Шукшин Василий

Калина красная

Василий Шукшин

Калина красная

История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.

Был вечер после трудового дня.

Люди собрались в клубе...

На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил:

-- А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум-чивую песню "Вечерний звон"!

На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора -- один за одним. Они стали так, что образовали две группы -- большую и малую. Хористы все были далеко не "певучего" облика.

-- В группе "бом-бом", -- возвестил дальше широкопле-чий и показал на большую группу, -- участвуют те, у кого за-втра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним.

Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на-гнули головы и в нужный момент ударили с чувством:

-- Бом-м, бом-м...

В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя -- Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьян-ской головой -- чтобы похоже было, что звук колокола плы-вет и качается в вечернем воздухе.

Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе-реди -- воля.

Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор:

-- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? -- спро-сил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это -- больно уж слова его вышли какие-то готовые.

-- Честно! -- поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко.

-- Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред-ставляешь?

-- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на-чальник.

-- Товарищ.

-- А? -- не понял Егор.

-- Теперь для тебя все -- товарищи, -- напомнил началь-ник.

-- А-а! -- с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. -- Да-да... Много будет това-рищей!

-- А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? -- искренне поинтересовался начальник.

-- Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову...

-- Корову? -- удивился начальник.

-- Корову. Вот с таким вымем. -- Егор показал руками.

-- Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо-лодая, какое же у нее "вот такое" вымя? А ты выберешь ста-рую, у нее действительно вот такое вымя... Толку-то что? Ко-рова должна быть... стройная.

-- Так это что же тогда -- по ногам? -- сугодничал Егор вопросом.

-- Что?

-- Выбирать-то. По ногам, что ли?

-- Да почему по ногам? По породе. Существуют поро-ды -- такая-то порода... Например, холмогорская... -- Боль-ше начальник не знал.

-- Обожаю коров, -- еще раз с силой сказал Егор. -- При-веду ее в стойло... поставлю...

Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга.

-- Корова -- это хорошо, -- согласился начальник. -- Только... что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь?

-- У меня много профессий.

-- Например?

Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее... как бы это сказать -- меньше всего пригодную для воровских целей.

-- Слесарь...

Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.

-- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там... -- Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. -- Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит -- будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к вам. -- Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: -- Доценты мне... Николаев? Там у учительницы литературы урок сорва-ли: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да не на-счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима-ешь! -- сказал начальник, кладя трубку. -- Вопросы начали задавать.

Егор посмеялся, представив этот урок литературы.

-- Хотят знать...

-- У тебя жена-то есть? -- спросил начальник строго.

Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел.

-- Это твоя жена? -- спросил он, не скрывая удивления.

На фотографии была довольно красивая молодая женщи-на, добрая и ясная.

-- Будущая, -- сказал Егор. Ему не понравилось, что на-чальник удивился. -- Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел.

-- Как это?

-- Заочница. -- Егор потянулся, взял фотографию. -- По-звольте. -- И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. -- Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа.

-- И что она пишет?

-- Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга -- выгнала. А на людей все равно не обозлилась.

-- А ты понимаешь, на что идешь? -- негромко и серьез-но спросил начальник.

-- Понимаю, -- тоже негромко сказал Егор и спрятал фо-тографию.

-- Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой... Ванька с Пресни заявишься. -- Начальник недовольно оглядел Егора. -- Что это за... почему так одет-то?

Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе -- не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художест-венной самодеятельности.

Егор мельком оглядел себя, усмехнулся.

-- Так надо было по роли. А потом уже не успел пере-одеться.

-- Артисты... -- только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.

И вот она -- воля!

Это значит -- захлопнулась за Егором дверь, и он очутил-ся на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то ста-рушка с сумочкой, остановилась.

-- Вам плохо?

-- Мне хорошо, мать, -- сказал Егор. -- Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться.

-- Куда садиться? -- не поняла старушка.

-- В тюрьму.

Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа-сливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора.

А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови-лась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, пока-зал... и пошел садиться рядом с шофером.

В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, -- не поленилась перейти улицу.

-- Я прошу извинить меня, -- заговорила она, склоняясь к Егору. -- А почему именно весной?

-- Садиться-то? Так весной сядешь -- весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? -- Егор улыбнулся старушке и продекламировал: -- Май мой синий! Июнь голу-бой!

-- Вон как!.. -- Старушка изумилась. Выпрямилась и гля-дела на Егора, как глядят в городе на коня -- туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доста-вила Егору приятнейшую, дорогую минуту.

"Волга" поехала.

Старушка некоторое время смотрела вслед ей.

-- Скажите... Поэт нашелся. Фет.

А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.

-- Нет ли у тебя какой музыки? -- спросил Егор.

Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон.

-- Включи. Крайняя клавиша...

Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го-ловой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.

-- Рад? -- спросил шофер.

-- Рад? -- очнулся Егор. -- Рад... -- Он точно на вкус по-пробовал это словцо. -- Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую -- отдал тебе, а третью -- прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь ра-доваться? -- Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше -- где обитают слова красивые и пустые. -- Умеешь, нет?

Шофер пожал плечами, ничего не ответил.

-- Э-э, тухлое твое дело, сынок, -- не умеешь.

-- А чего радоваться-то?

Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва-ло -- вдруг ни с того ни с сего задумается.

-- А? -- спросил Егор из каких-то своих мыслей.

-- Чего, говорю, шибко радоваться-то? -- Шофер был па-рень трезвый и занудливый.

-- Ну, это я, брат, не знаю -- чего радоваться, -- загово-рил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого дале-ка. -- Умеешь -- радуйся, не умеешь -- сиди так. Тут не спра-шивают. Стихи, например, любишь?

Парень опять неопределенно пожал плечами.

-- Вот видишь, -- с сожалением сказал Егор, -- а ты ра-доваться собрался.

-- Я и не собирался радоваться.

-- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор. -- Слушай, какие стихи бывают. -- И Егор начал читать -- с пропуском, правда, потому что под-забыл.

...в снежную выбель

Заметалась звенящая жуть.

Здравствуй, ты, моя черная гибель,

Я навстречу тебе выхожу!

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске...

какой-то... Тут подзабыл малость.

Телеграфными столбами давясь...

Тут опять забыл. Дальше:

Пусть для сердца тягуче колко,

Это песня звериных прав!..

...Так охотники травят волка,

Зажимая в тиски облав.

Зверь припал... и из пасмурных недр

Кто-то спустит сейчас курки...

Вдруг прыжок... и двуногого недруга

Раздирают на части клыки.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты недаром даешься ножу.

Как и ты -- я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Как и ты -- я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний, смертельный прыжок.

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу...

Все же песню отмщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу.

Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со-средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь.

-- Как стихи? -- спросил Егор.

-- Хорошие стихи.

-- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо-ваться. Останови-ка... я своих подружек встретил.

Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста-новился.

Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо-вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля-делся кругом.

-- Ну, ты глянь, что делается! -- сказал он с тихим вос-торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. -- Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. -- Егор быстро вернулся к машине. Все те-перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.

-- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей-час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?

-- Откуда!

-- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи-чек?

-- Двести.

-- Беру за триста. Он мне понравился.

В областном городе, на окраине, Егор велел остановить-ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора-ми, сложно, пошел "на хату".

"Малина" была в сборе.

Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, погля-дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу-бами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где -- курили или просто так.

Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали-ща говорят, обижая зверей, -- логово.

Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова-лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:

Калина красная,

Калина вызрела,

Я у залеточки

Характер вызнала.

Характер вызнала,

Характер -- ой какой,

Я не уважила,

А он пошел к другой...

А я...

Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика.

-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. -- Нервы, -еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.

Пошел рослый парень.

-- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.

Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот-крыл дверь... И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех...

Дверь закрылась.

И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест.

Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.

К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь.

-- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.)

-- Здорово.

-- Отпыхтел?

Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они?

-- А чего вы такие все?

-- Ларек наши берут, -- пояснил один, здороваясь. -- Должны звонить... Ждем.

Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости.

-- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела...

-- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал?

-- Обнимал меня. Крепко-крепко.

-- А ты ни с кем меня не спутала?

-- Горе!..

-- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой стал!

Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.

-- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу-бошлеп. И все стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди этих взволно-ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен-ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек...

Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.

-- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо-жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали.

Все пришли в нервное движение.

-- Шампанзе! -- велел Губошлеп.

Бутылки с шампанским пошли по рукам.

-- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа.

-- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье!

Выпили.

-- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро-сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг-лый, глаза очень наглые.

-- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

Тары-бары-растабары,

Чары-чары...

Очи-ночь.

Кто не весел,

Кто в печали -

Уходите прочь!

Во лугах, под покровом ночи,

Счастье даром раздают!

Очи, очи...

Сердце хочет:

Поманите -- я пойду!

