Юрий Ячейкин.

Груз для горилл

Эскалация в далеком прошлом

Из газеты "Македонский миротворец". 318 год до нашей эры.

"Еще во времена Филиппа Македонского всем стало известно, что бессмертные боги-олимпийцы возложили на маленькую Македонию непомерную тяжесть исторической миссии – покончить с войнами на всей земле, уничтожить бедность и нищету, чтобы сошли на многострадальную землю счастье и мир.

Недавно собственный корреспондент нашей газеты побывал на западном берегу Геллеспонта, где под защитой тридцати тысяч тяжело вооруженных гоплитов и четырех тысяч всадников состоялась теоретическая конференция по вопросу установления твердого мира на всей земле. Понятное дело, делегаты прибыли на мирную конференцию вооруженными до зубов. Среди них мы видим старого Пармениона, разделившего славу с самим Филиппом, прослабленных стратегов непобедимых фаланг – мужественного Филоксена, утонченного Птолемея, военных мужей Кратера, Гефестиона, Аполлодора и Селевка, а также личного секретаря и биографа последнего из Гераклидов – Харета.

Перед началом конференции казначей царя Гарпал уделил собкору несколько драгоценных минут.

Собкор. Глубокоуважаемый Гарпал! Украшение царского двора! О великий, нарушающий не только соглашения, а и пословицы, чье молчание – серебро, а слово – золото: не одарите ли жемчужинами ваших мыслей наших дорогих читателей?

Гарпал. Да услышит ответ тот, кто спрашивает!

Собкор. О лучезарный наследник Мидаса! Не сможете ли вы охарактеризовать экономическую сторону миротворческой проблемы?

Гарпал. Проблему всемирного умиротворения приходится решать в очень сложных финансово-экономических условиях. Не секрет, что ныне за пару поджаренных воробьев отдают спартанский щит или роскошный беотийский шлем. Как это ни странно, но ныне почти невозможно выменять нехитрое снаряжение пращника даже на полным боекомплект гоплита. Ведь железо не съешь, а из воловьей шкуры, которую носят пращники, можно сварить хоть какую-то похлебку. Больше того, в результате чисто гастрономических причин мы вынуждены были уменьшить штаты нашей непобедимой конницы на полторы тысячи голов. Я не удивлюсь, если конокрады похитят и сожрут даже Буцефала. В царской казне осталось всего двести таланов, а долг превышает двенадцать тысяч мин.

Собкор. А как на это реагирует наследник Филиппа, Ахилла и Геракла, о наищедрейший на обещания?

Гарпал. Гераклид героически преодолевает временные трудности. Он живет как непритязательный фракиец. Еще в месяце Артемисии царь Александр ограничил свое утреннее, дневное и вечернее меню двумя блюдами – рыбьими головами, фаршированными черепашками, улитками и ключевой водой. Но и на эту рыбную диету остался только месячный запас…

Мы недаром привели тут это коротенькое интервью, чтобы читатель осознал все величие юного царя Александра, который в голодные дни решает проблемы всемирного счастья.

Во вступительной речи царь Александр провозгласил, изумляя присутствующих гениальной дальновидностью и необыкновенной, по крайней мере, для царя мудростью:

– Мои славные друзья! Борьба за мир требует все новых и новых жертв! Мой отец, божественный Филипп, положил конец всяким распрям среди ахейцев, умиротворил их в одну великую и могучую державу. Тишина и покой настали в Афинах, Фесаллии, Беотии, Аттике, Лаконии, Фивах, Фокиде и Фракии. В результате этой последовательной мирной политики вся Греция покрылась руинами, освобожденное от тиранов население голодает. А Македония, к великому сожалению, слишком маленькая страна, чтобы прокормить всю Грецию. Но взгляните на противоположный берег Геллеспонта. Там процветают богатые города Сарды, Галикарнас, Милет, раздираемые междоусобицами. Наш святой долг – принести им благодетельный покой и тишину, благодаря чему мы накормим несчастную Грецию. Но я предвижу новые экономические осложнения, ибо у нас под рукой окажутся новые толпы голых и босых подданных, которых необходимо будет одеть и накормить. Тогда мы двинемся для установления мира и покоя в богатые страны Писидии, Фригии, Каппадокии и Карий. Под нашей рукой окажутся новые подданные, о которых мы должны будем позаботиться. Богатства Сирии, Финикии и Кипра вполне хватит, чтобы успешно решить эту проблему, Но под нашим покровительством окажутся новые несчастные подданные. Что ж, мы пойдем в Египет, Вавилонию, Гирканию и Парфию. Но под нашей властью окажутся новые миллионы подданных, которых мы должны – это наш святой долг – осчастливить. Тогда непобедимые фаланги миротворцев направятся в сказочно богатую Индию… Вот так, постепенно и последовательно, на всей земле будет покончено с войнами и нищетой. Солнце счастья взойдет над народами.

Эта миролюбивая программа, изложенная с юношеской горячностью, эта бескорыстная забота о счастье всех людей нашла у присутствующих полное одобрение. Из царского шатра неслись взволнованные выкрики :

– О наимудрейший из мудрых!

– О добрейший из добрых!

– Веди нас, царь, замочи наши ноги в Геллеспонте!

– Поверни, царь, Буцефала на восход солнца! Пусть снова ослепят его глаза лучи твоей славы! Пусть осчастливленные народы целуют следы его копыт!

На рассвете когорты гоплитов перешли Геллеспонт. На берегах речки Граник их уже ждали вооруженные до зубов враги мира – войско фригийского царя…"

Юрий Ячейкин. Квадрат "Икс" – сектор "Игрек"

Эта неимоверная история случилась где-то весной 198… года.

Стандартный мистер Смит блуждал стандартными уличными каньонами, когда увидел привлекательную рекламу транспланетной компании "Стойло Гелиоса и Ко".

"Отдыхайте среди звезд! – призывала реклама. – Феерическое путешествие стоимостью от 5000 до 50000 долларов!"

Идея захватила мистера Смита. Он вспомнил, что во время последней туристической поездки на Луну приметил небольшой, но уютный астероид. Его орбиту мистер Смит приблизительно помнил. "Комфорт на нем обойдется не более чем в 500 долларов, – утешал себя он мысленно. – Мы с женой там чудесно проведем время. Конечно, если астероид еще не сбила с курса какая-либо приблудная комета".

И, полный радужных надежд, мистер Смит обратился в справочное бюро "Стойла". Клерк внимательно выслушал его и сказал:

– Есть такой астероидик! Стратегический квадрат "Икс", тактический сектор "Игрек".

– Я надеюсь там отдохнуть…

– Блестящий замысел – сейчас как раз сезон!

– Но ведь в газетах пишут, что в квадрате "Икс" путешествовать небезопасно…

– А что вас беспокоит, сэр?

– Видите ли, орбита астероида проходит поблизости от тех мрачных квадратов, которые захватили красные агрессоры.

– Напрасно волнуетесь! – снисходительно усмехнулся клерк. – Во имя безопасности космических туристов американского происхождения, во имя сбалансирования политического равновесия в условиях невесомости Пентагон ежедневно тратит фантастические суммы – десятки миллионов долларов. Представляете? Полная гарантия безопасности! Орбиту вашего астероида охраняет рота модернизированных "Мидасов". Это надежные и испытанные спутники-шпионы с ядерными боеголовками на борту.

– Однако, что касается сервиса…

– Вы лучше дослушайте! – захлебывался клерк. – Замечательная система "Мидасов" используется для выявления вражеских ракет с помощью инфракрасных детекторов, таких чувствительных, что они могут обнаружить зажженную сигарету на расстоянии сотни километров. А что уж говорить о выхлопных газах ракет, которые имеют умопомрачительную температуру! Рота "Мидасов" – это вам…

– И это за десятки ежедневных миллионов долларов?! – возмутился мистер Смит. – Целая рота – только для того, чтобы посчитать, сколько сигарет я выкурю за день?! И это тогда, когда правительство буквально душит нас налогами?! Подумать только – куда идут деньги налогоплательщиков!…

– Спокойно, сэр, спокойно! – сиял синтетической усмешкой клерк. – Там не только "Мидасы". Крутится еще спутник-шпион "Феррет", начиненный до отказа подслушивающими электронными приборами, которые на колоссальном расстоянии зафиксируют даже жужжанье комара. А об элементарном перехвате наисекретнейших радиоразговоров и говорить не приходится! Есть и другие спутники – "Транзит", "Тирос", "Вела", "Ио", "Курир", "Луна", "Нимбус", "Эсса" и "Траак"! И еще есть! Все они выполняют разнообразные шпионские задания по безопасности туристов!

– Но согласитесь, мистер, сервис туристов выглядит как-то однобоко…

– Не спешите с выводами, сэр! Разве вы не знаете наших мудрых и славных генералов? В стратегическом квадрате "Икс", тактический сектор "Игрек", возможного агрессора подстерегает могучая эскадра платформ – ракетоносцев с автоматическим запуском. Стоит лишь нажать кнопку! В случае чего каждая из этих платформ способна стереть в порошок сотню таких астероидов, как ваш.

– Вот как! – мистер Смит неожиданно побледнел. – Но я не имею никаких намерений…

Клерк и дальше восторженно продолжал испытывать его чудными космическими соблазнами:

– Никаких "но", сэр! Вам удивительно повезло. Сектор "Игрек" (только между нами, разумеется) начинен целыми созвездиями истребителей типа "Гермес", управляемых электронными роботами. Они – был бы приказ! – вмиг испепелят все живое и неживое в радиусе …

Мистер Смит стал похожим на белый флаг капитуляции. Вдобавок, у него одновременно начали дергаться левая щека и правое веко.

– И вы пускаете туда людей без завещания? – шепотом пробормотал он. – И без герметического гроба?

Клерк утомленно пожал плечами:

– О чем вы беспокоитесь, сэр? Чего вы, сэр, страшитесь? Ну какая опасность может угрожать туристу, который едет отдыхать на астероид, давно превращенный в склад водородных и нейтронных бомб? Эй, куда же вы убегаете?…

Но он напрасно звал: последних его слов мистер Смит уже не слышал, так как убегал от космических, военизированных чудес со сверхзвуковой скоростью

.

Юрий Ячейкин. Мемуары пророка Самуила

Тяжелая у меня работа, неприятная и унизительная. Мою я полы в кельях верховного жреца храма божьего Илии да злых сынов его – преподобных Офни да Финеэса, выношу помои да исполняю разную черную работу. А в свободное время торчу аз недостойный на страже возле ковчега заповедного. Это обычный такой непоказной ларец, но вместительный и тяжелый, и стоит он посреди храма. Возле него богомольцы лбами своими выбили в гранитной плите хотя и узенькую, но глубокую впадину. Ночью я отдыхаю на искусственном каменном ложе, ибо плоть мою весьма иссушил убогий и постный паек мой. В ковчеге (это все знают) находится ныне сам Всевышний со всем сонмом бестелесных херувимов своих.

Даже представить себе жутко и тяжко, какие ужасные мытарства познал господь наш, если он вынужден был оставить роскошное владение свое на седьмом небе и переселиться в убогий сей ковчег. Да оно и не удивительно: как богоизбранный народ Израиля со всех сторон окружают богопротивные и нечестивые хананеи, хеттеи, аморреи, ферезеи, эвеи, иевсуэи, гергесеи, моавитяне, аммонитяне, мадианитяне да филистимляне, так и Всевышнего нашего окружили на небе их нечестивые боги Ваал, Астарта и Молох вместе с уродливыми идолами, охочими до разбоя и кривды. Выперли они Всевышнего с теплого и ясного неба и силой своей заставили его поселиться в этом холодном и темном ковчеге.

Я знаю это, но молчу аки рыба, чтобы из-за разговоров не погрязнуть в болоте крамолы и ереси, ибо насадят тогда плоть мою на длинный и острый кол.

Верховный жрец храма божьего Илий и преподобные сыновья его Офни да Финеэс называют Всевышнего между собой просто – Сундук, а для меня не ищут в словесном фонде своем иных слов, кроме как "идиот" и "кретин" или же "остолоп".

Я гляжу на них и размышляю. Нудный и упрямый этот беззубый и худосочный старец Илий с его паршивой привычкой всем завидовать. Увидит, как я потом обливаюсь, моя пол келий его, уставится в меня выцветшими, словно рубашка моя, глазами и печально вздыхает, как будто я обливаюсь потом не за мытьем полов, а на трапезе:

– Где бы мне найти такую работу?

Или же несу я помои – и снова слышу за спиной его осточертевший голос, нудный и завистливый, будто не помои я несу, а чистое золото:

– Где бы мне найти такую работу?

Когда же я, подобно утомленному каменотесу, высекаю искры из твердого, будто камень, хлеба и, закрыв перстами нос, глотаю кусочки ржавой и вонючей селедки, он и тут завистливо шамкает беззубыми челюстями:

– Где бы мне найти такую работу?

О господи! И когда я увижу, как он держит свечку на пупе своем? А сыны его преподобные Офни да Финеэс? Таких лиходеев, как они, не найти не только в граде нашем Силоме, а и по всей земле. Даже на внешний вид – это дикари с нахальными рожами. Паломников они грабят даже на паперти и не стыдятся трясти карманы нищих, отбирая доброхотные подаяния. И никто не может спасти верующих от буйных сынов Илиевых, что рыщут, аки волки на пути овечек божьих.

Сыны Илии, хоть они и попы, знать не желают никакого Сундука и слышать не хотят про святые обязанности свои. Если кто-либо приносит вкусную и питательную жертву Сундуку и его односундучанам, Офни и Финеэс засучают рукава ряс своих, непристойно оголяя рыжие и волосатые, будто у палачей, руки, запускают вилки в котел, где варится мясо, либо в кастрюлю или сковороду, и что наколют на вилки, то и поедают. И никакого страха перед кипящей пищей не проявляют, а лишь неукротимую жадность и прирожденную ненасытность. А меня, убогого, Офни и Финеэс гонят от трапез своих, потому, видите ли, что у меня волосы выпадают, как из старого матраса, хотя по возрасту я еще отрок. А волосы же мои секутся и выпадают оттого, что отец мой Элкана и мать моя Анна дали обет богу, что лезвие никогда не коснется чела моего и обличья моего. И ныне вид у меня отталкивающий. Все уже привыкли к тому, что я всюду трясу волосами своими. И если даже не я, а кто-то другой неосторожно потеряет волосок свой и тот волосок найдут в котле либо в кастрюле, котелке или горшке, все равно немедленно ищут меня и нещадно бичуют.

Воистину некоторые родители неразумными и поспешными обетами своими лишают детей своих радостей и хлеба насущного и обрекают на жалкое существование.

Я молча сажусь в темный угол, смиренно ем сухую корочку и наблюдаю, как Офни и Финеэс бессовестно объедают Сундука и весь его бестелесный сонм. И Сундук тоже молчит и сидит тихо, словно мышь, ибо у жадных на еду сынов Илии кулачищи – по полпуда каждый.

А еще негодники эти завели суетный обычай: вечером насосутся вина (чтоб они расплавленной смолы насосались), оденутся с варварской роскошью в заморские одеяния и идут к женщинам, которые собираются в скинии. И нахально заигрывают никчемные пастыри эти с молоденькими богомолочками… А отец их, Илий, верховный жрец храма божьего, глядит на непотребства греховодников этих сквозь персты свои и только завистливо шамкает:

– Эх, мне бы такую работу!

А по утрам Офни и Финеэс выходят перед алтарем в золотом убранстве, кадят кадилами перед золотыми иконами, воскуряют фимиам и читают мужьям хорошеньких молоденьких богомолочек заповеди господни. А потом распевают во всю глотку святые песни, да так, что уши закладывает. И простецкие эти штукенции так действуют на паству, что, вместо того чтобы взять палки да обломать их на раскормленных спинах охальников, они стоят с раскрытыми ртами, будто и не в храме они, а в балагане ярмарочных лицедеев.

Но, если подумать, разве не было так всегда? Разве не про попа сказано:

"Брешет, как поп в церкви"? Или еще: "Поп с богом говорит, а на черта глядит".

А когда службы нет, Офни и Финеэс целыми днями шатаются без дела и, чтобы не умереть от скуки, зовут для потехи меня:

– Гей ты, остолоп, иди-ка сюда! Не сторонись общества, долгоносик!

Нос мой – это крест мой. Все издеваются над моим носом, даже Офни и Финеэс, хотя и у самих у них носы словно крюки. Но мой нос длиннее всех известных носов, он равен половине локтя, острый и кривой, словно нож.

Зовут Офни и Финеэс меня, чтобы поглумиться надо мной:

– Возьми свой нос, дурак, и побрейся!

– Только осторожно, ибо без ножа зарежешь себя!

Ржут они как жеребцы, так вот издеваясь, и останавливают прохожих и говорят им, что мой нос очень подходит для ратного дела. И что если случится новая битва с нечестивыми, то меня, сморкача, специально возьмут в войско, чтобы я носом моим добивал поверженных в прах врагов наших. А после войны не надо будет перековывать мечи на орала, ибо носом моим можно перепахать все земли от Дана до Вирсавии. И большая радость будет в народе, и каждый богомолец в честь моего носа поставит в храме толстую свечу…

Издевательства эти разрывали мне сердце и унижали достоинство мое сильнее, чем черная работа.

И тогда обратился я ко Всевышнему с горячей молитвой, прося смиренно, чтобы он помог мне подняться по служебным ступеням и опередить этих преподобных изуверов хотя бы на один нос, чтобы они шли за мной и глядели уважительно мне в затылок.

Ночью, когда верховный жрец наш Илий вовсю захрапел, я разбудил его и смиренно сообщил:

– Отче, вот я.

Он злобно прошипел:

– Да я же тебя, кретина, и не звал! – и снова упал на пуховые подушки свои, ибо пуще всего любит сладко поспать.

Но через час я не поленился снова ткнуть его промеж ребер своим твердым, как гвоздь, перстом:

– Отче, вот я.

– Господи, где ты нашел такого остолопа? – задрожал от немого рыданья, а по белой бороде его потекли слезы. – Самуил, я не звал тебя, – наконец жалобно захныкал Илий. – Ты не мой глас слышишь!… Ты слышишь глас божий!… Иди, отрок, с богом к богу и слушай слово его… А меня оставь, немощного… Умоляю…

Но разве не знал я, что коварный и мстительный старец хитрит, чтобы спокойно доспать ночь? Кто и когда слышал, чтобы Сундук подал голос из своего укрытия? И все же я покорно ответил Илии:

– Слушаю, отче.

А утром позвал Илий сынов своих Офни и Финеэса, ибо у них полупудовые кулачищи. И когда Офни и Финеэс начали мочить в уксусе гибкие прутья, позвал Илий и меня:

– Самуил, где ты?

– Вот я, – отозвался я и вышел из толпы.

– Что ты делал ночью, Самуил? – начал допрос владыка.

– Бога слушал, – тихо ответил я, но не так тихо, чтобы никто не услышал. – Бог говорил со мной, недостойным.

– Что сказал тебе Сунд… Тьфу! Всевышний, да славится в веках имя его! – сурово спросил Илий.

– Страшно слово его! – с деланным испугом ответил я и понурился.

– Говори, Самуил! – поневоле вырвалось у него.

Слова этого я только и ждал. Разве мог предвидеть этот темный неуч замысел человека с тонким умом? Голос мой звенел как тетива, направившая стрелу во врага:

– Слушайте, люди! Слушай, Илий! Сказал всемилостивый: "Вот я возьму и совершу дело в Израиле, от которого у тех, кто услышит о нем, звоны загудят в обоих ушах. В тот день я совершу над Илием все то, что я говорил о доме его; я начну и закончу".

Илий побелел от злобы.

А сыны его Офни и Финеэс решительно опустили в соленый раствор прутья свои и кинулись на меня, чтобы полупудовыми кулачищами своими сделать из плоти моей кровавое месиво или, по меньшей мере, отбивную котлету.

Приговор этот можно было ясно прочитать на небритых их рожах.

Но было уже поздно: верующие заслонили меня со всех сторон, чтобы лучше было слышать слово божье. А я словом божьим добивал конкурентов моих:

– И сказал бог: "Я объявил ему, что покараю дом его навеки за вину его, ибо знал он, как сыны его бесчинствуют, но не остановил их".

Радостными криками встретили люди эти слова. Кричали богомольцы, ограбленные ненасытными волками, кричали жалкие нищие, кричали обесчещенные женщины и обманутые мужья их.

– Да здравствует Всевышний и Самуил, пророк его! – кричали они.

Вот так за какое-то мгновенье я заработал высокую и неприкосновенную должность пророка на этом свете и нимб святого на том.

– Где бы мне найти такую работу? – завистливо ерзал в кресле своем Илий.

А я глядел на темных людей этих, которые ползли ко мне на коленях, чтобы поцеловать грязные полы моего рубища, пропитанного стойким запахом помоев. Как легковерны и простодушны они! Как легко обмануть их!

В торжественные минуты эти я вспоминал исторические подвиги великих обманщиков, которые отныне становились коллегами моими.

Перед моим внутренним взором предстал блаженный Валаам, сын Веора, и его знаменитая ослица, на которой он ехал из города Пефор погостить у царя моавитян Валака. Спокойно он ехал, и вдруг ослица начала упираться и не захотела идти дальше, хотя Валаама ждали изысканные яства и напитки.

Жестоко отлупил Валаам ослицу свою, но, как это известно с давних времен, побои на упрямую ослиную породу не действуют. И люди начали смеяться над неудачником-путешественником. И стала таять слава его, слава ясновидца и заклинателя судьбы.

Но не растерял Валаам разум свой. С достоинством пояснил он уличным ротозеям, что ангел небесный преградил дорогу ослице его. И что ослица его уважает ангелов.

И что же? Хотя никто и не видел никакого ангела, все поверили Валааму!

И слава его укрепилась!

А еще припомнил я косматого, подобного мне, Самсона, прославленного сына Маноя. Где-то шлялся Самсон неделю или две, а потом возвратился домой, и стыдно стало ему перед родителями и родственниками своими. Тогда объявил им Самсон, что он не терял даром времени, а обычной ослиной челюстью побил тысячу вооруженных до зубов филистимлян.

Воистину надо быть ослом, чтобы поверить в эти ослиные выдумки!

В тот же день я впервые тешился новыми выгодами и привилегиями моими, достойными высокого звания пророка.

Я небрежно оттолкнул от котлов обжор Офни и Финеэса и начал старательно вылавливать персональной вилкой нежнейшие на вкус куски мяса. И в кастрюлю совал вилку свою, и в сковороду, и в горшки богомольцев. И не испытывал никакого страха перед кипящим варевом, а лишь удовольствие и радость.

А вечером взял вино у Офни и Финеэса, взял варварское одеяние и отправился наставлять на путь истинный хорошеньких и молоденьких богомолочек.

Да, видно, в злую годину я пошел. Только завернул за угол, как ночные тати накинули на голову мою вонючий мешок и начали крушить полупудовыми кулачищами ребра мои, пытаясь сделать из меня рагу или, по меньшей мере, отбивную котлету. А потом, тяжело сопя, старательно затаптывали меня в прах толстыми, словно слоновьими, ногами. И звенел в ушах моих заливистый голос Илии:

– Эх, мне бы такую работу!

Но человек с умом из всего извлекает выгоду свою. Утром поковылял я на костылях к знахарям и набрал у них целую сумку справок про многочисленные увечья свои. Отныне никто не заставит меня пахать землю от Дана до Вирсавии.

Юрий Ячейкин. Одна страница из жития Еноха

И ходил Енох перед богом;

и не стало его, ибо взял бог его.

Бытие, гл. 5, ст. 24

Американскому туристу Фреду Куку, который путешествовал по святой земле, пришла в голову необычная мысль: он решил забросить сеть в лишенное жизни Мертвое море. Улов оказался сказочным – старинный бронзовый сосуд с печатью иудейского царя Соломона. В этой посудине уже несколько тысячелетий сохранялся документ космического значения. Но Фред Кук об этом даже и не подозревал, так как не мог прочитать документа. Вот почему уникальный сосуд он продал за 1.000.000 долларов коллекционеру-миллиардеру мистеру Джону Б.Портфеллеру, а загадочные папирусы подарил Национальному музею ненужных вещей.

Отныне судьба документа решалась директором музея сэром Мак-Кушкой. Сначала разъяренный сэр, надеявшийся заполучить рукопись вместе с бронзовым сосудом, хотел выбросить папирусы в мусорную корзину. Но в последний момент он все-таки отправил находку на экспертизу полиглотов из института языкознания. Оказалось, что прочитать неразборчивые каракули было тяжелей, нежели расшифровать египетские иероглифы или же разобраться в письменах майя. Одним словом, экспертиза не дала нужных результатов. Тогда рукопись передали в ЦВЦ (Центральный Вычислительный Центр), откуда и пришло историческое известие, которое молнией облетело весь земной шар:

– Загадочный документ – дневник космонавта с Альдебарана!

– Гости из космоса были на земле!

Сэр Мак-Кушка немедленно продал сенсационный дневник за 2.000.000 долларов известному коллекционеру-миллиардеру Джону Б.Портфеллеру, у которого нынче сберегается самая полная коллекция сувениров эпохи ковчегостроительства.

Мистер Джон Б.Портфеллер с присущей ему настойчивостью прочесал все дно Мертвого моря, которое так долго скрывало свои тайны. Но ничего нового не нашли. Эта печальная настойчивость обошлась мистеру Джону Б.Портфеллеру еще в 150.000 долларов.

Ниже мы публикуем расшифрованные отрывки из дневника, которые золотыми буквами вписаны в историю человечества.

Из журнала "Тудэй-Сюдэй".

"…Оказывается, земляне как две капли Н2О похожи на коренных альдебаранцев. Гениальный супернавигатор Циркуль Угол все время повторяет:

– А что я говорил?

И действительно, его сверхъестественное предвидение поразило нас. Верно старые альдебаранцы говорят: глаз видит далеко, а ум еще дальше. Сегодня симпатичная, как земная девушка, астроконсульт Кра Сотка, синхроэлектронный робот-переводчик и я отправились в четвертое путешествие по этой чудесной планете. По дороге робот рассказывал местные анекдоты про Адама и Еву. Мы и не заметили, как достигли города. Возле его могучих стен вздымались высоченные ребра фантастического скелета ковчега. Как и в прошлый раз, ковчегостроители Сим и Иафет были заняты своеобразным интеллектуальным соревнованием – играли в подкидного. Один Хам занимался на стапелях тяжелой атлетикой, закаляя свой организм физической работой.

Жители города встретили нас радостно. Отовсюду летели приветственные возгласы туземцев:

– Цирк приехал!

– Цирк приехал!

Очевидно, так на их языке звучало имя гениального Циркуля Угла. Наиболее любознательные из туземцев подходили поближе и, смущаясь, интересовались, кто кого положит на обе лопатки – наш робот или медведь, которого на цепи водил по базару старый цыган. Мы вдоволь посмеялись над этими наивными шутками.

На одной из городских площадей наше внимание привлекло странное сооружение, которое своей причудливой архитектурой напоминало стандартный канцелярский стол на толстых дубовых тумбах. Оказалось, что это и в самом деле уважаемое административное учреждение "Главблажобез" – главное управление по обеспечению блаженством. Это было первое учреждение, которое мы решили посетить.

В приемной управляющего патриарха мы узрели интересный аттракцион. Под монотонные звуки долгоиграющей пластинки "Зайдите завтра" секретарша змеиным взглядом гипнотизировала длинную очередь великомучеников.

– Абракадабра! – вежливо сказал я.

Но не успел робот-переводчик перевести на человеческий язык мое альдебаранское приветствие, как с секретаршей произошла удивительная метаморфоза. Девушка усмехнулась и при всех сотворила чудо: открыла дверь в святая святых – кабинет управляющего.

Великомученики остолбенели.

– Господин Енох, – нежно проворковала секретарша патриарху. – К вам иноязычная делегация! – и закрыла за нами дверь.

Патриарх Енох сидел перед телефонным пультом, похожим на рояль в натуральную величину. Он нежился под ласковыми лучами персонального нимба святого. Нимб ему был явно не по размеру. Под ним могла бы поместиться еще дюжина таких патриархов, как Енох, но управляющего это, вероятно, не волновало. Штатные подхалимы Гог, Магог и Демагог кадили своему владыке фимиам и лизали ему пятки…

– Абракадабра! – поздоровался я.

– Будьте здоровы! – немедленно перевел робот.

– Привет, привет, – кисло ответил патриарх.

– Арбадакарба акрабакра Альдебаран, – гордо сообщил я.

– Мы прибыли с планетной системы Альдебарана, – перевел робот.

– А теперь вы оказались в системе солнцеподобного Еноха, – сладким голосом пропел Гог.

– Мы летели много световых лет, чтобы встретить братьев по разуму, – переводил робот.

– Обратитесь в адресный стол, – флегматично посоветовал Демагог. – Там вы должны указать год рождения братьев, их пол, фамилию, имя и отчество…

– Мы уже встретили их! Наша радость безгранична!

