Харди Томас

Три незнакомца

Томас Харди

Три незнакомца

Перевод О. Холмской

Томас Харди (1840--1928)

Одной из немногих за долгие века не изменившихся черт сельской Англии являются поросшие травой и дроком высокие нагорья с разбросанными по холмам и по лощинам овечьими пастбищами; в некоторых южных и юго- западных графствах они занимают обширные пространства. Единственный след человеческого пребывания, какой можно здесь встретить, -- это одиноко стоящий где-нибудь на косогоре пастуший домишко.

Лет пятьдесят тому назад на одном из таких косогоров стоял именно такой домишко; быть может, он стоит там и до сих пор. Пустынный этот склон, если точно подсчитать расстояние, находился всего в пяти милях от главного города графства; однако это соседство нисколько здесь не ощущалось. В ненастную погоду с дождем и снегом, слякотью и туманами мало нашлось бы охотников одолеть пять миль пути по такой гористой местности; и жителям домика осенью и зимой было обеспечено уединение, которое удовлетворило бы даже Тимона [Тимон -- древнегреческий философ (V в. до н. э.), вел уединенный образ жизни, чуждаясь людей. (Здесь и далее, кроме оговоренных особо, примеч. пер.)] или Навуходоносора [Согласно библейскому преданию, Навуходоносор, царь Вавилонский, был по воле бога для того, чтобы он в одиночестве постиг (Книга пророка Даниила).], а в летнюю пору хотя и не столь полное, но все же достаточное, чтобы прийтись по душе менее мизантропической породе философов, поэтов, художников и прочих любителей .

При сооружении таких одиноких жилищ обычно стараются использовать для защиты от ветра какой-нибудь курган или земляной вал древнего становища, кучку деревьев или хотя бы остатки полузасохшей живой изгороди. Но тут даже и эта мера предосторожности не была принята. Верхний Краустэйрс -- так называлась усадьба -- стоял на совершенно открытом и незащищенном склоне. Трудно сказать, что определило выбор места, -- разве только то, что неподалеку от дома проходили, скрещиваясь под прямым углом, две тропы, проложенные добрых пятьсот лет тому назад. Дом, стало быть, со всех сторон был открыт воздействию стихий. Но хотя ветер если уж принимался дуть, то дул здесь на совесть, а дождь если уж шел, то хлестал изо всей мочи, -- все же зимняя непогода была здесь не так страшна, как это казалось жителям низины. Сырость и изморозь приносили меньше вреда здоровью, и даже мороз терпеть было как-то легче. Если кто-нибудь начинал жалеть пастуха и его семейство за те мученья, которые им приходится выносить, они отвечали, что с тех пор, как они здесь поселились, они куда меньше страдают от насморка и кашля, чем прежде, когда жили у речки в соседней уютной долине.

На 28 марта 182... года выдалась как раз такая ночь, какие обычно побуждали добрых людей к подобным изъявлениям сочувствия. Косой дождь бил в стены, в склоны, в заборы, словно длинные стрелы лучников при Сенлаке [Сенлак -- холм недалеко от города Гастингса в Англии, где в 1066 г. происходила битва между англосаксами и нормандцами.] или Креси [Креси -- город в северо- восточной Франции, вблизи которого в 1346 г. произошло сражение между французами и англичанами.]. Овцы и другие домашние животные, которым негде было укрыться, стояли, повернувшись задом к ветру, а хвосты мелких пташек, свивших гнезда в колючем терновнике, выворачивались от ветра наизнанку, как зонтики. Одна сторона дома вся была в мокрых пятнах: воду, сбегавшую по застрехе, ветром кидало об стену. И все же меньше всего было оснований в эту ночь жалеть пастуха, ибо этот неунывающий поселянин справлял крестины своей младшей дочери и в доме у него было полно гостей.

Гости пришли еще до дождя и теперь все вместе сидели внизу, в большой комнате. Тот, кто заглянул бы в нее часов около восьми в этот богатый событиями вечер, нашел бы здесь самое приятное убежище от непогоды, какого можно только пожелать. О занятии хозяина красноречиво говорили развешанные на стене вокруг камина отполированные до блеска, загнутые крюком ручки от пастушьих посохов -- всевозможных образцов, начиная от самых древних, какие можно увидеть на картинках в старых семейных библиях, и до самоновейших, получивших общее одобрение на последней ярмарке. Комната освещалась десятком сальных свечей, с фитилями чуть потоньше самой свечки; они были воткнуты в парадные подсвечники, появлявшиеся на свет божий из сундуков только по большим праздникам и в дни семейных торжеств. Свечи были расставлены по разным углам, а две стояли на камине, что само по себе имело особое значение, -- на камин свечи ставились лишь тогда, когда в доме были гости.

В камине весело пылал сухой хворост с громким, , гулом и треском; крупные поленья, дающие жар, были сложены подальше, в глубине очага.

Всего собралось девятнадцать человек. Пять женщин в ярких цветных платьях сидели на стульях вдоль стены; девушки, и застенчивые и бойкие, теснились на скамье под окном; четверо мужчин, в том числе плотник Чарли Джэйк, приходский пономарь Элиджа Нью и тесть хозяина Джон Питчер, владелец соседней молочной фермы, развалились на большом ларе, служившем вместо дивана; молодой парень и девушка, пытавшиеся, краснея и смущаясь, затеять разговор о союзе на всю жизнь, пристроились в уголку возле буфета; а почтенного возраста жених -- ему перевалило уже за пятьдесят -- то и дело пересаживался с места на место, следуя, как тень, за своей нареченной. Все веселились от души, а свобода от всяких условностей еще более способствовала общему веселью. Каждый был уверен в добром мнении о нем соседей, и это рождало непринужденность, а отсутствие всякого стремления выделиться среди других, расширить свой кругозор, вообще как-нибудь отличиться -- стремления, которое в наши дни так часто убивает простоту и непосредственность во всех слоях общества, кроме самого высшего и самого низшего, -- сообщало большинству присутствующих особое достоинство манер и поистине царственное спокойствие.