Тары-бары-растабары...

Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.

-- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб-ку. -- Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы-вает, бывает. -- Бульдог положил трубку. -- В прачечную зво-нит, сука.

Все пришли в движение.

-- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес?

-- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по-знакомлюсь.

Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так".

-- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.

-- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись.

-- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный номер!

И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.

-- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!

-- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время!

-- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто-рон Губошлепу. -Пусть сбацают.

-- Чего ты? Пусть выйдут!

-- Бульдя же сидит на телефоне.

Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.

Две гитары дернули "Барыню".

Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз-машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко-лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой...

Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро-де особенного, не прыгал козлом -- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской -неизжитое, незабытое.

-- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же-ланная воля.

-- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду-шу, -- откликнулась Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.

-- Успокой, Люсьен. А то она плачет.

-- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая... милая... добрая... Устала".

-- Смотри, не клюнула бы эта голубка, -- встрял в этот деланный разговор Губошлеп. -- А то клюнет.

-- Нет, она не злая, -- серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево-гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже -- можно потом выйти на белый свет, а там -- весна.

-- Она устала в клетке, -- сказала Люсьен нежно.

-- Она плачет, -- сказал Егор. -- Нужен праздник.

-- По темечку ее... Прутиком, -- сказал Губошлеп. -- Она успокоится.

-- Какие люди, Егорушка! А? -- воскликнула Люсьен. -- Какие злые!

-- Ну, на злых, Люсьен, мы сами -- волки. Но душа-то, душа-то... Плачет.

-- Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход...

-- Из голубей похлебка хорошая, -- сказал ехидный Гу-бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво-ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой.

-- Нет, она плачет! -- остервенело сказал Егор. -- Плачет! Тесно ей там -- плачет! -- Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен.

Губошлеп держал уже руку в кармане.

-- Опять ты за старое, Горе? -- спросил он, удовлетво-ренный.

-- Я тебе, наверно, последний раз говорю, -- спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. -- Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал.

-- Я слышал.

-- Эх-х!.. -- огорчилась Люсьен. -- Скука... Опять покой-ники, кровь... Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок.

Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все.

Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки.

Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель-ный человек. Но все же он был спокоен.

-- Сгорели, -- коротко и ужасно сказал Бульдог.

-- По одному -- кто куда, -- скомандовал Губошлеп. -- Веером. На две недели все умерли. Время!

Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал.

-- Ни одной пары! -- еще сказал Губошлеп. -- Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней.

Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил.

-- Ты что, Горе? -- спросил Губошлеп.

-- Я?.. -- Егор помедлил в задумчивости. -- Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством.

Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении.

-- Каким сельским хозяйством?

-- Уходить надо, чего ты сел?! -- встряхнула его Люсьен.

Егор очнулся. Встал.

-- Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель-но надо уходить? Может...

-- Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы-следили.

Люсьен пошла к выходу.

Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано-вил его за плечо. И мягко сказал:

-- Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся...

-- А ты с ней пойдешь? -- прямо спросил Егор.

-- Нет, -- твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. -- Иди! -- резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях.

Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла.

-- Отдохни где-нибудь, -- сказал Губошлеп, наливая в два фужера. -Отдохни, дружок, -- хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за... сегодняшнее. Но... Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И -до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть?

-- Есть. Мне там собрали...

-- А то могу подкинуть.

-- Давай, -- передумал Егор.

Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку.

-- Где будешь?

-- Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так -- завали-лись-то?..

В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга.

-- Квартал окружили, -- сказал он.

-- А ты что?

-- Я не знаю куда... Я вам сказать.

-- Сам прет на рога, -- засмеялся Губошлеп. -- Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой... За мной, братики!

Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по-слышались крепкие шаги патруля. Они -- в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги...

-- Так, -- сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч-ной веселости. -- Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь?

-- Ну-ка, сюда! -- Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу.

Шага с обеих сторон приближались...

И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно-го карманного фонаря.

Губошлеп вынул из кармана наган...

-- Брось, дура! -- резко и зло сказал Егор. -- Психопат. Может, те не расколются... А ты тут стрельбу откроешь.

-- Та знаю я их! -- нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие.

-- Вот я сейчас рвану -- уведу их. У меня справка об осво-бождении, -заговорил Егор быстро, выискивая глазами -- в какую сторону рвануть. -Справка помечена сегодняшним числом... Я прикрытый. Догонят -- скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки -- испугался сдуру... Все. Не поминайте лихом!

И Егор ринулся от них... И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.

Егор бежал с каким-то азартом, молодо... Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел:

-- Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!..

Он уже перебрался через трубы... Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер.

Над ним загрохотали железные шаги...

Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп-тал:

-- Д-ничего я не видал, д-никого не знаю.

Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал.

За ним опять устремились.

-- Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! -подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы-сокую изгородь, побежал по кустам -- похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок... Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище.

-- Привет! -- сказал Егор. И пошел тихо.

А шум погони устремился дальше -- в сторону.

-- Ну надо же, сбежал! -- изумился Егор. -- Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа-даешься, как ребенок.

И опять охватила Егора радость воли, радость жизни.

-- Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, -- еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладби-ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты -по-ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод-ливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам... Жутко-ватая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова -- вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку.

-- "Спи спокойно до светлого утра", -- успевал прочиты-вать Егор. -"Купец первой гильдии Неверов"... А ты-то как здесь?! -- удивился Егор. -Тыща восемьсот девяносто... А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии... "Едут с товара-ми в путь из Касимова..." -- запел было негромко Егор, но спохватился. -- "Дорогому, незабвенному мужу от неутеш-ной вдовы", -- прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время... Встал. -- Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь... Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. -- И все же спел еще разок: -- Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю.

И стал он искать, куда бы приткнуться.

У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали:

-- Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе... Горе пока-жу и страдание.

Егор помолчал немного.

-- Ну, выйди.

-- И выйду!

-- Выйдешь... Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? -- по-доброму спросил Егор мужика за дверью. -- Только правду! А то ведь я узнаю... И строго накажу, если обманешь.

Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз-ко, но хоть не так зло:

-- Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не-понятно? Шляются тут по ночам-то.

-- Поджечь, что ли, вас? -- вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. -- А?

За дверью долго молчали.

-- Попробуй, -- сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. -Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го-ворю. Уехала она.

-- Куда?

-- На Север куда-то.

-- А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить?

-- А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала... С таким же вот.

-- Ну, считай, что она в надежных руках -- не пропадет. Будь здоров!

В телефонной будке Егор тоже рассердился.

-- Почему нельзя-то?! Почем? -- орал он в трубку.

Ему что-то долго объясняли.

-- Заразы вы все, -- с дрожью в голосе сказал Егор. -- Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клум-бу... Ну, твари! -- Егор бросил трубку... И задумался. -- Лю-ба, -- произнес он с дурашливой нежностью. -Все. Еду к Любе. -- И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: -- Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го-лубушка... Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся око-ло тебя... Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! -- Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. -Съем я тебя поеду! -- закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог-лянулся посмотреть -- не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. -- Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!

И вот районный автобус привез Егора в село Ясное.

А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви-дел и узнал ее. В сердце толкнуло -- она!

И пошел к ней.

-- Ё-мое, -- говорил он себе негромко, изумленный, -- да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про-сто ... Красная шапочка...

-- Здравствуйте, -- сказал он вежливо и наигранно за-стенчиво. И подал руку. -- Георгий. -- И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И -- на всякий случай -- трях-нул ее, тоже с чувством.

-- Люба. -- Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно.

-- Это я, -- сказал он. И почувствовал себя очень глупо.

-- А это -- я, -- сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво.

-- Я некрасивый, -- зачем-то сказал Егор.

Люба засмеялась.

-- Пойдем-ка посидим пока в чайной, -- сказала она. -- Расскажи про себя, что ли...

-- Я непьющий, -- поспешил Егор.

-- Ой ли? -- искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку.

-- Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но... это... не так чтоб засандалить там... Я очень умеренный.

-- Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма-ленько. -- Люба все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в ду-ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком: "Ну не дура ли я? Что затеяла-то?" Но женщина она, видно, само-стоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. -- Пой-дем... Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. -- Люба шла не-сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. -- А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же?

Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал.

-- Да-да, -- сказал он "интеллигентно". -- Стечение об-стоятельств, громадная невезуха...

-- Вот и я говорю.

-- У вас родители -- кержаки?

-- Нет. Почему ты так решил?

-- Строгие-то... Попрут еще. Я, например, курю.

-- Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку-рит...

-- И брат есть?

-- Есть. У нас семья большая. У брата двое детей -- боль-шие уже: один в институте учится, другая десятилетку закан-чивает.

-- Все учатся... Это хорошо, -- похвалил Егор. -- Молод-цы. -- Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни.

Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили... И все с интере-сом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно.

-- Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни-будь? -- предложил Егор.

