Шукшин Василий

Гена Пройдисвет

Василий Шукшин

Гена Пройдисвет

Последнее время волосатый Генка работал массови-ком-затейником в горном санатории. Отдыхающие удив-лялись на него. Удивляли Генкины песни и шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай-ство... Вообще, это не шалопайство у Генки, а полная его -- демонстративная -свобода, раскованность. Будучи этак раскованным, он и шарахался по жизни, как по загону сши-бал столбики, ранился и злился.

Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный ком-позитор. Генка уверовал в это, и когда его песни не нрави-лись, он мучился и в отчаянии мог выкинуть какую-нибудь шальную глупость.

Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка, волнуясь, спел ему несколько песен. Поэт удивился.

-- Ну и что? -- спросил он. -- О чем эти песни? Что вы хотите сказать ими?

Генка выпил в буфете стакан водки и вышел к бассейну, где в это время было много отдыхающих. И громко объявил:

-- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне-нии.

Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело заколотил по струнам и запел:

Вот так номер,

Вот так так -

Это не по правилам:

Были,

Были, -

Напылили,

А потом -- пр-ропали!..

Не то это у него марш, не то под заборный жиганистый выверт -- не поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:

Я же помню этот бег -

Небо содрогалось,

Ваши гривы об зарю

Красную

Трепались.

"Сбацал" на краешке доски -- пощелкал каблучками-но-сочками -- и еще раз:

Ох, ваши гривы об зарю

Красную

Трепались!

Все с интересом смотрели на массовика-затейника. А он кричал с вышки и бил гитару:

Я же знаю

Мы хотели

Заарканить месяц.

Почему же он теперь,

Сволочь,

Светится?!

И Генка, в чем был, маханул с вышки в воду. Вынырнул, вылил из гитары воду и докричал, лежа на спине и играя:

Значит, снова промахнулись...

Пропади ты пропадом!

Ну-ка, снова,

В три креста!

Кони-лошади!..

Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый сон" называется!

Генку уволили.

Дома, в своей деревне, Генка появлялся обычно на ко-роткое время -отдышаться, поправить финансовые дела. И тут наваливались на парня всей говорливой родней. Стыди-ли. Приводили примеры... Учили.

-- Я все понимаю, -- говорил Генка, -- но мы, художни-ки, -- люди особого склада. Я бы мог, конечно, освоить профессию, скажем, животновода, но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.

-- Занялся бы тобой бичина хороший -- вот было бы то, что требуется. Вот это не грех был бы.

-- Тупо, неубедительно.

Пришел как-то дядя Генкин, дядя Гриша. Дядя Гриша недавно поверил в бога и ходил теперь отрешенный, тихий, кротко и снисходительно смотрел на житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.

-- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, -- сказал он.

-- Не горжусь, а суетню всякую понимаю, -- смиренно ответствовал новообращенный. -- Все суета, Геннадий.

-- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" -- и баста.

-- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.

-- Смерть -- суета? Любовь -- суета?

-- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться за наши дела. Ты задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь. Вино пьешь неуме-ренно, куришь, с девками блудишь... А ведь все учитывает-ся! Мы, как киноаппараты: живем, а на кинопленку все снимается, все снимается... Как поступил, как подумал, где проть совести пошел -- все снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот -- тело твое -- хоронют, а пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.

-- Хм... Ну-ка, еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не смогу, но вообще это интересно. Даже тех-нику стали использовать, надо же.

-- Поверить вы, знамо, не сможете. Ну!.. -- дядя Гриша чего-то вдруг сердито оживился. -- Вам же чудо нужно, чу-до! Вот пускай небо раскроется, пускай я увижу знамение какое-нибудь -- крест огненный, -- тогда я поверю! Ах ты господи!.. -- где-то, видно, настойчиво требовали этих зна-мений, и те, кто обращал дядю Гришу к вере, были, наверно, очень недовольны этим тупым требованием, и это не-довольство усвоил и дядя Гриша тоже. -- А чудо -- на каж-дом шагу! Чудо -- вон в огороде: смотри, на одной сотке растет морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели-катесы, а все -- из земли. Ведь все из земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько -- что там? Земля. А ты от-куда? Из земли...

