Экстрасенс Азбука, АСТ СПб, Москва 2000 5-7684-0766-9, 5-17-002199-2

Валерий Воскобойников, Мария Семенова

Экстрасенс

Автор сердечно благодарит

Марию Васильевну Семенову, Наталью Александровну Ухову, Григория Михайловича Воскобойникова, Елену Всеволодовну Перехвальскую, Валерия Всеволодовича Зенина, Евгению Владиславовну Герасимову, Александра Валерьевича Воскобойникова, Хокана Норелиуса (Швеция), Максима Ивановича Крютченко и многих других за ценнейшие советы, искреннее внимание, долготерпение и поддержку!

Валерий Воскобойников (соавтор книг «Те же и Скунс», «Те же и Скунс-2»)

Пролог

Сигнал из паутины

Возможно, кто-то уже подсчитывает точное количество сигналов, которые одновременно витают вокруг планеты в интернетовской паутине.

Большинству пользователей оно неизвестно. Хотя все догадываются, что количество это определяется числом со многими нулями. Однако каждое послание, летя через спутники, пересылаясь от провайдера к провайдеру, находит своего пользователя.

И один из этих сигналов, который был послан в начале декабря из ближнего пригорода Петербурга, облетев планету, достиг своей цели почти в том же самом месте – в пригородном леске. Водитель серой «Нивы», стоящей на съезде с Приморского шоссе в районе Ольгина, поймал его в свой сотовый телефон, переслал в ноутбук, где после нескольких декодировок этот сигнал превратился в небольшой абзац текста.

Текст сообщал водителю о новом заказе. Тот, кого заказывали, жил в городе Мурманске и, судя по лаконичной информации, был крупным негодяем. Называлась и сумма вознаграждения. Ее величина говорила о том, что в исчезновении Василия Сергеевича Пояркова заинтересованы очень солидные структуры. Остальные подробности в случае согласия следовало узнать по номеру мурманского телефона, который приводился в конце сообщения. Человек с белесым, а может быть седым, ежиком и самым обыкновенным лицом, каких в уличной толпе тысячи, уничтожил сообщение и выключил компьютер. Все нужное и так отложилось в его памяти до конца жизни. По той же небольшой, но супермощной трубочке, которую на каком-то краю континента в тайной лаборатории по спецзаказу изготавливали умельцы высочайшего международного класса, он позвонил в аэропорт, узнал расписание самолетов на Мурманск и, вырулив на шоссе, спокойно повел свою «Ниву» в сторону светящегося огнями города.

Оздоровительные сеансы для дам среднего возраста

В воскресенье за два часа до сеанса уже выстроилась очередь.

Очередь состояла в основном из женщин. Всем им было между двадцатью пятью и сорока, они заполнили внутренний двор рядом с входом в кинотеатр «Паризиана», который в памятные советские времена назывался «Октябрем» и находится в центре Санкт-Петербурга.

– Сколько баб собралось! Куда это они все? – восхищенно удивился кто-то из мужской компании, идущей по Невскому проспекту.

– Да это подвинутые. На сеанс пришли. Не видишь? – ответил ему другой человек из той же самой компании, кивнув на афиши, которые висели в застекленных витринах.

На афишах, выдержанных в розово-голубых тонах, был изображен сорокалетий мужчина с едва заметной загадочной улыбкой и пронизывающим взглядом. Он находился словно в нимбе из слов: «Сеансы лечебной магии доктора Андрея Парамонова». Чуть ниже для любознательных сообщалось, что доктор Парамонов является вице-президентом Всемирной Ассоциации Белой Магии и академиком-секретарем Планетарной Академии Эзотерических наук.

Билеты стоили дороговато, но женщины приобретали их безропотно.

– Только этими сеансами и держусь, – разговаривали в очереди. – Как подзаряжусь энергией, так на неделю хватает.

– А я бы чаще ходила!

– Так и ходите на здоровье, кто вам мешает! Говорят, у него по субботам в кинотеатре «Рубеж» тоже такие сеансы.

– То в «Рубеже»! Мне до него два с половиной часа ехать. Я и сюда-то полтора часа добираюсь. Но зато как заряжусь!

Наконец двери открыли, начался впуск, женщины заволновались, стали напирать на передних, возникла давка.

Зато стоило им прорваться в фойе, как они мгновенно попадали в атмосферу негромкой успокаивающей и слегка таинственной музыки, уютного полумрака. В этом полумраке были хорошо освещены три лотка, на которых пачками лежали брошюры Андрея Парамонова: «Лечебная магия», «Искусство магии древних», «В окружении абсолюта», «Познав себя, изменишь мир», а также стояли ряды небольших, аптечного размера, бутылочек с водой, заряженной оздоравливающей энергией. Они так и назывались – «Вода Парамонова». Если брошюрки покупали в основном те, кто попал впервые, то водой запасались почти все.

Среди искательниц здоровья выделялась статная дама лет сорока. В элегантном французском черном пальто, в модной шляпе – сразу было видно, что это не какой-нибудь секонд-хэнд, в который были одеты многие, – она посматривала на всех как бы свысока, потом взяла брошюру, перелистнула несколько страниц и прочитала строки на ее «спинке»: «Каждая строка этой книги заряжена космической энергией Андрея Парамонова. Даже если вы не станете ее читать, а просто подержите в руках, вы уже получите заряд столь необходимой для вас энергетики. Книга, стоящая в вашем доме на полке, будет оберегать вас от злых чар, настраивать членов вашей семьи на любовь и совместное преодоление жизненных невзгод».

– Ну и туфта! – брезгливо произнесла дама и положила книгу на место.

Ей стали советовать приобрести бутылочку с водой, и она так же брезгливо отодвинулась.

Скоро ее узнала другая женщина, помоложе, более простая, с усталыми глазами и в одежде, наоборот, явно приобретенной на вес в одном из магазинов секонд-хэнда.

– Как вы здесь оказались, Софья Дмитриевна? – спросила она с легким смешком, выдающим смущение.

– Надо же когда-то взглянуть на это явление, – ответила дама. – Столько кругом разговоров. А вы тоже первый раз? Или ходите постоянно?

– Нет, что вы! Конечно, первый. У меня сын, опять тяжелые приступы…

– Да-да, я видела, вы приобретали эту воду, – заметила дама с легкой иронией в голосе. – Я слышала, Викуля, они даже семенем этого Парамонова торгуют?

– Ну уж это не знаю! Это, наверно, слухи, – испугалась женщина с усталыми глазами. – Такого мне никто не рассказывал.

– Ну-ну, – многозначительно проговорила дама. – Муж-то у вас по-прежнему в Мурманске? – рассеянно поинтересовалась она.

В этот момент распахнулись широкие двери в кинозал, и публика, скопившаяся в фойе, стала быстро заполнять пустевшие ряды.

Среди вошедших была и молоденькая девушка в широком пальто с большими перламутровыми пуговицами. Она села во втором ряду и, когда начался сам сеанс, дотронулась до микро-включателей с тыльной стороны пуговиц. Она постаралась сделать это незаметно, хотя вряд ли кто из ее соседок мог подумать, что эти большие перламутровые пуговицы пришиты к пальто вчера вечером для записи сеанса на пленку.

Сеанс, как обычно, делился на четыре неравные части. Часть первая была как бы прологом. Музыка, которая звучала все время, сделалась неожиданно напряженной, полной страстного ожидания, Ее накал совпал с моментом выхода на сцену Андрея Парамонова. И едва он стремительно появился в центре сцены, как музыка оборвалась, а сам Парамонов поднятием руки приветствовал собравшихся женщин.

Некоторые из впервые пришедших попробовали было рукоплескать, но, смутившись тем, что их никто не поддержал, немедленно прервали это занятие. Аплодисментов во время сеанса Парамонов не допускал.

Для Наташи ПорОсенковой, пришедшей на спецзадание, это был всего-навсего обыкновенный лысеющий мужчина лет сорока с небольшим животиком. Одет был в странноватую вишневого цвета мантию. Но даже и Наташа, очень скоро поддавшись наэлектризованности зала, почувствовала в нем что-то необыкновенное.

Парамонов объяснил странность своей одежды для тех, кто впервые пришел на его сеанс: эта мантия досталась ему по наследству от древневавилонских предков, потому что он является единственным на земле прямым потомком главного жреца Вавилонии времен царя Навуходоносора. Тайны своей магии они передавали тысячи лет по мужской линии из поколения в поколение, развивая и умножая ее приемы.

Речь его была недлинной, так что публика не успела устать от исторического экскурса, говорил он спокойно и уверенно, а слова были выстроены так, что создавали непрерывный завораживающий ритм. И когда Наташа незаметно посмотрела по сторонам, то увидела, что многие женщины уже сидят с закрытыми глазами и, по всей видимости, засыпают.

– Мы встретились здесь, чтобы почувствовать счастье и радость жизни, чтобы ощутить себя здоровыми и бодрыми, готовыми преодолеть любые невзгоды! – объявил он в конце первой части. – И я готов выбросить ваши боли в параллельный мир здесь же, немедленно, прямо на сцене. После встречи со мной вы раскроете в себе новые неведомые резервы творческой энергии, найдете любовь и счастье.

Тут неожиданно встала дама в элегантном пальто.

– Извините меня, но я не поверила ни одному вашему слову! – сказала она уверенно и громко, так что ее мог слышать весь зал.

И зал действительно услышал – по нему пролетел легкий испуганный шорох. Все смотрели на Парамонова. Он же, обрадованный возражением дамы, протянул в ее сторону руку и спокойно, слегка насмешливо спросил:

– Так-таки ни одному слову не поверили? Прошу вас, подойдите поближе. Нет, еще лучше – на сцену. Вы ведь привыкли разговаривать с людьми, и мы затеем сейчас научную дискуссию. Представьтесь, пожалуйста.

Дама прошла по проходу, потом поднялась по ступенькам на сцену и, волнуясь, произнесла:

– У меня два высших образования. Я не только биолог, но еще историк Древнего Востока. Так вот, ваша байка о вавилонском жреце – глупая выдумка невежественного…

Она не договорила, потому что Парамонов, который слушал ее с видимым интересом и доброжелательностью, неожиданно резко, взмахнув рукой, скомандовал:

– Стоять! Спать!

Женщина мгновенно смолкла и пошатнулась. Но Парамонов успел приблизиться к ней, взял ее под руку и скомандовал:

– Вы все видите и все слышите. Спите спокойно, вам ничто не мешает. Я ваш врач, вы – больная и пришли ко мне на прием. Что вас беспокоит? Больная, ответьте мне, что вас беспокоит. Я врач и сниму ваши невзгоды.

И затаившийся зал увидел, как дама стала преображаться: исчезали ее самоуверенность, апломб. Перед доктором Парамоновым стояла болеющая жалкая женщина. Она поднесла руки к вискам и сказала страдальчески:

– Знаете, доктор, у меня по утрам часто болит голова. И… и вечерами тоже болит.

– Следите за моими руками! – приказал Парамонов. Он сделал несколько пассов вокруг головы, а потом словно вытащил из ее висков нечто болезненное, сжал в кулак и отбросил в сторону. – Теперь ваша голова спокойная, ясная! – объявил он. – Все страдания выброшены в параллельный мир. Вам светло и радостно. Вы на солнечной поляне. Кругом цветы, мягкий свет, вы хотите нарвать букет любимому человеку. Рвите! Радостно улыбайтесь! Вы собираете букет для любимого человека. Цветов здесь очень много. Что вы здесь видите?

– Колокольчики, ромашки, васильки, – ответила дама, оглядев паркетный пол сцены и уже нагибаясь за первым цветком.

Она стала ходить по сцене и под едва сдерживаемые смешки тех, кто не заснул в самом начале сеанса, пригибаться, якобы собирая букет.

А Парамонов вывел на сцену еще нескольких женщин, мгновенно ввел их в лечебный сон и стал выбрасывать в параллельный мир их хвори. Среди них была и та, что подошла в фойе к важной даме.

– У меня ничего не болит, доктор. Но сын тяжело болен. Может быть, вы…

Парамонов усыпил и ее, и она стала собирать не произрастающие на сцене цветы вместе со своей знакомой.

В третьей части все, кто поднялся к нему на сцену, а их набралось около десяти человек, встали, взявшись за руки, по обе стороны от Парамонова, образовав единую цепь, и, словно заклинание, радостно улыбаясь, повторили несколько раз следом за ним:

– Все мое тело пронизано лучами счастья! Я верю каждому слову моего доктора! Я никогда не чувствовала себя такой счастливой! Как я рада, что в моей жизни есть мой доктор!

В это время едва заметно зазвучала медленная сладостная музыка, и Парамонов объявил:

– Переходим к заключительной части сеанса. Все мы стоим, взявшись за руки, ощущая чувство блаженства от любви друг к другу. Все повторяем за мной: «Мои невзгоды ушли в параллельный мир! Мое тело пронизано лучами счастья. Я верю каждому слову моего доктора! Я никогда не чувствовала себя так легко и радостно. Эта радость останется во мне надолго! Энергии, которую я получила, мне хватит на неделю! Я получила уверенность в жизни, в любви, в деловых успехах. Всякий раз, когда я получаю энергию доктора, я испытываю блаженство!»

Музыка сделалась громче. Парамонов подошел к каждой из стоящих на сцене и галантно вручил им по букетику цветов, которые ему принесла на подносе ассистентка. При этом он пробуждал их несколькими негромкими командами, слегка дотрагиваясь до плеча и негромко говоря какие-то индивидуальные напутствия.

Женщины стали покидать зал, но уже не толкаясь, как входили сюда, а уступая дорогу друг другу. И на многих лицах оставалась легкая радостная улыбка.

Наташа ПорОсенкова, как и все, подалась к выходу, но, заметив, что небольшая группка женщин, смущенно переминаясь, незаметно для остальных стараются остаться в зале, тоже приостановилась, делая вид, что роется в сумочке.

Когда масса людей схлынула, оставшиеся приблизились к сцене, и Наташа, стараясь казаться уверенной, присоединилась к ним.

На сцену вышла ассистентка с обыкновенной школьной тетрадкой в руках.

– На эту неделю только двадцать человек, девочки, – объявила она и присела на корточки, чтобы быть на одном уровне с их головами, – Андрей Бенедиктович очень занят.

– Олечка, но я на прошлой неделе записывалась! Помните, я вам звонила, что не могу прийти?! Вы же мне обещали перенести! – заторопилась одна из тех, что придвинулись вплотную к сцене.

– Я помню, вы у меня тут и записаны.

Остальные, заранее приготовив по две сотенные бумажки, выстроились в небольшую очередь.

Наташа сосчитала стоящих впереди себя. Она была двадцатой. И вроде бы попадала в список. На те самые оздоровительные сеансы, о которых ходили темные и бредовые слухи.

Записалась и важная дама. Она сразу объявила остальным с уже вернувшимся к ней апломбом:

– Меня Андрей Бенедиктович лично пригласил на индивидуальный сеанс!

И так как ее только что все видели на сцене, то никто спорить не стал. Когда же она, отойдя от очереди, громко спросила: «А что мы там будем делать?» – стоящая рядом женщина шепотом, едва шевеля губами, объяснила. И дама многозначительно кивнула головой.

– ПорОсенкова, – сказала Наташа, когда дошла очередь до нее. И протянула свои двести рублей.

– Поросёнкова, – проговорила ассистентка, вписывая ее в тетрадку.

– Не Поросёнкова, а ПорОсенкова. – Наташа всегда краснела, когда ее фамилию произносили неверно.

И тут ассистентка подняла голову:

– А вам сколько лет, девушка? У вас паспорт с собой? Если восемнадцати нет, я не запишу!

Наташа еще больше покраснела, стала доставать из сумочки паспорт. Ассистентка успокоилась и протянула квитанцию голубого цвета.

На ней были напечатаны день и время приема и название: «Доктор Парамонов. Ознакомительно-оздоровительный сеанс».

Выйдя из кинотеатра, Наташа позвонила по карточке из ближайшего автомата и доложила:

– Марина Викторовна! Я все сделала! Как записалось?

– Все хорошо, Наташенька, ты – молодец! – ответила Марина Викторовна Пиновская, которая официально считалась одним из руководителей охранного предприятия «Эгида». А неофициально… О ее неофициальном статусе знали только немногие и очень избранные.

Когда в глаза заглядывает смерть

Каждый вечер с девяти до десяти часов Василий Сергеевич выводил свою жену на прогулку. Жена заметно подволакивала ногу, да и рука ее была неловко согнута. Василий Сергеевич медленно вел ее, крепко придерживая за здоровую руку, по периметру территории вдоль высокой металлической решетки.

Норвежские строители появились в центре Мурманска, в тихом переулке неподалеку от гостиницы «Арктика», несколько лет назад. Их было немного, работали они быстро и аккуратно, так что привлекали внимание лишь проходящих мимо. Они занимались перестройкой детского сада. Детский сад был типовой – из тех, что строились по всей России в семидесятых – восьмидесятых годах. Окружала его зеленая территория с площадкой для игр, высокой металлической решеткой. Знатоки уверяли, что иностранцы, сохранив внешний облик здания, изменили внутренности неузнаваемо. Теперь здесь был комплекс из нескольких двухэтажных квартир, или, как говорили, «евростандарт». И само собой, каждая квартира обладала отдельным входом. Говорили также, что внутри здания было и помещение для охраны, которая на мониторах, не выходя наружу, постоянно просматривала всю территорию. По-видимому, это было близко к истине, потому что кривую калитку заменили ворота на электрической тяге, которые открывались лишь перед машинами, имеющими право доступа во внутренний двор.

В одной из этих квартир и жил Василий Сергеевич Поярков – владелец «заводов, газет, пароходов». Рассказ о том, как он когда-то за один год превратился из завотделом Мурманского горкома КПСС в видного промышленника, мог бы стать отдельной поэмой. Василий Сергеевич был не одинок в своем превращении, – тогда, на перетекании восьмидесятых в девяностые, богатство страны тоже довольно успешно перетекало в копилки малых и больших партийных функционеров. Надо сказать, что многие из них к этому внезапному богатству сначала относились опасливо, ведь их попросту назначили будущими миллиардерами. И опять же – далеко не все сумели сохранить и приумножить выделенный им кусок общенародного пирога. У кого-то он скоро зачерствел и усох, кто-то, ухватив доставшееся, отправился в бега за рубеж, и потом их встречали то в Италии, то в Канаде, зато другие, на зависть и удивление недавним соратникам по партии, быстро превратились в могучих воротил бизнеса. Сумел умножить доставшееся ему богатство и Василий Сергеевич.

Однако, как известно, богатые тоже плачут. И по разным поводам.

Около полугода назад в семье Василия Сергеевича произошло большое несчастье. Однажды его вызвали прямо с совещания, которое он проводил, а когда он примчался на своем джипе в больницу, то увидел в индивидуальной палате полностью беспомощную жену. Лицо ее было искривлено, рука и нога – отнялись

И хотя он поставил на ноги всю элитную медицину, даже из Москвы дважды возил на самолете профессоров, доставал лучшие западные лекарства, выздоровление проходило медленно.

А сам Василий Сергеевич с удивлением обнаружил, что, несмотря на частые отвлечения со всевозможными дивами, которые начались еще со времени его комсомольского прошлого да так и не прерывались, жену свою он любит искренне и преданно.

Теперь, когда основное лечение было пройдено, многое зависело только от них обоих. Жена все еще подволакивала ногу, да и рукой пользовалась неуверенно, но врачи, надеясь на лучшее, советовали расхаживаться.

В этот вечер они вышли на прогулку вместе с пятилетним внуком. Декабрь стоял слякотный, а закат в эти недели в Мурманске наступает сразу же после восхода.

– Так соскучилась по солнцу, Вася! – говорила жена, неловко переставляя ногу.

– Ничего, Лерочка, все образуется. Разработаем ногу… – Он оглянулся на внука, который, весело подпрыгивая, бегал, словно маленькая собачка, вокруг них

– Сегодня по телевизору опять рассказывали про Хургаду. Помнишь, как мы тогда хорошо слетали?!

– Ну что ты, Лерочка, Хургада – это дешевка, – стал объяснять он жене, будто маленькой девочке, – нам с тобой или на Канары, или в Австралию надо. Говорят, хорошие пляжи в Австралии!..

У Василия Сергеевича было отличное чувство опасности Оно не раз его выручало. Вот и теперь, не договорив фразы, он вдруг почувствовал словно бы пронизывающий порыв ветра, словно укол стрелы, еще не вылетевшей из лука, но уже направляемой врагом.

Продолжая вести жену, он оглянулся. Территория хорошо освещалась, да и невидимая охрана с помощью следящей аппаратуры просматривала каждый квадратный метр. Однако происходило что-то, что могло стать опасным.

Вдоль забора понуро шел ничем не приметный человек с рыжеватой бороденкой. Типичный интеллигент-неудачник, не сумевший вписаться в новую жизнь. Когда он поравнялся с Василием Сергеевичем, взгляды их на мгновение встретились. Глаза у прохожего были бесцветными, да и смотрел он равнодушно, без всякого интереса. Но мужу Лерочки вдруг померещилось, что из глаз этих на него дохнула вся бездна вселенной.

Прохожий, не сбивая ритма, шел дальше к своей цели, если у него была какая-нибудь цель в тот вечер, а Василий Сергеевич, продолжая поддерживать жену под руку, молча себя выругал: от постоянного напряжения уже дома стали мерещиться страхи.

Где ему было знать о том, что несколько секунд назад он заглянул в глаза собственной смерти. А теперь его смерть так же понуро продолжала двигаться вдоль металлической решетки, потом перешла улицу, зашла за угол, сняла рыжеватый парик и отклеила усы с бороденкой.

Однако вид этой самой смерти оставался по-прежнему неприметным: на голове то ли белесый, то ли седой ежик, лицо – каких в толпе тысячи. Смерть вынула из внутреннего кармана небольшую телефонную трубку и, набрав номер, проговорила:

– Считайте, что ничего не было. Кто-то вас подвел, подсунул не те данные. К тому же я по детям и инвалидам не работаю.

Часть первая. Голова в аквариуме

Лицом в снежную жижу

Ведущий научный сотрудник Института защиты моря Николай Николаевич Горюнов ехал в мурманский аэропорт и от этого испытывал легкое волнение. Когда-то на самолете он летал часто – и не только в Питер, но и на Дальний Восток. До Мурманска он отработал несколько лет на другом краю континента – на биологической базе острова Русский, куда можно добраться только на катере из Владивостока. Но тогда полеты через всю страну хотя и казались дороговатыми, однако не разрушали семейный бюджет. А часто они вообще ничего не стоили – оформлялись как командировки.

Теперь же он ездил в Петербург только на поезде, причем брал самый дешевый билет. И вот – неожиданно повезло: дорогу ему оплачивал сам Сорос. Конечно, удачливый международный финансист Сорос не знал о существовании Николая Николаевича и, скорей всего, никогда не узнает. Просто в Петербурге собирался международный конгресс по морской биологии, а еще точнее, по морской экологии, который спонсировал Институт «Открытое общество», а Николай Николаевич впервые после долгого перерыва был восстановлен во всех правах и его доклад поставлен в программу конгресса.

Настроение не портила даже отвратительная погода. Валил мокрый снег, который залеплял лобовое стекло на его «единичке». «Дворники» работали безостановочно, и он едва успел тормознуть, когда увидел голосующего мужика.

– Мастер, как насчет аэропорта? – спросил мужик с длинным, облегающим спину рюкзаком за спиной. – Полтинника хватит?

На вид мужику было лет сорок, с бесцветным лицом, в обыкновенной неброской куртке и лыжной шапочке.

Это была удача. Хотя прежде он никогда бы не стал брать с попутчиков мзду, но сейчас своих денег у Николая Николаевича кот наплакал и лишний приработок был полезен. Однако не мешало и поторговаться.

– Полтинника? – И Николай Николаевич легко рассмеялся. – Вы хоть знаете, сколько таксисты спрашивают?

– Да я же в баксах, – солидно объяснил мужик. И это был уже совсем другой разговор. – А то смотри, я кого другого перехвачу.

– Залезайте. – Николаю едва удалось скрыть поспешность. – Конечно, подброшу.

Упускать такое везение было бы полным сумасбродством. И он, больше не раздумывая, открыл обе правые двери. Хотя кое-какую осторожность стоило проявить.

– Суньте рюкзак на заднее сиденье.

Мужик стряхнул снег с рюкзака, плеч и шапочки, потом с ног и уселся на заднем сиденье рядом с рюкзаком.

– Может, кого еще подхватишь, – дружелюбно объяснил он.

– Вы только извините, но баксы желательно сразу, – попросил Николай Николаевич. – А то вчера подвозил двоих, так кинули, – соврал он зачем-то.

Мужик понимающе кивнул, достал из бокового кармана куртки зеленую бумажку и, не споря, ее протянул.

Николай Николаевич хотел проверить валюту на хруст, он как раз на днях слышал в «Новостях», что из Чечни опять просочились фальшивые доллары, но в последний момент засмущался.

– С судна, что ли?

– Ну, – согласился мужик, но сказал это так, что дальнейшие расспросы чуткий Николай Николаевич посчитал неуместными.

Похоже, полоса везения начиналась и в самом деле. Хотя он даже думать об этом боялся и потому не слишком радовался. То горе, которое случилось с ним в предыдущие годы, многому научило. Но и поблагодарить обстоятельства тоже было не грех: сейчас вместо набитого автобуса, в который вечно забивались газы, он едет по длинной дороге в своей машине. Машину эту попросил оставить в аэропорту под окном общежития его друг Лёничка – врач «скорой помощи», влюбленный в тамошнюю медсестру. Рано утром Лёничка отправится в город на дежурство и поставит ее в гараж. А теперь вот еще и пятьдесят долларов благодаря пассажиру с неба свалились. Не говоря о бесплатном полете домой, в Петербург. Правда, после Петербурга маячило одно неприятнейшее дело, к которому Николай Николаевич даже не представлял, как подступится, но оно пока еще было далеко.

Липкий снег падал все так же густо, и от встречных машин в левые боковые стекла летели ошметки грязи. Пассажир, судя по тишине, задремал. Николай включил одну из множества новых местных радиостанций, которые с утра до вечера передавали музыку.

Машина благополучно миновала Колу – поселок на выезде из Мурманска. Огни в домах были едва видны сквозь снежную муть. Гаишник у КП все же стоял, напряженно вглядываясь во встречные машины. На плечах его, словно огромные эполеты, лежали снежные сугробы.

Впереди было кладбище, садовые участки с жалкими строеньицами и другой поселок – Мурмаши, где когда-то в незапамятные времена находился аэропорт.

Музыка, хотя это была какая-то из современных рок-групп, действовала усыпляюще, и Николай подумал поискать другое, но она прервалась сама, и ведущая в своей привычно разболтанной интонации произнесла:

«Срочное сообщение нашей информационной службы. Около двадцати минут назад рядом со своим домом выстрелом из гранатомета убит известный мурманский предприниматель Василий Сергеевич Поярков. Вместе с ним были убиты жена и пятилетний внук. На место событий выехала следственно-розыскная бригада. По городу объявлена операция „Метель“. Все выезды из Мурманска взяты под контроль».

– Ничего себе! – негромко сказал пораженный Николай Николаевич и взглянул в зеркало заднего вида на соседа. Тот продолжал дремать и на новость никак не среагировал.

Пояркова Николай Николаевич знал. Кроме разного многого он ведал деньгами, которые направлялись на экологию региона. И Николай Николаевич даже несколько дней назад с ним разговаривал. Хотя это был человек из разряда небожителей и к нему допускался не всякий. Но вот богов, оказывается, тоже убивают.

– По оперативным данным, убийство одного из самых влиятельных жителей Мурманска – дело рук столичной организованной преступности, которая борется за передел собственности в нашем регионе. Известно даже имя одного из наемных убийц, прибывшего из Москвы. Имя преступника в интересах следствия не разглашается.

Девица закончила и снова включила запись рок-группы.

Николай вполуха продолжал слушать музыку и думал о том, что опять рухнула надежда на финансирование его большой работы. Хотя на бумагах и стоит резолюция Пояркова, да что теперь от нее толку. Опять же – одно дело, когда слышишь об убийстве незнакомого человека, и другое – когда только что у него в кабинете рассказывал про свои работы.

Движение было редким, и, когда догнавшая их машина стала мигать дальним светом, по-видимому требуя уступить дорогу, Николай Николаевич сказал негромко:

– Тебе надо, ты и обгоняй.

Неожиданно, густо забрызгав грязью боковые стекла, машина, которая оказалась японским джипом, стала и в самом деле их обгонять, а потом, заняв место впереди едва ли не у самого бампера, резко затормозила, встав слегка под углом к оси шоссе. Мысленно матерясь, Николай мгновенно выжал до упора педаль тормоза и почувствовал небольшой, но все же толчок своего бампера о джип. Вот и кончилось едва забрезжившее везение. Не хватало ему только разборки на загородном шоссе с владельцами крутого автомобиля.

Он еще не успел прийти в себя, как с обеих сторон от джипа уже бежали к ним двое парней с автоматами.

– Пригнись! – тихо, но резко скомандовал пассажир. И в то же мгновение едва скрипнула задняя дверь, через которую, как понял Николай, пассажир и вывалился из машины.

Парни в камуфляже – может, милиция, а может, какой-нибудь СОБР, ОМОН, кто их разберет, – подскочили один к лобовому стеклу, другой к заднему и наставили на Николая автоматы. Он пригнуться не успел, а теперь прятаться было поздно и глупо.

Передний, встав в узком пространстве, которое отделяло японский джип от «копейки», что-то скомандовал. Николай хотя и не расслышал, но понял по кивку головы: «Выходи из машины».

Приключение усугублялось тем, что владельцы обладали повышенными правами. Если это какой-нибудь ОМОН, дальше начнется то, что он несколько раз видел со стороны: носом в борт, руки на крышу, и дотошный повальный обыск.

В машине у него ничего запретного не было, вот только сосуды с образцами культур не стали бы вскрывать – прощай тогда месячный труд. И все же он открывал дверь с малой надеждой: вдруг просто проверят документы и сразу отпустят. Тем более что вмятины на их железе бампер наверняка никакой не оставил, только коснулся. Хотя, если у пассажира, не дай Бог, что-нибудь не в порядке, тоже начнется мутота…

Но не успел он вылезти из машины, стараясь ногами не попасть в желтую жижу, как лицо того, что стоял с автоматом на изготовку у лобового стекла, исказилось и он истошно заорал:

– На снег, сука! Голову в землю, жри грязь!

– Извините, мы торопились в аэропорт… – начал было Николай Николаевич, но его прервал еще более истеричный выкрик:

– На снег, говорю, сука!

А дальше Николай Николаевич услышал короткую автоматную очередь и ощутил, как несколько пуль пролетели совсем рядом с ухом.

Он уже собрался послушно бухнуться в лужу: лучше промокнуть в грязной жиже, чем оказаться замоченным пулей ни за что ни про что, прямо здесь, по дороге в аэропорт, как вдруг рядом со стрелявшим то ли омоновцем, то ли бандитом, словно из-под машины, мгновенно вырос пассажир. А дальше Николай с удивлением обнаружил, как пассажир обнимает парня в камуфляже, будто самого дорогого родственника.

– Все ложитесь! – истерично завизжал другой парень, от заднего бампера. – Стрелять буду!

Но было уже поздно.

В следующую секунду Николай услышал треск, так трещит под ногой ломающийся сухой сук, и одновременно – ошалелый вой. Автомат у переднего парня отвалился в сторону и упал на землю. Сам же он завис над лобовым стеклом, с правой рукой, согнувшейся в месте, где ей сгибаться не положено. А потом головой вперед, закручиваясь в воздухе над крышей машины словно снаряд, полетел прямо в своего напарника. И оба они рухнули позади машины.

«Ой, нарываюсь! – только и подумал Николай. – Если это менты, то все, пропал!»

Однако, пока пассажир в три немыслимых прыжка перелетел к копошащимся в грязи парням в камуфляже и встал над ними, сам он успел на всякий случай быстро подобрать валяющийся автомат. И, нацелив его на обоих парней, стал приближаться.

– Молодец, возьми и этот, – сказал пассажир спокойно, придвигая к нему ногой автомат второго, так, как если бы придвигал окурок.

Оба парня лежали, уткнувшись носом в землю, распластав руки по грязи, Николай даже не смог бы различить – кто из них был только что у лобового стекла, а кто сзади. Один из них негромко подвывал от боли, а другому пассажир наступил ногой на плечо, вминая одни суставы в другие, и тот просительно заканючил:

– Не убивай, а, мужик! Не убивай, слышь! Как человека прошу.

– Просил дед бабку, пока не помер, – проговорил пассажир и кивнул Николаю. – Сделай милость, поставь джип как следует и возьми ключи. Они у нас пехом пойдут, если разговаривать станут. Не то – вон свалка, раскопают весной, что собаки не догрызли.

Теперь Николай уверился, что это – никакой не ОМОН, а обыкновенные бандиты. Тоже, конечно, не подарок. Да и пассажир его – явно не простой морячок, а непонятно кто и с кем. Ему же, Николаю, лучше бы от всех уголовных этих игр быть подальше. Он уже свою порцию баланды похлебал.

– Не надо бы мочить, а?! – робко предложил он. – Лучше свяжем и к столбу. У меня буксирная веревка есть.

Теперь, когда страх отошел, он почувствовал, как противно у него задрожало колено. Да и голос тоже.

На его предложение пассажир не ответил, но обратился к парням:

– Поговорим? Или собачьим говном охота скорее стать?

Николай Николаевич решил, что ему лучше сходить к джипу, который так и стоял под углом на дороге с невыключенным двигателем. Он сунул пассажиру в протянутую руку автомат, а со вторым отправился к бандитскому автомобилю.

По-видимому, парни говорить согласились, потому что Николай Николаевич услышал, как попутчик спрашивает со спокойной иронией:

– Интересно было бы знать, на кой хрен мы с другом вам понадобились?

Ответа он не услышал, потому что как раз засунул голову в чужую машину. Ничего подозрительного на ее сиденьях вроде бы не было. Лишь играла музыка. На той же волне, что и в «копейке».

В джипе за рулем Николай Николаевич не сидел ни разу, и это не уменьшило страха. Очень осторожно, чтобы не повредить чужую дорогую машину, он выжал сцепление и стал выправлять машину. А когда поставил на обочину, заглушил двигатель и вернулся с чужими ключами в кармане, то услышал пассажира, который говорил вполне мирно, даже, пожалуй, с юмором:

– Лопухнулись вы, пацаны.

И, не поворачиваясь к Николаю Николаевичу, просто услышав его шаги, пассажир попросил:

– Сделай милость, протри задний номер.

Пока Николай Николаевич слазил в багажник за тряпкой, пока протирал залепленный грязью номер на своей «копейке», пассажир продолжал держать обоих парней на снегу лицом вниз.

– Протер? – поинтересовался он, не поворачиваясь, как только Николай Николаевич выпрямился.

– Готово.

– Тебе разрешаю повернуть голову, – сказал попутчик и снял ногу с плеча парня. – Ну? Теперь отличил ноль от девятки?

– Извини, мужик, в самом деле лопухнулись.

– Ну вот. А ты говорил, купаться, когда вода холодная. Теперь понял, что я – не Толян, а он – не Пидор?

– Извини, мужик, – снова заканючил парень. – Не мочи нас, а?

– Разговор был… – миролюбиво пообещал пассажир и снова поставил ногу на плечо парню. – Тюлень ваш, между прочим, сам шестерка. Я тебя о чем спросил: Пояркова Антоныч кому заказывал? Тюленю?

– Да ты что?! – испуганно ответил от земли один из парней.

Но его перебил другой:

– Ладно, чего ширму гнать. Может, и Тюленю, да он тоже – не пальцем деланный. На Пояркова киллера-миллера выписали. С загранки. Скунса вроде какого-то. И не Антоныч с Тюленем, а Москва. Он и замочил. Только что.

– Да ну? – насмешливо удивился пассажир. – Аж Скунса из загранки?

– Сам от Тюленя слышал!

– Ну вот, есть результат, – весело проговорил пассажир и снова снял ногу с плеча второго парня. – Теперь, кто не спит, подъем и бегом в трансформаторную будку. Там замок квелый, сами дверь откройте и за собой – закройте. Внутри будет темно, но сухо и крыс нет…

– Так убьет же?! – И один из парней, у которого не была сломана рука, стал приподниматься. – Ты чё, током убьет!

– Лежать! – прикрикнул пассажир. – Без команды не шевелиться. Там, чтоб стоять, места хватит. Через три часа выпущу. Левый, подъем! В будку бегом, не оглядываться!

Левый парень, тот, со здоровой рукой, поднялся и затрусил к гудящей поблизости трансформаторной будке с устрашающей надписью: «Не подходи, убьет!»

Николай видел, как он снял замок, потом заскрежетала металлическая дверь.

– Хорошая веревка есть? Чтоб не буксирная, а короче?

– Сейчас принесу, – засуетился Николай.

– Правый, пока лежать!

Николай достал из багажника метровый конец и показал его из машины пассажиру. Тот согласно кивнул и скомандовал:

– Правый, в будку! И шуток не лепить.

– Спасибо, мужик, ты только нас открыть не забудь, – вдруг всхлипнул парень, – мне ж в больницу надо, руку чинить.

– Будешь в гипсе ходить – дольше проживешь. Открою, я слово держу. Бегом!

Пока Николай закручивал петли и завязывал веревку в четыре узла, пассажир вынул рожки из автоматов.

– Придется в город вернуться, – сказал он беззаботно. – Дело кое-какое возникло. Ненадолго, но надо. Развернешься?

– Может, чем другим помочь? – предложил Николай. – У меня же самолет на Питер.

И он посмотрел на часы. Вся их разборка, если можно было так назвать то, что происходило, длилась минут десять – пятнадцать.

– А эти штуки куда? – кивнул он на автоматы. – За них, говорят, тыщу баксов дают.

– Не, – так же беззаботно ответил пассажир. – Они не продажные. Их бы на орала перековать, так кузнеца нет. Прикопай под тем деревом.

– Мне ехать надо. Если что здесь быстро помочь – я готов. Сами понимаете, рейс.

– Какой рейс у тебя?

– Я ж говорю, Петербург.

Пассажир достал крохотную трубку сотовой связи и, набрав номер, спросил:

– Девушка? Как там у нас с бортом на Петербург?

Ему что-то ответили, и он переспросил:

– А до которого часа? До двадцати двух? Ага, спасибо, милая. Ну вот. – И пассажир повернулся к Николаю. – Зря торопились, так и знал. Никаких бортов до двадцати двух. – Он мгновение подумал и попросил: – Слушай, раз уж ты ввязался в эту катавасию, сделай божескую милость. Подбрось меня назад до центра. Все равно же тебе четыре часа в аэропорту впустую ошиваться. А если чуть подождешь в центре и назад доставишь, сумму удвою. Да не бойся ты! Кино кончилось, второй серии не будет.

И хотя Николаю страшно не хотелось продолжать приключение, он так же беззаботно, как пассажир, рассмеялся и сказал:

– Поехали.

Под сиденьем у него была саперная складная лопатка. Пока Николай разворачивал свою «копейку», пассажир сам прикалывал под деревом автоматы.

Рожки он выбросил метров через пятьсот и сразу предложил:

– Давай знакомиться, раз в приключение попали. Тебя как зовут?

– Николай.

– Алексей. Домой летишь? Что питерец, я понял сразу по выговору.

– Домой, но вообще-то на конгресс.

– Это какие же в криминальной столице нынче конгрессы?

– Да так, международный экологический, по морю, – засмущался Николай.

Он отчего-то всегда смущался, когда говорил с незнакомыми людьми о своей работе.

Подъехав к КП, они увидели по другую сторону от него большое скопление милиции и автомобилей. Шоссе было перегорожено, каждую машину, выходящую из города, осматривали по нескольку людей в форме с автоматами.

«Хороши бы мы были сейчас, если б те два автомата не закопали!» – подумал Николай. Однако их направление пропускали почти свободно.

– Не там ищете, гаврики, – пробормотал Алексей. – Ты вот что, Николай, – попросил он, когда они проехали КП. – Ты меня подвези в район «Арктики» и жди ровно два часа. Можешь спать или песни петь, можешь книжку читать, но ровно два часа. – И он протянул пятидесятидолларовую бумажку. – Если через два часа меня не будет, езжай один. – И шутливо переспросил: – Угу?

– Угу, – ответил Николай. – А если в туалет?

– Туалет – дело святое. Но лучше здесь и сейчас. Машину в аэропорту где поставишь?

– У общаги. На ней завтра в шесть утра друг поедет сюда же. На «скорой» дежурить.

– Ага, тогда, если будешь без меня, мой рюкзачок закинь в багажник и приятелю о том скажи. Координат какой-нибудь его дай – так, на всякий случай.

– Телефон «скорой помощи» устроит?

– В самый раз. – И Алексей протянул лоскуток бумаги с ручкой.

Поцелуй Антоныча

Этот рабочий день у Василия Сергеевича Пояркова кончился довольно странно.

Он шел по коридору городской администрации, где был его главный офис, и столкнулся лицом к лицу с другом старых времен, а теперь, можно сказать, заклятым врагом Петром Антоновичем Антипенко.

Василий Сергеевич собрался было, коротко кивнув, обойти его – коридор был не узок, места достаточно, – но Антоныч преградил ему дорогу. А потом неожиданно расставил руки для дружеского объятия и обнял-таки. Василий Сергеевич решил, что тот просто слегка надрался на приеме, каких у них в здании было множество, но нет, от него спиртным не тянуло. Попахивало лишь, как в древние времена юности, смесью душистого табака и одеколона. Антоныч тем и обратил на себя внимание руководства, когда был еще инструктором райкома комсомола, что курил трубку и брызгался мужским одеколоном. Трубка – явление не запретное, но внештатное, сразу бросающееся в глаза. И высшие сферы его мгновенно отличили среди сотни бесцветных, одинаковых лицом и повадками, всегда готовых к росту карьеры инструкторишек. И потому очень скоро он был переведен в обком комсомола, а там и получил самый лакомый кусочек – работу с плавсоставом, ходящим в загранку.

В какие незапамятные времена все это было! А теперь Антоныч, преградив дорогу Василию Сергеевичу, неожиданно его обнял, потом прижался щекой к щеке, как бы для мужского поцелуя, всхлипнул и тихо, но проникновенно произнес:

– Прости меня, Вася! Прости, прошу тебя!

Василий Сергеевич, растерявшись от такого обращения человека, которого секунду назад считал врагом, только и смог ответить растроганно:

– За что, Антоныч?

– За все, Вася! За все! Какими мы с тобой стали подлецами, Вася!

Василий Сергеевич собрался было сказать, что в последнее-то время как раз Антоныч и ведет себя по-подлому, а сам он – нет, но Антоныч уже слегка отшатнулся и быстрыми шагами пошел дальше по коридору.

И так было всегда. С тех комсомольских времен. Антоныч и тогда совершал мелкие, а также крупные пакости. Но запачканными оказывались все, кроме него. Он же, глядя с трибуны глазами, полными негодования, в зал, произносил речи, в которых «со всей искренностью, со всей коммунистической убежденностью призывал осудить…».

В последние два года Поярков с Антонычем жили в состоянии постоянной схватки за руководство финансовыми потоками. Поярков как мог пытался направлять хотя бы толику неуворованных денег на поддержание жизни в регионе. Антоныч же постоянно удумывал хитроумнейшие схемы, по которым даже эти жалкие крохи уплывали то в соседнюю Норвегию, а то и вовсе за океан.

Доходило до печальных анекдотов, когда посреди Баренцева моря мурманские сейнеры перекачивали выловленную рыбу в трюмы мурманской базы. А потом, когда база, полная мороженой рыбы, отправлялась в порт, к ней в точке икс подваливало норвежское судно, которое брало половину груза на борт и платило тут же наличными. Рыбные доллары по цепочке поднимались к Антонычу. А Василий Сергеевич был вынужден покупать свою же рыбу, но только сильно подорожавшую, у иностранного соседа.

В результате рыболовный флот ветшал прямо на глазах, а причалы порта дошли до аварийного состояния. Не так давно Василий Сергеевич, которому все это осточертело, собрал команду головастых парней, и они разработали ряд радикальных перемен в работе как порта, так и рыболовного флота.

– Ворюга и здесь щель, конечно, отыщет. Но пока будет искать, положение оздоровится, – говорил Поярков на совещании в узком кругу. – А там мы и новенькое придумаем. Главное – чтобы Антоныч не узнал заранее.

Как раз в этот вечер он собирался, еще раз взглянув на план мероприятий, поставить свою визу.

С этим желанием Василий Сергеевич и приехал домой. Об этом и рассказывал жене, заботливо ведя ее под руку вдоль высокого решетчатого ограждения. Ему уже несколько раз предлагали специального охранника, чтобы тот в светлое время дня выводил на прогулку жену. Но Василий Сергеевич отмахивался, – это было единственное время, когда они с женой могли спокойно поговорить, да и внук тоже пасся поблизости.

– Понимаешь, Лерочка, все-таки прав был папаша Фрейд, – столько загадок в каждом. Уж Антоныч, как мы с ним воевали в последнее время, и то вроде бы осознал. Подошел сегодня в коридоре и, представляешь, прощения попросил…

– Ой, не знаю, Васенька, – проговорила жена. – Не похоже на него…

– Да-а-а. Сложен человек и противоречив.

И только он собрался рассказать жене про тот странный поцелуй, как рядом, по другую сторону решетки, у единственного места, примыкающего к улице, заскрежетали тормоза «восьмерки», из машины выскочили двое людей. Василий Сергеевич сразу догадался, что было в руках одного из них, хотя видел этот предмет только по телевизору. Если первый держал обыкновенный автомат, то у второго был гранатомет.

– Ложись! – закричал Василий Сергеевич.

Но этой внезапной команды не исполнил ни внук, ни тем более жена. Да ей и не так-то просто было упасть в красивой норковой шубе в мутную снежную жижу. Не исполнил собственной команды и Василий Сергеевич. Даже удивительно – тело его само по себе, без команды сознания, попыталось заслонить больную жену и внука. Но не успело. В следующее мгновение он увидел ослепительную вспышку, ощутил сильный, поразивший своей грубостью удар, и мир в глазах его померк навсегда.

Голова в аквариуме

Не доезжая «Арктики», Николай Николаевич остановил свою «копейку». Алексей вышел, на заднем сиденье по-прежнему лежал его рюкзак, и Николай, оставшись один, слушал по радио очередные новости да время от времени включал печку.

Новости были все те же. Про убийство Пояркова. Убийца, понятное дело, бросив гранатомет, скрылся на автомобиле. И, понятное дело, возбуждено уголовное дело.

– Утешили, – сказал в ответ на это Николай дикторше.

Оперативные данные сходились на том, что киллер был заказной, из Москвы, или даже из-за границы. Пообещав не рассекречивать его имя, хотя от кого было скрывать – разве что от самого киллера – тут же его разгласили. Бандиты были правы. Убийцу звали то ли Скунс, то ли Спунс, – дикторша произнесла имя невнятно. Видимо, и в самом деле это был варяг.

Алексей все не подходил, и Николая подмывало, плюнув на обещание ждать, уехать. Тем более что снег валить перестал и аэропорт запросто могли открыть раньше назначенного времени. Николай Николаевич решил прождать точно как договаривались, и ни минуты больше. Правда, удерживал еще и рюкзак. Не хотелось его переваливать на друга Лёничку.

Алексей появился за несколько минут до конца срока.

– Ну и как тут? – спросил он, безмятежно усаживаясь на переднее сиденье. – Ташкент?

– Поехали? – сразу отозвался Николай и завел двигатель.

– Ты вот что, Коля, – попросил вдруг Алексей. – Приостановись еще на минутку в укромном месте… Только не ахай. Ты мужик поживший, видел многое… Не хочу сиденье пачкать. Достань у меня из левого кармана куртки мягкий такой пакетик. Да не бойся, это прокладки для женских дел. «Олвэйс плюс» – слышал рекламу? А ты мне их на левую руку поставишь, вот сюда и сюда. – И Алексей показал правой рукой район предплечья. – Помоги рукав сдернуть. Да не пугайся, – засмеялся он, – это мелочи жизни. Один плохой дядя сделал немножко «бо-бо».

Николай, остановив машину, взялся за конец левого рукава куртки пассажира и стал осторожно его сдергивать. Под курткой была рубашка. Низ ее рукава оказался мокрым, но не липким.

– Это пока не кровь, – снова засмеялся Алексей, – это – вода. Кровь выше.

И в самом деле, дальше рукав становился набухшим и липким.

– Ага, то самое. Там в куртке и бинт. Так что действуй. Рубашку не жалей, разрезай.

– Слушай, это же к врачам надо, – растерянно проговорил Николай. – Заражение крови… Знаешь, как бывает?!

– Не боись, не боись. Действуй скорее! – И Алексей достал из правого кармана маленький складной сувенирный нож. – Режь рукав, чего его беречь.

Лезвие ножичка оказалось вовсе не игрушечным, по крайней мере рукав был разрезан мгновенно, и Николай углядел, как ему показалось, устрашающего вида две раны, а также медленно растекающуюся из них по руке кровь. «Пуля, навылет», – понял он и молча, но старательно, стараясь причинять как можно меньше боли, налепил на каждую из ран по интимной женской прокладке, а потом замотал их бинтом.

– Теперь расстегни на рюкзаке большой карман, там прямо сверху другая куртка, а под ней – рубашка. Поможешь переодеться. И сразу поехали.

Пока Алексей переодевался, Николай забил его прежнюю одежду в полиэтиленовый мешок и отнес в соседний двор, где была общая помойка.

«Влип я все-таки! – с тоской подумал он. – Если что, пришьют соучастие. И ведь самое смешное – сейчас я даже не знаю в чем! Опять как тогда: ни в чем не участвовал, не замешан, не виноват. А во время суда буду сидеть в клетке. И если пришьют срок, то уж в зону».

Однако где, кто и как поранил пассажира – он спрашивать не стал. Лучше было не знать и даже не видеть ранения.

До КП они ехали молча.

– Чего ты так напрягся-то, – проговорил Алексей, увидев небольшую очередь на проезд, – расслабься и получай удовольствие. Думай о лучшем. Мне сегодня анекдот рассказали, как раз про ГАИ. – И Алексей стал со вкусом рассказывать: – Врезался новый русский на своем шестисотом «мерсе» в асфальтовый каток. Набрал номер по сотовому и говорит: «Вась, приезжай скорей, разберись». Через двадцать минут подкатывает сам начальник ГАИ. И сразу к водителю катка: «Ну, сознавайся, – говорит, – как обогнал, как подрезал?»

Под этот анекдот они и приблизились к контролю.

– Прошу выйти из машины, – сказал пожилой майор, зорким глазом вглядываясь в их лица. Позади него стояли двое омоновцев в масках с автоматами. Был и третий – с овчаркой.

Алексей на удивление легко вышел из машины. Николай же запутался в ремне безопасности и чуть не упал.

– Водитель, предъявите документы. И пассажир – тоже, – устало сказал майор. – Откройте багажник. – Он заглянул вовнутрь машины. – Рюкзак чей?

– Мой, – отозвался с охотой Алексей. – Что, еще не поймали этого гранатометчика?

Майор помял рюкзак руками:

– Что везете?

– Обычный набор командировочного, – интонация Алексея вызывала полное доверие, – одежду, прибор для бритья. Да, чуть не забыл, еще карманные шахматы.

Услышав про шахматы, майор устало махнул рукой:

– Поезжайте. Счастливой дороги.

– Ну вот, – проговорил Алексей, когда они отъехали от КП метров двести, – а ты боялась. Даже платье не порвалось.

Минут через пять Николай снова включил радио и сразу услышал новое экстренное сообщение. Только на этот раз несерьезную дикторшу сменил мужчина. Он говорил с трагическим надрывом:

«Количество насильственных смертей сегодня вечером нарастает. Около двух часов назад у себя на квартире застрелился или был застрелен из собственного пистолета один из авторитетов преступной группировки по кличке Тюлень. Следствие разрабатывает несколько версий. И вот только что в нашу студию принесли сообщение. – Тут диктор сделал паузу. Вероятно, чтобы придать особую значимость тому, что он собирался объявить. – В том же самом доме, около которого несколько часов назад был выстрелом из гранатомета убит Василий Сергеевич Поярков, произошло еще одно дерзкое и жестокое преступление. Почти сразу после отъезда следственно-розыскной бригады неизвестный в маске проник через окно второго этажа в квартиру генерального директора фирмы „Мурманскснабрыба“, загнал членов его семьи в ванную комнату и, можно сказать, в их присутствии утопил Петра Антоновича Антипенко в аквариуме, окунув его голову в воду и не давая возможности вдохнуть воздух».

Николай невольно вспомнил про мокрые рукава рубашки соседа и взглянул на него. Тот, мирно посапывая, спад.

«Ой, влипаю!» – в который раз за вечер подумал Николай.

Но стоило им приблизиться к трансформаторной будке и стоявшему поблизости пустому джипу, как Алексей мгновенно встрепенулся.

– Надо этих тараканов выпустить, пусть идут пехом до города, согреваются.

Они вышли из машины, и Алексей, грохнув кулаком здоровой руки по стальной двери, объявил:

– Подъем! Дед Мазай приехал! Жить не расхотели?

Из-за двери глухо отозвались оба голоса.

– Тогда слушай меня. После звукового сигнала сосчитать до тридцати и на выход. Двигаться в сторону города пешком. Ключи от джипа – в почтовом ящике Тюленя. Вопросов нет? – переспросил Алексей и перерезал своим похожим на игрушечный ножичком веревку.

Держаться он старался бодро, но Николай заметил, что дается это ему с трудом.

– Просигналь им, – сказал Алексей, когда они отъехали от джипа метров двадцать. – Они там должны скукожиться от холода, сначала на полусогнутых пойдут.

Когда впереди засветился аэропорт, Николай принял решение и, еще раз покосившись на Алексея, предложил:

– Мой друг – врач «скорой помощи», подруга у него – медсестра. Они вам рану обработают.

– А если?..

– Тайна вкладов гарантируется, – улыбнулся Николай. – Полное молчание.

Алексей секунду подумал и махнул здоровой рукой:

– Не надо. У меня все есть.

– Тогда давайте я сам сделаю, что надо. Может, еще раз перевязать?

– Обойдется. Ты и так все сделал правильно.

Прощание у машины было коротким.

Николай побежал на регистрацию. Потом в общежитие отдавать другу ключи от машины. Ему еще хватило несколько минут, чтобы позвонить домой.

Алексей тоже, подхватив здоровой рукой рюкзак, пошел в сторону аэропорта и мгновенно растворился в полумраке среди людей.

То взлет, то посадка

Пассажиров набиралось лишь на треть самолета: видимо, лететь десятого декабря желающих было мало – все устремятся в свои города ближе к Рождеству. Поэтому садились на любые места.

Николай выбрал свободное кресло у окна. Он с удовольствием вытянул ноги, расслабился. На этот раз приключение кончилось вполне благополучно. Он представил, какие купит подарки на сто долларов жене, сыну, да и кое-что даже останется. Потом достал из сумки прозрачную папку с докладом. Доклад он распечатал на принтере по-английски, и текст было бы неплохо повторить, чтобы на трибуне, отодвинув бумаги в сторону, заговорить свободно. Это всегда производит хорошее впечатление. А хорошее впечатление Николаю Николаевичу ой как требовалось!

Пассажиры были, видимо, уже все в сборе, потому что хождение по проходу прекратилось. Но вдруг от открытых дверей, из которых дуло холодом, появилась стюардесса. За ее спиной стояли женщина с девочкой лет семи.

– Куда же я сяду?! Мы же специально билет брали, чтоб у окошка, – говорила громко и недовольно женщина. – Я хотела дочке землю с неба показать.

– Пойдемте в другой салон, я вас там посажу, – предложила бортпроводница.

Николай поднял глаза и увидел стоящего за ними Алексея. Был он одет в другую куртку и приветливо скалил зубы.

«На стимуляторе держится», – подумал Николай.

– А вы, мужчина, займите место рядом с тем пассажиром. – И бортпроводница указала Алексею на свободное место у прохода.

– Похоже, я тебя снова чуть побеспокою, – беззаботно сказал Алексей, усаживаясь рядом. А усевшись, посоветовал: – Ты чего такой напряженный? Врачи рекомендуют расслабляться.

Когда самолет набрал высоту, Николай Николаевич снова вернулся к докладу. Сосед, чуть посапывая, спал. Николай Николаевич, шевеля губами, беззвучно читал английский текст абзац за абзацем, а потом, откинувшись на спинку и закрыв глаза, повторял.

– Извини, тут у тебя смешно написано, – вдруг абсолютно бодро, но негромко заговорил сосед.

А когда Николай покосился на него с недоумением – он что, латинский шрифт впервые видит? – тот на чистом английском, Николай это сразу почувствовал, что на чистом, воспроизвел фразу, напечатанную посередине страницы. Это было идиоматическое выражение, взятое Николаем из миллеровского словаря.

– Так уж сто лет не говорят. Лучше по-другому скажи. – И Алексей произнес фразу, которую Николай, мгновенно оценив, начал вписывать в текст. – И здесь у тебя опечатка. Буква «ай» пропущена. А так все в порядке, нормальный текст, – проговорил одобряюще сосед и снова заснул.

И все же в последние минут двадцать полета они разговорились.

– Прочитаешь доклад и домой? – спросил Алексей.

– У меня дом в Питере. Жена, сын.

– Сын большой?

– Десять.

– Самый возраст, когда отец нужен.

– В Мурманске жили. Потом у него началась аллергия, астма, пришлось отправить. Но сейчас-то мне придется в Курск лететь.

Этот едва знакомый человек продолжал вызывать у Николая доверие. И он ни с того ни с сего, торопясь, потому что самолет уже заходил на посадку, перебивая самого себя, рассказал ему о новой своей беде.

– Оставь визитку, если есть. Для конгресса наверняка подготовил, – проговорил вместо ответа Алексей.

Визитных карточек Николай и в самом деле накануне напечатал сотню. На двух языках. И с удовольствием вручил одну соседу.

По тому, как не очень ловко сосед поднялся с кресла, Николай понял, что у него опять разболелась рана.

– Я так понимаю, вам еще рюкзак получать, а потом с ним ехать. Давайте я помогу, – предложил он.

– Да? – ответил Алексей, мгновение подумал и согласился: – Ну помоги. Спасибо.

Багажа ждало лишь несколько человек, и его привезли быстро. Николай взвалил рюкзак Алексея на себя, и они двинулись к выходу.

– У меня тут машина рядом, – сказал Алексей.

Несколько лет назад здание аэропорта постоянно гудело от людских голосов. К стойкам регистрации днем и ночью стояли очереди, у которых не было конца, а диктор по радио объявляла один рейс за другим. Теперь то же здание походило на фантастический вымерший город. Немногочисленная группа пассажиров, с которой они прилетели, быстро растворилась в сумраке.

Невдалеке стояло несколько десятков пустых, засыпанных снегом машин.

– Вон она, серая «Нива». – И Алексей кивнул в ту сторону.

– Вот что, – решился Николай. – Как вы поведете сейчас по городу, с рукой? Давайте я вас до дома доставлю. А дальше уж вы сами…

– Ну раз уж ты такой добрый… – шутливо согласился Алексей.

Николай свалил рюкзак на заднее сиденье и, пока прогревался двигатель, сбил щеткой снег с крыши и окон.

На «Ниве» ему приходилось ездить в Беленцах, когда запивал шофер, и он сел за руль без особого страха. Только сначала помог усесться Алексею.

– Куда, начальник?

– На площадь Восстания. Чего жену-то не порадовал, что прилетел?

– Да некогда было.

– Выруливай пока и говори мне номер, я наберу и тебе дам трубку. – И Алексей вынул крохотную трубочку.

Николай продиктовал свой телефон. Алексей быстро набрал его, протянул Николаю, и тот после гудка услышал родной голос жены.

– Коля, ты где? – радостно спросила Вика.

– Я уже прилетел, скоро буду. Димка как? Еще не спит?

Вика сказала, что у Димки был небольшой приступ, но, к счастью, его удалось быстро купировать. А сейчас он спит.

От этого у Николая сразу поднялось настроение.

– А я думаю, чего нам не хватает для комфорта, – проговорил Алексей, когда он вернул трубку. – Потом понял – душевной беседы с супругой. Вот теперь полный комфорт.

Разговор снова съехал на неприятное дело, которое Николаю Николаевичу поручили исполнить после конгресса. И, пока они катились по Московскому проспекту, потом по Обводному, Алексей слушал, не перебивая. Лишь произнес в конце разговора:

– Ты уж так-то не умирай раньше времени. Все будет тип-топ, сам увидишь.

Он попросил поставить машину на стоянке со стороны Лиговки.

– Ты-то домой, ты – счастливчик. А у меня еще дорога дальняя, – объяснил он Николаю.

– Может, помочь к поезду рюкзак поднести или в камеру хранения? – предложил Николай.

– Хватит, ты и так потрудился как мог.

Николай не любил навязывать ни себя, ни свою помощь и потому, ничего больше не спрашивая, только сказал:

– Если что будет надо, мало ли, в общем, звоните…

Он ушел в сторону Невского, и Алексей внимательно провожал его глазами. Потом посидел в машине еще минут десять, передвинувшись уже на водительское место и иногда поглядывая в зеркало заднего вида. Наконец тронул машину и вырулил в общий поток.

С тех пор как Анна Филипповна три года назад случайно, вместо заболевшей подруги, участвовала в телевизионной передаче «Книжный календарь», ее жизнь пошла кувырком.

Напрасно великий классик русской прозы посмеивался над мечтой простого человека стать известным хотя бы на мгновение и для этого написал юмореску «Прославился». Что поделаешь, если в душе каждого горожанина и горожанки, словно тайный огонек, горит желание стать известным. Хотя бы на минуту, а еще лучше – надолго, навсегда, но чтобы люди смотрели на тебя с заинтересованным добрым вниманием. Психологи объясняют такую жажду простым голодом на это самое внимание. Так уж устроен наш мир: кому-то его достается чересчур много, зато другим – не хватает. Кумиры стонут от назойливых приставаний поклонниц и поклонников, а всех остальных воспринимают как людей из толпы – без лица и души. Нас в городе миллионы, а телевизионных каналов, газет намного меньше. И поэтому для обычного человека попадание на страницу газеты или на экран телевизора и в самом деле может стать огромным событием в жизни. Так и с Анной Филипповной.

Прежде она работала в обыкновенной детской библиотеке, и имя ей было – легион. А тут – появилась хотя крохотная, но возможность, чтобы на тебя посмотрели как на отдельную личность.

Анна Филипповна переживала, что не успела перед съемкой передачи как следует сделать прическу и оделась не совсем так, как надо было. И отмахивалась от тех, кто говорил ей, что собирается смотреть ту передачу. Однако так уж получилось, что ее посмотрели все знакомые, да и они с Костиком в своей однокомнатной квартире тоже чуть ли не на полчаса раньше уже включили телевизор.

Костик даже взял у одноклассника видик и записал ту, первую в жизни, передачу от начала до конца. Сколько их было с тех пор – передач, которые она вела – Анна Филипповна не считала.

С Костиком тогда еще у них ничего не началось. Он лишь с гордостью несколько раз прокручивал передачу для одноклассников, которых специально для этого приводил домой. Но потом и он удивляться перестал. Хотя гордился по-прежнему.

На другой день после передачи ей позвонил серьезный немолодой мужчина, который представился главным режиссером программы новостей нового канала, филиала московского.

А уже спустя месяц она самостоятельно вела первую свою передачу.

– Нам требуется именно ваш типаж, – объяснил ей главный режиссер после пробных просмотров. – У вас облик поразительно уютной женщины. С первой секунды в кадре вы создаете ощущение мягкой искренности, и у зрителя не рождается даже тени сомнения ни в одном из слов, которые вы произносите. К тому же нам нужны непримелькавшиеся личности.

Сколько было этих слов, которые она с тех пор произнесла в эфире! И главный режиссер, которого она сначала звала Михаилом Ильичом, а потом просто Мишей, даже он не догадывался о том скелете, который живет в ее домашнем шкафу.

Костик же встретил крутые перемены в ее жизни спокойно, как будто так и должно было обязательно случиться.

– Во! Я всегда знал, что ты, Анечка, у меня гений!

За первые шесть лет, когда они жили вместе с родителями, Костик привык называть ее не мамой, а Анечкой. Ей и самой это было забавно, так она и оставалась для него – Анечкой.

В этот день, сбежав по лестнице, она вынула из железного почтового ящика два письма: одно из Новочеркасска, от Костика, другое – страшное, которое дохнуло на нее потусторонним ужасом.

Письмо от Костика она прочитала тут же, под окнами дома, во дворе, то улыбаясь, то хмурясь. И решила, что перечитает его еще несколько раз потом. Второе – развернула было на эскалаторе, но тут же, отшатнувшись от того, что было там написано, смяла и убрала подальше в сумку.

А нацарапаны были там на тетрадном листке в клеточку такие строки:

«Анна Филипповна! Еще раз напоминаю Вам о 5 тысячах баксов, которые Вы должны положить в свой почтовый ящик. Иначе мне придется передать кассету, на которой Вы кувыркаетесь со своим сыночком, в другие руки. Доброжелатель».

И от этих слов веяло ужасом бездны, в которую ее мог ввергнуть тот самый неизвестный «доброжелатель».

История одного детства

Всякий раз, когда после долгой отлучки Николай подходил к родному подъезду на улице Рубинштейна, он испытывал легкое волнение. Подъезд давно не ремонтировался, краска облезла, а кое-где облетела и штукатурка. На стенах и в лифте уже несколько лет назад чья-то подростковая рука вывела надписи: «Алиса. Мы вместе».

Уж и создатель «Алисы» на глазах превратился в философствующего старика, а до сих пор, едва мальчишке исполняется 13-14 лет, как он выводит на стене своего дома эту надпись.

Вика открыла, едва он хлопнул дверью лифта. Она что-то пыталась ему сказать насчет того, что все ждала и ждала, а он все не летел и не летел, но он ее сразу обнял и ощутил знакомое, родное тепло.

Потом они говорили на кухне, а когда посмотрели на часы, оказалось уже полтретьего ночи. Это у них было так всегда – они никогда не могли наговориться.

Николай через открытую дверь посмотрел на Димку. Слава Богу, он спокойно дышал.

– Знаешь, я хочу сходить к экстрасенсу. К Парамонову. Слышал про такого?

Димка был их первый, единственный и последний ребенок. О том, что он последний, двенадцать лет назад, сразу после родов, предупредили светила медицинской науки. Он и во время беременности давался Вике с трудом.

А сколько к ним переходило врачей в первые годы после рождения – не сосчитать! Потом вроде бы все успокоилось. Кроме наследственного плоскостопия, которое и болезнью-то можно было не считать, педиатры ничего не отмечали. И вдруг около года назад началась ужасающая астма, из-за которой Вика с Димкой должны были срочно вернуться из Мурманска в старую квартиру на Колокольную. Мурманские врачи считали, что астма из-за рыбного запаха, который приносит ветер от мурманского порта. Хотя и рыбы-то там теперь кот наплакал, основной улов продают соседу – Норвегии.

Здесь приступы сначала вроде бы поутихли, а потом возобновились с новой силой.

Три дня назад, когда Николай звонил жене из института, она плакала по телефону, а он страдал от бессилия, не зная, чем еще можно помочь.

В три они легли спать, а вставать надо было не позже половины восьмого, чтобы к половине десятого быть уже в конференц-зале и снова, в который раз, ловить удачу за хвост.

Пять лет назад удача, которая прежде всегда была при нем, как собственная фамилия, за что-то обиделась и исчезла. А в результате Николай Николаевич Горюнов, чистюля, непьющий и некурящий, постоянно сторонящийся дурных компаний, угодил под суд за убийство.

Хотя если говорить о фамилии, то она-то как раз была у Николая Николаевича не собственная, а самая что ни на есть фиктивная. Собственная же его фамилия была Пшибышевский. То, что произошло с его фамилией и ее носителем – дедом Николая Николаевича, могло произойти только в советской державе, и нигде больше, по причине необъятных ее просторов и разгулявшегося на этих просторах строгого режима.

Дед Николая, молодой польский профессор Пшибышевский, прибыл в Советскую Россию потому, что очень сочувствовал коммунистической идее, за что и был расстрелян спустя несколько лет по приговору коммунистического суда и руками судебного исполнителя – члена ВКП(б).

Это сейчас легко говорить: так им, коммунягам, и надо, пережрали друг друга, как пауки в банке. Но если идея о скором и очень светлом будущем сумела охмурить едва ли не половину человечества, то, значит, в ней что-то завораживающее было. И как знать, не вернется ли она к нам еще и еще на новых поворотах истории.

Отец Николая Николаевича хранил, как главную реликвию, несколько листочков, исписанных торопливой рукой деда. Листочки эти были написаны не для ЧК, НКВД, ГПУ и КГБ, или как там еще называлась в те годы карающая и расстрельная организация. Листочки дед писал ему, маленькому сыну, на вырост, лично. А в них клялся в любви не к жене, не к сыну, а к великой идее пролетарской революции и к самому товарищу Сталину. Мол, тебе будут говорить, что я плохо любил товарища Сталина, а ты им не верь – я любил его всем своим пламенным сердцем.

При этом дед был не какой-нибудь профессиональный агитатор и пропагандист, нет, он был биохимиком. А писал он в тот час, когда понял, что за ним вот-вот придут. Это было, возможно, единственное, что он правильно понял, живя в стране, которую выбрал родиной из-за того, что настоящая родина, Польша, по его мнению, была слишком далека от великой и светлой идеи.

Деда загребли в тридцать девятом году по договоренности советского Молотова с гитлеровским Риббентропом. В тот год загребали всех поляков. А тех, кто был слишком идейным, чтобы не очень мучились из-за лишения иллюзий, спешно расстреливали.

Его бы и расстреляли одного, но он имел глупость жениться на юной русской студенточке, а студенточка имела глупость родить ему сына:

Студентку, скорей всего, просто отправили бы в ссылку, но она тоже была очень идейной комсомолкой и, обидевшись во время допроса на следователя, вмазала ему пощечину. Через несколько дней следователи попросту забили ее во время очередного допроса.

У бабушки-студентки, которая так никогда и не стала натуральной бабушкой, была подруга. Эта подруга успела унести к себе домой трехлетнего пацаненка с опасной фамилией Пшибышевский. Иначе его бы утром отвезли в спецприемник.

А дальше началась некая детективная история, герои которой, рискуя жизнью, спасали этого маленького поляка. Мать подруги значилась какой-то шишкой в исполкоме. Подруга с матерью устроили так, будто этот ребенок, рожденный неизвестно кем и где, подобран на вокзале. А раз родителей ребенка среди отъезжающих и приезжающих отыскать не удалось, подруга его усыновила, одарив новой фамилией. Так удача впервые села ему на плечо, превратив трехлетнего Збышека Пшибышевского в Колю Горюнова.

Зато с приемной матери строгая власть спросила за ее альтруистический поступок сполна. К пятидесятому году та, что была исполкомовской шишкой и героически отстаивала Ленинград, уже сама была расстреляна в одной компании с пламенными защитниками блокадного города Попковым и Кузнецовым. Но дочь, которая успела родить сыну Коле еще и сестренку, не трогали. Может быть, потому, что она жила отдельно от матери, или потому, что ее муж, молодой лейтенант, погиб во время штурма рейхстага. Друзья-однополчане даже уверяли в письме, что именно он совершил историческое деяние – первым повесил штурмовой флаг на здание, которое отчего-то считали символом нацистской державы. Но Сталину в те дни нужны были живые герои, потому что мертвых у него и так было в достатке.

Все это приемная мать с гордостью пересказала соседке. Заодно добавив и детективную историю о появлении добрачного мальчика. А та, не будь дурой, немедленно написала соответствующий донос в нужную организацию. В результате судьба по отношению к Коле исполнила то, от чего приемная мать спасала его целых десять лет. Его таки вместе с сестренкой отправили в детский дом, а мать – за клевету на Советскую Армию и укрывательство сына врагов народа – в лагеря. Соседка же получила прибавку в виде их комнаты.

Все это нынешний Николай Николаевич узнал от своего отца, экс-Пшибышевского-младшего, а также от той подруги, которая приходилась ему приемной бабкой.

Приемную бабку, подругу расстрелянной настоящей бабки, усыновившую малолетнего Пшибышевского, выпустили из лагерей после смерти великого вождя. Как реабилитированную, ее вернули на прежнее место работы, только уже не шишкой средней величины, а уборщицей. Однако она и тут скоро сделала карьеру, став председателем профсоюза туалетно-технических работников.

В ту эпоху Николай Николаевич только родился, и никто не догадывался о его необыкновенной везучести, которая со временем сделалась легендарной.

Это только у российского специалиста, для которого выезд в дальнее зарубежье за счет каких-нибудь Соросов или Макартуров является праздником души, любой международный конгресс вызывает бурю волнений и тайных надежд. А ну как он, Иванов-Петров и вдобавок Сидоров, так поразит собравшихся своим сообщением, что его немедленно пригласят на работу в лаборатории Германии, Голландии или даже Австралии и Канады. В этом деле есть особые мастера и мастерицы по окучиванию западных знаменитостей, постоянно отхватывающие гранты для работы то тут, то там.

Для иностранных же профессоров эти волнения непонятны, а такие конгрессы – заурядная повседневность. Николаю Николаевичу порой казалось, что иностранцы только тем и занимаются, что переезжают из страны в страну, с одного конгресса на другой. Им это все равно что нашим – съездить из Мурманска в Оленегорск или из Владимира в Иваново. Кстати, и расстояния вполне соотносятся.

Но Николай Николаевич был специалистом российским и потому, идя во дворец Белосельских-Белозерских, что на Невском проспекте у Аничкова моста, нес в своей душе букет тайных надежд.

Шесть лет назад он уже попал в обойму везунчиков и отработал год в прекрасно оснащенном научном центре в Голландии, в Гронингене. На этом его везение тогда и пресеклось. Он вернулся в Россию с полным ноутбуком собственных и совместных статей, с двумя почти готовыми монографиями, написанной начерно докторской диссертацией и полным чемоданом надежд. Все оборвалось в день объявления приговора в обшарпанном здании районного суда.

Происхождение Костика

Звезда петербургского телеэкрана Анна Филипповна Костикова уныло смотрела в блокнот на список знакомых, которые могли бы ей ссудить деньги – много и надолго. С одной стороны, этот неизвестный «доброжелатель», а попросту шантажист, уж очень дешево оценил ее репутацию – всего в пять тысяч долларов. Но с другой – таких денег единовременно она никогда даже и не видела. Деньги были необходимы, чтобы выкупить видеокассету, на которой были записаны она и Костик. Как этому подлецу, который смеет называть себя доброжелателем, удалось записать то, чего не мог узнать ни один человек в мире, она не могла сообразить, да и не пыталась, потому что при одной мысли обо всем этом ее охватывал звериный ужас. А надо было казаться легкой, веселой и спокойной.

Это только наивным телезрителям, с утра до вечера смотрящим в ящик, ее вид может показаться простым и почти домашним. На самом деле перед каждой передачей над ее уютным имиджем колдовали около часа. Многоопытная гримерша Валечка собирала ее прическу волосок к волоску – и все только для того, чтобы в кадре у нее был самый естественный вид. И для того же самого естественного вида ее подпудривали, подрумянивали, подкрашивали. И точно так же трудились осветители, операторы. Эти незримые маги экрана любую красавицу могли в кадре поднести как уродину, и наоборот – выбрать такой угол, что жуткая страшила оказывалась обаятельнейшим существом, хоть немедленно отсылай ее в качестве невесты к Дэвиду Копперфилду.

Пока Валечка укладывала ее волосы, рядом крутилась режиссер Ёлка Павленкова. Анна Филипповна в первые дни обращалась к ней только на «вы» и, демонстрируя отличную дикцию, легко выговаривала «Елена Всеволодовна». Режиссер Павленкова была для каждого в редакции «своим парнем», и уже через месяц Анна Филипповна поддалась ее напору и стала звать как все: Ёлка.

– Ёлка, не знаешь, кто бы мог одолжить денег? – Анна Филипповна решилась спросить у нее у первой.

– Сколько?! – И Павленкова с готовностью схватилась за сумку.

– Много. Тысячу. – Всю сумму Анна Филипповна назвать не решилась.

– Если рублей – хоть сейчас, а баксов – надо подумать.

– Долларов, – с грустью призналась Анна Филипповна.

– Анечка, поставь голову как была, – строго потребовала гримерша.

– Я все думаю, Анька, чего ты любовника не заводишь?

– Не знаю…

– Смотри, какая ты у нас юная, красивая. Мужики, чтоб тебя увидеть, весь вечер глаза на экран пялят. Заведи себе богатого любовника, и привет вам, птицы!

– Ну что ты, Елка, такое говоришь? У нее сын взрослый.

– Так он же в армии. Кстати, как он там, в Чечне?

– Нормально.

– Я всем говорю: быть любовницей – это же так хорошо! Он с тебя каждую пушинку сдувает, дорогие подарки дарит! Насчет денег – только намекнешь, сразу выложит. Правда, Ань! Давай я тебе любовника найду. И все твои проблемы сразу побоку. Хочешь?

– Ой, не надо! – испугалась Анна Филипповна.

Энергичная Павленкова и в самом деле могла немедленно приступить к выполнению поставленной задачи. Хотя сама она, насколько было известно всем в редакции, пребывала в основном в полном одиночестве. Мужчин ее напор, пусть даже всегда наполненный желанием немедленно сделать большое и доброе, отпугивал.

К счастью, ее позвали, гримерша тоже закончила свое дело, и Анна Филипповна могла немного побыть одна, чтобы войти в состояние.

Уж сколько у нее прошло передач, а перед каждой возникала минута страха, словно она заглядывала в пропасть. В эту минуту ее и шатало, и тошнило. Но удивительно – стоило ей оказаться в кадре, как мгновенно страх исчезал, она становилась внутренне собранной, а внешне – такой, какой ее привыкли видеть, милой, доброжелательной и поразительно уютной. Идеалом умной, любящей и любимой подруги, а точнее – жены.

И это при всем при том, что женой в юридическом смысле этого слова в свои тридцать семь Анна Филипповна никогда не была. Ни минуточки.

Ни один человек, до тех пор пока сам не превращается в родителя, не догадывается, сколько волнений, мук, радостей и страданий переносит мать для того, чтобы новорожденный комочек превратился в полноценного члена людского сообщества.

В этом смысле Костик был у Анны Филипповны идеальным ребенком. Она забеременела им нечаянно и по доброте душевной.

Окончив школу с золотой медалью, она раньше других поступила в университет и шла однажды домой. А по дороге встретила одноклассника Диму Голубева. В Диму влюблялись по очереди девочки из всех параллельных классов. Про его необыкновенную мужскую красоту они даже читали на вечере стихи. И когда он шел с очередной удачницей из школы, она смотрела на остальных так гордо, словно только что отхватила главную премию всех времен и народов.

Аня тоже успела влюбиться в него уже давно, но была уверена, что он никогда об этом не догадается и на нее не посмотрит. А он не только посмотрел, но даже пошел с ней вместе в тот момент, когда она возвращалась домой.

– Тебе хорошо, ты уже поступила, а меня через три дня в армию забирают.

– Почему? – испугалась Анечка.

– Потому. Сочинение провалил. Все, труба.

Анины родители были на даче, и Дима зашел к ней домой. Он угостил ее сигаретой, и она впервые в жизни закурила. Потом он сказал, что вообще-то со всеми девочками он только прикидывался, а на самом деле ему всегда нравилась она. Она ему не поверила, но он сказал, что вот ведь как – через три дня уходить в армию, а у него, кроме нее, никого. И ей стало его жалко.

Потом они стали целоваться. Да так, что у нее закружился перед глазами весь мир. Хотя вроде бы глаза она закрывала.