– Так чего вы вломились ко мне? – насупился патриарх. – Командировочные свидетельства можно было отметить и у секретарши…

– Вы нас не поняли. Мы прилетели на пи-мезонном звездолете! С другой планетной системы! Из космоса!

– А справка об этом у вас есть? – равнодушно спросил Магог.

Я растерянно замолчал. На нас глядели как на идиотов. В прекрасных глазах Кра Сотки блестели слезы. Робот-переводчик недовольно скрежетал всеми своими блоками

. – Амба карамба! – разозлился я.

– А вы не горячитесь, – остановил меня патриарх. – Мы не такие глупцы, как вы думаете, и понимаем, что вы прилетели к нам, а не к обезьянам. Обезьяны вам суточных не выпишут и номер в отеле не закажут… Мы понимаем также, что если есть звездолет, значит, кто-то прилетел. Но мы не уверены – вы ли это прилетели или кто-то другой. У нас также нет сведений, откуда вы, или кто-то другой, прилетели. Где гарантия, что вы, или кто-то другой, прилетели с Альдебарана, а не с Сириуса? Такой гарантии у нас нет, ибо у вас – ни справок, ни удостоверений. Это же несерьезно, граждане! Ну, что я с вами теперь буду делать?

Мы подавленно молчали, сраженные его железной логикой.

– Ну что, долго мы будем играть в молчанку и терять драгоценное время ответственных работников? – уже ласковей пробурчал Енох, наслаждаясь нашей полной растерянностью. – Сколько, вы говорите, путешествовали?

– Краба аба!

– Ну вот, видите… Пару месяцев еще выдержите, ничего с вами не случится. Отдыхайте, набирайтесь силы… А мы тем временем созовем теоретическую конференцию по вопросу приема космических гостей без справок и командировочных удостоверений. Со своей стороны, я приложу все силы, чтобы поставить вопрос прямо, а если понадобится, то и ребром! Я заострю его и подниму на принципиальную высоту… Идите себе с богом и записывайтесь на прием в общую очередь великомучеников. У нас, знаете ли, демократичная система приема посетителей.

Когда мы на цыпочках покидали кабинет управляющего, я еще успел услышать сладкий шепоток:

– Правильно вы их…

– Ишь какие шустрые!…

– А эта беленькая – вылитая стиляга…

****

Гениальный супернавигатор Циркуль Угол задумался. – Трудно тут что-нибудь понять, – наконец произнес он. – На первый взгляд, во всех этих действиях отсутствует элементарная логика. Но внешнее отсутствие логики говорит лишь о том, что мы плохо изучили законы человеческого мышления. А вы не допускаете, что, возможно, это какой-то ритуальный обряд, отзвук язычества? Короче говоря, пусть ситуацию проанализирует Синтетический Мозг.

Мы и не знали, что стоим на пороге страшной катастрофы. Когда в анализаторе начали прокручивать магнитофонную ленту с предыдущим диалогом, Мозг сначала покраснел, потом позеленел, наконец, приобрел зловещий фиолетовый оттенок и заумно пробормотал:

– Бюррр…юррр…бюро…крат…изм…

Наши сердца тревожно забились. Мозг заговорил на непонятном языке, Очевидно, он сошел с ума, и теперь его электроны крутятся не в том направлении. К тому же на следующий день из "Главблажобеза" пришло письмо, в котором говорилось, что наш Синтетический Мозг – дурак и клеветник. Как ни жаль, но нам придется немедленно возвращаться на Альдебаран. Только там, в гарантийной мастерской старого Кон Структора, мы сможем отремонтировать испорченный Мозг. Меж тем время шло.

В учреждении патриарха Еноха созвали теоретическую конференцию по вопросу приема космических гостей без справок и командировочных удостоверений. Она не вынесла никакого решения, а порекомендовала создать сначала ревизионную комиссию, чтобы на реальных фактах проверить, мы ли это прилетели, или кто-то другой, и откуда мы, или кто-то другой, прилетели – с Альдебарана или с Сириуса. Полномочным председателем комиссии был избран патриарх Енох. Значит, этот загадочный человек полетит с нами. На борт звездолета он прибыл с двумя большими чемоданами. В один напихал суточные и гостиничные, а в другой – справки на все случаи жизни в системе Альдебарана или Сириуса.

На торжественный митинг по поводу закрытия нашего прилета собралась многотысячная толпа.

Среди присутствующих я узнал кровавого разбойника Каина, самых старых молодцов Мафусаила и Ламеха, славных ковчегостроителей Сима, Хама, Иафета во главе со старшим прорабом Ноем и так неожиданно осиротевших подхалимов Гога, Магога, Демагога, штатных…"

На этом космическая рукопись обрывается. Трудно переоценить ее всемирно-историческое значение. Во-первых, мы расшифровали одно из самых темных мест Библии; во-вторых, ныне мы можем сделать реальный вывод о действительных причинах всемирного потопа…

Теперь мы твердо знаем, кого рисовали первобытные художники на скалах Сахары, кто оставил в джунглях Амазонки гигантские каменные шары и кто построил в Баальбеке циклопический стартовый полигон для звездолета. Но мы не знаем, прилетят ли к нам еще раз отважные космонавты с Альдебарана…

Юрий Ячейкин. Следствие, которое не состоялось

РАЗГОВОР С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ

Неловко чувствовал себя офицер Генри Мондер, служащий Тайного совета, когда он в сопровождении трех гвардейцев вошел в жилище Кристофера в Нортон Фольгейте[1] с приказом об аресте. Еще бы, ведь в свое время они вдвоем опорожнили не одну кружку эля. Возможно, поэтому, словно извиняясь, Генри зачитал приказ Тайного совета, хотя этого можно было и не делать. Достаточно было традиционного сообщения:

– Кристофер Марло! Именем ее величества королевы Англии Елизаветы вы

арестованы!

Но вместо этого Генри Мондер зажал под мышкой красного мундира обнаженную шпагу, вытащил из-под обшлага приказ и прочитал его. Что же в нем было? Дай бог памяти. Кажется, он звучал так:

– "Коронеру Генри Мондеру. Их Светлости этим поручают Вам явиться к Кристоферу Марло, он же – Морли, он же – Марлей, он же – Марлин, или же отправиться в любое другое место, где вы его обнаружите, и на основании этого ордера арестовать вышеназванную особу… В случае оказания сопротивления Вам разрешается требовать необходимую помощь со стороны местных властей…"

А через двое суток в соответствии с личным распоряжением всесильного шефа Королевской Сикрет Интелиндженс Сервис сэра Френсиса Уолсингема арестованный был освобожден. Исключительно легкие последствия после исключительно тяжелых обвинений, после каждого пункта которых вместо точки стояла петля! Ей-ей, но и защита на предварительном допросе была исключительной по своей смелости. С легкой, иронической усмешкой Кристофер заявил членам Тайного совета, на спесивых обличьях которых под большими париками, присыпанными белой пудрой, уже читался неотвратимый приговор:

– Милорды, вас интересуют мои поступки? Я охотно удовлетворю вашу любознательность на судебном процессе. Вам даже не придется воспользоваться услугами специалиста по пыткам. Заранее клянусь говорить правду, только правду, и ничего другого, кроме правды.

Этого дерзкого демарша было достаточно, чтобы его немедленно освободили…

Но выйти из мрачной тюрьмы для уголовных преступников "Нью Гейт" только для того, чтобы, подобно бездомному псу, околеть на тлетворных, охваченных чумным нашествием улицах столицы? Дудки! Вон из Лондона!

Правда, он дал Их Светлостям подписку о невыезде (чтобы не усложнять бдительную слежку осведомителей) и обязался ежедневно появляться на глаза клерков Тайного совета. Но это неважно, потому что вполне допустимо, что, если он временно поселится где-нибудь под Лондоном, ему едва ли это поставят в вину. Всего в трех милях от столицы, на берегу Темзы, расположился небольшой тихий городок Дептфорд. И вообще, чего он достигнет, если будет буквально выполнять требование Тайного совета? Ну, подохнет неопознанным от чумы, чем задаст лишних хлопот наблюдателям, которые, конечно же, не допустят мысли о его побеге в потусторонний мир, но, безусловно, заподозрят побег на другой берег Ла-Манша. Да, неопознанным, ибо разве лорд Уолсингем станет копаться в трупах на чумных огнищах, чтобы узнать, а затем аккуратно вычеркнуть из ведомости на оплату какого-нибудь из своих бесчисленных агентов?

Так что пора в Дептфорд, где с моря дует свежий соленый бриз и натягивает треугольные кливера[2] купеческих кораблей, которые осторожно движутся вдоль берегов. Темзы к морю, и где в корчме "Скрещенных мечей" есть чудные комнатки для постояльцев. Там он наконец спокойно завершит единственную свою поэму "Геро и Леандр", потому что ему никто не помешает. А в последнем можно быть абсолютно уверенным: пока полностью не закончится следствие по его делу, никто из друзей или коллег по ведомству Уолсингема не отважится заглянуть к нему, чтобы не накликать на себя беды. И сомневаться нечего!

Кристофер представил, как он небрежно, по-домашнему, в расстегнутой рубашке, с гусиным пером стоит возле настежь растворенного окна (да, настежь, чтобы даже оконная рама не напоминала ему о тюремной решетке) и задумчиво посматривает на прославленный корабль сэра Френсиса Дрейка "Золотая лань", который обогнул земной шар и теперь как памятная реликвия заслужил честь стоять на вечном приколе. По чистой палубе гремит деревянным протезом старый боцман Джон Хинт, более известный среди морских задир под именем Джон Деревянная Нога. И курит трубку, которую вынимает изо рта только для того, чтобы грозно рявкнуть на дептфордских мальчишек, которые охотно помогают старому морскому волку поддерживать порядок на знаменитом морском корабле:

– Эй вы, крабы-недоростки! Проворней шевелитесь на вантах, сто пустых бутылок вам в глотку и ни капли рому!

А ежегодно в годовщину кругосветного плавания на корабле наступает праздник. Мальчишки Джона Хинта, как настоящие морские бывальцы, ловко распускают белые паруса и огромный грот-парус на фок-мачте с тремя золотыми королевскими львами. Их одноногий адмирал Джон Хинт, торжественный, суровый и всегда в таких случаях трезвый, собственноручно подносит к носовой пушке тлеющий фитиль, который зажигает от своей трубки. Бах! – гулко катится над рекой громкий выстрел из бронзового, начищенного до золотого блеска единорога.

От этого светлого воспоминания лицо Кристофера весело засияло, что вызвало хмурые и враждебные взгляды случайных прохожих. И действительно, чему радоваться, если в Лондоне лютует чума? Но пусть она минует нас! Кстати, для старого Джона не мешало бы купить отличного табаку и пузатенькую бутылку рому из черного, как пиратский флаг, стекла. Не забыть бы!

Теперь в Дептфорде на приколе будет два привыкших ко всему скитальца – "Золотая лань", притянутая к причалу толстыми конопляными швартовами, изготовленными в холодной Московии, и он, Кристофер, привязанный к месту не менее крепкими узами подписки о невыезде. Что ж, для всех слишком любопытных он будет только лишь работать над поэмой "Геро и Леандр", ведь никому не известно, что сейчас в Дептфорде находится его дальний родственник, денежный купец Московской компании Энтони Марло, который с присущей ему предусмотрительной старательностью готовится в очередное плавание для выгодного торга с царем Иоанном. Май – именно тот месяц, когда следует отправляться к застывшим от морозов берегам Руси.

– Прекрасно! В случае чего…

А вот если бы в Дептфорде был сейчас еще и сэр Френсис Дрейк, то он, Кристофер, безусловно, не имел бы ни минуты свободного времени. Кого бы мог испугаться легендарный победитель Великой Армады? Кого? Если сэра Френсиса не страшили даже все вместе взятые испанские галеоны с приготовленными на каждой рее петлями для шеи этого захватчика, дерзко напавшего на Кадикс, укрепленную крепостями стоянку флота испанского короля Филиппа Второго. Кристофера немедленно затащили бы в компанию гуляк, пожалованных королевскими грамотами пиратов, способных опорожнить кружками целое море.

Марло с удовольствием припомнил, как пять лет тому назад бывшие пираты пировали во всех корчмах Лондона в честь победы над Великой Армадой мадридского маньяка, щедро швыряя на дубовые столы золотые гинеи из королевской сокровищницы. Раскрасневшийся от горячего, словно костер, пунша, адмирал Френсис Дрейк (черт возьми, уже – сэр Френсис, ибо именно в тот самый день был посвящен королевой в рыцарское звание!), так вот, этот прославленный по всем морям и океанам пират, тяжело покачиваясь, как военный фрегат с разодранными парусами на морской волне, шлепнул Кристофера по плечу и рявкнул, вытаращив для убедительности глаза:

– Мой юный друг, с тобою я плечо к плечу пошел бы на абордаж! А моя "Золотая лань" давно нуждается в хорошем картографе!

– Картежнике! – крикнул пьяный, словно козел в бочке с ромом, сэр Фробишер, приподнявший вдруг седую голову от стола, где она до сих пор мирно храпела среди объедков.

– Картографе! – твердо выговорил сэр Френсис. Он поднял вверх кружку с пуншем и кусок горячей баранины, насаженный на адмиральский кортик, а затем раскатисто громыхнул, будто на корабельной палубе: – Виват нашему юному другу!

Подгулявший сэр Френсис полез было целоваться, но между его ногами на каждом шагу путалась рыцарская шпага с золотым эфесом и то и дело вываливались засунутые, казалось бы, надежно за широкий пояс пистолеты с серебряной насечкой. Один из них выстрелил, и пуля разнесла вдребезги чью-то посуду.

А сэр Френсис, не сообразив, что к чему, яростно заорал:

– Кто стрелял? Кто из вас, корабельных крыс, желает посушиться на солнышке? Реи "Золотой лани" давно соскучились по висельникам!

– У меня тут где-то есть хорошая веревка, – сообщил сэр Фробишер, которого опять разбудил этот случайный выстрел.

Тогда Кристофер, чтобы шуткой отвлечь чрезвычайно профессиональный разговор о рее и веревке, наискось перевязал левый глаз черной лентой и хриплым голосом простуженного морского волка рыкнул:

– Когда я имел честь служить под защитой сэра Френсиса Дрейка, я глядел на свет одним прицельным глазом! Но теперь, когда я служу под защитой сэра Френсиса Уолсингема, – тут он браво сорвал повязку, – я должен глядеть в оба!

****

Имя государственного секретаря королевы Елизаветы, всемогущего шефа Си-Ай-Си, человека, который, благодаря осведомленности своих агентов, изучил испанскую армаду лучше, чем ее адмирал – герцог Медина Сидония, произвело на гуляк нужное впечатление.

– Виват сэру Френсису Уолсингему! – хватая чужую кружку, заорал предводитель джентльменов удачи.

Пушки адмиралов Дрейка, Гокинса, Фробишера, Гринвилла и Камберленда пустили на усеянное скалами дно Ла-Манша шестьдесят три испанских корабля из ста двадцати, составлявших Великую Армаду. Но знает ли побагровевший от выпитого флотоводец, что один из самых крупных галеонов, который имел на борту тысячу солдат, был уничтожен его "юным другом"? Навряд ли, потому что даже в отчете о выполнении этой деликатной акции, отправленном английским послом в Шотландии сэром Вильямом Эшби Уолсингему, Кристофер был осторожно поименован "особой, известной Вашей Светлости".

А что? То было тоже очень смелое, хотя и отчаянно рискованное дело, хождение по лезвию ножа.

Остатки разгромленной Великой Армады, блокированные английской эскадрой на западном побережье Ла-Манша, возвращались в Испанию, огибая восточные берега Альбиона[3], а потом – враждебные британской короне Шотландию и Ирландию. Путь был долгим, но казался дону Медина Сидония безопасным. И вот в заливе Тобермюри, на Гебридах[4], бросил якорь грозный, в четыре этажа ощетинившийся по бортам пушками, испанский галеон. Воинственные горные кланы, которые поклялись мстить за казненную год тому назад королеву Марию Стюарт, сразу же зашевелились. Война могла вспыхнуть снова, если бы остатки испанской эскадры объединились с горными кланами, боровшимися за отделение от Англии Шотландии и Ирландии. Это было тем более небезопасно, что английские войска скоплялись на южном побережье Гемпшира, Сессекса и Кента. Сэр Вильям Эшби немедленно отрядил в Лондон гонца с тревожной вестью.

А вскоре в заливе Тобермюри появился молодой джентльмен, "посланец кланов", "шотландский сквайр", одетый в традиционный войлочный плед и клетчатую шерстяную юбку. И в тот же день, сразу же после посещения им галеона, на корабле вспыхнул пожар, взорвалась крюйт-камера, и охваченное пламенем судно вместе с пушками, экипажем и тысячью солдат поглотила холодная морская пучина. "Шотландский сквайр", "юный друг" адмирала Дрейка исчез без следа.

Да, то было славное время…

Когда Кристофер добрался наконец до Дептфорда, он не поспешил остановиться в корчме "Скрещенных мечей", а прямо с поклажей в руках направился на берег Темзы, к "Золотой лани".

– Эй, на палубе! – крикнул Марло и, когда над перилами вынырнуло круглое обличье Джона Хинта, с неизменной трубкой в зубах, весело заорал, размахивая над головой черной бутылкой с ромом: – Хелло, Джон! Узнал? Свистать всех наверх!

– Кристофер, сынок мой блудный! – возбужденно рявкнул Джон Деревянная Нога и чуть не уронил трубку за борт.

Потом их видели на всех причалах, где они, поддерживая друг друга, шатались по всем кораблям, потому что Джону Хинту всюду были рады и встречали гостеприимно чаркой.

– Эту ногу, – рассказывал старый морской волк, ласково поглаживая отполированную до блеска деревяшку, – я потерял, когда мы с адмиралом Дрейком брали на абордаж целый город – Кадикс!

Их бестолковый, отмеченный многочисленными чарками поход закончился на купеческом судне Московской компании. Здесь, в каюте капитана, Джон Хинт смог прохрипеть:

– За эту ногу адмирал Дрейк дал мне пятьсот гульденов… Целых пятьсот золотых гульденов…

И тут же неожиданно тяжело повалился на стол и громко захрапел, высвистывая на все лады. А после того как его, совершенно беспамятного, уложили спать на свободный гамак в матросском кубрике, капитан Энтони еще пьянствовал до самого рассвета с крепким на голову гостем из Лондона, молодым приятелем старого боцмана Джона Хинта. Корабельный кок, испытывающий искреннее, чуть ли не божественное преклонение перед алкогольной выдержкой капитана, трижды приносил корзинки с бутылками и выносил порожние. Но откуда ему было знать, что чемодан молодого джентльмена не содержал ничего, кроме порожних бутылок, и что поэтому разговор, который шел в капитанской каюте, нисколько не напоминал пьяную болтовню?

Капитан Энтони Марло, широколобый, с лицом, иссеченным глубокими морщинами, с густой вьющейся бородой, которая рыжим шарфом укрыла шею и подбородок от уха до уха, посматривал на Кристофера прозрачными глазами из-под кустистых бровей и внимательно слушал.

– Над бедной, неразумной головой вашего родственника, дядюшка, – словно речь шла о чьих-то чужих мытарствах, неторопливо рассказывал о собственной беде Кристофер, – собрались густые тучи. Все началось с доноса агента Тайного совета Дика Бейнза, о котором давно грустят черти рогатые в пекле. Что же написал Бейнз о вышеуказанном родственнике капитана Энтони Марло?

Кристофер поставил на стол очередную опустошенную бутылку из черного стекла, а полную спрятал в чемодан.

– Оказывается, что вышеупомянутый родственник имеет честь считать, что религию придумали мошенники-политиканы как духовную западню для простых людей. Где бы тот крамольный родственник ни был, он склоняет людей к порождению дьявола – атеизму. В своем неслыханном шутовстве он докатился до того, что уверяет, будто есть научные доказательства о существовании человека еще шестнадцать тысяч лет тому назад, хотя, по Библии, господь бог сотворил первого человека Адама на десять тысяч лет позднее, что давно доказано святыми отцами. Более того, этот человеческий выродок ставит на одну доску Моисея, Христа и Магомета и обзывает их не иначе, как тремя шарлатанами. Вследствие этого вышеназванный родственник больше склоняется к католицизму, и все только потому, что зрелище литургии более пышно, нежели отправление службы у лицемерных протестантских ослов. Что вы скажете на все это, дядюшка?

– Моего родственника сожгут на костре! – солидно изрек бравый капитан Энтони.

– А что вы скажете, если узнаете, что этот готовый кандидат на костер собирается печатать фальшивые монеты? Бейнэ доносит, что вышеназванный Марло научился злодейскому ремеслу у какого-то специалиста по этому делу. Да и еще похвалялся перед друзьями, что у него столько же прав на печатание монет, сколько у ее величества королевы Елизаветы. Мол, всякое золото есть золото, независимо от того, где оно находится – в королевской ли сокровищнице, в карманах ли повесы. Что вы скажете на это?

– Этого достаточно, – степенно ответил капитан, – чтобы королевский палач раздробил моему родственнику все кости, а потом огрубил голову и насадил ее на кол.

– Но это еще не все, мой дорогой дядюшка.

– Тогда, Кит, – мудро подытожил капитан Энтони, назвав по-дружески Кристофера, – человечество еще не придумало для тебя достойной кары.

– Великолепная мысль, дядюшка! Если бы палачи задумались об этом и подождали, пока их тупые головы осенит новый, достойный моей особы способ! Однако дело обстоит намного хуже. Донос Бейнза и обвинение Тайного совета – это сделано просто так, для отвода глаз. Считаю, все дело заключается в том, что единый наследник бездетной королевы Елизаветы – это Яков, сын казненной Марии Стюарт. Значит, в недалеком будущем для определенных особ могут стать нежелательными свидетели, знающие слишком много. А я – человек из ведомства сэра Френсиса Уолсингема, то есть посвященный в секретные акции свидетель.

– Зачем ты обо всем этом рассказываешь мне, Кит? – впервые спросил капитан Энтони.

– Вот зачем. Запомните раз и навсегда, дядюшка: у вас никогда не было и нет родственника по имени Кристофер Марло, а вы только вот недавно познакомились с каким-то повесой, который приплелся вместе со старым Джоном. Всякое может случиться, и я не хотел бы, чтобы вы ни за что пострадали. В случае чего…

– В случае чего, – загремел капитан Энтони, – не забудь: через десять дней этот красавец выходит в море. Паруса крепкие, пушки пристреляны, порох сухой и ядра наготове. Начнется погоня, так что? Ведь в море не разберешь, где королевский корабль, а где пиратский капер…

– Обязательно буду помнить, дядюшка, – благодарно склонил голову Кристофер. – Пусть кок принесет еще рому. А этот чемодан мы за милую душу опустошим на холодных ветрах в море. Вот именно, в море! Оставаться на берегу противопоказано. Меня пока что освободили, но только лишь потому, что я напугал милордов из Тайного совета обещанием не молчать на суде. Начинался рассвет 28 дня, месяца июня, года 1593.

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ В КОРЧМЕ "СКРЕЩЕННЫХ МЕЧЕЙ"

Было утро 30 мая 1593 года.

Кристофер Марло, как ему и мечталось, в небрежно расстегнутой сорочке, с белым гусиным пером в руке стояч возле настежь растворенного окна, чтобы даже оконная рама не напоминала ему про ненавистную тюремную решетку, и в который раз любовался опрятной "Золотой ланью" сэра Френсиса Дрейка. Молодец все же этот Джон Хинт! Держит корабль, который уже принадлежит истории, в образцовом состоянии! Редко все-таки человеку выпадает удача делать то, что ему самому нравится. Как он написал в поэме:

["Геро и Леандр", серенада первая]

Уже тридцать лет исполнилось ему, а сделанного им самим, по сути, очень мало. Всегда не хватает времени, потому что и он предоставил судьбе в особе лорда Уолсингема право решать все за себя. Но ныне это временное право можно отменить: Англия – в безопасности. С католическими заговорами покончено. Великая Армада – пристанище для рыб и осьминогов, вождь гугенотов Генрих Наварра увенчан королевской короной, и Франция из врага превратилась в друга. Таким образом, кажется, что отныне будет достаточно времени, чтобы наверстать упущенное.

Что же он к этому времени успел? Что у него за плечами? Несколько студенческих переводов из Овидия и Лукана, да еще спешно, "на барабане", написанные трагедии "Дидона, царица Карфагена", "Тамерлан Великий", "Трагическая история доктора Фауста", "Мальтийский еврей", "Эдуард II" и недавно завершенный "Гиз". Только шесть драм. Да еще поэма "Геро и Леандр", над которой нужно еще работать и работать.

Кристофер с горькой, безрадостной улыбкой вспомнил выразительное свидетельство севильского епископа Исидора: "У латинян несчетное число книг написал Марк Теренций Варрон[5]. У греков хвалят и славославят также Халкентера[6] за то, что он создал столько книг, что любому из нас не под силу даже переписать их своей рукой". Потеря времени – невозвратная потеря творений… Однако все-таки, если реально оценить неблагоприятные для серьезного творчества обстоятельства, он хотя и сделал немного по объему, все-таки достиг кое-чего: ввел в пьесу центральный образ – идею, вокруг которой вращается все действие, отбросил в диалоге рифмованный стих как менее гибкий по сравнению с "белым" стихом; он стал рифмовать лишь заключительные афористические концовки периодов. Эти новшества уже подхватили Томас Неш, Роберт Грин и молодой актер Вильям Шекспир, который очень успешно дебютирует в драматургии. Достаточно сравнить его "Эдуарда" и шекспировского "Ричарда III", чтобы убедиться в этом. А это хорошо, когда у тебя есть последователи, и, главное, понимающие. Это и самому тебе придает силы и уверенность, ибо свидетельствует, что ты – на верном пути. Но упаси боже самому остановиться на полдороге. Каждая находка должна получить свое дальнейшее развитие. Ныне

[Кристофер Марло, "Эдуард II", акт V, сцена 7]

Шум внизу привлек его внимание. Горлопаны выкрикивали властно, по-хозяйски. Кристофер прислушался.

– Где он? – во весь голос спросил кто-то басовито. – Что молчишь? Я хочу услышать, как ты квохчешь, курица!

– О ком вы спрашиваете, господин? – это уже голос владелицы корчмы Элеоноры Булль, немного испуганной бесцеремонным и оскорбительным вторжением.

– А ты что, держишь по нескольку мышей в одной мышеловке? А ну, не болтай лишнего и веди нас наверх!

По деревянным ступеням громко затопотали ноги, но железо не звенело.

Значит, это не солдаты ее величества.

Дверь распахнулась от сильного удара, и в комнату разом ввалились трое.

Из-за широких плеч мужчин выглядывали испуганные глаза хозяйки, еще молодой и миловидной.

– Так и есть – вот он!

– Крис, дружище!

– Учти, парень, непрошеных гостей встречают не с пером в руке, а с кинжалом!

– Эй, хозяйка, вина и еды на стол!

– Не жалей мяса, потому что угощаешь волков!

– Гляди не нацеди вместо вина какой-либо кислятины, а то придется тебе лить слезы в кубок!

– Ну, Крис, теперь давай расцелуемся!

Пузатый толстяк Роберт Поули сгреб Кристофера в объятия, а Ингрем Фрайзерс – секретарь Томаса Уолсингема, племянник сэра Френсиса, а также Никол Скирс, давний агент Си-Ай-Си, обхватили их с боков крепкими ручищами, и они все вчетвером весело закружили в каком-то неповоротливом медвежьем танце, наступая друг другу на ноги.

Это неожиданное появление коллег по ведомству лорда Уолсингема утешило Кристофера. Он даже немного расчувствовался. Нет, есть все-таки на свете друзья, которые не забывают тебя в беде.

– Не ждал? – спросил упитанный Роберт Поули. Тяжело дыша, он швырнул на скамью кожаную сумку, расстегнул на животе камзол и уселся верхом на стул, будто на коня, вытирая платком лицо, покрытое потом.

Фрайзерс и Скирс тоже сели к столу, глядя на Кристофера с лукавыми усмешками, словно любуясь им и спрашивая: "Ну так что, видишь, какие мы?"

– Не скрою, я действительно не ждал вас, поэтому еще больше рад, – сказал Марло. – Однако, боюсь, нам придется отложить пирушку: меня ежедневно ждут не дождутся в канцелярии Тайного совета.

– К чертям канцелярию! – небрежно вымолвил Фрайзерс. – В случае чего мы все засвидетельствуем, что ты весь день находился под нашей надежной охраной.

– Это было бы великолепно – именно такой охраны недоставало мне в Нью-Гейте. Но, Ингрем, пока ваше свидетельство дойдет по бюрократической лестнице наверх, я уже снова как пить дать буду гонять по камере тюремных крыс.

– Не дрейфь, Крис, – снова подал голос Поули, успевший отдышаться. – Ха, тюрьма! Тюрьмы для того и строят, чтобы в них сидел кто-нибудь! Немного там посидеть и нам не помешает. Это я знаю по личному опыту. Впервые меня упекли в Маршалси – темницу для политических заключенных – по приказу самого шефа. А для чего? Чтобы дать возможность бежать и присоединиться к заговору Бабингтона, когда католические агенты намеревались освободить Марию Стюарт. И что же? Я до сих пор с удовольствием вспоминаю то время. Вина – море, жратвы – сколько пожелаешь, под боком – любовница. А мою жену даже к ограде не подпускали.

