рюмку с абсентом, у Янки Жозе осталось только две газеты. Он подошел к Антуану и сказал ему на своеобразном, но все же вполне понятном английском языке:

– Эти газеты для тебя. Тебе будет приятно почитать на нашем языке. Плати.

– А почему две? – спросил Антуан.

– Всегда приятно иметь возможность сделать подарок, – сказал Жозе.

Антуан улыбнулся, и его лицо стало беззащитным.

– Будешь мороженое? – спросил он.

– Шоколадное, ванильное, вишневое и фисташковое, – сказал Жозе.

Он съел все стоя. Антуан смотрел на него и простодушно улыбался. Когда он был с Жозе, он часто вообще ни о чем не думал. Вот почему ему так нравилось находиться в его компании, хотя он даже не подозревал об этом.

– Ну как, день был удачный? – спросил Жозе, немного запинаясь из-за холода, который сковал его небо и зубы.

– Удачный, – сказал Антуан. – Одна иностранка чокнутая…

– Она может оказаться клиенткой и для меня; я покажу ей рыбный рынок, цветочный рынок, старый город и все остальное, – сказал Жозе.

– Не думаю, – возразил Антуан. – Эта женщина для Казино Эсторил.

Жозе расправился с мороженым. Он искоса посмотрел на полную рюмку Антуана, потом на самого Антуана.

– Нет, со мной никогда, – сказал Антуан. – Пошли обедать.

Антуан и Янки Жозе познакомились за несколько недель до этого на Росио, и Антуан встал на пансион у Марии, матери Жозе, которая торговала овощами.

У Марии был дом на одном из холмов Лиссабона, в довольно бедном квартале, но одном из самых древних и самых красивых. Этот дом приобрел для нее американец из «Фрут Лайн», когда согласился поехать на повышение в Мельбурн. Это случилось в конце войны. Жозе было тогда одиннадцать лет. А сейчас Марии только-только исполнилось тридцать.

Она была маленькая и очень толстая. Когда отец Жозе бросил ее, она, чтобы утешить себя, стала есть много сладостей. Потом огорчение прошло, а вот любовь к сладостям осталась на всю жизнь.

Мария любила свою полноту. У португальских женщин ее социального уровня полнота считалась достоинством. Ну а когда она смеялась, – рассмешить ее было очень легко – то чувствовала, как колышутся все складки ее тела, и ее удовольствие от этого безмерно усиливалось.

Нечто похожее произошло с ней и тогда, когда Мария из окна своей кухни увидела Антуана и Жозе, которые приближались к дому по крутой улочке, обрамленной старыми стенами. Их дружба все время удивляла и радовала Марию.

«Человек, так много повидавший на свете, а не зазнается, дружит с моим сыном», – мысленно говорила себе Мария, тихо смеясь в тишине всем своим телом, начиная от двойного подбородка и заканчивая толстыми ляжками.

На ужин была рыба из Тежу, фаршированный перец и огромный пирог с медом и миндалем. Вино, крепкое и немного сладкое, пил один Антуан.

За едой говорили мало. Все были голодны. Но когда на столе появился кофе, Мария и Жозе разговорились. Они виделись только вечером.

Антуан курил и, не подавая виду, внимательно следил за их разговором.

Он понимал много отдельных слов, а иногда целые фразы. Его не интересовало то, что могли сказать Мария и ее сын, но он любил изучать языки тех стран, куда попадал.

Когда Мария обращалась к Антуану, то частично она говорила на португальском, частично на английском, сохранившемся у нее с тех пор, когда она общалась со служащим «Фрут Лайн». Чтобы объяснить наиболее трудные вещи, она обращалась за помощью к Жозе.

– У тебя, кажется, сегодня был удачный день, Тонио, – сказала Мария.

– Я получил один фунт, доехав от порта до Авениды, – сказал Антуан.

– Целый фунт! Столько эскудо! Святая Мария! – воскликнула Мария.

Она соединила свои пухлые ладони.

– Тронутая наверняка, – сказал Антуан.

– Почему же тронутая?

Мария рассмеялась, и ее глаза стали совсем маленькими и светящимися, а от доброты у нее на заплывшем лице возникло что-то вроде сияния.

– Почему же тронутая? – повторила Мария. – Она хотела сделать тебе приятное, вот и все. С твоим грустным лицом… это естественно…

Антуан не ответил.

– Иностранка? – спросила Мария. – Англичанка?

– Скорее всего, – ответил Антуан.

Он вспомнил Лондон и сжал зубы.

– Тогда, может быть, она загадала желание, чтобы новая земля принесла ей удачу, – сказала Мария.

Она снова соединила ладони, но на этот раз сильнее, и многочисленные складки, словно какие-нибудь браслеты, окружили ее запястья.

– Святая Мария! – воскликнула она. – Если бы мне пришлось уехать так далеко, я бы просто померла от страха и одиночества.

– А я нет, – сказал Жозе, – я нет, и как только я смогу…

– Ну ты-то, конечно… ты и родился-то, можно сказать, в дороге, весь в отца, – сказала Мария.

Она покачала головой, и в этом ее жесте смешались гордость и нежность. Антуан вдруг спросил у нее:

– А скажи мне, у тебя никогда не возникало желания сделать плохо твоему мужчине, когда он тебя бросил, тебя и ребенка? Плохо, так чтобы он умер, убить его?

– Святая Мария! Откуда у тебя такие мысли, Тонио? У этого мужчины нет вины передо мной. Мы не были женаты. Он мне дал дом и моего Янки.

Мария рассмеялась, и все ее жирное тело заволновалось вокруг нее. У нее было выражение бесконечной нежности.

– Я часто была с ним счастлива. Разве я посмела бы просить у неба чего-то еще? – спросила Мария.

Она собрала крошки пирога и положила их себе в рот. Потом она выпила большой стакан воды. И сказала еще:

– Но ведь, Тонио, это ж надо быть худшим из людей, чтобы хотеть смерти тому, кого ты любила, как же можно? Это устроить себе ад прямо на земле.

Мария вздрогнула и быстро перекрестилась.

– А я, я думаю, да, я думаю, что живые дряни должны подыхать как дряни, – сказал Антуан, глядя вниз.

Он почувствовал вдруг маленькие коготки, впившиеся в его запястье. Голос Жозе, надтреснутый и свистящий, шептал:

– Это ты о моем отце так говоришь?

Антуан поднял голову и увидел, что ребенок держал в свободной руке длинный рыбацкий нож, который он взял со стола.

Антуан инстинктивным движением схватил его за запястье, крутанул, выхватил нож и проворчал:

– Никогда не играй с этим, глупая твоя голова.

После чего он внимательно посмотрел на исказившееся, полное ненависти лицо Жозе.

«У него есть чувство чести, хороший парень», – подумалось Антуану.

– Речь идет не о твоем отце, глупая твоя голова. Я вспомнил людей, с которыми познакомился в путешествии.

У Жозе были исключительно подвижные черты лица. И выражение гнева и страдания уже уступило на его лице место выражению пылкого любопытства.

– Кого? Где? – спросил он. – В Нью-Йорке? На Антильских островах? На корабле? Расскажи.

Антуан чувствовал себя виноватым. Он рассказал несколько историй. Жозе их часто слышал, но слушал их так, как если бы они были все новые.

– Ты скоро, Янки, будешь знать мою жизнь лучше, чем я, – сказал наконец Антуан.

Он погладил мальчика по затылку. А тот размышлял, приставляя один кусочек жизни Антуана к другому.

– Но одну вещь я все-таки не знаю, – сказал задумчиво Жозе, – я не знаю, что ты делал сразу после войны.

Антуан ничего не ответил. Он употребил всю свою волю на то, чтобы не сомкнуть свои длинные и жесткие пальцы вокруг хрупкой шеи. Он резко убрал руку и встал.

– Пойдем погуляем вместе? – спросил Жозе. – Да, погуляем?

– Я хочу, чтобы все оставили меня в покое, – сказал Антуан.

Мария, напевая, убирала со стола. Зачем пытаться понять мужчин?

Когда наступал вечер, Антуан из всех кафе, где можно было услышать душераздирающий стон португальских народных песен «фадо», предпочитал один подвальчик, расположенный в окрестностях торгового порта. Там стоял густой дым, водка из сахарного тростника была без примесей, гитары играли превосходно. И был там один больной чахоткой певец, который, казалось, в своих песнях заранее оплакивал собственную смерть.

Антуан заставил его работать изо всех сил. Потом он дал ему купюру Английского банка, которую получил днем.

Как только Кэтлин Динвер оказалась в своем номере, она легла и заснула.

Переезд был изнурительным: неспокойное море, вынужденная теснота да еще эта ненавязчивая, но оттого еще более обременительная забота о ее персоне.

Когда она проснулась, то сначала просто не поняла, где находится. Однако смена обстановки, вместо того чтобы испугать ее, впервые за много недель внесла в ее состояние какое-то ощущение покоя.

Не надо было больше следить за выражением собственного лица, за модуляцией собственного голоса… Ускользнуть от любопытства, от жалости… Принадлежать только себе и своим мыслям, какими бы они ни были… И развеивать их среди стен, исторических памятников, пейзажей и незнакомых людей.

Принимая ванну, Кэтлин подумала, что вот сейчас она смывает все, что с ней произошло до этого момента. Она вышла из воды с таким ощущением, словно там, на дне ванны, и в самом деле осталась какая-то смола.

Она оделась почти как придется, совершенно не заботясь о том, какое она произведет впечатление. Но тело ее было так хорошо сложено и все его движения отличались такой простотой, что любая одежда обретала на ней какую-то грациозность. Нечто подобное можно было сказать и о ее лице, если бы не слишком интенсивный, почти лихорадочный блеск в зеленых глазах. Впрочем, это только усиливало их очарование.

– Сейчас не слишком позднее время для ужина? – не без робости спросила Кэтлин у горничной.

Она ничего не знала о Португалии, как, кстати, и ни о какой другой стране, кроме той, откуда она приехала.

– В десять часов, мадам! Но здесь сейчас только начинают, – ответила горничная.

Ответ показался Кэтлин чудесным. Она входила в некий совсем новый порядок, где не было никаких оков.

Ресторан был выполнен в помпезном стиле начала этого века: колонны, пилястры, огибавший весь потолок орнамент, зеленые растения и тяжелые люстры. В глубине огромного, отделанного под мрамор бельэтажа играл оркестр. Кэтлин выбрала стол рядом с колонной. Она испытывала какое-то странное, почти детское чувство неловкости, сравнимое по своему очарованию с тем чувством, которое она испытывала во времена, когда она была юной девушкой, только-только начинавшей бывать на людях. Чувство неловкости, которое имело в своей основе удивление и свежесть восприятия.

– Дайте мне только национальные блюда, – сказала Кэтлин метрдотелю. – Выберите сами. Я же их не знаю. Нет, прошу вас, объяснять мне ничего не надо.

Кэтлин почувствовала, с недоверием, что, произнося все это, она улыбается. Она продолжала улыбаться и тогда, когда ела подаваемые ей блюда. Для нее было почти неважно, какой у них вкус. Важно было другое, вкус возвращения к жизни, вот эта возможность расслабиться…

Внезапно она испытала нечто вроде паники. К ней шла высокая, очень элегантная брюнетка.

– Кэтлин, дорогая, и как вам не стыдно, одна, совсем одна в этом бедном маленьком уголке! – воскликнула эта женщина. – Я случайно увидела ваше имя в реестре и везде ищу вас. Но что за мысль не зайти сначала в бар и не выпить там, как все, коктейль.

– Я не… я не знала, Мэйзи, – произнесла Кэтлин, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос не задрожал.

– Да, дорогая, мы с Питером с незапамятных времен проводим здесь половину года! И не послать хотя бы коротенькую телеграмму, чтобы сообщить нам о своем приезде… Но я на вас не сержусь. Ни капельки. Такое несчастье… Есть от чего потерять голову.

– Значит, вы знаете? – прошептала Кэтлин.

– Еще бы, моя дорогая, лондонские газеты приходят сюда в тот же вечер.

Губы Мэйзи Диксон морщились от сдерживаемого, но тем не менее хищного и жестокого любопытства.

– А это ужасное расследование, бедняжка моя, какой позор! – воскликнула она. – Как они могли подвергнуть вас этому! Как будто недостаточно самого этого несчастного случая, из-за которого погиб ваш муж, чтобы оставить вас в покое! С этими социалистами в Англии совсем невозможно жить. Как хорошо, что вы надумали приехать сюда.

Мэйзи Диксон перевела дыхание и, не дав Кэтлин возможности что-либо сказать, продолжила:

– У нас в Лиссабоне прелестное общество. Питер живет на своих виноградниках в Порто, но зато Арчи, чемпион по поло, здесь, и старая Вини тоже здесь; вы знаете, она такая злая, но такая забавная. И потом португальцы, в массе, прямо не знают, что для вас сделать. Вас окружат, дорогая, вас развлекут. Этот несчастный случай, такой ужасный, и эти животные из Скотланд Ярда, которые вас так измучили! Но никто, никто не на секунду не подумал… Какой абсурд! Какая наглость! Нужно забыть все это. Идите скорее за наш стол. Про этот ужас вы расскажете мне в другой раз. Пойдемте, дорогая.

Кэтлин лишь с большим с трудом пошевелила губами.

– Спасибо, Мэйзи, – сказала она. – Но я действительно очень устала.

– Я понимаю, дорогая, я все понимаю, – воскликнула Мэйзи Диксон. – Путешествие и все эти плохие воспоминания. Я позвоню вам завтра, но уже тогда никаких извинений.

Оркестр продолжал играть, но Кэтлин его уже больше не слышала. Ей казалось, что она снова ходит по кругу.

К ней подошел поприветствовать ее мужчина с очень тонким и смелым лицом.

– Меня зовут Мигель де Сильвейра, я к вашим услугам, мадам, – сказал он. – Этим вечером я гость мисс Диксон. Она меня предупредила, что вы не расположены почтить нашу компанию своим присутствием, но я позволяю себе настаивать.

Глаза у Кэтлин были словно увядшие и их переполняла тревога.

– Я не могу… Я не в состоянии… я вас уверяю, – сказала она задыхающимся голосом.

Перед тем как ее покинуть, Сильвейра поцеловал ее руку с подчеркнутым уважением, и Кэтлин почувствовала, что он тоже знает.

«Все уже в курсе или скоро будут в курсе, – сказала себе Кэтлин. – Благодаря Мэйзи, благодаря другим».

Все начиналось заново. Кэтлин казалось, что даже официанты смотрят на нее как-то странно и нашептывают друг другу ее историю. Она встала, прошла через зал, стараясь держаться как можно уверенней, добралась до своего номера. И только там, задвинув засов, она перевела дух.

Едва она начала раздеваться, как в дверь постучали. Не открывая двери, она спросила, что надо. Это была дежурная по этажу. Она принесла цветы.

– От сеньора Сильвейра, – сказала она.

– Нет… Я не хочу… Я не хочу ничего, – крикнула Кэтлин.

Горничная испуганно отступила. Тогда Кэтлин заставила себя объяснить ей, что ночью у нее болит от цветов голова.

Она не смогла заснуть, а на следующий день, очень рано утром отправилась в «Эсторил».

Там она встретила на пляже знакомого англичанина. После обеда в садах казино встретила Мэйзи Диксон. Вечером, когда она попыталась забыться за игрой в рулетку, за тем же столом появился и Мигель де Сильвейра.

Каждый представлял Кэтлин своих друзей. Казалось, что в ней живет какая-то затаенная боль, и все мужчины пытались ее успокоить. Она только и слышала двусмысленные слова, только и видела сочувствующие взгляды, и очень деликатные знаки внимания. А под всем этим, настороже, одно и то же настойчивое желание.

– Куда же мне спрятаться? Куда убежать? – спрашивала себя Кэтлин.

Она вдруг с ужасом почувствовала, насколько она беспомощна. Она везде встречала людей своего общества. Это было неизбежно. Ведь пытаться искать себе пристанище она могла только в тех городах, о которых ей рассказывали эти же самые люди.

В таких вот волнениях она провела два дня. На третий день ее вызвали в лиссабонское центральное бюро полиции по делам иностранцев.

Заместитель начальника полиции по делам иностранцев все извинялся и извинялся. Все это его ошибка. И как же это его подчиненные могли по недосмотру докучать такой уважаемой и такой прелестной особе? Они должны были просто лучше изучить регистрационные карточки отеля и тогда увидеть, что миссис Динвер провела в «Авениде» только одну ночь. И она с полным на то основанием представила свой паспорт в «Эсториле», а не Лиссабоне. Значит, миссис Динвер приехала в Португалию в первый раз. И тут такой неудачный прием! Ну что за незадача!

Кэтлин стало легче дышать, и мышцы ее тела тоже расслабились. Речь и в самом деле шла об ошибке. Зачем сразу же нервничать, переживать.

Кэтлин сердилась на себя, когда выходила из кабинета.

В тот момент, когда она закрывала за собой дверь, в коридоре открылась другая дверь, и Кэтлин ощутила на губах холод отвратительного страха. Хотя во внешности мужчины, который стоял в дверном проеме и, улыбаясь, смотрел на нее, не было ничего, что могло бы испугать. Невысокий рост, округлое телосложение, лоб с небольшими залысинами, розовые щеки, коротко стриженные, начинающие седеть усы, карие глаза – все в нем излучало добродушие и в выражении лица не было ничего неприятного. Однако Кэтлин узнала инспектора Скотланд Ярда Роберта Льюиса, который занимался расследованием смерти ее мужа.

Инспектор направился к Кэтлин мелкими быстрыми, немного подпрыгивающими шажками. Его манеры были, как обычно, оживленными, учтивыми и даже услужливыми.

