Быть может, в старости увидишь ты закат
И вспомнишь тесное чужое небо,
Каштаны вдоль бульваров, зимний сад,
Глоток воды, сухую корку хлеба,

Любовь, которой не было всерьез —
(— Изгнанника печальные приметы), —
И вдруг, — как дождь, как миллионы роз,
Как чудо роз святой Елизаветы…

Чугун, гранит. Реки глухие воды.
Конец столетья, гордый пустоцвет.
Шум сборищ, воздух споров и свободы,
Закат, еще похожий на рассвет —

Империи расцвет и увяданье,
Осенний дождь, туман и мокрый снег,
Тоска, безвыходность и состраданье —
Серебряный, и все ж великий, век.

Мы научились принимать без позы
И свет и мрак. Увы, узнали мы
Арктические белые морозы
И жаркие объятия Москвы.

Листок неведомый, листок кленовый
Вновь сорван с ветки, буря мчит его
Вдаль, в холод, в дождь, к брегам чужбины новой
Для смутного призванья своего.

Но здесь цветут блаженною весною
Каштаны вдоль бульваров, и закат
Над городской разрушенной стеною
Прекраснее былого во сто крат.

Вслед обреченной гибели Европе
Заря встает и утро свежесть льет,
И не умея думать о потопе,
Офелия, безумная, поет,

Бредет, с полузакрытыми глазами,
Над омутом… И, стоя на краю,
С отчаяньем, восторгом и слезами
Я гибель и Офелию пою.

Сияющий огнями над Невой,
Смятенный город — ропот, плач, волненье,
Двух черных троек топот роковой
О, эти дни, которым нет забвенья!

Фельдъегерь бешено кричит во тьму
На ямщика — усталость, холод, злоба
Мертвец в гробу колотится: ему
По росту не успели сделать гроба…

И этот стук, России смертный грех,
На Вас, на детях ваших и на всех.

Воскресный день, сырой и душный
Что делать мне? Везде тоска,
Свинцово-серый свод воздушный,
Деревья, люди, облака —

Весь мир, как будто поневоле,
Томится в скучном полусне.
Поехать в лес? Поехать в поле?
Теперь все безразлично мне.

Еще недавно так шумели
Витии наши обо всем,
Еще недавно «к светлой цели»
Казалось нам, что мы идем,

Что мы «горим», что вправду «пишем»,
Что «дело нас в России ждет»,
Что «воздухом мы вольным дышим»,
Что мы «в послании» — и вот

Лишь скудное чужое небо,
Чужая чахлая трава
И, словно камень вместо хлеба,
Слова, газетные слова.

Я верил в тайное сближенье
Сердец, испытанных в беде,
Я думал — горнее служенье
Дано изгнаннику везде.

Но верность — высшая свобода,
Изменой верных смущена.
— Бессонной ночью, до восхода…
Паденье до конца, до дна.

Лишь пена, что в песке прибрежном
Кипит, несомая волной,
Лишь горы, что виденьем снежным
Вдали стоят передо мной…

Без «возвышающих обманов»,
Гостями странными везде,
Чужие — средь различных станов
И нелюбимые нигде —

Вы, обреченные судьбою,
Друзья, хранители огня,
Друзья, гонимые со мною,
Враги сегодняшнего дня.

Куда нам, с нашей нищетою,
В сегодняшний стучаться день?
Над стадом — вещей темнотою
Огромная несется тень.

Война. Гражданское волненье…
— Но прочь! Вдоль темных берегов
Люблю воды глухое пенье,
Сиянье горных ледников.

Тропой кремнистой над обрывом
Иду один. Навстречу мне
Неумолкаемым приливом
Несутся тучи в вышине.

О чем писать теперь? Я утомлен,
Не хочется мне думать об искусстве;
Сейчас, когда гроза со всех сторон,
Не время даже помышлять о чувстве
Гармонии. Высокий строй, стиха,
Высокий голос Бог судил другому.
Печален я: печаль всегда тиха.
Бедняк, кряхтя, ложится на, солому
В сарае скотном, чтоб увидеть сон. —
И бедняку, наверное, приснится
Что стал богат он. Славой обойден,
Во сне он знатным титулом кичится
И пригоршнями — где уж скучный, счет,
Швыряет золото… А мне — другое:
Река прохладой летнею влечет
На берег с удочкой. Нас в мире — двое.
Кусты, шоссе, деревья, облака —
С раскрытым воротом — жара какая!
Купанье, солнце, тишина, пока
Нас — только двое… Резкий треск трамвая,
Звонок, — и вмиг срывается мечта.
Зима, зима! В дождь, в грязь, на мостовую!
А помнишь, от тернового куста
Ты веточку оторвала сухую?
Под деревенским грустным алтарем
Мы вечером сидели и молчали;
Над ржавым католическим крестом
Качаясь, паутинки проплывали,
А зреющие свежие поля —
Совсем Украйна…
Дом под крышей красной,
Потрескавшаяся, в пыли, земля.
— Нет, этот воздух, светлый и прекрасный,
И лес, и одиночество с тобой
Зачем нам вспоминать, к чему все это?
Есть грех, без оправданья, без ответа
Пред Богом, пред людьми, перед собой:
Увидеть свет — и отойти от света.

Я стою в тишине,
Огоньки, как во сне,
Никого. Одиночество. Ночь.

Никакой красоте,
Никакой высоте,
Ни себе, ни другим не помочь.

И напрасно я жду,
Ветер гасит звезду —
Свет последний — как будто навек.

В аравийской пустыне, на льду, на снегу,
На панели, в окне, в освещенном кругу
Навсегда одинок человек.

В прошлые дни —
Счастья, молодости и печали,
Вечером, в сумерках летних, огни
Вдоль зеленых витрин расцветали.

И под легким туманом, под мелким дождем,
Сквозь шуршанье шагов беспокойных прохожих,
Выплывали дома, невозможные днем,
Строем стен ни на что не похожих.

И в бессмысленном мире для нас, милый друг,
Замыкался сияющий радостный круг,
О котором — глаза, выраженье лица, —
О котором нельзя рассказать до конца.

Я болен. Не верится в чудо,
И не было чуда, и нет.
Я понял: ко мне ниоткуда
Уже не доходит ответ.

Лишь в старости, лишь через годы
Холодной и долгой зимы
Я вспомню явленье свободы,
Что в юности видели мы.

Но разве для смертного мало —
В железах, в темнице, во рву —
Такого конца и начала
Свидетелем быть наяву?

Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли,
Отблеском мутным мерцает вверху потолок.
Ни о каком вдохновеньи, о правде, о смысле
Я не могу рассказать. Темнота и песок,

Берег высокий и строй одиноких мечтаний.
Небо ночное омыто недавним дождем,
Ясная осень, холодный простор расстояний,
Каменный, мерно дрожащий под грохот автобусов, дом.

И пламенеют цветы на убогих лиловых обоях,
Нежность в груди нарастает, звуча в тесноте, как прибой;
Смутная женственность, как мне поладить с тобою,
Как мне смириться, и дальше — как быть мне с тобой?

Изольда, доносится зов приглушенный
Чрез море, чрез вечность, чрез холод и тьму.
Нечаянно выпить пажем поднесенный
Любовный напиток — проклятье ему!

Изольда, мы избраны Богом и небом,
Изольда, любовь — это случай слепой,
Над брачной фатою, над солью и хлебом
Смыкаются своды пучины морской.

Средь солнца, средь волн,
средь полуночной стужи,
Под грохот прибоя, под шелест дубов
Отныне прославят бретонские мужи
Несчастье твое до скончанья веков.

Изольда, ты слышишь: навеки, навеки
Печальная повесть о жизни земной:
Два имени будут, как горные реки,
Сливаться в один океан ледяной.

Лицо твое светит средь бури и мрака,
Кольцо твое тонет в кипящей воде,
И грех твой, и ложь оскверненного брака
Сам Бог покрывает на Божьем суде.

Молись — но молитва не справится с горем.
Вино пролилось, колдовская струя,
И тяжестью черной темнеет над морем
Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.

Господи, Господи, Ты ли
Проходил, усталый, стократ
Вечером, в облаке пыли,
Мимо этих простых оград?

И на пир в Галилейской Кане
Между юношей, между жен
Ты ль входил — не огнем страданья,
Но сиянием окружен?

В час, когда я сердцем с Тобою
И на ближних зла не таю,
Небо чистое, голубое
Вижу я, как будто в раю.

В черный день болезни и горя
Мой горячий лоб освежит
Воздух с берега светлого моря,
Где доныне Твой след лежит.

И когда забываю Бога
В темном мире злобы и лжи,
Мне спасенье — эта дорога
Средь полей колосящейся ржи.

В городской для бедных больнице
Ты в январский день умерла.
Опустила сиделка ресницы,
Постояла — и прочь пошла

Из палаты, чтоб доктор дежурный
Смерть отметил. А день за окном
Был сухой, холодный и бурный.
С заострившимся белым лицом

На кровати под одеялом
Ты лежала. И чудо вошло
В наше сердце. В лесу за вокзалом
Много снега за ночь намело.

Гроб сосновый с трудом сносили
По обмерзшим ступеням. И вот
Все как прежде. Похоронили.
День за днем, год за годом идет.

Но в таинственном освещеньи
Погребальный хор над тобой
Рвался в небо в таком волненьи
И с такой безысходной мольбой,

Что — и каменный свод бы раскрылся…
Годовщина. Как будто вчера
Гроб закрыли, снег прекратился,
Дождь холодный пошел с утра.