-- Привет!

-- Из земли, и в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет с головы... Ты думаешь, если ты -- Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона божьего? Есть.

-- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва: ну и что, что ты стал такой смирный, крот-кий? Что ты хвалишься-то этим? Разве это хорошо?

-- Вы есть жуки навозные, вы думаете: вот наша навоз-ная куча -- это и весь мир. Воюете, деретесь, злитесь... А не знаете того, что вы все... все люди -- под наблюдением.

-- Почему же я не знаю, что под наблюдением? У меня -- семнадцать выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си-дит.

-- Не про то наблюдение я говорю. Это -- ваше наблюде-ние, вы сами и разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю-дение, которое...

-- Знаешь что? -- перебил Генка, глядя в глаза дяде Гри-ше, словно он только что догадался, кто такой этот ново-обращенный, этот смиренный. -Знаешь, что я тебе скажу: ни хрена ты не верующий. Понял? Если б ты по-настоящему верил, ты бы молчал об этом. А ты, как сорока на колу, -- в разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.

Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.

-- Эх, Гена... Гена ты и есть. Дружок анчуткин. Жук на-возный. Ты меня хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.

-- С чего это ты вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил -- не верил, вдруг -- на тебе...

-- Пошел я, иду, -- терпеливо сказал дядя Гриша. -- Иду с богом. А ты колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го-лову сломишь.

Вопрос этот -- с чего дядя Гриша, нормальный мужик, вдруг уверовал в бога, -- вопрос этот всерьез заинтересовал Генку, даже встревожил. Отец Генки, умелый печник, хва-стун, неутомимый бабник в прошлом, так объяснил брат-нино обращение в веру:

-- Мужик, он ведь как: достиг возраста -- и смяк телом. А башка ишо ясная -- какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино напирает -- башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыкалась, другой... Миколай вон Алфимов, знаешь ведь его? -- историю колхоза стал писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога ударился. Пускай, он никому вреда не приносит. С чего началось-то? А у нас же тут верующие-то есть, много. Старухи-то. Он стал к им похаживать от нечего делать, а те его сагитировали. Ты не досажай ему с этим, а то он сердится. Не надо. Они безобидные люди.

Жена дяди Гриши померла лет семь назад, а жил он со средней дочерью, тридцатилетней Анной. Анна, рослая, скуластая, добрая, любила играть на гармошке. Играла, а иг-рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о чем-то думала. Анна так сказала:

-- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?

-- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.

-- За кого?

-- Нашла бы какого-нибудь...

-- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.

-- Это же ненормально...

-- Ничего. Нормально.

-- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?

-- Не твое дело.

-- Какие ведь все уверенные, все-то они знают! -- обо-злился Генка. -Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не делайте вид, что зна-ете. Чего ради человек на седьмом десятке в религию кинул-ся? Это же не просто так. Значит, было какое-то потрясение душевное. Или -- опять ложь. Притворство.

-- Зачем ему притворяться-то?

-- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.

-- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. -- спросила добрая Нюра. -- У тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?

Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.

Но он не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и больше занимала его. Он и правда чего-то нервни-чал. Он чуял какой-то подвох с этой верой дяди Гриши, и это не давало покоя. Память Генки держала вовсе другое про дядю Гришу: когда тот пришел с войны, то много пил, гу-лял, хвастался орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные частушки. Вообще уж никак не монах он по склонности души, не монах. Монахи, насколько пони-мал Генка, жизнь не любят, а дядя Гриша валялся в ней, как сытый жеребец в спелом овсе. У него и теперь, у кроткого, кулак-то -- гиря пудовая: звезданет, неделю хворать будешь. И что, правда, такой уверовал в бога? Разве так можно? Ве-рующая душа, по мнению Генки, -- это такая душа, кото-рая обязательно живет в хилом теле, кроме того, человек ве-рующий должен быть немного глуп. И жить просто и одиноко. А дядя Гриша еще и хитрый... Как же это совместить?