– А ты – страстная, – похвалил он. – Смотри-ка, сразу и не догадаешься!

Потом он сказал, что останется у нее на ночь.

Если бы она не знала, что у него через три дня армия, скорей всего, ничего бы между ними и не было. Но ей было так его жалко и такую она испытывала к нему нежность! А еще ей так хорошо было с ним!

– Я тебе сразу напишу, как узнаю номер части, – сказал он утром. – И это… дай свою фотокарточку на память. Есть у тебя? Ну и напиши там что-нибудь такое: «Люблю сердечно, помни вечно». Чтоб я в трудные минуты воинской службы…

В то утро Аня была счастлива исполнить все, о чем бы он ее ни попросил. Позвал бы взять банк – она бы и на это пошла.

Она проводила его до метро и побежала домой – застирывать простыню. И никто на улице даже не догадывался о том преображении, которое с ней случилось.

А месяца через два она догадалась о том, что преображение продолжается.

Анна Филипповна открывала почтовый ящик в подъезде по нескольку раз на дню. Но красавец Дима Голубев не прислал письма из армии ни через неделю, ни через месяц. Лишь позже она узнала от других одноклассников, что его вовсе не забирали в армию. По крайней мере, в тот месяц. Весенний призыв кончился, а осенний еще не начался. Но было бы лучше, если бы забрали. Армия, возможно, сохранила бы ему жизнь.

Диму нашли в середине лета прибитым к береговой отмели на озере за Зеленогорском. Он нырнул с высокого берега, ударился головой о камень и не показался на поверхности. Компания, с которой он приехал купаться, привыкла к его частым приколам. Немного подождав, пока он вынырнет, все отправились по домам, решив, что он давно уже на берегу и, скорей всего, встретит их у своей дачи.

И Анна Филипповна так и не узнала, насколько было близко к истине все, что он говорил ей в тот их единственный вечер.

Она ходила в институт, на лекции, на физкультуру. И никто по-прежнему ни о чем не догадывался. Даже родители. Как рассказать им, она не представляла, если даже ее возвращение домой после десяти вечера становилось событием чрезвычайным и обсуждалось всю следующую неделю.

Она еще надеялась, что вдруг как-нибудь все само собой рассосется.

Одновременно у подруг как бы невзначай узнавала о разных подпольных абортах. Но про них рассказывали ужасные истории, и идти по адресам было страшно. Да и денег, которые полагалось платить, тоже не было.

Наконец она открылась бывшей однокласснице, которую звали Лена Каравай.

– Ну ты даешь, мать! – сказала то ли с завистью, то ли с ужасом Ленка. – У тебя уже все сроки вышли.

Аня сидела сжавшись и закрыв лицо руками в своей комнате, а Ленка решительно доводила все до сведения матери:

– Марина Андреевна, вы только не волнуйтесь, ничего страшного не случилось, это сейчас со многими девочками бывает. Мне кажется, что ваша Аня немножечко беременна.

Анна Филипповна чуть не завыла в голос, слушая безумные эти слова.

Известно, что казнь не так страшна, как ее ожидание.

Родители не умерли и не поседели. С ними даже не случилось сердечного приступа. И они не выгнали дочь из дому вон.

Мало того, они и слушать не желали об аборте. Аня была у них поздним и чересчур долгожданным ребенком – родилась, когда они все надежды потеряли, но зато приобрели горький опыт бездетной семьи.

Если бы не они, Анна Филипповна не представляла, как бы кончила институт. Скорей всего не кончила бы. А с ними, точнее, с матерью, которая жаждала превратиться в бабушку, она даже не брала академический отпуск.

Не стала скрывать она и имя красавца Димы. Отец, пожилой изобретатель, носящий толстые очки, позвонил со службы его родителям. Он хотел получить ответ на единственный вопрос согласны ли они разделить моральную ответственность за своего сына. Родители Димы вопроса не поняли, они все еще не отошли от несчастья и поэтому продолжали искать причину внезапной гибели сына. Анечка была, возможно, последней девочкой, с которой у него «было», и очень подходила под такую причину. В конце концов обе стороны создали свой вариант романтической истории, где фигурировали неопытные и потому неосторожные молодые, пустячная размолвка и трагический конец.

В прежней педагогике хорошим ребенком называли ребенка удобного. С этой стороны Костик был не просто хорошим, он был идеальным. Ночью не кричал, почти не болел, в нужное время съедал свою норму. И с первого дня, как его привезли из роддома, улыбался.

Отец, успевший изучить научную литературу по родовспоможению и грудному вскармливанию, считал себя главным специалистом и уверял Анечку, что улыбка Костика – всего лишь рефлекторное движение мышц.

– Человек улыбается, когда ему хорошо, – отмечала Анечка. – Значит, ему хорошо нас видеть и слышать!

Костик и дальше оставался хорошим мальчиком – был послушным и ласковым. На всю их двухкомнатную квартиру звучал его звонкий голос:

– Бабулечка! Дедулечка! Анечка! Я, когда вырасту большой-пребольшой, я на тебе женюсь, Анечка!

Иногда она брала его с собой на зачет или экзамен. И сокурсницы млели от его ангельской красоты. А редкие в их институте юноши готовы были записаться в приемные отцы.

– Надо тебе строить личную жизнь, Анечка, – повторял время от времени со вздохом отец.

Он получил большую по тем временам премию за изобретение и решил начать строительство ее личной жизни с покупки для дочери и внука однокомнатной кооперативной квартиры.

Лучше бы он этого не делал! Спустя всего лишь полгода после того, как Анна Филипповна с Костиком стали законными владельцами своей однокомнатной западни, отец попал в автомобильную аварию.

Это была даже не авария. Просто перед такси неожиданно появился пьяный, водитель резко затормозил, и отец, который сидел вполоборота к жене, расположившейся на заднем сиденье, ударился виском об узкое ребро между лобовым и боковым стеклами. Он умер мгновенно, ничего в себе не поуродовав. Только на виске был большой синяк.

Мать выдержала несчастье молча. Но через несколько дней после похорон у нее во время поездки в метро остановилось сердце. Пока пассажиры поняли, что к чему, стало уже поздно.

– Ну и раззява же ты, Анька! – внушала ей всё та же бывшая одноклассница, Лена Каравай. – Теперь и живите всю жизнь с Костиком в своей однокомнатной. Кто вам мешал наоборот-то сделать? Родителей прописать в однокомнатную, а самим остаться тут. Так все умные люди поступают.

Но было уже поздно. К тому же, только потеряв родителей, Анна Филипповна поняла, какую огромную часть в ее жизни они занимали. И было ей в те дни не до мелких квартирных страстей.

А им с Костиком хватало и этой маленькой.

Однако через несколько лет то, что сначала казалось мелочью жизни, стало большим жизненным вопросом.

Где-то в начале перестройки, когда российские граждане спешно меняли одну иллюзию на другую, им показалось, что скоро, через год-два, всего будет много и каждому. Тогда-то и открылось, что, например, огородники в погоне за урожаем выращивают для горожан вредные овощи. Все наперебой стали подсчитывать – сколько в крупной моркови и огромной картофелине нитратов и нитритов. И многие капризно стали требовать, чтобы каждый овощ подвергали спецанализу. Точно так же горожан озадачила научно обоснованная квартирная формула социологов. Оказалось, что по науке комнат на семью должно быть столько же, сколько членов семьи, плюс еще одна – общая. Причем это – только минимальное количество.

Анна Филипповна тоже почувствовала истинность этого социологического откровения. В конце концов любой молодой женщине надо хотя бы однажды принять у себя мужчину. Или иногда посмотреть ночью по телевизору фильм.

Эти однокомнатные квартиры, которых так много понастроили по городам страны! Сколько жутких внутрисемейных тайн сохраняют их стены! Муж и жена, которые развелись, но им никак не разъехаться. Нестарая мать со взрослым сыном. Взрослые брат и сестра. Парализованная родительница вместе с одинокой дочерью. Сколько всяких соблазнов, страстей, невероятных сюжетов порождают они! Сколько скелетов расставлено по их шкафам!

Анна Филипповна и представить не могла, что однажды скелетом в ее шкафу сделается собственный мальчик, Костик.

Международный прорыв

Что русскому здорово, то немцу – смерть. Примерно так говорили в прошлые века, а что имели в виду, кроме особенностей, которые называли старинной национальной болезнью, теперь уж и забыто. Зато в недавнее десятилетие выяснилось иное: что европейцу пустяк, то россиянину – тупик. Тупиком же оказалось всеобщее неумение российских жителей говорить по-английски и по-немецки, легко переходя с языка на язык. И если прочесть свой вызубренный доклад многие еще могли (мы все учились понемногу), то понять, о чем спрашивают из зала внимательные иностранные коллеги, умели лишь единицы.

Николай оказался везунчиком и здесь. Он учился в английской школе, где язык был пять раз в неделю, и кое-как все-таки мог объясниться, хотя тоже порой мучился от недостатка слов и невозможности донести мысль во всей ее глубине и тонкости.

В начале девяностых он поехал с первым серьезным докладом во Францию.

– Это не только твой прорыв, – говорили ему ровесники, – это прорыв всех нас, тридцатилетних. Ты создаешь прецедент.

И это было правдой. Прежде ездили засидевшиеся в кандидатах пятидесятилетние мужики, которым уже давно ничего не брезжило, или небожители-академики.

Доклад у него был, как он теперь видел, для международного конгресса самый заурядный. Не позорный, но и не выдающийся. Кое-что они в своей лаборатории приоткрыли, кое в чем слегка блеснула догадка. Это тогда ему казалось, что он везет в Европу мировое открытие. Выступил он с ним во второй день, перед самым перерывом, – в не самое удачное время, скорее наоборот, когда все уже приустали и видят перед собой лишь кофе с бутербродом.

Все же в перерыв кое-кто ему благосклонно улыбался. А мировое светило и нобелевский лауреат голландский профессор Фогель даже весело похлопал его по плечу и попросил текст. Нобелевскому лауреату захотелось внимательнее взглянуть на таблицы, в которых прослеживались этапы развития водорослей под водой в зависимости от интенсивности солнечных лучей и времени года.

Так бы он и уехал с хорошим отношением иностранных коллег, которые через неделю бы о нем не вспомнили. Но тут возникла поездка в Институт Пастера. Мероприятие было наполовину экскурсионным, и Николай колебался – не подняться ли ему лучше на Эйфелеву башню. Но в последнюю минуту решился.

И поймал миг удачи.

В лаборатории, куда их привели, предварительно обрядив в чистейшие светло-голубые халаты, неожиданно сдох электронный микроскоп. Смущенная француженка, которая хотела показать ход размножения культуры, бросилась звонить механику, но день был выходной, и механик проводил свой уик-энд. Француженка с трудом натягивала улыбку на плачущее лицо. Многочисленные гости растерянно топтались, – они приехали именно за этим.

И тут вышел вперед Николай. Вот, оказывается, зачем он кончал когда-то курсы электронных микроскопистов, собирал и отлаживал в разных лабораториях новейшую тогда для Руси технику, сам многими ночами корпел над своим аппаратом – только ради этой минуты. Засучив рукава, он подсел к микроскопу. Честно говоря, поломки даже не было. Он мог бы проверить контакты с закрытыми глазами. Что и сделал. Но оказывается, никто из присутствующих об этом не догадывался. Они молча, но с интересом наблюдали за его действиями.

Через несколько минут микроскоп вновь ожил, загудел. Все зааплодировали.

Уже по дороге назад в автобусе человек пятнадцать предложили ему обменяться визитными карточками. Он тогда еще не догадался их заготовить и каждому старательно выписал на листке из блокнота свои координаты.

– Николай, я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в моем институте? – сказал ему во время обеда длинный рыжий австралиец Дилан.

– Мне бы это было очень интересно, – ответил Николай, с трудом удерживая радостную дрожь сердца.

Дилан был человеком известным, его ученый труд изучали еще на первом курсе. Николай говорил с ним запросто, предполагая, что у них не слишком большая разница в возрасте, и лишь в конце конгресса выяснил, что Дилану за семьдесят.

Вернувшись домой, Николай получил приглашения из Германии и Канады.

Однако выбрал лабораторию Фогеля. Поработать в институте, об оснащении которого у них ходили легенды, да еще вместе с нобелевским лауреатом, – это уже не просто везение, это – мечта европейца, а для безвестного россиянина – попросту жребий богов.

Знать бы, в чем он согрешил, почему очень скоро те же боги от него отвернулись?

По дороге в аэропорт его тошнило от страха. Неожиданно он выяснил, что забыл самые элементарные вещи, и не только из английского, но даже собственные прежние работы.

«Самозванец, самозванец, самозванец!» – крутилось в голове слово.

Самолет взлетел, улыбающиеся стюардессы разносили вино, пиво, потом ароматно пахнущие жареной курицей завтраки, а ему мерещились ужасающие картины: уже через несколько часов его приглашает к себе Фогель, заговаривает с ним о работах лаборатории, обсуждает задание, а он, Николай, ни бельмеса понять не может. Во-первых, потому, что не может перевести английскую речь, а во-вторых, потому, что до него не доходит смысл самой научной проблемы. Еще через час к нему подходят всякие голландские профессора, тоже начинают говорить и, разочарованно махнув рукой, отступают в сторону.

Еще день он находится, как зачумленный, в неком вакууме, где на него люди, которые могли бы стать коллегами и друзьями, лишь смотрят издалека, но уже не подходят. А потом он с позором, крадучись, покупает билет назад и срочно возвращается домой.

Примерно так все в первые дни и происходило. Только не было чувства зачумленности и вакуума. Сверхделикатные голландцы с удовольствием но нескольку раз повторяли элементарные фразы, если видели, что до него что-то доходит не сразу. А сам нобелевский лауреат Фогель, едва представив его своей лаборатории, сразу объявил:

– Нашим гостям мы всегда даем неделю на адаптацию. У вас тоже есть эта неделя.

На самом деле ему хватило двух-трех дней, чтобы начать свободно общаться, двух-трех месяцев, чтобы без предварительной ночной подготовки обсуждать профессиональные вопросы, но где-то через полгода он стал догадываться, что для подлинной адаптации понадобились бы десятилетия.

Однокомнатная квартира, которую ему заранее снял институт, а точнее, сам Фогель, запиралась на крошечный детский замочек. Николай вспомнил крюки, цепочки и новейшие «церберы» на российских дверях и с трудом удержался от удивления.

– Мне пришлось ставить у себя в доме замок лишь лет пятнадцать назад, когда приехали восточные рабочие, – объяснил Фогель.

Когда, закончив эксперимент в половине второго ночи, Николай отправился домой пешком, около него тормозили почти все проезжающие мимо машины. Каждый спрашивал, не нужна ли помощь, и предлагал подвезти. Пришлось купить велосипед и ездить на нем, – именно из-за этого. Чтобы не волновать водителей.

Столь прекрасной аппаратуры в России он не видел нигде. А реактивы, которых у себя приходилось ждать по году, были абсолютно доступны – стоило лишь протянуть руку, расписаться в журнале и взять сколько надо. Он приезжал в лабораторию вместе со всеми к восьми утра и гнал эксперимент за экспериментом. Потому что не воспользоваться возможностями было бы преступлением против своей удачи. Скоро в институте привыкли, что русский коллега уходит из лаборатории последним – после часа ночи. Вернувшись, он еще часа полтора занимался языком. На сон оставалось четыре часа. Но удивительно, что спать совсем не хотелось.

Сначала Николай думал, что его хватит на неделю, в лучшем случае на месяц. Но прошел второй месяц и третий, а работал он с тем же увлечением.

И все же были выходные, потом даже рождественские праздники, когда не работал никто, а в институте вырубали свет. И в один из первых выходных он неожиданно для себя прославился, за что и получил большой втык от доктора Фогеля.

На первой же конференции, которые по пятницам как бы подводили итог недели, его спросили, как он добывает со дна морского культуру, которую привез для исследования.

– Ныряю и добываю, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что сами опускаетесь на морское дно в середине зимы? – с недоумением переспросили его.

– Да, я сам, – спокойно подтвердил он. Хотя, конечно, и сам понимал, что ему есть чем погордиться. – Прежде у нас для этого были специальные водолазы. Теперь им стало выгоднее работать в Норвегии, и я опускаюсь сам. У меня есть диплом водолаза. Катер бросает якорь в намеченном месте, я надеваю водолазный костюм и опускаюсь.

Для сотрудников института, стоящего посередине уютного Гронингена, это было шоком. Все равно как если бы он рассказал, что опускается в жерло действующего вулкана с термометром в руках.

По-видимому, его рассказ обошел все институтские лаборатории, потому что на другой день к нему в буфете подсел со своим кофе незнакомый человек и, немного помявшись, спросил:

– Верно ли, что русский коллега имеет диплом водолаза?

А когда Николай кивнул, то услышал странное предложение:

– Не сможет ли коллега помочь экологической организации, очищающей канал? Дело в том, что их водолаз уехал, а они как раз получили во временное пользование водолазный костюм…

– Но я не могу покидать лабораторию… И потом, надо посмотреть, что за костюм, да и, кроме костюма, требуется разное оборудование.

– Все есть, есть! – стал уговаривать незнакомец. – А работа будет в воскресенье. К сожалению, у организации не так много денег, она может за день работы заплатить лишь пятьсот долларов, но, если русский коллега согласится помочь, это будет хорошим вкладом в их общее дело.

Пятьсот долларов за день прозвучало настолько соблазнительно, что Николай немедленно согласился внести свой вклад в общее дело экологической защиты.

По нешироким каналам, берега которых, изящно выгибаясь, соединяли мостики, ходили аккуратненькие яхты, буксирчики. Вдоль каналов стояли старинные дома с черепичными крышами, и все это радовало глаз сложившейся словно невзначай гармонией цвета, линий.

Николай иногда даже задумывался, идя вдоль каналов и любуясь видами города, – сама ли по себе складывается эта гармония, или она – результат долгих раздумий и поисков строителей каждого из домов.

В воскресенье за ним заехали, привезли на катер, вместе с ним проверили все оборудование, помогли надеть костюм, и он ушел на погружение. Глубина здесь была небольшая – всего метра три с половиной. Ему полагалось осмотреть дно, а если попадется что-нибудь большое и тяжелое, то постараться с помощью небольшого подъемного крана поднять это наверх.

Кое-что и в самом деле ему попалось. Например, брошенный совсем недавно велосипед, старый большой телевизор, наполовину ушедший в грунт, полный ящик с шампанским, вероятно свалившийся с какой-нибудь яхты во время праздника.

Ему опустили крюк с канатами, на концах которых были петли, и он в несколько приемов поднял все эти вещи.

Николай работал уже на новом месте, когда услышал над собой, ближе к берегу, всплеск.

«Ну дают! – удивился он. – Видят, что работает водолаз, и не стесняются бросать какую-нибудь ерунду». Он уже привык к порядочности местных граждан.

Он все-таки оторвал взгляд ото дна и увидел над собой опускающуюся куклу. Кукла была большой, с развевающимися волосами, в яркой куртке. Рот у нее был открыт, а изо рта один за другим вылетали воздушные пузыри.

Бог мой! Только тут он сообразил, что это никакая не кукла

Он бросился к ней, она еще продолжала подергивать руками и ногами. И на лице ее была гримаска плача или испуга. Обхватив ее, он дал команду на немедленный подъем.

Те, что были на катере, увидев его с девочкой в руках, пришли в полное изумление. Оказывается, свалившуюся через перила девочку никто не заметил. Люди на катере следили за его перемещением по дну, а прохожих в эти секунды рядом не было.

Девочку немедленно стали откачивать по всем правилам. К счастью, она пробыла под водой минуты три-четыре и поэтому довольно скоро уже задышала.

Голландские прохожие оказались весьма любопытными. Кто-то узнал девочку, кто-то побежал за ее родителями и привел испуганного отца. Потом появилась и мать, но еще раньше оказался корреспондент местной газеты. По требованию корреспондента девочку, уже переодетую в сухую одежду, вручили Николаю, на котором по-прежнему был водолазный костюм, только без шлема. Рядом поставили родителей девочки.

Так их и увековечила на следующее утро городская газета.

«Этот русский ученый, – было написано в статье под фотографией, – приехал в Гронинген несколько недель назад по приглашению Биологического института. Но оказалось, что он приехал еще и для того, чтобы спасти маленькую Аннет Брауде. В тот момент, когда девочка упала в воду, мужественный Николай обследовал дно канала. Он немедленно бросился на помощь и спас жизнь трехлетнему ребенку».

В понедельник прямо с утра доктор Фогель неожиданно пригласил Николая в свой кабинет. Он предложил ему кофе, еще раз попросил обращаться к нему по любой надобности, а Николай косился на газету, сложенную так, что фотография была сверху. Газета лежала на столе между ними.

Наконец дело дошло и до втыка. Любой более толстокожий мог бы даже и не догадаться, потому что Фогель продолжал говорить с легкой улыбкой, словно о веселом приключении.

– Я не спрашиваю, как вы оказались в водолазном костюме. И даже не спрашиваю, что вы делали на дне канала. Я только думаю о том, что вам, Николай, при вашей большой нагрузке пошли бы на пользу более интересные развлечения…

– В следующий выходной у меня намечена прогулка в музей, – ответил так же легко Николай. И Фогель с пониманием кивнул и только спросил:

– Почему бы вам не прогуливаться в музеи вместе с женой и сыном? Полагаю, это несколько упорядочит вашу жизнь.

Когда на следующее утро Николай зашел в ближний магазинчик, где постоянно покупал себе творог и сосиски, владелец приветствовал его радостным возгласом:

– А-а! Вы тот самый русский Николай, который спас нашу малютку Аннет!

И на улицах некоторые прохожие стали с ним теперь приветливо раскланиваться.

Через полгода заграничной жизни Николай вызвал к себе Вику с четырехгодовалым Димкой. Фогель это приветствовал.

– Думаю, теперь ваш муж станет спать как нормальный житель планеты, – сказал он все с той же легкой улыбкой, когда Николай представил нобелевскому лауреату свою жену. – Признаться, я испытывал угрызения совести от того, насколько увлек Николая работой в нашей лаборатории.

И поразительно – то ли подействовали чистый воздух и хорошая вода из крана, то ли натуральные продукты, но все мучения с Димкиной аллергией мгновенно закончились. Не было больше ни прыщиков, ни шелушений, ни покраснений. Отпала необходимость в калиновых ваннах и миндальном молоке, а также во всяческих таблетках.

Все прошло как бы само по себе и мгновенно забылось.

Скоро лабораторные коллеги помогли купить ему «копейку». Непонятно какой судьбой заброшенные в центр Голландии, «Жигули» первой модели стоили и в самом деле копейки. Двигатель работал отлично, – на здешних заправках ни у кого не возникало мысли разбавлять бензин соляркой. Подвеска тоже была в приличном состоянии.

Вика водила машину не хуже Николая. И за три недели до конца срока Николай проводил жену с сыном на паром, который отправлялся из Киля.

Они переправили в трюм набитую покупками машину и спустя три дня высадились в Хельсинки, а оттуда своим ходом вернулись домой.

Сам же он пережил очередную лихорадку, теперь уже подведения итогов, в последний раз выступил на нескольких конференциях с докладами и, сопровождаемый напутствиями доктора Фогеля, повез свой научный багаж в аэропорт.

Через три часа в Шереметьеве прозвучал первый гонг – первое предупреждение об опасности. Но он тогда его не расслышал.

Родные пенаты

Подлетая к Москве, он составил четкий план жизни на три года вперед. Окончание докторской диссертации и ее защита. Издание двух своих монографий. Переоснащение лаборатории. Публикация шести статей в международном журнале, где они вместе с доктором Фогелем выступают как соавторы. И три собственные статьи – в нашем академическом. Если работать так же, как в Гронингене, то все это можно успеть.

Весь этот план был зафиксирован в файлах ноутбука последнего выпуска, который приятно лежал на коленях и дружелюбно посвечивал голубоватым экраном. Тогда ноутбуки были большой новинкой. Он, например, впервые увидел его в Голландии. Память портативного компьютера хранила и все его статьи с монографиями, а также почти законченную докторскую. Для страховки все это было переписано на дискету. Такого шика – работы на собственном компьютере во время полета – он не видел тогда в России даже на рекламных роликах.

В правой руке он держал кейс, а через плечо на ремне висела дорожная сумка. Чтобы не было томительного ожидания багажа. Пройдя пограничника, изображавшего своим зорким взглядом то ли коршуна, то ли доктора Рентгена, он предстал перед ленивым таможенником.

Тот не стал заглядывать в сумку, а, взглянув в декларацию, вдруг спросил: «Деньги, которые здесь указали, показать мне можете? Выньте их из кармана и пересчитайте при мне. Или они у вас в сумке?»

Тут-то ему и надо было сказать: «Да, мои две тысячи двести семнадцать долларов в сумке, засунуты глубоко между вещами. Их доставать далеко». Может быть, таможенник и отстал бы. Хотя, скорей всего, он-то и был наводчиком. Уже потом, в который раз прокручивая в памяти все, что происходило в последующие минуты, он вроде бы вспомнил, что один из тех псевдокавказцев, которые его окружат, стоял в зоне досмотра, сбоку, словно был встречающим и высматривал кого-то из родных.

Николай пересчитал все свои доллары, которые копил этот год, скаредничая на всем и ругая себя за каждую пустячную трату. Таможенник удовлетворенно кивнул. Николай поспешно сунул деньги вместе с паспортом в карман пиджака и вышел наконец на просторы родной земли.

Родина поразила его бессмысленной толкотней. Люди, пихая друг друга тяжелыми чемоданами, переходили с одного места на другое, в надежде поскорее отсюда уехать. Нормального такси словно не существовало. Частники заламывали цены, сопоставимые со стоимостью перелета из Амстердама в Москву. На автобус-экспресс стояла очередь немыслимой длины. К ней он и пристроился.

Вот тут-то и прозвучал предупреждающий колокол судьбы.

К нему подбежали трое людей. Взлохмаченных, потных. Все они были слегка небриты и в одежде не первой свежести. Возможно, они были кавказцами. Возможно, только изображали их. Об этом он подумал уже после, когда все произошло.

В этот момент как раз подъехал экспресс, люди из очереди стали быстро в него грузиться, но Николая от нее оттеснили.

– Ты взял мое портмоне! – негромко, но энергично закричал один из трех подбежавших. – Я уронил, а ты – подобрал! Верни портмоне, там деньги всей моей семьи!

– Не брал я вашего портмоне, – смущенно ответил Николай, пытаясь приблизиться к автобусу.

– Зачем торопишься? Убежать хочешь! Верни портмоне, поедешь! Мне чужих денег не надо, отдай назад портмоне и катись!

Автобус уже закрыл двери и медленно поплыл мимо Николая. Пассажиры с любопытством рассматривали его в окна. В очереди же все отворачивались, делая вид, что происходившее их не касалось.

– Я повторяю, я не видел вашего портмоне и не мог его подобрать. Я только что из Амстердама прилетел.

Это была его ошибка, сказал бы, что из какой-нибудь Жмеринки или Вологды, может, они бы и отстали. Хотя, конечно, и на сумке, и на кейсе болтались ярлычки, выданные в амстердамском аэропорту.

– Мне чужих денег не надо, я – честный человек! Это деньги всей моей семьи. Если ты честный человек, покажи, что везешь! Я свои деньги сразу узнаю!

Окруживших было уже не трое, а пятеро. Чуть подальше маячили еще двое. Пассажиры продолжали угрюмо отворачиваться, и помощи ждать было неоткуда. Невдалеке, правда, стоял милиционер, но и он старательно изображал слепоглухонемого.

– Если ты честный человек, покажи, что у тебя в карманах, я свои деньги сразу узнаю, – громко и страстно настаивал пострадавший.

Поколебавшись, Николай полез в боковой карман. Там у него было немного российских денег.

– Что ты мне показываешь! – оскорбился пострадавший. – Ты мне большие деньги покажи, если ты – честный человек!

Со стороны все это выглядело ужасающе глупо. Его пытались ограбить принародно, прямо посередине толпы.

Предчувствуя поражение, он нехотя достал паспорт и доллары.

– Дай сюда эти деньги! – требовательно закричал пострадавший. – Я их проверю. Я свои деньги знаю!

Ловким движением он выхватил из руки доллары, а паспорт при этом упал на асфальт Николаю под ноги. Николай, не выпуская из левой руки кейс с ноутбуком, нагнулся за паспортом, а когда выпрямился, пострадавшего с его долларами уже не было. Но остальные пятеро стояли вокруг него, сжав плотно кольцо, и рассматривали его, словно львы, собравшиеся закусить антилопой.

За спинами пятерых было еще шесть или восемь – как бы второе окружение.

– Это его деньги! – сказал уже не так громко человек с лицом пропившегося громилы. – Но это не все, что были у него в портмоне. Где у тебя другие деньги?

Если бы их было двое или трое. Но драться с такой ордой было немыслимо. Затопчут и отнимут все. Больше всего он боялся за ноутбук, лежащий в кейсе.

– Ребята, у меня больше нет денег! Это все, что я заработал, больше нет ничего! – взмолился он.

В это время подошел очередной автобус.

– А если обыскать? – спросил громила.

– Обыскивайте, – с отчаянием согласился Николай.

– Пусть едет, – сказал вдруг тот, которого Николай вроде бы и видел в зоне недалеко от таможенника.

– И больше не подбирай чужих портмоне, – нравоучительно сказал громила.

Николай влез в автобус, погрузился в кресло и только тут осознал, что с ним случилось. Все деньги, на которые он собирался прикупать реактивы для работы, обновить мебель в квартире, которые думал добавлять к зарплате, потому что на родную зарплату в тот год прожить было невозможно, все эти деньги у него только что отняли самым примитивнейшим образом.

Он даже приподнялся с кресла, чтобы выскочить назад из автобуса, бежать в милицию. Должна же здесь быть настоящая милиция, а не тот малый в форме, который усердно от них отворачивался.

Автобус отъезжал от аэропорта, и он сел назад. Какая милиция! Кто ему поможет! Он так и не сумел за год как следует адаптироваться к уютной Голландии, но уже успел отвыкнуть от родины!

И в этот момент, словно в подтверждение тоскливых мыслей, Николай увидел, как люди, которые только что его выпотрошили, подошли к милиционеру, дружески хлопнув его по плечу, что-то со смехом сказали, а он протянул им зажигалку.

Через пять месяцев, когда он рассказал эту историю многоопытному Борису Наумовичу, соседу по общежитию спецкомендатуры, тот лишь сокрушенно посочувствовал:

– Надо было вести себя неадекватно: не вступая с ними в контакт, как бы не слыша их и не видя, или прорваться сразу в автобус, или, наоборот, бежать назад, в зону таможенного досмотра, и кричать: «Караул, грабят, помогите!»

Хорошо было думать задним умом.

– Забавно, что они так торопились, что разыграли с тобой только конец сценария, без начала. Обычно один роняет кошелек с долларами, другой подбирает, предлагает поделить и уводит в укромное место.

Борис Наумович подрабатывал промежуточным звеном между судьей и родственниками подследственных – передавал взятки, пока чьи-то родственники не обиделись на слишком большой срок и не написали жалобу. Доказать ничего не удалось, однако свою химию он получил.

Но это было чуть позже.

А пока Николай возвращался в Питер самым дешевым поездом – ночным, сидячим.

От сумы да от тюрьмы…

– Да что ты, Коля! Ты – живой и здоровый, а больше ничего и не надо, – сказала жена Вика, встретившая его на платформе. – Они же из-за этих денег тебя убить могли!

И все-таки он чувствовал себя виноватым. Столько у них было надежд с его голландским заработком!

Он позвонил в свой институт в Мурманск.

– Наконец-то прибыли, – обрадовался директор. – А то поразъезжались все, некому работать. Не задерживайтесь, мы хотим вас утвердить завлабом.

Речь об этом шла еще год назад. Прежний завлаб основательно запил и свалился под стол прямо на ученом совете во время защиты чьей-то диссертации, не дождавшись банкета.

– Да, и вот как раз тут рядом стоят просят, – добавил директор, – если удастся разыскать, захватите литр четыреххлористого углерода.

Четыреххлористый углерод использовался как растворитель для органических веществ. Но в Мурманске его, как и многого, днем с огнем.

Николай связался со знакомыми из Института высокомолекулярных соединений, что был возле Стрелки на Васильевском, подъехал ко входу на вывезенной из Голландии «копейке» и сунул литровую бутылку с растворителем в бардачок. Оттуда, пользуясь близостью, он проехал на Восьмую линию к своему прежнему руководителю профессору Лявданскому. Николай хотел показать ему новые статьи, а если случай позволит, то и попросить быть оппонентом в будущем, на защите докторской.

Он приткнул машину рядом с десятком других, наискосок к тротуару, и поднялся к Лявданскому.

Профессор был простужен и встретил его с шарфом, обмотанным вокруг шеи.

– Какой-то подонок выломал боковое стекло. Искать новое, а потом вставлять его было некогда, проездил весь день так, вот и просквозило, – объяснил он. – Кофе будете пить? Какие новости у Фогеля?

За кофе они проговорили часа два.

– Как поставите в диссертации точку, так сразу и присылайте. Лучше по е-мэйл. Прочту с удовольствием, – сказал он на прощание.

Возвращаясь к своей машине, Николай увидел, что внутри на пассажирском переднем месте сидит человек. Десятки разных вариантов сразу пронеслись в его голове. Главными действующими лицами в них были угонщики и бандиты.

Он подошел к дверце и обнаружил, что стекло грубо выломано. Но что особенно его удивило: забравшийся вовнутрь бородатый тип не обратил на него никакого внимания, так и продолжал спокойно сидеть. Одет он был, несмотря на лето, в темный кургузый плащ.

Через дыру в стекле доносилась отвратительная смесь запахов немытого тела и мочи.

– Вы тут надолго устроились? – громко спросил Николай.

Человек не отвечал, – походило на то, что он тут, в машине, заснул. В руке у него была бутылка с четыреххлористым углеродом. Когда Николай приоткрыл дверцу, спящий начал валиться набок.

Николай хотел было вытащить его на тротуар, но первым делом выхватил бутылку с растворителем. И только тут он с ужасом заметил, что закрутка на пробке была вскрыта, а сам издающий смрад бомж, скорей всего, мертв.

Если бедняга залез в его машину из-за того, что душа жаждала выпить, и, не разглядев надпись – да и до этого ли ему было, – открутил пробку и глотнул из бутылки растворителя, то смерть должна была наступить мгновенно.

Переборов искушение вытащить его на тротуар и быстро смыться, Николай наоборот поднял его за руку, усадил на место и побежал к ближнему милиционеру.

Милиционер стоял метрах в пятидесяти на углу, около светофорного пульта, и регулировал движение.

Разговор был довольно дурацким.

– Извините, у меня в машине, кажется, сидит труп.

– Подбросили, что ли? – полюбопытствовал регулировщик.

– Нет, он сам забрался. Залез в машину и отравился. У меня там бутылка с растворителем лежала.

– Это не по моей части. Звоните дежурному.

Дежурному, а точнее, дежурной пришлось звонить из ближнего автомата трижды. Сначала она решила, что ее просто разыгрывают.

И поверила только на третий раз:

– Едет уже по вашему адресу группа. Встречайте.

Из подъехавшего «газика» четверо милиционеров высыпали так, словно собирались хватать преступника. Разглядев беднягу через разбитое окно, они по рации стали вызывать «скорую помощь».

Приехавший врач, морщась и отводя нос, пощупал пульс, приподнял веки и констатировал смерть.

– Слушай, парень, я сейчас буду протокол составлять, – сказал милицейский лейтенант, – я правильно понял: он забрался к тебе в машину, взломав запор, со своей бутылкой? – И лейтенант многозначительно на него посмотрел.

Но Николай не понял тогда значимости этого взгляда, а тем более собственных слов.

– Не так! – стал поправлять он лейтенанта. – Бутылка с растворителем была у меня в машине.

– Ты чё! Ты не нервничай. А то уж у тебя совсем крыша поехала. – Они стояли вдвоем около его «копейки». – Не было у тебя никакой бутылки. Этот мужик сам к тебе влез со своим градусом.

– Нет уж, пишите, как я сказал, зачем мне вас обманывать.

– Ну, парень, ты влетаешь! – Лейтенант пожал плечами и, разложив бумаги на капоте, стал составлять первичный протокол.

Николай был уверен, что дело его легкое, а совесть – чиста. Бедняга в пьяном виде разбил стекло, влез в машину и, выпив растворитель, умер. Сам же Николай никаких противозаконных действий не совершал. Даже вызвал милицию.

Но все оказалось не так просто. С тех пор, как появилась женщина-следователь, а с ней лист бумаги с шапкой «Протокол допроса».

Женщина говорила с ним как с заведомым преступником.

– В каких отношениях вы были с убитым?

– Ни в каких. Я его вообще впервые увидел.

– Почему же он сел именно в вашу машину?

– Это надо его спросить.

– Его, к сожалению, не спросишь. Поэтому я спрашиваю вас. И прошу рассказывать откровенно. Вы же признались во время вызова, что это ваш друг.

– Я такого не говорил. Я сказал: там у меня в машине друг какой-то сидит, боюсь, что мертвый.

– Что значит: «друг какой-то»? Вы решили намеренно скрыть его фамилию? И расскажите, чем вы его отравили?

– Я его не травил, это он сам.

– Яд был приготовлен вами заранее? Разговор кончился тем, что следователь взяла с него подписку о невыезде.

– Или отправить вас в ДПЗ? – спросила женщина раздумчиво, как бы советуясь с ним. – Все-таки убийство – это не шутки.

Вскрытая бутылка с растворителем была опечатана и приобщена к делу.

– Но меня на работе ждут, мне надо срочно ехать в Мурманск! Тут, по-моему, и так все ясно! – пробовал возражать Николай.

– Не знаю, не знаю… Мне, например, пока не ясно. Если что вспомните, найдите меня по этому телефону. И чтобы из города – никуда! Иначе сразу отправлю вас в ДПЗ.

Мертвец, как выяснилось, в своей земной неспокойной жизни сумел достать всех.

Во время следующего разговора со следователем Николай узнал, что автомобилисты – жители соседних домов написали коллективное письмо. Бедняга бомж едва ли не каждый день взламывал их машины в поисках чего-нибудь выпить. Несколько раз, застигнутый на месте преступления, он был бит, но это не помогало. Мало того, он оказался не совсем бомжем. У него была тощая болезненного вида жена и такая же четырнадцатилетняя дочь. Их муж и отец возвращался домой только для того, чтобы что-нибудь спереть. Чаще же он спал где-то в подвалах и на чердаках.

– Быстро вы их всех обласкали, – ехидно сказала следователь, прочитав вслух выдержки из письма.

– Я вообще там никого не знаю.

– Ну уж только этого мне не говорите! – В голосе следовательницы Николай услышал подчеркнутую иронию. – Таких, как вы, на этом стуле знаете сколько пересидело. И в конце концов я их всех выводила на чистую воду. Некоторые даже благодарственные письма мне присылают из зоны… Сколько вам заплатили за это убийство?

– Я еще раз повторяю, что никого не убивал, – уныло ответил Николай.

– Вы мне эти фразочки бросьте! – И она передразнила: – «Еще раз повторяю»! Я буду спрашивать столько раз, сколько посчитаю нужным. Подпоили человека, а потом сунули ему в руки бутылку с ядом!

Эту нелепицу, больше похожую на безумие, не желал понять директор его института в Мурманске.

– Вот что, Николай Николаевич, или вы немедленно возвращаетесь, или я ставлю вопрос о вашем увольнении за прогулы, – объявил он в одном из разговоров.

– Но у меня подписка, я не могу выехать!

– Пусть тогда вышлют подтверждение!

Когда Николай попросил о какой-нибудь оправдательной бумаге для Мурманска, следовательница только презрительно фыркнула:

– Не стану я заниматься вашим алиби. Пусть пришлют запрос, тогда ответим в законном порядке.

Наконец пришлось нанять и адвоката. В конце первой беседы, когда Николай пересказал все дело, по-прежнему казавшееся ему совершенно прозрачным, адвокат хитро прищурился и спросил заговорщицки:

– А все-таки скажите, кому пришла эта дурацкая идея подсунуть ему яд?

– Да никому! Я же сказал, что это – растворитель, я его только что получил из рук приятеля для работы в Мурманске.

Но Николай чувствовал, что адвокат так и не поверил ему. Однако посоветовал:

– Пусть руководство вашего приятеля даст официальную бумагу о том, что растворитель был выдан вам для работы.

– Не даст руководство такой бумаги, точнее, приятель ее не может просить, – стал с отчаянием объяснять Николай. – Он же вынес мне бутылки нелегально. Мы все обмениваемся время от времени разными реактивами. Приносим в кармане, и все.

– Жаль, – сокрушался адвокат, – иначе я бы перевел дело со статьи об убийстве на более мягкую – халатность при хранении ядохимикатов.

– Но послушайте, – так и не мог понять Николай. – Это ежу понятно, что я ни в чем не виноват. Моя машина, и я в ней могу хранить что угодно. А если он разбил стекло и забрался, я-то тут при чем?

Адвокат даже не опустился до объяснения, лишь посмотрел на него как на малого ребенка:

– Ваш случай подпадает под одну из двух статей Уголовного кодекса.

Адвокат вынул из дорогого кейса затрепанную книжицу, послюнив палец, нашел нужную страницу и положил перед Николаем:

– Читайте. Там все про вас.

«Ст. 105, пункт „з“. Убийство из корыстных побуждений или по найму, а равно сопряженное с разбоем, вымогательством или бандитизмом. Наказывается лишением свободы на срок от 8 до 20 лет либо смертной казнью или пожизненным лишением свободы».

– Вы хотите сказать?..

– Я хочу сказать, что наша задача свести все к другой статье. Вот она. – И адвокат перевернул несколько страниц.

«Ст. 109. Причинение смерти по неосторожности. Наказывается ограничением свободы на срок до 3 лет или лишением свободы на тот же срок».

– Но тут же дальше написано, – запротестовал Николай. – Вот же, я знал, что такое должно быть! – И он прочитал вслух: – «Причинение смерти по неосторожности следует отличать от случайного ее причинения, когда лицо не только не предвидело возможности наступления смерти, но по обстоятельствам дела не должно было и не могло ее предвидеть. Вина лица в причинении смерти при несчастном случае отсутствует, уголовная ответственность исключается». Видите – исключается.

Адвокат снова посмотрел на него как на ребенка:

– Про это забудьте. Это написано про тех, у кого есть о-о-очень большие деньги.

– И вот что, – сказал адвокат при следующей встрече, – пока вы тут страдали, я, можно сказать, землю рыл и вышел на некоторых людей. Короче, если у вас есть возможность кое-что собрать, дело будет закрыто. За недоказанностью улик. Свидетелей того, что вы подсунули ему бутылку, нет. Может быть, он сам ее принес и решил, что уютно посидеть да выпить можно в вашей машине.

Николай еще недавно возмутился бы, стал бы требовать правды, ничего, кроме правды. Но теперь, умученный идиотскими допросами следователя, был согласен на все, лишь бы его отпустили в Мурманск работать.

– Сколько надо собрать?

– Немного. Тысяч двадцать.

– Рублей? – переспросил Николай, думая, где же он займет такую огромную сумму. И натолкнулся на ироническую улыбку адвоката.

– Ну конечно долларов.

– Двадцать тысяч долларов! – ужаснулся он. – Да мне столько никогда не собрать.

– Ну как знаете, – разочарованно проговорил адвокат. – Было бы предложено. Вы все-таки подумайте.

– Сука, – прокомментировал многоопытный сосед по общежитию Борис Наумович. – Половину явно рассчитывал взять себе. Вы бы ведь не стали узнавать, кому и сколько он передал.

И все же до последнего мгновения, даже пока судья не вышла из совещательной комнаты вместе с двумя заседателями и не стала читать приговор, он был уверен, что все разъяснится.

И на вопрос, признает ли он себя виновным, Николай вопреки советам адвоката ответил, что хотя ему, естественно, жалко беднягу, но виновным он себя не считает.

На связи потусторонний мир

С экрана телевизора вещал профессор психиатрии:

– Все эти магистры белой магии, ясновидящие бабы Ани и ведуньи Юлии в прежние времена проходили по нашему ведомству. Они были, с позволения сказать, «нашими людьми». И если человек слышал потусторонние голоса, гонялся в своей квартире за чертиками или разговаривал «а автобусной остановке с инопланетянами, то к нему немедленно вызывали санитаров, а санитары отвозили к нам. Теперь же нельзя поместить психиатрического больного в клинику без его личного заявления. А много вы видели таких, с позволения сказать, психов, которые приносят к нам подобные заявления?

И потому все они разгуливают на свободе. А бесплатные газеты полны их рекламных объявлений. Истинная наука не имеет ничего общего…

Андрей Бенедиктович Парамонов усмехнулся и выключил телевизор. Пожалуй, пора было предоставить вечный покой этому энергичному борцу за истинную науку. Уже в третьей передаче подряд психиатр особенно поносил среди прочих обманщика и трюкача Парамонова.

Для упокоения врага требовалось немного. Свеча, зеркало и горелая спичка с заостренным концом. Все это перед ним было.

С полчаса Парамонов входил в нужное состояние. Он сидел в комнате с плотно завешенными окнами. Рядом на узком овальном столике горела толстая свеча, укрепленная в старинном бронзовом подсвечнике. Здесь же стояло небольшое зеркало.

Почувствовав внутри себя готовность к работе, Андрей Бенедиктович представил зрительный образ профессора-психиатра и стал вызывать его тонкое эфирное тело.

Оно появилось в зеркале – голубоватое, слегка фосфоресцирующее, полупрозрачное. Лишь в том месте, где у борца за научную истину полагалось быть желудку, виднелось небольшое затемнение – видимо, профессор страдал язвой. Язву эту легко можно было бы и удалить, – Парамонов мог это сделать, но сейчас он желал другого. Когда эфирный двойник врага приобрел более или менее четкие очертания, Андрей Бенедиктович задержал его на несколько мгновений, негромко произнес нужное заклинание и ткнул острой спичкой в то место, где у живого профессора-психиатра должно было биться сердце.

Лишь после этого он разрешил эфирному телу вернуться назад в физическое.

Теперь можно было зажечь свет и погасить свечу. Парамонов знал, что больше по телевизору он профессора не увидит. Никогда. Но и самому ему немедленно требовался отдых. Такая работа отнимала слишком много энергии.

Свои странные способности Андрей Бенедиктович начал применять с раннего детского возраста. Но делал это неосознанно. Если гениальность известного философа Кьеркегора исследователи его жизни объясняли тем, что он был зачат семидесятилетним отцом, у Парамонова это качество должно было проявиться в двойном количестве. Оба его родителя к моменту появления на свет своего чада подходили к возрасту ветхозаветных патриархов. Видимо, Господь долго раздумывал, перед тем как выдать его душе входной билет на этот свет, а когда решился, отцу исполнилось семьдесят два, а его некогда более молодой супружнице – пятьдесят пять. Не будь в ту пору очередного обострения отношений между СССР и Западом, сюжет о чудесном рождении даже без применения кесарева сечения обошел бы все телевизионные каналы мира. А так об этом, как о редкостном казусе, напечатали только в журнале «Акушерство и гинекология».

В пятилетнем возрасте он оказался в деревне, где его воспитанием в летние месяцы согласилась заняться племянница, которая была на двадцать пять лет старше своего малолетнего дяди.

И в первый же день деревенской жизни с Андреем Бенедиктовичем случилось событие, на которое никто не обратил внимания. Он стоял посередине улицы в своей городской одежде, а на него бежал, слегка пошатываясь, страшный мужик – с голубым лицом и топором в руке. Мужик этот после молодецкого запоя впал в белую горячку и в каждом живом существе видел черта. А голубую кожу он приобрел, когда выпил какую-то политуру. Пятилетний Андрей Бенедиктович этого не знал, но испугался сильно. И вдруг в голове своей он ощутил странный гул, а вся улица перед его глазами приобрела особо четкие очертания, так что ему стала видна и понятна жизнь каждой травинки, камушка и насекомого – не то что деревенского пьяницы. В этот миг он представил, как страшный мужик падает лицом в глубокую лужу. Что сразу и произошло.

Полежав в луже и попускав пузыри, мужик готов был уже отдать Богу душу, но его спасли жалостливые соседки. Они вытащили его за ноги на сухое место и даже сделали ему что-то вроде искусственного дыхания. Через несколько минут мужик изрыгнул из себя грязную жижу, выматерился, вскочил и побежал дальше, к счастью уже без топора.

Следующее событие случилось с Андреем Бенедиктовичем через несколько дней, когда племянница привела его в бревенчатую деревенскую баньку вместе со своими детьми. До этого он, кроме себя самого, голых людей не видел. И очень удивился, обнаружив, что некоторые из них устроены как-то не так. А удивившись, подошел поближе, чтобы потрогать у них срамные места, за что и получил больно по рукам.

Андрей Бенедиктович плакать не стал, но сильно и обиделся, и испугался. До этого прежде его никто больно не наказывал. И опять ощутил странный гул в голове и предельную четкость очертаний горячей печи-каменки, человеческих тел, расположившихся вокруг мокрых деревянных лавок, бочки с водой, котла, над которым поднимался пар.

И попросил он у чего-то или у кого-то «Большого и Сильного», чтобы все немедленно ушли из этого противного места.

Спустя мгновение одна из стен баньки, стоявшая на давно подгнивших венцах, вдруг стала наклоняться в сторону, раздался страшный треск, крыша тоже поехала куда-то, захрустело мутное стекло в окне. И племянница, едва успев подхватить детишек, а заодно и одежду в холодном предбаннике, выскочила наружу. Там она быстро закутала детей в полотенца и принялась одеваться сама.

События случались одно за другим, но Андрей Бенедиктович не отождествлял себя с ними, – по причине своего малолетства он был еще не в состоянии вывести из них закономерность.

Зато один из деревенских жителей к середине лета эту закономерность таки вывел. Это был старикашка, который провел свою молодость в тюрьме. Но не в качестве заключенного, а, так сказать, по другую сторону тюремной решетки – в качестве надзирателя. А потому привык за всеми все подмечать и делать выводы.

Однажды он в своей облезлой лодке удил рыбу неподалеку от берега. Здесь же, на берегу озера, стояли и другие лодки, закрепленные на цепи. В одну из них забрался Андрей Бенедиктович и с криком стал ее раскачивать. Старику это не понравилось: рыба и так клевала едва-едва, а тут и вовсе могла уйти. Он сердито прошипел городскому пацаненку, чтобы тот вел себя тихо, не то еще свалится в воду.

В ответ Андрей Бенедиктович молча обратился к «Большому и Сильному» с пожеланием того же самого старикашке. Очень скоро старик, переходя с носа на корму, где стояли две удочки, споткнулся и так-таки полетел в озеро.

Едва выплыв, он во время отжатия одежды сопоставил многие другие предыдущие известные ему факты и заявился к воспитателям городского ребенка.

– Отвезла бы ты его назад, – посоветовал он взрослой племяннице Андрея Бенедиктовича. – Нехорошо с ним, беда от него исходит.

Племянница от старика отмахнулась, но по деревне с того дня поползли слухи. И в конце концов она отвезла его в город раньше договоренного срока.

Новые события стали происходить в городе. Но они на время отбили вкус у юного Андрея Бенедиктовича к использованию странных способностей. Тем более что он о них по-прежнему не догадывался.

На вокзале ему очень захотелось, чтобы его вместе с матерью отвезла домой какая-нибудь машина. Денег у родителей-пенсионеров на такси не было. Но все же это тут случилось само собой.

Водитель такси, маневрируя задом, ударил их обоих бампером. Не так сильно, чтобы срочно отправлять в больницу, но вполне чувствительно. И, чтобы загладить вину, отвез их домой.

Или, например, он шел с родителями по улице и канючил мороженого. Отец стал объяснять, что если бы было у них десять рублей, он так бы и купил всем по эскимо. И тогда Андрей Бенедиктович попросил у своего непонятного, но «Большого и Сильного» эти самые десять рублей. Тут же какой-то уличный вор вырвал сумку, которая у матери висела через плечо на ремешке, и побежал вдоль улицы. Отец бросился его догонять, но вор, вскочив в открытые двери автобуса, быстро уехал. Отец же в луже около той самой остановки подобрал плавающую десятку.

Еще худшее происшествие случилось в первом классе. Он забыл дома сделать часть задания и, когда учительница начала проверять на уроке, стал просить у «Большого и Сильного», чтобы та его не вызвала. Тут же кто-то сказал что-то смешное, все захохотали, и он – тоже. В результате смеха под ним растеклась лужица. Молоденькая учительница, увидев это, растерялась и, забыв о задании, повела незадачливого ученика к медсестре.

И все же юный Андрей Бенедиктович по-прежнему не осознавал свои особенные способности, даже не догадывался о них. Правда, и гул в голове, и четкое видение мира стали приходить все реже. У него были обычные забавы и развлечения десятилетнего городского человека. Но в третьем классе случилась история, которая заставила призадуматься многих.

Возясь во время перемены, Парамонов вместе с двумя одноклассниками опрокинул с подоконника цветочные горшки. И вместо того чтобы немедленно замести следы легкого преступления, они растаскали землю по всему классу.

Пришла все та же молодая классная воспитательница, быстро нашла виновных и громко перед всем классом сказала им:

– Не обижайтесь, мальчики, но после уроков я вас оставляю мыть пол.

Двое наказанных молча согласились, а третий, Парамонов, неожиданно на весь класс произнес:

– Я-то не обижаюсь, а вы через три дня умрете.

Учительница приняла его слова как глупую мальчишескую шутку и рассказала о ней в учительской.

– Драть их некому, совсем распустились! – отозвалась пожилая завучиха. – Я давно говорю: эти наши новации до добра не доведут.

На самом деле, вводя новые методики, говорила она на педсоветах совсем противоположное. И эти ее слова в учительской тоже были приняты как шутка, которая забылась бы на другой день, вместе со злыми словами третьеклассника.

Однако еще через два дня, когда молодая учительница поднималась по темной лестнице в свою квартиру, на нее напали двое людей. Тяжелым разводным ключом они били ее по голове до тех пор, пока она не выпустила из рук сумочку.

Дома учительницу ждал муж-спортсмен и четырехгодовалая дочка, но она, умирающая, лежала на темной лестнице в нескольких метрах от собственной двери до тех пор, пока кто-то из соседей не споткнулся о ее тело.

Учительница скончалась по дороге в больницу. И на следующий день в учительской заговорили о страшных словах третьеклассника.

И хотя бригаде следователей, которая, вычислив быстро полутрезвых грабителей, накрыла их, было ясно, что между странноватым третьеклассником и убийцами нет никакой связи, даже и их потянуло побеседовать с малолетним пророком.

Беседа состоялась в учительской, никто из педагогического состава при ней не присутствовал. И уже через несколько минут любознательные оперы убедились, что школьник сам больше, чем остальные, напуган результатом своего пророчества. Потому что как раз эту учительницу он любил, а страшные слова, произнесенные три дня назад, вылетели сами собой, он даже не знал почему.

И все же пожилой завучихе никак было не назначить нового классного руководителя вместо погибшей учительницы. Каждый из учителей выставлял свои объяснения и причины, а получалось так, что ни один из них идти туда не желал. А Парамонов продолжал сидеть на уроках и не догадывался, что о нем теперь разговаривают не только в учительской, но и в домах учителей.

В двенадцать лет Парамонов пришел к однокласснику и увидел на столе затрепанную толстую книгу. «Белая и черная магия» – было написано на ее обложке старинными буквами.

– Это бабка читает, – объяснил одноклассник.

Парамонов открыл книгу, просто так, из любопытства, на странице десятой или двадцатой – не с самого начала, и немедленно стал читать дальше, потом вернулся к первой странице. Он увлекся так, что не видел ни приятеля, ни его квартиры. Иногда, как бы издалека, возникал недовольный приятельский голос.

– Заткнись! – дружелюбно отмахивался Парамонов и продолжал читать снова.

Наконец приятель вырвал у него книгу из-под носа.

– Дам я ее тебе читать! Бери ее с собой! – кричал приятель.

Только тогда он оглянулся и вспомнил, что вообще-то зашел к однокласснику, чтобы дальше идти с ним вместе на день рождения к другому приятелю.

На дне рождения он побыл чуть-чуть, потому что думал только о книге, завернутой в газету и лежавшей в прихожей. Крадучись он выбрался из шумной квартиры и всю дорогу до дому почти бежал с книгой за пазухой.

А дома, торопясь, читал всю ночь. На другой день, вернувшись из школы, снова начал ее читать. Уже внимательней, с самого начала. Дочитав до конца, стал перечитывать в третий раз.

С тех пор многие страницы этой книги он помнил наизусть.

Владлен Парамонов возвращался домой в мрачном настроении. Использовав все знакомства, ему удалось наконец устроить матушку в престижную клинику, которую в разговорах называли просто по номеру. Клиника номер сто двадцать два. Говорили, что прежде в ней лечили только секретных деятелей, связанных с оборонкой. И лечили по-настоящему, не то что в Свердловке.

Матушка у него была не так уж и стара – меньше шестидесяти пяти, но неожиданно случился Один инфаркт, потом второй. А теперь она почти перестала выходить из дому. А если куда направлялась, то едва ли не через каждый шаг хваталась одной рукой за стену дома, другой за сердце и Принимала нитроглицерин.

– Пока не поздно, надо делать коронарное шунтирование, ельцинскую операцию, – еще полгода назад сказал ему кардиолог-профессор в другой больнице.

Но то была обычная городская больница. Имени Ленина. Осталось у нее это имя или сняли его, он толком не разобрался. Однако врачам в общедоступных больницах он не верил. И потому стал искать ходы в престижную.

Однако и здешний профессор сказал то же самое.

– Операция очень дорогая. Если вы в силах заплатить двадцать тысяч, то ее можно сделать без очереди. Но у вас, как я понимаю, таких денег нет.

Профессор был крупным рыжеватым человеком с огромными ручищами. И Владлен представлял, как этими ручищами он роется внутри грудной клетки, перешивает сердца, подшивает клапаны.

Говорил он сочувственно и так, словно у него была одна-единственная больная – матушка Владлена.

– Нужно поставить ее на очередь, однако она у нас очень большая, года на четыре. И я боюсь, что ваша мама не дотянет. Есть третий вариант: вы вносите только часть суммы – пять тысяч. Это – на покупку специальных лекарств. Все остальное мы делаем бесплатно. Тогда операция возможна через год. А год, я думаю, ваша мама сможет прожить.

– Я подумаю, – ответил Владлен.

– Поймите, мы себе ничего не оставляем. Я почти каждый день говорю с родственниками, и каждый раз мне стыдно. Рады бы делать только бесплатно, но государство нас не финансирует. Или вовсе отказывайся от операций, или вот так, как мы.

– Я подумаю, – повторил Владлен.

– Сердце мы ей подтянем насколько возможно и недели через две выпишем.

Войдя в подъезд, Владлен сразу сунулся в железный почтовый ящик квартиры, где жила их лестничная телезвезда Костикова. Там лежал лоскуток бумаги с одним словом:

«Согласна».

Это уже был другой разговор. Он и сам знал, что ничего хорошего нет в том, что он решил заняться шантажом. Но и выхода у него не было. Ясное дело, Костиковой достать пять тысяч легче, чем ему. С нее наверняка ничего не убудет. Зато и матушка поправится.

Чуть больше двух лет назад одна контора предложила фирмочке, в которой тогда трудился Владлен, провести в домах микрорайона кабельное телевидение. И почти в те же дни какие-то алкаши заявились в их офис, когда он сидел как раз один, и высыпали на стол интересные штучки размером с пуговку. Всмотревшись в них, он пришел в неописуемый восторг и удивление. Это оказались гляделки и подслушки!

Он не стал допытываться у алкашей, где они это добро приватизировали. Скорей всего, из подвернувшегося контейнера с грузом, что пересекал просторы России и был заказан какой-нибудь сверхсекретной службой.

Владлен постарался сделать скучное лицо, отвалил алкашам какую-то мелочь, как бы просто из жалости, и нехотя отодвинул гляделки в сторону.

Но, едва они удалились, сгреб их в коробку, переложил поролоном и после работы отнес домой. А тут как раз пришла пора ходить по собственному дому с установкой заказа. Общей антенны у них давно не было – поломали бомжи, разгуливающие но крыше из одной части чердака в другую. Жильцы давно повырывали подводку к ней и пользовались комнатными антеннами. Поэтому он проводил кабель с лестницы в квартиру, а там – туда, куда указывали хозяева. И кое у кого поставил гляделки с подслушками. Надо же было проверить их в деле.

Работали они отлично, и Владлен, когда было нечего делать, мог смотреть теперь собственное кино – из личной жизни соседей.

Жизнь у соседей оказалась на редкость малоинтересная. Он скоро бы бросил это занятие как не оправдавшее себя и снял бы у них дорогостоящие гляделки, если бы не одна из квартир. Та, в которой проживала Аня Костикова с сыном. Увиденное там стоило всех его затрат. Ну тихонюшка с добрым обволакивающим голосом!

Вот уж где черти водились!

Иногда он наслаждался впрямую, так сказать, живым репортажем. А иногда – записывал, оставляя еще и на потом. Так у него получилось несколько полнометражных фильмов. Со вздохами, стонами и всем, что им сопутствует.

Однако мысль о пяти штуках запала ему в душу совсем недавно. После бесед с кардиологами насчет матушкиной операции. И вот же, вроде бы начинало светить!

Туда, где лепят кирпичи

В здании районного суда собрались мужики-автомобилисты из соседних с бедолагой домов. И жена умершего вместе с дочкой.

– Будем драться до последнего, – говорили автомобилисты. – Человеку благодарность надо выдать за очистку общества, а не судить.

– И все, что было, продал, – жаловалась жена. – Дочке подруга с работы купила новую куртку. Так он по дороге из школы подошел, снял ее и пропил.

Но так говорили они в коридоре. Судья же их слушать не пожелала, как не имеющих отношения к обстоятельствам дела.

– Лучше бы шли они по домам, – косясь на них, шептал в перерыве адвокат, – иначе вкатят вам убийство с помощью заранее подготовленных средств.

Прокурор потребовал наказания в восемь лет, адвокат говорил долго, занудно и то просил проявить снисхождение и ограничиться годом, то вовсе отрицал состав преступления и предлагал оправдать.

Приговор прозвучал как выстрел – три года условно.

– Поздравляю, – говорил, радостно улыбаясь, адвокат. – Полтора года проведете на химии и вернетесь в нормальную жизнь. Советую кассацию не подавать, а то ведь могут и прибавить.

Вика заплакала, едва объявили приговор, Не могла остановиться и плакала, уткнувшись лицом в мокрый платок.

Ему же казалось, что весь этот ужас происходит с кем-то другим. Что еще минута-две, он стряхнет с себя все, что происходило в эти месяцы, и засядет за работу.

Только работу ему теперь назначали другие люди. И они отправили его под Выборг на кирпичный завод, в спецкомендатуру номер шесть.

Сколько раз он вспоминал всевозможные классические фразы типа: «Где суд, там и неправда», «От сумы да от тюрьмы не зарекайся», «Суд – это машина, и она переезжает каждого, кто под нее попадает, невзирая, прав он или не прав». И еще напоминался абсурдистский роман Кафки под названием «Процесс». Николаю он всегда казался бредовой фантастикой, а теперь с его судьбой творили похожий бред.

И все же продолжал надеяться на победу здравого смысла. Да и в самом деле, если бы покойный не растворитель, который невозможно перепутать с водкой, а, скажем, отвертку бы проглотил? Неужели и тут дело довели бы до суда?

– Поймите, им нужен процент раскрываемости. Основное количество преступлений остается нераскрытым, а им необходимо отчитываться. Вы и повышаете их процент, – внушал адвокат. – С вами станут разговаривать в спецкомендатуре. Бога ради, не говорите, что не согласны с решением суда. Сразу запишут, что не желаете встать на путь исправления, – напутствовал адвокат. – Лучше скажите, что искренне признаете свою вину и всей душой раскаиваетесь в содеянном. Без этого вам срок не скостят.

Все так и было. Поселок под Выборгом, куда Николай доехал на дряхлом, времен полета Гагарина в космос, автобусе, назывался Ленинец-2. Где находился Ленинец-1 и был ли вообще такой, Николай так и не узнал. За все полтора года. Дорогу к комендатуре номер шесть местный мужичок показал ему сразу и дружелюбно.

А дальше Николай увидел высокий забор с колючей проволокой наверху, скрипучие металлические ворота и кирпичный домик – контрольно-пропускной пункт с вертушкой внутри.

Лысоватый круглолицый майор, время от времени поглядывая на Николая, перелистал его личное дело и спросил:

– Ну, как теперь думаете жить? Все так же ваньку валять или станете исправляться? Вроде бы столько лет вас учили, кандидат наук…

– Постараюсь примерным поведением загладить свою вину, – выговорил Николай заранее выученную фразу. Прозвучала она неискренне, но майору вряд ли хотелось вдаваться в психологические глубины.

– Вот то-то и оно, что вину. А что же на суде отказывались признаваться?

– Ошибался, – ответил Николай, чувствуя себя полным дураком.

– Выпиваете часто?

– Нет. Даже не курю.

Майор удивленно поднял голову от личного дела:

– Это вы мне бросьте! Закодировались, что ли?

– Да нет. Просто с рождения не пил и не курил.

– Ну, при рождении-то мы все. – И майор ухмыльнулся. – Ладно, я еще не раз буду с вами разговаривать. Вы ведь наверняка надеетесь, что вам уменьшат срок до половины. Для этого надо немного, но кое-кто, наоборот, вместо того чтоб к воле стремиться и встать на путь исправления, уходят от нас на зону.

– Я на зону не хочу, я хочу как раз на свободу.

– Правила у нас легкие. – И майор стал перечислять правила. – В двадцать три – вечерняя поверка. После нее быть только в общежитии. Распивать спиртные напитки или там ширяться – недопустимо. Всякие там заточки, кинжалы, тем более огнестрельное оружие – чтоб и мысли не было.

– У меня и нет такой мысли, – вставил Николай.

– Это мы будем проверять. Самовольные отлучки, прогулы на работе – тоже недопустимы. Иностранный язык знаете? – вдруг, помягчев, спросил он. – У вас тут написано, что год работали в Голландии. Там какой язык?

– По-английски говорю более или менее свободно.

– Станете два раза в неделю заниматься с моим хлопцем. Он в десятом классе. С ним раньше уже занимался профессор. Что смотрите? Настоящий, из Герценовского, тоже условник, у нас и такие люди отбывают наказание. Неделю назад освободили. Теперь вот вы прибыли. Справитесь?

– Постараюсь.

– Добро. Скажу, чтоб поместили как раз на его место. Станете выполнять правила, прилежно работать, будем отпускать на выходные домой. Полтора года промчатся – и не заметите. Кроме кандидата наук, какая у вас профессия?

– Никакой.

– Значит, разнорабочий. Ладно. Пойдете у нас туда, где лепят кирпичи.

В чем-то майор оказался прав. Если дни первого месяца тянулись в этой полутюрьме как в замедленном кино, то потом заполненные одними и теми же занятиями недели помчались стремительно.

Когда-то, может быть в позапрошлом веке, поблизости от поселка, а стало быть и комендатуры, обнаружили залежи красной глины. Песок тоже был рядом – на нем росли сосны. В результате тогда же, в незапамятные времена, какой-нибудь ушлый купец основал кирпичный завод, который и питал с тех пор окрестные стройки. Скорей всего, поселка, и уж тем более комендатуры, в те годы и в помине не было. Они взросли при заводе, чтобы обеспечивать его людскими силами.

Но с наступлением свобод жители поселка стали перебираться в город, и теперь завод жил и даже процветал только благодаря тем, кого, наоборот, не по своей воле, власть перемещала сюда из города.

Внутри огороженной территории стояли два длинных двухэтажных барака из потемневшего от времени красного кирпича. Они были построены из того же самого материала, который здесь выпускался и теперь, только лет на сто раньше. Строил здания первый владелец завода, чтобы разместить в них квартиры для рабочих Главные места в тех квартирах занимали грандиозного размера кухонные плиты, облицованные белым кафелем. Комнатки же были невелики.

Несколько лет назад все внутренности бараков осовременили: убрали плиты, переставили перегородки, и в результате получились двухкомнатные квартиры со своим душем, крохотной кухней и туалетом. В каждой такой квартире помещалось по десять человек условно осужденных, которые сами следили за всем порядком.

– Ваша квартира номер четыре, двухкомнатная, второй этаж, – сказал Николаю комендант из таких же, как он, осужденных условно. – Там в первой комнате свободная койка. Пойдемте в каптерку, получите белье, одеяло.

Его соседями оказались школьный повар, допустивший отравление завтраком, водитель троллейбуса, задевший чужой «мерседес» и спрятавшийся сюда от братвы, а также парикмахер, которого клиентка стала приглашать домой для любовных свиданий, но однажды их застал муж, и, чтобы спасти клиентку, ему пришлось изображать квартирного вора. За что он и был наказан.

Был еще молчаливый человек по кличке Студент, постоянно читающий детективы.

Все мужики подобрались спокойные и, что важно, почти непьющие.

– Эта койка давно тебя ждет, на ней раньше профессор отдыхал, хороший человек, – сказал пожилой, основательный водитель троллейбуса. – Значит, так, чтоб ты сразу знал. Убираемся по очереди, по неделям. Дежурный встает на пять минут раньше и кипятит чайник.

Несколько нюансов из частной жизни

Солнце бывает жарким, палящим. А бывает тихим, ласковым, нежным. Примерно так было у Анны Филипповны с теми несколькими мужчинами, которые время от времени возникали за эти годы в ее жизни.

После института она попала в детскую библиотеку. А так как свое дело она любила, то через год ее повысили – сделали заведующей залом научно-популярной литературы. Потом она стала главным библиотекарем. А потом стала директором.

Коллектив библиотеки был женским. Мужчины являлись только в образе сантехника, пожарного инспектора или родителя, пришедшего записать ребенка. Эти самые родители иногда и становились ее мужчинами.

Отчего-то все они скоро желали оставить свою семью и жениться на Анечке. И тогда Анна Филипповна сама оставляла их.

– Дура! – каждый раз выговаривала Ленка Каравай. – Пробросаешься своим счастьем. Костик вырастет, с кем ты тогда останешься?

– С ним! – говорила Анна Филипповна как о деле решенном. Она и в самом деле не могла представить свою жизнь без него.

– Ты думай, что говоришь! – сердилась Ленка. – Парню скоро девушку надо будет привести!

Сама она уже дважды успела сходить замуж и прицеливалась к третьему.

Первый раз Анна Филипповна заметила, что Костик подсматривает за ней как за женщиной, когда ему было лет тринадцать.

Может быть, он и прежде этим занимался, да она не знала. А тут вдруг обнаружила, что сын выстроил целую систему зеркал, чтобы видеть все, что происходит за спиной, когда она переодевается, а он за письменным столом якобы делает уроки.

Ей смешно тогда стало: только что она возила его в коляске и носила всю ночь на руках закутанного в одеяло, когда у него была простуда и поднималась температура, только что он, испугавшись идти в школу с незнакомой учительницей, умолял, вцепившись в ее руку: «Анечка, учись вместе со мной!» И его с трудом оторвали, чтобы отвести с классом.

И вот – уже проявляет к ней мужской интерес. И она не стала стыдить его или прятаться – наоборот, сделала вид, что не догадалась, и даже слегка показывала ему себя. Пусть увидит, если ему это так нужно.

Тем более что он по-прежнему оставался очень хорошим мальчиком. На родительских собраниях завуч несколько раз так и говорила ей при всех с чувством:

– Спасибо вам за вашего мальчика!

А когда другие матери жаловались на грубость своих детей, Анна Филипповна удивлялась и радовалась: у них с Костиком все было иначе. Он любил взять ее ладонь и приложить к своей щеке, любил, когда она прикасалась к его лбу губами, прощаясь перед уходом, они даже в кинотеатре сидели, нередко взявшись за руки.

Лет до семи-восьми по утрам в выходные он любил прибегать к ней под одеяло и, щекотно шевеля коленками, рассказывал всякие мальчишеские тайны.

Теперь же, когда он стал подглядывать за ней, ей было и смешно и приятно. И тоже как бы слегка щекотно.

«Ну прямо эксгибиционистка какая-то, – думала она про себя, – вот забавно!»

После передачи все пили чай в редакционной комнате.

Анна Филипповна вошла последней и не сразу поняла, о чем все говорят.

– А мне этого мужика жалко, – отвечал кому-то режиссер Михаил Ильич. – То, что он – дурак, это само собой. Но его же хотят упразднить не из-за этого, а за то, что он отправился на лечебную процедуру.

– Ничего себе – лечебная процедура, – хихикнул кто-то.

– Это вы про кого? – спросила Анна Филипповна, присаживаясь на свободное место в углу и наливая чай из темно-синего электрического пластмассового чайника.

– Про кого еще – про него, родимого, про генерального прокурора, – объяснила Елена Всеволодовна, или, как ее звали для краткости, Ёлка. – Пришла вроде бы информация, что дело с ним окончательно закрывается. Мне его тоже жалко: застенчивый мужик, попался как кур во щи. Помните такие кадры: эта девуля старается, старается, а толку никакого. И он так жалобно говорит: «Что, клиент трудный попался?»

– Да какое там следствие, туфта все это – вялотекущий процесс, – вставил Михаил Ильич. – Я про то и говорю, что человек пришел на медицинскую процедуру – а его камерой. Любого сними с голой задницей на приеме у врача и показывай потом. Помните, он еще в конце их благодарит. Говорит: «Так давно этого не испытывал!»

Нюансы частной жизни есть у каждого. И предъявлять их обществу нельзя.

– По-твоему, после этого можно занимать пост? – вмешалась Ёлка. – Мне хотя и жалко его, но только в качестве мужика, а не генерального.

– После того показа надо было прежде всего отыскать тех, кто вмешался в частную жизнь, и примерно их наказать. А его уволить – не за то, что он с голой задницей ходил, а за дурость. Распинаться перед проститутками, что он не последний человек в державе и что Шаймиев его приятель, – вот за что уволить.

– А мне больше всех его жену жалко, – сказала вдруг Анна Филипповна. – Как она себя должна чувствовать?!

– Анечка, а тебе опять этот твой звонил, российский фермер. – Ёлка повернулась к ней. – Я его по голосу узнаю. Говорит такой сладенькой интонацией: «А можно мне Анну Костикову?» А ему грубо так: «Нет, нельзя. Она сейчас в эфире!» – «Так вы передайте ей, когда она вернется из эфира, что я буду ей звонить». Я-то сначала подумала, что педрила.

– А что ему нужно? – удивилась гримерша Валечка. – Он каждый день звонит.

– Что-что, – грубо ответила Ёлка. – Увидел, что место свободно, и решил клинья подбить. Ты ему скажи, если будешь разговаривать, пусть он лучше меду еще пришлет. А к тебе чтоб не приставал, чего тебе от него толку!

Тут в комнату вбежал второй режиссер. Оказалось, был еще не готов монтаж сюжета, который обязательно предполагали показать через двадцать минут. Все, кто имел к этому отношение, помчались следом за ним в монтажную, в студию, и спокойное течение беседы прервалось.

Все случилось в те дни, когда главный режиссер Михаил Ильич, сделав несколько проб, предложил ей перейти на телевидение.

– Такое решение дается непросто, – сказал тогда Миша. – Это я по себе знаю. Для этого вам придется отказаться от прошлой карьеры. Вы вроде бы директор библиотеки?

– Я попробую совмещать.

– Не получится, – сказал он с едва заметной улыбкой, словно объяснял ребенку. – Телевидение – это такая штука, оно захватывает всего человека. Вам придется сделать решительный шаг.

Сделав этот шаг, Анна Филипповна неожиданно почувствовала головокружительную свободу. Работа на студии, которая ее потом и в самом деле засосала, еще не началась, а библиотечное дело она от себя уже отринула.

Как раз в ту неделю ей исполнилось тридцать четыре года.

У них с Костиком дни рождения были рядом. И всегда праздновались вместе. Она задолго выбирала для него подарок – чтоб был и полезным, и радовал. И за какие-нибудь заслуги выплачивала ему премию, на которую он мог купить что-нибудь дешевенькое ей. Вечером собирались девочки из ее библиотеки. Зав. абонементом Наталья пела под гитару романсы. Все немножко выпивали, ели салаты, покупной торт и осторожно сплетничали о любовных увлечениях отсутствующих.

Костик, получив от гостей подарки и побыв за столом, отсаживался в свой угол, открывал книжку. А когда подрос, девочки научили его танцевать. И в предыдущий раз, когда ему исполнилось пятнадцать, он уже танцевал с ними как настоящий кавалер.

– Парень-то какой у тебя вымахал! – сказала Ленка Каравай, заехавшая накануне дня рождения. – Настоящий взрослый мужик! И знаешь, жутко похож на Димку Голубева. Ты ему хоть рассказала, как надо предохраняться? Сейчас знаешь как опасно!

– Ну что ты, Ленка! – смущалась Анечка. – Как я ему расскажу? Ты еще посоветуй, чтоб я ему покупала.

– А что? Моя двоюродная сестрица своему балбесу купила и сама в карман пиджака вложила. Так и сказала: «Эта вещь должна быть всегда с тобой. Мне спокойнее будет и за тебя, и за твою девочку». Так он младше твоего на полгода и совсем дитя рядом с твоим.

В этот раз Костику исполнялось шестнадцать лет.

И он в самом деле становился поразительно похож на Диму Голубева. На того самого, в которого тайно была влюблена школьница Анечка. Да и на кого же еще было походил Костику?

Часть вторая. Повороты судьбы

Зовите меня просто сэром

Наверху, там, где водитель троллейбуса уже сновал по металлической площадке с лопатой в руках, по кругу катались тяжелые катки. Они дробили, мяли и перемешивали глину в огромном стальном чане. Эта глина еще несколько раз мялась и перемешивалась то с песком, то с опилками, проходя через разные механизмы. Наконец, дойдя до нужной кондиции, состав продавливался через прямоугольную трубу шнек-пресса на ленту транспортера.

И вот наконец глина вылезла из четырехугольной трубы и поползла к ним ровным, граненым, масляно поблескивающим червем, а они стояли на изготовку.

Над транспортером рубил воздух, поднимаясь и резко опускаясь, проволочный нож полуавтомата – так назвал его начальник смены. И когда глина подползла к нему, он рубанул ее, и сразу отвалился кирпич. Сырой, серо-зеленый, но все-таки кирпич. Резак рубанул еще раз, и получился второй кирпич.

Эти два кирпича подхватил Студент и поставил их на железный поднос. Два следующих кирпича подхватил повар и поставил на свой поднос. Два других снова взял Студент и поставил их рядом с первой парой. Поднос был заполнен, его взял в свои руки парикмахер и сунул в вагонетку. А Студенту подставил поднос пустой, выхватив его с той же вагонетки. Николай взял такой же полный поднос со своей стороны и, подражая парикмахеру, попытался просунуть на свободное место в вагонетку.

Четыре сырых кирпича были какой-никакой тяжестью. Взятые неловко, они тут же нарушили неустойчивое равновесие подноса, висящего на локтевом сгибе, и полетели на пол, мгновенно потеряв четкую геометрическую форму.

– Стоп! – крикнул парикмахер и красной кнопкой выключил все движущиеся механизмы.

– Смотри, показываю, – сказал он смущенному Николаю. – Да ты не страдай, эта хреновина у всех с первого раза падает.

Правой рукой он взял поднос за край, подставил левую и изящно, словно официант на банкете, повернул тело так, чтобы быть лицом к вагонетке. В тот же миг он задвинул поднос в вагонетку. Оставалось лишь выхватить пустой соседний и, развернув тело, поставить его рядом с лентой конвейера.

– Усек?

– Вроде бы да, – все еще страдая от смущения, согласился Николай.

– Тогда поехали.

Он перешел на свою сторону и снова включил механизмы.

