Точинов В.П. Тварь 2. Книга 2. Сказки летучего мыша Лениздат СПб. 2005 5-289-02149-3

Виктор ТОЧИНОВ

Сказки летучего мыша

ПРОЛОГ

Предания старины — I.

Дибич. Май-июнь 1843 года

Многие, имевшие честь (иные — несчастье) свести личное знакомство с Леонтием Васильевичем Дубельтом, генерал-майором и начальником штаба Отдельного корпуса жандармов, — сравнивали его с Дон Кихотом.

Внешнее сходство действительно имелось: исхудалое лицо, оттененное длинными светлыми усами, глубокие морщины, избороздившие лоб и щеки, усталый умный взгляд…

Но Дибич хорошо знал своего начальника и был уверен: в бой с миражами, с ветряными мельницами тот никогда не ввяжется. Недаром даже злейшие враги III Отделения признавали: Дубельт «умнее всего Третьего и всех отделений собственной канцелярии…» [1]

Именно поэтому Дибич произнес слова, которые никогда не позволил бы себе произнести при предшественнике Леонтия Васильевича — при Мордвинове. Тот, безуспешно тщась восполнить усердием недостаток ума, тупо и не рассуждая давал ход самым нелепым жалобам и доносам. И, что греха таить, порой заведенные им анекдотичные «дела» порождали неуважительный смех в адрес Отделения… Трудно, например, уважать службу, по жалобе мужа-рогоносца занимающуюся розыском жены, сбежавшей с любовником… Дубельт до подобного мог опуститься в единственном случае — если получал на то прямое указание Государя.

Дибич спросил осторожно:

— Вы действительно считаете, Ваше превосходительство, что дело требует столь тщательного расследования? Могут ли игры «светской львицы» с магическими кристаллами и столоверчением представлять реальную угрозу для основ государства и веры?

«Львица» он произнес по-французски: lione. В русском языке выражение пока не прижилось. Да и оставалась графиня Юлия Павловна Самойлова в российском высшем свете «львицей» первой и, пожалуй, единственной…

Штабс-ротмистр Дибич действительно не понимал, отчего генерала столь заинтересовало пресловутое столоверчение — настолько заинтересовало, что он отозвал его, Дибича, из Варшавы, где назревали события действительно серьезные. Эка невидаль — магические кристаллы! Да в половине великосветских гостиных Петербурга регулярно практикуют подобные развлечения.

К тому же, сказать по чести, предстоящее задание не нравилось Дибичу чисто из моральных соображений. Семейство Самойловых было, как выражался в таких случаях штабс-ротмистр, с душком . Графиня Юлия Павловна в результате сложного адюльтера официально считалась внучкой собственного фактического отца [2]. Выйдя замуж, прожила с мужем совсем недолго — затем рассталась, не разводясь. И с тех пор вела жизнь более чем вольную, не оглядываясь ни на какие условности и ограничения, порождая массу слухов и сплетен. Упорно твердили, например, что приемные дочери Самойловой — вовсе не приемные, но прижиты ею от любовника, живописца Брюллова…

Штабс-ротмистр, воспитанный в старых понятиях, не горел желанием рыться в грязном графском белье. Не мордвиновские времена, в самом деле…

— Видите ли, милейший Иван Ильич… — Дубельт выдержал долгую паузу, машинальным движением придал своим знаменитым усам безупречно горизонтальное положение. Дибич хорошо знал, что жест сей служит верным признаком глубоких сомнений шефа в чем-либо — и, пожалуй, единственным зримым признаком.

— Видите ли, — продолжил генерал, — донос подобного рода, поступивший от кого угодно, я отправил бы в архив без малейших последствий. Но…

Он вновь сделал паузу, вновь коснулся усов. Штабс-ротмистр подумал, что Мордвинов давно бы уже грохнул кулаком по столу и рявкнул бы: «Исполнять немедленно!»

— Но автор доноса — Шервуд. А вы знаете, какой он обладает привилегией… К кому может обращаться напрямую.

Дибич знал. Иван (Джон) Шервуд — сын переселившегося в Россию английского фабричного мастера — обладал всеми задатками авантюриста и мошенника средней руки. Несомненно, именно в таком направлении и развивалась бы его карьера. Однако — этому прохиндею без малого двадцать лет назад посчастливилось проникнуть в Каменке в тайны назревающего выступления заговорщиков, осужденных впоследствии по делу 14-го декабря. Едва ли причиной тому стала проницательность и сыскные таланты Шервуда — скорее расхлябанность и самонадеянность горе-карбонариев.

Но как бы то ни было, за своевременный донос на Шервуда пролился поток высочайших милостей: получил денежные суммы, наследственное дворянство, был произведен в офицеры. Более того, обрел новую фамилию, вернее сказать, дополнение к старой: стал именоваться Шервуд-Верный.

Ни ума, ни таланта пройдохе награды не добавили. Спустя недолгое время III Отделение, где пытался продолжить Верный столь бурно начатую карьеру, отказалось от его услуг. Но Шервуд и много лет спустя не угомонился, продолжая внештатное доносительство…

— Шервуд спит и видит, как бы еще раз «спасти отечество», — неприязненно произнес генерал, подчеркнув последние слова ироничной интонацией. — Однако, как на грех, оказий ему больше не подворачивается — мы с вами, Иван Ильич, недаром-таки получаем жалованье… И Верный пускает в ход самые нелепые домыслы. Но резвиться ему осталось недолго. В обществе упорно поговаривают о его нечистоплотности в денежных делах, чуть ли не в глаза именуют «Фиделькой» и «Шервудом-Скверным»… Пока рано раскрывать подробности, но уверяю вас, — скоро ему придется изнутри ознакомиться с достопримечательностями Шлиссельбургской крепости. Но до тех пор, пока следствие по делам и делишкам Шервуда не завершится, я никак не могу дезавуировать перед Государем его писания… Так что расследование — осторожное, негласное — провести в любом случае необходимо.

Дубельт замолчал, и молчал долго, — ничем, однако, не давая понять, что разговор окончен. Затем продолжил, опустив взгляд на загромождавшие его стол бумаги:

— К тому же открылось неожиданное обстоятельство. Как вы знаете, копии любых сигналов , где говориться о делах, имеющих религиозную либо мистическую подоплеку, препровождаются нами в канцелярию Синода… Обычно то, что вы, Иван Ильич, изволили поименовать «столоверчением», не вызывает их любопытства… Но на сей раз донос Шервуда на графиню Самойлову заинтересовал самого обер-прокурора. И он личным посланием просил меня сообщать буквально всё о ходе расследования — не ему, но прямиком в Десятое присутствие Святейшего Синода.

Генерал быстро поднял глаза на подчиненного — смотрел пристально и испытующе.

Проверка, понял Дибич. Мгновенная, как укол рапиры, проверка, кои столь обожает его превосходительство.

Он мог сейчас изобразить полнейшее изумление: «Как? Ведь в канцелярии Святейшего Синода присутствий восемь?» — продемонстрировав тем самым, что знает лишь то, что знать полагается . Но малоинформированным — и не стремящимся узнать больше — офицерам никак не стоило рассчитывать на успешный служебный рост под началом Леонтия Васильевича.

Мог воспринять последние слова шефа как должное — и расписаться в том, ведает о существовании якобы несуществующей службы. Но чрезмерно информированным подчиненным — и не умеющим пресловутую информированность скрывать — грозило кое-что похуже карьеры, замершей на мертвой точке.

Штабс-ротмистр не сказал ничего, благо прямого вопроса не прозвучало. Но постарался изобразить на лице удивление — которое толковать можно было двояко: не то Дибич заинтригован упоминанием неизвестной ему службы, не то реагирует подобным образом на ее интерес к зауряднейшему, казалось бы, делу.

Дубельт удовлетворенно кивнул. Дибич перевел дух — проверка выдержана…

* * *

Далеко пойдет, думал Дубельт, следя из окна своего кабинета, как штабс-ротмистр выходит из здания III Отделения (в народе звали его «дом у Цепного моста»), как коротким жестом подзывает пролетку…

Генерал испытывал немалую симпатию к Дибичу, стараясь не демонстрировать подчиненному сие чувство. Молодой, всего тридцать четыре, талантливый, хорошо знает, что значат слова «честь» и «приказ» — но никогда не пожертвует первым в угоду второму, скорее положит на стол рапорт об отставке. Опять же карьеру строит упорным трудом, не на подслушанных случайно разговорах, — в отличие от прохиндея Шервуда. И без каких-либо родственных протекций — покойный граф Дибич, начальник Главного штаба, приходился случайным однофамильцем штабс-ротмистру…

Именно таким молодым людям, продолжал размышлять генерал, надлежит составить новое лицо и III Отделения, и Корпуса, — взамен подонков общества, коих столь долго пестовали и прикармливали Фок и Мордвинов. Жандарм должен стать— и станет! — не пугалом, но символом чести и благородства…

Леонтий Васильевич Дубельт не только обладал внешностью Дон Кихота, он и в душе был романтиком.

* * *

Издалека, от Поповой горы, подал голос козодой. К покойнику, машинально подумал Дибич. В Вильненской губернии, где прошло его детство, бытовало такое поверие. Есть ли подобная примета у местных туземцев, у русских и чухонцев? Едва ли, козодой в здешних краях птица редкая…

Июньская ночь выдалась холодной — и Дибич пожалел, что не захватил с собой плащ. Степашка Ворон, вызвавшийся быть проводником в сегодняшней ночной экспедиции, вообще предлагал надеть крестьянские порты и зипун: «Хтож там вас ухлядит-то, барин, под земелею? А тах и тепло, и захваздаться не боязно…» — но штабс-ротмистр отправился в мундире. Правда, в старом, помнящем еще польскую кампанию, пачкать новый в заброшенных штольнях не хотелось.

Отчасти это стало проявлением военных понятий о чести: в мундире ты разведчик, переоденешься — шпион. Да и Дубельт не приветствовал ношение своими сотрудниками партикулярного платья: «Нам мундиры скрывать не от кого и незачем, мы не доносчики и не наушники, — долг наш открыто быть опорой угнетенным и защитой обиженным!» Всё оно так, но плащ надеть, конечно же, стоило.

Степашка запаздывал. Дибич щелкнул крышкой брегета, всмотрелся в циферблат, еле видный в густом сумраке. Репетир он отключил, как всегда отключал перед рискованными предприятиями, — однажды, восемь лет назад, не вовремя раздавшийся из кармана мелодичный перезвон чуть не стал причиной гибели штабс-ротмистра (вернее, тогда еще поручика).

Ладно, часов у Ворона не водится, и время он определяет по-крестьянски: по восходу и закату, да по петухам… Подождем еще…

От непривычного безделья Дибич вновь начал перебирать в памяти события минувших трех с половиной недель — последовавших за памятным разговором с Леонтием Васильевичем в его кабинете, в «доме у Цепного».

Едва ли раздобытые штабс-ротмистром и отправленные в Петербург сведения заинтриговали генерала — да и Десятое присутствие, проявившее неожиданный интерес к делу. Но сегодняшняя экспедиция… Да, если россказни Степашки Ворона подтвердятся, эффект будет как от разорвавшейся бомбы. Если подтвердятся…

* * *

Что донос Шервуда высосан из пальца, Дибич установил достаточно быстро. Никакое организованное «тайное общество», попадающее под действие рескрипта 26-го года, в загородном дворце Самойловой не собиралось. Любой организации надлежит иметь прописанные цели и задачи, устав или хотя бы нескольких постоянных членов… Упражнения гостей и домочадцев графини с якобы магическими предметами были обычной забавой — наряду с домашними спектаклями, музицированием и карточной игрой… Не более того.

Так Дибич и написал в рапорте на имя генерала — подробно, со ссылкой на свидетелей и собственные наблюдения (дважды лично посещал званые вечера у графини). Еще меньше «общество» заслуживало эпитета «тайное» — ни малейшей тайны из своих увлечений Юлия Павловна не делала. Рассказывала охотно— в том числе и штабс-ротмистру. О том, например, как углядела в магическом кристалле результат злополучной дуэли Пушкина за три дня до того, как поединок состоялся… Дибича ее ясновидение не удивило — скверная история шла к своему трагичному финалу не один день, и многие предвидели, чем она завершится.

Удалось узнать и причины, по которым Фиделька столь ополчился на «светскую львицу». Точнее, причина выявилась одна — деньги.

Шервуд-Верный не раз пускался в последние годы во всевозможные финансовые авантюры, в основном неудачные. Последней его идеей стало строительство на землях графини бумажной фабрики.

Однако попытки заинтересовать прожектом Юлию Павловну успеха не принесли. Шервуд действовал через посредников — и получил от ворот поворот. Но, похоже, на сей раз в задумке Верного рациональное зерно имелось. Потому что спустя недолгое время Самойлова отдала в аренду большой участок земли с мельницей на реке Ижоре соотечественникам Фидельки — неким Роджерсу и Райнеру. И собрались они возвести на месте мельницы как раз бумажную фабрику.

Взбешенный Шервуд бросился мстить — как умел.

Все эти факты тоже вошли в рапорт.

Но некоторые свои выводы штабс-ротмистр на бумаге не изложил. Более того, даже для себя не стал формулировать их в окончательном виде… Он понял, почему Государь— по тянущейся с 1825 года традиции лично читавший все исходящие от Верного бумаги — дал ход идиотскому доносу. Для пресловутого понимания не потребовалось кропотливо собирать факты и вдумчиво их анализировать, сплетни давно бродили по Царскому Селу и Санкт-Петербургу — Дибич мог бы и ранее услышать их, но жизнь бросала его в последние несколько лет вдалеке от столицы: Польша, Кавказ, дунайские княжества…

Едва ли чувства, испытываемые Его Императорским Величеством к графине Самойловой, могли называться ненавистью. Скорее Юлия Павловна безмерно раздражала Государя… Император, воспитанный в строгих понятиях о нравственности и ни разу не погрешивший против правил чести, никак не мог принять того, что французы называют эмансипэ .

Открыто разойтись с мужем, открыто сожительствовать много лет с давним любовником — и открыто изменять ему с любовниками мимолетными… Для любой другой женщины после такого в высшем обществе закрылись бы все двери.

Но — ближайшая родня императорской фамилии по линии Скавронских, последняя представительница рода, давшего России первую императрицу! Юлию Павловну продолжали принимать в свете. Более того, продолжали съезжаться к ней в «Графскую Славянку» — в основном молодые представители самых аристократических семейств…

Свободному образу жизни графини завидовали. Восхищались ею. И — аккуратненько, осторожненько — пытались подражать.

А самое главное — «гнездо разврата» (как однажды поименовал Государь в приватной беседе «Графскую Славянку») — находилось в считанных верстах от Царского Села, от летней императорской резиденции…

Во времена Шешковского или Бирона проблема разрешилась бы просто. Графиня в лучшем случае получила бы с фельд-курьером предписание отправиться на жительство в самое дальнее свое имение, куда-нибудь в Кимры, — и пребывать там до новых распоряжений. Однако времена пришли иные… Государь, последний монарх-рыцарь Европы, не мог подобным образом обойтись с женщиной, но…

Но распоряжения положить под сукно донос Шервуда от него не последовало.

* * *

Дело можно было считать законченным, и надлежало отправить в архив бумагу Шервуда вместе с подробным отчетом о расследовании, но отчего-то Дибич не спешил покинуть окрестности «Графской Славянки». Поселился неподалеку, в Антропшинской слободе, арендовав половину дома у тамошнего мещанина Архипова.

Зачем? — он и сам не смог бы с точностью ответить. Иррациональное чутье, не раз позволявшее избегать смерти и находить решение самых запутанных загадок, твердило и твердило: что-то тут не так. Есть какая-то непонятная изнанка в простом и очевидном, по видимости, деле…

Опять же — непонятная заинтересованность Десятого присутствия, организации таинственной и пустяками не занимающейся. Более того, вроде как и не существующей. Дибич узнал о ней случайно, из предсмертного бреда коллежского асессора Раевского, смертельно раненого в катакомбах под Дербентом, — в те дни, когда объявивший себя имамом Дагестана Кази-Мулла осаждал город. Сам Раевский, между прочим, согласно официальному своему служебному формуляру ничего общего со Святейшим Синодом не имел — служил чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе…

Не воспоминания ли о дербентских подземельях привели Дибича сюда, к Антропшинским штольням и выработкам?

Вполне возможно — хотя в последнюю неделю он занимался тем, что сам называл «стрельбой в тумане»: достаточно бессистемно встречался с людьми всевозможных чинов и званий, задавал огромное количество вопросов — благо офицеру в лазоревом жандармском мундире не грозило услышать встречный вопрос: «А зачем это вам знать?»

Штабс-ротмистр и сам не представлял, что ищет, — но чутье подсказывало: если люди, группирующиеся вокруг графини Самойловой, и в самом деле маскируют мелкими грешками нечто серьезное, — поиски его незамеченными не останутся. Вызовут ту или иную реакцию.

Дибич не ошибся.

* * *

Голос за спиной прозвучал неожиданно:

— Чай, зазябхши, барин?

Ну Степашка… Ведь легко мог и пулю получить за этакое внезапное появление.

Штабс-ротмистр шумно выдохнул, медленно опустил пистолет, за долю секунды оказавшийся в руке, — четырехствольную лепажевскую игрушку, крохотные пульки которой могли оказаться смертельными лишь при исключительно точном попадании. Но Дибич так всегда и стрелял — исключительно точно.

— Опаздываешь, — сказал он холодно.

Ворон ответил ожидаемое:

— Tax ведь барин, чафсов-то нам не полохжено…

— Ладно, веди…

Степашка пошагал вперед, раздвигая кусты — двигался он и сейчас абсолютно бесшумно. Дибич следом. Пистолет он так и не убрал, но аккуратно опустил взведенные курки.

До входа в заброшенную штольню шагать пришлось минут десять, не дольше. Но вел Степашка нарочито путаным зигзагом. Хитер… Едва ли удастся повторить путь даже днем по здешнему густому мелколесью. Проще будет заплатить Ворону новую полтину серебром… Если, конечно, не окажется, что его рассказ безмерно преувеличен — с целью заполучить пресловутую полтину.

…Степашка Ворон — рослый, костистый мужик средних лет — был из крестьян графини Самойловой. Он сам заявился к штабс-ротмистру — рано поутру, в дом мещанина Архипова. Не чинясь, просидел больше часа в сенях, дожидаясь, пока встанет его высокоблагородие. Дождавшись, объявил: пришел по важному «хосудареву делу». Но долго мялся, не решаясь начать, — разговорился, лишь получив пятиалтынный и заверения: никак ему во вред штабс-ротмистр полученную информацию не использует.

«Хосударево дело» состояло в следующем: спасовские крестьяне, оказывается, тайком брали камень-песчаник из дальних, ныне заброшенных штолен Антропшинской каменоломни. Пользовались ходом, случайно отысканным мальчишками, — и потихоньку тащили нужный в хозяйстве материал. Оставленные лет тридцать назад выработки были почти полностью опустошены, порой приходилось забираться далеко в глубь катакомб. Во время одного из таких ночных походов, отыскивая богатые слои, Ворон наткнулся на извилистый узкий туннель. Ход вел в обширную пещеру, судя по смутному описанию Степашки — естественного происхождения. А в пещере…

В пещере творилось нечто странное. Как выразился Ворон: «навроде хах в церхфи — ежли хдетось лукавому церхфи ставют…» В пещере какие-то люди справляли непонятный обряд. Степашка присматриваться не стал — быстренько дернул обратно по туннелю, в неплохо изученный им лабиринт штолен…

Черная месса? Насколько Дибич знал, после мартинистов из «Умирающего сфинкса» никто всерьез в России подобными вещами не занимался…

Выдумки Степашки, желающего промыслить деньжат на водку? И это возможно — тем более что почти ничего конкретного о творимом под землей обряде Ворон не сообщил. Но…

Одна деталь заставила Дибича насторожиться. Судя по описанию, в пещере на огромном черном алтаре лежал бронзовый пентагонон — предмет, в давно минувшие века зачастую используемый арабскими алхимиками и каббалистами в своих богомерзких ритуалах. Штабс-ротмистр, специализировавшийся в III Отделении на работе против оккультных и мистических обществ, знал о пентагононах из старых книг — и у него сложилось впечатление, что после падения Гранадского эмирата в Европе эти загадочные предметы не появлялись. И вот один всплыл-таки… Или подстрекаемая алчностью фантазия неграмотного крестьянина породила чисто случайное совпадение?

В любом случае, до выяснения всех обстоятельств Дибич не стал ничего сообщать в «дом у Цепного». Вполне возможно, что поплутав по запутанным переходам, Степашка объявит: не может, мол, вновь отыскать дорогу. Позабыл, дескать, со страху…

* * *

Лаз, замаскированный густо разросшимся диким малинником, оказался узким и низким — заходить пришлось по одному, согнувшись. Сделав пару шагов от входа, Степашка застучал кресалом, раздул огонь, запалил сухое смолье, изрядный запас которого прихватил с собой. Дибич, чиркнув новомодной фосфорной спичкой, зажег фонарь — но дверцу до поры прикрыл,

На всякий случай.

Если все действительно всерьез — непрошенных гостей может ждать неласковый прием. Едва ли ведущий в пещеру ход постоянно остается без охраны и наблюдения. Скорее Ворону в тот раз попросту повезло. Минувшим днем штабс-ротмистр навел справки: не пропадали ли в катакомбах люди — взрослые, дети…

И выяснил: пропадали.

…Через полсотни сажен штольня стала шире и выше. Дибич выпрямился во весь рост, но все равно держался шагов на десять позади Степашки, с пистолетом наготове. Позиция идеальная — ему хорошо видно все, что происходит впереди, и дорога под ногами тоже. Чужие же глаза разглядят лишь ярко освещенного проводника.

Ход резко изогнулся — почти под прямым углом. Нырнул вниз. Снова изогнулся — и тут же раздвоился. Степашка уверенно шагнул в левое, меньшее отверстие… А затем развилок стало и не сосчитать. Ворон ни на мгновение не задумывался, выбирая дорогу. Хотя никаких видимых пометок на стенах Дибич не разглядел. И никакого плана или схемы у Ворона не было. Неужели держит всё в голове? Сам штабс-ротмистр на всякий случай у каждой развилки рисовал мелом направленную назад стрелку. Если что — найдет путь назад и в одиночку.

Меж тем начали попадаться следы людской деятельности. В иных местах ненадежные своды подпирались деревянными крепями, на вид старыми, но вполне надежными — сухой воздух катакомб гниению не способствовал. Потом обнаружились обломки деревянной тачки — Дибич отметил, что кто-то забрал железную ось и расковырял все доски, добывая гвозди, — не иначе как домовитые спасовские крестьяне. Кое-где виднелись следы их работы — более свежие сколы на каменных стенах…

Затем признаки присутствия людей вновь исчезли, а лабиринт стал вовсе уж запутанным и труднопроходимым — проложенным в недрах Поповой горы явно уже не человеком, но самой природой. В иные щели приходилось протискиваться боком, плотно прижимаясь к холодному камню. И как, интересно, собирался Степашка вытаскивать тут добытый песчаник? Неужели действительно все наврал ради лишней полтины?

Сомнения штабс-ротмистра почти уже переросли в уверенность, когда Ворон неожиданно остановился. И громко прошептал (шипящих звуков в его речи резко прибавилось):

— Прихшли, барин. Не пойхду дале. Хучь на схъезжую отхправляй, хучь на батохи схтавь — не пойхду.

Вокруг была подземная каверна, куда более обширная, чем пройденные узкие туннели. Стены и свод тонули во мраке. Странное дело — только что их шаги не давали ни малейшего эха (хотя, конечно, оба шли достаточно тихо — Степашка в лаптях, Дибич в сапогах с подметками из нарочито мягкой кожи). Но сейчас тихая речь Ворона отдавалась негромким зловещим эхом — шипящим, шелестящим — словно из темноты со всех сторон наползали бесчисленные змеи. И— потрескивание горящего смолья казалось столь же зловещим.

Штабс-ротмистр поежился. Спросил коротко и негромко:

— Где?

Его проводник молча махнул рукой с зажатым факелом.

Дибич всмотрелся в темноту, ничего не увидел — и распахнул дверцу фонаря. Тот был новейшей конструкции: с двумя зеркалами-рефлекторами, позволяющими направлять свет вверх, вниз, и во все стороны, — без риска залить маслом фитиль.

Та-ак… И тут крепи… Причем совсем новые. Но не такие капитальные, как в заброшенных штольнях — здесь жидкие еловые лесины подпирают ненадежные своды, все установлено тяп-ляп, на скорую руку. Интересно… А вот и ход, ведущий якобы в пещеру с «диавольской церховью» — идеально-круглый черный провал в стене. Что характерно, крепи в основном над ним. Надо понимать, обвалы уже случались, перекрывали проход — и кто-то позаботился избежать их в будущем. Достаточно небрежно, впрочем, позаботился.

Дибич задумался. Что расположено на поверхности над этим местом? Степашкин тайный вход верстах в полутора от особняка графини — и за час блуждания под землей они вполне могли оказаться под дворцом. И с тем же успехом — в любом другом месте. Свои попытки проследить направление штабс-ротмистр забросил в самом начале извилистого пути…

Но допустим — наверху действительно дворец. Тогда складывается реальная версия. Здание строилось под личным присмотром графини и по проекту архитектора Брюллова — родного брата живописца Карла Брюллова, любовника Самойловой… Подвалы в особняке глубокие, двухуровневые… Если при работах наткнулись на естественные каверны — факт сей мог остаться в узком «семейном» кругу… И графиня приспособила пещеру для своих тайных дел. Тогда салонные игры с «магическими кристаллами» — для отвода глаз. Пройдохе же Верному опять незаслуженно повезло — угодил в цель случайным выстрелом.

Красивая версия.

Но чтобы она подтвердилась или опроверглась — надо посмотреть, что там на самом деле творится в «подземном храме». Осторожно посмотреть, одним глазом… И назад, еще раз тщательно отметив дорогу. Возможно, возвращаться придется во главе роты жандармов…

— Останешься здесь! — тихонько скомандовал Дибич Степашке. — К крепям не подходи — все на честном слове держится. Если через полчаса…

Штабс-ротмистр осекся. Достал свинцовый карандаш, сделал отметку на пылающем смолье.

— Если до черты догорит и я не приду — возвращайся один. Держи конверт. Найдешь грамотея, он тебе растолкует, куда передать… Получишь там награду, большую. Всё ясно?

— Дых… Чевох не понять-то, барин… Нахрада, оно конехшно…

Дибич вновь прикрыл дверцу фонаря, оставив узенькую щелочку. Взвел курки на пистолете. И нырнул в темный провал лаза.

* * *

После ухода штабс-ротмистра Степашка Ворон недолго постоял молча и неподвижно. Потом начал действовать — и весьма странным образом. Первым делом поднес к огню запечатанный конверт, полученный от Дибича. Тот вспыхнул — стало чуть светлее. Бросив под ноги горящую бумагу, Степашка торопливо отыскал припрятанный в дальнем углу сверток — в нем оказались веревки. Столь же торопливо стал привязывать их к лесинам крепей. Затем, собрав в руку свободные концы, отошел подальше — и дернул изо всех сил.

Деревянные опоры рухнули. Спустя секунду рухнул подпираемый ими свод — с грохотом пушечного выстрела.

Когда поднятая обвалом пыль чуть рассеялась, Ворон подошел к заваленному лазу, кивнул удовлетворенно. Между загромоздившими проход большими и малыми обломками и ребенок не протиснется. Хотя, при наличии достаточного времени и желания, расчистить путь можно. Даже в одиночку…

С другой стороны завала донеслись звуки шагов — еле слышные, но слуху Ворона был куда как тонкий. Встревоженный голос Дибича негромко позвал:

— Степашка?! Жив?!

Ворон растянул губы в усмешке и издал хриплый, задавленный стон. Потом еще один, послабее. Потом третий — совсем тихий и оборвавшийся.

«Ехо блахородие» сказал что-то непонятное, не по-русски, — не иначе как матернулся. Вновь зазвучали шаги — удаляющиеся.

Степашка тоже не стал задерживаться — двинулся обратно, по пути тщательно стирая оставленные штабс-ротмистром метки.

* * *

— Merde! [3]— выругался Дибич.

Грохот обвала настиг, когда он медленно, без света, крался по туннелю. Теперь все предосторожности потеряли смысл. Если в пещере кто-то дежурит постоянно — скоро он появится здесь. Штабс-ротмистр поспешил назад, услышал затихшие стоны Ворона — черт, все-таки тот сунулся, все-таки обрушил ненадежную конструкцию… Отвалить многопудовые глыбы и добраться до заваленного Степашки — на несколько часов тяжелого труда, и то без какого-либо рычага исход подобного предприятия казался более чем сомнительным… Причем в любой момент работы сзади мог неслышно подобраться противник.

Ладно, решил Дибич, посмотрим, что там у вас за «церхофь»… Может, и какой-никакой инструмент найдется…

Он быстро пошагал от завала — широко распахнув дверцу фонаря и держа его в далеко отставленной левой руке. Трюк старый, опытного человека таким не обманешь, — но едва ли среди тех, кто играет тут в странные игры, имеются профессионалы тайных войн… Выстрелят на свет — и промахнутся.

При ярком освещении хорошо было заметно, что туннель резко отличается от остальных, по которым довелось сегодня постранствовать Дибичу — стены гладкие, ровные, будто отполированные; сечение — почти идеальный круг. Кто же постарался, вытесывая в камне — пусть и в мягком песчанике — этакую исполинскую трубу? Пещеры, прорытые подземными водами, совсем иного вида…

Впрочем, чересчур глубоко штабс-ротмистр над этой проблемой не задумывался. Шел, напряженно прислушиваясь, вглядывался в раздвигаемую лучом фонаря тьму — готовый ответить ударом на удар, выстрелом на выстрел.

Никто не выстрелил… Никто не напал иным способом…

Туннель, плавно понижаясь, тянулся долго, — не менее полуверсты. А затем неожиданно закончился. Луч света, не встречая преград, метнулся вправо-влево, вверх… Она, понял Дибич. «Церхофь»… Поставил фонарь на пол, торопливо скользнул в сторону. Четыре ствола «Лепажа», готовые плюнуть свинцом и смертью, напряженно всматривались в темноту. Но темнота молчала.

* * *

И все-таки Степашка наврал.

Не было тут возвышения с алтарем, не было подпирающих свод каменных колонн. Ничего не было…

Лишь ровный, словно отполированный пол, такие же стены — смыкающиеся где-то на недоступной фонарю высоте… А еще — круглые провалы неведомо куда ведущих туннелей, формой и размерами точь-в-точь напоминавших тот, которым пришел сюда Дибич. Он насчитал восемьсот шагов, пока, обогнув подземный зал по периметру, вернулся к собственному носовому платку, отмечавшему вход. И — насчитал четыре туннеля. Приведший его сюда — пятый.

Располагались входы в туннели на одинаковом расстоянии друг от друга — и последние сомнения в искусственном происхождении циклопического сооружения отпали.

Но кто же отгрохал под землей этакую махину?

И, самое главное, для чего? Ни единой находки, способной прояснить эти загадки, штабс-ротмистр не обнаружил. Ни единого признака, что здесь бывали (бывают?) люди.

Исследовать в одиночку новые обнаруженные туннели не хотелось. Нужны помощники, нужны фонари, нужен изрядный запас длинной бечевы…

Но для начала отсюда надо выбраться.

Вариантов два. Либо попробовать-таки голыми руками разобрать завал, добраться до Степашки и уйти прежним путем… Впрочем, после услышанного смертного хрипа Дибич почти не сомневался, — его спутник в помощи уже не нуждается.

Либо — все-таки рискнуть и разведать новый путь к поверхности. Вполне возможно, что один их четырех туннелей ведет наверх.

Честно говоря, ни один из пресловутых вариантов штабс-ротмистру не понравился. И он решил поискать в центре громадного зала — там, куда не доставал свет фонаря. Может, все же отыщется хоть что-то, способное заменить рычаг.

И что-то отыскалось… Но рычаг заменить ни в коей мере не смогло.

* * *

Штабс-ротмистр удивленно присвистнул. Провал, на краю которого он оказался, отчасти напоминал круглую, диаметром шагов тридцать, шахту… Да только никто и никогда не роет шахт в форме идеального, словно циркулем вычерченного круга — ни к чему шахтерам такая точность…

Еще бездонный на вид провал напоминал кратер потухшего вулкана — но подземные силы, прорываясь к поверхности, геометрическими инструментами тоже не пользуются.

Больше всею это походило… да, на жерло исполинской каменной пушки.

Дибич снял верхнюю крышку фонаря, подкрутил винт, фиксирующий положение второго рефлектора… Тщетные старания — направленный отвесно вниз луч бессильно увяз в темноте, дно шахты штабс-ротмистр не разглядел, Стены «пушечного жерла» оказались, как артиллерийским орудиям и положено, идеально гладкими. Никаких лестниц, никаких вколоченных в камень скоб-ступеней… Вообще ни одной выбоинки или выщерблинки. И наверху нет и следа приспособлений для спуска и подъема. Словно неведомые строители потратили уйму труда просто так, для красоты.

Штабс-ротмистр повел фонарем по сторонам. Ни единого камешка, ни единого обломочка… Вздохнув, он вытащил из кармана плоскую баклажку толстого стекла — прихваченную «для согреву». В два глотка допил остатки — и кинул опустевшую емкость в шахту.

Долго отсчитывал секунды, напряженно прислушиваясь.

Ничего.

Вообще ничего. Ни плеска, ни звона разбившегося стекла… Будто баклажка до сих пор падает, дабы зависнуть в центре матушки-Земли, — или вообще, пройдя насквозь, вылетела под самым носом у изумленных антиподов.

Больше тут искать нечего. Пожалуй, придется для начала вернуться к завалу, — авось удастся расчистить хоть узенький лаз…

Дибич пошел обратно, шаря лучом фонаря в поисках своего платка-метки. И остановился. Замер. Он наконец УСЛЫШАЛ. Услышал звук, донесшийся из шахты.

Не звон и не плеск — пожалуй, штабс-ротмистр и сам не смог бы определить точно характер звука, слабого и далекого, но напитанного скрытой мощью — подобно канонаде грохочущего вдали сражения. В единую еле слышную какофонию сливались звуки сухие — шуршащие, поскребывающие; и влажные — не то побулькивание, не то почавкивание. И была еще одна составляющая, даже и не слышная почти ухом, болезненно воспринимаемая всем телом, — про такое горцы Кавказа, где штабс-ротмистру довелось угодить в землетрясение, говорили: «кричит земля».

Хотелось уйти, скрыться, бежать от источника звука как можно дальше… Дибич вернулся обратно. К шахте-кратеру-пушке.

Сомнений не осталось. «Крик земли» шел именно оттуда. И становился все слышнее и слышнее. Более того, лицом ощущался ток теплого воздуха — опять же снизу, из жерла.

Неужто все же вулкан?

Здесь, в Петербургской губернии? Хм-м-м… Внизу— ни огонька, ни слабого отблеска. Луч фонаря вновь ничего не высветил… А звук все усиливался. Источник его явно надвигался.

Дибич облизал пересохшие губы. Направил «Лепаж» вниз, в бездонную черноту. Умом понимал: ни к чему, приближается к нему ни человек и ни опасное животное, — скорее некое загадочное природное явление. Но оружие, зажатое в руке, успокаивало.

Однако что же такое там может оказаться?

Из памяти всплыло словосочетание «грязевой вулкан». Что оно в точности обозначает, Дибич не смог припомнить, — естественным наукам в кадетском корпусе уделялось отнюдь не первостепенное внимание. Но представлялась неприятная картинка: снизу по шахте ползет клокочущая и побулькивающая болотная жижа, сверху покрытая шапкой из прошлогодних, ломких стеблей тростника, шуршащих, цепляющихся за стены…

Бред, конечно, но ничего иного в голову не приходило.

А спустя еще несколько секунд мыслей — даже таких бредовых — не осталось. Вообще. Дибич УВИДЕЛ.

В верхней части шахты, кое-как освещенной светом фонаря, возникла бурлящая, пузырящаяся масса. Слизистое, неоднородное НЕЧТО. Казалось — там мелькают в безумном танце и извивающиеся куски чего-то еще живого, и недавно ставшего мертвым, и бывшего мертвым всегда — а может, так лишь казалось…

Штабс-ротмистр отшатнулся, сделал шаг назад… Надо было развернуться, побежать к ведущему вверх туннелю, — не дожидаясь, пока это выплеснется и начнет заполнять подземный зал. Но Дибич застыл, не в силах оторвать взгляд от приближающегося месива.

Потом что-то метнулось в нему снизу — тонкое, длинное, плохо различимое в стремительном движении… Именно так в свое время летел направленный в шею Дибича клинок Ибрагима, любимого мюрида Кази-Муллы, — летел невидимо и беспощадно. И штабс-ротмистр отреагировал точно как тогда: дважды выстрелил. Выстрелил рефлекторно, не пытаясь понять и осознать, с чем столкнулся.

И стремительный полет подломился! Дибич успел разглядеть длинное, извивающееся тело, втягивающееся обратно, — и толчками выплескивающуюся из него жидкость, показавшуюся в свете фонаря черной.

Приближающееся месиво застыло — не далее как в трех саженях от края шахты. Чем бы это ни оказалось — но было оно уязвимо и смертно. И, очевидно, имело понятие об осторожности. Неоднородная поверхность кое-где вспучивалась, ходила волнами, — но не приближалась. Шуршание-поскребывание смолкло.

Штабс-ротмистр повел стволами «Лепажа» вправо-влево — сомневаясь: стрелять ли наугад, надеясь зацепить случайным попаданием? Кого зацепить: змею? щупальце неведомой твари? — раздумывать было некогда.

Как тут же выяснилось, и эта секундная заминка чуть не стала роковой.

Второй змеевидный отросток выполз наверх в стороне, куда не попадал свет от фонаря, — и ударил сбоку, низом, метясь по ногам.

Выстрелить штабс-ротмистр не успел. Лишь высоко подпрыгнул. Чудовищный хлыст пронесся в считанных вершках от подошв. Едва приземлившись, Дибич тут же бросился прочь от шахты — вверх взметнулись еще две гибких плети…

На бегу мелькнула мысль: все же щупальце! Или хвост? По крайней мере, ничего похожего на змеиную голову штабс-ротмистр не разглядел на тонком, сходящемся на нет конце «хлыста».

За спиной зашуршало-заскребло — и куда сильнее, чем раньше. Казалось — совсем рядом, над ухом. Дибич, не оборачиваясь, резко изменил направление бега. И туг же у самого плеча пронеслось нечто огромное, невидимое в темноте.

Штабс-ротмистр метнулся в ближайший туннель. Платка-метки у входа не было…

* * *

Пробежав сотни полторы шагов по полого поднимающемуся ходу, он остановился. Прислонился к стене, отдышался… Страх медленно, неохотно отступал. Дибича многие считали полностью лишенным этого чувства — и ошибались. На смотрящую в лицо смерть его мозг реагировал всегда вполне заурядно. Но тело в такие моменты, казалось, начинало жить собственной независимой жизнью — быстро и четко выполняло необходимые действия… И смерть проходила мимо.

Но так, как сегодня, пугаться штабс-ротмистру не приходилось. Даже когда их поредевший эскадрон на узких улочках местечка Глуховичи окружили пять сотен польских косиньеров — и начали беспощадную методичную резню…

Уйти из подземного зала удалось чудом. Едва штабс-ротмистр юркнул в этот туннель, в стену рядом с входом ударил живой таран — камень под ногами ощутимо дрогнул.

Однако… Если у зверюшки такие щупальца — на что же похожа она сама? Видом и размером? Профессорам из Императорской Академии Наук будет над чем поломать голову, если…

Если Дибич отсюда выберется. И приведет подмогу…

Он успел подумать: «А как, собственно, действовать тут пресловутой подмоге? Забросать шахту пороховыми минами? Залить нефтью и поджечь? Или подтащить…» Мысль осталась незаконченной. Вновь раздалось скребущее шуршание, Здесь, в туннеле…

— Lerite! [4] — выругался Дибич. И вновь побежал.

Он уже понял, что шуршат щупальца — очевидно, покрытые твердыми не то ворсинками, не то чешуйками. Шуршат, когда медленно передвигаются, готовясь к мгновенной смертоносной атаке…

Штабс-ротмистр прибавил ходу. Если этот туннель копирует первый по протяженности, то тварь не дотянется. Скорей всего, не дотянется… Хочется верить. Но куда выведет новый путь? Дибич предпочел не ломать голову, как раньше не раздумывал над происхождением и классификацией подземного монстра. Он не ученый, он солдат. Разведчик. Его дело — вернуться и доложить… Даже если для этого приходится бежать от врага.

И он бежал.

Бежал не куда, а откуда. Вернее — от кого…

Штабс-ротмистр преодолел сотню саженей, вторую… Шуршание осталось позади. Дибич не сбавлял темп — и едва успел остановиться на полном ходу.

Туннель от края до края перекрыла стена. Не природная, рукотворная — известковая кладка из огромных блоков песчаника. Дибич посветил вверх — стена плотно прилегала к своду.

Тупик.

Ловушка.

И вновь — пока далекое, тихое — шуршание.

Он поставил фонарь, опустился рядом на одно колено. Мысли метались панически: всё! конец! бесславный конец в каменной норе, в щупальцах не пойми откуда взявшегося апокалипсического зверя! — а руки быстро и уверенно отмеряли порох из изящной серебряной пороховницы, забивали пули в два опустевших ствола… Тварь смертна, тварь боится боли… Надо показать ей, что добыча может кусаться… Маленький, но все же шанс.

…Фонарь стоял впереди, выдавая максимум света. Дибич — готовый к стрельбе — позади, в темноте. Стена осталась за спиной, шагах в десяти, — необходимое пространство для маневра.

Шуршание приближалось — медленно-медленно. Ожидание схватки изматывало, выпивало силы до ее начала… Хотелось крикнуть: «Ну же, гадина! Давай! Вот он — я!!»

Дибич не крикнул. Потому что это наконец появилось. На тонкий, стремительный бич оно теперь не походило. По тоннелю медленно, толчками полз тупоконечный отросток — толщиной со ствол вековой сосны.

Тем лучше.

В крупную цель попасть легче.

Либо никаких органов чувств отросток не имел, либо проигнорировал и фонарь, и его владельца. Полз как полз.

Штабс-ротмистр тщательно прицелился.

Выстрел! Второй!

Вновь ударили фонтанчики черной жидкости — далеко, сильно — давление крови в жилах твари оказалось чудовищным. Если, конечно, то была кровь…

Дибич сделал паузу, сберегая два последних заряда и выжидая реакцию противника: испугается? Отдернется?

Отросток замер неподвижно. Напор черной жидкости слегка ослаб…

А потом все произошло почти мгновенно.

Щупальце буквально выстрелило вперед — на глазах вытягиваясь, утончаясь. Одновременно Дибич нажал на спуск. Два выстрела «Лепажа» слились в один. Попал, нет, — не понять, стремительное движение твари опрокинуло фонарь. В темноте штабс-ротмистр почувствовал, как его грудь жестко, до хруста, сдавила невидимая петля. Он потянулся пальцами правой руки к обшлагу левой — выхватить из рукава нож, использовать последний крохотный шанс…

А невидимые петли захлестывались все новыми витками — выше, выше… Ребра ломались. Пальцы уже коснулись рукояти ножа, когда страшное давление обрушилось на шею. Треск позвонков показался грохотом пушечного выстрела. Темнота вспыхнула ярко-оранжевым пламенем. И для Дибича всё закончилось…

* * *

Генерал-майор Леонтий Васильевич Дубельт был в ярости. И, как всегда в подобных случаях, ничем не давал собеседнице почувствовать этого.

— Милейшая Юлия Павловна, надеюсь, вы хорошо понимаете: исчезновение одного из лучших офицеров Корпуса, лично знакомого Государю, — не может не иметь самых серьезных последствий? Исчезновение в ваших владениях?

Голос графини звучал холодно:

— Я прекрасно понимаю ваши резоны, Леонтий Васильевич. Не могу лишь понять: какое отношение исчезновение вашего подчиненного имеет лично ко мне? И к моему скромному дому? Неужели вы подозреваете, что я могла похитить офицера, лично знакомого самому Государю?

В ее ровном тоне мелькнула тень издевки. Неприязнь Его Императорского Величества Николая Павловича и графини Самойловой была взаимной.

— Упаси меня Господь, Юлия Павловна, от таких подозрений. Но служебный долг заставляет меня проверить все вероятные и даже маловероятные версии. В том числе и ту, согласно которой в исчезновении штабс-ротмистра Дибича замешан кто-то из ваших людей.

— Что вы хотите? От меня?

Скрываемая неприязнь «светской львицы» прорвалась-таки наружу. Не в словах — в интонации.

— Я прошу — всего лишь прошу, Юлия Павловна — позволения моим офицерам осмотреть ваш особняк и побеседовать с гостями и прислугой. Вы, разумеется, вправе отказать в моей просьбе. Но, естественно, подобный отказ приведёт к определенным размышлениям. И выводам…

— Осматривайте. Беседуйте, — процедила графиня, окончательно отбрасывая маску светской вежливости. — А сейчас, господа, позвольте откланяться. Меня с утра мучает мигрень…

Не дожидаясь ответа, Юлия Павловна круто развернулась и пошла к дверям своего «скромного дома». Генерал проводил ее взглядом — внимательным, цепким.

— Вы действительно рассчитываете здесь что-то обнаружить, Ваше превосходительство? — с сомнением спросил коллежский советник Задорнов, не проронивший ни слова в течение разговора с графиней.

Дубельт молча пожал плечами. Делиться своими планами и расчетами с чиновником, прикомандированным Десятым присутствием, в его намерения не входило.

— А ну пиша!!! — замахнулся вдруг генерал на ворону, потихоньку, бочком, подобравшуюся почти к самым ногам беседующих.

Та, протестующе каркнув, поднялась на крыло, но отлетела недалеко — шагов на пять-шесть. Опустилась на ровно подстриженную траву газона и уставилась на генерала черной бусинкой глаза.

Задорнов с сомнением посмотрел на птицу. Возможно, генерал и не заметил, но чиновник Десятого присутствия хорошо запомнил: во время вчерашней беседы с мещанином Архиповым, проходившей во дворе дома, где квартировал Дибич, — рядом, почти у ног, точно так же сидели две вороны. И точно так же словно прислушивались к разговору…

Коллежский советник отогнал нелепые мысли. Совпадение, не более того. Ворон тут действительно много… Графине стоило бы отдать приказ спилить несколько старых лип, служащих им пристанищем…

* * *

Тщательные поиски — особняк графини обыскали весь, от чердака до самых потаенных закоулков подвала — ничего не дали. И в пруду, старательно прочесанном баграми и «кошками», тело штабс-ротмистра не обнаружилось. Аналогичный результат — вернее, отсутствие оного — принесли розыски в ближних и дальних окрестностях и расспросы местных обывателей.

Дело об исчезновении штабс-ротмистра Отдельного корпуса жандармов Дибича И.И. так и осталось нераскрытым — и в положенный срок ушло в архив. Туда же отправился и донос Шервуда-Верного на графиню (вскоре этот прохиндей попал-таки за свои грехи и грешки в Шлиссельбургскую крепость).

Но Дубельт, обычно не отличавшийся мстительностью, затаил глубокую неприязнь к Самойловой. И когда спустя четыре года Юлию Павловну все же мягко принудили «продать в казну» имение «Графская Славянка» — убедил Государя в необходимости сего шага именно Леонтий Васильевич. Тогда же особняк вновь обыскали, с еще большим старанием — вскрывали перекрытия, выстукивали стены в поисках тайников. И вновь тщетно…

В 1852 году старший сын Дибича, тоже Иван, отбыв три обязательных года в конногвардейском полку, подал рапорт о переводе в Отдельный корпус жандармов. Резолюцию на рапорте наложил лично Государь: «Зачислить. Предупредить, дабы мстить за отца не пытался — но служил как тот, честно и верно».

Дибич-младший так и служил…

Часть первая

ГОСПОДИН АРХИВАРИУС

(13 июня 2003 г., пятница — 15 июня 2003 г., воскресенье)

Глава 1

13 июня, пятница, утро — 14 июня, суббота, день

1

Внешний облик человека угрожающего впечатления отнюдь не производил. Сухощавую фигуру не украшали гипертрофированные мускулы, руки не синели наколками. Не морщился свирепо мафиозно-бритый затылок — изрядно поседевшие волосы были подстрижены аккуратным ежиком. Речь пришельца звучала вполне корректно, а предъявленное удостоверение не имело ничего общего с нынешними конторами — наследницами некогда грозного КГБ. Охранно-розыскное агентство «Рапира» — эка невидаль, таких агентств расплодилось, как грибов после дождя…

И все же что-то не нравилось Савичеву в этом человеке. Было нечто в пластике движений, в выражении лица, во взгляде, — хищное, жесткое, опасное…

Хотелось побыстрее завершить разговор, побыстрее распрощаться. Но человек настойчиво гнул свое:

— Мне необходимо , чтобы мои люди постоянно находились в палате. Пострадавший владеет важнейшей информацией. К тому же не исключен вариант, что рубанувший его по затылку вернется — с целью завершить работу.

Савичев собрался было сказать, что старший дознаватель из РУВД здесь уже побывал, и не нашел никакой необходимости в охране без пяти минут трупа… Но не сказал. Пришелец (сам он не представился, а на быстро мелькнувшем удостоверении имя и фамилию Савичев разглядеть не успел) — пришелец никак не казался человеком, у которого аббревиатура РУВД вызывает опасливое уважение.

И заведующий реанимационным отделением сказал другое:

— Поймите, нет никакой надежды, что больной произнесет что-то осмысленное. Случайные слова, что у него порой вырываются — явный бред, причем на несуществующем языке. И добивать его ни малейшей необходимости нет. Уже сам факт, что он до сих пор жив — материал для научной статьи о неизвестных ранее резервах организма. Здесь реанимация, здесь жизни висят на тонкой нити, — и присутствие ваших… хм… людей может помешать моим… хм… людям сохранить эту нить.

Не убедил.

— Я все понимаю, — мягко начал человек. Но продолжил жестко, безапелляционно: — В палате будет находиться один мой сотрудник, с диктофоном. Двое других — в коридоре. Или вы хотите, чтобы к вам вновь и вновь поступал материал для научных статей о рубленых ранах?

После короткой паузы человек закончил вновь мягко, сочувственно:

— У вас ведь две дочери, Сергей Борисович: студентка и старшеклассница. Наверное, порой гуляют после заката… Я не хочу, чтобы им довелось встретиться с любителем бить по головам острыми предметами. А вы?

Слова, подсознательно ожидаемые Савичевым с начала разговора, прозвучали. Угроза. Завуалированная заботой угроза…

Губы врача дернулись, словно он хотел что-то сказать. Но не сказал ничего.

Человек внимательно всматривался в лицо собеседника. И добавил ровным спокойным тоном совершенно для того неожиданное:

— Сутки назад не так далеко от места обнаружения вашего больного был найден мой сын. Тоже с разрубленной головой. К сожалению, его организм не обладал феноменальным запасом живучести…

Спустя недолгое время седой человек давал последние инструкции остающемуся в палате сотруднику:

— Имей в виду, Гриша: судя по всему, именно этот Шляпников установил растяжку с гранатами на пути у кинологов. И кровь, найденная на его мотоцикле, совпадает по группе с кровью убитого охранника Ермаковых. Тип крайне опасный. Так что если эскулапы ошиблись насчет его состояния… В общем, будь готов ко всему.

— Не сомневайтесь, Юрий Константинович. Не впервой.

Больной, лежавший неподалеку на реанимационном столе, окруженном всевозможной аппаратурой, — казалось, не обратил внимания на этот диалог. Трудно обращать на что-либо внимание с разрубленным почти пополам мозжечком и не приходя в сознание. Но при последних словах молодого круглолицего Гриши губы бесчувственного слушателя скривились. Впрочем, покрывавшие лицо бинты разглядеть гримасу не позволяли…

2

Место было красивейшее: сосны-великаны, хрустальной прозрачности воздух, и столь же прозрачная вода озер — каждый камешек на дне виден аж на трехметровой глубине…

Семиозерье.

Именно здесь разворачивались драматичные и кровавые события — описанные в романе писателя Кравцова, пока не завершенном.

Но именно сюда — в Семиозерье, в детский лагерь «Авроровец» — Кравцов в нынешнем июне вывез детей на две смены. Рассудил он просто: два снаряда в одну воронку редко, но попадают. Но чтобы залп всей батареи угодил ровнехонько в одну точку — не бывает. Даже в теории… Если всё, описанное беллетристом, начнет вдруг сбываться — стоит сменить профессию. Податься в прорицатели, на манер Ванги…

Пресловутые рассуждения были не особо серьезные, с изрядным оттенком иронии. На самом деле Кравцов хотел одного: чтобы Танюшка и Сережка оказались подальше от Питера. И от Спасовки.

Отпрыски уже отдыхали здесь — прошлым летом. И освоились на удивление быстро. Танюшка о чем-то с важным видом шушукалась с барышнями, столь же юными и пытающимися столь же важно выглядеть, — похоже, в новом отряде обнаружились две-три подружки по прошлому лету. Сережка же с дикими воплями носился с другими пацанятами между сосен — играя в какую-то непонятную, но весьма азартную игру.

Можно было уезжать, прощание с ребятами завершилось, но воспитательница Танюшкиного отряда — полная молодая женщина с ослепительно-рыжими волосами — никак не могла закончить разговор с Кравцовым. Намекала открытым текстом, что не плохо бы господину писателю приехать в лагерь, и провести встречу с читаталями-почитателями — не с ребятней, а с вожатыми и воспитательницами — как-нибудь вечерком, в узком кругу…

Немедленно возникло подозрение, что виновник здешней популярности писателя Кравцова не кто иной, как Танюшка, — главная его имиджмейкерша и пиарщица. Дочь никогда и нигде не забывала упомянуть, какой у нее всем известный папа…

Честно говоря, большая часть слов рыжей воспитательницы пролетала мимо ушей, голова была занята иным.

Господин писатель чему-то кивнул, с чем-то согласился, что-то даже уклончиво пообещал — потом так и не вспомнил, что же именно. Наконец и с рыжей удалось распрощаться.

Кравцов направился к своей машине, оставленной за воротами лагеря. Под ноги, пересекая дорожку, метнулся здоровенный котище — зеленоглазый, одно ухо висело лохмотьями, свидетельствуя о немалом боевом опыте. А рыжая масть, странное дело, один к одному напоминала прическу недавней собеседницы… Кравцов подумал: наверняка их в лагере всего двое — обладателей такого насыщенного и естественного колера… И решил: вставлю куда-нибудь.

Впрочем, усаживаясь за руль «нивы» (бесконечно тянувшийся ремонт машины наконец завершился), — он уже позабыл и кота, и воспитательницу. Мысли вновь и вновь возвращались к Спасовке и «Графской Славянке»…

3

После двух суток, плотно набитых громоздящимися друг на друга происшествиями, — и завершившихся безумно-дикой ночью, проведенной с Аделиной на Чертовой Плешке, в жизни Кравцова наступила полоса мертвого штиля.

Не происходило НИЧЕГО. Вообще…

Нет, какие-то мелкие повседневные события случались. Но казались незначительными и… ненужными, что ли…

Он ощущал себя бегуном-стайером сразу после пересечения финишной ленточки. Тело еще рвется вперед, кровь кипит адреналином, — а бежать-то и некуда…

С Адой тоже творилось неладное. Держалась с Кравцовым отчужденно, как со знакомым, но отнюдь не близким человеком. Он знал причину. Провалы в памяти девушки увеличивались. Словно невидимый ластик стирал все воспоминания, связанные со старинным бронзовым предметом. С пентагононом . А с Кравцовым она познакомилась именно благодаря этой штуковине…

Сашок же после схватки на графских развалинах как в воду канул. Его искала милиция (Кравцов сделал-таки заявление про утреннее происшествие на руинах — решив, что данное седому человеку обещание молчать относится лишь к находке тела Костика) — но искала безуспешно. Его искали люди «седого» — сомнений в этом не было, шеф сей неведомой организации спустя сутки вновь приехал в Спасовку, и битых два часа расспрашивал писателя о самых мельчайших деталях последних событий. Более того — «седой» обещал позвонить, если поиски увенчаются успехом. Однако — до сих пор не позвонил…

Надо думать, Сашок залег на дно, зализывая раны. Наверняка имел надежное убежище, где и провел три года после побега из Саблино. И оставался постоянной угрозой, способной в любой момент возникнуть на горизонте.

«Седой» не позвонил — зато позвонила Наташа. Странная получилась с ней беседа… Скомканная… Сообщила коротко: с ней и с детьми все в порядке, местонахождение свое назвать вновь отказалась. Эмоциональный и сбивчивый рассказ Кравцова о последних похождениях Сашка выслушала с легким скепсисом — но комментировать никак не стала. Сказала, что рассталась с Сашком два дня назад и больше его не видела… От личной встречи с Кравцовым уклонилась, но еще раз попросила ничего не рассказывать мужу. Вернее, «бывшему мужу» — именно так она выразилась. Вот и весь разговор.

Кравцов «бывшему мужу» не мог бы ничего рассказать при всем желании. Завершив двухдневную пьянку, Козырь неведомо куда исчез из Спасовки — дом Ермаковых стоял пустой и запертый. Вялая попытка дозвониться и объясниться успеха не принесла: мобильник не отвечал, секретарша на работе проинформировала коротко, никак не конкретизируя: начальник в командировке, когда вернется — неизвестно. В общем, где и чем сейчас занимается Пашка-Козырь — оставалось тайной за семью печатями…

Господин писатель, не мудрствуя лукаво, воплотил в жизнь решение, спонтанно пришедшее после находки тела Костика — остался жить в сторожке «Графской Славянки». Благо с формальной точки зрения имел на это полное право — трудовой договор с ним никто не расторгал.

Казалось — здесь, рядом со старыми руинами, непременно вскоре что-то произойдет, отложенная схватка продолжится… Однако — не случалось ничего экстраординарного или просто необычного. Наваждение, посетившее Кравцова ранним утром после ночи на Чертовой Плешке: возродившийся в первозданном виде дворец и обращавшийся к писателю странный голос, — стало последним событием, которое можно назвать неординарным…

После наступил мертвый штиль.

Действительно все закончилось? Действительно они с Адой поставили на Плешке точку в чужой игре?

Или — наступило затишье перед бурей?

Кравцов склонялся ко второму варианту…

Позавчера он не выдержал — решил сам начать партию. Белые начинают и выигрывают… Имеющаяся информация (если говорить начистоту, большей частью состоявшая из смутных догадок) позволяла предпринять кое-какие шаги. Задуманные давно, но отложенные ввиду начавшейся свистопляски…

Но сначала стоило обезопасить тылы.

Кравцов поехал в город, забрал машину из тянувшегося три месяца ремонта, лихой кавалерийской атакой сломил сопротивление ошарашенной тещи — и увез Танюшку и Сережку на Карельский перешеек, в Семиозерье. Путевки купил на месте, на две смены подряд. Переплатить за срочность пришлось изрядно — но в деньгах недостатка не было, очень кстати подоспела пара гонораров…

И вот теперь он возвращался — напряженный, кипящий злым азартом, готовый к схватке.

Начну с Архивариуса, решил Кравцов. Именно так. Первым делом в Царское Село, к Архивариусу…

Свое решение он смог исполнить лишь на следующий день.

4

Ничего рассказывать Кравцову о себе не пришлось. Архивариус и без того все знал. И не преминул сей факт тут же продемонстрировать.

— Вы — писатель Кравцов, бывший офицер, автор книг… — Он перечислил все романы, в том числе пока неопубликованные , хотя ничего подобного ему о себе Кравцов не сообщал — даже не сказал, что писатель. — То-то мне показалось, что для студента-историка — коллеги Валентина — голос больно солидный.

Оперативно, ничего не скажешь. А ведь в архивах эти сведения пока не пылятся…

То, что Пинегин оказался студентом истфака, стало для Кравцова новостью. Подсознательно он считал — хотя Козырь в своем рассказе выбранный Валентином вуз никак не конкретизировал, — что парень учился на инженера.

Он коротко пояснил, что коллегами с Валей они были на другом поприще. И добавил:

— У меня о вас тоже сложилось несколько иное представление…

— Книжный червь, дистрофик в очках с линзами толщиной в палец? — улыбнулся Архивариус.

Улыбался он хорошо. Улыбка делала его лицо с волевыми скулами почти красивым.

«Несколько иное представление…» — это мягко сказано. Когда открылась дверь — несокрушимо-броневая, украшенная линзой видеокамеры — Кравцов поразился. Перед ним оказался мужчина с руками и плечами атлета — казалось, короткие рукава летней рубашки готовы вот-вот лопнуть от напора бицепсов. А кулаки… На обладание такими кулаками стоило бы получать лицензию, как на оружие самообороны повышенной мощности. Но — у Архивариуса не было ног. Обеих, выше колена. Встретил он Кравцова на инвалидном кресле-коляске.

Впрочем, оно оказалось не тем уродливым сооружением, в очереди за бесплатным получением которого неимущие инвалиды стоят годами — но суперсовременным, сверкающим хромом и никелем. И раскатывало по квартире своим ходом с мерным жужжанием. Кресло было оборудовано массой приспособлений — Кравцову даже показалось, что в подлокотник вмонтирован экранчик мини-компьютера. Сохранить же подобную осанку в инвалидном кресле мог лишь человек, много лет проносивший военную форму.

— Что делать, — продолжал Архивариус. — По не зависящим от меня обстоятельствам пришлось сменить работу. Мышцы — какие остались — стараюсь поддерживать в прежней форме. А зрение вот отчего-то не портится, так что уж извините за отсутствие очков…

— Где вы служили? — полюбопытствовал Кравцов. Он не сомневался, что еще много лет обрубки ног Архивариуса рефлекторно вздрагивали, если произнести командным голосом: «Товарищи офицеры!»

Архивариус внимательно взглянул на него и сказал после короткой паузы:

— Я служил в КГБ. Вы разделяете предубеждение многих ваших коллег против Конторы?

— Я всегда уважал и сейчас уважаю эту организацию, — ответил Кравцов.

Он ничуть не кривил душой. Сколько бы ни брызгали на КГБ ядовитой слюной молодые реформаторы и старые диссиденты, — по мнению Кравцова, уважения (не любви!) Комитет заслуживал по простой причине: туда отбирали лучших. Отовсюду. Например, задолго до выпуска в его институте пару-тройку самых толковых ребят на курсе приглашали по одному в кабинет проректора. А там вежливые люди в хороших костюмах предлагали после защиты диплома интересную и перспективную работу в вычислительном центре Большого дома на Лубянке (учился Кравцов в Москве). Предлагали лучшим . А на прокуренных кухнях диссиденствовали в основном неудачники и троечники…

Ну что же, кое-что стало ясным, подумал Кравцов. Отчего, например, телефонный номер Архивариуса отсутствует в базе. И как он успел почти мгновенно собрать всю информацию о госте.

Между вторым звонком Кравцова, извинившегося за срыв первой встречи, и визитом прошло не более двадцати минут…

Последнюю мысль визитера, впрочем, Архивариус тут же опроверг.

— Из Конторы я ушел давно, пятнадцать лет назад. После ельцинского погрома — всех реорганизаций, расформирований, дроблений — знакомых там практически не осталось. То есть многие знакомые живы-здоровы — кто за рубежом, дальним и ближним, кто в службах безопасности наших корпораций, кто еще где… Я это к тому: не стоит беспокоиться, что за последний час с вашего дела сдували пыль на Литейном. Все сведения о вас болтаются в Сети, ничего сложного, если знать, что и где искать… Я — знаю.

На вид Архивариус выглядел моложе. Явно ведь пятнадцать лет назад оставил службу не в звании лейтенанта — у лейтенантов такая манера держать себя еще не наработана. Тут не один год нужен…

— Значит, вы — архивариус компьютерный? Интернетный?

Это оказалось не совсем то, что ожидал Кравцов. Сам он Сеть как источник информации не жаловал, но знакомых «интернетчиков» у него хватало.

— Скорее универсальный… Многие вещи в Интернет еще не попали и не попадут никогда. Не стоит трудов переносить их на электронные носители — для одного-единственного исследователя, который может ими заинтересоваться в ближайшие десятилетия. А может и не заинтересоваться… Но все, что только возможно — стараюсь делать с помощью компьютера. Между иными архивными полками, знаете ли, на моем бронеходе порой и не протиснешься. Шучу. К полкам меня, понятно, не подпускают, выносят заказанное для изучения… Ладно, церемонию знакомства считаю законченной. Пора приступить к делу. Пройдемте в кабинет.

— По-моему, в упомянутой церемонии упущен один момент, — сказал Кравцов. — Как мне вас называть? У Пинегина в бумагах значилось лишь «Архивариус».

Собеседник удивленно приподнял брови:

— Так и называйте, Леонид Сергеевич, — Архивариусом. Меня почти все так зовут.

Ну и ну, подумал Кравцов. Конспиратор… Что значит старая закваска. В телефонной базе его номера нет, называй его по псевдониму… Если надо — можно ведь имя с фамилией и у соседей разузнать, и в жилконторе. Ладно, пусть будет Архивариус.

— Тогда и вы зовите меня по фамилии, без имени-отчества. Меня тоже почти все так зовут.

На этом церемония закончилась. Они пошли в кабинет. Вернее, пошел Кравцов, — Архивариус покатил.

Устроившись за столом, где центральное место, естественно, принадлежало громадному дисплею, Архивариус сказал неожиданное:

— Вы уверены, господин писатель, что действительно хотите разузнать всю подноготную о «Графской Славянке»? Валентин вот тоже хотел… Я сугубый рационалист и уверен, что никакое знание убить само но себе не может, убивают всегда люди… Но некоторых вещей, по-моему, лучше не знать.

Кравцов, честно говоря, не понял: к чему всё это сказано? К тому же бывшим гэбэшником, у которого скрытность и молчаливость должна, по идее, стать второй натурой… Равно как и подозрительность.

Словоохотливый же Архивариус не задал очевиднейшего вопроса: зачем Кравцову результаты изысканий, проведенных для человека, с которым они не были знакомы? Более того, какое вообще право имеет писатель получать результаты оплаченного другим труда Архивариуса? Нестыковка…

Разве что отношения бывшего чекиста и студента-историка были несколько иными, чем следовало из слов Архивариуса (только из них!).

Валентин мог быть не заказчиком . Мог сам выполнять (возможно, втемную ) некое поручение в «Графской Славянке» — для выполнения которого необходим полный комплект конечностей. И что же — если принять эту версию — сделает Архивариус после смерти исполнителя? Станет искать нового? А может, уже нашел? Вернее, тот сам нашел его…

Ничего из своих подозрений Кравцов не озвучил.

Архивариус пожал плечами:

— Ну что же… Если вас, как и юношу Пинегина, интересуют какие-либо исторические загадки, связанные с дворцом Самойловой (Кравцов кивнул), — то особо порадовать не могу. Здание как здание, жила себе там тихо и мирно разошедшаяся с мужем графиня с приемными дочерьми… Никакого криминала. Никаких мистических легенд — они Пинегина тоже интересовали. Знаете, у меня ведь нет исторического образования… Самоучка. Но опыт прежней работы помогает увидеть свежим взглядом то, что историки-профессионалы не замечают. Нащупать связи между давно позабытыми фактами — пользуясь методами, которым на истфаках не учат. Так вот, заверяю: в истории дворца все чисто. По крайней мере в тех документах, что я поднял — ни единой зацепочки.

Кравцова такое заявление не смутило.

— Допустим… Тогда просветите, почему особняк считается «графини Самойловой»? А где был граф?

Архивариус улыбнулся.

— Тут тоже никакой загадки. Графиня Юлия Павловна по материнской линии происходила из известного рода графов Скавронских, по отцовской (официально) из не менее известного рода фон Паленов. Молодой девушкой она вышла замуж за флигель-адъютанта Императора Николая Первого, за графа Николая Самойлова, — но прожила с ним недолго, и вскоре разошлась, не разводясь… А некоторые непонятки в истории рода Самойловых связаны как раз с теми временами, когда Юлия Павловна еще не вошла в это семейство… К тому же все произошло задолго до строительства особняка в «Графской Славянке» и к делу отношения не имеет.

— Как знать, — протянул Кравцов. — С делами минувших дней всякое бывает. Может, пройдемся конспективно по этим непоняткам ?

— Да ради Бога… Особой чертовщины и мистики я там не нашел — так, два момента, связанные с предками графини и ее мужа… Зато есть один криминальный сюжет, весьма громкий для своего времени. Но, повторюсь, он прогремел за тридцать лет до строительства «Графской Славянки». К тому же имение первоначально принадлежало не Самойловым, но Скавронским и досталось графине в качестве приданого.

— И все же?

— Ну, во-первых, есть легенда: Екатерина Вторая увидела знамение, предвещающее ее смерть, по пути именно на бал в особняке Самойловых — в их городском особняке, естественно. Не то метеор, не то падающую звезду — увидела и сказала, что точно такой знак видела перед самой своей кончиной императрица Елизавета — значит и ей, Екатерине, суждено жить недолго. Вскорости действительно умерла. Вот и вся мистика.

Кравцов вздохнул разочарованно. Действительно, не густо. Фантастический рассказик можно выжать, самое большее. И то если присочинить, что падающая звезда оказалась кораблем галактических пришельцев.

— Я предупреждал — ничего особенного, — сказал Архивариус.

— Но как я понял — Самойловы были придворными первого ряда? Не ездила же Екатерина на балы к кому попало, угоститься на дармовщинку?

— Да уж, — улыбнулся Архивариус. — Генерал-прокурора Сената — а именно этот пост занимал тогда граф Самойлов — «кем попало» назвать трудно…

— А второй эпизод? Подобного же рода? — Кравцов слушал внимательно, делая пометки в блокноте — дабы не запутаться в родственных связях графских родов восемнадцатого-девятнадцатого веков.

— Там скорее не эпизод… Некая смутная тенденция… Дело в том, что графиня Скавронская, мать Юлии Павловны Самойловой, в начале прошлого века… Отставить! Естественно, позапрошлого, — все никак не привыкну… Короче, в начале девятнадцатого столетия она засветилась среди поклонников Лабзина. И он, надо сказать, выделял ее среди толпы пресловутых поклонников. И — внимание! — неоднократно бывал в ее поместье, в «Графской Славянке». Но в старой, еще деревянной усадьбе…

— Простите мою серость — но кто такой Лабзин? Я, к сожалению, пишу не исторические романы.

— О, Александр Федорович Лабзин в свое время пользовался изрядной популярностью! По многим недоказанным подозрениям был он дьяволопоклонник; но совершенно бесспорно — мистик, масон, переводчик трудов западных чернокнижников, драматург, издатель журнала «Сионский вестник»…

Кравцов загрустил. Ну вот, думал он, появился на горизонте «Сионский вестник», а с ним и масоны, сейчас появятся продавшие Россию жиды, и последует призыв их бить, а Россию спасать… Старая песня о главном, до тошноты скучная.

Он ошибся. По словам Архивариуса, среди последователей Лабзина лиц иудейского вероисповедания как-то не наблюдалось. Наоборот: одни христиане, почти все русские, больше того — сплошь люди видные: придворные, высшие чиновники, военные в немалых чинах, богатые представители петербургской знати…

— И чем закончился интерес этого Лабзина к графине и ее усадьбе? — спросил Кравцов.

— По-моему, Лабзин просто не успел довести задуманное до конца. Им и его окружением заинтересовались . История малоизвестная. Дело было так…

Он устроился поудобнее в кресле и рассказал Кравцову действительно малоизвестную историю о деятельности спецслужб старых времен. История предварялась достаточно длинным вступлением, и лишь косвенно касалась графини Самойловой. Тем не менее впоследствии Кравцов изложил ее в письменном виде — вполне могла пригодиться для очередного романа (будут еще романы! обязательно будут!).

— Император Александр I, — начал Архивариус, — был либеральнейшим человеком. Терпимым до глупости…

Предания старины — II.

«Умирающий сфинкс». 1809 год

(Рассказ Архивариуса, записанный по памяти Кравцовым. Отдельные — не слишком наукообразные — особенности речи рассказчика сохранены.)

Император Александр I, без сомнения, был либеральнейшим человеком. Терпимым до глупости. Плоды это приносило соответствующие. Достаточно сказать, что ребят, заливших впоследствии кровью Сенатскую, он мог легко и просто прихлопнуть еще в начале 1820-х годов, причем без казней и каторги. Все сведения о тайных обществах будущих декабристов у императора были — вплоть до поименных списков их членов. Отправил бы десяток-другой горячих и скучающих в мирное время офицеров в отставку, разослал бы их по родимым поместьям — глядишь, в одиночестве, не подзуживая друг друга, занялись бы чем-нибудь полезным, плюнув на якобинские бредни.

Ан нет, И кончилось тем, чем кончилось.

Мало того, ряд лет Империя при Александре вообще жила без какой-либо централизованной политической полиции. Едва вступив на престол, он тут же ликвидировал Тайную Экспедицию Сената — не создав ничего взамен. А министром внутренних дел назначил графа Кочубея — молодого либерала и ценителя искусств…

С тем же успехом в наше время можно поставить Новодворскую во главе ФСБ.

В 1809 году, правда, на императора нашло просветление — Кочубея он из министров убрал, и чуть позже учредил Особую Канцелярию — хоть как-то, с множеством ограничений, но заботившуюся о политической безопасности государства. В преддверии решительной схватки с Наполеоном это стало жизненной необходимостью (кстати, главную свою задачу ОК выполнила блестяще — хотя поклонников Бонапарта в русском обществе хватало, к 1812 году почти все потенциальные коллаборационисты были аккуратно, без лишнего шума, профилактированы ). Тем не менее либералы всех мастей после учреждения Канцелярии подняли визг и вой о «возвращении времен кнута и застенка». И добились-таки своего — в 1819 году Кочубей вновь занял министерское кресло, первым делом настояв на ликвидации Особой Канцелярии. Тут-то и зашевелились декабристы и прочие русские карбонарии…

Так вот, о масонах.

Естественно, в такой обстановке чувствовали они себя привольно, как черви в навозной куче. Только в Петербурге за годы правления Александра возникло свыше двадцати масонских лож. Кстати, император в молодости и сам посещал их собрания. Есть сведения, что в одной ложе, «Des gekronten Pelikans», руководимой неким Розенштраухом, Александр принес-таки вступительную клятву… Информация неподтвержденная, но запретил масонство в России император лишь в 1822 году, — и то указом мягким и до конца не исполненным. После чего, к слову, долго не прожил.

Члены ложи «Умирающий Сфинкс», организационно оформившейся к началу 1800-х годов под руководством Лабзина, масонами себя не называли. Именовались «мартинистами» — производя название то ли от известного мистика-сатаниста Мартинеса Паскуалиса, то ли от не менее известного Луи Сен-Мартена… Разные есть версии, но суть не в том.

Отношение к Лабзину и мартинистам у русского общества было двойственным. У высшего общества, естественно, простой народ и понятия не имел обо всех этих мистических игрищах. Одни считали их безобидными чудиками, совмещавшими детские игры в общение с духами и вполне материалистические карьерные соображения. Другие верили, что Лабзину и вправду кое-что открыто … И те и другие, кстати, отмечали его какое-то сатанинское обаяние и умение полностью подчинять людей своей воле. Дословно: «деспотическая духовная сила…»

Как бы то ни было, секта мартинистов стремительно набирала влияние, вербуя все новых и новых членов. И кое-кого это весьма тревожило. (Кого — об этом после.) Естественно, при негласном покровительстве ложам и тайным обществам со стороны императора, ничего в открытую предпринять против «Умирающего Сфинкса» оказалось нельзя. И тогда с Лабзиным разыграли изящнейшую — аж слюнки текут — комбинацию .

Дело было так.

Мартинисты (естественно, в глубокой тайне) ритуалы практиковали страшненькие. Но один случай стал достоянием гласности. В 1809 году некий Вольф, чиновник из обрусевших немцев и активный мартинист, добровольно уморил себя голодом . Взял отпуск на службе, заперся в своей комнате, попросив не беспокоить, — благо жил один. Расставил на стол, стулья, подоконник самые аппетитные яства — и медленно подыхал с голоду, на них глядя.

Неизвестно, посетили ли какие черные откровения умирающий мозг и являлись ли в бреду к нему духи, призываемые таким способом… Но мясо со своих пальцев Вольф обглодал, не съев ни крошки хлеба из имевшихся в комнате запасов.

Так вот, был осторожненько вброшен слух , что во вскрытой в конце концов комнате найдены предсмертные записки Вольфа, довольно объемистые, — и немедленно конфискованы его начальством (служил бедняга-мартинист в Комиссии по составлению законов). И находится опус на изучении у директора Комиссии Розенкамфа — сей немец обрусел пока недостаточно и с лету разобраться в записках не смог.

Лабзин и мартинисты немедленно задействовали все связи, чтобы получить документ. Надо понимать, опасались, что наружу просочатся опасные сведения об их игрищах…

И получили. Копию, якобы тайком снятую.

Убедились — ничего компрометирующего там нет. Зато хватает мистической чепухи в типично мартинистском духе. Документ немедленно был подвергнут многочисленным толкованиям и стал активно использоваться для обращения прозелитов — как «черное евангелие» от сатаниста-великомученника…

Фокус состоял в том, что записки Вольфа им всучили подложные . Мало того что абсолютно бессмысленные, лишь припудренные мартинистской фразеологией — так в тексте оказалась еще зашифрована издевательская эпиграмма на Лабзина — достаточно было прочитать третьи по счету слова в первых фразах.

В нужный момент — когда «евангелие от Вольфа» уже почиталось и конспектировалось мартинистами не хуже «Великого Почина» Ленина — шутку предали гласности (хотя имя истинного автора псевдозаписок осталось в тайне). Над «Умирающим Сфинксом» смеялся весь высший свет Петербурга, хоть и не в открытую, Лабзина многие побаивались. Приток неофитов резко сократился, немало последователей от Лабзина отвернулось (в том числе и графиня Скавронская, мать Юлии Павловны Самойловой) — и «Сфинкс» постепенно стал вполне соответствовать первой части своего названия…

Теперь о тех, кто проводил операцию.

Непосредственным исполнителем, сочинившим фальшивку, был молоденький переводчик упомянутой Комиссии Сережа Аксаков (впоследствии известнейший писатель, автор «Аленького цветочка» и «Семейной хроники»). «Записки Вольфа» стали его первым литературным опытом. А вот кто стоял за спиной Аксакова, можно только предполагать.

Сам Аксаков спустя полвека помянул этот эпизод в своих мемуарах — утверждая, что всё задумал и провернул в одиночку. Благо живых свидетелей акции не осталось.

Верится с трудом.

Во-первых, был Аксаков, мягко говоря, трусоват. Например, в нашествие Наполеона он, двадцатилетний мужчина, не сделал ни малейшего телодвижения, чтобы записаться в армию или хотя бы в ополчение. (Его близкие друзья-литераторы, Вяземский с Загоскиным, немедленно поступили в кавалерию и воевали — хотя Загоскин страдал одышкой и сильной близорукостью.) Аксаков же всю грозу 12 года просидел безвылазно в своем оренбургском поместье… Ну никак не стал бы он ссориться с могущественной ложей, не имея сильного прикрытия.

Во-вторых, в делах политических Аскаков тоже предпочитал держаться подальше от драки. Первый его опыт политической журналистики — фельетон «Рекомендация министра» — стал и последним. Сережу вызвали в III Отделение, вежливо побеседовали, — политику у него как ножом отрезало. Впоследствии писал о своем детстве и родственниках, чуть не поименно вспомнил каждую выуженную рыбку и застреленного куличка — и всё.

Есть версия, что в историю со «Сфинксом» Сережу Аксакова втравил друг детства и соученик по Казанскому университету Панаев. Тот в молодости негласно сотрудничал с одной из самых загадочных государственных организаций в российской истории — с Десятым присутствием Святейшего Синода. О ней практически ничего не известно, лишь глухие намеки между строк, — но можно сделать вывод, что занимались там как раз людьми, активно практикующими сатанистские и мистические ритуалы… Если за спиной Аксакова стояло — через Панаева — Десятое присутствие, то все становится объяснимым.

Интересно поведение Аксакова после того, как издевка над мартинистами раскрылась (даже без упоминания его имени). Он немедленно подал в отставку и уехал из Петербурга в Москву. Но и там не задержался — забился в уральскую глушь, в свое поместье, и почти двадцать лет не было о нем ни слуху, ни духу. Только после жесткого указа Николая I против масонов и прочих лож, сект и тайных обществ (и после смерти Лабзина, умершего незадолго до указа) — Аксаков вернулся и к столичной жизни, и к государственной службе. Наводит на размышления, не так ли?

Писательством же Сергей Тимофеевич занялся позже, на склоне лет. Кстати, упомянутый отрывок из мемуаров под названием «Встреча с мартинистами» — самое последнее , что написал и успел напечатать Аксаков. Он умер спустя несколько недель после выхода «Русской беседы», где впервые признался в своем авторстве той давней мистификации… Вполне возможно — простое совпадение, был писатель уже на седьмом десятке. Но любопытное совпадение.

(По окончании рассказа об операции против мартинистов Кравцов спросил: криминальный сюжет, который вы упоминали, — это и есть акция против «Сфинкса»? Архивариус удивился: помилуйте, при чем же здесь криминал? Обычная спецоперация политической спецслужбы. Криминал случился чуть раньше…)

Глава 2

14 июня, суббота, день

1

— Точно Гном уехал? — спросил Вася-Пещерник. Был он пареньком осторожным и рисковать без надобности не любил.

— Уехал, уехал, — подтвердил Борюсик. — Сам видел, как в автобус садился. До ночи не вернется.

В последние дни он, снедаемый жаждой мести, установил за Гномом форменную слежку. Никаких интересных результатов наблюдение из кустов не принесло, и Борюсик делал главную ставку на сегодняшнюю экспедицию.

— Ну тогда потащили, — без излишнего энтузиазма сказал Пещерник. Денек выдался жаркий, путь с изрядным грузом предстоял неблизкий, а особых причин для ненависти к Гному и для визита на остров Вася не имел.

И они потащили.

Одну конструкцию — была она громоздкой, но не тяжелой — подняли Даня и Пещерник. За вторую с одного конца взялся Борис, с другого — обе девчонки, Женька с Альзирой. Пятерка вновь выступила в поход в полном составе.

…Васёк Передугин, он же Пещерник, подошел к решению проблемы неторопливо и вдумчиво. Совершил вместе с Борюсиком разведывательный рейд на «болотце», осмотрел и лабиринт фальшивых гатей, ведущих в самые топкие места, и озерцо, примыкавшее к острову с другой стороны — глубина воды в водоемчике оказалась сантиметров пять-шесть, редко где чуть глубже, — но дно состояло из топкой жижи. Ни вплавь, ни на плоту к тайной резиденции Гнома отсюда было не подобраться.

Первую пришедшую в голову Ваську идею; установить на «болотце» постоянное наблюдение и проследить маршрут Гнома, — приятель отверг сразу же. Борис и сам об этом подумывал, но… Но способные укрыть человека кусты и деревья поблизости от топкого лабиринта не росли. Замаскированный окопчик тоже не выроешь — любая ямка мгновенно заполнялась водой. Возможно, делу пособил бы сильный бинокль, — но подобной оптикой ни приятели, ни их родители не владели. И денег на покупку не было…

Тогда Пещерник, не мудрствуя лукаво, предложил построить свою гать… Рейсы за потребными досками и жердями времени займут немало, но надежнее ничего не придумаешь.

Борюсик отверг и эту мысль. Незаметно такую стройку не начнешь и не закончишь. Незваный визит на остров должен остаться тайной для Гнома. Предупреждение, прозвучавшее на скотном выгоне, Боря воспринял более чем серьёзно.

Васёк обещал подумать ещё. Думал он два дня. И придумал-таки…

На гениальную идею Пещерника натолкнул древний брошенный полуприцеп-рефрижератор, доживающий последние дни на пустыре возле фабрики «Торпедо». Одно время там квартировал мальчишеский штаб — сидели вдали от глаз докучливых взрослых, болтали о том о сем, пели песни под разбитую гитару да покуривали тайком от родителей.

Некогда оживленное местечко ныне пришло в запустение. Выяснилось, что обшивка крыши и стенок полуприцепа (толстенный пенопласт с металлопластиковым покрытием) — отличный материал для всевозможных целей. Рефрижератор медленно, но верно превращался в лишенный плоти скелет. Но два листа пенопласта Пещерник и его друзья для своих нужд позаимствовать успели. Два практически готовых плотика…

Поначалу Васин прожект вызвал дружное недоумение: мол, ты сам же видел, что по озерцу на плоту не проплыть, даже на таком легком!

Пещерник объяснил: надо плыть па плотике — вернее, на связке из двух — только там, где чуть поглубже. А на мелких топких местах использовать на манер секций плавучего понтонного моста — экипажу перейти на переднее звено, заднее поднять, благо вес невелик, переложить вперед, перейти на него… и так далее, до победного конца. После короткого обсуждения план приняли к исполнению.

…Спасовку они обошли стороной: долго шагали по разбитой тракторами дороге меж совхозных полей, потом, срезая путь, пересекли совхозный же яблоневый сад — благо сторожей в июне опасаться не стоило. Никого пятерка разведчиков не встретила, и досужих вопросов: а куда это вы собрались? — не прозвучало.

Затем начались примыкающие к «болотцу» луга-покосы, трава тут была так себе, и косили спасовцы ее урывками, на отдельных пятачках… Никто не встретился и здесь. Ну а потом уже случайная встреча не грозила — никто и ни за чем в июне на «болотце» не ходил.

Даня опасался встречи неслучайной… Мало ли что у Гнома может стрястись на работе? Изредка мальчик локтем (руки были заняты) проверял заткнутую за пояс рогатку — не выпала, не потерялась ли? Рогатка оставалась на месте…

Наконец дошли. Сразу к исполнению плана не приступили — больно уж вымотались за долгую дорогу, хоть и отдыхали три раза. Посидели на плотиках, брошенных на топком берегу, поболтали ни о чём, — отчего-то говорить ни об острове, ни о Гноме никому не захотелось… Дане показалось, что все его компаньоны уже жалеют, что ввязались в это мероприятие. Все, кроме Борюсика.

Именно он первым поднялся на ноги со словами:

— Ну что, начинаем?

Начали. Плюхнули у берега первый плотик, и тут…

И тут выяснилось, что главный инициатор акции участвовать в ее завершении не сможет. По прозаической причине избыточного веса. Плотик, по прикидкам Пещерника, с запасом мог выдержать двух человек. Но край, на котором оказывался Борюсик, немедленно зарывался в соду, создавая опасный крен. Конечно, он мог стоять и посередине, широко расставив ноги, — тогда подобие равновесия сохранялось. Но поднимать и перекидывать вперед второе звено конструкции из такого положения оказалось невозможно.

— Поплывем мы с Васьком, — решил Даня.

Борька покраснел, насупился. Тяжело дышал, пару раз подозрительно шмыгнул носом, метал взгляды исподлобья. Хотел что-то придумать, как-то возразить, — но ничего в голову не приходило.

Даня подошел, обнял его за плечи, мягко повлек в сторону. Заговорил тихонько, на ухо:

— Прикинь: вдруг Гном заявится? Мало ли что? Может, его магазин сегодня ночью сгорел, или что он там охраняет… На кого я девчонок оставлю? На Ваську? Он и драпанет, как в тот раз из пещеры… На плоту быстро не вернуться, если что — на тебя все надежда. Рогатка с собой?

— С-с собой… — Борюсик еще раз по инерции шмыгнул носом, но видно было: настроение его резко пошло в гору. — И шариков полный карман.

— Ну так заступай на пост. Головой отвечаешь!

К остальным Борис вернулся совершенно иным. Расправил плечи, подтянул живот, поглядывал по сторонам цепким, настороженным взглядом. И недоумевал: как же он не додумался захватить рогатку перед разговором с Гномом на выгоне? По-другому всё могло повернуться, совсем по-другому…

Тем временем придуманное Пещерником средство передвижения отправилось в свое первое «грязеплавание». Весь путь занял около получаса. Наконец мальчишки вскарабкались на остров — здесь его обрывистый берег метра на полтора возвышался над поверхностью.

— Bay!!! Есть контакт! — Вася обернулся, помахал рукой девчонкам и Борюсику. И тут же нырнул в кусты.

Даня настороженно поглядывал по сторонам. Он был лучше знаком с «хозяином острова» — и, прежде чем последовать за приятелем, достал рогатку и приготовил стальной шарик.

— Вот это да… — удивленно ахнул невидимый за зеленью Пещерник.

Через несколько секунд Даня присоединился к нему, изумленно застывшему на месте. Встал рядом, задумчиво почесал затылок рогаткой… Слов у него не нашлось.

2

По окончании рассказа Архивариуса об операции против мартинистов Кравцов спросил:

— Криминальный сюжет, который вы упоминали, — это и есть акция против «Сфинкса»?

— Помилуйте, при чем же здесь криминал? Обычная спецоперация политической спецслужбы. Да и к матери графини Самойловой имеет лишь косвенное отношение. Криминальный сюжет, о котором я говорил, — громадное по масштабам хищение в Заемном банке, случившееся на рубеже царствований Екатерины и Павла Первого. То есть случилось-то оно раньше, но вскрыто было в последние месяцы жизни Екатерины, а расследование завершилось при Павле. Из запертых сейфов, стоявших в опечатанных комнатах банка, бесследно испарилось более шестисот тысяч рублей.

Кравцова размер суммы наповал не сразил.

Архивариус пояснил:

— Дойная корова стоила тогда меньше трех рублей. Сейчас — от трехсот до пятисот долларов. Можете прикинуть, сколько это по нынешнему курсу.

Кравцов прикинул. В коровах, даже в трехсотдолларовых, получилось изрядно.

— Естественно, дело расследовалось. Следствием руководил сам Державин. Его у нас помнят в основном как поэта, благословившего — сходя в гроб — юного Пушкина. Но поэзия была для Гавриила Романовича увлечением, а прослужил всю жизнь он по министерству юстиции, начав карьеру с расследования дела самозванца Пугачева, — и дослужился до чина действительного тайного советника [5], поста министра и звания сенатора… Так вот, следствие показало: в хищениях по уши увязла вся банковская верхушка. Но директором банка служил не какой-нибудь Мавроди, а князь Завадовский. Императрица обвинительное заключение порвала, отправив дело на доследование в Сенат. Повторное следствие очистило руководство от подозрений, нашло козлов отпущения — кассира Кольберга и еще пару мелких сошек, с которыми и обошлись по всей строгости. Из похищенного вернули лишь сорок тысяч, да еще на столько же конфисковали бриллиантов у жен осужденных. И среди современников ходили упорнейшие слухи — что Завадовскому и его сообщникам пришлось поделиться . Теперь угадайте, господин писатель, с трех раз: кто руководил вторым следствием?

Господин писатель бросил взгляд на блокнот, куда записывал услышанные от Архивариуса фамилии и факты, прикинул даты и бодро отрапортовал:

— Граф Самойлов, генерал-прокурор Сената!

— Именно он.

— Напрашивается версия, — сказал Кравцов. — Получив в качестве взятки большие деньги — многие миллионы долларов на наши деньги — граф открыто их тратить не смог. Зарыл у себя в поместье, в ожидании, пока дело не забудется, — но скоропостижно умер. А Лабзин, обхаживая графиню-вдову, искал подходы к графскому кладу.

— Неплохо, — одобрил Архивариус. — Для авантюрно-исторического романа — неплохо. Но не жизненно. Во-первых, налоговой полиции тогда не существовало, да и дворяне были вообще освобождены от налогов. За их расходами никто не следил. Вот если бы какой-нибудь крестьянин Ванька Козолупов пришел в кабак разменять золотой империал — тут же повязали бы и поволокли на съезжую. Графа и сенатора никто об источнике трат никогда не спросил бы. Думаю, Лабзина в «Графской Славянке» интересовало нечто иное…

Архивариус сделал паузу.

Может, так оно и было, подумал Кравцов. Может, иное заключается в месте , а не в самом дворце, построенном позже. И пережило это иное и великосветского мистика Лабзина, и старуху-графиню… Но легче и спокойнее считать, что мартинист-чернокнижник искал в «Графской Славянке» банальные деньги.

— А во-вторых, — продолжил Архивариус, — вы немного подзапутались в графских семействах. «Славянка» принадлежала Скавронским — с чего бы вдруг генерал-прокурору Самойлову прятать деньги в имении семьи, породниться с которой его потомкам предстояло спустя тридцать лет?

Кравцов внес поправку в записанные фамилии и соединяющие их стрелочки. Но правоту собеседника признать не спешил, кое-что вспомнив… И продолжал настаивать:

— Тем не менее есть вещи, о которых в архивах не вычитаешь. В Интернете тем более. Говорю вам совершенно точно: во времена моего детства все еще ходили слухи о графском кладе — так до сих пор и не найденном. Местонахождением его называли когда дворец, когда графский пруд. А по словам деда, в двадцатых и тридцатых годах любимым досугом местной молодежи было нырять в пруд и ощупью шарить в донной тине. И прочесывать дно баграми и «кошками». Вроде бы перед войной пруд спускали, чтобы проверить все эти слухи… Подробностей я не помню, но, думаю, ничего не нашли, — раз слухи не угасли.

— Вы можете там, на месте, попробовать выяснить подробности, — сказал Архивариус без всякого энтузиазма. — А я могу поискать им подтверждение в архивах… Но уверен — пустышка. Мне кажется, здесь не нужны никакие реальные факты для зарождения легенд. Сам антураж — развалины особняка, старинный парк с прудом — будет их генерировать. Без всякого повода появятся легенды о замурованных в стену сундуках с золотом…

— Точно! — вспомнил вдруг Кравцов. — Сундук! Еще пятнадцать лет назад в подвалах дворца стоял — а может, и сейчас стоит — железный сундук. Здоровенный, метра два в длину, больше метра в высоту, а в ширину… не помню, но еще тот монстр. Потому, наверное, на месте и остался, — лестницы засыпаны, а через проломы пола не вытащить. Весь проржавевший, головки заклепок — как половинки от грецких орехов.

— Интересно… — равнодушно сказал Архивариус. — Сундук был замурован в стену?

— Нет, стоял рядом с ней. В торцевой стенке сундука — огромная дыра, и еще много дыр, поменьше. Внутри — пусто, не мы первые, естественно, его находили.

— Ну вот видите. Возможно, та подвальная комната и была в оные времена «кубышкой» Самойловой — но давным-давно опустела. После революции ее взломали, убедились: ничего нет! — и поползли слухи, что сокровища утоплены в пруду или зарыты в парке.

— Слишком открыт и всем доступен тот подвал для «кубышки»… — усомнился Кравцов.

Архивариус не смутился:

— До войны и до разрушения дворца, я полагаю, попасть к сундуку было отнюдь не просто.

— Кстати, о разрушении дворца… — сказал Кравцов. — У вас есть сведения о том, как он превратился в руины?

Архивариус нажал кнопку на пульте управления креслом (оно откатилось на полметра от стола) и скрестил руки на груди. Точь-в-точь, как перед рассказом о Лабзине и мартинистах.

Кравцов понял, что ему предстоит выслушать очередную длинную историю, — и ошибся.

— И здесь нет никаких загадок, — начал Архивариус. — Во время войны и блокады Ленинграда во дворце Самойловых располагался штаб добровольцев Франко — испанской «Голубой дивизии»…

— Извините… — перебил Кравцов, доставая из кармана запищавший мобильник. — Алло?

В трубке зазвучал спокойный и трезвый голос Пашки-Козыря.

3

— Вот это да… — повторил Пещерник.

— Ну и зачем ему эта фиговина? — риторически спросил Даня.

«Фиговиной» он назвал небольшой, сколоченный из потемневших досок помост. С одной стороны его обрамляла вертикальная стенка, тоже дощатая. Помост украшали достаточно странные конструкции. Стоял там винтовой пресс с массивной станиной — венчающее его колесо парни не смогли провернуть даже совместными усилиями — приржавело намертво.

Присутствовало колесо и в другом, вовсе уж непонятном сооружении — обычное тележное, насаженное на горизонтальную ось с ручкой, позаимствованной, похоже, с колодезного ворота. Пещерник крутанул — колесо неохотно, с мерзким скрипом пришло в движение.

Третий предмет понравился Дане и Ваську еще меньше. Старая борона, аккуратно разрезанная ножовкой ровно пополам — и соединенная по линии разреза несколькими дверными петлями. Надо понимать, неприятно выглядевшее орудие должно было схлопываться острыми длинными зубьями внутрь. Должно было — но давненько не схлопывалось, петли тоже съела ржавчина.

Даня помрачнел. Сказал негромко:

— В интере-е-е-сные игрушки тут Гном играется. Может, и не зря Борька на него грешил: мол, кошку украл и замучил…

Пещерник не согласился:

— Не-а-а… Не играется. Давно уж наигрался…

— Может, у него тут что поновее имеется? Давай-ка поищем.

Поискали. И нашли — на другом конце той же полянки.

Неглубокую яму в земле прикрывала металлическая решетка. На дне — пепел, головешки, причем на вид свежие, не пролежавшие зиму.

— Никак тут Гном шашлык жарил? — предположил Пещерник. — Даже не шашлык, а… блин, забыл, как америкашки это называют… смешное такое слово…

— Барбекю… — машинально подсказал Даня. — Барбекю из Борькиной Кути…

— Да ну, брось! — махнул рукой Вася. — Двадцать лет мужику стукнуло… Стал бы он ради какой-то кошки такой огород городить? Разве что с другими отморозками козленка с выпаса умыкнул. Ну и сожрали тут под водяру…

— Не пьет Гном водяры… — так же машинально возразил Даня.

Но дальше спорить не стал. Снял с ямы решетку, стал шарить в куче золы и головешек. Пещерник, потеряв интерес к жаровне, продолжил исследование полянки, — вдруг да обнаружится еще что-то любопытное?

Кое-что нашли оба. Даня откопал-таки пару маленьких косточек — но совершенно неопознаваемых. Могли они принадлежать и украденному с выпаса козленку, и пропавшей кошке Куте, и вообще кому угодно… Для более крупных отходов Гном мог использовать безразмерное хранилище — болотную топь.

Вася же натолкнулся еще на одну яму, свежевырытую. Никаких следов костра в ней не было, но рядом стояла аккуратная небольшая поленица, столь же аккуратно прикрытая от дождя старым рубероидом. Но самое интересное — яма была выкопана в форме правильного пятиугольника. Размер его оказался несколько меньше, чем у деревянного, хранившегося неподалеку, в шалаше.

— Что-то новенькое наш Гном тут изобрел, — задумчиво сказал Даня. — Новенькое и гнусненькое…

Теперь он был вполне согласен с Борюсиком. Самые дикие предположения того об уединенных занятиях Гнома на острове уже не казались плодами богатой фантазии.

Вспомнив о приятеле, поджидавшем их на берегу в обществе девчонок, Даня взглянул на часы. Изумился:

— Слу-ушай, мы ж тут больше двух часов валандаемся! Наши там небось с ума сходят: исчезли, и ни слуху ни духу…

Они вернулись к плотикам. Но сходящего с ума Борюсика на противоположном берегу не увидели. Как, впрочем, и Альку с Женей.

— Смылись, не дождались… — неуверенно предположил Пещерник.

Помрачневший Даня ответил после долгой паузы, когда плотик изрядно удалился от острова:

— Не похоже, что смылись. Борька на Гнома злой, хоть весь день тут проторчит… Да и поорали бы, прежде чем уйти, попробовали бы до нас докричаться. Не нравится мне это…

— Да ну, брось… Устали на мокром стоять, отошли, где посуше…

Причалили. Пробравшись сквозь редкий прибрежный тростник, Даня взобрался на кочку, ходуном заходившую под ногами, посмотрел во все стороны.

Бориса и девчонок не было.

Нигде.

4

Дорога от Царского Села до Спасовки при наличии собственного автотранспорта много времени не занимает. Но неподалеку от Павловска «ниву» остановил опустившийся буквально перед носом — вернее, перед радиатором — шлагбаум. Пришлось пропускать еле-еле тащившийся пассажирский поезд, подползавший к переезду. Кравцов подумал, не сделать ли крюк в сторону, где дорога ныряла под железнодорожную насыпь — и решил, что не стоит. По времени так на так и получится, в лучшем случае.

Решение оказалось ошибочным. Когда последний вагон прокатил мимо, шлагбаум не поднялся — с другой стороны приближался товарняк, вовсе уж летаргический. Господин писатель сплюнул в опущенное окно «нивы», пожалел, что не поехал в объезд сразу, — и намерился ждать до победного конца.

Зато появилось время подумать: и о недавней беседе с Архивариусом, и о звонке Козыря, ее оборвавшем.