– Я счастлив, что мне представилась возможность сразу же рассказать вам о цели моего приезда, – воскликнул он. – Я, можно сказать, иду к вам прямо с трапа самолета.

– И надолго вы сюда? – спросила Кэтлин.

Она знала, что голос ее звучит неестественно, но ничего не могла с собой поделать.

– На целый месяц, – сказал инспектор Льюис. – Я сейчас в отпуске, а так как у меня нет денег, чтобы провести его в Португалии, я воспользовался одним небольшим расследованием, которое мне поручили провести в этой стране. Приятное с полезным. Мое почтение, мадам, мое почтение.

Льюис вошел в кабинет, откуда только что вышла Кэтлин. Она медленно, как бы машинально направилась к выходу.

«Это он вызывал меня… Он приехал сюда только из-за меня… Но почему? Почему? Все вроде бы кончено, все вроде бы ясно», – думала Кэтлин. Она едва держалась на ногах.

Дойдя до пересечения коридоров, она вдруг остановилась. Мужчина в кожаной куртке и босоногий мальчик лет двенадцати, чуть было не столкнулись с ней. Она не знала их, но сейчас любое человеческое существо наводило на нее ужас. Она пропустила мужчину и мальчика.

На улице Антуан разговаривал скорее с собой, чем с Янки Жозе.

– Мне уже надоела эта страна, где каждый месяц нужно отмечаться в полиции. Я покрылся прямо какой-то коростой. Все. Ближайшее грузовое судно на Венесуэлу будет моим.

– А меня возьмешь? – спросил Жозе.

– Я тебе говорю, что хочу отодрать от себя коросту, – проворчал он.

В этот момент Кэтлин вышла из здания и направилась к ожидавшему ее такси. Антуан проводил ее взглядом.

– Ты знаешь ее? – спросил Жозе.

– Это та, чокнутая с фунтом, – сказал Антуан.

Такси медленно тронулось. Янки Жозе прыгнул на задний бампер, и машина увезла его.

Чахоточный певец спустился со сцены и в ожидании своего следующего выхода пошел и сел рядом с Антуаном. Перед Антуаном стояла полная рюмка багассеры. Чахоточник залпом выпил ее. Антуан заказал еще одну рюмку, но не притронулся к ней.

Чахоточник показал листок бумаги, исписанный его трясущимся почерком.

– Вот слова «фадо», которую ты любишь, – сказал он.

– Покажи мне, как их правильно произносить, – попросил Антуан.

В этот момент запела невероятно тучная старая женщина, у которой был ангельский голос. Они послушали ее, потом чахоточник дал Антуану урок фонетики. Он часто кашлял. Тогда он говорил, качая головой:

– Этот подвал… этот дым…

И выпивал глоток багассеры.

Гитары тихонько играли португальские мелодии, монотонные, меланхоличные и выдержанные, как волшебное зелье. Сидевшие в погребке мужчины были все одеты в темные одежды. Они сидели и о чем-то тихо разговаривали. А когда певцы начинали петь, в помещении воцарялась полная тишина.

– Я хочу побыть один, – сказал Антуан.

Его раздражало запыхавшееся дыхание чахоточника. «Ведь на сцене же он удерживается и дышит нормально», – подумал Антуан. Чахоточник пошел к другому столу.

Антуан приблизил к глазам текст «фадо» – свет в подвальчике был слабым – и стал повторять про себя интонации, которые он только что выучил. Делал он это очень старательно. Его губы беззвучно шевелились.

За этим-то занятием его и застал Янки Жозе. На Янки была рубашка и широкие штаны, на ногах у него были туфли, и он казался каким-то чересчур возбужденным.

– Тонио, Тонио, – прошептал он, – ты знаешь, иностранка, вот, я ее не оставил. Вместо того, чтобы вернуться в «Эсторил», она побывала со мной во всех местах.

– Она чокнутая, я знаю это, – проворчал Антуан.

– Она здесь, – прошептал Жозе.

– Здесь? – удивился Антуан.

– Я подумал, что хорошо бы тебя найти, – прошептал Жозе. – Если быть вместе, то никто ничего не скажет. С тобой, представляешь!

Челюсти Антуана приняли новое очертание, нехорошее очертание. Янки посмотрел Антуану прямо в глаза, как настоящий мужчина. Он спросил:

– Ты что, хочешь помешать мне заработать мой хлеб?

Антуан никогда так не поступал, даже с врагом.

– Буэно, – проворчал он.

Жозе выбежал на улицу, а Антуан с яростью подумал о Венесуэле, где у него не будет никакой обузы, не будет даже дружбы с ребенком.

Он услышал издалека, потому что все его органы чувств были напряжены, растревожены, легкий шаг и трепет юбки. Он ощутил молчаливое удивление и безмолвное неодобрение со стороны окружавших его людей.

И Антуан разделял это их чувство.

«У меня не найдется для нее ни единого слова, – сказал себе он. – Она платит Жозе, вот пусть он ее и развлекает».

Антуану не пришлось демонстрировать свое яростное желание остаться наедине с самим собой. Кэтлин села почти с нематериальной легкостью и больше не шевелилась.

Эти фрукты, эти цветы, эта рыба, эти улицы с грязными стенами, это бегство, эта безопасность, а теперь вот эти песни…

Антуан был решительно настроен не уделять ни малейшего внимания молодой женщине, но как раз потому, что она казалась способной сделать свое присутствие незаметным, оно ощущалось им крайне остро. Ее сосредоточенность удивляла его и вызывала в нем глухую тревогу. Но каковы бы ни были его ощущения, время от времени Антуан украдкой смотрел на Кэтлин. Она слушала, как в трансе. У нее, с ее вертикально вытянутой длинной, белой и тонкой шеей, был вид совсем юной девушки. Иногда в ее глазах вдруг возникала зеленая искорка света, и тогда они становились похожими на светлячков.

Старая тучная женщина с ангельским голосом снова поднялась на сцену.

Обычно, когда Антуан слушал песни, которые повторялись, ему не удавалось обрести первоначального ощущения. Восприятие оказывалось как бы притуплённым. А на этот раз оно было и более живым, и более обширным, и более острым. У Антуана было такое впечатление, что ему дают что-то очень хорошее, что он теперь будет кому-то должен.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он откровенно повернулся к Кэтлин. И увидел, что она сидит неподвижно и плачет со счастливым лицом.

Старая тучная женщина покинула сцену, волоча по пыльному полу бахрому своей необъятной пыльной шали.

– Она никогда так хорошо не пела, – сказал Антуан Кэтлин самым естественным образом.

Кэтлин ответила так же просто:

– Это похоже на чудесные плачи по умершим в Ирландии.

– Вы оттуда родом? – спросил Антуан с внезапным и настойчивым интересом.

– Я оттуда очень рано уехала, – ответила Кэтлин.

Вокруг них наступила мертвая тишина. Но Антуан не заметил этого. Ему хотелось продолжать говорить.

– Тише! – сурово сказал Жозе.

На сцену вышел чахоточный. Он посмотрел глубоким взглядом на блестевшие в полумраке волосы и глаза Кэтлин и запел. Было слышно, было видно, что для того, чтобы спеть каждую «фадо», он тратил небольшой кусочек того, что еще отделяло его жизнь от его смерти. Вот почему никто не мог так точно, как он, согласовать свое дыхание с пронзительной жалобой этих песен.

Измученная состраданием, Кэтлин прошептала:

– Не надо было бы… этот больной… этот несчастный…

– Если бы он был счастливым, он бы неспел так, как он делает это сейчас, – сказал Антуан.

Он помолчал мгновение и невольно, словно ему подсказал какой-то внутренний голос, добавил:

– А если бы мы были счастливы, то не воспринимали бы их с таким удовольствием.

Кэтлин слегка вздрогнула; она вышла из полугрезы.

– Значит, и они все тоже? – спросила она, легко кивнув в сторону хмурых, еще оцепенелых от песни мужчин.

– Ну они… для них это наркотик, – сказал Антуан. – А для нас это нечто иное.

Вокруг них послышался скрип стульев по полу. Люди вставали один за другим.

– Это все, сеньора, – сказал Жозе. – Сегодня мне больше нечего вам показать.

В голове Кэтлин бессвязно проходили чьи-то лица, какие-то картинки: Мэйзи, Сильвейра, ресторанный зал в «Авениде», игорный зал в «Эсторил», инспектор Льюис, потом все растворилось в ощущении нестерпимой тревоги.

Она ощутила такой покой, такую безопасность в компании этого ребенка и этого мужчины…

– Я бы хотела… если это возможно… да… Я бы хотела поменять мой образ жизни в этой стране, – сказала Кэтлин. – Я бы хотела жить в одном из этих старых кварталов, не встречать никого из знакомых… они мне все так надоели, так надоели…

Жозе подмигнул Антуану, и его губы беззвучно образовали слово «тронутая».

Но Антуан сурово посмотрел на него и ответил Кэтлин:

– Я поговорю об этом с Марией.

– Ваша жена? – спросила Кэтлин.

Какая-то неясная веселость озарила на миг черты лица Антуана.

– Нет, – сказал он, – это мать Янки.

– Извините, я должна была бы обратить внимание, что вы не женаты, – сказала Кэтлин.

Она посмотрела на руку Антуана, где не было обручального кольца.

– Я был женат, – сказал Антуан, как если бы кто-то вынуждал его это сказать.

Он инстинктивно взял левую руку Кэтлин и провел пальцем по ее безымянному пальцу. Он ощутил там небольшую кольцеобразную впадину.

– И вы тоже, – сказал Антуан. – Причем это еще свежее, чем у меня…

У Марии было, можно сказать, прямо под рукой пристанище, которое подходило Кэтлин. Оно находилось в непосредственной близости, самый высокий этаж в старом доме, где долго жил один старый, очень богатый бразилец, любивший прошлое и простой народ Лиссабона. Он уехал незадолго перед этим, чтобы, как он говорил, умереть у себя на родине, и поручил Марии, к которой он питал большую дружбу, заботу сдавать его квартиру, пока не истек его арендный договор. После чего она должна была взять себе мебель или продать ее по своему усмотрению.

Таким образом Кэтлин смогла без промедления поселиться в просторной квартире, со стенами, отделанными столетней облицовочной плиткой, меблированной стульями и сундуками прошлого века, украшенной старинными люстрами, но по комфорту своему отвечающей всем требованиям настоящего времени.

Из квартиры лестница вела на поднимавшуюся уступами крышу, откуда поверх коричневых крыш и памятников Лиссабона открывался великолепный вид на поля и на реку Тежу. Там возникало чувство связанности с городом и небом.

Кэтлин проводила на этой террасе вечера и часть ночи. Она выходила из дома только на несколько часов днем. Янки Жозе сопровождал ее по лавочкам, и крошечным рынкам, находившимся по соседству с ее домом. Ей казалось, что покой и безопасность ограничивались пределами этого квартала.

Для помощи в домашнем хозяйстве и на кухне Мария направила к Кэтлин одну активную и любезную старушку. Объясняться им удавалось только с помощью жестов.

Эти новые условия существования невероятно нравились Кэтлин. Очень быстро они превратились у нее в привычки.

А Антуан охранял свои привычки.

Тем временем началась между ними странная игра, о которой они имели очень смутное представление.

Они не виделись. Как он, так и она боялись любого посягательства на свою уединенность, как он, так и она ненавидели больше всего возможность допустить кого-нибудь в свою внутреннюю жизнь. Но эта защита не была ни такой полной, ни такой эффективной, как они и полагали.

Они не могли все время управлять своими мыслями, тем более что их жизни как бы не находили своего применения. Они познали в том погребке, где пели «фадо», глубокое согласие и разделили удивление скрытой муки и наслаждения. Они часто вспоминали об этом. Их разделяли всего лишь несколько улиц, всего лишь несколько домов. Они были озабочены друг другом.

Антуан теперь уже не уходил так скоро от Марии, сразу же после окончания ужина. Он оставался там все время, пока она говорила о Кэтлин. Между тем для толстушки тема эта была новой и практически неисчерпаемой.

– Она как красивый ребенок, потерявшийся в жизни, – говорила Мария. – Она ничего не знает ни о вещах, ни о людях. И такая молодая, такая нежная, такая белая… Такой, как она, нужен хороший мужчина, навсегда. Так что теперь, когда она осталась без мужа, Пресвятая Мария, бедная душа…

Она снова и снова возвращалась к этой теме:

– Она боится – вот что я тебе говорю, Тонио. Взлетит птица, упадет листок, пошевельнется тень, а она уже вся застыла, смотрит своими зелеными глазами.

Антуан курил, ничего не говоря, как если бы ему не было никакого дела до этой болтовни.

Но сидел, не уходил.

А Кэтлин в свою очередь узнавала благодаря Янки Жозе про все профессии, про путешествия, Антуана, про его силу, его храбрость, его войну, о которых Жозе рассказывал, как о подвигах полубога. В такие минуты лицо молодой женщины, слушавшей другие рассказы мальчика с нескрываемым удовольствием, вдруг застывало и становилось как бы безразличным. А при этом, если Жозе случайно уходил, ни разу не произнеся имени своего героя, у Кэтлин оставалось какое-то чувство пустоты.

Когда Жозе однажды поведал Антуану о том, что он рассказывает о его приключениях, Антуан рассердился. Но на следующий вечер он вспомнил для Жозе новые истории из своей жизни.

Кэтлин принялась отправлять через Янки пирожные, шоколадные конфеты для Марии. А потом справлялась быстрым и нейтральным голосом, понравились ли они Антуану.

Ни Жозе, ни Мария ничего даже не подозревали об этой странной игре.

Но когда Мария оставалась одна, то, думая о них, она смеялась с пониманием и добротой всеми складками своего тела.

Однажды вечером, пробуя присланные Кэтлин сладости, вкус которых вызывал у нее слезы блаженства, Мария сказала Антуану:

– У нее, бедняжки, так мало развлечений, она совсем не выходит из дома по вечерам. Наш квартал – это не место для нее, а места, куда она с удовольствием пошла бы, они же ведь не для нас.

Антуан уже оплатил в пароходной компании билет до Венесуэлы на следующий месяц. А тут вдруг у него возникло ощущение неверия в то, что это путешествие состоится, потом чувство стыда. Он жалел об этих потраченных деньгах. На следующий день Антуан отправился с несколькими эскудо в казино «Эсторила» и – чего он никогда не делал – стал осторожно играть. Он остановился сразу же, как только выиграл сумму, которую он считал необходимой.

Кэтлин приняла приглашение Антуана с простотой, показавшейся Антуану после тех усилий и смущения, которых ему стоило его обращение, просто восхитительной. Молодая женщина лишь попросила его не выбирать какой-нибудь слишком известный ресторан Лиссабона или «Эсторил».

На какое-то мгновение контур челюстей Антуана стал более рельефным. «Ей стыдно показаться со мной на людях», – подумалось ему. Но зеленые глаза Кэтлин были полны блаженства, одновременно откровенного и скромного, и Антуану стало неловко от того, что он может приписывать ей такие низкие чувства.

Просто она, значит, не переносит ничего показного, не любит сутолоку. Должно быть, ей приятно общество только тех людей, кто ей нравится? Она, значит, похожа в этом на него.

При этой мысли Антуан вдруг почувствовал сильное волнение: у него появилась смутная и страстная надежда. До этого он был твердо уверен, что такого рода чувства умерли в нем навсегда.

– У меня есть на примете как раз то, что вам нужно! – воскликнул он. – Я отвозил туда своих пассажиров. Но мы, мы отправимся туда другой дорогой… Гораздо лучше… Вот увидите…

Антуан подумал о загородном ресторанчике, находящемся около Западного маяка, на прибрежных скалах, которые там, где Тежу впадал в океан, казались порогом суши и одновременно морскими воротами. Можно было отправиться либо по прибрежной дороге, либо на одном из тех маленьких пароходиков, которые обеспечивали регулярное сообщение с маяком.

Кэтлин была в восторге, когда они сели на пароходик, ступив на него прямо с нижних ступенек Торговой площади, которые лениво и торжественно спускались к самой воде.

– Это совсем как в Венеции! – воскликнула она. – Я никогда там не была, но я уверена в этом.

Антуан рассмеялся, причем как-то неловко, потому что он разучился смеяться.

– А если не были, то как же вы знаете? – спросил он.

– Из книг, глядя на картины, – сказала Кэтлин. – Когда приходится оставаться все время на одном месте, то это дает свободу воображению.

Она стала объяснять, как она мысленно превращала прочитанное в пейзажи и как можно путешествовать по альбомам, по атласам. Необходимые слова рождались у нее в голове без усилия, непринужденно слетали у нее с уст и очень точно выражали ее мысли. Антуан их все понимал. Она нашла правильный путь к его уму, не обладающему культурой, но богатому опытом и знанием далеких горизонтов. Ему показалось, что он как-то сразу стал богаче, что ему досталось бесценное сокровище. У него снова возникло ощущение, что ему дают что-то в долг. Он смотрел на Кэтлин с восторженным уважением.

Она чувствовала эти ощущения Антуана и удивлялась той радости, которую они ему приносили.

Матросы стали отдавать швартовы.

– Отплываем, отплываем! – воскликнула Кэтлин.

В ее голосе звучали самые настоящие детские интонации.

«И ведь это тоже девчонка», – подумал Антуан. И у него впервые возникло желание прижать ее к себе.

Вдруг он увидел, как такое живое лицо Кэтлин мгновенно превратилось в подобие восковой маски, и то ледяное выражение, о котором часто говорила Мария, затуманило ее взгляд.

Антуан проследил за его направлением и увидел на пристани маленького розовощекого человечка, который, улыбаясь, делал знаки, чтобы корабль не отплывал без него. Антуан снова посмотрел на Кэтлин. Но она уже смотрела в другую сторону.

Инспектор Льюис поднялся на борт, и корабль отчалил.