Мне в юности казалось, что стихи
Дар легкий и прекрасный. В сменах года,
В солнцестояньи, в звездах, в силе ветра,
В прибое волн морских — везде, во всём —
Создателя пречистое дыханье,
Высокий строй его, — и счастлив тот
И праведен, кому дано от Бога
Быть на земле поэтом…
— Горький дар, —
Скажу теперь. Я ничего не знаю:
Ни ближнего, ни Бога, ни себя,
Не знаю цели, а мое призванье —
Безумие, быть может.
О, когда б
Нашел я силу до конца поверить,
О, если б мог я, если бы сумел
Отвергнуть суету, уйти в пустыню —
Туда, где в первозданной простоте
Распаду наше чувство неподвластно,
Где наша мысль осквернена не будет
Тщеславием бесплодным; где любовь,
Как высота нагорная, от века
Для чистых сердцем, для любимых Богом,
Для верных навсегда утверждена.
И вот, опустошен, в который раз
Смотрю на небо летнее ночное
Над улицей. Пустынно и темно.
Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем
Из парка веет. Спят мои враги,
Спят и друзья. Вверху сияют звезды.

Что по свету вам искать награды,
Ссор с мужьями Сьены и Гренады?
Что хранить под складками плаща:
Шрам пониже правого плеча,
Ленты, сувениры и рапиру,
Лен и шелк, тоску и пустоту?
Кто вы, рыцарь, завещавший миру
Всю безвыходность и красоту?

Чтобы сделать каждый миг короче,
Полюбив, вы любите две ночи,
Много — месяц (лунный!), а потом
Стоит ли и говорить о том?
Многое подвластно вашей силе:
Вы уйдете, вам ли изменили,
Вместе ль начинаете скучать
Слишком мало любят Дон-Жуана,
Отравилась только донна Анна, —
Спит она, и на устах печать:
Больше вам не будет докучать!

«Служат дамам честь моя и шпага,
Серенады прославляют их…»
— «Бешеная удаль и отвага,
Кольца; и перчатки и бумага
Женских писем… Бедный мой жених!

Разве ты не знаешь: есть другие
Пени, вздохи, жалобы и сны —
В женщине и Марфа и Мария
Неразрывно соединены.

— Вечерами — во дворцах и в храмах,
По ночам — в саду и у окна
Сколько их, прекрасных и упрямых,
Ласковых и нежных, как она…

— Так вы на прощанье говорили.
Что же? Клятвы, слезы и обман?
Вас ли по достоинству ценили,
Стройный и прекрасный Дон-Жуан?

Дон-Жуан, вы правы, время скупо,
Да, любовь не вечна и проста.
Вечно только море бьет в уступы
Прочных скал у этого моста.

Только Бог, что в небе — звезды множит,
Должен думать о любви такой;
Тело, грешное, отдать не может
Больше раза девственный покой.

И к чему тогда с такой отвагой,
Ради призрака, кого ища,
Вы звенели бесполезной шпагой,
Пыльный плащ по камням волоча?

Дон-Жуан, вы Анну позабыли —
(Вспомнилось — при слове Анна — столько лиц!..)
Помните: лучи и тени плыли
Словно крылья стимфалийских птиц.

Помните: Господь железным градом
В крышу келии моей стучал.
Шли с тобою мы цветущим садом
Почему же ты тогда молчал!

Дон-Жуан, вы ждете у погоста?
Ждите, ждите, — месяцы, года.
Плачете? Вы не любили просто
Значить — не любили никогда.
Дон-Жуан, вы не любили долго:
Час настал для Божьего суда.
Кто не платит здесь святого долга,
Тот во тьме пребудет навсегда.
Плачете — над этой грудой шелка?
Донна Анна польщена, горда.
Шарф ее и черная наколка…
Полно, милый, стоит ли труда!

«Как в пригороде под мостом река
Влечет в своем замедленном теченьи
Грязь городскую, щебень, горсть песка
И солнечного света преломленье,

Так наше сердце гибнет — каждый час,
И ропщет плоть и просит подаянья,
Чтоб Ты сошла и облачила нас
В достойное бессмертных одеянье…»

— Свершилось. Посетило. Снизошло.
— Он слышит шум шагов твоих, Мария,
А за окном на мутное стекло
Блестя, ложатся капли дождевые.

Но голова горит в огне, в жару
От музыки, от счастья, от похмелья;
Из темноты, под ливень, поутру
Куда-нибудь, на свет из подземелья.

По лестнице спешит, шатаясь, он. —
Как выдержать такое опьяненье!
Светает. Над рекой несется звон
И в церкви утреннее слышно пенье.

Короткоштанный пасынок Вийона,
Нечистый, воротник, пух в волосах…
— Вы для народа — оба вне закона
И не любимы там, на небесах.

Под звон тарелок в кабаке убогом
Убогий ужин с другом, а потом
Стихи — пред вечно пьяным полубогом,
Закутанным в дырявое пальто.

И ширится сквозь переулок грязный
Простор, и вдруг среди хрустальных вод
Качается, в такт музыке бессвязной,
На захмелевшем бриге мореход.

Что видел грешник, не принявший славы,
Что сердцем понял, сразу, свысока
Смотря с борта на чахлые агавы,
На скудость черного материка?

Но, ослепленный внутренним сияньем,
Он душу потерял, он стал без крыл,
Стал мудрым — несказанным, новым знаньем,
И никогда о нем не говорил.

«Мир — стройная система, а разлив
Неукрощенных чувств доступен многим.
Поэт лишь тот, кто чувство подчинив,
Умеет быть достойным, мудрым, строгим»…

Перчатки, отвороты сюртука
И властный профиль — мне таким он снится.
Он был скупым: спокойствие песка,
В котором бешеный самум таится.

Мне снится он, надменный и прямой —
Прямые линии присущи силе;
Был одинок всегда учитель мой:
Склонялись перед ним, но не любили.

Он говорил: «Сверхличным стань, поэт
Будь верным зеркалом и тьмы и света,
Будь прям и тверд, когда опоры нет,
Ищи в других не отзвука — ответа.

И мир для подвигов откроется, он твой,
Твоими станут, звери, люди, боги;
Вот мой завет: пойми верховный строй —
Холодный, сдержанный, геометрично-строгий.

Снег на вершинах, сталь, огонь, алмаз
Бог создал мерой высшей меры в нас!»

«Чахотка ныне гения удел!
В окно больницы, льется свет потоком,
День, может быть, последний, догорел,
Но ангел пел нам голосом высоким.

Блуждали звезды в стройной, тишине,
Часы в палате медленно стучали.
Лежать я буду: солнце на стене,
На белой койке и на одеяле.

Я в этом пыльном городе умру,
Вдруг крылья опущу и вдруг устану,
Раскинусь черным лебедем в жару,
Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:

Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,
Я вижу ангела, я умираю,
Я мысли, как корабль вслед кораблю,
В пространство без надежды отправляю.

Вот солнцем освещенный влажный луг,
Вот шелест веток, паруса движенье…»,
Поэт очнулся. Он глядит — вокруг
Коляски, шум. Сегодня воскресенье.

Цветут каштаны — о, живой поток!
Цветут акации — о, цвет любимый!
Он шел, он торопился на урок,
Озлобленный, усталый, нелюдимый,

Остановился где-то сам не свой. —
Дух дышит там, где хочет и где знает —
Какая тема странная: больной
В общественной больнице умирает.

Каким скупым и беспощадным светом
Отмечены гонимые судьбой,
Непризнанные критикой поэты,
Как Анненский, поэт любимый мой.

О, сколько раз, в молчаньи скучной ночи
Смотрел он, тот, который лучше всех,
На рукопись, на ряд ненужных строчек,
Без веры, без надежды на успех.

Мне так мучительно читать, с какою
Любезностью — иль сам он был во сне —
И беззаконно славил как героя
Баяна, — что гремел по всей стране.

И называл поэзией — чужие
Пустые сладкозвучные слова…
И шел в свой парк… И с ним была Россия,
Доныне безутешная вдова.

Парк расцветающий, весенний,
В пруде глубоком отражен;
Мерцаньем призрачных растений
Взор лебедей заворожен.

Какою тайной беззаконной
Вода притягивает их?
Мир подлинный, мир преломленный
Какой правдивее для них?

Как человеку, белой птице
Даны простор и высота;
Ей пред рассветом та же снится
Земли печальной красота.

Но, созерцая отраженье
Лучей, встающее со дна,
Нам недоступное ученье
О небе черпает она.

Качалось дерево сухое
В ненастный вечер за окном,
Сад почернел, как остов Трои,
Сожженной гибельным огнем.

Всю ночь до самого рассвета
Очаг, дымя, пылал в углу
И дождь, размеренно, как Лета,
Стекал беззвучно по стеклу.

Нигде ни шороха, ни стука,
Все то же, как сто лет назад:
Грязь на дороге, ветер, скука,
Восход, похожий на закат.

Командарм под стражей, под замком.
Часовые, сторожа кругом.

Завтра рано утром повезут
Командарма красного на суд.

— Ты предатель родины и вор,
С заграницей вел ты разговор,

Ты с собакой Троцким яму рыл,
С мертвым Каменевым ворожил!

И увидел вдруг — в дыму, в огне —
Он себя на золотом коне:

Как он перед строем гарцевал,
Шашкою отмахивал сигнал.