И вот один раз под вечерок Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку водки, гитару...

-- Здорово, дядь Гриша!

-- Здорово, -- дядя Гриша прищурил наметанный глаз на оттопыренный карман Генкиных брюк, ничего не сказал.

-- Зашел поговорить.

-- Ладно.

-- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская вы-думка-то еще? А? Ты теперь не ходишь?

-- Нет.

-- А чего ты такой мрачный?

-- А ты чего такой... развеселый?

-- Настрой хороший. Давай выпьем.

Дядя Гриша внутренне подсобрался, шевельнул желва-ками, насмешливо посмотрел на Генку... А потом -- как-то вовсе беспомощно -- на календарик под часами в углу: с календарика беззаботно пялилась красная цифирка -вос-кресенье. Дядя Гриша искал защиты и спасения хоть где-ни-будь, хоть в чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб-нулся.

-- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?

-- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого-варивай.

-- Сейчас, сейчас... -- Генка добыл пару стаканов, по-ставил на стол. -- Достань закусить чего-нибудь. Не будем торопиться, будем обстоятельно ковырять души. Достань солонинки.

Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под-пол.

-- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.

Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на дядю Гришу и полез в подполье. Он заме-тил, что суетится и волнуется: это бывало с ним, когда предстояло петь свои песни или когда он хотел понравить-ся какой-нибудь бабе, что, впрочем, тоже обозначало -- петь. Он даже усмехнулся там, в темноте, подумал: "Чего это я?"

Генка положил в тарелку огурцов, капусты... Подал на-верх дяде Грише. Выскочил, закрыл подпол, отряхнул брю-ки, опять весело и значительно глянул на дядю Гришу. Ему и впрямь было весело, и он правда волновался.

Налили по полстакашка.

-- Я, когда был в институте, -- вспомнил Генка и стал рассказывать, поглаживая стакан и улыбаясь, -- мы после первого курса поехали на практику... не на практику, а так -- подработать, жизнь повидать: в тайгу, с геологической пар-тией.

-- Ты чего институт-то бросил? -- спросил дядя Гриша.

-- Та-а... сложно это. Не сложно, а... Да ну ее к черту, в двух словах не скажешь, а долго объяснять -- лень. Не пока-залось мне, что это ценность великая -- диплом. А туда половина только из-за того и лезет -- из-за диплома. Я по-смотрел-посмотрел -- и сделал жест: не хочу, все. Может, глупо,-- Генка помолчал, заметно посерьезнел. Тряхнул во-лосатой головой. -А может, нет.

-- Дурак.

-- Может, дурак. Не сбивай меня с настроя. У меня ка-кое-то сегодня... -- Генка тоже глянул в угол на календарик. -- Тоже сегодня какое-то красненькое настроение, -- он засмеялся, погладил бороду. -- Слушай. Шли по тайге, я как-то отбился в сторону от всех, отстал маленько, побежал догонять и оступился, ногу потянул. Не могу идти. Сел -- сижу. Даже весело стало. Думаю: вернутся искать или нет? Шу-михи же много про всякое это братство-товарищество. Вер-нутся, думаю, или нет? Посидел так с полчаса, слышу, вер-нулись -- кричат. У меня ружье, мог выстрелить -- услышали бы. Да и крикнуть, тоже услышали бы. Нет, сижу! -- Генка сверкнул азартным глазом. -- Бросят, думаю, искать или все же найдут? Вот же гадская натура! Вечно надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то... может, нельзя. Вот бросят, думаю, искать или будут искать? В обще-житии же все вылупалисъ про таежную романтику, про... Ну-ка, фраера, -- это же не песенку спеть под гитару это ж -- человека найти! А уже солнышко садится, а до лагеря еще далеко-о. А? -- Генка оскалился недобрым оскалом, ус-тавился на дядю Гришу светлыми, немного безумными гла-зами. -- Как вы насчет того, чтоб заночевать тут из-за одно-го дурака? Под открытым небушком, может, под дождем... А там, в зимовье, нары, одеяла, костер, спиртяга, две ин-ститутские обаяшки, которые прямо млеют от самодельных лыцарей, а? Вот задача-то? Ну-ка!..