Со вторым подносом у Николая получилось ловчее. А к двадцатому его движения сделались автоматическими.

Эта однообразная работа – поднос за край, на подставленную руку, поворот к вагонетке, задвинуть на полку, выхватить пустой поднос, поворот назад, поставить рядом с лентой, полминуты отдыха, пока повар заполняет его двумя парами сырых кирпичей, – не требовала ни ума, ни знаний, ни особой квалификации. Лишь терпение. Хотя в первые дни смену он дорабатывал с трудом, стараясь не подавать виду, чтобы не показаться перед мужиками слабаком. И вечером хотелось одного – завалиться на койку и расслабленно смотреть сквозь прищуренные глаза в потолок, отключившись от гвалта, который доносился из-за стены.

Когда вагонетка заполнялась, наступал пятиминутный отдых. Повар выключал механизмы, и вчетвером они катили вагонетку по узким рельсам к металлическим воротам, которые перекрывали вход в сушильный тоннель. Оттуда сильно дуло гретым воздухом. С другой стороны тоннеля громоздились точно такие же пустые вагонетки. Они прикатывали новую, и снова нож полуавтомата рубил бесконечную граненую ленту глины на одинаковые кирпичи.

Таких узлов, на котором он работал в первую неделю, было четыре. Четыре потока вагонеток соединялись перед воротами сушильного тоннеля и с черепашьей скоростью ползли по полукилометровому чреву, обдуваемому горячим воздухом.

В следующую неделю их комната вышла во вторую смену и каждые семь рабочих часов укладывала высохшие, принявшие привычный вид и цвет кирпичи в печь для обжига.

За полтора года он поработал всюду: и на карьере, и на отвале мусора. Руки его огрубели, пальцы потеряли чуткость, и теперь он вряд ли смог бы проделывать с помощью пинцета те ювелирные работы перед электронным микроскопом, которыми удивлял многих.

В конце первой недели Николая срочно вызвали к тому самому лысоватому майору, фамилия которого была Нечитайло.

Особых грехов он за собой не чувствовал, но, идя в кабинет заместителя начальника по работе с личным составом, готовился ко всему. У него даже мелькнула на мгновение мысль, что суд так-таки пересмотрел свое решение и ему прямо здесь немедленно объявят об освобождении.

Но оказалось, что ничего чрезвычайного не было.

– Ну как иностранный язык, не забываете? – поинтересовался майор, подняв голову от бумаг.

– Думаю, что нет, – ответил осторожно Николай.

– Учебники, словари с собой привезли?

– У меня пока не было возможности побывать дома…

– Завтра вас отпустят. Но чтобы спиртного в городе – ни-ни!

– Я же говорил, что не пью совсем.

– И вернуться в воскресенье к двадцати трем ноль-ноль, к вечерней поверке. Сами рассчитайте расписание электричек, автобуса.

В углу кабинета на краю кожаного дивана сидел подросток лет шестнадцати с длинными волосами и делал вид, что внимательно читает книжку. А может, и в самом деле читал. Книга была довольно потрепанной.

– Это мой оболтус, – сказал вдруг майор. – А ну-ка поговорите с ним по-английски.

– Как ваше имя? – спросил Николай подростка.

И тот сразу ответил:

– Меня зовут Федя.

– Ну, это даже я понимаю, – с неудовольствием заметил майор. – Вы что-нибудь посложней.

– Кто автор книги, которую вы читаете? – снова задал вопрос Николай.

Он был уверен, что мальчик не поймет и, как это происходит со многими, впадет в затяжной ступор. Но мальчик довольно бойко ответил:

– Автор этой книги – Толкин.

– Это известный писатель?

– Это очень известный писатель. Его знает весь мир, – подтвердил мальчик.

– Вы можете произнести по-английски названия его книг?

– О чем это вы? – вклинился в их начавшуюся светскую беседу майор, с подозрением глядя то на сына, то на Николая.

– Я спросил его об авторе книги.

– Ну, это можно, – согласился майор. – А вообще как он? Ему ведь в следующем году в вуз поступать.

– Неплохо. Я боялся, что будет хуже.

– С ним как-никак профессор занимался. Он, правда, по геохимии специалист, но английский рубил, как я капусту. Тогда так. Если погода будет плохая – станете заниматься здесь. А когда не холодно и сухо, как сегодня, гуляйте за проходной. Далеко не уходите. Час прогуливайтесь и беседуйте по-английски. Добро?

Николай согласился, тем более что хорошее отношение начальства было небесполезно.

– А как мне вас называть? – спросил Федя, когда они вышли за проходную.

Этот пустячный вопрос поставил Николая в тупик. Не условно же осужденным Горюновым.

– Зовите меня просто сэром, – наконец отозвался он.

– Хорошо, сэр, – согласился Федя по-английски.

– Тогда начнем с темы «Город». Эта тема вам уже знакома?

– Да, сэр.

С полчаса они проговорили на темы города, улиц, транспорта. И Николай сам не заметил, как съехал на рассказ о голландских городах. Точнее, об одном, по которому с таким удовольствием они с Викой и Димкой гуляли. А когда вспомнил об этом, то едва удержал себя, чтобы не заплакать…

Отзанимавшись с Федей чуть больше часа, он возвращался назад и метрах в пятидесяти от проходной наткнулся на водителя троллейбуса, который мирно беседовал с тремя парнями. Рядом стояла «вольво».

«Ничего себе родственники у него!» – успел удивиться Николай, как вдруг водитель повернулся к нему и просительно произнес:

– Кликни наших, меня убивать будут!

– Я те кликну! – сказал один из троих Николаю вдогонку. – Ты своим кликом вместе с говном подавишься.

Надо было торопиться.

– Николая бьют, видно бандиты достали! – крикнул он, вбежав в комнату.

Все, кто в чем был, мгновенно повскакали с коек. В соседней комнате тоже сразу смели со стола домино. И уже через несколько минут, стараясь не бежать, десятка три мужиков по одному входили в проходную.

– Куда это вы все? – удивился дежурный.

– Да, говорят, колбасу дешевую в магазин завезли, – соврал кто-то.

– Ну, мне тоже купите.

Они успели в последний момент. Водитель троллейбуса сидел уже в «вольво» на заднем сиденье и был в наручниках. На половине лица его расплывался синяк.

Мужики окружили машину плотным кольцом, и бандитам пришлось вылезти.

– Кликнул, значит? – с угрозой спросил один из них Николая.

Но тут вперед выступил человек, о котором Николай пока знал лишь одно: что он председатель совета общежития. Они жили в разных подъездах. И на разных этажах. Кулаки у него были размером с уличные фонари.

– Ты пасть-то захлопни, – спокойно посоветовал председатель, – и нашего мужика отдай нам.

Через минуту пожилой водитель троллейбуса стоял рядом и потирал синие полосы на запястьях.

– Теперь так, – продолжил председатель. – Мы все тут за мир боремся. Среди народов. И потому можем вас отпустить. А то, может, «вольвишку» вашу вверх колесами поставить? Как? – И он обернулся к своим.

Зажавшие машину в тесный круг выразили радостную готовность это немедленно исполнить.

Бандит мгновение посоображал, потом вдруг оскалился в улыбке и открыл дверь автомобиля:

– А, пошли вы все на хрен!

Он уселся за руль, и остальные трое тоже следом за ним полезли в машину.

– Значит, ставим точку в этом деле? – спросил полуутвердительно председатель.

– Ставим, ставим, – отозвался бандит и повернул ключ зажигания.

Мужики расступились. «Вольво» громко газанула и, шаркнув колесами, рванулась с места.

– Спасибо вам всем, люди добрые! – проговорил водитель троллейбуса и, всхлипывая, вдруг начал кланяться во все стороны, скрестив на груди руки. – Они ж у меня хотели квартиру отнять и все, что есть. Паяльной лампой грозились пятки жечь.

– Ваша фамилия Горюнов? – спросил председатель совета, когда они прошли через проходную и приостановились на баскетбольной площадке перед домами. – Вы вроде бы кандидат наук?

– Биологических.

– Ну, я-то просто начальником цеха на воле был. Надо бы вас к какому-нибудь делу приставить. Или в совет ввести. Как вы, не против?

– От работы не бегал, – уклончиво ответил Николай.

– Это вам поможет уменьшить срок.

Выборгская электричка тащилась еле-еле. Вокруг Николая на четырех сиденьях расположилась компания рыбаков с рундуками для подледного лова, в плащах с капюшонами поверх ватников, валенках с резиновым низом. Они выпивали, закусывали, потом начали играть в карты.

Николай думал о Вике и Димке. Все эти дни он звонил им с почты, которая помещалась на улице вблизи проходной, и старался держаться бодро, хотя в душе его выли волки.

– Тебя Иннокентий дожидается, – сказала Вика в последнем разговоре.

– Что он тут делает?

Из-за треска в трубке слышно было плохо. И вопросы приходилось выкрикивать по нескольку раз.

– Говорит, приехал специально, чтобы с тобой повидаться.

Иннокентий был старательным, но туповатым сорокапятилетним кандидатом наук из мурманской лаборатории. Диссертацию ему написал Николай года три назад. Он же нашел и оппонентов, организовал защиту. Иначе бы век ему сидеть в мэнээсах. Сочетание тупости и старательности давало поразительные всходы. Не было дня, чтобы Николай раздраженно не орал на него, потому что, получив задание, Иннокентий долго и со вкусом рассуждал, как он к нему приступит и что для этого нужно, а потом все делал наоборот.

– Значит, так, – говорил Иннокентий, – ты говоришь, заказать стеклодуву новый прибор. Так ему же позвонить сначала надо, узнать, в какой день он к нам придет.

– Ну так и позвони, – терпеливо отвечал Николай.

– «Позвони!» – хмыкал Иннокентий. – Чтоб позвонить, номер телефона надо знать.

– Телефон на столе в записной книжке.

– Ты там его разборчиво написал? А то ведь, если неразборчиво и я не тот номер наберу, меня знаешь куда пошлют?

– Разборчиво. Иди звони.

– Я-то позвоню. А если его не будет на месте, что тогда? Сказать, чтоб он сам нам звонил?

В этих рассуждениях Иннокентий проводил день за днем, и именно на его примере Николай понял, что дурак – это вовсе не тот, кто мало думает. Дурак – как раз тот, кто думает слишком много по пустякам, которые решаются автоматически и мгновенно.

Однако простое конкретное дело он выполнял хорошо – например, дрова колоть, лед пилить, когда они однажды жили на полярной станции. И что странно – некоторые вещи помнил наизусть. Например, таблицу Менделеева со всеми атомными весами элементов до четвертого знака или значение числа «пи» до десятого знака, а также скорость света, звука и прочие константы, которые можно было найти в любом справочнике. Он помнил, как точно пишутся по-латыни названия водорослей и многочисленных пород рыб. Или, например, в каком году в прежние десятилетия сколько стоили маленькая водки, пол-литра, а также разные коньяки – от «Плиски» до дорогих армянских.

Однако, если бы не Николай, так бы он и был до пенсии на побегушках.

Зачем он приехал теперь, Николаю было неясно. Видимо, его послал директор.

Воспоминание о Вике

Сколько раз он входил за те полтора года в свой дом и всякий раз с благодарностью думал о дне, когда судьба соединила их с Викой.

Они познакомились в троллейбусе. Николай просунулся в его двери на Невском в последний момент, ехать надо было до Стрелки Васильевского, в Зоологический институт, – три остановки. Этот десятый троллейбус всегда ходил набитым, талончика у него с собой не было, а передавать через весь троллейбус деньги водителю не имело смысла, – сдача наверняка бы не вернулась. Тут его и прихватили две крикливые тетки-контролерши.

– Вот его билет, – вмешалась неожиданно стоявшая рядом девушка и действительно протянула второй проколотый билетик.

Ничего особенного в этой девушке ему тогда не померещилось: не уродка и не красавица, самое обыкновенное лицо. Хотя, конечно, он даже растерялся и не знал, что сказать в благодарность, когда контролерши мгновенно перестали скандалить. Однако, стоило бы ей выйти на другой остановке, они бы, скорей всего, больше никогда не встретились, а если б и встретились – не узнали друг друга.

Но в тот день судьба сделала все, чтобы их знакомство продолжилось.

Они еще не вышли из троллейбуса, как судьба пригнала тучу. Хлынул дождь. Девушка была в легком летнем платье и без зонта. А его зонтик торчал из сумки. Понятно, что, прислонившись к стене Кунсткамеры, Николай мгновенно раскрыл над нею свой зонт. При этом сказал что-то неуклюжее типа:

– Ни одно доброе дело не пропадает даром. Имелся в виду ее поступок с билетом. Потом он еще добавил:

– Вы всех так спасаете?

– Всех, – храбро ответила девушка.

Через три минуты он уже знал, что ее звали Вика и она шла в БАН – Библиотеку Академии наук. У людей его круга была одна и та же шутка: на вопрос «Где работаешь сегодня?» отвечать: «В бане».

Николая ждал в Зоологическом институте оппонент – через месяц у него была защита кандидатской, – девушка тоже торопилась, поэтому он вручил ей зонтик вместе со своим телефоном. Дверь Зоологического института была рядом.

Через час, идя по Дворцовому мосту в сторону Адмиралтейства и щурясь от яркого солнца – тучи разбежались, небо и Нева под мостом сияли голубизной, – он подумал, что девушка, конечно, не позвонит и зонтик можно считать безвременно пропавшим. Тем более что рано утром улетал его самолет во Владик – так тогда они звали Владивосток.

Вечер он просидел у друзей, а когда вернулся в свою коммуналку, увидел на комнатной двери записку: «Трижды звонила Вика. Сказала, можно звонить в любое время». И дальше – семь цифр, ее номер.

Был первый час ночи, но он все-таки позвонил, трубку сразу взяла сама Вика, и они проговорили до четырех. Ни о чем и обо всем сразу.

– Завтра я приеду вас провожать, – сказала она ему на прощание. – Вместе с зонтиком. Вас ведь никто не будет провожать?

– Конечно, никто.

– Ну вот я и приеду.

– Не завтра, а сегодня, – рассмеялся он. – Только это в семь утра.

– Так и хорошо, я на работу успею.

Подъезжая в автобусе-экспрессе к аэропорту, он испугался, что ее не узнает.

Но она сама его узнала и сразу подошла, едва он остановился напротив стойки, где шла регистрация.

– А зонтик я забыла в последнюю минуту. Хотите, пришлю по почте?

– Нет уж, я через три недели снова прилетаю.

К счастью, тогда все эти перелеты, телефонные разговоры были по деньгам. Дальневосточный научный центр оплачивал им любые расходы.

И следующие три недели они звонили друг другу ежедневно.

– Коля, ты сейчас что делаешь? – спрашивала она.

– Как раз спать собираюсь. Вот книги сложил.

– Ой, а я только что встала. Но у тебя то же самое число, что у нас, или другое?

– Пока то же самое.

– А я сегодня твой автореферат буду развозить. По всем твоим адресам. Еще какие-нибудь поручения будут, полковник?

– Пока нет, благодарю за службу, мой генерал.

На защите она сидела в первом ряду и ловила каждое его слово.

Они зарегистрировались через месяц после защиты во Владивостоке, куда Вика прилетела к нему в отпуск. Следующий год его владивостокской жизни они писали письма друг другу каждый день. А вернувшись в тогдашний Ленинград, так удачно выменяли свои комнаты в коммуналках, что получили двухкомнатную квартиру, без прихожей, вход в которую открывался прямо на кухню, но зато отдельную и в центре. По сути, это была выгородка из огромной старопетербургской квартиры, только у остальных вход был с улицы, а к ним – со двора, с черной лестницы.

И с тех пор при Николае всегда жило дорогое для каждого мужчины ощущение уверенности в своем доме. Это заметили и друзья. В разных мужских компаниях, когда кто-нибудь пускался в рассказы о любовных похождениях, то обязательно косился в сторону Николая и замечал:

– Ты нас не слушай, ты-то живешь в другой реальности.

А теперь Николай из-за ее унижения страдал еще больше, чем из-за своего. Он не знал, что она говорит на работе, подругам. Не так-то просто из жены молодого преуспевающего ученого, без пяти минут доктора наук, стать женой отбывающего срок по суду.

Старательный Иннокентий

Иннокентий привез записку от директора. Из суда пришла бумага, и директор просил написать задним числом заявление об уходе по собственному желанию. Чтоб не портить трудовую книжку. «Как выкарабкаетесь, сразу возьмем назад», – обещал он.

– Николаич, ты бы это, дал бы мне все свои записи, я б пока твои опыты вперед подвинул.

В словах Иннокентия была, как тогда говорили, сермяжная правда. К тому же сами записи присутствовали в виде файлов в ноутбуке и деться никуда не могли.

Кое-какие главные статьи уже и так были посланы Иннокентию, когда случилась беда и он понял, что в Мурманск ему не лететь.

Теперь же полдня объединял все материалы экспериментов, все предположения и планы будущих опытов.

– Постарайся к моему возвращению заполнить вот эти таблицы, – просил он. – Тут надо получить восемьдесят значений и на их основе построить кривую.

– Какой разговор, Николаич, конечно, построим. Только, чтоб эксперименты ставить, надо материал со дна получить, а кто ж, кроме тебя, за ним в море полезет? – Он и тут начинал рассуждать. – Водолазов-то у нас теперь нет. И денег нет в институте на их оплату.

– Попроси Федорова. Он все равно для своей работы лазит.

– Попросить-то я его попрошу, а если он скажет, чтоб я ему за это платил?

– Скажи, что я потом ему отработаю. Буду два года за его материалом нырять. – Николай уже с трудом удерживал привычное раздражение.

– А-а-а, понял, – проговорил довольный Иннокентий. Он страсть как не любил лазить в воду. Да и водолазного диплома у него не было. – А то, может, деньгами расплачиваться? Только у меня денег нет. Какие у нас сейчас деньги? Это тебе там в Голландии регулярно платили, а нам уж три месяца зарплату не выдавали.

– У меня тоже нет. Меня в Шереметьеве грабанули. Так что скажи, я ему отработаю.

– Да уж ладно, чего там, скажу, конечно.

На том разговор и кончился.

Когда же через год и восемь месяцев Николай наконец появился в Мурманске, оказалось, что все его материалы, которыми он так дорожил и на которых можно было строить судьбу, благополучно украдены Иннокентием. Причем распорядился ими Иннокентий самым что ни на есть дурацким образом.

Николай замахнулся, чтобы дать ему хотя бы по морде. Но Иннокентий, здоровенный мужик, которому было под пятьдесят, трусливо отшатнулся, юркнул за дверь лаборатории и визгливо, по-бабьи, заорал на весь институтский коридор:

– Убивают! Ой, убивают!

Мгновенно захлопали двери, послышались громкие голоса.

Не хватало еще тут, у себя в институте, попасть в уголовную историю.

Николай спокойно вышел из лаборатории и громко, твердым голосом, так, чтобы слышали многие, назидательно проговорил:

– Никто тебя убивать не собирается. И даже бить такую мразь, как ты, никто не станет. Я только спросил, зачем ты это сделал с моими работами?

Сказал и ушел назад. Объяснять никому ничего не хотелось.

Случилось же следующее.

Те три статьи, в которых рядом с его фамилией должна была встать фамилия нобелевского лауреата доктора Фогеля, Николай собирался еще раз переписать и послать на подпись в Гронинген. После этого их бы напечатали самые престижные международные ботанические журналы. Ему не хватало лишь двух-трех завершающих экспериментов, которые можно было сделать только в их мурманской лаборатории. Об этом он и попросил Иннокентия еще во время следствия, переслав ему ксероксы статей. Однако до доктора Фогеля дошли смутные слухи о его деле, вероятно кто-нибудь хорошо постарался. И нобелевский лауреат прислал в мурманскую дирекцию письмо, где сообщал, что встревожен судьбой молодого коллеги Николая Горюнова, так хорошо показавшего себя в Гронингене, и спрашивал, не нужна ли ему какая-нибудь помощь.

Сам Николай об этом письме узнал лишь через два года. Так же как и об ответе, который дирекция поручила написать Иннокентию. Иннокентий же прямо и просто ответил, что Николай Горюнов находится под судом за убийство, поэтому научной работой больше не занимается.

Вряд ли именно эта новость доконала старика Фогеля, однако спустя недолгое время прямо на работе у него произошел инсульт, отнялась речь, так же как и способность двигаться.

Иннокентий же из всех мыслей и догадок, которыми мог гордиться любой серьезный ученый, из всех таблиц и кривых, которые добывал и выстраивал Николай последние годы, проделывая тончайшие эксперименты, наляпал десяток неуклюжих статей, разослал их по захудалым российским журналам, где их и напечатали. Ко времени возвращения Николая он успел переписать его докторскую в свою и собирался пройти предзащиту.

Если бы у Николая сохранились собственные файлы, можно было бы хоть что-нибудь отыграть назад.

Привет тебе, ноутбук

Каждую пятницу, когда Николай приезжал из своей полутюрьмы домой, он сначала залезал в ванну и смывал с себя всю грязь, все запахи той чуждой жизни. Он звонил домой, едва оказывался на вокзале, и Вика готовила ванну заранее. Подходя к Рубинштейна, он испытывал такое чувство тоски по своему дому, жене и Димке, точно отсутствовал годы. И два выходных дня старался проводить время вместе с Викой и сынишкой. В субботу они ходили на Владимирский рынок, убирались в квартире, а в воскресенье, если была погода, гуляли по городу.

Вика провожала его на вокзал, на семичасовую электричку. И на платформе они прощались. До следующей пятницы. Однако кирпичный завод работал круглосуточно. И раз в месяц их комната работала по выходным.

– Эти дни добавятся к вашему отпуску, – объяснил лысоватый майор.

Но Николай чувствовал себя обворованным.

Обжившись в первые две недели за забором с колючей проволокой, он решил перевезти ноутбук. Мужики после смены играли в домино, а он, пристроив компьютер на тумбочке, заканчивал монографию. Для мужиков это было привычным делом: до него на той же тумбочке профессор стучал на машинке – тоже что-то там такое создавал научное.

Узнав, что Николай заканчивает докторскую, его, в отличие от профессора, прозвали Доктором. И когда повар чересчур громко матерился, его одергивали:

– Тихо, Доктору мыслить мешаешь.

Так прошло несколько месяцев. Конечно, в доме, где жили только мужики, находящиеся между зоной и волей, бывали и драки, и пьяная буза, но это как бы происходило помимо Николая.

Постепенно состав его комнаты менялся – первым вышел на волю повар. И вместо него койку занял Борис Наумович, который сразу объявил:

– Несмотря на еврейское отчество, я – русский. У меня отец – из староверов. Но, с другой стороны, еврейский народ уважаю, а благодаря отчеству хлебнул все его несчастья.

– Да ладно, – отозвался водитель троллейбуса. – У меня мать вообще непонятно кто: то ли чукча, то ли, говорят, какая-то юкагирка. Я посмотрел в словарь, там написано, что такой нации нет – уже вымерла. Но я и то не переживаю.

– Чистокровного русака вообще не бывает, – или татарин, или финн, или хохол, обязательно в роду кто-то да есть, – вставил парикмахер, яростно забивая «козла».

Парикмахер тоже отсчитывал последние дни до воли, и скоро на его место прописали тихого молчаливого парня.

– Из-за телки влетел, – сказал он при знакомстве, но дальше объяснять не стал. И каждый понял его слова в меру своего воображения.

Парень вместе со всеми делал кирпичи, играл в домино. Записался в ансамбль играть на банджо.

А когда Николай вернулся из города, ноутбука он не обнаружил. Сумка, в которой он лежал под кроватью, завернутый в детское одеяльце, стояла, но была пуста. Не было и дискет, на которые Николай записывал копии файлов.

– Да ты подожди колесо катить, может, кто взял поиграться. Там, говорят, игры внутри есть, – растерянно говорил водитель троллейбуса.

Он прошелся по комнатам, но никто ничего не знал и не видел.

– Кешка взял, – сообразил вдруг Борис Наумович. – Я еще его спросил: «Ты чего такую сумку большую берешь?» А он мне: «Банджо я в чем привезу? Не в руках же». Ей-бо, сбежал, мужики!

Николай не спал всю ночь, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице. Ему казалось, что парень вернется и скажет:

– Ну взял поиграть, чтоб ехать было не скучно. Так привез же.

Но парень не вернулся ни в понедельник, ни во вторник.

– Ты доложи майору, может, перехватят твой компутер, – сочувственно советовали все.

И хотя чего-чего, а не докладывал он никогда, пришлось идти к майору. Писать заявление о пропаже.

– Вы бы, Горюнов, еще кучу брильянтов сюда завезли! – расстроился майор. – Конечно, своим ценным предметом и спровоцировали его на кражу с побегом.

– Там вся моя работа. Все, что я сделал за последние годы!

Видимо, в лице Николая было что-то такое, что заставило майора перемениться.

– Ладно, ладно, не горюйте, Горюнов. Еще не все потеряно. Его и так уже ищут.

Этот удар судьбы был пострашней, чем ограбление в Шереметьеве.

Пропавшие из сумки дискеты скоро обнаружились за батареей. Парень сдуру решил их спрятать в незаметное место. Что происходит с дискетой, пролежавшей рядом с чугунной батареей, Николай хорошо знал: она размагничивается, и все записи навсегда исчезают.

– Слышь, Доктор, пойдем пивка попьем после смены, – уговаривал его водитель троллейбуса. – Нельзя так ходить, будто ты покойник. Ну потерял кой-что. Другое найдется, слышь?

Николай усмирял на мгновение боль души и, глядя пустыми глазами на сотоварища, пытался улыбнуться. Однако вместо улыбки губы изображали кривую гримасу.

– Поймали вашего охламона, – сказал майор спустя еще несколько дней. – В нетрезвом состоянии ограбил квартиру любовницы. Сидит в ка-пэ-зэ.

Еще через неделю Николая вызвали в город для опознания ноутбука. Он был найден во время обыска комнаты, куда парень отнес вещи бывшей любовницы и где прятался сам. Только напрасно Николай радовался. Все его тексты были с жесткого диска стерты, а заполнен он был идиотскими играми, стрелялками и страшилками.

И все же две статьи были напечатаны в российских журналах – в ботаническом и по экологии. Николай принес их майору.

– Хорошее дело, – похвалил майор. – Вы, это самое, сделайте для меня ксерокс, я отчет по воспитательной работе готовлю. Как раз ваши работы пригодятся. Прибытков, он тоже в детский журнал рисует карикатуры, Викторов, тот фигуры вырезает из дерева. Это все очень нужно. Нормальное проведение культурного досуга.

Сын майора делал заметные успехи в английском, и майор был доволен. Правда, в последнее время их беседы во время прогулок вокруг высокого сплошного забора с колючей проволокой принимали все более философский характер.

– Ответьте мне, сэр, – спрашивал сын по-английски во время прогулки, – есть в России сейчас хотя бы одно место, где честный человек мог бы принести пользу обществу?

– Вы не первый задаете этот вопрос, – отвечал Николай. – Примерно о том же спрашивали Пушкин с Лермонтовым. А прежде, как известно, Радищев с Новиковым. Но еще раньше их – Курбский. Он тоже дознавался об этом у Ивана Грозного.

– Но я спрашиваю вас, сэр, а не Пушкина с Лермонтовым.

– Есть теория малых дел. Ее сторонники считают, что если каждое мгновение жизни и каждый мелкий поступок направлять на добро для людей, то это превратится в большую программу и преобразует мир.

– А вы, подобно большевикам, считаете, что преобразовать мир возможно? – Бедный мальчик смотрел на него то ли как страждущий истины на пророка, то ли как всевышний судия на грешника.

– Я – как Лев Толстой. Считаю, что улучшение человеческой породы лучше начинать с самого себя. Но Ленин, Сталин и Гитлер были с ним не согласны…

Послушал бы майор эти их беседы!

Бросьте валять дурочку!

Длиннорукому длинноногому парню из параллельной комнаты исполнилось двадцать пять. По этому поводу он выставил на стол несколько бутылок водки и позвал соседей.

На этот случай у Николая был привычный арсенал шуток.

– Я не пью, зато закусываю здорово! – отговорился он и остался в своей комнате.

Прежние соседи относились к этому с пониманием и даже уважением:

– Завязал Доктор тугим узлом.

Николай с полчаса полежал, почитал сугубо научный журнал на английском языке. Громкие голоса за стеной ему не мешали.

Но парень в подпитии оказался приставуч и занудлив. Он вернулся за Николаем, а следом за ним вошел улыбающийся Наумыч. Он тоже был немного навеселе. У парня плескалась в стакане водка.

– Тебе оставили, – сообщил он. – Выпей, как человека прошу!

– Я ж говорю: он свою бочку выпил, – сказал Наумыч, пытаясь взять стакан с водкой у парня.

– Ты-то отлипни, я хочу Доктора угостить. Слышь, Доктор, – снова повторил парень, – как человека прошу, пойдем выпьем!

– Такому легче дать, чем остаться девушкой, – пошутил добродушно Наумыч.

Но парня эта шутка вдруг задела.

– Ах ты, сука! Шмази давно не пробовал? – пробормотал он, поставил криво стакан на край ближней тумбочки, так что тот обрушился на пол, и попытался провести ладонью с растопыренными пальцами по лицу Наумыча.

Наумычу, естественно, этот жест не понравился. Он отстранился и легко оттолкнул длинную руку парня.

Парень в ответ неуклюже протянул другую руку к горлу Наумыча. Тот, приняв боксерскую стойку, отбил руку и несильно врезал парню в скулу.

– Кончайте, парни! – успел выкрикнуть Николай.

Но было уже поздно.

– Значит, ты так! – обиженно проговорил парень.

Он немного пошатался, как бы раздумывая, потер скулу, а потом неожиданно ловко нагнулся и схватил единственный свободный табурет за ножку. Через минуту в комнате была уже смертельная свалка.

На шум из соседней комнаты выбежали продолжавшие выпивать соседи. Кто-то вступился за именинника, который уже размазывал по физиономии кровь, капавшую из носа, кто-то, наоборот, стал их растаскивать. В тесном пространстве комнаты как следует развернуться было трудно, и кончилось тем, что все повалились друг на друга.

Кто-то зычно захохотал, и, к счастью, свалка на этом закончилась. Все же кое-какие следы начавшегося было побоища на лицах запечатлелись. Не считая разбитого носа парня, у троих под глазами расплывались могучие синячищи. В том числе и у Николая.

На другой день Николая вызвал майор.

– Подождите, синяк хоть запудрим, – предложил Наумыч.

Хотя за процедурой наложения грима следила вся комната, подавая советы, кончилась она неудачно.

– Тут легче мозги запудрить, – ворчал Наумыч. Стесняясь фиолетово-черного фингала под глазом, Николай вошел в кабинет майора и доложился.

– Красив! Смотреть противно, – проговорил майор. – Садитесь и опишите подробно весь ход события.

И он положил на стол перед Николаем лист бумаги.

– Какого события? – с деланным удивлением спросил Николай.

– А то вы не знаете…

– Я и в самом деле не знаю…

– Да знаете вы все, – устало проговорил майор. – Учинили пьяную драку. Вон какой разукрашенный. Я-то собирался через месяц представить вас на сокращение срока. За примерное поведение и отличную работу. А теперь что?

– Но вы же знаете, я не пью… И драки не было.

– Не знаю. Откуда мне знать… Опишите подробности инциндента.

Он так и сказал – «инциндента», и Николай с трудом удержал себя, чтобы не поправить.

– Так не было ничего. А в том, что я не пью, вы могли удостовериться…

– Бросьте дурочку валять. Уж вам-то стыдно, Горюнов! Пишите, пока с вами как с человеком разговаривают. Я вам повторяю – через месяц решается ваша судьба, а вы тут как не знаю кто!

– Но мне и в самом деле нечего писать, – уныло повторил Николай.

– Хорошо. Коли так, подробно опишите обстоятельства, при которых получили свое легкое телесное повреждение. Лично вы.

Николай пожал плечами и написал на листке несколько строк. «Я, Горюнов Николай Николаевич, такого-то числа во время чтения журнала решил подняться с постели и, споткнувшись о ножку стола, ударился об угол тумбочки, чем нанес себе легкое телесное повреждение в виде синяка под глазом».

– Вот, – подвинул он листок к майору. – Все, что я мог написать.

– Так, значит! – И майор усмехнулся. – А вот соседи ваши показывают другое. – Он вынул из папки несколько страниц, исписанных крупными корявыми буквами, прикрыл ладонью подпись и прочитал: – «Зная про мой праздник, Горюнов стал показывать ко мне презрение и оскорблять меня сначала в устной форме, а потом в физической. Когда я намекнул ему на его плохое поведение, он встал с кровати и разбил мне нос». Вот как ваши товарищи показывают. – И майор вернул листки в папку. – Взрослые ведь люди! – проговорил он грустно. – А как пацаньё! Тюрьма по вам плачет. Идите, Горюнов. И не удивляйтесь, если на выездной сессии суда дело о сокращении вам срока рассматриваться не будет.

– Доктор, ты чего не такой? – заволновались соседи, когда он вернулся в комнату.

Николай лишь удрученно махнул рукой. Пересказывать дурацкое заявление именинника – нарываться на новый «инциндент». Тогда и в самом деле можно проститься с надеждой.

– Именинничек-то наш не прост, – лишь сказал он.

И соседи поняли все.

– Ну сука! – изумился один из недавно подселившихся жильцов. – Сам же заварил, и сам настучал.

– Только не тут, на улице поговорим, по-трезвому, – предложил Наумыч, – чтобы Доктору путевку на волю не смазать.

Пожилой, всегда спокойный человек с большой лобастой головой и седоватым ежиком подставил эту свою голову под проволочный нож полуавтомата, и нож в одно мгновение отрубил ее.

За четыре дня до этого в их комнате случилось примерно то же самое, что и в комнате Николая. Была пьяная драка, только с более тяжкими последствиями: выбили оконные стекла, кровью залили пол и забрызгали стены, на «скорой помощи» увезли двоих.

Фамилия пожилого, всегда уравновешенного человека была Потапов. Через полтора месяца он, как и Николай Николаевич, надеялся на досрочное освобождение.

Николай Николаевич не знал, как и о чем они поговорили с майором, но в результате майор объявил Потапову, что тот отбудет весь срок, от звонка до звонка.

А теперь голова Потапова, сброшенная с ленты конвейера, лежала на цементном полу и смотрела на всех широко открытыми глазами. Тело же, обхватив руками металлический корпус, висело сбоку конвейера. И Николаю Николаевичу на секунду показалось, что это просто такой прикол – абсолютно же здоровый и целый Потапов нагнулся и рассматривает что-то на полу с другой стороны конвейера. Или дурное кино, где тело в конце концов подхватывает руками собственную голову и ставит ее на место.

Кто-то, быстрее всех сообразивший, что делать, вызвал по внутренней связи инженера по безопасности. Остальные из всех трех бригад стояли, сгрудившись, и молча смотрели в остановившиеся глаза Потапова.

– Переживал сильно… – объясняли люди из его бригады.

– Дни до воли пересчитывал, жена, говорил, на двадцать лет младше….

Прибежал инженер по безопасности, ругаясь густым матом, стал вызывать «скорую помощь».

Но прибывший со «скорой» врач лишь развел руками:

– Я-то что могу сделать? Мы головы на место не пришиваем.

– Но вы хоть в больницу увезете, – стал было убеждать инженер.

И врач взглянул на него как на сумасшедшего:

– В больницу мы увозим больных. А для таких – труповозка. Туда и звоните.

Все следующие дни Николай приказывал себе о своем сроке не думать. Только это не получалось: о возможной свободе забыть невозможно. До выездной сессии оставался лишь месяц.

– А то, может, задержитесь? У сына через неделю экзамен. Шучу, шучу, – проговорил майор, увидев, как переменилось лицо Николая Николаевича.

Был конец мая. Здесь, под Выборгом, еще только отцветала черемуха, а в Питере в садике за Александро-Невской лаврой, куда они ходили с Димкой гулять, уже распустилась сирень.

– Документы ваши готовы, так что счастливый путь. – Майор улыбнулся. – До свидания говорить не буду. Хотя адресок ваш у меня есть, может, с сыном заглянем, сэр.

Пятьсот пятьдесят дней Николай Николаевич ждал этого мига и не думал, что все будет до такой степени буднично.

Никаких отвальных он делать не собирался. Избави Бог, еще вляпаешься в ЧП. Просто все пошли в смену, а он отправился к майору. Готовясь к тому, что в последний момент что-нибудь окажется не так и ему придется догонять своих, стоять у конвейера, ловя сырые скользкие кирпичи.

Странно, что, когда он шел к электричке, ему вдруг стало грустно. И пожалуй что страшно – полтора года все в его жизни было расписано. А теперь, прямо с этих минут, начиналась абсолютная неизвестность.

С директором мурманского института полдня не хотели соединять.

– Павел Григорьевич проводит совещание, позвоните позже, – говорила незнакомая секретарша.

Прежние голос Николая Николаевича узнавали мгновенно.

– Я по междугородному, из Петербурга. Вы скажите, когда мне лучше его застать?

– Через полчаса позвоните, я думаю, как раз он освободится.

Но через полчаса уже другой голос отвечал:

– Павел Горигорьевич только уехал. Позвоните часа через три.

– Коля, честное слово, плюнь на этот Мурманск, что-то не лежит у меня к нему сердце, – уговаривала Вика.

Она взяла неделю отпуска, чтобы побыть всей семьей вместе.

– Тебя же зовут в Ботанический институт.

Вика неизвестно каким образом чувствовала, что его ждет. Он же пока ни о чем не догадывался.

Дозвониться удалось лишь в конце рабочего дня.

– Павел Григорьевич, это Горюнов, здравствуйте! – Николай Николаевич почувствовал, как у него перехватывает горло.

Однако директор никакого волнения в ответ не выказал.

– Да, я вас слушаю, – сказал он так, словно ему звонил совершенно незнакомый человек.

– Николай Николаевич Горюнов звонит!

– Я вас слушаю, – так же равнодушно повторил директор.

– Я абсолютно свободен и готов приступить к работе.

– Извините, я не понял, к какой работе? – переспросил директор так, словно они не были никогда знакомы, не сиживали порою рядышком на банкетах и Павел Григорьевич не отмечал ежегодно в отчетах удачные работы своего подчиненного.

– К своей работе. Вы же сами, Павел Григорьевич, полтора года назад передавали через Иннокентия, что место мое сохранится.

– А, Горюнов! – наконец вспомнил директор. – Так ты к нам просишься?

– Прошусь. С нетерпением!

– Даже с нетерпением. – Николай Николаевич одобрения в голосе директора не почувствовал. – А у нас сейчас такие дела, Горюнов. Мы как раз проводим большое сокращение. Твоя лаборатория и вовсе давно упразднена. Так что потерпи до осени. Осенью, если попросишься, что-нибудь для тебя найду. Ну, бывай, рад был услышать.

Из трубки еще долго раздавались короткие гудки. Николай Николаевич держал ее в руке, сидя на стуле в прихожей.

– Коля, милый, ну что тебе дался этот Мурманск! – уговаривала Вика. – Ты же сам говорил, что тебя зовут в Ботанический институт.

Она не знала, что в Ботанический институт его уже никто не звал. И в Зоологический – тоже. Несколько месяцев назад был такой разговор. Но и эту возможность он потерял.

То был год, когда наука финансировалась едва-едва. И если кто выживал, то только за счет грантов. Еще в Голландии он тоже наметил несколько тем. И получил бы. Если бы бомж с Васильевского острова залез в поисках спиртного в другую машину. Или бы он разрешил милицейскому лейтенанту записать в протокол, что бомж залез в машину со своей бутылкой.

На стене Николай Николаевич прочитал объявление: «Требуется водитель с машиной». Наутро он уже встал в половине шестого, в шесть тридцать был у двери редакции рекламной газеты, загрузил «копейку» пачками печатной продукции и повез ее по точкам. Поиск адресов, включая развозку, занял два часа.

– Мы потому так и назначаем, чтобы вы успели на свою постоянную работу, – сказали ему накануне в редакции. – У нас все водители с высшим образованием работают – инженеры и кандидаты наук.

Постоянной работы у него не было, а газета выходила два раза в неделю.

– Послушайте, – спросил у него неожиданно сосед по лестничной площадке. – Как у вас с уикэндом?

– Не знаю. А в чем дело?

– Да видите ли, – смутился сосед. – Вы только не обижайтесь, если что… У нас тут жены кооператив организовали, по шитью курток. А продаю я один. Нам требуется второй человек. Работа под крышей, на ярмарке по выходным в Спортивно-концертном, у парка Победы. «Мерседес» не купите, но хлеб с «воймиксом» будет. Даже на пиво.

– Я с женой посоветуюсь, – ответил Николай Николаевич и вдруг почувствовал, как глуповато прозвучали эти слова.

– Только быстро. Я вам просто по-соседски, а так-то человека сейчас найти легче легкого, у нас любому из отдела только свистни.

Все же он выдержал паузу, позвонил Вике в библиотеку.

– Коленька, я не знаю. Мы бы и так как-нибудь протянули, вдруг тебя в Мурманск срочно потребуют. У меня просто сердце разрывается, когда я думаю, как ты мучаешься…

Он тут же позвонил в дверь к соседу и бодро проговорил:

– Жена одобрила, начальник. Когда приступать?

– А послезавтра, в субботу. В девять утра загрузимся товаром – и полный вперед. У нас там два лотка куплено.

Теперь, по крайней мере, он не был в своей семье нахлебником.

Так прошло лето. А в начале сентября он снова позвонил в Мурманск.

– Приезжайте, что с вами поделаешь, – ответил Павел Григорьевич со вздохом, словно принимал умопомрачительно трудное решение. – Есть одна единица. Но только мэнээсом. Как, согласны? Тогда в начале недели будьте здесь, а то и ее кому отдам.

Зигзаг судьбы

– Извините, вы ведь Горюнов? – подошла к нему строго одетая дама из оргкомитета, когда все вышли на перерыв и кучковались вокруг длинных столов с кофе, водой и бутербродами. – С вами хочет познакомиться господин Фредерик Бэр. – И она кивнула в сторону длинного человека с рыжей, но уже седеющей бородкой. Господин Фредерик Бэр в это время беседовал с московским академиком Новожиловым. – Вам переводить или вы справитесь сами?

– Думаю, что управлюсь.

– Пойдемте, я вас представлю… – И она, ловко лавируя между группками закусывающей публики, устремилась к господину Бэру. Так что Николай Николаевич успевал за ней с трудом.

– Мистер Бэр, это – господин Горюнов.

Академик Новожилов как раз отговорил свое, увидел другого интересного собеседника и стал энергично продвигаться к нему. А Николай Николаевич постарался бросить незаметный мгновенный взгляд на бейджик мистера – закрепленную на пиджаке табличку с фамилией и прочими данными. «США. Штат Аляска. Международный институт экологических исследований», – прочитал он.

Так вот какой этот Фредерик Бэр! Уж сколько лет он читал и его статьи, и книги, которые у нас так и не удосужились перевести, читал в Голландии по-английски. Но только он воспринимал его имя как Фридрих Бар. Сколько же ему лет?

– Мне писал о вас доктор Фогель, господин Горюнов. Как сейчас ваши дела? Я был очень рад увидеть ваше имя в программе…

Что ему было рассказывать про дела! Этот человек, один из олимпийцев, скорей всего, ничего бы и не понял из их нынешних столь мелких и суетных дел…

– Спасибо. Я с давних времен и с неослабевающим интересом читаю ваши труды, доктор Бэр.

– Бедняга Фогель писал мне о ваших бедах. Он принял их близко к сердцу…

– Я с благодарностью вспоминаю работу с доктором Фогелем. Это было большое счастье работать с ним рядом!

Вежливые, но ни к чему не обязывающие слова были сказаны. Теперь наступал решительный момент. Если только у доктора Бэра есть что предложить русскому коллеге Горюнову…

– Доктор Горюнов…

Николай Николаевич мог бы заметить, что это только в заграничной интерпретации, где профессорами называют наших доцентов, он – доктор. На самом же деле сам пока не может понять, кто он нынче, но стоило ли вдаваться в тонкости…

– …у меня ощущение, что за вашей работой стоит большая экспериментальная база. Я не ошибся?

– Да. Я подготовил атлас по северным водорослям…

– Атлас? – оживился то ли Бэр, то ли Бар. – Это интересно! Это очень интересно! Атлас – это была моя юношеская мечта. К сожалению, меня тогда не пускали к вам на Русский Север. Я так и не понял почему?

И не поймете, господин Бар. Пока кто-нибудь доходчиво не объяснит вам, что наши полярные моря тогда были нашпигованы подводными лодками.

– Издать общий атлас Земли по северным морям – это достойная работа… – Доктор Бэр помолчал, как бы что-то прикидывая. Потом протянул свою визитную карточку.

Николай Николаевич мгновенно вынул в ответ свою визитку.

– Я хочу, чтобы у нас с вами получилась большая интересная работа, – сказал на прощание американец.

Та же дама из оргкомитета тянула его куда-то в сторону. Поблизости нетерпеливо переминались несколько москвичей. Малоизвестному провинциалу занимать столько времени у почетного иностранного гостя, по их убеждению, было за гранью приличий. Вот они, у которых аж по два иностранных паспорта и ходы на мгновенное оформление визы, – это другое дело. Да только работы у них были почему-то все чаще серенькие…

– С кем ты там общался? – спросил Николая знакомый биолог из Ботанического института, когда после второго звонка публика снова стала заполнять ряды и Николай оказался соседом этого биолога.

– Доктор Бэр.

– Это который с Аляски? – изумился сосед.

– Он, – кивнул Николай.

– Крупно! А я думал, он не приехал. Что такому крупняку на нашем болоте?.. Значит, его имя – не приманка, в натуре? Ну и что он тебе?

– Обменялись мнениями по проблеме… – Николай Николаевич пожал плечами.

– Да ты должен парить в небесах от счастья!

– Вот я и парю. – И Николай показал на свой слегка поломанный стул.

Когда после долгой полосы несчастий и бед начинает везти, становится страшно.

– Ну как? – спросила Вика, едва он открыл дверь своей квартиры. – Я так проживала весь день! Как доклад? Что-нибудь говорили?

– Нормально, – ответил он, чувствуя неожиданную опустошенность, словно альпинист, с трудом и риском для жизни взобравшийся на вершину горы. – Наши вроде бы оценили. Иностранцы – тоже. А доктор Бэр…

– Доктор Бэр! – перебила вдруг Вика. – Он как раз тебе звонил, несколько минут назад.

– Звонил домой?! И что сказал? – Усталость мгновенно улетучилась. – Телефон гостиницы не оставил?

– Если я правильно поняла, сказал, что позвонит еще…

Не успел он взяться за борщ, который налила ему Вика, как в прихожей зазвонил телефон.

Николай бросился на звонок.

Но это был не профессор с Аляски. Незнакомый, явно русский голос спросил:

– Николай?

– Да, я вас слушаю, – ответил он, пытаясь определить звонившего.

– Доклад свой сделал?

– Сделал. Только я не понимаю, с кем…

– И дальше не понимай. Попутчик говорит. Слушай дальше. Твоего беглеца нашли. Он не в Курске обосновался, а рядышком, во Пскове.

– Какой беглец? – удивился Николай Николаевич, все еще не соображая, с кем он говорит и о ком идет речь.

– Тот, кого тебе отыскать приказано. Экс-директор.

– А-а-а, теперь понял.

– Ты ведь сразу после конгресса в Ростов собирался?

– Да.

– Теперь не собирайся. Послезавтра тебя отвезут во Псков и помогут вернуть награбленное.

– Это что, серьезно? Без дури? – Наконец он догадался, кто ему позвонил.

– Дурят только в психушке и иногда в цирке. Еще у Дэвида Копперфилда. А я – всерьез разговариваю. Тебя во Псков отвезут и встречу там устроят.

– Кто отвезет?

– Послезавтра в семнадцать ноль-ноль выйдешь из своих ворот. Подъедут красные «Жигули», «восьмерка». Усвоил? Кто будет за рулем, тот и отвезет.

– Усвоил, – растерянно проговорил Николай. И только хотел спросить о подробностях, как услышал короткие гудки.

Это звонил несомненно Алексей. Если он запомнил сбивчивый самолетный рассказ Николая. Если, несмотря на ранение, исполнил свое обещание и среди миллионов беглых мужиков сумел на просторах России каким-то образом отыскать их бывшего мурманского директора школы и даже организовать поездку для Николая, то все происшедшее можно было назвать только одним словом – это было чудо.

А следом за Алексеем, не успел Николай вернуться на кухню, позвонил доктор Бэр.

– Господин Горюнов, я переговорил со своими коллегами из института, вы были бы не против поработать вместе с нами?

– Когда? – спросил Николай Николаевич, стараясь справиться с внезапной хрипотой.

– Если вы дадите согласие, я думаю, с весны – с марта-апреля. Вам подходит такое время?

– Думаю, что подходит.

– Хорошо. Сейчас мне важно получить ваше согласие. А детали мы обсудим позже. Надеюсь, вы будете удовлетворены нашими условиями.

Тайная любовь Анечки Костиковой

Несколько лет назад популярная петербургская газета напечатала статью, которую в библиотеке у Анны Филипповны читали все девочки. И даже долго потом обсуждали.

Статья была переведена из французского журнала для женщин и рассказывала о любви одиноких матерей к своим взрослеющим сыновьям.

– Не знаю, может, у них там все возможно, а у нас про такое писать неприлично! – сказала бывшая зав. читальным залом, которая лет десять назад ушла на пенсию и как раз забрела к ним на огонек. – И читать тоже. Мало ли что в семьях бывает… Не про все же рассказывать.

Девочки с ней не спорили, но статья продолжала переходить из рук в руки. Анну Филипповну эта тема тогда трогала мало, разве что слегка щекотала нервы своей откровенностью.

Некая мадам Жаклин Пуатье пересказывала разные интимные беседы, которые она вела с матерями-одиночками.

«Мне еще нет сорока, на меня засматриваются многие молодые мужчины, неужели я буду спокойно наблюдать, как мучается мой сын, у которого нет девушек», – изрекала одна француженка.

«Если в одном доме живут две одинокие, но близкие души и сердца их свободны, почему бы им не доставить друг другу эту маленькую радость?» – объясняла другая.

А третья просто рассказывала, как договорилась с подругой, имеющей, как и она, пятнадцатилетнего сына, поехать на рождественские каникулы в Швейцарию. И поселиться там так, чтобы подруга была вместе с ее сыном, а она – с сыном подруги. Когда же приблизилось Рождество, выяснилось, что для подруги необходимость поездки отпала, она уже успела решить свои проблемы сама.

– А чего, и правильно. Все лучше, чем втихомолку онанизмом заниматься, – сказала тогда Лизка Иванова. – Я бы на их месте тоже не растерялась.

– Лизетта! – укоризненно оборвала ее главный библиограф Евдокия. – Ты все-таки сидишь с приличными людьми.

Возможно, что из-за этой самой Лизы все дальнейшее и случилось. А может быть, оно произошло бы и само по себе…

Статью прочли и забыли. Анечка о ней не вспоминала несколько лет. А потом вдруг вспомнила. Тогда у нее как раз перешел в окончательную фазу вялотекущий роман. Однажды она ждала троллейбуса с большой пачкой книг, которые везла для выставки. За нею стоял мужчина средних лет. Когда троллейбус распахнул двери, мужчина, ни слова не говоря, быстро поднял эту упакованную пачку, и они вошли вместе. За две остановки мужчина успел вручить свою визитную карточку, взять ее телефон и назначить свидание. Мужчина был женат, имел троих детей – это Анечка выяснила уже в первую встречу. Серьезных планов в отношении ее у него не было, а просто, как он сказал, ему было приятно побыть вместе с ней.

– Ваш вид высекает мгновенные искры удовольствия из моего мужского организма, – пошутил он.

Пожалуй, это был первый случай, когда ее не уговаривали стать женой. Они встречались года полтора, сначала раз в две недели, потом раз в месяц на квартире его приятеля. Потом он сказал, что уезжает надолго в командировку, откуда и позвонить нет возможности, но Анечка скоро увидела его на Невском, и что смешно – с похожей на саму себя девушкой.

Анна Филипповна подошла к троллейбусной остановке и услышала знакомый голос:

– Ваша внешность сразу высекает искры удовольствия из моего мужского организма.

Только фраза эта была обращена не к ней.

Она не стала дожидаться троллейбуса и пошла пешком. Ей было и смешно и грустно. Боже мой, какой пошлостью оборачиваются все эти романы!

Анечка на его счет никаких планов иметь не собиралась. Все было именно так, как он сказал, – иногда им было вместе приятно. И только.

А тут как раз у нее с Костиком произошел случай с их борьбой.

В принципе ничего не произошло. Когда-то, когда он был маленьким, они часто боролись и, хохоча, падали то на его диван, то на ковер, который ей достался в наследство после смерти родителей. Потом это само собой прошло. Детскую борьбу сменили шахматы. Они часто играли в шахматы, полулежа на ковре. И в тот раз, полушутя поспорив из-за хода, вдруг начали бороться, и Анечка в результате ощутила, что находится под самым настоящим мужчиной, который на полторы головы ее выше и в плечах тоже шире, и она прижимается своим телом к его телу. А еще поняла, что Костик в то мгновение тоже ощутил, что под ним как бы и не мама его, а молодая женщина в тонком полурасстегнутом халатике, тело которой он также чувствовал своим телом. В следующее мгновение они оба неловко вскочили и разошлись. Она – пошла на кухню, он – включил телевизор.

Тогда-то и вспомнилась та самая статья, переведенная из французского журнала для женщин.

Анечка в тот вечер долго не могла заснуть на своем раскладном диване и знала, что поблизости на таком же диване мучается ее Костик. До дня рождения, когда ей исполнялось тридцать четыре, а ему – шестнадцать, оставалось недели три.

Эти три недели она гнала от себя мысли, которые считала греховными, но они возвращались вновь. Стоило ей взять в руки новый журнал, как он открывался именно на статье о египетских фараонах, которые только тем и занимались, что женились на собственных сестрах и матерях. Она заглядывала в метро через плечо в газету и вычитывала еще более экзотическую историю про какую-то средневековую римскую матрону, которая переспала не то что с сыном, а с внуками и правнуками. Включала телевизор и обнаруживала русскую негритянку Елену Хангу, которая немедленно начинала рассуждать о том же самом. Хорошо, в это время Костик был в ванне, а то не хватало бы им вместе, голова к голове, выслушивать советы умудренной сексуальным опытом Ханги.

Те три недели тема запретной любви преследовала ее, будто наваждение. И как, вспоминая их, Анечка сама потом осознала, к собственному дню рождения она, так сказать, вполне «созрела».

Но все же, если бы не Лизка Иванова, скорей всего, у Анечки с Костиком ничего бы не случилось. Греховные мысли приходят и уходят. Порой даже становится удивительно – надо же было такому влезть в голову!

Костик влюбился бы в какую-нибудь одноклассницу, ее бы тоже настиг очередной роман…

Когда Анна Филипповна получила первое послание от шантажиста, она ему не поверила. Как и где он мог заснять то, о чем писал?

Тогда он прислал копию. Она поставила кассету, включила видеомагнитофон и пришла в ужас. Там был в самом деле почти весь тот вечер. И начало ночи.

Анна Филипповна смотрела фильм, в котором выступала в главной роли, время от времени всхлипывая и размазывая несмытую тушь. Но даже и тогда она подумала, что если бы все случилось заново, то поступила бы так же.

Девочки из библиотеки пришли, как всегда, все вместе. И по виноватому лицу Евдокии, которая вошла первой, было понятно, что что-то случилось. С уходом Анечки на телевидение было уже решено, Евдокия переходила на ее место, девочки об этом тоже знали.

– Там Лизка на лестнице, с нами увязалась, – сказала Евдокия, встав в дверях прихожей.

Лизу Иванову Анечка не приглашала, но что поделаешь – не гнать же ее было. Так она и вошла вместе со всеми. И поначалу вела себя пристойно.

Ее понесло потом, после шампанского вперемешку с коньяком. Громко и беспричинно похохатывая, она пересела поближе к Костику. И принялась примитивно кокетничать, время от времени дотрагиваясь то до руки его, то до колена.

– Такого парня от меня прятала! – повторяла она. – Дай-ка, Костик, я до тебя доберусь.

Кто-кто, а Анечка прекрасно знала этот ее громкий беспричинный смех. Но чтобы гнилозубая Лизка, с постоянным запахом то ли немытого тела, то ли чего-то там еще, положила глаз на ее Костика! К тому же девочки поговаривали, что она время от времени заражается дурными болезнями.

Остальные вели чинные разговоры, делая вид, что не замечают неприличия Лизки – портить вечер никому не хотелось.

– Где музыка? Включите музыку! Костик, пошли!

Костик даже слегка съежился от такого напора, но послушно пошел вслед за Лизкой. Места было немного, и они танцевали на виду у всех.

– Лизетта! Брось дурить! – пробасила Евдокия, увидев, что Лизка как-то уж очень непристойно сразу прижалась к Костику.

– А не надо было прятать! – отозвалась со смехом Лизка. И капризно спросила: – Костик, ты ко мне завтра придешь? Мне надо электрическую пробку поставить.

– Тебе бы в другое место поставить пробку, – отозвалась Евдокия.

– Смотря какую. – И Лизка снова принялась хохотать. – Костик, ты сумеешь мне пробку поставить?

За столом все слегка приумолкли и стали прятать глаза.

– Лиза! Сядь быстро рядом со мной! – скомандовала Евдокия. – Я сказала, сядь и остынь! – повторила она.

Как ни странно, Лизка ее послушалась. А может быть, и не так уж сильно была пьяна, просто дурачилась.

Чтобы не видеть этого ужаса, Анечка пошла на кухню за тортом и оттуда позвала:

– Костик, помоги мне, пожалуйста.

Костик вошел, и с ним вместе вошло целое облако из электрических зарядов, Анечка это сразу почувствовала. У него даже руки чуть-чуть подрагивали, когда он взялся за блюдца с чашками, чтобы нести их в комнату.

«Ничего себе! – подумала она. – Эта немытая, с дурным запахом страшила, которой вроде бы уже сорок, собирается увести моего любимого и единственного мальчика!»

И, словно уловив ее мысли, в кухню вошли девочки с грязными тарелками.

– Мы ее сейчас отправим, ты извини, что так получилось, она еще больше набралась, – стали то ли оправдываться, то ли утешать они.

В комнате снова заиграла музыка. И снова раздался похотливый Лизкин смех.

– Ань, ты что, его даже целоваться не научила?! Анечка внесла торт и увидела, что Лизка снова висит на Костике.

– Живешь вдвоем со взрослым парнем и не можешь его обучить?! – И Лизка, продолжая хохотать, потянулась к ее Костику. – Костик, смотри, как надо целоваться. Придешь завтра, я тебя всему научу! – И, уже не обращая внимания на остальных, она, словно пылесос, присосалась к его губам.

Тут едва не завязалась свалка. Девочки стали Лизку оттаскивать, выпихивать в прихожую. Анечка же с удивлением смотрела на Костика, который словно поплыл. Такая у него была странная блуждающая улыбка и взгляд – тоже непривычный. Ей вдруг вспомнилась фраза из какой-то книги девятнадцатого столетия: «Она пробудила в нем мужчину». Костик тоже пошел в прихожую.

– Что хочешь делай, а парня к ней не пускай, – строго сказала Евдокия. – Потеряешь.

Девочки вытолкнули Лизку на лестницу, бросили ей вслед короткую дубленку, сапоги и захлопнули дверь.

– Костичек, телефон не забудь, я тебя завтра жду! – выкрикнула она, на мгновение уцепившись за дверь.

После этого сразу стало тихо

– Пожалуй, и нам пора собираться, – рассудительно сказала Евдокия, – пошутили и хватит.

И девочки, не садясь уже больше за стол, быстро перенесли на кухню чашки с блюдцами, недоеденный торт, принялись натягивать свои пальто.

– Боюсь я за твоего парня, не справиться тебе с ним, – тихо проговорила Евдокия.

И тут в одно мгновение Анечку озарило решение.

Ей только завтра будет тридцать четыре, и даже в школе у Костика ее недавно приняли за старшеклассницу. И ей не победить притяжение этой пьяной шлюхи! Да если их поставить рядом перед зеркалом – это же день и ночь!

Дальше она действовала так, словно план был заранее намечен и расписан по секундам. Каждое ее движение было точным и собранным.

Едва закрылась за девочками дверь, она метнулась к шкафу и взяла полупрозрачный пеньюар, который ей подарил ровно за год до этого дня герой ее вялотекущего, а теперь уже вовсе закончившегося романа. Однажды Анечка даже приносила этот пеньюар с собой на тайное место их встреч – в квартиру его приятеля, и ей было сказано, что он воздействует на мужской организм всепобеждающе. Крутилась она несколько раз перед зеркалом в нем и дома – но только когда не было Костика. При нем надевать его было невозможно – хуже, чем расхаживать голой. А теперь настал миг, когда она должна была надеть эту одежку именно для него.

Странно, что она даже не помнила, где он лежит, но, когда понадобился, рука словно сама протянулась за ним. В следующую минуту она разделась в ванне и быстро, не намочив головы, приняла легкий душ. Вытираясь, она взглянула в зеркало, осталась довольна своим отражением, – ей никто и тридцати не давал. Вместе с отражением она покачала головой и улыбнулась той улыбкой, которую в следующую минуту собиралась послать Костику.

– Нежность, застенчивость и уверенность в правильности поступка, – сказала она сама себе, возможно даже вслух.

Решение было принято и отмене не подлежало.

В прозрачном пеньюаре и в тех же туфельках на каблуках, в которых была весь вечер, она решительно шагнула в комнату, встретила взгляд Костика и почувствовала его удивление, а потом сразу и смущение от непривычного ее наряда. Хотя если творить прямо – то, что было на ней, лишь с натяжкой можно было назвать нарядом.

– Господи, какой ты у меня большой, – сказала она, подходя к нему как ни в чем не бывало и улыбаясь той самой отрепетированной улыбкой, которая прежде предназначалась только мужчинам. – Включи что-нибудь медленное, давай хоть с тобой потанцуем.

Ей смешно было наблюдать за ним, как он сражался со своими глазами. Старательно отводил их от ее манящего тела, но они снова возвращались назад. Спотыкаясь, он подошел к магнитофону, включил какую-то музыку. Она приблизилась к нему, положила руки ему на плечи, потом, продолжая улыбаться, сняла с него пиджак, и они начали танцевать, едва касаясь друг друга.

Бедный Костик от смущения одеревенел и неловко переставлял ноги. Но Анечка, так же как в тот раз, когда они боролись на полу и она оказалась внизу под ним, уже ощущала своим телом его мужское тело.

– Какой же ты у меня большой, красивый и сильный, – шептала она, легко притрагиваясь губами к его щеке. – И правда, самый настоящий мужчина! Мой любимый мужчина…

И, продолжая танцевать, она, улыбаясь, стала медленно, пуговицу за пуговицей, расстегивать на нем рубашку.

А потом, чтобы окончательно перейти рубикон, взяла его руку, положила на свою грудь и, запрокинув счастливо улыбающееся лицо, прикрыв глаза, слегка прижала его ладонь.

Глупо, что Анечка не догадалась погасить тогда свет. Но разве могла она подумать, что кто-то заснимет все, что у них случилось, на пленку. Кто мог принести с собой камеру и где ее спрятал – она не могла представить. Неужели Лизка решила так отомстить? Но вряд ли Лизавета стала бы ее теперь шантажировать. У Лизаветы, как ни странно, за эти два года жизнь пошла круто по восходящей. Она теперь жена скотопромышленника из Аргентины, который увидел именно ее фотку среди сотен других в каталоге российских невест, изданном специально для Латинской Америки.

Анна Филипповна даже остановила видеомагнитофон посередине просмотра и обошла всю квартиру. Оглядела потолок, стены. Говорили, что есть какие-то шпионские камеры, которые простому глазу не заметны. И по углу обзора можно ее обнаружить. Наверно, как раз такой снимали Скуратова и какого-то там еще министра юстиции. Неужели и ее тоже сняли таким образом? Она ведь тогда даже не провела первой передачи.

Но так как любое соприкосновение с техникой приводило ее в состояние растерянности, тайной камеры она так и не увидела. А может быть, ее уже и не было.

Она правильно поступила во время первого просмотра, что сделала перерыв. По крайней мере, в результате успокоилась и смогла дальше следить, анализируя кадры.

Получалось так, что шантажист снимал их не только в тот вечер, когда все началось. Он продолжал снимать и потом, даже через год. А теперь собрал все в одну пленку. А может быть, у него их вообще скопились десятки, а то и сотни. Если он снимал вечер за вечером. Хотя чаще они все-таки гасили свет. Но несколько раз они были в постели и днем. Эти летние кадры, когда Костик сразу, в первой половине июля, сдал в институт, как раз запечатлелись на кассете.

Цель Анны Филипповны была достигнута: Костик забыл про Лизку Иванову и больше не вспоминал о ней никогда.

Но все получилось не совсем так, как она планировала, а лучше.

Как ей казалось, она взялась за исполнение плана с ясным умом и холодным сердцем. Если Костику стала так необходима женщина, то лучше пусть будет она, Анечка, чем эта немытая заразная Лизка. По крайней мере, необходимый запас нежности он от нее получит. В ее же задачу входило сделать так, чтобы он израсходовался весь, до конца. Чтобы и капли желания в нем не осталось пойти днем к этой самой Лизке.

Кое-какой сексуальный опыт у нее был. К тому же и современные книги на эту тему она тоже иногда просматривала. Однако для себя Анечка ничего в тот вечер не хотела, она делала все это только ради Костика. И когда они оказались совсем вместе, ласково и нежно помогла ему.

Но потом случилось неожиданное. Разжигая в нем желание раз за разом, она и сама не оставалась колодой бесчувственной. Ей даже не потребовалось, как она предполагала, изображать страсть. Это было нужно, чтобы ее Костик ощутил себя настоящим мужчиной. Мужчиной-то он себя ощутил. Но и она почувствовала себя настоящей любовницей.

Следующий день был воскресеньем, и накануне они думали, что поедут на лыжах в Токсово. Они уже лет восемь ездили туда в марте. Или в Комарове, за Щучье озеро.

Анна Филипповна проснулась под утро и с ужасом подумала о том, что случилось. Испугалась она не того, что произошло, – она по-прежнему считала, что все сделала правильно, испугалась она той первой минуты, когда Костик откроет глаза. Но тут же взяла себя в руки и, немного отстранившись от любимого его лица, стала раздумывать, как сделать, чтобы и он почувствовал, что все, что она наделала, – очень хороший и правильный поворот в их жизни.

Бедный, он даже похудел за эту ночь. И был поразительно похож на Диму Голубева. Тогда, шестнадцать лет и девять месяцев назад, она так же разглядывала его, проснувщись рано утром.

В середине дня они все-таки поехали на лыжах. Было яркое голубое небо, слепящее солнце и очень теплый, застоявшийся между соснами воздух. И ей хотелось не переставая улыбаться от счастья – так им было с Костиком легко и свободно. А когда, шутливо оглянувшись по сторонам, он прислонил ее к шершавому стволу сосны и поцеловал – как настоящий мужчина, у нее, как сказала бы Ленка Каравай, просто поехала крыша.

Однако когда-то она внимательно прочитала «Крейцерову сонату» Толстого и кое-что из нее усвоила. Да и современные книги предупреждали о мужском пресыщении как о самом страшном. Поэтому вечером она постелила Костику на его диване и, нежно поцеловав, ушла на кухню читать некий труд под названием «Как стать телезвездой».

Начиналась ее новая жизнь.

Мужчин можно делить еще и так: на тех, от которых сразу при виде молодой женщины исходят флюиды, и на тех, которые равнодушны, словно их кастрировали уже при зачатии.

Бравый светловолосый кудрявый майор несомненно относился к первому типу.

– Не знаю, что мне с вами делать, – говорил он Анне Филипповне. И взгляд его был вполне откровенным. – Сначала вы нас, военных, ругаете со своих экранов, а потом просить приходите за своих сыновей.

«Значит, узнал», – поняла она.

– Я вас не ругала никогда. – Анна Филипповна изо всех сил старалась, чтобы ее улыбка не показалась жалкой.

– О вас я не говорю, вас я с удовольствием разглядываю. Как прихожу домой, так вас и включаю…

Она это знала. С каждым месяцем ее «включало» все больше мужчин. Забавно, что ее рейтинг неуклонно прирастал именно за счет мужской части телезрителей.

– Так хочется вам помочь! – почти искренне сокрушался майор. – Прямо хоть на должностное преступление иди…

– Ну так и помогите! Если какие бумаги надо, я принесу…

– Да что бумаги. У нас их вон – целые шкафы. – И майор показал на многочисленные дверцы за своей спиной.

Анна Филипповна видела, что он тянет, просчитывая все обстоятельства.

Наконец он решился.

– Ну, не знаю, согласитесь ли вы… Эту ситуацию так просто с кондачка не разрубить. У меня дома в эти дни ремонт, я ночую у приятеля, у него квартира пустая. – Взгляд его можно было назвать предельно откровенным.

Анна Филипповна понимающе кивнула.

– Давайте обсудим это дело вечером, так сказать, в тесном кругу. В двадцать часов подойдете, если я вам продиктую адресок?

Все просто и ясно. Так сказать, нормальный бартер: я тебе дам две недели для утряски дел твоего сына – просто переложу его документы из одной папки в другую, чтобы ты его успела освободить от призыва, а ты сегодня со мной ляжешь на кушетку приятеля. Майор потом бы с деланным равнодушием рассказывал: «А-а-а, эта, с телевидения? С ней тоже спал. Да так себе, ничего бабец. Но ко мне же их очередь». И был бы прав. К нему в самом деле стояла очередь из еще не старых, годных к использованию матерей.

– Кстати, вас-то я знаю, что зовут Аня. Анна Костикова. А я – Федя.

Надо было соглашаться. В конце концов, ничего бы с нее не убыло. Одним мужиком больше, одним меньше. Но ее в тот миг как заколдобило. Два с половиной года назад – пожалуйста. Она бы так и поступила. А теперь не могла она изменить Костику. Ни с кем. Даже с тем, от кого как раз и зависела Костикова судьба.

– Нет, Федя. – Она тоже смотрела ему в глаза вполне откровенно. – Как раз сегодня никак не могу. Сегодня у меня съемки. Помогите уж так, если можете, без вечерней беседы.

– Ну не знаю, не знаю, – майор сразу потускнел, – ничего вам обещать не могу.

Конечно, надо было соглашаться.

Зато теперь она бы не впадала в панику, если почта от Костика задерживалась на несколько дней. И не думала бы ежесекундно с ужасом о том, чем ему грозило близкое будущее. А грозило Чечней.

«Все. Я договорился, меня берут менеджером сети!»

Если бы Анна Филипповна вдумалась тогда в эти слова Костика, то наверняка поняла бы, чем они грозят.

Он все больше хотел ощущать себя настоящим мужчиной. Не сыном, но мужем. За два года он стал еще выше и еще шире в плечах. Она по-прежнему покупала себе вещи сорок четвертого – сорок шестого размера, а у него был пятьдесят второй – пятьдесят четвертый. Ее босоножки смотрелись рядом с его длинными, словно лыжи, туфлями как игрушечные. Бывшие одноклассницы активно названивали ему, предлагая встретиться. Но пока у него была она и Интернет.

Они купили подержанный компьютер еще в десятом классе. Костик за несколько дней его освоил, потом ему подарили модем, тоже бэушный. С того времени он готов был жить в виртуальном пространстве целыми сутками. И кто-то из виртуальных приятелей предложил ему работу в фирме – администратором компьютерной сети.

Еще бы Костик не согласился! Весь последний год он искал возможности заработать. Даже сделал каким-то людям, пообещавшим за это двести долларов, сайт.

– Вообще-то за изготовление и размещение сайта платят сейчас больше тысячи долларов, но для начала хорошо и двести, – говорил он, просидев неделю за компьютером.

Только человек, который тот сайт заказывал, получив дискету с готовой работой, заплатил вместо двухсот долларов двести рублей, объявив, что и так дает свои личные, потому что его контора переселилась в Москву.

Анна Филипповна видела, как Костик страдал оттого, что не мог принести в дом серьезного заработка.

– Костик, милый, это все суета, – уговаривала она. – Денег все равно не бывает много.

Было лето. Съемочная группа уезжала на Соловецкие острова. Снимать телефильм по ее сценарию.

– Ты только не суетись, – советовал главный режиссер Миша, – и не слишком зарывайся. Такие удачи выпадают раз в жизни.

Она и сама это понимала. Под нее, без году неделю отработавшую на телевидении, отпущены бешеные деньги. Которых, правда, им едва-едва хватит на то, чтобы довести фильм до экрана.

Люди, смотрящие в своих квартирах телевизоры, вряд ли догадываются, почем нынче обходится каждая минута экранного времени. А если съемки натурные, то цены взлетают в несколько раз.

Но едва они обосновались на Соловках и начали снимать, пришла телеграмма: «Понедельник ухожу армию».

Она примчалась немедленно и увидела его виноватое лицо.

Оказывается, в тот же день, когда Костик подал заявление о переводе на вечерний, из военкомата в институт пришел запрос и Костика вставили в список лишившихся отсрочки. Военкомат, который никак не мог выполнить план по набору, сразу прислал повестку.

– Как же я так глупо лопухнулся! – ругал Костик самого себя. – Забыл, что с вечернего берут в армию.

Анна Филипповна бросилась к ректору. Тот лишь развел руками:

– Если он получил повестку, я уже помочь не в силах.

Все же ректор вызвал декана:

– Почему вы парня не предупредили об армии? Разве можно разбрасываться такими студентами?!

– Я думал, он уже отслужил, – стал оправдываться декан. – По виду он такой взрослый…

Общими усилиями они придумали простой выход.

– Уговорите людей из военкомата, чтобы они аннулировали повестку, ну, скажем, чтобы решили призвать не на днях, а хотя бы недели через две-три. Это они сделать в силах. А мы сразу его восстановим на дневном и дадим справку.

Но кто мог подумать, что кудрявый майор Федя уговаривался помочь только через постель.

У нее еще оставалась надежда. Главный режиссер Миша знал какого-то генерала в штабе округа и обещал нажать на все доступные рычаги. Но генерал оказался в отпуске.

А Костик в результате оказался в учебной части в Новочеркасске.

И она ежедневно молила Бога, чтобы он отвел ее Костика от Чечни.

Поиски «кидалы»

Несчастье у Николая Николаевича было такое.

– Слушай, Горюнов, – сказал директор института, подписывая бумаги на отъезд для участия в конгрессе.

Обычно директор звал сотрудников на «вы» и по имени-отчеству, а переход на «ты» считался особым уровнем доверительности.

– Ты у нас человек в общении с этими людьми опытный… – Директор приостановился, подыскивая слова. А Николай Николаевич, решив, что речь идет об участниках конгресса, готов был молча согласиться. – Остальной наш контингент – просто лохи подзаборные, а ты все-таки пообтерся в том кругу… Короче, считай это поручением от всего института. По моим сведениям, Гуляй-Голый окопался в Курске. Вроде бы даже там директорствует. Сумеешь его накрыть – честь тебе и хвала. А сумеешь вернуть наши деньги – считай, что лаборатория – твоя.

Хорошенькое такое порученьице! Как раз для него. Чтобы снова загреметь, только уже в качестве «зе-ка», как рецидивисту.

– Да, чуть не забыл. Мы для тебя два его фото изготовили. Это так – если придется кому показывать. Ты сам сделай копии на ксероксе – вдруг понадобится раздать. – Директор поднялся всей своей массой над столом и пожал руку. – Короче, на тебя все надежды. А насчет лаборатории мое слово верное.

Степан Аркадьевич Гуляй-Голый был в Мурманске обыкновенным директором школы. И кто-то, теперь уже этот человек предпочитает оставаться неизвестным, порекомендовал его институту. Вот, деловая личность, связи в Курске, может пригнать фуру дешевых овощей, фруктов и прочих продуктов. Все сдали по полторы-две тысячи рублей. Некоторые приносили последние, надеясь, что благодаря дешевым продуктам потом сэкономят больше. Как-никак директор школы, мурманчанин, не случайный приезжий с предгорий Кавказа.

Гуляй-Голый несколько раз появлялся в институте, солидно проходил в профком, оформлял в приемной сопроводительные бумаги, чтобы с ГАИ было легче разговаривать на трассе. Уехал в первых числах августа. И к началу учебного года не вернулся.

Тут как раз случились дефолт с деноминацией, и публика запаниковала.

Когда, прождав недели три, особо любознательные отправились в школу, выяснилось, что директор из нее уволился, а приватизированную квартиру продал какому-то московскому агентству.

Когда «кидают» одного-двух людей, над ними чаще посмеиваются – не надо нарываться. Но когда «кидают» целый институт, причем отбирая живые кровные деньги! Эту историю обсуждали в каждом институтском углу. Председатель профкома, пожилая дама, отработавшая по общественной линии несколько десятков лет, рыдала прямо на трибуне. Хотя как раз ее никто не винил. Все знали, что Гуляй-Голого привела не она. Мало того, она даже настаивала на посылке с ним кого-нибудь из институтских сотрудников. И повторяла, что человеку с такой дурацкой фамилией нельзя доверять большие деньги. Но тогда все отнеслись к этому делу легкомысленно.

Зато теперь, в декабре, через полтора года, именно Николая Николаевича выбрали тем самым козлом отпущения.

Как отыскать в городе-герое Курске этого «кидалу» и тем более как подступиться к нему, чтобы вернуть в Мурманск пятьсот тысяч рублей, или по тому старому курсу – восемьдесят тысяч долларов, – никто понятия не имел. Не представлял, с какой стороны взяться за это дело, и сам Николай Николаевич. Он знал лишь одно: дорога в Курск начинается с железнодорожной кассы.

– Хочешь, я сама позвоню директору? Нельзя тебе в это ввязываться!

После бессонной ночи, состоящей из трех вызовов неотложки к Димке, в головах у Николая и Ники был гул.

– Как он посмел, ваш директор, поручить это дело именно тебе?!

– А если не я, то кто же? – Николай пытался отшучиваться. – Ты не бойся, я издалека поиграю перед ним наручниками – и в сторону. Главное, чтобы это был он, а не кто-нибудь очень похожий.

– Если бы не Димка, я бы сама с тобой поехала… Неужели ты думаешь, что он так просто отдаст тебе деньги? Да он тебя, как это называется, закажет! Он же там какой-нибудь авторитет!

– Так и мне тоже авторитет помогает. То ли из Фэ-Эс-Бэ, то ли из уголовничков. Вот и сопоставим, у кого выше рейтинг…

В дорогу Вика собрала большой термос с кофе и туго набитый полиэтиленовый мешок с бутербродами. Прямо как тогда, когда он отбывал срок на химии.

– А кто тебя повезет? Ты хоть знаешь имя?

– Даже кликухи не ведаю. Зато знаю колер – красная «восьмерка», – продолжал отшучиваться Николай. Хотя, конечно, и у него скребли душу кошки.

– Ты попробуй посмотреть его документы. Под каким-нибудь предлогом.

– Все будет в порядке, мэм, не волнуйтесь.

– Как доедете до Пскова, сразу позвони. И потом, после встречи с этим человеком, тоже позвони.

Что-то она такое чувствовала. Какую-то опасность. Потому что, даже закрывая дверь, повторила:

– Господи, как я не хочу, чтобы ты ехал! Если бы ты знал!

Но только опасность была с другой стороны.

Едва Николай вышел из ворот своего дома, как сразу с другой стороны улицы рванула красная «восьмерка» и, круто развернувшись, остановилась рядом с ним. Водитель, не выходя из машины, опустил стекло и спросил:

– Николай Николаевич?

– Да, это я.

Водитель подтолкнул дверцу, перехватил у Николая сумку с бутербродами и термосом и перебросил ее на заднее сиденье.