– Да здравствуют тюрьмы – единственные убежища от ревнивых жен! – выкрикнул Никол Скирс.

– Дельный тост! Что там возится эта фарфоровая кукла? Вероятно, боится разбить свои прелести! – нетерпеливо заметил Ингрем и мимоходом бросил Скирсу: – Ну-ка, Ник, разожги камин – с огнем уютнее и веселей.

Фрайзерс снял пояс с кинжалом и повесил его на спинку стула. Кристофер видел, что его неожиданные гости собираются и в самом деле отнять у него весь день.

– А второй раз я сел в тюрьму, – продолжал воспоминания Поули, – когда по моим спискам начали хватать заговорщиков. Само собой, схватили и меня, чтобы не вызвать никакого подозрения. Ведь агент должен быть засекреченным до конца акции, ибо ее развитие очень трудно предвидеть заранее. Ха! Тогда мне выпала высокая честь: я сел в тюрьму королей, пэров и лордов – Тауэр! О той акции у меня остался на память отличный сувенир – бриллиант Бабингтона. Со временем я заложил его в Париже, чтобы купить для Си-Ай-Си некоторые тайные сообщения испанского посла, дона Бернандино де Мендоса.

– Того, которого выставил из Англии сэр Уолсингем? – спросил Фрайзерс.

– Именно того самого, что принимал участие во всех заговорах в пользу Марии Стюарт, того, который чванливо сказал сэру Френсису, когда тот объявил его персоной нон грата: "Бернандино де Мендоса рожден не организовывать заговоры в странах, а завоевывать эти страны". Испанский лис знал еще тогда[7] о замысле прямой интервенции, уже одобренной папой римским.

– А бриллиант был оплачен? – вклинился в разговор Никол Скирс.

– Еще бы! Те документы стоили нескольких бриллиантов. Добавлю: с того времени мне не идет давнее прозвище "Джентльмен Безденежный". Все это Роберт Поули выговорил с таким уважением и почтением к себе, что остальные покатилась со смеху. А толстяк только удивленно моргал. С чего это они словно рехнулись?

В эту минуту хозяйка, молодая вдова бывшего корчмаря "Скрещенных мечей" Булля, вместе со служанкой внесла в комнату вкусно пахнущий котел, хлеб, тарелку с мелко нарезанным луком и редиской, а также корзину с бутылками и кубками. Жадный до еды, Поули сразу же поднял крышку котла и даже крякнул от аппетитного запаха картошки с бараниной.

– Ты что, в самом деле собираешься в Лондон? – чуть ли не прокурорским голосом спросил он Кристофера.

– Остаюсь, – поднял руки вверх Марло. – Но на вашу ответственность!

– Об этом не беспокойся – ответим, – сказал Ингрем Фрайзерс.

– Ха, ответственность! Я только что возвратился из Гааги с важными бумагами. – Поули ткнул пальцем в сторону кожаной сумки на скамье. – Но, как видишь, не тороплюсь… Кстати, что у тебя нового по части твоих писаний?

– Да так, трагедия "Герцог Гиз". А вы знаете: Мария Стюарт из рода Гизов…

– Крис, неужели тебе до сих пор не дают покоя лавры старого болтуна Гомера? Учти, как это символично: он был слепым!

– Ну и что же, зато видел больше, нежели зрячие, – ответил Кристофер. – А теперь благодаря именно Гомеровым писаниям мы имеем возможность поднять кубки за нашего славного предшественника, хитромудрого шефа Си-Ай-Си ахейцев сэра Одиссея из Итаки!

Шутка подействовала – в кубках зашипело вино. Как обычно, после первого кубка ели молча. Внизу, в трапезной корчмы, уже слышались голоса дневных посетителей – моряков и портовых клерков. Пояс Фрайзерса и кинжал со стуком свалились на пол. Ингрем наклонился и повесил его на место.

– Слышал я, – с набитым ртом сказал Никол Скирс, – будто ты, Кит, намереваешься бросить службу в Си-Ай-Си.

– Это не слухи, Никол, – поучительно поднял палец Кристофер, – и тебе передали верно. Так что это не слух, а точная информация.

– Но из-за чего ты решил осиротить это весьма уважаемое ведомство? – спросил Фрайзерс.

– Агентурная разведка – не мое призвание. Мечтаю о другом.

– О чем?

– Буду писать, ребята!

– Но ведь ты же на протяжении десяти лет работал у нас, к тому же охотно и удачно. Вспомни, сколько раз мы брали верх над испанскими агентами, тайными легатами папы, французской католической лигой, орденом иезуитов! А теперь – все? Как тебя понимать?

– А очень просто. Я считаю, что когда отчизна в опасности, когда ей угрожает иностранная интервенция, обязанность и призвание каждого патриота – стать солдатом! В мирное время – это не обязательно.

– Эх ты, слепой Гомер! – подал голос и Поули. – Легко войти в игру, но трудно из нее выйти…

– Надеюсь выйти из нее так же быстро, как из тюрьмы Нью-Гейт.

– Не забывай, Кристофер, – со значением сказал Поули и тяжело глянул исподлобья, – ты из нее вышел второй раз, а господь бог любит троицу.

Воспоминание о первом заключении всегда угнетало Кристофера, и тут он стал хмурым.

Все произошло тогда из-за высокомерного Томаса Уотсона, склонного к злым шуткам.

Лорду Уолсингему следовало бы приструнить своих подчиненных за их безнаказанные поступки, а особенно Уотсона, потому что шутки его граничили с патологической жестокостью. Достаточно припомнить случай, когда он для развлечения вдохновенно и упрямо вдалбливал одной пострадавшей женщине, мужа которой неожиданно арестовали, что она – внебрачная дочь испанского короля и, значит, наследница короля Священной Римской империи, Испании, Португалии, Нидерландов, Италии, Сицилии, Англии и Шотландии, а возможно, в будущем – даже Франции. Вся Европа – под ее державною рукой! Так не стоит ли ей приказать, чтобы отрубили головы палачам ее мужа? Бедная женщина поверила в эту чепуху и, к радости Уотсона, начала болтать лишнее, вследствие чего и сама попала в тюрьму и чуть не была сожжена. Но в последний момент судьи опомнились и несчастную женщину всего лишь голой выставили под плети палачей на потеху охочих до развлечений уличных ротозеев… Мерзавец этот Уотсон! А он, Кристофер, слишком долго находился на континенте, исполняя под видом путешествующего студента задания Си-Ай-Си, чтобы знать хорошо о внеслужебных развлечениях своих островных коллег. Именно Уотсон, злопамятный и мстительный, втянул Кристофера, который только что вернулся из Шотландии, в хитро замышленное убийство Вильяма Бредли, сына корчмаря в Нортон Фольгейте. Разве знал Марло, что за несколько дней до этого Уотсон, без копейки в кармане, поссорился с Вильямом, потому что тот не дал ему в долг, и запустил ему в голову пустым горшком.

– Кит, ты не забыл еще упражнения с мечом? – спросил тогда Уотсон.

– О чем идет речь? – поинтересовался Марло.

– Надо припугнуть одного дурака.

– Только припугнуть?

– Слово джентльмена!

18 августа 1589 года на Хог-Лейн-стрит произошел тот злосчастный поединок на мечах. Жители улицы начали звать констебля. Но тут появился вооруженный Томас Уотсон, который нанес Вильяму Бредли смертельный удар… Разные люди работают в Сикрет Интелиндженс Сервис. Негодяи – тоже. Словно продолжая эти грустные размышления Кристофера, Ингрем Фрайзерс добавил:

– Если бы тогда не было доказано, что Бредли убили при самозащите, ты с Уотсоном качался бы на перекладине. Но наш мудрый шеф, сэр Френсис, посчитал такое зрелище несвоевременным, а, значит, и неуместным.

– Что ж, труд драмодела тоже приносит свой хлеб, – философски заметил Роберт Поули. – Но про что ты собираешься писать, мой любимый Крис?

– А хоть бы про заговор Бабингтона, который завершился казнью королевы Шотландии. Чем не трагедия? – ответил Кристофер и, словно поддразнивая толстопузого Поули, со смехом добавил: – Негативный интриган Роберт Поули собственной персоной, которого популярный театр Джеймса Бербеджа любезно пригласит на исполнение этой ведущей роли.

Сейчас он никого не боялся: дядюшка Энтони готовится к выходу в море!

– В таком случае, Крис, вернемся к Гомеру, – совершенно серьезно и сдержанно сказал Поули. – Троянская война длилась десять лет. Еще десять лет путешествовал, по твоему удачному определению, хитроумный шеф Си-Ай-Си ахейцев сэр Одиссей из Итаки. Дадим Гомеру минимальный срок на сотворение "Илиады" и "Одиссеи" – пять лет. В целом имеем четверть столетия, то есть прошло немало времени, когда тайны уже не имели смысла. А ты собираешься писать о событиях, которые и доныне имеют свое развитие. К примеру, возьмем твою драму "Тамерлан Великий". В ней ты использовал секретный трактат Поля Ива по фортификации, и наши враги, французские католики, дознались, что планы их крепостей выкрадены. Уже за это тебя следовало бы покарать, потому что ты выдал врагам государственную тайну. А нам ничего другого не оставалось, как напечатать французскую "Практику фортификации", хотя она могла бы сыграть куда более значительную роль. Кому это было надо, сэр Гомер?

– Да, все это как-то хорошо укладывалось в пьесу, – неловко пробормотал Кристофер, потому что действительно тогда провинился.

– "Хорошо укладывалось", – буркнул Ингрем и со всего размаху вогнал нож в стол. – Если бы не сэр Френсис, тебя бы самого уложили. Если я не ошибаюсь, с того времени твоим личным цензором – обратите, какая честь! – вынужден был стать сам Томас Уолсингем, который первым читал твои рукописи. И я знаю, сколько всего, что "хорошо укладывалось", он повычеркивал!

– Что было, то сплыло! – резко отрубил Кристофер. – Война миновала, мы – победители, и время поэту отложить мушкет и вынуть звонкую лиру из солдатского мешка.

– Красиво говоришь…

– Надеюсь, теперь Томас уже не будет читать-мои произведения.

– Да, возможно, теперь он уже не будет читать, – задумчиво согласился Фрайзерс.

– Черт бы тебя побрал, Крис, вместе со всей твоей писаниной! – неожиданно разъярился Никол Скирс. – А я еще слышал, будто ты угрожал членам Тайного совета. Ты мировой парень, и мне просто жаль тебя…

– Не пьяней так быстро, Ник, – сказал Кристофер. – В корчме еще достаточно вина.

– Оставим эту болтовню, а то еще поссоримся, – сверкнул глазами Поули.

– Кристофер сам выбрал свою судьбу. Лучше, пока у нас еще есть время, попьем винца и послушаем трагедию "Герцог Гиз". Для писаки нет большего удовольствия, чем прочитать что-нибудь новое друзьям. Верно, Крис?

– Верно, Роб, это давняя слабость нашего брата.

– К слову, сколько у тебя экземпляров?

– Только этот черновик и еще оригинал у Джеймса Бербеджа.

– Разве ты до сих пор не отдал в печать?

– Как-то не пришлось… Так вы будете, наконец, слушать?

– А что ж, послушаем. Читай на наш суд.

– Три судьи – один подсудимый, – пошутил Кристофер и улегся с рукописью на горку подушек.

ТРИ СУДЬИ – ТРИ ПАЛАЧА

Дептфордский коронер Джон Шорт[8], в противовес своей фамилии, был на редкость высоким, могуче сложенным мужчиной, что много значило при исполнении им нелегких служебных обязанностей слуги ее величества. По крайней мере, один его вид лишал преступников и наименьшего желания оказать сопротивление. Одним словом, кулачищи Джона Шорта снискали в округе больше почета и уважения, нежели его квадратная голова на бычьей шее. Однако его кулачищи были только крайне необходимым дополнением к упрямой бульдожьей челюсти на пол-лица. Если Джон Шорт за что-нибудь принимался, то он держался за это мертвой хваткой, от чего его показательная челюсть еще больше каменела.

Возбужденные крики за дверями вынудили его подняться во весь богатырский рост, и он в своем монументальном величии с достоинством ждал, что же будет дальше.

А дальше настежь растворились двери, и в сопровождении констебля Томаса Доджа в уголовное святилище Джона Шорта ввалилась целая толпа портовых грузчиков и моряков, которые здоровенными, крепкими тумаками подталкивали трех неизвестных с залитыми кровью лицами – безусловно, преступников, которых поймали на горячем. Коронер в этих делах знал толк!

Появление внушительного Джона Шорта сразу прекратило гомон.

– Том, – обратился он к констеблю, словно никого, кроме них, в помещении не было, – это еще что за мешки с костями?

– Убийцы, шеф, – ответил бравый Томас Додж. – В корчме "Скрещенных мечей" они порешили Кристофера Марло, постояльца вдовы покойного добряка Булля. А все эти честные люди, – констебль широко повел рукою, – схватили убийц на месте преступления. Все они – свидетели.

– Так! – резюмируя, изрек Джон Шорт и мудро объявил, чем вызвал значительное оживление среди присутствующих: – Где убийцы, там и палачи. Закон есть закон!

Он подтянул пояс со шпагой и приказал констеблю:

– Посади этот харч для воронья под замок и не спускай с них глаз. А я пойду в корчму и посмотрю, что там.

В сопровождении толпы любопытных свидетелей, которая двинулась за ним на почтительном расстоянии, он направился в корчму "Скрещенных мечей".

Ясное дело, вдова Булля умывалась ручьями слез – женщина есть женщина.

– Слезами горю не поможешь, – произнес вторую за этот день сентенцию Джон Шорт и решительно принялся за дело: – Рассказывай, что тут произошло.

– Не знаю, господин, – всхлипывая, ответила женщина. – Я была внизу, а они вчетвером веселились наверху. Меня они не звали, потому что с утра набрали всего вдоволь. Неожиданно послышался такой жуткий крик, что волосы зашевелились. До сих пор тот крик слышу, господин, – Элеонора Булль приложила уголок подола к покрасневшим, опухшим глазам. – Я побежала к ним, но у них двери были закрыты. Тогда эти люди, – она указала рукой на свидетелей, толпившихся за широкой спиной коронера, – тоже прибежали и высадили дверь. Потом били тех троих, а затем повели их к вам, господин.

– А что там, наверху?

– Не знаю, господин, – боюсь зайти.

– Я знаю! – вдруг отозвался пискливый голос, и Джон Шорт поискал внизу глазами, чтобы выяснить, кто это осмелился нарушить ход весьма важного следствия. Шлепок, которым вдова наградили Своего малолетнего сорванца, выдал его с головой.

– Помолчи! – рассердилась она на сына.

Вот это "помолчи" и сделало рыжего от веснушек, взлохмаченного Питера Булля самым главным свидетелем по делу, ибо Джон Шорт считал, что при данных обстоятельствах право наказывать имеет здесь только он. – Ты, женщина, сама помолчи, если тебе нечего сказать, – сурово проговорил он и уставился на малолетнего Питера: – Что же ты знаешь?

– Те трое, пока их не побили, бросали в камин бумаги! – одним духом выпалил юный наследник корчмарей.

– Откуда ты знаешь?

– С дерева, – ответил Питер.

– Как это – с дерева? – не сообразил Джон Шорт.

– Я сразу влез на дерево, что растет под окном, и все видел, – гордо сообщил Питер. – А тот, пузатый, заметил меня и швырнул в меня бутылкой. Эта бутылка до сих пор валяется на огороде.

– А ну, принесите-ка кто-нибудь бутылку, – приказал коронер, и важное вещественное доказательство свидетельства Питера было вмиг доставлено.

– Так! – сказал Джон Шорт и одобрительно похлопал юного Булля. – Молодцом! Что ты еще видел?

– А еще я видел, как лупили тех троих. Но вы, господин, отлупили бы их куда как лучше. Это всем известно!

Джон Шорт хмыкнул, чтобы скрыть удовлетворенность от такого громогласного признания его способностей, и спросил Элеонору Булль:

– Откуда убитый появился у вас?

– Не знаю, господин, – снова прослезилась та. – Он был такой тихий и уважительный…

– Я знаю! – уже храбро вмешался мальчишка. – Он целую ночь пьянствовал с мистером Джоном Хинтом на корабле капитана Энтони Марло!

– Марло? А это тебе откуда известно?

– Когда он пришел к мистеру Хинту, я был на палубе "Золотой лани", – скромно сообщил Питер.

– Вот что! – ни к кому не обращаясь в отдельности, сказал могучий коронер. – Я сейчас пойду на берег, а вы тем временем внесите тело в каплицу. – И еще властно предупредил: – Но до моего возвращения больше ничего в комнате не трогать! А ты, Питер, за этим проследи! – напоследок припугнул он присутствующих и вышел из корчмы.

Еще издалека был слышен пронизанный неподдельной яростью голос капитана Энтони.

– Паршивые крысы! Папские кадильницы! Акулий корм! – рычал он, тяжело опираясь руками на перила капитанского мостика. – Когда я научу вас, бездельников, быстро бегать по вантам? Господи! – он поднял глаза к небу.

– За что ты покарал меня этими трухлявыми мощами? Эй, на юте! Чего рты раскрыли? А ну, быстрее загружайте трюм, загружали бы вами черти котлы в пекле!

Капитан гремел в полный голос – работа на корабле кипела.

На верхней ступеньке трапа, ведущего на капитанский мостик, сидел хмурый, подавленный Джон Хинт с трубкой в зубах и черной бутылкой рома на коленях. Конец его деревяшки, окованный медью, торчал словно ствол мушкета. Когда коронер подошел к трапу, Джон Хинт, не меняя позы, сказал ему, словно они уже давно беседовали:

– Напрасно парни привели тех душегубов к тебе…

– А чего их жалеть? – удивился Джон Шорт, не удивляясь, однако, тому, что Хинту уже известно про убийство: в небольшом Дептфорде все новости распространяются моментально.

– Это уж точно, поторопились, – так же задумчиво продолжал старый боцман. – Им бы сейчас сушиться на рее "Золотой лани". Скажу я тебе, Джон, если бы тут был адмирал Дрейк, он бы собственноручно накинул им петли, потому что сэр Френсис любил беднягу Кита.

– Если они виновны, от виселицы не уйдут! – твердо изрек здоровяк.

– Но на рее – видней, – как знаток разъяснил ему мистер Хинт. – Не следует, Джон, пренебрегать морскими законами джентльменов удачи.

– А ты что, хорошо знал погибшего?

– Как не знать? Кит всегда таскался с сэром Френсисом, когда тот бывал на берегу. Он собирался написать про нас с адмиралом целую книгу! Толще Библии. Вот такой толщины, как эта бутылка, – от дна до горлышка. – И для убедительности мистер Хинт показал бутылку.

– Капитан! – позвал коронер. – Этот Марло – не ваш родственник?

– Я впервые увидел его вместе со стариной Джоном, – хрипло ответил капитан Энтони. – А для меня старина Джон – лучшая рекомендация. Жалею, что не оставил его у себя. Но кто же предполагал, что через каких нибудь два дня появятся его убийцы? – И тут капитан Энтони опять совершенно разъярился, потому что рявкнул, нисколько не боясь кары небесной. – Видно, украл сатана у господа всякое милосердие божье!

– А о чем думал я, старый дурень? – поддержал его Джон Хинт. – Ведь на "Золотой лани" хватает места! Мы бы вдвоем превосходно провели время, а висельников утопили бы, как крыс!

– Джон, – спросил коронер, – а кто он этот Кристофер Марло?

– Большого ума человек, дружище, ученый магистр из колледжа Тела Христового в Кембридже, – и для окончательной похвалы добавил: – Его даже повесить нельзя было, потому что Кит имел право на спасительное "шейное стихотворение"! [9] – Джон Хинт поднял глаза, красноречиво глядя на корабельные реи. – Ну, что тебе еще сказать? Наверное, коронеру эта специфическая характеристика показалась вполне достаточной, потому что он заторопился:

– Ну, ладно, я пошел.

Возле "Скрещенных мечей" толпились люди и возбужденно разговаривали. При появлении Джона Шорта разговоры стихли, ибо все уставились на него. Коронер вошел в корчму и стал подниматься наверх по скрипучим ступенькам. Перед закрытыми дверями комнаты, где произошло убийство, стоял на часах гордый своим ответственным поручением Питер Булль.

– Никто ничего не трогал? – сурово спросил Джон Шорт.

– Так бы я и позволила – мальчишка оскорбленно надул губы.

– Ну что ж, пойдем посмотрим.

Так: на столе грязная после еды посуда, бутылки и кубки, постель смята, на полу темнело замытое пятно, в погасшем камине чернел бумажный пепел.

– С этого места, – сообщил Питер, – тот, что с пузом, чуть не сбил меня, словно кегль. – Он присел и добавил: – А под кроватью – чемодан.

– Вытаскивай!

Содержимое чемодана поразило его – там были одни бутылки с ромом. Пьяницей, что ли, был этот магистр? Подумать только: при таком запасе и заказывать у корчмарки еще!

Когда он одну за одной выставил бутылки на стол, то нащупал под кожаной подкладкой тугой сверточек. Оказалось, что это была исписанная мелко, но четко и разборчиво, какая-то рукопись. Джон Шорт спрятал ее в карман, чтобы потом просмотреть. В эту минуту непоседливый Питер Булль, успевший хорошенько вымазаться в саже, положил перед ним два пожелтевших от огня листочка бумаги. На них еще проступали буквы, исписанные тем же почерком. – Не догорели, – медленно сказал мальчишка.

Джон Шорт с большим интересом окинул взглядом сообразительного мальчишку, который уже вторично помог ему при расследовании, и после минутного размышления предложил:

– Слушай, Пит, не пойдешь ли ты ко мне на службу? Сначала будешь бегать туда-сюда, привыкнешь, а после поглядим.

Мальчишка вспыхнул от радости, даже уши порозовели, и, запинаясь, пробормотал:

– А чего ж, если мать не выдерет…

– Об этом не беспокойся! – грозно насупил брови могучий Джон Шорт. – Это уже моя забота!

Констебль Томас Додж встретил Джона, едва не пританцовывая от нетерпения.

– Что прикажете, шеф? – спросил он, таким явным способом торопя своего начальника.

– Давай на допрос… того, с пузом, – воспользовался коронер своеобразной терминологией маленького Булля.

– Одну минуту, шеф!

И действительно, через минуту пузатый буквально влетел через порог, чуть ли не растянувшись от крепкого тумака необыкновенно старательного Тома. Был он в расстегнутом камзоле с оторванными пуговицами и разорванной рубашке, с синяком под глазом и противно распухшими губами и носом. На подбородке у него запеклась кровь. Он хотел было сесть на скамью, но коронер скомандовал:

– Стоять!

Томас Додж воспользовался случаем и без всякой на то надобности дернул арестованного за воротник.

– Славный король Генрих, отец ее величества королевы Елизаветы, – многозначительно начал Джон Шорт, – повесил семьдесят две тысячи крупных и мелких преступников, чтобы дать стране покой. Но я вижу, он и нам кое-кого оставил в наследство… Как твое имя, ты, живой труп?

– Роберт Поули, ваша честь, – пролепетал пузатый.

– А тех двоих мерзавцев?

– Ингрем Фрайзерс и Никол Скирс, ваша честь.

– Ворочай языком дальше, пока он ворочается.

– Это не убийство, господин, это фатальная случайность. Все расскажу, как на исповеди! – горячо заверил Поули. – Чтобы вы знали, ваша честь, на днях Кристофера Марло выпустили из тюрьмы для уголовных преступников Нью-Гейт под расписку о невыезде из Лондона. А он сразу нарушил закон. Мы, его друзья, знаем его давно, ну и решили уговорить его возвратиться в Лондон. Хотели как лучше, а вышло… А! Ну, тост за тостом, видно, перебрали… А Кристофер был вспыльчив, из-за чего уж дважды побывал в тюрьме Нью-Гейт. Первый раз за участие в убийстве Вильяма Бредли, сына корчмаря в Нортон Фольгейте. Он и духовной особой не стал, хотя учился в известном набожностью и другими достоинствами колледже Тела Христового в Кембридже и имел звание магистра. А учился – ого! – на стипендию самого кентерберийского архиепископа преподобного Метью Паркера! Буйный он был, ваша честь, разъяренный и опасный, если опьянеет…

– Слушай, ты, пустомеля: почему же тогда вы трое живы, а он мертвый? – к утешению Томаса Доджа веско спросил коронер.

– Господи! Если бы я знал, что произойдет, разве бы поехал? И для чего?

Чтобы быть вздернутым на виселице? А я же – человек порядочный, господин, семью имею, деток… Маленькие еще… Двое их у меня…

– О детях вспомнишь в завещании!

– Молчу, ваша честь!… Я это к чему говорю? Ведь Кристофер – человек молодой, неженатый и как увидит какую-нибудь юбку, то и конец! А корчмарка, вы сами видели, женщина дай боже всякому, да еще и вдовушка. Мы его прямо-таки умоляли не лезть к ней, но вы же знаете пословицу: "Ройстонский битюг и кембриджский магистр никому дорогу не уступят". На беду, Фрайзерс повесил свой пояс с кинжалом на спинку стула. Кристофер в запале и схватил тот клинок. Ингрем сжал его руку и повернул кинжал. Кристофер же обеими руками впился ему в горло и начал душить. Тогда Фрайзерс в ярости и ударил его. К несчастью, удар оказался фатальным… Это была самозащита…

– Красиво рассказываешь, – прищурился Джон Шорт. – Самозащита, говоришь? А для какой же самозащиты вы после убийства жгли бумаги покойного?

– Кто жег? Разве же мы жгли? Чтоб вы знали, ваша честь, Кристофер был поэтом и драмоделом. А это такие люди: если им что-то не нравится – рукопись в огонь! Он еще до ссоры бросил в камин целый ворох каких-то исписанных бумаг. Мы и не спрашивали, что он там бросает…

– А зачем затворились?

– Растерялись и испугались, ваша честь, не знали, что и делать, ведь такое горе случилось… Беда, да и только!

"Брешет как пес! – отметил в мыслях Джон Шорт. – Но пусть брешет! Пусть еще сбрешет на суде в глаза окружному шерифу, а потом выслушает свидетельства маленького Питера. И свидетельство Элеоноры Булль тоже… Вообще, во всем этом деле одно хорошо – со свидетелями все в порядке! Но на что этот шут надеется? Ведь надеется же на что-то?"

– Том, – приказал он, – гони сюда взашей и тех двоих бакалавров виселицы.

– Один момент, шеф!

Разумеется, приказ коронера старательный и дисциплинированный Томас Додж исполнил буквально.

– Послушайте, вы, тройка негодяев! – поднялся во весь свой рост и положил руки на пояс Джон Шорт. – Я не буду расспрашивать вас каждого в отдельности, потому что уверен, что в ответ вы начнете чирикать одинаково лживую песенку. Ведь вы успели договориться между собой, разве не так? Значит, самозащита, надеетесь на смягчающие обстоятельства… Сейчас я вам расскажу, какая это была самозащита… Кто из вас двоих Ингрем Фрайзерс?

– Это я, ваша честь.

– Том, погляди только на этого бугая. Ничего удивительного не было бы, если бы он действительно вырвал у кого-нибудь нож. А ты, значит, Никол Скирс? Чего молчишь? Том, я впервые вижу такого здоровенного младенца… Так слушайте! Значит, ты, – он ткнул твердым, как гвоздь, пальцем в грудь Фрайзерса, тот даже пошатнулся, – в порядке самозащиты вырвал кинжал и за милую душу насадил на него уже беззащитного приятеля? А вы двое, если поверить вашей лживой побасенке, спокойно сидели, сложив руки, и глядели себе, как ваши друзья схватились за грудки? А может, все было наоборот? Может, вы не сидели, сложив руки? Может, вы за руки схватили Кристофера Марло, которого здесь называете другом, чтоб вот этому Фрайзерсу удобнее было убить его одним ударом? Так и было, верно я говорю? – Он обвел тяжелым взглядом побледневшие лица убийц. – Вы все рассчитали наперед. По какой-то причине, о которой не говорите, вы хотели тихо-мирно погубить постояльца вдовы Булль, уложить его, будто пьяного, в кровать, а затем быстренько исчезнуть. Мол, ищи ветра в поле! Потому что кто же вас здесь, в Дептфорде, знал? Или не так? Одного вы не учли: что бедняга успеет вскрикнуть…

– Шеф, петли для них уже намылены! – не удержался Томас Додж, растроганный этой разоблачительной речью.

– Представим себе такую картину, – не обращая внимания на Томаса, держался своего Джон Шорт. – Или, как у нас говорят, проведем судебную экспертизу. Вы втроем кидаетесь на меня, а я знаю толк в самозащите, – он сжал кулачище и недвусмысленно покачал им перед замершими убийцами. – Предупреждаю: опыт выйдет неудачным. Я из вас сейчас месиво сделаю!