«Ну не из-за него же это у нее», – подумал Антуан.

Он утвердился в этом чувстве, когда на приветствие маленького человека Кэтлин небрежно наклонила голову.

Берега Тежу проплывали мимо них: с одной стороны Лиссабон, его церкви, монастыри и пригороды; с другой стороны – его покрытые лесом, с виду немного диковатые холмы, а у их подножия, в бухточках – домишки рыболовов. Река была широкая, как морской пролив. А по всему этому пробегали огни и оттенки заката.

Кэтлин казалась бесчувственной и как бы закрытой для этой красоты.

– Вам это совсем не нравится? – с грустью спросил Антуан.

– О, конечно, нравится! Это все великолепно, но я не очень хорошо себя чувствую. Понимаете ли, я очень плохой моряк, – прошептала Кэтлин.

Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось.

«Она говорит неправду», – подумал Антуан и тут же у него возникла еще одна мысль: «Она стесняется, что ее видит вместе со мной человек из ее окружения».

Он посмотрел вокруг, но маленький человечек исчез. Тишина показалась тяжелой даже ему, несмотря на то что по природе своей он был молчалив и любил тишину.

Людей, сошедших у маяка, оказалось немного, и, несмотря на наступление ночи, Кэтлин была уверена, что инспектора Льюиса среди них нет. Скорее всего, он сошел на берег на одной из промежуточных остановок, которых пароход сделал на своем пути немало.

К Кэтлин вернулась способность воспринимать внешний мир. Она смотрела на матово поблескивавшую гальку пляжа, различая каждый камешек, на темную массу прибрежных скал над головой, на вращающийся словно подвижное небесное светило фонарь маяка. Она чувствовала легкий ветерок открытого моря.

– Спасибо, что вы меня сюда привезли, – тихо сказала Кэтлин.

Чтобы сойти с борта судна по скользкому понтонному мосту, она взяла Антуана под руку.

Он ощущал себя так, словно из него изгнали всех демонов.

Они ели першебесов, которые являлись разновидностью морских насекомых, приклеивающихся к скалам, и походили на мельчайшие кусочки слоновой кожи; ели жареных лангустов, фрукты. Пили белое вино, привезенное с северных гор. Кэтлин удивляло и восхищало буквально все.

После еды они облокотились на балюстраду балкона, выходившего на Атлантический океан. Волн видно не было, но было слышно, как они накатываются на берег.

– Здесь кончается Европа, – сказала Кэтлин вполголоса, – это океанский перекресток. Настоящий балкон Старого света.

– Вот… вот… – прошептал Антуан.

Он часто спрашивал себя, почему он задержался так надолго в Лиссабоне, причем не без удовольствия. Теперь он знал, почему.

– Вот… вот… – сказал снова он.

Потом он молча созерцал темный, совсем близкий горизонт. Но на этот раз их молчание было похоже на то, выразительное и сообщническое, которое воцарилось однажды в погребке, где звучало «фадо».

Внизу прогудела сирена их парохода.

Кэтлин на мгновение схватилась за балюстраду; ее глубинный инстинкт восставал против этого зловещего зова. Может быть… скорее всего… наверняка инспектор Льюис спрятался где-нибудь на борту.

Она, дрожа, спустилась по лестнице, которая вела на понтонный причал.

Освещение на пароходе было слабое. Опустился легкий туман. Тени людей и тени предметов было легко спутать.

Пароходик поднимался вверх по течению Тежу с длинными гудками в сгущавшемся тумане. От каждого гудка сирены Кэтлин вздрагивала.

«Она опять боится», – подумал Антуан. Он предложил пройти в большой застекленный салон посреди палубы.

– Нет, нет, – сказала Кэтлин.

Она чувствовала, что ее удерживает в тумане и в этих тенях ее собственный ужас.

– Не бойтесь, я здесь, – сказал Антуан.

Он произнес это нежно и так же нежно положил руку на плечо молодой женщины.

Тогда она почувствовала, что для нее единственная возможность выжить сосредоточена в этом мужчине и что теплота, сила, примитивная простота этого мужчины были для нее единственной защитой, единственным оплотом против ночи, тумана, одиночества и призраков.

Кэтлин была не в состоянии контролировать движения своего тела. Она оказалась прижатой к Антуану со всей неудержимостью, которую питали одновременно ее страх и ее надежда.

Никогда еще Антуан не испытывал подобного наплыва чувств, где было все: и жалость, и похожее на тягу к самопожертвованию стремление защищать. Самое сильное желание и самый сильный восторг слились в чувстве красоты, в чувстве ни на что не похожего блаженства.

«Я люблю ее, причем это я впервые люблю», – подумал Антуан.

В то же время он медленно отстранил Кэтлин. Еще раньше, чем оно достигло его сознания, воспоминание о том, что он когда-то уже произносил эти же слова, подталкивало его руку.

«А тогда, значит, другая… Анн… Значит, я не любил ее? – спрашивал себя Антуан со страшной ясностью. – Но тогда… я мог оставить ее жить… Я должен был оставить ее жить…»

Он услышал едва различимый голос:

– Вы совсем не любите меня? – спрашивала Кэтлин.

Антуан долго стоял, опустив голову, словно прислушиваясь к чему-то в собственной груди. Наконец он сказал, отчетливо произнося каждое слово:

– Ты единственная, кого я когда-нибудь любил. Только этого не должно быть. Я убийца. Я убил женщину. Мою жену.

Еще какое-то время они стояли, разделенные пространством, равным длине рук Антуана. Но Кэтлин тихонько заставила их согнуться и на этот раз медленно и совершенно сознательно прижалась к плечу Антуана. Несмотря на туман, ее глаза сияли, как зеленые светлячки.

Когда она заговорила, ее голос прозвучал как-то совершенно необычно, настолько слабо и настолько умиротворяюще, что могло показаться, будто Кэтлин засыпает:

– Если ты сделал это, значит, ты должен был это сделать. Я уверена в этом, и не мне тебя судить.

Только тут Антуан понял, что ему никогда в жизни не хотелось ничего так сильно, как услышать эти слова. Он прижал Кэтлин к себе, как будто хотел вжать ее в свой бок.

Они снова были рядом друг с другом и больше ничего не говорили.

Пароход плыл вверх по течению Тежу.

Антуан был уверен, что Мария и Янки Жозе не могли знать, что он провел ночь у Кэтлин. Однако на следующий день за обедом они его буквально затерзали.

Жозе спрашивал его без передышки о его поездке к маяку, и всякий раз Антуан отвечал с невероятным смущением. Любопытство Марии вначале казалось таким же живым, таким же настойчивым, как и любознательность ее сына, но оно, похоже, иссякло очень быстро.

– Ну все, хватит об этой прогулке, – крикнула она вдруг Жозе. – Как будто они были где-нибудь на краю света!

Загорелое лицо Антуана кирпичного цвета. Мария обо всем догадалась. Он ушел, не глядя ни на кого. Тем не менее сначала на улице, а потом на работе, когда он забыл даже о существовании Марии и Жозе, Антуан продолжал ощущать неловкость, испытывать чувство тревоги, и их тяжесть все возрастала и возрастала.

Антуан должен был ужинать у Кэтлин, но в конце рабочего дня, между двумя маршрутами, он остановил свое такси перед старинным особняком, где она жила, поднялся к ней и, не став объяснять причину, сообщил, что не выполнит этого уговора.

После окончания работы Антуан не поехал к Марии.

Он зашел в дешевый ресторанчик для бедняков и, не притронувшись ни к одному блюду, которые он заказал, выпил – чего он никогда не делал – багасеры.

Кэтлин дождалась Антуана около полуночи; щеки у него горели, зубы были сжаты. Она поцеловала его в волосы и вытерла пот, который выступил у него на лице из-за выпитого алкоголя и из-за тяжелой внутренней борьбы. От этого жеста губы Антуана немного задрожали, потом он разделся, принял душ и овладел Кэтлин в темноте.

Она уснула так быстро и так глубоко, что, казалось, ждала этого сна несколько лет. Антуан лежал в темноте с открытыми глазами. Он размышлял и мысль его – как всегда – была подозрительной, тяжелой, неблагоприятной для него самого.

Предыдущая ночь, самые разнообразные эмоции – восторг, нежность, гордость, чувственный голод – способствовали возникновению состояния благодати, которое мешало Антуану наблюдать за поведением Кэтлин сквозь призму физической любви. А в эту ночь все обстояло иначе. И Антуан спрашивал себя с беспокойством, с яростью, почему это распростертое около него тело то было инертным, оскорбительно пассивным, то содрогалось в конвульсиях от почти невыносимого удовольствия, но и в этом, и в другом случае оставалось абсолютно немым.

«Можно подумать, что я то противен ей, то она от меня без ума», – размышлял Антуан.

Он вспомнил других женщин, которым он был небезразличен. Ни одна из них не вела себя таким образом. Но это было раньше… перед тем, как он убил Анн. И Антуану все стало ясно.

«Она знает, что я убийца, – подумал он. – Вот почему… порок… Вот почему».

Тяжелая тоска, выходившая далеко за пределы настоящего момента, навалилась всем своим весом на Антуана. Накануне из-за тех слов, которые Кэтлин сказала ему на пароходе, он поверил, что вновь обрел нормальное человеческое состояние. А теперь он видел себя отброшенным в сторону от него еще дальше, чем раньше.

Он был отрезан от тех, кто не знал про совершенное им убийство ощущением, что он один носит в себе этот секрет. И в то же время он видел, что и с другими, теми, кто знал о его преступлении, он тоже не сможет найти общего языка, потому что у них в сердце навсегда останется недоверие к нему.

«Я же ведь прекрасно понимал, что это невозможно», – подумал Антуан.

И он почувствовал огромное желание к Кэтлин, которое прогнало все его мысли. Он овладел ею посреди ее сна.

Но когда они разомкнули свои объятия, Антуан снова вернулся к мучившим его думам.

Он встал, как только рассвело.

– Ты боишься увидеть меня при солнечном свете? – спросила Кэтлин, улыбаясь.

– Я объясню тебе в другой раз, – сказал Антуан.

Ее глаза были пусты, словно закрыты каким-то бельмом.

В последовавшие за этой ночью два дня он не позволил себе зайти к Кэтлин. А потом не удержался.

– Любовь моя, – простонала Кэтлин, открыв ему дверь. – Что произошло? Я так боялась. Я чувствовала себя так одиноко, так одиноко…

– А я чувствую себя больше всего одиноким как раз рядом с тобой, – сказал Антуан.

Она посмотрела на него долгим, почти сверхъестественно пристальным взглядом, полным понимания и сочувствия. Казалось, она сейчас скажет ему что-то очень важное. Но она только вытерла пот, выступивший на лице и висках Антуана.

Потом он возвращался каждую ночь.

В любом случае, в следующем месяце он уезжал в Венесуэлу.

С поднимавшейся уступами крыши благодаря узору огней угадывался неровный рельеф Лиссабона. Атмосфера была тяжелая, все звезды куда-то исчезли. Антуан курил сигареты одну за одной. Кэтлин лежала около него. Они ни о чем не говорили и едва шевелились. Казалось, что законом их отношений стали молчание и темнота.

Антуан думал о своем путешествии. Еще несколько недель… Он чувствовал, что ничто не сможет ему помешать. Он сказал об этом Кэтлин. Она ничего не ответила. Все было хорошо.

Внизу, в квартире, раздался звонок. Кэтлин резко выпрямилась. Антуан положил руку ей на плечо.

– Спокойно, – сказал он.

– Но ведь никто и никогда на приходил сюда… Даже днем… – пробормотала Кэтлин.

– Кто-нибудь мог ошибиться, – сказал Антуан.

Звонок продолжал звонить, упрямый, размеренный, механический.

– Рукой так не звонят, – проворчал Антуан.

А звонок все звенел и звенел.

– Подожди… Подожди… – прошептала Кэтлин. – Это… это телефон… Я забыла, что домовладелец установил его. Я им никогда не пользовалась…

Телефон продолжал звонить.

– Надо все-таки узнать, кто это, – сказал Антуан.

Спускаясь, Кэтлин думала: «Мэйзи… Сильвейра… Но каким образом?»

Она сняла трубку, спросила, кто звонит, спросила еще раз, потом еще… Она была такой бледной, что Антуан подскочил, чтобы ее поддержать.

– Что случилось? – спросил он.

– Слушай, – показала одними губами Кэтлин.

Антуан взял другую трубку. Но ничего не было слышно, кроме какого-то слабого шипения.

Кэтлин спросила еще раз. И опять никакого ответа, а только тот же самый звук, более пустой, чем тишина.

– Я же тебе сказал, что кто-то ошибся, – проворчал Антуан.

Он положил трубку на место и спросил:

– Пошли наверх?

– Подожди… подожди… – попросила его Кэтлин.

Телефон зазвонил снова. И снова никто не ответил.

Кэтлин выпустила трубку, кинулась к Антуану, прижалась к нему всем телом. Так же, как и на пароходе, который плыл вверх по течению Тежу, он был ее единственной защитой, единственной преградой, отделявшей ее от ночного ужаса.

Антуан тоже вспомнил их возвращение по Тезку.

Там он ей тогда сказал: «Этого не должно быть. Я убийца. Я убил женщину… Мою жену».

А теперь та же дрожь появилась у Кэтлин, ею овладела та же страсть. И тот же отвратительный страх, причину которого он не знал. И тот же порок, как ему показалось, тяга к нему, потому что он убил.

Он так внезапно оттолкнул ее, что она, зашатавшись, отстранилась, и сказал:

– Ты не первая, кому захотелось вдруг связаться со мной, потому что я испачкал свои руки кровью женщины. После процесса ко мне так и полезли разные истерички, уж поверь мне.

Кэтлин слегка покачивалась слева направо и справа налево, как будто она разучилась поддерживать равновесие своего тела…

– Погаси, быстро погаси свет, – прошептала она вдруг.

Не понимая зачем, Антуан повиновался. Кэтлин на ощупь приблизилась к нему.

– Безумец, безумец… – сказала она. – Я тоже… я тоже… Мой муж… на скале, это я его толкнула.

Антуану понадобилось прикоснуться к Кэтлин, чтобы поверить в ее присутствие.

Потом он спросил:

– Не хочешь же ты сказать?… Своего мужа… ты его…

– Да, – выдохнула Кэтлин.

Антуан спросил опять, голосом, где не было ни интонации, ни тембра.

– И никто не знает? И поэтому ты боишься? И именно из-за этого мы должны быть вместе, чтобы быть сильными, да?

– Да, – прошептала Кэтлин.

В комнате была полная темнота. Однако Антуан закрыл глаза, словно в них ударил яркий свет.

Только несовместимые с обычным ходом человеческих дел обстоятельства – даже если сами по себе эти обстоятельства ужасны – могут сообщить счастью ту особую остроту, тот пыл и восторг, которые обрела в тот момент любовь Кэтлин и Антуана.

Они видели, что они были выбраны и помечены один другим. Они не могли назвать силу, которая определила этот выбор. Но ни одна женщина не могла дать Антуану то, что дала ему Кэтлин. Ни один мужчина не мог исполнить все пожелания и надежды Кэтлин в той мере, в которой это сделал Антуан. Открывая один и тот же фатальный знак в их прошлом, складывая в общую сумму цифры их одиночества, они неожиданно снова обрели смысл своей жизни. Они не были больше замурованы в самих себе.

– Не случалось ли тебе в молодости мечтать о необитаемом острове, чтобы спрятать там свою единственную любовь? – спросила на следующий день Кэтлин.

– Может быть, – сказал Антуан.

– Вспомни хорошенько, – сказала Кэтлин.

– Теперь… да… вспоминаю… Так и есть, – сказал Антуан.

– Я была в этом уверена, – прошептала Кэтлин.

Она нежно улыбнулась своим большим, немного извилистым, мягким ртом, своими зелеными глазами.

– И что? – спросил Антуан.

– Подумай немного и оглядись вокруг, – сказала Кэтлин вполголоса.

Они сидели на террасе кафе площади Росио в самый многолюдный час. Мужчины со всех сторон с любопытством рассматривали Кэтлин.

Антуан обвел глазами все эти лица; потом – другие террасы, площадь, на которой было полно народу, и снова посмотрел на Кэтлин.

– Теперь понимаешь? – спросила она.

– Думаю, да, – сказал Антуан.

Его рука нарисовала в воздухе узкий круг, который обводил Кэтлин и его самого.

Они могут сколько угодно суетиться, мы с тобой все равно находимся на необитаемом острове, да? – спросил он.

– Вот именно, вот именно, дорогой! – воскликнула Кэтлин. – Ты нашел знак. Куда бы мы ни пошли, что бы ни случилось, между нами и остальными людьми есть круг… глубокий, как море.

– Вокруг необитаемого острова, – сказал Антуан.

Он задумался, и его лицо с тяжелыми чертами озарилось изнутри.

– Это прекрасно, – сказал он.

Тут подбежал и заметил их Янки Жозе, на ходу расхваливавший свои газеты. Антуан купил ему мороженое. Глядя, как тот ест, он прошептал:

– Даже он… нет… даже он не находится на необитаемом острове.

Жозе поднял к Антуану набитый мороженым, скованный холодом рот.

– Не обращай внимания… это игра, – сказала ему Кэтлин.

И она засмеялась высоким, прозрачным, кристальным смехом, как совсем юная девушка. Ее чистая, белая длинная шея вся зашлась от смеха.

Они стали играть в необитаемый остов.

Они, прежде избегавшие себе подобных, стали теперь получать удовольствие, приходя туда, куда сбегалось, где скапливалось человеческое племя. Это не было ни вызовом, ни даже реваншем. Они просто освободились от оков, которые были у каждого из них, когда они пребывали в одиночестве.

Теперь они были вдвоем и без оков. Они были сильнее, чем целая армия.

