Прошлое 1.1

Единственный совет, который я могу дать: если вы проснулись в состоянии жесточайшего похмелья в чужой квартире, в глазах плывет, одежда отсутствует, воспоминания, как вы сюда попали, отсутствуют, полиция внизу крушит дверь под заливистый аккомпанемент собачьего лая, вокруг кипы роскошно изданных журналов, а на их страницах детишки ведут себя совсем не по-детски, – единственный совет, который я могу вам дать: постарайтесь быть доброжелательны и вежливы.

Провалившись в беспамятство и вынырнув из него в самом разгаре чьей-то чужой драмы, я как можно дружелюбнее попытался выяснить, какое отношение эта кутерьма имеет ко мне. Подчеркнутая доброжелательность вашего покорного слуги диктовалась убеждением: именно так и следует относиться ко всем и каждому, причем, как мне довелось убедиться на собственной шкуре, это работает даже в тех случаях, когда вы (a) не испытываете к этим всем ни малейшего расположения или же (b) не склонны демонстрировать таковое по причине сильного ощущения встречного недоброжелательства, но – тем категоричнее императив: надеть маску дружелюбия и обаять собеседников, поскольку в этом случае полицейские начинают нервничать, задаваться вопросом: а не ошиблись ли они дверью?

Помните одно: они всего лишь делают то, что считают своей работой, – именно это я пытался не упустить из виду, когда эти бугаи приподняли мое тело, чтобы сподручнее было садануть его об пол. Потом они взяли под прицел своих многочисленных пушек мою несмиренную плоть (отвратительно бледную и покрытую гусиной кожей), тогда как я подумывал, не предложить ли им чашечку чая или чего покрепче. Вскоре стало ясно: я, убей бог, не знаю, где здесь кухня. Но где-то же она должна быть. Ладно, не важно, где тут хранятся все эти чайные причиндалы. Имея достаточно сил для отправления минимальных жизненных функций, я любовался участком пола у меня под носом (и извещением типа «благодарим, что выбрали нас» из зет-знает-какого банка), ни на мгновение не теряя собранности.

Никуда не годные полы Ист-Энда 1.1

Было презябко.

Зато на полу – сколько раз, распластавшись на полу ничком, я ощущал исходящий от него комфорт; полы – они поддерживали меня во всех коловращениях жизни. Стабильность и еще раз стабильность, дорогие мои полы. Квинтэссенция замечательнейших качеств: надежности, готовности поддержать в трудную минуту, простоты, терпимости. Не важно, что поза ваша нелепа, ваши конечности – или иные точки соприкосновения с полом – саднят и ноют, но вы знаете: серьезная травма вам не грозит, распластавшись на полу, вы надули закон гравитации.

Руки мои были заломлены за спину, основным предметом созерцания служили мне ботинки полицейских, я же тщетно пытался обрести душевный покой, вызвав в памяти максиму Ницше: «Что не убьет меня, то даст мне силу». Здесь бы прибавить: то, что вас не убьет, может быть чертовски неудобным и способно наградить вас тем еще насморком. Я чихнул, даже не прикрывшись рукой, и исторг содержимое своих носовых пазух на то самое место, что отделяло мои ноздри от надраенных до блеска башмаков ведущего расследование детектива, – где оно и распласталось, устроившись, как у себя дома.

С Ницше, который – тут уж ничего не попишешь – не оставил никаких указаний, как вести себя, лежа на холодном полу со скрученными за спиной руками, при обстоятельствах, не делающих вам чести, – с Ницше одна проблема: вы никогда не можете быть уверены, иронизирует он или говорит всерьез.

Точно такая же проблема встала перед столичной полицией, стоило ей всерьез мной заняться. В глазах стражей закона мои объяснения выглядели крайне неубедительно.

Мы завязли на первом же вопросе. Моя фамилия. Гроббс. Я их не виню. Могу понять, что это – одна из тех фамилий, которые легко принять за неудачный экспромт, если не за оскорбление. Учитывая, что говорят по этому поводу словари, – дурацкая фамилия.

Не столь дурацкая, как, скажем, Гробб-Секвойя – можно ведь и такую встретить. Не столь дурацкая, как Анусс, Бордельеро, Долбар, Зад-Зад-Оглы, Кастратос, Пенниск, Пердолин, Раздвигайло, Спермандо (загляните в телефонный справочник: диву даешься, что приходится людям выносить во имя семейной генеалогии с налетом гинекологии), но тоже есть над чем посмеяться. Все мои школьные годы я служил источником неиссякаемого веселья для однокашников, так что в конце концов задумался, а не сменить ли фамилию, подобрав что-нибудь поблагозвучнее или поэкзотичнее и не столь мрачное; однако, поразмыслив о всех муках, что выпали на мою долю из-за этого двусмысленного сочетания букв, я решил: пусть эту фамилию нелегко вывести на бумаге, пусть я буду получать письма, на которых в качестве адресата указаны доктор Сгреб, доктор Граб, доктор Грибб, доктор Груб и доктор Горб, я оставлю все как есть. Как бы то ни было, когда на вас смотрит вселенная, вряд ли вы захотите позорно ретироваться с поля боя.

А кроме того... Папаша задал бы мне изрядную трепку, посмей я только вякнуть, что поелику представители семейства Гроббс не первый век вызывают гогот своей почтенной фамилией, я собираюсь выйти из этой грязной игры. И еще одна малость – в предполагаемой этимологии нашей фамилии содержится некий намек, от которого у меня порой мороз пробегает по коже: Гроббс якобы происходит от слова «гроссбух» – «книга денежных поступлений». И воистину, сколько я себя помню, к деньгам я всегда испытывал что-то вроде родственной привязанности. Никогда в жизни со мной не случалось такого, чтобы мне вдруг хотелось указать деньгам на дверь, унизить их или притвориться, будто существуют вещи и поважнее (хотя кое-что вполне равнозначно деньгам). Но столь же верно и то, что я, пожалуй, не прочь покрасоваться на вершине моего собственного маленького зиккуратика, сложенного из пачек десятифунтовых банкнот, даже если бы меня звали Иисус Магомет МакБудда.

Жутковатая многозначительность другой предполагаемой этимологии нашей фамилии связана с тем, что она ведет свое происхождение от французского словечка, обозначающего лысину (не спрашивайте, как это выяснилось), и сверхъестественный ужас этого параллелизма заключается не только в том, что я, как вы видите, совершенно лыс, но в том, что выгляжу я так с двадцати пяти лет. На моей голове нет ни одной волосяной луковицы, закрепившейся на своей позиции и ведущей героическую борьбу, ни одного упорно не желающего сдаваться островка сопротивления, который бы противостоял наступающей плеши.

И ладно бы иметь макушку гладкую, как бильярдный шар, лет в сорок или пятьдесят – может статься, вы и нарветесь на оскорбление, но ни у кого не вызовете подозрений. Однако когда вы доставлены в полицейский участок в одеяле вместо тоги, череп ваш так и сияет, а вам – всего лишь тридцать, лысина, бесспорно, служит отягчающим обстоятельством.

Затем дело дошло до даты рождения. Тут мы вполне сошлись во мнениях. Предмета для дискуссий здесь не наблюдалось.

Что там далее... род занятий?

– Философ.

– Философ?!

– Философ.

Зачем задавать вопросы, если ответы вас не устраивают? Мой ответ развеял у полицейских последние сомнения в том, что я просто развлекаюсь за их счет. В конце концов, какое значение имеет род моих занятий? У них что, установлены квоты ареста для представителей каждой профессии? «Мы должны забрать вас. У нас в „воронке“ уже сидит парочка экзистенциалистов». А почему бы не спросить, какой ваш любимый роман, если так необходимо установить, о каком именно из двух Эдди Гроббсов, родившихся в один и тот же день – 5 сентября 1945 года, – идет речь?

Толку от меня – к вящему раздражению полицейских – было немного. Сразу же получив от них одеяло, я чувствовал себя несколько виноватым. Диалоги наши отличались довольно тривиальным и односторонним характером: стражи законности и правопорядка задавали мне разнообразные вопросы и получали с моей стороны одни и те же ответы, с подобающими случаю разнообразными патетическими извинениями.

Я повторял им вновь и вновь, что ничего не могу рассказать по поводу квартиры на зет-знает-какой улице, ибо ничего по этому поводу не знаю. Так же, как о ее обитателях. По сравнению со мной полиция все же имеет некое информационное преимущество: арестовавшие меня знают хотя бы адрес! Все, что мог предложить им я, – это сжатое описание линолеума.

Полицейские кивали головами и понимающе усмехались – не впервой, мол, – ибо всякий, кто знаком с криминальным миром, подтвердит (в ту пору я об этом еще не ведал), что фраза «Я ничего об этом не знаю» парадоксальным образом в ходу именно у тех, кто знает об этом все, от и до; данная последовательность слов является своего рода паролем, чем-то вроде сленга, закамуфлированным способом сказать: докажите. В криминальном мире это означает: не ждите, что я буду делать вашу работу за вас.

Я было собрался перейти к рассказу о пабе – «Зодиаке», что в Хэмлет Тауэр (не люблю районы новостроек! [сравнительно новый и дорогой, хотя и не очень престижный квартал в Лондоне. – Здесь и далее примеч. пер.]) – именно там обрываются мои воспоминания, – но перед тем пустился в краткий десятиминутный экскурс о природе знания, вопросе архиважном, коль речь заходит о философии. Признаться, прежде чем мне удалось добраться до предпосылок, я на собственном опыте мог судить, насколько один провал в памяти отличается от другого.

Проведя день под арестом, я, однако, был выброшен из полицейского участка во тьму внешнюю, ибо полиция, несмотря на все ее усилия, так и не смогла пришить кембриджскому преподавателю философии данное преступление: я не знал никого из тех, кто пас этот грязный товар, так же как они, в свою очередь, ничего не знали обо мне; выяснилось сие впоследствии, когда кто-то из этих молодцов угодил в ловушку и был арестован. Сплошная загадка. Особенно если учесть, что одежда моя так и не нашлась.

Скандал, если он и был, прошел мимо меня. Кое-кто из университетских коллег окинул меня задумчивым взглядом, но ничего не сказал. Удивительно, что ректор не выказал ни малейшего удивления, он даже не был озадачен, отвечая на телефонный запрос из полиции по поводу одного из его подчиненных. «О Гроббс», – пробормотал он, увидев меня, и зашагал куда-то вдаль – мне было с ним явно не по пути. Онтологическое наблюдение декана было верно, и, видимо, к нему просто нечего было прибавить...

Что ж, невзирая на перенесенные неудобства, простуду и прочее в том же роде, свалившееся на голову философа, гладкую, как лесной орех, я уверен: место на кафедре я получил лишь благодаря известности, приобретенной мной в широких академических кругах, – отныне меня знали как «того самого, кого нашли в Ист-Энде на квартире, где был склад журналов с детской порнографией... Представляете, на сотни тысяч фунтов этого добра?». Это выделяет тебя из толпы. Люди хотят с тобой познакомиться.

Что ж, продолжим анализ

Можно сколько угодно спорить, с чего все началось, что послужило предпосылками и было ли неизбежно падение – мордой в грязь... А можно назидательно поднять палец и заявить – вот здесь-то он и увяз. Попался в ловушку философии, так сказать.

Настоящее 1.1

Итак – ожидание в аэропорту, накануне бегства из страны. Сценка говорит сама за себя. Самое время ткнуть пальцем и сказать: вот и пришел конец моим трудам на ниве философии, по крайней мере конец моей карьере мыслителя. Мыслителя с девяти утра до пяти вечера.

Когда вы бежите из страны, когда лишь шаг отделяет вас от того, чтобы принять жребий изгнанничества, вы ожидаете пафоса, драматической музыки, душевной смуты.

Самолет опаздывает. На улице темень. Мерзость. Один из тех черных, отвратительных, мрачных и промозглых вечеров, каким и положено быть вечеру в Англии. Сделайте поправку на то, что на дворе – самое начало апреля, и вы ощутите: ваш словарный запас недостаточно богат, чтобы описать эту погодку во всей красе. Не понимаю, почему мы с завидным упорством продолжаем притворяться, будто в этой стране четыре времени года. На самом деле у нас просто четыре типа зимы, один дождливее другого, так что не очень-то их различишь.

По сравнению с сидением в зале ожидания даже поездка на работу и обратно покажется захватывающей душу авантюрой. Вот он, трагизм: исчерпав все, что можно прочесть, я старательно записываю последнее наблюдение на полях газеты. Меня окружают французские бизнесмены; на их лицах застыла крайняя степень мизантропии; достаточно столкнуться с одним таким предпринимателем – и ваше представление об изысканности и стильности французов раз и навсегда разлетится вдребезги.

Все вокруг настолько серо и тоскливо, что я удивляюсь, как мое сознание вообще в силах реагировать хоть на что-то. Самое время взять небольшой тайм-аут.

Ну вот, я тут сижу, ожидаю появления полицейских, а они все не идут и не идут. Неужели им не хочется помахать мне на прощание рукой: мне и моей карьере? Еще трагичнее другое: мой выход на посадку слишком далеко от бара, чтобы набраться по-настоящему. Я откупориваю бутылку, купленную в «дьюти-фри», и заливаю внутрь несколько миллиграммов водки. Но что такое одна бутылка, разве ее хватит, чтобы обрести нормальное восприятие действительности?

В зеркале я ловлю свое отражение, балансирующее запрокинутой надо ртом бутылкой; бутылка похожа на огромный восклицательный знак. Сам я выгляжу как поистершаяся за века мостовая, мощенная брусчаткой. Какой-то француз окидывает меня долгим укоризненным взглядом, однако его неодобрение так и не находит выхода, – при том что сам этот тип смеет ходить с портфелем, который постеснялся бы поджечь последний хулиган шести лет от роду. Как бы то ни было, я – англичанин: я принадлежу к расе, известной своим пристрастием к газонам, тысячам извинений, которые мы приносим, когда нас едва не сбивает с ног встречный прохожий, стоянием в очереди под дождем, множеством других характерных черт, однако в этом списке не упоминается, что у нас принято выглядеть вызывающе в зале отлета. Особенно когда приходит время сказать последнее «прости» карьере, пошедшей ко всем чертям.

 Слишком мало будущего, чтобы кружить вокруг да около

Нехватка будущего. Прошлое, промелькнувшее мимо. Проблема выбора. И прежде на меня не раз накатывало черное отчаяние.

Так было, когда закончилась моя карьера банкира. Карьера столь стремительная, что от нее остались лишь смутные воспоминания. Моя деятельность на банковском поприще продолжалась сутки, даже чуть меньше. Хотя... мне удалось преодолеть заветную границу рабочего дня. То была безнадежная попытка сбежать от университетской жизни, покинуть мир умствований с девяти до пяти. Я поддался непреодолимому желанию обрести мир реальный; сия причуда порой находит на каждого из нас – можно подумать, будто в мире есть места, где сконцентрировано нечто особо истинное. Это как с пылью, которая почему-то предпочитает скапливаться в одном углу и совсем не оседает в другом: мы верим, что истинная реальность реализована там, где нам реализоваться не светит. (Подробнее о реальном мире – позже.)

Провал в памяти имел место (a) опять же вечером (b) сильно за пределами той зоны, которая ассоциируется с десятой кружкой пива. В сознании сохранилась четкая картинка: я стою на бильярдном столе. Стол находился в холле особняка, где мы постигали высшие финансовые премудрости. Моя память сохранила эту сценку в мельчайших деталях – обычно ей такое не свойственно. Видно, она очень старалась – так старалась, что просто перенапряглась. Ей стал противен сам вид происходящего – и она отключилась до утра.

Голос, паривший над головой собравшихся, срываясь на визг, утверждал примат частной жизни, в которую властям нечего совать свой нос, и грозил вышибить мозги всякому, кто посмеет возразить. Так как (a) это мои легкие работали как кузнечные мехи, (b) звучание этого голоса было мне знакомо и (c) в руках у меня был бильярдный кий, которым я угрожал собравшимся (где были мои манеры?!), напрашивается вывод, что кричавшим был именно я, Эдди Гроббс.

Затем наблюдается разрыв непрерывности: с потоком времени что-то произошло. Мои чувства продолжали воспринимать раздражители. Но – время, текущее из будущего в настоящее – этот поток прекратился.

Лишь понемногу ко мне вернулось чувство того, что Бл. Августин называл настоящим настоящего, возобновилось мое восприятие реальности, данной в ощущениях. Было это на следующее утро. Сперва я осознал, что одолеть дорогу домой и добраться до постели удалось только моим ногам. Увы, не мне. Я, подобно букве зет, остался лежать на полу, закоченев в сей неудобной позе (онемение в членах постепенно проходило), а взор мой был устремлен на двух организаторов курсов, склонившихся надо мной. Весь их вид выражал явное неодобрение.

– Тот самый, – сказал один из них, на что второй согласно кивнул.

Мне так и не удалось выяснить, собирая по кусочкам события той ночи, что же я все-таки учинил. Судя по изумленным и испуганным взглядам, которые бросали вслед однокашники, покуда меня, подхватив под мышки, несли по зданию и запихивали в такси двое бугаев (шоферу были даны соответствующие распоряжения, однако доставку почему-то предполагалось оплачивать из моих сбережений), это было незабываемо.

Много лет спустя я встретил одного из тех, кто вместе со мной постигал банковскую премудрость. Дело было в поезде, в купе царила та доверительная атмосфера, что возникает между пользователями сезонных проездных билетов. «Я вас знаю», – заявил мой спутник. Несмотря на быстротечность моей карьеры, служащие компании до сих пор рассказывают обо мне анекдоты. Хранитель воспоминаний сходил на следующей станции, но он оставил мне телефон (который я, конечно же, потерял) с тем, чтобы при случае поделиться со мной полной историей моих похождений, коим он был свидетель.

Что ж, продолжим анализ

Резюме: что же принес мне арест, выпавший на день рождения? Что там у нас в памяти? Попробуйте-ка забыть, как распахиваются двери кутузки и полицейские, сидящие в участке, по очереди подходят поглазеть на вас, бросая при этом «ага, он самый»; эти замечания жалят вас – они впиваются в душу как занозы, в них сквозит неприкрытое презрение, презрение, воистину ледяное.

Я встретил нескольких интересных людей. Не верите? Среди них был штукатур, вытатуировавший на своем мужском достоинстве полный список игроков английской футбольной команды, завоевавшей в 1966 году Кубок мира. Эту информацию он выложил мне по собственному почину, буквально через несколько минут после знакомства. Свой рассказ он перемежал жалобами на то, что его совершенно незаслуженно арестовали за пьянство и нарушение порядка в общественном месте. «Кто, я? Пьян? Да кого угодно спросите – я выпил-то всего ничего, восемь кружек, ну, еще пару рюмок, чтобы залакировать это дело!»

Думаю, регалии вроде этой его штуки значат что-нибудь лишь тогда, когда окружающие о них знают. Я поинтересовался, зачем ему это нужно. «Ты – или болельщик, или...» – таков был ответ.

Я также встретил Зака, одного из гениальнейших и удачливейших контрабандистов нашего времени. Имя его не слишком известно широкой общественности, что лишь подтверждает неограниченные возможности Зака. В перемещении каких только ценностей не принимал он участие! Что только не провозил через границу: от безделушек до такой нелегальщины! Он оперировал суммами, которые иные страны были бы рады иметь в качестве валового национального дохода. Можете догадаться, что в участке он оказался лишь в силу дружеского расположения к полиции, интересующейся фактом превышения скорости на Майл-Энд-роуд.

Все еще на том же месте

Наконец-то. Когда я, невинный как младенец, лежу без сознания, полиция врывается в дом, чего-то от меня хочет, а сейчас, когда я сознательно преступаю черту закона, им лень оторвать задницу от стула и помешать мне выехать из страны.

Поехали.

* * *

Передо мной раскинулся Бордо – город Монтеня.

Из кафе открывается довольно неплохой вид. Любой городок или город своей атмосферой обязан людям, которых вы в нем знаете. И пусть Монтень уже четыреста с лишним лет не высовывает на улицу носа (всему виной смерть), я не могу думать о Бордо иначе как о городе, где обязанности мэра когда-то исполнял философ. Монтень – первый из великих компиляторов, которых мы знаем сегодня (хотя, с некоторыми оговорками, в этом же ряду можно назвать Афинея). Первый энциклопедист, взявший на себя труд обозреть дерзания человеческие.

Он был первым, пропустившим сквозь себя все знания человечества (будем точны – знания своей эпохи), дабы понять, каковы те ответы, к которым будут возвращаться столетия спустя. Как взломать код и извлечь на свет саму структуру.

Сидя посреди своей громадной библиотеки, где-то около 1560 года, он задался вопросом: «Что я знаю?» Его метод анализа: избрать вопрос, а затем нанизывать на него, как мясо на шампур, соображения, почерпнутые у лучших мыслителей и комментаторов, приправив все это собственными наблюдениями и опытом. Доктор База Данных. Следователь, допрашивающий историю и писания мужей ученых. И давший не один ответ, а все ответы разом.

Я прибавляю, но не исправляю. Все, что вы скажете, будет занесено в протокол и использовано в качестве свидетельских показаний. Разумный метод, господин владелец огромного замка и бескрайнего виноградника! Как-нибудь я нанесу вам краткий визит.

Задача, стоявшая перед Монтенем, была под силу только Гераклу мысли, но это была решаемая задача. Ныне вы можете потратить всю свою жизнь, выясняя, с чего начать. Мне довелось слышать, как некий университетский библиотекарь с тоской в голосе говорил, что давно назрела необходимость в милой такой, славной диктатуре, которая бы вновь ввела практику книгосожжения. Покажите мне эпоху или регион, чья сокровищница знаний закрыта дверью, которую я не могу распахнуть пинком, буде мне захочется узнать о соответствующих обычаях, озарениях и помыслах. Идет ли речь о зороастрийских священнослужителях или о паразитах в кишечнике какого-нибудь землеройкокрота сычуаньского, я отслежу по книгам все, что мне нужно, стоит лишь потребовать: «А ну-ка, давайте сюда вашу информацию, распахните-ка этот кладезь бездны». Мое видение мира шире, глубже, объемнее, чем у Монтеня. И что же – тридцать лет жизни осядут пылью в переходах университетской библиотеки, потраченные впустую. Наступающий этап знания можно сравнить с городом, жизнь которого вышла из-под контроля администрации и, того гляди, аукнется катастрофой. И даже наши базы данных, эти пастушьи псы, сгоняющие факты в ограды интеллектуальных овчарен, уже не способны с этим справиться. Мир переполнен. Стеллажи, заполненные невостребованными книгами, вопиют к читателю. Стеллажи, стеллажи, стеллажи. Лес стеллажей. Или – гектары и гектары вырубленных лесов, упрятанные внутрь зданий.

Что мы знаем?

Я бегло осматриваю Бордо. Бегло – как и подобает странствующему философу-перипатетику. Двигаться от центра к периферии – давняя философская традиция. Двигаться, комфортно развалившись в кресле.

Все мы нуждаемся в образце для подражания, или по крайней мере все мы таковой ищем. Нам нужен кто-то, живший на этом свете до нас, по чьим следам мы могли бы ступать, повторяя его судьбу – или хотя бы веря в это. Монтень – мой лидер в забеге, который называется жизнь. Всякий мыслитель подбирает себе спортивную команду, укомплектовав ее состав звездами прошлого: по большей части это делается для того, чтобы их можно было безнаказанно третировать; всякий мыслитель ищет себе собрата по книжной полке. Даже почтенный М. въехал в историю философии на Сексте Эмпирике. Прелесть данной традиции в том, что покойные философы никогда не откажутся протанцевать с вами тур-другой вальса.

Монтень не будет презрительно кривить губы, покуда я устраиваюсь поудобнее. Не спросит: а это еще что за толстый лысый трутень? (Тем паче что он и сам-то весьма рано расстался с волосяным покровом на голове.) Он не станет допытываться, какую строчку я занимаю в мировом рейтинге философов, не будет протестовать, покуда я сижу за его столом. Во всем есть свои отрицательные стороны, и быть покойным автором каких-то там сочинений тоже несладко: вы открыты круглые сутки. Вход бесплатный. Любой может запросто к вам заявиться, обронить пару идиотских или унизительных замечаний – и попробуй такого выгони. Самовольный захват текста. Я по-свойски обнимаю Мишеля за шею, изображаю ухмылку и нажимаю на спуск фотоаппарата. Вспышка! Вжик! Фотография на память.

 Вопрос (гамлетовский)

Кстати, о вопросах: люди постоянно о чем-нибудь меня спрашивают. Не то что бы вопросы их впрямую относились к моим занятиям, нет, но, узнав, что философия – моя профессия, они, похоже, начинают относиться ко мне так, будто у меня есть специальный мешок, где сложены ответы на все вопросы бытия, и любой жаждущий может получить из моих рук бесплатную панацею. Ну чисто дети, выпрашивающие подарок у Санта-Клауса.

Люди обращаются ко мне, словно я – из тех Сивилл, которые дают советы трепетным читательницам женских журналов. Мне с ходу выкладывают всю подноготную: душевные муки, неоплаченные счета, неразрешимые проблемы, эмоциональная неустойчивость... Существует расхожее мнение (только не среди философов), что есть некий склад ума, способный избавить вас от несчастий. Все чаще и чаще я задаюсь вопросом: есть ли от философии хоть какой прок? Столько столетий прошло – и что же философия, сиречь человеческое знание, может сказать в свое оправдание? Несколько лет отделяет нас от Великой Двойки. 2000 год – самое время подвести итог.

Таким вот образом я предаюсь праздным размышлениям, сидя на солнышке со стаканом «Zédé», окруженный хлебными крошками, которые отмечают путь, пройденный двумя сандвичами с колбасой, прежде чем они сгинули в моем желудке. Нынешнее мое положение, возможно, почти не отличается от ситуации отцов основателей этого древнего предприятия. Солнечный свет, стакан вина, немного праздного досуга.

Какое преимущество у них – тех, кто первым простер свою мысль от края до края мира, кто, столкнувшись с противоречиями, пытался их примирить, – какое у них по сравнению со мной преимущество? Они были умнее меня. Они первыми вошли в дело, они застолбили территорию. Много ли переменилось с тех пор, как в пятом веке в Афинах была опробована сама идея? Мы разве что подсели на допинг в виде Платона, вот и все.

Мое преимущество: я пришел в мир на два с половиной тысячелетия позже. История прошедших времен – у меня под рукой (или я могу найти все, что мне нужно, в хорошей библиотеке). Тысячи блистательных умов потрудились за меня, проделав всю кропотливую работу, результаты которой – в моем распоряжении, к моим услугам – плеяды гениев.

У меня масса времени. Ну, масса не масса, однако преизрядно; времени благодатно-свободного, незаполненного всякой суетой, готового отозваться на любой мой призыв. Передо мной – открытая дорога, пусть ведет она не так уж далеко.

Одна из лучших книг, которую я так и не написал, должна была озолотить меня, играя на интересе читателей к такому событию, как конец тысячелетия. Я даже название ей придумал: «На несколько нулей больше» [один из самых известных вестернов назывался «На несколько долларов больше»].

Целый год я тешил себя этой мыслью, прежде чем купить специальный блокнот, в котором до поры до времени предстояло томиться моим мыслям на сей счет. Десять лет спустя я его перелистал – чтобы наткнуться на три короткие записи, раздавленного муравья и адрес, который в какой-то момент жизни я так страстно хотел обнаружить, что, снедаемый лихорадкой поисков, перевернул вверх дном весь кабинет. Две записи, очевидно, не предназначались для печати, а третья являлась наброском моей биографии, которую следовало поместить на суперобложке другой моей ненаписанной книги.

Само собой, 2000 год – всего лишь еще 52 серых понедельника, еще 366 дней, еще 31 622 400 секунд, но ведь точно так же обстоит дело с вашим днем рождения: для большинства людей – это вовсе не повод для радости, а вам предоставляется возможность нащупать некое основание для сравнения, для вас это – время подвести итог. Отчасти мое промедление с книгой объяснялось тем, что я ждал, а вдруг будет сделано открытие, которое перевернет всю историю нашей цивилизации. Конечно, это осознанное промедление трудноразличимо на фоне моей монументальной лени – легче выпарить из океана рыбкины слезы, чем разобраться в тонких движениях души.

Временами мне есть что сказать, и немало. У меня была масса соображений, которыми я хотел бы поделиться с полицией перед отъездом из страны. Был ли этот мой порыв спровоцирован чувством вины за то, что полицейским пришлось потратить на меня столько времени – совершенно впустую? Неужели то давала о себе знать, находя выход в мятеже, моя давно утраченная порядочность? Или всему виной моя лень, сметающая все на своем пути? Дело в том, что ложь, какой бы неуклюжей, какой бы беззастенчивой она ни была, – ложь всегда требует усилия. У правды есть одно достоинство, почему я и рекомендую говорить правду: вам нет нужды продумывать каждую мелочь.

Утверждение основания

Я исхожу из предположения, что моя врожденная леность – не леность вовсе, а хорошо замаскированная экономия творческих сил ради создания потрясающего опуса, призванного ответить на все неразрешимые вопросы, над которыми бьется наша цивилизация. Одна книга – и путь дальше свободен. Я воистину расчищу место. Банальности. Метания мысли. Печали и скукотища. Избитые места. Со всем этим будет покончено раз и навсегда. Я рассмотрю все привычные аспекты проблемы и все аспекты необычные, расправляясь с ними один за одним, по мере поступления.

Вот почему я не могу в двух словах объяснить суть этой книги, указать ее главный нерв. Книги, написанной не столько для потомства, сколько ради собственного удовольствия, хотя и по прошествии столетий у нее найдутся читатели. Книги, которой не грозит приговор, выносимый мной множеству затхлых, засаленных работ, на которые я натыкался в антикварных лавках: что за ничтожество, что за пустая трата чернил, что за отрыжка духа, что за круги на воде от брошенного кем-то воображаемого камня. Пустые страницы, маскирующиеся под текст. Чего ради кто-то брал на себя труд это писать? Печатать... продавать... покупать... хранить? Если бы кто-нибудь это читал...

Послание будущему

Сожалею, если все это вам не очень-то интересно. Сожалею, если вы сочтете, что текст мой – так себе. Или сочтете его одним из сотни таких же, написанных в конце тысячелетия. Этакий типичный текст 2000-х. Но... я рад, что вам все-таки это удалось, вы все-таки перевалили черту и теперь уже – с той стороны. Надеюсь, человеческие страдания не превышают уровень, который можно вынести, ситуация под контролем, усилия вознаграждаются – даже надежда на счастье еще теплится...

Нелепо длинная открытка домой?

Воистину мое послание длиннее, чем все, вышедшее из-под моего пера, за те тридцать лет, которые я занят торговлей мыслью.

Опоздать никогда не поздно

Естественно, о самоубийстве не может быть и речи. О самоубийстве в обычном понимании слова. Мое самосознание – может быть, и невесть что, но больше у меня ничего нет.

И все же... Ваша жизнь на редкость невыразительна, если вы ни разу не приходили к мысли о том, что это, может быть, выход. Как-то на меня накатила такая чернуха, что я уже купил упаковку снотворного, но пока шел домой, меня угораздило ее потерять. Я вновь вышел под дождь, купил другую и всю дорогу бормотал как заклинание: «Ты родился, просрал все что мог – теперь подохни», – сейчас я смеюсь, вспоминая об этом.

Я был на грани того, чтобы, стоя на табуретке с веревкой на шее, сделать, подобно парашютисту в дверях самолета, шаг вперед и совершить свой – воистину затяжной прыжок туда, где нас ждет вечный покой и мир, когда почувствовал знобкое беспокойства при мысли: а что, если и там, за гранью, меня поджидает труд? Крутиться и дальше после этой мертвой петли?! Плыть туманным облачком или лопнуть, как мыльный пузырь, – это все ничего. К тому возрасту я достиг – даже если больше похвастаться мне нечем – способности философствовать без всякого усилия, как дышать. Десятилетие, отданное философским самокопаниям, приводит к тому, что посрамленные студенты, за десять минут чего-то там нахватавшиеся из первой попавшейся книги, испытывают перед вами трепет. Как бы ни были они сообразительны, вам ничего не стоит их выпотрошить, как Зигфрид – дракона. Так вот, я запаниковал при мысли о том, а вдруг и после смерти меня ждет работа. Работа до седьмого пота. Тяжкий труд. Полировка каких-нибудь жемчужных ворот или поддержание вечного пламени. Попасть туда, где все мои штудии сочтут очковтирательством или того проще – возьмут да и лишат меня памяти, чем тогда прикажете мне зарабатывать на жизнь?! В общем, это остудило мой пыл.

Хотя что я делаю для продления жизни? Разве что – всегда не против вкусно поесть... Интересно, кто первым предъявит на меня права: подагра или цирроз? А может, меня прикончит случайный прохожий? Запой? Упавший на голову рояль? Гнилой древесный сук? Вылетевший на тротуар автомобиль? Злобный микроб, окопавшийся в куске сыра или праздно прохлаждающийся в отбивной?

Полиция забрала мой паспорт. Но полицейским было недосуг поинтересоваться, а нет ли у меня дубликатов оного. Терять паспорта – моя слабость. Каждый раз, когда я подавал заявление о выдаче нового (студенты-дипломники прекрасно подходят для того, чтобы отправить их томиться в очереди за документами), старый обнаруживался под подносом с завтраком или книгой. Один каким-то образом попал в отделение для овощей в холодильнике.

И конечно, полицейские никак не ожидали, что я и два моих старых паспорта сделаем ноги. Я сам несколько удивился. Мой адвокат обещал, что обойдется без тюремного заключения. Поскольку я поднял руки вверх и поскольку бросать людей в «обезьянник» ныне считается дурным тоном. Но как ни мала была вероятность худшего из исходов, рисковать мне не хотелось. Даже несколько вигилий, проведенных за решеткой, показались мне перебором. И еще эта тюремная еда...

Сандвичи с сыром, ввергающие в отчаяние 1.1

Я все еще не в силах забыть сандвич с сыром, представший на моем пути, когда я в первый раз угодил в кутузку. Казалась бы, сущность сырного сандвича как такового не подвержена метаморфозам: чтобы породить оный, от творца не требуется каких-то особых навыков, и вероятность, что вы сочтете его творение непригодным в пищу, лежит за пределами возможного. Пусть сыр не то чтобы очень аппетитен; пусть он не вызывает у вас желания присягнуть ему на верность отныне и навсегда; пусть хлеб несколько суховат и несет на себе отпечаток тайной недображелательности по отношению к вашим зубам; пусть это не тот сандвич, что достоин войти в историю, – но как бы то ни было, это сандвич с сыром: жалкий, презренный, но – сандвич.

И вот, избитый, но несломленный, я доверчиво протянул руку за предложенным мне сырным сандвичем. Дабы открыть, что я имею дело с иным классом сущностей: сандвич с сыром, съесть который абсолютно немыслимо.

Я откусил кусок. Все еще не желая признать, что это – редкостная гадость, я откусил во второй раз. Мое сознание было сосредоточено на мысли о великих узниках, которые жадно пожирали бы куда менее привлекательные блюда, на мысли о великих философах, которые не тяготились обстоятельствами куда более стесненными: они бестрепетно сомкнули бы зубы на этом сандвиче. Я остановился на мысли о том, что мои основания для отказа неубедительны, и, удовлетворенный этим актом самопознания, бросил сандвич обратно на ленту транспортера. Запах – он не был столь уж отвратен, но он не имел ничего общего с запахом сырного сандвича: это пахло сырой половой тряпкой, смазанной прогорклым салом. А тут уж у меня имеется серьезное возражение: я не вижу пользы от сырного сандвича, который лишен присущего ему вкуса. Но тюрьмы полны людей, которым подобные переживания неведомы: им едино, доносится ли до них запах сандвича с душком или на них доносит сокамерник-наседка.

Возможно, я и кончу свои дни в тюрьме. Но для этого меня сперва должны поймать. А так я предпочитаю нежиться на солнышке где потеплее – беглец из концлагеря имени лорда Дерби, – нежиться на солнышке и накачиваться вином в превосходном французском кафе.

И что я оставлял позади? Дом? Дом мой нуждался в ремонте, затраты на который заставили бы помрачнеть даже преуспевающего диктатора из не самой бедной страны третьего мира. Ты оглядываешься назад – на пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие вечера за столиком в ресторане, дорожные пробки, отмененные поезда, телефонные звонки, на которые отвечать не хотелось, облысевшие зубные щетки – и сознаешь, что это не просто пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие походы в ресторан, дорожные пробки, отмененные поезда, звонки, оставшиеся без ответа, поредевшие зубные щетки, это – твоя жизнь. Полагаю, многие видят цель нашего бытия в мире не в жизни, а в поддержании собственного существования, идиотской рутине, ожидании работы, утверждении своей гребаной неповторимости – короче, ищут, чем бы заполнить отпущенный нам промежуток времени.

Я прислушиваюсь к тому, как соседи, разделяющие мою праздность, поругивают, песочат, поносят и хают нашу госполитику. Вот она, прелесть пребывания за границей. Даже если вы с чужим языком на ты, а в культуре страны чувствуете себя как дома, разговоры, вполне никчемные, чтобы прислушиваться к ним дома, становятся необычайно интересны, когда ведутся на чужом языке.

За границей все как-то интереснее. Даже смерть.

* * *

Pauillac

У входа в Château Latour

Мне лишь однажды довелось поговорить с деканом по душам. Разговор был довольно краток, но и сейчас я вспоминаю о нем не без удовольствия. Поводом для беседы послужила какая-то моя промашка. «Я поражен, – изрек декан, – что вам все-таки удалось сделать карьеру в философии».

«Карьеру? Ну что вы! – пожал я плечами. – В таком-то дерьме...»

Люди заявляют мне в лицо: «Эдди, ты бездельник». Те, кто меня недолюбливает (особенно Фелерстоун), те, кто оценивает мои успехи предвзято, так и заявляют: пьянчуга, заядлый игрок, пустое место, наркоторговец, мошенник, мудила, неряха. Странно другое: те, кто мне симпатизирует, заявляют то же самое.

Mea culpa 1.1

Для протокола: я прекрасно осознаю, что как преподаватель – узаконенный торговец мыслями, оптом и в розницу – я откровенно манкировал своими обязанностями. Я не написал ни одной статьи или книги. Я не очень-то усердствовал на ниве преподавания – хотя это, надо сказать, приносило мне некоторую популярность. Студенты готовы были бороться за то, чтобы я стал их руководителем: если после этого они втихую прогуливали мои занятия, я никогда не бросался докладывать об этом начальству – просто потому что и сам на занятия не являлся.

Правда, я ездил на конференции – если мне их оплачивали. Еще я ревностно следил за журналами, подписываясь за казенный счет на все, что можно. Год за годом я читал все ту же лекцию, стойко отгоняя от себя искушение внести в нее изменения.

Всю вину я возлагаю на администрацию. В любом из мыслимых миров, даже наполовину отравленных безумием, меня бы давно поперли с работы. Если только мыслим мир, где безумны пять из шести обитателей, я бы и в нем вскорости получил пинок под задницу. Даже в насквозь безнадежном мире, где проблески рассудка сохранились лишь у каждого сотого, – даже там я бы не далеко продвинулся по академической лестнице.

Я напортачил во всем. В первом заезде мне повезло – я шел с отличием. На что вовсе не рассчитывал (как это произошло, для меня – тайна). К тому времени, когда на очереди был финал, я решил заняться банковским делом, зная, что имеющихся у меня квалификаций все равно хватит... На последний круг я просто не пошел. Ну ее к черту, эту письменную работу... Мне не хотелось подставлять Уилбера, который был по ту пору моим руководителем и огреб немало тумаков в связи с тем, что он, мол, выгораживает меня. Может статься, и сам диплом с отличием был таким мягким, завуалированным способом побудить меня остаться – к чему Уилбер всячески меня подталкивал.

Но нет, я ушел (хотя ушел-то я недалеко). Ник, сидевший на скамейке запасных, воспользовался шансом и протиснулся на место, предназначенное для молодого блестящего философа, – правда, дальнейшим взлетом он обязан только себе... Я же... Твердыня финансового преуспеяния меня отторгла, и с высот несостоявшегося успеха я спланировал обратно в Кембридж, прах которого демонстративно отряхнул с подошв лишь несколько месяцев назад.

Своей специализацией я избрал ионийских философов-досократиков. Кто отдает себе отчет, что достаточно часа, дабы внимательно, без спешки, от корки до корки прочесть весь сохранившийся корпус их текстов?! Основополагающие труды большинства этих джентльменов чаще всего сводятся к горсточке уцелевших афоризмов. Чрезвычайно важные авторы, – первые, кто решился на авантюру с разумным мышлением, исток и корень всей науки и мысли, процветающих в университетах и оплачиваемых согласно тарифной сетке, и при этом благословенно краткие!

И это – все, на что ты способен?

Жизнь беглеца не так уж плоха. Вот уже сорок восемь часов, как я питаюсь горьким хлебом изгнания, – и покуда не жалуюсь. До тех пор, пока у меня есть деньги. Присваивая чужие средства, помните: делать это надо в крупных размерах – только при соблюдении данного условия вы сможете начать новую жизнь в роскоши. К сожалению, оставляя в стороне вероятность ареста или ликвидации – с чужими ликвидными средствами на руках, – у моей экзистенциальной ситуации есть еще один, слишком актуальный аспект: я подошел к той грани, за которой оценка вероятностей теряет свой смысл. Каково быть в бегах, если у организма исчерпан запас внутреннего хода?

 Изгнание

О нет, не совсем. Франция – не место ссылки. За прошедшие годы мною поглощено столько французских вин, французской болтовни и французских текстов, что и сам я наполовину стал французом. Подвергся процессу внутренней галлицизации. Воистину я пропитан этой культурой больше, чем любой завсегдатай сих мест, однако в их глазах я лишь agrégé, жалкий соискатель! И это в единственной на весь мир стране, где принадлежность к философам – мне ведома ценность моей философской системы в мировом масштабе – дает право на блаженную праздность: сиди нога на ногу и созерцай. Я здесь на месте более чем где бы то ни было. Философам – как и всем, кто охоч до славы – греет душу вид уходящей вдаль дороги и благодарных слушателей.

Château Latour. Марочное вино. Вино, которое в три раза дороже моего обычного пойла. Не в три раза лучше – но лучше. Беда всех репутаций: они или непомерно раздуты, или несправедливо умалены; вы должны научиться молниеносной, как бросок кобры, оценке – лишь тогда вы будете знать, с чем имеете дело.

У меня есть деньги. У меня есть вкусовые рецепторы. Сейчас я открою дверь и войду.

* * *

Еще Бордо

Но рано или поздно приходится выходить.

Серое утро, нехарактерное для этого региона и этого времени года. Что-то в этой серости напоминает о Кембридже: она столь же угрюма и неизбывна. Почему кто-то решил основать первый из наших университетов именно там – выше моего понимания, это можно объяснить разве что злым умыслом. Умыслом человека, которому кашель клириков в туманных болотах звучал слаще музыки сфер. Тогда как трон учености пристало бы водружать разве что в Дувре: как можно южнее и ближе к стране с нормальным климатом и кухней.

Выйдя за газетой, я миную погребальную контору. Каждый раз, проходя мимо нее, я с трудом подавляю настойчивое желание войти внутрь и сдаться могильщикам.

Нельзя знать наверняка, когда придет твой черед, но я не могу не думать о том, что идущие мимо прохожие выглядят гораздо лучше меня: в них куда больше жара жизни. Я только и слышал от врачей, что, по их мнению, мне бы уже пора лежать в могиле. В результате сама мысль о визите к эскулапу стала вызывать у меня раздражение. Одно время меня забавляло наведываться к ним хотя бы ради того, чтобы вызвать у них некоторое смятение, предъявив им сам факт моего существования, однако и это развлечение потеряло свою остроту.

Мой док, занзибарец, начисто лишенный чувства юмора, отличался любовью к точным формулировкам. Он просто зациклился на том, чтобы его воспринимали всерьез. «Прощайте, – заявил он мне на пороге своего кабинета. – Думаю, это наша последняя встреча». Последняя отчаянная попытка врача подвигнуть пациента к некоторой воздержанности в пище. И ведь док оказался прав. Жить ему оставалось еще неделю. Его зарезала жена.

Я часто желал, чтобы мне удалось-таки урезонить мою печень. Неужели она не в состоянии понять, что, закрывая лавочку, тем самым перекрывает кислород себе же самой. У меня еще может быть какой-никакой шанс, что-то вроде отправки по новому адресу. Я не поручусь, что моя душа не предназначена к дальнейшему использованию – хотя бы в качестве вторсырья. И может, мое «я» смерти избежит, быстренько юркнув в какую-нибудь новую оболочку. Но – печень и ее союзники? Они держат курс на перераспределение атомов – однако вряд ли это перераспределение окажется в их пользу. Более всего меня потрясает, что и моему сердцу уготована та же участь. Его ждет гниение.

 Монпелье

Ты вот знаешь, сколько весит пивная кружка? И я не знал. А засветил ею одному парню промеж глаз – судейские крючкотворы мне тут же все выложили, и про вес, и про все прочее!

Этой фразе я всегда отдавал должное: в ней сосредоточен истинный аромат бытового насилия. Услышать ее мне довелось в одной паршивой забегаловке на окраине Зеннора. Что-то потянуло меня вспоминать былые несчастья... Последнее время меня несколько беспокоит, что, заканчивая фразу, я уже не помню, с чего начал.

Хорошо, попробуем вернуться к началу. Покинув Бордо, я направился в Велен: виной всему Монтень. Не знаю уж почему, но мне стукнуло в голову навестить старика в его замке. В конце концов, я всегда знал – еще до того, как пуститься в дорогу, – что за четыреста лет я по нему соскучился. Хочется увидеть все своими глазами и прочее...

К тому времени, когда передо мной предстал Велен, я понял, что передумал: ловить тут было совершенно нечего. Старина Монтень не будет встречать меня в дверях хлебом-солью: «Ну, как тебе это? Правда, стоящая мысль?» Ничто не сулило здесь причаститься vita nova.

С автомобильной стоянки мне была видна башня, служившая Монтеню рабочим кабинетом. Почему я надеялся, что здесь будут буклеты для туристов? Группа посетителей меандром змеилась из калитки. Посещение Монтеневой обители принесет мне не больше радости, чем подъем на вершину Эйфелевой башни на своих двоих. Вид выставленной на всеобщее обозрение мебели, принадлежавшей покойным философам, ничего не говорит ни уму ни сердцу.

Вперед, в Кагор. Мне надо в Монпелье – но я сроду не бывал в Кагоре, так почему бы не сделать крюк? Я не надеялся, будто в Кагоре меня ждет что-то особенное, но, по-моему, всякое место стоит того, чтобы хоть раз глянуть на него собственными глазами: а вдруг там пламенеет десятиметровый огненный столп и всякому пришедшему к нему раскрывается тайна бытия – тайна, о которой мне до сих пор ни от кого не удалось узнать.

Машина, на которой я ехал, была моей любимой модели: «Rent-a-Car». Ехал, естественно, быстро. Покуда акселератор не выжат до предела, я чувствую за рулем дискомфорт. Некоторых это почему-то нервирует. Я заметил, что если у меня есть в машине пассажиры, стоит мне где-нибудь остановиться, их как ветром сдувает.

Даже Зак, человек, охочий до риска, как коллекционер до диковин, и тот отродясь бы не сел ко мне в машину, предложи я его подбросить, и упорно уклонялся бы от моих попыток порулить его тачкой: машины приятелей – моя другая слабость. «Я знал лихачей, готовых нестись со скоростью сто шестьдесят, в центре города. По встречной полосе. В дождь. После нескольких рюмок. На красный свет. Прямиком в бордюр. Не то чтобы мне часто приходилось с этим сталкиваться, но пара таких чудиков мне вспоминается. Однако ты – единственный человек, который считает подобный способ езды единственно подобающим». Наверное, я бы уже давно лишился прав – если предположить, что когда-либо я дал себе труд озаботиться их получением.

Не желая уронить в чужих глазах свою репутацию водителя, заявляю: в том, что произошло, не было ни грана моей вины. Казалось бы, чего еще желать: голова трезвая, погода – лучше некуда, дорога – прямая, и на ней – никого. Тут только нестись да наслаждаться ездой. Но: или то была тщательно подготовленная попытка покушения, предпринятая какими-то злодеями из космоса, или мой железный конь просто устал от меня и взбунтовался, твердо решив сбросить седока. Левое колесо возьми и лопни. Порой жизнь недвусмысленно дает вам понять, что управлять ею – у вас кишка тонка.

Потеря управления

Машина перевернулась – будто собака, решившая хорошенько вываляться в пыли, и покуда длился ее кульбит – слишком стремительный, чтобы оценить его по достоинству, – я был извержен через ветровое стекло в пространство, рожденный во второй раз: из утробы железной леди на колесах.

Я лежал на обочине, потрясенный тем фактом, что все еще принадлежу себе (или тем, что моя сущность все еще обладает телом). Голова, правда, ныла от тупой боли, но в остальном тело чувствовало себя вполне сносно – почти так же, как и в начале этого полета. Руки, ноги и прочее не собирались во всеуслышание объявить о намерении со мной развестись. Функциональные органы тоже не спешили сделать мне ручкой. Подобное везение на старости лет, когда ты менее всего в нем нуждаешься – наводит на мысль, что судьба слегка ошиблась адресом. Я как-то не жду от жизни подарков.

Лобовое стекло точно выбрало момент, когда можно пренебречь долгом и покинуть вверенный ему пост. Оно лежало невдалеке от меня, целехонькое, чего не скажешь о машине – та схлопнулась до размеров, при которых втиснуться в нее смог бы только очень низкорослый карлик, и лежала метрах в десяти вниз по склону.

Машина ждала, когда же я подлезу под нее, разрывая одежду и обдирая кожу. Ждала терпеливо, и вот когда я уже был близок к тому, чтобы ответить на этот призыв и извлечь из нее мой скарб, она с мягким, но сильным хлопком – как газовая горелка – вспыхнула, ощутимо обдав меня волной жара.

Пока я смотрел, как горит машина (при этом я обратил внимание, что лежавшие на заднем сиденье бутылки Château de Michel Montaigne ни на мгновение не стали помехой распространению огня), мой паспорт, мои деньги во всем их разноцветье, моя одежда – вся наличествующая у меня еще несколько минут назад собственность парадным маршем проплывала в моем сознании в ее первозданном облике, когда она не была дымом. Поделать с этим ничего было нельзя – будь я даже в настроении, предрасполагающем к Действию, но все это происходило до ленча, – и я не претендовал на ангажированность. Слишком ранний час, чтобы принимать всерьез обрушившиеся на тебя бедствия.

Я доковылял обратно до дороги, чтобы увидеть лежащий посреди трассы чемоданчик, содержимое которого составляла мудрость мира сего, – как и я, он был изблеван из машины во время полета в воздухе. Чемоданчик я приобрел тридцать лет назад, в бытность мою аспирантом; уже тогда он был изрядно потерт и доживал свои последние дни. Двадцать девять лет – как минимум – я вынашивал планы покупки нового кейса: вещи, не подверженные превратностям бытия, всегда были моей слабостью. И вот новый кейс лежал неподалеку в виде кучки пепла: со всей наличностью, кредитными карточками и т.д. – а это вместилище барахла, достигшее Мафусаиловых лет, подобно всем дешевым предметам, начисто никому не нужным, обладало неразрушимостью в квадрате. Лежали в нем мои книги, от которых никакого толка, если поставил себе задачей допиться-до-смерти-в-бессознательном-состоянии-в-самом-зените-наслаждения-роскошью.

Хи-хи

По счастью, на дороге не наблюдалось ни одного доброго самаритянина, так что у меня был шанс тихонько покинуть место происшествия, ибо менее всего я горел желанием быть заподозренным в связи с чем-то, привлекающим внимание полиции: та вряд ли благосклонно отнеслась бы к моему пребыванию на свободе.

Добившись того, что между мной и моей машиной (теперь уже – бывшей) пролегло расстояние, вполне достаточное, дабы у кого-нибудь не возникла мысль, будто когда-то у нас с ней была весьма личная связь, я почувствовал, что с некоторой теплотой отношусь к мысли о близком знакомстве с одним из проносящихся мимо автомобилистов.

Вот он я – ошельмованный, лысый, стареющий философ в рваной рубашке, с потертым чемоданом в руке. В левом нагрудном кармане – четыре монетки по двадцать франков. Философ, испытывающий состояние здесь-бытия во всей его полноте. По некотором размышлении я пришел к выводу, что моя кандидатура на роль идеального автостопщика, перед которым распахиваются все дверцы проезжающих машин, стоит только поднять руку на обочине, оставляет желать лучшего. Особенно если этот автостопщик стоит на обочине скоростной трассы, по которой принято гнать, пристегнувшись – и целеустремившись вдаль.

Пошел дождь. Он шел – и вовсе не думал, что пора бы уже остановиться. Как и проносящиеся мимо машины. Вполне подобающее время, дабы предаться мыслям о тщете всего сущего, покуда небесный сок маринует тебя вместе с чемоданом, наливающимся тяжестью с каждой впитанной каплей. Не так, совсем не так представлял я себе мой стремительный бросок на юг Франции.

Я шел – хотя бы потому, что идти под дождем не столь глупо, как стоять. Я не винил проносящиеся мимо машины за то, что они даже не притормаживают. Кому охота подвозить человека, когда безумие его настолько явно, что он совершает пешие прогулки под потоками проливного дождя?

 Аризона

Так я не промокал под дождем со времен поездки в Аризону, предпринятой много лет назад. Я колесил по всему штату, разыскивая одного коллегу – большого доку в некоторых областях (он специализировался на загадочных, зет-кому-известных ионийских философах). Я отроду не напрягался по поводу принадлежности к тем презираемым преподавателям, которые манкируют своими обязанностями, – боялся я совсем другого: как бы не оказаться среди тех презренных наставников, которые никогда и ни за что не пренебрегают своим долгом просветителя. Машина моя издохла посреди местности, которую иначе как пустыней назвать нельзя. Можете смело давать ей это имя – никто не привлечет вас к ответу, обвинив в политически некорректном высказывании. Пустынная пустыня, ни одного странника в обозримых пределах – только я и сплошное здесь-бытие вокруг.

Я корпел над движком, ожидая голоса с неба. Пора бы ему вмешаться и вывести меня отсюда. У гласа небесного, очевидно, выдался обеденный перерыв. Мысль о том, что скоро я умру, не давала мне покоя, нудно тикая в башке этаким «мене, текел, упарсин». В данном случае толкование означало бы: поджарен, провялен, скормлен птицам. В пустыне слишком яркое воображение – явная помеха. Что бы вы думали: стоило мне бросить машину, и мне была дарована вода, в которой я столь нуждался. Я не прошел и мили, как хлынул дождь. Лило беспросветно – все то время, что я ковылял к ближайшему человеческому обиталищу. До него оказалось одиннадцать миль (правда, последние полмили меня подбросил доброхот). К тому моменту, когда вдали показалась земля обетованная, мой контракт с пневмонией был подписан и скреплен печатями. А мне еще говорили, что в июле в этих местах не бывает дождей! Именно это я услышал в больнице, прежде чем вырубиться.

Ха-ха

Моя полная неспособность к автостопу подтвердилась – я тащился по обочине, как пария, а мимо проплывали машины, всем своим видом демонстрируя, что они не снизойдут то того, чтобы притормозить и подобрать бедолагу. Дискриминация толстеющих философов в этом мире – вопиющая несправедливость. Не сомневаюсь: будь я обладателем свеженьких женственных хромосом, мои чувственные данные обратили бы на себя взоры водителей – взоры, устремленные на мир из столь милого мне сейчас сидячего положения.

Но у каждого – свой фан-клуб.

С тяжелым вздохом у обочины притормозил грузовик. Не веря, что кто-то проявил интерес к моей промокшей персоне парии, отверженного, изгоя, я все же рванулся вперед, готовый взобраться в кабину, независимо от того, последует к тому приглашение или нет. Однако меня ждала распахнутая дверца. Едва я занес ногу на ступеньку, как навстречу повеяло невыносимой вонью: амбре водителя-дальнобойщика способно было отправить в нокдаун почище хорошего удара в челюсть. Но сознание услужливо подсунуло цитату: «Иного не дано», и эта простенькая мысль подвигла меня втиснуться в кабину. Физиономия водилы была столь же выразительна, как и его аромат, и все же – не в моей ситуации высокомерно воротить нос от ближних...

Мне было все равно, куда направляется грузовик. Я собирался соскочить, едва мы окажемся в пределах какого-нибудь городского пейзажа. Вопрос выживания отдельного философа как вида тесно связан с природой денег, и вопрос этот легче разрешается в окружающей среде, где обильно представлены бетон и асфальт. «Монпелье», – буркнул в мою сторону водила, имея в виду пункт назначения. Я расслабился – пускай его везет куда угодно, от дождя подальше, и не стал ничего добавлять к сему вводному обмену репликами: один лишь взгляд на лик труженика баранки превратил меня в безвольного зомби.

Не знаю, как уж его угораздило заполучить такую физию – я не ясновидец, – но только и мировой конгресс специалистов по пластической хирургии не смог бы тут ничего поправить. Это было не лицо, а полная катастрофа: оно выглядело точь-в-точь как задница бабуина, призванная отпугивать врагов. Нос, видать, загулял где-то на стороне да так и не вернулся, что до остальных черт, то на этом лице они уживались как кошка с собакой. Зато множество багровых пятен чувствовали себя здесь как дома, почти не оставив места для более традиционных оттенков плоти. Читать по такому лику возраст – занятие обреченное (на этаком фоне печать возраста вкупе с распадом старости – что мармелад по сравнению с дерьмом), но, судя по дряблости когда-то весьма бугристых бицепсов, красовавшихся в прорезах жилетки – ей более подобало бы имя ветошки, – хозяин этого тела мог считаться мультимиллиардером, когда бы речь шла о мгновениях жизни, накопившихся на чьем-либо счету. С дыханием шоферюги на волю вырывались фантастические миазмы; зубы же могли служить весьма выразительным опровержением всех и всяческих достижений зубопротезирования, которыми так кичится конец нашего тысячелетия.

«Я – философ», – ответствовал я на неизбежный вопрос – врать или выдумывать мне было слишком лень. Он одобрительно кивнул, похвалив мой французский, и стал распространяться о кирпичах, которые ему надо доставить в Монпелье. По части кирпичей я не очень сведущ, но экзегезу водилы пропустил мимо ушей, наслаждаясь видом дороги, которая сама стелилась мне навстречу.

Я все еще исчислял, сколь далеко мы от цели нашего паломничества, когда в речи водителя мне послышалось что-то похожее на «ну и милашка же ты». Сперва я решил, что ослышался – или то была строчка из какой-нибудь песенки, но тут же заметил его руку, которая шныряла в промежности, как бы это сказать – она то ли скребла там, то ли порхала, то ли наяривала, в общем, это была мастурбация без участия ладоней. «Ты – милашка, мой маленький философ», – повторил водила с недвусмысленным нажимом; на этом месте у слушателя должны были отпасть всякие сомнения, правильно ли он понимает данную фигуру красноречия и не ослышался ли он, часом. Странный возница облизывал губы, рука его покоилась на моей талии... «Я, может, прямолинеен, но иногда лучше идти напролом, – продолжал он гнуть свое. – Проведем ночку в Монпелье вдвоем, а?»

Это предложение только разбередило мой скепсис. В молодости, когда я еще только-только сошел со стапеля, мне, может, и случалось быть объектом сексуальных домогательств, но честно говоря, тому уже лет десять – двадцать, как у моей привлекательности истекли все сроки годности. Боюсь, я давно перешагнул грань эпохи, когда мой внешний вид еще способен был пробудить неконтролируемую похоть у водителей-дальнобойщиков. И во-вторых, будь я озабочен тем, чтобы найти кого-нибудь, желающего сдать в краткосрочную аренду свои угодья, дабы живчик мой денек-другой пожил там на заднем дворе (женщинам, должно быть, знакомы поклонники, которые из кожи вон лезут, чтобы выставить себя в черном свете – в надежде, что их бросятся горячо опровергать), кандидатура Густава не рассматривалась бы, даже если бы он был единственным претендентом. Тут уж самые напористые и неотесанные из моих знакомцев (а Кембридж заслуженно гордится своим историческим наследием – разнузданнейшей содомией, традиции коей прослеживаются вплоть до XIII века) извинились бы и вышли.

– Очень мило с вашей стороны, но нет.

– Нет? Почему же нет?!

Он произнес это с такой готовностью, что я был уверен: подобный диалог ему не впервой. Я поймал себя на мысли, что, пожалуй, я несколько грубоват – близость смерти, к которой приговорили меня врачи, обострила мою чувствительность. Невежливо отвечать категоричным отказом на призыв к интимной близости. Всякое живое создание имеет право предлагать себя в качестве источника генитальных утех, но, выходя на угол, неплохо бы хоть отдаленно соответствовать гигиеническим нормам и достижениям парфюмерии, которыми нас одарил fin de миллениум. Может, и верно, будто всякое страстное предложение льстит нашему самолюбию, но окажись вы на моем месте – у вас бы возникло странное ощущение, что Густав готов вожделеть ко всему, что движется, – в ненасытной всеядности такого сорта есть своя прелесть (в конце концов, она упрощает жизнь), однако не думаю, чтобы вы мечтали остаться с носителем оного качества один на один в замкнутом пространстве вроде кабины грузовика. Мне, конечно, не хотелось еще раз начинать карьеру человека дождя, но право слово – натиск неприкрытой похоти не из тех вещей, что скрашивают дальнюю дорогу.

– Я не по этой части.

– Да ладно, можно подумать, в Англии туго с этим делом!

– Этого там сколько угодно, но при чем здесь я?

– У нас бы с тобой вышло. Только держись – аж окна бы ходуном ходили, – воодушевленно развивал он свою мысль. Мой отказ выразился в улыбке – из тех, которые призваны сказать: ваше предложение страшно заманчиво и, вообще, такое не каждый день случается, но я не могу, не могу по массе причин – и очень сожалею.

– Это потому, что я университетов не кончал?! – настаивал он, заводясь все больше и больше. Полагаю, дамам такие ситуации хорошо знакомы с младых ногтей: ваше «нет» в расчет не принимается. Вы только и твердите: «нет, нет, нет», выпаливаете эти «нет» одно за другим – вот уже расстрелян весь боекомлект, – а ваша цель как ни в чем не бывало все так же хочет вас заальковить, словно библейские старцы – Сусанну.

– Это из-за того, что я водила?

Я попытался укрыться в тихой гавани, размышляя о том, что дорога между мной и Монпелье неуклонно сокращается.

– Из-за того, что я университетов не нюхал? Не пара тебе, да? – не унимался он, выпростав на свет нечто, напоминающее тронутый синюшными пятнами банан, гниющий в сточной канаве на второй день после закрытия ярмарки, и наяривая это нечто рукою.

– Полагаю, мне пора выходить, – обронил я в ответ.

– Ну нет. Тоже мне, недотрога. Философ, понимаешь! Меньшее, на что я сегодня настроен, – так это хотя бы сдрочить!

Я призвал на помощь всю свою логику. Исходя из предпосылок, что: (a) это его грузовик, (b) я не жажду совершить переход через расстилающиеся предо мной мерзость и запустение, с каждым шагом впитывая еще толику дождевой влаги, – я пришел к выводу: учитывая (c) голод в странах третьего мира, (d) массовые убийства, (e) иные крайне нефотогеничные страдания человечества, отличающие современный мир, у меня нет убедительных оснований негодовать по поводу предмета, столь трепетно зажатого в кулаке моим спутником. Покорившись доводам разума, я отвернулся и принялся смотреть в окно.

– Эй, мы так не договаривались, ты должен смотреть! – запротестовал Густав, пеняя мне на пренебрежение этикетом.

– Слушать – пожалуй, – парировал я, – а смотреть – так я не надзиратель. Не страж, как говорится.

– Ладно. Только ты это... рубашку стяни. По дружбе.

Возражать было бесполезно.

В конце концов, вся цивилизация держится на компромиссе. Мы заключили наш социальный договор: ему нужна полноценная мастурбация, мне нужно добраться в Монпелье (хотя в одном пункте я отказался пойти ему навстречу: он настаивал, чтобы я сжал руками свои груди).

– Ты – чудо, – выразил он свое восхищение, миновав стадию, отличающуюся характерным уф-ах-уф и гримасами блаженства.

Дальний путь мы проделали в атмосфере добрососедства и разрядки, не омрачаемой неприятными инцидентами (за исключением того, что на пороге самого апофеоза, когда уже сияли зарницы райского блаженства, Густав своим грузовиком снес боковое зеркало ехавшему в соседнем ряду фургону, на полной скорости проносясь по трассе №6 через центр Лиона, – определенно, единственное удовольствие, которое и можно испытать в этом городишке).

– Тяжелая была работенка, – многозначительно обронил Густав, когда на въезде в город мы присоединились к компании дальнобойщиков.

Он одарил меня своим адресом, увековечив его на шоколадной обертке и снабдив памятным примечанием, что курсирует он главным образом по шоссе №6. Почерк был очень аккуратный – так пишут люди, которые задумываются над каждой буквой. В первый момент у меня возник порыв тут же эту записку сжечь, но потом я рассудил, что лучше ее сохранить, чтобы уж точно в будущем, которого у меня осталось всего ничего, ненароком (a) не очутиться в этом городе, (b) на этой улице, (c) в этом многоквартирном доме.

Деньги

Я не знал, что делать. Слегка нелепо, правда, предпринять бросок на юг, оставить за спиной сотни километров – и зачем? – чтобы увидеть, как все твои сбережения обращаются в дым в чреве медного Ваала – разбитой машине, которую я имел неосторожность как раз перед этим под завязку залить бензином?

Голод нанес мне намеченный визит, но я был не способен переключить свое сознание и улестить желудок, заглянув в какой-нибудь из прославленных ресторанов Франции. С моей платежеспособностью с тем же успехом я мог бы очутиться и в Замбези.

Я всегда неодобрительно относился к тем, кто умаляет магию и очарование денег: как правило, они принадлежат к числу тех, кто – стоит только копнуть – оказывается наследником первой очереди, которому должен отойти фамильный замок. Этакие праздные туристы, созерцающие туземный пейзаж. Вообще что касается денег – единодушием по этому вопросу наша братия никогда не отличалась: Биант, Аристип и иже с ними склонны были возносить хвалы этому высшему благу, однако – сколько же было других (как правило, отнюдь не бедствовавших в этой жизни), которые морщились при одном упоминании денег; потом были еще и собачьи философы [то есть киники, от греч. kynikos – собачий], с их слоганами: «pathimata mathimata» [нет боли – нет научения (греч.)] и «радуйся мародерам», – и Диоген (подавшийся в бега из Синопа, так как шалые деньги жгли ему руки), и Кратет – единственный в истории оборотистый купец, профукавший свое состояние... раздав его согражданам. Но – познавший подлинные несчастья действительно нищ: тот, на кого обрушилась истинная беда, беспомощен и наг.

Я взвесил, нельзя ли обратить какие-либо из даров моей северной музы в твердую денежную форму. Прикинул, не прочесть ли мне пару лекций. Когда-то, в молодые годы, я выступал в Париже – на бульваре Сен-Жермен. Я был пьянее пьяного, но насобирал полный карман франков, – вокруг меня столпилась солидная толпа, которой набило оскомину зрелище жонглеров на ходулях и пламяглотателей, занятых дойкой туристов, да уличных нищих, заполонивших бульвар. Тогда я хотел на собственной шкуре испытать, на что это похоже: быть странником, чей багаж составляет одно лишь искусство красноречия. Никогда не позволяйте людям говорить вам, что окружающим до лампочки абстрактные идеи, а то специалисты по кадрам в моем университете заявили как-то: «Философия? Да она у нас как камень на шее».

Однако я чувствовал: сегодня выдался не тот вечер, чтобы на углу улицы в Монпелье трясти перед публикой идеями, как цыганка юбками, а потом пускать шапку по кругу. Что же делать? Я-то рассчитывал, что печень откажется служить мне раньше, чем бумажник.

Хо-хо

Заштатный отелишко я отыскал там, где ему и положено быть, – около вокзала. Во Франции едва ли не самые пристойные в мире потрепанные отели. В этой стране элегантность – что-то вроде униформы, а потому потрепанный отелишко порадует вас массой сюрпризов. Три или четыре вида обоев в одной комнате, так же как флер неизвестности – какой именно из светильников не работает или готов остаться у вас в руках, едва вы к нему прикоснетесь, вызывают у меня умиление.

Портье я объяснил, что, так как деньги у меня украли в поезде, комната мне нужна подешевле. Объяснение было встречено с пониманием. Чувствовалось, что местной администрации приходится иметь дело с клиентами и почуднее, нежели заляпанные грязью философы, испытывающие проблемы с мировым признанием. Я мог считать себя таинственным незнакомцем с печатью рока на челе, но они в этой конуре явно видали типов и похлеще.

Похоже, паспорт, извлеченный на свет после раскопок среди сокровищ цивилизации, притаившихся в недрах моего чемодана, вполне удовлетворил портье. «Англичанам мы всегда рады», – объявил он, словно тому была особая причина. Создавалось впечатление, что дела в отельчике идут ни шатко ни валко. Я не обольщался насчет моих перспектив заполучить кров на ночь, но это местечко, судя по всему, совсем уж не страдало от наплыва клиентов. В одиноко стоящем посреди холла кресле томился какой-то долговязый юнец, стриженный под бобрик, в дешевой черной косухе – вид у него был такой, словно заведение наняло его, дабы он сидел и повышал сомнительную репутацию сего места, однако платить не спешило.

Я поднялся в комнату, открыл чемодан (этакое механическое движение – распаковывать мне было абсолютно нечего) и завалился на кровать. Я заметил, что лежа думается значительно лучше: само горизонтальное положение улучшает ваши аэродинамические качества, снижая сопротивление жизни. Обратите внимание: почти все жизненные неприятности связаны с необходимостью стоять на ногах.

Раздался стук в дверь.

– Кто там? – откликнулся я, слегка озадаченный спросом на мою скромную персону, демонстрируемым в этот день окружающими.

– Вы тут забыли кое-что подписать.

На пороге за открытой дверью меня приветствовала не бумажка, тоскующая без автографа, а зловещая ухмылка пистолета, наставленного прямо мне в лицо бедовым молодцем, которого я видел внизу.

– Деньги! – потребовал он с восхитительной краткостью. Вот чего не хватает в современной философии! Будучи несведущим – в силу специфики полученного образования – в том, что касается современного огнестрельного оружия, я все же, едва окинув взглядом эту пушку, пришел к выводу, что данной модели вполне достаточно, чтобы укокошить меня и трех-четырех философов покрупнее. Нужно заметить, что такого рода мгновения в нашей жизни – прекрасное оправдание тому, что десятилетиями вы предавались излишествам. Только вообразите, сколь велико было бы мое отчаяние, убивай я год за годом каждое утро бегом трусцой – до одышки, воздерживайся от вина и пива, шарахайся, как от огня, от закусок, а единственной настоящей трапезы в день избегая под тем или иным надуманным предлогом, – чтобы в конце быть изрешеченным в дешевом отеле пулями, как мишень в ярмарочном балагане.

Я вытряс из кармана четыре наличествующие у меня монетки и протянул их на ладони навстречу стоящему в коридоре. Однако тот втолкнул меня в комнату и закрыл дверь – видимо, он хотел придать своему грабежу несколько более интимный характер.

– Не юли. Гони монету.

– Вот, – повторил я.

– Но ты же турист!

– Угу. Только турист без денег.

– Не заливай! Туристов без денег не бывает.

– Один такой перед тобой. Можешь полюбоваться, – пожал я плечами, указывая на земное достояние, которым располагал на данный момент.

– Но... ты же турист, – настаивал он, однако я с облегчением услышал в его тоне не столько злобу, сколько проблеск доверия.

Но...

Эта интонация один в один напомнила мне недоумевающего Танидзаки: «Но... ты же философ». Его японские мозги перегрелись от напряжения, пытаясь усвоить, что и философ может быть мошенником. Танидзаки был воплощением порядочности – и в этот момент я искренне ему сочувствовал. Японцы – увы – не способны понять что-либо, выходящее за пределы пятимильной зоны их территорриальных вод, и мой собеседник разделял присущее его соотечественникам в корне неверное представление о философии как о моральной гимнастике. Даже эту очную ставку он устроил в надежде, что сейчас у меня найдется какое-нибудь нелепое объяснение – и все станет на свои места: систематическое гнусное присвоение средств превратится в эксцентричный способ ведения бухгалтерии. Я же не лгал, потому что: (a) дело было до завтрака, а ложь требует усилий, (b) вся эта мерзость все равно всплыла бы на поверхность, разве что на несколько дней – или недель – позже.

Самое примечательное в этой ситуации – он явился уличать меня в растрате денег – было то, что от стыда сгорал как раз он. Ему было мучительно за меня стыдно. А я – я забавлялся тем, что предлагал ему войти в долю, хотя бы потому, что это давало мне передышку, а там... кто может с уверенностью сказать, вдруг на землю прольется какой-нибудь душ из метеоритов покрупнее и под их осколками будут погребены, среди прочего, и деяния некоего ученого мужа, воровавшего у ученых мужей... Но я видел: сама мысль о сотрудничестве со мной на новых условиях вызвала у моего собеседника дрожь в коленках. Даже предложение угостить его выпивкой отозвалось в Танидзаки паническим ужасом: он явно боялся, не идет ли в данном случае речь о еше одной растрате денег из вверенного ему фонда – растрате, которой он тем самым потворствует.

– Но почему?! – бормотал Танидзаки. Воистину более нелепого вопроса невозможно представить. По мне – единственной истинной причиной воровства может быть желание денег. Здесь, правда, я обратил бы внимание на два момента, которые готов истолковать в пользу моего собеседника. Во-первых, часть ответственности за ситуацию я склонен возложить на пользовавшее меня медицинское светило: согласно его уверениям, у меня на редкость здоровые коленные рефлексы. Этот факт позволяет объяснить все происходившее тем памятным утром в несколько ином свете.

Кроме того, я никогда не мог взять в толк, почему лишь те, кто занят в сферах, априорно требующих от субъекта деятельности вопиющей невежественности и тупости – торговцы недвижимостью, ведущие телепрограмм, консультанты по финансовым проблемам, модельеры, лощеные торгаши, владельцы ночных клубов и штукатуры от парфюмерии, – претендуют на эксклюзивные отношения со счетами, на которых красуется множество нулей. Мои потребности всегда отличались крайней умеренностью, а вот желания – маскируя природную сдержанность – становились все более и более дорогостоящими. Чем старше кляча, тем труднее стронуть ее с места.

Все вышло примерно так же, как с моим здоровьем, которое все не иссякнет, – я обманывал фонд куда дольше, чем это, казалось бы, возможно. Годами предшественники Танидзаки, сменяя друг друга, благосклонно кивали, получая мои административные отчеты, и всю свою энергию направляли на то, чтобы влиться в правильный клуб для игры в гольф и залить в себя правильный сорт виски. Ирония заключалась в том, что Танидзаки вполне могли начистить задницу за то, что он, на свою беду, оказался администратором куда лучшим, чем его предшественники.

Наверное, начиная свою карьеру, я мог бы действовать и поблагороднее. Но идеализм, идущий рука об руку с верой в избранную профессию, покинул борт судна, едва я поднялся на капитанский мостик; самоотверженность и трепетное отношение к приличиям – они были застигнуты врасплох задолго до того, как начался последний раунд, и отправлены в нокаут противником, выстоять против которого – дело безнадежное. Ибо противостояло им острое желание созерцать мир с балкона, подпертого колоннами из толстых пачек денежных купюр. Возможно, сохрани я хотя бы подобие веры в то, что, помимо исхоженной торной дороги, в нашей области остались дебри, а в них таится что-то, ускользнувшее от исследователей, – я, может статься, был бы более сдержан, пускаясь во все тяжкие. Но с годами приглушенный ропот – что бы я ни делал в роли служителя мысли, это было лишь занятием музейного смотрителя, смахивающего пыль с нескольких мыслишек да переставляющего экспонаты с одного места на другое, – этот ропот перерос в глухое рычание.

Я был бы счастлив, если бы кто-нибудь убедил меня в том, что я не прав. Сколь было бы замечательно, явись какой-нибудь гений – и приведи в порядок всю историю мысли, от и до, вызвав у нас трепет, показав, как эти обломки складываются в целое. Но, боюсь, на нашу долю остались лишь горькие перепалки в сносках да пустые споры о положении какой-нибудь запятой, переносимой с места на место с элегантностью и ловкостью циркового иллюзиониста.

Много лет назад я обратил внимание: существуют области философии, которыми никто не занимался, но беда с этими зонами, которыми не занималась ни одна душа, заключается в том, что: (a) там абсолютно нечего делать, (b) там чрезвычайно трудно сделать что-нибудь или же (c) все уже сделано, но вы об этом не знаете, потому что были слишком небрежны, когда заглянули туда в первый раз. К этому добавьте еще одно: как специалист по истории философии могу вас уверить – нет ни одной мысли, копирайт на которую не принадлежал бы грекам; они прибрали их к рукам – все до единой – задолго до Христа. Стойте на этой позиции – и ваши противники будут попусту ломать копья, вы неуязвимы для них. А если и найдется порождени мысли, на котором греки не оставили бы своего тавра, – естественно, его прикончили и разделали кочевые орды французов, немцев или англичан.

Поэтому, если вы думаете, будто злоупотреблять доверием легко, попробуйте-ка сами. Бесчестие – тяжкий труд.

Взять моего любимого ученого – талантливейшего, блистательнейшего Джона Смита (попробуйте-ка определите кто он, когда у человека такое имя!). Его почти отшельническое существование практически сразу стало притчей во языцех, обретя статус легенды. То было воистину существование почти отшельническое и легендарное, ибо не могло быть ничем иным, кроме легенды, и отшельничеством могло считаться cum grano – по той причине, что Джона Смита не существовало.

Когда я говорю, что Джона Смита не существовало, я пользуюсь этим глаголом в его неспециализированном значении. Например, его не существовало настолько, чтобы однажды утром он возник у меня в дверях с требованием: «Zeitgeist [дух времени (нем.)], твою мать! Гони деньги, которые фонд – весьма щедро – переводит мне, но которые почему-то кончают свой путь на счете, где снимаешь их ты!»

Как довод в свою пользу я бы хотел подчеркнуть: разве в силу того, что у моего Джона Смита отсутствовал ряд метаболических функций, мы имеем право сказать, будто он менее реален, чем Монтень, например?

Люди читали творения Джона Смита – и, говорят, с большим интересом. Они видели его документы. В колледже у него была своя комната (организованная мной и превозносимая уборщицами – за чистоплотность ее обитателя). У многих о нем сохранились более чем отчетливые воспоминания: множество людей обсуждали деловые встречи, на которые Джон Смит не явился, и ленчи, которые он мистическим образом отменил в последнюю минуту – всегда пользуясь при этом довольно эксцентричными формами косвенного оповещения. Хорошо, в конце концов, его бытие было фрагментарным и целиком зависящим от моего сознания: но кто видел, чтобы в заявлении на грант стоял пункт, где заявитель должен указать, скрипит ли под ним кровать, когда он на нее ложится?

И естественно, был некий ряд добросовестных исследователей (электромагнитно явленных миру), получавших кожуру этих финансовых плодов. Конечно, найдутся и те, которые скажут, что тем самым я преграждал им путь – им, талантливым, мешая развиваться на избранном ими поприще. Боже, я рад, как говорят политики, что вы заметили. Именно этим я и занимался. Трех лет университетских занятий философией вполне достаточно для любого здравомыслящего человека.

Хм-м-м-м...

Так вот, мне бы хотелось предостеречь вас от поспешных суждений.

Гуманная точка зрения на проблему: а разве у нас есть какой-то выбор? Мы просто вынуждены исходить из того, что вода всякий раз кипит при 100°C, что приближающаяся к вам дама, точь-в-точь похожая на вашу мать и одетая совсем как она, – именно ваша мама, а не президент Замбии, замаскированный под нее из каких-то высших политических соображений, что в течение ближайших десяти секунд мы останемся людьми, а не подвергнемся помимо нашей воли метаморфозе, вступающей в противоречие со всем нашим предыдущим опытом, и не превратимся в какого-нибудь заебобера, обреченного на полуголодное существование в вольере нищего зоопарка.

Негуманная точка зрения: чтобы нам не было мучительно стыдно, мы умалчиваем о вассальной клятве Госпоже нашей Лени.

В любом случае мне бы хотелось предостеречь вас от поспешных суждений, будто бы все философы высокоморальны, а все туристы – набиты деньгами.

– Но ты же – турист, – резюмировал тать с пистолетом в третий раз, и тон его был таков, словно это утверждение – толстенное письмо, которое он пытается пропихнуть в слишком узкую щель почтового ящика, а оно, зараза, не входит. – У туриста же должны быть деньги!

Виноват: право слово, рад был бы располагать средствами, на которые рассчитывал грабитель, но – увы! Мне повезло, что посетитель не стал прибегать к насилию: ответной его реакцией было раздраженное бормотание, переходящее в мрачное смирение, – так ведут себя люди, обнаружившие, что по ошибке они сели не в тот поезд.

Тать с пистолетом не осыпал меня угрозами, но вовсе не собирался покинуть мой номер. Он сел на кровать, наклонился вперед, подперев голову ладонями, так что та стала похожа на мяч для гольфа, замерший на краю лунки. «Нет, нет, нет», – повторял он. Медленно. С расстановкой. Через равные промежутки времени. Я просто не знал, что делать. Еще один прискорбный провал в нашей системе образования. Свою пушку мой посетитель зажал между ног, и та смотрела в потолок под немыслимым углом.

– Может, вы будете с этим поосторожнее? – произнес я, кивая на пистолет.

– Он не заряжен, – тихо отозвался гость – с отчаянием человека, чья нежно любимая семья только что погибла в автокатастрофе. – Мне даже на патроны не хватило, – пояснил он, расставляя все точки над «i».

Я уже собирался заметить, что он, злоупотребляя приглашением, несколько затянул визит, но приглашения в данном случае как раз и не было, так что корректнее было бы сказать, что он затянул налет. Как воспитанному философу вести себя с вооруженным грабителем, потерпевшим фиаско? Чем старше я становлюсь, тем реже стараюсь упоминать о моей профессии: почему-то мой статус ассоциируется у собеседников с призывом попросить у меня дармовой совет или выплакаться в жилетку (нечто подобно должен чувствовать врач, которого и после рабочей смены в госпитале все кому не лень достают жалобами на боли и недомогания). Занятие философией как призыв к откровенности со стороны собеседника. Избавьте меня от ваших откровений... Слушать их, знаете ли, не фунт с изюмом... (Так, в Лидсе, в одном из пабов, некий джентльмен настойчиво искал во мне собеседника, готового разделить его доходящую до идолопоклонства страсть к далматинским догам: «Далматинцы! Далматинцы! Я без ума от далматинцев!» Поневоле подумаешь: прав был пророк Софония...) Однако этому татю с пистолетом, чтобы выговориться, не нужен был даже облеченный известностью философ. Он начал выкладывать свою подноготную без всякого приглашения с моей стороны.

– Он и пистолет-то мне не хотел продавать. У меня денег было – ровно половина. Ну он и сказал: «Ладно, Юбер, ты только вышел, а пистолет без обоймы – что он у тебя есть, что его у тебя нет – я тебе, так уж и быть, продам в кредит. В порядке одолжения».

Я не проявил к его рассказу никакого интереса – однако он продолжал щедро делиться со мной перипетиями своей жизни. Этим утром его выпустили из тюрьмы. Выходное пособие он тут же пустил в дело, обзаведясь этой самой штукой. Описывал он ее не иначе как «пукалка, а не пистолет: не калибр, а черт-те что». Ну а обзаведясь, стал подыскивать подходящую жертву. Лично против меня он ничего не имел, но...

– Что ж, польщен. Приятно, знаете ли, услышать, что выглядишь человеком со средствами, – вставил я в этом месте, чтобы показать, что я не держу на него зла.

– Мне – мне многое надо сделать, – пробормотал он, не проявив при том никаких признаков, традиционно указывающих на то, что человек собирается вас покинуть, похоже, он и не думал шевелиться. Я хотел было предложить ему выпить – что уж теперь, когда попытка ограбления позади и остается травить байки. Я бы и себе поднес стаканчик, но, увы, в номерах, подобных этому, выпивка отсутствует.

Он бросил на меня оценивающий взгляд, и я понял, что он не косит, как показалось мне поначалу, а просто у него вместо левого глаза – стеклянный протез.

И в этот момент правая его кисть, обтянутая черной перчаткой, вывалилась из рукава и с глухим шлепком упала на пол, словно хотела сделать ему а-та-та.

– Ну вот, так всегда, – проворчал он, не сделав даже попытки вернуть конечность на место или как-то иначе обозначить намерение собраться и оставить меня в одиночестве. Его уход был заранее обречен на провал точно так же, как запланированный им налет. – А ты? По-французски ты вроде ничего говоришь. Зарабатываешь-то ты чем?

Я собрал все свое мужество. Что ж, профи я или нет, в конце концов?!

– Я занимаюсь философией, – ответил я, размышляя, корректно ли здесь настоящее время. Все шло к тому, что теперь выпроводить его удастся не скоро.

– А-а... И что, этим можно заработать?

– Ну, это зависит...

– Зависит? А от чего?

– От того, что ты за философ.

– И ты не из этих, не из богатых, я правильно понял? Или, может, тебя грабанул кто, прежде чем мы с тобой встретились, нет?

Я понял, что все приятное, отпущенное в этот день на мою долю, кончилось.

– У тебя и родители есть, да? – спросил он, вдруг резко сменив тему разговора.

– Ну, вообще-то у людей это принято...

– Не у всех. У меня – нет.

Мы укрылись за молчанием, которое мне не хотелось нарушать профессиональным любопытством, касающимся его генеалогического древа.

– И как тебе Франция? – сказал он, подводя черту, – в голосе звучала жгучая ревность собственника.

Я уже собирался было дать моему собеседнику краткий отчет, но его внимание, подобно бумерангу, описав дугу, вновь вернулось к себе, любимому. Мне было предложено часовое представление «Встречайте Юбера». Менее всего я мечтал об этом, но...

Юбер: недолгая преступная карьера – длительное тюремное заключение. Отпущено судьбой: невезучесть, полной мерой. Не дано судьбой: ряд функциональных органов, человеку не лишних.

– Я появился на свет в усеченной, так сказать, версии. Усеченным на одну руку. Безруким то есть. Правда уж, нет – но мне это было подано именно так.

Детство: найден на помойке, куда был выброшен при невыясненных обстоятельствах, и помещен в детский дом. «Они очень любили напоминать мне о том, откуда я к ним попал». В результате перенесенного инфекционного заболевания лишился левого глаза. Прочие подробности детдомовского воспитания опушены: a priori предполагалось, что это был если не сам ад, то один из его филиалов.