Пастух Феннел взял жену из зажиточной семьи -- у отца ее была молочная ферма, -- и, когда новобрачная пришла к мужу в дом, в кармане у нее было пятьдесят гиней; там она хранила их и доныне, -- поджидая, пока с увеличением семьи возрастут и расходы. Эта бережливая женщина порядком поломала голову над тем, как лучше устроить сегодняшнюю вечеринку. Можно сделать так, чтобы гости просто сидели и разговаривали, но мужчины, если их усадить с удобством, за мирной беседой выпьют столько, что назавтра в погребе будет пусто. А можно устроить танцы; но тут опять беда: выпьют гости, положим, и меньше, но зато от движения у них разовьется такой аппетит, что назавтра пусто будет в кладовой. Миссис Феннел избрала средний путь и решила перемежать пляску беседой и песнями -- того и другого понемногу, чтобы гости в обоих случаях не слишком увлекались. Но хитрый свой замысел она держала про себя; сам хозяин настроен был так радушно, что ничего не пожалел бы для дорогих гостей.

На вечеринке был и местный скрипач, парнишка лет двенадцати, великий искусник по части исполнения жиги и других старинных танцев, хотя пальцы у него были так коротки и малы, что для того, чтобы взять высокую ноту, ему приходилось перебрасывать всю руку по грифу, а потом тем же порядком возвращаться в исходную позицию, что отнюдь не способствовало чистоте тона. В семь часов уже началось пронзительное пиликанье скрипки в сопровождении басовитых звуков, которые пономарь Элиджа Нью извлекал из любимого своего инструмента -- серпента; он не забыл прихватить его с собой. Тотчас все пустились в пляс, а миссис Феннел тут же шепнула музыкантам, чтобы они ни в коем случае не смели играть дольше пятнадцати минут подряд.

Но Элиджа и скрипач, гордые своей важной ролью на празднике, совершенно забыли ее распоряжение. Кроме того, один из танцоров, Оливер Джайлс, парень лет семнадцати, влюбленный в свою пару, красотку, которой уже стукнуло тридцать три года, не поскупился -- сунул музыкантам новенькую крону, с тем чтобы они играли, пока хватит духу. Миссис Феннел, видя, что на лицах гостей уже проступает пот, пробралась к скрипачу и потянула его за рукав, а потом прикрыла ладонью раструб серпента. Но музыканты даже и глазом на нее не повели, и она, боясь слишком явным вмешательством повредить своей репутации гостеприимной хозяйки, отошла и с безнадежным видом села поодаль. А пляска продолжалась все с большим жаром, танцоры без устали кружились как бы по планетным орбитам, вперед-назад, от апогея к перигею, до тех пор пока длинная стрелка часов, стоявших в углу комнаты, которым тоже порядком доставалось от каблуков танцующих, не описала полного круга по циферблату.

В то время как в пастушьем обиталище Феннела совершались все эти веселые события, за его пределами в ночной темноте тоже кое-что происходило, не безразличное, как оказалось впоследствии, для собравшихся. Как раз когда миссис Феннел сокрушалась о чрезмерном увлечении гостей танцами, на пустынном склоне, на котором стоял Верхний Краустэйрс, появилась человеческая фигура, приближавшаяся, видимо, со стороны города. Человек этот, не останавливаясь ни на минуту, шагал под проливным дождем по тропинке, которая немного подальше проходила у самого дома.

Близилось полнолуние, и поэтому, хотя пелена дождевых туч сплошь затягивала небо, все же можно было без труда рассмотреть окружающие предметы. В этом тусклом, печальном свете видно было, что одинокий пешеход худощав; судя по походке, он уже вышел из того возраста, которому присуще резвое проворство юности, однако не настолько еще был от него далек, чтобы не суметь двигаться быстро, если того потребуют обстоятельства; ему, пожалуй, можно было дать лет сорок. Он казался высоким, но сержант-вербовщик или кто-либо другой, привыкший судить о росте на глаз, тотчас определил бы, что это впечатление создается благодаря его худобе, а на самом деле в нем не больше пяти футов и восьми или девяти дюймов.

Несмотря на ровную свою поступь, он двигался с осторожностью, как бы все время нащупывая дорогу; и хотя на нем не было ни черного сюртука, ни другой какой-либо темной одежды, что-то в его облике заставляло думать, что он принадлежит к тому кругу людей, в котором черный сюртук -- общепринятая одежда. Он был одет в простую бумазею, сапоги его были подбиты гвоздями, и все же он не походил на крестьянина, привыкшего в своей бумазее мокнуть под дождем и в грубых своих сапогах бесстрашно шагать по грязи.

К тому времени, как он поравнялся с домом пастуха, дождь с особым ожесточением принялся лить сверху или, вернее, хлестать сбоку. Крайние строения маленькой усадьбы давали кое-какую защиту от ветра и ливня, и путник остановился. Ближе других был пустой хлев, стоявший в переднем углу неогороженного сада, ибо в этих местах не был еще усвоен обычай скрывать прозаические хозяйственные приспособления за благопристойным фасадом. Тусклый блеск мокрой черепицы привлек взгляд путника; он свернул с дороги и, убедившись, что хлев пуст, зашел внутрь, под защиту его односкатной кровли.

Пока он стоял там, до его слуха донеслось гудение серпента и тонкий голосок скрипки, смешанные с другими бесчисленными звуками -- тихим шелестом дождя по дерну, барабанной его стукотней по капустным листьям на огороде и по десятку ульев, смутно белевших возле тропинки, и звонким плеском струй, которые скатывались с крыши в ведра и лохани, расставленные вдоль дома. Ибо для обитателей Верхнего Краустэйрса, как и для всех жителей нагорья, главной бедой был недостаток воды; и когда шел дождь, для сбора влаги выставлялись все вместилища, какие были в доме. Можно бы рассказать немало любопытных историй о том, на какие хитрости пускались здесь в летнюю засуху, чтобы сберечь воду для стирки или для мытья посуды. Но сейчас в них не было надобности; достаточно было выставить ведро и собрать то, что посылало небо.

Наконец звуки серпента затихли, и дом погрузился в молчание. Внезапно наступившая тишина вывела путника из задумчивости, и, словно приняв какое-то решение, он пошел по тропинке к дому. У порога он первым делом опустился на колени на большой плоский камень, лежавший возле выстроившихся рядком посудин, и стал пить большими глотками. Утолив жажду, он встал и уже протянул было руку постучать, однако не сделал этого и продолжал стоять неподвижно, глядя на дверь. Так как темная деревянная поверхность ничего не открывала глазу, то надо полагать, что он пытался мысленно заглянуть сквозь нее, соображая, что его может встретить в этом одиноком доме, и колеблясь, войти ему или нет.