Их видели в ресторанах; в Аркадии, заведении, которое часто посещали моряки, и они там танцевали; на боях быков, где матадор в костюме Людовика XV работал на проворной, словно летающей на крылья лошади и где быка не убивали.

Они много говорили. Они очень всем интересовались. Они наверстывали упущенное.

Слушая Антуана и его воспоминания, Кэтлин узнавала суровую хронику мира. Она учила его, учила совершенно естественно, используя лишь ресурсы своей речи, своего образования и своих мечтаний, как обогащать энергией ума приобретенный им опыт.

И всегда и везде, больше, чем у остальных, их сопровождало чувство, что их жизнь в гораздо большей степени, чем жизни всех остальных встречавшихся им людей, подчиняется некой фатальности, присущей только им одним.

Однажды вечером они снова пошли в погребок, где пели «фадо». И у них была такая вера в свою защищенность, благодаря их недоступному и загадочному сообщничеству, что они пригласили Марию и Янки Жозе.

Погребок был таким же, и публика та же, и тишина тоже стояла, как и в тот вечер. И тучная старуха пела, как всегда, своим ангельским голосом, и больной чахоткой истощал для них свой ограниченный резерв жизни. Но ни Антуан, ни Кэтлин не ощутили снова того состояния, которое они познали там раньше. Они не нуждались больше в скрытом, тайном воздействии, чтобы вести их нота за нотой к тайному признанию. Монотонное, душераздирающее, очень тонкое, доведенное до изнеможения пение не подходило больше смелости, изобилию, новому полнокровию их любви.

– «Фадо» не надо слушать очень часто, – сказала Кэтлин во время паузы. – Среди них есть очень красивые, но их ткань очень тонкая, совсем прозрачная.

– Подожди, – сказал Антуан.

Он позвал гитариста, увел его в зал, и они оставались там довольно долго.

Когда они вернулись, гитарист попросил публику обратить ее благосклонное внимание к любителю. Это никого не удивило. Это было принято.

Антуан немного поколебался, шея его стала кирпичного цвета, но он взглянул тайком на Кэтлин и запел грустную песню Брюана.

Задолго до рождения Антуана эта песня бродила по улицам и пригородам Парижа, собирала на мостовых грязное и великолепное волшебство большого города и придавала отчаянную храбрость тысячам сердец подобных сердцу Антуана.

Поэтому он пел так хорошо, что, хотя языка, на котором она пелась, в погребке никто не знал, аудитории она понравилась.

– Это великолепно, Антуан, это великолепно, – воскликнула Кэтлин.

Ее грудь вздымалась, ее большие зеленые глаза стали еще больше и еще прозрачнее.

– Еще, еще, – просила она. – Но только чтобы песня была повеселее.

– Веселье – это не для меня, – прошептал Антуан. – Но все-таки… Подожди… Когда я воевал в Африке…

Он стал тихонько насвистывать марш. Гитарист подхватил. И слова сами собой всплыли в памяти Антуана.

Он начал петь, как он делал это и раньше, сдерживаемым голосом. И скоро ему показалось, что он слышит горниста, ритмичный шаг, хриплые крики солдат пустыни. Он дал себе волю. Под конец он не думал ни о чем в мире, кроме его пылких воспоминаний и ощущения руки Кэтлин, лежащей на его руке, дрожащей рядом с веной на запястье в такт маршу.

Когда он закончил петь, то оказалось, что он стоит и топает ногами по земле. Он покраснел, как обычно, очень густо, и проворчал:

– Ладно, хватит дурачиться. Пойдем.

Но на улице он снова стал насвистывать марш. Так они поднялись до старого квартала, где все они жили.

Перед сном Мария сказала сыну:

– Что все-таки любовь делает с людьми.

Жозе ожидал, что мать сейчас начнет смеяться. Но она вспоминала свою молодость и поморщилась, готовая вот-вот расплакаться. Жозе несколько раз похлопал ее по спине.

Одним из первых наиболее настойчивых желаний Антуана в эти постепенно уходящие дни было делание как можно изысканнее одеваться. Так как та новая жизнь, которую он вел, требовала уже больше денег, чем он мог заработать, а о том, чтобы Кэтлин ему помогла, он не допускал и мысли, Антуан снова пошел в казино «Эсторил». Ему снова повезло.

Он тайком заказал костюм, рубашки и туфли у самых дорогих мастеров. Чтобы получить их побыстрее, он давал чаевые, удваивавшие цену. И все равно срок казался ему бесконечно долгим. Он постоянно ходил к портному, сапожнику, настаивал, выходил из себя, упрашивал. Наконец все оказалось готово в одно время.

Костюм был из хорошей шерсти, туфли из хорошей кожи, рубашки из прекрасного белого шелка, и над всем этим материалом потрудились хорошие мастера. Оставалось только выбрать галстук.

Но тут Антуан доверился своему собственному вкусу. А он любил галстуки яркие.

Кэтлин была невероятно растрогана, иногда увидела его наряженным в первый раз: у него на лице было написано детское выражение удовольствия и стеснения, которое он тщетно пытался скрыть. Она вскрикнула, увидев, как сшит костюм, и с восхищением потрогала ткань.

– А я даже и не знала, что ты можешь быть таким красивым, – сказала она наконец.

– Ну ладно, ладно, – проворчал Антуан.

Он был в восторге.

– Подожди меня секунду, – сказала Кэтлин.

Она вышла из квартиры и вернулась через полчаса с небольшим пакетом.

– Я не хочу видеть тебя таким великолепным и не иметь к этому никакого отношения, – сказала она, смеясь.

В пакете было два галстука из плотной шелковой ткани строгих расцветок. Кэтлин повязала один из них на шее Антуана. Он зачарованно наблюдал, как она это делает.

Еще никто и никогда не завязывал ему галстука.

– А теперь давай попробуем другой, – сказала Кэтлин.

– Нет, я хочу, чтобы он всегда был у меня в кармане, – сказал Антуан. – Как талисман.

Он старательно и неумело сложил галстук, завернул его в носовой платок и положил во внутренний карман пиджака.

Перед тем как надеть свою рабочую одежду, он пошел показаться Марии.

– Святая Мария! – воскликнула она. – Ты так же хорошо одет, как когда-то был мой Джон.

Антуан дотронулся до галстука.

– Это Кэтлин мне его подарила, – сказал он.

Мария ничуть не удивилась.

– Так делают все хорошие женщины, – заметила она нравоучительно.

– А! – сказал Антуан.

Он покрутил кончик галстука между своими квадратными пальцами и спросил:

– Тогда это привычка?

– Конечно, когда дорожат своим мужчиной, – сказала Мария.

Антуан спросил еще, продолжая крутить кончик галстука:

– А завязывать его – это для вас тоже привычка?

– Это удовольствие, – сказала Мария. – Я очень любила делать это для Джона.

Антуан переоделся и оставшуюся часть дня провел на работе. Время от времени он, продолжая рулить, ощупывал через парусину куртки свой новый талисман. Тогда челюсть его выступала немного вперед.

Когда наступил вечер, он надел свою нарядную одежду, и Кэтлин снова им залюбовалась. Потом она заметила с улыбкой:

– Так ты решил носить твой талисман на шее?

– Да, я передумал, это бывает, – сказал Антуан.

Он сделал несколько шагов по просторной комнате и остановился лицом к стене, словно ему захотелось получше рассмотреть рисунок облицовочной плитки.

Задержавшись в этой позе, он вдруг спросил:

– Это правда, что ты покупала галстуки твоему мужу?

Голос его был ровный и нейтральный. Он не получил ответа. Он резко повернулся к Кэтлин и пророкотал:

– Что же ты не отвечаешь?

– Я не знаю… а что? Я уже даже и не помню… – пролепетала Кэтлин с немного растерянным выражением на лице.

Потом она заговорила очень быстро:

– Понимаешь, такие вещи делаешь, не обращая на это внимания. Это так естественно. Моя мать делала это для моего отца, а я сама, когда была еще ребенком – для моего старшего брата.

– Я говорю не о твоих родителях, я говорю тебе, о твоем муже, – резко сказал Антуан.

Кэтлин ничего не говорила и не двигалась.

Антуан усмехнулся.

– Я вижу, в чем тут дело… я вижу, в чем тут дело…

Он медленно достал из кармана нож и, не снимая галстука, стал отрезать от него лоскут за лоскутом. Развязав то, что от него осталось, он бросил обрывок на пол.

– Я не привык, чтобы меня принимали за кого-то другого.

Кэтлин ничего не сделала, чтобы помешать ему уйти.

Антуан шел наугад по запутанному и сложному переплетению старых улиц, из которых состоял этот расположенный на холме старинный квартал. Он шел куда глаза глядят по наклонной мостовой.

Антуан размышлял:

«Как же могло произойти, что мне никогда не приходило в голову мысли о нем? Наверное, у меня все последние дни и в самом деле был помутнен рассудок…»

Он шел очень долго, низко опустив руки, и в голове у него не было никаких мыслей. Потом он снова задумался.

«Я никогда ни у одной женщины не спрашивал о ее прошлом. Но ведь прошлое есть у каждого. Какой же вывод?»

Ответа на этот вопрос Антуан не находил. Он продолжал спускаться по склону холма. Одна темная улочка сменяла другую.

Сам того не сознавая, он поднес руку к своему воротничку, к тому месту, где должен был бы находиться узел галстука. Он почувствовал в себе желчь, горькую обиду и ярость, которая не находила выхода.

Он подумал еще:

«Она рассказывала мне обо всем… о родителях… о доме, где она жила, когда была ребенком… о саде… о монастыре… о старой горничной. А о нем, о нем… никогда, ничего… Как если бы это не имело никакого значения… как если бы этого никогда не было…»

Антуан сжал свои опасные кулаки. Он остановился и, не отдавая себе отчета, громко сказал:

– Дрянь.

Звонко прозвучавшее слово, настолько сильно удивило его, что он обернулся, чтобы увидеть, кто это сзади него произнес его.

Потом он понял, что сказал его сам, что это оскорбление относилось к Кэтлин, и у него возникло желание откусить себе язык. Зеленые глаза, блестящие зеленые глаза… Шея Кэтлин, нежная, длинная, белая… а он… он…

«А я, разве я вел с ней разговоры об Анн? – подумал Антуан, начиная сердиться на самого себя. – Права она, а не я… Мертвых не нужно трогать… таких мертвых, как эти».

Антуан снова двинулся в путь. Он знал, что настоящая правда была в этих последних мыслях. Обычно это чувство возвращало ему спокойствие.

Спуск прекратился. Антуан оказался на пустыре по соседству с торговым портом.

Сломанные вагоны… Неисправные машины, груды железного лома, древесина…

Антуан вспомнил, что он часто тут спал, в самом начале, когда у него не было работы и когда он ходил в лохмотьях. Он потрогал тыльной стороной руки богатую материю, в которую он был одет. Он испытал яростное желание сорвать с себя одежду, которую так нетерпеливо дожидался и которой так гордился.

– Без этого костюма не было бы этого чертово-го галстука, и эта глупая Мария не стала бы ничего говорить, и я не оказался бы снова в дурацком положении, – снова проворчал Антуан, не замечая, что он опять стал думать вслух.

Он тяжело опустился на один из вскрытых ящиков. Ночь была светлая. Можно было различить металлические корпуса подъемных кранов в торговом порту. Было видно, как течет река.

«А вообще, мне на все наплевать… Скоро меня уже здесь не будет», – подумал Антуан.

Он встал и начал медленно подниматься по улочкам, по которым только что спускался. Он шел к Кэтлин.

Он почувствовал, что она в нерешительности стояла за дверью, и тихонько произнес ее имя. Увидев Антуана, она задрожала.

– Я даже уже не смела надеяться, – сказала она. – Я так боялась, так боялась…

Кэтлин лихорадочно обвила свои руки вокруг шеи Антуана. У него было такое ощущение, что вся ее сила держалась в углублении этих маленьких и холодных ладоней.

– Почему, Антуан, ну почему? – простонала Кэтлин.

– Молчи, – сказал очень тихо Антуан. – Не будем больше говорить об этом. Никогда… Клянусь тебе. Никогда.

На следующий день, к концу дня, они встретились на Торговой площади, около ступенек, ведущих к Тежу, чтобы пойти пообедать в популярном ресторане, находившемся на противоположном берегу. Ожидая паром, который обеспечивал сообщение между двумя берегами, Кэтлин быстро сунула ключ в руку Антуана.

– Я его заказала, чтобы ты мог войти, когда захочешь, в любое время суток, – сказала она, – даже ночью, поздно ночью, как вчера. Я боюсь открывать.

Антуан согрел металл в своей ладони. Этот знак доверия, знак полной зависимости доставил ему огромное удовольствие.

Но когда он положил ключ Кэтлин себе в карман, он вспомнил о другом ключе, который он пронес через смертельные опасности, ключ от квартиры, которая была у него в Лондоне. Он согнул голову, как под тяжестью неискупимой вины. Не перед Анн, а перед Кэтлин.

«Если бы она знала, она должна была бы расцарапать мне этим ключом лицо», – подумал Антуан.

Он бросил на Кэтлин быстрый взгляд.

«Она счастлива, она считает, что это у меня впервые, – мелькнуло у него в голове. – Вот злосчастие-то…»

Антуан вспомнил, как он страдал вчера, и сразу же испытал совсем иное чувство. Горькая усмешка показалась на его губах. Он подумал: «Каждый в свою очередь. Вчера я вел себя, как простофиля… И наверное, сколько раз до этого».

Подошел паром, высадил пассажиров, прибывших с другого берега, посадил пассажиров с Торговой площади и стал медленно пересекать Тежу.

. – Ты, значит, отсюда отправишься в Венесуэлу? – спросила Кэтлин.

– Нет, это немного ниже по течению, – сказал Антуан. – Там, где стоят на якоре торговые суда.

– И скоро?

– Думаю, дней через пятнадцать – двадцать. Все будет зависеть от фрахта.

Противоположный берег приближался, но Кэтлин продолжала смотреть на воду.

– А как ты смотришь на мой отъезд? – спросил Антуан.

– Ты знаешь, Антуан, – сказала Кэтлин, слегка покачивая своей гибкой шеей, – знаешь, я так сильно тебя люблю, что страдание ради тебя меня не пугает.

И добавила тихо-тихо:

– Это вот если тебе плохо, то тогда я становлюсь сумасшедшей.

Последние слова Антуан не услышал. К нему пришла мысль, которая отвлекла его внимание.

«Нет, меня она никогда бы не убила из-за любви», – мелькнуло у него в голове.

Паром коснулся берега прежде, чем Антуан успел задуматься над значимостью своего открытия. На самом же деле он боялся его. Он пытался не Дать ему всплыть на поверхность.

Движение в ресторане помогло ему. Это было просторное, высокое здание, все в стекле, ярко освещенное, и на каждом этаже там подавали моллюсков, раков, рыбу. Цены в этом заведении были низкие, и люди скромного достатка ходили туда толпой: грузчики, моряки торгового флота, рыбаки, механики, лоцманы, писари и таможенники из порта. Постоянный стук подошв по каменным ступенькам лестниц, звяканье посуды и стаканов, раскаты голосов, наполнявших здание, вырастали в сильный и приятный шум. Официантки были миловидные и веселые.

Антуан и Кэтлин нашли на последнем этаже стол, придвинутый к большому открытому окну. Там они были окружены гудением человеческой массы, ветра и шумом реки. Их глаза встретились, неся навстречу друг другу один и тот же блеск, подавая один и тот же сигнал благодарности. Они вновь чувствовали себя избранными судьбой для чудесного сообщничества и для любви, находящейся по ту сторону всех любовей.

Необитаемый остров…

– Ты первый настоящий шанс, который у меня есть в жизни… единственный, – сказал Антуан.

– Я только что вдруг вспомнила, – прошептала Кэтлин, – то, что повторяет всегда Мария: когда человек был один раз счастлив, то он уже не осмеливается больше ничего просить у неба.

– О! Мария, она святая, – сказал Антуан, улыбаясь.

– Я и в самом деле так считаю, – сказала Кэтлин без улыбки.

Мясо морских животных было свежее и изысканное. У вина был хороший букет. Между столами ходили продавцы цветов. Лампы, освещавшие реку, казалось, снова и снова загорались одна от другой, до бесконечности.

Антуан тихо просвистел первые такты солдатского африканского марша. Кэтлин немного прижалась к нему.

– Какой ты здоровый, – прошептала она.

Продававший розы мальчик подошел к Антуану и сунул ему свой букет почти в лицо:

– Для тежуйских жениха и невесты, – сказал он.

Мальчик был бос, одет в лохмотья, с наглыми и ласковыми глазами.

«Он похож на Янки», – подумал Антуан и купил у него цветы. Потом он пододвинул букет на колени Кэтлин, небрежно, почти даже грубо, потому что, покупая его, он не думал о Кэтлин и потому, что находил этот жест смешным. Но Кэтлин, которая этого не знала, подумала просто, что Антуан дарит цветы в первый раз в своей жизни. Ее лицо осветилось наивной радостью.

Кэтлин прошептала:

– Они чудесны. Спасибо, Антуан, спасибо, дорогой.

Антуану стало немного стыдно.

– Я хочу прямо сейчас прикрепить один из них себе на платье, – воскликнула Кэтлин.

Она попросила у одной из официанток булавку. Та захотела ей помочь.

– Нет, нет, – с живостью сказала Кэтлин. – Сделай это ты, Антуан, я тебя прошу, а если ты меня уколешь, то тем лучше.

Антуан, смущаясь, неловко закрепил розу на блузке Кэтлин, но ему было приятно слышать ее смех, касаться ее чудесной шеи.

Когда он закончил, Кэтлин очень быстро и страстно поцеловала его. Из-за этого роза немного накренилась, Кэтлин вернула ее на место инстинктивным жестом.