Помнишь, помнишь — синий поезд твой,
Ярко-красный флаг над головой?

Как равнялся конный строй, пыля,
Как гудела, как тряслась земля,

Как сплеча рубил ты, осердясь,
Как поляков втаптывал ты в грязь,

Как кричал ты: «Белых выводи!»,
Как сердца стучали в их груди,

Как под утро наряжали взвод
Вывести их начисто в расход.

— С пулею в затылке, руки врозь, —
Завтра станем братьями, небось!

Бьется челнок одинокий
Времени в ткацком станке,
Ветер шумит на востоке,
Тучи идут налегке.

И в облаках, искушая
Смелостью гибельный рок,
Птичья летящая стая
Ищет пути на восток.

Смотрит в пространство пустое:
Неодолимо оно.
Сердце мое слюдяное,
Бедное светом окно!

Хмуро надвинув наличник,
Путь часовой сторожит.
Мимо столбов пограничных
Заяц не пробежит.

Зверю и человеку:
— «Стой!» — сиянье штыка.
Ветер сухой через реку
Низко несет облака.

В снежную русскую вьюгу,
В зимнюю трудную мглу,
Брату родному, другу:
— «Стой! Пропустить не могу!».

Ветром холодным, снежным…
— Бьется шинель на ветру…
Снегом пушистым, нежным…
— Ближе к огню, к костру…

— И над полями пустыми
Громче, все громче, ясней
Слышится чудное имя
Будущей славы твоей.

Россия! С тоской невозможной
Я новую вижу звезду —
Меч гибели, вложенный в ножны,
Погасшую в братьях вражду.

Люблю тебя, проклинаю,
Ищу, теряю в тоске,
И снова тебя заклинаю
На страшном твоем языке.

Вы что хотите выпытать у нас?
Светильник Соломона не погас:

Лишь маловерные ученики
Цель полагают в мастерстве руки.

Я вместе с вами мучаюсь, горю,
Я с Богом ночью втайне говорю,

Тоска, отчаянье и темнота
Кладут печать и на мои уста.

Я не умею циркуль растворять,
Я не умею контур рисовать,

Отвес мой, наугольник и тесло
Порой лишь оскорбляют ремесло:

Как вы, я слеп, и нерадив, и глух, —
Но не к земному напрягаю слух.

Я Воле вышней нахожу слова,
Я Бога вижу в центре вещества.

Луч сквозь готический витраж пробился —
И, вдруг, возникнув в блеске и в лучах,
Перед Женой, сияющий, явился
Посланник Божий с лилией в руках,

Глядит Она, еще лишь смутно зная,
Кто этот вестник, приходящий к Ней,
А сверху льется радуга цветная
Летающих, как бабочки, огней.

Благословенная! Твой плащ зеленый,
Дубовый стол и прялку и руно
Художник, чудным таинством смущенный,
В восторге наносил на полотно.

И краска, драгоценная, густая,
С кистей текла на просветленный фон,
И радуга ложилась золотая
В коричневые сумерки колонн…

Все: смуглое лицо в блаженной муке, —
Марии и Его нездешний лик —
Творили жадные земные руки,
Не останавливаясь ни на миг.

И лишь когда был мрак над той равниной,
Что чрез окно видна доныне нам, —
Художник стал перед своей картиной,
Окутанной в лазурный фимиам.

Над берегом солнце и ветер,
Прибой ударяет в песок,
И вечер по-прежнему светел,
И парус над морем высок.

В багровом закате алея,
Баркасы плывут вдалеке,
И флаги, как пестрые змеи,
Над пристанью налегке

По воздуху вьются… Сегодня
Суббота. И месса была,
Чтоб странников сила Господня
На всех их путях сберегла.

Был ангел послан эту душу взять
И в небо унести ее опять,
В страну, где нет печали и страданья.
И ангел тенью пал на мирозданье,
И умер я, и перестал дышать.

Тогда водитель-дух, с заботой нежной,
Крылом закрыл любезный мне порог
Земли — всей красоты ее безбрежной,
Которую велел покинуть Бог,
Порог земли, прекрасной и мятежной.

Безмолвие, простор и тишина
Сменили шум встревоженной вселенной,
И медленно, с ресниц земного сна
Теснима слепотою вдохновенной,
За пеленой спадала пелена.

Сказал мне ангел:
— Волей вечной Силы,
Здесь — область тени, той, что разделила
Земные и небесные дела…
— О, неужели смерть — такая мгла?
— Преддверие.
Но темнота слепила.

И ринулись мы в темноту, и вдруг
Краса иных миров глазам предстала;
Я сделался весь зрение и слух,
А вестник смерти, вечный, верный друг
Последнее откинул покрывало…

Всё — только сон, и никого вокруг.

Бьет полночь. Все люди уснули,
В лесу и в горах тишина.
Глубокою ночью, в июле,
На небо смотрю из окна.

Высокие синие звезды,
Мерцание дальних миров,
Высокий торжественный воздух,
Невидимый Божий покров.

И счастье и мир надо мною,
Но чем успокоиться мне —
Природой?..  А сердце земное,
Как грешник, горит на огне.

В грозе, в дыму, Господь, благослови
И удостой в раю счастливой вести,
Грехов прощенья и Твоей любви
Безбожников и верующих вместе.

Одним покровом, Боже, осени,
Дай русским соснам их прикрыть ветвями,
Штыки, снаряды, пули отклони,
Незримый щит подняв над их рядами.

О, сколько алой крови на снегу!
Встают бойцы навстречу рати черной,
Стоят они, наперекор врагу,
России новой силой чудотворной,

России прежней славою былой,
Как некогда на Куликовом Поле,
В огне Полтавы, в битве под Москвой…

Благослови народ великий мой
В его великой трудности и боли!

Как звезда над снежными полями,
В августе — над золотом садов,
В ночь весеннюю — над тополями
Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,
Матерь Божия! Любви твоей
Над землею, некогда любимой,
Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,
Гибели и смерти нет конца;
Ты, которой служат серафимы,
Ты, которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,
Молнией к стране своей прийди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади.

Падать без конца… Быть снова нищим,
Вновь идти — всё это ни к чему.
Только верность в горнее жилище
Долетит к престолу Твоему.

Верность, а не этот несвободный,
Скудный дар — сухих сердец зерно;
В плевелах и на скале бесплодной
Всё истрачено, расточено.

Отступившие от благодати,
Мы утратили Тебя — и вот
В этом мире нет сестер и братий,
Жжет кольцо мне руку, руку жжет…

Только гибель и воспоминанье!
Ясны сумерки. Гроза прошла.
За рекой, на дальнем расстояньи,
В городе звонят колокола.
Гулкий, смутный звон средневековый.
И, как в детстве, в церкви на стене
Пальцем мне грозит старик суровый,
И Святой Георгий на коне
Топчет разъяренного дракона,
И звучат в душе, звучат слова —
Строфы покаянного канона
О тщете земного естества,
О бесстрастии, об одоленьи
Духа злобы, о грехе моем
Темном, тайном, данном от рожденья —
Страшно быть с душой своей вдвоем:
Раздвоившись, мудрый и безгрешный
Видит грешного себя тогда,
Видит вдруг в себе весь ад кромешный,
Богом сотворенный для суда…
………………………………………………..
Раненый, в Ростове, в час бессонный,
На больничной койке, в смертный час,
Тихий, лучший, светлый, примиренный,
До рассвета не смыкая глаз,
Я лежал. Звезда в окно светила
И, сквозь бред, постель оправить мне
Женщина чужая подходила,
Ложечкой звенела в тишине.

Матерь Божья, сердце всякой твари,
Вечная, святая красота!
Я молюсь лишь о небесном даре,
О любви, которая чиста,

О любви, которая безгрешна,
О любви ко всем и ко всему.
Я молюсь — и снова мрак кромешный
К сердцу приступает моему.

Милость ниспошли свою святую,
Молнией к душе моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!

Вот летчик и серебряная птица,
Что режет грудью воздух разреженный,
Летят и не хотят остановиться
Над Атлантидой, в море погруженной.

Всё строже, и стремительней, и туже
Суровый ветер, холод и сиянье,
И одиночество, и звездный ужас
В пустыне нерушимого молчанья.

Я вспомнил о предании — поэме,
Которую читал еще в России,
О том, как в Индию, с ружьем и в шлеме,
Разведчик прилетел из Лемурии;

Как парсы молча, в суеверной дрожи,
Большой толпой сбежавшись отовсюду,
Смотрели на костюм из желтой кожи,
На летчика и на стальное чудо…

— Но снился мне не Леонардо важный,
Склонившийся над распростертой птицей,
А древний ил, взметенный бездной влажной,
Огромный город и чужие лица.

Я видел кратер, лавою кипящий,
И материк, погибший в океане,
Там, в черном небе, над водой блестящей,
Метался летчик на аэроплане:

Искал он сушу — и не мог спуститься,
И реял над огнем землетрясенья,
И думал: в будущем кому приснится
Такое ж безысходное круженье!