Странное дело: уже второй раз Пашка словно шестым чувством определяет намерение Кравцова покопаться в старых секретах «Графской Славянки» — и препятствует, чем может. В первый раз даже доехать до Архивариуса не удалось, сорвавшись по тревожному звонку Козыря. А сегодня…

…Сегодняшний телефонный разговор с Пашкой не затянулся. Предприниматель Ермаков ни словом не помянул свои недавние пьяные ночные откровения. Равно как и демонстративный возврат «Антилопы». Про то, где отсутствовал несколько дней, тоже не заикнулся. Спокойным ровным тоном проинформировал, что ждет Кравцова в своем спасовском доме — надо, мол, встретиться и поговорить, не по телефону, — причем как можно скорее. Прозрачно намекнул, что речь идет о безопасности Наташи и детей. Второй намек оказался более завуалирован. Кравцов понял так: Сашок каким-то образом вышел на контакт с Козырем и ультимативно потребовал нечто, что Пашка отдать ему никак не может, ибо сам не имеет. Надо думать, разменной монетой в этом торге стали жизни Наташи и мальчишек…

Этого оказалось достаточно.

Пришлось торопливо распрощаться с Архивариусом. Впрочем, тоненькую папочку с результатами отработки пинегинского запроса Кравцов забрал. Договорился о продолжении исследований, внес необходимую оплату (все-таки до чего же вовремя подошли гонорары)…

Он сидел в машине, невидящим взглядом смотрел на ползущие мимо вагоны, и размышлял над более чем странным совпадением: имели места два визита к Архивариусу — один намеченный, другой таки состоявшийся. И оба оборвал своим звонком Козырь. Причем и в тот и в другой раз использовал, пожалуй, то единственное, что могло заставить Кравцова бросить всё: информацию о смертельной опасности, грозящей Наташке.

Допустим, в первый раз всё было без дураков, всё всерьез. Но сейчас… Вскоре после известных событий Пашка напрочь исчез — Кравцов, по крайней мере, его разыскать не смог. А Сашок, значит, сумел. Ладно, допустим и это: уехав или затаившись, Пашка действительно оставил канал для экстренной связи — на случай, если объявится похититель жены и детей. Пусть так. Но отчего-то не верилось, что раненый Сашок, чудом унеся ноги с «Графской Славянки», успел так быстро оклематься, и разработать новый план, и начать приводить его в исполнение…

Не раз в деталях вспоминая их схватку на руинах, Кравцов пришел к выводу: его противник тогда лишился левого глаза, не больше и не меньше. Брошенный складной нож ударил по лицу плашмя — и штопор, торчащий в том месте из рукояти, никак не смог бы воткнуться ни в скуловую кость, ни в надбровную, — сразу бы отскочил…

Даже если Сашок умудрился ничего не повредить, рухнув с десятиметровой высоты на каменные обломки (что тоже маловероятно) — все равно не верится, что он тут же ринулся в новую авантюру… Не в его характере. В первый раз, например, выжидал три года.

На ум все чаще приходил другой вариант: Пашка повторил один раз уже сработавший трюк — чтобы как можно быстрее вытащить Кравцова от Архивариуса. Чтобы не дать услышать что-то важное.

Но что?

Здесь, у переезда, он успел просмотреть полученную папочку. Там в письменном виде, но чуть более развернуто, повторялось почти все, рассказанное сегодня Архивариусом. Единственным исключением стала история об операции против «Умирающего Сфинкса» — о ней в бумагах не было ни слова. Судя по имевшим место интернетным ссылкам, большая часть информации оказалась скачана именно из Сети. Лишь в конце страниц, посвященных давнему хищению в Заемном банке, указывались архивные, бумажные источники информации.

Неужели Валя Пинегин был убит (если все-таки он не стал жертвой несчастного случая) для тою, чтобы не смог заполучить эти бумаги? Сомнительно…

Да и вообще вся рассказанная Архивариусом история о взаимоотношениях со студентом попахивает …

Сомнения, охватившие Кравцова еще во время визита, вернулись. Архивариус оказался словоохотлив — подозрительно словоохотлив, учитывая его биографию — но ничего по-настоящему важного не сказал. (И много чего не спросил , кстати…) Вручил документы, которые можно составить, повозившись недолго с поисковыми системами Интернета… Почему, кстати, Пинегин сам этого не сделал? Не имел компьютера с доступом в Сеть? Не причина, всевозможные интернет-клубы, интернет-залы и интернет-кафе всегда к услугам… Не знаешь как — объяснят и помогут…

Есть подозрение, что Архивариус вручил пустышку, не слишком тщательно сработанную.

Но зачем?

Избавиться от докучливого гостя можно куда проще — просто-напросто отказаться от встречи. Какой-то интерес у экс-гэбэшника к господину писателю таки был, сомнений не остается. Но в чем суть пресловутого интереса? Загадка…

Ясно одно: Козырь о содержании их беседы мог лишь догадываться — если допустить, что сам факт ее проведения стал Паше как-то известен.

И подумать г. Ермаков мог всё, что душе угодно. Но что бы он там ни думал (да и думал ли вообще?), — однако позвонил, оборвав Архивариуса на полуслове.

Пожалуй, этот звонок и есть та печка, от которой стоит начать танец. Если выяснится, что намеки и недосказанности Козыря ничего за собой не скрывают, то…

Раздавшийся сзади возмущенный звук клаксона оборвал размышления. Кравцов спохватился и тронул машину с места — шлагбаум уже с полминуты как поднялся…

Он ехал в Спасовку, и не знал, что Архивариус, едва они распрощались…

5

…Архивариус, едва они распрощались, подъехал на своем агрегате к окну: внимательно наблюдал, как Кравцов садится в машину, как трогается с места…

Затем Архивариус сделал то, чего не делал уже несколько лет. Подкатил к столу, достал из ящика непочатую сигаретную пачку, с хрустом сорвал целлофан. Закурил. Обычно напрочь отвыкший от никотина организм после первых затяжек испытывает легкое опьянение, плывет , — но Архивариус не ощутил ничего подобного. А может, табак за годы выдохся.

Курил долго, мрачно, сосредоточенно. Вторую сигарету прикурил прямо от первой… Пепельница, предназначенная для гостей, стояла на другой стороне громадного стола — Архивариус объезжать его не стал, стряхивал прямо на пол.

Потом он проделал несколько быстрых манипуляций с клавиатурой и «мышью» и долго изучал возникшее на экране изображение. На старой черно-белой фотографии — лишь недавно отсканированной и перенесенной на компьютерный диск — была «Графская Славянка». И — Архивариус. Молодой, улыбающийся, снятый на фоне развалин. Не сидящий на коляске — стоящий на двух ногах…

Всё возвращалось.

После первого визита Вали Пинегина Архивариус подумал: совпадение. Случайность, вполне объяснимая избранной им новой профессией. По крайней мере Валя понятия не имел, что расследованием загадочной гибели его отца, «черного следопыта» Станислава Пинегина, занимался именно Архивариус. И что это расследование стало последним в его гэбэшной карьере.

И вот сегодня пришел Кравцов…

Архивариуса, при всем его скептицизме, не оставляло чувство — из прошлого, из пятнадцатилетнего далека, к нему вновь тянется нечто — то, чему он не смог дать даже мысленного названия, что давно сам для себя объявил видениями, галлюцинациями и посттрамватическим бредом…

Ему игра казалась доигранной, и Архивариус давно смирился со своим проигрышем. Похоже, кто-то (но кто? кто???) считал иначе.

Из того же ящика, что и сигареты, Архивариус достал талисман — старый, потемневший пятак. Подбросил над столом, загадав: если выпадет орел, то придется… Монета упала ребром, быстро покатилась по лакированной поверхности, свалилась на пол.

Перегнувшись с кресла, Архивариус пригляделся и вслух выругался: пятак лежал решкой.

Впрочем, это уже ничего не меняло.

Предания старины — III.

Голубая дивизия. Лето 1943 года

Для себя Хосе сразу окрестил особняк замком, хотя тот ни в малейшей мере не напоминал замки родной Андалусии: ни тебе зубчатых стен, ни устремленных к небу башен, ни рва с подъемным мостом…

Так он и записал в походном своем дневнике: «Под штаб Команданте занял старинный замок русской аристократки. Картины, статуи, парк с прудом… Красиво».

Надо сказать, что замки оставшейся за тридевять земель родины Хосе Ибаросу приходилось наблюдать лишь издали. Аристократы не спешили приглашать в гости паренька из многодетной рабочей семьи…

И на Хосе произвело сильное впечатление внутреннее убранство дворца «графини Литта» — так былую владелицу особняка именовали с легкой руки очкарика-Энрикеса, где-то вычитавшего про романское происхождение аристократки.

Именно Энрикес, всюду сующий свой нос всезнайка, завел с Хосе разговор о подземельях дворца:

— Ты знаешь, что на самом деле делает в подвалах Кранке? И его люди?

Хосе неопределенно пожал плечами. Соваться в дела оберштурмбанфюрера Кранке ему не хотелось совершенно.

Официально тот числился представителем рейха при штабе Команданте (или, иначе говоря, генерала Инфантеса, командира «Голубой дивизии»). И ни в коей мере начальником для Хосе не являлся.

А на деле…

Лучше не связываться.

Коли посчастливилось оказаться при штабе, пусть и на десятых ролях, — после четырех месяцев, посвященных выживанию в аду, на передовой, — так уж сиди и крепче держись за теплое место. После неполного года, проведенного в России, желание Хосе мстить русским за родню, погибшую в ходе Освободительной войны, несколько поугасло [6]…

Поэтому Хосе ничего не ответил. Пожал плечами и постарался изобразить мимикой, что данный вопрос его ничуть не интересует. Меньше знаешь — крепче спишь.

Но Энрикеса явно распирала информация и желание поделиться ею. Водилось за ним такое.

— ОНИ ТАМ ЧТО-ТО КОПАЮТ! — объявил очкарик с самым таинственным видом.

— И что же? Бомбоубежище? — против воли втянулся в ненужный разговор Хосе.

Вопрос о бомбоубежище не был праздным. Несколько раз русские самолеты, пытаясь прорваться к узловой станции Антропшино и натолкнувшись на плотный заградительный огонь зениток, вываливали бомбы в стороне. В непосредственной близости от «замка» не упала ни одна, но берега извивавшейся под горой речушки — совсем неподалеку — испещряли свежие воронки. Во время авианалетов нынешние обитатели графского дворца спускались в подвал, но его выложенные из старинного кирпича своды не казались Хосе надежными. Сто лет назад, когда строился особняк, никто и подумать не мог, что с неба может падать воющая железная смерть, играючи пробивая крыши и перекрытия…

Услышав версию о бомбоубежище, Энрикес усмехнулся презрительно.

— О, Дева Мария, спаси и сохрани от идиотов! Скажешь тоже! Зачем убежище копать втайне? Пригнать взвод саперов — за три дня все сделают.

Услышав про «тайны», Хосе тут же плотно сжал губы. Не нужны ему эсэсмановские тайны… Абсолютно не интересуют.

Но Энрикеса было уже не остановить. Он повлек вяло сопротивлявшегося Хосе в сторонку, за кусты — очевидно, некогда подстриженные ровно, по линеечке, а ныне разросшиеся буйно и неухожено. Жарко зашептал в ухо, показывая в сторону дворца:

— Видишь вон окна, да? Там, в бывшей бильярдной, радисты с шифровальщиками спят. А дальше коридор, в самом его конце закуток без окон есть — не знаю, что там раньше было, но койки для меня и Родриго едва поместились… Понял?

— Что понял?

Разговор все меньше нравился Хосе. Хотелось уйти, но он не решался оттолкнуть преграждавшего дорогу Энрикеса. Как-никак фельдфебель, начальство… Хотя сам очкарик своим чином не кичился. В военные переводчики Энрикес угодил прямиком с университетской скамьи — из-за каких-то своих, неизвестных Хосе прегрешений решил послужить вдали от дома в добровольческой дивизии. И держался что с рядовыми, что с другими унтерами со студенческим панибратством.

— Что, что… — глумливо передразнил Энрикес. — Скажи, ради Святого Яго, — в Андалусии все такие кретины? У всех мозги от южного солнца так плавятся?

Хосе мысленно плюнул на субординацию и повернулся к фельдфебелю спиной. Кретин так кретин — вот и иди, поищи умных слушателей.

Энрикес сообразил, что слегка перегнул палку. Положил руку на плечо, заговорил по-иному, спокойно и доверительно:

— Получается, что тут, на первом этаже, только мы с Родриго спим — над той частью подвала, что облюбовал себе Кранке. Облюбовал — и никого туда не пускает.

— И что? — обернулся Хосе, против воли заинтригованный. Все-таки на восемнадцатом году жизни аромат тайны весьма привлекателен…

— Родриго спит, как сурок, а вот я… Я слышал снизу по ночам ЗВУКИ.

Последнее слово переводчик произнес самым интригующим тоном.

— Какие? — не удержался от вопроса Хосе.

— Негромкие… Словно постукивает кто-то… А порой вроде как скребется… Камень долбят, не иначе.

Он выдержал паузу и добавил громким драматическим шепотом:

— Клад ищут!

Тут Хосе опомнился. Врет очкарик или нет — какая разница? Если Кранке действительно ищет клад, да еще и тайно, без ведома Команданте, — тогда тому, кто про это узнал, не поздоровится. А не ищет — тогда не поздоровится тому, кто выдумал историю. И, вполне возможно, — тому, кто ее слушал, развесив уши…

И рядовой Хосе Ибарос уже не просто плюнул на субординацию — смачным пинком отправил ее куда подальше. Заодно отпихнул фельдфебеля, загораживающего выход из укромного, скрытого кустами уголка. На ходу фыркнул:

— Пей на ночь меньше — не будут звуки чудиться!

Никогда и ни о чем не вести разговоров с Энрикесом, — постановил Хосе, уходя. Мысль была здравая. Но, как выяснилось, запоздала.

* * *

Трезвая мысль — держаться от Энрикеса подальше — пришла явно с запозданием. Потому что в тот же день, ближе к вечеру, желание побеседовать с Хосе изъявил сам Кранке…

О чем? Почему? Не было у оберштурмбанфюрера СС никаких причин для беседы с тихим и незаметным рядовым из штабной охраны… Он и имя-то солдатика наверняка не знал, и никак иначе не отличал, скользил при случайных встречах равнодушным взглядом. Не было причин…

Точнее, одна-единственная имелась.

Утренний разговор с Энрикесом.

Хосе после обеда стоял на посту — снаружи, у входа. Там промежутки между колоннами портика заложили мешками с песком, выставили два станковых пулемета. И, сменяясь, дежурили восемь человек.

Кранке — высокий, моложаво выглядевший блондин — заявился вместе с разводящим, унтер-офицером Манильо. Последний и обратился к Хосе, по уставу, казенным голосом, как никогда не стал бы обращаться в отсутствие эсэсмана:

— Рядовой Ибарос! Приказываю сдать пост! И немедленно отправиться с господином оберштурмбанфюрером! Выполнять все его приказания!

— Слушаюсь… — выдавил из себя побледневший Хосе. И добавил вовсе не уставное: — А з-з-зачем?

Эсэсман стоял рядом, равнодушно глядя куда-то вдаль. Лицо с тонкой ниточкой усов и старым шрамом на левой скуле застыло неподвижно. Казалось, он ни слова не понимает из разговора унтера с рядовым.

— Отставить вопросы! — рявкнул Манильо. — Исполнять!

— Слушаюсь… — Хосе вздернул дрожащую руку в фалангистском приветствии.

Кранке, не сказав ни слова, развернулся. Коротким и небрежным жестом показал: следуй за мной, дескать… И размеренно пошагал внутрь особняка.

Поднимался оберштурмбанфюрер по парадной лестнице на второй этаж по-прежнему молча. Лишь негромко поскрипывали сапоги да портупея. Хосе тащился сзади на ватных, подгибающихся ногах.

Ничего особо страшного в апартаментах Кранке не обнаружилось. Ни стола с разложенными орудиями пыток, ни автоматчиков, готовых расстрелять рядового Ибароса. Небольшая комната: стол, два кресла, диванчик в стиле ампир. Шикарный вид из окна на речную долину. Прикрытый занавеской дверной проем, ведущий, надо думать, в спальню.

Но мирная обстановка отнюдь не успокоила Хосе. Потому что, едва за ними закрылась дверь, Кранке произнес самым светским тоном:

— Присаживайтесь, сеньор Ибарос. Вина? Сигару?

Сеньор Ибарос не присел — прямо-таки рухнул в кресло.

* * *

Вино, судя по густо покрытой пылью и паутиной бутылке, оказалось отменное. Скорее всего. Потому что вкуса и букета Хосе не почувствовал. Сигару же он закурить не решился, да Кранке и не настаивал…

По-испански оберштурмбанфюрер говорил отлично — ни малейшего следа лающего немецкого акцента. Напротив, в речи эсэсмана чувствовалось классическое кастильское произношение.

— Как вы понимаете, сеньор Ибарос, я не имею формального права вам приказывать. И могу лишь просить помочь мне в проведении одной важной для нашей общей победы операции. Если после предварительной беседы я решу, что вы пригодны для ее выполнения, — то в случае успеха вас ждет немалая награда и самые блестящие перспективы. Вы, естественно, вольны отказаться. Служить делу фюрера и каудильо можно где угодно… В окопах на фронте, например.

Хосе похолодел. Что угодно, только не фронт… Вторично Дева Мария может и не свершить чудо… Один раз вытащила его из ада — и достаточно.

Тут он, до сей поры старавшийся смотреть в сторону, нечаянно встретился взглядом с Кранке. И — словно прилип, никак не в силах оторваться от холодных голубых глаз-льдинок.

Оберштурмбанфюрер говорил что-то еще, о чем-то выспрашивал — Хосе не понимал ни слова. Однако — странное дело — отвечал подробно и обстоятельно. Краем сознания Хосе понимал, что говорит о детстве, о матери, о сестрах, о том страшном дне, когда звено «мартин-бомберов», сопровождаемых юркими хищными «курносыми» [7], пыталось разбомбить стоявшую неподалеку от их дома гаубичную батарею… Пыталось — и промахнулось. Бомба угодила в дом Ибаросов. Матери и сестер не стало.

Зачем, зачем, зачем он все рассказывал? Хосе и сам не понимал. Но говорил и говорил. О том, как в шестнадцать лет вступил по рекомендации старшего брата в фалангу, как ненавидел русских, как всеми правдами и неправдами рвался в ряды добровольцев, наврав про возраст…

Казалось, поток слов смыл страх перед эсэсманом. А может, вино наконец подействовало. Но очередную реплику Кранке рядовой Хосе Ибарос расслышал хорошо. И безмерно удивился.

— Кажется, вы мне подходите, сеньор Ибарос Остался последний вопрос. Но весьма важный. Ответьте честно; вам приходилось иметь дело с женщинами? Проще говоря — вы девственник?

Святая Дева Мария, это-то ему зачем? Хосе почувствовал, как кровь приливает к лицу. Повисла пауза. Оберштурмбанфюрер смотрел испытующе.

— Д-да… — с трудом выдавил Хосе,

Кранке недовольно дернул щекой — той самой, на которую сползал со скулы старый шрам.

— Выражайтесь яснее! «Да» — приходилось иметь? Или «да» — девственник?

Что же ему надо? Хосе вдруг показалось, что именно сейчас прозвучал самый главный вопрос, а весь предыдущий разговор был малозначительной прелюдией к нему…

Соврать? Но какой именно ответ нужен эсэсману — не ясно. Ошибешься — и на фронт, в окопы, под снаряды и пули…

— Д-девственник…

Оберштурмбанфюрер отвел наконец свой холодный взгляд. Хосе тут же уставился на его грудь. Ни за что больше не станет он смотреть в эти синие бездонные колодцы…

Кранке молчал. Хосе старательно изучал орден, сверкающий на черном мундире: незнакомый, пятиугольной формы — похоже, золотой с бриллиантами. Вглядывался так, словно ничего более важного на свете не было. И — ждал решения своей судьбы. Фронт? Или?..

Кранке молчал.

Хосе рассмотрел вязь вроде как арабских букв на гранях пятиугольной основы ордена. И стал размышлять: кто же из мусульман выступает в союзе с фюрером и каудильо? Честно говоря, рядовому Ибаросу на это было наплевать, — он лишь старался чем-то отвлечься от тревожного ожидания… Помогало не очень. Турция, подумала какая-то часть сознания Хосе, точно Турция… — а параллельно в голове стучало тревожным рефреном: что решит Кранке? Что? Что? Что?

Эсэсман ничего не решил. Вернее, не оповестил собеседника о своем решении. Поднялся на ноги, сделал приглашающий жест в сторону двери.

— Прогуляемся перед сном, сеньор Ибарос.

Выходя, Хосе бросил взгляд на окно. И опешил. Сколько же они тут проговорили? За окном сгущались сумерки.

* * *

В прогулке перед сном их сопровождали два дюжих эсэсовца из свиты оберштурмбанфюрера. Оба с автоматами. А место для прогулок Кранке выбрал примечательное — старое, амфитеатром спускающееся в речную долину кладбище.

Хосе шагал следом за эсэсманом вниз по узенькой дорожке, между оградок и крестов непривычного вида. Охранники держались позади, в отдалении, чтобы не мешать разговору. Но Кранке шел молча. Хосе ломал голову над целью их вечернего променада — но спросить, конечно же, не решался.

А потом они пришли. И Хосе понял всё…

Свежевырытая могила темнела у ног зловещим прямоугольником. Кранке коротко скомандовал что-то на немецком. Хосе знал на этом языке два десятка слов и ничего не понял, — одновременно поняв всё. Его ответ оберштурмбанфюрера не устроил. Но на фронт отправляться не придется… Всё закончится здесь. В яме.

Однако — ничего страшного пока не происходило. Один из охранников торопливо пошагал в сторону — там смутно виднелось небольшое дощатое строение. Сарайчик для кладбищенского инвентаря? — размышлять на эту тему Хосе не стал. Осторожно, искоса, он поглядывал по сторонам. Если побежать по вон тому боковому ответвлению дорожки — успеет ли второй эсэсовец срезать его очередью? По всему выходило, что успеет…

Первый охранник тем временем вернулся. И не один. С ним шли еще трое — двое в черной эсэсовской форме, третий — в мундире вермахта. Его, этого третьего, черномундирники буквально тащили под локти. А их коллега нес две лопаты…

У Хосе отлегло от сердца. Похоже, не пробил его час, хвала Деве Марии… Неужели операция, на которую намекал Кранке, состоит в том, чтобы ему, Хосе, исполнить палаческую работу?

Процессия приблизилась вплотную. В сумерках Хосе рассмотрел пленника— в том, что это именно пленник, сомнений не осталось. Погоны с мундира содраны, один с мясом… На скуле свежий кровоподтек. И — совсем мальчишка, на вид ровесник Хосе, а то и помладше.

Паренек быстро и горячо заговорил по-немецки, обращаясь к оберштурмбанфюреру. Тот ответил коротко, резко.

Солдаты заломили руки, опустили пленника на колени — на самый край могилы, лицом к яме.

— Этот человек пытался меня обмануть… — сказал Кранке уже по-испански. Злобы в голосе не чувствовалось, лишь грустное удивление — словно эсэсман искренне недоумевал, как кто-то мог решиться на подобное предприятие…

А потом все произошло быстро.

Выстрел грохнул неожиданно, казалось — над самым ухом. Хосе почудилось, что оберштурмбанфюрер не тянулся к кобуре, не расстегивал ее, что «вальтер» сам собой прыгнул ему в руку. Впрочем, этот момент рядовой Ибарос мог и упустить — внимание было приковано к пленнику. И Хосе хорошо видел, как что-то стремительно вылетело из лица паренька. Даже не что-то — а само лицо…

Короткая команда на немецком — и труп полетел в могилу.

— Этот человек пытался меня обмануть… — слово в слово повторил Кранке. — Надеюсь, сеньор Ибарос, вам такая мысль не придет в голову.

Глава 3

14 июня, суббота, день, вечер

1

К обеду головные боли, и без того слабевшие с каждым днем, прекратились совершенно. И Алекс Шляпников понял — уходить надо сегодня ночью. Иначе может оказаться поздно… Уже на вчерашнем утреннем обходе белохалатники собрались толпой, охали-ахали, удивленно скребли затылки. Если дождаться обхода завтрашнего — удивиться им придется еще сильнее.

Да и обманывать хитроумные приборы, прикидываясь полутрупом, становилось все труднее — хотя голос и научил, как для этого надо дышать и как управлять биением сердца… Оказалось всё на редкость просто — но Алекс опасался, что кто-нибудь из белых халатов придет поинтересоваться показаниями своей машинерин, когда он, Алекс, будет спать…

И тогда в него запустят когти отнюдь не врачи — но те, другие, — один из которых дежурит в палате, а еще двое — в коридоре (Алекс ту парочку не видел и не слышал — но знал об их присутствии от голоса). И уж у них-то найдется, о чем порасспросить нежданно воскресшего Первого Парня.

Решено — сегодня ночью он покинет богадельню.

Может, и стоило бы попытаться раньше. Днем в больнице полно и персонала, и посетителей, да и больные туда-сюда шляются — лишнего человека в белом халате, куда-то спешащего, никто и не заметит…

Ночью другое дело — любая незнакомая личность в пустынных коридорах тут же привлечет внимание. Но имелась одна загвоздка — Алекс хотел дождаться смены дежурных. Не медиков — тех, других. В минувшие два дня он несколько раз проверял своих соглядатаев на вшивость — и понял: с мрачным верзилой лет сорока, сидевшим сейчас в его палате, лучше не связываться.

Проверки проходили незамысловато: Алекс начинал что-то бормотать, первые приходящие на ум слова — словно бы в бреду. Верзила оказался тем еще служакой, исполняющим инструкции до буковки, до последней запятой. Приближался с диктофоном к ложу «умирающего», лишь вызвав из коридора напарника — причем тот держал все время больного под прицелом. А у самих дежуривших в палате оружия, похоже, не было. Осторожничают… Боятся его — даже полумертвого.

Он решил дождаться смены Гриши — молодого, улыбчивого паренька, не ждущего никаких подвохов от лежащего пластом клиента. До пересменки оставалось пять часов.

До сих пор Александру Шляпникову не доводилось попадать в реанимацию. И он не догадывался, что палата, где он лежит, не совсем типичная. Стандартные реанимационные отделения в больницах советской постройки состояли из достаточно обширных помещений, — и на отдельные двухместные палаты их разделяли остекленные перегородки. С центрального поста отделение просматривалось насквозь — ничто из происходившего в палатах не могло укрыться от глаз дежурного врача…

Однако больница имени Семашко получила девять лет назад в качестве гуманитарной помощи большую партию реанимационного оборудования. Но, расширяя по этому поводу свое реанимационное отделение почти вдвое, медики выдержать принятые стандарты не смогли — убирать перегородки в старом, царской еще постройки здании оказалось невозможно.

В результате больной Шляпников лежал в небольшой, одноместной палате со стенами вполне капитальными, непрозрачными. В подобном раскладе имелся плюс для задуманного Алексом: никто из белохалатников за ним постоянно не наблюдал. Лишь приставленный вертухай-соглядатай… Но был и минус: медики гораздо чаще заглядывали с короткими проверками. Время для ухода предстояло рассчитать ювелирно.

…Алекс терпеливо ждал — а когда верзила отворачивался, совершал малозаметные движения, напрягая и расслабляя то одни, то другие мышцы. Мускулы подчинялись охотно и безболезненно. Алекс был уверен: все пройдет как надо.

2

В «штабе» ни Бориса, ни девчонок тоже не оказалось.

После бесславной гибели полуприцепа-рефрижератора «штаб» (не только их компании) обосновался в заброшенной, разваливающейся сторожке, стоявшей на краю капустного поля. Но капусту там не высевали уже года три-четыре, хибарка пришла в упадок — и стала очередным штабом.

Даня застыл на пороге, не зная — куда еще можно пойти и что сделать. Потом вспомнил про их «почтовый ящик». Приподнял прибитую одним концом половицу (пол тут был плохонький, щелястый, из кое-как выровненного горбыля). Просунул руку, пошарил — есть!

Послание кто-то нацарапал на разорванной сигаретной пачке. Причем пишущим орудием послужила обгорелая спичка. Одно слово крупными буквами: «КУПАЛЬНЯ». Краткость, говорят, сестра таланта… Но почерк талантливого автора Даня опознать на сумел.

Делать нечего, пришлось тащиться на купальню. Так спасовскне пацаны именовали омуток на Славянке с ровным и чистым песчаным дном.

Вид на купальню открывался вблизи и неожиданно, стоило перевалить прибрежный пригорок. Даня сразу углядел мощную фигуру Борюсика, сидевшего на берегу в одних трусах, спиной к подходившим. Вздохнул с облегчением, но тревога не ушла окончательно: где же, черт возьми, девчонки?

Но женская составляющая исчезнувшей троицы тут же обнаружилась. Девчонки стояли по колено в воде и сосредоточенно занимались стиркой — Женька в купальнике, Альзира, как и Борис, в одних трусиках.

Причем последняя, увидев подходивших ребят, немедленно застеснялась и тут же натянула майку, которую полоскала. Особого успеха её демарш не принес — тонкая мокрая ткань отнюдь не скрывала ее маленькие и остренькие, чуть в стороны торчащие грудки, — плотно облепила и лишь привлекала к ним внимание.

Даня, впрочем, не приглядывался, но машинально отметил: Борьки, значит, не стыдится… Да и всех нас в темноте на озере не очень-то стеснялась…

Даня кивнул в сторону лежавших на берегу неимоверно грязных деталей одежды, до которых пока не дошли руки юных прачек. Спросил:

— Вы никак для развлечения всё «болотце» по-пластунски пересекли? Ну вы экстремалы…

Он иронизировал, скрывая нешуточное облегчение, — однако, как ни странно, угадал. Правда, ползти почти два километра по уши в грязи Борису и девчонкам пришлось не развлечения ради.

3

Тревогу подняла Альзира — вскоре после того, как Даня с Пещерником взобрались на остров.

Женька, не желая терять времени в бесплодных ожиданиях — ничего интересного от экспедиции она не ждала — выбрала местечко посуше, разложила принесенное в заплечном рюкзачке покрывальце и наладилась позагорать. И даже начала задремывать.

Борюсик, нешуточно гордясь своей охранительной миссией, патрулировал берег с рогаткой в руках, — и как раз ушел достаточно далеко.

Короче говоря, непонятный звук первой услышала Альзира — и подняла тревогу. Растолкала подружку, замахала обернувшемуся Борису.

Собравшись вместе, они пыталась понять: что же такое слышат?

Больше всего это напоминало истошный вой двигателя завязшей в топи машины. Вот только не было в Спасовке и окрестностях дурака, способного заехать сюда на автотранспорте. Последним таким героем, по рассказам, стал четверть века назад совхозный тракторист Гошенька, записной алкоголик. В результате смелого опыта в то лето из топи торчал самый краешек заднего борта тракторного прицепа — торчал недели две, пока и трактор, и прицеп не погрузились еще глубже. Самого же Гошеньку так и не нашли, сколько ни шарили баграми в болотной жиже, — не река и не озеро, водолазов не вызовешь…

А чужаки на «болотце» едва ли смогли бы проехать. Да и зачем бы им, собственно?

Однако — кто-то приехал. И завяз.

Впрочем, скоро характер звука изменился — истошный вой движка сменился мерным басовитым гудением. И Борюсик выдвинул первую достаточно обоснованную версию. Дескать, здешние места облюбовали гонщики-экстремалы на навороченном джипе — видал он такие по ящику. К «Кэмел-Трофи», небось, готовятся. У тех джипяр, мол, лебедки мощнейшие приделаны — сами себя из любой трясины вытащат. Как барон Мюнхгаузен…

Саунд-трек как будто подтверждал рассуждения Бори — гудение вновь сменилось звуком двигателя — но теперь работал он нормально. Затем всё смолкло.

Выбрались, констатировал Борюсик. И предложил позже, когда вернутся с острова мальчишки, сходить и посмотреть на оставшиеся от «Спасовка-Трофи» следы.

Но никуда сходить не довелось. Потому что несколько минут спустя на «болотце» появились люди, — и уверенно двинулись в сторону озерца и острова.

Вооруженные люди.

— Солдаты? — перебил Даня на этом месте звучавший в два голоса рассказ. (Альзира отмалчивалась, она вообще была немногословной девчонкой.)

— Не-а… — протянул Борюсик. — Я и сам решил было: учения какие-то… Но не солдаты. Камуфляж не армейский, ни эмблем, ни погон, ничего нет… И стволы незнакомые. Но не «Калаши» — сто пудов. А потом — они ведь близко подошли — видно стало: староваты для солдатиков… Ну не то чтоб совсем старичье… Но взрослые мужики.

Встречаться с непонятными людьми не хотелось. Мало ли что на уме у странных и вооруженных пришельцев? Может, задумали что-то тайное — и свидетели им без надобности? Место глухое, топь под боком — никто никаких концов в жизни не найдет.

В общем, Боря и девчонки залегли в зарослях осоки — и решили подождать, пока чужаки пройдут мимо. Но не тут-то было. Пришельцы шли прямо на них. Причем не абы как, но по компасу, постоянно сверяясь с картой — ее нес седоволосый, коротко стриженый человек, явно бывший у них за главного.

И вскоре отступить незаметно стало невозможно. День стоял безветренный, шевеление и шуршание осоки наверняка бы выдало любую попытку отползти…

Но тут им повезло. Очень сильно повезло. Двое, идущие впереди растянувшейся по болоту цепочки чужаков, разом ухнули в топь. Провалились аж по грудь.

Их коллеги оказались к этому готовы — тут же пустили в ход длинные и прочные веревки. Но ребята не стали дожидаться окончания спасательных работ. Воспользовавшись моментом, быстро-быстро поползли вокруг озера. Никто их отступление не обнаружил, людям в камуфляже было не до того.

Вытащив из топи провалившихся, незнакомцы вышли на берег — ровно в том месте, где компания незадолго до того спускала на воду плотики. И тут выяснилась, что предусмотрительность чужаков небезгранична — ничего, пригодного для форсирования озерца, у них не нашлось. После короткого совещания они двинулись вдоль берега — чуть ли не по следу Бориса и девчонок. А может, и по следу — примятая осока показывала путь отступавших вполне ясно. Ребята не стали выяснять подробности — поползли во весь опор в сторону Спасовки, по самому краю той топи, где Гном устроил свой лабиринт фальшивых гатей. Борюсик пару раз обернулся — и ему показалось, что пришельцы пытаются-таки лабиринт преодолеть… Но, может быть, лишь показалось.

— Интересное кино… — Даня посмотрел на Пещерника. — Значит, пока мы там по кустам шарились, на берегу такие дела творились? И плоты наши, значит, засекли тоже?

Он повернулся к Боре и Женьке, спросил:

— Что же вы не крикнули? Не предупредили? Сразу, когда машину завязшую услышали?

Женька удивилась:

— Вы что, не слыхали? К вам она еще ближе ревела! Мы думали — вы тоже с острова все видите. Вам-то что, к вам там не подступиться. Это мы с болота выбрались — как три комка грязи…

Даня переглянулся с Васьком. Тот пожал плечами. Ничего похожего на звук двигателя до них не донеслось — хотя оба держались настороже, прислушивались внимательно. Даня вдруг понял, что на острове было вообще на удивление тихо — птицы не пели, кузнечики не стрекотали. Даже комары не гудели. Странно… Очень странно…

Закончив рассказ об их болотной эпопее, Борюсик вдруг вспомнил про то, чего ради она затевалась:

— А вы как там? Нашли чего?

Даня собрался было начать ответный рассказ, но Женька перебила, поднявшись на ноги:

— Вы вот что… Подсаживайтись ближе к берегу, да и рассказывайте оттуда. А мы стирать будем. Вечереет, а меня мать на порог такую грязную не пустит.

Именно так и прозвучал рассказ об экскурсии по острову — под аккомпанемент звуков, издаваемых полощущимся бельем…

4

Если бы в ребячьем походе на Кошачий остров принял участие Сергей Борисович Савичев, заведующий реанимационным отделением больницы имени Семашко (маловероятно, но вдруг?) — он, без сомнения, сразу узнал бы руководившего пришельцами седоголового человека.

А если бы компанию Дане и его приятелям составил писатель Кравцов (куда более вероятный случай) — он не просто бы опознал «седого», но и обоснованно заподозрил бы, откуда у того взялась карта, позволившая проложить путь к острову столь прямо и уверенно.

И Кравцов не ошибся бы — карта (вернее, точный топографический план) была скопирована с рулона, хранившегося в его вагончике. Скопирована негласно и абсолютно незаконно — когда господин писатель пребывал в Семиозерье.

Хотя и сам Кравцов стал владельцем плана не совсем легально — наследники Валентина Пинегина имели полное право потребовать возврата этого чуда топографического искусства. Так что вопрос о правах владения оставался спорным…

Впрочем, седоголовый человек подобными проблемами не терзался.

Он ломал голову над другим: как и чем связаны между собой эти пять точек (он сегодня посетил все). Озеро, болотная топь, долина речки-иевелички и два жилых дома в Спасовке?

Вопрос не был для человека праздным. Потому что в геометрическом центре фигуры, образованной пресловутыми точками, нашли труп его сына…

Связь с одной из вершин пятиугольника просматривалась четко. Именно там располагался дом Александра Шляпникова — прямо или косвенно замешанного во многих событиях. И пострадавшего явно от той же руки, что и Костик…

(На самом деле, конечно, сына седоголового в детстве звали иначе. Да и его отец стал именовать себя Юрием Константиновичем Чагиным относительно недавно.)

Размышлял над планом Чагин как раз в доме Шляпникова. Родители Алекса были удалены путем несложной комбинации — и люди седого человека заканчивали обыск дома.

Начальник в их действия не вмешивался, вполне доверяя профессионализму подчиненных. Он искал связи между пятью загадочными точками — и пока не находил.

Допустим, в сердцевину труднодоступной топи легче всего попасть на вертолете… Достать «вертушку» не проблема, и воздушная экспедиция на островок в ближайшее время состоится. Чагин не верил, что в центре болота обнаружится что-то, достойное внимания — но не привык оставлять позади неясности и непонятности.

Но что делать с кастровым озером? Седоголовый уже был информирован о пропавшем там в свое время аквалангисте-спелеологе. Что произошло с ним без малого три года назад? Трагическая случайность? Или обставленное под таковую убийство? Бездонный водоем — удобное место, чтобы скрыть что угодно…

Седой человек привык добывать информацию от людей, привык работать с уликами и вещественными доказательствами. Но масштаб улики-озера оказался для него крупноват.

Казалось, с человеком — со стариком Вороном — будет проще. Но обитатель соседнего угла пятиугольника проявил себя крепким орешком. Признал, что водил знакомство и с Александром Шляпниковым, и с Ермаковым-Козырем. А в давние годы знавал другого Александра — беглого психа Зарицына.

Происходи дело в городе, такое тройное знакомство вызвало бы серьезные подозрения. Но в деревне… Все знают всех, ничего странного.

Чагин верхним чутьем чувствовал: старик знает куда больше, чем говорит. Седоголовый был уверен, что при нужде его люди смогут заставить Ворона ответить на любой вопрос. Беда в другом: что именно спрашивать?

— Закончили, Юрий Константинович, — доложил молодой человек в штатском, нарушив раздумья начальства.

— Пошли, глянем, — тяжело поднялся на ноги седоголовый. Он тоже после визита на «болотце» снял камуфляж и переоделся в костюм. Если бы еще можно было так же снять и повесить в шкаф накопившуюся за последние дни усталость… Годы, годы… Когда-то для него неделю-другую спать не больше трех часов в сутки казалось легко и просто… А теперь… Совсем немного ведь осталось… И — один… Теперь — навсегда один… Вдова-невестка — совершенно чужой человек, внучке два года, и уж она-то в один строй с дедом никогда не встанет… И слава Богу…

Он провел ладонью по лицу, словно стряхивая липкую паутину мрачных мыслей. Вошел в горницу уже прежним — жестким, до предела собранным, напряженным, казалось: тронь — и зазвенит камертонно-чистым звуком.

Находки были разложены на обеденном столе.

— Арсенал… — без всякого выражения протянул Чагин.

Действительно, разложенные на столе предметы могли обеспечить Алексу новую прогулку на зону — по статье, карающей за незаконное хранение стреляющих и взрывающихся предметов.

Немецкий штык-нож, обрез трехлинейной винтовки, наган раритетного вида, автомат ППШ — но ни единого рожка или диска к нему не отыскалось. Россыпи патронов — и русских, ко всем наличествующим стволам, и немецких: винтовочных и автоматных. Неровные бруски тротила — самопальные, вытопленные из мин и снарядов. Две мины-летучки — небольшие, от ротного миномета. Здоровенный «блин» мины противотанковой — со следами ножовки (операция по извлечению взрывчатки явно оборвалась на начальной стадии).

Седоголовый аккуратно, стараясь не касаться гладких ровных поверхностей, взял в руки обрез. Вытащил затвор, заглянул в ствол… Металл там изъязвляли раковины, следов нарезки в стволе почти не осталось. Но ржавчина счищена, и пугач хорошо смазан.

Чагин вопросительно посмотрел на человека, считавшегося в его команде специалистом по оружию. Тот пожал плечами:

— Металлолом. Все копаное… Хотя от беды стрелять можно. Без дальности и меткости — но можно.

Седой и сам бы мог сказать то же самое. В оружии он разбирался не хуже своего консультанта — правда, с пролежавшим в земле долгие годы дело иметь не приходилось. Спросил:

— Зачем ему немецкие патроны?

Консультант улыбнулся кончиками губ:

— Старый трюк, не раз сталкивался… Смотрите…

Он взял один из патронов к русской трехлинейке — тоже со старательно счищенной коррозией — и без усилия выдернул двумя пальцами пулю. Высыпал на стол кучку пороха.

Чагин взял щепотку, дальнозорко отодвинул от глаз. Порох оказался немецким — спутать его глянцево-серые пластинки с «колбасками» пороха русского было невозможно.

— У фрицев гильзы оказались куда устойчивее к длительному лежанию в земле, порох меньше портится, — начал объяснять эксперт. — И наши умельцы…

— Достаточно, — оборвал седоголовый. — Я все понял. Больше ничего?

Больше ничего хоть сколько-нибудь интересного в доме Шляпниковых не обнаружилось. Конечно, все найденные документы тщательно скопированы, и будут еще изучаться — но Чагин был уверен: никаких следов они там не найдут…

— Однако — ни одной гранаты… — подал голос один из подчиненных.

Бровь седого дернулась — чуть-чуть, едва заметно. Он не любил, когда ему указывали на очевидные факты. До склероза и старческого маразма далеко, слава Богу…

Но всё же ответил на реплику, коротко и отрывисто:

— Растяжка в овраге. Сюрприз на «ракетодроме». Все, что было, — извел.

Помолчав, добавил:

— Приведите тут все в порядок.

— А это? — кивнул на арсенал консультант.

— Разложите по местам аккуратненько… А ну как менты наконец домишком заинтересуются… Не будем перебегать дорогу.

Пока подчиненные восстанавливали статус-кво, он вышел на крыльцо, спустился в сад. Рассеянно посмотрел по сторонам. Узрел старушку — на вид типичнейшую деревенскую бабку. Бабулька семенила по Шляпниковскому прогону, направляясь сюда. Чагин стал с любопытством наблюдать за ней…

До дома старушка не дошла. Из-за густо разросшегося куста сирени навстречу ей шагнул молодой человек, сделал преграждающий жест, негромко сказал несколько слов. Лицо бабульки отразило сложнейшую гамму чувств — от опасливого удивления до горделивого ощущения сопричастности к великой тайне (и желания ею немедленно с кем-нибудь поделиться).

Затем аборигенша развернулась и поспешила обратно — причем аллюр ее стал вдвое быстрее. Седоголовый кивнул удовлетворенно, отвернулся. Неторопливо прошел в глубь сада…

И вдруг замер, уловив боковым зрением какое-то шевеление на земле. Обернулся мгновенно, рука метнулась к кобуре…

У-ф-ф… — выдохнул облегченно. Нервы ни к черту… Земля шагах в трех набухала небольшим валиком — движущимся вперед. Крот, всего лишь крот… Роет ход почти у самой поверхности. Но до чего же быстро движется, даже удивительно…

В кармане запиликал мобильник. Чагин — продолжая машинально следить за приближающимся к его ногам земляным валиком — нажал кнопку ответа, поднес трубку к уху, — не произнеся, однако, ни слова. По ошибке ему позвонить никак не могли.

Через несколько секунд седоголовый торопливо зашагал к дому, мигом позабыв про удивительно быстроходного крота. На связь вышел командир автономной группы, действовавшей в Тосненском районе. Ребятам удалось выйти на след Сашка… На очень свежий след.

Чагин ушел и не увидел, как стремившийся к его ногам валик кротовьего хода внезапно ускорился — словно старался успеть, догнать… Не увидел и не поразился скорости, вовсе уж непредставимой для крохотного зверька. Однако через две-три секунды земля перестала вспучиваться: как будто крот-спринтер полностью выложился в решающем и неудачном рывке — и остановился… Почва на самом конце хода слегка просела. На этом все закончилось.

Несколько минут спустя кавалькада из трех джипов торопливо отъехала от дома Шляпниковых. И столь же торопливо покатила к выезду из Спасовки.

5

Пашку-Козыря, вопреки его обещанию, Кравцов дома не застал. Двери заперты, гараж заперт, машины рядом с домом не видно…

Неужели все подозрения столь быстро подтвердились? Неужели Пашка звонил не из Спасовки — и сказал первое, что пришло в голову — лишь бы прервать беседу с Архивариусом?

Подозрения не успели перерасти в уверенность — Козырь позвонил снова. Беседовал с той же холодной корректностью, сказал, что пришлось срочно отъехать по важному делу. Пообещал вернуться как можно скорее, попросил подождать немного, — и отключился.

«Немного» растянулось почти на три часа, под конец ожидания сумерки сгустились… Кравцов терпеливо ждал, решив именно сегодня расставить все точки над "i".

…Наконец на двор вкатился Пашкин «сааб» — мягко, почти бесшумно. Остановился возле «нивы» Кравцова — сразу ставшей от такого соседства выглядеть несколько плебейски.

Козырь вылез из салона — движениями смертельно уставшего человека. Лицо бледное, осунувшееся, темные круги под глазами. На щеках и подбородке — Кравцов изумился — трехдневная щетина.

Кравцов сделал два шага ему навстречу. Остановился. Молчал. В конце концов, Пашка сам настоял на этом разговоре, — вот пусть и начинает. Облегчать ему задачу, спрашивая о чем-либо, Кравцов не собирался.

— Пошли в дом, что ли… — нарушил затянувшееся молчание Козырь. — За стол сядем, потолкуем…

Голос звучал тяжело, глухо.

— Поговорим здесь, на улице, — отрезал Кравцов. Что-то было в этом детское, что-то от «Графа Монте-Кристо» — но переступать порог дома Ермаковых, не выяснив все до конца, он не собирался.

Козырь вздохнул, пожал плечами.

— Как скажешь… Давай хоть на крыльце посидим, нечего стоять посреди двора, как Пушкин с Дантесом…

Кравцов хмыкнул от такого сравнения, но на крыльцо вслед за Пашкой поднялся. Не совсем уже улица, но еще и не дом, — нейтральная, в общем, территория.

Предприниматель Ермаков разговор начинать не торопился. Щелкнул клавишей выключателя на стене: над крыльцом помигал, помигал, — и разгорелся в полную силу большой белесый фонарь. Козырь пошарил по карманам, отыскал зажигалку, сигареты. Уселся на стул, вытесанный из цельного деревянного чурбака, закурил…

Кравцов ждал — терпеливо и молча,

Выкурив сигарету до половины, Пашка заговорил:

— Начать надо издалека… С самого начала…

Он снова замолчал.

— Ну так начни, — подбодрил Кравцов. — С самого начала. С той нашей якобы случайной встречи на Звездном бульваре. А еще лучше — с того момента, когда тебе невесть откуда пришла идея о реконструкции «Графской Славянки»…

Пашка неожиданно засмеялся — мрачным, безрадостным смехом. Встал со стула-чурбака, сделал по крыльцу три шага туда, три обратно.

— Ничего ты не понял, пис-сатель… Началось все куда раньше, когда нас и на свете-то не было.

Он остановился, протянул в сторону Кравцова руку с зажатой сигаретой.

— Ты знаешь, что твой родной прадед, Федор Кравцов, носил прозвище «Царь»?

Кравцов молча кивнул.

— А знаешь, как и за что его убили?

Вот оно что… Похоже, сейчас объяснится и странная запись «ГДЕ ЦАРЬ???????» из пинегинской тетради, и секрет отсутствия могилы прадеда…

— Ну так знай! — Рука с сигаретой вновь сделала прокурорский жест в сторону Кравцова, а затем…

Затем сигарета выпала, и ударилась о крашеные доски крыльца, и разлетелась искорками-светлячками.

Кравцов машинально проводил ее полет взглядом — и не сразу увидел, как Пашка отшатнулся назад, схватился за левую сторону груди…

— Что с тобой? Сердце? — Он вскочил, поддержал, но тело Козыря уже грузно обмякло, поползло вниз…

Пашка прохрипел что-то неразборчивое, Кравцов аккуратно, осторожно опустил его на доски крыльца, выдернул мобильник, резко, как пистолет из кобуры, — и только тогда, отыскивая взглядом нужные клавиши, заметил, что пальцы и ладонь измазаны чем-то темным… И сообразил мгновенно: кровь! Пашкина кровь! И столь же мгновенно вспомнил: за миг до того, как сигарета начала свой полет к полу, откуда-то издалека донесся хлопок, — негромкий, словно кто-то сильно хлопнул в ладоши…

Потом он орал в телефон (как, когда успел набрать номер?), орал что-то оглушительное и совершенно нецензурное, потому что перед тем голос в трубке устало объяснил, что выслать машину по указанному адресу они не могут, ибо другой субъект федерации, вот если бы пострадавшего осторожно перенести метров на пятьсот, на границу с поселком Торпедо… — и Кравцов кричал на них, сам не понимая своих слов, и вдруг неожиданно замолчал, увидев, что Пашкины губы зашевелились, — тот сказал не то «ма…», не то «на…», но продолжить и закончить не смог, изо рта хлынула кровь густым черным потоком…

Потом кровь перестала течь изо рта и выплескиваться короткими толчками из груди — когда он успел расстегнуть пиджак и рубашку, Кравцов тоже не помнил, но скомканный носовой платок так и остался неиспользованным, перевязка при такой ране ничем помочь не могла… Кровь перестала течь, и Кравцов понял, что держится за остывающую руку трупа.

Издалека, из другой галактики донеслось слабое завывание сирены. «Скорая» все-таки приехала — но в помощи больной уже не нуждался…

Предания старины — IV.

«Царь». 1927 год

Комбед решал судьбу Спасовской церкви св. великомученицы Екатерины. Вернее, судьбу бывшего церковного здания, — как храм оно не функционировало, службы прекратились пять лет назад.

— А стоит ли оно энтого? — рассудительно, но несколько смутно спросил старик Матвей Никодимович Карпушин, председатель комбеда. — Кресты сняли, колокола тож. Поп давно в Соловках перековывается… Какой-такой есче «опивум»? А зданье-то крепкое, пущай народу послужит. Сами знаете, склад там щас, картофлю артель держит…

Но главный противник церкви, Володька Ворон, был настроен непримиримо. Как всегда, когда бывал он чем-то взволнован или разозлен, в речи Володьки присутствовал некий избыток шипящих звуков. Точь-в-точь как у деда его, Степана Порфирьевича. — Хоре там одно, а не схлад, — рассерженной змеей шипел Ворон.

— Хниет картофля-то… Вошдух шпертый — вот и хниет, преет. А што хресты да холокола сняли — мало энтофо. Мало. Хупола за мнохо верст видны — народ и охлядывается. Хто мимо ни идет — похлонится, перехрестится. Поп на Соловках, а зараза попопья тут осталась. Зреет, знахчится. Што товарищ Сталин ховорит, а? Што крестьянство самонадежный союзних пролетарьята. Иль ты, Ниходимыч, супротив партейной линии собрался? Поповским подпевалой рехшил заделаться?

Матвей Никодимович смутился. Супротив партийной линии он идти не собирался. Хотя эту партию тоже не понять порой… Сегодня: «Смерть богатеям!», а завтра: «Обогащайтесь!» Может, послезавтра церквы вновь открыть постановят, кто их разберет. Ломать-то не строить. Пускай бы себе бывшая церковь стояла, никому не мешаючи…

Но Володька-то Ворон каким активистом заделался… А ведь отец его, Никита Степанович, в старые годы был, как говорили тогда, из крестьян «достаточных». Проще сказать, первым богатеем считался в Спасовке. Два кабака держал на тракте, лесопилку на Ижоре, в оранжереях персики с апельсинами выращивал. Всё само Никите Ворону в руки шло, всё удавалось — словно сам черт ему ворожил… А сыну, видать, ворожить перестал — с начала германской войны хозяйство как-то быстро порушилось, и стал Володька самым заправским бедняком, при новой власти в комбед попал… Никакого сладу с ним нет.

Карпушин оглядел соратников, ища поддержки. И не нашел. С Вороном связываться никому не хотелось. Именно он сообщил куда надо, что отец Силантий ведет после закрытия церкви «контрреволюционные разговоры». И теперь живо можно угодить в «поповские союзники» — и на Соловки, к батюшке в компанию.

А главного сторонника сохранения церкви, Федора Кравцова, на нынешнем заседании нет. И вообще в Спасовке нет. Жена говорит: в город уехал, по делам, дескать. Какие-такие дела у «Царя» в городе, что вторую неделю там сидит? Непонятно…

И председатель пошел на попятную. Правда, еще одну вялую попытку спасти церковь сделал:

— Стены там ого-го! Толстенные… Добротный кирпич, старинный. Энто ж скоко сил потратим, пока порушим? Пусть бы уж стояла…

— Ничё, сдюжим, — гнул свое Ворон. — Напишем бумаху в уезд— пущай с каменоломни динахмиту отпустят, пудов этак двадцать. Взлетит на воздух как миленькая. В обчем, хватит лясы точить… Холосовать давайте. Хто за то, штоб с мракобесием поповским покончить?

Проголосовали единогласно, без воздержавшихся.

* * *

Получив желанную бумагу с комбедовской печатью, Ворон развил бурную деятельность.

Самолично на следующий день отправился в уездный город, в Гатчину. Отсидел пару часов в приемной, потом пробивался в другой кабинет, в третий… И получил-таки к вечеру разрешение взять в кредит в Антропшинской каменоломне взрывчатку по самой льготной цене. И расплатиться по осени не деньгами — картофелем да зерном.

Доставили «динахмит» на другой день, опять же стараниями Ворона. И немедленно собрались долбить ниши в подвальных стенах и закладывать взрывчатку. Володька спешил, как мог. И все же не успел. Потому что вечером того же дня, когда из Антропшино прибыли две груженые взрывчаткой телеги, в Спасовку вернулся Федор Кравцов по прозвищу «Царь». И тут же потребовал созвать внеочередное заседание комбеда.

* * *

Как выяснилось, провел все эти дни «Царь» не в Питере. Аж в первопрестольную скатался… И привез оттуда документ, даже на вид посолиднев выглядевший, чем уездная бумажка Ворона. Подписи и печати там оказались куда весомее…

Именно с них — с печатей и подписей — начал изучение документа председатель Карпушин.

— На-род-ный ко-мис-сар прос-ве-ще-ни-я, — по складам читал Матвей Никодимович (с грамотой у него было туго, две зимы отходил во Владимирскую царскославянскую школу). — Лу-на-чар-ский… Во как… Высоко ж ты забрался, Федор… Аж к наркому самому.

— Ты главное читай, — сказал «Царь», не желавший расписывать подробности московской своей эпопеи.

Карпушин главное читал уже про себя, лишь изредка выдавал цитаты с комментариями:

— «Па-мят-ник ар-хи-тек-ту-ры»… Понял, Володька?.. «Во-сем-над-ца-тый век…», «ар-хи-тек-тор А-да-ми-ни…», «ар-хи-тек-тор Ре-эа-нов…», «рос-пи-си Брю-ло-ва…» — а ты: взрывать, взрывать… «При-нять все ме-ры к со-хра-не-ни-ю…» Ты ж нас, гад, всех бы в Соловки точно отправил! Али ты, воронья душа, против народного комиссара апартунизму развести тут собрался? Али тебе вобче советская власть не по нраву?

Ворон сидел мрачней тучи. Но молчал. Против него сейчас повернули его же оружие — и сделать ничего было нельзя…

Повторное голосование, отменившие результаты первого, тоже оказалось почти единодушным. При одном воздержавшемся — поднять руку в защиту церкви Ворон так и не смог себя заставить…

Когда расходились — Ворон нехорошо посмотрел на «Царя». Губы скривились, словно хотел что-то сказать… Но не сказал, ушел молча.

* * *

Спустя неделю Федор Павлович Кравцов по прозвищу «Царь», отобедав, пожаловался на легкие рези в животе… А спустя полчаса уже катался в корчах по избе, не в силах сдержать дикие крики. Проверенные народные способы не помогали, а везти больного в больницу за четырнадцать верст в таком состоянии оказалось невозможно…

Да и не похожа была болезнь «Царя» на обычное отравление. Лицо, руки, да и все тело на глазах опухали, чернели… «Порчу сильную навели, не иначе…» — шепнула бабка-травница Аверьяна жене Федора.

Вечером больной умер в страшных муках. Тело какое-то время продолжало распухать и после смерти… А потом случилось странное и небывалое. На следующий день труп исчез из горницы, где лежал в ожидании похорон. Был — и не стало.

По Спасовке поползли самые фантастичные слухи.

Семья после Федора осталась большая, детей у него четырнадцать душ народилось — девятеро выросли, возмужали. Делить невеликое отцовское хозяйство не стали — все осталось старшему, остальные разъехались кто куда…

Елена, младшая из дочерей, вскоре после смерти отца подалась в Питер, пристроилась у родственников, нашла работу на фабрике. И много лет не приезжала в Спасовку. Никто из односельчан не знал, что уехала она в тягости — будучи на третьем месяце от Жоры Ворона, единственного сына Володьки…

Замуж Елена Кравцова так и не вышла. Растила сына одна. Под своей фамилией.

Глава 4

14 июня, суббота, вечер, ночь

1

Алекс начал действовать спустя час после того, как на дежурство заступил круглолицый улыбчивый Гриша. Возможно, стоило выждать еще, бдительность сильнее всего притупляется к концу смены, — но Алекс слишком уж истомился ожиданием.

Женщина в белом халате, регулярно наведывающаяся, в палате побывала недавно. Вновь придет не скоро. Из парочки, обосновавшейся в коридоре, на посту лишь один, второй сладко дремлет в ординаторской, — Алекс знал об этом от голоса.

Пора!

— Пустырь… — произнес Алекс тихо-тихо, но вполне членораздельно.

— «Волга»… — добавил он еще тише, когда Гриша поспешил к нему, на ходу доставая из кармана диктофон.

Сделал паузу и сказал вовсе уж неслышно:

— Человек…

Нехитрый психологический расчет оправдался полностью. На качество записи поднесенного к забинтованной голове диктофона, это, понятное дело, никакого влияния оказать не могло — но паренек нагнулся-таки поближе, пытаясь расслышать…

Эвханах! — выкрикнул Алекс про себя, беззвучно, — забывать о сидящем в коридоре не стоило. Безвольно вытянувшаяся вдоль простыни рука метнулась вперед со скоростью атакующей кобры.

Удар оказался простой, незамысловатый, часто используемый в дворовых драках без правил: двумя растопыренными пальцами в глаза. Но нанес его Алекс с небывалой, чудовищной силой — чуть промахнись, и дело кончится сломанными пальцами.

Он не промахнулся. Почувствовал, как раздались, лопнули глазные яблоки, как пальцы на долю мгновения уперлись во что-то более твердое, но тоже не выдержавшее удара, как проникли еще дальше — в упругое, неподатливое. Проникли до конца, до упора, словно бы удлинившись чудесным образом…

Странно, но в момент этого проникновения Алекс почувствовал сильнейшее возбуждение.

Мертвец, не знающий, что уже мертв, нелепо задергал конечностями. Мертвец пытался издать какие-то звуки, — но пальцы Алекса, измазанные в крови и в чем-то еще мерзко-липком, цепко сдавили ему глотку.

Конвульсии стихли. Еще через минуту рокировка двух обитателей палаты завершилась окончательно: живой, ставший мертвым, недвижно вытянулся на койке (так Алекс именовал реанимационный стол) и был прикрыт простыней. А воскресший полутруп натянул на голое тело снятый с мертвеца халат, подошел к двери, неслышно ступая босыми ногами. Приоткрыл, затаился сбоку, позвал громким шепотом:

— Димон!

Больше он ничего не добавил. По шепоту опознать голос трудно, но все же рисковать не стоит.

Сработает? Нет?

Если Димон что-то заподозрит, если насторожится… Достать в коридоре вооруженного и имеющего пространство для маневра противника будет куда труднее…

Алекс замер, стиснув в пальцах первое подвернувшееся орудие: длинную толстенную иглу. Недавно она впивалась в вену «больного», но была извлечена и отломана от гибкой прозрачной трубочки.

Сработало!

Глупый Димон без сомнений и колебаний заглотил насадку!

— Ну что там? — спросил, просовывая голову в палату.

Более удобную для атаки позицию трудно было придумать. Ухо Димона оказалось рядом. Алекс — каким-то обострившимся, изощренным зрением — за короткие доли секунды хорошо рассмотрел неопрятную, словно пожеванную ушную раковину, и ведущее вглубь отверстие, поросшее короткими волосками… И воткнул иглу — именно туда, в эту волосатенькую пещерку, — воткнул глубоко-глубоко, по самую венчавшую тупой конец орудия пластиковую пимпочку.

Тут же обрушился на дверь плечом и всем телом — сжать в деревянных тисках глотку, на корню оборвать рождающийся крик.

Удалось лишь отчасти. Шейные позвонки захрустели между дверью и косяком, но полностью звукоряд отключить не удалось. Димон выдал-таки долгий булькающий не то хрип, не то стон, — и достаточно громкий. В затихшей ночной больнице он вообще показался оглушительным, прокатившимся по всем пустынно-гулким коридорам.

Алекс прислушался, не переставая изо всех сил налегать на дверь… Вроде обошлось — нигде не захлопали двери, не затопали шаги, не зазвучали встревоженные голоса. Все правильно — больница на то и больница, чтобы люди здесь стонали и хрипели… И — умирали.

Димон умирать не хотел — дергался, скреб ногами по полу куда дольше своего напарника. Наконец затих.

Алекс оттащил его в дальний конец палаты, чтоб не бросался в глаза от входа. Опустил на пол между стеной и «койкой», стал ощупывать карманы — сейчас шуметь ни к чему, но позже пушка может пригодиться…

И тут ему не повезло. Впервые — но сразу по-крупному.

Дверь еле слышно скрипнула. Алекс выпрямился, поднял голову — и встретился глазами с женщиной в белом халате, застывшей соляным столбом у входа. Двигались у нее лишь губы — широко распахнулись, готовые испустить громкий-громкий крик.

2

Темнее всего под фонарем — правило давно известное. Но кто бы мог подумать, что беглый псих Зарицын оборудует себе берлогу рядом с Ульяновкой, в двух шагах от областной психушки? Да еще в Саблинских пещерах?

Представить такое было трудно. Психология беглецов-дилетантов хорошо известна: убежать как можно дальше от места, где тебя ищут и ловят. Забиться в глушь, в безлюдье… Глупцы. В местах безлюдных любой вновь прибывший мгновенно обращает на себя внимание ищущих. Да и выбирают дилетанты всегда знакомые глухие уголки, где уже доводилось бывать раньше… И вскоре попадаются.

Короче говоря, большинство профессиональных охотников на людей не стало бы задумываться о возможности пребывания Зарицына в Саблинских пещерах.

Чагин, однако, задумался — сразу же, как узнал о лежке, оборудованной в рукотворной пещерке на Поповке. Но по зрелому размышлению отверг версию.

Любые достаточно глубокие и протяженные пещеры представляют из себя гигантский термостат. Температура что зимой, что летом почти одна и та же — около плюс четырех градусов. Как недолгое укрытие вполне сгодится, но торчать в этаком холодильнике постоянно? Тут ни костерком, ни печкой не спасешься — быстро выгорит необходимый для дыхания кислород. Дизель-генератор отпадает по тем же причинам.

В общем, вариант с пещерами седоголовый отложил в сторону. Хотя не исключал, что убежище Сашка может обнаружиться поблизости от станции Саблино и поселка Ульяновка. Именно это направление поиска отрабатывала в Тосненском районе группа из трех человек. Отрабатывала — и вышла-таки на след!

Человек, по всем приметам совпадавший с объектом поисков, покупал продукты в поселковом магазине. Покупал вечером — и буквально минут за тридцать-сорок до того, как в торговую точку пожаловали двое ищущих. Повезло.

По словам продавщицы, Сашок (если это действительно был он) пребывал отнюдь не в лучшей своей форме. Ходил тяжело, прихрамывая, опираясь на толстую, чуть изогнутую сучковатую палку. Дважды за недолгое время, проведенное в магазине, заходился приступом нехорошего кашля. Левый глаз закрывала марлевая повязка.

На том цепочка счастливых (для охотников) случайностей не закончилась. Один из бойцов, зашедших в магазин, прихватил с собой в командировку собаку, немецкую овчарку, — без приказа начальства, по собственной инициативе. Не с кем было оставить в городе…

Позже, естественно, парень уверил себя, что взял собаку на задание не случайно, — но вследствие своей глубочайшей предусмотрительности.

Сашок Зарицын, напротив, предусмотрительности не проявил. Более того, допустил грубую ошибку. Прокашлявшись во второй раз, швырнул в мусорный контейнер не то салфетку, не то одноразовый платок, — продавщица не разглядела толком, что он прижимал к губам.

Шанс выпал редкостный.

Воздавая хвалу наблюдательной и памятливой тетке, оперативники тут же распотрошили пресловутый контейнер, благо мусора оказалось на донышке — и нашли искомый предмет. Похоже, дела у Сашка действительно были плохи, — на одноразовом платке обнаружился сгусток слизи с кровавыми вкраплениями.

Трехлетнюю суку Лайму никто специально не готовил к трудам на служебно-розыскной ниве. Но кое-какие навыки в питомнике она получила… И взяла-таки след!

Бойцы устремились в погоню — на ходу вызвав третьего, находившегося неподалеку в автономном поиске. Начальство сразу не известили — оставался вариант ошибки и совпадения. Да и лаврами победителей делиться не хотелось…

Честно говоря, вероятность успеха была невелика. След мог оборваться на ближайшей автобусной остановке. Или объект мог применить любой из способов, ставших широко известных благодаря фильмам и книгам, — и позволяющих сбить с толку собаку или напрочь изгадить ей чутьё…

Однако все сложилось наилучшим образом. Объект шел по прямой, не петляя. Не делал попыток воспользоваться каким-либо транспортом. Не экспериментировал, посыпая дорожку отхода табачно-перцовой смесью… Пересек по автомобильному мосту реку Тосну, свернул направо и двинулся берегом, вверх по течению.

У старшего группы немедленно мелькнула мысль о пещерах — именно там, на берегу, находилось большинство входов в подземелья.

Власти, надо сказать, стремясь избежать несчастных случаев и упорядочить подземный туризм, регулярно перекрывали входы крепкими дверями. Запертыми, естественно. Но любители экстремального пещерного отдыха столь же регулярно сметали все преграды.

Однако преследуемый не направился к зияющим в обрывистом склоне провалам. След по-прежнему тянулся недалеко от уреза воды, по пологой части берега. И лишь примерно в трех километрах от моста поднялся по небольшой лощинке, промытой сбегающими к Тосне вешними водами.

Но — поднялся не до конца. След нырнул в отверстие, идеально замаскированное двумя валунами и кустарником. Вечерело, лучи закатного солнца не попадали в лощинку — но и при самом ярком освещении никто не обнаружил бы лаз без собаки…

Руководивший погоней боец имел представление о протяженности Саблинских пещер. Вернее сказать — катакомб, ибо многокилометровый запутанный лабиринт был рукотворным. Но прижилось именно название «Саблинские пещеры».

Однако, как это хитросплетение ни называй, соваться туда втроем не стоило. Даже вчетвером — считая собаку — не стоило. Без фонарей, без снаряжения… О том, на что способен их противник, старший группы тоже имел представление. На открытом месте особых опасений он не внушал — по внезапная атака в темноте, подсвечиваемой зажигалками…

Короче говоря, преследователи проявили здравомыслие — и связались с седоголовым.

Приказ того был короток: под землю не соваться, наблюдать за выходом. Помощь на подходе.

Чагин не терпел готовить операции на ходу, в спешке. Однако — пришлось. Его не оставляла мысль, что нельзя терять ни минуты, что все сложилось слишком уж легко и удачно, что не раз ускользавший противник сделает хитрый финт — вынырнет из другого подземного хода, в нескольких километрах. А они будут сторожить пустую нору или бессмысленно блуждать в запутанном лабиринте…

Все необходимые распоряжения он отдал из стремительно катящего в сторону Саблино джипа. Специальное спелеологическое снаряжение раздобыть и доставить к началу операции никак не успевали, придется обойтись фонарями да длинными веревками. После короткого раздумья Чагиы приказал подвезти еще двух хорошо натасканных собак-ищеек — дилетантка Лайма потрудилась сегодня достаточно.

В рождающейся экспромтом операции тем не менее задействовали почти все наличные силы. Разрозненные двойки и тройки стремительно выдвигались к известным удаленным выходам из пещер. Главные силы с трех сторон подтягивались к обнаруженному потайному отнорку. Всё было сделано как надо, но иррациональное предчувствие провала не оставляло седоголового…

Предчувствие не обмануло.

Задуманный план дал трещину, когда по Московскому шоссе оставалось проехать меньше километра до поворота на Ульяновку.

Рация, постоянно настроенная на волну группы, стерегущей выход, коротко сообщила:

— Кречет, Дрозд на связи. Лайма заволновалась. Похоже, объект выходит. Что делать?

Чагин задумался на секунду, не дольше. Но за эту секунду в голове успело промелькнуть многое… Логично и правильно отступить подальше, дать объекту выйти, и позволить направиться, куда он там собрался… А потом, после подхода главных сил, чисто и грамотно взять — когда дичь удалится подальше от норы. Но логика пасовала перед опасением: стоит противнику хоть чуть отойти, хоть немного оторваться от преследователей — исчезнет, растает бесплотным призраком…

И он скомандовал:

— Дрозд, здесь Кречет. Выйдет — брать. Немедленно.

Едва ли Дрозд ожидал такую директиву… Но обсуждать не стал. Через несколько секунд бросил в рацию торопливо, уже без позывных:

— Выходит, точно… Берем!

Черная коробочка замолчала, выдавая легкий шорох помех.

— Быстрее! — коротко и яростно бросил водителю Чагин. Тот и так гнал на пределе — но постарался выполнить приказ.

Седоголовый кусал губы, пытаясь расслышать сквозь помехи звуки схватки — связь Дрозд не отключил. Порой казалось — доносится что-то слабое, еле различимое…

Возьмут, успокаивал себя Чагин, непременно возьмут… Он уже ни на что не способен, едва на ногах держится… Сейчас, сейчас прозвучат ликующие слова доклада…

Секунды капали, сливаясь в минуты. Мимо мелькали дома Ульяновки. Доклада не было. Никакого.

Когда кавалькада джипов вылетела на мост через Тосну, обманывать себя уже не имело смысла. Они опять проиграли.

3

Женщина в белом халате застыла соляным столбом у входа. Двигались у нее лишь губы — широко распахнулись, готовые испустить громкий-громкий крик.

И в этот миг с Алексом произошло нечто странное. За последнее время его способность удивляться значительно притупилась, — но чуть позже, осознав произошедшее, он удивился…

Молчи! — крикнул он женщине. Крикнул, не разжимая губ, мысленно .

Молчи! Сама же видишь — я врач! Открой зенки пошире — натуральный врач! Зашел проверить больного, то-сё… Ты посмотри внимательно — на мне такой же белый халат, а что рожа замотана, так поцарапался…

Мысленные фразы показались не своими… Чужое и чуждое чувствовалось в тоне и в строении фраз. Да и не привык Первый Парень отдавать команды таким способом — предпочитал всегда слова, порой подкрепленные кулаками.

Удивительно, но женщина действительно не кричала. И не двигалась с места. Не то подчинилась беззвучным приказам Алекса, не то страх парализовал и мышцы, и голосовые связки.

Алексу хотелось броситься вперед, пересечь в три прыжка палату, вцепиться в глотку проклятой дуры… Но он сдержался. Приближался к ней медленно, как удав к кролику, — не спугнуть, не дать стряхнуть оцепенение.

В последний момент, когда расстояние сократилось до пары шагов, Алекс не выдержал, — ускорился, резким движением выбросил вперед руку… И наваждение мгновенно рассыпалось. Взвизгнув, докторша бросилась из палаты.

Не успела. Алекс вцепился в плечо, рывком втащил обратно. Ткань халата затрещала, посыпались пуговицы. Притиснул к стене, пальцы другой руки — до сих пор испачканные кровью и чем-то мерзким — легли на горло. Шейка оказалась мягкая, податливая … Хотелось давануть изо всех сил и смотреть, как пальцы будут уходить в плоть, а глаза выкатываться наружу.

Он опять сдержался. Пусть поживет, раз уж пришла. Все равно он собирался с кем-нибудь вдумчиво побеседовать… Пусть поживет.

Алекс так и сказал, уже вслух, — слегка отодвинувшись, но не убрав пальцы с глотки:

— Не будешь орать — поживешь еще. Усекла?

Даже не кивнула — но, надо думать, усекла. Широко открытые глаза смотрели на Алекса. По лицу стекала растворенная в слезах косметика.

Он медленно разжал пальцы, готовый вцепиться снова при малейшей попытке крикнуть — и тогда уж давить до конца. До ее конца…

Не закричала.

— Вот и славно… Вот и молчи… Мне от тебя ничего не надо. Возьму своё — и уйду. А ты останешься. Живою. Усекла?

На сей раз врачиха собралась с силами и смогла утвердительно кивнуть… Врачиха? Алекс только теперь внимательно рассмотрел пленницу. Нет, никак не докторша… Медсестра или студентка-практикантка. Лет двадцать, не больше… Ишь, щечки как яблочки…

Алекс продолжил бесцеремонный осмотр, медленно опуская взгляд все ниже. Посмотреть нашлось на что — халат, ныне лишившийся всех пуговиц, деваха нацепила почти на голое тело: лифчик да трусики, ничего больше. Из-за тутошней жарищи, не иначе…

В реанимации действительно было жарковато. Не то забыли отключить на лето отопление, не то так и полагалось. Алекс, по крайней мере, в халате на голое тело озябшим себя не чувствовал.

Девица, смущенная его пристальным взглядом, попыталась запахнуть халатик. Короткий угрожающий жест Алекса — и ее движение осталось незаконченным. Он поднес к ее лицу руку — ту самую, окровавленную. Медленно сжал пальцы в кулак.

Помогло лучше любых слов. Мочалка стояла — руки по швам. Всхлипывала — но беззвучно.

Алекс же вновь почувствовал возбуждение — за дни, проведенные в рабстве у голоса, он ни разу не испытал это чувство. Почувствовал и вспомнил — с тех пор как последняя подстилка сбежала в ночь, приласкав его пах коленом, бабы у него так и не было… Непорядок.

А мочалочка вполне в его вкусе, сдобненькая… Сиськи в чашечках лифчика не помещаются, выпирают сверху. И животик пухленький, с глубоким пупком, с двумя поперечными складочками, перина, да и только…

От немедленной постановки в позу девицу спасло неожиданное происшествие.

Далеко, в глубине больницы, зазвучали громкие, но ослабленные расстоянием голоса, еще какие-то звуки. Алекс мгновенно задвинул подальше неуместные желания. Что за ерунда в голову лезет? Смываться надо, а не мочалок канифолить! Того и гляди, еще кто припрется или напарник Димона продрыхнется, сменить придет…

Но для похода предстоит экипироваться… Он пошагал в дальний угол палаты — мочалку, цепко ухватив за запястье, потащил за собой.

Та-ак, что у нас тут… Столик какой-то, простынкой накрыт… А под ней? О-о, то что надо…

На столике поблескивали всяческие медицинские железки. Алекс первым делом схватился за скальпель, попробовал пальцем острие — подходяще! Многозначительно продемонстрировал орудие мочалке. Она стояла неподвижно, молча глотала слезы, — и, похоже, испугаться сильнее уже не была способна.

Алекс на секунду задумался: разбинтовать ли рожу? С марлевым шаром вместо головы он смахивает на мумию из того фильма… И даже издалека — если кто встретится в коридорах — под врача закосить не сможет.

С другой стороны, если оставить бинты — мочалка потом не опознает.

Тут в голове у него зазвучал голос — давненько себя не проявлявший. Разродился короткой фразой на незнакомом языке. Алекс тем не менее понял. В его вольном переводе фраза звучала так: «Можно и по-другому — чтобы не опознала».

Можно, можно… Но для начала нельзя, чтобы сбежала, пока он будет возиться с бинтами. Алекс, паскудно ухмыляясь, быстро-быстро покрутил скальпель между пальцами — трюк, хорошо освоенный на перочинных ножах. Скомандовал:

— Лицом к стене! Не шевелиться! Не оборачиваться!

Все выполнила… Молодец, понятливая… Та-ак, что тут еще… Ага, эти ножницы подойдут… Чик-чик справа, чик-чик слева, черт, к затылку присохло…

Голова освободилась от марлевого кокона. Теперь шпалер… Да и шмотьем стоит прибарахлиться… Не больно-то в жилу бегать, когда причиндалы по ляжкам шлепают…

Алекс, прежде чем отойти к другой стене, опасливо посмотрел на мочалку. Да нет, запугана на совесть, не дернется…

Пистолет у покойного Димона оказался небольшой, неизвестной Алексу системы. Но он сунул его в карман халата, уверенный: уж разберется как-нибудь, за что там дернуть и на что потом нажать… Зато со шмотками облом получился. Этот засранец Димон — в прямом смысле засранец — успел перед смертью обделаться. С рубашкой трупа расстроенный Алекс не захотел возиться. Второй же мертвец заметно уступал Алексу габаритами…

Ладно, ловить тут больше нечего. Пора рвать когти… Мочалка покажет дорогу.

Не тратя слов, он развернул девку лицом к себе.

— Где шмотье держат? Тех, кого в больницу привозят?

То ли мочалка не поняла, то ли у нее с перепугу горло перехватило… А может, не знала, — и боялась в том признаться.

В общем, промолчала.

Разводить антимонии было некогда. Алекс надавил ей на затылок, пригнув голову к груди. И пробороздил кончиком скальпеля пухлый живот. Девка вскрикнула тонко, жалобно. Но в голос не заорала. Глубокая царапина набухала кровью. Алекс повторил свой вопрос — слово в слово.

Заговорила как миленькая…

Одежда Алекса, по словам мочалки, лежала в полуподвальном этаже, в запертой по ночному времени камере хранения. Ключи от камеры хранились у дежурной по корпусу, некоей Марьи Павловны.

— Веди, — скомандовал он. — К дежурной.

4

Старший группы, известный под позывным «Дрозд», — выглядел почти как живой. Почти — потому что у живых людей не так уж часто намокают на груди обширные кровавые пятна и тянутся из угла рта опять же кровавые, начинающие подсыхать струйки. Но на фоне повреждений, полученных его коллегами, это смотрелось мелочами, недостойными внимания.

Второй труп, лежавший ближе всего к лазу в пещеру, лишился головы… Тоже «почти» — отрубленная часть тела болталась на коже и на остатках не до конца рассеченных мышц.

Третий боец, похоже, сначала потерял руку, — вместе с зажатым в ней пистолетом-пулеметом «Ингрэм». Судя по обнаруженным гильзам, несколько выстрелов он успел сделать… Потом его добили, дважды — крест-накрест — рубанув по животу. Добили неудачно — оставался жив дольше всех, бесцельно полз куда-то, оставляя на камнях кровь и выпадающие кишки. Уполз недалеко и умер.

Больше всех досталось овчарке Лайме. Сашок рубил и рубил ее тело, наверняка уже мертвое, неподвижное, — нанес несколько десятков ударов, превратив в кровавое месиво… Седоголовый заподозрил, что сука успела-таки запустить зубы во врага.

Панорама недавней бойни, выхваченная мощными лучами фонарей, как театральными прожекторами, не шокировала Чагина — навидался всякого. Но нарастало давешнее чувство обреченности, неизбежности провала… Противник все чаще казался чем-то нематериальным: тенью на стене, отражением на воде… Стреляешь — но попадаешь в стену, хватаешь — но вода уходит между пальцев.

Факты, впрочем, свидетельствовали об обратном.

Призраки и тени следов не оставляют, по крайней мере доступных служебно-розыскным собакам.

Выходной след с места трагедии оказался ясным, четким, — но, увы, недолгим. Через сотню метров пес беспомощно заскулил на берегу, залаял на воду… Бедолага Лайма напомнила Сашку о существовании ищеек, и он воспользовался самым древним и немудреным способом сбить их со следа.

Теоретически, при наличии потребного количества собак, стоило послать четыре группы: по обоим берегам, вверх и вниз по течению, — и поискать, где беглец вылез из воды. Но собак было всего две… К тому же, судя по карте, поблизости в Тосну впадало немало ручьев-притоков — Сашок мог подняться вброд по течению любого из них. А мог и не подняться.

И вдоль реки двинулась лишь одна поисковая группа, по самому вероятному направлению: по этому берегу, вверх по течению. Но Чагин уже не верил в теорию вероятностей: вопреки ей, у противника монета постоянно ложилась орлом, а кубик шестеркой…

Второй пес работал по входному следу — ведомые им люди медленно пробиралась сквозь лабиринт туннелей и залов. Если у Сашка здесь действительно берлога, приспособленная для длительного жилья, — уничтожить ее надлежит немедленно. Без надежного тыла воевать куда труднее.

Первыми успеха добились оперативники, двигавшиеся вдоль берега Тосны. След обнаружился! Впрочем, успех был относительный: объект вышел из реки, поднялся к шоссе в районе деревня Пустынька — и уехал. Вероятно, на попутке — автобусной остановки поблизости не оказалось.

Опять эфир наполнился короткими кодированными приказами — мобильные группы, только-только завершившие развертывание в районе отдаленных выходов из пещер, переориентировались на новую задачу: поиск и перехват любого удаляющегося от Пустыньки транспорта… Шансов на успех у них было немного.

Затем пришла весть из пещер: нашли берлогу! Седоголовый отправился туда.

— Неплохо устроился… — констатировал он после получаса ходьбы под землей.

Оценка апартаментов казалась несколько завышенной. Роскошью закуток площадью около десяти квадратных метров не блистал. Да и залезать сюда пришлось чуть ли не ползком — через узкий лаз, совершенно незаметный снаружи под нависшей глыбой…

Но все необходимое для жизни наличествовало. Мебель состояла из спартанского вида ложа (однако застеленного вполне цивильным бельем) да из бионужника на одно посадочное место. Ни шкафов, ни стола, ни стульев… Даже простенькая тумбочка отсутствовала. Свои запасы Сашок предпочитал хранить в плотных полотняных мешках защитного цвета. Оказалось их, запасов, не так уж много: небогатый гардероб, две смены постельного белья, еда — в основном консервы…

И — ничего свидетельствующего о том, что здешний обитатель практиковал на досуге хоть какие-то развлечения… Ни единой книжки, ни единого журнала с кроссвордами.

Чагин представил, как можно сидеть в каменной могиле три года, месяц за месяцем — не делая ничего, лишь любовно шлифуя планы мести… Представил — и ему стало не по себе.

Хотя, наверное, одно развлечение у Сашка таки имелось — точить до бритвенной остроты оружие и отрабатывать приемы владения им в соседнем, куда большем зале. Кстати, оружие…

— Оружие нашли? — спросил седоголовый.

— Нет, — доложил один из подчиненных. — Или все носит с собой, или прячет в другом месте. Здесь только ножик кухонный — вон, на плите лежит.

— Что за плита? — удивился Чагин. Он считал, что добровольно заключивший себя в эту темницу человек питался всухомятку, консервами.

Как тут же выяснилось, сооружение, условно названное оперативником «плитой», затаилось в дальнем, напоминающем альков закутке, куда не попадал свет многочисленных фонарей, — и потому избегла внимания седоголового.

«Плита» Чагина попросту изумила. Представляла она из себя внушительный каменный обломок, верхняя часть которого была грубо обтесана — так, что получилась приблизительно горизонтальная плоскость. С одной стороны на «плите» стояла скудная утварь, а с другой…

С другой в камень была врезана «конфорка» — именно она заставила на мгновение онеметь Чагина. Единственное, что приходило в голову при ее виде: Сашок выдолбил в камне желобок в виде правильного пятиугольника — и залил расплавленным металлом, свинцом или оловом. Причем залил непосредственно перед тем, как покинуть пещеру — от «конфорки» ощутимо тянуло теплом. Чагин задумчиво послюнил палец, осторожно коснулся блестящего металла — и тут же отдернул руку. Раздалось еле слышное шипение…

Только сейчас он сообразил, что в каморке Сашка тепло . За полчаса ходьбы по лабиринту Чагин успел озябнуть — после жаркого летнего вечера. А здесь… Не Африка, конечно, но градусов двенадцать-пятнадцать, не меньше. Воздух нагревала «плита».

Чертовщина какая-то… Никакой скрытой проводки через каменный монолит к «конфорке» не подвести. В голове вертелись обрывки крайне неприятных мыслей о радиации, полураспаде, урановых стержнях…

— Дозиметр, — коротко полуспросил, полускомандовал седоголовый.

Его подчиненные отличались запасливостью. Дозиметр — пусть плохонький, почти бытовой — но нашелся. Однако — показал семнадцать миллирентген. Допустимый естественный фон.

Чагин принял решение:

— Минируйте. Таймеры — на шестьдесят минут. Все барахло — с собой, вплоть до нужника.

— Койка не пролезет, — усомнился кто-то.

— Разберите, — отрезал Чагин. — Как-то затащил — можно и вытащить. Железку из «плиты» выковырять и тоже с собой. Пусть яйцеголовые разбираются, что за алхимия…

Оперативники споро принялись выполнять указания. Но закончить дело, как планировалось, не смогли.

Боец, пытавшийся штык-ножом извлечь «конфорку», вскрикнул. Отшатнулся от «плиты». Остальные удивленно обернулись, лучи фонарей ворвались в альков.

С «плитой» творилось неладное. Каменный монолит раскалялся на глазах — превращался из сероватого в черный. Затем начал краснеть. Жар ощущался даже у противоположной стены берлоги.

— Что за чер… — начал Чагин и не закончил.

Монолит — уже ярко-алый — треснул с громким звуком, напоминающим выстрел. И тут же содрогнулись стены каморки. Сверху посыпалась пыль, кружась в лучах фонарей. Толчок повторился — более сильный. И еще один, и еще…

Окружающие пласты пришли в движение — с оглушительным, отдающимся во всем теле скрежетом.

— Уходим! — рявкнул Чагин. — По одному, без паники! Бросайте всё!

Насчет паники он добавил зря — народ тут собрался к ней непривычный… Быстро, без суеты, ныряли по очереди в лаз. Конвульсии камня продолжались, толчки становились сильнее. Последним покинул берлогу Чагин — успев-таки выставить два таймера на запланированное время.

Протискиваясь сквозь каменную щель, он подумал, что все бесполезно, что обвал замурует их — но в тюрьме большего размера.

Но дела оказались не так плохи. Землетрясение носило локальный характер — в полусотне шагов от берлоги Сашка толчки едва ощущались… Но внутри берлоги… Там, судя по звукам, начали рушиться своды.

Когда они выбрались из-под земли, на белесом небе тускло светили лишь самые яркие звезды… Седоголовый долго смотрел на них. Потом опустился на траву. Сил не осталось. Совершенно. Словно кончился завод у механической игрушки. Второй раз за сегодня Чагин подумал: вот она, старость… Подкралась, как снимающий часового диверсант, — и ножом по горлу…

Бойцы стояли вокруг, ждали распоряжений, команд… А он не мог НИЧЕГО. Вообще… Потом разлепил губы, спросил, с трудом выдавливая из себя каждый звук:

— Ч-т-о с «н-е-в-о-д-о-м»?

— Пусто…

Он никак не отреагировал…

Как ни странно, таймеры в обвале уцелели. И заряды, оставленные в пещере, сработали, — когда их понурая процессия зашагала к мосту. Земля едва заметно содрогнулась, из отверстия вырвался глухой протяжный гул…

Как салют погибшим, подумал Чагин, оглянувшись на скорбный груз — три длинных мешка из плотного черного пластика.

…О гибели бизнесмена Ермакова, своего нанимателя (впрочем, договор найма давно стал пустой формальностью), седоголовый узнал на обратной дороге.

«Слухач», постоянно интересующийся, о чем идут разговоры на волнах милиции и других спецслужб, — доложил новость шефу. Но так и не понял, услышал ли ее старик…

5

…Всё в дурацкой больнице оказалось не по-людски. Никаких тебе шкафов для шмотья — тряпки больных распиханы в пластиковые мешки для мусора, на каждом пришпилена бумажка с фамилией. С трудом Алекс отыскал свою — накарябанная куриным почерком, читалась она скорее как «Тряпников ».

Торопливо вывалил одежду и кроссовки на пол, порылся, пошарил по карманам… Никто, ясное дело, постирать не озаботился, небольшие кровавые пятна засохли, побурели. Но главное было не это.

Кулон пропал!

Алекс перерыл все еще раз — нету!

Он надвинулся на мочалку. Наверное, лицо у Алекса стало страшным — девка отпрянула, вжалась в стену…

Алекс несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, расслабил пальцы, до хруста в суставах стиснувшие скальпель. Спросил медленно, отчетливо:

— У меня была штучка. Золотая. На цепке. Вот такая… — Он нарисовал пальцем в воздухе небольшой пятиугольник.

Девка испуганно бормотала, что не брала, не брала, не брала, она вообще больных не принимает, не раздевает… Алекс шлепнул ее по щеке, несильно.

— ГДЕ???

Мочалка понесла полную ахинею: про сейф главврача и лежащие там ценные предметы больных…

Но Алекс к тому времени немного охолонул от шока потери. И сам сообразил, что к чему. Какой, на хрен, главврач? Всё куда проще…

Седой посланец голоса амулет не тронул, Алекс знал это. Иначе он сдох бы там, на пустыре, не дождавшись «скорой»… Значит, стырил золотую штучку белохалатник из экипажа приехавшей по вызову машины. Или — кто-то, дежуривший в приемном покое больницы. Алекс мысленно спросил у голоса — может, знает и подскажет? — но тот молчал. Он вообще в последнее время проявлялся крайне редко…

И что теперь? Идти в приемный покой? А если не та смена? Нет, начать надо со «скорой». Их работа. Кулон-то висел открыто, поверх рубашки, Алексу не нравилось его свойство неожиданно и быстро нагреваться…

Ну всё. Пора одеваться. И — спасибо вашему дому, пойдем к другому. В смысле, к станции «скорой помощи». Ах да, надо ведь что-то сделать с девкой…

Он бросил короткий взгляд на скальпель, затем — долгий, холодно-оценивающий — на мочалку. Она, похоже, поняла: губы затряслись, лицо, и без того не румяное, стало белее бумаги. Потом — Алекс удивился — сама распахнула халатик. Демонстративным, вызывающим жестом.

Вот даже как? Ну ладно… Попытайся…

Он шагнул к ней, положил ладонь на живот, теплый, пухлый — царапина уже запеклась, не кровоточила. Почувствовал, как напрялась мочалка. Его ладонь скользнула ниже, под резинку трусиков, неторопливо, осторожно. Расслабься, детка, расслабься, и покажи, на что способна. Так, как еще никому и никогда не показывала…

…Когда он уверенным движением перемахнул ограду больницы имени Семашко, уже рассветало. Мочалка осталась в запертой камере хранения. Осталась живая…

Обсаженный липами бульвар был пуст, ни единого человека, ни единой машины. Свежий утренний воздух ворвался в легкие пьянящим ароматным коктейлем, — особенно ароматным после больничной вони, которую Алекс уже и не замечал, притерпевшись. Жизнь была хороша… Один карман куртки оттягивал пистолет, в другом лежал скальпель с лезвием, аккуратно замотанным обрывком бинта. Так где тут у нас станция «скорой помощи»?

6

В полной мере Кравцов оценил, какого масштаба фигурой был предприниматель Ермаков, лишь после его смерти.

До этого казалось: ну занялся старый приятель Пашка-Козырь бизнесом, ну что-то там прокручивает-наваривает, сейчас таких бизнесменов хоть пруд пруди… Мало ли кто на «саабах» катается да личную охрану нанимает…

Но если погибает насильственной смертью бизнесмен заурядный, средней руки, — высшие милицейские чины не слетаются, невзирая на поздний час, к месту преступления.

Сюда — слетелись. Двор и дом Ермаковых буквально кишел людьми в форме и штатском. Лично прибыл начальник Царскосельского РУВД подполковник Мельничук — убийство случилось на самой границе его территории, да и большая часть Пашиных строительных предприятий располагалась именно там. От областного, Гатчинского РУВД заявился заместитель начальника, в чине майора, — этот Кравцову представляться не стал. Шишки из ГУВД, и из Управления ФСБ по городу и области тоже почтили присутствием место преступления, — господин писатель понял это из вскользь брошенных реплик. Плюс орлы из двух прокуратур, плюс оперативники всех упомянутых ведомств, плюс эксперты-медики, плюс эксперты-баллистики, плюс еще какие-то эксперты… Да еще бедолага-кинолог — обалдевшая от такого многолюдства собака жалась к его ногам с самым несчастным видом.

Ладно хоть журналюги пока не пронюхали…

Как всегда в подобных случаях, хватало суеты и неразберихи, упущений и ненужного дублирования. Кравцову, например, пришлось четырежды давать показания, — четырем разным людям. Четырежды он вчитывался в протоколы, четырежды требовал внести изменения. «Да это же ваши слова, что вы придираетесь?» — «Не мои. Похожие, но смысл чуть иной. Я, знаете ли, словами на жизнь зарабатываю. И все оттенки смысла хорошо чувствую…» Четырежды собеседники неохотно уступали, и Кравцов выводил опостылевшую фразу: «С моих слов записано верно …», дата, подпись…

Четвертый допрашивавший, молодой лейтенант, самый упрямый и въедливый, под конец удивил — извлек из портфеля первый роман Кравцова, затрепанный, зачитанный: еще один автограф, пожалуйста, раз уж оказия выпала…

Подавив ехидную усмешку, господин писатель нацарапал: «С моих слов записано верно …», дата, подпись… И тут же раскаялся: теперь ведь каждый день на допросы дергать начнет. Но лейтенант, прочитав, хмыкнул довольно дружелюбно.

Наконец всё утряслось. Тело Паши увезли в морг. Начальство, осчастливив оперов ценными указаниями, большей частью отправилось досыпать. Опера, осчастливленными отнюдь не выглядевшие, разбрелись по окрестным домам, пытаясь ухватиться за кончик горячего следа, — в двери и окна колотили с мрачным удовлетворением: мы не спим с этой треклятой работой, так и вам нечего…

Заодно устаканился и вопрос о руководстве расследованием: ГУВД учредило специальную следственную группу, с включением представителей и городских, и областных районных управлений. Индивидуалисты-фээсбэшники, в милицейской упряжке ходить не привыкшие, образовали в составе упомянутой структуры свою полуавтономную подгруппу… Поговаривали, что дело всенепременно возьмет на контроль министерство.

А подполковник Мельничук на рассвете пригласил писателя Кравцова в свою машину — поговорить без протокола. Уселись на заднее сиденье, подполковник предложил кофе из термоса. Растворимый напиток оказался чуть теплым, но Кравцов выпил с благодарностью, глаза безбожно слипались.

— Я был лично знаком с Павлом Филипповичем, — начал Мельничук. — Близко знаком…

Он сделал паузу, вновь нацедил кофе в пластмассовый стаканчик — на этот раз себе.

— Мне он ничего не говорил, — вяло сообщил Кравцов.

В чугунной голове с трудом ворочались свинцовые мысли. Эмоций и ощущений не осталось вообще. Кроме, пожалуй, ощущения неправильности происходящего. Подсознательно он ожидал, что их запутанные отношения с Пашкой завершатся чем-то эффектно-таинственным, раскрытием мистических тайн и потусторонних загадок. И что здешняя бесовщина навсегда закончится. Но закончилась жизнь предпринимателя Ермакова — причем до тривиального просто… Выстрел киллера в темноте — и всё…

— Зато про вас Павел Филиппович много рассказывал, — сказал подполковник, одним глотком ополовинив стаканчик.

Кравцов молчал, ожидая продолжения. Но Мельничук не хуже его владел искусством держать паузу. Пришлось откликнуться:

— И что же именно?

— Ну, например, что вы настоящий эксперт в области паранормального.

Какой я, к черту, эксперт, раздраженно подумал Кравцов. Ничего не изучал толком. Пишу, что в голову взбредет. А потом хватаюсь за ту же голову — когда что-то сбывается.

Он попытался ответить иронично, но от усталости получилось угрюмо:

— Органы вдруг заинтересовались мистикой? Могу презентовать свои сочинения в качестве учебного пособия.

Мельничук не обратил на угрюмую иронию внимания. Он явно вел разговор к какой-то цели, пока непонятной… И на посторонние рассуждения не сбивался.

— Органы чем только не интересуются… Например, наукой статистикой. Если, скажем, поднять статистику насильственных преступлений за энное количество лет по одному пригородному району и одному областному, объединив отчеты, — то интересная картина получается. Графики интересные, диаграммки…

Кравцов насторожился мгновенно. Неужели подполковник тоже подобрался к загадке роковой даты — 18 июня?

Но как выяснилось из дальнейших слов начальника РУВД, тот имел в виду чисто географический аспект проблемы. Если нанести на карту (на манер изотерм или изобар) линии, соединяющие между собой населенные пункты с примерно одинаковым годовым числом насильственных преступлений на тысячу жителей — то картинка напоминает круги от брошенного в воду камня. Чем дальше, тем слабее…

— А эпицентр… Догадываетесь, где он расположен?

— Догадываюсь, — кивнул Кравцов.

— Но разве в здешних преступлениях присутствует потусторонщина? — спросил Кравцов напрямую.

— В том-то и дело, что нет. Люди по вполне банальным причинам берут в руки банальные тяжелые или острые предметы, — и пускают в ход. Убивают, калечат… Все обыденно… Но почему именно здесь и почему так часто?

Вопрос прозвучал риторически, но Мельничук смотрел на собеседника внимательно, ожидая ответа. Кравцов ничего дельного сказать не мог — сам бился над этой загадкой. Хотел отшутиться: климат, мол, не того, или вода плохая, — но не стал. Слишком серьезное лицо было у подполковника.

— Я не знаю, — сказал Кравцов прямо и честно.

— И я не знаю… Однако нутром чую — некоторые дела не так просты, как выглядят. Вроде все раскрыто, и виновный посажен, но… Но мое нутро к делу не подошьешь.

Тут подполковник Мельничук свернул с общих загадок на ту, что интересовала Кравцова в настоящий момент больше всего: на сегодняшнее убийство. Вернее, уже на вчерашнее.

— Вот и сейчас… По видимости — обычное заказное убийство. Совершенное достаточно распространенным способом: снайперский выстрел с большого расстояния из винтовки с глушителем. Всё банально, исполнитель в большинстве случаев ускользает, о заказчиках можно лишь догадываться. А разит от дела за версту — неправильностью …

Кравцов удивился совпадению. Именно это слово — неправильность — недавно пришло в голову и ему.

— И что же тут не так?

— Всё! Ну какой нормальный киллер будет планировать акцию в деревне, если есть масса точек в городе, где объект бывает регулярно? Здесь все знают всех в лицо, любой чужак как на ладони… Тут ведь не просто: приехал, выстрелил, уехал… Необходима тщательная подготовка, личная разведка на местности. Выполнить всё, никак не засветившись — нельзя! Нельзя! Да и сам выстрел какой-то дурацкий… По предварительному заключению баллистиков, стреляли метров с пятидесяти-семидесяти… Ни то ни сё. Для контрольного выстрела слишком далеко, для безопасного отхода слишком близко… А с учетом направления полета пули — стреляли или с дороги, или с одного из тротуаров. На виду, под светом фонарей… Каково?

— Наверняка из машины, — высказал догадку Кравцов.