Это последнее движение, своей легкостью, своим изяществом, своим непроизвольным умением напомнило Антуану то, как Кэтлин завязала ему галстук. Цветок, поправленный ею, казался другим цветком. Горечь, источника которой он еще не знал, проникла в сердце Антуана.

«Они впитывают все это в своем кругу с самого рождения», – подумал он и сказал без какой-либо задней мысли:

– Я уверен, что твой муж в этом разбирался лучше, чем я.

Как только Антуан сказал это, он ощутил глубокую тишину, – несмотря на продолжающиеся шумы, – которая возникла в зале.

– Антуан! Антуан! – прошептала Кэтлин.

На обычной бледности ее лица вдруг возникла совсем другая бледность.

Антуан понял, что она пыталась напомнить ему клятву, которую он дал ей накануне. Но все было Унесено шумом, который теперь, после тишины, наполнил своей яростью виски Антуана.

– Ведь ты же не будешь утверждать, что он никогда не дарил тебе цветы?

Кэтлин смотрела на Антуана, не моргая, как под каким-то гипнозом, исходящим от его лица, искаженного вдруг ненавистью и несказанным страданием.

– А! Вот видишь, ты ничего не говоришь! – прогремел Антуан.

Он сделал резкое движение к розе, которая расцвела у шеи Кэтлин. Она откинулась назад. Рука Антуана снова упала.

– Если ты правда этого хочешь… – прошептала Кэтлин, сделав едва уловимый жест, чтобы избавиться от розы.

Антуан опустил голову, и его взгляд устремился на огни, обрамлявшие Тежу.

Время шло. Кэтлин, у которой задрожали руки, засунула их в цветы. Они были нежными и влажными.

– Прямо живой кустарник, – произнесла Кэтлин вполголоса.

Антуан медленно повернулся. Он словно искал все время какого-то предлога.

– У тебя были в саду цветы, да? – спросил он.

– Ты же прекрасно знаешь, что у моих родителей, – сказала Кэтлин, – когда я была…

– Нет! – отрезал Антуан. – Не у твоих родителей. Потом?

Кэтлин молчала. Антуан спросил:

– Так что? Это тоже секрет?

Она рассматривала резкий рельеф челюсти, которая приближалась к ее лицу, и с отчаянием, лишившем ее голос каких бы то ни было модуляций, ответила:

– У меня был сад… летом… на берегу моря.

Антуан надолго задержал свое дыхание, потом, когда он выдыхал воздух, Кэтлин услышала его шепот:

– А недалеко были прибрежные скалы.

– Прибрежные скалы… – повторила Кэтлин.

– Да… Прибрежные скалы, откуда он упал, потому что ты его слишком любила, – прогремел Антуан.

Ему хотелось встать и прокричать все, что ему пришло внезапно на ум. Но он и так уже говорил слишком громко и на них уже смотрели люди. Тогда он сжал зубы, и в его приглушенных словах послышалась еще более отчетливая интонация жестокости и отчаяния.

– Так ты все-таки расскажи, девочка моя, расскажи. Нельзя же носить это в своей крови до скончания света. Ты что, страдала из-за него, раз пошла на такое? Или чересчур любила его?

Официантка подала кофе.

Антуан замолчал, и это его вынужденное молчание только подстегнуло его ярость. Он наклонился к Кэтлин так близко, что она почувствовала колебание воздуха вокруг его высохших губ.

– Ну что, молчишь, да? – снова начал Антуан. – Конечно, это намного легче. Людей так легко обмануть… Но только не меня, нет! Уж я-то знаю, как нужно любить, чтобы стать убийцей. Да и к тому же что я, это все пустяки… Я же зверь! У меня вес еще тот. И у меня была привычка. Я был обучен убивать. Но ты… ты! Как же ты его любила, а?

С определенного момента Кэтлин перестала понимать, что говорит Антуан. Она его даже не слышала. Она ничего не чувствовала и не могла сосредоточиться.

Ее волновала только одна проблема: куда положить розы, которые загромождали ей колени.

Наконец ей удалось понять, что она может положить их на стол.

И тогда она пошла прямо, не оглядываясь, на лестницу, пошла слишком прямо.

Внизу она не заметила инспектора Льюиса. А между тем он даже и не попытался спрятаться. Он поприветствовал ее и несколько раз улыбнулся.

Роскошные витрины, банки, обменные пункты и офисы судовых компаний – все помещалось на своего рода шахматной доске, составленной из узких улиц, которые пересекались под прямым углом между Торговой площадью и площадью Росио.

Грузопассажирская Карибская компания прицепилась к этому кварталу как бы обманом. Из всех ее окон только одно, да и то угловое, выходило на этот квартал. Если уже быть во всем точным, она располагалась в ветхом облезлом доме розового цвета уже не на ровной земле, а на склоне одного из северных холмов, где население было довольно бедным.

Помещение, видимо, состояло из нескольких комнат, но открыта была только одна, угловая.

Пыльная, жаркая и влажная, не получавшая никогда притока воздуха, пахнувшая плесенью и маслом, оклеенная уже давно выцветшими обоями, на которых висели какие-то обрывки рекламных плакатов, связанных с судоходством, она содержала позади стойки из трухлявого дерева и ржавого окошка все службы компании. Мужчина с тяжелым взглядом и желчным цветом лица с седыми волосами и иссиня-черной, блестящей щетиной на щеках один обеспечивал всю работу компании: как директор и как секретарь, как кассир и курьер одновременно.

Звали его Порфириу Рохас, и раньше он плавал на судах дальнего плавания. По его словам, ему запретили плавать из-за болезни сердца. Но в сомнительных портовых кабачках, которые он любил посещать, поговаривали о других причинах.

После ухода Кэтлин Антуан еще долго сидел в ресторане, а когда, наконец, вышел из него, то испытал потребность увидеть во что бы то ни стало именно этого человека.

Антуан нашел Рохаса в глубине одной почти пустой таверны, в одной рубашке, без пиджака, играющего с хозяином в карты.

– Тонио, мой дорогой Тонио! – воскликнул Порфириу Рохас с искренним удовольствием.

Люди его темперамента всегда любили Антуана, потому что он казался им живущим где-то на обочине общества, как и они сами, но только он казался им более надежным.

– Что Тонио, пришел сыграть с нами партию? – продолжал Рохас, не вынимая изо рта длинную гаванскую сигару, которую он осторожно держал в равновесии между двумя золотыми зубами.

– Я пришел узнать: как обстоят дела с этим твоим паршивым пароходом? – спросил Антуан.

Рохас с криком «козырь» открыл свою карту и забрал взятку.

И только после этого сказал Антуану:

– Три дня назад вышел из Гуайры.

– А потом? – спросил Антуан.

– Козырь… – сказал Рохас. – Дальше? Откуда я могу знать! На моем трансатлантическом пароходе радиопередатчика нет. Новости получаем из портов.

Антуан выругался.

– А ты что, спешишь? – спросил Рохас.

– Осточертела мне эта страна, – сказал Антуан.

Порфириу Рохас вынул изо рта сигару и посмотрел на Антуана, как-то по особенному прищурив свои толстые веки.

– Нет, не спешу, – сказал Антуан, – просто мне надоело.

Порфириу Рохас засунул обратно свою сигару между золотыми зубами.

– А мне каково… – вздохнул он. – Козырь…

Хозяин проиграл. Он угостил всех присутствующих. Антуан тоже всех угостил. Потом он проводил Порфириу Рохаса до другой таверны. А потом еще до одной.

Он выпил больше, чем когда-либо прежде, и, устав сопротивляться алкоголю, лег спать на плохом матрасе, расположенном тут же, на полу, в своем новом костюме.

Утром Антуан прошел с Порфириу до его бюро.

Порфириу пролистал свою почту, состоявшую в основном из проспектов.

– О пароходе ничего нет? – спросил Антуан.

– Ничего, – ответил Рохас.

Антуан подошел к окну, посмотрел на часть городского ландшафта, простиравшуюся перед ним. Весь этот город был теперь ему заказан. Каждый изгиб улицы напоминал ему об этой женщине, такой красивой, такой хрупкой и такой нежной, и о том, что она до такой степени любила другого мужчину, что нашла в этой любви достаточно силы и жестокости, чтобы убить.

– Думаю, я еще немного задержусь у тебя, – сказал Антуан.

Кабинет Порфириу был единственным местом, которое он мог теперь переносить, а Порфириу – единственным человеком, на которого он мог смотреть. Они принадлежали путешествию.

– Будь, как у себя дома… В одиннадцать часов обычно приносят абсент, – сказал Порфириу.

Они вместе пошли обедать в ресторан, вместе вернулись в бюро Карибского пароходного общества. И ночь их прошла так же, как и предыдущая.

Если они о чем-то разговаривали, то только о кораблях.

Антуан работал на пароходах помощником кочегара, кочегаром, юнгой. Порфириу часто плавал в португальские колонии в Африке и до Макао в Китайском море, причем на самых необычных пароходах.

Так прошло несколько дней.

В один прекрасный день Порфириу получил телеграмму.

– Пароход сейчас в Танжере, – сказал он Антуану. – На якорь в Тежу он встанет этак через недельку или дней через десять.

– Это долго, – проворчал Антуан.

– Все равно нужно пойти отметить это событие, – сказал Порфириу.

Он прихватил с собой девицу, попавшуюся им на улице. Она была немолодая, толстая и пассивная.

Под конец их трапезы Порфириу стал гладить ее под юбкой. Он тяжело дышал, и его губы оттопыривались над золотыми зубами.

– Знаешь, Тонио, а ведь хорошо быть влюбленным, – сказал Порфириу.

Он укусил девицу в шею. Шея у той была короткая, толстая и грязная.

Антуан оттолкнул от себя стул.

– Да ты мне не мешаешь, – сказал ему Порфириу.

Антуан вышел на улицу.

Вернувшись к себе домой – а он жил в меблированной комнате, – Антуан принялся рассматривать стены, как будто видел их в первый раз.

«Здесь явно не хватает облицовочной плитки», – подумал он, усмехнувшись. Но ему не удалось возбудить в себе чувство ненависти, как ему хотелось бы. С тех пор как он покинул Порфириу, он думал о прелестной шее Кэтлин и испытывал сильную тягу к чистоте, к свежести.

Он выпил целый кувшин воды, помылся, сменил белье и собирался было улечься в постель, но почувствовал, что вместо сна он найдет в постели только муки. Тогда он надел свою рабочую одежду и вышел из дома. Он оказался около дома, где жила Кэтлин, и с изумлением остановился. Он оценил силу испытываемого им влечения и безграничность собственной слабости.

«Я просто тряпка», – подумал Антуан.

Он заставил себя медленно сделать еще несколько шагов, потом развернулся на каблуках. Он преодолел себя, он был свободен.

В этот момент ему показалось, что он ощутил легкое движение позади себя. Он повернулся на сто восемьдесят градусов и различил человеческую тень, отделившуюся на миг от темной дыры, каковой казался подъезд дома Кэтлин.

Одним движением Антуан настиг того, кто прятался, и схватил его за плечи. И сразу же понял, что имеет дело с ребенком. Потом он услышал голос Янки Жозе, шептавшего:

– Так это ты, Тонио, так это ты…

Первое, что почувствовал Антуан, был стыд от того, что его поймали на месте преступления. Теперь Кэтлин узнает… Она будет думать, что он вот так каждую ночь бродил под ее окнами… Как идиот, как какой-нибудь бедолага, как…

– Что ты тут делаешь? – прошептал Антуан яростно, изо всех сил сжимая плечи ребенка.

– Мне больно, – сказал Жозе.

Он крутился, как мог, чтобы вырваться из рук Антуана, но этого у него никак не получалось.

– Силенок маловато, маленький гаденыш, – прогремел Антуан. – Я тебя научу, как подстерегать меня… выслеживать меня.

Он перестал трясти Жозе. Слово направило его мысли в другом направлении. Жозе кого-то выслеживал на подступах к дому. Кого? Это мог быть только он, Антуан. Но зачем? Там с Кэтлин мужчина.

– Я сейчас тебе объясню, – прошептал Жозе. – Вчера вечером, возвращаясь от нас домой, госпожа Кэтлин увидела мужчину, который здесь расхаживал. Сегодня утром и днем он опять приходил. Она испугалась. Тебя не было… Она попросила меня…

– Когда хорошо платят, надо придумывать что-нибудь получше, – усмехнулся Антуан. – Мужчина не снаружи, он внутри. Со мной это уже не в первый раз.

Он поднял Жозе и проворчал:

– Я потом с тобой рассчитаюсь.

Он бросил мальчишку, как мешок, на мостовую и ринулся в дом.

Он знал, что у него в кармане лежит ключ Кэтлин.

Антуан так быстро вбежал в комнату Кэтлин, что та не успела даже подняться с постели.

Он застал ее приподнявшейся над подушками. На лице у нее застыло паническое выражение, а рядом с ней лежала книга, которая только что выпала у нее из рук. Он сразу увидел все это и понял, что нет никаких оснований предполагать, будто она собиралась его обманывать: Кэтлин была одна.

Он прикусил до крови губу, чтобы вновь овладеть собой.

– Дорогой мой… Антуан… какое у тебя лицо… – прошептала Кэтлин.

Он провел тыльной стороной ладони по своему залитому потом лицу.

Хлопнула входная дверь, и Антуан как-то не очень отчетливо вспомнил, что он ее не закрыл. У Кэтлин снова появилось выражение паники на лице.

Но это был всего лишь Янки Жозе.

– Ладно, – буркнул Антуан. – Все цело, ничего не сломано. Можешь идти.

Жозе посмотрел на Кэтлин, и Антуан с горькой яростью подумал, что мальчик теперь будет слушаться ее, а не его.

– Иди спать, мой маленький, – сказала нежно Кэтлин. – Теперь Антуан здесь.

Антуан дождался, пока Жозе уйдет, а потом проворчал:

– Да, я здесь и я хочу знать, что тут происходит.

Он уже и думать забыл, что навсегда выбросил Кэтлин из своей жизни. Лицо молодой женщины снова исказил ужас. Она очень быстро произнесла:

– Он все время ходит возле дома, расспрашивает соседей, подстерегает меня.

– Он? Кто это он? – грубо спросил Антуан.

– Льюис… Инспектор… Льюис, из Скотланд Ярда.

– Ты уверена? – снова спросил Антуан.

Но на этот раз на лице его было более внимательное выражение.

– Я слишком хорошо его знаю, – сказала Кэтлин. – Это он проводил расследование… расследование о…

Кэтлин на секунду замолчала и добавила гораздо более тихим голосом:

– Ты знаешь…

Эта ее нерешительность способствовала тому, что к Антуану снова вернулась его мучительная озабоченность, его боль снова заполнила все его сознание, перекрыла собой все, что не относилось к ней.

– Ты все дрожишь из-за каких-то призраков, – крикнул он с новым ожесточением. – Против тебя ничего нет. Ни единого доказательства! Они разрешили тебе уехать! Разве не так? Чего тебе еще нужно?

Антуан понизил голос, потому что он собрался говорить о своем страдании, а ему каждый раз не хватало дыхания.

– А ты хочешь знать, что с тобой происходит на самом деле? – продолжал он. – Все дело состоит в том, что твой инспектор приехал сюда совсем по другому поводу, но у тебя в голове только твой муж… Он… Он… всегда он.

– Антуан, Антуан, я тебя умоляю, дорогой, любовь моя, я тебя умоляю… если бы ты знал… как я думала о тебе одном, как я звала тебя… – простонала Кэтлин.

– Ну конечно… ты боишься… из-за него… И тебе нужен я, чтобы найти хоть какое-то утешение от мыслей о нем, – крикнул Антуан. – Как несчастный, ничего собой не представляющий дублер, чтобы просто провести время.

Кэтлин снова упала на подушки и вжалась в них затылком, словно пытаясь вырыть там себе убежище.

– Ну вот, я попал в точку, я вижу это, то-то же, – сказал Антуан.

Он хотел усмехнуться, но в горле у него пересохло и оттуда вылетело только что-то вроде хриплого вздоха. А его глаза давили на Кэтлин, требовали, вынуждали к ответу.

Она отлично чувствовала, что возражать было бесполезно и что все, что бы она ни сказала, он исказит, отбросит, повернет против нее. Но эти глаза… эти глаза…

Она заставила себя говорить как можно спокойнее, ровно, чтобы попытаться вернуть Антуана к логическому мышлению.

– А ты не думаешь, – спросила она нежно, – что все то, что ты мне сейчас говоришь, я могу сказать тебе? И страдать от этого. Но я верю… Я верю тебе…

– Естественно… очень все просто… – воскликнул Антуан, и ему наконец удалось усмехнуться. – У меня нет тайны. Я говорю все как есть, я ничего не скрываю. По поводу моей истории зубоскалили все, кто только мог. Газеты! Процесс! Знаменитость!

На его лице появилась и застыла долгая, прямо нескончаемая усмешка, и он приблизился к изголовью Кэтлин. Там его усмешка вдруг исчезла, и он прошептал:

– Ты веришь? Конечно. Ты теперь отлично знаешь, что мне наплевать на нее. Мне наплевать на то, что я ее любил, и мне наплевать на любовь…

Крик Кэтлин, подавленный, но идущий из самой глубины ее души, остановил Антуана.

– Нет… нет… не надо так говорить, а то придется пожалеть… – пролепетала она.

Антуан еще сильнее приблизил свое лицо к лицу Кэтлин и ответил:

– Мне наплевать на это, понимаешь… У меня это не так, как у тебя! Ты опять думаешь о тех прибрежных скалах? Ты жалеешь о нем? Тебе его не хватает…

– Ты сумасшедший, – крикнула Кэтлин.