Слушая, я поймал себя на мысли: какая жалость, что я так и не нашел способ делать деньги, терпеливо преклоняя мой слух к такого рода излияниям. Похоже, у такого рода рассказчиков это мое качество явно в цене. Тем временем Юбер перескочил к моменту своего совершеннолетия и ознаменовавшему это эпохальное событие криминальному дебюту. На дело пошли вдвоем: он и еще один тип, занимающий в уголовном мире несколько более высокое положение. Они выследили известного в том районе ростовщика и сутенера и устроили засаду у него на дому. Попав им в лапы, ростовщик был сам не свой от ужаса: бедняга принял Юбера и его напарника за представителей налоговой полиции. Осознав, что имеет дело с банальными правонарушителями, он разразился идиотским смехом и лишь хихикал, покуда налетчики осыпали его пинками и грозили ножами, пытаясь вызнать шифр сейфа.

– Я ничего не скажу, – радостно объявил он. Тогда в дело пошла канистра бензина, которую Юберу велено было прихватить с собой. Связанного скрягу, лежащего на полу, облили бензином, напарник Юбера нарочито медленно закурил сигарету и, изображая на лице смущенную гримасу, стал оглядываться, куда бросить горящую спичку.

Скрягу прорвало, и он заговорил. Говорил он столь энергично, что Юбер и его наставник никак не могли уловить детали, которые бедолага с таким энтузиазмом повторял им вновь и вновь, покуда не упал замертво, сраженный сердечным приступом. «Интересный юридический казус, – заметил наставник Юбера. – Хотел бы я знать, что они нам пришьют?» Подельники ушли с пустыми руками – не считать же добычей несколько почтовых марок, которые Юбер прихватил с кухонного стола.

После этого Юбер пришел к выводу, что пора, видимо, заняться сольной карьерой. Он подался в глухую провинцию на сбор винограда, жил в бараке и грустно размышлял об отпечатках пальцев, в изобилии оставленных на канистре с бензином, брошенной на месте преступления. «А мне ведь еще и собственные деньги за этот бензин пришлось выложить», – заметил он.

Передохнув, Юбер приглядел симпатичный, небольшой, но весьма тучный банк, клерки которого были с ним небрежно-высокомерны, когда он пришел просить кредит, столь необходимый для покупки престижного пистолета, который сразу выделил бы его среди налетчиков.

Он вполне грамотно угнал машину, намереваясь использовать ее для отхода с места преступления. Вооруженный пистолетом, в котором воплотилась большая часть его жалованья за сбор винограда, он вошел в банк и обнаружил, что грабить легко – так же легко, как дышать (последнее легко, если у вас нет хронических или иных заболеваний, делающих затрудненным дыхание, а в полости дыхательного горла отсутствуют посторонние объекты – в таких обстоятельствах, допускаю, дыхание может быть сопряжено с некоторыми усилиями; следует учесть, что дыхание представляется проблематичным, если вы обнаружили себя погруженным в толщу воды с железобетонной плитой, привязанной к ногам; следует также исключить из рассмотрения условия высокогорья, где каждый вдох сопряжен с серьезными физическими нагрузками, а также борьбу за глоток воздуха в условиях естественного возвышения над уровнем моря, если таковая имеет место в процессе вашего удушения).

Юбер, полагая, что нашел наконец-то свое призвание, взял деньги, прочистил горло и объявил присутствовавшей в зале кучке банковских служащих и двум слесарям-алжирцам: «Леди и джентльмены, прошу внимания. Вам выпала честь видеть мой дебют. Ваши внуки будут смотреть на вас с обожанием только потому, что вам повезло присутствовать здесь и именно в этот миг. Одно лишь это заставит ваших отпрысков относиться к вам с трепетом и обожанием».

Затем он выскочил из банка со своей добычей, чтобы обнаружить – машину, которую он угнал, чтобы на ней покинуть место сие, покуда он был в банке, угнали другие.

Он ведь оставил дверцу открытой, и ключ зажигания торчал в замке. Лицо его перекосила гримаса отчаяния. Сохрани он самообладание – можно было бы найти альтернативные средства отступления, которые помогли бы ему перенести комплекс чувственных ощущений, который он воспринимал как свое тело, подальше от этого места: можно было застопить проезжавшую машину или предпринять что-нибудь в этом духе. Но: «Я ударился в панику».

Юбер бросился бежать. Полиции оставалось лишь следовать указаниям прохожих, тыкающих пальцем вслед удаляющейся фигуре. Эти указания в конце концов привели стражей порядка в секцию охлажденных продуктов местного супермаркета, где Юбер свернулся калачиком, закопавшись в гору упаковок мороженой фасоли, тщетно пытаясь, елико возможно, уменьшить видимую поверхность своего тела. На требование полицейских сдаться он картинно отбросил свой пистолет в сторону, в результате чего тот выстрелил и пуля угодила полицейскому в ногу.

В этот момент, утверждает Юбер, удача вновь вернулась к нему: его могли застрелить, но не застрелили. Вместо этого он получил десять лет. Тюрьма лучше, чем детский дом «Никто не притворяется, будто ты на свободе». И: «Я знал: у меня будет второй шанс».

Стемнело. Я предложил Юберу выйти и поискать, где бы перекусить на наши четыре монетки. Голод объединяет. Мой visavi предложение принял. Он даже отдал мне свою монетку и предложил, если я хочу, одолжить в придачу к ней пистолет. «Боюсь, знаешь ли, испытать второй провал за день». Мы пошли в бакалейную лавку, работавшую до глубокой ночи, – багеты в ней стоили пять франков. Перекусив таким образом и несколько уняв муки голода, Юбер (после вежливого вопроса, можно ли ему переночевать у меня) сгреб с кровати покрывала и подушку и перешел в горизонтальное положение.

* * *

Еще несколько размышлений

Проснулся я с чувством, которое теперь постоянно отмечает мой переход от сна к яви: не так уж много осталось у меня утренних пробуждений. Они – вроде особей исчезающего биологического вида, которому грозит полное уничтожение. Так что если я и впрямь хочу положить мир на лопатки – самое время встать и показать ему, где раки зимуют. Но суть в том, что я вовсе не горю таковым желанием и отнюдь не готов взять на себя роль тектонического фактора, который возьмет да и подвинет все эти континенты мысли.

Чего я хотел, так это тушеного мяса, которое продают навынос в одной забегаловке в Лейтонстоуне. Не просто тушеного мяса, плавающего в жиру в пластиковой миске, а именно этого, из Лейтонстоуна, и чтоб жира было ровно столько, сколько там. Среди самых ужасных мучений и жесточайших насмешек случая – вдруг обуревающее вас желание съесть что-нибудь, на что вы можете рассчитывать лишь за сотни миль от того места, где вы в данный момент находитесь и где вас настигла тоска по прекрасному.

Так я спокойно переходил колледжевый дворик в Кембридже, когда меня вдруг просто-напросто скрутила тоска по вкусу жареных мидий. Нет, не жареных мидий вообще, не тех достаточно прожаренных, почти сухих, жареных мидий, которые подают в некоторых неплохих ресторанах, – поймайте такси и поезжайте, через десять минут вы уже за столиком. То была тоска по жареным мидиям, которые готовят в одном ресторанчике около Le Levandou.

Однако что происходит, если вы на Le Levandou, а вокруг вас роятся запахи лучшей в мире кухни? Вас изводит – прямо-таки завязывает в узел – фатальная необходимость надкусить шоколадку, которые подают только в одном месте: в кондитерской, из тех, которые можно встретить, свернув в переулки – чуть в стороне, найдешь – так случайно, а потом не вспомнишь где, – в Южном Лондоне. Иной сказал бы: иди и купи плитку шоколада, ты, толстый суетливый недотепа, самого шоколадного шоколада, шоколаднее некуда. На это отвечу – поедая плиточки из той кондитерской, ты знаешь: Бог есть, в этот момент ты видишь Его лицом к лицу. Вот она – истинная сладость доказательств. Что-то вроде: невозможно существование блага во Вселенной, если Вселенная существует без Бога.

Юбер степенно лежал на полу. Настолько степенно, что казалось: ему на редкость комфортно. Судя по его дыханию, он проснулся, но вставать не спешил. Так тянет время боксер после нокдауна, прежде чем вскочить и вновь схлестнуться с противником. К чему принимать вертикальное положение, когда можно еще полежать.

День – будто назойливый коммивояжер – пытался через щель в занавесках соблазнить нас образчиком своей продукции. Солнечный свет не произвел на меня особого впечатления. Слишком старый трюк, чтобы на него попасться. На меня он, во всяком случае, не действует.

Юберовы протезы, живописно разложенные по комнате, придавали ей несколько карнавальное убранство. Слуховой аппарат красовался на кожаной куртке: король на троне, да и только. Ножной протез стоял, прислоненный к креслу по соседству. Вид у этой культяпки был такой, что сразу становилось ясно – далеко на ней не ускачешь. Рука покоилась на раковине: казалось, она ждет приказа открыть кран, как только настанет время для утреннего омовения. Созерцая этот ассамбляж, я понимал, почему Юбер не торопится встать с пола: он, несомненно, был занят обдумыванием головоломки, как бы половчее собрать все это богатство.

Я и сам чувствовал себя так, словно барахтаюсь в болоте и погружаюсь в него все глубже. Мои планы уверенной, неспешной походкой сойти со сцены жизни и исчезнуть, пропадая из виду где-то там, в кулисах, – эти планы в отсутствие солидной, если не сказать внушительной суммы денег оказались полным фуфлом. Приходит время, когда вы полагаете, что заслужили право отбросить мысль о презренном металле. (В юности – пожалуйста, лезьте из кожи вон, чтобы заработать то, что вам полагается, ничего не имею против – если такая юность длится не слишком долго.) И право слово, мне казалось, я достиг точки, где пора уже не думать о деньгах.

Ряд общих мест

Может, я не прав, но мне кажется, в любой мало-мальски развитой цивилизации с каждым – или почти с каждым – случается, что его одолевают неодолимые искушения неплотского характера.

Среди таковых – в порядке совершенно произвольном – написание книги. Я вполне разделяю ту точку зрения, что у каждого за душой есть книга, которую бы он мог создать. Многие, однако, достаточно милосердны, чтобы держать эту книгу при себе, она так и остается вечным арестантом, которому не выйти на солнечный свет из камеры – черепной коробки несостоявшегося автора. Речь может идти о мемуарах, романе, любовных излияниях или путеводителю по стране Зулу, но как бы там ни было, большинство заигрывает с мыслью оставить свой след в этом мире – вернее, на печатной странице. К счастью для издателей и тех, кто, подобно мне, обречен читать, чтобы заработать на хлеб насущный, лишь немногие из этих потенциальных авторов проходят весь путь до конца и таки печатают свой труд. (Есть, правда, и такие, которым удается на одной-единственной книге построить всю карьеру, регулярно перепечатывая сей великий труд под разными названиями.)

Еще одна «оригинальная» идея: открыть собственный ресторанчик. Кто бы отказался от такого дохода, как получение десяти фунтов с собеседника, всякий раз, когда тот, сидя за трапезой, заводит разговор о том, что неплохо бы открыть ресторан, кафешку или какую-нибудь забегаловку? А разве нет? (x) Само предприятие кажется не так чтоб очень уж сложным. (y) Все мы любим поесть. (z) Люди, сидящие за столом, как правило, открываются нам с лучшей стороны.

И третье нереализованное призвание, преследующее нас, как рецидив болезни, – ограбление банка. Обаяние идеи говорит само за себя. Почти все мы постоянно испытываем нехватку – а порой так даже болезненную нехватку – денежных средств. Это – пожизненно. Где же решение проблемы? Как правило, оно в двух шагах ходьбы от вашего дома – где-нибудь там, на углу, расположено одно из зданий, битком набитых деньгами. Вы фланирующей походкой входите внутрь, быстро выбегаете наружу, а в руках у вас – то, что нужно, дабы радикально исцелить вас от безденежья. Фортуна резко поворачивается к вам лицом. Вы можете тискать и мять эти тонкие цветные полосочки, как обнаженную любовницу, а не созерцать их через бронированное стекло, как несчастный завсегдатай пип-шоу. К вашим услугам – пара пудов десятифунтовых банкнот, несколько килограммов поясных изображений национальных знаменитостей, с которых принято делать жизнь, – портретиков, так приятно греющих карманы, и вы свободны идти по жизни, как вам заблагорассудится.

И затем, среди нарушений закона, ведущих к длительной отсидке за решеткой, ограбление банка менее всего бросает тень на вашу репутацию. Денег у банков – куда больше, чем им нужно. Разве нет? Зайдите в банк – там в каждом закоулке лежат деньги. И кроме того, все ненавидят (a) банки и (b) банкиров. Поэтому ограбление банка если и выглядит преступлением, то преступлением, в котором нет пострадавших. Конечно, те, кто не грабит банки, платят проценты по кредитам и все такое, но при этом в глубине их душ живет ненависть. Более того, именно потому, что наличествует пункт (b), столь привлекательна идея: поднять волну террора, чтоб банкиров пробрало – до самых кишок.

И по большей части от ограбления нас удерживает не приверженность порядку и не верность этике. Вовсе нет. Нас держит в узде почти неизбежная вероятность наказания. Кандалы страха, так сказать. Но если говорить по сути, то более всего нас жалит подозрение, что одного налета на банк недостаточно, чтобы обеспечить себя до старости лет; выгоды этого дела, каковы бы они ни были, весьма краткосрочны. Грабя банки, состояние не сколотишь. Большие деньги (и краткие сроки тюремного заключения) светят, если вы заняты мошенничеством. В этой сфере при удачном раскладе вряд ли кто и заметит, что преступление имело место. Но – мошенничество лишено прямоты и неприкрытой прелести налета на банк, увы.

В самых разных (и малоприятных) жизненных коллизиях, когда бумажник мой был тощ до неприличия, искушение ограбить банк нет-нет да и возникало в моем сознании. Но теперь, воодушевленный присутствием Юбера, я был готов пригласить свой соблазн куда-нибудь в бар, пропустить по стаканчику – и пусть он расскажет мне, как это на самом деле бывает. Еще одно достоинство ограбления банка; в этой игре одна из главных ставок – я могу это. Великое банковское ограбление – может статься, тут важно чутье и внимание к чему-то, кроме самого ограбления.

И ведь, кроме нужды в шуршиках, есть еще и любопытство. ...Плюс к тому я не вижу иного способа разжиться деньгами. Утром в пятницу в Монпелье нет ажиотажного спроса на рыдающих английских философов, чей индекс цитирования выражается шестизначной цифрой. Друзья и однокашники – вне пределов досягаемости, к тому же я не хотел портить дружеские отношения, обременяя их претензиями, которые ближние не в состоянии выполнить. Мне бы не хотелось, насколько возможно, вымарывать чьи-то имена из записной книжки.

Элементарная истина: об ограблении

Мои размышления кружили вокруг идеи ограбления, как вода в раковине – вокруг сливного отверстия. Нет ничего лучше смерти, маячащей на горизонте, чтобы все запреты поблекли и отошли на второй план. Зато остается любопытство – и оно побуждало меня познать еще не исследованные мной области бытия.

Мое основное возражение против бедности – бедность скучна. Она делает вас приземленным, серым – и все. В конце концов, я уже прожил соответствующую часть жизни в этом состоянии. Быть бедным – везде одинаково. Каково быть богатым, сказать не могу. Трюк с присвоением казенных средств был лишь трамплином, который подбросил меня вверх – но не больше. Однако я хотел бы продолжить свои исследования в этой области. Терять мне нечего, кроме... Я так ничего и не смог придумать для этого «кроме». У меня не осталось совсем ничего, что еще можно терять. Я представил, сколько времени осталось у меня в запасе, и если мне суждено вскоре уйти, то напоследок хотелось бы кутнуть со вкусом.

Что нами движет

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к моим услугам был тот компонент из джентльменского набора грабителя, достать который труднее всего, – пистолет. Оставалось только сказать: «Дай-ка пистолет, Юбер. Видать, пора прогуляться и обчистить банк».

– Э-э, проф... Это тебе не хухры-мухры, знаешь ли.

Демаркационная линия – приехали. Лавочка, так сказать, закрыта. Посвященные не любят профанов, возомнивших, будто они и сами с усами.

– Я и не говорю, что это легко. Просто в жизни наступает момент, когда пора встать и ограбить банк.

– Тебе что, денег негде взять?

– Негде. У меня, понимаешь ли, ни гроша. К тому же я – в бегах.

– В бегах? Делаешь ноги от Скотленд-Ярда? Ну ты, профессор, даешь! Я еще когда тебя приметил, думал: чем же ты мне так вмастил-то? А грабить тех, кто тебе в масть, – это ж одно удовольствие. Самый смак! – В возбуждении Юбер уставился на свою культяпку. Мое предложение его явно задело. – У меня с тобой, конечно, облом получился... Но, слушай, я бы все же рекомендовал тебе начать с какого-нибудь туриста. Опростоволоситься с туристом, знаешь ли, лучше, чем опростоволоситься с банком. И вообще – может, тебе куда-нибудь приладиться с твоей этой философией, а? Или с чем-нибудь вроде? Дожил же ты до седых волос...

– Кончай скулеж! Философия философией, но философией сыт не будешь!

Всю дорогу к банку Юбер пытался меня отговорить. (На выходе из отеля портье бросил нам в спину: «Оплата – как за двойной номер!») Он таки настоял на том, чтобы сопровождать меня, сколько я ни твердил, что его присутствие в банке, когда я буду занят ограблением, может весьма негативно сказаться на его дальнейшем пребывании на свободе.

– Что бы ты сказал, проф, если бы я вот так, с бухты-барахты, заделался философом, а? – Он повторил это дважды, желая ткнуть меня носом в мою профнепригодность к ограблению. Ну что ж, право слово, у меня были некоторые сомнения насчет того, по каким признакам определить банк, наиболее приемлемый для ограбления. Было даже искушение поделиться этими сомнениями с Юбером и попросить совета, но в конце концов я пришел к выводу, что в сложившейся ситуации не стоит демонстрировать свою нерешительность. Я просто кружил по городу, присматриваясь к наличествующим в нем банкам. Юбер хранил молчание, однако всем видом выражал одобрение: не так уж я прост, раз взялся за труд провести сравнительный маркетинг.

Однако вскоре я осознал: колебаться и откладывать окончательное решение можно до бесконечности. Идеальный банк в Монпелье?! Платон сказал бы: такой сущности, как идеальный банк, в этом мире просто не существует. Я мог бы выбрать банк подальше от отеля, мог бы ждать до полудня, когда в банках становится меньше клиентов, мог бы потворствовать дюжине других соображений, но сколько ни думай об ограблении банка, само ограбление легче не станет, а мне претила сама мысль о том, чтобы к ленчу остаться без ленча.

Внезапно я решился: почему бы не ограбить отделение банка, где мне довелось столкнуться с самым равнодушным и презрительным отношением к клиентам – в моем лице, в, частности? Что вы делаете, если банк всячески демонстрирует, что ему на вас плевать? Именно: идете в другой банк. Где вас ждут те же процентные ставки, те же услуги – и та же грубость, от А до Я. Банкиры сговорились презирать всех клиентов, кроме тех, от кого просто разит богатством, – несомненно, так они мстят обществу за жалкую роль, которую они обречены играть в этой жизни.

Когда вы беретесь за ограбление банка, первым делом надо решить, куда пристроить пистолет. Решившись, я вытряхнул из своего чемодана все книги, а на их место водрузил Юберову пушку. Символический жест, не правда ли?

Затем вы оказываетесь перед проблемой выбора – эффектно ворваться в банк или мирно встать в очередь к кассе. Когда мы вошли в банк, там уже толклись трое клиентов. Вернее, клиенток: ни дать ни взять учительницы начальной школы, задавленные грузом проблем и с трудом улучившие минутку заглянуть в банк, чтобы оплатить какие-то текущие счета.

Плюс к тому – женщина с целым выводком хнычущих младенцев. Она не утомляла себя присмотром за ними, так что те расползлись по всему пространству и кишмя кишели вокруг. Вид у мамаши был такой, что, глядя на нее, нельзя было заподозрить, будто она станет сильно убиваться, если вдруг, паче чаяния, недосчитается одного из своих отпрысков. Юбер тут же продемонстрировал недорослям пару трюков со своей съемной рукой. Один из младенцев с любопытством на меня уставился; возможно, он ожидал, что я проявлю к нему подобающий интерес (младенцы, еще не забывшие, как совсем недавно они были центром круглосуточного внимания материнской утробы, ждут того же от всех и каждого), а может, он никогда еще не видел философа, настолько дошедшего до ручки, что сподвигнулся на ограбление банка.

Я решил дать посетителям спокойно покончить со своими делами; право слово, я не видел, почему из-за меня их день должен пойти прахом. В зале работали двое кассиров. Один – седой ветеран, почти совсем облысевший, лелеющий несколько уцелевших прядок. Его нежная забота о них привела к тому, что эти, с позволения сказать, локоны стали виться этакими кудряшками. Вот она, тщета усилий человеческих! Движения бедняги отличались нарочитым проворством, и весь он лучился деланным весельем – словно хотел убедить окружающих, что ему на редкость нравится служба в банке и на земле нет более интересного занятия, чем ублажать банковских клиентов.

В окошке соседней кассы сидела женщина. Я поймал ее взгляд...

Я знаю. Я жалок. Раба из себя так и не выдавил. И вообще: гол как сокол, возраст – изрядно за средний, карьера полетела в тартарары, владельцы похоронных бюро смотрят мне вслед многозначительным взглядом, и если фортуна изливает на меня свои дары, то это не золотой дождь, а поток дерьма. И тем не менее, тем не менее... Стоя в очереди к окошку кассы, я задумался о том, а не светит ли тут моему радунчику. Вместо того чтобы целиком и полностью сосредоточиться на предстоящем ограблении, я вдруг поймал себя на мысли, что меня переполняют амурные устремления.

Я стоял в очереди и молился: да окажется так, что обслуживать меня выпадет «кудрявому» старцу, а не этой нимфе. Порой (весьма часто) я думаю: какое заблуждение считать голову тронным залом мысли! У мужчин этот трон расположен в районе седалища – примерно там же, где круглятся два полушария, которые еще никто не называл полушариями мозга, а рядом покачивается казна, где хранится весь наш запас драгоценных секреций. Что до головы, которую мы носим на плечах, – она служит лишь для отвода глаз.

Мужчинам на заметку: вы теряете интерес к противоположному полу, только когда вы: (a) мертвы или (b) скорее мертвы, чем нет. Воистину мы обречены на абсолютную идентичность с нашей внутренней сущностью, имя которой – половая железа. Я, например, всегда знал, как безошибочно определить, болен я или нет: если мысль о молодой блондинке в неглиже не заставляла кровь радостно вскипать – пора идти ко врачу. Это правило так же надежно, как правило буравчика.

Дальнейшее произошло само собой; в общем, я хотел взять барышню на абордаж, хотя и подозревал, что ограбление банка – пожалуй, не лучший способ с ней познакомиться.

Как человек, привыкший руководствоваться рассудком, я чувствовал: надо заявить окружающим об ограблении, не прибегая к банальной помощи пистолета. В конце концов, в этом мире у меня и без того есть какая-никакая репутация. К тому же я заметил, что там стояла видеокамера. Юбер попытался нейтрализовать ее широкой улыбкой – прямо в объектив. Ветеран, пребывающий на волосок от облысения, занялся многодетным семейством.

Я подошел к красотке.

– Доброе утро, мадам, – произнес я. – Это ограбление.

Я бы не удивился, если бы она ответила: «Пожалуйста, пройдите к соседнему окошку».

– Ограбление? – спокойно так, без суеты переспросила она. В голосе – ни апатии, ни визгливых ноток, разве что стоическое спокойствие. Словно я поинтересовался у нее, который час. И все тот же взгляд: вязкий, сладкий, как варенье на губах. Возраст? Уже, конечно, не тот, который принято считать самым цветением, но, знаете ли, есть женщины, которым обвести вокруг пальца время не составит особого труда. Особенно если у них взгляд – как этот. Самое прозаичное, что можно про него сказать... В общем, посмотрит на тебя такая – и понимаешь: эту безмятежность ничем не смутить. – Вы уверены?

– Уверен, – отозвался я и, пристроив перед окошком мою импровизированную кобуру, открыл замки. Взору красотки предстала жаждущая денег пасть чемодана и пистолет. Не говоря ни слова, барышня принялась укладывать на дно чемодана запечатанные пачки банкнот. Спокойно так: ни нерешительности, ни суеты. Пистолет я вытащил и положил на стойку, чтобы не мешал.

– Мелочь тоже брать будете?

– Нет, спасибо.

– Эй, оставьте же хоть что-нибудь! – услышал я раздраженный голос за спиной. – Специально утром, понимаешь, приехал, чтобы деньги снять, так на тебе! Мне за мои гроши еще и вкалывать приходится!

Лысеющий живчик в соседнем окошке все еще не врубился, что происходит ограбление его банка. Он продолжал пререкаться с детообильной мамашей по поводу каких-то формальностей, связанных с переводом денег.

Тем временем моя барышня, работая с равномерностью банкомата, сгрузила в чемодан всю наличку, какая только была на виду. Потом что-то нацарапала на листочке бумаги и положила его поверх денег. «Вот, возьмите. Если этой суммы недостаточно, обратитесь к моим коллегам».

– Спасибо, право, не стоит их беспокоить, – пожал я плечами. Есть же граница между реальными потребностями человека и жадностью. – Большое спасибо. Приношу извинения за связанные со мной неудобства. До свидания.

– До свидания, – отозвалась она уже в ожидании следующего клиента.

Мы с Юбером не спеша направились к выходу. Напарник мой явно испытывал пароксизм восторга. Я просто физически ощущал, как ему хочется выговориться. Однако он сдерживался. То ли ждал, покуда мы окажемся на свежем воздухе, то ли считал выражения восторга неуместными или бросающими тень на его репутацию профессионала.

Оказавшись на улице, он окинул меня вопрошающим взглядом; а теперь что? Я припомнил, что неподалеку – буквально на углу – есть весьма неплохой рыбный ресторанчик. Я уже начал двигаться в ту сторону, когда Юбер раздраженно прошептал:

– Мы разве не будем делать ноги?

– Нет, – пожал я плечами. Напарник мой явно не удосужился принять во внимание, что я: (a) слишком стар, (b) слишком толст, (c) слишком ленив, чтобы бегать, и если уж меня сцапает полиция, при поимке я бы хотел выглядить достойно.

Полиция, однако, не очень-то торопилась. Мы уже потягивали аперитив, изучая раздел меню, посвященный закускам, когда мимо пронеслась первая полицейская машина – с того места, где стоял наш столик, из окна открывался чудесный обзор.

Отношения Юбера с официантом, увы, не заладились с самого начала. Юбер не произвел на меня при встрече впечатление человека, привыкшего завтракать в дорогих ресторанах. Того же мнения придерживался и наш официант. Он был твердо уверен, что Юбера следует немедленно под белы рученьки вывести в чисто поле и, оставив там одного, полить напалмом и сжечь.

– Позвольте сказать несколько слов о наших фирменных блюдах, – зачастил официант.

– Катись ты со своими фирменными, – обрезал Юбер. – Тащи-ка мне зазуреллу, ясно? Или я на туриста смахиваю?! – реплику он закончил, скривив губы так, что стал похож на страшного злобного волкодава, готового броситься на вас и сожрать на месте.

Возможно, поэтому, когда в дверях появилась какая-то компания, нас попросили пересесть за другой столик. Юберу подали вовсе не то, что он заказывал. Потом ему пришлось пять раз напоминать, чтобы официант принес пиво. Нас, грабителей, в грабительски дорогом ресторане обслуживали из рук вон плохо – и это при том, что ресторан был наполовину пуст; чтобы задобрить официанта, я заказал одно из фирменных блюд, и мы брали спиртное – так что в итоге сумма нашего счета была равна небольшому состоянию. Вот она, еще одна особенность мироустройства, надрывающая мне сердце: даже в самом хорошем, самом дорогом ресторане вы рано или поздно нарветесь на хамство. В завершение нашего ленча официант пролил на Юбера соус. Липкий. Цвета бычьей крови. Я думал, Юбер тут же заедет ему в ряшку. Но... Но Юбер настоял, чтобы мы оставили чаевые, равные сумме нашего счета.

– Пусть знает свое место, – пояснил он мне.

– Прости, не понял, – поднял я брови.

– Он, понимаешь, считает меня ублюдком. А ты видел что-нибудь обидней, чем ублюдок – и при деньгах? Это же хуже, чем схлопотать в рыло.

Шаря в чемодане, среди банковских пачек я наткнулся на обрывок бумаги, приложенный щедрой рукой барышни из кассового окошка. Крупным почерком – один вид этого почерка возбуждал больше, чем тысяча соответствующих картинок – на бумажке было написано имя: Жослин – и номер телефона. Я показал записку Юберу. Выяснилось, что и он тоже – того. В смысле – положил на нее глаз.

– Ого! – прокомментировал он. При этом его родная рука дернулась, словно от ожога. – Та самая женщина... Которую ничем не проберешь...

Выходя из ресторана, Юбер прихватил с вешалки чью-то шляпу.

– Не ищи приключений на свою голову, – усмехнулся он, протягивая мне сию деталь туалета. Пожав плечами, я покорно накрыл проплешины шляпой.

Полиция, как всегда, была озабочена одним: как бы скрыть недостатки в своей работе. Для этого на место преступления было стянуто множество полицейских. Присутствие их, очевидно, было мотивировано необходимостью замять тот малоприятный факт, что, когда совершался налет, во всей округе наблюдалось вопиющее отсутствие стражей порядка. Теперь же они торчали повсюду, напустив на себя серьезный вид, переговариваясь по рациям и вообще всячески изображая, что тут много с чем надо разобраться и много чего сделать. Мы провальсировали сквозь кордон, остановившись лишь раз: Юберу приспичило спросить затянутого в кожу копа на мотоцикле, что тут случилось.

– Банк ограбили.

– И что, поймали грабителей? Приметы-то есть? – спросил Юбер голосом-явно-предназначенным-для-окружаюших.

– Далеко не уйдут, – изрек служитель закона.

– Ты зачем нарываешься? – накинулся я на подельника, когда мы наконец оказались вне зоны слышимости толпящихся около банка зевак.

– Так, чтобы удостовериться.

В номере Юбер запустил подушкой в стену.

– Слушай, ответь: ты что, гений? – воскликнул он. – Или все дело в философии? В течение одного утра ты обчищаешь банк, изобретаешь новый способ слинять с места преступления – пойти позавтракать в ресторане, и в довершение всего на тебя западает женщина, которой ничего не стоит море выпить через соломинку. Так нет же, она у тебя мечтает отсосать! Первый раз такое вижу!

После налета

Кто может сказать «нет» хвале, даже незаслуженной? Однако разве ограбление банка что-то изменило в моей жизни? Я чувствовал все ту же опустошенность. Налет на банк оказался просто снятием денег со счета без тягомотины с заполнением чековых книжек и т.д. Подобный оборот дела меня удивил, однако я не стал утруждать себя выяснением причин, почему все так вышло.

Теперь, когда у меня были деньги, проблема заключалась в том, что не надо беспокоиться об их отсутствии. Я был избавлен от меркантильных забот, мешающих приступить к кодификации всех идей, порожденных человечеством, к тому, чтобы сбить эти идеи в одну отару, вывести универсальную формулу мышления вроде E=mc2. Написать всемирную историю, разложив все по полочкам, как это сделал Иоанн Зонарас (с его выучкой византийского бюрократа XII века сделать это было легче легкого), – его труд был из тех вещей, которые всегда вызывали у меня восхищение. Но моя история должна уложится в одно предложение. Может быть, в два (чтобы у читателей не оставалось чувства, будто они зря выложили деньги).

Позор, на что я растратил жизнь, от и до! О юность моя, когда я был пытлив и пылок! Разве признаешься кому-нибудь, что, поступая в университет, я верил, будто смогу вобрать в себя все знания человечества, смогу быть самым-самым, капитаном на мостике, заправилой, главным распорядителем пиршества духа – оно же ярмарка тщеславия... Лучше забыть, что когда-то надеялся стать первым. Не выйти бы из игры – уже хорошо.

Добыча равнялась сумме, которую дает жене на домашние расходы какой-нибудь управляющий банком. Однако и этих денег было достаточно, чтобы некоторое время я мог поддерживать близкие отношения с сомелье (на мой взгляд, как и какое вино вам подают – вопрос немаловажный).

На глазок поделив нашу добычу (я уже миновал возраст, в котором считают деньги), половину я вручил Юберу. В конце концов, это ему принадлежал пистолет, послуживший мне пропуском за барьер, разделяющий тех, кто размазывает по лицу сопли, и тех, кто срывает банк. Плюс – Юбер оказывал мне поддержку (аморальную) в этом предприятии.

– Проф, не возражаешь: я высуну нос на улицу – надо кое-чем прикупиться, – а потом вернусь, и ты расскажешь мне об этой своей философии, – объявил Юбер. Я явно вырос в его глазах.

В отличие от Юбера я не был столь оптимистичен, думая о том, что будет, если набрать номер Жослин. Быть арестованным – полбеды, но быть схваченным полицией за яйца... Кому охота сносить насмешки от полицейских? Перед моим взором роились видения: суд, покатывающийся от хохота при сообщении, что я звонил мадам X, надеясь с ней перепихнуться, а полиция ждала меня у нее на квартире. Но тут я представил, как выглядят зоны, к которым был бы не прочь припасть губами, – и рука моя сама потянулась к телефонной трубке.

Никто не отвечает. Может, Жослин еще на работе или все еще дает показания в полиции...

А не по фигу ли?

Хорошо, я записываю все, как есть.

Когда вы вышли из-под контроля, вы вышли из-под контроля. Трубку наконец подняли. Когда я последний раз так волновался, набирая чужой номер? Десять лет назад? Двадцать?

– Алло.

Одно слово. Проба голоса. Но тут тебе и отрава, и доверие, и неспешность; один-единственный выдох, вбирающий в себя всю сущность говорящего.

– Надеюсь, вы меня помните, – пробормотал я: голос на другом конце провода был весьма эмоционален – и это был голос, ответивший на множество звонков, уставший голос. Я просто почувствовал необходимость внести ясность, представившись, чтобы не было никаких сомнений, поэтому добавил: – Я ограбил сегодня ваш банк.

Ответ был все так же неспешен:

– Ах да. Помню. Сегодня у нас был только один налет.

– Я бы хотел извиниться за беспокойство.

– Я так и думала, что вы позвоните. Похоже, у вас выдался свободный вечер?

Мы договорились встретиться в лучшем (и самом дорогом, насколько я знал) ресторане.

– Вы уверены? – уточнила собеседница. – Там очень дорого, право слово, чтобы так роскошествовать, вы сегодня не заработали.

Я еще успевал купить кое-какую одежку на вечер. Последнее время я как-то не очень заботился о своем облике. Одно из немногих преимуществ сверкающей, как церковный купол, лысины состоит в том, что ее владельцу (x) не надо мыть голову, (y) причесываться, (z) беспокоиться, соответствует ли ваша прическа последней моде. Гладкая, как бильярдный шар, голова сэкономит вам несколько часов в неделю, несколько недель в году, а в течение жизни – несколько лет (если только вам удастся продержаться достаточно долго). А экономия на стрижке и шампунях?

Может статься, провидение собственной рукой подстригло меня под ноль, чтобы я не растрачивал отпущенное мне время на всякую чушь и сосредоточился исключительно на том, что ношу в голове, а не на ней, чтобы время мое шло исключительно на вынашивание идей. Не вышло-с.

О рефлексии 1.1

Желая удостовериться, что способность размышлять мне покуда не изменила, я выстроил логическую цепочку: зрелый средний возраст (иные еще называют его подступающей старостью) имеет свои преимущества, хотя они – увы – немногочисленны. Например, вы твердо знаете: не в вашей власти существенно подправить свой облик, имея на то лишь несколько часов (даже для того, чтобы совсем слегка подретушировать некоторые несообразности фигуры, надо не меньше недели сидеть на диете); единственное утешение для располневшего философа – столкнуться на улице с каким-нибудь траченным жизнью поклонником философии.

Памятное пиршество, или Пиршество памяти 1.1

Я явился с опозданием, резонно решив, что, если полиция поджидает меня в ресторане, я могу позволить себе невинное удовольствие и немного поизводить их ожиданием (хотя по пути уже и идея отсидки в тюрьме начала казаться мне соблазнительной: пребывание в одиночной камере могло бы подвигнуть меня взяться за книгу – глядишь, все же удалось бы оставить какой-никакой след в философии).

Она уже сидела за столиком – и мандраж мой тут же ретировался, сделав ручкой. Вечер начинался весьма многообещающе.

– Эдди, – представился я.

Воспоминания о памятных пиршествах

Она сидела напротив, и перед моим взором предстала (так зеркало отражает отражение в зеркале) вереница одинаковых пар – обедающих, тонущих в бесконечности перспективы. Внезапно я осознал: (x) сколько денег я извел в ресторанах на женщин, (y) сколь мало радости мне это принесло, (z) сколь я стар и измочален, чтобы рассчитывать на что-нибудь в этой игре. Но здесь не было ничего похожего на холостые реплики, которыми обмениваются, ведя социальную разведку боем, когда боишься ляпнуть что-нибудь такое, что оттолкнет партнера.

– Скучное место, – произнесла она, сопровождая свои слова взглядом сержанта секс-армии. – Я редко сажусь на выдаче. Я – помощник управляющего. Но я рада, что сегодня оно вышло так. Нечасто познакомишься с интересными людьми.

 Компания

Правда состоит в том, что даже самым общительным у нас нелегко найти кого-то, к кому и впрямь можно прикипеть. Это нелегко даже в юности, когда мы выжимаем из нашей общительности максимальные обороты, несемся со скоростью бог знает сколько чел/час (человек в час). Что уж говорить о тех, кто разменял n-й десяток? Вы не только изучили рецепты мудрости: время съежилось, часы тикают слишком быстро (или это только кажется нам, тоскующим по истинной жизни, как наркоман по игле? Чтобы получить тот же эффект, что в молодости, мы должны увеличивать и увеличивать дозу времени, отданную общению), многие точки соприкосновения с ближними уже потеряли чувствительность: школьные воспоминания, университетская вольница, первая любовь, первый купленный вами дом, первый переезд. У каждой дружбы – свои периоды расцвета и увядания, и тут уж ничего не попишешь.

А к прорези вашего автомата подходит только эта монетка. На автобусной остановке в Тайпее я стоял рядом с еще одним европейцем. Брезгливая гримаса на его физиономии говорила о том, что мы бы смеялись над одним и тем же, одно и то же вызывало бы в нас негодование, заговори мы – нам показалось бы, что у нас за плечами пять лет знакомства. Не уверен, что могу сказать «мы стали бы настоящими друзьями», – это отдает трагедией или идиотизмом. Автобус унес его прочь.

Памятное пиршество, или Пиршество памяти 1.2

– Ограбление банков – ваше основное занятие? – спросила она. Ответ ее не очень-то заботил.

– Так, время от времени. Вообще-то я философ.

– И что – этим зарабатывают только крутые? Или с этого не проживешь? Вам понадобились деньги, чтобы приобрести парочку свежих идей? Или к нам вас привела простая жадность?

– Жадность – род нищенства. Полиция, кстати, не очень-то торопилась.

– Очевидно, я так разволновалась, что забыла нажать кнопку тревоги.

Ваша физиономия или моя?

Пока я поносил философию, ругал работу с девяти до пяти, из-за которой гениальные мысли обречены втуне гнить в моей голове, я неотвязно думал: что там под платьем у моей собеседницы. (К моему возрасту обычно приобретаешь трезвое представление об этом предмете, но любопытство неистребимо.) Пусть моя жизнеспособность под вопросом, в чем-то маститый философ недалеко ушел от прыщавого студента, прочитавшего популярную брошюру о Зеноне: я постулировал желание испить с лона ее. Идею попробовать это дело на практике я тут же уволил за профнепригодность: кто бы пригласил меня домой? (Не настолько же она очарована философами-досократиками). Жослин нравятся нетривиальные разговоры за обедом, только и всего.

Предложения не требуется

Но всегда наступает момент, когда желание прорывает покровы светской любезности.

– В какой гостинице вы остановились? – спросила она, когда я провожал ее к машине. – Я живу довольно далеко за городом... Вам не кажется, мы уже и так ждали довольно долго?

Этой фразы вы жаждете в двадцать, томитесь по ней в тридцать, но вы не ожидаете услышать ничего подобного, стоя на автостоянке в Монпелье, когда вам перевалило за полвека, животик выразительно выпирает, вы изрядно побиты жизнью, а полиция двух стран наступает вам на пятки.

Почувствовав ее рукопожатие, я также почувствовал, что брюки почему-то мне жмут. (В очередной раз я поймал себя на мысли: Ницше не всегда прав. То, что делает тебя сильнее, может тебя же убить.)

Мораль: перевалите за средний возраст, загробьте карьеру, присвойте казенные средства в крупных размерах, отправьтесь в другую страну, чтобы умереть там, впивая жизнь полной чашей, ограбьте банк – и ваша личная жизнь начнет налаживаться.

Честно говоря, я всегда поражался, как женщины умеют мимоходом подвести дело к постели. Даже когда я лучше котировался на рынке и не скрывался от полиции – даже тогда это их «Почему бы нам не?..» настигало меня как хук в челюсть снизу. Но женщина – вместилище милосердия...

О любви – распивочно и навынос 1.1

Разрывая отношения со старушкой Англией, я почти не испытывал сожалений. О чем? Последние проблески тепла, выпавшие на мою долю на родной земле, – даже им я обязан секретарше-француженке, работавшей в Сити. Иногда по выходным она садилась в поезд, дабы навестить мои кембриджские пенаты. Появившись на пороге, она часами могла разоряться, понося английскую погоду, английскую кухню, английский народ и английские дома, под крышей которых ей выпало поселиться (и у меня при этом не было ни повода, ни возможности ей что-нибудь возразить), прежде чем мы наконец переходили к поискам оптимального метода улучшения мироустройства. Честно говоря, у меня сложилось впечатление, что главной движущей силой ее визитов была элементарная потребность в аудитории. На что это похоже? Подумайте – и приведите примеры из вашей жизни.

Жослин. Краткий перечень фактов

1. 35.

2. Дважды разведена.

3. Смертельно опасна для философов с патологически увеличенной печенью.

Входя в отель, я обратил внимание на двух хлыщей, отиравшихся у подъезда, и с трудом подавил желание призвать их на помощь, ибо побаивался, что поиск оптимального метода улучшения мироздания в компании Жослин может стоить мне жизни. Грамотная смерть – это не только венец, это – половина успеха вашей карьеры. Не кривя душой, зададимся вопросом: разве имя Сократа украшало бы обложки бесчисленных монографий, умри он от отравления несвежими устрицами или банального простудифилиса? Бруно – тот вообще вошел в историю благодаря тому, что в его случае кремация предшествовала смерти, а не наоборот. Или – Сенека. Сенека с его острым, проницательным умом просто вовремя позаботился о спасении своей репутации в глазах потомков – и вскрыл в ванной вены.

Раздевание Жослин: ни нерешительности, ни суеты. И как бы ни поднаторел ты в распутстве – даже если ты распутник-ветеран, убеленный сединами, – момент, когда будет удален последний предмет женского туалета и обнажится рабочая поверхность, вызывает в твоей душе особые чувства. Жослин сняла трусики, подхватила их одним пальцем – и, подняв руку, другой оттянула резинку, так что они превратились в рогатку. Снайперский выстрел, произведенный через всю комнату, поразил меня точно в лоб (о котором кто-то из моих приятелей сказал, что он отвоевал себе все жизненное пространство, вплоть до затылка).

За моей спиной стояли десятилетия, отданные риторике, интеллектуальной полемике, критике идей. И что с того? Все, на что меня хватило в данной ситуации, – восторженно раззявить пасть, как какой-нибудь зеброосел в зоопарке, и проквакать, как лягушка, раздувшаяся до размеров Джагернаута, – догадайтесь что... «Да!!! Да!!!»

О любви – распивочно и навынос 1.2

Мне на самом деле не очень-то везло с женщинами. Недостатки и преимущества холостяцкого статуса можно оценивать по-разному, но факт остается фактом: покуда вы холостяк, вы желанны для женщин, женщины вас вываживают, как опытный рыбак – клюнувшую рыбу. С каждым разом вы – как ловчий сокол – все точнее примечаете, стоит взвиваться за добычей или не стоит, обломится вам здесь или нет. Но часто этим чутьем вы готовы пожертвовать, а все потому, что вас снедает отчаянное желание получить от жизни хоть толику радости – сколь бы эфемерной, сколь бы несообразной ни была эта самая радость.

Мне не очень-то везло раньше в Монпелье – даже несколько десятков лет назад, когда я выглядел не так уж плохо (при выгодном освещении, конечно). Причина, по которой неудача в Монпелье мне столь запомнилась: то был не просто провал, а – истинное падение, головой вниз, со свистом. Иные воспоминания оставляют во рту привкус горечи. Но горечь может быть и горечью вина. А эта – горечь мочи.

Вечеринка уже вошла в заключительную стадию. Я: двадцати двух лет от роду, естественно, единственный оставшийся без пары и, конечно же, единственный представитель мужского пола, еще стоящий на ногах – и никем не прибранный к рукам.

Стратегема соблазнения, которой я пользуюсь до сих пор: пить, – пить, повышая градус, но пить так, чтобы все же стоять на ногах. Ибо женщины, даже всерьез задумываясь, а не понизить ли им свои моральные стандарты, могут упустить из поля зрения тех претендентов на соучастие в сем захватывающем процессе, которые валяются под ногами, пьяные в дым.

Я уже и не помню, что за околесицу нес я в тот вечер, но, право слово, вряд ли это было что-нибудь более глубокомысленное, чем: «Простите, вы не передадите мне эту рюмку водки, если никто на нее не претендует?» И мне бы насторожиться, обнаружив, что вокруг меня кругами ходит некая юная леди: ведь чтобы увидеть в этих банальных репликах остроту ума, надо было обладать могучим воображением. При этом девица была чертовски привлекательна. По Платону, подобное притягивается подобным. Так вот, я не считал – и не считаю – себя красавцем, скорее даже наоборот. Но толстым философам раз в жизни выпадает показаться неотразимым какой-нибудь красавице (если, конечно, этот философ достаточно долго продержался на ногах на достаточно многих вечеринках).

В комнате было нечем дышать: атмосфера молодежной вольницы подогревалась не только возлияниями, но и воскурениями. Многие из участников пиршества к этому времени уже предпочли перейти в горизонтальное положение и предаться созерцанию внутренних пространств своего дремлющего духа.

– Пошли-ка на улицу, там прохладнее, – заявила девица, одним грациозным движением выпорхнув из джинсов и вспорхнув на карниз за окном. Представшие моему взору окорочка были достойны самых пылких восхвалений. Я бы и на эшафоте сказал, что провел накануне весьма недурную ночку, если бы этой ночкой я был занят поджариванием таких вот окорочков на моем вертелке.

Уподобившись стреле крана, высунувшейся из окна, я увидел, как она метнулась по карнизу и, подпрыгнув, повисла на флагштоке, торчащем из стены соседнего здания, где, видимо, располагался муниципалитет или что-то подобное. Краткий обмен репликами позволил установить, что девица – страстная поклонница альпинизма во всех его видах. Ее тело, прикрытое лишь белым топиком (который особо выигрышно оттенял черные как смоль волосы моей красотки), раскачивалось в воздухе – такое одинокое, такое неласканное! В этот момент девица наптоминила одновременно акробата на трапеции и государственный флаг.

– Ну же, Эдуард, сюда! Люби меня!

С тех пор я с опаской отношусь к женщинам, называющим меня Эдуардом. Годы не прошли бесследно. Прожитая жизнь, прежде чем скрыться за поворотом, обычно бросает милостыню. Вы, так сказать, удостаиваетесь просветления. Теперь-то я точно знаю, что сработает, а что – нет.

Теперь, умудренный опытом, я бы постарался обратить внимание моей пассии на то, что флагштоки казенных зданий – не самое удачное место для поисков оптимального метода улучшения мироздания, я бы попытался лестью и мольбой вернуть барышню с небес на землю.

Но... Но она была слишком красива для неопытного философа моего калибра. И у меня за спиной еще не было печального опыта с флагштоками муниципальных зданий, к тому же я был здорово пьян и находился в том возрасте, когда большинство представителей сильного пола готовы стоически претерпеть все во имя тех, на кого у них стоит.

Черт с ним, что часы показывали три утра, от мостовой внизу меня отделяло пять метров, а кличку орангутан я заработал от однокашников отнюдь не за ловкость и грациозность! Я изобразил деланый энтузиазм и устремился к цели.

Тому, как я раскачивался, повиснув на этом чертовом флагштоке, позавидовал бы любой обезьян. Так продолжалось секунд шесть.

Флагшток все это выдержал. Не выдержала моя хватка. Девица уже обвила меня ногами, и некое краткое мгновение – воистину, паря между небом и землей – я мог смаковать теплоту и благоухание ее кожи. Но, увы, я оказался не способен пожать плоды сих эротических трудов, сознание предательски сосредоточилось на ощущениях в кистях рук – напряжение и усталость нарастали там с поистине удивительной скоростью. Я просто не мог с должным жаром ответить на горячечные проявления любви, заложником которых я оказался.

Меня еще хватило на то, чтобы, скользя вниз, какое-то мгновение испытывать трепетное восхищение перед мускулатурой моей красотки, и еще более короткое мгновение осознать, что это – последнее видение, которое я унесу с собой в вечность. У меня еще даже остался миг-другой, чтобы усмехнуться мысли о том, в какую же обезьяну (в моем случае дважды карикатурную) могут превратить человека необузданные желания, и ужаснуться тому, что вся моя жизнь прошла в таком вот обезьянопоклонничестве.

Участвуй в этом низвержении во тьму внешнюю моя свободная воля или пытайся я оттянуть момент грядущего грехопадения, я бы точно преизрядно покалечился – если не сломал себе шею. Однако воля моя в падении не участвовала – и единение с перстью земною обернулось для меня едва ли не чудом. Гирей оторвавшись от красотки, я приземлился с кошачьей грацией (если вы способны представить разжиревшего, пьяного, неуклюжего кота с головой гладкой, как взлетно-посадочная полоса).

Подумав, моя воздушная пассия подачей опытной теннисистки отправила вслед за мной мои брюки. Ковыляя, я вернулся на вечеринку, но момент – момент начала небесного романа – был упущен; остались лишь две воображаемые борозды, пропаханные моими ладонями на ночном черноземе неба.

* * *

Мы предавались хитросплетениям любви, когда на пороге появился Юбер. Жослин с любопытством уставилась на него – словно взору ее вдруг был явлен тайный прием, к которому я прибегаю в постели.

– Прошу прощения, – пробормотал Юбер. – Я только пистолет взять...

Я-то думал, что вижу Юбера в последний раз, но он исчез лишь до утра. Когда он вернулся, я как раз пытался поудобнее устроиться в кровати буквой «зю», Жослин одевалась, собираясь идти на работу. Юбер ввалился без стука – ему явно никогда не рассказывали, что, перед тем как войти, принято стучать. Собственно, чего вы хотите, ночуя в паршивом отеле в конце паршивого тысячелетия.

– Грабить ваш банк было истинным удовольствием, – заметил Юбер, распаковывая принесенный сверток с оружием.

Жослин тем временем как раз упаковывала сумочку.

– Рада, что вам у нас понравилось, – ответила Жослин. От ее голоса веяло загробным холодом (интересно, предназначалась ли холодность Юберу или то была маленькая тренировка перед началом рабочего дня?). – Вы, я вижу, все в делах. В общем, как меня найти, знаете.

Женщина – последнее творение Господа. Его шедевр.

Юбер пребывал в состояние нервического возбуждения. Юбер, не я. Он извлек из свертка круглую обойму с патронами.

– Было полнолуние, – объяснил он. – Ну, я и решил навестить того парня, который оружием занимается. Патроны купить, еще кой-чего... Но пока шел, подумал: а зачем покупать? Просто зашел к нему и взял все, что нужно. Он меня тогда послал куда подальше. Ну, и я его тоже...

– А я думал, этот твой торговец, промышляя тем, что вооружает налетчиков, – он вроде должен бы от таких наездов подстраховаться... Разве нет?

– Ну, в общем, да. Этот Фредерик – тот еще говнюк. Мне просто пришлось дождаться, пока он перестанет пялить на меня зенки, – и всего делов.

– И как тебе удалось его выключить, что ты успел столько прихватить?

– Две бутылки ликера. Обрушил ему их на голову – и делов.

Юбер провальсировал в обнимку с оружейным свертком по комнате.

– Да, еще – я снял квартиру.

Напарник хотел сказать мне, что (как обнаружилось несколько позже) он не счел за труд захапать и использовать по собственному усмотрению остатки моих денег, лежавших в чемоданчике. Когда я встал, бросая вызов мирозданию, я обнаружил, что в кармане у меня – ровно четыре франка (пусть другие четыре франка, а не те, которые лежали там накануне). Итак, навар, который я поимел с ограбления банка, – две приличные трапезы и наличие на ближайшее время крыши над головой.

Что за чертовщина со мною творится?

– Полнолуние, – пояснил Юбер, загоняя барабан с патронами, один вид которых внушал опасение, в столь же внушительный револьвер. – Луна толкает вора на грабеж.

Все еще Монпелье

Я никогда не мог взять в толк, почему Платон так превозносит созерцательную жизнь. Жизнь, которую невозможно созерцать без слез, не стоит того, чтобы жить, – но сейчас я говорю не о том. Однако это верно по отношению к любой жизни. Что вы обнаружите, приглядевшись к той, которая выпала вам? Навозную кучу. Теплую, исходящую паром навозную кучу. Нет ничего легче, чем осознать: вашему существованию – грош цена (а вернее – и того меньше). Вы пробовали вложить персты в глубины своей души? Смрадные, илистые глубины вашего духа? А теперь вложите персты в глотку и предайтесь процессу мелиорации... Превратить любое пиршество в отходы вашей жизнедеятельности – проще простого, однако попробуйте-ка из этих отходов сделать конфетку...

Или взять Дельфийский оракул: познай самого себя. Только что делать, если вы не из тех людей, с которыми хочется познакомиться поближе? Подойти к зеркалу и засветить себе промеж глаз видом собственной рожи? Не лучший способ найти родственную душу. Как бы то ни было, мы обречены вариться в собственном соку. Что с того, отличаем мы все оттенки в аромате этого варева или нет? Подозреваю, кстати, что в собственном соку мы варимся куда чаще, чем принято считать. В одну реку нельзя войти дважды? Мы до конца наших дней обречены полоскаться во все той же грязной ванне!

Беспризорный образ

Мы бредем по колено в вопросах и ответах, как в болоте. Вопросы, ответы, ответы, вопросы. Они уже затопили весь мир. Их слишком много. Так много, что если вам удалось выступить в роли сводни и отправить парочку-другую миловаться всласть где-нибудь подальше отсюда, это уже достижение. И – до горечи муторная работа.

Все еще Монпелье

Утро не задалось. Козий сыр, заставлявший Юбера клокотать от негодования и вызывавший во мне сладостное предвкушение завтрака, пошел псу под хвост – вернее, под хвосты изрядно потрудившихся над ним крыс. Юберова берлога находилась в старой части города. Тронутые благородной, как патина, плесенью обои, узор которых перемежался инкрустациями ржавчины, явно были свидетелями жизни и смерти не одного поколения. Безрадостной жизни и бесславной смерти в обнимку с нищетой. Один вид этих обоев наводил уныние, которое не способны вызвать даже голые стены.

Юбер все пытался завести разговор о философии – совсем как мои студенты. И почти как в годы моего преподавания, я менее всего был расположен говорить на эти темы.

Еще он пытался подвигнуть меня на новое дело.

– Надо поддержать репутацию. Неуловимые налетчики за работой...

Я вяло думал: (x) стоит ли протестовать, (y) как бы позавтракать, (z) чего ради заставлять Юбера терять время, убеждая меня.

Похоже, ограбление банков вызывает привыкание.

Можно было, конечно, отойти от дома чуть подальше, но стрелки часов близились к одиннадцати, мысль о том, чтобы заняться поисками банка потучнее, посягая тем самым на привычное время завтрака, была мне отвратительна, а на углу располагалось местное отделение какой-то финансовой империи.

– И каким философским методом мы воспользуемся? – не унимался Юбер.

– Ты это всерьез? – вырвалось у меня, когда я увидел, что он извлекает из кармана блокнот. Я прикинул: до банка оставалось метров десять. Какие же знания успею я передать ему за это время? – Хорошо. Обратимся к школе, отстаивающей преимущества здравого смысла. К этой недооцененной по достоинству плеяде мыслителей. Их просто-напросто обшипели. То, что они делали, могло на корню подорвать дело их конкурентов. Так вот: Джон Локк, 1632-1704. Он умел это, как никто. Назовем работу Томаса Рида «Исследование человеческого разума на принципах здравого смысла». Ее логику один в один воспроизвел Мендельсон в разделе «Солидарность» в своих «Утренних часах...». Право, я мог бы развивать эту тему и дальше... Но здравый смысл велит войти в банк с пистолетом повнушительнее – и забрать деньги.

О совершении правильных ошибок

Случившееся во время второго ограбления менее всего укладывается в рамки здравого смысла.

В банке нас поджидала небольшая очередь. Мы уже подходили к окошку, когда какой-то мужчина нагло втиснулся перед нами:

– Простите, я спешу.

Менее всего это напоминало извинение или даже намек на извинение; новоявленный клиент отвернулся столь стремительно, что по сравнению с этим любая грубость показалась бы заискивающей лестью.

– Куда? – возмутился Юбер, хватая этого типа за рукав.

Мужчина отличался на редкость внушительными габаритами. В нем с лихвой хватило бы материала на двух Юберов и осталось бы еще, чтобы в придачу слепить Юбера в возрасте восьми лет. Мужчина взглянул на Юбера сверху вниз. Не только физически сверху вниз, но – морально. Одет он был в превосходный костюм, за километр выдававший принадлежность своего владельца к высоким финансовым сферам, тогда как наряд Юбера просто кричал о детстве, проведенном в работном доме.

– Повторяю: я спешу, – прорычал он, глядя на Юбера с таким отвращением, словно у того из ноздрей выглядывали скорпионы, и, обращаясь к старой ведьме, сидевшей в окошке, произнес: – Я пришел за долларами, мадам Робер.

– Разрешите вам кое-что показать, – произнес мой напарник.

Влезший без очереди бугай все еще пытался стряхнуть со своего рукава его пальцы, словно то были дождевые капельки. Юбер стоял спокойно, тогда как ухваченный им за рукав жлоб раздражался все больше. Это было похоже на современный танец (в постановке одной из тех трупп, что обманом выкачивают деньги из общественных фондов – без всякого риска угодить из-за этого за решетку). Было нечто весьма забавное в том, как бугай грозился вызвать полицию, когда Юбер, резко ткнув его коленом в пах, заставил эту гору мяса сложиться пополам, словно садовый шезлонг.

– Разрешите мне кое-что вам показать, – повторил Юбер, доставая пистолет. – Видишь эту штуку? У тебя такая есть? Нет? Тогда тебе сегодня не повезло.

Мы забрали у него доллары и костюм.

– Вы когда нажали кнопку тревоги? – приступил Юбер к опросу мымры в окошке, которую трясло так, словно она проглотила будильник. – Да не тряситесь вы, я просто хочу засечь время, когда же явится полиция.

Мы не спеша выбрались наружу – налетчики, гордые своей принадлежностью к Аристотелевой школе, грабители, излучающие благорасположение к окружающей нас действительности. Срезав путь и пройдя через двор жилого дома, мы стали ждать, когда же раздастся полицейская сирена.

– Десять минут! – воскликнул Юбер. – Безобразие! Черт-те что! Все-таки недаром я отказываюсь платить налоги!

Юбер отправился за очередными покупками, я же – звонить Жослин.

 Научились ли вы чему-нибудь в этой жизни?

Среди немногочисленных полезных данных, которые мне удалось собрать за время моего пребывания в заточении в теле Эдди Гроббса – любая женщина, даже если у нее взгляд, от которого тысяча мужчин кончает на раз, не может устоять перед: (w) цветами, (x) приглашениями в роскошный ресторан, (y) игрой в я-зацелую-тебя-до-смерти, (z) телефонными звонками, спровоцированными страстью.

Все еще Монпелье

Причастившись домашней кухни, я вернулся домой на следующий день. Размышления мои вращались вокруг того, сколь много супружеских пар двадцать первого века лишь личный кулинарный опыт удерживает от развода.

Юпп настойчиво рекомендовал мне попробовать овечьего сыра, который он приобрел взамен погибшего. Открыв дверцу холодильника, я обнаружил крысу, занятую поеданием нового Юберова приобретения. Мое общение с грызунами, как и вообще с теми, к кому прилип ярлык паразитов, весьма и весьма ограниченно. Но, коль речь идет о паразитах, мне приходилось иметь дело с таким подвидом, как начальники. Отвратительные твари, возомнившие себя надзирателями за всякой Божьей тварью. Только и делают, что, как Адам, направо и налево раздают клички, всему приклеивают ярлыки да строчат приказы, которые потом спускают по инстанциям – якобы затем, чтобы указать всем и каждому дорогу к неведомому нам благу.

Крыса, лоснящаяся и вальяжная, словно буддистский монах, восседала, завернувшись в мантию из оберточной бумаги, и, проигнорировав мое вторжение, продолжала трапезу. Я уставился на эту тварь, ожидая, когда же она бросится наутек, но она явно не испытывала никакого страха перед несостоявшимися философами.

Я вынужден был воззвать к Юппу, ибо тут явно требовалась вооруженная поддержка. Заслышав мой вопль, крыса наконец соизволила среагировать. Только реакция ее напоминала действия Юбера во время вчерашнего ограбления, когда он начал приставать к кассирше с вопросом, давно ли она вызвала полицию: крыса неспешно отряхнула усы и степенно направилась к щели в задней стенке холодильника, чтобы исчезнуть как раз к тому моменту, когда Юбер доковылял до места и разразился громами и молниями из-за потери второй головки сыра.

Остаток дня Юпп провел, ворочая мебель, простукивая и выслушивая стены – для чего использовал, за неимением стетоскопа, обычный стакан, – отдирая половицы, и даже, навернув глушитель, выпустил несколько обойм в просветы, зиявшие в кирпичной кладке – на редкость небрежной.

Однако тут подошло время, когда я должен был сделать выбор: заняться ли мне выслушиванием проблем и диагностикой болезней нашей цивилизации или пойти куда-нибудь пропустить стаканчик.

Выбор не занял у меня много времени. Юбер предложил отправиться в его излюбленный пивняк, где, уверял он меня, я смогу найти Blanche de Garonne.

К вопросу о пьянстве

Говорят, алкоголик может завязать; отвечу: тот, кто может завязать, – не алкоголик. Можно растянуть время от одной выпивки до другой, но и угодив в тюрьму, можно утешаться тем, что тебе досталась камера попросторнее. Собственно, какая разница – все равно ты за решеткой. Узы, соединяющие с бутылкой, нерасторжимы, как церковный брак.

В отчаяние меня приводит не то, что я горький пьяница (у деградации – свои градации: быть пьяницей еще не самое худшее в этой жизни, и лучше уж умереть от алкоголизма, чем утонуть в ванне в расцвете лет), – в отчаяние меня приводит то, что я ничего не могу с этим поделать.

Чувствуя, что терять мне уже нечего, я даже посетил некое собрание. Участники оного, сочувственно глядя мне в глаза, просили рассказать, чем так привлекает меня пьянство. Должно быть, в тот вечер я был в ударе: обсуждение проблемы мы закончили в пабе.

Все еще Монпелье

Заведение, куда меня затащил Юбер, оказалось именно тем, чего я и ожидал: покосившиеся стены, скрюченные болезнью придурковатые старики, вцепившиеся в стакан, который был их единственной наградой за прожитый день.

– Меня здесь каждая собака знает, – с гордостью сообщил Юбер.

Чувствуя, что это не тот случай, когда надо лезть в чужой монастырь со своим уставом, я прошелся по пиву. После нескольких выпитых кружек меня охватили угрызения совести: я опять не устоял – и чтобы было не так тошно, мне пришлось добавить. Заведение располагало запасами монастырского пива, которому чуть-чуть не хватало крепости, чтобы с ходу садануть вас головой об стенку, но зато вы могли быть уверены, что уже после первой порции почти наверняка достигнете состояния отрешенности, которое необходимо для размышления о тщете всего сущего.

К чести Юппа – он не преувеличивал степень своей известности в этой дыре. Стоило ему выйти из туалета, как перед ним возникли четверо здоровенных детин, ненавязчиво прижавших его к стене, приподнявших за лацканы пиджака в воздух и отработанным жестом ощупавших карманы.

– Просекаешь фишку, а, Юбер? – поинтересовался самый здоровый из этих громил. – Фредерик хочет обратно то, что ты у него взял. А дальше – на выбор: отдаешь все добро и деньги – мы тоже будем хорошими, сломаем тебе ногу, и гуляй с миром. Не отдаешь – переломаем все кости и, сам понимаешь...

Вцепившись в Юберову культяпку, он рванул ее на себя – и удовлетворенно отбросил отделившийся протез в сторону.

– Тебя же обломать, Юбер, – ничего не стоит: дунь – и рассыплешься, а?!

Потасовки у стойки

Не сказал бы, что мне всерьез доводилось в них участвовать. Насколько я понимаю, слово «потасовка» подразумевает, что вы отчасти раздаете удары (или хотя бы пытаетесь кому-то вдарить), а не только получаете по физиономии; мне же удалось испытать на себе лишь последнее.

В Лондоне (как и везде) есть ряд заведений, где, заказывая себе выпивку, посетитель заведомо нарывается на мордобой. В силу каких-то неведомых бюрократических упущений эти заведения не обозначены на карте специальными значками, так что, куда ты попал, понимаешь, лишь корчась на засранном полу в куче бычков, озабоченный одной мыслью: как бы не ударить в грязь лицом перед партнером, тыкающим тебя ботинком под ребра, хотя при каждом его пинке душа твоя обливается кровью...

Помню, как однажды в Кратфорде, лежа на мостовой (где полиция бросила меня, чуть отволочив от дверей паба, где я перед этим пил), я созерцал танец рождественских снежинок и думал – как же они прекрасны и какое счастье, что я пьян, ибо, будь я трезв, боль и унижение ни за что не дали бы мне насладиться этим прекрасным зрелищем.

Один-единственный раз я пытался принять участие в потасовке (в роли советника) – когда увидел, как душат Зака, повалив его на игральный автомат. Зак был одним из тех американцев, которые никак не могут вернуться на родину. Он служил во Вьетнаме (и надо же, чтоб именно в это время вся его семья погибла в автокатастрофе!), трижды сбрасывался в тыл врага, а армейскую карьеру закончил в должности инструктора по рукопашному бою.

Конечно же, его противник не имел ни малейшего представления о том, что Зака учили убивать голыми руками, иначе вряд ли бы полез перекрывать парню кислород. Я сидел за столиком в стороне, с живым интересом наблюдая за происходящим – в Кембридже такого не увидишь. При этом меня снедало нетерпение – когда же Зак наконец поставит наглеца на место.

Прошло какое-то время, пока лицо Зака наливалось синюшным цветом, прежде чем меня осенило, что Заковские навыки самозащиты могли как раз сегодня взять выходной и, видимо, мне необходимо срочно что-то предпринять. Я похлопал душителя по плечу: «Думаю, с моей стороны было бы не совсем честно, если бы я не предупредил вас: мой друг – специалист по рукопашному бою».

Несомненно, тот просто-напросто не осознал, что мое вмешательство продиктовано исключительно стремлением предостеречь его от необдуманного поступка. Неожиданный удар в лицо позволил мне прочувствовать, каково это – сломать нос. Однако, переключившись на меня, душитель не довел свое дело до конца, дав Заку шанс позаботиться о его госпитализации, проведенной в нарушение всех правил спортивного бокса.

Все еще Монпелье

– Предупреждаю, – прошипел Юбер – лацканы пиджака лезли ему в рот, мешая говорить внятно, – вы об этом пожалеете!

Вся четверка прыснула со смеху. Парни смеялись искренне и от души. Очевидно, эту шутку им приходилось слышать не раз.

Я почувствовал, как меня распирает от филантропических устремлений: выпитое пиво давало о себе знать. Убеждение, что сейчас я способен кого угодно уговорить подсесть за наш столик и насладиться братской любовью, крепло во мне с каждой минутой. Взять того же верзилу – он же совсем не плохой человек. Возможно, у него есть семья. И то, что он сейчас делает, ему вовсе не нравится. Он вовсе не в восторге от того, что ему приходится вечера напролет выслеживать людей, угрожать им, отрывать у них искусственные руки-ноги, избивать их, наконец. Он бы куда охотнее сидел сейчас дома перед телевизором или помогал детишкам готовить уроки.

Я поднялся из-за столика. Пора было подойти и положить этому конец. Однако мои ноги вдруг стали выписывать кренделя. Путь к дверям туалета занял у меня куда больше времени, чем я предполагал, а оказавшись на месте, я не смог принять подобающе-внушительную позу.

– Право, не нужно этого делать, – посоветовал я парням, слегка покачиваясь – и постаравшись вложить в голос всю убедительность, на какую только способен.

– Мужики, мы, похоже, влипли, – осклабился верзила. – Сейчас нас отсюда вышибут.

Я сделал попытку легко и непринужденно довести до их сведения, насколько нет необходимости делать то, чем они сейчас заняты, покуда верзила, твердо убежденный в необходимости соответствующих действий, гасил сигарету о мою лысину.

– Трое твоих дружков не уберегут твои зубы! – пригрозил Юбер, все еще вися между небом и землей.

Верзила счел это замечание чрезвычайно забавным, отодвинул своих прихвостней плечом и, делая вид, что хочет пощекотать Юбера, ткнул его кулаком под ребра.

– И что же ты будешь делать, недомерок? Харкать на меня кровью? – Верзила произнес это так, словно ему не хватало воздуха, – интонация, знакомая каждому, кто в беседах с собутыльниками доходил до той точки, когда в сознании со стопроцентной ясностью вспыхивает мысль: сейчас бить будут!

Юбер перехватил опасливый взгляд бармена.

– Извини, Жан! – произнес мой напарник.

Громилы допустили ошибку. У Юбера, лишенного протеза, была еще одна рука.

Юпп действовал невероятно стремительно. Молниеносным движением он схватил с цинковой стойки бутылку и опустил ее себе на голову. Движение было столь внезапным, что Юберу явно не составляло никакого труда огреть бутылкой верзилу, однако он почему-то огрел себя самого. Я, как и все присутствующие, решил, что это – ошибка неопытного бойца, неудачно проведенный прием. Бутылка разлетелась вдребезги, а на макушке Юппа возник кроваво-красный осьминог. Его щупальца распускались прямо на глазах, захватив лоб, брови, сползая все дальше вниз...

– Бра-во! – хрюкнул верзила, не обращая никакого внимания на то, что, стоя столь близко к Юберу, он рискует перепачкаться в крови. – Как насчет того, чтобы на бис сломать себе ногу?

– Слышали о такой херовине – страшно модная штука? Смертельно опасная и передается через кровь? Могу поделиться! – объявил Юбер. Он выдержал искусную паузу, чтобы смысл сказанного лучше дошел до собеседников. Затем, резко дернувшись, ударил верзилу головой. Удар был достоин чемпиона мира по головному бою: раздался характерный звук сминаемого лица – звук, за которым следует потеря одним из противников ориентации и сознания. Чудесная дань должным образом примененной силе ума, если этот ум защищен толстой лобовой костью.

Остальные громилы замешкались. Расслабились, не иначе, – другого объяснения я предложить не могу.

Они были дюжими молодцами, так что ударь они Юбера разок-другой, от него осталось бы мокрое место. Но они этого не сделали. Один из них, правда, засветил мне по физиономии кулаком, но я был счастлив получать тычки, пока Юбер давал прикурить двум другим. Один, истошно завывая, осел, когда Юбер на пробу ткнул его в бедро перочинным ножом и случайно перебил артерию (они даже не удосужились толком его обыскать!). Второй получил два пальца в глаза. Пальцы проникли значительно дальше цинновой связки [она же – ресничный поясок (анат.)], чем это рекомендуется окулистами. Плюс зубы Юбера впились бедняге в шею. Что касается моего противника, то после того, как был сломан его нос, он вместе со своими ничего не помнящими от боли компаньонами подвергся терпеливому внушению со стороны Юппа. Внушение осуществлялось посредством Юпповых ботинок и на какое-то время должно было заставить этих громил держаться от Монпелье подальше.

– Зарубите себе на носу: я сидел с теми, кто схлопотал пожизненное! – приговаривал Юпп. Жаль, его напоминания обречены были пропасть втуне.

Даже в лучшие моменты своей жизни Юбер выглядел не лучшим образом. Но сейчас – сейчас он был похож на призрак: на лице – следы кровавой бани, грудь клокочет от ярости. Он мог бы служить наглядным примером того, что в боях без правил побеждает тот, кто зашел дальше по пути берсерка.

Он помог мне подняться на ноги. Бармен в это время, вытянув в нашу сторону руку, картинным жестом представлял победителя. Взглянув на свое отражение в зеркале, я обратил внимание на то, что у меня вовсе нет синяка под глазом. Синяком было мое лицо в целом. Стоял я, согнувшись пополам: выпрямиться я просто не мог. А пол – он выглядел столь призывно!

– Я же предупреждал их! – кипятился Юбер. – Он надул меня! Вот почему все так вышло. Проданный им пистолет?! Он был сломан! Он сам мне об этом сказал, когда я пришел покупать патроны. – Заметив, что бармен стоит все в той же позе, Юбер бросил ему мятую пачку денег.

Бить и получать удары – весьма утомительная работа. Поэтому мы покинули заведение, оставив прочих посетителей выяснять, следы чьей именно крови заляпали пол в том или ином месте.

* * *

– Расскажи мне лишь самое главное, – просил Юбер вновь и вновь.

Утверждается, что на овладение философией уходят годы и эти годы необходимо провести под сенью университета, – как бы иначе наша братия зарабатывала себе на жизнь? Однако разве все, что утверждается, – правда? Право слово, если вы и впрямь нечто знаете, вы должны уметь изложить это знание на листке размером с ценник на распродаже так, что это станет доступно пониманию младенца.

С гуманной точки зрения данное деяние можно охарактеризовать как: основные положения философии под редакцией Эдди; наставления Эдди; жемчужины мысли для беглого ознакомления.

С негуманной точки зрения это: рождественская благотворительная раздача печенья, кормление дебилов с ложки, изготовление интеллектуального кича в компактном исполнении.

Мне вдруг пришло в голову, что, учитывая современные требования к досугу, издание «Горячей десятки философских афоризмов» могло бы быть весьма прибыльным начинанием. Я сел и нацарапал несколько наиболее ярких постулатов:

1. «Hoc Zenon dixit»: tu quid? [«Сие сказал Зенон». А что сказал ты?] (Сенека).

2. On ne saurait rien imaginer de si étrange et si peu croyable, qu'il n'ait été dit par quelqu'un des philosophes [Что бы странное или невероятное ни предложило нам воображение, это уже было сказано кем-нибудь из философов] (Декарт).

3. ...kai pant einai alhqh [...и все – истинно] (Протагор).

4. Stupid bin ich immer geweßen [Я всегда был глуп] (Гаман).

5. Skeptomai [Я сомневаюсь] (Секст Эмпирик).

6. В зените славы Фемистокл проехал по Афинской агоре на квадриге, влекомой четырьмя шлюхами.

7. Wenn ich nicht das Alchemisten-Kunststück erfinde, auch aus diesem – Kothe Gold zu machen, so bin ich verloren [Если я не изобретаю алхимический трюк, позволяющий делать золото даже из этого дерьма, – я проиграл] (Ницше).

8. Я обедаю, играю в триктрак, беседую с друзьями и радуюсь их обществу; а когда через три-четыре часа от развлечений я возвращаюсь к моим размышлениям, они кажутся столь холодными, вымученными и нелепыми, что я не способен найти в своем сердце желания продолжать их дальше (Хьюм).

9. Infirmi animi est pati non posse divitias [Слабый духом не способен вынести богатства] (Сенека).

10. Поступки, совершенные нами в прошлом, – о многих ли из них сохранили мы память? (Хьюм).

11. Господь всесведущ (Ибн Халдан).

12. Secundum naturam vivere [Жить в соответствии с природой] (Сенека).

13. Si fallor, sum [Если я ошибаюсь – я есмь] (Бл. Августин).

14. La lecture de tous les bons livres est comme une conversation avec les plus honnêtes gens des siècles passés. [Чтение хороших книг подобно беседе с самыми достойными людьми минувших столетий] (Декарт).

15. Impera et dic, quod memoriae tradatur [Приказывай и говори то, что останется в памяти] (Сенека).

Вот моя подборка. Лишнее я отсеял. Забавно, как часто мелькает в моем списке имя Сенеки. Как мыслитель, он был равен нулю – потерпел полное фиаско, когда Схватка Умов развернулась на новом фронте, – но ведь нельзя не признать: как комментатору и торговцу идеями, ему нет равных.

1. Данный афоризм, бесспорно, должен занимать первое место. Это – максима максим. «Это сказано Зеноном? Но что сказано тобой?» Вы можете долго и дотошно выяснять, которого из Зенонов Сенека имел в виду, но поставленный им вопрос, несомненно, схватывает самую суть нашего дела. В философии, как в спорте, важна не эрудиция, а участие в забеге мыслителей. Все эти древние тяжеловесы мысли, выжимавшие неподъемный груз, – нам следует не восхищаться ими, а пытаться повторить их рекорд, на их достижениях попробовать собственные мозговые силенки. Иначе от афоризмов великих людей проку не больше, чем от гантелей, которые купили и задвинули под кровать.

4. Я есть сама глупость: обязательный комплекс упражнений по Сократу, на манеже Гаман (перед нами еще и напоминание о том, что никакой интеллект и образование не защитят вас от глупости); если только вам не выпало счастье стать разносчиком высокомерного вздора и ежедневных банальностей, искусно возвеличенных Бл. Августином (см. пункт 13: И если я сплю с бегемотихой, я существую); позже старик Рене [Декарт: Cogito ergo sum. – Я мыслю, следовательно – существую (лат.)] сжал это высказывание до еще более изящной формулы, которая стала одним из самых популярных одностиший. Одностишие – это именно то, что надо. Потомство будет читать лишь то, что способно уместиться на подставке для пива. Необходимы хлесткие фразы. Даешь лозунги для футболок!

12. Жить в соответствии с природой. Вечный хит. Вы слышите его повсюду. Проблема заключается в одном – выяснить, что такое природа. Попросите кого-нибудь просветить вас на этот счет – только не забудьте ему заплатить. К вашим услугам – огромный массив высказываний на все случаи жизни, авторство принадлежит множеству лиц, от великих людей до мошенников, всех национальностей. Заметим, что Сенека, как то свойственно всем древним, склонен прописывать в качестве лекарства панацею. В одном флаконе вам предлагают все разом: сделать из вас настоящего человека; заставить забыть о том, что жизнь – страдание; и вернуть вкус к этой самой жизни. Сколь противоположно это подходу старины Людвига [Людвиг Витгенштейн], когда понимание – не что иное, как результат прояснения значения.

11. Господь всесведущ. Этот лозунг никогда не теряет расхожей популярности. Употребленный к месту, позволяет избежать сожжения на костре, побиения камнями, расстрела из автоматического оружия – если только вам не выпало жить в обществе, где клирики заняты исключительно социальными проблемами. Это высказывание должно бы цитироваться в паре с другим: «Audacter deum roga» [Смело проси Бога] – Сенека. Беззастенчивый призыв к Богу – ход, отнюдь не запретный для моих собратьев по цеху, по сути – это наше последнее убежище. В нашем деле забавно то, что, несмотря на власть рационализма, всю эту шумиху вокруг необходимости опытного доказательства чего бы то ни было и браваду разума, стоит обратиться к истории философии, как тут же на каждом шагу вы столкнетесь с мистицизмом, диаграммами иерархий умопостигаемых сущностей и блеющими ссылками на авторитет неба, сопровождающими почти всякую попытку как-то прояснить головоломную загадку нашего мироздания.

6. Фемистокл, разъезжающий по агоре в колеснице, запряженной проститутками. Эта картинка не имеет к философии никакого отношения. Но какова мысль!

Все еще Монпелье

Единственный совет, который я могу дать: если, еще толком не проснувшись, вы купили газету и обнаружили на первой полосе свою фотографию, снятую весьма профессионально, а рядом – текст, описывающий вас как одного из главарей преступного мира и призывающий всех законопослушных граждан не терять бдительности и поделиться любыми касающимися вас сведениями с полицией, – единственный совет, который я могу вам дать: не бросайтесь читать этот текст под ближайшим фонарным столбом (как то было сделано мной). Не надо слишком бурно реагировать на публикации в местной печати.

Я просто не мог взять в толк, где они раздобыли мою фотографию. Снимок был старым, и выглядел я на нем довольно эффектно (по моим меркам). Во взгляде этого человека еще можно было различить претензию на то, что он чего-нибудь добьется на избранном поприще. Я, казалось, еще подавал надежды. Глядя на это лицо, никому бы не пришло в голову ляпнуть: этот тип? Да он же ни на что не годится!

Вскоре я сообразил: передо мной – фотография, сделанная когда-то для обложки книги. Издатели наконец с чувством глубокого удовлетворения передали ее в руки закона.

ОТБРОШЕННОЕ ПРОШЛОЕ 1.1

Литературные игрища. Отрицательные стороны карьеры философа: от вас ждут публикаций; вы приравнены к стопке исписанных вами листов, вы есть то, что вами написано. Учтите: качество особо не повредит вашему тексту, но важно не оно, а толщина издания. Ваш статус растет пропорционально росту испачканных чернилами листов, которые служат вам пьедесталом.

Как-то в понедельник, возвозвозвратившись (возвести в степень) из Кембриджа в Лондон, я обнаружил в почтовом ящике письмо. В письмо был вложен издательский договор на книгу, посвященную истории мысли. Несколько ошеломленный сим фактом, после ряда умозаключений я решил, что, видимо, на одной из вечеринок я произвел на кого-то неизгладимое впечатление. (В ту пору я массу времени тратил на то, что болтался по всяким вечеринкам, изрядно болтая на этих сборищах.) Деньги, часть авансом (уф-ах-уф – гримаса блаженства), – надо лишь поставить подпись. Сделка выглядела весьма соблазнительно – своего рода компенсация за то, что тебя от души поимели в этой жизни.

Однако вскоре выяснилось, что от моего пера, кроме подписи, уже поставленной под договором, требуется еще и набросать сжатую панораму всех битв, развертывавшихся на протяжении многовековой истории философии. Сущая пустяковина...

Аванс за книгу был неестественно щедр. Выплаченная мне сумма вызвала у моих коллег, во главе с Фелерстоуном, завистливую обиду, гревшую мне душу. Я купил ящик Château Lafite урожая 1961 года – и выпил его за два дня (ирония заключалась в том, что я вовсе не люблю Château Lafite; не уверен, что хоть кто-то его действительно любит). Я распивал его в одиночестве, сидя или лежа на полу. Я просто-напросто проссал эти деньги – большую часть их, заметим, проссал через мой лучший костюм. Ибо я был вместилищем всех скорбей мира, собранных в пределах одного тела, уже тогда весьма средних лет.

О пользе пьянства

Почему ты пьешь? Вопрос этот мне задавали неоднократно. Отвечу: потому что (a) мне это нравится и (b), начав пить, трудно остановиться. Если у тебя есть отдушина, подобная пьянству, тебе не приспичит среди ночи бежать в магазин на углу в надежде купить там граммов двести смысла, пакетик панацеи, банку «хеппи-энда». Наши обязательства, долги, проблемы держат нас мертвой хваткой – поди-ка ее ослабь, – зато сколько послаблений можно себе позволить, стоит лишь... Попробуйте-ка пройти сто ярдов, чтобы вам не встретилась точка, где разрешение загадки Симурга предлагают распивочно и навынос: к вашим услугам винные лавки, пабы, супермаркеты, рестораны. Все развитие нашей цивилизации – не что иное, как тончайшая отстройка связей, обеспечивающих производство и распределение спиртного.

Бездонный ящик пуст

Две тысячи пятьсот семьдесят девять лет – а отсчет продолжается. Весьма солидный промежуток времени – если провести его без выпивки или ожидая автобуса на остановке, но для планеты – сущая ерунда, его даже мгновением трудно назвать. Две тысячи пятьсот семьдесят девять лет – это даже не Вавилонский великий год [так называемый Вавилонский сарос – период в 3600 лет], срок, через который повторяется цикл солнечных и лунных затмений. За точку отсчета я взял 585 год до н.э., когда Фалес предсказал ионийцам затмение.

Фалес, житель города Милета, что на ионийском побережье, был первым, сдававшим карты, которыми мы играем до сих пор. Он был первым из философов – людей, которые в отличие от прочих мыслят системно. Заметим – первым, насколько то известно потомкам. Естественно, свои идеи он почерпнул у кого-то еще (а как иначе можно в нашем деле воспарить и не преткнуться о землю?), однако на этот счет нет никаких свидетельств. Что бы там ни измыслили египтяне, шумеры, индусы или китайцы, к нам это попало уже через вторые руки и независимо от того, как египтяне и иже с ними относились к Фалесу – смотрели они на него сверху вниз или наоборот, но именно он изобрел ту эстафетную палочку, которую с тех пор мы передаем из рук в руки. Что до иных забытых старателей по этой части – им надо было больше заботиться о пиаре или использовании не столь подверженных разрушению носителей информации.

При всем том 776 год до н.э. тоже вполне достойный кандидат, чтобы взять его за точку отсчета. Год основания Олимпийских игр. Множество городов, единый язык, борьба, конкуренция. Тосты – победителям, проигравшим – насмешки. Идеальная модель цивилизации. А крепкие бицепсы и готовность осыпать оскорблениями – ее основная движущая сила. Что видим мы в истории человечества? Соперничество – от тучных лугов Олимпии до безжизненных равнин Луны. Греки и персы. Афины и Спарта. Рим и Карфаген.

Предполагается, что этому будет положен конец? Не припоминаю, будто мне доводилось слышать что-то подобное...

 Узы слова

Издатели таки поймали меня и стали изводить вопросами о книге: как идут дела, когда она будет закончена. Я отбивался, требуя еще денег, – просто потому, что так мне было проще отговориться, ссылался на трудности с поиском пишущей машинки, а если машинка находилась, не было ленты, и так далее – в ход шел весь список отговорок, от (a) до (z), дававших возможность увиливать от работы.

Не знаю, то ли я, совершенно к этому не стремясь, был неотразимо обаятелен, то ли мне попался единственный в мире издатель, готовый бросать деньги на ветер, но я получил еще один чек.

Я купил десять ящиков текилы – идеальное средство для промывки мозгов. Этого количества должно было хватить на то, чтобы растворить и вымыть все живое в организме Эдди Гроббса, но случилось иначе: когорта знакомых выпивох добровольно вызвалась составить мне компанию и вместе провести уик-энд в домике под Саут Зил.