-- Зачем? Здесь вон как славно... Нюра, Нюр! -- позвала Люба девушку. -- Принеси нам, голубушка... Чего принести-то? -- повернулась к Егору.

-- Красненького, -- сказал Егор, снисходительно помор-щившись. -- У меня от водки изжога.

-- Красненького, Нюр! -- Загадочное впечатление произ-водила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра?

-- Ну, Георгий... -- начала она, -- расскажи, значит, про себя.

-- Прямо как на допросе, -- сказал Егор и мелко посме-ялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел.

-- Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало... Тут -- бах! -- ревизия. И мне намотали... Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слу-шай, -- тоже перешел он на "ты", -давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти...

-- Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал.

-- Вот справка! -- воскликнул Егор. И полез было в карман.

-- Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь-ко же ты сидел?

-- Пять.

-- Ну?

-- Все... А что еще?

-- Это с такими ручищами ты -- бухгалтер? Даже не ве-рится.

-- Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро-вал... -- Егор потянул руки со стола.

-- Такими руками только замки ломать, а не на сче-тах... -- Люба засмеялась.

И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже.

-- Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь?

-- Нет! -- поспешно сказал Егор. -- Бухгалтером я боль-ше не буду.

-- А кем же?

-- Надо осмотреться... А может, малость попридержать коней, Люба? -Егор тоже прямо глянул в глаза женщи-ны. -- Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа... Рабо-та -- не Алитет. Подожди с этим.

-- А зачем ты меня обманывать-то стал? -- тоже прямо спросила Люба. -Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил...

-- А-а, -- протянул Егор, пораженный. -- Вот оно что... -- И ему стало легко и даже весело. -- Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай.

И включил Егор музыку.

-- А такие письма писал хорошие, -- с сожалением сказа-ла Люба. -- Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые.

-- Да? -- оживился Егор. -- Тебе нравятся? Может, та-лант пропадает... -- Он пропел: -- Пропала молодость, та-лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай!

-- А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим.

-- Ну, начальничек, мля! -- воскликнул Егор. -- И ниче-го не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте-ром... -- Егор хохотнул. -Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления.

-- Так чего же ты хотел, Георгий? -- спросила Люба. -- Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня?

-- Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края -- две па-ры валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба.

-- А чего же?

-- Что?

-- Чего хочешь-то?

-- Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых -- это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь.

-- Эх, Егорушка.

Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по-хоже она это сказала -- так говорила далекая Люсьен.

-- Что?

-- Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа-дешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, ни-кого нету? Родных-то...

-- Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю.

-- Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.

-- Я не из-за денег иду.

-- Из-за чего же?

-- Никем больше не могу быть на этой земле -- только вором. -- Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить.

-- Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, -- сказала Люба.

-- Куда? -- удивился Егор.

-- Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни-будь заочница есть? -- Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко.

-- Погоди... -- не понимал Егор. -- Но мы же теперь вы-яснили, что я не бухгалтер...

-- Ну, уж ты тоже выбрал профессию... -- Люба качнула головой. -- Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду-мал бы какой-нибудь падеж свиней -ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик... Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли?

-- Между прочим, -- не без фанаберии заговорил Егор, -- к вашему сведению: я шофер второго класса.

-- И права есть? -- с недоверием спросила Люба.

-- Права в Магадане.

-- Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты -- Горе! Бича хоро-шего нет на это горе. Пошли.

-- Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци-дивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я...

-- Тише! Что, опьянел, что ли?

-- Так. А в чем дело? -- опомнился Егор. -- Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше?

-- Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь мага-зины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила -- от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю.

-- Так. А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову.

-- Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.

Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови-не дома жила Люба со стариками, через стенку -- брат с се-мьей.

Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне.

Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора.

-- Гли-ка, ведет ведь! -- всполошилась она. -- Любка-то!.. Рестанта-то!..

Старик тоже приник к окошку.

-- Вот теперь заживем! -- в сердцах сказал он. -- По внут-реннему распорядку, язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!

Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: пока-зывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой. Но больше взглядывал на дом Любы, на окна.

А тут переполох полный. Все же не верили старики, что кто-то приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой.

-- Ну окаянная, ну, халда! -- сокрушалась старуха. -- Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла...

-- Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего... -- учил ее дед. -- Видали мы таких... разбойников! Стенька Разин нашелся.

-- Однако и приветить ведь надо?.. -- первая же и сообра-зила старуха. -- Или как? У меня голова кругом пошла -- не соображу...

-- Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем... через дочь родную. Ну, Люб-ка, Любка...

Вошли Люба с Егором.

-- Здравствуйте! -- приветливо сказал Егор.

Старики в ответ только кивнули... И открыто, в упор раз-глядывали Егора.

-- Ну, вот и бухгалтер наш, -- как ни в чем не бывало за-говорила Люба. -- И никакой он вовсе не разбойник с боль-шой дороги, а попал по... этому, по...

-- По недоразумению, -- подсказал Егор.

-- И сколько же счас дают за недоразумение? -- спросил старик.

-- Пять, -- кротко ответил Егор.

-- Мало. Раньше больше давали.

-- По какому же такому недоразумению загудел-то? -- прямо спросила старуха.

-- Начальство воровало, а он списывал, -- пояснила Лю-ба. -- Ну, допросили? А теперь покормить надо -- человек с дороги. Садись пока, Георгий.

Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула.

-- Посиди пока, -- велела Люба. -- Я пойду баню затоп-лю. И будем обедать.

Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла -- чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.

-- Закурить можно? -- спросил Егор.

Не то что тяжело ему было -- ну и выгонят, делов-то! -- но если бы, например, все обошлось миром, то оно бы и луч-ше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было... Где-то надо было и пересидеть пока, и осмот-реться.

-- Кури, -- разрешил дед. -- Какие куришь?

-- "Памир".

-- Сигаретки, что ли?

-- Сигаретки.

-- Ну-ка, дай я опробую.

Дед подсел к Егору. И все приглядывался к нему, пригля-дывался.

Закурили.

-- Дак какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Ме-тил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб? -- как бы между де-лом спросил дед.

Егор посмотрел на смекалистого старика.

-- Да... -- неопределенно сказал он. -- Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели -- ушел. Вот и попа-лись...

Старуха выронила из рук полено и села на лавку.

Старик оказался умнее, не испугался.

-- Семерых?

-- Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли.

-- Свят-свят-свят... -- закрестилась старуха. -- Федя...

-- Тихо! -- скомандовал старик. -- Один дурак городит чего ни попадя, а другая... А ты, кобель, аккуратней с язы-ком-то: тут пожилые люди.

-- Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в раз-бойники записали? Вам говорят -- бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну -- из тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?

-- Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже, то-го... что ты булгахтер, это ты тоже... не заливай тут. Булгахтер! Я булгахтеров-то видел-перевидел!.. Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У булгахтера голос сла-бенький, очечки... и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты булгахтер -- об твой лоб-то можно поросят шес-тимесячных бить. Это ты Любке вон говори про булгахтера -- она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот -- или за драку, или машину лесу украл. Так?

-- Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, -- сказал Егор. -Цены бы не было. Колчаку не служил в моло-дые годы? В контрразведке белогвардейской?

Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего -- он и сам не знал. Слова очень уж зловещие.

-- Ты чего это? -- спросил он. -- Чего мелешь-то?

-- А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хо-рошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с кол-хозных полей?

Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впро-чем, Егор так и построил свой "допрос", чтобы сбивать и не давать опомниться. Он повидал в своей жизни мастеров этого дела.

-- Затрудняетесь, -- продолжал Егор. -- Ну, хорошо... Ну, поставим вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем?

-- Ты чего тут Микитку-то из себя строишь? -- спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но тут Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по ком-нате.

-- Видите, как мы славно пристроились жить! -- загово-рил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика. -- Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряже-ния. -- Егор наскочил на слово "напряжение" и с удовольст-вием смаковал его. -- Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми...

-- Да он с десяти годов работает! -- встряла старуха. -- Он с малолетства на пашне...

-- Реплики потом, -- резковато осадил ее Егор. -- А то мы все добренькие, когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана...

-- Я -- стахановец вечный! -- чуть не закричал старик. -- У меня восемнадцать похвальных грамот.

Егор остановился удивленный.

-- Так чего же ты сидишь молчишь? -- спросил он дру-гим тоном.

-- Молчишь... Ты же мне слова не даешь воткнуть!

-- Где похвальные грамоты?

-- Там, -- сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.

-- Где "там"?

-- Вон, в шкапчике... все прибраны.

-- Им место не в шкапчике, а на стене! В "шкапчике". Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь...

В это время вошла Люба.

-- Ну, как вы тут? -- спросила она весело -- она разрумя-нилась в бане, волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее. -- Все тут у вас хорошо? Мирно?