Только Николай, стряхнув снег с подошв, поместился рядом с ним, как машина рванулась, резко набирая скорость. Николай любил ездить плавно, сейчас же «восьмерка», в которой его везли, обходила каждый автомобиль, который оказывался впереди. Водитель постоянно менял ряды и, скорей всего, получал немало ругательств от других участников движения.

Именно таких крутых водил Николай Николаевич ненавидел, когда сам садился за руль.

Они быстро проскочили Московский проспект, потом аэропорт и, поднявшись на Пулковский холм, вышли на Киевское шоссе.

Если в городе снег пребывал в основном в виде грязноватой жижи, то тут, на природе, он сохранял свою натуральную белизну. А вдоль дороги громоздились приличные сугробы.

Где-то в районе Гатчины Николай стал задремывать. И решил пуститься в разговоры.

– Говорят, в этом году по всей России тепло. Зато в Китае – морозы, чего сто лет не было.

Водитель, крепкий парень лет тридцати в кожаном «пилоте» на меху, что-то буркнул в ответ, но разговор о погоде поддерживать не стал.

– Мы прямо в Псков едем, без остановок?

– Прямо.

– Сколько это по зимней дороге?

– Должны быть на месте не позже двадцати трех. Может, будем раньше. Да, я забыл сказать, меня Андреем зовут.

Представившись, парень снова надолго замолчал. А Николай уже не мог сопротивляться дреме, и скоро его голова свесилась к окну.

Он проснулся от резкого торможения. И с испугом открыл глаза. И даже успел подумать что-то такое типа: «Неужели опять вляпался?!» К счастью, впереди, в дальнем свете фар, на обочине темного пустого шоссе маячили вроде бы не бандиты – там отчаянно махала рукой женщина с двумя маленькими детьми. Когда их машина остановилась, Николай Николаевич увидел ярко-желтую старую «двушку», прорывшую в придорожном высоком сугробе могучую траншею и застрявшую почти по крышу.

– Ну и что? – спросил Андрей, первым вышедший из машины.

– Спасите нас! Мы стоим уже час, наверно, никто не останавливается! Дети замерзли! Спасите нас, мужчины!

Детишки были закутаны поверх зимней одежды в покрывала от сидений и испуганно к ней жались.

– Суйте детей к нам, пусть отогреваются, – распорядился Андрей, – а сами помогать будете. Лопата у вас в багажнике есть?

– Нет, – растерянно отозвалась женщина, пропихивая детей на заднее сиденье их «восьмерки». – А разве она нужна?

– Как же мы вас откопаем? Без лопаты зимой за город никто не ездит. А буксирный трос или, лучше, веревка капроновая?

– Не-не знаю.

– Ладно, залезайте к детям, когда понадобитесь, позову. – И Андрей стал рыться в багажнике своей машины. – Так ведь ее не вытянешь. Надо за задний мост подцеплять, – сказал он Николаю, предложившему себя в помощь.

Следующие минут пятнадцать они по очереди лихорадочно отбрасывали снег лопатой Андрея, вогнав себя в пот. Потом Николай подлез к засевшей машине, сделал из буксирного троса петлю вокруг заднего моста. Женщина в это время заползла вовнутрь салона и поставила на нейтральную передачу.

Мимо них, ослепляя дальним светом, мчались, мчались автомобили всевозможных моделей и марок, прошел «икарус», и никто не остановился.

– Так бы и замерзала тут, – негромко ругнулся Андрей.

Наконец их «восьмерка» была подогнана задом к буксирному тросу. Женщина проинструктирована, какую включать передачу и как газовать, а Николай Николаевич пролез по снегу к ее капоту, чтобы подталкивать машину спереди.

С третьего раза их попытка удалась, и «двушка» была выставлена на обочину.

– Может, чаю попьем? – предложил на радостях Николай.

– Вашего на всех хватит? – И Андрей взглянул на часы.

– Термос – три литра.

Они пили чай с бутербродами, которые приготовила Вика. Счастливая женщина не переставала благодарить. Выяснилось, что она везла детишек из Луги в маленький городок Плюссу к своей матери.

Она даже пыталась сунуть Андрею какие-то деньги.

– Купите на них себе подарок, – небрежно отмахнулся Андрей.

Наконец они двинулись дальше.

– Мы, оказывается, уже за Лугой, я и не заметил, – проговорил Николай Николаевич.

– Я вас будить не хотел. Думаю, пусть человек спит.

Андрей выглядел теперь разговорчивей.

И Николай Николаевич осмелился задать вопрос, который его беспокоил с самого начала:

– Мы к кому-нибудь едем или в гостинице будем?

– Все нормально, – успокоил Андрей. – В гостиницу. Там поужинаем…

Однако такой ответ Николая не успокоил. На его улице почти в каждом доме были открыты кафе. И в них всегда сидели посетители, которые с легкостью поедали разные закуски. Но только не он. Потому что цены там были не по его зарплате.

«Если в ресторане, то откажусь, – подумал он, – скажу, что укачало и спать хочу».

– А как мы на человечка выйдем? – все же задал он новый вопрос.

– На какого человечка? – насторожился Андрей.

– Ну, на должника.

– А-а, на этого, вашего? Нам его приведут. На поводке. И в наручниках.

– Из Афгана? Не, ну вы сами прикиньте, сколько мне тогда было. Из Афгана я вместе с Громовым выходил. Зеленый был, как лопух в канаве. Лейтенантик – только-только после училища. А вот в Таджикистане я поработал. Ну, там такое бывало, что маме-папе молились и всем богам сразу.

Разговор у них вспыхнул неожиданно быстро. Еще несколько минут до этого Николай Николаевич прикидывал: кто же его везет – то ли бандит, то ли глубоко законспирированный фээсбэшник. И что-то такое сам сказал про Мурманск, потом про азиатские каналы, которые он, в отличие от главной своей работы, пытался лишить водорослей, чтобы лучше проходил водосток. А раз Азия, пустыня, то и Афганистан. И тут Андрея понесло.

По крайней мере, в недалеком прошлом он был офицером, причем не простым. А вот кем был сейчас – оставалось загадкой.

Но он вдруг раскрылся сам.

– Жена, та уже привыкла, а сестра, она учительница в школе, физику преподает, дразнит: «Не стыдно тебе в бандюганах ходить?»

А я ей: «А тебе не стыдно в бандитском государстве жить?» Ну так вот: в такой стране, как у нас, мы – самая правильная структура. Мы хоть по понятиям живем, а остальные – или они грабят, или их грабят. Вы ученый, у вас свои заморочки, вам этого не понять…

– Ну как же, я все понимаю, – отозвался Николай Николаевич.

Так они и проехали под разговоры вторую половину дороги.

– Вы идите прямо к администратору, берите наш номер, у нас постоянный, а я машину на стоянку поставлю, а то смеху будет, если угонят, – сказал Андрей, когда они остановились около гостиницы.

Николай прихватил свою полегчавшую сумку и открыл тяжелые двери гостиницы.

– Номер? – удивленно переспросила администратор, покрутив его паспорт. – А вы от кого? От организации или откуда?

– Я из Петербурга.

– Не знаю, – и она почти брезгливо его оглядела, – в моем списке вас нет… Номер за две тысячи возьмете? Две комнаты, ванна, горячая вода.

– Нет.

И тут в дверях появился Андрей.

– Андрюшечка! – Лицо администраторши мгновенно изобразило лучезарное счастье. И без всякого оформления она протянула ему ключ. – Иди, там все готово. Потом еще поворкуем. А вы, я не знаю, – администраторша снова повернулась к Николаю Николаевичу, – сходите в другую гостиницу, тут недалеко.

– Он со мной, – коротко объяснил Андрей.

И лицо администраторши снова переменилось. Теперь она смотрела на Николая как на свойского человека, как на члена своей семьи.

– Сказали бы сразу. Что же вы… А то: «Я из Петербурга», – передразнила она. – Ясно, что не с Мадагаскара. Я сейчас девочкам позвоню, они во второй комнате диван застелят.

Номер, в который Андрей ввел Николая Николаевича, состоял из двух комнат, с ванной и прочими удобствами. И Николай Николаевич вновь почувствовал, как душу его скребет страх.

А ну как не удастся вернуть долг, какими деньгами он будет рассчитываться?

Андрей, едва войдя, набрал телефонный номер и стал говорить так же кратко, как разговаривал по дороге в машине:

– Сергей?.. Да… Готов… Да… Принято… Жду… Завтра в семь утра за нами заедет человек, и поедем посмотрим вашего должника, – сказал он, положив трубку. – Через десять минут спустимся в буфет.

– А пустят нас? Он же до одиннадцати.

– Нас? – переспросил Андрей и усмехнулся. – Нас всюду пустят.

Буфет был закрыт, но между дверей пробивалась щелочка света.

– Света! – позвал Андрей.

И дверь сразу открыли.

– Я вам по две порции сосисок приготовила с кукурузой. Пойдет? – спросила буфетчица с нарумяненными щеками.

– Нам сейчас все, Светик, пойдет. – Андрей сел около окна, где был накрыт столик. – Садитесь, что стоите. – И он подвинул соседний стул Николаю.

– Ты надолго в этот раз? Я вам по двести налью, хороший коньяк – армянский, настоящий.

– Мне не надо, – успел вставить Николай.

– Вы чего, закодировались? – удивилась буфетчица.

– Точно. Как выпью, сразу душа в рай.

– Да бросьте, это только так, пугают.

Буфетчица налила коньяк в мерный стакан и перелила в большой фужер.

– Смотрите, структура платит за все. Так что вы зря… Может, передумаете, за компанию.

Николай, улыбаясь, покачал головой. Не хватало только ночных возлияний. Андрей крупными глотками выпил весь коньяк, слегка тряхнул головой, съел дольку лимона, проглотил, почти не жуя, сосиску и подвинул фужер к буфетчице Свете.

– Налей и вторую дозу. В счет коллеги. Вы ведь не против, коллега? – спросил он.

И Николай удивился, как быстро раскраснелось его лицо.

– Вы не пьете по убеждению или по страху?

– По завязке, – отшутился Николай.

– А мне это как лекарство. Для снятия напряжения. Молочную водку пили? Не-а? Мы ее каждый вечер дули. – И Андрей стал рисовать вилкой. – Тут и тут сидели «духи», тут киргизы, а тут – караваны перегоняли. И все мимо нас. Ну, мы как плату за проход брали, в гильзу от снаряда нальем, чтоб полная была. Главное – потом потеть, чтоб пОтом выходила.

«Страшное дело, – думал Николай Николаевич, не очень вслушиваясь в его пьяный рассказ, – завтра с утра поездка, конечно, накрылась. Это уж точно».

– Светик, давай уж и третью дозу. Раз сам Бог в трех лицах. Верно я сказал, коллега? – И он неожиданно пристально вгляделся в лицо Николая. – Прежде знаете как говорили: «Кто не пьет, тот подозрителен». Но я вам прощаю. Вы хорошо бросали снег. Светик, слышь, мы бабу одну вытягивали за Лугой. Я сначала подумал, может, трахнуть ее, я на сугробе ни разу не трахал, говорят, хорошо. Ты, Светик, как, трахалась на снегу?

Света в ответ показала глазами на Николая. Но Андрей, которого развозило с огромной скоростью, отмахнулся:

– Вы извините, коллега. Мы со Светкой старые друзья, но чтоб лишнее – никогда. Правда, Светик? А пошутить может каждый.

Николай доел сосиски и раздумывал, уйти ли ему тихо, оставив Андрея со старой подругой, или увести его в номер.

Буфетчица Света, поддавшись на уговоры выпить с ним вместе, пригубила коньяк и тоже развеселилась.

Но тут неожиданно собрался сам Андрей, поднявшись, он чмокнул официантку в щеку, похлопал по заду и сказал:

– Завтра у нас в шесть тридцать подъем, и мы должны быть свежи, как два огурца.

Они поднимались по лестнице, и Андрей после выпитых подряд трех стаканов коньяка держался вполне крепко.

За это время на диване уже постелили.

– Вы не возражаете, если я займу душ? Я по вечерам всегда купаюсь, – спросил Андрей вполне трезвым голосом. – И лягу тут, в первой комнате.

Не очень-то он верил, что утром будет так, как сказали.

– Россия – страна ожидающих, – сказал ему несколько лет назад голландский коллега, вернувшийся из Москвы. – Ваши люди любят стоять в очередях и создают их везде при первой возможности. А если назначают встречу на девять утра, то это не значит, что она будет обязательно в девять. Отчего-то именно в такое утро происходят катаклизмы: лопаются фановые трубы, прокалывается колесо у машины, люди застревают в лифте. И остальные терпеливо тратят свое время на ожидание.

Что будет завтра, какая встреча и где – ничего этого Николай Николаевич по-прежнему не знал, но старался об этом не думать.

Он мечтал лишь об одном: чтобы вся эта история поскорей чем-нибудь закончилась, а он бы сам при этом никуда не вляпался.

Ему казалось, что спал он совсем недолго, когда требовательно и громко зазвонил телефон. Он схватил трубку и спросонья сначала ничего не понял.

– За вами приехали люди, – говорил певучий женский голос, – они будут ждать внизу.

– Что?! Подъем?! – громко спросил через приоткрытые двери Андрей и сам же подтвердил: – Да. Уже шесть сорок. Идите в туалет, я за вами, – скомандовал он.

Через десять минут они уже пили кофе в буфете, которому в это время полагалось быть еще закрытым. Перед ними стояла яичница с ветчиной. Буфетчица была другая, не вечерняя, пожилая солидная дама.

– Андрей Петрович, вы ужинать у нас будете? – спросила она так, как прежде обращались к очень большим начальникам.

– Не знаю пока. Если будет нормальный разговор, так сразу и уеду.

– Нам хорошую рыбку подвезут. Я бы оставила.

– Оставь. Не мне, так кому другому пригодится. – Андрей и ее, несмотря на солидность и возраст, дружелюбно похлопал по заду.

Улица была темна и пустынна. Ветер гнал снежную пыль, и под тусклыми фонарями она образовывала круговороты.

У широкого гостиничного крыльца стоял серый БМВ. Едва они вышли, как водитель завел двигатель. Рядом с водителем на переднем месте уже кто-то сидел.

– Ага. Все правильно, – сказал Андрей и открыл заднюю дверцу. – Садитесь первый, я с краю.

– Доброе утро, – поздоровался Николай Николаевич, просовываясь в машину, и ему в два голоса негромко ответили:

– Доброе.

Сидящий впереди пассажир сразу набрал по сотовому телефону номер и кому-то проговорил:

– Рыло, ты? Ну мы отъехали. Ага.

Он отключился и, слегка повернувшись к Николаю Николаевичу, дружелюбно, словно собирался показывать достопримечательности города, спросил:

– Первый раз у нас во Пскове?

– Был когда-то давно. – Он хотел добавить, что на экскурсии, но почувствовал, насколько слово «экскурсия» не соответствует их ситуации.

– А что, город хороший, жить можно. Экскурсантов много – больше по храмам ходят. Меня, когда смотрящим ставили, аж колотун брал: а ну как не справлюсь. За мной – четыре ходки, четыре срока отматывал, потому и поставили.

Что такое «смотрящий», Николай Николаевич вроде бы знал. Своего рода менеджер у бандитов. Но говорящий больше походил на завхоза или незлого работника жилконторы.

– Ты, Толян, очень не жми. Им, пока этого своего хрена собрать, всяко минут двадцать надо, – посоветовал он водителю. – А наука пока город посмотрит.

«Наука – это я», – понял Николай Николаевич.

Но Толян не жать не умел. Машина пронеслась по главным улицам, переехала по мосту через реку Великую и скоро подъехала к краю города.

– Элеватор, – показал смотрящий на темнеющее сбоку высокое строение. И с тихой гордостью добавил: – Наша работа. Мы достроили. Когда я начал, кое-кто трендел: «На хера козе яйца? На хера козе яйца?» А теперь – весь хлеб через нас. Теперь думаю, как туристский бизнес устаканить.

– Михайловское переведи сюда, – пошутил Андрей.

– У нас десять месяцев в году – туристские, – продолжал ворковать смотрящий, не обратив внимания на иронию Андрея. – Когда купола на солнышке играют, аж у самого душа вздрагивает.

Машина въехала на какой-то холм и остановилась на широкой площадке. Поблизости темнела каменная стена, за нею Николай Николаевич рассмотрел силуэты куполов.

– Снетогорский монастырь, – объяснил смотрящий. – Пока посидим. А как этого, вашего, выведут, вы в него вглядитесь. А то у нас тоже накладки бывают. – И он рассмеялся. – Месяц назад в Новгороде одного заказного замочили, все приметы сходились – машина, кожаное пальто, фамилия, – а не тот. Спешить нам некуда, вы не торопитесь, всматривайтесь. Он, мудила, по другой ксиве у нас прописался: был Гуляй-Голый, а стал – Петров. Думал, не вычислим.

– Ты что ж, сука вонючая, науку обижаешь? Наука нас кормит, а ты ее «кинул»! – то ли вопрошал, то ли стыдил смотрящий Гуляй-Голого, который стоял на краю свежевзрытой земли, уходящей по холму вниз.

Николай Николаевич ожидал, что бегуна привезут на машине. Он в кино видел подобные стрелки-разборки: подъезжают три-четыре автомобиля, резко тормозят друг около друга, из них выходят амбалистого вида новые русские и договариваются: кто прав.

Гуляй-Голого вывели из монастырской калитки, которая была видна в свете фар. Двое парней шли по бокам, а в середине шагал, неловко держа обе руки спереди, их мурманский беглец. «В наручниках ведут», – догадался Николай Николаевич.

– Вылазим, смотрим, – скомандовал смотрящий.

Не узнать Гуляй-Голого было трудно. И Николай почувствовал, как легче стало душе: до этой секунды он боялся позора – выставят перед ним человека, да не того. Что тогда?

Выглядел их бывший мурманчанин таким же представительным директором школы, каким заявлялся в их институт: хороший костюм, белая сорочка с галстуком, длинное европейское пальто. Правда, под глазом выделялась хорошая дуля.

– Зря фэйсу ему попортили, – недовольно заметил смотрящий, – что, без этого не могли? Ему ж сегодня предприятием руководить.

– Значит, не могли, – уныло ответил один из парней, – кусался. Вон, палец чуть не отгрыз.

Но главной приметой директора был слегка кривоватый, видимо когда-то сломанный в драке нос. Этот нос тоже был на месте.

Гуляй-Голого поставили прямо перед Николаем Николаевичем. И он почувствовал, что мурманский беглец его сразу узнал.

– Он? – спросил смотрящий и предупредил: – Чтоб без обозначки.

– Он, – уверенно проговорил Николай Николаевич. – Тут сомнений быть не может.

– Ну а ты что скажешь, сука вонючая? – спросил смотрящий тихо, но от этого ярость в его голосе была еще страшней. – Мы ж тебя, блин, с этой землей размажем. Здесь и сейчас. Даже говна твоего не найдут. Ну?! – спросил он с той же твердостью в голосе, с какой его самого, возможно, допрашивали когда-то следователи.

И Гуляй-Голый, не боясь перепачкать пальто, вдруг стал опускаться перед ними на колени.

– Я отработаю, бля буду, мужики, все верну!

– Сколько? – И смотрящий повернулся к Николаю Николаевичу. – На сколько он вас «кинул»?

– Семь-семьдесят штук, – заикаясь, выговорил Гуляй-Голый.

– Восемьдесят, – поправил Николай Николаевич. – Восемьдесят тысяч долларов.

– Ну восемьдесят, – уныло согласился беглец.

– Сотняру будешь отматывать, – со спокойной уверенностью подтвердил смотрящий. – Ты тут какой херней руководишь? Блин, скажи спасибо, что на доброго наткнулся. Нашел кого «кидать»! Науку, которая нас кормит! Я тебя, козла, спросил, ты чем тут руководишь?

– Вы-вы же лучше меня знаете, – заикаясь, ответил Гуляй-Голый. – Я не од-дин в де-деле. Ре-речным транспортом.

– Жри землю, гад! Ну! Я сказал: жри землю!

Гуляй-Голый, подтянув руки в наручниках к подбородку, медленно лег на землю, сгрыз кусок мерзлой земли и приподнял голову. С угла рта у него стекала грязная слюна.

– Еще жри! – потребовал смотрящий. – Сегодня в одиннадцать будешь у меня в офисе со всеми бумагами, падла. Ты теперь под нами пойдешь, срань. Мои люди посмотрят, скажут, что делать. – И, повернувшись к Николаю Николаевичу, он помягчевшим голосом добавил: – Наука все свое сегодня от нас получит. Живыми. Науку мы не обидим.

Гуляй-Голого подняли и, не снимая наручников, повели назад к монастырю.

– Ко мне заедем, кофейку попьем, баксы пересчитаете – и по делам, – сказал смотрящий, усаживаясь в машину. – Теперь можно быстро, Толян.

Не успели они въехать на городскую улицу, как им сначала просигналила, а потом обогнала и встала впереди, перегородив путь, то ли милицейская, то ли гаишная машина.

«С приездом!» – только и подумал Николай Николаевич.

И остановил собственную руку, которая уже полезла во внутренний карман за документами.

– А-а, идет! – недовольно проговорил смотрящий, когда из милицейской машины вышел человек в форме и резво направился к ним.

Он опустил боковое стекло со своей стороны и спросил пригнувшего голову капитана:

– Где гулял? Все с телками забавляешься? Я тебе сказал быть когда?

– На операцию вчера выезжали, там задержка случилась, – стал виновато оправдываться капитан.

– Ой, пользуешься моей добротой! Чтоб сегодня был вовремя! Усвоил?

– Усвоил.

– О чем говорили, сделал?

– Вчера еще приготовил, если б не задержка…

– Ладно, поезжай.

Капитан взял под козырек и побежал к своей машине.

– За каждым только и смотри, – проворчал, успокаиваясь, смотрящий.

К удаву в пасть

– Кому – кофе, кому – чай? – спросил смотрящий, когда они вошли в квартиру. – Можно джин с тоником, виски или коньяк. Коньяк настоящий, армянский. Правда, вам – ехать, а мне доктора кран перекрыли. Но по граммулечке в чай допустимо. Как?

Он жил в обычной девятиэтажке, в двух, соединенных в одну квартирах. Первым поднимался То-лян, который был, возможно, по совместительству и телохранителем. Едва они все вышли на площадку второго этажа, как тяжелая бронированная, похожая на сейфовую, дверь, обшитая вагонкой, стала открываться сама.

– Отличная дверь, – сдуру похвалил Николай, желая польстить хозяину.

– Плешь все это, – отмахнулся смотрящий. – Десять минут автогеном и – здрасьте, мы ваши гости. Вот я видел дверь так дверь: снаружи металлокерамика, потом сплав – вольфрам, ванадий, титан и все такое. Космическая оболочка, короче, на спускаемых модулях такая. Это – серьезно. А тут – так, игрушки.

Они стали раздеваться в просторной прихожей, а смотрящий, предложив кофе-чай и по граммулечке выпивки, крикнул кому-то в глубину квартиры:

– Левчик! Бутерброды на четверых с ветчинкой и рыбкой и кофеек!

Из ближней комнаты вышел сутуловатый парень в очках, и Николай Николаевич заметил, что стены ее были уставлены аппаратурой. На четырех экранах просматривалось все пространство вокруг дома и лестничная площадка. А рядом с ними стоял системный блок с включенным монитором.

«Вот почему дверь распахнулась сама, – он нас видел».

– Не отстаем, Николай Николаич, – сказал смотрящий, перехватив его взгляд. – Сейчас только круглые мудаки без техники.

Смотрящий впервые назвал его по имени и отчеству.

– Толян, ты проведи Андрюху в гостевую, а у меня на пару минут тет на тет с наукой.

– Вадим Сергеевич, вам звонили, разговор записан, хотите послушать? – спросил, по-видимому из кухни, Лева.

– Не спешно?

– Вроде бы нет.

– Тогда через минут пять возьму наушник.

«Вот как его зовут: Вадим Сергеевич», – подумал Николай.

– Сюда, наука, садитесь на диване, сейчас баксы считать будете, – сказал хозяин, проведя Николая в комнату, следующую за кухней.

Судя по современному офисному столу и крутящимся креслам с добротным кожаным диваном, в который погрузился Николай, эта комната была деловой или переговорной.

– Значит, так. Мы за услуги берем когда фифти-фифти, когда тридцать, когда двадцать процентов. Все зависит от клиента. Пришли бы вы сами по себе – взяли бы мы с вас полтинник. Но учитывая фигуру, которая за вами, – двадцать. А если мы с вами хорошо поговорим, берете все. Левчик, зайди! – крикнул он, приоткрыв дверь.

– С кофе, Вадим Сергеевич? – с готовностью спросил сутуловатый парень.

– Не с кофе, – нетерпеливо отозвался хозяин, – с той бумажкой, ну, которую мы смотрели.

– Понял, иду.

Лева быстро протопал из кухни на свое рабочее место, так же быстро вернулся с распечатанными на компьютере бумагами и по кивку хозяина протянул их Николаю Николаевичу.

– Ваш годовой отчет, – сказал он.

– Колоссально! – только и смог выговорить Николай, увидев отчет собственного института по научным разработкам, в составлении которого он сам принимал немалое участие.

Этот отчет был послан из Мурманска в Москву электронной почтой за день до его отлета.

Смотрящий, так похожий на мужичка-завхоза, и в самом деле не отставал от прогресса. Сейчас оба – и он и Лева – глядели на Николая с едва скрываемой гордостью.

– Я что хочу предложить, – заговорил смотрящий, – мы ваш отчетик полистали и подумали, а почему бы нам вместе не поработать? Мы бы вам помогли грантики-крантики пробивать, а вы бы – два-три заказика выполнили. А?

– Это не со мной, это надо с директором. А потом, у нас же чисто научные разработки: биология моря.

– Так и мы вам не наркоту закажем. Короче, мы к вашему директору подошлем человечка, а когда он будет про нас спрашивать, вы ему подтвердите, что мы – люди конкретные. Забили? – И хозяин выдвинул из белого офисного стола ящичек, где лежали три стопы долларовых сотенных бумаг: одна толстая и две тонких.

– Хорошо, я попробую, – неуверенно проговорил Николай Николаевич, хотя про себя-то он был уверен, что ничего из этого контакта не получится. Но уж очень серьезный настал момент: ему показывали все институтские деньги.

– Вы когда в Мурманск? – спросил хозяин, перекладывая толстую стопу долларов из ящичка на диван к Николаю. – Это – восемьдесят процентов. Это – еще двадцать. А тут – ваше.

– Завтра, наверно. Если сегодня в Питер вернемся.

– Вернетесь. Андрюше о нашем разговоре докладывать не обязательно.

– Я понял.

До стопки купюр, которая предназначалась лично ему, Николай так и не дотронулся.

– Левчик, неси в гостевую кофе, я тоже сейчас иду. И наука, как баксы пересчитает, придет. А хотите, на машинке пропустим, она лучше бухгалтера.

– Давайте, – согласился Николай.

Хотя вроде бы все заканчивалось очень хорошо, на душе его было безрадостно. У него было такое чувство, словно его заглатывает удав.

– Свою-то зелень приберите сразу. Там всего две штуки. Это за то, что вы нас на Гуляя вывели. Сюда-то, во Псков, он из Курска чистым приехал. А будем вместе работать, станете получать часто и много.

Хозяин соединил обе институтские пачки, пропустил их через счетную машинку, и та показала, что и должна была показать – восемьдесят тысяч.

– В чем вы их повезете? – вдруг спросил хозяин заботливо, проследив, как Николай Николаевич сунул во внутренний карман пиджака свои доллары.

– Не знаю. Можно пока в полиэтиленовый мешок завернуть…

Хозяин на это лишь хмыкнул и выдвинул тот же ящичек офисного стола еще больше. Там лежала черная нейлоновая сумка на нейлоновых ремешках.

– Японская, для курьеров. Закрепляется здесь, ниже подмышки, – показал он. – Все за вас думай. Снимайте пиджак, баксы перекладывайте. Как закончите, Лева приведет пить кофе.

Он вышел. А Николай Николаевич, ощущая, что находится под внимательным электронным приглядом Левы, стал снимать пиджак, потом рубашку. Лева своего наблюдения и не скрывал. Едва пиджак был надет, он появился в дверях с каким-то текстом, распечатанным на принтере, и спросил:

– Пошли? Только подпишите бумажку.

Это была расписка в получении денег. И она могла удивить кого угодно.

«Я, Николай Николаевич Горюнов», – начиналась она. А дальше были точнейшим образом указаны его паспортные данные, петербургский и мурманский адреса.

– Ну вы даете! – не удержался Николай Николаевич. – Откуда у вас мой номер паспорта, кем и когда выдан?

С Левой он мог разговаривать проще. В Леве он чувствовал своего.

– Это пустяк. База данных УВД, – сейчас ее можно на любом компьютерном толчке купить. Там, в расписке, значится, что вы получили деньги в ЗАО «Андромеда» – на название не обращайте внимания. Вадим Сергеевич – он же романтик. Он Ефремова прочитал в детстве, в первую отсидку.

– Так мне расписаться?

– Да, просто поставить подпись. И пошли хоть кофейку попьем. За деньги вы не волнуйтесь, они все – настоящие.

Оставшись один, Николай Николаевич ощутил, как чувствуют себя тайные курьеры. Ему казалось, что опасность высовывается отовсюду.

– Мне надо часа на два кой-куда смотаться, а в двенадцать ноль-ноль мы выезжаем, – сказал Андрей, когда Толян высадил их около гостиницы. – Пойдемте, я прослежу, чтобы вы закрылись в номере, и сгоняю по делу.

Такое предложение Николай Николаевич встретил с благодарностью. Оставшись в номере, он несколько раз проверил, хорошо ли заперта дверь, а потом, прислушиваясь к каждым шагам в коридоре, начал пересчитывать деньги. Он стыдил самого себя, но продолжал это бессмысленное занятие.

И хотя Лева просил за доллары не волноваться, ему хотелось перещупать каждую купюру – вдруг все-таки подсунули фальшивую.

После того как сумма трижды получилась то меньше, то больше восьмидесяти тысяч, он взглянул на часы и стал торопливо укладывать все назад в потайную сумку. И вовремя. Как раз появился Андрей.

От гостиницы до КП на выезде из города их сопровождала гаишная машина.

– Так дела пойдут – скоро салютовать станут, – пошутил Андрей. – Ну, Сергеич вам все сполна выплатил или свой процент взял?

– Сполна. – Николай Николаевич решил, что лучше ответить честно.

– Сергеич – он как спрут. К чему прикоснется, все к себе подтягивает, – добродушно заметил Андрей. – Вроде бы такой тихонький мужичонка, а год назад на него на самого наезд был – подловили одного на какой-то дамбе во время рыбалки, так он всех троих вниз покидал и не чихнул. Мы как-то раз нож в мишень бросали, игрались, он, представляете, только в глаз вколачивал. Так и спрашивал: «Заказывай, какой глаз – левый или правый?» Но уж если кого к себе подтянет – сразу доит, как муравей тлю.

– Как это? – спросил Николай Николаевич, хотя и сам знал об отношениях муравьев с тлями.

– А так. Я в книжке сначала прочитал, а потом лично сам видел. Муравей утром стадо тли выгоняет на молодые ветки. И тля там сладкий сок сосет. А к вечеру он то же стадо гонит назад, в муравейник. И все, чем тли за день кормились, муравьи из них отсасывают.

Они спокойно ехали и разговаривали, до тех пор пока не увидели на обочине женщину с двумя маленькими детьми, отчаянно махавшую рукой.

– Смотри! – удивился Андрей. – Вроде бы в одну воронку два разных снаряда не ложатся. Ведь это та же баба?

– Она! – удивленно подтвердил Николай. – И место вроде бы то же.

– Нет, я проеду. Ну ее на хрен! Встанешь, а тут из-за деревьев двое с «калашами». Мне надо тебя в целости довезти.

Но едва они промчались мимо, как обоих стал грызть стыд.

– Я смотрел, вроде бы ничего подозрительного, – сказал Николай Николаевич.

– Я и то думаю: может, вернемся?

Он плавно притормозил, встал на обочине, а потом развернулся.

– Ты смотри свою сторону, а я – свою. А дальше – по обстоятельствам. Ты из номера, пока я мотался, никому не звонил? Точно?

– Никому.

– Тогда все чисто.

Они остановились напротив женщины, и Андрей опустил стекло.

– У вас что, дамочка, хобби такое?

– Ой, это снова вы? А меня опять занесло! – Женщина смеялась и плакала одновременно. – Но теперь легче. Чуть-чуть подтолкнуть!

– Сейчас помогу! – весело прокричал Андрей, а потом повернулся к Николаю и скомандовал: – Из машины не вылезай! Я выйду, ты переползай на мое место за руль и, если что, жми отсюда вовсю. Хрен его знает, тут иногда и сугробы стреляют. Я тоже ствол приготовлю. – Он вытащил из брючного кармана пистолет, переложил его в свой кожаный «пилот» и, уже открыв дверь, снова весело прокричал: – Ну что, мне опять свою веревку доставать? Или без веревки справимся?

– Я не знаю! – отозвалась женщина. – Вы сами посмотрите.

Посвистывая, Андрей перешел на другую сторону шоссе, к слегка въехавшей в сугроб «двушке», что-то сказал женщине, после чего она посадила детей в машину и села за руль сама.

– Чуть назад и сразу, не газуя, вперед! – скомандовал Андрей.

Машина подалась сразу.

– Спасибо большое! Я поеду! – прокричала женщина не вылезая. – Мне детей отвезти скорей надо назад.

«Двушка» рванулась, а Андрей стал, пятясь, переходить через шоссе.

Николай открыл дверцу Андрею и быстро перелез на свое место.

– Поехали! – сам себе скомандовал Андрей, запрыгнув в машину и сразу рванув вперед. – Во где была опасная ситуация – когда она отъехала, – заговорил он, смеясь. – Один выстрел из сугроба по колесу, другой – по мне, и кончен бал, погасли свечи. Мне как в голову ударило, когда она тронулась.

– Я тоже об этом подумал.

– Ладно, проехали. – Он снова рассмеялся. – Полоумная баба, трахать ее некому, мечется туда-сюда. Знал бы, адресок записал. Может, сам бы ее когда подкинул.

– Я, пока вы ходили, номер на всякий случай запомнил.

– Так и я запомнил, а толку что?! Машина-то не на нее записана.

– А если по базе данных? – блеснул своим знанием Николай.

– Тоже верно. Тогда запишу номер. Или лучше ты запиши, а то тут скользко. Хотя ни к чему это, да и я снова буду по Европе шастать.

– По Европе – это как? На колесах? – Николай Николаевич спросил это просто так, для поддержания разговора.

Но Андрей неожиданно стал рассказывать:

– Смотря по обстоятельствам. Работа у меня такая – долги вынимать. Знаешь, сколько их, которые тут хапнут миллион у структуры и по миру в бега? Несчитано! Я за одним два месяца колесил: покруче Париж-Дакара. Варшава, Берлин, Амстердам, Мадрид. В Южной Африке его достал, в Кейптауне. Там за городом такая гора есть, не очень высокая. Вершина – плоская, но солнце печет – не надо утюга! Мы с другом его туда подняли, утром к камню привязали, а к вечеру вернулись – все счета выложил. Этот ваш должник, Гуляй-Голый, – сявка по сравнению с ними.

Обратная дорога всегда кажется короче. Особенно если за разговорами.

– Я вас к дому подвезу, а там уж вы аккуратнее, – посоветовал Андрей, когда они проехали Пулково и внизу засияло огнями прямое аэропортовское шоссе.

Билеты в Мурманск

После темного шоссе улицы казались особенно ярко освещенными и многолюдными.

– Жена сейчас встретит? – спросил Андрей. – Хотите позвонить? – И он протянул трубку.

Вика ответила сразу, едва он набрал номер.

– Коля, ты где, с тобой ничего не случилось? Ой, как хорошо, что ты звонишь!

– Я уже в Питере. Сейчас еду по Московскому. У меня все в порядке, – радостно сообщил он. – В полном. – Он секунду помолчал, потом подумал, что голос у Вики какой-то чересчур усталый, и спросил: – Как Димка?

– Плохо. Ночью был приступ и недавно. Я договорилась насчет экстрасенса.

– Что, тоже сын болеет? – сочувственно поинтересовался Андрей, когда Николай Николаевич вложил трубку ему в протянутую руку.

– Да. Аллергическая астма.

– У всех, я вижу, свои заморочки. А у моей – полиомиелит. Родилась здоровая девчонка, до шести лет ничем не болела, а потом – хлоп! И прививку вроде бы делали. Теперь я ее из дому на руках выношу. Такие вот примочки.

– Да, – сочувственно отозвался Николай. – Страшнее всего бессилие, когда не знаешь, чем помочь!

– Во-во! Лучших профессоров обошли. Баксы пачками разлетались. В общем, чего-то там, конечно, лечат. Но, говорят, лучше в Израиль или в Америку. Денег надо – до кучи! Может, через год повезу, если собрать удастся.

Они уже въезжали на Рубинштейна.

– А то давайте я вас до квартиры эскортирую, – предложил Андрей, остановив машину около подворотни. Въехать во двор мешала куча из снега и льда, собранная дворниками.

– Ничего, дойду, – храбро отказался Николай Николаевич. – Спасибо вам за все. Удачи. И здоровья. – Он стал уже выбираться из машины, как вдруг в последний момент снова сел и спросил: – Андрей, я вам, честно, ничего не должен?

– Да вы чего?!

И Николаю Николаевичу показалось, что Андрей даже смутился.

– Я ж сказал, Псков – зона наших интересов. За все платит моя структура.

– Тогда еще раз спасибо за все.

– Я постою тут минут пять. Если что заметите, ну мало ли чего, сразу назад, я прикрою…

Николай Николаевич вытащил сумку и вошел в темный двор. Может быть, слова Андрея насторожили его, а может, и в самом деле в атмосфере двора ощущалось что-то подозрительное. Какие-то две фигуры стояли в углу и молча курили. Там не было ни дверей, ни окон, и что им там было нужно – непонятно.

– Мужик, сколько времени? – спросил один из стоящих, не поворачивая лица.

И Николай Николаевич с трудом удержал себя, чтобы не метнуться назад, к Андрею.

– Половина седьмого, – сказал он дружелюбно и прошел в проем к лестнице.

На лестнице на уровне второго этажа было темно. И вроде бы тоже кто-то топтался. По крайней мере, какое-то шевеление оттуда слышалось.

«Лучше быть две минуты трусом, чем всю жизнь трупом», – вдруг вспомнил он поговорку и стал подниматься наверх, в темноту. И все же в случае чего он приготовился драться до последнего. Руками, ногами, зубами. Когда он ступил на площадку второго этажа, за дверями басовито залаяла собака и в темноте одна за другой под ногами прошмыгнули кошки. Следующий этаж был их.

«Это как же себя чувствуют те, у которых много денег всегда?» – подумал он, подойдя к своей двери.

Когда-то, в другую эпоху, когда Николай Николаевич собирался в Гронинген, директор сам записал в его записную книжку свой домашний телефон.

– Ежели что экстраординарное – звони не задумываясь.

Это была одна из высших степеней доверия. В институте все знали, что тех, кто самолично пытался переговорить с директором по его домашнему телефону, он немедленно обрывал и рекомендовал записаться на прием у секретаря. То были иные времена, когда Николай поднимался на волне успеха и мурманская городская газета уделила ему аж целую страницу под шапкой «Научной молодости – цвесть», а в институте поговаривали о том, что после возвращения его очень хотят видеть замом по науке. И хотя это место его не манило, такие разговоры было приятно слышать.

С тех пор как все в его жизни рухнуло, Николай ни разу не пытался позвонить директору домой. Но сейчас, пожалуй, случай был самый что ни на есть экстраординарный.

– А-а, Горюнов, – сказал директор так, как будто они расстались минут двадцать назад. И поинтересовался ворчливо: – Ну что там у тебя? На конгрессе ты вроде бы выступил.

– Я хочу сказать, что выполнил все поручения.

– Какие еще поручения? Что там несешь? Я тебе не давал никаких поручений. Опять с тобой что-нибудь стряслось?

Николай вспомнил, как после первого разговора со следователем просил директора прислать бумагу, которая подтверждала, что тот самый злополучный четыреххлористый углерод Николаю был заказан институтом. Вроде бы директору это ничем не грозило. Но он сделал вид, что не понимает, о чем речь.

«Забоялись, а жаль. Такой документ мог бы изменить весь ход процесса», – говорил адвокат.

– Я выполнил ваше поручение относительно Курска, – проговорил Николай, постаравшись придать этой фразе особую многозначительность.

– Ты так не шути, Горюнов! Когда ты мог успеть слетать в Курск?

– Я все успел, Павел Григорьевич. Завтра прилетаю в Мурманск утренним рейсом.

– Ты подожди, подробности не раскрывай, – перебил директор. – Ты только скажи: да или нет? Ты с грузом или налегке?

– Полное да.

– Это ты не шутишь? В таких делах шутки неуместны.

– Я говорю серьезно, Павел Григорьевич. Полное да. Привезу все.

– Ну, Горюнов, ты – герой! – В голосе директора звучало радостное изумление. – Это же было гиблое дело. Абсолютно гиблое дело. Ладно, ладно, все подробности потом, – оборвал он самого себя. – Значит, говоришь, ты с грузом?

– Да, с грузом.

– Тогда стой, надо подумать, как организовать тебе встречу. Значит, так, я или сам за тобой приеду, или пришлю человека, ты его узнаешь. Из аэропорта не выходи, пока кто-то из нас к тебе не подойдет. Тут у нас такие дела творятся! Убийство за убийством. Все понял? Жди внутри аэропорта, на улицу ни шагу. Мы тебя найдем.

История о приключении Николая в международном Шереметьеве разошлась по институту помимо воли Николая. И видимо, директор как раз про нее вспомнил, если решил принять такие меры предосторожности. С другой стороны, береженого и Бог…

– Я все понял, Павел Григорьевич.

– Ну, скажу я тебе, я всегда знал, что ты – молоток, но чтоб до такой степени! Да, и поздравляю тебя: я как раз подписал приказ о твоей лаборатории. Сотрудников наберешь сам, это мы с тобой обсудим завтра.

Часть третья. Погружения

Молодость мага

Неожиданный мороз, грянувший накануне вечером после нескольких недель оттепели, сыграл в городе немало злых шуток.

Для охранного предприятия «Эгида» шутка обернулась лопнувшим паровым отоплением на втором этаже – в офисе у шефа и в приемной, где за компьютерами сидели красавица Алла Черновец, в позапрошлом году выигравшая конкурс на звание «Мисс Московский район», и Наташа ПорОсенкова – девушка с лицом школьницы и характером стойкого вождя индейского племени.

Если бы труба лопнула ночью – к утру порядок был бы уже восстановлен. Крепкие парни из группы захвата, проводящие время за стеклянной перегородкой в спортзале на первом этаже и внимательно встречавшие каждого посетителя, протечку заметили бы сразу. Но по закону вселенской подлости струи горячей воды низринулись с потолка на первый этаж за десять минут до прибытия дневной смены, а также и шефа, Сергея Петровича Плещеева – еще одного красавца, при виде которого вздрагивал любой телезритель со стажем, ибо немедленно узнавал в нем покойного телеведущего Листьева. Усы, шевелюра, очки, обаятельная улыбка – все было тем же, памятным, с одной лишь разницей, что при редкостном появлении Сергея Петровича на экранах телевизионщики старательно прикрывали его лицо защитной сеткой. Он был из той немногочисленной касты людей, засвечивать которых не полагалось без спецразрешения.

Поэтому, пока группа захвата под руководством могучего рыжего великана Семена Никифоровича Фаульгабера, чаще отзывавшегося на более привычное имя Кефирыч, орудовала всем наличным количеством ведер, тряпок и разводных ключей, совещание в узком кругу происходило на единственном сухом пятачке.

Этим сухим местом среди клубов пара, расходившихся от кипятка, который еще несколько минут назад бил сильной струей из разорванной от избыточного давления батареи, среди плеска воды и гулких голосов полуголых мужчин, которые повсюду тряпками собирали в ведра воду, была короткая лестница, ведущая со второго этажа к чердаку.

Шеф «Эгиды», Сергей Петрович, а также два его заместителя – Марина Викторовна Пиновская, сорокапятилетняя модная женщина с осиной талией, мозгом суперкомпьютера и железной хваткой своего деда – деревенского молотобойца, и Осаф Александрович Дубинин, интеллигент, которого уличные бомжи не раз принимали за равного из-за его замшелого вида, не замечая аварийной ситуации, негромко, но активно спорили. Совещание было коротким, своего рода очередная летучка, где обсуждали всего лишь одно из десятка мелких и крупных заданий, спущенных «Эгиде» из учреждения, которое по традиции петербуржцы называют Большим домом.

– Ну не девчушку же к нему подпускать! – говорил Дубинин.

– А кого? Был бы он педрилой, направили бы, например, Кефирыча. Но у него, по всей видимости, ориентация нормальная. Даже супернормальная. Кого вы в таком случае предлагаете? – спрашивала Пиновская. – Конечно, подошла бы Катя. Но она и так занята под завязку. У вас есть кандидатуры? Давайте рассмотрим.

– Я бы тоже поостерегся, – осторожно заметил Сергей Петрович.

Вопрос был чересчур деликатным, и шеф «Эгиды» понимал, что командирские интонации здесь недопустимы. Будь его воля, он бы вовсе отказался от этого задания.

– Вы сами говорили, Сергей Петрович: нам нужно понять технологию этой, так сказать, синей бороды, – напомнила Пиновская. – Как мы это сделаем, не подослав Наташу?

– Синяя борода держал своих дам в подвале, – проявил эрудицию шеф, – а этот, судя по всему, нормальный серийный убийца. Как говорят: «почувствуйте разницу»!

Все шло к тому, что Наташе ПорОсенковой, вчерашней школьнице, многоопытные руководители «Эгиды», познавшие различные нюансы бытия, в том числе и приемы рукопашного боя, должны были поручить роль матерого Джеймса Бонда. Но не в кино, а в гораздо более скользкой живой ситуации. Выступить один на один против знаменитого экстрасенса. Это понимал каждый из них, но чувствовал внутреннее сопротивление.

– Представьте, что этот Парамонов в самом деле ее закодирует, – снова заговорил шеф. – Если хотя бы половина того, что о нем говорят, правда, мы потеряем девчушку! Сделала запись одного сеанса – и хватит с нее. Девочка рискует, как бы точнее сказать, не жизнью, а душой и телом! Вправе ли мы…

– К тому же, – вставил Дубинин, – он легко может ее расколоть со своим гипнозом. Представьте на секунду, что будет, если она выложит ему все!

– Я предлагаю так, – перебила его Пиновская. – Пусть Наташа пойдет хотя бы на первый прием к этому экстрасенсу. Уверена, что на первом приеме особого риска не будет. Тем более я сама с группой буду дежурить в машине. Доверьтесь мне, наконец, как женщине! Нам хотя бы понять, в чем его зацепки!

Против этого аргумента мужчины не устояли, тем более что Плещеев как раз накануне получил очередной втык от руководства, которому, как всегда, требовалась мгновенная и полная ясность по заданию. К тому же и сама Наташа ПорОсенкова прибыла к своему рабочему месту.

Тот, кому было посвящено короткое совещание в «Эгиде», Андрей Бенедиктович Парамонов, в это время преспокойно спал на мягком современном диване в квартире у своего внучатого племянника Владлена.

Часов до трех ночи они просматривали вместе те кассеты, которые записывал Владлен. Так сказать, эпизоды из жизни ближних и дальних горожан.

Среди нынешних жителей России с каждым годом оставалось все меньше людей, которые связывали имя Владлена с создателем первого советского государства Владимиром Лениным. Сколько-то лет назад Владлен, начитавшись страшных публикаций о той всероссийской мясорубке, которую устроили вождь и его соратники, подумывал даже поменять имя, переназвавшись хотя бы в языческого Владислава. Но время было суетное. Оно то подбрасывало обоих родственников непривычно высоко, то опускало почти до полного обнищания, и до замены собственного имени руки не доходили. Другое дело его родная сестрица, Сталина, – та, учуяв ветры эпохи, быстро превратилась в полноценную Полину.

Теперь мамаша, одарившая десятилетия назад своих детей звучными идеологическими именами, лежала в клинике, в кардиологическом отделении, а Владлен с Андреем предавались мечтам о возможном богатстве.

Когда Владлен Парамонов поделился с родственником тайнами своих гляделок и подслушек, Андрей Бенедиктович сказал, что лишь идиот не воспользовался бы тем, что судьба сама вкладывает им в руки. И теперь раз в неделю он приносил к двоюродному внуку короткий списочек будущих клиенток-пациенток. А Владлен, с липовыми удостоверением городской газовой службы и электросети, обходил указанные родственником адреса, брал пробы воздуха на кухне в пустые пластмассовые бутылки из-под кока-колы и осматривал проводку на предмет возможного самовозгорания. Заодно, в каком-нибудь пыльном месте, куда не проникал взгляд владельцев квартиры, он навешивал свою подслушку. После этого Владлен парковал машину Андрея поблизости от того дома и записывал кухонные разговоры.

– Ни один экстрасенс не отказывался от информации, полученной из обыденного мира, – приговаривал Андрей Бенедиктович, прослушивая бабью болтовню и делая пометки в своем блокноте. – Я как назову имя их кошки или собаки, клиентки просто торчат!

Когда-то, в первый вечер, послуживший началом их делового содружества, Владлен угостил своего двоюродного деда видеофильмом из жизни одной нестарой соседки.

– Это же Анька! – поразился маг и экстрасенс Андрей, вглядевшись в первые кадры. – Я с ней в одном классе!

А потом, когда они просмотрели основные кадры, он остановил запись и проговорил задумчиво:

– Дела! А ведь на месте этого пацана мог быть я!

Они еще долго сидели в тот вечер, Владлен потихоньку набирался, Андрей, как всегда, был трезв, чтобы сохранять форму, но до странного размягчен.

– Забавно, – проговорил он вдруг, – этой девочке я повернул судьбу. И что еще забавнее – даже не догадывался… А тот пацан мог стать моим сыном…

С Андреем это происходило часто: обронит фразу и не договаривает. И Владлен давно уже не докапывался до глубинного смысла. Не его собачье дело.

По этому фильму Андрей никаких инструкций родственнику не дал, сделать копию тоже не просил и, можно сказать, навсегда о ней позабыл. А мысль о сотрудничестве блеснула через час-полтора, когда Владлен все еще мог соображать, а Андрей выкарабкался из своей размягченности.

Это в условиях вольного рынка издатели особенно полюбили оккультную литературу. А в годы, когда Андрей Бенедиктович Парамонов кончал школу, такие книги для обыкновенного россиянина были недоступны. В букинистических магазинах их не продавали, в библиотеке, которую все называли Публичкой, они лежали за семью печатями в спецхране. Даже самые безобидные, какой-нибудь Папюс или Нострадамус. И все же, когда на простор выходит ловец, прибегает и зверь.

Из бездны информации, которая проскакивает сквозь сознание любого городского жителя, Андрей отсеивал свои крохи, которые его кой-чему научили. Иногда это были не крохи, а целые самородки, как тогда, когда он читал Библию. Дореволюционную толстенную Библию привезла из деревни его племянница, та самая, у которой он жил в малолетнем возрасте. Когда ему исполнилось четырнадцать, родители его умерли от обыкновенной старости, и тогда в городское жилье въехала деревенская племянница вместе со своими детьми, которая стала его воспитывать. Племяннице было тогда под сорок, а ее дети, приходившиеся Андрею Бенедиктовичу двоюродными внуками, были ему ровесниками. Так он и прочитал впервые Библию. И узнал из нее вовсе не то, что вычитывает христианин.

Библия стала для Андрея настоящей книгой чудес, учебником по практической магии. Пререкания Авраама с самим Богом, чудеса Иосифа и Моисея, а также различных пророков вроде Даниила, чудеса, которые время от времени устраивал народу Иисус, – все это манило и одновременно внушало первобытный ужас.

«Неужели и я смогу такое сделать? – спрашивал он самого себя. – И если могу, то кто же я тогда?»

Он ходил на всевозможные публичные выступления гипнотизеров, запоминал их приемы, а потом, вернувшись домой, экспериментировал над своими двоюродными внуками – Сталиной и Владленом.

– Ты станешь твердая и крепкая, как бревно, – внушал он Сталине, укладывая ее головой на одном стуле, а ногами на другом.

И она становилась твердой, как бревно.

– Ты – робот. Ты сделан из металлических рычагов, – внушал он Владлену.

И тот начинал двигаться неуклюже, как железный дровосек.

Однажды, когда у него не было денег на кино, Андрей протянул контролерше чистый лоскуток бумаги.

«Шестой ряд, крайнее место», – просигналил он мысленно ей.

И она, слегка приторможенно, взяла его лоскуток, а потом, словно сомнамбула, повторила:

– Шестой ряд, крайнее место.

Он решил сесть на это самое место, чтобы поставить опыт и над настоящим зрителем, если тот станет совать ему свой настоящий билет. Однако опыт кончился ничем. Когда к нему подошла немолодая пара с билетами и он полез в карман за лоскутком бумаги, стул под ним неожиданно проломился. И место не досталось никому. Свет погас, они сели куда придется.

Однажды Андрей раскопал в журнале «Наука и религия» воспоминания Вольфа Мессинга. И обрадовался, когда прочитал, что прославленный экстрасенс то же самое проделал в детстве с контролером в поезде.

Еще забавнее получилось на экзамене по математике. Он выучил только один билет, двадцатый. И, храбро вытянув из кучи на столе билет, даже не глядя на номер, произнес:

– Номер двадцать.

Ответы полагалось писать на доске, что он и начал немедленно делать.

Каково же было его изумление, когда следующий одноклассник, подойдя к столу и потянувшись за билетом, проговорил бодрым голосом:

– Билет номер двадцать.

А потом, встав рядом у соседней доски, стал резво стучать по ней мелом, выписывая те формулы, которые только что выписал Парамонов.

То ощущение космического гула в голове и предельной ясности мира, которое посещало его в малолетстве, лет с двенадцати приходило все реже, особенно после того, как он стал тренироваться по книгам. Но тогда, у доски, неожиданно оно его навестило. И Парамонов попросил у неба, космоса, Бога, чтобы учитель и так, без ответа, поставил ему пятерку.

Через несколько секунд после этого дверь раскрылась, вошла широко улыбающаяся завуч и что-то сказала на ухо учителю, отчего он радостно подпрыгнул. И едва за ней закрылась дверь, как объявил:

– Сколько там еще в коридоре? Семеро? Зовите всех. Ставлю всем пятерки. У меня родился сын. Скорее, скорее заходите! – заторопил он недоумевающих девятиклассников. – В родильный дом опаздываю!

Иногда, поглядывая на людей, Андрей Парамонов казался себе всесильным, как Бог. Люди делились на мягких и твердых. Мягкие поддавались его воле сразу или почти сразу. Твердые не подчинялись вовсе. Лишь через много лет он понял, что и твердые подвластны тоже. Только надо их подлавливать, чтобы внедриться в их волю и оставить там свой крючочек.

Но в то же время Андрей Бенедиктович не мог заставить девушку, которая ему тайно нравилась, его полюбить. А может быть, не хотел. Быстро повзрослевших одноклассниц он стеснялся и в их обществе угрюмо молчал. И они тоже сторонились его.

Однажды на пляже у Петропавловки, когда к нему снизошло состояние, он попробовал пожелать девицу, загоравшую поблизости в вольном купальнике. Андрей так и пожелал: «Пусть она мне отдастся». И девица очень скоро перебралась к нему, скорчила смешную рожу, передразнивая его серьезное лицо. Потом, оглянувшись на медленно бредущих по пляжу милиционеров, предложила быстро сматываться на квартиру к подруге, которая живет поблизости. Но едва они стали одеваться, как те самые милиционеры спросили у них документы.

Девица было задергалась, но милицейский сержант что-то сказал ей негромко, и она сразу притихла.

– А вы, молодой человек, свободны, вы тут ни при чем, – повернулся тот же сержант к Андрею.

Но Андрей уныло поплелся за ней, тем более что она, ухватив его за руку, сказала, дыша ему в ухо:

– Не бросай меня!

Так они и прошли во внутреннее здание, вроде бы в какой-то каземат, и сержант, введя их в старинную, но абсолютно готовую камеру, из тех, и которых, возможно, сиживали декабристы или сама княжна Тараканова, сказал, рассмеявшись по-доброму:

– Ладно, посидите вдвоем полчасика, раз так охота, пока машина едет.

За ними заперли тяжеленные двери с глазком.

– Это охотники, – заговорила возбужденно девица. – Они мечтают посадить меня в клетку – такое у них сверхсекретное задание. Потому что я – птица. Но я-то знаю, как с ними справиться. Мы будем с тобой трахаться, они войдут, увидят, подумают, что я – человек, и смоются. Давай скорее потрахаемся!

Андрею уже ничего не хотелось, его космическое состояние давно улетучилось, однако девица так разошлась, что почти изнасиловала его.

Радости от этого первого в жизни соития он не испытал никакого. Тем более что оно было прервано голосами в коридоре.

– Лежи! Лежи на мне! – разгоряченно говорила девица, накрепко обхватив его руками.

Он так и не успел освободиться. Двери распахнулись, и в проеме встали два могучих человека в белых халатах.

Это были санитары. Как выяснилось, девица несколько дней назад сбежала с Пряжки и ее искали повсюду.

В следующий раз то самое состояние космического гула настигло его лишь через год, когда Андрей поступал в медицинский.

Он шел утром по улице и увидел своих одноклассников: Аню Костикову и Димку Голубева. По всем признакам одноклассники провели ночь вместе, что Андрея Бенедиктовича сильно удивило. Если Димка имел уже длинный послужной сексуальный список, то от домашней девочки Ани он такой прыти не ожидал. К тому же сам время от времени клал на нее глаз.

«Пусть их встреча будет последней!» – пожелал он у неба.

И лишь спустя несколько месяцев до него дошел слух, что Голубев чуть ли не в тот самый день утонул в озере за Зеленогорском.

В медицинский Андрей Парамонов поступил с первого раза, не имея никаких знакомств и опровергнув тем самым все слухи о жутком взяточничестве.

Правда, никто не догадывался о том, что этот семнадцатилетний абитуриент может воздействовать на волю экзаменаторов. И хотя почти на каждом экзамене удача делала свои зигзаги, проходной балл он все же набрал.

Это в нынешние времена практикой могут заниматься малограмотные бабы Дуни и тети Вали, заплатив за лицензию в какой-нибудь Псевдокосмической Академии Эзотерических Наук. А в те годы без врачебного диплома шаг в сторону от того, что называлось материалистическим познанием мира и павловским учением о рефлексах, наказывался немедленно. И потому он решил обязательно получить диплом психиатра.

Но на предпоследнем курсе с ним случился нелепый и страшный казус.

Андрей Бенедиктович Парамонов попробовал оживить мертвого человека, труп.

«Если у Иисуса опыт с Лазарем прошел удачно, то почему не получится у меня?» – спрашивал он самого себя и все-таки долго не мог решиться.

К этому времени Парамонов понял, кем сам он является на этой земле – нормальным посланником Бога, Вселенского разума, Высших сил. Посредником между ними и человечеством. Таким же, как Будда, Христос, Магомет и наиболее древний из них – Заратустра. А также десятка два других пророков, вроде ветхозаветного Илии. Каждый из этих людей время от времени приникал ко вселенским силам.

– Андрей, но Бога ведь нет! – убеждал его атеистически воспитанный Владлен. – И вообще, жизнь – это случайное сочетание биохимических реакций. В мире молекул нет места для божества. А те возможности, которыми ты обладаешь, просто находятся в малоисследованных зонах научного познания.

Владлен учился на факультете электроники, и понятия божественного были для него чужды.

– Балда! Или тебя не учат тому, что мир состоит из сгустков постоянно вибрирующей энергии и что в любой точке мира в любое мгновение происходят энергетические процессы? – спорил Андрей. – С этим, надеюсь, ты согласишься?

– Ну. И что дальше? – спрашивал настороженно Владлен, не зная, с какой стороны ожидать подвоха.

– А дальше то, что энергетические процессы происходят как? В виде колебаний разной частоты, больших и совсем незаметных глазу волн.

– Допустим.

– Не допустим, а именно так. Это как раз открыли твои материалисты-физики. А в живом организме таких колебаний на уровне клеток и молекул особенно много. В каждое мгновение они должны обмениваться друг с другом информацией, передавать ее дальше, как бы рассказывая о том, чем в этот момент заняты.

– Понятно. Только при чем тут твоя душа?

– Не моя, а – твоя. При том, что без общей организующей жизненной силы их работа превратилась бы в беспорядочное хаотичное движение или замерла бы. Твоя душа – это та жизненная сила, которая управляет всеми клетками твоего тела и помогает выращивать новые. Я тебе понятно объяснил на твоем материалистическом языке?

– Допустим, что это так, – все еще не сдавался Владлен. – Но все равно, при чем тут Бог? По твоей логике получается, что душа может обойтись и без него.

– Бог – это Дух. Если душа организует и направляет жизнь всех клеток нашего тела, то Дух – то же самое делает со Вселенной. Он организует и направляет на дальнейшее развитие каждую точку космоса. Дошло?

– Это ты даешь! Высоко взлетел! – говорил недоверчиво Владлен.

– Ты открой своего Эйнштейна. Это он говорит, а не твои доценты! Это он заявил, что смиренно преклоняется перед законами Вселенной, существо которых скрыто от нашего ограниченного ума! Без таких законов был бы всеобщий хаос. Так вот, эту бесконечную, всемогущую, великую творческую силу, которая управляет жизнью Вселенной, называют, господин материалист, по-разному: кто Богом, кто Вселенским разумом, а кто – Высшими силами. Зови как хочешь. Главное – чтобы ты допёр, что эти самые Дух, Бог, Высшие силы пронизывают весь мир и вносят в него порядок. И им по фигу – веришь ты в них или нет. Все равно твоя душа – это одна из капелек этого океана Духа. А то, что ты и твои доценты зовут человеческим разумом, – это только инструмент Духа, связанный с телом и мозгом, и с его помощью человек выживает.

Такие разговоры у них велись время от времени на кухне, когда женская часть семьи уходила спать.

Андрей к тому времени многому научился, кое до чего дойдя по перепечаткам с книг, а кое-что уловив сам.

Например, ради шутки повторил самое первое чудо Иисуса, исполненное им в Кане Галилейской. Когда на свадьбе у однокурсника кончилась водка, Андрей Парамонов, набрав воду из-под крана в три пустых водочных бутылки, внушил собравшимся, что они продолжают пить сорокаградусную. Внушение его подействовало так сильно, что один из гостей скоро свалился под стол, а другой долго блевал в туалете. А на другой день допрашивал: «Ты что, чистую спиртягу принес?»

Он мог одним лишь волевым усилием погасить свечу, а часто ему удавалось и зажечь ее. Мог исполнить еще несколько десятков трюков.

Но острее всего манило его заключительное чудо Иисуса – с оживлением Лазаря. Технологию этого действа Андрей продумывал несколько месяцев. В принципе нигде в тексте от Иоанна не говорится, долго ли потом Лазарь прожил после своего воскрешения, даже не говорится о том, стал ли он полноценным человеком. Иисус просто поднял его сущностное тело, вывел из пещеры и заставил двигаться.

Это можно было проделать несколькими способами, и один из способов Андрей хотел воспроизвести. Все же несколько раз он отговаривал себя – не так-то просто переступить грань между жизнью и смертью. И чтобы превратить мертвое тело хотя бы в видимость живого, надо многое в себе переломить. Такой поступок Высшие силы, которые одарили его даром посредника, могли бы расценить как преступление гораздо более серьезное, чем превращение живого человека в мертвеца. Иногда он пугался этого желания посоревноваться с Иисусом и другими известными чудотворцами, но потом желание испытать себя, дойти до запретной черты разгоралось вновь.

Ему даже что-то вроде вещего сна пригрезилось. Он увидел светлый мир и бесконечную, достающую до неба каменную стену. В стене была наглухо запертая дверь, поросшая древним мхом. В этом сне ему яростно хотелось заглянуть туда, за стену, но он знал, что дверь эта для людей запретная. А также и пространство за стеной. Однако, как в детстве, стал бегать вдоль двери туда-сюда и, словно играя, словно случайно, ударять по ней то рукой, то ногой.

И вдруг услышал неизвестный голос, вопрошающий явно его: «А ты не боишься стучаться в эту дверь, ее ведь однажды могут и открыть?!»

Тогда, во сне, он очень испугался и шарахнулся в сторону, бежал без оглядки вдоль старинной каменной стены.

Но днем при белом свете этот детский страх показался смешным. А известие о том, что дверь все же иногда кому-то открывают, лишь подстегнуло его желание перешагнуть запретную черту.

И однажды, уже на последнем курсе, их в очередной раз привели в анатомичку. На каталке лежал свежедоставленный мужской труп с раной на голове. Мужчине было около сорока. Андрей, уже издали взглянув на него, почувствовал знакомый космический гул.

И мгновенно понял: прямо сейчас или уже никогда.

Методику освобождения собственного астрального тела из физического он к тому времени отработал до тонкостей. Но здесь главным было не только это, было важно не выпустить ситуацию из-под контроля.

Опустившись в старинное драное кресло, он вывел свое астральное тело и приказал ему вселиться в лежащего на каталке мужика. При этом Андрей увидел и астрал умершего мужчины – тот беспомощно витал в углу под потолком, наблюдая за происходившим. Вселившись в покойника, Парамонов мгновенно прочувствовал всю его жизнь и даже последнее ощущение – неожиданное удивление, обиду, боль от удара виском о каменный поребрик на улице.

– Подними руку! – громко скомандовал он трупу. Так что все, кто был в анатомичке, сразу оглянулись на него, а потом на труп.

И увидели, как мужик на каталке медленно поднимает правую руку. Андрей, который старался не отвлекаться на постороннее, лишь услышал изумленный голос молодого преподавателя:

– Что еще за фигня?!

– Сядь и открой глаза! – скомандовал Парамонов, по-прежнему стараясь не смотреть на реакцию перепуганных однокурсников.

Мужик сел и тупо, бессмысленно повел очами.

Увидев это, несколько девушек с истошным визгом бросились к двери. А преподаватель стал повторять, заикаясь:

– Спокойно! Спокойно! В нашей практике случается всякое! – А потом, собравшись, скомандовал: – Парамонов, прекратите издеваться над трупом!

– Встань и иди! – победно скомандовал Андрей.

И вдруг почувствовал, что в кресле сидит не он, а тот самый мужик. И уже мужик командовал им:

– Встань и иди ко мне!

На виду у всех оставшихся студентов Парамонов поднялся с кресла и сделал несколько неверных шагов навстречу повторяющему его движения мужику. Самому же Андрею в эти секунды показалось, что на него идет не оживший по его воле человек, а вся страшная, мертвая бездна Вселенной. Эта бездна не просто двигалась на него, она готовилась его поглотить, он уже тонул в ней, как ничтожная песчинка в черном океане. И таким холодным ужасом дохнуло на него от этого океана, такой страх пронизал его, что, мгновенно ослабнув, он стал опускаться на каменный пол. А рядом с ним рухнул на каменный пол и тот, кто по всем клиническим показаниям был мертвецом.

Перепуганные студенты не знали, кого поднимать первым: ни с того ни с сего задвигавшийся труп или своего однокурсника, неожиданно потерявшего сознание. Наконец по команде преподавателя они перенесли так и не приходящего в себя Андрея в соседнюю каморку и положили на топчан. Андрей скоро открыл глаза.

– Он пришел в себя! – обрадовано закричала девушка, которая подсовывала ему ватку, промоченную нашатырным спиртом.

Но она ошибалась: как раз в себя-то он и не пришел.

Андрей лежал на топчане и не мог осознать, кто он, почему лежит здесь и что за люди его окружают. Он не мог вспомнить ни своего имени, ни того, что делает на этой Земле.

– Это у него шок от нервного потрясения, – объяснил молодой преподаватель студентам, – у меня и у самого руки до сих пор дрожат. Не каждый день увидишь такое. Парень решил, что может посостязаться с дьяволом, а тот взял и явился, – добавил преподаватель, но, испугавшись этого антимарксистского объяснения, поправился: – Так объяснили бы в средние века. А в общем-то случилась элементарная вещь: во время агонии у трупа напряглись мышцы, и эти мышцы, как раз на наших глазах, привели суставы в движение.

Преподаватель старался говорить легко, ему и самому не очень-то хотелось выглядеть растерянным. А тем более доводить до сведения начальства информацию о чрезвычайном происшествии. Но уже на другой день по факультетам пополз слух о том, как один из студентов оживил труп и тот, выматерившись, то ли стал просить денег на водку, то ли пошел искать свои документы. Как всегда, слухи обрастали многими нелепыми подробностями, но Андрей Парамонов о них не догадывался.

С Андреем Парамоновым стало происходить странное.

Отлежавшись на топчане и выпив сделанного девочками-сокурсницами крепкого чаю, он побрел домой. Но уже по дороге все, что он видел, как бы раздваивалось в его сознании. Ему казалось, что он – как бы и не совсем он, а кто-то еще.

Утром перед лекциями он сообщил нескольким приятелям, что на самом деле является наследником древнего вавилонского жреческого рода. А когда на них эта новость не произвела особого впечатления, добавил, что Иисус – самозванец, а на самом деле мессией-Спасителем должен был стать какой-то там парамоновский прапрапрадед.

И хотя все знали, что Парамонов раньше тоже откалывал разное, а тут еще прибавилась история с поднявшимся мертвецом, однако после слов о самозванстве Христа атеистическая публика, собравшаяся в курилке, едва не набила ему морду.

Странности в поведении Парамонова усиливались с каждым днем и закончились тем, что его позвали в деканат, чтобы установить, что же на самом деле случилось несколько дней с восставшим трупом. Но он, как показалось преподавателям, высокомерно их оглядев, сообщил, что, разговаривая с ним, они тем самым обращаются к самому Богу. Бог же не подотчетен жителям Земли. И лишь он, Парамонов, а никак не они, может ставить вопросы. Его быстро отпустили, а на другой день попросили зайти вновь. И когда Андрей опять переступил порог деканата, там уже сидели вызванные санитары.

Так он оказался на Пряжке.

На Пряжке Андрей Бенедиктович Парамонов испытал на себе мучительные пытки шоковой терапией.

– Ты притворяйся, притворяйся, что подчиняешься им! – учила его та самая девица, которую он пожелал однажды на пляже у Петропавловки.

Она сама опознала его среди новых больных.

– Я уже два раза была на воле. А как забываю притворяться женщиной, начинаю летать, так они меня и отлавливают. Дураки, ну что им стоить поверить, что я птица. Так нет, уперлись: ты – женщина, женщина! Помнишь, как ты меня трахал? Ты ведь меня за крылья держал?

Скоро девицу выписали, и Андрей остался без собеседников. Делиться сведениями о своем даре с посторонними он не желал.

Неизвестно, сколько бы еще времени продержали его за решетками в дурдоме, если бы не происходил разгар перестройки. Перед гражданами страны Советов один за другим распахивались смрадные казематы секретов тоталитарной власти. И когда выяснили, как по приказу той самой власти психиатры поступали с инакомыслящими, двери психбольниц широко распахнулись на выход и образовали совсем узенькую щелочку на вход.

По новым правилам больному, чтобы попасть на лечение под жуткие удары шоковой терапии, полагалось самому вызывать «скорую помощь» и долго убеждать врачей в своем психическом нездоровье.

Так Андрей снова оказался на воле.

Оказаться на воле вовсе не значило вернуться в институт. А Парамонов желал именно этого. Но это в других местах он мог выдавать себя за жертву тоталитарного режима, сподвижника генерала Григоренко – знаменитого правозащитника, запертого в психушку. Однако институтскому начальству новые порядки были не указ. Начальство считало, что врач с диагнозом «шизофрения» не менее опасен для общества, чем террорист.

И тут ему помогла та самая девица с Петропавловки.

В год всеобщей свободы, когда любой смертный мог почти бесплатно создать какой угодно фонд и партию, она придумала фонд защиты птиц. И получила деньги от западных доброхотов.

Теперь, когда она время от времени уверяла собеседников, что является птицей и летает, чтобы выбрать экологически безопасное место для гнезда, никто не мчался немедленно к телефону и не вызывал «скорую». Наоборот, эти ее слова принимали как милый шарм. У нее была родственница в Перми, которая трудилась в тамошнем медицинском институте.

– Какая тебе разница, где получить диплом, – втолковывала девица Парамонову. – Корочки везде одинаковы.

Так Парамонов оказался в Перми. Там он закончил институт, не пытаясь больше оживлять доставленные трупы. И там начал работать в свежеоткрывшемся кабинете психоневрологической помощи. А скоро к нему переехала и девица.

– Достали меня мафиози, рэкетиры, чиновники! – ругалась девица. – Каждому отстегни! Раньше переспишь с кем надо – и привет! А теперь им только отсчитывай. А уж на зеленые они сами купят кого захотят для траханья!

Эта девица скоро стала для Андрея Бенедиктовича Парамонова тем же, кем была Хадиджа для Магомета и Крупская для Ленина. Она его и надоумила открыть частное предприятие – Центр психического здоровья.

Привет от Левы

Николай Николаевич включил компьютер, чтобы посмотреть электронную почту и обнаружил неожиданное послание:

«Милостивый государь Николай Николаевич!

Не согласились бы Вы помочь в небольшом деликатном деле? Нам бы хотелось, чтобы Вы поделились с нами сведениями о первой семье господина Чекмезова. Особенно по поводу его сына. Сведения могут быть любыми – забавными, экзотическими, печальными. Здесь нет мелочей. Главное же – их полнота. Будем чрезвычайно благодарны за быстрый ответ.

С сердечным приветом,

Ваш Лев».

С господином Чекмезовым, директором института, Николай Николаевич разговаривал за несколько минут до включения ноутбука. Он как раз решил посмотреть е-мэйл, выйдя из директорского кабинета. Хорошо, что еще на химии после пропажи компьютера он догадался выставить входной пароль. Эту виртуальную штуку может, конечно, взломать любой мало-мальски опытный хакер. Однако таких в мурманском институте вроде бы не было.

Николай Николаевич стер текст сообщения, оставив лишь электронный адрес. О первой семье директора он не знал ничего, кроме того, что она когда-то была.

Похоже, слова Андрея, который возил его в Псков, начинали сбываться. Иначе с какой бы стати псковскому Леве, а точнее его смотрящему, интересоваться первой семьей директора.

Ждал же Николай Николаевич электронного послания вовсе не от псковской мафии, которая, хоть и помогла ему вернуть в институт долг, была ему абсолютно неинтересна. А если точнее, он старался забыть все детали этой поездки, никому о ней не рассказывал, словно ее не было. Но вот же – Псков прорезался сам.

Николай Николаевич ждал письма из питерского Ботанического института, чтобы получить кое-какие разъяснения.

Минут двадцать назад ему позвонила по местному телефону Людочка, Людмила Викторовна из директорской приемной, которая подчеркивала теперь прямо-таки братско-сестринские отношения.

– Николай Николаевич, дорогой, – пропела она, – тебя просит зайти на минутку Павел Григорьевич. Сейчас сможете? Я ему передам.

Вот так. Еще недавно она отвечала ему с ледяной вежливостью. А теперь он стал для нее дорогим.

– Ты, что ли, этого американца к нам пригласил? – спросил директор, едва Николай Николаевич показался в дверях его кабинета.

– Какого? – удивился Николай.

– Фредерика Бэра.

– Конечно нет. – Николай не знал, радоваться ему или пугаться.

– Факс из президиума Академии, просят обеспечить прием. Тут и твое имя есть.

– Я думал, он уже улетел. Значит, он после конгресса задержался?

– Не знаю, задержался или снова прилетел, – недовольно проговорил директор. – Главное – что просится к нам, точнее к тебе. Какой-то хочет поставить эксперимент. – И директор протянул факс из президиума Академии наук. – Ты его точно не приглашал? И ничего ему не обещал?

– Павел Григорьевич, куда я его могу пригласить? Не в Беленцы же?

– Слушай! А это мысль! Это отличная, конструктивная мысль! Свози его в Беленцы. Пусть ощутит нашу специфику… Во всей полноте. Он как? Не слишком дряхлый, выдержит?

– Да вроде бы ничего. Но условия там сейчас какие…

– Нормально. Тепло, электричество есть. А где он еще будет с тобой ставить эксперимент? Только сам. Значит, решили: я отбиваю факс, а ты узнай подробности и скажи там ребятам, чтоб «Бураны» готовили.

В тот день, когда в мурманском аэропорту Николая Николаевича встретил директор на двух машинах, многое в его жизни стало стремительно изменяться.

В одной машине приехала главный бухгалтер с двумя охранниками, в другой был Чекмезов с водителем.

– Это у тебя в ней деньги? – встревожено спросил директор, удивленно взглянув на небольшую сумку, которую Николай Николаевич нес через плечо.

– Тут, – ответил, улыбаясь, Николай, похлопав себя по боку. Он не ожидал такого почетного караула.

– Мать моя, они что, в баксах?!

– Непотопляемая валюта.

Разговор происходил в дальнем пустом углу аэропортовского зала, и все же сзади их прикрывали два серьезных охранника. Встречали бы они его тогда в Шереметьево.

– Так, – сказал, подумав, директор. – В баксах я у тебя не приму. А если они фальшивые? Сам подумай, как я тогда отчитаюсь? Ты их хотя бы там, у себя в Ленинграде, проверил?

– Их проверяли.

– Ой, Горюнов, подставляешь ты меня! – И директор повернулся к бухгалтерше: – Сходите спросите от моего имени этот их аппаратик для проверки валюты. У них наверняка есть.

Директор был в Мурманске человеком известным и мог просить многое. Даже служебное помещение им выделили через пять минут.

Они сидели у стены на стульях, когда Николай Николаевич, вовсе не испытывая смущения, разделся до пояса и освободился от японской нейлоновой сумки. Бухгалтерша медленно, одну за другой, стала просвечивать купюры.

– Не спешите, смотрите внимательно, время у нас есть, – призывал директор.

Николай Николаевич хотя и был уверен в деньгах – с какой стати мафии подсовывать поддельные, – но все равно ощущал волнение, пока шли первые десять-пятнадцать бумажек. Потом директор, не выдержав, прервал общее молчание:

– Ну что у вас там?

И бухгалтерша будничным голосом проговорила:

– Вроде бы все в порядке.

– Вроде бы или точно?

– Павел Григорьевич, вы же знаете, точно даже Центробанк не всегда может определить. По показаниям – обычные хорошие доллары.

– Ну добро, тогда проверьте еще десяток, а потом сосчитайте всю сумму. Ты их пересчитывал, там куклы не было? – снова заволновался директор.

– Дважды пересчитал, – признался Николай.

– Ой, Николай Николаич, ну, подставляешь ты меня!

Минут через сорок, после препирательства бухгалтерши с директором насчет того, надо ли ей оформлять приходный ордер и как это лучше сделать, они тронулись в путь. Впереди ехала бухгалтерша при деньгах и охранниках, следом в «Волге» на заднем сиденье – директор с Николаем.

– Приказ о твоем назначении завлабом лежит у меня на столе, – говорил тихо, доверительно Чекмезов. – После обеда народ получит деньги, а вечером ко мне заходи. Поговорим о подробностях.

Они в это время проезжали как раз мимо той трансформаторной будки, железные двери которой Николай завязывал буксирной веревкой, когда они вместе со странным попутчиком Алексеем закрывали там двух неудачников бандюганов. Теперь двери будки были слегка приоткрыты. И Николай вспомнил, что поблизости, где-то сбоку от дороги, странный попутчик закопал «Калашниковы». Но сейчас, слава Богу, все было засыпано свежевыпавшим снегом.