Возможно, этот факт не стал достоянием широких масс – уик-энд, устроенный нами на площади три сотни квадратных футов, был весьма неординарным событием. То было межгалактическое эйфорическое братское единение навеки, длившееся несколько часов кряду.

Замечу: подписание договора – штука своеобразная, у некоторых может остаться ошибочное впечатление, будто они о чем-то договорились.

В ответ на официальный запрос издателей я отбрехался новым требованием денег, причем оно было выражено в куда более грубой форме, чем в первый раз. Я искренне надеялся, что общение со мной уже утомило моих партнеров. Нет, следуя установившейся традиции, они прислали чек.

Что ж, в какой-то мере я сам на себя взвалил эту ношу. Я уступил – и выслал им общий план книги (набросанный по моей просьбе одним из аспирантов). В ответ на мой адрес пришел каталог издательства, где была анонсирована и моя готовящаяся к печати книга. Появление каталога стало событием года. Ничего не могу с собой поделать: порой мне нравится дарить людям бескорыстную радость, и поэтому, когда меня спрашивали, будет ли закончена книга, я отвечал «да». Этот период в жизни моих издателей можно назвать эпохой радужных надежд.

Затем наступил период, когда выход очередного каталога и звонки каких-то безумных женщин, работавших в издательстве, чередовались с завидной регулярностью. Одни из этих дам плакали в трубку, другие осыпали меня угрозами с той скрытой, подавляемой ненавистью, которая предшествует серии яростных ударов хорошо наточенным кухонным ножом. Мое чувство вины разрослось до таких пределов, что после четырех лет работы над книгой я отправился в университетскую библиотеку и заполнил несколько страниц выписками из работы преподобного уж не помню кого, посвященной мыслителям средневековья и опубликованной в прошлом веке.

Наконец у меня в квартире раздался звонок, и женский голос с шотландским акцентом сообщил, что меня беспокоит новый редактор книги. «Почему бы нам где-нибудь не выпить?» Эта женщина знает, как надо обращаться с раздражительными философами, подумал я.

Что ж, я приехал в издательство, чтобы быть растерзанным читателями, которых может представить себе лишь автор, на семь лет задержавший сдачу рукописи, в течение всего этого срока получавший небольшие, но раздражающе оскорбительные и мешающие работе авансы.

Прибытие в издательство и стакан какого-то пойла в руке – последнее внятное воспоминание, сохранившееся у меня от этого визита – призваны заполнить куда более длительный промежуток времени. Мнемотехника порой организует прошлое в несколько ином порядке, нежели происходили события. У меня весьма смутное представление, почему в самолете слишком холодно или слишком жарко, и еще более смутное ощущение испытываемого мной дискомфорта и дезориентации.

Что касается холода и дискомфорта, мое тело предоставило на этот счет некую дополнительную информацию. После того как сознание ее обработало, ощущения оформились в единый образ: я лежал, пристегнутый наручниками к батарее, в какой-то лачуге. Стены ее были выкрашены в белый цвет, мебель отсутствовала. Так как кандалы – одно из тех средств, которые официальные власти охотно применяют для усмирения непокорных философов, я решил, что угодил в тюрягу в какой-то отсталой, нуждающейся стране. Вслед за этим я задумался, как отнесется к моей судьбе ближайшее британское консульство.

Тут, однако, в дверях появилась юная леди, которой выпало счастье быть моим редактором.

Запой – негуманная точка зрения. Среди множества иных неприятных переживаний, которыми приходится расплачиваться за склонность к запоям, присутствует и постоянное беспокойство, что тепленького тебя легко могут похитить.

Запой – гуманная точка зрения. Вряд ли кто рискнет отрицать, что неумеренное потребление продуктов виноградного сока часто приводит нас туда, куда мы и не мечтали купить билет.

Как-то мне довелось завтракать на вокзале в Цюрихе (пребывание там входило в мои намерения) с торговцем птицей из Глазго. Прежде чем полиция выперла нас оттуда, он успел мне поведать, что определенные сорта виски способны вызывать эффект моментальной транспортации в пространстве (перевожу): «Опасность угрожает вам, только если вы протрезвеете: перемещения не произойдет или оно будет затруднено. В этом случае дорога домой отнимет немало сил и времени. Но напейтесь – и вы попадете туда наверняка». Он совершал спуск по самой длинной реке, огибающей этот мир, – Алко. Алко течет через каждый город, какой только есть на земле, и периодически мой собеседник сходил на берег: в Осло, Танжере, Суве, Алис-Спрингс, Венеции.

Запои – средство понимания между народами. В Сеуле, на какой-то вечеринке, где оказалось, что пригласившие меня сами почему-то не явились – или они просто жили совсем по другому адресу, – я был взят в оборот каким-то джентльменом, который завел меня в соседнюю квартиру и принялся демонстрировать имеющиеся у него в доме электротовары (он был владельцем множества радиоприемников, электробудильников, кассетных магнитофонов), а потом открыл свой холодильник, явив моему взору несметные запасы мяса. Жена его все это время сидела, уставившись в телевизор. Не уверен, сознавал ли он, что я не понимаю ни слова на его языке: он тоже изрядно набрался к тому времени. Не скажу вам, какой именно дискурс избрал он в тот вечер: экономический или философский, – но я был достаточно пьян, чтобы счесть эту повествовательную стратегию совершенно захватывающей.

Потом мы два часа мчались на машине в другой город, где он высадил меня посреди ночи, без денег, без выпивки, без всякого намека на то, где я нахожусь, и без единого корейского слова в моем словарном запасе. Улыбка, которую он послал мне, отъезжая, навела меня на мысль, что он полагал, будто оказывает неоценимую услугу лучшему другу.

Запои – способ обрастать друзьями. Однажды в Килбурне, сидя на скамейке в парке, я познакомился с человеком, получившим Нобелевскую премию. То была Нобелевская премия тысяча девятьсот двадцать какого-то года за достижения – не помню уж в области химии или физики, присужденная Зигмонди [Зигмонди, Рихард (1865-1929) – австрийский химик. Лауреат Нобелевской премии 1925 г.]; мой сосед по скамейке выиграл ее в карты. «Если после моего развода еще кто-нибудь сунется во Францию... – бормотал он, – убью!» Губы его при этом пытались поймать и зафиксировать горлышко бутылки с денатуратом, зажатой в руке.

Что-нибудь гаже трудно себе представить. Ощущение было такое, будто меня сбросили без парашюта с высоты полутора километров: сделав глоток, я выплюнул раньше, чем последние капли этой мерзости достигли моего языка. Я был сам себе отвратителен, причем отвратителен дважды: во-первых, потому что приложился к этой дряни, во-вторых, потому что не смог ее проглотить. Жизнь в академической среде, когда, если тебе необходимо выяснить, чем известен какой-нибудь Зигабен, ты ищешь сведения о нем в энциклопедии, в томе, где собраны слова на «З», сделала меня слишком изнеженным для того, чтобы пить алкоголь в чистом виде. Обладатель Нобелевки угостил меня таблеткой витамина C: «Вам надо следить за своим здоровьем».

Наручники versus философия

Несомненно, если мы внимательно рассмотрим ситуацию философа-прикованного-к-батарее, то заложенное в ней противоречие разрешится в пользу наручников; наручники являются крайне эффективным риторическим приемом, демонстрирующим нашу непосредственную приобщенность к материи.

Опыт человека, прошедшего через похищение

Если вам суждено быть похищенным, я бы настаивал на том, чтобы в роли похитительницы выступала привлекательная молодая женщина, при этом предпочтительно, чтобы она не требовала от вас написать книгу.

Капканы словесности

Итак, я был разлучен с выпивкой; узник жалкой лачуги, я был лишен доступа к жидкости, способной перенести меня в гиперпространство, обеспечив свободу передвижения.

«Доктор Гроббс, вы ленивы... глупы... совершенно не способны совладать со своей порочной натурой... вас нельзя не презирать». Я ждал, когда же она скажет нечто такое, что позволит мне уличить ее в предвзятости, однако в ее надменной тираде не прозвучало ничего, способного вызвать мои возражения.

– Вы – на острове Барра. За много километров от ближайшего винного магазина – на тот случай, если вам удастся отсюда выбраться. У вас проблема: я. У меня тоже проблема: вы. Мы можем избавиться от этих проблем. Мне нравится работать в издательстве, однако вы угрожаете моей карьере. У нас еще не было автора, который бы так тянул с написанием книги, ухитряясь при этом тянуть с нас деньги. Мне поручили выбить из вас эту чертову книгу. Я вовсе не просила о такой чести, однако вышло так, что удастся мне сохранить место или нет, зависит только от вас. Я пыталась быть с вами мягкой, пыталась быть суровой, пыталась оставить вас в покое, я пыталась приставать к вам...

– Простите... Вы говорите, пытались оставить меня в покое... Что ж, может быть... Но я, убей бог, не помню, чтобы вы ко мне приставали!

– Ваша память на редкость избирательна.

– Поверьте, любая память избирательна, – попытался я увести разговор в сторону. – В противном случае жизнь превратилась бы в кошмар. Телефонные номера, чистка зубов, облегчение желудка, кашель по утрам, потолки в чужих комнатах, мебель, хождение по магазинам, ожидание автобуса, работа – прикажете помнить все это в подробностях?! Память и нужна, чтобы все это забыть... – Я выдохся, чувствуя во всем теле слабость и поймав себя на мысли, что всякое риторическое наступление заранее обречено на провал, если ведется из положения лежа на полу.

– Я, видимо, рискую перегрузить вашу память, но позволю себе напомнить вам несколько фактов. Весьма ярких, заметим. В вашем распоряжении было семь лет – и при этом вы получили самый крупный аванс за всю историю издательства. И что мы получили? Тридцать страничек слепой машинописи, напечатанных с гигантскими интервалами – и, главное, абсолютно бессмысленных!

– Господи, наймите кого-нибудь, пусть подберет иллюстрации – вот вам и объем!

– Доктор Гроббс, нам – особенно мне – нужна от вас книга. Понимаете: кни-га. Нечто раза в четыре больше вашей, с позволения сказать, писульки.

– Позволю себе с вами не согласиться.

– Нет, доктор Гроббс. Вам придется согласиться: взять и написать книгу. Десять страниц – и я даю вам поесть. Когда вы закончите двухсотую страницу, вы сможете распрощаться с батареей.

У меня есть свои недостатки (легче сказать, каких недостатков у меня нет), но, как бы там ни было, я человек спокойный и рассудительный. Лежа на холодном полу, прикованный к батарее – да просто-напросто похищенный и увезенный бог весть куда, – я ухитрялся вежливо и благожелательно поддерживать беседу. Возможно, дело в том, что все происходящее я воспринимал как бы со стороны; но неожиданно мое «я» вылезло из своей конуры и зарычало. Я озверел – и разве я был не прав?!

Да знаете ли вы, кто я?!

Хитрость эта довольно рискованного свойства. Прыгая с парашютом, вы должны быть уверены, что тот раскроется, иначе вы обречены с чувством стремительно нарастающей досады следить за дальнейшим развитием ситуации. Это был тот единственный раз, когда я сказал себе, что цель оправдывает средства. Порой достоинство приходится отстаивать ценой падения.

Если вы готовы потерять остатки самоуважения, выглядеть до отвращения нелепо, поступиться всем, что вам присуще как личности, и жалко хныкать – лучшего места, чем хижина на острове Барра, где всем на вас наплевать, представить трудно.

У всех бывают в жизни мгновения, которые хочется, замуровав в бочку с цементом, утопить в море забвения – в самом глубоком его месте. Если после смерти мне предстоит повторно смотреть свою жизнь в замедленной съемке, эпизод на Барре будет единственным фрагментом, который заставит меня сгорать со стыда (ну разве что еще один эпизод времен моей юности, тот самый, где в кадре присутствует арбуз, подаривший мне опыт, который заставил меня уверовать в богатые возможности романтических связей).

Узы слова, капканы словесности

Около четырех минут я бился в конвульсиях и исходил пеной. После этого у меня уже не было сил проповедовать. Я просто хмуро молчал – этого молчания хватило бы, чтобы вогнать в тоску небольшой городишко. Мое молчание продолжалось пять минут. Однако я не мог обманывать себя и дальше, я понимал, что необходимость выпить хоть что-нибудь подступает стремительно и неотвратимо – в чем, в чем, а уж в этом я был профессионалом. Я сделал попытку пойти на переговоры. Это не сработало.

– Я вовсе не похищала вас, доктор Гроббс. Ну кто, скажите мне, способен поверить, будто такая хрупкая девушка, как я, могла похитить старого пирата вроде вас, знакомого с насилием отнюдь не понаслышке. У меня есть множество свидетелей, которые подтвердят, как вы рвались поехать сюда, размахивая бутылкой виски. Я не могу заставить вас писать, но предупреждаю: у меня две недели отпуска, а для человека в вашем положении это слишком долгий срок...

Я взвесил все «за» и «против». Какое же из двух решений дастся мне болезненней: кипятиться, отвечать гордым отказом, стиснув зубы терпеть – или капитулировать и написать все, от и до? В конце концов, сколько великих произведений было создано под давлением обстоятельств?

– Ладно, черт с ней, с едой. Лучше дайте мне выпить, – сказал я героическим голосом стоика.

Мы заключили новую сделку. Я остался лежать на холодном полу. В качестве письменного стола мне был предоставлен том «Сокращенного Оксфордского словаря английского языка» (Marl – Z), а напротив, в другом углу комнаты, была поставлена бутылка виски, желанная мне, как глоток воздуха, когда вы оказались под водой на глубине десяти метров.

Если писать крупным почерком, используя слова подлинней и повторы... Когда она вошла вновь, я заканчивал десятую страницу.

– Это – эпоха Возрождения, – объявил я, показывая на стопку бумаги. – Бутылку, пожалуйста.

Покуда я корчился от мук, она изучала исписанные мной листки.

– Я не могу это прочесть, – наконец произнесла она. – Я не могу прочесть ни слова. Нет, вот одно, похоже на «герань», но при чем здесь это?!

Я напомнил ей, все так же валяясь на полу и давясь очередным унижением, что она, кажется, не говорила о десяти листах большого формата. Она принесла журнальный столик и пишущую машинку.

Гримаса досады перекосила мое лицо: мысль о том, что придется все перепечатывать, меня не радовала, однако настоящее раздражение я испытал, когда обнаружил, что тоже не могу прочесть ни строчки. Зарядив бумагу в машинку, я стремительно застучал по клавишам: когда что-то делаешь, не так хочется выпить.

Тут мои муки усугубились тем, что до моих ноздрей дошел характерный запах, источником которого был я сам. Однако моя мучительница продолжала все так же невозмутимо читать текст.

– И этим вы зарабатываете себе на жизнь?! Я приняла вас за специалиста по истории философии по ошибке?

Тут последние остатки достоинства меня покинули, во мне что-то резко надломилось, как это бывает иногда с людьми, пережившими катастрофу: они больше не могут радоваться жизни.

С наступлением темноты моя тюремщица принесла мне миску овсянки и банан. Ночь я провел, дрожа от холода, чувствуя себя обезьяной, подвергающейся жестокому обращению, почти смирившись с тем, что остров Барра станет местом моей смерти. Но на следующее утро, когда она появилась в дверях, неся мне несколько тостов на тарелке, она вручила мне главу.

– И как вам это?

– Захватывающе.

– Что ж, прекрасно, – сказала она, расстегивая державшие меня наручники. – То есть я правильно поняла, что вы не будете возражать, если я напишу книгу за вас?

– Я не согласен на такую подмену. Только если вы дадите мне твердые гарантии, что проценты с продаж пойдут мне.

Продолжим, Монпелье

К слову, обнаружив собственную физиономию, приветственно улыбающуюся с первой страницы газеты, постарайтесь убедиться, что накануне вы позаботились изменить свой облик и ваше лицо украшает здоровенный синяк всех оттенков радуги – как у меня. Подбитый глаз тому виной или полное отсутствие гражданского самосознания у соседей, но я беспрепятственно вернулся в нашу берлогу. Войдя, я увидел Юбера, подле него пустую коробку из-под патронов, разбросанные по всей комнате шматки козьего сыра, а в руке у моего напарника, несущего крысиную стражу, был зажат пистолет с навернутым на него глушителем.

«Пожалуй, – мелькнуло в моем сознании, – было не совсем правильно оставлять Юбера одного...» Я молча швырнул ему газету.

Приближаясь к шестому десятку, как-то полагаешь, что кроме иных мелких млекопитающих и довольно компактной группы беспозвоночных, как то: troshus zezephinos [вид улиток], taenia zaginata [бычий солитер], zaperda carchares [один из видов жуков-дровосеков], zipunkulus nudus [вид звездчатых червей] и иже с ними, – все остальное в этой жизни ты уже видел, а потому, с чем бы тебе ни пришлось столкнуться, вряд ли это вызовет у тебя недоумение, близкое к шоку. Однако прав был Солон: пока ты не ушел в раздевалку, матч продолжается. Я мог бы лет десять ломать себе голову, откуда газетчики прознали мою подноготную, так и не найдя на это ответа.

– Ну что, хорошо, – вынес Юбер свой вердикт. – С фотографией, и текст на всю страницу.

– Откуда они знают мое имя?! Что это за банда философов?

– Так я ж им сказал...

Порой просто отказываешься верить своим ушам – хотя на расстройства слуха вроде бы никогда не жаловался.

– Ты сказал им?

– Ну да!

– Ты... им... сказал...

–Ну?

Это, в моем понимании, противоречило элементарным основам логики, которой должен руководствоваться налетчик, желающий остаться на свободе. Юбер действовал, руководствуясь каким-то весьма странным категорическим императивом.

– Я позвонил им после твоего ухода. Начиная карьеру, важно не выпускать такие вещи из-под контроля. Если бы не я, они бы ввек не догадались, что оба налета – наших рук дело. И потом – рано или поздно не журналисты, так полиция нас как-нибудь обозвала бы. А это – только наша привилегия!

– Банда философов?

– Ну да. Я сказал, что консультантом у нас – выдающийся философ, он знает, как грабить банки, чтобы не завалиться на этом деле.

– И ты... Ты назвал им мое имя?!

– Конечно, проф. Согласись, ты это заслужил. И ты ведь сам сказал, что и так находишься в бегах...

Туше. Конец сократического диалога. Юбер привел вполне убедительные доказательства. Однако я не мог отделаться от подозрения, что французские власти скорее озаботятся поимкой вооруженного грабителя, чем предоставлением убежища философу, известному своими неблагонадежными взглядами.

– Ладно, кончай метать икру. – Юбер решил, что пора меня подбодрить. – Что мы, туристы какие-нибудь?!

Не в силах справиться со всем, что разом свалилось на мою голову, я представил моих коллег в профессорской, перелистывающих утренние газеты.

«Однако! Гроббс грабанул какой-то банк у лягушатников...» – «Да? С него станется... Мне кажется, он всегда отличался склонностью к какому-то... как бы это сказать? – экстремизму во взглядах... Кстати, как его книга? Он так и не опубликовал ни строчки?» Сдержанное хихиканье... Головная боль, связанная с писательством, если только ты принимаешь таковое всерьез, состоит в том, что чем серьезнее относишься к написанному, тем труднее писать. Может, никто из авторов не относился к этому столь ответственно, как я! Подобный подход способен многое объяснить. Или если не многое, то хотя бы – объяснить короче. Игра в одно касание, сжатость мысли...

Что скажут обо мне люди? По большей части – ни-че-го. Ну, может: а это не тот, что ограбил банк? Или; не тот ли это, что жутко много ел в жутко дорогих ресторанах и жутко много пил жутко дорогого вина, чтобы оставить кучу известно чего куда большую, чем у среднего логического позитивиста?

Может, и не следует так заводиться. В конце концов, и до меня на этой ниве подвизались отнюдь не ангелы. Взять хотя бы Дионисия Отступника. Его афоризм: удовольствие – венец всякого деяния. Он был павшим стоиком, и в его устах подобное утверждение не имело ничего общего со всем этим скулежем о созерцательной жизни или стремлением отгородиться от боли, хотя как раз в последнем он был дока. Он не вылезал из домов с сомнительной репутацией, открыто позволял себе всевозможные излишества и дожил до восьмидесяти лет. Живи он в наши дни, не было бы отбою от желающих провести с ним субботний вечер... И при этом он оставил после себя увесистый том!

Мысль о тюремном заключении не принадлежит к числу тех, которые заставляют радостней биться мое сердце, и все же я решил: мне пора отпустить бороду, именно борода была в древности отличительным знаком философов, готовых идти в тюрьму за свои убеждения, и именно она придавала величие благородным изгнанникам...

Но не будем забывать пример бессмертного Агриппина. По мне, он был единственным римлянином, чьи специи, брошенные в общий котел, огонь под которым поддерживаем и мы, не выдохлись до сих пор. Агриппин принимал ванну, когда узнал, что его дело рассматривается в Сенате. Услышав, что приговорен к изгнанию, он задал один-единственный вопрос: «Будет ли конфисковано мое имущество?» Ах нет? Тогда он сел завтракать.

Я считаю себя его учеником.

* * *

Я пытался взывать о помощи.

Как-то мне пришлось составлять годовые экзаменационные вопросы. В деканате, где я пытался разжиться на дармовщинку всякой канцелярской дребеденью под предлогом написания книги о Зодиаке, которую я, разумеется, никогда не написал, я был пойман Профессором. Его идеальная беседа со мной: «Как жаль, что вы потеряли вашу работу, Эдди». Его идеальная форма контакта со мной: он в огромном, очень тяжелом автомобиле, начисто лишенном тормозов, несущемся со скоростью вдвое выше допустимой, я – перед ним, посреди дороги.

Как бы ни было – он спешил на охоту с какими-то миллионерами, и ему было нужно, чтобы кто-то срочно проверил работы. Мое «да» удивило меня не меньше, чем его. Собственно, проверять работы по философии совсем не сложно. Скорее наоборот. Нужно лишь ставить на полях вопросительные знаки. По любому поводу. Мораль. Мораль? Платон. Платон? А невнятность ваших замечаний придает им особый шик. Заир? Зинджантроп [ископаемый высший примат]? Замзумимы [cм. Втор. 2, 20]? В конце концов, важны ответы, а не вопросы.

Таким же образом я проставил оценки. Легенды гласят, что в Кембридже экзаменаторы спускали экзаменационные сочинения по лестнице и выставляли оценку в зависимости от того, где приземлилась работа. Я не имел ничего против этого метода, но собирать разбросанные бумаги – слишком обременительно. Я пробежал (не читая, хотя это некритично и несправедливо по отношению к тем, кто ленив и туго соображает), чисто механически расставляя оценки: от низшей к высшей и обратно. Это был тот период моей жизни, когда я едва ли не молился о том, чтобы меня уволили, но моих оценок никто не оспаривал.

Работы по этике, которую я читал в том семестре:

«Может ли лысый, страдающий одышкой жирный философ иметь право на самоуважение?»

Никто не взялся за эту тему. А самое тощенькое сочиненьице приветствовалось бы.

«Если бы вы тихонько сунули в почтовый ящик доктору Э. Гроббсу (Теннисон-роуд, дом 1) конверт с 50 фунтами, чтобы он натянул вам оценку, это сильно бы омрачило вашу жизнь?»

Ни одного конверта.

«Если бы это не сочли самоубийством, мы бы уже давно наложили на себя руки».

Ни одного желающего.

* * *

Прошу – Монпелье

Завтрак – штука замечательная, вопрос в том, сколько раз в день человек может завтракать. Воистину деньги лишают человека разума! Увы: звон чистогана берет верх над рассудком. Я записываю этот афоризм на краешке салфетки, тянусь за графином и замечаю, насколько я располнел.

В конце концов я уступаю натиску Юппа, надеясь, что пребывание на свежем воздухе способно развеять мое отвращение к себе, а в банке найдется что-нибудь достойное внимания.

Машину мы взяли напрокат, благо Юпп обзавелся целой кипой поддельных документов (у моего напарника коллекция поддельных удостоверений пополнялась с такой же скоростью, что и арсенал).

По пути во Фронтиньян Юбер, залитый роскошным сиянием солнца, поведал мне, что философия изменила всю его жизнь. Ему самому это стало ясно, когда он отправился с визитом вежливости к Фредерику.

– Я хотел пристрелить его, как собаку. Вышибить из него мозги. Но потом взглянул на дело философски. Я подумал: разве это научит его чему-нибудь? Поэтому, когда он проснулся и обнаружил, что я жду-поджидаю его с парой мешков цемента, он сразу сделался тише воды. Больше всего люди боятся неведомого. Он знал: стоит мне выстрелить из пушки – и он покойник; не то чтобы это ему очень нравилось, но как это бывает, он прекрасно знал. А цемент – этого он никак не мог взять в толк. Он не мог понять, чего ради я заставил его сбрить волосы: выбрить себе голову, брови, грудь. Клянусь, на это ушла уйма времени! Его растительности хватило бы, чтобы набить подушку, а то и две! Потом он не мог врубиться, почему я заставляю его разводить цемент в ванне. Но цемент застывает часа два – так что у нас было время поговорить. Я все ему объяснил: и то, что это урок, и что потеря всех волос – это символ перерождения, и что я надеюсь – новый Фредерик будет лучше. Я прихватил с собой резиновую утку – чтобы все было цивильно. Потом, когда Фредерик был замурован, я спустился в бар и пригласил всех наверх – выпить со мной по стаканчику в ванной. Фредерик – он просто исходил пеной от злости. Я сказал ему: «Фредерик, разве ты не понимаешь, как ты не прав? Хоть кто-нибудь из твоих друзей бросился тебе помогать? Неужто ты не видишь: ты прожил эту жизнь так никчемно, что никто из присутствующих не хочет вмешаться и освободить тебя. Они пьют твой коньяк, но ради тебя они не шевельнут и пальцем». Думаю, это пошло ему на пользу.

Я в этом был не слишком уверен.

Наша методика поиска подходящего для ограбления банка заключалась в одном: мы ехали, покуда на пути не попадался банк. Юпп настаивал на небольшой дозе философии перед работой, поэтому, чтобы помочь ему настроиться на нужный лад, мы коротали время за сократическим диалогом.

– Ну, Юпп, что ты предложишь на этот раз?

– Я бы предложил найти честную работу.

– Хорошо. Но каков твой мотив?

– Зарабатывать деньги.

– Думаешь ли ты, что неквалифицированный, необразованный тип вроде тебя и неквалифицированный, чересчур образованный тип вроде меня могут рассчитывать на должность, где бы им платили разумное – а вернее, неразумное – жалованье?

– Сомневаюсь.

– В таком случае не будет ли более эффективным пройтись до ближайшего банка и потрясти этих толстосумов? Ибо разве не деньги являются необходимым средством для достижения того высшего блага, которым является созерцательная жизнь?

– Я что, должен возражать дальше?

– Достаточно. Давай-ка перейдем к делу.

Хей-хо

Это уже начало приедаться. На этот раз мы даже не стали терять время на то, чтобы становиться в очередь. Мы не спеша вошли в банк, Юбер объявил присутствующим, что происходит. Один из клиентов приветственно помахал Юберу рукой:

– Юбер! Сколько лет, сколько зим! Чем ты ныне занят, старина? Прости, я не очень тебя отвлекаю?

Они обменялись рукопожатием, и покуда очаровательная кассирша ссыпала деньги в нашу емкость, Юбер был занят непринужденной болтовней со старым приятелем.

Итоги нашего бенефиса мы подбили уже в машине.

– Минута двадцать семь секунд на всю работу и двадцать секунд на то, чтобы воскресить десять лет жизни, – задумчиво покачал головой Юпп.

– Думаю, тебе есть что вспомнить: десять лет за решеткой – это не шутка.

– Пожалуй. Особенно если сидеть с Эмилем.

– С каким Эмилем?

– Ну с тем парнем... Он сидел в тюрьме Ле Бомметт, я-то попал туда уже под конец срока. Его звали не иначе как королем рецидивистов. Не так-то просто объяснить, что значит быть королем в тюрьме. Даже если ты способен объяснять такие веши, вопрос, охота ли тебе это делать...

У него явно не поворачивался язык рассказать мне все. Я напомнил ему про красотку за стойкой и спросил, почему он не взял у нее телефон.

– А, Юпп? Она очень даже ничего. Очень миленькая.

– Миленькая. И прикидик у нее – миленький. А я, знаешь ли, хотел бы девицу без закидонов с прикидами...

На этот раз полиция решила поторопиться. Мы ехали по узкой дороге, вьющейся вдоль берега моря, когда увидели спешащую навстречу нам полицейскую машину. Я понял, что она ехала по нашу душу, когда копы включили свою мигалку. Надо заметить: они были не очень настойчивы – им явно хотелось жить. Когда я, прибавив скорость, рванул им навстречу, они недвусмысленно продемонстрировали свое желание, поторопившись уступить нам дорогу. Я не помышлял о лобовом таране, но задним числом до меня дошло: если бы полицейские и не бросились от нас, как наседка от коршуна, это меня не остановило – я бы и в последний момент не крутанул руль в сторону. Больше полицейских машин в зеркальце заднего обзора я не видел. Мы поспешили добраться до городской окраины, где, бросив машину, пересели на автобус и без приключений доехали до дома.

* * *

Телефон долго звонил, прежде чем Жослин сняла трубку.

– Ты становишься знаменит, – усмехнулась она, выслушав второе за день предложение руки и сердца. – Горячий парень из полиции, – пояснила она.

Из отдела по борьбе с бандитизмом. Корсиканец. Откомандирован с поручением взять дело в свои руки и проследить за тем, чтобы Банда Философов предстала перед судом закона. Занимался осмотром мест преступления и массу времени потратил на «допрос» Жослин. Весьма пристрастный. Будем объективны: последнее – не его вина.

– Что мне в тебе нравится, – вздохнула Жослин, – ты не кричишь о том, что, мол, любишь меня...

С Жослин я стараюсь помалкивать. Это (a) уменьшает вероятность ляпнуть что-нибудь, что вызовет ее раздражение и, подобно землетрясению, разрушит наш союз; (b) моя немногословность заставляет Жослин думать, будто мои мысли текут в правильном направлении. Налетчик на банки – неплохая оправа для мыслящей женщины, однако для этой роли нужна не только твердость духа, но и твердость иного рода. Я искренне стараюсь не разочаровывать Жослин.

Жослин – дополнительные данные:

1. Зарабатывала на жизнь в качестве модели, демонстрируя не столько одежду, сколько тело. Из модельного бизнеса ушла в банковские сферы, «полагая, что это и впрямь интересное занятие».

2. Начальники игнорируют ее истинные таланты – и все из-за прежней карьеры. «Они хотят выжить меня, завалив всякой скучной рутиной».

3. Первый муж. «Зануда занудой. Я-то думала, что он добрый. А он был рохлей, и только. И все время доставал меня вопросами – можно или нельзя... Хоть бы раз попробовал сделать это не спрашивая...»

4. Второй муж. «Этот не спрашивал никогда. Никогда не говорил „пожалуйста“. Так же как и „спасибо“. Никогда не приходил домой. Я хотела мужчину, который бы был полной противоположностью моему бывшему мужу, – что ж, я его получила. Поначалу он казался мне загадкой – но знаешь, даже законченная сволочь в конце концов начинает вызывать скуку».

5. Брак рухнул, когда Жослин – подначиваемая мужем – улеглась в постель с его лучшим другом. «Ему это казалось забавным. Однако он не смог смириться с тем, что я тоже позабавилась от души».

У закона длинные руки? Не только...

Задребезжал дверной звонок.

Жослин, проявив свойственное ей равнодушие к одежде, отправилась открывать, накинув на голое тело длинную жилетку – нисколько не заботясь о том, что этот наряд ассоциируется с несколько иной обстановкой.

Что было бы, если бы мы встретились раньше – когда внутри у нас еще не все перегорело и мы еще не были похожи на два ходячих крематория? В любом случае она была бы слишком привлекательна, слишком неотразима, слишком женственна, чтобы тратить время на меня. Пусть материнское начало и свойственно большинству женщин, но кто по своей воле усыновит столь проблемное чадо, как я?

Жослин говорила тихо – разговор касался какого-то дела. Или, во всяком случае, то был разговор по существу. Ибо таким тоном не говорят со свидетелем Иеговы или торговцем, пытающимся всучить вам свой товар. С ними говорят куда резче. Хотя с другом или знакомым тоже не будешь так говорить.

Голос Жослин звучал суховато-официально.

Я подошел к окну и глянул на улицу.

Там стоял какой-то хлыщ, тщетно пытающийся не смотреть на Жослин выше талии. Каким-то нутряным чувством я знал – это и есть Корсиканец. Мне даже сверху было слышно, как ему неймется. Казалось, он весь пузырится от страсти – как бекон, брошенный на сковородку, – и это при том, что от Жослин веяло могильным холодом.

– Жослин, ну войди же в мое положение, – разорялся он. – Я должен выслеживать преступников – опасных, крайне опасных! А я? Я ни о чем не могу думать, кроме как о тебе! У меня вся работа встала! Ты просто должна мне помочь – хотя бы как сознательная гражданка!

Жослин оставалась неколебима как гранит:

– Я уже все сказала. Меня уже допрашивали на эту тему.

– Не лучшим образом, – парировал он. (Я вынужден был отдать должное его напору и самоуверенности.) – Имей же жалость, в конце концов! Покуда я не натворил дел...

Насколько я понимал, дело шло к тому, что еще немного – и дверь захлопнется перед носом у посетителя. Он был отнюдь не дурен собой, и тем забавнее было думать, что дорогу этому красавчику перебежал стареющий философ, лысый, как кашалот. Философ, чей рейтинг в мировой табели о рангах лучше всего выразить понятием, знакомым разве что служащим подземных автостоянок: 20-й уровень.

– Жослин, ты хочешь, чтобы я пошел домой и в одиночестве предался неразделенной любви, лелея твой образ?!

– Мой друг ждет меня наверху, – пожала плечами Жослин, вложив в голос всю возможную язвительность, то был не голос, а ланцет коронера.

– Что ж, в следующий раз, – объявил он, вовсе не обескураженный отлупом.

– Полагаю, следующего раза не будет, – заметила Жослин, заменив слова прощания резким хлопком дверью.

– Знаешь, я все больше начинаю думать, что знакомство со мной не пойдет тебе на пользу, – промямлил я, глядя, как Жослин поднимается по лестнице. Я чувствовал себя старой калошей, источником несчастий для ближних...

– Так, теперь поспорим еще и здесь, – с улыбкой сказала Жослин.

* * *

Превосходный философский опус – замаскированный под одну фразу.

* * *

Вернувшись домой, я обнаружил Юбера, скорчившегося на полу за деревянным ящиком, накрытым одеялом: ни дать ни взять охотник на крупного зверя, притаившийся в засаде. Крысиный полевой командир этой ночью вновь вышел на тропу войны: отдав должное моему паштету из трюфелей, он проигнорировал яд, щедро сервированный ему Юппом на полу нашего жилища, а в память о своем посещении оставил нам некоторые характерные отходы своей жизнедеятельности.

Юпп по своим каналам (я не мог не вспомнить ту забегаловку, где недавно мы вкушали плоды Бахуса) уже был оповещен о том, что Корсиканец взял наш след. Прознав, что тот все время крутится вокруг Жослин, Юпп (a) решил, что это непрофессионально, (b) облачившись в костюм, предоставленный ему по дружбе одним кутюрье, известным в соответствующих кругах, отправился взглянуть на Корсиканца – иными словами, наведался в главное полицейское управление.

– Зачем?

– Хотелось познакомиться с ним поближе. В этом что-то есть. Надо же оценить противника.

– А риск? – Я не очень-то переживал по этому поводу: мы уже миновали стадию, когда беспокоиться о чем бы то ни было имеет хоть какой-то смысл. Любой наш поступок значил уже не больше, чем чашка воды, вылитая в океан. Мне было просто интересно исследовать мотивы, определяющие поведение напарника.

– Риск? Мы – неприкасаемые. Мы – непобедимы!

– Ага! До тех самых пор, пока нас не зажопили. Я бы исходил из предпосылок, что скорее полиция отпердолит нас, чем мы – полицию.

– Кстати, пора прикупиться книгами, – оживился Юпп, выпутываясь из-под одеяла. – Я чувствую, что еще недостаточно окультурился. Моя глупость растет с каждым днем.

Я вовсе не жаждал вновь тащиться на улицу, но тут у меня мелькнула мысль, что пара толстых томов способна надолго запереть Юбера в четырех стенах, заставив его позабыть и о сведении счетов с коллегами, и об ограблении банков. Читал Юбер едва ли не по слогам (но зато – от корки до корки, прямо на глазах превращаясь в одного из тех студентов, которые еще немного, и займут место наставников).

– Подберешь для меня что-нибудь, ладно? – попросил он у входа в магазин. Я высказался в пользу Диогена Лаэртского – какая разница, главное, чтобы Юпп перестал меня доставать. Однако нас угораздило забрести в магазинчик из тех, где видишь множество книг по диетологии, мемуары политиков и актеров да несколько романов с полуобнаженными красотками на обложке.

Юпп обвел все это книжное богатство внимательным взглядом и направился прямиком к продавцу, всем своим обликом напоминающему лектора по социологии, привыкшего выступать перед школьниками.

– Я не вижу у вас отдела философии, – произнес Юпп тем неестественно громким голосом, который – я уже это знал – был рассчитан на публику.

– Ну? Нету такого, – буркнул продавец, судя по всему, на редкость мало обеспокоенный продажами и на редкость краткий в своих ответах: больше всего на свете его интересовал глянцевый журнал, раскрытый, видимо, на самом захватывающем месте.

– И где мне найти Диогена Лаэртского? – поинтересовался Юбер с интонацией, в которой, сказал бы я, звучала слабая надежда, что Диогена-то здесь и не найдется. Однако продавец за прилавком, не будучи близко знаком с Юбером, на это не среагировал.

– Не здесь, во всяком случае, – пренебрежительно бросил он.

Мы обречены всю жизнь плясать под дудку всевозможных торговцев и угождать тем, кто нас «обслуживает». Однако сейчас – я чувствовал это всеми фибрами души – дело неотвратимо шло к тому, что поплясать придется как раз нашему книгопродавцу. И надо заметить, меня это отчасти радовало.

– То есть у вас нет Диогена?! – повысил голос Юбер – разъяренный и обрадованный одновременно. Подобную возможность он просто не мог упустить.

– А у кого есть?! – отрезал продавец, все так же не отрывая глаз от журнала и даже не пытаясь вложить в свои слова хоть намек на вежливое сожаление по этому поводу; а уж о том, чтобы заказать труды достопочтенного ДЛ у поставщика или же порекомендовать ближайший магазин, в изобилии располагающий сочинениями данного автора, не было и речи. Нет, он предпочел избрать тон, делающий невозможным продолжение диалога. Характерной чертой зрелого капитализма является то, что в условиях данной формации торговлей заняты люди, абсолютно не обремененные желанием что-нибудь продать, – такова оборотная сторона жизни в обществе, где, увы, людям не грозит голодная смерть, если они потеряют работу.

Юбер обвел весьма выразительным взглядом полки, уставленные трактатами по похуданию.

– Скажи, проф, как бы мне сбросить вес?

– Меньше есть, больше двигаться. – Разбираться в первоосновах – это как раз по части философов.

– Слышали? Этот человек знает, что говорит. Может, вам выбросить всю эту чушь, а на свободное место поставить книги?! Людям нужен совет, как похудеть? Так предложите им эту формулу, кажется, ее несложно запомнить. И клиентам угодите, и книготорговлей наконец займетесь!

– А я и так торгую. Пока не жаловался...

– Да? Торгуете? И это называется книжным магазином?!

Продавец несколько подался вперед. Его взгляд задумчиво обежал помещение.

– А что, нет?

Меня поразило: он даже не замечал надвигающейся опасности. На лице Юбера все явственнее проступало выражение злобного оголодавшего волкодава.

Продавец явно нарывался на отлуп по полной программе. Юбер в довольно изысканных подробностях рассказывал, как он провел десять лет тюремного заключения, практикуясь в этом искусстве. Сокрушительный отлуп всем этим типам за прилавком, не ожидающим ничего подобного и полагающим, что отлуп – лишь их фирменный стиль общения с клиентами. Сказать по правде, я ждал этого с нетерпением; пусть по части наглого пренебрежения служебными обязанностями и праздного времяпрепровождения на рабочем месте в течение двух десятилетий я мог заткнуть за пояс любого юнца из книжной лавки, но годы общения с продавцами ожесточают не на шутку.

– У тебя глаза на голове есть? – поинтересовался Юбер, запуская руку в недра своей изношенной до проплешин, но верой и правдой служащей хозяину кожаной куртки. – Тогда мне хотелось бы задать один вопрос. Это похоже на пистолет, не правда ли?! Можно это назвать пистолетом или нет?! – прорычал он, извлекая на свет полуавтоматический девятимиллиметровый «Мак-10» и пробуя его на полках с диетической литературой, на глазах сбрасывающих вес брошюр и прочей печатно-глянцевой дряни на пол, покуда пистолет изрыгал тридцать два патрона съемного магазина «Зитель», обеспечивающего скорострельность тысяча сто патронов в минуту. (Поступившись философией, я приобрел познания в некоторых смежных областях.) Я обратил внимание, как рука Юппа дергается от резкой отдачи. Книжицы разлетались по полу словно скачущие зерна фасоли, которым ни с того ни с сего взбрело в голову поскакать.

Нет лучшего способа привлечь к себе внимание окружающих, чем пригрозить им членовредительством или смертью, особенно если дело происходит в ничем не примечательный будний день (вторник), в маленькой книжной лавочке в Монпелье.

– Да, да... Правда... Истинная правда... – нервно закивал продавец, в чьем голосе вдруг – неведомо откуда – пробились под воздействием «Мак-10», извергавшего пули со скоростью 10M [десятикратная скорость звука], на редкость льстивые – на мой вкус даже отвратительно льстивые – интонации. – Я в жизни не слышал ничего правдивее... – Судорожный кивок. – Правда, правда...

– Над входом написано – «Книги», – уже спокойнее произнес Юбер. – Если бы там стояло «Макулатура»... В книжный – правда удивительно?! – приходят за книгами. За истиной. Красотой. За чем-то, что даст забыть о действительности... А у вас?! Это же не книги, это клееная бумага! Я бы советовал вам в корне пересмотреть ассортимент – хотя бы расширить его. Нужен отдел философии. Хоть что-то для ума и сердца! Мы еще заглянем! Думаю, это произойдет не на ближайшей неделе, когда здесь будет крутиться полиция, а вы – ждать нашего визита. Но если у вас ничего не изменится... Пострадают уже не книги... Итого с вас тысяча франков за патроны и консультацию.

В кассе нашлось лишь пятьсот франков, у продавца же в кошельке набралось и того меньше – триста, так что Юбер – для кучи – прихватил его сумку, набитую какими-то крупами, и позаимствовал с полки подвернувшийся под руку словарь.

Засим мы покинули лавку – отход наш был не столь энергичен, как тогда, когда мы грабили банк, однако при этом не лишен изящества.

– Следовало бы взять куш посолиднее, – вздохнул Юбер, подводя итог нашему визиту в книжный магазин. – Звезды вроде нас не должны размениваться на мелочи. Этот кретин – он же мозоли натрет на языке, пересказывая направо и налево, как его грабили. Ведь это – лучшие мгновения его жизни. И заметь, почти задарма. Подарок, да и только!

Интересно, мелькнуло у меня в сознании, не собирается ли Юбер вернуться в лавку и потребовать с горе-продавца понедельную оплату?

– Люди не ценят то, что достается задаром. А бесплатными бывают только угрозы. Они-то как раз ничего не стоят – правда, они работают.

Я не мог избавиться от странного чувства, что на сей раз мое очередное мошенничество обернулось для кого-то благом. Что до Юппа, он, наоборот, испытывал род неудовлетворенности.

– Это слишком просто. Нажать на спусковой крючок может и обезьяна. – С этими словами он отстегнул магазин, проверил, пуст ли патронник, и отправил пистолет в ближайшую урну. – Надо как следует все додумать... Как добиваться того же, не размахивая оружием...

Мы пошли дальше.

– Что-то у меня на душе хреново, – поморщился Юпп.

* * *

Все еще Монпелье

Я настораживающе здоров. Должно быть, я серьезно болен, коли не чувствую себя больным.

Я даже поймал крысака.

Войдя в комнату, Юпп объявил, что нам надо съезжать. Фредерик, все еще вычищающий цемент, застрявший между пальцами ног, проявляет неслыханную щедрость, едва речь заходит о дарах, которые, по его мнению, Провидению пора обрушить на голову Юппа. Если быть объективным – на каждую часть его тела. И хотя все вокруг наперебой просят у Юппа автограф, он все же готов признать – возникшую проблему решить можно лишь одним методом, давно проверенным временем: резко увеличить расстояние между нами и данной проблемой.

– Только сперва я хочу разобраться с этой чертовой крысой.

– Может, не надо искать приключений на свою задницу, а, Юпп? Ты что, хочешь сам поднести Фредерику свою жизнь – на блюдечке? По-моему, давным-давно пора валить отсюда.

– Эта крыса... Она напоминает мне Эмиля...

Мне удалось-таки выпроводить его – пусть возьмет напрокат машину... Покуда он ходил за машиной, я развлечения ради раскопал клетку, оставшуюся от предыдущего жильца, который держал в ней попугая. Судя по всему, оный жилец позволял клювастому любимцу открывать задвижку клетки по собственному усмотрению, так как перья и характерные птичьи метки попадались в квартире повсюду – большей частью там, где вы менее всего были рады на них наткнуться.

Я соорудил из клетки ловушку, известную еще со времен античности, привязав к тонкой проволоке наживку. Рассеянно размышляя об уголовном кодексе, я вышел из кухни, и тут до меня донеслись звуки какой-то возни, явно локализованной в районе моей импровизированной крысоловки. Я потянул за проволоку и услышал, как клетка всей тяжестью шмякнулась на ковер.

На морде крысака не читалось ни малейших признаков раскаяния – лишь некоторое смущение по поводу того, что он так дешево попался. Вряд ли крыс отдавал себе отчет в том, что еще больше смущен я: случайный дебют на чуждом поприще крысолова оказался едва ли не самым удачным из моих начинаний в этой жизни. Оставалось лишь позаботиться о том, чтобы узник получил последний ужин – каковым послужил ломоть свежего ржаного хлеба.

Когда Юбер вернулся, я просто кивнул на сидящего в клетке крысака. Оставалось покончить с животиной – и мы могли трогаться.

– Нет, это нечестно! – запротестовал Юбер. – Я не собираюсь стрелять в беспомощную тварь!

Тут уж запротестовал я, пытаясь объяснить бедолаге, что у нас нет времени устраивать крысиную охоту по всем правилам. Если он хочет предоставить крысаку честный шанс, пусть тогда либо выдаст ему револьвер – или уж забирает пленника с собой, чтобы когда-нибудь потом, в более подходящей обстановке, свести с ним счеты, как положено мужчинам.

– Знаешь ли, в Индии крыс даже почитают как духов-хранителей, приносящих удачу...

– В Индии, как в Нью-Йорке, можно найти все, что угодно, было бы желание.

Мой довод заставил Юбера замолкнуть. Мы упаковали наше шмотье, упаковали клетку с крысаком (причем так, что даже самым рьяным гринписовцам не к чему бы было придраться) и тронулись в путь. Юпп от комментариев воздерживался. Он только жевал губу и кровожадно озирался по сторонам, покуда мы ехали узкими городскими улочками.

– Я думал, это ты принес мне удачу, проф. Но знаешь, мне стало везти с того момента, как я снял эту квартиру. Тебя я встретил потом.

– Мне казалось, ты снял квартиру после нашего первого выхода в свет.

– Заплатил-то я за нее уже после нашей премьеры, но к тому времени я обо всем договорился. Я и тебя-то шмонал, чтоб найти деньги на первый взнос. Знаешь, в Ле Бомметт сидел один тип – так у него был тушканчик, который, говорят, приносил удачу. Ну так этот мужик погиб под обвалом: на него рухнула стена. На следующий день, после того как Эмиль сварил тушканчика в кофе.

Что ж, у каждого свои мыши в голове... Но идея, будто крысак принесет ему счастье, запала Юберу в голову весьма крепко. Мы нарекли крысака Фалесом [в честь философа Фалеса Милетского].

Триптих

Право слово, нет ничего глупее, чем отправиться в дальнее путешествие на машине и не ограбить по дороге парочку банков.

По дороге в Марсель я отдыхал душой: в наших бесчинствах наступила долгожданная пауза. Я чувствовал себя как преподаватель, получивший долгожданный академический отпуск.

– Господи, наконец-то мы можем хоть немного расслабиться! – вырвалось у меня.

Юпп отвернулся и стал пристально смотреть в окно, причем его явно интересовал не пейзаж.

– Знаешь, я должен был немного позаботиться о Фредерике, – наконец выдавил он из себя. Этим Юбер хотел мне сказать, что он (x) обнаружил деньги, предусмотрительно засунутые мной за подкладку чемоданчика, (y) приобрел пару унций героина и пристроил их под крышкой сливного бачка Фредерика, (z) обратил внимание полиции на некоторые особенности сантехники в квартире у нашего приятеля.

– Не грусти, проф: мне хватило двух минут обнаружить твою заначку.

– И сколько у нас осталось?

– На завтрак хватит. Я, честно говоря, не голоден.

Ergo: по пути в Марсель мы обчистили три банка.

Методические указания

Признаюсь, я не очень удручал себя составлением списка существующих подходов к действительности.

1. Марксистский: «Главное, решить, что вы – авангард рабочего класса; после этого можно делать все, что взбредет вам в голову, – история на вашей стороне».

2. Стоический: «Оставайтесь абсолютно бесстрастны».

3. Позитивистский: «Да, я положительно намереваюсь обчистить банк».

Наше попутное перераспределение доходов в общем-то шло по рутинному распорядку. За исключением разве что третьего банка, в Арле. Строго говоря, это даже не было ограблением, я вообще затрудняюсь подобрать правильное определение для данного визита. Не уверен, что соответствующее слово просто-напросто есть в языке.

Похоже, на пути к банку дорогу нам перебежала черная кошка. Когда мы вошли, Юбера просто перекосило от возмущения, стоило ему увидеть, что на одном из кассиров надета... бордового цвета косоворотка.

– Как вы можете ходить в этой дряни на работу! Это же ни в какие ворота не лезет, – разорялся Юпп.

Кассиром был парнишка, только-только пересевший за окошко кассы со школьной скамьи, поэтому у него не было ни малейшего представления о том, как следует обращаться с вооруженными налетчиками.

– Простите, вы – грабитель или корреспондент отдела мод? – поинтересовался он. – А то уж больно куртец у вас отпадный! Виниловый, поди?

Но окончательно добила Юбера выручка: четыре тысячи франков.

– Где ваш управляющий! – потребовал Юбер, сорвавшись с цепи.

Управляющий тут же предстал пред наши очи, материализовавшись из какого-то своего закутка.

– Слушайте, ваши служащие вконец охамели, – набросился на него Юбер. – И при этом – посмотрите – как они одеты!

Кассир счел своим долгом вмешаться:

– Знаете, мой дедушка – слепой. И он никогда в жизни не выезжал из своей деревни. Но даже он не стал бы носить куртку вроде этой. В Африке люди голодают – да, да, – но даже они одеваются приличней, чем вы!

– Я – грабитель! – защищался Юбер. – Это моя рабочая одежда! Но как ваши люди могут иметь наглость притворяться, что это банк, когда у них в сейфе – всего четыре тысячи франков?! Да у меня с собой больше денег!

– Вы не предупреждали нас о своем визите. Сегодня большинство местного населения торгует на рынке, – не унимался юный клерк, не желая оставлять за Юбером последнее слово. Управляющий уже едва стоял на ногах, готовый грохнуться в обморок, лицо его то белело, то серело, так что в глазах моих начало рябить, словно я смотрел на полоски зебры.

– Слушайте, засуньте ваши деньги сами знаете куда, – взбесился Юпп. – Мы бы не взяли ваши сраные деньги, даже если бы нам приплатили! Это честь – быть ограбленными Бандой Философов! Честь – слышите, вы?! Я пинцетом не стану брать деньги, побывавшие в вашем говняном банке! Я даже готов подать вам на бедность! – крикнул он, швыряя в лицо кассиру пару пачек тысячных банкнот.

Мы добрались до Марселя. Здесь мы решили временно разбежаться. Для встреч была выработана особая схема: мы встречались на вокзале, на платформе номер один по понедельникам в час дня, на платформе номер три – в среду в 15.00 и так далее, если один из нас не придет на встречу в соответствующий день. Юберу такие штуки особенно нравились.

* * *

Мне не хватает любимого «Словаря».

Лучшая из моих покупок

Приобретение «Греческо-английского словаря Лиддела и Скотта». Забористое чтиво...

У природной одаренности есть опасная сторона – вы слишком привыкаете к тому, что все вам дается без усилий. Не то чтобы я считал себя особо одаренным ребенком, но я никогда не мог взять в толк, почему иным изучение языков дается с такими трудами – только подумать, сколько времени тратят они на задалбливание грамматики и заучивание слов! Все экзамены я сдавал играючи – пожалуй, именно это и было моей проблемой.

Вспоминаю, как мне пришлось вкалывать, разнося утренние газеты, чтобы заработать деньги на покупку «Лиддел-Скотта». Конечно же, долго это безобразие продолжаться не могло, и в один прекрасный день меня выперли с работы, однако к тому времени я уже скопил требуемую сумму.

Купить «Словарь» в Маклесфилде было немыслимо – вы должны были заказывать его по почте. Правда, забавно?

Худшая из моих покупок

Мне было тринадцать лет. На момент получения посылки со «Словарем» я едва-едва овладел зачатками греческого. Но, примчавшись домой со своим приобретением, я засиделся над ним до утра, с головой уйдя в чтение. Щель под дверью я заткнул одеждой, чтобы родители не заметили, что у меня в комнате до утра горит свет. Штудируя «Словарь», я думал, что ни из какого другого кладезя нельзя получить столько премудрости – премудрости, о которой большинство людей даже не подозревает. Одно слово влекло за собой другое. Семантический бег по кругу. Остановиться я уже не мог. Сидя на школьных уроках, я думал – сейчас я приду домой и наброшусь на «Словарь».

Именно это страстное увлечение легло в основу моей карьеры. Моя диссертация об особенностях словаря философов-досократиков была готова раньше, чем я поступил в университет. Со своим греческим я разогнался до такой скорости, что даже убери я ногу с акселератора, лобовое столкновение с нашей системой высшего образования было бы уже неизбежно.

Рабы

Их власть – как всякая истинная власть – незаметна для большинства людей.

Их колонии можно встретить повсюду. Они колонизировали римлян, арабов, персов, индусов. Пользуясь прочими языками в качестве ширмы для отвода глаз, они действуют в масштабах всей нашей планеты. Они создали первую транснациональную корпорацию, которая жива по сей день и не имеет себе равных. Они заполонили весь мир.

Одна из их опор – университеты. В мире нет уголка, где чей-нибудь взгляд не скользил по строчкам, усеянным альфами, бетами, гаммами и зетами; повсюду ученые нуждаются в омегах и пси.

В мире нет ни одного имбецила, фигляра, врача или политика, который хоть раз в жизни да не прощебетал бы что-нибудь на ломаном греческом.

«Лиддел – Скотт»! За долгие годы моей жизни, когда надо продемонстрировать поверхностное знание глубоких материй, еще ни разу не было случая, чтобы сей кладезь премудрости не подсказал бы какого-нибудь решения. Ни разу.

* * *

Жослин порывистым движением сбросила с кровати мое «Искусство наслаждения» Ла Меттри. По мне, философы Просвещения были развращены тем, что успех сам упал к ним в руки. Этот чудовище – порождение секса и насилия, именуемое Французской революцией – позаботилось о том, чтобы никто не стоял у них на дороге. Но Ла Меттри, сделавший имя на том, что потакал своим слабостям, Ла Меттри, выжавший из своей чувственности не один толстый том, – Ла Меттри всегда вызывал у меня восхищение; демонический эвдемонист, заевший себя поедом – и умерший с ланцетом в руке, ставя над собой очередной медицинский эксперимент.

«Послушай. Теории – всего лишь теории. Истинная же тайна мироздания – в том, чтобы наслаждаться им. Наслаждаться тем, что есть. Давай-ка устроим себе небо в алмазах...»

Мы постарались от души.

Уходя, Жослин вдруг остановилась в дверях и окинула меня лениво-оценивающим взглядом, словно я – какая-нибудь кабацкая танцовщица, пляшущая между столами. Потом вдруг подошла и отвесила мне шлепок.

– Что с тобой?

– Это на будущее. Похоже, ты собираешься сделать какую-то глупость, вдруг меня в этот момент не будет рядом, чтобы как следует тебя нашлепать?

* * *

Лежа в постели, думаешь: пора бы уже пьянству свести тебя в могилу...

Может, все дело в том, что у меня неразрушимая печень, над загадкой которой медицина будет биться веками? Я успею давно истлеть в гробу, а моя печень будет переходить от одного счастливца к другому, как драгоценность, передающаяся по наследству...

На этом месте я сообразил, что мне пора поторапливаться, иначе я пропущу рандеву с Юбером.

Мы отправились пропустить по стаканчику в забегаловку, явно пользующуюся его симпатиями. Как подобное заведение может пользоваться чьими-то ни было симпатиями – мне невдомек. Подвал, готовый, казалось, обрушиться от грохота рок-музыки, имел некое неуловимое сходство с баром, где мы сидели с Юбером в последний раз и где из меня пытались сделать паштет. Клиентура отличалась той неизлечимой худобой и агрессивностью, которая свойственна выходцам из городских низов, особенно хорошо знакомым с нищетой и пребыванием в пенитенциарных заведениях строгого режима.

Юпп пил одну кружку за другой, воодушевленный тем, что ему удалось разживиться на редкость хорошими документами, призванными удостоверять наши личности.

– Возьми, – сказал он, протягивая мне паспорт. – Только-только из-под туриста – еще теплый. То, что тебе нужно.

И все же заведение было не из числа тех, где заведомо рады тучным лысым философам, страдающим одышкой. Допивая вторую кружку пива, я услышал шипение над ухом и почувствовал, как что-то влажное холодит мой затылок. Я увидел, как Юбер, недобро напрягшись, уставился на что-то, находящееся у меня за спиной.

Обернувшись, я увидел баллончик синей краски, зажатый в руке у низкорослого представителя какого-то из северо-африканских меньшинств: народный художник наносил краску на девственно-чистую поверхность моего черепа. Творческое рвение умельца подогревалось группой хихикающих дружков – шесть здоровых бугаев просто корчились от сдавленного смеха. В общем, типическая ситуация: карлик, тщащийся выказать себя великаном, взгромоздившись на чужие плечи и отчаянно кривляясь при этом.

– Я тут рисую, – пояснил он. – Вам что-то не нравится?

Бессмертная прелюдия: «щас бить будем» 1.1

То была классика жанра. От древности и до наших дней – от той дикой долины, где человекообразная обезьяна впервые взяла в руки дубину, дабы ей было сподручней превратить в паштет мозги другой человекообразной обезьяны, до современных пещер, куда представители рода человеческого спускаются утолить жажду, – прелюдия эта всегда разыгрывалась по одним и тем же нотам.

Если помнить о всех войнах, о всех страданиях человеческих, о тех курганах отчаяния, под которыми погребено наше небесное тело, – какой малостью на их фоне покажутся несколько капель желеобразной дряни, которые изукрасили вашу лысину лишь потому, что у кого-то чешутся шаловливые ручонки.

– Мне? Все зависит от того, что ты рисуешь. – Я попытался спрятаться за избитой философской уловкой.

– Волосики. Голубые волосики... Выглядят – просто чудно.

– Мы не туристы, – вмешался Юбер, явно сдерживаясь из последних сил. Явно для меня – но не для других.

– Что до тебя, – воскликнул юный художник, – тебе бы не помешала новая физиономия.

И тут же струя краски брызнула Юберу прямо в лицо.

Юбер сгреб со стола бутылку – тогда как вся семерка подалась ближе, готовясь устроить нам показательный отлуп.

– Я болен. Слышали – такая смертельно опасная и жутко модная болезнь? – произнес Юпп, опуская бутылку себе на голову и как подкошенный падая под стол. Спустя мгновение стало ясно, что пристальный интерес, выказанный моим напарником по отношению к полу, является проявлением не столько его боевой хитрости, сколько излишнего доверия к бутылке.

В следующий миг я был одним ударом повержен на пол рядом с Юппом, горько жалея, что сохранил чувство реальности, данное нам в ощущениях. Если вам предстоит не по своей воле оказаться в роли футбольного мяча, неплохо бы перед этим принять на грудь бурдюк-другой чего покрепче.

Об избиении: ботинками по ребрам

Испытывать боль почти так же больно, как отдавать долги.

Извиваясь в конвульсиях между столиками, мы достойно справились с амплуа кабацких танцоров, продемонстрировав возможности современной хореографии. Наконец постановщики балета сделали паузу, чтобы промочить горло. Меня поразила простота нравов, царившая в заведении: зрелище парочки отмутузенных клиентов, бесхозно брошенных на полу, не вызвало у посетителей никакого интереса.

Чувствовал я себя примерно так же, как новобранец, разнесенный в клочья миной-ловушкой. Прибавьте к этому дополнительное ощущение дискомфорта, связанное с тем, что в отличие от вышеупомянутого персонажа я еще мог двигаться – в связи с чем каждое движение добавляло новую порцию боли. Интересно, тот спартанский мальчик, который молчал, покуда лисенок грыз ему живот, – молчал бы он, получив сапогом по ребрам?!

Судя по всему, правила хорошего тона, принятые в этой забегаловке, предусматривали, что поверженного бойца следует оставить истекать кровью на поле боя – во имя его же удобства. Присутствующие созерцали с полнейшей безучастностью, как, корчась, я подполз к Юппу и неуклюже попытался обнаружить в недрах его кожанки интересовавший меня предмет. Еще несколько минут ушло у меня на то, чтобы принять мало-мальски вертикальное положение и привлечь внимание местных весельчаков к Юпповой пушке в моей руке.

Никогда прежде я еще не испытывал радостного возбуждения, охватывающего человека, когда он собирается учинить настоящий погром. Я задумался было, как бы вели себя в подобной ситуации Великие Учителя: Зороастр, Конфуций, Сократ или Иисус Христос, – но ведь ни одному из них не доводилось сжимать в руке Magnum 50, модель «Орел пустыни» (стандартное исполнение, чернение, полигональная нарезка для улучшения обтюрации пули в ствольном канале – черт возьми, когда к моим услугам приличный справочник, фотографическая память дает о себе знать!) с полной обоймой (вес 325 г, семь патронов со смещенным центром тяжести, которые, как объяснил мне Юбер, оставляют на выходе из тела такие амбразуры, что врачи, видя их, начинают нашаривать фотоаппарат)!

Как по писаному

Демокрит: «Зло незаслуженное – вдвойне зло».

Насилие часто осуждают. Но оно не так уж ужасно, если раздавить ближнего (морально или физически – не столь важно) предстоит вам. В таком случае весь процесс приобретает даже некоторую пикантность, что дает простор разнообразным объяснениям всевозрастающей популярности насилия в современном обществе.

– Шассса выммм пискзу укссскину мммыть! – объявил я.

Я не удивился, что остался не понят массами: за последние пятнадцать минут мои зубы поредели так, словно в этот промежуток времени уложились долгие годы счастливой старости, проведенные в какой-нибудь стране третьего мира, вдали от кабинетов стоматологов. Если верить моему же, не совсем четко сфокусировавшемуся в сознании отражению в зеркале, я носил темные очки – на месте глаз можно было различить лишь два темных пятна, каждое вполлица, – а губы больше всего напоминали борт надувной спасательной лодки. Это зрелище, вкупе с нарастающей болью во всем теле, не способствовало склонности к пониманию и прощению – что, впрочем, было к лучшему, ибо такого рода переживания способны лишить вас значительной доли удовольствия от предстоящего погрома.

Мимикой мне удалось заставить бармена вылезти из-за стойки и позаботиться о том, чтобы мой напарник встал на ноги...

Безуспешно пытаясь одной рукой пристроить на место разбитый слуховой аппарат, другой Юбер извлек из карманов своей бездонной куртки еще один пистолет, поменьше (заметим – при этом не менее эффективный как средство отделения души от тела), и взял роль распорядителя церемонии на себя.

К этому моменту мы уже надежно завладели вниманием зрителей, на лицах которых застыло выражение «ну-почему-сегодня-выходя-из-дому-я-не-захватил-с-собой-пистолет?!».

Юбер безуспешно возился со слуховым аппаратом. При этом даже абсолютно неискушенному в устройстве слуховых аппаратов человеку было ясно, что какое бы будущее ни ждало эти осколки, работать им уже не придется. На глазах у публики разыгрывалась пантомима «О трагическом распаде наших связей с миром».

– Эй, ты, – сказал наконец Юбер, махнув пистолетом в сторону юного художника. – У тебя было трудное детство? Неблагополучная семья? С тобой дурно обращались? Третировали? Лишили будущего?

– Да, – последовал не очень уверенный ответ.

– Хорошо, – кивнул Юбер. – Тогда начнем. Мы проведем сегодня небольшой эксперимент – это будет забавно. Вопрос первый: кто выбил зубы моему другу?

Молчание. Закоренелость во зле? Элементарное незнание? Коллективное чувство вины?

– Так вот? Доносительство у нас не в почете? Друзей не предают? Какой букет добродетелей! А ну-ка мы их испытаем!

По требованию Юбера бармен принес откуда-то молоток и горсть гвоздей.

– О'кей, объясняю, что мы будем делать. Сейчас вот этими гвоздями ты приколотишь губы наших приятелей к стойке бара. Если, как настоящий друг, ты откажешься это делать – снимаю шляпу и преклоняюсь, но не взыщи – пуля в лоб тебе обеспечена. А будешь канителиться – всажу заряд в задницу.

Наш страхолюдный облик (я напоминал родной британский флаг, каким он видится заторчавшему наркоману: мое лицо было сплошь красно-сине-бурым, Юбер же выглядел и того хуже) придал этому краткому введению в методику социологических исследований дополнительный вес. И все же, покуда Юбер объяснял художнику-самородку стоящую перед ним задачу, один из бугаев попытался было взбрыкнуть и рыпнуться на нас. Юберу ничего иного не оставалось, как прострелить ему ляжку.

– Смотри, а то весь кровью изойдешь, – предупредил Юпп верзилу.

Гвозди один за другим впивались в стойку бара. Наконец непригвожденным остался лишь юный живописец. По нему было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке – примерно так, как должен чувствовать себя человек, только что прибивший шестерых заметно превосходящих его по комплекции подчеркнуто агрессивных бугаев к трактирной стойке, выбивший им зубы молотком и расписавший физиономии голубой краской – все это во имя налаживания связей с общественностью в лице моего напарника и меня. С другой стороны, юное дарование начинало понимать, что Юпп принадлежит к числу тех людей, которые нажимают на спусковой крючок часто и с удовольствием, и эта мысль также не доставляла художнику радости.

– Прекрасно, – констатировал Юпп. – А теперь скажи, есть ли какая-нибудь причина, по которой я должен оставить тебе яйца вместо того, чтобы их отстрелить?!

– Слишком уж много женщин будет убиваться по этому поводу, – предположил художник, проявив в сложившейся ситуации некоторую, возможно даже излишнюю, бойкость.

– Извини? Не расслышал? – переспросил Юпп – спуская курок и целясь парню в промежность. – Уверен, друзья позаботятся, чтобы с тобой все было тип-топ.

– Ты страшный человек, профессор, – сделал мне комплимент Юбер, выходя из бара.

– Нннэ ууминээ ффыл писссосет.

– Был. Но знаешь ли, незаряженный пистолет не так чтобы очень опасен. Они ведь могли и врубиться... Ты просто по краю ходил...

– Ннно мыыы се ффали ссним ффсанк.

– Именно. Не пойду же я в банк с заряженным пистолетом... Мы же философы – не отморозки какие-нибудь. Что до второго – его я ношу только для самообороны.

Я помахал проезжавшему мимо такси.

– Сссосно! Ккс даансисуу!

– Время придумать новый метод? В смысле, для отхода? Блеск!

– А у фепя и фплямь Ссспиид?

– Врачам виднее. А может, это просто такое надувательство в масштабах страны. Медики, так сказать, греют руки...

* * *

На Жослин моя физиономия произвела сильное впечатление.

– Если это маскировка, она тебе удалась! Я бы ни за что тебя не узнала!

Некоторое время мы были заняты тем, что пытались найти оптимальный метод улучшить мироустройство, потом Жослин отправилась на кухню и вернулась с бутылкой «Zede» в руках.

– Можешь поздравить меня с днем рождения!

– Ну вот, а я и не знал... Явился без подарка...

– Брось. Одари меня частичкой мудрости – и все...

– Мудрости? Если бы я знал, что это такое... Я бы вцепился в нее обеими руками.

– Всем нам дается по частичке мудрости. Мне бы в двадцать шесть лет начать отсчитывать возраст назад. Сейчас бы я добралась до шестнадцати... Теперь я знаю, как определить, хороший человек рядом с тобой или нет, и как прибрать его к рукам.

Она принялась красить ногти. Они врезались мне в память, еще когда я грабил банк: каждый был накрашен своим цветом. Особенно сильное впечатление производил черный, но я обратил внимание, что каждую неделю черным лаком Жослин красит другой ноготь.

– Я начала так их красить из-за моего первого дружка. У него хватило ума умереть раньше, чем он мне разонравился, прежде чем ухитрился сделать мне больно. Потом он стал для меня чем-то вроде идеала – и это мешало мне жить. Тогда я решила, что, чем вечно его оплакивать, пусть некая часть меня всегда носит по нему траур. А потом – потом я прибавила другие цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, темно-синий, фиолетовый и белый. Чтобы напомнить себе: в жизни есть много всего другого, кроме смерти. И чтобы поизводить шефа – он просто бесился, глядя на мои руки.

– А ненакрашенный ноготь?

– Может, я не крашу его, потому что нет теории, которая бы все на свете объясняла, а может, его цвет просто-напросто невидим...

В постели с «жучком»

– Разведясь во второй раз, я решила разобраться – а что же на самом деле творится между мужчиной и женщиной. Сам знаешь, как важно число три; представь, что делают с человеком три неудачных брака. Поэтому я больше не выйду замуж – пусть даже это значит, что я что-то упустила... Но я хотела отрешиться от собственного опыта. Взглянуть на дело так, словно это – солидный академический предмет для изучения. Я хотела взглянуть на частную жизнь других людей – тогда у меня был бы материал для сравнения. Я открыла маленькую гостиницу.

– Ты что, поставила «жучки» в номерах?

– Именно.

– И как, узнала что-нибудь стоящее?

– По большому счету – нет. Главный урок, который я получила: как же тяжело следить за людьми! После этого я не удивляюсь, почему полицейские государства с трудом сводят концы с концами. Слежка требует массы усилий. А в результате – ничего интересного. За два года я лишь узнала, что пары просто одержимы какой-то страстью к выяснению отношений; они могут ссориться по любому поводу. Не знаю, как насчет ангелов, но что до ссорящихся любовных пар – штук пятьсот на острие иглы точно поместится. И еще одна деталь: как они принимают ванну. Не устаешь удивляться: что только не вытворяют люди в ванной.

Она подошла к бюро и, достав из его недр пачку бумаг, протянула ее мне.

– Потом я продала гостиницу. После этой истории. У меня остановилась пара. Лет двадцати. На вид – французы. Но стоило им войти в номер, как они перешли на другой язык.

– И что же это был за язык? – меланхолично спросил я, разглядывая страницы с текстом. Это была фонетическая транскрипция, ничего мне не говорившая.

– Убей бог, не знаю. Самое интересное, что, похоже, этого не знает никто. Я посылала кассету с записью и расшифровку во все университеты. От Албании до Зимбабве. Никакого толку – никто не знает.

– И как выглядела эта парочка?

– Я же сказала – как молодая французская пара. Они остановились-то всего на одну ночь. Я пыталась навести справки по адресу, который они дали при регистрации, но там о них знали не больше, чем мне удалось узнать об их языке.

– Какие-нибудь заговорщики?

– Ангелы.

– Неплохо овладевшие французским? Существа неземного происхождения?

– Пара, замкнутая на себя. Совершенно самодостаточная. Нация из двоих людей.

Еще порция откровений

– Должен сказать, когда я увидел тебя в банке, я подумал, что ты не вписываешься в тамошнюю обстановку.

– Нет, это я, увидев тебя в очереди, подумала, что ты не вписываешься в обстановку.

Она опять подошла к бюро:

– Здесь хранится вся моя жизнь.

В это я вполне мог поверить: Жослин во всем любила порядок. Она вытащила на свет какую-то картинку. То был не очень удачный черно-белый снимок – из тех, что делают в фотобудках на ярмарках: плохо кадрированный, лицо уползло куда-то вбок. На меня смотрел молодой парень, склонный к полноте, небритый, воротничок рубашки съехал на сторону, взгляд – похмельный, губы сжаты в подобии усмешки вроде: и что же еще вы от меня хотите?

– Это он. Чересчур лихо разогнался на мотоцикле и въехал прямо в вечность, а я осталась маяться: после него все остальные мужчины казались не тем. И когда я увидела тебя стоящим в очереди – пусть ты старше, толще, из другой страны, – я подумала: «Ну вот ты и вернулся».

* * *

Потеря телефонной связи с друзьями 1.1

В сознании возникает рассеянная мысль: а не позвонить ли мне кому-нибудь? Я снимаю трубку, слушаю гудки.

Мне все больше кажется – единственное, по чему я буду скучать, это по моим друзьям. Исключим из рассмотрения сам спазм ужаса, что сопутствует мысли о превращении в труп, меня скорее удручает потеря горсточки людей, с которыми я мог поговорить по душам. На то, чтобы ими обзавестись, уходит вся жизнь. Потерять жизнь – не такая уж большая беда, а вот потерять их...

Длинные гудки сменились частым попискиванием, как бы выражая нетерпение из-за того, что я медлю с набором номера.

Звонок в небесную канцелярию 1.1

У банковских грабителей (насколько мне известно) нет своего святого покровителя на небесах. Св. Каллист (прекратил существование в качестве монады в 222 году н.э.) мог бы стать неплохим кандидатом на эту роль. Ему выпало быть чем-то вроде управляющего банком, деньги которого почему-то растворились в неизвестности, так что Каллисту спешно пришлось бежать из Рима. Несмотря на эту карьерную неудачу, папа Зефирин поставил его управлять неким кладбищем, пользующимся чрезвычайной популярностью среди римских епископов, отошедших от дел и треволнений жизни как таковых. Дальше все шло своим чередом – и Каллист продвигался все ближе к папскому жезлу, покуда в конце концов под именем Максима не стал великим понтификом. Мораль: то, что вы не очень-то чисты на руку, еще не обязательно значит, что вам не удастся продвинуться на самый верх, как в этом мире, так и в том.

Звонок в небесную канцелярию 1.2

Нет (насколько мне известно) и святого, в чьем ведении находились бы упущенные возможности. А ведь на эту роль вполне мог бы претендовать св. Зосима. Творя молитву, он впадал в такое оцепенение, что несколько раз его по ошибке подготовили к погребению и уложили в гроб – прежде чем он на самом деле созрел для этого. Мораль: даже если что-то, на ваш взгляд, приказало долго жить, это еще не значит, что на самом деле так оно и есть.

Нет, папы не подходят... Мне либо не о чем с ними говорить, либо наш разговор грозит затянуться... В любом случае это не тема для телефонного разговора. Помножьте это на странное чувство, будто они и я – мы живем на разных планетах...

Я кладу телефонную трубку обратно. В горле першит, словно там застряла буква «Z», я почти готов разрыдаться.

* * *

Работа грабителем банков имеет свои преимущества – вы вольны сами выбирать часы работы и при этом в любое время вольны убедиться в том, что ваша кровать готова послужить вам верой и правдой. (Если исключить из рассмотрения длительное тюремное заключение в компании лиц, чье сходство с дерьмом может нанести серьезный урон репутации последнего.)

Недостатки дневного пребывания в постели 1.1

Я отдал этому занятию пятьдесят лет, но покуда не нашел в нем ни одного недостатка. Вам таковые известны? Поделитесь. Лени редко воздается должное. Полагаю, лишь потому, что ее почитатели слишком ленивы, чтобы складывать панегирики в ее честь. Пренебрежение ранним завтраком – самый необременительный из пороков. Да и порок ли? Оставаясь в постели, вы избегаете гордыни самостояния. Вы готовы бесконечно, по собственной воле, вновь и вновь унизить себя, пребывая в горизонтальном положении. Это прекрасно. Вы можете предаваться этому пороку где угодно, и если вы в этом поднаторели, то никому нет нужды знать, чем вы заняты. Все прочее требует времени, траты сил, денег. Леность – подобно божественным идеям – разлита всюду. И передозировка вам не грозит.

Недостатки дневного пребывания в постели 1.2

Говоря по правде, в постели нельзя пить; ну разве что вы лежите под капельницей... Провалявшись в постели целый день (в надежде, что блистательные идеи снизойдут в этот мир, озарив именно ваше сознание), вы дважды в выигрыше: хорошо проведя время, вы чувствуете, как вас просто начинает переполнять добродетель – ведь сегодня вы не брали в рот ни капли спиртного – и у вас есть повод выйти и отпраздновать этот замечательный факт, пропустив рюмочку-другую.

Подозреваю, что большинство рабов дурной привычки на самом деле вовсе не жаждут от нее избавиться (ибо вряд ли вы стали бы добровольно привыкать к тому, что не доставляет вам никакого удовольствия). Они хотят лишь нормальных деловых отношений с довлеющим им пороком – разумного компромисса, без которого немыслимо деловое сотрудничество. Я не хочу, чтобы хороший херес отправил меня на хер, чтобы моя привязанность к мадерам превратила меня в добычу кладбищенских мародеров. Скажем осторожно – иногда не хочу.

Проведя мысленную рекогносцировку, я избираю целью набега ближайший бар – «Зуав». Когда приспичит выпить, актуальна лишь сама выпивка – и ничего, кроме выпивки.

Уже на подходе к бару я огибаю карету «скорой помощи» с работающей мигалкой, замершую посреди дороги. Вокруг успела собраться небольшая толпа. Несчастному, распростертому на асфальте, уже оказана необходимая помощь – его накрыли одеялом; смерть не промахнулась. В этих случаях с двадцати метров, не имея медицинского образования, можно уверенно констатировать летальный исход: жертва, будь она жива, не стала бы укрываться с головой.

Я бочком пробираюсь между зеваками, выстроившимися полукругом, краем глаза отмечая двух полицейских, делающих пометки в своих блокнотах. Под ногами хрустят осколки лобового стекла. Начинает накрапывать дождь, но конгрегация и не собирается расходиться.

Не знаю, почему тех, кто сбегается взглянуть на катастрофы, часто называют упырями. Это вовсе не так. Все мы когда-нибудь да видели тела сбитых машиной людей – зрелище малопривлекательное. Соблазн для зевак не в этом: никому не доставляет радости вид ближнего, испытавшего на собственной шкуре правоту слогана «Прочные бамперы – удар по рынку». Дело не в жажде «жареного», дело в стремлении быть хоть чем-то полезным несчастному. Замереть на месте катастрофы – одна из таких же мелких любезностей, как дать прикурить или объяснить дорогу, никто не в силах отказать в ней незнакомцу.

Спуск в бар, спокойно и чинно. «Двойной „Забубенный“, пожалуйста». Помещение погружено во мрак, на столах, создавая «романтическую атмосферу», горят свечи.

И тут без всякого предупреждения моя душа на скоростном лифте ухает на минус четырнадцатый этаж. Приподнятое настроение остается где-то в невозвратном далеке.

Единственная мысль

В голове бьется единственная мысль: пожалуйста, пожалуйста, умоляю, пожалуйста, скажите же мне – что же такое здесь происходит.

Казалось бы, когда за спиной несколько тысячелетий мышления, когда мысль веками высиживали в инкубаторах самых светлых голов, наш бизнес давно должен был обрести прочное основание. Мы же – мы все так же бьемся лбами об умопостигаемое сущее и ищем квинтэссенцию экзистенции, и все то же пламя поджидает в конце эона меня, как ждало оно Фалеса. Мы обзавелись массой логий: эпистемологией, телеологией, эсхатологией, – но и на волосок не стали ближе к тому, чтобы обрести верифицируемые свидетельства; что же все-таки происходит с нашим миром. Все, что у нас есть, – лишь старые бабьи сказки, старые бредни философов, старые гимны старым богам – жалкая горстка чужих взглядов, трещащих по швам и расползающихся, как ветошка.

 Zut alors

[Одно из самых распространенных французских ругательств: Merde alors!]

Я смотрю на огонек свечи. Он кажется столь реальным. Я кажусь столь реальным. Небольшой огонек, неистовый – и доверчивый. Когда-нибудь пламя вроде этого огонька – с пятью сотнями приятелей – собьет с меня последнюю спесь, превратив в то, что я и есть на самом деле. Прах, утративший шулерскую способность прикидываться чем-то, кроме праха. Конец игры. Может, и стоило бы оставить инструкции на случай смерти, но участь моих останков волнует меня не больше, чем судьба какой-нибудь Заирской красной суки, вымирающей как вид. Что меня действительно беспокоит: а вдруг мы таки восстанем из мертвых, а мне не найдется тела?

Каковы тут реальные единицы измерения? Как вы делаете духовные отжимания? Как вы творите добро и как вы узнаете, что заняты именно этим? Двухтысячный год. Великая встреча двойки и трех нулей, а мы все так же ищем забвения в чужих горестях (посещении тюрем, посадке лесов, работе в колониях для прокаженных, создании приютов для престарелых ослов, воспитании детей), или в готовых рецептах спасения мира, исходящих от людей, у которых с небом – прямая телефонная связь, или во всяческих «измах».

С момента возрождения в Париже общества зютистов в 1883 году его члены регулярно встречались в доме 139 на улице Ренне (обычно во вторник вечером). Большинство из них были поэтами, всему заявлявшими «Zut!». Всякий «изм» – все тот же «зютизм»; этакое мозговое устройство, дающее ответ на любую ситуацию, – труха, наполнитель.

Мироздание и я

В конце концов, покуда Небеса совершают свой суточный оборот, служитель разума до девяти раз может позволить себе взять тайм-аут, если все идет к тому, что нанесено оскорбление рассудку, если возобладал страх. Право слово, факты вроде того, что Господь решил воплотиться в нулевом году нашей эры в семье плотника из Иудеи или сделал избранным Своим сосудом какого-то торговца верблюдами, ничуть не удивительней субатомных кунштюков зет-знает-каких квазичастиц.

С момента окончания ледникового периода, когда род людской перестал дрожать от озноба и наконец был поднят занавес над подмостками голоцена – премьерной площадкой нашей цивилизации, – сколько люди ни полировали и ни облагораживали язык, перед ними стоял все тот же вопрос: что за чертовщина тут происходит и что нам с этим делать?

Что мы такое – возомнивший о себе лукавый прах? Венец обезьяньего рода? Вселенная неистощима на каверзы, ее не переиродишь.

И что мы можем предложить достопочтенной публике, если отжать из наших умствований суть? Все наши концепции – лишь попытки объяснить очередную насмешку мироздания. Все они – в лучшем случае лоскутное одеяло, криво пошитое из философии, математики, астрономии, биологии, лишь бы нам в этом мире было не так холодно и неуютно. Мудрости никогда не удавалось разом охватить весь окоем жизни. Количество фактов растет как снежный ком. Возьмем 1083. Если верить нашим шлимазлам, именно таково количество электронов во Вселенной. Положим, они слегка ошиблись в расчетах, так что слегка накинем, пусть будет 10100. Гугол. Может ли наша философствующая братия изловчиться и выдать что-нибудь столь же краткое и убедительное, столь же универсальное? Столь истинное. Столь законченное... Мы знаем великое множество ответов на вопросы «как», но чаще всего бессильны ответить «а зачем?»; а уж когда дело доходит до «почему»... И если Зубири [Ксавьер Зубири (1898-1983) – испанский философ, часть его работ посвящена верификации картины мира, данной современной физикой, с позиций философии] прав, утверждая, что создатели современной физики, эти потрошители мироздания, эти сутенеры космической пыли, обрекают нас на муки метафизического голода, я никак не могу согласиться с ним, когда он говорит, будто это заставит философию встряхнуться и начать новую жизнь.

В отличие от тех, кто начинает копаться в нижнем белье мироздания, потерпев фиаско, провал, крах или понеся тяжелую утрату, я занимался исследованием всех этих вопросов потому, что мне за это платили. Вернее – именно за исследования такого рода мне и платили. Я рад, что ни один из наших клиентов покуда не додумался потребовать деньги обратно. Что бы я мог показать в свое оправдание? Полки книг да извечный избитый вопрос: что мы делаем в этом мире? Но ведь и клише нередко оборачиваются правдой. Горькой правдой.

Ты можешь противостоять этой правде, покуда твое сознание без устали выдает тебе новые и новые решения, но это все равно что пытаться вытянуть себя за волосы из болота.

Ну-ка попробуем.

Я сижу в баре. Он просто переполнен людьми, которые несчастны и, однако, изо всех сил прикидываются, будто счастливы. Счастливы по самые не балуй. Под завязку. В данный момент я готов биться об заклад, что мое бытие переживет и вечность. Но мне говорят – нет. Может, это лишь нелепый розыгрыш? И сейчас все, сидящие вокруг меня, обернутся и скажут: нет, Эдди, ты только подумай! Мы тут решили немного подшутить – ты, мол, смертен. Но мы только делали вид, что не видим твою бессмертную сущность. Вот же она!

Бессмертная сучность...

Настоящее 3.1 (или что-то вроде того)

Возвращение стражей закона, крушащих дверь в вашу квартиру

Единственный совет, который я могу дать: если вы опять проснулись в состоянии жесточайшего похмелья в чужой квартире, в глазах опять плывет, одежда опять отсутствует, воспоминания, как вы сюда попали, отсутствуют тоже, полиция внизу крушит дверь, а вокруг вас – амуниция и пачки бумажек, которые никогда не предполагали, что им придется предстать пред очи закона, вы же – на самом пике наслаждения репутацией образованного и утонченного грабителя банков, – единственный совет, который я могу вам дать: (x) на сей раз не следует столь беспокоиться, наличествует ли в доме заварка; (y) не нужно тратить свои силы на выяснение того, каким неимоверным образом это могло произойти вновь, вы заработаете головную боль – и только; (z) вы можете утешаться сознанием того факта, что в конечной Вселенной подобное не могло повториться.

Само собой, я предположил, что визит полиции спровоцирован связанной со мной чередой банковских ограблений.