-- Ну и ухаря ты себе нашла! -- с неподдельным востор-гом сказал старик. -- Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто ко-миссар какой! -- Старик засмеялся.

Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы.

Так познакомился Егор с родителями Любы.

С братом ее, Петром, и его семьей знакомство произо-шло позже.

Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал само-свал, сотрясая стекла окошек. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и су-етливая.

-- К Любке-то приехал... Этот-то, заочник-то, -- сразу сообщила она.

-- Да? -- нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах. -- Ну и что? -- Пнул баллон, другой.

-- Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия -- то-се... А по роже видать: бандит.

-- Да? -- опять нехотя и лениво сказал Петро. -- Ну и что?

-- Да ничего. Надо осторожней первое время... Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не заду-мается этот бухгалтер.

-- Да? -- Петро продолжал пинать баллоны. -- Ну и что?

-- Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него -- нам же под одной крышей жить теперь.

-- Ну и что?

-- Ничего! -- завысила голос Зоя. -- У нас дочь-школьни-ца, вот что! Заладил свое: "Ну и что? Ну и что?" Мы то и дело одни на ночь остаемся, вот что! "Ну и что". Чтокалка черто-ва, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит...

Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. На-счет того, что он "шагу не прибавит" -- это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный, но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно воро-чал головой и смотрел маленькими своими глазами -- прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием.

-- Вот счас с Петром вместе пойдете, -- говорила Люба, собирая Егора в баню. -- Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься, и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется!

-- На то она и тюрьма! -- воскликнул старик. -- А не ку-рорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья.

-- Ну-ка вот, мужнины бывшие... Нашла. Небось годит-ся. -- Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны.

-- То есть? -- не понял Егор.

-- Моего мужика бывшего... -- Люба стояла с бельем в руках. -- А чего?

-- Да я что?! -- обиделся Егор. -- Совсем, что ли, подза-борник -чужое белье напялю. У меня есть деньги -- надо сходить и купить в магазине.

-- Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут тако-го? Оно стираное...

-- Бери, чего? -- сказал и старик. -- Оно же чистое.

Егор подумал и взял.

-- Опускаюсь все ниже и ниже, -- проворчал он при этом. -- Даже самому интересно... Я потом вам спою песню: "Во саду ли, в огороде".

-- Иди, иди, -- провожала его к выходу Люба. -- Петро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой.

Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор.

-- Бритых принимают? -- постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке.

-- Всяких принимают, -- все тем же ровным голосом, каким он говорил "ну и что", сказал Петро.

-- Будем знакомы, Георгий. -- Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хоте-лось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь хоте-лось. Люба, что ли?.. -- Я говорю: я -Георгий.

-- Ну-ну, -- сказал Петро. -- Давай еще целоваться. Ге-оргий, значит, Георгий. Значит, Жора...

-- Джордж. -- Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться.

-- А? -- не понял Петро.

-- На! -- с сердцем сказал Егор. -- Курва, суюсь сегодня, как побирушка!.. -- Егор бросил белье на лавку. -- Осталось только хвостом повилять. Что, я тебе дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать?

Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаре-той. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали.

-- Чего ты? -- спросил Петро. -- Расселся-то?

-- Иди мойся, -- сказал Егор. -- Я потом. Я же из заклю-чения... Мы после вас. Не беспокойтесь.

-- Во!.. -- сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в ба-ню. Слышно было, как он загремел там тазами, ковшом...

Егор прилег на широкую лавку, курил.

-- Ну надо же!.. -- сказал он. -- Как бедный родственник, мля.

Открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро.

-- Чего ты? -- спросил он.

-- Чего?

-- Чего лежишь-то?

-- Я подкидыш.

-- Во!.. -- сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки... Не выдержал и опять открыл дверь. -- Ты пойдешь или нет?! -- спросил он.

-- У меня справка об освобождении! -- чуть не заорал ему в лицо Егор. -- Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой помет-ки, которую никто не читает. Понял?

-- Счас возьму и силком суну в тазик, -- сказал Петро не-выразительно. -- И посажу на каменку. Без паспорта. -- Пет-ру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил: -- Со справкой. -- И хохотнул коротко.

-- Вот это уже другой разговор! -- Егор сел на лавке. И стал раздеваться. -- А то начинает тут... Диплом ему покажи!

А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее.

-- На кой ты его в чайную-то повела? -- визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истерич-ная. -- Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик при-ехал! Мне на работе прямо сказали...

-- Любка, Любка!.. -- насилу дозвалась мать. -- Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал -- жир накопить да потом опять зауситься по свету, -- то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя...

-- Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он -парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то?

-- Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай манатки и...

-- Ему собраться -- только подпоясаться, -- встрял в раз-говор молчавший до этого старик. -- Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж -- как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться?

-- Не пугайте вы меня ради Христа, -- только и сказала Люба. -- Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне?

-- Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! -- воскликнула Зоя.

-- Ты вот чего... девка... Любка, слышь? -- опять затормо-шила Любу мать. -- Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь.

-- Это где же? -- обалдела Люба.

-- В сельсовете.

-- Тьфу! -- разозлился старик. -- Да вы что, совсем оду-рели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсо-вет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то.

-- Пусть его завтра милиционер обследует, -- не сдава-лась мать.

-- Чего его обследовать-то? Он весь налицо.

-- Не знаю... -- заговорила Люба. -- А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то... грустные. Вот хоть убей-те вы меня -- мне его жалко. Может, я и...

Тут из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле.

-- Свари-ил! -- кричал Петро. -- Живьем сварил!..

Следом выскочил Егор с ковшом в руке.

К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором.

-- Убили! Убили! -- заполошно кричала Зоя, жена Пет-ра. -- Люди добрые, убили!..

-- Не ори, -- страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок. -- Чего ты?

-- Чего, Петька? -- спросил запыхавшийся старик.

-- Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды -- поддать на каменку, а он взял меня да окатил.

-- А я еще удивился, -- растерянно говорил Егор, -- как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще паль-цем попробовал -- прямо кипяток! Как же, думаю, он вытер-пит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, ко-жа, как у быка, -- толстая. Я же не знал, что надо на каменку.

-- "Пальцем попробовал", -- передразнил Петро. -- Что, совсем уж? Ребенок, что ли, малый?

-- Я же думал, тебе окупнуться надо...

-- Да я еще не парился! -- заорал спокойный Петро. -- Я еще не мылся даже!.. Чего мне ополаскиваться-то?

-- Жиром каким-нибудь надо смазать, -- сказал отец, ис-следовав ожог. -- Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь... Ну-ка, кто?

-- У меня сало баранье есть, -- сказала Зоя. И побежала в дом.

-- Ладно, расходитесь, -- велел старик. -- А то уж вон лю-дишки сбегаются.

-- Да как же это ты, Егор? -- спросила Люба.

Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться.

-- Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал -- дышать нечем -- и просит: "Дай ковшик горячей". Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести...

-- "Бала-анс", -- опять передразнил его Петро. -- Навел бы я те счас баланс -- ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если бы там живой кипяток был?

-- Я же пальцем попробовал...

-- "Пальцем"!.. Чем тебя только делали, такого.

-- Ну, дай мне по лбу, правда, -- взмолился Егор, -- мне легче будет. -- Он протянул Петру ковш. -- Дай, умоляю...

-- Петро... -- заговорила Люба. -- Он же нечаянно. Ну, что теперь?

-- Да идите вы в дом, ей-Богу! -- рассердился на всех Петро. -- Вон и правда люди собираться начали.

У изгороди Байкаловых действительно остановилось че-ловек шесть-семь любопытных.

-- Чо там у их? -- спросил у стоявших вновь подошедший мужик.

-- Петро ихний... Пьяный на каменку свалился, -- пояс-нила какая-то старушка.

-- Ох, е!.. -- сказал мужик. -- Дак а живой ли?

-- Живой... Вишь, сидит. Чухается.

-- Вот заорал-то, наверно!

-- Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребез-жали.

-- Заорешь...

-- Чо же, задом, что ли, приспособился?

-- Как же задом? Он же сидит.

-- Да сидит же... Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за мужик-то?

-- Это ж надо так пить! -- удивлялась старушка.

Засиделись далеко за полночь.

Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах. Их, старых, набралось за столом изряд-но, человек двенадцать. Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое.

-- Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда выходила -- в Краюшкино, ну!

-- Правильно. За этого, как его? За этого...

-- За Митьку Хромова она выходила!

-- Ну, за Митьку.

-- А Хромовых раскулачили...

-- Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?..

-- Да не Громовых, а Хромовых!

-- А-а. А то я слушаю -- Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать в чернь ездили.

-- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили...

-- Правильно, он маслобойку держал.

-- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты чо! А Хромов, сам-то, гурты вон пере-гонял из Монголии. Шерстобитку они держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.