— Если бы… Проверили в первую очередь. Три свидетеля… Ни одна машина — после «сааба» Ермакова — тут не проезжала. Даже мотоцикл не проезжал… Даже велосипед…

Кравцову показалось, что подполковник хочет добавить что-то еще, но собеседник резко оборвал разговор:

— Ладно, Леонид Сергеевич… Шестой час, заболтались мы с вами. Вот моя визитка, если придут в голову любые соображения о здешних странностях — звоните. ЛЮБЫЕ, пусть самые фантастичные, — вы меня понимаете?

Кравцов его вполне понимал. И понял другое — эта встреча с подполковником наверняка не последняя. До серьезного разговора дело пока не дошло — так, прощупывание позиций, не более…

Глава 5

15 июня, воскресенье, утро, день

1

Распрощавшись с подполковником Мельничуком, господин писатель кое-как дорулил на «ниве» до графских развалин — глаза слипались. Думал, что уснет, едва вытянется на койке. Не получилось…

Тело-то радостно расслабилось в блаженной апатии, но взбудораженный мозг никак не хотел отключаться. Тем более что впервые после ночи, заполненной четырьмя дурацкими допросами, появилось время спокойно задуматься… И — осмыслить до конца все произошедшее.

Пашка мертв. Навсегда мертв… Незыблемость этого факта Кравцов осознал лишь сейчас, хотя совсем недавно четырежды подробно рассказывал все обстоятельства трагедии.

Мертв…

Ничего уже не спросишь. Ни о чем не расскажешь… Ни помиришься, ни поссоришься… Подведена финальная черта. Что сказано, то сказано. Что сделано, то сделано.

И пытаться отомстить бессмысленно… По крайней мере, не разобравшись, в какие странные игры здесь играл покойный.

Хотя — по видимости — убийство с «Графской Славянкой» никак не связано. Разве что произошло не так далеко от нее. Но — в деле не замешано никакой мутной мистики, никаких снов-предупреждений, никаких ворон-камикадзе и никаких загадочных бронзовых артефактов…

Как там говорил Мельничук?

«Обычное заказное убийство… Всё банально, исполнитель в большинстве случаев ускользает, о заказчиках можно лишь догадываться…»

Но ведь можно! Почему бы не попытаться? Месть, ревность и иные схожие мотивы стоит пока не рассматривать. Не тот случай. Сводят счеты с бизнесменами при помощи киллеров чаще всего коллеги. Другие бизнесмены. Вот если бы Сашок Зарицын с детства увлекался не холодным, а огнестрельным оружием… Но чего не было, того не было.

Версию о том, что Пашке-Козырю буквально на полуслове заткнули рот, когда он попытался рассказать Кравцову нечто важное, всерьез принимать не стоит. Мельничук опять прав: такая акция готовится долго и тщательно. Их же разговор на крыльце стал сплошным экспромтом.

Итак: сфера поисков — бизнес. Хорошо. Однако за десять лет предпринимательской деятельности Козыря никто на него не покушался. Личной охраной Паша обзавелся лишь несколько дней назад. И то не для себя…

А какой бизнес-проект проект покойный раскручивал в последнее время? Вплотную подойдя к стадии практической реализации?

Правильно. «Графская Славянка»… Вот мы и вернулись к нашим руинам. Никуда от них не деться. Возможно ли продолжение проекта без Козыря? Сомнительно… Насколько понял Кравцов, многое там было основано на личных связях. Недаром неожиданный уход из бизнеса Пашиного компаньона застопорил дело на несколько месяцев.

Пуля, поставившая точку в карьере предпринимателя Ермакова, подвела черту под прожектом восстановления дворца.

В очередной раз… Далеко не в первый.

Кравцов, верный своему решению побольше разузнать о прошлом руин, пусть и об относительно недавнем, достаточно беседовал на эту тему со спасовцами. А в поисках подтверждений провел три часа, перерывая в местной библиотеке пожелтевшие подшивки «Царскосельского листка» (в девичестве газеты «Вперед!»). Районная газетка время от времени вспоминала о печальной судьбе «Графской Славянки».

Из обрывочных фактов, обильно перемежаемых сплетнями, и из коротких статей картина складывалась интересная.

С разрушенным в войну дворцом творилось все последующие годы нечто непонятное.

Живописнейшее вроде место (недаром ведь граф Фредерикс, министр императорского двора, присмотрел его для последнего самодержца), и неподалеку от Питера — но желающих восстановить его в первозданном виде не находилось…

Вернее сказать, заинтересованные организации появлялись с завидной регулярностью, но до реального дела не доходило. Не складывалось. С роковой закономерностью всегда что-то мешало. И все слухи о том, что откроется в самойловском особняке санаторий-профилакторий, или профсоюзный дом отдыха, или филиал павловского дворца-музея — все эти разговоры так и остались разговорами…

Порой (в советские времена) уже принимались соответствующие решения, и даже выделялись соответствующие фонды…

Но вечно что-нибудь случалось: то Ташкент стерло с лица земли землетрясение и хлынул туда со всего Союза поток и строителей, и стройматериалов — все стройки не первой очереди оказались замороженными до лучших времен…

То вдруг ликвидировали, наряду с другими хрущевскими детищами, Северо-Западный совнархоз — и приказал долго жить уже совсем было утрясенный и согласованный проект пригородной базы отдыха для его чиновников, спешно раскиданных по другим структурам…

В последний раз, в восьмидесятых, казалось: дело сдвинулось с мертвой точки. Зашумели в старинном парке краны и самосвалы, поставили вагончики-бытовки для рабочих, возвели ограду из железобетонных плит, частично уцелевшую доныне…

Но тут, сильнее Ташкентского землетрясения, грянула перестройка.

В результате нового экономического мышления людская суета на будущей стройплощадке замедлялась и замедлялась, пока вовсе не прекратилась. Потом увезли вагончики, а стройматериалы перекочевали на строительство пригородных новорусских коттеджей…

На заре нового тысячелетия очередную попытку предпринял Пашка-Козырь.

С тем же, впрочем, финалом…

…Закончив перебирать факты из послевоенной истории дворца, Кравцов вдруг понял, что уже не уснет. Перехотелось. Разве что повторить попытку часа через два-три… Он встал, прошел на кухоньку, с сомнением посмотрел на плиту и холодильник. Идея позавтракать энтузиазма не вызвала.

Кравцов уселся за компьютер, включил, загрузил… Может, стоит изложить в письменном виде все известные факты? Кратенько, конспективно?

Он задумчиво нажал пальцем на клавишу. После паузы — на другую. Потом втянулся; застучал быстро, почти не задумываясь…

2

Голос седоголового звучал монотонно, без каких-либо всплесков эмоций. И от этого Савичеву становилось особенно страшно.

— Вы обещали мне, Сергей Борисович, ссылаясь на весь накопленный медициной опыт: человек с разрубленным мозжечком встать на ноги не сможет НИКОГДА. Дескать, координация движений бесповоротно нарушена, причем навсегда, — другие отделы мозга никоим образом не могут принять на себя функции поврежденного мозжечка. Так?

Савичев молча кивнул. Возразить было нечего. Седоголовый продолжил:

— Однако пресловутый человек встал. И пошел. И оставил, уходя, три трупа… Я не хочу обвинять вас, Сергей Борисович, в некомпетентности. И ни в чем другом — не хочу. Но мне надо знать. Знать совершенно четко: действительно имела место врачебная ошибка, или…

Чагин сделал паузу. И не конкретизировал, что он понимает под «или».

Савичев молчал. Ждал, продолжит ли свою мысль седоголовый. Не продолжил…

Пришлось отвечать на половинчато сформулированный вопрос:

— Ошибки не было. И быть не могло. В конце концов, кроме моих утверждений, которым вы вольны верить или нет, имеются и объективные результаты обследований. Рентгеноснимки, энцефалограммы, результаты магнитно-резонансной томографии… Вы вправе пригласить любых экспертов, — заслуживающих, по вашему мнению, полного доверия. Уверен, что их выводы на основе имеющихся данных будут идентичны моим.

— Хорошо. Но как вы тогда можете объяснить произошедшее? С точки зрения науки?

— Инсценировка. Иных вариантов нет. Больной Шляпников не ушел. Его УНЕСЛИ.

— Свидетельница… — мягко напомнил Чагин.

— Ну и что: свидетельница!? — загорячился заведующий отделением. — Люди гораздо чаще лгут или ошибаются, чем рентгеноустановки и электроэнцефалографы! Любую свидетельницу можно запугать, подкупить…

— А результаты исследований — подменить, — в тон ему закончил Чагин. — Не менее вероятен подкуп и запугивание людей, делавших выводы на основе тех результатов.

Он резко повернулся, в упор — глаза в глаза — посмотрел на Савичева.

Тот не выдержал, отвел взгляд.

— Вы н-намекаете…

— Вы первым начали намекать! — отрубил Чагин. — Девчонка не врет! Я мало что понимаю в томографии — но лгут люди или нет, разбираться научился!

Помолчали. Потом седоголовый заговорил с прежним своим монотонным спокойствием:

— Давайте попробуем все-таки разобраться, ЧТО и КАК тут произошло. Обсудим любые версии. Пусть самые дикие. Пусть самые фантастичные…

— Медицина — наука. Фантастике в ней места нет… Разрубленный мозжечок бесследно срастись не может. Всё. Диагноз окончательный.

Разговор вернулся к начальной точке. Чагин вздохнул. И попробовал зайти с другого фланга:

— Вы знаете, как был убит мой сотрудник, дежуривший в палате? (Савичев кивнул.) Два пальца вошли в глазницы, проникли в мозг… Вам не показалось это странным? В ударах я немного разбираюсь. Таким способом можно на время ослепить… Ударив сильнее, можно навсегда лишить зрения. Но чтобы так… Никогда не видел.

— И я не видел. Но теоретически, пожалуй, возможно. Если натренировать пальцы… ну, скажем, чтобы они пробивали пятимиллиметровый лист оргалита. Он случайно не занимался восточными боевыми искусствами?

Чагин вопрос проигнорировал. Заговорил о другом:

— Допустим, произошло чудо. В самом религиозно-мистическом смысле. Чудесное исцеление. Вопрос: какие остаточные симптомы могут проявляться у исцеленного? Может ли он объявиться в других медицинских заведениях? Ему нужны какие-либо достаточно специфичные лекарства? Продажу которых можно отследить по аптекам?

Савичев пожал плечами.

— Не представляю… Если вдруг Господь Бог обратил благосклонный взгляд на больного Шляпникова и одним махом исцелил его — то снял бы уж заодно и все остаточные симптомы. А вы проверяли вариант, что из больницы демонстративно, отвлекая внимание, уходил не он? Не Шляпников? Кто-то очень похожий? Брат-близнец, к примеру? Или загримированный двойник? А больного тем временем уносили на носилках?

Чагин вдруг подумал, что он сам выдвигает дикие медицинские версии произошедшего. А его собеседник — не менее дикие оперативные. Вывод прост: в своих областях, где оба являются специалистами высокого класса, сколько-нибудь приемлемых объяснений они с доктором не находят…

3

Дежурный по станции «скорой помощи» оказался здоровенным мужиком лет сорока, халат едва сходился на могучей груди, из коротковатых рукавов наружу торчали толстые запястья, поросшие рыжим волосом.

И встретил мужик Алекса не радушно.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — рыкнул, вставая из-за стола и подходя. — Надпись на двери не видели?! Воспрещен сюда вход посторонним, ВОС-ПРЕ-ЩЕН! Справочная внизу, и откроется в десять часов! Немедленно покиньте поме-о-о-о-вэ-э-э-э…

Он захрипел, забулькал, схватился за горло… Может, и пожил бы подольше, — но допрашивать такого бугая не так просто, как запуганную вусмерть мочалку. К тому же Алекс успел увидеть на стене то, что ему требовалось. Лист ватмана, расчерченный на клеточки, И надпись: «График дежурств, июнь».

Перешагнув через ворочающееся под ногами тело, Алекс сорвал лист со стены, перегнул несколько раз, сунул за пазуху. Затем увидел на столе что-то вроде конторской книги, торопливо перелистнул пару страниц. Ага, журнал регистрации вызовов. Тоже пригодится, почитаем на досуге…

Обогнув растекающуюся под ногами красную лужу, Алекс пошел к выходу.

4

Последние фразы господин писатель набивал уже на полном автопилоте. Пустил файл на сохранение и растянулся на койке, не раздеваясь, даже не отключив компьютер.

Уснул Кравцов мгновенно. Однако спал недолго, чуть меньше трех часов. Проснулся тоже мгновенно — словно от резкой трели будильника. И, как ни странно, почувствовал себя вполне отдохнувшим…

В окно сторожки светило яркое полуденное солнце, графские руины выглядели мирными и отнюдь не зловещими… Все происшествия минувшего вечера и ночи казались сном, кошмаром, наваждением. Но только казались. Надо было браться за дело. Хватит быть пешкой в чужих играх, пора сыграть собственную партию…

Он отправился на кухоньку, взял батон и первую попавшуюся консервную банку из холодильника — торопливо не то позавтракал, не то пообедал.

Затем вернулся к компьютеру, мельком прочитал чернеющие на экране строки — Кравцов абсолютно не помнил, что писал в пограничном между сном и явью состоянии.

Текст, к удивлению, оказался не современный: жандармские генералы и штабс-ротмистры, император Николай Павлович… С чего бы это вдруг потянуло на дела минувших дней? На жандармов? Неужели четыре ночных допроса да беседа с подполковником Мельничуком так вот преломились в истомленном бессонницей мозгу…

Прочитывать весь файл Кравцов не стал. Успеется… Выключил компьютер, запер сторожку. И поехал в Спасовку, к Ворону. Собирался, как и обещал Архивариусу, собрать как можно больше информации на месте.

С чего начать разговор со стариком, Кравцов, честно говоря, не знал. Не скажешь же ему прямо: «Дом ваш, Георгий Владимирович, расположен в странном месте. Если верить одной интересной карте — аккурат в таком же месте знаменитая Чертова Плешка, где меня чуть не заклевали вороны, числом этак в несколько тысяч, — и сдается мне, по вашей наводке…»

Бред… Чистая правда, а звучит как бред. Ну да ладно, главное — завязать беседу, а там, глядишь, что-нибудь интересное само всплывет…

Как выяснилось, и опасался, и надеялся Кравцов напрасно. Старика дома не оказалось, на двери — большой навесной замок. Господин писатель обошел вокруг жилища Ворона, настороженно поглядывая по сторонам — ничего необычного, дом как дом, участок как участок…

Зашел к соседям — но те ничего не знали: ни куда отправился Ворон, ни когда вернется… Не теряя времени, Кравцов отправился к дому Алекса Шляпникова. Ко второй вершине пятиугольника…

И здесь никого. Причем если отгороженная половина родителей Алекса оказалась просто заперта, то на его двери еще крепилась бумажная полоска с казенной печатью.

Разведка у соседей дала чуть более подробную информацию: оказывается, Алекс несколько дней назад угодил в больницу, вроде как с разрубленной головой, а вчера приезжали какие-то люди, не иначе как кагэбэшники, и часа два с лишним чем-то занимались в доме и на подворье. Сегодня с утра пожаловали новые визитеры — милиционеры. Они-то и увезли с собой Шляпниковых-старших…

В обмен на свои ценные сведения Анна Капитоновна, преклонных лет соседка, начала выпытывать подробности смерти Пашки-Козыря. До чего все-таки быстро расползаются слухи по деревне… Кравцов с самым таинственным и суровым видом сообщил, что дал подписку: пять лет тюрьмы за любое разглашение. И быстренько ретировался, пока Анна Капитоновна не опомнилась и не начала уверять, что будет нема, как рыбья могила, — только, мол, расскажи эксклюзивные новости.

Да-а… неудачное начало писательского расследования. Почему-то персонажам детективных романов не часто приходится упираться в запертые двери, пытаясь поговорить со свидетелями.

Он вернулся на участок Шляпниковых. Старался и здесь высмотреть хоть что-то необычное, что-то, роднящее с Чертовой Плешкой… Ничего. Хотя…

Кравцов с недоумением глядел, как земля в нескольких шагах от него набухает небольшим валиком — движущимся вперед. Крот рыл свой ход почти у самой поверхности. Крот? Да где же вы видели таких шустрых кротов, копает, как наскипидаренный…

Кротовий ход направлялся прямиком к ногам Кравцова. Он сильно топнул ботинком. Зверек не испугался. Более того, показалось: земляной валик начал прирастать быстрее.

С неприятным чувством Кравцов быстро отступил на три шага в сторону, поднялся на обломок сваи, валявшийся здесь незнамо зачем, но давно: серая бетонная поверхность успела порасти мхом.

Ну и что дальше? Вороны и летучие мыши, занимавшиеся несвойственными им делами, Кравцову уже знакомы. Теперь, значит, новый номер программы: крот-мутант…

Крот (если то был действительно крот) мгновенно изменил направление. Земля начала вспучиваться в сторону бетонного обломка.

Кравцов, стараясь ступать легко, неслышно, отошел на дальний конец сваи. Земляной валик уперся в преграду, остановился… Пару-тройку секунд ничего не происходило. Все-таки крот? Уполз вниз, заглубив свою галерею?

И тут случился словно бы небольшой подземный взрыв — комки разлетелись во все стороны. Не только комки — нечто длинное, гибкое, трудно различимое в стремительном движении, метнулось к Кравцову.

Наверное, он подсознательно ожидал любой гадости, и был готов отреагировать мгновенно — живая плеть хлестнула по свае через долю секунды после того, как с нее соскочил Кравцов. Не оглядываясь, писатель рванул к шоссе. К чертям зоологические исследования! Как-нибудь после…

Способность анализировать увиденное вернулась лишь в машине. Толстый слой асфальта под колесами (а под ним еще более толстый слой щебеночной отсыпки) позволял надеяться — милая подземная зверюшка сюда не доползет…

Вы, кажется, господин писатель, заскучали: ничего, мол, необычного и паранормального не происходит? А как вам ЭТО?

ЭТО впечатляло… Ну-с, и с чем же мы столкнулись? Что может подсказать наука зоология? Пожалуй, немногое… Ну, допустим, змея. Гадюка, скажем… Заползла случайно в кротовый лабиринт, искала выход… Большая такая гадюка, вымахавшая от усиленного питания метра на два с половиной. Да нет, какое там… Длиннее, гораздо длиннее. Чтобы змея так лихо махнула хостом, две трети ее тела должны были оставаться в земле. Да и не ползают вроде бы змеи хвостом вперед… Бред.

С тем же успехом можно предположить, что в огороде Шляпниковых завелся дождевой червяк-переросток. Нарушенная экология, кислотные дожди, то-сё, — мутировал. И перешел на питание человечиной… Случайно забредающими писателями, например.

Черной иронией Кравцов пытался подавить нешуточный испуг. Пожалуй, удалось. Хотя мимолетно мелькнувшую мысль: одолжить у Анны Капитоновны топор да лопату и вновь отправиться на огород, — он отверг как волюнтаристическую.

Подъехал чуть ближе, вышел из машины, попытался рассмотреть, что происходит на участке Шляпниковых. Вроде все тихо… Обломок сваи лежит, как лежал. Никакого змеиного хвоста (червя? щупальца?) не видно.

Да, пожалуй, томик Брема стоит отложить в сторону. И призвать на помощь науки, занимающиеся человеческой психикой. Конкретнее — ее отклонениями от нормы. Потому что, как ни обманывай себя, — сегодняшний отросток точная копия (слегка уменьшенная) тех щупалец, что привиделись Кравцову в приснопамятном кошмаре…

А теперь вот — видения наяву. Галлюцинации? Все возможно… Он до сих пор не был уверен, чем стали все их с Аделиной приключения на Чертовой Плешке… Вполне может быть, что умело насылаемым мороком… Реальным, осязаемым, — но мороком.

В любом случае, ни к кому за помощью в таком деле не обратишься. Диагноз будет один: господин писатель поехал умом на почве собственных творений.

Он решительно тронул машину с места. С третьим пунктом сегодняшнего плана — посещением озера-провала — стоит повременить. Если допустить, что давний сон был не совсем сон, то живущим в озере родственникам обитателя шляпниковского огорода ничего не стоит утащить в воду машину вместе с пассажиром. В конце концов, люди там бесследно пропадали вне зависимости от состояния психики писателя Кравцова…

Оставался лишь один человек, с которым можно попытаться обсудить сегодняшнее происшествие.

К нему Кравцов и поехал. В поселок Торпедо. К Аделине.

5

Гном стоял на поляне, укрытой кустами, в самом центре Кошачьего острова. Чувства его можно было назвать близкими к отчаянию…

Что-то в этом мире стало не так. Мир пошел трещинами, и они ширились, куски мира расползались в стороны, и зияла между ними бездонная чернота — куда можно было свалиться и остаться там навсегда…

Примерно так казалось Андрею Гносееву, с малых лет известному как Гном. Может быть, он мыслил другими образами, но чувствовал хорошо: всё стало неправильно . Всё изменилось.

Тугодум (хотя далеко не дурак), Гном привык добиваться своих целей неторопливо и обстоятельно — так же неторопливо и обстоятельно загоняет в саванне быстроногую дичь стая гиен, бегущая неспешно, но неутомимо.

Мгновенно реагировать на подкидываемые жизнью проблемы Гном не умел. Однако теперь приходилось. События пошли вскачь, и каждое из них было неприятным. Даже опасным.

Недавно Гном столкнулся с попыткой чужих проникнуть на Кошачий остров. Пришлось срочно, забросив все дела, обновлять лабиринт: убрать часть фальшивых гатей и проложить новые, тоже фальшивые, сделав проход к острову еще более запутанным.

За этой лихорадочной суетой Гном не успел предпринять ничего из задуманного в отношении Женьки Васнецовой и ее дружков-приятелей (что именно она пыталась пробраться на остров, Гном знал точно, а кто составил ей компанию — вычислить было нетрудно).

Как раз сегодня он собирался вдумчиво, на местности, проработать маршрут от Женькиного дома до острова. Маршрут, идти которым придется с грузом более тяжелым, чем обычные кошки. И — с несколько более заметным…

Собирался… Но паскудница-жизнь подкинула новую проблему. Похоже, «болотце» становится популярным для экскурсий местечком. Судя по обнаруженным Гномам следам, в минувший день не побывали здесь лишь самые ленивые.

С разных сторон до Кошачьего острова пытались добраться люди в армейских ботинках — ладно хоть лабиринт вновь сработал надежно, не пропустил чужаков.

Кто же такие эти пришельцы?

Менты? Не смешно… Как же, станут менты затевать бучу из-за нескольких пропавших кошек…

Случайное турьё? Конечно, армейских ботинок сейчас кто только не носит, но что позабыли туристы в том гиблом местечке? Не Ниагарский водопад, в самом деле.

Тогда кто?

Загадка природы.

Хуже того, проклятое пацаньё из Женькиной компашки тоже здесь вчера отметилось. Может, конечно, и не они… Но Гном сильно подозревал, что следы меньшего размера оставлены именно этими настырными придурками.

Надо было что-то делать, срочно делать — но Гном не знал: что?

Стоило сесть, и все обдумать, разобрав все по винтикам, по косточкам… Времени не было. Казалось, еще чуть-чуть — и произойдет нечто непоправимое…

…Рокот в небе Гном слышал давно. Но не обращал внимания. Ну летит себе вертолет… И пусть летит. Но звук приближался, усиливался. Он поднял голову. Винтокрылая машина камуфляжной расцветки закладывала широкий круг вокруг острова.

Это еще кто? Это еще зачем? Гном забился поглубже в кусты. Мысли метались панически. Армейские ботинки… теперь вот вертолет… что если не менты и не туристы — а вояки? Присмотрели «болотце» под какой-нибудь полигон… Танки испытывать… На предмет непотопляемости в болотной жиже… И что? Конец всему? Все труды, все старания — коту под хвост?

Вертолет, снижаясь, полетел прямо на остров. Прямо на Гнома.

Ему захотелось, чтобы под рукой оказалась ракета «Стрела». Или зенитный пулемет, на худой конец. Чтобы проклятая «вертушка» задымилась и шлепнулась в болото.

Но под рукой ничего не было. И Гном с бессильной ненавистью следил за подлетающим вертолетом.

А затем произошло странное. Словно страстное желание его сбылось, неведомым образом материализовалось, словно неслышимая очередь из крупнокалиберного пулемета действительно ударила в пятнисто-зеленое брюхо.

Вертолет резко качнулся, клюнул носом. Двигатель зазвучал по-иному — надрывно, натужно. Затем машина как бы провалилась в воздушную яму — резко потеряв с десяток метров высоты. Да вот только не встречаются воздушные ямы на таком расстоянии от земли. В вое движка послышались перебои.

Сломался! — с радостным удивлением подумал Гном. Сейчас грохнется!

Не грохнулся… Развернулся и неуверенно, толчками-рывками потянул к северо-западу. На военный аэродром под Царским Селом, надо понимать… Гном долго провожал незваного небесного гостя взглядом: вдруг все-таки рухнет? Потом разочарованно отвернулся, уселся на помост, уставленный приспособлениями зловещего вида. И глубоко задумался…

6

— Здравствуйте, Леонид Сергеевич… — неуверенно сказала Аделина.

Так она теперь обращалась к Кравцову — на «вы» и по имени-отчеству. Он досадливо прикусил губу. Надежда оказалась тщетной. За те дни, что они не виделись, никаких сдвигов в памяти Ады не произошло. Дыра, черная дыра… Ничего не помнит ни о пентагононе, ни о Чертовой Плешке, ни о схватке с Сашком на графских руинах…

И — почти ничего о Кравцове. Для нее он случайно встреченный здесь, на летнем отдыхе, писатель — пару книг которого она когда-то прочла. Знакомство немного лестное, но чисто шапочное.

Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами.

В голове Кравцова по ходу пустого разговора мелькали обрывки мыслей о психотерапевтах, о регрессивном гипнозе, позволяющем якобы вспомнить прочно забытое… Но в этих делах он не был специалистом. А малознакомый человек — каким он стал для девушки — уговаривающий пойти к мозговеду, может натолкнуться на реакцию, мягко говоря, недоуменную…

Внезапно пришла интересная мысль.

— Даниил дома? — быстро спросил Кравцов, оборвав собственное рассуждение о хорошей погоде.

Точно! Даня! Этот молодой человек, пожалуй, единственный, кто в силу возраста не повертит пальцем у виска после рассказа о сегодняшнем происшествии. Да и компания у него боевая, и — опять же в силу возраста — готовая на любые рискованные авантюры. Втягивать ребят во что-то опасное не стоит, а вот последить за домом Ворона… К старику Даня испытывает чувства, далекие от дружественных.

Однако — не сложилось.

— Ушел куда-то… — ответила Аделина. — Я его вообще в последние дни вижу лишь рано утром да поздно вечером. И мобильник его постоянно отключен — причем врет, что такая уж тут зона приема… Тяжелый ребенок.

Кравцов сказал что-то сочувствующее, распрощался, вышел из дома, сел в «ниву»… И что теперь? Куда теперь? Чувство обреченного одиночества усиливалось…

Хорошо бы позвонить седоголовому — узнать, в каком состоянии поиски. Но каналов для связи тот не сообщил. Значит, Сашок остается постоянно маячащей на горизонте угрозой…

Визитка Мельничука под рукой — но кто сказал, что подполковник станет делиться информацией о розыске убийцы Козыря? Сошлется на тайну следствия — и всё. Начальника РУВД интересовало обратное — вытянуть что-либо из Кравцова. Не рассказывать же ему о червяке-мутанте…

Информации не хватает катастрофически — и делать какие-либо выводы невозможно. Черт побери! У десятка человек в руках есть разрозненные нити, наверняка ведущие к разгадке — но попробуй-ка, усади их за круглый стол, сведи все факты в одну систему… Хотя, пожалуй, есть человек, который именно этим и занимается… Точно…

Архивариус в штатском!

Без сомнения, продолжить общение с ним необходимо… Только вот… Не было у Кравцова полного доверия к этому человеку. И к выкладываемой им информации — тоже. Впрочем, можно устроить несложную проверку.

7

В царскосельском интернет-кафе «Паутина» Кравцов заплатил сразу за два часа общения с Сетью. Не хватило. Пришлось прикупить еще час. Пользователем господин писатель был достаточно неискушенным — приходилось работать со стандартными поисковыми системами, и разные ссылки приводили порой к одним и тем же текстам, лишь размещенным на различных страничках и сайтах.

Но постепенно картина прояснялась. А именно — большая часть информации, якобы собранной Архивариусом для покойного Пинегина и переданной Кравцову, — достоверна. Ни подтасовок, ни искажений, ни смены акцентов. Однако — стоит она недорого. Любой «чайник», недолго повозившись, смог бы раскопать то же самое.

Однако о старинном расследовании хищения огромной суммы в Заемном банке Кравцов не нашел ничего. Или информация оказалось лучше укрыта, или…

Также не нашлось ничего, подтверждающего рассказ Архивариуса об операции против «Умирающего сфинкса» — ничего, кроме краткой информации об Александре Федоровиче Лабзине и созданной им мистической ложе. О таинственном Десятом присутствии Синода — ни единого упоминания.

Значить это могло всё, что угодно. Например, что Архивариус всучил дезинформацию под видом двух малоизвестных историй (особенно — второй) — обернув для пущего правдоподобия легко проверяемыми фактами.

Но зачем, для чего?

Либо — раскопанная им провокация, подорвавшая позиции Лабзина и мартинистов, — действительно ТАЙНА. Но у гэбэшников, даже бывших, делиться тайнами за здорово живешь не принято.

Кончилось тем, что плюнув на анализ разговора состоявшегося, Кравцов решил подготовиться к беседе грядущей. На чем Пашка-Козырь оборвал своим звонком рассказ Архивариуса? На истории разрушения дворца, в войну служившего штабом испанской «Голубой дивизии». Вот и посмотрим, что имеется в Сети на сей счет. А потом попросим Архивариуса продолжить — и сравним две версии…

Спустя час Кравцов убедился, что информации об этом событии в Интернете хватает. Но при этом источники отчаянно противоречат друг другу.

Общая канва событий, впрочем, совпадала: дескать, летом 1943 года у испанцев состоялось некое торжественное мероприятие — с раздачей наград и приглашением высших немецких чинов. Вот тут-то и был нанесен удар, превративший в руины «Графскую Славянку».

Но в деталях начиналась полнейшая путаница.

Одни источники указывали, что в гостях у испанцев собралось всё немецкое высшее начальство войск, действовавших под Ленинградом: командующий 18-й армией генерал-полковник Линдеман, начальник его штаба генерал-лейтенант фон Клюффе, еще несколько генералов… Однако другие авторы писали лишь о некоем анонимном «представителе немецкой Ставки» (об одном!).

Но это еще полбеды.

Совершенно разнились описания налета.

По одной версии, удар нанесли дальнобойные корабельные пушки, снятые с одного из балтийских линкоров и установленные на железнодорожных платформах. Их батарея располагалась в районе нынешней станции «Проспект Славы» — однако с места постоянной дислокации не стреляла, каждый раз выезжая для стрельбы на новую позицию.

Кравцов припомнил, что своими глазами видел одну такую пушечку, установленную на платформе, — в музее железнодорожной техники. Действительно, внушительная конструкция. Такие легко могли забросать дворец Самойловой «чемоданами» с двадцатипятикилометровой дистанции.

Однако авторы второй версии уверенно утверждали: по «Графской Славянке» отработали фронтовые 152-миллиметровых гаубицы 73-го армейского артполка.

И, на закуску, третья версия: артиллерия вообще тут ни при делах! Испанский штаб разбомбили самолеты 7-го БАПа ВВС КБФ! [8]

Короче говоря, можно выбирать на вкус.

Или не выбирать — а признать, что имели место несколько попыток уничтожить штаб франкистов…

Оценка последствий налета тоже разнилась. Число погибших колебалось от 20 до 100. Одни источники утверждали, что командовавший испанцами генерал Инфантес был убит, другие — что уцелел, а убит неназванный «офицер Генерального штаба». Немецкого? Испанского?

Впрочем, этот пункт разногласий был вполне объясним: очевидно, одни авторы пользовались советскими, а другие — германо-испанскими источниками. Противоборствующим же сторонам всегда свойственно искажать цифры своих и чужих потерь в любом боестолкновении.

Кстати — генерал Инфантес остался-таки жив. После войны были изданы его мемуары, отнюдь не оборванные на лете 1943-го.

Еще одна странность — разнились даты артиллеристского (авиационного) налета. Называлось их аж три: 18 июня, 18 июля, 19 июля…

При виде первой из них Кравцов помрачнел… Да что же за роковой день такой?

Хотя… июнь — июль… разница в одной букве. Сетевые авторы любят пользоваться чужой информацией, не утруждая себя проверками — и могли растиражировать случайную опечатку.

Впрочем, дату можно было как раз проверить. Одни источники глухо именовали торжественное мероприятие испанцев, оборванное не то бомбами, не то снарядами — «франкистским праздником». Другие конкретизировали: годовщина Освободительной войны. Надо думать, той самой, что у нас именуют «мятежом генерала Франко». Тогда июль, сомнений нет. Насколько помнил Кравцов, сигнал к мятежу — радиосообщение «Над всей Испанией чистое небо» — прозвучал 16 июля 1936 года. Началось всё в Марокко — а собственно на испанскую территорию мятежники высадились не то два, не то три дня спустя.

И все равно: дату 18 июня с порога отвергать не стоило. Больно уж много всевозможных событий происходило в этот день в разные годы… В конце концов, никто не доказал, что артналет был однократным.

8

Взглянув на часы, Кравцов усомнился: стоит ли встречаться с Архивариусом именно сегодня? Дело шло к вечеру, побеседовать надо бы неторопливо и обстоятельно, — а до этого предстояло еще раз хорошенько обдумать собранную информацию. Вчитываться в открываемые интернетовские страницы он перестал — просто перекачивал информацию на дискеты. Не только про войну и «Голубую дивизию» — все файлы, где упоминалась «Графская Славянка» и графиня Самойлова. После почитаем… За три часа не объять необъятное и уж тем более — не проанализировать.

Завтра, решил Кравцов, поговорю с ним завтра, хорошенько подготовившись к разговору, поработав ночью со всем этим мутным морем мутных фактов…

Чуть позже господина писателя посетило второе сомнение: а увидит и откроет ли его электронный раритет 386-й серии пресловутое «мутное море»? Едва ли…

Впрочем, эту проблему он разрешил, не откладывая. Закончив сеанс, поговорил с менеджером интернет-кафе, прошел с ним в служебное помещение — где и стал вскоре за разумную сумму обладателем пентиума второго поколения. Пятилетний возраст этого чуда техники делал его, по мнению менеджера, никчемной рухлядью. Но для работы с Интернетом и кодировками, недоступными 386-му, агрегат вполне годился. Загрузив приобретение в «ниву», Кравцов поехал обратно, в Спасовку.

…Осторожно опустив на пол коробку, он отодвинул лист обшивки, коснулся рубильничка сигнализации. Опущен! Что за… Точно ведь включал, уезжая!

— Я отключил эту игрушку, Леонид Сергеевич, — прозвучал знакомый голос.

Предания старины — V.

Артналет. 18 июня 1943 года

Позиция у них была аховая, что и говорить. Графская усадьба, где обосновался штаб испанцев, видна как на ладони… Но это первый и единственный их козырь. Все остальные — у фрицев.

Группа под командованием младшего лейтенанта Крапивина засела в негустой осиновой рощице на склоне долины Славянки: с одной стороны кочковатая луговина, с другой — густо поросшая кустарником пустошь. И те кусты, когда начнут прочесывание с собаками, ничем и никому не помогут.

А оцепят район и начнут прочесывать очень быстро. Это был не первый рейд Крапивина — в отдельном батальоне разведчиков-корректировщиков он считался долгожителем, дважды вырывался из готовых захлопнуться ловушек— со стрельбой, теряя людей, и носил на груди «Красную Звезду», полученную за результаты корректируемого его группой артналета.

Более того, нынче подполковник Пасько намекнул, провожая: операция, при успехе, тянет на представление к Герою, не больше и не меньше. Политическое дело: можно одним ударом вывести из войны союзника Гитлера — испанского диктатора Франко. Дескать там, в Испании, все больше зреет недовольство трудящихся масс участием в гитлеровской авантюре. А «Голубая дивизия», хоть зовется дивизией, — по личному составу на добрый корпус тянет: сорок тысяч штыков с гаком… Гордись, младший лейтенант, оказанным доверием.

Крапивин гордился…

Но хорошо понимал — Героем Советского Союза сможет стать лишь посмертно. Никаких шансов нет. Совсем рядом — Антропшино, крупная узловая станция. У тамошнего коменданта всегда наготове пара батальонов фельдполиции. Да и испанцы в стороне не останутся.

В общем, едва в эфир выйдет их рация «Север» — у группы смертников начнется обратный отсчет. И отсчет тот пойдет не на часы, на минуты… Именно так — минут сорок у них останется, пока кольцо не сомкнётся. Раздолбать к чертовой бабушке гнездо испанских фашистов успеют…

А дальше будет плохо. Ни леса подходящего рядом, ни хотя бы болота — от погони не оторвешься… Обложат в этих самых кустах, подвезут минометы, и…

Жаль, что из-за складок местности графская усадьба не видна с высоченных труб Ижорского завода — именно оттуда, из тыла, корректировались большей частью удары дальнобойной артиллерии на этом участке фронта. Очень жаль… Героем лучше бы стать как-нибудь в другой раз.

В общем, к выходу на задание Паша Крапивин готовился с тяжелой душой. Верил бы в бога — молил бы его о чуде. Но кандидату в члены ВКП(б) как-то не положено… И Паша попросту надеялся на счастливую, невероятную случайность, которая позволит уцелеть.

И случайность (или чудо?) не подвела. Наверное, все-таки случайность, ибо посланцем решившего свершить чудо Господа красноармеец Ворон никак не выглядел…

Ворон — не прозвище, как можно было бы подумать. Такая вот, не самая частая на Руси фамилия. Но самое-то главное (что выяснилось уже в рейде): боец Жора Ворон родился и жил в Спасовке — не далее как в полутора верстах от объекта запланированного артналета. И Ворон сам предложил командиру план действий, дающий шанс выполнить задание и спастись.

Единственный, пожалуй, шанс.

* * *

Странная жизнь началась у рядового Ибароса после беседы с оберштурмбанфюрером Кранке, завершившейся прогулкой по кладбищу, — прогулкой, которую Хосе до сих пор не мог вспоминать без нервной дрожи.

Во-первых, от всех обязанностей по роте штабной охраны Хосе освободили. Полностью. Даже на развод он не ходил.

Во-вторых, в дощатом бараке-казарме, где размещалась пресловутая рота, рядовой Ибарос больше не ночевал. Переселился в «замок». Залетела ворона в графские хоромы… Причем жил Хосе в небольшой комнатушке на втором этаже, в левом крыле — судя по низкому потолку и крохотному окошку, в оные времена здесь квартировала графская прислуга (близлежащие помещеньица также не отличались великими размерами и богатством интерьеров).

Соседом по комнате оказался подручный Кранке — унтершарфюрер по имени Отто. Да и не только соседом — взял манеру за Хосе следом таскаться, точно хвост за собакой. Куда парень — туда и эсэсовец. А иногда, если у Отто другие дела случались — всенепременно кто-то из его дружков черномундирных рядом с Ибаросом отирался. И не спросишь ведь, отчего такое внимание, — по-испански из всей этой братии лишь Кранке и понимал… Ладно хоть, хвала Деве Марии, на прогулки по кладбищу больше не приглашали.

Сам оберштурмбанфюрер еще дважды вызывал парня для бесед. И, как в первый раз, мало что из тех бесед запомнилось. Вроде бы заходил Хосе к эсэсману засветло, и говорили недолго: а когда выходил — темно уже, луна на небе… И о чем спрашивал Кранке — почти и не вспомнить. Одно запомнилось — не один раз на все лады немец странный вопрос задавал: скажи да скажи ему, в какой час родился. Не в год какой, не в день недели или месяца, — а именно в час.

Но Хосе не знал. Надо думать, и сама сеньора Ибарос, его мать, не знала. Когда в семье четырнадцать детей, поди упомни, кто в какой час родился…

О самом же главном — о сути предстоящего «сеньору Ибаросу» задания оберштурмбанфюрер так ни словом и не обмолвился. Или… Или обмолвился… Но как-то получалось, что многое из их разговоров Хосе забывал, едва выйдя за порог.

Короче говоря, загадка грядущей операции оставалась загадкой. И тут к ней еще одна тайна прибавилась — не то чтобы Хосе лично касающаяся, но изрядно заинтриговавшая.

А именно: всех обитателей бывших клетушек для прислуги, расположенных в этом крыле «замка», Хосе знал. Если не поименно, то хотя бы в лицо. Всех, кроме одного. Дальняя дверь — в самом конце узенького коридорчика — никогда не открывалась. И тем не менее там кто-то жил.

Трижды в день зсэсманы из свиты Кранке (всегда вдвоем, без каких-либо исключений!) отпирали ключами дверь, причем один нес прикрытый полотенцем поднос, а другой — деревянную бадью с крышкой. Впрочем, бадья появлялась на сцене не при всех визитах — лишь при утренних. Вечером и днем иногда вместо нее присутствовала большая алюминиевая фляга-бидон…

Отперев дверь, эсэсовцы исчезали за ней — минут на пять, не больше. Затем выходили — вновь с накрытым подносом. И с бадьей, если дело происходило утром. Вновь тщательно запирали дверь. Наблюдательный Хосе заметил — и поднос, и бадью выносят уже другую.

Все ясно — неведомый затворник получал еду, питье и санудобства. Непонятно другое: кто он такой и зачем прячется от народа.

Пленник?

Еще один кандидат на вечернюю кладбищенскую прогулку к свежевырытой яме?

Едва ли. Однажды Хосе видел, откуда вынесли пресловутый поднос — прямиком с кухни, где как раз готовился обед для Команданте, Кранке и других важных шишек. Надо понимать, блюда на подносе стояли еще горячие — и потянувшийся от них аромат не позволил усомниться — жилец загадочной комнаты питается отнюдь не остатками-объедками. Значит— никак не арестант, стал бы кто для того так стараться…

Понятное дело, никаких шагов для раскрытия тайны Хосе не предпринял. Даже самых простых — попробовать заглянуть, к примеру, в замочную скважину. Спаси и сохрани Дева Мария от такого любопытства! Энрикес, например, совал нос куда не надо — и что?

Что произошло с Энрикесом, Хосе понятия не имел. Был при штабе очкастый фельдфебель-переводчик — и не стало. А выспрашивать не хотелось. На фронт отправили, успокаивал себя рядовой Ибарос, в окопы, мозги хорошенько проветрить… Хотя в глубине души предполагал иное. Но отправляться на экскурсию по кладбищу — не добавилось ли свежей могилки без креста и оградки? — не хотелось. Меньше знаешь — крепче спишь.

К тому же недавно Хосе показалось, что загадка таинственной комнаты и ее жильца разрешилась. Сама собой.

Дело в том, что Кранке тоже порой заходил туда, за постоянно запертую дверь. Причем, едва оберштурмбанфюрер появлялся в коридоре, у Отто вдруг возникало желание погулять где-нибудь за пределами «замка». И он настойчиво тянул за собой Хосе. Разве такому мордовороту откажешь?

Но пять дней назад Отто куда-то отлучился, а Пауль, сменивший его в качестве наперсника рядового Ибароса, не уследил… Вернулись они вдвоем в закуток-коридорчик, а из-за секретной двери — голоса! Два голоса! Причем один из них принадлежал явно Кранке, а второй…

Пауль быстро потянул Хосе за рукав — шнель, шнель, — на лестницу и дальше, на первый этаж. Но парень успел-таки расслышать: второй голос принадлежит женщине! Причем, похоже, молодой женщине!

Вот оно что… Не желает герр оберштурмбанфюрер хранить верность своей фрау, оставленной в фатерлянде. А у него-то возможностей куда как поболе, чем у рядового Ибароса — тот свою столь заинтересовавшую Кранке девственность сохранил за год русской эпопеи не по своей воле, просто случай не подворачивался…

А связался эсэсман наверняка с представительницей «низшей расы». Потому и прячет ото всех. У них, поговаривают, с этим куда как строго.

Загадка вроде бы перестала быть загадкой. Но, странное дело, в последние пять дней Хосе еще больше хотелось заглянуть за таинственную дверь. Русская пленница оберштурмбанфюрера, живущая рядом, чуть ли не за стенкой, будоражила воображение. Интересно, какая она? Наверное, очень красивая…

Незнакомка трижды приснилась Ибаросу — и каждый раз в новом обличье. Причем в последнем сновидении они…

В общем, сохраняя девственность на восемнадцатом году жизни, спокойных снов ждать не приходится.

* * *

Красноармеец Георгий Владимирович Ворон, 1906 года рождения, беспартийный, несудимый и имевший социальное происхождение из крестьян Гатчинского уезда Петербургской губернии, героически погибать не собирался. Тем более что ему Героя никто не предлагал — в лучшем случае дали бы «За боевые заслуги» в числе прочих бойцов выполнившей задание группы. Посмертно бы дали, естественно.

О нежелании обрести посмертную славу Ворон и сообщил командиру группы — наедине, спустя пару часов после перехода линии фронта (до точки, загодя выбранной Крапивиным для корректировки, оставалось еще километров пять ночного марша).

— На убой ведь идем, старшой, — громким шепотом сообщил Ворон. — Как скотина на бойню. Тока ту на веревке тянут, а мы добровольно, значит…

— Та-а-а-к… — Крапивин незаметным в темноте движением потянулся к кобуре с ТТ. — И что же ты предлагаешь?

Он и без того знал, что может предложить Ворон. Бывали уже случаи… Или вернуться, наврав командованию, что не смогли прорваться сквозь плотные заслоны. Или, того хуже, сдаться в плен фашистским гадам.

И Крапивин понял — через пару минут в его группе останется не семь, а шесть человек. Но шлепнуть паскудника надо будет на глазах у остальных и — объяснив, за что. Во избежание…

Но Ворон сумел удивить:

— Что предлагаю… Пожить еще маленькось предлагаю. Я ж ведь тутошний, спасовский, — знаю одну норку, куды нырнуть можно… Сделаем дело — и нету нас. Пущай гансы хоть до яблочного Спаса ищут — не найдут вовек.

Как выяснилось из дальнейшего разговора (ТТ так и не покинул кобуру), достоинства «норки» боец не преувеличил. Был ему известен давно, с детства, хорошо укрытый лаз в Антропшинские катакомбы — в самую их дальнюю, много десятилетий назад заброшенную часть. И, по уверениям Жоры, неподалеку, с достаточно высокого склона, можно было вести корректировку…

Это был шанс. Крапивин знал — по данным разведки, Антропшинские штольни (ту их часть, что ближе к станции, где еще оставались шахты с действующими подъемными механизмами) фрицы используют под склад боеприпасов. Но держать под постоянным контролем многокилометровый запутанный лабиринт? Для такого надо целую дивизию снять с фронта и загнать под землю.

Придумка Ворона могла сработать. Даже если немцы обнаружат дорожку отхода, если не поможет махорка, которой надо будет, уходя, присыпать след, — все равно Жора божился, что в детстве хорошо изучил все углы-закоулки лабиринта. И обещал при необходимости вывести подземными путями к другому потайному выходу.

Информация нуждалась в проверке. Проверили. На рассвете, выйдя в заданный квадрат, Крапивин сходил вместе с Вороном ко входу в каменоломни. Похоже, действительно никто тут много лет не бывал — заросший диким малинником лаз пришлось расчищать ножами. Расчистили как можно аккуратнее, стараясь не оставлять заметных следов.

Ход оказался в порядке — не обвалился за годы, прошедшие после детских игр Вороненка и его приятелей. Крапивин протиснулся внутрь, прошел, подсвечивая фонариком, с полсотни метров… На дальнейшие исследования времени не оставалось. Но младший лейтенант Крапивин уже поверил. Поверил, что останется жить. И, чем черт ни шутит, станет-таки Героем Советского Союза.

* * *

Все же совсем идеальной позицией для корректировки рощица не была. И Паша Крапивин, дабы лучше видеть разрывы тех снарядов, которые пойдут с перелетом, оборудовал для себя наблюдательный пункт на дереве. На осине, что оказалась повыше и потолще своих соседок.

Сержант Цымбалюк, радист, возился внизу с «Севером», еще раз все проверяя, — до начала артналета оставалось двадцать минут. Паша уже засел в своем «вороньем гнезде», в последний раз осматривая в бинокль окрестности графского дворца. Ворон неподалеку, под той же осиной, занимался факелами — накручивал на палки куски мешковины — несколько ветхих, выброшенных за негодностью мешков разведчики нашли на краю поля и прихватили с собой. Кто знает, сколько придется блуждать под землей, батареек в фонарях надолго не хватит.

Вообще-то, по сложившемуся в группе распределению обязанностей, Ворону надлежало находиться в охранении, вместе с остальной четверкой бойцов — на случай, если в самый неподходящий момент забредут в рощицу какие-нибудь случайные фрицы или испанцы.

Но Крапивин, поразмыслив, решил держать Жору рядом с собой. А то словит шальную пулю — и что потом делать прикажете? Под землю-то они и без Ворона нырнут, а вот обратно…

Снизу раздался непонятный звук. Не то стон, не то хрип. Крапивин оторвал от глаз бинокль, опустил взгляд. Цымбалюк спиной вверх лежал у подножия дерева. Неподвижно лежал, лишь нога в кирзовом сапоге чуть дернулась и снова замерла. Ворон, склонившийся над сержантом, разогнулся, поднял голову, встретился глазами с Крапивиным…

— С-сука… — Младший лейтенант схватился за ТТ.

Тот полз из кобуры медленно, неохотно, и Паша Крапивин успел еще мимолетно удивиться: зачем это Ворон вместо палок-факелов намотал мешковину на ствол винтовки? Намотал огромным бесформенным комом?

Выстрел прозвучал практически бесшумно — слабее, чем хлопок в ладоши. Из мешковины вслед за пулей вылетели несколько обрывков нитей, но далеко не улетели. Ворон торопливо передернул затвор.

ТТ упал к корням осины. Затем, после томительно-долгой паузы, тяжело рухнул Крапивин. Добивать не потребовалось. Хотя импровизированный глушитель напрочь закрывал мушку винтовки, красноармеец Ворон не промахнулся — красное пятно расплылось на гимнастерке младшего лейтенанта точно напротив сердца…

Остальные четверо никаких хлопот не доставили. Лежали в секретах по одному, приглядывая с четырех сторон за подходами к рощице. Оборачивались на осторожные шаги Ворона, успокаивались: свой! — и через несколько секунд умирали, втиснутые лицом в траву, со штыком под левой лопаткой. Тревогу не поднял ни один.

Долго возиться с Цымбалюком времени не было — до назначенного срока артналета оставалось всего ничего. Ворон прикончил бы его сразу — да не умел обращаться с рацией… Впрочем, сержант, успевший оклематься, пока Жора разбирался с остальными, играться в стойкого коммуниста на допросе не стал. Увидев окровавленный штык и окровавленные руки Ворона, заговорил торопливо:

— К фрицам, да? Я с тобой! Ненавижу гада-Сталина! За всё, что с батькивщиной сделал… Развяжи, вместе уйдем…

Украинское словечко прозвучало в устах родившегося и выросшего в Питере Цымбалюка фальшиво.

— Уйдем, уйдем… — кивнул Ворон. — Тока сперва покажь, как с бандурой твоей сладить. Хочу комунякам подарочек напоследок кинуть…

Подарочек Жора хотел кинуть отнюдь не коммунистам, но сержанту узнать об этом было не суждено. Как только он сообщил позывные, одной освобожденной рукой выставил верньеры настройки в нужное положение и показал другие нехитрые манипуляции — штык вонзился ему в сердце.

Для задуманного лезть на осину не требовалось. Выбранная цель отлично виднелась и снизу.

— Смоленск, Смоленск, я Воронеж, — заговорил Ворон спустя пару минут. — Докладывает рядовой Ворон. Пока шли — напоролись на фрицев. Едва оторвались. Командир Крапивин убит, радист Цымбалюк тяжело ранен. Принял команду над группой. Какие будут приказания?

Повисла тяжелая пауза. Выгорит или нет? Полетят к Поповой горе «чемоданы»? Ворон надеялся, что полетят. Вот кабы дело происходило у самой линии фронта, где переметнувшийся к врагу корректировщик легко и просто может обрушить огонь на своих…

— Ну, боец… — ответ прорвался наконец сквозь треск помех. — Справишься — ходить тебе с орденом. С дальномером работать умеешь?

— Умею, — соврал Ворон. Рассчитывал справиться и так. Глазомер у него был хороший.

— Воронеж, я Смоленск, начинаю, — зазвучал далекий голос по-иному, коротко и деловито.

Он действительно справился. Когда первые снаряды разорвались на Спасовском кладбище, почти на километр не долетев до графского дворца, — и на вполовину меньшем расстоянии левее церкви, Ворон уверенно скомандовал:

— Чуток правее бери! Саженей так на полтыщи!

Церковь св. Екатерины-великомученицы накрыли с третьего залпа.

* * *

Когда рвануло , Хосе и Отто сидели в своей комнатушке, спасаясь от июньской жары.

Вернее, рядовой Ибарос (к уставным требованиям в последнее время относящийся несколько наплевательски) лежал на койке, скинув сапоги и расстегнув мундир. Эсэсовец сидел на единственной табуретке, мурлыкал под нос что-то немелодичное и проковыривал кончиком ножа новую дырочку в кожаном ремешке.

От скуки и расслабленности Хосе вновь начал думать о таинственной русской соседке, и тут…

И тут рвануло .

Казалось, взрывы грохотали совсем рядом. Но это лишь казалось. Стекла задребезжали мелкой противной дрожью — но других признаков, что здание собирается развалиться, не наблюдалось.

Отто бросился к окну, Хосе — как был, босиком — за ним. Грохнули еще два взрыва.

Они увидели, как на кладбище взлетают к небу фонтаны земли, рушатся старые липы… Опять бомбардировщики? Но почему днем? И почему не сработал, как в прошлые разы, сигнал тревоги?

Тут же, словно ответом на панические мысли Хосе, взвыла сирена. Отто рявкнул по-немецки, Хосе распознал только «швайн», — и тут рвануло снова. Как ни странно — на сей раз гораздо дальше от дворца.

Надо было бежать, надо было скорее укрыться в подвале… Но Хосе и немец оставались на месте, стояли плечом к плечу возле узкого окошка, и смотрели, как вдали, за желтеющей сквозь деревья церковью, поднимаются к небу пропитанные огнем и смертью черные фонтаны.

Потом Хосе опомнился, стал торопливо натягивать сапоги — не театр, нечему тут любоваться…

Грохнуло снова.

— Кирхен! — крикнул оставшийся у окна немец, и Хосе его понял. Тоже подскочил к оконной нише — один сапог на ноге, другой в руках, И успел увидеть, как неправдоподобно медленно — кренится, кренится, кренится — и рушится на землю главный купол красавца-собора.

Диабло! Скорей в подвал… Хосе торопливо стал натягивать второй сапог. Как часто бывает в подобных случаях, нога застряла — ни туда, ни сюда.

И тут, похоже, еще одна бомба (или все же снаряд?) угодила-таки в замок. Стены содрогнулись. Штукатурка потолка пошла трещинами. Странно, но близкого взрыва Ибарос не услышал…

Отто вновь выкрикнул что-то непонятное на немецком, — и рванул к дверям. Хосе на одной ноге запрыгал за ним. Эсэсовец был уже в коридоре, когда старый особняк вновь скорчила судорога… Скорчила гораздо сильнее.

* * *

— Вот так, вот так… — приговаривал Ворон, глядя, как снаряды терзают купола и звонницы храма. Четыре прямых попадания, пять…

— Еще туда же! — крикнул он в микрофон. — Поддай жару!!

То, о чем много лет мечтал отец, что не удалось шесть десятилетий назад выполнить деду, — сбывалось. Оковы спящего рушились. Казавшиеся нерушимыми печати слетали, как шелуха с зерна…

Ворон не знал, что неподалеку от подворья Виноградовых — хоть ни один снаряд туда не долетел — ударил в небо столб из земли и воды, ударил и иссяк, оставив круглую глубокую воронку. Не знал, что на болоте, где русские пленные добывали торф для Германии, вспух вдруг исполинский земляной нарыв, который много лет спустя один любитель жестоких игр назовет Кошачьим островом… Не знал, что в его родном спасовском доме вспыхнул пожар — неожиданно загорелся на чердаке сундук, в котором мать Жоры прятала от отца иконы…

И что творится в графском дворце, стоявшем на пересечении линий силы — спавшей, дремавшей до поры силы — что творится в особняке, Ворон не знал тоже.

Но понимал и чувствовал — происходит то, ради чего он жил. Ради чего жили его предки. Чувствовал и орал в микрофон:

— Еще давай! Туда же! Поддай огоньку! Поддай!!!

* * *

Стены ходили ходуном. Пол — тоже. С расползающегося потолка сыпалась разная дрянь — штукатурка, щепки, копившаяся веками пыль. Стекла вылетели — Хосе даже не успел заметить, когда. Но — удивительное дело — взрывов поблизости не звучало! Взрывы по-прежнему грохотали где-то там, у собора…

Раздумывать о странностях оказалось некогда. Надо было спасаться.

Хосе, неловко припадая на ногу с так и болтающимся полуобутым сапогом, прохромал в коридор. Тут же увидел Отто. Немец, не успев добежать до лестницы, лежал на полу, приваленный обломками.

Особняк содрогнулся снова. Перекрытия рушились. Огромная балка одним концом упала на спину эсэсовца. Раздался негромкий хруст, тело Отто дернулось — и застыло неподвижно.

Ибарос тоже застыл, не зная что делать. Проход к лестнице оказался наполовину засыпан, протиснуться можно — но после того, что произошло с унтершарфюрером, как-то не хотелось.

Сзади раздался крик. Истошный, женский.

Русская красавица! Как же он мог позабыть!

Секретная дверь перекосилась, косяки раскололись в щепу… Язычки двух замков теперь ни за что не цеплялись. Хосе толкнул плечом дверь — и она неохотно, со скрежетом, подалась. Он проскользнул внутрь.

Там действительно оказалась девушка. Молодая и красивая. Но… Русскую красавицу Хосе в своих снах видел совсем иной… Девушка же, метнувшаяся ему навстречу, ничем не отличалась от юных андалусиек — такая же черноволосая смугляночка.

И тут «замок» вновь тряхнуло. Да так, что все предыдущие толчки показались несерьезной репетицией,

Хосе сам не понял, как оказался на полу. Девушка оказалась рядом. Близко-близко. Он почувствовал запах ее волос… Услышал, как она молится. Молилась девушка на латыни. На той же странной, густо приправленной андалусийским акцентом латыни, на которой когда-то молились мать и сестры Хосе.

Вот это да… Русская красавица оказалась испанкой! Мало того — его землячкой!

«Замок» опять содрогнулся. С потолка сыпалась штукатурка. Хосе не обращал внимание — прикрыл девушку сверху рукой, словно это могло защитить и спасти… У него самого — странное дело — страх смерти напрочь исчез. Взамен Хосе почувствовал сильнейшее возбуждение — как в давешнем сне. Даже, пожалуй, сильнее… Он ощутил под ладонью упругую грудь девушки, шептал ей что-то, сам не понимая — что, она прижималась все ближе, все теснее…

Что-то грохотало, что-то рушилось — они не замечали. Смерть была далеко. Смерти вообще не осталось в природе. Не было ничего — лишь они двое.

* * *

И все-таки отсутствие навыков корректировщика — тем более на местности с неровным рельефом — подвело Ворона.

Снаряды снесли, как ножом срезали купола церкви — и стали падать с большим перелетом. Жора немедленно попросил перенести прицел «на полверсты ближее». Он хотел стереть проклятое здание с лица земли — до основания, до фундамента. Голос Ворона с трудом пробивался сквозь усиливающийся треск и шум — немцы, похоже, нащупали частоту и включили постановщик помех.

Однако «Смоленск» каким-то чудом услышал. И перенес огонь.

Но получился изрядный недолет — снаряды безвредно взрывались на ближнем склоне Поповой горы.

Ворон орал и орал в микрофон:

— Подальшее чуток! Подальшее! — и сам понимал: всё бесполезно. Ничего уже «Смоленск» не услышит.

А потом все стихло. Батарея прекратила огонь. Ворону хотелось выть — чуть-чуть ведь оставалось, самую малость…

Ладно, и без того сделано немало. Пора уходить. Вдали ревели — всё слышнее и слышнее — моторы грузовиков. Кольцо облавы разворачивалось.

Он поднял с земли ТТ Крапивина, сунул за ремень. Закинул за спину автомат Цимбалюка. Заодно прибрал вещмешок с продовольственным НЗ. Направился в сторону кустов, скрывающих вход в катакомбы. Прошел несколько шагов — и вернулся. Подхватил свою винтовку, из которой убил командира. В хорошем хозяйстве все пригодится.

* * *

Катаклизмы, сотрясавшие «замок», закончились чуть позже, чем артналет.

И, как ни странно, особого вреда не принесли. Больше всего пострадал верхний этаж правого крыла — похоже, помещения для прислуги возводили в своё время на скорую руку, из самых бросовых материалов. Толстые стены первого этажа, выложенные из добротного каленого кирпича, — устояли. Кое-где штукатурка пошла трещинами, да свалилась из своей ниши одна статуя. Пострадавший на первом этаже оказался лишь один — повара обварило горячим супом, когда тряхнуло …

Офицеры и рядовые толпились вокруг особняка, гадали: что же такое произошло?

Постепенно крепло мнение: тут неустойчивая почва, и два снаряда, долетевшие-таки почти до дворца, вызвали колебания подземных слоев.

Хосе замешался в общую толпу, стараясь мелькнуть перед всеми, кого знал в лицо. Потому что Мария (именно так звали таинственную соседку) сказала, как только всё у них закончилось: теперь он нас убьет, обоих… Кто убьет? — не понял Хосе. Гельмут, тоскливо произнесла девушка.

Гельмутом, надо думать, звали оберштурмбанфюрера Кранке. И все равно рядовой Ибарос не понял ничего. Несмотря на полное отсутствие опыта, он сообразил-таки, что оказался первым мужчиной у Марии. Эсэсман ее любовником не был… За что тогда убьет?

Ломать голову оказалось некогда. Мария торопливо вытолкала юношу из своей комнаты — вернее, из двух смежных: ты никогда здесь не был! Никогда!

А сама осталась. Вытянулась на полу — словно бы в обмороке.

Хосе выскользнул на улицу, смешался с толпой и решил утверждать на любом допросе: он шел впереди Отто, когда эсэсовца убила падающая балка… Шел впереди, успел выскочить на лестницу, затем на улицу, — и больше в здание не возвращался. А кто такая Мария — вообще понятия не имеет.

Кранке среди толпы не было видно. Появился он чуть позже… Появился из дворца. Опять копался в своем подвале? Похоже на то…

Шел оберштурмбанфюрер тяжело, опираясь на двух эсэсовцев. Голова забинтована, на повязке набухает красное пятно — но вид довольный-довольный. Как будто действительно сегодня раскопал клад, о котором твердил Энрикес.

Рассеянный взгляд Кранке скользил по толпе — и остановился на Хосе. Увидев парня, эсэсман вдруг улыбнулся — широко и добро.

Хосе Ибарос почувствовал, как по спине сбегает струйка холодного пота.

Часть вторая

ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

(15 июня 2003 г., воскресенье — 17 июня 2003 г., вторник)

Глава 1

15 июня, воскресенье, день, вечер

1

Кравцов отодвинул лист обшивки, коснулся рубильничка сигнализации. Опущен! Что за…

— Я отключил эту игрушку, Леонид Сергеевич, — прозвучал знакомый голос.

Кравцов включил свет. В бригадирской за столом сидел седоголовый человек.

— Вы уж извините, что я к вам так попросту, по-соседски заскочил… Шел мимо, вижу: дверь открыта. Зашел — никого. Дай, думаю, посижу, подожду хозяина.

Слова эти могли звучать как издевка, если бы не тон — мрачный, усталый. Да и выглядел седоголовый иначе, чем во время последней их встречи: морщины, казалось, стали глубже, под глазами залегли темные круги.

Кравцов, так и не сказав ни слова, уселся напротив, на заправленную койку. Посмотрел вопросительно. Говори, дескать, раз зашел по-соседски. Говори что хотел, — и выматывайся. Не нравилась господину писателю такая бесцеремонная манера ходить в гости.

Недружелюбное молчание не смутило седоголового.

— Для начала стоит познакомиться, — сказал он. — Меня зовут Чагин, Юрий Константинович.

Кравцов не стал уверять, что ему стало очень приятно от этой информации. А как зовут его самого — собеседник знал и раньше. Кравцов молчал.

Повисла пауза — и нарушил ее вновь седоголовый:

— Нам надо серьезно поговорить, Леонид Сергеевич. Дело в том, что за последние дни я узнал много фактов, самое мягкое определение для которых: странные . Небывалые факты… Фантастические… У меня есть подозрение, что и вы владеете информацией, о которой никому не рассказываете. Не рассказываете по простой причине — дабы не прослыть сумасшедшим. Предлагаю свести воедино всё нам двоим известное — и попытаться вместе разобраться: что же тут такое творится?

Заманчивое предложение… Именно этого не хватало Кравцову после странного приступа амнезии у Аделины — человека, с которым можно поговорить обо всем . Но ответил Кравцов сухо:

— Я не собираюсь ничего «сводить» и «обсуждать». До тех пор, пока вы мне ясно и четко не объясните: кто вы, чем занимаетесь, чьи интересы представляете и на кого в данный момент работаете.

Вот так. Нечего тут Чагину изображать эффектно вынырнувшего из ночной тьмы таинственного романного героя, закутанного в черный плащ с глухим капюшоном…

Седоголовый негромко присвистнул.

— Ну и вопросы у вас, Леонид Сергеевич… Есть, знаете ли, такие понятия, как служебная тайна и коммерческие секреты… Да и подписки о неразглашении существуют, некоторые — без срока давности. Хорошо. Кое-что я вам расскажу. Но просьба — никаких уточняющих вопросов не задавать. Все равно ответить не смогу.

Он помолчал, словно хотел дать господину писателю время усвоить правила игры. Потом начал рассказывать.

Выяснилось: господин Чагин является руководителем и владельцем пакета акций некоей частной охранно-розыскной структуры. К криминалу, по его словам, никакого отношения не имеющей. Но и от правоохранительных органов максимально дистанцированной — хотя подавляющее большинство сотрудников выходцы именно оттуда.

На «крышевание» торговцев ларечно-павильонного уровня организация не разменивается. Заказчики — крупные, солидные бизнесмены. Причем речь идет опять же не о постоянном сотрудничестве — но о решении разовых проблем, с которыми службы безопасности клиентов справиться не в состоянии.

Кроме того, главный и постоянный заказчик — государство. И расплачивается оно с Чагиным не деньгами. Чем именно, седоголовый не стал конкретизировать. Кравцов понял это так: правоохранительные органы просто не заметят, если люди Чагина не удержатся в рамках закона, выполняя работу для воротил бизнеса — до тех пор, пока пресловутая работа не идет вразрез с «государственными интересами» (проще говоря — с интересами больших людей с большими звездами на погонах). Возможны и другие варианты безденежной оплаты — информация, скажем. А то и использование Чагиным в своих интересах возможностей госслужб — например, в «неводе», растянутом покойным Костиком в приснопамятный день начала охоты на Сашка, наверняка участвовали патрули ДПС, понятия не имеющие кого (и для кого) ловят…

Но от вопроса о сути оказываемых государству услуг Кравцов не удержался-таки. Стоило расставить все точки над «i».

— То есть если государство не может засадить за решетку некоего криминального авторитета, нарушающего правила игры — на сцене появляетесь вы, и… — Кравцов сделал указательным пальцем правой руки жест, изображающий выстрел.

Чагин ответил характернейшей пантомимой: дескать, ну что вы, господин писатель, да разве ж говорят вслух о таком …

Потом пояснил словами:

— Никто не станет использовать аналитиков и специалистов по сложнейшим расследованиям в качестве банальных киллеров, поверьте. Нерационально. Все равно что гвозди забивать микроскопом.

Кравцов, однако, ему не поверил. Опять же из-за недолгого, но запомнившегося знакомства с Костиком. Тот выглядел именно как человек, способный провести сложнейшее расследование — и поставить в его финале точку. Свинцовую. Но выражать свои сомнения вслух господин писатель не стал. Спросил о другом:

— Вы не ответили на вторую часть вопроса: в чьих интересах ваша организация действует сейчас?

— После смерти господина Ермакова — лишь в моих собственных. Чистой воды использование служебного положения в личных целях. А еще — в интересах вдовы моего сына и осиротевшей внучки. Такие вещи я прощать не привык.

Вот оно что… Давняя догадка Кравцова подтвердилась. По крайней мере, этому ответу верить стоит.

— И дорого стоят ваши услуги? — неожиданно спросил Кравцов.

— Для вас я сделаю скидку, Леонид Сергеевич. Что конкретно вас интересует?

— Найти одну женщину… с двумя детьми. И обеспечить безопасность.

— Семья Ермакова? — мгновенно сориентировался седоголовый. — Помилуйте, господин Кравцов… Вы обижаете меня как профессионала. Местонахождение Натальи Васильевны и детей мы установили несколько дней назад. И безопасность им обеспечена… Вернее… хм… была бы обеспечена полностью, если бы я был уверен: противник будет действовать нормальными, традиционными способами. Без всякой… без всякой чертовщины. О которой я и хотел с вами поговорить…

Опять… Опять его ловят на тот же крючок, на ту же приманку…

— Я могу узнать, где находится Наташа?

— Почему бы и нет? Если мы с вами договоримся и начнем сотрудничать — какие могут быть секреты между людьми, делающими одно дело?

«Сволочь ты все-таки, — подумал Кравцов. — Умная, талантливая, много умеющая сволочь…»

2

Алекс Шляпников, естественно, не помнил лиц медиков «скорой помощи», забравших его с пустыря, где столь неудачно завершилась схватка с посланцем голоса.

Даже не знал, какого пола был врач, старавшийся спасти ему жизнь. Позаимствованные на ССП документы не помогли — фамилия Резник могла принадлежать хоть женщине, хоть мужчине. Алекс надеялся, что все-таки женщине. Справиться разом с тремя мужиками, конечно, можно… Но тонкость в том, что все трое нужны живыми и способными к разговору — неизвестно, кто именно из них снял с его шеи золотой кулон и куда подевал потом.

К тому же, по слухам, белохалатников из «скорой» стали нынче вооружать газовыми пушками — слишком много развелось желающих разжиться на дармовщинку наркотой, которую медикам приходится возить с собой.

Но альтернативный вариант — узнавать адреса врача, фельдшера и водителя, дабы нанести им отдельные визиты — Алекса устраивал еще меньше. Царское Село стало для него городком неуютным — после эффектного ухода из больницы и визита на станцию «скорой помощи». Надо вернуть поскорее кулон, и…

Что делать дальше — он представлял смутно. Казалось отчего-то: как только золотое украшение займет свое законное место на его шее, все станет ясным и понятным.

Нынешний вызов стал третьим, организованным Алексом с тех пор, как на дежурство заступила бригада доктора Резника А.Н. (или Резник А.Н., если все же женщина). Тройка — цифра сакральная. Именно она принесла удачу — Алекс издалека разглядел на борту бело-красного микроавтобуса нужный шестизначный номер. Они! Резник и К°!

Место он выбрал с умом — и найти легко по описанию, и густые кусты скроют машину от постороннего взгляда. С другой стороны — глухой забор воинской части. Свидетелей опасаться не стоит — разве что принесет нелегкая каких алкашей, желающих раздавить бутылку вдали от осуждающих взглядов. Но едва ли — обычно в местах, излюбленных подобной публикой, остаются характерные следы их пребывания. А если таки заявятся — это уж их личное несчастье, Алекса алконавты, как живые источники информации, вовсе не интересуют…

Машина нестерпимо медленно подъезжала. Небось глазеют по сторонам, высматривают: кто же их вызвал? Ничего, сейчас убедятся, что вызов не ложный… Ага! Увидели старушку! Расслабьтесь, ребята, все в порядке, приступайте к работе. Лечите. Заодно гляньте — не болтается чего золотого на шее старческой? Ни к чему ведь оно старенькой, правда?

Алекс медленно, стараясь не шуметь ветвями, выдвинулся на ударную позицию. Там его поджидало первое разочарование: доктор Резник оказался-таки мужиком! Обидно… Неприятности в одиночку не ходят — и второе разочарование не замедлило присоединиться к первому.

Белохалатники разместились неудачно — для Алекса, разумеется. Врач и фельдшер хлопотали над бабулькой, пытаясь понять, с чего это она тут разлеглась на травке. А водитель остался за рулем…

И что прикажете делать?

Начать с этих двоих — шофер ударит по газам, и поминай как звали. Начать с него — врач и фельдшер могут рвануть наутек, да еще в разные стороны. А могут и схватиться за свои газовые пукалки, буде таковые и в самом деле имеются…

Ситуация… Алекс скрипел зубами от нетерпения, но делал единственно возможное — выжидал.

Тем временем врачебный консилиум закончился. Надо думать, обнаружили на бабкиной голове след от контакта с кулаком Алекса. Белохалатник открыл чемоданчик, достал ампулу, отломил головку, покапал чем-то на тряпочку… Другой тем временем вскрывал упаковку с одноразовым шприцом.

В слова, которыми обменивались медики, Алекс не вслушивался. Он мысленно воззвал к водителю: да отлипни ж ты от руля, сука позорная! Полюбопытствуй: что там, как там…

Не отлип. Не полюбопытствовал. Насмотрелся небось на старушек, валяющихся где ни попадя.

Ну наконец-то! Эскулапы оторвались от старушенции, один из них махнул шоферу.

— Гена, давай!

Гена лениво вылез из кабины, столь же лениво прошествовал вдоль машины, сунулся в заднюю, широко раскрытую дверь… За носилками? Неважно… Пора!

Алекс выскользнул из кустов стремительной тенью. Хрясь! — обрезок водопроводной трубы обрушился на коленную чашечку доктора Резника. Тюк! — аккуратненько, чтоб не убить, стукнул по фельдшерской черепушке.

Доктор издал хрюкающий стон, согнулся, вцепился в коленку. Фельдшер грохнулся на траву молча. Водитель Гена, бросив носилки, обернулся. И отшатнулся — Алекс целился ему в лоб из пистолета. Трубу он переложил в левую руку.

— Че встал столбом-то? — сказал Алекс глумливо. — Не видишь — поплохело человеку!? Бери за ноги, тащи в машину! Живо, сука!!!

Водитель попался понятливый — нагнулся к обмякшему фельдшеру, взялся за ноги… Алекс, не поворачиваясь спиной к этой парочке, с хрустом врезал трубой по ребрам доктору, помаленьку отходящему от болевого шока.

— И ты лезь, гнида… Говорить будем. Душевно и ласково…

3

Военный совет, как и положено, состоялся в штабе. В том самом, что квартировал в заброшенной, разваливающейся сторожке, стоявшей на краю поля, бывшего некогда капустным.

У стены стоял сколоченный из досок топчан — на нем уселись девчонки и Пещерник. Даня и Борюсик использовали в качестве стульев старые ломаные ящики — причем Борька, начиная говорить, поминутно вскакивал — выпаливал свои реплики, сопровождая яростной жестикуляцией — и плюхался обратно. Ящик жалобно скрипел, но пока держался.

На повестке дня стоял единственный вопрос: что предпринять после успешной разведки на Кошачьем острове.

— Да ясно же всё! — горячился больше всех Борюсик, хотя сам на острове не побывал. — Ясно же, чем там он занимается! Садюга проклятый! Думаете, кошками все закончится?! Как же! Попомните моё слово — до людей доберется! В милицию надо, и думать тут нечего!

— С чем в милицию? — постарался остудить его пыл Даня. — С заявлением о пропаже твоей Кути?

Женька, большая любительница кошек, поддержала Борюсика:

— Так есть же вроде бы закон какой-то… О жестоком обращении с животными…

— Может и есть, — не стал спорить Даня. — Вот только ни разу не слышал, чтобы кого-то за это посадили. Разве что штраф выпишут. И то едва ли. Вы туда ментов привести собрались? На плотиках? Так они и полезут в болото…

— Что же, оставить всё как есть? — снова вскочил на ноги Борька. — Ты-то что предлагаешь?

— Еще раз там побывать. И сжечь все Гномово хозяйство.

— Новое отстроит…

В разговор неожиданно вмешался Пещерник, до той поры молчавший:

— Не отстроит… Он и это-то забросил… Ты, Борь, не видел — все там старое, поржавелое, подгнившее. Наигрался Гном с кошками.

Разговор пошел по кругу — Борюсик, больше напирая на эмоции, чем на логику, требовал разобраться с Гномом по полной программе, но ничего конкретного предложить так и не смог.

Затем Даня подумал, что, пожалуй, знает человека, которому можно рассказать о Кошачьем острове и попросить совета. Но вслух ничего приятелям не сказал. Как ничего не говорил о том, что напомнили ему два найденных на острове пятиугольника — деревянный и вырытая в земле пятиугольная яма. Деревянный и формой, и размерами один к одному совпадал с бронзовой штуковиной, несколько лет пролежавшей у Дани дома. Уменьшенную копию которой носила на шее Аделина, пока не… Но он ничего никому не сказал. Спор продолжался.

…Они спорили о том, что делать с Гномом, и понятия не имели, что именно в это самое время он размышляет: что сделать с ними? Причем место для размышлений он выбрал характерное: графские развалины. Сам не знал, с чего его сюда вдруг потянуло. Захотелось прийти, и пришел.

4

Рассказ Кравцова длился немногим более часа — и то он уложился в такой срок лишь потому, что был писателем. Умел излагать свои мысли сжато, отсекая ненужные подробности.

Седоголовый внимательно выслушал историю, начавшуюся с поступления Кравцова на должность сторожа «Графской Славянки» и завершившуюся сегодняшним происшествием на огороде Шляпниковых. Не задал ни одного вопроса — хотя чувствовалось, что вопросов у него немало…

— Вот и всё, — закончил Кравцов. — Если назовете большую часть изложенного плодами больной психики, ничуть не обижусь. У самого мелькают сомнения… По крайней мере, насчет эпизодов, подобных сегодняшнему — не то со щупальцем, не то червем-мутантом.

— Насчет сегодняшнего — зря мелькают… — задумчиво сказал Чагин. — Я ведь видел этого «крота», что копает свои ходы со скоростью быстро шагающего человека… Тогда мимолетно удивился, но задумываться надолго не стал, голова иным была занята. А там, значит, вот что оказалось… Уж не думал, что на старости лет стану персонажем романа ужасов…

— А Чертова Плешка? Мне легче признать собственные нелады с психикой, чем реальность того, что там происходило.

— Не знаю, не знаю… Я сегодня побывал на другой вершине пятиугольника. Вернее, попытался побывать… Позволите воспользоваться вашей картой? — Седоголовый показал на полку, где лежал свернутый в рулон план Вали Пинегина. Кравцов кивнул. Чагин достал план и продолжил, показывая на нем:

— Вот здесь, в точке, отмеченной знаком вопроса. Там островок, со всех сторон окруженный непроходимой топью. Мы попробовали добраться на вертолете — и не долетели. Были атакованы птицами. Воронами. Неба и земли не видели — сплошные птицы. Откуда взялись — непонятно. Подлетающих никто не заметил… Раз — и появились. Часть кружила вокруг, часть шла на таран. Едва унесли ноги — если так можно выразиться про «вертушку»… Характерный момент — видеокамера, что снимала все это непотребство, запечатлела лишь чистое небо. Так что, Леонид Сергеевич, если на Чертовой Плешке вы сошли с ума — то сегодня у вас появились шесть товарищей по несчастью — точь-в-точь с теми же симптомами. Как раз на небольшую отдельную палату наберется.

— Значит, птицы все же были миражом, мороком…

— Простите, я этого не утверждал. Миражи реальных следов своего пребывания не оставляют. Но «вертушка» оказалась заляпана кровью… А с решеток воздухозаборников мы выгребли кучу перьев… Ни одной вороньей тушки, правда, не нашли. Кстати: одновременно с птичьей атакой сошла с ума авионика. Приборы начали показывать черт знает что. Все до единого: от сложнейших навигационных, держащих связь со спутниками, до самого банальнейшего датчика топлива.

— А летучих мышей не было, часом?

— Нет… По крайней мере, я не заметил в этом вороньем скопище… У вас есть какие-либо версии? Вы же профессионал в потусторонних вопросах… Предложите же, черт возьми, хоть какое-то объяснение! Откуда берутся эти вороны-призраки, не дающие себя заснять на пленку, но оставляющие реальные кровь и перья?!

Кравцов вздохнул. Второй раз за минувшие сутки профессионалы сыска призывали его в качестве консультанта по паранормальным вопросам. А он, по большому счету, ничем не мог им помочь…

— Мне кажется, — осторожно сказал Кравцов, — что корень всех странностей лежит именно в бронзовом пятиугольнике. В пентагононе… Любая странность здешних мест так или иначе, прямо или косвенно, — но связана-таки с ним. Эту вещь необходимо найти. И уничтожить.

— Думаете, необходимо? Я тут столкнулся на днях с уменьшенной копией вашего пентагонона… И попытался даже не уничтожить — но лишь изъять с того места, где ом находился.

И Чагин коротко рассказал про охоту на Сашка в Саблинских пещерах. И странную историю самоуничтожения его берлоги…

— Значит, он практически был у вас в руках, — констатировал Кравцов. — И вы его упустили…

— Не надо обвинений! — отрезал седоголовый. — Некого обвинять! Все, кто на настоящий момент рискнул вступить в схватку с этим психом, — мертвы. Кроме вас, господин Кравцов. И мне хотелось бы знать: почему так происходит?

— Стоп! Вы поначалу предложили иные правила игры! Я пока не вижу обмена информацией. Так, мелочи… Две подачки с вашей стороны — о полете на остров да о пещерной берлоге Зарицына. Рассказывайте уж всё… О четвертой вершине пятиугольника — о доме Шляпниковых. И о нем самом. Это ваши люди побывали там и повесили печать? Что с Алексом? Как он попал в больницу?

— Как попал, так ее и покинул… — Лицо седоголового скривилось. — Вы, кажется, были знакомы с Григорием? Вместе обнаружили тело моего сына? Так вот, его тоже больше нет…

И седоголовый начал рассказывать о подвигах Алекса Шляпникова.

…Как раз в этот момент объект его рассказа нажал на кнопку дверного звонка — и, когда дверь раскрылась на длину цепочки, постарался улыбнуться как можно обаятельней.

5

Дверь раскрылась на длину цепочки.

— Вы к кому?

Алекс постарался улыбнуться как можно обаятельней. И дверь, и цепочка (если не сказать цепь!) выглядели старинными, обстоятельными, надежными … Лучше было попробовать решить дело миром. По крайней мере, пока девка не раскроет дверь пошире.

— Здравствуйте… Надя… — сказал он, с трудом подбирая слова. — Дело в том… Ваш жених, Гена… в общем… подарил вам украшение…

Металлический лязг оборвал сбивчивую речь. Цепочка исчезла. Дверь распахнулась во всю ширь. Рисковая, однако, девчонка.

— Подарил мне вещь, которая ему не принадлежала? — закончила девушка фразу Алекса.

Он кивнул. Невеста у Гены, мир его праху, оказалась не то чтобы красавица, но вполне симпатичная. Хоть и не похожая на грудасто-задастых деревенских мочалок, предпочитаемых обычно Алексом. Стройненькая, узкобедренькая, сиськи как яблочки. И чем-то она Алексу напомнила Аделину…

Он снова улыбнулся:

— Да… Дело в том…

Девушка перебила:

— Как это выглядело?

Алекс ответил без слов — пальцем левой руки нарисовал в воздухе небольшой пятиугольник. Кровь, обильно покрывавшую руки, он смыл в ручейке, протекавшем неподалеку от места последнего выезда бригады доктора Резника. И до локтя закатал рукава — отстирывать с них кровавые пятна было недосуг.

— Понятно… — протянула девушка. — Подождите минуточку, ладно?

Он кивнул. И разжал пальцы, стиснувшие в кармане скальпель.

Отсутствовала Надя недолго — и вернулась с кулоном. Цепочка зажата в руке, золотой пятиугольничек болтается в такт шагам… Алекс нервно сглотнул. Как все просто. Он-то был уверен, что никто, став каким-либо способом обладателем амулета хотя бы на несколько часов, добровольно с ним не расстанется.

— Возьмите… Я и не думала оставлять кулон себе. И знайте — никакой мне Гена не жених. Это лишь он так считает.

Ничто не дрогнуло на лице Алекса — но мысленно он усмехнулся. Ничего уже Гена не считает… И невест у трупов не бывает.

Он осторожно взял кулон за цепочку, секунду помедлил: положить в карман? Сразу повесить на шею? Убрал в нагрудный карман куртки — казалось, стоит кулону вернуться на прежнее место, и с Алексом произойдет нечто, что девушке видеть необязательно…

Он собрался было откланяться, но Надя неожиданно предложила:

— Может, чаю выпьете?

Наверное, в его взгляде ясно причиталось удивление, потому что девушка несколько сбивчиво продолжила:

— Я… как-то себя неловко чувствую… что взяла у Гены вашу вещь… подумала: если я не возьму, то…

— Хорошо, — широко улыбнулся Алекс. — Попьем чайку.

И добавил мысленно: «А то так жрать хочется, что даже ночевать негде…»

6

— Вот значит как… «Почем помидоры, Алекс?», — с горечью процитировал Кравцов. — «Одна кучка — вся твоя получка…» Вы уверены, что граната на «ракетодроме» — его рук дело?

— Уверен, — подтвердил седоголовый. — И растяжку в овраге установил он. И охранника Ермаковых убил тоже он.

— Но зачем? Зачем? По-моему, они даже не были знакомы с Зарицыным… Для чего Алекс прикрывал ему спину? И почему вместо благодарности получил мечом по затылку?

— Не знаю. И голову ломать не хочу. Граната, меч, удар ножом в горло, — действия зримые, осязаемые, реальные … Но коли в дело замешалась чертовщина — гадать о мотивах не стоит.

— Хорошо. Каковы ваши ближайшие действия?

Чагин пожал печами:

— Будем искать Шляпникова. И Зарицына. Хотя чует мое сердце — не найдем, пока не разберемся с этим… — Он кивнул на пятиугольник, изображенный на плане Спасовки.

— По убийству Павла Ермакова вы собираетесь работать?

— Не имеет смысла… Во-первых, мне кажется, к здешней чертовщине оно отношения не имеет. Совпадение. Во-вторых, по следу киллера бежит такая свора охотничьих псов… Того же Мельничука я хорошо знаю — дело на тормозах не спустит. Если исполнителя и заказчиков можно вычислить — их вычислят.

— А с оставшимися двумя вершинами пентагонона вы пробовали разобраться?

— Честно говоря, не представляю, как можно подступиться к озеру… Вызывать аквалангистов — но какую задачу я им могу поставить? А дом Ворона Георгия Владимировича мы осмотрели… Ничего подозрительного. Сам хозяин уже три дня отсутствует. Причем никто не видел его уезжающим из Спасовки. Незаметно улизнул… Вот уж не думал, что почти столетний дед сможет оказаться этаким конспиратором…

— Столетний?!

— Почти… Он девятьсот шестого года рождения, вы не знали? Редкий возраст, согласен. Но все-таки не запредельный.

Кравцов помолчал, перебирая всё, что помнил с детских лет о Вороне… Странные его отношения с отцом Леньки Кравцова, долгие их ночные беседы под бутылку, — о делах давно минувших дней и о давно умерших людях… Как жаль, что юного Леньку не интересовали те их разговоры. Послушал бы тогда — глядишь, сейчас что-то бы и всплыло из памяти… А так — отложились в основном совместные рыбалки на Славянке да на окрестных прудах, и…

Стоп! Вот это уже интересно… Нет, не зря господин писатель копался в детских воспоминаниях…

— Вы знаете, — медленно начал Кравцов, — старик Ворон никогда на моей памяти не уезжал из Спасовки. Никогда и никуда. Мой отец — они оба были страстными рыболовами — не раз приглашал его съездить куда-нибудь подальше. Если уж не на Ладогу, то хоть на Ижору или Оредеж. Но каждый раз старик находил какие-то отговорки. И по другим делам никуда не ездил, по-моему. Однако — порой дня три-четыре, иногда неделю, дом его стоял запертым. Снаружи, навесным замком. И тоже никто не видел Ворона уезжавшим…

— Недолго навесить снаружи замок и вернуться обратно через окно… — Никакой уверенности в голосе Чагина не слышалось.

— А зачем? Он же не бизнесмен, скрывающийся от кредиторов… К тому же здесь деревня, не забывайте. Это в городе можно тихой мышкой в квартире затаиться. Колодец — во дворе, уборная — во дворе. А осенью или зимой в холодной избе долго не высидишь — печку затопишь, и вся конспирация к чертям.

И Чагин сам выдвинул новую версию, к которой его подталкивал собеседник:

— То есть у него имеется тайник или схрон? Где можно несколько дней спокойно отсидеться?

Кравцов кивнул.

— Если старик связан с Зарицыным и Шляпниковым, — продолжал рассуждать Чагин, — мог предоставить им свое убежище… Или, возможно, одному из них.

Седоголовый помолчал. Потом заговорил по-иному: четко и коротко, словно командир, ставящий задачу подчиненным:

— Поступим так, Леонид Сергеевич. Я, помимо текущей работы по трем упомянутым персонажам, сделаю следующее. Во-первых, попытаюсь восстановить ВСЕ действия Шляпникова второго июня — вплоть до его обнаружения на пустыре с разрубленной головой. Есть большая вероятность, что пентагонон из квартиры Филимоновых изъят его стараниями. Надо найти эту штуковину и попять наконец, что она такое. Во-вторых, попробуем разобраться с псевдокротом на огороде Шляпниковых. В-третьих, я посмотрю, что имеется по прошлому «графской Славянки» в наших архивах. Ваша задача: присматривать за развалинами. При малейших непонячках — немедленно связываться со мной. Все каналы для экстренной связи я вам дам. А еще попробуйте откопать какие-нибудь жемчужинки в том навозе, что выгребли из большой кучи Интернета… — Чагии кивнул на коробку с компьютером и дискетами.

Кравцов скривился, как от зубной боли. И это знает! Проконтролировал визит в «Паутину»? И скачиваемую информацию тоже? Интересно, как? Ладно, неважно… Чем там мог заинтересоваться писатель Кравцов, не так уж сложно вычислить.

Кажется, это и называется: жить «под колпаком»…

Привыкайте, господин писатель.

7

Гном стоял в глубине оконного проема графских развалин. Густая тень скрывала его от любого стороннего взгляда. Он же всё видел отлично.

Видел, как подкатил к сторожке большой черный джип, как из вагончика вышел писатель. С ним — седоголовый человек, севший в машину. Джип укатил, писатель остался. Постоял, посмотрел по сторонам, скользнул взглядом по развалинам… Гнома, понятное дело, не заметил. И вернулся в сторожку.

А Гном продолжил свое терпеливое ожидание. В путь он решил отправиться после полуночи. Чтобы никто не заинтересовался, что за странную бронзовую фиговину тащит он в сторону «болотца»…

Предания старины — VI.

Подземелье. Ночь на 19 июля 1943 года

За месяц, прошедший после странного артналета, произошло много событий — и тоже весьма странных.

Хосе Ибарос, по крайней мере, не понимал ничего.

Вечером того дня, когда собор лишился куполов, а Хосе — в самом прямом смысле — остался без крова, оберштурмбанфюрер пригласил его к себе. Похоже, Кранке серьезно досталось во время катаклизма, содрогнувшего особняк, — полулежал в кресле, на двух подушках, голова забинтована, сам бледный как смерть.

Однако заявил без обиняков: секретная операция, в которой надлежит принять участие сеньору Ибаросу, состоится в самое ближайшее время. В течение двух дней. Посему дворец отныне по любым причинам покидать запрещается. Новое помещение для жилья сеньору отведут незамедлительно. О сути дела — опять-таки ни слова.

Ну что тут мог рядовой Ибарос сделать? Лишь откозырять и отправиться откапывать из-под обломков личные вещи да перетаскивать в новую клетушку, на сей раз на первом этаже. Причем поселился там Хосе вновь в компании эсэсовца — теперь Пауля.

Всю ночь парень не мог уснуть — лежал, ворочался. Думал то о Марии, то о секретной операции. О Марии, надо сказать, — чаще.

Прошло два дня — об операции ни слуху, ни духу. И через три, и через четыре дня, — то же самое. Похоже, переоценил Кранке свои силы… Из апартаментов оберштурмбанфюрер две с лишним недели не показывался, зато доктора туда зачастили. А без вызова к нему не пойдешь, отчета не потребуешь…

Пауль был чином выше, чем покойный Отто, — шарфюрер. Вроде фельдфебеля, значит. (Хотя, конечно, эсэсовскому фельдфебелю и лейтенанты-испанцы первыми козырнуть зазорным не считали.) И по характеру оказался другим — парнем веселым и общительным. Одна беда — по-испански знал еще меньше слов, чем Хосе на немецком. Особо не пообщаешься… Даже если и набрался бы рядовой Ибарос смелости расспросить: почему сидят они вдвоем в «замке» безвылазно, чего ждут, к чему готовятся, — все равно ничего толкового не вышло бы. И Хосе ничего не спрашивал.

Марию тоже увидеть больше не удавалось. В ее двух комнатах перекрытия уцелели — и жила она по-прежнему на втором этаже. По крайней мере, ежедневные рейды туда двух зсзсовцев не прекратились.

От тоски и безделья разные мысли в голову Хосе приходили. Например: а ну как помрет оберштурмбанфюрер, не выздоровеет? Война эта дурацкая рано или поздно закончится, и они с Марией…

Но Кранке не умер.

На третью неделю своего затворничества вновь появился — уже без повязки, ходит твердо, уверенно… Словно и не был ранен.

Появился — и первым делом рассорился с Команданте. Иначе говоря — с командиром дивизии генералом Инфантесом.

* * *

Начальственная ссора произошла на первом этаже, в библиотеке. Наедине, понятное дело, без свидетелей.

Но, начав беседу достаточно тихо, оберштурмбанфюрер и Команданте под конец повысили голоса настолько, что наружу кое-что вырвалось. Говорили они вперемежку, то по-испански, то по-немецки — оба собеседника владели двумя языками в совершенстве.

Часовой, стоявший на посту неподалеку, на площадке парадной лестницы дворца, понял финал разговора с пятого на десятое. Может, кое-что и присочинил, потом рассказывая паре-тройке приятелей. Те тоже могли дать волю фантазии, пустив слух дальше…

В общем, когда история достигла ушей Хосе, звучала она достаточно странно: дескать, оберштурмбанфюрер требовал от Команданте ни много ни мало — не то отменить, не то перенести грядущий праздник: годовщину Освободительной войны. У генерала, понятно, идея Кранке ни энтузиазма, ни понимания не вызвала. Да и в самом-то деле, какое эсэсману дело до их праздника? Между прочим, день рождения вашего фюрера испанцы тоже праздновали — уважьте и вы союзников..

Так оно всё было или иначе — неизвестно. Но отношения у эсэсмана с Команданте испортились — совершенно точно. Даже обедали порознь. Генерал, как и прежде, на первом этаже, в столовой — а Кранке наверху, в своих апартаментах.

Хосе, которому вконец опостылела неопределенность его положения, понадеялся: может, теперь его заберут от оберштурмбанфюрера? Обратно в роту охраны? Может, отменилась загадочная операция?

Зря понадеялся. Все осталось в жизни парня, как и было. Еще десять дней протянулись липко и медленно. Но — что-то назревало, что-то висело в воздухе. Словно жарким июльским вечером — на небе еще ни тучки, но чувствуешь: быть грозе… И Пауль, сосед Хосе, похоже, почувствовал . Или же имел больше информации о планах своего начальника.

Грянуло в ночь на 19 июля…

* * *

— Пошли, — потянул за рукав Пауль, ненадолго отлучившийся, а теперь вернувшийся.

Хосе немецкое слово понял, но удивился: куда? Зачем? Сегодня в честь праздника начальство расщедрилось на двойную винную порцию, и слегка разомлевший рядовой Ибарос наладился было после ужина полежать, отдохнуть, подумать о Марии…

Но шарфюрера не узнать. Жесткий, собранный — казалось, тронь и обрежешься. Мундир застегнут на все пуговицы, на голове каска, на шее автомат, из голенищ сапог торчат два запасных магазина. На поясе три гранаты и штык-нож…

Хосе похолодел: похоже, дождался. Давно обещанная операция…

— Куда, зачем? — спросил он со слабой надеждой: а вдруг ошибка? Вдруг Кранке решил выставить вокруг «замка» дополнительных караульных? Как-никак сегодня должно прибыть высшее немецкое начальство…

Пауль то ли не понял, то ли не желал отвечать — стоял, широко расставив ноги, положив руки на автомат: молча смотрел, как поднимается, обувается и застегивает мундир рядовой Ибарос.

Лишь бы не на кладбище, лишь бы… — билось в голове у Хосе. Именно так — как Пауль сейчас — были экипированы эсэсманы из свиты Кранке во время достопамятной ночной прогулки.

Коридоры особняка оказались пустынны, ни одного человека Пауль и Хосе не встретили. Из зимнего сада доносился шум голосов, затем послышались аплодисменты, — Команданте вручает награды, понял Хосе, хоть особо и не вслушивался: гадал, куда и зачем ведет его Пауль.

К выходу эсэсовец не свернул. Прошагал дальше, к неприметной лесенке в дальнем конце коридора. Лестница вела в подвал. В ту его часть, что облюбовал для своих непонятных дел Кранке. В закутке, где начинались ступени, была здоровенная, с закругленным верхом ниша в стене — явно для статуи или для вазона с цветами. Но ни статуи, ни вазона там не оказалось. В нише стоял эсэсовец — на вид брат-близнец Пауля: так же вооруженный и экипированный, с таким же напряженным лицом. Обменялся несколькими лающими словами с провожатым рядового Ибароса — и они пошли дальше. Вернее — вниз.

…Подземелье разительно отличалось от того, в которое Хосе доводилось спускаться при бомбежках. Неизвестно, чем тут занимались давние владельцы «замка»… Едва ли чем-то хорошим. Иначе зачем штукатурить стены и полукруглые кирпичные своды и изображать фрески самого гнусного вида: черти и позеленевшие мертвецы, скелеты в рыцарских доспехах, странные люди со звериными мордами и странные звери с людскими лицами…

Впрочем, нарисовано было хорошо.

Рядовой Ибарос слабо разбирался в изящных искусствах, но и он понял — художник имел-таки немалый талант. Впрочем, его творениям это помогло мало — судя по оставшимся на стенах следам, когда-то фрески начали уничтожать, отдалбливая штукатурку. Но, похоже, быстро бросили, прискучив монотонным занятием.

Подвал освещался десятком чадных факелов, укрепленных на стенах в специальных держателях. В колеблющемся свете казалось, что мертвецы и скелеты шевелятся, дышат, наблюдают за живыми. В углах таился мрак.

И оттуда, из темноты, прозвучал знакомый голос:

— Нравятся картинки, сеньор Ибарос?

Кранке. Сделал несколько шагов из мрака, остановился, заложив руки за спину. Черный мундир с серебряными нашивками — а особенно оскалившийся череп на тулье фуражки — делали оберштурмбанфюрера похожим на ожившего персонажа фрески.

Хосе отвел взгляд, и — неожиданно — увидел Марию. Глаза привыкли к тусклому освещению, и парень разглядел: вон же она, стоит под фреской, изображающей нечто с ангельски-красивым лицом и телом в виде клубка мерзких щупальцев…

Хесус-Мария, она-то зачем здесь? Двух стоявших по бокам девушки черномундирников рядовой Ибарос разглядел чуть позже. Он старательно отвел взгляд в сторону. Мария тоже смотрела равнодушно, делая вид, что встретила Хосе первый раз в жизни.

— Ну что же, господа, раз все собрались, пора приступать… — сказал Кранке. И добавил еще пару фраз — уже на немецком.

Подвал наполнился движением — появились еще эсэсовцы, пожалуй не меньше десятка. Сноровисто снимали факелы со стен, явно собираясь идти прочь из подземелья. Хосе обрадовался — здешняя обстановка давила хуже кладбищенской.

Удивило, что кроме оружия и факелов, подчиненные оберштурмбанфюрера тащили с собой странные предметы. У одного объемистый бронзовый сосуд причудливого вида, у другого — не то чемоданчик, не то плоский деревянный футляр с ручкой, остальные тащили упакованные в черную ткань свертки.

К ведущей наверх лестнице процессия не двинулась. Пригибая головы, прошли под низкой аркой в следующее подвальное помещение. Те же росписи на стенах, но в дальнем углу… «Они не клад искали, — догадался Хосе. — Они тут подземный ход копали! Но зачем?»