Одновременно она обвила шею Антуана руками и притянула ее с такой поразительной силой, что он оказался увлеченным на кровать рядом с ней. После этого она отпустила его. Это усилие почти полностью обнажило Кэтлин.

Через ткань ночной рубашки Антуан различал ее тело, с тонкими линиями, сделанное из такой нежной, хрупкой материи, что в первые мгновения оно всегда вызывало у него совершенно чистое, почти религиозное чувство. Он вспомнил вдруг девицу, приведенную Порфириу Рохасом, и испытал к телу Кэтлин благодарность, от которой менялась вся картина мира.

«Да, я сумасшедший… пачкать это… Это, чего я совершенно недостоин», – подумалось Антуану.

Когда он посмотрел на Кэтлин, ее лицо тоже преобразилось.

Она слегка склонила голову к Антуану, и у нее на шее обозначился тот изгиб, который так сильно любил Антуан. «Как лебедь», – подумал он уже в который раз.

Он потянулся ртом вперед, чтобы поцеловать ее, и, делая это, снова увидел рот Порфириу на шее проститутки и выражение, которое принял этот рот.

Все мужчины любят целовать женщину в это место, особенно когда она сложена, как Кэтлин. Сколько раз другой…

Он незаметно поднял голову, чтобы не потревожить Кэтлин. Она ждала с закрытыми глазами, а в уголках ее век и ее губ начинала светиться загадочная и тайная улыбка.

– Вот то, что я хотел знать, – сказал спокойно Антуан, в то время как его терзала боль, не оставлявшая в покое ни единой его клетки. – Неплохо я сыграл.

Что… ты не… что ты хочешь? – спросила Кэтлин.

Я хотел просто понять, вот и все, – сказал Антуан. – Понять, какой ты была, когда его губы касались твоей шеи. Знаешь, это красиво смотрится. (Он сохранял власть над собой. Голос его звучал все сильнее и выразительнее.) – А потом он переходил к губам или, может быть, сначала к груди? А потом он клал тебе руку под голову или брал тебя за плечи? Как я? Только с ним все шло без перерыва… Большая игра? Сразу же? Все время? Скажи мне. Чтобы я научился. Чтобы ты получила то же удовольствие. То же порочное наслаждение.

Вопросы эти Антуан разъединял паузами, беззвучными, фальшивыми смешками, ужасными гримасами.

И он продолжал, продолжал свою сексуальную инквизицию, плывя все дальше и дальше в потоке все более откровенной речи вплоть до того момента, когда он исчерпал свой запас неприличных образов. И тогда, видя, что Кэтлин упорно молчит, он схватил ее за руки и закричал:

– Ты будешь говорить! Или ты так боишься меня, что не смеешь признаться? Но пойми, что чем меньше ты говоришь, тем больше я вижу, что ты любила только его. Но только я хочу, чтобы ты это сказала.

В этот момент лицо Кэтлин, искажаемое противоречивыми чувствами, приняло необычно решительное, твердое выражение. Антуан понял, что сейчас она заговорит. И он сказал:

– Слишком поздно… Замолчи. Мне наплевать на твое вранье.

Антуану было очень холодно. Его пронизывало до мозга костей страхом, который он не мог сравнить ни с каким другим страхом. Это был страх знания.

«Я иду на попятный… тряпка… я тряпка», – думал Антуан.

Но он не испытывал по отношению к себе ни ярости, ни стыда. Только ужасную жалость.

Из-за этой жалости к себе он жалостливо посмотрел на Кэтлин и заметил, что губы у нее стали пепельного цвета, что во взгляде застыло тупое выражение и что она дрожит.

Неуверенной рукой он прикрыл глаза Кэтлин. Когда он почувствовал, что она опустила веки, он начал гладить ей волосы. Его пальцы немного дрожали, и их легкие колебания отражались во всем теле Кэтлин.

«Как он страдает… как он страдает… – думала она с отчаянием. – И я не могу ничем ему помочь… он мне ни за что не поверит. Если бы он только знал, Боже мой, если бы он только знал…»

В голове у нее было пусто, и Кэтлин была связана с миром только через ласку в своих волосах. Она пришла в себя, движимая всесильным внутренним порывом. «Я люблю его, – подумала она. – Ну почему нельзя быть счастливым?»

Тут у Кэтлин возникла мысль – она часто посещала ее, но не с такой убедительностью, – что сначала она должна заплатить за свое преступление. И это ее успокоило. Когда она достаточно настрадается, то, может быть, тогда…

Вот уже Антуан не так сердится на нее. Он остается… Его рука больше не дрожит. Она тяжелая, эта рука, добрая. Какой кругом царит покой, когда Антуан похож на себя…

Кэтлин чувствовала себя усталой сверх всякой меры. Каждая фибра, волокно, каждая клетка стремилась к отдыху. И она заснула.

Антуан увидел, что Кэтлин спит, только тогда, когда его рука затекла. Затаив дыхание, он высвободил ее. Кэтлин не шевельнулась.

Ее утомленное лицо с заострившимися чертами было умыто сном и было таким ясным, таким ясным…

На лице Антуана витало нечто вроде смутного отражения этой чистоты. Он наклонился над Кэтлин и вздрогнул. В уголках ее глаз блестели две маленькие слезинки. Она плакала во сне. Чтобы приблизить свое лицо ближе к ней, не разбудив Кэтлин, Антуан сполз на колени и положил свою голову на подушку. Одновременно он говорил.

– Не плачь, красавица моя, не плачь, мой маленький ребенок, – говорил Антуан. – Это для меня слишком жестокое наказание. Я не хочу. Я тебя так сильно люблю… Я желаю тебе всего самого хорошего, что только есть на свете. Не плачь.

Слез на ресницах Кэтлин больше не было.

– Ты меня слышишь… ты этого не знаешь, но ты меня слышишь, – говорил Антуан. – Слушай, слушай меня. Ты здесь, я тебя знаю, я оказался нужен тебе… и только это имеет значение. И нужно было много всего, чтобы это стало возможным. Я понимаю… Я понимаю… Но у меня много любви… Она слишком сильна. Есть много места, чтобы получить удары. А я не могу. Нужно, чтобы я давал сдачи. А если я сделал тебе больно, то мне еще больнее, чем тебе, и я люблю тебя еще больше.

Губы Кэтлин были приоткрыты, и ее дыхание было теплым, ровным и легким.

– И я с этим ничего не могу сделать, у меня нет воспитания, – говорил Антуан. – Когда мне плохо, я не в состоянии выбирать слова… Для мягкого обхождения я сколько не ищу, у меня больше ничего нет. Меня этому не научили. Но ты-то, ты ведь все знаешь, ты понимаешь, ты угадываешь. Это невозможно, чтобы ты не знала… Я тебя люблю!

Антуан заговорил громче, Кэтлин начала медленно открывать глаза. Но не успела она открыть их полностью, как Антуан уже был на ногах.

– Ты меня любишь? – тихо спросила Кэтлин.

Взгляд Кэтлин, движение ее губ располагались где-то в пространстве, которое разделяет мечты и реальность. Это продолжалось слишком недолго, чтобы это можно было назвать моментом. Но вместе с тем этого было достаточно, чтобы в ее еще затуманенных глазах появился какой-то неясный призыв, а изгиб рта стал вновь плотским. У него перед глазами опять была живая женщина.

И что бы ни делал Антуан, он не мог остановить возвращение к жизни. И у него в голове тут же появилась мысль, что – может быть, скорее всего, конечно же – Кэтлин насчитывала в своей жизни не одно чудесное пробуждение рядом с тем, другим. И что – может быть, скорее всего, конечно же – в своем полусознании она еще и сейчас искала именно того мужчину.

Антуан положил свою руку на глаза Кэтлин.

– Спи, для тебя, для меня, для счастья, для несчастья… спи, – попросил Антуан.

Кэтлин опять заснула.

Она не услышала, как немного позже Антуан ушел.

Антуан вышел из дома.

Перед подъездом стоял мужчина, казалось, он кого-то ждал. Огонек сигареты слабо освещал нижнюю часть его лица. Антуан узнал запах табака.

– Англичанин? – спросил он, приблизившись к мужчине.

– Мое имя Роберт Льюис… инспектор Льюис, – сказал тот.

Антуан на мгновение задумался.

– Значит, это правда? – прошептал он.

– Я с удовольствием вижу, что миссис Динвер рассказала вам обо мне… Превосходно, превосходно, – сказал инспектор.

Он потер руки, и огонек сигареты высветил его добродушную улыбку.

Антуан поразмышлял еще немного.

– И что?

– Ничего, – сказал инспектор Льюис. – Раз вы уходите сейчас от нее, то миссис Динвер, значит, будет у себя дома, и у меня не будет шанса встретить ее этой ночью. Я возвращаюсь. Спокойной ночи, месье Рубье.

– Вы знаете и мое имя, – сказал Антуан.

– Просто так было нужно, – сказал инспектор Льюис.

Антуан снова задумался, и на этот раз пауза продлилась еще дольше. Наконец он сказал:

– Я думаю, что я сейчас отправлю вас в больницу.

– Нет, – сказал, не меняя голоса, инспектор Льюис. – Не думаю. В Ярде, на чемпионате по дзюдо, я получил черный пояс. Спокойной ночи, месье Рубье.

Инспектор сделал несколько шагов. Антуан не шевельнулся. Льюис остановился.

– Если у вас возникнет желание встретиться со мной, – сказал он, – то перед обедом я всегда бываю в английском баре напротив маленького вокзала, откуда уходят поезда на Эсторил. Знаете, да? Место весьма приличное, уверяю вас. Заходите при случае выпить настоящего шотландского виски.

Антуан продолжал стоять все на том же месте. Он ничего не понимал.

Он сказал:

– Я не пью с полицейскими.

Бар «У Джорджа» был достаточно точной копией британских таверн: деревянная обшивка, бочки с портвейном, хорошие кожаные кресла, гравюры с изображением сцен охоты и – то, чего не было в Англии после войны, – на выбор любые напитки.

Инспектор Льюис по привычке пришел в полдень и сдержанно поприветствовал нескольких мужчин, большей частью пожилых, с приятными манерами, одетых в твид, как это бывает в клубах «Пэлл Мэлл». Инспектор сел на табурет, заказал шотландского виски и бутылку содовой, смешал то и другое, и, предвкушая удовольствие, потер руки.

Он пил спокойно, размеренно. Казалось, никакая забота не нарушала его скромную радость, но каждый раз, когда дверь открывалась, в его добродушных глазах вдруг появлялся пронзительный и жесткий блеск, и он, не поднимая головы, устремлял свой проворный взгляд в направлении входа.

Инспектор Льюис занимался приготовлением второй порции виски с содовой, когда вошел Антуан.

– Официант, – сказал инспектор Льюис, – спросите от моего имени у месье, что он хотел бы выпить?

Антуан, который нерешительно всматривался в лица, услышал эти слова и направился к стойке.

– Я ничего не пью, – сказал он.

– Вы предпочитаете не пить, а говорить? Но ведь одно другому не мешает, – любезно сказал Льюис.

Он отошел со своим стаканом от стойки и повел Антуана в глубь зала, где никого не было. Там он предложил ему сесть в кресло, а сам сел с другой стороны бочки портвейна, которая служила столом.

– Это и в самом деле приличный уголок, – со вздохом удовлетворения сказал Льюис.

Он сложил ладони вместе.

– Я был в этом уверен, – сказал Антуан.

Инспектор рассматривал его с учтивым любопытством.

– Мне не удалось как следует разглядеть вас этой ночью, – продолжал Антуан. – Но я был прямо уверен, что вы принадлежите к тому типу людей, которые все время потирают руки, глядя на несчастья других.

– Хе! Хе! В этом есть своя правда, – сказал инспектор Льюис. – Нужно, правда, только, чтобы несчастье было не без трудностей, не без сложностей и чтобы оно заставляло работать ум.

Он собрался было потереть руки, но опомнился и смущенно прошептал:

– Извините меня, я уверен, что это действует вам на нервы.

– Немного, – сказал Антуан.

Он поскреб край бочки, на которую облокотился и продолжил:

– Вы принадлежите к тому типу людей, которых несчастье… как мое… в Лондоне, не интересует.

– Очень даже интересует, месье Рубье. Очень. Но исключительно из чувства симпатии. На процессе я был на вашей стороне. И я об этом думаю. Такие женщины, какой была ваша жена, – это горе для страны.

Глаза Льюиса перестали улыбаться. Они были искренними и очень жесткими. Антуан почувствовал симпатию к инспектору.

– Вы странный полицейский, – сказал Антуан задумчиво. – Может быть, из-за этого… я не побил вас вчера. Не из-за страха, как вы понимаете.

– Я знаю, – сказал Льюис.

Он заказал третью порцию виски и вздохнул:

– Когда сидишь вместе с кем-то и пьешь один, то чувствуешь себя старым пьяницей. И тогда появляется неприятное ощущение, что ты воруешь у собеседников время. Мне нравится этот разговор о наших характерах… Но вы ведь пришли не для этого?… Миссис Динвер, не правда ли?

Антуан посмотрел на полицейского и ничего не ответил.

Инспектор Льюис слегка отодвинул стакан, который ему только что принесли, и тоже в свою очередь облокотился на бочку. Его голова почти касалась головы Антуана.

Он сказал очень тихо и очень спокойно:

– Она его убила… вам ведь известно…

В моменты опасности Антуан умел держать себя в руках и нервы его не подводили.

– И в правде и в неправде вам, чтобы хорошо работать, нужно заставать людей врасплох, – сказал он.

Он сидел, опершись лицом на правую ладонь, и голос его был как нельзя более естественным. Он чувствовал, что ничего не выдал инспектору.

– Месье Рубье, вы заблуждаетесь, – сказал серьезным тоном Льюис. – Я не лукавлю с вами. У меня просто нет такой возможности. Я думаю в вашем присутствии… Не больше того…

– И что? – спросил Антуан.

– И вот я думаю, что такая женщина, как миссис Динвер, не может… как бы это сказать… привязаться к мужчине… извините меня, к такому, как вы, без того, чтобы… я прошу прощения… здесь не было какой-нибудь подозрительной причины, сообщничества в несчастье… несчастье, которое уже случилось.

Антуан слегка пошевелил левым плечом и сказал:

– Спасибо за мою внешность…

– Хорошее чувство юмора, – сказал Льюис, улыбнувшись.

Его взгляд снова стал серьезным и он продолжил:

– И все же это рассуждение подтверждает другое мое рассуждение. Я не верю, что с Динвером произошел несчастный случай. Мужчина, обладающий хоть какой-то сноровкой, знающий места, не падает со скалы, когда нет никакой осыпи. А на той скале ничего не осыпалось. Скала находится в пределах его владений. И Динвер был отличным спортсменом.

Голова Антуана продолжала покоиться на его руке, но пальцы сжались в кулак. Теперь висок Антуана прижимался к его сжатому кулаку. Глаза инспектора Льюиса скользнули к этой опоре и вернулись к лицу Антуана.

– Профессиональный спортсмен? – спросил тот.

– О, нет! Ну что вы! – воскликнул инспектор Льюис. – У Динвера было приличное состояние, он вращался в высшем обществе и преподавал историю искусства. Но я прошу вашего прощения… Все эти вещи, наверное, вам не интересны…

– А кому они интересны? – резко спросил Антуан, вставая.

На пороге бара он обернулся. Инспектор Льюис тут же прекратил потирать руки.

– Я прошу прощения!.. – крикнул он. – До скорого.

Антуан хлопнул дверью.

Ночь выдалась очень тяжелая. С юга дул горячий, удушливый ветер.

Кэтлин и Антуан перед тем, как возвратиться домой, дошли до Торговой площади и присели на ступеньки, нижние из которых спускались в Тежу. Даже в воде не было никакой прохлады.

Антуан еще не говорил Кэтлин об инспекторе Льюисе. Он никак не мог решить, нужно ли ей это говорить или нет.

«Она разволнуется, потеряет голову, а это как раз на руку полицейскому, – размышлял Антуан. – А при этом нужно бы ее предупредить, что он взялся за нее основательно».

Антуан вспоминал, что с тех пор, как он начал себя осознавать, он всегда помогал людям, находящимся вне закона, мятежным, преследуемым. Эта солидарность была у него в крови. А вот в случае с этой женщиной, беззащитной, неприкаянной, которая сейчас рядом с ним смотрела на омываемые тяжелым лунным светом фасады, грозившая ей опасность придавала его любви к ней какую-то новую форму.

– Подумать только: я ведь даже не видела эту великолепную площадь, когда я пересекала ее в первый раз, – прошептала Кэтлин.

Антуан вспомнил. Она высадилась с пассажирского судна «Лидия». Он отвез ее в «Авениду». И она ему дала один фунт стерлингов.

– Какая я была несчастная тогда! – сказала Кэтлин.

Она взяла Антуана за руку. Он почувствовал себя преисполненным гордости, сочувствия, сил и поклялся себе оградить Кэтлин от всех опасностей.

– Я люблю это место, больше чем какое бы то ни было другое место на свете, – продолжала Кэтлин.

Антуан продолжал вспоминать. Отсюда они отправились вниз по реке, чтобы добраться до маяка. И здесь же сошли, когда возвращались обратно.

– Это так хорошо – иметь возможность включить нашу историю в старую, большую историю!

Она размечталась вслух о прошлом площади, Она много читала в своей жизни и умела очень живо и просто пересказывать прочитанные когда-то книги.

Обычно Антуан слушал ее со страстным желанием побольше узнать и был полон благодарности за то, что она его просвещает. Эти мгновения в их отношениях были одними из лучших. «До на этот раз Кэтлин почувствовала, что Антуан плохо следит за нитью повествования.

– Тебе скучно, дорогой? – спросила она.

– Твой рассказ похож на повторение какого-то урока, – сказал Антуан.

– Урока! – воскликнула она.