-- Нашли?

-- Девять пар.

-- Дак, а Митьку-то не тронули?

-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.

-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?

-- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит, нужна бы-ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала.

-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна, как маленько ребятишки подросли -- не нужна.

-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни-будь -- он тебе...

-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...

Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, кото-рый сама она собрала и бережно хранила.

-- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам коман-дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а само-му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царап-нуло.

Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный.

-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под-толкнул.

Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:

-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...

-- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.

-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?

-- Ну... везде свои обычаи.

-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни-будь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул.

-- Ну!.. Что ж я?..

Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Его-ром. Петро по-доброму усмехнулся.

-- Что, Жоржик, сварил было?

-- Ты прости, Петро.

-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.

Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы:

-- Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал...

-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.

-- Ни в чем. Иди спать.

-- Мне не спится.

-- Ну, так лежи... думай о будущем.

-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов...

-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...

-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный.

-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.

Егор пошел на место.

-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. -Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!

Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.

-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. -Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается?

-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал:

-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!

Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:

-- Кто? Чего вы?

-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое место не занял, вишь.

-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.

-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?

-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит.

-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки.

-- Француз, -- откликнулся Егор.

-- А?

-- Француз!

-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.

Стало тихо. Только тикали ходики.

И пялилась в окошки луна.

Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:

-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой. Оденусь.

Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.

-- Ехай, -- сказала она тихо.

-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал.

-- Как?

-- Не веришь мне?

Люба долго опять молчала.

-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.

Егор нагнул свою стриженую голову.

-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.

-- Спасибо за правду, Егор.

-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на-до, Люба.

-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу.

Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.

-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.

И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.

И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:

-- Ну, будет уж! Будет!

Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про-пал.

...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или какая-нибудь попутная машина -- до города.

Одна грузовая показалась вдали.

Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора:

-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день.

-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?

-- Сам, говорит, не знаю.

-- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то?

-- Не знаю. Никого, говорит, нету.

-- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И Верка, коротконогая живая ба-бочка, по секрету, негромко рассказала: -Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал -голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка мелко-мелко засмеялась.

-- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям.

-- А? -- не поняла Верка.

-- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так? Неужели так бывает?

-- Он за что сидел-то?

-- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу.

-- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать по-тянет? Что тогда?

-- Что тогда? Посадют.

-- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли?

-- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой против-но... Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он целый год письма слал...

-- Да им там делать-то нечего, они и пишут.

-- Но ты бы знала, какие письма!..

-- Про любовь?

-- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет -- прямо сердце забо-лит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все.

А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.

Перво-наперво он шикарно оделся.

Шел по улице небольшого деревянного городка, по дере-вянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах.

Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, об-локотился возле окошечка и стал считать деньги.

-- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. -Губошлеп -- это фамилия, что ли?

Егор секунду-две думал. И сказал:

-- Совершенно верно, фамилия.

-- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фами-лия!..

-- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был -Пистонов.

Девушка подняла голову. Она была очень миленькая де-вушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком.

-- Ну и что?

-- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серье-зен. Он помнил, что он в шляпе.

-- Ну, и... нормальная фамилия.

-- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в окошечко, -- вот я при-ехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых...

-- Ну и что? -- не поняла девушка.

-- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор.

-- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удиви-лась, а даже оставила работу и смотрела на Егора.

-- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу?

-- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите.

Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо бы-ло оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки?

-- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.." Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат.

Девушка опять подняла на него большие серые глаза.

-- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками стрелять туда-сюда!

Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.

-- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на Егора.

И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.

-- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Крако-вяк!.. -- Он зашагал к вокзальному ресторану. -- Польку-ба-бочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокой-ный блеск, который свидетельствовал, что душа его строну-лась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе бессмыс-ленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам...

В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять руб-лей и сказал:

-- Спасибо. Сдачи не нужно.

Официант даже растерялся...

-- Очень благодарен, очень благодарен...

-- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб офици-ант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков, -- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак?

Официант машинально оглянулся...

-- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толс-тую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?

Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.

-- Сергей Михайлович.

-- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Се-вере...

-- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. -- Вы где останови-лись?

-- Нигде. Я только приехал.

-- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать.

-- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понрави-лись! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги!

Михайлыч искренне посмеялся.

-- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься?

-- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль.

Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Ми-хайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.

-- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в воен-комате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь до-поздна. Да, да. -- Егор кивнул Михайлычу. -- Да, Любаша!

Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крик-нул:

-- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!

Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал раз-говаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.

-- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже но-чевать, наверно. Да, да...

Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: -Беспокоюсь, говорит. И жду.

-- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михай-лыч, но Егор взглядом остановил его.

-- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..

-- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Ми-хайлыч. -Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессо-вестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он ста-рался.

-- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. -- У Его-ра это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До сви-дания.

Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча -смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесто-кость, строптивость.

-- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?

-- Все готово.

-- Халат нашли?

-- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артис-ту поехать. Нет ни у кого!

-- А ну?

Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся.

-- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч.

-- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел?

Михайлыч вышел из комнаты.

Егор прилег с сигаретой на диван.

Михайлыч вошел и доложил:

-- Народ для разврата собрался!

-- Давай, -- кивнул Егор.

Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть скло-нив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратни-чать.

"Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость не-красивые, несчастные. Все сидели за богато убранным сто-лом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторо-пел, но вида не подал.

-- Чего взгрустнули?! -- весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.

-- Да, -- не удержался он. -- Сегодня мы оторвем от хвос-та грудинку. Ну!.. Налили.

-- Мил человек, -- обратился к нему один из гостей, по-жилой, старик почти, -- ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой... или чего?

Егор некоторое время думал.

-- Мы собрались здесь, -- негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряже-ния. -- Братья и сестры, -- проникновенно сказал он, -- у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их ска-жу. -- Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал он. -- Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе за-волновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.

-- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом.

-- Можно идти и идти, -- продолжал Егор. -- Будет по-лянка, потом лесок, потом в ложок спустился -- там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез на себя рас-сердился. И стал валить напропалую -- зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака -взял триста рублей и ни за что вы-бросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она оте-лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, -- я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг дру-га! -- Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. -Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю! Отказываюсь пони-мать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь дру-гой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тя-жело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш-но. Мне страшно! Вот штука-то... -- неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: -- Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там про-волочки такие есть, -- стреляйте!

Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за-хлопали бутылки.

-- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря-дился Егор.

-- А-а, правда, -- выходит! Давай стакан!.. Подай-ка ста-кан, кум! Скорей!

-- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.

-- Пролил?

-- Пролил. Жалко -- добро такое.

-- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.

-- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...

-- Ух, а шипит-то!

-- Милые мои! -- с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. -- Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас!

На Егора стеснялись открыто смотреть -- такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.

-- Выпили! -- сказал Егор.

Выпили.

-- С ходу -- еще раз! Давай!

Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой.

-- Ух ты, все шипит и шипит!

-- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.

-- Но вкус какой-то... не пойму.

-- Да, какой-то неопределенный.

-- А?

-- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс-ный.

-- А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?

-- Да, распирает как-то.

-- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо!

-- А вот градус-то и распирает.

-- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус.

-- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк.

-- А мы куда торопимся-то?

-- Я хочу, чтобы мы песню спели.

-- Э-э, это мы сумеем!

-- Взяли коньяк!

Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай.

-- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили!

Выпили.

-- Песню! -- велел Егор.

-- Мы же не закусили еще...

-- Начинается... -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..

Некоторые -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.

-- Да ешьте, ешьте! Чего вы?..

-- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.

-- Не захмелею. Ешьте.

-- Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, на-пример, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

-- Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

-- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? -- хотела понять старуха.

Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не ве-рилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?"

-- Любк?

-- Ну?

-- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

-- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...

-- Да он наговорит, только развесь уши.

-- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда.

-- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь на диване...

-- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха. -- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...

-- Ну, мама!..

И старик тоже скосоротился на такую глупость.

-- На кой она ему черт нужна, печать?

-- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска-зать.

Егор налаживал хор из "развратников".

-- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли:

Вечерний зво-он,

Вечерний зво-он...

Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла.

-- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом".

-- Дак ты махнул, а сам поешь...

-- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело.

-- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. -Или в плену где-нибудь.

-- В плену какие церкви? -- возразили на это.

-- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, ко-нечно, но все одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий?

-- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец рас-сердился Егор. -- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово-рят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словес-ный?!

-- Ну, давай. Ты не расстраивайся.

-- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли:

Вечерний зво-он,

Вечерний зво-он...

-- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на коло-кольне", все спутали и погубили.

Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:

-- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть.

Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по-молчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за сто-лом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести.

-- Чего он?

-- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрек-нул всех Михайлыч. -- Чего там петь-то!

-- Да разнобой вышел...

-- Это Кирилл вон... Куда зачастил?

-- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор-мально -- как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.