Вскоре парень понял, что ошибся: лет ведущему вертикально вниз ходу немало — стены колодца выложены почерневшим кирпичом, ступени винтовой лесенки покрыты ржавчиной.

Спустились. Внизу оказался еще один подвал — поменьше и попроще, без всяких фресок-росписей. И кладка не из кирпича — из грубо обтесанного дикого камня. Зато мебель тут нашлась — тоже, странное дело, каменная. На возвышении — на манер стола для заседаний — громоздился прямоугольный гранитный монолит. Рядом — гранитные же кресла с высоченными спинками.

На стенах — такие же, как и наверху, держатели для факелов. Но появилась и новая деталь, на вид неприятная. К вбитым в камень пробоям крепились цепи — массивные, ржавые. И заканчивались они плоскими металлическими кольцами-браслетами. Имелись цепи меньшей длины — а на них… Да, именно ошейники, спаси и сохрани Дева Мария!

Однако сильнее всего Хосе поразился не странному мебельному гарнитуру, и не инквизиторским причиндалам, — но виду одной из стен. Казалось, что ее разнес на куски взрыв… Нет, не взрыв, — в мощную кладку словно бы ударил еще более мощный таран. Ударил одним сокрушающим ударом. Причем — да как такое, ради Девы Марии, могло получиться?! — ударил снаружи. Откуда-то из земных глубин. За неровным, рваным провалом — бездонная чернота. Выбитые из кладки камни и куски земли (вернее — окаменевшей глины) валялись по всему помещению, долетели даже до дальней стены.

«Так вот где пострадал Кранке. Легко отделался, таким камешком и до смерти пристукнуть — секундное дело», — подумал рядовой Ибарос с нешуточным сожалением.

Но что же за странный такой подземный катаклизм спровоцировали разрывы снарядов, падавших далеко отсюда? Тайна. Загадка. И Хосе совершенно не хотел ее разгадывать. Абсолютно. Хотелось парню другого. Оказаться наверху, на свежем воздухе, — и подальше от оберштурмбанфюрера Кранке. Желательно — вместе с Марией.

— Нравится интерьер, сеньор Ибарос? — за спиной Хосе подал голос Кранке, легкий на помине. — Это всё ерунда. Здесь богатые и взрослые детишки игрались в масонов, в таинственные посвящения и жуткие клятвы. Не стоит, право, оно вашего внимания, сеньор Ибарос. Самое интересное — там, дальше.

В начале этой тирады парень обернулся — и не сразу понял, кто к нему обращается. Оказывается, пока он тут стоял, разинув рот, оберштурмбанфюрер успел переодеться!

Ну, может, не совсем переоделся, — однако не то плащ, не то рясу с капюшоном поверх мундира натянул. Черную ткань покрывал вышитый золотом узор из переплетенных пятиугольников, напомнивших Хосе странный орден на груди эсэсмана. Кисти рук полностью скрывались под длинными и широкими рукавами. Из-под капюшона виднелся лишь подбородок.

Но знакомый голос не давал усомниться — он, Кранке. Возможно, где-нибудь наверху, на свету, этакое маскарадное преображение оберштурмбанфюрера и показалось бы смешным — но сейчас Хосе с трудом удерживался, чтобы не опозориться перед Марией, напустив от страху в штаны.

А еще — очень неприятное здесь эхо оказалось. Не гулкое, как в верхнем разрисованном зале, но тихое, зловещее, шипящее… Будто и не звук отражался от стен, а какое-то кошмарное дитя мрака шепотом повторяло слова немца.

Преображенный эсесовец помолчал, ожидая ответа от «сеньора Ибароса». Подчиненные его, да и девушка, вообще под землей не произнесли не слова. И у Хосе язык прилип к гортани, тишину нарушало лишь потрескивание факелов.

Почему они не взяли фонари? Почему вот так, по-дедовски? — подумал парень. Не то чтоб этот вопрос так уж его волновал, но думать об остальном увиденном желания не было.

Кранке сказал пару коротких фраз по-немецки. Двое автоматчиков с факелами шагнули во мрак, притаившийся за проломом стены. Пауль подтолкнул Хосе в спину: давай, мол, за ними! Как же не хотелось, Хесус-Мария… Но вроде ничего страшного там не происходило: уверенно топали подкованные железом сапоги, мерцал свет факелов…

Хосе украдкой коснулся висящего под мундиром крестика — спаси и сохрани, Пресвятая Дева! — и вошел в каменную пасть, оскалившуюся обломками каменных зубов.

А там оказался не подземный ход — самая натуральная пещера. Уж не эсзсманы прокопали, ясное дело. Идти по трое в ряд можно, и неровные своды высоко — рукой не дотянешься. Чересчур длинной пещера не была — через пару сотен шагов привела в подземный зал — не очень обширный, чуть побольше, чем столовая в графском особняке.

Идущие первыми факелоносцы прошагали зал насквозь — развернулись, чуть разошлись в стороны. И застыли, словно в почетном карауле по обеим сторонам от… Хосе не сразу понял, что там увидел. Казалось, гигантская подземная пушка нацелилась прямиком в рядового Ибароса: под землю наклонно уходил туннель — стены гладкие, ровные, будто отполированные, сечение — почти идеальный круг.

Однако: невдалеке от дульного среза пушечное жерло перекрывала не то затычка, не то перемычка — горизонтальная, и оттого оказавшаяся овальной формы. Тот же отполированный камень — на вид монолитно смыкающийся со стенами. На перемычке были высечены глубокие канавки, складывающиеся в правильный пятиугольник, большой, со сторонами не меньше метра… Было там, на этой затычке-перемычке, и что-то еще, небольшое, явно искусственного происхождения — но Хосе не успел разглядеть в неверных отсветах факелов…

— Ну вот, сеньор Ибарос и сеньорита Мурильо, именно здесь вам и предстоит выполнить вашу крайне важную и ответственную миссию.

Хосе слушал, не слишком вежливо повернувшись к оберштурмбанфюреру спиной, — никак не мог оторвать взгляд от канавок пятиугольника.

Потом парень начал все же оборачиваться, и… И всё произошло быстро. Кранке, едва отзвучала его тирада, взмахнул широченным рукавом, как птица крылом. Сверкнула сталь. Мария дернулась. Схватилась за горло.

Хосе рванулся вперед — инстинктивно, не рассуждая. Тут же в обе его руки вцепились, с хрустом заломили вверх. Резкая боль в суставах заставила согнуться пополам. И не позволяла разогнуться. Однако— из неудобного положения, вывернув шею, — он ВИДЕЛ ВСЁ. Не желал смотреть на это, хотел закрыть или отвести глаза — но не мог оторваться от кошмарного зрелища.

Марию тоже держали — сразу трое эсэсовцев. Четвертый подставил бронзовый сосуд старинного вида под струю крови, толчками бьющую из рассеченной артерии. Кровь в свете факелов казалась черной.

Кранке стоял молча и неподвижно, крестом раскинув руки — в одной был зажат широкий нож с искривленным лезвием.

Тело девушки конвульсивно подергивалось в руках дюжих мордоворотов, но все слабее и слабее. Одновременно слабел поток крови.

Казалось, что сосуд из темной, почти черной бронзы на глазах светлеет, начинает блестеть сильнее…

Хосе понял, что он вопит — дико, истошно — лишь когда к его губам припечаталась чья-то ладонь со скомканной пилоткой.

Потом на то, что видел Хосе Ибарос, начал наползать мрак — словно эсэсманы один за одним гасили свои факелы. Но, может, это просто темнело в глазах у Хосе. Исчез Кранке, исчезли другие эсэсовцы — осталась девушка и бронзовый сосуд, в который падали последние тяжелые капли… Потом темнота поглотила и Марию. В первородной черноте сосуд сверкал начищенной бронзой — Хосе вдруг понял, что это Грааль, только Грааль с кровью Девы Марии, и… Не стало ничего. Лишь темнота.

* * *

Это была пощечина — другого слова не подобрать.

Пощечина генералу Инфантесу, пощечина самому каудильо Франко, пощечина всей Испании.

Никто из приглашенных высших немецких чинов на празднование седьмой годовщины Освободительной войны не явился. Никто. Ни Линденнман, ни Клюффе, ни кто другой из генералитета. Прислали занюханного оберста из штаба 18-й армии — и всё. Он и в списке-то немцев, награждаемых к годовщине испанскими наградами, не значился…

Даже оберштурмбанфюрер Кранке, официальный представитель рейха при «Голубой дивизии», — и тот на прием не явился. Сослался на недомогание после недавнего ранения, — хотя еще утром вышагивал по особняку, на вид живой и здоровый.

Что оставалось делать Команданте? Лишь хорошую мину при плохой игре. Словно бы и не произошло ничего непредвиденного… Вручили награды группе своих солдат и офицеров — коробочки с орденами, предназначенными немцам, отложили, дабы отправить потом с нарочным. Перешли в столовую, где все было готово к банкету (пока Команданте вручал награды, один стол оттуда вынесли, и убрали лишние приборы — дабы отсутствие германских гостей не резало глаз).

Команданте взял бокал, прокашлялся. Голоса смолкли, слушали первый тост генерала стоя.

— Господа… — начал он.

Закончить речь генералу Инфантесу не довелось.

* * *

Хосе пришел в себя от холода. Но веки разомкнуть не спешил. Попытался понять: где он и что с ним происходит? Неужели сон после двух стаканов вина обернулся этаким кошмаром? Ведь не было, не было, не было ничего! Ни пещеры, ни Кранке с ножом, ни струи черной крови, хлещущей из рассеченного горла Марии…

Надежда оказалась тщетной. Койка, на которой спал Хосе в своей клетушке, была жестковата — но сейчас он лежал на чем-то куда более твердом и холодном. На камне? Похоже на то… Рот заткнут — ни крикнуть, ни выплюнуть кляп. А еще Хосе показалось, что он полностью обнажен. Осторожно, всё еще не желая этого делать, он приподнял веки… И тут же услышал резкий оклик на немецком.

Кошмар никуда не делся. Та же пещера, тот же тусклый свет факелов… Виделось всё в ином, странном ракурсе. Через пару секунд он понял причину. Хосе лежал на той самой монолитной плите-заглушке, перекрывшей напоминающий пушку туннель. Прямо на высеченном в ней пятиугольнике.

Руки и ноги парня оказались широко раскинуты, — ни шевельнуть, ни двинуть. Что-то держало конечности, что-то прижимало к камню. Взглянуть, что именно, не удалось. Шею тоже неподвижно фиксировал какой-то ошейник. И — подозрение полностью подтвердилось— никакой одежды на Ибаросе не было. Ни лоскутка, ни ниточки…

Подошел Кранке, в том же балахоне, капюшон откинут. Сделал знак кому-то в темноту. Появились еще эсэсовцы: четверо, потом к ним присоединился пятый. У одного в руке тот самый не то чемоданчик, не то футляр из полированного дерева. Другой тащил сверкающий бронзовый сосуд (Хосе передернулся, вспомнив: ЧТО внутри…). Остальные держали факелы.

— Рад, что вы очнулись, сеньор Ибарос! — сказал оберштурмбанфюрер. — Нашатырь мы прихватить не озаботились. А выполнить свою задачу вы можете, к сожалению, лишь находясь в полном сознании… Очевидно, вы уже догадались, — каким образом. Та-а-ак… Судя по вашему мычанию и попыткам совершить экспансивные жесты, — умирать за дело фюрера и каудильо вам категорически расхотелось, сеньор Ибарос? Могу успокоить: дело, за которое вам предстоит умереть, к упомянутым двум господам не имеет никакого отношения.

Хосе слушал внимательно. А что ему еще оставалось? Пытался уловить если не в словах, то в тоне эсэсмана хоть что-то, дающее надежду… Хоть тень надежды… Наверное, оттого что очень хотелось, парню почудилось: есть в голосе Кранке легкая неуверенность.

Оберштурмбанфюрер принял от своего подчиненного чемоданчик-футляр, щелкнул замочком, откинул крышку. Повернул так, чтобы Хосе хорошо разглядел содержимое.

— Оцените инструментарий, сеньор Ибарос! Клинкам более полутысячи лет — а словно вчера сделаны. Умели работать гранадские оружейники, не правда ли?

Оружием предметы, поблескивающие в бархатных гнездах футляра, можно было назвать с натяжкой. В бой с таким не пойдешь: два тонких, похожих на стилеты клинка; жутковатого вида гибрид пилы и кинжала; вообще ни на что не похожее орудие с двумя лезвиями, расставленными как раз на ширине человеческих глаз. А в крайнем углублении лежал широкий нож с искривленным лезвием — нож, убивший Марию.

— Ага, вижу, прониклись, сеньор Ибарос… Сердечко почаще застучало, кровь по жилам быстрее побежала… Что, собственно, от вас и требовалось.

Кранке вновь отдал футляр помощнику. И взялся за сосуд.

…Тонкая струйка лилась и лилась — казалось, бронзовая посудина никогда не опустеет. Кровь растекалась по канавкам пятиугольника, постепенно заполняя их. Хосе казалось, что камень, на котором он распят, пронизывает странная вибрация. Но, возможно, то была дрожь его тела…

— Чудненькая кровушка, сеньор Ибарос… — приговаривал оберштурмбанфюрер. — Просто уникальная. Знали бы вы, каких трудов стоило найти эту девственницу-сефардку [9], даже не знавшую, кем были ее предки… Не сочтите за оскорбление, сеньор Ибарос, — но ваша кровь, кровь девственника-христианина, продукт куда как заурядный…

О, Дева Мария! Хосе понял всё. Наконец-то он всё понял. И забился всем телом, и попытался заорать, протолкнуть хрип сквозь кляп, хотя бы носом промычать Кранке: «Нет! Нет!!! Остановись! Это ошибка, страшная ошибка, ведь мы с Марией…»

Крик остался внутри. Оберштурмбанфюрер улыбнулся:

— Правильно, сеньор Ибарос, правильно… Побейтесь, подергайтесь, подготовьте тело к предстоящему… Вы сейчас не человек, но всего лишь ключ. Постарайтесь, чтобы вас не сломали в скважине понапрасну.

Хосе не желал становиться никаким ключом. И бился, изо всех сил стараясь порвать невидимые оковы. Освободить хотя бы одну руку, выдернуть кляп изо рта… И крикнуть про ошибку! Кранке всё равно убьет его, наверняка убьет, как убил того парня на кладбище. Но это лучше, чем стать участником богосквернящего действа. Хосе был хорошим католиком и не сомневался: ему после такого не избежать ада…

Напрасные усилия. Путы держали крепко.

Сосуд наконец опустел. Одновременно Хосе прекратил бесплодные попытки. Лежал, беззвучно молился. Может, Дева Мария, небесная заступница, все же поймет, что никакой его сознательной вины нет — и поможет попасть в царствие небесное?

А с камнем, служившим ему ложем, действительно происходило непонятное — и никакой дрожью собственного тела уже не объясняемое. Спиной, руками, ногами Хосе чувствовал, будто ровная и гладкая поверхность превратилась не то в коротко подстриженный газон, не то попросту в огромную колючую щетку. Жесткие ворсинки тыкались в кожу, отдергивались, тыкались снова, а потом… Потом Хосе понял, что они уже внутри его, проникают все глубже и глубже… Неприятно или больно не было. Было страшно, и — крохотному уголку сознания — было любопытно .

Увлеченный небывалым ощущением, Хосе почти не обратил внимания, как Кранке, держа в руках два извлеченных из футляра стилета, нагнулся над его правым запястьем, потом над левым… Когда эсэсовец выпрямился, клинков в его руках не оказалось. Боль в рассеченных запястьях стала далекой и неважной — а главное происходило внутри . Что-то проникало в Хосе, что-то сливалось с ним — и становилось им, а он становился этим чем-то…

Кранке сжимал в руке новый клинок — тот самый, с двумя расставленными на уровне человеческих глаз лезвиями. В другой руке оберштурмбанфюрера появилась книга — небольшая по формату, но толстая, с потемневшей кожаной обложкой… Эсэсовец нараспев читал из нее — на одном дыхании, без пауз — бесконечную фразу. Порой в произносимой тарабарщине мелькали испанские корни, порой — арабские окончания…

А затем произошло странное — странное даже на фоне прочих загадочно-кошмарных событий этой ночи.

Хосе никак не мог видеть страниц книги — но вдруг понял, что ЗНАЕТ: они, страницы, пергаментные, исписаны вручную, — и писец использовал вместо чернил кровь некрещеного младенца, смешанную с желчью животного, не упомянутого ни в едином учебнике по зоологии…

Больше того, Хосе (он все еще считал себя Хосе Ибаросом) — прекрасно знал всё, что написано в книге! А Кранке, читая, допустил уже по меньшей мере три фатальных ошибки! Идиот, которому не помогла бы и сотня сефардок-девственниц… И люди в Берлине, пославшие его сюда, — идиоты… занимались бы уж тем, что знают и умеют, не лезли бы в чужие игры…

Сила лилась в него щедрым потоком, переполняла, грозила разорвать на части. Он стиснул челюсти, затем выплюнул остатки резинового кляпа. И попытался сказать смешному человечку в смешной мантии поверх черного мундира, кто тот такой: «И-ДИ-ОТ!»

Но из глотки вылетело другое:

— Эвханах!!!

Оберштурмбанфюрер отшатнулся. Книга упала. Клинок с двумя лезвиями подрагивал в опущенной руке.

Тот, кто недавно был Хосе Ибаросом, без особого труда взглянул на себя со стороны, глазами эсэсмана. И ничуть не удивился, увидев тварь с юношеским, смуглым, ангельски-красивым лицом и телом в виде клубка мерзких щупальцев…

Потом Кранке захрипел. Попытался оторвать от горла захлестнувшийся в три витка отросток. Кто-то истошно заорал, — рядом, в темноте. Загрохотала автоматная очередь. Не-Хосе усилил хватку, удовлетворённо наблюдая, как полезли из орбит глаза оберштурмбанфюрера, как хлынула кровь из ушей. Другой отросток втискивался в распахнутый немым криком рот эсэсмана — глубже, глубже… Не-Хосе мысленно ухмыльнулся — изгадил что мог при жизни — так послужи после смерти!

Одновременно другие щупальца убивали остальных черномундирников — небрежно, как докучливых комаров.

Живые плети хлестали по людям. Кости с хрустом ломались. Факелы падали, стало темнее. Не-Хосе мрак не мешал. Автоматная стрельба захлебнулась. Уцелевшие побежали к выходу.

Если он оторвется от плиты, щедро напоенной кровью двух человечков, то вскоре погибнет, — не-Хосе знал это точно. Знание не смутило его, как недавно не смущали бьющие в упор автоматные пули. Тварь, сохранившая лицо Хосе Ибароса, страха не ведала.

Клубок извивающихся, во все стороны выстреливающих щупальцев устремился в погоню. Не бежал, не полз, не катился — двигался судорожными толчками-рывками, но очень быстро.

Самый кончик отростка дотянулся, ухватил за сапог бегущего человека, дернул… Тут же купавшему метнулись еще два щупальца — хрип, хруст костей — всё кончено. Второй, обхваченный за талию, завопил отчаянно, пронзительно — и закончил булькающим звуком, кровь хлынула из горла… Третий… Четвертый… Надо успеть. Надо убить всех.

Не-Хосе чувствовал, как начинает слабеть, как уходит влитая извне сила… И — стали всплывать бессвязные мысли и чувства настоящего Хосе — напуганного, не понимающего ничего…

* * *

Шарфюрер СС Пауль Крайсманн всегда отличался хорошим чутьем на грядущие жизненные неприятности. И затеянное оберштурмбанфюрером Кранке предприятие ему активно не нравилось. Естественно, обсуждать приказы начальника, и тем более пытаться уклониться от их исполнения Пауль не стал. Повидал, что случалось с пытавшимися…

Но в ночной эпопее старался держаться позади, на вторых ролях, — не лез на глаза Кранке и был готов ко всему. Или почти ко всему — не пойми откуда появившийся гибрид сухопутного осьминога и человека заставил-таки оцепенеть Пауля. Шарфюрера словно парализовало при виде твари. Ноги, казалось, стали монолитным продолжением каменного пола. Мыслей не осталось — никаких. Того, что видел Пауль, никак не могло быть — и мозг категорически отказался размышлять на эту тему…

Лишь когда загрохотали выстрелы, когда тварь начала убивать — Крайсманна отпустило . И он бросился к выходу, не дожидаясь, чем всё завершится.

Ворвался в туннель — и понял: плохо дело. Не то выстрелы потревожили своды, державшиеся на честном слове, не то произошло еще что-то… Сверху сыпались некрупные камни, один обломок чувствительно цепанул по плечу. Сзади, похоже, все кончилось — стрельба смолкла. Камнепад прекратился. Путь загромождали обломки. Пауль медленно, ощупью двигался вдоль стены. Жалел, что не прихватил впопыхах факел.

Потом услышал — тварь сзади! Тварь догоняет! Звук быстро приближался, — в котором сплетались звуки шуршащие, скребующие и влажные, мерзко-хлюпающие.

Крайсманн рванул в темноту, напролом, не разбирая дороги. Тут же упал, споткнувшись. Не успел встать на четвереньки — за ногу схватило, поволокло… С отчаянием пойманной крысы он извернулся, надавил на спуск. М-40 загрохотал в руках. Сверху снова посыпались камни. Желтые вспышки осветили нависшую над Паулем чудовищную тушу.

Щупальца стиснули грудь, играючи вышибли автомат. Одна рука сломалась. Кошмарная боль пронзила насквозь. Пауль не смог удержать вопля — но сознание не потерял. Пальцами другой руки нащупал гранату, сорвал кольцо. Детонатор был с шестисекундным замедлением — и шесть секунд растянулись в адскую вечность. Вопящий Крайсманн чувствовал, как ломаются его кости, как разрываются мышцы и связки… Ослепительная вспышка пришла долгожданным освобождением. Пауль умер.

Взрыв разодрал, нашпиговал осколками огромное новое тело Хосе — но не убил. Именно в это мгновение он окончательно стал собой — и беззвучно завопил: за что? За что, Дева Мария?

Темнота не мешала Хосе — он видел, как рушатся сверху многотонные глыбы, потревоженные взрывом, как плющат и сминают его (не его! не его!) громадную тушу. Потом глаза лопнули, взорвавшись изнутри — и в последний свой миг Хосе почувствовал, как колоссальное внутренние давление разрывает его на части… Потом Хосе Ибароса не стало.

Граната Пауля показались детской хлопушкой на фоне второго взрыва, скорчившего судорогой недра Поповой горы…

* * *

Ошарашенные люди метались по графскому парку — и не понимали ничего. Ни бомбы, ни снаряды не взрывались — но земля ходила под ногами, как палуба угодившего в шторм корабля. Перекрытия особняка стали рушиться через пару минут после начала катаклизма; вспыхнул пожар — никто его не тушил…

Команданте — голова торопливо перевязана, на парадном мундире кровь — пытался хоть как-то унять панику. Получалось плохо. Немецкий оберст остался внутри, под обломками — и многие испанцы тоже…

Погибших подсчитали утром. Оказалось их немногим менее сотни. Но дольше всего — шепотом, на ухо — толковали о странной смерти оберштурмбанфюрера Кранке. Он вышел из дымящихся руин спустя три часа после рассвета. Механически, как заводная игрушка, отшагал по прямой сотню шагов — ничего не замечая, никому не отвечая — упал и застыл неподвижно. Поспешившие на помощь врачи изумились: по их словам, шейные позвонки эсэсовца были сломаны много часов назад, и даже трупное окоченение успело пройти…

Трупы извлекали из завалов три дня. Нескольких человек недосчитались. О судьбе прикомандированного к оберштурмбанфюреру Кранке рядового Хосе Ибароса никто не вспомнил.

Глава 2

16 июня, понедельник, утро, день

1

Кравцов, как когда-то выражалась про него Лариса, ушел в трудоголический запой. Правда, раньше с ним такое случалось при создании собственных художественных текстов — а сейчас он работал с чужими и документальными, скачанными из Сети. Но состояние оказалось тем же, что и на финишном рывке при завершении повести или романа: времени не замечаешь, усталости тоже, сон и аппетит смущенно ретировались, — а прихотливо разрозненные до сего времени нити сюжета стягиваются, ложатся одна к одной, и все яснее, четче виден рисунок финала…

То же самое происходило и сейчас — но вместо финала романа из огромного количества разбросанных там и тут фактов и фактиков перед мысленным взором Кравцова складывался образ графини Юлии Павловны Самойловой.

Образ таинственной женщины, но — в том сомнений не возникало — плотно связанный с загадками «Графской Славянки». Причем с загадками как графского особняка, так и Спасовской церкви св. Екатерины-великомученницы.

Неужели никто не замечал? — недоумевал Кравцов. Неужели всем застилали глаза внешние события жизни графини, действительно на редкость яркой и эффектной? Первая «светская львица» в высшем российском обществе; любовница всемирно известного живописца Карла Брюллова — никак не скрывавшая эту связь; женщина, не побоявшаяся вступить в открытую конфронтацию с императором Николаем Первым — и двадцать лет побеждавшая в своей маленькой фронде… Наконец — для любителей желтых сенсаций — внебрачная дочь итальянского князя, формально считавшегося лишь ее дедом…

За ярким блеском этих фактов ни у кого не дошли руки проанализировать массу совпадений , устилавших жизненный путь графини… Совпадений как хронологических, так и фактологических.

Например: 25 января (по новому стилю 6 февраля) 1825 года Юлия Павловна вышла замуж за графа Николая Александровича Самойлова, флигель-адъютанта великого князя Николая Павловича. В качестве свадебного приданого получила от дедов-Скавронских «Графскую Славянку».

А уже в 1827 году разошлась с мужем, не разводясь. Между прочим, за эти два года произошло немало интересных событий: умер Александр Первый, отрекся от престола брат его Константин — и Николай Павлович неожиданно для всех и для себя самого оказался на престоле… Соответственно, его флигель-адъютант граф Самойлов, стал особой, весьма и весьма приближенной к трону. Никак не стоило с ним открыто и демонстративно расходиться и навлекать на себя длительную неприязнь императора…

Остыли чувства? Так, что графиня видеть не могла больше супруга? Но, извините, это не с опостылевшим мужем жить в однокомнатной «хрущевке». Что городской особняк Самойловых, что загородный, — размеры имели вполне достаточные. Можно было, сохраняя видимость брака, жить абсолютно раздельно — встречаясь раз в месяц на официально проводимых мероприятиях. Практика, широко практикуемая в те годы высшим светом…

Однако — разошлись публично. И в особняке, стоящем ныне в виде руин, граф Николай Самойлов не появлялся — строительство каменного дворца на месте былой деревянной усадьбы было затеяно спустя пару лет…

Вопрос: а зачем тогда Юлия Павловна Самойлова, урожденная фон дер Пален, вообще сходила замуж? Ведь уже не девочка была, двадцать три года (по другим источникам — двадцать пять). Значит, никак она не могла обвенчаться в результате первой девичьей влюбленности. Никаких намеков на добрачную беременность тоже нет…

Кравцов, складывавший в единую мозаику все новые факты, заподозрил: Юлия Павловна нуждалась в «Графской Славянке». И свадьба с графом Самойловым стала единственным способом получить имение от Скавронских, предков ее матери.

И еще один факт показался интересным в связи с этим браком. Вернее — одна дата. Буквально через день после венчания, 26 января (7 февраля) [10] 1825 года в Симбирске умер известнейший мистик и мартинист Александр Федорович Лабзин, былой глава «Умирающего Сфинкса». Лабзин, некогда проявлявший большой интерес к Скавронским и «Славянке». Умер относительно молодым, не дожив до пятидесяти девяти лет… Случайное совпадение? Возможно…

Но другое совпадение дат, связанное уже с кончиной самой Юлии Павловны, Кравцов за случайность признать никак не мог. А именно: графиня умерла в 1875 году, в марте. А спустя три месяца церковь св. Екатерины-великомученицы в Графской Славянке была осквернена. В ночь на 19 июня 1875 года… Если допустить, что злоумышленники проникли в храм до полуночи, всё сходится на той же дате: 18 ИЮНЯ.

Из оскверненного храма исчезли две уникальные старинные иконы и большое количество драгоценностей. Подробностями сыска по данному делу официальный сайт Санкт-Петербургской митрополии не порадовал, лишь сообщил; золотую и серебряную утварь из Спасовской церкви — разрезанную и готовую к переплавке — обнаружили у некоего петербуржского серебряника Наума. Он же, Наум, сдал и поставщика: крестьянина Псковской губернии Ивана Гавриловича Передойко. Тот вину не признавал, изворачивался как мог — нашел, дескать, мешок в кустах… Не помогло — многие в Спасовке видели Ивана Передойко накануне вечером. Крестьянин Псковской губернии пошел на каторгу, так и не выдав местонахождение бесследно пропавших икон…

Кравцов откинулся на спинку стула, прикрыл уставшие от вглядывания в дисплей глаза. 18 июня… Опять 18 июня… И опять дело попахивает . Ему приходилось выстраивать достаточно детективных сюжетов, чтобы видеть все нестыковки судебного процесса, приведшего на каторгу Передойко И. Г. Почему для кражи он заявился в такую даль — в Спасовку? Не в город, где чужаку легко затеряться в многотысячном населении… Или в родной Псковской губернии храмы совсем обеднели? Почему выбрал для акции столь странное время — самый разгар белых ночей? В августовскую темень «пойти на дело» куда логичнее…

Возможно, свой срок Передойко и заслужил — в конце концов, потащил драгоценности к скупщику краденого именно он. Но Кравцов предполагал, что отнюдь не псковский крестьянин стал организатором и единственным исполнителем кражи… Кражи, состоявшейся в первое же 18 июня после смерти графини Самойловой.

Кто же вы такая, Юлия Павловна? В какую бесовщину ввязались в «Графской Славянке»? На чьей выступали стороне?

Ответов не было.

Зато у Кравцова появилась догадка о судьбе Спасовской церкви в дни Великой Отечественной. Сомнительную честь уничтожения дворца и штаба франкистов приписывали себе многие — и, судя по всему, действительно имели место несколько авиационных и артиллеристских налетов. А вот разрушение церкви не брал на себя никто: «пострадала в дни войны», и точка. Но, похоже, именно в один из артналетов снаряды как ножом срезали купола красавицы-церкви. Кравцов не сомневался, что произошло это именно в самую первую из названных в разных источниках дат. 18 июня…

…Запиликал мобильник. Кто бы это так поздно? — недоуменно подумал Кравцов. Потянулся за лежавшим на подоконнике телефоном — и понял, что уже совсем не поздно. Более того, уже и не рано. Высоко поднявшееся солнце перевалило через руины графского дворца. Называется — заработался…

2

Звонил Чагин.

— Долгонько работаете, Леонид Сергеевич, — сказал он после приветствия.

— А вы за окнами наблюдаете? — Подпустить в голос ехидство у Кравцова не получилось. Только сейчас он понял, насколько устал. — Или внутри камеру установили?

— Работа у нас такая… — не стал конкретизировать Чагин. — Но если к вам заявится гость , мои ребята успеют.

Попав «под колпак», возмущаться нечему, подумал Кравцов во второй раз за минувшие сутки. Интересно, что успеют пресловутые ребята, если в гости заявится, скажем, Сашок в мечом в руках? Всего лишь взять убийцу с поличным — над трупом безвинно зарубленного писателя? Не лежат же «ребята» в засаде под пинегинским «траходромом»? Так что расслабляться не стоит. А вот если кто-то постучит в дверь вагончика — отпирать надо с дробовиком в руках.

Не дождавшись ответа на последнюю свою реплику, Чагин продолжил:

— У меня для вас две новости.

— Хорошая и плохая? — снова попытался сыронизировать Кравцов.

— Скорее обе нейтральные. Во-первых, все экспертизы по убийству бизнесмена Ермакова закончены. Завтра тело выдают семье. И завтра же для организации похорон приезжает Наталья Васильевна, из… В общем, оттуда, где она до сих пор находилась. Вместе с детьми. Вы, кажется, хотели с ней увидеться?

— Я этого вам не говорил. Я просил обеспечить их безопасность.

— Подразумевали, Леонид Сергеевич, подразумевали… Так что примите информацию к сведению. Вторая новость: я получил ответ на свой запрос по старым делам Комитета — и всех его предшественников — связанным с «Графской Славянкой». По незакрытым делам. Думаю, приговоры многочисленным разоблаченным в округе троцкистам-вредителям вас не заинтересуют? В сухом остатке, по большому счету, остались две нераспутанных истории.

Оперативно, ничего не скажешь, подумал Кравцов. Две истории… И у бывшего гэбэшника Архивариуса — тоже две. Но тот поведал истории древние, дореволюционные…

— Первое дело, — продолжил Чагин, — это смерть в восемьдесят восьмом году Станислава Пинегина, известного в своем кругу «черного следопыта». За этими людьми традиционно приглядывала не милиция, но Контора — однако его убийство так до сих пор и не раскрыто. Я знаю, некоторые слухи дошли в свое время и до вас, частично вы в курсе дела, — но папочку с копиями кое-каких любопытных документов завезу для ознакомления при оказии. Оставить насовсем, извините, не смогу. И — имена проводивших расследование людей заменены не имеющими отношения к действительности псевдонимами. Даже в тех материалах, что получил я. Вы, надеюсь, понимаете причину…

— Понимаю… А второе дело?

— Вторым занимался еще Отдельный корпус жандармов… Предания старины далекой. Зато все имена — подлинные. Имейте в виду: в печать эта информация никогда не попадала. Если захотите использовать — эксклюзив ваш.

Вот оно что, подумал Кравцов. Похоже, все-таки нашлось пересечение с рассказом Архивариуса.

Он ошибся. Потому что Чагин сказал:

— Дело касается исчезновения жандармского офицера Дибича, который как раз в «Графской Славянке» вел…

— П-повторите еще раз фамилию, — перебил Кравцов, чувствуя, что губы деревенеют, с трудом выговаривают звуки.

— Отдельного корпуса жандармов штабс-ротмистр Иван Ильич Дибич, — с легким удивлением повторил Чагин, явно зачитав по бумаге. — Но известному в те времена графу Дибичу он не приходился родственником…

Он говорил еще и еще: о знаменитом провокаторе Шервуде-Верном, о его доносе на графиню Самойлову, о том, что расследование ни в малейшей мере не подтвердило выдумок доносчика — однако в самом конце его загадочно и бесследно исчез жандармский офицер, занимавшийся делом…

Кравцов слушал вполуха. В голове билось одно: «Штабс-ротмистр Дибич… Штабс-ротмистр Дибич…»

Он сам потом не мог вспомнить, какими словами завершил разговор. Но как-то распрощался с Чагиным… И тут начал лихорадочно манипулировать «мышью», отыскивая файл, написанный минувшей ночью на полном автопилоте. Лишь через несколько секунд сообразил: тьфу, текст же остался на старом компьютере!

Торопливо включил, загрузил. Забегал глазами по строчкам.

Так и есть… Непонятно как родившийся на грани сна и яви рассказ содержал информацию об исчезновении именно штабс-ротмистра Дибича, и именно в подземельях неподалеку от «Графской Славянки», Об истинных обстоятельствах исчезновения…

Прочитав последнюю строчку текста: «И для Дибича всё закончилось», — Кравцов оказался уже не в силах чему-либо удивляться. Мозг упрямо отвергал возможность любых размышлений на любую тему.

Господин писатель повалился на койку — не раздеваясь, не выключив компьютеры. И немедленно уснул.

3

Чагин не любил откладывать обещанное в долгий ящик. Но еще меньше любил проводить неподготовленные операции.

Подготовка заняла почти сутки. Почти сутки — и днем, и ночью — оснащенные самой суперсовременной техникой люди вели наблюдение за участком Шляпниковых, пытаясь собрать побольше информации о тамошнем подземном обитателе.

Особым успехом их старания не увенчались. Псевдокрот не желал никак себя проявлять. Или затаился, или убрался восвояси…

Впрочем, вторая версия отпала после попытки активной разведки, проведенной сегодня утром. Посланный в пресловутую разведку сотрудник неторопливо прошелся по Шляпниковскому прогону, вдоль самого забора. Постоял у калитки. Вернулся обратно.

И вскоре Чагин, сидя в напичканном аппаратурой микроавтобусе, несколько раз прокрутил пленку, заснятую посредством мощнейшего объектива. «Крот» никуда не делся. Параллельно шагавшему человеку — и с той же скоростью — с другой стороны забора двигался, прирастая, земляной валик. Когда оперативник остановился — тут же прекратилось и движение землеройного существа. Рядом с калиткой стал расти, набухать земляной холмик — и опал, когда разведчик пошагал обратно. Провожать незваного гостя подземный житель не стал. И над поверхностью земли ни единая часть его тела так и не показалась…

Вот и все результаты. Негусто. Но главное было ясно — неведомая зверюшка никуда не делась. И незамедлительно реагирует на попытки вторжения на «свою» территорию. Причем избирательно: на родителей Шляпникова, порой выходивших в огород, — никакой реакции.

Больше ничего о будущем противнике Чагин не знал — хотя успел проконсультироваться с биологами. У него оставалась слабая надежда: может быть, здесь в прямом смысле окопалось нечто , хорошо известное в иных местах, — и непонятно каким образом занесенное в наши широты? Ну скажем, какой-нибудь гигантский и хищный земляной червяк из Экваториальной Африки… Или саблезубая бразильская землеройка, имеющая привычку охотиться на своих жертв при помощи длинного и гибкого хвоста.

Биологи разочаровали. Информации о похожих тварях у них не было… Один из деятелей науки посоветовал обратиться к криптозоологам — но седоголовый не стал терять на тех время. Чудакам, ищущим снежных людей и доживших до наших дней динозавров, Чагин не доверял.

К схватке с неведомым подготовились по всем правилам оперативного искусства. Помимо наблюдения и разведки, провели операцию прикрытия: Шляпниковых-старших с подачи Чагина вновь вызвали на длительный допрос в РУВД, из двух соседних домов и из дома напротив были под благовидными предлогами удалены обитатели. Мало ли что…

Но в остальном операцию Чагин никак не маскировал, — украдкой что-то делающие люди вызывают куда больше подозрений. Наоборот, во всех действиях приехавшей в Спасовку команды просматривалась некая демонстративность. Используемый транспорт был раскрашен в яркие красно-оранжевые цвета и украшен надписями «АВАРИЙНАЯ». Оперативники облачились в не менее яркие оранжевые комбинезоны, лишь седоголовый остался в камуфляже. Для досужих зевак заготовили легенду об обнаруженном подземном источнике радиации. Чагин был уверен, что такая информация немедленно заставит испариться всех любопытствующих. Людям свойственно опасаться радиации, — смертельной и невидимой, — куда больше, чем пожаров, коротких замыканий и взрывов бытового газа.

…Три громоздкие и неуклюжие фигуры неторопливо расхаживали по участку. Этих трех бойцов защищали спецкостюмы, используемые специалистами по разминированию, — и позволяющие выжить в непосредственной близости от взорвавшегося устройства изрядного тротилового эквивалента. Более совершенных индивидуальных средств защиты на сегодняшний день не существовало.

Чагин надеялся, что и неведомой твари они станут не по зубам. Или не по щупальцам…

Остальные бойцы расположились по периметру участка. Опустились на одно колено — дабы с улицы не было видно оружие — и чутко фиксировали взглядами и стволами помповушек любое движение почвы. Вернее, пытались фиксировать. Ибо подземный житель никак себя не проявлял.

Через полчаса стало ясно — приманка не сработала. Выманить тварь на поверхность и изрешетить картечью не удается.

Седоголовый, собственно, и не ожидал быстрой победы. В конце концов, и к нему, и к писателю «крот» приближался, когда они пребывали в одиночестве. Короткий приказ по рации — и двое оперативников, напоминающих в своей амуниции не то водолазов, не то космонавтов, покинули участок. Но и на оставшегося никто не спешил покуситься…

Возможно, тварь чуяла подвох, определяя по шагам слишком большую для человека массу пришельца. Проверить эту версию можно было одним способом…

Доброволец нашелся быстро — подобная самоотверженность в «Рапире» вознаграждалась щедро. Налегке, походкой балерины пересек по диагонали участок, — настороженно поводя пистолетным стволом по сторонам. Потом прошелся еще раз, еще… Никакого результата.

Седоголовый нахмурился. Но в рукаве у него еще оставалась пара тузов.

Подкатили смонтированный на прицепе мощный дизельный генератор. На противоположных концах огорода глубоко вколотили в землю два здоровенных медных электрода. Протянули к ним толстые кабеля. Всё под прикрытием стволов, разумеется.

Мрачный электрик посоветовал Чагину:

— Скажите своим, чтоб ноги широко не расставляли. Вместе чтоб держали…

Седоголовый не понял. Оказалось: чем шире шаг, тем больше разность потенциалов между ступнями. И к валяющимся на земле проводам высоковольток стоит приближаться, прыгая на одной ножке, — если, конечно, на то имеется веская причина. Но лучше обходить такие места десятой дорогой…

Информацию довели до бойцов. Дизель затрещал. Электрик долго колдовал над тумблерами и кнопками пульта. Наконец дернул вниз рубильник.

Седоголовый почувствовал, как по его ногам — сдвинутым вместе, согласно инструкции — прокатилась легкая щекочущая дрожь. Прокатилась, несмотря на толстые изолирующие подошвы… Чагин представил, что творится там, под землей, куда направлена главная мощь их электроатаки — и поежился.

И тут послышались изумленные крики бойцов. Через секунду седоголовый увидел сам: в середине огорода набухает, растет — выше и выше — холмик. Рявкнул в микрофон:

— Покажется — стрелять немедленно!!

Впрочем, бойцы и без его команды были готовы выполнить заранее полученные приказания.

Холм продолжал набухать — высотой он был уже по плечи человеку, ширина основания превышала десяток метров. Землю раскалывали трещины. Любовно ухоженные грядки корежились. Пленка парничка, зацепленного растущим холмом, с треском лопнула. По над землей ничто живое пока не показалось…

Чагин закусил губу. Тварь была велика, куда больше, чем ему представлялось… Картечь может оказаться бессильной… Короткая команда — и еще один козырь лег на стол. Тройка бойцов, па ходу раздвигая «мухи», торопливо (но мелкими, коротенькими шажками) выдвинулась на удобную для стрельбы позицию. Будь там зверь хоть со слона размером — с кумулятивной гранатой не потягается.

Выстрелы так и не прозвучали.

Холм прекратил прирастать, застыл на долю секунды… И рухнул обратно! Казалось, на том же месте появилось его зеркальное отражение — воронка примерно тех же размеров.

Дизель продолжал работать, генератор исправно терзал почву электроимпульсами. Не происходило ничего. Или тварь отступила в глубины, или все-таки сдохла…

— Добавить можешь? — спросил седоголовый у электрика спустя несколько минут.

Тот покачал головой:

— Предел. Вот если б вылить тут тонну-другую водички, круто посоленной, — тогда сильнее тряхнет. В разы сильнее…

Любая предусмотрительность имеет свои пределы. Прихватить с собой цистерну соленой воды Чагин не догадался.

— Выключай, — махнул он рукой.

Бойцы, окончательно приводя в негодность близлежащие грядки, придвинулись к воронке. Поначалу держались настороже, потом чуть расслабились, — но все равно оружие держали наготове. Вполголоса переговаривались, удивлялись… Надо сказать, до сих пор часть задействованных в операции — в основном те, кому не довелось побывать в Саблинских пещерах и в подлетающем к острову вертолете — относилась с изрядным скепсисом к тому, что им приходилось делать. Охота на неведомого подземного зверя? Мда-а-а…

Теперь их скепсис поубавился. Почти исчез.

Подошли Чагин с электриком. Последний горячо убеждал начальника:

— Ничегошеньки тут живого нет. Все кроты с червяками изжарились. И что покрупнее — тоже. Тут ведь фишка в чем: чем больше объект, тем больше дозу получает! Разность потенциалов! Тут даже вся морковка-капуста к завтрему завянет! Ничего живого — зуб даю!

Чагин осмотрел воронку, обвел взглядом покривившиеся смородиновые кусты и две оказавшихся поблизости от эпицентра яблоньки. Пожалуй, электрик прав. Можно подгонять экскаватор и попытаться раскопать труп… Но сначала стоит поставить финальную точку. Сделать контрольный выстрел. Точнее говоря, контрольный взрыв.

Он отправил бойцов, столпившихся у воронки, на исходные позиции. И подозвал еще одного специалиста, до сих пор непосредственно не участвовавшего в операции. Бурильщика.

— Вот здесь, — показал седоголовый на ровный участок почвы рядом с воронкой. — До упора, до твердых пород. Если геологи не врут — до окаменевшей кембрийской глины метров двадцать, двадцать пять… Действуй.

В скважину предстояло опустить заряд. Эквивалентом этак в четверть тонны тротила — скупердяйничать в таком деле не стоило. Чагин предпочитал пересолить, чем недосолить. Ничего, при такой глубокой закладке огромная воронка не получится — скорее шахта около метра диаметре. Но никого живого в глубине не останется уж точно… С полной гарантией.

Бурильщик пошагал к машине, на которой была смонтирована его установка. Чагин остался один, сделал еще несколько шагов в сторону, непонятно зачем аккуратно обходя незатоптанную пока грядку… После электроатаки и мощного подземного взрыва урожай на огородике вырастет нескоро. Зато у них теперь одним противником меньше, и можно будет плотно заняться…

Он не закончил мысль. Земля мягко начала подаваться под ногами.

Рефлексы у Чагина до сих пор оставались безупречные — он немедленно попытался отскочить в сторону. Но достаточной опоры для прыжка уже не было. Вместе с верхним тонким слоем почвы седоголовый рухнул вниз. Под землю.

Полет оказался недолгим. А приземление — мягким. Упал Чагин на нечто упруго колыхнувшееся. На живое …

Свет, сочащийся сквозь пробитое отверстие в своде, не достигал дна каверны. Но он не усомнился: она! Тварь!

К пистолету его рука потянулась еще в падении. Но выдернуть «беретту» из кобуры не удалось. Тугая, невидимая петля обхватила, притиснула руки к туловищу. Вторая сдавила горло.

«Конец!» — подумал Чагин. Оставшиеся наверху ничего не успеют… Он понял, что сейчас услышит последний звук в жизни — треск собственных ломающихся шейных позвонков…

Вместо этого он почувствовал, как что-то с силой вдавилось в его губы, раздвигая и их, и зубы, — что-то твердое, остроконечное, — но тоже живое. Вдавилось и проникло через глотку дальше, глубже, еще глубже… Внутренности пронзила резкая боль. Чагина словно насадили на кол нетрадиционным способом. Он попытался закричать. И не смог. Ни звука не вырвалось из плотно заполненной глотки.

4

Иммиграционная политика правительства Нидерландов имела слабое отношение к происходившим в Спасовке и окрестностях событиям. Однако — имела.

Вкратце история вопроса такова.

Как известно, в конце Средневековья свободолюбивые Нидерланды много десятилетий с оружием в руках отстаивали свою независимость от алчных австро-испанских Габсбургов. И отстояли. Однако вскоре «Их Светлости Генеральные Штаты Голландии» обнаружили, что свобода и независимость хороши лишь в личном употреблении — и успешно занялись приобретением заморских владений, быстро превратившись в колониальную империю.

И жемчужиной в короне той империи стала, конечно же, Индонезия. Чем только не были знамениты благословенные острова! Но речь сейчас не о чудесах тропической природы или древней культуры… Речь об индонезийских женщинах, славившихся своей красотой. На фоне прекрасногрудых, с осиной талией балийских женщин пухлые и слегка бесформенные голландки смотрелись не слишком выигрышно.

И процесс пошел.

А Борнео или Ява — это не Тасмания, где белые колонисты без труда частью истребили, частью ассимилировали немногочисленных аборигенов. Численность индонезийцев на пару порядков превосходила численность их завоевателей. И ассимиляция получилась своеобразная…

Возвращаясь со службы в Индонезии, редкий голландский колониальный чиновник или военный не привозил в качестве домоправительницы-метрессы стройную смугляночку. И отпрысков-метисов привозили — старались дать образование, пристроить в метрополии… В колонии нравы были попроще, там индонезийские красавицы порой становились и законными супругами приехавших на постоянное жительство голландцев.

Процесс развивался подспудно — но в 60-е годы двадцатого века произошел форменный обвал. Именно тогда индонезийцы решили, что как-нибудь проживут и без бледнолицых братьев — и выдали колонизаторам смачного пинка. Начался обратный, в Голландию, исход белых поселенцев — белыми считавшихся уже с большой натяжкой.

Те, кто думает, что весь сей исторический экскурс за уши притянут к Спасовке — потерпите еще немного. Мы почти у цели.

Итак, спустя двадцать с лишним лет после репатриации индонезийских голландцев ученые на их исторической родине забили тревогу: мол, жителей Нидерландов никак уже не отнести к нордической расе! И средний рост стал на семь сантиметров ниже, и смуглость кожи повысилась, и превалирующий цвет волос — темный… Не белокурые бестии, одним словом.

Правительство к ученым прислушалось и решило подправить генофонд. А как? У собратьев-европейцев встали те же проблемы, и к ним валом валила темнокожая братия из бывших колоний. Надежда, как всегда, оставалась одна — на Россию. Благо тамошние девушки, устав от перестройки и прочих реформ, отнюдь не прочь были поискать семейного счастья в стране тюльпанов…

А чтобы подтолкнуть флегматичных сограждан, правительство Нидерландов издало закон о больших налоговых льготах для вновь созданных семей — созданных с участием уроженок славянских республик бывшего Союза… И сработало! Денежку голландские бюргеры всегда считать умели.

Именно так — в свете официально благословленной властями компании — Света Сенькина, родившаяся в Спасовке, стала женой Роберта ван Хельста.

Надо сказать, со Светой пресловутое правительство явно угодило пальцем в небо — улучшить ветшающий генофонд она едва ли могла. Роста была ниже среднего, фигурку имела весьма объемную, а светлый цвет волос поддерживала исключительно химическими красителями. Да и происходила не из славян — по отцу из финнов-ингерманландцев, аборигенов приневского края; по матеры — из родственного народа коми. Но Роберт в нее без шуток влюбился — а это, согласитесь, все-таки главное.

Ну, влюбился-женился-увез. Или влюбился-увез-женился, не суть важно. А важно то, что за три года семейной жизни в стране тюльпанов и ветряных мельниц Светлана затосковала. Работать по специальности — преподавателем английского языка — не могла, не имея сертификата; снова в студентки — вроде бы поздно… Благотворительные программы — любимый досуг голландских домохозяек — как-то не вдохновляли…

Короче, от скуки Света Сенькина начала совершенствоваться в искусстве, хорошо известном русским женщинам: стала пилить мужа. Проедать плешь. Капать на мозги. На тему тоски по родным просторам и необъятности русского рынка для молодого и предприимчивого бизнесмена из Нидерландов… И за полтора года добилась-таки своего!

Молодая чета приехала в Россию — не отказываясь, впрочем, от голландского гражданства. Мало ли что. Отгрохали коттедж в соседней со Спасовкой деревне Гамболово (по голландским меркам — средненький, по нашим — буржуйский). Взяли в длительную аренду несколько сотен гектаров в АО «Славянка», пришедшем на смену загнувшемуся совхозу. Завели фермерское хозяйство. Конкретнее — животноводческую ферму чисто мясного направления: никакого молока, никакого забоя переставших доиться буренок и продажи жилистой говядины… Элитное мясо для новой русской элиты.

Местные сельхозбоссы (сбагрившие Роберту самые бесполезные неудобия) злорадно усмехались, глядя, как нанятые им рабочие стараются превратить суглинок в тучные пастбища: привозная земля, выписанные из Голландии семена лучших кормовых трав. Предрекали, что конечный продукт станет по карману лишь Чубайсу с Абрамовичем — вот пусть они и ездят к голландцу на шашлыки. Он от такой жизни разорится и сбежит — а облагороженная землица и суперсовременные коровники останутся и пригодятся.

Боссы ошиблись. Роберт ван Хельст сумел-таки врасти в российский рынок. Вопреки азам рыночного ремесла торговал, напирая не на дешевизну продукта — но на дороговизну. А это уже высший пилотаж…

По Питеру и по его дальним и ближним окрестностям разъезжали коммерческие агенты и демонстрировали яркие красочные буклеты: посмотрите, вот это коровки кушают — ни грамма комбикормов или, упаси господи, гормональных ускорителей роста; а это у них ежедневный моцион — не просто так, а под музыку Моцарта; а это гвоздь программы — ежедневный массаж нежных филейных частей.

И покупатели находились! В тех местах, разумеется, где обедают очень богатые люди… Следом за агентами с буклетами бойко раскатывали малолитражки-рефрижераторы с охлажденным (никакой глубокой заморозки!) мясом.

В последнее время даже в Москву два-три раза в неделю стали гонять привезенные из Голландии микроавтобусы с надписью «Мясо Ван Хельста» — после пары восторженных передач по ЦТ торговая марка стала престижной …

Но если честно…

Если честно, Светка Ван Хельст и ее импортный муж никакого отношения к рассказываемой истории не имеют. Почти никакого… Но именно за рулем принадлежавшего им мини-рефрижератора, едущего в Москву, должен был сидеть Колян Прохоров. Однако — сидел он в другом месте, наблюдая сквозь густо тонированные стекла одолженной у дружка машины за собственным спасовским домом.

Служебные неприятности, как надеялся Колян, ему не грозили — если вдруг не успеет наверстать опоздание за счет лихой езды туда-обратно, надежные люди должны подтвердить поломку машины в Солнечногорске и задержку на несколько часов…

Задумал же Колян Прохоров не много и не мало: зарубить свою жену Таньку. А заодно — ее любовника, доктора Марчука. Зарубить топориком для разделки туш (тоже привезенным из Нидерландов) — ручка из темного ореха, наточен — бриться можно, а заодно в лезвие при бритье можно смотреться не хуже чем в зеркало…

Как выражался в таких случаях подполковник Мельничук: все обыденно… Банальные причины, банальный острый предмет… Хоть и голландский.

5

С окопавшейся на огороде Шляпниковых чертовщиной было, по всей видимости, покончено, — но приказ снять наблюдение не поступал. И бойцы Чагина продолжали наблюдать за земной поверхностью — разве что с несколько меньшим тщанием.

Исчезновение рухнувшего под землю начальника они заметили сразу.

И отреагировали мгновенно. Быстро, но осторожно подбежали к провалу, страхуя друг друга стволами, наставленными на дыру в земле.

Края вроде бы дальше обваливаться не собирались… Бойцы вглядывались в непроглядную тьму. Один окликнул:

— Шеф! Цел?!

Молчание. Но звуки из-под земли доносились — негромкие, приглушенные. Чавкающие. Словно кто-то ворочался в болотной трясине…

Фонарик у одного из оперативников нашелся. Карманный, маломощный, — операция планировалась на поверхности земли и при дневном свете. Луч бессильно увяз в темноте, не достигнув дна.

Надо было спускаться в яму. Не хотелось — но надо.

Не пришлось. Снизу раздался голос Чагина:

— Веревку. Быстро!

Бойцы бросились исполнять приказание — с видимым облегчением. Извлеченный из ямы начальник выглядел, как и обычно, спокойным и уверенным. Лишь камуфляж испачкан какой-то слизью. На немые вопросы ответил, кивнув на провал:

— Сдохла. Откапывать и доставать незачем — месиво, слизь… Отставить бурение! Сворачиваем операцию. Сюда — вылить щелочь. И засыпать.

Он не солгал. Оставшаяся в яме часть твари действительно сейчас представляла из себя стремительно разлагающееся месиво.

Бойцы быстро и без суеты выполняли приказы. Смотали кабеля, выдернули из земли электроды. Подкатили две здоровенных бочки со щелочью. Поднесли лопаты…

Двоих — из числа самых приближенных — седоголовый без слов пригласил жестом: пошли, дескать, поговорим… Разговор с ними состоялся в доме Шляпниковых — с каждым по отдельности, по очереди.

Слюсаренко, высокий рыжий парень, ничуть не поразился, — услышав, что необходимо в течение ближайших часов ликвидировать живущего в Царском Селе человека. Ему уже приходилось участвовать в самых деликатных акциях, получать и исполнять самые неожиданные приказы. Казалось, Слюсаренко вообще не способен ничему удивляться. И все же удивился — когда услышал имя и адрес объекта ликвидации. Недоуменно протянул:

— Ведь это же…

— Именно он, — отрезал Чагин. — Подберешь одного или двоих в помощь — на твое усмотрение, из проверенных. Еще вопросы?

Слюсаренко пожал плечами. Если надо ликвидировать одного из лучших аналитиков, работавших на «Рапиру», — значит, есть веские тому причины. Какие уж тут вопросы…

Второй собеседник седоголового не был, подобно Слюсаренко, тупым и не рассуждающим исполнителем. И задание соответственно получил куда более сложное — предусматривающее разные варианты развития событий и проявление личной инициативы.

Инструкции Чагин излагал как обычно — сжато, точно, толково. И все равно Женю Маркевича не оставляла смутная и странная мысль: что-то не так… Шефа как подменили. И не оттого даже, что выдаваемые инструкции полностью противоречат всей их предыдущей деятельности в Спасовке.

Голос седоголового звучал вроде по-прежнему — но более монотонно, однообразно. Лицо тоже не отражало никаких эмоций. Отсутствовала еще одна мелкая, незаметная посторонним деталь: говоря, шеф не постукивал легонько по столу пальцем правой руки.

Не мудрствуя лукаво, Маркевич решил: всё это последствия стресса. С каждым может случиться — с каждым, кому доведется неожиданно рухнуть в яму с останками неведомой твари…

Когда Женя ушел, его начальник — прежде чем навсегда покинуть дом Шляпниковых — подошел к зеркалу и достаточно долго выполнял странные манипуляции: изображал на лице всевозможные эмоции. Гневно хмурил лоб, растягивал губы в усмешке, кривился в брезгливой гримасе. Поначалу получалось не очень, но с каждым разом лучше и лучше…

Предания старины — VII.

Осквернение. 18 июня 1875 года

Темнело — медленно, неохотно. Внизу, у Славянки, уже сгустилась тьма. Но вершина Поповой горы — церковь и особняк графини — еще освещались последними, из-за горизонта выбивающимися солнечными лучами.

Никита Степанович Ворон стоял как раз внизу — неподалеку от выхода из катакомб, известного лишь ему. После смерти отца — лишь ему. Стоял и смотрел на девять устремленных вверх куполов церкви. Сейчас, на закате, купола казались не позолоченными — но облитыми кровью.

Ворон ухмылялся злорадно. Кровь… Кровь не водица, но и она высыхает. И уходит в землю… И сама становится землей…

Четыре года назад, когда Спасовскую церковь перестраивали по проекту архитектора Резанова, никто из расширявших и углублявших подвал рабочих не обратил внимания на небольшие истлевшие куски дерева, выброшенные наружу вместе с вырытым суглинком. Лежавший внутри ящичка полотняный мешочек тоже истлел — и лежавшая в нем горсть земли смешалась с кучей, чуть позже вывезенной двумя подводами с церковного двора.

Людская память оказалась не более долговечна, чем ткань и дерево… Никто и не вспомнил про зарытую под алтарем реликвию. Хотя полтора века назад, когда Спасовскую церковь возводили по велению тогдашнего владельца здешних мест, графа Скавронского, — про ларчик с землей, пропитанной кровью блаженного старца-схимника Феодосия, помнили многие. Помнили и бережно извлекли ящичек из деревянной часовенки, стоявшей на месте будущей стройки — и зарыли под церковным алтарем…

Ныне не вспомнил никто.

Никите Степановичу не надо было вспоминать. Он знал. Он всегда чувствовал незримый круг, не позволяющий ему приблизиться к церкви. Точно так же не мог переступить невидимую черту и его дед, и его отец, — издавна Вороны ездили молиться, венчаться и отпевать своих покойников за много верст, в церковь Ижорской слободы — за долгие годы все привыкли и не обращали внимания на семейную странность…

Теперь преграды не стало.

Час пришел — так, по крайней мере, считал Ворон. Но не торопился, выжидал еще четыре года — пока в далеком Париже не умерла старуха-графиня.

Все знали, что Степашка Ворон не поскупился — изрядно выучил сына грамоте. Впрочем, Степашкой его к концу жизни не называли — Степан Порфирьевич! Разбогател, еще за пятнадцать лет до Манифеста выкупился со всем семейством у графини, владел в Спасовке тремя оранжереями, поставлявшими и персики, и виноград богатым царскосельским жителям. И ничего не жалел для единственного, на склоне лет родившегося сына.

Никто не удивлялся, что Никита Степанович получает каждую неделю «с Петербурху» большой запечатанный пакет с газетами. Хотя удивиться стоило — тому, что немедленно и жадно прочитывал Ворон, не обращая внимания на прочие статьи. Колонки светской хроники, причем заграничной, — то итальянской, то французской, в зависимости от того, где жила в то время Юлия Павловна Самойлова…

И он дождался своего. Графиня умерла. Умерла, оставшись последней в роду — все три ее брака стали недолгими и бесплодными.

Отныне лишь Ворон знал секрет маленькой иконки, совершенно незаметной в иконостасе церкви Екатерины-великомученницы. Иконостас был знатный — резного ясеня, сделанный по эскизам Брюллова… Лет двадцать назад усердием петербургского купца Страхова дерево покрыли червонным золотом. А на серебряные ризы икон купчина, замаливающий неведомо какие грехи, не пожалел восемь тысяч рублей. Из образов прихожане особо почитали два: Тихвинскую Божью Матерь да Спасителя, Сидящего во Славе. И никто не обращал внимания на небольшой потемневший лик — тоже перенесенный из часовни, заложенной по слову старца Феодосия.

Что ему теперь делать, Никита Степанович знал. Осталось подождать очередной День. И День пришел. Сегодня…

* * *

Пора! Наверху, у церкви, уже достаточно стемнело. Июньские ночи коротки, а управиться надо непременно до полуночи [11].

Ворон пошел наверх, широкой дугой огибая кладбище. Двигался бесшумно, плыл легкой ночной тенью, — много умений передавалось от отца к сыну в роду Воронов, и это было одним из них.

В темноте послышался легкий шорох крыльев, темный силуэт мелькнул в воздухе. Огромная старая ворона приземлилась у ног Никиты Степановича. Сидела, широко открывая клюв — как будто беззвучно говорила что-то. Он остановился, наклонился к ней — как будто прислушивался. Потом птица улетела.

Зеленая церковная ограда в темноте казалась черной. Купола церкви словно нависли над Вороном — тоже черные, мрачные. Он прошел через калитку, сделал несколько шагов в сторону паперти… Остановился. Именно здесь остановился двадцать пять лет назад Никитка-Вороненок. Забежал на церковный двор — и остановился. Почувствовал, что не в силах сделать следующий шаг. Просто не смог оторвать ногу от земли…

Он постоял несколько секунд. Глубоко вздохнул. И шагнул, ожидая… Ворон и сам не понимал, какого подвоха он ждет — но не произошло ничего. Никита Степанович решительно поднялся по ступеням паперти. Церковный сторож Никитка, тезка Ворона, спит в своей сторожке — и до утра не проснется. А если не растолкают, то может продрыхнуть и до обеда — традиционная вечерняя чарочка, опрокинутая им в трактире, была сегодня крепче обычного.

Замки на дверях оказались мощные. Пудовый навесной и второй, врезной, — судя по размерам скважины, тоже не слабый. Ломик, принесенный Никитой Степановичем, казался на их фоне маленьким и несерьезным.

Ворон не смутился. Вставил острый конец ломика в дужку замка — и легонько нажал, произнеся:

— Эвханах!

Массивная чугунная дужка треснула. Замок упал под ноги. Со вторым тоже что-то произошло — Никита Степанович потянул дверь, и она со скрипом растворилась.

В церкви было еще темнее, чем на улице, но Ворон шел к цели уверенно. Искать нужную икону не пришлось — он чувствовал ее, чужую и опасную. Образ висел за правым клиросом. Никита Степанович подошел поближе — но долго не решался сделать последний шаг, протянуть руку…

Точно так же он не мог решиться шестнадцать лет назад, когда отец, уже немощный старик, сказал ему…

* * *

— Прыхай, Нихитка! — сказал Степашка Ворон. И тут же зашелся приступом сухого кашля. С трудом прокашлявшись, повторил: — Прыхай, охлоед!

Никита сделал шажок — маленький-маленький — к краю шахты. И снова застыл на месте.

— Не могу, батяня… Боязно… Разобьюсь ведь…

Старик крикнул с угрозой:

— Прыхай! — Снова надрывный кашель. И уже тише: — Прыхай… У меня тож потшилки дрошшали, кохда дед тфой сюда привел… Прыхай…

— Смерти моей ищете, батяня… Не могу, боюсь… — плаксивым голосом тянул Никита. Но сделал еще один крохотный шажок. Казалось, неведомая сила подталкивала к краю, мягко пихала в спину.

Ворон-отец заговорил тихо, но с угрозой:

— Не прыхнешь — нахслетства лишу. По миру пойдешь, у чужих люхдей кусох хлеба прохсить станешь…

Факел шипел, потрескивал. Звуки эти сливались с шипящей речью старика — и возвращались эхом от стен и сводов громадной пещеры — негромким, опасным эхом.

Никита шагнул совсем уж чуть — на четверть ступни. Тоскливо оглянулся на отца: а ну как передумает, скажет, что шутковал… Проверял, дескать, как слушает чадо волю родительскую.

Старик замахнулся факелом. Лицо его исказилось, стало страшным. Никита отшатнулся. Нога скользнула… С истошным воплем он полетел в черную бездну.

…Он не помнил, как очутился наверху. Смутным, быстро исчезающим воспоминанием мелькало, что черный провал шахты вдруг осветился, наполнился множеством ярких, переливающихся, меняющих цвет шаров, — и они говорили с Никитой, говорили на непонятном и незнакомом языке. Но он понимал всё…

Что было дальше, Никита не помнил. Зато помнил и знал теперь многое другое.

Отец лежал на краю шахты. Мертвый. Иссохший, сморщенный — кожа туго обтянула кости черепа, глаз в провалах глазниц не видать — высохли, сморщились, ввалились внутрь черепа.

Факел лежал рядом, давно погаснув. Но больше Никита не нуждался в нем. И не нуждался больше в проводнике по запутанному лабиринту подземных коридоров.

Он легко взвалил невесомое тело отца на плечо и пошагал из пещеры. Пошагал, зная, что один раз ему доведется сюда вернуться. Вернуться вместе с сыном, почуяв приближающуюся смерть.

* * *

Ну вот и всё… В иконостасе зияла издалека видимая дыра, завернутая в тряпицу икона лежала в холщовой суме — поначалу Ворон сунул было под рубашку, к телу, да быстро вынул. Показалось, что за пазухой спрятано что-то живое, враждебное…

Можно бы и уходить, но надо было сделать кое-что еще. Для отвода глаз. Чтоб никто не задумался, зачем неведомый вор взял именно эту и только эту икону…

Ворон быстро прошелся ломиком по иконостасу — сдирал серебряные ризы. Зазвенело стекло — Никита Степанович с маху разнес киот Тихвинской Богоматери, отковырял покрывавшие его пластины червонного золота, запихал в большой мешок с добычей, вовсе ему не нужной… Заодно отправил в суму икону. Прошел за левый клирос, и тем же манером обошелся с Сидящим во Славе Спасителем. Торопливо ободрал другие иконы, украшенные победнее…

Не терпелось выйти на улицу — и увидеть, и почувствовать, как… Как все произойдет, он и сам не представлял. Но знал — оковы разбиты и путы срезаны. И спящий хозяин, чей покой хранил род Воронов — проснется. Проснется в полной своей силе — а не короткой вспышкой полубодрствования, как уже не раз случалось…

На улице всё оставалось по-прежнему — теплая безлунная ночь. Ветер тихо шелестел ветвями лиственниц. Не происходило ничего. Хозяин дремал — Ворон чувствовал это хорошо. Более того, сон его становился крепче — День заканчивался…

Ворон взвыл. Проклятие! Обманул! Всех их обманул проклятый старец! Оставил на виду то, с чем пытались бороться несколько поколений Воронов — а самое главное утаил, спрятал…

Где??? И что???

Нет ответа…

Но ничего… Надо развалить проклятую церковь по камешку, по кирпичику и перепахать само место, где она стояла… Может, не сейчас, — но когда-то придется сделать это…

А сегодня он проиграл… Годы ожидания прошли впустую,,.

Он тихо подвывал — и ступал, не видя дороги. Отойдя на пару сотен шагов от церкви, поднатужился и зашвырнул мешок подальше в кусты. Пусть валяется. Теперь всё равно…

Ворон пошагал дальше, налегке — по-прежнему мало что видя и слыша вокруг. Не услышал он и стона в кустах, куда улетел его мешок.

* * *

Ваня (или, как станут именовать его позже в казенных протоколах— Иван Гаврилович Передойко, крестьянин Псковской губернии) проснулся от удара по голове и плечу чем-то жестким, застонал, не понял ничего и уснул снова.

По-настоящему его разбудил утренний холодок. Ваня приподнял голову — силы встать с примятой травы нашлись не сразу. Попытался вспомнить, как очутился здесь, в кустах. Голова трещала и раскалывалась, но память помаленьку вернулась… Пил он вчера крепко, в трактире, заливая горе от неудачной торговой поездки. Пил сначала один, потом в компании церковного сторожа — которого потом не пойми зачем потащился провожать. Ну и допровожался — спал под кустом, как последний пропойца…

На лежавший рядом кожаный мешок Ваня обратил внимание чуть позже. Трясущимися пальцами распустил завязки. Золото тускло сверкнуло в лучах утреннего солнца. И еще какой-то голубой камешек — Ваня не знал его названия, но понял: он станет богачом. Если будет держать язык за зубами.

…Радовался богатству — в самом буквальном смысле свалившемуся на голову — Ваня Передойко недолго. Поехал в Сибирь махать кайлом, как ни пытался доказать, что неповинен в осквернении церкви. Почтенный Никита Степанович Ворон, понятно, ни у кого ни малейших подозрений не вызвал.

Из остатков изуродованных окладов, найденных полицией, сделали запрестольный крест для все той же церкви Екатерины-великомученицы. Пропавшие иконы так в храм и не вернулись.

Мало-помалу дело об ограблении и осквернении церкви стало забываться. Но года через три в уездном городе Гатчине состоялся любопытный разговор за ежевечерними картами, напрямую касавшийся этих событий…

* * *

Общество за картами в доме податного инспектора Сабурова собралось изысканное: он сам, земской врач Петухов, преподаватель гимназии Липников и молодой присяжный поверенный [12] Баглаевский. Порой в гостиную заходила Глафира, незамужняя дочь Сабурова, — приносила то самовар, то блюдо с плюшками да постреливала глазками в сторону холостого Баглаевского.

Именно он был сегодня героем дня — вернулся со слушания нашумевшего уголовного дела.

— Скажите, милейший Павел Адамович, — спросил у него Липников, — если бы именно вы вели защиту — смогли бы добиться оправдания этого Прохорова?

— Не знаю, не знаю… — протянул адвокат после короткого раздумья. — Больно дело уж кровавое… Когда прокурор рассказывал про старуху с отрубленными ногами — присяжные просто-таки лицами зеленели, честное слово. А до главного — до детей загубленных — Филипп Артемьевич еще не добрался.

Спасовского крестьянина Игната Прохорова обвиняли — с полным набором улик и доказательств — в убийстве, по видимости беспричинном, всей семьи своего соседа Кривощекина. Семь душ убивец порубил топором, а восьмого, пятилетнего мальчишку, живьем запихал в топившуюся русскую печь.

— А господин Плевако, похоже, считает иначе, — с неприязнью произнес хозяин дома.

Защищать Прохорова — бесплатно, исключительно в видах собственной рекламы — приехал сам Федор Никифорович Плевако, молодой, но обретший шумную известность адвокат.

— Известное дело, — продолжил Сабуров, — какую песню этот столичный господин заведет: во всем, мол, виновата мерзость российской жизни… Все мы, дескать, виноваты — до Государя включительно. А Прохоров вроде как и ни при чем.

Баглаевский комментировать методы защиты своего коллеги по цеху не стал. Слегка изменил тему разговора:

— Я отметил любопытный факт, господа: последние три года в уезде количество подобных преступлений — бессмысленных и варварски жестоких — постоянно растет. Причем большая их часть происходит поблизости от «Царской Славянки» — Спасовка, Антропшино, поселок при фабрике Роджерса… Поневоле можно подумать, что покойная графиня Самойлова, принужденная уступить свое обширное имение Императору, — прокляла эти места. И после смерти ее проклятие вступило в силу…

Баглаевский широко улыбнулся, словно хотел сказать: я-то, мол, в эти недостойные нашего просвещенного века сказочки не верю, но… А может и не хотел ничего сказать, но обратил-таки наконец внимание на Глафиру — девушка в очередной зашла в гостиную.

— Полноте, Павел Адамович, — сказал Липников, не успевший до конца растерять розовые идеалы 60-х. — Не графские проклятия губят наших мужичков, но элементарный недостаток культуры и образования…

— Кнута им не хватает, — отрезал Сабуров, старой закалки человек. — Кнута и дисциплины, что при Николае Павловиче была. Где это видано, чтобы мужика сиволапого судом присяжных судить? Реформы, реформы… Конституцией бредите — а забыли, чем в Польше конституция та закончилась?

Врач Петухов, мягкого характера человек, вообще не любил споры, а на политические темы — особенно. И поспешил увести разговор с опасной дорожки:

— А вы знаете, господа, я слышал в свое время любопытную легенду тех мест— в Гамболово, от старухи-чухонки. Русского она почти не знала, переводил ее старший сын — так что, может быть, кое-какие детали от меня ускользнули… Но смысл таков: нехорошее там место, в «Царской Славянке». Проклятое. Будто погребен под Поповой горой не то демон, не то сам дьявол… «Перкела» — так она дословно выразилась. И один раз пытался уже вырваться наружу — да был остановлен неким святым старцем. Будто бы старец своей кровью окропил круг, замкнув могилу демона. И молитвой своей заставил спать его дальше… Но со временем грехи людские перевесят силу молитвы старца — и «перкела» вырвется. А перед тем люди обезумеют и начнут убивать друг друга без причины.

— Негоже вам, Арсений Маркович, байки неграмотных старух распространять… — прокомментировал рассказ Липников. Но спор продолжать не стал. Сказал хозяину:

— Приступим, Иван Силантьевич? Я горю желанием получить с вас сатисфакцию за утраченные вчера семь рублей серебром…

— Попробуйте, попробуйте… — При напоминании о своем вчерашнем выигрыше хозяин мигом пришел в благодушное настроение. — Это вам не о реформах философствовать, тут смекалка и память потребны…

Игра началась. Больше об убийце и о рассказе чухонской старухи они не вспоминали.

Глава 3

16 июня, понедельник, вечер

1

Проснулся Кравцов резко, без всякого перехода, без пограничного состояния между сном и бодрствованием. Словно включился компьютер, долго просчитывавший сложнейшую, почти неразрешимую задачу и остановившийся от перегрева, а потом запустивший программу с той же точки.

Солнце, похоже, давно перевалило за полдень — и в окна бригадирской не попадало. Выспался Кравцов на славу…

Первая же мысль, пришедшая в голову господину писателю, оказалась короткой, простой и самокритичной: «Я кретин!»

Полный кретин… Сколько еще можно получать подсказки — и в упор не замечать их? Сколько можно проходить мимо жирно нарисованных стрелок-указателей? Нарисованных в самом прямом смысле слова — светящейся в темноте краской.

А он-то, дурак, все ждал, что кто-то придет, что-то расскажет, как-то всё объяснит… Достаточно. Давно пора понять, что этот «кто-то» или не умеет ходить, или не способен к обычному разговору. Зато умеет посылать в мозг картинки, которые посредством клавиатуры и пальцев Кравцова превращаются в компьютерные тексты…

Мог бы, дурак, и раньше догадаться — после не пойми откуда пришедшего в голову триллера о летучей мыши-мутанте. А уж после огромной надписи «ЛЕТУЧИЙ МЫШ» и воздушной битвы над Чертовой Плешкой — тем более.

А теперь вот рассказ о Дибиче — совершенно не совпадающий со старыми архивными материалами, вкратце пересказанными Чагиным. Кравцов изложил лишь то, что видел штабс-ротмистр в последнюю свою ночь — никакого расследования дела об исчезновении жандармского офицера в тексте не упоминается. Зато упоминается некий Степашка Ворон. Ворон… Неужели… Да нет, едва ли, тогда старому хрену должно быть не под сотню, вдвое больше. А если семья ? Семья хранителей здешней бесовщины? Слуг окопавшейся глубоко в недрах Поповой горы твари?

В любом случае, никакой Сотников не убедит теперь, что дело об исчезновении штабс-ротмистра Дибича просочилось-таки из жандармских архивов наружу, — чисто случайно достигло слуха писателя Кравцова и было благополучно позабыто… Хватит случайностей! Кем и чем ни был этот Летучий Мыш — надо выходить с ним на контакт.

Легко сказать… Но как?

Как, как… Зря, что ли, появилась стрелка на руинах? А глупый господин писатель пошел по стрелочке — и увидел ведущий в подвал лаз, засыпанный и непроходимый. Да еще и с валяющейся бутылкой из-под портвейна. И повернул обратно, не сообразив: и земля, и бутылка — для других . А стрелка — для него . Он-то пройдет! Одно слово, кретин…

Хотя нет, нет… Задуматься хоть на секунду и что-то сообразить Кравцову тогда попросту не дали . Потому что именно в тот момент Сашок напал на Аделину — не раньше и не позже, в крайне неудобной позиции, вскарабкавшись на верхотуру, откуда в любой момент можно было сверзиться.

И сверзился-таки! Но задачу свою выполнил, больше к ходу Кравцов не возвращался… Постоянно находились другие дела. А когда не находились — их старательно подкидывали. Выстрелив в Козыря, например…

Кто сейчас попробует преградить дорогу?

Снова вороны? Серых разбойниц в округе стало в последнее время значительно меньше. Почти совсем не стало… И старый Ворон исчез… Сашок, похоже, вышел из игры. Кто еще? Алекс? Алекс-Сопля, неожиданно съехавший с катушек и начавший без раздумий убивать людей? А может, псевдокрот, наверняка являющийся конечностью куда большей зверюшки? Или?..

«А вот и посмотрим: кто», — холодно подумал Кравцов, вложив в ствол ружья картечный патрон. Вскрытие покажет.

Выключил оба компьютера. Сигнализацию, наоборот, включил. Запер вагончик. И решительным шагом направился к развалинам.

Впрочем, подойдя ближе, Кравцов сбавил шаг. Держал дробовик наготове, настороженно посматривал по сторонам. Ничего. Никакого шевеления-шуршания в траве. Никакого хлопанья крыльев в небе.

До развалин десять метров. Девять. Восемь… Ничего и никого. Семь метров…

— Ленька, стой! — прозвучал резкий голос.

2

Стерва Танька вышла из дому в начале шестого. Накрашенная, принаряженная.

Колян Прохоров, настроившийся на долгое ожидание, поначалу удивился. Так уж в койку невтерпеж? Ведь у гада-Марчука сегодня до восьми смена, разведданные точные…

Потом понял: всё правильно, всё логично. Осторожничает, гнида. Если прикинутая и напомаженная бабенка усвистит из дому на ночь глядя, да еще украдкой, — а муж при этом в командировке — тут же поползут по Спасовке слухи-домыслы. А так — ничего. Если еще двум-трем встречным сообщит, будто невзначай, что отправилась на пару дней к матери — никто потом и не вспомнит. Хитра…

Танька, помахивая сумкой, направилась в сторону автобусной остановки. И — точно всё просчитал Колян! — действительно пару раз остановилась, потолковав о том, о сем со встречными тетками. Постояла на остановке, села в автобус, уехала.

Колян рассмотрел номер — и последние сомнения отпали. В Коммунар, к хахалю… Там Марчук и живет, там же и работает в местной больнице.

Сразу следом Колян не поехал — автобус тащится медленно, и прочно прилипшая к нему машина бросится в глаза. Тем более что конечный пункт поездки прекрасно известен.

Он тронулся следом спустя минут двадцать, обогнал автобус на подъезде к Коммунару. Припарковался неподалеку от нужной остановки. Так и есть! Вылезла! И почесала прямиком к длиннющему девятиэтажному дому. К марчуковскому подъезду.

Так-так… Одно из двух: или этот стебарь-перехватчик поменялся сменами, или проклятая лярва уже обзавелась ключами от его квартиры. Коммунар — какой-никакой, а городишко, здесь ключ под ковриком не оставляют.

Но продуманный план предусматривал разобраться со сладкой парочкой разом, застав их вдвоем. Затягивать дело не стоит, и нужна полная ясность.

Колян, не мудрствуя лукаво, произвел проверку: набрал на мобильнике рабочий номер Марчука и попросил доктора к телефону. Ему ответили, что тот на месте, но подойти не сможет — врач-реаниматолог все-таки, понимать надо.

Прохоров удовлетворенно ухмыльнулся. Когда Марчук в следующий раз попадет в родную больницу, реанимировать ему никого не придется. И его никому не придется. Куски мяса не реанимируют.

Он аккуратно порулил к девятиэтажке, припарковался в ряду других машин. До подъезда полтора десятка шагов — позиция идеальная. Колян нежно погладил завернутый в несколько слоев газеты голландский топорик и приготовился терпеливо ждать.

3

— Ленька, стой! — прозвучал резкий голос.

От неожиданности Кравцов едва удержался, чтобы не выстрелить в человека, появившегося в оконном проёме руин.

Ворон собственной персоной! Но… Старика не узнать — теперь он вполне выглядел на свой так изумивший Кравцова возраст. Плечи опустились, фигура сгорбилась — и уже не казалась внушительной. Словно бы старик стал на голову ниже ростом. Лицо избороздили морщины — там, где их не было. А где были — обозначились глубже, резче. Только голос и остался прежним: сильным, звучным.

Кравцов остановился — не столько повинуясь команде, сколько вследствие того, что старик преградил дорогу. Занял как раз тот проем, через который Кравцов хотел попасть внутрь развалин.

Несколько секунд они молча мерялись взглядами — старик сверху, писатель снизу. Затем Кравцов сказал фразу, которой всегда, с детских лет, откликался на неожиданные появления Ворона:

— Здравствуйте, Георгий Владимирович! — И сделал шаг на ведущую к проему насыпь, спрессованную из суглинка, битого кирпича и кирпичной крошки. На верху насыпи сгорбился старик.

— Стой! — выкрикнул Ворон еще резче.

И вскинул свою знаменитую, древнюю, как он сам, резную толстую палку. Направил на Кравцова, будто оружие. Рука старика сильно дрожала — а украшенный резиновым набалдашником конец палки вообще ходил ходуном. Кравцов мельком отметил, что пресловутый набалдашник совсем новый, не стершийся, — и столь же мимолетно подумал, что, наверное, не один десяток таких резинок износил старик за долгие годы…

Он снова остановился. Пожалуй, начинать задуманные поиски с таким свидетелем не стоит. Наоборот, коли уж старик неожиданно объявился — стоит его порасспросить. Конечно, люди Чагина куда как более искушены в допросах, но… Но для них записанная Кравцовым история подземных приключений штабс-ротмистра Дибича станет не более чем плодом писательской фантазии.

— Что случилось, Георгий Владимирович? — спросил Кравцов, толком не зная, как начать серьезный разговор. — Кирпичи из стен падают?

— Уезжай, Ленька! Уезжай! Нечего тебе тут делать! Кончилась твоя дружба с Козырем! И служба ему — кончилась! Собирай вещи — и уезжай!

Тирада утомила старика — закашлялся, с трудом отхаркнул что-то темно-вязкое, гнусное… Свистящее дыхание слышалось за несколько шагов.

«Недолечился в санатории, — понял вдруг Кравцов. — В подземном своем санатории… Вот он куда уезжал — не уезжая. Вот отчего так законсервировался. А теперь вылез наружу до срока — чтобы остановить меня… Чтобы бы я чего-то не сделал… Ладно, попробуем понять».

— А зачем уезжать, Георгий Владимирович? Место красивое, погода хорошая, трудовой договор на три месяца подписан… Зачем уезжать?

— Федькино семя… — прохрипел старик. — Батька твой поумнее был… Последний раз добром говорю: уезжай! — Он снова откашлялся-отхаркался, и повел глазами над головой Кравцова — словно высматривал кого-то в парке за его спиной.

Вот даже как: «Федькино семя». Нет, ничего сам старик не скажет… Придется его спросить о том, что не успел рассказать Пашка-Козырь.

— Хорошо, — сказал Кравцов примирительно. — Отдохнуть можно и в другом месте… Но тогда расскажите мне про Федора Кравцова. Про моего прадеда по прозвищу «Царь». Вы должны его помнить. За что его убили?! — Последний вопрос прозвучал резко, как выстрел.

И, похоже, этот случайный выстрел угодил-таки в цель! Старик издал невнятный горловой звук. Лицо его потемнело от прилившей крови.

Пауза тянулась секунду, другую, третью… Ответные слова так и не прозвучали.

Повинуясь внезапному наитию, Кравцов добавил:

— Его убили за то же самое, что и штабс-ротмистра Дибича? Глубоко копал? СЛИШКОМ ГЛУБОКО?!

Старик пробормотал что-то неразборчивое, вроде как не по-русски: Кравцов, по крайней мере, уловил арабские окончания: …аль? …ах? …эль? И тут же вспомнилось: похожую фразу выкрикнул и Сашок с гребня стены.

Смотрел Ворон тяжело, ненавидяще. Затем снова вскинул свою палку. Вернее, попытался вскинуть, направить на Кравцова… Не сумел. Захрипел — и начал оседать, заваливаться.

Кравцов метнулся вперед, едва успел подхватить падающее с насыпи грузное тело. Старик обмяк у него на руках: не шевелится, из полуоткрытого рта — ни звука… Но судорожно стиснутая рука так и не выпустила палку.

Господин писатель рванул из кармана мобильник…

Нажимал кнопки он со странным чувством: всё повторяется, всё точь-в-точь как с Козырем… Ощущение дежа вю оказалось настолько сильным, что он очень удивился, не обнаружив на теле старика никаких следов пулевого ранения.

На сей раз, наученный горьким опытом, Кравцов вызвал «скорую» областную — из Коммунарской больницы.

4

Обратно «скорая помощь» понеслась так же, как и приехала сюда: во весь опор, включив мигалку и сирену.

Похоже, все же надеются довезти живым, понял Кравцов. Судя по мрачному выражению лица, с которым врач прижимал черные диски дефибриллятора к груди старика, шансов оставалось немного.

Впрочем, долго наблюдать за попытками экстренной реанимации не пришлось — фельдшер с грохотом захлопнул дверцы, а водитель дал по газам… На такой бешеной скорости до больницы ехать недолго, но Кравцов подозревал, что поговорить со стариком ему больше не доведется.

Но не мог же он сказать медикам: не надо больного в реанимацию, а надо поискать тут, невдалеке, вход в уцелевшую часть взорванных Антропшинскнх штолен… Там Ворону полегчает. Бред! — сказали бы медики. Какая-то часть сознания Кравцова считала точно так же: бред! Но другая не сомневалась: так оно и есть.

…Продолжить экскурсию по руинам, как намеревался было Кравцов, не довелось. К вечеру синоптики обещали грозу, и — редкий случай — не ошиблись. Гроза близилась. Темнело. На небо быстро наползли тучи — низкие, давящие. Но внизу, у земли, жаркий и тяжелый воздух был совершенно неподвижен. Напитавшее атмосферу электричество ощущалось без всяких приборов — чисто физически.

Исследовать развалины при вспышках молний и под хлещущими струями дождя не хотелось. Такие декорации хороши для голливудских триллеров — а Кравцов решил переждать грозу в сторожке.

И правильно решил: едва сделал несколько шагов в сторону вагончика — с неба упали первые капли. Он машинально взглянул вверх — и тут же споткнулся.

Что за…

В траве, под ногами, лежала палка Ворона. Чуть помедлив, Кравцов поднял ее — слегка брезгливо, за середину, не желая касаться места, за которое недавно держался старик. Поднял и изумился тяжести. Эге, да это не простая деревяшка… Похоже, Ворон вставил внутрь металлическую трубку, да еще и залил свинцом для большего веса. Оружие самообороны.

Размышлять на тему: от кого старый собирался обороняться? — было некогда. Вдали загромыхало — и громовые раскаты быстро приближались. Крупные дождевые капли падали все чаще.

Кравцов — ружье в одной руке, палка в другой — быстро, почти бегом, добрался до вагончика. Отпер замок… И снова — как только что, когда поднимал палку — остановился в секундном раздумье. Возникло иррациональное чувство: заносить внутрь принадлежавший Ворону предмет нельзя .

Тут ливануло по-настоящему. Кравцов быстро сунул палку под вагончик, в широкую щель между днищем и фундаментом — обломком сваи, лежавшим несколько криво… И торопливо юркнул внутрь.

Через несколько секунд стало невозможно разглядеть ни графские развалины, ни деревья парка — за окном стояла сплошная стена рушащейся с неба воды.

Свет оказался отключен, бригадирскую освещали постоянные синеватые вспышки молний — те били, казалось, в самую вершину Поповой горы, совсем рядом. Стены вагончика содрогались от оглушительных ударов небесной артиллерии.

За раскатами Кравцов не услышал другой грохот — с которым рухнула огромная, старая, вся облепленная уродливыми вороньими гнездами липа… За ней, с небольшими промежутками, рухнули три других дерева, стоявших рядом. Штаб-квартиры пернатых разбойниц не стало.

Именно в этот момент врач-реаниматолог Марчук сказал медсестре, сдирая липнущие к кистям рук латексные

перчатки:

— Бесполезно… Зинаида Филипповна, позвоните в морг…

5

Ливень обрадовал Слюсаренко. Идеальная погода для акции. Лишний народ по улицам не шатается, большинство потенциальных свидетелей сидит дома. А если кто из сидящих имеет нехорошую привычку глазеть в окно — поди-ка, разгляди за сплошными струями дождя номер машины или приметы человека… Погодка что надо.

Тем не менее машину они с напарником оставили за квартал от дома Архивариуса. Оставшееся расстояние пересекли быстрым шагом, прикрываясь зонтами. Впрочем, кварталы в этой части Царского Села были невелики.

Улица у дома пуста, подъезд пуст… Они скользнули внутрь, поднялись по лестнице на площадку второго этажа. Не переговаривались — партитура и распределение обязанностей были заранее обговорены. Слюсаренко прижался к простенку, не попадая в поле зрения глазка. Напарник, носивший странное прозвище Лютик, надавил кнопку звонка.

Внешность у Лютика была самая подходящая для задуманного: невысокий, щуплый, с улыбчивым лицом и безмятежным взглядом небесно-голубых глаз. Внешность вызывала доверие. А еще на своем счету Лютик имел девять успешных ликвидаций. Нынешней предстояло стать юбилейной.

Звонок издал трель, еле слышную сквозь двери. Напарники ожидали недоуменных вопросов, переговоров поверх накинутой цепочки… Ничего этого не было. Замки щелкнули без каких-либо вопросов. Заготовленная легенда пропала зря. Ну что же, так еще проще…

Дверь начала приоткрываться, медленно и беззвучно. Лютик рванул ее на себя, Слюсаренко вскинул ствол. И оба замерли… За дверью горел свет — но никого не оказалось. И вообще в прихожей — пусто.

— Автоматика… — прошипел Слюсаренко. — Дистанционно открыл, с-сука. Что застыл, давай живо… Дверь я прикрою.

Лютик скользнул вперед неслышной тенью — пистолет с глушителем наготове.

Слюсаренко остался у входа. Придерживал дверь, во избежание иных технических сюрпризов. И был готов стрелять в любого, кто попытается уйти.

Планировка квартиры оказалась нестандартной — наверняка некогда этот двухэтажный особнячок в центре Царского Села, неподалеку от летней императорской резиденции, целиком занимала семья крупного чиновника, — а после революции начались перепланировки и вселения-уплотнения…

Лютик об исторической судьбе квартиры не задумывался. Свернул из обширной прихожей в коридорчик, примыкавший к ней под прямым углом. Четыре двери… Одна приоткрыта, за ней вроде как кухня… Из-под дальней двери выбивается полоска света. Что же за игры затеял этот чертов калека?.. Открыл кнопкой дверь и дальше занимается своими делами? Даже не полюбопытствовал, кто пришел и зачем? Объяснение тут одно: совпадение, очень удачное совпадение. Кого-то хорошо знакомого он поджидал именно сейчас… И этот «кто-то», если все-таки придет, — ляжет рядом с хозяином с пулей в голове.

С такими мыслями Лютик распахнул дверь, ту самую, с полоской света. Впрыгнул внутрь, тут же уйдя с линии огня — рефлекс чистой воды, никаких подвохов от инвалида он не ждал.

Освещалась комната еле-еле — на стене теплился бра-ночник, У окна стояла женщина. Молодая — лет двадцать пять-тридцать. Красивая…

Черт! Вот что значит впопыхах готовить акцию!

Женщина разглядела Лютика. И — пистолет в его руке. Сделала нервное движение, глаза широко-широко раскрылись — и всё. Ни слова она произнесла. Вообще не издала ни звука.

Лютик не готовился к такому варианту. Но что говорить и делать в подобных случаях, представлял хорошо. Имел опыт.

— Не кричи, — негромко сказал он, отведя ствол чуть в сторону. — Будешь молчать, ничего с тобой не сделаю. Нам надо поговорить. Всего лишь немного поговорить…

Слова тут не важны. Ровный, успокаивающий тон — главное. Слова — ложь, и баба, поразмыслив, поняла бы: так или иначе ей не жить. Но размышлять она не станет. Она предпочтет поверить. Люди под дулом пистолета предпочитают верить в лучшее… Лютик знал об этом не понаслышке.

Ладно… Не кричит — значит, первый этап консенсуса достигнут. Поехали дальше…

— Где твой… — Лютик на мгновение замялся, понятия не имея, кем приходится клиенту женщина. Судя по возрасту — дочь, но возможны иные варианты… Вот что значит работать вслепую, без подготовки.

Закончил он по-другому:

— Где Архивариус?

Женщина ответить не успела. По глазам ударила вспышка — яркая, ослепляющая. Ударила из-за окна. «Молния! Сейчас громыхнет…» — понял Лютик, с трудом удержавшись от инстинктивного выстрела.

— Я здесь, — спокойные слова откуда-то сбоку.

Лютик обернулся прыжком, — и, еще не приземлившись, выстрелил. Глушитель негромко хлопнул. Лишь после этого Лютик разглядел выкатившуюся из-за шкафа конструкцию на колесах, сверкающую хромом и никелем. Увидел сидевшего в ней человека. И чугунную гантелю в его руке — казавшуюся в огромной лапище маленькой, несерьезной, игрушечной.

Одновременно на улице громыхнуло — так, что заложило уши и задребезжали стекла. Лютик успел смутно заметить что-то темное, несущееся во мраке к его голове… И это стало последним, что он увидел в жизни.

Архивариус досадливо поморщился. Рефлексы у киллера оказались безупречные, и всё могло закончиться печально… Однако, как ни странно, именно феноменальна скорость реакции подвела Лютика — и спасла Архивариуса от пули. Рефлекторно, не задумываясь, киллер выстрелил на уровне груди стоящего человека… Кстати, случайную удачу можно и повторить, если…

Женщина сделала несколько нетвердых шагов, опустилась — скорее даже рухнула — на кушетку.

— Всё, Маша, всё… — прошептал Архивариус. — Сейчас всё закончится…

Он перегнулся с кресла, поднял с пола пистолет с глушителем. За окном снова сверкнуло. Архивариус, не включая двигатель кресла, взялся левой рукой за колесо, провернул, — и совершенно бесшумно выехал в коридорчик.

6

Доктор Святослав Марчук отошел от реанимационного стола, сдирая липнущие к кистям рук перчатки. Сказал без малейших эмоций, в голосе лишь усталость:

— Бесполезно… Зинаида Филипповна, позвоните в морг, не помню, кто там сегодня дежурит… Пусть пришлют санитаров с каталкой.

Пожилая медсестра кивнула, посеменила к телефону. Отключая приборы, Марчук бросил последний равнодушный взгляд на замершее — теперь навеки замершее — грузное старческое тело. Сожалеть не о чем — надежды вернуть мертвеца к жизни с самого начала практически не было.

Заполняя бланк заключения о смерти Ворона Г. В., Марчук удивленно присвистнул, увидев в паспорте дату рождения покойного. Ладно, дедуля свое отжил, дай Бог каждому такие годы… в общем, вечная ему память — а жизнь продолжается…

До конца смены оставалось десять минут. Морговские санитары задерживались, — не то пьянствовали по вечернему своему обыкновению, не то ленились идти по улице под начинающим крепчать дождем.

Выходя из реанимационной, Марчук не оглянулся на труп. Хватит, насмотрелся… Сегодняшним вечером доктора ждет куда более приятное общество. Таня, Танюшка…

Он не знал, что его поджидала не единственно Татьяна Прохорова.

7

Слюсаренко так и не понял: действительно ли он услышал глухой хлопок выстрела или же ему почудилось, — почти тут же громыхнул раскатистый удар грома.

Раскаты стихли — и в квартире Архивариуса вновь стало тихо. Ни звука. Слюсаренко напряженно вслушивался, ожидая услышать шаги возвращающегося Лютика, — ничего. Тишина… И никакого условного сигнала от напарника. Что за чертовщина…

Громыхнуло снова. И тут же в прихожей погас свет.

Слюсаренко прижался к стене. Вытянул вперед руку с пистолетом. Ждал, пока зрачки расширятся достаточно, чтобы хоть что-то разглядеть… Ничего разглядеть он не успел. Но услышал — легчайший шорох и совсем уж тихое поскрипывание.

И тут же вспыхнул фонарь. Яркий, ослепляющий конус света метнулся из коридорчика, безошибочно зацепил сжавшегося в углу Слюсаренко. Тот выстрелил, прямо в слепящее пятно, — раз, второй, третий… Фонарь разлетелся со звоном. Послышались ответные хлопки.

Слюсаренко хотел метнуться в другой угол, и продолжить дуэль в темноте, и уже начал движение, — словно бы невидимый кулак ударил его в грудь, развернул и отшвырнул обратно.

Пистолет выпал из руки, Слюсаренко этого не заметил, он прикладывал все силы, чтобы остаться на ногах, вцепившись руками в свисавшую с вешалки одежду. Почему-то сейчас казалось самым важным: не упасть, не упасть, не упасть…

Еще один хлопок.

Слюсаренко рухнул. Сверху упала — вместе с одеждой — сорванная со стены вешалка, сильно ударила по голове. Слюсаренко этого уже не почувствовал.

Архивариус положил пистолет на колени, поднял на лоб прибор ночного видения, нажал кнопку на подлокотнике кресла (с небольшого пульта он мог управлять почти всем в своей в квартире). Свет загорелся. Заваленное одеждой тело лежало неподвижно. По паркету расползалось кровавое пятно.

С пальцев, до сих пор сжимавших изуродованный пулей фонарь, тоже капала кровь. Седоголовый готовил своих людей па совесть — Слюсаренко попал в источник света, высоко поднятый над головой Архивариуса, со второго выстрела.

Архивариус осмотрел руку — ничего серьезного, пальцы поранены острыми осколками пластмассы. Обернул кисть носовым платком. Извлек из недр своей каталки телефонную трубку и стал по памяти набирать номер…

8

Первый удар грома как-то пробился, просочился в сердце Антропшинских катакомб. Вернее, в сердце уцелевшей, не засыпанной их части, никому не известной (сотрудники НКВД, методично взорвавшие после войны все выходы из подземелья, про ведущий сюда лаз не догадывались).

Там, в самом центре огромного зала, спал на голом камне человек. Спал, не просыпаясь, уже несколько дней. Если бы здесь оказался кто-нибудь посторонний и обнаружил бы спящего, — скорее всего, посчитал бы его трупом. Сердце билось редко-редко — десяток ударов в минуту, не чаще. Вдыхал и выдыхал спящий еще реже. Температура кожи не отличалась от окружающего камня…

Но посторонние здесь не появлялись давно… И человек был жив. Далекий, неслышимый удар грома разбудил его — разбудил не звуком, но пронизавшей камень вибрацией. Камень дрожал, как живое существо — напуганное или пришедшее в ярость.

Человек сел, тут же потянулся к лежавшей рядом катане. Ему казалось — потянулся стремительным движением, но рука ползла медленно, как сквозь толщу вязкой жидкости.

Некоторое время человек просидел неподвижно — сердце стучало все быстрее, дыхание стадо чаще… Потом поднялся, подошел к провалу шахты в центре зала. Вокруг была полная тьма — ни единого лучика света ниоткуда не просачивалось. Глаза человека давно привыкли к темноте, но здесь и они были бессильны. Он просто чувствовал : где стены зала, где расположены входы в пять тоннелей, радиальио уходящих в пять сторон. Разверзшуюся под ногами круглую пропасть он тоже хорошо чувствовал — и не сделал следующего шага, грозившего стать роковым.