В Финляндии, где ездят на санях,
В стране суровой снега и гранита,
В стране озер… Нет, только дым и прах
Слепят глаза мне. Навсегда забыты
И монастырь, и звезды без числа
Над лесом снежным. В городе далеком
Колокола звонят, колокола —
Не над московским варварским востоком
Серебряный средневековый звон
Колеблющийся воздух раздвигает.
Не надо смерти, гробовых имен,
Сегодня Библия меня пугает
Безмерным, трудным вымыслом своим,
Тысячелетним бредом. Нет, не надо!
Я потерял мой путь в Иерусалим:
Жестокий страж пасет людское стадо,
Века летят, летит по ветру пыль,
Шумит судьбы кустарник низкорослый…
Давно завял и вырос вновь ковыль
В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,
С Горацием иль с Гоголем в руках
Сидел я на кургане утром ранним.
Два голоса звучали мне в веках —
И скиф, и римлянин. Еще в тумане,
В чуть намечавшейся душе моей
Я смутные предвидел очертанья,
Внук Запада, таврических степей
Я раннее узнал очарованье.
Незримая Италия моя
Над крымскими витала берегами;
Через века к ней возвращался я;
В степи с украинскими казаками
Я дикость вольную переживал,
Я верил в духов страшных и чудесных,
Бродя осенним вечером меж скал,
Незримо я касался тайн небесных,
Загробных, страшных теней бытия,
Видений без конца и без начала.
Порою, вечером, сестра моя
Играла на рояли. Ночь молчала.
И, как снежинки, бурей ледяной
Потоки звуков — целый мир нездешний
Вдруг прорывался, был передо мной.
Я забывал тогда о жизни внешней,
Я становился чистым и святым,
Я трепет чувствовал одуховленья…
Всё — только тень. Всё это — прах и дым,
Бесплодное мечтанье вдохновенья.

В колодец с влагой ледяной,
В глубокий сон воды безмолвной,
Осколок, брошенный тобой,
Врывается, движенья полный.

Он с блеском падает  глухим,
Сверкает вихрем брызг летящих,
И гладь, разорванная им,
В кругах расходится блестящих,

Вскипает звонкою волной.
Но истощается движенье,
И на поверхности покой
Сменяет гневное круженье.

А там, на самой глубине,
Куда ушло волны начало,
На каменном упругом дне
Она ещё не отзвучала.

И не исчезла без следа.
И долго, затаив дыханье,
Обиды не простит вода
В суровом холоде молчанья.

В лес по зелёной горе поднимаются люди.
Синие сосны, коричневый отблеск земли,
Копны в полях, как чеканная надпись на блюде,
Стадо домой возвращается в жёлтой пыли.

Вся эта роскошь природы и красок весёлых,
Словно старинного мастера передо мной полотно,
Взоры ласкает. Вдали, в нарисованных селах,
Тянется кружево крыш и дымков волокно.

Если бы снова увидеть такое виденье!
Вечером, в августе позднем, природа тиха.
Осень. Туман на заре. Петушиное пенье —
Чистый, гордый и радостный крик петуха.

В содружество тайное с нами
Вступают вода и земля,
Заката лиловое пламя
Ложится на борт корабля.

Весь белый, трубя на просторе,
Он к пристани дальней плывет,
А здесь — только небо и море
И ветра высокий полет.

Прибрежные скалы ласкает
Волны набегающий шум
И синяя мудрость морская
Сильней человеческих дум.

Ветки устало качаются
В мокром, печальном саду
Светлое лето кончается
Ветер приносит беду.
В час темноты изнурительной,
Грустную ноту ведя,
Осени шепот томителен
В медленных каплях дождя.
Слушаю сердцем молчание,
Прошлое встало со дна,
Прошлое в ясном сиянии —
И тишина, тишина.

Вот так случается весною —
Всё станет радостным вокруг
И в сердце острой теплотою
Сиянье разольётся вдруг.

Как паутинка — дуновенье,
Две-три секунды, счастья миг —
И налетает вдохновенье,
Не вычитанное из книг.

Все что было — как много его и как мало!
Ну, а память, магическая игла,
Пестрым шелком узоры по белой канве вышивала,
Возбуждала, дразнила, манила, звала.

«Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы?
Под мостами вода навсегда утекла
И остались одни арок гнутые своды,
Серый камень, чужая парижская мгла.

И когда-нибудь скажут: «их время напрасно пропало,
Их судьба обманула, в изгнанье спасения нет».
Да, конечно! Но все же прекрасное было начало —
Радость. Молодость. Вера. И в сердце немеркнущий свет.

Выхожу на дорогу с тобою,
Милый друг мой, мы вместе идём.
Плачет ветер, подобно гобою,
Туча вновь угрожает дождём.

Под таинственным небом деревья
Спят в тумане, и сон их глубок,
Сон их — древность, костры и кочевья,
Дальний путь и тропа на восток.

Вот, лицо к твоему приближая,
Слышу ветра каспийского звон,
Вот земля зацветает чужая
Пёстрым станом шатров и знамён.

А вокруг — тишина полевая.
Сядем тут, над ручьём, у креста.
В летний вечер вода ключевая
Так прозрачна, легка и чиста.

Выйду в поле. На шоссе всё то же.
Изредка мелькнёт велосипед.
Вновь такой же, со вчерашним схожий,
Вечер, полумрак и полусвет.

Фонари автомобилей, звёзды,
Грусть о тех, которых не вернуть.
Тихий и прозрачный летний воздух
И кремнистый лермонтовский путь.

Снится мне: за грани туч прекрасных,
За ограды всех миров иных,
Музыкой таинственной и страстной
Ввысь летит дыхание земных

И, росой вечерней ниспадая
На траву и пыльные кусты,
Хрупкой влагой, не достигнув рая,
Падает на землю с высоты.

Глубину одиночества мерьте
Божьей мерой и мерой людской
В час, когда приближается смерти
Неподвижный и страшный покой.

«Даже смерть, всё пройдёт, всё проходит», —
Так гласила арабская вязь
На могильном столбе, на восходе
Блеском солнца и моря светясь.

В Истанбуле сады расцветали,
Ветер с юга дыхание нёс…
Мы мудрее теперь. Мы устали.
Что нам розы? Сейчас не до роз!

Далекие темные горы
Осенний закат осветил,
И вечер тяжелые шторы
Над нашим окном опустил.

В сиянии лунном, нетленном,
В глубоком покое ночном
Усни, — бесконечно-блаженным,
Чудесно-беспамятным сном.

Прощается лето с тобою,
В реке замерзает вода.
А там, над звездой голубою,
Другая зажжется звезда.

Закинув руку за плечо,
Стрелу ты ловишь из колчана,
Вздыхающая горячо,
Разгорячённая Диана.

Ты мчишься в каменном кругу
Одежд, вскипающих как пена,
И как виденье на бегу
Сверкает лёгкое колено,

Такой стремительный полёт,
Такая лёгкость пред глазами,
Что будто бы весь сад плывёт,
Летит, кружится вместе с нами.

Диана в воздухе сухом
Ритмические мечет стрелы,
И мрамор кажется стихом
Ямбически-окаменелым.

Думал — такого сознанья
Не было в мире, что вот
Он лишь один в состоянье
В горний пуститься полёт.

Духа сиянье слепило,
Музыка пела ему,
Тайная чудная сила
Вниз устремлялась, во тьму.

И, как на посохе мага,
Розами мудрость цвела.
Буквы, чернила, бумага
И полировка стола…

Но ничего не сумел он
Выразить. Сроки прошли,
И в пустоте прозвенело
Слово, коснувшись земли.

И, умирая, как с кручи,
Рушился он с высоты,
Падал звездою падучей,
Так же как Блок и как ты.

Есть поверье: чувствуя, что он
Смертью близкой будет поражен,
Раненный предвиденьем беды,
Коршун ищет близости воды.

И, найдя, кружит, и вдруг полет
Сразу и навеки оборвет
И, раскинув крылья, с высоты
Падает в прибрежные кусты.

Так и я, к тебе свой путь прервав,
Упаду среди недобрых трав,
Так и я, сыграв свою игру,
В воздухе высоком не умру.

Ещё назвать тебя не смею,
Смерть, «светозарная краса»,
Еще осилить не умею
Взмах рокового колеса.

В бессилии, в изнеможенье
Ещё готов склониться я —
И вдруг передо мной виденье
Совсем иного бытия:

Заря нездешняя, алея,
Встречает парус корабля
И входят Эрос и Психея
Вновь в Елисейские Поля.

Еще вчера — холодный мрак и тени,
А вот сейчас все расцвело в тиши.
Везде сирень. Прозрачен свет весенний,
Над озером застыли камыши.

И птица красногрудая без страха
У ног моих клевала червяка.
Я вспомнил все: печаль земного праха
И шум времен, текущих как река.

Пришла весна нечаянно и рано,
А там, в Крыму, давно растаял лед
И медленно с зеленого кургана
Спускаются стада, свирель поет…

Женщине, которой Гумилев
О грифонах пел и облаках,
Строю мир я выше облаков
В сердце восхищающих садах.

Говорю ей: «Есть для нас страна —
Душу вынем и туда уйдем:
Выше страха, выше смерти, выше сна
Наш прекрасный, наш небесный дом.

Помнишь, в древности мы были там.
Словно в воду звездные лучи,
Нисходили к смертным дочерям
Ангелы бессмертные в ночи.

Вспомни — в древности и ты была
Ярче звезд для Ангела Луны,
И теперь еще добра и зла
Над тобой два света сплетены».

Но она грустна и смущена —
«Разве можно верить — просто так?»
Медленным движеньем у окна
Крылья-тени вскинула во мрак.

Слушает — и не находит слов,
Смотрит, но в глазах печаль и страх,
Женщина, которой Гумилев
О грифонах пел и облаках.

Заката осеннего свежесть,
Высокие облака.
На камне оставила нежность
Твоя дорогая рука.