В нерешимости он отвернулся и поглядел вокруг. Нигде не было ни души. У самых его ног начиналась садовая дорожка, блестящая, как след от проползшей улитки; тем же тусклым и влажным блеском отсвечивали навес над маленьким колодцем (который большую часть года стоял сухим), крышка над его отверстием и верхняя перекладина садовой калитки; далеко внизу, в долине, что-то смутно белело, и белизны этой было больше, чем всегда, -- доказательство, что река вышла из берегов и затопила луг. Еще дальше сквозь сетку дождя мерцало несколько подслеповатых огней -- фонари далекого города, из которого, должно быть, и пришел путник. В этом направлении не заметно было никаких признаков жизни, и это как будто укрепило его решимость: он снова повернулся к дверям и постучал.

В доме в эту минуту музыка и танцы сменились ленивой беседой. Плотник предложил было спеть песню, но никто его не поддержал, и стук в дверь пришелся кстати, обещая неожиданное развлечение.

-- Войдите! -- поспешно крикнул хозяин.

Щеколда звякнула и приподнялась, и путник шагнул из ночной темноты на соломенный коврик у порога. Хозяин встал, снял нагар с двух ближних свечей и повернулся к новому гостю.

В разгоревшемся их свете можно было разглядеть, что вошедший смугл лицом и черты его не лишены приятности. Поля шляпы, которую он не сразу снял, низко спускались ему на глаза, и все же видно было, что глаза у него большие, широко открытые, с решительным выражением; одним быстрым взглядом он, казалось, охватил комнату и все в ней заключавшееся, и осмотр, по-видимому, принес ему удовлетворение; он обнажил свою косматую голову и сказал низким звучным голосом:

-- На дворе такой ливень, что приходится, друзья, просить у вас позволения зайти отдохнуть немного.

-- Милости просим, -- ответил пастух. -- Ты удачно попал, приятель, мы как раз собрались повеселиться, потому что у меня в доме радость, хотя, по правде сказать, таких радостей не пожелаешь себе чаще, чем раз в году.

-- Но и не реже, -- сказала одна из женщин. -- Лучше уж поскорей обзавестись семейством, без лишних проволочек, чтобы потом было меньше хлопот.

-- Какая же у вас радость? -- спросил незнакомец.

-- Дочка у меня родилась, -- ответил пастух, -- так вот, справляем крестины.

Незнакомец пожелал хозяину, чтобы в будущем подобные радости посещали его не слишком часто, но и не слишком редко; в ответ его жестом пригласили отхлебнуть из кружки, что он немедленно и сделал. Сомнения, которые мучили его, пока он стоял перед домом, видимо, рассеялись, и он держался теперь беззаботно и непринужденно.

-- Поздненько же вы собрались в путь, -- сказал пожилой жених, -- ночью нелегко карабкаться по нашим косогорам.

-- Да, поздненько собрался, это вы верно говорите; позвольте уж, я сяду у камелька, если вы не против, хозяйка; я малость отсырел с того боку, который к дождику был поближе.

Миссис Феннел выразила согласие и освободила местечко у камина для нежданного гостя, а тот, забравшись в самый угол, уселся с удобством и совсем уже по-домашнему принялся греть руки и ноги перед огнем.

-- Да, полопались передки, -- сказал он развязно, заметив, что взгляд хозяйки устремлен на его сапоги, -- да и одежда поистрепалась. Мне туговато пришлось последнее время, ну и одевался во что попало. Вот доберусь домой, тогда оденусь как следует.

-- Вы здешний? -- спросила хозяйка.

-- Да нет, не совсем: мои родные подальше живут, в долине.

-- Я так и знала. Я сама оттуда, и, когда вы заговорили, я сразу подумала, что вы из наших мест.

-- Но про меня вы навряд ли слыхали, -- поспешно перебил незнакомец, -я ведь много старше вас.

Это свидетельство моложавости хозяйки заставило ее умолкнуть и прекратить расспросы.

-- Эх! Теперь только одного не хватает, -- сказал незнакомец. -Табачок у меня вышел, вот беда.

-- Давай сюда трубку, -- сказал пастух. -- Положим в нее табачку.

-- Да уж придется и трубку у вас попросить.

-- Куришь, а трубки нет?

-- Обронил где-то на дороге.

Пастух набил табаком новенькую глиняную трубку и, подавая ее незнакомцу, сказал:

-- Давай и кисет, заодно и туда положим.

Тот принялся шарить у себя по карманам.

-- И кисет потерял? -- спросил хозяин с некоторым удивлением.

-- Боюсь, что так, -- ответил тот в замешательстве. -- Ладно, заверни в бумажку. -- Он закурил от свечи, затянувшись с такой жадностью, что пламя все всосалось в трубку, а затем вновь уселся в углу и, словно не желая продолжать разговор, погрузился в созерцание тонкой струйки пара, поднимавшейся от его сапог.

Остальные гости все это время мало обращали внимания на вновь прибывшего, так как были увлечены другим важным делом -- вместе с музыкантами обсуждали, что сыграть для следующего танца. Придя наконец к согласию, они уже готовились стать в пары, как вдруг снова раздался стук в дверь.

Заслышав стук, незнакомец, сидевший у камина, взял кочергу и принялся разгребать горящие угли с таким усердием, словно хорошенько их перемешать было единственной целью его жизни, а пастух снова, как и в тот раз, крикнул: Через мгновение другой путник уже стоял на коврике у двери. Он тоже никому не был знаком.

Этот гость был совсем иного склада, чем первый, -- гораздо проще манерами и, по всему своему облику, весельчак и человек бывалый, который в любом месте и в любой компании чувствует себя как дома. Он казался на несколько лет старше первого, седина уже тронула его волосы и щетинистые брови; щеки у него были гладко выбриты, только возле самых ушей оставлены небольшие бачки. Пухлое лицо его уже несколько расплылось, и вместе с тем это было лицо, не лишенное силы. Багровые пятна поблизости от носа говорили о пристрастии к рюмочке. Он откинул свой длинный темный плащ, и под ним обнаружился городской костюм пепельно-серого цвета; в качестве единственного украшения на часовой цепочке, свисавшей из жилетного кармана, болталось несколько тяжелых печаток из какого-то полированного металла. Стряхнув дождевые капли со своей лощеной шляпы с низкой тульей, он промолвил:

-- Разрешите укрыться у вас на часок, друзья, а то ведь насквозь промокнешь, пока доберешься до Кэстербриджа.