Снизу, из глубины шахты, поднимался поток теплого воздуха — дрожащего, вибрирующего… Сашок, стоя на самом краю, погрузил в лицо и руки в воздушную струю. Стоял долго, пытаясь понять, получить ответ: что ему делать дальше?

Ответа не было.

Смысла в оставшейся жизни — тоже.

После смерти Козыря смысл ушел из нее, как воздух из проколотого шарика. Хотелось сделать шаг — и падать, долго-долго падать, чтобы страх успел уйти, чтобы пришло спокойствие и ожидание встречи с тем, что ждет внизу, с чем предстоит слиться и частью чего предстоит стать.

И он почти сделал этот шаг, начал делать… Движение остановила неожиданная мысль, пришедшая в голову, — короткая, резкая, как выстрел. Сашок закачался, взмахнул руками на краю обрыва. Подошвы скользнули по гладкому, отполированному камню. Тело перевалило точку неустойчивого равновесия — и начало падать.

Но он уже не хотел!

— Эвханах! — вопль потряс стены и своды пещеры. Снизу ударил тугой заряд воздуха — плотный, осязаемый. И буквально вышвырнул Сашка из жерла шахты.

Он долго сидел на каменном полу, приходя в себя. Потом вернулся к странной мысли, пришедшей на грани жизни и смерти.

Козырь умер, но… Кое у кого здесь, в Спасовке, смерть лишь выглядит смертью. Кое-кто тут застрял между телесной жизнью и черным Ничто — и чувствует, и знает всё, что происходит вокруг… Динамит, по крайней мере, не ушел в НИКУДА — он здесь, он рядом, он давно простил Сашка, и рассказал, как всё было на самом деле…

(Сашок ошибался, считая, что беседовавший с ним голос принадлежит Динамиту. А в остальном был прав.)

Мысль, остановившая на краю бездны, была проста: а если Козырь тоже? Тоже где-то здесь, может все чувствовать, наблюдать за событиями? Может страдать и мучаться?

Тогда игра приобретает новый смысл.

Сашок тяжело поднялся на ноги. Отыскал плоский камень-голыш и занялся позаброшенным было делом: стал точить катану.

Вжиу! Вжиу! — тихонько напевало лезвие. Словно радовалось, что ему вновь предстоит работа.

9

Застежка-молния на пластиковом мешке вжикнула почти беззвучно — и Лютик исчез из виду. Будто и не было никогда на свете убийцы с невинно-детским выражением глаз. Остался некий «груз двести» — с каковым и надлежит совершить полагающиеся манипуляции.

— И это ты называешь «проблемами»? — спросил подполковник Мельничук. — По-моему, «проблемы» — слишком мягко сказано, ты не считаешь?

Архивариус не ответил, сочтя вопрос риторическим.

— Агентство «Рапира»… — Подполковник подкинул на ладони пластиковую карточку удостоверения. — Чагин, само собой, открестится от этих отморозков: личная, мол, самодеятельность. А прижать мне его никто не позволит. Скажи уж прямо — что такое ты раскопал, работая на «Рапиру»?

Архивариус пожал плечами:

— Сам удивляюсь… И что теперь? Подписка?

— А ты как думал, Сережа? Хоть и явная самооборона, но всё-таки два трупа…

Мельничук сделал паузу, подождал, пока вынесут носилки с пластиковым мешком на них. Продолжил, когда они остались с Архивариусом вдвоем:

— Подписку о невыезде оформим прямо здесь, на месте. А ты, не откладывая, ее нарушишь.

— ???

— Чагин всегда отличался… м-м-м… вменяемостью. И попусту с мокрыми делами не связывался. Но если решил добраться до чьей-то головы — на половине дороги не остановится. Дезу о твоей смерти запускать бесполезно — у него свои каналы. А за спиной у «Рапиры» стоят такие люди… Глянешь на них снизу — фуражка с задранной головы сваливается. Короче, уезжай. Вместе с женой. Немедленно и подальше. А я попробую разрулить ситуацию. Если удастся связать «Рапиру» с убийством одного бизнесмена… Можно будет натравить на Чагина других больших людей… И все-таки: что вы с ним не поделили?

Архивариус вновь молча пожал плечами. Ни он, ни его собеседник не знали: приказ на ликвидацию отдавал уже не совсем Чагин…

…Через полчаса из подземного гаража вырулил серый «Лендровер-Дискавери». Знаки с изображением инвалидного кресла смотрелись на лобовом и заднем стеклах джипа несколько комично. Но за рулем сидел именно Архивариус.

Впрочем, он лишь отчасти последовал совету своего старого знакомого Мельничука. Уехал немедленно, но отнюдь не «подальше». Джип прокатил пустынными улицами Царского Села, свернул на Павловское шоссе… Пересек железнодорожную ветку и поехал дальше, в сторону Спасовки.

Предания старины — VIII.

Архивариус. Июнь 1988 года

— Итак, Нина Викторовна, вы не отрицаете, что были знакомы с Пинегиным? — спросил капитан КГБ, которого много позже все знакомые начнут называть Архивариусом.

У продавщицы сельпо Нинки (которую знакомые никогда не станут называть Ниной Викторовной) рыльце определенно было в пушку. По крайней мере, едва рыжеволосая труженица советской торговли узрела мельком продемонстрированное удостоверение капитана, — поведение ее разительно изменилось. Сейчас она не посылала Архивариусу томные, полные намеков взгляды. И больше не поводила кокетливо плечами, заставляя призывно колыхаться содержимое бюстгальтера.

Нинка испугалась — и скрыть этого не могла и не умела. Хоть и пыталась. Но застывшее на лице выражение фальшивого равнодушия портили чуть подрагивающие губы и бегающий по сторонам взгляд. Покупатель, поначалу затеявший с ней разговор, пестрящий легкими намеками на дальнейшее развитие событий, обернулся вдруг офицером грозной конторы. Теперь женщина упорно не желала смотреть ему в глаза.

Нинка боялась, это очевидно, — но вот чего? Действительно знала что-то важное про убийство — или испуг был связан с тайнами мадридского двора здешней торговли?

Подсобка сельпо (именно там продолжился начатый у прилавка разговор) была завалена дефицитными продуктами — и резко контрастировала с почти пустым прилавком, украшенным затейливой пирамидой из баночек с морской капустой. Но сие противоречие мало интересовало Архивариуса. Пусть ОБХСС занимается… Интерес капитана был в другом: кто, как и зачем убил Станислава Пинегина?

* * *

Убитый зверским способом Стас Пинегин слыл авторитетным в своем кругу человеком — в кругу «черных следопытов». Но к сфере деятельности Архивариуса имел косвенное отношение — капитан занимался нелегальным оборотом оружия. И работы у него, надо сказать, хватало.

В любом бизнесе спрос рождает предложение — а спрос на стреляющие и взрывающиеся предметы вырос в последнее время неимоверно. На окраинах Союза вот-вот грозили вспыхнуть локальные войны, стыдливо именуемые «межнациональными конфликтами» — и выяснилось вдруг, что боевики встречаются не только среди заграничных террористов. Вокруг крепнущего кооперативного движения зароились спортивного вида стриженые парни… С ними активно — со стрельбой и взрывами — конкурировали другие ребята, чуть менее спортивные, щеголяющие синими лагерными наколками и золотыми фиксами. И всем требовались стволы и взрывчатка, взрывчатка и стволы…

Оружейный черный рынок затрясся в горячечной лихорадке. Спешно налаживались контрабандные каналы — Контора их вычисляла и прихлопывала — тут же возникали новые. Учебные автоматы воровали из школ и ПТУ — и переделывали в боевые. Охотники в массовом порядке рассказывали в милиции на удивление однообразные байки о бесследно утонувших нарезных карабинах. Прапорщики воинских частей, имевшие отношения к хранению и утилизации оружия, вдруг зажили богаче, чем директора продовольственных складов. «Самодельщики», русские Левши и Кулибины, чьим техническим идеям порой удивлялись конструкторы-профессионалы, — переходили от штучного к серийному производству. Оживились и черные следопыты — пролежавшее долгие годы в земле оружие, выкопанное и восстановленное, шло нарасхват.

Станислав Пинегин вполне мог числиться клиентом Архивариуса — но оружием Стас не занимался принципиально. Зарабатывал на военной атрибутике, на немецких «смертных медальонах» — не более того. Несколько раз к Пинегину подводили сексотов, завербованных среди следопытов, подводили с самыми заманчивыми предложениями, — но безрезультатно. В общем, погибший оставался в поле зрения капитана — но в активную разработку не попал. Может быть, и его убийство никак не заинтересовало бы Архивариуса — если бы не место его совершения…

К начальству капитан вышел с логичной версией: всё когда-то и с чего-то начинается — вот и Пинегин начал грешить против «оружейных» статей УК. Слишком большие деньги закрутились в этом бизнесе, тут и святой оскоромится… Но закончилась его попытка печально — кто-то, занимающийся тем же самым и не любящий соперников, выдрал незваному конкуренту глотку — в самом прямом смысле слова. Из-за солдатских пряжек и медальонов подобных эксцессов не случается, — Конторе есть прямой смысл отыскать пресловутого «кого-то», наверняка ее клиент. И не мелкий.

О своем внеслужебном, личном интересе к месту преступления Архивариус не сказал ни слова. Равно как и о жгучем желании самому заняться расследованием. Но рассчитал он всё верно. Любая инициатива наказуема ее исполнением. И «глухарь» поручили именно капитану КГБ Сергею Васильевичу Дибичу, которого много лет спустя все знакомые станут называть Архивариусом.

* * *

— Ну-у-у… — протянула Нинка, — заходил вроде, высокий такой… А Пинегин он там, или кто еще — я без понятия.

— Заходил… и что? — уточнил Архивариус.

— Что, что… Продукты покупал — зачем еще к нам заходят?

Похоже, все опасения продавщицы действительно не касались вопросов про Пинегина… Что там может на ней висеть? Мелочи: обсчет, обвес, пустяковые растраты да торговля из-под прилавка. Архивариус провокационно поинтересовался:

— И какие же продукты он покупал? Ячневую крупу? Морскую капусту? Березовый сок в трехлитровых банках? Я ничего не позабыл из вашего ассортимента? — Капитан демонстративно начал в упор разглядывать стоявший в подсобке штабель коробок с венгерскими «глобусовскими» консервами.

Нинка перехватила взгляд и первой своей фразой ответила именно на него:

— Баночки эти, между прочим, для ветеранских наборов. И для свадебных тоже. А если что прикупить желаете — так среду и субботу приходить надо, к завозу…

— Пинегин пришел в среду? — утвердительно спросил Архивариус. Субботним утром остывшее тело черного следопыта уже обнаружили в траншее.

— Да не знала я его фамилии! Ну пришел… вроде действительно в среду… Ну купил того-другого… Слово за слово — разговорились о том о сем… Поболтали — и ушел он. Всё. Всё! Ничего больше не было!

Версия напрашивалась сама собой. Нинка к тридцати двум своим годам замуж так и не вышла — но в ее кровати побывали многие спасовские парни, да и женатые мужики порой заглядывали на огонек втихую от благоверных. И вроде все облагодетельствованные ее ласками уживались мирно. Но то были свои — а если к Нинке попытался подъехать чужак, и отношения их зашли дальше, чем она рассказывает… Всякое могло произойти. Версия напрашивалась сама собой — но Архивариус всерьез ее не рассматривал. Почерк не тот. Вот если бы Пинегин умер от побоев… А выдранная глотка — словно бы просто пальцами, с неимоверной силой, — никак не укладывалась в его понятия о деревенских разборках.

Беседовал с продавщицей капитан лишь потому, что привык проверять все версии до конца.

Последовавшие двадцать минут разговора ничего важного не принесли. Нинка упорно стояла на своем: дескать, все общение с Пинегиным и началось, и закончилось у прилавка. Архивариус ей верил.

* * *

Белая комитетская «Волга» ничем, даже номерами, не выдавала принадлежности к грозному ведомству. Но заглянув внутрь салона, можно было заметить нестандартную коробку передач — укрытый под капотом двигатель позволял успешно играть в догонялки с самыми быстрыми иномарками… И сидевший за рулем Толик Дементьев выглядел простоватым шофером — круглое, не озабоченное думами лицо, нос-пуговка. Но Архивариусу приходилось бывать с напарником в самых разных ситуациях, и он знал: если спину прикрывает старлей Дементьев — сзади никто в тебя не выстрелит.

— Ну что? — спросил Толик. — Пустышка?

— Почти… Сдается мне, с продавщицей у Пинегина и в самом деле ничего не было. Возможно, просто не успел. Но два факта в сухом остатке имеются.

— Какие?

— Во-первых, пинегинская компания собиралась кантоваться тут никак не меньше недели — и он сам обронил что-то такое Нинке, и количество закупленных продуктов соответствует. Во-вторых, парень был не промах, язык без костей, с женщинами знакомился легко и охотно…

— Думаешь, завел тут другую зазнобу? А у той — ревнивый кавалер?

— Не знаю… Но мог.

— Кстати, Серёга, совсем забыл… Пока ты продавщицу обаёвывал, Макеев сообщил: обэхээсники раскололи главного инженера из СУ-13.

— Ну и?

— Как мы и думали. Левая аренда, за черный нал. Они с Пинегиным старыми знакомцами оказались — вот и дал ему «Беларусь» попользоваться. За хорошие бабки, понятно.

— Надолго дал?

— Срок полностью совпадает. Та же неделя.

Оба ненадолго задумались — об одном и том же. Первым озвучил достаточно очевидный для профессионалов вывод старший лейтенант Дементьев:

— Неделя значит одно: широких и бессистемных раскопок «на авось» Пинегин не планировал. Собирался взять нечто конкретное и достаточно ценное. И я догадываюсь, что именно.

Архивариус поморщился. Он был знаком с догадками коллеги — но считал, что уводят они в сторону от истины…

Версию Толик выдвинул достаточно логичную: снаряды. Именно на станцию Антропшино прибывали эшелоны для восемнадцатой немецкой армии, осаждавшей Ленинград. В том числе вагоны с боеприпасами. Именно там гитлеровцы устроили склад снарядов (более миллиона штук, если верить захваченным документам) — под землей, в катакомбах, спасаясь от регулярных бомбежек. Кое-что израсходовали, кое-что успели вывезти при отступлении — но далеко не всё. Шестьсот тысяч единиц боеприпасов осталось в штольнях.

А дальше началось самое странное. Из упомянутого количества советские войска обнаружили меньше четверти — сто тридцать тысяч. Остальное исчезло, кануло, бесследно испарилось…

Сотрудники НКВД вели поиски до сорок седьмого года, пытаясь разыскать пропажу в дальних закоулках катакомб. Не преуспели — из обследованного с огромным трудом запутанного лабиринта штолен какой-нибудь малозаметный ход вел в новый лабиринт, еще более обширный и запутанный. И так раз за разом.

Несколько поисковых групп попросту исчезли. Ушли под землю — и не вернулись. Поиски пропавших столкнулись с теми же проблемами.

Кончилось тем, что все выходы из каменоломен и ближние штольни заминировали и взорвали. Промежутки между завалившими проходы глыбами тщательно, не экономя, залили цементным раствором…

Но пропавшие боеприпасы на много десятилетий стали головной болью НКВД и наследников сей организации… Потому что значительная часть канувших снарядов была маркирована белым крестом. Химическое оружие — которое Гитлер так и не решился обрушить на Ленинград, опасаясь ответного беспощадного удара по Германии.

И как ни успокаивали себя посвященные люди: мол, у немцев, всегда педантичных и аккуратных, случилась-таки путаница с документами, — одна и та же апокалипсическая картина вставала порой перед их внутренним взором: из незаметной трещины в земле вырывается облако иприта или фосгена — и ползет в сторону Питера…

Толик Дементьев считал, что именно Стас Пинегин ухватился за кончик следа, ведущего к ржавеющей под землей смерти.

— Не сходятся у тебя концы с концами… — сказал Архивариус, разворачивая точный и подробнейший план Спасовки и окрестностей (копию именно этого плана получит от него много лет спустя Пинегин-младший). — Смотри — копали они вот так, вытянув траншею к реке. Но пропущенный в свое время отнорок из катакомб никак не мог там оказаться! Скорее вот тут, или тут — где скальные породы выходят почти на поверхность. А там — слишком мощный слой почвы… Нет, Толик, что-то другое рассчитывал Пинегин раскопать…

Дементьев спорить не стал — но остался при своем мнении. Посмотрел на клонящееся к горизонту солнце, спросил:

— Ну что, поехали обратно?

— Поехали… Только давай ненадолго зарулим к развалинам, все равно по пути…

Толик вздохнул.

* * *

Кирпичная крошка хрустела под ногами. Изуродованные стены вонзались в синеву неба. Ведущие в подвал рваные дыры казались капканами, терпеливо ждущими жертву. Казались лишь Архивариусу — Толик поглядывал по сторонам равнодушно, да с ленивым любопытством рассматривал граффити, густо покрывавшие стены…

Мощный луч фонаря скользнул по полу подземелья. Всё то же самое: выпавшие из свода кирпичи, пустые бутылки и консервные банки. Архивариус и сам не знал, что рассчитывал здесь найти… Особняк он осматривал уже не раз — и весьма тщательно. Но — тянуло и тянуло к этому месту…

— Серега, я тебя понимаю… — осторожно сказал Толик. — Зов предков и всё такое прочее… Пепел пропавшего штабс-ротмистра Дибича стучит в твое сердце. Но Пинегин-то руинами не интересовался! Никак! А меня Татьяна ждет, к ужину обещал успеть… Поехали, а?

— Поехали…

Шагая к машине, Архивариус оглянулся. Провалы дверей и окон скалились в спину ехидной усмешкой.

* * *

На следующий день выехать в Спасовку им не пришлось. Из областной психушки пришла весть — родственник и подельник Пинегина, восемнадцатилетний паренек Коля Лисичкин, наконец-то заговорил. После пятидневного упорного молчания пошел на контакт с врачами… Напарники срочно отправились в Саблино.

Двухчасовой допрос — дольше беседовать не позволили эскулапы — разочаровал: Лисичкин очевидно и бесповоротно спятил.

Результаты прокомментировал с безрадостной иронией Толик, когда белая «Волга» вырулила на Московское шоссе:

— Ну вот всё и разъяснилось: Пинегина убил мертвый фашист. Пишем рапорт начальству и закрываем дело ввиду смерти главного подозреваемого. Для трупов Уголовный кодекс наказаний не предусматривает.

— Не язви… — сказал Архивариус. — Даже в этом бреде хватает информации. Теперь мы знаем, что искал Пинегин — массовое захоронение немцев. И появился третий фигурант — Скоба. Личность крайне подозрительная… Должен был вернуться утром из города — и не вернулся. Почему? Загодя знал, что произойдет ночью? А что касается мертвого немца… Странная история. Заметь: паренек описывает его достаточно достоверно и во всех подробностях — каждую цацку на груди, каждую пуговицу на мундире. Но ты же видел снимки того, что в гробу лежало: клочки ткани да обломки костей… Не могли они настолько напугать паренька… Просто так люди с ума не съезжают. А что, если тут была обстава?

— Конкуренты-«эсэсманы»? — мгновенно сориентировался Толик.

«Эсэсманами» они называли особую разновидность черных следопытов. Тех, что искали добычу не на продажу — для себя. Украшали гитлеровскими орденами и знаками различия черную форму домашнего пошива, общались между собой на ломаном немецком, присваивали друг другу эсэсовские звания. По сути, то была обычная ролевая игра для взрослых придурков, — только основанная не на романах про гномов-хоббитов и использующая вместо бутафорских мечей настоящее немецкое оружие. Жестокая игра… Слухи про «эсэсманов» ходили самые мрачные. Якобы многие канувшие в Синявинских лесах грибники и охотники на самом деле не наступили на старую мину и не развели костерок над старым снарядом — но нашли свой конец в тайных бункерах заигравшихся в гестапо отморозков.

— Завтра займешься Скобой, — принял решение Архивариус. — А я проверю в Спасовке версию насчет костюмированного бала-маскарада. Может, осталась какая ниточка…

Ниточка таки осталась. Кончик ее Архивариус обнаружил в разговоре полупьяных ханыг, тусующихся у магазина в ожидании заветного часа, — причем сам капитан КГБ в тот момент ни обликом, ни речью не выделялся среди прочих жаждущих. И привела та путеводная нить к графским развалинам — лунной ночью спустя неделю после гибели Стаса Пинегина.

* * *

Толик Дементьев был полным материалистом и атеистом — поэтому однозначно оценил появившийся в Спасовке слух об эсэсовце-призраке, которого с недавних пор встречали запоздалые путники на Поповой горе: в окрестностях кладбища, церкви и графских развалин.

— Раз этот придурок до сих пор тут шляется, старушек пугает, — сказал Толик, — смерть Пинегина не его работа. Думаю, дело так было: Лисичкин видел, как его родственника прикончили — и рванул бежать, не разбирая дороги. И без того напуган был до икоты, а тут столкнулся нос к носу с этим любителем ночных прогулок в облике немецкого офицера. И готово, поехала крыша…

— Посмотрим, — обтекаемо сказал Архивариус, хотя и сам не сомневался в материальной природе привидения. — Пошли, пора по местам…

Их разговор происходил в «Волге», припаркованной неподалеку от затихшей по ночному времени фабрики «Торпедо». Вышли, отправились на заранее обговоренные места. Оба были в обтягивающих темных комбинезонах, из снаряжения — оружие да портативные рации.

Задача: изловить ночного шутника — не представлялась сложной.

* * *

Позицию для наблюдения Архивариус выбрал удобную: тени от нескольких вековых лип, росших на берегу графского пруда, сливались, — и человека в ночном камуфляже, прижавшегося к одному из стволов, разглядеть было невозможно. Даже такой светлой лунной ночью.

Он же отлично видел и ограду кладбища, и желтеющую сквозь черные контуры лиственниц церковь, и мрачные руины дворца.

Ночь отнюдь не была безмолвной: стрекотали не желающие угомониться кузнечики, подавали голос ночные птицы. За спиной, в пруду всплескивали вышедшие на ночную кормежку караси… Не слышалось лишь звуков привычных, человеческих , наполняющих день и ввиду банальности своей не отмечаемых мозгом, скользящих мимо, — но отсутствие которых тяжело давит на психику… Воздух тоже незаметен, пока есть чем дышать.

Пару раз капитан подносил к уху часы — чтобы убедиться, что в искаженном ночном мире осталось и работает хоть что-то, созданное руками человека. Часы тикали исправно… Потом на шоссе заревел двигателем мотоцикл, штурмующий Попову гору. Судя по звуку, глушитель у драндулета отсутствовал. Архивариус терпеть не мог придурков, балующихся такой вот ночной ездой — но сейчас обрадовался, потому что…

Он резко оборвал мысль. Одна из теней — там, в отдалении — не просто колебалась вслед за отбрасывавшими ее ветвями. Двигалась. Двигалась сюда, к Архивариусу.

Спустя недолгое время он понял, что ошибся. Человек — никому иному четкий контур принадлежать не мог — пройдет неподалеку от лип, но направляется не к ним. К развалинам.

Что перед ним именно объект их поисков, Архивариус не сомневался. Уверенно движется, как по линейке, никаких пьяных пошатываний и зигзагов. При этом явно не торопится и игнорирует несколько широких троп, протоптанных по бывшему парку — идет напрямик, по траве… В общем, наверняка не припозднившийся мирный обыватель.

Капитан взялся за рацию. Хотел сказать Толику, несущему дежурство на противоположном конце парка, чтобы подтянулся поближе — и преградил дорогу шутнику, если тот вдруг не испугается предупредительного выстрела и вздумает сыграть в пятнашки при лунном свете.

Выйти на связь Архивариус не успел. Луна исчезла за тучкой — маленькой, неизвестно откуда появившейся посреди чистого неба. Резко потемнело.

Капитан всматривался до боли в глазах — и не видел никого. Мысленно обругал себя: не взял прибор ночного видения, понадеявшись на лунную ночь, и вот вам… И что теперь делать? Оставаться на месте? Или попытаться вслепую отыскать лжепризрака в обширном парке?

Ничего решить он не успел. Луна вынырнула из-за тучи столь же неожиданно.

Эсэсовец стоял совсем рядом. Шагах в десяти, не больше. Архивариус хорошо видел его лицо: мертвенно-бледное, с тонкой ниточкой усов и старым шрамом на левой скуле. Видел каждую деталь формы и амуниции, каждую награду, тускло поблескивающую на черном мундире. Не мог разглядеть глаза — и через мгновение понял, почему: веки эсэсмана оставались плотно сжатыми. И что-то не так у немца было с шеей — но что именно, капитан не понял.

И мундир, и регалии производили впечатление настоящих . Никак не походили на призванную напугать до беспамятства имитацию…

Архивариус стоял, оцепенев. Смотрел, позабыв обо всем, что собирался предпринять… И эсэсовец, казалось, смотрел — если можно смотреть закрытыми глазами.

Они простояли так вечность, или доли секунды, — время исчезло, испарилось, растаяло без следа…

В голове билась единственная мысль: ОН НАСТОЯЩИЙ! Архивариус сам не понимал, что значат эти два слова, звучащие в мозгу на манер заевшей пластинки. Настоящий призрак? Настоящий живой человек, неведомым образом вынырнувший из прошлого?

Никаких признаков бесплотности… Ни размытости очертаний, ни полупрозрачности. Тень от пришельца падала на траву четкая, резкая… Впрочем, Архивариус осознал всё это позже — когда эсэсовец повернулся и пошагал к развалинам, сделав рукой приглашающий жест. Глаза он так и не открыл.

Капитана отпустило . Он потянулся к рации, потом, передумав, — к пистолету… Но не сделал ничего. Не вышел на связь с Дементьевым. Не крикнул «Стой!», не пальнул предупредительным…

Зачем? Куда? — подумал Архивариус в состоянии, близком к панике, когда понял, что шагает за безмолвной фигурой. Попробовал остановиться — и не смог. Как будто невидимая веревка влекла вперед, заставляя переставлять ноги. Попробовать догнать эсэсовца не хотелось…

Развалины приближались — до странного быстро, куда быстрее, чем должны были при такой неторопливой ходьбе…

Мысли, наоборот, двигались в голове заторможено — как у уставшего, засыпающего человека — еще пытающегося о чем-то размышлять, но все ближе подходящего к грани между реальностью и сном.

Надо достать пистолет, надо… Мысль крутилась в голове, но рука никак не желала двигаться к кобуре… Эсэсовец прошел сквозь кустарник, разросшийся у старых стен, — ни одна веточка не дернулась, не зашелестела листвой. Архивариус следом — отчего-то столь же бесшумно. Словно и он стал призраком…

Внутри развалин было гораздо темнее — но капитан, удивительное дело, видел всё. Каждый камешек под ногами, каждую выщерблину на стенах… Руины он знал хорошо — не раз бывал здесь еще до нынешнего расследования. И изумился — дворец стал другим! Вернее, становился , — буквально на глазах, с каждым их шагом… От коридора, куда свернул немец, мало что оставалось: лишь правая стена, от кладки левой уцелели до нашего времени два-три ряда кирпичей.

Сейчас стены стояли. Обе. Целые и невредимые. А над головой нависало перекрытие. Давным-давно рухнувшее перекрытие…

Я сплю, понял капитан с неожиданным облегчением. Задремал, прислонившись к дереву… Позорище… Мысль успокоила. Мысль примирила со всем, что происходило. Во сне и не такое случается…

Но какая-то часть сознания вопила — из непредставимого далека, через всю Галактику— это не сон! Сделай что-нибудь! Не сон! Не сон!!! НЕ СОН!!!

И он попытался что-то сделать. Даже в сновидении не стоит позволять, чтобы с тобой творили всё, что угодно… Этак и не проснуться можно.

Архивариус снова потянулся к кобуре — серией незаметных, вроде случайных, вроде никак не связанных между собой движений… Маневр принес успех. Металл пистолета обжег пальцы ледяным холодом.

Коридор закончился. Впереди была глухая стена и ведущая вниз лесенка — наяву, в реальности, ее уже не существовало.

Эсэсовец остановился, обернулся, вновь сделал приглашающий жест — на сей раз в сторону лесенки.

Капитан понял наконец, что не так с шеей у его загадочного проводника… Мог догадаться и раньше — но подвела инерция мышления, до сих пор такие повреждения приходилось видеть у людей, пребывавших в горизонтальной плоскости. У лежавших на земле или на морговских столах…

ШЕЙНЫЕ ПОЗВОНКИ БЫЛИ СЛОМАНЫ!

Эсэсовец повторил приглашающий жест — резко, нетерпеливо.

Архивариус собрал в кулак всё оставшееся от своей воли — и продолжал стоять неподвижно. Колени чуть дернулись — и всё.

Веки эсэсовца поднялись — медленно-медленно. За ними — ничего. Вообще. Бездонные черные провалы…

Затем так же медленно раскрылись губы призрака. Зубы оказались испачканы чем-то темным. Между ними показался кончик языка… Если ЭТО можно было назвать языком — куда больше отросток напоминал хвост мерзкого пресмыкающегося. Голос эсэсовца прозвучал змеиным шипением:

— Эвханах-х-х-х…

Шипение не смолкало, ввинчивалось ржавым штопором в спинной мозг, и капитан понял, что пойдет сейчас вниз, в подвал, куда угодно, лишь бы смолк этот отвратительный звук.

Язык-хвост высовывался все дальше и дальше, извивался, тянулся к лицу Архивариуса… И это стало ошибкой призрака, кем бы и чем бы он ни был. В движении чувствовалась неприкрытая угроза — а на угрозы тело капитана реагировало рефлекторно, без вмешательства мозга.

Бах! Бах! Бах! — выстрелы разнесли в куски остатки сонного наваждения.

В коридоре внезапно стало темно, словно отключилось невидимое мягкое освещение. Что-либо видел Архивариус лишь в те доли мгновения, когда из дула вырывался сноп пламени.

Выстрел: на него уставилась мертвая рожа с языком-щупальцем…

Выстрел: вместо нее человеческое лицо, такое же, — но живое, искаженное смертной мукой…

Выстрел: глумливый оскал лишенного плоти черепа…

— ЭВХАНАХ!!! — Вопль перекрыл выстрелы.

Стены и потолок коридора-ловушки пришли в движение — с треском и скрежетом. Сверху рухнуло что-то невидимое, тяжелое, — больно зацепив по плечу. И еще, и еще…

Архивариус устремился назад — не рассуждая, опять же на рефлексах. Успел, выскочил из коридора, — но лодыжку ухватило, оплело гибким, живым… Сбило с ног, потянуло обратно. Капитан извернулся, готовый выстрелить в тварь — он не сомневался, что это она, вернее ее кошмарный язык… В этот момент рухнуло перекрытие. И вместе с ним левая стена.

Теряя сознания от чудовищной боли в раздавленных ногах, Архивариус попытался дотянуться до кнопки аварийного вызова рации… И не сумел.

* * *

Толик Дементьев навещал его в больнице. Держался так, словно они по-прежнему оставались коллегами — хотя ясно было: в строй капитан Дибич уже встанет. Поскольку не на чем стоять…

— Совсем-совсем ничего не помнишь? — допытывался Толик.

— Ничего, — твердо отвечал Архивариус. — Последнее воспоминание — как стою у дерева. И всё. Обрыв пленки… Следующий кадр — больница.

— Жаль… — вздыхал Толик. — Но может, вернется память помаленьку, бывают такие случаи… Всё голову ломаю, кто и как тебя под ту груду кирпичей умудрился втиснуть… Явно ведь с войны лежат, непотревоженные, землей сцементировались, мохом поросли. Тебя ведь туда не в беспамятстве волокли, не оглушенного — коли три раза выстрелить успел… Хотел бы я знать — в кого?

— И я хотел бы… — солгал Архивариус.

Он помнил всё. Но старался забыть. Не получалось.

Глава 4

16 июня, понедельник, вечер, ночь

1

До Коммунара, находившегося по прямой в пяти километрах от «Графской Славянки», грозовой фронт дошел несколько позже, чем до Спасовки. Но обрушилась на городок гроза с не меньшей силой.

Колян Прохоров понял, что погода ломает все его планы. Он никак не рассчитывал, что видимость в восемь часов вечера нежданно-негаданно упадет до двух метров — за сплошной стеной льющейся с неба воды ему не удавалось толком разглядеть двери подъезда Марчука.

Доктор мог спокойно подойти к парадной с другой стороны — и остаться незамеченным. Вот ведь невезуха… Выждать полчасика и пойти позвонить в дверь наугад? А если клистирная трубка задержится на службе? Подождать подольше? А если любовнички уже завалятся в койку и не отопрут? Занимать позицию в подъезде — тоже не выход. Уж кто-нибудь заметит и запомнит…

Наверное, логичнее всего было бы дождаться доктора в его собственной квартире — обездвижив тем или иным способом Таньку. Но Колян не мог мыслить логично. В этом вопросе — не мог. В его мозгу намертво повисла картинка: дверь распахивается, голубки видят его, и сверкающий топорик в его руке, — Танька, побледнев, немо хватает ртом воздух, а Пилюлькин, конечно же, напускает со страху в штаны… Никакого иного развития событий, кроме любовно продуманного, Прохоров представить не мог.

Что характерно, Колян не был ни запойным алкоголиком, ни крепко пьющим, в отличие от большинства соседей-спасовцев. Не брал в рот ни капли уже несколько лет — и сегодняшний его план действий отнюдь не стал результатом белой горячки.

Колян Прохоров не был алкоголиком. Он — в качестве замены — был ревнивцем. Мозгу в общем-то всё равно, каким способом активизируется выработка стимулирующих нейрогормонов, — при помощи алкалоидов или сильных эмоций.

Прохоров был ревнивцем запойным , ненавидящим свою ревность и не способным от нее отказаться… Пожалуй, именно беспочвенные подозрения, а вовсе не частые отлучки мужа толкнули-таки Татьяну на измену после пяти лет брака… Сколько можно терпеть необоснованные попреки и душераздирающие сцены? Терпеть просто так, не в качестве платы за запретное удовольствие? А тут как раз подвернулся молодой, обаятельный и разведенный доктор Марчук…

Супруг же, узнав, что подозрения в конце концов подтвердились (в деревенском мешке шила не утаишь, как ни старайся) — испытал поначалу нечто вроде болезненно-сладострастного удовлетворения… Ревность порой принимает и такие формы. Тоже не всегда смертельно для окружающих — но Колян на своё и их несчастье жил в Спасовке. За два двора от озера-провала.

…Белый «жигуль» скользнул мимо смутным призраком — Колян не сумел разглядеть ни модель, ни, тем более, номер. Однако узрел за задним стеклом розовое нечто … Розовый тигр с бантом на шее? Ну точно! Гад Марчук! Его тачка…

Скорей угадываемый, чем видимый силуэт поплыл к подъезду. Напоминал он огромный гриб — доктор раскрыл над головой большой черный зонт.

Отлично, всё по плану, обрадовался Колян. Как тут же выяснилось — рано обрадовался. Потому что грибообразный силуэт доплыл до дверей — и остановился под козырьком подъезда. Застыл. Прохоров до боли в глазах вглядывался сквозь мутную завесу, порой пронзаемую вспышками молний: стоит, гад! Не открывает, не заходит!

Что бы это значило? Всё же ошибка? Не та машина?

Дверь наконец распахнулась — и под козырьком возник второй силуэт, поменьше и посветлее. Танька, догадался Колян. Танька в ее белом брючном костюмчике — купленном, между прочим, мужем в подарок к пятой годовщине свадьбы…

Два силуэта, тесно прижавшись под одним зонтом, поспешно прошагали к «жигулю». Через минуту машина Марчука тронулась с места.

Прохоров застонал. Всё пропало! Парочка, невзирая на дождь, куда-то намылилась — в ресторан, в клуб, в Питер… неважно. Когда вернутся — неясно, тщательно просчитанное алиби летит к чертям…

О том, что некоторые свойства его взрывного характера многим в Спасовке известны, Колян не думал. И о том, что наивное алиби: «Был в дороге, ехал в Москву», — едва ли удовлетворит людей, которым придется распутывать двойное убийство, тоже не думал. Он сейчас вообще ни о чем не задумывался. Резко стронул машину с места, догнал белый «жигуль», пристроился сзади.

Машин по Коммунару раскатывало в такую погоду немного. Прохоров, пренебрегая опасностью столкновения, фары не включил. И надеялся, что его серая «девятка» останется за пеленой дождя незаметной для Марчука…

Так оно и вышло.

2

Ревнивые мужья обладают порой обостренным чутьем — и первым своим предположением Колян угодил в десятку.

Доктор Святослав Марчук и в самом деле на сегодняшний вечер заказал для себя и Татьяны столик в ресторане — в единственном, пожалуй, приличном ресторане городка. Более того, за ужином Марчук собирался кое-что Татьяне подарить и кое о чем сообщить… Приготовленный подарок с утра лежал в кармане — маленькая коробочка с кольцом. А слова и фразы грядущего сообщения он весь день обкатывал в мыслях: не так-то легко сделать предложение замужней женщине…

Впрочем, Таня легкими намеками уже давала понять, что и Спасовка, и жизнь с ревнивым рогоносцем опостылели ей окончательно. Марчук не был знаком с ее мужем (не подозревая, что Колян трижды наблюдал за ним и хорошо знает в лицо) — но, судя по рассказам жены, жизнь с таким супругом действительно не сахар. И доктор надеялся: все сложится удачно. Естественно, при таком раскладе матч (в смысле — ужин) должен был состояться при любой погоде.

А погода, похоже, решила сегодня побить все рекорды, выдав разом годовую норму осадков. По улочкам Коммунара текли уже не ручьи — речки. Текли и низвергались в канализационные люки ревущими водопадами. Машина доктора бесстрашно преодолевала водные преграды, словно была не потрепанной жизнью «шестеркой», а самым навороченным джипом из «Кэмел-Трофи». И у доктора возникало некое гордое и романтичное чувство: рядом любимая женщина, гром гремит, вода ревет, а он, доктор Марчук, уверенно рулит к грядущему счастью…

Однако к счастью — и даже к ресторану — попасть не удалось. По крайней мере так вот сразу. Мобильник доктора выдал музыкальную трель, потом еще одну — сигнал вызова каким-то чудом пробился сквозь буйство атмосферного электричества.

Доктор остановил «шестерку» у обочины и попробовал хоть что-то разобрать в неразборчивом кваканье абонента, едва слышном сквозь шум и треск. Затем, совершенно неожиданно, голос зазвучал чисто, ясно — и Марчук узнал патологоанатома Генку Слободчикова, былого сокурсника и нынешнего приятеля. Радость была недолгой — буквально через минуту гроза опомнилась и вновь включила глушилку на полную мощность.

— Да что с ним такое!? — надрывался Марчук.

— Тр-р-брст-хзчщщ… — отвечала трубка.

— До завтра никак?!

— Крзхч-ч-ч-втзщ-ррр… — сообщил не то Слободчиков, не то Илья-пророк, не то сам Зевс-Громовержец.

Доктор нажал кнопку отбоя. Бесполезно…

— Что случилось? — с легкой тревогой спросила Татьяна.

— У Генки проблемы… — сказал доктор, напряженно размышляя: продолжить ли запланированный вояж в ресторан, сказав завтра Слободчикову, что не расслышал вообще ничего, или…

— Какие проблемы? — поинтересовалась Таня. С Геной Слободчиковым она познакомилась на пикнике с шашлыками дней десять назад, во время очередной командировки мужа.

— Да и я сам не въехал… Что-то странное с моим больным, а вот что… Ладно, давай заскочим быстренько, глянем, что там. Все равно почти по пути…

Больница, честно говоря, была им не по пути. Но и не дальний крюк получался, в конце концов. А Марчук испытывал нешуточное чувство благодарности к Генке, вытащившему его из псковской глубинки сюда, в неплохо финансируемую клинику рядом с Петербургом.

Татьяна вздохнула. Но спорить не стала.

3

Колян Прохоров удивился: машина доктора остановилась посередине глубокой лужи, постояла некоторое время, затем развернулась и покатила обратно.

Сердце тревожно сжалось: заметили слежку? Колян торопливо пригнулся — дескать, пустая машина стоит у обочины. Впрочем, и без того разглядеть его было не просто… Питом снова пристроился к белому «жигулю».

Через несколько минут ему стало ясно: Марчук с Танькой катят (вернее, плывут на манер амфибии) не куда-нибудь, а именно в больничный городок. Интересные дела…

Он не отставал, в который раз за сегодня мысленно поздравив приятеля, Ваську Шитика, с удачно выбранным цветом машины: «мокрый асфальт». Очень в тему…

В жилом квартале, соседствующем с больничным городком, — ни одного светящегося окна. Уличные фонари тоже не функционировали. Стряслось что-то на подстанции, в такую грозу не удивительно. В темной громаде больницы кое-где свет горел — и Колян мельком подумал, что в операционных и в реанимации имеются автономные источники питания.

Марчуковский «жигуль», однако, покатил не к главному корпусу — но к низкому, приземистому зданию, стоявшему на отшибе. Там света не было. Морг! — догадался Колян, которому довелось именно отсюда забирать для похорон умершую три года назад мать. Да что же за пирушку с трупами затеяли эти извращенцы?

Здесь, у больницы, Прохоров увеличил дистанцию между машинами — и не смог разглядеть, один или два человека высадились из докторовой таратайки. Потом дверь морга раскрылась, в проеме показался свет ручного фонаря… Вроде внутрь зашли всё же двое… но Колян не был уверен.

Он подрулил поближе по другой подъездной дорожке, остановился за густо разросшейся акацией. Снова стал жать. Вернее — попытался ждать.

После сюрреалистической не то слежки, не то погони по залитым водой улицам Прохорову не сиделось на месте. Хотелось пойти и что-то сделать, лишь бы не томиться неизвестностью… Мысли в голову лезли самые гнусные.

…Молнии тем временем сверкали всё реже, и паузы между вспышками и ударами грома становились всё дольше. Гроза уходила. Но дождь, наоборот, усилился. К тому же поднялся ветер — струи воды хлестали теперь наклонно.

Колян посмотрел на часы. Твою мать! Всего двенадцать минут торчит он у морга! А казалось: если не час, то минут сорок уж точно…

Чем же они там занимаются? Воображение рисовало картинки — одну гнуснее другой. Прохоров в мельчайших деталях и подробностях представлял, как этот некрофил Марчук догола раздевает Таньку, как натягивает на нее саван, пристраивает на морговском столе — и отоваривает со всем прилежанием. А вокруг трупы, трупы, трупы… Лежат, скалятся. Смеются над ним, над обманутым Колей Прохоровым.

Честно говоря, Колян не очень хорошо представлял, как выглядит пресловутый саван. И понятия не имел, практикуют ли в нынешних моргах использование подобной детали туалета. Да и неважно. Потому что в мысленном порнонекрофильме, который сам себе крутил в мозгу Прохоров, декорации уже сменились: Марчук слегка подустал, Танька бесстыже сбросила белую тряпку, и к действию присоединились двое дюжих санитаров — тоже не имеющих на себе никакой одежды, кроме покрывающей гориллообразные тела густой растительности…

Тут Колян не выдержал. И разорвал газету, в которую был упакован голландский топорик для разделки мяса.

4

Кравцов не знал, чем заняться. Электричество в вагончике, да и во всей Спасовке, отключилось — компьютер не загрузить, не поработать. Спать не хотелось. Он прилег на койку в темной бригадирской, смотрел, как за окном при вспышках молний появляется на доли секунды и вновь исчезает размытый, смазанный контур графских руин…

Опять ему не дали пойти туда. На этот раз Ворон… А завтра приедет Наташка, и наверняка найдутся другие срочные дела… Сколько еще будет действовать приглашение? Сколько еще будет светиться по ночам стрелка и надпись «ЛЕТУЧИЙ МЫШ»?

Кравцову казалось, что совсем недолго.

Может быть, уже сегодня льющая с неба вода смоет краску (краску ли?) и проход, ведущий к таинственному Летучему Мышу, закроется навсегда.

Надо идти сейчас. Именно так. Не сахарный, не растает…

Порывшись под откидной койкой, Кравцов нашел прорезиненный плащ-дождевик, в который незамедлительно облачился. На голову нахлобучил пинегинскую каску с фонариком.

А затем, повинуясь внезапному наитию, снял и то, и другое. Ничем и никак Вале Пинегину каска не помогла… В здешних играх другие правила, и цена пешек и фигур иная: крошечный перочинный ножик способен одолеть меч-катану. Ружье тоже ни к чему — Кравцов, поколебавшись, отставил одностволку в угол. И вышел на улицу. Вышел в рубашке и джинсах.

Пока он собирался, гроза закончилась. Но дождь хлестал с той же силой. Поднявшийся ветер швырял воду в лицо. Одежда промокла мгновенно, по телу побежали холодные струйки.

Кравцов пошагал к темнеющему скелету старого здания.

5

— Ты можешь толком объяснить: что случилось? — В тоне Марчука прозвучало некоторое раздражение.

Но Гена Слободчиков ничего толком объяснять не пожелал:

— Пошли, пошли… Сам все увидишь.

— Да что я там увижу? В этакой темноте? Разве что пощупаю…

Теоретически в подсобке больничного морга имелся автономный дизель-генератор. Однако не работал. Не то сломался, не то здешний персонал успел дойти до стадии опьянения, исключающей контакты со сложной техникой.

Доктор Марчук больше склонялся ко второму варианту — санитар, открывший им дверь, нетвердо стоял на ногах и старательно дышал в сторону. Вечерняя пьянка в морге — дело самое обычное. Неизбежное зло. Пойди найди трезвенников на этакую работу.

— Будет свет, — заверил Гена. — С минуты на минуту. Электрик из главного корпуса подошел, с дизелем возится, сказал, что…

Что именно сказал электрик, осталось неизвестным. Да и стало уже неважным. Зажглось аварийное освещение. Не слишком изобильное — в холле, где происходил разговор, загорелись всего три тусклых лампочки. Под одной из них уселась Татьяна, немедленно развернув «Космополитен», предусмотрительно захваченный из машины. Попросила:

— Вы там побыстрее, хорошо?

Марчук заверил, что обернется моментом. Слободчиков промолчал, и его молчание не понравилось приятелю.

6

Колян Прохоров подергал дверь морга — заперто. Поискал кнопку звонка — но ее не оказалось, или он не разглядел в темноте. Он замер в сомнении: постучаться? Или подождать? В этот момент изнутри лязгнул засов.

Колян отступил подальше, прижался к стене. Ладонь, стискивающая топорик, моментально вспотела. Они? Бить сразу?

Но из двери вышел не Марчук. И не Танька. Мужик в синей спецовке, в руке — сумка с торчащими инструментами. Тут же раскрыл зонт и торопливой трусцой направился и сторону главного корпуса. Прохорова он не заметил.

Но самое главное — никто не запер за мужиком дверь!

Не раздумывая, Колян скользнул внутрь.

7

Когда Слободчиков сдернул с трупа простыню, доктор Марчук издал неопределенный звук: нечто среднее между недоуменным охом и не менее недоуменным мычанием.

— Вот и я говорю… — пробубнил из-под марлевой маски Гена. — Так что ты там накарябал? Сердечную недостаточность?

Они стояли над столом, где лежали обнаженные останки Ворона Г. В., 1906 года рождения. Но Марчук поначалу не узнал старика. Труп увеличился в размерах! Распух, раздался по всем направлениям! Стал и длиннее, и гораздо массивнее. Потемневшая кожа туго натянулась — ни единой морщинки не осталось. Голова казалась раза в полтора больше нормальной человеческой. Ни глаз, ни носа на лице почти не видно — исчезли в неимоверно распухшей маске лица.

— И давно он так… — Марчук замялся, не в силах подобрать нужный глагол.

— Когда начал распухать, не знаю. Минут сорок назад, еще свет не погас, стали забирать на секцию — и вот тебе картинка. «Что бы это значило?» — называется. С тех пор еще подрос …

Марчук протянул было руку — но так и не смог прикоснуться к трупу. Даже в перчатках — не смог. Спросил:

— Начальству сообщил?

— Какое там… — махнул рукой Гена. — До тебя единственного едва-едва дозвонился. Городской телефон вообще не фурычит.

— Так пошли кого-нибудь! Черт знает какая зараза тут может оказаться! Хоть вон этого, что ли, отправь в инфекционное. — Марчук раздраженно махнул рукой в сторону полупьяного санитара, уныло слонявшегося между морговских столов, — того самого, отпершего двери. Похоже, выпивка у персонала закончилась, и этот индивид отирался около врачей в надежде: вдруг попросят о какой услуге и отблагодарят толикой медицинского спирта…

Никого и никуда послать с известием Генка не успел. Именно санитар заметил новую странность .

— Э-э-э, шеф, глянь-ка! — позвал он. — Что за едрена мать мумия?! Не была у нас тут такая!

«Мумия» лежала за два стола от трупа Ворона. Судя по бирке, при жизни звалась она Ващенко О.Ю. и скончалась два дня назад в возрасте сорока семи лет. А судя по внешнему виду — ее действительно извлекли из какой-нибудь древнеегипетской усыпальницы: пергаментная кожа туго облепила череп, иссохшие мышцы казались веревками, навитыми на кости скелета. Глаз в провалах глазниц не видать — высохли, сморщились, ввалились внутрь черепа.

Санитар задумчиво почесал затылок. Грязноватый халат был ему короток, из рукава далеко торчало запястье, густо изукрашенное затейливой татуировкой.

Доктор Марчук, осененный шокирующей догадкой, начал сдергивать простыни со всех столов подряд. Слободчиков и санитар присоединились. Те же «мумии»… Но — в разных стадиях мумификации. Чем дальше от стола Ворона — тем менее усохшие.

Через минуту они — уже втроем — вновь стояли над раздувшимся телом старика. Марчуку показалось, что выросло оно еще больше… Точно! Подросло! Только что на раздувшемся, бесформенном лице виднелись глаза и нос — теперь их стало не разглядеть.

— Закон Ломоносова-Лавуазье в чистом виде, — подрагивающим голосом сказал Гена. — Где-то убыло, где-то прибыло… Или я спятил, общаясь с трупами, или…

Он не договорил, и закончил фразу Марчук:

— ИЛИ ЭТО ОН ИХ ВЫСАСЫВАЕТ…

Третий свидетель странного природного явления, санитар, находился в той стадии опьянения, в которой люди мало чему удивляются, но способны в чем угодно увидеть смешную сторону.

— Вампи-и-ир! — придурковато завопил санитар. — Граф, едрёна мать, Дракула!

И тут, совсем не вовремя, в примыкавшем к мертвецкой коридорчике зацокали каблуки. И прозвучал голос Татьяны, громкий и недовольный:

— Мальчики! Вы там решили устроить вечеринку со свеженькими покойницами? Они хоть молодые и симпатичные?

Откликнулся опять же санитар:

— У нас, едрёна мать, тут еще круче! Вампир в натуре! Щас гляну, клыки-то как, подросли у графского сиятельства?

И он потянулся к лицу Ворона. Если, конечно, лежавшее на морговеком столе нечто можно было еще назвать Вороном.

— Не трогать! — рявкнул Марчук. А сам поспешил навстречу Татьяне — нечего ей тут делать.

Санитар Фомченко дисциплинированностью никогда не отличался, зачастую игнорируя распоряжения врачей. Да и доктор Марчук начальником для него никоим образом не являлся. Прямое же начальство в лице Слободчикова застыло в прострации, тупо глядя то на усыхающие трупы, то на труп растущий…

И Фомченко решительно потянулся к тому месту, что совсем недавно оставалось похожим на человеческое лицо. Потянулся, в очередной раз проигнорировав распоряжение.

В очередной и в последний.

Коснуться туго натянувшейся кожи санитар не успел. Труп взорвался.

8

Под ногой Кравцова что-то подалось — мягко и в то же время с легким хрустом. Он отдернул ногу, нагнулся — ворона. Вернее, вороний трупик. Рядом еще один. И еще, и еще…

Дальше он пошел, низко согнувшись над густой травой. Так и есть — земля у развалин усыпана дохлыми воронами, Кравцов, преодолевая брезгливость, поднял один, осмотрел внимательно, раздвигая мокрые перья. Никаких повреждений, никаких следов насильственной смерти. Жила, жила и умерла. Естественная кончина. Бывает. Птицы тоже умирают от старости.

Но господину писателю пришла в голову иное: симбиоз. Теснейший симбиоз, при котором один партнер-симбионт немедленно умирает после смерти другого. Интересно, сколько лет этим птичкам? Вполне может быть, что не меньше, чем старому Ворону. Симбионты жили долго и умерли в один день… Интересно, у летучих мышей тоже есть партнер-человек?

Кравцов смахнул дождевую воду, стекающую по лицу. У него появилось нехорошее подозрение, кого именно прочат на роль того самого человека…

Отшвырнув птичий трупик, он подошел почти вплотную к руинам. Ступил на насыпь, подождал несколько секунд. Ну, кто теперь попробует его остановить? Призрак графини Самойловой?

Не попробовал никто. Похоже, у противника действительно кончились все козыри. Графские развалины стояли без малейшего признака жизни. Кравцов поднялся по насыпи и шагнул внутрь. И замер, изумленный.

Ливня внутри не было!

Потоки воды продолжали низвергаться с неба — вокруг дворца и даже над ним. Но между стен дождевые капли не попадали. Однажды ему довелось увидеть такое — несколько лет назад, в Казахстане. Наползла дождевая туча, вторая или третья за все лето, сыпанула дождичком, капли были отлично видны в воздухе — по до земли не долетали. Испарялись. Но там-то летом термометр показывал больше сорока градусов в тени…

Кравцов задрал голову, пытаясь понять, что происходит с каплями воды здесь и сейчас. Казалось, что развалины прикрыты гигантским и абсолютно прозрачным куполом — и дождевые струи скатываются по его невидимым стенкам. Или что снизу бьет сильный поток воздуха, относя их в сторону. Причем на дальнее крыло Самойловского дворца дождь попадал-таки — вершина предполагаемого купола или источник предполагаемого потока находились неподалеку. Как раз там, куда указывала светящаяся стрелка — и она, и надпись «ЛЕТУЧИЙ МЫШ» были хорошо видны в сгустившихся сумерках. Кравцов пошагал туда.

Лаз в подвал, который он обследовал в памятное утро после ночи, проведенной на Чертовой плешке, оказался на месте. Но внизу, на засыпавшей ход земле, уже не валялся всякий мусор и пустая бутылка из-под портвейна. Да и земли не было. Проход вел теперь не на полтора метра вниз — уходил гораздо глубже. И оттуда, из глубины, виднелся свет — мягкий, желтый, колеблющийся. Похоже, свечной.

Кравцов — несмотря на липнущую к телу мокрую холодную одежду — почувствовал, что ему жарко.

9

Вторую дверь, ведущую из входного тамбура внутрь, Колян приоткрыл медленно, осторожно. Зажмурился — свет в вестибюле морга горел неяркий, но после уличной темноты глаза Прохорова не сразу приспособились к перепаду освещения. И главную информацию донес до него слух: где-то рядом цокали женские каблучки. Танька? Не иначе, она. Стиснув крепче топорик, Колян устремился внутрь.

Смутно видимый силуэт исчезал в неосвещенном коридорчике. Женский силуэт… Потом зазвучал голос — точно Танька! Он поспешил следом.

10

— Не надо, Танюша, мы сейчас… — начал Марчук и не закончил.

За спиной грохнул взрыв. Не слишком громкий, но мощный — взрывная волна ощутимо толкнула доктора в спину. Что за… Он не успел обернуться — крик. Истошный, панический. И резко оборвавшийся.

Доктор бросился обратно, в дальний конец мертвецкой. Рядом стучали каблуки Татьяны. Марчук влетел в проход между столами, ведущий к телу Ворона.

— Генка?! Что там у вас…

И тут же он увидел сам. Увидел ясно и четко, несмотря на тусклое освещение. Но мозг отказался воспринимать и осмысливать увиденное — доктор остановился, недоуменно помотал головой, пытаясь отогнать наваждение.

Генка Слободчиков застыл соляным столбом, а у его ног… У его ног копошилось нечто совершенно непонятное и невозможное. Больше всего это напоминало слизистую кучу недавно живых, безжалостно отрубленных и конвульсирующих обрубков неведомой твари. Обрубков, обрезков и внутренних органов. Высотой куча была чуть ниже пояса Гены, но расползлась по изрядной площади.

Все это месиво содрогалось и шевелилось. Слизь вспухала пузырями.

— Слава… Что это? — прошептала Татьяна.

Он не ответил. Не успел. Конвульсии мерзкой груды усилились — и Марчук увидел, как из переплетения слизистых, лоснящихся обрубков высунулась рука. Обычная человеческая рука, густо синеющая затейливой татуировкой. Высунулась, безвольно обвисла и втянулась обратно.

Татьяна взвизгнула и побежала к выходу. Марчук несколько секунд промедлил, прежде чем присоединиться к ней. И успел увидеть за эти секунды, как груда выстрелила чем-то длинным, стремительно распрямившимся — как гигантская лягушка, ловящая языком муху. Вот только на месте мухи оказался Гена Слободчиков.

Бред, кошмарный сон, наркотический глюк… — мысленно твердил себе доктор. И сам понимал — не сон. Кошмар наяву…

Тварь втянула Генку до половины — слабо подергивающиеся ноги торчали наружу. Марчук повел неуверенным взглядом по сторонам — не с голыми же руками бросаться на выручку приятелю. Живо и сам окажешься внутри мерзкой кучи… Ничего подходящего поблизости не оказалось.

А потом повернулся к твари. И через секунду уже несся к дверям.

Тварь приближалась! Быстро ползла по кафельному полу, оставляя широкий слизистый след. Ползла со скоростью бегущего человека. Генкиных ног уже не было видно.

Тридцать метров до выхода Марчук преодолел быстрее олимпийского спринтера. Татьяна возилась с дверью — яростно вертела поворачивающуюся ручку, толкала. Марчук хотел крикнуть ей, что дверь открывается внутрь, хотел сам распахнуть ее…

Дверь распахнулась без его участия. Распахнулась, отшвырнув Татьяну в сторону. Внутрь ворвался мужик с перекошенным лицом. С каким-то сверкающим оружием, занесенным над головой.

Доктор успел обрадоваться — до чего же вовремя подмога! — и в следующую секунду топорик Коляна Прохорова со свистом рассек воздух.

Марчук вскинул руку инстинктивным защитным жестом. Отточенная голландская сталь играючи перерубила пальцы. И обрушилась на голову доктора. Он рухнул. Кровавые брызги далеко разлетелись по кафельному полу. Подползающую тварь — очень быстро подползающую — Колян увидел мгновением спустя.

11

Внизу горела не свеча, как решил было Кравцов. Горел самый натуральный факел, вставленный в крепящийся к стене кованый держатель, чуть тронутый ржавчиной. В его свете можно было рассмотреть лишь центр подвального помещения, углы скрывал непроглядный мрак.

Но и в центре оказалось достаточно интересного. Па возвышении громоздилась гладко обтесанная прямоугольная глыбища гранита — явно стол, потому что рядом высились три кресла, тоже гранитные, с высокими полированными спинками. Едва ли сидеть на подобной мебели удобно, но выглядела она внушительно. Господину писателю сей гарнитур напомнил суд — места для судьи и народных заседателей.

Хозяев подземного судилища не видно. Но кто-то же зажег факел? Значит, появятся. Иначе не стоило и огород городить.

Кладка ближней стены (дальние факел не освещал) и сводчатого потолка — не кирпичная, но из камней, почти не обтесанных и выложенных, как показалось Кравцову, достаточно небрежно. Впрочем, небрежность эта могла быть нарочитой, задуманной, предназначенной для создания некоего впечатления — учитывая безупречную отделку стола и кресел.

На столе поблескивало нечто небольшое. Кравцов оглянулся на отверстие в стене — три или четыре выпавших камня — через которое проник сюда. И осторожно подошел к столу. Маленький блестящий предмет на столе оказался гильзой от немецкого «шмайссера» времен войны. Однако, судя по внешнему виду, патрон этот выстрелил сегодня, самое раннее — вчера.

Действительно ли эта медяшка старая, военная, сохранившаяся тем же непонятным способом, что и складной ножичек или фонарь с Чертовой Плешки? Кравцов перевернул гильзу, попытался разглядеть цифры, выбитые на донце. Не получилось, он шагнул поближе к факелу…

— Не стоит портить зрение, — прозвучал голос из неосвещенного угла. — Гильза сорок третьего года. Только стреляли не из «шмайссера», а из «вальтера», принадлежавшего оберштурмбанфюреру СС Гельмуту-Дитриху Кранке.

12

Обернувшись на истошный Танькин вопль, Колян чуть не выронил топорик из рук. Мерзкая шевелящаяся куча дерьма в буквальном смысле слова заглатывала его жену! Ноги и нижняя часть торса уже исчезли. Руками Танька пыталась за что-то ухватиться — пальцы скользили по гладким плиткам пола. Вопль не смолкал, терзал уши.

Колян взревел раненым быком, заглушив супругу. Он только что собирался разделать ее, как телячью тушу, — но сам! Сам! На хрен конкурентов! Невозможность и невероятность наблюдаемого зрелища Прохоров не осознал.

Подскочив к гадине, он рубанул ее молодецким ударом — словно перед ним на колоде лежал здоровенный кус говядины и надо было перерубить кость с первого раза. Бесформенная груда содрогнулась. Из раны ударила струя черной жидкости — далеко, сильно.

Колян размахнулся снова — и почувствовал странный холодок внизу. Опустил взгляд — проклятая куча раздалась еще больше и накрыла его ноги до щиколоток. Удар получился несильный, смазанный. Топорик, погрузившийся в тушу, рвануло из рук. Вернее, рвануло вместе с рукой — и втянуло ее почти по локоть. Колян дернул изо всех сил, выдрал руку, покрытую комками слизи. Оружие осталось в глубине туши. Ноги Прохорова тем временем по колени ушли в тело твари.

…Доктор Марчук был еще жив. И не потерял сознание. Отточенное до бритвенной остроты лезвие топорика разрубило ему кисть, — и, слегка изменив направление полета, скользнуло по черепу, оскальпировав доктора: изрядный кусок окровавленной кожи свисал на лицо. Видел происходящее Марчук лишь одним глазом. Видел, как туша окончательно втянула не прекращавшую вопить Татьяну. Видел, как проигрывает схватку маньяк с топором, непонятно зачем рубанувший его по черепу.

Сил встать на ноги уже не осталось, и доктор попытался отползти подальше. Не удалось и этого. Кровь хлестала из раненой руки — и вместе с ней стремительно уходила жизнь Марчука…

Колян дрался отчаянно. Лишившись оружия, рвал плоть твари голыми руками — прочностью она не отличалась. Выстрелившее из кучи щупальце обхватило горло — Колян попытался вцепиться в него зубами. Даже когда тело Прохорова полностью оказалось внутри туши — разросшейся почти вдвое — ее содрогания повторяли его последние движения.

Потом тварь надвинулась на Марчука. Ей тоже пришлось нелегко — черная жидкость (кровь?) лилась и сочилась из нанесенных Коляном ран. Слизь и что-то еще, более плотное, отваливалось большими комками. И двигалась в сторону забившегося под стол доктора тварь гораздо медленнее. Его последняя связная мысль была о заказанном в ресторане столике и о том, что зря он ответил на звонок Слободчикова…

13

— Долго же пришлось тебя ждать… — сказал Летучий Мыш. И прибавил ехидно: — Все писатели такие тугодумы?

Голос у него был тоненький, пищащий, — но при этом весьма громкий. Часть звуков, без сомнения, находилась в ультрадиапазоне — и они вызывали неприятное ощущение: словно вниз по хребту проводят чем-то холодным, острым, опасным…

Кравцов ничего не ответил, с сомнением разглядывая собеседника в свете факела, извлеченного из держателя и поднесенного поближе. Господин писатель, честно говоря, ожидал встретить человекообразное нечто … По аналогии: вороны — старик Ворон; нетопыри — Летучий Мыш. Здесь же…

Здесь же, в дальнем углу подвала, висела — вниз головой, вцепившись в неровность свода — летучая мышь. Если, конечно, бывают летучие мыши ростом с шестилетнего ребенка, обладающие богатой мимикой морды и даром человеческой речи… Не бывают! — решил Кравцов. И вынес вердикт:

— Опять кошмарный сон… Ты всего лишь мое сновидение, дружок…

Так и есть, судя по всему. Сам не заметил, как под шум дождя разморило.

— Ну конечно! — обрадовалось сновидение. — А ты что подумал? Что я Леонардо ди Каприо? Вишу тут и жду, когда Стивен Спилберг предложит мне новую роль в фильме про графа Дракулу?

И Мыш издал длинную переливчатую трель — не иначе как рассмеялся. Кравцову показалось, что ползшее по хребту холодное лезвие вонзилось глубоко-глубоко.

Летучий Мыш переступил лапами, вцепившись в свод поудобнее. При этом широко взмахнул крыльями — пламя факела заколебалось. Кравцов увидел, как на лапе Мыша что-то золотисто блеснуло — кольцо? Какое-то другое украшение? Он поднес факел поближе…

— Убери-и-и-и! — разгневанно просвистел Мыш. Вонзившееся в хребет писателя лезвие провернулось резко и больно. — Что за эсэсовские методы? Пришел в гости — так не слепи глаза хозяину! Хуже Кранке, честное слово, — того тоже в приличные дома пускать было нельзя.

Кравцов отодвинул факел, так и не разглядев странное украшение. Даже во сне не стоит хамить собеседнику. Но попросил:

— В таком случае ты не мог бы разговаривать более приемлемым для человеческого уха голосом? Глушить гостей ультразвуком тоже не слишком-то учтиво.

Мыш ответил после паузы в две-три секунды, ответил глубоким звучным баритоном:

— Простите великодушно, милостивый государь. Я могу лишь догадываться о смысле упомянутого вами термина, но постараюсь впредь воздерживаться от звуков, которыми привык изъясняться наш рукокрылый друг.

Так… Похоже, собеседник у Кравцова сменился. В сновидениях и не такое бывает. И господин писатель тоже отошел от фамильярного тона начала беседы:

— Насколько я понимаю, вы — не Летучий Мыш?

— Штабс-ротмистр Отдельного корпуса жандармов Дибич, к вашим услугам. Хотя и Летучий Мыш — тоже я. Отчасти.

— И много у Мыша таких… составляющих? — Беседа с собственным сновидением стала увлекать Кравцова.

— Предостаточно, родственничек, предостаточно! — запищал вновь Мыш. — Каждый раз одно и тоже: приходит кто-то новый, любопытствует: что же за странные вещи тут творятся? — и присоединяется к нашей милой компании. Один, правда, ускользнул — как лиса, оставившая лапу в капкане. Вернее, две задних лапы.

И Летучий Мышь выдал свой фирменный свист-смех. Кравцов решил не обращать внимания на неприятные ощущения… Родственничек? Значит, «Царь»-Кравцов тоже здесь… А гэбэшная лиса Архивариус уцелел-таки, лишившись обеих ног…

— И что же ты — или вы все — хотите от меня? Чтобы я присоединился к «милой компании»?

Ответил Дибич:

— Лично я, милостивый государь, хочу простой и естественной для любого человека вещи.

— Какой?

— Умереть.

14

Тварь протиснула свою тушу сквозь распахнутую дверь мертвецкой — вытянувшись, ужавшись по ширине почти вчетверо. Поползла по коридорчику в холл, предназначенный для безутешных родственников, ожидающих выноса тела. Ползла тяжело, теряя куски отваливающейся плоти. Черная кровь продолжала сочиться из ран.

Не живое и не мертвое создание подошло вплотную к пределу своего существования. Топорик Коляна Прохорова сыграл в этом малую роль. Просто тварь не была предназначена обитать на открытом воздухе. Защитная слизистая оболочка мало помогала детищу глубин и подземелий. Питающая силами невидимая пуповина, соединявшая монстра со Спасовкой, удлинилась, истончилась — и не могла поддержать кваэижизнь огромной туши. Позаимствованная у живых и у мертвецов энергия иссякала. Тварь издыхала — если все же признать ее живой. Или была близка к тому, чтобы прекратить двигаться — если считать ее мертвой.

Двери, ведущие на улицу, существо открыть не смогло. Его знаний и умений вполне хватало, чтобы повернуть дверную ручку — не хватило сил. Щупальце выдвинулось коротеньким, атрофированным отростком и обвисло — бессильное, сморщенное.

Тогда тварь отползла назад — словно отходящий для разбега человек. И, набрав из последних сил скорость, обрушилась на дверь всей массой. Прочное дерево поддалось после третьей попытки.

…Дождь на улице ослабел. Но светлее не стало — воздух заполняла водяная взвесь, а низко ползущие свинцовые тучи перекрывали путь последним лучам заходящего солнца. «Газель» катила по Больничной улице. Пожилой водитель ехал осторожно — фары помогали слабо. Огибал самые огромные лужи — благо другие участники дорожного движения напрочь отсутствовали. Под колеса метнулся темный, плохо различимый силуэт. Тормоза завизжали… Поздно — машина содрогнулась от хорошо ощутимого удара.

Водитель распахнул дверцу, недоумевая: кого же он сбил? Для человека слишком низкий, для собаки слишком массивный… Поставить ногу на землю он не успел. Вернее, поставил — но отнюдь не на землю. На что-то мягкое, упруго раздавшееся. Взглянув вниз, водитель заорал. И орал всю оставшуюся жизнь. Секунд тридцать.

А еще через пару минут «Газель» вновь покатила по Больничной улице. Столь же медленно и осторожно. Лужи, правда, больше не объезжала.

15

— Ишь чё надумал, ваше благородие, — пробасил третий голос. — Помереть ему невтерпеж. Ты ее, смерть, заслужи есчё… Не слушай его, внучек. Делай, что должно.

«Царь»… — догадался Кравцов. Родственника поддержал Летучий Мыш, пропищав:

— Правильно! Ты, ротмистр, хоть знал, куда полез и зачем. А я?! Я-то за что? Всего-то залетел в неудачный момент в неудачное место — думал, посплю денек и дальше полечу… Ага. Третью сотню лет не то живу, не то сплю — и не жалуюсь.

Кравцов подавил улыбку, вызванную спорами между порождениями спящего мозга. Может, не стоит участвовать в этом фарсе? Взять да и проснуться?

Мыш, похоже, обладал даром телепатии. Потому что посоветовал:

— Так проснись, дело нехитрое. Вон, сунь руку в огонь, — и готово.

Господин писатель с сомнением посмотрел на факел. Очень уж тот убедительно пылал — потрескивал, слегка коптил, ронял капли горящей смолы. Совать руку в пламя, столь похожее на настоящее, не хотелось. Кравцов выбрал промежуточный вариант — подставил ладонь под упомянутую горящую каплю.

Боль обожгла — настоящая, без дураков, боль.

Летучий Мышь захихикал:

— Купился, купился! Не бойся, проснешься — болеть не будет! Ладно, давай решим так: я, то есть все мы, — часть тебя. Часть твоего сознания, или подсознания, или надсознания… Обзови как хочешь, я Юнгов с Фрейдами не читал. В общем, та часть твоей личности, которая уже во всем разобралась. Сложила мозаику из всех разрозненных фактов. И поверила в получившуюся картинку. Такой вариант устраивает?

— Вполне. Ну и что же ты хочешь от меня, часть моего сознания?

Ответил Дибич:

— Вам, милостивый государь, стоит делать то, что вы хорошо умеете. Пишите.

— Пиши, Ленька, пиши, — поддержал Кравцов-прадед.

— Но что писать? О чем? — не понял правнук.

В разговор вступил новый голос. На сей раз тенор. Несмотря на ровный тон, чувствовалась в нем привычка командовать. А еще иноземный акцент — спрятанный глубоко-глубоко.

— Все просто, сударь. Пишите о том, что видите.

— Закрой глаза — и увидишь, хи-и-и-и-и… — развеселился Летучий Мыш. — Я тебе сказочку расскажу, а ты ее и увидишь. И запишешь. И всё сбудется… Вот прямо сейчас и закрой.

Кравцов послушно опустил веки. И действительно увидел.

16

Юрка Зырин жил в Спасовке, а работал (вернее, служил) в Царском Селе, в железнодорожной милиции. Милиционером, естественно.

Понятное дело, никакого права останавливать катящие по трассе Гатчина-Павловск машины он не имел, для таких дел ДПС и ГИБДД существуют. Зато Юрка имел милицейскую форму и жезл, самолично выстроганный, раскрашенный черной и белой красками. Этого хватало, чтобы приносить Зырину небольшой приварок к зарплате. Впрочем, в своей неправомерной деятельности лжегаишник чересчур не усердствовал и разбогатеть на ней не мечтал — совершал редкие набеги на трассу в поисках денег на выпивку да на опохмелку.

Вот и сегодня он вооружился жезлом и терпеливо поджидал жертву на обочине неподалеку от своего дома — впереди выходной, поллитровка (самая дешевая, паленая) стараниями Юры и двух его приятелей моментом показала дно, а денег на продолжение банкета ни у кого из троицы не оказалось… Натянув форму, Зырин дождался, пока дождь ослабнет — и отправился на охоту.

Какую попало машину при таком рискованном промысле не остановишь. Но увидев «Газель»-фургон, Юра сразу понял: его клиент! Грузовичок катил медленно и несколько зигзагообразно. Наверняка шофер тоже принял слегка на грудь, не ожидая встретить на пустынной второстепенной трассе инспектора. Ну а коли рыльце в пушку, на отсутствие нагрудного знака внимания не обратит, и официальной квитанции требовать не станет. Отстегнет без разговоров стольник и будет безмерно рад, что не расстался с правами…

Зырин решительно шагнул на проезжую часть, преградив «Газели» дорогу. Повелительно взмахнул самодельным жезлом.

И через секунду испуганно отдернулся — бампер машины застыл в считанных миллиметрах от форменных милицейских брюк. Юра подумал, что принял водитель не чуть-чуть — а слегка побольше. И слупить с такого меньше двух сотен — непростительный грех. Но спустя секунду разглядел сидевшего за рулем человека и понял, что придется искать другую жертву.

— Здорово, Колян! — радостно поприветствовал хорошего знакомца, распахивая дверцу. — Тебя чё, с «голландки» на эту…

Он осекся. Вместо продолжения фразы из горла вылетел нечленораздельный звук. За рулем сидел не Колян Прохоров. Вернее, не совсем Колян. Не полностью. Верхняя часть туловища дружка, измазанная чем-то липким и лоснящимся, торчала из заполнившей салон мерзкой шевелящейся груды. Тягучая, медленная струйка слизи потекла из кабины к форменным милицейским ботинкам. Не совсем Колян молча смотрел на Юру мертвыми глазами, лицо застыло искаженной маской…

Зырин сделал шаг назад. Второй. Третий… Табельный ствол был в кобуре, и сейчас — именно сейчас — Юра мог легко добить издыхающую тварь парой выстрелов. Но о такой возможности он не подумал. Подумал другое: «Ну сука Анчутка… Что ж за …ня в ее водку намешана?!»

Дверца машины закрылась словно сама собой — руки Коляна от руля так и не оторвались. «Газель» тронулась с места и покатила дальше.

Дождь закапал гуще. Шагая к дому, Зырин твердил себе: «Надо завязывать, надо завязывать, надо завязывать…» С чем ему надо завязать — с незаконным дорожным промыслом или с потреблением водочных суррогатов — Юра не уточнял.

Через несколько минут «Газель» протаранила новенькую ограду озера-провала. Остановилась на берегу. Тварь, уменьшившаяся раза в четыре по сравнению со своими размерами в морге, выпала из кабины. Полежала, собираясь с силами — и потащилась к воде. Верхняя часть тела Коляна Прохорова осталась лежать в машине — сморщенная, скомканная, похожая на надунную куклу с выпущенным воздухом.

Вода раздалась беззвучно. Тварь опускалась всё глубже. И чувствовала, что там, в глубине, ее ждут…

17

Кравцов закрыл глаза — и действительно увидел … Причем не только и не просто увидел — спектр восприятия был полным. Присутствовали звуки, запахи, осязательные ощущения: тянуло вечерней прохладой, в кустах перекликались устраивающиеся на ночлег пичуги, копыта шлепали по земле… Остро пахнуло конским потом. Кравцов ощущал даже вкус — вкус табака во рту. Причем отнюдь не тот слабый привкус, какой бывает от выкуренной сигареты — но сильный и терпкий.

Жевательный табак… Кравцов не догадался — он знал. Непонятно откуда, но знал.

Конь шел мерной рысью. Рядом — чуть сзади — ударяли о землю копыта другой лошади и слышалось тяжелое, с присвистом, дыхание спутника. И, опять-таки непонятно откуда, но совершенно точно — Кравцов знал : рядом едет Ворон. Не тот, не его знакомый, не Георгий Владимирович… Но человек, первым в своем роду получивший это прозвище, ставшее затем фамилией.

Он попытался обернуться, проверить неведомо откуда пришедшее знание. Не удалось. Тело всадника Кравцову не подчинялось. Он мог смотреть чужими глазами — и не более того.

Сон, приснившийся во сне… А если открыть глаза и снова очутиться в подвале Летучего Мыша? Кравцов попытался проделать необходимые манипуляции со своими — настоящими своими — веками. Вновь неудача.

Понятно. Дверь кинотеатра заперта. Сеанс придется досидеть до конца.

Однако фильм оказался однообразным. Скучноватым. Взгляд всадника был устремлен вперед, скользил по освещенным закатным солнцем кустам и деревьям. Лишь один раз в поле зрения мельком попала рука, держащая поводья. Сверкнул перстень на безымянном пальце. И Кравцов успел разглядеть рукав из синего сукна с широченным малиновым обшлагом. Старинный мундир? Похоже, дело происходит давно… Задолго до экспедиции Дибича — во времена штабс-ротмистра и мундиры были иные, и мода жевать табак прошла: в основном курили да нюхали.

Кравцову было тревожно. Не нравилось присутствие Ворона за спиной. И он подумал: «Не стоило, пожалуй, оставлять Баглаевского… Его драгуны могли бы пригодиться…»

Мысль была чужая… Мысль человека, чьими глазами смотрел на мир Кравцов.

Всадники двигались пологим склоном речной долины, и Кравцов не сомневался: это Славянка. Более полноводная, и называется сейчас по-иному, — но именно она. Он попытался мысленно убрать из окружающего пейзажа густо разросшийся лес, и добавить линии электропередач, распаханные поля, заасфальтированные дороги… И понял: дело происходит примерно на половине пути от Пяйзелево к Спасовке… Вернее — где-то между местами будущего расположения этих деревень. Если скорость и направление движения не изменятся — вскоре покажется Попова гора. Наверняка она и есть цель экспедиции.

Скорость и направление движения не изменились. Однако Попову гору Кравцов не увидел. Вообще. Не было ее… Не было гигантского нароста, высящегося над речной долиной.

— Близко уж, барин, — просипел голос сзади. — Во-о-он тама… Надоть коняшек привязать — и сторожко, кусточками…

Всадник наконец-то повернулся к спутнику. Ну точно, Ворон! По крайней мере очень похож на изрядно помолодевшего Георгия Владимировича.

Моложавый Ворон показывал рукой в сторону не то небольшого леска, не то большой рощицы — деревья росли как раз на месте исчезнувшей Поповой горы, и доходили до невысокого речного обрыва.

А затем картинка начала мутнеть. Пошла рябью. Сон заканчивался… И в последние его мгновения Кравцов понял всё. Кто тот человек, чьим взглядом он заглянул в прошлое, и что он тут ищет, и какой его ждет страшный конец, и…

И Кравцов проснулся.

Яркое рассветное солнце безжалостно резануло по глазам. Он торопливо зажмурился, попытался вернуться обратно в сновидение — но тщетно… Кравцов лежал на койке в бригадирской — совершенно обнаженный, одеяло сброшено на пол… Так и есть, уснул невзначай. И увидел сон, ничего по большому счету не прояснивший…

«А чего ты ждал?» — спросил сам себя Кравцов. Ответов на все вопросы, поднесенных на тарелочке с голубой каемочкой? Будьте проще, господин писатель. Летучий Мыш — фикция, а светящуюся надпись со стрелой намалевали туристы-экстремалы баллончиком со светящейся краской.

Он поднялся, щелкнул клавишей компьютера, тот трудолюбиво загудел. Электричество, отключенное на время грозы, появилось. Так, накинуть что-нибудь на себя, — и за работу. Всё увиденное и услышанное стоит немедленно записать. Он взглянул на часы — и попросту не увидел стрелок. Внимание приковала цифра в крохотном окошечке. Дата. 17 июня. До дня, рокового для здешних мест, оставалось меньше суток.

Компьютер, загрузившись, тут же доложил: обнаружен автосохраненный файл. Вывести на экран?

Он медленно-медленно нажал «ДА». По экрану поплыли строки текстового файла. Кравцов прочитал два абзаца: рука его, манера — его… Но — ни малейших, пусть самых смутных, воспоминаний о создании текста. Писатель-сомнамбула, писатель-лунатик записал очередную сказочку Летучего Мыша…

…О злоключениях рядового Хосе Ибароса он читал быстро, жадно — особенно когда в тексте впервые мелькнула фамилия Ворона. Потом оторвался-таки от экрана — понял, что не на шутку озяб. И в самом деле, неплохо бы одеться.

Одежда валялась в углу — скомканная, насквозь мокрая, испачканная кирпичной крошкой. Вот даже как… Кравцов медленно повернул левую руку ладонью вверх. Там, куда попала капелька горящей смолы, белел пузырек ожога. Но, как и обещал Летучий Мыш, не болел.

Предания старины — IX.

Дон Пабло. Июнь 1721 года

Тянуло вечерней прохладой, в кустах перекликались устраивающиеся на ночлег пичуги, мерно журчала речушка, которую аборигены именовали Сеймела-йоки. (Называть её Славянкой начнут три десятилетия спустя переселенные сюда русские — крепостные графа Скавронского.)

Конь шел мерной рысью. Рядом — чуть сзади — ударяли о землю копыта другой лошади и слышалось тяжелое, с присвистом, дыхание Фильки-Ворона.

Всадник тревожно поглядывал по сторонам. Не нравилось, как легко все складывается. После двадцати лет поисков след обнаружился буквально под носом. В полусотне верст от здания Тайной Канцелярии, в которой служил Павел Севастьянович Ван-горский…

Именно так звали путника, отправившегося на ночь глядя по долине Сеймела-йоки. Четверть века назад, до того как поступить на русскую службу, он звался иначе — Пауль ван Горст. Но и это голландское имя не было настоящим. Еще раньше путник именовал себя доном Пабло-Себастьяном де Эскарильо-и-Вальдес, капитан-лейтенантом флота его католического величества короля Испании. Имя было истинным, данным при рождении, звание — лишь прикрытием. Дон Пабло — не принимая сан священника — работал на орден иезуитов.

И на Толедскую инквизицию.

* * *

Всадники двигались пологим склоном речной долины, через густо разросшееся мелколесье. Павла Севастьяновича тревожило одиночество— лишь Ворон за спиной. И он подумал: «Не стоило, пожалуй, оставлять так далеко Баглаевского… Его драгуны могли бы пригодиться…»

Но Филька по прозвищу Ворон (его препроводили в Тайную Канцелярию из Александро-Невской лавры) был непреклонен: незамеченным пройти к потаенному укрывищу сможет один человек. Самое большее — двое.

Рассказанная Филькой история была незамысловата: дескать, в лесу, росшем на низком берегу речки Сеймелы, обосновался некий старец-еретик с немногочисленной паствой. Не раскольники — из слов Ворона вытекало, что живут там самые настоящие дьяволопоклонники. Из соседствующих деревушек — двух чухонских и одной русской — уже несколько лет пропадали молодые девушки. Крестьяне грешили на пришлый недобрый люд, потянувшийся к новой столице и разбойничающий в некогда тихих и патриархальных местах.

А этой весной исчезла Настасья, невеста Ворона (прозванного так односельчанами за цвет волос, редкостный для русских), Обезумевший от горя парень стал ее искать — и нашел-таки… Нашел мертвой, убитой зверским способом. После чего был немедленно схвачен земскими ярыжками за смертоубийство.

— Близко уж, барин, — просипел голос сзади, оборвав раздумья дона Пабло. — Во-о-он тама… Надоть коняшек привязать — и сторожко, кусточками…

Ворон закашлял — стараясь делать это бесшумно. Легкие у парня были застужены, люди иеромонаха Макария [13] продержали его два месяца в сыром и холодном подклете лавры, прежде чем сплавить в Канцелярию — всё не могли поверить в обосновавшегося под носом чернокнижника, практикующего человеческие жертвы.

Не поверил и Павел Севастьянович. Собирался выслушать рассказ Фильки и выбрать один из двух вариантов: либо отпустить парня восвояси, всыпав полсотни горячих, либо отправить в лечебницу для скорбных разумом, что открылась недавно при церкви Самсона-Странноприимца.

Всё повернулось иначе. Павлу Севастьяновичу, и думать-то в последние годы начавшему по-русски, пришлось вновь стать доном Пабло. Солдатом инквизиции.

Привязывать коней не стали — стреножили на укромной, со всех сторон закрытой полянке. Дальше двинулись пешком — «сторожко», как выражался Ворон. Местность понижалась — солнечные лучи, еще золотившие кроны деревьев, в густой кустарник уже не заглядывали.

Но Ворон шел извилистым путем уверенно, ориентируясь по незаметным чужому глазу надломленным веточкам. В первый раз Филька проделал сей путь, ведомый дворовой собакой Настасьи. Пес уверенно взял след пропавшей хозяйки. Павел Севастьянович, помнится, подумал, слушая рассказ парня: отчего бы, действительно, не завести в Канцелярии десяток чутьистых собак? В Вест-Индии давно и успешно используют их для ловли сбежавших с плантаций рабов, чем мы хуже? Хотя в глубине души сам понимал: всем хуже. Тайная Канцелярия, поначалу созданная для следствия по делу царевича Алексея, в собаках-ищейках не нуждалась: люди, попавшие в опытные руки мастеров пыточных дел, сообщников выдавали всех, без утайки, — и истинных, и мнимых… А инквизиторы отца Макария вызывали усмешку у дона Пабло, хорошо помнившего инквизицию настоящую …

Что дело нечисто, дон Пабло догадался, лишь когда увидел свою сегодняшнюю метку, одну из оставленных им на всякий случай. Мимо этой осины, украшенной на ходу зарубкой, они с Вороном проходили четверть часа назад. Хотя инквизитор готов был присягнуть: циркуляцию такого малого радиуса они со спутником никак не могли описать.

Он положил руку на плечо Фильки, молча показал на зарубку. Парень понял всё без слов, изумился шепотом:

— Да как же мы заблукать сподобились?!

Павел Севастьянович не ответил. Все сходилось — и оправленный в серебро компас он вытащил из кармана, уже подозревая, что увидит. И верно: освобожденная от стопора стрелка металась совершенно бестолково, не желая останавливаться в каком-либо, хотя бы и ложном, положении.

Именно так вели себя стрелки компасов в Каса-дель-Соло, местечке неподалеку от Гранады — откуда тридцать лет назад начался долгий путь дона Пабло-Себастьяна де Эскарильо-и-Вальдес…

* * *

Когда два фрегата из флотилии знаменитого адмирала де Риттера заметили одинокую испанскую галеру, голландцы приготовились к схватке жестокой, но короткой, — уступающий им и в скорости, и в вооружении испанец никаких шансов в открытом море не имел.

Но морскому сражению не суждено было разгореться — галера сразу спустила вымпел. Юный ее командир, капитан-лейтенант де Эскарильо-и-Вальдес вручил шпагу капитану фрегата.

Голландцев слегка удивило такое поведение. Гордым испанским идальго доводилось, конечно, сдаваться при явном неравенстве сил — но хотя бы обменявшись десятком пушечных выстрелов, без урона для чести.

Однако дон Пабло объяснил в капитанской каюте фрегата: его мать была голландкой, тайком воспитала сына приверженцем протестантской религии, и сражаться с единоверцами и соотечественниками он ни минуты не собирался…

История казалось правдоподобной, и вскоре дон Пабло стал Паулем ван Горстом (такую фамилию носила в девичестве мать капитан-лейтенанта). Поселился в Саардаме, вел неторопливые переговоры с Ост-Индской компанией о поступлении на службу… — а на деле дожидался русского Великого Посольства, медленно двигавшегося по Европе. Воспитанник иезуитов Пауль ван Горст имел задание попасть в Россию. Именно туда вели следы pentagono и его таинственного владельца, чернокнижника Алгузрроса. На совести этого злодея, ускользнувшего от инквизиции, были жизни десятков девственниц из окрестностей Каса-дель-Соло.

Приступить к поискам ван Горст смог далеко не сразу — царь Петр предпочитал использовать нанятых на службу иностранных офицеров в морском и военном деле. Самодержец полагал, что в России специалистов по сыску и своих предостаточно… Лишь после Полтавы дону Пабло (принявшему православие и ставшему Павлом Севастьяновичем) удалось угодить под начало генерал-прокурора Ягужинского…

Возможно, инквизитор не был одинок в своей многолетней одиссее. Дон Пабло подозревал, что инквизиция отправила в Россию еще трех или четырех агентов с тем же заданием — наверняка с другими легендами и другими путями: через Польшу, через Турцию и Валахию, через шведскую Прибалтику… Удалось ли коллегам добраться до Московии, обосноваться, начать поиски? Ни имен их, ни легенд Павел Севастьянович не знал.

В любом случае, успех выпал именно на долю Вангорского. Нежданный и случайный успех…

* * *

По компасу пойти не удалось. Оставленные Вороном метки не помогали. Пес Настасьи, чутьё которому здешние колдовские штучки отбить не смогли, издох на следующий день после находки мертвого тела хозяйки. Тупик…

Попробовали по-другому: дон Пабло принял за ориентир крону высокой старой ольхи — и двинулся вперед, не спуская с нее глаз. Не помогло. Через несколько шагов они с Филькой уткнулись в непроходимые заросли кустарника, поневоле начали обходить, забрали далеко влево — и приметная ольха затерялась среди прочих деревьев. Попытались было идти примерно в прежнем направлении — и вернулись всё к той же зарубке на осиновом стволе. Еще быстрее вернулись…

Ворон начал что-то говорить про отводящего глаза лешего, но дон Пабло досадливо отмахнулся.

Время, казалось, застыло в зачарованном месте. Давно должно бы стемнеть — но не темнело. И ни звука не раздавалось окрест: не стрекотали кузнечики, не подавали голос птицы, не журчали крохотные, сбегающие к Сеймеле ручейки…

Оставался последний способ. Прибегать к нему не хотелось, но пришлось. Павел Севастьянович потянул за кожаный шнурок, вытащил из-под мундира висевшую на шее кожаную же ладанку. Подпорол стилетом, брезгливо вытряхнул какую-то труху — не то истлевшую щепу креста Господня, не то землю со Святой Горы…

Ладанка оказалась непростая. Крохотный мешочек был сшит из двойной кожи — именно между ее слоями хранилось главное содержимое. Амулет, снятый с шеи одного из прислужников Алгуэрроса. Дон Пабло в последние годы уж и не верил, что золотая вещица когда-либо пригодится… Даже сейчас не до конца верил.

Однако амулет задергался на тонкой золотой цепочке, потянулся по видимости туда, откуда пришли Вангорский и Филька… Видимость была обманчива.

Прежде чем двинуться в новом направлении, дон Пабло вынул из-за пояса пистоль, подсыпал свежего пороха на полку, взвел курок. Хоть и не собирался затевать никаких стычек. Лишь разведать путь и вернуться за драгунами.

Ворон перехватил поухватистей тяжелый железный шкворень — единственное свое оружие. Размашисто перекрестился и пошагал следом за инквизитором.

* * *

Глубокая яма была почти доверху завалена костями. Человеческими. Черепа, разрозненные части скелетов. Ни клочка плоти — судя по изобильно рассеянным вокруг перьям и помету, вороны со всей округи давно облюбовали яму для своих пиршеств…

Павел Севастьянович сглотнул комок в горле. Он знал, что увидит, знал из рассказа Фильки, но…

Ворон тоже выглядел не лучшим образом. Вангорский представил, каково парню было вытаскивать отсюда на руках труп Настасьи, лежавший на самом верху жуткого некрополя… И подумал, что седина, густо посеребрившая иссиня-черные волосы Фильки, появилась отнюдь не в результате знакомства с подвалами российских как бы инквизиторов.

От ямы в сторону Сеймелы уходила тропинка — узкая, но достаточно натоптанная. В том же направлении отклонялась от вертикали цепочка, на которой висел амулет.

— Там логовище… — едва слышно сказал дон Пабло, указывая на тропу. — Посмотрим тихонько — и назад. Драгуны обложат так, чтобы мышь не проскочила.

Обогнув страшную яму, они двинулись по тропе — Вангорский впереди, Ворон сзади. Шли, напряженно вслушиваясь и вглядываясь. И все равно не убереглись…

Напали на них внезапно. Со всех сторон. Земля, усыпанная почерневшими прошлогодними листьями, вдруг раздалась, разлетелась в стороны, словно раскиданная бесшумным взрывом. Наружу выпрыгнул черный человек — весь черный, и лицом, и одеждой… В руке черного блеснула не то сабля, не то ятаган…

Одновременно кто-то шумно спрыгнул сверху, с дерева. Остальные с хрустом проломились сквозь кусты.

За спиной Филька рычал раненым медведем, сталь звякнула о сталь… Оборачиваться некогда — черный человек подступал, замахивался своим оружием. Стреляя в него, дон Пабло понял: это не черная тряпка прикрывает лицо… Арап, натуральный арап!

Курок пистолета щелкнул, порох на полке вспыхнул с легким шипением — и всё. Осечка! Вытащить шпагу дон Пабло не успевал, лишь подставил пистолет под страшный, грозящий развалить пополам удар.

Сила у арапа оказалась чудовищная. Пистолет столкнулся с ятаганом и тут же с хрустом ударил по ребрам, отшвыривая назад. Дон Пабло упал навзничь, арап навис, замахнулся снова…

И отчего-то не рубанул.

Дон Пабло, не теряя времени, потянулся к укрытому в рукаве стилету.

Арап застыл неподвижной статуей, таращась удивленно на золотой амулетик, каким-то чудом не выпавший из руки Павла Севастьяновича. Долго дивиться чернокожему не пришлось. Стилет мелькнул в воздухе почти невидимым проблеском. И глубоко вонзился в шею арапа.

Инквизитор вскочил на ноги, обернулся, не обращая больше внимания на первого противника.

Филька Ворон тем временем успел уложить своей тяжеленной железякой аж двоих, но и сам попал в переплет. Четвертый и последний из нападавших сумел накинуть ему сзади на шею петлю-гарроту. Филька задыхался, лицо побагровело, он наугад бил шкворнем назад, за спину, — и каждый раз промахивался.

Дон Пабло выдернул шпагу из ножен и бросился на помощь. Удар в затылок он не почувствовал — просто тропинка полетела вдруг навстречу лицу — и, не долетев, превратилась в черное ничто…

* * *

Драгунская рота поручика Баглаевского оставалась в пяти верстах от цели путешествия Вангорского. Поручик получил приказ от Павла Севастьяновича: с места не трогаться; если же они с Вороном не вернутся до рассвета — начать прочесывание лесистых берегов, арестовывая всех подозрительных.

Баглаевский исполнять приказ не собирался. Ибо имел другой, негласный, полученный от архиепископа Феофана [14] и подтвержденный генерал-прокурором… Дон Пабло недооценил русскую инквизицию. Бутафорская фигура обер-инквизитора отца Макария служила вывеской, а настоящим делом занимались совсем иные люди.

Едва солнце коснулось вершин деревьев, драгуны выступили берегом Сеймела-йоки.

Часть третья

18 ИЮНЯ

(17 июня 2003 г., вторник — 18 июня 2003 г., среда)

Глава 1

17 июня, вторник, утро, день

1

Солнечный луч, прорвавшись сквозь щель в занавеске и проделав привычный путь по комнате, ударил в глаза Алексу Шляпникову. Тот потянулся, зажмурился..

И на двуспальной кровати, и в квартире Алекс был один — Надя с утра пораньше убежала в институт, сессия у нее в разгаре.

Вставать не хотелось. Алекс еще раз сладко, с хрустом потянулся и остался лежать. Ночь — как и предыдущие — прошла бурно. Пригодились, ох как пригодились все постельные умения, перенятые от многочисленных мочалок-подстилок… Пожалуй, можно поваляться еще, отдохнуть… Куда спешить? Некуда. И незачем.

Он вообще смутно представлял, что делать дальше. Сколько отсиживаться в этой норе? Время, конечно, он проводит тут с приятностью, но…

Голос молчал. Вообще. Мертво. Словно его обладатель вдруг разучился общаться словами — даже иностранными. Кулон-пятиугольник висел на шее куском мертвого металла. Благородного, правда…

И что?

Зачем всё? Всё, сделанное Алексом? На что и зачем пришлось променять жизнь Первого Парня, налаженную и вполне его устраивавшую?

Про облавную охоту, где он выступал в роли окруженного флажками волка, Алекс знал. Включал порой местные новости… Ладно хоть Надька смотрит по ящику исключительно музыкально-развлекательные каналы. И не узнает, кого приютила. Хотя… Рано или поздно весть о смерти Гены-шофера до нее дойдет через кого-нибудь из общих знакомых — и лучше к тому времени оказаться подальше и от Царского Села, и от Спасовки.

Алекс лениво продолжил обдумывать план, пришедший в голову пару дней назад. Мыслил он так: пока голос молчит — надо свалить как можно дальше. За пределы его досягаемости. И начать жизнь с чистого листа. Загнать пушку, загнать кулон, загнать все Надькины побрякушки (разумеется, прихватить и денежную заначку, давно обнаруженную в примитивном тайничке на бельевой полке) — должно хватить, чтобы выправить документы, кое-кто из старых знакомцев по зоне имеет опыт в таких делах…

Главное — пробраться через плотное кольцо облавы. Усы Алекс уже сбрил — он хорошо знал, как меняет лицо их отсутствие. Попросить Надю купить очки без диоптрий, сменить одежду — и ничей беглый взгляд его не опознает…

План был правильный и единственно возможный. Более того, приступать к его исполнению стоило немедленно. Не дожидаясь, пока в дело вмешается какая-нибудь поганая случайность. Но Алекс не торопился переходить к реализации. Шлифовал в уме малозначительные детали своей задумки, убеждая сам себя: надо все десять раз продумать, а уж потом… Убеждал — и сам себе в глубине души не верил. Подсознательное иррациональное чувство твердило иное: никакой новой жизни не будет…

Чтобы отогнать нехорошие предчувствия, он задумался о продаже кулона. Без документов в скупку не понесешь, продавать с рук за гроши неохота… Сколько, интересно, весит штучка?

Он коснулся пятиугольника и… И взвыл от боли в обожженных пальцах. Цепочка натянулась — сама собой — и врезалась в шею.

Алекс захрипел, свалился с кровати. Попытался разорвать удавку — на вид тоненькую и слабую. Тщетно. Пальцы никак не могли подцепить глубоко вдавившуюся в горло цепочку. Алекс катался по полу, движения становились всё слабее и слабее. Картинка, стоящая перед глазами, побагровела. В ушах что-то звенело — как туго натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть.

Но не лопнула… В самый последний момент — Алекс уже перестал двигаться — натяжение цепочки ослабело. Ничего вокруг он не видел — перед глазами мелькали яркие фантомные пятна и складывались в странное видение.. Странное, но вполне понятное.

— Понял… — почти беззвучно шептал Алекс посиневшими губами. — Всё понял… Не надо больше…

Через четверть часа он вышел из квартиры — чтобы никогда сюда не вернуться. Вышел в старой своей одежде, напрочь позабыв про очки без диоптрий. В одном кармане лежал пистолет, в другом скальпель. Надины деньги и драгоценности остались нетронутыми… Прощальной записки Алекс не написал. Ни к чему.

2

— Странно вороны сдохли, — сказал Даня. — Все разом… Что за эпидемия такая?

Кравцов кивнул молча — изрядно устал. Выкопать могилу на несколько сотен птичьих трупиков — это вам не хомяка похоронить… Однако оставлять их разлагаться на солнышке хотелось еще меньше. Через день к сторожке без противогаза не подойти будет.

Птицы лежали в могиле мерзкой серой грудой. Но господин писатель не спешил забросать яму землей.

— Ничего не чувствуешь? — спросил он у мальчика.

— В каком смысле?

— В смысле запаха…

— Не-е-ет…

— Вот-вот… Больше полусуток на жаре — и совсем не пахнут. И ни одна муха к ним не подлетает. Они не просто сдохли странно. Они и сейчас более чем странные… Ладно, зарываем.