– Шеф, позвольте выйти, чтобы не свидетельствовать лишнего на вас под присягой. А едва я почувствую что-либо подозрительное, как немедленно брошусь на помощь, – с большой охотой предложил свои услуги трудяга Томас Додж.

ТАЙНАЯ РУКОПИСЬ И ДВА ОБГОРЕЛЫХ ЛИСТКА

Дело было ясным, как на ладони. Со времен незабываемого (не вспоминать бы на лихую беду к ночи) короля Генриха Вешателя судопроизводство в Англии было упрощено до быстродействующей формулы: кое-какое обвинение – короткий, однозначный приговор – виселица. Чтобы другим неповадно было… Завтра утром он, коронер ее величества Джон Шорт, отведет преступников и свидетелей к окружному шерифу и до вечера, даст бог, увидит всю троицу на перекладине с высунутыми лживыми языками. Не забыть бы только прихватить уважаемого Хинта. Пускай старый пират, который очень горюет по Кристоферу, утешится, по крайней мере, этим зрелищем. Старику оно будет приятным… Однако, хотя дело, собственно, было выяснено, Джон, как человек усердный и добросовестный, все-таки решил просмотреть бумаги, найденные в чемодане погибшего.

Неожиданно, по неизвестной причине, перед его глазами появился образ аккуратной и миловидной вдовы Булль с чистым, ласковым, по-женски мягким лицом, которому единственное, что не шло, – так это лить слезы, потому что из-за них сыреет нос и краснеют глаза. Но одновременно его почему-то возмутили похвальные слова о ней этого толстопузого шута. "Черт бы его взял! – выругался мысленно неспособный к самоанализу, честный Джон. – А сынок у Элеоноры тоже славный мальчишка. И уважает меня как родного отца… Честное слово, уважает-таки!" А еще перед его глазами почему-то предстало его тихое холостяцкое жилье, куда и возвращаться-то нет охоты, и он, чтобы отогнать неожиданную грусть, решительно пододвинул к себе рукопись. На первом листе было обозначено: "Наставления для тайных агентов". Это, понятное дело, сразу заинтересовало Джона, и он начал читать:

"КАК РАЗОБЛАЧАТЬ СТОРОННИКА ЕРЕТИКОВ

Первое. Те, кто тайно наведываются к ним в тюрьму и шепчутся с ними и приносят еду, берутся под подозрение как их приспешники и сообщники. Второе. Те, кто очень переживают из-за их ареста или смерти, были, очевидно, особенно близкими их друзьями при жизни. ("Это верно", – подумал коронер, вспомнив печаль Джона Хинта.) Ведь быть долго в дружбе с еретиком и не видеть его ереси маловероятно. Третье. Если кто-нибудь распространяет слухи, будто еретики несправедливо осуждены, когда на самом деле они были разоблачены или даже сами признали свою ересь, тот, очевидно, одобряет их учение и допускает ошибку в действиях церкви, которая их осудила. Четвертое. Если кто-то начнет осудительно смотреть на преследователей еретиков и на старательных разоблачителей, и это при желании можно увидеть по глазам, носу или по выражению лица, или будет пытаться прятать свои глаза, тот берется под неусыпное наблюдение, потому что имеет зло на тех, кто опечалил его сердце так больно, что это видно даже по лицу, и любит тех, за которых так переживает. Пятое. Если кто-то будет уличен в том, что тайком ночью собирает, будто реликвии, кости спаленных еретиков, – ибо они, вне сомнения, считают великомучениками всех, чьи кости собирают как святыню, – то такие особы – еретики, как и те, что…"

Эти наставления взволновали и насторожили Джона, потому что, прежде всего, он сам в глазах католической церкви был еретиком, и еще совсем недавно, до изгнания из Англии инквизиторов и господ-иезуитов, жестоких и коварных "сынов" Игнатия Лойолы, эти правила действовали, а завершались пытками и кострами. А вскоре папа римский объявил еретиками весь люд Альбиона вместе с королевой, ибо Англия отказалась выплачивать ненасытным ватиканским мошенникам и развратникам "деньги святого Петра" – десятую часть со всех доходов, а в римской курии из года в год считали возрастающие "долги".

****

Купцы из восставшей против испанских поработителей Фландрии, которые останавливались в Дептфорде, попыхивая трубками, передавали в корчме за кубком доброго эля, что разозленный папа римский даже составил буллу, в которой осмелился предать анафеме ее величество королеву Елизавету и лишил ее короны в пользу Марии Стюарт. А еще говорили, будто ту буллу нахальные попы читают в церквах по всем католическим странам. Но никто не отважился лично вручить папское послание грозной королеве Елизавете, ведь к нему, это знал каждый, следовало приложить собственную голову. Такого глупца среди папских легатов, которые не колеблясь осуждали на казнь других, не нашлось. Когда же Марии Стюарт отрубили голову, которую заговорщики намеревались увенчать английской короной, папа отдал право на "пустующий" престол фанатичному преследователю еретиков – королю Испании. С того времени войны и заговоры не прекращались.

Джон Шорт читал дальше, уже чувствуя, что случайно напал на какой-то неожиданный, государственной важности, след.

"Эти признаки позволяют заподозрить их в ереси, хотя еще и недостаточные для осуждения, если они не дополняются другими доказательствами, из которых убедительно явствует, что они совершали все это во имя ереси. И поэтому, если найдутся люди, которые способны и согласны выследить их и с благословения церковных отцов выдадут себя за сторонников и друзей еретиков и сумеют повести разговор с ними осторожно, без лжи, ибо неразумная ложь может выдать их, и которые не вызывают опасения в том, что и сами могут заразиться ересью, такие могли бы заглянуть во все их тайны, узнать обычаи и помыслы, выявлять еретичных особ и их приспешников…"

– Ах, сатанинское отродье! – пробормотал честный Джон Шорт. – Ты гляди, чему учат – лгать без лжи.

А и в самом деле, ложь иногда выглядит истинно и совершенно правдоподобно, если из действительной правды удалить главное. Доказательство тому – абсолютно лживая побасенка негодяя Поули на допросе, который устроил ему Джон. А шпионы иезуитов небось еще изворотливее, ибо и вправду умеют выдавать себя за смиренных овечек божьих и, словно гады ползучие, пролезают в каждую щель. Всем известны лицемерные слова основателя Ордена сынов Иисуса, "генерала католической разведки" Игнатия Лойолы: "Идите в мир невинными агнцами, действуйте в нем как лютые волки и, когда вас будут гнать как псов, ползите к цели подобно змеям". Коронеру поневоле вспомнилась поучительная история резидента католической разведки Эдмунда Кемпиона, которая стала известна всей Англии. Этот презренный предатель жил себе у всех на виду, в Лондоне, в сердце страны, как добропорядочный и доброжелательный человек. А на самом деле он в потайной типографии, которую все время перепрятывали из одного места в другое, печатал и распространял злобные слухи, грязные сплетни и оскорбительную клевету, сея среди темного люда страх и неуверенность, позоря ее королевское величество грязными пасквилями и мерзкими карикатурами, в которых не было ничего иного, кроме омерзительной для глаза уродливости. В обильном потоке своих листовок иезуитский наемник призывал англичан к свободе, которую, мол, узурпировала королева-еретичка, к открытой теологической полемике, к терпимости в вере. А на самом деле плелись планы захвата Англии и передачи ее под испанскую корону, уничтожения свободной от католических догматов мысли, возобновления инквизиции. Сообщники Кемпиона, провозглашавшие себя носителями культуры, открывали в чужой стране частные иезуитские школы, где учили детей искусству предательства.

Но не вышло у них ничего!

Два года охотились за Кемпионом детективы лорда Уолсингема и наконец схватили вместе с несколькими сообщниками, а королевские палачи вытолкали их на эшафот под отточенные лезвия безжалостных топоров.

Сколько уже шпионов было разоблачено и казнено? Разных по профессии и общественному положению, но одинаково жестоких и ловких на обман. Тот же Эдмунд Кемпион, когда ему на суде не помогли никакие увертки и уловки, нагло заявил, сбрасывая благопристойную маску:

– Потери учтены, дело начато, это божье дело, которому невозможно противодействовать. Так утверждается вера, так она должна быть обновлена!

Гневно сомкнулись две тонкие черточки губ Джона, когда он продолжил и дальше читать коварные, циничные наставления:

"О ТОМ, КАК ОСТОРОЖНО СЛЕДУЕТ ПРОВОДИТЬ ДОЗНАНИЕ

Содержат еретика в темнице впроголодь, так, чтобы он совсем упал духом и отощал телом, и не допускают к нему никого из его приятелей, чтобы они не вдохновляли его и не научили уклончиво отвечать и никого не выдавать, и вообще никого к нему не допускать, только изредка, чтобы одно лишь человеческое лицо стало ему в радость, двух надежных, испытанных людей, которые осторожно, будто бы сочувствуя, начнут уговаривать его… Беседовать же следует вкрадчиво: мол, не бойся ничего и никого и спокойно сознайся, ведь ты, возможно, принимая их за честных людей, которые учат мудро тому-то и тому-то, по простоте душевной своей привязывался к ним сердцем и охотно слушал; но ведь ошибиться в них могут, мол, и люди гораздо мудрее тебя…"

Бедный, прямолинейный и доверчивый, если речь не идет об очевидном преступлении, Джон! Ведь коронеру не нужно знать такие тонкие хитрости. Коронер – только чиновник ее королевского величества с ограниченными обязанностями: выяснить причины неожиданной смерти какого-либо лица, которое погибло при невыясненных обстоятельствах, и передать дело для судебного решения шерифу. Он впервые столкнулся с делом, которое неожиданно разверзлось перед ним черной бездной, где в жутком мраке сейчас возникали, словно зловещие тени, химерные чудовища.

"Если после всего этого он начнет поддаваться, размякать от ласковых слов и пожелает кое-что рассказать из того, что он иногда слышал от тех еретичных учителей про евангелие, святые послания или что-либо подобное, то сразу же, по горячим следам надо спросить его – учили ли те наставники тому-то и тому-то, а именно: что чистилищного огня нет, что молитва за умерших не помогает, что заносчивый клирик, который сам погряз в грехах, не может и другим отпускать грехи, и вообще про таинство церкви. А потом осторожно спросить, считает ли он сам их учение верным и здравым, если так, то он уже признал свою вину в исповедывании ереси… Если же ты прямо спросишь его, верует ли он сам во все вышеназванное, он отвечать не будет, опасаясь, что ты хочешь подловить его и обвинить в ереси, потому и следует плести тенета осторожно, другим способом, как я и советовал, ибо хитрого лиса нужно ловить лисьими же приемами".

Теперь коронеру дело не казалось уже ясным как на ладони.

"А я еще радовался…"

Сам ли он, тот Марло, составил эти наставления, или же прятал чужую рукопись?

И кто такой вообще-то Марло? Что, собственно, он, Джон, знает про него?

Почему его убили? Кто его убийцы? Что они жгли? Какую тайну обратили в пепел?

Рой вопросов без ответа пронесся в его голове. Нет, с виселицей, возможно, стоит подождать… Джон Шорт положил на стол два обгоревших листка, которые сообразил отыскать маленький Питер. Какой славный мальчишка! Оба листка были исписаны той же рукой, что и рукопись. На первом он едва разобрал:

(Парижская резня), сцена 2]

Жаром огня полыхнуло от этих строк. "Вера – пустое слово…" Да за такие мысли и в Англии отправляют на костер… На втором листке уцелело больше строк:

[Кристофер Марло. "Герцог Гиз" (Парижская резня), сцена 22]

И об этой школе кое-что слышал коронер из разговоров в порту. Будто бы сам папа римский на собственные деньги основал в городе Дуэ, во Фландрии, специальную семинарию для обучения католических шпионов из английских предателей-беглецов. А когда нидерландские протестанты заключили военный союз с Англией, глава французской католической лиги герцог Генрих Гиз, вдохновитель подлой Варфоломеевской резни, взял эту семинарию под свою защиту и опеку и перевел во Францию, под Реймс, город, где венчаются на престол короли франков. Возглавляет школу еще одни изменник – Джон Аллен.

Кто же такой Марло?

Католический шпион?

"Кит всегда таскался с сэром Френсисом, когда тот бывал на берегу, – всплыли в памяти слова боцмана Хинта. – Он собирался написать про нас с адмиралом целую книгу. Очень толстую книгу! Толще Библии". Выходит, много расспрашивал, маскируясь разговорами о том, что собирается писать библию пиратов? А ведь сэр Френсис – это английский военный флот…

Но тогда почему же эти трое молчат?

Вместо того чтобы разоблачить шпиона и изменника – ни единого намека!

Да еще и предали огню какие-то бумаги.

Говорят: случайное убийство, самозащита… Возможно, сказать правду – для них опасно? Но если так…

– Кто же он такой, этот Марло? – грохнул кулачищем по столу Джо, путаясь в собственных догадках. Что о нем может добавить Хинт? Разве что пересчитать все корчмы, где вместе побывали. На это у деда память исключительная. А у Элеоноры тоже одно на языке: был человек вежливый и приветливый. Женщина есть женщина! Однако кто-то должен его хорошо знать. Он был драмоделом, так что надо заглянуть в театр и там расспросить. Он был магистром, воспитанником колледжа Тела Христового, значит, следует побывать в Кембридже…

Утром коронер Джон Шорт не повез задержанных и свидетелей к окружному шерифу, а оседлал крепкого верхового коня. Уже сидя на нем, он подозвал к себе констебля Томаса Доджа и сурово приказал, воспользовавшись опытом, полученным из рукописи:

– Слушай внимательно, Том. Я оставляю убийц на твою личную ответственность. Так вот! Никого к ним не допускай, сам с ними не разговаривай, еды и питья не давай, чтобы они упали духом и отощали телом. Будь начеку до самого моего возвращения. В случае чего – стреляй!

– Будьте уверены и положитесь на меня, шеф! – горячо поклялся верный Том. – Пули для них у меня отлиты.

Свистнула плеть, и конь зацокотал в утреннем тумане, наплывавшем с Темзы.

ДНЕВНЫЕ ПОЕЗДКИ КОРОНЕРА

Наибольшее из лондонских зрелищных сооружений – "Театр" Джеймса Бербеджа находился на северном берегу Темзы, за городской чертой, недосягаемый для ханжей-пуритан из богатого Сити. Вместе с мрачным, известным зловещей славой, пригородным местечком Нортон Фольгейт, этот земельный участок, к большому сожалению, не подлежал юрисдикции лондонского шерифа, так как относился к графству Мидлсекс. Темза словно разделяла два враждебных лагеря – с одной стороны разбросанные деревянные, размалеванные линяющей краской театры, ободранные балаганы ярмарочных лицедеев и зверинец с медвежьим цирком, с другой – из серого камня, надменные в своей архитектурной суровости правительственные и торговые здания, над которыми четко вздымалось Вестминстерское аббатство, где с Большого Бена[10] ежечасно раздавался звон, гулко отбивая время.

Правительственный, деловой Лондон высокомерно и презрительно взирал на расточительные, а значит, и бессмысленные народные гульбища с их непристойными представлениями из жизни монархов, которые полностью отвечают распущенным вкусам развратного люда.

Про это полузабытое административное разделение вспомнили, когда степенные толстосумы из торговых корпораций добились распоряжения лондонского шерифа о разрушении всех без исключения театриков, ибо в них, мол, процветало безобразие и гнездилась крамола. Разве не лучше было бы, если бы с обеих сторон Темзы солидно и благопристойно высились торговые и банковские конторы? И оказалось, что напрасно добивались.

В Нортон Фольгейте осели буйные морские волки, бродяги, нахальные проститутки, темные людишки, которым не стоит попадаться на глаза констеблей, не охочие к наемному труду лодыри, клейменные палачами преступники и, само собой, актеры с драмоделами. Представляете, господа, какая образовалась компания? Порядочному человеку не стоит даже глядеть в ту сторону. Да и что там увидишь, кроме преступных рож, при одном взгляде на которые хочется вытащить кошелек? Тьфу! Неудивительно, что весь этот воровской люд ежевечерне охотно направляется на представления, ведь там выставляют на постыдный и глумливый показ коронованных особ и людей стоящего дела. И как? Как самых больших в мире преступников! Учтите, все это повелось со времен бунтовщика Уота Тайлера. Многозначительный факт… Предать бы их кощунственные капища огню – дерево хорошо горит.

Джон Шорт намотал уздечку на крюк коновязи возле входа в "Театр" Джеймса Бербеджа и решительно ступил было, гремя ботфортами, в темное, без окон, помещение. Но сразу же должен был остановиться и минутку постоять с закрытыми глазами, чтобы привыкнуть к темноте. Только потом направился за кулисы, где, как ему показалось, беспорядочно громоздился театральный реквизит. Откуда-то слышались голоса, и Джон пробирался, будто в зарослях, ориентируясь по слуху.

Говорили трое, сидевшие возле военного барабана, на котором среди кусков хлеба, колбасы и головок чеснока горела свечка, вставленная в горлышко пустой бутылки. Двое были усатые вояки, с головы до ног закованные в железо, при мечах на поясе. Третьей особой была хрупкая, стройная и довольно миловидная, хотя и сильно накрашенная девушка. И эта малышка, что больше всего поразило коронера, молодцевато и с удовольствием курила толстую трубку, мастерски выдувая кольца дыма или же тонкими струйками выпуская его из ноздрей на губы и, словно седые, мягкие усы. Одну ногу в широком, в красную полоску, чулке она задрала на барабан. Вояки, жуя колбасу, молча уставились на Джона, а девушка спросила звонким с хрипотцой голосом:

– Кого ищете, мистер? Не меня лир – она захохотала. – Рановато пришли – до ночи еще целый день!

– Я ищу кого-нибудь из ваших шефов, мисс, – под взглядом вооруженных вояк вежливо ответил Джон. – Как мне пройти?

– Обними меня, красавчик, и поцелуй. Тогда скажу! – ничуть не стесняясь, пожелало это дитя и сложило сердечком пухлые губы, из которых, однако, шел дым.

– Постыдились бы вы, мисс, вот так некрасиво вести себя, – раздраженно заметил Джон. – Это вам, милочка, совсем не к лицу.

Вояки загоготали из своих железок, как из бочек, а девушка быстро стащила с головы парик. Оказалось, это была совсем не девушка, а юноша приятной наружности, одетый и накрашенный, как женщина. Джон вытаращил на него глаза и этим вызвал новый взрыв хохота.

– Правильно делаешь, красавчик, что не целуешь, – продолжал куражиться юноша, манерно виляя бедрами, вероятно накладными. – Я не такая, чтобы вешаться каждому на шею!

– А, чтоб вам! – не удержался и засмеялся Джон. – Такой чертовщины, наверное, и в пекле не увидеть.

– "Где осужденье терпите?" [Кристофер Марло, "Трагическая история доктора Фауста", сцена 3] – басовито загудел один из вояк.

– "В аду!" – со зловещим шипеньем ответил юноша.

– "Но как же ты сейчас вне сферы ада?"

– "О нет, здесь ад, и я всегда в аду".

– Все это великолепно, господа, – сказал Джон. – Однако я прибыл по делу, и, поверьте на слово, мне совсем не до шуток.

– Тогда, мистер, стучите вон в те двери. Только имейте в виду: неизвестно, в какой личине вы увидите наших шефов. Они – тоже актеры. И действительно, за обычным канцелярским Сюро сидел мужчина в жестяной, крашенной под золото короне, густо украшенной цветными стеклянными драгоценностями. Он был закутан в мантию короля, на которой горностаевые хвосты имитировались клочками ваты. Высокий лоб, полузакрытые тяжеловатыми веками пронзительные глаза, крючковатый нос, аккуратные рыжеватые усы и бородка клинышком, которая еще больше удлиняла его и без того вытянутое лицо. Но вид у него был действительно королевский. А в углу комнаты, прямо на полу, словно притиснутое плечами к стене, полулежало какое-то пугало явно мужского пола, взлохмаченное, в рваной одежде странника, сквозь прорехи которой выглядывала мелко плетенная кольчуга.

– Добрый день, господа, – поздоровался Джон.

– Мир тебе, человек, – величественно изрек бутафорский король.

– Я к вам по делу и хотел бы видеть директора.

– Кто же ты, что требуешь беседы с властелином? – отозвался из угла странник разбойничьего вида.

– Я – коронер ее величества из города Дептфорда, мистеры. Мое имя – Джон Шорт.

– Оно было бы точным, если бы фамилию укоротили на голову, – враждебно произнес странник.

– Оставь, Том, – прервал его король. – Это же не налоговый агент! – И, уже обращаясь к коронеру, он спросил: – А не удовлетворитесь ли вы услугами брата моего брата?

– То есть? – ничего не понял Джон.

– Наш директор – Джеймс Бербедж, а я – его брат Ричард[11], – разъяснил король. – Но директор вместе с частью труппы гастролирует сейчас в графстве Кент. Садитесь и говорите, что вас интересует.

Джон сел и выложил на стол два обгоревших листка. Ричард лишь бросил на них взгляд и, уже не глядя, взволнованно продекламировал:

– Том! – возбужденно вскрикнул он. – Это же отрывки из "Герцога Гиза", которые побывали в огне!

Странник вскочил на ноги.

– Откуда они у вас, коронер? – спросил Ричард. – Извините, это нас тоже волнует. Дело в том, что на днях у нас исчез единственный экземпляр этой трагедии.

– Каким же образом исчез?

– Как у вас говорят, – сказал взлохмаченный Том, подсев к столу, – при весьма загадочных обстоятельствах.

– Кстати, позвольте отрекомендовать: Томас Неш – актер и драматург.

– Если эти обрывки из того экземпляра, – задумчиво заметил Джон, – то рукопись сгорела в камине.

– Что произошло с Кристофером? – вдруг спросил Томас Неш.

– Постойте, господа, иначе мы ничего не выясним.

Он хорошо понимал, что, если сейчас скажет про неожиданную смерть Кристофера Марло, допрос устроят ему самому.

– Я вижу, вы сообразили, о ком речь. Что вам известно про вашего коллегу?

Ответ его поразил.

– Ничего определенного, коронер. – Ричард Бербедж забарабанил пальцами по столу. – Все время куда-то исчезает, а когда появляется, кладет на стол новую прекрасную пьесу. Только и всего!

– И вы никогда не расспрашивали его?

– А зачем? – Монарх в жестяной короне от искреннего удивления поднял брови. – Если человек сам не хочет чем-нибудь поделиться…

– Или же не имеет на это права! – добавил Томас Неш.

– …Он либо уклонится от прямого ответа, либо солжет.

– Вы правы, – вынужден был присоединиться к этому высказыванию Джон. – Значит, вы ничего не знаете? – подытожил он, уже собираясь идти.

– Почему бы это нам не знать? – остановил его грозный странник.

(Неужели он в таком виде шляется по улицам? А впрочем, в Нортон Фольгейте чего только не увидишь!) – Кое-что знаем, точнее – догадываемся.

– О чем именно?

– К примеру, я готов поклясться, что он не однажды находился во Франции и причастен к уничтожению враждебной нам Католической лиги во главе с Генрихом Гизом. Не имею представления только о степени его причастности.

– Откуда вы знаете?

– Известно откуда, – Том пожал плечами, словно речь шла о чем-то незначительном, – из его же трагедии "Герцог Гиз".

– Вот как! – Наконец-то разговор приобретал чисто специфическую форму.

– А вы читали трагедию?

– К сожалению, только эти два отрывка. Но по вашим словам выходит, что в ней речь идет о действиях нашей разведки?

– Ничего подобного не выходит, – почему-то начал раздражаться Томас. – И я об этом не говорил.

– Как вас понимать?

– Господи! Да это же ясно: когда мы, драматурги, читаем художественное произведение, то видим в нем намного больше, нежели обычный зритель. Это же очевидно!

– Что-то я ничего не соображу. Объясните, пожалуйста, что именно вы имеете в виду?

– Если вы этого не понимаете, то как я вам объясню? – уже совершенно разозленный, ответил Томас. – И вообще, есть вещи, которые не поддаются объяснению, если человек сам к ним непричастен.

– Извините, но я должен это понять, потому что пришел не из любопытства, а по делу.

– "По делу, по делу!" – пробурчал Томас.

– Не злись, Том, – повысил голос Ричард. – Попробую объяснить я. Видите ли, в чем дело, коронер: работа драматурга, независимо от того, о каком времени идет речь и какие лица действуют, всегда персонифицирована. Он слышит голоса реальных людей, возобновляет в памяти реальные разговоры, отыскивая в них точное, колоритное слово, многозначительную деталь, присущую лишь данной конкретной личности. Это помогает и нам, актерам, сценично воссоздать правдивый образ. Так что в любом произведении заложен личный житейский опыт автора, его мировоззрение, его отношения к событиям, их общественная оценка. Все это порой видно по еле уловимым нюансам. Выделить их, ощутить – значит, в какой-то мере составить биографию самого автора, которая в общих чертах обязательно будет более или менее вероятной, ибо за спиной героев произведения незримо стоит сам автор.

– Ну и что из этого? – спросил Джон.

– А вот что, – терпеливо продолжал Ричард. – Автор всегда опирается, что бы он ни писал, на современные ему реалии. Когда речь идет о давнем прошлом, происходит лишь как бы перенос современных идей в то время. Если же речь идет об исключительно современных событиях, как в случае с "Герцогом Гизом", все эти признаки приобретают еще большую выразительность. В таких случаях автора поневоле выдает наглядность и точность изложения. Да это и понятно, потому что иначе он не отважится взяться за разработку темы, заранее зная, что непременно допустит некоторые ошибки и над ним будут смеяться живые участники событий, особенно когда дело касается острого политического материала, острых проблем современности. Итак: внимательно изучая "Герцога Гиза", мы можем сделать логический вывод, что Кристофер Марло был во Франции и причастен к некоторым событиям, однако в то же время по произведению мы не можем определить степень этой причастности, как совершенно справедливо заметил уважаемый Томас Неш.

– И это всегда так? – недоверчиво покачал головой Джон.

– Мудрый вопрос, коронер, – весело усмехнулся Ричард Бербедж. – Такое исследование, которое мы только что сделали, невозможно лишь в одном случае: если за искусство берется творчески несостоятельный человек. Ведь если в произведении не отражена живая человеческая индивидуальность, то это мертвое произведение. Это маленькое, но существенное отличие и позволяет нам отличать действительно талантливую вещь от беспомощных поделок халтурщиков или графоманов.

– Но как же он, магистр из Кембриджа…

– Отвечу и на это, коронер. Первое: Кристофер Марло – храбрый и сообразительный человек. Второе: как талантливый драматург с необычайной фантазией, он – прекрасный стихотворец, а это немало значит. Третье: он мастер психологического перевоплощения, ибо драматург – один-единственный исполнитель всех ролей в собственных произведениях, от ведущих до второстепенных. А этих трех условий уже достаточно, чтобы выполнять некоторые деликатные поручения ведомства сэра Френсиса Уолсингема.

– Выходит, Кристофер Марло – шпион сэра…

– "Шпион"! – сразу же вскипел буйный Томас Неш. – Не произносите этого грязного слова, коронер! Крис – патриот и солдат. Прошу не оскорблять его в моем присутствии. Будьте добры, называйте шпионами глупых ищеек лондонского шерифа, которые выслеживают, кто из нас сколько выпил и что сболтнул за чаркой. Ха, я смеюсь над ними, хотя они повсюду суют свой нос и неутомимо строчат, переводя бумагу, немощные доносы. Разве этим деревянным остолопам, по макушку напичканным инструкциями, когда-нибудь понять, что самый первый и самый полный донос на настоящего творца – это его собственное творение? Для этого им самим следует стать вровень с великаном. Но тогда, – он даже зло оскалился, – зачем переводить бумагу на мелочные доносы, если ты сам способен создать шедевр, отдать жар сердца и непокой мыслей другим людям?

Большой Бен отбил двенадцатый час.

Коронер Джон Шорт поднялся.

– Однако я у вас засиделся, – сказал он. – Весьма благодарен, господа, потому что вы мне очень помогли в расследовании.

– В расследовании? – переспросил Неш. – Постойте, коронер, вы еще не ответили на мой вопрос. Что случилось с Крисом?

– Кристофер Марло убит, – сухо ответил Джон.

Ричард Бербедж снял с головы корону.

СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

До Кембриджа Джон Шорт добрался к вечеру и заночевал на постоялом дворе. Первый, к кому он утром попал, был капеллан Сэм, который за взятку купил себе высокую степень доктора богословия, а ее величество королева, которая ничем не брезговала, чтобы обогатить казну и даже, говорили, входила в долю с пиратами, специальным указом освободила этого неуча и церковного фанатика от необходимых экзаменов на ученое звание. Конечно, Джон об этом и слыхом не слыхивал и отнесся к его преподобию с соответствующей почтительностью.

– Так-так, припоминаю того молодца, – ласково ответил упитанный доктор богословия на вопрос коронера. – Он смолоду совал свою шею в петлю. И я, сын мой, ныне ничуть не удивлюсь, если судьи подвергнут его тело пыткам и сожгут на очистительном огне, чтобы освободить и отмыть от грязи греховную и еретическую плоть.