На сей раз ко мне вломились благовоспитанные полицейские. В том, как они швыряли меня на пол, присутствовала некая тень сочувствия – полагаю, они не видели во мне серьезной угрозы обществу: потрепанный, немолодой, страдающий ожирением, неряшливый, список публикаций оставляет желать лучшего, на голове – бейсболка (на которой изображена рука с молотом) и в придачу – кальсоны, украшенные мультяшными зебрами. Эти мультяшные зебры – они вызывали во мне легкое чувство неуверенности.

Я знаю, в таком возрасте уже поздно заботиться о достоинстве, но эти мультяшные зебры – они создавали обо мне превратное впечатление. Когда вы подошли к концу пути, не хочется выглядеть нелепо, и хотя вы даже можете и впрямь нелепо выглядеть, не хочется выглядеть совсем уж нелепо. Кальсоны вошли в мою жизнь, мистическим образом присовокупившись к моей одежке, которую я извлек из барабана сушилки в прачечной самообслуживания. Я, знаете ли, ничего не имею против мультяшных зебр в целом – почему бы им не украшать ваше белье, если речь идет о стильных, славных зебрах? – но на моих кальсонах паслись совершенно никчемные зебры, порожденные никчемной фантазией никчемного художника и к тому же в никчемном полиграфическом исполнении. Когда вы в очередной раз схвачены стражами закона, вам вовсе не хочется в момент ареста слышать хихиканье явившихся по вашу душу полицейских. Особенно если они потешаются над вашими кальсонами. Мне не привыкать к кличкам: пьянчужка, розовый слоненок, копошащийся в помойном ведре науки, «крепкий орешек» философии, но никогда еще меня не называли «зеброфилом в подштанниках – обхохочешься!». Тут полицейские обратились ко мне по-немецки.

«Крепкий орешек» философии

По большей части ваша репутация не заслужена; у большинства людей сие уравновешивается тем, что заслуженная ими честь обошла их стороной; но я – я что-то не припомню, чтобы за плечами у меня был какой-нибудь оставшийся без внимания и аплодисментов подвиг, однако всегда готов выслушать любого, полагающего иначе. Так и мое реноме серьезного апологета досократиков сформировано всего-навсего случайным стечением обстоятельств.

Сцена действия – Оксфорд, растянувшаяся на весь уикэнд конференция по античной философии. Последнее утреннее заседание было отдано семинару на тему «Концепция изменений у досократиков (Фалес, Анаксы [то есть Анаксимен и Анаксимандр, которые уподоблены „Аяксам“], Гераклит)». Собравшиеся (за исключением меня) жадно ожидали горячей дискуссии, так как мои взгляды (вопрос только – а были ли таковые?) встретили страстные возражения со стороны Цванцингера. Воля ваша, верить тому или нет, но подобные ситуации забирают собравшихся на философских конференциях почище сигареты с травкой. Гераклитов поток: я утверждаю, что он выражает категорию процессуальности, Цванцингер возражает. Развертывается одна из самых популярных философских пантомим: «о да, именно так» – «о нет, именно не так». Кто кого сметет с дороги – академический вариант.

Вечером накануне заседания я возвращался в номер, мучительно размышляя – выпить ли мне сперва четвертинку кокосового ликера и «заpolarовать» водкой «Polar Sun» или разом согреть душу их смесью и насколько гармонично впишется в этот ансамбль бутылка красного. Погруженный в глубокую задумчивость, я поднимался по лестнице. Когда путь мне преградила дверь пожарного выхода (как мне говорили, пожарные двери предназначены для повышения безопасности постояльцев гостиницы), я с досадой толкнул ее и пошел дальше. Сознание мое было всецело занято выяснением того, какой стимулятор был бы желательнее вечером накануне грядущего семинара, поэтому я не придал никакого значения тому, что произойдет с дверью после моего прохода.

С дверью произошло то, что после моего прохождения она вернулась в обычное положение – предварительно съездив по физиономии Цванцингера, шедшего на шаг позади меня с подносом. На подносе покоились двенадцать печенин и дымящийся чайник – идиллический набор для чаепития перед отходом ко сну. На Цванцингера я обратил внимание, лишь заслышав его вопль, который философ издавал, пересчитывая спиной ступеньки под звяканье катящегося следом чайника. Итогом сего путешествия вниз по лестнице, ведущей вверх, оказались: трещина черепа, сломанная рука, перелом ноги и покрытая накипью мошонка.

Увозимый на медицинской каталке, Цванцингер, улучив паузу между стонами боли, весьма нетактично – в выражениях горьких и незаслуженных – обвинил во всех своих увечьях меня. Самое интересное в этой истории – то, как смотрели на меня коллеги, покуда Цванцингера везли через гостиничный холл. Они отводили от меня глаза – чтобы тут же взглянуть вновь. В их взорах читались не осуждение, не упрек, нет. То были застенчивые взгляды восхищения и удивления: вот кто-то перешел тебе дорогу, а ты – ты с ним разделался, разбил в пух и прах. Я вовсе не поимел на свою голову неприятностей. Лишь получил сразу несколько приглашений на конференции.

Стражи закона, крушащие дверь: настоящее 2.21

Когда один из стражей закона, который был, очевидно, у них за главного, обратился ко мне по-немецки, я почувствовал легкий укол тревоги. Неужто я по пьяной лавочке попал в Германию? Отвечая – из положения лежа на полу с заломленными руками, – я поймал себя на том, что в моем голосе прорезаются, несомненно, тевтонские интонации – этакое сдавленное хрюканье. Интересно, есть ли у них в тюремной библиотеке Шиллер или Гельдерлин: у меня все руки не доходили прочесть ни того ни другого.

Однако, когда меня вытащили на марсельское солнце – все еще не очень-то властного над реальностью, данной мне в ощущениях, – я осознал, что попал в лапы французской полиции, представителям которой – неведомо почему – приспичило поупражняться в немецком.

Единственная причина ареста, которая приходила мне в голову, – мои финансовые операции, осуществляемые со счетов французских банков, не встретили должного понимания у властей. Я даже почувствовал некоторое облегчение. Марсель начинал действовать мне на нервы. Что до отсидки – она казалась мне даже желанной, ибо я вынужден был признать, что единственный способ засадить себя за работу над книгой – загреметь в тюрягу.

На мой вкус было слишком рано для ведения светских бесед: меня волновало лишь одно – могу ли я, попав в участок, надеяться на то, что мне удастся опохмелиться. Как выяснилось, конвоиры мои тоже не отличались разговорчивостью: они лишь попытались выяснить у меня что-то про Ангулем. Вряд ли я мог чем-нибудь им помочь. Я лишь недоуменно икнул, вслед за чем меня вывернуло – и я непритязательно сблевал (вдвойне гнусное занятие, если учесть, что ваши руки в этот момент скованы наручниками). То была несколько запоздалая и неуместная в данной ситуации попытка моего тела избавиться от хмельного яда и спасти мою печень. Исход спиртного из моего желудка положил предел беседе и прервал установившуюся было коммуникацию.

Весь мой вид вопиял о том, что я – старая развалина (каковой я на самом деле и являюсь), поэтому полицейские отнеслись ко мне почти сердечно. Они искренне пытались вернуть меня к реальности, так что вскоре я проникся глубоким сочувствием к себе, своей печени, своей комплекции, а также к беженцам и репатриантам всех национальностей. Я начинал понимать, почему всевозможные победительницы конкурсов красоты любят подчеркивать в интервью, как занимают их проблемы этих несчастных.

Мудрость штукатура с татуировкой на члене

Я позабыл проповедь, прочитанную сокамерником, с которым мне выпало коротать ночь в кутузке на Майл Энд. «Не колись, и все. Не фиг себя сдавать. Они получают за это деньги – так пусть и отрабатывают; зачем делать работу за чужого дядю?! И еще – не дай тебе бог недооценить их тупость! Будь у них мозги – стали бы они работать в полиции?»

Я был готов с радостью подписать любое признание, взяв на себя ответственность не только за ограбление банков, но и за плачевное состояние кулинарного искусства в Англии, покалеченный нос Египетского Сфинкса, экологию Южного моря, Шлезвиг-Гольштинский кризис, появление бородавок на спине камышовой жабы, пожар Александрийской библиотеки, отравление Распутина.

Что лишь доказывает: будьте осторожны, когда начинаете считать, будто вам понятно, что здесь происходит, Например:

Стражи закона, ломящиеся в дверь

Картинка из прошлого (бесплатное приложение)

Единственный совет, который я могу дать: если полиция ломится в дверь (а вы – отнюдь не в неизвестной квартире, трезвы, одеты и помните ваши преступные деяния за последний период с яркостью, свойственной лишь очень одаренным натурам) – уверьтесь, что у них нет никаких серьезных оснований, а на самом деле и вовсе никаких оснований штурмовать вход в данное человеческое обиталище.

Полиция полагала, что у нее есть вполне увесистые основания поступать таким образом. Они вели меня от самого аэропорта. Я прилетел из Колумбии, имея при себе четыре кило кокаина, упакованного в специально подготовленное для этой цели издание «Жизнеописания знаменитых философов» Диогена Лаэртского.

Зак, заславший меня туда почтовой лошадкой – тот, который имел проблемы с копами из-за своей любви чуть больше, чем нужно притопить педаль акселератора, и чьи незаконные операции приносили ему, по самым осторожным подсчетам, около миллиона в год, – Зак выглядел так, словно он проглотил осиновый кол, весь в сучках и занозах.

Зачем я в это ввязался? Всем нам свойственно стремление по мере сил разделять интересы ближнего, а Зак проявил искреннее – и весьма настойчивое – желание ввести меня в тонкости контрабандной торговли. (При этом он почитал наркотики презреннейшим сегментом контрабандного рынка, а главным достоинством почтовой лошадки почитал непроходимую тупость.) Стоял самый разгар летних каникул, и у меня не было ни одного фонда, в средства которого я мог бы запустить руку.

Появлением стражей закона в обители Зака я был поражен не менее хозяина, но, когда меня уложили на пол, я был даже признателен полицейским, нарушившим наше уединение, ибо в тот момент я как раз испытывал невообразимую неловкость, не зная, как объяснить Заку, что меня угораздило потерять пресловутые четыре кило в метро по дороге к нему.

Говоря «потерять», я не берусь со всей определенностью утверждать, что груз был именно потерян. Сумка могла быть украдена. Или могла спонтанно аннигилировать. Взойдя на эскалатор на станции «Белсайз-Парк» и как-то пристроив мой багаж, я взглянул под ноги, здесь ли сумка – я делал это примерно раз сотый за время моего путешествия, – но глядеть было не на что. Сумка была вне пределов моего онтологического обнаружения.

Доверчивость к миру, возможно, и жива где-то в глубинах моей души. Но окружена мощной коринфской колоннадой, поддерживающей фронтон храма, воздвигнутого во славу неверия. И даже прожив целую жизнь бок о бок с Эдди Гроббсом, я бы не поверил, что такое возможно.

Как не поверила этому и полиция. В доме не осталось ни одной неоторванной паркетины, а в наших телах – ни одной неосмотренной полости... Но еще больше в это не верил Зак. Позже он признавался, что был просто огорошен той ловкостью, с которой мне удалось избавиться от груза под носом у полицейских. «Ты был при этом столь естествен!» Его благодарности не было границ. Упоминаю об этом лишь потому, что, если весь ваш ум не в силах упасти вас от совершения глупостей, иной раз глупость может упасти вас от цепкой хватки иных ретивых умников, особенно – умников в мундирах (которым нас сдал один из людей Зака).

Не будем забывать о стражах закона,

крушащих дверь в мою квартиру, см. Настоящее 1.1

Разрывая собственную могилу 1.1

Похмельный и квелый, сидел я в кабинете следователя. Кабинет был расположен в здании полицейского участка города Марселя. В одном из лучших полицейских участков города Марселя. Я сидел и разглядывал копа, явившегося запротоколировать мои показания. Входя в кабинет, он бросил на стол какой-то паспорт.

Паспорт был немецким. «Имя, фамилия?» И тут меня осенило. Полный назад! Я ведь вполне дозрел до того, чтобы вежливо, чрезвычайно вежливо поздравить марсельскую полицию с моей поимкой, признаться во всех прегрешениях – или хотя бы в тех, которые они будут готовы внести в протокол, – а потом получить кормежку и койку или койку и кормежку: точная последовательность не имела для меня никакого значения.

Однако передо мной лежал паспорт. Я поглядел на него повнимательнее – и меня пронзила мысль, что он может стать моим, когда я выйду из тюрьмы. Он был так близок. Хорошо, я проявил малодушие, я был близок к тому, чтобы расколоться (учтите: я не выспался, был при смерти, рассудок мне не повиновался, а кураж – выветрился). Я был готов подарить этому легавому шанс пойти на повышение, готов был облагодетельствовать его семью и детей. У меня кружилась голова, мне казалось абсурдом врать и изворачиваться только ради того, чтобы снова выйти на свободу.

Это было мгновение, когда я едва не явил пример самопожертвования, в нашем столетии почти немыслимого. По счастью, в этот момент восстала та сторона моей натуры, которой мысль о побоях была отвратительна, и я уже провел в кутузке достаточно времени, чтобы новизна пребывания за решеткой несколько притупилась. Мне удалось овладеть собой, подавить желание капитулировать перед лицом рока, и я принялся лгать и темнить. Возможно, моя ложь была не очень эффектна, но она вполне удовлетворяла моих аргусов.

– Меня зовут Роберт Оскар Крюгер, – отчеканил я.

Паспорт – вот все, что было нужно, чтобы вывести меня на свободу. Он был моей подорожной, моим путеводителем, звездою волхвов.

Гомерический хохот стражей не огласил своды узилища при этих словах. Не последовало и саркастических ухмылок, так же как и выразительных гримас, опровергавших мое утверждение. Я несколько приободрился. Отклонив предложение позвать переводчика (а то нужен мне кто-нибудь, владеющий немецким, – меня тут же выведут на чистую воду), я попытался перетрясти все закоулки моего поскрипывающего, как несмазанный механизм, сознания и вспомнить, наличествуют ли какие-нибудь воспоминания, улучающие меня в противоправных действиях, совершенных с того самого момента, когда я вышел на улицу, дабы промочить горло ящиком-другим бельгийского пива. Я готов был поклясться, что при этом у меня был с собой один из моих настоящих паспортов. Я почувствовал, что нахожусь на грани разоблачения – и однако оставалась надежда, что я его где-нибудь потерял.

Роберт Крюгер: зануда бош с потерянным паспортом

Его паспорт был вручен мне Юбером. «Тепленький, как яичко: только-только из-под туриста», – патетически сообщил мне напарник. Юбер просто помешался на фальшивых документах. А как известно, лучшие из фальшивых документов – настоящие. Неудивительно, что это последнее приобретение – паспорт, еще минуту назад лежавший в кармане законного владельца – доставило Юберу такое удовольствие. Приметы герра Крюгера один в один совпадали с моими, и напарник вполне резонно решил, что его паспорт придется мне впору.

Можно было сказать, не ходя к гадалкам, что за моего двойника прекрасно сошел бы любой придурковатый разжиревший немец в летах, а если и нет – учитывая разросшуюся буйными зарослями бороду и подведенные синяками глаза, чтобы установить между нами разницу – нас бы пришлось вести к рентгенологу.

Через слово выслушивая похвалы моему французскому, я вслух изложил те немногочисленные детали биографии герра Крюгера, которые осели в моей памяти. Подобно мне, он родился под знаком Близнецов. Я сообщил домашний адрес, телефон офиса в Зиндорфе, домашний телефон и адрес гостиницы в Марселе. Знание неправильных глаголов, адресов и телефонов всегда было моим козырем.

Возможно, я опустил как не имеющие отношения к делу некоторые подробности моей биографии. Кому-то они могли бы показаться весьма существенными (так, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год – настоящая terra incognita), но: я помнил телефон самой первой девицы, к услугам которой я пробовал обращаться в Марселе. Я помнил не только ее телефон, но даже тот факт, что она сказала «нет», – и при этом я напрочь забыл ее имя. Что до номера – он запечатлелся в моей памяти потому, что шесть из этих семи цифр я набрал в течение недели раз двести и только потом набрался мужества довести дело до конца. Такого рода память – отличительная черта нашей профессии. В моем же случае она стимулировалась еще и тем, что я беспрестанно терял записные книжки, бумажки с телефонами, стикеры, органайзеры – любые носители информации, которыми пользуется большинство людей. Скажу в защиту того престола знания, служителем которого мне выпало быть: вы можете быть лентяем, подлецом, омерзительным типом, человеком, начисто лишенным воображения, занудой, алкоголиком, шизоидом, неряхой, у вас может вонять изо рта, – при наличии любого из вышеупомянутых качеств и даже всех их, вместе взятых, у вас есть твердый шанс получить место преподавателя в Кембридже, но только при условии, что вы не серая личность и не страдаете потерей памяти (какой бы избирательной она ни была).

Поделившись интересующей легавых информацией (под аккомпанемент их восторгов по поводу моего французского), я объяснил, что пару дней назад меня избили на улице (нет-нет, я не стал обращаться в участок, так как не хотел беспокоить полицию своей персоной – последнее было истинной правдой), после чего я отправился на дружескую пирушку. Затем я каким-то образом выпал из реальности (правда-правда) и не имею ни малейшего представления, как очутился в этой квартире и почему на мне были надеты кальсоны «в зеброчку», от одного вида которых можно лишиться рассудка. Очевидно, меня угораздило связаться с какой-то темной компанией, и я крайне сожалею о том, что не могу сообщить ничего более дельного на сей счет.

Они задали мне массу вопросов по поводу Ангулема и каких-то товаров. Потом те же вопросы повторялись в другом порядке – видимо, они хотели проверить, не изменил ли я свое мнение. Я держался достаточно уверенно, хотя моя версия базировалась в основном на отрицаниях: «нет» в качестве главного блюда, приправленного «нет» и «нет» в качестве памятного сувенира. Возможно, пойди допрос по третьему кругу, мои ответы были бы уже не столь гладки, но копы ограничились парой дублей. «На данный момент я не связан каким-то определенным бизнесом... Время от времени я провожу отдельные финансовые операции...» – заявил я, отвечая о моей профессиональной деятельности, ибо, глядя на содержимое бумажника герра Крюгера, было невозможно точно определить, чем же он занимается.

Красавчик, облаченный в щегольской цивильный костюм, старательно записывал мои ответы. Он был молод, энергичен, и, судя по всему, ему пришлось полгода откладывать деньги, чтобы купить этот шедевр портновского искусства. Костюм был из числа тех, что неизменно вызывает восхищение у людей, у кого нет – или почти нет – времени следить за модой и за собой (как у меня, например). Такие костюмы шьют не для того, чтобы их носили. Их шьют, чтобы они навеки врезались в память. Этот малый – слишком уж он был хорош собой (профиль – хоть в камне высекай) – слишком широк в плечах для полицейского. И его костюм был чем-то вроде посмертного разоблачения: полиция, как и армия, соблазняет тех, кто бежит проблем с портными и не любит прикладывать в этой жизни лишних усилий. Кроме того, костюм выдавал человека, который каждое утро ездит на работу новой дорогой. И все же этот щеголь оказался истинной находкой для избитого философа, который, вопреки внутренним убеждениям, на глазах превращался в немца.

«Костюм» даже не пытался скрыть своего разочарования, однако, как истинный мужчина, принял ситуацию такой, какова она есть. Одно из преимуществ здорового климата: он совершенно не предрасполагает к тому, чтобы перерабатывать. Попадись я в лапы полиции где-нибудь в Булони или другом северном городке, где то и дело льет дождь, а жизнь метеорологов – увлекательная авантюра, я был бы выпотрошен и распят на стене в качестве пугала или наглядного пособия. Местные же полицейские – они отнюдь не были глупцами, но у них было невпроворот дел, а солнце так заманчиво светило в окно...

А я – я давал правильные ответы. Это был тот случай, когда фантастическое невезение в итоге оборачивается невероятной удачей. С одной стороны – быть арестованным блюстителями порядка прямо в постели, представ перед ними в кальсонах «в зеброчку», надеть которые не пожелаешь и злейшему врагу... Я, несомненно, предпочитаю лежачее положение стоячему, поэтому я допускаю, что во мне живет некая склонность к самоуничижению – но не до такой же степени! И арест, который довелось мне пережить, – не думаю, что кто-нибудь хотел бы испытать это на себе. Однако учитывая, сколь ревностно полицейские силы двух государств ищут мою бренную физическую оболочку, можно считать, что мне редкостно повезло, если я смог выйти из этого участка на свободу.

Найдись среди полицейских хоть один человек, сносно говорящий по-немецки, и – оставь надежду... А точнее – из этой надежды можно было бы готовить жюльен с дерьмом.

Разрядка напряженности

Напрягся я лишь один раз, когда у меня сняли отпечатки пальцев. Ну да и черт с ним – что они с этого поимеют? Откуда им знать, что паспорт на имя герра Крюгера – краденый? Или – паспорт угулял из гостиничного номера, а герр Крюгер того не заметил? Может, у него были веские основания об этом умалчивать? А может, в полиции никто дальше своего носа не видит? Паспортный отдел занят паспортами, «Костюм» – Ангулемским делом, Корсиканец – ограблением банков, и обитатели соседних кабинетов принципиально не разговаривают друг с другом? Здравый смысл, судя по всему, в это утро решил отдохнуть от дел праведных и взял выходной.

Двадцать лет я только и делал, что пытался внушить коллегам: я не способен подобающим образом исполнять обязанности наставника юных душ (собственно, в большинстве случаев я вовсе не способен исполнять указанные обязанности). И что же? Они демонстративно игнорировали все мои попытки, делая вид, что так и надо. Я же страдал от неутоленного желания возопить: «Да неужели вы так и не поняли, что я за фрукт?»

Полагаю, эти господа из полиции могли бы не полениться и позвонить по телефонам, которые я им дал. Просто чтобы убедиться в существовании Роберта Крюгера. Могли бы проверить гостиницу, где Крюгер остановился, – он как раз в этот момент выходил из своего номера...

Я начинаю полагать, что реальная работа, а не симуляция таковой, – горячечный плод воображения, точно такой же, как единорог или лох-несская змеюга. Или же работа подобна миражу, чья реальность весьма убедительна издали, но тает по мере приближения. И коли мне не в чем исповедоваться, исповедуюсь-ка я хотя бы в том, что я был искренне разочарован.

На обед подали вполне сносный омлет, аранжированный двумя порциями салата: бедолага из соседней камеры от своей доли отказался. Услышав его заявление, я тут же предложил беспризорному кушанью кров в виде моего желудка.

Если бы я мог получить еще порцию, чтобы разобраться, из чего же приготовлена салатная приправа! – я даже подумывал о том, а не спросить ли мне у шефа, как он готовит этот шедевр, ибо что-то в нем дразнило мои вкусовые рецепторы, никак не поддаваясь определению. Салат был своего рода произведением кулинарного искусства, ибо очарование его крылось не в дорогостоящих продуктах или особо сложных методах приготовления, но исключительно в невозможности определить его исходные ингредиенты. Я поедал его, глядя, как паук-зебра (salticus scenicus) суетливо кружит по полу в надежде, что и ему достанется крошка-другая.

«Костюм» и его присные, придя к выводу, что ничего подсудного за мной не водится, тут же стали обходительно-вежливы. Они предложили отвезти меня обратно на машине и позвонить моей жене. Предложение я отклонил, сославшись на то, что сейчас мне бы не повредил небольшой моцион. Мы расстались – при расставании они вновь пели хвалы моему французскому и выражали надежду, что постигшие меня неприятности все же не помешают мне насладиться отпуском во Франции. Я самым вежливым образом выразил свою признательность и даже оставил им бейсбольную кепку с изображением скрещенных молотов – вдруг, паче чаяния, ее станет искать истинный хозяин.

На воле

Едва я вышел навстречу свету и воздуху, как волна противоречивейших эмоций накрыла меня с головой. «Засранцы! Тупые засранцы!» – этот вопль просто рвался из глубины моей души. Я даже забыл о загадочной приправе к салату, еще мгновение назад занимавшей все мои мысли. Сам факт моего освобождения был столь возмутителен, что, попади я в лапы французской полиции вторично, одного упоминания о нем было бы достаточно, чтобы они отпустили меня на свободу или перевели в камеру улучшенного содержания, лишь бы только замять скандал.

Но по мере того, как увеличивалось расстояние между мной и полицейским участком, в мозгу все настойчивей царапалась мысль: а что, если следователь, ведущий мое дело, предпринял дьявольски хитрый ход и выпустил меня на свободу лишь затем, чтобы я вывел его на остальных членов Банды Философов? Он и его присные вовсе не отправились обедать, а крадучись следуют за мной по пятам в надежде, что я приведу их к Юберу. Подобная перспектива внезапно заполонила все мое сознание.

Выходя из центрального полицейского участка города Марселя, вы попадаете на лестницу – своего рода шедевр архитектуры, – насчитывающую не один пролет. Спускаясь по ее ступенькам, всецело сосредоточившись на том, как бы избежать встречи с напарником, покуда на хвосте у меня висит целая гроздь шпиков, я заметил поднимавшуюся навстречу фигуру, чьи черты до удивления напоминали Юбера – по той простой причине, что это был не кто иной, как Юбер, угрюмо кутающийся в макинтош. Замечу, что наряд этот для столь жаркой погоды выглядел довольно эксцентрично. Из кармана макинтоша высовывалась мордочка Фалеса.

– Ага! – ликующе закричал Юпп. – Нет, чтоб мне раньше сообразить, что копам тебя не ущучить! Кишка тонка!

С холодным безразличием я проследовал мимо, делая вид, что жестикуляция и вопли этого человека вызывают во мне разве что недоумение.

Но Юпп не среагировал. Вместо этого он вытаращился на меня во все глаза – вернее, глаз.

– Как тебе удалось оставить их с носом, а, проф? Я шел вызволять тебя, а ты... – с чувством воскликнул мой напарник. На мой взгляд, столь недвусмысленное высказывание, озвученное всей мощью легких, звучало на ступеньках полицейского управления несколько самоуверенно – особенно в устах банковского налетчика, объявленного в международный розыск. В подтверждение своих слов Юпп распахнул полы макинтоша, являя моему взору небольшой, но внушающий уважение арсенал огнестрельного оружия.

– Нет, я все-таки должен был сообразить, что ты им не по зубам! Рядом с тобой все эти рецидивисты, с которыми я сидел, – просто сосунки!

– Уматывай! – прошипел я, склонившись в его сторону. Однако моя попытка отмазать напарника ни к чему не привела.

– Что за черт? – закричал он на всю улицу.

– Вали отсюда, пока цел! – Я старался говорить, не разжимая губ.

– Нет, вы только посмотрите! – Юбер распалялся все больше. – Нет, подумайте – вот его благодарность! Я рискую головой, чтобы его спасти, и меня же после этого отшивают ко всем чертям. Выкидывают, как старую тряпку! Что за фигня, проф?!

– Какая фигня, идиот! Я тут пытаюсь быть профессионалом, а ты... – Я задохнулся от бешенства. Пылая праведным гневом, мы уставились друг на друга, и тут краем глаза я заметил, как маленький кругленький человечек, мучительно напоминающий мне герра Крюгера, поднимается по ступенькам. Во взгляде его читалось искреннее недоумение, с которым обычно смотрят на людей, непонятно почему орущих посреди улицы.

Версия Юбера

После того как я не явился на встречу тем памятным утром, Юбер, решив, что я увяз у Жослин, позвонил ей и высказал все, что он по этому поводу думает. Жослин же поведала ему, что не находит себе места от беспокойства: ей звонил Корсиканец и злорадно сообщил – перемежая свое сообщение нытьем, что он изнемогает от желания изведать с Жослин все хитросплетения любви, – будто полиции удалось выяснить, где остановился этот жирный бриташка. Его таки опознал служащий одного из банков, удостоившихся внимания Банды Философов, и теперь арест этого типа неминуем, как только он, Корсиканец, вернется в город. Жослин, пытаясь меня разыскать, колесила по городу всю ночь, но, увы, ей это не удалось. Последнее вовсе не удивительно – если учесть, что я и сам не знаю, где я провел тот вечер.

Юбер повис на телефоне и, перемежая звонки в больницы и вытрезвители звонками Жослин, выяснил наконец, что какой-то Крюгер сидит в полицейском участке. Тогда Юпп решил нанести визит в полицию.

– И что же ты собирался делать?

– Ну, смотря как там все обернется...

Перед этим Юпп осторожно наведался в пансион, где я снял комнату, и убедился, что там и впрямь отирается куча переодетых копов.

Эдикт старины Эдди

Лучший способ избежать ареста теми, кто спит и видит, как бы впаять тебе срок побольше, – быть арестованным кем-нибудь еще.

– И как ты думаешь, долго еще копы будут там крутиться? – поинтересовался я у приятеля.

– Да уж преизрядно. И чем дольше – тем лучше.

Ограбление банка

Мы припозднились из-за того, что не могли отыскать в пригороде банк, рекомендованный нам Юпповым приятелем. По словам этого приятеля, банк был на редкость живописен. Управлял банком его шурин, которого Юппов знакомец искренне ненавидел. «Человек просит – почему бы не пойти ему навстречу?» – резонно заметил Юбер. Мы ехали по пригородному шоссе, однако банк вовсе не спешил попасться нам на глаза: либо мы сбились с дороги, либо что-то не так было с этим банком.

Машину вел Юбер; именно он настоял на том, чтобы притормозить у полицейского участка и спросить дорогу у стражей закона. И вот Юпп с Фалесом в клетке, изготовленной для крысака на заказ, отправился в участок, я же, зная, что протестовать бесполезно, остался со скорбным видом сидеть в машине (полицейским все же удалось накануне оскорбить меня в лучших чувствах – это оскорбление все еще отзывалось болью в душе, а главное, во всем теле, которому выпало испытать на себе прочность их обуви). Что до Юбера – несмотря на то, что философия, этот плод разума, приобретала в его глазах все большее очарование, порой он вел себя ненамного разумнее какого-нибудь гутея [Гутеи – полукочевые племена, во 2-3 тыс. до н.э. обитавшие на западе Иранского нагорья], только-только спустившегося с отрогов Загроса. К моему удивлению, вскорости Юпп вернулся.

– Я только хотел проверить, что и как. Представляешь, мне минут десять пришлось ждать, пока они оторвутся наконец от своих важных дел: они так заняты, так заняты – пьют кофе да перекладывают с места на место свои бумажки! Я поинтересовался, как проехать до этого банка. Они такого не знают! Сперва они спрашивали друг у друга. Потом звонили. Потом запрашивали по рации. Нарезали круги по всему зданию – будто от этого у них в голове возникнет ответ... Спросили меня про крысу. Ну, я сказал, что это – эксперимент. Они долго переваривали мой ответ, наконец решили сострить: а мы, мол, думали, что вы пришли сообщить – найдена бездомная крыса. Потом, чтобы только от меня отделаться, стали меня посылать – кто куда. И главное – у них там повсюду висят наши с тобой портреты. Я показываю на свой и говорю: «Это я! Если я сам сдамся, то сколько мне дадут?» А они только: мы, мол, заняты, не мешайте. И подливают себе кофе. Страшно важное занятие! Ты подумай! И после этого говорят, что больше всего дураков – в тюрьме! А?! Мы – невидимки! Мы – непобедимы! Неуловимы!

Трогая машину, он достал из бардачка дольку шоколада с изюмом и дал ее Фалесу. Жизнь все-таки забавная штука: ты становишься основателем всей западной науки и философии – и зачем?! – чтобы через две с половиной тысячи лет двое шутников окрестили в твою честь крысака!

Навстречу нам попался мужик, ведущий за руку двух малышей. Впереди него гордо, как павы, шествовали две дамы – жена и теща, не иначе. Мужик в двух словах объяснил, как доехать до банка, а напоследок добавил заговорщицким шепотом: «Не знаю, парни, что вы там собрались делать, только – если совет мой еще не запоздал – ни за что не женитесь!»

Перед этим мы как раз обсуждали особенности употребления слова «voluptuousness» [Чувственность. От французского voluptuoux – но с английским суффиксом субстантивации прилагательного] у Ламетри, но после встречи с умудренным жизненным опытом прохожим Юпп стал настаивать, что пора переходить к непосредственному action de philosophes – в чем, признаться, я был не столь уж уверен.

Для фирмы, избравшей себе столь громкое имя, эти французские господа внесли на редкость скудную лепту в дело, процентами с которого до сих пор живет моя братия. Les Philosophes! Известно, от кого берет начало подобная «скромность». Отец основатель компании едва ли утруждал себя хоть чем-то – даже составлением списка покупок для похода в магазин, и тем не менее, тем не менее...

«Простак» Вольтер... Зануда Вольтер! – человек, изначально чуждый всякому проблеску оригинальной мысли. Согласен: он выпестовал не одну актрису, держал неплохой салон – и его будут читать и тогда, когда Эдди Гроббс уже давно станет пылью, оседающей на городских улицах. Руссо: человек, сделавший себе карьеру на желании досадить окружающим и таки доставший современников своим прожектом запуска воздушного шара к Марсу. Прочие: кучка доморощенных химиков – в отличие от Бэкона им даже не удалось убить себя своими опытами, а жаль [Имеются в виду Гельвеций и др.]! По мне, читать из всей честной компании можно лишь двоих: Дидро (не из-за философских, а из-за литературных достоинств его писанины) и Ламетри – ибо человек, закормивший себя до смерти, все-таки достоин того, чтобы принимать его всерьез.

Право слово, своей известностью эти господа обязаны отнюдь не великому вкладу, внесенному ими в копилку идей, а тому факту, что по чистому недоразумению за ними закрепилась слава продюсеров действительно грандиозного шоу – Французской революции. А как известно любому автору, секс вкупе с насилием – беспроигрышный ключ к успеху.

Историки и литераторы особо падки до карнавально-каннибальского дискурса, ведь их собственная жизнь сера и невзрачна, как стоячий пруд. А особую пикантность торжественному выносу и сортировке трупов на публике – отличительной черте всех трудов по истории Революции – придает то, что погибшие в ее жерновах – представители родного и любимого пишущего класса: несчастные, впавшие в наркозависимость от алфавита, торчки от философии, буквоеды-галлюцинаторы. Террор был в те годы обыденностью – мы до сих пор пишем это слово с заглавной буквы, ибо он не считался ни с кем и ни с чем. Что с того! Мы готовы вновь и вновь обсуждать казнь нескольких тысяч аристократов и адвокатов, подставивших голову под резак гильотины! Почему, интересно, мы ничего не слышим о десятках миллионов китайских крестьян, умерших от голода?

Ответ: потому что (x) они были крестьянами, (y) смерть их не привлекла внимания архивистов, (z) исследованиями куда приятнее заниматься в городе, известном своими ресторанами.

Почему начало Нового (вот уж слово, давно утратившее смысл!) времени так настойчиво относят к 1789 году – поистине выше моего понимания. Нет, посещать французские рестораны я люблю не меньше любого из собратьев ученых. Но... Если вы хотите более приемлемую дату – почему бы не взять 1776-й? Вполне здравая мысль: Соединенные Штаты Америки – единственная в истории страна, импортирующая бедняков, единственная страна, привлекательная для шутов и инакомыслящих, единственная страна, которая обладала достаточной мощью, чтобы подчинить мир своей воле, однако не стала этого делать.

Новый мир – стар, как Рим

Это не самое популярное летоисчисление, но лично для меня Новое время началось в 1759 году в Восточной Пруссии, в городишке Кенигсберг (ныне почти деградировавшем и дегерманизировавшемся), в таверне под названием «Ветряная мельница».

Вот как?

Именно. Именно так. «Ветряная мельница» была местом встречи трех бошей: Гамана, Беренса и Канта.

Прошло каких-то девятнадцать лет с тех пор, как Юм издал «Трактат о человеческой природе», и всего-навсего шесть, как Локк разродился «Гражданским правлением» и «Опытом о человеческом разумении». Клевреты этой английской фирмы уже готовы развязать гражданскую войну в Америке и во Франции – обе войны получат ярлык «революции», потому что под этой вывеской людей легче сподвигнуть на убийство.

Германия, к тому времени уже вдоволь натерпевшаяся от Франции (Лейбниц, основной немецкий спец по части дрессировки идей, – тот вообще писал по-французски), была готова взять реванш, разгоряченная – надолго и всерьез – Юмом и Локком. В Германии был некий любитель заложить за воротник по имени Гаман – двадцатидевятилетний бездельник, только-только вернувшийся из Лондона, где в кутежах и попойках спустил немыслимую сумму денег (и тем самым вплотную подошел к тому, чтобы принять религиозный взгляд на мир). Деньги были предоставлены ему Беренсом: сей бизнесмен, как большинство прямодушных людей, у которых слишком много денег, хотел купить самое свежее – и единственно верное мировоззрение. Беренс же привел на встречу и Канта – сорокапятилетнего философа и спорщика, чья репутация росла как на дрожжах. Кант был нужен, чтобы между парой стаканов горячительного пообтесать Гамана и наставить его на путь истинный – дальше же все будет тип-топ.

Это – отнюдь не встреча трех торговцев сосисками; это – само оглавление нашей эпохи. Гаман – глоток веры, Кант – великий паук, сделавший рассудок своей ловчей сетью, Беренс – деловой человек, взявший на себя оплату всего предприятия. Цель встречи – вырвать Гамана из рядов пиетистов. Партнеры сошлись в клинче: Гаман отстаивал – и тогда, и потом – примат доверия в вере, Кант отстаивал освобождение через разум, утверждая, что разум может объять мироздание. Оба течения, прорывая свои русла, намыли солидные берега. На этих берегах стояло великое множество людей, чувствуя, что в затылок им смотрит вороненое дуло пистолета.

Торговцы заняты созданием изобилия, легкости и разнообразия; истинным героям не находится места в памяти потомков – в лучшем случае их имена на протяжении нескольких поколений красуются над дверями помпезных контор и представительств. Какое нам дело до купцов, продающих маслины, виноделов, римских или греческих рабов?

Во времена античности разум был чем-то вроде новинки, одним из видов развлечения на досуге; только в восемнадцатом веке он начал сам зарабатывать на жизнь: его стараниями дорога из Лондона в Эдинбург стала отнимать меньше времени и все такое прочее... Эти господа, оседлавшие Ньютона, почувствовали, что у них есть повод для куража. Впервые мыслители заявили: а ну, все назад, сейчас мы разберемся, что к чему! У нас есть теория на этот счет! Наконец-то мы раскусили тайну Мироздания!

С тех пор не проходит и года, чтобы мы не слышали о закрытии этой лаборатории и вывозе очередных бунзеновских горелок на свалку.

Разум готов проявить себя с лучшей стороны, когда надо побыстрее доставить нас из Лондона в Эдинбург (и приглушить боль, которой одаривает подобное путешествие). Однако он отнюдь не так хорош, едва только речь заходит о том, а стоило ли пускаться в подобное путешествие. Мы – на том же пути, которым шли Гаман и Кант, разве что забрели чуть дальше них. Собственно говоря, мы были там всегда, только сами того не замечали. Разум породил компьютер, но мы все так же стоим перед выбором: или – или. Идти к мессе или в Интернет? Молитвенные четки или программное обеспечение?

Не надо забывать: Гаман и Кант могли уживаться друг с другом как кошка с собакой, но в безднах онтологии чувствовали себя как рыба в воде и, главное, поклонялись, среди прочих идолов, одному общему богу – и тот и другой всегда были не прочь промочить горло. Ибо – человек слаб. И не всем дано осушить бутылку до дна. А пить лучше в хорошей компании.

Банк, готовящийся к ограблению

Когда наконец мы достигли нашего забытого Богом и людьми банка, Юбер извлек из бардачка два шиньона. Я запротестовал: мне казалось, что это абсурд – идти грабить банк, нахлобучив на лысину парик, и выдавать сие деяние за наращивание философской мускулатуры.

Я схватил Юбера за локоть: «Слушай, не смеши людей!»

Юбер замер. Потом ощупал протез, опустил черные очки и с удовлетворением окинул взглядом свое отражение в зеркале заднего вида. «Просвещение, раз так его и разэтак!» – вздохнул он, вылезая наружу.

Я остался в машине дуться на весь мир. Однако мне не понадобилось много времени, чтобы путем нехитрых умозаключений прийти к неутешительному выводу: независимо от того, хожу я в парике или нет, граблю я банки или воздерживаюсь от этого, с моей деятельностью философа покончено. Что толку впадать в раздражение, коли ты превратился в ходячую нелепость всемирного масштаба. С тем же успехом рыбка может лить слезы по океану.

Юбер поднялся по ступенькам банка. «Не закрывайте дверь перед Просвещением», – обратился он к клерку, пытавшемуся запереть дверь, в то время как Юбер давил на нее снаружи, что пробуждало в клерке желание как можно скорее захлопнуть створку, дабы ни в коем случае не дать этому детине с протезом войти. Нежелание пускать посетителя еще могло бы найти оправдание, будь оно продиктовано недоверием к облику Юппа, не очень-то вписывающемуся в каноны представлений о рядовом клиенте банка. Однако клерк (ох, не надо бы ему этого делать) демонстративно указал на табличку, возвещавшую, что в 17.00 банк закрывается. Юбер со своей стороны пустился в объяснения того факта, что мироздание еще не подошло к этой точке: мои часы, подтверждая правоту напарника, показывали лишь 16.56 – в этом я был уверен не меньше любого вавилонского звездочета.

Однако ключник местной финансовой твердыни не принял Юпповы разъяснения – или не придал им значения, – он повел себя так, словно было пять вечера, и продолжил свою возню с замком и дверью. Однако я бы не сказал, что он преуспел в этом занятии, так как запорный механизм двери явно не был рассчитан на появление в пространстве между дверью и косяком Юппова ботинка. Завязалась борьба – каждый давил на дверь плечом, и было неясно, чья возьмет. «Спорю на пятьдесят франков, я все-таки заставлю вас открыть!» – не выдержал наконец Юбер.

Клерк непреклонным движением головы выразил, что он думает по этому поводу, однако стоило Юберу извлечь дверную отмычку соответствующих очертаний – своего рода бандитский диплом Doctor Honoris causa, – как оппонент тут же смягчился и переменил решение.

– Господи, как я устал иметь с ними дело! – вздохнул Юбер, садясь в машину и бросая кейс с добычей на заднее сиденье. – Как же они непрофессиональны!

Банкнота достоинством в пятьдесят франков торчала из кармашка его пиджака.

Еще один глоток свободы

Мы наблюдали за тем, как Корсиканец – отвязный он человек – с ревом выжимает газ и дергает машину с места. Ему не терпится на работу – похвальное рвение. Оно должно согревать сердце соседей, особенно когда день еще только-только забрезжил. В Юбере погиб сыщик: он вычислил логово Корсиканца, проштудировав телефонный справочник.

Собственно, начальную зацепку мы получили от Жослин.

Точно, как в аптеке: я вызывал у женщин желание опекать меня, как только для этого находилось хоть какое-нибудь основание – кровать, на которой можно разлечься (спасибо справочникам для туристов!). Но лишь только найден подходящий тюфяк, на который я бросаюсь, как голодная псина – на мозговую косточку, в дверях появляется помощница банковского управляющего, и одеяло начинает ходить ходуном.

Способность Жослин жить и радоваться поражает. Будь я вынужден работать день напролет, меня бы ни на что больше уже не хватало, а она – она радостно готова срываться с места и куда-то нестись, лишь бы помочь потрошителю банковских сейфов с наклонностями философа выпутаться из ситуации. Право слово, если вы задумаетесь, как мужчина завоевывает женщину – и как женщина завоевывает мужчину, – вы не сможете отрешиться от мысли, что мир несправедлив. Молодая, красивая женщина – ничтоже сумняшеся – готова послать все в тартарары ради очередного ничтожества в брюках. Который не мужчина, а кочерыжка. И он при этом еще будет кочевряжиться!

Что до Корсиканца – его упорство даже вызывает во мне сочувствие. Выходя из банка, Жослин наткнулась на нашего знакомца, бог весть сколько просидевшего в засаде по ее душу. Он тут же стал доставать ее приглашением пойти куда-нибудь поужинать, предложением подвезти домой и лез из кожи вон, лишь бы чем-нибудь услужить. Первым побуждением Жослин было раздавить приставалу, как какого-нибудь таракана, особо крупного и особо отвратительного, однако она сдержалась. Можно и послушать этот словесный понос, подумалось ей, – вдруг промелькнет информация, важная для того, чтобы некий философствующий налетчик и дальше оставался на свободе. «Очень уж он говорлив и страстен для человека, у которого якобы работы – выше головы». Однако она так и не поняла, была ли та похабная жеребятина, которую нес Корсиканец – от иных его образов покраснел бы и портовый сброд, – лишь выражением врожденной похотливости или ее отказ разжег в нем столь пылкую страсть. «С такими, как он, просто нельзя иметь дело!»

Среди обрывков информации, которые Жослин выудила из этой беседы, было название района, где расположено обиталище нашего друга (превосходное местечко для созерцания слитых тел, если верить его утверждениям).

Обретя адрес, Юпп стал настаивать на том, чтобы мы сделали следующий шаг и, навестив Корсиканца в его берлоге, вернули его к реальности. Мне не очень нравилось это «мы», а когда я узнал, когда именно Юбер намерен совершить сие паломничество, я: (a) пришел в недоумение. (b) вышел из себя. Однако накануне вечером я нашел забегаловку, где бармен среди прочих запасов держал ящик монастырского пива (сей напиток – одно из величайших достижений католицизма, которое следует поставить в один ряд с философией Бл. Августина). Резонно полагая, что завсегдатаи этого притона не способны по достоинству оценить сие темное чудо, и следуя примеру кембриджских донов, которые во время Гражданской войны самоотверженно опустошили винные подвалы колледжей, чтобы кларет и выдержанный порт не достались врагу, я приложил все силы к тому, чтобы вкус благословенного напитка остался лишь в памяти философа-не-в-ладах-с-законом в надежде, что мой язык окажется не способен выразить восторги иначе как нечленораздельным мычанием, а еще лучше, если сама память о славной дегустации прейдет в небытие, подернувшись ряской забвения.

Бар открыт всю ночь напролет? Не верьте – ночь свое возьмет. Они закрылись в час – или это называется как-то по-другому, когда заведение запирает входные двери? Можно, конечно, утверждать, что я дошел до той стадии, когда без бутылочки пивка мне уже не спится, но мне действительно не спалось. Право слово, я всегда рад поваляться в постели, – что может сравниться с ощущением надежного, удобного матраса, дающего вам гарантированную точку опоры в изменчивом мироздании, – однако мне становится все сложнее провалиться в освежающую темноту, пустить, так сказать, тьму в сады моей души.

Возможно, это естественные признаки старения или (что почти то же самое) нежелание поддаваться урокам тьмы, которая со временем заполонит мою черепную коробку, наполнит ее отборнейшим перегноем, а пока понемногу приучает меня к будущему состоянию.

Как бы там ни было, чувствуя себя немногим лучше иного покойника – даром что меня мучила бессонница, – я с грехом пополам доковылял домой, где обнаружил Юбера, готового пуститься в авантюру. Подумав, что мне так и так нечем себя занять, я решил составить Юппу компанию – любая вылазка обещала оказаться забавнее, чем пребывание в постели.

Корсиканец жил в многоквартирном доме новейшей постройки. Много света, отнюдь не дешево, но – не хоромы. Юпп разобрался с замками – если и не моментально (сказывалось-таки отсутствие практики), то без особых усилий.

– Просто позор! Чтобы полицейский его уровня так беззаботно относился к безопасности... Он бы еще неоновую вывеску над дверью повесил: «Добро пожаловать!» – возмутился Юбер.

Квартира отличалась той опрятностью, которая свойственна живущим вдали от работы холостякам и детективам: все разложено по своим местам, а возможно, что и каждое место продумано. Пара книжных полок, на которых – вполне предсказуемо – стояли по большей части классики (школьная программа), очевидно, призваны были засвидетельствовать тот факт, что когда-то хозяин квартиры читал книги. С тем же успехом покойник мог бы давать свидетельские показания в суде. Покуда я бегло осматривал книги нашего хозяина (сказано же: по корешкам их узнаете их), Юбер устремился на кухню, где принялся возиться с кофеваркой.

– Будешь кофе, проф?

– Ты вроде говорил, что хотел кое-что забрать здесь – и все.

– Ну да. Мы же не воры какие-нибудь. Расслабься: сядь, посиди – в ногах правды нет.

– А если он вдруг вернется?

– Я думаю, он свалил на целый день. И вообще – кто здесь круче? Вернется – хорошо: я бы перекинулся с ним парой слов.

Найдя где-то газету (вчерашнюю), Юбер перенес вес своего тела на диван. Что ж, коль мой напарник собирался малость побездельничать, я хотел немного поразмыслить. Корсиканец, судя по всему, был человеком оптимистичным: он застелил кровать свежими простынями – черного цвета, вполне щегольскими; я не преминул ими воспользоваться и занял горизонтальное положение – никогда не мог отказать себе в удовольствии со вкусом вытянуться на кровати.

 В конце было слово

Несмотря на то что я провел ночь на ногах, забыться я не мог. Спать в чужой постели – само по себе испытание, однако это испытание становится мукой, если постель принадлежит человеку, который за вами охотится. Сколько я ни считал зебр, заснуть мне не удавалось.

Голоса: негуманная точка зрения на проблему

Возможно, с моей стороны было несколько поспешно, даже, сказал бы я, скоропалительно делать подобные выводы, но всякий раз, когда кто-то заводил при мне разговор о том, что видел или слышал нечто, недоступное восприятию окружающих – если только дело не обошлось без мощных галлюциногенов: мухоморов, спорыньи и т.п., – я мысленно утверждал: мы имеем дело с сумасшествием или наглым обманом. Чаще всего я склонялся к первой версии. Во всех культурах, во все времена тыкать пальцем в то, чего никак не различают окружающие, было не столько привилегией ревнующих о святости, духовном здоровье, нет. Этот прием был в ходу у других – у тех, кто одержим горячечным бредом и действует несколько странно.

Точно так же – а на недостаток познаний мне пока жаловаться не приходилось – все рассуждения о прикровенных смыслах и сокровенных тайнах я привык рассматривать как откровенное надувательство. То, что иные умники выдают за каббалу, – не более чем лабуда.

Вот почему я испытал почти шок, услышав голос – голос, мне не принадлежащий, звучащий chez moi, в моей голове, в самой сути моего естества, голос, в меня вселившийся, голос, говорящий беззвучно.

Мозг: левое и правое, Hemi и Semi

[«Hemi» – «половина» по-гречески, «Semi» – то же самое по-латыни]

Наше сознание расколото на две половины – возможно, именно поэтому двоичность играет столь значительную роль в истории. Вспомните, сколько там двоичных пар: Адам и Ева, Авель и Каин, Ромул и Рем, Ромео и Джульетта, Джосер и Имхотеп, Толстой и Анна Каренина. Под сводами нашего храма постоянно перекликаются два проповедника: они рядятся в тоги «добра» и «зла», готовы явиться нам как «он» и «она» или, если вам милее латынь, как «animus» и «anima». Возможно, причиной всему тот факт, что противоположности – сама основа всех наших эволюционных эскапад. Мы знаем эти голоса (и их дублеров), знаем этих советчиков, даже если один из них заведомо сильнее другого. Мы давно с ними сроднились.

Но в услышанном мною не было и намека на такого рода доморощенность, на милую моему сердцу келейность сообщения. Сам тон высказывания не имел ничего общего с манерой, свойственной моим эмиссарам мысли. Я слышал бодрый, ясный голос, куда более настойчивый, чем ненавязчивый шепоток сознания, словно в голове вдруг заработал приемник, словно я настроился на волну чьих-то чужих мыслей.

Я был напуган. Ошеломлен. Потому что слышать голоса – это вам не (x) насморк схватить, от них не избавишься, выпив чаю с лимоном; (y) – не родимое пятно или какая-нибудь сыпь на коже: их-то можно чем-нибудь замазать или вывести, а голоса – внутри вас, с ними так не разделаешься; (z) вы над ними просто не властны. Голос в моей голове звучал, не считаясь с моими желаниями, он просто вторгся в сознание, и (zz) я чувствовал, что начинаю сходить с ума.

Я был не на шутку обеспокоен. До глубины души ошарашен. До ужаса напуган. Я не испытывал подобного страха даже в Афганистане, когда вокруг свистели пули, а надо мной барражировал советский вертолет. Раздвоение сознания – это еще не самое ужасное, покуда вы осознаете, что происходит, и имеете возможность хоть что-то сказать по этому поводу; я еще мог бы считать облака и есть шпинат – в расчете на терапевтический эффект, пусть даже это сродни тому, чтобы биться головой об стену, надеясь, что она упадет; но состояние, когда ты не ведаешь, что происходит... Я просто онемел...

Вот что произнес голос:

– Привет!

Веди себя естественно

Я встал с постели и, подчиняясь велениям времени (мои часы настаивали на том, что пора завтракать), позволил взгляду рассеянно блуждать по внутренним пространствам холодильника, в надежде, авось там найдется что-нибудь мне по вкусу, покуда внимание мое не привлекла куриная печенка со специями, украшенная ярлычком, заполненным от руки и утверждающим, что данное блюдо готовилось еще во времена оны, когда каллиграфия была в почете, – печенка произведена на семейном предприятии по бабушкиному рецепту, и для того, чтобы максимально насладиться этим вкусом, разогревая ее, надо соблюдать целый ряд правил.

Что мы и сделали – а затем съели, кусочек за кусочком, заедая свежим хлебом. Печенка и свежий хлеб – они так удачно дополняли друг друга, что в эти мгновения я готов был благословить жизнь, если бы не тот печальный факт, что аппетит мой оставлял желать лучшего: я боялся, что вот-вот мои шарики зайдут за ролики или с шумом рассыплются по кухонному полу.

Под это дело у нас ушло две бутылки весьма неплохого вина, хотя и не столь забористого, как пойло, к которому я пристрастился, встав на преступную стезю, но такого рода различия не очень-то волнуют меня с тех пор, как я завязал с привычкой выпивать по полторы бутылки вина, чтобы только заглушить мысли о том, куда может завести склонность к неумеренным возлияниям.

Голос порядком испортил мне удовольствие от нашего визита, что до Юппа – ничто не могло омрачить переполнявшую его шаловливую радость: само наше пребывание в этой квартире – унижение и посрамление для противника. Старая дилемма «nous avons voυζ» [Игра слов: voυζ может быть прочитано как французское vous (вы) и как греческое voυζ, (ум). Исходно читается как nous avons vous – кто кого] лишь заставила его фантазию устремиться в нематериальные сферы.

Позавтракав, мы просмотрели записи, запечатлевшие Корсиканца во время трудов праведных, – Юбер раскопал их, перерывая закоулки квартиры, покуда я предавался процессу ментальных интерполяций, пытаясь понять, что же со мной происходит. Записи обличали непрофессионализм любителя, однако Корсиканец, несомненно, полагал, что усилия его чресел заслуживают сохранения для потомства и фиксации на электромагнитных носителях. Операторская работа динамизмом не отличалась: камера была предоставлена самой себе, а, как известно, видеокамерам не свойственно двигаться вокруг объекта съемки в поисках наилучшего ракурса. Освещение могло бы быть и поярче, но в любом случае в кадре главным образом маячила – с удручающим постоянством – кормовая часть Корсиканца, колышущаяся на волнах страсти, мерно вздымающаяся и опускающаяся навстречу очередной красотке, которую можно было угадать под главным героем этих фильмов. Саундтрек был столь же скучен и однообразен: страстные вздохи, мужское или женское сопение, изредка перемежаемые отчаянными возгласами Корсиканца: «Ну что, кончаешь?» – когда он начинал ерзать тазом, пытаясь подхлестнуть экстаз партнерши.

– Золото! Чистое золото! – вынес приговор Юбер.

Если вам приспичило увековечить, как вы торпедой носитесь у себя в бассейне, для этого скорее всего придется пригласить кого-нибудь из друзей на роль оператора или выложить кругленькую сумму за батарею камер, расставленных вдоль плавательной дорожки. Характер сцен, где Корсиканец натягивает гондон на нос (очевидно, это шутливая попытка изобразить слона), или щеголяет в черных чулочках с подвязками (массовка в кадре не представлена), заставляет думать, что он испытывал некоторую неловкость при мысли о том, чтобы попросить соседей о такой мелочи, как поассистировать ему, взяв в руки видеокамеру. «Золото. Высшей пробы!» – гласил Юппов приговор.

Юбер с необычайным тщанием, включив быстрое воспроизведение, просмотрел каждую кассету, дабы убедиться, что он ничего не упустил. За это время я узнал Корсиканца куда ближе, чем мне бы хотелось. Кроме того, Юбер позаимствовал у нашего друга все, что касалось ведения его финансовых дел, розового бегемотика, делающего, если его потрясти, «уа-уа», и фотографию зубастенькой красотки с обнаженной грудью, позирующей на пляже; как уверил меня Юпп – с поистине судебным красноречием, – то была сестра Корсиканца, снятая во время медового месяца.

Телефон был подключен к говорящим часам, сообщившим по-японски, что сейчас ровно четыре (следовательно – максимальный тариф на телефонные переговоры). Юбер предложил мне воспользоваться телефоном, чтобы сделать несколько дорогостоящих звонков за границу. Не связаться ли мне с моим фондом? – в этом было что-то привлекательное. Что сказали бы на том конце провода, если бы я позвонил и выразил свои самые теплые пожелания? «О Гроббс-сан, вы во Франции? Говорите, очень заняты: грабите банки?» Японский этикет, как японский язык (в котором я недалеко продвинулся – освоил сотен пять самых употребительных слов), богат нюансами. Существует целая шкала форм обращения к собеседнику: с водоносом говорят иначе, чем с членом императорской семьи. Я задумался, найдется ли в японском подобающая форма для обращения к тому, кто скрылся, присвоив ваши деньги, и теперь звонит вам с юга Франции в промежутке между двумя налетами на банк.

Благотворительные фонды: как запустить в них лапу

Это совсем легко. Вы находите фонд, готовый предоставить вам солидную сумму, после чего уносите с собой деньги и предаетесь излишествам, не испытывая и тени раскаяния. Мир полон богачей, которые никак не могут придумать, что же делать с собственным богатством; вся штука в том, что люди, нажившие состояния, выраженные десятизначной цифрой, зануды и, не имея ничего на счетах в банке, которым управляют воображение и фантазия, горят желанием покрасоваться в окружении эпитетов «глубокий» и «очаровательный» (в какой-то мере подобное желание свойственно – на сытый желудок – каждому из нас). Разница между нами и ими одна: они могут эти эпитеты купить. Сложность состоит лишь в одном: необходимо блокировать торную дорогу их мысли и устроить засаду на тропе, ведущей их руку к заполнению банковского чека. Но тут необходимые навыки приходят с опытом.

Одна из главных сложностей, с которыми я сталкивался: когда перед вами встает проблема, где бы достать выпивку, люди начинают относиться к вам так, словно у вас проблемы с выпивкой. Я нарвался на это помимо своей воли, когда Фелерстоун...

Фелерстоун 1.1

...с которым мы прошли бок о бок немалый путь. На последнем курсе мы жили в соседних комнатах; я частенько пенял ему за то, что он слишком шумит по утрам, вставая к первой лекции и мешая мне спать: он был физиком. А физики вынуждены ходить на лекции, возиться с элементарными частицами (Фелерстоун что-то такое делал с цирконием) и прочее. Подозреваю, что раннее вставание, упорная учеба и отказ от посещения вечеринок в конце концов сыграли с Фелерстоуном злую шутку: он занял в колледже ту же должность, что и некий Э. Гроббс, который никогда и ни за что не встал рано, не ударил пальцем о палец, не пропустил ни одной вечеринки и сроду не вернул никому денег. В его отношении ко мне чувствовалась затаенная обида (натурально, приглаженная вежливостью). И именно он...

Как трясти благотворительные фонды

...был тем человеком, которому поручили трясти толстосумов (в каждом колледже есть свой ответственный за это дело). В тот раз он обратился ко мне в следующих выражениях: «Никакой выпивки, Эдди. Ни одной бутылки за вечер. И большие-большие, просто ну очень большие деньги!» При этом он жестикулировал, как в немом кино, рассчитывая, очевидно, сделать свою мысль более доходчивой. Во времена Чаплина он мог бы не пасти толстосумов, а зарабатывать эти самые немалые деньги своей пластикой. Все это заставило меня задуматься – а не слишком ли далеко я зашел, если коллега из моего же колледжа считает необходимым беседовать со мной в столь странной манере. Отираясь в различных яхт-клубах, на винных дегустациях и оперных премьерах – это вошло у него в привычку, – Фелерстоун залучил в свои сети миллиардера, который, как выяснилось (к досаде нашего ловца), увлекался философией. Мне было предложено явиться на сцену, слегка пофилософствовать, улестить хозяина и оприходовать чек – сколько нищих и сирых диск-жокеев мысли именно так и поступали в прошлом: являлись к столу вельможи – и раз! «Он помешан на благотворительности. Собирается отвалить пару миллионов, точно... И знаешь... ему понравилась твоя книга».

Рубленый английский Фелерстоуна, без капли иронии, вкупе с обещанием того, что финансирования от филантропа хватит на века и века и не будет ему конца, – все это повергло меня в такой трепет, что я завязал.

Будь самим собой

Возможно, это-то и было моей ошибкой. Следовало бы вести себя как обычно. Уговори я бутылочку, я мог бы, не поскользнувшись, выписывать такие вензеля, чаруя всех и каждого на миллион фунтов... Однако в преддверии встречи я неделю не прикладывался к бутылке. Мир выглядел странно посвежевшим, обновленным, с иголочки. Я начал испытывать токсикоз (пару дней я просто ходил ни на что не годный) из-за недостатка токсинов в организме.

Я прибыл в Хэмпстедское поместье Лонга (войдя, я старался держаться подальше от стен, ваз династии Мин, зальцбургского фарфора и прочего, чтобы, доведись мне упасть или потерять равновесие, не повредить какой-нибудь бесценный образец искусства). В холле меня с нетерпением поджидал Фелерстоун, первым делом попытавшийся визуально убедиться, набрался я уже или еще нет. Я не набрался, что не помешало мне со всего маху завалиться и накрыть своим телом миссис Лонг, которая, запутавшись во время падения в «домино», сломала руку.

– С каждым может случиться, – великодушно заверил меня мистер Лонг.

Мистер Лонг выказал подозрительную снисходительность к моей манере приветствовать хозяйку дома. Бедняжка была тут же сдана на руки шоферу и отправлена в больницу, мы же отправились трапезничать, хотя я и чувствовал себя несколько неловко, оказавшись за столом рядом с Фелерстоуном, который смотрел на окружающих столь теплым взглядом, что вы могли бы считать себя человеком везучим, если бы он сразу перерезал вам горло рыбным ножом.

Столь же потрясающее великодушие мистер Лонг проявил, созерцая, как я заблевываю его несравненный фарфор фонтанами рвоты. Меня прямо-таки выворачивало наизнанку. Но хозяин оставался в высшей мере гостеприимен – это при том, что толстосумы, купающиеся в излишках богатства, как правило, отличаются манерами (и глазками) кабана-бородавочника. Но этот оказался достаточно воспитан, чтобы воздержаться от всяких комментариев, покуда меня рвало на запад, на восток, на юг и на север. В предвкушении халявного пиршества я и съел-то всего ничего, но этого ничего хватило, чтобы заблевать все вокруг на 360°.

Мистер Лонг провел меня в комнату, где какое-то время я, стараясь не шевелиться, боролся с недомоганием, боясь, что одно неверное движение – и извергающаяся из меня лава снесет стену или сожжет дом. Но когда пришла пора спуститься вниз, я взял себя в руки, преисполненный желания взять реванш и всех очаровать. Вместо этого, не пройдя и полпути, я поспешно бросился в туалет – мой невидимый враг предпринял атаку на новом направлении.

Эдди против несмываемого говна

Я воззрился на кучу. Каким-то образом, несмотря на все пережитое в течение вечера, совершенно измочаленный выпавшим на мою долю испытанием, я чувствовал – сейчас все уперлось в одно: удастся мне отделаться от красовавшегося передо мной объекта или нет. За что бы меня ни корили, мне не хотелось бы, чтобы за моей спиной шептались: «Этот философ? Да он же дикий – даже в туалет ходить не приучен». Я не из тех, кто раздувается от сознания собственной значимости, но какие-то хилые остатки самоуважения у меня все же есть; а сейчас я чувствовал, что эта пакость еше немного – и сведет их на нет. Несмотря на всю роскошь этого особняка, здесь был установлен унитаз, который ужасно медленно наполнялся водой. Приходилось по десять минут ждать, прежде чем снова нажать на спуск. У меня была масса времени поразмыслить о лености сантехников. Я проторчал в туалете целых полчаса, прежде чем была организована спасательная экспедиция. Состояла она из Фелерстоуна, в глубине души надеявшегося, что я уже отдал концы или хотя бы нахожусь при последнем издыхании. В этом случае он мог бы насладиться зрелищем, а затем разыграть трагическую карту.

– Все в порядке? – поинтересовался он.

Я подтвердил, что со мной все в порядке. Не знаю уж почему, я не мог заставить себя поведать коллеге, что я породил монстра, справиться с которым не под силу ни человеку, ни сантехнике конца тысячелетия. Затруднение заключалось в том, что здесь не было ершика, которым можно было бы пропихнуть эту свернувшуюся кренделем колбасину, а я, каких бы глубин ни достигало мое отчаяние, вовсе не был готов к тому, чтобы протянуть моему ужасному порождению руку помощи.

Право слово, если бы это случилось где-нибудь в гостевом флигеле или в дальней части дома, я бы оставил все как есть, и пусть разбираются слуги, но эта уборная находилась на перекрестке основных коммуникаций хозяев, и я живо представлял себе, как Лонг входит в туалет и упирается взглядом в мое шедевральное произведение. Это казалось непоправимо ужасным – даже для мира, где дети умирают от голода. Я провел там еще час, пытаясь замести следы и заставить это позорище убраться с человеческих глаз. Должно быть, у хозяев зародилось опасение, а не ширяюсь ли я в толчке, потому что в конце концов передо мной возник шофер.

Нагреть руки на этом визите нам не удалось.

Зато когда на сцене появился этот японец, мы отправились в Сохо в восточную забегаловку с циновками на полу и головами божков, вырезанными из дерева зори, где играли в застольные игры типа «бутылочки», спорили, кто кого перепьет, и вели себя столь отвязно, что я даже позабыл: мы находимся в Соединенном Королевстве Великобритания. В три часа ночи, когда нас уже хотели оттуда вышвырнуть, Хироши (который был настолько богат, что прочие миллионеры бледнели, когда он входил в комнату) купил это заведение с потрохами (и, кажется, подарил его нашему шоферу в качестве чаевых). «Англия, как и Япония, – островная страна», – сказал он мне. Вот и все. Для меня открылся бездонный источник денежных поступлений.

Фелерстоун в бешенстве кусал локти. Он должен был ехать в Америку окучивать еще одного миллионера. Рейс отложили, и целый день ему пришлось ошиваться в Хитроу, ожидая, когда же объявят посадку. В Штатах его встретили в аэропорту и привезли в дом этого денежного мешка. Дом представлял собой двадцатикомнатный особняк, где семнадцать комнат из двадцати отличались отсутствием мебели и голыми стенами. В комнате Фелерстоуна отсутствовал также обогреватель, тогда как за окнами стоял январь: при том что хозяин, Нэш, в своей комнате установил паровое отопление. «Чувствуйте себя как дома», – любезно предложил он.

Исследовав кухню, Фелерстоун обнаружил открытый пол-литровый пакет молока и три побелевшие от старости плитки шоколада. Шоколада «Херши». На ужин была пицца, доставленная на дом разносчиком. «Мне нравится простая пища. А вам?» – поинтересовался хозяин. Фелерстоун обнаружил в ящике буфета целую стопку льготных купонов на заказ пиццы, когда Нэш отправился на ленч, оставив гостя «работать в тишине».

Затем состоялась беседа по душам.

– Я, знаешь ли, выслушан достаточно чуши от студентов, но это... это... нечто невыносимое... убийственный вздор; лишь мысль о пожертвовании или о трапезе мешала мне встать и уйти, да еще тот факт, что идти мне было абсолютно некуда.

До ближайшей точки, где можно было бы перекусить, от особняка было миль десять, а Нэш уверял, что машина неисправна, и предлагал Фелерстоуну заказать такси. Однажды утром Фелерстоун вошел в кухню и обнаружил на полу дохлую крысу. «Тут до меня дошло: она сдохла от отчаяния».

Истратив все до последнего цента, Фелерстоун сделал открытие: Нэш – серийный зануда. Он заманивал ученых в свой особняк, чтобы там изгаляться, вываливая на их головы свои теории, касающиеся истории, экономики и американской внешней политики. Бедняги же вынуждены были все это терпеть и внимать хозяину либо в силу того, что им не на что было уехать, либо потому, что они тщетно надеялись на даяние. Репутация Нэша была столь ужасна, что в последнее время ему приходилось выписывать свои жертвы из Лондона, Берлина, Замбии.

Фелерстоун сам заплатил за такси, доставившее его в аэропорт: лимузин хозяина все еще был неисправен. Накануне он был вынужден совершить десятимильную пешую прогулку до ближайшего магазина. «Меня приперло. Я больше не мог: мне нестерпимо хотелось выбраться из дома и хотя бы взглянуть на нормальных людей».

Охотясь на толстосумов, ты либо выигрываешь вчистую, либо сидишь в дерьме. Что из двух – вопрос сноровки.

Курощение Корсиканца 1.2

Юбер спустился к машине взять сумки и прочий скарб. Увидев, как Юбер в одиночку тащит тяжелый мешок цемента, один из соседей Корсиканца вызвался помочь. «Мы затеяли небольшую переделку в квартире», – пояснил доброхоту Юпп.

Квартира была из числа оснащенных двумя ванными. Юбер весьма ответственно подошел к затеянной им переделке. Пол в прихожей был покрыт аккуратным слоем тапирова навоза толщиной в пару дюймов (несколько воспитанников приюта, через который прошел Юбер, организовали в Бретани ферму, на которой выращивали тапиров). «Тут важно проявить оригинальность». Найдя в квартире мощную дрель, Юпп позаботился о том, чтобы все стены были покрыты перфорацией в виде зияющих здоровенных дыр. При этом он сжег проводку. Апельсиновое деревце, заботливо лелеемое многие годы в своей кадке, стоящей на полу, было удобрено коньяком и принесено в качестве жертвы всесожжения. Сливные отверстия в туалете, раковинах, ванных были тщательно зацементированы. Некоторые предметы обстановки Юбер приклеил к потолку. Все это отнюдь не было проявлением враждебности: Юбер был слишком добродушен, чтобы учинять в квартире погром. Просто все обернулось так, а не иначе – только и всего.

Я занимался тем, что листал альбом эротических фотографий Зипетта. В альбоме был представлен исключительно ранний творческий период фотографа. Для меня это было трогательное прикосновение к претенциозности эпохи fin-de-siècle – особенно если смотреть глазами человека fin-de-millenium. Все еще не оправившись после контакта с незваным голосом, я чувствовал себя так, что мне было все едино: философский текст передо мной или голая задница, поэтому я резонно предпочитал смотреть на голые задницы (хотя на полке у Корсиканца и стояло довольно неплохое издание Монтеня).

Беглый взгляд на фотоснимки, уцелевшие от эпохи, когда Париж был еще мировой штаб-квартирой по части грудок и попок, подействовал на меня, как урок нравственности. Эти женщины, избранные из избранных, возведенные на пьедестал своею эпохой, глашатаи наслаждения, женщины, за обладание которыми мужчины готовы были платить чистоганом, во имя которых они пускались или могли бы пуститься во все тяжкие, – их больше нет. Все кануло в Лету – остались лишь эти, прости, Господи, жопы. Доказательство того, что сколь бы сильно ни клокотали в тебе страсти, ты обречен пройти по миру и сгинуть, как легкий вздох ветра. Я смотрел в глаза этих дам и размышлял о том, что (x) в живописи художник по собственному произволу решает, что высказать, о чем умолчать, в фотографии же модель всегда сохраняет право голоса. Я думал о том, сколь же скуден наш словарный запас, что не позволяет разложить по полочкам каждый взор, каждое выражение губ и глаз, каждую застывшую игру лицевых мускулов, передающих эмоциональное состояние – и как бы хорошо было написать об этом книгу, – как думал и о том, что (y) сколь немного слов, выражающих сам пик восторга, и какое великое множество имен служит нам для обозначения инструментов, посредством коих получаем мы наслаждение; сколь обилен словарный запас, когда речь заходит об эксплуатации сих инструментов, и сколь он беден, если надо описать прекраснейшие мгновения, в кои мы испытываем облегчение от всех этих усилий, – об этом неплохо было бы написать целую книгу. Также я думал о том, что (z) сохраните что-нибудь достаточно долго – и люди начнут воспринимать это всерьез.

Однако, подойдя непредвзято к собственной личности – иначе говоря, совершив над собой надругательство, я знал: все кончено, а потому – бесполезно. Судить. Быть осужденным. Отказаться от суждения. Легко ли это, коллега? Вам нелегко? А мне? Легко. Коллега... Кол... Лег... Коллега слег. В гроб.

Я пришел слишком поздно, чтобы исследовать что бы то ни было в этом мире. Жизнь – подлая штука, когда у вас есть масса времени, слишком много времени, а потом вдруг – нет, и все. Я не могу припомнить ни одного фрагмента, написанного представителями рода человеческого, где была бы хоть немного схвачена суть времени.

Когда именно моя жизнь пошла наперекосяк 1.1

Это было одно из тех мгновений, когда соzerцая жизнь мою, я не мог сказать, когда же я таки поставил на zero – и просадил все к черту, так как мне казалось, что все мое существование было ошибкой от начала и до конца; я не мог вычленить в нем и намека на смысл.

Рецидивист не может удержаться...

Моя агония никак не отразилась на Юбере и затеянном им предприятии. Подсев к телефону с блокнотом в руке, он стал что-то строчить; «Не хочу упустить мелочей». Затем снял трубку, набрал номер и попросил позвать Корсиканца. Потом еще раз повторил просьбу.

– Привет, это я! – представился Юпп, которого, по всей видимости, соединили наконец с нашим хозяином. – Я буду предельно краток: долгие разговоры могут дурно сказаться на моем пребывании на свободе. Так вот, объясняю что и как: мы забираем розового бегемотика и в придачу – три сотни франков, что припрятаны у тебя в ящике, где вилки. Да, еще – мы тут смотрели кассеты. Иные даже по нескольку раз. Нет... нет... не стоит так говорить. Откуда тебе знать, кто я? Я тридцать лет прожил с собой бок о бок и до сих пор не знаю, кто я на самом деле... Угу... Угу... Нет, ты можешь думать по этому поводу что угодно, но... да, но кто бы я ни был, мне не нужно два часа уламывать женщину, чтобы она пришла ко мне. Ладно, нам уже пора. Мы тут выпили твоего вина; мне оно показалось ничего, но проф говорит, что для полицейского твоего ранга... Он тебе сочувствует... Да.. И мы прихватили фотографию твоей сестренки... жаль, что она замужем... Но над этим я еще подумаю, однако уверен, ребята в Ле Бомметт будут рады получить по экземпляру, чтобы зимними вечерами им было не так одиноко... да, список мы пошлем твоей страховой компании, так что не вздумай раздувать выставленный им счет и включать туда черт-те что... И последнее: мы на таких, как ты, клали фекалии – и будем класть... Фе-ка-ли-и. На тебя. Понятно?

Едва Юпп распрощался, мы выскочили из квартиры – быстрее, чем зебры, пустившиеся в галоп. Лишь оказавшись в машине и глядя, как Юпп рвет на мелкие клочки фотографию сестрички Корсиканца, я спросил его про фекалии.

– Ну да. Пусть побесится. Для копа нет ничего обиднее, чем уголовник, десять лет отсидевший от звонка до звонка – и при этом лучше владеющий родным языком. Это же оскорбление!

Прощание с Марселем

Вестей о Корсиканце нам пришлось подождать; Жослин обнаружила, что его похотливость вдруг как рукой сняло. Однако ее вызвали в полицейский участок: у них там сидел некий склонный к добровольным признаниям тип, настаивающий, что он и есть Эдди Гроббс; у полиции не было особых сомнений в том, что именно про такие случаи говорят «сон разума рождает чудовищ», однако Жослин попросили явиться для опознания – взглянуть на самозванца и сказать веское «нет!». Она поведала нам, что Корсиканец поседел за одну ночь и сильно сдал: он даже похотливым не выглядел.

Юбер вернул бедняге его шмотье (добавив от своих щедрот надувную куклу – штуку, которая не запрещена законом, но бросает тень на репутацию владельца), отнеся оное в редакцию городской газеты нашему карманному журналисту: членская карточка спортивного клуба, выданная на имя Корсиканца, и оригиналы банковских счетов, приложенные к посылке, яснее ясного свидетельствовали о подлинности ее происхождения.

Мошенник журналюга, к слову, поверг Юбера в гомерический хохот; он выразил желание немедленно напечатать материал, в котором разложил бы по полочкам мотивы (те самые), определяющие деятельность Банды Философов. Я не возражал – при условии, что он пойдет на первой полосе и к тому времени мы сделаем ноги. У меня было сильное подозрение, что, пусть даже нам неотступно сопутствует удача, лучше не засиживаться на одном месте.

Кроме того, мне хотелось взглянуть на Тулон – остался ли он тем же, каким врезался мне в память: истинная помойка, но помойка, неповторимая в своем очаровании. Обычно посещение достопамятных мест отзывается в моей душе лишь приступом черной меланхолии, но это – одна из особенностей возраста: разменяв соответствующий десяток, мне болезненно хочется чувствовать, чувствовать хоть что-нибудь, пусть даже это будет боль...

По пути мы заехали в Бандол (городишко, достойный занять почетное место в «Путеводителе банковского грабителя»). В Бандоле воздух столь свеж, а свет столь солнечен, что вы начинаете думать: а не три ли солнца жарят в небе над вами? Право слово, я никогда не мог взять в толк, каким образом Средиземноморье оказалось одной из колыбелей цивилизаций: я бы здесь только и делал, что нежился в протонных потоках солнечного тепла да отправлял в рот виноград или оливки. Как же правы были гелиасты [Гелиаст – член Гелиэи, афинского народного суда, учрежденного Салоном. Название происходит от имени бога Гелиоса], поклоняясь солнцу; в идолопоклонстве все-таки есть своя притягательность: что еще нужно человеку? Стоики были едва ли не первыми из тех бездельников, что большую часть времени околачиваются на пляже.

С видом на море

В Бандоле я угодил в ловушку, расставленную мне грустью. Один из любимейших моих ресторанов приказал долго жить. Что еще способно вызвать в вашей душе такую же скорбь, как закрытие хорошего ресторана или смена в нем шеф-повара – последнее еще горше и точно так же выводит вас из равновесия. О да, рестораны исчезают, это неизбежно, однако каждый раз вы чувствуете себя почти беззащитным перед лицом потери. По мере того как молодость удаляется, сделав вам ручкой – лет этак после сорока, – что-то происходит с вашим времяпрепровождением: вы все чаще обнаруживаете себя присутствующим на похоронах (а если среди ваших друзей и однокашников были солидные люди, на ваши плечи ложится еще и бремя присутствия на торжественных службах в память усопшего) или безрезультатно кружащим по знакомому кварталу в поисках не существующего более ресторана; и раз за разом вам приходится немало помаяться, чтобы найти заведение, где бы стоило бросить якорь.

Больше всего наше земное бытие омрачает не грусть, причина которой в том, что «все пройдет» (то есть исчезнет и растает все, что было нами столь любимо), а тот факт, что вновь и вновь приходится напрягаться, обрастая новыми связями, учась жить с чистого листа, врастая в мир заново.

Оказавшись вновь в Бандоле, в центре, я почувствовал, что мне нанесено оскорбление: я почти ничего не мог узнать. Если вы хотите почувствовать, как давит груз прожитых лет и каково на вкус древо заккум [«Ведь древо заккум – пища для грешника». Коран, 44: 43-44], от которого вкушают престарелые грешники, – поезжайте в какой-нибудь городишко, где вы не были неведомо сколько и где все, все изменилось! Господи, неужели у жителей таких городков нет хотя бы зачатков совести: ну что им стоило подождать, пока я умру! Нет же, они начинают глумиться над моими воспоминаниями еще при жизни... Человек, может быть, и мера всех вещей, но ему нужно себя с чем-то соотносить, а они – что они делают с моим метром-эталоном, с моей памятью! Изменения – штука замечательная, но как же без эталона? Эталон: главная улица, на ней – библиотека, ресторан, магазины, полицейский участок, застывшие на своих местах, как деления шкалы. Этот эталон нам нужен не меньше, чем дом, куда можно вернуться, где тебе говорят «Привет!», даже если ты и говорящий тихо друг друга ненавидите, где можно занять денег, где твое отсутствие, в конце концов, имеет смысл. Все это – подсказка, шпаргалка, по которой ты вспомнишь, что же такое юность...

Грабя банки, состояния не сделаешь – тут и говорить не о чем. Это – тяжелая работа, в наши дни нечего и ожидать, что на одном налете ты заработаешь больше нескольких тысяч, хотя бы потому, что масса времени уходит на укладку выручки в тару, с которой идешь на дело: в обращении-то в основном мелкие купюры. Этих доходов вполне хватает, чтобы потягивать «Шабли», но особо на них не разгуляешься, а уж о том, чтобы уйти на покой так, как тебе хотелось бы, и речи быть не может: картинка предстоящей старости – учитывая столь скудное обеспечение – отнюдь не тешит воображение...

Вернемся к нашим мутонам

Ирония судьбы: я вовсе не был предрасположен грабить банк; я – я был раздосадован исчезновением любимого ресторанчика. По сути, в мире есть лишь две категории людей: те, чьи деяния тянут на срок заключения, заметно превышающий среднюю продолжительность жизни, и те, которые до этого явно недотягивают. Если вы принадлежите к последней категории, нет ничего легче, чем измыслить тысячу и одну причину, дабы воздержаться от налета на первый попавшийся банк; если нет – если вы погрязли во зле до зет-знает-какой степени, так что уже и помыслить не можете о том, чтобы манкировать своим долгом служителя порока, – вам будет нелегко обойти этот банк сторонкой. Утверждение типа «Что-то мне лень» звучит не очень-то убедительно и достойно порицания. Так что юной энергии Юбера вполне хватило, чтобы я (помимо воли) отправился на дело.

Банк был из числа тех, где, прежде чем войти, надо звонить и беседовать по переговорнику. «Не понимаю, зачем так усложнять жизнь, – усмехнулся Юбер. – Они же все равно мышей не ловят. Смотри, что сейчас будет!» С этими словами он дал мне подержать свой берет, а сам полез в сумку, откуда извлек два дамских пистолетика и прицепил их к сережкам в ушах, так что те превратились в самые экстравагантные висюльки, которые мне только приходилось видеть. Гигантский «Desert Eagle» Юпп пристроил в своей культяпке.

– Они и надеяться не могут на такое развлечение. Ты представь: мы с тобой в этом, как его, – Бандоле! Где разбитая витрина – и то событие!

Он нажал звонок.

– Они просто не готовы к приему. Еще бы – самый модный философский дуэт по эту сторону Замы. Затмить нас под силу лишь Платону с Сократом.

Пока нам открывали дверь, я думал о том, сколь ненасытна в Юбере жажда знаний. Как и предсказывал мой напарник, войти в банк не составило никакого труда – хотя сам наш вид должен был бы наводить на мысль об ограблении.

– Это неоплатоническое ограбление, – объявил Юбер. – Если вы хотите высказаться по поводу того, чем оно отличается от платонического посягновения на собственность, оратору будет уделено особое внимание. Со всеми вопросами прошу обращаться к профессору.

Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь заметил неоплатонические черты в нашем образе действий (хотя, если очень напрячься, парочку-другую я бы все-таки нашел) или мог внятно провести различие между платонизмом или неоплатонизмом, – более того, не похоже, чтобы кого-то из присутствующих это серьезно волновало. Нам не задали ни одного вопроса. Миловидная девица занялась сортировкой причитающихся нам денег, Юбер принялся с ней шутливо заигрывать, чтобы скоротать время: «Извините за прямолинейность, но вы столь красивы, что мы обязательно вернемся сюда вновь». Мой напарник на глазах превращался в просто очаровательного бандита. Проводись у нас опрос «Лучший грабитель года», Юбер вошел бы в число лидеров.

Управляющий банком выглядел глубоким стариком – даже по моим стандартам, хотя вряд ли он разменял хотя бы на десяток лет больше, чем я.

– Вы ведь пришли нас обчистить? – В голосе его звучала странная настойчивость.

– Нам не хотелось бы слишком вас утруждать, – отозвался я в ответ. На многое мы здесь не рассчитывали, да и банк выглядел, честно говоря, пародией на заведения такого рода: не банк, а одно название. Однако Юбер изголодался по работе.

– Вы просто читаете мысли, – со смехом заметил мой напарник. – Управляющий банком, наделенный способностями телепата, – да вас же в рекламе надо показывать!

– Деньги в сейфе, но если вы будете мне угрожать... Я буду вынужден его открыть. Против своей воли, подчеркиваю...

С этими словами он провел нас в нишу, где был установлен сейф, вызывавший смех одним своим древним видом. Управляющий, подгоняемый нашим на редкость агрессивным сопением, открыл дверцу. Должен заметить, мне вовсе не казалось, что, стоя за спиной почтенного месье, я просто-таки источал угрозу. «Пожалуйста, не надо тыкать в меня пистолетом!» – нарочито громко воскликнул старик; главное, в этом не было никакой нужды: мы и в мыслях ничего подобного не держали – мы же не отморозки какие-нибудь.

В сейфе лежали пачки пятисотфранковых купюр. Много пачек, серийный номер на первой был Z.34150701, а далее... Сумма явно тянула на ту, про которую хочется сказать: «Считать вам не пересчитать!» Один вид этого сейфа возвратил мне радость, которую испытываешь, начиная карьеру банковского грабителя. «Здесь четыре миллиона франков», – пояснил управляющий и выдержал паузу, давая нам возможность оценить добычу.

– И часто у вас бывают такие деньги? – поинтересовался Юбер.

– Нет. Нам еще никогда не приходилось делать подобных выплат. Так же как не доводилось подвергаться ограблению. Я работаю здесь уже тридцать лет. Однако по сравнению с сегодняшним днем... Нет, это потрясающе. Этот день – последний день, я запомню его навсегда. Завтра меня увольняют на пенсию. Нет, я не хочу уходить – но разве меня кто-нибудь спрашивал! Когда кто-нибудь интересовался мнением человека, прослужившего здесь верой и правдой тридцать лет?

Он произвел на меня очень приятное впечатление. Я бы пригласил его выпить со мной, но нам надо было спешить, поэтому я так и сказал; «Я бы с удовольствием с вами выпил – но, увы, нам надо поторапливаться».

Юбер порылся в сумке и извлек оттуда несколько футболок («Может, вашим детям или внукам будет приятно?») с надписями «Я граблю, следовательно, я существую» и «Банда Философов, объективно данная мне в ощущениях», а также пригоршню значков: «Задаваясь вопросом, воистину ли...» и «Знание – сила».