И, кажется, всё просветлело
От счастья и теплоты,
Пока, улыбаясь, смотрела
На небо вечернее ты.

Здесь ничто, ничто не вечно,
Всё проходит, всё пройдёт,
Счастью, юности беспечной
Тоже гибель настаёт.

Как утешиться — не знаю,
Но зачем-то нам дана
Эта музыка земная,
Эта новая весна.

Налетает вдохновенье,
Настигает налегке,
И волной смывает пенье,
Словно надпись на песке.

И после девятого вала
Подвижница Музы опять
Таинственно нас волновала,
Сердца заставляя стучать.

Пленительно смутное пенье
Во тьме, в пустоте ледяной…
Так тянется к солнцу растенье,
Лишённое почвы родной.

Как можно спать, когда кругом война?
Как можно лгать, надеяться и верить?
Ведь безразличье — страшная вина…
А дни мои — какой их мерой мерить? —

Забота о себе, и нищета,
Унылый труд, болезни, раздраженье…
Как можно жить? Ведь это — пустота,
Предельный мрак, слепое униженье,

Удел Червя, улитки… И к чему
Всё «высшее», всё «гордое», все строки…
(Дождь. Капли глухо падают во тьму.)

Но я живу. И воздух Твой жестокий
Дыханию привычен моему.

Когда нас горе поражает,
Чем больше горе — в глубине
Упрямой радостью сияет
Душа, пронзённая извне.

Есть в гибели двойное чудо:
Над бездной, стоя на краю,
Предчувствовать уже оттуда
Свободу новую свою.

Вот почему мне жизни мало,
Вот почему в те дни, когда
Всё кончено и всё пропало,
Когда я проклят навсегда,

В час, в трудный час изнеможенья,
Мне в сердце хлынет тишина —
И грозным светом вдохновенья
Душа на миг озарена.

Когда-нибудь опять весне и свету
С открытым сердцем рада будешь ты;
Когда-нибудь — как странно думать это —
Под новым солнцем расцветут цветы.

И мир усталый, бурей потрясенный,
Забудет всё, и холод и войну.
И этот век, тревожный и смятенный
Как мудрый старец, отойдет ко сну.

Куда ни погляжу, везде
Размеры дивно совершенны:
Рисунок правилен в звезде,
Кристаллы стройны и нетленны.

А сердце, глупое, стучит,
Тоскует, жалуется, плачет.
Что сердцу звезды и лучи?
Оно задумано иначе.

Ласточка нежная носится, носится
В воздухе светлом вечером летним,
Кружится в небе, стрелою проносится
Над колокольней тысячелетней.

Колокол медный, колокол древний
Дня окончанье нам возвещает.
Тихо над Сеной. Пахнет деревней,
Свежей травою, сеном и маем.

Черная ласточка с белою шейкой,
Как хороша ты сейчас такая:
Падаешь низко, скользишь над скамейкой,
В небо опять беззаботно взлетая.

Вестница счастья, вестница лета,
Вестница вечера, друг созерцателя,
Стань мне подругой вечернего света,
Нежной сестрой в небесах у Создателя.

Латинский строй и плющ и виноград,
В уступах стен заржавленные звенья,
Развалины старинных колоннад,
Прямые островерхие строенья

Открыли мне не романтизм, о нет:
Тут с памятью воображенье слито —
Горит свеча — и на ладони свет,
И на ладони будущее скрыто.

Мне нет понять его, не прочитать!
Звонят к вечерне. Грустно без причины.
Лампада веры теплится опять
В притворе пресвятой Екатерины.

А колокол, весь в зелени, поет —
О чем — не знает, и звонарь не знает;
Никто в пустую церковь не войдет,
И над оградой голуби летают.

Легкий вечер весенний прекрасен как эти каштаны,
Как вверху облака и прохладная в Сене вода,
Как небесный простор и веселые южные страны,
Как сиянье в глазах и улыбка, что греет всегда.

А какой-нибудь скучный прохожий (— на что ему эти богатства?)
Ничего не увидит вокруг, ничего не поймет.
Мы с тобою как братья какого-то тайного братства,
Как народ в Гималаях, что там под землею живет.

Легка, таинственна, неуловима
Мечтательная грусть — и так остра
Косая тень, что пролетает мимо
Собора, освещенного с утра.

Молитвами и звуками органа
Как милость вновь на землю низвести?
Опять вражда, открытая как рана,
Отчаянье встречает на пути.

Тысячелетней горечью напева
Она звучит — и отвечает ей
Печальною улыбкой Приснодева,
Склоненная над ношею своей.

Летом душно, летом жарко,
Летом пуст Париж, а я
Осчастливлен, как подарком,
Продолженьем бытия.

С мертвыми веду беседу,
Говорю о жизни им,
А весной  опять уеду
В милый довоенный Крым.

И опять лучи, сияя,
Утром в окна льются к нам,
Море Чёрное гуляет,
Припадает к  берегам.

И как будто время стало
Занавесочкой такой,
Что легко ее устало
Отвести одной рукой.

Мир разгорожен надвое забором.
Мы смотрим издали: там наш родимый дом.
Но не хочу туда вернуться вором,
Тюленем пробираясь подо льдом.

Все сорок лет! Нет, больше, что там сорок —
Пять тысяч лет блуждаем мы впотьмах
И все твердим: «Уже недолго, скоро…»
Едва держась от боли на ногах.

Мы пленники, здесь, мы бессильны,
Мы скованы роком слепым,
Мы видим лишь длинный и пыльный
Тот путь, что приводит к чужим.
И ночью нам родина снится,
И звук ее жалоб ночных —
Как дикие возгласы птицы
Птенцов потерявшей своих,
Как зов, замирающий в черных
Осенних туманных садах,
Лишь чувством угаданный. В сорной
Траве и в прибрежных кустах,
Затерянный, но драгоценный,
Свет месяца видится мне,
Деревья и белые стены
И тень от креста на стене.
— Но меркнет, и свет отлетает.
Я слепну, я глохну — и вот
На севере туча большая
Как будто на приступ идет.

В Крыму так ярко позднею весною
На рейде зажигаются огни.
Моя подруга с русою косою
Над атласом склонялась в эти дни.

Шли корабли в морской волне соленой,
Весь мир следил за ходом кораблей;
Над темной бездной, над водой зеленой
Неслась надежда Родины моей.

А девочке с глазами голубыми
И мальчику — тревога без конца:
Мечтали мы над картами морскими,
И звонко бились детские сердца.

Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре
С разбитых башен русский флаг спадал,
И опускалась и тонула в море
Моя любовь среди цусимских скал.

Ты, милая, со мной вдвоем бежала
В глухую ночь без света и тепла,
Когда всё время пушка грохотала,
Когда резня на улицах была.

Стихия распаленная кипела,
В крови взвивались флаги над мостом,
Но в темноте любовь моя горела
В огромном мире, страшном и пустом.

Любовь моя! Меж рельс, под поездами
Глубокий снег был так прекрасно-бел.
Шли на Восток, на Юг. Повсюду с нами
Суровый ветер верности летел.

Тевтонское полотнище алело
Над Францией, придавленной пятой,
И радио безумное хрипело,
Фанфары выли в комнате пустой.

А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,
Ты мерзла в очереди под дождем,
Но Родина перед тобой сияла
Звездой рождественской в снегу чужом.

Как в детстве, наклонялись мы с тобою
Над картой — мы б не разлучались с ней!
Спи, милая, с моею сединою,
Спи, милая, с любовию моей!

Ты можешь видеть чудные виденья,
Как потонувший Китеж под водой:
Пространства нет и нет разъединенья,
Нет лишних лет на родине земной.

Туман над затемненною Москвою,
В кольце осады сжатый Ленинград,
Мой древний Крым — они перед тобою,
Они с тобой, как много лет назад.

И Бог воздал мне щедростью своею:
Цусимы знак — в пыли влачится он;
Вот мой отец под Плевной: вместе с нею
Опять народ ее освобожден.

Мой друг, под Львовом в ту войну убитый, —
Он слышит гвардии победный шаг;
Вот наш позор отмщенный и омытый —
Над Веной, над Берлином русский флаг.

Любовь моя, за каменной стеною,
За крепким частоколом — не пройти.
Любить вот так, любовию одною
В последний раз — и не иметь пути?

Склонись опять над картой, с затрудненьем
Ищи слова, знакомые слова;
Ты, девочка моя, скажи с волненьем:
«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».

Задумайся о славе, о свободе
И, как предвестье будущей зари,
О русской музе, о родном народе
Поэтов русских строфы повтори.

На рынок выхожу цветочный.
Прохладой веет от сырой земли,
И образ счастья, хрупкий и неточный,
Бессмысленно рисуется вдали.

Мне на цветы смотреть  невыносимо:
Их любишь ты, они страшат меня
Своею красотой неотразимой,
Как отблесками адского огня.

Течёт река, скользя меж берегами,
Как злая мутно-серая змея.
Ненужный сор уносится волнами,
И для чего с моста склонился я?

Всегда всё то же: лодка у причала,
Чужой гранит и грязная вода,
А молодость прошла и жизнь пропала,
Как будто ты и не жил никогда.

Нам суждено стать жертвами забвенья,
Дышать с трудом, надеяться и ждать
И, не дождавшись, всё своё презренье
И ненависть потомкам передать.

— «В чём оправданье вам?» — потомки скажут,
— «Вы волю предали родной земли
В те дни, когда мы всенародно тяжесть
Великих бедствий на себе несли».

— Что им ответить? Точно ль мы такие?
Но, может быть, судьба не солгала,
И всё-таки поэзия России
Душа такой же странницей была?

Не знаю, почему такая
Погода? В небе ни весна,
Ни осень, а тоска пустая,
Как ночь бессонная она!

Мы, в городе, давно отстали
От первозданной простоты.
Бездушней камня, тверже стали
Людей суровые черты.

Но вдруг души моей коснётся
Какой-то смутный ветерок —
И пролетит и унесётся,
И сердцу это невдомёк.

Не верю, что классическая роза
Вдруг расцветет, как чудо, на снегу:
Риторика — слова, стихи и проза,
Повествований слышать не могу.

Рву на клочки негодные писанья, —
Но призраки еще владеют мной,
Еще мерещится в сердцах сиянье —
За плотной, грубой, каменной стеной.

Небо сегодня как будто светлее
И голубее, чем было вчера.
Зеленью нежной вскипают аллеи
И распускаются как веера.

Всюду цветенье и счастье простое,
Город в сиянье, в движенье, в тепле.
Как я свободен и молод весною,
Как хорошо мне на этой земле.

Несётся в пустоте Земля,
Кружась, в пространстве звёзды мчатся, —
Как восхитительно качаться
Цветку на высоте стебля!

Подобный огненному чуду,
Горит над Альпами восход.
Пастух, пришедший с гор оттуда,
Над светлым озером поёт.

Счастливое существованье,
Рай, данный нам, рай милый наш!
Певец, о нём воспоминанья
Ты всё равно не передашь.

Но этот голос на восходе —
Всё звонче, всё прозрачней он.
Какая тишина в природе,
Как озарился небосклон!

Нет старости. И смерти нет. Есть воля.
И жизнь одна, её нельзя понять.
Горит огонь среди ночного поля,
Нисходит к морю с неба благодать.

На винограднике тепло зимою,
Земля возделанная ждёт весны,
И материнской нежной теплотою
До дна корней кусты напоены.

А волны средиземные на отдых
Ушли на дно, нырнули в глубину,
И в облаках холодный, острый воздух
Подобен драгоценному вину.

Нет, это только летний вечер.
А в небе горестно-пустом
Печаль — как белоснежный глетчер,
Как летом опустевший дом.

Там, между видимым и тайным,
На самой грани двух миров
Виденьем царственно-случайным
Сияет пена облаков.

Что, если только заблужденье
И чувств земных самообман
Все эти краски и цветенье,
Любовь, измена, и туман?

Сквозь оттопыренные уши —
Лесть, самолюбие и ложь —
Просвечивают наши души
(От этих слов бросает в дрожь).

С высокомерным отвращеньем,
С холодным сердцем, навсегда,
Как не расстаться с вашим мненьем,
Литературная среда!

Душа моя! Твой образ тленный
Здесь, столько лет, в земном плену,
И боль и счастье всей вселенной
В тебя вмещаются одну.

Сейчас, встревожена луною,
На миг опомнившись от сна,
Союзу с тяжестью земною
Ты, радуясь, удивлена

Руки послушному движенью,
Ночной июльской тишине,
Дыханью, запахам, цветенью,
Деревьям, звездам и луне…

Тоска ученого доклада
Тебя ли в цепи заковать,
Всю ночь в кругу земного ада
Тебя ли пленницей держать?

Тебе ли тосковать и биться,
Как в западне, средь узких стен,
Тебе, которой отблеск снится
Преображений, перемен,

Грядущей верности и чуда
Земли, которая свята? К тебе, неведомо откуда,
Нисходит в сердце чистота…

— Зачем нам этот вздор старинный
На старомодном языке? —
Мечты о стае лебединой,
О заводях, о тростнике…

— Не отвлечения пустые —
Лишь плоть, лишь тело — это ты;
Лучи тяжелые, густые,
И свет и ветер с высоты —

Вот жизнь — откуда жизнь другая? —
Дыши и пой, люби, живи,
Пока до сердца достигает
Еще волнение любви.

Метафизические тени,
Душ высших выспренный разряд —
От их собраний и прозрений
В алмазах небеса горят…

— В алмазных искрах распадался
России образ роковой,
В снегу сияющем метался,
Столетний ветер над Невой.

Величье темное изгнанья
— Который час, который год?
И вот свой хор воспоминанье
Высоким голосом ведет.

Под шум дождя, среди природы —
Чужой, бессмысленной, пустой —
К чему мне этот всплеск свободы
В ночи безумной мировой?

Еще назвать тебя не смею,
Смерть — лучезарная краса,
Еще осилить не умею
Взлёт рокового колеса.

Перед тобой в изнеможеньи
Еще готов склониться я,
— И вдруг является виденье
Совсем иного бытия.

Над временем, над всем, что зримо,
Над гробом, над подобьем сна,
Огнём страстей неопалима
Жизнь навсегда утверждена.

О Человеке, образе Его,
И о Лице, средь этих лиц печальных,
Так страшно думать. В сердце — никого
И нет сегодня близких мне и дальних.

Качнулась ось земли. Земля в огне,
Стихия ворвалась для зла и мщенья
И все-таки — на каждом и на мне
Тень от креста и свет его крещенья.

От ненависти, нежности, любви
Останется в мозгу воспоминанье,
Желчь в печени, соль мудрости в крови,
Усталость в голосе, в глазах — сиянье.

Когда-нибудь — придут такие дни —
Я жизнь пойму, мной взятую невольно,
Совсем один, вдали от всех, в тени,
И станет мне так ясно, пусто, больно.

И я почувствую себя без сил,
И будет тайное мое открыто:
Всё, для чего я лгал, молчал, грешил,
Что про себя таил. Моя защита,

Любовь моя, окажется жалка —
Какое ей придумать оправданье?
Как в воздухе просеять горсть песка?
Жизнь — лишь обманутое ожиданье.

Да, часто к Богу я в слезах взывал,
Преображенья ждал, добра и чуда,
Но не пришел никто, не отвечал
Ни с неба, ни из праха, ниоткуда.

Отплывающие корабли,
Уносящиеся поезда,
Остающиеся вдали,
Покидаемые навсегда!

Знак прощанья — белый платок,
Замирающий взмах руки,
Шум колёс, последний свисток —
Берега уже далеки.

Не видать совсем берегов;
Отрываясь от них, посмей
Полюбить — если можешь — врагов,
Позабыть — если можешь друзей.

Под музыку шла бы пехота,
Несли б на подушке кресты,
А здесь — на заводе работа,
Которой не выдержал ты.

Бестрастную повесть изгнанья,
Быть может, напишут потом,
А мы, под дождя дребезжанье,
В промокшей земле подождём.

По утрам читаю Гомера —
И взлетает мяч Навзикаи,
И синеют верхушки деревьев
Над скалистым берегом моря,
Над кремнистой узкой дорогой,
Над движеньями смуглых рук.

А потом выхожу я в город,
Где, звеня, пролетают трамваи,
И вдоль клумб Люксембургского сада
Не спеша и бесцельно иду.
Есть в такие минуты чувство
Одиночества и покоя,
Созерцания и тишины.
Солнце, зелень, высокое небо,
От жары колеблется воздух,
И как будто бы все совершилось
На земле, и лишь по привычке
Люди движутся, любят, верят,
Ждут чего-то, хотят утешенья,
И не знают, что главное было,
Что давно уж Архангел Божий
Над часами каменной башни
Опустился — и вылилась чаша
Прошлых, будущих и небывших
Слез, вражды, обид и страстей,
Дел жестоких и милосердных,
И таких же, на полуслове,
Словно плеск в глубоком колодце,
Обрывающихся стихов…
Полдень. Время остановилось.
Солнце жжет, волны бьются о берег.
Где теперь ты живешь, Навзикая?
Мяч твой катится по траве.

Поднимись на высокую гору
И с вершины её посмотри
Вниз, навстречу земному простору
И сиянью осенней зари.

Там безмолвная музыка. Ею
Вся природа под вечер полна.
Тихо. Горные цепи темнеют
В ожиданье покоя и сна.

Помолимся о том, кто в тьме ночной
Клянет себя, клянет свой труд дневной,
Обиды вспоминает, униженья
В постели смятой лежа без движенья,
И перед ним — два призрачных пятна —
Окно и дверь, холодная стена…
Больнее нет обиды — униженья.

Помолимся о том, кто в час забвенья
И отдыха, без отдыха, без сна
Всю ночь перед бутылкою вина
Над грубой незапятнанной бумагой
Склоняется и дышит грустной влагой
Морей незримых, слышит шум времен:
Пусть к небу темное лицо поднимет он,
Пусть свет увидит он, пусть будет так, как надо.

Помолимся о том, кто у ограды
Иль в опустевшем доме у окна
Заране знает — не придет она.
Еще помолимся мы о страданьи,
О радостях, о горе, о желаньи,
О звездах, о Венере, о луне,
О грешниках, пылающих в огне,
Помолимся о подлых и преступных,
О нераскаянных и недоступных,
О самых гордых гордостью земной.
Но как молиться о душе такой,
Ни с кем в своем несчастьи несравнимой —
О том, кто знает, что в глазах любимой
Безвыходная скрыта пустота,
Кто ранен совестью, в ком нищета,
Кто мог бы все, и заградил уста —
Такое горе — неисповедимо.