-- А кто зачастил?

-- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять.

-- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?

Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.

-- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола-ми-то.

Егор помолчал... И капризно спросил:

-- А почему они все такие некрасивые?

Михайлыч даже растерялся.

-- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, заму-жем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.

Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.

-- Ты можешь такси вызвать?

-- Могу.

-- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.

-- А зачем в Ясное-то?

-- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хо-дить. -- Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михай-лыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?

-- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что?

-- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе ос-тальные. Не обмани! Я заеду узнаю.

-- Да что ты, Георгий!..

И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село, к Любе.

"Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.

-- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что пишут новенького?

-- Где пишут? -- не понял тот.

-- Да вообще -- в книгах...

-- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал так-сист. -- В книгах все хорошо.

-- А в жизни?

-- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?

-- Плохо, да?

-- Кому как.

-- Ну, тебе, например?

Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон.

-- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? -- изумился Егор.

-- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?

-- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла-жай. И то ведь -- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет".

Таксист засмеялся.

-- Что, тебе говорили так?

-- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.

Таксист глянул на Егора, но смолчал.

А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы.

Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил ма-шину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком -прошли по сеням, и голос Петра спросил:

-- Кто там?

-- Я, Петро. Георгий, Жоржик...

Дверь открылась.

-- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли?

-- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар-тин" пил?

Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.

-- Чего?

-- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?

-- Пошто в бане-то?

-- Чтоб не мешать никому.

-- Да пойдем на кухне сядем...

-- Не надо! Не буди никого.

-- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни-будь.

-- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка.

В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от око-шечка -- пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.

-- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро.

-- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Ви-дишь -- коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!

Петро достал из кармана старых галифе два стакана.

Помолчали.

-- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.

-- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.

-- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?

-- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет.

Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни соба-ка нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще -- тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.

И вдруг в тишине этой из бани донеслось:

Сижу за решеткой

В темнице сырой... -

завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так -- до слез -- складно и грустно:

Вскормленный в неволе орел молодо-ой;

Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,

Кровавую пищу клюет под окном...

Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал-ся с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радо-валась, что он пошел с ней, -- у нее было светлое настроение. И утро было хорошее -- с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.

-- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба.

-- Так... -- неопределенно сказал Егор.

-- В баню зачем-то поперлись. -- Люба засмеялась. -- И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:

-- Чего?

-- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются.

Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу... И по-гладил ее по спине. У него это нечаянно вышло.

-- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти... Я их знаю!

-- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я ду-мала, это мой Коленька преподобный приехал...

-- Какой Коленька?

-- Да муж-то мой.

-- А-а. А он что, приезжает иногда?

-- Приезжает, как же.

-- Ну? А ты что?

-- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез-вый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.

Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно.

-- Да-да-да, -- притворно посочувствовал Егор, -- прямо беда с этими алкашами!

-- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань.

-- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько!

-- Ферма... Вот тут я и работаю.

Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.

-- Вот они... коровы-то, -- повторял он. -- Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют... -- Егор по-молчал... И вдруг, не желая этого, проговорился: -- Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-ни-будь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки домой приволокла.

Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамыслова-тым рассказом. А Егор -- видно было -- жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен.

-- Чего смотришь?

-- Егорша...

-- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят.

-- Ты что, выдумал, что ли?

-- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слу-шай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как... -- Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесня-ясь погладил ее по спине. -- Неужели тебя никогда не обма-нывали?

-- Нет... Кому?

-- М-гм... -- Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. -Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть.

-- Глянь-ка, директор совхоза идет, -- сказала Люба. -- У нас был. -Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.

К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого?

-- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор.

-- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?

-- Был у вас. Здравствуйте! -- Директор крепко тряхнул руку Егора. -Что, не пополнение ли к нам?

-- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без гор-дости сказала Люба.

-- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть?

-- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла.

-- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго.

-- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш уви-дишь. Поглянется!

И это живое волнение, и слова эти нелепые -- про район -- подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся.

-- Поехали, -- сказал он.

И они пошли с директором.

-- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще!

Дмитрий Владимирович посмеялся.

Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подо-ждал его.

-- Сам из каких мест? -- спросил директор.

-- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.

-- Листвянка? У нас нет такой.

-- Как нет? Есть.

-- Да нету! Я-то знаю свой район.

-- Странно... Куда же она девалась? -- Егору не понра-вился директор: довольный, гладкий... Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных лю-дей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню.

Директор внимательно посмотрел на Егора.

-- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела.

-- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня.

-- Ну, так поедешь со мной?

-- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас по-нял?

И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.

-- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор.

-- Как?

-- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?

-- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Био-графия -- это слова, ее всегда можно выдумать.

-- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?

-- Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает -- чего хочу, то и на-говорю. Если хотите знать, я сын прокурора.

Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый.

-- А что? Вон я какой -- в шляпе, при галстуке... -- Егор посмотрел в зеркальце. -- Чем не прокурорский сын?

-- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового -- что делать?

-- Вы -- хозяин.

Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из ма-шины.

-- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной -- старик медом угостит.

-- Нет, спасибо. -- Егор тоже вышел на волю. -- Я вот тут... пейзажем полюбуюсь.

-- Ну, смотри. -- И директор ушел.

А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее.

-- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь.

Из избушки вышел дед-пасечник.

-- А что не зайдешь-то? -- крикнул Егору с крыльца. -- Иди чайку стакан выпей!

-- Спасибо, батя! Не хочу.

-- Ну, гляди. -- И дед ушел.

Вскоре вышел и директор. Дед провожал его.

-- Заезжайте почаще, -- приветливо говорил дед. -- Чай, по дороге. То и дело ездите туг.

-- Спасибо, отец, спасибо. Поехали.

Поехали.

-- Вот... -- сказал директор, устраивая какой-то сверто-чек между сиденьями. -- Есть вещество такое -- прополис, пчелиный клей, иначе.

-- Язву желудка лечит?

-- Да. Что, болел? -- повернулся директор.

-- Нет, слыхал просто.

-- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.

-- Говорят, здорово помогает.

-- Да, говорят, помогает.

Впереди показалась деревня.

-- Меня ссадишь у клуба, -- сказал директор, -- а сам съездишь в Сосновку -- здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди.

Егор кивнул.

Ссадил у клуба директора и уехал.

К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то со-брание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен.

Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись.

Старики курили у штакетника.

На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли.

Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамен-та еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосва-ла с застывшим цементом.

Егор привез бригадира Савельева и пошел искать дирек-тора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за сто-лом президиума.

Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхо-за, поднялся на сцену и подошел сзади к директору.

Директор разговаривал с каким-то широкоплечим чело-веком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав.

-- Владимирыч...

-- А? А-а. Привез? Хорошо, иди.

-- Нет... -- Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: -- Вы сами умеете на машине?

-- Умею. А что такое?

-- Я больше не могу. Доехайте сами -- не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю.

-- Да что такое? Заболел, что ли?

-- Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощуще-ние, что я вроде все время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хо-роший, но... Вот мне уже сейчас плохо -- я пойду.

И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тарато-рил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не мо-гу -- и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, не-сознательность свою пялить... Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза загляды-вать... Тьфу! Нет, очень это горько.

А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему -- он не все понял, то есть он ничего не понял.

Егор шел обратно перелеском.

Вышел на полянку, прошел полянку -- опять начался ле-сок, погуще, покрепче.

Потом он спустился в ложок -- там ручеек журчит. Егор остановился над ним.

-- Ну надо же! -- сказал он.

Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на приго-рок...

А там открылась глазам березовая рощица, целая боль-шая семья выбежала навстречу и остановилась.

-- Ух ты!.. -- сказал Егор.

И вошел в рощицу.

Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной -- особенно красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны.

-- Ка-кие -- фраера! -- сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на эту нарядную парочку. И улы-бался. На душе сделалось легче.

Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от времени принимался вдруг напевать: "Зачем вы, де-вушки, красивых любите?" Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять ре-шался. И опять не мог... Он нервничал.

-- Не переживай, Егор, -- сказал дед. Он тоже похаживал по комнате -- к двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. -Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют!

-- Да я не переживаю.

-- Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пой-дем с тобой переметы ставить -- милое дело. Люблю.

-- Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить.

-- И я. Другие есть -- больше предпочитают сеть. Но сеть -- это... поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешь-ся, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь -- время-то сколько надо!

-- Да... Попробуй покидай ее. "Зачем вы, девушки..." А Люба скоро придет?

Дед глянул на часы.

-- Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут -- и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас -- пос-ледыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого -- спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло -- насилу отбрыкались.

-- Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это смотрю -прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?

-- Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, -- ожи-вился дед, -под строгай изолятор -- я бы их столкал! Всех, в кучу!

-- А Петро скоро приедет?

-- Петро-то? Счас тоже должен приехать... Пущай поси-дят и подумают.