– Почему вы так думаете, отче? – удивился Джон, потому что находился все еще под свежим впечатлением от разговора в "Театре" Джеймса Бербеджа.

– Имею основания на это, сын мой. – Откормленное лицо доктора Сэма прямо-таки светилось благожелательностью и добротой, когда он ласково продолжал: – Этот нечестивец Марло знался с одними негодяями и приятельствовал с мерзавцами…

– Кого вы имеете в виду? – посуровел Джон.

– Прежде всего Френка Кетта, сын мой. Это был сам Вельзевул или какой-нибудь приспешник из его окружения, который на потеху и на радость всего пекла обрел этот облик, чтобы совращать и губить чистые и непорочные души христиан. Страшно даже вспоминать, сын мой, о чем этот бесспорный слуга Сатаны болтал во всеуслышание. Ужас, ужас, ужас! Но с нами святой крест, и он защитит нас от коварных помыслов дьявола, если мои уста во имя божьего дела произнесут скверну, от которой веет огненным смрадом. Так слушай же, сын мой! Тот Френк Кетт был хуже поганца, ибо не принимал никакую церковь, издевался над божественным происхождением господнего сына Иисуса и уверял, будто второе пришествие Христа уже давно произошло, и, значит, мы все живем в том самом "земном раю", который сами пожелали и собственноручно сотворили.

– И Кетт был приятелем Кристофера Марло?

– Все они между собой приятели, сын мой, и все заражаются друг от друга крамолой и ересью. Выйдите лишь на лужок возле речки Кэм и увидите – все они там. Или же гоняют словно сумасшедшие мяч и бьют ногами друг друга, будто кони, а лучше сказать – слуги дьявола – копытами. Или же натянут кожаные рукавицы и, как дикие варвары, квасят друг другу носы.

– Где сейчас Кетт? Я хотел бы его кое о чем расспросить.

Уважаемый Сэм, в шелковой докторской мантии и четырехугольной черной шапочке с кисточками, благодушно и неторопливо перебирал пухлыми ухоженными пальцами коричневые косточки четок.

– Это невозможно, сын мой, – ответил он.

– Почему, отче? Я всюду найду его.

– Святой трибунал, – ласково проворковал ученый муж, – вознес его душу на небо, а греховную плоть испепелил. А там, – он набожно поднял глаза к каменному потолку, – грешника не найти.

– Так! – крякнул Джон Шорт.

– Или же возьмем Неша…

– Томаса Неша?

– Уже слышал о таком? Похвально, что и этого негодяя ты не упускаешь из виду… Этот Неш, уже будучи бакалавром и готовясь к экзаменам на звание магистра, вместо того чтобы углубиться старательно в книжную премудрость, сочинил кощунственное лицедейство "Конец и не конец", где подверг оскорблениям и издевательству все святое и порядочное… Ужас, ужас, ужас… Выгнали тогда шута Неша на все четыре стороны…

Эта тема все больше становилась Джону неприятной, и он спросил преподобного толстяка напрямик:

– Скажите мне, отче, зачем вы все это мне рассказываете? Разве имеет отношение к делу то, что Неш сочинил какую-то там пьесу?

– Знай, сын мой, – поучительно изрек отче, – чтоб распознать еретика, следует изучить круг его друзей, ибо агнец горнется к агнцу, а волка тянет к волку. А Марло набрался всего понемногу от всех волков, и ныне из его писаний очевидно, что он способен привести в пользу атеизма такую уйму доказательств, которую не опровергнут и десять лучших богословов. А еще я скажу, сын мой, учением он пренебрегал. Куда-то исчезал, а куда – никто не знает…

"И здесь – исчезал", – отметил про себя Джон.

– Помню, – вел дальше Сэм, – два последние года – в восемьдесят шестом и восемьдесят седьмом – он вообще не учился.

"1586-1587 годы", – снова взял на заметку коронер.

– А из-за этого, – неутомимо вещал темный, как сапог, доктор богословия, – а также из-за того, что, по слухам, он собирался изменить ее королевскому величеству и перекинуться на сторону французской Католической лиги, в экзаменах на звание магистра ему отказали.

– Как отказали? – вырвалось у Шорта. – Ведь он – магистр искусства все-таки!

– Кто ведает, как это произошло, – пожал плечами отче. – Меня это также очень интересует. Странно, странно, странно… Ведь никто тогда не знал, куда он исчез, где шлялся и что делал. Из-за всего этого его имя даже вычеркнули из списка студентов, а его персональную стипендию архиепископа кентерберийского Метью Паркера отдали другому. И что бы ты думал, сын мой? Когда уничтожили Великую Армаду испанцев, он все-таки не оставил своих предательских замыслов и сбежал во Францию, якобы для того, чтобы углубить знания в Сорбонне. Но изменнику там не очень повезло, потому что в это время был убит герцог Гиз и его брат, кардинал Лотарингский, и силы наших врагов уменьшились…

– Считаю, отче, – сказал Джон, – все это нужно тщательно проверить. Но как?

– А очень просто, сын мой. Следует заглянуть в бумаги канцелярии ректора. С твоего позволения и я воспользуюсь случаем, чтобы узнать обо всем этом безобразии и разоблачить возможный заговор, который плетет свою паутину в чистых стенах королевского университета. Идем, сын мой. Ты – власть, а власти не отказывают и подчиняются.

– Что ж, идемте, отче, – поднялся Джон.

Они прошли аккуратными улочками мимо многочисленных колледжей, которые вместе со своими службами очень напоминали монастырские подворья. Ватага студентов со стаей лающих борзых весело прошла берегом реки Кем, чтобы устроить для себя забаву – собачьи бега. Сочно зеленела весенняя травка, кусты и деревья были уже ровно подстрижены университетским садовником… В чисто выбеленной канцелярии ректора, из-за чего сразу же бросался в глаза огромный портрет ее величества королевы Елизаветы в полный рост, в парчовом убранстве, короне, со скипетром и державой в руках, унизанных перстнями с драгоценностями, о чем-то тихо беседовали два декана – сэр Уолтер Ролей и Томас Хериот. Но едва они увидели раскормленную физиономию благодетельного Сэма, как сразу же прервали беседу и взглянули на него вопросительно.

– Добрый день, господа, – слащаво поздоровался Сэм. – Как поживаете?

Деканы в знак приветствия коротко кивнули.

"Оба – еретики, – размышлял Сэм, – но с какого бока к ним подступиться? Сэра Уолтера ценит сама королева. Значит, он – человек опасный… Однако почему до сих пор ходит безнаказанно негодяй Хериот? Ведь он, Сэм, написал на него в Тайный совет длиннющий донос, в котором доказывал, что этот Хериот разделяет взгляды сожженного еретика Джордано Бруно и другого еретика из Польши, который преждевременно умер и поэтому избежал огня святой инквизиции, Николая Коперника. А еще этот Хериот учит молодых джентльменов смеяться и издеваться над Библией, а имя божье писать как антихристово – сзаду наперед. Почему же его не повели в цепях к святому трибуналу? Наверное, встал на защиту канцлер Кэмбриджа сэр Сесил Берли, который сам является членом Тайного совета. А раз так, то хорошо, что он, Сэм, предусмотрительно сообразил составить донос анонимно…

– Господин коронер ее величества, – льстиво усмехаясь, промолвил богослов, – по государственному делу хочет дознаться, на каком основании было присвоено звание магистра искусства бывшему нашему выпускнику Кристоферу Марло?

Сэр Уолтер с презрением глянул на него, однако, к утешению Сэма, подчинился.

– Что ж, это можно сейчас же выяснить, – сказал он и открыл сейф, вмонтированный в стену. Оттуда он вынул толстенную книгу-тетрадь правительственных постановлений и приказов, полистал ее, отыскивая нужную страницу, и протянул Джону: – Прошу, коронер, читайте. Этот приказ Тайного совета не требует никаких комментариев.

Джон Шорт читал, а из-под его руки заглядывал слишком любопытный доктор богословия, тяжело дыша вонючим чесноком, которого с утра наелся, боясь, вероятно, чумной эпидемии, лютовавшей в Лондоне:

"Принимая во внимание слухи, будто Кристофер Марло имеет намерение сбежать через пролив в Реймс и там остаться, Их Светлости считают необходимым засвидетельствовать, что такого намерения у него нет; наоборот – во всех своих действиях он вел себя разумно и верно, чем оказал ее величеству значительные услуги, и достоин высокой награды за свою верную службу. Их Светлости пожелали, чтобы эти неверные слухи были прекращены всеми возможными способами и чтобы ему было оказано всевозможное содействие в присуждении научной степени, которую он должен принять во время ближайшего торжественного акта; ибо Ее Величество не желает, чтобы кто-либо, занятый, как он, делами, касающимися блага своей страны, мог быть оклеветан людьми, которые ничего об этих делах не ведают".

Джон закрыл книгу и старательно защелкнул серебряные застежки, а затем сказал, подавая ее сэру Уолтеру:

– Славный он человек, господин…

– Именно! – медовым голосом отозвался его преподобие Сэм. – И я говорил господину коронеру, что Кристофер Марло – достойный и добропорядочный молодой ученый, украшение колледжа Тела Христового. Такими студентами Кембридж может только гордиться!

Джон Шорт уставился на него и от негодования даже онемел, а когда пришел в себя, во весь голос воскликнул:

– Ну и сволочь же вы, святой отец! Вы же лживы, ваше преподобие, будто злой пес!

Доктор богословия побелел. А эта парочка еретиков, никого не стесняясь, ну прямо как развращенные студенты, издевательски и унизительно засмеялась ему, преподобному Сэму, в глаза…

…Джон Шорт гнал коня домой и мысленно перебирал ход событий, о которых узнал. Выходило так, что Кристофер Марло исчезал именно в те годы, когда происходило что-нибудь очень важное.

1586 год – раскрытие заговора Бабингтона…

1587 год – казнь королевы Марии Стюарт…

1588 год – уничтожение Непобедимой Армады…

1589 год – уничтожение Католической лиги…

И этот, 1593 год – Кристофер Марло навсегда исчез.

Теперь Джон Шорт уже не имел никакого сомнения, что в маленьком Дептфорде произошло значительное политическое преступление. Убили, негодяи, Криса! При самозащите… Теперь он выяснит, кого же защищали убийцы своим преступлением. Он докопается, почему один экземпляр рукописи "Герцога Гиза" украли, а другой сожгли. Все выяснит… Не виселица, а топор палача ждет убийц…

Поздно вечером 1 июня 1593 года забрызганный грязью и уставший Джон Шорт вернулся в спящий Дептфорд.

СЛЕДСТВИЕ ПРЕКРАЩАЕТСЯ

Это произошло 30 мая 1593 года…

…Дептфордский коронер Джон Шорт еще издалека услышал раскатистый, пронизанный неподдельной злостью голос капитана и богатого купца Московской компании Энтони Марло:

– Эй вы, на юте! А ну, быстрее загружайте трюм, загружали бы вами черти котлы в пекле!

Капитан гремел – работа на корабле кипела.

На верхней ступеньке трапа сидел подавленный, хмурый Джон Хинт с трубкой в зубах и черной бутылкой рома на коленях. Конец его деревяшки, окованный медью, торчал словно ствол мушкета.

Когда коронер приблизился, он сказал ему, как будто они уже продолжительно разговаривали:

– Напрасно парни привели тех душегубов к тебе…

– А чего их жалеть? – удивился Джон Шорт, однако не удивляясь тому, что Хинт знает об убийстве: в маленьком Дептфорде все новости распространяются вмиг.

– Это уж точно, поторопились, – так же задумчиво продолжал седой боцман. – Им бы сейчас сушиться на солнышке, болтаясь на рее "Золотой лани". Скажу я тебе, Джон, если бы тут был адмирал Дрейк, он бы собственноручно накинул им петли на шеи. Сэр Френсис любил бедолагу Кита…

– Если они виновны, от виселицы не уйдут! – твердо пообещал Шорт.

– Но на рее – видней, – со знанием дела разъяснил ему бывший пират. – Не следует, Джон, пренебрегать великолепными обычаями джентльменов удачи. Неожиданно их внимание привлекла небольшая кавалькада всадников, которая во весь опор мчалась к берегу. Кони были взмылены, видать, бежали издалека, но всадники не уставали их подгонять. Возглавлял отряд розоволицый офицер в бархатном берете с белыми перьями, красном плаще и высоких кожаных ботфортах. Из-под плаща поблескивал на солнце дорогой отливающий синью панцирь и золотой эфес рыцарской шпаги, в притороченных к седлу кобурах торчали пистолеты. За офицером торопилось полдюжины солдат в лохматых медвежьих шапках, надвинутых на самые брови.

– Коронер Шорт? – спросил офицер, сдерживая на причале разгоряченного коня, который возбужденно бил копытами по деревянному настилу.

– Так точно, сэр! – ответил Джон.

– А, будь вы неладны! Я вас еле нашел…

– А что у вас произошло, благородный сэр?

– У меня – ничего, а вот у вас сегодня произошло убийство.

– Я знаю об этом, сэр, – спокойно ответил Джон. – Убийцы задержаны, и я провожу расследование.

– Прошу немедленно передать мне дело, вещественные доказательства и задержанных! – властно приказал незнакомец.

– На каком основании, сэр? Кто вы такой?

– На том основании, что вы имеете честь разговаривать с сэром Демби – коронером двора ее величества королевы Елизаветы. Прошу подчиняться моим приказам!

– Я же говорил, что парни поспешили, – хмуро изрек Джон Хинт и приложился к бутылке: – За упокой души раба божьего Кристофера! Однако, к его искреннему изумлению, дептфордский богатырь повел себя независимо.

– Если я не ошибаюсь, сэр, – сказал он решительно, – власть коронера двора распространяется только на семь миль вокруг от места пребывания ее королевского величества. Или не так? Может, в законе есть изменения? Офицер усмехнулся и глянул на него прищуренными глазами.

– Вы не ошиблись и хорошо знаете закон, коронер. Я вижу, на вас можно положиться в самых сложных делах. Но хватит разговоров!

– Но вы еще не ответили на мой вопрос, сэр, – напомнил упрямый Джон.

– Охотно удовлетворю ваше законное любопытство, коронер: ее величество королева Елизавета вместе с вельможным послом короля Франции Генриха Наваррского сейчас на пути из Лондона в Дептфорд. Через час будет здесь.

– Я же говорил, что корабельная рея лучше королевской виселицы, – опять ворчливо отозвался Хинт.

– А ты кто такой, старый болтун? – уставился на него сэр Демби.

Джон Хинт гордо распрямил плечи.

– Я, – медленно ответил, – боцман самого сэра Френсиса, хранитель корабля "Золотая лань" адмирала Дрейка. Эту ногу я потерял, когда мы с сэром Френсисом…

– Иди проспись! – жестко оборвал его сэр Демби. – Потому что завтра ее величество вместе с посланцем короля Франции торжественно посетит твою "Золотую лань". Гляди, как бы тебя самого не вздернули на рею за последнюю ногу.

Официальная передача дела (закон есть закон) не заняла много времени.

Через полчаса Джон Шорт заглянул в корчму "Скрещенных мечей". Он был задумчив и хмур.

– Два кубка грогу, миссис Булль, горячего, – заказал Элеоноре.

– Лучше один сначала, господин, – скромно посоветовала корчмарка, – потому что второй остынет и утратит вкус.

– Не остынет, так как он – для вас. Я угощаю.

– Что вы, господин! Женщине не к лицу выпивка.

– Немножко и женщине можно, – авторитетно заявил Джон.

– Ну, если немножко…

Выглядела она сейчас чистой, аккуратной, спокойной, с умытым от слез лицом. Джон наблюдал, как она готовит грог, и в глазах у него было какое-то странное беспокойство, которое почему-то волновало корчмарку, даже руки стали словно чужими.

– Прошу, посидите со мной, миссис Булль, – предложил Джон. – Если вы не возражаете, побудем вместе это время, пока никого нет.

– Спасибо, господин, – Элеонора осторожно присела к столу, на самый краешек стула. Руки спрятала под аккуратный фартук.

Джон отхлебнул из теплого кубка и с едва заметной печалью, которую не в силах был скрыть, проговорил, словно размышляя вслух:

– Так что задумал я уйти со службы. У меня для нее, вероятно, не хватает ума и таланта, потому что не могу что-либо понять…

– Не говорите так, господин, все вас любят и уважают.

– Все? – Джон напрасно пытался заглянуть со своей высоты ей в глаза.

– Я это слышала, господин, – опустила ресницы Элеонора.

– Вот о чем я думаю, – Джон кашлянул, потому что голос у него вдруг стал хриплым. – Живете вы здесь одна, с маленьким сыном и служанкой. А в двери корчмы разный народ входит.

– Это – так…

– Взять хотя бы сегодняшних бандитов… Кто испугается одинокой женщины? Каждый ее может обидеть, а то и ославить. Некому защитить одинокую женщину.

– Ваша правда, господин.

– Какой я господин? Говорите мне просто – Джон.

– Слушаюсь, Джон. Но тогда и вы называйте меня Эли.

Джон быстро наклонился к кубку.

– Я вот о чем думаю… Эли, – выжимал он из себя слова, – у меня есть кое-какие сбережения. Думаю, их вполне хватило бы, чтобы корчму перестроить в постоялый двор. И говорю вам, ни один из буянов здесь и не пискнет!

– Я уверена в этом, Джон.

– Это уж точно! – поднял он голову, довольный заслуженной похвалой. – И маленький Питер меня уважает. А как жить мальчишке без отца? То есть… я что… я хотел сказать… – Джон в растерянности начал краснеть.

– Вы хорошо сказали, Джон, – маленькая рука Элеоноры мягко легла на его здоровенную ручищу.

Джону стало тепло и уютно. Может, от горячего грога…

…Спустя несколько дней сэр Демби, коронер двора ее королевского величества, косноязычной судебной латынью составлял, по сути, оправдательный вердикт для верховной палаты канцелярского суда:

"…и названный Ингрем, боясь быть убитым и сидя в вышеописанной позе между рекомыми Николасом Скирсом и Робертом Поули, так что никаким образом не мог уклониться, защищаясь, и ради спасения собственной жизни, когда же и в том же месте схватился с названным Кристофером Марло, чтобы отобрать у последнего упомянутый кинжал; в той схватке этот Ингрем не мог уклониться от названного Кристофера Марло; и так случилось в той схватке, что названный Ингрем, защищая свою жизнь, нанес тогда в том же месте упомянутым кинжалом, длиной в 12 дюймов, названному Кристоферу смертельную рану над левым глазом, вглубь на два дюйма и шириной в один дюйм; от этой смертельной раны вышеупомянутый Кристофер Марло тогда и на том же месте умер".

Вскоре Ингрем Фрайзерс получил высочайшее помилование ее королевского величества и вернулся к своим будничным обязанностям – секретарствовать в Скедбери-Хауз, резиденцию Томаса Уолсингема, племянника сэра Френсиса. А что произошло с Робертом Поули и Николасом Скирсом? Уже через неделю их выпустили на свободу как непричастных к убийству в корчме "Скрещенные мечи". Первое, что сделала эта ловкая парочка, – направилась в казначейство Тайного совета и потребовала платы.

– С каких это пор, – ехидно спросил клерк, – мы начисляем заработную плату лицам, которые шляются по корчмам и отдыхают по тюрьмам?

– Не мели чепухи! – прикрикнул на него Поули. – А ну, отсчитай нам деньги. Вот, читай! – он ткнул под нос клерку приказ. – Что здесь написано? "В указанное время находились на службе ее величества". За каждый день – шиллинг. Быстро гони кругляшки в наши кармашки!

А над покойным ложь и клевета справляли свой шутовской танец, потому что имели, видать, опытного постановщика. Передавали всякое, для того чтобы через грязный слой слухов, перемешанных со сплетнями, не смогли пробиться и слабые ростки правды. Одни говорили, что он умер на улицах Лондона от чумной эпидемии, другие рассказывали, что вроде бы очумевший от рома Кристофер подрался в кабаке с такими же пьяными повесами, не поделив какую-то юбчонку, мало для них проституток – вон их сколько шляется. Слово за слово, дело дошло до ножей, и вот – пожалуйста! Но хватало и таких, которые в ответ на все это, словно сметая паутину, читали огненные строки из "Тамерлана Великого":

[Кристофер Марло, "Тамерлан Великий", часть 2, акт V, сцена 3]

Тогда в ход пошла тяжелая артиллерия церковников. Была издана "поучительная книжечка" "Видение божьего суда", в которой преподобный Томас Берд доказывал, что смерть негодного еретика Марло – это перст божий и небесная кара. Он писал:

"В атеизме и нечестивости не уступая другим, о ком шла речь, вместе с ними был покаран один из наших соотечественников, оставшийся в памяти многих под именем Марлин, по образованию – ученый, воспитанный с юных лет в университете Кембриджа, но по роду занятий – драмодел и непристойный поэт, который, давая слишком много воли своему разуму и не желая считаться ни с какой уздой, погряз (как и следовало ожидать) в такой крайности и озлоблении, что отрицал бога и сына его Христа, и не только на словах кощунствовал над троицей, но также (как истинно свидетельствуют) писал книги против нее, уверяя, что наш Спаситель – лицемер, а Моисей – фокусник и развратитель народа, что святая Библия – лишь пустопорожние и никчемные сказки, а вся религия – выдумка политиков. И вы посмотрите, какое кольцо господь вдел в ноздри этого пса лающего…"

Этот печатный донос они читали вдвоем – Томас Неш и Ричард Бербедж.

– Бедный дружище Кит! – сказал Томас и с омерзением швырнул брошюру в мусорную корзинку. – Скажи-ка мне, Ричард, как подвигается дело с "Гизом"?

– В том-то и дело, что никак, – нахмурился актер и, словно защищаясь, поднял руку, потому что хорошо знал невыдержанную и быструю на горячее слово натуру Неша. – Погоди, Том, сейчас я тебе все расскажу. Да выслушай ты наконец меня! Рукопись, а мы же имели единственный экземпляр, исчезла.

– То есть как это – исчезла? – у Томаса гневно сошлись брови.

– Если бы знать! Однако у нас есть подозрение. На днях у нас толкался этот бездарный стихоплет Уотсон[12], из-за которого Крис в свое время чуть не угодил на виселицу, но не пойманный – не вор. Кому и что тут докажешь?

– Прибью негодяя! – поклялся Неш.

Ричард Бербедж, не соглашаясь, покачал головой.

– Не прибьешь, Том. Не прибьешь…

– Вот увидишь!

– Ты не горячись, а слушай, что я скажу. Судя по тому, что нам известно, все это вяжется в один грязный, отвратительный клубок. Мы никого не прибьем и даже не станем устраивать никакого шума, а сделаем иначе. Мой премудрый брат Джеймс считает, что трагедию надо немедленно издать.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Спокойно, Том. Джеймс сказал, что у тебя была хорошая возможность изучить манеру письма Криса, ведь вы вдвоем работали над "Дидоной". Так что ты должен восстановить заново выкраденную и, вероятно, уничтоженную рукопись "Гиза".

– "Восстановить"! – во весь голос выкрикнул Неш. – Ты хотя бы приблизительно представляешь, что это такое? Ты, по крайней мере, понимаешь, сколько замечательных находок Криса будет потеряно? Нет, это невозможно… Я же не заучивал ее на память!

– Возможно, Том, – непоколебимо доказывал свое упрямый и терпеливый Ричард. – И не торопись с отказом: мы, актеры, поможем тебе. Скажем, я готовил роль Гиза и более или менее хорошо выучил ее. Тут главное – не тянуть, пока что-то еще держится в голове. Потери безусловно будут. И ты в этом прав, Том. Но общими усилиями всех нас мы непременно возродим пьесу. Ведь это наш святой долг перед беднягой Кристофером.

– Если так – согласен! – твердо сказал Неш.

– Мы не сомневались, Том. Джеймс только предупреждает, что необходимо на всякий случай изменить название, чтобы сбить со следа тайных ищеек. На мой взгляд, Джеймс предлагает интересное название – "Парижская резня".

Вот так увидела свет последняя трагедия Кристофера Марло "Парижская резня", возрожденная памятью его настоящих, верных друзей. А их много было у него – этого человека с провалами в биографии, человека без лица, ибо не существует (и понятно, по каким причинам) ни единого его портрета или описания внешности. И почти все, что мы нынче знаем о нем, известно нам из доносов или свидетельств под пытками[13], которые сберегались в секретных архивах елизаветинского времени…

Юрий Ячейкин. Привкус славы

Вполне возможно, что у обвиняемого ученость

переродилась в распущенность. Но в распущенность,

которая не карается по закону. Прошу вас помнить

об этом, господа присяжные, когда вы будете

оглашать свой вердикт.

Томас Диш "Благосостояние Эдвина Лолларда"

Бизнес утверждает свое влияние в сфере

исполнительного искусства, не пренебрегая

никакими методами.

Американский журнал "Эвергрин"

Я работаю Старшим Искателем Недостатков в литературной секции ФБР-Х – Федеральном Бюро Рукописей (художественных). Наше Бюро базируется на пятой планете системы двух солнц – Альфы и Омеги, в самой гуще Волос Вероники. Кабинет мой прекрасно оборудован для плодотворной творческой работы. К моим услугам сверхмощный электронно-вычислительный центр "Чтец" на миллион операций в секунду и картотека на 500.000 сомнительных фраз-выражений, которые при желании можно отыскать в любой художественной рукописи. Собственно, моя работа состоит в том, чтобы регистрировать перфоотзывы "Чтеца" и своевременно отсылать их в "Критическую газету", самое крупное и самое влиятельное издание Системы.

Должность моя чрезвычайно ответственная. По сути, от четкой и слаженной работы нашего Бюро зависит стабильность общественных институтов, непоколебимость гражданских идеалов, лояльность мыслей и деловых наклонностей каждой отдельной особы. Это очень важно, если принять за аксиому, что поступательное движение любой цивилизации зависит в арифметической прогрессии от общего интеллектуального уровня общества в целом. Наша цель – высокообразованная, гармонично развитая личность, человек, способный на самостоятельный анализ и широкие абстрактные обобщения, без чего немыслимо существование колонии в условиях Дальней Вселенной, на колоссальном удалении во времени и пространстве от Прапланеты. А достичь этого невозможно без всестороннего художественного воспитания. Только эмоциональная сила искусства способна расшевелить вялое воображение пресыщенного человека, научить его осмысливать неожиданности космоса в широких философских категориях.

Однако на заре нашей цивилизации мы в этом вопросе столкнулись с, казалось бы, непреодолимыми трудностями. Если коротко обрисовать ситуацию, она будет выглядеть так. Любая Государственная Система не может существовать без Искусства, ибо оно возвеличивает и утверждает ее социальные принципы. В то же время существование самого Искусства также зависит от Государства, а точнее – от его экономической поддержки, ибо настоящий расцвет Искусства требует значительных ассигнований и дотаций. Иначе оно может деградировать до пещерных рисунков. Да, именно до пещерного примитивизма, когда первобытный охотник для чисто ритуальных целей выдалбливал на каменной стене контур дикого зверя и грубо раскрашивал его. Чего стоит рукопись, которая покрывается пылью в ящике письменного стола? К тому же Искусство требует свободного времени без служебных хлопот о хлебе насущном.

Эти две общественные величины – Система и Искусство – взаимно повязаны, но повязаны, если прибегнуть к зрительному образу, как полисмен и гангстер одной цепочкой наручников. И действительно: любая система уже по своему назначению тяготеет к стабилизации, а Искусство по самой своей индивидуализированной природе всякую стабилизацию отбрасывает, ибо она противопоказана его поступи; Система хочет канонизировать свои государственные доктрины, Искусство же ломает каноны, ибо без этого оно не может существовать, без этого оно мертво. Противоречие, которое нельзя устранить.

Когда-то, еще в довселенскую эпоху, эту опасность, которую хранит в себе подобное противоречие, предвидел прадавний вещун Рей Брэдбери, полумифический пророк Прапланеты. Он совершенно обоснованно считал, что в соревновании "Система – Искусство" непременно выигрывает Власть, и творения побежденного Искусства поглотит безжалостный огонь, освященный государственным Законом. С удивительной для того времени проницательностью он выдвинул пророческую гипотезу, что 451 по Фаренгейту есть именно та температура, при которой вспыхивает и горит бумага. Его колдовское предвидение стало предметом бдительного внимания философов и социологов. Сжигать книги! Запретить индивидуальную мысль! Стандартизировать личность! Объявить так называемый духовный комплекс проявлением морально-этической развращенности! Уничтожить противоречие в огне и – делу конец!

К сожалению, его учение оказалось действенным временно, пока существовали в ограниченных условиях Прапланеты. А перед жуткими, пронзительными, галактичными глазами Вселенной стандартно-потребительское воображение оказалось немощным и жалким. Кроме того, сопротивление унификации мышления приобрело гораздо большие масштабы, чем это предвидел старец Рей. Возникли многочисленные банды Почитателей Книг, по всей Прапланете шлялись Чтецы-Декламаторы из тщательно законспирированной секты Библиофилов, и что хуже – некоторые сумасшедшие фанатики сами писали Книги обо Всем!