Мы пожали друг другу руки – далее наш путь лежал в Тулон.

Величайшие бяки цивилизации

Похоже, я собирался начать не с того конца. Все мы привыкли – слишком привыкли к победным реляциям о триумфальном шествии нашей цивилизации. А как насчет великих боен? Резни? Непрекращающегося мародерства и грабежей? Как насчет бесподобного идиотизма человечества? Редкостного пофигизма современного мира? Как насчет издержек философии? Как вам расплата за познание? Какая же жопа...

Всезнание:

Вот вам типичный образчик. Можно подумать, что все точки над «i» уже расставлены. Дидро («Мысли об объяснении природы», 1754 г.), с безапелляционностью Папы Римского заявляющий, что вскоре математика обречена остановиться в своем развитии. Кант, изведший столько чернил на трактат по астрономии [«Всеобщая естественная история и теория неба»]. Не говоря о Резерфорде, в начале века заявившем, что, занимайся сотворением Вселенной ученые, они справились бы с этой работой гораздо лучше. Особенно если учесть, что об ту пору они располагали одной только ньютоновской физикой... Физики и иже с ними – знатоки, вооруженные не счетами, так калькуляторами – все время заявляют что-нибудь подобное. Этакое словесное недержание. Еще бы: до горизонта всегда – рукой подать.

Покажите мне хоть одно поколение, не считавшее, что оно подошло к краю познания: еще немного – и все. Кому только это не свойственно! Это было свойственно еще грекам: хотя они и допускали, что кое-какие неясности имеют место, но и тогда в воздухе носилось убеждение, что еще немного – и человечеству останется лишь стричь купоны с Древа Познания... Хилиасты-пророки-милленаристы вкупе с любителями водяных ванн и прикладной физики, все они согласны в одном: сущее – вот же оно, под рукой, а на вопрос, откуда это сущее берет начало, ответ почти найден. То же самое с цивилизациями, с нами, любимыми: у нас так и чешутся руки подбить бабки, состричь все купоны и наконец-то завладеть «настоящим»; наградой нам оказывается слепящая тьма. Что до цивилизаций, их претензии не чета нашим, зато разочарования – вполне сравнимы. Охотно допускаю, что в данный момент я испытываю ту же жестокую радость, что и какой-нибудь пророк, напророчивший Цвиккау.

Десять жемчужин человеческой мысли

1. Рецепт Иоганна Ван Гельмонта, как добиться самозарождения мыши в искусственных условиях (восхищаюсь сдержанностью своих оценок!).

2. Замечание Фурье, что с наступлением эры справедливости моря превратятся в лимонад.

3. Приговор, вынесенный Вольтером Бюффону. Доказывая оппоненту, что морские раковины, обнаруженные в горах, оставлены там господами, выбравшимися на пикник, а не отступившими древними морями, Вольтер наглядно продемонстрировал, кто на самом деле буффон и шут гороховый.

4. Представление Аристотеля, будто обиталище интеллекта – грудная клетка.

5. Видовая классификация утконоса по Дюре.

6. Рецепт алхимика Парацельса, как вырастить человека. (Кончите в тыкву, оставьте ее гнить – и вот вам ваш гомункулус.)

7. Горгий, переплюнувший всех софистов, заявив что ничто не существует, и следом за этим воздвигший золотую статую себе, любимому.

8. Кондорсе – «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1794). Его идея о десятой эпохе (1789-) – эпохе уничтожения глупости. (Мы все еще там, тот памятный год – он рядом с нами.)

9. Проект вечного мира (1713) Сен Пьера. Европа без войн, отныне и навсегда. (Чеки высылать по почте.)

10. Жизнь: одинокая, нищая, гадкая, жестокая и короткая. Нет. Порой чек и впрямь ждет нас на почте. Взять хотя бы Гоббса – его жизнь была совсем, совсем не такой. На фоне Галилео, Декарта, Гарвея – настоящая белая ворона. Получал солидную пенсию. Дожил до девяноста трех лет. Фактически если что и можно сказать в пользу философии, так это то, что, судя по всему, она продлевает жизнь.

И какому же из наших убеждений – или наших рутинных деяний – суждено стать камнем преткновения в будущем? Возможно, у будущего нет никаких шансов. Возможно, мы не дадим ему шанса состояться. Мы подошли к грани, за которой – грандиознейшая катастрофа. Ибо, что бы ни претерпел род людской, этот век был достаточно щедр к людям. Да, первая половина столетия отличалась воинственностью, но при всем изобилии войн, катастроф, эпидемий, партийных чисток, когда одни заединщики едят других заединщиков (самые жестокие споры – те, когда одна часть секты сводит счеты с другой частью секты из-за материй, которые, с точки зрения непосвященных, если не чушь, так заумь), да, этот век наплодил великое множество злобных уродов, однако по большей части эти прелести процветали в странах, где днем с огнем не сыщешь приличного французского ресторана, а потому ими можно пренебречь; но меня настораживает иное – затишье на фронтах Апокалипсиса, а это – дурной знак. Еьшитаз отэ енм ястиварн ен.

Première porte de guerre

[Первые из врат войны (фр.). При этом – аллюзия на «La première port de guerre» – «Лучший из военных портов», что применимо к Тулону]

Едва мы оказались в пригороде Тулона, я озаботился тем, чтобы дать Юберу жесткие инструкции:

– Я хочу сделать в Тулоне остановку. Хотя бы на несколько дней. Хочу немножко осмотреться. Потому: никаких ограблений. Никакой головной боли. Никаких прискорбных инцидентов. Никаких ссор. Короче – ничего, о чем стоило бы писать домой. Никакого членовредительства. Никаких экспериментов. Можешь пройтись по магазинам и посмотреть телевизор.

– Хорошо, проф. Я согласен.

Последовала пауза: Юбер хотел, чтобы его согласие просияло во всей славе своей. Он хотел показать мне, что наш союз строится на равновесии «давать» и «брать». Что такое «давать», Юпп продемонстрировал. Теперь настал черед «брать». Поэтому он продолжил:

– Но, знаешь, я тут подумал... Этому делу надо придать остроту. Внести изюминку. Мы должны объявить о следующих ограблениях. Чтобы запутать след, надо вернуться в Монпелье. Итак: мы объявляем, что собираемся совершить пять ограблений в течение дня. Тем самым заставляем этих тупиц из полиции кусать локти. И еще. Мы предупреждаем: входя в банк, мы каждый раз будем объявлять, что это – Банда Философов; если они смогут привести какую-нибудь подходящую к случаю цитату из великих – мы уходим, ничего не забрав. Наш лозунг: лишь в истинном знании вы обретете спасение от Банды Философов. Не обрывайте телефоны полиции – лучше читайте классиков. Не покупайте охранные системы – покупайте Зенона. Эти отморозки из Ле Бомметт – их кондратий хватит, когда они о таком услышат.

В этом что-то было. История пестрит примерами, к чему приводит недомыслие типа: этого не произойдет, потому что это не может произойти. Тедйозиорп ен оготэ. Гунны. Черная смерть. Монголы. Сифилис. Турки. Бомба. Конкистадоры. Немцы, опять вторгающиеся во Францию. Миллионы мужчин и женщин, твердящие как заклинание: подобное не может повториться. Интересно, не это ли твердили динозавры, когда залетное небесное тело врезалось в Землю?

Как бы то ни было, мой здравый смысл, видимо, остался в другой галактике.

– Мы даже могли бы объявлять Философа месяца, – продолжал развивать свою идею Юпп.

* * *

Тулон 1.1

Мы сняли квартирку поближе к морю, в районе, что тщился выдать себя за благопристойный буржуазный квартал, но дальше намерений дело не шло. Наше обиталище располагалось на первом этаже, а наверху жили хозяева.

Удивляюсь, что банки до сих пор не назначили премии за нашу поимку. Я бы сказал, что в глубине души Юпп чувствует себя уязвленным, он затаил зуб на всю нашу систему наказания, но при том ограничился одним лишь замечанием:

– У них просто нет на это денег – откуда им взяться? Мы же выпотрошили их подчистую!

Улицу под нашими окнами подметает древний старик. Он столь стар, что едва способен держать метлу. Подметать на улице особенно нечего, и он уже подметал вчера, но так ему есть чем заняться. Я было думал, что это какой-то почтенный родственник хозяев, которые, заботясь о его физической форме, выпускают бедолагу с метлой во двор – чем не зарядка для старика, но нет: он здесь в отпуске, снимает конуру рядом с нами, сидит тихонечко под окнами, иногда вставая поразмяться с метлой в пустом дворе.

Месье Тома объяснил мне это, когда я как-то высунул нос во двор. Месье – единственный встреченный мной француз, на котором берет выглядит абсолютно нелепо. Есть люди, которые в любом наряде будут смотреться самим воплощением элегантности. У месье Тома талант совсем иного рода: на нем стиль одежды предстанет воплощенной карикатурой. Он мог бы зарабатывать на жизнь, предлагая свои услуги домам моды для демонстрации одежды дизайнеров-конкурентов. Идеальная антимодель.

Что до мадам Тома, она, как и муж, всякий момент готова обрушить на меня свои соображения по тому или иному поводу, упуская из виду: эту квартиру я снял потому, что стен в ней больше чем три и она значилась как лучшая в списке, предложенном мне в турбюро. Меня подмывало сказать ей что-то вроде: «Знаете ли, я грабитель, и ваши проблемы – сменили вы или нет шланг для душа – мне до лампочки». Она объяснила, что от прошлой квартирантки, девицы из Югославии, она избавилась: та имела отвратительную привычку водить к себе морячков и спать вчетвером в одной постели. Я подивился информированности моей собеседницы. В конце концов, если она имела возможность при этом присутствовать, ей, право, не на что жаловаться. За что она выставила бедняжку?

Хозяевам импонировало, что у них будет жить немецкий профессор (из Тюбингена), – по их мнению, это придавало меблирашкам респектабельность. На договоре еще не успели высохнуть чернила, как у мадам Тома и ее благоверного появились на сей счет серьезные сомнения: ко мне зашел Юбер. Он окинул их хищным взглядом матерого уголовника, заставив испуганно встрепенуться: на месте ли столовое серебро? не пострадает ли от этого визита их репутация? Любое движение моего напарника было им аки нож острый: они чувствовали – такому, как он, ничего не стоит подпалить их домик, лишь бы погреть над огнем руки.

Явление Фалеса заставило их разрываться между желанием объявить мне обструкцию и отказать от квартиры и вожделением к денежным знакам (я платил наличными и готов поклясться, что этим бумажкам было не суждено оставить след в недрах налоговых ведомств). Они разразились уничижительной тирадой в адрес всех грызунов, а Фалес – Фалес рассматривал их с брезгливым любопытством. Слоновье дерьмо в голубом галстуке-бабочке меньше бы удивило моих хозяев и вызвало бы с их стороны прием куда более радушный. В отличие от большинства диких животных, которые, говорят, так и не могут примириться с потерей свободы, наш крысак по достоинству оценил прелести угощения на дармовщинку. Он обзавелся выразительным брюшком, воспылал чувством собственника к своей клетке, не желая отходить от нее дальше чем на пару шагов, а если его что и тревожило, так это перспектива лишиться своих апартаментов и вновь вернуться к бытию вольного крысака.

Юппа я представил как профессора-невропатолога из университета Монпелье. «Я должен извиниться за коллегу, но, как вы, возможно, знаете, невропатологи – люди со странностями».

Жослин пришла вскоре после того, как Юбер покинул мое обиталище, получив выразительное напутствие на дорожку: «Что бы ни случилось – сюда не суйся. Объяснения, кто мы, да что мы, – в гробу мы их видали!» Я даже написал ему памятку того же содержания, дабы, в случае чего, он не бил себя в грудь, утверждая, мол, – да, да, но он просто запамятовал или недослышал. В общем-то я понимал: с Юппом – что в лоб, что по лбу. И все же записочка – может, попавшись на глаза моему напарнику, она освежит его благоразумие?

Мы быстренько облачились в одежды похоти.

Я набрал воды в ванну. Намекая, что нам самое место в ней. «Мы же не влезем», – смутилась Жослин, но мы влезли. Вода ее прелестям была нипочем. Жослин обладала таким редким качеством, как водостойкая красота. Грудь Жослин, все выпуклости и впадинки тела сияли влажным блеском. «Я никогда этого не делала», – улыбнулась она (брызгая на меня ладошкой). Пожалуй, я не ожидал, что с ее губ может сорваться что-либо подобное.

– Что не делала?

– Никогда не принимала ванну вдвоем.

Я был поражен. И одновременно польщен. Польщен тем, что впервые это происходит именно у нас с ней, что старина Эдди показал ей что-то такое, что до него никто не делал. Спустя годы она скажет, если даже кроме этого и говорить-то будет нечего: «О, Эдди – в ванной он вел себя как бандит!»

Жослин мне нравилась, нравилась до бесконечности. Один из немногих даров, которыми награждает подкрадывающийся солидный возраст: ты перестаешь чего-нибудь ждать от жизни, и когда она тебе улыбается, ты способен оценить эту улыбку. Вечер, проведенный с Жослин. Даже если бы мне никогда больше не суждено было увидеть ее, у меня останутся эти 14 400 секунд вместе. С годами как-то все больше учишься ценить приятное общество. Жослин никогда не доставала меня мелочами, никогда не пускалась в разговоры о дальнейшем нашем маршруте, связанном с четвертым измерением, никогда не предлагала мне сделку, не вытаскивала на свет глагол урегулировать.

– Ты никогда не был женат?

– Это – единственная ошибка, которой я не сделал. Жизнь слишком коротка, чтобы совершить их все. Если только ты не ложишься спать далеко за полночь – или не сильно засветло, – чтобы все успеть.

Ее ноги – они казались бесконечными; само совершенство форм, устремленное в небо. Я тоже почувствовал, что я пока еще вполне в форме.

Окинув взглядом мои формы, Жослин пробормотала:

– Жизнь коротка, но кое-что другое весьма изрядно. У некоторых.

* * *

Кафе Жерара

Будет ли Жерар там? – спрашивал я себя. То ли это время, когда его можно застать? Я предпочел выйти на улицу и отправиться в кафе, отдавшись импульсивному желанию повидать старого приятеля. Тут уж либо – по вере вашей, либо – не взыщите, да не взыскомы будете... Бесполезно играть в предусмотрительность, когда с момента вашей разлуки минуло столько лет.

Города – это люди, и если Бордо – это Монтень, то Тулон – это Жерар.

Я не слышал о нем уже двадцать с лишним лет. Не видел же – все тридцать, а ведь пребывание в его компании всегда доставляло мне удовольствие.

Он был симпатичен мне по множеству причин; несмотря на то что Жерар преуспел там, где я потерпел фиаско, среди всех, с кем довелось сталкиваться в этой жизни, он был едва ли не единственным, чья неорганизованность, разгильдяйство и непрактичность могли затмить мои собственные. Про его закидоны я уж не говорю...

Первое поджераривание

То был год, когда я взял академический тайм-аут и отправился во Францию. После двух лет беззаветного служения философии в Кембриджском университете моя вера в избранное поприще начисто повыветрилась, поэтому Уилбур, мой научный руководитель, предложил мне съездить за границу и освежить любовь к мудрости новыми впечатлениями:

– Проведи-ка ты годик вне университета – поповесничай и все такое. Делай что угодно, только помалкивай о поисках истины, умоляю. Не выношу подобных разговоров. Если тебе невтерпеж докопаться до истины – лучший способ: поднесите электроды к чьим-нибудь гениталиям. Чертовски быстро все узнаешь, от и до.

– Везет же сукиному сыну, – напутствовал он меня на прощание. – Хотел бы я на годик вырваться из этого болота! – Последнее я меньше всего ожидал услышать: в моих глазах Уилбур всегда был олицетворением сдержанности и светскости – качеств, которые воспринимались и как маска мудреца-философа, и как проявление его истинного «я». Об ту пору я не осознавал: гребаная рутина из семестра в семестр настолько погребает тебя, что, как бы ты ни любил свое дело, на душе под конец остается лишь осадок досады – и ничего больше.

Вот так я получил место ассистента в лицее имени Золя в Тулоне. Работа вполне меня устраивала, ибо все, что от меня требовалось, – бездумно открывать рот и вещать нечто изнывающим от скуки подросткам.

– Эти выходные мне пришлось провести в Нормандии, – объявил Жерар через пятнадцать секунд после того, как я впервые столкнулся с ним в столовке вышеупомянутого учебного заведения. – Честно пытался сохранить верность жене, но куда уж там! – У Жерара были проблемы по этой части. Не такие, конечно, как у Ника (а знал ли я уже тогда Ника?), однако раз за разом он не без удивления обнаруживал еще одну обнаженную женщину насупротив себя, ровнехонько на расстоянии своего радунчика. Жерар служил в лицее кем-то вроде воспитателя (то есть ему платили за то, чтобы он кричал на подростков, едва только они переставали изнывать от скуки) и работал над диссертацией по философии.

Наибольшее впечатление на меня производили его талант заговаривать женщин до состояния, когда они начинают срывать с себя тряпки одну за другой, пока не останутся в чем мать родила, и его ненасытная способность читать. Он прочел все, что не было исповедальной чушью, и всегда таскал с собой книги (на французском, немецком, английском), о которых я слыхом не слыхивал, но которые очень даже стоило прочесть; кроме того, он таскал как минимум одну «запасную» книжку, на случай, если кончится та, которой он поглощен сейчас, или он решит, что она на самом деле не стоит его внимания. Всего на три года старше меня, Жерар всерьез готовился выполнить нормативы на звание великого французского философа и разминался перед тем, как выйти на арену. Я склонен считать, что вполне в состоянии рассматривать мироздание (включая вашего покорного слугу) диалектически, но он одним ударом мог вышибить из-под меня интеллектуальные подпорки, напав ли из-за кустов во главе оравы немецких мистиков, отфильтровав ли некий интеллектуальный осадок – кто бы подумал, что он там есть, – из очередной идеологии и заткнув мне рот выдержкой-другой из американских философов-прагматиков, о существовании которых я даже не подозревал, – в их сочинения с 1913 года не заглядывала ни одна живая душа! И все это – во время большой перемены, за чашкой кофе!

Карусель софистики – еще один оборот

Жерар имел склонность к софистике, присущую всем лягушатникам: соединить две не имеющие ничего общего сущности и заставить их кружиться в безумном вальсе. Это отличало его от отца основателя всей лавочки – Горгия, который был все же достаточно милосерден, чтобы в панегирике Елене, превознеся до небес женщину, которую античность – от мала до велика – не уставала поносить последними словами, обмолвиться под конец, что все это «сказано им забавы ради» [«Эту речь я захотел написать Елене во славу, себе же в забаву». См.: Горгий. Похвала Елене. //Ораторы Греции. Пер. С. Кондратьева. М.: Худож. лит., 1985. С. 31]. Многие из учеников Горгия обошлись бы тут элипсисом, фигурой умолчания. Но Жерар – Жерар бы кончил все легкой улыбкой!

Жерар был также единственным известным мне человеком, у которого я видел то же выражение лица, на котором однажды поймал себя, случайно взглянув в зеркало; левый и правый глаз походили на супругов, подавших на развод, – каждый смотрел в свою сторону, ничего толком не видя. Выражение при этом – на редкость тупое: я всегда рвал фотографии, где меня подкараулили в таком виде. Но пару раз я видел это выражение на лице Жерара. Окружающие частенько принимали нас за родственников (остается предположить, что они страдали врожденной близорукостью).

Моя последняя попытка жерардомании

Давно в прошлом. Я попытался дозвониться по телефону его последнего пристанища – этот телефон он дал мне двадцать лет назад, и, соответственно, я полагал, что мой порыв к общению останется скорее всего безответным. Наградой мне послужила беседа с домовладельцем, который крайне витиевато, но вместе с тем доходчиво объяснял, что найти Жерара – это и его самое сокровенное желание, ибо квартира, которую тот снимал – и покинул, сделав ноги, – после отъезда квартиранта представляла собой лишь груду дымящихся головешек. «Бывало, жильцам удавалось попятить у меня вилки-ложки или, съезжая, прихватить и кое-что из мебели, но мне еще никогда не приходилось лишаться целой квартиры!»

А вместо дома (чужого) – дым

В подобной ситуации испытываешь некоторую неловкость,..

Полагаю, каждому приходилось хоть раз в жизни обнаружить себя в несколько странной роли – например, содержателя борделя в Амстердаме, – при этом не имея ни малейшего представления о том, как с этим делом управляться.

В подобную переделку я, совершенно неумышленно, вляпался, получив в полное свое распоряжение на лето роскошный особняк о двадцати пяти комнатах. Особняк был предоставлен доброхотом – голландским хирургом, решившим, что жизнь в его доме облегчит мне написание книги о Спинозе; судя по всему, милейшие люди спешат поднести мне такого рода дары, когда я менее всего того хочу или нуждаюсь в чем-то подобном.

Но за это предложение – пожить если не во дворце, так в палаццо – я ухватился. А когда я переселился туда, случилось так, что во время одного из загулов я разговорился с некой леди в кафе. Слово за слово, она поведала, что ей негде жить; с присущей мне галантностью я предложил девушке временное пристанище (однако за моей галантностью притаилась иная мысль: возможно, и моя vis-à-vis не откажет мне время от времени в пристанище иного рода).

Я с головой ушел в не-писание книги о Спинозе (она ни на шаг не продвинулась дальше титульного листа), однако даже это не помешало мне обратить внимание на то, что с тех самых пор, как юная чаровница стала насельницей моего палаццо, в нем все время вертятся какие-то американцы, спрашивающие, а где же бар и есть ли у нас фрукты. Занятия философией вообще обостряют наблюдательность... Я также обратил внимание на то, что у юной леди – звали ее Оленка – есть еще и множество подружек, которым, судя по всему, тоже негде переночевать в славном городе Амстердаме.

Ладно; я – безответственный субъект; но все же я не настолько безответствен. Мне подумалось, что содержание дома терпимости вряд ли укрепит в международных кругах мое реноме философа, а досуги приапической молодежи мужского пола, протекающие у меня под боком, вряд ли пойдут на пользу дому, который, когда я въезжал в него, был на диво чист и обихожен. Поэтому я внутренне поежился, выслушивая признание одной из девиц, будто среди процедур, пользующихся популярностью у клиентов, является эпиляция волосяного покрова на телах красоток посредством паяльной лампы.

Я провел неделю, ну, может быть, десять дней, возможно, даже две недели, готовясь к тому, что на следующее утро мне придется предаваться невеселым размышлениям по поводу того, что делать (и как я буду обходиться без толпы полуодетых красоток, скандирующих: «Ну же, Эдди, ну же!»), когда дом сгинет в пламени пожара.

Если вы непременно должны спалить ваш дом, рекомендую выбрать для этого приятный летний вечер, чтобы вы не чувствовали себя совсем уж неуютно, стоя на улице перед пожарищем в одних лишь подштанниках, украшенных изображением британского флага (хотя это – совсем другая история). Вообще-то пожарище похоже на костер на туристской стоянке. Только сильно побольше.

Один из пожарников угостил меня косяком. Прикурив от отлетевшей в сторону головни, я стоял и размышлял, что же мне теперь делать. В Амстердаме не проблемой было угнать моторку и вернуться на ней в Англию, а там – сменить имя и открыть винную лавку где-нибудь в Данди, Зарко или Закинфе – в любом месте, где меня не достанут жаждущие возмездия владельцы или их агенты.

Однако мораль этой истории такова: не стоит пребывать в убеждении, будто только из-за того, что на вас лежит ответственность за появление на свет еще одного сомнительного заведения, моральное растление окружающих и уничтожение одного из самых прекрасных зданий в столице Голландии, равно как из-за того, что вы потеряли все свое достояние, появились на людях в идиотских подштанниках, убили два месяца, не написав ни строчки, не написав даже коротенького предложения о Спинозе (и даже не записались в библиотеку, не говоря о том, чтобы взять там хоть одну книгу о старине Барухе!), – будто из-за всего этого вы здорово влипли.

Владелец особняка возник совершенно неожиданно – чтобы успеть застать последние отблески пламени, пожирающего его собственность. И что, по-вашему, произошло вслед за этим? Попытка членовредительства? Убийство?

Я получил в дар три новых костюма, так же как множество иных предметов туалета, билет домой в первом классе, весьма щедрую сумму на продолжение моих изысканий, зафиксированную на банковском чеке, волшебный фонарь с фривольными картинками – на память о Голландии, бесконечное число раз повторенное погорельцем приглашение в любой момент воспользоваться его гостеприимством и пожить в холе и лелее в Голландии, в любом месте, по моему выбору, за его счет, а также извинения за все причиненные мне неудобства.

Если в вашей голове это не укладывается, воспроизведу нашу с ним беседу:

Вандермор: Слава богу, вы живы? Я пытался до вас дозвониться, чтобы предупредить о приезде, но у вас все время было занято...

Эдди: М-м-м-м...

Вандермор: Ужасно, просто ужасно... Все ваши вещи погибли...

Эдди: Ну...

Вандермор: Господи, и ваш труд! Ваш труд, что с ним?!

Эдди: Ну...

Вандермор: Три месяца труда, боже! Все прахом! Я так виноват перед вами...

Эдди: Простите...

Вандермор: Это я во всем виноват! Надо было предупредить вас перед отъездом, но я так замотался... Понимаете, в доме иногда искрило – плохая проводка... Но такого... Такого просто не было... Только не беспокойтесь, я обязательно обо всем позабочусь...

Поиски Жерара – мотивация

Всякий раз, оказавшись подле Жерара, я чувствовал: меня переполняет внутренний жар, мозги крутятся на полную катушку; сознание радостно пускалось танцевать этакий интеллектуальный зикр, и казалось, молодые побеги лавра щекочут мои виски. Именно Жерар мог бы в последнее мгновение обратить меня на путь истинный – предложить ту крупицу, которой так недоставало вынашиваемой мной книге, дать мне что-то, что я мог бы поведать urbi et orbi в конце тысячелетия.

Тогда я не ударил бы в грязь лицом перед Великой Двойкой. Момент смены тысячелетий – кому удалось его обуздать и заставить работать на себя? Христу разве что. А ведь это идеальный момент для прорыва на рынок – тут бы и стричь купоны! Эдди и его книга олицетворяют саму кульминацию истории! Надо просто позаботиться о собственной делянке. Это поле для игры несколько повытоптано? Однако (насколько мне известно) мы впервые имеем дело со вторым тысячелетием...

Кроме того – я беспокоился о Жераре. Еще с тех самых пор, когда у него возникли проблемы.

Ладно, допустим, моя озабоченность его судьбой не шла дальше того, что время от времени я заглядывал в какой-нибудь французский философский журнал, надеясь, что на его страницах всплывет упоминание о старом приятеле. Я всерьез рассчитывал, что он заявит о себе: выступит с какой-нибудь статьей – так сказать, объявит крестовый поход – и наголову разобьет эту Нантеррскую бригаду, всех этих муэдзинов деконструктивизма [Среди прочего – намек на то, что Жак Деррида родился в Алжире], заодно образцово нашлепает всю эту мелкую шваль из Французского Колледжа. Но, не давая знать о себе во плоти, он не проявлялся и ни в одной из черно-белых проекций на страницах журналов, что меня озадачивало – он ведь дорогого стоил: не слабак какой-нибудь, а из лучших, из тех, кто входит в двадцатку. После того как Ник вышел из игры (по крайней мере в этом мире), я намекал Уилбуру, чтобы он разыскал некого философа по имени Ж. и взял его на работу, но шеф был одержим мыслью, как бы сподвигнуть на что-нибудь путное меня, а Жерар – Жерар делал все, чтобы его нельзя было найти.

Я наткнулся на него в старом порту, в том самом кафе, где мы просиживали часами, – не сильно-то оно с тех пор изменилось, разве что на стенах наросла еще пара слоев краски... Сейчас обилием посетителей кафе напоминало пустыню – один Жерар сидел за столиком в своей обычной позе. Я узнал друга почти сразу, хотя черты его были сильно трачены жизнью: дряблая кожа обвисла, а цвет ее напоминал вчерашнюю овсянку. Передо мной сидел старик. Запаршивевший старик, страдающий чесоткой или лишаем.

То, что он меня узнал, несмотря на синяки под глазами и нелепую пилотку на голове, было куда удивительнее, чем тот факт, что мне удалось-таки отыскать его в этой забегаловке. С расстояния в несколько метров мы пожирали друг друга взглядами.

– Ты, братец, – кивнул он, – сроду не приходил вовремя, но опоздание на двадцать лет – это нечто феноменальное. Правда, я знал, что, если у меня хватит терпения, ты вернешься и оплатишь счет.

Когда я садился за столик, сознание кольнула мысль: перед Жераром не лежит ни одной книги. Подле моего старого друга не наблюдалось и не угадывалось ни одного талмуда, тома, томика или хотя бы брошюрки. И это – рядом с Жераром, который таскал по три книжищи одновременно, при нем всегда было около тысячи страниц печатного текста; видеть в его руках книгу было столь привычно, что та казалась просто неким новым органом, приобретенным в результате эволюции. Мне вдруг вспомнилось, как он говорил, что больше всего боится оказаться в ситуации, когда нечем занять свой ум и под рукой нет книги, чтобы скормить ее этой бестии. Он мог говорить, гулять, делать что бы то ни было – с книгой в руке; подозреваю, что даже его возлюбленные делили подушку с книгой.

Он перехватил мой взгляд.

– Угу. Без книги. Мне и без того есть о чем подумать. Вся эта писанина – как-то она мне не в радость. У умирающих, знаешь ли, свои причуды.

Поджераривание: что я в нем нашел

Урок, как надо заканчивать что бы то ни было. Курс, как выходить из игры. Сцена беседы Гамлета с Йориком. Или есть что-то, кроме этого? Жерар был лишь немногим старше меня – но старше. И он дорогого стоил! А я ломал голову над тем, что же он скажет... Думал, смогу ли я поживиться чем-нибудь из его откровений, подобрать какие-нибудь крохи с его стола... Черт! Что унизительнее всего после того, как жизнь – какая уж есть – позади: я так и не стал ни на йоту умнее! Нет, я не жду слишком многого, но ведь жду, жду до сих пор!

У ложа умирающего 1.1

Уилбур все же обрел святость – перед тем как покинуть этот мир навсегда. Я зашел его навестить. Он почти не говорил. «Предполагается, что в моем положении нужно изрекать что-нибудь запоминающееся, трогательное, просветленное». Пауза. «Должен сказать, я не вижу ничего достойного запоминания, ничего умильного или близкого к озарению».

Это – почти все, что он сказал за те полчаса, когда я сидел возле него. Разве что добавил – уже перед моим уходом: «Проблема не в том, что люди, которые чего-то стоят, – не сахар. Иные из них могут быть вполне милыми людьми, жить себе, как все... Горгий – он ведь никогда никого не доводил до белого каления. А Протагор – доводил. И Анаксагор – тоже. И Парменид. Так вот оно... С истинными талантами – с ними всегда что-нибудь да не так. Я только одного не могу понять: ты талантливый разгильдяй или просто разгильдяй...»

И это тоже. Там, где-то в глубинах моего черепа, под хилыми остатками шевелюры, среди прочих мыслей шевелилась и такая: мне хотелось понять, правда ли Жерар не испытывал искушения встретиться со мной, чтобы убедиться: не только ему не удалось увидеть свое имя на табло, в числе победителей соревнования, рядом был еще один многообещающий – или же только раздающий обещания? – философ, который точно так же не преуспел на этом поприще.

Жерар в старой гавани 1.1

Я смотрел на Жерара, полагаю, примерно так же, как иные в последние годы посматривали на меня: и он еще жив? Этакое потрясение – да как же можно было довести себя да такого состояния?! Ж. окинул меня взглядом, покуда я рассматривал его.

– Повторяй за мной: Жерар, ты ужасно выглядишь, большинство людей даже на собственных похоронах выглядят лучше, чем ты сейчас. Брось пить. Жерар, возьми себя в руки. Есть же у тебя хоть какое-то самоуважение?! Подозреваю, Эдди, что все это доводилось слышать и тебе. Ну а теперь, когда мы с этим покончили, давай-ка выпьем.

Решение решений

Дилемма: большинство наших проблем неразрешимы – вы можете метаться по улицам и рвать на себе волосы, от этого ничего не изменится в вашей жизни, но в большинстве цивилизованных стран вы не пройдете по той же улице и сотни метров, чтобы не набрести на оазис, таящий в себе некий запас бутилированной жидкости, и если вы разрешите себе глоток-другой, бремя вашего «я», а вместе с ним и проблемы тут же от вас отступят.

Жерар в старой гавани 1.2

– Ну, Эдди, как ты? Я листал твои книжки. Они довольно забавны... Кто их тебе писал?

Жерара мне упрекнуть было не в чем.

Первую книжку пришлось написать моей редакторше, по той простой причине, что от меня самого толку было как от козла молока. В равной мере и вторая вышедшая под моим именем книга была свободна от присутствия каких-либо творческих соков, выделенных мной: разбирая на правах душеприказчика вещи в комнате Уилбура, я раскопал рукопись, о которой он, должно быть, забыл. Перед смертью шеф упорно настаивал, что от него не останется ничего длиннее абзаца.

Рукопись была посвящена внушающей ужас школе логиков, процветавшей в средние века под сенью Парижского университета (в 1136 году – ровно за год до того, как император Иоанн II показал Занти, где раки зимуют – Иоанн Солсберийский изучал там логику, чтобы, вернувшись в стены университета через двенадцать лет, застать бывших наставников за дискуссией вокруг той же самой проблемы, которую они обсуждали еще в бытность его студентом. Право, я не слишком удивился бы, узнав, что они и по сей день сидят все в той же зале, исступленно препираясь, забыв обо всем на свете за тончайшими нюансами дефиниций – в том числе забыв умереть. Обратитесь к Падуанской школе и аристотелианцам вроде Марка Антония Зимары и Джакомо Забареллы, заигравшихся в бисер бессмертного интеллекта, чтобы представить себе такого рода попытки укусить себя за хвост.

220 стр. Изрядно.

Напечатать книгу – штука непростая. Рукопись – вполне респектабельная, все же не была эпохальной книгой, но у нее было одно несомненное достоинство: она уже была перепечатана. Моим первым порывом, когда я ее раскопал, было тут же связаться с издателем, а там пожинать славу и наличные, однако я размяк и не уступил с ходу этому побуждению, лежащему в основе всех наших поступков.

Прежде всего я куда-то ее засунул. Через год я вновь обнаружил ее – она завалилась за обивку кресла. Две недели ушло на перепечатку титульной страницы и адреса – не мог же я отправить рукопись в издательство в неподготовленном виде. Уик-энд был съеден угрызениями совести, уязвленной моими пиратскими действиями, чисткой стиля, призванной придать книге хоть какие-то черты моего интеллектуального отцовства, – последнее выражалось в том, что я внес правку ручкой, заменив некоторые глаголы на синонимы помоднее. Месяц я покупал конверт, а купив – тут же потерял. Месяц или около того я пытался его отыскать, затем еще месяц понадобился на то, чтобы купить новый. Столько же – чтобы отнести посылку на почту. Собственно, я так и не отправил рукопись. Я забыл ее в поезде (насколько я понимаю), однако доброхот, нашедший мою посылку, послал ее по указанному на конверте адресу, потому что в конце концов я нашел в своем почтовом ящике издательский договор. Я могу быть чертовски настойчив, если захочу.

Способность Фелерстоуна принимать факты на веру объявила по этому поводу забастовку. Все аспиранты и студенты старших курсов были приглашены им на своего рода прием; он изобильно потчевал гостей шампанским, копченым лососем и олениной и тщетно допрашивал их, пытаясь выяснить, кто же все-таки стал жертвой подкупа, шантажа-или-лести с моей стороны и подрядился написать эту книгу. Но он доставал расспросами совсем не тех, кого нужно; человек, знавший, что к чему, (a) был забыт, (b) умер.

О чем я не напишу 1.2:

Жерар в старой гавани 1.3

Жерар резал правду-матку, не стесняясь моего присутствия. Я уже накормил его и чувствовал себя довольно неуютно, сидя напротив старого приятеля на жестком стуле; он переключился на английский, отчего его манера говорить стала еще жестче.

– Не надо делать резких движений, Эдди. Назад из ада дороги нет, а сковородка под задницу для нас там и так найдется. Отправиться в ад – прямиком, без пересадок, в любой момент, из любой точки планеты – ты можешь всегда. Без всякого предупреждения. Будь ты в Арктике, будь ты в открытом море. Ад для одного, скроенный по индивидуальной мерке, похожий на одиночную койку где-нибудь в больнице: и капля серы не упадет на твоего соседа. Ад, проклятый как Зангарская пустыня, – при этом соседу не перепадет ни песчинки. Эх... Молчи, Жерар, молчи!

О чем я не напишу 1.3:

Жерар в старой гавани

Тут он перешел на немецкий.

– Давай закажи что-нибудь подороже! Не забывай – ты философ первого ряда и к тому же еще подрабатываешь ограблением банков!

Я был несколько удивлен – он-то откуда знает? Даже в те времена, когда Жерар запоем читал все подряд, он практически не тратил времени на газеты. «Если это имеет хоть малейшее значение, я прочту об этом в книге».

Когда мне удалось разыскать Жерара в прошлый раз, он жил в хижине, в деревеньке, где не было электричества, водопровода и прочего – тамошним жителям исторический прогресс и достижения цивилизации были до лампочки, – на промышленную основу там было поставлено только распределение виноградной крови для жаждущих. В те времена, когда мы жили в Тулоне бок о бок, он немало сделал для того, чтобы обзавестись этакой представительной дородностью. Теперь мы являли собой разительный контраст: я раздался до комплекции пивного бочонка, он же выглядел (зоотомически) так, словно с его костей некие производители филе срезали все мясо или – пользуясь сравнением, которое не заденет нежные души вегетарианцев – как старательно обгрызенная сердцевина яблока. В этом возвращении Жерара из небытия (или мое возвращение, если хотите) было нечто, неуловимо напоминающее ощущение, когда вы разглядываете любимый сандвич, купленный в закусочной на углу: сверху тоненький ломтик дружбы – но в этот раз политый какой-то неизвестной вам (и малоприятной) приправой.

– Итак, Эдди, ты собрался покинуть сей мир в дыму и пламени, под залпы салюта, устроенного в твою честь солдатиками из расстрельного взвода? Пожалуй, я тебе завидую. – Он извлек из кармана мятую газету (к газетным сообщениям он обращался как к самому последнему подспорью), развернул ее, разгладив первую страницу – на ней красовался комментированный анонс нашего грядущего тура по банкам Монпелье. – Ад, Эдди, будет тебе в самую пору – будто по твоей мерке кроили.

Я хотел спросить, а у него-то что за проблемы, но вместо того у меня вырвалось:

– Ты, я вижу, сидишь за тем же столиком.

– Угу. Сказал бы я пару ласковых о мире, где цепляешься за привычный столик в кафешке, но, честно говоря, тебе повезло, что ты меня тут нашел. Я, так сказать, только что вновь получил здесь права гражданства – много лет мне даже в этом было отказано. Долгая жизнь имеет свои преимущества: запреты и те остаются в прошлом. В Тулоне появилось новое поколение барменов и завсегдатаев злачных мест. Они уже не зовут полицию при одном только моем появлении на пороге и не суют какому-нибудь бугаю мелочь в ладонь, чтобы тот расквасил мне нос.

Он взглянул на меня:

– Ну. Ты ведь собирался о чем-то спросить?

Проблема Жерара

Его проблема: он допустил ошибку. Величайшую ошибку. Не переспал с девицей. Не дал свершиться адюльтеру. Классическая ошибка в его стиле: соблюл приличия и сохранил верность.

Он женился в юности, однако, будучи самым известным умником в родном городе – учитывая, что жил он в стране, где мыслители в особом почете, – Жерар страдал от того, что постоянно был окружен восхищенным женским вниманием, с которым он просто не знал, что делать.

Его жена вообще-то была на редкость терпима, но у нее был нюх на мужнины шалости, так что порой Ж. приходилось очень и очень несладко.

Как-то в открытом поле Жерар уже готов был предаться радостям улучшения мироздания с очередной напарницей, как вдруг им на голову на парашюте сваливается его жена, которую капризным порывом ветра отнесло за семь километров от того места, где ей следовало бы приземлиться. Ситуация крайне удручающая, особенно если учесть, что он сам же подначил в тот раз жену прыгнуть развлечения ради (чтобы сбыть ее хоть куда-нибудь) и что «дрянь, ожидающая тебя, коль ты застигнут в чистом поле с голой красоткой, с которой не занимался любовью, ничуть не меньше, чем если бы тебя заловили на том же месте с красоткой, прелестям которой ты успел порадоваться, а меня зажопили в поле с голой красоткой, с которой я не занимался любовью».

Можно было с одного взгляда сказать, что Жерар опять поссорился с женой. Он ходил бледный, страдающий угрызениями совести и воздерживающийся от всяких приключений на стороне, покуда жена не возвращалась под семейный кров. Тогда Жерар поднимал голову и вновь становился манящ и неотразим для противоположного пола.

В лицей устроилась работать новая воспитательница. Он ослепил ее книгами в траченных временем обложках, афоризмами философов, импровизированным очерком всей системы Гегеля. Он пригласил ее в ресторан, накормил устрицами и предложил подбросить до дому, подбираясь тем самым к сокровенной цели своих усилий.

И тут, поведал мне старый друг: «Я сказал самому себе – нет, не в этот раз. Я просто увидел, что все это – тщета, суета сует, Я только сделаю троих людей несчастными. И чего ради? Ради удовольствия, весьма мне знакомого и ничем не отличающегося от радостей брака? И коль мне нужна новизна – то почему бы не с женой? Может, я повзрослел; как бы то ни было, служение удовольствию и боли казалось мне в тот момент не лучшим из занятий. К тому же – мораль, о ней нельзя забывать».

Далее:

– Я видел, ей этого хотелось. Мое тщеславие было удовлетворено.

Он высадил ее на углу.

– Она несколько удивилась, что я не набиваюсь в гости. Но я только вырос в ее глазах. «А он не похож на прочих женатиков, – прочел я в ее глазах. – Он может порадоваться просто милому ужину». Знаешь, мне это понравилось! Я не хотел, чтобы она обнаружила: как и большинство мужчин, я – всего лишь система жизнеобеспечения для моего хрена.

Он ехал домой, поздравляя себя с тем, что нашел новый способ словить кайф. На следующее утро ее нашли в гараже рядом с домом. Лежащую буквой Z. Убитую. Изнасилованную. Патологоанатом в полиции определил, что смерть наступила через полчаса после того, как Жерар ее высадил. Ей перерезали горло.

– Ты когда-нибудь видел, как это выглядит, Эдди? Куда грустней, чем ты думаешь. Так, что комок в горле. Слова для этого фиг подберешь.

А завтра был Афганистан

Единственный совет, который я могу дать: если кто-то приглашает вас на войну, заорите в ответ «Нет!!!», а если этот кто-то меньше вас ростом и не может дать сдачи – заткните ему рот кляпом, чтобы, не дай бог, он не предложил это еще раз и вы не передумали.

Если хотите узнать, каково оно, – не ешьте и не спите трое суток, устройте себе кросс по болоту, посетите морг, а потом завяжите себе глаза поплотнее и попробуйте перейти автостраду (оставьте все же себе некий шанс – делайте это в три утра); если вы выживете, это все же обойдется вам дешевле и проще. Когда Зак спросил меня, не хочу ли я отправиться в Афганистан, я ответил что-то вроде: «Почему бы и нет – передай-ка мне соль». Несколько опрометчиво для человека, жизнь потратившего на занятия философией; что и требовалось доказать: многознание уму не научает – это еще Гераклит заметил.

Причины, по которым Зак и я ввязались во все это

1. Мы вместе сидели в кутузке на Майл-Энд.

2. У нас обоих был Вьетнам за плечами. Он прошел его в качестве пушечного мяса, я – в качестве цели для корректировки полета управляемых реактивных снарядов (летняя практика в Плимуте).

3. Мы оба интересовались философией.

4. Мы оба интересовались выдержанными французскими винами.

5. Мы оба интересовались той пылью, что осыпается с крылышек ангелов.

6. Наш проект рассылки дорогих изданий греческих классиков, напечатанных в Колумбии, с приложением к ним бесплатного подарка в виде популярного порошкообразного средства от насморка пошел прахом.

7. Я всегда легко проникался дружеской привязанностью к неудачникам.

Что делает в Афганистане несостоявшийся философ вроде тебя?

Заку взбрело в голову скупать рубины, которые Афганистан продолжал выдавать на-гора даже во время войны. Следует сказать, что Зак принадлежал к той породе людей, которые только и ищут, как бы усложнить себе жизнь.

Так, отправившись на отдых в Швейцарию, он вставал ни свет ни заря и бросался штурмовать какой-нибудь горный пик. Что до меня, я продирал глаза поближе к ленчу, доезжал на канатке до вершины и устраивался за столиком в самом дорогом ресторане из тех, что притулились на склоне. Там я сидел, карауля местечко для Зака и на всякий случай держа под рукой дежурный томик Платона (я как бы исполнял по совместительству обязанности репетитора) – без всякой страховки и прочего барахла, снижающего риск увечья или смерти, – в то время как Зак карабкался к месту нашего свидания.

Что делает Афганистан

в контексте проблем Жерара?

Мы пробыли там неделю. Я жил в каком-то мареве страха, истощенности и болезни – настолько, что, когда бомбили деревню, через которую мы шли, я почти не придавал этому значения: во мне просто не осталось места для беспокойства; ужас вытеснил саму память о моем «я».

На окраине деревни мы нашли девочку-водоношу, набиравшую из колодца воду, – она лежала рядом со своими ведрами. Ей было лет одиннадцать-двенадцать. Очень хорошенькая. И хорошо одетая – для дочери нищего крестьянина, живущего в зоне ожесточенных военных действий. Она прекрасно выглядела – ни крови, ни грязи, никаких следов ранения, за исключением того, что у нее была начисто снесена верхняя часть черепа; просто девочка с фотографии, у которой кто-то ножницами отрезал верхнюю часть головы; красивая девочка, слегка подрезанная.

Я упал на четвереньки – и разрыдался, заревел, взвыл. Я выл, ревел, плакал и проливал слезы, и размазывал их по лицу, и заходился в рыданиях – подставьте любое слово, выражающее скорбь и отчаяние, подставьте их все, – мои эмоции ручьями хлестали из глаз; водопад скорби. Я рыдал по девочке, но, думаю, рыдал также и по себе, обреченном жить в мире, где подобное возможно. Жерар бы, конечно, сказал, что я рыдал исключительно по себе. Поверьте, даже для людей, которые намного сильнее меня, понятие достоинства связано с условиями, близкими к тепличным. И лучше бы вам не пришлось проверять это на собственной шкуре...

Проблема Жерара

На Жерара обрушилась вся неизбывность скорби, принявшая облик убитой воспитательницы лицея.

Естественно, жена от него ушла. Семейная биосфера Жерара претерпела невосстановимый ущерб после того, как по ней пронесся этот циклон. Собственно, она была просто им сметена. Жерар для отмазки рассказал жене некую невинную историю, зачем и почему он улещал в ресторане яствами несчастную воспитательницу. Жена не поверила, будто то был милый невинный вечер, и уж вовсе отказалась принять на веру, что духовное единство молодых людей, может, и имело место быть, а какое иное – ни-ни, так как Ж. удержался от измены.

Естественно, полиция оказала ему честь выступить в роли главного подозреваемого, однако, вняв дивинациям на основе секреций, обнаруженных в теле жертвы, сняла обвинения.

Я виделся с ним в Париже вскоре после этой истории. Жерар был весьма плох, но я заключил тогда, что он сам выкарабкается. «Если бы не этот внезапно накативший на меня приступ добродетели, она была бы жива. Моя нравственность, будь она неладна, обрекла девушку на смерть в ужасе и муках. Ты бы видел ее родителей!» Полиция ничего не добилась. «Убийца – кто-то из соседей, – повторял Жерар. – Кто-то из местных, я знаю».

Полиция продолжала топтаться на месте. Ни одного подозреваемого, никаких зацепок, сказали Жерару родители убитой. Жерар принялся сам искать убийцу, не имея ни малейшего представления, как за это взяться. «Казалось бы, у древних греков можно узнать о чем угодно, вот только о том, каким методом можно вычислить убийцу, они умалчивают».

Решение Жерара

Узнав, как обстоят дела у полиции, Жерар затеял собственное расследование. Он опросил подруг и друзей покойной, ее знакомых. Ни-че-го. Он продолжал искать зацепку. Беседовал с ними по второму, по третьему разу. Преследовал ее бывших поклонников. Куда вы отправитесь, если вам приспичило навести справки о преступлении? К преступникам. «Я часами просиживал в барах, заводя самые отвратительные знакомства; поверь, это намного сложнее, чем кажется».

Жерар начал сливать кое-какую информацию копам, чтобы хоть немного разжиться деньгами: из-за расследования он потерял работу, времени ни на что иное у него просто не оставалось, и он перебивался подсобной работой в какой-нибудь забегаловке. Он занялся другими случаями нападений, изнасилований и убийств в этом районе.

Крупицы информации,

добытые Жераром, – мои реплики вроде

«что же было потом» и «почему» опущены

1. Проходил месяц за месяцем. «Был убит целый год – мое расследование ничего не дало. Жерар, твердил я себе, не будь слабаком. Истинный философ не должен отступать перед сложностями».

2. Проходил год за годом. «Каждый раз я говорил себе: еще год – и все. Это сродни ожиданию на автобусной остановке: если бы тебе сказали, что автобуса не будет целый час, ты бы просто пошел пешком. Но если ты прождал десять минут, ты уже ни за что не уйдешь. Брось я это дело через три месяца... Но чем больше времени ты этому отдал, тем трудней бросить. Если бы я прекратил поиски через год, год жизни был бы потерян. Остановись я через два года – два года пошли бы псу под хвост. Я не мог отступиться; все, что мне было надо, – найти этого подонка, и тогда бы нашлось оправдание всем потерянным годам жизни, я бы одержал победу. Если бы я с самого начала знал, как тяжко оно будет и как все затянется, я бы просто не стал связываться...»

3. Он упорствовал в поисках: открыл бар – чтобы иметь возможность снимать отпечатки пальцев, которые оставляли на грязных стаканах клиенты. Пошел работать в банк крови – не мелькнет ли в тамошней картотеке кто-нибудь, чья кровь идентична крови убийцы. «Я поддерживал отношения с полицией. Они снабжали меня всей проходящей через них информацией: массой совершенно никчемных фактов».

4. Наметился некий подозреваемый – психиатр, который и впрямь был весьма подозрительным типом; группа крови подходила по всем параметрам. «Здесь что-то было нечисто». Жерар продолжал копать. «Я не мог ничего выяснить про его прошлое». Он следил за этим субчиком, ходил за ним как тень, вскрывал его почту, он обыскал его квартиру (нашел несколько упаковок циклодола) и установил «жучок» на телефоне. В конце концов, потеряв терпение, Жерар просто его похитил. «Я не полицейский. Мне плевать на закон. Я хочу знать, что же все-таки произошло». Через полтора дня этот говнюк признался, что от рождения он – женщина. Срок Жерару дали на удивление небольшой.

5. Жерар втерся в среду сутенеров, проник в клубы садомазохистов, стал отираться – вполне сходя за своего – в иных подозрительных кругах. Там он всячески намекал, что за спиной у него – несколько удачных убийств, рассказывал кое-какие известные истории на сей счет, присовокупив к ним несколько случаев, не привлекших к себе пристального внимания полиции. «Я думал – вдруг это заставит мерзавца засветиться. Энтузиасты любят кучковаться со своими». Однако убийца не всплыл.

Зато полиция наведалась к Жерару в гости в связи с расследованием некого нераскрытого похищения с целью сексуального домогательства, сорвала в доме все полы, перекопала сад – бедняга всерьез вляпался и ему грозила тюрьма, так как алиби у него не было.

6. В конце концов после пятнадцати лет тщетных поисков по всему Тулону Жерар переехал жить в поселок, где произошло убийство. Он вселился в полуразвалившуюся халупу – теперь от ближайшего оазиса цивилизации его отделяло несколько километров. «Все время я чувствовал, что убийца где-то рядом. В городе меня окружало слишком много людей – поди разберись хоть в чем-нибудь. Мне нужно было пожить в уединении, где-то на отшибе, чтобы он клюнул на это, как на приманку. Однажды ночью я слышал шорох на улице и ждал, что вот сейчас он наконец появится. Но он исчез. Моя воля оказалась бессильна, я не смог тогда заставить его войти в дом – слишком рано обрадовался – и все испортил: он ускользнул».

Крупицы информации,

добытые Жераром, – реплики Эдди восстановлены

– И что, больше убийца не подавал о себе никаких вестей? – уточнил я.

– Подавал. Он таки объявился – два месяца спустя. Исповедь на смертном одре. Сам позвал полицию – что за удовольствие от удавшегося преступления, если о том не знает ни одна живая душа.

Плотник. Тупой, как жопа. Он совершил это лишь однажды – что, замечу, для такого рода преступлений нехарактерно. Они поинтересовались: а зачем? «Ну, у меня бы никогда не было возможности отыметь девушку вроде этой». – «Но почему вы не пошли в бордель?» – «Я же хотел не шлюху!» Он снял с ее пальца кольцо – все, что ему было надо. И, глядя на него, питался воспоминаниями об этой смерти – как какое-то насекомое, медленно-медленно пожирающее свой лист. Коп спросил мерзавца, что толкнуло его на исповедь – муки совести? «Нет, это же было потрясающе! Советую вам попробовать это дело!» Полицейский, который его допрашивал, сказал мне потом, что если бы этот плотник не был уже на три четверти мертв – ему оставалось жить лишь несколько часов, и те – корчась от боли, – он бы тут же всадил в него всю обойму. Этот ублюдок жил в двух кварталах от девушки.

На язык просилось слово, которое, по мнению иных, родственно греческому «derma» [Покров, кожа (греч.)]. Во всяком случае, хорошо с ним рифмуется.

Мы с Жераром покинули старую гавань и углубились в лабиринт узких улочек, баров и ресторанчиков, в народе известный под названием «Чикаго». Местные мачо заглядывали сюда пропустить пару стаканчиков, разнести в щепу пару столиков – и все в округе знали, что нога полицейского не ступала здесь сроду. В «Чикаго» было до странности тихо – даже морячков и тех не было видно: или флотское начальство устроило им сегодня какой-нибудь праздник чищеных ботинок и они с самого утра готовились к этому архиважному событию?

Мы заползли в подвальчик, куда частенько наведывались во времена цветущей юности: обслуга и клиентура с тех пор сменились, а вот репутация заведения осталась прежней – более чем сомнительной. Мы сделали попытку растормошить прошлое, наперебой вспоминая тех, кто мелькал здесь во времена оны, однако надолго наших воспоминаний не хватило.

Труд жизни, пожалуйста

Взгляд Жерара упал на девицу-полукровку. Даже для портовой шлюхи выглядела она более чем неказисто: ни мордашки, ни обаяния, никаких проблесков ума – побрякушки и те отсутствовали. В глаза бросались ее сандалии и торчащие из них мозолистые грязные пальцы. Завидев нас, девица засмеялась – что отнюдь не прибавило ей привлекательности.

– Меня бы не порадовало, окажись я в ее шкуре, – пробормотал Жерар. – Или – я был в ее шкуре, и это не радовало меня. Нет: я бы не порадовался этому и меня это не радовало...

– Господи, что ты несешь?

– Я, знаешь ли, увидел себя со стороны... Покуда я искал этого плотника, мне начало казаться, что я влез в его шкуру. Может, качества, которыми я его наделял, – все это плавало на поверхности, но я чувствовал, что понимаю его. Тогда я задумался – не об этом ли толкуют люди, когда говорят, будто помнят: они были королем Артуром, пивоваром в Древнем Египте, каким-нибудь вождем зулусов... В общем, оно было здорово похоже на эти россказни – будто во мне присутствуют целые пласты чужой жизни. Я мог представить его жену... его работу... отпуск – но не мог представить его самого. Что-то сродни смутно припоминаемой, позабытой жизни, и все же его злобное мурло все время маячило в моем сознании – одновременно это был мой собственный лик.

Реакция Жерара на эти выкрутасы разума – следствие интоксикации последними истинами бытия или банальным алкоголем, – оказалась проста: не пора ли отбросить рассудок, как надоевшую игрушку, и будь что будет. Я кивал, размышляя о том, как же тяжело для нормальной психики обзавестись какими-нибудь стражами, чтобы они за ней приглядывали, а Жерар продолжал излагать мне свои догадки: среди множества версий насчет того, каковы личины души, ее роли, ни одна не подразумевала, будто существует одно-единственное сознание – не коллективное сознание, которое растекается, обволакивая все и вся, как джем на бриоши, а одна-единственная самосознающая сущность, которая мечется взад-вперед через множество столетий, путешествует по времени и одновременно по городам и весям, и это сознание есть своего рода «hapax legomenon» [Слово, встречающееся лишь один раз (греч)] – сущность, «не попавшая в сводки». Вот что таится в бездонном тунеле, образованном всеми нашими жизнями.

– Кутаясь в шкуру, ты стоишь во тьме доисторической пещеры во Франции и рисуешь мелком на стене, – на этих словах Жерар вылил в рот остатки «Зубровицы», – и тут кто-то размазывает по стенке твои мозги. Так ты катапультирован в Сан-Франциско, в шкуру одного из программистов, населяющих Силиконовую долину; потом, хотя ты всю жизнь был рьяным вегетарианцем, ты отдаешь концы и становишься охотником в Новой Гвинее, живущим в середине тринадцатого столетия от Рождества Христова. Потом свежуешь китов в небольшой деревушке на побережье Норвегии, на дворе – девятнадцатый век. А после сучишь дратву где-нибудь в Древнем Китае, прежде чем вернуться в ту же полуосвещенную пещеру и расплющить череп этому рисовальщику с мелком. Зло, которое ты причиняешь кому-то, ты причиняешь себе.

Тебе суждено повидать все, рассмотреть со всех возможных точек зрения. Ты почти перестаешь переживать по какому бы то ни было поводу, ибо, увидев голодающего ребенка, стучащего зубами от холода пенсионера, искалеченного войной солдата, ты знаешь, что с тобой все это уже было или еще будет. Такого рода откровение начисто отбивает охоту удивляться: тебе суждено изведать все в таких подробностях, что сама мысль об этом способна нагнать тоску на любого зануду бухгалтера. Ну, Эдди, брат мой – мой дантист, мой цветовод, – не тяни, выкладывай карты на стол. Что тебя сюда привело, а?

Всякий раз в подобных ситуациях я ловил себя на мысли: поди разберись, с кем ты имеешь дело – с неординарным мыслителем или же с человеком, судорожно цепляющимся за последние крупицы разума...

– Ну, – начал я, укрывшись за фразой, которая по праву могла бы войти в «Десятку излюбленных фраз Эдди Гроббса». – Я думаю написать книгу о конце нашего тысячелетия. – И тут я позволил себе раскрыться. Такое бывает, только когда мы говорим с самыми близкими людьми: – Я не знаю, что мне сказать!

– Эдди! Сказать можно столько... – вскинулся Жерар. Попробуйте-ка, коли ты француз и всю жизнь охотился за новинками философии, как диджей – за новым диском, не пуститься тут во все тяжкие. Кроме того (феномен поистине удивительный!), написание книги, над которой бьетесь не вы, а другой, кажется элементарной вещью.

– Наговорить можно с три короба, Эдди, – всегда! Возьми любую цивилизацию – и ты обнаружишь, в самой ее сердцевине, здоровенный сундук с надписью «об этом говорить не принято». Тебе же было плевать на общество, Эдди, так возьми и напиши о том, что в глубине души известно каждому, но только никто не решается произнести это вслух! Глава первая: Зачистка Греции. Мы видим упадок и вырождение – вырождение величайшей из культур в нацию третьеразрядных официантов и отвратительнейших бюрократов, оккупировавших столицу отвратного бюрократизма, Брюссель. В мире, где знания и культура имели бы хоть какую-нибудь ценность, мы бы стерли Грецию с лица земли и взялись бы за действительно важное дело – раскопки того, что погребено под ее руинами: следы Гомера, его утраченные рукописи!

Или вот взять Сандрин. – И Жерар кивком указал на все еще мозолившую нам глаза проститутку. – Четыре, пять, шесть детей, все – от разных отцов. Почему их столько? Да потому, что она и сама не знает, сколько ее отпрысков находится на обеспечении у государства. Работы у нее нет – согласно официальным данным; все дело в этом новейшем поветрии: готовности платить людям за то, что они ничего не делают; замечу только, что ее неофициальных заработков вполне хватает на наркотики и выпивку – она же все время под кайфом! – (Это описание неприятно меня задело – я увидел собственный портрет.) – Своих детей она созерцает разве что в зале суда: Сандрин, понимаешь ли, очень беспокоится, когда над ними устанавливают опеку. В этом отношении она – образцовая мать.

Сандрин в это время кокетничала с каким-то детиной, покусывающим ей шею. Детину, поведал мне Жерар, зовут Давид, это ее нынешний сожитель. Парочка, хихикая, обжималась в углу, словно слюнявые тинейджеры – кто бы подумал, что это шлюха и сутенер! Не хотел бы я быть на месте последнего.

– Им, видишь ли, нечасто доводится побыть вместе – только когда они выходят на промысел. Это ведь еще и брифинг перед работой. И поверь, надолго он не затянется. Но, согласись, смотрится это забавно: сплошные телячьи нежности и воркование. – Жерар вовсе не считал нужным понижать голос, делясь со мной своими нелестными наблюдениями, – так разговаривают посетители зоопарка, стоя у вольера с животными. Непринужденность Жерара показалась мне не совсем уместной – глядя на Давида, я бы сказал, что основным стилем его общения с ближними был удар ножом под ребра. – Никогда не задумывался, до чего непросто выдавить из себя последнюю каплю человечности? Пристрелить последнюю иллюзию, как шелудивую суку! Эта их «лубов» – кончится она большой гадостью. А может, смертоубийством. Вопрос только – скоро ли это произойдет и где...

– Может, потому-то они так ей и радуются, – пожал я плечами.

– И что прикажешь делать с этими ни на что не годными дармоедами? А нынешние дармоеды воистину ни на что не годны. Ты посмотри на Африку: мы их кормим – они плодятся. Все, что мы видим в нашем столетии, – небывалый доселе расцвет глупости. Она уже повсюду – и расползается дальше. Поверь, я вполне отдаю себе отчет в том, сколько в этом мире страдания, я не хотел бы оказаться в какой-нибудь африканской стране во время засухи. Мне, знаешь ли, не очень бы там понравилось...

Тут мысль его свернула в сторону, во взгляде появилась безуминка, и он забормотал:

– Нам уже не долго осталось. Никак не возьму в толк, почему они называют это существование жизнью; всего лишь мгновение, озаренное воспоминаниями... А, Эдди? Что скажешь? Никогда не задумывался о Великой Завесе?

Возвращение моджахеда

В Афганистане мы все время были под прицелом советских вертолетов. Думаю, то был самый мой яркий опыт созерцания Великой Завесы (не путать с Железным занавесом).

Мы ехали на грузовике – старой развалине, намеренно сконструированной так, чтобы причинять максимум мук моей к тому времени уже совсем усохшей, ободранной и ушибленной оболочке. Нас с Заком разлучили, я не имел ни малейшего представления о том, где я, не ведал, куда мы направляемся. Страшно отощал. Рядом со мной не было никого, кто бы говорил хотя бы на одном знакомом мне языке. Мы просто куда-то ехали – и этого мне хватало.

Моджахеды развлекались, перекидывая друг другу банку с арахисовым маслом. Маслом моджахедов, судя по всему, снабжали «спонсоры»; при этом никто из моих спутников не проявил даже тени гастрономического интереса к данному продукту, хотя я множество раз видел, как они поедают то, что в Европе немедленно сожгли бы на свалке. Мне удалось выменять мои часы – последний оставшийся у меня предмет, обладающий хоть какой-то ценностью (кроме разве что одежды, являвшей собой причудливое чередование зияющих наготой дыр, лохмотьев и шматков запекшейся грязи) – на бутылку кока-колы. Бутылку эту я уже несколько дней как приметил у одного из моих попутчиков – он всюду таскал ее с собой, ожидая, покуда цена ее возрастет многократно. В Афганистане, если ты достаточно долго таскаешь с собой бутылку колы, ты имеешь шанс выручить за нее хорошую цену. Кто-то, движимый порывом доброты, открыл мне ее зубами – и в следующий момент грузовик резко притормозил. Бутылка выпала у меня из рук (обильно извергая из себя пену – когда я ее поднял, она была наполовину пуста) – и тут моджахеды, шипя, как коты перед дракой, и хватаясь за оружие, бросились врассыпную, прыгая через борт на землю. Это насторожило даже меня, пребывающего в состоянии, когда, казалось бы, перестаешь реагировать на что бы то ни было.

Я спас бутылку и выглянул из грузовика – что же там такое? Там – прямо у меня над головой – барражировал советский штурмовой вертолет.

Несколько слов о моджахедах. В этом мире вы обнаружите множество людей, твердящих о борьбе, борьбе и еще раз борьбе – до самой смерти, однако очень немногие из них пробовали, каково это на практике. Иные моджахеды, с которыми мне довелось столкнуться, говорили о продолжении борьбы до тех пор, покуда не будет взята Москва, иные настаивали, что не Москва, а Новая Земля; говоря так, они сражались с самой мощной в мире армией оружием, немногим более эффективным, чем детские водяные пистолеты. И вот эти моджахеды, которые обычно смеялись под пулеметным огнем, сейчас разбегались, петляя как зайцы – не столько от страха, сколько с отчаянием сознавая, что умрут они ни за что ни про что, ибо вертолет совершенно неуязвим для них.

Несколько слов о штурмовых вертолетах: если вы никогда не видели их в деле, возможно, вы мне не поверите. Им ничего не стоит начисто стереть с лица земли какую-нибудь деревню; и если вы не знаете, что на этом месте еще недавно было человеческое поселение, вы никогда того не скажете, ступая по ровному полю, усеянному металлическими осколками. В общем, это такие большие черные хреновины, при виде которых возникает лишь одна мысль: «Это – пиз...ц!».

Моджахеды открыли по вертолету огонь, но броня на нем была, что у танка, и с тем же эффектом они могли бы махать ему ручкой. Вертолет настиг нас посреди пустынной равнины, где совершенно негде укрыться.

Короче, я влип. Семестр начался уже два дня назад. А я завяз в самом эпицентре военных действий: посреди пустыни с полупустой бутылкой кока-колы в руке – и без единой монеты в кармане. Воняло от меня так, что у стоявшего рядом темнело в глазах. Бактерии и микроорганизмы, явно не имеющие ко мне отношения, облюбовали мой пищевой тракт в качестве транспортного средства. Колония амеб струйкой стекала по ноге. Моя бренная оболочка дышала на ладан.

Убитый горем философ

против штурмового вертолета

Вертолет завис достаточно близко, чтобы я мог разглядеть пилота.

О чем я успел подумать?

«Ну вот» – этой фразой можно суммировать все мои мысли. Страха я не испытывал – я даже не успел испугаться. Приветственным жестом я помахал в воздухе бутылкой. Вертолет развернулся и полетел прочь.

Провожая взглядом «Ми-24»,

едва не отправивший меня «в сторону ночи»

Я испытывал:

1. Удивление перед тем, насколько банален оказался мой интеллектуальный и эмоциональный отклик на ситуацию.

2. Удивление перед тем, что меня не прошила пулеметная очередь. А может, у них просто-напросто кончились патроны. Вернувшись в Пешавар, я спросил об этом у одного «духа». «Патронов у них сколько угодно. Нам такое и не снилось. Просто у них не было приказа. В советской армии все делается от сих до сих. От A до B – и точка. Пусть там даже маячат C и D – это не важно. Ты, так сказать, в меню не значился».

3. В тот момент я не осознал, что мне довелость стать свидетелем конца империи. Все это происходило в 1983 году. А потом империя покатилась под откос. Все стало разваливаться. Им бы на самом деле следовало меня прикончить. Мой совет любителям созерцать крушение империй: этому занятию лучше предаваться, не выходя из дому. Осколки империи опасны для вашего здоровья.

4. Мое путешествие, как выяснилось, не так уж сильно повредило моему здоровью. Я был настолько зол на то, что дал Заку по пьяной лавочке втравить меня в это дело, что два года не прикасался к бутылке. Да, я эти два года писал. Получил, так сказать, некоторую компенсацию за все, что пришлось претерпеть.

Прогулки с Жераром: назад, в настоящее

– Великая Завеса? А что тут скажешь? Что бы я ни говорил, это будет лишь пустым сотрясением воздуха. Откуда мне знать об этом?! Мы ни хрена не знаем о смерти: может, я сдрейфлю и позову перед смертью священника... Но ты – ты-то сам обо всем этом думал, разве нет?

– Я ведь мог и ошибаться. Теперь я сам – ходячее тому доказательство. Конфетки для пай-мальчиков – по ту сторону, там же, где все ответы.

– А не кажется ли тебе, что мы явно скатились вниз: вспомни Горгия и его готовность дать ответ на любой вопрос?

– Э-э, это все протагоровщина: все – истинно. Или взять того же Горгия: можно доказать истинность, чего бы то ни было. Нет уж, мой читатель, мой товарищ, мой брат... Следует подняться над человеческим знанием; именно там ждет награда – что-то вроде банковского чека на наше имя. И единственный способ до него дотянуться – оказаться по ту сторону Великой Завесы. Ждать-то осталось – всего ничего.

Самообслуживание 1.1

Флоренс Жюстин Норт (1963-1982) придерживалась тех же взглядов, что и Жерар. Может, это бросило тень на кембриджский выпускной экзамен по философии, но... она оставила записку. В записке Флоренс утверждала, что пришла к выводу: система знания – штука вполне занимательная, но только совершенно не соответствует реальности и предсказуема от и до, ибо имеет дело не столько с мудростью, сколько – с языком описаний, а потому, писала студентка, «она просит меня не воспринимать случившееся как личное неуважение или попытку обидеть меня», однако с этого момента ей представляется невозможным и далее посещать мои занятия – лишь самоубийство способно удовлетворить ее интеллектуальную жажду (ибо самоубийство есть не что иное, как возможность заглянуть в конец задачника и прочесть наконец-то все ответы). Студентов, столь отчаянно тянущихся к знаниям, встретишь, мягко говоря, нечасто. При этом она даже позаботилась о собственных похоронах.

Я хотел было протолкнуть посмертную публикацию ее диссертации – тем самым как бы выразив косвенное согласие с ее приговором философии, но, просматривая рукопись, обнаружил, (x) что это лишь разрозненные пьяные заметки, (y) абсолютно безвкусные и (z) сильно переоцененные автором.

Плоды самообслуживания

А потом был еще Ник. За пару дней до того, как я ушел из колледжа, дабы начать банковскую карьеру, мне позвонил Уилбур:

– Я очень беспокоюсь из-за Ника.

– А что?

– Не знаю. Я думал... Может, ты с ним поговоришь? Он ведет себя как-то странно – а ведь всего лишь второй день, как парень получил место младшего преподавателя. Мне кажется, он несколько тронулся рассудком.

Это была, несомненно, одна из тех фраз шефа, всю ироничность которых оцениваешь задним числом; Уилбур имел обыкновение несколько раз в год отправляться в уединенный санаторий, где подкреплял силы сильнодействующими успокоительными средствами.

Увы, вскоре я обнаружил, что вновь помимо моей воли топчу землю Кембриджа, хотя и давал клятву, будто ноги моей там не будет. Я ткнулся к Нику. Постучал в дверь – ответом была тишина. Мне сказали, что он уже несколько дней не попадался никому на глаза. Взяв ключ у привратника, я вошел: спертый воздух, беспорядок, как у истинного философа, задернутые шторы. Я осторожно толкнул дверь в спальню, гадая, не ждет ли меня там уже несколько развоплотившееся тело или иное столь же малоприятное зрелище, и тут телевизор, прикрепленный над дверным косяком, чуть-чуть не размозжил мне голову, пролетев в свободном падении в каком-то дюйме от нее.

– У меня нож, – услышал я Ника. Голос его звучал несколько приглушенно в силу того, что мой друг забился под стоявший в спальне стол и обложился матрасами.

Меня нередко обвиняли в том, что я бесчувственная скотина (особенно часто эти обвинения звучали из женских уст), но тут даже мне было достаточно бросить на Ника взгляд, чтобы сказать – дела его худы.

Понадобилось около трех часов, чтобы выманить бедолагу из этого импровизированного бункера. Пришлось запереть входную дверь, забаррикадировать ее мебелью, раздеться до нижнего белья – дабы Ник уверился, что под одеждой я не прячу оружие или передатчик. В качестве средств самообороны у него был не только охотничий нож, но три ножа кухонных (длинных), топорик для разделки мяса, бейсбольная бита (превратившаяся в палицу после того, как он вбил в нее с полдюжины гвоздей), несколько молочных бутылок с бензином, багажные ремни и проволока для резки сыра.

– Ну, Ник, ты хотел этим что-то сказать? Тебе что-то не дает покоя?

Он сидел в кресле, вцепившись в подлокотники так, словно то неслось со скоростью 900 км/ч на высоте десяти тысяч метров над землей.

– Скажи, Эдди, был ли на свете хоть один счастливый человек? Воистину счастливый, ни разу не хлебнувший несчастья, незнакомый с бедой?

– История об этом умалчивает, – вынужденно признался я.

– Видишь! Никто, ни один человек не ушел из этого мира, прожив жизнь счастливо! А мою жизнь ты знаешь...

Я знал. В колледже не было человека, того не знавшего.

Николас Декстер Небахаднезар Маккалаган-Стэндиш. Более известный как Ник Длинный Хрен. Блистательный, красивый, богатый и, несмотря на это, чертовски приятный. Он производил столь неотразимое впечатление на женщин, что у них не возникало даже мысли к нему ревновать. Богатство, остроумие, сердечность обхождения, безуминка – все эти качества лишь самое начало списка достоинств, коим он был обязан своим успехом. Он мог тут же заполучить любую понравившуюся ему девушку, а также ее мать и подружек – поодиночке или всех разом. Ему стоило только сказать «Привет!» – и любая замужняя дама, каких бы строгих правил она ни была, как бы ни закалила свою волю, тут же была готова бросить семью. Для Ника мир был одним большим гинекеем в собственном доме.

И при этом дамы – все, как одна – были абсолютно счастливы! Ник шел через анфилады женщин – так двигается по полю уборочный комбайн, – и хоть бы одна из этих леди вспоминала проведенные с ним часы, дни, порой неделю с горечью или сожалением! За ним вовсе не вился шлейф кровоточащих сердец. Они понимали, что Ник – явление в своем роде выдающееся и ниспослан всей женской части человечества в целом. Как-то, движимый любопытством (а отнюдь не желанием перенять опыт или чему-то такому научиться), я попытался расспросить некую юную леди. «Он... Он дает все...» – пробормотала двадцатилетняя чаровница, и что-то в ней в этот момент до боли напоминало почтенную бабулю, грезящую об утраченной юности.

– Я ведь и пальцем не шевельнул, чтобы попасть в Кембридж, – продолжал он. – Иным ради этого приходится годами вкалывать. А я – я прочел пару книжек и получил стипендию. Я вожу машину, купить которую не могут себе позволить и десять философов в складчину, даже если они вывернут все карманы. Я могу вовсе не работать. Сроду не болел ничем тяжелее насморка. Отличный гребец – хоть сейчас включай в олимпийскую сборную. Мне не отказала ни одна женщина; честно говоря, если у меня в постели зараз была лишь одна, то казалось, что постель пустует. Уилбур хотел, чтобы это место досталось тебе: голова у тебя явно светлее. И что происходит? Ты уходишь из университета. Уилбур вынужден предложить работу мне – работу, о которой я мечтал с одиннадцати лет. Знаешь, мне кажется, я даже ни разу не угодил под проливной дождь, за исключением пары случаев на летних каникулах, когда я сам был не прочь промокнуть. Это противоестественно. Эдди, я спрашиваю: почему я должен быть счастливей других?! – От него просто исходили какие-то волны паники.

Я мог лишь вывернуть его вопрос наизнанку и вернуть обратно:

– А почему нет? Почему бы тебе не быть счастливчиком? Почему бы одному из нас не стать им?

– Я скажу тебе почему. Потому что не было и не будет абсолютно счастливого человека на этом свете. Я ведь не имею в виду тех, кто ведет тихую, незаметную жизнь, – они не сталкиваются ни с чем очень уж болезненным: им случается по мелочи быть обманутым, или потерять сумку, или работать под началом не очень-то приятного шефа – все это ерунда; я не говорю о тех, кто ведет жизнь совсем уж серую, – у них хватает мудрости довольствоваться тем малым, что у них есть. Но истинно обласканный Фортуной человек, Эдди, – его в этом мире быть не может, об этом говорил еще Солон. Я не счастливей других, просто меня откармливают на заклание. А все мое везение – лишь затем, чтобы я расслабился и потерял бдительность, а там... Не знаю, что там меня впереди поджидает, но это... что-то такое... Возьми любую биографию: ты прочтешь, что тому-то везло два года, тому-то – десять лет подряд, но никогда, понимаешь, никогда, никогда везение не длилось всю жизнь! Потом наступала такая чернуха,.. Боги отворачиваются. Мы окружены печалью, она – повсюду, неужто я какое-то исключение из правила? У меня что, иммунитет? Рано или поздно приходит время платить по счетам: за образование, за удовольствие... И, боюсь, мне не по силам оплатить счет, который обязательно выставят в конце праздника.

Мое желание как-то ему помочь – что бы я мог тут сделать? Я оставил Ника в его клетке и отправился к Уилбуру сообщить ему, что он был прав и с Ником не все в порядке.

О чем я не напишу 1.3:

Что доброго я сделал для Ника?

Через три месяца я, помимо желания, вернулся в Кембридж, дабы вести там жизнь созерцательную, приняв по наследству должность Ника, который, стремясь избежать ужасного будущего, уготованного судьбой, не нашел ничего лучше, как сунуть свой сосуд разума в духовку. Уилбур, озабоченный тем, чтобы добиться для меня места в колледже, сам стал предметом навязчивой заботы плоских как вобла белоснежек из одного фешенебельного дома отдыха – ростом за метр восемьдесят, – спящих и видящих, как бы всучить ему пожизненную страховку, предусматривающую пребывание в одной из тех обителей, где отсутствуют колющие и режущие предметы, а также все прочее, способное причинить вред здоровью тамошних постояльцев. Как бы ни было, философии все это не пошло на пользу, и, конечно же, многие из моих коллег (в первую очередь Фелерстоун) шушукались, что рассудок Уилбур потерял еще до того, как заняться моим трудоустройством.

 Жерар, еще Жерар...

– О чем ты думаешь? – спросил Жерар, заметив, что мысли мои где-то далеко-далеко.

– Об оплате счетов...

– Черт, хорошая мысль! Слушай, ты платишь за выпивку, а я... Предлагаю тебе сделку: проходя Великую Завесу – если за ней и впрямь есть что-то, о чем ни одна живая душа не подозревает, – я вернусь (если придумаю какой-нибудь способ вернуться) и все тебе продиктую. Ты это дело напечатаешь – и место в первых рядах тебе обеспечено. Хороший будет урок для надутых философов, которые знать не знают, каково быть спившимся художником или потрошителем банков.

– Я готов сделать то же самое для тебя. Дам тебе краткий отчет – как оно, по ту сторону, а ты – ты напишешь книгу и напечатаешь под моим именем.

– То-то утрутся все эти дрочилы-трудоголики с чернильницами. По рукам: кто бы ни миновал первым Великую Завесу – обещает контрабандой просунуть данные о том, что ждет нас на другой стороне. Почему никто не додумался до этого раньше?

Оплата счетов: Так это делают в Афгане

Ник, полагаю, был прав: нечего и рассчитывать хоть что-то получить задарма. Дармовых завтраков не бывает, за просто так нам достается только материнская любовь (да и та чревата необходимостью выслушивать нотации). А чтобы заполучить остальное, извольте попотеть или отдайте за это соответствующую цену. Даже благороднейшее из физических удовольствий (право слово, большее, чем заслуживают многие из нас) требует, чтобы мы немножко поработали тазом.

Я таки добрался до Пешавара: на грузовике, битком набитом ранеными – безногими, с развороченными внутренностями, гниющими заживо. Я выбрался – при одной мысли об этом меня накрыла волна тихого удовлетворения. Я, так сказать, выплыл. Ускользнул из зоны военных действий, цел и невредим. На самом деле не совсем так: я подхватил желтуху и амебную дизентерию, на несколько месяцев приковавших меня к толчку, не говоря уже о том, что истощен я был до предела. Последние четыре недели все то время, что я не спал, я только и делал, что проклинал, беспрестанно, безостановочно проклинал этот чертов мир и себя идиота. Я повидал такое, что лучше этого не видеть. Эти четыре недели – они, пожалуй, стоят тридцати лет, которые я провел, размышляя по долгу службы. Проводись первенство страны по выпавшему на вашу долю ужасу, я бы побил все рекорды.

Я стоял, опираясь о грузовик, и тут водитель резко захлопнул дверцу, не заметив моей руки, так что мне раздробило три пальца. Я завопил и покатился по земле – уши, как и рот, мне раздирал крик боли. Раненые моджахеды недоуменно на меня уставились. Они решили, что я услышал что-то ужасное, что-то связанное со смертью всех самых близких и дорогих мне людей, иначе с чего это я веду себя столь недостойно мужчины, катаясь, как собака, в пыли.

То было предостережение: расплата – или, как в мусульманских странах называют налог, закат. Я усвоил урок – ничто не бывает бесплатно.

Обидней всего, что случилось это уже на территории Пакистана. Я даже не мог похвастаться тем, что получил в Афганистане ранение.

Еще, совсем недолго – Жерар

Мы вышли в ночь. Ночь. Слегка прохладная. Как тысячи других. Однако чем дальше, тем больше такая вот банальная ночь может оказаться не просто заурядной ночью в Тулоне, одной из многих; она может стать моей последней ночью в этом мире. И в последние мгновения я буду думать: какая тихая нынче ночь – и что за дурацкие серые здания понастроили тут вокруг. Я почувствовал, как откуда-то снизу, из глубины сознания поднимается что-то вроде отрыжки. Хватит, с меня слишком. Я хотел прочь из этого мира, избавьте меня от этого испытания, суда, чего бы то ни было! Я хотел к маме – она бы во всем разобралась...

Дружба может пережить и это. Есть же дружба на расстоянии. Правда, жизнь не предлагает нам особого выбора. «Я бы сказал – я бы хотел с тобой повидаться, но, будучи философом и пьяницей, не думаю, что это столь уж приятно, так что лучше я воздержусь. Кто это сказал, что наши ближайшие друзья – те, на кого было угроблено больше всего времени только затем, чтобы обнаружить: они нам не по душе? Ну да, конечно же, это я – где-то когда-то что-то такое брякнул».

Жерар поцеловал меня. «Эдди... Эдди... Эдди...» Стоило ему это сказать, как в сознании что-то вспыхнуло, мелькнула этакая звездочка – как примечание в тексте или как удар гонга. Очень редко, но со мной такое бывает. Я вдруг догадываюсь: то, что мне сейчас говорят, – истинный смысл сказанного я пойму очень не скоро. Порой, чтобы понять сказанное, нужно десять, двадцать лет – и только потом тебе откроется внутреннее значение этих слов. Часто – совсем невинных слов, прозаичных, серых, однако эти слова вонзаются в сознание, как заноза, и проходят годы, прежде чем ты обнаружишь за ними некое тайное значение, некое сообщение, точно так же, как это бывает с иными высказываниями великих.

Ограбить пять банков и умереть

А потом всегда наступает утро, когда нужно встать омерзительно рано и пойти ограбить пять банков в Монпелье. Возможно, ярче всего меня характеризует то, что в этом начинании больше всего раздражала необходимость рано вставать. Я смутно рассчитывал: авось Юбер забудет про выработанный план, авось его захлестнет какое-нибудь новое увлечение или хобби – но, увы, он ничего не забыл. Газеты объявили, что мы собираемся это сделать, нам оставалось лишь собраться – и совершить сие.

Я согласился на очередное ограбление главным образом потому, что больше мне ничего не предлагали.

День начался с того, что выстрелом из пистолета я выбил кусок мыла у Юбера из рук: с трех с лишним метров – и через закрытую дверь ванной. Весьма неплохо для стрелка, если бы только я и впрямь пытался меткой пулей выбить мыло из рук напарника, а не копался в сумке в поисках расчески, чтобы слегка облагородить с ее помощью выданный мне Юбером парик.

– Ты страшный человек, профессор. Полиции ты явно не по зубам. Поражаюсь, почему они еще не расписались в своем бессилии, – покачал головой Юпп.

Хорошенькое начало дня. Так сказать, предзнаменование, вот только чего – того, что Фортуна покуда не покажет нам задницу, или же того, что нас ждет неизбежное фиаско. Делайте ваши ставки, господа.

– А я-то думал, ты покончил с насилием, – вырвалось у меня.

– Я-то покончил. Но тот, кто продавал эту штуку, – он полагал, мне будет приятнее получить пистолет, уже снаряженный для ограбления.

Мы сели в поезд, нагруженные огромными кофрами, в которых лежала масса добра, позволяющего быстро сменить облик (этого реквизита с лихвой хватило бы на постановку всех пьес Жами разом), а также клеткой с Фалесом (модель, предназначенная для перевозки кошек и собак мелких пород). Фалес вызвал у нескольких пожилых дам оторопь, переходящую в визг, – старушки ожидали увидеть в кошачьей клетке существо несколько более крупное и мохнатное и вообще более похожее на кошку. «Можете его погладить. Он добрый и дружелюбный», – отважно предлагал им Юбер.

На самом деле Юпп был немного не в форме. Накануне вечером по телевизору выступал Корсиканец: отвечал на вопросы телезрителей, заинтригованных серией предстоящих ограблений. «Я не авгур и скажу прямо: если эти джентльмены посмеют завтра высунуть нос, их карьере будет положен конец».

Юпп словно с цепи сорвался, услышав подобное бахвальство, – и не только из-за апломба нашего приятеля Корсиканца (который, показалось мне, и впрямь поседел), но и из-за его лексики.

– Авгур? Авгур, предсказывающий конец карьере, – интересно чьей?! Клянусь, он даже не способен толком написать это слово! Нет, подумать только! Все, хватит откладывать, завтра же купим толстенный словарь. На досуге ты мне выпишешь слова позабористей, чтоб сразу было ясно, с кем они имеют дело.

От Юпповых осведомителей мы узнали, что марсельская полиция переведена на режим усиленного патрулирования. Готовясь к нашему показательному ограблению, Юпп заплатил паре приятелей (одному из них заради такого дела пришлось побриться наголо и выучить несколько фраз на английском), дабы они изображали из себя Банду Философов, вызывающе подозрительно околачиваясь подле городских банков, сея тем самым дезинформацию и создавая нам прикрытие.