Несколько минут они молча работали — Кравцов сбрасывал землю лопатой, Даня ногами. Постепенно над засыпанной ямой образовался холмик — точь-в-точь как над человеческой могилой. Даже размеры примерно совпадали.

Несколько раз Кравцов ловил искоса брошенный взгляд мальчишки. Казалось, тот хочет что-то сказать — и не знает, как начать. Пришлось взять первую подачу на себя.

— Пошли ко мне, — сказал Кравцов, утоптав землю и прикрыв холмик аккуратно срезанными пластами дерна. — Кофе попьем — спал очень мало, глаза слипаются. Или ты чай предпочитаешь? И поговорим заодно.

Глаза и в самом деле слипались — и от недосыпа, и от долгого вглядывания в экран компьютера. Прочитав на рассвете свой (или таки чужой?) рассказ, повествующий о разрушении церкви и кровавом эксперименте оберштурмбанфюрера Кранке, господин писатель немедленно начал стучать по клавишам — и стучал почти все утро со скоростью заправской машинистки. Ползущего по экрану текста не видел, перед глазами стоял вечерний пейзаж долины Славянки — в котором отчего-то не хватало Поповой горы… Пейзаж, увиденный глазами человека в старинном мундире с широкими малиновыми обшлагами. История, разворачивающаяся в мозгу и на экране, не завершилась в том же месте, что и сегодняшний сон — на сей раз всадники доехали до цели своего путешествия.

И тут всё оборвалось — стоявшая перед мысленным взором картинка исчезла, словно киномеханик остановил проектор и заявил: «Усё, кина не будет…» Кравцов, снедаемый любопытством: чем всё закончится? — попытался было продолжить сам . Неуверенно касаясь клавиш, написал одно слово, второе, третье… И не поверил написанному. Слабо, бледно…

Тогда он вышел на улицу — прогуляться, размять ноги. Вдруг да вернется вдохновение (или неслышный голос рукокрылого сказочника?). Не вернулось. Зато при ярком свете Кравцов увидел, сколько мертвых ворон валяется вокруг дворца. Именно вокруг — внутри здания он не обнаружил не одной. Заодно не обнаружился и ход, ведущий в апартаменты Летучего Мыша. Никакого не было — даже засыпанного. Кравцов не удивился.

Последовавшие полтора часа он посвятил похоронным работам. А потом пришел Даня…

Когда они с мальчиком подошли к невысокому крылечку вагончика, Кравцова вновь посетило подзабытое ощущение — не повторявшееся с самого визита на Чертову Плешку: будто в затылок устремлен чужой, недобрый взгляд. Взгляд поверх прицела. Устремлен из графских развалин.

Чувство было резким, неожиданным, острым. Кравцов с трудом удержался, чтобы не броситься ничком на землю, предварительно отшвырнув Даню с линии огня.

3

Прицельные нити поползли влево — и перекрестье их сместилось с затылка Кравцова на коротко стриженую голову Дани.

— Может, всё-таки их того? Для гарантии? — спросил человек с винтовкой. Спросил, не отрываясь от оптического прицела.

— Нет!! — отрезал Женя Маркевич (пожалуй, резче, чем требовала ситуация). Потом чуть сбавил тон: — Приказ ясный: только если к писателю придет кто-то из тех троих.

Женя говорил уверенно, жестким командным тоном, — но никакой уверенности он не чувствовал. Впервые за годы службы в «Рапире» у Маркевича не было уверенности, что приказ необходимо выполнить. Чувство тягостного недоумения, впервые появившееся во время вчерашнего разговора с седоголовым, усиливалось и усиливалось.

Мужчина и мальчик вошли в вагончик. Дверь закрылась.

— Жаль… — вздохнул снайпер. — Сдается мне, что я пацана уже видел — и как раз с девкой из тех троих, из списка… Может, не сама пошла, а его прислала? Вокруг никого, положил бы я их обоих аккуратно на крылечке — и свалили бы мы отсюда без шума и пыли. Теперь поздно… Окошко у него на другую сторону.

Он вынул СВД из проема подвального окна, подогнул сошки, аккуратно положил оружие на подстеленную мешковину. И повторил:

— Жаль… Будем торчать хрен знает сколько в развалинах этих…

Маркевич ничего не ответил. Отошел в дальний конец небольшого подвального помещения, на скорую руку расчищенного от обломков. Сказал несколько коротких кодовых фраз в портативную рацию. Снайпер чутко прислушивался — но реакцию невидимого собеседника на доклад не расслышал.

На посту они были вдвоем, и еще четверо бойцов дежурили чуть в отдалении, в двух машинах — под неказистой внешностью детищ отечественного автомобилестроения скрывались мощные форсированные движки. Если бы объекту вздумалось куда-то прокатиться, оторваться от посменного наблюдения шансов у писательской «нивы» практически не было.

Одна машина — серая «Волга» — заняла позицию неподалеку от автобусной остановки, как раз посередине между графскими развалинами и проходной фабрики «Торпедо». Вторая — «девятка» с помятым крылом — стояла на склоне Поповой горы, там, где от шоссе отходил ведущий к графскому парку проселок.

Главной задачей механизированных постов было засечь всех, кто пешком или на транспорте направится в сторону развалин и вагончика — засечь и доложить по рации Маркевичу. Но серый «Лендровер-Дискавери», недавно проехавший по шоссе, к руинам не направлялся. Просто катил себе мимо — разве что медленнее, чем ездят обычно такие джипы. И ничем не привлек внимание наблюдателей: машина как машина, даже таблички «За рулем инвалид!» — и те исчезли с лобового и заднего стекол.

Зато наметанный взгляд Архивариуса сразу оценил обстановку…

«Дискавери» проехал дальше, скрывшись из виду, и припарковался неподалеку от сельского магазина. Архивариус нажал на кнопку устройства, внешне выглядевшего как автомагнитола. Но музыка из колонок не зазвучала. На деле прибор позволял плотно сканировать эфир и мгновенно засекать любой радиообмен на УКВ-волнах, происходящий поблизости.

4

— Приехали, чувак! Вон твой кооператив, слюнявь баблос! — заявил водитель. Был он молодой, огненно-рыжий и на редкость наглый — заломил три сотни за отнюдь не дальнюю дорогу.

Алекс внимательно осматривал окрестности — вспоминал, под какой из куч строительного мусора остался его тайник с добытыми в Ижоре номерами.

— Чё застыл, чувак?! — Нетерпеливые нотки в голосе водилы сменились угрожающими. — В борзянку играешь?! Ща-ас… — Он потянулся за чем-то, спрятанным под водительским сидением…

«Баблоса» Алекс не имел и досадливо отмахнулся рукой от нахала. В руке был зажат скальпель.

Парень захрипел. Скосил глаза вниз, уставился на металлическую ручку, торчавшую из-под нижней челюсти. Темная венозная кровь не хлынула струей — выплескивалась из раны неохотными толчками. Водитель попытался было ухватиться за скальпель — и промахнулся. И второй раз промахнулся. Наконец попал — но слабеющие пальцы соскользнули с окровавленного металла. Другая рука продолжала судорожно стискивать электрошокер, извлеченный-таки из-под сиденья — между штырьками с треском мелькали разряды…

Тайник обнаружился быстро, и Алекс забрал его содержимое. Впрочем, совсем захоронка не опустела — возить с собой мертвого пассажира Алекс не собирался. Как и в первый визит на пустырь, дело обошлось без ненужных свидетелей.

Номера на «пассате», сменившем владельца, тоже сменились на новые. В качестве бонуса к машине приложились готовый телефон и барсетка, где хватало пресловутого «баблоса». Алекс сомневался, что успеет всё потратить…

Он набрал по памяти телефонный номер. Долго слушал длинные гудки — но никто так и не поднял трубку. Значить это могло все, что угодно… Или в квартире, откуда Алекс спешно унес пентагонон, оставив труп невезучего Карлссона, действительно никого нет. Или хозяйка не желает подходить к телефону.

Второй номер он помнил хуже — и несколько раз ошибался, попадая не туда. Потом правильно угадал последнюю цифру — в трубке зазвучал голос Аделины: «Алло… Говорите… Да говорите же!»

Алекс нажал кнопку отбоя. Отлично. Долгие поиски не грозят. Путь лежит в поселок Торпедо. Но стоит поспешить.

5

Кравцов достал рулон с полки, развернул. Ткнул пальцем в одну из вершин изображенного пятиугольника. Уточнил, не сомневаясь в ответе:

— Этот остров?

Даня с любопытством разглядывал план и ответил не сразу. Наложенную на Спасовку и окрестности геометрическую фигуру мальчишка оценил сразу.

— Вот оно что… Без карты и не понять… И озеро, значит. И «Воронье гнездо»… А здесь что?

— Чертова Плешка, — коротко пояснил Кравцов. И сказал снова: — Остров тот самый?

— Тот… Но откуда Гном всё знал? Про пятиугольники? Не все же он сам придумал?

Кравцов пожал плечами. Он и про себя-то не мог сказать, откуда вдруг узнаёт некоторые вещи, превращающиеся затем в ровные строчки компьютерных файлов. Спросил:

— И какой размер у того пентагонона? Деревянного, на острове?

— Ну-у-у… Сторона примерно… — Даня развел было руки, показывая длину стороны, но потом объяснил проще: — Точно как тот, что в нашей квартире валялся. Один к одному. Вы ведь его видели.

— Аделина рассказала?

— Не-а… Она вообще про ту штуку — молчок. Мне ни слова. Сам догадался. Когда повесть вашу прочитал.

Да-а-а… Свои жесткие триллеры он писал никак не для тринадцатилетних пацанов. Вот и пойди, угадай: где и чем отзовется-аукнется твое печатное слово, размноженное в тысячах экземпляров? Кравцов в который раз вспомнил, как Даня недрогнувшей рукой свернул шею истошно вопившему вороненку — в глазах ни малейшего следа жалости, лишь полная уверенность в своей правоте. Ни тени сомнения… Кто и на каких весах взвесит, насколько виноват в этом писатель Кравцов? Да и виноват ли?

— Расскажи еще раз про все, что видел на острове. С любыми, самыми мелкими подробностями — какие только вспомнишь.

Даня начал повторять рассказ — добросовестно стараясь припомнить все мелочи.

Кравцов слушал вполуха… Главное понял сразу: ничего, напоминающего набор из пяти ножей причудливой формы, мальчишки не нашли. Что, впрочем, ни о чем не говорит. Ножи недолго принести на остров в последний момент перед… Перед жертвоприношением — если принять на веру надиктованный Летучим Мышем (собственным больным воображением?) рассказ о кошмарной судьбе рядового Ибароса. И жертвоприношение откроет дорогу чему-то по-настоящему страшному — на фоне которого вся нынешняя бесовщина покажется детскими шалостями.

Насколько понимал Кравцов — пентагонон лишь ключ. Неодушевленный предмет. Но способный загадочным образом преломлять мысли и подсознательные желания людей — и претворять их в нечто материальное… В нечто, опровергающее порой законы природы.

Но не всех людей. Некоторых. И нелюдей тоже… Кое-кто умеет пользоваться бронзовым артефактом осознанно — и страшно даже представить, сколько чужих жизней ушло в уплату за это эмпирическое умение. Покойный Ворон, например, умел…

А дилетант Кранке совершил огромную глупость — отыскал-таки тщательно замаскированную замочную скважину и решил, что сможет открыть запертую темницу без ключа — взломать наспех слаженной отмычкой. Взломать и?.. Надеялся использовать непредставимую мощь заточенного? В любом случае его ошибка оказалась роковой и последней…

Или у оберштурмбанфюрера не было иного выхода? Вполне могло оказаться, что ключ-пентагонон остался за линией фронта, в осажденном Ленинграде. Пылился, к примеру, в запасниках музея Истории религии и атеизма… Теперь уже не узнать.

Даня продолжал рассказывать — но Кравцов не слышал и не понимал ни слова.

Предстояло решить главное, и решить быстро — времени остается все меньше. А именно — что предпринять?

Решение на первый взгляд представлялось очевидным — и это настораживало. Ворон вышел из игры. Сашок, пожалуй, тоже. Аделина лишилась своей так нужной кому-то девственности — и тоже перестала интересовать пресловутого «кого-то»… И рвущееся наружу НЕЧТО двинуло в ферзи пешку, до сих пор скромно державшуюся позади. Гнома.

Впрочем, хватит недомолвок. «Кто-то», «нечто»… Стоит дать имя заточенному, пытающемуся изнутри, сквозь крохотные щелки и отверстия, найти человека, способного широко распахнуть дверь темницы.

Не мудрствуя лукаво, Кравцов окрестил неведомого узника коротко, в стиле заглавий своих романов: Тварь, Просто Тварь. С большой буквы.

Плевать, кто она такая, эта Тварь… Неизвестно как очутившееся здесь порождение иных миров? Параллельных? Космических? Какая разница… Последний уцелевший представитель неимоверно древней, дочеловеческой разумной расы Земли? Или природное явление, каким-то образом обретшее псевдопсихику?

Неважно. Да хоть демон из старой доброй преисподней… Задача не классифицировать Тварь. Задача проще и конкретней: найти и уничтожить. Потому что ТАКОМУ рядом с людьми не место.

Легко сказать: найти… уничтожить…

Ладно, задача-минимум: запереть Тварь понадежней, крепко заткнув все ведущие в наш мир щелки. Хотя, конечно, паллиатив и полумера…

…Кравцов не замечал, что Даня перестал рассказывать: мальчик сидел, маленькими глотками пил давно остывший чай, посматривал на погрузившегося в глубокую задумчивость господина писателя.

А тот продолжал сомневаться: больно уж легко все складывается. Известен день — единственный день в году, когда Тварь по непонятным причинам проявляет наибольшую активность. Предположительно известно место жертвоприношения: остров на болоте. Известен, тоже предположительно, исполнитель: Гном.

Не так уж сложно нанести удар, сорвать задуманное Тварью (если вообще она способна думать) — и выиграть как минимум год, чтобы попробовать во всем толком разобраться.

Да нет, не год. Больше. Пожалуй, жизнь ее (если она вообще живая) состоит из циклов, больших и малых. На пике малого, годичного цикла может она немногое — лишь малые капли бушующей в непредставимых безднах энергии вырываются наружу — капли опасные, но неуправляемые. Попавшие под них люди гибнут сами или убивают других. Но есть и более длительные циклы. И близится кульминация одного из них.

Браво, господин писатель! Сюжетная канва видна — и достаточно непротиворечивая. Осталось придумать, как привести героя-протагониста к хеппи-энду.

С этим сложнее. Кто сказал, что у Гнома действительно имеется ключ? Настоящий, не деревянная имитация? Имеется и появится на сцене в последний момент?

Нет никакой гарантии, что очередная пешка двинута в ферзи не с целью отвлекающего маневра. Что остров — не ложная цель, призванная прикрыть настоящую. Что какой-то из игроков, уже списанный со счетов, не вступит в партию с новыми силами…

Возможен и еще один вариант. Наподобие того, как порой высаживали в Отечественную десанты, форсируя крупные реки: если полку или батальону, отвлекавшему внимание, посланному на убой, — удавалось-таки свершить невозможное, зацепиться за берег, окопаться, — на плацдарм немедленно перебрасывались основные силы. И отвлекающее направление удара становилось основным — совершенно неожиданно для противника.

Сомнений не вызывает единственный факт — в одиночку тут не справиться. А Даню и его друзей следует держать как можно дальше от этой истории. Не детское дело…

Не беда, есть союзник — профессионал, знающий всё о тайных, невидимых миру схватках. Знающий всё, кроме сомнений. Имеющий личные причины ненавидеть Тварь. И, похоже, поверивший в ее существование. Чагин.

Кравцов не догадывался, что именно в этот момент седоголовый говорил в рацию:

— Седьмой, в планах корректировка. Если к «сторожу» придет «объект-2», пусть все сделает сам. Не мешайте. Подстрахуйте издалека, если надо — доправьте. Как понял, Седьмой?

Женя Маркевич ответил после секундной, почти незаметной паузы:

— Понял так: «объект-2» пропускаем, даем сделать дело. При нужде доправляем. Вопрос: что потом с «объектом-2»?

Чагин не раздумывал ни секунды:

— Ничего, пусть уходит. Продолжайте дежурство. До связи. Отставить! Дай-ка рацию Хлорофосу…

Маркевичу захотелось шарахнуть о стену черную коробочку с выдвижной антенной. Чтобы — вдребезги. Но он сдержался — жестом подозвал снайпера, носившего именно это неординарное прозвище…

Хлорофос слушал внимательно — на лице ни удивления, ни сомнения. Привык не удивляться любым приказам.

Женя прикусил губу. Несмотря на уверенный тон начальника, сомнений не оставалось: шеф спятил. Потому что «объектом-2», которого надлежало пропустить, а затем дать преспокойно уйти, в их словаре кодовых фраз именовался Сашок Зарицын — убийца Чагина-младшего. А «при нужде доправить» — контрольным выстрелом в голову — предстояло писателя Кравцова.

6

Архивариус слышал весь разговор Чагина с подчиненными — но не понял ни слова. Слов как таковых и не было — писк, меняющийся по громкости и высоте. Цифровая кодировка речи, наверняка с шифрацией-дешифрацией. На аппаратуре для связи «Рапира» не экономила…

Конечно, любой шифр можно расколоть и настроить соответствующим образом дешифратор — но нет времени обращаться специалистам таких дел.

Но и без того ясно — ничего Архивариусу не примерещилось, «Графская Славянка» обложена плотно. Неважно, просто ли орлы из «Рапиры» охраняют писателя или занимаются «ловлей на живца», — в любом случае Кравцову ничего в данный момент не грозит.

Можно заняться другим делом. Попытаться выяснить, отчего все-таки Чагин отдал приказ о ликвидации? Как ни ломал голову Архивариус, возможных причин тому не видел. Крепло подозрение: действительно самодеятельность нижних чинов… Но и у нее должна быть причина…

7

Похоже, Дане надоело сидеть и лицезреть погрузившегося в пучину размышлений господина писателя. И мальчик потянулся к стоявшему рядом с койкой ружью — подростков всегда манят смертоносные игрушки, и Даня исключением не был.

Кравцов отреагировал непроизвольным резким жестом, мгновенно оборвав размышления. Некоторые рефлексы застревают в подкорке навсегда. И при нужде моментально просыпаются. Когда кто-то тянется к твоему оружию, например.

— Извините, — смутился Даня. — Можно посмотреть?

Дробовик не был заряжен. Но Кравцов переломил его, заглянул в патронник — и потом протянул мальчику. Тоже не то рефлекс, не то закоренелая привычка: свой ствол заряженным в чужие руки не давать. Никому. Никогда.

Даня приложил приклад к плечу, прицелился в видимую лишь ему цель за окном. Лицо стало жестким, собранным. Не детским… Поставил оружие обратно в угол со вздохом:

— Да уж, не рогатка…

Пресловутое орудие, кстати, и сейчас торчало у Дани за поясом. Похоже, он не расставался с ним никогда. Кравцов кивнул на рогатку:

— Не прибедняйся, мощная штука, шагах в десяти стальным шариком не хуже пули с ног свалит… Сам делал? На вид почти как заводская.

— Сам, — подтвердил Даня. И тут же без перехода, добавил: — Адка совсем другая стала… В последние два дня.

Интересно… Ада стала другой значительно раньше — когда начали бесследно исчезать воспоминания обо всем, связанном с пентагононом. В последние два дня они с Аделиной не встречались.

— Поясни, — сказал Кравцов. Против желания прозвучало это жестко, по-военному, коротким приказом.

— Да не знаю я… Не такая — вот и всё. Взгляд порой… ну, будто не видит ничего… Спросишь о чем-нибудь — глядит, как бы и нет тебя. Потом — щелк! — включилась словно. Да, еще пару раз ночью слова бормотала. Странные, не русские, не английские, не… в общем, не слышал языка похожего… А вчера за обедом сидела — и тоже… отключилась. Я смотрю: вилкой по скатерти чертит — вот так! — быстро-быстро…

И Даня показал, как именно: изобразил пальцем на поверхности стола контур невидимого пятиугольника.

Вот оно что… Приближается 18 июня — и, похоже, к девушке стали возвращаться воспоминания. Пока смутные, пока неосознанные. Но, возможно, смертельно опасные для Твари — Аделина успела собрать массу литературы и узнать массу информации о пентагононе — до внезапного своего беспамятства. Значит…

— Подожди пару минут, я быстро, — сказал Кравцов и вышел из сторожки, доставая на ходу мобильник.

Звонить Чагину при мальчике не хотелось — а позвонить необходимо. Появились конкретные и реальные задачи для его оперативников, не приученных бороться с потусторонним. Взять в плотное кольцо Гнома. И — под плотную охрану Аделину. А еще плотно прочесать заросли кустарника в долине Славянки — там, судя по всему, до сих пор существовал вход в катакомбы. Многочисленной команде седоголового вполне по плечу.

Если с засевшей под Поповой горой сущностью оперативными методами не потягаешься — то с людьми, ставшими орудиями Твари, это сделать можно…

И тут казавшийся очевидным план дал глубокую трещину — и рассыпался на обломки. Чагин на связь не вышел.

Прямой его номер, сообщенный Кравцову, не отвечал. Оказался в «мертвой» для мобильной связи зоне?

Господин писатель позвонил по второму телефону — на пульт оперативного дежурного «Рапиры». По словам Чагина, тот при помощи рации мог связаться с шефом, находящимся где угодно…

Дежурный спросил, кто звонит. Дежурный попросил «подождать минутку».

Кравцов подождал — минутку. Затем вторую. Затем третью… Секунды мелькали на экранчике «моторолы», сливались в минуты… Кравцов матерился — сначала мысленно, затем вполголоса. Даня выглянул из вагончика, увидел стоявшего с трубкой Кравцова, юркнул обратно. Наверное, лицо у господина писателя было в тот момент не самое ласковое.

Когда двадцатая первая минута ожидания истекала — дежурный объявился в эфире. Извинился: связаться с шефом нет никакой возможности. Попробуйте позже.

Черт побери! В такой момент… Кравцов постоял недолго в растерянности. И вновь почувствовал то, что не давала заметить злость в минуты ожидания — чужой враждебный взгляд. Взгляд из развалин.

Он поспешно вернулся в бригадирскую.

«Не будь дураком! — пропищал знакомый голос Летучего Мыша. — Используй мальчишку и его команду!»

Кравцов резко обернулся — в ту сторону, откуда, казалось, доносился писк. Обернулся, почти уверенный — под потолком бригадирской висит гигантский нетопырь. Никого…

Даня посмотрел на писателя удивленно — никаких посторонних голосов мальчик явно не слышал. Галлюцинация… Замечательно…

Ладно, совет в любом случае толковый. Иначе — хоть разорвись — повсюду не успеть.

— Мне нужна твоя помощь, Даниил, — сказал Кравцов, впервые назвав мальчишку полным именем.

— А мне ваша, — не смущаясь, заявил Даня. — Бартер?

— Ты о чем?

— Я о Гноме. Надо это дело закончить. А мы не знаем как.

— Так ведь и я о нем же… Правда, не только о нем.

Кравцов быстро и четко объяснил задание: пятерка не должна спускать глаз с Гнома. И с Аделины. О любых изменениях в обстановке немедленно сообщать ему на мобильник. Заодно поговорить со спасовскими сверстниками: может, кто-нибудь в своих играх обнаружил ход, ведущий под землю?

— Что за ход?

Кравцов пояснил приблизительное местонахождение норы.

— Сами разыщем, — пообещал Даня. — Гном, не знаю уж отчего, сидит сейчас тише мыши: на работу да в магазин выходит, и всё. Борька за домом его с утра приглядывает — так тот даже на двор не вылазит. А Пещернику лишь сказать, что рядом целое подземелье — носом землю рыть будет. Найдем нору эту, не сомневайтесь.

— Главное, внутрь не суйтесь… Там лабиринт, в десять минут заблудится можно. И еще одно, Даня… Все это ненадолго — скоро делом займутся серьезные взрослые люди. Тогда вы без споров уходите — и не путаетесь у них под ногами. Договорились?

Он ожидал споров и возражений, но Даня кивнул:

— Договорились.

Многозначительная улыбка мальчика, сопровождавшая последнюю реплику, не внушала особого доверия к обещанию…

Но спорить и убеждать было некогда — еще немного, и Кравцов опоздает на похороны Пашки-Козыря. Кроме Наташки, там непременно должны оказаться и люди Чагина, ее охраняющие — и можно попробовать через них связаться с шефом.

Кравцов понятия не имел, что никто и никак вдову бизнесмена Ермакова не охраняет. Что все люди «Рапиры» брошены на тщательную подготовку иной операции. И что он сам для этой операции опасная помеха — устранить которую лучше всего в самый последний момент.

8

Женя Маркевич проследил посредством бинокля, как из сторожки писателя ушел мальчик, как сам Кравцов вышел спустя несколько минут, уже переодевшийся, как сел в машину и уехал.

Дальнейшее Маркевич сделал бездумно, словно автомат, выполняющий заложенную кем-то программу. Связался с экипажами машин — те начали слежку. Доложил Чагину — тот приказал: пост не покидать, быть готовыми ко всему… Затем седоголовый выдал еще несколько инструкций и переподчинил Жене несколько мобильных групп.

Конечный замысел шефа не был ясен, но главное Маркевич понял: в «Графской Славянке» намечается грандиозная операция. А на базе их с Хлорофосом подвала разворачивается временный штаб первого ее этапа.

И некоторые детали рождали самые мрачные подозрения о сути задуманного Чагиным.

Шеф убьет его, подумал Женя о Кравцове. Вернее, раньше или позже отдаст приказ Хлорофосу. Если ничего не случится — то позже, перед самым началом. Потому что спустя недолгое время всем станет уже не до смерти писателя.

9

Домик был не то чтобы сельский, но и не городской — одноэтажный, на две типовых квартиры с изолированными выходами на улицу. Газ, телефон, водопровод, центральное отопление. Вокруг небольшой участочек, но никаких грядок — сирень, акация, кусты шиповника. Таких безлико-одинаковых домишек предостаточно стояло в поселке Торпедо. Имелись, впрочем, и типовые многоэтажки.

Дверь на звонок Алекса распахнулась сразу, никто не спрашивал: «Кто? Зачем?»

Он шагнул внутрь. Хозяйка машинально отступила.

— Здравствуй… — сказала Аделина. В голосе — ни волнения, ни удивления.

И странное ее спокойствие сломало весь сценарий, продуманный Алексом. По его расчетам, девушка должна была ужаснуться его появлению, и крикнуть, что его ищут, ищут за совершение нескольких убийств… И весь дальнейший разговор должен был проходить на сильных эмоциях — когда логика уступает им место, можно попробовать убедить одним напором… И Алекс рассчитывал убедить ее. Уговорить, доказать: что бы она ни собиралась делать с вновь обретенным кулоном, без помощника не обойтись. Без него, Алекса. Иначе… Иначе его ждала незавидная судьба гильзы от выстрелившего патрона — сделавшей свое дело и никому не интересной. Валяться под ногами, ждать, когда наступят и раздавят. Ему ясно дали понять — эта служба последняя. Исполнишь — и свободен.

Алекс сильно подозревал, что свободным ему оставаться недолго… И хорошо подготовился к разговору с Адой.

Но она не ужаснулась.

Не крикнула.

Равнодушное «Здравствуй…» — и всё.

Повисла пауза. Алекс не знал, что сказать. И стал действовать без слов: молча запустил пальцы в нагрудный карман, молча потянул за цепочку, молча извлек кулон… Одевать опасное украшение на шею он больше не собирался. Но без того на горле чувствовалась невидимая петля — готовая в любую секунду натянуться и задушить. И пару раз уже сжимавшаяся — когда Алекс предпринимал попытки свернуть с дороги, ведущей к поселку Торпедо.

Золотой пятиугольничек раскачивался крохотным маятником. Аделина молчала.

Потом произнесла-таки два слова:

— Что это?

Глава 2

17 июня, вторник, день

1

Гроб — роскошный, палисандровый, с серебряными (или весьма похожими на них) рукоятками — предстояло опустить в могилу не на веревках. Но на специальном приспособлении, плавно и бесшумно. Понимать надо, кого хоронят…

Там, на двух выступах пресловутого механизма, во время прощания и отпевания стояло последнее обиталище Пашки-Козыря. Процедура растянулась — оплачено все было опять же по высшему разряду: кроме батюшки, присутствовали диакон и небольшой хор певчих… Музыканты духового оркестра (судя по форме и нашивкам — курсанты военно-морского училища) переминались чуть в стороне, ожидая своего выхода.

И Кравцов отошел в сторону. К Наташе Ермаковой, которую он по привычке до сих пор называл Архиповой, было не подступиться. И уж тем более не поговорить с ней. К вдове выстроилась целая очередь солидных людей в солидных костюмах. Коллеги-бизнесмены, надо полагать.

К некоторым из них подходил распорядитель похорон — молодой человек в элегантнейшем костюме, один из Пашкиных заместителей, — и вполголоса говорил что-то. После чего выражение уместной скорби сменялось на лицах слушателей неприкрытым изумлением. Кравцов догадывался о причине (успел перекинуться парой-тройкой фраз с Натальей до начала церемонии). В права наследства она вступать не собиралась — и наверняка именно эта новость приводила бизнесменов в наблюдаемое состояние…

— Леонид Сергеевич?

Кравцов обернулся. Рядом стоял Мельничук. На похороны подполковник переоделся в штатское — и Кравцов не заметил его в преизрядной толпе собравшихся.

— Отойдем, поговорим? — предложил Мельничук. — Здесь дело, похоже, затягивается…

Они отошли подальше, под сень буйно цветущих черемух. И поговорили о другом деле — об уголовном. Которое тоже грозило затянуться.

— Пулю интересную извлекли эксперты из покойного, — сказал подполковник. — Неправильную … Вы разбираетесь в оружии, Леонид Сергеевич?

— Приходится разбираться… Специфика выбранного жанра. Хотя, конечно, не эксперт.

— Так вот, на первый взгляд патрон пустили в ход самый стандартный. Пуля калибра 7,62. Не пистолетная, не автоматная, — винтовочная, от обычной мосинской трехлинейки. Ствол, из которого пуля вылетела, не слишком древний, — поскольку до модернизации тридцатого года нарезки у трехлинеек точили чуть под другим углом.

Кравцов кивнул. Уж на таком-то уровне в предмете обсуждения он разбирался. Но уточнил:

— Так в чем же неправильность? Насколько я знаю, под этот патрон наделали предостаточно снайперских винтовок. Плюс охотничьи карабины — с хорошей оптикой работают не хуже боевых систем.

— Все правильно, — согласился Мельничук. — Всё так… Неправильность в самой пуле. Эксперты ничего не могут понять. Судя по тому, как снизу, в донце завальцована оболочка, пуля сделана — самое позднее — в сорок седьмом году. А то и раньше, в войну. Потом заводская технология на этой операции изменилась.

Подполковник замолчал. Вопросительно смотрел на Кравцова. Предлагал озвучить напрашивающийся вывод? Ладно, озвучим.

— Значит, вы были правы. Работал не киллер — те с древними и ненадежными боеприпасами связываться не станут. Кто-то из своих, из спасовских. Достал из тайника от деда унаследованную винтовку, и…

Подполковник поднял руку, остановив рассуждения Кравцова.

— Повторяю: дело не в стволе, а в пуле! Технология старая, но судя по тому, как окислилась оболочка, — сделали патрон несколько недель назад. Полтора месяца — максимум.

— Идеальные условия хранения? — неуверенно предположил Кравцов. А в памяти тут же всплыла картинка: освещенный светом факела подвал и поблескивающий на каменном столе немецкий патрон. Новенький, будто вчера сделанный… Но как рассказать подполковнику об этаком местечке с идеальными условиями хранения?

— Да нет, не хранился тот патрончик, залитый смазкой, — ее микроследы, как ни обтирай, все равно останутся. На воздухе лежал, и окислялся, как положено. Но очень недолго… Версия одна: на уцелевшем от демонтажа оборудовании кто-то незаконно шлепает патроны. Да что-то не верится — за столько лет не тут, так там уж засветились бы эти пульки…

Подполковник вновь замолчал. Поглядывал на собеседника, словно ждал: сейчас господин писатель возьмет да и объяснит все загадки и неясности.

Но Кравцов ничего не объяснял. Чтобы поверить в то, что он мог сказать, стоило пожить недельку-другую в самом центре пентагонона — большого, нанесенного на карту. Посмотреть многосерийные ночные кошмары, имеющие обыкновение сниться в этом месте. Совершить экскурсию в подвал Летучего Мыша — существующий где угодно, только не в нашем времени…

Мельничук, так и не дождавшись ответа, неожиданно сменил тему:

— Скажите, вы ведь знакомы с Сергеем Васильевичем Дибичем?

Кравцов мысленно поперхнулся. С трудом выдавил:

— Н-нет… С Сергеем Васильевичем незнаком…

Он действительно был знаком — если это можно назвать знакомством — с другим Дибичем. С Иваном Ильичем. Вернее, с существом, выглядящим как гигантская летучая мышь — и разговаривающим порой голосом штабс-ротмистра…

— Знакомы, Леонид Сергеевич, знакомы… Но, очевидно, знаете его под псевдонимом Архивариус. Так вот, вчера вечером Архивариуса пытались убить. Застрелить. Вам не кажется, что с вашими знакомыми подобные происшествия случаются слишком часто?

2

Ну наконец! Аделина наконец сделала то, что так напряженно ждал от нее Алекс в течение томительно-безмолвной сцены: потянулась к кулону.

Робким, неуверенным движением — но потянулась. Недоумение в ее взгляде медленно сменялось выражением, которое Алекс не мог точно определить: не то радостное узнавание, не то наоборот — тревожное…

И он почувствовал, как тугой невидимый обруч, давивший его глотку с самого утра — лопнул, рассыпался на кусочки… Дело сделано. Он принес Адке проклятый кулон — и свободен. Свободен! А голос — полный кретин. Идиот. Сумел принудить к выполнению своего последнего задания, — и не допер сформулировать его четко, без возможности каких-либо двусмысленностей.

Но принести — не значит отдать.

— Не спеши, — сказал Алекс. — Эту штучку еще отработать придется…

Он внезапно ощутил вспышку странного чувства — посетившего его в больнице и потом, за ее оградой. Все сомнения исчезли, уступив место безграничной самоуверенности и осознанию избытка собственной силы. Вымаливать у мокрощелки должность прислужника, лишней пешки в чужой игре?! Ха! Играть — так самому! А невесть что возомнившая о себе подстилка заслуживает одного… Новый Алекс с глубоким изумлением вспоминал, как когда-то, в иной жизни, Алекс-прежний осторожно и робко приближался к этой задравшей голову мочалке, как получал щелчки по носу, как терпел тщательно завуалированные (думала, сучка, не пойму?) издевки…

Аделина вновь потянулась за кулоном — на сей раз без колебаний, уверенным движением — и очень быстрым.

Но Алекс был настороже. Еще быстрее отдернул украшение, а другой ладонью шлепнул по протянутой руке. Звучно, хлестко, больно. И тут же, без паузы — по лицу.

Ада отшатнулась назад — рука у Первого Парня была тяжелая.

— Я сказал: отработать! — В голосе звенел металл.

— Как? — Свое четвертое слово за всю беседу Аделина произнесла без малейшего следа эмоций. Правая ее щека краснела, левая оставалась мертвенно бледной.

— А вот догадайся… — ухмыльнулся Алекс. Он неторопливым движением расстегнул ремень. — Ты глазенками-то не хлопай — не видала будто, что у мужиков промеж ног растет. Городским ботаникам небось давала, а тут в целку игралась… Становись-ка на коленки — и приступай. Со всем прилежанием, со всей душой — а то не…

Он не договорил. Молния на джинсах порой заедала — вот и сейчас ее замок застрял на полпути вниз, Алекс машинально опустил глаза… И увидел стройную ножку, летящую ему прямо в пах. Но сделать ничего не успел. Изящная белая туфелька ударила не хуже грубой кувалды.

А-о-о-о-у-у-у…

Он скорчился, схватился руками за огненный шар, внезапно образовавшийся там, внизу. Видел протянутую руку, чувствовал, как цепочка кулона выскальзывает из пальцев — но не обратил внимания. Мелочь, пустяк на фоне сводящей с ума боли…

За спиной зацокали каблуки. Обернуться сил не было.

На ноги его поставило неукротимое упрямство: точно так же много лет назад Алекс-Сопля снова и снова вставал с земли и бросался в бой, даже не вытерев стекающую по лицу кровь, и противники — старше и гораздо сильнее его — не выдерживали яростного напора…

Согнувшись, пошатываясь, он проковылял за дверь. Аделина убегала — ее белое платье мелькало сквозь обрамлявший улочку кустарник.

Алекс заскрипел зубами и втиснулся на водительское место «пассата». Двигатель взревел. Мелкие камешки брызнули из-под прокрутившихся задних колес. Машина буквально прыжком рванула с места — словно разъяренное животное.

3

— Мудрит что-то шеф, — лениво протянул Хлорофос. — Если надо писаку прихлопнуть, так бы и сказал. А то сиди и жди у моря погоды, пока у других руки до него дойдут…

Женя Маркевич ничего не ответил. Он уже перестал искать хоть какие-то объяснения действиям и приказам седоголового. Думал о другом: что предпринять, как попытаться противодействовать замыслам шефа. Не подставляясь при этом — тот же Хлорофос без колебаний всадит нож в спину, стоит лишь дернуться в сторону.

В одиночку ничего не сделать, но не все же в «Рапире» такие отморозки… С двумя надежными ребятами Женя перекинулся сегодня парой фраз — отдельные группы прибывали время от времени в «Графскую Славянку», подвозили маленькими партиями оборудование и снаряжение, затаскивали с тыльной стороны дворца, незаметно для стороннего глаза…

Но толком договориться ни о чем не удалось — оставалось надеяться, что ребята поняли-таки, на что намекал им Маркевич.

Мысль обратиться за помощью к властям ему в голову не приходила.

Во-первых, там у Чагина друзья в таких высоких кабинетах, что без железных доказательств и слушать не станут. А с доказательствами выслушают, и… И неизвестно, чем все кончится. Для шефа — неизвестно. О судьбе Жени Маркевича при таком раскладе гадать не приходится. В любом случае доказательств нет — одни догадки.

Во-вторых, и самому Марковичу приходилось за время службы в «Рапире» участвовать в делах, предусмотренных различными статьями Уголовного кодекса. «Мокрухи» не было, но лет на пять-шесть зоны наберется. И вот здесь-то небось доказательства появятся моментом, шеф любит хранить их на случай, если кто-то из сотрудников собьется с пути истинного…

— Где наш Достоевский-то? — оборвал Хлорофос невеселые размышления Жени.

— На похоронах, — ответил тот коротко. Наружка, не выпускавшая писателя из виду от самой «Графской Славянки», выходила на связь регулярно.

— Ну ладно… — зевнул Хлорофос. — Тогда покемарю часок.

Он улегся на расстеленную в углу подвала «пенку» и через несколько секунд мерно засопел. Засыпал Хлорофос мгновенно — оставшаяся с войны привычка, позволяющая использовать для отдыха любую негаданно выпавшую минутку.

Маркевич остался наедине со своими думами.

4

За спиной взревел двигатель. Аделина на бегу оглянулась. Бежевый «пассат» догонял, казалось — мчался прямо на нее.

Она не стала состязаться в скорости с укрытыми под капотом лошадиными силами. Толкнула ближайшую калитку. Заперта! Торопливо просунула руку между прутьями, отодвинула щеколду… Скользнула на участок. Домик здесь стоял — точная копия того, откуда она сбежала.

Тормоза завизжали. Машина резко остановилась у калитки. Аделина уже неслась к крыльцу. Не оглядывалась, уверенная: Алекс Шляпников играть в догонялки будет способен не скоро. Лишь бы дверь открыли сразу, добраться до телефона, позвонить…

Она не добралась. Даже до двери. От укрытой в кустах конуры к Аде рванулся пес. Здоровенный, кудлатый. Ринулся почти молча, без лая — полузадушенный хрип вырывался из оскаленной пасти.

Аделина круто изменила направление бега. Пес — следом. Карабин на конце цепи с противным скребущим визгом тащился по проволоке, натянутой вдоль участка.

Цап! — бег оборвался, девушка упала, проехавшись животом по газону. Сжалась, ожидая безжалостных клыков, впивающихся в тело. Ничего… Лишь хриплый рык сзади.

Она приподнялась на четвереньки, обернулась. Пес танцевал на задних лапах, удерживаемый натянувшейся цепью. С клыков падала пена. Выдранный кусок подола — скомканный, обслюнявленный — валялся на земле.

— Хорошая собачка… Хорошая… Сейчас сюда придет злой дядька — куси его! Куси!!!

Хорошая собачка не внимала словам — настойчиво пыталась или удавить себя, или добраться до горла незваной гостьи. А злой дядька не пришел — появился иным способом.

Треск. Секция наружной ограды, сделанной из сетки-рабицы, рухнула внутрь. На участок просунулся капот «пассата» — и показался Аделине куда страшнее беснующегося пса. Радиаторная решетка оскалилась хищной пастью. Фары-глазищи, казалось, высматривали жертву…

На этом дело застопорилось — машина засела брюхом на невысоком земляном откосике, задние колеса пробуксовывали. «Пассат» взвыл двигателем, дернулся назад, отъехал задним ходом, набирая разгон…

Аделина не стала дожидаться результата второй попытки. Побежала, держась вне досягаемости собачьих клыков — вдоль другой сетки, разделяющей соседние участки. Сзади ревел двигатель, пес захлебывался истеричным лаем. Неужели никто не выглянет на эту свистопляску?

Не выглянул никто.

Ни в этом домике, ни в соседних. И на улице — ни души. Поселок Торпедо казался безлюдной декорацией кошмарного сна — сна с погоней, когда в затылок дышит настигающая смерть, а ноги делаются ватные, едва переступают, — и некому помочь, и некому спасти…

Ада попыталась перескочить через сетку — не получилось. Преграда была невысока — чуть выше ее роста. Но за верхний край не ухватиться — нет опоры, лишь острые концы торчащей проволоки.

…Алекс въехал на участок с третьего раза. Проклятая мочалка уже исчезла за домом. Он газанул следом — сминая газон и ломая кустики. Пес, вконец остервеневший, ринулся на нового пришельца, но лаял чуть в стороне, не пытаясь запустить зубы в металл или резину. Алекс вывернул руль.

Удар. Мягкий хруст под колесом. «Пассат» покатил дальше.

Истошный лай сменился не менее истошным визгом. Кобель отползал, переступая передними лапами. Задняя часть тела тащилась мертвым грузом. Кишки из раздавленного брюха цеплялись за жесткую, коротко скошенную траву — и их мерзкий шлейф становился все длиннее…

Алекс вырулил на зады участка. Никого… А-а, вон она, перескочила забор из невысокого штакетника и понеслась дальше. Ну-ну, побегай, пока есть чем бегать…

Второй таран прошел быстрее и успешнее — «пассат» вырвался наружу с первого удара. Алекс довольно ухмыльнулся — стерва сама себя загнала в ловушку. Слева и спереди ограда фабрики — бетонная, высоченная, с колючей проволокой поверху. Поди-ка перепрыгни… Сзади Алекс на машине — попробуй-ка убеги. А справа сухая и ровная — есть где развернуться «пассату» — луговина, переходящая дальше в совхозные поля.

И — ни одного человека.

Можно не спешить. Можно поиграть в кошки-мышки…

5

Холмик над могилой не был виден: сплошная груда венков и букетов. Не прочитать даже золотых букв на гранитном обелиске — естественно, на временном, призванном украшать могилу до установки настоящего, шикарного, потрясающего воображение памятника. Впрочем, еще неизвестно, появится ли такой — шикарный. Наташа отказалась от всего , а озаботятся ли компаньоны-соучредители, неизвестно.

Церемония завершилась. Скорбящие бизнесмены потихоньку двигались к своим «мерседесам» и «вольво», родственники — к арендованному автобусу. Распорядитель назвал ресторан, где должны состояться поминки, и тут же извинился от имени вдовы: по состоянию здоровья она никак не может присутствовать. При взгляде на Наташу сомнений в ее состоянии не возникало: бледная, с трудом держится на ногах, движения и речь заторможенные… Однако — ни слезинки не пролилось.

Кравцов подошел к ней, взял за руку. Оба молчали. Ему хотелось сказать многое, очень многое, но… Не место и не время. Да и будет ли оно — время… Их время. До восемнадцатого июня осталось несколько часов.

Наташа заговорила сама, медленно, с паузами:

— Он позвонил мне… В день своей смерти… Я сменила сим-карту, но он узнал номер… Говорил много, горячо, — так, что я почти поверила…

Подошла высокая старая женщина — мать Наташи. С двух сторон за ее руки держались Сережка и Андрюша — дети.

— Мама, поезжайте… Меня отвезет Леонид… — И, отвечая на невысказанный вопрос, прибавила: — Так надо.

Старуха с внуками пошагала к автобусу. Излишней скорби на ее лице Кравцов не заметил. Не ладила с зятем? Странно, Козырь мог при нужде обаять кого угодно… Но теперь уже неважно.

Они шли к писательской «ниве» — медленно-медленно. Наташа молчала, словно позабыв про свой прерванный рассказ.

— Во что ты почти поверила? — осторожно спросил Кравцов.

— Уже неважно… Потому что я все-таки не поверила… Он слишком настойчиво хотел одного… И все завесы из слов не могли это скрыть.

— Чего именно?

— Чтобы я приехала в Спасовку… В самые ближайшие дни… И привезла детей… Или хотя бы старшего, Сережку… Именно его… Знаешь, Павел может… мог… обмануть кого угодно. Но не меня… Ему нужен был Сережа в Спасовке — и больше ничего. Он готов был пообещать и предложить что угодно, лишь бы добиться этого… И мне показалось: даже не врал… Просто… Не знаю… Как будто все обещанное не имело уже никакого значения…

«Так-так, — подумал Кравцов, — Сережке десять лет — исполнилось весной… Значит, значит…»

— Не изощряйся в арифметике, Кравцов… — тускло сказала Наташа. — Да, Сергей зачат именно там… На Чертовой Плешке. В июне девяносто второго года…

Ему захотелось закричать. Проклятие!!! А что, если девственность Ады, вокруг которой возникло столько возни, — очередная ширма?! Что, если Тварь нуждалась в одном — бросить их в объятия друг другу?! Именно тогда? Именно там, на Чертовой Плешке?

Однако Наташка лучше информирована о творящихся в Спасовке делах, чем пыталась показать в свое время…

Разводить политесы не было времени — и он высказал эту мысль прямо, в лоб.

— Да? — вяло удивилась Наташа. — А мне кажется, что наоборот — тебе известно гораздо больше… Я действительно ничего не знаю… Но чувствую что-то назревающее…

Они уже сидели в «Ниве», но Кравцов пока не трогался с места. Наталья добавила (тем же тоном, каким говорила матери «Так надо»):

— Кравцов, ты должен мне рассказать ВСЁ. Но не здесь. В Спасовке.

6

«Пассат» с ревом пронесся рядом с ней — в считанных сантиметрах. Уже в третий раз…

Аделина остановилась, тяжело дыша. Машина тоже остановилась — в сотне шагов, развернувшись к ней. На ровном лугу все преимущества были у Алекса. Кое-где растущие невысокие кустики никак не могли послужить укрытием — «пассат» попросту таранил их, почти не сбавляя ход.

Ну что же ты встал? Хочешь давить — так дави!

Она тоскливо посмотрела на крайние дома поселка. Никого, ни единого человека… Сделала несколько осторожных шагов в ту сторону — среди заборов и домов шансов куда больше. Алекс отреагировал мгновенно: сменил позицию, отрезая путь…

И тут что-то дернуло ее за пальцы. Девушка удивленно опустила взгляд. Кулон! Кулон, про который она совсем позабыла! Он просто обязан был выпасть из руки во время всех этих скачек с препятствиями — однако не выпал. И теперь тихонько, но настойчиво подергивался — тянул в одну сторону. Влево.

Ада посмотрела туда — та же луговина… Те же крохотные кустики, ничем не способные помочь… Стоп… Стоп! Отчего это они вытянулись в такую правильную линию? Прерывистую, не сразу заметную беглому взору — но если присмотреться, вполне отчетливую? Вот оно что…

Клаксон «пассата» выдал три коротких гудка: продолжим? Побегаем?

Аделина, постаравшись изобразить всей позой отчаяние, сделала шаг в сторону машины. Второй, третий…

И резко стартовала. Понеслась в ту сторону, куда ее тянула цепочка.

Метров двадцать — четверть расстояния — она выиграла за счёт эффекта неожиданности. И все равно бы не успела, если бы Алекс решил завершить игру. Но он опять пронесся у нее перед носом… Это стала ошибкой. Аделина не отдернулась, не изменила направление, не сбавила скорость. И с разбегу перепрыгнула канаву — скрытую травой, почти невидимую…

«Пассат» резко затормозил — на самом краю. Алекс взвыл, перекрывая звук двигателя. Канава была неглубока и неширока — но на машине не перескочишь. Он распахнул дверцу, выскочил наружу — пах тут же отозвался резкой болью. Алекс вскинул пистолет — но опустил, так и не выстрелив. Снова уселся за руль и понесся вдоль канавы. Где-то же должны ее переезжать трактора и прочая совхозная техника…

Переезд — толстая дренажная труба, засыпанная землей — нашелся. Но проехать до него пришлось не менее полукилометра… И полкилометра обратно. Аделина уже подбегала к дальнему краю луга.

Алекс вдавил педаль газа до упора. И почти успел, почти догнал — но путь преградила новая канава. Их тут хватало — отводивших с «болотца» излишек весенней талой воды, порой грозившей подтопить поля…

Здесь переезд Алекс искал уже без суеты. Игра продолжится на новой площадке, только и всего. Продолжится, но не затянется.

Не сложилось.

Поле — здоровенное, километра три в длину и чуть меньше в ширину — оказалось свежевспаханным. Сгоряча влетевший на него «пассат» тут же провалился, осел на днище…

Аделина уходила неторопливо. Обернулась, издевательски помахала. Алекс облизал пересохшие губы. Ладно… Второй раунд тоже за ней. Третий будет последним и решающим.

7

«Ну и видок у меня, — подумала Ада. — Вполне можно остаться тут, посреди поля — в должности вороньего пугала…»

Такая самооценка ни в малейшей мере не была заниженной. Туфли исчезли с ног, перемазанных грязью до невозможности, — но времени и обстоятельств пропажи Аделина не помнила. Подол платья прибрел совершенно сюрреалистичный вид в результате плотного контакта с клыками собаки и гвоздем, торчавшим из забора. Верхняя часть пресловутого предмета одежды сохранила первоначальный покрой, но приобрела камуфляжную, бело-земляную окраску. Лицо, подозревала девушка, выглядит не лучше — зеркальца, чтобы убедиться, у нее не оказалось. На щеке саднит свежая царапина. Руки измазаны землей, ногти обломаны…

Но она победила!

Стоило подумать, что делать дальше. Чтобы победа не превратилась в поражение. Аделина оглянулась — вдалеке, там, где она вбежала на пахоту, машина Алекса больше не виднелась. Значит, сумел выбраться из ловушки… Много лет зная его упрямство, преодолевающее любые преграды, Ада не сомневалась: так просто Алекс не отступится. Продолжит охоту любыми способами.

У нее же выбор дальнейших действий был невелик. Либо рискнуть и уходить, либо остаться тут, посреди поля, дожидаясь темноты. Не самый лучший вариант — даже если Алекс не придумает за это время, как до нее добраться. Солнце ещё не начало катиться к закату, проторчать тут придется долго. Ада уже чувствовала сильную жажду, а несколько часов без воды, на солнцепеке… Не выдержит.

Значит, надо выбираться. Тоже рискованно… Местность здесь отнюдь не гладкая — где-то понижается, где-то повышается — дальние края поля не видны. Со стороны шоссе поле обрамляет линия плотно растущих деревьев — лесозащитная полоса. Машина Алекса может скрываться где угодно, притаившись в любой складке местности или за теми же деревьями. Может незаметно подъехать к тому месту, куда будет выходить Аделина.

Она долго всматривалась, обводя глазами периметр поля — но нигде не увидела знакомый силуэт «пассата». Придется рискнуть.

План действий Ада выбрала оптимальный. Поле не было геометрически правильным прямоугольником. Скорее напоминало искаженный дельтоид — один угол выдавался длинным, сильно сужающимся выступом. Туда она и направится — неторопливо, сберегая силы. Забирая влево , делая вид, что собирается выйти к шоссе. Если Алекс купится на этот маневр, если устроит засаду именно там — она выиграла. Потому что побежит — изо всех сил, как можно быстрее — направо!

Ей придется преодолеть часть самой короткой стороны треугольника — Алексу же надо будет объехать две длинных. Причем особо он не разгонится: разбитые тракторами грунтовки — с грязью, не просыхающей в глубоких колеях даже летом — никак не для «пассата» с его низкой посадкой.

…Все получилось, как и было задумано. За одним исключением: сберечь силы не удалось. Ноги вязли в рыхлой земле. Солнце палило. Поле казалось бесконечным. Но лишь казалось… Стена деревьев — всё ближе и ближе. Уже можно разглядеть, что это березы, посаженные двойным рядом. «Пассата» не видно. Затаился за кустами, кое-где заполнившими промежутки между деревьями? Еще полсотни шагов —и хватит… Близко подходить не стоит… Алекс мог восстановить форму — а у нее уже не та резвость… Еще двадцать шагов… Еще десять… Пора!

Ада круто развернулась и побежала. Ожидала, что за спиной взревет двигатель, и разъяренный Алекс понесется в объезд.

Тишина… Неужели отступился, бросил погоню? Или она в чем-то ошиблась?

Край поля, куда она стремилась, приближался. Место удобное — если все-таки придется вновь потягаться с машиной. Купы деревьев и кустов, груды вывезенных с поля камней, поросшие диким малинником…

Но ей не хотелось начинать все сначала. Хотелось добраться до Поповки, где-то она рядом, может даже вон за теми деревьями, Аделина никогда не подходила к деревушке с этой стороны, но в общем направлении ошибиться не могла… А уж там у кого-нибудь должен быть телефон… Хотя бы сотовый…

Она добежала. Мягкая, подающаяся земля закончилась. По ногам захлестала трава. Аделина сбавила ход — и через несколько секунд увидела «пассат», спрятанный за крохотным, полуразвалившимся сарайчиком.

Девушка застонала… И вновь круто сменила направление. Бежала туда, где заросли мелколесья были гуще. Туда машина не сунется, и…

— Быстро бегаешь, — широко улыбнулся Алекс, поднимаясь на ноги. В руке его что-то блеснуло — небольшое, но явно опасное.

Идиотка!!! — мысленно взвыла она. — Полная дура! Шарахнулась от машины, не поглядев, есть ли кто внутри! А хитрый Алекс поставил «пассат» в качестве пугала и точно рассчитал, куда метнется напуганная дичь…

Первый Парень шагнул из кустов — неторопливо, уверенно. Сказал, по-прежнему улыбаясь:

— В жизни не драл такую потную и грязную мочалку… Даже любопытно…

Теперь она разглядела: в руке у него скальпель. Страшнее уже не стало… Алекс медленно приближался — Ада так же медленно отступала. Потом бросилась наутек — нацелившись в узкий разрыв между зарослями дикой малины.

Алекс не побежал следом — пошагал столь же спокойно и уверенно. Прошел тем же разрывом между колючими кустами и увидел неподвижно застывшую девушку. '

Под ногами Аделины был обрыв — совершенно отвесный, со скальными выходами. Впереди, в сотне метров, — другой, похожий. По дну каньона змеилась узкая ленточка речки Поповки. Неподалеку, из-за изгиба русла, доносился звонкий смех, детские голоса, — и казалось, что те звуки доходят из другого мира… Нормального мира.

— Прыгай, — посоветовал Алекс. — Повезет — останешься жить. Калекой.

Она не прыгнула. Не оборачиваясь, расправила цепочку кулона — и надела его на шею.

Через секунду жесткие пальцы вцепились ей в плечо, отдернули от обрыва. Удар! — девушка согнулась от резкой боли в солнечном сплетении. Еще один, носком ботинка в коленную чашечку, — и она рухнула на земле.

— Ноги сломаю — не будешь бегать, — сказал Алекс.

Сказал с видимым равнодушием — хотя внутри нарастало возбуждение. Не такого он хотел, думал, что с Адой всё получится иначе, чем со спасовскими подстилками… Но выбирать не из чего. А для начала надо вбить — в самом буквальном смысле вбить — в девку мысль: если поднимешь руку (или ногу!) на Первого Парня, — будет больно. Очень больно.

И он приступил к экзекуции. Опыт дрессировки мочалок Алекс имел богатый. Тут главное не входить в раж, не лупить, позабыв обо всем на свете… Калечить не надо. Надо лишь заставить ползать и извиваться от дикой, сводящей с ума боли. Тогда потом, когда учеба закончится, что с мочалкой ни делай, — покажется ей за счастье.

…Тело в когда-то белом платьице корчилось на земле. Пожалуй, хватит, решил Алекс. Вновь, второй раз за сегодня, расстегнул молнию брюк.

Скомандовал, подойдя поближе:

— На колени! Быстро!

Подчинилась… По лицу девушки катились слезы — и смешивались с каплями крови. Распухшие от ударов губы подрагивали — и подрагивание это возбудило Алекса сильнее всего.

Он положил ладонь на ее грязные, спутанные волосы — почти ласково. Другой рукой поднес к лицу Аделины скальпель.

— Приступай, чего ждешь? — Ладонь слегка надавила на ее затылок.

Распухшие губы начали приоткрываться — шире, еще шире…

— Глубже, глубже забирай, не мамкину сиську сосешь, — приговаривал Алекс.

По лицу его расплылась довольная ухмылка. В следующую секунду он завопил — так, что каньон откликнулся гулким эхом и смолкли ребячьи голоса за излучиной. Оглушенная акустическим ударом Аделина рефлекторно сглотнула.

Скальпель упал на траву. Вопль не стихал. Алекс сделал шаг назад, другой… Между пальцев, вцепившихся в ширинку, хлестала кровь. На джинсах быстро ширилось красное пятно. Алекс смотрел на Аду не отрываясь — и не закрывая изломанного криком рта — словно боялся опустить глаза и увидеть, что она с ним сделала. И медленно пятился…

Вопль смолк резко и неожиданно. Алекс накренился назад, оторвав наконец руки от промежности, пытаясь ухватиться за воздух… А затем рухнул с обрыва.

Аду стошнило. Потом она увидела, что ей только что пришлось проглотить, что вылетело сейчас у нее изо рта, — и ее стошнило еще раз. И еще. И еще… Пустой желудок извергал лишь капли обжигающей рот слизи, но судорожные конвульсии не прекращались.

Подойти к обрыву и заглянуть вниз Аделина смогла нескоро…

Алекс Шляпников лежал внизу, на острых каменных обломках, усеивающих дно каньона. И не шевелился.

8

— Дай мне сигарету, — попросила Наташа, когда они с Кравцовым вышли из «нивы» у сторожки.

Он посмотрел удивленно, протянул пачку. Наташа неловко вынула сигарету, неловко прикурила от поднесенной зажигалки. И тут же уронила…

Кравцов обернулся с нехорошим предчувствием. Перед ними стоял Сашок. С обнаженной катаной в руке.

Пауза тянулась несколько бесконечных секунд. Затем Сашок шагнул вперед. И заговорил…

«Он совсем разучился говорить с людьми в своей каменной могиле…» — мелькнуло в голове у Кравцова. И он ощутил нечто вроде несвоевременной жалости к Сашку.

Действительно, речь того особой связностью не отличалась:

— Не соврал ведь тогда Козырь… Башмаков, значит, не износивши… Не со мной, так с небось с другим… Ножичками кидаться, да?.. А теперь вот… Не Динамита надо было…

Он говорил что-то еще, обличающе указывая на них катаной, — Кравцов уже не слушал. Напряженно искал путь к спасению. И не видел такого пути. Замок на двери не отпереть — попросту не успеть. Ни до ружья, ни до тревожной кнопки сигнализации не добраться… Надо дать уйти хотя бы Наташке… Но выйдя с голыми руками против меча, можно выиграть пару секунд, не больше… И ничего подходящего под рукой… Хоть бы обрезок трубы, хоть бы палка…

И тут он увидел . Увидел палку Ворона, так и лежавшую там, куда он ее запихал — между днищем вагончика и фундаментом. Но Сашок стоял к палке гораздо ближе…

— Беги! — толкнул Кравцов Наташу. А сам потянулся рукой во внутренний карман — вроде бы украдкой, но так, чтобы Сашок заметил…

Наташа от толчка вышла из оцепенения, сделала шаг назад, другой…

— Беги же!!!

Сашок на блеф с пустым карманом не купился — огибая по дуге Кравцова, ринулся на Наташу.

Пш-ф-ф-ф-ф! — ударила ему навстречу коричневая струйка. Кравцов успел увидеть красно-желтый баллончик в руке Наташи… Глаза тут же наполнились слезами, в нос и горло вонзились тысячи крохотных зазубренных иголочек… Кравцов выдернул палку из-под вагончика и обернулся к противнику.

Тому досталось куда больше — Кравцова зацепил самый краешек струи. Сашок слепо махнул катаной в сторону Наташи — мимо. Махнул еще раз — снова мимо. На третьем его замахе Кравцов с размаху врезал тяжеленной палкой по предплечью Сашка. Кость сломалась с сухим треском.

9

— Э-э-э, — изумился Хлорофос, не отлипая от прицела. — Да тут не доправлять, тут работать придется…

Недовольство в его тоне не прозвучало. Наоборот — радость и предвкушение любимого дела. Он снял винтовку с предохранителя, что-то поправил в своей оптике, снова приник к окуляру. Женя Маркевич увидел, как профиль снайпера стал сухим, напряженным. Рот приоткрылся, язык быстро облизал верхнюю губу. Женя, знавший Хлорофоса не первый год, понял: сейчас прозвучит выстрел.

Выстрел не прозвучал. Вместо него раздался негромкий хруст — рукоять пистолета опустилась на затылок. Маркевич ухватился за ноги, оттащил обмякшее тело напарника от амбразуры. И сам занял его место. Цевье СВД хранило еще тепло рук Хлорофоса. И было чуть-чуть влажным. Женя брезгливо скривился…

К удивлению Маркевича, схватка, которую он почитал законченной, — продолжалась.

Причем удивление — мягкий эпитет.

Женя знал достаточно о ранах и травмах, и о том, какое действие производит выпущенная прямо в лицо струя из перцового баллончика, чтобы понимать: ТАКОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Если даже шок от боли в сломанной руке сразу не отправит человека в беспамятство — любые резкие движения исключены. Не говоря уж о такой мелочи, как зрение, надолго выведенное из строя жгучим аэрозолем…

Такого не могло быть — однако происходило. «Объект-2» переложил катану в левую руку — правая болталась ненужной обузой, сгибаясь в лишнем месте. Дикая боль, которая неизбежно должна была возникнуть при этом в трущихся обломках кости, — не возникала. Или Зарицын не обращал на нее внимания.

«Анестетики?» — неуверенно подумал Женя, и тут же отмел мысль. Ерунда, доза потребуется лошадиная, никто не станет обезболивать все тело перед схваткой, не зная, куда может угодить удар…

Струя аэрозоля произвела на Зарицына не большее впечатление, чем аналогичная струя воды: отплевался, проморгался, — и всё. И теперь настойчиво пытался прикончить писателя.

Маркевич не был снайпером-профессионалом. И нуждался в секунде-другой для прицеливания… Но он никак не мог улучить момент для верного выстрела — чтобы поразить одного из схватившихся мужчин, не зацепив другого.

Обманув противника хитрым финтом, катана взлетела в воздух — и рухнула вниз невидимым глазу ударом. Женя понял, что она играючи перерубит подставленную палку, а затем — голову писателя. И что через секунду на ногах останется лишь Зарицын…

Маркевич задержал дыхание и плавно выбрал слабину пуска.

10

Фехтованием писатель Кравцов никогда в жизни не увлекался. А вот драться на палках в юности доводилось… Но доставшееся в наследство от Ворона орудие мало подходило для такого дела. Оказалось излишне тяжелым — похоже, внутри действительно скрывался мощный металлический стержень. Сокрушительному первому удару это помогло — а потом только мешало.

Сашок левшой отнюдь не был. К тому же левый глаз его прикрывала повязка. И поначалу это уравняло шансы. Но лишь поначалу. Все попытки Кравцова развить успех: выбить меч или сломать вторую руку, — Сашок с трудом, неловко, но парировал. И сам атаковал — размашистыми боковыми ударами. Не слишком быстрыми, поначалу неуклюжими, но достаточно сильными. Кравцов успевал подставлять палку, «снимать» удары, переводить полет смертоносной стали в другую плоскость…

Катана со свистом разрезала воздух. Кравцов медленно отступал. Наташа следила за схваткой расширившимися глазами — но больше не делала попыток вмешаться.

Удар, удар, удар… От палки отлетали щепки. Долго так продолжаться не могло. Сашок явно осваивался, действуя непривычной рукой. Стоит ошибиться или хотя бы споткнуться — и всё. Конец.

Кравцову показалось, что он сможет дотянуться, достать концом палки кисть руки, сжимающей катану… И он попытался. Сашок, похоже, ждал именно этого. Клинок мгновенно, словно не подчиняясь инерции, изменил траекторию — и обрушился сверху. Кравцов чудом успел подставить тяжеленную палку — с тоскливым чувством, что она сейчас разлетится пополам. А затем — тоже пополам — разлетится его голова.

Сталь столкнулась с деревом — и отскочила. Сила удара отшвырнула писателя назад. Сашок бросил удивленный взгляд на катану — на лезвии появилась свежая зазубрина…

Кравцов тут же воспользовался его секундной заминкой — попытался достать колющим выпадом в грудь… Во многом это был жест отчаяния — палка не шпага, и ее резиновым набалдашником не больно-то кого заколешь…

Сашок отмахнулся почти небрежно, и…

И тут произошло странное. Глухой хлопок. Палка в руке Кравцова сильно дернулась назад. Сашок тоже дернулся, катана бессильно опустилась… Удивленный Кравцов не успел воспользоваться его замешательством и нанести решающий удар — противник свалился ему под ноги.

На губах Сашка показалась кровь. На левой стороне груди набухло кровавое пятно — небольшое, с рваным отверстием в центре.

Недоумевая и подозревая какой-то подвох, Кравцов следил за неподвижным противником. Окровавленные губы шевельнулись — и замерли…

Кравцов, уже догадавшийся в чем дело — и ошеломленный своей догадкой, — перевернул палку. В новеньком резиновом набалдашнике появилось небольшое отверстие. Кругленькая аккуратная дырочка… В ноздрях Кравцова до сих пор стоял жгучий аромат перца — но он не сомневался: из дырочки наверняка тянет кислым запахом сгоревшего пороха…

Наташа издала невнятный звук, показала рукой ему за спину. Кравцов обернулся. От развалин к ним бежал человек в камуфляжной форме. Выражение лица бегущего отражало одну-единственную эмоцию — сильнейшее удивление…

11

Подбежав, первым делом Женя Маркевич огляделся по сторонам — в пустынном парке никого. Затем взялся за руку «объекта №2» — пульса нет. Готов… Прямо в сердце.

Оттащил тело к вагончику, уложил вплотную к фундаменту. Писатель и женщина наблюдали за его действиями молча и неподвижно. Не оправились от шока…

Маркевич подошел, потянул палку из рук Кравцова.

— Разрешите? Ваша игрушка?

— Вы от Чагина? — запоздало спросил писатель.

— Да, — ответил Женя после секундной паузы. — Я из «Рапиры».

Он быстрым жестом продемонстрировал удостоверение (Кравцов едва успел разглядеть фамилию) и вернулся к теме:

— Сами тросточку смастерили?

— Нет… Досталась в наследство от одного старика… Понятия не имел, что она с секретом…

Женя Маркевич стал удивленно рассматривать палку, оказавшуюся не только палкой.

— Ну и дедок… — удивленно присвистнул он спустя пару минут. — Прямо Джеймс Бонд натуральный…

Секрет оказался несложен — достаточно было нажать на один из сучков и потянуть назад верхнюю часть палки. Она отошла со щелчком. Показался вороненый металл, под ноги Маркевичу выпала гильза — винтовочная, новенькая, блестящая…

— Однозарядка, — пояснил Женя. — По типу самопальных ручек-пистолетов, были такие в моде в свое время… Но эта гораздо больше. Укороченный ствол и патронник от трехлинейки, затвор и спусковой механизм самодельные… Ну-ка…

Он сдвинул конструкцию, вновь принявшую вид мирной палки. Стал по очереди нажимать на остальные сучки — срезанные почти вровень с гладкой деревянной поверхностью. После нажатия на третий сучок раздался звонкий щелчок ударника.

Кравцов подумал: если бы он заранее знал, что случайное движение его пальца убьет человека, — нажал бы? И сам себе ответил: да. Ни раскаяния, ни жалости он не ощущал. Было бы время добраться до дробовика — выстрелил бы в Сашка точно так же…

— Спуск… — констатировал Женя очевидное. — А внизу — встроенный глушитель. Интересная, однако, случайность… Как удачно на нужную точку вы нажали… И в нужный момент… Бах! — и ровнехонько в сердце…

Он испытующе посмотрел на Кравцова.

Писатель пожал плечами: совпадение, дескать. Хотя сам не сомневался — никакой тут случайности нет. Опять кто-то ему помог — как тогда, со складным ножиком… Но кто? Летучий Мыш? Или сама Тварь, имеющая какие-то виды на писателя Кравцова? Или… Или Летучий Мыш — лишь одна из ее ипостасей?

Он нагнулся, поднял гильзу. На донце цифра 43 — сорок третий год… А на вид вчера сошла с конвейера. Кравцов сказал с мрачной уверенностью:

— Наташа, из этой самой штуки Ворон убил Пашку…

«И убил бы меня…» — не стал он добавлять, вспомнив искаженное лицо Ворона и нацеленную палку… Точно убил бы, если бы не сердечный приступ — наверняка опять «случайный»… Сомнений в намерениях старика не оставалось — оружие, не похожее на оружие, не наставляют, чтобы напугать.

По лицу Наташи было не понять, как она отнеслась к этой информации. Достала мобильник, ткнула в одну клавишу, в другую…

— Кому? — быстро спросил Кравцов.

— В милицию…

— Не надо! — в один голос остановили ее Кравцов и Женя Маркевич. Писатель добавил полуутвердительно:

— Надо вызвать Чагина?

Маркевич замялся. Но все-таки сказал:

— Не стоит…

И он коротко, буквально несколькими фразами, рассказал о происшествии на огороде Шляпниковых — после которого седоголовый стал совсем иным… Не утаил и распоряжений Чагина, касавшихся писателя Кравцова.

— Он словно спятил — сохранив при этом и логику, и все профессиональные навыки… — закончил Женя недолгий рассказ.

— И что же теперь… — растерянно сказал Кравцов. Все его планы и расчеты полетели к чертям… Главный союзник неожиданно оказался главным противником.

Готовым убить противником.

12

Мальчики выглядели ровесниками — каждому лет по семь-восемь. Девочка казалась чуть старше.

Лежавшего на острых каменных обломках Алекса Шляпникова они рассматривали с боязливым любопытством, не подходя близко.

— Пьяный, — сказала девочка с непоколебимой уверенностью. В тоне ее чувствовалось хорошее знание жизни. Улочки деревни Поповки часто украшали тела поверженных борцов с зеленым змием.

— Не-а-а… — возразил один из мальчиков. — Сверху скинули! — кивнул он на обрыв. Выдержал паузу, округлил глаза и произнес мелодраматическим шепотом: — УБИЙСТВО!!!

— Пьяный, — стояла на своем девочка.

— Спорнём? — завелся мальчик. — Точно с верхотуры шлепнулся! На что споришь?

Девочка предложенное пари проигнорировала. Сморщила носик и отвернулась от распростертого тела Алекса.

Второй мальчик рассудительно попытался примирить две точки зрения:

— Наверное, потому и свалился, что пьяный… Взрослым скажем?

— А тебе мама сюда ходить разрешала? — ядовито поинтересовалась девочка.

Мальчик смущенно потупился. Сюда, в отдаленный и редко посещаемый уголок каньона речки Поповки, вся троица выбралась нелегально.

— Точно говорю — пьяный! Поспит и сам уйдет…

— А если мертвый? — Первый мальчик никак не хотел расстаться с криминальной версией произошедшего. Он отчасти ощущал себя героем детективного телесериала, обследующим место загадочного преступления, — а тут такая заурядная и обыденная причина…

— Давайте так, — вновь попытался примирить спорящих второй мальчик, — если до завтра сам не уйдет — тогда и скажем…

На том и порешили.

13

— Уезжайте, — сказал Женя Маркевич. — Отвезите Наталью Васильевну с детьми в безопасное место — и не возвращайтесь. В «Рапире» еще не у всех съехала крыша — и мы сами разберемся с начальником. И с этим тоже. — Он кивнул на полотнище брезента, отыскавшееся в сторожке и прикрывавшее тело Сашка. Помолчав, добавил:

— Думаю, к ночи закончим.

Кравцову показалось, что в голосе Жени мелькнула едва уловимая нотка тоскливого сомнения.

В одном парень в камуфляже прав — Наташу надо увезти отсюда, и немедленно. Но самому уезжать надолго нельзя. Сейчас — тем более. Чем бы ни закончилась внутренняя разборка в «Рапире». Если Даня выполнит обещание и разыщет-таки ход, ведущий к логову Твари — есть шанс успеть. Нанести упреждающий удар. Жаль, что нет взрывчатки — полсотни килограммов пластида ох как пригодились бы в подземной экскурсии… И взять неоткуда — после метаморфозы, произошедшей с Чагиным. Подполковник Мельничук тут не помощник.

Маркевич, пожалуй, тоже… Достать что-нибудь взрывающееся рапировец, пожалуй, сумел бы, да не стоит загружать парня, — ему и своих проблем хватит, седоголовый тот еще орешек… Придется выступить налегке. В одиночку и с легким стрелковым оружием.

Кравцов понятия не имел, что взрывчатки в недрах Поповой горы хватает. И не десятки килограммов — многие тонны.

Предания старины — X.

Кальтенбруннер. 27 июля 1943 года

Обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер подумал, что сидящий напротив него офицер чем-то напоминает покойного Кранке — хотя черты лица совсем не похожи. Разве что шрам на щеке, но эта примета не редкость среди бывших буршей [15]…

Всесильный начальник всесильного РСХА (Главного управления имперской безопасности) никогда бы себе в этом не признался, но общим у двух столь разных людей было одно: оба внушали неосознанный страх. Походили на диких зверей — прирученных, и верно служащих человеку — но способных в любой момент оборвать поводок и вцепиться в горло.

Человек в форме гауптштурмфюрера СС продолжал доклад — короткими фразами, никаких эмоций, никакой личной оценки происходившего — лишь факты.

— Достаточно, Отто, — остановил его Кальтенбруннер. — Все это мне известно из ваших рапортов. Меня интересуют два момента. Во-первых: почему не были доставлены в рейх останки оберштурмбанфюрера Кранке?

На самом деле его не интересовало даже это. В свете последних событий и затея Кранке, и ее фиаско вышли из ряда первоочередных проблем, волнующих обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера.

Но порядок есть порядок. Подчиненным и в голову не должно приходить, что какие-то их действия могут избегнуть бдительного начальственного надзора.

Человек со шрамом ответил, не задумываясь:

— Согласно вашему приказу, обергруппенфюрер, в вопросах, касающихся деятельности Кранке на объекте под кодовым названием «Либенхаузен», оперативное руководство осуществлял Рунгенау. По его указанию останки оберштурмбанфюрера Кранке захоронены неподалеку от графского дворца. Возле могилы в ночное время выставляется усиленный пост.

Опять не прозвучало ни слова о том, как гауптштурмфюрер оценивает суть распоряжений Рунгенау — ученого в эсэсовском мундире.

— Понятно… — процедил Кальтенбруннер. — И по указанию того же Рунгенау вы переместили в глубину катакомб больше половины снарядов и бомб, предназначенных для восемнадцатой армии?

В вопросе прозвучала нотка угрозы. Человек со шрамом, казалось, ее не заметил.

— Да, обергруппенфюрер.

Приказ выполнен точно и быстро. О чем тут говорить? Вопросами же снабжения восемнадцатой армии пусть занимается ОКВ [16].

— Тогда остается вторая неясность, Отто: как вы умудрились потерять двенадцать человек в ходе этой операции? Без какого-либо боестолкновения с противником?

— Я приказал их расстрелять. — На лице Отто ничего не дрогнуло. — После длительного пребывания под землей они стали… — Эсэсовец впервые замялся, не находя нужного слова. Потом нашел-таки: — …неадекватны. Я не мог рисковать случайным взрывом, который оставил бы воронку глубиной в два километра.

Кальтенбруннер хотел спросить: «Не проще ли было передать „неадекватных" в руки фельдполиции?» — и не стал. Именно такой — не ведающий страха, сомнений и жалости человек нужен ему для выполнения задания. Нового задания.

— Хорошо, Отто. Отличная работа.

— Я могу возвращаться? — Гауптштурмфюрер провел бессонную ночь в самолете, летящем в Берлин, и не очень понимал, зачем вызвал его Кальтенбруннер — да еще в обход непосредственного шефа, бригаденфюрера Шелленберга. Не для того же, чтобы еще раз услышать изложенные в рапортах факты…

— Возвращаться не придется, — отрезал Кальтенбруннер.

— Но… Рунгенау назначил подрыв через три дня, и…

— Рунгенау — старый маразматик, сумевший втереться в доверие к фюреру! — вскипел шеф РСХА. — Думаете, я не читал его бредовый доклад о подземных кладовых загадочной силы, питающей военную мощь большевиков? К тому же его мать во втором браке была замужем за евреем — и он готов придумать что угодно, лишь бы об этом факте вспоминали как можно реже!

Человек со шрамом промолчал. Но подумал, что в любом бреде может иметься зерно истины… В любом случае, странные ощущения и странные происшествия в уходящих в непредставимую глубь лабиринтах можно объяснять чем угодно, но только не евреем-отчимом Рунгенау…

После короткой вспышки Кальтенбруннер вновь заговорил спокойно и размеренно:

— Кто замещает вас во время отсутствия, Отто?

— Оберштурмфюрер Зейдлиц.

Отто не стал говорить, что перед самым отлетом ему очень не понравился взгляд и речь Зейдлица… И что — если его подозрения оправдались бы — заместитель вполне мог стать тринадцатым в списке расстрелянных.

— Отлично, — кивнул Кальтенбруннер. — Думаю, Зейдлиц скоро получит приказ вернуть боеприпасы на место. А вам, Отто предстоит сегодня аудиенция у фюрера. Затем вы немедленно вылетите во Фриденталь и отберете команду из самых надежных и проверенных людей.

— Слушаюсь, обергруппенфюрер!

В глазах Отто застыл невысказанный вопрос: что случилось?

Кальтенбруннер счел нужным объяснить. Так или иначе через пару часов, после аудиенции у фюрера, гауптштурмфюрер узнает всё. Но вопрос был деликатный, высказывать свое истинное мнение о макароннике, прогадившем что только смог, шеф РСХА не желал. И в его словах — невольно, неосознанно — прозвучали интонации, свойственные передовицам «Фолькише Беобахер»:

— Три дня назад король Италии, подстрекаемый еврейскими финансовыми олигархами, отправил Муссолини в отставку. С тех пор судьба дуче неизвестна — очевидно, он содержится под тайным арестом. Фюрер не может оставить в беде своего друга и дуче итальянского народа Бенито Муссолини.

* * *

…Аудиенция в подземном бункере рейхсканцелярии состоялась в положенный срок — и Гитлер лично поручил гауптштурмфюреру ответственнейшее задание. Кальтенбруннер был прав — вернуться в «Графскую Славянку» Отто никогда не довелось.

Но кое в чем шеф РСХА ошибся. Зейдлиц не получил (и не исполнил) приказ возвратить тысячи тонн боеприпасов на место постоянного складирования. По одной простой причине — команда Зейдлица так и не вернулась из Антропшинских катакомб. Поиски исчезнувших эсэсовцев (и огромного количества канувших боеприпасов) продолжались до сорок четвертого года. Причем несколько поисковых групп тоже пропали…

Затем немцы отступили от Ленинграда. Загадка перешла от СС и гестапо по наследству к НКВД, впоследствии к КГБ… Но так и не была разгадана.

Глава 3

17 июня, вторник, день, вечер

1

— Ну что, полезли? — спросил Пещерник, прямо-таки приплясывая от нетерпения.

— Не спеши, Вася… — в который раз остудил его пыл Кравцов.

Он как раз закончил последнюю проверку фонарей — фактически мини-прожекторов, способных светить без подзарядки сутки и защищенных от всего на свете. И достал из рюкзака предмет, напоминающий размерами и формой небольшой бочонок, — не удержавшись от мысленного писательского сравнения: «Вот она — нить Ариадны двадцать первого века…»

Новенькая, запаянная в полиэтилен бухта содержала (если верить этикетке) два километра синтетического упаковочного шнура. Так далеко в лабиринт Кравцов забираться не хотел. Тем более в компании с двумя мальчишками.

Хотя их снаряжение позволяло совершить и более длительную экскурсию.

После звонка Дани с известием: вход найден! — прошло три часа. Кравцов успел сгонять в город и обратно. И навестил магазинчик на Литовском — неприметный, но хорошо известный спелеотуристам, диггерам и прочим любящим подземные прогулки гражданам.

На затраты господин писатель не поскупился, бесшабашно растратив остатки последнего гонорара — зато у них имелся даже газоанализатор, громким писком сигнализирующий о скоплениях взрывоопасных или ядовитых газов. И портативные дыхательные приборы, позволяющие без помех пересечь опасную зону… И многое другое.

Закупать пришлось три комплекта снаряжения — Даня повторил однажды удавшуюся ему уловку. Попросту отказался показать обнаруженный ход, если Кравцов отправится туда без него и Васи-Пещерника. Ладно хоть остальных из их компании подземный вояж не привлекал.

Заодно Кравцов забрал из городской квартиры «Бекас-12М» — на этом помповом дробовике двенадцатого калибра съемный приклад при нужде заменялся на пистолетную рукоятку. Получалась компактная и мощная машинка — способная несколькими выстрелами крупной дробью или мелкой картечью очистить от всего живого изрядное помещение…

Недаром штатовские копы предпочитают пользоваться на операциях похожими игрушками — с широким снопом свинца противнику разминуться куда труднее, чем с автоматной или пистолетной пулей.

Свой фонарь Кравцов укрепил над стволом «Бекаса». И отрегулировал так, что одним движением пальца можно было нашпиговать свинцом практически всю освещенную зону. Оружие получилось, конечно, не чета оставшейся в сторожке простенькой «ижевке», но… Но Кравцову казалось: если дойдет до серьезной схватки с Тварью — не поможет. Как не помог «Лепаж» штабс-ротмистра Дибича, как не помогли «шмайссеры» эсэсовцев из команды Кранке… Но все-таки спокойнее. Особенно после последней встречи с Сашком…

…Даня не разделял радостного возбуждения Пещерника и с неприязнью поглядывал на темный провал лаза, с большим трудом расчищенный от густо разросшегося кустарника.

Ход оказался так надежно прикрыт, что Кравцов сомневался: точно ли этим отверстием до последнего времени пользовался Ворон? И, вполне возможно, Сашок? Не наткнется ли их экспедиция на непроходимый завал через сотню-другую шагов?

Может случиться и такое — но подготовиться стоило по полной программе…

— Ну вроде всё, — сказал Кравцов, придирчиво оглядывая мальчишек: комбинезоны и каски немного не по размеру, но остальное в полном порядке. Затем повернулся к Женьке Васнецовой — и подумал, что ей, возможно, досталась не менее сложная задача. Попробуйте-ка ждать наверху ушедших в темную глубину товарищей — ничего не делая, считая томительно ползущие минуты…

— Три часа, — повторил он еще раз. — Три часа — крайний срок. Если не возвращаемся — уходишь и немедленно звонишь этому человеку… Расскажешь всё и отдашь конверт…

Женька молча кивнула. Ей жутко не хотелось оставаться тут одной — но Альзира и Борюсик продолжали нести вахту возле жилища Гнома.

А господин писатель поморщился от неприятной ассоциации. Точно так же в сочиненном им (в надиктованном Летучим Мышем?) опусе штабс-ротмистр Дибич оставлял конверт Степашке Ворону — прежде чем навсегда исчезнуть в недрах Поповой горы…

Хотя, разумеется, на оставленном Женьке послании не значился адрес «дома у Цепного».

Лишь имя-отчество и телефоны подполковника Мельничука.

2

Алекс Шляпников открыл глаза. Вернее, один глаз — другую половину лица покрывала корка запекшейся крови. Боли не было. Вообще. Мало того, Алекс не чувствовал своего тела — разбитого, изломанного падением на острые обломки.

Когда он перевернулся и сел, впечатление оказалось странным. Мир перед глазом повернулся и занял иное положение, — и только. Руки, ноги, седалище никакими осязательными ощущениями не откликнулись… Казалось, он отлежал всё тело разом — словно руку, неосторожно подсунутую во сне под голову.

Алекс скосил глаз — желая убедиться, что детали организма действительно на месте. Всё пребывало в наличии… Но никак не докладывало мозгу о своем существовании.

Может, оно и к лучшему… Левая рука была сломана — и самым гнусным образом. Из разорванного рукава куртки торчали белые обломки кости. Нога — опять-таки левая — сгибалась под весьма подозрительным углом.

Так, а что с ребрами… Алекс увидел, как его правая рука (сознание упорно твердило: не его! чужая! чужая!) — поползла вверх, начала ощупывать грудь через ткань куртки и рубашки. Напрасный труд — ни пальцы, ни тестируемая поверхность кожи ничего не ощущали…

Он с вялым упрямством откинул джинсовую полу, попытался справиться с пуговицами рубашки — справиться неживым протезом, безуспешно прикидывающимся его конечностью… Получилось плохо — соразмерить усилие не удалось, пуговицы отлетели с мясом.

Подозрения вполне подтвердились — ребра оказались сломаны. Обломки бугрили, натягивали кожу. Алекс подумал, что при каждом вдохе… При вдохе???!!!

Следующие несколько мгновений Алекс ни о чем не думал. Пригнув голову к груди, тупо всматривался, пытаясь углядеть хоть какие-то признаки дыхания. Тщетно. Грудная клетка не шевелилась… Никаких признаков, что воздух все-таки поступает в легкие.

Он целенаправленно попробовал глубоко вдохнуть. Получилось — сломанные ребра шевельнулись, один острый обломок проткнул изнутри кожу. Кровь из ранки не потекла.

Совершить обратный процесс — выдох — потребность не возникала. Но Алекс выдохнул — точно так же, усилием воли.

Ребра вновь колыхнулись. Откуда-то — из шеи? до ее обследования пока не дошли руки — раздался неприятный свистящий-шипящий звук. До сих пор Алекс его не слышал.

Он понял, что вдохнул ВПЕРВЫЕ с того момента, как открыл глаз и увидел красноватую, слоистую поверхность каменного обломка… Пытаться нащупать пульс не имело смысла…

Я УМЕР.

Мысль не была окрашена какими-либо эмоциями.

Даже тот факт, что он не наблюдает СВЕРХУ за своим неподвижным телом, но отчего-то застрял ВНУТРИ тела относительно дееспособного, Алекса Шляпникова не удивил.

Мертвые не умеют удивляться.

3

Приспособление за спиной Кравцова вращалось, медленно сбрасывая с бухты витки шнура. Вращалось и поскрипывало — не то было совсем новым и пока не разработалось, не то нуждалось в изначальной смазке — о чем он по своей спелеологической неопытности не позаботился… Звук оказался достаточно противным — но Кравцов ему радовался. Все трое шли молча, а так хоть что-то нарушало мрачную тишину подземелья.

Все-таки люди — нормальные люди — не предназначены для пещерной жизни, думал Кравцов. И ошибаются историки, рассуждающие о «пещерном веке». Не будут люди по доброй воле забиваться в каменные могилы. По беде, спасаясь от врагов, — да. Создавая святилища духов, призванные всем антуражем внушать трепет, — да. Но жить? Бр-р-р…

Ход, поначалу узкий и низкий — даже мальчишкам пришлось согнуться — расширился и стал выше.

Все пока совпадало с текстом, повествующем о последнем походе штабс-ротмистра Дибича. Но это не радовало. Потому что скоро начнется запутанный лабиринт, исследовать который за три часа никак не получится…

Может, оно и к лучшему. К той ипостаси Твари, что повстречалась Дибичу, в компании с Даней и Пещерником лучше не соваться. Да и в одиночку не очень-то хочется… Но придется. Хотя проблема: как пройти лабиринт? — остается…

Идущий вторым Васёк вскрикнул, оборвав невеселые размышления писателя. Кравцов обернулся прыжком, вскинул ствол…

Уф-ф-ф… Вроде все в порядке. Мальчик наклонился, рассматривал что-то под ногами в свете фонаря, сказал удивленно:

— Смотрите-ка, ворона! Дохлая… Странно, они же под землю никогда не залетают…

— Здешние залетают… — мрачно возразил Даня. — Тут, брат, такие вороны водятся, что ой-ой-ой…

— Водились, — поправил Кравцов. Луч его фонаря скользнул вперед по каменному полу и высветил второй птичий трупик. Чуть дальше еще один…

— То-то я и думал, — сказал Даня, — их тут до дури было, потом все исчезли… А сколько мы зарыли? Ну сотни две, не больше… А они вон куда подыхать забрались.

Кравцов подумал, что скорее наоборот — птицы не успели выбраться из подземелий. По крайней мере, лежали клювами к выходу. Он поднял одну ворону — холодная, окоченевшая… Однако — никакого запаха, свидетельствующего о гниении и разложении.

Мертвые вороны продолжали попадаться — всё чаще и чаще. Вскоре пришлось тщательно выбирать, куда наступать, — чтобы не раздавить невзначай птичью тушку.

— Пойдем туда, — сказал Кравцов у первой развилки. И кивнул на проход, в который протянулась вымощенная из трупиков дорожка. — Посмотрим, что тут за птицеферма…

Похоже, обитатели «птицефермы» собирались поголовно сменить место жительства… И не успели. После третьей развилки выбирать уже не приходилось — птичьи трупы устилали дорогу сплошным ковром. Преодолевая брезгливость, пошагали прямо по ним. Тушки подавались под ногами, косточки похрустывали. Все молчали.

Неожиданно Пещерник остановился. И сказал:

— Не нравится мне эта пещера… Неправильная.

Кравцов и Даня тоже остановились.

— Почему? — коротко спросил писатель. У Васька имелся опыт хождения под землей и сбрасывать его ощущения со счетов не стоило.

Однако мальчишка ничего толком объяснить не смог:

— Будто не камень вокруг, а… Помните анекдот? Как Илья Муромец орал, орал в пещеру, Горыныча на бой вызывал — а дыра-то задницей оказалась? Ну так вот, мы как бы в такую дыру и залезли… Живое все вокруг, не каменное.

— Грузишь, — констатировал Даня, пощупав стену. — Камень как камень: холодный, твердый…

— Ну не знаю я… Говорю же, кажется так… Неправильное всё, а отчего — не понять…

Но желания повернуть назад Вася пока не высказал. К тому же после крутого поворота и резкого сужения хода они пришли .

4

Двое бойцов Чагина, наблюдавших из восточного крыла развалин за парком и сторожкой писателя, не имели понятия о задании, полученном покойным Слюсаренко от шефа. С Архивариусом тоже никогда не имели дела. Да и вообще были из молодых и не подозревали о подоплеке происходивших и готовящихся событий.

Поэтому следили за серым джипом, подкатившим к вагончику, всего лишь с любопытством.

Зрелище действительно оказалось занимательным. Сначала распахнулась водительская дверь машины, но водитель не вышел. Затем сама собой поднялась задняя, пятая дверь джина. На землю медленно опустился пандус — опять-таки без чьего-либо видимого участия.

После чего наружу выкатилась сверкающая хромом загадочная конструкция: не то модель марсохода в натуральную величину, не то боевой робот, сбежавший из секретнейшей лаборатории Пентагона.

Выкатилась и с мерным жужжанием обогнула джип, подкатила к водительской дверце, выполнила несколько маневров и остановилась вплотную к машине. Сидевший за рулем человек перебрался на конструкцию — перебрался лишь при помощи рук. Ибо ног у него не было.

— Бляха муха… Инвалид… — удивился один из бойцов. И немедленно доложил Маркевичу. Тот распорядился коротко — не предпринимать ничего.

5

Верх инвалидного кресла остался прежним. Новое же шасси действительно напоминало вездеход, предназначенный для экстремальных условий. Десять широких колес низкого давления не завязли бы ни в болоте, ни в глубоком сугробе, ни в песчаной пустыне; система компенсаторов позволяла сохранять равновесие на склонах крутизной до пятнадцати градусов.

И все равно Архивариус сомневался, что стоившее изрядных денег средство передвижение сумеет втиснуться внутрь графских руин… Добираться ползком, извиваясь, как перерубленный червяк, очень не хотелось. Он рассчитывал на помощь писателя, но мобильник того не отвечал, а на двери сторожки висел замок.

К тому же он чувствовал, что из развалин за ним наблюдают. Позориться на глазах у орлов из «Рапиры» не хотелось вдвойне. Да и фактор времени играл немаловажную роль. Весь расчет был на то, что стрелять в него сразу не станут: пока информация дойдет до седоголового, пока он отдаст соответствующий приказ…

Можно успеть. Вернее, попытаться успеть.

Никакой уверенности в успехе авантюрного предприятия у Архивариуса не было.

…Опасения оказались напрасными — в той их части, что касалась проникновения в здание. Инвалидный марсоход зажужжал сильнее, но преодолел-таки достаточно крутую насыпь. И втиснулся в проем, слегка зацепив кирпичи далеко выступающими вбок колесами.

Внутри все осталось по-прежнему — совсем как пятнадцать лет назад. Но может быть, так лишь казалось. Архивариус ни разу не был здесь после ночного визита в обществе мертвого эсэсовца — но сделанные Валентином Пинегиным снимки и видеозапись изучил самым внимательным образом.

Задерживаться он не стал. Не время предаваться воспоминаниям. Люди Чагина могли в любой момент перейти от наблюдения к активным действиям.

Кресло-вездеход сразу покатило в коридор, ведущий к лесенке. В коридор, которого не существовало — здесь и сейчас. И который существовал — где-то неподалеку…

Груда кирпичей — замшелых, сцементированных набившейся между ними землей — лежала на том же месте. Архивариус остановился рядом с ней. Вынул из кармана бумагу — старую, пожелтевшую и ломкую, запаянную для сохранности в пластик. Поднес к глазам, хотя давно наизусть знал, что там написано.

Сей документ — всего две рукописных строчки и стилизованное изображение ключа — обнаружили в свое время среди бумаг, оставшихся после умершего в симбирской ссылке Александра Федоровича Лабзина, известнейшего мистика, главы «Умирающего Сфинкса». Бумага проделала долгий путь через аукционы и частные собрания любителей архивных редкостей — и пять лет назад оказалась у Архивариуса.

Верхняя строчка была выведена арабской вязью — и при прочтении звучала как набор слов, на слух тоже звучащих как арабские, но совершенно бессмысленных. Ниже приводилась транслитерация кириллицей — с ятями и твердыми знаками, выполненная старомодным почерком со множеством завитушек…

Исследователи, изучавшие документ в конце девятнадцатого века в числе прочего наследства Лабзина, лишь одно установили доподлинно: почерк принадлежит самому Александру Федоровичу. Изображение ключа вызывало смутные ассоциации с розенкрейцерами — но ничего конкретного в этой связи выяснить не удалось…

Архивариус надеялся, что правильно понял смысл записки. Что правильно истолковал интерес Лабзина к усадьбе Скавронских-Самойловых… Что ключ подойдет к замку.

И он прочитал нижнюю строчку — громко, вслух, надеясь, что правильно ставит ударения:

— Суаджель аль-раби эх муабал! Эвханах!

Архивариус и сам не представлял толком, что должно произойти… Не произошло ничего. Ни с ним, ни с окружающими развалинами. Все оставалось как и прежде.

Он закрыл глаза и продолжал твердить те же слова, то тише, то громче, меняя интонацию и скорость произнесения:

— Суаджель аль-раби эх муабал! Эвханах! Суаджель аль-раби эх муабал! Эвханах! Суаджель аль-раби эх муабал! Эвханах!!!

Последнюю фразу он громко выкрикнул — так, что зазвенело в ушах и развалины откликнулись звенящим эхом… И вдруг понял: что-то произошло.

Легкий звон продолжал стоять в ушах. Воздух вокруг стал чуть иным — исчезли доносящиеся снаружи запахи. Лицо чувствовало слабый поток теплого воздуха… И — чей-то неприязненный взгляд.

Архивариус понял, что сейчас откроет глаза — и увидит пустые, бездонно-черные провалы глазниц мертвого немца. Теперь он знал, как того звали когда-то: Гельмут-Дитрих Кранке, оберштурмбанфюрер СС…

Он поднял веки резко, решительно, словно нажимая на спуск пистолета. Кранке перед ним не было. На стене горел факел, освещая коридор красноватыми отблесками. Впереди виднелся ход в подвал и верхние ступени ведущей вниз лестницы. Архивариус шагнул туда.

ШАГНУЛ???!!!

Он застыл, не в силах поверить, опасаясь опустить глаза и увидеть, что стал жертвой осязательной галлюцинации… Потом взглянул-таки вниз. Кресла не было, кресло куда-то подевалось… Вместо него Архивариус увидел серые отглаженные брюки и ботинки. Знакомые ботинки — самые последние, которые он обул в своей жизни.

6

Когда удивительное инвалидное кресло вкатилось в развалины и исчезло из поля зрения наблюдателей, они вновь связались с Маркевичем.

Женя подтвердил свое прежнее распоряжение: оставаться на месте, не предпринимать ничего. И судя по доносящимся изнутри дворца звукам, сам ничего не предпринял. Инвалид раскатывал по руинам, как по собственной квартире. В свете прочих принимаемых для обеспечения секретности мер это казалось более чем странным…

И бойцы по экстренному каналу связи вышли на вышестоящее начальство. На Чагина. Приказ седоголового заставил наблюдателей схватиться за оружие и броситься внутрь. Впрочем, и без того они недолго бы усидели на месте — спустя несколько секунд мощный грохот потряс руины. Обвал. Как раз в том крыле, куда заехало кресло.

У груды кирпичей собрался весь личный состав, имевшийся на тот момент в «Графской Славянке» — семеро бойцов. И никто не понимал ничего. Обвал, похоже, произошел именно здесь — никаких иных его следов обнаружить не удалось. Кресло — расплющенное, искореженное — виднелось из-под кирпичей и вроде бы подтверждало такое предположение. Однако, судя виду обломков, слежавшихся в единую массу, произошел сей катаклизм долгие годы назад. А то и десятилетия.

Когда изуродованный заморский механизм освободили из-под завала, удивление переросло в изумление. Никаких следов человеческого тела! Как безногий калека умудрился имитировать обвал? И впихнуть свой агрегат под обломки, никак их не потревожив? И затем растаять в воздухе? Версии высказывались самые дикие.

Двое бойцов — наблюдатели из восточного крыла — в обсуждении не участвовали. И нехорошо поглядывали на Женю Маркевича…

7

Лучи фонарей скользили по пещере — формой она напоминала грушу, поставленную вертикально, хвостиком вверх, и слегка сплюснутую с боков.

Мертвых ворон оказалось здесь столько, что все предыдущие находки, показались мелочью, недостойной удивления. Здесь птичьи трупики высились настоящей горой. Серо-черный конический холм превышал по высоте человеческий рост. И его вершина была направлена точно к хвостику пещеры-груши.

Всё это напоминало картину художника Верещагина «Апофеоз войны» — если заменить человеческие черепа вороньими тушками.

Кравцов посветил вверх, все трое задрали головы. И увидели темное отверстие — там, где каменные своды почти сходились в одну точку. Футбольный мяч, пожалуй, в ту дыру пролез бы. Человек — едва ли.

— Оттуда они и сыпались… — сказал Даня.

Кравцов кивнул. Так оно и происходило. Сверху лился нескончаемый поток полуживых птиц, и верхние давили нижних, и лишь упавшие последними смогли поковылять к выходу… Что же там, наверху? Инкубатор Твари, штамповавший лжеворон? Очень похожих на настоящих, но не позволяющих заснять себя на видеопленку и не разлагающихся после смерти?

Теперь уже всё равно. После смерти старого Ворона фабрика ворон-призраков приказала долго жить…

Или наоборот? Что-то стряслось со спрятанным в недрах горы «механизмом» — и у старика начался обратный отсчет?