Слух о том, что Горюнов сумел отыскать сбежавшего директора школы и вытряс из него деньги, по институту распространился мгновенно, как только бухгалтерша, сопровождаемая охранниками, скрылась в своем кабинете. Вероятно, она и приложила свою руку, а точнее, телефонную трубку к скорости разбегания этого слуха, потому что директор был молчалив, как глыба. Но стоило бухгалтерше звякнуть двум-трем подругам о благополучном прибытии долга, как через полчаса уже знали все.

Николай Николаевич превратился на некоторое время в героя. С ним здоровался, ему улыбался каждый, кто встречался в длинном институтском коридоре. Некоторые подходили и, понимающе улыбаясь, спрашивали:

– Слушай, о подробностях я не говорю, но ты ему хоть рожу начистил?

– Ну что ты, – отвечал Николай Николаевич, – мы же воспитанные люди!

– И он тебе так сразу выложил? Всю сумму? У него там банк, что ли?

– Этого я не знаю. Я ему позвонил, он принес деньги и извинился. Да, забыл: и просил передать привет мурманчанам.

О подлинных подробностях и в самом деле лучше было помалкивать. Это он знал сам, об этом сказал и директор, когда шофер подвозил их уже к институту:

– Я не спрашиваю, как ты это сделал, и даже не хочу об этом знать. И никому об этом знать не нужно. Для твоей же пользы. Сделал, и молоток!

Поэтому, хотя в героях ходить было приятно, Николай Николаевич предпочел выглядеть идиотом.

В героях Горюнов уже походил несколько месяцев назад. Это был день, когда Михаил делал отчет на расширенном ученом совете, что по сути было репетицией защиты докторской диссертации. Пикантность ситуации придавало то, что истинный автор работы находился здесь же. И об этом знали или по крайней мере догадывались все присутствующие.

После освобождения и возвращения в институт Николай Николаевич полтора года проторчал в Беленцах, где ему с семьей выделили однокомнатную квартиру взамен той двухкомнатной, которая уплыла, пока он находился на химии. Но он был рад и этому. На зиму оставаться в Беленцах никому не хотелось: кругом голые снега и серое унылое море, даже медведи не воют. И когда Николай Николаевич попросился у директора в это автономное научное плавание, тот был только рад. Лаборатория помещалась в соседнем здании, все равно что в собственной квартире. Поэтому Николай работал целыми сутками, прибегая домой перекусить. А Димка и Вика, гуляя по единственной и не слишком длинной тропе, по нескольку раз в день забредали на его рабочее место.

Они прожили вместе две полярных зимы и одно лето, когда солнце почти не заходило целый месяц подряд. И Николай, заслышав издалека голоса жены и сына, часто думал, что лучшего времени у него в жизни не было. Он беспокоился лишь за Вику, за ее питерскую работу. Но там, в ее информационном центре, для Вики стойко держали место, деля ее зарплату между сотрудниками. И если бы они сдуру не переехали в Мурманск, возможно, что и Димка бы не заболел.

Но они переехали, точнее, переплыли вместе с немногими вещами на катере, а скоро Николаю пришлось срочно отправлять жену с сыном в Питер. Приступы астмы у Димки начались неожиданно и сразу были очень тяжелыми. Тут уж стало не до колебаний. Напуганные, они попрощались в аэропорту, а оттуда Николай приехал прямо на ученый совет. И сел на свободный стул у двери. Однако чувствовал, что все собравшиеся время от времени поглядывают на него с особой значимостью.

Иннокентий на трех досках развесил схемы и графики, которые когда-то в творческих муках и поисках выстраивал Николай. Иннокентий перерисовал их цветной тушью на большие листы, и выглядели они впечатляюще. Что-что, а перерисовывать графики он умел классно. Зато не мог складно выступить перед аудиторией, даже прочесть написанное. Читал он плохо, почти по складам, часто путая ударения. И когда Николай делал за него кандидатскую, он неделю заставлял Иннокентия репетировать доклад. Теперь же такого репетитора не было. Поэтому уже на первой части доклада в аудитории повисло мучительное напряжение.

– Господи! Скоро это кончится? – громко простонала дама из отдела физиологии.

И это послужило сигналом, все завздыхали, заерзали, зашептались. А Иннокентий, словно не замечая этого, продолжал тянуть свою вязкую, как жевательная резина, речь. Николай же, слушая его, в очередной раз страдал: то, что ему было дорого, на его глазах затаптывалось и загаживалось.

Когда Иннокентий замолк, ему никто не хотел задавать вопросов. Наконец, чтобы перебить неприличную паузу, кто-то из зала спросил о причине несхожести разнотемпературных кривых. Это явление Николай как раз и объяснял в тех статьях, которые они с Фогелем должны были напечатать. Но странно, что Иннокентий, переписавший их на свой лад, так ничего и не понял.

Он забегал от одного листа к другому, начал что-то сбивчиво отвечать, запутался и, тыча указкой в одну кривую, говорил совсем о другой. Когда ему указали на эту ошибку, снова стал суетливо тыкать указкой, и опять невпопад.

Такого позора не ожидал даже Николай.

И тогда поднялся со своего почетного места старик Климентьев. Он был единственным, кроме директора, членкором в их институте. Говорили, что однажды, в диковинные исторические времена, аж в пятьдесят втором году, он был студентом биофака и что-то такое брякнул против Лысенко, за что и загремел в лагерь под Кандалакшу на десять лет. Но в марте, к счастью, Сталин окочурился, поэтому вместо десяти Климентьев отбыл лишь полтора года. После освобождения он так и остался навсегда в Мурманске, постепенно сделавшись не только самым старым сотрудником их института, но и самым уважаемым.

Он встал, и все мгновенно притихли.

– У меня такое ощущение, уважаемый Иннокентий Федорович, – обратился Климентьев к Иннокентию, – что не вы все эти данные нарабатывали и не вы пытались проникнуть в их закономерности… И стоит ли нам здесь всем вместе валять дурака?! Я более чем уверен, что тот человек, которому принадлежит все так неряшливо изложенное вами, тоже находится в зале. Поэтому будет честнее, если вы вернете работы, так сказать, по принадлежности, предварительно извинившись и перед ним, и перед ученым советом.

Как потом рассказывали Николаю, все ждали, что какой-нибудь скандальчик завяжется. Но небольшой, который тут же и загасят.

Может быть, все бы так и случилось, но тут с места у окна вскочила жена Иннокентия. Женщину эту жалели. Была она такой же старательной, как и он, но еще более глупой. Точнее, даже не глупой, не дурой, а слегка слабоумной Кто ей помог получить диплом педагогического в ее Владимире, было неизвестно, но здесь она так и задержалась в лаборантах.

– Как это не он делал работу! – обиженно закричала жена Иннокентия. – А по-вашему, кто еще? – Этот крик ее был уж очень скандальным. От него поморщились даже те, кто сидел в президиуме. – Да он месяц над этими листами корпел, пока все нарисовал! И я ему сама бумагу выбирала. У меня чек сохранился. Или, может, скажете, что это вы их рисовали?

– Молчи, Женя, молчи! Ты ничего не понимаешь! – замахал на нее руками Иннокентий.

Но уже поднялся гвалт. Кто-то из молодых кандидатов громко свистнул. Остальные хохотали. И только Николай с ужасом смотрел на Иннокентия.

У того вдруг странно посерело лицо, потом он сделал несколько неуверенных шагов от досок с таблицами в сторону двери и, выронив указку, стал оседать на пол.

Так получилось, что Николай оказался рядом с ним первым и, сдвинув узел галстука, расстегнул ему пуговицы на рубашке. Он же и помогал переносить его в соседний кабинет на старинный кожаный диван. Он и вдувал ему по методике «рот в рот» воздух.

Иннокентия увезли на «скорой» с диагнозом «инфаркт». И кроме бедной жены в больнице после реанимации его опять же навещал только Николай.

Иннокентий плакал и просил прощения:

– Коль, я можно сказать, с Богом встретился! Прости, а, Коль!

– Да ладно, ладно, поправляйся лучше, – отмахивался Николай.

– Не, честно, Коль, прошу тебя по старой дружбе, не держи на меня зла!

«Хороша старая дружба!» – хотелось с горечью ответить Николаю, но он молчал и в общем-то все простил.

Директор был в те дни в Москве. А когда вернулся, вызвал Николая в кабинет.

– Ну, что вы там опять накуролесили? – В голосе его явно слышалось неудовольствие.

– Где? – удивился Николай.

– Где-где, – передразнил директор. – На ученом совете! Или вы еще где-нибудь отличились? Весь институт только про вас и рассказывает. Не могли раньше выступить? Обязательно надо было до ученого совета доводить?

– Я же в Беленцах…

Получалось, что он, Николай, еще и должен оправдываться за то, что у него стырили диссертацию.

– Знаю, что в Беленцах. Или там глухой лес, телефона нет? Я каждый месяц счета подписываю. Могли бы сигнализировать.

– Я не знал…

– Вы не знали, кто-то еще – тоже не знал или специально подставил. А как мне теперь быть? Увольнять его прикажете? Так у него инсульт.

– Инфаркт. Я только что от него из больницы…

– А вам-то зачем туда ходить? За сатисфакцией, что ли?

– Да нет, совсем наоборот. Мы с ним помирились. Я ему сказал, что все прощаю…

– Ну и как он там? Выкарабкается? Мне еще не хватает слуха, что мы на ученом совете людей затравливаем. Он же прямо у досок загремел, во время заседания?!

– Да…

– Вот вам и да. Снимать я его, пока он болеет, не буду, да и не имею права. А когда выздоровеет, сами с ним разбирайтесь. Я за каждым сотрудником ходить и подсматривать за его рабочими записями не могу. Откуда мне было знать, что он все это у вас передрал? Ну нашептывали иногда. Так мне столько за день нашептывают! Вы-то сами молчали. Могли хотя б намекнуть! Ладно, – закончил директор. – Я как раз пробил в Москве одну ставку ведущего, с сентября. Подпишу на вас приказ. Идите, работайте.

Иннокентий в больнице задержался надолго: инфаркт был обширным. Потом его перевели в санаторий. Из санатория вернули снова в больницу. Все те летние и осенние месяцы Николай по-прежнему был единственным из сотрудников, кто его навещал.

– Не противно вам ходить к этому идиоту? – спрашивал его кто-нибудь время от времени.

И Николай Николаевич в ответ лишь смущенно улыбался.

И снова Николаю позвонила секретарша директора.

– Николай Николаевич, дорогой!

Забавно все-таки, что теперь он для нее стал дорогим. Спустя время может превратиться и в брильянтового.

– Василий Григорьевич просит показать план приема господина Бэра.

План был расписан и отпечатан на компьютере. Николай вошел с ним к директору и увидел двух скромно сидящих в уголке на стульях молодых людей.

– А-а, Горюнов! – сказал директор так, словно не он три минуты назад его вызывал. – Очень кстати. Тут по твою душу пришли. – И он кивнул на посетителей. – Ну, вы пока побеседуйте, а я пройдусь по лабораториям.

Николай Николаевич еще не успел умом понять, что за люди его дожидаются, как уже напрягся. И не напрасно. Люди показали красные корочки. На фотографиях в форме они выглядели значительнее. Один был капитаном, другой – старшим лейтенантом.

– Вы давно из Ленинграда вернулись? – спросил капитан.

– Три дня назад. – Николай старался не выдавать напряжения, но уж очень ему не хотелось рассказывать о том, как возвращался долг.

– Ну и как северная столица? Бурлит?

– Не знаю… Я ведь на конгресс ездил.

– Летали, – поправил старший лейтенант.

– Да, летал.

– У вас там семья Жена, сын, – показал свою осведомленность капитан. – Интересный был доклад на конгрессе? Вас ведь одного делегировали от института.

– Да нет, подавали заявки человек десять. Но оргкомитет выбрал мою тему.

– Николай Николаевич, мы, собственно, к вам за помощью, – решил перейти к делу капитан. – У вас машина, «Жигули», первая модель?

– Да.

– И вы на ней ехали в аэропорт, когда улетали в Петербург?

– Ехал.

– Вы по дороге никого не подсаживали?

«Вот в чем дело!» – понял Николай и смущенно, но очень естественно улыбнулся:

– А как же, подсаживал.

Как бы стыдно признаться, но и он рад честному приработку.

– Одного, двух людей?

– Мужчина был, один.

Капитан с лейтенантом переглянулись:

– Да, все правильно: на видеозаписи вы стоите вдвоем с пассажиром. На ка-пэ в тот вечер велась видеозапись всех, кто выезжал из города.

Хорош бы он был, если бы соврал, что ехал один, да тут же и попался бы.

– Вы этого человека, которого подвозили, хорошо знаете?

– В первый раз видел! – вполне убедительно ответил Николай. – Проголосовал на улице, сказал, что в аэропорт, я обрадовался и подсадил.

– Какой-нибудь адресок, телефончик он вам не оставлял?

– Нет!

– Николай Николаевич, вы нас извините, что мы отрываем вас от работы, но вы же знаете, что в тот вечер случилось в городе…

– Еще бы!.. Тройное убийство!

– Тройное? – удивился старший лейтенант. – Почему тройное? Два очень серьезных человека…

– Это он про Тюленя, – объяснил капитан.

– Про этого! – И старший лейтенант с презрением махнул рукой. – Ну это убийство мы так, для формы расследуем. С этим братва сама пусть разбирается. А вот те два – надо раскрыть. Мы не вас одного, Николай Николаевич, мы стараемся разрабатывать всех, кого зафиксировала видеосъемка. Вот наш телефончик. – Он протянул узкий лоскуток с напечатанным на принтере номером. Мало ли что, вспомните – сразу позвоните. Договорились?

– Если что вспомню, позвоню обязательно, – согласился Николай.

А сам при этом подумал: «Так я вам, дорогие мои, и скажу всю правду! Да из меня теперь ее клещами не вытянете! Спасибо, научили!»

Они уже подошли к двери, и Николай тоже стоял рядом с ними, как капитан вдруг приостановился:

– Да, с вами еще майор Творогов хотел побеседовать, но это уже совсем по другому делу. Он, правда, сегодня вроде бы загрипповал. Так что не удивляйтесь, если как выздоровеет… Он очень рассчитывает на вашу помощь.

Не надо было ему интересоваться, какой помощи от него ждет неизвестный майор Творогов. Так бы и простились, а там бы гриппующий Творогов как-нибудь и отпал. Так нет же, у тех самых дверей, пожимая в знак прощания руки, он все-таки спросил:

– Какую помощь?

– Адресок бы этого человечка, как его, Гуляй-Поле, так, кажется?

Николаю только и оставалось, что поправить:

– Гуляй-Голый.

И капитан и старший лейтенант, по-прежнему стоя в дверях, заулыбались:

– Да уж, фамилия! Так, может, мы Творогова обрадуем его адресочком? А то майор ищет-ищет… Вроде бы с такой фамилией не потеряешься, – так нет, пропал. Ни на один запрос не пришло конкретного ответа. – И капитан выжидающе посмотрел на Николая. Как бы спрашивал: «Ну, в каком у вас кармане записная книжка? В левом или правом?» – Он ведь обобрал не только ваш институт, а еще несколько учреждений. Вот бы нам да по вашим следам…

И Николай, чувствуя, что слова его звучат довольно глупо, особенно после того, как выяснилось, что он ничего не знал о попутчике, все же выдавил несколько фраз:

– Я понимаю, что вам нужен его адрес… Но у меня нет никаких координат… В это трудно поверить. Это вообще получилось случайно, все думали, что он в Курске.

– А вы его где отловили? Мы тоже в Курске… – перебил было старший лейтенант, но капитан сразу сделал ему знак глазами и спросил:

– Но ведь какие-то координаты у вас есть? Иначе как бы вы встретились?

– В том-то и дело, что нет…

– Так-так, это интересно! – И капитан вернулся в свой угол к пустующим стульям. И пододвинул стул Николаю. – Расскажите, как же вы его отыскали. Или он сам вас нашел?

– Ну это уж слишком! Конечно, я искал. Только, если честно, мне и искать не пришлось. Пожаловался совершенно незнакомому человеку на эту историю…

– Совершенно незнакомому? – спросил с восторгом капитан.

– Ну да! А он как раз в день окончания конгресса позвонил и сказал, чтобы я ехал в Псков и получил там все деньги.

– Именно в Псков, а не в Новгород или, там, Ярославль?

– В Псков.

– И вы приехали на квартиру к Гуляй-Голому…

– Да нет, его привезли к какому-то храму. Ну и…

– Ну и?.. – повторил вслед за ним капитан.

– И он все деньги вернул. Капитан со старшим лейтенантом переглянулись, и лейтенант проговорил тускло:

– Лабуда это. Лапша на уши и запудривание мозгов. Такое даже в детских сказках не случается.

– Да ладно, не хочет человек рассказывать, имеет право. – И капитан поднялся. – Он, между прочим, эти деньги не украл, а, наоборот, вернул. Все до копеечки… Так ведь, Николай Николаевич?

– Ну, в общем, так. Хотя я вам на самом деле рассказал, как было.

– Или почти как было, – добавил старший лейтенант.

– Ладно, ладно, пойдем, – заторопил майор, посмотрев на часы. – Творогов выздоровеет, пусть сам и интересуется деталями. А наше дело – убийства. – И он протянул руку для прощания. – Извините, что столько времени у вас отняли, нам бы лучше с вами посидеть, за науку поговорить. Я тоже в универ на биофак, между прочим, поступал. Так что почти коллеги.

Они вышли, и Николай почувствовал, что с трудом удерживает внутреннюю дрожь. «Надо выработать четкую версию, со всеми подробностями, иначе вляпаюсь!» – подумал он тоскливо, выйдя в приемную и что-то автоматически отвечая улыбающейся секретарше. Но что его удивило – он сам при этом тоже ей улыбался и даже весело отвечал.

Мистер Фредерик Бэр, директор Международного института экологических исследований, сидел на санях так же прямо, как если бы пересекал тундру на арабском скакуне.

Два «Бурана» шли один за другим по снежной целине, не слишком отдаляясь от морского берега. К каждому были прицеплены длинные сани, которые в последние годы наладилось делать какое-то ЗАО на основе то ли ненецких, то ли лопарских нарт. Позади от самого горизонта оставался четкий след, который в ясную погоду держится неделями, а во время пурги засыпается в полчаса. Снежная пыль била в лицо. Николай Николаевич сидел на вторых нартах, натянув капюшон и прищурив глаза. Впереди на таких же санях маячила прямая спина Бэра.

Другого пути среди зимы в Беленцы не было.

Накануне, после того как Николай вместе с директорским шофером встретил важного иностранного гостя в аэропорту, завез на полчаса в институтскую гостиницу, а потом сразу они предстали перед директором, был устроен товарищеский ужин.

Едва они отъехали от аэропорта, как шофер доложил об этом по сотовому секретарше. И за следующие полтора часа в малом конференц-зале был сооружено застолье, на которое кроме директора явились два его заместителя и несколько городских начальников.

Николай исполнял роль переводчика и в глазах городских начальников ютился на нижних ступеньках иерархии, где-то рядом с официанткой. Им было невдомек, что «видный деятель международной науки посетил город Мурманск», как было сказано в первом тосте, только из-за него. И они распускали перед Бэром хвосты в надежде, что он где-то там в Берне замолвит за них словечко, когда будут распределяться очередные миллионы экологического фонда.

– Николаич, ты его спроси, может, он поохотиться желает, мы его мигом доставим на вертолете в любую точку, – предлагал один чиновник.

– А то рыбалку устроим, с отличной сауной, – вставлял другой.

Один из главных экологов мира, мистер Бэр, к их несчастью, оказался вегетарианцем, и для него пришлось быстро отправлять шофера в ближайший ресторан за салатом витаминным, брусникой с сахаром и чем-то еще.

В ответ на все соблазнительные предложения он вежливо улыбался, благодарил и обещал подумать.

После пятого или шестого возлияния Бэр заметно заскучал, особенно когда один из чиновников принялся рассказывать анекдоты про эстонцев и чукчей.

– Ты ему скажи, – пьяно кричал через стол чиновник, тыкая вилкой в блюдо с нарезанной колбасой, – вот эту колбасу он может есть смело. В ней мяса нет и не будет.

Когда же мистер Бэр корректно поинтересовался ее ингредиентами, чиновник захохотал:

– Секрет фирмы моей жены! Женушка моя этой колбасой весь город кормит, и ничего – в больницу пока никто не жаловался!

Застолье могло длиться долго, но Бэр вежливо поднялся и, сказав несколько благодарственных фраз, попросил его отпустить.

Секретарша была давно отпущена, директор вместе с заместителями вышел в приемную, чтобы дать команду шоферу. Однако шофера в приемной не оказалось, и заместители отправились его искать. А Николай вместе с Бэром вернулись в малый конференц-зал за оставленными очками.

Там оба чиновника с удовольствием допивали коньяк.

– Что, Николаич, пришел принять на посошок?! Давай, присоединяйся, – дружелюбно разрешили ему.

– Мистер Бэр оставил очки.

– Где-то тут лежали, ищи, – отозвался один из чиновников и спросил второго: – Так ты говоришь, чтО у Григорьича с сыном? Так и сидит? Ну дела!

– Главное – адвокаты бестолковые попадаются: понту много, а толку – нет.

Судя по всему, они обсуждали дела директора.

Николай подобрал очки гостя, и они сразу вышли в коридор. Там их ждал уже сам директор. Пальто на нем было не застегнуто.

– Провожу до гостиницы, – объяснил он.

Так они и погрузились в машину: рядом с водителем директор и сзади мистер Бэр с Николаем. До гостиницы было минут десять езды.

Это была обычная пятиэтажка, где жили институтские сотрудники, и Николай – тоже. Но половина первого этажа была отгорожена, и в нее был другой вход. Туда направляли командированных. А две двухкомнатные квартиры, почти всегда пустовавшие, держали для важных гостей. В одну из них Бэра и поселили.

Директор лично удостоверился, все ли в ней в порядке, даже приоткрыл пустой холодильник, а потом они пожелали Бэру спокойной ночи.

– Подожди, – попросил директор вдруг, остановившись в небольшом холле. – Присядем тут, на диване. – И он устало погрузился в мягкий диван. – Ни минуты свободной за весь день. Не поверишь, с утра ни крошки. Если бы не этот прием… И так каждый день. Ты мне скажи, от этого мистера в самом деле многое зависит? В смысле грантов для института.

– Кое-что, конечно, зависит…

– Я тебя вот о чем хочу попросить, ты там в Беленцах как-нибудь разговор поверни, чтобы институту хоть что-то перепало. А то ведь все столица утягивает. Сам понимаешь, я не за себя, за людей… Постараешься?

– Постараюсь, Павел Григорьевич.

– Ну, добро…

Они посидели несколько минут молча, и Николай собрался уже встать, но тут директор заговорил снова:

– Еще хочу тебя попросить, Николай Николаевич… Ты извини, что я про это. С тобой майор Творогов желает побеседовать, из управления, но я постараюсь их от тебя отбить… И как ты там деньги получил от этого Гуляй-Голого, это меня не касается. Главное – что выручил институт. Ты думаешь, я тогда, четыре года назад, не знал, что тебя неправильно засудили? То есть знать-то, может, и не знал, но, конечно, чувствовал! И места, когда я тебя назад принял, никакого не было, я его фиктивно создал, на свой риск! А сейчас, понимаешь, у меня у самого недавно сын попал в беду. У вас же, в Ленинграде. Почти как ты тогда. Вот я и подумал, может, у тебя там появились какие связи? Мальчишку подставили, взяли его, придурка, главным бухгалтером. Он и обрадовался, наподписывал за две недели какие-то бумаги, ни в чем толком не разобравшись. А теперь все с деньгами в бегах, а он – в Крестах. Это мой сын от первого брака.

– Павел Григорьевич! У меня, ей-богу, нет никаких знакомств.

Николай видел, как мучается, рассказывая о своем сыне, директор, и ему неловко было отказывать в услуге. Но и в самом деле, кому он мог позвонить?

– И хорошо, что нет! Ты мне и не рассказывай ничего. А начал бы рассказывать, я б сам тебя перебил, потому что не надо мне ничего этого знать. Но все-таки, как отца родного, как брата, прошу! Вернетесь с Бэром из Беленцов, может, поможешь? – Голос директора даже дрогнул. Видимо, он с трудом удержался, чтобы не всхлипнуть. – Ну, пойдем. Тебе здесь рядом, а мне еще снова в институт, с бумагами сидеть.

Войдя в свою квартиру, Николай, не раздеваясь, включил ноутбук и набрал электронное послание:

«Дорогой Лева!

При возможности я с удовольствием постараюсь сделать для Вас что-нибудь полезное, однако боюсь, что в том смысле, о котором идет речь, толку от меня никакого не будет.

Например, я совсем ничего не знаю о предмете Вашего нынешнего интереса. И лишь случайно узнал, что сейчас он живет в Петербурге где-то поблизости от Финляндского вокзала, а прежде недолго был главным бухгалтером. Вот, собственно, и все.

С удовольствием отвечу на вопросы из сферы, в которой я смыслю чуть больше».

Переслав письмо, Николай стер его из компьютерной памяти и лишь после этого снял куртку.

Он решил посидеть за компьютером, но только вывел файл с последними опытами, как зазвонил телефон. И Николай с удивлением услышал голос Фредерика Бэра.

– Мистер Горюнов, я боюсь показаться назойливым, но, если у вас нет срочного дела, не согласились бы вы немного погулять со мной по городу?

Мистер Горюнов ответил, что с удовольствием, и через десять минут снова вошел в тот самый холл, где недавно сидел с директором.

– Я когда-то был в Мурманске, – сказал Бэр, когда они вышли из гостиницы, – но, пока мы с вами ехали из аэропорта, не узнал ни одной улицы. Я даже не могу представить, в какой стороне порт.

– Там, – показал Николай Николаевич.

– Тогда я хотел бы подойти к нему ближе. В то время его сильно охраняли, но ведь шла война…

– Вы участвовали в войне? – удивился Николай Николаевич. – Никогда бы не подумал!

Бэр в ответ лишь довольно хмыкнул.

– Сейчас порт тоже охраняют, но я знаю много проходов, если вы хотите, я проведу вас…

– Я был тогда молодым врачом. Плавал на военном корабле с караваном. Мы возили вам грузовики, тушенку…

Слова «грузовики» и «тушенку» Бэр выговорил по-русски.

– Нас бомбили в пути, и у меня в лазарете на судне было много работы. Большая практика, – добавил Бэр и грустно рассмеялся. – Вы тогда еще не родились?

– Нет, мистер Бэр. И даже мои родители были маленькими детьми.

– Да, в молодости я часто удивлялся способности человека соединять несколько веков. Например, мой дед хорошо знал Авраама Линкольна, а я – хорошо знал своего деда.

– А мой дед однажды разговаривал с Иосифом Сталиным. Правда, это не спасло его от тюрьмы и гибели.

– Зато теперь мы оба идем посмотреть, как сегодня выглядит порт, – пошутил мистер Бэр. – И вы своим внукам сможете рассказать про Сталина.

– И про Линкольна.

На сами причалы они выходить не стали. Взглянули издалека, как маячат квадратные коробки ледоколов, несколько ржавеющих корпусов рыболовных баз, пропахших навсегда вонью протухшего рыбьего жира.

Николай Николаевич в самом начале мурманской жизни был когда-то на одной такой плавучей фабрике. Тогда еще тут вовсю бурлила жизнь. По Баренцеву морю сновали флотилии сейнеров. И заполненные рыбой сейнеры ежечасно причаливали к обоим бортам базы посреди моря, перекачивали по широкому гофрированному шлангу свой улов в ее трюмы. А там, на базе, шла трехсменная безостановочная работа: один вид рыбы морозили, другой – сушили и перемалывали в муку.

Теперь, с тех пор как большую часть улова стали продавать в Норвегию, громадное пространство порта сильно обезлюдело.

– Ничего не могу узнать! – с грустью проговорил мистер Бэр. – Все чужое.

«Да уж как тут узнать то, что было шестьдесят лет назад, – подумал Николай, – если за десять лет все так переменилось!»

Они пошли назад, немного помолчали, и Бэр с той же грустью спросил:

– Как вы считаете, мистер Горюнов, в мою программу возможно вписать посещение городского кладбища?

– Кладбища? – переспросил Николай.

– Когда-то у меня здесь была русская девушка Марта. И я даже думал жениться. Вы не поверите, мистер Горюнов, но я тогда очень хотел жениться на ней, а потом лет тридцать вовсе ее не вспоминал. Ни разу! Но сейчас вспомнил даже русские слова, которым она меня научила! – И он заговорил по-русски стихами: – Я вам пишу, чего же болин. Что я могу еще сказать… Так?

– Приблизительно, – подтвердил Николай Николаевич. – Это написал Пушкин. Знаменитое «Письмо Татьяны».

– Да-да. Она мне называла имя этого вашего поэта. Александр Сергеевич. Она тогда кончила школу и хотела стать врачом. Мой Бог! Ей лет сейчас было бы семьдесят пять! Я хочу, чтобы вы помогли мне посетить местное кладбище, мистер Горюнов. Я должен разыскать ее могилу и положить ей цветы.

Так Николай Николаевич и оставил Бэра, когда они подошли к гостинице. Вместе с его сентиментальными воспоминаниями. А сам, вернувшись в свою квартирку, сразу засел за ноутбук. И с удовольствием прокорпел часа два над таблицами.

Утром, перед тем как упаковать компьютер в водонепроницаемый противоударный чехол для перевозки в Беленцы, Николай снова включил его на минутку. И даже принял электронную почту. Пришло письмо от Вики, которое она посылала с библиотечного компьютера. И другое, которое было ответом на его вчерашнее послание. Этот электронный ответ Николай прочитал с удивлением.

«Милостивый государь Николай Николаевич!

Премного Вам благодарны за доставленные сведения. Это как раз то, что необходимо нам.

С сердечным приветом,

Ваш Лев».

Теперь, сидя на санях с грузом и глядя на прямую спину мистера Бэра, маячившую впереди в облаке снежной пыли, Николай раздумывал над тем, что же такого ценного он сообщил Пскову. И строил разные предположения.

Все они сходились к одному: ему надо как-то исхитриться, чтобы дистанцироваться от Пскова. Но сделать это деликатно. Иначе его проглотят или они, или незнакомый майор Творогов.

Прием у экстрасенса

По вторникам и пятницам у Андрея Бенедиктовича Парамонова происходили занятия, наводящие на него уныние. Он принимал женщин, страждущих его помощи. С мужчинами работать ему было отчего-то всегда труднее, видимо, такие уж были свойства его собственных полей, и от приема мужской части населения он отказался еще в Перми. Здесь же, в Петербурге, на первичном отборе клиенток работала сама Инга, и, если звонил мужской голос, она объявляла, что доктор Парамонов сможет принять только месяца через три, советовала обратиться к какой-нибудь бабе Нюре или ведунье Виолетте. Даже давала их телефоны. Туда они и устремлялись, потому что такой клиентуре, особенно мужикам, помощь требовалась немедленно или никогда.

Контингентом Парамонова были дамы, где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Их проблемы он знал наизусть, и уже по тому, как клиентка входила к нему, здоровалась, садилась напротив за черный столик с двумя горящими свечами и зеркалом, он мог перечислить ее явные и тайные притязания.

Кабинет для приема клиентов он оборудовал вместе с Ингой, как и все свое дело. Они купили на Старо-Невском, в старом фонде, на четвертом этаже довольно странное жилье, угрохав деньги, привезенные из Перми. Инга готова была тут же летать от счастья – это было именно то, что им требовалось. Квартира после прихожей разветвлялась на два коридора, В левом была кухонька и комната, туда в дни приема двери были наглухо закрыты. Прихожую они переделали под небольшой офис. Там стояли современный столик с компьютером, кресло на колесиках с откидной спинкой. Это, как говорила Инга, внушало клиенткам подсознательную уверенность в том, что доктор Парамонов не чужд самым современным методам.

– Вспомни, как был сражен Станиславский, когда навестил мистика Метерлинка и тот повез его в современном автомобиле, – говорила Инга, рисуя план приемной.

Дальше начинался мир магии. Из офиса с белыми стенами клиентки попадали в коридор, оклеенный черными с золотом обоями. Они шли по этому довольно длинному коридору, а с потолка висели над их головами абсолютно черные коряги причудливой формы. Клиентки подходили к деревянным дверям, и те разъезжались сами, а потом мягко соединялись. И хотя здесь срабатывали обычные фотоэлементы, как в метро, такие двери сильно воздействовали на воображение дамочек, как и сам коридор, освещаемый к тому же несколькими лампочками в черных с небольшими отверстиями светильниках.

В кабинете, где у стены, завешенной черными бархатными портьерами, за столиком их ждал экстрасенс, все тоже было продумано. Паркет был выкрашен белой краской и покрыт несколькими слоями лака. Потолок они покрасили в алый цвет. А стены оклеили теми же черными с золотыми нитями обоями, что и коридор. Стоило задуть свечи – и в кабинете становилось абсолютно темно: окна они завесили черной тканью наглухо.

Другой мебели, кроме узкого столика и двух стульев, здесь не было.

На стенах, как и в коридоре, висело несколько причудливых коряг да справа на стене белел, оскалив зубы, человеческий череп. Череп был слегка увеличенным учебным муляжом, но на фоне черной стены выглядел впечатляюще.

Черные бархатные портьеры, на фоне которых сидел доктор Парамонов, могли раздвигаться нажатием кнопки, которая пряталась с внутренней стороны стола. И тогда за ними обнаруживался альков. Там почти все пространство занимала огромная кровать под балдахином, которую Инга называла траходромом. Эту кровать, купленную в комиссионном на углу Разъезжей и Марата, грузчики едва проволокли в квартиру. Но Инга считала, что она здорово способствует наиболее полному усвоению особо избранными клиентками энергии Парамонова.

Теперь, после почти десяти лет совместной жизни, даже самому Андрею Бенедиктовичу трудно было различить, где его жена думала и действовала благодаря его внушениям, а где по собственной инициативе – так все в ней сплелось. Однако он регулярно входил в ее подсознание, аккуратно его подчищал от ненужных влияний и подправлял развитие. В принципе, он мог бы устранить в ней и птичьи наклонности, но не делал этого, так как делу они почти не мешали.

В далекие брежневские времена, стоило ей заявить двум-трем знакомым, что она, вообще-то, птица и по ночам часто летает, как ее немедленно волокли в психушку. Теперь же такое свойство вызывало к ней особую симпатию, особенно у деловых, насквозь прагматичных мужиков. Парамонов с трудом удерживался от хохота, когда недавно на приеме у вице-губернатора по культуре, куда они попали благодаря ее же хитроумному плану, Инга брякнула это самое. А вице-губернатор ответил ей в том же тоне, что и он себя чувствует тоже – орлом, а жену свою – курицей. Знатный чиновник потом еще раз подошел к ним, чтобы развить тему.

– Это хорошо объясняется современными естественнонаучными взглядами, – многодумно говорил вице-губернатор. – Богу, как и президенту страны, некогда заниматься такими мелочами, как расселение душ по телам. Он осуществляет общее руководство миром. Поэтому иногда мужские души попадают в женские тела, женские – в мужские. Отсюда случаются те, кого называют голубыми и розовыми. А в ваше прекрасное тело ангелы, заглядевшись, поместили душу птицы.

Такого прогресса во взглядах крупного городского чиновничества Парамонов не ожидал. И что забавно, Андрей Бенедиктович именно так же объяснял Инге ее странности много лет назад, когда она приехала к нему в Пермь.

Она и теперь, засыпая, часто начинала помахивать, как бы в полете, руками и покряхтывать. И эту ее стадию сна Андрей Бенедиктович никогда не затрагивал. Забавно, что такие лебединые сны почти всегда перетекали в другие, когда она, не открывая глаз, крутилась рядом с ним, хватая его за интимные места и, как сомнамбула, умоляла: «Трахни меня скорее! Ой, скорей меня трахни!»

Лишь спустя некоторое время, в момент полного получения от него энергии, она выходила из сна и еще через несколько минут размягченно делилась: «Как я хорошо летала сегодня!»

Андрей Бенедиктович входил в ее утренний сон, давая общее направление на несколько дней вперед, а потом изумлялся, как Инга, в зависимости от обстоятельств, развивала эти его указания.

В практической, низменной жизни она стала гением.

Инга сама подбирала Парамонову клиенток, ошибившись лишь однажды. Но в тот раз ошибся и он. В результате они оба едва успели исчезнуть из Перми.

Женщина, умолявшая его сегодня о помощи, тоже не вызывала радости. Она записалась на прием после сеанса на Невском. И вроде бы готова была заплатить за лечение все, что у нее имелось. Поэтому Инга включила ее в список первой. Оставалось установить размеры этого всего.

Владлен успел подсуетиться и подложил кое-какие прослушки. В основном разговоры с врачами да по телефону с мужем. Муж, судя по этим прослушкам, работал у нее в Мурманске. И большого богатства у них не наблюдалось. В таком случае можно будет ее отпустить на все четыре стороны в состоянии сладостного счастья, превратив в еженедельную посетительницу платных сеансов.

Женщина вошла в кабинет и, робея, остановилась у дверей.

– Проходите, садитесь, Виктория Владимировна.

Бархатные интонации его были отработаны до автоматизма.

Она неловко села напротив, и доктор Парамонов посмотрел на нее своим изучающим взглядом.

«А ведь ничего дамочка, очень даже ничего», – подумал он, но сказал совсем другое, в своей много раз отработанной интонации:

– Сядьте свободнее, расслабьтесь, так нам будет легче беседовать. Я знаю, у вас беда с сыном, и, судя по всему, вы уже теряете надежду. А что же муж? Он… – Парамонов помедлил, как бы вглядываясь в ее эфирное тело, – он… у вас, судя по состоянию вашего эфирного тела, чаще в отъезде. Ведь так?

– Так, – подтвердила удивленная клиентка. – Муж работает…

– Да, я вижу… – перебил ее Парамонов, продолжая вглядываться, – хорошо вижу… северное море, какие-то корабли… Это… это похоже на Мурманск…

– Мурманск! Да-да, муж работает в Мурманске! – изумилась женщина, подавшись к нему и расслабившись.

В такой-то миг он ее и поймал.

– Спать! – приказал Парамонов.

Она вздрогнула и сразу закрыла глаза, ровно задышав. А он перешел к самым обыденным формулам внушения:

– Вы спите, вам очень хорошо, все горести забыты, вы слышите только мой голос и разговариваете только со мной. Вика, вы спите и разговариваете только со мной. Вам тепло и уютно. Сколько вам лет, Вика?

– Тридцать пять, – отозвалась она робко. И едва-едва, очень смущенно улыбнулась.

«Хороша, очень хороша», – подумал Парамонов снова и почувствовал, как взбадривается от радостного ощущения власти над этой еще несколько минут назад незнакомой женщиной. А потому сам неожиданно для себя заговорил о муже:

– У вас хороший возраст, и вы красавица. – Ему показалось, что клиентка стала уплывать в обычный сон, и он напомнил: – Вы спите и слышите только мой голос. Ваш муж часто приезжает домой?

– Редко. Очень редко.

– Вы его ждете? Вы тоскуете по мужу?

– Да, тоскую очень.

– У вас есть другой мужчина – друг или любовник?

– Нет! Нет и никогда не было!

От этого предположения клиентка пришла в такой испуг, что снова начала просыпаться, но он опять успел вернуть ее в состояние раппорта.

Даже в гипнотическом сне она продолжала смущаться, и это манило его. Поэтому Парамонов решил слегка с ней позабавиться. Что делал далеко не с каждой.

– Сейчас я устрою вам встречу с вашим мужем. Вы у себя дома. Вы уже слышите, как муж подходит к двери. Поднимитесь ему навстречу.

Она послушно встала и замерла, вслушиваясь. Глаза ее были широко открыты, на лице – надежда и особенное выражение ласки, любовного ожидания.

– Вы открываете дверь, перед вами стоит ваш муж, вернувшийся из Мурманска.

Парамонов тихо встал и приблизился к ней.

– Обнимите своего мужа. Он так счастлив быть с вами.

И она послушно обняла Парамонова, приникла к нему так, как, видимо, приникала к мужу, уткнулась носом куда-то ему в шею и прокурлыкала:

– Приехал наконец!

И тут он почувствовал, что не зря затеял эту игру. Из ее сущностного тела исходила такая энергетика, о которой его владелица сама и не догадывалась. И он уже представил, как прямо сейчас передаст ей собственную энергию, а в момент апогея превратит ее в своего рода космический насос и, установив медитационное равновесие санс-полей, перекачает в себя энергию космоса! Редчайшие из клиенток подходили по своему биоэнергетическому полю для этого. Это было удивительным везением!

– Вам хорошо вместе с мужем, вам очень хорошо вместе, и ничто не мешает вашей близости, – проговорил Парамонов и, одной рукой обнимая ее, другой протянулся к кнопке, раздвигающей портьеры.

«Вот Инга удивится! С первой клиенткой, а уже…» – подумал он весело. Но в это же мгновение увидел на лице женщины испуганное выражение.

– Скажите своему мужу, что вас так испугало? – успел скомандовать он.

– Коля! – тихо проговорила клиентка, по-прежнему видя в Парамонове своего мурманского мужа. – Коля, милый! Что с тобой? Ты хоть взгляни на Димку! Димка же не спит! У него только что был приступ!

«Ни фига себе! – промелькнуло у Парамонова. – Лихо она вошла в роль!»

В такой ситуации полагалось немедленно и аккуратно строить мост к отступлению. Иначе клиентка могла окончательно выйти из-под его контроля и неприятно удивиться, увидев себя в объятиях не мужа, но врача.

– Вы спите, спите! Вы слышите только мой голос. Вам хорошо и радостно. Вам никогда не было так хорошо, – проговорил он и, отпустив ее, пошел к своему месту. – Садитесь и спокойно расскажите мне о болезни своего сына. Я ваш друг, и я обещаю вылечить Диму.

Женщина смотрела на него легко и доверчиво. Куда только усталость слетела с ее лучистых глаз! И ни один посторонний не догадался бы, что она находится сейчас под полным его контролем.

Она достала из сумочки толстенную медкарту. Прочесть там было, конечно, невозможно ни одной страницы. Уж эти врачебные и медсестринские почерки из районных поликлиник! Их разве что спецслужба, состоящая из десятка дешифровщиков, смогла бы разобрать.

Лишь на первой странице красными чернилами было выписано крупными буквами: «Бронхиальная астма. Аллергия». В принципе, это он знал и так.

– Как часто мучают приступы вашего Диму? – спросил он участливо.

Сейчас, пока она спала, ему можно было не разыгрывать око всевидящее.

– Почти каждую ночь.

– К районному аллергологу обращались? Пробы делали?

– Мы убрали практически все: кошку, ковер, рыбу, цитрусовые.

– Куру? Какую вы даете ему куру?

– Я знаю. Импортными курами мы не кормим давно. Пробы делали, но так никто мне толком и не сказал, чего нам следует опасаться. Получается, что нужно опасаться всего.

Случай, как он понимал, был хотя и тяжелым, но довольно стандартным. Он подумал несколько секунд, решая, стоит ли браться за это дело, а если стоит, то сколько с нее запросить. И вдруг заметил, что клиентка стала как-то уж слишком ровно дышать. Она опять явно уплывала от него в обычный сон.

– Вы слышите мой голос! – проговорил он требовательно. – Вика, вы слышите только мой голос. Вам хорошо и радостно. Вы никогда не чувствовали себя такой спокойной и счастливой. Улыбнитесь мне. У вас очень красивая улыбка.

Она улыбнулась. И в нем опять слегка шевельнулось желание.

«Да что это я: уже с первой! – одернул он себя. – Надо быстрей выводить ее, и гудбай!»

– Вам еще никогда не было так хорошо! По счету три вы проснетесь и забудете наши разговоры. Весь день у вас будет легкое приподнятое настроение. Вам захочется снова прийти ко мне на прием. Только я буду делать вас здоровой и счастливой. Вы придете ко мне, едва я позвоню по телефону и скажу: «Вика, вас приглашает доктор Парамонов!» Эти слова будут сигналом, по которому вы, бросив все дела, сразу придете ко мне. На счет три вы проснетесь и почувствуете радостное приподнятое настроение. После этого оставите моей секретарше сумму, которую она вам назовет. Вам никогда не было так хорошо! Вы чувствуете себя свободной и счастливой! Один, два, три!

Он скомандовал. На счет три она легко вздрогнула и огляделась, как бы соображая, где находится. И спросила со смущенной улыбкой:

– Я, кажется?..

– Все хорошо, Виктория Владимировна, – успокоил ее доктор Парамонов. И голос его звучал дружески. – Вы рассказывали мне о болезни вашего Димы. Уверен, что я справлюсь с его астмой, и готов прийти завтра. Сейчас вы снова направитесь к моей секретарше и решите с ней финансовые вопросы.

Он не сказал, какую сумму Инга запросит с нее за визит. Инга в этом разбиралась неплохо сама – с кого и по скольку. С другой стороны, освобождение от болезни этого стоит.

– Я приду к вам завтра в семнадцать. Это для вас удобно?

Женщина, чуть помедлив, кивнула.

«А все-таки очень хороша, – подумал он снова с удовольствием. – Ну ничего, никуда от меня не денется. И я от нее обязательно заряжусь».

Он поднялся, проводил ее до двери. И, пока клиентка шла по коридору, у Инги прозвучал короткий мелодичный сигнальчик.

Следующие клиентки были скучными неинтересными тетками, но он работал и с ними. Правда, не слишком при этом тратился.

Одна – неаккуратная, толстая, с животом, свисающим набок – решила дознаться, в каком направлении гуляет ее муж. На всех ее пальцах были золотые кольца с бриллиантами, и Парамонову захотелось рассмотреть их с лупой – наверняка камушки-то фальшивые. Мадам была готова заплатить хорошо, Инга потому ее ввела в список.

К счастью, Владлен успел подсуетиться и тут. Андрей Бенедиктович успел прочитать несколько расшифровок не только ее телефонной болтовни, но и интимных разговоров сына. С мужем же было не все ясно.

Тетка ввалилась в кабинет, как в собственное жилье, нисколько не удивившись антуражу, а может, и не заметив его. Уселась на металлический стул, где только что сидела клиентка Вика, и шумно задышала.

– Фотографию мужа принесли? – спросил Парамонов.

– А как же, – отозвалась толстуха. – И его, и его двух баб. Вы мне, главное, укажите, с какой из них он время проводит. А если с обеими, так и скажите. А то как ляжем – он пустой.

От женщины несло потом, и Парамонову захотелось скорей ее отодвинуть.

– Кладите на стол фотографии и отъезжайте на стуле к середине кабинета, – нашелся он что сказать. Благо эти современные стулья ставят на ролики.

Сам же он изобразил, что впивается взглядом в фотографии. Хотя, если честно, глаза бы его не глядели на эти рожи. У мужа было лицо самодовольного бугая. Такой волевой руководитель, который, заперев кабинет, драит секретаршу. Обе бабы, толстые и грудастые, словно взяты из буфета мелкой железнодорожной станции. Насмотревшись на них, Парамонов прикрыл глаза, откинулся на спинку и заговорил, как бы отстраняясь от вещного мира:

– Вижу, вижу… Двухкомнатная квартира на пятом этаже… Это – ваша квартира… Ваш муж… Но там какой-то еще молодой мужчина.

– Это кто же еще там? – поинтересовалась тетка.

– Имя молодого мужчины… – Парамонов сделал вид, что вслушивается в эфирный мир, – имя молодого мужчины – Артем. Артюха…

– Так это ж сын мой! – обрадовалась клиентка, нисколько не удивившись сеансу ясновидения, которое доктор Парамонов только что перед ней продемонстрировал.

– Сын разговаривает по телефону… Я даже могу расслышать имя женщины, с которой он беседует. – Парамонов поднял предупреждающе руку, чтобы клиентка нечаянно его не отвлекла. – Да, я слышу… Женщину зовут Ольга.

– Верно! Его полюбовница! – снова обрадовалась клиентка. – Уж три года как любятся.

– Но у Ольги есть муж. И она не хочет с ним разводиться. Да, его зовут Виктор.

– Ага, Виктор. – Клиентка не удивилась и тут.

Это была вся информация, которую удалось надыбать Владлену по прослушке. Небогато. Но все же доверие клиентки было установлено.

Парамонов вынул из выдвижного ящичка золотистую нить с медным отполированным шариком на конце. Это был один из его рабочих инструментов – маятник. Зажав свободный конец нити, он вытянул руку с маятником так, чтобы шарик висел над фотографиями.

Методом Штангла он пользовался давно, даже не догадываясь, что этот метод так называется. Парамонову рассказал о работе с маятниками один забавный старикан в Перми. Только старик чаще привязывал охотничий нож на толстую веревку. Ну а уж Андрей Бенедиктович усовершенствовал этот метод, как сумел. И лишь потом прочитал о нем в книгах Штангла.

Расслабив руку, он сосредоточился на вопросе о первой женщине. Вопрос, обращенный к Высшим силам, всему миру и самому себе, так и звучал: «Есть ли интимная связь между мужчиной на фотографии и первой женщиной?»

В отличие от мнимых сеансов ясновидения такой диалог с маятником был настоящей работой экстрасенса. И порой он давал поразительные результаты. Правда, иногда наоборот – самые дикие. Маятник, поколебавшись немного, стал уверенно вращаться против часовой стрелки.

– Первая женщина отпадает, – сообщил Парамонов клиентке, которая смотрела на его манипуляции с маятником равнодушно, словно он при ней занимался этим ежедневно.

– Это Зинка, с его работы. Значит, с ней чисто дело? – переспросила она все же.

– Испытаем вторую, – сказал Парамонов вместо ответа.

Он снова расслабил руку и спросил о второй.

Однако и насчет второй ответ тоже был отрицательным.

Работу с маятником Парамонов любил. С тех пор как он потерял связь с Высшими силами, которая проявлялась у него сама по себе в детстве, это была одна из немногих ниточек, связывающая его со Вселенским разумом, Богом или, наоборот, с Сатаной. Маятник не требовал никаких сверхспособностей. И работать с этим простейшим инструментом мог бы научиться почти каждый. Если бы тренировался столько, сколько он.

«Хотя бы знать, в какой области трудится», – подумал о мужике Парамонов. Назовешь генеральным директором, а он, оказывается, на пару с лицом кавказской национальности всего-навсего держит ларек с шавермой. В принципе, эту бабищу можно было бы усыпить и пройтись вместе с ней по ее жизненному пути. Там бы какая-нибудь деталь высветилась. Но не хотелось полоскаться в ее подробностях. Потом до вечера будешь чувствовать себя немытым.

Но что-то говорить было надо. Тетка, шумно дыша, по-прежнему смотрела на него хотя и вяло, но требовательно.

Можно было с помощью маятника начать игру в вопросы и ответы. Идти, так сказать, от общего к частному. Но и эту волынку не хотелось начинать из-за нее.

Он снова прикрыл глаза и решил попробовать ускоренный метод – вступить в контакт с эфирным телом этого мужика. Даже произнес мысленно несколько заклинаний.

Как ни странно, что-то забрезжило. Словно проступающую из тумана, Парамонов увидел мужскую компанию, которая расслаблялась. Все они сидели обнаженными, прикрыв тело простынями. Выпивали. С ними была и дама. Но одна. И вроде бы они играли в карты. Да. Трое полуобнаженных мужчин, у одного были усы, с какими изображали маршала Буденного. И с ними полуодетая дама.

Вот откуда у Владлена в прослушке были слова: «Завтра встретимся на Пятой Советской, там и обсудим». Это сказал мужу клиентки кто-то другой. И в другом звонке тоже обозначалась эта Пятая Советская. На этой улице, по сведениям Парамонова, был полулегальный салон с сауной и прочими устройствами для расслабухи. Оттуда даже приходил вполне приличного вида человек, который предлагал ему там раз в неделю работать. Деньги обещались хорошие. Но только Парамонов не любил работать с мужиками.

Туманное видение исчезло, изгнанное веселой мыслью: ничего себе парни устроились – интимный салон преобразовали для игры в подкидного дурака. А может, в преферанс или бридж.

– Я увидел вашего мужа, но не с женщинами, а в кругу приятелей. У одного из них – большие усы.

– Ага, Витька Чемоданов! – обрадовалась клиентка. – Вместе работают. Ну и чего они там делали – водку хлестали? Так мой вроде бы не хмельной. – Она спросила это так, как будто он только что сунул голову в соседнюю комнату, где и узрел ее мужа.

– В карты играли.

– В карты?! – И клиентка из вялой тестообразной мгновенно преобразилась в мускулистую тигрицу. Она даже со стула соскочила. Словно надеялась тут же застать мужа за этим занятием. – В карты?! Я ему покажу карты! Я его из этих карт десять лет назад вытащила! Так он снова туда! Вы мне эту… видеозапись можете представить, с кем он там играет? Я бы за нее хорошо заплатила.

– Нет, таких возможностей пока нет, – с сочувствием развел руками Парамонов.

После того как по телевизору показали министра и генерального прокурора с женщинами, народ словно взбесился. Всем подавай видеозаписи с видениями.

– Я бы вам хорошо заплатила за такую пленку, – снова повторила клиентка.

«А что, если Владлен под суетится и с гляделкой…»

– Это будет очень дорого стоить, – проговорил он с сочувствием – Для записи видений нужна особая аппаратура…

– Да заплачу я!

Ей прямо не терпелось уличить мужа в этой игре. Даже несмотря на то, что в прошлые годы он, видимо, немало принес ей в своем клювике.

– Финансовые вопросы решает мой менеджер. Сейчас вы пройдете к ней и там договоритесь.

Когда клиентка наконец вышла и побрела по коридору, Парамонов связался по внутренней линии с Ингой.

– Сейчас у тебя будут видеозапись просить, – сказал он и весело хмыкнул. – Меньше чем за триста не соглашайся. И сто – аванс.

Самому же ему явно требовалось минут десять отдыха. И неплохо было бы проветрить кабинет. Не хватает еще, чтобы до вечера сохранился запах этой толстой дуры. Однако он, конечно, в очередной раз сотворил чудо – узреть такое видение! Это поразительно, что у него получилось. Причем перед кем, перед свиньей, которая его чуда даже не оценила, не догадалась!

Парамонов слегка раздвинул портьеры и, потянув за шнур фрамуги, со стуком открыл ее. Такие были окна в этой квартире, когда они с Ингой ее нашли, – с фрамугами. Их заменять не стали.

Зато со следующей клиенткой получилась накладка.

– Она просто мотылек, я даже поначалу решила, что школьница, – говорила Инга. – Так она паспорт стала совать. И фамилия у нее смешная – Поросёнкова. Просто умоляла ее записать! По личному делу. Ты ее в две минуты отработаешь. И потрахать тебе будет ее интересно.

У Инги была забавная черточка. Так же как некоторые мужики входят в сексуальный экстаз от зрелища розовой любви, ее возбуждали сюжеты, в которых он передавал клиенткам свою энергию. Она не только не испытывала ревности, разглядывая их на экране монитора в своем офисе, переделанном из прихожей, а, наоборот, постоянно подталкивала его к исполнению своей роли.

Но с юной клиенткой у него не получилась.

Инга клялась потом, что видела ее и только ее на экране перед входной дверью. После этого открыла электронный замок. И тут рядом с ней мгновенно возник телохранитель – верзила лет сорока, с лапищами, заросшими почти как у обезьяны, – только светло-рыжим ворсом.

– Когда вслед за ней просунулся ее амбал, я ее даже не узнала, – оправдывалась Инга. – А потом решила, что она своего отца приволокла.

Юный мотылек оказался весьма опытной ночной бабочкой и, судя по сопровождавшему охраннику, припаркованной теперь к очень крутому мену.

На этот счет у Инги на стене висели строгие правила. Запрещалось входить в кабинет к экстрасенсу с оружием, химическими и взрывчатыми веществами, сотовыми телефонами, животными, а также приводить посторонних лиц.

Мотылек, как оправдывалась потом Инга, вроде бы даже щебетал своему охраннику:

– Вась, ты погуляй полчасика во дворе.

– Во дают, – возмущалась потом Инга, рассказывая об их приходе, – и никакой разницы в возрасте. Она ему в дочки годится, а тоже – на «ты». Скоро от них вообще проходу не будет, всех мужиков приберут!

– Не-а, Вась, правда. Разомнись, машину протри… Я тут-то уж сама… – продолжал уговаривать мотылек.

Но у охранника Васи на этот счет были строгие инструкции.

– Это же экстрасенс, доктор! – вступилась за мотылька Инга. – Вы что же, и на прием к гинекологу ее сопровождаете?

– Ты чего? – с недоумением уставился на нее охранник. – К гинекологу ее шеф водит! А я – за дверьми.

– Андрей Бенедиктович, что мне делать? – спросила Инга по внутренней связи.

При клиентах она звала его только по отчеству. А при таких клиентах она к тому же не только не скрывала, наоборот, демонстрировала, что современная магия тоже не чурается новейших средств коммуникации.

– Телохранитель требует, чтобы его пропустили вместе с дамой. Я их снимаю с приема?

– Пропустите, – как можно доброжелательнее ответил Парамонов. – Пусть охранник убедится в безопасности помещения. И скажите, что за дополнительную плату он сможет наблюдать за ходом сеанса из приемной.

Так они и вошли к нему вдвоем – ночная бабочка, по лицу – и в самом деле школьница, со своим охранником. Охранник своими размерами производил серьезное впечатление и наверняка об этом знал. И даже говорил рокочущим басом.

– Я безопасность обеспечиваю, все ясно? Но если у вас тут спокойно, разговаривайте, только без лишнего, – предупредил он и с интересом оглядел стены. – Череп, извините, вы из могилы выкопали или купили у кого?

– Череп? – переспросил Парамонов и оглянулся. – А, этот… – И с деланным спокойствием добавил: – Это череп одного врага. Сам принес, когда его на свидание с Богом послали.

Охранник шутку принял, еще раз внимательно осмотрел стены, пол, потолок и удалился. Парамонов знал, что теперь этот тип будет сидеть рядом с Ингой, уперевшись глазами в камеру и следя за каждым его жестом, а может быть, заодно и попытается подбить клинья к самой Инге.

Клиентка оказалась шустрой девицей. По телефону она убеждала Ингу, что ей необходимо обсудить с доктором Парамоновым одну личную проблему. Подслушку Владлену поставить не удалось. Охранник, вышедший на звонок, не пустил его дальше лестничной площадки, объяснив, что любого мастера они вызовут сами, а расположение газовых труб он может проверять у себя в гробу.

– Рассказывайте мне, Наташа, подробно о своих личных проблемах, – попросил Парамонов, когда усадил ее все на тот же металлический стул с колесиками. – Мне важно послушать, как их воспринимаете вы сами. – Он попытался подавить во взгляде, который направил ей в глаза, все сексуальное. Но почувствовал, что взгляд от этого становится пустым и лишенным энергии.

Девочка была вполне, как говорят, сексапильной. И, судя по макияжу, по ухваткам, имела немалый опыт общения с сильным полом. Это несмотря на юное личико. Но похоже, что в голове у этого мотылька если и жила какая-нибудь мысль, то всего только одна.

Однако это оказалось не так. Девица сразу его удивила.

– Можно, я вам лучше опишу свою проблему, – вдруг попросила она.

– Пожалуйста.

Такое у него на приеме тоже происходило, хотя и редко. Парамонов подвинул к ней листок бумаги, капиллярную ручку.

Минуты полторы, пока девица старательно что-то выписывала, они сидели молча. И Андрей Бенедиктович представил, как ерзает в приемной ее охранник. Потом бумага была передвинута к Парамонову.

«У меня угнали „тойоту“. Помогите ее найти, пока мой спонсор не вернулся из Новой Зеландии, чтобы он ничего не узнал. Он прилетит через две недели. Мне сказали, что вы это умеете».

Вот, оказывается, какую она хотела обсудить с ним проблему.

«Почему вы об этом не говорите вслух и есть ли у вас фотография жертвы? – написал он на том же листе, хотя бы потому, что задать какой-то вопрос был должен. – Мне нужен снимок украденной машины. Без него я не смогу вам помочь».

Он сомневался, сможет ли помочь и со снимком, но игру стоило продолжать.

Девица кивнула, порылась в сумочке и выложила фотографию «тойоты» на фоне пляжа, а заодно и себя с подругой, которая была чуть старше. Пляж был, по-видимому, наш, северный – там рядом с сосной росла береза, но при этом нудистский, потому что обе – и девица и подруга – стояли перед «тойотой», гордо демонстрируя все свои прелести. Это клиентку нисколько не смущало и сейчас.

Девочка была хороша, да и подруга тоже.

«Мой охранник об этом знает, но он сегодня выходной. А Васе знать не нужно. Поможете?» – написала она свой ответ.

– Очень трудная работа, и я не уверен…

– Ну попробуйте! Вы хотя бы попробуйте! Мне больше некого попросить! – стала уговаривать.

И Парамонов, уже ругая себя, неожиданно ей поддался.

– Хорошо, я попытаюсь.

Как знать, вдруг чудо, которое он продемонстрировал предыдущей клиентке, повторится еще раз. Знать бы заранее, поменять бы их местами… Зато если он найдет эту угнанную «тойоту», укажет место, где машину спрятали для отстоя, это же какая толпа привалит новых клиенток. Девица наверняка поделится с подругами. И клиентки будут не чета кругу его задрипанных дамочек, у которых квартиры так далеко от центра, что их покупают только за полцены.

Он закрыл глаза, расслабился и постарался вызвать видение. Что-то вроде бы брезжило, всплывало, но это было чем угодно, только не «тойотой».

«Попробую маятник», – решил он. И потянулся за нитью с золотистым шариком. Надо было сразу взяться за него и пойти, как обычно, от общего к частному.

– Я стану задавать маятнику вопросы, молча. И если ответ «да», маятник станет вращаться по часовой стрелке, если «нет», то против часовой, – объяснил он девице и задал первый вопрос: «„Тойота“ действительно угнана?»

Маятник, сделав несколько качков, начал вращаться по часовой стрелке, что обозначало подтверждение.

«Сейчас машина находится в Петербурге?»

Маятник подтвердил и это.

Девица с интересом следила за его манипуляциями. И, не выдержав молчания, спросила:

– А если он не знает ответа, что тогда?

– Тогда он беспорядочно качается. Ну вот, я удостоверился, что все вроде бы в порядке, теперь определим примерное место.

«Угнанная „тойота“ находится в Центральном районе?» – спросил он так же молча.

Маятник ответил «да».

– Ну что? – не вытерпела девица. «Ваша машина в Центральном районе», – написал он.

– Странно, – проговорила девица вслух, – а ее вроде бы видели на Васильевском.

– Хорошо, спросим и про Васильевский. Смотрите, я спрашиваю. – И он, снова сосредоточившись и постаравшись расслабить тело, спросил молча у маятника: «„Тойота“ находится сейчас на Васильевском острове?»

И вместо ожидаемого ответа «нет» маятник снова стал вращаться по часовой стрелке.

Теперь уже слегка удивился сам Парамонов. И снова переспросил маятник насчет Центрального района и насчет Васильевского. Так он делал всегда, если маятник давал противоречивые ответы. И в конце концов добирался до истины. Но в этот раз до истины добраться ему не удалось. Когда он приплел зачем-то еще и Петроградский район, маятник снова ответил утвердительно.

«Ладно, если ей так хочется Васильевский, назову его», – подумал он.

Можно было, конечно, еще продолжать поиск, но что-то его не тянуло.

– Ваши знакомые были правы, – сказал он. И написал на новом листе: «Васильевский остров».

«На какой улице?» – сразу получил он вопрос.

«Этого я сегодня сказать вам не могу. Возможно, машина сейчас перемещается по городу», – нашелся он.

Сиди эта девочка одна, он бы ее быстро расколол и получил бы хоть какую-нибудь наводку. А еще лучше было бы привязать ее к себе. Так, чтобы она прибегала по первому его звонку, как только ее мен убирался в свою Новую Зеландию.

Это была уже третья клиентка, а он так и не передал еще свою энергию.

«Найдите возможность прийти без охранника. Он сильно мешает мне работать», – написал Парамонов.

Но девица вдруг разозлилась:

– Странный у вас маятник. Он вас дурит, что ли? Или это вы меня за идиотку считаете?

«Дура Инга. Надо было ее записывать!» – подумал он и постарался сгладить ситуацию.

– Наташа, золотко, поймите, связь с Высшими силами происходит не в любое мгновение, – стал он объяснять миролюбиво. – Даже когда вы по сотовому звоните, и то – сигнал иногда идет лучше, иногда хуже. Сегодня идет, а через час – глухо.

«Зря я оправдываюсь», – подумал он.

И тут в дверях появился охранник.

– Кончайте базар, – скомандовал он. – Поехали к другому экстрасенсу, у меня еще два адреса. Спросишь у них, что тебе надо.

Девица немедленно поднялась и, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», устремилась из кабинета. Охранник же хапнул со стола листки бумаги, на которых фиксировался разговор с клиенткой, и, выставив огромный волосатый кулак, пробасил на прощание:

– Болтанешь кому про нее – убью, понял?

Такого провала у Парамонова не было давно.

Он подошел к оконным шторам, слегка раздвинул их, прищурился от ударившего в глаза солнца и скорее опустил на место. Уже несколько лет, как от солнечного света у него сразу разбаливалась голова.

Инга была права. Надо было сразу снимать их с приема. Без разведданных Владлена и под наблюдением охранника получилась попытка с негодными средствами. «Была б эта ночная бабочка одна, я бы ее в минуту расколол», – подумал он снова с досадой.

Анна Филипповна уже больше недели не получала писем от Костика. Это было невозможно, странно и страшно. В последнем письме он написал, что их переводят в Назрань. Сама она продолжала каждый день по старому адресу отправлять ему коротенькие, на страничку, бодрые послания.

– Ну что ты страх нагоняешь! Послали с секретным заданием в горы, где нет никакой почты, – пробовала успокаивать ее верная подруга Ленка Каравай.

Так и в самом деле уже было недавно. Когда четыре дня подряд почтовый ящик внизу был пуст, а потом она сразу получила все пять писем, которые Костик, даже не надеясь, что они уйдут сразу, продолжал ей писать. Тогда они были в каком-то дозоре, куда их высадили на вертолете.

О других вариантах она старалась не думать – но они врывались в сознание время от времени сами. Самый глупый, хотя и ужасный, был такой: Костик влюбился там в какую-нибудь солдатку, ровесницу-медсестру, и просто перестал писать. Лишь однажды пришлет телеграфом сообщение типа: «Можешь нас поздравить. Мы с Лизой (Машей, Таней) сочетались законным браком».

Что-то похожее чуть не произошло у него на первом курсе. Девушка из его группы, которую, забавно сказать, тоже звали Аня, стала заявляться к ним домой. Сначала чтобы только набрать короткий текст на компьютере, потом снова – набрать текст подлинней. И когда Анна Филипповна позвонила однажды из студии домой, однокурсница сняла трубку.

– Я бы хотела Костика, – попросила Анна Филипповна.

– Да? – ехидно переспросила девица. – А он вам зачем, девушка?

Она явно уже чувствовала себя хозяйкой в их однокомнатной квартире. Но особенно задело Анечку то, что ее назвали «девушкой». Это сразу подчеркивало, что место радом с Костиком занято, и отбрасывало ее, Анечку, на далекую орбиту.

– Вы все-таки передайте ему трубочку, – как можно тверже проговорила Анечка.

– Костя занят и к телефону не подойдет. – И девица бухнула трубку.

Пришлось Анечке набирать свой номер заново. И изображать взрослую тетку.

– Вот что милая, передайте Косте трубку, и мы уж с ним сами разберемся, в какой степени он занят. Он мне нужен немедленно.

– Вот как? А вы, девушка, собственно, кто? Чтобы я могла знать, кого отшиваю.

Анечка на мгновение почувствовала себя брошенной старой супругой, прямо на глазах которой мужа уводила под руку ловкая молодая особа.

– Я, собственно, мама Костика, а вот что вы делаете в моем доме, это мне хотелось бы знать!

К счастью, Костик не поддался чарам наглой девицы. Но Анна Филипповна впервые по-настоящему ощутила страх и горечь возможной измены. И в тот год с тайным страхом встречала каждое новое незнакомое женское имя в его разговорах. А кто знает, что может случиться там, если они с Костиком уже полгода в разлуке.

Когда-то, когда у них все только началось, она думала, что все это будет длиться недолго. И вдаль на многие годы близость с Костиком не просматривала. Просто спасала своего мальчика от похотливой Лизки. Так ей по крайней мере казалось. В конце концов, чего уж такого ужасного, если ее мальчик воспримет начальный сексуальный опыт от близкой, родной и любящей молодой женщины. И при этом не уродки. Да, она тоже испытывает от этого радость. Так без этого невозможно: если бы она чувствовала отвращение или хотя бы равнодушие – тогда бы вообще ничего не получилось. Как раз это и было бы какой-то внутрисемейной проституцией, где близость рассматривалась бы как тяжелая неприятная каторга, а не как взаимное наслаждение.

А потом, она предполагала, Костик встретит добрую, умную, красивую девушку и она передаст сына ей. Так сказать, из рук в руки. Анечка даже представляла эту картину и заранее была готова растрогаться.

Но неожиданно их с Костиком близость стала такой, какая, видимо, бывает в первые годы у любящих супругов. Пусть у нее было не слишком уж много романов, но несколько-то было. Однако к тем мужчинам она никогда не испытывала столько нежности.

Костик часто встречал ее с работы, дарил цветы. И она шла, гордясь, запрокинув лицо со счастливой улыбкой и взяв его под руку, по улице, и знала, что немало девиц провожает ее мальчика взглядом.

Цветы были самыми дешевыми. И ей, как матери, надо было бы переживать, что ее мальчик из-за этого букетика наверняка лишает себя еды. А она, дурашка, эгоистка, гордилась. Ему, правда, удавалось немного подрабатывать. У него сразу стали получаться удачные сайты. Он даже занял третье место на студенческом конкурсе вэб-дизайнеров. Поэтому кое-какие заказы по вэб-дизайну Костику выпадали. И это только первый раз его так уж в наглую «кинули», заплатив вместо двухсот долларов двести рублей.

Летом, за несколько дней до ее отъезда на Соловки, он неожиданно приехал на студию к концу работы и повел ее в магазин дубленок, на витрины которого она старалась не смотреть, чтобы себя не раздразнивать. Все их деньги уходили в основном на еду, на квартиру, дорогу да на оплату Интернета. И Анечке действительно в следующую зиму было совсем уж нечего надеть. Она и решила, что мальчик ведет ее просто посмотреть на красивое и помечтать о несбыточном.

– Зачем, Костик? – смеясь спрашивала она. – У меня сегодня даже на беличий хвост не осталось, нам же получку не выдали.

Но он, преисполненный мужской важности, ввел ее в магазин, остановился перед рядом итальянских дубленок и скомандовал:

– Примерь, пожалуйста.

День был жаркий, и дубленка в компании с короткой юбочкой выглядела весьма экстравагантно, прямо хоть немедленно отправляйся на съемки «Империи страсти». Анечка о такой боялась и мечтать, хотя дубленка и была самой красивой в этом магазине, но понятное дело, что не самой дешевой.

– По-моему, хорошо, – сказал Костик.

– Еще как хорошо, просто отлично! – подтвердила с воодушевлением продавщица. – Честное слово, это я от всей души говорю!

– Но мы ее сейчас покупать не будем, – осторожно сказала Анечка, решив предупредить события. – Мы просто померить зашли. Надо же сопоставить, что в других магазинах.

– Почему это не будем?! – удивился Костик. – Я иду в кассу.

– Костик, милый, давай лучше мы тебе туфли купим, – попробовала остановить Анечка решительно двинувшегося к кассе своего мальчика. – Это тебе гонорар дали, да? Давай мы его лучше на доллары поменяем! И тебе еще новый костюм…

Но Костик был тверд:

– Анечка, скажи, ты бы ее стала носить?

– Носить-то я бы ее стала. Еще как!

– Значит, берем.

Вот так, прямо на глазах, ее мальчик превращался в любящего мужа. Юного и заботливого.

Ночью они тоже были по-особенному нежны друг с другом, и, уже засыпая, она подумала: как хорошо – теперь есть столько всевозможных средств для планирования семьи, и поэтому можно не опасаться, что у них станут рождаться дети с поросячьими хвостиками. Теперь, слава Богу, не «Сто лет одиночества», не Маркес – совсем другая эпоха, и как раз то последствие, из-за которого их близость считалась в прежние времена ужасным грехом, теперь просто не произойдет – никакого ребенка с дефектными генами не появится.

Если бы она как следует прислушалась к его словам о переходе на вечерний, если бы вдумалась тогда в другие последствия!

Теперь было поздно себя корить. И оставалось только надеяться, что завтра уж обязательно от Костика придут письма.

Но когда еще два дня прошли без вестей, она решила лететь туда сама. В Чечню. Пусть она устроит в каком-нибудь штабе переполох. Пусть ее незнакомые генералы и полковники поднимут на смех, поставив перед ней живого и здорового Костика. Скорей всего, он в самом деле на задании. Но зато она успокоится. К тому же Костику могут дать отпуск на несколько дней, и они будут эти несколько дней вместе.

Анечка даже позвонила в «Солдатские матери».

В общем-то, улететь было возможно. Но тут она вытащила из ящика очередное гадостное послание от шантажиста.

«Анна Филипповна.

Хватит макароны наматывать. Даю последний срок – неделю. Дальше сами на себя пеняйте».

Денег у нее по-прежнему не прибавилось. Как наскребла с помощью Елки на студии две тысячи – так и все. Где взять еще три тысячи, она не знала. Но ясное дело – надо было что-то срочно предпринимать, а не улетать в Чечню. По крайней мере задержаться на несколько дней.

Достать-таки деньги и лишь потом лететь к Костику.

Та, кого Парамонов назвал ночной бабочкой, находилась в эту минуту поблизости от его дома, всего лишь за углом, в компании дамы с осиной талией, сидящей за рулем, и своего телохранителя богатырского сложения, поместившегося на заднем сиденье «вольво» цвета мокрого асфальта. Сама Наташа тоже сидела впереди.

– Молодец, Наташенька, все исполнено на «отлично», – говорила Пиновская, – и вы, Семен Никифорович, – она повернулась к «Васе», – действовали так естественно! У меня просто колики от смеха начались, когда вы спросили его про череп! Теперь сразу к Ассаргадону, вытряхнем сор, который он в Наташу заправил, и в «Эгиду».

Наташа лишь недавно получила водительские права и теперь невольно оценивала вождение каждого, с кем сидела на пассажирском месте. Эгидовцы-мужчины, по ее мнению, водили чересчур рисково. Зато Пиновской за точность реакции и предусмотрительность она бы поставила «отлично» с плюсом. Их «вольво» ни на одном перекрестке не остановилась с визгом тормозов: Пиновская подкатывалась к перекрестку в то мгновение, когда желтый свет готовился смениться зеленым, поэтому с каждого перекрестка она уходила первой.

– Ваши ощущения от антуража? Говорят, у него очень страшно, – спросила Пиновская, когда они выехали на Приморский.

– Ничего особенного, если не считать нескольких примочек на стенах – ну, там, коряги всякие… – заговорила Наташа. Больше всего в жизни она боялась, что ее кто-нибудь посчитает трусихой.

– Череп в кабинете, – вставил Кефирыч, – явно не человеческого происхождения, потому что раза в полтора крупнее. Скорей всего, крашеный гипс.

– Хорошо, что удалось получить листы с его почерком… – И Пиновская погладила рукой прозрачную голубоватую полиэтиленовую папочку-уголок, где теперь покоилась переписка Наташи с Парамоновым. Ассаргадон очень просил доставить ему что-нибудь в этом духе. Когда идешь к экстрасенсу…

– Если он и экстрасенс, то не такой, чтобы очень, – проговорил Кефирыч. – Я больше всего боялся, что он нас расколет сразу, взглянув на фотомонтаж. Или спросит: «Девушка, голову вашу я вижу, а тело – чужое». Но он даже этого не углядел.

– Как ваше ощущение, Наташа, Парамонов не притворялся?

– По-моему, нет.

– Ну хорошо. Похоже, что первый заход кончился удачно. Теперь Ассаргадон поколдует над его почерком, и будем готовиться ко второму.

Минут через тридцать, вырвавшись из города, «вольво» остановилось у ворот загородной небольшой и хорошо укрываемой от чужих глаз клиники.

В сумеречном свете так и не поднявшегося над горизонтом солнца рядом с санями, которые тащил, разбрасывая снежную крупу, «Буран», бежал господин Фредерик Бэр, директор Международного экологического института из штата Аляска. Кругом были серые слегка холмистые снега. Серыми они казались то ли из-за тумана, то ли из-за сумеречного неба, а небольшие холмики зимой образовывались здесь всегда – так причудливо ветры укладывали сугробы снега между болотистыми мшистыми кочками.

Если представить, что мистер Бэр явился в мурманский край за экзотикой, то ее он получил в полную меру. Это в древние застойные времена, когда ведро солярки стоило примерно столько же, сколько ведро воды из водопроводного крана, в Беленцы шастали туда-сюда на вездеходах, которые в просторечии называли гэтээсками, что означало «гусеничный тягач средний». Гэтээски, с кузовом, крытым толстым брезентом, создавали особый уют из тепла и запахов топливных газов.

Пассажиры чувствовали себя там защищенными от полярных просторов и климатических передряг. Легкое потряхивание да покачивание вводило в полудрему еще быстрей, чем искусные гипнотизеры.

Теперь же пассажиры, если так можно назвать человека, то запрыгивающего на груженые сани во время быстрого хода, то толкающего их при движении через преграды, были предоставлены всем ветрам и метелям.

Зато снегоходы могли спрямить путь, что и предложил сделать водитель первого «Бурана» Витя.

– Чего нам озеро огибать, когда по льду за пять минут проскочим, – предложил он.

Витя был лихой мужичок лет сорока. На мурманской базе он появился года полтора назад, а прежде работал механиком на полярках. Говорили, что на одной из станций – то ли на Югорском Шаре, то ли на Вайгаче – он доблестно загнал под лед вездеход с ценным оборудованием, сам, правда, чудом успев выскочить. После чего полярную станцию пришлось законсервировать: держать людей без транспортного средства нельзя, а другого по причине бедности не дождешься. Опять же без того самого ценного научного оборудования в работе на полярке не было никакого смысла. Зато, один из немногих, Витя отправлялся в поездки в настоящей непродуваемой малице – ненецкой шубе с капюшоном. Шуба эта, или, точнее, балахон с капюшоном, была пошита оленьим мехом наружу и надевалась через голову. Витя любил в ней покрасоваться перед молодыми научными дамами, изображая гордого покорителя Арктики.

Николай Николаевич знал, что он большой понтила, однако и ему издалека лед на озере показался вполне качественным для езды – гладким, слегка присыпанным снегом. Называя озером, эту громаднейшую лужу, разлившуюся на десяток квадратных километров, конечно повышали уровнем. В самом глубоком месте вода там едва доходила Николаю Николаевичу до плеч. Правда, кое-где посередине этого озера били ключи и в теплые зимы это место полагалось аккуратно объезжать. А так, чем пилить лишнюю пятерку километров, конечно, было быстрей пересечь его по льду.

Все же Николай немного посопротивлялся этому соблазну:

– А не просядет под нами? Настоящих морозов так и не было.

– Не бзди, чего ему проседать?! – И водитель Витя, смачно плюнув, с презрением взглянул на Николая Николаевича. – Неделю назад тут при плюсе пролетели насквозь, никто моргнуть не успел. А сейчас во – плевок на лету мерзнет и снег скрипит!

Снег хотя и не скрипел, но минус два термометры показывали.

– Он предлагает ехать по льду озера? – спросил Бэр. – Это очень интересно.

– Не столько интересно, сколько опасно, – объяснил Николай Николаевич.

Надо было все-таки отказаться, но уж очень не хотелось выглядеть трусом, тем более что второй водитель молчаливо соглашался с Витей.

– Если водитель уверен, почему бы не поехать? В таких местах обычно доверяются чувству водителя.