И тогда возник фатальный вопрос: как быть дальше?

А когда возник вопрос, родилось и соответствующее решение проблемы: пусть Искусство и в дальнейшем исполняет свои государственные функции, но на новых Всемирно-исторических началах. Решение было необычайно простым: чтобы никто не увлекался чтением книжек, следует разрешить их читать. Следует также достигнуть такого интеллектуального уровня, чтобы никто не писал новых произведений и полностью удовольствовался массовым изданием классического наследства. А чтобы никто не писал книжек, необходимо каждого заставить написать хотя бы одно литературное произведение, чтобы каждый автор на собственном опыте убедился в своем примитивном антиобщественном мышлении, которое, естественно, противоречит высокому и благородному назначению Искусства.

И вот постепенно антагонистическое противоречие обернулось в свою противоположность – идеальную гармонию. Слышно, что на Прапланете человечество до сих пор делится на горстку талантов и широкие круги обездоленных графоманов, что нарушает здоровое интеллектуальное равновесие цивилизации. А вот у нас новые художественные требования породили и новые идеалы.

Хочешь быть уважаемым членом общества? Сдай экзамены на звание бакалавра Искусств! А лучше всего – на почетное звание магистра! Хочешь прославиться на всю Вселенную? Затмить героических Искателей Космических Кладов? Вписать свое имя на страницы Истории и Энциклопедии? Создай и опубликуй литературное произведение! Сравняйся с апостолами мысли на Прапланете – Гомером, Эврипидом, Шекспиром! Но, берясь за это неимоверно тяжкое и сложное дело, помни, что оно под силу лишь редким гениям. На протяжении последних столетий никто не сумел подняться вровень с прадавними корифеями, никто не создал Книгу, достойную нашей эпохи! А ты попробуй! Возможно, это ты – легендарный гигант художественного мышления. Но не забывай: творение лишь тогда живет, когда оно выдержало суровые испытания временем и редактированием! Если добьешься цели, тебя ждут слава, почести, молитвенный экстаз во вселенском масштабе по всем Колониям матери-Прапланеты! Запомни: самая светлая мечта каждого мыслящего существа – создать Творение, пригодное для печати!…

Теперь будет понятно, почему таким большим спросом и популярностью пользуется на всех планетах от Альфы до Омеги ежедневная "Критическая газета", выросшая из куцых пеленок некогда подпольного "Литературного вестника". Из номера в номер она заполнена уничтожающими рецензиями на свеженькие рукописи. Миллионам бакалавров и магистров приятно изо дня в день сознавать, что среди бесталанных пигмеев еще не родился многодумный великан, что еще не загремел могучий голос новейшего Гомера, Эврипида или Шекспира. Это придаст им уверенности и достоинства, твердости и принципиальности, формирует целостный и бескомпромиссный характер смелых пионеров Космической Безграничности, не обремененных проявлениями комплекса неполноценности, ибо каждый из них по своей культуре мышления есть равный среди равных. Ибо если возникнет такая необходимость или же если с кем-нибудь из его друзей произойдет досадный псевдотворческий рецидив, то каждый, благодаря своим феноменальным познаниям в Искусстве, способен самостоятельно найти в любой рукописи уйму недостатков и квалифицированной критикой уничтожить произведение.

Исключений нет – все равны перед Законом, каждый должен почувствовать на себе благотворное влияние профилактической экзекуции: сочини произведение – отдай на суд "Чтеца" – прочти рецензию в очередном выпуске "Критической газеты". Среди эрудированных бакалавров и магистров широкое распространение получили точные и недвузначные высказывания, которые доказали уже свою неувядающую жизненность многолетней практикой: читатель этого не поймет…

– Это не для нашего читателя…

– Читатель ждет не этого…

– Это не то произведение, которое стоило бы адресовать нашему требовательному читателю.

– Читатель решительно отбросил эту литературную макулатуру, наполненную нигилистическими выходками, недалекими сентенциями и сомнительными наблюдениями.

Все это давным-давно превратилось в определенной мере в некий полукультовый ритуал, который для каждого по большей части проходит быстро и безболезненно. И это закономерно, ибо единым литературным жанром, который выжил, возмужал и обрел социальную весомость, сделалась профессиональная рецензия – разнос с широкими ссылками на авторитетные отзывы нашего требовательного читателя, запрограммированного с той благородной цельно, чтобы выполнение его программы стало залогом всех наших будущих литературных успехов.

Исключений нет, но не существует и правил без исключения.

Из практики я знаю, что по правилу достаточно одной попытки, чтобы начинающий осознал всю никчемность своих литературных попыток, всю свою творческую немощь и после этого сознательно взялся за общественно полезный труд в соответствии со своими природными способностями.

Однако, хотя и очень редко, случаются упрямые фанатики с антиобщественными представлениями и болезненными надеждами на то, будто их слабосильная, неверная, а значит, и вредная писанина соответствует высоким требованиям читателя. Негативный отзыв их всегда удивляет, но они с удивительным упрямством садятся за новое произведение, готовя хорошую поживу для "Критической газеты", которая охотно, на утеху бакалавров и магистров, следит за их эволюцией от антихудожественного примитивизма до неизлечимого литературного сумасшествия.

Для нас, Искателей Недостатков, подобные кандидаты в психбольницу – всегда счастливая находка, профессиональное развлечение в серой рутине однообразия. К тому же, как это ни парадоксально, из этих упорных фанатиков иногда получаются наиболее старательные и въедливые критики.

Пользуясь своим значительным служебным положением, я обычно перехватываю у младших коллег наиболее интересные экземпляры.

Вот и сейчас сижу и, заранее предвкушая перипетии воспитательной работы, с минуты на минуту жду Джо Блекуайта, который должен явиться на очередное закрытое рецензирование.

Доныне припоминаю тот нудный день, когда Джо Блекуайт зашел в Бюро впервые и, стеснительно держа в руках пухлую рукопись, запинаясь от волнения при каждом слове, едва смог пробормотать:

– Добрый день, сэр… Позвольте мне, сэр… Думаю, сэр… Возможно, ошибаюсь, но я… Сэр…

После такой сложной и утонченной тирады он окончательно растерялся.

Торчал в дверях и чуть ли не до слез пылал от стыда. Но я хорошо изучил подобный тип начинающего и видел его насквозь. Он всегда будет волноваться и краснеть, стыдиться самого себя и от безнадежности приходить в отчаяние, но регулярно будет появляться в моем кабинете. И каждый раз с новой рукописью.

– В чем дело, юноша? – доброжелательно спросил я, чтобы не спугнуть редкую пташку и сразу же вызвать у него расположение и доверие.

– Мне… кажется… Я… принес повесть…

– Прекрасно! – поддержал я его усмешкой.

– Не знаю… Но я хотел бы… если это возможно… не перфорированный

отклик "Чтеца", а… а живое… человеческое слово… Если можно…

– Почему бы и нет?

– Правда?! – обрадовался он.

Я – тоже, ибо не ошибся в своих визуальных выводах.

Анкета:

"Джо Блекуайт, 21 год. Способности: склонность к собирательству на улицах потерянных газет. Образование: литературный колледж. После окончания нигде не работает и не учится. Написал повесть "Становление". Тема: перманентная судьба стандартного робота. Возможное творческое пожелание: предложить автору профессию сборщика бумажного утиля".

Я тогда внимательно проштудировал повесть, чтобы во время рецензирования не потерять ни единого флюида интеллектуального наслаждения. Ничто в нашей чрезвычайно ответственной работе так не утешает, как полная беспомощность и беззащитность автора.

Из рекомендаций "Техники разговора" я выбрал вариант Б-2, который предусматривает психологическое обезоруживание, усложненное неожиданным переходом на ФРА, форсированную разговорную акцию. И когда он явился в назначенное время, я повел тактичную, но казуистически глумливую речь:

– Слушай, Джо, позволь мне высказать свои соображения искренне и откровенно.

– Да, сэр… Именно так… Как можно иначе… Сэр…

– Так слушай. Твою повестушку я читал с неослабевающим вниманием.

Должен признаться, она написана умелой рукой. Художественный уровень высокий.

– Правда?! – даже покраснел он от похвалы.

– Некоторые детали в описании роботов просто блестящи! Ты их щедро смазал маслом нерядовой фантазии!

– Спасибо за… доброе слово… сэр… читатель бы…

– Однако, прости меня, произведение твое имеет серьезные недостатки.

– Какие? – сразу же сник он и растерянно уставился на меня.

– Понимаешь, тебе не удалось заглянуть во внутренний мир современного робота – твоего современника, Джо! Ты не увидел прекрасное содержание выкристаллизованного неутомимого труженика новой формации! Твои герои полны многочисленных недостатков. Где ты отыскал их, Джо? В жизни или на свалке металлического лома?

– Я… сэр…

– Вот почему в целом повесть производит такое впечатление, будто ты писал ее, опираясь на свои устарелые школьные знания, и не заметил тех принципиальных изменений, которые произошли во внутреннем построении роботов. А старые схемы, Джо, давно осуждены читателем и отброшены самой жизнью. Я не советовал бы тебе предлагать этот насквозь фальшивый опус на суд, а точнее, на осуждение читателя: ведь вся твоя повесть основывается на устаревших литературных и технологичных штампах. Проблема перманентного становления работящего современника требует куда большей профессиональной квалификации.

Он был раздавлен и уничтожен. Он шатался, хотя и не падал.

– Но не советуете ли… вы мне… снова… сэр…

– Я не могу взять на себя такую ответственность, Джо. Я просто не имею права советовать – писать тебе или не писать. Это личное дело автора. Но ты же знаешь: творчество свободно и не регламентировано Законом!

– Тогда, сэр… если вы… позволите…

– Позволяю, Джо! – ласково похлопал я его по плечу. – Желаю успеха!

Второе его произведение было, вне всякого сомнения, автобиографической новеллой, хотя молодой человек и не акцептировал эту мысль. Детские годы, первые игрушки с хитрыми секретами… На этот раз из "Техники разговора" я выбрал вариант С-3, который предусматривал тематическую обесценку произведения с прозрачными намеками на антиобщественную тенденциозность.

– С художественной стороны ты превзошел самого себя, Джо! Новеллка читается! Игрушки, согретые теплом приятно удивленного ребенка…

– Правда?!

– Правда, но согласись, Джо, что и любой другой написал бы такую новеллку, ибо у каждого было подобное детство с подобными игрушками. Впрочем, это еще не беда. Тебе не удалось, Джо найти самого себя в собственном произведении!

– Но я… сэр…

– Дело обстоит намного хуже: объективно ты перечеркиваешь современную педагогику, которая пропагандирует коллективные игры как метод комплексного воспитания. А ты воспеваешь ничем не прикрытый индивидуализм. И вообще, поневоле складывается впечатление, что этим уходом в чрезмерно идеализированное прошлое ты осуждаешь жгучие проблемы современности, пренебрежительно относишься к светлым мечтам своих ровесников. Откуда это у тебя, Джо? Я же знаю – ты работящий и честный парень! Ну, почему бы тебе не поучиться у классиков – Гомера, Эврипида, Шекспира, которые воспевали героические будни своих современников? Не думаю, что стоит рекомендовать эту явно вредную вещь нашему дорогому читателю. В лучшем случае она вызовет совершенно естественное удивление. А в худшем… Одним словом, я тебе не завидую!

Я с удовольствием заметил, что перепугал его не на шутку.

– Что же мне… теперь… сэр?! – испуганно пробормотал он.

– Брось это гиблое дело, Джо. Советую, как сыну!

Но он не бросил и на днях принес исторический роман о трехсотлетней войне роботов из конкурирующих фирм на незаселенных планетах. Да еще имел нахальство заранее сообщить мне, что его роман не является побегом в прошлое, ибо без анализа и осмысления прошлого невозможно понять современность, и что его художественная интерпретация давнишних событий не противоречит концепциям официальной историографии. Признаю: где-то я допустил ошибку, ибо дело явно затянулось. Недопустимо – но Джо Блекуайт становится профессионалом! Возможно, я был недостаточно жестоким. Но ничего, сегодня я его заставлю стать на колени. Из "Техники разговора" я выбрал вариант Ф-7, который предусматривает доказательную провокацию с недвусмысленным обвинением в антиобщественной деятельности, преступном подрыве стабильности общественных институтов.

– Можно, сэр?

– Заходи, Джо! Давно жду!

– Прочитали?

– От самого заголовка.

Я сделал эффектную, интригующую паузу.

– Скажи мне, Джо, зачем ты вытащил на свет божий полузабытый антагонизм между роботами, который прекратил существование еще в седую старину после объединения фирм в одну могучую корпорацию "Транс-Космос"?

– Но ведь…

– Ты взял давно осужденную тему безработицы.

– Это… где?

– Ты что, забыл собственную писанину? Тогда я напомню. Вот твоя фраза-предложение, которую можно истолковать только однозначно: "Роботы, по сути, искренни: именно поэтому у каждого из них присутствует много друзей на поминках".

Он побелел и закричал:

– Я не писал такого!

– Писал, Джо. Взгляни на страницы 1, 3, 14, 25, 27, 28, 35, 40, 41, 57, 61, 99, 113. На этих страницах ты найдешь все слова крамольной фразы-выражения. И если их сложить вместе… Неужели тебе, Джон, хочется в исправительную колонию на одной из каторжных планет?

Я ликовал: Джо побелел, словно флаг капитуляции.

– Что же мне… теперь… сэр?…

Я лишь пожал плечами.

– Больше… не буду! Ни за что! Сэр!…

Я равнодушно молчал. По опыту я знал, что молчание иногда страшнее слова.

– Сэр!… Умоляю!… Верой-правдой!… Может, возьмете меня на работу критиком?… Я изо всех… как вы… сэр…

Я сразу смягчился:

– С этого следовало бы начать, Джо! Думаю, у тебя дело пойдет. Вот возьми для пробы басню в прозе на одной страничке и найди в ней сомнительную фразу-выражение: "Цензура была создана еще неандертальцами: вот почему под пещерными рисунками не найдено ни единого слова".

– А… хватит ли… слов… в такой короткой?… – засомневался он.

Я ласково взглянул на него: понимающий молодой человек!

– Ты прав, Джо, слов не хватит. Но разве тебе недостаточно букв?

– Будет сделано, сэр!

Отзыв "Чтеца":

"Фантастический рассказ "Привкус славы" под маской выдаваемой лояльности и позитивизма воинственно пропагандирует давно осужденные критикой антиобщественные идеи литературных сектантов и является злобным наветом на реально существующие факты. Образное сравнение Системы и Искусства как надсмотрщика и заключенного говорит само за себя. Откровенным зоологизмом пронизана аналогия между эпохой пещерного бестекстового изобразительного искусства и современным бестекстовым движением в литературе. Хотел того автор или не хотел (а это стоило бы выяснить!), но объективно он написал насквозь лживое и вредное произведение. Настораживает тот факт, что автором является Старший Искатель Недостатков ФБР-Х. Беспрецедентный случай: даже его соблазнил привкус эфемерной литературной славы. Произведение заслуживает решительного осуждения. В печать не рекомендовать. Возможное творческое пожелание: предложить автору должность младшего искателя грамматических ошибок в редакции "Критической газеты".

Юрий Ячейкин. Богатырская история

Профессор с нескрываемым любопытством осматривался вокруг. Психолог молча наблюдал за ним. Он предвидел его удивление: специалиста по древнеславянскому фольклору пригласили на консультацию в научно-исследовательский институт психофизиологии. Удивление Профессора, в общем-то, было вполне понятно. Ну что общего между казаками, бывальщиной седой старины и новейшими проблемами психодинамики? А впрочем, если припомнить сказочные варианты…

Профессор еще не отметил вступление в свое пятое десятилетие. Уверенный в себе, баскетбольного роста, широкий в плечах, он спокойно ожидал начала беседы. Синие, навыкате, глаза на выразительном, скульптурно смоделированном лице глядели пытливо. Над четко очерченными, классического рисунка губами вился светлый шелк мягких усов. От всей его фигуры веяло физическим здоровьем.

– Честно говоря, – мягко сказал Психолог, – ваше задание, Профессор, почти безнадежно. Но вы можете отказаться от него.

– Чем же я могу помочь вам? – уважительно спросил Профессор.

– Речь идет об одном из наших пациентов, – у нас при институте имеется небольшая исследовательская клиника, – о больном, необычайном с точки зрения психиатрии.

Профессор сел в мягкое кресло.

– История его такова. В свое время посреди улицы задержали здоровяка с палицей и в рубахе чуть ли не до пят… Привезли к нам. К сожалению, его странная палица, как и его одежда, пропали. Я говорю "к сожалению", потому что, возможно, позже эти предметы вызвали бы у него какие-то ассоциации. Ведь больной полностью утратил память. Кто он, откуда? На эти вопросы нет ответа. А тем временем он охотно и довольно подробно рассказал о себе. Вот эти рассказы, а также палица и длинная рубаха и открыли для него двери психбольницы.

– Пока что я ничего не понял, – заметил Профессор.

– Сейчас поймете. Дело в том, что он назвался Добрынею.

– Редкостное для нашего времени имя. Очень редкостное.

– Это еще не все. По отчеству он Никитич.

– Добрыня Никитич?!

– Да, былинный богатырь.

Профессор с нескрываемой иронией спросил:

– А если кто-нибудь из ваших клиентов называет себя Александром Македонским, вы приглашаете на консультацию историка?

– Возможно, вас удивит это, но не приглашаем, – в тон ему ответил Психолог.

Он не ошибся, потому что сразу же почувствовал, а затем и увидел, как с лица Профессора исчезло настороженное напряжение. Специалист по древнеславянскому фольклору непринужденно положил на стол коричневую кожаную папку, которую до этого держал на коленях, удобнее уселся в кресло и вытянул пачку "БТ".

– Курить не запрещено?

– Пожалуйста, – Психолог пододвинул ближе к нему керамическую пепельницу.

– Так чем же могу помочь?

– Позвольте мне закончить, – уклонился от прямого ответа Психолог. – Любые способы вернуть ему память были напрасны… Парень жил и бредил героическим эпосом. Но одновременно словно понимал, что попал в новые для него времена, и охотно осваивал современную информацию. Много читал, много изучал… Был выдержан, вежлив и, по сути, не нуждался в присмотре врачей. И все было бы великолепно, если бы не одно обстоятельство…

Психолог замолчал и тоже закурил сигарету.

– В клинике Добрыня Никитич находился недолго, потому что каждые два-три месяца исчезал… Случалось, что его не видели у нас по пять лет.

– Где же он находился?

– Разумеется, в Киевской Руси, – усмехнулся Психолог. – Времен князя Владимира Ясно Солнышко. Вот послушайте, как он сам об этом рассказывал…

****

…Он узнал местность: уже не раз и не два выезжал на эти гнилые берега чертовой Пучай-реки. В полном богатырском облачении. Змеенят топтать конем. Погань выводить. А сейчас он неожиданно очутился на берегу Пучай-реки в стандартном больничном белье, пижамной паре из серой фланели и мягких шлепанцах. Неподалеку высились Сорочинские горы, ветерок доносил оттуда отвратительный смрад, слабые раскаты грома и зловещее рычанье. Из-за скал поднялись три столба дыма, меж темных пугающих пещер рассыпались красные искры.

– Узрел, супостат! – в сердцах выругался Добрыня Никитич.

– Теперь от ирода не убежишь: летает что твоя железная птица. Добрыня знал: времени у него в обрез, а Змей Горыныч не замешкается. Еще бы! Встретить заклятого врага без коня, без копья, без меча, без кинжала! Во фланелевой пижаме вместо кольчуги…

Богатырь торопливо сбросил серую куртку, за ней – рубашку. А затем завязал воротник рубашки узлом и стал бросать в приготовленную таким образом сумку камни. А в голову поневоле лезли памятные указания из "Изборника Змееборца":

"…до настоящего времени известны только пять видов Змеев Горынычей: Змеи – огнеметы, Змеи – броненосцы, Змеи – хоботники, Змеи – многоглавцы и Змеи – людоеды".

"…Самым опасным врагом для змееборца является Змей Горыныч – огнемет. Своей смертоносной мощью он не уступает лучшим образцам классических европейских драконов".

"…Настоящей летающей крепостью появляется на месте поединка Змей Горыныч – броненосец. Слепой в своей ярости, он разрушает и уничтожает все вокруг. Пробить его броню обычным булатом тяжелей, нежели покаранному татю проколупать пальцем стены темницы…"

Добрыня затянул в узел подол рубашки, взялся за жгут руками. Теперь у него было хоть и ненадежное, но все-таки оружие. Он накинул на плечи фланелевую куртку и глянул на каменную Сорочинскую громаду. Змей Горыныч уже поднялся в воздух. Это был самый отвратительный представитель семейства Горынычей из всех известных. Его противное скользкое тело было покрыто зеленоватой чешуей. Весь грязный, облепленный мусором и какой-то скорлупой, он химерно изгибался всем своим длиннющим телом, тяжело взмахивая перепончатыми крыльями. Шесть маленьких глаз на трех уродливых боеголовках налились хищной яростью. Еще в воздухе он зловеще раскрыл свои ужасающие когти.

Огромная тень упала на Добрыню Никитича, и он схватился за импровизированное оружие. В иных руках оно ничего не представляло бы против Горынычевого огня, клыков и когтей, против могучего саженного хвоста, усеянного ядовитыми шипами. Но военный опыт подсказал Добрыне единственно возможную сейчас тактику поединка. Спасение виделось в том, чтобы перебить хребты незащищенных роговой чешуей длинных и гибких шей.

Это, однако, требовало фантастической ловкости и безошибочно точных движений.

Змей Горыныч сел в двадцати метрах от богатыря, сложил крылья. Теперь он не торопился. Во все стороны выгибались три его шеи, а глаза ощупывали каждый камешек: нет ли здесь какой-либо ловушки? Что ни говорите, а он никогда не видел такого дива дивного: безоружного богатыря – хоть бери его без дыму и пламени.

Это и спасло Никитича.

С диким ревом, который несся из всех трех глоток вместо испепеляющего огня, Змей Горыныч кинулся на богатыря. В последнюю секунду Добрыня упал наземь, но сразу же и вскочил. Над ним промелькнули раскрытые пасти с желтыми лезвиями зубов.

Подобного маневра Змей Горыныч не ожидал. Он ошарашенно вытаращил глаза, оглядываясь вокруг. Мышцы его расслабились. И в это мгновение удар страшной силы обрушился на его правофланговую шею, а вслед за этим хрустнули позвонки средней. А Добрыня, не давая Горынычу опомниться, перепрыгнул через бессильно лежащую на сырой земле среднюю боеголовку и нанес сокрушительный, завершающий удар по левофланговой шее. Рубашка треснула, из нее посыпались камни.

И тут Горыныч начал изрыгать дым и пламя. Но поздно. Добрыня пригоршнями набирал воду из Пучай-реки и быстро погасил последние огнища сопротивления лютого Змея. Потом пощупал свои словно бы окаменевшие мышцы и сказал по-ученому:

– Ты смотри, что делает адреналин!

****

Однажды он вернулся в шлеме, панцире и длинной, до колен, железной кольчуге, с копьем и мечом на боку. Легкий щит и тяжелый кинжал завершали богатырское снаряжение. Проехал верхом на добром коне через весь Киев, от моста Патона до Куреневки. Представляете, сколько разговоров было. Один газетчик догадался позвонить на киностудию, а там от всадника не отказались, потому что и действительно снимали что-то богатырское. На следующий день в "Вечерке" под рубрикой "На съемках новых фильмов" появилась статья, которая все прояснила. Мол, один из исполнителей главных ролей вживался в исторический образ…

Профессор слушал эту историю с интересом, хотя она была далека от его специальности. Возможно, это и неприятно сознавать, но житье-бытье сумасшедших у всех нас, грешных, вызывает некое болезненное любопытство.

– Вашему Добрыне, – усмехаясь, заметил Профессор, – было бы намного легче, если бы он считал себя Юлием Цезарем. Римскому императору и надо-то всего лишь простыню, заколку да венок на голову. А Добрыне, видите, требуется с полцентнера железяк да еще добрый конь. Еще лучше, если бы он объявил себя Робинзоном Крузо: островков на Днепре достаточно. Кстати, где он взял это железо? Вы спрашивали его?

– Ясное дело.

– И что же?

– Ответил, что его выковали два года тому назад в княжеской кузнице. И что снаряжение это еще почти не ношено и не посечено мечами. Но мы узнали, – правда, совсем недавно, – он был хорошо знаком с экскурсоводом исторического музея, молодым научным сотрудником Василисой Петровной…

– Неужели Кучеренко? – удивился Профессор.

– С нею, – ответил Психолог. – Разве вы ее знаете?

– Василиса Петровна – моя жена.

– Вот как! – Психолог сдерживал волнение. – И давно, если не секрет?

– Разумеется, не секрет, – добродушно ответил Профессор. – Десять месяцев как поженились.

– Вот как! – пробормотал Психолог.

Профессор ощущал растерянность собеседника, но не понимал его. Было такое ощущение, что он вдруг почувствовал притягательное дыхание тайны…

– И что же Добрыня, когда его лишили средневековых игрушек? – спросил он, лишь бы продолжить разговор. – Наверное, устроил буйное представление?

– Совсем нет, – Психолог уже взял себя в руки. – Он и сам понимал, что подобное снаряжение в двадцатом столетии неуместно. Но, по его словам, что ему оставалось делать, когда ничего другого у него не было?

– Логично! – отметил Профессор.

– Когда я впервые познакомился с ним, – продолжал Психолог, – это, к сожалению, произошло только год с небольшим тому назад, – меня поразили его широкие, я бы даже сказал, фундаментальные академические знания жизни и быта Киевской Руси. Особенно привлекали его былины, славная героика богатырей, хотя он и представляет их довольно неожиданно. Фольклорные сюжеты в его изложении приобрели абсолютную реальность. Исцеление Муромца, Илья Муромец и Соловей-Разбойник, бунт Ильи против князя Владимира – вы бы только послушали! Он, например, не видел ничего удивительного и чудесного в неожиданном исцелении Ильи Муромца и категорически отбросил былинную версию о чудодейственном напитке, каким якобы угостили первого богатыря Руси калики перехожие. Уверял, что это была обыкновенная родниковая вода. Просто один из перехожих был очень знающим ведуном и обладал даром гипнотического внушения. С точки зрения современной экспериментальной медицины, разъяснение вполне вероятное.

– Чепуха! – безапелляционно возразил Профессор; в нем проснулся специалист. – Еще одна попытка увидеть в былинах отзвук действительных исторических событий. Это все равно что пояснять библейскую легенду про Иисуса Христа появлением инопланетного космонавта. Былины – поэтическое обобщение народных пожеланий для тех времен, когда была постоянной угроза кочевых набегов. Но вы меня заинтересовали. Я хотел бы познакомиться с вашим исключительным подопечным.

– Это невозможно. Год назад Добрыня Никитич снова исчез.

– И вы не могли его задержать?

– Нет.

– Почему?

– Видите ли, из былины "Возвращение Добрыни" он узнал, что этот гуляка и бабник Алеша Попович обхаживает его пассию Маринку. Он вычитал, что Алеша уверяет Маринку, будто Добрыня давно погиб в Диком Поле и теперь даже его белых косточек не собрать, потому что их еще прошлым летом черные вороны растащили. В такой деликатной ситуации богатыря, знаете ли, трудно удержать.

Глаза собеседников встретились.

Профессор подумал, что Психолог такой же ненормальный, как психиатр из анекдота "Ведь Наполеон Бонапарт – это я!". А Психолог вспомнил свою первую встречу с Никитичем. Глаза обоих приобрели одинаковое выражение…

****

…Дверь раскрылась, и в кабинет Психолога вошел русый человек. Его мускулистые двухметровые телеса были спрятаны под мягкой фланелью пижамной пары. Синие навыкате глаза на выразительном скульптурном лице глядели пытливо. Над четко очерченными, классического рисунка губами вился светлый шелк мягких усов. От всей фигуры богатыря веяло какой-то стихийной былинной силой. Человеку было около сорока. А может, и меньше. Отменное здоровье и тренированное тело зачастую скрадывают возраст. Художник залюбовался бы им и захотел бы изобразить на полотне.

– Меня известили, что вы хотели со мной поговорить, – приятным баритоном, так идущим к его могучей фигуре, проговорил он.

– Да, если вы не возражаете, – поднялся ему навстречу Психолог.

– О чем речь! – уважительно произнес великан. – С разумным человеком и беседа разумная.

В это мгновенье Психологу вспомнились поневоле фольклорные характеристики его посетителя: "на речи разумный", "с гостями почтительный".

– Будем знакомы, – протянул руку Психолог и отрекомендовался.

Двухметровый красавец ответил осторожным, чтобы случайно не причинить боль, пожатием.

– Добрыня Никитич, – представился он. – А ваши статьи я читал. Что мне в этих работах понравилось – так это дух поиска, оценки-гипотезы, которые смело очерчивают направление дальнейших творческих исканий. Вы не закрываете ворота науки для новых мыслей.