-- Нашли? -- нетерпеливо и недовольно перебил дядя Гриша.

Генка, тоже недовольный, что сбили с подъема, неохот-но досказал:

-- Нашли. Хотели отметелить, но у меня ружье было -- не получилось.

-- Надо было... Чтобы зря не пугал людей.

-- Да они не испугались! Это тоже пижонство: чтоб по-том про них говорили, что они -- мужики. Они молокососы. Все почти. Ну, давай.

Выпили, похрустели капустой.

-- Не уважают тебя, Генка, -- сказал дядя Гриша. Не то сказал, не то спросил, не то подумал. -- Тебе ведь уж три-дцать с лишним, пора это... к делу какому-то прирастать.

Генка взял гитару, попробовал что-то такое подобрать, раздумал, кинул ее на кровать, к подушкам, закурил. На-строй его, веселый и едкий, скособочился.

-- Меня не уважают, да, -- сказал он. -- А что, обя-зательно, чтоб уважали? Ты из-за этого в бога поверил? -- спросил. И сам ответил: -- Из-за этого. Я тебя, кажется, по-нял. Между прочим, я бы тоже что-нибудь такое... придумал себе, но мне безразлично чужое мнение, вот моя слабина. Я в этом смысле какой-то нерусский, выродок какой-то. Но тебя я понимаю. Объясняю, что с тобой происходит: ты за-чуял смерть и забеспокоился -- тебе неохота просто так ухо-дить, тебе надо, чтоб о тебе потом говорили: он же верую-щий был! Так?

-- Дурак, -- просто сказал дядя Гриша. Подумал и еще сказал: -Волосатик.

-- Ты заметил, -- оживился Генка, -- что за то короткое время, пока мы беседуем, ты раз пять уже сказал слово "ду-рак"?

-- Ты для чего пришел сюда?

-- Понять, почему ты... Разоблачить тебя. Я не верю, что ты правда поверил в бога. Слушай, да кто же так в бога ве-рит -- повесил икону и заявил всем: я верующий! Ты что? Это же богохульство! Ты же ничего про бога не знаешь. Я больше тебя знаю...

-- Сказал? -- дядя Гриша угрожающе нагнул голову. -- А теперь...

-- Стоп! -- воскликнул Генка. -- Не надо. Не надо... Давай мирно беседовать, у нас же водки полно. Не надо наклонять голову, -- Генка умоляюще прижал руки к груди. -- Я не нарочно, я не... это... Я поторопился, не заинтриговал тебя своими познаниями про бога. Слушай!

Генка торопливо калил в стаканы. Дядя Гриша подозри-тельно следил за ним.

-- Давай, дядя Гриша, духобор ты мой показушный. У нас с тобой близкие натуры, но у меня совсем нет честолю-бия, хоть я и поэт. Мне тоже охота, понимаешь, знать что-нибудь такое, чтоб... Вот чтоб все бегали, суетились, крича-ли, боялись, а я бы посреди всех спокойно шел, никуда бы не торопился, не мельтешил, ничего бы не боялся, а толь-ко бы посмеивался. Но я не знаю, что такое надо знать? А? На бога меня не хватит. То есть это как-то неконкретно... Вы-пили! Счас решим.

Дядя Гриша, все еще не веря, что Генка не просто дура-чится, опасливо отпил только половину налитого, чтоб по-том, при худом исходе этой беседушки, не было разгово-ров, что они вместе сидели тут и пили водку.

-- Ты хоть не в секте какой-нибудь? -- спросил Генка, стараясь, чтоб тон его был как можно более дружелюбный. -- А то по ошибке, может, затесался куда-нибудь... Нет? Христос же везде -- Христос, бог, но по-разному по-нимают, как в него верить. Ты православной веры-то? Или ты не знаешь?

Дядя Гриша собрал на скатерти пальцы в кулак и потя-нул кулак к себе...

-- Ишо, поганец такой, выговоришь эти слова, я тебя за столом прямо пристукну, -- это было серьезно. Это было, пожалуй, страшно: лицо дяди Гриши, обветренное, посе-рело, и щетина на щеках стала совсем белой. -Твоими ус-тами дерьмо жрать, а ты такие слова...

Генка испугался, но еще больше оскорбился, и злость тоже взяла. Он теперь отчетливо знал: правда его, а ложь, лохматая, бессовестная, поднялась и рычит. И вот -- быва-ли мгновения, когда Генка с радостным изумлением убеж-дался, что плохо знает себя (он про себя думал, что безна-дежно трусоват), -- вот он, проглотив испуг, спокойно, смело посмотрел в глаза крайне обозленного человека. По-смотрел и крепко, и насмешливо сказал:

-- Раб божий... да ты прямо как с цепи сорвался. Чего ты? Господь с тобой, батюшка, опомнись. Что я такого сказал? Сказал, что бывают случаи, когда баптисты, например, сбивают с толку... У них -- тоже Христос, -- и слова Генкины наливались покоем, силой. Он чувствовал, как он убеди-телен и правдив. И смелел больше, и пошел добирать всю правду, до дна. -- Но ведь нет же ни баптизма, ни нормаль-ного христианства -- это же ложь, у тебя-то. Ложь! Дядя Гриша, милый, ну зачем же ложь-то? Ведь ты же мужик, крестьянин, труженик, ну зачем же ложь-то? -- Генка по-чувствовал, что к глазам его подступают слезы. Но это не остановило его, а даже как-то придало силы и совсем рас-ковало на желанную, злую правду, на святую правду, на большую правду. Даже дядя Гриша оторопел и слушал. Ред-костное вырывалось из груди Генкиной -- нечто дорогое, свободное, наболевшее. -- Как же жить-то, люди?! -- Ген-ка скривился, заплакал... Но он не злился на слезы, они только мешали ему, он их торопливо смахивал ладошкой. -- Как же нам жить-то?! Когда -раз, и соврал, ничего не сто-ит! А? -- Генка встал, потому что сидеть стало тесно, душ-но. -- Ты меня упрекаешь... все упрекают: зачем институт бросил? Не хочу врать! Раз я не чувствую, что мне это поза-рез нужно, что же я буду притворяться-то? Мне без дипло-ма тоже интересно жить. Но почему же... Эх! Взял, выдумал: верю. В кого?! За-че-ем? Всю жизнь под конец опозорил враньем... Да зачем тебе это надо-то? Убей, не пойму: зачем? И почему... Да взял вон топор в руки -- и под Быстрянский мост: грабить. Лучше ведь. Безгрешнее. Ты в бога поверил, го-воришь... А что ты с ним сделал! В горшок его глиняный пре-вратил -- щей сварить. Ни себя не пощадил, ни... Вот си-дишь, хлопаешь глазами -- как про тебя думать? Как про всех про нас думать? Врать умеем. Легко умеем врать. Я же уважать тебя не могу, понимаешь? Ува-жать. Не могу -- с ду-ши воротит. А вся твоя жизнь достойна уважения, а... Тьфу! Да кого же мне тогда уважать-то?! -- Генка устал. Обессилел. Сел. -- Взять и под занавес все испортить. "Мы -- под на-блюдением", "каждый наш поступок..." Ведь ты же совсем не думаешь про это про все, ты же чужие слова молотишь. Я же думал, ты не способен на ложь -вообще, зачем это мужику? Мало на свете притворных людей? Куда же мне те-перь идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и дае-те пример... Ведь так же все рухнуть может! Все -- в подпол вон, одна капуста и останется. На закусь. Выпьем, раб бо-жий, -- Генка налил в стаканы, качнул устало головой. -- И ведь нашел же в душе такую способность! Наше-ол. Все ду-мают, ее там нет, а она есть. Раз -- и вот она: хоть стой, хоть падай.

Генка поднес стакан ко рту, и вмиг он у него вырвался из рук. Он даже сперва не понял -- что это? Стакан рванулся и полетел вверх...

-- Хватит лакать, -- сказал дядя Гриша сдавленным злым голосом. -Распился тут.

Генка хотел встать, но дядя Гриша загреб ногой его стул, и Генка упал. И тотчас на него упал дядя Гриша, захватил его волосы и стал стукать головой об пол.

-- Вот так ее... -- приговаривал он. -- Умную-то голо-вушку. Вот так, вот так...

Генка упруго изогнулся под дядиной тушей, подпустил ему под брюхо ноги и двинул что было силы. Дядя взмахнул руками и грянулся затылком об стол. Стол упал, со стола с веселым разговором полетели стаканы, бутылка, тарелка... Генка понимал, что упускать инициативу нельзя, иначе массивный дядя подомнет его и расколотит всю голову. Он, впрочем, не очень и думал. Азарт схватки враз опалил его, подчинил своим законам: он действовал, как всякий нормальный боец, -- вроде не соображая, но очень рассудочно и точно. Раза два угодил дяде кулаком в лоб, чтоб тот не су-мел подняться, а когда дядя все же набычился и начал вста-вать, Генка ногой опять свалил его. Злости не было, было сознание опасности, что дядя Гриша поднимется и сгоряча схватит что-нибудь в руки, какой-нибудь предмет. И ломанет. Поэтому никак нельзя было дать ему подняться.

Так они напрягались: один хотел встать, другой не давал.

...Когда пришла Нюра, бой был в разгаре, и на полу валялось все, что могло упасть... А посередке молча возились дядя с племянником. Рубахи у обоих изодраны, кровь вид-на... Нюра насилу отодрала их друг от друга. Генке залепила пару оплеух, оттолкнула в угол, отца усадила на кровать.

-- Поганец, -- тяжело дыша, сказал дядя Гриша, выти-рая драным рукавом рубахи кровь с губы. -- Будет тут... сло-ва разные потреблять... Разинул рот-то. Шшенок.

-- Горько, горько, -- говорил Генка, сплевывая сукрови-цу. -- Ах, как горько!.. Речь идет о Руси! А этот... деляга, притворяться пошел. Фраер. Душу пошел насиловать... уважения захотел... Врать начал! Если я паясничаю на доро-гах, -- Генка постучал себе с силой в грудь, сверкнул мок-рыми глазами, -- то я знаю, что за мной -- Русь: я не пропа-ду, я еще буду человеком. Мне есть к кому прийти! -- Генка закричал, как на базаре, как на жадную, бессовестную тор-говку закричал, когда вокруг уже собрались люди и уже все равно и не стыдно кричать. -- Мы же так опрокинемся!..

-- Я те опрокинусь, -- гудел негромко, с дрожью в голо-се дядя Гриша, все вытирая окровавленный рот. -- Я тя са-мого опрокину -- башкой лохматой в помойное ведро вон. Шшенок.

Нюра налила в рукомойник воды, подвела сперва отца, вымыла ему лицо, приговаривая в том духе, что -- бесстыд-ники, как дети малые, честное слово... Сцепи-и-лись. Чего не поделили?

-- Россию! -- высокопарно заявил Генка.

-- Я вот те счас покажу Россию! -- повысила голос и Ню-ра. -- Трепач... На старика-то -- с кулаками? Э-зх! А говоришь, книжки умные читаешь. Где же это написано, чтоб... Я вот не погляжу счас, что я баба, надаю по загривку-то, бу-дешь знать.

-- От тебя приму. Ты духовно чистый человек... Ты не врешь.

-- А я што тебе?! -- пошел дядя Гриша к Генке с мокрым лицом, но Нюра легко развернула его и сунула опять под ру-комойник.

Потом дядя Гриша вытирался, а Генка мылся до пояса над шайкой, Нюра поливала ему из ковша. Потом она дала им свежие рубахи из сундука и из сундука же достала бутыл-ку перцовки.