Надо сказать, в те мгновения, когда Юпп думал, что я на него не гляжу, выглядел он не ахти. Помимо зиккуратов поддельных удостоверений, гор оружия, тюков костюмов и одежды, в нашем багаже все больше места стали занимать россыпи склянок с таблетками: всякие зидоведины и феназепамы.

Мы сняли номер в гостинице в самом центре Монпелье.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты считал: вся концептуальная часть нашей работы ложится на твои плечи, проф. Сегодня организацией «отходной» трапезы займусь я – идет?

С крысой вышла небольшая заминка. Накануне мы с Юппом обсуждали метампсихоз, переселение душ, отследив всю цепочку, от Пифагора до Жерара.

– Мой дорогой сэр, – тоном, не терпящим возражения, обратился Юпп к портье, с крайним неудовольствием рассматривающему Фалеса и уже почти готовому... – Во-первых, – продолжал Юпп, – в этой стране мы отнюдь не туристы. Во-вторых, перед вами вовсе не крыса, а очередное воплощение духовного гуру миллионов индусов – глава секты, название которой я не буду произносить здесь, ибо все равно вам вряд ли когда-либо придется столкнуться с ее представителями. Что касается нас – перед нами стоит задача доставить его назад на родину, туда, где его истинное место и где он должен выступить с изложением некоторых доктрин своего учения.

Нельзя сказать, что вспышка Юбера растопила лед недоверия, однако небольшую полынью свободы нам все же обеспечила.

Войдя в номер, Юпп вдруг усмехнулся:

– Мне тут пришло в голову – на самом-то деле мы не знаем, – а вдруг Фалес и вправду является инкарнацией какого-нибудь святого?

– Будь он и вправду каким-нибудь гуру или по крайней мере гуру, который хочет нам что-нибудь поведать, он бы сейчас выбивал свои откровения азбукой Морзе на прутьях клетки...

Банки

Порождения привычки, порождения ностальгии. Мы начали с исходной точки. Вернулись к истокам – и ограбили банк Жослин. К моему облегчению, Жослин на работе не оказалось: то ли у нее был выходной, то ли она куда-то отъехала. В этот день я все предоставил решать Юппу (избрав, так сказать, покорность судьбе, дарующую отдохновение). Юпп же почему-то был уверен, что наш визит должен доставить Жослин удовольствие. «Ты же знаешь, женщинам внимание всегда льстит...»

В банк мы вошли, нацепив карнавальные маски. Маски Ницше.

Юппов приятель – кутюрье, с весьма своеобразной клиентурой – когда-то приобрел их по случаю. Остановив выбор на Ницше, я уповал на то, что он – один из немногие философов, которые широкой публике известны, а маску его сделать легче легкого, главное, чтобы усы были покустистее. Для нашей братии, философов, узнаваемость – штука крайне важная; яркая черта – облика ли, биографии – значит почти столько же, как броская фраза. Диоген – бочка; Сократ – цикута; Аквинат – толстяк; Кант – неописуемое занудство. Привлечь внимание публики нужно сразу – потом это уже бесполезно. Вот почему иные западают на Ницше – ни у кого больше нет таких кустистых усов. У масок были глаза навыкате, с черными точками зрачков; если вы возьмете на себя труд бегло просмотреть портреты философов, вы обнаружите, что у многих из них лишь невыразительные белки; таких настораживающе много – с вызывающе пустыми белками глаз.

Перед налетом было решено провести инструктаж.

– Итак, – поинтересовался Юпп, – что можно сказать о Ницше?

– Ницше любил скрываться за маской. Быстрота, с которой он менял маски, обличает в нем истинного виртуоза своего дела. Что еще? Ну, если ты хочешь что-нибудь более пространное... Можно поразмыслить над проблемой, имеет ли знание хоть какую-нибудь цену...

– Отлично. Однако мне нужно кое-что еще: я не могу появиться в банке просто так. Надо же что-нибудь сказать. Пару мудреных слов...

Создать жаргон – значит создать источник пропитания.

– Доброе утро, леди и джентльмены, сейчас мы исследуем вопрос – есть ли у вас несколько тысяч франков, с которыми вы готовы расстаться, не слишком в них нуждаясь.

Позавтракать никогда не рано

Могли ли мы сделать что-то иное? Естественно, мы отправились в тот же рыбный ресторан, что и в прошлый раз. Если это сработало однажды, то будет работать вновь и вновь. Вновь и вновь, покуда не заставит вас задуматься: а все ли тут в порядке?

Уилбур был убежденным противником всякой рутины и всякого шаблона. Он даже в колледж каждое утро шел другой дорогой (строгая приверженность этому правилу означала, что, если другие добирались до колледжа минут пять – десять, Уилбур кружил наугад по улочкам и переулкам с полчаса). «Разум вполне готов блуждать вслепую», – утверждал он. Он отказывался дважды объявлять один и тот же семинар, что порождало среди коллег – лихих жокеев, привыкших объезжать самые дикие мысли – страх и смятение: вдруг подобная практика станет нежелательным прецедентом, а то и обязаловкой. Ежегодно он переезжал в новый дом, что было сопряжено не только с упаковкой и распаковкой книг: переехав, он начинал учить новый язык и заводил себе новое хобби. «Дай малейшую слабину – и все: мозги полностью размякнут. А ведь так просто нагрузить их работой». На мой взгляд – слишком уж все это утомительно: всякое мгновение быть самосознающим бытием и прочее в том же роде.

Я взял заливного судака и углубился в размышления о том, сколь много есть иных профессий, замешанных на бесчестии и обмане, представителям которых удается избежать докучливого внимания полиции: агенты по торговле недвижимостью, политики, маляры, председатели международных организаций, стоматологи – вся их деятельность вопиет к небу. Ведь очевидно, что, если, например, всех торговцев подержанными автомобилями собрать на какой-нибудь лужайке и расстрелять из станкового пулемета, мир станет только лучше; подобные действия, правда, не приветствуются в академической среде, но попробуйте-ка предложить более эффективный способ санации окружающей среды, чем расстрел из пулемета людей, которых просто необходимо расстрелять.

Ограбление банков, если в роли грабителя выступает истинный философ, никому не причиняет вреда. Мы внушаем трепет публике. Забавляем ее. Развлекаем. Стимулируем экономику. Заставляем чаще биться сердца. Провоцируем на размышления. А что до самого ограбления, коль речь идет о банке, – оно не более чем иллюзия. Вы выносите из банка некую сумму денег. Но где же она потом оседает? В каком-нибудь другом банке. Подобно воде, деньги совершают круговорот: они движутся от банка к банку. Мы же – мы же просто ненадолго выносим их на воздух.

Номер два и три

Мне неприятно об этом говорить, однако довольно быстро ограбление банков становится утомительным. Zensho [Полная победа (яп.)] – это вам не телешоу. «Сейчас мы выясним, сколько денег удастся вам засунуть в наш чемоданчик». Самым приятным в серийном ограблении была смена костюмов после очередного визита.

Никто не сделал попытки предотвратить ограбление, процитировав хоть какой-нибудь отрывок, имеющий отношение к философии. Юпп, полагаю, был этим не на шутку раздосадован. Он бы охотно ушел из банка с пустыми руками, если бы только его встретили там цитатой из какого-нибудь самого завалящего философа. Я же был рад, что никто не пытался нас остановить: как бы я поступил, если бы не узнал цитату или бы начисто не помнил соответствующего автора? Я не любитель высказываний типа: «А вот и не угадали! Что поделаешь...»

Номер четыре и пять

Мы поспешно вернулись в отель; улицы полнились воплями сирен на полицейских «синеглазках». Юпп смотрел что-то по телевизору, я колдовал над мини-баром. Потом в номере возник посетитель – странный тип с овчаркой на поводке и доской для серфинга под мышкой. Судя по всему, он был знаком с Юппом, так как они обменялись какими-то приветственными банальностями.

Неожиданно выяснилось, что доска для серфинга предназначалась мне.

– Думаю, если мы дорожим своей шкурой, лучше исходить из того, что копы на данный момент вовсе не сидят в столовой полицейского управления, с головой уйдя в игру в карты, – усмехнулся Юпп, – а потому нам нужно позаботиться о дополнительном прикрытии. Мы сыграем на их высокомерии...

Овчарка тем временем дружески лизнула меня в руку, как бы говоря: плевать мне, Эдди, на твой статус, комплекцию и прочее. Когда-то я презрительно относился к людям (особенно это касается моих зоолюбивых соотечественников), которым свойственно преувеличивать человеческую – слишком человеческую – привязанность к братьям нашим меньшим, но с возрастом я открыл радости, связанные с тем, что в каждом из нас живет потребность быть любимым хоть кем-то, пусть это даже псина, готовая вилять хвостом перед первым встречным, лишь бы он не бил ее палкой.

– Да, Юпп, и что с того? – вернулся я к нашей беседе.

– Вот ты – что ты думаешь, увидев человека с серфингом? Что он только что вернулся из отпуска, а? Или собирается в отпуск – или несет серфинг в машину? Или в ремонт? Я бы тоже с удовольствием провел субботу-воскресенье, катаясь на серфинге, думаешь ты. А вовсе не о том, что перед тобой – английский философ, направляющийся грабить банк и прихвативший серфинг для отвода глаз, и поэтому надо бы проверить у него документы!

– Хорошо. Но собака-то тут при чем?

– Что ты думаешь, увидев человека с собакой? Что он...

– Ладно, оставим. Пошли!

Ограбление номера четвертого прошло в духе киников. «Благосостояние не есть благо. Деньги не есть необходимость – а потому швыряйте-ка их в эту сумку, и поживее». Серфинг я решил оставить в банке – все больше склоняясь к той точке зрения, что пребывание в тюрьме пошло бы мне на пользу. Тюремная дисциплина могла бы подвигнуть меня сесть писать. Просто в мире за пределами тюремной ограды на каждом шагу вас поджидает монастырское пиво и припущенный судак. И вдруг оказывается, что переход от состояния, когда у тебя нет денег, чтобы сесть и писать книгу, к состоянию, когда для этого денег слишком много, протекает слишком незаметно. Этакое скольжение по наклонной плоскости.

Мы совершили неспешную прогулку по ботаническому саду, направляясь к банку, который наметили на сегодня пятым. «Вот это жизнь! – восхищался Юбер. – Не уверен, что хотел бы жить вечно, но лет пятьсот пожить так... Я бы не отказался!»

В последний банк Юбер вошел уверенной походкой эстрадного артиста, который целый день купался в лучах обожания публики. Мы не стали затруднять себя стоянием в очереди к окошку кассы – проще было выпотрошить весь банк.

– Можете больше не ждать – мы здесь, – объявил Юпп. – Давайте же рассмотрим данную ситуацию: мы получаем все деньги, однако сперва... Сперва мы немного почитаем античных философов вслух.

Я предлагал ему – давай я просто процитирую что-нибудь по памяти, однако Юбер возразил на это: нужна книга, как для богослужения нужна дароносица, не важно, что это за книга, – но нужно позаботиться о создании подобающей атмосферы. Я извлек своего Диогена Лаэртского в лоэбовском издании, раскрыл и принялся читать самое начало – там, где рассказывается о возникновении философии, когда обратил внимание на то, что мужчина, стоявший в очереди, чтобы открыть счет, и сжимающий в руках огромный букет, завернутый в целлофан, вдруг начал срывать с него упаковку. Я было даже подумал, что сейчас он бросится к Юппу или ко мне и начнет, источая неуместную лесть, рассказывать, как он нами восхищен... Но тут последние обрывки целлофана упали на пол. Кажется, Элиот сказал: «Не взрыв – но всхлип»? На нас смотрели не нежные левкои – но ржавый «ствол». В руках этот тип сжимал обрез. Нагло уставившийся вам в глаза двумя черными, грубо спиленными стволами. Стоящий следом за любителем цветочков парень заорал:

– А ну, с дороги, тупицы! И всем заткнуться. Мы тут грабим!

Это было слишком. Для меня. Что до Юппа – казалось, непредвиденный конфликт интересов его даже забавлял. Он облокотился о стойку и смотрел, что же будет дальше.

Горлодер выхватил нож весьма внушительных размеров, хотя это мало что меняло, а вот обрез меня беспокоил. Выглядела эта штука древней, мерзкой и ржавой, а щетинистый тип, сжимавший обрез в руках, принадлежал к числу тех субчиков, которые жмут на курок не только тогда, когда сие не обещает принести никакой выгоды, но и в тех случаях, когда стрельба крайне невыгодна – учитывая последствия. Лицо у него было какое-то впалое: словно начиная с шести лет пацана – в качестве подарка на день рождения – приводили в гольф-клуб и каждый из завсегдатаев вмазывал ему по морде мячом, норовя попасть в рот. Если этот урод жаждал самоутверждения, дело наше было дрянь.

– Вы хоть знаете, кто мы? – поинтересовался Юбер.

– Два кретина, которые сейчас схлопочут свинец промеж глаз, ясный хрен!

– Жаль, что вы так настроены, – пожал плечами Юпп. – Но боюсь, право первой ночи у нас. Мы, понимаете ли, уже зарезервировали это ограбление. Еще на прошлой неделе.

Парень с ножом – щеки гладко выбриты, ниже кустится рыжая бороденка, право, не знаю, кто согласился бы носить такую по доброй воле – здорово смахивал на идиота. Негоже судить ближнего и выступать этаким Зоилом, к чужим вкусам и чуждым культурам надо относиться с почтением (а взвешивай кто нашу красу на весах, я бы заведомо много не потянул), но этот тип с ножиком – выглядел он козел козлом.

Разводка мизансцены

Юбер с пистолетом, я с томиком лоэбовской библиотеки в шуйце и овчаркой (на поводке) одесную меня по одну сторону сцены, напротив нас – этот козел без привязи, размахивающий ножом, и щелкунчик с бластером. Мы имели некоторое преимущество: наши антагонисты никак не могли врубиться, в чем дело: то ли у Юппа давно и прочно сорвало башню, то ли он крутой малый и сейчас сам сорвется с цепи.

– Болтать все горазды... – пробормотал козел, словно не подозревая, что наши ограбления уже не первый день и были основным предметом досужей болтовни для всех и вся в Монпелье. Очевидно, умение вести такого рода дискуссии не было сильной стороной нашего оппонента.

– Про это во всех газетах писали. – Юбер перешел в наступление.

– Я не видел.

– Вы что, газет не читаете?

– Ну читаю...

– А если читаете, должны знать!

– Я ничего такого не видел. В общем, деньги берем мы – и лады, – истерично взвизгнул бедняга. Звучало это не очень-то убедительно.

– Может, мне их поделить на две части? – подал голос один из кассиров. Никто, однако, не сдвинулся с места. Была одна из тех ситуаций, когда никто не рвется быть первым – слишком очевидно, что, играя ва-банк, тут можно ненароком сыграть и в ящик.

– Что-то вид у вас какой-то нездоровый, ребятки, – лениво заметил Юпп, все так же опираясь о стойку. – С вами все в порядке? Может, вам лучше поискать какую работку на свежем воздухе? Непыльную, для здоровья полезную, а?

– С нами – полный ажур! – совсем тоненько заблеял этот тип, не оставляя никаких сомнений, что он за штучка. – А ну, проваливайте!

Тут уже даже я напрягся. Это, знаете ли, слишком. Мне как-то не улыбалось повиснуть ошметками на стене, получив в упор заряд крупной дроби в брюхо. Думаю, подобная перспектива никого бы не порадовала. А этот гвардеец с обрезом и его козлиный подпевала – они как-то не напоминали мне хладнокровных профессионалов. Здесь вообще не пахло профессионализмом. Можете считать меня снобом, но мне невдомек, почему я должен лишаться чего бы то ни было, не говоря уж о жизни, по вине каких-то двух слишком о себе возомнивших сосунков-любителей. Я – налетчик-ветеран, неужели же я должен терпеть это безобразие?!

– Хорошо, пусть все будет по-честному, – пожал плечами Юпп, открывая барабан револьвера и один за одним вынимая из него патроны. – Если вам удастся доказать, что вы и впрямь заслужили эти деньги – что вам досталось в этой жизни больше, чем мне, – хорошо, забирайте все и проваливайте. Мы сейчас устроим этакую ордалию. Божий суд. Там побеждает только тот, кто достоин.

Высыпав на пол горсть патронов, он оставил в ладони один, который поднял высоко вверх, чтобы присутствующие хорошенько его рассмотрели, потом загнал патрон в барабан – и резко тот крутанул.

Затем вставил револьвер в рот и нажал на курок. Раздался негромкий щелчок. Щелчок, который, услышав однажды, не забудешь всю жизнь. Выстрела, однако, не последовало. Юпп слегка дернул головой, как человек, глотнувший слишком грубого виски.

– Хм... Забавно. Я бы, может, еще повторил это дело, – пробормотал он, передавая револьвер парню с козлиной бороденкой. – Ну а теперь попробуй ты, задротыш.

Становилось все интереснее смотреть, как наши бедолаги выпутаются из ситуации.

– Он.., он... ссо... со-всем... от...моро...женный, – пробормотал небритый, судорожно вцепившись в свой обрез.

– Чтобы не уходить с пустыми руками, можете взять у нас автограф, – смилостивился Юпп.

Они мучительно не знали, как поступить. Бедняги впали в ступор, на манер буриданова осла: им надо было как-то выпутаться из переделки, а они не могли сообразить, что делать, – происходящее было не для их слабых мозгов. Ретироваться – значило бы открыто признать, что они просто-напросто недоумки, а усилия и время, затраченные на подготовку к налету, пошли псу под хвост; рискнуть же на что иное – дело пахло жареным, без кровопролития и дырок в животах не обошлось бы. Все, однако, клонилось к тому: подмышки присутствующих потели все яростнее. Лишь мгновение отделяло нас от обмена свинцовыми любезностями и последующей уборки помещения, точнее – уборки трупов из помещения, когда с улицы вдруг донесся вой полицейских сирен, этих вестниц мерзости и запустения.

Мы вежливо ждали, покуда обросший щетиной детина, вцепившийся в обрез, словно тот был волшебной палочкой, выдавит из себя фразу:

– Эээ... э... это... ппэ... пппэ... полиция.

– Прекрасно, – кивнул Юбер, не разделяя ажитации собеседника. – Вот пусть они и решат, кому грабить банк. Дождемся и увидим, кого они арестуют.

Может, эта парочка и не выказала особой прыти во время переговоров с Юбером, однако, услышав его последние слова, бедняги резко ожили и ринулись к выходу с потрясающей скоростью и редким воодушевлением – откуда что взялось! Они совершенно недвусмысленно продемонстрировали: у них нет ни малейшего желания быть застигнутыми на месте преступления. Делая гигантские прыжки, они в мгновение ока оказались у двери, однако дверь почему-то не открывалась. Решив, что тому виной какая-то навороченная охранная система и им придется вырываться из ловушки с боем, бедняги дали по двери залп возмездия из обоих стволов.

Прошло некое время, прежде чем они оставили попытки бросаться на дверь и толкать ее от себя (возможно, им на глаза попалась прикрепленная на двери табличка) и догадались потянуть за ручку – после чего наконец попали в предбанник. О том, что они достигли выхода, возвестили крики, сопровождаемые ритмичным чмоканьем пуль о стены здания.

– Ну что ж, – удовлетворенно заметил Юбер. – А теперь спокойно забираем деньги – и пробираемся к заднему выходу.

Уходя, мы слышали за спиной какую-то судорожную возню, шум которой периодически перекрывали выстрелы. Что, надо сказать, не очень мешало нашей неспешной прогулке по направлению прочь от банка. По пути Юбер извлек откуда-то из-за уха пистолетный патрон (тот самый, который, полагал я, должен был находиться в барабане револьвера).

– Я сидел в одной камере с карманником – тот, правда, настаивал, чтобы его называли волшебником с улицы, не иначе. В моем распоряжении была масса времени, чтобы научиться этому делу. А наш супостат – невооруженным глазом видно: слишком уж ему хочется жить. Он и банк-то грабил только из-за денег. У нас в тюрьме рецидивисты живо бы из него душу вытрясли...

* * *

По возвращении в отель Юпп решил еще раз наведаться в банк Жослин, чтобы открыть там счет, на который намеревался положить часть украденных денег. Слишком тяжело было таскаться с ними с места на место. «В конце концов, в этом банке были так любезны – почему бы и нам немножко им не помочь». Он ушел, переодевшись в костюм арабской женщины и полностью скрыв лицо чадрой. Не думаю, чтобы при выборе наряда он руководствовался опасением быть узнанным, хотя, может, и это сыграло свою роль, – скорее Юпп просто вошел во вкус и маскарад его забавлял. Я остался валяться в постели и размышлять о Зенобии и ее генералах, Заббае и Забде.

Когда мы добрались до вокзала, выяснилось, что наш поезд отправится лишь через час. Юпп предложил оставить тюки в камере хранения. Я было выразил опасение: а что, если служащим взбредет в голову сунуть нос в наш багаж, а там лежат костюмы, в которых мы грабили банки, и прочее...

– Брось! – фыркнул Юпп. – Мы избранные! Мы неуязвимы! Мы непобедимы! И к тому же – считай, что невидимки! – И он закричал на пределе легких, перекрывая гомон толпы на перроне: – Мы Банда Философов! Арестуйте-ка нас!

Никто нас не арестовал (всем и каждому известно: вокзалы, как магнит, притягивают всяких психов – что ж на них обращать внимание), так что в конце концов, дабы убить время, мы забрели в привокзальный секс-шоп (еще один непременный вокзальный атрибут).

Честно говоря, даже испытывая искреннюю благодарность производителям оных товаров, войдя в магазин, я поймал себя на мысли: вид спаривающихся парочек уже не вызывает во мне прилива страстного энтузиазма, как в молодые годы. Я не могу избавиться от ощущения, что все это (за исключением, может, закинфодескии и иоанесеймании) я уже видел, поэтому не испытываю особой склонности к соответствующим зрелищам. Я бы, конечно, разглядывал плоть оценивающим взглядом профессионала (мясника, скажем) – предстань моему взору нечто невиданное...

Но в магазинчике ничего кардинально нового не обнаружилось. Я не мог отделаться от впечатления, будто эротические картинки не очень-то изменились со времен гетер, наводнявших Коринф IV века до н.э., когда зеркала с «затейливыми» подставками шли на рынке нарасхват.

Любовь втроем... малые оргии

Прогулка в постель втроем имеет один недостаток: вдвое увеличиваются шансы, что вы окажетесь в объятиях кого-то, кто вам неприятен или немил. Доведись мне оказаться в такой ситуации, и я бы вряд ли счел это достижением. И считать подобную оплошность победой на эротическом фронте я бы поостерегся: по мне, это не победа, а с точностью до наоборот – полное фиаско... но лучше начистоту.

Портрет философа в юности, или Эдди как составная часть любовного сандвича

Зимний вечер, клубы кембриджского тумана. На углу Силвер-стрит троица: Трикси, фантастически бездарный поэт по имени Артур и ваш покорный слуга. Я – кровь с молоком, загадочно-молчаливый, подающий надежды, двадцатилетний. Трикси, стоя посреди тротуара, слегка пошатываясь после бурной вечеринки, подбрасывает монетку – никак не может решить, с кем из нас отправиться в койку. Я с интересом неофита осваиваю технику покорения дам на вечеринках по принципу «оставайся-на-ногах-и-что-нибудь-тебе-да-обломится».

Трикси номинально числилась студенткой колледжа, по сути же была «из актерок» – а не одно поколение выпускников близко знает на собственной шкуре, что бишь это значит и почему Церковь решительно проводила политику, запрещающую хоронить представительниц сей профессии в освященной земле, покуда, уже в наше время, святые отцы не сдали свои позиции.

Что касается тружеников пера... Замечу: есть фантастически бездарные поэты вроде Артура, столкнувшись с которыми вы через пятнадцать секунд можете гарантированно предсказать не только то, что они за всю жизнь не написали ничего стоящего, но и то, что стоящего они никогда, ни-ко-гда, ни при каких обстоятельствах (даже случайно!) не напишут, а растратят жизнь в ночных бдениях, мрачной нищете, делая все, чтобы еще и еще усугубить свои страдания.

Именно так – однако к Артуру это не относилось. Он сколотил себе состояние (я бы даже сказал – не одно состояние), сочиняя тексты для вест-эндских мюзиклов. Тексты столь отвратительные, что, заслышав их, в пору было посылать за полицией. Отвратительные тексты, но очень доходные – настолько, что у вас не оставалось никаких сомнений: мы вступаем в мир, где Истина, Справедливость и Вкус стали достоянием прошлого; теперь они столь же актуальны для человечества, как астероиды Захия, Зерлина или Зеиссия.

Артур принадлежал к числу тех живчиков, которые готовы отыметь все, что движется, независимо от пола, возраста и облика – лишь бы оно было живое и теплое. Он даже не обижался, когда ему говорили об этом в лицо. В довершении всего он писал еще и детские книжки. Вот уж кем бы я не хотел быть, даже учитывая, что у него денег – куры не клюют.

Однако в тот вечер мы стояли на углу и ждали, кому же доведется сегодня играть роль кипятильника у Трикси в колбочке. Монетка мелькнула в воздухе и тут же была убрана в карман. Трикси даже не посмотрела, что там на ней выпало. «Э, плевать... Я хочу переспать с вами обоими!»

Я было подумал, что это шутка, но оказалось, что нет. Я так и не смог понять, хотя минуло множество лет и эта сценка неоднократно всплывала у меня перед глазами, был ли то мгновенный порыв или же барышня решила все заранее. Помнится, как-то раз, по другому случаю, она заявила, что хочет стать красавицей, – примерно так, как иные говорят, что хотят стать врачом, торговцем, банкиром или зоологом.

– Философ и поэт. – Она облизнула губы. – Что за сочетание!

Дежурная банальность, но большинство образованных женщин проходят через фазу – длится она несколько недель, – когда им кажется, будто философия – чрезвычайно важная штука. Главное, это дело не проворонить – и можно брать их тепленькими. Как ни странно, перспектива закончить вечер, потакая капризу Трикси, меня почему-то не вдохновляла (может, всему виной – поэтические таланты Артура), но я был в том возрасте, когда немыслимо отступиться от чего бы то ни было, попахивающего наслаждением или изысканным пороком, наоборот, стоит чему-то такому замаячить на горизонте, как бросаешься во все тяжкие, считая своим долгом это не упустить.

В нашем трио мне выпало быть внизу, и, лежа на спине, я думал лишь об одном: Артуровы занятия поэзией, по-хорошему, должны бы исключать для него возможность занятий вроде того, которому мы в тот момент предавались. Трикси же, казалось, пребывала от восторга на седьмом небе, но, в конце концов, она была той еще лицедейкой. Мое равнодушие они истолковали совершенно превратно, списав его на усталость от любовных подвигов; «Ты так холоден, Эдди... Неужто ты только этим и занимаешься?!»

Все так же ожидая поезда

Я перевел взгляд от хитросплетений тел, восьминогих пауков о двух спинах, гланд, обложенных ангиной, причиной коей – любовь к леденцам весьма своеобразным, телесных соков на сочных телах распутниц, к воплощению суеты вавилонской, тикавшему на моем запястье. До отхода нашего поезда оставалось лишь несколько минут.

Юбер рассеянно расхаживал по магазинчику, рассматривая все это добро, однако раз за разом возвращался к одному и тому же журнальчику на полке. Журнал принадлежал к числу банальных изданий, которые встречают вас в любом газетном ларьке или захудалой книжной лавке: на страницах его женщины предавались одиноким радостям. Заинтересовавшее Юппа произведение полиграфии было уценено и явно завалялось на полке лишь потому, что владелец магазинчика не исключал: вдруг кому-то из клиентов захочется полюбоваться на простое старомодное рукоблудие. Девица на обложке была той еще оторвой – из лапушек, что ни при каких условиях не потупят глазки в землю. Мужчины кажутся баранами, едва им говорят «сейчас вылетит птичка», тогда как женщины почему-то всегда лезут в кадр и при этом смотрят на мир сверху вниз, пусть даже на них нет ничего, чтобы прикрыть срам, кроме капельки духов (что бы там Шопенгауэр ни говорил об убожестве женской души). Юпп долго держал журнал перед глазами – более чем достаточно, чтобы обложка врезалась в сознание до мельчайших деталей, а потом вяло поставил его на полку. Мы вышли.

На полпути к перрону Юпп вдруг резко остановился и, бросив мне: «Подожди», трусцой устремился обратно в магазинчик, чтобы вынырнуть из него уже с журналом в руках. «Этот ее взгляд!»

Само...

Хиромантия. Помесь рукоблудия с гаданием... Занятие любовью с невидимым партнером. Утешительный приз матушки-природы. У нас руки той самой длины, чтобы доставали...

Поезд как способ замести следы

Все выезды из Монпелье были блокированы. Усиленные посты на дорогах. Юпп помахал им ручкой из окна поезда. Вой сирен. Несомненно, полиция испытывала сильную потребность продемонстрировать всем и каждому, что она – при исполнении. Не знаю уж почему, мне вспомнилось, как в 1641 году запорожские казаки взяли Азов. До Тулона было три часа езды, поэтому я вытащил одно из лоэбовских изданий и погрузился в чтение.

– Славный денек выдался, – подвел Юпп итог, – только... все одно и то же... Как на службу ходишь...

– И философии в том, что мы делаем, все меньше... Может, пора придумать самим какой-нибудь новый философский подход?

– Да, послушай... Уходить на покой надо... красиво. Чтобы запомнилось... С ограблениями пора кончать. Еще одно, под занавес, – и баста. Но оно должно быть таким, чтоб нас уже никто не смог переплюнуть. Что-нибудь вроде прощальных гастролей в Париже... А потом – потом я займусь чем-нибудь еще... – Слова звучали все глуше – Юбер проваливался в сон. «Как же давно он не высыпался», – подумал я.

Я погрузился в лоэбовского Диогена. Обычно в дорогу я беру тойбнеровские или оксфордские издания (знай, мол, наших), но из Англии я бежал в такой спешке, что искать нужный том мне было недосуг, и я прихватил лоэбовскую книжку, смахнув с нее многолетнюю пыль. Перелистнув очередную страницу, я случайно потревожил лежащий в книге клочок бумаги с нацарапанным на нем «Спасибо!» – и тот спланировал на пол.

Закон не имеет обратной силы?

Естественно, лучший способ уберечь нежную юную девушку, покинувшую на свой страх и риск отчий дом в провинции и приехавшую в Лондон без денег, от лишенных совести беспринципных насильников – взять их работу на себя.

Ибо покуда вы самолично бдите за юной особой, как ветхозаветный пророк за народом Израилевым, вы (a) точно знаете, где она и что она, ей не удастся тайком улизнуть из дома и связаться с дурной компанией – только через ваш труп, и (b) у барышни нет никаких шансов предаться плотским пляскам с одним из явно недостойных ее субъектов по той причине, что подобное безобразие не укроется от вашего всевидящего ока; право, это один из самых действенных способов удержать юных девиц от морального падения.

Каждому из нас доводилось, только-только насладившись эротическим единением с барышней (сплошной шарм и очарование – мы о такой не смели и мечтать!), покуда она плещется под душем, судорожно извлечь откуда-нибудь из сумочки ее паспорт и, погрузившись в его изучение (я лично прочел все, включая засунутые под обложку записки), обнаружить, что ряд цифр, который, надеялись вы, не более чем серия документа, на самом деле является датой рождения... После чего, трижды произведя некоторые вычисления, сперва на бумаге, а потом и с помощью калькулятора, вы осознаете, что содеянное вами не только аморально – это-то еще полбеды, с чувством вины еще можно жить, но и незаконно – и тут уже не до шуток.

Я воочию мог себе представить прокурора, в чьем голосе слышатся еле сдерживаемые рыдания: «Итак, доктор Гроббс, вы купили девушке билет до Кембриджа, предложили ей стол и кров – и все только потому, что вам было известно ее стесненное материальное положение? На это вас подтолкнула исключительно трогательная забота о юной леди? Да вы редкостной души и щедрости человек!»

К тому же я почувствовал укол стыда – такое нечасто со мной случается; моя трогательная забота оказалась слегка не ко времени – всего-то на несколько месяцев! Беда лишь в том, что для составителей уголовного кодекса эти несколько месяцев играли весьма существенную роль!

Она осталась до конца недели. Мы обсуждали досократиков, немало времени уделив первому развернутому фрагменту ионийцев, первых из греков, посвятивших себя занятиям философией, дошедшему до наших дней в виде прямого философского высказывания. Анаксимандр, книга первая, первая глава, стих первый, цитата номер один: живое, непосредственное высказывание этого милетца, датированное примерно 550 годом до н.э.; этот Анаксимандров фрагмент принадлежит к числу тех, которые проглядели восторженные поклонники ясности, отличающей всякое слово и творение детей Зевса.

Фрагмент этот «врос» в комментарии к Аристотелевой «Физике», что написаны Симпликием, и его можно по праву считать истинным ядром всей и всякой философии: «А из каких начал вещам рождение, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды в назначенный срок времени» [Фрагменты ранних греческих философов. Пер. А. Лебедева. Ч. 1. М., 1989. С. 127].

1. Высказывание – это свара: Анаксимандр ополчается здесь на Фалеса, своего учителя и земляка, и смешивает того с грязью. Критицизм восприятия – самая греческая из греческих черт, отличающая эту культуру от всех иных, прирастающих знаниями по принципу «так молвил мудрейший»: Заратустра шпрехал, Конфуций рек, Пифагор говорил. Едва лишь критическим подходом (соревнование идей, сопоставление концепций, битва духовных представлений – желательно на кулаках) стали пренебрегать, как наступили Темные века. Немножко ионийской желчи – и мы на пути к звездам.

2. Цепь преемственности. Попробуйте-ка назвать философа, выросшего на голом месте! Встречаются самородки среди поэтов, среди художников и писателей, среди ученых, в конце концов, но философов-самоучек точно не бывает! Это – закрытая гильдия, чья история началась в портовых кабаках города Милета!

3. Говорите слегка неясно (или, если вы наделены недюжинным умом, – преднамеренно темно). Это позволит прочим вчитывать в ваши творения свои идеи или предрассудки; наша философствующая братия страсть как любит, показывая свои фокусы, извлекать кроликов из чужой шляпы. Желательно, чтобы это была ваша шляпа. А если ваши высказывания отличаются ясностью, их остается лишь принять или отбросить. Так что постарайтесь сохранить открытость для интерпретаций.

Весь конец недели я не брал в рот ни крошки – страх возмездия начисто парализовал мой аппетит. Что до моей гостьи – она вся светилась от радости, заинтригованная и возбужденная моими объяснениями. Перед отъездом она взяла лист бумаги, нарезала его на маленькие треугольнички и забавным почерком на каждом вывела: «Спасибо!» Эти записки она рассовала по всей квартире, чтобы я не сразу на них наткнулся. Она вложила их между страницами книг, между моими рубашками в шкафу, одну засунула в коробку с пылесосом (чтобы обнаружить эту записку, мне понадобилось пять лет), еще одну – за каретку пишущей машинки; я натыкался на них раз за разом – и вот еще одна выпала, словно закладка из лоэбовского Диогена.

Конец недели мы почти целиком посвятили совместному исследованию тактильных восприятий. К моему великому облегчению, ни разгневанные родители, ни ухмыляющийся представитель полиции так и не появились на пороге моего дома (не только не появились, но даже ногу на него не занесли). Я получил от нее три письма: когда она поступила на философский факультет, когда она защитила бакалавриат и когда получила доктора за работы по папирологии.

Я ни разу ей не ответил. Писание писем, как и писание книг, – не мое призвание. Есть народ Книги. А я – я человек чека. Банковского.

* * *

Юпп скупал все газеты, какие можно. Как-то, праздно просматривая их несколько дней спустя, в одном из местных листков я наткнулся на сообщение о смерти Жерара. Судя по всему, смерть наступила от естественных причин – в заметке не было ни намека на «загадочные обстоятельства».

 Судорожные мысли, навеянные смертью Жерара

Еще один типичный случай: человеку незачем больше жить. Рыдать – что толку рыдать? Да и неурочно плакать – однако в этом и состоит весь урок. Что же тогда – выскочить на улицу, надрывно голося «Все там будем!»? Жизнь только и делает, что имеет нас в задницу, а мы – мы судорожно придумываем какую-нибудь очередную смазку, универсальный вазелин, чтоб было не так тошно... Тошно все так же, однако – переносимо. На что и рассчитано. Но смерть – она прорывает любую преграду принципов, любой символ веры, как бумажную салфетку, в которую от души высморкались. Далеко за полночь, в келье колледжа у отцов иезуитов – да где угодно – все тот же позорный, липкий страх. Попробуй укройся от него овчинкой рациональных рассуждений... Чтобы с этим совладать, надо быть совсем уж того... Жизнь ли, смерть – рано или поздно тебя... Просто зажопят... Как два легавых на допросе: один добренький, а другой – злой. Да помогите же мне, кто-нибудь! Кто-нибудь... Кто-нибудь...

Как ты, Эдди?

Плохо. Как тварь дрожащая. Жалко и муторно.

И всего хуже – черт бы с ним, что я жалок и сир, так ведь мы все такие... Это же... Это же каждый про себя чувствует...

Удирая из Монпелье, в вагоне поезда сквозь шум голосов я услышал, как кто-то произносит затасканно-пошлое: «Только не надо жаловаться...» Всего-то – расхожая реплика, так, разговор поддержать, но стоит стереть с лучших из перлов мудрости весь мишурный блеск – и что останется? Именно это «не надо жаловаться». Забавно, а? Со времен Сизифа-Зиушудры[Герой шумерского эпоса, переживший потоп]-Птаххотепа «не надо жаловаться» – основополагающая аксиома, строительный камень и крепящий раствор, которыми только и держится большинство философских систем да лестниц познания, по которым мудрые... «Ясьтаволаж одан ен», мать вашу! Не ерзай под клиентом. Не хнычь. Что вам посоветует ваш врач, которому не до вас – он страшно загружен? Именно... Не надо видеть все в черном свете. Будьте добры к людям. Радуйтесь, коли можете. Много не пейте. Физические нагрузки. Старайтесь не переходить дорогу перед стрелковой ротой, открывшей заградительный огонь.

А вы – что вы делаете? Племя, населяющее страну Зира в Африке, убеждено, что самое важное – прошить кожу нитями кокоса, важнее этого в жизни нет ничего.

Смотреть с презрительной усмешкой на копошение людского муравейника, на все эти потуги мысли – легче легкого. Слишком легко. Но только... Даже охальник вроде меня, для которого нет ничего святого, видел в этом мире и что-то иное. Проблески божественности. Проявления храбрости. Искры интеллекта. Мне выпало знать несколько по-настоящему достойных людей, о них никто слыхом не слыхивал. Истинное достоинство не терпит высоких должностей и публичного признания. Но – эти люди живут среди нас, бок о бок. А те, которых хлебом не корми, дай только позаботиться о ближнем, все эти монстры из комитетов благотворительности и иже с ними, – это они помыкают официантками, бросают детей и платят гроши садовнику. Что до божественности... Имеют ли к ней отношение орлиный нос или пушистая бровь?

Всем головам голова

Самый яркий ум, который мне доводилось встречать в этой жизни, принадлежал сержанту из парашютного полка Ее Величества. Познакомились мы за стойкой одного бара в Кембридже. Он помог мне заполнить пробелы в кроссворде, который я решал, и разъяснил кое-какие проблемы, связанные с вольфианцами, над которыми я тогда тщетно бился (я, положим, не особый поклонник их философии, но едва я худо-бедно объяснил ему, кто это такие, он тут же разделал их под орех). Еще он ознакомил меня с парой на редкость интересных положений индийской философии, о которых я понятия не имел (десять лет назад, когда он служил в Адене, попалась ему на эту тему одна книжица). Для моей профессиональной гордости это был черный день, при том что в основном беседовали мы совсем о другом (вроде того, из какого пулемета лучше всего получить пулю в лоб) и сама беседа мало меня трогала.

Раскаяние

Право слово, надо мне было тогда задать ему вопрос вопросов, О ГЛАВНОМ: к чему все на этом свете? Может, его бы и зацепило, может, он бы и ответил что-нибудь интересное. Дело ведь не в том, что нам не выпадает шанс, а в том, что мы раз за разом его упускаем...

Достижение: чем гордится Эдди

Не так уж многим могу я гордиться. Оглядываясь назад, скажу: единственный здравый шаг, о котором мне не пришлось пожалеть, – покупка дома. Если живешь в Кембридже, главное – поселиться поближе к вокзалу: в случае чего всегда можно легко и быстро свалить из города, а коли доведется возвращаться из Лондона (Афганистана, Зальцбурга – далее везде) с пустыми карманами – от поезда до родной двери рукой подать, мозоли не натрешь, пока пехаешь. Мой дом был шестым от вокзала (а запасной ключ я держал у дежурного по станции). Прожив в Кембридже тридцать лет, я, как ни старался, не смог распроститься со страстью к бутылке, но хотя бы облегчил себе возможность в любой момент улизнуть из города, не обременяя себя прощаниями.

Это не шутка.

* * *

Мы сняли новую квартиру и залегли на дно. Даже Юпп с его-то убежденностью в нашей неуязвимости – и тот, казалось, вполне смирился со старой, как мир, доктриной, утверждающей, что грабитель-сидящий-дома – это-грабитель-который-будет-арестован-последним. Я делал заметки для книги. Юпп читал дни напролет или ломал голову над тем, как организовать ограбление, достойное стать венцом всех и всяческих ограблений. Красота!

Однако выяснилось, что по ночам Юпп уходил из дома. Как-то утром, проснувшись, я обнаружил его сидящим на полу среди веера фотографий, цветных постеров, черно-белых отпечатков и прочей полиграфической продукции. На всех снимках была представлена некая юная леди в разной степени наготы; вернее, у меня сложилось впечатление, что леди везде одна и та же, хотя с того места, где я лежал на ковре, трудно было с уверенностью сказать, обложился ли мой приятель множеством копий одного лика или это разные лица.

– Познание – тяжкий труд; особенно когда это связано с исследованием прошлого, – объявил Юбер.

– Да? И кто же это?

– Та самая мадемуазель, что красовалась на обложке журнала, купленного на вокзале.

– И где ты всем этим разживился?

– У фотографа. Он вручил мне всю пачку. В придачу и адресом поделился.

– Чертовски мило с его стороны.

– Ну, знаешь ли, попробуй-ка сам отказать посетителю, решившему пощекотать твою левую ноздрю дулом пистолета!

– А я-то думал, ты отказался от насилия...

– Отказался. Я очень аккуратно пропихивал дуло в ноздрю. Очень осторожно. Я и сказать-то ничего не сказал, но люди в таких ситуациях почему-то воображают бог весть что... Просто пистолет был такой холодный, а его ноздря казалась такой теплой и ухоженной... Мне было интересно – влезет туда дуло или нет? И знаешь, у него такая работа, что там, в студии, должна быть понапихана куча всяких сирен, звоночков – мало ли чего... О безопасности он основательно позаботился... Я, так сказать, оценил. Мне пришлось поискать концы. Журнал-то был не первой свежести, фотография – и того древнее, так что след был довольно сомнительный. Пришлось порасспросить сперва управляющего той лавчонкой, потом – владельца, поставщика... Попутно узнал много интересного... И заметь – я всего лишь однажды стал тыкать человека пистолетом в ноздрю. Для этого, знаешь ли, учитывая, как оно все было, требуется немалая выдержка. Однако, как выяснилось, фотограф оказался просто кладезем информации.

– И что же? Ты собираешься назначить ей свидание?

– А почему нет? Но сперва мне надо ее найти. Адрес, который мне дали, похоже, устарел. Или подложный. Но для этого я кого-нибудь найму. Деньги здорово упрощают дело... – Он еще раз всмотрелся в один из снимков – лицо крупным планом. – По глазам видно: она прошла через приют! Абсолютно точно!

Глядя на фотографию, я бы так не сказал.

– Откуда ты знаешь?

– А ты не видишь? Ты взгляни в глаза. Типичное выражение... Отсутствие всяческих ожиданий...

Юберов «день, который стоит запомнить»

Один счастливый день. Ему было тринадцать, и было решено передать его в другой приют. И вот он сидел в новом приюте перед кабинетом директора и ждал – а тут рядом села красивая девчонка. Очень красивая девчонка. Они и слова друг другу не сказали, но Юбер обратил внимание – вдруг как-то оказалось, что они сидят вплотную друг к дружке. Как друзья; кушетка, на которой они сидели, – она стала поскрипывать. В общем, они ждали бумаг. Только Юбера переводили сюда, а ее – отсюда.

Юпп еще раз впился взглядом в фотографию:

– Знаешь, это – она.

* * *

Жослин очень добра, но... но женщины всегда тянутся к детям, даже если эти дети прикидываются философами, ступившими на стезю грабежа. Это Жослин предложила воспользоваться услугами медиума.

Снедаемый эгоизмом, я только и думал о Жераре – если бы он все-таки подал о себе весть! Как Юбер изводил меня просьбами о шпаргалке – десять заповедей философии на все случаи жизни, – так и я алчно желал заполучить список Жерара: этакий перечень покупок, покрывающий смысл «здесь-бытия». Что-то вроде: самое важное в этой жизни – привязать грузик к члену, чтобы тот вытянулся до восемнадцати дюймов. Или – каждому, чья фамилия начинается с буквы «З», следует засветить в рыло. Да что угодно! Но только – коротко и ясно! Однако этот самовлюбленный сукин сын – Жерар – не подавал о себе никаких вестей. Я как зачарованный следил за каждой тварью, от таракана до кошки, которая, казалось, готова чем-то со мной поделиться. Я держал на письменном столе стопку бумаги и почти невесомую ручку, чтоб ею мог писать даже призрак. Ни черта...

Жослин цокнула о зубы сережкой, которая украшала теперь кончик ее языка. Я все ждал, когда же появятся первые признаки того, что, с ее точки зрения, наш роман близится к концу. Она сделала пирсинг; проколола кончик языка (ушло на это две недели – две весьма болезненные недели, покуда ранка пришла в норму), заставив меня вспомнить о церемонии прокалывания языка первой жене Ягуарового Щита, племенного вождя индейцев-яки (24 прокола), состоявшейся 28 октября 709 года н.э.; по мне – жест совершенно бессмысленный, но если это было хорошо для древних майя...

– Зачем тебе это?

– Я хотела наказать мой язык за то, что он говорит то, о чем лучше помалкивать. – Цок.

– Но ведь он-то в этом не виноват. Он лишь повиновался приказу.

– Пора бы ему узнать свою хозяйку и быть с ней поосторожнее. И кроме того, это – символ. – Цок.

– Символ чего?

– Так. Каждый день – чего-нибудь еще. Есть же многозначные символы.

Сережка как символ: что об этом следует помнить

Ее сережка – это:

«Символ нужды в символах»;

«Свидетельство того, что всех нас слегка покалечило жизнью»;

«Подтверждение того, что и помощница управляющего банком в глубине души остается дикаркой»;

«Символ того, каково мне на самом деле»;

«Подтверждение того, что совершать глупости никогда не поздно».

Жослин была правоверной поклонницей той философской школы, что учит, будто всякая мысль имеет отражение в мире физических проявлений. Однажды она ни с того ни с сего залепила мне пощечину.

– Ну как, лучше тебе теперь?

И ведь она была права.

– Что я такого сделал?

– Ничего, но ведь сделаешь. И лучше отбросить это сразу. Я точно знаю, что из-за тебя меня ждет облом. И тогда у меня уже не хватит на это сил. Так что – получи-ка авансом.

Жослин о Жераре

– Один мой приятель – он как-то имел дело с медиумом, – заметила она.

Первой моей реакцией была презрительная гримаса. Пусть за философией числятся кое-какие грехи, но она хотя бы принадлежит к кругу университетских дисциплин. Мы по крайней мере разумным образом задалбливаем мысли разумных людей; а вот кто откровенно занят наглым обманом, надувательством, шарлатанством и одурачиванием простаков – так это медиумы; хотя, с другой стороны, вреда от них человечеству куда меньше, чем от философов (особенно немецких).

В конце концов... Деловых встреч и светских визитов на ближайшее время я не планировал. А мысль о том, чтобы повидаться с медиумом, посредником между мирами, вызывала у меня меньшее раздражение, чем воспоминания о том, как – в течение двух десятков лет! – я подвизался на ниве мысли в качестве штатного философа. Н-да. Медиумы как-то симпатичнее... Надо же хоть раз попробовать в этой жизни все – исключая то, что вам заведомо не по душе или требует чрезмерных усилий и сопряжено с необходимостью рано вставать (мне, например, вовсе не улыбается бороться за титул чемпиона Европы в танцах на льду). Но если ради чего-то вовсе не надо особо напрягаться, грешно класть пределы естественному любопытству. И кто знает, вдруг этот медиум и впрямь снабдит меня каким-нибудь конспектом вечности?

Пора обратиться к классике?

А почему бы и нет? Даже Сократ, этот мистер Анализ, мистер Разум, мистер Точное Определение, Сократ, чей свет до сих пор почиет на нас, – даже он якшался со старыми ведьмами.

Жослин обо всем договорилась – и мы отправились в Иэер. Перед тем как выйти из дома, я облачился в рясу священника (еще один из многочисленных нарядов, приобретенных Юбером в целях маскировки; я совершил непростительную ошибку, позволив ему снять с меня мерку). Не то чтобы я чувствовал потребность в камуфляже, просто, встав с постели, я обнаружил, что вся остальная моя одежка просится в стирку. Жослин объявила, что зукетто весьма мне к лицу. «Глядя на тебя, хочется исповедаться: у тебя такой всепонимающий вид...»

Мадам медиум встретила нас широкой улыбкой (прикидывая мысленно, сколько запросить за свои труды; Жослин пообещала двойную оплату). Мадам была слегка подшофе и весьма в теле (медиумам это вообще свойственно – можно подумать, что склонность к оккультизму напрямую связана с ожирением), а стены ее приемной украшали полки, уставленные бесчисленными бутылочками с ликерами – из тех, что подают в самолетах: в них-то и пить нечего, так, понюхать только. Этих бутылочек были сотни. Они рядком стояли на полочках, сделанных явно на заказ; в глазах мадам они воплощали все культурное разноцветье этого лучшего из миров.

Неужто коллекционирование емкостей со спиртным абсурдней, чем погоня за первопечатными изданиями греческих классиков? Да, да, да – и еще раз да!

Мы изложили, что нас сюда привело, – сформулировали, так сказать, запрос: Жерар.

– Я ожидаю вестей.

Мадам Лесеркл взяла мою руку в свои, замерла. Потом забормотала, как в трансе:

– Вы хотите вступить в контакт с вашим другом. Но я ничего не вижу. Я вижу маленькое пушистое животное; деньги... Странного человека... Он где-то далеко...

– Он что-нибудь говорит?

_ Что-то про туристов. Ему не нравятся туристы. Вы его знаете?

Если Жерар и отирался подле Великой Завесы, выжидая момент, чтобы как-то намекнуть мне, что же творится с той стороны, он упустил единственный шанс. Мадам Лесеркл несколько минут беседовала с Жослин – речь все больше шла об особенностях медиумического восприятия. Ничего, что могло бы восстановить мою подмоченную репутацию философа, я от нее не услышал. Мне вспомнился Уилбур – то, как он любил повторять: «Я могу предсказать будущее любому, если только его интересует суть, а не второстепенные детали: могу точно сказать, что он будет либо жив, либо мертв».

– Можете ли вы установить связь с духом умершего по заказу?

– Ну... Обычно я этого не делаю... Но можно попробовать.

Звезда, явившаяся из...

Я размышлял, кого бы мне выбрать. Греки? Если мне кто-то и симпатичен, то именно они. Честно говоря, я не в обиде на наш век, но нынешняя конъюнктура, при которой я – в заднице, меня несколько смущает. Будь к моим услугам машина времени, я бы отправился в прошлое – на Ионийское побережье, год так в 585-й до н.э.: погреться на солнышке, повеселиться, попить египетского пивка – греки называли его «зитум», потрепаться с коллегами и выяснить наконец-то, у кого они-то стянули свои идеи. Фелерстоун как-то брякнул: «Ты идеальный кандидат для засылки в прошлое: владеешь языком эпохи, а главное, подобное вторжение останется без всяких последствий – изменить ход истории тебе не грозит. Сидел бы в своей Греции и посылал нам сообщения – под видом росписей на красно-фигурных вазах».

Но коли отправиться назад не в моих силах, было бы неплохо затащить эту братию сюда. Поговорить бы с Фалесом... Почему бы не прильнуть к истоку? Но я ведь назвал его именем крысака, а уж если Фалес смог проучить целый город, то рассчитаться со мной за крысака ему и вовсе не составит труда. Другой кандидат – конечно, Платон, но мне почему-то вовсе не хотелось его призывать; кто только ему не докучает – полагаю, его телефон в небесной канцелярии звонит не переставая. И если даже он доступен для публики, я вовсе не жаждал обломаться – а ничего иного подобная встреча мне не сулила, как-никак на свой счет я не очень-то заблуждаюсь.

Прикинув все за и против, я пришел к выводу, что философ мне ни к чему – как-нибудь обойдемся без знаменитостей. Куда больше по душе мне пришлась мысль о греческих поэтах – возмутителях спокойствия вроде ямбографов: Архилоха, Гиппонакта и Сотада, от оскорблений которых вздрагивали даже колоннады портиков. Сотад – непревзойденный сочинитель непристойностей, мастак по части оскорблений, не обошедший своими насмешками ни одного государя, жившего о ту пору на этом свете, и казненный одним из генералов, верой и правдой служивших Птолемею [Сотад – греческий поэт нач. 3 в. до н.э., живший в Александрии. Был казнен за сатиру, написаную по случаю женитьбы царя Птолемея Филадельфа на своей сестре], – казненный весьма своеобразно: его посадили в большой бронзовый кувшин и выбросили в открытое море (полагаю, все это было затеяно ради того, чтобы обезопасить себя от мести покойника), – Сотад казался мне крайне притягательным собеседником. Но чем больше я размышлял, тем больше и больше склонялся в сторону Гиппонакта: тот был мишенью его насмешек, хлебнул больше, был изгнан из родного города, а те, кто становился объектом его насмешек, порой кончали самоубийством [Согласно легенде, скульпторы Бупал и Афенид, изваявшие нелестное изображение поэта, стали его мишенью – он адресовал им несколько язвительных поэм, вынудивших несчастных покончить с собой. Ко всему прочему, Гиппонакт имел репутацию колдуна]. Даже могилу этого ионийского мерзавца старались обходить стороной, так как приближение к ней якобы было чревато несчастьем. Вот уж кого интересно зазвать в компанию. К тому же, подумалось мне, вот уж кто воистину был бы достойной парой философу-неудачнику, промышляющему ограблением банков.

– Насколько нужно посвящать вас в детали? – спросила Жослин, вынимая и включая диктофон. Церемония эвокации оказалась весьма проста.

Теплый день постепенно клонился к вечеру. Мадам Лесеркл, закрыв глаза, погрузилась в оцепенение. Она столь долго не открывала глаз, не шевелилась, что возникло подозрение: а не задремала ли она? Все это отдавало такой скукой, что я и сам начал задремывать. Чувство, что мы просто даром теряем время, становилось все настойчивее. Я даже задался вопросом: а правду ли говорят, что За Денгел, император Эфиопии (1603), действительно вызывал духов?

Тут мадам открыла глаза. Мутные, подернутые белесой пеленой, они постепенно приобретали яркость – так проступают, становясь все ярче, огни встречного автомобиля на туманной дороге. Сперва было даже не очень-то ясно, что мерцает в устремленном на нас взгляде. И вдруг этот взгляд сфокусировался. Тяжелый, мрачный взгляд докера, которому приходится сражаться за выживание, и на фоне этой борьбы любая гражданская война – ясельная забава. Этот взгляд ни сном ни духом не напоминал о жизнерадостной мадам Лесеркл.

Тяжелый взгляд замер на мне.

– Ну, чего уставился, отродье варварской сучки? – Голос принадлежал мадам, но его звучание... Оно было надсаженным, сиплым, исполненным враждебности и злобы. – Что просил, то и получил.

Ноздри мадам расширились – так животное берет след.

– Воняет философом, – произнес голос. Ноздри еще раз вобрали воздух. – От вашего брата всегда несет, как от Фалеса. Сдал бы ты малость влево, хамелеон вонючий...

– Так вы – Гиппонакт? – вмешалась Жослин.

Тяжелый – зубодробительный – взгляд сдвинулся и остановился на Жослин.

– Ну уж не Гомер, точно. – Пауза. – Тебе жрать-то удается с этой дрянью в пасти? В порту ты бы шла нарасхват.

Я был сбит с толку, совершенно не понимал, что происходит, но все это отдавало дурным тоном. Словно дерьмом окатили с ног до головы. «Пора заканчивать с этим визитом», – пронеслось в сознании.

– Давно же я сюда не заглядывал, – продолжил голос, – и что я увидел, вернувшись?! Мешок со студнем и шлюху с заплетающимся языком! Ну, что звали-то? Предложить есть что? Или вы вытащили меня оттуда, чтобы сидеть тут и пялиться на меня с открытым ртом – словно посрать тужитесь?

– Что есть сущее? – была не была, спросил я.

Голос не ответил. Взгляд медленно обежал комнату. Уткнулся в складки украшенной знаками зодиака юбки на коленях мадам Лесеркл. Голос зазвучал вновь:

– Знал бы я, что ты философ! Любой урод, который непомерно толст, непременно становится философом. И начинает талдычить всем и каждому, что главное – ум, достаточно одного ума, а на тело – плевать. Зачем тревожил мертвых? Или живым с тобой тошно?

Я начинал понимать, почему его могилу советовали обходить стороной.

– Я просто хотел поговорить.

– Да? Ты такой говнюк, что живым неохота изводить на тебя время? – Голос шипел, словно газ, сочащийся из конфорки на плите. Потом тон его совершенно изменился, вернувшись к прежнему диапазону. – А это что за ротастая баба? Ни дать ни взять – рабыня в седьмом колене. – Голос стал тихим и высоким – такой-то и представить невозможно. – Мастерица сосать палку, а? Это похлеще, чем осьминога на хрен накручивать, будь я неладен!

Жослин растерялась, не зная, что на это ответить. Правая рука мадам Лесеркл принялась вяло щипать дряблую плоть левой, потом начала теребить ворот блузки.

– Просто чудно! Притащиться сюда против воли – кого ради! Ради толстяка, трясущегося над своими жирами, и девки, из тех, от которых мужик уходит на четвереньках, не чуя, что у него между ног... И что вам понадобилось?! Что вам понадобилось, вы?! Совет, как стать еще гаже? Ума не приложу, гаже уже некуда. Или вам приспичило выглядеть не так отвратно? Опять же, ничем не могу помочь!

– Если вы заняты, – заметил я, – мы вас здесь не держим.

Блузка мадам медленно, но верно приходила в беспорядок. Голос, вновь вернувшийся к надсаженному, сиплому тембру, явно не спешил с ответом.

– Недоумки вроде тебя никогда не призывают философов! Вам хватает собственного дерьма! В любой самой бедной и задрипанной стране философов раз в десять больше, чем нужно...

На свет высунулась одна из грудей мадам, затем и другая освободилась от удерживающих ее тряпок. Мадам зажала один из сосков большим и указательным пальцами, словно то было маленькое дохлое и весьма малосимпатичное живое создание (например, земляной тушканчик).

– Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! – вещал голос.

Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне – из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой.

– И вот я вернулся. Вернулся – в это тело! Надо же, чтобы так не повезло!

Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками – точнее, ляжищами – хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира.

– Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали – и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! – Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. – Выпивка?

Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь:

– Пустая трата времени.

Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко – вкусовых ощущений они лишены.

– Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки – нет?!

Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) – голландский филолог, создатель классификации запахов].

Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу.

– Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? – прошипел голос.

Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить – поверх чавканья:

– Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам?

Откуда же мне знать.

– Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги – как они?

– Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено.

– Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам...

Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало.

– Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и...

– Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались!

Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра.

– И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж – дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, – не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам.

– А как там... с той стороны? – поинтересовался я.

– А... Вот чего вы захотели... Ну а я хочу знать – я-то что с этого поимею? – Мадам Лесеркл с силой ткнула пальцем себе в ухо. – Даже этого не чувствую! А ведь, поди, здорово расцарапал ухо! Или порвал? Ну-ка... Чтоб этой жирной гусенице... Пусть получит за свои «услуги». Так как насчет меня? Я пою только за наличные.,.

– Что вы имели в виду?

– Ну? Мы ведь говорим о вещах серьезных? Серьезней некуда. Ты, философишко, должен бы был дойти до всего своим умом. Только вот лучшие ваши «мыслители» – они ж ни на что не годны. На их «мысли» – только мухам какать. Ты мне напомнил тут одного чудика – видел я его в свое время. Не помню уж, как звали. Ну, в общем, он выдрессировал свою псину лизать ему яйца.

Я задумался о бренной оболочке этого «изобретателя» – давно ли по ней отслужили отходную или что там...

– И чего же вы хотите?

– Что-то вы не очень позаботились о развлечениях для дорогого гостя. Как насчет какого-нибудь возбуждающего зрелища? Тебя и эту прошмандовку я в виду не имею...

Мадам Лесеркл опустилась обратно в кресло и принялась изо всех сил раздирать свою грудь, покрывая ее столь замысловатыми царапинами, что один их вид лишил бы дара речи самых прославленных каббалистов.

– Я хочу оргию – по полной. И чтоб обязательно были мальчики. Девочки. Мальчики и девочки. Очень юные. Очень много. Блондинки. Очень блондинки... Ты, знаешь ли, здорово напоминаешь одного лысого мудозвона. Имя его забыл, но не суть. Его еще изгнали из Эфеса за то, что непрерывно бздел. Эфесцы, конечно, сами то еще дерьмо, но одного у них не отнимешь – с лысыми мудозвонами они не церемонились.

– Как насчет того, чтобы представить нам образчик предлагаемой мудрости? – вмешалась Жослин.

– Сперва оргия, мудрость после. И чтоб они все были свеженькие и жизнерадостные. Постных морд мне тут не надо. И чтоб грациозные были... – Мадам Лесеркл принялась изо всех сил биться головой о столешницу – на это нельзя было смотреть без содрогания.

– Ну, это можно организовать, только не сразу... Нужен образчик мудрости, а там уж... – гнула свое Жослин.

– Ты мне, лапуля, кое-кого напоминаешь. Нет, нет, имя вспомнить я, конечно, не могу. В общем, он промышлял грабежом могил. Написал какой-то трактат по оптике – ну да кто ж без этого! Я его своими ямбами заклевал до смерти. А к могилам уж как его тянуло! И думаете, из-за денег там или драгоценностей? Вовсе нет!

– На что похожа смерть?

– Ну как бы это сказать... Это я поведаю вам просто так, на дармовщинку... В общем – могло бы быть и хуже. Я мог бы оказаться в шкуре лысого, жирного, мерзкого философа, у которого к тому ж мачта не стоит. От этого я упасся хотя бы...

– Скажи это мадам Лесеркл, – резко бросила Жослин.

– А ты думала как? Нет денег – нет и песен. Вот мальчики и девочки будут...

– Сперва докажи, на что ты способен. Деньги на бочку! – сказал я, внутренне волнуясь. – А то что-то у нас возникают сомнения в твоей платежеспособности...

– Ты, истончающий время! Лишенный образа! Тот, кому не воздвигнут треножник. Единый и многий! Поцелуй меня в смердящую задницу!

Мадам Лесеркл подошла к окну и слегка раздвинула занавески, впустив в комнату предвечерний свет. Бормотание прекратилось. Взгляд был устремлен куда-то вдаль. Продолжалось это довольно долго. Может, причиной был яркий свет из окна, но глаза мадам затуманились, при этом руки мадам все так же недвижно опирались о стекло. Мадам не двигалась – мы с Жослин недоуменно переглянулись: что делать? И тут мадам Лесеркл осела, как сброшенное на пол платье, и ее голова возвестила о своем соприкосновении с полом характерным трескающимся звуком – слегка приглушенным копной волос.

* * *

– Ну вот, – пробормотал я, выходя из больницы, куда мы доставили контуженную мадам. – Не зря потратили денежки...

Жослин только клацнула в ответ сережкой во рту.

Покаяние Каина

Я уже давно приценивался к мысли: а не полюбопытствовать ли мне, как там мои давние тулонские пристанища? При том что во Франции не было места, где бы я ни ошивался и ни бил баклуши, предлагая жаждущим бесценное содержимое моей башки, в Тулон я попал лишь однажды – и с тех пор не заглядывал туда тридцать лет.

Поначалу как-то само выходило, что мое присутствие всегда требовалось в каком-то ином месте. В этих иных местах меня ждали деньги или ночлег или же стрелка моего компаса – того, что ниже талии – указывала на север, на юг, на запад или восток, включая прочие возможные варианты, за исключением Тулона.

Однажды я проезжал Тулон по дороге в Ниццу – в три часа утра, в спальном вагоне, – но я лежал ногами к окну, штора была опущена, ночь стояла слишком темная, к тому же на ногах, как известно, нет глаз. И я стал побаиваться Тулона.

– Ты что, боишься Тулона? – спросил Юбер, подъезжая к городу.

– Город юности, знаешь ли... Юности – во всей правде ее.

 Истина сурова

Я утратил все – пожалуй, это так, все, за исключением пути – в картографическом понимании этого слова. Я всегда мог отличить, где право, где лево, но что касается различения правды и кривды... Я лишился (порядок перечисления произволен) карандашей, бумажника (и не одного), документов, книг, чемоданов, машин, пушистых зверьков, пятнадцатилетней отсидки в тюряге – всего, кроме собственного занудства.

И хотя я не был здесь три десятка лет, я пробирался через сплетение улиц без малейших колебаний.

Вот я на улице, где когда-то жил. Такое чувство, будто просто выскочил на угол в магазин и теперь возвращаюсь обратно. Ничем не примечательная улочка, и здания на ней – как везде, только вот я на ней жил, а это не пустяк.

Этого возвращения я побаивался всерьез, ибо, неоднократно навещая иные безумные пристанища, служившие мне домом в юные годы, я, может статься, переусердствовал – эти мои набеги просто вытоптали память. Воспоминания наползали на другие воспоминания, наслаивались, образуя путаный клубок, покуда не слились в одно неразборчивое пятно.

А Тулон – Тулон стоял среди них особняком. Оттиск памяти, четкий, как гравюра. Я раскупоривал вино моей молодости – урожая того самого года. Считается, что все мы тоскуем по юности. Особенно настаивают на этом поэты. Звонкая зурна времени.

 Каков был Эдди?

В молодости (двадцать лет) у Эдди были здоровье, будущее и моральные принципы.

Красивые женщины,

с которыми я отказался спать 1.1

Категория эта невелика, очень и очень невелика. Даже если ее расширить до понятия «женщины, с которыми я отказался спать», в ней будет лишь один персонаж.

Речь идет об одной из преподавательниц той тулонской школы, где подвизался ваш покорный слуга. Как-то она пригласила меня домой на чашку чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, – ее кожа – она предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на периферии зрения.

Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги: «Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж – нет. Не хотите ли сыграть в теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем, Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж – нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?»

Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности. Но... Я допил чай и раскланялся – и все потому, что она была замужем. Есть вещи почти святые – и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить, что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех, кто в нем состоит. Теперь-то – теперь-то, если речь заходит о моем удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой страны – средних размеров – исчезнет с лица земли...

 Правильно ли оно?

Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость.

И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса (потому как, признаюсь – да будет свидетелем мне сам Зерван, – не думаю, чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт... Последствия его – о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как знать – вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает).

И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько, насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая живая душа, очаруется им, Эдди...

Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в принятии решений, но они – своего рода духовный скелет, а вы пробовали ходить без скелета?

Время для афоризма

Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок – мебель. Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще, кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг – на цыпочках – появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых.

Назад в Тулон – в поисках улицы,

на которую всем плевать

Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых, бокового в челюсть, пинка под задницу – короче, я думал, что сейчас меня скрутит сожаление и бешеная тоска по юности – юности, когда как бы ни осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд.

Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего подобного.

Двадцати лет от роду я приехал во Францию – тогда у меня возникли сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а жизнь – жизнь облетела, как отрывной календарь.

 Слабость?

Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения такого рода никогда не числились по разряду великих страданий. Соответствующее количество обломов на мою долю выпало, но ударов судьбы мне испытать все же не довелось: родных не сжигали заживо у меня на глазах, и утолять голод кем-нибудь из ближайших друзей мне тоже не пришлось. Может, истинное мое несчастье заключается как раз в том, что с истинным несчастьем я просто-напросто не знаком.

Но вот мне предстала rue des Lauriers Roses, и сердце мое на мгновение сжалось, исторгнув мольбу – оказаться молодым, получить еще одну попытку; но я понимал: то была не тоска по молодости, а тоска по полноте жизни, по сбывшимся обещаниям, юность щедра лишь на обещания, а не на их исполнение. Нет, юность – тяжкий труд, благодарю покорно, одного раза достаточно. Все опять кончилось бы тем, что я обнаружил бы себя в постели с гиппопотамом.

То была нежданная победа над грозным призраком, терзающим сердце, над этим экзальтированным желанием прожить юность заново, еще раз. Нет, увольте. Одной такой юности, как у Эдди, более чем достаточно.

 Вполне ничего

Да, именно так: не считая того, что полиция двух стран того и гляди накинет мне на голову ловчую сеть, а иные из моих внутренних органов – вопреки всем доводам разума – только и мечтают о том, чтобы дать дуба, я чувствую себя вполне ничего. Есть с кем пообщаться. По мере того как становишься старше, дружба дается все тяжелее и тяжелее. Сверстники – те, с кем у тебя больше всего общего – снедаемы собственными проблемами, им не до тебя. А дружба требует времени, только вот с возрастом год как единица времени меняет цену. Слишком поздно пытаться совладать с этой волынкой...

 Личные обязательства

Пожалею ли о чем-нибудь? Разве что о горстке людей, с которыми я ладил, – на то, чтобы ее собрать, ушла вся жизнь. Вот эта-то потеря больше всего страшит меня, когда я думаю о смерти.

Что ж, еще один повод для удивления.

Спускаясь к старой гавани, я перешел проспект – эту зону средоточия окиси углерода, и тут моему взору предстал Юбер. Он стоял на краю тротуара, у ног его лежала сумка, и он изо всех сил старался слиться с пейзажем. Я решил составить Юппу компанию, резонно рассудив, что арест двух рецидивистов вряд ли займет больше времени, чем арест одного.

Я почти достиг середины проспекта – вплоть до самого горизонта на нем не было видно ни одной машины (кроме того, мне горел зеленый свет), – когда какой-то рыдван, вынырнувший, скрипя тормозами и визжа покрышками, из боковой улочки на скорости, которую можно описать как фатально неблагоприятную для философов, едва не перечеркнул мое бытие.

Когда эта колымага замерла, меня отделяло от нее расстояние куда меньшее, чем толщина полного собрания сочинений Эдди Гроббса. Точнее, будь на ней еще один слой краски – и карьера одного из величайших потрошителей банков оборвалась бы раньше времени.

Едва не сбитый машиной

Оказаться в положении человека, едва не сбитого машиной, – лучший способ выяснить свое отношение к пребыванию в этом мире. Возможно, в самом кочевом образе жизни – вроде моего нынешнего – есть нечто, притягивающее автомобили, что тормозят в миллиметре от вашего тела, превращая вас в автоматадора. Мне кажется, я бессчетное количество раз попадал в положение человека, которого едва не сбил автомобиль. Со временем я обнаружил, что организм отказывается как-либо на это реагировать: ни тебе интеллектуального потрясения, ни адреналина в кровь. Пульс ровный, наполнение хорошее. Вы уже покойник – ну и что?

На этот раз меня поразила собственная уверенность в том, что душа моя не рассталась с телом. Давно не напоминавшие о себе чувства – самосохранения и досады – вдруг вырвались на волю, и я напутствовал стремительно удалявшуюся машину характерным жестом, хорошо известным на всех континентах этой планеты, за исключением Антарктиды.

К моему удивлению, вдали вновь послышался визг шин, машина на мгновение резко замерла и начала стремительно ускоряющееся возвращение, сопровождающееся тупыми звуками клаксона. Задев меня бампером, машина остановилась, и из нее выкатился водитель, резко открыв дверцу одним четким, отработанным движением.

Надвинувшись вплотную, так что я оказался с ним нос к носу, он заорал – хотя, учитывая полное отсутствие разделявшего нас расстояния, в этом не было нужды:

– Ты что-то хотел мне сказать?

Водила был лет тридцати с небольшим и отличался весьма дюжим сложением; одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться: этот человек не жалеет времени на однообразное поднятие тяжелых металлических предметов. Такому ничего не стоило оставить от меня одно мокрое место, даже если бы у меня за спиной стояла пара-тройка других философов (Бэкон и Фон Гартман, например, с монтировкой и разводным ключом в руках): в том, что касается вышибания мозгов, он был искушен не хуже, чем я – в философии досократиков.

Я видел, как на той стороне проспекта напрягся Юпп. Выражение, застывшее на его лице, не предвещало ничего хорошего.

Можно было не задаваться вопросом – отделает меня мистер Бык или нет. Вопрос заключался лишь в том, когда он к этому приступит. Чтобы угадать его намерения, не нужно было тестирование с использованием карт Зенера. Обычно я в таких случаях разворачивался и быстрее семенил прочь, безмолвно принимая бесчестье, а то и пинок в придачу. Но дело в том, что обычно вы не носите с собой пистолет.

Улица была пустынна. Я сделал это потому, что (a) я не горел желанием собирать зубы с асфальта и (b) всю жизнь я только и делал, что утирался, а тут, когда жизни этой осталось всего ничего, мне (впервые за пятьдесят лет) привалил шанс выбить дерьмо из говнюка на тачке.

– Сказать? Вряд ли, – ответил я с холодностью, которую оценил бы любой философ, к какой бы школе он ни принадлежал. Надменное самообладание. Я извлек из кармана «Desert Eagle» (автоматический пистолет калибра 0.50, чья убойная сила (не важно, что это такое) на шестьдесят процентов больше, чем у автоматического пистолета калибра 0.44 (опять же, что это значит – несущественно)), и нажал на спуск. К счастью, пистолет сработал: право слово, я не имел ни малейшего представления, взведен ли он, заряжен и где у него предохранитель. Выстрел прозвучал оглушительно громко, при этом «Eagle» едва не выбило у меня из руки.

Пуля подчистую разнесла лобовое и заднее стекло машины. Мистер Бык, судя по всему, испытывал некоторые затруднения, пытаясь соединить в сознании маячивший у него под носом пистолет, мои слова и брызнувшие, как конфетти, осколки стекла.

– У него пистолет, – объяснил бугаю его дружок, выбравшийся из машины (вне всякого сомнения, затем, чтобы лучше видеть кровавую сцену) и соображавший заметно быстрее, чем его компаньон.

– А теперь давайте-ка: на землю и руки за голову. Сразу почувствуете себя лучше, – скомандовал я.

Им оставалось лишь грызть гудрон, я же еще пару раз выстрелил по машине. Пули со звоном впились в кузов, не причинив тому особо существенных (то есть накладных для хозяина машины) повреждений, хотя я на это весьма рассчитывал. (Юпп потом объяснил мне, что если хочешь изрешетить машину – пусть проветривается, – нужно какое-нибудь скорострельное оружие, а не «Орел», созданный, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой укокошить ближнего своего.) Тем не менее я выстрелил еще пару раз. От одного из этих выстрелов хотя бы загорелся бензин. Не то чтобы картинно полыхнул, но язычки пламени все же поубавят потребительскую стоимость машины и ее цену при продаже. Интересно взглянуть, как эти дуболомы будут заполнять страховую анкету...

Что касается грубой силы: это срабатывает. А если она и получает недоброжелательную оценку в прессе, то лишь потому, что люди, занятые прессингом своих ближних, делают это неумело. У риторики есть определенные достоинства, и, может статься, было бы нешуточным достижением наглядно представить этому типу всю недальновидность его враждебного отношения к миру, но это заняло бы слишком много времени, и мы создали бы помеху уличному движению.

Также следует сказать, что презрение нашей братии к средствам физического убеждения восходит к тому далекому прошлому, когда их уделом нередко были костры и подземные казематы, – в то время как тучные мира сего наслаждались массивными золотыми украшениями и податливыми красивыми женщинами, всегда готовыми ублажить власть имущих. Насилие решает все проблемы, превращая эти проблемы в несуществующие. Спросите карфагенян. Спросите греков, кончивших свои дни секретарями у римлян. Спросите филистимлян. Спросите сибаритов. Спросите милетян. Спросите пепел александрийской библиотеки. Поджарьте-ка гоморрцев – слабо?

Раскорячившись, я встал на спины этой парочке, трепетно прижавшейся к земле.

– Вот теперь, пожалуй, я готов поделиться кое-какими соображениями. Просыпаясь сегодня утром, вы, часом, не задумались о том, что вас может ждать смерть на редкость унизительная?

– Нет.

– Что ж, виной всему недостаток воображения.

Наличие пистолета в руке сродни правильно выбранной посылке в сократическом диалоге.

– Человеку следует постоянно размышлять о том, чего он достоин, каждый день проживая как последний. Можете ли вы предложить какой-нибудь довод, который помешает мне отстрелить вам яйца?

– Это было бы незаконно!

Мистер Бык так и не понял, почему над его словами я смеялся до слез. Юпп спокойно созерцал происходящее:

– Черт побери, сроду не видел, чтобы тачку расстреляли так аккуратно!

* * *

Мы поспешно покинули сцену на своих двоих – удивительно, но именно этот метод доказал свою эффективность, коли надо избежать встречи с полицией, прибывающей на место преступления на машинах. Путь наш лежал в «Чикаго» – район заведений, у порога которых общепринятое законодательство Франции теряло свою силу и вступала в действие антимораль: завсегдатаи этого притона скорее предпочли бы, чтобы их близких замариновали на ночь в имбирном соусе с острым перцем, а наутро поджарили бы на решетке и подали на стол каким-нибудь презренным ублюдкам, нежели согласились бы хоть на йоту облегчить жизнь полиции.

Я предавался размышлениям о мистере Быке – мне не давал покоя тот факт, что я бы мог изменить его жизнь; дегустация гудронового покрытия на участке шоссе рядом со старой гаванью могла бы подвигнуть его на осознание того, что вся его прошлая жизнь была ошибкой. Может, только затем я и пришел в этот мир, все перипетии моей судьбы должны были привести меня именно к этой точке: меня тщательно готовили к исполнению одной-единственной миссии. А может, и нет.

Юбер что-то подраскис. Не жалуется, но... Он вообще не жалуется (или не знает, с чего начать?). Одна из самых забавных особенностей этого мироздания состоит в том, что чем больше у вас поводов жаловаться, тем меньше у вас времени на жалобы.

– А что ты таскаешь в сумке?

– Деньги. Хотел от них избавиться.

Юпп шатался по старой гавани (в этом районе множество кафе), предлагая зевакам зачерпнуть пригоршню-другую награбленных нашими тяжкими трудами купюр, лежавших в сумке, как жемчужины в раковине. Праздный люд прохаживался туда-сюда, но ни одна душа не сподобилась подойти и протянуть руку за шуршиками. Может, виной всему облик Юбера: не то кафтан, не то халат в качестве верхней одежды, широко распахнутые глаза, сложение подростка-переростка – все это не способствует занятиям благотворительностью; народ думает, что перед ним какой-нибудь спятивший профессор-самоучка. «Проснувшись утром, они молили Господа ниспослать им денег, а когда я выложил деньги перед ними...»

Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно – этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.

– Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, – огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, – к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). – Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых.

– Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками.

– Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу.

В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было – и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» – хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.

На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней – похоже, этим парням уже не вставать на ноги, – поневоле поверишь, что утверждения моего напарника – истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев – можно добавить воды, разницы не будет».

Мне подали «Blanche de Garonne» – не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.

– Все одно и то же, – пробормотал он. – И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы – мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.

– Например? – задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не понравится – ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона.

– Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном ограблении. Но грандиозные ограбления – это масса планов, масса задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших, все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще больший куш – даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества наличности нужен как минимум грузовик.

– Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен.

– Не было одного – ограбления, объявленного заранее, типа: приходите всей семьей, не пожалеете.

– Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье.

– Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или в каких именно банках. Монпелье – большой город. В нем множество банков. На этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа.

– Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно, знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы?

– Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет... Всей-то моей жизни – эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь – так чего ради мне вешать тебе лапшу на уши...

Прогулка по преисподней в исподнем

Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости?

Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой причине, что всякий конец, мягко говоря, печален.

Стойкий муравьишко

Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки сознания – лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus, например), восклицающего: «Я несокрушим!» – прежде чем хрустнуть под башмаком прохожего.

Впрягшись в воз

Ты обречен тащить этот воз, изо дня в день, один-одинешенек, он становится все тяжелее и тяжелее, он гружен черт-знает-какими разочарованиями и неизжитыми проблемами; и – абсолютная пустота на горизонте.

Прах философов, прах грабителей, прах наемников

Я обвел взглядом бар. К концу недели – года? – века? – как бы там ни было, к концу грядущего века – ни одного из присутствующих сейчас здесь не останется в живых. Прах философов. Добавляй, не добавляй воды. Добавить, что ль, водки?

Мы снова здесь

А-а? Что? Зачем мы выскочили из небесной люльки, зачем устремились в мир? Или это просто бессмысленная насмешка? Но в чем тогда смысл? А если смысл есть, то где же он, черт возьми?

Красотки

Местные красотки взяли меня в оборот. Что ж, прикупить всем по толике счастья? Да, да, да. Этого я и хочу – пусть будут счастливы, в конце концов. Я готов раскрыть объятия всему мирозданию. В моем сердце найдется место каждому, даже этому недоноску, чью машину я продырявил, ведь единственное, что нас объединяет, заставляя встать под одни знамена, – наша смертность: наш общий враг.

Прощальное слово?

Мне хотелось бы сотворить больше добра... Не получилось. Я бы с радостью принес себя в жертву, лишь бы моя кровь пролилась росой искупления на головы ближних. Лишь бы я стал им защитой от страховых агентов да небритых недоумков с пистолетами.

Впрягаясь в воз за столиком бара в Тулоне

– Ну и как ты собираешься грабить банк, заранее объявив о своих предпочтениях? Выделив его, словно жертвенного агнца из стада? Там полицейских окажется больше, чем дежурит в самом крупном полицейском участке, какой только есть в этой стране, когда все население чинно-благолепно ест рождественский обед! – Я был сама язвительность. – Они же на головах друг у друга будут стоять! Мы даже войти внутрь не сможем! Посмертный арест, когда наши головы как следует нашпигуют свинцом, не в счет, ладно! Но чтобы ограбление засчитали, надо взять деньги и успеть прожить после этого хотя бы несколько секунд! А мы и так уже подгребли под себя все везение, отпущенное жителям этой страны!

– Невозможное – лишь следующий шаг за пределы возможного. И иные делали его, даже не подозревая, разве нет? Это как случайно постучаться в соседнюю дверь...

Юпп явно пересидел за чтением философских трактатов и шибко умных трудов. Недаром книжки вроде «Зогара» разрешено читать лишь женатым людям и только по достижении сорока лет!

– Ну и как ты собираешься это осуществить?

– Не знаю. Ты что-нибудь придумаешь, пока я буду заниматься кампанией в прессе. Дадим им месяц – пусть их попотеют. Что до философской концепции и словаря – это я оставляю на твое усмотрение.

– И какой философский метод мы возьмем на вооружение? – спросил я без энтузиазма, прекрасно отдавая себе отчет: Юпп настолько углубился в чащу всевозможных «если» и «может быть», что ему уже оттуда не выбраться.

– Метод? Для Величайшего из ограблений? Для ограбления нашего последнего банка, которое озарит собой всю историю? Чей отсвет ляжет и на прошлое, и на будущее? Ограбления столь великого, что на него обратит внимание даже Платон в своих эмпиреях? Метод тут может быть лишь один. – И Юпп взглянул на меня, ожидая, что я сам закончу его мысль. Но я только недоуменно покачал головой и поднял руки вверх: сдаюсь.

– Ну и какой же?

– Метод Гроббса.

* * *

Покуда Юбер вскармливал и лелеял свою «юбрис» [Hubris – гордыня (лат.)], я насыщал свое чрево (с обстоятельностью немецкого ресторанного критика), пробуя, насколько состоятельна гипотеза о том, что процесс набивания брюха породит какое-нибудь невероятно замечательное нововведение в деле ограбления банков. Но теперь, с появлением ничем не ограниченного досуга для посещения ресторанов, обнаружилось, что никто не жаждет взять меня в оборот, а ведь еще несколько недель назад...

Ешь сейчас

Это «ешь сейчас» стало для меня образом жизни, ибо будущее не обещало ничего хорошего. Будучи неисправимым пирующим софистом [«Пирующие софисты» – сочинение Афинея], если только мне светило вкусно поесть, я готов был бросить все и устремиться в ближайший ресторан, по пути заглянув на всякий случай в «Бертон» [Сеть магазинов по продаже мужских костюмов]: вдруг заведение окажется цивилизованным, из тех, куда пускают лишь в костюме. В этом деле совершенно не важно, сколь часто ты заблуждаешься, когда-нибудь ты ведь окажешься прав.

Опора в классике

Я всегда искал утешения у Антифана, драматурга IV века до н.э.: «Кому из нас ведомо будущее, кто знает, какие страдания сулила нашим друзьям судьба? Потому – быстро возьми два гриба, что найдены под тем буком, и приготовь-ка нам их».

Сие – одна из античных ценностей; вполне годится для оправдания чего бы то ни было. Если вы ввалитесь в ресторан и заявите, что некий тип по соседству вынашивает идею Большого Взрыва и некое начиненное дейтерием устройство (Z 1) вот-вот разнесет все на куски, в связи с чем пусть уж тебя напоследок пронесет от обжорства, народ вокруг решит, что ты на редкость странный человек, даже если ты на редкость богат. Но вверните пару слов из писаний какого-нибудь грека, чьи кости давно окаменели, и любая глупость сойдет вам с рук. Отсюда – популярность всяческих сборников афоризмов: они – дармовая мудрость, неизвестно кем запасенная впрок по нашу душу.

Я просто не знаю, как помочь Юберу завладеть короной. Даже поднаторев во всяких концептуальных трюках, я не возьмусь отстаивать идею, будто ограбление банков есть род деятельности, знаменующий вступление мира в эру беспорочной справедливости, повсеместной любви и обильных удовольствий.

Деньги – род фальшивой никчемности; не настоящей никчемности, а той, от которой трудно отвлечься. Жаль, что за деньги не купишь счастья, вот уж что никому бы не помешало, так это счастье, которое можно купить! Бедняки бы, подкопив деньжат, становились бы счастливцами...

* * *

– Что мне в тебе нравится: ты не твердишь, будто любишь меня, – призналась как-то Жослин.