– Да, по истории искусства, – сказал Антуан. – Причем урок хорошо знакомого тебе преподавателя.

Намек прозвучал тем ужаснее для Кэтлин, что в нем была истина. Частичная, деформированная, но истина.

– Откуда ты знаешь? – прошептала Кэтлин.

– У меня на Тежу тоже есть знакомые призраки, – сказал Антуан с усмешкой.

Кэтлин резко встала, потом взмолилась:

– Антуан… ради Бога… замолчи, прошу тебя.

Ее голос дрожал от суеверного ужаса.

Антуан тоже встал.

– Понимаешь, мне уже больше не нужна вечерняя школа, – сказал он.

Идя от Торговой площади к себе домой, Кэтлин старалась держаться середины улицы. Она вздрагивала, замечая какую-нибудь тень, и оборачивалась, словно за ними кто-то гнался. От Антуана ей не было никакой поддержки. Он шел замкнутые мрачный.

Больше всего пугал Кэтлин именно он.

Она успокоилась только на подступах к дому. Здесь царил обычный порядок, все было знакомо. Кэтлин взяла Антуана под руку. Он не сопротивлялся.

Вдруг он почувствовал, что она повисла у него на руке, словно бесчувственный груз. Из подъезда дома Кэтлин вышел мужчина. Лунный свет осветил лицо инспектора Льюиса. Он поприветствовал их, прошел мимо, дошел до конца старой стены и завернул за угол.

Антуану пришлось поддерживать Кэтлин до ее квартиры.

– Я прошу у тебя прощения, – говорила она, и ее большие глаза блуждали, переполненные ужасом, по всей лестничной клетке в поисках каких-то невидимых существ. – Я прошу у тебя прощения… Я ничего не стою… но между ним и тобой, я не могу больше… моя голова разрывается… Прости, Тонио…

Антуан прижимал к себе Кэтлин с бесконечной нежностью и раскаянием, гораздо более обременительным для его дыхания, нежели груз этого слабого женского тела. Он подумал:

«Это с моей стороны преступление против нее. Я убиваю ее нервы, ее мозг. Ей просто не хватает сил… Полицейский – это уже слишком большая нагрузка для нее».

Когда Кэтлин оказалась в своей комнате, первым ее желанием было желание прислонить горячую голову к облицовочной плитке. Прохлада мозаики медленно проникла в нее.

– Вот, мне уже лучше, Антуан… Все прошло. Я прошу у тебя прощения, – сказала Кэтлин.

Когда она с жалкой улыбкой, которую она хотела бы сделать мужественной, повернулась к Антуану, то увидела у него на лице еще незнакомое ей выражение: серьезное, братское.

У Антуана было такое ощущение, словно рядом с ним находится тяжело раненный боевой товарищ.

– Надо обмануть этого Льюиса, надо уйти от его преследования; ты должна уехать, – мягко сказал Антуан.

Она слегка подняла руки, снова уронила их и прошептала:

– Один раз я уже пыталась. Начинать снова у меня нет сил.

– Даже со мной? – спросил Антуан.

Лицо Кэтлин вдруг все засветилось недоверчивым изумлением, словно при виде какого-то сказочного подарка. Он опустил глаза. Он не заслужил этого света.

– Это… Антуан… правда… я правильно… ты сказал?… – бормотала Кэтлин.

– В Венесуэле нет закона о выдаче, – проворчал Антуан.

Он не хотел смотреть на Кэтлин, но такой могущественный зов исходил от нее, что он был вынужден ответить взглядом на взгляд молодой женщины. Несмотря на то, что комната была ярко освещена, зеленые глаза Кэтлин светились, как зеленые светлячки.

– И ты, значит, любишь меня… ты немного любишь меня, – прошептала Кэтлин.

Антуан снова отвел глаза и стал разглядывать пол. Он расплатился бы работой, болью, заплатил бы любую сумму, чтобы ответить соответственно тому, что он чувствовал.

Он сказал:

– Ты знаешь… для друга…

Но на этот раз ему не удалось ввести Кэтлин в заблуждение. Она спросила полушутливо:

– Но настоящий друг?

– Ну а как же, – сказал Антуан.

Он принялся ходить по комнате. И вслух размышлял:

– Мое грузопассажирское судно будет здесь через неделю… Жалкая посудина… И никто не придет тебя там искать… На борту нет даже радио… Просто мечта.

Он засмеялся от всего сердца и остановился рядом с Кэтлин:

– Ты будешь вспоминать о нем, я тебе обещаю, об этом путешествии люкс.

Она засмеялась тоже, затем сказала:

– Что касается денег…

– Если это будет необходимо, то я у тебя их возьму, – сказал Антуан. – Но я постараюсь прямо сейчас, чтобы в этом не было необходимости. Подожди меня.

Антуан нашел Порфириу Рохаса в одной из таверн нижнего порта, сидящим в одной рубашке и играющим в карты:

– Ну так что, Тонио, начинается хорошая жизнь? – спросил Порфириу.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал Антуан.

– Козырь, – сказал Порфириу. – Говори Тонио. Никто не знает английского.

– Я хочу отдать свой заказ одному человеку, – сказал Антуан.

– А ты, что, решил остаться? – спросил Порфириу, не удивляясь.

– Я уезжаю также, – сказал Антуан. – Я заплачу натурой. В котельной, на кухне, где тебе будет угодно. Это будет не в первый раз.

Порфириу медленно вдохнул дым своей сигары.

– Буэно, – сказал он наконец. – Козырь… Буэно.

– Другой пассажир – женщина, – сказал Антуан.

Порфириу осторожно вынул сигару изо рта и спросил:

– Любовь?

– Можно и так сказать, – ответил Антуан. – Никто не должен ничего знать до проверки документов на борту.

– Муж? – спросил Порфириу.

Антуан заколебался. Но он был как бы в состоянии благодати.

– Все возможно, – сказал он.

– Буэно… Буэно… – сказал Порфириу. – Козырь…

– А! Месье Рубье! – воскликнул инспектор Льюис.

Он слез со своей табуретки у бара и заспешил навстречу Антуану своим немного подпрыгивающим шагом. Там, в центре зала, он взял его за руку и проводил до бочонка портвейна, за которым они однажды уже беседовали.

– Рад вас видеть, в самом деле рад, – сказал Льюис.

Его ладони встретились, и он уже начал их потирать, но вдруг остановился.

– Черт побери эту привычку… Прошу у вас прощения, я забыл…

– Да ну что вы… продолжайте, прошу, вас, – сказал Антуан от всего сердца.

Он провел с Кэтлин великолепную ночь физического согласия. Все утро они говорили о путешествии и об их жизни в Венесуэле.

– О! Я могу… правда?… – сказал инспектор Льюис.

Но он не воспользовался разрешением, и Антуан пожалел, что дал его. Оно обнаружила его хорошее настроение, а такого человека, как Льюис, это могло привести далеко.

– Миссис Динвер хорошо себя чувствует? – спросил очень учтиво инспектор.

– Ей нравится в этой стране, – сказал Антуан. Он был доволен своим ответом. Этот ответ как бы исправил его предыдущую реплику.

Он даже удивился, что ему удается извлечь из приветствия инспектора, из того места, где они находились, и из беседы, которую они вели, некое своеобразное удовольствие. Какое-то тревожное и смутное удовольствие, словно от тайной игры.

– Но в этой стране миссис Динвер предпочитает меня не видеть, – вздохнул Льюис. – Этой вот ночью, например…

– О! Этой ночью я тоже желал вам провалиться в преисподнюю.

– И все-таки вы пришли сюда, – мягко сказал инспектор.

– Это, наверное, у меня порок, – ответил Антуан.

Инспектор сказал благодушно:

– Я это прекрасно понимаю.

Он продолжил, словно Антуан следил за его мыслями:

– Видите ли, месье Рубье, чего мне больше всего недостает, так это мотива.

– Мотива чего? – спросил Антуан.

– Никогда не убивают без мотивировки – и даже у сумасшедших она есть – а миссис Динвер не сумасшедшая, – сказал Льюис.

Антуан взял одну из соломинок для охлажденных напитков, которые стояли на бочке. Это был весь его ответ.

– Хотя я ошибаюсь. Миссис Динвер без ума от вас, – продолжил Льюис. – Но только в настоящее время.

Антуан аккуратно разворачивал шелковую бумагу, в которую была завернута соломинка.

Льюис вздохнул:

– Да, только в настоящее время. Ах! Вот если бы ваше знакомство началось до истории со скалой! Дело в том, месье Рубье, что сколько мы ни искали, а я вас уверяю, искали мы очень хорошо, в жизни миссис Динвер не обнаружилось даже и следа любовного или какого-либо другого увлечения.

Антуан уронил соломинку, которую он извлек из бумажки, и посмотрел на инспектора Льюиса с изумлением.

«Это правда… любовник… она могла бы…» – подумал он.

И как это такая мысль ни разу не пришла ему в голову?

– Я вас в этом честно уверяю, – сказал Льюис. – Не нашли ровным счетом ничего.

– А! Вот как? – сказал Антуан.

Его безразличие не было притворным. Он почувствовал, что ему было все равно, имела Кэтлин любовников или нет. Это для него не имело значения. У всех есть какое-то прошлое.

Инспектор Льюис с грустью посмотрел на соломинку, которую Антуан снова взял в руки и машинально катал между двумя пальцами.

– Абсолютно ничего, – вздохнул инспектор. – И со стороны Динвера не более того.

– Более чего? – спросил Антуан.

Его голос звучал уже не совсем так, как несколькими мгновениями раньше. В нем уже не было прежней естественности. Сам он этого даже и не заметил.

– Ну хорошо, – сказал, немного оживившись Льюис, – если у миссис Динвер не было никакой причины убивать мужа из-за другого мужчины, то у нее так же не было причины делать это из-за другой женщины. Динвер был ей безукоризненно верен. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Антуан.

Только защитный рефлекс заставил его ответить подобным образом. Тогда как он чувствовал себя, напротив, окончательно заблудившимся во всех этих взаимоотношениях. Так, значит, не ревность и не любовь толкнули Кэтлин на… Тогда что же?

Антуан в течение некоторого времени ощущал что-то вроде внутреннего головокружения. Затем ответ на вопрос показался ему очень простым. Кэтлин оказалась более умной, чем полицейские. Эту женщину, эту связь, которую они не сумели найти, она ее обнаружила. Обнаружила как раз потому, что ревновала.

Антуан смотрел на Льюиса с искренним сочувствием. Льюис смотрел на Антуана с некоторым недоумением. Он не уследил за поворотом его мысли.

Льюис медленно распрямился в своем кресле, вытянул ноги, зажег сигарету.

– Таким образом, получается, что нет причины убивать, – прошептал он лениво. – Но она убила, и вам это хорошо известно.

– Если бы я сказал нет, что это изменило бы? – возразил Антуан.

Угроза, направленная против Кэтлин, вернула ему самообладание, и он удовлетворенно отметил про себя, что ничего инспектору не выдал. Он был доволен также и тем, что вышел из положения, не солгав. Ему претило лгать Льюису.

«А если мне сейчас уйти, – подумал вдруг Антуан. – Как раз подходящий момент. Зачем оставаться?»

Но он остался, как если бы чего-то ждал.

Льюис курил, не произнося ни слова. В зале было тихо.

– Видите ли, Месье Рубье, – сказал наконец инспектор, – в этот момент я бы хотел быть на вашем месте… в вашей шкуре… Да… Тогда я бы знал миссис Динвер так, как я не могу знать ее в моем положении. И тогда я мог бы что-нибудь угадать.

– Что? – спросил Антуан.

– Почему она убила.

Антуан нетерпеливо пошевелился.

Не обращая на это внимания Льюис продолжил:

– Почему она убила после замужества по любви этого утонченного, спортивного, образованного, красивого мужчину.

– Красивого? – повторил Антуан.

– Очень красивого, – сказал Льюис. – Вы знаете этот тип обитателей наших островов: высокий, немного смуглое лицо, светлые глаза, очень энергичные черты лица. Тип молодых людей, которые участвуют в состязаниях по гребле на турнирах в Оксфорде и в Кембридже. Представляете, да?

– Такой молодой?

– О! Нет, не слишком, но моложе меня и даже моложе вас, – ответил со смехом Льюис.

Он вдруг добавил:

– Не дадите ли мне эту маленькую соломинку, месье Рубье?

Антуан, не понимая, позволил ему взять соломинку. Он понял только теперь, что опять взял ее в руки и совершенно измочалил один из ее концов.

Инспектор Льюис дотрагивался мякотью пальца до расщепленных ногтями Антуана очень тонких волокон соломинки.

«Я выдал себя с головой и выдал ее», – подумал Антуан.

Но он остался. Он хотел услышать, что еще Льюис скажет о муже Кэтлин.

Теперь он знал, что пришел сюда сейчас – так же, как и в первый раз, – только ради этого.

Льюис положил соломинку на бочку и очень медленно, задумчиво потер руки.

Каждый день Антуан решал больше не встречаться в баре с инспектором и каждый день он туда шел.

Он нуждался в этих обшитых деревом стенах, в этих креслах, в этих бочках, в этих старых, неразговорчивых англичанах. Они составляли пейзаж и Климат его наркотического отравления. Инспектор Льюис, его приятный голос, потирание рук служили непосредственным инструментом воздействия. необходимым ядом был с каждым разом все более прояснявшийся, обраставший все большим количеством деталей образ Уильяма Динвера, мужа Кэтлин.

Между двумя мужчинами больше не было секретов. Антуан допускал всем своим поведением что Кэтлин призналась ему в убийстве. А Льюис больше не пользовался ни обходными маневрами ни какими-либо предлогами, чтобы поддерживать неутолимые поиски Антуана.

И тот и другой знали, что они получают от общения друг с другом: Льюис – все больше улик доказывающих вину Кэтлин, Антуан – все более яркий, все более живой портрет покойника.

Они никогда не говорили открыто об этом обмене как из вежливости, так и потому, что большая ясность была просто ненужной.

Пока он пребывал в баре, напротив инспектора, Антуан не страдал, или, точнее, его боль смягчалась, притуплялась, находилась под спудом. Желание узнать побольше держало его в напряжении. А потом Антуан утрачивал эту защиту, оказывался голым перед лицом все усиливавшихся мучений и самоистязаний.

«Оно и неудивительно, что она так его любила – пошла даже на убийство. И неудивительно, что она думает только о нем», – часами повторял про себя Антуан, восстанавливая в своем измученном воображении каждую черту лица, которые мало-помалу открывал ему Льюис.

Антуан теперь знал жизнь и одежду, привычки и мебель, семью и вкусы мужа Кэтлин нисколько не хуже, чем самая прилежная, самая добросовестная в мире полиция. И все это постоянно давало ему почувствовать, насколько сам он некрасив, беден, груб и необразован.

Без устали, без всякого снисхождения к себе он создавал, украшал и обогащал все новыми деталями чарующий портрет. А потом он видел Антуана Рубье, такого, каким он должен был казаться Кэтлин: невежественного, грубого, наделенного тяжелым, аляповатым лицом, безнадежно скучного.

И он размышлял:

«То, что она со мной, можно объяснить только каким-нибудь пороком».

Или еще:

«Она меня взяла только для того, чтобы выбраться из западни. Она даже Льюиса заставила идти по ложному следу».

Антуан чувствовал себя, как в аду, и в этот же ад он втянул и Кэтлин. Он не вел себя с ней так, как раньше. Он ее больше не оскорблял, ни в чем не упрекал, не пытался заставить ее в чем-то признаваться ему. Теперь информации у него было, больше чем достаточно.

Он обладал теперь, чтобы мучить Кэтлин, чтобы оголять ей нервы, неистощимым запасом орудий пытки: своими знаниями об Уильяме Динвере.

Источник их был по-прежнему неизвестен Кэтлин, она ничего не понимала. И когда она обнаруживала у Антуана в каком-нибудь мимолетном напоминании или намеке, в какой-нибудь недомолвке или слове сочувствия, – а он действовал теперь только с помощью подобных уловок: когда ей вспоминалась вдруг какая-то поза, какое-то пристрастие или даже какой-то поступок ее мужа, – Кэтлин испытывала ужас, выходивший за рамки того, что можно встретить в мире людей. Теперь ее преследовал не Антуан, а через него мужчина, упавший с прибрежной скалы.

И этот мужчина, чей образ она прогнала, вытеснила из своего сознания, восстанавливал благодаря Антуану свои черты, свой характер, обретал своеобразное сверхъестественное существование.

Всякий раз, когда Антуан пытался перенести на нее свои собственные терзания – а это обычно длилось часами, – Кэтлин была уверена, что она ощущает вокруг себя присутствие некой формы, не доступной восприятию других смертных. Она чувствовала дыхание этой формы, угадывала голос, который оповещал Антуана.

От такого врага, действовавшего таким образом, нельзя было ничем защититься: ни словами, ни Действием.

В то же время молодую женщину преследовали и другие опасения, совсем иного рода.

Инспектор Льюис перестал появляться около дома Кэтлин. Но зато стали наведываться португальские полицейские в форме и агенты безопасности в штатском: они совершали обход квартала, осведомлялись у соседей и у торговцев о привычках Кэтлин, о ее манерах и даже о ее здоровье. Они не пытались скрывать свое расследование. Они выглядели развязными и понапрасну неловкими.

Они велели Марии прийти в полицейский участок, чтобы проверить ее право сдавать в аренду квартиру, где жила Кэтлин. Они изучали доверенность, как какую-нибудь фальшивую ассигнацию. Мария вернулась исполненная смиренного ужаса.

А Кэтлин дрожала еще сильнее.

Сталкиваясь с таким количеством опасностей, она чувствовала, как тают последние запасы ее сил и как сдает ее рассудок. Ее поддерживала только надежда на отъезд. Грузопассажирское судно казалось ей спасительной гаванью, ковчегом мира, необитаемым островом.