-- Сидеть -- это каждый согласится. Нет, пусть поработа-ют! -подбросил жару Егор.

-- Да, правильно: лес вон валить!

-- В шахты! В лес -- это... на чистом-то воздухе дурак со-гласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!

Тут вошла Люба.

-- Вот те раз! -- удивилась она. -- Я думала, они только ночью приедут, а он уж дома.

-- Он не стал возить директора, -- сказал дед. -- Ты его не ругай -- он объяснил почему: его тошнит на легковушке.

-- Пойдем-ка на пару слов, Люба, -- позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.

В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.

Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль.

-- Далеко ли? -- спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать.

-- Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо, -- ус-пела сказать Люба на ходу.

-- Любка!.. -- хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.

-- Чего он такое затеял, этот Жоржик? -- вслух подумал дед. -- Это что за жизнь такая чертова пошла -- вот и опасай-ся ходи, вот и узнавай бегай...

И он скоренько тоже пошел на половину сына -- спро-сить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?

-- Есть деревня Сосновка, -- объяснял Егор Любе в ма-шине, когда уже ехали, -- девятнадцать километров отсюда...

-- Знаю Сосновку.

-- Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице.

-- Где это ты узнал-то все?

-- Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить -- где они, живы ли?

-- А зачем ему -- товарищу-то?

-- Ну... Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сде-лаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но рас-спрашивать будешь ты.

-- Почему?

-- Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! -- повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал.

-- Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?

-- Потому что, если она увидит, что расспрашивает му-жик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! До-шел. Язык сломать можно. Поняла хоть?

-- Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?

-- Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то на-меряют?

-- Райсобес?

-- Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла?

-- Поняла. Все сделаю, как надо.

-- Не говори "гоп"...

-- Вот увидишь.

Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал:

-- Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?

Люба тронула ладонью его руку.

-- Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю.

-- А что закричал... прости, -- еще сказал Егор. -- Я сам не люблю, когда кричат.

Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной ле-са, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед -- рот плотно сжат, глаза чуть прищурены.

Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу -Николай-угодник.

Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках.

-- Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? -- спросила она. -- Рази через их видать?

Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.

-- Вот мне велели, бабушка, разузнать все, -- сказала Люба.

Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.

-- Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать руб-лей... -- Она снизу, просто посмотрела на Любу. -- Чего же еще?

-- А дети где ваши? У вас сколько было?

-- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах... Коля в Новосибирске на па-ровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фо-токарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.

Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, по-кивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала -- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:

-- Вот... Живут. -- И опять замолчала.

Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смот-рел на нее.

-- А еще двое? -- спросила Люба.

-- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные ду-шеньки, или нету их давно.

Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком.

-- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю.

Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не могла приду-мать, что еще спрашивать, -- ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окамене-ло. Любе и вовсе не по себе стало.

-- Ладно, бабушка... -- Она вдруг забылась, что она из "райсобеса", подошла к старушке, села рядом, умело как-то -- естественно, просто -обняла ее и приголубила. -- По-годи-ка, милая, погоди -- не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!

Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала голо-вой.

-- Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крес-тьян? Простецкая-то.

-- Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то...

Егор встал и вышел из избы.

Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк -- гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни -- все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каме-нели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что ока-зывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяж-кую минуту: ни табак, ни водка -- ничто, все противно. От-кровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: "Ну, будет уж! Будет!"

Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ог-раде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, за-думчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу.

Вышла Люба.

-- Господи, до чего же жалко ее стало! -- сказала она. -- Прямо сердце заломило.

-- Поехали, -- велел Егор.

Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и по-гнал машину.

Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.

Выехали за деревню.

Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко за-жмурил глаза.

-- Чего, Егор? -- испугалась Люба.

-- Погоди... постоим... -- осевшим голосом сказал Егор. -- Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.

Люба тихо ахнула:

-- Да что же ты, Егор? Как же ты?..

-- Не время, -- почти зло сказал Егор. -- Дай время... Скоро уж. Скоро.

-- Да какое время, ты что! Развернемся!

-- Рано! -- крикнул Егор. -- Дай хоть волосы отрастут... Хоть на человека похожим стану. -- Егор включил ско-рость. -- Я перевел ей деньги, -- еще сказал он, -- но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась -от кого, спро-сит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока -сердце лопнет. Не могу. Понимаешь?

-- Останови-ка, -- велела Люба.

-- Зачем?

-- Останови.

Егор остановил.

Люба обняла его, как обняла давеча старуху, -- ласково, умело, -прижала к груди его голову.

-- Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. -- Она заплакала. -- Что мне с вами делать-то?

Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал:

-- Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю.

Дома их в ограде встретил Петро.

-- Волнуется, видно. За машину-то, -- догадалась Люба.

-- Да ну, что я? Я же сказал...

Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним.

-- Там этот пришел... твой, -- сказал он по своей привы-чке как бы нехотя, через усилие.

-- Колька? -- неприятно удивилась Люба. -- Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!..

-- Ну, я пойду познакомлюсь, -- сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.

-- Егор!.. -- всполошилась Люба. -- Он же пьяный не-бось -- драться кинется. Не ходи, Егор! -- И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.

-- Не бойся, -- сказал он. -- Егор...

Егор обернулся.

-- Там еще трое дожидаются -- за плетнем. Знай.

Егор кивнул и пошел в дом.

Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.

-- Да они же изобьют его! -- чуть не плакала Люба. -- Ты что? Ну, Петро!..

-- Кого изобьют? -- спокойно басил Петро. -- Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.

-- А-а, -- сказал Коля, растянув в насильственной улыб-ке рот. -- Новый хозяин пришел. -- Он встал с лавки. -- А я -- старый. -- Он пошел на Егора. -- Надо бы потолко-вать... -- Он остановился перед Егором. -- Мм?

Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами.

Старики со страхом смотрели на "хозяев" -- старого и но-вого.

Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы...

Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.

Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.

-- Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз, -сказал Егор сверху. И стал спускаться.

Коля вскочил с земли... И засуетился.

-- Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, соба-ка!.. Иди, иди-и!..

Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой.

-- Иди, иди-и, -- с дрожью в голосе повторял Коля.

Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.

-- Только не здесь, -- решительно сказал Егор. -- Пошли дальше!

Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех.

-- Слушайте, -- остановился он, -- идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.

-- Иди, иди-и, -- опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.

Еще прошли немного.

Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор кач-нулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь -кула-ком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выла-мывать кол.

-- Ну, собака!.. -- задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.

Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же чело-век никогда до конца не забывается -- всегда, даже в страш-но короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко.

Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Ко-лю. Коля наткнулся на его спокойный -- как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный -взгляд.

-- Не успеешь махнуть, -- сказал Егор. Помолчал и доба-вил участливо: -- Коля.

-- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!

-- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.

Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, -- наверно Коля, -- но его ос-тановили:

-- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.

Егор не остановился, не оглянулся.

Первую борозду в своей жизни проложил Егор.

Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его рабо-та. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:

-- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!

Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так.

Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось толь-ко вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носи-ли на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на бере-гу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило серд-це -- и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно оста-новить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет -что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.

Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко вздохнул.

-- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- ска-зал он. И теперь только увидел на краю поля березовый ко-лок и пошел к нему.

-- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с кра-ешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, по-звали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу -красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. -- Егор отошел немного от березок, огля-нулся и засмеялся: -- Ка-кие стоят! -- И пошел к трактору.

Шел и еще говорил по своей привычке:

-- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударни-ки выходить. Вот так. -- И запел Егор:

Калина красная,

Калина вызрела,

Я узалеточки-и

Характер вызнала-а,

Характер вызнала-а,

Характер ой како-ой...

Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.

Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.

В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.

Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: вы-сокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.

Егор даже слегка растерялся.

-- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася!

-- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись.

-- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, по-мнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то рабо-тал... -- Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в се-бя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Са-дись, Шура, ужинать с нами.

-- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке -- место дал:

-- Давайте.

-- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Геор-гий, кое-что. Да передать тут...

-- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подо-ждет таксист.

-- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть...

Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая време-ни Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запуты-вал других. Бывало это и от растерянности.

-- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золо-тые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем...

Они вышли.

Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую го-лову пришла только такая мысль:

-- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от го-рода и обратно? Сколько с километра берут?

-- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек.

Она в этом госте почуяла что-то недоброе.

-- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько это?

-- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха.

-- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже руль. А тридцать шесть -- это... три шестьде-сят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.

Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.

-- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы.

...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.

-- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и передай.

-- Я передам. Но ты же знаешь его...

-- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?

-- Получил.

-- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не со-ветую.

-- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.

И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:

-- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!..

Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.

Шура стоял руки по швам, бледный...

Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хрип-лым голосом:

-- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запо-мнил, что я сказал?

-- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора пос-ледним -- злым и обещающим -- взглядом. И пошел к машине.

-- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как ма-шина развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.