Как же хорошо хоть что-то делать как надо! Быть популярным – как Зайц в Загребе [Зайц Иван (1832-1914) – хорватский композитор. С 1870 г. был дирижером Национального театра в Загребе]. Всякий раз, как я вижу ее, не могу избавиться от мысли, что она слишком хороша, слишком умна, самостоятельна, хорошо одета, чтобы здесь очутиться. Она поселяется в моем доме раз за разом, ей не важно, где я осел, надолго ли. Я даже боюсь думать, как быстро зачахла бы наша связь, распределись роли наоборот: жиреющий философ пытается найти ключи от машины, потом – вспомнить, где он поставил машину, когда машина найдена, снова ищет ключи, потом выясняется, что кончился бензин, потом он сворачивает не туда, трасса с односторонним движением – это надолго, он теряет адрес, не может найти места для парковки.

– Когда мы грабили банк, ты боялась?

– Нет. В тебе есть что-то такое уютное. Знаешь, по мне, ты похож на подгнившее яблоко.

– Что за яблоко? Какое-нибудь особенное?

– Из тех, что остаются на тротуаре, когда закрылся рынок. Нежное, на самом деле – хорошее, только вот битое. И никому оно не нужно – просто потому, что яблоки должны выглядеть по-другому. И вот этого тебе никогда не удастся скрыть. Ужас вызывает твоя неряшливость – вот уж от чего волосы на голове встают. А эти ваши налеты на банки...

Моя родословная

Почему деградация? Папа был настоящим героем. Он бестрепетно смотрел в лицо работе. День на службе, день – выходной. Стиснув зубы, он сорок лет проработал в страховой компании. Никогда не роптал, прекрасно понимая при этом, что на работе им помыкают ленивые, ограниченные, подлые люди, а другие ограниченные, подлые и ленивые люди, с которыми он сталкивался по долгу службы, зарабатывают вдвое больше его, напрягаясь при этом вдвое меньше. Но он не выплескивал эмоции на всех и на каждого. Проработал всю жизнь на месте, где я бы продержался от силы неделю. Правда, пару раз я ловил на его лице это выражение: все-что-ты-себе-воображаешь-я-уже-пробовал.

Мама: помню, она пылесосила кресло, прежде чем вынести его на помойку. Покуда я учился в Кембридже, мне как-то не очень довелось иметь дело с креслами (предполагалось, что их отсутствие на кампусе поощряет студенческую активность). Что до кресел, которые у меня были потом, право, я не помню, чтобы я когда-нибудь обрабатывал их пылесосом (я даже купил пылесос). А те, которые явно просились на помойку, я вовсе не собирался туда нести, потому что (x) не знал, где она находится, (y) да и знай, (z) скорее бы передвинул мебель, чем стал ее выкидывать.

Вот он я: полиция двух стран гонится за мной, одежда разбросана по всей квартире, мокрое полотенце комом валяется на столе в кухне, вросший ноготь на большом пальце ноги продолжает врастать все глубже – к пятидесяти годам я так и не научился правильно подрезать ногти, – а на горизонте маячит ссора с компаньоном, ибо из доверенных им мне двух пистолетов один валяется на полу, весь заляпанный медом (последствия устроенной далеко за полночь трапезы – гренки с медом), а другой, судя по всему, оставлен мной по забывчивости в кабинке туалета в одном из универмагов.

Кто я – отпрыск умирающей цивилизации или обыкновенный раздолбай?

Хотел бы я знать, доживу ли до того дня, когда вросший ноготь начнет причинять мне боль?

– Отгадай, какая идея озарила намедни Юппа?

Жослин лишь слегка поскребла коготками левую грудь (очень даже) – продолжай, мол...

– Он хочет устроить что-то вроде ограбления по вызову. Мы уведомляем какой-нибудь банк, когда именно мы придем его грабить, надо же дать полиции шанс!

– Ну и почему бы тебе не придумать, как все это осуществить? Ты ведь у нас как-никак философ.

Этого я от нее не ждал. Я встал и направился к холодильнику за выпивкой, по дороге размышляя, воспримет ли Жослин это как желание промочить горло или как прелюдию, предшествующую скандалу.

Нелишняя прозаизация:

Если некий жирный философ, идя по улице, провалится в канализационный люк, он может твердо надеяться, что застрянет там, и все.

И еще:

Повзрослев, не станешь себе врать.

Вот оно

– Весьма тронут, что ты столь веришь в меня как в философа, но... Я, знаешь ли, никогда не претендовал на то, что как философ я чего-то стою. Давно сошел с дистанции. Если и выходил на беговую дорожку. Кроме того, моя сфера – история философии; точнее – история философии до эпохи императора Юстиниана. До того, как в 529 году он закрыл Академию в Афинах. В философах император видел возмутителей спокойствия. Он явно переоценивал их, зачислив в одну компанию с шарлатанами, мошенниками и прорицателями всех видов: гадающими по дыму, пеплу, крику петуха, зеркалу, полету птиц, камушкам, линиям на ладони... А ведь были еще те, что предсказывали будущее по грому и молнии, по жребию, по рыбьему пузырю, закатному солнцу, снам. Прибавьте сюда колдунов, некромантов, гаруспиков... Свиток, в котором содержался бы один только список всех типов прорицаний и дивинаций, бывших тогда в ходу, растянулся бы как минимум на целый стадий. Так ли удивительно, что всем этим предсказаниям не очень-то верили?

Зонара [Зонара – византийский историк] полагает, что Юстинианом двигало всего лишь желание сэкономить на жалованье, выплачиваемом преподавателям Академии [Со времен Марка Аврелия философские школы в Афинах подерживались за счет государства]. Неоплатоники подались в Персию, в надежде потрясти мошну правившего там Хосрова I, но он оказался весьма прижимистым типом. А мы – мы получили то ли пятьсот, то ли тысячу лет мумбо-юмбо вместо философии. Временные границы этого периода зависят исключительно от вашей щедрости.

– Кажется, мне ясно, как решить проблему, – объявила Жослин. – Вы ограбите банк, воспользовавшись именно тем, что они ждут ограбления. Надо просто сыграть на их самоуверенности.

Я удивился, услышав, как помощница управляющего банком, в чем мать родила, готова недвусмысленно потакать грабежу.

– У тебя есть идея? – полюбопытствовал я. Не то чтобы мысль о заранее объявленном бенефисе денно и нощно терзала мое сознание, но кто из нас не ценит лестную репутацию в глазах окружающих. Истинное удовлетворение дает лестная репутация в глазах какой-нибудь небольшой группы избранных. Юпп был одним из очень немногих людей, в чьих глазах я обладал лестной репутацией, и пусть я ощущал примерно то же, что и грейпфрут, брошенный с Эйфелевой башни и несущийся навстречу мощенной брусчаткой мостовой, мне хотелось оправдать мнение напарника и не ударить в грязь лицом.

– Все, что от вас требуется, – быть там в духе, а не во плоти.

И она выложила мне идею.

Я возопил – то был не вопль «эврика», вызванный ее находчивостью, а лишь следствие соприкосновения с лезвием столового ножа, которым я пользовался накануне вечером и который пригрелся в моей постели столь удачно, что я опустился на него всем весом моего тела.

* * *

Великая дата

Для оповещения мы использовали компьютер, который обеспечил доведение нашего коммюнике факсом до редакций газет. Последним получателем сообщения стояло Главное управление полиции города Тулона. Жозеф-Артур, Юппов кутюрье, оказался докой по части компьютеров, так что тут проблем у нас не возникло. Вооружившись компьютером, Юпп забрался в канцелярию местного лицея и оттуда послал уведомления заинтересованным лицам. Компьютер и пару сотен экземпляров изданий греческих философов он оставил тамошним студентам («вооружил молодежь») в качестве нашей визитной карточки. По его мнению, посылать извещения по почте было бы слишком просто. Кроме того, Юпп оставил в лицее нашу фотографию: полароидный снимок, на котором мы стоим, широко улыбаясь и приветственно подняв бокалы с вином. Мы позировали в темных очках и тогах, при этом Юпп съехидничал:

– Что-то мне кажется, это единственная наша фотография, которую они не будут рассылать для опознания.

Заявление: «Сущее преходяще. Лучшее преходяще. Банки. Бабы. Банды. Возвещаем о себе сами, дабы облегчить труд охраняющих порядок. Когда восьмерка встретит восьмерку [То есть 8.08 – восьмого августа], не подойдет месяц к концу, как Банда Философов совершит ограбление; и более ограблений не будет. Как ни противодействуй полиция, тщетны будут ее усилия остановить нас. Те же, кто обратится, получат автограф. Тулон. Главная площадь. Банк. Ждите – тщетно. Стойте крепко. Мы действуем наверняка».

Мы мило проводили время в загородном доме, когда на пороге возник Юпп, пришедший сказать, что наша весть ушла в мир. Остаться он отказался, сославшись на то, что ему необходимо продолжить строительство бассейна.

* * *

Что выяснилось за неделю о назначенном вскоре «последнем банковском ограблении»

Понедельник

Юпп смотрел кино: женщина на экране мылась под душем. Выглядело это очень... натуралистично: отвратительное освещение, купальщица принимала душ долго и обстоятельно – видимо, это все же была любительская съемка.

– Просто поразительно, на что способна волоконная оптика, попав в умелые руки – не будем уточнять чьи, – усмехнулся Юпп. Кассета была отснята частными детективами, которых Юпп нанял через Жозефа-Артура. Исполнители явно собаку съели на делах, связанных с неотомщенной любовью. Однако кассета была лишь частью их «улова». По мнению Юппа, сыщики подошли к делу основательно: им удалось сорвать всякие покровы с жизни «объекта», включая одежду. Они отследили всю корреспонденцию, поставили на прослушивание телефон, расспросили соседей, подняли медицинскую документацию, заглянули в банковский счет дамы, покопались в помойке (баночки из-под увлажняющих кремов, очистки кабачков-цуккини и пр.) и в печатном виде изложили это все Юппу, который пытался разгрести доставшуюся ему кучу документов, одним глазом поглядывая на экран.

До ограбления оставалось три недели, а Юпп так ни разу и не поинтересовался у меня, как мы провернем это дело.

– Эти парни берут дорого, но дело знают. У меня все утро ушло на то, чтобы прочесть их писанину – чего там только нет. Кое-что, накопанное ими, доставляет удовольствие, – он махнул рукой в сторону экрана, – а кое-что заставляет поморщиться.

– А в итоге?

– Она живет в Париже. Квартира ее. Или она уже полгода, не меньше, у кого-то на содержании. Незадача только в одном – отгадай, чем она занялась, оставив карьеру модели? Ты будешь смеяться! Такое и представить-то невозможно. Отгадай!

– Ну не философией же?

Перед моим мысленным взором предстал ее стремительный путь к славе – вид анфас, в полный рост, – одного этого достаточно, чтобы войти в плеяду лучших философов современности.

– О нет, – ответил Юпп с ухмылкой, хотя я на его месте не стал бы так этим забавляться. – Нет! Она пошла работать в полицию!

Он поднялся на ноги:

– Пойду узнаю, как там дела с бассейном.

Вторник

Время назначено.

В голове клубилось множество мыслей – неминуемое следствие утреннего пробуждения, но ни одна из них не имела отношения к ограблению банков. Все эти годы я жил как у Христа за пазухой – и толку?

Я почти ничего не сделал на избранном поприще. Само занятие философией вызывало и вызывает у меня лишь ядовитую иронию, замечу в свое оправдание, что история нашей науки – просто-напросто ряд скандалов в благородном семействе, гротескная эстафета: очередной умник, взгромоздившись на плечи предшественников, норовит покусать коллег, разорвать их в клочья, представьте стаю пираний, где каждая рыбка обгладывает плывущую впереди. Чуть что, коллеги-философы тут же хватаются за ножи.

У студентов я вызывал лишь стремление поскорее от меня избавиться. Мало кто проходил на мои занятия больше триместра. Мало кто горел желанием совершить долгую прогулку в сумерках до Теннисон-роуд, дабы удостоиться беседы с научным руководителем в обществе двух допившихся до потери сознания австралийских грузчиков, прикорнувших на полу. Одна юная леди заявилась ко мне, желая получить порцию откровений о Брентано, бросила взгляд на чучело сычуаньского землеройкокрота (не имевшее ни малейшего отношения к вашему покорному слуге – то был единственный предмет, доставшийся мне по наследству от бывшего владельца дома), пробормотала «простите», хлопнула дверью и, добежав до конца улицы, повернула налево, к вокзалу, где села на поезд, идущий в Лондон, чтобы навсегда покончить с университетской карьерой и философией – для этого ей хватило сорока минут общения со мной. То был величайший провал, который мне довелось испытать в этой жизни.

И все же на смену одним возникали другие. Похоже, студентов, изучающих философию, университет плодил быстрее, чем я успевал с ними расправляться. Хотя в какой-то момент я стал подозревать, что деканат просто решает за мой счет свои проблемы: как избавиться от этого бездельника? этого шута горохового? этого тупицы? Да отправьте вы его к Гроббсу! Нечто удивительное происходило всякий раз, как очередной студент спускался по Теннисон-роуд к моему дому, после чего, не без моего участия, его жизнь делала резкий зигзаг и текла уже в ином направлении.

Лучшим способом от них отделаться было засадить их учить греческий. Может, отчаяние по поводу интеллектуального уровня студентов – неотъемлемая черта всякого преподавателя? Как бы там ни было, ничто не отпугивает нынешних молодых людей так, как список неправильных глаголов (хотя следует смотреть правде в лицо: большинство из них не способны опознать и правильные глаголы). Похоже, у восьмилетней афганки больше способностей к грамматике, чем у выпускников, с которыми мне доводилось иметь дело. Они не знают ни-че-го; они могут говорить, говорить, говорить – но знания их равны нулю.

Уилбур мог бы вспомнить, как в школе учитель заставлял учеников заучивать наизусть огромные куски греческих текстов: стихов или прозы, а потом, во тьме бомбоубежища, они разбирали их, покуда представители нации, давшей миру лучших профессоров греческой литературы, кружили снаружи на самолетах, стремясь сбросить на голову этим ученикам полуторатонные чушки, начиненные взрывчаткой. «Теперь стало немодно учить хоть что-нибудь, – проговорился как-то Уилбур. – Если бы я сидел и бормотал какую-нибудь мантру типа Гон-Конг-Донг, дабы какой-нибудь восточный божок ниспослал мне новую газонокосилку или просветил и очистил мой разум, никто бы и бровью не повел. Но если я процитирую на память строк пятьдесят из Эсхила, меня сочтут человеком крайне эксцентричным. А ведь способность мыслить – величайшая привилегия. И величайшая привилегия – учить греческий, язык богов и Господа. Очень важно, чтобы в сознании присутствовало представление о чем-то действительно великом».

Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки.

Среда

Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки.

Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах – они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи во власть – этого трудно не заметить. Они отираются вокруг власть имущих, пытаются повлиять на тех, кто на вершине, подлизываясь к правителям, лебезя перед ними. Платон, Плотин, Буридан, Лейбниц, Дидро, Хайдеггер, Декарт, Аристотель – все они, в свой черед, причастились власти: в качестве пассажиров на заднем сиденье машины... Причастились настолько, что задницу любого монарха впору назвать местом, на котором отдыхает язык философа...

У женщин, во всяком случае, выбор поприятнее.

Утешившись мыслью, что все мои предшественники потерпели фиаско, а их идеи так и остались томиться на книжных полках, стиснутые кожей переплетов, я отправился спать.

Разбудил меня какой-то дребезжащий, неприятный звук – будто включили на отжим стиральную машину. Раздосадованный, я потащился на кухню, чтобы застать там Юппа, лежащего голой грудью на столе и трясущегося мелкой дрожью. Я вцепился бедняге в плечи – через пару минут его отпустило.

– Все в порядке, – пробормотал он. – Знаешь, иногда мне кажется, что кто-то там, наверху, всерьез на меня ополчился. Сил почти не осталось, приходится напрягаться, стиснув зубы, только чтобы не сдать. Покажи – кто так напрягается, как я?! Но сдаваться я не собираюсь. Тем более сейчас!

И тут я спросил его, был ли он у врача. Это я-то! Я не верил собственным ушам.

– Я был у десятков врачей: ты же знаешь, как мне нравится общаться с людьми. А теперь я могу позволить себе платить за визиты, во время которых всегда узнаешь что-нибудь интересное. Врачи могут ошибаться. Некоторые из них. Даже большинство. Они все, кроме одного, могут быть неправы. Но я не поверю, что они ошибаются все, все до единого. Странная штука – платишь все больше и больше, чтобы услышать все более и более худые вести.

Четверг

Наутро Юпп выглядел совсем помятым.

Я приготовил завтрак и сделал все, чтобы он как следует поел.

Он не прикоснулся даже к булочкам, не говоря обо всем прочем.

– Я еще разок гляну на бассейн, а потом отправлюсь в Париж – хочу повидать Патрисию. Если со мной что случится – не беспокойся, доведи дело до конца, и все.

Бассейн: прознав, где живет месье М. Габорио – нежно любимый своими воспитанниками директор детского приюта, через который прошел в свое время Юпп, мой напарник, убедившись, что этот старый знакомый на две недели уехал в отпуск, проник в его дом, чтобы произвести в оном некоторые переделки, воздвигнув на месте холла и кухни плавательный бассейн. Юпп исходил из того, что (x) перестройка дома будет стоить месье Габорио целого состояния и изрядной головной боли, (y) ни одна страховая компания не примет иск, в котором говорится, что «я уехал в отпуск, а по возвращении, открыв входную дверь, упал в плавательный бассейн», (z) Габорио – столь редкостный зануда и приверженец однажды заведенного распорядка, что подобный шок может свести его в могилу.

– Что ты будешь делать в Париже? Надеешься покорить свою красотку?

– Нет, мне и говорить-то с ней не стоит. Она должна неплохо освоиться на работе – ни одной мелочи не упустит. Не из таких... Мне просто хочется побыть рядом. Немножко поотираться по соседству.

Пятница

Я бился над проблемой, подходя к ней то с одного, то с другого конца. Ни-че-го. Ни малейшей идеи. Мой кладезь идей был мертв, как Синайская пустыня.

Я сделал попытку себя подбодрить, вспомнив все случаи из жизни, когда мне удалось преодолеть препятствие, которое по всему казалось неопределимым. Увы, я так ничего и не вспомнил. Оглядываясь на прожитую жизнь, я вспомнил лишь один случай, когда мне и впрямь удалось разобраться с проблемой – да и ту я создал своими руками, так что это не в счет.

Клерик

Как всегда в начале года, сидящие за преподавательским столом заключали пари: кто из первокурсников умрет во цвете лет или покончит жизнь самоубийством. Имена претендентов на эту роль всплывали одно за другим, – и тут кто-то упомянул Клерика. «Вот уж про кого можно сказать: „отмечен печатью рока“, – буркнул Фелерстоун. – Только рок этот преследует не его, а тех, кому не повезло оказаться с ним рядом, – добавил он. – Мне говорили, будто до поступления к нам этот парень жил в монастыре. И будто бы вся братия покинула монастырь, лишь бы быть от него подальше».

Эту историю я слышал впервые, но в глубине души порадовался: еще когда я занимался зачислением Клерика, у меня возникло предчувствие, что мы хлебнем с ним горя. Почему в тот год заниматься зачислением выпало мне – загадка. Хотя нет: год из года зачислением у нас ведал Фелерстоун, свято верящий в свое «чутье». Однако как раз накануне того собеседования он отравился за ужином и угодил в палату интенсивной терапии, где валялся без сознания. Тем самым он был лишен возможности протестовать по поводу того, что его обязанности взял на себя я – благо, никто из членов колледжа не желал себя обременять еще и этим. Я зачислил несколько грудастых девиц, Клерика, всех, кто был выше 180 см, и всех, чье имя или фамилия начинались на Z. Клерик во время интервью показался мне субъектом малоприятным, но я не имел тогда ни малейшего представления, сколь точно оправдается мое предчувствие. Как-то утром, возвращаясь домой с грандиозной попойки, я плелся вдоль реки. У воды суетились студенты, спуская байдарку. Потом в байдарку забрался Клерик, а все остальные почему-то оказались в ледяной воде. Как ему это удалось, я так и не понял.

Слава Клерика росла. Декан, совершенно равнодушный к делам Господним и старавшийся покинуть любое собрание, едва там появлялся ваш покорный слуга – меня как-то угораздило упомянуть, что в свое время я подрабатывал летом на военном заводе, – декан начал вдруг бормотать под нос: «Дэниел Эдвард Клерик – в каждом слове шесть букв, три раза по шесть: шесть, шесть, шесть!» Может, нам стоило бы прислушаться еще тогда: все кончилось тем, что декан пытался застрелить Клерика из обреза, нанеся непоправимый ущерб портрету какого-то епископа семнадцатого века. Но и это не вызвало особого беспокойства: (a) единственное, на что не мог пожаловаться наш колледж, так это на нехватку епископских портретов семнадцатого века, и (b) никто еще не осмелился утверждать, будто состояние душевного здоровья является препятствием для академической карьеры или получения почетной мантии. Сохраняя завидное спокойствие – я даже почувствовал укол ревности, – декан собрал вещи и отправился в академический отпуск. Отпуск продолжался год, а местом его проведения бедняга почему-то избрал Святую землю.

Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это – Клерик, – заключил он по возвращении. – Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно».

– Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа.

– Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения».

Чертовски точное определение – но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку.

Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия.

– Отроду не сталкивался с подобным типом, – пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик.

Но добила всех история с Авиатором. Клерик повадился приглашать на постой в свою комнату бродяг, которых в Кембридже – великое множество. Руководило им отнюдь не сострадание, как могут подумать некоторые, а желание досадить начальству, почитающему право блевать, обирать ближнего и месяцами не мыться исключительно привилегией членов колледжа, удостоенных докторскойстепени. Открытие ночлежки для бродяг формально являлось нарушением Устава колледжа, но почему-то никто не хотел быть уличенным в том, что он сделал выговор студенту, разделившему свой кров с бездомным. При том, что ни один из этих клошаров не задерживался у Клерика больше чем на одну ночь.

Винс – своего рода местная достопримечательность – был одним из таких клериковых клиентов. Десятилетиями его можно было найти на рыночной площади, напившимся в хлам и прикорнувшим по этому случаю подремать или же ругательски ругающим студентов и туристов – две социальные группы, представителям которых он особо докучал, пытаясь разжалобить их на деньги. «А мне? А мне? А про меня не забыли?» Подозреваю, что доходы его были побольше моих. После смерти Винса местная газета опубликовала о нем заметку с фотографией – в полупристойном виде. Заметка проливала свет на то, как бывший пилот-истребитель (уничтожавший немецкие бомбардировщики целыми звеньями) докатился до жизни клошара. Уходу Винса со своего «боевого поста» ни одна душа в колледже не придала особого значения, пока не выяснилось, что на руках у Клерика – честь по чести заверенное юристом завещание, в котором ушедший в иной мир клошар отказывал свои бренные останки Клерику, последний же уведомил всех и каждого, что собирается заказать таксидермисту чучело Авиатора: нет такого закона, чтоб запрещал таксидермическую обработку джентльменов без определенного места жительства.

Университет всегда отличался известной терпимостью, но ни один колледж не хотел бы прославиться как «тот самый, где чучело бродяги». Фелерстоун нанес мне визит. «Ты не подумай, что я говорю все это, потому что только и мечтаю о твоем уходе, Эдди: об этом мечтают все и каждый. Но либо из колледжа уйдет Клерик и заберет с собой эту свою набивную садовую скульптуру, либо уйдешь ты. Ты его принял – тебе от него и избавляться!»

Н-да. Фелерстоун явно надеялся, что меня, Клерика и усопшего бродягу упакуют на Кембриджском почтамте в один большой ящик и пошлют куда-нибудь подальше.

В любой другой период моей жизни я бы ответил на подобный ультиматум гомерическим хохотом, но судьбе было угодно именно о ту пору озаботиться появлением на моем горизонте некоего милого научного фонда, и я не хотел упустить свой шанс оный фонд подоить. Есть алкаши, которые могут жить чем бог послал, обходиться без еды, были бы деньги на опохмелку, а больше им ничего не надо, я, однако, не из их числа. В одном я не сомневался: на роль университетского наставника я годился весьма мало, но еще меньше – на любую другую. Клерик и беседа с ним встали между мной, ящиками Chevalier-Montrachet и изысканной зоофагией. Чертово невезение.

У того, кто в упор смотрел на барражировавшую над ним советскую летающую крепость, не сдадут нервы, коль выпало иметь дело с какой-то прыщавой пакостью.

Попутные размышления по дороге к «клиенту»

1. Прозвище – Князь Тьмы.

2. В 2000 году ему исполнится тридцать три: в глазах многих это позволяет ему претендовать на роль Антихриста.

3. Обладает нечеловеческим запасом жизненных сил: по сообщению информированных источников, неоднократно замечен в том, что по три дня может обходиться без еды или сна. Он может провести всю ночь на ногах, а потом появиться на утренней пробежке свеженьким как огурчик.

4. Удачлив в качестве режиссера. В отличие от большинства театральных постановщиков, избравших это поприще из любви к театру, желания поизгаляться над литературой или просто потому, что режиссура обеспечивала выпускнику теплое местечко и непыльную работенку, Клерик руководствовался иными соображениями: режиссерское кресло давало возможность покуражиться над множеством людей. О его методах работы с актерами по университету ходили рассказы: методы были не для слабонервных. На один из первых прогонов Софокловой «Антигоны» Клерик принес клетку с крысами и предложил собравшимся «взять по крысенку и откусить тому голову». Ответом был дружный смех, покуда Клерик не продемонстрировал, как это делается. Вегетарианцы поспешно покинули репетицию. Те, кто был позакаленней, пытались отмазаться, ссылаясь на то, что крыса ведь тоже может тяпнуть за язык, на что получили ответ: «Каждый из нас – либо хищник, либо жертва. Выбирайте!» В результате труппа разбежалась. Но в те времена Клерик еще не отучился в университете и семестра.

Успех – товар, приветствуемый везде и всюду. Заручившись солидной финансовой поддержкой (возможно, проходящей по той же статье отчетности, что и списание из фондов нашей библиотеки «Отчета Королевского Академического общества за 1764 г.»), Клерик ставил постановку за постановкой – так что вскорости его актеры привыкли живьем есть саранчу и прочих тварей. «Смысл в этом один, – разглагольствовал актер, извлекая крылышко, застрявшее между зубов. – Показать всем, что они просто-напросто скоты и быдло».

Одна из работавших с Клериком прим бросила университет и поддерживала связь с семьей только посредством открыток, отправленных третьими лицами. Открытки приходили из самых разных и, главное, отдаленных мест: из Чили, с Соломоновых островов, районов, все еще населенных представителями племени зулусов. Сообщать свое местонахождение девица отказывалась, резонно полагая, что если оное станет известно кому-то на родине, не ровен час о том прознает и Клерик. Каждые три дня она меняла место жительства. «Цель моей жизни – сохранять максимальную дистанцию между мной и ЭТИМ».

Однако что-что, а делать сборы он умел. Так, он поставил «Гамлета». В постановке были задействовани лишь двое актеров, мужчина и женщина (своего рода протожерардизм – отчасти), играли они на сцене абсолютно голые: кассовые сборы порой оказываются вопиюще несоразмерны затратам на костюмы. К середине представления половина зрителей покинула зал (говорю об этом, потому что сам там присутствовал): сделать это вначале им мешало благоговение перед самым человечным из титанов прошлого, столь одержимого, оказывается, созерцанием гениталий. Но это театр Клерика как раз не волновало: деньги-то зрители платили, когда входили в зал, а не когда актеры выходили на поклоны.

Комната Клерика

Клерик жил в комнате на двоих, но вряд ли нужно говорить, что напарник

давным-давно оттуда съехал, а въехать туда никто больше почему-то не жаждал.

«А, Эдди! Ну входи же, – любезно приветствовал меня хозяин. – Тебя-то

я и поджидал!» Он поднялся и пересел поближе к огромному холсту,

сплошь покрытому черным. Встреча, оказанная мне, ничем не напоминала

приветствие зарвавшимся студентом преподавателя, что явился вышибить его из

колледжа. Я уставился на холст площадью так примерно пять квадратных метров

– сплошь черный; предо мной была чернота, уходившая в стену, как провал

шахты.

– Понравилось, а? Сам рисовал – это еще не предел моего таланта.

Называется полотно «Чернуха – это нечто совсем иное».

С чего же начать? Идя, я не сочинил никакого вводного слова,

оправдывающего экзорцизм и прочее. Честно говоря, я ведь надеялся, что

Клерик начнет сам, сказав что-то вроде: «Доктор Гроббс, поразмыслив, я

решил покинуть Кембридж и достойно распорядиться останками Авиатора, не

шокируя нравы, царящие в Англии в конце века. Мне бы не хотелось давать

повод к каким-либо пересудам. На ваш взгляд – это верное решение?»

– Как поживает Авиатор? – поинтересовался я.

– Он в надежном месте. Просто невероятно, чего можно добиться за

бутылку виски.

Я выложил ему, как на сложившуюся ситуацию смотрят в колледже. Клерик

среагировал как-то странно: сослался на то, что в Уставе колледжа ни слова

не сказано о запрете держать у себя набивные чучела бродяг – и все.

– Вот ведь и у вас дома стоит чучело сычуаньского... землеройкокрота,

да?

Еще одно доказательство того, что пренебрежение уборкой в собственном

доме может обернуться против вас.

Потакание собственным слабостям: за и против

1. Клерик не владеет навыками бальзамирования трупов.

2. Он же это еще не сделал, верно?

3. Ящики Chevalier-Montrachet (упоминание которых обличает мой

непрофессионализм).

Потакание Клерику: за и против

1. Оборотная сторона пункта 1 вышеупомянутого списка: университеты дают

универсальное образование.

2. В музее Фитцвильяма десятки мумий выставлены на всеобщее обозрение -

при этом усопшие в отличие от Авиатора вовсе не давали на то согласия.

3. Почему лишь какие-то сомнительные и малосимпатичные иностранцы имеют

право на то, чтобы их останки были сохранены надлежащим образом для

потомков?

4. Предложение пожертвовать мумифицированные останки Авиатора колледжу

– через пару тысяч лет их можно будет не без выгоды толкнуть тому же музею

Фитцвильяма.

– А вам и впрямь хорошо здесь? – поинтересовался я. – Ваше ли это?

– Хорошо? Плохо? Разве это важно, когда перед тобой непочатый край

работы. – Клерик протянул мне плошку с жарким, которое разогревалось, покуда

мы беседовали. Из вежливости я съел кусок-другой. – По старинному рецепту, -

пояснил Клерик. – Семейному рецепту.

Я попробовал еще один заход:

– Некоторые считают вас странноватым.

– Это декан-то? Ну, знаете ли, я как-никак Антихрист. На всеобщую

любовь я не претендую. Не по чину.

Сказано это было нарочито двусмысленно. На суде такие высказывания

может цитировать – в свою пользу, разумеется – и защита, и обвинение.

– А как вчерашняя поездка в Лондон? – сменил он тему.

– Ничего, – ответил я с деланым равнодушием: мне не хотелось тешить

самолюбие оппонента вопросом, откуда ему известно, что вечер накануне я

провел в советском посольстве, угощаясь на дармовщинку тамошними hot de

oevur.

– Ну, Эдди, давай. Ты же – наш человек!

Не знаю уж, что он хотел этим сказать, однако у меня было такое

чувство, что он недалек от истины.

– Думаю, со временем у меня найдется для тебя дело. Не хочешь ли

получить в управление парочку стран?

Шутовство. Сплошное дуракаваляние.

Я ретировался – с ощущением, что моя навязчивая доверительность

посрамлена. Но нет существа опаснее загнанного в угол философа.

Изгнание Клерика

Что-то мне говорило, что Клерик сдаст экзамен. Худо-бедно, но сдаст.

Жаль; провали он его, и у нас был бы безупречный повод выбросить парня из

колледжа, как балласт с тонущего судна. Откажи мы ему в дальнейшем обучении

по каким бы то ни было моральным соображениям, он вполне мог устроить нам

скандал, но если вы не сдали экзаменационную работу – самое время упаковать

чучело старого бродяги и отправиться прочь из колледжа. Клерик был

математиком, что вселяло некую надежду; естественника можно провалить.

Занимаясь английским, иностранными языками или историей, вы можете с треском

провалиться на экзамене, только если, придя на него, вы вдруг запамятовали,

как писать или читать. Итак; провал на экзамене = ящик Chevalier-Montrachet.

Я вынашивал одну подлянку. Почти всю жизнь я прожил так, чтобы, не дай

бог, не пришлось принимать какие-либо решения, особенно – под давлением

обстоятельств. Но сейчас, когда мне выпал счастливый билет и на горизонте

маячил фонд, который можно пощипать, я готов был побороться. По нелепой

прихоти судьбы мне удалась карьера философа; от добра добра не ищут.

Альтернативы у меня не было. На что я еще годен: разливать чай в борделе?

Знание может быть долгое время совершенно бесполезным, а потом вдруг

обернуться насущно необходимым и крайне выгодным для человечества. Сколько в

истории науки теорий, наблюдений, интуитивных построений, долгие годы

пролежавших под спудом – как медведь, уснувший в берлоге, – чтобы потом

триумфально восстать во всем блеске славы их: булева алгебра, двоичное

счисление, падающие яблоки.

То же самое можно отнести к Бев. Я не виделся с ней много лет, при том

что Кембридж – городок маленький и просто так рассчитывать на подобное здесь

не приходится. Одна из забавных черт зрелости: соседи по кампусу, с которыми

ты жил бок о бок в студенческие годы, к этому времени занимают

начальственные кресла; Бев – один из примеров тому: в этом году она отвечала

за проведение экзамена по математике.

Приветствовала она меня несколько... замороженно, я бы определил это

так. Она не то чтобы достигла самых высот математического Олимпа, но ее

жизнь свидетельствовала, чего можно добиться кропотливым упорным трудом.

Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к

работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок

бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий

обнаженных женщин (снимали тоже женщины – так что результат был в корне

отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые

потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей

участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп

всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную.

Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и

стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью

или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс

замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что

пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни

мог послужить мне укором.

– Чем обязана, Эдди?

Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить,

что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я

поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские

дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в

туалете.

Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен

таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было

в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все

сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так

что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих

преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии

(«крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят

времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения.

– Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и,

кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра

я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить

пообедать.

Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в

физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне

способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния,

только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти

поесть или пропустить стаканчик.

Что ж, отказ Беверли можно было предвидеть заранее.

Неуместное в своей грубости совокупление

Хотя наша дружба в студенческие годы длилась ровно столько, сколько мы

делили соседние комнаты в общежитии, она была отмечена редкостной

доверительностью. Почему для доверия Бев выбрала именно меня – выше моего

понимания, ибо если бы составлялся мировой рейтинг людей, умеющих хранить

чужие тайны, моя позиция была бы где-нибудь в самом внизу, там, где

десятизначные цифры.

Однажды Бев закадрила какого-то регбиста. Не очень удачно. Видно, в тот

день она ненароком вручила бразды правления демону, что материализуется из

солодового виски. «Он уже наполовину добился, чего хотел, когда я

вдруг вспомнила, что мужчины меня не интересуют, но было бы грубо не дать

ему кончить».

Шабаш мошенника

Лет сто назад объектом шантажа рисковал оказаться какой-нибудь лишенный

отца бедняга, рожденный вне брака, но с тех пор многое переменилось. Сегодня

в зону риска попадают те, (x) чей законный папаша – видный член парламента,

принадлежащий, увы, к партии, вовсе не пользующейся в академических кругах

любовью, (y) сфера деловых интересов этого папаши вызывает в вышеупомянутых

кругах еще меньшее одобрение а (z), а нежно любимый сын обретается в

компании, весьма тесно связанной с некой другой, еще более не любимой

интеллектуалами партией, члены которой до странности любят избивать

низкорослых, хилых, одиноких эмигрантов, на что приемная мамочка

предпочитает закрывать глаза, будто ей это неведомо. Обо этом не пишут в

газетах, черным по белому. Ничего такого совсем уж предосудительного в этом,

конечно, нет, из-за этого никто не будет кончать самоубийством, но для Бев

было бы куда лучше, если бы оная информация и дальше оставалась в тени -

учитывая вовлеченность моей подруги юности в политические движения, которые

считаются на кампусах весьма и весьма прогрессивными.

– Я должен поблагодарить тебя за этот шанс: я понял, каково это -

шантажировать ближнего своего, – признался я.

– И каково же?

– На редкость противно.

Я видел, как она взвешивает последствия. Потом рука ее потянулась к

телефону.

– Я звоню в турагентство, Эдди. Прощай. Если все это еще раз вылезет на

свет, мне будет проще просто убить тебя.

Я вышел от Бев с чувством, что, судя по всему, мне удалось-таки решить

проблему; Фелерстоуну в приватной беседе я сообщил, что Клерик стремительно

приближается к отчислению.

Но тут мне пришло в голову: а не слишком ли я доверился эмоциям? С

Клериком пока еще не покончено. А вдруг ему таки повезет на экзамене? Я не

мог заснуть, хотя пытался представить на сон грядущий музей восковых фигур,

под крышей которого были бы собраны такие выдающиеся личности, как Зайлер,

Зайглер и Замбо. Решение пришло случайно – и как-то само собой: надо

позаботиться о гарантиях.

Двойной хук в челюсть

Двойной в челюсть – девиз, любимый, по словам Уилбура, агентами МИ-6.

Как-то раз Уилбур, будучи в Вене, угостил таким ударом американского

оперативника, висевшего у него на хвосте. Тот принял шефа за советского

шпиона – ну и остался пускать пузыри в каком-то фонтане. «Американцы,

в силу ряда причин, не очень-то доверяли тогда выпускникам Кембриджа. Мы же

все списывали на Россию. Холодные войны имеют свои преимущества».

Я решил нанести Клерику еще один удар. Повис у него на хвосте, надеясь

нарыть нечто, позволяющее на этот раз турнуть парня из колледжа. Слежка – и

так-то мучительно тоскливая штука, а мне еще приходилось заботиться о том,

чтобы мое кружение по полудюжине улиц, обитатели которых знали меня как

довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений.

В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в

комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с

грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить

всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая

на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его

берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном

расположении духа.

Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует

увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию

растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди

книг, пропавших из нашей библиотеки, – все это время я использовал ее в

качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что

неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, – и направился в сторону

Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое

количество порошка.

Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика,

выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту

обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату,

я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной.

– Рад тебя видеть, Эдди, – раздалось вдруг за моей спиной. Клерик,

лениво развалившись, лежал на постели.

У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в

состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что

невнимателен, – но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому.

Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и

поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом

вся его поза выражала полнейшую безмятежность – просто удивительно!

– Я тут принес тебе... – пробормотал я. – Помнится, ты интересовался

ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал?

– Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо

тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху – это кокаин? Хм...

Довольно чистый...

– Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял

тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я

знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться...

В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать

подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость,

жажду удовольствий – он бдел. При мысли о том, что теперь все может

сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть.

В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию,

Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он

приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол,

однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним

в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у

Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и

все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно

шагающего по дороге к Грочестеру.

Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за

город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да

не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в

какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним.

Я спасаю мир

Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся – наткнулся,

едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого

там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении

оказались принадлежащими Клерику – все четыре. Я застал его в неглиже и за

весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или,

если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня

паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот:

удивление – панику.

Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь

политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, – он в момент «воплощенного

бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня.

Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго.

– Я же говорил, чем это обернется. – Я же говорил, чем это обернется.

Они произносили слова одновременно – одно и то же, одним и тем же

голосом.

– Ты? – Ты?

– Это ты предложил на свежем воздухе. – Это ты предложил на свежем

воздухе.

Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а

участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно,

Клерик был неравнодушен к Клерику.

– Близнецы, – пробормотал я, делясь своим открытием.

– Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня

слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они

будут моими. Неплохое зрелище, верно?

Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление:

моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я

испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему

сознанию.

– Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я – я столь

красив, что явился на свет дважды.

Говоря все это, один Клерик ласкал другого. Даже учитывая очарование

молодости, вид Клерикова тела был не из тех зрелищ, что тешит взор, – говорю

это, как ветеран всевозможных стриптиз-шоу в Амстердаме, Бейруте и Токио.

– Но... почему? – спросил я, сознавая, что вопрос мой выстраивается в

длинную очередь таких же, заданных до меня. Он неоригинален, как слон,

поддерживающий черепаху: всегда найдется как минимум три таких же.

– Потому что... Уверовавший... – ...живет уворованным разумом.

– Считая себя всемогущим... – ...ты и впрямь им становишься.

– Не дрожащим же тварям... – ...меня удерживать!

– Но чего ради. – Я никак не мог взять в толк, какой смысл близнецам

притворяться одним человеком – разве что это дает возможность появляться

только на половине занятий.

– Империя сфер... – ...мир созрел для того, чтобы в нем был только один

владыка – мы.

– Армии хватит и дня, чтобы... – ...обойти мир.

– Прочие империи пали... – ...под натиском внешних сил.

– Откуда им взяться теперь? Мир... – ...созрел.

– Один не может видеть... – ...сразу два пути. Двое – легко.

– Правитель должен вставать рано... – Мы никогда не спим.

– Десять лет на покорение Англии... – Десять лет – на покорение мира.

– А потом – к звездам... – ...потом – к звездам.

Ситуация из числа тех, когда мысль, что бы такое подобающее ответить,

если и крутится в голове, то – задним числом, но учтите: я был совершенно

обескуражен, оказавшись в чистом поле лицом к лицу не с одним, а -

сосчитайте-ка – сразу с двумя итифаллическими маньяками. Я обратился к опыту

прошлого, к фигурам великих садоводов идей вроде Аристотеля или Кинея,

пытавшихся отвадить монархов от привычки подминать под себя всю реальность,

до которой тем удавалось дотянуться, и приучить их несколько урезать свои

притязания завоевателей. Что ж, попробуем рассмотреть проблему.

– Так. Власть над мирозданием. Зачем она вам?

– Посмеяться.

Тут близнецы переглянулись – понять значение этого взгляда было легче

легкого: пора его кончать. Клерик сгреб меня за грудки и, пользуясь

преимуществом, которое давало мое недоумение и дополнительные две руки,

принялся меня душить.

Перед моим взором замелькали черные полотна – куда более убедительные,

чем картина в комнате у Клерика. Я попытался припомнить, сколько остается в

запасе времени у того, на чьей шее сомкнулись чужие пальцы, попутно

размышляя о том, что если еще какой-нибудь кембриджский дон окажется задушен

парой голых юнцов, его смерть будет всего лишь банальной тавтологией.

Но, видно, Клерик слишком часто выбирал это поле местом своих забав,

так как мое самосознающее «я» – последняя его частица, перед тем

как угаснуть, уловило звук полицейской сирены, доносящийся из-за живой

изгороди. Полагаю, булькающие звуки, вырывающиеся из моей глотки, заставили

полицию поспешить. Владельца поля явно заколебал тот факт, что кто-то раз за

разом срывает цветы удовольствия в его посадках. Первый и последний раз в

жизни я испытывал глубокую признательность к полицейским, которые волокли

меня в участок.

Нас бросили в соседние камеры и принялись выяснять нашу подноготную.

Сквозь окошко в дверце камеры Клерик злобным шепотом поведал о детстве,

проведенном ими в Зимбабве. Как у них не осталось там родных и они приехали

в Англию: двое в обличье одного. Как он потом планировал умереть и

воскреснуть, убив брата (интересно, не было ли брата у Иисуса...). Право

слово, диссимиляция эта стара как мир. Мне вспомнился раб Пифагора,

Залмоксис, собиравшийся убедить этих дуболомов из Траса в своем бессмертии,

запершись в тайном покое, а через несколько лет вновь явившись своим

согражданам.

Но все планы Клерика пошли прахом, стоило мне узнать, что он един в

двух лицах.

Бекширская свинина

Клерик нашептал мне еще кое-что: блюдо, которым он любезно угощал меня

в своей комнате, на самом деле было обдирным бродягой. Я полакомился голенью

Авиатора. Волокнистой. Обильно перченной. По полной программе.

Суббота

Что я могу сказать? Суббота состояла из положенного числа часов и

секунд. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться: Тулон еще не

провалился в тартарары. Жаль – это решило бы все проблемы.

Воскресенье

Поздно вечером: возвращение Юппа из Парижа. На лице у него было

написано: съездил он не просто так, в Париже что-то произошло. Что-то, о чем

ему не терпится рассказать.

– Удалось?

– Я провел с ней ночь, – подтвердил Юпп.

Если быть точным, ночь он провел у нее под кроватью – тоже способ

удовлетворить желание близости с возлюбленной: быть с ней рядом,

«вдыхать ее дыхание». Убедившись, что она ушла на дежурство, Юпп

забрался в квартиру, чтобы провести целую ночь под тахтой в спальне. Он

затаился там, недвижим и нем, вникая в сопение, бормотание, покашливание

своей пассии. Когда в спальню проникли первые лучи зари – лучшей зари в его

жизни, – он понял: ему хочется хоть словечком перемолвиться с возлюбленной.

Дождавшись, когда она закроется в ванной, Юпп выскользнул из квартиры и

позвонил в дверь.

– Мы с вами встречались... Двадцать лет назад... Извините, что я вам

надоедаю: все это время я думал только о вас.

Они отправились завтракать.

– Она вспомнила тебя?

– Нет.

– А она знает, кто ты такой?

– Думаю, да.

– Ты еще будешь с ней встречаться?

– Нет. Хватит и раза. Не забывай: сейчас достаточно одной кости, чтобы

нарисовать динозавра – во всей красе. Для воспоминаний мне хватит и этого

завтрака.

Он показал фотографию: они сидят за столиком.

– Отгадай, сколько лет мы знакомы?

Это было правдой: ее и его взгляд – они были неотличимы, казалось, это

взгляд одного и того же человека.

– Мы есть все мгновения нашей жизни. Это – одно из мгновений. Я могу

писать мемуары. Мне хватает того, что она есть в этом мире.

* * *

– Чай с молоком или без? – спросила Сесиль.

Кроме этой фразы, все, что я слышал от нее за вечер, было бесконечным

нытьем. Воспитанность отнюдь не мешала ей плакаться в жилетку. Запас ее

причитаний значительно превышал запасы нефти у арабов. Что ж, для этого у

нее были резоны: семью Сесиль трудно было назвать благополучной.

Тринадцатилетний сын затих в углу с выражением человека, знающего, что ему

осталось подождать всего несколько лет – и тогда он сможет влиться в ряды

эскадрона смерти. Параллельно он азартно ждал и другого: когда же ему

предоставится следующая возможность погасить окурок о свою семилетнюю

сестрицу.

Мать Сесиль не удостоила нас присутствием – она давно уже не спускалась

из своей комнаты, где дни и ночи напролет только и делала, что играла с

компьютером.

– В тот самый день, когда ей стукнуло шестьдесят пять, она объявила:

«Я тяжко трудилась всю мою жизнь. Тяжко трудилась, чтобы вырастить

тебя, тяжко трудилась, чтобы поддерживать твоего отца, тяжко трудилась,

растя внуков; я сделала больше, чем кто бы то ни было, теперь я собираюсь

проводить время за компьютером, играя в игры».

Чистюля муж давно умыл руки и отстранился.

Жослин бросила на меня умоляющий взгляд: прости-но-будь-снисходителен.

Я вовсе не скучал, а просто изучал кабинет, отделанный деревом «под

зебру». Сесиль была просто прелесть.

* * *

Не надо мне было садиться в машину, ох не надо! Но я сел: кто бы шепнул

мне, что в этот день лучше воздержаться от дальних поездок, кто бы рассыпал

угли, на которых можно обжечься, кто бы намекнул на то, что я рискую

получить послание, начертанное чернилами, которыми обычно пишут свои шедевры

киллеры... А так – с чего бы отказываться от поездки? Я просто послушался

Юппа, когда он предложил: «Поехали на футбол».

Футболом я совершенно не интересуюсь и сроду не интересовался. В первый

и последний раз я ходил на футбол, когда мне было двенадцать – попробуйте-ка

в этом возрасте возражать дяде! Ну еще меня заставляли играть в футбол в

школе, и один раз я даже забил гол.

Как выяснилось, этот гол был забит в собственные ворота: у меня

вылетело из головы, что после перерыва команды поменялись воротами. Мысли

мои блуждали где-то далеко-далеко, когда внезапно я обнаружил, что мяч – у

меня. В полном восторге по этому поводу, ничего не соображая, я пробежал с

ним несколько метров и отправил точно в сетку. При этом я искренне удивился

тому, что (a) я забил гол, (b) голкипером, стоявшим в воротах, был Гатри,

при том что обычно он играл за нас, но в конце концов мы частенько менялись

полевыми игроками. Едва мы зашли после матча в раздевалку, как остальные

десять мальчишек из моей команды бросились дружно меня оплевывать (при том

что продули мы со счетом шесть – ноль), а следом нападающий наших супостатов

набросился на меня с кулаками, сочтя мой невольный фортель личным

оскорблением.

– Сегодня там играет кое-кто из моих друзей, – объявил Юпп.

Футбол; чего ждать от матча, известно заранее. Примерно двадцать два

здоровых бугая будут в течение девяноста минут – или даже чуть дольше -

пинать ногами мяч. Но, соглашаясь ехать, можно было потом свалить все на

Юбера: и что я провел еще один день, ленясь как следует пораскинуть мозгами,

и все прочее.

Мы выехали из города и вскоре превратились в точку на горизонте. Машину

вел Юпп. На редкость молчаливый Юпп. Мы неслись на безумной скорости,

воплощая в жизнь теорию Юппа о том, что нет ничего подозрительней, чем

ездить, подчиняясь правилам дорожного движения.

Неделя до операции

– А что ты собираешься делать после? – поинтересовался я. – Если, конечно, у нас будет «после».

Юпп только пожал плечами:

– Я не думал об этом. Знаешь, есть вещи, о которых не хочется думать... о них и думать не хочется. И есть вещи, о которых не хочется говорить, потому что, чтобы говорить о них, сперва надо об этом подумать. Помнишь Эмиля?..

Мы неслись по шоссе, погрузившись в молчание. Притопив акселератор, Юпп пошел на обгон автобуса. Смазанные лица пассажиров со свистом исчезли у нас за спиной.

Великие мгновения жизни:

автобус проносится мимо. Со свистом. 1.1

Подходя к автовокзалу в Кембридже, я увидел, как мимо меня несется автобус и в окне его, похожий на промельк блеснувшей в воздухе монетки, профиль Зои [Zoe – по-гречески «жизнь». Кроме того, это имя византийской императрицы, увековечившей свой профиль на монетах]; склоненный вниз, грустный профиль – видно, она рылась в сумочке. Искала расческу прихорошиться напоследок. Оставшиеся полмили я бежал до автовокзала бегом: только ради того, чтобы побыть с ней на несколько минут больше.

Великие мгновения жизни:

автобус проносится мимо. Размышления над...

Почему из множества часов, осевших в памяти – выбирай любой, – мне вспомнился именно этот, почему так задевает этот проносящийся мимо профиль, похожий на голову кометы?

Футбольный матч 1.2

Немного не доехав до Ниццы, мы остановились перед входом на скромный

стадион – из тех, что может позволить себе одержимый тщеславием крупный

поселок.

Наша попытка зарулить на пятачок земли рядом со стадионом, игравший

роль парковки, была пресечена двумя бугаями, которым платили именно за их

агрессивность: они, казалось, вовсе не напрягались по поводу того, что в

отличие от них мы располагали массивным металлическим объектом, приводимым в

движение мотором мощностью в триста лошадиных сил.

– Вы? – поинтересовался один из этих ребят.

– Участники благотворительной акции, – представил нас Юпп. От вопросов

я воздержался: став заложником нелепого каприза судьбы, толкающего философов

на ограбление банков, не станешь особо переживать по поводу того, как именно

твой приятель решил отбрить незнакомца. Но, если интуиция меня не

обманывала, грядущие полтора часа, посвященные созерцанию того, как два

десятка бугаев пинают мяч, обещали быть несколько напряженнее, чем

предполагалось.

Мы припарковались, и Юпп стал за ручку здороваться с окружавшими нас

людьми; выглядели эти типы сурово, недружелюбно и внушительно (некоторые из

них, видно, этим и зарабатывали на жизнь, однако не все), но были дорого и

безвкусно одеты – на редкость безвкусно. На крыше стадиона я приметил пару

типов в темных очках, с винтовками в руках. На площадку для паркинга

неуклюже вполз фургон. Один из тех фургонов, в котором полиция возит

заключенных. На нем не было никаких надписей – только камуфляжная окраска.

Фургон остановился и изверг из своих недр дюжину мускулистых, коротко

стриженных, злобно глядящих исподлобья парней. Эти черных очков не носили -

возможно, по той причине, что даже солнце избегало заглядывать им в лицо.

Все были одеты в дешевую спортивную форму и почему-то до ужаса напоминали

мне школьных хулиганов, от которых в детстве мне регулярно доставались

щелчки и подзатыльники.

– А это кто такие?

– Полиция, – произнес Юпп тоном, предполагавшим, что говорящий

надеется: сказанное им будет восприниматься не совсем так, как оно сказано.

– Полиция, – повторил я задумчиво – без всякого нажима. Он кивнул, но

совсем слегка, словно надеясь, что я не придам значения его кивку, и вовсе

не желая нарочитого повторения произнесенного им слова, дабы не укреплять

мое убеждение в том, что перед нами и впрямь полицейские.

Я был захвачен врасплох, но не очень-то этим обеспокоен. В конце

концов, арестуют тебя на футбольном матче – чем это хуже ареста где-нибудь

еще...

– Полиция – люди, нанятые обществом, чтобы разыскивать таких, как мы,

ты это имел в виду? – Я варьировал всю ту же мысль, лишь бы увидеть со

стороны Юппа хоть какое подтверждение моих слов. Но Юпп не воспринял

сказанное мной как вопрос, а потому ничего мне не ответил.

– Думаешь, они поленятся нас арестовать?

Тут Юпп снизошел до беседы:

– Я не думаю – я знаю. В день матча это невозможно.

Матч. По словам Юппа, начало этим встречам было положено много лет

назад, когда начальник полиции ужаснулся, обнаружив, что в квартиру под ним

въехал известный наркоделец. «Я раз пять арестовывал этого мерзавца, а

теперь – теперь он живет подо мной! У него даже балкон больше! Куда мы

идем?!» Как именно эмоциональная реакция начальника полиции

трансформировалась в идею проводить ежегодный товарищеский матч между

полицией и преступниками, Юпп толком не знал, известно было лишь, что начало

данной традиции положил некий спор на прогулке, вспыхнувший между двумя

папашами, двумя их отпрысками, и последовавшие вслед ему две игры между

представителями преступного мира и стражами порядка. Организацию первого

матча взяла на себя полиция, она же обеспечивала судейство – и преступники

проиграли. Потерпевшие поражение настаивали на матче-реванше, судить который

должны были мафиози. На этот раз победа осталась за преступным миром.

Встречи вошли в традицию. Войдя на стадион и достигнув края поля, мы уже

знали, что на этот раз судьба приготовила мафии позорнейший провал – под

густым соусом автодорожной катастрофы. Одиннадцать игроков основного состава

(преступный мир на них возлагал большие надежды – достаточно сказать, что

команда включала трех профессионалов, попавшихся в свое время на криминале),

ехавших на игру в автобусе (вместе с запасными игроками), врезались в

придорожную надолбу, и на данный момент их по одному вырезали автогеном из

груды покореженного металла и отправляли в больницу: на месте катастрофы

непереломанных костей не набралось бы и на одного полевого игрока.

Был предпринят ряд спешных консультаций. Добровольцы из числа зрителей

стягивали с себя одежду, обнажаясь до футбольных стандартов наготы.

Одиннадцать игроков выставили на поле, но толку от того было немного.

Несколько мафиози играли чуть получше других: их хватало на то, чтобы

завладеть мячом и слегка с ним разбежаться, но все эти виртуозные выкрутасы

тут же пресекались полицейскими, быстренько перехватывавшими мяч. Ни о какой

сыгранности мафиози говорить не приходилось, тогда как полицейские,

казалось, пять лет как минимум спали под одной крышей.

Игра все время шла у ворот Мафии, но полиции никак не удавалось

отправить мяч в сетку. Мяч то попадал в штангу и отскакивал, то просто

задевал ее по касательной, то с грохотом врезался в перекладину, то летел

вдоль штрафной линии: вратарь раз за разом накрывал его телом, ловил руками,

отбивал головой, но, как бы то ни было, полиции не удавалось открыть счет.

Мафию здорово выручал вратарь, чьи навыки отступали на второй план по

сравнению с его габаритами. То был мужик под два метра ростом и примерно

столько же в обхвате. Прямую атаку на ворота он предупреждал заранее,

надвигаясь всей тушей на тех, кто вышел на позицию для удара или еще только

к ней приближается, и нанося смельчакам сокрушительный удар головой – по

большей части в лицо. Назначался пенальти, полицейские в очередной раз

промахивались, а последующие их попытки атаковать вновь наталкивались на

жесткий стиль вратаря.

Чем больше они промахивались, тем меньше оставалось у них шансов

открыть счет, и все же мяч лишь раз пять помаячил на чужой половине поля,

уверенно возвращаясь на облюбованный им пятачок – в штрафную площадку,

поближе к воротам преступного сообщества.

Наблюдать за зрителями на этом матче было куда интереснее, чем за

игрой. Право слово, что за удовольствие ходить на футбол, особенно на такой

футбол, если нельзя оттянуться и распоясаться по полной, ругательски

ругаясь, насколько хватает глотки. Определить, кто за кого болел, не было

никакой возможности: зрители самовыражались напропалую, мало считаясь с тем,

что происходит на поле. Игроков осыпали отборной руганью. Ругань

сопровождалась каскадом на редкость выразительных жестов. На месте

футболистов я бы, бросив игру, раззявив рот, смотрел на трибуны: там

развертывалось соревнование типа «кто лучше покроет бранью ближнего

своего».

В какой-то момент Юпп, как обычно, ни слова сказавшись, куда-то исчез,

чтобы столь же неожиданно возникнуть, протягивая мне какую-то спортивную

форму.

– Что это? Зачем? – удивился я.

– Пришлось сплутовать, – пожал плечами Юпп. – Переоденься и сядь на

скамейку запасных.

Я как-то не понял, зачем мне туда садиться. С уст моих слетело что-то

типа «не имею склонности...», но слух Юппа отказывался

воспринимать возражения. Я с недоверием потрогал принесенную форму. На ней

красовалась эмблема с изображением Гермеса – известная (или неизвестная -

для кого как) отсылка к богу-покровителю совершаемых втайне сделок,

воровства и бизнеса.

Время проникнуть в суть вещей

Меня вдруг осеняет, что искушенный вор мало чем отличается от

искушенного мыслителя: он должен хорошо знать, что почем и что из этого

может получиться. И тут озарение покинуло Эдди Гроббса.

Футбольный матч 1.3

Я признался Юберу, что лет сорок как минимум не подходил к мячу. Он же

настаивал, что делается это исключительно ради того, чтобы доказать всем и

каждому: Философ – вот он, на поле (при этом он не сморгнув глазом принялся

в моем присутствии доказывать какому-то типу, что в свое время я зарабатывал

на жизнь выступлениями за профессиональный футбольный клуб!). Как

дух-хранитель у какого-нибудь племени зулусов.

– Мы должны быть здесь, понимаешь!

– Но мы же и так здесь, – упирался я.

– Здесь – значит на поле, – почти взмолился Юпп. – Я бы сам вышел

играть, но по мне же видно, что толку от меня – ноль!

– По мне – тоже! – Несмотря на то что конечностей у меня было вдвое

больше, чем у Юппа, я вряд ли обладал одной десятой его живости и энергии;

когда бы речь шла о том, кто выстоит в поединке, где удары наносятся

головой, я бы без колебаний поставил на Юппа – против любого

профессионального футболиста. За минувшие десять лет я ни разу не развивал

скорость больше двух миль в час; когда я последний раз попробовал

пробежаться за автобусом, то едва потом оклемался (это кончилось тяжелейшим

приступом).

Самая экстремальная физическая нагрузка, которую я могу себе позволить,

– извлечение пробки из горлышка при помощи штопора; даже развлечениям,

связанным со скольжением трубчатого тела в туннеле, я предаюсь в стиле

выброшенного на берег кита.

Развязка

Почему Юпп, не первый день со мной знакомый и отлично знавший, что я

совершил несколько самых коротких поездок на такси за всю историю

человечества, – почему Юпп тем не менее счел разумным посадить меня на

скамейку запасных, это мой рассудок понять отказывался.

Однако я натянул на себя форму и сел где было сказано. До конца матча

оставалось несколько минут, счет был ноль – ноль – лучшего Мафия не могла и

желать.

Я сидел и размышлял, что меня почти угораздило попасть в ситуацию, в

которой я менее всего хотел бы быть. Среди всех тягот и горестей зрелого

возраста, на мой взгляд, есть и свои преимущества. И одно из них заключается

в том, что никто уже не заставит тебя выйти на грязное поле, где

полным-полно крутых ребят, одержимых желанием сбить тебя с ног.

Покуда я сидел, погруженный в свои мысли, к скамейке, ковыляя,

приблизился один из игроков, всем видом демонстрируя, что его правая нога

что-то засбоила и резвости от нее теперь ждать не приходится. Наглый

пройдоха, в расцвете сил...

– Ладно, толстый англичашка, давай-ка ты! – скомандовал тренер или

распорядитель, ткнув меня большим пальцем под ребра. – Продемонстрируй-ка,

на что ты способен!

Я было кивнул на двух верзил, сидевших со мной бок о бок, и жестом

показал на свои ноги, в обычных ботинках, вместо подобающей обувки. Но этот

тип вновь ткнул в меня пальцем, восприняв мои возражения не как страстный

отказ, а как чистой воды желание покобениться. Я перехватил умоляющий взгляд

Юбера. Если бы он сейчас попросил меня, я бы мог отказаться, но он этого не

сделал – и отказаться я не мог.

Пожав плечами, я выкатился на поле, пытаясь напустить на себя вид,

будто знаю, что мне делать, а вразвалочку иду не потому, что я не в форме и

из меня песок сыплется (этакий антифорвард), а потому, как настолько

превосхожу по классу всех прочих игроков, что напрягаться, играя с ними, мне

нет никакой нужды.

Я подбадривал себя мыслью: за несколько минут игры в футбол вряд ли я

успею напортачить больше, чем за тридцать лет воспитания научной смены в

родной Британии.

Надо было внимательно следить за мячом (который все так же продолжал

крутиться у ворот Мафии), чтобы не упустить момент, когда он окажется рядом

со мной. Я старался держаться поближе к защите команды противника, чтобы

ненароком не забить гол в собственные ворота. Юпп бросил на меня взгляд, в

котором читалось явное облегчение. По сути, кем бы вы ни были, что бы вы

собой ни представляли, найдется лишь очень небольшая группа людей, которые

приветствуют вас дружеским кивком. На мгновение я задумался, нужно ли

объяснять Юппу, сколь неотесанны эти люди, что мельтешат здесь перед моими

глазами, но тут же представил, а что было бы, собери вы в одном месте

соответствующее число философов? Сомневаюсь, чтобы это зрелище радовало

глаз.

На последней конференции, где мне довелось побывать, один оксфордский

профессор – как его звали, умолчу, но любой поймет, что я имею в виду, -

скатывал шарики из листов бумаги, в которые только что выпростал сопливое

содержимое своих носовых пазух, и обстреливал этими шариками присутствующих,

стараясь никого из них не дискриминировать, совсем как сербы, обстреливающие

Сараево. Не то чтобы этот обстрел был вызван неким бесконтрольным

сокращением мышц его руки – нет, причиной тому была профессорская

невменяемость. За неделю до того покончила самоубийством его жена.

Вспоминая участников той конференции, лицо за лицом, я готов был

признать, что они вряд ли сломают вам челюсть и позаимствуют ваш бумажник в

отличие от Юпповых дружков, но только потому, что у всей этой колледжевой

братии (a) плохой хук правой, (b) кишка тонка.

Заключение

Процессия философов, сосредоточенно ковыряющих в носу (или в заднице).

Философ, заметил как-то Уилбур, это человек, чей язык подобострастно

высунут, а нога угрожающе напряжена всякий раз, как в зоне его видимости

появляется чья-нибудь задница и он должен мгновенно принять решение:

приложиться ли к этой заднице языком или приложить ей увесистый пинок.

Умственная честность, интеллектуальное рвение, прямота суждений -

пожалуй, все эти качества видятся только на расстоянии.

Не сводя глаз с мяча

Мое счастье, что до конца игры оставалось лишь несколько сот секунд,

иначе меня просто раскатали бы по полю. При том что от мяча меня отделяло

три четверти футбольной площадки, все, кому не лень, исхитрялись садануть

меня жестким локтем – кто в бровь, кто под дых, кто в бок. Судья не обращал

на это ни малейшего внимание, несмотря на свист и улюлюканье на трибунах.

Мое присутствие на поле было не более чем жестом: весьма грубым, надо

признать. Если законы благородства не позволяли копам арестовать меня в день

игры, ничто не удерживало их от того, чтобы как следует засветить мне в

глаз, коли я имел неосторожность засветиться на поле. Жестокий удар в печень

заставил меня упасть на четыре точки. Уже грохнувшись оземь и наблюдая, как

ко мне трусцой приближаются еще несколько полицейских, с явным намерением

как бы случайно – и крайне болезненно – пробежаться по мне, я задался

вопросом, как будет выглядеть моя смерть на службе футбольной команде,

состоящей из сутенеров, наркоторговцев, потрошителей, профессиональных нищих

и вооруженных грабителей: удар...

Я заставил себя встать на ноги и сдвинуться с места. Борьба

сосредоточилась на дальнем конце поля, но, видимо, я каким-то образом внес

смятение в ряды команды полиции, так как под восторженные крики толпы

нападающий Мафии внезапно вырвался с мячом вперед. Краем глаза я видел, как

судья смотрит на секундомер.

С ужасом я вдруг осознал, что мяч движется в мою сторону. Нападающий,

одетый в нелепые засаленные голубые шорты, прорвался сквозь защиту

противника, словно она стояла там, специально нанятая для того, чтобы он

смотрелся на ее фоне как можно круче. Подумать только – он уже достиг центра

поля! Пытаясь судорожно сообразить, в какой конец поля кинуться, чтобы не

оказаться рядом с мячом, я развернулся – и тут-то он угодил мне прямо в

лицо.

Земля резко прыгнула навстречу.

Я лежал, уткнувшись носом в землю, а в уши била волна неистовых

аплодисментов – пустяк, казалось бы, по сравнению со всеми страданиями,

выпавшими мне до этого, но почему-то мне было особенно больно их слышать: на

мой вкус, в очередном полученном мной ударе не было ничего особенно

забавного. Но аплодировали победному голу. Победному голу, который, как

вскоре выяснилось, был забит мной в результате того, что мяч изменил

траекторию, войдя в соприкосновение с моими лицевыми мышцами.

Юпп, захлебываясь от эмоций, описал мне, как все оно было: Засаленные

Шорты в сердцах ударил по мячу что есть сил – если верить Юппу, мяч должен

был уйти прямехонько мимо левого угла ворот, но вмешательство моей рожи

придало мячу чудовищную траекторию, сбившую с толку голкипера, и мяч угодил

в сетку.

Игра вяло продолжалась еще тридцать секунд, но исход ее был уже решен.

Один – ноль. Меня это особо не заботило. Кровь капля за каплей срывалась с

моего носа и уходила в пике, и ни суровые похлопывания по спине со стороны

товарищей по команде, ни эмоции, сверкающие в глазах Юппа расплавленным

золотом, не могли рассеять навязчивое напоминание о том, что мне очень и

очень худо.

Полицейские были мрачны и подавлены. Кому нравится проигрывать, даже

если вы продули приличной команде, но продуть команде, где главный форвард

философ, из которого песок сыплется, он же по совместительству банковский

грабитель, которого, дай вам волю, вы бы тут же арестовали, – это верх

унижения...

Однако главной проблемой был Засаленные Шорты. По его ногам сразу было

видно – рьяный футболист. И безумно тем гордится. Теперь он вообразил, что

его мяч шел точно в цель, и обвинял меня в онтологическом местопребывании в

тот момент, а также в злокозненном изменении траектории моего бега с целью

украсть его славу.

Принадлежа к числу людей, чья деятельность связана в основном с точным

использованием языка и которые гордятся тем, что транслируют информацию

быстро, компактно и без помех, я всегда испытывал глубокое недоумение,

столкнувшись с людьми, не понимающими, что они говорят и, судя по всему,

склонными зацикливаться на самых невообразимых утверждениях.

– Ты украл мой гол, – твердил Засаленные Шорты с упорством маньяка. Это

была абсолютная дичь, потому что (x) это было неправдой и (y) даже будь все

именно так – что бы я мог сделать? (z) щелкнуть пальцами и перенести нас на

пять минут назад? Потрясающее скудоумие.

Можно, казалось бы, удовлетвориться тем, что подал решающий пас, однако

один из уроков, который я извлек из мировой истории, заключался в том, что у

здравого смысла крайне немного сторонников. Юпп пытался проявить

максимальную доброжелательность, выслушивая первые пять «ты украл мой

гол», однако Засаленные Шорты столь настойчиво талдычил одно и то же,

что достал и его. Чего я не мог взять в толк, это почему, вместо того чтобы

раз за разом утверждать – словно он давал показания под присягой, – будто я

украл его гол, Засаленные Шорты сразу не обратился к Юберу с предложением

попробовать врезать ему промеж глаз. Юпп, однако, вскоре догадался, к чему

тот клонит.

– Я уверен, мы вполне могли бы решить это недоразумение мирным путем...

– произнес мой напарник, делая шаг назад и нанося ему сокрушительный удар.

(Мгновение назад нога Юппа была внизу – и тут же она с размаху впечаталась

Засаленным Шортам чуть повыше паха.) – Но стоит ли тратить на это силы? -

закончил фразу Юбер.

Засаленные Шорты осел на землю, явно не собираясь в ближайшее время с

нее подниматься, наповал сраженный Юпповым силлогизмом. Я-то думал, я

повидал в жизни все, кроме разве что нескольких мелких млекопитающих и

кое-каких беспозвоночных. Однако стоило Юппу дать почин, как все смешалось в

один живой клубок. Собственно говоря, целевые инвестиции боли были вложены

Юппом в представителя собственной команды, тем не менее ситуация оказалась

сродни той, которая имеет место быть на торжественных обедах, когда все

только и ждут, чтобы хозяин подцепил на вилку первый кусочек котлетки.

Договор о прекращении огня прекратил свое действие. Враждебность сменилась

столкновением с врагом.

Юпп пробрался сквозь мешанину драки, демонстрируя полную неуязвимость -

неуязвимость совершенно безрассудного человека. Он не испытывал никаких

угрызений совести по поводу того, что вынужденно покидает веселье в самом

его разгаре. Если вас угораздило оказаться в баре во время потасовки, то у

вас еще есть почти призрачный шанс бочком-бочком проскользнуть мимо

дерущихся и сделать ноги, но когда в воздухе мелькает сотня кулаков,

мечтающих приложиться к чьей-нибудь скуле?! Это было выше моего понимания.

Покуда я пробирался к нашей машине, я приобрел еще несколько фиолетовых

отметин, что украсили мою и без того пострадавшую физиономию. Юпп начал

выруливать с парковки, и тут я дал волю своему сарказму – в конце концов, я

заработал на это право:

– Ну как? Хватит на сегодня? Или мы еще собираемся поджечь какую-нибудь

высотку напоследок, а только потом – домой баиньки?

Юпп был достаточно умен, чтобы соразмерять свою реакцию, помня, что он

за рулем.

– Будут аресты... – Я просто размышлял вслух.

– Они не станут никого арестовывать сегодня. Договор есть договор.

Кроме того, у нас ведь заложники – ты их еще увидишь. – Вид Юппа, беспечно

переключающего передачу, – это было уже слишком.

Срывая маску, или «А король-то – лысый!» 1.1

– Значит, так, – объявил я. – Я, мать твою, философ! Понятно тебе или

нет?! Какой-никакой, а философ!

Я был сыт всем этим по горло: напряжение футбольного матча, в котором

мне пришлось играть за высшую лигу, давало о себе знать.

– И к черту все, что не есть философия! Никакого футбола! Никаких

ограблений!

Замечу: выйдя из себя и закатив сцену, редко добиваешься желаемого. В

основном добиваешься того, что выглядишь дурак дураком. Я в таких случаях

(мне уже приходилось об этом говорить) горю, как маков цвет, ноздри мои

полыхают пламенем, а голос становится точь-в-точь как у какого-нибудь героя

из мультяшки. Юпп же оставался совершенно невозмутим, что только побуждало

меня к дальнейшим яростным наскокам.

Однако Юпп играл наверняка: он просто гнал машину по трассе, зная лучше

меня, что, если ты едешь в никуда, это означает, что больше тебе некуда

ехать. Если бы в тот момент раздался телефонный звонок и кто-нибудь

предложил мне приехать в гости или повидаться за рюмкой в милом уютном

ресторане, я бы выскочил из машины не раздумывая.

Игольное ушко

Ехали мы отнюдь не домой, но я уже растратил весь свой гнев. К тому

моменту, когда Юпп остановил машину и впервые с тех пор, как мы выехали со

стадиона, обратился ко мне, вспышка давно миновала. Я молча сидел и давился

остатками тлеющего раздражения.

– Увидишь, дело того стоит. Я хоть раз ошибался?

Казалось, я впадаю в детство: Юпп спрятался за углом, выслав меня

звонить в дверь, ведущую в небольшую квартирку на первом этаже.

– Хорошо, ну позвоню я. А потом что делать – убегать что есть мочи?

– Нет. Кто бы ни открыл – говори по-английски и вымани его наружу.

– Добрый день, – обратился я к появившемуся на пороге типу. Лицо его

было покрыто многочисленными шрамами. – Вы говорите по-английски?

Меченый окинул меня задумчиво-высокомерным взглядом: вряд ли возникший

на ступеньках вашего дома синяк в дешевом спортивном костюме может вызвать

иную реакцию.

– Нет? В таком случае: мой форейтор был насмерть зашиблен смертоносными

лучами Сатурна, и моим фрикаделькам не светит теперь счастливое Рождество. А

если вы сделаете еще пару шагов мне навстречу – у меня есть приятель, он

устроит вам нечто такое, что вряд ли кому придется по вкусу.

Нахмурившись, Меченый подошел со мной к машине, на ходу возмущаясь во

весь голос: он, мол, не понимает, что здесь происходит, – однако тут из-за

спины у него возник Юпп и ткнул беднягу пушкой в весьма деликатное место.

Войдя в дом, мы обнаружили там еще одного жуткого типа и Корсиканца,

который, судя по всему, был сдан на руки этим нянькам в качестве гаранта

того, что полицейские будут вести себя в день матча как паиньки.

– Стойте, где стоите, – буркнул Юпп. – Надеюсь, все в курсе: больше

всего на свете я люблю нажимать на курок. Ехали мимо – захотелось проведать

вас, глянуть, готовы ли вы к предстоящей неделе.

Будь я не в духе, ответ Корсиканца вряд ли придал бы мне бодрости.

Слова он цедил с трудом – его просто душила ненависть:

– Входите, входите. Не терпится вас застрелить.

– Вот и ладушки! – кивнул Юпп. – А то я боялся, все ли у вас хорошо с

памятью. Ну, мы тогда пойдем...

Покуда мы пристегивали всю компанию наручниками к ближайшей батарее,

Меченый поинтересовался:

– Юбер, ты в курсе – Режи тут все желал с тобой повидаться? Насчет

Тьерри.

Юпп ничего на это не ответил, и о чем шла речь, осталось для меня

загадкой.

Уже сидя в машине, я попытался приподнять покров тайны:

– А кто это – Режи?

– Так, один тип. – Юпп предвосхитил мой следующий вопрос: – Большая

шишка. Преуспевает в бизнесе, доходы от которого как-то не принято указывать

в налоговых декларациях.

– А Тьерри?

– Его племянник.

– Да? А почему он хочет с тобой о нем поговорить?

– Он сидел в Ле Бомметт со мной. Был найден мертвым в тюремной

подсобке. В тот самый день, когда меня освободили.

Я размышлял, стоит ли мне расспрашивать дальше, но Юпп знал – так

просто от меня не отделаешься, поэтому продолжил рассказ:

– Я как раз шел получать вещи. Перед освобождением. Проходил мимо этой

подсобки – рядом с кухней, вижу, Тьерри там что-то возится. Он, видно,

чувствовал себя в безопасности: меня ведь выпускали на волю. А может,

считал, что, коль он племянник Режи, ему все нипочем...

– Ну, долго отсидел? – спрашивает он меня.

– Да уж, – говорю. Что тут еще ответишь?

– И все из-за того, что увели машину, на которой ты думал смыться? Вот

уж не думал, когда ее угонял, что все так презабавно выйдет!

– Мы ведь знали друг друга еще с первой отсидки по малолетству. Ну и

тогда, в Монпелье, он увидел, что я вхожу в банк, и позаимствовал машину.

– А умер-то он как?

– Мы стояли друг против друга и рядом – ни души. И тут я вижу – рожа у

него просто просит хорошего удара головой. Упустить такую возможность я не

мог. А прикончило его падение на пол. Так что сажать за решетку нужно мадам

Гравитацию...

* * *

Улетнейший из налетов

Это не лезло ни в какие рамки: я не только был готов вовремя, я был

готов заранее. Просто-напросто спозаранку. Это я-то! Учитывая, что

фотографию «Эдди пьет свой утренний кофе» можно помещать в

пиктографическом словаре в качестве иллюстрации к слову

«поздно». Я, чье излюбленное занятие – нежиться в постели,

размышляя о первопечатниках XV века: Зайнере, Занисе и Заротисе. Однако от

Юппа не было никаких вестей...

У меня было время неоднократно полюбоваться собой в зеркале,

досконально рассмотреть полицейскую форму, которую добыл для меня Юпп. Форма

сидела на мне как... как форма, которая сидит очень хорошо. Выглядел я в ней

на все сто: ни дать ни взять настоящий деревенский жандарм (не так давно

изрядно избитый), любящий пропустить стаканчик, что не способствует его

дальнейшему продвижению по службе. Раздобыть форму – это была Юппова идея.

Не то чтобы без формы при ограблении не обойтись, но выглядела она

презабавно, а натянув ее на себя, значительно упрощаешь передвижение в

пространстве, где каждый третий – полицейский.

Я нервничал. Дрейфовал вдоль берегов нервного кризиса по направлению к

острову паники, так как мы и без того уже выбрали у нашей удачи кредитов на

миллион с гаком. Я раскручивал педали страха все быстрее и быстрее, ибо у

Юбера случился очередной «юбертатный период» – он исчез.

Отведенная мне на сегодня роль заключалась в том, что Юбер должен был

заехать на машине и взять меня, а затем мы вдвоем ехали и забирали куш. У

Юбера утром не тянул движок. Перед отходом он накручивал себя: «Мы -

художники, мы радости творцы, наша радость поднимается в крови, приливая к

сердцу, к сердцу, к сердцу!»

Потом, как мы и договаривались, Юпп отправился похищать и

терроризировать старуху. Однако к оговоренному сроку не вернулся. На все про

все, включая утренние пробки, он отвел час. В десять мы должны были уже

отправляться в банк. В пять минут одиннадцатого я нервно мерил шагами

комнату; в одиннадцать пятнадцать я метался по ней, как срикошетившая пуля.

Шаг за шагом я еще раз проанализировал наш план: не напутал ли я чего.

Несколько раз я прогнал в памяти наш с Юппом разговор. Все было предельно

ясно, перепутать я ничего не мог. Я жду, Юпп – возвращается.

В половине одиннадцатого я уже успел дважды принять душ, тем не менее с

меня градом катил пот. Что-то не сработало. Юпп попал в ловушку? И теперь

ждет, когда я явлюсь во всеоружии и вызволю его? Ему же будет лучше, если я

сам приду с повинной, заявив, что вся операция была спланирована мной и он

действовал исключительно по моему принуждению.

Я не знал, что делать. У меня не было ни малейшего представления,

какова стандартная процедура на тот случай, если ваш партнер провалился и не

может явиться к началу величайшего банковского ограбления всех времен и

народов.

Так что же, Юппа сцапали? И сейчас он на пути в Ле Бомметт? Я включил

радио – авось скажут в новостях. Ни шиша. Я выбежал на угол, там стояла

телефонная будка, набрал телефон банка. Изобразив какой-то нелепый акцент: я

попросил мадам Жюйе. «У нее занято».

Ложь? Или она все-таки на работе, как мы и договаривались? Сомнения,

вопросы. Они навалились все разом и погребли меня под собой. Я большой

мастак заложить за воротник, а не по части уложить кого одним ударом и

прочее. Тихий пьянчужка, не герой. Я был в полной растерянности. Уныло

дотащился до нашей базы – вдруг Юпп все же материализовался. Нет. Он

опаздывал уже на час.

Оставив на столе записку, я поехал к дому, где мы пристроили старушку.

Метод Гроббса

Найди кого-нибудь, кто все сделает за тебя.

В одном мне все-таки повезло – Юпп, взявший техническую разработку

операции на себя, как-то привел меня на квартиру, которой суждено было стать

пристанищем для бабули, так что я хотя бы теоретически знал, где искать

концы. Ничего иного мне в голову не приходило. Не звонить же в полицию с

тем, чтобы заявить им о пропаже Юбера.

Я вошел в квартиру, воспользовавшись запасным ключом, доверенным мне

напарником, – странно, как я ухитрился не потерять его. Отперев ванную, я

обнаружил старую даму, увлеченно тыкающую кнопки электронной игры, которой

мы ее предусмотрительно снабдили.

– Ты один из похитителей или и впрямь полицейский? – поинтересовалась

бабуля, ни на секунду не отрываясь от игры.

– Похититель.

– Да? А зачем было напяливать на себя форму?

– Людям почему-то так больше нравится. Не хочу отрывать вас, я вижу, вы

заняты, но не знаете ли вы, часом, где мой коллега?

– Мы говорим об одном и том же человеке? Такой тощий, вроде жирафа, он

еще привез меня сюда? Довольно сообразительный, надо сказать, игрушку взял -

одну из лучших. Но где он сейчас, право, не знаю. Он как-то промолчал об

этом. Сказал только, что появится позже – и все.

Я совсем пал духом. Удар за ударом. Я сел на край ванны, чтобы не

перегружать мое и без того перегруженное сознание необходимостью сохранять

вертикальное положение.

Игрушка попеременно издавала: бип – буп – уоп – зиип.

– Но можешь спросить меня, что приключилось с твоим приятелем, когда я

видела его последний раз. Довольно забавная штука.

– А когда вы видели его последний раз?

– На пороге. Он меня запер – весьма вежливо, надо сказать. У вас тут

хороший район: я как раз осматривала из окошка окрестности, а твой коллега

выходил из дома. На него набросились сразу трое и запихнули в фургон.

Выглядело это совсем как похищение. По-моему, это редкое невезение для

похитителя – быть похищенным самому. Кстати, скажи, моя дочь – она не имеет

к этому отношения?

– Нет. – Я постарался сказать это как можно убедительнее: Сесиль не

имела к этому отношения, хотя, может статься, была бы тому рада. Я подумал,

что можно спросить, не записала ли она номер этого фургона, хотя вопрос – а

что бы я делал, будь даже он записан? Я, может, в этой форме и похож на

полицейского, но я не из полиции.

– Номер я не запомнила. Но это был фургон какой-то компании, торгующей

оливками. Название компании – оно было написано на машине большими буквами.

И адрес – где-то в Ницце. Лично я не стала бы доверять никому, кто родом из

Ниццы. На мой взгляд, твоему коллеге можно посочувствовать...

Старушка принадлежала к тому поколению, для которого ненавистными

чужаками были те, кто живет километров за сто от их округи: в ту пору власти

еще не прибегали к масштабному экспорту иностранцев, которых можно объявить

причиной всех несчастий бедных французов.

И слава богу! Теперь у меня была зацепка. Когда мы ездили на футбол, на

стоянке у стадиона я видел фургончик, украшенный надписью «Афинские

оливки». Он привлек мое внимание по той причине, что хотя оливки, как

и вино, можно найти везде и всюду, найти настоящие длинные оливки (как и

настоящее хорошее вино) – проблема. А кроме того, адрес, написанный на

фургончике, упоминал улицу, где жила юная дева, большая любительница

заниматься этим делом, повиснув на флагштоке. (Будучи незрелым юнцом и не

зная, когда соединение душ возможно, а когда – нет, я обреченно проводил ее

до самого дома, где провел все выходные: она развлекалась на крыше с тремя

киношниками, а я варил для них кофе и подавал освежающие напитки.)

Оливки

Я знал довольно много людей из преступного мира, которые с

удовольствием выкроили бы из жизни часок-другой, чтобы попинать Юбера

ботинком по голове. Почему бы не предположить, что есть еще и другие, о

которых я не знаю, и что последних несколько больше?

– Ты, часом, не собираешься подбивать клинья к моей дочери? -

поинтересовалась бабуля.

– Нет.

– Это хорошо. А то видок у тебя больно уж неказистый.

Когда я поднялся, чтобы уйти, она заметила:

– И еще: если вы, молодые люди, не хотите, чтобы у меня вдруг

обнаружилась редкостная для этого возраста наблюдательность, когда

полицейские будут снимать ваши приметы, я бы настаивала, чтобы в пять часов

мне подали суп. Спаржевый – его я люблю больше всего.

– Да, но теперь я должен извинится и вновь вас запереть.

– Как вам будет угодно, – отозвалась она, в то время как игрушка в ее

руках разразилась каскадом визжащих звуков, которые на всех языках мира

сопровождают победу.

Я решил позвонить Жослин: нужно же позаботиться, что со старушкой все

будет в порядке, если нам не повезет. У меня не оставалось выбора: я должен

был разыскать Юбера.

 Второй этаж

На втором этаже меня поймал за рукав какой-то мужчина в летах.

– Чудно! – воскликнул он, вцепляясь в меня мертвой хваткой. – Как раз

тот, кто мне нужен!

Я вовсе не жаждал знакомиться с обстановкой его жилища, но за долгую

жизнь он, видать, поднаторел в искусстве хватать людей за руку. Меня силой

втащили в ванную. Я ожидал увидеть там нечто малопривлекательное – из числа

тех вещей, которые могут обрадовать разве что орла-стервятника, однако меня

ждала вполне чистенькая, ухоженная ванная комната, выглядевшая так, словно в

ней только что убирались к приходу гостей.

– А теперь, – заявил мой проводник, – я бы хотел, чтобы вы взглянули

повнимательнее на эту раковину. Не спешите, посмотрите получше.

Я вдумчиво изучил раковину. Раковина как раковина. Светло-зеленая -

типичная раковина, которую можно встретить в сотнях тысяч домов как минимум.