Почему я не убит, как братья —
Я бы слышал грохот пред концом.
Я лежал бы в запыленном платье
С бледным и восторженным лицом.

Кровь ручьем бы на траву стекала
И, краснея на сухой траве,
Преломляла бы и отражала
Солнце в бесконечной синеве.

Я молчал бы, и в молчанье этом
Был бы смысл, значительней, важней
Неба, блещущего ясным светом,
Гор и океанов и морей.

Бог сказал бы: «Вот лежит, убитый,
В грудь принявший легкий лет свинца,
Сын мой младший, на земле забытый,
Преданный и верный до конца».

И лежал бы я среди бурьяна,
Звезды б разгорались в тишине,
Падала б роса, и средь тумана
Страшно было б и спокойно мне.

Пролетит над полем тёплый ветер,
В розовых лучах взойдёт заря —
Это Бог на твой призыв ответил,
Языком бессмертья говоря.

А душа твоя — в преддверье рая,
В свете несказанно голубом,
В пламени как Феникс не сгорая,
Помнит ли о нашем, о земном?

Проснёшься глубокою ночью
И слушаешь тишину
И странно увидеть воочью
Нежданную эту весну.

Вся в звёздах и в лунном сиянье
И счастьем безмерным полна
Приходит опять на свиданье
Летейскою тенью она.

Когда ты на землю летела,
Полётом и счастьем горда,
Вечернее небо темнело,
В реке замерзала вода.

И сдержанность музыки пленной,
Что в звёздах звучала тебе,
И ропот стихий вдохновенный
В твоей отразился судьбе.

Ищи же разгадку несчастья,
Не плачь и не спрашивай нас,
Не надо ни мира, ни счастья
В последний оставшийся час!

Ах, эта сказка так известна
И столько раз повторена:
«В земном кругу, скупом и тесном,
В тюрьме душа заключена».

Но, может быть, не униженье,
А весть блаженная земле
Твое чудесное сниженье,
Твоё скитание во мгле?

Скользи же странницей слепою,
Лети сюда под тёмный свод,
Где звёзды радостной толпою
Сестры приветствуют полёт.

Про самую скрытую тайну
Случайно мы всё узнаём.
Во сне узнаём мы случайно
Преданье о мире ином.

Полна несказанного знанья,
Блаженным волненьем дыша,
Вся — радость, вся — слух, вся желанье,
На родине снова душа.

Но счастья и памяти странной
Лишь отблеск она унесёт,
В земные печальные страны
Обратный свершая полёт.

Наутро, почти без сознанья,
Психея проснётся темна,
И в зеркало мира — страданье —
Глядит с удивленьем она.

Поэт рассказал в изумленье
Про музыку сфер голубых,
Про ангела чудное пенье
В безбрежных просторах ночных.

Есть в каждом из нас эти звуки
И отблески райского сна;
Нам в горе, в болезни, в разлуке
Небесная сладость дана.

Среди расцветанья и тленья,
Весною, при бледной луне,
Былинки ничтожной движенье
Понятным становится мне.

К чему на земле это чудо?
Не лучше ль остаться глухим?
Но музыка льётся оттуда
И жертвенный стелется дым.

Мне снилось: я под дулом пистолета;
У самого лица холодный ствол.
В подвал врывался терпкий запах лета,
В висках стучало, колыхался пол.

Вот — затряслось. Вот — в сторону рвануло.
Подбросил ветер волосы мои,
Качнулся череп, тело вниз скользнуло,
Как сброшенная чешуя змеи;

Расстрелянное трепетало тело,
Хлестала кровь из чёрного виска,
А я летел… и, вся  в огнях, летела
Навстречу вечность в дыры потолка.

Когда мы счастия не ждали,
Любовь негаданно пришла
И огорченья и печали
Венком из роз перевила.

Мир озарился новым светом,
Прохладою дохнула тень,
И всем таинственным приметам
Счастливый улыбнулся день.

Пел соловей в кустах сирени,
Пар поднимался от земли,
Когда средь радостных видений
Дорожкой мы садовой шли.

И ты, лицо свое склоняя
К плечу любимого тобой,
Казалась мне виденьем рая
Средь нежной прелести земной.

Наклонялась ты, срывая
Стебли синих васильков,
В летнем небе мчалась стая
Белоснежных облаков.

Рожь высокая шумела,
Ивы гнулись у реки.
Средь стеблей движете белой,
Нежной девичьей руки,

Стан и платье голубое,
Шеи девственный наклон —
Все, что связано с тобою,
Все, во что я так влюблен.

Тени темные роняя,
Звонко тополи дрожат,
Гулко в доску ударяют
За оградой сторожа.

И холодный вихрь осенний
Рвет с ветвей средь темноты
И кружит, как привиденья,
Пожелтевшие листы.

Выйдем ночью на дорогу:
Осень поздняя в саду,
Зверь ушел в свою берлогу,
Рыба спряталась в пруду.

Скучно, страшно до рассвета —
Кто там ходит под окном?
Далеко умчалось лето
На коне на вороном.

Пусть там воет за трубою —
Милую целую прядь,
Любо мне вдвоем с тобою
Звукам осени внимать.

Руки хладные в награду
У камина отогрев,
Прочитали мы балладу
Про двенадцать спящих дев,

На дворе мороз веселый,
И как войско на врага,
Белый рой снежинок-пчелок
Вьюга сыплет на снега.

Верь мне, жилая подруга,
Что особенной судьбой
В мире мы нашли друг друга,
Небом связаны с тобой.

И горят для счастья свечи
Путеводного звездой
И окутывают плечи
Светотканною парчой.

С непостижимым постоянством,
Чрез Формы призрачный налет,
Геометрическим пространством
Мне мир трехпланный предстает.

Внутри параболы и дуги;
Шары прозрачны, как хрусталь;
Сближаясь на магнитном круге,
В контактах вспыхивает сталь.

Мир полый, четкий и блестящий!
В нем различаю без труда
Теченье воли настоящей,
Колеса, рельсы, провода, —

Но брызгами кипящей ртути
Вдруг разлетаются тела:
Там — подчиненные минуте,
Здесь — взмаху точного угла.

А вот когда в Господнем поле
Ты полетишь совсем одна,
Душа моя, помимо воли
Костру эфирному дана,

Там, проходя по мирозданью,
Пресветлый и безгрешный дух,
Ты звездам станешь легкой данью,
Как ветру — лебединый пух.

Быть приобщенной к их работе,
Наверно, так хотела ты,
Но разве можно жить — без плоти,
Без рук, без глаз, средь темноты…

С озарённого востока
В ширь раскрытого окна
Свет вливается потоком,
Дышит и шумит весна.

Господи, какая сила
В этом возвращенье дней,
В сменах года легкокрылых,
В ясной осени моей.

Я вдыхаю грудью полной,
С благодарностью всему,
Этот воздух, эти волны,
Побеждающие тьму.

Сеял, сеял, а зерна на пашне
Все упали не в ту борозду.
Ну, так что ж? Как химера на башне,
Снизу я погляжу на звезду.

Вот горит она синей лампадой
Средь неведомой тишины.
Если радость ушла — и не надо,
Я и так доживу до весны.

Сияет огнями Париж,
Кончается нежное лето,
Луна над квадратами крыш
Ослепла от яркого света.

Всё то же: шуршание шин,
Автобусов грузных стремленье,
Прямых быстроходных машин
Холодное щучье скольженье.

В Полях Елисейских, в раю,
Во сне золотом и хрустальном,
Своё я с трудом узнаю
Лицо в отраженье зеркальном.

А тучи идут и идут,
Как талые снежные хлопья,
И в ярости небо метут
Прожекторов острые копья.

Снова ночь. Бессонница пустая,
Час воспоминаний и суда.
Мысли, как разрозненная стая,
В вечность отлетают навсегда.

Полночь бьет. Часы стучат, как прежде,
В комнате таинственная мгла:
Если в сердце места нет надежде,
Всё-таки и тень её светла.

Тихим светом, ясным светом
Комната озарена.
Тень от кресла над паркетом,
Тень от шторы у окна.

В этой комнате так много
Пролетело трудных лет.
Суждено нам было Богом
Полюбить вечерний свет.

Но и здесь твой милый локон
Легче и воздушней сна,
И зимой из тёмных окон
Смотрит на меня весна.

Тянет свежестью и медом
Из раскрытого окна.
Для чего нужна свобода,
Если кончилась весна?

Дождик брызжет на ступени,
Ручейком в траве скользя,
Счастье вьется легкой тенью,
А догнать его нельзя.

Уметь молиться, верить и любить,
Найти слова, спокойные, простые,
Быть искренним — нельзя. Нам страшно жить;
Неправедные, ко всему глухие,

Среди людей, пронзенных древним злом,
Ночами, в свете безысходном, ложном,
Тревожимые внутренним огнем,
И ты и я, всегда о невозможном

Зачем мы думаем, сестра моя?
Стучат шаги. Над городом печальным
Мы — иерархи бытия —
Немые звезды. В ларчике хрустальном

Ключ счастья спрятан где-то на луне;
Багдадский вор несется на пегасе
По облакам за кладом. Если б мне
— Что даст нам счастье? В каждом нашем часе,

В минуте каждой места нет ему,
И в жизни нет спасенья, нет покоя.
Идти сквозь одиночество и тьму
Домой — ты знаешь, что это такое.

Тяжёлые груши уложены тесно в корзины,
Блестит янтарём на столах виноград золотой,
И воздух осенний, и запах арбузный и дынный
На каменной площади празднуют праздник святой.