-- От простуды берегла... но уж нате. И не коситесь друг на друга. Вот же глупые-то! Сказать кому, не поверят. Сце-пились. Ты, Геночка, не зачитался случаем? Шибко уж язы-кастый да кулакастый стал. Смотри, а то, бывает, до дури зачитываются -- с ума сходят. Давайте, и я с вами пригублю маленько. Миритесь.

Выпили втроем огневой славной перцовки... Посидели молча. Отошли.

-- Спеть? -- спросил Генка.

-- Спой, -- согласилась Нюра. -- Только понятную ка-кую-нибудь. А то у вас нынче не поймешь ни черта. Что за люди пошли! Живут непонятно, поют -- и то непонятно.

-- Сказано, -- заговорил дядя Гриша, но заговорил как-то сипло, тонко. Прокашлялся. -- Сказано: придет владыка мира... Сперва их четверо придут, потом один троих подом-нет под себя и станет единовластно владычить. Это и будет -- антихрист шестьсот шестьдесят шесть, три шестерки. И бу-дет он владычить три с половиной года, но законы его будут действовать только три года. Но перед тем как он при-дет, он разошлет по свету своих агентов: они все тут пере-путают. Вот Геночка наш преподобный и есть тот самый агент.

Генка начал было слушать про антихриста 666, но бро-сил и склонился к гитаре.

-- Бледно, -- сказал он. -- Могли бы поярче что-нибудь выдумать. А потому бледно, что нет истинной веры. Поэто-му и примитив такой. Итак, понятную! -- объявил он. И за-пел:

То, ох, не ве-етер ветку кло-онит,

Не, ох, не дубра-авушка-а шуми-ит...

Бросил, задумался, посасывая разбитую губу.

-- Чего ж бросил-то? Хорошо ведь начал, -- сказала Нюра.

-- А возможно, что это не притворство у вас, -- загово-рил Генка из своих дум. И посмотрел на дядю Гришу. -- Возможно, что тут налицо элементарная самодеятель-ность, -- он долго и участливо смотрел на дядю. Тот тоже глянул на него и обиженно отвернулся, поморщился даже от Генкиного словоблудия.

-- Пой-ка лучше, правда.

Но Генка петь больше не стал, сидел, облокотившись на гитару, смотрел в окно.

-- Корова-то!.. Матушка ты моя, давно уже ворота под-деет, стоит! -спохватилась Нюра, увидев корову у ворот. И побежала впустить ее.

Генка и дядя Гриша безучастно следили, как она про-бежала по двору, открыла ворота и впустила большую ко-молую корову. И шла с ней по двору, и что-то ей говорила.

-- Корова, -- задумчиво сказал Генка. Непонятно, к че-му он это сказал.

Дядя Гриша все смотрел, как Нюра сняла с колышка вы-жаренный знойным июльским солнышком подойник, лов-ким коротким движением подобрала край юбки у сгиба ко-лен сзади, села доить. В дно подойника звонко ударили первые, невидимые отсюда струйки молока. И Генка мыс-ленно, как въявь, увидел, как бьют в дно теплые стреми-тельные стрелки, как пузырится на дне, а новые струйки попадают в пузырьки, они лопаются, и белые капельки-брызги летят невысоко и обильно и стекают по бокам ведра тонюсенькими ручейками. И скоро там все вспенится, и струйки уже не будут звенеть, а будут втыкаться в белую шапку с мягким, ласковым, сдобным каким-то звуком. Сильная Нюра чуть покачивалась сидя -- вправо-влево, вправо-влево -- в такт, как двигались руки, и под белой кофточкой с цветочками шевелились ее широкие лопатки.

-- Корова... -- еще раз в раздумье сказал Генка. -- Этой ночью напишу стихи. Если не затуманю голову. Давай по ма-ленькой?

-- Хватит, -- сказал дядя Гриша. -- Не хочу больше.

-- Ну и я не буду, -- решил Генка и отодвинул перцовку подальше от себя. -- Лучше стихи напишу. Про корову.