Был бы мистер Бэр человеком русским, знал бы, какое и на что у водилы Виталия было главное чувство. Запах спиртяги он распознавал так же быстро, как акула – кровь.

Озеро было шириной метров шестьсот, пологий берег плавно переходил в болота. Лишь со стороны моря возвышалось несколько холмиков, и на одном за частично повалившейся оградой стояли строения метеостанции. С этого берега они были не видны, лишь крохотной точкой там светил огонек.

Водитель Витя смело спустился вниз по отлогому берегу на лед, потопал подшитым валенком и крикнул:

– Крепче камня! Поехали. – И поволок сани с восседающим на них задом наперед Николаем Николаевичем по заснеженному льду.

Успокаивало то, что, как правильно отметил мистер Бэр, большой глубины в таком озере быть не могло. Говорили, что в жуткие морозы это место и вовсе промерзало насквозь, до дна. Правда, жутких морозов при Николае так ни разу и не было.

До середины озера они дошли благополучно. Николай Николаевич по-прежнему сидел задом наперед, что было не очень удобно. При хорошем рывке можно было запросто слететь с нарт и ткнуться носом в лед. Но так уж он решил, чтобы всматриваться в следующий за ними экипаж и, в случае чего, немедленно помочь Бэру. Перед собой он держал замотанный в тонкое одеяло компьютерный системный блок, который удалось апгрейдить в Мурманске.

Сам Бэр, удерживая другой системный блок, тоже обвязанный детским одеялом, продолжал сидеть на своих нартах прямо, как штык, но потом неожиданно поднял руку и что-то прокричал. Что он крикнул, Николай Николаевич не расслышал, тем более сам хотел как-нибудь просигналить второму водителю, чтобы тот не устраивал гонки и не приближался к ним вплотную. Через минуту он уже понял, о чем кричал Бэр. Лед вокруг стал заметно прогибаться, и по присыпанной снегом поверхности помчалась крохотная волна воды, ее стала обгонять волна покрупнее, а уже через несколько секунд нарты окружила мелкая зыбь.

Николай, подхватив имущество, успел соскочить в сторону на сухое место, и облегченный «Буран» помчал скорее. Бэр хотел сделать то же самое, но было уже поздно. Лед под вторым экипажем прогнулся еще сильнее, не выдержав груза, взломался, и одеревеневший на мгновение от ужаса Николай увидел, как «Буран», нарты с грузом и люди погружаются в глубину. В следующее мгновение он бросился к пролому, чтобы подать руку старику Бэру, который стоял в ледяной воде, удерживая на весу системный блок, и вытащить его на лед. Но тут же остановил себя, – вытащить их было не так просто. К счастью, вода, как и полагал Николай, доходила до колен или чуть выше. Однако это утешало не слишком: замокший двигатель «Бурана» заглох. И его теперь было возможно поднять на лед только с помощью первого снегохода.

– Мистер Бэр! Мистер Бэр! – закричал Николай в отчаянии. – Бросайте, к черту, компьютер, сейчас мы вас вытянем!

Так как ни длинных досок, ни фанерин поблизости не было, то оставалось пользоваться лишь подручными средствами. И у него сразу появился план. Похоже, что остальные подумали о том же.

– Думаю, вам ходить ко мне было бы излишним, – проговорил Бэр так, словно стоял в своей ванне или в тазу с подогретой водицей. – Лучше один сухой, чем оба мокрых.

Извернувшись и прижав компьютер левой рукой, старик Бэр стал отцеплять правой рукой в ледяной воде трос, удерживающий его рюкзак на затопленных нартах. Ему это наконец удалось. Он даже сумел приподнять свой промокший рюкзак и бросить в сторону Николая.

Николай, лежа на упруго прогибающемся льду, перехватил его рюкзак, с которого стекали струи воды, и оттащил ближе к берегу.

А потом стал изо всех сил сигналить водиле Виталию, который резво домчал до берега и копался, отсоединяя первые нарты с грузом.

Ситуация требовала особой осторожности: стоило Вите провалить под лед и свой «Буран» тоже, а к вечеру ударить морозу – прощай их единственный транспорт, связывающий зимой Беленцы с городом.

Сзади и спереди в серой мгле брезжили пологие берега заливчика. Где-то справа в туманной дали за холмами плескалось незамерзающее море. Мистер Бэр стоял в стылой воде ровно посередине между берегами и что-то доставал из нагрудного кармана куртки.

Николай Николаевич подполз ближе и понял: у Бэра звонил сотовый телефон.

– Йес, – проговорил всемирно известный ученый, достав игрушечных размеров телефонную трубочку.

Он вгляделся в плавающие чуть выше колен льдинки и ответил кому-то излишне бодрым голосом, который никак не соответствовал их ситуации:

– Спасибо, дорогая! У меня все прекрасно!.. Нет, белых медведей здесь нет и киллеров – тоже. Главное – чтобы тебя больше не обижал этот твой громила. Условия жизни? – переспросил Бэр и оглядел ближнее пространство. – Условия – прекрасные! И пожалуйста, не забывай поливать орхидеи!

Лихой водила Витя, не догадываясь о беседе мистера Бэра с другим континентом, мчал к ним, громко газуя на своем снегоходе.

Николай снова замахал ему, и тот, сообразив, заглушил двигатель на достаточном расстоянии. Но мистер Бэр уже закончил разговор и убирал телефонную трубочку назад в нагрудный карман.

– Это внучка, она живет со мной, – объяснил он Николаю, – и всегда беспокоится, стоит мне уехать хотя бы на пару дней, особенно после операции на сердце.

– Мистер Бэр, сейчас мы вас вытащим из воды! – только и смог проговорить в ответ Николай.

Второй водитель в это время отсоединил нарты. Вместе с Бэром они перевернули их вверх полозьями, связали несколько капроновых буксирных веревок и бросили конец Николаю. Тот отполз метров двадцать и бегом понес конец к Витиному «Бурану».

Нарты так и выставили на край льда – вверх полозьями. А между полозьев попытался лечь Бэр. После этого, со второй попытки, рывком его удалось вытащить. Витя отволок профессора на безопасное расстояние от воды, оставил его на льду и тут же вернулся ближе ко второму «Бурану».

– Николаич! – крикнул он виновато. – Ты своего иностранца-то спасай! Чего нам всем тут колупаться. Мы одни справимся.

Хоть в этом он был прав.

Николай перебросил конец второму водителю, который стал цеплять за него свой снегоход, и быстро повернулся к Бэру:

– Мистер Бэр, вам надо немедленно переодеться в сухое. Мы должны сделать это прямо здесь. Снимайте унты, брюки, вам нельзя быть в мокром.

Сам он с готовностью стал снимать свои валенки с резиновой обклейкой, потому что здесь на льду из всей сухой одежды была лишь та, что на нем.

«Ладно, – подумал он, – замотаю ноги свитером, до берега доберусь».

Но Бэр посмотрел на это иначе.

– Лучше, если я буду быстро бежать. Там живут люди, и, я надеюсь, они нам помогут. – Он указал Николаю в сторону холмика, где светил едва заметный огонек.

Там, метрах в восьмистах от них, маячили в серой мгле силуэты домов метеостанции. И там в самом деле была жизнь. Даже вроде бы именно оттуда ветер приносил запах дыма.

– А вы можете составить мне компанию, – пригласил Бэр.

Лихой мужичок Витя, громко газуя позади них, вытаскивал-таки второй снегоход из воды.

А в это время Николай с Бэром, резво двигая ногами, пересекали вторую часть озера.

Бэр в своих размокших унтах бежал спокойно, как по спортивной дорожке, размеренно дыша носом. Только оставлял на снегу темные следы.

«Добежим до груза, сразу налью ему сто граммов, – думал Николай Николаевич. – Только бы он не простыл!»

То, что старику восемьдесят лет, по-настоящему до Николая дошло именно в эти минуты.

Витя, таща второй «Буран» на буксире с восседавшим мокрым водителем, поравнялся с ними и, чуть приглушив двигатель, весело крикнул:

– Давай твоего иностранца сюда, мигом домчим!

Николай Николаевич не стал отвечать и только спросил:

– Тулупа какого-нибудь у тебя нет?

– Ты чего? Зачем на ветру ему переодеваться. Там же через триста метров жилье.

Поганец даже не подумал, каково сейчас восьмидесятилетнему всемирно известному иностранцу. И какая выволочка ждет Николая, если о случившемся узнает директор.

Мистер Бэр, не останавливаясь ни на мгновение, продолжал свой бег. Но, как ни странно, понял смысл их разговора:

– Это мало поможет. Меня согреет только движение. Я должен бежать к теплому дому.

Бэр всю дистанцию отработал молодцом. Несмотря на свои восемьдесят и операцию на сердце. Зато Николай Николаевич, который из солидарности так и продолжал бежать рядом, последнюю часть пути преодолевал с трудом. Хотя старался этого не показывать. Лихой водила Витя отвез своего напарника к метеостанции и, оставив там заглохший снегоход, собрал со льда нарты и багаж.

Проезжая мимо, он всякий раз предлагал подхватить Бэра, но тот упорно продолжал бег.

Так они и заявились на метеостанцию, точнее, в единственный домик, где тлела жизнь.

Сколько-то лет назад здесь, по-видимому, работала прорва людей. По крайней мере, жилья для них было построено предостаточно. Сейчас эти два длинных кирпичных дома с облезлой штукатуркой стояли заколоченные. Окна их были наглухо забиты досками. А над небольшим деревянным строеньицем, которое примыкало к гаражу и мастерской для запуска зондов в стратосферу, поднимался дымок. Там топилась печь и, следовательно, можно было переодеть старика Бэра.

Николай Николаевич лишь однажды заезжал сюда. Тогда тут хозяйствовала крепкая бабка, которая жила на станции чуть ли не со дня ее основания.

Эта бабка появилась на крыльце сразу, едва они приблизились.

– И какой же дуролом погнал вас через озеро?! – удивилась она. – Давайте скорее в тепло, вот несчастье-то человеческое!

Оба дуролома были уже внутри. Водила Виталий разливал по слегка помятым алюминиевым кружкам спирт, явно желая присоединиться к процессу согревания важного иностранца и своего напарника. Второй кончал переодеваться в сухое. В небольшой комнате, вход в которую шел через сени, стоял жар. Такой жар обычно бывает, когда печь топится каменным углем.

– Давай, сердечный, снимай скорей мокрое свое. – И бабка повернулась к мистеру Бэру. – Чего-нибудь тебе подыщу. А нет, так в тулуп закутаешься. Ладно, они молодые, из них дурь не вышибли, а ты-то куда на старости? Да хватани ты эту спиртягу скорей!

– Он иностранец, бабушка, с Аляски, – прервал ее монологи Николай Николаевич.

– А по мне, хоть с Антарктики, все равно человек! – отозвалась бабка.

Она завела мистера Бэра во вторую часть комнаты, отгороженную занавеской, и он, предварительно хватив из кружки поднесенного ею разведенного спирта, принялся распаковывать свой уже слегка затвердевший снаружи рюкзак, чтобы переодеться в сухое. Его промокшие унты были поставлены на некотором расстоянии от печки, и от них сразу заструился пар. Теплые брюки тоже скоро были повешены на веревку над печью.

Бэр вышел к ним в джинсах и в огромных серых валенках, которые ему дала бабка. После второй порции согревающего он заметно раскраснелся.

– Что вы так наспех, словно бродяги какие. Вы уж сядьте как люди. Я огурчиков соленых подложу, капустку выложу, мороженую рыбу, – внушала бабка Вите, принимая его за главного. – И вашего нерусского тоже надо прогреть.

Через несколько минут на столе лежала нарезанная толстыми ломтями та самая колбаса без мяса, которую выпускала жена городского чиновника. Рядом в эмалированной миске поместилась мороженая рыбина. Ее нарезали тонкими ломтями и она приятно таяла во рту.

– Сколько лет ем строганину, – заметил водила Витя, – всегда мясо поутру отдает, а рыба – нет!

Он не только не чувствовал за собой никакой вины, а, пожалуй, наоборот, играл чуть ли не героя. К тому же успел хватануть спирта раза в два больше, чем остальные. И Николай раздумывал о том, как бы его остановить, чтобы он вовсе не раскис.

– Ты не боись. – Витя, видимо, заметил настороженный взгляд Николая. – ГАИ тут нет, менты тоже не суются. Тут один закон – тундра и море. Щас твоего профессора распарим и тронемся.

Профессор, переодетый в валенки и застиранные джинсы, сразу принял сходство с нормальным российским пенсионером, каких можно встретить по всем городам и весям. Он с любопытством оглядывал стены жилища, в котором уже несколько лет после закрытия станции ютилась хозяйка, и доброжелательно улыбался. Потом его внимание привлекли фотографии, нацепленные на большой лист картона. Фотографии, по-видимому, отображали жизнь и приключения бабки, а также ее родных в разные эпохи столетия.

– Как зовут хозяйку этого гостеприимного дома? – спросил Бэр и добавил по-русски: – Имя-отчество?

Он протопал за занавеску и вернулся оттуда с блокнотиком и фотоаппаратом-«мыльницей».

– Простите, наш гость интересуется вашим именем и отчеством, – перевел Николай. – Да и мы – тоже. А то не знаем, кому спасибо сказать.

– Сам-то ваш, этот гость, он из какой земли, вы сказали? Из Норвегии или подальше?

– С Аляски.

– Нет. – И хозяйка с сомнением покачала головой. – Я аляскинских ни разу не встречала. Немецкие заезжали, японские – тоже заезжали недавно, двое, а аляскинские – нет. Первый раз. В молодости – американских с английскими жителями тоже в городе встречала, а аляскинских – нет, не встречала.

– Так имя и отчество-то ваше как?

– Ну, пусть напишет Марфа Андреевна. Могу и сама латинскими буквами записать, это я не забыла. – И она посмотрела на профессора, который совал в руки свой аппарат-«мыльницу» Виталию. – Он что, еще и сняться со мной рядом желает? – удивилась бабка, разгадав жест Бэра.

Николай взял из рук профессора фотоаппарат, поставил их с хозяйкой у печи рядом, навел «мыльницу» и щелкнул вспышкой.

– Живу тут почти полвека. Муж у меня был начальник всего этого дела. Теперь-то станцию закрыли, все ушли, старика я здесь на территории и похоронила, а живу и живу, охраняю пустое место. Как мальчик из рассказа «Честное слово». Все ушли, а он – стоит, пост стережет.

Мистер Бэр в это время, повернувшись к ним длинной тощей спиной, продолжал с интересом изучать бабкины фотографии.

Николай Николаевич тоже подошел к ним и стал рассматривать, как хозяйка на фотографиях постепенно молодеет. Рядом с ней часто стоял плечистый мужчина с большой головой и умными глазами. Иногда он был один: то во время запуска шара-зонда, то в компании мужчин, одетых в военную форму.

– Это, по-видимому, ее муж, – сказал по-английски Николай.

Бэр согласно кивнул.

– Муж, муж, – подтвердила бабка, видимо уловившая смысл сказанного. – Троих детей с ним нажила. Двое – во Владивостоке, один – на Камчатке. Все пошли по геофизике. Когда их теперь увижу!

Муж тоже молодел вместе с супругой. А на одной фотографии они стояли вместе с тремя мальчишками разных возрастов, поразительно похожими друг на друга и на своего отца – такими же головастыми, крепкими. Но в самом верхнем углу юная бабка, очень красивая, стояла с другим молодым человеком, прижавшись к нему плечом, полная счастья. Человек тот был явно не российского происхождения – в иностранной военно-морской форме, высокий, худой, с лицом, переполненным юношеской мечтательности.

– Ну, всю подноготную мою изучили? – с шутливой грубоватостью спросила хозяйка. – Или чего дополнить? Садитесь-ка лучше к столу, еще поешьте.

И она перевернула брюки Бэра, висевшие на веревке над печью.

Всякий раз, когда Николай Николаевич подъезжал к Беленцам, он испытывал легкий трепет в душе от желания немедленно взяться за любимую работу. Он всегда помнил то счастливое состояние, с которым семнадцать лет назад нес по Невскому в дешевеньком пластмассовом дипломате академический сборник «Проблемы биологии моря» с собственной статьей. Для него, четверокурсника, это было сравнимо с тем, как если бы безвестному молодому физкультурнику, впервые пришедшему в спортзал на тренировку, дня через два объявили бы о зачислении в олимпийскую сборную. В том сборнике фамилия студента Горюнова была в одном перечне с фамилиями известных докторов наук и академиков.

Ему тогда казалось, что все радости жизни – пустяк по сравнению с вечерами, которые он просиживал у мерно гудящего электронного микроскопа в факультетской лаборатории.

А потом случилось еще одно чудо. Сам московский академик Ведищев, которого называли основателем российской школы молекулярной биологии, заехавший по делам в Ленинград, посетил их и вошел в аудиторию в сопровождении заведующего кафедрой. Это был ссутулившийся от многолетнего сидения за рабочими столами старикан с длинными руками и громким голосом.

– Есть здесь Горюнов? – спросил он от дверей.

– Есть, есть, – подтвердил, показывая глазами на Николая, заведующий кафедрой.

– Подойдите-ка, я на вас посмотрю.

Николай, смущаясь, приблизился. И, пожалуй, не только смущаясь, а с жутким мгновенным испугом: вдруг кто-то еще в России сделал похожую работу раньше него и теперь доказывает свое авторство.

Но Ведищев, схватив своей стариковской сухой ладонью его руку, проговорил:

– Читал, читал. Оригинальная, по-настоящему интересная работа. Многообещающий молодой человек. Если не собьется с пути. Не выпиваете?

– Нет, – хрипло выговорил Николай.

– Он у нас трезвенник! – подтвердили согруппницы в аудитории. – И девственник! – хихикнул кто-то, не очень соображая, кто стоит у дверей.

– Смотрите у меня! – Ведищев все еще не отпускал его руку. – Птица удачи – очень капризная дама.

– Ты эту руку больше не мой, – советовали ему согруппники после ухода академика. – А еще лучше – продай в музей.

Через два дня после того посещения Ведищев заснул в мягком купе «Красной стрелы» и не проснулся. Все центральные газеты напечатали его портреты с большими некрологами. Так получилось, что Горюнов как бы исполнил роль юного Пушкина в сцене «Старик Державин нас заметил…».

Тот же заведующий кафедрой несколько раз уговаривал Николая остаться в аспирантуре. Все-таки он был звездой факультета. По крайней мере на тот год. Но Николай, к недоумению многих, выбрал забытую Богом биостанцию на Дальнем Востоке, до которой добраться-то можно было не всегда, – остров Русский. Зато там никто над ним не висел, не мешал работать, что он и делал, иногда просиживая у микроскопа сутками, до рези в глазах.

А потом появилась Вика. Из-за нее он перебрался поближе, поменяв Японское море на Баренцево.

…Робкий огонек, который был сначала едва виден в белесой мгле, довольно быстро размножился. На единственной улице в Беленцах фонари горели по-прежнему.

– Как и обещал, доставили с ветерком, – похвалился водила Витя, заглушив двигатель у жилого корпуса. – И что примечательно – совсем здоровыми! С тебя колба спирта, Николаич.

– Ладно, – отмахнулся Николай Николаевич и повернулся к гостю. – Здесь мы будем жить, мистер Бэр.

Баренцево море никогда особенно теплым не было. Но зато и не замерзало: кое-какие струи от Гольфстрима доходили даже до их залива.

Перпендикулярно к берегу в море уходил низкий пирс, который при хороших ветрах перехлестывали волны. Сейчас ветер был не настолько сильным, хотя на волнах прыгали пенистые барашки. В конце пирса стояла сколоченная наспех из ящиков будка. Ее раза два в году сдувало в море, и Николаю Николаевичу приходилось строить новую. В будке он переодевался. Там был высокий решетчатый пол, лавки, крючки для одежды. На крыше будки зажигался прожектор – Николай поставил его с тех пор, как однажды, потеряв ориентацию, отплыл далеко и не смог за пеленой мелкого дождя разглядеть пирса, а также и берега. С тех пор, поднимаясь на поверхность, он время от времени оглядывался, и свет прожектора придавал если не ощущение комфорта, то по крайней мере устойчивости мира. За ночь довольно сильно подморозило, и мелкая снежная крупа, которую гнал ветер, колола щеки. Она сыпалась в море и мгновенно в нем растворялась.

Профессор Бэр в окончательно высохшей одежде и высоких сапогах прошел вместе с ним по осклизлому, покрытому ржавыми пятнами пирсу, держа в руках ласты. Все остальные причиндалы нес Николай. Бэр остался деликатно ждать около раздевалки, пока Николай повесил куртку, снял джинсы, резиновые сапоги с войлочным вкладышем, а потом, привычно поджимая босые ноги, стал натягивать поверх тренировочных штанов вязаное шерстяное водолазное белье – свитер и штаны на резиновых лямках. Поверх штанов он натянул водолазные чулки, которые доходили ему до ляжек, и после этого стал всовывать свое тело, начиная с ног, в гидрокостюм «Садко», названный так в честь первого отраженного русским эпосом путешественника на дно к царю морскому. Когда-то костюм был новеньким, теперь же всю его поверхность покрывали белесоватые пятна, местами он довольно сильно растянулся, и было ясно, что жизни его идут последние сроки. Но видов на обновку пока не существовало. Поэтому Николай старался натягивать его на себя с предельной осторожностью, чтобы, не дай Бог, в каком-нибудь тонком месте не порвалось. На переодевание уходило минут десять – пятнадцать. Еще полагалось нацепить на руки несколько браслетов, чтобы под рукава не затекала вода. Баллоны были проверены перед выходом, и Николай привычно навесил их на спину, перекинул через плечи две лямки, затянул на поясе брассовый ремень. К ремню был прикреплен и конец.

После этого, шлепая ластами по скользкой наледи пирса, Николай выбрался наружу. Бэр поправил за спиной баллоны, которые, по его мнению, были приторочены неплотно, и взял свободную часть свернутого конца. Погружаться без второго человека, который «держал на конце», то есть страховал, было строжайше запрещено. Случись что, страховщик быстро бы вытянул на поверхность тело кандидата в утопленники. Такое действительно случалось. Даже сам Николай Николаевич когда-то вытащил водолаза дядю Федю, у которого именно под водой начался инфаркт. И что примечательно, водолаза удалось сохранить среди живых. Хотя в последнее время, когда людей на базе не стало, Николай часто уходил под воду один.

Но в этот раз у него был знатный ассистент.

Бэр, отворачиваясь от бьющего в лицо снежной крупой ветра, похлопал Николая по плечу, и Николай, уже в маске, привычно зажав загубник, взялся за шершавые, объеденные морем, солью и ветрами, гнутые металлические поручни и шаг за шагом стал опускаться к плескавшемуся внизу морю.

Там, в метрах шестидесяти от пирса, на глубине пяти – семи метров тянулись его плантации. Оттуда ему и надо было собрать с нескольких мест образцы культуры.

Когда-то по неопытности он прыгнул в воду солдатиком и получил баллонами по затылку.

– А мог бы и сознание потерять, – сказали тогда ему, – и привет предкам.

С тех пор он опускался только спиной к воде, и никак иначе.

Погрузившись, он ощутил холод неприкрытой шлемом частью щек, дернул разок за канат, подавая сигнал Бэру, что все в порядке, и привычно заработал ластами.

Эта сигнализация работала одинаково на всех языках мира: один рывок – все в порядке, два – проверь воздух, три – экстренный выход.

Когда минут через пятнадцать он поднялся по той же изъеденной металлической лестнице с сумкой в руке, в которой были образцы водорослей, доктор Бэр быстрыми шагами ходил по пирсу около раздевалки и вид у него был весьма замороженный.

– И так вы погружаетесь каждый день? – спросил он.

– Иногда по два раза в день, – подтвердил Николай, опершись спиной о дощатую стенку раздевалки и сбрасывая ласты.

Бэр сокрушенно покачал головой:

– Вы – мужественный человек, мистер Горюнов. Но вам положена двойная, или нет – тройная оплата.

Николай лишь грустно улыбнулся.

А потом они сидели вдвоем в лабораторном корпусе, стены которого были хотя и облезлыми, но зато внутри сохранялось домашнее тепло, и с упоением проводили все те эксперименты, которые Николай привык делать один. Фиксировали в растворе культуру, добавляли реагент, наблюдали в микроскоп за изменением хлоропласта. После этого вписывали данные в табличку.

В этой общей работе Николай даже забыл, что он говорит с Бэром по-английски, что перед ним восьмидесятилетний человек и что человек этот – один из нынешних мировых светил.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – торопил он замешкавшегося Бэра, и тот послушно отодвигался от микроскопа, но зато, когда однажды Николай неточно поставил стеклышко с культурой, воскликнул:

– Растяпа, давайте сюда быстрей, я это сделаю лучше!

Так они и проработали вдвоем до вечера под тихое бурчание радио, которое то пересказывало последние новости, то философствовало о распаде цивилизации, а то вдруг начинало наигрывать полузабытые сладостные мелодии.

Беленцы строили в середине семидесятых на нефтедоллары. Как академическую научную базу. И поэтому строили с размахом. Тогда все здесь, по-видимому, было новым и не таким уж бедным. Каждый приезжавший научный сотрудник немедленно получал жилье. Если заманивали молодого человека без степени, но с женой, – он вселялся в однокомнатную квартиру. Стоило ему защититься, как на виду у всех он переезжал в двухкомнатную. Доктора наук жили в трехкомнатных. Таким забавным способом директор поощрял научный поиск у своих кадров.

Николай Николаевич успел застать веселый детский гвалт в жилом корпусе, где все знали друг друга и постоянно ходили друг к другу в гости. Здесь же, метрах в двухстах, был детский сад, там работали жены коллег. Рядом с детским садом – школа. Полноценная, с музыкальным, художественным и научно-биологическим уклоном. В ней тоже преподавали жены коллег. Только в классах училось по пять-шесть учеников. Поразительно, но тогда стране хватало денег на все: их учителя получали полновесную зарплату и северные надбавки. Роскошная жизнь достигла апогея, когда в поселке собрались строить бассейн и зимний сад с солярием, даже вырыли под них котлован. На том все и оборвалось.

Так и осталась зиять посередине единственной улицы огромная ямища, загаженная всевозможным хламом. Хорошо, хоть зимой прикрывают ее сугробы.

– Жаль, очень жаль! – говорил мистер Бэр, когда они с Николаем Николаевичем вечером во время прогулки обошли котлован и повернули назад, к лабораторным корпусам. – Так много домов, в которых никто не живет! А ведь в каждом из них могла бы идти научная жизнь! Скажите, Николай, у ваших знакомых могут найтись для меня лыжи? – неожиданно спросил он. – Я бы хотел с утра пробежаться на лыжах. На Аляске я каждое утро хожу – иногда пять, но чаще – десять километров.

– Постараюсь подобрать, – пообещал Николай. Когда они вернулись с прогулки и сбивали в прихожей с обуви снег, позвонила Вика.

– Коля, ты только за нас не беспокойся, работай спокойно, – говорила она. – К нам приходил экстрасенс. Сказал, что обязательно вылечит. У Димки очень искривленное биополе, оттого что не точно настроена карма. Он ее перенастроил, выправил поле, и, представляешь, сегодня не было приступа. Ни одного! Здорово?

Николай Николаевич хотел сказать что-нибудь обычное, чтоб она не слишком верила этим самым экстрасенсам, но у жены был такой легкий, радостный голос, что он не стал портить ей настроение своими советами. Тем более что Вика из-за Димки не спала уже множество ночей, а он тут не слишком-то мог помочь.

– Вы очень любите свою жену, – улыбнулся Бэр, когда Николай Николаевич положил трубку. – У вас лицо переменилось, когда вы заговорили с ней. И хотя я не понял ни одного слова, кроме «здравствуй» и «целую», но сразу догадался, что вы разговариваете с любимой женщиной, – так посветлело ваше лицо.

У Бэра на эти три дня была своя квартира, однокомнатная, на той же площадке. Но только в ванной комнате там были свинчены краны и разбита раковина. И когда растерянный мистер через две минуты после вселения зашел к Николаю, тот помчался к коменданту за ключом от другой квартиры. На всякий случай он решил сначала обследовать ее сам. Как директор накануне номер Бэра в институтской гостинице. И оказался прав. Стены комнаты оказались настолько обшарпанными, забрызганными то ли вином, то ли кровью, что Николай не решился даже вводить туда Бэра и предложил ему вторую комнату в собственной квартире. На что иностранная знаменитость покладисто согласилась.

Теперь они вместе почистили несколько картофелин, и Бэр принялся запекать их в духовке в сковороде с крышкой.

Рыбы в Беленцах было по-прежнему вдоволь. Мороженой и собственного посола. Когда-то здесь содержали боевой отряд тюленей-камикадзе. Машку, Глашку, Сашку и Пашку. Николай так и не научился их различать, но инструкторы-дрессировщики узнавали своих подопечных издалека. Предполагалось, что тюлени, неся боевые заряды, станут по команде подрывать вражеские подводные лодки. Предполагалось также увеличить этот отряд до сотни.

Те времена закончились, тюлени сбежали к сородичам. А собственная лицензия на отлов рыбы возобновлялась ежегодно. За спиртом-ректификатом тоже не надо было далеко ходить. Он имелся в каждой лаборатории.

– Мне очень неловко, мистер Бэр, что вам приходится жить в столь скудных условиях, к тому же я не могу предоставить вам необходимого набора овощей, – принялся в который раз извиняться Николай, после того как они уже подняли маленькие хрустальные стопочки, в которых было по чайной ложке спирта, за здоровье друг друга.

– Это все суета, – отмахнулся Бэр. – Вам этого не понять, Николай. Вам даже нет сорока. И вы скорее всего не ощущаете радость каждого мгновения жизни так остро, как я. Это может показаться странным, но лишь где-то за шестьдесят я убедился в мудрости Эпикура. Нет, не прожигать жизнь, а просто ценить каждое ее мгновение, находить в каждом мгновении радость и благодарить Бога за каждое мгновение жизни, которое он нам дарит. Вы ведь, наверное, атеист? Хотя, я видел, у вас сейчас снова открыли много церквей и даже ваши президенты молятся в храмах.

– Один раз в году.

– Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я тоже был атеистом. В нашей науке гипотеза о Творце может показаться излишней. А чудес – я их не встречал ни разу.

– Честно говоря, я тоже.

– Но неожиданно я понял, что заблуждался всю прежнюю жизнь. Так же и вы сейчас заблуждаетесь, отрицая чудо.

Они выпили по второй стопочке и по третьей.

– Я вам все объясню. Однажды среди ночи на меня снизошло озарение. Примерно как на сидящего под смоковницей Гаутаму.

– Вот как? Очень интересно! – сказал Николай Николаевич, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Хотя ему и в самом деле было интересно слушать рассуждения мистера Бэра. Даже про Будду.

– Так вот. Мы ждем, чтобы в подтверждение своего существования Бог предъявил нам какое-нибудь чудо. И многие умирают, разочарованные, так как, по. их мнению, никаких чудес они не увидели. На самом же деле чудо с каждым из нас происходит постоянно! Бог являет нам чудо посредством каждого мгновения нашей жизни. Если принять, что жизнь человечества, а следовательно, и жизнь разума во Вселенной уникальна, – то жизнь каждой личности озарена божественным чудом. Любой миг нашей с вами жизни – это уже чудо! Я знаю, эта мысль может показаться простой и, может быть, даже банальной, и слова «благоговение перед жизнью» сказаны очень давно…

– Нет-нет, в этом и в самом деле есть мудрый смысл… Возможно, самый главный.

– И может быть, именно после той ночи, когда ко мне пришло просветление, я особенно сильно стал чувствовать радость за каждое новое мгновение… В этом и спрятан сокровенный смысл жизни человека – в ощущении радости и понимании чуда. Вот так, дорогой Николай. Когда-нибудь это почувствуете и вы.

Они помолчали несколько минут, а потом мистер Бэр полез в задний карман джинсов за бумажником и достал оттуда небольшую черно-белую фотографию.

– Взгляните, – предложил он, протянув ее Николаю.

Это была та же самая фотография, которая висела на картоне у бабы Марфы. Юная девушка, озаренная счастьем, стояла рядом с совсем молодым морским иностранным офицером. Лица их освещало солнце, волосы раздувал ветер.

«Зачем вы ее сорвали?» – чуть не спросил Николай. Но его опередил своим вопросом Бэр:

– Вам нужно объяснять, кто здесь изображен? И тогда мгновенная догадка, осенила Николая.

– Догадываюсь, – сказал он, не решаясь признаться в ней.

– Марта – та самая девушка, которую я считал своей невестой в сорок третьем году. Ее могилу я собирался искать вместе с вами на городском кладбище. Чтобы положить на нее цветы. Как вы думаете, Николай, она узнала меня?

– Думаю, нет, – ответил Николай не очень уверенно.

– А я узнал ее, как только вошел. У меня было немало знакомых женщин, которых я не мог узнать всего-навсего через двадцать лет, так они были обезображены возрастом. А Марту узнал сразу. И скажу вам честно, испугался. Она прожила со своим мужем пятьдесят лет. Зачем ей воспоминание о каком-то иностранце? Тем более что она меня странно обманула. Вы представляете, Николай, сама назначила мне встречу и не пришла. Я долго ждал, на улице было морозно. Тогда стояли очень холодные зимы. Потом я пришел к ней домой, а меня даже не впустили согреться, хотя видели, как я сильно замерз. Сказали, что она уехала из Мурманска, потому что не желает больше меня видеть. Так нелепо кончилась моя любовь, хотя я уже написал о ней своим родителям. Через неделю мы уплывали. И больше я о ней ничего не знал. Она даже на письма не отвечала, которые я ей писал еще несколько лет. Как вы думаете, Николай, я повел себя правильно, притворившись, что ее не узнал? Быть может, ей даже само воспоминание обо мне было бы неприятно.

– Я не уверен, мистер Бэр, что это так. Ведь она же повесила фотографию, где вы стоите вместе с ней.

– Это так. Но вы плохо знаете женщин. – И мистер Бэр лукаво подмигнул седой мохнатой бровью. – Она повесила ее потому, что другой такой фотографии, где она выглядела бы столь красивой, у нее, видимо, нет.

Ритуальные нежности

Из всех клиенток, которые приходили к нему за последние полгода, эта, пожалуй, была самая некрасивая. Первый раз Инга записала ее к Андрею Бенедиктовичу полгода назад, после массового сеанса. Владлен удачно поставил подслушку, и, по всем данным, с нею стоило заниматься по углубленной программе. Ей было тридцать пять лет, и она стеснялась назвать свое отчество – Ноевна.

Парамонов помнил ее тогдашнюю, неловко сидевшую напротив него. В летнем довольно нелепом платье, ширококостная, нескладная, судя по подслушке, страдающая от одиночества, она никак не могла выйти замуж. А еще у нее была приватизированная квартира на канале Грибоедова у Сенной.

В тот первый раз Парамонов вместо обычных наводящих вопросов, заглянув ей в глаза, сразу проговорил:

– Вижу, знаю: черный человек, возненавидевший вашу мать, искривил карму ей и вам еще до вашего появления на свет. Вам тридцать пять, вы хотите, чтобы у вас был любимый мужчина, но все они проходят мимо, не обращая на вас внимания. Я помогу вам. У вас будет все, о чем вы мечтаете

Она растерянно посмотрела на него и, видимо, хотела спросить: «Как вы об этом узнали?»

Но Парамонов тут же дал команду, и Ксения впала в сон, необходимый для принятия его энергии.

Она идеально подходила для его опытов и оказалась весьма нежным созданием.

Парамонов внушил ей, что именно он и является тем самым единственным влюбленным в нее мужчиной и что она мечтает быть только с ним. Он уводил ее за занавеси в альков на каждом приеме и передавал свою энергию.

– Мне так смешно смотреть, когда ты их трахаешь, – говорила Инга, которая часто от нечего делать наблюдала за происходящим по экрану в приемной. – У тебя такое в этот момент орлиное лицо. Да нет, ты не думай, я не ревную. Это же главное твое дело.

Уже после второго приема Ксения заметно похорошела.

– Здравствуй, любимый мой человек! – говорила она, едва Парамонов вводил ее в состояние восприятия. – Меня вчера на работе спросили: «Что с тобой, Ксюша? Уж не влюбилась ли?» А я засмеялась и ответила: «Влюбилась! Да!» – И она засмеялась таким звонким смехом, которого нельзя было и предполагать от нее при первом приеме.

– Теперь расскажи про родственников матери и отца, – предлагал Андрей Бенедиктович.

Это было нужно, чтобы самому убедиться в чистоте истории ее квартиры.

Выслушав ее подробный рассказ о немногочисленных, причем уже умерших родственниках, он дал ей установку на сбор документов для приватизации жилплощади. Все это Ксения принесла через две недели к нему на прием, и Парамонов внимательно их изучил.

Теперь, когда приватизированная квартира была по всем бумагам продана Фонду психического здоровья, а Ксения лишь снимала эту квартиру по специальному договору, хранившемуся на всякий случай у Инги, цикл углубленной программы подошел к концу.

И все же, когда она вошла в кабинет, он в который раз удивился тому, как преображается любая женщина всего лишь от небольшого перепрограммирования гормональной деятельности. «Влюбленные – всегда красивы», – помнил он афоризм древних.

– Как себя чувствуете, Ксения, – спросил Парамонов душевно и радостно.

– Хорошо, Андрей Парамонович! – Она смотрела на него лучистыми глазами. – Даже очень хорошо!

Он лишь одной только мысленной командой мгновенно вверг ее состояние восприятия, и Ксения сразу развела руки, чтобы обнять его и прижаться всем телом.

– Любимый, как мне с тобой хорошо! – выговорила она, задыхаясь от счастья.

Парамонов дал ей последнюю установку: купить путевку в загородный пансионат. Самую дешевую путевку на шесть дней. Путевку принести к менеджеру, то есть к Инге, для оплаты.

Сам он чувствовал себя с утра вяловато – слегка поджимало сердце, но ничего не поделаешь – в конце сеанса был обязан увести клиентку в альков и передать ей свою энергию.

В момент апогея страсти у нее была неприятная особенность: она громко по-лошадиному всхрапывала, но это было ничто по сравнению с одной из предыдущих клиенток, которая вгрызалась зубами в его плечи и оставляла у него на коже страшные следы.

Когда она снова оделась, поправила прическу и подкрасилась, одновременно мурлыкая что-то веселенькое, Парамонов перевел ее в реальность и с облегчением подумал, что видит ее в последний раз.

Теперь оставалось лишь узнать день ее выезда, дать ей возможность немного порадоваться чистому воздуху, а потом, вызвав эфирное тело, закончить ее земную жизнь.

А еще через месяц можно будет не спеша продать ее квартиру и присоединить пачечку долларов к тем, что хранились у него в надежном месте.

И все будет юридически абсолютно чисто.

Прежних клиенток Парамонов отсылал дальше – в Хургаду, на Красное море. Но недавно с одной из них случилась накладка.

Андрей Бенедиктович услал ее туда же, в Египет. Но неожиданно в момент, когда у нее начался сердечный приступ, поблизости оказался местный опытный врач, к тому же, по-видимому, знакомый с древнеегипетской магией. По крайней мере, он не только не дал ей умереть, но и сообразил, что дело тут нечисто.

Прилетев из Египта, клиентка заявилась на прием и все выложила Парамонову.

– Только и думала, как бы скорей до вас добраться, Андрей Бенедиктович! Уж вы-то мне поможете, справитесь с любыми злыми чарами!

Хорошо, что он никогда не торопился немедленно избавляться от квартир, а на всякий случай выдерживал санитарный срок. Здесь как раз был тот самый случай.

Клиентка вернулась в квартиру, где все было в том же порядке, в каком она оставляла. На выходные она поехала за город в воскресный пансионат. Там, на руках у своих коллег, она и сделала свой последний вдох.

Методика перевода сущностных тел в другую реальность была отработана им достаточно хорошо и сбоя пока не давала.

Эсфирь Самуиловна Файнберг, медицинский работник с полувековым стажем, позвала в гости дочку своих покойных друзей, а сама задерживалась.

– Знаете, Алеша, – сказала она утром своему квартиранту Алексею Снегиреву, – мне уже в какой раз присылают эти деньги, и я чувствую большую историческую несправедливость.

Ей казалось, что Алексей Снегирев ее мнения не разделяет и поэтому спокойно пьет чай со вчерашними бубликами. Которые согрел для нее и для себя за две минуты в микроволновке южнокорейской фирмы «Самсунг».

Эсфирь Самуиловна была фронтовой медсестрой, и, как участнице войны, какое-то германское солдатское братство к Рождеству прислало благотворительную помощь – пятьдесят марок.

– Мы, победители, вынуждены принимать эти подачки! – переживала тетя Фира. – И от кого! От тех, кто уничтожил миллионы людей, кто топтал своими фашистскими сапогами нашу землю!

– Тетя Фира! Разве нынешние немцы виноваты, что мы живем хуже их?

Эсфирь Самуиловна спорить не стала, она и сама помнила, как они в первый послевоенный год удивлялись, глядя из окон госпиталя на пленных немцев. Пленные немцы в сорок шестом году восстанавливали соседнее здание, разрушенное фашистской бомбой. И пленные так работали, словно мечтали получить звание Героя Социалистического Труда. А еще, едва отстроили стены, как сразу высадили изумительный цветник, который радовал глаз следующий год после их отъезда. И хирург Ной Авраамович, шатаясь от усталости после трудных операций, направляясь домой и проходя мимо этого цветника со своей женой Клавочкой и с нею, тогда еще молодой Фирой, всякий раз повторял:

– Удивительная нация! Ведь так умеют работать! Ну зачем им понадобилась эта война?!

По-видимому, слишком много людей сразу явилось получать пособие, за которым уехала тетя Фира, потому что гостья, которую звали Ксения, уже пришла, а хозяйки все не было. И Алексей развлекал ее разговорами.

Ксения была из разряда тех молодых женщин, поглядев на которых, обычно говорят с некоторой жалостью: «Зато душа у нее хорошая». Она навещала тетя Фиру не слишком часто, но не так уж и редко. И уже несколько месяцев назад было такое: тетя Фира позвала ее к себе, а сама куда-то уехала, предоставив квартиранту возможность развлекать гостью. Алексей даже заподозрил: уж не собирается ли заботливая тетя Фира устроить счастливую судьбу одинокой дочке своих покойных друзей, а заодно и одинокому квартиранту.

В тот раз он терпеливо выслушивал рассказы Ксюши про знаменитого экстрасенса Парамонова. Ее записала на утренний сеанс в бывшем кинотеатре «Октябрь» подруга.

– Представляете, Алеша, многие женщины просто не могут жить без этих лечебных сеансов! Каждую неделю приезжают, чтобы зарядиться его энергией.

– А если он вдруг уедет или в отпуск уйдет, как же тогда они?

– Ну я не знаю… Я пока только на один сеанс сходила и то чувствую себя как на крыльях. Наверно, он позаботится как-нибудь… Жалко, что туда мужчин не принимают, а то я бы и для вас взяла билет…

– Не ходить бы вам к этим экстрасенсам!.. Уж если чувствуете такую необходимость, зашли бы в церковь, в синагогу, в мечеть. Там по крайней мере безопасно… Так сказать, давно запатентованное средство.

– Я ходила. И в церковь зашла, и в синагогу пробовала.

– Ну и как? Что почувствовали?

– Ничего! Почувствовала, что все это – чужое, не для меня. А после сеанса доктора Парамонова вышла такая счастливая, какой давно не была!

– Говорят, после героина тоже ходят под кайфом. И тоже недолго.

– Алеша, я же вам серьезно… Он ведь не просто так с улицы, он – академик, вице-президент Академии наук.

Ксения тогда даже слегка обиделась, и Алексей заговорил совсем о другом.

Лечебные сеансы вроде бы ей и в самом деле помогли, даже стала она намного красивее.

Хотя, когда однажды стала рассказывать тете Фире про свою квартиру, которую приватизировала, чтобы перевести в Фонд психического здоровья все того же доктора Парамонова, Алексей и тут не удержался, встрял:

– Вы хоть этого не делайте, Ксюша! Честное слово, дольше проживете.

Он имел в виду старушек, которые несколько лет назад передавали свои квартиры фондам, в обмен на пожизненную прибавку к пенсии плюс «телевизор в подарок», а потом их после схода снега стали находить в лесках вдоль загородного шоссе. И даже что-то такое про это сказал.

Но тут даже тетя Фира слегка рассердилась:

– Алешенька, там же были настоящие уголовники, их потом по телевизору показывали! А здесь – медицинский специалист с высшим образованием. Пусть Ксюшенька делает все так, как ей велит сердце!

Похоже, что к тому времени тетя Фира уже потеряла надежду превратить двух одиноких людей в счастливую пару. Тем более что Ксюша и так вся светилась от счастья.

Она и в этот раз была такой.

– Алеша, мне так хорошо! Представляете, я хожу и мне петь хочется. Честное слово! Жалко только, что тетю Фирочку не увидела. Я в пансионат уезжаю, Алеша. Как поселюсь, сразу позвоню. Может быть, она ко мне за город приедет. А что? И вы, Алеша, если сможете, вместе с тетей Фирой.

Эсфирь Самуиловна всего на пять минут разошлась с ней. Оказывается, она очень хотела угостить Ксюшу с Алешей фирменными булочками со сливками, какие делают только в «Метрополе» на Садовой. Она ведь как-никак получила целых пятьдесят немецких марок. И все ждала в пирожковой напротив Гостиного, когда наконец вынесут новую партию этих замечательных булочек…

– Ой, тетя Фира. Придется вам их положить в холодильник и дня через три везти за город в Ксюшин пансионат!

– Что вы, Алеша, сбитые сливки столько времени не выдерживают. Их надо сразу есть, свежими. Поэтому вы уж мне помогите… А для Ксюши я новые куплю, я теперь богатая…

В четырнадцать ноль-ноль Парамонов принял корреспондента.

Корреспондент вызвался писать о нем сам. Парамонов сначала собирался ему отказать – опасно связываться с незнакомым человеком. Но корреспондент продолжал названивать.

– К тому же вам будет небезынтересно узнать, что я на городском телевидении начинаю цикл передач «Маг и я». Думаю, не так уж плохо – стать первым героем, – убеждал он. – Вы не представляете, сколько другие платят за несколько минут подобной рекламы! Ведь это такая раскрутка – в самый прайм-тайм!

– У меня-то ощущение другое: это я вам нужен для вашей раскрутки, – отшучивался Парамонов, но в конце концов сдался.

Корреспондент оказался шустрым молодым человеком лет тридцати, он писал для нескольких центральных газет и одновременно делал передачи на телевидении.

Парамонов не поленился сходить в газетный зал на Фонтанку и найти в тех газетах его публикации. Разоблачительской страсти в них не было. Хотя он и знал, что скандальные публикации лишь усиливают популярность, но все же нарываться на санитара-чистильщика не хотелось. Нет, этот корреспондент пробавлялся живописанием портретов интересных людей. Видимо, по его понятиям, очередь дошла и до экстрасенса Парамонова.

Андрей Бенедиктович усадил корреспондента на стул, где обычно сидели клиентки, и тут же Инга внесла поднос с чашками, пакетиками чая и кофе. Сам он демонстративно пил только чай, настоянный на травах, предложив его и гостю. Но тот, принюхавшись к травам, выбрал растворимый «Нескафе классик».

– Как у вас интересно, – заметил корреспондент после небольшой паузы. – Эти черные коряги что-нибудь значат?

– Несомненно, – подтвердил Парамонов. – В них сосредоточена энергия времени. Весь мой кабинет – своеобразная энергетическая камера.

Корреспондент торопливо вынул из кармана портативный диктофон, нажал на кнопку и поставил на стол.

– И больные заряжаются здесь энергией?

– Ко мне приходят не только больные. Чаще даже приходят обычные люди, и здесь они заряжаются энергией жизни. Мне удалось спасти очень многих людей… По крайней мере, я продлил их жизнь.

– То есть вы для них как бы зарядное устройство, аккумулятор, дающий силы, чтобы продержаться в наших трудных условиях. Так?

– Почти так. Я – всего лишь посредник между Небом и нуждающимися в помощи. Некий инструмент. В этом – мое служение, или, если хотите, предназначение.

– А как вы узнали о своем предназначении? Вам кто-нибудь об этом сказал? Вас посвятили или вы прошли курс обучения?

– Как поэт узнает о том, что он – поэт? Разве ему для этого нужен специальный диплом? Помните, как было с Бродским?

Судя по выражению лица, молодой журналист не помнил. Бродский для него стоял по времени примерно рядом с Гомером.

– На суде его спросили: «кто вам дал право называть себя поэтом». А он ответил: «Я полагаю, это – от Бога». Так и у нас.

– Но у вас все-таки есть какое-то медицинское образование?

– Несомненно. Я закончил медицинский институт.

На мгновение Парамонову показалось, что корреспондент что-то знает и копает под него.

«Спросит еще про институт или про Пермь – значит, роет», – подумал он.

Но корреспондент спросил о другом:

– Вот вы назвали себя посредником Бога. А как вы узнали, что служите именно Богу, а не Сатане. Вам был какой-то сигнал? Ведь были случаи, когда люди путали одно с другим. Это даже Лютер сказал: «Дьявол тоже часто цитирует Библию». И потом, насколько я знаю, православие запрещает всякие магические ритуалы.

Парнишка изо всех сил хотел показать, что он тоже не лыком шит. Однако вся его эрудиция была на уровне отрывного календаря.

– Вы не совсем правы. В самом православии тоже тьма магических ритуалов. Осенение себя крестным знамением, например. Или приготовление к причастию. Там – сплошные ритуалы, полные божественной магии.

– А вы сможете объяснить, как вы, человек с высшим медицинским образованием, на переломе тысячелетий представляете себе Бога? Мне кажется, это очень интересно. У меня многие друзья в последние годы крестились, но, когда я задавал им этот вопрос, они отвечали очень невразумительно. А вы – вы ведь посредник, значит, вы знаете?

– Знаю, – подтвердил Парамонов.

И в этот момент позвонила по внутренней связи Инга, что во время приема бывало только в самых крайних случаях.

– Андрей Бенедиктович, тут пришла клиентка, ночная бабочка, та самая, умоляет ее принять, говорит, всех объездила и только вы сможете ей помочь. Я не знаю, что с ней делать?

Лучшую ситуацию было бы сочинить трудно. Парамонов даже подумал, не организовала ли сама Инга этот звонок.

– И вот так постоянно, – сказал он корреспонденту со вздохом тяжело уставшего человека, – спасаю людей с утра до вечера. Мои люди – это те, от кого отказываются доктора и психиатры. – И ответил Инге: – Скажите ей, пусть погуляет минут сорок, а потом я ее приму.

– Может быть, прямо сейчас? А я бы тихо посидел в углу, понаблюдал, – предложил корреспондент. – Никогда не наблюдал прием у экстрасенса.

– Нет. Общение с эфирными телами – слишком интимный момент. Оно не допускает постороннего присутствия. Но у нас есть еще время. На чем мы остановились? Вы спросили, как я представляю Бога?

– Да. Именно это.

– Видите ли, большинство самых знаменитых физиков Бога уже признали. Эйнштейн, например, или Шредингер. Даже Циолковский, и тот писал о Высших силах Вселенной. Я бы мог вам процитировать… Однако то, что мы читаем в Ветхом Завете, – это, конечно, заблуждение или, возможно, неточный перевод, когда говорится, что по образу и подобию. Помните, перед Моисеем предстало ведь не бородатое существо, а голос из объятого огнем куста. У Бога нет одного конкретного образа и подобия. Он многолик и многовариантен, а любое разумное существо уже само для себя выстраивает его образ в силу своих представлений о мире. Бог – это соединенная энергия всех мыслящих существ. А также – вся сумма знаний о том, что когда-то с нами и со всей Вселенной происходило, что есть сейчас и что когда-нибудь будет. Можно его назвать также всемирным информационным потоком, который направляет развитие мира.

– А Сатана? Сатану вы как-нибудь представляете? Или у него тоже нет личины? И вообще, кто такой Сатана? Почему Всемогущий не может с ним справиться? Я читал, в средние века казнили не только за неверие в Бога, но и за неверие в существование Сатаны.

– Правильно делали. Только они не догадывались, что Сатана – это тот же Бог, – проговорил Парамонов, усмехнувшись. – Это как бы его отражение, его симметрия, обратная сторона. Реальность, необходимая для устойчивости мира. Добро – обратная сторона зла, и наоборот.

– Здорово! – удивился корреспондент. И посмотрел с искренним восхищением. – Значит, служа Богу, и вы и священники одновременно служите Сатане?

– Спросите об этом священников.

– Как же вы тогда отделяете добро от зла?

– А зачем их отделять? Или вы не помните, чем вымощена дорога в ад? То, что иным кажется злом, другие ощущают как истинное добро.

Видимо, корреспондент к такому откровению был не готов. Он слегка поерзал на стуле, почесал затылок и сказал:

– Какой-то у нас получился уж очень теоретический разговор. Но раз вы – экстрасенс, значит, вы можете устраивать чудеса?

– Могу.

Парамонов улыбнулся, а потом взглянул на диктофон и. почувствовал, что у него получается. Он направил невидимый луч и через минуту устало откинулся на спинку кресла.

– Остановите диктофон, – сказал он ослабевшим голосом. – Вы ведь его проверяли перед тем, как включать?

– Да, а что? – испуганно спросил корреспондент. – Батарейки сели?

– Нет, просто вы только что попросили показать чудо, и я стер вам всю запись. Для кого-то это и в самом деле – чудо. А для меня – направленный энергетический луч…

Корреспондент суетливо отмотал пленку назад, потом включил звук. Его диктофон издавал лишь негромкое шуршание. Никакого разговора на пленке не было.

– Колоссально! Вы что, взяли и все стерли? Только одним взглядом? – растерялся корреспондент.

– Но вы же сами попросили… Видите, как опасно напрашиваться на чудо. Можно такое получить…

– Но я уже обещал статью в номер…

– Хорошо. Оставьте мне ваши вопросы, а я на них отвечу. Получите их вечером у моего менеджера. И на телевидение тоже приду.

Парамонов пошел провожать корреспондента до дверей.

– У вас тут здорово интересно! – говорил тот, двигаясь по коридору и озираясь на коряги. – Даже захотелось к вам в ученики поступить…

Около Инги, сидящей за компьютером, он задержался.

– Это мой менеджер, Инга Николаевна, – представил ее Парамонов. – А также главный помощник. И как видите, ни древняя магия, ни психоэнергетика не чураются достижений нынешней техники. А все вместе сплетается в единый информационный комплекс. По изучению и развитию психоэнергетических способностей личности.

Корреспондент спешно вынул блокнот, сделал в нем несколько пометок, галантно поцеловал руку Инге и вышел.

– Что за сучка к нам заявлялась? – спросил Парамонов, запирая дверь.

Отчего-то Андрей Бенедиктович решил, что приходила та, вчерашняя клиентка, у которой он побывал на квартире. Не стоило ему к ней ходить, тем более что он уже давно не практиковал домашние посещения. Лишь в первые месяцы, когда рванули из Перми и надо было на что-то существовать, набирать жира, только тогда он ходил по квартирам с рамкой и определял зоны патологической энергетики, а заодно снимал порчу с места, изгонял трансматериальные сущности бывших жильцов, привораживал к дому мужей по их фотографиям. Чего он только тогда не делал в первые месяцы питерской жизни! Пока не удалось запрыгнуть на другой уровень. И вот же – отправился на квартиру к клиентке с больным мальчишкой.

Из сотни женщин, которые записывались к нему на прием, удавалось отсеивать в лучшем случае одну-две для углубленной обработки и для последующего перевода ее в нематериальный мир. У остальных были родственные связи, мужья, любовники, назойливые подруги. В принципе, если напрячься, то остальных девяносто девять он тоже мог сделать ручными, так чтобы они прибегали к нему по первому звонку в любое время суток. Однако риск был чересчур большим, и Андрей Бенедиктович предпочитал не нарываться. Но вот же, нарвался!

В последнее время психофизиологи все чаще утверждают, что женщина приманивает мужчину не линиями ног, бедер или там формой глаз, а запахами, которые он вроде бы и не чувствует, но улавливает подсознанием, как ультразвук. Однако эта клиентка притягивала его к себе именно линиями тела, да еще голосом. И обманчивой готовностью подчиниться ему. Он, собственно, и отправился, чтобы устранить ошибку, которую допустил во время первого приема, когда, казалось, она была полностью подвластна ему.

День был морозным, ярким. У него от яркого солнца сразу разболелась голова – такое стало случаться с ним несколько лет. назад, еще в Перми. Он попробовал сконцентрировать боль в одной точке и перебросить ее человеку, идущему впереди. Раньше это хорошо помогало, но в последнее время – нет. К любому экстраординарному методу, как и к лекарству, в конце концов наступает привыкание.

Удалось выбросить лишь острие боли, а сама тупость разлилась по всей голове темной студенистой массой. Возможно, она и была причиной того, что случилось дальше.

Клиентка жила поблизости, в центре, на улице Рубинштейна, в просторном дворе с большим старинным фонарем под аркой. Этот дом был построен в начале двадцатого века как доходный кем-то из плодовитого семейства Толстых. Вроде бы дамой. Вот кого надо было бы взять на углубленную обработку. Уж тут он бы расстарался!

Клиентка открыла сразу. На лице ее были приятные тени усталости.

– Спасибо, доктор, что вы пришли. Я вас так ждала! Даже мужу позвонила, – сказала она мягким обволакивающим голосом, пока он снимал дубленку.

Даже в дешевой домашней одежде она была обольстительна своими линиями тела.

– Ну, посмотрим, что с вашим мальчиком, – ответил он с бодрой энергией. – Ведите меня к нему.

И Парамонов почувствовал, как входит в роль заботливого семейного врача.

Однако тут же что-то застопорилось. Клиентка приостановилась в легком недоумении.

– Руки у нас моют в конце коридора, – наконец выговорила она тихо, почти укоризненно.

– Конечно, конечно!

И он так же бодро отправился в конец коридора.

С тех пор как врачам стали подсовывать в квартирах грязные захватанные полотенца, от которых можно заполучить любое кожное заболевание, они и руки мыть перестали. Некоторые пользовались собственными одноразовыми салфетками. Но клиентка об этом не знала. Опять же, ее полотенце было свежайшим, отчего он подумал о ней с нежностью.

– Ну, так где наш больной?

– Он сейчас спит, совсем недавно заснул, но я его разбужу.

– Не надо, – остановил Парамонов. – Лучше это сделаю я.

Зачем ему захотелось блеснуть перед нею своим умением – он и сам не мог ответить.

Она стояла в дверях, готовая немедленно войти в ситуацию, а он, подвинув стул ближе к подростковому раздвижному диванчику, на котором спал в довольно чистой пижаме двенадцатилетний мальчишка, удачно перевел его фазу сна в гипнотическую и установил раппорт.

Это была классика, которой обучали в вузе.

Мальчишка подробно рассказал о своих страхах. Парамонов незаметно вопросами подвинул его к началу приступа. Ему хотелось продемонстрировать перед клиенткой небольшое чудо. Краем внимания он наблюдал, как мгновенно она напряглась, когда приступ начал быстро развиваться. Но Парамонов тут же его пресек, и мальчишка задышал ровно, спокойно. Оставалось сделать напутственное внушение, оставив крючочек для следующего контакта, и перевести сон в одну из обычных фаз.

– Все в порядке, – сказал он довольно, поднимаясь со стула. – Несколько сеансов, и вы забудете о его приступах, как о смешном мимолетном страхе.

– Доктор, вы просто кудесник!

Он давно не видел таких счастливых клиенток. Можно было бы сказать, что она просто цвела счастьем, так преобразилось ее лицо за эти минуты. И он испытал желание немедленно, тут же поделиться с ней своей энергией, чтобы ощутить в ней еще большее счастье. И наслаждение.

Он даже представил на мгновение, что этот мальчишка – его сын, а она – его жена, постоянная подруга. Мужа можно было бы лишить земной сущности и сделать так, что она даже не вспоминала бы о прежней жизни. Ингу – отправить вдогонку за теми, чьи квартиры он перевел в баксы.

Зацепка, которую он оставил в сознании этой клиентки во время приема, сработала мгновенно, так что она сразу перешла в состояние внушенного действия. Мальчишка мирно спал в другой комнате, и Андрею Бенедиктовичу ничто не мешало немедленно приступить к передаче своей энергии.

Но неожиданно сработала та самая растекшаяся головная боль, которая, когда он вошел в образ мужа, лишила его точности микрореакций. Хотя поначалу, стоило ему воспроизвести уже происходившую однажды ситуацию, все вроде бы пошло нормально.

– Вы открываете дверь, перед вами стоит ваш муж, вернувшийся из Мурманска. Вы ведь любите своего мужа?

– Очень! – отозвалась клиентка.

Парамонов, как и тогда, в кабинете, приблизился к ней.

– Обнимите своего мужа. Он так счастлив быть с вами.

И она послушно обняла Парамонова, приникла к нему так, как приникала только к мужу, уткнулась носом куда-то ему в шею и промурлыкала:

– Приехал наконец!

– Вам хорошо вместе с мужем, вам очень хорошо вместе, и ничто не мешает вашей близости, – развивал ситуацию Парамонов. – Вы у себя дома. Сын ваш здоров и крепко спит в другой комнате. Дома больше никого нет, только вы и муж. Ничто не мешает вашей близости с мужем. Покажите, как вы это делаете!

Вот тут-то он и ошибся. Надо было предоставить ей инициативу, а он заторопился, потому что не мог больше удерживать свою энергию, так эта клиентка манила его своим телом. Он принялся поспешно, даже, пожалуй, грубо ее раздевать, предвкушая как сейчас аурно сольются их поля по чакрам, и не уследил всего-навсего за каким-то одним мгновением. Что-то сделал не так, видимо слишком грубо.

Этого самого мгновения ей хватило, чтобы полностью выйти из-под контроля.

Только что так послушно и радостно подставлявшая губы его губам, она резко отстранилась и стала растерянно оглядываться – не так-то просто дается перескок из одной реальности в другую.

– Кто вы? – грубо спросила она, но тут же, что-то вспомнив, смягчилась. – Извините доктор. Ничего не понимаю, что со мной! Видимо, голова закружилась. Сколько я вам должна? – И она сжала виски. – Ничего не понимаю! – Она вдруг обнаружила расстегнутую на себе блузку, съехавший на сторону лифчик и, смущенно запахнувшись, еще раз повторила: – Ничего не понимаю!

Такого обвала с ним не случалось давно, со времен Перми.

– Вам стало плохо, и я попытался привести вас в чувство, – сказал он, с трудом удерживая мелкую дрожь в теле и желание тут же схватить ее, бросить на постель и подмять под себя.

Но этого ни в коем случае нельзя было допускать. На этом он уже вляпался в Перми, и им с Ингой тогда едва удалось унести ноги.

«Узнать бы точно, что она помнит из случившегося», – подумал он и проговорил с мягкой улыбкой:

– Сынок спокойно спит. Если у вас есть близко его фотография, дайте ее мне. Я проведу несколько сеансов коррекции его поля. Через несколько дней позвоните моему менеджеру, она запишет вас на прием. Я внесу вас в свой список. Денег никаких не надо. Я помогаю вам от чистого сердца.

Лучше сделать именно так. Если она что и помнит смутно, то такой поворот будет гасить в ее памяти неприятные ощущения. Но уж на следующем приеме он свое возьмет.

Клиентка извинилась и неуверенной походкой ушла в комнату к спящему сыну за фотографией. Она вернулась через несколько минут, держа сразу несколько снимков. На одном были изображены трое: в середине сын, а по краям она и муж – довольно угрюмый тип. Но Андрею Бенедиктовичу был дан другой снимок, с одним лишь сыном.

– Ничего, что он тут младше на два года? – робко спросила клиентка.

Себя за минуты поиска фотографий она уже успела привести в порядок.

– Это даже лучше. Как раз тогда у него и начались приступы. Ведь так?

Парамонов хотел было сказать, что ему нужен и первый снимок – со всей семьей, чтобы скорректировать карму семьи. Но решил не торопиться. Над ее мужем, от которого исходила враждебная энергетика, он поработать успеет, если почувствует в этом надобность.

Андрей Бенедиктович шел по Невскому и продолжал вспоминать ощущение тела этой клиентки. Того единственного мгновения, когда он, не сумев расстегнуть лифчик, начал сдирать его, прикоснулся ладонью к ее груди и почувствовал ответный трепет. Этот трепет предназначался другому, но ощутил его он.

Давно его так не тянуло к женщине.

Солнце закрыли толстые тучи, и в голове полегчало. Он оглядывал других встречных женщин, упакованных в зимнюю одежду. При желании он мог властвовать над любой из них – старой и молодой, красавицей и уродливой. Любую он мог превратить в сосуд, счастливо воспринимающий его энергию. Но сегодня он желал лишь эту клиентку.

Он шел и думал о том, как заставить ее принять его предназначение.

Неделей позже или неделей раньше – в конце концов, значения не имеет. Она все равно станет бегать за ним следом, как послушная овечка, лишь бы получить очередную порцию его энергии и ощутить медитационное равновесие. А он будет каждый раз подзаряжаться от нее энергией космоса. А потом, когда устанет и пресытится, можно будет подвергнуть ее углубленной обработке, сначала переведя в параллельный мир мальчишку и угрюмого мурманского мужа.

Он шел и думал о том, как приятно ощущать в себе предвкушение всех тех радостей, которые так ярко ему представлялись и которые обязательно очень скоро должны произойти.

Восточный человек Ассаргадон, юный и красивый, как принц, изучал почерк Парамонова несколько дней. Когда Наташа впервые увидела Ассаргадона издалека, он показался ей и вовсе ровесником, так легко, изящно и быстро он ходил по земле. Она даже удивилась, что в «Эгиде» говорили о нем с особенным уважением. И только когда в клинику поместили ее старшего брата, у которого после страшного перелома позвоночника все, что было ниже головы, потеряло способность двигаться, Наташа поняла, что уважали его эгидовцы не зря. В прежней больнице брат ее медленно умирал, и даже врачи, испытав различные методики и не получив положительного отклика, со временем потеряли к нему всяческий интерес, заранее зачислив его в летальный процент, который дается любому медицинскому учреждению.

У Ассаргадона ее талантливый брат-компьютерщик впервые за многие месяцы улыбнулся, потом задвигал рукой, а недавно встал на костыли и прошел несколько метров до туалета, который был в его палате! Теперь по многу раз в день он, лежа на жесткой койке, тренировал мышцы, атрофировавшиеся за время неподвижной жизни.

Никому другому Наташа не позволила бы себя «зомбировать в положительном смысле», как выразился Кефирыч. Но Ассаргадону она верила.

И когда он усадил ее в специальное кресло, надел на голову шлем, в который были вмонтированы наушники и электроды, попросил расслабиться и подал в наушники негромкую приятную музыку, она закрыла глаза. А дальше не помнила ничего, что происходило. Часа через полтора Наташа, открыв глаза, увидела улыбающееся лицо Ассаргадона.

Рядом находилась Пиновская.

– Думаю, Наташа сразит вашего Парамонова наповал, – сказал он, провожая их до дверей клиники. Только не задерживайтесь после общения с ним, сразу ко мне, ни к чему оставлять надолго весь этот мусор.

Наташа ПорОсенкова ехала от Ассаргадона с чувством, что в ней должно что-то перемениться. Но сколько она ни искала в себе этих перемен – их не было. Хотя и помнила, что ответил он на вопрос Пиновской насчет того, а что, если вдруг…

– Никакого «если» и «вдруг» не будет. Теперь Наташа может состязаться с самим графом Калиостро, а также и Матой Хари одновременно. – И уже более серьезно напутствовал: – Все, что выскажет этот джентльмен, ты унесешь с собой, сама же его никуда не впустишь. Это важно. – А потом еще раз повторил: – Только после встречи сразу ко мне, чтобы освободиться.

Наташа сидела на переднем сиденье вместе с Пиновской, и ей хотелось расспросить, что же такое он сделал и как ей теперь к себе самой относиться, как к зомбированной, что ли? Но строгая Пиновская думала о чем-то своем и лишь однажды, когда завернула слишком крутой вираж, проговорила:

– Ничего страшного, Наташенька, он вам не заложил, не переживайте. Ассаргадон – не такой человек, да и мы бы не позволили никому сделать такое.

Час приема приближался, и они остановились на старом месте за углом. До знакомого подъезда, где был кабинет доктора Парамонова, оставалось идти лишь несколько минут.

На заднем сиденье дремал Кефирыч, который отдежурил ночную смену с группой захвата, но не позволил никому другому сопровождать юную деву в пасть экстрасенса.

Первую остановку Пиновская сделала еще за городом. Достав дорогую косметику, она минут десять трудилась над Наташиным лицом, доведя его до соответствия предписанной роли. Кефирыч при этом подавал реплики, пока Пиновская вежливо не приказала ему заткнуться. Когда Наташа взглянула на себя в зеркало, она, конечно, пришла в ужас. Увидь ее с таким лицом мама, Наташе через минуту пришлось бы вызывать «скорую».

– Это всего на полчаса, – успокаивала Пиновская.

Наконец они остановились на прежнем месте, за углом от дома.

– Надень это. – И Пиновская протянула большой пористый камень на цепочке. В центре камня был вмонтирован другой – прозрачный сердолик, который на самом деле являлся последней разработкой закрытой лаборатории спецтехники.

Наташа надела кулон и мгновенно преобразилась.

Кроме технической задачи, он, по мысли Ассаргадона, исполнял еще и иную роль – был сигналом, запускающим программу, вложенную в Наташу во время часового сидения в кресле. И программа включилась. Наташа мгновенно выпрямилась и направилась к подъезду Парамонова так, словно всю жизнь носила лицо, нарисованное ей Пиновской.

Часть четвертая. Освобождение

Визит старой дамы

Мистеру Бэру, которого Николай Николаевич так и не решился оставить ни в одной из обшарпанных казенных квартир, было постелено на двуспальной кровати в соседней комнате. Он долго не мог улечься: двигал стулом, ходил, что-то переставляя. Несколько раз ему звонили, видимо с другого континента, скорей всего из аляскинского института. Николай не вслушивался в английскую речь и лишь однажды улыбнулся, когда Бэр прокричал кому-то: «Ни в коем случае не доверяйте ему это дело. Он – круглый идиот!»

«У них же там самая середина рабочего дня», – подумал Николай.

И хотя здесь была самая середина ночи, он тоже решил немного поработать, а перед этим без особой надобности, скорее по привычке, набрал петербургский номер своего провайдера и, к собственному изумлению, немедленно получил электронное послание.

«Милостивый государь Николай Николаевич!

При нашей с Вами очной беседе вы упомянули о нескольких проектах, поданных Вами на конкурсы в различные корпоративные ведомства с целью получения грантов.

Если это для Вас не будет слишком затруднительным, нам бы хотелось, чтобы Вы уточнили:

а. Названия ведомств.

б. Названия проектов, а также краткое, более или менее популярное изложение их смысла и возможных соучастников.

в. Ожидаемую сумму в у. е. по каждому гранту.

Будем Вам весьма признательны за быстрый и четкий ответ.

С пожеланием многого,

Ваш Лев».

«Можно поздравить. У меня появился собственный лев, – подумал Николай Николаевич. – Однако, ребята, это вы слишком высоко вздумали прыгнуть!»

Даже он не знал никого из членов экспертных комиссий, выделяющих гранты. Не знал их и директор. Иногда складывалось ощущение, что этим вообще ведают не люди, а сам Господь. И смешно надеяться, что какой-то уголовной компании из мелкого провинциального города удастся то, что не под силу столичным академикам. Он даже хмыкнул, представив, как Рэму Вяхиреву или Черномырдину в «Газпром» звонит смотрящий из Пскова и ходатайствует за мурманского Горюнова. За денежными потоками, по экологическим грантам, кто только не охотился. И хотя Николай Николаевич знал, что его проекты – настоящее дело, а не голый понт и туфта с одним желанием – урвать, если дадут, но надежд у него было немного.

Может быть, поэтому, вместо того чтобы посмеяться, а потом немедленно заснуть, он уселся за ноутбук и стал сочинять ответ. Чем леший не шутит – и не стоит отмахиваться даже от микрошанса.

Хотя все материалы у него были в компьютере и на дискете, все же на составление десятистраничного текста, смахивающего на аналитическую записку, ушло часа три. Самым сложным было заменять научные обороты, понятные лишь специалистам, на доступные профанам фразы. Но и с этим он справился.

В середине ночи его электронное послание отправилось в Псков. И в который раз Николай Николаевич с восхищением подумал об этой всемирной компьютерной паутине, которая мгновенно в несколько лет связала весь мир. За три доллара в месяц, которые он платил в Петербурге, он мог соединиться с любым держателем почты, где бы тот ни жил. Лишь бы в адресе не было путаницы. И его слова, таблицы, графики летели к нужному корреспонденту со скоростью, близкой к скорости света.

А если прикупить новую аккумуляторную батарею, которая стоила больше, чем его официальная месячная зарплата, да сотовый телефон, как у мистера Бэра, он бы мог слать свои письма из любой глухомани, не думая, есть ли там электричество и связь. Но эта мечта могла осуществиться только при одном условии: если кто-то в небесах обнаружит среди списка соискателей грантов фамилию Горюнов и поставит рядом с ней жирный плюс.

Ветер, который с вечера казался рассвирепевшим, неожиданно спал. От него остались лишь серые валы воды, тяжело и мерно бьющие в пирс. Не самая большая радость погружаться в такую воду. И хотя Николая никто не гнал, он старался не пропускать ни одного дня, когда был в Беленцах.

Они подошли к морю поближе, и Бэр посмотрел на его простенькое снаряжение с сомнением, особенно когда очередная волна, ударившись о стену пирса, взлетела вверх и перехлестнулась на другую сторону.

– Думаю, нам обоим следует остаться дома. Или устроить лыжный день, – предложил он. – Кстати, вам не удалось найти для меня лыжи?

– Лыжи есть, просто я хотел предложить их вам после погружения.

– Погружение отменяется. Я не могу допустить, чтобы вы рисковали из-за меня.

– Но я уже много раз плавал в такую погоду, и все кончалось хорошо.

– Не желаю, чтобы кончилось плохо именно при мне.

Их легкий спор разрешился сам собой.

Николай Николаевич отправился к коменданту за лыжными ботинками для Бэра, а когда возвращался назад, увидел в относительной дали силуэт лыжника. Откуда мог взяться лыжник при отсутствии жилья на двадцать километров кругом, он не знал. Поэтому остановился, чтобы приглядеться внимательней.

«Уж не весть ли какую принес?» – подумал с тревогой Николай.

Лыжник шел неторопливо, но вполне ходко и скоро въехал на их улицу.

При ближайшем рассмотрении он оказался лыжницей. Ее вид, в черной широкой юбке поверх коричневых фланелевых, возможно мужниных, шаровар, был забавен. За спиной у нее был небольшой зеленый линялый рюкзачок.

– Твой иностранец тут? – спросила баба Марфа, остановившись рядом. – Чаем угостите?

Пока она расстегивала крепления, Николай старался не показывать озабоченности.

– Чаем – это запросто. Чаю у нас много. Иду ставить. Второй этаж, квартира четыре, – сказал он как можно веселей и заторопился предупредить Бэра.

– Мистер Бэр, к вам гости, вернее, гостья, – сказал он, бегом поднявшись по лестнице со ставшими ненужными лыжными ботинками в руке и постучав в дверь.

– Ко мне? – с недоумением спросил Бэр. – Что вы стоите за дверью, входите.

– Ваша знакомая.

Бэр, сидевший за столом с книгой, мгновенно вскочил, выбежал на площадку и бегом спустился по лестнице.

– О да! О да! Марта! – услышал Николай его громкий голос. – Ты моя девочка!

По-видимому, это был весь набор русских слов, которые Бэр сумел вспомнить к месту.

Николай не спеша стал спускаться к ним, чтобы предложить себя в качестве переводчика. Эта старуха и сейчас оставалась для Бэра девочкой.

Они стояли обнявшись, «домиком», словно два старых дерева, которые уже могут держаться лишь опираясь друг на друга.

– Я вам пишу, чего же болин, что я могу еще сказать, – ласково выговаривал малопонятные русские слова мистер Бэр.

– Скажите ему, что я сразу его узнала, как только увидела, – попросила баба Марфа, оставаясь в объятиях Бэра и повернув голову к Николаю. – Да-да, я сразу тебя узнала, Фридрих!

– Скажите ей, что это я сразу ее узнал! И я тоже храню ту самую фотографию! – попросил почти одновременно с нею мистер Бэр.

Николай перевел с русского на английский и наоборот и пошел вслед за ними наверх, оставив лыжи бабы Марфы на площадке первого этажа.

– Ну вот и встретились. Вот уж не ждала так не ждала! – приговаривала баба Марфа. – Вчера весь день места себе не находила. А ночью решила: соберусь и поеду, будь что будет! У тебя есть где переодеться?

– У нас есть ванная. – И Николай показал дверь.

Баба Марфа, прихватив рюкзачок, довольно быстро переоделась в ситцевую цветастую юбку с блузкой и приобрела почти светский вид.

– Вот уж не ждала, что увидимся, – повторила она. – Я думала, ты меня забыл совсем.

– Лучше скажи, почему ты меня тогда обманула? Я ведь ждал тебя больше часа, а потом подошел к твоему дому. Но мне сказали, что ты уже уехала.

– Дурачок! Ты что, до сих пор не понял? Меня же арестовали! Ты когда стоял около дома, у нас как раз шел обыск. Я даже твой голос слышала!

– Но я тебе писал!

– Ага. Только я-то в тюрьме сидела.

– Ты была в тюрьме? – изумился Бэр. – Что ты городишь, Марта! За что было тебя сажать в тюрьму? Ты же была школьницей!

– За что, за что?! – передразнила баба Марфа. – За то, что с тобой гуляла! Вот за что! У нас в те дни всех девчонок перехватали, которые с вашими ходили. За шпионаж. Будто бы мы вам выдавали военные тайны.

– Какие еще военные тайны?! – Мистер Бэр слегка отодвинулся и несколько секунд молча с немым изумлением смотрел на Николая Николаевича, как бы желая получить от него подтверждение, что такое было возможно.

– Да, – подтвердил, грустно улыбнувшись Николай Николаевич, – в моей семье тоже происходило кое-что похожее.

– Да ладно, – проговорила баба Марфа, – что вспоминать старое. Ты лучше скажи, ты-то женат?

– Я? – И Бэр гордо выпрямился. – Я был женат трижды.

– Ну ходок! – радостно удивилась баба Марфа. – Трижды! А дети, дети были?

– Четыре дочери. Старшей – пятьдесят, а младшей – двадцать пять. Сейчас со мной живут внучка и младшая дочь. Ее зовут Марта. В твою честь.

– Ну-ну, так уж и в мою… Ой ходок! Я-то как вышла замуж сразу после лагеря, так весь век при своем благоверном. А ты, значит, трижды?! Или все лучше меня искал.

– Лучше тебя, Марта, не было никого. Я даже сейчас приехал в Мурманск, чтобы найти твою могилу…

– Чего он городит? – переспросила баба Марфа у Николая. – Тьфу ты, Господи! Какую еще могилу?

– Мистер Бэр, видимо, считал, что вас… – начал было объяснять Николай Николаевич и приостановился, подыскивая какой-нибудь более деликатный оборот.

– С чего мне умирать-то? – удивилась баба Марфа. – Кто после меня станцию станет стеречь, ты соображаешь? Я мужу слово дала – не съеду с того места, пока станцию не откроют заново!

Смешное и странное объяснение двух влюбленных, которые виделись пятьдесят семь лет назад, длилось несколько часов, и Николаю стало казаться, что он уже не нужен, что они и так могут понимать друг друга без посредника. Ведь понимали же друг друга тогда.

В рюкзаке у бабы Марфы были пирожки с капустой и рыбой, которые она пекла накануне специально, чтобы угостить ими Бэра.