Я с радостью тихой гляжу на раздолье природы —
Такое богатство, как было и в крае моём,
Где волны кипели и тщетно искали свободы
И в погребе пахло полынью и новым вином.

А тот, о котором сегодня я вновь вспоминаю,
Как загнанный зверь на дворе под дождём умирал.
Как лебедь, безумный, он пел славословие раю
И, музыкой полный, погибели не замечал.

Орфей погребён. И наверно не будет рассвета.
Треножник погас, и железный замок на вратах.
И солнца не стало. И голос умолкший поэта
Уже не тревожит истлевшего времени прах.

Утром, в ослепительном сияньи,
Ночью, при мерцающей луне,
Дальний отблеск, смутное сознанье
Вдруг становится доступным мне.

«Господи, — твержу я, — как случайны
Те слова, в которых благодать,
Господи, прошу, нездешней тайны
Никогда не дай мне разгадать.

Не хочу последнего ответа,
Страшно мне принять твои лучи.
Бабочка, ослепшая от света,
Погибает в пламени свечи».

Что скажете сегодня людям вы,
Посланники, бредущие с тоскою
По торжищам, средь городской молвы
Походкой неуверенной такою?

Но — диво — огрубевшие сердца
Тревога ваша незаметно ранит
И выиграны будут для Отца
Те, в чьей душе вдруг тишина настанет.

Мы любим — и спасает нас порой
Одно напоминанье о любимом;
Священной музыки верховный строй
Вверху небес доступен серафимам.

А на земле, где арфы не звучат,
Не арфа — грустная, простая лира;
Сквозь тлен и прах, сквозь весь юдольный ад
Ее певец проносит в царство мира.

Есть озеро средь гор. Однажды днем
Свет встретился в нем с новым чудным светом.
Еще последний райский отблеск в нем
Остался вечной памятью об этом.

Закидывайте невод! В глубине
Коснитесь глубины, улов берите,
Греху, вражде, насилию, войне
Препятствия, пpeпятcтвия чините.

Пусть чудо повторится, как тогда,
Пусть будет так, как было: в летнем свете
Звук голоса. Спокойная вода.
Вершины гор. Ладья. Рыбачьи сети.

Эпоха отлетела в Лету,
Былая музыка, прости!
Теперь старинные заветы
От печенегов не спасти.

Пусть в мировом переполохе
Нас рок неотвратимый мчит,
Все ж, непокорная эпохе,
Былая музыка звучит.

И чуть на миг звезда надежды
Над морем вспененным взойдёт,
Вновь Арион свои одежды
Просохнуть на скалу кладёт.

И, позабыв землетрясенье
И пламя гибели, опять
Готов хвалу и песнопенье
Рассвету новому слагать.

Шумят в подполье карбонары:
«Мы каждый день событий ждём»,
А Зевса щедрого динары
К Данае сыплются дождём.

Нет дела им до русской боли,
А там, по-прежнему, страна
Мечтает о «земле и воле»,
И верит призракам она.

И только кое-где по снегу
Кровавый след ведёт в тайгу,
И ветер скифскую телегу
Покачивает на бегу.

Над Атлантидой погребённой
И над Атлантикой с земли
В полёт космически-взметённый
Ракеты мечут корабли.

Луна любимая, простая,
«Подруга дней моих, луна»,
Я уношусь, я улетаю,
И ты мне больше не видна.

Луна, владычица влюблённых,
Луна, старинная луна,
Свети во тьме ночей бессонных
«Сквозь раму тусклого окна!»

Но огненным движеньем пишет
Перст пламенеющий, как встарь:
Ты — мене, текел, фарес — слышишь? —
Ты осуждён на гибель, царь!»

И небывалое крушенье
Уже готово встать со дна.
О, неужели нет спасенья,
И вся земля осуждена?

Я, пожалуй, даже не знаю
С чем прийти к тебе? Время не то.
Я теперь Монпарнас огибаю,
Запахнув поплотнее пальто.

Не сбылись обещанья свободы.
Вечер близок и даль холодна.
Розы, грёзы, закаты, восходы —
Как обрывки какого-то сна.

Да, воистину, из ада
Наша музыка распада,
Разложенья, нищеты:
Ничего любить не надо,
Правды нет и красоты,
Нет надежды и спасенья,
Только гибель, только мщенье
На пороге пустоты.

О бессмыслице искусства,
О безвыходности чувства,
В сладкой музыке конца:
«Слезы, грезы, розы, розам…»
— Нет!
Стоградусным морозом
Вглубь до сердца прожжена
Страшная моя страна.

В кандалах, под ханским троном,
Слухом, болью обостренным,
Сердцем, горем просветленным,
Чутко слушает она…

Нет ответа.
Ночь темна.

Зимой в снеговом сугробе,
Прижавшись к чугунным дверям,
Две жизни скрестились — за обе
Ответ Всевышнему дам.

Как в марте и как в июле,
Пятнадцатого января
Все то же: свистящие пули,
Сияющая заря,

И на мостовой, без ответа,
В бреду, в темноте, в снегу, —
Смешенье мрака и света,
Прощание на бегу,

С грохотом бьющие в камень
Осколки — вдоль мостовой,
Северных звезд над нами
Свет призрачно-голубой,

И вот пароходам навстречу
Летят берега и поля,
Огни, как пасхальные свечи,
Не русские тополя.

— «Дано вам: чудное счастье,
Страны и города,
Свобода. На равные части
Разбил Я мои стада.

Одних пасу я железным
Жезлом, и буду пасти,
А детям моим любезным
Открою пути и пути

Под разными небесами;
Завидовать будут, ждать.
В слезах, в темноте, часами
О детях молится мать.

Благословенья, проклятья,
Любовь и ненависть там…
Я дам вам пищу и платье,
И труд и горести дам,

Но Я окропил вас свободой,
Я вывел вас на простор,
Израиль новый, — исхода
Неугасимый костер».

…В темной комнате глуше,
Долог и труден путь;
Ночью проснешься: слушай,
Прошлого не забудь.

— «За что, такое нечестье?
Зачем Ты одних увел
В прекрасные земли, за честью,
Где ревет прежний орел?

Где в сумрачном мире видений
Вне времени воскрешена
Былая Россия, где тени
И славные имена?

Где русское имя так вольно
Разносится по берегам
Темзы и Севы? Довольно,
Что дал Ты, Невидящий, нам?

Ты, жнущий незримый нивы,
Что дал России, когда
Степные стремил разливы
В разрушенные города.

Ты слал удар за ударом,
Смертью дышал, свинцом,
Белым вставал пожаром
На западе пред концом.

Ты был в огне Перекопа,
Ты был под Варшавой — и вот
Смятенье, голод, — потопа
И ныне земля твоя ждет!»

Но падают золотые
Оттуда, с неба, лучи.
Шумят, как прежде, в России
Источники и ключи.

И снег в октябре ложится
На взрыхленный чернозем,
И зверь полевой и птица
Не ведают ни о чем.

Не знают, теперь какие
Охотники ходить им вслед,
Не знают о том, что «Россия»
Имени больше нет.

Над рельсами и поездами,
Над трактором и полотном,
Над тракторами, бороздами,
Над телегой, крытой рядном,

Все та же сегодня клубится
Довоенная летняя пыль.
Степь таврическая. Жнец и жница.
Пролетающий автомобиль

Где с портфелями на коленях,
Партработник в дорожных очках
Мчит начальством. И ветер на Сене,
Дождь на улицах, на площадях,

Где, чуть свет, что ни день, в непогоду
Жизнь я рву по часам, по гудкам…
Проклинаю мою свободу,
Ничему не кланяюсь там.

Не молюсь, не верю, не вижу
В темном будущем, и потому
Так люблю я, так ненавижу
И так страшно — близок всему.

Прекрасней не было и нет:
В тумане над Невой сиянье,
Гром ослепительных побед,
И торжества, и страшных бед
Безумное чередованье.

Век Александра, славный век.
В снегах — подснежники свободы,
В цепях согбенные народы —
И вдруг иного ритма бег
Сломил державинские оды.

Два благородные орла —
Двуглавый и другой, не русский,
В ширь распростершие крыла,
В бою столкнулись — и взошла
Погибель над землей французской,

И вот, чрез полтораста лет,
Слежу стрелы Вандомской взлеты
И арку гордую побед
Там, где войны недавней след
Стер песнопенья позолоты.

О, Франция. Твой тяжкий бред
Сегодня прежнего темнее
И лебедей версальских шеи,
Как королевские лилеи,
Склонились — и надежды нет.

Но ведает душа земная,
Что Кобленц, Прага и Париж —
Изгнанье и чужбина злая —
Залог того, что Ты нас знаешь,
Что Ты избранникам даришь
Тернистую дорогу к раю.

Каким скупым и беспощадным светом
Отмечены гонимые судьбой,
Не признанные критикой поэты —
И Анненский, поэт любимый мной.

О, сколько раз в молчанье скучной ночи
Смотрел он, тот, который лучше всех,
На рукопись, на ряд ненужных строчек,
Без всяческой надежды на успех.

Нам так мучительно читать, с какою
Любезностью, став с  веком наравне,
Он прославлял восторженной статьею
Баяна, что гремел по всей стране,

И шёл в тот парк, где муз следы святые
И память прошлого хранила мгла,
А будущая музыка России
Его и Блока с нежностью ждала.