-- Заходите, сударь, сделайте милость, -- ответил пастух, хотя, пожалуй, уже не с такой готовностью, как в первый раз. Не то чтобы Феннел был скуповат, этого греха за ним не числилось, но комната была невелика, свободных стульев почти не оставалось, и хозяина, возможно, смущала мысль, что вымокший до нитки путник будет не слишком приятным соседом для женщин и девушек в нарядных платьях.

Меж тем вновь пришедший сбросил плащ и повесил шляпу на гвоздь в одной из потолочных балок, словно ему нарочно указали для нее это место, а затем вышел вперед и уселся за стол. Стол был придвинут почти вплотную к камину, чтобы освободить место для танцев, и угол его приходился у самого локтя первого путника, примостившегося возле огня, так что теперь оба пришельца оказались в близком соседстве. Они кивнули друг другу, и, когда знакомство таким образом состоялось, первый протянул второму фамильную кружку -объемистую посудину из простого фаянса; подобно тому как порог бывает избит шагами пешеходов, так края ее были истерты жаждущими губами многих поколений, ушедших теперь туда, куда уходит все живое; выпуклые ее бока опоясывала надпись желтыми буквами:

Сладко из меня пить,

Без меня веселию не быть.

Второй пришелец с охотой поднял кружку к губам и отхлебнул из нее, а потом еще и еще, пока легкая синева не разлилась по лицу мисс Феннел, с немалым изумлением взиравшей на то, как щедро один из ее непрошеных гостей потчует другого тем, чем ему совсем бы и не пристало распоряжаться.

-- Так я и знал! -- с глубоким удовлетворением сказал гость, отрываясь от кружки и поворачиваясь к пастуху. -- Еще когда я проходил по саду, перед тем как к вам постучать, и увидел ульи, что там расставлены, я еще тогда сказал себе: . Но такого славного медку я уж не чаял отведать в нынешнее время. -- Он снова приложился к кружке с таким усердием, что дно ее поднялось угрожающе высоко.

-- Рад, что вам понравилось! -- радушно сказал пастух.

-- Да, мед ничего себе, -- подтвердила и миссис Феннел, однако более сдержанным тоном, видимо считая, что похвала иной раз покупается слишком дорогой ценой. -- Но с ним столько возни, мы, пожалуй, больше не будем его делать. Мед и свежий берут нарасхват, а для себя можно сварить немножко сыты из той воды, что остается после промывки вощины.

-- Ну, что вы, это было бы прямо грешно! -- укоризненно воскликнул незнакомец в сером, в третий раз прикладываясь к кружке и отставляя ее на стол пустую. -- Хлебнуть эдакого старого медку -- да ведь это так же приятно, как в церковь пойти в воскресенье либо убогого приютить в любой день недели!

-- Ха-ха-ха! -- отозвался сидевший в углу; до сих пор он молча покуривал трубку, но теперь счел своим долгом показать, что им оценено остроумие собеседника.

Надо сказать, что старый мед, изготовленный так, как его готовили в те дни, из чистейшего, без крошки вощины, меда, собранного в том же году: четыре фунта меда на галлон воды, с надлежащей примесью яичных белков, дрожжей, кардамона, имбиря, гвоздики, мускатного ореха и розмарина, -- перебродивший как следует, разлитый по бутылкам и постоявший в погребе, -этот мед был весьма крепким напитком, хотя на вкус и казался не так крепок, как был на самом деле. Действие его мало-помалу начало сказываться на незнакомце в сером: вскоре он уже расстегнул жилет, развалился на стуле, вытянул ноги и вообще вел себя так развязно, что невольно привлекал внимание к своей особе.

-- Так-то вот, -- начал он, -- в Кэстербридж лежит моя дорожка, и в Кэстербридж я должен попасть во что бы то ни стало. Я уже сейчас был бы там, да вот дождик сюда загнал -- ну и что ж, я об этом не жалею.

-- Вы разве живете в Кэстербридже? -- спросил пастух.

-- Пока еще нет, но думаю туда переехать.

-- Ремеслом хотите каким-нибудь заняться?

-- Что ты, -- вмешалась жена пастуха. -- Разве не видишь: гость наш, по всему, человек с достатком, на что ему работать.

Серый незнакомец помолчал с минуту, словно взвешивая, подходит ли ему такое определение. Затем решительно его отверг.

-- С достатком! -- сказал он. -- Нет, сударыня, это не совсем верно. Я рабочий человек, да! Приходится работать. Вот доберусь я до Кэстербриджа -дай бог, чтобы в полночь, -- а уж в восемь пожалуйте на работу. Да-с! Дождь ли, снег ли, хоть разорвись, хоть лопни, а свою работу я завтра должен сделать.

-- Бедняга! Так, значит, вы хоть и по-городскому одеты, а на поверку еще беднее нас? -- откликнулась жена пастуха.

-- Такое уж мое ремесло, друзья. Не в бедности дело, а ремесло такое... Ну, пора мне в путь, а то в городе и пристанища не найдешь на ночь. -Однако он не двинулся с места и немного погодя прибавил: -- Но распить с вами еще кружечку -- в знак дружбы -- времени хватит. Только вот беда, в кружке-то пусто.

-- Не хотите ли сыты? -- сказала миссис Феннел. -- То есть мы ее сытой зовем, а на самом деле это просто вода от первой промывки вощины.

-- Нет, -- презрительно отозвался незнакомец. -- После мяса кто захочет глодать кости?

-- Да зачем же, -- вмешался Феннел. -- Дети-то ведь не каждый день родятся, давай я еще налью меду.

Он встал и направился в темный угол под лестницей, где стоял бочонок. Жена пошла за ним.

-- Что это ты выдумал? -- укоризненно сказала она, как только они остались одни. -- На такого разве напасешься? В кружке-то на десять человек было, а он все один высосал, да еще сыта ему нехороша, подавай меду! Да и кто он такой? Никто его не знает. Не нравится он мне, вот что.

-- Да ведь он к нам в дом пришел, голубка. А на дворе непогода, а у нас праздник. Авось не разоримся от одной кружки. Вот станем летом подкуривать пчел, будет и меду вдосталь.

-- Ну ладно, налей еще одну, -- ответила жена, сокрушенно глядя на бочонок. -- Но откуда он взялся и какое его занятие? Пускаем в дом, а кого -- не знаем.

-- Да и я не знаю. Вот я его еще спрошу.

На этот раз незнакомцу в сером не удалось разом осушить всю кружку, -- миссис Феннел приняла против этого весьма решительные меры. Налив меду в небольшой стакан, она подвинула ему, а большую кружку отставила подальше. Когда гость выпил отпущенную ему порцию, пастух возобновил расспросы о его занятии.

Незнакомец помедлил с ответом, и тогда другой, сидевший у камина, вдруг заговорил с неожиданной откровенностью.

-- А я вот своего занятия не скрываю, -- сказал он, -- пусть хоть всякий знает. Я колесник.

-- Что ж, в наших местах это доходное ремесло, -- сказал пастух.

-- И я своего не скрываю, -- отозвался незнакомец в сером. -- Пусть хоть всякий знает, у кого хватит ума догадаться.

-- Ремесло можно всегда по рукам узнать, -- заметил плотник, глядя на свои собственные руки. -- Уж какие-нибудь знаки да остаются. У меня, например, вон все пальцы в занозах, словно иголки понатыканы.

Рука сидевшего у камина проворно скрылась в тень, а сам он, попыхивая трубкой, устремил взгляд на горящие угли. Незнакомец в сером подхватил замечание плотника.

-- Это правильно, -- сказал он с хитрой усмешкой, -- да только у меня ремесло особенное: знаки не на мне остаются, а на тех, кого я обслуживаю.

Никто не сумел разгадать эту загадку, и жена пастуха снова предложила гостям спеть песню. Начались те же отговорки, что и в первый раз: у одного нет голоса, другой позабыл первый стих. Незнакомец в сером, к этому времени порядком уже разгорячившийся от доброго меда, внезапно разрешил затруднение, объявив, что он готов сам спеть, чтобы расшевелить прочих. Засунув большой палец левой руки в пройму жилета и помахивая правой, он обратил взор к пастушьим посохам, развешанным над камином, словно ища там вдохновения, и начал:

Подобрал я ремесло,

Эй, простые пастухи, -

Видно, так мне повезло.

Я заказчика свяжу, и высоко подтяну,

И отправлю в дальнюю страну!

В комнате стало очень тихо, когда он закончил строфу, и только сидевший у камина по команде певца: -- с увлечением подхватил низким, звучным басом:

И отправлю в дальнюю страну!

Все остальные, Оливер Джайлс, тесть хозяина Джон Питчер, пономарь, пятидесятилетний жених и девушки, сидевшие рядком у стены, как-то невесело примолкли. Пастух задумчиво глядел в землю, а его жена устремила любопытный и подозрительный взгляд на певца; она никак не могла понять, вспоминает ли он какую-то старую песню или тут же сочиняет новую нарочно для этого случая. Все, казалось, были в недоумении, словно гости на пиру Валтасара [Согласно библейскому преданию, на пиру у вавилонского царя Валтасара таинственная рука начертала на стене знаки, истолкованные затем пророком Даниилом как предвещание смерти царя и раздела его царства.], когда им дано было невнятное знамение; все, кроме сидевшего у камина, который только невозмутимо проговорил:

-- Теперь второй стих, приятель! -- и снова взялся за трубку.

Певец сперва основательно промочил себе горло, а затем опять затянул песню:

Инструмент мой очень прост,

Эй, простые пастухи, -

Инструмент нехитрый у меня.

Столб высокий да веревка, вот и все, и очень ловко

Управляюсь с ними я!

Пастух Феннел тревожно оглянулся. Теперь уже не оставалось сомнения в том, что незнакомец песней отвечает на его вопрос. Гости вздрогнули, некоторые даже вскочили со своих мест. Юная невеста пятидесятилетнего жениха начала было падать в обморок и, пожалуй, довела бы до конца свое намерение, но, видя, что жених не проявляет довольно расторопности и не спешит ее подхватить, она, дрожа, опустилась на стул.

-- Так вот он кто! -- шептались сидевшие поодаль: название ужасной должности, исправляемой незнакомцем, шепотком пробегало в их ряду. -- За тем и приехал! Это ведь на завтра назначено, в кэстербриджской тюрьме, за кражу овцы... Часовщик, что в Шотсфорде жил... Ну да, мы все про него слыхали. Тимоти Сэммерс его звать... Не было у бедняги работы, видит, дети-то с голоду пропадают, ну, он пошел на ферму, что у большой дороги, да и унес овцу... Да, да, среди бела дня, и сам фермер тут был, и жена, и работник, да не посмели его тронуть... А этот (с кивком на незнакомца, только что объявившего о своем смертоубийственном ремесле) приехал теперь к нам, потому что там, где он раньше служил, работы не хватает, а наш, прежний-то, как раз помер... Наверно, он в том же самом домике будет жить, под тюремной стеной...

Незнакомец в сером не обратил никакого внимания на все эти высказанные шепотом догадки, он только подвинул к себе кружку и еще раз промочил горло. Видя, что никто, кроме соседа у камина, не откликается на его веселость, он протянул свой стакан этому единственному ценителю, а тот в ответ поднял свой. Они чокнулись, меж тем как глаза всех находившихся в комнате неотступно следили за каждым движением певца. Он уже открыл рот, собираясь запеть, как вдруг опять послышался стук в дверь. Но на этот раз стук был слабый и нерешительный.

Всех, казалось, охватил испуг; Феннел в смятении посмотрел на дверь, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы, наперекор предостерегающим взглядам встревоженной хозяйки, в третий раз произнести:

Дверь тихонько растворилась, и на коврик шагнул третий пришелец. Он тоже, как и его предшественники, не был никому знаком. Это был небольшой белобрысый человек в добротном костюме из темного сукна.

-- Не скажете ли мне, как пройти в... -- начал он, обводя взглядом комнату и, видимо, стараясь понять, в какого рода компанию он попал; взгляд его остановился на незнакомце в сером, но тут речь его вдруг прервалась, и так же внезапно смолкло и перешептывание гостей, потому что певец, столь поглощенный своим намерением, что едва ли он даже заметил появление нового лица, в этот самый миг во весь голос затянул следующий стих:

Завтра мой рабочий день,

Эй, простые пастухи, -

Хлопотливый день такой.

Парень утащил овцу и за это взят в тюрьму,

Боже, дай душе его покой!

Незнакомец у камина, размахивая кружкой с таким азартом, что мед выплескивался в огонь, как и раньше подхватил глубоким басом:

Боже, дай душе его покой!..

Все это время третий незнакомец стоял у порога. Заметив наконец, что он почему-то молчит и не подходит ближе, гости вгляделись в него с особенным вниманием. И тут они, к изумлению своему, увидели, что он перепуган насмерть: коленки у него дрожали, руки так тряслись, что щеколда, за которую он держался, громко дребезжала; его побелевшие губы раскрылись, глаза были прикованы к развеселившемуся блюстителю правосудия, сидевшему посреди комнаты. Еще миг -- и он повернулся и, хлопнув дверью, обратился в бегство.

-- Кто бы это мог быть? -- спросил пастух.

Но гости, взволнованные своим недавним страшным открытием и сбитые с толку странным поведением третьего посетителя, только молчали в ответ. Каждый невольно старался отодвинуться как можно дальше от грозного гостя, восседавшего посередине, на которого многие готовы были смотреть как на самого Князя Тьмы в человеческом образе, и мало-помалу он оказался в широком кругу, и между ним и другими гостями пролегло пустое пространство:

В комнате воцарилась немая тишина, даром что в ней было не меньше двадцати человек; только и слышно было, как дождь барабанит по ставням, да шипят капли, изредка скатывающиеся из дымохода в огонь, да попыхивает трубка в зубах у незнакомца, приютившегося в уголку у камина.

Внезапно тишина нарушилась. Откуда-то издалека, как будто с той стороны, где был город, донесся глухой пушечный выстрел.

-- Вот так штука! -- воскликнул, вскакивая, незнакомец в сером.

-- Что это значит?.. -- спросило несколько голосов.

-- Арестант бежал из тюрьмы, вот что это значит!

Все прислушались. Звук повторился, и снова все испуганно промолчали, только сидевший у камина спокойно сказал:

-- Говорили и мне, что в здешних местах такой обычай: стрелять из пушки, когда кто-нибудь бежит из тюрьмы, но самому слышать не доводилось.

-- Уж не мой ли это сбежал? -- пробормотал незнакомец в сером.

-- А кто ж, как не он! -- невольно воскликнул пастух. -- И кого ж мы сейчас видели, как не его! Коротышка этот, что только что заглянул в дверь и задрожал как осиновый лист, когда вас увидел и услыхал вашу песню!

-- Зубы у него застучали и дух захватило от страха, -- сказал тесть хозяина.

-- И сердце у него ушло в пятки, -- сказал Оливер Джайлс.

-- И бежать припустился, словно в него выстрелили, -- сказал плотник.

-- Верно, -- медленно проговорил незнакомец, сидевший в углу, как бы подводя итог, -- и зубы у него застучали, и сердце ушло в пятки, и бежать припустился, словно в него выстрелили.

-- Я не заметил, -- сказал палач.

-- Мы-то все удивлялись, чего он вдруг улепетнул, -- дрожащим голосом воскликнула одна из женщин, -- а теперь понятно!..

Выстрелы, глухие и далекие, следовали один за другим через небольшие промежутки, и подозрения собравшихся перешли в уверенность. Зловещий незнакомец в сером встал и приосанился.

-- Кто тут у вас констебль? -- сказал он, не без труда ворочая языком. -- Ежели он тут, выходи.

Пятидесятилетний жених, дрожа, отделился от стены, а невеста его зарыдала, припав к спинке стула.

-- Ты констебль? Присягу принимал?

-- Да, сэр.

-- Приказываю тебе взять себе в подмогу людей и изловить преступника. Он где-нибудь тут поблизости, далеко не успел уйти.

-- Слушаю, сэр, сейчас... сию минуту... только вот жезл возьму. Сбегаю домой и принесу, а тогда и двинемся.

-- Еще чего, жезл! Пока ты его принесешь, преступника и след простынет.

-- А без жезла нельзя, ведь нельзя, а, Уильям? Ну скажите, Джон... и Чарлз Джэйк... ведь нельзя же?.. Нет, нет, на нем королевская корона нарисована, желтая с золотом, и лев, и единорог; ежели я жезл подниму и ударю преступника, значит, это все по закону сделано, значит, мне право на то дано. А без жезла как человека арестуешь? Да без жезла у меня и смелости недостанет; пожалуй, не я его, а он меня сцапает.

-- Я сам слуга короля и даю тебе право, -- возразил грозный блюститель правосудия. -- Ну-ка, вы все, пошевеливайтесь! Фонари есть?

-- Да, да! Есть у вас фонари? Отвечайте! -- повторил констебль.

-- А мужчины, которые посильней, сюда!

-- Да, да! Мужчины, которые посильней, идите сюда, -- повторил констебль.

-- Дубинки какие-нибудь есть? Колья? Вилы? Тащите все сюда.

-- Да, да! Дубинки и вилы -- во имя закона! И возьмите их в руки, и отправляйтесь в погоню, и делайте, как мы велим, потому что мы власть, поставленная законом!

Повинуясь этим указаниям, мужчины зашевелились и вскоре приготовились к погоне. Улики, хотя и косвенные, были достаточно убедительны, и не понадобилось долго объяснять гостям, что их самих можно будет обвинить в соучастии, если они не отправятся тотчас ловить злополучного третьего незнакомца, который, конечно, не мог далеко уйти в темноте и по такой неровной местности.

У всякого пастуха в доме найдется фонарь, да и не один; все фонари поспешно зажгли, и, вооружившись кольями, гости выбежали из дому и гурьбой двинулись по гребню холма в сторону, противоположную той, в которой находился город; дождь в это время, к счастью, несколько стих.

В светелке наверху вдруг жалобно заплакал младенец, быть может, разбуженный шумом, а может быть, потревоженный во сне неприятными воспоминаниями о недавно перенесенном крещении. Эти горестные звуки проникли сквозь щели в потолке, и женщины, сидевшие у стены, обрадовавшись предлогу, стали вставать одна за другой и удаляться наверх, чтобы успокоить ребенка, ибо все совершившееся за последние полчаса привело их в угнетенное состояние духа. Таким образом, через две-три минуты комната опустела.

Но ненадолго. Не успел еще замереть звук их шагов, как из-за угла дома, с той стороны, куда удалились преследователи, показался человек. Он заглянул в дверь и, видя, что в комнате никого нет, тихонько вошел. Это был незнакомец, сидевший у камина и затем выбежавший из дому вместе с остальными. Причина его возвращения вскоре разъяснилась: он протянул руку к ломтю молочной лепешки, лежавшему на полке неподалеку от того места, где он раньше сидел; он, видно, с самого начала хотел захватить ее с собой, да забыл. Он также налил себе с полстакана меду из большой кружки и стоя принялся жадно есть и пить. Он не успел еще кончить, как в комнату столь же бесшумно проник другой человек -- его приятель в пепельно-сером костюме.

-- А, и вы тут? -- сказал вошедший, усмехаясь. -- А я думал, вы пошли ловить преступника.

Цель его посещения тоже немедленно обнаружилась, так как, войдя, он тотчас же стал озираться в поисках соблазнительной кружки с медом.

-- А я думал, вы пошли, -- ответил другой, с некоторым усилием проглатывая пережеванную лепешку.

-- Ну, видите ли, поразмыслив, я решил, что там и без меня народу много, -- доверительно продолжал первый, -- да и погодка не располагает. А потом, что ж, стеречь преступников -- это дело правительства, а не мое.

-- И то правда. Я вот тоже решил, что там и без меня народу много.

-- Да и неохота мне тут по косогорам бегать да по оврагам ноги себе ломать!

-- И мне неохота, сказать по правде.

-- Пастухи-то эти привыкли. Простачки, знаете ли, -- им только скажи, они и рады стараться. Они его и сами поймают и представят мне завтра утром, а мне чего ж беспокоиться.

-- Ну конечно, сами поймают, а нам беспокоиться нечего.

-- Что верно, то верно. Мне-то ведь еще до Кэстербриджа пешком идти, хватит ногам работы. Вам тоже туда?

-- Нет, к сожалению. Мне в ту сторону (он мотнул головой куда-то вправо), и тоже путь неблизкий, хватит ногам работы, пока доберусь до ночлега.

Они допили мед, оставшийся в кружке, сердечно пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Преследователи меж тем достигли конца длинного гребня, похожего на кабаний хребет и господствовавшего над этой частью нагорья. Они не составили заранее никакого плана действий, а теперь, обнаружив, что зловещего представителя правосудия больше нет среди них, почувствовали, что без него и не способны составить такой план. Они начали спускаться с холма в разных направлениях, и тотчас несколько человек попало в ловушку, которые природа расставляет для тех, кто решается ночью блуждать по таким гористым местам, где преобладает известковая порода. Склон холма то и дело через каждые несколько ярдов обрывался крутыми осыпями, и, попав ногой в щебень, усеивавший эти спуски, легко было потерять точку опоры, а уж тогда человек стремглав съезжал под гору, роняя фонарь, и фонарь тоже неудержимо катился вниз, до самого подножия, и лежал там на боку, тускло светясь, пока не прогорала его роговая стенка.

Когда все наконец сошлись вместе, пастух, знавший окрестность лучше других, стал во главе отряда и повел его в обход этих предательских спусков. Фонари только слепили глаза тем, кто их нес, и скорей могли послужить предостережением беглецу, чем помочь преследователям в их поисках; поэтому их потушили и, соблюдая молчание и более разумный порядок, углубились в лощину. Это был сырой овраг, густо заросший травой и дроком, -- как раз подходящее место для того, чтобы в нем укрыться от людских глаз; но преследователи тщетно обшарили его весь и наконец поднялись на противоположный склон. Здесь они опять разделились, а немного погодя опять сошлись, чтобы рассказать друг другу о своих успехах. Они встретились возле высокого ясеня, единственного дерева, росшего в этой части нагорья; должно быть, лет пятьдесят тому назад какая-нибудь птица, пролетая, обронила здесь семечко. И тут нежданно-негаданно их взорам предстал тот, кого они искали; сбоку от ствола и сам неподвижный, как ствол, стоял человек, и фигура его ясно вычерчивалась на фоне неба. Преследователи застыли на месте, глядя на него во все глаза.

-- Кошелек или жизнь! -- грозно скомандовал констебль, обращаясь к неподвижной фигуре.

-- Что ты, что ты, -- зашептал Джон Питчер. -- Это не мы должны говорить. Это разбойникам полагается, таким, как он, а мы ведь на стороне закона.

-- Ах ты господи! -- нетерпеливо воскликнул констебль. -- Должен же я что-нибудь сказать! Кабы тебе приходилось за все отвечать, как мне, так, может, и ты бы сказал не то, что полагается! Подсудимый, сдавайся во имя отца и сына... тьфу! -- во имя короля!

Человек, стоявший под деревом, казалось, только сейчас их заметил и, не давая им повода проявить свою отвагу, неторопливо направился к ним. Это и вправду был тот, кого они искали, -- коротышка, третий незнакомец, но теперь в нем не замечалось прежнего волнения.

-- Это вы меня? -- спросил он. -- Мне послышалось, что вы меня зовете.

-- Тебя, тебя, -- отвечал констебль. -- Иди-ка сюда и немедленно садись под арест. Арестую тебя по обвинению в том, что ты самовольно ушел из кэстербриджской тюрьмы, вместо того чтобы сидеть тихо и благородно и дожидаться, пока тебя повесят. Соседи, исполняйте свой долг, задержите преступника!

Услышав, в чем его обвиняют, беглец даже как будто обрадовался и, не говоря больше ни слова, с необыкновенной готовностью отдал себя во власть своих преследователей, а те, сжимая в руках колья, окружили его со всех сторон и повели к дому пастуха.

Было уже одиннадцать часов, когда они добрались до места. Из распахнутой двери падал свет, в доме слышались голоса: видимо, за время их отсутствия произошли еще какие-то события. Войдя, они увидели, что в комнате находятся два тюремщика из кэстербриджской тюрьмы и местный судья, живший в ближнем городе графства; стало быть, весть о побеге успела разнестись по всей округе.

-- Джентльмены, -- сказал констебль, -- я привел преступника. Мы задержали его, рискуя жизнью, но каждый должен исполнять свой долг! Вот он, под конвоем этих дюжих парней, которые оказали мне посильную помощь, хотя и мало чего смыслят в делах правосудия. Эй, вы, введите арестованного! -- И третьего незнакомца подвели к свету.

-- Это кто такой? -- спросил один из тюремщиков.

-- Бежавший преступник, -- сказал констебль.

-- И совсем не он, -- сказал другой тюремщик, и первый подтвердил его слова.

-- Да как же не он? -- изумился констебль. -- А почему ж он так перепугался, когда увидел это самое поющее орудие закона, что тут сидело? -И он рассказал о странном поведении незнакомца в ту минуту, когда он вошел в дом и застал палача за исполнением песни.

-- Не понимаю, -- хладнокровно ответил тюремщик. -- Одно только могу сказать: это не тот, который был приговорен к казни. Он даже и не похож ни капли; тот худой, с темными глазами и волосами и недурен собой, а голос у него такой низкий и звучный, что если хоть раз его услыхал, так на всю жизнь запомнишь.

-- Ах, батюшки, да ведь это тот, что сидел в углу, у камина!

-- Что там такое? -- спросил судья, подходя к ним; до этого он разговаривал с пастухом в другом конце комнаты, расспрашивая его о подробностях. -- Значит, вы его все-таки не поймали?

-- Видите ли, сэр, -- сказал констебль, -- это и есть тот самый, кого мы искали, а все ж таки он не тот, кого мы искали; потому что этот вот, кого мы искали, это не тот, кто нам нужен, -- уж не знаю, понятно ли вам, сэр, я ведь говорю попросту, -- а нужен нам тот, что сидел в углу у камина.

-- Ну, напутали! -- сказал судья. -- Концов не найдешь! Ступайте-ка скорей, ловите того, другого.

Теперь впервые заговорил арестованный. Упоминание о незнакомце, сидевшем у камина, по-видимому, взволновало его больше, чем все, что происходило до сих пор.

-- Сэр, -- сказал он, выступая вперед и обращаясь к судье, -- не ломайте-ка голову над тем, кто я такой. Теперь уж я могу все рассказать. Сам я ни в чем не провинился; все мое преступление в том, что осужденный -- мой родной брат. Сегодня после обеда я вышел из Шотсфорда, где я живу, с тем чтобы пешком дойти до кэстербриджской тюрьмы и попрощаться с братом. Ночь застала меня в пути, и я зашел в этот дом передохнуть и расспросить о дороге. Только я отворил дверь -- - и вдруг вижу: прямо напротив сидит мой брат, про которого я думал, что он сейчас в тюрьме, в камере осужденных. Он сидел вот тут, возле камина, а рядышком, загораживая ему дорогу, так что он и выбежать бы не смог, если б понадобилось, сидел палач, тот самый, что должен его казнить, и еще песню пел про казнь, даже и не догадываясь, кто сидит с ним рядом, а брат ему подтягивал, чтобы не вызывать подозрений. Брат посмотрел на меня с таким отчаянием, словно хотел сказать: . А я так растерялся, что едва на ногах устоял, а потом, уж совсем ничего не соображая, повернулся и бросился бежать.

По тону и по манере говорившего видно было, что он не лжет, и рассказ его произвел большое впечатление на присутствующих.

-- А где теперь ваш брат, вы знаете? -- спросил судья.

-- Нет, не знаю. Я его и в глаза не видал после того, как захлопнул за собой дверь.

-- Это и я могу засвидетельствовать, -- сказал констебль. -- Потому что тут уж мы стали им поперек дороги.

-- А где ваш брат мог бы скрыться? Чем он занимается?

-- Он часовщик, сэр.

-- А сказал, что колесник. Ишь мошенник! -- вставил констебль.

-- В часах-то ведь тоже есть колесики, -- заметил Феннел, -- он, видно, про них думал. Мне и то показалось, что руки у него больно белы для колесника.

-- Во всяком случае, я не вижу оснований задерживать этого беднягу, -- сказал судья. -- Совершенно ясно, что нам нужен не он.

И третьего незнакомца тотчас же отпустили, но он не стал от этого веселей, ибо не во власти судьи или констебля было рассеять терзавшую его тревогу, так как она касалась не его самого, а другого человека, чья жизнь была ему дороже, чем его собственная. Когда брат осужденного ушел наконец своей дорогой, выяснилось, что время уж очень позднее, продолжать поиски ночью казалось бессмысленным, и решено было отложить их до утра.

Наутро подняли на ноги всю округу, и поиски возобновились еще с большим рвением, по крайней мере, по внешности. Но все находили кару слишком жестокой и не соответствующей поступку, и многие из местных жителей втайне сочувствовали беглецу. Кроме того, изумительное самообладание и смелость, выказанные им при таких необычайных обстоятельствах на вечеринке у пастуха, когда он чокался и бражничал с самим палачом, вызывали всеобщее восхищение. Поэтому позволительно думать, что те, кто с таким очевидным старанием обыскивал леса, поля и тропы, проявляли гораздо меньше усердия, когда доходило до осмотра их собственных хлевов и сеновалов. Поговаривали, что порой кое-кому случалось видеть таинственную фигуру где-нибудь на заброшенной тропе, подальше от больших дорог; но когда направляли поиски в заподозренную местность, там уж никого не находили. День шел за днем и неделя за неделей, а вестей о беглеце все не было.

Короче говоря, незнакомца с низким голосом, который сидел в уголку возле камина на вечеринке у пастуха, так и не поймали. Кто говорил, что он уехал за море, а кто -- что он и не думал уезжать, а скрылся в дебрях многолюдного города. Как бы то ни было, господину в пепельно- сером костюме не пришлось выполнить в кэстербриджской тюрьме ту работу, ради которой он приехал; да и нигде в другом месте ему не довелось повстречаться на деловой почве с веселым собутыльником, с которым он так приятно провел часок в одиноком доме на склоне холма.

Давно уж заросли зеленой травой могилы пастуха Феннела и его бережливой супруги; и гости, пировавшие на крестинах, почти все уже последовали за своими гостеприимными хозяевами; а малютка, в чью честь они тогда собрались, успела стать матерью семейства и женщиной преклонных лет. Но история о том, как однажды вечером три незнакомца один за другим пришли в дом пастуха, и обо всем, что при этом случилось, до сих пор хорошо памятна всем жителям нагорья, на котором расположен Верхний Краустэйрс.