Не антикварный экземпляр, хотя и не так чтоб очень новая. В общем, раковина,

о которой сказать что-то можно разве что под пыткой.

– Я привел независимого эксперта, – крикнул хозяин этого чуда,

обращаясь к кому-то в соседней комнате. – Представителя закона, к слову. Ну

и как, на ваш взгляд, нормальная раковина? – Теперь его дискурс был

направлен на меня. – Жена – она хочет меня уязвить: перестала со мной

разговаривать, видишь ли! И что вы скажете об этой раковине?

– Ну... зеленого цвета.

– У нас тут вышел из-за нее спор... Что-нибудь еще вы скажете?

– Как-то ничего не приходит в голову.

– Ладно. Хорошо. А по вашему мнению, какое из двух прилагательных лучше

всего описывает эту раковину: чистая или грязная?

Я еще раз внимательно осмотрел раковину. Ни дохлых насекомых, ни

разводов зубной пасты, ни мыльных потеков на ее поверхности не наблюдалось.

Не наблюдалось и осевшей грязной пены, несмытых волос, даже царапин, которые

позволили бы отнести этот сантехнический прибор к классу грязных предметов.

Несомненно, по сравнению с любой раковиной, оказывавшейся под моей

юрисдикцией, эта просто сияла чистотой.

– Чистая, – сказал я, постаравшись, чтобы мои слова звучали крайне

ненавязчиво и, если я ошибся с правильным ответом, их можно было тут же

взять обратно.

– Чистая! Вот так-то! Заключение профессионала! Представитель властей

утверждает, что раковина – чистая! Незаинтересованное суждение гласит:

раковина ЧИСТАЯ! – И он рванулся в комнату, чтобы поделиться этой новостью с

женой с глазу на глаз.

Я бочком стал пробираться к выходу, полагая, что мое присутствие здесь

уже принесло какую только могло пользу и более не понадобится. Было слышно,

как жена этого типа, позабыв о своем обете молчания, обрушила на него град

упреков:

– Мужчины! Я просто не знаю, как вас еще можно называть! Один тупее

другого! Я просила тебя сделать одну-единственную вещь. Одну! Отмыть эту

раковину!

Выбравшись на лестницу, я услышал:

– Да?! А тогда почему, по-твоему, он сказал, что она чистая? Или это

всемирный мужской заговор?! Это на тебя похоже!

– Жалеешь, что на мне женился, да?

– Нет! Жалею, что сразу после этого с тобой не развелся!

Первый этаж

Меня уже вновь начали одолевать собственные заботы, когда, свернув на

лестнице, я чуть не налетел на мужчину, сжимавшего в руке огромный

разделочный нож вроде тех, которым орудуют на бойнях. Будь нож направлен

чуть под другим углом, мне не избежать бы заклания прямо на лестнице.

Мужчина ругался на чем свет стоит. «Ну вот, конец, – подумал я. -

Фелерстоун и прочие будут смеяться до колик, когда узнают, что их бывшего

коллегу, подвизавшегося на мошенничествах и серийных ограблениях банков,

зарезали, по ошибке приняв за полицейского».

На мгновение я поймал себя на том, что горячо сочувствую стражам

закона.

– Быстро вы, однако, – заметил мужчина.

Для того, кто зарабатывает на жизнь, размахивая в подъездах мясницким

ножом, он был слишком хорошо одет: деловой костюм, галстук.

– Быстро? – не понял я.

– Я звонил вам минуту назад. Вот он.

С этими словами он направился в сторону двери в ближайшую квартиру. Я

прикинул, не лучше ли будет скрыться прямо сейчас, но мужчина явно умел

настоять на своем, к тому же этот нож в руке...

Войдя, я обнаружил легкий беспорядок в комнате, а в центре – скинхеда,

в коконе из электроудлинителя, которым бедняга был примотан к стулу.

Выглядел он примерно так, как и ожидаешь от любого, оказавшегося в столь

щекотливом положении.

– Возвращаюсь я с работы и обнаруживаю, что тут орудует этот тип, -

пояснил мой паладин с ножом. – Разбил окно и забрался в квартиру.

– Ну, если вы уже вызвали полицию, – начал я, однако осекся, сообразив,

что тем самым я как бы даю понять, что сам не имею к этой славной

организации ни малейшего отношения, – наряд уже должен быть в пути. – Я не

на дежурстве, – продолжил я, с трудом удерживаясь от того, чтобы со всех ног

не кинуться прочь отсюда.

– Вы что, хотите оставить его здесь?!

– Если наряд уже выехал...

– Нет, вы только подумайте! Я сделал за вас всю работу, а вам даже лень

его забрать! Нет, знаете ли! Я и так уже опаздываю на встречу. И больше ни

секунды не намерен терпеть эту мразь у себя в доме. Что до полиции – она так

озабочена поимкой какого-то там бенгальского хиропрактика, повадившегося

грабить банки...

– Прошу прощения – английского философа, – возмутился я.

– Не надо! Я сам слышал утром по радио – бенгальский хиропрактик! Все,

я должен идти. Получайте этого заморыша и ждите, пока приедут ваши приятели.

Заявление я напишу потом. – Он сунул мне свою визитку. Если вы изображаете

из себя полицейского, у вас в общем-то нет оснований винить людей, что они и

впрямь принимают вас за стража порядка. В данном случае, подумалось мне,

проще уступить и не качать права.

Я погрузил скинхеда в машину и отъехал за угол.

– Ну что ж, – начал я, остановившись у тротуара. – Сегодня утром ты

совершил глупость. Большую глупость. Но, похоже, в глубине души ты не такой

уж плохой малый. Я бы не должен этого делать, но если ты пообещаешь мне, что

подобное больше не повторится, можешь выйти и идти своей дорогой.

– Тебе бы этого хотелось? – набычился парень. – Я, значит, выйду, да? Я

похож на идиота? Я выхожу из машины, ты достаешь из кобуры пушку: пиф-паф! -

сопротивление при аресте. Можешь вести меня в участок. Знаю я вас, копов.

Я сделал попытку его переубедить, но он не слушал. Я даже разрядил на

его глазах пистолет и высыпал патроны на сиденье машины. Он не

пошевельнулся. Я еще немного поразглагольствовал, но в конце концов мне

хватало собственной головной боли.

Я погнал машину по направлению к Ницце, а мой пленник периодически

бормотал у меня над ухом:

– Не знаю, что ты там затеял, только со мной это не выйдет – я фишку

пасу.

 Перед штурмом «дома под оливами»

Машину я припарковал ярдов за двадцать от «Афинских

оливок». Вывеска гласила, что здесь находится их офис, но никаких

признаков деловой активности я что-то не заметил.

Метродор Эпикуреец давно разъяснил, в чем тут дело. Какая разница,

знает человек, кто такой Гектор, или нет? Это совершенно не важно. Он что,

стал от этого богаче? Хрен у него стал толще? Ужин у него, что ли, оказался

вкуснее? С классикой спорили еще в классическую эпоху (хотя, на мой взгляд,

жизнь без Гомера – это уже что-то не то: если, конечно, вы не слишком на

Гомере зацикливаетесь; но ведь нужно на чем-то оттачивать разум).

Всему свое место. Знание аористных инфинитивов, фрагментов досократиков

по изданию Дильса-Кранца и латинских трудов Декарта неоценимо, если вы

собирались читать курс истории философии, однако что толку от этих знаний,

когда у вас похитили друга и он находится в лапах на редкость жестоких

негодяев. Я трясся от страха, я едва в штаны не напустил, но мне не

улыбалось быть застреленным каким-то недоумком, который не способен

сформулировать и двух парадоксов Зенона.

Я в третий раз проверил, заряжен ли пистолет, который я таки оттер от

капель меда, решив, что оружие – аргумент, идущий в дело после медоточивых

речей. Главное, всегда помнить: забудешь пошевелить извилинами – получишь по

мозгам гаечным ключом, забудешь взвести затвор – получишь молотком по крышке

гроба.

– Можешь сидеть тут хоть до захода солнца, – нудел сидящий в машине

скинхед. – Я фишку пасу, меня не проведешь.

 Олива

Лавры героев. В честь Афины город назван потому, что именно ее щедрому

дару Аттика обязана своими оливками. Фалес, кому мы обязаны философией -

именно он был первым банкометом за тем столом, от которого все мы кормимся и

поныне, – ухитрился сделать на этих оливках бешеные бабки, монополизировав

на родине все маслодавильни.

Итак, моя смерть – может, она окажется всего лишь досадной нелепостью,

на мгновение врывающейся в заведенный распорядок жизни, вроде глупого

телефонного звонка или не вам адресованного письма в почтовом ящике?

Я боялся. То был не столько страх за себя, сколько страх подвести Юппа.

Худшее из состояний – чувство ответственности. Внезапно меня осенило, что по

сравнению с этим все остальное: коротание времени в постели за сочинением

зуйхитцу [Зуйхитцу, или дзуйхитцу – жанр «заметок на полях» в

Японии] на полях редких изданий XV века, отпечатанных господами Зельбом,

Зилетом и Зволлем, руководство прыщавыми студентиками, домашняя уборка, -

все это кажется блаженством. Я бы сделал что угодно (хотите – даже разгромил

бы какой-нибудь оливковый склад), лишь бы мне не штурмовать этот «дом

под оливами».

Я сидел и таращился на дом: вдруг что-нибудь произойдет, мне будет дан

какой-нибудь намек. Кто-нибудь выйдет на крыльцо и объявит:

– Эдди, у нас двадцать вопросов по досократикам. Двадцать правильных

ответов – и Юбер твой.

 Истина сурова

Истина не всегда такова, как хотелось бы. Но ложная надежда – не

следует забывать об этом – все же остается надеждой. А надежда спасает и

невежду.

Я пытался придумать какой-нибудь разумный план действий. Безуспешно.

Прошло полчаса – а я все так же сидел в машине, оттягивая время, занимаясь

феноменологией в духе Платона и иже с ним, тогда как единственный феномен, с

которым надо было разобраться, маячил у меня перед глазами: пыльный дом и

тянущаяся вниз безлюдная улица. Чем дальше, тем яснее становилось: глупо

просто так сидеть в машине. Будь Юберу от того хоть малейшая польза, я готов

был бы просидеть здесь до конца своих дней, но...

Перспектива быть поднятым на смех или сморозить какую-нибудь глупость

беспокоила меня не меньше, чем шанс получить пулю в лоб. Что, если я ворвусь

в дом, начну требовать, чтобы мне немедленно выдали Юппа, а в ответ услышу:

«Кого-кого?» – и поди разберись, они вправду впервые слышат его

имя или просто делают вид?

Не придумав ничего умного, я решился на глупость.

Рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда надо выйти из

машины, в которой остается сидеть прилипчивый, как банный лист, урка, потом,

сверкая позументами нелепой униформы, пересечь улицу и заставить себя войти

под мирную сень олив, ибо перед вами стоит задача – вызволить одного

незадачливого грабителя и получить пулю в лоб.

О проблемах долголетия

Самое забавное: все, даже моя генеалогия, предрасполагало к тому, чтобы

я дожил до глубокой старости. Мои родители, как и деды, были теми еще

живчиками – до самого смертного часа. Возможно, именно от них я и

унаследовал способность моей печени с завидным постоянством вырабатывать

желчь и не сдаваться, несмотря на самые мрачные прогнозы врачей. Оба моих

деда тоже отличались редкой выносливостью и упрямством (в этом с ними

сравниться могут только пони-земайтуко).

У них было много общего. Оба были солдатами, обоих отличала этакая

дородность тела, переходящая в благородство духа, и оба свято верили в

военную тактику безоглядного самопожертвования, заключающуюся в скорейшей

сдаче в плен, что несказанно способствовало подрыву боеспособности

противника, ибо с этого момента он был вынужден тратиться на содержание

военнопленных.

Дед по материнской линии капитулировал в 1941 году в Сингапуре. Бросил

строительство железной дороги в джунглях. На этом строительстве он сильно

сбросил поднакопленный за годы предыдущей жизни жирок. Однако эта история

стоила ему и потери веса в обществе. На родину он вернулся совсем исхудавшим

– настолько, что у бабушки зародились сомнения, правда ли перед ней родной

муж (она все же приняла его под свой кров, решив, что вряд ли кто-нибудь

захотел бы воспользоваться его именем).

Героизм, проявленный в годы войны, способствовал его избранию в мэры

родного городка, однако по прошествии нескольких месяцев пребывания в

должности во время заседания, посвященного лицензированию торговли, он вдруг

неожиданно встал: «Мне кажется, кто-то на улице звал меня. Не

расходитесь, я лишь выгляну узнать, в чем дело». Видимо, у дедушки был

превосходный слух: искомая улица оказалась во Флоренции, где он осел

(прихватив с собой городскую печать), играя в зигинетт, поедая на обед

зампоне и зарабатывая на жизнь тем, что водил по городу туристов, при этом

даже не удосужившись купить хоть какой-нибудь путеводитель. «Зачем

засорять голову ненужными фактами?» К нему вернулась врожденная

дородность, и он взял фамилию Черчилль. Американским туристкам дед намекал,

что премьер-министр его не такой уж дальний родственник. «Они были

рады услышать байку, которую можно пересказать по возвращении, а я был рад

получить от них весьма весомое вознаграждение за труды». Зарабатывал

он весьма неплохо – хватало, чтобы назюзюкаться до смерти превосходнейшей

местной граппой.

Бабушка поехала было во Флоренцию, чтобы вразумить его – и вернуть на

путь истинный. Вернулась она одна: «Не лучше ли оставить его там – в

этом-то состоянии? Только представьте, сколько женщин потеряли мужей во

время войны. Мне ли винить судьбу?! Он потерян – но я хоть знаю, где мне его

искать».

Услышав это, мама решила, что теперь – ее очередь. «Знаешь ли,

думаю, что лучше вам обойтись без меня. Я умерла. Самоустранилась.

Разбирайтесь-ка теперь без меня!»

Деда по материнской линии я никогда не видел, зато дед со стороны отца

жил с нами. Будучи кадровым военным, дед ожидал, когда подойдет срок выйти в

отставку. Срок подходил в конце сентября 1939 года. Как раз незадолго до

этого дед попал в плен – в первые же часы боев, когда английский корпус

столкнулся с вермахтом во Франции.

Дед был настоящим полиглотом. Член армейской сборной по бобслею

(идеальный спорт для человека, комплекцией своей более всего напоминающего

шар), он немало времени провел в Австрии и в горах под Цугом и разговорным

немецким бегло владел задолго до своей пятилетней отсидки в лагере для

военнопленных.

Время от времени его «заносило», но вместо того чтобы

пускаться во все тяжкие, переселившись во Флоренцию, он просто брал стул и

поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять

поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года

полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,

тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и

покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало

уничтожение.

Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -

достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,

очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты – что угодно. Вид

отвергнутой еды подстегивал его раздражение – как и перекрученное полотенце

на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой

тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и

тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,

заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.

Страстный собиратель изданий Шиллера и Гельдерлина (и антикварных, и

современных), зимой он любил растопить камин парой-тройкой экспонатов из

своей коллекции. Пенсии, которую он получал, хватало ровно на то, чтобы

свести концы с концами, но Гельдерлина и Шиллера дед скупал везде, где

только мог найти, не считаясь с затратами (хотя как-то он мне намекнул, что

миниатюрные издания вынесены из библиотек и дорогих магазинов). Шиллер и

Гельдерлин были единственными авторами, представлеными в библиотеке Шталага.

В возрасте лет десяти, когда я только-только принялся развивать

присущие человеку рудименты разума, мной был задан вопрос: «Но ведь не

Шиллер и Гельдерлин виноваты в том, что, кроме них, тебе нечего было

читать?»

«Они, именно они, – ответил дед и в подтверждение своих слов

отправил очередного Шиллера в огонь. – Я человек не богатый, но что-то ведь

и мне по силам». Старый солдат, живущий на скромную пенсию в городишке

Маклесфилд, он, не ведая и тени страха, вступил в борьбу с двумя

прославленными поэтами, у которых при этом была еще и фора в целый век.

«Эдди, никогда не отступайся от работы лишь потому, будто кажется, что

та невыполнима. Я знаю, все против меня в этом мире, но нельзя отступаться,

если чувствуешь собственную правоту».

Доказательство своей правоты он видел в том, что мир неуклонно движется

к часу великой жатвы, когда Жнецы соберут урожай в житницы, а поэтому

прополка Шиллеров и Гельдерлинов так или иначе, но уменьшит шансы этих

поэтов перейти в вечность. Он также разделял учение, согласно которому Земле

суждено пройти через очистительный пожар, а потому в самых невообразимых

местах закапывал – во имя будущего – творения Шекспира, запаянные в

металлические контейнеры. Но, что бы ни ждало нас впереди, он был убежден:

так или иначе, нам вновь предстоит сойтись в схватке с немцами, лицом к

лицу.

– Я что, писал открытые письма, где призывал немцев напасть на

соседей?! Или, может, это я посоветовал эрцгерцогу Фердинанду совершить

автомобильную прогулку в Сараево?!

Чтобы заработать деньги на мелкие расходы, он давал уроки немецкого и

какое-то время исполнял обязанности Почетного консула Федеративной

Республики Германии в северо-западной части Англии.

История: Первая мировая война

«Одну минуточку: вы только-только хотели разобраться с ablativus

absolutus, как кто-то входит в класс и объявляет: быстро собирайте книги и

отправляйтесь в чужую страну, там вас должны убить».

 Давай, давай!

Особо ревностно дед заботился о том, чтобы внушить мне: вся тварь на

земле ведет борьбу за выживание. Эти уроки и в подметки не годились его

урокам немецкого. Глупейший из дедовых уроков: как-то раз, заползая в

кровать, я обнаружил там живого аллигатора (правда, молодого), свернувшегося

клубочком под одеялом. Насколько я помню, у меня оказалась вполне здоровая

реакция: чучело земноводного я хотел сохранить на память.

Самый же раздражающий из уроков заключался в том, что он грубо

растолкал меня среди ночи, выволок на крыльцо, окатил холодной водой из

ведра и, порекомендовав «учиться выживанию», захлопнул входную

дверь. На улице стоял декабрь. Однако прежде чем я получил возможность

перейти от теории к практике, вмешался отец. После этого случая

педагогическое влияние дедушки резко пошло на убыль, хотя он и сделал

попытку взять реванш во время поездки в Шотландию. Когда поезд остановился в

Карлайле, дед, сунув мне в ладонь полкроны, попросил сгонять в вокзальный

буфет и принести ему кофе: «До отхода поезда успеешь». Иначе

говоря, я был изблеван во тьму карлайлского вокзала, оставлен без поддержки

и все, на что мог рассчитывать, – на свой девятилетний опыт постижения

реальности сущего. В Карлайле мне довелось впервые свести близкое знакомство

с полицией. Тогда ее представители оказались очень добры ко мне.

Дедушкины представления о мире

Религия – одно упоминание о ней заставляло деда корчиться от смеха.

Смех разбирал его всякий раз, как он видел священника. Окопы повыбили из

деда трепет перед божественными материями. Религия? Претенциозное кривляние!

«Взыскуете загробного забвения по первому классу, отец? – мог он грубо

окликнуть какого-нибудь священника, по недомыслию оказавшегося рядом с ним.

– Провести вечность во втором или третьем классе – слишком для вас

унизительно?» Дед любил травить служителей церкви и другим вопросом:

«Отец, я тут обнаружил, что меня преследует мысль, будто я – сын

Божий. Не сочтите за труд ответить: я и впрямь удостоился божественности или

просто сбрендил?»

Еще дед отличался удивительным пиететом по отношению к идеям: «Во

имя идеи тысячи здоровых молодых людей готовы карабкаться наверх из окопа -

словно гигантская сороконожка».

Что касается моих родителей, они были людьми необыкновенно серыми.

Возможно, виной тому – избыток эксцентричности в предыдущем поколении и

серость моих родителей – лишь долг, выплаченный отклонением норме, что-то

вроде наносов почвы над поистине драгоценными древними ископаемыми. Отец был

из породы людей, всегда рассказывающих один и тот же анекдот. Анекдот этот

приключился с ним на войне: он тогда служил техником на аэродроме. Готовил

машины к полету, когда вдруг объявили воздушную тревогу.

О пользе жира

Отец пользовался той особой любовью и привязанностью сослуживцев,

которая обеспечена в армии человеку, склонному к ожирению. Когда раздалась

сирена, все, кто работал на поле, что было мочи припустили в убежище,

оставив отца трусить позади, захлебываясь пылью и насмешками вроде:

«Эй, хряк, нам-то чуток шрапнели оставь». Они уже давно были в

безопасности: нырнули в блиндаж и поджидали, когда туда дотрюхает отец, а

тут стокилограммовая бомба – и ровно им на голову. Родственники получили по

пакету земли.

Власть порока

Немецкому меня учил дед и добился того, что я знал язык в совершенстве.

Родители мои и фразы не сказали между собой по-немецки, но меня дед легко

приучил держаться с немецким на короткой ноге, подсовывая мне в качестве

учебных пособий не только Zitatenschatz [Сборник афоризмов (нем.)], но и

многочисленные тома весьма и весьма фривольного содержания, резонно

рассудив, что, когда эрудиция паразитирует на слабостях человеческих, обе

стороны остаются в выигрыше. К моим услугам были все служители немецкой

словесности, за исключением Шиллера и Гельдерлина. Этих двух он мне

строго-настрого запретил касаться. «Что ты станешь делать, если тебя

бросят в немецкий лагерь для военнопленных?! Лучше не рисковать».

 Дед сводит счеты с Германией

Каждый год во время моих каникул мы ездили на две недели в Германию.

При этом дед старательно избегал дважды ездить в одно и то же место -

исключение делалось только для совсем уж больших городов. Дело в том, что

всюду на немецкой земле он оставлял о себе воистину незабываемые

воспоминания. Паромом он добирался до Ганновера, где обязательно посещал

некий зоомагазин, выполнявший весьма специфичные дедовы заказы.

Когда-то дед напрямую ввозил из Англии необходимые ему принадлежности

(дохлых тараканов и крыс, специальным образом упакованных), покуда однажды

таможенник не попросил его открыть чемодан и не ужаснулся, обнаружив

незадекларированную партию грызунов, запрещенных к ввозу в страну.

Полуразложившихся тварей дед разбрасывал тайком в гостиницах, ресторанах,

приемных дантистов, больницах, городских концертных залах – тем самым

провоцируя беспорядки, подрывая дух немцев и нередко добиваясь снижения

сумм, проставленных в счете за обслуживание.

Дедов арсенал

1. Жестокость в общении с официантками: заказать стейк, а когда заказ

принесут, сделать вид, что заказывал судака.

2. Навык подделки документов, которым дед овладел за годы войны,

проведенные в концентрационном лагере, активно использовался им при записи в

многочисленные библиотеки, чьи полки он методично освобождал от сочинений

Гельдерлина и Шиллера. Также он сочинял от имени немецких чинуш или

политиканов письма, провозглашающие отказ от политики разоружения и

подготовку к новой войне, и отправлял эти письма в английские газеты.

3. «Скажу вам по секрету – у вас честное лицо...» Его дару

мистификации можно было позавидовать. Весь год накануне очередного

путешествия он разрабатывал План. В результате население целых деревень

бросалось перекапывать окрестные поля в поисках несуществующих слитков

золота, которые, как уверял дед, были спрятаны там во время войны. Лучшей из

разработок такого рода дед считал ту, что привела к аресту в подвале только

что выстроенной больницы двух бывших пилотов дирижабля, вооруженных

отбойными молотками и методично вскрывающих фундамент. Бедняги искали тайник

с золотыми монетами, устроенный там, по их убеждению, английской разведкой.

4. Любая шутка не во вред. Он съезжал из отеля, не заплатив по счету;

оставлял в номере продуктовые «закладки» вроде креветок или филе

трески, дающие при гниении особо стойкий запах: как правило, он помещал их

под половицы или в пустотелые трубки карниза для штор; вызывал пожарных;

обесточивал светофоры, перекусив провода; организовывал поставки цементного

раствора частным лицам и организациям, вовсе не испытывающим нужды в цементе

(например, теологическому факультету Геттингенского университета; шофер

размахивал перед лицом декана бланком заказа, подписанным каким-то

профессором).

5. Он равно любил подавлять собеседника своим знанием тонкостей

сослагательного наклонения и делать вид, что ни слова не понимает

по-немецки. «Чем, по большому счету, плохо говорить по-немецки: на

этом языке можно изъясняться только с немцами», – пояснял он.

Свою вендетту дед вел на основе самоокупаемости. Он взял за правило

финансировать свои акции из средств бывших эсэсовцев (образовавших что-то

вроде первой панъевропейской организации), привлеченных под предлогом

«освобождения Гесса из Шпандау» или «покрытия расходов на

топливо для летающей тарелки Гитлера, что вращается на околоземной

орбите». «Если вы говорите людям то, что им хочется слышать,

именно это они и услышат от вас, и плевать им, что у вас не тот акцент или в

вашем рассказе полно нестыковок».

В квартире у нас повсюду валялись проспекты турфирм, предлагающих

групповой отдых за границей: отец разбрасывал их на самых видных местах

специально для деда. Как-то тот и впрямь решил провести отпуск в Испании.

Отец уже за три месяца до его отъезда был на седьмом небе от счастья: (a) он

мог не беспокоиться, что дед загремит в чужой стране в тюрьму, и (b) дед мог

войти во вкус таких поездок и изменить своим привычкам. Эйфория разом

прошла, когда дед вернулся из отпуска – загорелый, с чемоданом денег,

которые ему удалось выманить у одного из держателей тайной кассы СС в

Мадриде.

На эти деньги дед тут же купил автомобиль (легендарный

«Зефир» [МК-1 Zephyr – английская модель автомобиля на базе

«Ford'а», производившаяся с 1951 по 1956 год], зависть всех

водителей), милостиво разрешил мне научиться с ним управляться, но при этом

воспротивился тому, чтобы я сдавал экзамен на права. «Англичанину не

нужна бумажка, подтверждающая, что он вежлив и внимателен к ближним: мы

идеальные водители от рождения».

И вот я возил его по всей стране – мы исколесили Англию вдоль и поперек

в поисках притаившихся на ее просторах книжных лавок, где могли найти приют

некие авторы на «Ш» и «Г», ибо дед поставил своей

целью «штереть» эту парочку в порошок! Он хотел, чтобы на его

могиле было высечено: «Ш...? Г...? Кто такие?»

Почти сразу после покупки машины мать стала высказывать вслух надежду,

что деда все-таки посадят в тюрьму или его прикончит какой-нибудь наемный

убийца, подосланный этими мерзкими баварцами: ей не давало покоя, что в доме

уже тридцать лет не меняли занавески, а при этом на улице припаркован

автомобиль, продав который можно было купить половину нашего дома.

По поводу наемных убийц дед пожимал плечами: «О том, чтобы

кто-нибудь выследил меня в Маклесфилде, не может быть и речи. Этот городишко

– его просто не существует для внешнего мира. Точно так же, как для

большинства здесь живущих не существует внешний мир».

 Подходя к «дому под оливами»

Я захлопнул дверь машины и пересек улицу: казалось, та с каждым шагом

становилась шире или, может, просто имела какую-то непереходимую ширину.

Сознание мое итожило прожитую жизнь. По мере того как воспоминание за

воспоминанием въезжало на отведенную ему площадку для парковки, итог

получался все более неутешительным.

О чем я не напишу 1.7:

* * *

Когда я достиг «дома под оливами», мне всюду мерещились

некрологи. Именно теперь, когда он был особенно близок к тому, чтобы внести

выдающийся вклад в изучение досократиков... Я встряхнулся, отгоняя прочь эти

мысли. Если вы разменяли полтинник, но зеваки при встрече с вами на улице не

срывают с головы шляпы, вы трудились на работодателя, имя которому -

забвение. Фелерстоун как-то прошелся по моему поводу: мол, единственное, что

я могу привнести нового в мою профессию, это расписать задницу гиппопотама

фрагментами досократиков. Пожалуй, если я переживу сегодняшний день, я

возьму на прокат гиппопотама и отправлю его Фелерстоуну – предварительно и

впрямь разукрасив.

До двери оставался один шаг. Отсюда было видно, что в здании – ни одной

живой души. В окне маячила типичная офисная обстановка, только вот служащих

в офисе не было. Я подергал дверь. Закрыто. Звонка нет. Я постучал. Никто не

попытался пристрелить меня. Я просто не знал, что делать.

Бывшему философу, столь отягощенному излишком калорий, что он ума не

приложит, куда их девать, через эту дверь было явно не пройти. Я уж

подумывал, не протаранить ли фасад дома на машине, когда, глянув за угол,

вдруг увидел дорожку, а в конце ее – железную лестницу, упиравшуюся в

открытую дверь.

Я вытащил пистолет – пусть подышит свежим воздухом; так по крайней

мере, если я по ошибке попал не туда, никто не станет надо мной смеяться.

Делая один-два осторожных шага, я замирал и ждал, что же будет дальше.

Дальше был темный коридор, по которому я пробирался целую вечность, прежде

чем услышать голоса. Передо мной открывалось какое-то помещение вроде

склада, в центре на потолке был прикреплен блок, с которого свисала цепь.

Продвигаясь скрытно, как бомбардировщик «Стелс» – кто бы ждал

подобного от толстячка философа, – я подполз ближе и, свесившись через

ограждение, стал изучать происходящее внизу.

Сверху мне был виден Юбер. Я не претендую на то, что кто бы то ни было

рукоплескал моему зрению, но сверху мне показалось: Юбер не в лучшей форме.

Раздетый, он висел на цепи, вздернутый за здоровую руку, лицо и волосы – в

крови. Юпп был похож на индюшку в витрине мясной лавки, хозяин которой

отличается легкой экстравагантностью.

Висеть так, должно быть, очень больно, однако Юппа, похоже, это

совершенно не трогало. Давясь кляпом во рту, он сосредоточенно смотрел в

одну точку, и взгляд его не обещал ничего хорошего для похитителей:

«Дайте только мне обрести почву под ногами и собрать свои члены – мало

вам не покажется...» Взгляд Юбера был неотрывно устремлен на двух

типов внизу, стоявших ко мне спиной: всем было не до того, чтобы приметить

меня. Честно говоря, Юпп был намного спокойней меня: я страшно волновался.

Поздравляю

Я нашел Юппа. Это я, который с трудом может найти зубную пасту в

ванной. По сравнению с этим достижением меркла вся моя жизнь. Смущенный

своим успехом, я отступил в тень: надо было подумать, что делать дальше.

Послышались еще чьи-то шаги. При этих звуках мне показалось, что у меня

сейчас сердце оборвется от страха, но я подбодрил себя мыслью, что как бы то

ни было, но если даже я встречу здесь смерть, про меня можно будет сказать

«пал смертью храбрых».

– Вытащите кляп, – приказал голос. – Привет, Юбер!

– Привет, Эрик.

– Мы тут заняты одним расследованием...

– Да что ты? И давно ты работаешь в полиции? – Юбер говорил столь тихо,

что я едва мог разобрать его слова: то ли он совсем ослабел от боли, то ли

хотел подманить недругов поближе – тогда их можно будет укусить?

– Забочусь, понимаешь ли, о чужих нуждах. И ты тут можешь здорово нам

помочь. Рассказать про Тьерри. И про деньги. Но сперва ответь: тебе очень

больно?

– С болью я пока что умею справляться, – огрызнулся Юпп (по крайней

мере хотел огрызнуться). – Ты да эти недоумки – вы и пяти минут не выдержали

бы в моей шкуре.

– Послушай, – начал Эрик унылым голосом специалиста по статистике,

объясняющего, что такое округление до нуля, – мы, конечно, знаем, что ты не

щенок, а просто матерый рецидивистище, любишь покуражиться и все такое. Но

ты кокнул Тьерри, ты знаешь, где хранятся твои денежки, и, может статься, ты

даже знаешь, куда затьеррил – в смысле, затырил – свои денежки Тьерри. Ты

будешь висеть здесь, пока все нам не расскажешь. Ну так, может, не будем

тянуть зря волынку?

Я на мгновение высунул голову, чтобы глянуть, что там у них происходит.

Эрик произвел на меня сильное впечатление. Такие, как он, любят

фотографироваться на фоне братских могил – на память. Достаточно бросить на

него беглый взгляд, чтобы побледнеть. Совсем не тот человек, которого

ожидаешь увидеть в доме, осененном ветвью оливы.

 Что делать дальше

Я изучал цепь, на которой подвесили моего приятеля, и прикидывал, что

же теперь делать. Их было трое, и даже углубленное рассмотрение данной

конфигурации свидетельствовало: при таком раскладе обмен выстрелами вряд ли

обернется в мою пользу. Мне отчаянно был нужен совет какого-нибудь

дипломированного профессионала по части насилия вроде Юппа. Не будь он так

занят сейчас, он бы мне здорово помог. Я задался вопросом: а что, если

перестрелить цепь? Каковы мои шансы в нее попасть? И если я попаду – она

порвется? Одно я знал наверняка: если я стану целиться в цепь, я уж точно в

нее не попаду. С другой стороны, если я пойду на хитрость и не стану

стрелять в цепь, а выберу другую мишень... По выбранной цели я заведомо не

попаду, тут у меня не было сомнений, но вот попаду ли я при этом в цепь?

Коса на камень

– Не хотелось бы тебя обламывать, – прошипел Юпп, – но у меня одна

рука, одна нога, один глаз, врожденная гемофилия, и я загибаюсь от одной

очень модной болезни. Так что ссать я на тебя хотел – и то если сперва

сгоняешь мне за пивом.

Это было не совсем правдой: я знал, у Юппа есть слабое место -

запланированное на сегодня ограбление ему дороже всего на свете. И мысль о

том, что оно обречено на провал, была для Юппа хуже всякой пытки, но он не

собирался сдаваться. Мне оставалось лишь (x) восхититься его самообладанием,

(y) что-нибудь предпринять, дабы не допустить провала, и (z) сделать это

быстро.

Как выбраться из щекотливого положения

Секрет, как выпутаться из опасности или какой-то жутко затруднительной

ситуации, крайне прост: не фиг в такие ситуации попадать.

Я бы согласился в течение нескольких веков читать лекции в девять утра,

лишь бы не участвовать в этом чертовом представлении пьесы «Нет мира

под оливами».

– Нужно что-то делать! – пробормотал я достаточно громко, чтобы вбить

эту мысль в свою черепушку. Вновь и вновь перекатывая фразу во рту, я

прислушивался, как та отдается в черепной коробке: рецитацией я вводил себя

в состояние воинственной ажитации.

 Дальнейшее наблюдение за наблюдателем

– В газетах вроде пишут, ты сегодня банк грабишь, а, Юбер? А ты? Висишь

на цепи и ждешь, покуда тебе яйца бараньими ножницами откромсают...

– Ну давай, Эрик, попробуй. Не церемонься!

– Знаешь, бараньи ножницы... Здорово помогают преодолеть зажатость. Был

тут один парень: когда мы его снизу слегка постригли – вот он развеселился!

Носился по комнате – просто круги нарезал, как пробка от шампанского! Но ты,

Юбер, особо не напрягайся: ты ж здесь среди своих, мы как-нибудь обойдемся

без этого. Нам спектакли ни к чему. Режи, правда, сердит на тебя – из-за

Тьерри. А я – я зла на тебя не держу. Я Режи денег должен, и все. Поможешь

мне расплатиться, тоже мне, делов. Я тебе вот что скажу: мне сейчас ехать

надо, там по мне одна девица слегка заскучала, а вернусь – поговорим. Ты

ведь тоже: только-только с дороги, вот и отдохни пока. Не скучай, носа не

вешай...

– Может, его приложить чуток? – подал голос Эриков спутник.

– Не может! – отрезал Эрик, вцепившись Юппу в вихор на затылке (Юпп,

увы, так и не сделал себе приличную стрижку), резким движением приподняв ему

голову и глядя прямо в глаза. – Мы еще хотим от него кое-что услышать. А ты

так приложишь, что потом только в гроб человека класть. Зачем обижать

человека... Вопросами всякими доставать... Пусть себе повисит несколько

часов спокойно. Потом сам все расскажет.

– Боюсь, мы к тому времени будем вынуждены вас покинуть... – спокойно

заметил Юпп.

– Не понял?!

– Твои дружки, когда меня брали, слегка засветились. Профессор скорее

всего уже сюда едет.

– Никто ничего не видел, не дрочи, – вмешался один из этих, что стояли

ко мне спиной, в зародыше давя каблуком Юпповы надежды.

– И ведь не врет, – усмехнулся Юпп, скосив на бугая глаза. – Только

ведь где ж тебе заметить, тоже мне – святая простота!

– Ну, если и профессор соизволит прийти, я буду только рад перекинуться

с ним парой слов. – Эрик был сама любезность.

– Я бы на твоем месте не очень радовался. Он будет в ярости.

– Уже боюсь. К нам пожалует разъяренный философ! Подумать только!

– Он не философ. Это всего лишь шутка. Он служил в Иностранном легионе,

но не прижился там. А все из-за склонности убивать людей раньше, чем об этом

попросят. Слышал про трех косоглазых, которых в прошлом месяце порешили в

Арле?

– Наркота, что ль?

– Ну да, все уши развесили – наркота, наркота. А мы просто заехали на

денек в Арль. Оставили машину на стоянке, подходим потом... Я-то ничего не

заметил, а профессор – «тут, мол, царапина на крыле». Старик на

скамейке говорит, это вьетнамцы парковали машину – и задели. А теперь сидят

в баре на углу. Мы – в бар: там и впрямь – три вьетнамца за столиком. Проф

не стал тратить время на выяснения: чья машина, кто за рулем сидел? Всадил

каждому по две пули в голову. «Чтобы наверняка», – говорит.

Эрик слегка придвинулся к Юппу: этак доверительно-заинтересованно, как

прущий навстречу вам трактор.

– В Арле, говоришь?

– Угу.

– Месяц назад порешили?

– Ну.

– Троих узкоглазых?

– Троих.

– Странно. А я думал, это я их кокнул. Или, может, вам другая какая

троица попалась? Н-да... Видно, совсем неудачный денек для

франко-вьетнамских отношений выдался.

Крыть Юппу было нечем. Эрик какое-то время сверлил его взглядом, а

потом расхохотался:

– Загибать, Юпп, я и сам могу. Не хуже тебя.

Все критяне лжецы

Какое любопытное развитие парадокса о критском лжеце, мысленно отметил

я, вслушиваясь в этот диалог.

Заодно я задался другим вопросом: чего ради Юпп пустился меня

рекламировать? Они, конечно, и так не очень-то ему поверили, но что с ними

будет, когда они увидят меня?!

Где я допустил в жизни ошибку?..

Моя жизнь: просто-напросто просрана. Мне следовало лет в восемнадцать

записаться в стрелковый клуб и не вылезать оттуда часа по три-четыре, изо

дня в день. Тогда сейчас я бы мог вальяжно явиться перед этой публикой -

этакий наделенный всеми полномочиями представитель провидения, -

перестрелять кого надо и отправиться завтракать.

Трепещите, мы идем!

Эрик уехал – по случаю чего один из его клевретов принялся

пересчитывать Юппу ребра бейсбольной битой. Забавно: при всем своем

высокомерии по отношению к американцам французы рабски подражают им в

культуре.

Замечу – терпение тоже порой вознаграждается. Видно, госпожа Фортуна

устроила в тот день незапланированный бенефис. Расклад: я и мое недоумение

против двух бугаев, оставленных стеречь одного незадачливого налетчика,

болтающегося под потолком, как люстра. В глубине души я чувствовал досаду на

Эрика – ему, видите ли, приспичило уехать, а я отдувайся: теперь у меня не

осталось никаких оправданий бездействию. Не мог же я и дальше тешить себя

шальной мыслью, будто двое верзил тоже отлучатся на полчасика, предоставив

мне спокойно снимать Юппа с цепи.

Я еще малость подрожал в своем укрытии. Секунды текли, как капли меда:

медленно, полновесно. Я медлил уже минут десять. А нужно-то было: встать на

ноги и открыть огонь. От бугаев меня отделяло метров пять-шесть. Надо быть

полным олухом, чтобы не попасть с такого расстояния. Но только лопухнулся я

на другом: проглядел, что поблизости – сортир.

Где-то слабо заверещал телефон. Верещал он до тех пор, покуда один из

бугаев не пошел и не снял трубку. Стало быть, не мобильник. Я все еще

прохлаждался, смакуя течение времени, когда один из этих вертухаев – тот,

который с подбитым глазом (Юпп его, что ли, головой тюкнул?), извлек из

кармана какой-то комикс и объявил: «Пойду-ка я малость

покорячусь».

И тут я понял; пора выходить из-за кулис на сцену. Я дал этому типу

несколько секунд на то, чтобы расстегнуть штаны.

Сполз по лестнице вниз – соскользнул, как перышко: ни одна ступенька не

скрипнула. Длинный коридор – любитель комиксов ждет меня где-то там, в

конце. Я устремился вперед. За поворотом оказалась искомая дверь, на которой

красовалась табличка. Буквы как пьяные, и написано: «Муж., Жен.,

Пришельцы из космоса» (работа в офисе способствует любви к плоским и

претенциозным шуткам). Как заметил когда-то Солон, человеку суждено увидеть

многое, на что лучше бы ему не смотреть. Эту дверь, например.

Я готов был совершить поступок неджентльменский и подлый: пристрелить

человека через дверь туалетной кабинки. Правда, я едва не поддался

угрызениям совести, но вовремя вспомнил: мама растила меня вовсе не для

того, чтобы я нашел свой конец от пули какого-то недоумка в «доме под

оливами». (С другой стороны, для чего именно вырастила меня мама, и по

сей день остается для меня тайной.) Издержки жизни в академической среде -

видишь жизнь в черно-белом свете. Хотя в этом есть свое очарование.

Может быть, оно и не очень хорошо – в одностороннем порядке объявлять о

намерении прикончить ближнего своего, но признаюсь: куда больше, чем

перспектива убить этого взгромоздившегося на трон читателя комиксов, меня

волновала перспектива его не убить. Мою руку удерживала лишь одна мысль:

едва начнется стрельба, я уже не смогу, если что-то пошло не так, взять и

объявить перерыв на кофе.

Я еще раз взвесил в руке пистолет, наставил его на дверь, так чтобы

ствол смотрел на то место, где должен сейчас восседать мой любитель

комиксов. «Ну, давай», – пробормотал я, всей шкурой чувствуя,

что в любое мгновение могу вырубиться, схлопотав промеж глаз штуковину,

которая резко выключает вас из всякого восприятия реальности.

Выстрела не последовало. Предохранитель. Я забыл перевести

предохранитель. Я дернул чертову скобку и еще раз нажал на курок.

Оглушительный грохот. Просто оглушительный. Настолько громче, чем я

ожидал... И к тому же несколько раз... Дверь – в щепки... Я выпустил три

пули, а потом – знаете, как бывает: стряпаешь что-нибудь, начинаешь сыпать

приправу и не можешь удержаться... Я расстрелял всю обойму и, выхватив

полицейский револьвер, болтавшийся у меня на поясе, ничком упал на пол (я

что-то не слышал, чтобы хоть одному паломнику повредила та быстрота, с

которой иные простираются ниц, исполненные благоговения при виде священного

колодца Замзам в Мекке). На полу я пристроился, полагая, что так принято

делать, если хочешь уменьшить площадь поражения тела во время перестрелки, и

принялся ждать, пока в коридоре появится второй вертухай.

Я ждал. Потом услышал, как меня окликает Юбер. Слабым, охрипшим

голосом: «Этот готов!»

Все еще опасаясь словить пулю промеж глаз, я осторожно выглянул из-за

угла. Юпп все так же висел на цепи, однако второй бугай недвижно лежал на

полу – словно он прилег позагорать в одежде. «Целый день ждал, когда ж

удастся до него добраться», – пояснил Юпп. Судя по всему, пальба

отвлекла внимание второго бугая и он забыл, что главная его задача – не

спускать с Юппа глаз. Юпп же, воспользовавшись единственным из своих членов,

который исправно выполнял свои обязанности, со всего маху засветил парню в

рожу, так что его сенсорные восприятия после этого стали равны нулю.

Расковать Юппа оказалось делом нелегким: умение управляться со всякими

железками сроду не было сильной стороной моей натуры. Покуда Юпп собирал

себя по частям, я подошел ко все еще валявшемуся на полу вертухаю номер два,

который принялся не очень членораздельно бормотать что-то вроде литовской

молитвы матери-Земле, и от души отмутузил его ногами. После чего отошел в

угол и выпростал на пол все содержимое своего желудка. Страх – штука, плохо

усваиваемая.

– Ты как-то не очень удивлен, увидев меня здесь, – заметил я Юппу.

– Ну да. Хотя ты несколько подзадержался. Не забыл: нам ведь еще нужно

ограбить банк?

Вертухая номер два мы подвесили на цепь, несколько ошалело радуясь

перспективе встретить конец века заживо.

– Как ты меня отыскал? – поинтересовался Юбер, демонстративно возясь с

барабаном своего револьвера.

– Все были брошены на поиски. По счастью, засекли машину, на которой

тебя увезли.

– Ладушки, – кивнул Юбер, вставляя дуло пистолета в ухо висящему на

цепи вертухаю. – Ну что, готов отправиться в «Великое может

быть»?

Раздался щелчок затвора – револьвер был не заряжен, но, подозреваю,

охваченному страхом бугаю нужно было немалое время, чтобы это осознать.

Юпп опустил патрон в карман куртки бедняги:

– Сохранишь на память о том, что ты уже покойник. Считай, что я тебя с

того света вытащил. Постарайся жить по-человечески.

Юпп сходил, проверил, что с любителем комиксов, и обнаружил, что тот

сбежал, не получив, судя по всему, ни единой царапины – крови на полу не

было.

Скинхед все так же сидел в машине.

– У нас есть минут пятьдесят, чтобы успеть в Тулон, – пробормотал Юпп,

взглянув на часы. – Думаю, лучше тебя с этой проблемой никто все равно не

справится, не важно, философ он или нет.

И я погнал под двести км/ч, отвлекаясь разве что на настойчивые

требования Юппа прочесть и откомментировать ему ряд пассажей из Эпиктета и

Зенона – он все норовил положить мне на баранку открытую книгу – и на

причитания этого бритоголового парня. Попутно Юбер высказал, что он думает

по поводу отсутствия с нами крысака и присутствия несчастного скинхеда.

* * *

С крыши нам был хорошо виден фургон, в котором засел Корсиканец,

превратив тот в подобие центральной нервной системы, призванной управлять

массой полицейских, заполонивших центр Тулона: к «заказанному»

нами банку в ожидании ограбления были стянуты внушительные силы охраны

правопорядка.

Мы знали наверняка, что Корсиканец сидит в фургоне: он начал вновь

обхаживать Жослин, а потому в мельчайших подробностях расписал ей все

мероприятия по охране банка. Мне казалось, солнце светит лично для меня: его

лучи проникали куда-то под кожу, туда, где у нас кнопочка счастья.

Здание, на крыше которого мы сидели, находилось чуть поодаль от главной

площади: строения, чьи фасады выходили на саму площадь, по случаю

сегодняшнего дня были увенчаны дополнительным архитектурным убранством -

полицейскими на крышах (столь представительное собрание полицейских достойно

искреннего восхищения); но мы не жаловались – с нашего места открывался

прекрасный вид на происходящее внизу. На площади не то чтобы собралась

толпа, но прохожие были – причем все они двигались как-то нарочито медленно.

Я бы не сказал, что их внимание целиком было поглощено архитектурными

достоинствами местной застройки. Когда мы уже готовы были откланяться, внизу

на площади двое подростков принялись развертывать транспарант, гласящий:

«Вперед, мыслители, вперед!» – спровоцировав полицию на

применение не совсем адекватных средств подавления.

– Нас ждут: поклонники, строчка в истории, пора, – напомнил Юбер,

расстегивая ширинку. – Прошу прощения за вульгарность. – Он попытался

направить струйку мочи на тех полицейских, что без фуражек. Желтая ленточка

– чем ближе к земле, тем тоньше – протянулась от четвертого этажа вниз, с

дробным стуком дробясь о крышу полицейского фургона. В окне напротив

какая-то дама поливала циннии.

Мы отправились на первый этаж, а потом – на другой конец города, в

маленький банк, где месяц назад Юпп открыл счет.

Минуты за четыре до закрытия мы подошли к окошку. Широко улыбаясь, Юпп

смотрел, как кассир отсчитывает деньги. Сумма была достаточно солидной,

чтобы заметить ее утрату, но все же не очень велика. Мы лишь давали понять,

что захоти – мы могли бы нанести серьезный ущерб. «Пусть не думают,

что мы пошли на это из-за денег», – сформулировал нашу позицию Юпп.

Выходя на улицу, я ощутил легкую грусть: полицейские, взявшие главную

площадь в кольцо оцепления (и не одно), могли даже не подозревать о том,

однако ограбление состоялось, деньги ушли у них из-под носа – просто утекли

по проводам. Банда Философов уходила в отставку.

* * *

Мы устроили прощальный ужин.

– Что еще можем мы сделать? Ни-че-го... – вздохнул Юпп. – С ограблением

банков покончено. Осталось не омрачить наш триумф позорным арестом в

супермаркете – с мороженым цыпленком между ног, – и все. Главное – вовремя

остановиться.

Что ж, тут я целиком и полностью был с ним согласен, особенно – глядя

на обильно приправленную зизифорой [Зизифора бунгс – растение, применяемое в

качестве специи в некоторых восточных кухнях] рыбу в моей тарелке: еще пара

щепоток специи, и гастрономический букет превратился бы в нечто одноцветное

– порой граница между «хорошо» и «плохо» почти

неуловима.

Итак, оставив Тулон, мы отправились в Драгиньян, поскольку (a) тот

славился своим рестораном, и (b) пусть я не встречал ни одного серьезного

исследования на эту тему, но наш отъезд хорошо укладывался в русло надежно

зарекомендовавшей себя традиции делать ноги, заметать следы и таять в

пространстве: подобно Маклесфилду, Драгиньян был одним из тех городишек,

которые в список мест, посещаемых знаменитостями, хоть даже и принадлежащими

к преступному миру, могут попасть лишь под номером, выражающимся семизначной

цифрой. Искать нас там не взбрело бы в голову даже полиции.

Хоть ты ее знаешь, но знаешь ли ты...

Если бы не Жослин, нам ни за что бы не выйти на Сесиль.

Идея наведаться к ней в гости целиком и полностью принадлежала Жослин:

нам надо было похитить кого-нибудь из родственников Сесиль. Жослин знала,

что Сесиль, которая в итоге и нагрела «заказанный» нами банк,

воспользовавшись межбанковской кредитной линией для чрезвычайных ситуаций,

исчерпала все имевшиеся возможности отпрашиваться со службы, ссылаясь на

состояние здоровья, а потому настойчиво искала иного предлога, который

позволил бы ей воздерживаться от появления на работе, но тем не менее

по-прежнему регулярно получать чек, обеспечивающий существование всего

семейства: Сесиль, ее матушки и детей.

Естественно, переведя деньги со счета городской полиции (открытого для

оплаты различных мероприятий клуба отставных полицейских «На лучшем

счету») на наш счет и сообщив об этом лишь после того, как она

вернулась домой и узнала о местопребывании своей похищенной матушки, Сесиль

попадала под серьезнейшее подозрение.

Но доказать что-либо полиция была бессильна. Мы вовсе не собирались

ставить власти в известность о том, что в деле наличествует предварительный

сговор, тем паче не собиралась делать этого Сесиль. Более того, Сесиль даже

не претендовала на часть добытых с ее помощью денег: все, что ей было нужно,

– это благовидный предлог для оплаченного сидения дома, каковым вполне мог

служить нервный срыв, спровоцированный похищением любимой мамы «этими

ужасными налетчиками» (хотя мы и согласились на том, что в отдаленном

будущем Жослин одолжит Сесиль некую скромную сумму, которая ни у кого не

вызовет подозрений, но будет очень и очень кстати).

– Неужто все так просто? – спросил я Сесиль, уточняя детали операции.

– В принципе для перечисления денег необходимо наличие на документах

двух подписей, но если исходить из принципов, то и браки заключаются на веки

вечные...

 Ужин в Драгиньяне 1.2

Мы почувствовали усталость, достигнув состояния, о котором говорят:

назюзюкались.

С тихим ужасом я обнаружил, что вновь оказался перед выбором, и с

удивлением поймал себя на мысли, что во мне заговорила склонность к

уединенной, скромной жизни, неспешным размышлениям – к тому, что явно не

входит в меню ресторана «У Одиль»; давно похороненный Эдди вдруг

сделал попытку восстать из гроба.

Юпп молчал, словно лишившись дара речи; он выпил больше обычного,

колючий, цепкий взгляд его затуманился. Впервые с момента нашего знакомства

я видел, что настороженное выражение, застывшее в его зрачках, вдруг

исчезло, вывесив табличку «Не беспокоить». Он потягивал вино -

клянусь, лучшее из всех, которые ему доводилось пробовать, – совершенно не

вникая во вкус.

Я же все никак не мог выбросить из головы историю одного египетского

вора, Аменкау, который, позаимствовав в чьей-то усыпальнице кое-какие

изделия из драгметаллов, отдал толику серебра писцу Ошефитемвусу за кувшин

вина и еще толику – Пенементенахту за бочонок меда. И они устроили

празднество, радуясь тому, сколь удачно удалось им спрятать концы в воду.

«Мы пришли с вином в дом надсмотрщика над рабами и влили в вино две

меры меда и пили его». Все эти трогательные подробности известны нам

из судебного приговора, вынесенного свыше трех тысяч лет назад. Бедняги

допустили лишь одну – но роковую – ошибку: стали сорить деньгами на людях.

Совсем как мы; надумай полиция прошвырнуться по дорогим ресторанам, где люди

швыряют деньгами...

 Где я допустил в жизни ошибку 1000.1

– Меня еще никто так не целовал, – прошептала Зоя.

Я и поныне признателен Хеопсу за постройку великой пирамиды: пусть

заниматься любовью на камнях жестковато – это было незабываемо. И дело вовсе

не в том, что любовным ложем нам стало самое величественное сооружение в

подлунном мире... Иные вещи мы никогда не знаем наверняка, но, готов

клясться всеми святыми, то был лучший момент в моей жизни. А когда я сполз с

пирамиды вниз, все полетело под откос.

Ночь была холодна, звезды завистливо щурились, глядя на нас, но – вся

вселенная служила нам одеялом. Зоя, чьей специализацией была египтология,

больше всего радовалась именно месту нашего свидания. Что до меня – у меня

были кое-какие оговорки на этот счет, но, в конце концов, пирамида – не

флагшток, с нее не так просто упасть. Когда мы разомкнули объятия, я точно

знал (будто меня надо было в этом убеждать!): ответы на все загадки

мироздания заключены в книге формата 170 х 85 х 80 х 85, что-то египетское,

читать, как брайлевский шрифт, руками. Над нами сиял пламенный столп,

уходящий во тьму – если столп может ходить, – творение более величественное

и более причастное вечности, чем наш каменный матрас. Это пламя, огненным

венцом брызнувшее вверх над площадкой, венчающей пирамиду, научило меня:

протяженность пространства заполнена мраком и холодом, которых в нем слишком

много, тепло же, что согревает нас, исходит не от солнц, но от сгустка

пламени, обтянутого кожей.

Предавая бумаге то, о чем я не напишу

От того, что ответ столь прост и лежит на поверхности, впору прийти в

полнейшее, позорнейшее замешательство. Что-то подобное утверждали и отцы

пустынники, однако их речи всегда наводили на нас скуку – кому интересно

знать правду. Вот выверните ее наизнанку, скажите задом наперед, переведите

на какой-нибудь сраный иностранный язык: юлбюл, юлбюл, юлбюл. Сокровище,

которое не украдешь.

О нет, обрести его нелегко. Иже и сохранить.

Единый сущ Господь. Единый и многоликий. Там, на вершине пирамиды, я

сжимал в руках совершенство – как оно есть. Я был достаточно молод, чтобы в

груди у меня работал силовой генератор, но достаточно стар, чтобы не

обманываться на сей счет. Мы спустились к Нилу – сидели и смотрели, как

зигзагами бежит рябь по воде.

Я был без ума от того, как Зоя стопит машину (я никогда не видел, чтобы

кто-нибудь столь элегантно отставлял большой палец). Без ума от того, как

она стоит в очереди за билетами в кино. Без ума от Зои, положившей на лицо

косметику. Без ума от Зои без грима. Я могу продолжать до бесконечности.

Единственное в ней, что не вызвало моего восторженного одобрения, – это

признание, что она больше не хочет меня видеть, сделанное недели через две

после нашего возвращения в Кембридж.

– Из философов выходят хорошие любовники, но паршивые мужья, – сказала

тогда она.

Это было шуткой.

– Ты слишком молод. И ты – из породы добряков, а не из породы тех, за

кого выходят замуж.

На этот раз она не шутила. Она была на два месяца меня старше.

Моя специализация – наука о знании, о доведении мысли до остроты

разящей стали, но спросите меня, как же вышло, что я сижу в каком-то кабаке

в Драгиньяне, с пьяным в дым инвалидом, а она – в Корнуолле с двумя детьми,

и с трудом вспоминает мой голос всякий раз, как я звоню ей, через год на

третий, – и я отвечу: без понятия. Не то чтобы у нас вышла какая-то роковая

ссора, или я совершил ошибку, или случилась размолвка.

Зоя была седьмой дочерью седьмой дочери. Бедная семья из Салфорда.

Полная противоположность мне, непрактичному, единственному ребенку. Она -

упрямая. Собранная. Мои мольбы и призывы – глаза в глаза, письменно и по

телефону – просто отправлялись в архив. Для нее все это было уже архаикой.

Куда большей, чем история древности.

Та поездка в Ист-Энд была моей последней попыткой штурма. Я – поистине

невероятным образом – раздобыл ее новый адрес. Но когда я добрался до нужной

улицы, во всем районе отключили электричество. Передо мной на многие мили

вперед простиралась зона абсолютного затемнения. Я не мог прочесть названия

улиц, не мог рассмотреть номера домов. С полчаса я блуждал во мраке, после

чего направился в паб в освещенной части города. На следующее утро полиция,

высадив дверь, тщетно пыталась достучаться до моего оцепеневшего сознания.

Вот так-то. Да здравству... Короче: здравствуй, жизнь, раз так тебя и

разэтак! Что же – я любил ее больше, чем можно любить? Или я просто

чувствительный слизняк, пустое место, ноль без палочки?

Когда патологоанатом вскроет мое сердце, что найдет он там – портрет

Зои.

Драгиньян 1.3

– Да, но где же Жослин? – в который раз задал вопрос Юпп.

Она опаздывала уже на два часа, и это смущало тем больше, что, как

правило, она появлялась, овеянная шелестом той минуты, на которую была

назначена встреча. Я уже начал беспокоиться, не произошло ли с Жослин чего

недоброго, а также беспокоиться (правда, в значительно меньшей степени), не

пришла ли она к выводу, что ей и так хватает в жизни борьбы с хаосом, чтобы

усугублять это еще и присутствием ходячего источника бардака по имени Эдди.

Общаясь с женщинами, я обычно не могу отделаться от ощущения, что они

принимают меня за кого-то другого – намного более интересного, стильного и

веселого человека, – и вот сейчас у них раскроются глаза, они увидят, кто я

есть на самом-то деле.

Юпп, весь ужин пребывавший в состоянии какой-то покорной апатии, вдруг

оживился, услышав, как за соседним столиком кто-то обронил, что после

сегодняшнего полицейским впору пожертвовать свою зарплату в пользу

какого-нибудь детского приюта. Юпп выставил всей компании выпивку за свой

счет.

Мы выкатились из ресторана в ночь: двое, вероятно, самых ужратых, самых

эрудированных и самых везучих грабителей в этом секторе Галактики.

 Исход из ресторана: еврейское счастье

Охотно соглашаюсь: пищеварению отнюдь не идет на пользу, когда вы мирно

шествуете к стоянке, где оставили машину, а навстречу вам из темноты вдруг

выскакивает комиссар полиции – особенно если именно вам этот комиссар обязан

тем, что возглавил список тех полицейских всех времен и народов, на которых,

заходясь от хохота, показывают пальцем на улице, если именно его карьеру вы

втоптали в грязь, ославив беднягу на всю страну, и именно в его квартире не

так давно вы учинили погром...

Воистину – зрелище, которое мне менее всего хотелось бы видеть. Хуже

может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят

жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и

здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,

владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел

несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,

усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...

В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем

отношение к Банде Философов, – но мысль эта быстренько испарилась. Он знал.

И мы знали, что он знал. Мы знали, что он знал (возведите это знание в куб).

Судя по всему, речь на случай нашей поимки он еще не подготовил. Мы не

услышали даже общепринятого: «Вы арестованы». Он просто

воззрился на нас – его аж перекосило от гнева. Язык был бессилен предложить

что-нибудь достаточно выразительное для обуревавших его чувств.

Учитывая, сколь часто в нашем мире кого-нибудь убивают, удивительно,

как до сих пор никому не пришло в голову обессмертить этот взгляд,

запечатлев его на коробках с патронами. Однако не припомню, чтобы я видел

этот взгляд на полотнах великих мастеров. На этот раз я не ошибался:

человек, вплотную подошедший к черте, за которой убийство, и впрямь с

нетерпением ждет, когда же он сможет убить ближнего.

– Как, разве вы не должны сейчас писать объяснительный рапорт, – вместо

того чтобы ошиваться около ресторана, удостоившегося у Мишле трех звездочек?

– спросил Юпп, разыгрывая искреннее удивление.

Глядя на наливающееся яростью лицо комиссара Версини (ярость просто

переполняла этот скудельный сосуд), я осознал, что наши биографии (если их

таки включат в издательские планы) пришли к точке, где будущие биографы

могут перевести дух, расслабиться и спуститься в забегаловку внизу

пропустить по стаканчику. Здесь можно было ставить финальную точку.

– Мне кажется, на суде этот факт прозвучит не в вашу пользу, – ерничал

Юбер.

Я напрягся: если бы Корсиканец пристрелил нас сейчас на месте, он был

бы прав, тысячу раз прав, и его бы оправдали, но, честно говоря, мне

хотелось надеяться, что он не сделает этого. Бесконечно преклоняясь перед

бесстрашием Юппа – бесстрашием в чистом виде, – я не мог отрешиться от

подозрения, что на данный момент оное качество вряд ли способствует

долголетию. Я ведь знал: Юпп не обманывал меня, когда говорил: что угодно,

только не тюрьма! Полагаю, он решил: шутить – так до конца.

Версини произнес:

– Надо бы было остаться. Дел – куча. Все полицейские – в моем звании и

выше – позвонили мне сегодня, чтобы сообщить, какой я кретин. Можно было бы

остаться и подождать приказа об увольнении. – Речь его была медленной и

какой-то рваной, казалось, он только сегодня научился говорить

по-французски. – Но я ушел. Решил, что было бы неплохо пойти перекусить в

каком-нибудь тихом местечке. И кого я там вижу – моих спасителей.

Что ж, достойно аплодисментов: доверяйте нутру, этому учил еще Лао Цзы.

Однако по большому счету меня занимало иное. В сознании сцепились не на

жизнь, а на смерть две мысли: что было бы забавней – получить лет по сто

тюремного заключения или же пулю в лоб.

– Можно мне сказать две вещи? – поинтересовался Юпп.

Его слова вызвали эффект, подобный сходу лавины в горах, – ненависть

вдруг схлынула с лица Версини: комиссар решил не стрелять.

– Во-первых, если вы еще не доперли своим умом: ваш фургон был сегодня

обоссан. Ближе к вечеру. Так вот – обоссал его я.

– А во-вторых?

Корсиканца ситуация начинала все больше забавлять. На губах появилась

улыбка – такая бывает у людей, когда они снимаются на память с теми, кого в

любой момент могут снять пулей. Время будто расслоилось. Я видел, как на

дальний конец стоянки въезжает автомобиль, точь-в-точь похожий на машину

Жослин.

А так как мне вовсе не улыбалось все же получить перфорацию по всему

телу, то в голову закралась мысль – хорошо бы это была Жослин. Если бы это

была Жослин, тихонько выходящая из машины. Жослин, тихонько выходящая из

машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу. Жослин, тихонько выходящая из

машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную

«укладочку» – из тех, которые учил ее делать Юпп

(«Наличные в чулке – всегда к вашим услугам», – объяснял он,

показывая убойный эффект, который может произвести стопка монет, обернутая

чулком), Жослин, тихонько выходящая из машины и на цыпочках подходящая к

Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную «укладочку» из тех,

которые ее учил делать Юпп, и увесистым ударом в висок укладывающая

Корсиканца на землю.

Я тужился, что было сил, напрягая все мускулы воли – лишь бы помочь

этой идее родиться в мир. Еще я зациклился на мысли, что главное – не дать

Корсиканцу отвлечься, но, как всегда бывает, когда нужно говорить без

умолку, я мог выдавить из себя только какие-то нечленораздельные звуки.

Единственная фраза, крутившаяся у меня на языке, была: «Ну что, теперь

ты главный говнюк в этой стране?»

– Ну что, – произнес Юбер, – ты теперь главный говнюк в стране?

Я видел: Жослин вышла из машины и шла к нам, но слишком большое

расстояние отделяло ее от Корсиканца, чтобы «укладочка»

мелькнула в «Указателе слов» к нашей с Юппом биографии.

Удача

Не сказал бы, что удача обходит нас стороной. Вовсе нет – просто мы не

умеем поймать ее за хвост.

Вмешательство Жослин не понадобилось. Мы-то было подумали, что ярость

Корсиканца отбушевала и, сделав в воздухе ручкой, отлетела прочь, оставив

комиссара Версини в том игривом настроении, которое бывает у палача перед

казнью. Не тут-то было. Новый приступ гнева смешал Корсиканцу все карты. Не

удержись он и нажми на спусковой крючок – все было бы иначе. Но комиссар не

мог отказать себе в удовольствии произнести что-то вроде надгробного слова.

Только вот душившее комиссара бешенство мешало ему говорить. С тем же

успехом можно пытаться упросить протиснуться через угольное ушко

взбесившуюся зебру, страдающую от ожирения. Корсиканцу не суждено было

поставить многозначительное свинцовое многоточие в конце нашей с Юппом

биографии, потому как...

Он лишь булькнул что-то невнятное – и, разом утратив всю свою

элегантность, грохнулся ниц, облапив оставшуюся к тому равнодушной землю.

– Ну, я же говорил: мы неуязвимы, – пожал плечами Юпп, тыкая носком

ботинка безвольное Корсиканцево тело, распластавшееся у наших ног. В голосе

напарника не было и намека на удивление. – Судьба даже пеленки нам стирать

готова.

Комиссар полиции, грохнувшийся в обморок, – была в этом какая-то

нелепость. Сердечный приступ? Эпилепсия? Присмотревшись, мы обнаружили, что

Версини все же дышит. Как младенец. Юпп был даже разочарован – он-то уже

готов был выступить в роли спасителя Корсиканца, прильнув к устам бедняги с

«поцелуем жизни».

Вывалившаяся из ресторана супружеская пара предложила помощь. «Не

надо, сейчас все будет в порядке», – пообещал доброхотам Юпп. Жослин,

ворчливо оправдываясь – у нее спустили два колеса, – направилась к дверям

ресторана, чтобы ее образ не потревожил, паче чаяния, и без того

подвергшееся стрессу сознание комиссара Версини, которого мы, подхватив под

мышки, волоком тащили к нашей машине. Наконец, погрузившись, мы тронулись в

путь.

Искры, плясавшие в глазах Юппа, погасли. На всякий случай мы сковали

Версини его же наручниками, причем Юпп вздохнул: жаль, мы вышли из игры, а

то бы пойти на дело с револьвером месье комиссара – этот жест оценили бы по

достоинству. «А было бы здорово: раздеть копа, написать у него на

спине какую-нибудь убойную цитатку по-гречески и выбросить из машины у

дверей полицейского участка». Однако даже по голосу Юппа было слышно,

что он вовсе не собирается приводить эту идею в исполнение.

Вместо этого он обнял Версини: потрясенный нарисованной картиной, тот

совсем забился в угол. «Прости, – покаялся Юпп. – Не хотел тебя

обижать. Чем бы мы без тебя были? Ты у нас – третий в команде. Хочешь,

подарочек тебе купим?»

Юпп настоял, чтобы я ехал к морю. Версини, судя по его виду, напрягся,

но особо не дергался: поди, рассудил про себя, что, желай мы его прикончить,

комиссарский прах уже давно валялся бы в пыли где-нибудь подле злосчастного

ресторана, а так – какую бы подлянку мы ни замыслили, это уже не скажется на

его будущей карьере зоотехника, продавца газет или что там еще может ему

светить в будущем. Я не стал спрашивать Юппа, что у него на уме, в данный

момент мое дело было просто крутить баранку, а шестеренки судьбы – они

крутились сами по себе.

Мы остановились и пешком отправились куда-то во тьму. Оказалось, что мы

находимся на скалистом обрыве, и похоже, судьба готова была и дальше нам

попустительствовать: мы так и не сорвались в пропасть, хотя наш игривый

флирт ножкой с мокрыми булыжниками во тьме вполне мог к тому привести.

– Мы до вас доберемся, – процедил Версини, впрочем, чисто механически.

Похоже, он просто был сейчас не в состоянии найти более оригинальную тему

для беседы. По-своему, в его словах была доля истины: рано или поздно ты

оказываешься в ловушке – если только не приготовил себе посадочную площадку

где-нибудь в джунглях или если твоей порочности не хватило на то, чтобы

встать у кормила власти и самому править страной.

– Да? – заинтересовался Юпп. – Интересно, чем же тогда объяснить, что

мы – на свободе?

– Вам везет. Только и всего.

Юпп расстегнул на Версини наручники. Убей бог, я не мог взять в толк,

чего он хочет добиться; в любом случае на данный момент я не склонен был

разделять его задвиг на проблемах законности и порядка: мне хотелось в

кровать – и чтобы меня не тревожила полиция с ее дурацкой манерой устраивать

по утрам облавы.

– Мне кажется или ты и впрямь хочешь меня ударить? – поинтересовался

Юпп, окидывая Версини оценивающим взглядом.

Версини лишь пожал плечами в ответ – очевидно, выражая согласие.

– Ну, если это так много для тебя значит... – вздохнул Юбер. – Можешь

ударить первым, я разрешаю. Драка один на один, а? Профессор вмешиваться не

будет, обещаю. – И Юпп, картинным жестом отбросив в сторону оружие,

характерным движением – его очень любят крутые парни в барах – поманил

Версини поближе. Я задумался, действительно ли Юпп хотел, чтобы я не

вмешивался: напарник мой был все же не в лучшей форме.

Правда, то же самое можно было сказать и о Версини. Комиссар провел

свинг, целя в то место, где, как он полагал, должен был находиться Юпп и его

кадык, однако Юпп успел позаботиться о том, чтобы оказаться вне пределов

досягаемости. Попросту увернулся. А затем – слишком быстро для того, чтобы я

увидел, но не настолько быстро, чтобы я не слышал – Юпп резко внедрил свое

колено в ту область Комиссарова тела, где была сосредоточена вся его

способность любить ближнего, тогда как локоть моего друга с маху вошел в

ретроринальную фасцию Версини.

– Н-да, драка – не твое призвание, – подытожил Юпп, глядя, как Версини

корчится у его ног. – При всем том, мы еще не обсудили эту твою идею, будто

у тебя есть право нас арестовать. Вопрос, который я задам: а почему я должен

позволить себя арестовать? Если тебе удастся доказать, что этот тезис

истинен, клянусь, я с радостью отправлюсь в кутузку! С радостью.

Версини все еще напоминал символ квадратного корня. Он не привык (x)

видеть, как рушится вся его жизнь, (y) получать ногой по яйцам, (z)

сталкиваться с тем, что ему предлагают рассмотреть эту ситуацию с точки

зрения диалектики. Что бы он ни собирался нам сейчас поведать, я искренне

желал ему излагать свои тезисы сжато и убедительно. Но треволнения прожитого

дня спровоцировали у бедняги алалию (или на курсах комиссаров полиции

преподают кретины начетчики, не способные толком научить методам ведения

философских диспутов с раздухарившимися налетчиками?).

– Может, я должен идти под арест из-за того, будто ты и впрямь лучше

меня? Ну что ж, посмотрим на твое мужество! – витийствовал Юпп. – У меня

всего одна рука, чтобы управляться с этим миром...

Юпп стремительно извлек из кармана нож-выкидушку: лезвие, лязгнув, со

щелчком встало на место. Чуть согнувшись назад, он пристроил рукоять ножа в

подколенной ямке правой ноги... а затем, словно собираясь хлопнуть себя по

ляжке, резко ударил ладонью по лезвию.

Мне аж плохо стало – после сытного обеда на такое лучше не смотреть.

Версини же, не издав ни звука, кулем осел на землю. Возможно, он надеялся:

вдруг, воодушевленные его реакцией, мы на бис выдадим что-нибудь еще более

впечатляющее – например, застрелимся – сеанс насилия с последующим

самоуничтожением преступников.

Юбер, в свете фар почему-то казавшийся особенно бледным и изможденным,

опять запустил руку в карман – в движениях его появилась некая неловкость -

и вытащил еще один нож, который бросил под ноги Версини, – если тот вдруг

побрезгует уже бывшим в деле и забрызганным Юпповой кровью. Версини

уставился на раскладной нож-бабочку с таким выражением на лице, что было

яснее ясного: принять вызов он не в силах, ему даже мысль об этом противна.

Юпп мгновение помедлил: может, к комиссару все-таки вернется кураж...

– Подчинение своего «я»... – начал было Юпп, но, осознав,

что развивать эту посылку бесполезно, оставил дальнейшее при себе.

Самодисциплина – великая вещь, хотя как раз ею я всегда преступно

пренебрегал. Но, с другой стороны, мне ведь удавалось подавлять в зародыше

все происки моего «эго» – причем мирным путем, за столом

переговоров, во время бесчисленных застолий, посиделок за ленчем и пр.

Версини тупо пялился на нас как баран – ох, не вовремя он это затеял;

сомневаюсь, что Юбер мог бы всадить пулю в лоб человеку, который так на него

смотрит, а тут еще до меня дошло, что мой пистолет не заряжен. Но это был

еще не конец – на редкость длинный выдался у нас денек.

– Мы выходим из игры, – объявил Юпп. – Выходим не потому, что боимся

засыпаться; мы заканчиваем, потому что подошли к концу. У меня есть

предложение: узнав от осведомителя, что мы ужинаем в ресторане, ты

отправляешься туда, предпринимаешь героическую попытку арестовать нас в

одиночку. Однако доносчик закладывает тебя, и ты попадаешь в лапы этой

ужасной Банды Философов. Тебя привозят на берег моря, чтобы пристрелить и

спрятать концы в воду, но ты делаешь отчаянную попытку освободиться – тебе

удается отнять у преступников пистолет, завязывается перестрелка, весь берег

усеян стреляными гильзами. Бандиты ранены, у них кончились патроны, бросают

на берегу оружие: магазины пусты, на рукоятках – кровь, отпечатки пальцев, -

и прыгают в море с десяти метрового обрыва, в надежде уйти от правосудия. Ты

вызываешь подмогу, но время упущено: когда полиция прибывает на место, тела

исчезли – их так и не удается обнаружить. Странно... но в этих местах

сильное течение... И вот из всеобщего посмешища, этакого образцового

кретина, ты разом превращаешься в героя... Будь уверен: если нас хватятся,

это не сулит тебе ничего хорошего – такой поворот событий поставит под

сомнение твою храбрость и правдивость твоей версии. Но, знаешь, от дел мы

решили отойти – хотим пожить тихо-мирно...

Версини никак на это не прореагировал: ждал, видимо, продолжения столь

увлекательного рассказа. Предложенный вариант был для него, конечно, не

лучшим выходом, но позволял хотя бы сохранить достоинство; на данный момент

комиссар пребывал в глубокой заднице – и вся Франция, от мала до велика,

рада была полить его дерьмом, мы же давали ему шанс сойти за настоящего

полицейского.

Он не сказал «да», однако же он не сказал и

«нет». Он вообще не сказал ни слова. А что он мог сказать,

валяясь на морском берегу, достигнув нулевой отметки какого бы то ни было

рейтинга?

Под чутким руководством Юбера я, сменив не одну огневую позицию,

расстрелял все патроны, продырявив заодно нашу машину, а последний выстрел

сделал так, чтобы правый рукав Версини оказался заляпан порохом: пусть парни

из судебной экспертизы обнаружат, что не зря выезжали на место побоища. Юпп

хотел, чтобы и я тоже пролил толику крови. Он ожидал, что, вослед ему, я

начну кромсать себя, будто батон хлеба; я предпочел уколоть палец и

размазать кровь по рукоятке пистолета – мне это напомнило, как в детстве я

сдавал анализы в кабинете школьного врача. Несколько капель крови я пролил

на землю.

Уходя, мы строго-настрого наказали Версини не делать попыток увязаться

за нами и вообще минут двадцать не двигаться, но, судя по его виду, он

теперь долго никуда не будет спешить. Пешком мы дотрюхали до шоссе – а там в

машине нас уже ждала Жослин.

– Видок у вас – хоть в больницу вези, – вздохнула она.

* * *

Каждому – по делам его: Юпп поспешил избавиться от большей части своих денег.

– Хочу это все раздать.

– Сумма уж больно немаленькая, – заметил я.

– А ты представь, сколько людей нуждается в помощи, – пожал он плечами.

На волю крысу отпуская

Насчет освобождения Фалеса мне были даны подробнейшие инструкции,

поэтому, взяв крысака, я отправился в Канны – такой клоаки, как там, больше

нигде не сыщешь. Я и раньше-то не был крысофобом, а тут... Видно, с

возрастом становишься крысистом – я все задавался вопросом: а может, крысак

предпочел бы быть выпущенным на свободу в каком-нибудь музее или концертном

зале? Каково-то ему будет в Каннах, этом средоточии порока и грязи? Но – что

сделано, то сделано.

Я открыл клетку: Фалес принюхался к воздуху свободы, потом, легонько

постукивая когтями – точь-в-точь, пони-змудзин, цокаюший копытами, -

выбрался наружу и был таков. Осознавал ли он, что если истинными ценностями

для него были козий сыр и ливерная колбаса, то побег из клетки был

величайшей ошибкой?

* * *

Я простоял там довольно долго, ожидая, что сейчас где-нибудь рядом начнут крушить дверь или затеют перестрелку. Вокруг было удивительно тихо. Даже смешно...

 Шок от ужаса

Прошло уже несколько дней, но меня так и не избили, наемный убийца не

всадил мне на улице нож под ребра, никто не пытался меня застрелить.

Невероятно: просыпаясь рано утром, я чувствую, что пора вставать; настроение

– лучше некуда, а моему здоровью может позавидовать любой дервиш,

отплясывающий зикр. В мои лета в этом есть что-то неприличное, однако это не

повод валяться в постели и бездельничать.

В кухне я обнаруживаю Юбера. Стол перед ним завален пистолетами, еще

какими-то оружейными железками, а он сидит и на все это безучастно смотрит,

как человек, слишком много заказавший в ресторане и понимающий, что съесть

все это ему не по силам. Время от времени Юпп извлекает из этой кучи

какую-нибудь пушку или глушитель и складывает в большой оранжевый мешок.

– Я ведь сдрейфил тогда, – вдруг произносит Юпп. – Ты единственный,

кому я могу в этом признаться.

Молчаливая пауза. Наконец сообразив, о чем это он, я подаю голос:

– Я бы тогда не догадался... По твоему-то виду...

– Да? Может, и впрямь... Храбрец просто держит страх в себе... Трусит,

но вида не подает.

– А что было бы, окажись у меня тогда деньги?

– Ничего. Разживился бы деньгами – и остался бы никем...

– Я одного не возьму в толк: я вроде говорил портье, что с деньгами у

меня – полный швах... Как же так, ты что, не слышал?

– Может, просто не хотел слышать...

Перед нашим мысленным взором проносится вереница воспоминаний.

Прощание

– Что ты теперь собираешься делать? – поинтересовался я. Я никогда не

видел, чтобы Юпп так долго сидел в задумчивости.

– С моим-то криминальным прошлым? Куда ж такому матерому преступнику,

как я? Только в тюрягу.

Он говорил это совершенно всерьез. Юпп хотел отправиться в тюрьму – не

прибегая к традиционному посредничеству полиции. План заключался в

следующем: ворваться в Ле Бомметт (тюрьму особо строгого режима, заметим на

минуточку) и вызвать Эмиля, главного тамошнего пахана, на дуэль, на смертный

бой, так сказать. Я обратил внимание Юппа на то, что тюрьма особо строгого

режима – не самое удобное место для дуэлей.

– Это верно, – кивнул он, – но подумай. Охранять-то ее охраняют... Да

только главная их забота – как бы оттуда кто-нибудь не вышел, а я хочу туда

войти... И не забудь, что здание я знаю, как свои пять пальцев.

Включив на полную громкость радио, Юпп вытащил из кучи оружия на столе

«Мак-10» и, нажав на курок, аккуратно снес часть стены,

отделявшую кухню от моей спальни.

– Посмотрим, что скажет Эмиль на это.

– Почему бы тебе просто не уехать куда-нибудь и жить там в свое

удовольствие?

– У меня осталось совсем мало времени. А людей, которых бы мне хотелось

напоследок увидеть, за решеткой куда больше, чем на свободе. И еще – сидеть

на вилле с бассейном и ждать... Не хочу... Мне хочется увидеть, какая рожа

будет у Эмиля, когда я ворвусь к нему в камеру. И еще – чтобы у нас с ним

был честный бой, пусть побесится. Увидеть его рожу и всадить в эту рожу пулю

– ты не понимаешь! Ну а если я и после этого останусь жив... Тогда мне,

видать, и впрямь пора расслабиться...

Я попытался отговорить Юппа. Но, в конце концов, каждый выбирает для

себя: один озабочен тем, что надо бы ванную кафелем отделать, другой тюрьму

хочет штурмовать: старые счеты никому не дают покоя.

Юпп застегнул сумку.

– Знаешь, если меня все-таки схватят... Я всегда могу отговориться, что

решил сам сесть за решетку, потому как на полицию в этом деле полагаться без

толку. Хотя бы афоризм от меня останется. Всегда играй на опережение, Эдди.

Порывшись в кармане, Юпп вытащил монетку и подбросил ее в воздух,

кивнув мне – лови. Удивительно – я ее поймал!

Монетка была немного неправильной формы, изготовлена из электрона -

сплава золота и серебра. На аверсе – лежащий лев, голова повернута назад...

Я узнал ее сразу. Золотой статер. Такие чеканили на самой заре милетского

царства... Две с половиной тысячи лет назад. Путешественница во времени,

поразительно хорошо сохранившаяся...

– Может, ею расплачивались и твои ребята, – усмехнулся Юбер. – Хотел

оставить тебе что-нибудь на память. В случае чего, ее можно пронести с собой

в тюрьму или купить на нее выпивку, если станет совсем уж худо.

Золотой статер – не его ли заработал Фалес, скупив маслодавильни? Или

то было жалованье, которого так алкали Горгий и Протагор и так чурался

Сократ? Или же это добыча каких-нибудь ионийских налетчиков, орудовавших

посреди этих плодородных земель, что подарили миру монету и мысль, навеки

научив нас, как чеканить то и другое и даже на металле оставлять отпечаток

нашего сознания. Странно, но, держа на ладони этот статер, я чувствовал

необъяснимую близость к самим его чеканщикам – так, словно я пожимал им

руку.

Юпп закатал рукав свитера, открыв жирную букву «Z»,

черневшую у него на плече. Татуировка была выполнена столь основательно, что

начинало казаться, будто это не Юпп отмечен татуировкой, а татуировка -

Юппом.

– «Z»: с этой же буквы, ты говорил, начинается ваше

«zetesis» – постижение, да? – улыбнулся он.

Z. «Последняя буква латинского алфавита, в самых ранних алфавитах

– финикийском и еврейском – она была седьмой. В греческом «Z» -

шестая по счету. Еврейское zayin происходит от иератического значка и

связано с сирийским zaino: оружие. Возможно, эта буква ведет свое

происхождение от названия шумерской боевой секиры, которая называлась zag.

Когда римляне завоевали Грецию, им пришлось заимствовать эту букву,

«Z». Она горела на лбу латинской культуры как клеймо – ибо,

завоевав греков, римляне на самом деле стали их рабами, им была отведена

роль прислуги. «Z» – буква, ставшая символом атомного номера

элемента и выражающая число протонов, которые определяют сущности всего

сущего в нашей вселенной. Z, единое во множестве своих ликов. Все моряки

пользуются международным сигнальным кодом, где Z означает «принял на

буксир» или «к буксировке готов». В средневековых

латинских рукописях Z используется вместо числа 2000. Я мог бы продолжать и

дальше...

– Может, увидимся – чего не бывает, – бросил, уходя, Юпп.

 Расставания

Юпп так же тихо ушел из моей жизни, как когда-то в ней появился. Что драматического в уходе? Вы слышите звук удаляющихся шагов, и обычно после этого не следует ничего. Шаги по лестнице вниз – истинный их смысл редко раскрывается сразу; обычно через минуту после того, как вы их услышали, вы чувствуете себя так же, как и за минуту до. Как бы ни был слаб человек, он способен вынести потерю – в течение нескольких часов, нескольких дней, нескольких недель; и лишь по прошествии месяцев мы действительно постигаем, что потеряли.

Юпп покидает меня, но я – я уже не тот, каким он застал меня. Я вырос интеллектуально. У меня есть хотя бы пригоршня забавных воспоминаний и что-то, что я не знаю, как точно назвать. Оптимизм?

Что-нибудь очень умное напоследок?

Может, тогда, в «доме под оливами», не я освободил Юппа, а он меня?

Необходимо сделать

1. Переехать в Нормандию. Кому взбредет в голову искать меня там? Нормандия – тот же Маклесфилд, но размером с целую провинцию, а для чудака англичанина там, глядишь, найдется какая-нибудь работа в школе. Меняться ведь никогда не поздно, не так ли?

Написать о греках. Как следует в этом покопаться.

2. Позвонить Жослин.

3. Разобраться с западной философией. Что это – лишь цветастая декорация? Парение разума? Или все эти умники – просто-напросто пираньи разума? Похоже на начало книги... Только становясь старше, мы все менее склонны к самообману.

Я думаю о теx, кто подчинил себе время, о:

Забиякмане, Задирштайне,

фон Задоффе, Завиралице,

Заворотникере, Заллерелере,

Заке, Закоснере,

Заменхоффе, Запойнитце,

Засранице, Захарии,

Звоннере, Зейдлице,

Зельце, Зингере, Злобендорфере,

Злыденштайне, Злюкице (которому ошибочно приписывается изобретение мушкета),

Зомбарте, Зомбифельде, Зубастице и Зюверкрюпе.

Но всем ведь известно – лучший способ решить какую-то проблему... просто махнуть на нее рукой.