Тем временем Вася-Пещерник потихоньку двигался вдоль края пещеры. Под ногами здесь ничего не хрустело — все вороны лежали ближе к середине.

— Смотрите, дверь! — позвал Васёк. Особого удивления в голосе не чувствовалось, словно сколоченные из толстых досок двери были в недрах Поповой горы самым обычным явлением.

— Я думал, мы первые… — разочарованно добавил Пещерник. — А тут… Всегда так. Уж какую классную пещеру на Поповке строили, а нынче в нее даже заходить не хочется…

Он не знал, что как раз сейчас кое-кто очень стремится в пещеру, вырытую им в обрывистом берегу речки Поповки.

8

Алекс Шляпников ползком карабкался по каменистой осыпи. Встать на ноги не смог — сломанная левая тут же подламывалась.

Прополз пару сотен метров по ровному речному руслу Алекс достаточно легко, хоть и очень медленно, — не чувствуя ни боли, ни усталости. Затем увидел наверху — там, где наклонная каменная осыпь переходила в отвесный обрыв — темный зев пещеры. И понял — ему надо попасть туда.

Зачем? С какой целью? — такие вопросы в голову Алексу не приходили. Надо, и всё.

Он полз.

Отталкивался здоровой ногой, цеплялся здоровой рукой, извивался раздавленным червем, — и продвигался вперед. Ногти давно обломались, кожа с кончиков пальцев ободралась, но эти ранки не кровоточили. Как, впрочем, и все остальные.

…Камень, за который ухватилась его правая рука, лежал непрочно — лишившись единственной точки опоры, Алекс покатился вниз.

Голова ударилась о каменный обломок, затем о другой, о третий… Позвоночник в районе лопаток подозрительно хрустнул. Левая нога, и без того нерабочая, сломалась еще раз — на этот раз в голени.

Около минуты он пролежал неподвижно в исходной точке своего восхождения, точнее говоря — восползания. Лежал, словно бы переводя дыхание, — но в дыхании он сейчас не нуждался. Пощупал пальцами поврежденную голову — осязание не действовало, но пальцы погрузились в затылок чересчур глубоко. Потом Алекс снова пополз вверх…

После двух часов усилий (и трех неудачных попыток) ободранное и изуродованное нечто растянулось на полу пещеры, выкопанной Васьком Передугиным и его приятелями. Усталость так и не появилась — очень скоро отдаленно похожее на Алекса существо поползло в глубь пещеры. Она разветвлялась в нескольких шагах от входа — правый отнорок, работы в котором давненько не велись, был совсем коротким.

Но существо упорно ползло именно туда. И — Васёк Передугин изумился бы — уползало все глубже и глубже.

9

Кравцов с трудом подавил неуместный смех: перед дверью лежал коврик! Самодельный, деревенский, сплетенный из старых веревок. На фоне прочего антуража пещеры эта деталь, столь привычная на спасовских крылечках, выглядела сюрреалистично. И вызывала подспудное желание самым обыденным образом постучаться — чтобы услышать столь же обыденное: «Заходите, не заперто!»

Но господин писатель пренебрег правилами формальной вежливости — и стучать не стал. Замков не было — ни врезных, ни навесных. Да ни к чему здесь-то, в самом деле… Кравцов сделал знак мальчишкам: дескать, отойдите и прижмитесь к стене. И толчком распахнул дверь.

Конус холодного белого света заметался по стенам, готовый в любую секунду превратиться в конус пропитанного свинцом пламени. Не превратился… Никого.

…Берлога Ворона представляла из себя на редкость эклектичное смешение эпох и стилей. Несколько поколений хозяев потрудились над тем, чтобы сделать созданную природой каверну похожей на обычную деревенскую горницу. Стесывали, выпрямляли неровные естественные стены, помаленьку заносили с поверхности мебель и необходимую в хозяйстве утварь. И ничего при этом не выбрасывали — размеры помещения позволяли не страшиться тесноты.

В результате их трудов самодельный ларь с узорчатой оковкой по углам (настоящее произведение искусства девятнадцатого века, насколько мог судить Кравцов) соседствовал с аляповатым шифоньером, наверняка купленным во времена хрущевской оттепели. А под древнейший светильник — каганец — вместо полагавшейся деревянной лохани был подставлен красный пластиковый тазик.

Кравцов посмотрел на часы. Под землей они чуть больше часа… Отлично. Хватит времени осмотреть все эти шкафчики, ларчики, сундуки и этажерки, — и вернуться в условленный срок к Женьке. Вот только стоит включить освещение…

Через несколько минут в подземном жилище горели все имевшиеся в наличии осветительные приборы: потрескивала лучина в каганце, ровно светила керосиновая лампа антикварного вида, пылали пять восковых свечей в медном подсвечнике.

— Приступаем к обыску, молодые люди, — сказал господин писатель командным голосом.

— Что ищем? — деловито спросил Даня.

— В первую очередь план. Или карту, или схему всей этой подземной… Положи!!

Последнее слово адресовалось Пещернику. Тот уже сделал первую находку— новенький автомат ППШ, стоявший в углу. И (явно вознамерившись уложить всю их честную компанию рикошетящими от стен пулями) целился из него в настенный календарь, поздравляющий советских колхозников с новым, тысяча девятьсот тридцать четвертым годом.

— Уф-ф-ф, — облегченно вздохнул Кравцов, забирая у мальчишки опасную игрушку и отстыковывая от греха подальше диск с патронами.

Потом он увидел нацарапанные на прикладе инициалы: ФЦ. Вспомнил мимолетного персонажа очередной сказки Летучего Мыша — сержанта, убитого красноармейцем Вороном.

— Цымбалюк… Радист Цымбалюк… — медленно проговорил Кравцов вслух.

Всё подтверждалось. Всё до мелочей.

10

Документы покойный Ворон держал в небольшом сундучке, способном привести в восторг любого антиквара. Впрочем, вполне возможно, что как раз антиквар счел бы изящную вещицу новоделом, сотворенным неумехой, не знающим, как искусственно старить вещи — палисандровые доски еще хранили запах свежераспиленного дерева, шляпки медных гвоздей красновато поблескивали в свете пламени, не успев покрыться слоем окислов… Не успев за пару веков.

Бумаги, хранившиеся в сундучке, тоже казались новенькими. И лежали все вперемешку: облигации «золотого» займа и купчие начала прошлого века; справки, выданные сельхозкоммуной «Красная Славянка» в двадцатых и райсобесом в девяностых… Там же попадались фотографии — и старинные дагерротипы, выглядевшие вчера сделанными, и современные глянцевые снимки.

Мальчишки в изучении документов не участвовали. Азартно пересчитывали содержимое нескольких полотняных мешочков, туго набитых царскими золотыми империалами. Пожалуй, обеднели Вороны в канун революции не всерьез — преднамеренно и демонстративно. Неужели чуяли, что скоро у богатых в России начнется невеселая жизнь?

Отложив красноармейскую книжку рядового Ворона, Кравцов заинтересовался небольшим черным конвертом. Там лежал единственный старый снимок с фигурно обрезанными краями. Причем действительно старый — сеть тонких трещинок и пожелтевшая с изнанки бумага резко отличали его от прочего фотоархива. Наверняка большую часть времени фотография хранилась не здесь. Именно этим она привлекла внимание Кравцова.

…Парень и девушка стояли на беломраморной террасе, за их спинами открывался шикарный вид на крымскую гору Капет-Даг. Причем терраса явно была сделанной из дерева декорацией, а черноморский пейзаж — нарисованной картиной. Обычный антураж старинного фотоателье.

Гораздо интереснее оказались персонажи снимка. Парень в неловко сидящем пиджаке — наверняка лишь на праздники надеваемом — без сомнения Георгий Владимирович Ворон. Молодой, лет двадцать с небольшим. А девушка в простеньком ситцевом платье… Кравцов рассматривал ее и так, и этак — сомнений не было. Бабушка Лена… Его собственная бабушка по отцовской линии.

С нехорошим предчувствием он вчитался в надпись на обороте:

«Дорогому Жоре на память от любящей его Лены. 15 мая 1927 года».

Вот оно что… От любящей… В голове у Кравцова замелькали цифры, вычитаясь и складываясь. Результат получался однозначный.

Именно в двадцать седьмом году умер Кравцов-«Царь», отец Елены и прадед Леньки Кравцова. Месяц его смерти Кравцов-правнук не знал, но год помнил точно. Елена Кравцова после смерти отца уехала в Питер, где у нее и родился в марте следующего года сын Сергей… Причем отец мальчика никому не был известен… Больше детей у Елены не было.

У Сергея тоже родился сын, и тоже единственный (родился достаточно поздно, в сорок три года) — будущий писатель Леонид Кравцов. Между прочим, в семействе Воронов всегда рождались исключительно мальчики — по одному на поколение. И отцы их всегда были в изрядных годах.

Дорогому Жоре от любящей Лены… Ворон — отец Сергея Кравцова?

Похоже, именно так… Тогда понятна странная близость Ворона с отцом, понятен интерес старика к мальчишке Леньке… И можно предположить, почему у Георгия Владимировича не родилось больше детей. Род хранителей , заботливо пестуемый Тварью, не должен был прерываться — и в то же время тайна не должна была расползаться среди многих посвященных, передавалась строго от отца к сыну. Но с Жорой Вороном и Еленой Кравцовой отлаженная система дала осечку. Сергей, надо понимать, не прошел некую инициацию — и старый Ворон остался без наследника. А у Леонида, росшего вдали от Поповой горы и бывавшего в Спасовке лишь в летние месяцы, родилось уже двое детей… Причем первой родилась девочка.

Тогда становится объяснимым многое. Странное, двойственное отношение к Кравцову Твари и ее прислужников… «Федькино семя!» — бросил ему в лицо Ворон незадолго до своей смерти, бросил как плевок, как оскорбление… Доведенный до крайности дед поднял оружие на внука — и не смог выстрелить. Сердце не выдержало.

Сережка Ермаков… Зачатый на Чертовой Плешке сын Козыря и Наташки… Запасной вариант? Попытка начать новый род хранителей? Попытка, которую снайперским выстрелом оборвал хранитель прежний? Вполне возможно… Теперь не узнаешь, спросить не у кого. Точно так же не узнать, как далеко зашел Ворон в своих давних разговорах с Сергеем Кравцовым. Кравцов-отец, кстати, после выхода на пенсию остался жить в Москве. Ни разу за двенадцать лет не побывал в Спасовке и даже в Питере. И завещал, к удивлению родственников, кремировать свое тело…

Кравцов оглядел подземные хоромы, зацепившись взглядом за груду золота, от которой наконец-таки оторвались Даня с Пещерником.

«Значит, всё это — моё наследство. Ну и как прикажете вступать в права наследования? Подмахнуть кровью договор: душу в обмен на долгую жизнь и расположение живущей под землей Твари?»

За спиной раздался громкий шорох. Он схватился за отложенный было «Бекас», резко обернулся… Но из стены не выползало щупальце, сжимающее пресловутый договор — мальчишки вытащили из-под ларя, на котором восседал господин писатель, свернутые в рулон большие листы.

Кравцов мигом позабыл про наследство. Потому что на листах было то, что он так стремился найти: подробный план лабиринта.

11

У сторожки его ждал сюрприз: две милицейские машины освещали фарами место действия, сновали люди в форме, двое в штатском понуро стояли в сторонке — не иначе как понятые.

Что стряслось?

Долго гадать не пришлось. Для начала молодой, смутно знакомый лейтенант, попросил «Бекас», который нес Кравцов. И документы на него.

Лицензия на оружие была в порядке и лежала в кармане. Но лейтенанта отнюдь не заинтересовала — глянул мельком и протянул одному из подчиненных. Потом спросил:

— Что это у вас тут зарыто, Леонид Сергеевич? — И он кивнул на холмик, весьма напоминающий могильный.

Хотя вопрос прозвучал сухо и неприязненно, Кравцов вздохнул с облегчением. Неужели весь сыр-бор разгорелся из-за ямы с дохлыми воронами? Угораздило же сделать ее так похожей на человеческую могилу.

— Мусор кое-какой зарыт, — обтекаемо сказал господин писатель. И узнал наконец лейтенанта — именно тот снимал с него допрос, четвертый по счету, в ночь убийства Козыря. И завершил тогда разговор неожиданным аккордом: попросил автограф на книгу.

— А вот к нам поступил сигнал, что закопан здесь криминальный труп, — сообщил лейтенант. — И есть три свидетеля, которые видели утром, как вы вместе с каким-то мальчишкой засыпали могилу.

Он испытующе смотрел на писателя. Двое омоновцев в громоздких бронежилетах пододвинулись поближе, держа наготове укороченные автоматы.

Кравцов пожал плечами:

— Тогда зачем мы теряем время? Всё равно на слово вы мне не поверите. Давайте вскрывать могилу и эксгумировать труп. Вернее, трупы…

— Так у вас тут массовое захоронение? — поднял брови лейтенант. — Или это писательский юмор?

…Рыхлая, не успевшая слежаться земля легко поддавалась лопатам. Кравцов этому лишь радовался. Сейчас лейтенант осмотрит воронье «массовое захоронение» и уберется восвояси. А господину писателю, похоже, предстоит бессонная ночь… И прогулка к центру лабиринта, к огромному заду с расходящимися в пять сторон туннелями. Надо успеть. До восемнадцатого июня два с половиной часа… Есть надежда, что человек, в чьих жилах течет кровь хранителей , сумеет поставить точку в растянувшейся на три века истории. Крохотная надежда…

Неладное Кравцов заподозрил, когда на дне раскопа показалась зеленая ткань. Ничем подобным они с Даней вороньи трупики не прикрывали…

Спрыгнувший в яму омоновец откинул ткань в сторону. Женя Маркевич смотрел в вечернее небо мертвыми глазами. Пулевое отверстие в середине лба казалось в свете фонарей черным.

— Может явочку с повинной, пока задержание не оформили? — участливо предложил лейтенант. Его подчиненный отстегивал от пояса наручники.

Кравцов молчал.

12

Камера для задержанных Гатчинского РУВД оказалось узкой и похожей на пенал. Арестантское ложе, кстати, размещалось в торце пенала, упиралось концами в стены и было весьма коротким. Сон для рослого Кравцова грозил обернуться мучительным занятием… Впрочем, ему было не до сна.

Иная обстановка в камере отсутствовала, за исключением тусклой лампочки без абажура, горящей под высоким потолком. Проектировали помещение явно не сторонники либерализма в отношении заключенных.

Игра закончилась, понял Кравцов. Чагин (или взявшая его под контроль Тварь?) продолжает политику Ворона. Причем гораздо успешнее… Сам седоголовый по каким-то неведомым причинам не может или не хочет убить Кравцова. Даже отдать приказ о ликвидации — не может.

И попытался избавиться от писателя чужими руками. Когда попытка использовать Сашка Зарицына провалилась, Чагин натравил милицию, благо нужные связи имелись… Теперь придется долго и старательно доказывать, что не господин писатель убивал и закапывал Маркевича. Доказать, наверное, в конце концов удастся. Но есть подозрение, что будет поздно… Завтра Чагин (или Гном? или Алекс? неважно…) попытается выпустить хозяина на волю… Много лет, из поколения в поколение Вороны подпиливали оковы и подкапывали стены темницы. Судя по тому, как Тварь без сожаления расстается со своими креатурами — нового цикла она ждать не намерена.

Всё решится завтра. 18 июня.

— Решится, решится… — пропищал Летучий Мыш с издевкой. — Пока ты тут отлеживаешь бока на казенной койке.

Кравцов перевел взгляд и увидел: рукокрылый мутант висит в дальнем углу камеры, как-то умудрившись вцепиться лапами в гладкую штукатурку потолка.

Интересно, если заорать сейчас во весь голос, так, чтобы прибежал дежурный, — увидит ли мент нового обитателя камеры? Сомнительно…

Писатель спросил напрямую:

— Кто ты? Ты тот, кого я про себя называю Тварью? Тот, кому служил… — Кравцов замялся, но все же закончил фразу: — Мой дед?

Летучий Мыш рассмеялся. Странно, но Кравцов стал привыкать к его смеху. По крайней мере, неприятное физическое воздействие уменьшилось.

— Я ведь всё тебе объяснил, родственник… Бедный маленький летун — то есть я — чисто случайно оказался в неудачном месте и в неудачное время. Вот и всё…

— Оказался — и?

Летучий Мыш скучающе зевнул — почти как человек. Но у людей при зевках не обнажаются длинные, игольчато-острые зубки.

— Зачем рассказывать, если можно показать? — спросил нетопырь. — А мне пора. Я, собственно, только за этим и заглянул — показать тебе, чем закончилась история дона Пабло-Себастьяна де Эскарильо-и-Вальдес. Вернее, на чем остановилась. Потому что завтра всё начнется именно с того, на чем оборвалось три века назад. До встречи, родственник!

— Подожди! А как…

Но собеседник не стал дослушивать вопрос. Расправил крылья и улетел. Причем улетел своеобразно — заметался туда-сюда по камере, уменьшаясь при этом в размерах. Очень скоро он стал размером с самую заурядную летучую мышь, затем с ночную бабочку, затем с муху… Исчез.

Кравцов вытянулся на жесткой койке, закрыл глаза и увидел…

Предания старины — XI.

Алгуэррос. Июнь 1721 года

Поручик Баглаевский не понимал ничего. Вроде бы лесок, возле которого драгуны обнаружили двух стреноженных коней, показался совсем невелик. Показался снаружи. Внутри же разведчики плутали и петляли — и оказывались вовсе не там, куда стремились.

Чертовщина какая-то…

Недолго раздумывая, поручик спешил всю роту. Какая уж из драгунов кавалерия? Посаженная на лошадей пехота. И к пешему штыковому бою его люди куда привычнее, чем к конной рубке. Даже форму до прошлого года носили пехотную — простенькие темно-зеленые кафтаны. Зато теперь молодцы-красавцы: синие мундиры с белыми отложными воротниками, белые камзолы, лосины… Девки млеют.

Но сейчас было не до девок. Рота, оставив на опушке коноводов и дозорных, растянулась длинной цепью. Баглаевский отдал приказ: не шуметь, продвигаться не далее как в двух саженях друг от друга, цепь не разрывать, с прямого направления не сворачивать, кусты ни под каким видом не обходить — если потребуется, прорубаться сквозь подлесок палашами.

Двинулись — фузеи с примкнутыми штыками наизготовку. И тут же по цепи покатилась приглушенная ругань — каждому казалось, что он-то идет прямо и правильно, а вот соседи плутают в трех осинах…

Но ничего, как-то приладились. Крайне медленно, с трудом поминутно выравнивая строй, но двигались вперед. Конный полувзвод, высланный в обход проклятого лесочка, никаких тревожных сигналов не подавал. Но если в чаще и вправду засели лиходеи — попали они между молотом и наковальней, между палашами конных и штыками пеших. Главное — успеть до темноты…

Впрочем, поручик не был до конца уверен, что дичь в ловушке. До тех пор, пока с левого фланга не прибежал вдоль цепи вестовой — бледный, губы трясутся…

Сам поручик не дрогнул лицом, увидев наполненную старыми костями яму. Но неподалеку лежали три свежих трупа. У одного — чернолицего, оскаленного — из горла торчал хорошо знакомый Баглаевскому стилет.

— Диавол… — шептали друг другу солдаты, показывая на тело.

Баглаевский понимал: никакой не дьявол, обыкновенный арап, но какой-то чертовщиной от этого дела попахивало явственно…

Пятеро разведчиков, посланных вперед по натоптанной тропе, не возвращались. Минуты ползли тягуче и медленно. Потом невдалеке громыхнул ружейный выстрел. И всё понеслось очень быстро…

* * *

На первый взгляд человек казался почтенным и мудрым старцем: длинная белоснежная борода, высокий лоб, изрезанный морщинами, пронзительный взгляд из-под густых седых бровей. Черная мантия делала старца похожим на профессора Саламанкского университета.

Но мимика и жесты человека были несвойственны почтенным профессорам: лицо подергивалось, рот кривила глумливая усмешка, длинные паучьи пальцы находились в постоянном движении, словно жили независимой от хозяина жизнью.

Дон Пабло (сознание к нему вернулось несколько минут назад) не сомневался — перед ним Алгуэррос. Ничуть не изменился по сравнению со своим портретом. Правда, портрет тот, хранящийся в архивах Толедской инквизиции, написан семь десятилетий назад. Но дона Пабло не удивила странная моложавость чернокнижника — к моменту своего бегства из Испании тот выглядел точно так же.

Алгуэррос столь же внимательно вглядывался в лицо лежащего у его ног инквизитора. Затем показал золотой амулет, позволивший дону Пабло не заплутать в лесу и сказал по-испански:

— Я так и знал, что он когда-нибудь ко мне вернется… За такой подарок тебе стоило бы оставить жизнь и сделать моим рабом. Но из псов инквизиции получаются строптивые рабы. Ты умрешь. А перед смертью увидишь, как воплотиться в жизнь то, что вы помешали мне свершить в Гранаде.

Никакой возможности ответить, вклиниться в монолог чернокнижника не было. Рот дона Пабло плотно затыкал кляп. Тугие путы исключали любые движения. Оставалось смотреть и слушать.

Правда, смотреть было не на что, кроме как на Алгуэрроса. Окружающая обстановка ничем не напоминала ни лабораторию каббалиста, ни даже обыденное жилище: достаточно обширное помещение, стены из толстых бревен, дощатый пол, узкие — человек не протиснется — окна-бойницы (судя по сочащемуся в них неяркому вечернему свету, пробыл без сознания инквизитор недолго). Никакой мебели, ничего, напоминающего печь или очаг. У одной стены непонятная куча, заботливо прикрытая старыми дерюгами.

Чернокнижник тем временем отошел от дона Пабло, приблизился к Ворону, тоже связанному по рукам и ногам. Нагнулся, зачем-то пощупал мускулы, кивнул удовлетворенно. Филька изогнулся, попытался не то разорвать сыромятные ремни, не то ударить Алгуэрроса связанными ногами… Тщетно.

Дон Пабло, скосив глаза, увидел, как амулет на тонкой золотой цепочке закачался над лицом Ворона на манер маятника. Филька следил за ним завороженно, ничего больше предпринять не пытаясь.

Инквизитор почувствовал, как и на него оказывает воздействие ритмичное покачивание блестящей безделушки — на мозг наплывала сонная пелена. Собственная дальнейшая судьба начала казаться неважной… Хотелось одного: следить и следить за движениями крохотного пятиугольника.

Дон Пабло торопливо отвернулся. Несколько раз произнес про себя короткую латинскую фразу с рваным ритмом. Помогло…

Алгуэррос начал говорить — нараспев, мелодично.

Язык дон Пабло узнал. Тайный язык сефардских магов и каббалистов, созданный на основе арабского и отчасти ладино [17].

Два с лишним века считалось, что после падения Гранадского эмирата живых знатоков этого языка не осталось — отдельные искаженные слова и фразы использовали в своих ритуалах нынешние некроманты и чернокнижники, нещадно преследуемые инквизицией.

Дон Пабло понимал речь Алгуэрроса с пятого на десятое: «…убил рабов…», «…служить…», «…дети детей…». Ясно, что ничего хорошего Фильке Ворону заклинание не сулит. Но никакой возможности помешать богомерзкому ритуалу не было.

Неподалеку грохнул выстрел. Странно, до сих пор прислужники Алгуэрроса предпочитали пользоваться холодным оружием. Потеряли троих, но не стали расстреливать из засады Фильку и Павла Севастьяновича… Неужели Баглаевский не дождался утра?

Инквизитору показалось, что речитатив чернокнижника зазвучал торопливо, скомканно.

— Аль суаджи эвханах!!! — закончил Алгуэррос громким выкриком.

Дон Пабло вновь перевел взгляд в его сторону. И увидел, как тот надевает амулет на шею Фильке. Затем в руке чернокнижника появился нож. Только что не было — и появился. Взмах, другой — рассеченные ремни свалились с рук и ног парня.

Ворон продолжал лежать неподвижно. Алгуэррос выпрямился, простер к нему руки. Филька начал подниматься — но совсем не так, как поднимаются лежащие люди. Тело оставалось прямым, одеревеневшим. Казалось, что лапти парня соединяет с полом невидимый шарнир, и Алгуэррос подтягивает его за веревку — тоже невидимую.

Рот чернокнижника широко раскрылся, словно он собирался крикнуть. Но не раздалось ни звука. Между зубами показался кончик языка, не похожего на язык — скорее отросток напоминал хвост отвратительного пресмыкающегося. Язык-хвост высовывался все дальше и дальше, извивался, тянулся к лицу Ворона… Тот не отшатнулся — наоборот, подался навстречу. Мерзкий отросток коснулся губ Фильки, раздвинул, вдавился внутрь… Происходившее казалось гнусной пародией на любовный акт.

Снаружи вновь раздался выстрел. После короткой паузы еще два, один за другим. Стрельба не прервала кощунственное действо. Губы Ворона и Алгуэрроса слились, по телу парня пробегали судороги — опять-таки напоминающие любовный экстаз.

Потом все кончилось. Чернокнижник резко оттолкнул парня. Язык-отросток исчез, будто его и не было.

Дверь, сколоченная из толстых досок, распахнулась. Внутрь заскочил человечек — невысокий, смуглый, темноволосый. Дон Пабло узнал его. Именно этот прислужник мага душил гарротой Фильку, когда кто-то (сам Алгуэррос?) ударил инквизитора по затылку.

Пришелец торопливо задвинул засов, сказал несколько слов хозяину — на том же тайном языке.

— Эвханах! — выкрикнул маг, одновременно сделав замысловатый жест рукой.

Доски пола у дальней стены поднялись вертикально, открыв люк, доселе незаметный. Из своего положения дон Пабло не мог увидеть ведущие вниз ступени, но был уверен — они там есть.

Чернявый прислужник ухватился за связанные ноги инквизитора, поволок по полу к люку. Алгуэррос прошагал туда же, стал спускаться первым.

Филька остался. Сдернул дерюгу — под ней тускло блеснула оружейная сталь. Вывернув шею, инквизитор видел, как Ворон торопливо расставляет возле окон фузеи, соединенные в связки по четыре штуки. Движения парня казались неимоверно быстрыми.

А потом прислужник спихнул дона Пабло в провал люка. Падать пришлось спиной вниз, на стянутые сзади руки. Предплечье хрустнуло, как сухая ветка. Темнота подземелья расцветилась ослепляющей вспышкой боли. Но на сей раз сознания инквизитор не лишился.

Конец, понял дон Пабло, когда застилавшие взор огненные сполохи умерили свой танец. Боль в сломанной правой руке никуда не подевалась, но он отсек ее, не допускал до мозга. Боль существовала сама по себе, инквизитор сам по себе — такую секретную, у флагеллантов позаимствованную методику иезуиты преподавали тем солдатам ордена, которым грозило попасть в лапы врага при выполнении задания.

Не в боли дело — при падении из пальцев сломанной руки выпало крошечное, бритвенно-острое лезвие. Которое до поры было спрятано в обшлаге мундира и которым дон Пабло надрезал толстые сыромятные ремни во время богосквернящего действа. Его труды продвинулись далеко — возможно, оставалось напрячь хорошенько мускулы, чтобы путы лопнули.

Теперь — со сломанным предплечьем — напрягать ничего не придется. Придется умирать. Просто так.

* * *

Разведчики вернулись — с одним раненым и с двумя трофейными фузеями. Вторую из них драгуны захватили еще дымящуюся. По всему судя, стрелял один человек. Пальнул два раза по мелькающим сквозь ветви синим мундирам и после ответного огня отступил. Преследуя его, солдаты увидели высящийся посреди поляны бревенчатый сруб. Внутрь не сунулись, оставили двоих наблюдать за дверью, — остальные поспешили с докладом к поручику.

Странное дело — вскоре после стрельбы наваждение рассеялось. Заколдованный лес, в котором плутала почти сотня мужчин, превратился в то, чем и был изначально — в небольшую и не густую рощицу. Сквозь деревья и кусты виднелись и оставшиеся с лошадьми коноводы, и посланный в объезд полувзвод, и луг, полого спускающийся к невысокому обрыву речки.

А еще — сруб. Был он не похож на жилое строение, скорее уж на омшанник, в котором зимуют пчелиные ульи: такие же толстые бревна, такие же узкие вертикальные щели-бойницы.

Но Баглаевскому пришло в голову другое сравнение: укрепление, блокгауз. Потому что он увидел, как в одной из бойниц блеснуло что-то железное. Что именно — долго гадать не пришлось. Грохнул выстрел. Из бойницы вырвался клуб дыма. «Ложись!» — гаркнул поручик. Но драгуны и без команды залегали, отползали за укрытия.

Из сруба выстрелили еще трижды. В залегшей драгунской цепи кто-то застонал. Стон перешел в булькающий хрип и оборвался.

Лишь тогда Баглаевский (получивший строгий наказ владыки Феофана: «Брать живыми!») приказал открыть ответный огонь.

* * *

Филька Ворон сделал шесть выстрелов и сейчас быстро, но аккуратно заряжал фузеи. Ему в жизни не доводилось держать в руках огнестрельное оружие, однако выполнял парень все по артикулу: скусывал бумажные патроны, забивал в ствол шомполом, подсыпал из пороховницы мелкий порох на полку…

Зачем он это делает? — Ворон и сам бы не смог ответить. Но Филька не озадачивался таким вопросом. Знал твердо одно: он должен убить как можно больше людей в синих мундирах. И как можно дольше не дать убить себя.

Драгуны стреляли снаружи — залпами, метясь по узким окошкам. Фильку их пальба не беспокоила. Редко какая из пуль влетала внутрь и безвредно застревала в противоположной стене.

Время от времени Ворон поглядывал в неприметные щелочки между бревнами — не готовится ли приступ? Если замечал в кустах подозрительное синее шевеление — стрелял, подгадывая выстрелы на промежутки между залпами. Два или три раза пули нашли цель.

Зарядов у него хватало, а фузей было тридцать с гаком. До темноты можно продержаться…

* * *

Петля вокруг сруба затянулась — фланги драгунской цепи сомкнулись на противоположном от поручика краю поляны. Залп гремел за залпом, но Баглаевский не обольщался насчет действенности стрельбы. Его солдат учили главному— как можно быстрее зарядить фузею. Когда перед тобой плотно сомкнутый строй неприятеля, большего и не требуется. Хороших стрелков в роте можно было пересчитать по пальцам. Причем хватило бы одной руки.

Из сруба стреляли реже, но гораздо метче — в роте было уже трое убитых и один раненый. И Баглаевский напряженно раздумывал: как бы с наименьшими потерями добраться до засевших в срубе.

Можно, конечно, было приказать солдатам подбежать вплотную и расстрелять сквозь бойницы обороняющихся. Потерять несколько человек и закончить всё разом.

Останавливали поручика два соображения.

Во-первых, пол в срубе явно высокий, не земляной — снаружи, с земли до бойниц не дотянуться. Можно, конечно, подложить что-нибудь к нижним венцам — но пока возятся, потери возрастут в разы. И спросят за них с поручика по всей строгости.

Во-вторых, взять хоть кого-то живым при таком раскладе едва ли получится. Конечно, церковный архипастырь армейскому поручику не начальство, но крови может попортить изрядно. Лучше уж постараться и порадовать архиепископа Феофана пленными…

Вести правильную осаду нет времени — до темноты всего ничего. Значит, надо вышибать дверь и врываться внутрь. Жаль, что две ручные мортирки, одолженные Баглаевским в гренадерской роте, с дальнего расстояния не помогут — способны вести лишь навесной огонь [18]. Придется подтаскивать их под вражескими пулями почти вплотную…

Баглаевский подозвал двух капралов. Через несколько минут они двинулись вдоль позиции, втолковывая солдатам новый приказ поручика.

* * *

Пещера, куда они добрались извилистым, всё время понижающимся ходом, была невелика: шагов тридцать в окружности, свод замыкался на высоте в два человеческих роста.

Все закоулки подземной каверны наполнял синеватый свет— неяркий, рассеянный, непонятно откуда сочащийся, напоминающий свечение болотных гнилушек.

Алгуэррос загасил факел, которым освещал путь. Глаза дона Пабло не сразу приспособились к полумраку. Да он и не пытался ничего разглядеть — лежал у стены, приходя в себя. Смуглый прислужник мага не стал развязывать инквизитору ноги, и нести на себе тоже не стал: волок по острым камням как неподъемный куль с не слишком-то ценным имуществом.

От такого способа передвижения мундир на спине и плечах Павла Севастьяновича превратился в лохмотья. И не только мундир, но и живая плоть, — подземный путь густо окропила кровь инквизитора. Адская боль в сломанной руке, ударяющейся о каменные обломки, пробивалась сквозь все защитные блоки… То, что творилось вокруг, дон Пабло смог воспринимать и анализировать лишь спустя несколько минут.

…В центре пещеры высился алтарь — цельная глыба обтесанного камня. Рядом с ним возился Алгуэррос, что-то расставлял на гладкой поверхности. Алтарь стоял в центре геометрически правильного пятиугольника, образованного пятью высеченными в каменном полу не то желобами, не то канавками. Pentagono… Пентагонон … От вершин пентагонона к алтарю тянулись еще пять желобков.

Дон Пабло начал догадываться, что за ритуал здесь готовится. И понял, чьи смутные силуэты белеют у дальней стены…

Догадка подтвердилась почти мгновенно. Маг произнес короткое, из двух слов, заклинание. На алтаре сами собой разом вспыхнули несколько десятков свечей черного воска. Были они расставлены опять-таки в форме пятиугольника. Со своего места инквизитор не видел, что именно служит основанием для свечей, но не сомневался — на алтаре лежит бронзовый пентагонон.

Стало светлее, и дон Пабло рассмотрел: на другом краю пещеры действительно стоят женщины. Вернее — инквизитор знал это точно — девушки. Девственницы… Четыре обнаженных девушки застыли у стены неподвижными статуями. Пятая, тоже обнаженная, связана по рукам и ногам, рот заткнут кляпом — точь-в-точь как у дона Пабло.

Похоже, до Алгуэрроса дошел слух, что схваченный земскими ярыжками Филька Ворон крикнул «Государево слово и дело!» — и был отправлен в лавру, к иеромонаху Макарию. Полностью подготовить последнюю кандидатку на жертвоприношение чернокнижник не успел. Судя по заваленной костями яме, отбор будущих жертв происходил тщательно и неторопливо. Долгие десятилетия черный маг не спешил: укрылся от инквизиции на краю света, в медвежьем углу на окраине шведской захудалой провинции; отыскал место, где могучая подземная сила дремала близко к поверхности… И стал осторожно, медленно подбирать к ней ключи. Любая ошибка могла стать фатальной для Алгуэрроса. Зато при успехе… При успехе чудеса, на которые способен ныне маг — сами собой вспыхивающие свечи и распахивающиеся люки — показались бы трюками ярмарочного фокусника. По слову обретшего новую силу Алгуэрроса начали бы разверзаться бездонные пропасти и вырастать из земли новые горы…

И надо же такому было случиться, что все хитроумные расчеты чернокнижника пошли прахом. Если до Стокгольма и доходили искаженные вести о странных делах, творящихся в забытой богом Ингерманландии, — кто обратил бы на них внимание? О колдунах-финнах в Швеции издавна бродили самые нелепые слухи. Но нежданно-негаданно русский царь отвоевал у шведского короля приневские болота — и логово Алгуэрроса оказалось под боком у новой российской столицы.

Видимо, искать новое место маг не захотел, слишком много трудов вложив в это. Затаился, стал действовать осторожнее… И все-таки не уберегся. Влюбленный до безумия парень и на удивление чутьистая дворовая шавка нарушили все планы чернокнижника.

А драгуны Баглаевского поставят точку. Если, конечно, успеют отыскать вход подземелье до того, как Алгуэррос использует свой последний шанс.

Если успеют…

* * *

Теперь беглый, без команды огонь вели восемь лучших стрелков роты. Остальные заряжали и подавали им фузеи. Новая тактика принесла успех — ответная пальба смолкла. Первый взвод подползал все ближе и ближе к бревенчатым стенам.

Приказ они получили простой: подбежать вплотную, прижаться к бревнам так, чтобы не попадать под огонь из бойниц. Но внутрь не стрелять. Когда мортирки разнесут в щепки дверь — ворваться в сруб. Если осажденные сделают вылазку, дабы помешать выбить дверь, — отбить штыками и на плечах врага опять же ворваться внутрь. За каждого живого пленного Баглаевский пообещал пять рублей серебром — жалованье рядового драгуна за полгода.

Синие мундиры, прикрываясь редкими кустиками, подобрались совсем близко. Осталось полсотни шагов открытого пространства. Громкая команда — взвод поднялся, с криком «Ура-а-а!!!» ринулся к стенам.

Бах! Бах! Бах! Бах! — ударило из одной бойницы. Почти сразу — из второй, тоже четыре выстрела. Затем из третьей.

Баглаевский, закусив губу, смотрел, как падают на траву его люди, не сумевшие разминуться с летящим навстречу свинцом. Драгуны стрелять перестали, опасаясь задеть своих…

За пятьдесят шагов взвод заплатил двумя десятками убитых и раненых — добежало до стен не больше десятка солдат. Прижались к бревнам, стараясь не высовываться из «мертвой зоны», подтягивались к входу.

Две мортирки, почти вплотную приставленные к доскам двери, оглушительно рявкнули. Не успел дым рассеяться — изнутри, сквозь пробитые в двери бреши, загрохотали выстрелы… Драгуны, столпившиеся у входа, стреляли в ответ — своя жизнь дороже пяти рублей серебром.

— Второй взво-о-о-д! — гаркнул Баглаевский. — На присту-у-у-п!!! Бего-о-ом! Марш!

В облаке дыма, застилавшего двери, продолжали греметь фузеи, снова рявкнула мортирка — на сей раз одна. По второму взводу никто из осажденных уже не стрелял…

* * *

Казалось, девушки спят — с открытыми глазами и не потеряв способность двигаться. Вернее, сомнамбулами выглядели четверо из них — те, что сами пошагали к вершинам пентагонона. Пятую, связанную, тащил всё тот же прислужник мага, последний оставшийся в живых раб Алгузрроса.

Никаких слышимых команд чернокнижник не отдавал. Всё происходящее напоминало неоднократно отрепетированный спектакль… Девушки — и свободные, и связанная — встали на углах высеченной в полу фигуры, не заступая внутрь. Затем четыре из них нагнулись синхронными движениями, подняли что-то с пола. Через пару секунд инквизитор разглядел в свете свечей: оружие! Короткие причудливые клинки. Пятый клинок поднял прислужник, продолжая удерживать другой рукой связанную пленницу от падения.

Сейчас начнется, понял дон Пабло. Но почему же чернокнижник остался внутри пентагонона? Согласно всем канонам его черного искусства начертанная фигура должна защищать от вызываемой сущности и подчинять ее воле творящего заклятие человека. Остаться же внутри магического многоугольника — в лучшем случае совершить быстрое, но болезненное самоубийство. А в худшем…

Инквизитор похолодел от страшной догадки. Что, если маг выбрал именно худшее? Не пытаться управлять неразумной и сокрушающей всё силой — а слиться с ней, стать частью ее и сделать ее частью себя. Никому раньше не удавалось такое. Но это отнюдь не значит, что не удастся никогда…

Как бы то ни было, Алгуэррос остался у алтаря. Простер руки перед собой, медленно и протяжно начал творить заклинание. Язык на сей раз оказался другой — дон Пабло не понял ни слова. Порой вроде мелькали знакомые древнееврейские корни, но смысл ускользал.

Звучный голос мага отдавался эхом во всех закоулках пещеры. Свечи колебались в такт словам. Девушки стояли неподвижно. По спине ближайшей к дону Пабло сбегали крупные капли пота. Он перевел взгляд на другую, стоявшую вполоборота к инквизитору на соседней вершине пентагонона. Совсем девчонка: угловатая фигура, едва наметившаяся грудь. Судя по светло-рыжему цвету волос и белой коже в россыпях веснушек — чухонка. А может и русская из северных краев… По ее телу и неподвижно застывшему лицу тоже стекали струйки пота, хотя в пещере было не жарко… В опущенной правой руке девчонка сжимала странный и неприятный нож — с двумя лезвиями, расставленными на ширине человеческих глаз.

Инквизитор присмотрелся: клинки у пленниц отличались друг от друга. Два тонких, похожих на стилет дона Пабло, — причем одна девушка взяла стилет в правую руку, а другая в левую. У связанной оружия не было — но в руке стоявшего рядом прислужника поблескивал широкий нож с искривленным лезвием. Наконец, пятая — высокая, черноволосая, очень красивая — держала жутковатого вида гибрид пилы и кинжала.

…Заклинание казалось бесконечным. Дон Пабло ждал, когда же по ведущему сюда ходу загремят сапоги солдат. Ничего. Тишина. Не отыскали люк? Не мог же драгунскую роту надолго задержать Филька Ворон, пусть даже с парой дюжин загодя заряженных ружей…

* * *

А затем произошло странное.

До сих пор Кравцов подробно наблюдал, как разворачиваются события. Наблюдал глазами двух людей — дона Пабло и драгунского поручика Баглаевского.

Но сейчас рассказчик — Летучий Мыш — словно бы сошел с ума. Или понял, что не успевает рассказать до конца свою сказку…

И картинки начали сменяться с мелькающей быстротой, как в бешено вращающемся калейдоскопе — Кравцов порой не успевал понять, чьими глазами он смотрит на происходящее.

* * *

…Пороховой дым густо клубится. Режет глаза. Щиплет глотку. Ворон (или Ворон-Кравцов?) мечется в этом дыму — неимоверно быстро. От одной бойницы к другой. Стреляет, стреляет, стреляет… Правое плечо — сплошной синяк. Фигуры в синих мундирах бегут к срубу медленно-медленно, как сквозь вязкий сироп. И, столкнувшись с горячим свинцом, так же медленно падают.

…Ей (девушке-Кравцову?) хочется закричать. Хочется отшвырнуть нож. Хочется бежать отсюда… Она стоит. Голос мага гремит в голове гулким барабаном. Она не понимает слов — но откуда-то знает всё, что должна сделать. Ее рука с ножом поднимается. Раздвоенное лезвие приближается к лицу. И резко — в глаза. А-о-оуа!!! Багровая темнота.

…Грохот. Обломки двери влетают внутрь. Острая щепка вспарывает щеку. Кровь. Он (Ворон-Кравцов?) не замечает. Стреляет сквозь дым. Крики, хрипы. Снова грохот. Двое людей в синем протискиваются внутрь. Он убивает одного выстрелом в упор. Второй поворачивается — медленно, тягуче. Так же медленно поднимает палаш… Он вспарывает драгуну глотку. Кровь толчками выплескивается на белый отложной воротник.

…Дон Пабло (инквизитор-Кравцов?) видит, как девушка плавно выдергивает клинок из своих глазниц. Как спокойно наклоняется вперед. Кровь двумя струйками льется в каменный желоб. Кровь головы, понимает он. И знает, что будет дальше. Так и есть: две девушки синхронными движениями стилетов режут себе запястья — одна левое, другая правое… Кровь сердца и кровь печени падает на пятиугольник.

…В срубе — бойня. Тела в окровавленных синих мундирах кучей громоздятся у входа. Шагая по ним, внутрь врываются новые. Ворон (Филька-Кравцов?) убивает их. Он движется куда быстрее противников. Драгуны не успевают понять, что происходит в затянутом дымом срубе — и падают мертвыми. Но их слишком много.

…Баглаевский (поручик-Кравцов?) что-то кричит — и сам не слышит себя за грохотом выстрелов. Впереди — спины в синих мундирах. Толкаются, стремятся протиснуться в узкую дверь.

…Черноволосая красавица с маху втыкает себе нож-пилу в низ живота — и Кравцова пронзает нестерпимая боль. Страшное орудие ползет вверх, вспарывая брюшину, выворачивая наружу кишки. Девушка — и Кравцов вместе с ней — опускает глаза, видит кошмарную рану… И всё исчезает. Темнота и тишина.

* * *

Это было похоже на пробуждение похороненного заживо — пробуждение в кромешной мгле и полном безмолвии. Пробуждение со связанными руками, с заткнутым ртом и с органами чувств, не чувствующими НИЧЕГО. И с сознанием, в котором нет ни мыслей, ни ощущений, кроме одного-единственного: Я ЕСТЬ, Я СУЩЕСТВУЮ.

Потом включилась память — и поток воспоминаний испепелил Кравцова. Ту его составляющую, что слушала сказку Летучего Мыша… Человеческий мозг не сумел бы понять и даже вместить память существа, неимоверное число лет — миллионы, миллиарды — проведшего в бесчувственном забытьи. И не вместил — был извергнут, вышвырнут наружу, как докучливая соринка, угодившая в глаз, как хрустящая на зубах песчинка…

Но за кратчайший миг тождества с Тварью он успел понять, кто она такая. И мимолетно пожалел пленницу, разбуженную алчущим власти убийцей. Но гораздо сильнее испугался…

А потом он вновь увидел, как драгуны Баглаевского штурмуют сруб…

* * *

Порыв ветра наконец рассеял удушливое облако. Поручик видел, как солдаты второго взвода врываются в сруб, слышал изнутри звон оружия и крики, полные боли и ярости…

Рукопашная схватка затягивалась. Похоже, лиходеев там больше, чем показалось по частоте их стрельбы. И сопротивляются они отчаянно.

Затем все стихло.

Третий взвод подходил к срубу неторопливо, шагом. Сейчас главное — не дать никому вырваться из ловушки. Баглаевский со шпагой в руке шагал позади. Недоумевал — почему никто из второго взвода не спешит с докладом? Ну наконец-то — на пороге возник силуэт в мундире и треуголке…

Через секунду у Баглаевского тревожно сжалось сердце.

Мундир шагнувшего наружу человека был не синим — липко-черным, залитым кровью сверху донизу. Руки человек прижимал к кровавой маске лица… Сделал несколько слепых, неуверенных шагов и рухнул замертво.

— Вперед! Бегом! — не выдержал поручик. И сам побежал к раскуроченной двери.

* * *

Пять неподвижных тел лежали на углах пятиугольника — сморщенных, высохших. Пять мумий…

Смуглый прислужник мага сумел сделать несколько шагов в сторону — и бессильно опустился на камень. Не шевелился, и не было понятно: жив ли? Впрочем, дона Пабло это ни в малейшей мере не занимало.

Кровь, заполнившая канавки пентагонона, сверкала расплавленным золотом. Свечи на алтаре пылали ярко, нестерпимо для глаз.

— Эвханах!!! — в последний раз выкрикнул Алгуэррос.

Маг застыл неподвижно, подняв руки, как будто пытался дотянуться до свода пещеры. А свод… Свод, казалось, отодвигался от чернокнижника всё дальше и дальше. Инквизитор не понял, обман ли это зрения, или пещера действительно становится выше. Вывернул шею, взглянул назад. Так и есть: стена, у которой лежал дон Пабло, отодвинулась на несколько саженей.

ПЕЩЕРА РОСЛА!

Росла, как исполинский мыльный пузырь, надуваемая стремящейся из земных глубин силой. Точкой, через которую сила преломлялась, растекалась по сторонам, был алтарь с пылающими свечами. И маг Алгуэррос.

Инквизитор застонал сквозь затыкающий рот кляп. До самого конца дон Пабло не верил, что богомерзкий ритуал сработает — мало ли чернокнижников сами становились жертвами своих экзерсисов…

Но у Алгуэрроса всё получалось.

И ничего нельзя было сделать. Ничем нельзя было помешать…

Дон Пабло знал, что в самый ответственный момент ритуала маг беспомощен как младенец. Ибо сделал всё, что мог— и ничего от Алгуэрроса сейчас не зависит. Достаточно легкой помехи… Нарушить — хотя бы своим телом — пылающую на каменном полу фигуру. Или сбить несколько свечей, пылающих на алтаре…

Инквизитор напряг изо всех мышцы, пытаясь разорвать надрезанные путы. Сломанная рука откликнулась дикой болью. Сыромятные ремни выдержали.

Пещера продолжала расти. И меняла при этом форму. Желоба, протянувшиеся от алтаря к вершинам пентагонона, удлинились, уперлись в стены. Льющиеся вдоль них потоки света словно испаряли монолитный камень — пять идеально круглых в сечении туннелей расходились всё дальше и дальше от центральной каверны.

Камень, очерченный внешним пятиугольником, тоже менялся. Постепенно становился полупрозрачным, зыбким, нереальным… Казалось, алтарь и маг стоят на подушке из колеблющегося тумана. Затем и эта обманчивая видимость исчезла. И человек, и камень повисли без видимой опоры — лишь на потоке бьющей из глубины чистой энергии.

И в этот момент дон Пабло заметил небольшую черную тень, стремительным росчерком мелькнувшую у свода пещеры.

* * *

Драгуны из третьего взвода застыли у входа, ошеломленные кошмарным зрелищем. Сруб был залит кровью и завален телами в синих мундирах. Но никого из оборонявшихся Баглаевский не увидел.

«Потайной ход!» — сразу же мелькнула мысль у поручика. Но как могли успеть лиходеи перебить тридцать с лишним человек за минуту с небольшим? Да и еще умудрились незаметно ускользнуть — хотя третий взвод ворвался почти сразу за вторым?

Хриплым, сорванным голосом он приказал выносить тела и тщательно искать замаскированную лазейку. Какими словами ему придется докладывать о результатах операции, поручик старался не думать.

Одни солдаты торопливо выносили погибших товарищей, другие тщательно простукивали пол. Никаких признаков подземного хода. Придется разносить халупу на бревна и доски, но времени не остается, сумерки всё гуще… Успех ночной погони по незнакомой местности представлялся Баглаевскому сомнительным.

Казалось, живых в срубе не осталось — но один драгун вдруг застонал, открыл глаза…

— Сколько их было?! — допытывался у раненого поручик. —

Куда ушли?

Солдат умирал — но сквозь пузырящуюся на губах пену Баглаевский расслышал:

— Один… один… в дверь… камзол с Федьки…

Дальше ничего не удалось разобрать. Но поручик (удивившийся, что один из его убитых солдат отчего-то оказался без мундира) всё понял. Вспомнил залитого кровью человека, выскочившего из сруба и прижимавшего руки к лицу… Так вот кто это был! Проклятие!

Там, где рухнул якобы умирающий лжедрагун, никого не оказалось. Окровавленный синий камзол обнаружился на краю поляны, небрежно брошенный под куст. И тут из сруба послышались радостные крики: подземный ход найден!

Баглаевский успел приказать: «Рубить сучья, делать факелы!» — а больше не успел ничего. Земля встала дыбом.

* * *

Нетопырь! — понял инквизитор спустя секунду.

Действительно, по пещере металась самая обыкновенная летучая мышь. Похоже, случайно залетела сюда на дневку — а теперь ошалела от происходящего.

Вот она промчалась над самой головой мага, снова поднялась вверх, ударилась о свод, опять понеслась рваным зигзагом…

«Опустись пониже, малыш, — мысленно воззвал к крохотному летуну дон Пабло. — Опустись и ударь его по лицу или опрокинь свечи…» Это был крохотный и последний шанс — если не остановить, то хоть как-то нарушить ритуал.

Но мышь продолжала метаться без какой-либо системы. Пару раз промелькнула рядом с алтарем. И всё.

Пятиугольный провал, над которым завис чернокнижник, расширялся. Края его скруглялись. Яркое свечение шло снизу, все сильнее и сильнее. Маг в этом ослепляющем потоке казался уже не человеком — отлитой из золота статуей. Чисто физически чувствовалось приближение снизу чего-то громадного, непредставимого, чуждого…

* * *

Земля встала дыбом. Люди не устояли на ногах. Сруб рассыпался грудой бревен. Крики, треск ломающегося дерева…

Страшный толчок швырнул поручика на землю. Встать он не смог, земля раскачивалась — то уходила вниз, то резко бросалась навстречу. Ровная доселе поляна на глазах вспухала холмом, исполинским земляным нарывом.

На короткое мгновение — но показавшееся Баглаевскому бесконечно длинным — все успокоилось. Затем землю вновь скрутила дикая судорога. Поляна встала вертикально, зеленой стеной, топорщащейся кустами и деревьями, — и тут же рухнула обратно, чтобы сейчас же вздыбиться снова.

Поручик покатился вниз, рядом с ним распахнулась хищным черным ртом широкая трещина в земле. Каким-то чудом Баглаевский избежал падения, зацепился на самом краю. Трещина захлопнулась.

Он снова покатился — склон становился все круче, трава, за которую пытался ухватиться поручик, оставалась в руках. Затем он ощутил, как наклонная опора исчезла. Баглаевский почувствовал пьянящую легкость свободного падения… А потом — страшный, корежащий, разрывающий всё внутри удар. Несколько секунд он еще жил — ничего уже не видя вокруг за ослепляющей стеной боли. Черное НИЧТО пришло благодатным избавлением.

* * *

Провал продолжал расширяться. Иссохшие тела мертвых девушек и бесчувственный прислужник мага уже канули в нем. Край шахты подобрался к неподвижно лежащему дону Пабло. Он взглянул туда, вниз, — и тут же отдернулся. Из глубины поднималось сияние, опалившее лицо и ослепившее глаза.

Вновь видеть происходившее инквизитор стал несколько мгновений спустя. Но сначала услышал голос мага. Заклинание произносимое Алгуэрросом, гремело и сотрясало камень. Теперь дон Пабло понимал каждое слово, хотя язык вновь оказался ему незнаком, — и страшны были те слова.

Чернокнижник обращался к поднимавшемуся демону — демону, в котором не было ни грана телесной плоти в человеческом ее понимании. И Алгуэррос предлагал демону сделку: отказывался от своей человеческой оболочки, и хотел сам стать частью сотканного из раскаленных вихрей существа — мыслящей и принимающей решения частью. Взамен чудовище получало свободу и путь наверх.

Инквизитор как-то понял, почувствовал: демон готов согласиться.

Всё кончено… Собственная смерть, до которой оставались считанные секунды, дона Пабло уже не волновала. Какая разница? Чуть раньше, чуть позже… Очень скоро огненный смерч устремится к небесам из долины Сеймела-йоки и обрушится на всех, кого Алгуэррос считает врагами.

Полыхающая перед глазами слепящая муть медленно рассеялась. Инквизитор вновь увидел мага, алтарь с пылающими свечами — на фоне рвущегося наружу сияния их свет казался тусклым. Увидел бестолково мечущегося нетопыря… «Ну давай же, малыш, — вновь мысленно обратился к нему инквизитор. — Мы с тобой всё равно очень скоро умрем — так не дай же умереть многим другим!»

Он постарался почувствовать себя этим крохотным существом, попытался увидеть мир его глазами… И направить полет летучей мыши на Ангуерроса.

Возможно, дальнейшее стало случайностью. А может и нет, может, рвущаяся из-под земли сила вливалась не единственно в мага… Как бы то ни было, ночной летун устремился прямиком к алтарю — и на сей раз не пролетел мимо.

Несколько свечей упали, сбитые взмахом крыла. Острые коготки вцепились в лицо Алгуэрроса. Заклинание, заставлявшее содрогаться камень, оборвалось на полуслове. Чернокнижник закричал — пронзительно, тонко, как человек, смертельно раненный в полушаге от высшего своего торжества.

В то же мгновение парящий алтарь рухнул в огненную бездну. За ним — чернокнижник с вцепившейся в него летучей мышью.

Бездна — словно в ответ — выбросила огненный столб, заполнивший пещеру. Сгорая в этом пламени, инквизитор успел подумать: «Получилось!!!»

* * *

Коноводы, сторожившие лошадей почти полностью истребленной драгунской роты, перевели дух. Буйство стихий, погубившее их товарищей, завершилось.

С изумлением взирали уцелевшие на гору, выросшую на низменной прежде местности, — гору, которую многие годы спустя станут именовать Поповой,

Издалека, с другого берега Сеймела-йоки, на гору смотрел человек с лицом, залитым кровью и почерневшим от пороха. Филька Ворон. Впрочем, сейчас он лишь внешне напоминал парня, пытавшегося отомстить за убитую невесту. Прежние мысли и чувства не то чтобы позабылись — но казались ныне чужими, ненастоящими. Филька знал одно: там, в недрах вновь сотворенной горы, остался его хозяин… И он, Ворон, должен сделать всё, чтобы выпустить того из заточения.

Не знал Филька другое: что сюда по воле архиепископа, потрясенного рассказом уцелевших солдат, отправится святой старец Феодосий — и замкнёт вокруг горы нерушимый круг, замкнёт собственной кровью. Что дети детей Фильки Ворона станут служить хозяину не одно столетие. И что далекий его потомок однажды решит покончить с проклятием здешних мест.

Глава 4

18 июня, день последний

1

Что наступил новый день, Алекс Шляпников не знал. Среди прочих потерянных им чувств было и чувство времени— а часы вдребезги разбились при падении с речного обрыва.

Он полз и полз бесконечными подземными коридорами, понятия не имея, куда и зачем стремится. Единственной его мыслью оставалось ощущение огромной, глобальной несправедливости. Он умер, он замурован в каменной могиле — пусть в громадной, но все же могиле. А всякие гады ходят наверху и радуются солнцу. Сучка Аделина, паскуда Тарзан, многие другие… Почему так? Почему???

Хотелось подняться наверх и поквитаться хоть с кем-то — за то, что они живы, а он нет. Но Алекс знал (понятия не имея, откуда пришло это знание): наверх ему нельзя. Оставшееся у него подобие жизни возможно единственно здесь, под землей. И он полз… Куда? Зачем?

Проход, возникший в рукотворной пещерке Васька Передугина, давным-давно сомкнулся за спиной Алекса. Но впереди открывались новые и новые подземные галереи. Сужались и расширялись, раздваивались, уводили все глубже…

Темнота не мешала Алексу, он всё прекрасно видел.

Не помешал ему и подземный ручей, пересекший путь — Алекс неторопливо переполз поток по дну, не испытывая желания вдохнуть.

Вскоре он заметил, что ползет быстрее. Сначала не понял отчего, потом почувствовал — левая нога, волочившаяся до того мертвым грузом, вновь сгибается и разгибается.

Не задумываясь над причинами странного явления, Алекс попробовал подняться на ноги. И поднялся-таки! Дальше он уже шел, перейдя вброд второй встретившийся на пути поток — а может, тот же самый, сделавший петлю.

Левая рука оставалась сломанной, обломки кости торчали наружу. Однако — тоже стала вполне работоспособной, лишь получила дополнительную степень свободы в месте перелома.

Некоторое время Алекс выполнял пресловутой конечностью всевозможные манипуляции, раньше принципиально невозможные. Например, опровергая пословицу, успешно пробовал укусить себя за локоть…

Потом застыл с поднесенным ко рту локтем.

Перед ним на каменном полу галереи сидел человек.

2

Их пятерка собралась поутру в поселке Торпедо, в доме Филимоновых. Женька, немного припозднившаяся, принесла весть: писателя Кравцова вчера арестовали! Новость уже расползалась по Спасовке стараниями бойких старушек-сплетниц.

В маленькой компании Дани тут же назрел раскол. Вернее, назрел он давно, но выплеснулся наружу нынешним утром.

Зачинщиком выступил Борюсик.

Вчера Гном пропал из вида, нехитрым маневром обманув их слежку. И Борис не находил себе места. Требовал немедленной карательной экспедиции на Кошачий остров: разрушить, сжечь, утопить в болоте всё, что можно. Заодно, если застанут хозяина в логове, надо и с ним разобраться. Для чего надлежит выступить всем вместе.

На рассказы о подземелье Борис не обращал внимания. Попросту пропускал их мимо ушей. Жажда мести Борюсика не уменьшалась со временем — наоборот, разгоралась всё сильнее. Он не хотел, совершенно не хотел вспоминать произошедшее на скотном выгоне: как дикая боль заставляет ближе и ближе нагибаться к коровьей лепешке, как… — но вспоминал снова и снова. За последние дни толстяк похудел на несколько килограммов. Что бы он ни ел — чувствовал мерзкий привкус дерьма. И зачастую всё лезло обратно.

Даня же попросту не знал, что делать. Они с Кравцовым договорились созвониться рано утром — но телефон писателя не отвечал. Сторожка стояла запертая. Мальчик заподозрил неладное: вдруг Кравцов обманул? Решил все сделать один? И сейчас уже под землей? А тут такая новость…

Его оппонента, впрочем, известие об аресте писателя с генеральной линии не сбило.

— При чем он тут вообще? — вопрошал Борюсик горячо, но не слишком логично. — Он ужастики пишет, вот всякие страхи и выдумывает. У самого мозги набекрень, и вас задурил. А Гном-то всамделишный! В общем, голосовать давайте! Кто за то, чтобы на «болотце»?

Они давно постановили решать спорные вопросы голосованием. Правда, доселе споры случались пустячные — на какой пруд пойти купаться, например. Для Пещерника, понятное дело, нет ничего милее, чем залезть в катакомбы. Даня свою позицию определил. Но Борюсик надеялся с помощью девчонок получить большинство.

Проголосовали.

Альзира присоединилась к Борюсику. Женька долго мялась и колебалась. Ей, честно говоря, не хотелось лезть ни в болотную топь, ни под землю. Но в конце концов высказалась за предложение Дани.

Борька вскочил на ноги. Выкрикнул:

— Ну и как хотите! А мы всё равно на остров!

И чуть ли не бегом выскочил за дверь. Альзира нерешительно оглядела собравшихся и молча последовала за ним.

— Прямо сейчас пойдем? — деловито спросил Вася-Пещерник, словно ничего не случилось.

Ответить Даня не успел — в комнату вошла Аделина. Брат удивился ее появлению, в последнее время они почти не общались. Сказала решительно, безапелляционно:

— Я иду с вами. Под землю.

3

Человек в черной эсэсовской форме сидел, прислонившись к камню и вытянув ноги, — казалось, отдыхал. На появление Алекса он никак не отреагировал.

Тот присмотрелся своим новым зрением, позволяющим видеть всё в кромешной мгле до мельчайших подробностей, и понял: эсэсовец мертв. Не бывает у живых таких лиц — восково-застывших.

Никаких признаков насильственной смерти Алекс не узрел. Как и следов разложения. Немец словно бы умер вчера… На коленях трупа лежал автомат. Рядом валялась катушка — тонкий кабель тянулся от нее вдаль по узкому извилистому туннелю.

Алекс толкнул мертвеца в плечо. Казалось, что тот зашевелится, поднимется на ноги. Смерть, как стало ясно, отнюдь не конец пути. По крайней мере в здешних местах.

Эсэсовец не поднялся. Наоборот, завалился набок. «Шмайссер» звякнул о камень. Алекс с вялым любопытством поднял оружие. Интересно, игрушка осталась в рабочем состоянии?

Автомат взорвался оглушительной очередью. Пули с визгом рикошетили от стен. Затем оружие вернулось к мертвому и неподвижному владельцу. А ходячий мертвец двинулся вдоль кабеля.

4

Честно говоря, Даня Филимонов рос непослушным мальчишкой. И зачастую нарушал запреты старшей сестры. Но иногда чувствовал: лучше не спорить и послушаться. Сейчас оказался именно такой случай. И Аделина без возражений была принята в участники подземной экспедиции.

Но про найденный в убежище Воронов автомат ППШ, на который Даня имел кое-какие виды, он Аде не сказал. Равно как и про ящик с гранатами-лимонками — эту находку, сделанную вчера мальчишками, не заметил даже писатель, увлеченный просмотром старых бумаг.

Именно с гранатами был связан план Дани, который он не стал излагать никому из друзей. Незамысловатый и простой план: воспользоваться схемами лабиринта, добраться до большого зала с ведущей в глубины шахтой — и забросать ее лимонками. Даня всегда был сторонником простых и конкретных решений для самых запутанных проблем.

Выступить постановили немедленно — снаряжение мальчишек после первой разведки хранилось в доме Филимоновых (Пещерник попросту поленился тащить изрядную ношу в Поповку). Но дело застопорилось из-за Женьки — на утреннее совещание она пришла в коротеньком платьице, для прогулок под землей никак не приспособленном.

— Тогда газуй домой, — скомандовал Даня. — А мы потихоньку к пещере, чтоб время не терять. У входа встретимся. Джинсы одень, кроссовки. И куртку прихвати, а то внизу дубака дашь…

Он искоса глянул на сестру — нет ли у той намерений перехватить лидерство в их компании? Но Ада молчала.

Женька поначалу спешила — ей предстояло пешком пройти поселок, обогнуть фабрику и отшагать половину Спасовки. А потом еще тащиться к входу в катакомбы, тоже не ближний свет… Ну как друзья отправятся в поход, не дождавшись ее?

Но преодолев почти бегом пару сотен метров, Женька призадумалась. И сбавила шаг. Под землю ей не хотелось. Абсолютно. Но болото и Кошачий остров привлекали еще меньше. Может, если не нестись сломя голову, действительно уйдут без нее? Данька явно спешил, да и Пещерник прямо-таки копытом землю рыл от нетерпения… Они же и виноватыми окажутся, что не дождались.

Ничего окончательно решить она не успела. Едва завернула за угол фабричной ограды — дорогу преградила лента, натянутая на временные опоры и раскрашенная бело-красными диагональными полосами. Именно такой окружили их школу нынешней весной, когда какой-то двоечник позвонил и сообщил о заложенной мине…

Вдоль преграды расхаживали мужики в касках, громоздких бронежилетах, с укороченными автоматами. Неподалеку стоял зеленый армейский фургон.

Оцепление.

Но на этот раз оцепили не школьный двор, а, похоже, всю Спасовку. Домой не попасть.

Она, впрочем, попыталась. Высмотрела среди камуфляжников человека в серой милицейской форме, устремилась к нему.

Но это оказался не их участковый, хорошо знавший Женьку. Молодой, незнакомый, со злым напряженным лицом. Мент немедленно потребовал документы для подтверждения слов, что она спасовская и идет домой. Документов у нее не было. Подошедший солдатик нагло пялился на ее грудь и намекал: неплохо бы задержать до выяснения. Женька развернулась и торопливо пошагала обратно.

Но сдаваться она не собиралась. Наоборот, так разозлилась на этих дуболомов, что не задумалась о причинах оцепления. Попасть, немедленно попасть домой стало делом принципа. В конце концов, она действительно здешняя, знает все ходы-выходы…

План действий родился почти мгновенно. Зайти со стороны полей — там ленту не растянули и оцепление не выставили, понадеялись на высокую ограду из сетки-рабицы с колючей проволокой поверху.

Зря понадеялись — лазеек в ограде, предназначенной охранять поля от потравы скотиной, хватало с избытком. Большая часть их на виду, но одна вполне подойдет. Там под сеткой проходит канава, отводящая излишки воды с «болотца». И никто не увидит, как она той канавой прошмыгнет…

5

— Проверьте, всё ли на месте. И распишитесь вот здесь, — сказал дежурный.

На его столе лежали ключи, документы, мобильник, выдернутые из кроссовок шнурки, вынутые из «Бекаса» патроны… И прочие мелочи, оказавшиеся в момент задержания у господина писателя. Рюкзак со спелеоснаряжением стоял у стены, рядом многозарядка — в виде бесформенного свертка из упаковочной бумаги, густо облепленного скотчем. Не иначе как стражи порядка опасались, что Кравцов, получив обратно свою стреляющую собственность, тут же попытается взять их в заложники.

Он разложил имущество по карманам без особых проверок. Расписался. И с рюкзаком за спиной и свертком-ружьем под мышкой поспешил к выходу, даже не вдернув в обувь шнурки. Успеется… Задерживаться в негостеприимном заведении лишние минуты не хотелось.

Возвращенные часы показывали без четверти двенадцать. Освободиться так быстро Кравцов никак не рассчитывал. Дознаватель должен был подъехать для допроса после полудня, да и убедить его в непричастности к убийству Маркевича едва ли удалось бы слишком быстро…

Однако — совершенно неожиданно — Кравцова вызвали из камеры, вернули вещи и освободили. Без допроса, без подписки о невыезде… И без объяснения причин.

Впрочем, долго ломать голову не пришлось.

— Леонид Сергеевич! — окликнул писателя голос из «ниссана», припаркованного возле здания Гатчинского РУВД.

Машина не имела никаких признаков принадлежности к официальным службам, но Кравцов узнал человека в штатском, сидевшего за рулем. Один из оперативников, входивших в свиту подполковника Мельничука в ночь убийства Пашки-Козыря.

— Садитесь, Леонид Сергеевич, — предложил оперативник. — Отвезу вас в «Графскую Славянку». Товарищ подполковник там. И просил вас срочно подъехать.

— Спасибо, насиделся, чуть надолго не сел… — хмуро откликнулся Кравцов, садясь в машину.

Дело несколько прояснилось. Похоже, быстрое освобождение писателя — дело рук Мельничука. Но оперативник на прямо поставленный вопрос отвечать не стал. Как и на другие. Прокомментировал скупо: «На месте всё узнаете». И больше в разговоры не вступал.

Кравцов достал мобильник, пробежался пальцем по клавишам. Несколько непринятых входящих звонков — и почти все от Дани. Понятно… Писатель тут же попытался связаться с пареньком, но теперь уже тот находился вне зоны приема. Черт… Неужели сунулся в подземелье?

Он нажал еще пару клавиш — нет ли текстового сообщения? Одна свежая СМС-ка. Но не от Дани, от Аделины.

КРАВЦОВ, Я ВСПОМНИЛА ВСЁ.

Он попробовал позвонить девушке — и вновь безрезультатно. Вспомнила — и что?.. До чего же не вовремя угодил Кравцов в камеру… Вернее, для кое-кого — очень вовремя.

Тем временем «ниссан» мчался в сторону Спасовки, игнорируя все ограничения скорости. Как ни странно, встретившийся патруль ДПС сей факт тоже проигнорировал. Очевидно, машина имела-таки некие отличительные признаки, незаметные посторонним.

У поворота на Коммунар трасса оказалась перекрыта двумя «Камазами». Вокруг роились вооруженные люди в зеленом камуфляже и всех желающих проехать в Павловск и далее в Питер отправляли в объезд, через Коммунар и Антропшино.

«Ниссан» остановился, взвизгнув тормозами. «Подождите!» — отрывисто бросил оперативник Кравцову. Выскочил из машины, подбежал к камуфляжникам, безошибочно выделив среди них главного. Через минуту один из «Камазов» подался в сторону, освобождая проезд. «Ниссан» резко газанул с места.

— Что случилось? — недоуменно спросил писатель.

— …дец случился!! — с неожиданной злобой рявкнул оперативник. И вновь отказался от дальнейших комментариев.

6

Мальчишки и Аделина точно так же натолкнулись на оцепление — когда попытались срезать путь к катакомбам через графский парк.

Даня и Пещерник жарко поспорили на тему: что бы это значило? Васёк, учившийся с Женькой в одной школе, тоже сразу вспомнил весеннюю эпопею и высказал версию о якобы заложенной бомбе. Даня склонялся к мысли, что тут проходят эмчээсовские учения… Вернее, мальчик пытался успокоить себя такой мыслью. Но нехорошее предчувствие оставалось: как-то весь сыр-бор связан с целью их похода… Ада в дискуссии не участвовала.

До потайного лаза они добрались в обход. И Женьку ждать не стали, решив, что она застряла внутри оцепления.

Кравцов опоздал со своими звонками буквально на пару минут — сигнал не дошел сквозь толщу камня до мобильников Ады и ее брата.

7

Спасовка кишела людьми — но местных жителей среди них Кравцов не увидел. Не то успели их эвакуировать, не то предписали сидеть по домам, не высовывая носа. Мелькали люди в униформе, простой и камуфляжной. Изредка попадались белые халаты. Немногочисленные штатские вид имели настолько деловой, что сомнений не оставалось: это представители властных структур, облеченные теми или иными полномочиями.

И единственная улица-шоссе, и прогоны были забиты автомобилями — легковушки, армейские грузовики, автобусы, микроавтобусы, машины «скорой помощи»… Писатель углядел пару армейских бэтээров, скромно притаившихся в кустах у заброшенного Дома культуры «Колос». Над головой — низко-низко — прогрохотал вертолет.

Что мог подумать Кравцов при виде такого столпотворения? Лишь одно: Тварь полезла-таки наружу. Гном или кто-то другой инициировал процесс… И НАЧАЛОСЬ. То, чему триста лет назад пытался воспрепятствовать поручик Баглаевский, сегодня собрало всю эту ораву — столь же беспомощную, как драгунская рота и её командир.

Но действительность оказалась проще. И гнуснее.

Внутреннее кольцо оцепления проходило почти по периметру графского парка — и здесь «ниссану» пришлось остановиться. Внутрь никакой транспорт не пропускали. Оперативник терзал портативную рацию — эфир на всех УКВ-диапазонах забивали торопливые переговоры кодовыми фразами. Но до Мельничука вызов дошел, через пару минут Кравцов высмотрел затянутого в камуфляж подполковника, шагающего к их машине.

Таким начальника РУВД ему видеть не приходилось: лысина побагровела, налилась кровью, а лицо… К людям с подобным выражением лица лучше не подходить, честное слово.

Не здороваясь, подполковник плюхнулся на заднее сиденье «ниссана». Молча отстегнул с пояса фляжку, приложился длинным глотком. Затем выдал длинную тираду — Кравцов, не слышавший за всё время знакомства от Мельничука ни единого матерного слова, изумился.

В затейливо-нецензурной конструкции сплелись воедино мнения подполковника о козлах с большими звездами на погонах, об их личных и деловых качествах, а также об особенностях их сексуальной жизни. Ко всему присовокуплялись пожелания и дальше вести означенную жизнь самыми извращенными и противоестественными формами — как самим козлам, так и их отдаленным потомкам.

И вновь начальник РУВД замолчал.

Кравцов подождал немного, потом осторожно спросил: что, мол, случилось?

— Чагин, — без какого-либо выражения тихо произнес Мельничук.

— Что Чагин?

— Детей! Захватил!! В заложники!!! — раздельно проорал подполковник, с каждым словом наращивая мощь голоса. Затем вновь последовала длинная матерная тирада, из которой следовало: полчаса назад Мельничук, на первом этапе руководивший операцией, от командования отстранен. И все вожжи теперь у генерала-майора Старцева — …, … и …. который готов про…ть и про…ть всё на свете, но никогда не возьмет на себя ни малейшей ответственности. И план захвата — быстро, но ювелирно проработанный Мельничуком — полетел к чертям. План, дававший единственный шанс — за счет эффекта неожиданности. Террористы всегда в таких случаях ждут торга, длительных переговоров, но никак не решительного штурма в первые же часы захвата.

Подполковник снова приложился к фляжке. По салону пополз легкий аромат коньяка. Оперативник сидел с каменным лицом.

Мысли в голове Кравцова метались обрывочные: заложники… дети… девочки? центр пентагонона… Чагин… все-таки главная фигура — Чагин… А Гном — пешка, призванная отвлечь внимание…

Господину писателю не пришло в тот момент в голову, что пешка, призванная отвлечь внимание — если вдруг внимание на нее не обратили — может нежданно-негаданно проскочить в ферзи.

8

Расчет оказался точным.

Идущую по канаве Женьку стоявшие в оцеплении увидеть никак не могли — не пришлось даже спускаться на дно, где катил бурный ручей дождевой воды, достаточно оказалось чуть пригнуться.

Незаметно она подобралась к ограде. Сия фортеция состояла из железных рам, укрепленных на бетонных столбах и затянутых металлической сеткой. От нижнего края рамы спускались ржавые прутья-арматурины, перегородившие канаву. Корова или коза тут не протиснется, а Женька — вполне.

Она помедлила, выбирая промежуток пошире — дабы не испачкать платье о бурую ржавчину. Мысленно уже торжествовала победу: простофили, пригнали кучу техники и толпу дармоедов в погонах, а она, Женька — оп! — и…

С края канавы, поросшего кустиками, послышался подозрительный шорох. Никакому полевому зверьку или птице так не зашуршать.

Гады! Всё-таки поставили пост у лазейки… Она начала поворачиваться — и не успела. На спину обрушился спрыгнувший сверху человек. Женька не устояла, опрокинулась вперед, взвизгнула, отчаянно извернулась — и успела разглядеть кривую ухмылку Гнома…. К лицу прижалась его рука с тряпкой, воняющей чем-то отвратным.

Женька продолжала бороться, пыталась оттолкнуть руку, пыталась дотянуться и полоснуть ногтями по роже Гнома.

Или ей казалось, что пыталась, потому что перед глазами появились яркие разноцветные пятна и начали кружиться, всё быстрее и быстрее, сливаясь в спирали, в воронки, эти воронки манили, затягивали… И затянули. Женька сорвалась с места и полетела куда-то вперед, сквозь бешено вращающийся разноцветный хоровод…

9

О том, как произошел захват, подполковник Мельничук долго распространяться не стал.

На прямой вопрос Кравцова мотнул головой в сторону помощника:

— Изложи, Василий. — И вновь глотнул из фляжки.

Молчаливый Василий изложил.

Около девяти часов утра несколько свидетелей видели, как неизвестные люди в форме и с оружием остановили два междугородных автобуса, двигавшихся со стороны Гатчины. Остановили около фабрики «Торпедо», сели внутрь. Автобусы покатили в сторону «Графской Славянки». Через двадцать минут Чагин вышел в эфир на волнах милиции, МЧС и ФСБ. Объявил, что на территории бывшего графского имения у него находятся восемьдесят девять заложников, которые при любых попытках штурма будут уничтожены.

Как выяснилось чуть позже, в захваченных автобусах оказались школьники из Новгородской области — приехали на трехдневную экскурсию по Петербургу и пригородам. Вчера осматривали Петродворец и Гатчинский музей-заповедник, там же переночевали в туркомплексе, с утра отправились в Павловск и Царское Село… И напоролись на бойцов «Рапиры».

Завертелась обычная в таких случаях карусель. Первыми на место прибыли подчиненные Мельничука и СОБР. Чуть позже подтянулись эмчээсовцы. Затем начали подъезжать спецназовцы других силовых ведомств.

Тогда же у подполковника и родился его дерзкий план: начать для отвода глаз переговоры — и тут же, не дожидаясь их результатов, неожиданно атаковать. Пока люди Чагина не успели закрепиться, окопаться и заложить заряды (если таковые имеются) в помещении, где содержат захваченных.

План был не столь уж авантюрным и нереальным — рельеф местности позволял незаметно подобраться со стороны речки почти вплотную к развалинам. Специалисты по освобождению имелись, недавно в районе успешно прошли учения, отрабатывавшие как раз такой вариант.

Сводный штурмовой отряд из собровцев и минюстовского спецназа уже выдвинулся на ударную позицию… Но тут в высших сферах наконец пришли к решению — кому руководить операцией. И прибывший генерал Старцев немедленно отстранил Мельничука и отменил все его приказания.

— Что требует Чагин? — спросил Кравцов.

Ответил ему подполковник:

— Сто миллионов долларов, вертолет и воздушный коридор на Кавказ — с безопасными пунктами дозаправки. Никто ему такого не даст, понятно… Будут торговаться до упора, увещевать, устроят телешоу на всю страну… А когда кто-нибудь на самом верху примет решение, возьмет ответственность на себя и отдаст приказ — пойдут на штурм. К тому времени Чагин установит растяжки во всех щелях и лазейках, прикроет огнем все подходы… И трупов будет больше, чем спасенных. Но Старцеву плевать…

— Не пойму я Чагина, — задумчиво сказал Василий. — На что рассчитывает? Неужто сам верит в эти миллионы?

— Миллионы ему не нужны, — покачал головой Кравцов. — Думаю, сказка про доллары для его людей, чтобы не задумывались, не задавались ненужными вопросами… А Чагину нужны школьницы. Девочки. Девственницы.

Мельничук, уже подносивший фляжку ко рту, не закончил движение. Аккуратно завернул винтовую пробку. Сказал жестко:

— По-моему, господин писатель, вам пора рассказать всё.

Что рассказать? О сне, привидевшемся сегодня в камере для задержанных? О жившем три века назад маге и чернокнижнике, какая-то часть сознания которого существует и поныне? О поколениях своих предков, готовивших освобождение хозяина?

Кравцов сказал:

— Есть подземный ход, ведущий из Антропшинских катакомб во дворец. Можно неожиданно зайти в тыл Чагину.

— Все входы в катакомбы перекрыты. Взорваны… — вздохнул подполковник. — Разбирать завалы — на месяц работы.

— Не совсем так. Остался один отнорок, в свое время незамеченный. И есть подробный план лабиринта.

Мельничук помолчал, переваривая информацию. Неприязненно посмотрел на Кравцова, процедил:

— Стоило рассказать это мне вчера… За час бы с отморозками разобрались. А так — новая звездочка Старцеву на погоны. Да ладно, что уж теперь… — И подполковник решительно распахнул дверь машины.

10

Эсэсовцы были мертвы — все семеро. Четверо из них лежали на каменном полу, двое сидели на деревянных ящиках, окрашенных в защитный цвет, с удобными железными ручками для переноски. Еще один стоял — прислонившись к штабелю точно таких же ящиков. Похожих штабелей здесь, в обширной протяженной пещере с низкими сводами, было много, очень много…

А еще в пещере горел свет — десятка два тусклых электрических ламп. Алекс мог бы удивиться долговечности освещения, если бы не потерял способность удивляться.

Почти не хромая, он подошел к одному из сидевших трупов. Пожалуй, этот фриц был тут за главного — офицерская форма, кобура на поясе… Именно к ней потянулся Алекс. Утратившие чувствительность пальцы долго не могли справиться с застежкой, но справились-таки… Пистолета в кобуре не оказалось.

Шляпников почувствовал легкую тень сожаления. Если доведется когда-либо оказаться наверху, портативная стреляющая игрушка пригодится. Захваченный в больнице пистолет выпал из кармана куртки, изодранной в клочья, — Алекс не заметил, где и когда.

Да видно не судьба… Алекс отвернулся, потеряв интерес к мертвецу. Ему никогда не было суждено узнать, что когда-то тот звался оберштурмфюрером Зейдлицем и слыл весьма исполнительным офицером — но так и не сумел выполнить последний в своей жизни приказ…

Взгляд Алекса пробежался по штабелям ящиков. Ни малейшего любопытства: а что внутри? — Первый Парень не чувствовал. Хотя именно сейчас, в этой пещере, он начал ощущать смутное, неоформившееся желание… Чего-то ему хотелось… вернее, он чувствовал, что пресловутое «что-то» ему до зарезу необходимо… Но что именно, он не мог понять.

А затем произошло неожиданное. Алекс услышал шаги. Повернулся без страха и удивления. Из дальнего, скрывающегося во тьме конца пещеры вышел паренек. Самый обычный мальчишка, лет четырнадцати, много пятнадцати на вид.

Одет пришелец был в ретростиле: потертые и заплатанные джинсы (вернее, предмет одежды, который в свое время пыталась выдавать за джинсы фабрика имени Володарского); из-под такой же распахнутой псевдоджинсовой курточки виднелась полинявшая футболка с эмблемой Олимпиады-80. На ногах — потрепанные кеды. В руках парень держал моток провода. Лицо его показалось Алексу смутно знакомым.

— Э-э-э… — изумленно протянул мальчишка, разглядев Алекса. И уронил провод.

Шляпникову ронять было нечего, да и удивляться он разучился. Он всего лишь пытался понять, где и когда видел это лицо… Ассоциировались оно с чем-то давним, детским — когда сопляка и на свете быть не могло.

Паренек пришел в себя быстро. Быстрее, чем Алекс разобрался с воспоминаниями. Настороженное выражение ушло с его лица — наверное, Алекс в нынешнем своем виде способен был внушать скорее жалость, чем опасение. Или мальчишке добавлял уверенности заткнутый за пояс пистолет, принадлежавший некогда Зейдлицу.

— Эк вас угораздило, дяденька… — сочувственно сказал юный обитатель подземелья. — Тоже, небось, сюда сверзились, как и я? Но я-то удачно угодил, не расшибся…

«Ты кто?» — попытался было спросить Алекс, но позабыл, что для этого надо набрать в грудь воздух — губы зашевелились беззвучно.

Мальчишка будто угадал вопрос и продолжил:

— Вы с Торпедо, небось? А я спасовский, Гошей зовут, Сергея Черепанова сын. Может, знаете такого? Обыскались небось меня, третий день тут кантуюсь…

«Череп!» — тут же вспомнил Шляпников. Точно, Череп! Бесследно исчезнувший из Спасовки без малого двадцать лет назад… Странно и дико было смотреть на него — худощавого, узкоплечего — сверху вниз. Восьмилетний Алекс-Сопля всегда взирал на авторитетных больших пацанов, с которыми тусовался Гошка-Череп, снизу вверх, и казались они здоровенными, плечистыми, сильными…

«Да ты тут не три дня — двадцать лет кантуешься!» — хотел просветить паренька Алекс, на сей раз предусмотрительно вдохнув. Но прозвучал лишь неразборчивый хрип, перемежаемый свистом воздуха, выходившего из разорванной глотки.

11

— С-сука… — процедил вернувшийся Мельничук. — Слушать ничего не захотел о «моих авантюрах»… Езжай, мол, в РУВД и лови карманников, не суйся в игры больших дядей…

Подполковник помолчал. Потом повернулся к Кравцову:

— Вы сказали про девственниц… Нельзя ли поподробнее? Потому что…

— Что?! — не сдержал эмоций Кравцов. Неужели седоголовый начал ритуал? Вернее, возобновил прерванный триста лет назад? Тогда они опоздали, теперь не успеть…

Но все оказалось не столь мрачно.

— Двадцать минут назад Чагин отпустил часть заложников. Всех взрослых: водителей автобусов, трех преподавателей… И с десяток школьников-старшеклассников. В общем, тех, кто был способен доставить ему неприятные неожиданности. Освобожденные рассказали: всех девчонок по одной уводили, и…

Мельничук замолчал, подыскивая наиболее удачное слово.

— Насиловали? — заинтересовался его помощник.

— Нет… Проверяли.

— Как? — не понял Василий.

— Пальцем!!! — взорвался подполковник. После паузы добавил уже спокойнее: — И десятка полтора девчонок с проверки не вернулись. Девственницы, как я понимаю. Так зачем они ему сдались?

Кравцов решил, что время недомолвок прошло. И бабахнул, как в лоб из трехдюймовки:

— Совершит ритуальное жертвоприношение. Проще говоря — зарежет.

Оперативник Василий издал странный звук — словно хотел сказать нечто удивленно-нецензурное, но задавил на корню свое желание. Мельничук молчал, испытующе глядя на писателя. Но не высказал предположение, что писать мистические триллеры вредно для психического здоровья… Похоже, поверил.

Подполковник перевел взгляд на подчиненного. Тот кивнул. Затем между ними состоялся короткий диалог:

— Батя?

— Не-ет… Сдаст. Под Старпера стелется…

— Значит…

— Значит, Стас и наши. Больше некому.

Мельничук вновь повернулся к Кравцову.

— Выступаем через пятнадцать минут. Далеко ваш план? Покажите нам вход — и дальше не ходите.

— Не получится… План спрятан под землей, через лабиринт к нему без меня не добраться.

Кравцов был уверен, что и дальше, даже с планом в руках, без него люди Мельничука не пройдут. Вернее, пройдут — но повторят судьбу солдат Баглаевского и эсэсовцев Кранке…

12

Гошка-Череп истосковался по человеческому общению за двадцать лет, показавшихся ему тремя днями. Паренек и представить не мог, что способный передвигаться человек уже мертв и в помощи не нуждается, — неумело заматывал израненную шею Алекса бинтами из эсэсовских индивидуальных пакетов и при этом говорил, говорил, говорил:

— Не знаете Тюлькиных? У сельмага живут… Так вот, я с ихним Валеркой три дня назад на Торпедовском пруду… э-э-э… ну, в общем, рыбу мы ночью ловили. А там у берега дырень какая-то, в траве не видать. Ну и сверзился. Не расшибся, но назад не вскарабкаться, больно высоко… Ору Тюльке, чтоб веревку какую отыскал или лестницу — не слышит, а может, сбежал с перепугу. У меня с собой спичек коробок случился — чиркнул одной: ход подземный. Ну я и пошел — может, выйду куда. Шел, шел, спичек три штуки осталось… Гляжу — свет впереди. Ну и попал сюда. Фрицев увидел — чуть кондрашка не хватила, как живые сидят. Потом понял — мертвяки, совсем не стухшие. Странный тут воздух какой-то… А в ящиках — снарядов этак с мильои, точно говорю. Я уж потом еще одну пещеру нашел — рядом тут, за стеночкой. Тоже сплошь ящики. Летучки, противопехотки, противотанковые, снаряды всех калибров… А патронов нет, странно… Но это я потом разобрался, а по первости-то обрадовался. Взял фонарик у фрица дохлого, думал: сложу пустые ящики в пирамиду под той дырой и вылезу под солнышко. Да не обломилось: искал, искал то место, целый день прошлялся по ходам разным — никак не отыскать! Ладно хоть харч немецкий не протух, да и вода нашлась в канистре. Порубал малёхо, выспался — давай снова искать. Хожу, хожу — нет дыры! Будто заросла обратно…

Алекс слушал невнимательно. Он старался разобраться с той смутной потребностью, что возникла у него незадолго до прихода Черепа. Желание за последние минуты стало гораздо сильнее, но отнюдь не яснее — Первый Парень так и не мог разобраться, чего ему столь сильно хочется — сильнее, чем воды умирающему от жажды, сильнее, чем дозу закоренелому наркоману…

Но затем Гошка сказал слова, заставившие Алекса вслушиваться в его речь внимательно. Очень внимательно.

— …Машинку нашел у них подрывную. Ну и допетрил: чего тут сидеть, по той дыре убиваться, когда новую можно сделать запросто? Бабах! — и вылезай наружу. Не здесь, понятно, — здесь сдетонирует так, что и от Спасовки, и от Торпедо тока воронка огромадная останется… Присмотрел местечко — с полчаса ходьбы отсюда — где ход вверх изгибается. Провода хватает, снарядов с пяток туда перетащил, все приготовил уже… Думаю, если мало окажется, так и повторить можно будет.

Шляпников вновь перестал вслушиваться, потрясенный перспективой: громадная дымящаяся воронка на месте Спасовки и Торпедо… Незачем вылезать наружу. Проще пригласить остальных сюда, под землю. В большую коммунальную могилу. Бабах! — и сучка Аделина разлетается на куски, на клочки, на атомы… И предатель Тарзан, и прочие гады — в клочки!

Идея завораживала. Идея заставила даже позабыть о странной жажде не пойми чего, снедавшей Алекса.

— Ну вот, готово! — Гошка сделал шаг назад и гордо оглядел результат своих стараний. Раны Алекса давно уже не кровоточили, но выступившая поначалу кровь не сворачивалась — и сквозь обмотавшие шею бинты медленно проступали красные пятна.

А Первый Парень понял вдруг, чего ему хочется больше всего на свете.

— Сейчас концы свяжу, чтобы не болтались. — Череп достал эсэсовский штык-нож, взялся за остаток бинта, готовясь распороть его вдоль…

Алекс вцепился ему в запястье. Зубами.

Гошка взвыл. Попытался вырвать руку — безрезультатно. Он рванулся сильнее, сдернув Алекса с ящика, споткнулся, упал… Алекс навалился сверху, не отрываясь от запястья, ожесточенно работая зубами. Кровь хлынула в рот — горячая, соленая.

Череп перестал вопить и с маху тыкнул штык-ножом в спину Алекса. Еще раз, еще… На пятый или шестой раз клинок вошел глубоко, угодив между ребрами — выдернуть его Гошка не смог. Силы уходили вместе с кровью. Первый Парень довольно заурчал, не отрываясь от раны.

…Через несколько минут Алекс поднялся на ноги — переполненный пьянящей силой. Знающий, на что эту силу употребить. Уверенный, что сможет похоронить всех врагов в огненном аду.

Он чувствовал их. Они приближались. Алекс знал всё, что происходит на поверхности и во всех закоулках громадного лабиринта — сам не понимая, каким образом, но знал. Проклятая Аделина недалеко, пытается добраться к центру катакомб… Замечательно. Кравцов спешит за ней — еще лучше. Они умрут первыми, пусть на одно мгновение, но раньше остальных.

Окровавленные губы Первого Парня растянулись в ухмылке, обнажив окровавленные зубы. И он отправился за подрывной машинкой. Штык-нож по-прежнему торчал под его левой лопаткой…

13

Пистолет-пулемет ППШ, стоявший возле резного не то ларя, не то сундука, исчез. Заодно исчез и диск от него, лежавший на крышке пресловутого предмета меблировки. Теперь там белел листок бумаги, прижатый знакомым металлическим предметом — Даниной рогаткой.

Записка. Крупные буквы, выведенные перьевой чернильной ручкой, наверняка найденной в хозяйстве Ворона: «Кравцов, мы идем к шахте. Пора делать выбор — и я выбрала. Ада» .

Писатель торопливо убрал записку в карман. Мельничук сделал вид, что ничего не замечает, что всего лишь с любопытством разглядывает обстановку подземных апартаментов. Подчиненные подполковника остались снаружи, за дверью без замков.

Кравцов с нехорошим подозрением сунул руку под ларь. Так и есть… Все подробнейшие планы подземелий Ада прихватила с собой.

Всё впустую… Мельничук понапрасну поставил на кон свою карьеру. Шансов спасти детей нет, можно долгие недели блуждать под землей, пытаясь случайно натолкнуться на ход, ведущий к графским руинам. И недоступно самое сердце катакомб — уходящая в непредставимые глубины шахта. Остается лишь вернуться наверх по дорожке из вороньих трупиков.

Он поделился печальной новостью с Мельничуком. Подполковник оторвался от изучения небольшого ящика, стоявшего неподалеку от входа и чем-то его заинтересовавшего. И тут же предложил вполне достойный милиционера план:

— Вызовем кинологов? След свежий, может сработать.

Кравцов покачал головой.

— Вы чувствуете хоть один запах? Их тут нет. Вообще. Воздух словно стерильный. Представляете, какая вонь должна идти от груды дохлых птиц? Но не идет…

Мельничук недоверчиво хмыкнул, приблизил лицо к пылающим свечам, глубоко втянул воздух. Достал свою фляжку, отвинтил пробку, снова принюхался… Сказал неуверенно:

— Действительно… Но собака не человек, чутьё в тысячи раз лучше …

Кравцов не ответил. Он был уверен, что собаки вообще откажутся добровольно зайти под землю — давно замечено, что животные старательно избегают нехороших мест. Писателю пришло в голову другое соображение.

Едва ли Ворон таскал с собой громоздкие рулоны. Да и в рассказанных Мышом сказках предки старика ничем подобным не пользовались. Заучивали многие листы наизусть? Или…

Он закрыл глаза и попытался понять, как пройти отсюда к шахте. И понял, что знает . Эйдетической памятью — способностью на всю жизнь запомнить мельком увиденный текст или схему — Кравцов не обладал. Необходимые ходы, повороты и развилки представлялись мысленному взору реальные, а не нарисованные на бумаге… Это, пожалуй, часть наследства . Возможно, самая безобидная часть. Интересно, что еще успела напихать Тварь в гены его предков? Точнее сказать — совсем не интересно, век бы не знать…

— Пошли, — сказал Кравцов. — Я отыщу дорогу.

Мельничук спросил неожиданное:

— Чагин мог сюда добраться?

— Не знаю… Едва ли.

Подполковник кивнул на ящик, который незадолго до того столь внимательно изучал.

— Кто еще мог тут побывать? В этой таре недавно лежали гранаты. И детонаторы к ним.

Кравцов пожал плечами и ничего не ответил. Хотя подозревал, кто забрал и автомат, и гранаты. И для чего.

14

Что они сбились с пути, стало ясно еще до того, как в бобине закончился шнур.

Началось всё час назад, когда перед Аделиной и мальчишками оказалась тройная развилка вместо двойной, обозначенной на плане. Пещерник объявил, что один из ходов через сотню-другую шагов закончится тупиком — потому и не изображен на карте. Проделав несколько манипуляций с зажженной свечей, стал утверждать, что тупик в левом ответвлении — идти надо в среднее.

Даня же настаивал, что средний туннель — гораздо более узкий — относительно недавнего происхождения. И оттого не попал на план. Идти соответственно надо в левый. Аделина в их споре не участвовала.

Дискуссия завершилась победой Дани. Впрочем, Васёк согласился с ним для вида, уверенный, что очень скоро их экспедиция упрется в глухую стену — придется вернуться и волей-неволей отправиться в средний ход. На всякий случай они вколотили костыль в податливый камень, привязали конец шнура (до сих пор путь сомнений не вызывал, и этим страховочным средством маленький отряд не пользовался).

Как вскоре выяснилось, Пещерник ошибался. Они прошли сотню шагов, и другую, и третью… Никакого тупика. Наоборот, вскоре лучи фонарей выхватили из темноты два темных провала. Новая развилка. Даня сверился с планом и уверенно свернул направо.

Что и он ошибся тоже, стало ясно, когда с бобины сошло три четверти шнура. Лабиринт упорно не хотел соответствовать своему изображению. То попадался крутой поворот хода, не указанный на карте, то расстояние до развилки оказывалось короче или длиннее, чем следовало из масштаба…

Наконец они вышли в небольшой овальный зал, из которого во все стороны расходилось семь туннелей. Даня посмотрел на карту — ничего похожего.

— Заплутали… — уныло сказал он. Снял спелеологическую каску, провел рукой по взъерошенным волосам.

Пещерник присел на каменный обломок — замаялся, тащить тяжеленную сумку с гранатами выпало именно ему. Но ответил достаточно бодро:

— Пошли обратно, по веревке! Где-то пропустили какой-то поворот. Поищем и найдем.

— Подожди, — запротестовал Даня. — Место тут приметное, небось всего одно такое… Если поймем, где оказались, может и не придется возвращаться. Напрямик выйдем.

Он вопросительно взглянул на Аделину. Та промолчала, за все время их похода девушка не произнесла и десятка слов. Даже — Даня изумился — никак не отреагировала на ППШ и гранаты, реквизированные братом в «Вороньем гнезде».

Изучать карту мальчишкам пришлось вдвоем. Увы, сколько они ни всматривались в хитросплетение нарисованных ходов — приметная овальная пещерка с семью выходами не обнаружилась. Оставались, правда, еще полтора десятка листов — их, свернутые в рулон, несла Ада. Но и без них ясно — как-то они сумели незаметно перейти на другой уровень, опустились ниже или поднялись выше зала с шахтой. Придется возвращаться.

Двинулись обратно — ППШ перекочевал к Пещернику, а бобина — со спины Дани на грудь. Он шагал медленно, аккуратными витками сматывая шнур. Затем неожиданно остановился. Прошептал растерянно:

— Смотрите…

Он потянул за шнур — тот полз из темноты без малейшего сопротивления.

— Прекрати! — вскрикнул Пещерник. — О камень перетерся… Сейчас всё вытянешь — и не найдем то место!

И они побежали вдоль слабо белеющей в темноте путеводной нити, напрочь позабыв, что ее следует сматывать.

Шнур не перетерся о камень — был аккуратно перерезан. И большая его часть бесследно исчезла.

15

— Ни хрена себе пещерка… — тихонько протянул один из собровцев.

Лучи мощных фонарей с трудом доставали до свода, до противоположной стены. Затаившейся во мраке шахты не видно… Но Кравцов знал — она там, в центре громадного зала. И всей компанией к ней лучше не приближаться.

— Вам в следующий туннель, — показал он рукой. — Проходите к нему аккуратно, вдоль стенки. Он ведет в другой зал, небольшой. Оттуда один выход — в руины. Завал люди Чагина наверняка разобрали или торопливо сейчас разбирают.

— А вы?

— Останусь здесь. Прикрою вам спину. Потому что…

Кравцов не договорил. Сообразил, что его нежелание идти под пули головорезов из «Рапиры» может быть превратно истолковано собеседником.

Но тот понял . По крайней мере, следующий его вопрос прозвучал с особой интонацией.

— ЭТО ЗДЕСЬ? — Подполковник кивнул в темноту.

— Здесь… Если начнется — то именно здесь.

Мельничук посмотрел на «Бекас» в руках Кравцова, перевел взгляд на пещеру.

— Может, оставить с вами пару ребят? Если собачка под стать конуре…

— Не стоит. Пули тут не помогут, а наверху каждый ствол будет на счету. Идите, Чагин может начать в любую минуту.

Подполковник не стал тратить время на мелодраматические прощания. Молча пожал Кравцову руку, сделал знак подчиненным. Семь затянутых в камуфляж фигур прошагали вдоль края пещеры, нырнули в следующий туннель. Какое-то время оттуда доносились отзвуки шагов, потом всё стихло.

Фонарь, укрепленный над опущенным стволом «Бекаса», светил отвесно вниз. В громадной пещере освещался лишь крохотный пятачок у ног Кравцова. Он сдвинул кнопку. Яркий голубовато-белый свет, казавшийся здесь чуждым и неуместным, исчез. Темнота надвинулась. Воздух был плотным, осязаемым. Живым . Камень под ногами тоже…

Кравцов стоял, вглядываясь в темноту и вслушиваясь в тишину. Ждал знака, или ощущения, или предчувствия — что его заметили, что о его присутствии здесь знают. Ничего. Никакой реакции.