Они согрели эти пирожки в духовке и несколько раз пили с ними чай.

Бэр рассказывал о своей жизни, о дочках, бабка – о своей. Они раскладывали рядом фотографии детей и внуков. И их рассказы, фотографии сплетались в странный узор судеб двадцатого века.

Был даже момент, когда бабка и Бэр прослезились, а вместе с ними и Николай.

– Эти дети могли бы быть нашими с тобой детьми, Марфа! – повторил несколько раз мистер Бэр.

Волнение слегка поутихло, и Николай Николаевич, сказав, что ему надо ненадолго в лабораторный корпус, оставил их одних, а сам, взяв акваланг и остальные причиндалы, отправился на пирс. Уж очень не хотелось терять день.

Но не успел он натянуть на себя гидрокостюм, как услышал приближающиеся к раздевалке шаги. Мистер Бэр, конечно, просек и повел бабу Марфу на морскую прогулку, – понял он.

В это время у Бэра зазвонил телефон, он вытащил свою трубочку и, выслушав отчет кого-то из коллег, стал сердито его бранить за нерасторопность.

– Он там у себя большой начальник? – тихо спросила баба Марфа прошлепавшего из раздевалки Николая Николаевича. – Уж третий раз звонят. И не жалко им денег. Он там кто на Аляске?

– Директор института.

– Ага, поняла.

Бэр упокоился, несколько раз ответил «прекрасно» и опустил трубку в карман.

– Я сразу почувствовал вашу хитрость, мистер Горюнов. Но если еще раз уйдете без страховки, я не стану вас приглашать к себе. Мне не нужны утопленники, – полушутливо пригрозил он.

– Мой-то покойничек – тоже был таким, – стала рассказывать баба Марфа, когда Николай Николаевич удачно уцепился за перекладины лестницы, поднялся на пирс и ушел в раздевалку снимать гидрокостюм. Он сильно спешил, натягивая на стылые ступни сухие носки. – Мороз не мороз, а благоверный обязательно в прорубь лезет.

– Если у вас есть орден за самоотверженность в науке, господина Горюнова надо наградить этим орденом сегодня же, – пошутил Бэр.

Они вернулись в жилой корпус, и баба Марфа начала собираться в обратный путь.

– Оставайтесь! – предлагал Николай Николаевич. – Места у нас предостаточно.

– И не уговаривайте! У меня там хозяйство, свои дела. Повидала, душу облегчила, и ладно.

И тогда неожиданно поднялся Бэр.

– Скажите ей, что я хочу ей сделать одно серьезное предложение.

– Мистер Бэр хочет сделать вам серьезное предложение, – перевел Николай и взглянул на Бэра.

Лицо профессора было серьезным и полным торжественности.

– Скажите Марте, мистер Горюнов, что я предлагаю ей стать моей женой. Скажите ей, что я буду счастлив наконец ввести ее в свой дом. Нет, не так, – перебил он самого себя. – Скажите Марте, что я всю жизнь любил только ее.

– Мистер Бэр предлагает вам, баба Марфа, стать его женой. Он говорит, что всю жизнь я, то есть он, любил только вас.

– Это как? Прямо сейчас замуж или можно погодить? – ответила она вполне серьезно. – Нет, постой. Скажи ему, так серьезно скажи, что я тоже помнила его всегда. Сказал? Теперь скажи, что и мужа, с которым прожила вместе почти полвека, я не могу выбросить из жизни.

Николай еще не договорил до конца, как в его комнате требовательно зазвонил телефон. Он бросился к трубке и услышал голос директора.

– Николай Николаевич, ты? Ну как вы там? Без осложнений? Осложнений, говорю, нет?

– Все нормально, Павел Григорьевич, работаем.

– Слушай, если там какие сложности, ты мне сразу звони, я разберусь. Понял меня?

– Все понятно, Павел Григорьевич, спасибо.

– Теперь так. Посторонних у тебя там рядом нет?

– Я один.

– Тогда добро. – И директор вдруг заговорил совсем иным, проникновенным голосом: – Николай Николаевич, родной! Спасибо тебе. Не знаю, на какие ты там рычаги нажал, но спасибо тебе сердечное за сына. Все. Он уже дома, дал подписку о невыезде, но говорит, что дело будет закрыто. Спасибо тебе, дорогой. Я добро не забываю. Вот так. Ну, до встречи. Своего гостя береги.

Связь оборвалась, Николай вернулся в соседнюю комнату и понял, что Бэр с бабой Марфой каким-то образом объяснились до конца.

Баба Марфа, уже одетая в свои широкие фланелевые шаровары, старательно писала на испорченном графиком листке свой адрес. Перед нею лежала красивая визитка мистера Бэра. Сам он зашнуровывал лыжные ботинки.

– Наш директор просит передать вам привет, – сказал Николай. – Я сейчас тоже оденусь.

– Вам не надо этого делать. Я хочу проводить сам, один.

– Но я не могу вас отпустить одного, мистер Бэр. Вы представляете, что произойдет, если вы заблудитесь?

– Это невозможно. Я должен побыть с Марфой один, – упрямо запротестовал Бэр.

Николай вернулся в комнату и, порывшись в вещах, достал ракетницу с единственной ракетой.

– Это все, что у меня есть. Но будет лучше, если я пойду следом за вами. На небольшом расстоянии.

– Мистер Горюнов. Я хочу, чтобы вы остались здесь. – В голосе Бэра Николай почувствовал неожиданное железо. – Марту буду провожать я один.

– Пусть, пусть проводит, – вступилась вдруг баба Марфа. – Ты не пугайся. Я ему далеко уйти не дам, скоро назад отправлю.

Ничего хорошего такие проводы Николаю не предвещали. Выйдя на улицу, он хмуро смотрел, как они надевают лыжи. Потом, когда баба Марфа поднялась, заставил себя улыбнуться.

Но улыбка, видимо, получилась вымученная, потому что Бэр проговорил примирительно:

– Не смотрите на меня так, словно видите в последний раз, мистер Горюнов, у себя дома зимой я хожу на лыжах каждый день. И каждый день спокойно возвращаюсь.

– Если вас не будет здесь через полтора часа, я выхожу следом, – только и мог проговорить Николай в ответ.

Он подождал, пока две фигурки лыжников, проехав бок о бок по улице поселка, не растворились во мгле. И вернулся в дом.

На душе скребли кошки. Отпускать Бэра одного было категорически нельзя. Случись что, рассказывай потом про упрямое выражение на лице знаменитого гостя. И Николай Николаевич, вместо того чтобы засесть в лаборатории, стал натягивать лыжный костюм.

Но тут снова зазвонил телефон.

«Опять директор», – подумал Николай.

Но это была Вика.

– Коля, милый! Ты представляешь, я даже радоваться боюсь, чтоб не сглазить: у Димки уже две ночи нет приступов. Экстрасенс, Андрей Бенедиктович, – ужасно хороший человек! Он даже не взял денег, представляешь! Приходил, что-то такое там сделал, что Димка сразу по-человечески задышал, и взял его фотографию, чтобы по фотографии корректировать карму. Я же говорила, что он вылечит, а ты не верил!

Николай считал всех этих корректировщиков карм такими же жуликами, как лохотронщиков: сначала поздравляют тебя с выигрышем, потом выманивают деньги, потом исчезают.

Он даже и сейчас хотел предупредить Вику, чтобы она все-таки не очень доверялась этому Андрею Бенедиктовичу. Потянула, сколько возможно, с оплатой его камлания. Но Вика перебила:

– И еще, ты знаешь, Андрей Бенедиктович отменил все лекарства. Сказал, что если и будет кризис, то небольшой и чтобы я ни в коем случае не вызывала посторонних врачей. У него какая-то своя методика, которая не допускает вмешательств. А у нас как раз консультация у профессора послезавтра. Ты как думаешь, стоит ехать?

– Если так уж все в порядке, может, пока не стоит, – посоветовал, поддавшись ее радости Николай. – Попробуй позвонить и перенести дней на десять. А там, если все будет хорошо, тогда можно и отменить.

– Ты-то как?

– Хорошо. К Бэру вот знакомая приезжала. Бывшая невеста. Ей сейчас семьдесят пять.

– Ты только смотри, один не погружайся! Слышишь! И в волну тоже – не лезь, пожалуйста! Обещаешь?

– Обещаю, – сказал он, улыбаясь.

Он стоял одной ногой в штанине лыжных брюк и, когда положил трубку, продолжая улыбаться, немедленно стал натягивать вторую.

Через несколько минут Николай уже застегивал крепления на лыжах рядом с крыльцом, а потом, с силой отталкиваясь палками, заспешил в ту же сторону, куда уехали Бэр с бабой Марфой.

Бэра он встретил довольно скоро. Тот двигался навстречу, размеренно отталкиваясь палками, и нисколько не удивился, завидев Николая Николаевича.

– Мы простились с ней навсегда, и она пошла дальше одна, – объяснил он. И добавил: – Будем работать, мистер Горюнов. Довольно грустно знать, что ничего нового меня уже не ждет. Не будет никогда. У Марты свой долг перед прежней жизнью. И этот долг как крест она должна нести одна, без меня.

В такой ситуации принято собеседника обнадеживать. И другому Николай Николаевич объявил бы, что у него тоже все еще впереди. Но тут промолчал.

Они снова сидели допоздна в полутьме лабораторного корпуса, по очереди вглядываясь в окуляр микроскопа, время от времени включая электрический чайник и опуская очередной пакетик «липтона» в фарфоровые кружки с кипятком.

Данные эксперимента подтверждали предыдущие графики Николая и наводили обоих на кое-какие новые мысли.

Письмо шантажиста

Владлен Парамонов готовил очередное письмо. В детективных американских фильмах злодеи для этой цели все еще продолжают вырезать из газет буквы, а потом наклеивают их с помощью пинцета на лист бумаги. Это подтверждает мнение о том, что и в самой продвинутой стране далеко не все успели овладеть компьютерной грамотностью. Владлену тоже не сразу пришла мысль использовать в качестве инструмента шантажа принтер.

Хирург, который обещал прооперировать и лечить матушку, сказал вчера четко: пять тысяч баксов. И взять их Владлен мог только у этой телевизионной сучки. Но она, известив его о согласии, опять отмалчивалась. Хотя, в его представлении, выложить пять тысяч баксов ей было все равно что ему чихнуть.

Это он, пашущий на фирму, да еще играющий по заданиям Андрея то в водопроводчика, то в газовщика-электрика, не то что на приличную иномарку не заработал, даже на лечение собственной матери.

И хотя Андрей имел к ним кое-какое родственное отношение, он насчет денег был скупее скупого рыцаря.

«Напущу на тебя Андрея – не пять, пятьдесят захочешь отдать, – думал Владлен, составляя письмо, – всю жизнь будешь слезы наматывать!»

Однако слезы были ему не нужны, а нужны баксы.

Что там делал Андрей с теми дамочками, к которым посылал Владлена, – было неизвестно. Владлен не влезал в его дела, помня, что знание – не обязательно свет, но иногда и срок.

Несколько дней назад, зайдя в магазин ритуальных услуг по работе от фирмы, он незаметно приватизировал у них со стола несколько бланков. И теперь внутренне хохотал, представляя, как эта сучка Анечка будет читать его послание, напечатанное на похоронном бланке.

Послание он, по обыкновению, вложил в ее почтовый ящик и стал ждать.

Уже две недели, как Анна Филипповна Костикова, перестав получать письма от Костика, старалась гнать страшные черные мысли. Если бы не шантажист, она бы уже давно была в Чечне или в каком другом месте – может быть, в Назрани или в ростовском госпитале. Днем на работе она держалась. И только верной подруге Ленке Каравай раскрывала тот ужас, который поселился в душе.

– С солдатами только и делают, что гоняют по стране туда-сюда, тут не то что матери написать, от собственного имени отвыкнешь! – в который раз успокаивала верная подруга.

Ленка и стала первым человеком, перед которым Анечка раскрыла свою страшную и стыдную тайну, показав одно за другим письма от шантажиста. Это случилось после того, как она вытащила из почтового ящика конверт с приглашением зайти в похоронное бюро.

В тот момент она прислонилась к стене и не смогла разобрать ни одной буквы на толстом желтоватом листе бумаги, – перед глазами у нее плавали темные круги. Потом она собралась, прочитала, сообразила, что это – всего-навсего очередное послание шантажиста.

Но страшная надпись на бланке стала для нее ясным сигналом судьбы. Тогда она и решилась рассказать все подруге.

– Ладно, в подробности не вдавайся, – хмуро перебила Ленка плачущую Анечку. – Что-то такое я предполагала давно. Уж слишком вы выделялись!

– Это все я сама, все сама наделала! Я же его тогда спасти хотела! – продолжала рыдать Анечка. – И я его люблю, люблю! Понимаешь. Если бы только как сына!..

Ленка полезла в сумочку, нашла там валидол и протянула большую круглую таблетку Анечке:

– Кончай свои истерики. Положи в рот и соси.

– Ты меня теперь презирать будешь? – спросила Анечка с отчаянием в голосе.

– Иди ты со своим презрением знаешь куда?! Не судите да не судимы, понятно? Думаешь, я раньше не догадывалась? Или что, думаешь, все уж всегда такие безгрешные? Главное – лишь бы этот подонок свою запись в прессу не пустил. Сколько не хватает, чтобы заплатить этому подонку, – три тысячи? – переспросила она по-деловому.

Ленка заставила Анечку вымыть холодной водой лицо, а сама стала кому-то названивать.

– Есть у меня один мужик, он ради меня готов по стене размазаться. Думаю, не откажет, – объяснила она.

Но человек этот оказался в отъезде и ждали его через несколько дней.

– Ладно, не бери в голову. Ответь своему подонку, что через неделю он точно все получит, – успокоила Ленка. – Месяца на три я займу, а за это время найдем, у кого еще перезанять. И ты кое-что получишь за свои Соловки. Выкрутимся, подруга. Заплатим, и лети сразу в эту самую Назрань.

Но человек, который был где-то в отъезде, задерживался, его ждали со дня на день. Ленка ей звонила каждый день.

От шантажиста тоже пришло очередное послание. Опять на бланке бюро ритуальных услуг. Он требовал деньги до конца недели.

– Хочешь, я сама с этим подонком встречусь и все скажу, что о нем думаю? Или просто глаза ему выдеру, чтоб не совал их, куда не надо?! – предлагала верная подруга.

Анечка готова уже была согласиться. Но тут в ее жизнь ворвались события, которые обрушили все.

Ждать и надеяться на письма стало уже попросту невозможно, и Анна Филипповна, решившись, позвонила в военкомат. Со студии. Ей ответил дежурный. Спотыкаясь, она стала объяснять:

– Вы понимаете, такого ни разу не было: он писал мне каждый день. Может быть, послать запрос?

Дежурный, перебив, дал номер телефона, по которому тут же ответил внимательный голос.

Она объяснила и ему.

– Не волнуйтесь, – стал успокаивать тот, записав номер части. – Части теперь все время перемещаются, и почте за ними не угнаться. Кстати, как раз в эту часть мы вчера посылали запросы на двух ребят. Так что не вы одна.

Он записал ее телефоны, и домашний, и студийные.

– Как ответ получим, я сам вас оповещу, – пообещал он. – Уверен, что с ребятами там все в порядке.

С тем она и пошла на передачу.

Анна Филипповна сидела за овальным столиком в состоянии расслабления и одновременно особой собранности. Перед нею лежал сценарный план. В нем были перечислены по порядку сюжеты, а также их авторы. Все это и без бумаг держалось в ее голове, но таков уж был порядок. Через несколько минут заканчивался выпуск центральных новостей, и в ту же секунду в кадр входила она.

Оператор Гриша в наушниках стоял перед камерой, направленной на Анну Филипповну, в позе готовности и ждал сигнала. По сторонам располагались два монитора. В правом Анна Филипповна могла увидеть себя и сейчас, а по левому шли те самые новости, которые показывали на страну.

Она вздрогнула оттого, что, как ей показалось, московский ведущий назвал ее фамилию.

– Мобильная группа боевиков была одета в камуфляж с российскими знаками различия, – продолжал говорить ведущий. – Как рассказал другой, чудом оставшийся в живых, солдат, Константин Костиков до последнего выстрела не подпускал бандитов к своим раненым товарищам. Расстреляв весь боезапас, он попытался подорвать себя гранатой, но она по какой-то причине не взорвалась. Захватив высоту, боевики надругались над телами раненых российских военнослужащих. Повторяю, мы показываем лишь малую часть этой страшной пленки, которую снимали боевики, пожелавшие зафиксировать свои действия во всех подробностях. По всей вероятности, оператор находился среди наемников.

И дальше Анечка увидела своего Костика, который смотрел на нее полными боли и ужаса глазами. Ей даже показалось, что он что-то произнес одними лишь губами.

– Вы видите, как наемник, по-видимому арабского происхождения, кастрирует рядового Костикова, – комментировал отстраненным, подчеркнуто бесстрастным голосом ведущий. – Теперь он отрезает ему уши, которые многие наемники используют как сувенир… Повторяю, мы показываем лишь малую часть тех страшных кадров, которые были нами получены…

До входа Анны Филипповны в передачу оставалось полторы минуты.

Ей показалось, что все ее тело умерло. Лишь один голосовой аппарат действовал как заводной автомат. Он производил необходимые для передачи звуки. Отдельно от разума и тела. Звуки складывались в слова и фразы, содержание которых проходило мимо сознания.

Когда красная сигнальная лампочка над камерой оператора Гриши погасла, она так же автоматически собрала листки сценарного плана и вышла из студии.

За тяжелыми звукоизолирующими дверями возле низенького диванчика толпилось несколько человек: главный режиссер Михаил Ильич, режиссер Ёлка Павленкова, гримерша Валечка. По их застывшим лицам она поняла, что они – всё знают.

Им позвонили из Москвы в ту минуту, когда Анна Филипповна вошла в кадр. До этого в Москве никому в голову не приходило соединить ту ужасную пленку с петербургской ведущей Анной Костиковой.

Весть немедленно разлетелась по всем комнатам, и теперь Анна Филипповна шла, автоматически передвигая одеревеневшие ноги, по коридору из смолкающих и мгновенно расступающихся людей. Возможно, так в прежние времена двигались приговоренные к казни.

Михаил Ильич сразу вызвал гримершу, которая у них выполняла и обязанности медсестры. Та прибежала с какими-то успокоительными средствами. Но Анна Филипповна, сев в привычное потертое кресло, севшим чужим голосом проговорила:

– Не надо. Мне ничего в этой жизни не надо.

– Анечка, тебе надо туда лететь. Ты должна увидеть это место и сохранить его в памяти.

Главный режиссер решил, что суетные заботы – полет в самолете, посторонние люди – отвлекут ее от несчастья.

– В чьей памяти? – хрипло переспросила она.

– В твоей.

– А-а-а, в моей, – согласилась она. – Хорошо, я сохраню.

Теперь у нее появилась новая цель В жизни – немедленно лететь туда, где страдал истерзанный Костик. Чтобы увидеть, чтобы запомнить то место. Но нет, не только для этого. Ей надо, действительно надо торопиться туда, чтобы его заслонить. Спасти от следующих страданий. Ведь он же наверняка все еще там страдает. Говорят, душа еще долго не уходит от своего тела. И ей необходимо ехать туда немедленно, чтобы ощутить хотя бы душу Костика.

Анна Филипповна снова вспомнила его глаза, полные боли и муки. И губы, прошептавшие в камеру всего одно слово. И она поняла, чтО это было за слово: в последнее мгновение жизни он звал ее. Он верил, что она придет и весь ужас останется позади, исчезнет. Ей надо, она должна немедленно быть рядом с ним. Только это остановит его страдания. И она решительно поднялась.

У студии был давний контакт с «Пулковскими авиалиниями», и тот же Михаил Ильич, Миша, быстро договорился о месте на ближайший рейс. Миша позвонил и в военкомат. Они мгновенно врубились в ситуацию и сказали, что через полчаса можно заехать за нужными бумагами. Миша даже собрался лететь вместе с нею, но Анна Филипповна тем же не своим голосом произнесла короткое:

– Нет. Я должна одна.

Когда она вышла из студии, Валечка произнесла почти что восхищенно:

– Во – характер! Ни слезинки. Железная женщина.

– Что ты, Валя! Чего хорошего? Тут как раз разрыдаться надо. Реветь во весь голос. А не молчать. Как бы у нее крыша не поехала от такого молчания! – перебила ее Ёлка.

Все дальнейшее происходило как бы не с ней. Студийный водитель завез ее в военкомат, где у дежурного лежала готовая бумага. Дома ей понадобилось не больше получаса, чтобы захватить нужные документы и детские фотографии Костика. Зачем она взяла эти фотографии, Анна Филипповна не знала, но они показались ей очень нужными.

Все люди, встречавшиеся на ее пути в этот день, перешедший сначала в вечер, а потом в ночь, немедленно понимали, в чем дело, и бросались помогать ей – так сильна была энергия горя, которую она излучала.

Бортпроводница, едва только заглянув в ее лицо при входе в самолет, сразу повела на отдельное от всех место. И хотя в соседних рядах тоже сидели какие-то люди, Анна Филипповна не замечала их, словно отделившись невидимым экраном. Она перебирала фотографии сына и повторяла одну только мысль: «Я лечу к тебе, Костик! Потерпи! Закрой глаза, потеряй сознание, чтобы не чувствовать этого ужаса. Я лечу к тебе! Уже скоро! Я помогу».

На местном аэродроме тут же подвернулась машина, которая довезла ее до пресс-центра. А дальше братья-журналисты стали передавать ее с рук на руки по всему маршруту. Иногда приходилось ждать машину минут сорок – час. И она молча стояла, прислонившись к стене и свесив руки, или так же молча сидела, не участвуя в ни чьих разговорах.

Лишь на последнем этапе едва не возникла заминка. Полковник, к которому ее привезли рано утром в штаб, стал выяснять, не появились ли в районе этой высотки новые боевики.

– Мы это ради вас делаем, чтобы вашу жизнь сохранить! – твердил он. – Слышите, что делается?!

Вдалеке послышалось несколько могучих взрывов.

– У нас тут всюду можно пулю, а то и мину схватить.

Так ничего и не выяснив, он наконец поддался силе ее горя, дал в сопровождение двух солдат с автоматами и напутствовал водителя «газика»:

– Там внимательней присмотри!

Часть это была новая, не та, где служил Костик. Полк Костика, как она поняла, вечером успел передислоцироваться на другое место.

Разговор на высоте

Анна Филипповна взбиралась на холм, и ее обдувал сырой ветер. Вокруг была ровная земля, кое-где присыпанная грязным снегом. Холм огибала дорога, и по ней время от времени приближалась, а потом уезжала вдаль боевая техника, машины с солдатами, изредка проходили пешие люди.

Выше, на плоской вершине холма, лежали убитые люди, и там ее дожидался истерзанный Костик.

– Маманя, может, вам не надо туда? – стал заботливо уговаривать шофер в пахнущем бензином бушлате, когда до вершины оставалось совсем немного. – Посмотрели сблизи, и ладно. Скоро похоронная команда приедет, соберет все тела, и вам вашего сына тоже пришлют.

Этот шофер был ровесником Костика, он и во время пути пытался вступить с нею в разговор, но она отвечала ему лишь кивками. И сейчас тоже, не ответив, наоборот, ускорила шаг.

– Там такое дело, – как бы извиняясь, стал объяснять один из автоматчиков. – Вы не обижайтесь, что они все рядом лежат – и чеченцы, и наши. Чеченцы, они в нашу форму оделись, и, когда их постреляли, разбираться было некогда – кто наш, а кто – нет. Так и оставили.

– Хорошо еще, если лежат, – неопределенно проговорил шофер.

Скоро они увидели, как немного выше, сбоку от них, по холму на вершину взбиралась какая-то пожилая женщина, одетая во все черное.

– Эй! Что тебе-то тут надо? – грубо окликнул ее автоматчик.

– Что надо, что надо? Сына надо, – с тоской в голосе ответила женщина.

– Чеченка, – миролюбиво объяснил шофер. – Тоже своего ищет.

Чеченская женщина поднялась на вершину первая и, обхватив руками лицо, неожиданно закричала дурным голосом.

– Во-во, так и есть, – проговорил шофер. – Маманя, не ходили бы вы туда. Дали бы нам посмотреть сначала.

Но Анна Филипповна еще более ускорила шаг. А когда поднялась, споткнувшись о чью-то оторванную ногу в изодранном сапоге, то Костика она не увидела.

Вокруг на спекшемся грунте валялись обгорелые куски, лишь отдаленно похожие на частицы человеческих тел, и любой из них мог принадлежать ее Костику или быть куском кого-то другого.

Не понимая произошедшего, она огляделась по сторонам, а потом закрыла глаза и простояла несколько мгновений в полной темноте, тихо пошатываясь.

– Я про то и говорил, – негромко объяснял шофер автоматчикам. – Слышали, утром из установки жахнули, так это тут и было. Я сообразил, только когда подниматься стали. Сюда, значит, ночью бандиты снова вскарабкались, утром колонну обстреляли, по ним и жахнули… А это, – и он обвел рукой вершину, – то, что осталось. От всех.

– Ну и что делать будем? – спросил один из автоматчиков.

– Похоронить бы их вместе, – там бы Бог с Аллахом разобрались, кто чей, – ответил другой.

– Аллах – это и есть Бог по-ихнему, – заметил шофер. И заботливо предложил Анне Филипповне: – Маманя, вы сядьте, давайте я вам бушлат подстелю. А то, может, в машину сразу, а? Поехали в часть.

– Нет, – замотала головой Анна Филипповна, – я должна быть здесь, рядом с ним.

И она села на подстеленный бушлат. Кто-то из автоматчиков подстелил также свою куртку для чеченской женщины. И они сидели молча, каждая со своим горем.

– Во война, блин! – проговорил, отвернувшись, шофер. – Знал бы, что такое будет, маманя, ни за что бы вас не повез!

Оба автоматчика отошли немного вниз. Один из них что-то насвистывал.

– У тебя еще дети есть? – спросила вдруг хрипло чеченская женщина, ритмично раскачиваясь вперед-назад.

– Больше никого. Совсем никого, – выговорила Анна Филипповна.

– У меня тоже – никого. Муж был, два сына было. Теперь – никого.

– Надо ехать, маманя, – тихо напомнил шофер.

– Мне плохо, а тебе – тоже плохо. Я там живу. – И чеченская женщина показала на дома, стоящие недалеко в долине. – У меня теперь здесь могила будет. Ты сама откуда приехала?

– Маманя, поехали, – снова встрял шофер.

– Сейчас, – выговорила Анна Филипповна. И ответила чеченской матери: – Из Петербурга, Ленинграда.

– Из Ленинграда? – переспросила та. – Красивый город. Я была, по путевке ездила. Дворцы смотрела. Этих, статуэток много. Мы с мужем хотели сыновей свозить, показать… – Она помолчала несколько мгновений, видимо соображая, как выразить мысль, внезапно пришедшую в голову, и заговорила снова: – Слушай, ты это место помни. Тут будет могила наших детей. Я, пока жива буду, ухаживать буду. Я умру – ты ухаживать будешь. Так?

– Спасибо, – выговорила Анна Филипповна.

– Ты дай мне адрес, я тебе напишу, ты тоже напишешь.

Шофер вытащил из кармана огрызок карандаша, и Анна Филипповна на обратной стороне детской фотографии Костика наспех написала петербургский адрес.

– Такой он был, – сказала чеченская женщина, перевернув фотографию. – У меня тоже…

И она снова обхватила лицо руками. Лишь простонала:

– Ты иди, иди… Тебе надо ехать. А я тут буду сидеть. Не бойся, я все сделаю для твоего сына.

В самолете Анна Филипповна была снова наедине с фотографиями Костика. Вот он, совсем малютка, у дверей роддома. Она держит его, завернутого в одеяльце, и оттуда выглядывает лишь частичка лица. А рядом растерянно улыбаются ее родители. А вот ему десять месяцев. Он стоит, храбро держась за сиденье стула.

Она подолгу рассматривала каждую из них и, улыбаясь, вспоминала все подробности, при которых были сделаны снимки. Вот ему двенадцать. И они вдвоем на лыжах. А вот – через неделю после того рокового вечера. Ему шестнадцать, и они снова на лыжах. Освещенные солнцем, стоят вдвоем у сосны, слегка опираясь на палки. Она специально захватила фотоаппарат и попросила проезжающего мимо незнакомого человека, чтобы он их снял.

Тогда было счастье, а сейчас – расплата. Что тут скрывать: Бог видит все. Она, она одна все подстроила, и она виновата во всем. Только расплатился за ее счастье, за ее грех самый дорогой человек – Костик.

Она виновата кругом. И в тот вечер, когда все решилось, и потом, когда ей нравилось видеть в нем взрослого мужчину. А бедный мальчик так старался соответствовать.

– Анечка, мне предлагают работу в фирме, – сказал он. – Только говорят – надо перейти на вечерний.

Сейчас, в самолете, эти его слова прозвучали словно рядом. И Костик, живой, красивый, любимый, тоже стоял рядом.

Эти слова надо было услышать тогда! А она думала про свой фильм о Соловках. И что-то ответила ему весело. Она первый раз оставляла его одного надолго, и Костик торопился совершить мужской поступок.

Не было бы ее греха, не было бы и армии.

Это ее грех, это она – грешница, совратившая своего сына. И это ей должно было достаться возмездие, а не ему.

– Костик, милый, за что? – шептала она, прижимая фотографии.

И его изображение, его голос были реальнее, чем все, что она видела и слышала в эти два дня.

По привычке, а точнее, уже по рефлексу, войдя в подъезд, она потянулась к почтовому ящику. Там что-то белело. И безумная, неожиданная мысль озарила ее на мгновение. Вдруг все, что случилось, – неправда. Костик не погиб. Он даже не ранен. На той пленке был несчастный, но чужой человек – не ее сын. А на холме она и вовсе никого не видела. Да, там валялись куски тел. Но то были чужие тела! Сын же ее жив. Командование части разобралось и послало домой телеграмму, которая обогнала ее самолет. И может быть, даже Костик сам скоро прилетит к ней, как доказательство глупого и трагического совпадения. И она обнимет его. Она даже ощутила тепло и силу его тела.

Улыбаясь, готовая встретить счастье, Анечка открыла почтовый ящик и вынула сложенный пополам листок. Похоже, это и в самом деле была телеграмма. Анечка развернула его, но буквы печатного текста опять разбегались, множились, и ей никак было их не соединить. Она поняла, что это была вовсе не телеграмма. Наконец Анечка прочитала очередное послание:

«Анна Филипповна. Хватит крутить мочалку. О чем договаривались, или сегодня вечером, или никогда. Если до ночи не найду посылочку, кадры отдаю в прессу».

Листок выпал из рук, и она не стала нагибаться за ним, просто брезгливо перешагнула. Чуда не произошло. А без живого Костика все ее страхи были мелкими и ненужными. И никаких денег она добывать не станет. Ради кого – ради этого шантажиста? Ради типа, который столько времени держал ее здесь, в городе, на коротком поводке, когда она давно должна была лететь к сыну!

Анечка словно споткнулась об эту мысль и замерла. Лифт остановился на ее этаже, двери распахнулись, и ей надо было выходить на площадку. Внизу чей-то нетерпеливый голос требовал освободить кабину, а она стояла внутри, прислонясь к деревянной стенке, и обдумывала эту самую мысль. Наконец Анечка шагнула к своим дверям. Лифт лязгнул и недовольно пошел вниз.

Вот кто виноват в том, что все случилось! Если бы не он, она бы улетела к Костику, командиры дали бы ему короткий отпуск для встречи с матерью, и он бы не попал на эту высоту. Она должна была заслонить его от беды и так бы сделала, если бы не этот тип, не его шантаж.

Ведь она же собиралась так сделать, уже договаривалась!

Да, у них была грешная любовь. Но она никому не приносила несчастья. Это было личное дело их двоих. И больше ничье. А потом вмешался этот тип. Вот кто убийца ее сына!

Она ходила по квартире и все делала автоматически, не переставая думать о шантаже.

Неожиданно позвонили в дверь. Второй раз Анечка уже не надеялась на чудо. Но теперь она подумала о шантажисте. Ему не терпится получить свои баксы, и он осмеливается ломиться уже не в почтовый ящик, а прямо в квартиру. Она взяла большой кухонный нож, которым прежде они с Костиком резали хлеб, и пошла на звонок.

Что ж, сейчас он свое и получит. Ей теперь ничего не страшно, потому что ничего и не надо больше от этой жизни.

Анечка резко распахнула дверь, готовясь всадить нож мгновенно в тело шантажиста, как только он перед ней появится.

Но это была пожилая соседка.

– А я звоню, звоню. Уж решила, что вас нет. Объявление-то сорвали, так я так обхожу всех жильцов.

Соседка когда-то работала по профсоюзной линии. Она часто объясняла это всем. И теперь была кем-то вроде председателя лестничного совета.

– В воскресенье придут травить тараканов, просят, что бы во всех квартирах были жильцы. А кто не будет – чтобы оставили ключи. Вы, Анечка, как? Или еще не знаете?

И Анечка на автоматизме, на привычке держать лицо, что бы ни случилось несколько минут назад, ответила, может быть, даже чересчур беззаботно:

– Какие у меня планы – как обычно. С утра – дома, потом на работе. Если до ухода не придут, я вам ключи занесу.

Соседка покосилась на нож, зажатый в руке, но беседу решила продолжить:

– Вчера вечером приходили из фирмы. Предлагают стальные двери. Если больше десяти квартир наберется, так в полтора раза дешевле. Вы как? Нас уже восемь человек записалось. Давайте, я вас тоже запишу, это разве двери – картонка крашеная! Ее же пинком вышибают. Вы запишетесь, еще десятого найдем и всяко сэкономим.

– Хорошо, записывайте, я готова, – согласилась Анечка.

Она сейчас была готова согласиться на что угодно, даже на поход босиком вокруг экватора, лишь бы ее оставили одну со своим планом мести шантажисту.

– Так не забудьте про тараканов! – еще раз напомнила соседка и пошла к своей квартире.

Таракан! Вот кто ее шантажист. Именно таракан. И с ним надо поступить как с омерзительным тараканом.

План мести был прост и ясен.

Но неожиданно снова позвонили. Теперь по телефону.

Это был один из ее многих поклонников, которые возникали постоянно, но, почувствовав, что тут им ничего не обломится, исчезали. Она разговаривала со всеми ими легко и весело, но держала их на расстоянии. Обычно они звонили на работу. И Ёлка даже вела их учет. Но этот исхитрился добыть ее домашний телефон.

– Анна Филипповна! Я прямо из Нидерландов, с королевой общался и вот вам звоню. – Видимо, он рассчитывал поразить ее своей близостью к европейским монархам. – Завтра мировая премьера, билеты по особым спискам, но у меня заказаны. Куда за вами подъехать?

И опять она разговаривала бодрым поставленным голосом. В том смысле, что и рада бы и благодарна за внимание, но занята.

– Тогда послезавтра, еще лучше, – настырничал поклонник. – И я раньше освобожусь. Погуляем до спектакля, посидим в ресторанчике. Или лучше после спектакля.

Надо было соглашаться, чтобы он отстал, – какая теперь разница, если она осуществит задуманное. Но даже в мнимом согласии была бы доля измены. Этого Анечка допустить не могла.

И она отвечала в своей легкой манере, что – увы – послезавтра тоже занята, такова ее работа.

– Давайте договоримся, что мы пока ставим многоточие в нашей маленькой тайне, а я завтра вам позвоню, – не унимался поклонник.

Наконец отстал и он. И тогда Анечка приступила к выполнению своего плана.

Анна Филипповна взяла большой конверт, написала на нем фломастером: «5 тыс. долларов» и вложила туда две свернутые газеты. Этот конверт она заклеила и оставила в своем почтовом ящике внизу, в подъезде.

У них под лестницей было нечто вроде открытой кладовки. Там стоял небольшой дощатый ящик, крашенный зеленой масляной краской. Женщины, которые приходили убирать дом, хранили в нем под замком ведра, тряпки, порошки. Рядом стояла палка, на которую они насаживали швабру. Летом на этом ящике постоянно жила большая серая кошка. Куда кошка уходила зимой – никто не знал.

Анечка спустилась на лифте, отошла к уличной двери и посмотрела в сторону ящика. Под лестницей была темнота, и в ней ящик как бы растворялся.

Это место и стало ее засадой. В руке у нее был тот самый нож с большой пластмассовой ручкой, которым они с Костиком резали хлеб. Она села на ящик, прислонилась к стене и, всматриваясь в лицо каждого входящего – подъезд освещала свисавшая с потолка тусклая электрическая лампочка, – стала представлять, как она сделает все задуманное.

К лифту, даже не взглянув на свой почтовый ящик, еле передвигая ноги и натужно дыша, прошла старуха с палкой с третьего этажа. Анечка так и не знала ее имени, знала лишь, что дети ее несколько лет назад оставили, уехав в Америку.

Потом появилась юная пара. Они недавно переехали, видимо, родители купили им квартиру. Эти, наоборот, долго копошились у ящиков, потом, в ожидании лифта, стали целоваться.

Прошли двое мальчишек-близнецов с рыжим длинноухим спаниелем.

Все эти люди точно не подходили под шантажиста. Они даже, каждый чем-то своим, напоминали ее Костика. Но Анна Филипповна старалась об этом не думать, чтобы не расслабляться. Она терпеливо сидела со своими горькими мыслями. И четким планом.

Потом она вспомнила старую чеченку, которая обещала беречь пустую могилку на холме. И мысленно перед ней извинилась. Для чеченской женщины тот холм – родное место. И даже, когда она уйдет из жизни, кто-то все равно станет вспоминать о ее сыне. А что толку Анне Филипповне с чужой могилы на чужой стороне. На этом холме терзали ее Костика, надругались над ним. А потом сожгли и разметали взрывом его тело. Может ли после всего этого такой холм быть для нее святым?

Наконец появился он. Странно, но что это – именно он, она поняла сразу. Даже когда он еще не сунулся в ее ящик.

Но он сунулся, сначала пропустив мимо себя спускающихся по лестнице людей. Это был человек с их же лестницы, с верхних этажей, и его почтовый ящик находился на стене напротив. Анна Филипповна, слегка перегнувшись, проследила, как он, порывшись, достал из кармана ключик – ключики у многих жильцов подходили к ящикам друг друга, – просунул его в отверстие, повернул, а потом стал шарить рукой в глубине ее ящика, пытаясь вытащить большой толстый конверт, который она так старательно заклеивала.

Стараясь ступать быстро, но тихо, с ножом в руках, она появилась перед ним, и в этот момент он тоже повернул к ней свое круглое, тупое пустоглазое лицо. Конверт был уже при нем. И он хотел скорее запихнуть его под куртку.

– Так вот ты какой! – сказала она и почувствовала, что у нее перехватывает дыхание. – Тебе наша грешная любовь понадобилась!

– Ты чего?! Ты чего?! – спросил было шантажист, увидев в ее руке непомерно большой нож, но все понял, прижался к ящикам и, скребя по ним спиной, стал медленно-медленно сползать на пол.

– Стой смирно! – скомандовала она.

И он, вдруг послушавшись ее приказа, выпрямился. Она посмотрела в его мерзкое поросячье лицо и увидела, как у него от страха трясутся толстые губы.

– Да, у моего мальчика была грешная любовь. А теперь нет никакой! Из-за тебя! Никакой нет! И жизни – тоже нет, – повторила она яростно.

У нее снова все стало множиться и расплываться в глазах и, торопясь, неловко, Анна Филипповна сунула огромный нож туда, где, по ее представлению, шантажист должен был иметь сердце.

Мгновением раньше у Владлена от страха подогнулись ноги, и он рухнул на грязный от уличных следов пол, прямо рядом с нею.

Она не стала даже проверять, жив он или мертв. Ощутив неожиданное блаженство, Анна Филипповна крутила в руках свой нож, и электрическая лампочка, свисавшая с потолка, отражалась в его лезвии желтыми лучами.

С последним в ее жизни делом было покончено. Теперь оставалась она сама. Оставалось справиться только с собой, чтобы уйти туда, куда ушел ее Костик, чтобы догнать его и снова встать с ним рядом.

Оттуда не возвращаются. Но это и хорошо – там их никто уже не разлучит никогда.

И с блаженной улыбкой она нацелила кухонное орудие себе в грудь.

Крутые перемены

Мистер Бэр был чрезвычайно доволен результатами экспериментов. Они совпадали с его собственными, полученными на Аляске. Это подтверждало его же гипотезу о том, что цикл развития клеток подводных растений зависел не только от степени освещенности и температуры среды, но и от лунного цикла. Примерно о том же писал в своих статьях и Николай Николаевич. Параллельно они поставили эксперимент с водорослями, которые поощряли деятельность бактерий, разлагающих нефтяные пятна, что было чрезвычайно важно для экологии Севера.

– На Аляске мы с вами продолжим эксперименты и представим общую монографию.

Бэр говорил о совместной работе как о деле решенном.

– Думаю, вы не станете протестовать, если несколько солидных ученых рекомендуют эту нашу работу по линии программы ООН.

Николай в ответ мог только развести руки и растерянно улыбнуться.

Это было вчера вечером. А сегодня с утра, когда вещи были уже уложены и даже системный блок от захандрившего компьютера, замотанный в одеяло, Николай успел закрепить на нартах, позвонил директор.

– Николай Николаевич, родной, ты не засиделся там в Беленцах? – спросил он с какой-то странной, едва ли не заискивающей интонацией.

– Как раз отправляемся, Павел Григорьевич.

– Добро. Ты мне тут нужен. – Он помолчал немного, а потом добавил: – А, чего резину тянуть. Скажу прямо сейчас. Вот тебе информация к размышлению: как ты смотришь на место моего зама по науке?

Вряд ли директор ждал мгновенного ответа и, не получив его, продолжил:

– Ты только сразу не говори ни да, ни нет. Пока будешь, и.о., конечно. Но я как раз лечу в Москву и, думаю, сразу подпишу твое утверждение.

– Не знаю, Павел Григорьевич, – неопределенно ответил Николай, – это как-то очень уж неожиданно.

– А ты привыкай к неожиданным новостям. Предложение было и в самом деле чересчур внезапным, чтобы на него сразу отвечать да или нет.

– Ты мне очень нужен на этом месте. Именно такой человек, как ты.

Николая подмывало спросить: какой – такой? Но он себя удержал.

– Ладно, если вы сейчас выезжаете, сегодня и побеседуем. Как Бэр, доволен?

– Очень! Результаты у нас сошлись.

– Ну а я что говорил? Ты еще боялся. Чего ему в Мурманске было киснуть? Смотри, осторожнее там, береги старика. Он нам еще пригодится.

Этот разговор Николай и обдумывал, сидя на нартах позади системного блока.

Перед отправкой он, как мог строго, сказал водиле Виталию, чтоб тот ни через какие озера больше не переправлялся.

– По бережку, только по бережку! – повторил он. И даже пошутил: – Кто по бережку, того Бог бережет.

Виталий выбрал путь, который оставлял в стороне станцию бабы Марфы. Николай ждал, что мистер Бэр подаст какой-нибудь сигнал и тогда они сразу свернут к ней, но Бэр во время остановок для разминания ног был хотя и доброжелателен, но молчалив и сосредоточен. А может, просто его тянуло в сон, потому что ночью ему звонили из аляскинского института едва ли не каждый час. И если о бывшей своей возлюбленной сам старик не заикался, Николай посчитал неделикатным ему намекать.

Так они и тащились, временами соскакивая с нарт и то подталкивая их, то выправляя.

Когда до города оставалось километров семь, они выехали на наезженную снежную трассу, и их время от времени стали обгонять машины. Дорога была узкой, время – часы пик, их неспешный караван довольно сильно нервировал спешащих водителей. Тем более что Виталий никак не желал прижиматься к обочине.

Наконец он доигрался. Джип, точно такой, с каким была стычка несколько недель назад по дороге в аэропорт, долго мигал им фарами и сигналил. Навстречу шли тяжелые фуры, и он никак не мог их обогнать. Зато, едва обогнав, резко тормознул и преградил дорогу каравану.

Знакомая ситуация повторялась. Только теперь из джипа выскочили не двое бандюганов, а трое. Четвертый же остался за рулем.

С перекошенными лицами, злобно матерясь, они бросились к Виталию. Мистер Бэр тоже немедленно поднялся с нарт, по-видимому весьма туманно предполагая, чтО может последовать вслед за бандитской руганью.

Только не хватало, чтобы его сейчас положили носом в снег и прошлись сапогами по ребрам.

Николай на ходу соскочил со своих нарт и тоже оказался рядом.

Он не знал, что им скажет, но понимал, что за мистера Бэра будет драться до последнего.

– Забирай Бэра, отъезжай в сторону, – негромко скомандовал он своему водителю и постарался загородить иностранца.

Неожиданно ситуация резко переменилась.

– Ты, что ли? – весело спросил один из бандитов, который матерился больше всех.

– Ну я, – хмурясь, согласился Николай, узнавая в нем того, которому странный пассажир в тот раз оставил руку целой.

Остальные парни тут же замерли, разглядывая Николая.

– А где твой седой?

– А сейчас подъедет.

И снова Николай удивился тому, как преображаются только что грозные бандюганы в обычных дворовых мальчишек с туповатыми курносыми лицами.

– Ну он крутой! – повторил как бы старый знакомый. И повернулся к своим. – Короче, так, садимся, едем. Ты извини, крикнул бы сразу, мы бы и тормозить не стали. – И парень, улыбаясь, протянул руку для пожатия. – У него друг, седой, – объяснил он своей компании. – Конкретный мужик.

Они залезли в свой джип и, газанув, резко рванули с места.

– Я вижу, вы хорошо умеете ладить с молодым поколением, – заметил мистер Бэр.

А лихой водитель Виталий с уважением посмотрел на Николая:

– Однако, Николаич, про тебя, значит, не зря слухи шастают.

Когда начинает слишком везти, это пугает еще сильнее, чем невезение. Николай Николаевич такое уже прошел. Надежда живет даже в печали. А при внезапном везении за каждым поворотом ждет внезапный обвал.

В институт с автобазы их доставил директорский шофер.

– Наконец-то! – обрадовалась секретарша. – Павел Григорьевич уже стал беспокоиться.

Сразу в дверях кабинета показался и директор.

– Прошу, прошу, прошу! – провозгласил он радостно, пропуская вперед мистера Бэра.

И Николай увидел стол, украшенный закусками.

– А тебя, Николай Николаевич, дорогой, с утра поджидает один господин.

И директор кивнул на двери напротив, где помещался давно одряхлевший зам по науке Силантьев.

«Уж не передавать ли сразу дела собрались, – подумал Николай. – Я все-таки согласия пока не давал».

– Я попросил там тебя не задерживать. Десять минут – и сюда. Будут проблемы – сразу звони.

– Туда, туда, – подтвердила, странно улыбаясь, секретарша, увидев колебания Николая.

Он открыл двойные двери и увидел вместо Силантьева сидящего за его столом незнакомого человека лет сорока пяти с увядшим морщинистым лицом. Человек тот что-то аккуратно переписывал с одного листа на другой.

– Горюнов? – спросил он, подняв голову. – Что ж вы так долго? Я вас тут давно поджидаю. Проходите, садитесь. – И, улыбаясь по-волчьи, он показал на стул напротив.

Николай шагнул в его сторону и понял правильность тех слов, когда говорят, что «сердце его упало».

– Майор Творогов, – представился человек. – Давно собирался с вами побеседовать.

– Хорошо, я готов, – проговорил Николай Николаевич, стараясь выглядеть как можно свободнее.

– Паспорт у вас с собой? – И майор снова улыбнулся по-волчьи. – Пустая формальность, понимаете, но необходимая.

– Я помню его данные наизусть.

Паспорт у Николая был при себе, но находился в кармане рубашки под свитером. И лезть туда не хотелось.

– Вы все-таки его выньте.

Николай, слазав под свитер, вытащил паспорт.

– Теперь милое дело, – проговорил майор, переписывая его данные. – А то был случай, человек продиктовал, так же как вы, наизусть, а данные оказались неверными. Следовательно, и показания как бы не его. Приходится учитывать любой пустяк.

– Да, я понимаю, – согласился Николай.

– Да вы не волнуйтесь, Николай Николаевич. Нам с вами всего-навсего одну формальность надо исполнить. У нас к вам претензий нет. Вы меня поняли? Никаких претензий у нас к вам нет. Мне это велено передать. А то, я смотрю, вы напряглись. Генерал так и сказал: «Человек ученый, пускай своей наукой и занимается. Тюрьма у нас и так переполнена. А что деньги своему институту помог вернуть, так это же плюс, а не минус».

Николай молча кивнул.

– Значит, так, мне мои коллеги – те, что беседовали с вами – уже сообщали: с Гуляй-Голым вы увиделись случайно и, когда напомнили ему о его долге вашему институту, он вам сразу все вернул. Так ведь было?

– Примерно так, – согласился Николай Николаевич.

– А место его жительства, телефон и другие координаты вам по-прежнему неизвестны.

– Да, неизвестны.

– Вот это мы и сформулируем. Вы подпишете, и занимайтесь свободно своей наукой. Никаких претензий у нас к вам не будет, – еще раз повторил майор, словно намекая на какую-то общую тайну, и опять показал свою волчью улыбку.

Николай молчаливо следил, как майор старательно выписывал слово за словом.

– Теперь поставим дату. А потом, когда-нибудь, спустя год-другой, за дружеским столом в уютном кругу вы мне расскажете о ходе этой операции. Как вам удалось все провернуть. – И майор, дружески подмигнув, подвинул исписанный листок Николаю. – Читайте, если хотите, а хотите – сразу подписывайте. Тут никакого подвоха нет. Мне генерал так и сказал…

Подвоха вроде бы и в самом деле не было. Николай перечитал дважды и подписал.

– Николай Николаевич, дорогой, а мы уж тут с гостем по первой приняли, – возбужденно сказал директор, когда, пожав руку майору, он перешел в противоположный кабинет.

Вроде бы все кончилось благополучно, но ощущение упавшего сердца, которое Николай испытал, увидев за столом следователя, не проходило.

Директор улетал первым.

– Больше трех дней в Москве не пробуду, – говорил он, когда они отвезли в институтскую гостиницу Бэра и присели на пять минут в холле. – Президиум большой Академии. Заодно попробую узнать, как дела с институтскими грантами. Еще раз сердечное спасибо тебе, дорогой, за сына. Ты в меня, можно сказать, новую жизнь вдохнул.

Николай Николаевич попытался было сказать, что он тут точно уж ни при чем, но директор его прервал на первом же слове:

– И правильно говоришь, я все понимаю. Не надо нам этого знать… Я, например, тебя даже не спрашиваю о твоих личных грантах. Знаю, что прошли, а как, каким путем удалось – это уже твоя заслуга, и ничья больше. На худой конец, если у нас даже ничего больше не выгорит, институт и на них продержится.

«Какие мои гранты?» – чуть было не переспросил Николай Николаевич. Но промолчал, чтобы не выглядеть чрезмерным интриганом. Какие – было понятно и так. Только откуда об этом узнал директор? Видимо, уже успел получить факс.

– Знаю, ты – патриот института и, при возможности, другим тоже поможешь. Я давно мечтал о молодом, современном энергичном ученом. Можно сказать, у меня уже год фактически не было зама по науке. Ты не спеши, осматривайся, вникай. Будут проблемы – я тебе помогу. Американца проводишь, дома переночуешь – и назад. Добро?

– А может, не стоит, Павел Григорьевич, – попросил Николай Николаевич. – Я практическую работу люблю. А руководить…

– А руководить пусть, значит, дураки руководят, – передразнил директор.

– Меня Бэр хочет пригласить. Для общей темы.

– Знаю. Сказал, что приветствую. Никто тебе преград чинить не будет. Поезжай. И вот еще что, чуть не забыл, пойдем-ка, проводишь меня до машины…

Николай Николаевич вышел с директором к «Волге», и Павел Григорьевич достал из портфеля, лежавшего на заднем сиденье, увесистую зеленую папку.

– Просмотри. Тут проект распределения лицензий на отлов рыбы. После того как Пояркова с Антонычем не стало, завернули к нам. Нам с тобой и решать. Причем срочно. Никому не показывай, напиши соображения и, проследи, чтоб секретарша в сейф положила. В этой папке – миллионы. В валюте.

Дома Николай Николаевич включил ноутбук и принял несколько электронных посланий. Были они от коллег-приятелей из Москвы и Питера и касались общих статей по материалам летних исследований, когда у него в Беленцах работала уйма народу.

Но одно письмо прислал Лева.

«Милостивый государь Николай Николаевич!

Поздравляю с положительным решением по Вашим грантам! Очень за Вас рады. Я и мой патрон.

Соглашайтесь на все!

Ваш Лев».

Это самое «соглашайтесь на все» могло поставить в тупик кого угодно.

Николай Николаевич, тупо уставившись в экран, перечитал послание несколько раз, пытаясь уловить в нем глубоко зашифрованный подтекст. Пожалуй, лишь упоминание о патроне выпадало из системы прежних Левиных посланий. Если оно было не случайным, то тем самым Лева сообщал, что дело не свершилось бы само по себе, если бы патрон не приложил свою руку. Но с чем или на что «на все» советуют ему теперь соглашаться – Николай Николаевич так и не понял. Трудно представить, чтобы Лева и его патрон знали о нынешнем его назначении, к которому он, кстати, совсем не стремился.

И так же, как в первый вечер, спустя минут десять позвонил Бэр.

– Мистер Горюнов, я хотел бы выйти на последнюю в вашем городе небольшую сентиментальную прогулку. Вы могли бы составить мне компанию?

– С удовольствием, – ответил Николай Николаевич, одновременно двигая мышкой по коврику, чтобы выключить ноутбук.

– Я буду готов через пять минут.

– Я приду в ваш холл, мистер Бэр.

Выключать компьютер он передумал и набрал короткий ответ Леве:

«Спасибо. Привет патрону».

Прогулка была и в самом деле небольшой. Задул довольно сильный ветер, погнал в лицо снег, и Николай Николаевич порадовался, что эта метель не прихватила их в пути.

– Зайдемте ко мне в номер, – предложил мистер Бэр, – я хочу вас попросить об одном одолжении.

Они сбили на крыльце под навесом снег с обуви и снова вошли в холл.

– Ваш веселый директор подарил мне бутылку водки. Я думаю, сейчас самое дело ее попробовать.

Николай сходил в буфет за бутербродами и заказал чаю.

– Благодаря вам, я выполнил всю российскую программу, – проговорил мистер Бэр, накапав в стаканы по чайной ложке водки. – Если бы вы меня не помочили в озере, я бы не встретился с Мартой. И уже не говорю о той работе, которую мы с вами удачно проделали.

– За вас, мистер Бэр. Для меня было большим счастьем работать рядом с вами.

– Ну-ну. По-русски это называлось раньше заливать. Когда я увлекался, Марта повторяла мне: «не заливай!» Я вам тоже скажу: не заливай, мистер Горюнов!

Он порылся в своем рюкзаке, достал небольшой альбомчик и открыл его. В альбомчике были цветные фотографии самого Бэра в разные эпохи его жизни, а рядом с ним сидели, стояли, ехали на велосипеде, ловили спиннингами рыбу женщины разных возрастов и мастей. Одна была даже мулаткой.

– Это мои жены, дети и внуки. Здесь – вся моя жизнь после Марты. Скажу вам честно, мистер Горюнов, я слишком увлекался наукой и был небрежен со своими женами. Только недавно я понял, как был к ним несправедлив. И все они были достойнее меня.

Николай слушал эту неожиданную исповедь и не знал, что ответить.

– Я боюсь, что вы можете повторить мой опыт с жизнью. Вы сказали мне, что любите свою жену. Простите меня за совет, мистер Горюнов, но, только оставшись в безнадежном одиночестве, я понял, как важно уметь беречь свою жену и свой дом.

– Я это понимаю.

– Сейчас вы вернетесь к себе и позвоните жене?

– Обязательно.

– Передайте ей привет от одного пожилого джентльмена. И скажите, что этот джентльмен просит у нее извинения за то, что оторвал вас на несколько дней, но он постарается, чтобы по крайней мере на Аляске ваша семья была неразлучной.

– Спасибо, мистер Бэр.

– А этот альбом передайте Марте. Мне будет приятно знать, что у нее в избушке, – это слово он произнес по-русски, – есть и часть моей жизни.

– Обязательно передам.

– И помогите ей тоже сделать похожий альбом. Из ее фотографий. Пусть там будут ее муж, ее близкие люди. Я хочу, чтобы они присутствовали в моем доме.

С альбомчиком в руках Николай перешел по улице на свою половину корпуса. Уходя, он погасил свет. И когда вошел, в комнате на столе лишь светился слегка голубоватым светом экран ноутбука.

Рядом с компьютером лежала зеленая папка с секретными бумагами.

Это было, конечно, зря. Такие папки полагается прятать. Куда-нибудь под матрас или хотя бы под подушку.

Он решил опять подключиться к электронной сети и тут же получил очередное послание.

«Милостивый государь Николай Николаевич!

Сегодня Вам должны были сделать интересное предложение, связанное с Вашей работой. Мы осмеливаемся просить Вас его принять. Благодаря этому решению очень скоро Вы почувствуете значительное повышение уровня своей жизни по всем направлениям.

Возможно, в круг Вашего внимания попадет научно-производственное объединение „Астрея“. В этом случае мы надеемся на ваше доброжелательное к ней отношение.

С неизменным уважением

Ваш Лев».

Вот так. Наконец-то он получил первую настоящую инструкцию. А то все надеялся, что его Лев помогает ему просто из бескорыстной любви к представителям науки, и особенно биологии моря. Теперь, по крайней мере, в их отношениях появляется ясность.

«Астрея» была вроде бы одной из фирм, каких в Мурманске за десять лет образовался легион. И что-то такое хорошее для нее его просили сделать. А может быть, приказывали. Просто его Лев пока еще не имел повода показать клыки. С другой стороны, почему бы и не сделать, если все будет честь по чести. А если нет – можно и отказать. Хотя было бы полезно узнать заранее, как они поступают в таких случаях.

Пошлый анекдот

Андрей Бенедиктович Парамонов хотел немедленно видеть клиентку по имени Виктория Горюнова. Это желание приходило к нему приступами и возвращалось раз за разом. Откинувшись на спинку кресла в своем кабинете и глядя на отраженные в зеркале огни двух свечей, он долго звал ее эфирное тело, но оно сопротивлялось, появлялось лишь на мгновение и молча, трепеща исчезало в сумраке бесконечности. Вот что значит срыв с внезапным переходом в сущностный мир. Из-за этого срыва он лишился даже того невидимого крючочка, который оставил в ней при первом ее посещении. Была фотография мальчишки. Но и она давала немного. При желании он мог убить этого мальчишку довольно быстро, а вот вызвать сущностное тело его мамаши, чтобы передать ей свою энергию, не получалось. И это его раздражало.

– Потрахай другую, – советовала сочувственно Инга. – Давай я тебе вызову кого ты хочешь. Но Андрей Бенедиктович лишь молча морщился.

– Ну пошли, так и быть, со мной потрахаешься.

В этом деле она по-прежнему была большая искусница, но считала, что у нее наступил срок то ли кладки яиц, то ли их высиживания. Поэтому исходящее от нее предложение можно было расценивать как подвиг самопожертвования.

Такие подвиги были ему сейчас не нужны.

– Ну не знаю, чем тебе еще помочь.

Это знал Парамонов. Помочь ему могла только неподдающаяся клиентка. И он решил отправиться к ней сам. Снова.

– Вика? – спросил он ее по телефону, чувствуя возбуждение от одного только ее голоса. – Это Андрей Бенедиктович. Мне нужно еще раз взглянуть на вашего сына. Я зайду к вам сегодня.

– Но, Андрей Бенедиктович, Дима сейчас в школе, – отозвалась смущенно Вика.

Она ждала мужа и специально осталась дома.

– Вы меня неправильно поняли, – нашелся Парамонов. – Мне нужен не он сам, а еще одна фотография Димы, и желательно также фотографии членов вашей семьи. Придется как следует поработать над коррекцией всей семейной кармы.

– Я буду дома весь день.

– Я знаю. Мне важно, чтобы вы были готовы к моему приходу.

На шестнадцать ноль-ноль у него была назначена еще одна клиентка, сумасбродная девица. Сейчас было тринадцать, и он собирался отправиться после того приема, но, узнав, что Вика дома, ощутил столь сильное нетерпение, что решил выйти немедленно. Часов двух ему должно было хватить, чтобы добиться наконец результата.

В самолете мистер Бэр читал японские биологические журналы. Японский был мечтой Николая Николаевича. Еще во Владивостоке, на острове Попова, где Япония была рядом, он пробовал запоминать смысл иероглифов и учился выписывать их, так сказать, задом наперед по сравнению с латиницей и кириллицей. Не зря однажды случайный попутчик его уверял, что японцы – одно из колен Израилевых, прошедшее всю известную тогда землю и расселившееся на островах.

Был момент, когда Николай Николаевич даже стал улавливать основной смысл статей на темы биологии моря. Научный язык, как и любой жаргон, не слишком многообразен, одни и те же термины повторяются в нем часто. Но знание дальше не пошло, потому что возникали более срочные и необходимые дела, среди которых японский язык казался непозволительной роскошью. Как раз тогда Димке исполнилось полгода, Вика стала прикармливать его полагающейся малышам пищей и началась ужасающая аллергия.

Покрытого красной коростой, его по нескольку раз в день макали в ванну с калиной. Николай Николаевич объезжал все аптеки города в поисках необходимых лекарств. А знакомые из тогда еще советских Севастополя и Ташкента везли ему огромные пакеты с миндалем.

На производство литра миндального молока в домашних условиях уходило около четырех часов. Но лишь оно более или менее усмиряло Димкину аллергию.

– Миндальное молоко – это лекарство особого сорта, – говорил ему многоопытный врач-аллерголог. – Доктора Пирогова оно спасло от смерти, а Толстой Лев Николаевич, вы думаете, почему он был столь крепок в старческом возрасте? Почитайте дневники его супруги и узнаете ответ. Софья Андреевна постоянно жалуется на дороговизну овсянки, которой ежедневно питался граф. Я поначалу был в недоумении: овсянка самая дешевая крупа, особенно на Руси. И лишь потом набрел на сведения, что графу готовили эту самую овсянку не на коровьем молоке и не на козьем, а на миндальном! Тогда и посочувствовал Софье Андреевне.

Тот год, когда Димку кормили, как графа Толстого, сильно подрезал и планы и бюджет Николая Николаевича с Викой. У Вики даже присказка появилась: «Когда Димка вырастет, мы…» и так далее.

Сейчас, в самолете, Николай Николаевич тоже достал журнал, только американский. Но, обнаружив в нем на первых же страницах большую статью Бэра, немедленно убрал его назад. Однако Бэр успел заметить его телодвижения.

– Старая несуразная работа, не тратьте на нее время, – посоветовал он. – Лучше послушайте, что пишет эта мадам, Сидзуко Китахата.

И он, нисколько не затрудняясь, стал прямо с листа читать японский текст по-английски.

– Я читал статьи этого автора, но считал, что он – мужчина.

– Нет, она – молодая дама, лет пятидесяти.

Работа японки по касательной соприкасалась с тем, что делали они. Но кое в чем она, как ни странно, отставала.

– Думаю, она перестала пользоваться аквалангом, водолазы уволились, а у мужа нет возможности лазать под воду так же часто, как это делаете вы, – то ли пошутил, то ли сказал всерьез Бэр.

Аэропорт был пуст, как и в прошлый раз. Такси не обнаруживались, и Николай Николаевич поймал частника, который согласился везти их в академическую гостиницу на Миллионную, между Эрмитажем и Марсовым полем.

По дороге Бэр пробовал сунуть Николаю доллары, но Николай стоически отказался и расплатился с водителем сам.

Номер был экзотически дешев по нынешним временам, но зато – аховый, с туалетом в конце коридора. Иных тут не существовало. Николай чуть было не предложил поехать к ним домой, но не решился стеснять свободу гостя и простился с ним до завтрашнего утра. В конце концов, Бэр сам выбрал именно эту гостиницу как самую близкую к Эрмитажу, куда он собирался отправиться немедленно.

Николай тоже отправился немедленно. К себе домой.

Он всегда звонил Вике с вокзала. И в этот раз позвонил из аэропорта. Вика была дома и ждала его. С Димкой было настолько все хорошо, что тот даже отправился в школу один.

Ему повезло с троллейбусом на Дворцовой – подошел сразу, был почти пустым и не простаивал на перекрестках.

На свой третий этаж Николай взбежал мгновенно и открыл дверь своим ключом.

Ключ мягко повернулся в замке, дверь тихо распахнулась, и только Николай решил провозгласить что-нибудь зычное и радостное, типа: «Ого-го-го!» – как остолбенел и сразу задохнулся от того, что происходило в коридорчике между прихожей и «взрослой» комнатой.

Незнакомый толстозадый лысоватый мужик, находясь к нему спиной, тискал его жену. Вика в халатике, явно наброшенном на голое тело, стояла лицом к прихожей и смотрела на собственного мужа невидящими глазами. Халатик был расстегнут, и мужик, елозя руками по Викиному телу, приговаривал:

– Перед вами ваш любимый муж, он только что вернулся из города Мурманска. Вы его очень ждали. Покажите, как вы любите своего единственного мужчину.

А Вика, словно плывя по воздуху, продолжала глядеть на Николая широко раскрытыми, полными счастья глазами, улыбаясь так, как улыбалась, только когда они были вдвоем в постели, и напевно – так тоже она разговаривала только с ним – повторяла:

– Количка, любимый, как я тебя ждала!

И мужик, по-прежнему елозя одной рукой по ее телу, другой стал лихорадочно сдирать с себя одежду, одновременно подталкивая Вику в комнату.

Николай Николаевич поставил сумку с ноутбуком на пол и наконец, вдохнув воздух, выкрикнул неожиданно громко, грубо:

– Может быть, хватит ломать комедию?!

От этого крика мужик дернулся и отпрянул от его жены. А Вика стояла, словно, как сказали бы раньше, ударенная пыльным мешком из-за угла. Наконец она проморгалась и стала стыдливо запахивать на себе халат. Это Николая взорвало еще больше. Перед ним, значит, стесняется, а перед мужиком – распахнулась. И только он собрался проорать что-нибудь типа: «Убирайтесь немедленно! Оба убирайтесь отсюда!» – как мужик, резко повернувшись к нему, спросил тоном, который можно было бы назвать важным и строгим, если бы не нелепые обстоятельства:

– В чем дело? Кто вам позволил срывать психотерапевтические сеансы?!

– Коля! – простонала в эти же секунды Вика и бросилась Николаю на шею.

– Ах ты падла, – сказал Николай мужику, разжимая руки Вики. – Так это у тебя сеансы?

Мужик странно шмыгнул носом и потянулся к вешалке за дубленкой. Но Николай опередил его. Он схватил и чужую шапку, и ту самую дубленку, распахнул незапертую дверь и швырнул их на лестницу. Потом, сомкнув в кулаке расстегнутые борта пиджака и рубашку на груди мужика, он поволок незваного гостя, который руками своими пытался подтянуть спадающие брюки, туда же, к лестнице

– Колечка, Колечка, не убивай этого человека! – вдруг закричала Вика. – Количка, милый, только не убивай! Это – экстрасенс Парамонов.

– Ты, сука, еще и экстрасенс! – хрипло проревел Николай и швырнул мужика так, что тот загремел вниз спиной вслед за своей дубленкой.

Теперь, когда дверь захлопнулась и в квартире остались они вдвоем, Николай не мог смотреть на свою жену, не мог сказать ей ни одного слова. И поэтому сделал единственное, что мог, – не снимая куртки, ботинок, прошел в комнату, сел на диван и закрыл лицо руками.

Гадостная сцена стояла перед его глазами, и думать ни о чем не хотелось. Не хотелось жить.

Тихо вошла Вика, встала рядом и проговорила:

– Колечка, сними, пожалуйста, куртку!

– Уйди! – простонал он.

Она хотела нежно погладить его по голове – так, как он обычно любил. Но он грубо сбросил руку и выкрикнул:

– Уйди, я сказал! Совсем уйди!

Такого грубого анекдота с клиентками у Парамонова не случалось никогда. Только в Перми, когда он в своем Центре психического здоровья несколько форсированно гармонизировал поля с дамой, которая оказалась женой крупной прокурорской шишки. А муж, уже пронюхавший что-то раньше, выследил ее на выходе из Центра и повез немедленно на анализ спермы. Тогда его обложили со всех сторон так, что он уже чувствовал запах тюремных нар. Хорошо, они сумели рвануть!

С тех пор они с Ингой старались вести себя аккуратно. И вот – такой примитивный прокол. Типичный сюжет на тему мужа в командировке.

Этот длиннорукий угрюмый тип, посмевший прикоснуться к нему, был Андрею Бенедиктовичу отвратителен. Идя по Невскому, он продолжал чувствовать на себе его мерзостную хватку. Тип даже не догадывается, какой властью над его жизнью, а точнее, смертью обладает экстрасенс Парамонов. Но пусть он пока поживет. Пусть все растянется во времени, как на картине Сальвадора Дали. Для начала можно вернуть приступы их мальчишке. Тут все будет чище чистого. Потом, когда муж очень занервничает, можно будет разобраться и с ним.

Еще ни одна клиентка не была так нужна Андрею Бенедиктовичу, как эта – с неподходящим к ней именем Виктория. И, шагая по Невскому, неся в себе чувство брезгливости от грубых прикосновений ее мужа, он одновременно улыбался, предвосхищая ту торжествующую радость, когда, войдя в ее трепещущее тело, начнет, толчок за толчком, передавать ей свою энергию. И вся она – ее тело, ее мягкая нежность – попадет под власть его воли. А он ощутит еще одно сладостное мгновение – начнет закачивать в себя посредством ее тела энергию космоса. Она не догадывается, какую особую энергетику в себе носит. Потому и угрюмый муж держится даже на расстоянии как верный пес, не думая о любовницах, потому и сына, сама не зная того, столько лет ограждала от смерти. А ему эта энергия необходима время от времени, иначе его и без того вялые экстрасенсорные способности вовсе зачахнут.

Ничего, все будет так, как он пожелает. Он успеет завладеть снимком сумрачного супруга и сумеет отправить его в параллельный мир.

А пока у него есть прежняя мальчишкина фотография. И можно начать с нее. Прямо сегодня!

Каждому, кто прочтет

В этот день плакали во многих петербургских квартирах. По телевизору снова рассказывали о криминальном убийстве. На этот раз убили любимую телевизионную ведущую – молодую, красивую, женственную. В городе, который время от времени называли криминальной столицей, ее лицо, ее голос, ее уютная милая интонация внушали мужчинам и женщинам ощущение надежды на то, что в мире не все так уж плохо, что есть и сегодня в жизни тихая, спокойная и честная радость. И вот – убили, можно сказать, сам символ надежды.

Ведущая была убита при невыясненных обстоятельствах в собственном подъезде. Зачем и кому это понадобилось – было непонятно. Эксперты и комментаторы строили различные предположения и очень ее жалели. Тем более что у несчастной женщины всего несколько дней назад вроде бы погиб в Чечне сын, молодой солдат.

Все это тете Фире выложили соседи, едва она вошла в свою коммунальную квартиру. Но у нее было собственное горе.

Тетя Фира и сама только что вернулась с похорон. Она собиралась взяться за ужин, но снова вспомнила живую Ксюшеньку, какой та была совсем недавно молодой и красивой. Опустившись на минутку на обшарпанный табурет в своей комнате, она тихо проплакала весь вечер. Кот Васька, хорошо понимающий состояние хозяйки, появился из комнаты ее квартиранта Алексея Снегирева, запрыгнул к ней на колени и тыкался во влажные от утертых слез руки.

Некоторые люди, приближаясь к преклонному возрасту, патологически боятся всего, что связано с естественным концом жизненного цикла. Они уходят от любого упоминания о чужом нездоровье, кладбища объезжают за три версты и не пойдут хоронить даже собственную мать.

Эсфирь Самуиловна Файнберг, которой Бог подарил очень долгую жизнь, такими страхами не страдала. Когда-то молоденькой девчушкой во время страшной войны она была фронтовой медсестрой и столько навидалась несчастий, что перестала бояться чужих смертей и болезней. Она ходила на все печальные ритуалы: сначала хоронила старших подруг, фронтовых врачей, потом своих ровесников, а теперь вот – пришло время и к их детям.

Ксюшеньку тетя Фира знала и в самом деле с ее раннего детства. Да что там с детства, с момента ее неожиданного рождения. Тогда она работала тем, кем была всю жизнь, – хирургической медсестрой и пошла на именины к своей подруге, тоже медицинской сестре. У подруги заканчивался девятый месяц беременности, но это в тот вечер не мешало им веселиться. И подруга, которая была моложе тети Фиры почти на десяток лет, так лихо танцевала, что у нее начались срочные роды.

Когда приехала «скорая», встреченная на улице у подъезда мужем подруги, Ноем Авраамовичем, и вошел врач, тетя Фира уже держала на своих идеально вымытых руках попискивающую новорожденную девочку.

Страшное дело – старость, когда затрепанная записная книжка состоит из одних обведенных черной рамкой имен. Давно уже не стало и Ноя Авраамовича, и подруги, но Ксенечка – ее уход из жизни был большой несправедливостью! Особенно если учесть те радостные события, которые наступили у нее в последние месяцы.

Ксенечка, к которой тетя Фира три с половиной десятка лет относилась как к собственной дочери, неожиданно влюбилась. Она не называла имя того человека, но прозорливая Эсфирь Самуиловна предполагала, что это был доктор, лечебные сеансы которого Ксенечка посещала. Если молодая женщина звонит по телефону своему доктору и от одного только его голоса прямо на глазах расцветает, разве можно предположить что-либо другое!

Эсфирь Самуиловна дважды за эти месяцы навещала Ксенечку, и оба раза та звонила своему врачу. Врача звали Андрей Бенедиктович, и тетя Фира даже сама собиралась посетить его лечебные сеансы, потому что все уверяли: на женский организм они действуют оздоравливающе. В один из выходных она пристроилась к длиннющей очереди в кинотеатр, куда по воскресным утрам приезжали ради этих сеансов женщины со всего города, но тогда неожиданно полил дождь, и Эсфирь Самуиловна решила, что разумнее будет прийти как-нибудь в другой раз, в хорошую погоду, тем более что в немедленной медицинской помощи она не нуждалась, а пришла только из чистого любопытства.

Ксенечка в последние месяцы стала настоящей красавицей, даже голос ее сделался звонким, совсем не таким, каким был в недавние бесцветные годы. Эсфирь Самуиловна давно уже переживала от того, что молодая женщина, встретившись однажды с каким-то прохвостом, поставила крест на своей личной жизни. И радовалась, когда увидела, как она преображается от одного только телефонного разговора.

К старшему медицинскому персоналу тетя Фира относилась с неизменным уважением, хотя знала, что и среди них тоже встречаются люди с подпорченной репутацией. Но такому человеку не доверили бы проводить оздоровительные сеансы в большом кинотеатре, да еще в самом центре города, на Невском проспекте.

В Петербурге у Ксенечки, то есть Ксении Ноевны не осталось никого из близких родственников, и, когда она решила перевести свою приватизированную двухкомнатную квартиру в Фонд психического здоровья, которым руководил доктор Парамонов, тетя Фира ее одобрила.

– Он такой честный, такой благородный! – говорила Ксенечка о своем докторе. – Он даже заставил меня подписать договор о пожизненном проживании, как будто я и так ему бы не поверила. А если что случится – ну зачем мне там-то квартира, правда, тетя Фирочка?

По привычке внимательно изучать официальные документы тетя Фира изучила и этот договор и осталась им довольна. Фонд доктора Парамонова, который занимался благотворительной помощью людям с отклонениями психики, гарантировал Ксенечке пожизненное проживание в ее квартире.

Доктор даже приобрел ей за счет фонда путевку в пансионат, где, говорят, даже посреди зимы можно купаться в теплом бассейне и загорать в солярии среди красивых растений.

Только что-то там у нее случилось на третий день жизни. Серьезный сердечный приступ. Наверное, оттого, что слишком много купалась и загорала. И она вернулась назад совсем не такая, какой уезжала. Хорошо еще, случайно поблизости оказался врач, с каким-то иностранным именем, вроде как Ассаргадон, который оказал ей медицинскую помощь и даже написал непонятными знаками то ли рецепт, то ли инструкцию, как себя вести. Этот рецепт надо было всегда держать при себе, а при встрече обязательно показать своему городскому доктору.

Эсфирь Самуиловна сильно тогда расстроилась из-за ее сердечного приступа. Врачи всегда говорили, что у Ксенечки здоровое сердце, но и мать и отец ее умерли как раз из-за кардиологии. И поэтому Эсфирь Самуиловна сама наказала не стесняться, а немедленно звонить своему доктору.

– Как же я ему позвоню! – сопротивлялась Ксенечка. – Он мне подарил путевку, а я – такая неблагодарная!

Но потом, после звонка, она снова расцвела, сразу оделась и вышла из дома вместе с тетей Фирой. И не обязательно было быть таким прозорливым человеком, как тетя Фира, чтобы догадаться, к кому Ксенечка поехала! Она даже напевала что-то легкое, так ей стало хорошо после разговора со своим доктором!

И только приехав домой и обнаружив в собственной сумке рецепт, написанный египетским врачом, тетя Фира расстроилась снова. Все-таки годы брали свое, и вот пожалуйста – вместо того чтобы вернуть важную бумагу Ксенечке для показа доктору Парамонову, она увезла ее с собой.

А Ксенечка, которая чувствовала себя совсем здоровой, хотя тетя Фира очень советовала ей беречься и всегда теперь носить при себе нитроглицерин, прямо от врача зачем-то поехала к своей знакомой, которая жила далеко за городом. И там с ней случился новый сердечный приступ. От которого никто уже ее не спас, даже «скорая помощь», которая так и не сумела пробиться к ним сквозь сугробы, и поэтому пожилая женщина-врач явилась через три часа после вызова.

Все это и вспоминала Эсфирь Самуиловна, а потом, когда вернулся ее квартирант Алеша, пересказала ему.

Ксенечку там за городом и похоронили. Так решила знакомая по ее работе. И это было разумно. По крайней мере, будет кому ухаживать за ее могилой. Спасибо, что назад в город Эсфирь Самуиловну подвезли другие Ксенечкины знакомые по работе на своей машине, – не будь их, бедную девочку даже похоронить было бы некому.

Алеша, поглаживая кота Ваську, который мгновенно перебрался к нему, внимательно слушал рассказ тети Фиры, а потом вдруг спросил:

– Дайте-ка взглянуть на рецепт этого Апокалипсиса, тетя Фира.

– Не Апокалипсиса, а Ассаргадона, Алеша, – поправила Эсфирь Самуиловна. – Да что в нем можно понять, Алешенька! Он же не по-латыни, как у нас принято, а какой-то древней письменностью. Может, это и не рецепт вовсе.

– На древнем языке?! – обрадовался Алексей. – Неужели настоящими иероглифами?

– Нет, Алешенька. Там иероглифов нет, – успокоила тетя Фира, но странный рецепт врача достала.

Это было единственное, что у нее осталось на память от взрослой Ксенечки.

Алеша взял исписанный лист желтоватой бумаги, покачал головой и удивленно сказал:

– В самом деле, иероглифов нет. Но значки – очень интересные! Это же надо такие выдумать!

Взгляд его мгновенно охватил весь древневавилонский текст и навсегда запечатлел в памяти. Переведенный на современный русский, текст звучал так:

«ДА ПАДЕТ ГНЕВ СВЕТЛЫХ БОГОВ НА ПРЕСТУПНУЮ ГОЛОВУ!

Да падет гнев светлых богов на преступную голову того, кто обманным путем завладел волей и телом несчастной женщины, заслал ей извне болезнь сердца с помощью средств, запретных не только для тех, кто врачует методами нынешних наук, но и для посвященных, кто проник в круг тайного знания.

Этой записью я останавливаю умысел злодея и проклинаю его деяние, и да оборвется нить его жизни так же скоро, как он желал того для обманутой им жертвы, едва он возьмет в руки этот манускрипт!

Да исполнится воля великих богов!

Ассаргадон, потомок Син-Лики-Уннини».

Это был не рецепт – старинное заклятие, которым пользовались посвященные со времен Древнего Вавилона, а может быть, и еще при древних шумерах.

– Интересный рецептик, – проговорил Алексей, возвращая лист бумаги в руки тети Фиры. – А квартирку свою она, значит, подарила этому своему доктору Парамонову? – повернул он разговор к более низменной теме.

Эсфирь Самуиловну такой вопрос немножечко задел, потому что она и сама после похорон, трясясь на заднем сиденье «Жигулей» между знакомыми Ксенечки, поймала себя на нехорошей мысли: завещала бы Ксенечка эту квартиру ей, вот и переехали бы теперь они с Алешей из своей коммуналки.

– Конечно, Алеша. Квартира отдана благотворительному фонду. Они столько добра сделали для девочки! Ксенечка последние месяцы как на крыльях летала от радости.

И тут тетю Фиру как громом ударило: а вдруг этот самый Парамонов – не такой уж хороший специалист и честный человек?!

Но она тут же пристыдила себя за это подозрение: ее Ксенечка хотя и была восторженным человеком, но не могла до такой степени заблуждаться в людях.

Скажи несколько лет назад Эсфирь Самуиловне Файнберг, что она заведет себе квартиранта, да еще одинокого мужчину средних лет, она бы от возмущения дара речи лишилась. Но теперь всякий раз, когда Алексей Снегирев неожиданно уезжал на дни и даже недели, она была как потерянная, ощущая в сердце давящую пустоту.

Это сейчас она ходит, с трудом переставляя ноги. Особенно если надо подниматься по лестнице, потому что лифт в очередной раз сломали мальчишки. А когда-то все доктора в хирургическом отделении желали, чтобы на операциях им помогала она, в прошлом фронтовая медсестра. И было у нее прозвище Фира Метеор, которое впустую медработнику не дают.

Бывает, что некоторые женщины до старости не набираются ни жизненного опыта, ни ума, а тетя Фира многое понимает в этой жизни с полуслова. Поэтому уже через неделю после того, как она привела абсолютно незнакомого, неизвестно откуда появившегося мужчину с рюкзаком в свою коммуналку, ей стало понятно, что, может, он и инженер, за которого себя выдает, но кроме этого кто-то еще, чья жизнь соединена с опасными и страшными тайнами.

Достаточно было посмотреть на ту зарядку, которую делал Алексей каждое утро в той малюсенькой комнате, почти кладовке, которую Эсфирь Самуиловна ему предоставила. Много ли инженеров, если они по совместительству не работают цирковыми акробатами, могут стоять на полу, опираясь только на одну руку и вытянув тело струной, ногами к потолку. А те боевые приемы, те мгновенные удары, рвущие воздух со свистом, которые часто репетировал Алексей в каморке? А шрамы, зажившие раны на теле квартиранта, полученные от огнестрельного оружия?

Тетя Фира догадалась, что дело нечисто, еще в самый первый вечер.

Когда он явился с огромным букетом и тяжелым рюкзаком за плечами к двери Кириной квартиры. Стоило тогда сообщить этому парню – а тетя Фира приняла его сначала именно за парня – что Киры уж сколько лет как нет в живых, убили ее негодяи в собственном дворе, как у парня глаза превратились в две огромные страшные дырищи. В эти дырищи вся Вселенная могла провалиться, так они были бездонны. Тетя Фира так ни разу и не спросила Алексея о том, что связывало его с покойной Кирочкой. Она сразу почувствовала: есть грань, которую переступать нельзя. Никогда. И поэтому даже не поинтересовалась, почему бедная Кирочка рассказывала про геолога Константина, который геройски погиб в Африке, а вместо него спустя годы появляется человек с другим именем – Алексей Снегирев.

Тетя Фира даже ничего не сказала Алеше, когда недавно пережидала на перекрестке и рядом остановилась «Нива», а в ней оказались знакомые лица: Кирина дочка, которую взяли в свою семью после гибели матери бездетные подруга с мужем, и за рулем – Алексей Снегирев.

Она даже не спросила его ни о чем, когда он явился домой снова с глазами-дырами, но кроме этих дыр была в его теле еще одна – совсем свежая, огнестрельная. Вот где пригодился ее медицинский опыт. А в тот вечер по телевизору как раз говорили об убийстве Шлыгина, что его убил наемный убийца, киллер. То была годовщина гибели Киры. А Шлыгин – как раз тот, кто и убивал ее.

Только совсем ленивый умом не совместил бы все эти факты.

И тетя Фира стала брать все бесплатные газеты, которые раздавали у метро, даже покупать книги со зверскими рисунками на обложках (квартплата, которую вносил Алексей, позволила и это), чтобы вникнуть в современную жизнь и ответить себе на единственный вопрос: кто ее квартирант – карающая рука Господа или в самом деле киллер, наемный убийца?

Ответа она так и не получила, но по-прежнему приходила в ужас от каждого нового сообщения о выстрелах и взрывах.

Каждый раз, когда сомнения ее достигали апогея и она даже во дворе боялась появиться – вдруг знакомые по одному ее виду заподозрят, кого она укрывает на своей жилплощади, – именно в эти дни тетя Фира заболевала. И уже дважды дело заканчивалось тем, что квартирант, мужчина, переносил ее, обессилевшую старуху, на руках – сказать стыдно куда! – в туалет. На виду у всех жильцов большой коммунальной квартиры.

Что же – вы много видели таких наемных убийц, которые носят больных пожилых, совсем им чужих женщин на своих руках в туалет?

На этом сомнения тети Фиры и обрывались. А после очередного какого-нибудь уж очень страшного случая, который на все лады смаковало телевидение, тетя Фира даже встречала Алешу на улице, за аркой, делая вид, что просто прогуливается в своем кургузом плаще.

Недавно Алеша опять исчез на несколько дней, а потом явился с новым огнестрельным ранением. Она и тут не спрашивала его ни о чем, а лишь помогла обработать рану. У него эта рана и сейчас еще как следует не зажила.

Ей долго не спалось в эту ночь. Старушечий сон готов оборваться в любое мгновение от любого шороха, любой посторонней мысли. Тем более что мысли были не посторонние. Конечно, у нее большой жизненный опыт, но Алеша лучше разбирается в нынешней жизни.

И может быть, стоит посоветоваться с ним насчет доктора Парамонова. Вдруг он и в самом деле какой-нибудь врач-убийца. Это же тогда ужас, что он может натворить с другими женщинами, если не пощадил ее Ксенечку!

И чем больше ругала она себя за ночные старушечьи фантазии, тем больше об этом думала. В конце концов, не выдержав, тетя Фира села, нащупала босыми ногами стоптанные тапки и прямо в ночной рубашке при тусклом свете, который проникал в комнату от уличных фонарей, шагнула к двери соседа. Вдруг он не спит и она сразу с ним и посоветуется. Пусть он даже над смеется над ней за эти бредни, она и от этого успокоится!

Тетя Фира, стараясь не заскрипеть, приоткрыла дверь и увидела безмятежно спящего Алексея. Такими были лица солдат на фронте, когда они возвращались в тыл после трудных боев и, наконец почувствовав себя в полной безопасности, могли как следует отоспаться. На животе у квартиранта еще более безмятежно разлегся кот Васька. Почувствовав присутствие хозяйки, он приоткрыл правый глаз, посмотрел на нее, прищурившись, и сладостно потянулся.

Тетя Фира не решилась будить квартиранта. Пристыдив себя еще раз за недоверие к медицинским работникам с высшей квалификацией, тетя Фира тихо прикрыла дверь, налила из термоса полчашки теплой воды и отправилась назад, на свое старушечье ложе.

Она не знала о том, что всего лишь часа полтора назад квартирант, пожелав спокойной ночи и уйдя к себе в комнату, не теряя времени, набрал на супермощном ноутбуке текст, содержащий единственный закодированный вопрос:

«Дорогой Аналитик!

Буду весьма признателен за сведения об экстрасенсе, практикующем в СПб, Андрее Бенедиктовиче Парамонове».

И этому вопросу суждено было лететь по всемирной паутине среди миллионов других текстов, отправляемых на всех языках мира.

Возвращение страха

Владлен Парамонов, внучатый племянник Андрея и его ровесник, ехал в родную деревню. В деревне он не был бездну лет, но там жило полно родни, и это было единственным местом, где он мог отсидеться.

Придя в себя на площадке около почтовых ящиков, он увидел лужищу крови и лежащую на полу Анну Филипповну. Быстро-быстро, стараясь не замараться кровью, он на четвереньках добрался до лифта, и только там ему пришло в голову подняться на ноги. Ноги тряслись от страха. В лифте он внимательно осмотрел одежду. Крови на нем не было. И все же лучше было исчезнуть как можно скорей

Из-за трясущихся рук он едва попал ключом в гнездышко замка. Он даже не думал, что его конечности способны на такую трясучку. Войдя наконец в квартиру, Владлен первым делом вскрыл конверт с добычей, хотя уже понял, что там кукла, а никакие не «5 тыс.долларов». Зачем эта дуреха насовала в конверт газет и что бормотала ему, размахивая ножом – понять было трудно. А уж резаться было и вовсе ни к чему. Так что теперь не будет у матушки операции. Разве что с Андрея удастся снять сливки.

Быстро-быстро, пока по квартирам не пошли дознаватели, Владлен оборвал всю свою систему гляделок и подслушек. Потом разломал кассеты с теми, «главными» фильмами, за которые рассчитывал получить баксы, и сложил их в полиэтиленовый мешок. Этот мешок он решил выбросить в помойку на заднем дворе.

Одежду он решил с собой не прихватывать, лишь надел на себя несколько рубашек и два свитера, сразу заметно потолстев. Зато деньги взял все, что были спрятаны по углам.

Теперь оставалось быстро пройти мимо лежащей на полу Анны, если ее уже не обнаружили соседи, и – на вокзал.

Спускаясь на лифте, он боялся, что встретится с толпой жильцов и надо будет из себя изображать, а кто-то что-нибудь в нем заподозрит. Но все обошлось. Так получалось, что мимо лежащей никто за этот час не проходил, а если проходил, то не останавливался.

С вокзала он решил было позвонить Андрею, но передумал. Лучше послушать радио, посмотреть, как дело пойдет, а уж потом вернуться. В конце концов, он ведь и в самом деле никого не резал, не убивал.

Если бы не мистер Бэр, Николай Николаевич отправился бы в Мурманск немедленно. Семейная идиллия рухнула, и его больше ничего не держало дома. Увидеть собственную жену, да еще к тому же почти голую, в объятиях толстозадого противного мужика и после этого быть с нею рядом – казалось невозможным.

После того как он прикрикнул на нее, Вика ушла в другую комнату и сидела там тихо. Сам же Николай Николаевич не мог представить теперь не только свою будущую жизнь, но и будущий час этой жизни.

Последние лет десять для него было вовсе не обязательным ежесекундное Викино присутствие рядом. Но знание того, что она в его мире навсегда, что в любую минуту, стоит только взяться за телефонную трубку, и он услышит ее, – было необходимо. И куда бы он ни шел, что бы ни делал, он подсознательно думал о ней, думал о том, как она к этому отнесется. И теперь, когда все вроде бы стало налаживаться, стать свидетелем и даже участником этой похабной сцены!

Она все-таки не выдержала и снова появилась в дверях:

– Коля, милый, послушай меня две минуты и после этого делай что хочешь. – В голосе ее были и мольба и решимость.

– Уйди! – тихо простонал он.

– Я уйду через две минуты, но сначала ты должен услышать.

– Мне ничего больше не надо от тебя слышать! Мне ничего от тебя больше не надо.

– А мне надо, Коля! И я прошу только две минуты.

Он промолчал, и, воспользовавшись этим, она быстро заговорила:

– Я сама не понимаю, что случилось, когда ты вошел. Я была как во сне, а тот человек – был тобой Видимо, он что-то сделал со мной, но я ничего не помню! Понимаешь, ничего! Неужели он меня как-нибудь прозомбировал? Коля, я прошу тебя, помоги! Спаси меня от этого ужаса!

– Как я могу тебя спасти? – ответил он глухо. – Это твой выбор.

– Ну что ты говоришь, Коля! Я выбрала много лет назад, и мне никто больше не нужен. Разве ты не знаешь?! Я прошу, спаси меня, Коля!

В дверь неожиданно позвонили, и Николай Николаевич подумал, не вернулся ли этот подонок экстрасенс. Он даже привстал, чтобы дать ему теперь по всей программе.

– Димка, – проговорила Вика и пошла открывать.

И сразу Николай Николаевич услышал веселый голос своего сына:

– А папа где?

– Папочка приехал, он отдыхает, – тихо проговорила Вика, но Николай услышал ее, – снимай скорее ботинки, мой руки, будем обедать.

Она говорила, как будто ничего не произошло. И Николай тоже поднялся с дивана, словно ничего не случилось, обрадовано вышел в прихожую и сказал весело:

– Привет!

– Папа, а меня сегодня спрашивали по всем предметам.

– Здорово! Ну и?

Боже мой, уж сколько лет Димка зовет его папой, а он все не может привыкнуть, по-прежнему это слово из уст сына воспринимает как самую сладкую музыку! И, смешно сказать, волнуется! Неужели у всех других отцов то же самое?

– Нормально. Только одна четверка.

Несмотря на все мотания вместе с родителями по маршруту Петербург – Беленцы – Мурманск – Петербург, несмотря на то, что значительную часть года он не выходил из дома, а может быть как раз благодаря этому, Димка учился хорошо. Был почти полным отличником. И что примечательно – занимался без принуждения, сам.

На кухонном столе в честь приезда мужа стояла праздничная посуда. Вика всегда так делала, даже когда он приезжал из своей полутюрьмы.

И был борщ, который так любил Николай. И в Мурманске, и в Беленцах ему было некогда готовить, а питаться в столовой стало дорого, поэтому он ел кое-как и отъедался, лишь наезжая домой.

Димка, размахивая куском хлеба, возбужденно рассказывал что-то веселое про школу, а Николай и Вика делали вид, что внимательно его слушают, даже улыбались в нужных местах. И казалось, семейная идиллия к ним вернулась. Хотя бы на время общего обеда. Но только Николай об этом подумал, как внезапно все худшее и началось.

Димка подавился, может быть, крошкой хлеба, а может быть, последней ложкой борща и легко кашлянул. Он начал было говорить снова, но кашлянул снова и еще раз, уже тяжелей.

Николай перехватил тревожный взгляд Вики. Он и сам испугался – приступы не раз начинались именно так, – но по-глупому сейчас еще продолжал надеяться. И вроде бы в самом деле полегчало. Но лишь на минуту. А дальше началось такое, что и Николаю и Вике не раз снилось в кошмарных снах.

Димка снова закашлялся. Он никак не мог выдохнуть воздух и стал синеть на глазах. Вены его на шее набухли, стали непропорционально огромными. И когда у него получалось сделать выдох, из груди раздавались характерные сухие громкие свисты и жужжание.

За последний год, с тех пор как эти ужасы начались, они с Викой прочитали все популярные и научные работы на эту тему. Перепробовали массу лекарств: от примитивных симптоматиков, типа супрастина и эфедрина, до суперновых и сверхдорогих. Как ни странно, порой помогали обыкновенные горячие ножные ванны. У них был куплен специальный глубокий тазик для этого, и сейчас Вика бросилась в первую очередь за ним.

Всякий раз, когда начинались у сына приступы, Николай страдал вместе с ним, а еще – от собственного бессилия. Он перенес его на диван, подложил под спину подушки и бросился к телефону.

– Где номер этой сволочи, твоего экстрасенса? – Вопрос прозвучал, может быть, чересчур грубо, но сейчас ему было не до тонкостей

Если этот подонок в самом деле так легко купирует приступы, пусть немедленно явится и остановит этот! Николай даже был готов смириться с его новым появлением в доме, лишь бы Димка снова дышал спокойно и ровно.

Горячая вода помогла на небольшое время, Димка даже сделал несколько хороших выдохов, а потом все началось снова.

Вика сама набрала номер Парамонова, заговорила с кем-то просящим, извиняющимся голосом, а потом резко повесила трубку.

– Что?

– Сказали, что у него прием и он до вечера занят.

– Вызывай «скорую».

– Но он же запретил. Сказал, что если позовем другого врача, то последствия…

– Вызывай «скорую»!

Они оба видели, что с Димкой происходило что-то не то, что случалось при обычных приступах. Пальцы у него стали синими, лицо тоже сделалось синюшным, а губы – губы даже почернели.

Вика набрала «скорую», там было занято. Она набрала снова и снова, наконец дозвонилась, стала им что-то объяснять, они ей тоже начали объяснять что-то в ответ, тогда Николай вырвал у нее трубку и прокричал:

– Немедленно! Прошу вас, прошу как можно быстрее!

– Непонятливые люди! Я говорю вам, у нас бензина нет на все машины. Только две бригады на дежурстве. Дойдет до вас очередь – приедем. Заказ принят.

Димка полусидел, открыв черный рот, и терял сознание Его, телу уже с трудом, напрягая все мышцы, удавалось сделать громкий свистящий выдох. Николай попробовал делать искусственное дыхание – разводить и сводить руки, но это помогало не много.

Происходило то, что на медицинском наречии называлось «status asthmaticus» и что, судя по книжным описанием, заканчивалось всегда одинаково.

– Дима, Дима, слушай нас. Дима, не уходи, слушай нас! Только не уходи, Дима! – повторяла Вика, схватив его холодные посиневшие пальцы.

Николай снова набрал номер «скорой». И в этот момент позвонили в дверь. Он бросился открывать. На пороге стоял недовольный человек маленького роста в толстых очках. В правой руке у него был чемоданчик с красным крестом.

– Что у вас за пожар? – грубовато спросил он.

– Сын, астма, умирает! – выговорил Николай и не сумел подавить рыдание.

– Ну, папаша, уж вы-то не паникуйте, – проговорил бодренько врач и прошел в комнату.

Вика сразу молча поднялась ему навстречу.

Врач и ей кивнул так же бодренько, однако едва увидел Димку, как мгновенно его лицо сделалось хмурым.

– Что ему давали? – спросил он, быстрыми точными движениями раскрывая чемоданчик и доставая пакетик с одноразовым шприцем, ампулы.

Вика перечислила лекарства. Врач понимающе кивнул, достал другую ампулу и ввел иглу в вену.

Минуты через две-три Димка сделал несколько сильных выдохов и задышал чуть регулярнее.

– Пожар у вас был всамделишний, – сказал врач, повернувшись к стоящим рядом родителям. – Еще бы несколько минут… Теперь слушайте. Мальчику надо ставить немедленно капельницу и везти в больницу. Того, что я сделал, хватит ненадолго. Я звоню в больницу, мы переводим его в машину, там сразу ставим капельницу и везем. Другого не дано. Вы меня понимаете?

– Да, – робко отозвались Николай с Викой.

– Нам поехать можно? – прибавила Вика.

– Нужно. Обоим. Во время движения вы будете держать емкость в руках. По очереди.

Врач звонил по телефону в приемный покой больницы и, не стесняясь родителей, внушал дежурной:

– Ниночка, случай сугубый. Еле успели. Везем с капельницей. Родители проинформированы. Да, вместе с ним.

Не так представлял Николай Николаевич этот день. Судьба обещала ему праздник, но в последний момент подменила карту.

Они вернулись домой через несколько часов, когда «состояние больного стабилизировалось». Однако лица у врачей в реанимации были озабоченными: приступ мог обрушиться в любой момент и не начинался лишь потому, что Димка лежал под капельницей.

Пожилая завотделением листала медкарту, которую Вика захватила с собой, и пристально расспрашивала о лекарствах, которые давали ему в последние дни.

– Доктор Парамонов снял все назначения; абсолютно все, – убеждала Вика, – потому что не было даже намека на приступы.

– То-то меня и настораживает, – задумчиво говорила врачиха. – Возможно, за эту неделю он истратил резервы, какие были… Если не предполагать худшее… Ладно, уж раз довезли…

Они вернулись домой настолько без сил, что Николаю даже не хотелось вспоминать ту мерзкую сцену. Но сцена вспомнилась сама по себе, и тут его осенило. Не зря же врачиха намекала на что-то!

– Слушай, это же он, этот подонок! Это его дела, я чувствую!

Вика посмотрела на него с молчаливым вопросом.

– Ты что, дурочка или притворяешься? Он волок тебя на наш диван! «Покажите на мне, как вы любите своего мужа!» – передразнил Николай. – И сколько раз ты ему это показывала?

– Коля! – укоризненно проговорила Вика. – Ну зачем ты себя снова заводишь? Я повторяю: я сама ничего не понимаю, что произошло. Даже толком не знаю. Только догадываюсь.

– Ты скажи, ты честно не видела меня, когда я вошел? Ведь ты же на меня смотрела!

– Коля, мне противно об этом говорить. Ничего я не видела. Я очнулась, как будто у меня был сон или обморок. Только что я обнимала тебя – и вдруг ты зверски орешь у дверей, а между нами – он. И в первую минуту я вообще ничего не могла понять, откуда он взялся. Потом вспомнила, что он зашел за фотографией, чтобы корректировать карму.

– Он решил нам таким образом отомстить! Вот в чем дело!

– За что?

– За то, что у него ничего не получилось. С тобой.

– Коля, этого не может быть!

– То есть?

– Он не мог замахнуться на ребенка. Он же специалист!

– Специалист по чужим женам.

Ненависть придала Николаю силы. И он понял, что надо делать. Причем немедленно. Если в самом деле у этого подонка такая над ними власть, то надо с этой властью покончить.

– Где его фирма или контора? – спросил он, сразу приняв решение и резко поднявшись. – У тебя есть адрес?

– Коля… Зачем тебе его адрес?.. Тебе нельзя, – испуганно проговорила Вика, заслоняя собой дверь из комнаты в коридорчик.

– Где адрес?!

Так, как сегодня, он никогда прежде на нее не кричал. Они вообще никогда не кричали друг на друга.

Вика сжалась, неуклюже подошла к столу и вынула из блокнота листочек с адресом.

– Если ты не хочешь подумать обо мне, подумай хотя бы о Димке.

Губы ее дрожали. И Николаю стало смертельно жалко жену. Он обнял ее, прижался губами к виску и тихо сказал:

– Именно поэтому я иду. – И добавил: – Я быстро. Надо же это кончить!

Когда Вика вышла следом за ним на площадку, он уже сбегал со ступенек далеко внизу.

«Это – нелюдь. И с ним надо поступать как с нелюдью, – думал Николай. – Если он имеет такую власть над Димкой, а может и над Викой, я не смогу спокойно жить, пока он тут».

Невский был заполнен прохожими. Но Николай шел быстро и не видел их.

Он не знал точно, как поступит, когда встретится с ним лицом к лицу. У него в голове рождались планы, простые и одинаково безумные.

Воткнуть нож и убежать. Схватить, поднять в воздух мясистое тело и бросить в лестничный проем вниз головой. Распахнуть окно и выбросить оттуда. Привязать на кухне к батарее и включить газ. Связать, положить в ванну и включить воду. Купить по дороге какой-нибудь растворитель и влить ему в горло.

«Во-во! – сказал он с мрачной ухмылкой самому себе. – Четыреххлористый углерод. Его как раз только и не хватало для срока».

Нет, он вовсе не собирался залетать теперь уже в настоящую тюрьму. И дело надо было проделать так, чтобы все было чисто. Была бы машина, можно было бы связать, забить в рот кляп, сунуть в какой-нибудь мешок и сбросить с моста или даже просто с набережной в Неву. Нелюдю – и смерть нелюдя. Главное – чтобы он был дома один.

И Николай представил, как звонит в дверь, а вслед за экстрасенсом появляются, держа его за руки, несколько маленьких детей. Почему-то он представил их с пальцами во рту, сопливых, в неряшливой одежде. И застонал от бессилия, потому что знал – при детях о казни невозможно даже подумать.

Веселая Натали

Из «вольво», где за рулем сидел рыжеволосый великан ариец Фаульгабер, в тесной компании называемый Кефирычем, а на заднем сиденье – миниатюрная Пиновская, вышла деловая и очень четкая Наташа ПорОсенкова, а в подъезд, где жил и трудился деятель эзотерических наук Парамонов, вошла совсем иная Наташа, хотя и с той же фамилией. Была она девицей тоже деловой и четкой, но к тому же весьма циничной и хваткой.

Менеджер экстрасенса Парамонова, Инга, обозрев ее изображение на экране в тот момент, когда Наташа встала перед дверью на лестничной площадке, как и в прошлый раз, сокрушенно подумала о новом поколении ночных бабочек, которые, еще учась в школе, успевают обзавестись личными «спонсорами».

– На этот раз без охранника? – спросила она приветливо, открыв нажатием кнопки электрический замок.

– Надоел он мне, – капризно подтвердила Наташа.

– Андрей Бенедиктович вас ждет. Он даже дела отложил из-за вас.

На самом деле у Парамонова никаких особенных дел не было, но чувствовал он себя препротивно после унизительной встряски, которую ему устроил угрюмый муж клиентки Виктории.

Обычно, когда наступало похожее состояние, в котором тяжелая головная боль соединялась с тошнотой, он отлеживался. Иногда во второй половине – в семейной спальне, а иногда прямо на траходроме.

И ждал он эту юную клиентку с чувством глубокого уныния. Даже передавать ей свою энергию его не тянуло.

Однако, когда она вошла в приемную, он приободрился. Хранителя ее тела больше не было, и как знать, вдруг удастся из нее вытянуть что-то путное.

Он не дал ей сесть, подошел сам и почти мгновенно ввел ее в состояние сна первой степени, установив раппорт. Теперь можно было спрашивать ее о чем угодно и что угодно внушать.

– Как зовут подругу, вместе с которой вы были на той фотографии у машины?

– Нинка?

– Да, Нина, – согласился Парамонов и стал давать первичную установку. – Вы сидите на берегу залива. Вас согревает ласковое солнце, рядом плещутся волны. Вам приятно и радостно, и с вами ваша подруга Нина. Расскажите ей все свои тайны. Доверьтесь ей.

Наташа тут же устроилась на стуле, словно это был шезлонг, а может быть, надувное кресло. И подставила лицо мнимому солнцу.

– Нина вас спрашивает о родственниках, которые живут вместе с вами. Их много? Кто они? Расскажите своей близкой подруге.

Лицо у Наташи сделалось удивленным, и Андрей Бенедиктович переспросил:

– Доверьтесь своей верной подруге, расскажите ей о тех родственниках, которые живут в Петербурге.

Наташа даже чуть привстала от удивления, услышав повторение вопроса, и заговорила:

– Нинка, да ты что, с печки упала? Какие у меня тут родственники? Будто не знаешь. Я же из Бологого приехала.

– Вы спите и слышите только меня, – повторил на всякий случай Парамонов. – Вы на берегу залива, рядом плещутся волны, вас согревает ласковое солнце, вы вдвоем с верной подругой. Расскажите Нине, зачем вы собрались идти к доктору Парамонову.

Наташа выдала в ответ улыбку юной хищной акулы и быстро-быстро заговорила:

– Ой, Нинка, тут такие дела! Представляешь, мой Афанасий-то убег! То есть не убег, а решил там обосноваться. Ага, со всеми денежками. А мне, значит, козью рожу. Представляешь, звонит прямо из Новой Зеландии Чума и говорит: Наташка, если твой узнает, он нас обоих замочит, но я хочу тебя упредить – Афанасия не жди, он думает тут задержаться.

Эти подробности Парамонова заинтересовали весьма. И он почувствовал, что делает своего рода охотничью стойку.

– Вас согревает ласковое солнце, рядом плещутся волны, и вы обсуждаете с верной подругой Ниной важные подробности жизни. Ваша подруга вам очень сочувствует и готова дать вам полезные советы как более опытный человек. Подруга хочет помочь вам. Посоветуйтесь с ней прямо сейчас, – дал установку Парамонов.

Наташа, сохраняя прежнее выражение хитроватой акулы, принялась объяснять:

– Ну я тоже не дура. Он же мне генералку оставил, когда уезжал. На квартиру и на один счет.

Я их сразу переписала на себя. У меня же сама знаешь какая интуиция. А еще есть кредитная карта. У него этих карт как грязи было. Он одну уже в аэропорту мне протянул и говорит: «Наташка, солнышко, отсюда ни бакса не смей снимать. Только если что со мной. Тогда тебе этого хватит». Так, понимаешь, я пин-код, дура, забыла! Там какие-то цифры. Он мне их на ухо нашептал, а я, дура, была же вся тогда в чувствах! Я даже в банк сходила, хотела спросить про эти цифры, так на меня там как на чумную. Как думаешь, если я пойду к этому, к Парамонову, он поможет? Приворожит Афанасия? Мне хотя бы на день его вернуть, если надолго трудно, чтобы я пин-код успела спросить. Эти мужики, сволочи, так с нами поступают, уж одну-то карту я могу на себе заиметь!

Это был тот драгоценный момент, ради которого Андрей Бенедиктович тратил часы и дни, просеивая сквозь свой кабинет десятки унылых дам. Информацией, которую он получил от ночной бабочки, не воспользовался бы только ленивый. Оставалось молить богов, чтобы неведомый Чума, по-видимому охранник ее Афанасия, оказался прав. И дело надо было проворачивать очень быстро.

В других условиях он бы не стал форсировать события. Пришла бы эта пташка – золотая рыбка к нему дней через десять, он бы и дал ей следующую установку. Чем чаще клиентки находятся под воздействием его воли, тем вернее выполняют они установки. Но если на кредитной карточке тысяч сто, пусть лучше эта карточка сегодня будет у него на столе. И пин-код рядом.

– Вы спите, – снова заговорил он. – И слышите только мой голос, исполняете только мои команды. Сейчас вы находитесь в аэропорту. Вы только что проводили своего друга Афанасия. Он только что сообщил вам номер пин-кода кредитной карты. Вы хорошо его помните. Все цифры, которые он нашептал вам на ухо, находятся у вас в голове. Вы их хорошо видите и записываете на лист бумаги. Возьмите ручку, – Парамонов подвинул ей свою гелевую ручку, и клиентка взяла ее, – напишите на этом листе номер пин-кода.

Наташа повернула листок белой бумаги поудобнее и быстро написала несколько крупных нолей.

– Вы пишете пин-код, – напомнил Парамонов. – Тот пин-код, который сообщил вам ваш друг Афанасий.

Наташа снова написала несколько нолей, призадумалась на мгновение и начала выходить из-под его контроля.

Такие неожиданности с клиентками случались в практике Парамонова и раньше. Если клиентки всерьез не желали исполнить то, к чему их пытаются принудить под внушением, они не только просыпались, но могли и впасть в истерику.

– Вы можете довести человека, находящегося в состоянии гипнотического сна, до истерики, но не заставите его нарушить внутреннего табу, – диктовал когда-то им, зеленым студентам, профессор Лемке.

В те далекие времена то, что проделывал Парамонов, называлось этим простым словом, калькой с греческого. И никакой тебе эзотерики.

Андрей Бенедиктович решил не гнать лошадей и дать передохнуть ей и себе. Он успел перехватить ее состояние и снова установил раппорт.

– Вам хорошо. Вам очень хорошо. Вы чувствуете себя в полной безопасности и готовы поделиться со мной всеми тайнами. По счету три вы проснетесь и продолжите со мной разговор. Когда я произведу щелчок пальцами, – он показал какой будет щелчок, – вы снова мгновенно уснете. Вам хорошо. Вы готовы поделиться со мной всеми тайнами. Вам очень хорошо. – Он сделал небольшую паузу и скомандовал: – Три!

Наташа мгновенно очнулась и с удивлением на него посмотрела.

– Так на чем мы остановились? – как ни в чем не бывало спросил он. – На вашем друге, Афанасии… Что он там опять такое удумал? – Вижу, знаю… – Парамонов поднес обе руки к зеркалам, потом поводил ими на расстоянии вокруг головы Наташи. – Он удумал что-то дурное, что-то угрожающее вам.

– Я потому к вам и пришла. – И Наташа оглядела стены. – Нас тут не слушают?

– Кроме Господа – никто.

– Нет, я вас всерьез спрашиваю.

– А я всерьез отвечаю, Наташа. Все беседы с клиентками абсолютно конфиденциальны. – Парамонов решил, что девочка может не знать этого иностранного слова, и объяснил: – То есть никто никогда не узнает ни про одну тайну, которую здесь доверяют мне мои клиентки.

– Тут такое дело. Мне… – Наташа помедлила, набираясь решимости, и выговорила: – Мне бы одного человечка приворожить надо.

– Да, я знаю об этом. Я знал, что вы придете за этим, уже тогда, когда вы были у меня в первый раз, – соврал с воодушевлением Парамонов. – Этот человек очень далеко, поэтому я неясно вижу его. Мне нужна его фотография… Дайте ее мне.

Эта фраза его ни к чему не обязывала. Если фотография отвергнувшего ее бой-френда в сумочке, она воспримет последние слова как команду. И лишь удивится способности экстрасенса видеть сквозь ткань сумочки. А нет фотографии – поймет как приказ принести.

Ночная пташка все поняла правильно и мгновенно выложила фотографию сорокалетнего мужчины при пиджаке, белой сорочке и галстуке, по виду чиновника, с довольно скучным лицом. Он-то думал увидеть какого-нибудь мордоворота с короткой стрижкой.

– Его сможете приворожить? – спросила она чуть дрогнувшим голосом.

– Постараюсь. – Парамонов пристально посмотрел на фотографию, потом поднес ее по очереди к зеркалам, вгляделся в одно отражение, потом в другое и уже сказал более уверенно: – Да. Хотя сделать это непросто, но я верну этого человека к вам, Наташа. Он будет полностью вам послушен. Он сделается вашим рабом, вашей тенью, до тех пор пока вы сами не прогоните его.

– Во! – проговорила довольно Наташа. – То самое!

Андрей Бенедиктович давно не передавал свою энергию столь молодым клиенткам. Если точнее сказать, пожалуй, никогда. И едва подумал об этом, как сразу ощутил внутренний импульс. Но тут же отодвинул его: желание получить кредитную карту с пин-кодом было важнее.

– Фотографию вы оставляете у меня, и сегодня вечером, хорошо, что как раз при полной луне, я займусь с нею.

Теперь можно было заняться ее квартирой и подойти с какого-нибудь другого боку к пин-коду. Он поднял правую руку на уровень головы и щелкнул пальцами. Клиентка мгновенно погрузилась в сон, и Парамонов снова установил с ней раппорт.

– Вы в аэропорту, ваш друг только что нашептал на ухо секретный пин-код. Запишите его на бумаге и немедленно спрячьте, никому не показывайте. Его должны помнить только вы.

И ночная бабочка, уже не колеблясь, немедленно написала ряд цифр.

«То-то же!» – едва не воскликнул Парамонов.

Через полчаса Наташа покидала кабинет в состоянии полного счастья. Парамонов провожал ее до прихожей, и в сердце его звучали победные марши. Его карман согревала кредитная карта. Цифры пин-кода, если клиентка правильно его расслышала и записала, лежали в другом кармане.

Клиентка получила установку немедленно собрать квартирные документы, а про кредитную карту забыть. В следующий раз, проверив бумаги, он отправит ее оформлять дарственную. И если сегодня удастся операция с картой, может быть, это будет последняя квартира перед его броском на другой континент.

Хорошо бы проверить прямо сейчас, немедленно, сколько там на этой карточке оставил ей бой-френд. А в том, что пин-код правилен, он был уверен.

А вернувшись, надо будет сразу взяться и за самого мена. Привораживать, присушивать, склеивать трещины в любви Андрей Бенедиктович не умел и сомневался, что вообще это кому-то под силу. Но укоротить земное существование мена – это сколько угодно, особенно имея на рабочем столе фотографию.

Кажется, на Московском вокзале недавно установили банкоматы, которые работали круглосуточно. Андрею Бенедиктовичу не терпелось испытать птицу своей удачи.

– Я ненадолго, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Инги, натягивая дубленку.

Похоже, ему наконец по-настоящему повезло, и с этой золотой пташки он сострижет приличную порцию перышек.

«Вольво» цвета мокрого асфальта, с Фаульгабером за рулем, Пиновской и Наташей ПорОсенковой позади, быстро покидало «поле психической битвы».

Пиновская, едва Наташа вошла в кабинет академика эзотерических наук, распорядилась выставить вокруг его дома несколько постов наружного наблюдения. Посты оставались и теперь, уезжало лишь «вольво».

– Молодец, Наталья, разыграно по полной программе. Лучше и быть не могло, – похвалила она недавнюю «ночную пташку» с лицом школьницы-отличницы. – Теперь надо, чтобы Ассаргадон окончательно освободил тебя от всего этого мусора

По плану Пиновской, пока в загородной клинике, прячущейся за малоприметным, но высоким забором, Ассаргадон будет освобождать Наташу от «сдержек и противовесов», которые он сам понаставил несколько часов назад ей в сознании, Андрей Бенедиктович Парамонов, пожелав испытать кредитную карточку, попадет в руки людей из «Эгиды» с поличным. А дальше уж дело другой конторы – умело проводить с ним беседы, которые называются следственными мероприятиями.

План Пиновской был разработан абсолютно правильно. Она не учла одного – в это время к дому академика и вице-президента с разных сторон двигались двое людей.

Два встречных взгляда

В этот час в Петербурге хоронили вместе двух людей: любимую многими телевизионную ведущую Анну Костикову, трагически убитую в собственном подъезде, и ее сына – солдата, которого в те же дни сначала изуродовали, а потом убили в Чечне. Гроб с телом Анны Костиковой был открыт, и она лежала там как живая – такая же милая, добрая, женственная. Камеры несколько раз показывали ее лицо, утопающее в цветах, крупным планом. И тогда тетя Фира изумлялась таинственной, полной блаженства улыбке, которая жила на лице покойной.

Зато тело ее сына, Константина Костикова, телезрителям не показывали, потому что оно покоилось в запаянном гробу.

Тетя Фира, хлебнувшая горя с молодых лет, продолжала отзываться душой на каждое людское несчастье – а тем более когда трагедия происходила с людьми молодыми. Тем более что Анечка Костикова стала за два последних года едва ли не членом семьи во многих петербургских квартирах – так к ней привыкли и так ее любили.

– Да что вы так переживаете, Эсфирь Самуиловна? – поинтересовалась соседка, Генриетта Досталь, когда тетя Фира вышла на кухню, чтобы сварить для кота Васьки размороженную рыбу.

Васька, баловень ее и Алеши, так и не приучился отделять рыбное мясо от костей, глотал их, а потом начинал мучительно срыгивать. Поэтому тетя Фира всегда отделяла их сама.

Генриетта, брезгливо поджимавшая губы, когда соседи заговаривали о телевизионных новостях, даже не догадывалась о драме, которая случилась в Петербурге.

– Вам надо давление беречь, или у вас своих причин для переживаний мало? – продолжала соседка. – Опять телевизора насмотрелись! Анну Костикову, конечно, жалко, приятная была девушка, а сына…

Оказывается, она все-таки тоже смотрела новости.

– Слыхали, что по «Свободе» сказали? Костикову никто не убивал. Она зарезалась сама. Наверно, из-за несчастной любви. А сына и вообще в этом гробу нет. Это какой-то прапорщик сообщил. Даже остатков тела не могли собрать после выстрела из какой-то пушки. Прапорщик лично складывал землю и камни. У нас вечно не могут сообщить всю правду.

Тетя Фира хотела ответить в том духе, что если даже это и правда, то такая правда ей не нужна, но снова заплакала и, подхватив кастрюльку с Васькиной едой, пошла в комнату.

Она успела вовремя. Наступали последние мгновения прощания.

Теперь передача шла уже с кладбища. И тетя Фира, роняя крупные слезы на пол, проследила, как навсегда спускают в стылую яму оба теперь уже закрытых гроба – матери и сына. Оба в одну могилу.

Нет, ее квартирант на такое злодеяние был не способен, – уже в который раз возвращалась тетя Фира к одной и той же мысли.

А квартирант в это время задумчиво перебирал в уме ту информацию об экстрасенсе Парамонове, которую он получил от Аналитика. Аналитик с сожалением сообщал, что информация эта была далеко не полной. Но даже одной десятой того, что узнал Алексей, было достаточно для того, чтобы в любой стране этого мнимого академика и вице-президента эзотерических наук усадили бы на электрический стул или по крайней мере на пожизненный тюремный срок.

– Тетя Фира, тот рецепт, который дал египетский врач вашей Ксенечке, он у вас? – спросил Алексей Снегирев, выйдя из своей комнатушки.

– Ой, Алешенька, я только и думаю все эти дни про него! Ну как так получилось, что я его увезла с собой вместе с подарком?! Мне даже сказать вслух страшно, Алеша, ведь получается, что убийца – это я!

– Ну что вы на себя наговариваете, тетя Фира, – грустно улыбнулся Алексей. – Убийца у вашей Ксении, может, и есть, да только живет он по другому адресу.

– Я все думаю: если бы Ксюша успела получить по этому рецепту лекарство, все могло бы повернуться иначе… А с другой стороны, Ксюша показывала его в две аптеки, и там только плечами пожали.

– Я это и хочу сделать, тетя Фира, – показать рецепт, кое-кому, для кого он предназначен.

– К чему это теперь, Алеша? Все равно Ксенечку уж не вернуть.

– Зато мало ли что, может быть, кого другого с его помощью спасем…

Тетя Фира долго перебирала бумаги в ящике комода. Она успела надежно припрятать рецепт, писанный непонятной вязью. Наконец, среди многочисленных справок, характеристик, благодарностей, почетных грамот, которые собрались у нее за пятьдесят с гаком лет работы, а также коробочек с медалями и темно-вишневым орденом Красной Звезды, лично врученным ей весной сорок пятого самим маршалом Коневым, она отыскала иноземный текст. И бережно вложила его в прозрачную папочку.

– Только не потеряйте его, Алеша, – попросила Эсфирь Самуиловна, – быть может, он еще не раз понадобится добрым людям!

«Хватит и одного раза», – подумал Алексей Снегирев, принимая листок бумаги.

Если когда-то кривая судьбы Николая Николаевича постоянно поднималась, как поется в песне, «все выше, и выше, и выше», то в последние годы ему стало иногда казаться, что собственная жизнь развивается по странному, плохо составленному сценарию, независимо от его желаний и воли.

Прежде его зря называли везунчиком: любую свою удачу он зарабатывал, даром с неба ему не сыпалось никаких небесных манн.

Зато нынешние удары судьбы он явно получал ни за что ни про что. Тем более что не считал себя правоверным иудеем или христианином и не желал приравнивать себя к Иову. Тот тоже слыл удачником, но до тех пор, пока Бог не пожелал его испытать. А испытывая, лишил поочередно стад, жены, детей, дома, заразил чем-то вроде проказы. Но даже на краю жизни Иов продолжал славить Господа, и тогда Бог вернул несчастному старику прежнее здоровье, богатство, дал новую жену и детей. Кстати, читая эту историю в Библии по-английски – так уж случилось, что Библию он впервые прочитал именно по-английски в Голландии, – Николай зацепился мыслью за неожиданный вопрос: что же стало с прежней женой и детьми? Или они в чем провинились, что с ними было поступлено как с прахом земным, сиречь как с лагерной пылью?

Быть может в наказание именно за ту мысль, которую Господь посчитал греховной, он и послал на Николая последующие несчастья?

Вот и сейчас, двигаясь по Невскому проспекту от улицы Рубинштейна в сторону площади Александра Невского, Николай Николаевич явственно ощущал, что идет навстречу новой беде. И снова его судьба зависела не от собственной воли, а от навязанных обстоятельств. Только в истории с отравившимся несчастным бомжем ведущая партия принадлежала судье, а сейчас – ему самому. Что лишь усугубляло нелепую иронию сценария его нынешней жизни.

Но как еще он мог поступить, если на его глазах какой-то подонок едва не изнасиловал его жену, а может, уже успел прежде это сделать, да она просто не помнит или боится признаться; если тот же подонок едва не убил его сына?! Как должен поступить он, мужчина, в этом случае? Смириться? Сделать вид, что ничего не произошло, и завтра улететь назад в Мурманск, отдав свой дом, своих жену с сыном во власть этому подонку? В прежние советские времена, когда он слыл показательным отличником, у него был в случае любого непорядка готовый ответ: надо заявить в милицию. Неизвестно, помогала ли тогдашняя милиция гражданам в подобных случаях. Николай Николаевич в той жизни разговаривал с людьми в милицейской форме лишь однажды – когда получал паспорт.

Он представил, как отнеслись бы тогдашние милиционеры, принеси он им заявление, в котором были бы описаны подвиги Парамонова. Скорей всего, самого заявителя немедленно переправили бы в психушку.

Опыт общения с органом правопорядка в этой новой жизни он, к своему несчастью, поимел и ни за что не стал бы его повторять.

Так и получалось, что, идя в сторону дома Парамонова, Николай Николаевич ощущал, с одной стороны, долг мужа и отца, а с другой – ужас перед тем будущим, в которое он вступит, исполнив этот свой долг. Но чувство долга было в нем всегда сильнее ощущения страха.

И он продолжал идти, так и не сообразив, как поступит, когда окажется перед дверями Парамонова. Но то, что он заставит этого подонка отойти в сторону от его семьи, Николай Николаевич знал твердо.

Андрей Бенедиктович еще раз проверил наличие в кармане кредитной карточки, открыл стальную, облицованную вагонкой дверь. Дверь, точнее, наддверное пространство было снабжено различными суперсовременными причиндалами, которые установил Владлен и которые мог заметить лишь специалист. Для специалистов серьезных охранных фирм в них ничего нового не было, такие игрушки с панорамным обзором, а то и одновременной записью нынче стоят во многих домах – от иностранных консульств и банковских офисов до мест обитания олигархов. Андрей Бенедиктович потому и ощущал внутреннюю гордость, что он одними только этими микроизделиями электронно-оптической индустрии уже приравнен к рангу высших. Всякий раз, собираясь покинуть дом, он смотрел на экран: что там происходит на лестнице. На лестнице обычно ничего не происходило, и Андрей Бенедиктович спокойно открывал дверь.

Так было и на этот раз. Он спустился по лестнице бегом, очутился на улице, но, когда проходил через маленький сквер, ему навстречу со скамейки неожиданно поднялся мужчина.

Мужчина тот был ничем не примечателен, таких по городу шастают сотни тысяч, в обыкновенной куртке, коротко стрижен, светловолос.

Парамонов хотел обойти его, но человек заступил дорогу.

– Вы ко мне? – И Парамонов испытал невольное чувство опасности, которое ощущал всегда, когда сталкивался один на один с незнакомыми мужчинами в узком пространстве.

– К тебе, к тебе, – ответил человек и мгновенным движением вытащил зачем-то из большого бокового кармана куртки тонкую голубоватую полиэтиленовую папочку, а из нее – лист желтоватой бумаги.

И Парамонову показалось, что от бумаги этой на него дохнуло еще большей опасностью.

«Налоговая полиция, что ли?» – успел подумать он и попытался отстраниться от листка, который протягивал ему человек с седым ежиком. Именно с седым, – теперь Парамонов хорошо разглядел его.

– Я, извините, опаздываю, – снова попробовал отстраниться он, – у меня есть менеджер. Ему, пожалуйста, любые бумаги. – Он снова попытался обойти незнакомого человека.

Но мужик опять не дал ему этого сделать.

– Это тебе, тебе лично, хрен моржовый, – сказал он. – Бери, раз дают. Личное послание. Можно сказать, с того света. Держи крепче и прочитай.

Что-что, а запах смерти Парамонов мог ощутить сразу. Этот запах исходит от человеческого тела. Тело может быть вполне здоровым и жизнерадостным, оно может вовсе не догадываться о близком конце, но незадолго до того, как приборы зафиксируют остановку жизнедеятельности головного мозга, появляется слабый запах, словно бы аммиака. Так, по крайней мере, утверждают многие экстрасенсы. Так чувствовал сам Парамонов.

И едва незнакомый мужик сильной рукой вложил ему в руку странный листок, вроде бы и не бумажный даже, причем исписанный какими-то крючками, клинышками, как Андрей Бенедиктович ощутил запах смерти. Своей собственной смерти.

– Я же сказал, все бумаги моему менеджеру! – взвизгнул он и хотел бросить ее под ноги, истоптать.

Но мужик с седым ежиком мгновенно перехватил его движение. А потом аккуратно, но с силой зажал бумагу в кулаке у Парамонова и заглянул в ему в глаза.

– Читай, академик, читай. Расплачиваться пора.

Слова были сказаны спокойно и внушительно. А из глаз мужика летела страшная непонятная энергия.

Сопротивляться было бесполезно, но и подчиняться нельзя.

Все. О кредитной карточке на время забыть. Сейчас надо немедленно домой, чтобы, не читая, сжечь этот лист в пламени свечи, произнеся над ним заклятие. Только как можно скорее, пока магическая сила текста не проникла в его сущностное тело.

Он круто развернулся и быстрым шагом, почти бегом, направился в сторону своего дома, держа на расстоянии в зажатом кулаке непонятную, но явно опасную бумагу.

По дороге он все-таки попытался от нее освободиться – бросить и затоптать в грязи. Но страшная бумага словно притягивалась к его руке. Он чувствовал неведомую силу, исходящую от нее, и ничего не мог с этой силой поделать.

До квартиры осталось всего несколько шагов. Парамонов ощутил, как вспотел от напряжения, от борьбы с этой бумагой. Она притягивала его глаза, заставляла смотреть на нее, на ее непонятные значки. Он не мог уже рыться в кармане, доставать ключ, открывать замок «Цербер», у него хватило сил, чтобы, привалившись к двери, жать и жать пальцем левой руки на кнопку звонка.

Наконец Инга открыла, и Парамонов увидел ее лицо, мгновенно сделавшееся по-птичьи испуганным.

– Не до тебя! – прохрипел он и отмахнулся, чтобы она скорей дала ему дорогу пройти по черному коридору в приемную.

Еще надо было зажечь свечу. Иногда у него получалось зажигать одним взглядом. Но сейчас на это не было ни сил, ни времени, и он зажег электрический свет.

– Какого черта, где коробок?!

Инга бегом протопала по коридору, принесла спички.

Парамонов напряг все свои внутренние ресурсы. В приемной все острее слышался запах аммиака. Но Андрей Бенедиктович ощутил вдруг слабый гул в голове и кручение пространства, которые не приходили к нему давно. Это придало ему уверенности.

И он, чиркнув спичкой, зажег свечу, а потом протянул к колеблющемуся пламени лист. Лишь на одно мгновение глаза его уперлись в значки, которые были на той странной бумаге. И тут же, отпрянув, он бросил бумагу на стол. У него уже не было сил сжигать ее в пламени.

С листа, не мигая, на него смотрели два незнакомых человека: седой мужик, который только что на улице и всучил ему эту самую бумагу, и второй – с восточным лицом древнего то ли ассирийца, то ли вавилонянина.

– Что вам нужно?! – хотел прокричать Парамонов, но сообразил, что надо накапливать силы не для крика – для борьбы.

Он приказал им обоим немедленно исчезнуть. Но они были теперь уже не на листе, а по сторонам – слева и справа – в пространстве.

Оба лица смотрели на него в упор. Он переводил глаза с одного, и тут же на него смотрел другой. И когда Парамонов приказывал исчезнуть первому, второй своим взглядом сверлил ему голову.

А потом глаза каждого из них неожиданно стали расти, превращаясь в огромные черные дыры. Парамонову даже показалось, что они разрывают его на части, засасывают вовнутрь себя все его сущностное тело, вместе с тонкими телами, сколько бы их ни было. Не только тело – они разрывают и засасывают в черную страшную бездну его земную судьбу. И он, напрягшись изо всех сил, пытался сопротивляться этой стремительной, могучей, как в водовороте, силе.

Парамонов еще противился, он старался переместить всю энергию своего организма во взгляд, отдавая им приказание немедленно исчезнуть из реального мира. Ему даже показалось на мгновение, что он вот-вот победит и оба – седой мужик и древний вавилонянин – исчезнут, растворятся в пространстве так же внезапно, как появились.

Но неожиданно огромная огненная вспышка, словно ядерный взрыв, полыхнула внутри его головы. И одновременно череп пронизала острейшая боль. Внутри этой боли Парамонов успел подумать про свои нервные окончания: о том, что от перенапряжения они рвут его тело. Боль промелькнула, как огненный смерч, а потом наступила темнота, и сердце, мозг охватила сладкая усталость. Парамонов, уже не ощущая своего сущностного тела, стал оседать на пол.

Смерть лежащего в собственной квартире Парамонова почувствовала собака колли, жившая этажом ниже. Сначала к недоумению, а потом ужасу хозяев, она принялась утробно выть, задирая к потолку голову.

Хозяева, не выдержав этого воя, поднялись по лестнице и увидели, что дверь в квартиру, где помещался известный экстрасенс, распахнута, а в прихожей, подергивая по-птичьи руками, жена экстрасенса вызывает «скорую помощь», которая, как выяснилось через полчаса, оказалась бесполезной.

Николай Николаевич, приближаясь к дому экстрасенса Парамонова, пересекал маленький скверик, и вдруг со скамейки навстречу ему поднялся человек:

– Привет, биолог-эколог! Опять конгресс какой-нибудь? Куда торопишься-то?

– Да так, – замялся Николай Николаевич, сразу узнав того пассажира, с которым попал в опасное приключение. – К экстрасенсу одному.

Он произнес это и сразу пожалел. Неизвестно, как еще кончится их объяснение с Парамоновым. И свидетели тут были не нужны.

– К Парамонову, что ли? – рассмеялся попутчик. – Садись рядом, посидим лучше пяток минут. Ему сейчас не до тебя.

Чувствуя нелепость своего поведения, Николай Николаевич все же присел на газету, которой попутчик застелил грязноватую скамейку.

– Семья, дом, работа в порядке? Там, в Пскове, тебя не обидели?

– Да как сказать. Даже, пожалуй, слишком не обидели…

– Ты смотри, ты с ними не очень путайся. Их игры не для тебя…

– Я-то не путаюсь, да они потихоньку впутывают…

– Ну! – удивился попутчик. – Сказал дед бабке: дай прикурить, а она ему бороду подожгла. Мы так не договаривались.

В это время с ревом по улице промчалась «скорая помощь» и, резко тормознув, завернула к одному из ближних домов. Хлопнув металлической дверью, из «скорой» вышел врач с чемоданчиком и скрылся в подъезде.

– Смотри, как быстро! – удивился попутчик. – Так бы к живым приезжали.

– Вы тут тоже кого-то ждете? – решился спросить Николай Николаевич.

– Можно сказать, что уже не жду. Тебя вот повидал, и хорошо.

Минут через пять из того же подъезда снова вышел врач. Его провожала женщина, одетая по-домашнему. Согнутые в локтях, ее руки подрагивали, словно у птицы. Женщина пыталась в чем-то убедить врача, но тот не соглашался.

– Не уговаривайте, я не имею права. Умерших перевозит другая служба! – расслышал Николай Николаевич.

– Пожалуй, можно и вставать, – проговорил попутчик, легко поднимаясь и придерживая за руку Николая Николаевича, который тоже сразу вскочил, чтобы идти искать дом, а потом квартиру Парамонова. – Ты чего, не понял? Сдох этот твой экстрасенс. Окочурился. Так что возвращайся к супруге.

Николай не то чтобы не поверил попутчику, а решил убедиться лично. Он вошел в тот подъезд, откуда только что отъехала пустая «скорая», стал подниматься по лестнице и наткнулся на кучку тревожно переговаривавшихся людей. Все они были одеты по-домашнему.

– Вот так живешь-живешь и не знаешь, когда тебя настигнет, – переживала пожилая соседка. – Сгорел человек на работе.

Ее Николай Николаевич и спросил:

– Извините, мне в квартиру к доктору Парамонову. Я правильно иду?

– Не ходите туда, Парамонова уже больше нет, – посоветовала ему соседка.

Николай не догадывался, что его, как и всех входящих в тот вечер в подъезд, где жил экстрасенс, зафиксировала на пленку служба наружного наблюдения, поставленная Пиновской. В тот же вечер его идентифицировали с человеком, который уже отбывал наказание по статье 109 – «Неосторожное убийство». Поэтому поначалу он шел у следственной бригады едва ли не первым подозреваемым. Но, так как судебная экспертиза однозначно подтвердила ненасильственную смерть, а наличие каких-либо ядов, и тем более четыреххлористого углерода, начисто отрицала, Николая Горюнова решили оставить в покое.

– Взгляните! Такое ощущение, что у него внутри головы произошел взрыв! – удивленно делился патологоанатом с коллегами, обнаружив множественный разрыв сосудов головного мозга у тела, к ноге которого была привязана бирка «Парамонов».

Николай Николаевич возвращался домой на Рубинштейна с ощущением странного облегчения на душе.

– Коля, я так испугалась за тебя! – бросилась к мужу Вика, когда он вошел в квартиру. – Ты знаешь, да? Только что передали в новостях, что этот Парамонов умер. Представляешь? Я даже не знала, что подумать! Только молила Господа, лишь бы тебя там не было в это время!

– Ну что ты! При чем тут я?

Он обнял жену и вдруг почувствовал, что делает это легко, словно той пакостной сцены, свидетелем которой он стал сегодня, не было вовсе.

Она больше не спрашивала, а он не рассказывал. Ему и в самом деле рассказывать было не о чем.

Потом они позвонили к Димке на отделение и с удивлением узнали, что сына уже перевели из реанимации в простую палату.

– Они что, совсем уже?! – удивился Николай Николаевич.

– А вы уверены, – спросил дежурный врач, выслушав возмущенные вопросы Вики, – вы уверены, что у мальчика действительно был приступ астмы? У меня, например, такое чувство, что ребенок ваш совершенно здоров. И я так думаю, что я прав.

Вика положила трубку, села на табурет и странно улыбнулась. А потом пересказала этот разговор.

– Ну, знаешь, если такое случилось, то как раз вот это – и есть настоящее чудо! – проговорил Николай.

Прощание

Привычка постоянно включать модем, особенно по вечерам, работала и дома. Только в Питере приходилось соединяться через междугородный. Николай Николаевич набрал номер своего мурманского провайдера и получил электронное послание от приятеля из Ботанического института, который находился здесь же, в родном городе, на Петроградской. Приятель прислал свою половину статьи, а заодно сообщал кой-какие биологические новости, вычитанные из европейских журналов.

Одновременно с этим посланием ноутбук принял текст и от Левы.

«Милостивый государь Николай Николаевич!

В ближайшее время Вы должны получить новое предложение, которое окончательно определит Ваше положение в институте. Мы надеемся, что Вы отнесетесь к нему с пониманием. Со своей стороны мы не только рады за Вас, но и готовы обещать Вам всю возможную поддержку.

В связи с этим мы осмеливаемся просить Вас об одном маленьком одолжении. По своему новому статусу Вы войдете в комиссию, рассматривающую проекты, связанные с переработкой отходов реакторного топлива подводных лодок. Причем Ваш голос будет одним из решающих. Всего проектов представлено три. Мы надеемся, что второй номер вызовет благожелательное внимание членов комиссии.

С пожеланием многого,

Ваш Лев.

Патрон присоединяется к моим поздравлениям».

Николай Николаевич перечитал письмо дважды, особенно его первую половину. Что еще за «новый статус» в институте сулили ему эти ребята из Пскова? Никакого «нового статуса» он не желал, и вообще, лучше бы они оставили его в покое. Тем не менее если первое послание, от приятеля, он, естественно, сохранил, то это, псковское, выбросил из компьютерной памяти.

И все же оно так разволновало, что те мысли, которые он хотел вставить в одну из своих будущих статей, куда-то улетучились, и, сколько он ни напрягался, не мог их восстановить. Если поверить тому, что гранты он выиграл благодаря им, то тогда сам собой напрашивается вывод об их почти безграничном могуществе. Конечно, они работают не сами по себе, и вряд ли тот псковский смотрящий заправляет всей игрой. Просто они – частичка сети. И хотят за счет него эту сеть расширять. Но как тут правильно поступать ему, чтобы не промахнуться?

Так и не добившись ясного ответа, он вышел в прихожую, чтобы выключить модемный кабель и снова подсоединить телефон. Уже давно продавались всевозможные переходники, которые позволяли включать параллельно и то и другое, да жалко было денег.

Телефон зазвонил в то же мгновение, как его подключили:

– Николай Николаевич, дорогой мой, я уж решил, что ты в аэропорт выехал! – послышался голос директора. – Все у вас благополучно, американца в гостиницу доставил?

– Да, все нормально, Павел Григорьевич.

– У меня тоже все отлично. Был в отделе кадров, моим замом тебя утвердили, так что поздравляю, но тут возникла вот какая проблема…

Директор на секунду задумался, видимо желая поточнее выразиться, а Николай почувствовал что-то похожее на укол в сердце: пожалуй, псковские ребята предупреждали не зря.

– Проблема у нас с тобой вот какая, Николай Николаевич. Меня тут в Москве, и в Министерстве и в Академии, усиленно сватают на место Пояркова. Понимаешь? Я им, естественно, говорю, что институт оголять невозможно. Вот они за твою кандидатуру и зацепились. Молодой, энергичный, в курсе институтских проблем. Короче, Николай Николаевич, решили так: за месяц я тебя поднатаскаю, а дальше – принимай институт. Ты понял меня?

– Понять-то понял, Павел Григорьевич.

– Ну и что скажешь? Чего-то у тебя голос скучный. Ему генеральские погоны, а он в сторону смотрит…

– Не хочу я этого, Павел Григорьевич. Мне бы завлабом, чтоб никто не мешал работать…

– Так ты и работай, кто тебе будет мешать. Подберешь крепких замов из молодых ребят. Наладишь дело – и работай. Можешь, если надо, к Бэру на его Аляску слетать. Ну, не на год, конечно, а недели на две – сможешь.

– Павел Григорьевич, ну о чем вы говорите! Разве это – работа? Да и не люблю я руководить – сами знаете. Вот завлаб – другое дело, – повторил он и почувствовал, как внимание директора из доброжелательного превратилось в почти враждебное.

– Я тебя не понял, Горюнов, – проговорил директор чужим голосом. – Ты задний ход не давай. Я тебя сегодня всюду рекомендовал. Тут же длинная цепь людей, и мы все в смычке, ты не ребенок, чтобы… Договоримся так, я тебе сказал, ты дал предварительное согласие. Сегодня еще покумекаешь, а завтра я тебя найду. В Мурманск каким рейсом летишь?

– Дневным.

– Добро. Распоряжусь, чтоб встретили, и позвоню тебе на трубку. Все понял, Николай Николаевич? – И, не выслушав ответа, директор отсоединился.

– Коля, опять неприятности? – тревожно спросила Вика, которая прислушивалась к его разговору.

– Тут такие дела.

Он невольно улыбнулся, но улыбка его была одновременно и нервной и глуповатой.

– Меня утром утвердили замом по науке, а вечером – сватают на директора.

Он повторил именно это слово: «сватают», которое в разговоре с ним произнес сам Павел Григорьевич. Но все это прозвучало так, как будто бы он Вике стал рассказывать о том, что им предлагают садовый участок на Марсе или на Юпитере.

– Директора чего? – переспросила Вика. – Всего института? – В голосе ее послышался легкий ужас.

– Вот именно всего. И принадлежащих ему окрестностей.

– А как это возможно?

Вика смотрела на него как на полоумного. Еще чуть больше недели назад, в его прошлый приезд, они мечтали, что ему вернут лабораторию.

– Да так получается, – проговорил он с той же нервно-глупой улыбкой.

Не рассказывать же ей о псковских ребятах.

– Не знаю, Коля, что и сказать.

– Так вот и я не знаю…

Этот их разговор прервался новым телефонным звонком.

– Дошел до дома, все путем? – спросил голос, который Николай узнал теперь сразу.

– В общем, да.

– Науку-то двигаешь? Что ты там про псковитян травил?

– Если честно, понимаете, как-то уж очень они со мной… после Пскова.. Вот, директором предлагают стать… Института.

– Да ну, смотри как взлетел! – Человек на том конце явно иронизировал. – А чего? Не нравится, что ли, быть директором?

– Другому, может, и нравится, а мне – нет. Я свою работу люблю, собственную.

– Какой капризный! – произнес с той же иронией бывший попутчик.

– Вы-то как? Со здоровьем проблем нет? – Николай, конечно, имел в виду раненую руку.

– Здоровье у нас хорошее, сам видел. Царапины зарастают быстро, – ответил тот, по-прежнему чуть дурашливо. Но тут же сделался серьезным. – А насчет Пскова – я-то тебе помогал вполне бескорыстно, но, сам понимаешь, цепочка длинная, монастырей много, и в каждом – свои уставы. Если очень обидят, передай через жену. Так и скажи, передай для Алексея. А я недельки через две справлюсь, что и как.

В Пулково-2, построенном для зарубежных рейсов, в отличие от внутреннего аэропорта, бурлила жизнь.

Николай Николаевич заказал такси к гостинице Дома ученых на Миллионной и поехал туда вместе с Викой за Бэром. Бэр поутру успел прогуляться по городу, и они застали его в полной готовности. С Викой, которая тоже неплохо говорила по-английски, он был по-стариковски любезен.

– Ваш муж устроил мне в Мурманске прекрасную экскурсию, – говорил он. – Теперь мне остается ждать вашего приезда, чтобы вернуть долг. Надеюсь, у нас будет немало добрых вечеров в моем доме.

Николай сидел рядом с водителем, а мистер Бэр и Вика – сзади.

Машина, промчавшись по Дворцовой площади, свернула на Невский, с Невского по Фонтанке, и скоро они выбрались на Московский проспект. А там уже до аэропорта прямой путь.

– У меня есть маленький домик для гостей, думаю, вам с мужем будет удобно. Но ужинать мы станем вместе. Это так приятно – хорошо поработав, собраться за столом вместе!

«Ничего этого, скорей всего, уже не будет, – думал Николай, – ни хорошей работы, ни совместного ужина». Мысли о возможном директорстве нагоняли такую тоску, что он с трудом «держал лицо».

В стеклянном здании, где шла регистрация, мистер Бэр отвел Николая на секунду в сторону.

– У вас очень хорошая жена, и она вас любит, берегите ее, мистер Горюнов, – сказал он. И Николай увидел в глазах старика печаль.

– Я хочу вас попросить, Коля. – Бэр произнес эти слова так, как, возможно, сказал бы их отец. – Эти деньги, здесь пять тысяч долларов, – и Бэр вынул из внутреннего кармана конверт, – я приготовил, чтобы построить памятник на могиле Марты. – Но, – и он улыбнулся, – я, к счастью, убедился, что говорить об этом преждевременно. Однако самое время починить ее дом. Я хотел сам предложить ей эти деньги, но понял, что она их не возьмет.

Николай согласно кивнул. Он уже понял, к чему клонит Бэр.

– Коля. Я прошу вас как друга. Постарайтесь оградить Марту от невзгод. Ей могут понадобиться лекарства, хороший врач. Или хотя бы новая крыша. И может быть, вам удастся уговорить ее приехать ко мне в гости. Постараетесь?

– Обещаю.

Николай уложил пухлый конверт с долларами поглубже во внутренний карман, и они встали в очередь к стеклянной перегородке. Дальше, через проем и сразу к таможеннику, уходили лишь те, кто улетал.

Проводив Бэра, они с Викой отправились на маршрутке в Пулково-1.

– Видишь, какой у тебя неудачный муж, все время приходится ждать, – грустно пошутил Николай.

– Что ты, Коля! Лишь бы ты приезжал почаще! И Димка не болел!

Задержку вылета чаще рассматривают как наказание. В этот раз она была подарком. Мурманский рейс задерживался на четыре часа,

– Поехали домой, нечего тут торчать, – решительно сказал Николай.

Им повезло – сразу подошла маршрутка до метро.

В электричке сидячие места были заняты, и они встали у противоположных от входа дверей, лицом к лицу, вплотную. И покачиваясь в такт движению вагона, ощущая щекой дыхание Вики, Николай в который раз подумал, что любимей и дороже человека, чем она, у него на земле нет. И не будет. А подумав, осторожно обнял ее. И в этот миг на него снизошло окончательное решение.

Пошли они все к черту со своими предложениями! У него только Вика, сын и работа, а все остальное – труха!

От метро «Владимирская» до дома на Рубинштейна было рядом. И они неслись, взявшись за руки, так, словно в комнате был оставлен невыключенный утюг.

Пока Вика, разобрав постель, заскочила в ванную, он успел включить свой ноутбук и отправить через Мурманск послание Льву.

«Дорогой Лева!

Боюсь, что не оправдываю ваших надежд. Поймите меня правильно: я – не карьерный человек. Поэтому от нынешнего предложения отказываюсь. Можете считать меня идиотом, но мне интересна лишь моя непосредственная работа. Спасибо вам за все предыдущее.

Привет патрону.

Горюнов».

Сложив компьютер, он постучался к Вике. В первые годы, когда она прилетала к нему во Владик, и потом, когда они только сюда въехали, ему нравилось входить к ней в ванную и целовать ее мокрые плечи, шею, зажмуренные глаза.

Во второй раз до аэропорта она его уже не провожала. Только до метро. И спустилась вместе с ним вниз на платформу. А когда двери за ним захлопнулись и электричка стала набирать скорость, она еще долго стояла и махала рукой ему вослед.

Допрос с пристрастием

Едва самолет приземлился в Мурманске и подкатили трап, как Николай Николаевич увидел подкатывающую «Волгу». И он вспомнил, что обычно директора забирали прямо от самолета. В отличие от остальных сирых.

Он сошел по трапу и сразу наткнулся на браво улыбающегося водителя.

– Николай Николаевич, а я за вами!

Водитель распахнул перед ним переднюю дверь. Николай Николаевич стал усаживаться и увидел на заднем сиденье человека с волчьей улыбкой.

– Здравствуйте, Николай Николаевич. Заставляете себя ждать, – проговорил майор Творогов с легким упреком.

– Рейс задержали, – невольно начал оправдываться Николай, будто он и в самом деле виноват и словно они договаривались здесь о встрече.

– Ладно-ладно, в управлении объясним, – успокоил майор Творогов.

– В каком управлении? – удивился Николай. Творогов посмотрел на него непонимающим взглядом.

– В нашем управлении. У руководства возникли вопросы, будет лучше, если мы их утрясем сразу.

– Да, чуть не забыл. Павел Григорьевич просил вручить, – сказал водитель и протянул Николаю трубочку от сотового телефона. – Пользоваться умеете?

– Вроде бы умею, – ответил с неохотой Николай. Что-то не тянуло его ехать в управление к майору Творогову.

Он молчал, глядя в боковое окно на унылую местность, которая была едва видна при свете фонарей.

– Можете испытать, – предложил водитель. – Если есть кому позвонить.

– Потом испытаю, сейчас не хочется.

– Павел Григорьевич дважды звонил, нервничал, что вас нет.

Николай не стал продолжать разговор. Водитель наверняка знал московский телефон директора, но разговаривать с ним при посторонних не хотелось.

– Позвольте мне попользоваться, – вдруг попросил майор Творогов. – Уж как просим, чтобы снабдили старших офицеров этими игрушками…

Николай Николаевич протянул трубочку и скоро услышал:

– Саня? Это я. Угу. Едем. Ага. Минут через пятнадцать. Ага. В двадцатом.

«Очень содержательный разговор, – подумал Николай. – И ведь скорей всего про меня».

У дверей здания, где помещалось следственное управление, их встречали два молодых человека. Те самые, которые когда-то беседовали с ним в кабинете директора.

– А мне что делать? – спросил водитель, выйдя из «Волги» вместе с ними.

– Посиди тут часик, подожди, – как-то уж очень неопределенно ответил майор Творогов и опять по-волчьи улыбнулся. – Может, столкуемся с Николаем Николаевичем…

«Вот и все, – подумал Николай. – Похоже на конец. О чем же они меня будут спрашивать?»

Они так и шли по коридору в кабинет номер двадцать: первым майор, потом он сам, и замыкали шествие два молодых сотрудника.

Майор и сотрудники, войдя, повесили куртки на плечики в углу. Ему, указав на старый обсиженный стул возле письменного стола, раздеться не предложили.

Майор переложил несколько листов из одной стопки в другую и вынул чистый бланк с шапкой «Протокол временного задержания».

– Да вы не напрягайтесь, Николай Николаевич, что вы так напряглись, – сказал он почти Дружески. – Паспорт-то выньте, положите передо мной. И что у вас там еще в кармане есть, положите на стол.

Николай с ужасом вынул паспорт и пухлый конверт с долларами – деньги для бабы Марфы. Сейчас Творогов полезет в конверт, удивленно скажет: «Вон сколько у вас денег!» И аннексирует их, или как там – приватизирует. Как он потом будет объяснять Бэру?

Двое сотрудников сидели по обеим сторонам зашторенного окна и молча смотрели, как Творогов переписывает данные паспорта в начало своего протокола. До конверта майор пока не дотрагивался.

– У моих коллег есть к вам свои вопросы, но мы решили их обобщить. Вы ведь были осуждены за убийство?

– Ну не совсем так. Я совсем…

– Ладно-ладно, это мы потом выясним, когда дойдем до деталей, – прервал его майор Творогов. – А сейчас объясните нам, Николай Николаевич, как это все так интересно складывается. – Он потянулся к пачечке и достал оттуда исписанный листок. – Читаю ваши показания.

И он стал читать о том, как гр. Горюнов Н.Н. случайно рассказал незнакомому человеку о своих проблемах, и тот дал телефон гр. Гуляй-Голого. А гр. Гуляй-Голый немедленно принес все деньги, которые он был должен институту.

– Все правильно? Тут ваша подпись стоит?

– Да, моя.

– Конечно, ваша. Чья же может быть еще. Теперь другие показания.

По другим показаниям гр. Горюнов подсадил в принадлежащую ему машину, следующую в аэропорт, совершенно незнакомого человека и в аэропорту высадил его. Человек скрылся в неизвестном направлении.

– Все верно записано?

– Да.

– А теперь переходим к той информации, которую мы сегодня получили. Вчера вечером в Петербурге, в собственной квартире, скончался известный экстрасенс Парамонов. И представляете, какое совпадение: среди людей, зафиксированных на пленочку в час его смерти, были вы. А также тот самый, ну совсем незнакомый вам попутчик. Правда, смешное совпадение? В одной машине на выезде из города через полчаса после гибели известных мурманчан, и снова вместе на одной скамеечке в момент гибели известного человека в Петербурге… А потом и в его подъезд вошли, чтобы удостовериться в смерти. Или не так? Что вы об этом думаете?

– Ничего не думаю, – проговорил Николай Николаевич. – О гибели экстрасенса Парамонова я узнал по телевизору. А того человека, который попросил меня тогда подвезти, вообще больше не видел. Я действительно вчера был в Петербурге и даже сидел на скамейке, а рядом в самом деле тоже кто-то сидел. Но это был совершенно незнакомый человек. – Ему показалось, что сказал он вполне убедительно.

– Ну мастера лапшу навешивать! – не выдержал один из молодых людей. – Думают, тут совсем идиоты работают.

– Подожди, Сань, – просительно приостановил его майор Творогов. – Дай человеку с мыслями собраться. – И он, пригнувшись над столом, потянулся к Николаю. – Может, вам одному остаться, подумать и все на бумаге изложить. Всю правду. Нам ведь больше от вас ничего и не надо…

– Всю правду я уже вам рассказал. Мне больше добавить нечего… Понятия не имею, с кем я вчера сидел и кого подвозил. А ваши фотографии – некачественные, потому что было темно, и что вы там разглядели – это ваши проблемы.

– Да, Горюнов, боюсь, плохи ваши дела. И тянут они на серьезный срок. Тем более учитывая вашу прошлую судимость. Мы-то надеялись на вашу искренность. – Майор Творогов выпрямился и принялся заполнять дальше протокол временного задержания.

И в этот момент у Николая в кармане куртки засигналила трубка.

Он даже вздрогнул от неожиданности, потому что забыл о ней. А когда вытащил, не сразу сообразил, на какую кнопку нажать.

– Николай Николаевич, дорогой, долетел наконец? Я из-за тебя тут еще на день задерживаюсь. Ну что, согласен на мое предложение? Берешь на себя институт?

Звонок застал его настолько врасплох, что Николай захлебнулся воздухом и неожиданно для себя едва не всхлипнул.

– Что молчишь-то? Принимаешь, говорю, институт? Не тяни, времени нет!

– Павел Григорьевич, я тут… в общем, не один, и причем в следственном управлении у майора Творогова.

– Еще что-нибудь набедокурил? – Голос у директора мгновенно переменился.

– Да нет, опять старое.

– А ты пошли их на хер, – весело посоветовал директор. – Так им и скажи. Значит, так, я подтверждаю твое окончательное согласие. Договорились?

И тут Николая озарила мысль: неужели все это нынешнее задержание только из-за того, что он отказывается от директорства? То есть своего рода наезд, чтобы он согласился. А не согласится – наоборот, тюрьма! И тогда получается, что все – и псковские ребята, и директор, и даже Академия наук, не говоря о местных ментах, – включены в единую паутину.

– Договорились, – уныло проговорил он и посмотрел на Творогова.

От своей безумной мысли стало ему даже холодно.

Если правда то, что он сейчас сообразил, интересно, как они начнут теперь действовать? И сумеет ли хоть когда-нибудь он из нее выпутаться? Или выпрыгнуть.

– Вот это добро! Я же говорю, что ты у нас молодец! – повеселел директор и отключился.

– О чем разговор был? – поинтересовался майор, когда Николай стал убирать трубочку.

– Директор посоветовал вас послать…

– Да? Интересно. Очень интересно. Так на чем мы остановились? Ага, на том, что лучше вам одному остаться. Ненадолго. И все на бумаге изложить. Я выйду, а ребята молча покурят. Надеюсь, не помешают.

Майор Творогов положил перед Николаем лист бумаги и почти на цыпочках вышел.

– Понятия не имею, что писать? – сказал Николай, покосившись на молодых сотрудников.

– Так и напишите: ничего не знаю, потому что ничего не было.

Николай Николаевич подвинул ближе лист и начал писать: «На заданные мне вопросы ничего ответить не могу, потому что ничего не знаю…»

Он еще не кончил, как снова вошел майор Творогов.

– Готово? – обрадовано спросил майор. – Очень хорошо. – Он прочитал те строки, которые успел написать Николай, и положил в папку. – Ну что же, Николай Николаевич, объяснение вполне устраивает.

– То есть как устраивает? – переспросил Николай, и голос его дрогнул.

– У руководства к вам претензий больше нет. – Он подвинул к Николаю его паспорт, а заодно и пухлый конверт с долларами. – Извините за небольшую задержку. Но поймите и нас: у вас свои дела, у нас – свои. Давайте-ка я вас провожу к выходу… А то на вас прямо лица нет. Вы у нас теперь свободный человек, Николай Николаевич. Свободный, как птица для полета.

– Спасибо, я это чувствую, – безрадостно проговорил Николай.

Но майор неожиданно ему подмигнул:

– А потом, как-нибудь за рюмкой чая, ты мне все-таки, Николаич, расскажешь. Лады?

И Николай Николаевич вдруг почувствовал, как на него накатила волна злого веселья, он даже подумал почти теми же словами, которые только что говорил директор: «А пошли вы все знаете куда?! У меня и в самом деле есть жена, сын, работа!»

Он вышел на крыльцо и водитель, выскочив из «Волги», открыл перед ним переднюю дверь, чего раньше никогда бы не сделал.

И все время, пока он усаживался в машину, майор Творогов продолжал стоять на крыльце и улыбаться ему вслед волчьей улыбкой.