Психолог сдерживал удивление. Он не был готов к услышанному. Он приготовился к хитрой, утонченной игре в словесные поддавки и совершенно не ожидал такой ненавязчивой, но утешительной для себя оценки своих работ. Психолог чувствовал, что старательно разработанный план беседы сломался. Мысленно он совершенно не к месту сейчас представил, что произошло бы, если" бы эта вот скрытая потенция мускулов неожиданно трансформировалась в кинетическую энергию.

– Успокойтесь, доктор, – угадал его мысли Добрыня Никитич и с шутливыми искорками в глазах добавил: – Как все ненормальные, уверяю вас, что я абсолютно нормальный человек.

– Не сомневаюсь, – сказал Психолог. – Прошу, садитесь.

Добрыня Никитич поблагодарил и уселся в кресле.

– Курите? – Психолог придвинул к нему пачку "БТ".

– Научился, – не отказался Добрыня.

– Добрыня Никитич, – с хорошо разыгранной искренностью начал Психолог, и на лице богатыря промелькнула едва уловимая усмешка. – Не считаю нужным скрывать ни свое мнение о вас, ни свою цель. Я искренне хочу вам помочь и уверен, что вскоре буду иметь честь называть вас вашим настоящим именем.

– Сердечно благодарю за заботу и хлопоты, – немного приподнялся

Добрыня. Или действительно Психологу послышалась в его голосе сдержанная ирония, или ему это лишь показалось?

– Но мне нужна ваша помощь, иначе мои намерения останутся невыполненными, – вел дальше Психолог. – План мой в нескольких словах таков. Как вы, очевидно, знаете, относительно происхождения былинного героического эпоса существуют несколько противоречивых теорий. Есть сторонники его фольклорного происхождения, есть и мифологисты, которые видят в былинах поэтическую переработку древних представлений. Есть так называемая историческая школа, ее представители ищут реальных прототипов во всех упоминаниях. Есть сторонники западной ориентации, которые считают былинные сюжеты заимствованными с дальнейшей местной интерпретацией. Так вот, давайте вдвоем выясним, к какому течению былиннистики вы принадлежите, и путем определенных ассоциаций попробуем вернуть вам утраченное прошлое. Итак, для начала ваша задача – рассказывать, моя – слушать.

– Я не принадлежу ни к какой из перечисленных школ, – серьезно возразил Добрыня, – и вообще не признаю никаких школ. Хотя бы уже потому, что каждое категорическое суждение без достаточного доказательного обоснования становится тормозом, если не препятствием, для научной мысли. Но я ведь даже не научный работник! Мои рассказы – всего лишь автобиографические воспоминания, они повествуют лишь о том, что я лично пережил, каким бы неимоверным это ни казалось. Вы думаете, я не понимаю, что меня считают сумасшедшим? Прекрасно понимаю! И если бы это не случилось именно со мной, возможно, я и сам стал бы так думать. И в самом деле кажется бессмысленным, что человек, живя в двадцатом столетии, имеет биографию времен Киевской Руси.

– И все же давайте попытаемся, – настаивал Психолог. – Напоминаю: моя задача – слушать, ваша – рассказывать.

– Хорошо, я кое о чем расскажу, – с горькой безнадежностью в голосе согласился Добрыня, – хотя на этом нашу беседу можно было бы прекратить. Расскажу хотя бы для того, чтобы вы не думали обо мне как о тупоголовом упрямце.

Выражение его лица изменилось. Горечь и разочарование исчезли. Нечто легкое, словно осторожная мысль, засияло в нем. Добрыня молодцевато тряхнул волосами, глаза его удало блеснули.

– Вспоминаю один эпизод, связанный с проблематикой небезызвестного дома Горынычей, – с веселым оживлением начал Добрыня Никитич. – Чтобы вы ощутили дыхание и накал эпохи, я процитирую вам Красное Слово, как тогда назывались передовицы, "Позор славу затмевает". Опубликована она была в журнале "Дружинник", органе стольного управления дружиной. Поскольку эта статья имела прямое отношение ко мне, а у меня не было средств, чтобы нанять инока для снятия копии, пришлось выучить ее на память. Между прочим, вопреки утверждению, которое в нем приведено, я на свою память никогда не жаловался. Слушайте же.

И он начал тягучим речитативом, прямо как неподдельный рассказчик старинной бывальщины:

…Понятное дело, – уверенно продолжал Добрыня, – это Красное Слово писалось не для красного словца. Речь шла о новом единоборстве с Горынычем, и нужно было заранее позаботиться об образцовом порядке на поле брани. В том же номере "Дружинника" была помещена широкая информация о прибытии новейшего крылатого супостата. Под названием "На воздушных трассах Киевщины – Горыныч". Вот послушайте. – И Добрыня Никитич перешел с тягучего речитатива древнего рассказчика на скороговорку современного радиокомментатора:

На днях киевляне имели счастливую возможность познакомиться с новой усовершенствованной моделью летающего супостата: на воздушные трассы града Кия вышел Змей Горыныч – тяжеловес (общий вес – 5000 пудов, из них 1200 пудов горючего, длина от носового рога до последнего хвостового шипа – 125 саженей, размах крыльев 82 сажени). Сейчас это высокотехничное чудовище высшей весовой категории проходит в Жулянах последний цикл тренировок по боевому пилотажу и воздушным хитростям. Семь устрашающих огнедышащих голов на гибких эластичных шеях, тридцатисаженный могучий хвост, усеянный длинными шипами, жуткие клыки и когти создают неповторимый ансамбль стратегических и тактических способов ведения современного поединка. Воздушный монстр уже успел установить мировой рекорд кровожадности: за трое суток он проглотил 127 неосторожных ротозеев, что в среднем составляет 42 и 1/3 раззявы в сутки. Таким вот образом гостеприимные киевляне успешно решили сложную проблему питания заморского разбойника.

Эксперты богатырского корпуса дали высокую оценку самому молодому, но и самому могучему представителю из славного дома Горынычей. Некоторыми контурами он немного напоминает своих знаменитых серийных пращуров, которые извечно платили головами в честь и славу богатырей земли русской. Нет сомнения, что их потомок уяснит себе историческую миссию своего рода и достойно продолжит славную традицию.

Огнедышащий людоед вдохновил богатырей на новые ратные подвиги. Горят желанием скрестить свои мечи с крылатым соперником ветеран богатырского корпуса Добрыня Никитич, юный отрок Алеша Попович, новоприбывший крестьянский сын Илья Муромец и десятки других выдающихся богатырей. Но кому из них отдать пальму первенства? Кто из них опустошит княжеские запасы лавровых венков? На эти вопросы даст исчерпывающий ответ жеребьевка, которая состоится завтра пополудни на стольном подворье.

Главный тлумач жеребьевки – Владимир-князь. Вход на подворье свободный.

Итак, завтра жеребьевка. Через неделю – поединок. Следите за следующими номерами нашей летописи!

Билеты продаются во всех кассах столицы. Детям до 16 лет глядеть на

Змея Горыныча запрещено…

Чувствовалось, что Добрыня Никитич заканчивает свой удивительный и явно иронический рассказ:

– Ясное дело, жребий выпал на меня – князь Владимир хорошо ведал, у кого больше опыта. Но отчета о поединке я, к сожалению, процитировать не могу. Ни копии не снял, ни на память не выучил. Знаете, не спешил, ведь экземпляр летописи надежно сберегался в Печерском архиве. А до двадцатого столетия тот архив не дошел, потому что во времена славной сечи храброй дружины при защите Киева его сожгли темные татаро-монгольские невежды.

****

Психолог хмуро посматривал на красноречивого здоровяка.

– У вас действительно богатырский талант пародировать, – решился он наконец вымолвить. – Но как мне следует понимать вашу выдумку с летописным журналом? Как нежелание разговаривать со мной?

– Извините, – поспешно прервал его Добрыня, заметно покраснев. – Должен признаться: это действительно ребяческая выходка. Но что мне делать, если я знаю одно, а вы пытаетесь убедить меня в другом? Поверьте, я и в самом деле чуть ли не растерялся, когда впервые неожиданно попал в ваше, такое необычное для меня, время… И что мне теперь до ваших школ, когда все они такие ошибочные и слишком поверхностные?

После минутного молчания он все же развил свою мысль, хотя опять не удержался от открытой насмешки:

– Однажды я прочитал в журнале заметку о том, что "князь вошел в шатер с дружиной". Автор заметки велеречиво рассуждал: какой же это должен быть гигантский шатер, если он вмещает целую княжескую дружину! Мол, и современная техника недостаточна для постройки такого шатра. Это же страшно, восклицал автор, что мы растеряли мудрость и строительный опыт предков! И невдомек ему было, что его пером водило неуважение к женщине. Дружина – это друг, верный товарищ, который делит с тобой и горе и радость. И поэтому преданная женщина стала называться, как целое ратное подразделение. А ведь из-за той заметки могла бы разгореться целая научная дискуссия. Один ученый лагерь отстаивал бы мысль, что дружина – это жена, а совсем не дружина. А их оппоненты возражали бы против этой смелой гипотезы и доказывали, что дружина – это совсем не дружина, то есть не особа женского пола. Ну, не смешно ли выглядят подобные споры в глазах

человека, который _знает?

– Учтите, – заметил Психолог, – что по поводу этой заметки к аналогичным выводам мог прийти и современный человек. Скажем, специалист по языкознанию. Необязательно быть путешественником во времена Киевской Руси.

– Справедливо, – согласился Никитич. – Поэтому я приведу пример, невозможный для человека двадцатого столетья.

Удивляло в нем то, что в нем не было упрямства заурядного психа. Если нормальный, если можно так выразиться, сумасшедший живет в вымышленном гротескном мире, ограниченном куцым кругом собственных галлюцинаций, то Добрыня Никитич реально воспринимал окружение и собственное положение. Логики и эрудиции ему было не занимать. Более того, богатырь сам силился найти разумное объяснение своим парадоксальным путешествиям во времени. Впрочем, эти попытки были напрасны, что закономерно и привело его к штудированию специфической литературы по фантастике. Его болезненный интерес к телепатии, телекинезу, разным гипотетическим аспектам течения времени, двухмерному и четырехмерному мирам, ошеломляющим теориям параллельности сосуществования разных исторических эпох был, вероятно, ему только во вред. Но что-либо изменить уже было поздно. Из истории болезни Психолог узнал, что как-то Добрыня Никитич высказал мысль, будто фантасты – тоже, как и он, – путешественники во времени. Но выдают себя за литераторов, потому что понимают, что иначе попадут в психбольницу и окажутся в жалком положении подопытных кроликов для психологических тестов.

Меж тем Добрыня Никитич не умолкал:

– Тридцать лет Илья Муромец просидел парализованным. За это и прозвище ему дали – Сидень. Подобная многолетняя неподвижность всегда давала о себе знать. Когда ведуны вылечили его и он начал выезжать в Дикое Поле, то сразу же стал усиленно тренировать ноги. Каждое утро ложился навзничь на подворье и по сто раз поднимал колоду с бочками, полными меду. Помню, встретились мы с ним впервые в Диком Поле, – а тогда какие встречи были: перед тобой либо враг, либо брат, – и, как мальчишки, прежде всего за оружие схватились. Одним словом, поломали друг другу копья, притупили мечи, а уж потом схватили друг друга за грудки. Напряжение было нечеловеческое. Мои ноги по самые колени в землю погрузились, но я держался. А вот Муромца ноги подвели, и он упал навзничь. Я уже верхом на нем сидел и нож из чехла выхватил, да почувствовал, что это настоящий богатырь, и спросил, как его звать, чтоб было потом чем похвалиться. Когда он назвался, мы как братья обнялись, потому что заочно были давно знакомы. Ноги были единственной слабостью Ильи Ивановича как ратоборца. Вспоминаю и другой случай – я тогда свидетелем был. Сцепился Илья Иванович с добрым супротивником, как потом выяснилось, собственным сыном, которого с малолетства забрали в плен и воспитывали в Царьграде, в Византии. И что же? Опять из-за ног чуть было Илья не поплатился головой! Так вот, какой специалист, дружище, мог бы вам рассказать подобное?

"…ибо понимают, что иначе попадут в психбольницу", – неожиданно вспомнилось Психологу.

– Это же чистая фантастика! – нарочно провоцируя Добрыню, воскликнул он и недоверчиво покачал головой.

– Фантастика! – отозвался Никитич. В его голосе слышалась горечь. – Вижу, как я непростительно ошибся… Был бы прав, если бы все это скрыл и подался в научные работники… Но разве я думал, что через тысячу лет люди не будут знать толком собственного прошлого! А ведь я же рассказываю о вашем времени и там. Вот тогда тамошний люд воспринимает мои рассказы как фантастические, ибо чем иным они могут быть для окружения князя Владимира?… Но наберитесь терпения, мудрый муж…

Устроил князь Владимир почетный пир для удельных князей, бояр, богатырей и всей рати дружинной. На почетном месте за столом дубовым сам Владимир-князь восседает. Черная шуба – на плече, соболья шапка – на ухе, царьградскими алмазами переливается. Ошую – княгиня Апраксия в праздничной багрянице, усыпанной драгоценными каменьями. Пируют у князя добры молодцы, усы мочат в зеленом вине, тяжелые кубки поднимают, заздравные тосты друг другу возглашают. Полная гридница гостей, и столы дубовые от яств даже прогибаются. Тут во всем достаток княжеский; и в меде, и в пиве, и в птице дикой – всего полным-полно. Под ножи пирующих плывут лебеди белые, запеченные со сливами и яблоками. Скоморохи в дудочки дудят, в тарели бьют, прыгают – всем на потеху да развлечение. Шум и гам стоит, весело гостям. Только красавец Алеша Попович грустен: вино еле к губам подносит, еду почти не пробует. Доспехи его богатырские серебром-золотом отливают, а в темных очах молнии посверкивают. То и дело бросает он взгляды страстные в сторону Апраксин, самой прекрасной, самой завораживающей. И снова хмуро сидит, глаза сощуривая, тонкие усы покусывая, руки белые вверх потягивая, чтобы не затекли. Да и промолвил Владимир-князь Ясно Солнышко ко всем гостям без выбору: – Гой еси, добры молодцы! А не расскажет ли кто небывальщину, не посмешит ли кто, не развеселит ли сына названого – Алешку Поповича? И поднялся боярин Гладкий сын Свиридович и начал старую небылицу-неслыхальщину:

И Алеша начал усмехаться.

Недовольно начал возговаривать:

– Да слыхали мы уж эти небылицы! Дальше будет так: "Как гулял Гуляйко до печного столба, как увидел Гуляйко в ковшике воду: "А не сине ли это море, братики?…" Не нова твоя небывальщина, княже, как и стол твой, княже, не новый!

Понахмурился Владимир-князь Ясно Солнышко. Гости званые насторожились.

– И не стыдно ли тебе, Алеша Попович? Или мало мы тебя шубами жаловали? Иль казна была для тебя закрытою? Невесел ты днесь, Попович, так иди от нас и один печалуйся.

И Алешка тот ему в ответ:

– Я пойду, и никто не задержит! Не потому пойду, что гонишь меня, а потому пойду, что сам не желаю оставаться! Где это видано и где это слыхано, чтобы почетным гостям ставили деревянные миски, клали деревянные ложки? Разве мало мы захватили серебра и золота, чтобы потчевать нас, как черный люд?

И наступила тишина в ожидании грома.

Закричал тогда толстый Свиридович:

– Гей, казаче Илья сын Иванович! Помнишь ли или вспоминаешь? Как явился ты впервые на подворье, как держал в мешке Соловья-Разбойника. А вот Алешка из гордыни или же из зависти на тебя, казака, гнев свой обратил. И попал бы, ирод, булатом своим в тебя, если бы ты тот булат на лету не поймал! Помнишь-вспоминаешь ли? Так отблагодари его полной мерою: Владимир-князь не покарает…

Снова наступила тишина в ожидании грома. А персты добрых молодцев на рукояти мечей легли. Загремит сейчас сеча злая, что не раз здесь в хоромах кровавилась, камни белые кровью орошаючи.

И сказал Илья сын Иванович, родом Муромец:

– Не горазд я помнить распри старые. Не горазд на пиру смуту сеяти. Ворогов хватает и в Диком Поле! Разве мы одолеем их, коль рассоримся?

И сказал на то Владимир-князь:

– Золотые слова молвил Муромец. Пусть несут на Стол злато-серебро.

– Слава, слава! – загудели дружинники.

– Пусть же скажет нам ученый друг, – молвил Муромец, – пусть поведает нам Добрыня небывальщину, не такую, что известна нам, а неслыханную!

И Никитич, богатырь очень приветливый, не заставил себя упрашивать:

– Расскажу я вам, други, небывальщину, небывальщину да еще и неслыхальщину. Только не такую, что уже была, а такую, что еще будет…

Представим, други, что наш храбрый витязь Руслан, славный потомок Олегового сподвижника Руслана, на пиру вот этом так набрался пива-меду, что, возвращаясь домой, упал в княжеский погреб да и проспал там тысячу лет!

И ответил достойный Руслан:

– Вполне возможно, потому что когда сплю, то никак не добудишься.

– Проснулся Руслан в чудесном мире, когда самого Перуна [Перун – одно из главных языческих божеств у славян, властитель молний; по легенде, во время принятия христианства в Киеве была сброшена в Днепр огромная статуя идола, изображавшая Перуна] потомки наши подняли со дна Славутича и, чтобы овладеть его молниями, упрятали старика в конденсатор…

– Господи, какое поганское слово! – ужаснулся Владимир-князь.

– Так вот, растерялся поначалу Руслан в мире незнакомом, а потом нанялся в концертную бригаду эстрадных лицедеев и на потеху худородной челяди ежевечерне вязал узлы из рельсов, рвал цепи и ломал подковы. И Руслан подтвердил:

– Я это могу! Только вот что такое рельсы – не ведаю…

– Так слушайте же дальше. Вскоре отрок влюбился в девицу Василису Прекрасную, чемпионку Киевщины по стрельбе из лука. Василиса Прекрасная работала смотрителем оружейных палат Исторического музея, куда впервые в своей жизни направил стопы свои потешный витязь Руслан.

– Гей, Добрынюшка! – промолвил Муромец. – По-простому говори, не по писаному. За словами заморскими смысла не улавливаю.

И Никитич не заставил упрашивать себя:

– Вот как-то вечером пошел добрый молодец Руслан в палаты обетованные на свиданье с Василисой Прекрасной.

Все дороги ведут до белокаменного града Кия, а в Киеве-граде дорог – как в лабиринте. И вспомнил тогда добрый молодец, что катятся по стольному граду Кия железные красные чудовища, рекомые трамваями.

– Господи, какое поганское слово! – снова ужаснулся Владимир-князь Ясно Солнышко.

– И катятся они и, яко молнии, блистаху и, яко тьма басурманская тимпанов, рокотаху. И люд в них едет, яко Иона во чреве китовом.

– Вот это небывальщина да еще и неслыхальщина!

– На стойбище многодорожном узрел Руслан огромную орду. Ибо чадь городская, аше хотяше врата Трамвая растворить, сходится на определенные стойбища, аки печенеги на пороги Славутича, где заморские гости из варяг в греки идут волоком. И пройти в эти врата тяжелее, нежели грешнику окаянному в дверь христианского рая. И вот пришел Трамвай. И врата его вельми соблазнительно растворились. И стоят в них стеною каменной счастливцы, которые раньше понабивались. Тогда огромная орда окружила Трамвай с лютой силою. И нападоша купно со всех сторон, крича громоподобно, некоторые со стенопробивными хитростями, а некоторые с иными осадными способами. Лезут на приступ кто как может. И не слышат друг друга, кто и что глаголет. Только слышно глас вопиющего в Трамвае погонича: "Людоньки, трамвай ведь не из шкуры кислой! Его не растянешь!"

Возвеселились от этих слов богатыри и дружинники, оживились. Начали мечами и кинжалами позванивать.

– Ну и диво, вот это выдумка!

Никитич, вниманием уваженный, повел далее:

– А на широких улицах стольного Киева, которых назвали гульвары, гужевому транспорту движение запрещено: конному там не проехать… Что же делать Руслану, как ему быть? "И на меду найдешь беду", – горько подумал славный витязь. Но не сошелся для него белый свет клином, ибо еще старые ведуны малым деткам втолмачивают: "Беда и недотепу научит сало с коржами есть". И действительно! Движутся на Руслана отовсюду избы на колесах, хотя и без конной запряжки. А тут еще городской дружинник вельми приветливо дал ему, гостю из седой старины, хороший совет: под землей града-быстро мчат сцепленные возки, которые при помощи обузданной силы Перуна, в конденсатор заточенной, движутся. Да вдобавок по Славутичу крылатые корабли без парусов стремительно проплывают. А в небе во все концы, во все края земли Русской, железные птицы летают и перевозят с собой по полторы сотни душ.

– Целую княжескую дружину?!

– Вот именно. Это вам не Змеи Горынычи… А реку перекрыли плотины крутостенные, в которых много молний накапливается. И так высоки эти плотины, что воды Славутича в необозримое море разлились да и затопили пороги и даже злой камень Ненасытен. И не надо теперь в запорожском понизовье идти из варяг в греки волоком…

– Вот это небывальщина! Вот это неслыхальщина!

– А на месте Перуна, братие, на круче Днепровой, сам Владимир-князь возвышается, в бронзе увековеченный. И стоит он властно выпрямившийся и на укрощенный Славутич с утехой любуется и дальше – на давно обработанную трудящим людом заднепровскую даль, что когда-то Полем Диким прозывалась!…

И промолвил тогда Владимир-князь:

– А и скажи, Добрыня свет Никитич, не упала ли Русь на колени перед вражьими конями, могуча ли она или обессилена?

Ответил Добрыня Никитич, ратоборец славный и опытный:

– Русь как была, так и есть – не пройти, не объехать ее. Разлеглась она богатырем от самого Востока до самого Запада, от белых пустынь Севера до желтых пустынь Юга. Быстрая молния не в силах ее обежать, даже Солнце не-в состоянии за день обойти. И могущественней державы нет на всем белом свете!

– Слава! Слава! Слава! – загудели богатыри и дружинники.

Психолог усмехнулся, увидев растроганное лицо Профессора.

– А что вы сами думаете обо всей этой истории? – спросил Профессор.

– Боюсь, что я злоупотребляю вашим вниманием…

– Ничего, – усмехнулся Профессор, – будем считать, я еще не устал слушать.

Психолог какое-то время помолчал, собираясь с мыслями.

– Мы исходим из того, – наконец сказал он, – что высшая нервная деятельность человека делится на два параллельных, тщательно сбалансированных процесса – сознательный и подсознательный. Человеку присуще уделять больше внимания первому процессу. А меж тем подсознательная деятельность не менее важна. Где-то в закоулках человеческой памяти сберегается некий архив… Накопление жизненного опыта в подсознании никогда не прекращается и часто характеризуется так называемыми интуитивными открытиями и решениями. Возможно, когда-нибудь будет разработан научно управляемый процесс и подсознание, словно в зеркале, отразится в сознании, тогда мы наконец овладеем всеми архивными фондами памяти…

– Так вы считаете, что три богатыря и в самом деле…

– Нет, но мы всегда знали, кем является наш Добрыня Никитич на самом деле…

– Кто же он?

– К сожалению, на этот вопрос я вам не отвечу. Из этических соображений. Да и вам это, в конце концов, ни к чему…

– Тогда чего же ждете от меня?

– Чего я жду? – переспросил Психолог. – Как вы думаете, вернется к нам Добрыня Никитич?

Вопрос застал Профессора врасплох. Он казался бессмысленным и немотивированным. Вся беседа становилась несерьезной. "К счастью, сумасшествие не заразная болезнь", – саркастически отметил мысленно Профессор, с веселым, любопытством глядя на Психолога. Он уже не мог удержаться от чисто академической шутки.

– Уверен, что не вернется, – улыбаясь, заметил Профессор.

– Почему? – необдуманно не удержался от вопроса Психолог.

– Вы припомнили, что из былины "Возвращение Добрыни" ваш подопечный узнал об ухаживании Алеши Поповича за его Маринкой и отбыл уладить матримониальные дела. Так вот, он уже здесь никогда не появится, ибо "Возвращение" завершает былинный цикл про Добрыню Никитича. Дальше Добрыня уже не имеет биографии, и вашему инкогнито придется удовольствоваться одной современной…

– А вы, возможно, правы! – воскликнул Психолог, чем еще больше развеселил Профессора. – Вполне возможно! Я даже уверен…

– Рад был помочь, – вежливо поклонился Профессор, поднявшись во весь свой баскетбольный рост.

Состоялась церемония прощанья. А когда за Профессором закрылась дверь, Психолог еще какое-то мгновение держался за ручку, потом пробормотал:

– Так просто: и действительно цикл Добрыни закончился. Но гляди, дружище, чтобы у тебя не начался новый цикл Ильи Муромца с Алешей Поповичем в придачу!

Юрий Ячейкин. Антология НФ

Пародия-шутка

От составителя:

Стеклянный сосуд определенной формы и вместимости с наглухо запечатанным горлышком есть предмет бдительного внимания авторов этой антологии. Разные по манере письма, по своим взглядам, они, разумеется, по-разному и решают проблему бутылки. Однако есть и то, что их объединяет. Внимательный читатель заметит, что во всех произведениях антологии герои, в какие бы фантастические ситуации они ни попадали, никогда не оставляли бутылку нераспечатанной.

Но пора нам уже перейти от обсуждения общих проблем к конкретному рассмотрению предложенных произведений.

Открывается антология рассказом известного фантаста Р.Шекли "Соглашение". Это небольшое по объему произведение – еще одна из многочисленных вариаций темы маленького человека, затурканного жизнью одиночки. Бутылка здесь лишь повод для наполненного сплошным подтекстом, который в значительной мере перевешивает текст, разговора. В образе черта Мефа читатель без трудности найдет хищные черты пройдохи-дельца, готового во имя сумасшедших сверхприбылей вытянуть душу из рядового потребителя. И поэтому мы не можем не симпатизировать мистеру Махлину, который одержал тяжелую победу в неравной схватке.

Грозным предупреждением наполнена новелла Р.Бредбери "Июль 2001. Пятая экспедиция". Читатель так и не возьмет в толк, кто же выпил бутылку? Да и не это важно для него, ибо сам факт опорожнения сосуда не интересует автора.

Он поставил перед собой цель отобразить, как в мрачном мире чистогана человек человеку не только волк, а еще и змея подколодная, стервятник, птеродактиль, безмозглая древняя черепаха, мастодонт и даже тиранозавр-рекс.

Совершенно иные, светлые и радостные картины будущего находим мы в рассказе братьев Стругацких "Утро вечера мудренее". Опытные мастера фантазии исследуют классический случай – одна на троих. Но сколько неисчерпаемой выдумки демонстрируют при этом писатели!

Без сомнения, читателя заставит глубоко задуматься пессимистическое пророчество Д.Дюрренматта, поразит нежным лиризмом новелла И.Талло и захватит парадоксальная ситуация С.Лема.

Завершает нашу антологию тонко написанная миниатюра И.Росоховатского "Следы во времени". Углубляя тему бутылки, автор концентрирует внимание читателя на волнующей минуте великого открытия. Бутылка для него не самоцель, а повод для широких философских обобщений.

Итак, перед нами еще одна антология. Давайте же углубимся в чарующий фантастический мир бутылки.

Роберт Шекли. СОГЛАШЕНИЕ

Мистер Махлин сидел один-одинешенек в опустевшем баре. Бармен пропал где-то во внутренних комнатушках.

Мистер Махлин протянул руку, чтобы взять бутылку со стола, и вдруг замер. Что-то его остановило. Наверное, в бутылке не осталось ни капли. Но такое не раз случалось и в прошлом, его никогда не волновали такие мелочи.

И все же удивительное ощущение не проходило. Будто перед тобой не бутылка, а что-то такое, чего ты обязательно должен опасаться.

Мистер Махлин был человеком не робкого десятка. Он решительно потянулся к бутылке. За ее темно-зеленым стеклом что-то неслышно ворошилось.

– Господи, черт! – ужаснулся мистер Махлин. Он поднес бутылку к своим близоруким глазам и убежденно добавил: – Пусть меня заездит Эндорская ведьма, если это не черт.

Тем временем бес в бутылке подскочил, ухватился за края широкого горлышка и, подтянувшись, вытащил до пояса свое натренированное тело.

Потом, удобно умостившись, перекинул ногу за ногу. Его хвост подрагивал от возбуждения.

– Позвольте отрекомендоваться, – вежливо проговорил он. – Меня зовут Меф. Я работаю в отделе пропащих душ, подотдел коммивояжеров-душегубов.

Мистер Махлин ахнул и заморгал.

– Естественно, наша встреча кажется вам неестественной. Но ничего удивительного тут нет. Вы же сами видели, как я выбрался из вашей бутылки.

– Да, – пробормотал Махлин. – Думаю, вы и действительно выкарабкались, если на то воля ваша. Но почему именно из моей?