В тот день, когда прибыло судно – и как раз в тот момент, когда пришел полицейский и очень любезно попросил у Кэтлин ее паспорт. Речь шла о банальной проверке. Он скоро его принесет.

Антуан узнал об этом визите, вернувшись из порта, и у него на челюсти заметно заиграли желваки.

– Ты не получишь назад свой паспорт, пока корабль не поднимет якорь, – глухо сказал он.

– Но тогда… но… печати, визы… – прошептала Кэтлин.

– Да, именно, – сказал Антуан, – именно.

Ему хотелось сохранить спокойствие, ему нужно было сохранить спокойствие. И ему это удалось, но в душе у него родилась жесткая, тяжелая, беспощадная злость на Льюиса.

Льюис ударил ниже пояса. Он снова превратился в гнусного полицейского. Его игра перестала быть честной.

– Теперь я, значит, уже не могу уехать… так, да? – спросила Кэтлин.

У нее был такой голос, такое лицо, что Антуану все вдруг показалось суетным и преступным, все, за исключением мысли о том, как вернуть ей жизнь. Он понял, что больше никогда не будет встречаться с Льюисом и что отныне он оставит Кэтлин в покое.

– Не забывай, – воскликнул Антуан, и все хорошее, что в нем было, отразилось на его лице, – не забывай, что я сказал тебе однажды: ты мой друг, мой настоящий друг и мы уедем вместе.

Он притянул Кэтлин к себе и, забыв все свои сомнения, все свои задние мысли, покрыл поцелуями ее щеки, лоб, глаза, губы, и отправился к Порфириу Рохасу в Компанию Карибских грузовых судов.

В этот вечер комната на углу не была пустой. Она была заполнена моряками, торговцами, посыльными и разными другими людьми с более или менее неопределенными профессиями.

Порфириу Рохас, в одной рубашке, ходил от конторы к кассе и от кассы к конторе. Он был в поту. Ему было явно стыдно от того, что он работает, и это читалось в его взгляде, у него на губах и даже в наклоне его сигары.

Увидев Антуана, он немного приободрился.

– Срочное дело, – сказал Порфириу тем, кто его торопил. – Прошу прощения, я на одну минуту.

Затем Антуану:

– Пойдем в зал совещаний.

Они зашли в маленькое кафе, которое снабжало Порфириу абсентом. Там летали рои мух, все стены и мебель были в пятнах и в воздухе витал запах чего-то прокисшего.

Порфириу блаженно потянулся всем телом.

– Чертов пароход, – сказал он.

Антуан хотел сказать, зачем он пришел, но Порфириу остановил его:

– Я должен сначала выпить.

Он медленно выпил рюмку абсента.

– Что-нибудь случилось, Тонио? – спросил он после этого.

– У женщины больше нет документов, – сказал Антуан. – Отобрали. Выходка одного подонка.

– Выходка рогоносца, – сказал Порфириу. – Я так и предполагал.

Одна из мух села на черную, блестящую губу Порфириу. Он ее прогнал, махнув сигарой.

– А тебе хотелось бы, чтобы она уехала? – спросил Порфириу.

– Надо.

– Любовь?

– Да.

– Будет очень плохо для меня, если дело примет дурной оборот, – проворчал Порфириу. – Будет очень плохо для моего сердца. Я ведь буду не в Венесуэле, понимаешь, Тонио.

– Я тоже буду не в Венесуэле, если для нее дело примет дурной оборот, и все неприятности – даю тебе слово – я возьму на себя, – сказал Антуан.

Веки Порфириу поднялись полностью (этого с ним не случалось почти никогда), и глаза Порфириу, вдруг чистые и проницательные, внимательно посмотрели в глаза Антуана.

– Буэно, – сказал Порфириу. – Я договорюсь с капитаном. Это хороший грек. Он пропустит женщину вместе с грузом накануне отплытия.

– Ты настоящий друг, – сказал Антуан. – Назови твою цену. Она богата.

Порфириу снова опустил веки. Он долго считал, потом вздохнул. Потом сказал:

– Нет, Тонио, денег не надо.

– Но, – воскликнул Антуан, – я не хочу, чтобы ради меня…

– Это не ради тебя, это назло рогоносцу.

Он потянул вверх рубашку и оголил свой живот. Около пупка был виден глубокий шрам.

– Вот что сделал мне один рогоносец, – сказал Порфириу. – Так что понимаешь…

– Легко отделался.

Ничто в квартире Кэтлин не говорило о том, что она собирается навсегда покинуть ее этим же вечером.

Все чемоданы были пусты, вся одежда оставалась в шкафах и туалетная сумка стояла на своем обычном месте. Старая служанка мыла на кухне посуду. Мария разговаривала с ней и одновременно ела варенье.

У нее уже было под платьем немного белья и вещей, которые она должна была отдать Кэтлин на улице. Это немногое терялось в ее массе.

Кэтлин и Антуан сидели в той комнате, которую они обычно предпочитали, из-за того, что она была самая прохладная, и еще потому, что она сообщалась, благодаря винтовой лестнице, с террасой на крыше.

Антуан зажег сигарету от сигареты и сунул новую зажженным концом в рот.

Он выругался.

– Антуан, – сказала Кэтлин, нежно смеясь, – ты прямо умираешь от страха.

– Я же ведь остаюсь.

– На один день, всего только на один день.

Она даже не задумывалась о риске, связанном с ее тайной посадкой. Ничего плохого с ней уже не могло произойти.

Она чувствовала, что Антуан теперь находится всецело с ней, для нее, в ней.

– Льюис – это грязный полицейский, но он очень сильный, – проворчал Антуан.

– Ты знаешь инспектора Льюиса? – тихо спросила Кэтлин.

– Слишком хорошо, – сказал Антуан.

На мгновение дыхание старого страха снова коснулось Кэтлин. Но тотчас она испытала чувство огромного облегчения. Она поняла теперь, кто так хорошо информировал Антуана. Это был не призрак. Это было его дело.

Антуан украдкой посмотрел на Кэтлин. На губах у нее играла подбадривающая улыбка.

Она сказала вполголоса:

– Вдвоем, Антуан, мы победим инспектора.

Время шло.

Антуан и Кэтлин сидели лицом к лицу, почти не разговаривая. Старые облицовочные плитки окрасились в холодно-розовый цвет сумерек.

– Перед отъездом я выйду на террасу, – сказала Кэтлин, – посмотреть последний раз на Лиссабон. Это город, где я была счастлива.

Антуан выкурил еще одну сигарету. Пепел падал ему на колени. Он этого не замечал. В дверь постучали. Антуан резко вздрогнул.

– Пойдем, милый, – сказала ласково Кэтлин, – ты же видишь… это всего лишь Жозе.

Антуан тихо ругнул самого себя. Потом он увидел, что у Янки необычный вид, и опять забеспокоился.

– Ну что? – резко спросил Антуан.

– Я видел того мужчину, которого вы боитесь, – сказал Жозе Кэтлин.

– Я больше не боюсь, Жозе, – сказала она.

– Около дома? – поспешно спросил Антуан.

Это вполне отвечало бы их планам, потому что выходить Кэтлин должна была через двор и еще через несколько связанных друг с другом дворов, чтобы оказаться в конце концов на достаточно удаленной улице. Но Антуан не мог всего этого сказать. Мальчик ничего не знал об отъезде Кэтлин.

– Нет, – сказал Жозе. – Это было около фуникулера, когда я брал свои газеты.

– И что? – спросил Антуан.

– Он заплатил мне двойную цену за мою пачку газет, а потом дал мне для тебя письмо, – сказал Жозе.

Антуан попятился было назад, но прежде чем он закончил это движение, Жозе уже извлек из-под рубашки конверт и отдал его. После чего у него уже больше не осталось сил; ему показалось, что он сидит в баре с обшитыми деревом стенами, с винными бочками и с алчным нетерпением ждет, чтобы Льюис продолжил свой рассказ.

Антуан осторожно вскрыл конверт и прочел:

Дорогой месье Рубье, поскольку я не имел удовольствия вновь Вас увидеть, я позволяю себе отправить Вам маленький подарок для путешествия. Он касается персоны, в которой – я не думаю, что ошибаюсь – Вы, кажется, принимаете живейший интерес. Это ведь Ваш Наполеон вроде бы сказал: «Хороший набросок стоит больше, чем все слова».

Искренне Ваш.

Роберт Льюис.

Антуан прошептал:

– Подарок?

Его пальцы порылись в глубине конверта и наткнулись на маленький кусочек фотопленки и маленькую фотографию.

– Отведи-ка Янки на кухню и дай ему, что он захочет, – сказал Антуан Кэтлин.

Выходя из комнаты, Кэтлин несколько раз обернулась.

Лицо Антуана ничего не выражало.

– Какое-нибудь новое затруднение? Что-нибудь серьезное? Я не смогу уехать, да? – спросила Кэтлин.

Она вернулась очень быстро и ей немного не хватало дыхания.

Антуан был на ногах. Он держал правую руку на уровне своего лица, слегка согнув пальцы. Он смотрел на ладонь этой руки.

– Антуан, скажи мне, скажи мне, – умоляла Кэтлин. – Я не смогу уехать?

– Почему же, напротив, и ты едешь, и я тоже еду, – возразил Антуан.

Затем он сказал:

– И даже, чтобы все устроить наилучшим образом, с нами будет третий.

Антуан не изменил своей позы. Его глаза были устремлены все туда же.

– Так будет гораздо интереснее, – сказал он. И насмешка – низкая, жестокая, неприличная – исказила его черты, одну за другой.

Кэтлин молча обогнула кресло и остановилась рядом с Антуаном, немного позади него. Она увидела, на что он смотрел. А он даже не заметил этого.

– Льюис был прав, – сказал Антуан. – Твой муж был не просто красив… он был великолепен.

Теперь Антуан улыбался.

– Будем путешествовать семьей, – продолжил он. – Красавица Кэтлин, красавец Динвер и его Дублер – я.

Кэтлин смотрела на лицо своего мужа. Снимок был маленький, но поражали сходство, рельефность изображения, живость черт.

Кэтлин вспомнила морг.

Льюис водил ее туда, чтобы опознать выброшенный морем труп.

У нее в голове замелькали обрывки мыслей: «Никто не имеет права убивать… Не будет счастья у того, кто убил… Нет прощения».

Воспоминание о том, что предстало ее глазам в морге, рассеялось. Кэтлин снова увидела то изображение, которое держал в ладони Антуан. Тогда она взяла себя в руки.

Она вспомнила то, что знала она одна; оборотную сторону этого столь прекрасного лица, изнанку этого высокого лба, истинные наклонности этих вот тонких губ, потайной взгляд этих глаз, которые все находили восхитительными.

«То была не моя вина, – сказала она себе с какой-то отчаянной надеждой. – Я если и проклята, то заслуживаю снисхождения. Но вот только надо заплатить… Заплатить сполна».

Кэтлин сделала очень мягкое и в то же время как-то по особому властное движение и взяла изображение мужа.

– Антуан, – сказала она.

Он повернулся к Кэтлин, как если бы она его ударила.

– Все хорошо, – сказала она. – Это было нужно. Я должна была заплатить за путешествие. Нельзя было уйти и не заплатить. Все хорошо, я тебя уверяю.

Она внимательно посмотрела на фото, чтобы снова увидеть изнанку изображенного там мужчины, обрести необходимую смелость.

Она сказала:

– Не нужно на меня сердиться за то, что я не все тебе рассказала. Это из-за тебя. Я не хотела портить его образ в твоих глазах. Я боялась твоего отвращения. Ты мог сказать мне, что угодно. Я предпочла, чтобы ты верил, будто я внушала и разделяла большую любовь. Один раз я была готова рассказать. Но тогда ты сам не захотел.

– Припоминаю, – сказал Антуан.

Он чувствовал себя очень спокойно. Он больше ничего не боялся.

– Ну и вот… – сказала Кэтлин.

Она говорила холодно, внятно, словно это был финансовый отчет. Она платила.

– Я была влюблена (Антуан ничего не почувствовал). Как все девочки в этом возрасте были бы в него влюблены. Ни больше, ни меньше. Но сразу же, поверь, пришло отвращение. И ненависть… Да еще какая ненависть!..

Кэтлин посмотрела на фотографию мужа.

«Она говорит правду», – подумал Антуан.

И спросил, хотя ничто в нем не подтверждало внутреннего интереса к этому вопросу:

– Подонок?

– Сумасшедший извращенец, – сказала Кэтлин. – Худший из сумасшедших. В одной области. Но все время. И я была единственной, кто знал это. Кто страдал. Кто дрожал. Я так боялась, что вдруг и я тоже заражусь этим. Этим отвратительным безумием… Если ты хочешь, я тебе скажу…

– Нет, – сказал Антуан. – Сейчас меня это не интересует. Я все понимаю. И скалу… он, наверное, опять…

– Да. Ну и вот…

– Да.

Он зажег сигарету. Не для того, чтобы успокоить нервы. Он не нервничал. Просто ему захотелось покурить.

– Спасибо, – сказал он. – Я искренне тебе говорю. Это не легко рассказать. Благодарю тебя. Но все-таки жаль.

Он хотел погладить волосы Кэтлин, но потом подумал, что не стоит.

– Жаль, что тебе пришлось довольно долго и что…

Кэтлин захотела ответить. Антуан остановил ее нетерпеливым и одновременно усталым жестом.

– Я понимаю, – сказал он. – Это естественно: девочка… обычаи… семья… скандал…

Антуан покачал головой. У Кэтлин было такое впечатление, что он перестал видеть ее, что он вообще больше ничего не видит. И у него тоже было такое впечатление. Разве что белое пятно, очень белое пятно и зеленые точки.

Они стояли оба на обочине жизни, на берегу реки или какой-нибудь бездонной сточной канавы. Они не могли точно сказать. Они были очень уставшие.

– Все-таки жаль, – прошептал Антуан. – Я привык к другой картине. К картине большой любви и к тому, что ты убила из-за любви… Я не говорю, что мне это нравилось. Но это можно было хоть как-то принять. И мы как бы говорили на одном языке.

– А теперь? – спросила Кэтлин.

И она испугалась за свой голос.

– Все нужно начинать сначала, – сказал Антуан.

И он тоже испугался за свой голос.

– Даже не начинать сначала, – сказал он. – у этого больше нет начала. У этого больше нет конца. Это другой мир. Я захочу все знать. И я никогда не узнаю, что бы ты ни сказала, и даже если ты расскажешь все. Потому что это другой мир. И потом на тебе печать. Печать худшего… Со мной ты получаешь свое противоядие. Я раньше думал, что я для тебя что-то такое, на что соглашаются за неимением лучшего. И страдал от этого. Но это было не так трудно. Я предпочитаю быть дублером, чем медбратом. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Кэтлин направилась к двери. Антуан взял ее за плечо, остановил, спросил:

– Куда ты направилась?

– К Льюису… Все ему рассказать.

Антуан отпустил плечо Кэтлин, подумал и в конце концов сказал:

– Нет, тогда получится, что он выиграл. Теперь я вижу его систему. Он играл от борта. Играл мной против тебя. Он использовал меня, как орудие. Так что нет. Не надо.

– Ты прав, – сказала Кэтлин.

– Твоя полиция, твое правосудие, цена, которую ты должна заплатить, – это я, – сказал Антуан.

Его лицо стало похоже на маску безжалостного отчаяния. Кэтлин долго вглядывалась в эту маску.

– Антуан, – сказала она тихо, – я пойду на террасу, взгляну в последний раз на Лиссабон.

– Иди, а то солнце садится.

– Ты помнишь слова Марии? Когда у тебя было счастье, больше уже не смеешь ничего просить у неба.

– Мария – это святая, – сказал Антуан рассеяно.

Кэтлин пошла по винтовой лестнице, которая вела на крышу.

– Тебе не кажется, Тонио, что уже пора? – спросила Мария.

– Что пора? – спросил Антуан.

Мария замахала своими короткими, изуродованными жиром руками.

– Святая Мария! Как накурено! – воскликнула она. – Ехать пора… Как накурено!

Она снова замахала руками.

Это движение вернуло Антуана к жизни. Его мысль быстро заработала.

Грузопассажирское судно… тайное свидание…

Чего же там Кэтлин ждет?

Она была наверху. Она прощалась с Лиссабоном.

Антуан снова вернулся к жизни и обрел нормальное восприятие.

Кэтлин и ее муж. Но уже не тот… Подонок, сумасшедший… Она столько страдала… Одинокая, затравленная. А он…

Антуан подумал, что у него сейчас выскочит из груди сердце.

– Мария, – сказал Антуан, – ты знаешь, Кэтлин так настрадалась.

– Это очень заметно, – сказала Мария.

– Я боюсь.

– Я тоже.

Она пощупала одежду Кэтлин у себя на груди.

– Я пойду за ней, – сказал Антуан.

– Правильно.

Когда Антуан вышел на крышу, он не увидел Кэтлин.

Он дошел до балюстрады, но на улицу не стал смотреть.

Между тем снизу слышался какой-то неясный шум.

Скала… цена… вся цена…

Антуану казалось, что эти слова звучат у него в голове. На самом же деле он их очень отчетливо произнес.

Когда Кэтлин бросилась в пустоту, она тоже, наверное, произнесла их.

Потом – но через сколько времени? – Антуан увидел на террасе униформы португальских полицейских – и тучную женщину в черном – Марию – и мальчика с голубыми глазами – Янки.

По настоящему он узнал только инспектора Льюиса.

Он сказал ему:

– Это я… я ее толкнул… Я убил ее… Это я…

Никто сначала не понял. Даже Льюис. Потом Льюис понял.

Он не поверил Антуану, но надел на него наручники, как если бы он и в самом деле физически убил Кэтлин.