Он снова включил фонарь. Медленно подошел к краю шахты. Наклонился, всматриваясь в бездонное жерло. И ничего не увидел, кроме отвесных гладких стен. Ничего не почувствовал, кроме легкого тока поднимающегося воздуха. Что дальше делать, Кравцов не знал. Думал: достаточно ему оказаться здесь, и многое станет ясным… А его появление, похоже, проигнорировали.

Бросить что-нибудь вниз, как Дибич? Кравцов надеялся, что щупальца атаковать его не станут, но проверять не хотелось… Крикнуть? Выстрелить вверх?

— Прыгай, Ленька! — проскрипел за спиной голос. Очень знакомый голос.

Он обернулся. Так и есть. Ворон! В том же парусиновом костюме, в руке всё та же суковатая палка… Яркий свет бил старику прямо в глаза, но он не жмурился, не отворачивался.

— Прыгай! — повторил Ворон. — Все прыгали, все предки твои… И тебе никуда не деться. Как ни петлял по жизни, а тут оказался. Прыгай!

— А если не прыгну? — спросил Кравцов, напряженно всматриваясь в старика. Что-то было с тем не так, что-то не в порядке…

— Тогда умрешь смертью лютой, страшной.

Вот оно что… Губы Ворона двигались не в такт словам, как у персонажа дублированного фильма. И тень он отбрасывал нечеткую, блеклую, размытую, — часть яркого света проходила сквозь массивную фигуру старика.

Призрак. Фантом. Морок.

— Неубедительно уговариваешь, — сказал Кравцов с издевкой в голосе. — Без души, тускло. Где обещание силы, могущества, вечной жизни? Да и вообще ты умер. Сгинь!

Старик не сгинул. Губы его продолжали шевелиться, но звуки больше не раздавались. Затем он вскинул палку — точно как в последнюю свою встречу с внуком у графских развалин.

«Запись!» — понял Кравцов. И нажал на спуск.

Помповушка дернулась в руках. Эхо гулко раскатилось под каменными сводами. Заряд картечи не причинил видимого вреда Ворону: стоял как стоял, беззвучно говорил что-то, целился в Кравцова призраком палки… Лишь через несколько секунд после выстрела фигура старика начала сморщиваться, опадать, — словно проколотый воздушный шарик.

Процесс завершился быстро. Там, где стоял старик, теперь слабо шевелился слизистый комок с кулак размером.

Кравцов подошел, наступил на него с неожиданно злорадным чувством. Под подошвой чавкнуло.

— И это все, на что ты способна?! — громко, на грани крика спросил Кравцов. — Продолжай! Кто следующим номером программы? Пашка? Лариса? Графиня Самойлова?

И тут ему показалось, что непредставимо далеко прокатился злорадный смех. Именно показалось — ни одного звука не прозвучало в звенящей тишине.

Издевается… Тянет время… А Чагин наверху, вполне может быть, уже режет девчонкам глотки. И никто не знает, какие поганые сюрпризы приготовлены на пути группы Мельничука.

Он вновь повернулся к жерлу шахты. Попробовал потянуться вниз мысленно . Должна была существовать у его предков телепатическая связь с хозяином…

Не получилось. Или эту способность Кравцов не унаследовал, или общаться с ним категорически не желали.

«Черт возьми, — подумал он. — Может, прав Даня, и несколько ручных гранат способны решить проблему?»

Но гранат у него в любом случае не было.

Он мысленно перебирал все странности, случавшиеся с ним после приезда в «Графскую Славянку». Казалось, где-то рядом лежит ключ, подсказка…

Чертова Плешка… Не то… Нож, нашедший хозяина через пятнадцать лет… Не то… Летучий Мыш с его сказками… Тоже не то, гигантский нетопырь способен лишь помочь информацией, и сделал всё что мог… Ночные кошмары… Стоп… Пожалуй… Летучий Мыш научил, как увидеть сон наяву…

Кравцов закрыл глаза и попытался как можно точнее восстановить ощущения того сна, когда он бесплотной тенью парил над Спасовкой и видел всё и всех — в том числе самого себя, увлеченно работающего в сторожке за компьютером.

Удалось!

Тело, как в том сне, ощутило легкость, невесомость, воздушность… Кравцов открыл глаза и увидел быстро приближающийся свод пещеры. Скорее даже не увидел — почувствовал преграду. Перевел взгляд вниз — неподвижная фигура стояла на краю шахты, опустив оружие с укрепленным над стволом фонарем. Одновременно Кравцов ощущал тяжесть «Бекаса» и твердый камень под подошвами — но эти ощущения казались далекими, нереальными.

Не раздумывая, он направил свой полет вниз, в черный зев шахты. Мельком подумал, что Ворон добился-таки своего, пусть и в виртуальном варианте…

Сколько длилось падение, он не смог бы сказать, чувство времени утратилось. Скорость и пройденный путь оценить тоже не удавалось — проносящиеся мимо стены не были видны в кромешной мгле. Но Кравцов чувствовал вокруг монолитный камень, в точности как недавно чувствовал недавно приближение свода пещеры.

А потом он долетел.

Нет, это оказалось не дно — но полет замедлился, застопорился, воздух стал неожиданно густым и вязким, как сироп. Непроглядный мрак исчез, сменившись идущим ниоткуда тусклым синеватым свечением. И исчезли окружавшие со всех сторон монолитные стены. Ствол шахты проходил здесь сквозь подобие гигантского улья — большие и малые каверны были наполнены чем-то движущимся, живым, смертельно опасным. Вернее, как знал Кравцов после сказок Летучего Мыша, — псевдоживым. Наворованной за долгие годы плотью умерших людей и животных, слитой в единое месиво и приводимой в движение щедрым притоком идущей снизу энергии. И управляемой волей человека, три века назад выбравшего для себя такое существование…

Прибытие его, хоть и бестелесное, не осталось незамеченным. Окружающее со всех сторон шевеление усилилось. Щупальца выстреливали из своих обиталищ и втягивались обратно — одни огромные, с древесный ствол размером, другие тоненькие, гибкие, похожие на плети… Слизь пузырилась, стекала вниз тягучими струями. Шевелящаяся масса выбрасывала фигуры, то отдаленно напоминающие людей и животных, то вообще ни на что не похожие. Выбрасывала и тут же втягивала обратно.

А потом зазвучал голос. Вернее, звука как такового не было — Кравцов воспринимал говорившего не слухом, но всей своей составляющей, что отправилась в это путешествие.

ЗАЧЕМ ТЫ ПРИШЕЛ, РАБ?! КО МНЕ ПРИХОДЯТ, ЛИШЬ КОГДА Я ЗОВУ!

Поговорить! Ведь ты был когда-то человеком — а люди всегда могут договориться, что бы их ни разделяло!

НАМ НЕ О ЧЕМ И НЕЗАЧЕМ РАЗГОВАРИВАТЬ! ТЫ СДЕЛАЛ СВОИ ВЫБОР! ТЫ МОГ ОТДАТЬ СВОЮ ПЛОТЬ И КРОВЬ! ОТДАТЬ И ЖИТЬ ВО МНЕ, ЖИТЬ ВЕЧНО — НО НЕ ЗАХОТЕЛ! СТУПАЙ НАВЕРХ И УМРИ!

Да разве это жизнь? Сидишь тут почти триста лет как земляной червь, гадишь наверху по мелочам… Не надоело?

ЗАМОЛКНИ, РАБ!

Не замолкну! Я пришел, чтобы спросить, и спрошу. Зачем тебе всё это надо, Алгуэррос? Зачем?

ТЫ ГЛУП И МЕРТВ, РАБ! НЕ НАЗЫВАЙ МЕНЯ ЭТИМ ИМЕНЕМ! ТЫ СЫН И ВНУК МОИХ РАБОВ И ДОЛЖЕН ЗВАТЬ МЕНЯ ГОСПОДИНОМ!

Твои рабы слеплены из украденных трупов! Живые смеются над тобой, забившимся под землю и боящимся высунуться!

ЗАМОЛКНИ! СУДНЫЙ ДЕНЬ ПРИШЕЛ И СЕГОДНЯ ЗЕМЛЯ СОДРОГНЕТСЯ ОТ МОЕГО ГНЕВА! НЕ БУДЕТ ГРЕШНЫХ И ПРАВЕДНЫХ, ВСЕ СГОРЯТ В НЕУГАСИМОМ ПЛАМЕНИ! ВОЗДУХ СТАНЕТ ОГНЕМ И ОГНЕМ СТАНЕТ ВОДА! НИКТО НЕ УЦЕЛЕЕТ, ЧТОБЫ РАССКАЗАТЬ ПОТОМКАМ, КАК СТРАШЕН МОЙ ГНЕВ!

И что потом? Споешь комические куплеты на пепелище? Я еще раз спрашиваю, Алгуэррос: зачем тебе это нужно? Весь этот вселенский пожар?

А ЗАЧЕМ НУЖНО БЫЛО ЗАЖИВО СЖИГАТЬ ВЕСЬ МОЙ РОД?! ОНИ ОТРЕКЛИСЬ ОТ ВЕРЫ ПРЕДКОВ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ. ОНИ ЧЕСТНО СЛУЖИЛИ КОРОЛЮ И РАСПЯТОМУ БОГУ. ОНИ ВСЕ УМЕРЛИ НА КОСТРЕ. Я ЛИШЬ ВОЗДАМ ОГНЕМ ЗА ОГОНЫ

Палачи твоих родичей давно умерли, умерли их дети и внуки. Твоя месть запоздала. Ты опять проиграл, Алгуэррос!

НЕ ТЕБЕ СУДИТЬ, РАБ! СТУПАЙ НАВЕРХ И ЖДИ СМЕРТИ! ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО!

«Вот заладил: раб, раб… — подумал Кравцов. — Но разговоры и в самом деле бесполезны… Он спятил от ненависти, еще будучи человеком».

И он вылетел из логова не живой и не мертвой твари, когда-то бывшей чернокнижником Алгуэрросом. Но вылетел не обратно. Устремился вниз. Липкий воздух неохотно, но расступился. Позади раздался крик, полный гнева, Кравцов не обратил на него внимания. Вниз, вниз, вниз… Щупальца тянулись со всех сторон, метались по шахте в слепой бессильной ярости, не в силах помешать бесплотному полету.

Затем полости и каверны, испещрявшие стены шахты, закончились. Болотное, гнилостное свечение осталось позади. Вновь мимо в темноте проносился гладкий камень… В темноте? Он вдруг с удивлением понял, что видит стены. Вокруг давно был уже не мягкий песчаник, но какая-то куда более твердая и древняя порода — а сейчас она начала светиться в темноте темно-багровым светом. Далеко впереди, насколько мог разглядеть Кравцов, свет этот становился ярче и ярче, сверкал, резал глаз. Дно шахты — если это действительно было дно — тонуло в сияющем пламени.

Магма, понял он. Наверное, температура вокруг уже смертельна для любого живого существа. Даже для квазиживого — недаром этот разросшийся трупоед обосновался выше… Но для Твари — для настоящей Твари, не для возомнившего себя демоном возмездия Алгуэрроса — здесь холодновато. Она живет, как жил бы человек, вмерзший в глыбу льда, но сохранивший способность чувствовать и страдать… Для нее вообще нет подходящего места ни на земле, ни под землей. Потому что подобные ей живут на звездах.

В следующий момент он вновь, как в давешнем сне, коснулся краешка сознания пленницы, обжигающего, как эпицентр ядерного взрыва. Огненный вихрь закружил Кравцова — и он исчез, развеялся на атомы, сгорел крохотной вспышкой, незаметной на фоне океана слепящего пламени.

Человек, стоявший с ружьем на краю шахты, открыл глаза — долю секунды в них полыхало отраженное сияние, затем медленно погасло…

Предания старины — XII.

Тварь. Очень давно…

Тварь и подобные ей жили на звезде. На звезде, которую миллиарды лет спустя представители другой формы жизни — холодной и медлительной — нарекут Солнцем.

Или не жили, но обитали, — если согласиться с утверждением, что жизнь есть способ существования белковых тел… Там, где обитали эти создания, не было и не могло быть ни единой молекулы белка, вообще ни единой молекулы — связи между атомами не выдерживали чудовищных температур и излучений.

И тем не менее они жили. Их тела были сотканы из вихрей раскаленной плазмы и прошиты сильнейшими полями, смертельными для любой другой формы жизни, — но они жили. Их размеры превышали всё, что могла бы вообразить скудная фантазия микроскопических белковых существ, а срок их жизни показался бы бесконечностью — но они жили… Жили, и росли, и рождали себе подобных, и умирали в свой час… Они не знали и не понимали, что живут — так не понимает кристалл причин и самого факта своего существования и тем не менее растет согласно строгим и неизменным закономерностям… Плазмоиды выстраивали тела не из атомов, жестко сжатых в кристаллические структуры — из хаотично движущихся элементарных частиц и ядер, лишенных своих оболочек. Но любой хаос есть порядок более высокой ступени, лишь законы, управляющие его движением, сложнее понять…

Чем проще и примитивней система, тем труднее ее изменить, не разрушив. Чем сложнее — тем выше ее пластичность. Миллиарды поколений холодных кристаллов остаются все теми же — дети звезды менялись быстро. В чем-то структура новых плазмоидов оставалась неизменной, в чем-то совершенствовалась — шла эволюция. В какой-то момент огненные существа осознали, что они есть — и с любопытством младенца потянулись к окружающему миру— понять, и познать, и определить свое в нем назначение…

Тяга к познанию мира порой заводит очень далеко. Способные жить при звездных температурах существа лишены были возможности выходить в убийственный для них космос — им хватало неизведанного и в их огромной огненной колыбели. Но любая колыбель становится когда-то тесна, даже такая гигантская…

И огромный шар звезды однажды выбросил из своих недр несколько потоков горячей плазмы — тоже огромных.

Их скорость позволяла достигнуть пределов мироздания, их температура позволяла выжить в ледяной пустыне космоса, — считали существа, оседлавшие огненных посланцев. И ошибались, понятия не имея о законах гравитации.

Стиснутой петлей тяготения, дерзкие смельчаки далеко не улетели, — огненные облака закружились по своим орбитам, не в силах изменить путь, не в силах вернуться обратно… Из них родились раскаленные шары зародышей планет, и шары эти остывали, твердели, становились могилами, склепами, саркофагами для детей солнца…

Одни из них, заброшенные дальше других от родного светила, погибли быстро — за какие-то миллионы лет.

Другие — оказавшиеся гораздо ближе — сумели отчаянным прыжком преодолеть отделявшее от родной звезды расстояние.

Третьи остались в планетном плену, ушли в глубины в поисках условий, позволяющих выжить. Но не расставались с надеждой на возвращение…

Глава 5

18 июня, день последний

1

«Болотце» оказалось переполнено водой, оставшейся после невиданного ливня, прошедшего два дня назад.

Вода была повсюду. Между кочками поблескивали обширные лужи. Торфяные воронки, к середине июня почти пересохшие, вновь наполнились вровень с берегами. По многочисленным канавам катились бурные ручьи.

Добираться до Кошачьего острова пришлось с изрядным трудом, но Борюсик обрадовался наводнению. Он надеялся, что остров стал гораздо доступнее — и не ошибся.

Вода в озерце, с трех сторон окружавшем берлогу Гнома, стояла куда выше обычного, подтопив берега. И на плоту можно было теперь плыть от самого берега.

Оба пенопластовых плавсредства лежали в тайнике, целые и невредимые. При помощи двух прихваченных с собой досок и нескольких гвоздей Борис соединил их в одно, более устойчивое. Через несколько минут они с Альзирой выбрались на берег острова — выбрались бесшумно и незаметно.

Предосторожности оказались излишними. Тщательная разведка убедила: остров пуст. Борюсик собрался было привести в исполнение свой давний план — разломать и поджечь всё Гномово хозяйство.

Не успел.

Альзира, оставленная наблюдать за гатью, торопливо проскользнула сквозь кусты.

— Гном! Сюда идет! Большой мешок тащит! Борька, я боюсь… Поплыли обратно, а?

Девчонка казалась не на шутку напуганной. Борюсику и самому было не по себе. Ненависть, которую он лелеял и пестовал две недели, неожиданно начала уменьшаться — по мере того как Гном запутанными зигзагами подходил по гати к острову.

Они залегли в кустах, наблюдая за его приближением. Борюсик не мог ни на что решиться. Уйти именно теперь-навеки потерять к себе уважение. Остаться — можно потерять и кое-что еще… Из унижения, боли и страха, испытанных Борисом на скотном выгоне, больше всего сейчас вспоминался страх.

— Пойдем, — тянула его за рукав Альзира. Он уже собрался уступить, будто бы нехотя, будто бы только для нее, как вдруг…

— Ой! Ноги! — ойкнула Альзира и испуганно прикрыла рот ладошкой. Он не понял, она показала рукой. Боря присмотрелся…

Из здоровенного мешка, который с натугой тащил Гном, перекинув через плечо, действительно торчали ноги — щиколотки и ступни. На одной была обута знакомая Борюсику босоножка.

— Женька… — прошептал он.

2

Сказав подполковнику, что препятствий на пути к развалинам не встретится, Кравцов не солгал. Его мысленному взгляду путь наверх открылся свободным от завалов. А люди Чагина за минувшую ночь и утро действительно раскопали подвал и расчистили от обломков ход, по которому некогда спустились их предшественники — эсэсовцы оберштурмбанфюрера Кранке. И все же писатель ошибся…

Подчиненные Мельничука убедились в этом, когда наклонный, почти идеально круглый в сечении туннель привел их к залу, где оборвался жизненный путь рядового Хосе Ибароса. Точнее сказать, туннель лишь подвел подполковника и собровцев к этому месту.

Внутрь они войти не смогли.

Казалось, их остановила стена из толстого и абсолютно прозрачного стекла. Наклонная невидимая преграда плотно, от края до края, закупорила проход.

За «стеклом» горел свет, источник его разглядеть не удалось. Но по всему судя — не электрическая лампочка. Живой огонь… Людей не было видно.

Собровцы пробовали нежданное препятствие на прочность — сначала осторожно, потом сильнее и сильнее… «Стекло» не поддавалось.

А потом оперативник, впустую тупящий штык-нож о неподатливую поверхность, отпрыгнул назад с приглушенным матерком. В зале появились солдаты в черной эсэсовской форме, с автоматами. С ними — смертельно напуганная девчонка. И паренек в незнакомом мундире, без оружия…

Подполковник, не раздумывая о причинах маскарада, длинной очередью высадил весь магазин, метясь в одну точку «стекла». Рикошетящие пули завизжали по туннелю, чудом не зацепив никого из собровцев. Никакого видимого результата стрельба не принесла. На «стекле» — ни трещинки, ни царапинки…

С другой стороны преграды появился человек — рослый блондин в длинном плаще с откинутом капюшоном. Равнодушным взглядом скользнул по Мельничуку — подполковник и не думал прятаться, стоял с искаженным лицом, сжимая опустошенный автомат. Блондин отвернулся, не выказав никакой реакции.

«Они нас не видят… — понял Мельничук. — И не слышат…»

3

Грохот выстрелов, усиленный пещерой как трубой-резонатором, разнесся по залу. И вывел Кравцова из глубокой задумчивости. Писатель заметил то, что мог увидеть и раньше— в одном из дальних туннелей мелькают отблески света. В туннеле, ведущем в сторону Чертовой Плешки…

Он погасил фонарь, отодвинулся от края шахты. На всякий случай снял «Бекас» с предохранителя. Отблески стали ярче, послышались невнятные голоса.

Через несколько минут Пещерник взахлеб рассказывал, как они умудрились заблудиться, как какой-то гад обрезал и утащил веревку, как пришлось долго выбираться окольными путями…

Кравцов почти не слушал, внимательно приглядываясь к Аделине. Внимательно и слегка неуверенно.

— Не буравь меня взглядом, Кравцов. Да, я вспомнила всё. Всё, что было… Не время перебирать воспоминания. Ты нашел ЭТО? Ты знаешь, что делать дальше?

— Нашел… — он кивнул на провал шахты, проигнорировав вторую часть вопроса.

— И что теперь?

— Озеро… — ответил Кравцов задумчиво и не слишком-то вразумительно.

— Ты о чем?

— Вулкан Кракатау… — пояснил он еще более непонятно.

— Кравцов!! Прекрати выражаться загадками! Какое еще озеро? Какой еще вулкан?

— Здешнее озеро, спасовское. Неизвестно отчего и зачем возникшее… Мы совсем о нем позабыли. Я перед вашим приходом как раз задумался: а для чего, собственно, оно тут появилось?

— Ну и?

— И вспомнил про Кракатау. Это был самый глобальный природный катаклизм на памяти человечества. Море ворвалось внутрь вулкана, в самую «топку». Рвануло — куда там Хиросиме… Взрывная волна несколько раз обогнула земной шар, часть обломков и осколков вылетела за пределы атмосферы.

— А люди? Которые там жили? — встрял в разговор Пещерник.

— Перестали жить…

— Значит, наше озеро… — Васёк не закончил фразу.

— Приготовлено для чего-то весьма похожего… Но взрывом Кракатау всё и закончилось. У нас, боюсь, с этого всё начнется… Шахта — крохотная замочная скважина в двери. Алгуэррос решил подложить под дверь заряд динамита — и разнести ее в щепки.

— Кто решил? — не понял Пещерник.

— Откуда ты знаешь это имя? — насторожилась Ада.

— А ты откуда? — парировал Кравцов.

— Вычитала в одной старой книжке… Когда старалась раскопать про пентагонон всё, что возможно… Жил такой чернокнижник в семнадцатом веке.

— Если бы только в семнадцатом…

Кравцов коротко объяснил, ЧТО обосновалось в глубине шахты. Причем его не заботило, как отнесутся слушатели к его рассказу. Васек Передугин смотрел на писателя широко раскрытыми глазами — и, похоже, не мог поверить в услышанное. Ада своих сомнений, если таковые имели место, не проявила. А Даня…

— Даниил, ты что задумал?! — перебила Ада окончание рассказа Кравцова.

Даня, выложив из сумки гранаты, деловито вкручивал в них детонаторы.

4

Перемазанный болотной жижей Гном, тяжело дыша, выбрался на остров. Сбросил на землю мешок с пленницей — такой же грязный. Тяжелая, зараза, хоть и небольшая… Похлопал ладонью по мешковине:

— Приехали, мамочка…

Ему в последние дни все женщины казались похожими на покойную Марьяну Гносееву. Даже молодые и стройные, даже совсем девчонки. Пару раз он трудом удерживался, чтобы не наброситься прямо на улице на воскресшую мамочку… Успокаивал, уговаривал себя: ошибка, глюки, она давно сдохла, давно зарыта… Помогало ненадолго.

А уж Женька Васнецова — вылитая Марьяна. «Может и не брешут индусы про переселение душ?» — всё чаще приходила странная мысль Гному, стихийному, но убежденному атеисту. Придется отправить мамочку обратно, да так, чтобы в другой раз ей неповадно было возвращаться…

Он отдышался, потащил мешок волоком на поляну.

Борюсик следил за ним из кустов и проклинал себя за трусость. Надо было стрелять в Гнома, когда тот подходил к острову и не имел пространства для маневра. Но Борис не смог. Рука, сжимающая рогатку, ходила ходуном. Стальной шарик улетел бы куда угодно, но только не в лоб заклятому врагу… А сейчас стало еще страшнее. Неудачный выстрел — и придется лицом к лицу столкнуться с разъяренным Гномом. Не убежишь, не спрячешься…

Альзира нетерпеливо толкала его в бок: пора, мол, вмешаться! Гном закончил привязывать Женьку — она лежала, широко раскинув руки и ноги, по-прежнему бесчувственная. А Борюсик все никак не мог решиться… Она демонстративно сплюнула и потянулась за его рогаткой (свою поутру забыла дома, а возвращаться времени не было).

Он оттолкнул девчоночью руку. Стоял, кусая пухлые подрагивающие губы. Вытаскивал из памяти сцену, которую хотел бы забыть навсегда: как он корчится, извергая зловонную и мерзкую коричневую массу…

Гном тем временем ненадолго задумался: сразу срезать с мамочки платье или подождать, пока оклемается — чтобы почувствовала и осознала всю процедуру в полном объеме. Выбрал второй вариант, нагнулся над Женькой, прислушался к дыханию. Рауш-наркоз от хлороформа долгим не бывает, должна бы уж очухаться… Притворяется?

Он ладонью зачерпнул воды из лужи. Побрызгал Женьке на лицо. Пару раз хлестко ударил по щекам. Она застонала, открыла глаза… В этот момент Гном почувствовал чужой неприязненный взгляд. Ненависть, исходившая от источника взгляда, ощущалась чисто физически.

Резко обернувшись, Гном увидел лицо Марьяны, показавшееся в прорехе кустов.

Летящий в лицо стальной шарик он разглядеть не успел.

5

Всё было готово. Два продублированных заряда из связанных тротиловых шашек лежали в самом центре пещеры, заполненной снарядами. Один поворот ручки — и все, кто сейчас наверху и под землей, развеются на атомы. Но Алекс не спешил…

Слишком легкая смерть… Много ли радости, если проклятая сучка сдохнет мгновенно, не успев понять, что подыхает?

Не-е-ет… Пусть узнает, от чьей руки умирает, пусть подольше посмотрит смерти в глаза — Алекс постарается, чтобы всё получилось именно так.

Он хорошо чувствовал всё, что происходит в лабиринте. И прекрасно знал, где находится каждый спустившийся сегодня под землю. Каким образом приходит это знание, Алекс не задумывался. Но его не интересовали все остальные. Лишь она. Аделина.

Алекс перерезал и смотал шнур, мечтая (страшные мечты бывают у мертвых), что Ада придет сюда, забредет в слепых поисках в нашпигованную взрывчаткой пещеру. Тогда он сполна рассчитается за всё, что произошло на обрывистом берегу Поповки. Она будет ползать у его ног, она будет вымаливать жизнь — если не себе, то этому щенку, своему братцу… Он даст ей потешиться надеждой, заставит отработать жизнь… У тебя такие острые зубки? Погрызи-ка камень! Грызи, и глотай, и выблевывай вместе с кусками своих кишок… А потом Алекс прикончит мальчишку, попробует его крови, горячей вкусной крови… И примется за сестру — неторопливо. Когда наконец грянет взрыв, он покажется сучке счастливым избавлением…

Не сложилось.

Мечты остались мечтами.

Алекс не отчаялся, глупо отчаиваться после собственной смерти. Кабеля в пещере навалом, можно дотянуть хоть до Антропшино. Он пойдет к Аде, пойдет с несущей смерть машинкой в руке. И докажет, что ее родители не ошиблись, когда дали дочери такое имя — со словом АД.

Так он и поступил. Огромная катушка с намотанным проводом казалась неподъемной для одного человека, но Алекс играючи взвалил ее на плечо. И уверенно пошагал подземными коридорами.

Провод закончился неожиданно — до выхода в центральной зал лабиринта оставалось меньше десятка шагов. Алекс уже видел отсветы горящих там фонарей, слышал невнятные голоса… И тут катушка свалилась с плеча. Он обернулся — на опустевшем барабане ни одного витка…

Он тянул и дергал провод, выпрямляя, вытягивая метр за метром его извивы и изгибы… Ну еще чуть-чуть… Пожалуй, хватит… Теперь подсоединить машинку… Отлично… Теперь осталось объявить этим игрочишкам, у кого тут самая старшая карта в колоде.

Алекс уже приготовился эффектно выступить на сцену, когда в подземном зале грохнул выстрел, отозвавшийся долгим и гулким эхом. Затем он услышал голос Ады — громкий, резкий.

Слова ее заставили Алекса застыть на месте.

6

— Не делай этого! — сказала Аделина резко.

Кравцов задумчиво взвесил на ладони «лимонку». Он и сам сомневался, что идея Дани сработает. Если законы физики, касающиеся ускорения свободного падения, в шахте не изменяются — то граната взорвется, не преодолев и четверти пути до обиталища Алгуэрроса. Но выбирать было не из чего. Ничего большего они сделать не могли.

И Кравцов сказал, проигнорировав слова Аделины, обращаясь к ребятам:

— План такой. Я укрепляю фонарь на краю и бросаю первую гранату. Эта гнусь поползет вверх. Надеюсь… Как только ее увидим — быстро швыряем все остальные. Если не остановим — отступаем бегом наверх. Выманим ЕЕ под солнышко… А там…

— Что там, Кравцов?! Что?! — сорвалась на крик Ада.

— Там сегодня достаточно людей, чья работа — чрезвычайные ситуации. Тут уж им придется поверить , никуда не денутся…

— Никто и никуда не поползет! Ты не понимаешь?! Вас давно бы разорвали на куски — но ОН сейчас должен оставаться внизу, он ждет… — Аделина сбилась, не договорила…

— Вот и проверим… — ответил он машинально, отвернувшись от девушки. Импровизированная конструкция на краю шахты направляла отвесно вниз свет фонаря, снятого со ствола «Бекаса». Им для работы хватит и лампочек, укрепленных на касках… Пора начинать.

И он скомандовал, потянувшись к кольцу «лимонки»:

— Начина…

Выстрел.

Оглушительный, ударивший по перепонкам.

Боль в правой руке. Кровь на пальцах, гранаты в них нет. Аделина с ППШ в руках.

Она улыбнулась — странно округлив губы, как когда-то на Чертовой Плешке… Зубы оказались запятнаны черным, не то землей, не то спекшейся кровью.

«Вот оно что… — понял Кравцов. — Тварь, на несколько мгновений вселившаяся тогда в Аду. Я подумал — на несколько… Никуда она не ушла, лишь затаилась…»

Мальчишки застыли, остолбенев.

Немая сцена длилась несколько секунд. Потом девушка произнесла:

— Афшенди мууаргиб су джихель! Эвханах!!!

Голос гремел на всю пещеру. И — не принадлежал Аде, хотя исходил именно из ее губ. Звучный и низкий мужской голос…

Кравцов всё понял. Но ответил, конечно, по-русски:

— Не грози! Кишка тонка! Если бы ты мог заставить ее нас пристрелить — мы давно лежали бы здесь мертвыми!

— Отойдите назад! — выкрикнула Аделина нормальным своим голосом. — К стене! Я выстрелю! Эвханах!!! — Последнее слово произнес вновь Алгуэррос.

Кравцов остался на месте, оглянулся на мальчишек — пусть отойдут от греха подальше, ну как действительно нажмет на курок… Васёк медленно выпрямился, медленно сделал шажок назад. Луч от фонаря его каски метнулся туда-сюда по пещере. Даня, наоборот, — шагнул к сестре.

— Адка! Брось! Не слушай его, не…

Пистолет-пулемет загрохотал длинной очередью — нацеленной им под ноги. Острые осколки камня и рикошетящие пули вспарывали воздух. Даня покачнулся, на его плече проступила кровь.

Рикошет, не смертельно, — успокаивал себя Кравцов. Попробовал пошевелить пальцами правой руки — они откликнулись резкой болью. Безымянный к тому же выгнулся под неестественным углом. Плохо дело…

Ада прижала деревянный приклад к плечу, тщательно прицелилась. Снова крикнула на два голоса:

— Назад! Иначе — по коленям! Эвханах!!!

— Отойди, выстрелит… — негромко сказал Кравцов Дане. И сам отступил — недалеко, всего на несколько шагов. Отступил для того, чтобы подать пример мальчишке, вывести его из сектора обстрела.

Мальчик неохотно подчинился, искоса поглядывая на лежавшие у края шахты гранаты и помповушку. Писатель с тревогой следил за его движениями — но, похоже, Даню действительно лишь царапнуло.

— Что дальше? — спросил Кравцов, прикидывая: удастся ли в прыжке дотянуться до ППШ, разминувшись с летящим навстречу свинцом. По всему выходило — шансов практически нет. Есть лишь надежда, что Ада сохранила хоть частичный контроль над своим телом… Слабая надежда.

— Стойте и ждите, — сказана Аделина. — Осталось недолго.

«Хорошо, что она продолжает разговор, — подумал Кравцов. — Очень хорошо… Можно попробовать достучаться до настоящей Ады…»

— Чего ждать? Ты слышал — ее ушами — стрельбу наверху? С Чагиным покончено. Не знаю уж, какую силу ты получаешь от крови девственниц — но сегодня ты ее не дождешься!

Губы Аделины вновь раскрылись не то в усмешке, не то в оскале. Вновь загремел голос на незнакомом, но понятном Кравцову языке.

Если Алгуэррос не лгал, то в девственницах Чагина он не нуждался. Равно как и в их крови. Неужели действительно вся акция с заложниками лишь отвлекает внимание?

— Ты глуп! — добавила Аделина. — Ты забыл про пентагонон. Он за три века накопил достаточно силы. Не надо проливать реки крови — сегодня достаточно одной капли, чтобы пробудить ее. И сбудется, что предначертано! Эвханах!!!

— Начертано — да не тобой, курвина дочь! — вступил в разговор новый собеседник.

Кравцову в первый миг показалось, что кто-то еще заговорил устами Ады. Но нет — хриплый, напоминающий воронье карканье голос доносился со стороны. Он повернулся туда. Луч налобного фонарика выхватил темный, плохо различимый силуэт — лишь на горле человека выделялся не то белый воротник, не то намотанный шарф…

— Не ждала?! — прокаркал пришелец. — Похоронила уже?

Кравцов напряженно ждал, когда Аделина повернется, чтобы взглянуть, кто же присоединился к их беседе. Но девушка не поворачивалась. Надо думать, Алгуэррос не нуждался в ее глазах, чтобы увидеть незваного гостя.

Тот продолжал двигаться в сторону Ады. И вдруг остановился. Кравцов разглядел нечто вроде длинной веревки, уходящей в темноту — натянувшейся и не пускающей пришельца дальше.

Он медленно поднял руку к каске, отрегулировал фокусировку фонаря. И в следующий момент догадался: Алекс! Именно догадался — узнать Шляпникова было нелегко: одежда превратилась в лохмотья, лицо изуродовано, изломано, измазано кровью…

— Щас взорву на хрен! — Апекс приподнял повыше металлическую коробку, мотнул головой назад. — Там у меня до … матери снарядов. Ни Спасовки, ни Торпедо не останется! И вам всем тоже …дец!

7

Всё шло вкривь и вкось.

Алекс и раньше никак не мог взять в толк, отчего он, Первый Парень, привыкший добиваться своего всегда и любой ценой, — с Адой ни разу не достиг желаемого. А если достигал, то вдруг выяснялось, что желал он вовсе не того…

Вот и сейчас Аделина никак не отреагировала на громогласное заявление Алекса. Угроза — что он взорвет всё и всех — ушла в пустоту. Девушка не повернула голову в его сторону. Стояла, по-прежнему направив ствол на Тарзана и мальчишек.

Не верит?

Думает — блеф?

Единственно возможное доказательство — повернуть рукоятку… Останавливало Алекса одно соображение: Ада умрет, не успев ни удивиться, не испугаться… И все станет напрасным. Ну умрет… Ну и что? Все когда-то умирают.

Надо было что-то придумать, как-то выиграть партию одним удачным ходом…

— ЭВХАНАХ МООДЖАХИЛЬ РИЙАДА-СУ АЛХАНСУ!!! — прогремела Ада незнакомым Алексу голосом. Незнакомым? Черта с два! Пусть он и не звучал вкрадчивым шепотом — но Алекс узнал его. А он-то терзался, что долг обладателю голоса так и останется невыплаченным…

— Так это была ТЫ?! — прохрипел он. И поудобнее взялся за рукоятку — черную, эбонитовую, торчавшую из металлической коробки взрывной машинки.

Ада вновь не обратила на его слова никакого внимания. Опустила пистолет-пулемет, тихо сказала Кравцову и мальчишкам:

— Ну вот и всё… Делайте что хотите.

Пальцы ее разжались. ППШ звякнул о камень. Ада сняла что-то с шеи… Кулон? — пытался разглядеть в полутьме Алекс. Ну точно, он…

— Видишь, Кравцов? — протянула девушка руку с амулетом. Через ее плечо Алекс разглядел, как подергивается проклятый пятиугольничек. — Кровь пролилась. Сейчас начнется…

— Хрен вам что начнется! — заорал он в последней попытке привлечь к себе внимание. — ВЗРЫВАЮ!!!

И привлек-таки.

Ада обернулась, скользнула равнодушным взглядом по Алексу.

— Тебе ведь была нужна эта безделушка? — Она крутнула цепочку на пальце.

Первый Парень завороженно следил, как амулет вращается всё быстрее и быстрее — превратившись в сверкающий золотой диск. Краем глаза он видел: Кравцов крадучись приближается к брошенному Адой оружию — но это Алекса не заботило. Сучка задумала нечто хитрое и гнусное… Не позволить! Опередить!

— СДОХНИ-И-И-И!!! — Алекс провернул рукоятку.

8

Гном обернулся неожиданно — как раз в тот момент, когда Борис отпустил шарик, зажатый в кожанке рогатки.

Борюсик увидел, как дернулась назад голова его врага, как мгновенно проступила кровь на коротко стриженых волосах. Затем ноги Гнома подогнулись и он тяжело оплыл на землю.

— Й-о-о-о-х-о-о-о-о! — в диком экстазе завопил Борис, выламываясь из кустов, тараня их напрямик, как не выбирающий дороги танк.

Он смог! Сумел! Доказал себе и другим, что он мужчина! Так и только так мужчины платят за оскорбления! Никто, никто и никогда не назовёт его больше Боровом!

Женька пришла в себя — не то от пощечин Гнома, не то от оглушительного вопля Борюсика. Попыталась двинуть головой, или рукой, или ногой — безуспешно, всё оказалось крепко привязано к сторонам пентагонона. Тогда она закричала, но из глотки вырвался лишь невнятный хрип.

Борюсик, однако, услышал. Прервал странный, из неуклюжих подпрыгиваний состоявший танец. Отшвырнул рогатку и устремился к Женьке, перешагнув неподвижное тело Гнома. Выбрал из пяти клинков, разложенных рядом с пентагононом, подходящий, разрезал кожаный плетеный шнурок на лодыжке, затем на запястье, потянулся к шее…

С другой стороны к пентагонону подбегала Альзира, — замешкалась, огибая густой кустарник.

В этот миг Гном нанес удар.

Его ноги распрямились, как туго сжатые пружины. Он почувствовал, как тяжелые ботинки глубоко ушли в живот и пах мамочки. В жирный пах и жирный живот. Марьяна рухнула, издав ни на что не похожий свистяще-щипящий звук. Гном навалился сверху, оседлав мамочку. Сколько лет он провел под ней в такой позе! Теперь ее очередь! Теперь он ее трахнет — но на свой манер! Получай! Получай! Получай!!! Нравится, мамочка?!!

Кровь из разбитого лба заливала глаза, он почти не видел ненавистную харю, но кулак-кувалда Гнома раз за разом без промаха обрушивался на нее, превращал в месиво, в кровавую кашу. Боли в разбитых суставах Гном не чувствовал — он чувствовал, что сейчас кончит…

Не кончил. Не успел.

Мамочка умудрилась раздвоиться. Напрыгнула сзади бешеной кошкой, острые когти вцепились с двух сторон в лицо Гнома, рвали уши, полосовали щеки, тянулись к глазам…

Она всегда была кошкой! — дикая боль принесла Гному мгновенное озарение…..ливой жирной кошкой… Он дернул головой назад, пытаясь расплющить затылком поганую мохнатую морду. Неудачно. Попробовал ударить локтем, сбросить яростно царапающуюся тварь. Вновь неудачно. Гном почувствовал, как острейшие кошачьи зубы впились в его загривок.

Женька тем временем тянулась изо всех сил — и зацепила-таки самыми кончиками пальцев нож, выпавший из руки Борюсика. Лихорадочно стала резать кожаный ошейник — вслепую, дрожащими руками — зацепила бритвенно отточенным лезвием шею, царапина тут же засаднила, закровоточила… Но голова получила свободу. Женька перевернулась, рассекла путы на левом запястье. Плененной оставалась левая лодыжка, но освободить ее Женька не успела. В схватке назрел перелом.

Гном свалился с Борьки, покатился по траве, пытаясь стряхнуть со спины Альзиру — безуспешно, она вцепилась намертво, как лайка в медведя. Тогда он привстал и со всех сил ударился спиной — и Алькой! — о поленницу. Дрова рассыпались, раскатились грудой поленьев. Гном снова приподнялся и снова рухнул навзничь. Потом еще раз. Альзира тонко вскрикнула, руки ее разжались.

Гном обернулся с утробным рычанием. Женька увидела его лицо — залитое кровью, изодранное в лохмотья. Глаз уцелел один — из второй глазницы свисало что-то мерзкое, тягучее. Слепо пошарив вокруг, Гном ухватил полено, размахнулся…

В этот момент Женька метнула нож. Гном не увидел стремительного полета клинка — и всё могло закончиться быстро и разом. Но ей не доводилось практиковаться в искусстве метания острых предметов… Нож просвистел в полуметре от головы.

Тогда Женька заорала — так она не орала никогда в жизни. Полено застыло в руке оглушенного акустическим ударом Гнома. Всё вокруг замерло, как в стоп-кадре, на один неправдоподобно длинный миг.

Женька ринулась к Гному, не прекращая вопля. Ринулась, позабыв, что щиколотку до сих пор стягивает ременная петля. И свалилась, больно стукнувшись плечом о сторону пентагонона.

Густая, ярко-алая капля крови из пореза на ее шее полетела вниз, и ударилась о сверкающую бронзу, и в момент удара вспыхнула крохотной искрой — ослепительной, режущей глаз.

Никто этого не заметил.

Но последствия почувствовали все.

Пентагонон зазвенел погребальным колоколом. Бронза мгновенно раскалилась — близлежащая трава почернела, обуглилась. Замолчавшая было Женька вновь завопила от страшной боли. Ноздри резанул запах горелого мяса. По счастью, сыромятный ремешок моментом пережгло — и она сумела отдернуть обожженную ногу. Хотела вновь кинуться на Гнома и не успела.

Остров взбрыкнул, как норовистая лошадь. Женька упала. Гнома удар отшвырнул от Альзиры. Помост, украшенный палаческими приспособлениями, пошатнулся и перекособочился.

Новый удар, еще сильнее. Невидимая огромная рука в огромной боксерской перчатке обрушилась на Женьку нокаутирующим ударом. Поляна вздыбилась — и Женька оказалась распростерта на ней. Тело отяжелело, словно налившись ртутью. Рядом лежал непонятно как оказавшийся тут Борюсик — неподвижный, окровавленный…

Гнетущая тяжесть вдруг исчезла. Женька почувствовала, как отрывается от поляны и куда-то летит. Кусты, трава и синее небо закувыркались перед глазами. Потом она увидела — увидела сверху, с большой высоты — болото, и озерцо на нем, но почему-то без Кошачьего острова. На его месте была огромная воронка. И на воде, и на болотной жиже вздыбились волны, расходясь концентрическими кругами. И всё это стремительно приближалось к Женьке.

Одновременно:

Поверхность озера-провала — за секунду до того тихая и гладкая — взгромоздилась гигантским куполом. Застыла исполинской водяной горой, — и рухнула обратно. Вода вскипела миллионами мелких пузырьков — и начала вращательное движение, все быстрее и быстрее. Наклон стенок возникшей воронки становился круче, — казалась, она превращается в гигантский колодец, ведущий в непредставимые глубины. В воздухе повис протяжный гул — низкий, на грани инфразвука.

Несколько секунд спустя воды в озере не осталось.

Одновременно:

Огород Шляпниковых вспучился сразу в нескольких местах растущими вверх холмами. Потом они лопнули, к небу устремились фонтаны земли — словно в глубине взорвался десяток мощнейших, но бесшумных зарядов. Один из «зарядов» рванул как раз под домом — тот разлетелся легко, как от щелчка пальцем разлетается игрушечный сруб, сложенный ребенком из спичек. Бревна, доски, огромные комья земли, вырванные с корнем кусты и деревья падали вниз, иные безвредно, иные — сминая, сплющивая заполнившие улицу машины, калеча сидящих в них людей… Тяжеленная, сложенная из кирпича русская печь — почти целая, лишившаяся только трубы — обрушилась на микроавтобус со съемочной группой, добравшейся на свою беду до Спасовки. Входная дверь — падая наискось, планируя — как ножом вскрыла кабину пожарной машины, мгновенно убив оставшегося за рулем водителя. Еще несколько человек получили ранения от небольших обломков…

Одновременно:

С жилищем покойного Ворона ничего впечатляющего не происходило. Внимательно наблюдая за старым домом, можно было увидеть, как дерево стен на глазах темнеет, как с удивительной скоростью расползаются по нему осклизлые пятна плесени. Но свидетелей у неимоверно быстрого разрушения не оказалось — в других частях Спасовки происходили более интересные события. Подгнивший конек крыши с треском просел, стропила обваливались одно за одним, побуревший шифер хрустел, ломался… Дом сначала медленно — потом быстрее, быстрее — начал крениться, заваливаться на одну сторону, бревна верхних венцов выскальзывали из обвязок…

Через пару минут от родового гнезда Воронов осталась груда дерева, стремительно превращающегося в рыхлую труху.

Одновременно:

На Чертовой Плешке заметных глазу катаклизмов не случилось. Привязанная на длинной веревке коза прекратила меланхолично щипать траву — пробежавшая по земле легкая дрожь передалась ее копытам. Дрожь не повторилась. Коза вернулась к прерванному занятию.

Одновременно:

Графские развалины находились в геометрическом центре потрясений, прокатившихся по Спасовке и окрестностям. Но сам особняк угодил в «мертвую зону». Ни единого камешка не упало со старых стен.

Вместо этого упал человек.

Чагин.

Шел уверенной поступью в западное крыло, где испуганной кучкой сбились у стены захваченные девчонки, — и рухнул лицом вниз.

Боец, шагавший следом, кинулся помочь начальнику подняться, — но замер на месте. Показалось: от головы седоголового метнулось в сторону что-то длинное, гибкое, извивающееся — но видимое лишь по шевелению густой травы… Метнулось и исчезло.

Парень осторожно приблизился. Чагин лежал неподвижно — ни стона, ни движения. Змея? Укусила? Он бережно перевернул шефа — и с криком отшатнулся от оскаленной гримасы изрядно разложившегося мертвеца.

Подбежавшие рапировцы стояли над трупом молча, оцепенело. Потом, так и не обменявшись ни словом, потянулись в зал с заложницами.

Всё было кончено — но никто не хотел первым сказать об этом. Наконец один на что-то решился. По-прежнему молча пробежался внимательным взглядом по школьницам — те вздрагивали, сжимались. Выбрал одну, ухватил за рукав. Девчонка заверещала, когда он начал сдирать с нее белую блузку, но не сопротивлялась. Оттолкнув ее сторону, боец привязал блузку к стволу автомата, просунул оружие в оконный проем, замахал вправо-влево…

9

Алекс повернул эбонитовую рукоять. Она пошла туго, затем внутри коробки раздался металлический щелчок… Готово! Сейчас, сейчас…

Он ждал страшного удара, испепеляющей вспышки — но они не приходили. Секунда, другая, третья… Ничего.

Аделина засмеялась. Золотой диск сорвался с ее пальца и полетел к Алексу. Он не заметил полет — склонившись к металлической коробке, в отчаянии тряс ее, снова и снова поворачивал рукоять…

Что-то ослепительно сверкнуло перед глазами Алекса, закрыв взрывное устройство. Мир вокруг закувыркался, он увидел летящий в лицо каменный пол, потом темноту пещеры, потом Аделину, выхваченную из мрака лучом фонаря, потом снова камень — гораздо ближе, потом — скосив глаза, боковым зрением — нелепую, неправильную фигуру с металлической коробкой в руках, потом камень ударил Алекса в лицо, совсем не больно, и всё завертелось вовсе уж быстро: камень — мрак, камень — мрак, камень ударял по голове всё чаще, она откликалась неприятным хрустящим звуком.

Потом мелькание прекратилось, и открылась бездонная чернота, и Алекс падал туда очень долго.

10

Наверное, от удара она потеряла сознание. По крайней мере, в ходе событий образовался провал: только что Женька чувствует необычайную легкость во всем теле и видит несущуюся на нее поверхность болота — и вот уже холодная жижа лезет ей в рот и нос.

Она забилась, разбрасывая по сторонам тяжелые торфяные брызги. С трудом выпрастала из вязкого плена одну руку. Ухватиться не за что… Плавала Женька плохо, но в трясине и самому искусному пловцу не помогли бы его умения.

Женька вывернула шею, пытаясь сзади углядеть хоть что-то, способное принести спасение — кустик, болотную кочку… От резкого движения ушла в топь еще глубже, жижа опять полезла в рот, но — о, чудо! — рядом оказался их пенопластовый плотик!

Рядом — но Женьке не хватило считанных сантиметров, чтобы зацепиться за край. Она отчаянно работала руками, ногами, всем телом, пытаясь выиграть эти сантиметры. Тщетно… Рука бессильно упала на чавкнувшую поверхность. Медленно погружающиеся пальцы коснулись чего-то твердого.

Палочкой-выручалочкой оказался обломок одной из досок, которыми Борюсик соединил два пенопластовых листа. Женька этого не знала, но вцепилась в доску, не почувствовав боли от вонзившегося в ладонь гвоздя. Потянула, подтащила не то себя к плотику, не то плотик к себе, схватилась уже двумя руками…

Трясина отпускала несостоявшуюся жертву медленно и неохотно — но в конце концов отпустила. Женька бессильно вытянулась на плотике. Коричневые струйки стекали с намокшей одежды, расползались по пенопласту.

А остальные? Борюсик? Алька? — пришла вдруг мысль. Радость от собственного спасения мгновенно улетучилась. Женька начала было приподниматься — оглядеться, позвать ребят — и тут плотик резко качнулся. Она обернулась и увидела перемазанные пальцы, соскользнувшие с дальнего края плота. Потом рука снова появилась и снова схватилась за пенопласт — пальцы глубоко вдавились в мягкую крошащуюся поверхность.

Женька аккуратно, чтобы не нарушить шаткое равновесие, проползла к тому краю — протянуть руку, помочь — и встретилась взглядом с Гномом.

Она завизжала, изо всех сила ударила кулаком по его запястью, и делала что-то еще — потом Женька не могла вспомнить, что именно, да и не старалась — отдирала ли его пальцы по одному, или попросту запустила в них зубы, или…

Рука Гнома исчезла, но Женька била и била по краю плотика. И визжала. Истошно визжала.

Замолкла она, когда пузыри перестали медленно протискиваться сквозь ил в том месте, где топь сомкнулась над Андреем Гносеевым.

— Борька! Альзира! — крикнула она спустя минуту, или спустя долгие часы — время остановилось и солнце навеки повисло в зените.

Она кричала. Ответа не было.

11

Кравцов почти не обратил внимания на голову Алекса, покатившуюся куда-то в темноту. И не удивился, что обезглавленное тело продолжает стоять на ногах.

Потому что именно в этот момент из Аделины словно выдернули внутренний стержень. Или словно невидимый кукловод вынул руку из не нужной больше куклы-перчатки. Девушка оплыла на камень — Кравцов, метнувшийся было к автомату, едва успел ее подхватить.

С другой стороны подбежал Даня, потряс сестру за плечо.

— Адка!? Ты как?! Что за… Да очнись ты!! Адка…

— Бесполезно… — сказал Кравцов после пары минут, наполненных бесплодными усилиями.

Сердце Аделины билось — редко-редко. Она дышала — еще реже. Никаких иных признаков жизни не подавала…

— Зачем он в нее влез? — сказал Даня, бережно опустив сестру на камень. — Чтобы мы гранаты не кинули? Так вот же они лежат — бери да кидай…

«Или чтобы обезглавить Алекса Шляпникова», — подумал Кравцов. Но спросил о другом:

— А где, собственно, твой друг?

Даня поднялся на ноги. Луч его фонаря заметался по сторонам.

— Васька-а-а-а!

Ответило лишь эхо. Пещерник исчез.

12

— Возвращается, — прислушался Даня. — Не утерпел, исследовать полез… Одно слово — Пещерник.

Он ошибся. Из туннеля в пещеру вышел не Васёк — подполковник Мельничук и его спецназовцы.

— Что с Чагиным? — тут же спросил писатель.

— Не пройти. Что-то вроде бронестекла поперек пути, не разбить, не прострелить… А за стеклом — исторический ужастик с эсэсовцами.

Мельничук начал было описывать увиденное ими ритуальное убийство парня и девушки, но осекся — заметил безголовое тело Алекса и распростертую на камне Аду.

— Вы, Леонид Сергеевич, в своем репертуаре: стоило мне на пару минут отлучиться — у вас тут два свежих трупа образовалось.

— Один не слишком свежий, — откликнулся Кравцов, успевший осмотреть Алекса Шляпникова. — А другая еще не… Как на пару минут? — неожиданно закончил он. Мельничук отсутствовал больше часа.

— Ладно, не на пару, — согласился подполковник, включив подсветку часов. — На восемь с половиной…

Кравцов взглянул на свои «Командирские», затем бесцеремонно ухватил запястье подполковника… Часы они сверили перед походом в подземелье. Сейчас хронометр подполковника отставал на полтора часа.

— Который час? — быстро спросил Кравцов у Дани.

Но гонконгская электронная штамповка Дани показала нечто вовсе уж невразумительное: восемьдесят четыре часа и семь минут. Причем календарь часов утверждал, что на дворе стоит сорок шестое сентября шестьдесят девятого года.

— Когда вы спустились под землю? — продолжал расспрашивать мальчика Кравцов.

— Почти в полдень. Без трех минут вроде бы…

«За полчаса до нас…» — понял Кравцов.

— И сколько тут бродили?

— Не знаю… Часа четыре, может пять. Дважды привал делали, бутерброды все подъели…

Даня слегка преуменьшил. Часики Ады засвидетельствовали: она с мальчишками провела под землей семь с лишним часов. Получасовая фора увеличилась восьмикратно.

13

Пещерник появился — едва волочащий ноги от усталости. И с ног до головы мокрый.

— Хорошо, что вы еще тут … — пробормотал он, опускаясь на камень. — Я уж думал, ушли давно…

Кравцов и Мельничук переглянулись. Похоже, и для Васька время текло по-иному…

— Испугался я здорово, как она за автомат схватилась… — смущенно пояснил Пещерник. — Чуть отвернулась — я тихонько обратно в туннель шмыгнул. Да перепутал, видать, все они тут похожие…

Выяснилось: после долгих хождений Васёк выбрался к озеру-провалу. Не наружу, на берег, а в самую глубину. Вода должна была непременно залить пещеру, по которой добрался до водоема Вася — но не заливала. И оказалась более чем странной.

— Стоит, как стена, понимаете! Воронка — а не вращается, замерла! И не мокрая совсем… Твердая. Да нет, не лед! Ну как, как… Как пластилин на ощупь примерно…

Пораженный этаким дивом Пещерник отковырял от застывшего водоворота здоровенный кус воды-пластилина, взвалил на плечо и пошагал обратно, искать другой путь наверх. Но донести уникальный трофей не удалось — на половине дороги вода стала самой обычной, жидкой и мокрой. Процесс перехода оказался мгновенным, устроив Ваську незапланированный душ.

Кравцов кивнул на взрывную машинку.

— Алекс говорил, что у него за спиной груда снарядов. Или блефовал…

— Не блефовал, — перебил Мельничук. — Тут действительно в войну пропали тысячи тонн боеприпасов. Сколько ни искали, так и не нашли.

— Значит, электроимпульс до сих пор ползет по проводу — и никак не может доползти до детонатора. И только поэтому мы до сих пор живы…

— Хватит с нас чертовщины! — заявил один из собровцев. — Наверх надо сгонять, взять заряды и разнести стекло. Пока вы тут часы сравниваете, наверху, может, заложников режут…

Мельничук вопросительно взглянул на Кравцова. Тот покачал головой:

— Не выйдет… Едва мы выйдем наружу — рванут снаряды. Или озеро прорвется к раскаленной магме, и рванет еще сильнее. Если что-то можно успеть сделать, — то здесь, внизу.

Ничего сделать они не успели.

— Сзади!!! — Кто крикнул, Кравцов не разобрал. Обернулся — и понял, что наконец-то столкнулся с врагом. Не в кошмарном сне, не в бесплотном путешествии по неведомым глубинам, не в надиктованной Летучем Мышем сказке…

Из шахты выросла толстенная неровная колонна — верхний конец ее исчезал в темноте под самым сводом купола. Она складывалась из множества отростков меньшей толщины, между ними сновали, извивались, скручивались спиралями и распрямлялись совсем тонкие щупальца.

Бесконечно долгое мгновение не происходило ничего. Люди стояли, оцепенев, не в силах оторвать взгляды от завораживающего зрелища.

— Мамочка моя… — прошептал кто-то. Кравцов услышал лязг передернутого затвора и сам снял с предохранителя «Бекас», не обращая внимания на боль в раненных пальцах.

А потом живая колонна рухнула.

На них.

Рухнула и рассыпалась на десятки мечущихся по залу щупальцев.

Автоматные очереди рвут тишину на части. Желтые вспышки выстрелов — справа, слева, со всех сторон. «Бекас» дергается в руках. Громадный хлыст бьет по ногам. Кравцов падает — и стреляет в упор. Чей-то вопль — пронзительный и недолгий. В лицо хлещут струи черной жидкости, летят ошметки плоти. Он вскакивает, снова стреляет. Еще удар — по голове, каска выдерживает, но фонарь разбит. Длинные тени извиваются, мечутся во мраке. Выстрел, выстрел — по угадываемым в темноте стремительным силуэтам… Сухой щелчок — патроны кончились. Перезаряжать некогда. Охотничий нож в руке. И — в ближайшее щупальце, глубоко, до упора… Жидкость, хлещущая из ран, холодна как лед. Стрельба вокруг слабеет. Взрыв гранаты. Ударная волна сбивает с ног, но осколки не зацепляют, вязнут в извивающихся сплетениях. Ярким ядовито-красным светом вспыхивает не то осветительная ракета, не то фальшфейер. Снова крик, рядом, — на этот раз он узнает: Аделина! Рвется туда сквозь бестолково мечущиеся отростки. Видит голову и плечи девушки — тело оплетено, завернуто в кокон из щупальцев. И всё это ползет к зеву шахты… Он полосует кокон — податливый, скользкий, рукоять ножа выскальзывает из пальцев, Кравцов разрывает щупальца руками, что-то кричит, сам не слыша своего крика. Снова удар по голове — гораздо сильнее.

Кравцов слышит, как трещит, ломается пластик каски. Потом — еще громче — хрустит его череп. А потом он умирает…

14

Вот она какая, матушка-смерть… Никаких прощальных взглядов сверху на свой труп, никаких полетов по темному тоннелю со сверкающим светом в конце… Черное НИЧТО — на которое можно лишь смотреть, ибо от собственного тела осталось только это — бессмысленный взгляд из ниоткуда в никуда. Смотреть и ничего не видеть…

— Не расслабляйся, родственник! — пропищал знакомый голос. И в темноте возник Летучий Мыш, разнообразия ради зависший головой вверх. По крайней мере, так показалось Кравцову — хотя никаких ориентиров, позволяющих определить «верх» и «низ», не осталось. Даже сила тяжести куда-то подевалась.

— Теперь я тоже часть тебя? — попробовал спросить Кравцов, неуверенный, что сможет издать хоть единый звук. Но фраза прозвучала, как и было задумано — словно легкие, гортань, язык и губы не остались далеко-далеко, в другом мире.

— Часть меня?! — изумился Летучий Мыш. — Еще чего! Живых не принимаем!

— Так я…

— Живой, живой… Скоро очухаешься.

— Едва ли… Алгуэррос добьет всех. Он нас долго терпел, но сейчас взялся за дело всерьез.

— Алгуэррос?! Хи-и-и-и-и-и… — засвиристел нетопырь. — Уморил. Алгуэррос старый дурак, погоревший сегодня точно так же, как и многие его предшественники. Думаешь, он только что пытался вас уничтожить? Как бы не так. Снизу стало припекать, и он попытался смыться, прихватив кое-что… Хотел слепить себе новое тело из ошметков старого и начать всё сначала. Ему не привыкать… Но и этот план у старого дурака не выгорел.

— Подожди, подожди… — Кравцов ничего не понял. — А как же его договор с…

Он замялся, потом продолжил:

— …с тем существом, что я называл Тварью?

— Я, когда был Дибичем, тоже звал ЭТО тварью. А в бытность инквизитором называл демоном огня, но не в названиях дело. Суть в том, что никакие сделки между человеком и демонами огня невозможны. Никакие. Никогда. Слишком разные уровни организации материи.

— Но ведь все эти годы, даже века…

— Все эти годы и века Алгуэрроса банально использовали. Точно так же люди используют дрожжевые бактерии, чтобы поднялось тесто — а потом ставят пирог в духовку, не задумываясь о судьбе дрожжей. А ведь бактерии тоже форма высокоорганизованной материи…

— Да что же ему нужно, твоему демону? Какой пирог он задумал испечь?

— Ему нужно именно то, что предложил Алгуэррос. Свобода. Но не для того, понятно, чтобы исполнились планы мести выжившего из ума старика. Ты бы стал вмешиваться в междусобойные разборки бактерий? Он хочет отправиться домой, только и всего. И мы должны ему помочь.

— Зачем??

— Чтобы не объявился новый Алгуэррос. Да и у этого есть еще шанс. Но старик — приверженец архаичных способов. Зарежет сотню-другую девственниц, отыскивая эмпирическим путем тех, чьи гены способны войти в резонанс со структурой плазмы демона. Ну еще перебьет всех, способных помешать его планам, — и всё. Представь другое — что будет, если способным жить при звездных температурах существом заинтересуется нынешняя наука.

— Боюсь, у высоколобых не найдется подходящего вивария для этакой морской свинки.

— Найдется… Единственный «виварий», где сможет нормально существовать демон огня — эпицентр ядерного взрыва. Причем демон будет способен передвигаться и продлять время ядерной реакции на любой срок. Представь себе ядерный гриб — одушевленный, движущийся и способный оказаться хоть в будущем, хоть в прошлом… Вернее, существующий и в прошлом, и в настоящем, и в будущем одновременно…

Кравцов попытался представить — и не смог. Зато не составило труда представить людей, пытающихся любой ценой прибрать к рукам такое оружие… Он спросил:

— Тварь… то есть демон — умеет управлять временем? Все хроноаномалии в подземелье — его работа?

— Умеет — не совсем верно сказано. Это способ его существования. Плазма способна сохранять постоянную структуру в течение наносекунд, не более… Захочешь жить — поневоле научишься дублировать себя и в прошлое, и в будущее… В нынешней временной реальности демона вообще нет. И во времена Вангорского не было. Слишком остыла планета, чтобы могли выжить плазмоиды, даже среди раскаленной магмы. Алгуэррос проковырял шахту не единственно в земную глубь, но и в глубины времени. И вокруг нее возникают темпоральные возмущения — время ускоряется и замедляется, закручивается в спирали. А сейчас демон поднимается, тянется к нам — причем и в пространстве, и во времени. И возмущения усилились стократно. В общем, всё очень просто.

— Где ты научился таким мудреным словам, родственничек? Плазмоиды, гены, наносекунды… — подозрительно спросил Кравцов. — У иезуитов? В Корпусе жандармов? Или в церковноприходской школе?

— Хи-и-и-и-и-и… Почерпнул в твоем словарном запасе. Не нравится — могу перейти на старые термины: флогистон, корпускулы…

— Не надо… — машинально ответил Кравцов. — А восемнадцатое июня? Чем огненному существу памятна эта дата?

— Я думал, ты догадаешься… Видишь ли, любое перемещение во времени требует коррекции в пространстве. Иначе хронопутешественник повиснет в пустоте — в той точке, где в момент его старта находилась планета. Но система координат в пространственно-временных перемещениях демонов связана не с планетами — с Солнцем. Раз в год планета попадала в нужную точку орбиты и Алгуэррос получал новую порцию силы…

Кравцов попытался свести воедино последние события, участники которых действовали в разных потоках времени. Наверху прошли секунды после того, как последняя капля крови — капля-запал, капля-детонатор — упала на пентагонон и привела всё в движение. У них, возле шахты, прошли часы — для кого-то больше, для кого-то меньше, но порядок один. А в глубине, в логове того, кто был когда-то Алгуэрросом? Дни? Недели? Годы? Бывший маг и бывший человек успел — почти мгновенно для них — перейти от полной уверенности в осуществлении задуманного к паническому бегству и агонии. В промежутке наверняка были и попытки получить контроль над рвущимся на волю демоном, и неудачи этих попыток, и понимание, что демон изначально не принимал его за равноправного игрока, и беспросветное отчаяние, и лихорадочные поиски выхода… А для зрителей картинка сменилась мгновенно: только что Алгуэррос небрежно, как от докучливой мухи, отмахивается от их дилетантской попытки помешать гранатами мигу великого торжества — и вот уже груда распадающейся псевдо-плоти ищет спасение в слепом, не рассуждающем бегстве… Неужели старый интриган не предусмотрел неудачный исход попытки? Не оставил для себя лазейку?

В таком случае пусть источник его силы убирается подальше, в свое родное пекло, решил Кравцов и спросил:

— Чем мы можем помочь Твари? Или она справится сама?

— Не справится… Надо привести в действие всё, что тут старательно заготовил Алгуэррос. Тысячи тонн взрывчатки и несколько кубических километров воды.

— Что?? Устроить тут Хиросиму?

— Именно. Тут. Но не сейчас. Всё должно взорваться очень давно — когда плазмоид угодил в ловушку. Когда пытался вырваться — и ему совсем чуть-чуть не хватило энергии. С этой добавкой должно хватить.

— Но как же нам перебросить воду и снаряды на миллионы лет назад?

— На миллиарды, родственник, на миллиарды…

— Как??

— Очень просто. Ты очнешься и увидишь человека, у которого есть Ключ. И он знает, как им воспользоваться — мы с ним долго беседовали на эту тему. Но в одиночку он не справится и ты поможешь ему.

В разговоре повисла пауза. Кравцов не знал, что еще спросить. Вернее, вопросов было множество, но он чувствовал, что разговор заканчивается, и хотел спросить главное и важное…

— Да, кстати… — сказал Летучий Мыш со странной гримасой на усатой мордочке. — Забыл предупредить: вы оба умрете. Мгновенно испаритесь в раскаленном мире за миллиарды лет до собственного рождения… Впрочем, выбора нет. Если ты откажешься, умрешь на несколько минут позже, когда озеро доберется до шахты. Правда, не один, в большой компании…

Умирать не хотелось. Тем более ради чужих пирогов… И не врет ли Летучий Мыш? Доселе он прямой дезинформацией не занимался, лишь умалчивал до поры кое о чем — но это не повод, чтобы всё принимать не веру….

— Решай сам, родственник… — хмыкнул Мыш, наглядно демонстрируя дар телепатии. — Убеждать тебя нет времени. Так уж получилось, что я и Алгуэррос связаны воедино, как сиамские близнецы. Ненавидящие друг друга близнецы… Некромасса, питавшая нас, распадается. То, что ты посчитал за атаку — агония, судороги. Старик еще пытается что-то придумать, а я… Я ухожу. Дибич верил в рай и ад, дон Пабло — в абсолютное небытие… Посмотрим, кто прав. В любом случае, хуже не…

Мыш не договорил. На протяжении последней тирады голос его звучал всё тише, неразборчивей. Темнота вокруг подернулась красными прожилками, они росли, набухали, сливались воедино, нетопырь медленно исчезал, растворялся в красном сплетении…

— Откуда ты всё знаешь про демона? Ты — это ОН? Хотя бы отчасти? — крикнул Кравцов. И не услышал ответа.

Не стало ничего, кроме надвинувшейся, сдавившей со всех сторон красноты. Потом появилась боль — далекая, но стремительно приближавшаяся. Потом Кравцов услышал голос, чей-то знакомый голос, но чей — не понять, и смысл слов тоже ускользал, тонул в багровом тумане…

15

Щупальце — не самое еще большое, с телеграфный столб размером — медлительными толчками вползло в туннель. Кончик тыкнулся туда-сюда и замер. Дрожь пробегала по некогда грозному орудию Алгуэрроса. Затем псевдокожа пошла трещинами, стала лопаться, расползаться. Черная жидкость сочилась наружу тягуче, вязко…

— Подыхает, — констатировал Архивариус.

— Вы — тот самый «человек с ключом»? — уточнил Кравцов, не обращая внимания на агонию.

— Да — если верить привидению, принявшему облик огромной летучей мыши… Но я бы назвал это отмычкой. Ключами двери открывают хозяева.

Архивариус поднялся на ноги, небрежно перешагнул щупальце, склонился над Аделиной. Кравцов следил за ним с подозрительным вниманием, все высматривал какой-то подвох, какой-то признак того, что перед ним фантом, наваждение, морок…

Высматривал и не видел. Архивариус казался самым обычным человеком — разве что выглядел лет на двадцать моложе, чем при первой их встрече. И располагал полным комплектом конечностей. Вроде бы мелочь на фоне всех прочих сегодняшних гадких чудес, но…

— Что с остальными? — хрипло спросил Кравцов. Он очнулся пару минут назад — здесь, в туннеле, рядом с Аделиной и Архивариусом. И не знал, чем завершилась схватка со щупальцами, для него оборвавшаяся после сокрушительного удара по голове.

— Не знаю, — быстро ответил Архивариус. Чересчур, по мнению Кравцова, быстро. — Там (кивок в сторону зала ) я никого не нашел, только вас двоих… Наверное, отступили в другие туннели.

Кравцов попробовал встать. Получилось, хоть голова и норовила разлететься на тысячу отчаянно болевших кусков. Поднес руку к волосам — корка запекшейся крови. Разбитые пальцы правой руки откликались мучительной болью на любую попытку шевельнуть ими. Ладно, эта боль ненадолго… Теперь всё у него ненадолго…

Аделина лежала на боку, в позе эмбриона. Прижимала руки к низу живота. Девушка приподняла голову, взглянула на Кравцова. И ничего не сказала.

— Ушибы, ссадины… — шепнул Архивариус Кравцову. — И, похоже, сотрясение мозга. Не сильное, опасности нет. Но ей надо оставаться на месте, ждать помощи…

Опять в словах экс-гэбэшника и бывшего инвалида почудилась фальшь. Не придёт сюда никакая помощь… Успокаивает? Утешает? Чтобы Кравцов не выкинул нечто непредсказуемое?

И насчет отсутствующей опасности врет. Стиснувший Аду кокон из щупальцев мог серьезно повредить внутренние органы. Мог раздробить кости…

— У меня всё в порядке, — тихонько сказала девушка, словно подслушав мысли Кравцова. — Ничего не сломано, не раздавлено. По-моему, эта мерзость просто пыталась меня изнасиловать. Не успела — доблестный рыцарь своим верным мечом отстоял честь принцессы…

Ироничная по форме фраза прозвучала мрачно. Но Кравцов обрадовался — похоже, Алгуэррос окончательно убрался из мозга Ады. И, покидая его, ничего не разрушил… Может, действительно есть надежда. Если они с Архивариусом ликвидируют угрозу взрыва и затопления, спасатели здесь рано или поздно появятся. Если…

— Нам пора, Леонид Сергеевич. А вы полежите, не делайте резких движений, мы скоро вернемся.

— Я могу идти и не останусь одна, — сказала Ада.

— Но там… — Кравцов так и не смог выговорить: «Там верная смерть!», сказал слабо, неубедительно: — Там очень опасно…

— За мной долг, Кравцов. За всё, что я… что мною сегодня делали… Я иду с вами.

16

— Как только появится вода, я раскрою Дверь, — сказал Архивариус. — И тогда надо взорвать снаряды. Именно в тот момент, не раньше и не позже.

— А нельзя как-нибудь… дистанционно… — спросил Кравцов со слабой надеждой.

— Чем?

Действительно, нечем… Свет факела — единственного оставшегося у них источника света — освещал картину, вовсе не похожую на ту, что открылась Алексу Шляпникову. Эсэсовцы уже не сидели, напоминая персонажей музея восковых фигур, — лежали под ногами кучками побелевших костей и истлевшего тряпья. Ящики прогнили, многие развалилась. Ржавые снаряды грудами загромождали проход. Аккумуляторы давно вышли из строя, изоляция отваливалась от кабелей при малейшем прикосновении.

Использовать подрывную машинку нечего и думать. Бикфордова шнура нет, а время горения какого-нибудь самодельного фитиля рассчитать можно более чем приблизительно.

— Умирать не хочется… — честно признался Кравцов.

— Думаешь, мне хочется? — вздохнул Архивариус (незаметно они перешли на «ты»). — Ты не представляешь, каково прожить пятнадцать лет калекой — потом снова почувствовать себя человеком, и…

— Хоть бы ее отсюда как-то вытащить…

Архивариус взглянул на Аду, бессильно привалившуюся к стене. Девушка вновь впала в забытье — как впадала несколько раз за время их путешествия вдоль проложенного Алексом кабеля. Большую часть пути ее пришлось нести на руках.

— Даже если был бы короткий путь наверх — не успела бы, не дошла… Я ведь ей соврал там, в туннеле, — чтобы не мучилась, смерть ожидая. Чтобы раз — и всё. Так что пусть уж слит… Давай-ка всё еще раз проверим. Как я понимаю, время тут раскачивается на манер маятника — и амплитуда его все шире и шире. Доберется до озера — и счет пойдет на минуты, если не на секунды.

Проверили. Всё в порядке, всё на месте — наименее пострадавшие от ржавчины детонаторы и снаряд от 75-миллиметровой пушки, предназначенный на роль кувалды. Сработает, как надо.

Архивариус в сотый раз изучал свой «ключ» — запаянную в пластик записку Лабзина.

— И все-таки, — сказал Кравцов, — мне не понять: как произнесение нескольких слов может открывать дыру во времени?

— Тебе это так важно? А как одно движение пальца, лежащего на красной кнопке, может стереть до основания города на другой стороне шарика? Или, например, как… Тихо! Началось…

Архивариус ошибся. Слабый звук, донесшийся до них, не был далеким шумом воды, катящейся по подземелью. Источник его находился гораздо ближе, здесь, в заваленной боеприпасами пещере. Кравцов подхватил факел, замер, прислушиваясь. Звук повторился — негромкий, металлический, словно кто-то задел невзначай один из бесчисленных снарядов.

Они быстро двинулись в ту сторону. Между рассыпавшимися штабелями ящиков что-то смутно белело. Кравцов поднес факел поближе.

— Вы, кажется, не хотели умирать? — спросил Пашка-Козырь. — Есть возможность выйти отсюда живыми.

17

— Так вот о каком твоем шансе говорил Мыш… — догадался Кравцов. — Решил смыться? А зачем скопировал Пашкину голову? Чтобы сразу не прикончили?

Сжавшееся между ящиков нечто страха не вызывало. Лишь брезгливость. Лицо Козыря — бледное, покрытое бисеринками пота — и тщедушное тельце в виде бесформенного клубка щупалец. Отдаленно существо напоминало тварь, в которую превратился Хосе Ибарос, — но не более, чем левретка напоминает сенбернара.

— Нечего с ним разговаривать. Бей! — сказал Архивариус, протягивая Кравцову саперную лопатку — тронутую ржавчиной, но достаточно крепкую. Иного оружия у них не осталось.

— Убери эту железку! — крикнуло существо точь-в-точь Пашкиным голосом. — Я пришел вас спасти. Показать выход наружу.

— Не смеши, Алгуэррос, — сказал Кравцов. — Если тут и вправду есть выход, то уж нам-то ты не собирался его показывать. Сам хотел смыться, да нашумел невзначай.

И Кравцов сделал вид, что примеривается, как дотянуться лопаткой до головы существа, не подставляясь под щупальца. Хотя внутри затрепетала надежда: если не врет, можно спасти хотя бы Аду!

— Алгуэрроса больше нет, — сказал не-Пашка. — Я — не он.

— А кто? Покойная графиня Самойлова?

— Я и сам не знаю… Помню всё, что происходило со мной, пока мы с Наташкой не заблудились на Чертовой Плешке, а потом… Потом ничего не было, только сны, страшные сны…

Якобы Козырь говорил медленно, печально, и Кравцов — странное дело — ему почти поверил. Но лишь почти…

— Допустим… И что ты хочешь за то, чтобы вывести одного из нас наружу?

— Ничего не хочу. А вывести не могу, там мне не прожить и минуты… Могу открыть дорогу. Но почему одного? Уходите втроем.

— Втроем не получится… Открывай, если не врешь.

Выход оказался рядом — дальняя стена раздалась, расступилась — и по глазам ударил яркий солнечный свет. Синело небо, зеленела трава, внизу поблескивала ленточка Славянки — выход открылся из обрывистого берега у подножия Поповой горы. Пейзаж казался знакомым… Точно. Она. Чертова Плешка.

Кравцов жадно смотрел наружу и никак не мог оторваться от зрелища, которое не надеялся уже увидеть, Искушение было велико — подхватить Аду, скатиться с крутого склона, и…

И через несколько минут погибнуть в разверзнувшейся огненной бездне нового Кракатау.

— Приведи в себя девушку, — сказал Архивариус. — Пусть уходит. Даже если это ловушка — хуже не будет.

Кравцов краем глаза заметил, как растянулось в улыбке лицо Козыря — совсем не в Пашкиной, чужой, хищной улыбке. И понял: хуже будет. Всё будет гораздо хуже, если он немедленно не сообразит, в чем подвох…

Аделина пришла в себя от легкого прикосновения к плечу — обморок у нее перешел в обычный сон, тревожный и неглубокий.

— Пошли, — потянул ее Кравцов.

— Куда? Зачем? — Аделина говорила что-то еще, и Кравцов отвечал ей, но не понимал ни слова из сказанного, потому что в голове вертелась одна мысль: в чем подвох? В чем???

Существо отодвинулось от дыры подальше — так, чтобы на него не попадал солнечный свет.

Может, это и вправду Козырь? Козырь, зачем-то скопированный, сдублированный Тварью в ту ночь, когда зачал своего сына с Наташкой на Чертовой Плешке… Зачал… На Плешке… Тварь десятилетнего Сережку Ермакова в Спасовку так и не заполучила…

Кравцов замедлил шаг. Он всё понял. Подвох состоял в том, что никакого подвоха не было.

18

Поверхность озера-провала взгромоздилась гигантским куполом — и рухнула обратно. Вода вращалась все быстрее и быстрее. Наклон стенок воронки становился круче, — казалась, она превращается в гигантский колодец, ведущий в непредставимые глубины.

Несколько секунд спустя воды в озере не осталось.

Секунды эти оказались по-разному наполнены событиями для спустившихся под землю и оставшихся на поверхности.

Генерал-майор Старцев материл радистов (связь на всех диапазонах накрылась неожиданно и бесповоротно, оставив без управления громоздкую структуру, развернутую в Спасовке и окрестностях). Генерал успел оборвать матерную тираду и перевести взгляд на офицера, спешащего к нему с известием: не то террористы действительно сдаются, не то измыслили какую-то провокацию.

За короткое время поворота генеральской шеи Кравцов и Архивариус успели подготовиться к взрыву в пещере, заполненной снарядами, где прошло не менее полусотни лет после ухода Алекса.

Успели встретить существо с лицом Пашки-Козыря и увидеть открытый им выход…

И только тогда — для них тогда — озеро, разбившись на сотни ревущих потоков, понеслось коридорами и туннелями. Некоторые из этих потоков вырвались наружу, разметав завалы в старых выходах и пробив несколько новых. Но остальные — почти все — вновь сотворенные подземные реки стремилась к залу с шахтой. К бездонному провалу, уходящему в раскаленное чрево земли.

19

— Спускайся, — сказал Кравцов. — Обрыв пару метров отвесный, потом не так круто, притормозить падение можно. Не расшибешься.

Он говорил и незаметно наблюдал за существом.

— А вы?

— Мы задержимся. Ненадолго… — успокоил Архивариус. — Не стоит оставлять без присмотра этого… рядом с такой грудой взрывчатки.

Аделина внимательно посмотрела на сжавшееся существо, перевела взгляд на детонаторы и призванный разбить их снаряд.

— Подрыв отменяется, — сказал Кравцов, стараясь не дрогнуть ни лицом, ни голосом. — Уберем запалы подальше, свяжем проводом эту каракатицу, — и следом за тобой.

Ада сделала один неуверенный шаг, другой, выглянула наружу… Кравцов искоса посмотрел на существо. На сей раз никаких ухмылок на лице псевдо-Козыря не было. Тело стянулось в комок, застыло неподвижно, лишь торчащие наружу кончики щупальцев мелко-мелко подрагивали.

Аделина медлила. Кравцов пододвинулся вплотную к ней и к выходу, готовый в случае чего попросту выпихнуть девушку наружу.

— А как же… — начала Ада сомневающимся тоном.

— Тихо! — перебил Архивариус. — Слышите? Похоже, на этот раз действительно вода… Прыгайте быстрее! У нас минута или две, не больше!

Из глубины Поповой горы послышался слабый, но нарастающий рокот.

— Слушай внимательно! — быстро и громко заговорил Кравцов. — Чем бы всё ни закончилось — немедленно к медикам! Немедленно! При малейших признаках беременности — на аборт! Сразу же! Ты не мать того, что растет в тебе, а я не отец! На Чертовой Плешке тебя…

Существо закричало. Ничего людского в пронзительном крике не было — оглушительное сочетание свистящих и скрежещущих звуков. Подтянутые под тело щупальца распрямились, как туго сжатые пружины.

Тварь взмыла в воздух.

Кравцов успел обернуться на вопль и увидеть, как лицо Козыря мгновенно перестало быть человеческим лицом — растянулось, распахнулось бездонной пастью, усеянной тонкими, острыми, загнутыми назад клыками.

В следующий миг существо обрушилось на него.

20

Бурно катящаяся по коридору вода усиливала напор, удерживаться на месте становилось всё труднее.

— Плавать умеешь? — хрипло спросил Мельничук.

— Умею, — откликнулся Даня. Он не думал, что его умение сейчас поможет.

Подземный коридор в этом месте изгибался круто изогнутым в вертикальной плоскости коленом, — и у каменного свода держалась воздушная пробка. А дальше щель между сводом и поверхностью потока исчезала. Капкан. Водяная ловушка.

Воздух уходил, просачивался сквозь какие-то незаметные глазу щелки, трещинки в камне. Вода поднималась всё выше — достигнув уже шеи Дани и груди подполковника.

— Тогда ныряй первым! — скомандовал Мельничук. — Вдохни-выдохни несколько раз поглубже — и ныряй! Течение быстрое, поможет! Тут недалеко, доплывем!

Даня сомневался, что бодрый тон подполковника отражает его действительную уверенность, будто «тут недалеко»… Но выбора не было. Он не стал спорить, не стал предлагать Мельничуку плыть первому. Если впереди окажется узкое место, где грузный подполковник не сможет протиснуться — погибнут оба.

Мальчик несколько раз вдохнул, болезненно скривившись (удар агонизирующего щупальца до сих пор отдавался болью в ребрах), набрал полную грудь воздуха и нырнул.

Хуже всего оказалась темнота. Он закрыл глаза — все равно не увидеть каменные клыки, выступающие из стен и сводов — удар, еще один, еще… Холодная вода приглушала, гасила боль, и Даня греб, не обращая на нее внимания…

Течение тащило быстро, и можно было бы экономить силы, но руки и ноги работали в бешеном темпе. Работали — и гораздо быстрее сжигали оставшиеся в организме резервы кислорода. Но мозг, испуганный близящимся удушьем, подгонял утомленные мышцы: быстрей! быстрей! вперед! к воздуху! к свету!

Воздуха и света не было.

Дане казалось, что он плывет так целую вечность, — и не выплывет никогда. Перед закрытыми глазами поплыли яркие оранжевые круги, и быстро слились в сплошную огненную пелену. Пульс грохотал в ушах. Легкие горели огнем и ультимативно требовали широко распахнуть рот и наполнить их, легкие, хоть чем-то, хоть холодной водой — лишь бы исчезли рвущие изнутри грудь безжалостные когти. Удары о камень мальчик уже не ощущал, и точно так же не ощущал свои руки и ноги — не то они прекратили борьбу, не то продолжают отчаянно драться за жизнь.

Потом его развернуло, и он ударился всем телом, и против воли разжал губы и вдохнул — вдохнул воздух… Легкие взвыли от счастья и тут же хватанули изрядную порцию воды, но Даня уже понял, что сияние перед глазами — солнце, светящее сквозь веки, и открыл глаза, и встал на колени посередине вновь образовавшегося ручья, сбегающего к Славянке…

Вода выплескивалась из него с надрывным, болезненным, выворачивающим наизнанку кашлем — но выплеснулась, и Даня взглянул наверх, где поток небольшим водопадом вырывался из поросшего травой склона. Где должен был показаться Мельничук.

Тот не появлялся.

Минута, другая, третья, четвертая, пятая… Даня отсчитывал секунды по ударам сердца, и, может быть, прошло гораздо меньше времени — когда подполковник наконец скользнул по водопаду и шумно рухнул в ручей… Завозился, расплескивая воду, встал на ноги. Долго, шумно, смачно пил воздух. Глубокая ссадина на лысине Мельничука окрасилась кровью, но на ногах он стоял уверенно.

— Живы… — сказал подполковник. — Живы, черт подери!!!

Даня по-прежнему стоял на коленях посреди неглубокого и широко растекшегося по траве потока, и наблюдал, как какой-то жучок пытается спастись от наводнения, торопливо убегая по длинной травинке. Стебель ее изогнулся от напора воды, вершина полоскалась в ручье, — жучок, казалось, не видит этого, упорно и слепо стремится вместо спасения к гибели. Но затем насекомое расправило крылышки и улетело. Даня проводил его долгим взглядом…

Сил подняться не было.

Думать ни о чем не хотелось. Особенно о том, что им выпал уникальный шанс, один из миллиона… Что все, кто уцелел в схватке со щупальцами, — наверняка утонули…

Даже заплакать не получалось…

21

Существо обрушилось на него. Опрокинуло, оплело щупальцами. Кравцов отталкивал от себя мерзкую пасть, тянущуюся к лицу, пытался нащупать горло твари — но горла не было, пальцы почти без сопротивления уходили во что-то мягкое, легко раздающееся. Усеянный клыками провал надвинулся, растянулся еще больше. Глотка никак не соответствовала скромным размерам существа — казалась бездонной, уводившей в неведомые глубины.

Он перевернулся, веса в твари было немного, мягко колыхающееся тело оказалось между ним и жесткой поверхностью — и он давил, размазывал его по камню, из последних сил уклоняясь от пасти. Существо, не прекращая крика, забилось с утроенной энергией.

Упругая сила подбросила Кравцова вверх — и, рухнув обратно, он не ощутил опоры под большей частью тела. И не только опоры — ноги и нижняя часть торса исчезли, испарились, не подавали признаков жизни… Как будто произошла мгновенная и безболезненная ампутация.

Тварь вытолкнула его наружу! И, похоже, выпала сама — по крайней мере Кравцов ее не видел. Он успел ухватиться за край обрыва, повис, зацепившись руками в неровности песчаника — вернее, зацепившись одной рукой, левой, от раненных пальцев правой толку было немного.

Он попробовал нашарить ногами выступ, оттолкнуться… Тщетно. Нижняя часть тела по-прежнему никак себя не проявляла.

Потом он увидел встревоженные лица Ады и Архивариуса, хотел крикнуть им, что все в порядке, что сейчас он вскарабкается обратно… Не смог. Губы шевелились, гортань судорожно сокращалась — звуки наружу не вырывались.

Кравцов почувствовал, что задыхается. И в то же мгновение всё понял. Он попал на границу двух потоков времени. Сердце, легкие, прочие органы на месте, но работают теперь в десятки, если не в сотни раз медленнее. Мозг давным-давно погибнет от асфиксии, — прежде чем сердце в очередной раз сократится и пошлет ему порцию обогащенной кислородом крови.

Девушка схватила его за кисть. Во вторую, простреленную, вцепилась медвежья лапа Архивариуса. Потянули — резко, сильно. Кравцов не сдвинулся с места, но беззвучно завопил от дикой боли. Казалось, раскаленная добела дисковая пила впилась в тело там, где проходила граница. Путь из пещеры наружу оказался с односторонним движением.

Аделина и Архивариус потянули было еще сильней, но поняли по исказившемуся лицу Кравцова, что дело неладно. Архивариус выкрикнул короткую фразу, слов было не разобрать, и повернулся назад, словно искал чьей-то помощи…

Спутанные, перепачканные пылью и кровью волосы свисали на лицо Ады — на лицо странно спокойное, отрешенное, и в этом ракурсе, при взгляде снизу, оно… Кравцова вновь, как когда-то, пронзила боль узнавания… «Лара!!!» — хотел крикнуть он, забыв, что крика никто не услышит.

Не успел.

Увидел, как рука Ады нырнула в карман курточки и выдернула нечто небольшое, прямоугольное, со скругленными краями. Потом непонятный предмет развалился на две части и выпал из руки, а вместо него осталось что-то совсем уж маленькое, блестящее, и девушка мгновенно с размаха воткнула это в кисть Архивариуса — которой тот стискивал раненые пальцы писателя. Кисть разжалась. Аделина тут же отпустила левую руку Кравцова, он попытался вновь ухватиться за край — неудачно, ломая ногти — и рухнул вниз…

22

Архивариус заворожено смотрел, как писатель медленно-медленно, почти незаметно глазу, полетел вниз. Обрыв был невысок, но казалось, что Кравцов будет падать так годы и десятилетия, прежде чем ударится о более пологий склон. Губы падающего человека начали раскрываться, столь же медлительно, как заснятые рапидной съемкой — не то в крике, не то в гримасе бесконечного удивления.

С тварью, до сих пор обвивавшей тело писателя, изменения происходили быстрее, заметнее для глаз оставшихся в пещере, — слизистая кожа лопалась, из трещин ударяли фонтанчики черной жидкости — медлительные, тягучие. Гримасы человекообразного лица быстро сменяли друг друга — Архивариус увидел холодную улыбку Чагина, затем незнакомую ему физиономию, искаженную, изломанную не то болью, не то страхом, затем снова лицо Козыря, застывшее в тревожном недоумении.

Потом одна из глубоких трещин, расколовших тело существа, перекинулась на лицо, белая кожа комкалась, сворачивалась, из-под нее полезла пузырящаяся черная жижа… Тварь окончательно утратила какую-либо структуру, превратилась в бесформенную массу — от нее отваливались большие куски и начинали самостоятельный медлительный полет…

Он с трудом оторвался от зрелища неспешного падения, двумя пальцами выдернул пилку для ногтей, вонзившуюся в правую кисть. Болезненная рана тут же закровоточила, Архивариус не обратил внимания. Спросил коротко:

— Зачем?

Ада не ответила. Сделала несколько шагов, с усилием приподняла снаряд-кувалду, кивнула на детонаторы:

— Бить сюда?

— Сюда… Но…

— Тогда начинайте. Времени на разговоры нет.

Несущаяся по подземным коридорам вода уже не слышалась отдаленным гулом — ревела где-то рядом. В пещере чувствовался сильный сквозняк — озеро вытесняло воздух из затопляемых катакомб.

Отверстие, в которое выпал Кравцов с прицепившимся существом, закрылось. Было — и не стало. Архивариус последний раз взглянул на стену, за которой остались небо, солнце, жизнь… Перевел взгляд на другую, за которой предстояло возникнуть миру, полному огня и смерти. И уверенным голосом начал, делая большие паузы между словами:

— СУАДЖЕЛЬ … АЛЬ-РАБИ… ЭХ… МУАБАЛ…

Стены и своды пещеры становились призрачными, полупрозрачными — и исчезли. Сменившее их сияние заставило закрыть глаза. Но и сквозь опущенные веки Архивариус видел окружившую его сплошную завесу пламени. Ноги не чувствовали камня пещеры. Казалось, и он, и Ада, и тысячи тонн набитого взрывчаткой железа повисли в пустоте, в коконе из чистой энергии.

— ЭВХАНАХ!!! — закончил он.

И широко раскрыл глаза. Поток яростного света ворвался в них, испепеляя, сжигая, не оставляя ничего, даже пепла, Архивариус сам превратился в яркую вспышку и потянулся вперед, чтобы слиться с огненным вихрем, стать его частью… Чудовищный взрыв подтолкнул в спину мягко, дружески — и Архивариус полетел в сверкающую бездну — всё быстрее, быстрее, быстрее…

23

Всё тело ныло после падения, завершившегося спуском кубарем с крутого склона — но вроде обошлось без переломов… Кравцов встал на ноги, поднял взгляд. Отверстия, в которое он выпал, не было. Поросший травой склон, отвесный выход скального обнажения, выше снова склон. И всё…

Первый порыв: подняться, вскарабкаться, вернуться обратно, — угас. Ему подарили жизнь. Неизвестно, надолго ли… Что, если Летучий Мыш ошибался, что, если Тварь не дотянется из своих глубин времени, не всосет энергию рукотворного вулкана?..

Ответ пришел быстро.

Почва содрогнулась. Мир вокруг на секунду помутнел, подернулся рябью — и приобрел прежнюю четкость очертаний.

И всё кончилось.

Кравцов понял это сразу: исчезло внутреннее напряжение, не покидавшее его все последние дни — словно бы свалился с плеч тяжелый груз, ставший привычным и незаметным. Вокруг была уже не Чертова Плешка, не плохое место, вызывающее желание уйти как можно быстрее и как можно дальше, — обычный луг на берегу обычной речки…

Он не видел окружающего пейзажа. Перед глазами стояло лицо Ады — лицо Ларисы — такое, каким он увидел его в последний момент. Сомнений не было. Все различия между двумя женщинами исчезли в том коротком стоп-кадре. Лариса…

Что это было? Причуда памяти, из которой постепенно начал стираться облик любимой женщины? Или…

Или огненная бездна могла воскрешать, восстанавливать не только креатуры Алгуэрроса, но и…

Ответа нет.

И никогда не будет.

ЭПИЛОГ

21 ноября 2004 года

Черные жучки-буковки возникали из ниоткуда. Строчки одна за другой заполняли экран под быстрый, уверенный перестук клавиш.

…Марья Павловна бессовестно дрыхла на рабочем месте, склонившись на стол и используя вместо подушки собственную согнутую в локте руку. Многочисленные ключи висели рядом, на штырьках обширной доски.

Но сразу к ним Алекс не подошел. С сомнением оглядел посапывающую тетку, пробежался взглядом по ее столу. Неопрятную стопку разнокалиберных бланков прижимала увесистая на вид статуэтка в виде раскинувшего крылья орла. Вернее, раскинувшего крыло, — второе было отломано.

Алекс потянулся к птичке, приподнял. Подходящая, вроде как мраморная… Орел-инвалид быстро поднялся в воздух и еще быстрее приземлился на голову дежурной. Голова издала негромкий хруст, мочалка издала невнятный звук — словно подавилась чем-то. Марья Павловна дернулась всем телом и продолжила спать. Если везучая — то проснется…

В соседней комнате набирал силу скандал — и звуки его, среди которых доминировал громкий плач семилетнего Сережки-младшего, ворвались в ночную тишину больничного коридора. Персонажи застыли, как на остановившейся пленке: Алекс Шляпников изучает доску с развешанными ключами, а испуганная, до синевы бледная девица бочком, по стеночке незаметно придвигается к двери с надписью «Ординаторская». Ей кажется, что незаметно…

Послышался уверенный голос Наташи — и скандал сразу сбавил обороты, даже Сережка перестал доказывать правоту ревом, а выдвигал какие-то свои, перемежаемые всхлипываниями аргументы. Но вернуться в больничный коридор не удалось: стоявшая перед глазами картина становилась все более призрачной, бесплотной — и исчезла.

Кравцов вздохнул, внимательно перечитал последние абзацы, задумался… Одним движением мыши выделил всё написанное за последний час — и нажал «Delet». Жучки-буковки вернулись в своё никуда. И правильно. Без того страницы рукописи пестрят трупами, не стоит во всех подробностях живописать залитый кровью путь Алекса…

Он встал из-за компьютера, подошел к окну. Зима в этом году нагрянула резко, без первого пробного снега, без утренних заморозков: до середины ноября стояло удивлявшее синоптиков тепло, потом сразу, без перехода — снегопад и стабильные морозы. Белый прямоугольник пустыря за окном казался экраном, ждущим неведомо чьих строчек.

Роман, полностью основанный на событиях прошлого лета, тяжело продвигался к развязке. Нет, проблем с изложением увиденного (неважно, глазами или внутренним писательским взором) у Кравцова никогда не было. Не возникли они и сейчас… Но жизнь не хотела втискиваться в правила композиции и построения сюжета: развешанные по стенам ружья упрямо не желали стрелять в финале невыдуманной истории, главный герой, очень похожий на писателя Кравцова, ничем не напоминал проницательного сыщика или мускулистого супермена, а логика прочих персонажей порой не поддавалась никакому объяснению… Он латал провалы как умел, досочинял, додумывал — но полную отсебятину Кравцов мог бы написать куда быстрее и легче…

Нет, не мог.

Пытался — и не смог взяться ни за какой другой сюжет, пока не будет закончен роман, почти полтора года висящий на шее тяжким бременем…

Роман, для написания которого он остался жить. Роман, которым он отдаст долг памяти всем погибшим и расскажет о судьбе пропавших без вести… И хотя бы намекнет, чем занимаются, следы чего ищут ученые в штатском за глухим бетонным забором с колючей проволокой поверху, — за забором, окружившим Попову гору.

А еще — попробует разобраться, чем была в его жизни девушка Ада… И кем она всё-таки была…

Кравцов подышал на холодное стекло, немедленно запотевшее. Провел пальцем линию, затем другую, затем соединил их третьей…

Скрип двери, знакомые шаги Наташи. Он торопливо стер рукавом написанное.

Подходя, она мельком взглянула на экран, покачала головой, спросила участливо:

— Не работается? Так называемый писательский затык?

— Засиделся за клавиатурой… — обтекаемо ответил Кравцов. — Устал я от этого текста, никогда такого не было… А ведь еще не дошел до самого страшного и мерзкого. Порой просто подмывает вернуть аванс или сочинить взамен какую-нибудь сказочку про вампиров…

— Кравцов… У тебя четверо детей. И скоро будет пятеро. Так что оставь свободу творчества вольным художникам, одиноко живущим под крышами Латинского квартала…

Она улыбнулась, подчеркивая, что последние слова не более чем шутка. Он не ответил улыбкой. Неужели Ада-Лариса так и останется — если не между ними, то где-то рядом? Ему казалось: стоит перенести всё в компьютерные строчки, выплеснуть из себя — и воспоминания сгладятся, перестанут отзываться резкой болью… Пока не получалось.

Скрывая неловкость, он поцеловал жену, провел рукой по ее округлившемуся животу. Сказал преувеличенно бодрым тоном:

— Пойду прогуляюсь полчасика по улице, проветрю мозги… За ночь наверстаю отставание и спасу семью от голодной смерти на чердаке.

Когда в прихожей хлопнула входная дверь, Наталья Кравцова подошла к окну, подышала на стекло — на нем вновь проступили буквы. Всего три. Женское имя, обведенное пятиугольной рамкой…

Наташа долго всматривалась не то в надпись, не то в медленный танец снежинок за окном. Крохотные капельки влаги испарялись, женское имя становилось всё менее различимым и исчезло. Пятиугольник продержался чуть дольше…

Она вздохнула и решила вновь отложить серьезный разговор с мужем. Разговор о рисунках, которые все чаще рисует Сережка-старший — рисует и никому не показывает: ни родному брату, ни матери, ни сводным брату с сестрой.

Сегодняшний, по недосмотру залетевший за диван, она нашла случайно. Тетрадный лист в клеточку был весь, за исключением центральной части, густо усеян стилизованными запятыми. А в центре рисунка пять неровных линий образовывали изображенный в проекции пятиугольник. Взглянуть издалека — по заснеженному полю бредут еле заметные фигурки людей, бредут со всех сторон к начертанному на снегу пентагонону…

Не стоит показывать Леониду такие картинки. По крайней мере в ближайшее время… Она вынула из кармана сложенный вчетверо листок, посмотрела еще раз на маленьких паломников. И вдруг, повинуясь внезапному порыву, разорвала рисунок пополам.

В тот же миг ей почудился хрустальный звон — далекий, слабый, почти не слышный за треском рвущейся бумаги.

Наташа сложила половинки, разорвала еще раз, еще… Далекий звон не повторился. Обрывки высыпались в корзину для бумаг крохотным снегопадом. Лишь один клочок умудрился избежать общей участи — выписал сложно закрученную траекторию и приземлился за ножкой кресла. И затаился там, словно поджидая кого-то в засаде.

КОНЕЦ

июль 2003 — ноябрь 2004

Санкт-Петербург