Меф усмехнулся:

– Скажем так: у меня не было выбора. Ведь вы в баре один-оденешенек… Так что, хозяин, может быть, сладим дельце, а? Выполнение заказов гарантируется в срок, обусловленный обязательствами. По рукам? Кстати, упомянутая вами Эндорская ведьма нагадала, что вы охотно согласитесь загубить свою бессмертную душу.

Безутешная печаль охватила мистера Махлина. Он был глубоко одинок. Он был беззащитен перед извечным врагом рода человеческого.

– Что вы можете предложить? – спросил он, лишь бы оттянуть фатальную минуту.

– О! У нас чудесный и совершенно доступный прейскурант. Остаток ваших дней вы можете провести в роли промышленного короля или финансового магната. Мы можем превратить вас в звезду экрана или, если вы желаете, в папу…

– В того самого? – ужаснулся мистер Махлин.

Меф самодовольно ухмыльнулся.

– А нет ли у вас чего-нибудь… попроще? – нерешительно спросил Махлин.

– Ну, скажем, живая вода или эликсир молодости…

– Хотите схитрить? Договориться на определенное время, а затем помолодеть? Пожалуйста, хитрите. Мы терпеливы. Девиз нашей фирмы – клиент всегда прав. У нас широкий выбор не только живой воды или эликсира молодости. Мы имеем ковры-самолеты, сапоги-быстроходы, шапку-невидимку, дудочку-самограйку… Выбирайте любой товар и выдвигайте любые условия: мы не ловим клиентов на крючок рабских контрактов. Клиент сам решает свою судьбу…

Мистер Махлин задумался.

– Ну-ну, смелее, – подзадоривал его Меф. – Не так страшен черт, как его малюют. К тому же пекло – это совершенно не то, о чем вы привыкли думать. Более законченного творения по ту сторону хаоса вам не найти.

Пространственные феномены, морально-этические эффекты, удачное решение проблемы красного смещения…

– А есть у вас неразменный доллар? – издевательски прервал его мистер Махлин.

На стол перед ним мягко легла зеленая купюра.

– Этот?

– Да.

Мистер Махлин немедленно накрыл кредитку бывалой во всяких делах шляпой.

– Так вот мое условие, – сказал он, – вы получите мою грешную душу, когда я пропью этот неразменный доллар.

Черт с тихим вскриком отчаянья свалился в бутылку.

Мистер Махлин надвинул шляпу на голову и уверенно позвал:

– Эй, бармен!

У него была причина выпить. Он имел основательный повод надраться до чертиков. Ведь он подписал сделку на бессмертие.

А.Стругацкий, Б.Стругацкий. УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

Парни стояли на карачках и сосредоточенно глядели в воду.

– А все-таки это бутылка, – сказал, почти касаясь набежавшей волны своим смуглым, горбоносым лицом, Роман Ойра-Ойра.

– Охлажденная, – сообщил я, когда по локоть погрузил руку в ледяную воду.

– Врежем по банке! – заорал грубый Витька Корнеев. – Сашка, снимай штаны!

Солнце садилось уже которые сутки, низко повиснув над полярным кругом. Еще несколько суток, и на целых полгода наступит ночь.

– Светит, а не греет, – сказал я, еще раз погружая свежемороженую руку.

– Лезь, тебе говорят! – совершенно озверел нетерпеливый Корнеев. – Закаляйся как сталь!

– Ну-ну, ребята. Вытянем бутылку суком…

Разумник наш Роман!

Вытащить бутылку суком решил Витька.

– Это же как в сказке! – с идиотским глубокомыслием орал он. – Одна банка на троих! Классика! Раздавим, дернем, то есть примем! Сашка, какие синонимы ты еще знаешь?

– Нарежемся, налижемся, надеремся, насосемся, набухаемся…

– Ух, алкаш! – с восторгом выкрикнул грубый Корнеев. – Полиглот, а не филолог!

Штопора ни у кого не нашлось. Витька вцепился в бутылочную пробку большими, словно у вурдалака, зубами. От натуги он покраснел, на лбу у него начала медленно набухать венозная жилка.

– Вот так солидные люди зарабатывают инфаркт, – тихонько заметил Ойра-Ойра.

Вдруг с сухим пистолетным выстрелом пробка вылетела, и бутылка начала с пожарным воем фонтанировать. Дымом без пламени. Витька с отвращением наблюдал за этой неожиданной вулканической деятельностью.

Невозмутимый Роман толкнул меня в бок:

– Смотри, сейчас будет интересно…

Завихренные клубы дыма плотнели, конденсируясь в материальный образ. Через минуту перед нами торчал полудикий джинн с поношенной повязкой на бедрах. Едва закончилась материализация, как он шлепнулся на колени и начал просить:

– О звезды души моей! О властители моих мыслей! Чего вы хотите? Ваш преданный раб Абдул-ибн-Хамид исполнит любое ваше желание!

Всем стало тоскливо, как в бюро добрых услуг.

– Пусть лезет назад в бутылку, – сказал Ойра-Ойра.

– Иди ты! – злобно дернулся грубый Корнеев, а джинну приказал: – Встань на ноги, дурень! А ну, воздвигни общежитие на два корпуса – один корпус мужской, другой – женский.

– А женский зачем? – спросил Роман.

– Я жениться хочу! – прорычал Витька.

– Неплохая идейка…

– Я с плохими не возникаю.

Джинн ударил челом об землю и ответил:

– Слушаю и повинуюсь, о мой господин!

Мгновенно прямо из-под земли вырос шикарный, будто из народной сказки, косо срубленный и крепко сбитый терем. Со всякими резными штучками.

– Ты что сотворил? – нахмурился грубый Корнеев. – Издеваешься? Кто тут станет жить без сантехники? Нам что, по вечерам лучины жечь? Тараканов щелчками сбивать?

От Витькиной критики Абдул-ибн-Хамид весь позеленел. Резной, хорошей ручной работы терем провалился сквозь землю. В воздухе мелькнули роскошные варварские гаремы, староримские луперналии и даже Версальский дворец в эпоху разложения феодализма.

Грубый Корнеев всю эту древнюю старину обплевал и облаял:

– Типичное не то!

– Да не кричи ты на Абдулку, – поморщился Роман.

– Он сам Хамид! – осатанел Витька.

– Да брось ты… Загони его в бутылку.

– А ну, марш в бутылку! – заорал Витька.

Абдул-ибн-Хамид трясся как осиновый лист, бился лбом о землю, печально посыпал смоляные кудри золой и пеплом, но лезть в бутылку не желал.

– Стоило бы все-таки загнать его в бутылку. Вить, ты какие заклинания знаешь?

– Все! Но черта с два его проймешь заклинаниями, если он не имеет даже представления о железобетонных конструкциях. Темнота! Сапог! Чугун! Неуч допотопный! Бракодел несчастный!

Абдул-ибн-Хамид испуганно сжался, от чего значительно уменьшился в размерах. Конечно, Роман это немедленно заметил, хотя глядел совсем в другую сторону.

– А впрочем, все может случиться, – задумчиво пробормотал он. – Ребята, а что, если врезать по терминологии?

Он лег на живот, оперся локтями на песок и, внимательно глядя в глаза джинну, тихо промолвил:

– Панель.

Абдул-ибн-Хамид понурился, как сачок на экзамене по сопротивлению материалов.

– Шлакоблок. Стабилизатор. Квартсекция. Паркет. Раскладушка. Канализация. Лифт. Звонок…

Несчастный Абдулка-ибн-Хамидка таял буквально на глазах. Современные знания развеивали его, как древний миф.

– Туалет! – радостно заревел грубый Корнеев. – Унитаз! Эврика!

Загнали-таки Абдулку в бутылку. Упрятали под колпачок болезного. Витька поплевал на мозоли и зашвырнул колдовской сосуд далеко в синее море.

Некоторое время мы тупо взирали на пустынные волны, куда только что шлепнулась бутылка. Неожиданно бездонные волны разверзлись, и со дна морского шуганул дым без огня. В воздухе мелькнули и сразу же растаяли резные терема, варварские шатры, многоэтажные пагоды, античная строительная классика и даже Версальский и Букингемский дворцы эпохи упадка.

– Вот жаль, разбилась! – злобно процедил добряк Корнеев.

Я уже понял, что грубость у него – это внешнее, несерьезное. То есть типичное не то.

– Ой, хлопцы! – тихонько охнул Роман Ойра-Ойра. – Да ведь бутылку открыли антиподы из Атлантиды!

Мы (Витька и я) обалдели.

– Так, – где-то за нашими спинами отозвался вежливый голос директора нашего НИИ двуликого Януса. – Баклуши бьете? Интересно, о чем я с вами вчера беседовал?

Мы пытались придумать, что же ответить ему. Решили отвечать рано поутру, ведь утро вечера мудренее. Придется двуликому полгода ждать ответа. Ну, да это совсем-совсем другое дело…

Рэй Брэдбери. ИЮЛЬ 2001. ПЯТАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Позади остались неимоверные ускорения в ярких сполохах неслышного пламени, пронзительные неугасающие глаза жутких галактик, острый холод постоянно сдерживающего ужаса – шестьдесят миллионов миль черно-цветовой космической бездны. Перед ними были первая, вторая, третья и четвертая экспедиции, но судьба их предшественников не была им известна. От Земли до Марса сквозь бескрайнюю звездную пустыню протянулась пятая, такая же слабенькая, зеленая ниточка жизни.

Тройка землян – капитан Уайтхолл, штурман Чатауэй и врач Гиббонски – прошли мрачную невесомую пустоту и теперь снова привыкали к удивительному чувству планеты.

– Было бы неплохо раздавить бутылку и немного развеяться, – хмуро выразил общую тайную мысль Сэм Чатауэй.

Врач Гиббонски немедленно достал литровую посудину с бешеным девяностовосьмиградусным напитком. Но Джефф Уайтхолл запретил пить.

– Если нам хочется выпить, то пить ни в коем случае нежелательно, – пояснил капитан. – Неизвестно, что случилось на этой планете с нашими предшественниками.

Они вышли из ракеты и замерли, ошеломленные. Несказанно чарующий мир чужой планеты встретил их шелковыми касаниями мягкой красной травы, ласковым теплым дыханием спящей ночи и незнакомыми, едва уловимыми, но совсем-совсем нестрашными шорохами.

Разряженная пьянящая атмосфера кружила голову. Капитану Уайтхоллу неожиданно захотелось раскинуть руки и после плавного разбега легко воспарить к большим, как жемчужины, звездам. Невероятно, но он был убежден, что и на самом деле способен летать.

Нет, здесь все-таки чудесная, очаровывающая атмосфера. Она щекочет ноздри, как неслышно взрывающиеся пузырьки шампанского. В нем слились воедино редкостные, дефицитные даже на земле запахи: сладкий аромат греческого коньяка "Метакса", тонкого, благородного "Мартеля", в нем словно растворились молекулы шотландского виски и венгерского токая. Но надо всем доминировал победоносный запах импортной "Московской". Джефф Уайтхолл с радостью ощутил, как из его взволнованной груди вырывается пылающее алкогольное дыхание. Сладкие, хмельные испарения чужой планеты растворились в крови землян, как мастерски приготовленные коктейли, и темным сумраком туманили голову.

И вдруг какое-то незнакомое ему раньше ощущение заставило его насторожиться. Он тревожно оглянулся и с испугом увидел, что с Сэмом Чатауэем происходит что-то непонятное. Штурман менялся на глазах. В его взгляде проступали черты ночных хищников. Капитан Уайтхолл невольно попятился назад и заскреб по кобуре непослушными пальцами, пытаясь выхватить плазменный мордер.

В то же мгновенье Чатауэй исчез. Капитан Уайтхолл увидел, что к нему со злым шипеньем ползет уже не штурман, а подколодная змея. Джефф не успел понять, как это случилось, и никогда потом не мог ничего объяснить. Он так подпрыгнул, что взлетел к самым звездам. Он уже был не капитаном межпланетного корабля, он был могучим орлом, который готовился стремительно ринуться вниз, безжалостно вонзить свои когти в скользкое тело змеи, чтобы потом со страшной высоты обрушить ее на острые камни. Однако в последний момент змея обернулась омерзительным страшилищем. Перед орлом мелькнули огромные перепончатые крылья и хищно раскрытые когти, полутораметровый клюв, усеянный крупными и острыми зубами, блеснули налитые кровью и безумной злобой глаза. Последовавшие этапы невиданного поединка менялись, как в калейдоскопе.

Капитан Уайтхолл, спасаясь от пикирующего чудовища, забронировал свое тело в доспехи гигантской вымершей черепахи, вооружился мощным хвостом-булавой со страшными ороговевшими шипами. Тогда Сэм Чатауэй навис над ним циклопической тушей мастодонта, чтобы умоститься на черепахе и всей своей неимоверной массой раздавить ее. С диким животным ревом Уайтхолл вырвался из-под необъятного чрева Сэма-мастодонта, но уже не в виде неповоротливой доисторической черепахи с волокушей-булавой, а в самом страшном облике могучего хищника всех геологических эпох – тиранозавра-рекса.

Для Сэма-мастодонта игра была окончена. Сэм решительно сбросил с себя сотни тонн немыслимой тяжести и снова обернулся обычным штурманом Чатауэем. Жалкой тенью шмыгнул он в раскрытый люк под защиту непобедимого космического корабля. Капитан Уайтхолл, на ходу скребя кобуру мордера, ринулся вслед за ним…

…Медленный кроваво-черный рассвет вставал над Марсом. Капитан Уайтхолл раскрыл глаза. Он полулежал в своем командорском кресле. Каждая клеточка его тела болезненно ныла, в голове был туман. Он вспомнил о бутылке врача Гиббонски, которую вчера запретил распивать, и едва поднялся. Все плыло у него перед глазами. Он протянул руку и взял со стола бутылку.

Странное дело – литровая посудина была абсолютно пустой.

Ф.Дюрренматт. РОЗНИЦА

Хотя он сидел уже довольно долго, маленькими глотками потягивая вермут "чинцано", в большущей бутылке еще оставалось на два пальца вина, а перед ним все еще лежали нетронутые аппетитные кусочки сыра и сочные кружочки лимона. Все было желтым, как измена, – вино, сыр, лимоны. В то мгновенье, когда он кинул в узкий кратер бокала кусочек мелко наколотого льда и начал сосредоточенно следить за прихотливой диффузией зимних протуберанцев, в его жизнь вошла Молодая женщина.

– Извините, я вам не помешаю?

Женщина была стройной, имела в меру округлые формы, одета скромно, со вкусом. А он уже находился в том блаженном состоянии, когда все люди начинают нравиться.

– Прошу вас! – засуетился он, почему-то немного волнуясь. Легкая краска залила его тщательно выбритое лицо, довольно приятное, но какое-то безвольное, как у взрослого человека, который до сих пор живет на средства родителей. – Возможно, вы составите мне компанию? – боязливо предложил он.

Женщина согласилась на его неумелое предложение с такой милой, очаровательной покорностью, что это и ему самому придало смелости. Он протянул ей меню и через минуту с удивлением заметил, что весь стол уставлен сардинами, крабами, салатами, огурцами, помидорами, горошком, майонезом, холодными закусками, курятиной и лососиной. Чтобы скрыть свое возбуждение, он один за одним выпил полный бокал ледяного "чинцано" и сразу же зажег сигарету "Ормонд Бразиль-10".

– Начнем с лигерцкого вина? – скромно подсказала ему Молодая женщина, деловито намазывая на белый хлеб под толстым слоем сливочного масла черную зернистую икру.

– Начнем с лигерцкого, – растерянно согласился он.

Они выпили по бокалу, и он положил в рот жалкий кусочек лимона, все удивленнее наблюдая, как она жадно поедает большие порции. Со стола неумолимо быстро исчезали сардины, красное мясо раков, зелень салатов и огурцов, помидоры, горошек, круто сваренные яйца, увенчанные листиками петрушки, холодные блюда, курятина и лососина. Тем временем он в одиночку допил лигерцкое.

Неожиданно он заметил, что за его столом сидит не одна, а две молодые женщины, похожие друг на друга, как две изумрудные капли шартреза.

– Как, разве вас двое? – поразился он.

– Да, – стыдливо ответили они в один голос.

– Но почему… две?

Они мило, но и как бы извиняясь, усмехнулись и поторопились объяснить:

– Она – это тоже я, но я со следующего дня. Видите ли, я даже не припомню, когда в последний раз наедалась досыта. Меня редко так щедро угощают…

Он пропустил момент, когда на столе появилась дичь, холодная печень и паштеты, уйма паштетов, нашпигованных гусиной печенкой, свининой и трюфелями. За столом сидели уже четыре молодые женщины, похожие друг на друга, как сестры, и наливали в бокалы красное нойенбургское вино. Он смог вежливо поинтересоваться, все ли они из будущих голодных дней, и, услышав утвердительный ответ, с одержимостью осушил четыре бокала подряд за здоровье каждой из них.

Шум за соседним столиком привлек его внимание. Он оглянулся и замер – еще четыре двойника его гостьи с завидным аппетитом уминали роскошные дары земной флоры и фауны, запивая их водопадами красного нойенбургского вина. "Через минуту их будет шестнадцать", – хмуро подумал он и не ошибся. Когда их стало тридцать две, во дворе ресторана потекла кровь – резали телят для грандиозного заказа отбивных из телятины. Шестьдесят четыре женщины пухлыми алыми устами глотали, чтобы разжечь аппетит, устрицы, вымоченные в остром горчичном соусе, и глядели на него благодарными зелеными глазами.

На столах появились телячьи отбивные, рис, жареная картошка, зеленый салат и охлажденное шампанское. Его спина покрылась липким, холодным потом. Он осознал, что Судьба отнеслась к нему подло. Он попал в какую-то жуткую ловушку, и дверцы за ним захлопнулись, отрезав дорогу в обычный мир. Спасения не было, ибо это фантастическое пиршество женщин грозило продолжаться бесконечно.

Зеленоокий оригинал, а с нею и его двадцать семь копий положили себе на тарелку рис, обильно полили его жирным свиным бульоном и сверху придавили огромными отбивными, из которых притягательно торчало по мозговой косточке.

Едва он подумал, хватит ли ему денег, как помещение ресторана заполнила крикливая, голодная толпа из двухсот пятидесяти шести молодых женщин, а на столах уже высилась для них вместительная посуда с сыром, редиской, солеными огурцами и мелким луком.

Во дворе пронзительно верещали под ножами свиньи.

Кровь текла ручьями.

"Она уплетает уже в счет второго полугодия", – хмуро подсчитал он.

И все же от этой нескончаемой, безумной оргии, когда Смерть гуляла с окровавленным ножом во дворе, от этого дикого, неслыханного, фантасмагорического пиршества, от этой вакханалии откровенного служения утробе он ощущал какое-то дьявольское наслаждение.

На столах появились дымные супы и бульоны – бульоны с гренками, почками, рисом и маленькими горячими пирожками, супы овощные, с гусиными и куриными пупками. А на него с еще невысказанной благодарностью взирало созвездье уже из тысячи двадцати четырех сияющих от неподдельного счастья зеленоватых глаз.

– Хватит! – неожиданно прохрипел он, отыскивая в этой слепящей галактике ту пару глаз, которая в этот вечер первая заворожила его. – Хватит! Я предлагаю вам немедленно убираться отсюда! Вместе со мною. Мы пойдем в мэрию, а потом под венец. С этого вечера я буду кормить вас досыта, но в розницу – каждый божий календарный день. Вы согласны?

Йозеф Талло. ЭКЗАМЕН

Профессор давал студентам одно и то же задание:

– До старта остается ровно шестьдесят секунд. За это время вы можете купить бутылку. Но распить ее уже не успеете. На борту космического корабля выпивать сурово запрещено. Ваше решение?

Профессор клал перед собой кобальтовые часы с заводом на тысячу лет и внимательно следил за секундной стрелкой.

Студенты входили и выходили, а решения не было. Профессору стало казаться, что он безрезультатно просидит все тысячелетие.

Последний из экзаменующихся ответил в первые же секунды. Наверное, подготовился заранее.

– Куплю бутылку и оставлю друзьям. Пусть выпьют за мое здоровье.

Профессор и его отпустил:

– Ваше решение эгоистичное. Вы позаботились о своем здоровье, но не подумали о здоровье ваших друзей.

В коридоре лихорадочно анализировали различные варианты. Некоторые обосновывали необходимость отложить старт. Была высказана еретическая мысль не покупать бутылку, но она не нашла поддержки, и над ее автором сообща издевались. Несколько человек тихо отправились в буфет. Наконец вошла юная девушка. Почти девочка. Совсем еще ребенок. Она испуганно глядела на профессора и дрожала.

Профессор был уверен в еще одной непоправимой утрате для космоса и, чтобы сократить тягостную минуту, начал повторять:

– До старта осталось ровно шестьдесят секунд…

"Разумеется, она купит бутылку и выпьет ее, едва оторвавшись от Земли, – с едким сарказмом подумал он. – Ведь это будет бутылка молока!"

Когда она ответила, голос ее прерывался от волнения:

– Я куплю самую дорогую бутылку и возьму ее с собой.

Профессора словно разбудили от спячки.

– Зачем? Ведь вы, наверное…

– Никогда! – покраснела она, подтверждая его невысказанную гипотезу. – Но я могу встретить инопланетную цивилизацию. А я не люблю являться в гости с пустыми руками!…

Профессор поднялся. Глаза его предательски увлажнились.

– Прекрасно! – взволнованно сказал он юной девушке, почти девочке, совсем еще ребенку.

Профессор обмакнул перо в чернильницу и красными чернилами поставил студентке "отлично" по всем дисциплинам: астрофизике, астрохимии, астроботанике, астрописанию, астрорисованию и астрономии…

Когда она собиралась покинуть аудиторию, он растроганно сказал ей:

– Кстати, загляните вечерком ко мне в гости. Заранее признателен!

Станислав Лем. ПУТЕШЕСТВИЕ ЮБИЛЕЙНОЕ

После юбилейного банкета, устроенного благодаря бескорыстной помощи профессора Тарантоги, который неутомимо носил из моей ракеты канистры с водкой польской выборовой, некоторые завистники распустили пакостные слухи, будто я заядлый любитель крепких напитков и путешествую лишь для того, чтобы на чужих планетах, подальше от бдительного контроля общественности, предаваться своему постыдному пороку. Как это ни удивительно, но развеять такой бессмысленный наговор всегда труднее, нежели самую мудрую теорию. Впрочем, я попробую все-таки изложить действительный ход событий, хотя злые языки и игнорируют правдивые факты. Свое юбилейное путешествие я совершил на планету Тару в системе Водолея. Ясное дело, здесь повсюду был введен сухой закон, хотя ни единого дела нельзя было выполнить без бутылки, от чего особенно страдали командированные.

Планета была такой крохотной, что мне пришлось рассматривать ее в мощнейший микроскоп. Разумеется, из-за своей" мизерной массы Тара имела такую никчемную атмосферу оболочки, что в ней могла испепелиться разве что космическая пыль. Все остальные предметы, которые по своим размерам превышали головку самой меньшей шпильки, без всяких трудностей достигали ее поверхности. Нужно ли пояснять, что в связи с этими уникальными природными условиями планета ежесекундно подвергалась ужасным метеоритным бомбардировкам! Разрушения были страшными, жертвы бесчисленными, но никто из аборигенов и не думал горевать. Дело в том, что какая-то страховая компания снимала со всего живого молекулярные матрицы, по которым мгновенно восстанавливали, казалось бы, невосполнимые потери. Каждый из таранцев без какого-либо ущерба для здоровья погибал самым умопомрачительным способом раз сто в сутки.

Теперь вам будет понятно, какое надо иметь непоколебимое мужество, чтобы отказаться от матрикации на время пребывания на этой космической камнедробилке. И все-таки смельчаки нашлись. Это были пятеро моих соотечественников, командированных на Тару, которые в интересах дела во время матрикации вместо себя подсунули по бутылке контрабандной горилки. Отныне они имели неограниченные запасы алкоголя, поскольку по мере уничтожения питье в бутылках немедленно восстанавливалось .

– Пан Тихий, – корректно обратились ко мне герои, когда мы устроились в местном отеле, – нех пан уважит общество. Компания наша небольшая, але бардзо повонжна. Нех пан сделает честь!

Я не нашел достойных причин для отказа моим бесстрашным соотечественникам.

Эфемерно выглядела наша компания, когда мы собрались за столом. Герои тонули в подушках, ватных одеялах, перинах и матрасах, которые защищали их от обломков осколочных метеоритов. Должен отметить, что ни один из них даже и не подумал упрятаться в надежный космический скафандр, который был способен защитить хотя бы от прострелов небесными телами величиной с фасоль: в скафандре нельзя было выпивать.

Но какой-то пан красовался в полном снаряжении средневекового рыцаря. Ржавые доспехи противно скрежетали и гремели при малейшем движении. Не хватало тут еще костюма водолаза-глубоководника!

Не успели мы налить по одной, как стену проломил ужасный болид и уложил на землю двоих. Вторым был я. Но, поскольку я был издавна заматрикован, моя собственная гибель прошла для меня безболезненно, будто я сначала отключился, а потом снова включился. Я оглядел общество. К сожалению, рыцарь, гремевший несмазанными доспехами, был жив-здоров, зато вместо соседа слева торчало какое-то подобие каменного надгробия. Все бутылки были целы. Компания смелых земляков уже веселилась.

Не успел я долить себе первую, как несколько раз подряд отключался и включался, к счастью без фатальных последствий для других сотрапезников. Потолок обрушился в тот момент, когда доблестный рыцарь произносил путаный, как лабиринт, тост, пытаясь перекричать скрежет, скрип и лязг своих доспехов. Под жуткими обломками оказалось двое. Вторым был я. Когда я включился, неуязвимый рыцарь все еще боролся со своими доспехами, пытаясь выбраться из путаных периодов своего тоста.

Нас сидело лишь трое, когда рухнули стены. Я отключился. Когда я снова возник на краю стола, этот подонок-рыцарь мерзким голосом орал непристойные песни, оглушительно барабаня по своим не очень помятым доспехам. К счастью, пение длилось недолго, так как под нами разверзлась бездна, и через минуту я очутился один на один с пятью полнехонькими бутылками.

Было бы неразумно с моей стороны не воспользоваться такой редкой

возможностью. Я подогнал свою ракету к руинам отеля и стал наполнять горилкой многочисленные канистры для горючего. Бутылки служили мне неисчерпаемым источником. В тот момент, когда я опорожнял пятую, первая уже снова была наполненной до горлышка.

Вот, собственно, и все события, которые вызвали безосновательные нарекания, пересуды и просто клевету. Меня обвинили даже в том, что, когда я вернулся на Землю, большинство канистр оказались пустыми. Но не стоит забывать, что я носил их на борт Через сплошной метеоритный град, а у меня ведь всего десять пальцев, чтобы закрывать пробоины. Кроме того, я очень спешил, ибо путешествие с Тары в Солнечную систему длится почти десять относительных лет. Но о том, чем я занимался на протяжении десятилетнего пребывания в ракете, я расскажу как-нибудь в другой раз…

И. Росоховатский. СЛЕДЫ ВО ВРЕМЕНИ

Казалось, кровавая жидкость вот-вот разорвет молекулярное натяжение выпуклого мениска и польется через высокие края бокала. Поллитровая бутылка агонизировала, испуская последний винный дух. С интервалом в десять – двенадцать секунд из нее капали медленные рубиновые слезы.

А он стоял и с веселым видом оглядывался вокруг. Он искал, куда упрятать мертвую и уже ненужную стеклотару. Он был исследователем, и его всегда захватывало пьянящее ощущение рискованного поиска.

…Прошло тридцать пять лет. Он снова был в этом месте и в этом доме.

Далекое, неясное воспоминание шевельнулось в извилинах его мозга. И вдруг, протягивая вперед руки, словно покоряясь какой-то неведомой магнетической силе, он словно лунатик двинулся к длинному ряду спаренных секций батарей парового отопления.

Память рук сработала совершенно автономно. Рукам не надо было посылать из нейронного лабиринта мозга сигналы-воспоминания. Они сами осторожно пошарили за батареей и вытянули из тайника старую, окутанную пушистым слоем многолетней пыли бутылку. Там, где поверхности бутылки касались его нервные пальцы, пыль исчезала. Бутылка заблестела, заискрилась солнечными лучами, словно радужный, полный жизни оазис среди мертвой пустыни.

Он держал в руках бутылку, возмужавший и закаленный в горниле жизни. Неожиданная догадка вспыхнула ослепительным светом: за тридцать пять лет кирпич рассыпался бы порохом, коррозия пожрала бы металл. А бутылка была как новая, готовая к долгой жизни на благо человечества!

Впрочем, ее все же следует исследовать, всесторонне проверить гипотезу, подвергнуть точному анализу. Он напряг память, силясь припомнить, где бы здесь это можно было сделать. И, наконец, вспомнил. Потом заботливо завернул бутылку во вчерашнюю газету и пошел сдавать ее в гастроном. От спокойной уверенности в полном торжестве научной мысли на сердце было необычайно легко.