Люба стояла над ним.

-- Егор... -- начала она было.

-- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Дол-ги, так сказать. Больше они сюда не приедут.

-- Егор, я боюсь, -- призналась Люба.

-- Чего? -- удивился Егор.

-- Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...

-- Брось! -- резко сказал Егор. И еще раз сказал: -- Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Са-дись... -- Егор потянул ее за руку вниз. -- Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо -- за спиной стоять, невежливо.

Люба села.

-- Ну? -- спросил весело Егор. -- Что закручинилась, зо-ренька ясная? Давай-ка споем лучше!

-- Господи, до песен мне...

Егор не слушал ее.

-- Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня. -- И Егор запел:

Калина красная-а-а,

Калина вызрела-а...

-- Да я ее знаю! -- сказала Люба.

-- Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:

Калина...

-- Егор, -- взмолилась Люба, -- Христом Богом прошу, скажи, они ничего с тобой не сделают?

Егор стиснул зубы и молчал.

-- Не злись, Егорушка. Ну что ты? -- И Люба заплака-ла. -- Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что уж я -- проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!

Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.

-- Веришь ты мне?

-- Веришь, веришь... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь...

-- О-о!.. -- взвыл Егор. -- Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.

-- Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?

-- Все будет хорошо, -- четко, раздельно сказал Егор. -- Клянусь, чем хочешь... всем дорогим. Давай песню. -- И он запел первый:

Калина красная-а-а,

Калина вызрела-а...

Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась.

Я у залеточки

Характер вызнала,

Характер вызнала-а,

Характер -- ой какой,

Я не уважила,

А он ушел к другой.

Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.

-- Спишите слова, -- сказал он.

-- Ну, Петро, -- обиделась Люба. -- Взял спугнул песню.

-- Кто это приезжал, Егор?

-- Дружок один. Баню будем топить? -- спросил Егор.

-- А как же? Иди-ка сюда, что скажу...

Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил.

-- Петро! -- сказала Люба. -- Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани!

-- Я жиклер его прошу посмотреть, -- сказал Петро.

-- Я только жиклер гляну... -- сказал Егор. -- Там, навер-но, продуть надо.

-- Я вам дам жиклер! После бани, сказала, -- сурово мол-вила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокои-лась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та -- стой-кая, любящие женщины знают это.

Егор полез через плетень к Петру.

-- Бренди -- это дерьмо, -- сказал он. -- Я предпочитаю или шампанзе, или "Рэми-Мартин".

-- Да ты опробуй!

-- А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой...

Так, разговаривая, они направились к бане.

Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке -- сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, -- стояла молодая женщина с лопаточкой.

Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми борта-ми -- привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость пого-ворили с Егором:

-- Обедать здесь будешь или домой? -- спросил Петро.

-- Здесь.

-- А то отвезу, мне все равно ехать.

-- Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать?

-- Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер.

Они посмеялись, имея в виду тот "жиклер", который они вместе "продували" прошлый раз в бане.

-- У меня дома есть один, все берег его.

-- Может, посмотреть -- чего стреляет-то?

-- Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.

-- Ну гляди. -- И Егор полез опять в кабину. Петро по-ехал развозить зерно к другим сеялкам.

И трактор тоже взревел и двинулся дальше.

...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с края пашни, стоит "Волга" и трое каких-то людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были -- Губошлеп, Бульдя, еще ка-кой-то высокий. А в машине -- Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не бы-ло видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стоя-ли возле машины и поджидали трактор.

Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вче-рашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые -- готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и об-лако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в выши-не -- все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась.

Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал га-ечный ключ -- не такой здоровый, а поаккуратней -- и поло-жил в карман брюк. Покосился -- не виден он из-под пиджа-ка? Вроде не виден.

Поравнявшись с "Волгой", Егор остановил трактор и за-глушил мотор.

-- Галя, иди обедать, -- сказал помощнице.

-- Мы же только засыпались, -- не поняла Галя.

-- Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюза поговорить.

Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному до-мику. На ходу раза три оглянулась на "Волгу", на Егора...

Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не на-рушал тишины огромного светлого дня.

Егор пошел к "Волге".

Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.

-- А грязный-то! -- с улыбкой воскликнул Губошлеп. -- Люсьен, ты глянь на него!..

Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на под-ходящего Егора, не улыбалась.

Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не улыбался.

Улыбался один Губошлеп.

-- Ну, не узнал бы, ей-Богу! -- все потешался он. -- Встретил бы где-нибудь -- не узнал бы.

-- Губа, ты его не тронешь, -- сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.

Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мсти-тельной какой-то радости.

-- Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тро-нул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее...

-- Ты не тронешь его, тварь! -- сорвалась Люсьен. -- Ты сам скоро сдохнешь, зачем же...

-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало -- проглянуло в глазах, -- что мститель-ная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет ку-сать, он, как змея, будет кусать свой хвост. -- А то я вас ря-дом положу. И заставлю обниматься -- возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно.

-- Я прошу тебя, -- сказала Люсьен после некоторого молчания, -- не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю -ему нравится.

-- Нам -- конец, а он будет землю пахать? -- Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. -- Где же справедли-вость? Что он, мало натворил?

-- Он вышел из игры... У него справка.

-- Он не вышел. -- Губошлеп опять повернулся к Егору. -- Он только еще идет.

Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел.

-- У него даже и походка-то какая-то стала!.. -- с восхи-щением сказал Губошлеп. -- Трудовая.

-- Пролетариат, -- промолвил глуповатый Бульдя.

-- Крестьянин, какой пролетариат!

-- Но крестьяне-то тоже пролетариат!

-- Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри -- читай "Мурзилку" и дыши носом. Здорово, Горе! -- громко приветствовал Губошлеп Егора.

-- А чего они еще сказали? -- допрашивала встревожен-ная Люба своих стариков.

-- Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда...

-- К Егору?

-- Ну.

-- Да мамочка моя родимая! -- взревела Люба. И побежа-ла из избы.

В это время в ограду въезжал Петро.

Люба замахала ему -- чтоб не въезжал, чтоб остановился.

Петро остановился...

Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Само-свал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.

-- Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. -- У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала -- не замечала их.

-- Успеем, -- сказал Петро. -- Я же недавно от него...

-- Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!..

Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.

Группа, что стояла возле "Волги", двинулась к березово-му колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы.

Группа немного не дошла до берез -- остановилась. О чем-то, видимо, поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое -Егор и Губошлеп -- зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.

...В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших у "Волги" пригляделись к нему. Поня-ли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону лес-ка. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к "Волге". "Волга" рванула с места и понеслась, набирая скорость...

Самосвал поравнялся с рощицей.

Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.

Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные пятна.

Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за "Волгой". Но "Волга" была уже далеко. Петро стал разворачиваться.

Люба подхватила Егора под руки.

-- Измажу я тебя, -- сказал Егор, страдая от боли.

-- Молчи, не говори. -- Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.

Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу.

-- Ничего, ничего, -- гудел он негромко. -- Ерунда это... Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать...

Егор слабо качнул головой и вздохнул -- боль немного отпустила.

-- Там пуля, -- сказал он.

Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу.

Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.

-- Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до боль-ницы...

-- Не плачь, -- тихо попросил Егор, не открывая глаз.

-- Я не плачу...

-- Плачешь... На лицо капает. Не надо.

-- Не буду, не буду...

Петро выворачивал руль и так и этак -- старался не тряс-ти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.

-- Петя... -- сказала Люба.

-- Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.

-- Остановите, -- попросил Егор.

-- Почему, Егор? Скорей надо...

-- Нет... все. Снимите.

Петро остановился.

Егора сняли на землю, положили на фуфайку.

-- Люба, -- позвал Егор, выискивая ее невидящими гла-зами где-то в небе -- он лежал на спине. -- Люба...

-- Я здесь, Егорушка, здесь, вот она...

-- Деньги... -- с трудом говорил Егор последнее. -- У меня в пиджаке... раздели с мамой... -- У Егора из-под прикры-тых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер.

И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома... Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слу-шал что-то такое, одному ему слышное. Так он в детстве прижимался к столбам.

Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла.

Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча.

Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки.

-- Да что же, -- сказал он на выдохе, в котором почувст-вовалась вся его устрашающая сила, -- так и уйдут, что ли? -- Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.

Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал здесь все дороги, все проселки и те-перь только сообразил, что "Волгу" можно перехватить -- на-перерез. "Волга" будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой... А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Те-перь, после дождя, захламленный ветками зимник даже на-дежнее для самосвала, чем большак. Но "Волга", конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?

...И Петро перехватил "Волгу".

Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно -- самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога... Свернуть -- с одной стороны лес, с другой це-лина, напитанная вчерашним дождем, -- не для городской машины. Оставалось попытаться все же по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из "Волги" даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.

Петро вылез из кабины...

С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели.