Орлов и сын Москва 1992

Себастьян Жапризо

КУПЕ СМЕРТНИКОВ

Как все это началось

Поезд прибыл из Марселя.

Это был, как говорил железнодорожный служащий, в обязанности которого входил осмотр коридоров и опустевших купе, «Фокеец — 7:50, после которого можно и перекусить». До него прибыл «Аннеси — 7:35», где на этот раз он обнаружил два пальто, зонтик и протечку в отоплении. Наклонившись над расколотой гайкой рычага, он через оконное стекло увидел, что «Фокеец» остановился напротив, на той же платформе.

В это субботнее утро начала октября воздух был на редкость холодным и прозрачным. Пассажиры, возвращающиеся с Юга, где на пляжах было еще полно купающихся, удивлялись, что вместе со словами приветствия изо рта у них вырывается белое облачко пара.

Служащему, проверявшему вагоны, было сорок три года, звали его Пьер, товарищи же прозвали его Малыш, он придерживался крайне левых взглядов, мысли его были заняты забастовкой, которая должна была начаться на будущей неделе, но сейчас, поскольку все шло как и положено холодным субботним утром в 7 часов 53 минуты на Лионском вокзале и он почувствовал, что проголодался, ему захотелось выпить чашку хорошего кофе.

Вагоны должны были простоять здесь не меньше получаса, и потому, выйдя из «Аннеси», он решил выпить кофе, прежде чем примется за «Фокейца». В 7 часов 56 минут, держа в руках дымящуюся желтую чашку с красной каемкой и сдвинув на затылок синюю форменную фуражку, он уже горячо обсуждал с близоруким контролером и чернорабочим-североафриканцем вопрос о том, насколько эффективной может быть забастовка, начатая в среду, в тот самый день недели, когда никто, ну буквально никто никуда не ездит поездом.

Он говорил неспешно, спокойно, утверждал, что такие вот кратковременные забастовки — это нечто вроде рекламы; главное — привлечь общественное внимание. Собеседники признавали его правоту. С ним вообще легко соглашались. Он был высоким, неторопливым, с медлительной речью и такими же медлительными жестами, с большими спокойными глазами, из-за которых лицо его казалось удивительно молодым. Он пользовался репутацией человека, которого не испугаешь, даже если нападешь на него из-за угла, в общем, крепкого парня.

В 8 часов 05 минут он уже обходил коридоры «Фокейца», открывал и закрывал застекленные двери.

В четвертом вагоне второго класса, в третьем купе, если считать с конца, он нашел позабытую там желто-черную косынку. Развернув ее, он увидел, что на ней изображена бухта Ниццы, вспомнил Ниццу, Английскую набережную, Казино, маленькое кафе в квартале Сен-Рош. В Ницце он побывал дважды: в двенадцать лет в летнем лагере и в двадцать, во время свадебного путешествия.

Ницца.

В следующем купе он обнаружил труп.

Хотя он регулярно засыпал в кино еще до начала детективного фильма, он сразу понял, что перед ним труп. Женщина лежала поперек нижней полки, справа от входа, ноги как-то странно свисали под полку, так что ступней не было видно, в открытых глазах отражался дневной свет. Одежда ее, темный строгий костюм и белая кофточка, были в беспорядке, но не более, как ему показалось, чем у любой пассажирки, которая, уже одетая, прилегла бы ненадолго отдохнуть в вагоне второго класса. Ее левая рука с резко выступающими суставами пальцев вцепилась в край полки, ладонь правой руки упиралась в тонкий матрас, все тело, казалось, застыло в ту самую минуту, когда она попыталась подняться. Юбка костюма слегка задралась, так что образовались три складки. Черная лодочка с очень тонким каблуком валялась на соскользнувшем на пол сером скомканном казенном одеяле.

Железнодорожный служащий выругался в сердцах и целых двенадцать секунд смотрел на покойницу. На тринадцатой секунде он перевел взгляд на опущенную на окне штору. На четырнадцатой секунде посмотрел на часы.

Было 8 часов 20 минут. Он снова выругался, подумал о том, кому следует сообщить об этом, и на всякий случай поискал в кармане ключ, чтобы запереть купе.

Через пятьдесят минут, когда штору подняли и луч солнца осветил колени лежавшей женщины, в купе затрещали вспышки фотографа из отдела криминалистики.

Женщина была молодой, черноволосой, довольно высокой, худощавой и миловидной. На шее, чуть выше выреза кофточки, были отчетливо видны следы: нижний след представлял собой цепочку примыкающих друг к другу маленьких круглых пятнышек, второй, повыше, был глубоким и плоским, по обеим его сторонам вспухли черноватые полоски. Указав на них пальцем, врач бесстрастным тоном заметил, обращаясь к присутствующим, что тут, на коже, не совсем обычные фиолетовые пятна, чернота эта, скорее всего, говорит о том, что убийца воспользовался грязным поясом.

Окружавшие его трое мужчин в пальто подошли поближе, чтобы убедиться в правоте его слов. Под ногами в купе захрустели раздавленные жемчужины. Они валялись повсюду, блестели подобно маленьким солнечным пятнышкам на простыне, поверх которой лежала женщина, на соседней полке, на полу и даже на краешке окна, на высоте целого метра от пола. Потом их обнаружили и в правом кармане темного костюма убитой. Это были бусинки дешевого ожерелья, купленного в универсальном магазине «Призюник».

Врач добавил, что даже при беглом осмотре можно сказать, что убийца вначале находился за спиной своей жертвы, он накинул ей на шею плоскую удавку, а когда душил, потянул также и за ожерелье, которое, не выдержав, сорвалось. На затылке нет кровоподтека. Шейные позвонки не повреждены. Зато пострадали адамово яблоко и боковые мышцы шеи.

Защищалась женщина недолго и неумело. На руках у нее был маникюр, и лак отскочил только с одного ногтя, на среднем пальце правой руки. Убийца то ли сознательно, то ли просто во время борьбы бросил ее на полку. И там прикончил, потянув за удавку с обоих концов. Насколько врач мог судить, потребовалось две-три минуты, чтобы задушить жертву. Смерть наступила менее двух часов назад — вероятно, вскоре после прибытия поезда.

Один из находившихся в купе мужчин, который сидел, держа руки в карманах и сдвинув набок шляпу, с краю на нижней левой полке, спросил о чем-то сквозь зубы. Для очистки совести врач, присев сбоку, осторожно приподнял голову жертвы и ответил, что пока еще, очевидно, рано что-либо говорить, но, по его мнению, убийца находился в таком положении, что не обязательно должен был быть намного выше и намного сильнее жертвы, сделать это могли и мужчина, и женщина. Просто женщины так не убивают.

Ну, ладно. Он закончит осмотр трупа к полудню. Взяв чемоданчик, он пожелал остальным удачи и удалился. Уходя, он закрыл дверь купе.

Мужчина в шляпе достал из кармана мятую сигарету, размял ее пальцами. Один из помощников протянул ему зажигалку, затем, засунув руки в карманы пальто, подошел к окну и прижался лбом к стеклу.

Прямо под окном сотрудники отдела криминалистики, ожидавшие, когда купе перейдет в их распоряжение, молча курили. Чуть дальше группа железнодорожных служащих и мойщиков окон горячо обсуждала случившееся. К вагону, у передней его двери, были приставлены носилки из парусины с потемневшими от времени деревянными ручками.

Мужчина, смотревший в окно, достал из кармана пальто платок, высморкался и сказал, что явно подхватил грипп.

Мужчина в шляпе, сидевший за его спиной, заметил, что он весьма сожалеет, но с гриппом ему придется немного повременить, должен же кто-нибудь этим заняться. Он назвал стоящего Грацци и в заключение добавил, что именно он, Грацци, этим сейчас и займется. Он поднялся, снял шляпу, достал лежавший в шляпе платок, громко высморкался, заявил, что и у него, черт побери, грипп, положил платок обратно в шляпу, надел шляпу на голову и сказал своим глуховатым голосом, который из-за насморка звучал еще глуше, что, раз уж так получилось, то ему, Грацци, лучше всего было бы начать, не откладывая. Осмотреть сумочку, одежду, чемодан. Во-первых, выяснить, кто эта красотка. Во-вторых, откуда она приехала, где живет, с кем знакома и все остальное. В-третьих, составить список пассажиров, купивших билеты в это купе. Он ждет его с докладом в семь вечера. Неплохо, если бы на этот раз глупостей было сделано меньше, чем обычно. Следователем будет эта скотина Фрегар. Имеющий уши, да слышит. Суть в том, чтобы суметь правильно все подать. Ты понимаешь? Подать.

Он вынул руку из кармана, помахал ею и внимательно посмотрел на мужчину, стоящего у окна, но тот не обернулся. Тогда он сказал; ладно, ему еще надо встретиться с Трюкмюшем по поводу этой истории с игральными автоматами, а потому он убегает.

Третий присутствующий, подбиравший рассыпавшиеся по полу жемчужины, поднял на него глаза и спросил, а чем заняться ему.

В ответ раздался громкий смех, и голос, приглушенный насморком, ответил, что от него, недотепы, все равно толку мало, ему бы только в игрушки играть, что же еще он может делать?

Мужчина в шляпе еще раз взглянул на того, кто по-прежнему смотрел в окно: на очень высокого худого человека в темно-синем пальто с обтрепанными рукавами, с тусклыми темными волосами, которого ссутулили тридцать пять, а то и сорок лет постоянного послушания. Стекло перед ним запотело. И вряд ли он мог что-нибудь рассмотреть.

Мужчина в шляпе сказал еще, что ему, Грацци, следует осмотреть и другие купе, никогда не знаешь, что там может оказаться, и даже когда там ни черта нет, в рапорте это производит впечатление. Надо уметь все подать.

Он хотел еще что-то добавить, но только пожал плечами и сказал, что все-таки здорово простудился.

— А тебя, собиратель жемчуга, я жду к двенадцати на набережной Орфевр, — закончил он. — Чао.

И вышел, не закрыв двери.

Мужчина, стоявший у окна, обернулся — у него было бледное лицо, голубые глаза, спокойный взгляд — и сказал своему спутнику, наклонившемуся над нижней полкой, на которой лежала убитая, что кое-кто действительно заслуживает хорошей взбучки.

Это был небольшой блокнот с соединенными пружинкой листочками в клетку, в красной обложке, на которой были видны отпечатки пальцев. Куплен он был за сто франков в одном из писчебумажных магазинов Баньо, хозяин которого любил выпить и поколачивал свою жену.

Инспектор, которого коллеги называли Грацци, открыл этот блокнот в кабинете второго этажа вокзала, чтобы занести туда первые полученные сведения. Было около одиннадцати. Четвертый вагон «Фокейца» вместе с остальными вагонами поезда был отправлен на запасной путь. Три человека в перчатках, вооруженные целлофановыми пакетами, принялись тщательно осматривать его.

«Фокеец» вышел из Марселя в пятницу 4 октября в 22:30. Как и положено по расписанию, он останавливался в Авиньоне, Балансе, Лионе и Дижоне.

В купе, где был обнаружен труп, места шли с 221-го по 226-е, счет начинался снизу, нечетные номера находились слева от входа, а четные — справа. Пять билетов были куплены заранее, в Марселе. И только одно место, 223-е, оставалось свободным до Авиньона.

Жертва лежала на полке под номером 222. Билет, найденный в ее сумочке, указывал, что она села в поезд в Марселе и, если только не поменялась с другим пассажиром, должна была ночью занимать 224-е место.

Во время пути в вагонах второго класса билеты проверялись только раз, после Авиньона, между 23:30 и 0:30. С контролерами, проверявшими билеты, удалось связаться по телефону лишь после полудня. Оба они утверждали, что никто из пассажиров не опоздал на поезд, но, к их великому сожалению, они не запомнили тех, кто ехал в этом купе.

Набережная Орфевр, 11 часов 35 минут.

Одежда, белье, сумочка, чемодан, туфли, обручальное кольцо жертвы ждали своего часа на столе одного из инспекторов, но не того, который должен был заняться расследованием. К ним был приложен напечатанный в двух экземплярах на машинке список обнаруженных вещей, составленный Безаром, стажером отдела криминалистики.

Бродяга, которого допрашивали за соседним столом, отпустил мерзкую шутку по поводу бумажного пакета, разорвавшегося во время путешествия по этажам, откуда выглядывало облако белого нейлонового белья. Инспектор Грацци велел ему заткнуться, на что бродяга ответил, что им следует сразу договориться: раз уж он не должен ни о чем говорить, то ему лучше уйти; тогда сидевший напротив него инспектор на него замахнулся, но тут на защиту угнетенных встала какая-то дама, присутствовавшая «от начала до конца» при каком-то дорожном происшествии. Во время этой перепалки на пол то и дело падали вещи, которые Грацци ронял, пытаясь перенести их все разом со стола, на котором они громоздились, на свой собственный.

Еще до того, как инцидент был исчерпан, Грацци знал уже добрую половину того, что мог ему сообщить его легкомысленный груз, который теперь, когда он принялся составлять опись, не умещался на его столе, падал со стула, валялся на полу, перебирался на соседние столы, и сослуживцы от души ругали этого болвана, который не может работать на том месте, которое ему отведено.

Напечатанная на машинке опись вещей была снабжена некоторыми примечаниями; так, жемчужина, найденная в кармане темного костюма, была присоединена к жемчужинам, собранным в купе, которые будут тщательно исследованы; отпечатки пальцев на сумочке, чемодане, обуви и предметах, находившихся в сумочке и чемодане, по большей части принадлежали самой жертве, что же касается остальных отпечатков, то для того, чтобы сравнить их с отпечатками, обнаруженными в поезде, необходимо провести специальный анализ, так как они старые и плохо сохранились; пуговица, которой не хватало на лифе, отыскалась в купе и будет изучена вместе с жемчужинами; несколько неумелых непристойных рисунков с подписью «Лучше журавль в руках, чем синица в небе» на сложенном вчетверо листке бумаги формата 21 на 27, найденном также в сумочке, представляют собой ребус во вкусе коммивояжеров. К тому же он разгадан неправильно, а если судить по упорству, с которым Безар (целых четырнадцать строчек на машинке) объяснял, почему эта разгадка не подходит, можно было не сомневаться, что начальство немало позабавилось и ребус этот был сегодня у них в конторе главной темой разговоров.

К полудню ребус, впрочем, обошел все этажи, поскольку сам шеф, сидя в шляпе за своим столом, что-то рисовал на бумаге и предлагал свои решения, сопровождая их хриплым смехом сильно простуженного человека, трем веселившимся инспекторам, которые радостно подхватывали его шутки.

Тишина наступила, когда в комнату, сгорбившись и сморкаясь, вошел тот, кого звали Грацци.

Шеф сдвинул шляпу на затылок, сказал: ладно, ребята, мне надо поговорить с нашим Шерлоком Холмсом, а если судить по выражению его лица, сразу видно, что дела идут не слишком шикарно, так что вы можете убираться. Кончик его карандаша все еще касался листка бумаги, покрытого рисунками, а в уголках рта и в прищуре глаз затаился смех. Опустив голову, он машинально продолжал что-то рисовать, в то время как Грацци, прислонившись к радиатору центрального отопления, бесстрастным голосом излагал то, что было записано у него в блокноте.

Жертву звали Жоржетта Тома. Тридцать лет. Родилась во Флераке (департамент Дордонь). Двадцати лет вышла замуж за Жака Ланжа. Через четыре года развелась. Рост метр шестьдесят три, брюнетка, глаза голубые, кожа светлая, особых примет нет. Работала демонстратором фирмы косметических товаров «Барлен». Жила в доме 14 на улице Дюперре. Со вторника 1 октября до вечера пятницы 4 октября находилась в Марселе, где рекламировала товары фирмы. Остановилась в «Отель де Мессажери» на улице Феликса Пиа. Обедала и ужинала в кафе и ресторанах на улице Феликса Пиа и в центре. Зарабатывала за вычетом взносов на социальное страхование 922 франка 58 сантимов в месяц. На сегодняшний день на счету в банке у нее лежит 774 франка 50 сантимов. В сумочке наличными имелось 342 франка 93 сантима и один канадский доллар. По-видимому, убийство не было совершено с целью ограбления. Найдена записная книжка с адресами, которые еще предстоит проверить. В вещах не обнаружено ничего особенного: пустая коробочка от аспирина, которую она могла бы уже выбросить, несколько фотографий ребенка, довольно нежное письмо о переносе свидания, начинающееся словами «Милая моя перепелочка», без даты и подписи, — вот и все.

Шеф сказал: хорошо, все проще простого, для начала надо поговорить с людьми. Он достал из кармана мятую сигарету, покрутил ее в пальцах. Поискал глазами зажигалку. Грацци подошел поближе к нему и дал ему прикурить. Наклонившись к огоньку, шеф проговорил: во-первых, улица Дюперре, если она действительно там жила. Он затянулся, кашлянул, сказал, что ему следовало бы бросить курить. Во-вторых, как ее там, фирма «Барлен». В-третьих, найти родственников, чтобы ее опознали.

Он взглянул на лежащий перед ним листок с рисунками и сказал с благодушной улыбкой, что это очень забавно. А что думает об этом сам Грацци?

Грацци ничего не думал.

Шеф проговорил «ладно» и встал. Он собирался пообедать вместе с сыном в одном из бистро Центрального рынка. Сын намерен поступать в школу Изящных искусств. Двадцать лет, а в голове ветер гуляет. Только труба и изящные искусства, вот и все, что его интересует. Сын у него настоящий кретин.

Натягивая пальто, он на мгновение остановился, вытянул вперед указательный палец и повторил, что уж он, Грацци, может ему поверить, сын у него настоящий кретин. К несчастью, это ему не мешает его любить. Уж он, Грацци, может ему поверить, у него просто сердце разрывается.

Он снова сказал «ладно». Они еще побеседуют после обеда. А как со списком пассажиров, взявших билеты на поезд? Эти железнодорожники никогда не спешат. Во всяком случае, не стоит пока слишком загружать лабораторию. Придушить в поезде красотку — это работа не для профессионала. Не успеет Грацци оглянуться, как какой-нибудь псих свалится ему на голову: я любил ее и тому подобное. И тогда можно будет передать дело этой скотине Фрегару.

Закутав шею теплым шерстяным кашне в красную клетку, он стал застегивать пальто на толстом животе, который торчал у него словно у беременной женщины. Он пристально посмотрел на Грацци, на его галстук. Он никогда никому не смотрел прямо в лицо. Говорили, что у него что-то с глазами, что-то с ним в детстве приключилось. Но разве можно поверить, что и он был когда-то ребенком?

В коридоре он оглянулся и окликнул Грацци, который в эту минуту входил в комнату инспекторов: да, он чуть было не забыл сказать. Это касается истории с игральными автоматами, тут надо действовать очень осторожно, замешано слишком много народу.

И пока не передадут все сведения в Управление безопасности, не следует слишком высовываться. Так что если какой-нибудь газетчик крутится здесь, в их конторе, хорошо бы ему подсунуть историю задушенной красотки, а об остальном промолчать. Имеющий уши, да слышит.

Первый «газетчик, крутившийся в их конторе», поймал Грацци за рукав в шестнадцать часов, когда тот вместе с белокурым собирателем жемчуга возвращался с улицы Дюперре. У него была серьезная улыбка и процветающий вид постоянного сотрудника «Франс Суар».

Грацци подарил ему со всеми полагающимися оговорками историю женщины, задушенной на Лионском вокзале, и великодушно достал из бумажника фотографию с удостоверения убитой, переснятую отделом криминалистики. Жоржетта Тома была там такой, какой ее нашли, с искусным макияжем, хорошо причесанная, ее вполне можно было узнать.

Журналист присвистнул, внимательно все выслушал, сделал кое-какие пометки, взглянул на наручные часы, сказал, что летит в Институт судебной медицины; он там подмажет одного типа и, если повезет, перехватит консьержку с улицы Дюперре, которая должна опознать покойницу. У него остается пятьдесят минут, он может еще успеть тиснуть заметку в последний вечерний выпуск.

Он так спешил, что через четверть часа все парижские газеты были оповещены своими «доброхотами» о случившемся. Но для них это уже не представляло интереса, поскольку следующий день был воскресеньем.

В 16 часов 15 минут Грацци, расстегнув пальто, собирался уже сесть за телефон, чтобы выяснить, куда приведет его записная книжка погибшей, как вдруг увидел у себя на столе написанный от руки список пассажиров, купивших билеты на места с 221-го по 226-е в «Фокейце». Все шестеро купили билеты заранее, за сутки или двое до отхода поезда:

место 221 — Риволани, пятница 4 октября, Марсель;

место 222 — Даррес, четверг 3 октября, Марсель;

место 223 — Бомба, четверг 3 октября, Авиньон;

место 224 — Тома, пятница 4 октября, Марсель;

место 225 — Гароди, четверг 3 октября, Марсель;

место 226 — Кабур, среда 2 октября, Марсель.

Услуга за услугу: инспектор, которого звали Грацци, позвонил в Институт судебной медицины, чтобы поймать там журналиста и попросить его вставить в свою статью этот список. На другом конце провода ему велели подождать, и Грацци ответил, что не вешает трубку.

Место 226

Рене Кабур уже восемь лет ходил в одном и том же пальто с хлястиком. Большую часть года он носил вязаные шерстяные перчатки, вязаные жакеты с длинными рукавами и толстое кашне, не позволявшее ему ворочать шеей.

Он был мерзляком, быстро простужался, и с первыми холодами он, человек и так по натуре угрюмый, превращался чуть ли не в неврастеника.

Каждый вечер он выходил из филиала «Пари-Сюд» фирмы «Прожин» («Прогресс на вашей кухне») чуть позже половины шестого. Хотя прямо напротив его конторы находилась автобусная остановка, «Площадь Алезии», он садился в свой 38-й автобус на конечной остановке, у Орлеанских ворот, чтобы быть уверенным, что займет удобное сидячее место. В течение всего пути, до самого Восточного вокзала, он не отрывался от своей газеты. Читал он «Монд».

В этот вечер, непохожий на все остальные вечера, поскольку он только утром возвратился из единственного за последние десять лет путешествия, он изменил некоторым своим привычкам. Во-первых, он забыл перчатки в ящике стола, а так как ему хотелось поскорее вернуться домой, в свою квартиру, где он не прибирался уже целую неделю, решил не возвращаться за ними. Затем, чего с ним раньше никогда не случалось, зашел в пивной бар у Орлеанских ворот и за стойкой выпил кружку пива: от самого Марселя — а он ехал в жарко натопленном вагоне, где спать ему пришлось одетым, поскольку в купе были женщины и он не был уверен, что его пижама достаточно чиста, — его все время мучила жажда. И наконец, выйдя из бара, он обошел три газетных киоска, но так и не нашел «Монд». Последний выпуск еще не доставили. А его автобус уже стоял на остановке. И тогда он взял «Франс Суар».

В 38-м автобусе, устроившись в середине салона, подальше от колес, около окна, он не читая перевернул первую страницу. Следующие страницы, более серьезные, не так портили ему удовольствие. Он никогда не любил громких криков, веселого смеха, соленых шуток. Крупные заголовки так же претили ему.

Он чувствовал себя усталым, какая-то тяжесть залегла между глазами, что у него всегда предвещало грипп. А ведь в поезде он спал — правда, на верхней полке, откуда боялся свалиться, да еще уткнувшись носом в сложенный пиджак, потому что подушки тут не внушали ему доверия. Спать-то он спал, но тем неглубоким сном, когда слышишь, как стучат колеса на переездах, и все время страдаешь от невыносимой жары. Тем неглубоким сном, сквозь который доносятся все сообщения громкоговорителей на вокзалах, а тебя терзают глупые страхи: боишься крушения, неполадок с отоплением, кражи лежащего под головой бумажника. Бог знает чего еще.

Он вышел из поезда на Лионском вокзале без кашне, в расстегнутом пальто. В Марселе всю эту бесконечную неделю было жарко, как летом. Перед глазами у него еще стояла ослепительная улица Канебьер, какой он увидел ее однажды в три часа дня, когда шел к Старому порту, а солнце светило ему прямо в лицо. Увидел легкое колыхание светлых платьев, под которыми угадывалось кипение пышных нижних юбок, отчего ему всегда становилось немного не по себе. А теперь он подхватил грипп. Так ему и надо.

Он сам не знал, почему ему так и надо. Может, тут дело в тех девицах, в его застенчивости, в том, что в свои тридцать восемь он так одинок. В его завистливых взглядах, которых он стыдился, но которые ему не всегда удавалось скрыть, когда навстречу попадалась молодая счастливая и богатая парочка. Из-за всей этой глупости, от которой ему становилось не по себе…

Он вспомнил Марсель-пребывание там стало для него настоящей пыткой, куда более мучительной, чем весенние месяцы в Париже, — вспомнил один вечер в Марселе, ровно двое суток назад. Глупо, но он тут же поднял глаза. Еще когда он был ребенком, у него появилась такая привычка: желание удостовериться, что никто не угадал твоих мыслей. Тридцать восемь лет.

Впереди, через ряд от него, какая-то девушка читала «Монд». Он повернул голову, понял, что они уже проехали Шатле, а он еще не прочитал в газете ни строчки.

Сегодня он ляжет пораньше. Поужинает, как всегда, в ресторане «У Шарля», на первом этаже своего дома. Уборкой же займется завтра. Посвятит этому все воскресное утро.

В газете — он так и не начал ее читать, а лишь машинально перебегал глазами от абзаца к абзацу — он вдруг увидел свое имя, но это лишь на мгновение привлекло его внимание. По-настоящему он заинтересовался заметкой, только когда двумя строчками ниже наткнулся на предложение, где речь шла о ночи, о спальных местах, о поезде.

Он прочел всю фразу, из которой узнал лишь о том, что прошлой ночью что-то произошло в одном из купе «Фокейца». Он прочел предыдущие две строчки и понял, что некто по имени Кабур занимал одну из полок в этом купе.

Ему пришлось раздвинуть локти, чтобы развернуть газету и вернуться к первой странице, где было напечатано начало заметки. Его сосед что-то недовольно буркнул и подвинулся.

При виде фотографии, помещенной на первой полосе, у него перехватило дыхание. Несмотря на невысокое качество газетного клише, изображенная на нем женщина обладала вполне узнаваемыми чертами не слишком приятного тебе человека, с которым ты недавно, слава Богу, расстался, надеясь, что навсегда, и вдруг встречаешь его на первом же углу.

Глядя на черно-серый отпечаток, он отчетливо представил себе цвет ее глаз, густые волосы, ослепительную улыбку, которая вчера вечером, в начале их путешествия, определила все дальнейшее: и глупую надежду, и пережитое им в четверть первого унижение. Он вдруг почувствовал запах ее духов, показавшийся ему неприятным, когда эта женщина, стоявшая рядом с ним, повысила голос и, повернувшись, резко дернула плечом, как это сделал, заметив «окно» в защите, как-то субботним вечером в начале программы в Спортзале тот боксер, маленький и напористый смельчак с недобрым взглядом.

Сердце отчаянно колотилось, казалось, оно подступило прямо к горлу, и он даже тремя пальцами — большим, средним и указательным — дотронулся до шеи.

Он инстинктивно перевел взгляд на окно, чтобы посмотреть на свое отражение, и понял, что автобус едет уже по Страсбурскому бульвару, скоро конечная остановка.

Он прочел заголовок над фотографией и несколько первых строк заметки, затем сложил газету.

В автобусе оставалось человек десять. Он вышел последним, с кое-как сложенной газетой в правой руке.

Пересекая площадь перед Восточным вокзалом, он вновь уловил запахи, связанные теперь у него с поездкой, услышал знакомые звуки, на которые никогда не обращал особого внимания, поскольку проходил здесь каждый вечер. За ярко освещенным зданием вокзала раздался свисток, поезд с грохотом тронулся.

Задушенную женщину обнаружили на нижней полке купе после прибытия поезда. Ее имя было установлено, Жоржетта Тома. Для него же накануне она была всего лишь позолоченной монограммой «Ж», которую он увидел на ее сумочке; глубоким, чуть глуховатым голосом, спутницей, любезно предложившей ему сигарету «Винстон», когда они обменялись несколькими словами в коридоре. Он не курил.

Перейдя площадь и оказавшись на тротуаре, он не выдержал и снова развернул газету. Но он остановился довольно далеко от фонаря и не смог ничего разобрать. Так, с развернутой газетой, он толкнул застекленную дверь ближайшего пивного бара, чуть было не передумал, когда его обдало горячим воздухом и гулом голосов, но затем, сощурившись, вошел. Он прошел через переполненный зал и отыскал место на диванчике рядом с тихо переговаривавшейся парочкой.

Он сел, не снимая пальто, разложил газету на блестящем красном столике, для чего пришлось отодвинуть два порожних бокала, стоявших на мокрых картонных кружках.

Соседи по столику взглянули на него. Обоим, должно быть, было лет по сорок, мужчине, возможно, и больше, выглядели они усталыми, грустными, как люди, у каждого из которых есть своя жизнь и которые встречаются на часок после работы. Рене Кабуру они показались некрасивыми, в них было даже что-то отталкивающее: оба не первой молодости, подбородок у женщины оплыл, а дома ее ждут муж и дети, вот так.

Подошел официант, убрал посуду. Рене Кабуру пришлось приподнять газету. Официант вытер стол мокрой тряпкой, оставлявшей после себя влажные следы, которые тут же на глазах исчезали. Кабур заказал кружку пива, как и у Орлеанских ворот, как и утром, когда, оставив дома чемодан, зашел в бистро на углу.

Его мучила жажда, но он даже не заметил, как официант поставил перед ним кружку. Погруженный в чтение, он только почувствовал, что она уже на столе, и, не поднимая головы, протянул к ней руку. Пока он пил, не отрывая глаз от заметки, на газету упали две капли пива.

Та женщина демонстрировала косметические товары. Она сама ему об этом сказала. Как и то, что провела четыре дня в Марселе. Ожерелье он тоже помнил, потому что очень близко видел замок у нее на затылке, когда наклонился к ней, прежде чем это сделать.

Ее нашли лежащей с открытыми глазами на нижней полке, одежда была в беспорядке. Эта картина неотступно стояла у него перед глазами, пока он не дочитал заметку до конца. Тут была масса излишних подробностей: слегка задранная юбка, и черные лодочки на высоких каблуках, и следы от разорвавшегося ожерелья на шее.

Она жила в маленькой двухкомнатной квартире неподалеку от площади Пигаль. Консьержку уже успели допросить.

Консьержка, говорилось в заметке, «утирала слезы платком». Она очень уважала свою жиличку: Жоржетта всегда улыбалась, хотя ей не слишком везло в жизни. Развод в двадцать пять лет. Она из тех, кто честно работает. А Богу известно, что таких не слишком много в их квартале: куда больше тех, кто плывет по течению. Конечно, у нее бывали мужчины, но консьержка считала это ее частной жизнью, в конце концов, она была свободной, бедняжка.

Рене Кабур представил себе лампу под абажуром в комнате с задернутыми шторами, единственное светлое пятно среди окутавшей комнату темноты. Реплики шепотом. Мужчина, вероятно, высокий, смазливый, с фатоватой, самодовольной улыбкой покорителя женских сердец. Где-то на границе света и тени на пол спадает юбка, ослепительная белизна обнажившейся кожи, соблазнительные изгибы бедра или плеча. Ее частная жизнь.

Он допил свою кружку, и снова две капли пива упали на газету. Черные лодочки. Женщина со спокойной улыбкой, предложившая ему сигарету в коридоре. И еще этот недобрый взгляд маленького боксера в Спортзале. Все эти мужчины раздевали ее, держали в объятиях, возбужденную, на смятых простынях, их грубые руки касались ее бедер, плеч. А он, с его нелепым поступком вечером в Марселе, и это нестерпимое желание овладеть ею, когда он помогал ей снять с верхней полки чемодан, и весь этот странный день после того, как он покинул Лионский вокзал, а вот теперь эта газета.

Он подумал, что даже рад, что она умерла, что ее нашли мертвой.

Расследование, должно быть, еще только началось, когда вышла газета. Полиция располагала списком всех пассажиров купе. Их приглашали явиться в полицейскую префектуру или в комиссариат своего квартала. Надеялись получить от них дополнительные сведения о том, что произошло в поезде до убийства. Предполагалось, что убийство было совершено после прибытия поезда, во время вокзальной сутолоки.

Поскольку убийство вряд ли было совершено с целью ограбления, комиссар Таркен и его помощники из уголовной полиции рассчитывают в скором времени найти виновника. Вот и все.

Рене Кабур знал, что толчеи по прибытии поезда не было. Пассажиры, стоявшие с чемоданами в коридоре, спокойно выходили один за другим. Кое-кто передавал чемоданы через окно. На платформе по мере приближения к контрольному пункту поток пассажиров увеличивался, обтекал вас со всех сторон. Приехавшие вытягивали шею, становились на цыпочки, чтобы поверх голов разглядеть тех, кто пришел их встречать.

Никто не встречал Рене Кабура. Он это знал, и ему не терпелось поскорее покинуть купе, поезд, вокзал. Он первым вышел из купе, одним из первых — из вагона, с первой волной тех, кого никто не встречал, покинул вокзал.

Он в четвертый раз перечитывал список фамилий, опубликованный в газете, пытаясь определить, кто из пассажиров занимал ту или другую полку. Риволани, вероятно, был тот мужчина с редкими волосами, в кожаном пиджаке и с фибровым чемоданчиком с потертыми углами; Даррес — та молодая девушка, что села в Авиньоне, она еще улыбнулась ему в коридоре, когда он болтал там с женщиной, на сумке у которой имелась монограмма «Ж». Нет, это не она, раз у Тома, убитой, билет был на два номера больше, а нечетные полки находятся слева, тогда как четные справа. Он уже ничего не понимал. Он проверил номер своего места.

Так и есть. Нижнюю полку слева занимал мужчина в кожаном пиджаке, Риволани. Справа внизу — Даррес, блондинка лет сорока, накрашенная, манто из леопарда или из того, что он принял за леопарда. Полку слева занимала девушка, севшая в поезд в Авиньоне. Она тоже была белокурой, лет двадцати или чуть больше, и на ней было светло-голубое пальто и скромное легкое платье, с бантом спереди. Среднюю полку справа занимала Жоржетта Тома, и Рене Кабур снова увидел ее круглые колени и то, как она на мгновение приподняла юбку, когда хотела снять с полки свой чемодан. Слева, на верхней полке, спал Гароди. Рене Кабур совсем не помнил его. Не обратил внимания. Или, вернее, вспомнил: место еще не было занято, когда сам он улегся около половины первого на верхней полке справа. Потом он слышал чей-то голос.

Он взглянул на стоявшего перед ним официанта. У того кончался рабочий день, и он хотел получить по счету.

Доставая мелочь из кармана, Рене Кабур обнаружил там телефонный жетон. Он вспомнил, как дождливым вечером в тесной кабине, пахнувшей мокрыми опилками, в одном из бистро на Страсбурском бульваре, неподалеку отсюда, он пытался недели две назад дозвониться до одного сослуживца, сказавшего ему, что он любит бокс. Телефон не ответил.

Официант, получив деньги, произнес несколько ничего не значащих слов о субботних вечерах, о зиме, покачал головой и с перекинутой через руку салфеткой удалился усталым шагом человека, который весь день провел на ногах.

Рене Кабур взглянул на фотографию женщины на первой странице, аккуратно сложил газету и положил ее рядом с собой на диванчик.

Кружка перед ним была пуста. Он положил на картонный кружок свой телефонный жетон. Электрические часы над стойкой показывали семь часов или около того. Парочка, сидевшая за его столом, давно ушла.

Рене Кабур откинулся на спинку диванчика, прикрыл глаза, которые слепил слишком яркий свет неоновых ламп.

Может быть, это движение и заставило его решиться. Он устал, он чувствовал, что проведет воскресенье дома, борясь с гриппом, между смятой постелью, газовой плиткой, которую ему следовало починить сто тысяч лет назад, чашкой, которую он не будет мыть, хотя она сделается липкой после нескольких выпитых грогов. Ему не хотелось сейчас возвращаться к себе, в этом все дело, наверняка в этом. Хотелось поговорить с кем-нибудь, кто выслушал бы его, для кого он в течение нескольких минут представлял бы достаточно интереса, чтобы он его выслушал.

Он взял жетон в правую руку, поднялся, поискал глазами в зале, вдруг наполнившемся шумом, телефон.

Он спустился на несколько ступенек. В кабине, в которой свободно могло поместиться несколько человек и стены которой были испещрены надписями и рисунками, он вдруг понял, что не знает, кому звонить. В газете говорилось об уголовной полиции или комиссариате квартала.

Он поискал номер уголовной полиции в справочнике Боттена, без обложки. Нашел телефон префектуры. Он думал о коленях покойницы, об описании, данном в газете: черные лодочки, следы от ожерелья на шее. Он пытался думать лишь о том, что он должен будет сказать. Окажется ли он первым пассажиром купе, позвонившим в полицию?

Голос у него сорвался, когда он произносил «Алло», он кашлянул, чтобы прочистить горло. Он сказал, что приехал в «Фокейце», что ехал в купе, о котором говорится во, что фамилия его Кабур.

Он невольно произнес эти последние слов. Они так решительным, таким требовательным тоном, что на другом конце провода ответили: «Ну, и что?»

Там никто не знал о случившемся. Сказали, что выяснят. Ему придется подождать. И потом, ему следовало звонить по другому телефону. Он ответил, что не знал этого.

Он ждал, положив голову на руки, прижав потрескивающую трубку к уху, жалея уже, что позвонил.

Теперь он безуспешно пытался собраться с мыслями, вспомнить все об этой поездке, точно определить, что он должен сказать. Он помнил лишь улыбку девушки, которая села в поезд в Авиюне. Как ее звали? Он не знал.

Он сел в поезд за полчаса до отхода. Кто-нибудь уже находится в купе? Вроде никого. Хотя нет, был паренек, паренек лет пятнадцати. Белокурый, грустный на вид, в мятом костюме из твида. Нет, он был не в купе, а стоял у дверей. Вероятно, вышел из соседнего купе.

Рене Кабур сразу же снял пальто и положил его на свою полку, верхнюю справа. Мужчина в кожаном пиджаке и белокурая дама появились как раз в ту минуту, когда он спрыгивал на пол, он даже испугался, что ему сделают замечание, потому что он встал ботинками на нижнюю полку.

Жоржетта Тома появилась гораздо позже, за минуту или две до отхода. Он стоял в коридоре. Ему пришлось посторониться, чтобы пропустить ее в купе, так как в коридоре было полным-полно пассажиров, прощавшихся через окна с провожающими. Он почувствовал запах ее духов. Подосадовал про себя на то, то в купе будут женщины и он не сможет раздеться. А потом подумал что-то еще, что-то очень глупое, сказал сам себе, что все это глупости, и тут же выкинул из головы.

— Я не забыл о вас, — сказал голос на другом конце провода. — Еще минутку, и я вас соединю. Не вешайте трубку.

Быть может, остальные пассажиры еще не успели прочитать газету и не звонили? Ему казалось, что он вновь ощущает атмосферу, царившую в поезде, что-то такое, что пришлось ему по душе, само купе, полки, где каждый устраивался как мог, совместное путешествие. Возможно, их соберут вместе в качестве свидетелей, устроят очную ставку. Они будут ждать, сидя рядом на скамье в комнате с плохо выкрашенными стенами. И все будут слегка волноваться.

— Я слушаю, — сказал чей-то голос.

Рене Кабур повторил, что он приехал утром в «Фокейце» и его фамилия указана во «Франс Суар».

Короткий резкий щелчок, отчего у него даже заболели уши, и уже другой голос сказал: комиссар Таркен еще не вернулся, его соединят с инспектором Грацциано. Рене Кабур вспомнил американского боксера среднего веса, выступавшего на ринге во времена Сердана. У инспектора была та же фамилия, что и у боксера.

Прямо над столиком, в который он упирался обоими локтями, у самых глаз он увидел непристойный рисунок: половой акт, изображенный шариковой ручкой, и тут же кто-то, подписавшийся инициалами Ж.Ф., двадцати двух лет, писавший с орфографическими ошибками, назначал свидание на том же месте, ежедневно в 16 часов. Он повернул голову и увидел повсюду подобные надписи.

— Инспектор Грацциано? Да, это он. Он в курсе дела. Он называл его «мсье Кабур», как те клиенты, с которыми он целыми днями разговаривал по телефону из своего кабинета на площади Алезии. Голос был четким, глубоким — голос диктора на радио. Рене Кабур представил себе могучие плечи, засученные до локтя рукава, лицо, налитое накопившейся к семи часам вечера усталостью.

Инспектор с фамилией боксера сказал, что он сейчас возьмет ручку и листок бумаги, потом повторил, что слушает, и тут же сам снова заговорил:

— Имя, возраст, адрес, профессия.

— Кабур, Рене Кабур. Мне тридцать восемь лет. Я директор отдела сбыта бытовых электроприборов фирмы «Прожин». «Прогресс»… Да, именно так, «Прожин». Нет, я нахожусь в пивном баре около Восточного вокзала. Живу на улице Синор, совсем рядом. Как только я прочел обо всем этом во «Франс Суар»… Так вот, то есть, ничего особенного, но я подумал, что должен вам позвонить…

Он правильно сделал. Какое место он занимал, подождите, я взгляну, 226-е, верно?

— Да, верхнюю полку справа от входа, вот именно.

— Вы сели в Марселе?

— Да. Вчера вечером.

— И вы не заметили ничего особенного во время пути? У него чуть было не вырвалось, что ему не так часто приходится ездить в поезде и ему все казалось «особенным», но в конце концов он ответил:

— Нет, ничего.

— Когда вы вышли из поезда?

— Сразу по прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.

— А когда вы выходили из купе, тоже ничего особенного? Это слово вызвало у него желание рассмеяться, глупо рассмеяться, оно звучало теперь, когда он его слышал, как-то нелепо. Он сказал:

— Нет, ничего, но я могу заверить, что в ту минуту женщина была еще жива.

— Вам она знакома?

— Вы хотите спросить, знаю ли я, о ком идет речь? Я же видел фотографию…

— Были ли еще женщины в купе? Они этого не знают. Значит, пока никто еще им не звонил. У него возникло странное чувство: первым приехал на вокзал, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.

— Да, были еще две женщины. Одним словом, те, кого я видел.

— В списке указаны только фамилии, — сказал инспектор Грацциано, — а вы первым из пассажиров купе нам позвонили. Не могли бы вы описать нам остальных?

Рене Кабур ответил: «Конечно». Но он оставил газету в зале, и это его раздосадовало.

И в то же время он был слегка разочарован. Ему и в голову не приходило, что допрос будет вестись по телефону, в этой кабине, где он уже успел вспотеть, перед неумелыми рисунками, от которых он не отводил взгляда, но которых словно и не видел.

— Послушайте, может, было бы лучше мне к вам приехать?

— Сейчас? Наступило молчание, затем голос диктора ответил, что это было бы весьма любезно с его стороны, но уже восьмой час, а тут у него еще полно другой работы. Лучше будет, если один из инспекторов зайдет к нему завтра утром или же он сам, если это его не затруднит, заедет к ним на набережную Орфевр часам к десяти. Это его не затруднит?

Рене Кабур ответил: «Конечно, нет», но затем ему стало неловко и он добавил, что постарается перенести назначенное свидание.

— Хорошо. Я сейчас назову вам фамилии остальных пассажиров и укажу места, которые они занимали. Попытайтесь вспомнить. Риволани, внизу слева: мужчина или женщина?

— Мужчина. На нем был кожаный пиджак. Зеленый, если не ошибаюсь. У него был старый дешевый чемодан. Знаете, с потертыми углами. Он был не слишком разговорчив. Сразу же лег, не раздеваясь, и, должно быть, уснул.

— Сколько ему лет?

— Сорок пять, пятьдесят. Похож на мастерового, вероятно, механик или что-то вроде этого. Он еще спал утром, когда я пошел умываться в туалет. Мне пришлось постоять в очереди. Вы знаете, как это в поездах бывает? Потом, признаюсь, я его как-то больше не заметил.

Инспектор нашел, что все это очень интересно.

— Даррес, внизу справа?

— Женщина, лет сорока пяти, а может, и больше. Трудно сказать — слишком много косметики. Манто из леопарда или под леопарда. (Он никогда не разбирался в мехах.) Блондинка, сильно надушена, когда говорит, любуется собственным голосом. Как бы сказать (он поколебался немного, подбирая нужное слово, он не был уверен, что полицейский его поймет), она все время рисуется. Она отправилась переодеваться в туалет через час после отхода поезда. И вернулась в розовом халате поверх розовой пижамы. Она сосала мятные леденцы для горла и даже предложила их жертве…

Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к главному. Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка говорила о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром она встала первой, — когда он спустился со своей полки, то увидел, что она уже одета и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В конце концов он сообщил и эти подробности.

Инспектор сказал «хорошо», они вечером вышли на след некой Элианы Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.

— Бомба, вторая полка слева?

— Молодая девушка, белокурая, не очень высокая, хорошенькая, лет двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой служащей, нашедшей место в Париже. Говорила немного нараспев. Вообще чувствовался южный акцент.

— Гароди, на верхней полке, слева.

Он не знал. Полка не была занята.

Инспектор произнес: «вот как», все билеты были проверены контролерами, и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед глазами, была действительно занята.

Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он просто не видел пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.

— В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.

— Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал какой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.

— Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю полку, Гароди. Я вас правильно понял?

— Да, это так. В общем, я полагаю, это был ее голос. Она, должно быть, говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже, что она свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.

— Почему вы говорите «она»?

— Потому что, как я полагаю, это была женщина.

— Что позволяет вам так думать?

— Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины. И потом, это трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она поворачивалась на своей полке. Это была женщина.

— Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?

— Да, это так.

Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила жажда. Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубашка его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.

Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.

Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего не назвала. Да, сказала еще, что провела четыре дня в Марселе. Это ее третья поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной, в ней не чувствовалось никакой напряженности.

Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.

Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.

Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении она как бы не была связана с их купе.

— Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер служебного телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр. Комната 303, четвертый этаж.

Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене Кабур не испытал облегчения.

Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на стене, секунду постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.

Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде он оказался одним их них, одним из тех ничтожеств, которые исписывают стены подобными гадостями. Он ничего никогда не писал на стенах, но это не имеет значения.

Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную полумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет ли инспектор завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не будет ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.

Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег спать. Зачем? Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко, почти кричала. Все равно узнают, что между ними в коридоре произошла какая-то ссора, каждый истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был час, было ли это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.

Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не станут верить. А раз он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то значение. Тут смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступления. Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из поезда, затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав женщину в черных лодочках в купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться, кричать. Он же, чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.

Но нет.

Стоя перед зеркалом, висевшим над умывальником, в своей комнате на шестом этаже, в комнате со скошенным потолком, где вот уже целую неделю все валялось в беспорядке — одежда, горшочки с кактусами, грязная посуда, — Рене Кабур проглотил две таблетки от гриппа и запил их стаканом воды, стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.

Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать. Главное — самому рассказать об инциденте как о чем-то несущественном, прежде чем кто-нибудь другой успеет это сделать.

Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать жесты, как непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: «С этими женщинами, знаете…»

Он скажет: «Эти бабенки, знаете». Он скажет: «Мы стояли вдвоем в коридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает. Такое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право, жаль, между нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой, вот так убили… Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить, и я пошел спать».

И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской компании, всего-навсего.

Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в кабине на непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг еще более подавленным. Он знал, что не сможет сыграть эту роль, произнести эти слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам выложит им всю правду, что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он будет что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть, даже заплачет. Им придется помочь ему натянуть пальто, его постараются выпроводить, не зная, что сказать, и вздохнут с облегчением, когда за ним закроется дверь. Жалкий тип.

Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его, застегнулся. Он не мог больше оставаться в этой комнате. Он пойдет куда-нибудь поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убранной с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую пару перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний свет и оставив зажженной лампу над умывальником, которая продолжала освещать пустое зеркало.

Перед ресторанчиком «У Шарля» он на минуту задержался. Было уже около девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана, подсчитывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель, молодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к которому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и подняв воротник, Рене Кабур зашагал дальше.

Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения «Франс Суар». Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре. Ему бы хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.

Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В этом темном городе, который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом, наверняка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.

Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер — о Спортзале, Спортзал — о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.

Ему подумалось, что посещения Спортзала — единственные за последние годы приятные минуты в его жизни.

Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью. И чуть не бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.

У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий на поезд, бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку, извинился, открыл дверцу машины и крикнул шоферу:

— В Спортзал!.. На бокс!

Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже начался. Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь именно после той первой встречи в три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним субботним вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайшего веса, до 53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.

Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем, который приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и сам Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с обреченным лицом, запутавшись руками в веревках, а его противник наносил, наносил и наносил ему все новые удары, пока рефери не схватил его в охапку и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный шум, раздались громкие крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со своих мест, словно взмыла вверх огромная волна. И вот тогда-то все и произошло. Именно в эту минуту.

Рене Кабур вскочил вместе со всеми, он вопил, как и все, стараясь разглядеть, как пытается оторваться поверженный боксер и как пританцовывает от нетерпения боксер-победитель, и только позднее, гораздо позднее, он почувствовал, что у него болят ладони от яростных хлопков, а он снова стал самим собой, то есть ничем, стал человек из толпы.

В следующий раз он поехал в Спортзал один, и все повторилось. Со временем он стал узнавать завсегдатаев, обменивался с ними прогнозами, в перерыве они угощали друг друга стаканчиком вина в бистро по соседству, и он испытывал удовольствие от сознания, что наступил субботний вечер и что после пустой недели снова наступит суббота.

Выходя из машины перед Спортзалом, Рене Кабур подумал, что уж на этот раз он наверняка будет последним. Но нет, тут же остановилось еще одно такси. Из него вышла женщина — одна, без спутников, она напомнила ему женщину из поезда, потому что тоже была брюнеткой.

Он пропустил ее у кассы, когда она подошла купить билет. Она была молода, но выглядела уже усталой, на ней было скромное черное пальто, в руках она держала сумочку, прижимая ее к груди, словно боялась потерять. Он увидел ее руки, натруженные, покрасневшие от стирки. Возможно, она жена одного из боксеров, указанных в программе, она будет ждать его в раздевалке после окончания матча, разделяя в душе безумные мечты своего муженька о больших гонорарах, удобной квартире, громком имени, редкой удаче.

Он посмотрел три встречи боксеров-любителей, но не испытал при этом обычного удовольствия, ради которого приехал. Он думал о вечерах, проведенных в Марселе в маленькой гостинице на авеню Республики, в жалкой комнатенке — каждый франк был у него на счету, — постельное белье пахло лавандой, а в соседнем номере — и это было всего двое суток назад — находилась парочка, он слышал их ссоры и то, что за ними следовало. Он как раз только что вернулся. И держал в руках портфель с деловыми бумагами. Он просидел так, неподвижно, на постели, не снимая пальто, не осмеливаясь перевести дыхание. Стоны женщины слышались совсем рядом, по ту сторону перегородки, так близко, что он мог разобрать отдельные слова, а потом вдруг раздались короткие крики, которые явно срывались с человеческих уст, но напоминали резкие крики маленького зверька…

Он просидел так довольно долго: может, два, а может, и три часа. Он слышал, как они смеются. Он знал, что они лежат обнаженные на смятых простынях по другую сторону перегородки. Знал о ней вещи, которые знал только ее любовник. Что она, например, не сняла своего жемчужного ожерелья. Она купила его в Париже. Что у нее черные длинные волосы, спускающиеся до пояса. Они смеялись, ссорились, потом снова наступало молчание, и снова ее смех, и снова стоны и негромкие животные крики, невнятное бормотание, и картины, которые все это у него вызывало.

Он никогда не видел этой женщины. Он вышел из гостиницы, долго бродил по безлюдным улицам. Затем вернулся в номер. Их больше не было слышно. Они ушли.

Зрители медленно поднимались вокруг. Наступил перерыв. Он не осмеливался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил холодной водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У него уже жар. Он наверняка заболеет.

Завтра он встретится с инспектором в 303-ей комнате на четвертом этаже. Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что он всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не знал, сказала ему через перегородку, что он жалкий тип, просто так, потому, что ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем, чем, как ему, Бог знает почему, казалось, женщины занимаются либо из чувства долга, либо за деньги. Что после этого он несколько часов бродил по улицам и даже, когда на Марсель уже спустилась ночь, поплакал на скамейке, Бог знает где, плакал, не в силах сдержать рыданий, как в детстве. Что он никогда ничего не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так забавляла других и правила которой они, Бог знает откуда, узнали. И вот он сел в ночной поезд, где все ему казалось необычным, «особенным», и черноволосая женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коробочку с таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала ему свои колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что аспирин был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была очень красива, красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разговаривать. И стояла совсем рядом, и он вдыхал запах ее духов, рассматривая замок ее жемчужного ожерелья. И это ожерелье напомнило ему другое, которое он никогда не видел. И вот в ту минуту, когда она, высунув голову в окно, смеясь, болтала Бог весть о чем, ведь он даже не слышал ее слов, он доказал, что не знает правил, что он действительно жалкий тип.

Рене Кабур не слышал, как дверь в туалет за его спиной отворилась. И вот, когда он стоял в расстегнутом пальто, склонившись над грязной, в трещинах, раковиной, перед открытым краном, смачивая волосы и лоб холодной водой, забрызгивая пиджак, ему всадили пулю из револьвера чуть ниже затылка. Он не услышал выстрела, не увидел вспышки, не заметил даже, что кто-то появился в пустом туалете. Перерыв закончился уже около четверти часа назад.

Сперва он упал вперед» к висевшему над умывальником зеркалу, не понимая, почему он движется навстречу собственному изображению, не испытывая боли, все еще думая о том, что он скажет завтра. Но вдруг он сделал странный поворот и повалился на раковину, галстук его оказался в воде, которая продолжала течь из крана. Он думал, как он скажет им всем, да, всем, что, когда она высунулась из окна, он и сделал это, нет, он не прижал ее. Он не допустил ни одного из тех жестов, которые ему, вероятно, следовало сделать; его затопила безумная надежда (он уронил голову в раковину и стоял уже на коленях на выложенном плиткой полу в туалете), и он положил руку ей на плечо, да, на плечо, потому что только она, она одна могла его понять, и Богу известно, что она поняла (голова его уже погрузилась в воду). Она резко повернулась, дернула плечом, как боксер, который заметил «окно» в защите, может быть, хотела посмеяться над ним, но, увидев его лицо, должно быть, поняла, что это гораздо серьезнее, должно быть, прочла в его глазах что-то совершенно нестерпимое. Она разозлилась и закричала.

Он медленно соскользнул на пол, с мокрым лицом и закрытыми глазами, все еще думая: да, моя рука опустилась на ее плечо, вот так, и по-прежнему не понимая, что же такое было написано на его лице, чего она не смогла вынести, но раньше, чем он нашел ответ, он уже лежал ничком на выложенном плиткой полу, он был мертв.

Место 224

Жоржетта Тома улыбалась фотографу пленительной спокойной улыбкой. В этот день она надела не то белый жакет, не то пальто с белым меховым воротником, и волосы, обрамлявшие ее лицо, на котором выделялись ее светлые глаза, казались еще прекраснее и еще темнее. Она, должно быть, любила свои волосы, холила их, подолгу расчесывала, пробовала разные прически. Вероятно, ей нравилось все, что подчеркивало их красоту, и, видимо, поэтому в ее гардеробе преобладал белый цвет.

Человек в майке и пижамных брюках, Антуан Пьер Эмиль Грацциано, которого все звали просто Грацци, подумал, что шеф его, наверное, прав. Такую красивую девушку могли убить только из ревности, и преступник, возможно, уже льет слезы в полицейском участке своего квартала.

Он спрятал маленькую фотографию в красный сафьяновый бумажник, полученный в подарок на Рождество три года назад, и посидел так немного перед окном, облокотившись о стол и подперев ладонями подбородок. Прежде чем поставить кофе на плиту, — он мог дотянуться до нее даже не вставая со своего табурета, — он раздвинул цветастые занавески и взглянул на скучный, сумеречный день, в котором не было ничего воскресного, на серенькое небо, которое, казалось, никак не могло решить, хмуриться ли ему и дальше.

За окном чахлая трава небольшого участка перед домом, который принято называть «зеленой лужайкой», впервые в этом году ночью покрылась инеем. А потому Грацци, собиравшийся пойти с сыном после обеда в Венсеннский зоопарк, теперь не так уже жалел, что не сможет этого сделать. Он постарается вернуться домой к обеду, возможно, воспользуется служебной машиной и немного побудет с Дино, пока мать не уложит его спать. Так что мальчик останется доволен.

На газовой плите засвистел итальянский кофейник. Грацци протянул руку и выключил газ. Затем, не вставая, взял кофейник и наполнил одну из двух стоявших перед ним чашек. Аромат горячего кофе ударил ему в нос.

Он пил кофе без сахара и думал о своем вчерашнем отчете, о квартире на улице Дюперре, небольшой, хорошо обставленной, сверкающей чистотой, с тем налетом слащавости, какой встречается в квартирах одиноких женщин, думал и о вдохновенных советах своего шефа, Таркена. Во-первых, влезть в шкуру самой красотки, узнать ее лучше, чем она сама себя знала, стать ее двойником и так далее, и тому подобное. Понять ее нутром, если ты усекаешь, что я хочу сказать.

Все это прекрасно усекли. Один из инспекторов, Малле, так ясно представил себе Грацци в шкуре и платьях Жоржетты Тома, что даже прощаясь никак не мог унять смеха. Уже стоя в коридоре, примерно в половине девятого, он сказал ему: «Чао, куколка! — и пожелал ему получше провести время со своими мальчиками.

Видимо, само собой разумелось, что мужчин в ее жизни было немало. Сам Грацци в кабинете шефа невольно навел их на мысль, что любовников она меняла так же часто, как и белье.

А белья у нее было много, и очень хорошего, содержалось оно в идеальном порядке и было помечено с изнанки маленькой красной буковкой «Ж». Такими метками пользуются обычно в пансионах, эту буковку можно было увидеть повсюду: на комбинациях, трусиках, бюстгальтерах, даже на носовых платках. Целых два ящика, доверху набитых бельем. Белье было таким тонким и приятным на ощупь, что Грацци стало не по себе. И на всех вещах с изнанки пришита маленькая красная буковка.

В семь часов вечера в присутствии шефа и своих коллег Грацци недостаточно ясно выразил свою мысль. Или, вернее, пытаясь хоть что-нибудь выудить из своего красного блокнота, он высказал предположение, которое ему самому даже не принадлежало. Там, на улице Дюперре, роясь в шкафах и ящиках, Габер, молодой блондин, работавший вместе с ним, сказал, видимо потому, что девица была очень хороша собой и на него как-то подействовали все эти буковки и нижние юбки: «Уж она-то наверняка не скучала».

В жизни убитой было трое мужчин, вернее, четверо, если считать мужа, с которым она не виделась уже несколько месяцев. Продавец автомобилей Арро, явившийся на набережную Орфевр к шести часам вечера, растерянный, с подобострастным видом. Боб, который где-то там учился, с ним ему предстояло встретиться утром. И молодой паренек, студент, живший на шестом этаже на улице Дюперре, в котором консьержка, вероятно, души не чаяла.

Однако лишь про первого из них можно было с уверенностью сказать, что он был ее любовником. Высокий, рыхлый, бесхарактерный на вид мужчина, занимавшийся ремонтом и перепродажей американских автомобилей, владелец гаража у Порт Майо, на него не оказалось ничего компрометирующего в картотеке правонарушений, хотя по его виду можно было, скорее, предположить обратное. Он все время норовил уйти от прямого ответа и сказал, понизив голос, то ли потому, что речь шла о покойнице, то ли потому, что теперь он женат и это уже старая история, что «да, они действительно какое-то время были вместе».

Грацци продержал его двадцать минут. Рожа кирпича просит. И ничего в картотеке. Железное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда было совершено убийство. Только что купил жене маленький «фиат» (новый, а не подержанный, Грацци уж и не помнил, откуда ему это известно). Бумаги в полном порядке. Хорошо сшитый костюм. До блеска начищенные ботинки. Бывший коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там, на фабрике, он и познакомился с Жоржеттой Тома, в то время Жоржеттой Ланж, демонстрировавшей продукцию фирмы. Связь длилась полгода до ее развода и два с половиной года после, «какое-то время были вместе». Ничего сейчас о ней не знает. Не знает, были ли у нее враги, какие были друзья. Не понимает, как такое могло случиться. Вообще ничего во всем этом не понимает. Ему ее искренне жаль. Рожа кирпича просит.

Грацци налил кофе во вторую стоявшую на столе чашку, положил два куска сахара, поднялся, потер затылок. Услышал, как жена заворочалась в кровати.

В тесной передней, отделявшей кухню от спальни, кофе из налитой до краев чашки расплескался. Он сдержал готовое сорваться с языка ругательство, чтобы не разбудить малыша.

Жена, как и всегда, лежала с открытыми глазами. Грацци, спавшему обычно крепким сном и знавшему, что она встает по ночам поправить одеяло у Дино и дать ему попить, казалось, что она никогда не спит.

— Который уже час?

— Семь часов.

— Ты сегодня едешь туда? Он ответил, что придется, хотя при этом немного и покривил душой. На самом деле никакой острой необходимости в этом не было. Он мог бы вызвать Кабура, Боба и родственников Жоржетты Тома на понедельник. Никто не торопил его, никто не поставил бы ему в упрек подобное промедление. Даже если бы убийца воспользовался этим и попытался ускользнуть от полиции, то было бы даже и лучше, его побег был бы равносилен признанию. Его бы начали искать и в конце концов нашли бы.

Нет, ничто не вынуждало его, если не считать присущей ему неуверенности в себе, его всегдашней потребности иметь побольше в запасе времени, подобно тем не слишком способным ученикам, которые оттягивают экзамен до самой последней минуты.

Его жена, Сесиль, хорошо его знавшая, дернула плечом, не осмеливаясь напомнить ему о прогулке в Зоопарк, но, чтобы как-то выразить разочарование, придралась к тому, что кофе то ли недостаточно крепок, то ли слишком сладок.

— Что тебе поручили?

— Женщину задушили в поезде на Лионском вокзале.

Она вернула чашку, зная уже, даже не спрашивая, что он не хотел, чтобы на него взвалили это дело, и теперь какое-то время будет досадовать от того, что не может оставаться на втором плане.

— А разве не Таркен этим у вас занимается?

— Он занят игральными автоматами. А потом, он не станет сейчас браться за дело, в успехе которого не уверен. Если все пойдет хорошо, он подключится. Если затянется, отвечать буду я. В январе его должны повысить в чине, и он не хочет до этого ставить себя под удар.

Грацци брился, стоя у зеркала, а перед глазами его снова возникла квартира Жоржетты Тома, он подумал, что она очень отличается от его собственной. Да и что может быть общего между квартирой одинокой женщины в старом доме неподалеку от площади Пигаль и двухкомнатной квартирой с ванной и кухней в дешевом стандартном доме в районе Банье, которую трехлетний мальчуган принимает за поле боя?

А ведь именно из-за этой ее квартиры с особой атмосферой полутонов и мягкого, ровного света он сказал совсем не то, что думал, не то, что можно было предположить. Спальня с кретоновыми занавесками, оборки на покрывале, маленькие столики и хрупкие безделушки, — все это напоминало комнату засидевшейся в девушках секретарши. Крохотная кухонька, где все вещи лежали на своих местах. Умопомрачительная ванная комната, где стены и пол выложены белой и розовой плиткой, — она, вероятно, истратила на нее все свои сбережения, — и стоит аромат косметики и дорогого мыла. Коротенькая ночная рубашка на вешалке, как та, что нашли у нее в чемодане. Пушистые, словно из меха, махровые полотенца всех цветов, помеченные, как и все ее белье, буквой «Ж». Белая резиновая шапочка на душевом шланге. Целый набор кремов на туалетном столике. И главное, зеркала. Они висели повсюду, даже на кухне. А в маленькой спальне, где центральное место занимала кровать, они, казалось, были подвешены с особым наклоном, что наводило на двусмысленные предположения. Стоя с намыленным лицом, надув щеки, Грацци вдруг вспомнил, что находится в своей квартире, перед своим зеркалом. Его бритва со скрипом оставила чистую полоску на лице.

У нее тоже лежит бритва в аптечке, но это ни о чем не говорит. У всех женщин есть бритва.

В квартире найдены письма, по большей части от торговца автомобилями, фотографии мужчин, которые она хранила вперемешку с семейными фотографиями и своими собственными в старой коробке из-под печенья.

Однако дело не в этом. В квартире было еще что-то, он сам не знал что именно, что производило странное впечатление и позволило Габеру сказать: «Уж она-то наверняка не скучала». Маленькая спальня с подчеркнуто женской слащавой обстановкой. Или же роскошная ванная комната. Или маленькая несуразная красная буковка, которой обычно метят белье воспитанниц пансионов и которой помечено все ее белье.

— Скажи-ка мне…

Его жена вошла в ванную и взяла висевший за дверью халат. Грацци посмотрел на нее в зеркало, держа бритву у щеки.

— Чего ради станет женщина помечать буквой свое белье?

— Может быть, она отдавала его в стирку?

— Это начальная буква ее имени. А потом, разве женское белье отдают в стирку? Как ты считаешь?

Сесиль считала, что не отдают. Она подошла к зеркалу, мельком взглянула на себя, поправила волосы.

— Не знаю. Есть женщины, которые украшают вышивкой все свое белье. Бывают такие.

Он объяснил, что это не вышивка, а лишь маленький квадратик материи, пришитый с изнанки. Когда он жил в интернате в Ле-Мане, мать пометила так его пижамы, полотенца, все его носильные вещи. Но у него была цифра. Он и сейчас еще помнит ее: 18.

Сесиль не знала. Сказала лишь, что на то должна была быть своя причина. А может, у нее просто такая мания… Как бы то ни было, малыш скоро проснется. Он плохо ест последнее время. Нехорошо, если трехлетний ребенок никогда не видит отца за столом. Будет ли Грацци обедать сегодня дома?

Он пообещал вернуться к обеду, он думал сразу и о малыше, который стал плохо есть, и о Жоржетте Тома, которая по вечерам при свете настольной лампы пришивала эти маленькие буковки к отделанному кружевами белью.

Он сел в автобус, приходивший обычно пустым из Аи-ле-Роз, но не вошел в салон, а остался стоять на площадке, чтобы выкурить свою первую сигарету. У Орлеанских ворот в девять часов утра жизнь текла как бы замедленным темпом, но небо уже прояснилось и улицы казались куда более нарядными, чем в Банье.

В 38-м автобусе он уже предпочел сидеть. На остановке «Площадь Алезии» витрина фирмы «Прожин» напомнила ему, что утром он должен встретиться с человеком, позвонившим ему накануне. Как его зовут? Кабур. Быть может, Габер уже отыскал остальных. Актрису Даррес. И Риволани. В справочнике Боттена оказалось всего лишь два Риволани.

Грацци представил себе, как до самой полуночи Габер звонит по всем телефонам, просит извинить его, пускается в объяснения, попадает в неловкое положение, и все лишь для того, чтобы сказать, когда Грацци придет:

— Ничего нового, патрон. Семьдесят три телефонных звонка, двенадцать раз меня посылали ко всем чертям, два раза напоролся на сумасшедших, один раз меня здорово обругал бакалейщик, который начинает работать на Центральном рынке в четыре часа утра, так что ты представляешь, для него разговор с полицейским в одиннадцать вечера…

— Я отыскал троих, патрон, — сказал Габер.

И часа не прошло, как он проснулся, а уже сидел свежевыбритый, раскрасневшийся от холода на краешке стола, но не своего, а Парди, молчаливого корсиканца, работавшего всегда без помощников, только накануне закончившего дело об аборте.

Войдя в помещение, Грацци снял пальто, помахал рукой двум дежурным инспекторам, которые курили у окна, обсуждая последние футбольные новости. У одной из дверей, устремив перед собой застывший взгляд, в куртке, без галстука, держась очень прямо, сидел мужчина в наручниках.

Не отрывая глаз от своей излюбленной головоломки (плоской металлической коробочки, по которой он указательным пальцем передвигал фишки с цифрами, отчего начинала кружиться голова), Габер сообщил, что спать он лег после полуночи, что государство потеряло еще несколько тысяч франков, которые пришлось потратить на телефонные разговоры, и что человеческая глупость не имеет границ.

— Кого тебе удалось найти?

— Сперва нашел актрису. Телефон не отвечал. Пришлось обзвонить около тридцати ресторанов, чтобы отыскать ее. Нашел ее «У Андре». Ты не представляешь, как разыгрывается аппетит, когда звонишь по телефону в ресторан. Слышен стук ножей, звон бокалов. С ума сойти.

— А еще кого?

— Риволани. Он шофер грузовика. Я разговаривал с женой. Он ездил в Марсель, у него случилась поломка, когда оставалось всего километров двадцать до города. Он оставил грузовик в гараже в Берре, а сам вернулся домой на поезде. У жены премиленький голосок.

— А кто третий?

— Третья-женщина, полка действительно была занята.

— Гароди? Габер, завершив наконец свою головоломку, смешал все фишки и тут же снова принялся за нее. Его светлые, аккуратно причесанные волнистые волосы, как у актера-первого любовника во времена оккупации, еще были влажными на висках. Он сидел в своем коротком бежевом пальто с капюшоном, «дафлкоте», как он говорил на английский манер, в кашне из шотландки, «которое действительно из Шотландии». Остальные инспекторы без конца подсмеивались над его светлыми волосами, необычным для их конторы пальто, над его манерами богатого сынка, но он не обращал на них никакого внимания. Он был худощав, небольшого роста, на губах его играла улыбка человека, который ничего не принимает всерьез, и в первую очередь свою работу… Он не любил свою работу, но не испытывал к ней отвращения. Просто это его не трогало. Так захотел его отец.

— Мадам Гароди, да. Одна из них. Поскольку в этом семействе их несколько. Наша — жена сына, инженера, которого перевели в Марсель полгода назад. Двадцать шесть лет, ас в электронике. Занятная штуковина, эта электроника. У меня приятель ею занимается. В ней вся греческая мифология отразилась, такая у него теория.

Грацци, сев за стол, достал свой маленький красный блокнот и нетерпеливо поскреб затылок.

— Ну и что?

— А то, что женаты они уже год. Целая история о том, какого труда стоило свекрови прилично устроить их в Марселе.

— Давай дальше.

— Это очень важно для того, что произошло потом. Они оставили массу вещей в Париже. А поскольку муж, молодой Гароди, работает как одержимый, — это его призвание, он по три дня не возвращается домой, спит со своей электроникой, тебе ясно: это мадам Гароди, та, которая тебя интересует, приехала одна в Париж, чтобы заняться перевозкой кухонной утвари и поцеловать свекровь.

— Ну и что?

— Патрон, ты человек неблагодарный. Да, да. Я не шучу. Я потратил два часа, чтобы разузнать все это. В конце концов мне удалось поговорить с невесткой. Она ужинала в Нейи у других Гароди. Голос у нее задрожал, когда я ввел ее в курс дела. Эту историю можно рассказывать приятельницам. «Конечно, задушили не меня, но почти…» Ты понимаешь? Ее зовут Эвелина. У нее тоже приятный голос. Я попросил ее, чтобы она мне себя описала, просто так, захотел немного развлечься. Она, наверное, прехорошенькая. Она приехала на несколько дней, пробудет, скорее всего, до четверга. Я сказал, что об отъезде не может быть и речи, что она должна оставаться в распоряжении правосудия.

Габер рассмеялся, не поднимая глаз, не переставая передвигать фишки указательным пальцем, за которым невозможно было уследить.

— Она поклялась мне, что она тут не при чем, она никого не душила. Я сказал, что там видно будет. Если патрон согласен, я встречусь с ней в одиннадцать часов, улица Лафонтена, дом 130, спросить Лину. Согласен?

Грацци сказал, что это лучше, чем возиться с ней здесь все утро. Но машину пусть не берет. Она понадобится ему самому, он должен вернуться домой к обеду.

В десять часов Кабур так и не появился, и Грацци решил, что может воспользоваться его опозданием и выпить чашку кофе у моста Сен-Мишель. Но когда он, перекинув через руку пальто, выходил из комнаты вместе с Габером, к нему подошел дежурный и сообщил, что его хотят видеть мужчина и женщина. Зять и сестра погибшей, супруги Конт. Они только что из Института судебно-медицинской экспертизы.

Супруги Конт опустились на стулья, напротив Грацци, они ежеминутно переглядывались, спрашивая друг у друга совета. Они впервые попали на набережную Орфевр, и по их лицам нетрудно было догадаться, что они все представляли себе иначе. У женщины, такой же высокой и черноволосой, как и ее сестра, — этим все сходство и ограничивалось, — глаза покраснели от слез. Мужчина был похож на банковского служащего, у которого от постоянной работы с цифрами развилась близорукость. Своими наивно-голубыми глазами в очках с толстыми стеклами он робко, как-то боязливо пытался перехватить взгляд Грацци, смотрел на него так, словно находился рядом с каким-то омерзительным животным, которое ему следовало приручить.

Он не был банковским служащим, а работал бухгалтером в одном из филиалов фирмы «Рено». Говорила жена, а он лишь время от времени в подтверждение кивал головой, бросая при этом взгляд на Грацци, как бы желая сказать: да, все это верно, абсолютно верно.

Они уже опознали Жоржетту Тома. И надеялись, что им выдадут ее тело вечером, они все уже приготовили для похорон. У Жоржетты нет других родственников в Париже. Родители обеих сестер по-прежнему живут во Флераке, в департаменте Дордонь, там у них ферма и небольшой ресторанчик у самой дороги на Периге.

Жоржетта, как бы это сказать, была в некотором роде «блудным ребенком» в семье. В восемнадцать лет она перебралась в Париж. В Периге, где она кончала школу, у нее после Освобождения голова пошла кругом от всех этих народных гуляний, всеобщего оживления, вызванного присутствием в городе солдат. Она стала учиться машинописи, но вскоре родители ее узнали, что она куда усерднее посещает кафе и пивные бары в центре города, чем занятия на курсах. Дома разыгрался настоящий скандал. Она проплакала несколько дней, хотела уехать в Париж. И в конечном счете уехала.

Ее сестра Жанна, бывшая на два года моложе нее и смотревшая сейчас на Грацци со страдальческим выражением на мертвенно-бледном лице, проводила ее на вокзал, усадила в поезд, думая, что они больше никогда не увидятся.

— И когда же вы снова увиделись?

— Спустя несколько месяцев, когда я вышла замуж. Я познакомилась с мужем за год до этого, он проводил отпуск во Флераке.

Он подтвердил ее слова кивком головы. Да, все это верно, абсолютно верно.

— И с тех пор вы живете в Париже?

— Да, неподалеку от нее, рядом с площадью Клиши. Но виделись мы не очень часто.

— Почему?

— Не знаю. У нас совсем другая жизнь. Она вышла замуж через год после меня. Она демонстрировала товары парфюмерной фабрики Жерли. И вышла замуж за начальника отдела сбыта, Жака, очень славного человека. В то время она часто бывала у нас, по воскресеньям они приходили к нам обедать, иногда на неделе мы вместе ходили в кино. А потом они разошлись. У нас тогда уже появились дети. Двое, мальчик и девочка. Она стала реже бывать у нас. Может быть, думала, что мы недовольны тем, что она так поступила, что сошлась с этим человеком, не знаю. Может, еще из-за чего-то. Она стала реже бывать у нас.

— Когда вы виделись в последний раз?

— Приблизительно месяц назад. Она пригласила нас к себе на чашку кофе. Мы провели у нее час или два в воскресенье после обеда, но у нее была назначена встреча. Как бы то ни было, она нам ни о чем больше не рассказывала.

Габер, сидевший на краешке соседнего стола, не отрывал глаз от своей головоломки. Делая по три хода в секунду, он передвигал металлические фишки с сухим, раздражающим треском.

— Это она потребовала развода? — спросил он.

Жанна Конт поколебалась немного, взглянула на Габера, потом на Грацци, потом на мужа. Она не знала, должна ли она отвечать, имеет ли право этот молодой блондин, который уж никак не походил на полицейского, задавать ей вопросы.

— Нет, развода потребовал Жак. У Жерли она встретила другого человека, коммерческого директора, и через какое-то время Жак об этом узнал. Они расстались. Она нашла себе другое место. Стала работать у «Барлена».

— Она поселилась вместе со своим любовником? Новая заминка. Ей не хотелось говорить об этом, особенно в присутствии мужа, который насупился и опустил глаза.

— Не совсем так, нет. Она сняла квартиру на улице Дюперре. Я думаю, он бывал у нее, но вместе они не жили.

— Вы его знаете?

— Видели один раз.

— Она привела его к вам?

— Нет, мы встретили их однажды, случайно. Года три назад. Он тоже ушел от Жерли. Занялся автомобилями. А через несколько месяцев появился Боб.

— Кто это, Боб?

— Робер Ватский. Он рисует, пишет музыку, еще чем-то там занимается.

Грацци взглянул на часы и сказал Габеру, что ему пора отправляться на улицу Лафонтена. Габер кивнул и вышел, волоча ноги, держа головоломку в одной руке, а кашне в другой. Как и всякий раз, когда он видел, как Габер уходит вот так, ленивой, расслабленной походкой, которую ничто не в силах изменить, Грацци повторял про себя его имя, Жан Лу, которое находил потрясающим. И в течение нескольких секунд испытывал от этого такую же острую радость, как и тогда, когда его сын выучивал новое слово. Это было забавно.

— Представляете ли вы себе, кто бы мог это сделать? Я хочу сказать, полагаете ли вы, что у вашей сестры были враги, знаете ли вы их?

Супруги Конт одновременно растерянно покачали головой. Она сказала, что они ничего не знают, ничего не понимают.

Грацци достал из ящика стола список имевшихся у Жоржетты Тома вещей, сообщил, какая сумма у нее на счету в банке, сколько значится в платежной ведомости, сколько денег обнаружено в кошельке. Удивления эти цифры не вызвали.

— Были ли у нее другие источники доходов, кроме жалованья? Сбережения, ценные бумаги?

Они полагали, что нет.

— Это было не в ее характере, — объяснила сестра, нервно комкая платок. — Это трудно объяснить. Я до шестнадцати лет жила вместе с ней. Мы спали на одной кровати, я донашивала после нее ее платья, я хорошо ее знала.

Она снова заплакала — тихо, не сводя глаз с сидящего напротив Грацци.

— Она была очень честолюбивой. Одним словом, как бы вам сказать, была способна работать, не жалея себя, многим жертвовать, чтобы получить то, чего ей хотелось. Но деньги сами по себе ее не интересовали. Я не знаю, как вам это сказать, ее интересовали лишь вещи, которые принадлежали ей, которые она могла купить себе на свои деньги. Она очень часто говорила: «это мое», «это принадлежит мне», «мое пальто», вот так. Вы понимаете?

Грацци сказал, что не понимает.

— Вот, например, когда мы были еще детьми, ее считали жадной. Над ней подтрунивали за столом, потому что она никак не соглашалась одолжить мне денег из своей копилки. Но я не знаю, правильно ли было называть ее жадной. Она не копила деньги. Она тратила их. Но тратила только на себя. Ей была нестерпима сама мысль, что она может потратить их на кого-то другого. Подарки она делала только моему сыну, которого очень любила, что же касается моей дочери, тут все обстояло иначе, из-за этого у нас создавались глупейшие ситуации дома. Однажды мы ей об этом сказали.

— Сколько лет вашему сыну?

— Пять, а что? Грацци вытащил из бумажника детские фотографии, найденные в вещах покойной.

— Да, это он. Это Поль. Эти фотографии были сделаны три года назад.

— Если я вас правильно понял, мадам, вы хотите сказать, что у вашей сестры не было привычки откладывать деньги, но по характеру она была скорее… скажем, эгоисткой… Это так?

— И да, и нет. Я не говорила, что она была эгоисткой. Она была даже очень великодушной, очень доверчивой со всеми. Все те глупости, которые она совершала, она совершала по наивности. Она была очень наивна. Ей это ставили в вину. Не знаю, как вам объяснить, но теперь, когда она умерла…

Слезы снова полились у нее из глаз. Грацци решил, что ему лучше переменить тему. Заговорить о Бобе, например, затем прекратить разговор и вернуться к нему позднее. Но он невольно бередил все ту же рану.

— Вы ее стали в чем-то упрекать? Вы поссорились? Ему пришлось подождать, пока она вытрет глаза скомканным платком. Она утвердительно кивнула головой, у нее началась икота, отчего на шее набухли вены.

— Два года назад, на Рождество, из-за пустяка.

— Какого пустяка?

— Из-за автомобиля. Она купила «дофин». Она много раз советовалась с мужем, он занимался оформлением кредита, доставкой, в общем, всем. Ей давно хотелось иметь машину. Еще задолго до того, как она ее купила, она стала говорить «моя машина». Когда же она, наконец, ее получила, накануне Рождества, то захотела, чтобы в каком-то гараже ей нарисовали на передних дверцах маленькую букву «Ж». Мы ждали ее к обеду. Она опоздала. Объяснила причину. Она была счастлива, просто невероятно…

Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по ее бледному лицу.

— Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом… знаете, как это бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце концов, касалось только ее… Вот так. После этого случая мы стали видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.

Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой «дофин» с маленькой буквой «Ж» на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за десертом, холодные поцелуи при прощании.

— Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления, то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?

— Кто? Таких нет.

— Вы упомянули Боба.

Женщина пожала плечами.

— Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.

— А ее муж?

— Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он никогда не питал к ней неприязни.

Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно, садист.

Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках, не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть, услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.

Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он, вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний, заставивший их остановиться у самых дверей.

Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой, как, вероятно, подумал о ней Грацци.

Он сказал, что Жоржетта — особый случай. Сказал, что ее надо было понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере. Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что тот заблуждается.

Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот Робер — это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.

Жоржетта умерла в тридцать лет. Горе это для него или нет, инспектора это не касается. Не в обиду ему будь сказано, но фараоны всегда вызывали у него или отвращение, или смех. Что касается инспектора, он еще, право, не знает, к какой категории его отнести, скорее, пожалуй, ко второй. Вообразить себе, что у Жоржетты были деньги, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить себе, что ее муж способен сесть в поезд, чтобы убить кого бы то ни было, не наделав при этом в штаны, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить, что он. Боб, мог бы найти хоть малейшее оправдание для того, кто убивает из ревности, тогда как это, пожалуй, чуть ли не единственная мерзость, за которую действительно можно отправлять на гильотину, тут уж действительно можно лопнуть со смеху. А уж вообразить, что он, Боб, способен выставить себя в смешном свете, совершив подобное преступление, да еще в вагоне второго класса, тут уж, право, можно заплакать. Инспектор — как его там зовут, Грацциано, да, в свое время был такой боксер Грацциано — должен был бы просто рыдать.

Он пришел, потому что ему больно видеть, что фараоны роются в вещах Жоржетты. Он побывал накануне вечером на улице Дюперре, и ему не понравилось, ну совсем не понравилось, как они там все перевернули. Если не можешь поставить все на свои места, то и трогать ничего не надо.

Ну и что из того, что он в полиции, он будет говорить таким тоном, каким ему хочется. А если инспектор такой умный, то ему следовало бы его выслушать. И нечего тут обижаться, об этом следовало подумать, когда он выбирал себе такую профессию, правда, в возрасте инспектора это звучит уже несерьезно.

Во-первых, Жоржетту не ограбили, потому что у нее нечего было взять. Даже полицейский должен был бы это сразу уразуметь.

Затем, она была человеком слишком порядочным, чтобы завести знакомство с каким-нибудь подонком, который был бы способен ее убить. Он надеется, что инспектор — как его там зовут, черт побери? — Грацциано, да, так, благодарю, — он надеется, что инспектор понимает, что он хочет сказать.

И наконец, если верить мерзкой фразе этого мерзкого журналиста, понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть он вобьет себе в башку, этот, как его там зовут, инспектор, что это-то и есть самое важное, даже если это важно только для него, Боба, потому что, когда он думает об этих трех минутах, ему хочется взорвать весь Париж. Потому что не стоило посещать вечерние курсы при полицейской префектуре, чтобы сообразить, что три минуты — это слишком долго для профессионала и что этот негодяй, этот сукин сын, этот подонок-дилетант. Бездарный дилетант самого худшего толка.

Если бы он. Боб, который не верит в Бога, мог молиться, он попросил бы Его, чтобы это было делом рук профессионала, хотя это явно не так, или же журналист просто сморозил глупость, и Жоржетта не мучилась.

И еще одно: он видел, как отсюда выходили эти двое, эта отвратительная особа и этот жалкий тип, сестра и зять Жоржетты. Так вот, не в обиду инспектору будь сказано, лучше фараонам сразу отказаться от всей этой ерунды, которая дорого обходится нашим налогоплательщикам. Это ужасные люди. Хуже того, благонамеренные. И болтливые. Их словам можно доверять не более, чем Апокалипсису. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять тех, кого не любишь. Что бы они там ни говорили, все это пустое.

Так вот. Он надеется, что инспектор, которому, вероятно, надоело напоминать ему свое имя, усек главное. Впрочем, он и в самом деле ужасно расстроен и просит извинить его, он никогда не запоминает имен.

Грацци смотрел на него ничего не видящими глазами, от его слов у него кружилась голова, и он был даже немного напуган тем, что до сих пор не вызвал дежурного из коридора, чтобы отправить этого одержимого в тюрьму предварительного заключения при Префектуре, чтобы он там немного остыл.

Он был огромного роста, на целую голову выше Грацци, лицо было безобразное, ужасающе худое, но голубые беспокойные глаза невольно притягивали к себе.

Грацци совсем иначе представлял себе любовника Жоржетты Тома. Теперь он уже и сам не знал, каким он себе его представлял. Вот он сидит перед ним. Он оказался лучше, чем торговец автомобилями. Но он раздражает Грацци, потому что все время перебарщивает, и от этого парня у него, Грацци, раскалывается голова.

Но накануне, в то время, когда было совершено убийство, он находился у друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень департамента Сена и Уаза, и все шестьсот жителей этой деревни могут подтвердить его слова, его невозможно было не заметить.

Габер позвонил в четверть первого. Он только что побывал у Гароди. И звонит из табачной лавки на улице Лафонтена. Он разговаривал с невесткой, и надо признаться, она чертовски хороша.

— Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.

— Ее описания совпадают с тем, что говорил Кабур?

— Она никого не стала описывать. Уверяет, что легла, как только села в поезд, и сразу же уснула. Она едва помнит убитую. Вышла из вагона, как только поезд остановился, потому что свекровь встречала ее на вокзале.

— Она должна была запомнить других пассажиров… А потом, тут что-то не так. Кабур утверждал, что верхняя полка до двенадцати или до половины двенадцатого не была занята.

— А может, он ошибся?

— Я жду его. Как она выглядит?

— Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький вздернутый носик, как раз в меру, тоненькая, рост метр шестьдесят, неплохо сложена. Все эти разговоры ей неприятны, тут сомнений нет. Она все время уходит от ответа, ты представляешь, как это бывает. Она хочет только одного: чтобы ее оставили в покое. Она придет завтра утром дать показания.

— Она не заметила ничего особенного во время пути?

— Ничего. Говорит, что ничем не сможет быть нам полезной. Она села в поезд, сразу же легла и уснула, потом вышла из поезда, свекровь ждала ее на вокзале. Вот и все. Она никого не знает, ничего не заметила.

— Она что, дура?

— По виду этого не скажешь. Ей это допрос неприятен, вот и все. Чувствуется, она не хочет, чтобы ее впутывали в такого рода историю.

— Ладно. Поговорим о ней после обеда.

— Что я должен сейчас делать, патрон? Я бы хотел пообедать с одной подружкой.

— Обедай себе на здоровье. А потом отправляйся в Клиши и переговори с водителем грузовика, Риволани. А я еще немного подожду Кабура. После обеда поедем к актрисе.

В три часа дня Таркен уже сидел за столом в своем кабинете. Пальто он не снял. Вид у него был довольный.

Он поднял глаза на Грацци, но остановил свой взгляд на уровне его галстука и сказал:

— Ну, мистер Холмс, как самочувствие? Он печатал на машинке свой отчет. Составлял он их очень ловко. Главное, уметь подать, понимаешь, что я хочу сказать?

Грацци остановился около стола, ожидая, когда Таркен допечатает до конца фразу, работал он обеими руками, как заправская машинистка. А Грацци так неуютно чувствовал себя за машинкой, что всегда составлял черновики от руки.

Шеф сказал, что дела идут хорошо. Он откинулся на спинку кресла и достал мятую сигарету из кармана пальто, расправил ее и попросил: дай, пожалуйста, огня, у меня всегда уводят спички. Затянувшись, он что-то удовлетворенно пробурчал, затем сказал, что он, вероятно, со всем этим распутается дня через три, в среду утром встретится с самим патроном, «а потом я смогу, милый мой, немного и побездельничать».

А как идут дела у него, Грацци? Он думал об этой девице сегодня утром, когда принимал ванну. Сейчас он сделает ему, Грацци, подарок. Пусть слушает внимательно.

Как обычно в таких случаях, он встал и, приняв театральную позу, сказал, что тут нечего ломать себе голову. Красотку могли задушить, во-первых, из-за того, что произошло еще до отъезда в Марсель. Во-вторых, из-за того, что произошло во время ее пребывания в Марселе. В-третьих, из-за того, что произошло после ее отъезда из Марселя, уже в самом поезде. Главное — выяснить мотив преступления, тогда ты сразу увидишь, куда это ведет.

Грацци буркнул что-то невнятное о простоте и упрощенности, но шеф ответил: та-та-та, если ты во всем разберешься, не выяснив прежде мотива преступления, сообщи мне, а то я человек темный.

Он добавил, что Грацци достаточно умен и, конечно, понял, что два предположения из трех не выдерживают критики. А именно, первое и второе. Если подонок, совершивший это, знал жертву до того, как сел в поезд, то нет и одного шанса из десяти тысяч, что он выбрал бы подобное место и подобное время, чтобы ее укокошить. Будь у него даже не все дома, он, раз уж был с ней раньше знаком и дал себе труд последовать за ней до Парижа, скорее выбрал бы для убийства зал «Мютюалите», где собирается до пяти тысяч человек, а то и просто площадь Согласия, если ты понимаешь, что я этим хочу сказать: даже там все было бы не так заметно.

Таркен, засунув руки в карманы пальто, покружил по комнате, затем вынул одну руку и, уставившись в галстук Грацци, дотронулся до него пожелтевшим от никотина пальцем.

— Нет, все произошло в поезде, мистер Холмс! Надо хорошенько разобраться в том, что произошло той ночью. С 22 часов 30 минут пятницы до 7 часов 50 минут субботы, от этого нам не уйти.

Он трижды коснулся указательным пальцем груди Грацци и проговорил, чеканя каждое слово:

— Единство времени, единство места, единство всего, что пожелаешь, это же классика. Если ее придушили в поезде, значит, этот подонок прежде с ней не был знаком и не мог выбрать другое место, значит, он торопился, все решилось тут же, на месте.

Теперь он коснулся пальцем своего лица, уперся им в лоб.

— Уж поверь, — убежденно проговорил он. — Если я что и умею делать, так это соображать.

Есть ли у него что-нибудь новое?

Грацци ответил: нет, ничего особенного, он допросил несколько человек, но все они находились слишком далеко от места, где было совершено убийство, чтобы их можно было заподозрить. Надо будет еще проверить, чем занимался в это время ее бывший муж, Жак Ланж, а также один жилец с улицы Дюперре, с которым Жоржетта Тома была знакома.

Он ожидает также первого сообщения из Марселя.

— А что остальные пассажиры купе?

— Кабур сегодня утром не явился. Но он, похоже, сообщил по телефону все, что знал. Мы отыскали еще троих: актрису, шофера грузовика и жену одного типа, который занимается электроникой. Габер должен встретиться с ними.

— Кто еще остается?

— Пассажирка с полки напротив той, которую занимала убитая, 223-й. Если Кабур не ошибся, это молодая девушка, которая села в Авиньоне. Фамилия ее Бомба. Но в справочнике Боттена она не значится.

— А что нового о самой красотке? Грацци ответил, что пока нового ничего нет, но теперь он уже лучше ее понимает. И в то же время ему было не по себе, потому что сам-то он знал, что это не так, что он никого не может понять, что дела идут своим чередом: свидетельские показания, множество людей, различные версии, а победа достанется этому самоуверенному толстяку с ускользающим взглядом и примитивным карьеризмом, который сейчас, засунув руки в карманы пальто, снова усаживается за свой стол.

Неужели Таркен оказался прав?

На своем столе Грацци нашел записку Габера. Из Марселя получены первые сведения. Ничего существенного. Тамошнему инспектору, корсиканцу, которого Грацци хорошо знал, удалось выяснить, что делала жертва в течение четырех дней, предшествовавших ее смерти. Первое сообщение будет передано по телефону около четырех часов дня.

Он ждал, прижавшись лбом к стеклу, у окна, которое находилось позади его стола. В красных спортивных костюмах по Сене плыли двенадцать гребцов, и двенадцать маленьких облачков пара одновременно вырывались у них изо рта.

Габер сам принес свой отчет: шесть страниц, отпечатанных на машинке в трех экземплярах. Он успел побывать в Клиши. Повидал Риволани, его жену и ребятишек. Все они ему очень понравились. Предложили ему кофе и стаканчик арманьяка. Поболтали немного, потолковали даже об убийстве.

— Ладно, оставим пока. Прочти-ка сначала вот это. Затем мы отправимся к актрисе. А потом к Кабуру: он так и не явился.

Они стали читать. Габер жевал при этом свою жвачку.

Жоржетта Тома прибывает в Марсель во вторник, 1 октября, в 8 часов 57 минут. Около девяти часов она приезжает в «Отель де Мессажери» на улице Феликса Пиа в районе Сен-Мартен, где она останавливалась во время последних своих приездов. Это рабочий район, живут здесь в основном итальянцы или же семьи выходцев из Италии.

С этого времени и до своего отъезда в пятницу вечером, 4 октября, днем она демонстрирует товары своей фирмы в центре города в косметическом салоне Жаклины д'Арс, на Римской улице. Около девятнадцати часов она обычно покидает салон и проводит все вечера, включая первый, в обществе некоего Пьера Бекки, стюарда корабля «Виль д'Орлеан», принадлежащего Всеобщей Трансатлантической компании.

Приметы Пьера Бекки: высокого роста, брюнет, одевается элегантно, довольно плотного телосложения, тридцати пяти лет. Сведения о судимостях: дважды отбывал наказание в Тулоне в военно-морской тюрьме во время прохождения службы за нанесение побоев и ранений во время драки, после этого никаких проступков не числится. В начале ноября должен отбыть на борту «Виль д'Орлеан», который отправляется в десятинедельное плавание на Дальний Восток. С Жоржеттой Тома познакомился несколько месяцев назад во время одного из ее приездов в Марсель. Он жил тогда вместе с ней в «Отель де Мессажери». С тех пор он больше с ней не встречался и не имел от нее никаких известий.

Во вторник 1 октября после полудня Жоржетта Тома звонит из салона Жаклины д'Арс в одно кафе на улице Феликса Пиа, которое обычно посещает Пьер Бекки, когда находится на берегу. Поскольку стюарда в это время нет в зале, Жоржетта Тома просит хозяина кафе мсье Ламбро передать ему, что она будет ждать его вечером около двадцати часов.

Около двадцати часов Жоржетта Тома встречается с Пьером Бекки в кафе на улице Феликса Пиа, где он, ожидая ее, играет в карты с завсегдатаями заведения.

Они ужинают вместе неподалеку от кафе в одной из пиццерий на бульваре Насьональ и в двадцать два часа вместе возвращаются в «Отель де Мессажери».

Все последующие дни после работы Жоржетта Тома встречается со своим любовником в том же кафе и в тот же час, затем они ужинают все в той же пиццерии, и только в четверг они отправляются в кино, а затем ужинают в ресторане на берегу моря.

По утрам она первой покидает «Отель де Мессажери», садится в автобус на углу улицы Феликса Пиа и бульвара Насьональ и едет на работу. Обедает она всегда вместе с остальными служащими Жаклины д'Арс в кафе самообслуживания на Римской улице. Пьер Бекки покидает номер после полудня.

Ни один из тех, кого за несколько часов удалось опросить, не заметил в поведении Жоржетты Тома ничего необычного.

Пьер Бекки, допрошенный в воскресенье утром, не может сообщить никаких полезных для расследования сведений. Он был знаком с Жоржеттой Тома в общей сложности дней десять, пять дней в феврале и четыре дня в октябре, он ничего не знает о ее жизни в Париже, не знает, есть ли у нее враги, не знает, каковы могли быть мотивы убийства. В пятницу вечером после того, как они наспех поужинали в пиццерии, он проводил Жоржетту Тома на вокзал Сен-Шарль. Они попрощались за две минуты до отхода поезда у выхода на перрон. Весь следующий день, когда Жоржетта Тома была задушена в Париже, он находился в Марселе. Все сказанное им подтверждается собранными материалами.

Полиция продолжит сбор свидетельских показаний всех, с кем встречалась Жоржетта Тома. Если удастся получить новые сведения, они будут немедленно сообщены.

В течение всех четырех дней в Марселе стояла прекрасная погода. Звонивший по телефону инспектор-корсиканец сказал, что солнце светит по-прежнему ярко.

Прежде чем выйти вместе с Габером из здания префектуры, Грацци заглянул в кабинет комиссара Таркена, но того уже не было. Он положил ему на стол сообщение, полученное из Марселя, и увидел там адресованную ему записку:

«Грацци, если все произошло в поезде, значит, налицо ограбление. В любом случае он псих».

Грацци подумал, что еще неизвестно, кто из них двоих псих, и так далее и тому подобное, и все-таки безапелляционные утверждения Таркена всегда производили на него впечатление. Он еще раз перечитал записку, пожал плечами: у Жоржетты Тома нечего было взять.

Он догнал Габера на лестнице. Засунув руки в карманы своего «дафлкота», со жвачкой во рту Жан Лу внимательно слушал сетования троих инспекторов соседнего отдела, но по выражению его лица нельзя было понять, слушает он их уважительно или с издевкой.

Все трое стояли, прислонившись к перилам, на несколько ступенек выше него, и рассказывали, сколько ночей уже не спят. На этой неделе им пришлось обшарить весь Париж в поисках паренька, которого сейчас ищут в добром десятке департаментов: он то ли убежал из дому, то ли похищен, то ли с ним еще что-то приключилось. Теперь этим мальчишкой займутся другие, а их срочно перебрасывают на убийство, которое произошло ночью в туалете Спортзала, надо же было выбрать такое место!

Сам Габер еще накануне вместе с Грацци занимался этим пареньком, так как речь шла о сыне муниципального советника из Ниццы. Засады были устроены в Сен-Жермен-де-Пре, в Латинском квартале, во всех аэропортах и на вокзалах. Он согласился: это, конечно, подлость, но что тут поделаешь? Они стали спускаться вниз, Грацци впереди, Габер следом за ним, покачивая головой с огорченным и понимающим видом.

В машине, которую вел Грацци, Жан Лу вытащил из кармана свою головоломку. Они проехали по набережной левого берега Сены по направлению к площади Альма.

— Что ты об этом думаешь?

— О чем?

— О Марселе.

Габер, не отрывая глаз от головоломки, ответил, что надо бы самим туда съездить, разузнать на месте. Доклад ни о чем еще не говорит, все это лишь болтовня.

— Этим ребятам, в общем-то, можно доверять, — возразил Грацци. — Раз они ничего не нашли, значит, там ничего и не было. Шеф уверяет, что все произошло в поезде.

Не стесняясь в выражениях, Габер в двух словах высказал все, что думает о шефе и на что годятся его идеи. Они въехали в туннель напротив парка Тюильри и вынырнули из него на красный свет. Грацци резко затормозил и достал носовой платок.

— Ты можешь себе представить типа, который встречается с женщиной раз в полгода, проводит с ней четыре ночи (он высморкался), затем они расстаются добрыми друзьями (он снова высморкался), и так до следующего приезда?

Жан Лу ответил, что прекрасно может это себе представить, тут нет ничего сложного. Грацци спрятал платок в карман, провел тыльной стороной руки под носом. И сказал, что никогда не встречался с женщинами подобным образом.

— Впрочем, я вообще-то знал не слишком много женщин. Женился в двадцать лет.

Жан Лу ответил, что сейчас не время рассказывать ему свою жизнь, вон зеленый свет уже загорелся. Машина тронулась. Над берегами Сены низко нависало небо, а под мостом Согласия стелился легкий туман.

— На сколько ты назначил прийти Риволани и той дамочке?

— На утро, — отозвался Габер. — Но могу заранее сказать, это пустое дело. Она ничего не знает, да и он знает не слишком много.

— А он помнит, кто еще находился в купе?

— Очень плохо. Говорит, что сразу заснул и ни на кого не обратил внимания. Но в общем его описания совпадают, если не считать пассажирки с верхней полки, Гароди. Он тоже ее не видел, эту Эвелину, и не знает, лежала ли она уже на своей полке, когда он уснул, или вошла в купе позже. Это может служить подтверждением как того, что сказала она, так и того, что сказал Кабур, на выбор.

— А как она выглядит?

— Только не как женщина, которая способна кого-то придушить.

Грацци заметил, что Жоржетта Тома тоже не похожа на женщину, которая встречается с мужчиной раз в полгода, проводит с ним несколько ночей, а в остальное время о нем и не вспоминает. Однако дело обстояло именно так.

— Откуда нам известно, что она о нем больше не вспоминала? — возразил Жан Лу. — На свете многое переменилось, патрон, с тех пор, когда тебе было двадцать, надо шагать в ногу со временем.

Было пять часов, когда они захлопнули за собой дверцы машины под окнами дома, где жила Эвелина Даррес, возле знака, запрещающего стоянку автомобилей. В конце узкой и тихой улицы они увидели как бы висящее в небе светло-желтое крыло дворца Шайо.

Дом был весьма респектабельный, добротный, на лестнице ни души, лифт работал.

— Нам еще повезло, — заметил Грацци.

Он чувствовал себя очень усталым, он устал от напряженных раздумий. Он никак не мог влезть в шкуру этой несчастной девицы, не понимал ее и даже не пытался понять. Допрашивать свидетелей, делать записи, быть простым трудягой-муравьем, который возвращается вечером домой, вот и все. Если дело затянется, за работу возьмутся другие муравьи. В конце концов они что-нибудь да раскопают, если будут трудиться вместе.

Пока лифт бесшумно и быстро поднимал их наверх, он смотрел на Габера, но тот не глядел на него: вероятно, думал о чем-то своем, о своей подружке или еще о чем-нибудь, — в общем, ему наплевать было на всю эту историю. Грацци завидовал ему, его недовольному виду, презрительной гримасе. Жан Лу никогда не станет муравьем, у него нет ни малейшего желания что-то раскапывать, ему не нужны ни продвижение по службе, ни указания начальства. Он поступил в полицию три или четыре года назад, потому что, как он сам говорил, его отец просто помешан на правительственной администрации, помешан до одури и к тому же упрям, и он, Жан Лу, подчинился, чтобы его оставили в покое. Его отец, должно быть, важная шишка в каком-нибудь министерстве, может, даже в Министерстве внутренних дел, а раз так, то он потихоньку протолкнет своего сынка.

Открыв дверцу лифта на четвертом этаже, Габер сказал, что надеется, что долго они здесь не задержатся. У него свидание на Елисейских Полях ровно в восемь, а если придется еще заезжать к Кабуру, ему никак не успеть.

Перед двухстворчатой дверью, уже позвонив, Габер аккуратно застегнул свое пальто на все пуговицы, пригладил ладонью волосы.

— А она какая? — спросил Грацци.

— Кто?

— Та, с которой у тебя вечером свидание.

— Ба, — успел произнести Жан Лу, — такая же малахольная, как и все остальные.

И дверь отворилась.

На Элиане Даррес был розовый халатик, на ногах — отороченные белым мехом розовые туфли без задника. Грацци полагал, что не знает ее, потому что имя актрисы ему ничего не говорило, но стоило ему ее увидеть, как он тут же узнал ее, потому что видел в добром десятке фильмов, где она исполняла небольшие, очень похожие друг на друга роли, вероятно, без слов, так как голос ее его удивил.

Высокий голос, очень жеманный, звучавший с какой-то неприятной игривостью, голос женщины, которая не знает, на что употребить свое время, у которой нет служанки, чтобы открыть посетителям дверь, но считающей своим долгом сказать, что у нее через десять минут назначена встреча и что в наши дни совершенно невозможно держать прислугу.

Они последовали за ней через маленькую переднюю, стены которой были выкрашены в розовый цвет, в розовую комнату, где на низеньких столиках горели электрические лампы. У нее были длинные обесцвеченные перекисью волосы, собранные в тяжелый узел на затылке, и когда она обернулась, чтобы указать им на кресла, они разглядели ее узкое лицо с большими темными глазами, лицо сорокапятилетней женщины, которая выглядит старше оттого, что желает казаться моложе, и портит себе кожу, злоупотребляя косметикой.

Место 222

Элиана Даррес, чуть не потерявшая свою туфельку без задника у входа в гостиную, не успела отодвинуть подальше требующее ремонта кресло-то, что скрипело, оттого что треснула ножка.

И именно в это кресло, расстегнув пальто, опустился инспектор, которого звали то ли Грацио, то ли Грацино. Его товарищ, намного моложе его, с безразличным видом уселся на диван и спокойно вынул из кармана головоломку.

Она услышала одновременно, как заскрипело кресло и как застучали металлические фишки игрушки. Молодой светловолосый инспектор, вероятно, даже не взглянул на нее.

Она хорошо знала молодых людей этого типа: они входят к вам, как к себе домой, непринужденно усаживаются, охотно выпивают стаканчик предложенного им вина, не сказав при этом даже «спасибо». Обычно они где-то подолгу учатся, на каком-то там факультете, на юридическом или восточных языков. Они спокойны, хороши собой, не отличаются особой вежливостью, немногословны, они нравятся женщинам, даже когда не обращают на них внимания, им достаточно один раз заняться с вами любовью, и вы уже теряете голову, а затем они отговариваются тем, что занятия отнимают у них слишком много сил — а ведь учеба для них главное, уверяют, что все будет иначе, когда сдадут экзамены; порой они на ходу целуют вас безразличными и мокрыми губами или касаются пальцем вашего колена, когда вы возвращаетесь от парикмахера, и говорят вам ласковые слова, а потом наступает конец, и вы сходите с ума.

Этот-полицейский инспектор, но совсем не похож на него. Он не отрывал глаз от своей головоломки и передвигал фишки с быстротой, которая и раздражала, и завораживала, словно экран телевизора, который притягивает к себе, даже если не хочешь смотреть.

— Мы вас долго не задержим, — сказал тот, которого звали Грацио или Грацино. — Мы уже имели возможность допросить троих пассажиров вашего купе. К сожалению, хотя это вполне объяснимо, их показания не во всем совпадают. Ночью в поезде людям хочется спать и каждый замечает что-то свое.

Она сказала, что это действительно так, и, сев боком в кресло напротив него, аккуратно расправила на коленях халатик.

— Я вижу, у вас обручальное кольцо, — сказал высокий инспектор с костистым лицом. — Вы замужем?

— Была замужем. Я потеряла мужа много лет назад.

Он достал из кармана пальто небольшой красный блокнот, открыл его на страничке, заложенной карандашом, и начал что-то записывать, совсем как в фильмах. Спросил, не будет ли с его стороны нескромным задать ей сперва несколько касающихся лично ее вопросов, чтобы побольше узнать о ней.

Он записал, что она актриса, вдовствует уже восемь лет, что настоящая ее фамилия Дартетидес, ей сорок семь лет и она провела неделю в Экс-ан-Провансе, где была занята на съемках.

Она надеялась, что он не станет спрашивать ее, вернулась ли она в Париж сразу по окончании съемок, но он спросил. Она знала, что слова ее нетрудно будет проверить на студии, и ей пришлось сказать, что она на несколько дней задержалась в Марселе в надежде сняться еще в каком-нибудь фильме. Она добавила, что так поступают все, даже самые известные актеры, когда выезжают на натурные съемки: стараются разом убить двух зайцев.

Наступило молчание, потом худой высокий инспектор сказал не слишком уверенно, что он это понимает.

— Вы забронировали место 222 в четверг 3 октября, я не ошибаюсь?

— Да, это была нижняя полка справа. Когда я села в поезд, в купе уже находились два пассажира.

Марсель. Улицы Марселя в десять вечера. Маленький бар на Афинском бульваре внизу у длинной лестницы вокзала Сен-Шарль, она попросила принести ей чай и печенье. Ярко освещенный шумный перрон. И тяжелый чемодан.

Когда она вошла в купе, почти одновременно с мужчиной в кожаном пиджаке, второй пассажир укладывал наверху свои вещи, встав прямо в ботинках на нижнюю полку. Она не осмелилась сделать ему замечание, она никогда на такое не осмеливалась. Впрочем, он помог ей затем поднять и ее чемодан.

Ее огорчило, что в купе были мужчины. Она даже прикинула в уме, сколько ей придется доплатить, чтобы пересесть в вагон первого класса. Но понадеялась, что в купе будут и другие женщины. Однако никто не приходил. Она ясно представила себе, как сидела боком на своей полке, слегка наклонившись вперед, потому что над головой было слишком мало места, делая вид, что ищет что-то в своей сумочке, ожидая, когда наконец тронется поезд, закончится комедия прощания и коридор опустеет.

— Жертва, значит, вошла в купе после вас?

— То есть та женщина, которая, как я полагаю, была убита, вошла в вагон перед самым отходом поезда. Вторая же пассажирка, молоденькая девушка, села ночью в Авиньоне.

Накануне «У Андре», после звонка из полиции, она вернулась к столу, где ее друзья уже перешли к десерту. Они прямо ушам своим не поверили, кто-то сразу сбегал на улицу Франциска Первого купить «Франс Суар». Их за столом сидело человек семь или восемь, среди них начинающая актриса, роковая женщина со светлыми глазами, которая в этот день озвучивала короткометражный фильм о Мадагаскаре, они все склонились над лежавшей на столе газетой. Посетители за соседними столиками вытягивали шеи, прислушивались.

— Жертва-брюнетка в темном костюме, — сказал инспектор Грацио или Грацино.

— Да, это она. Я видела фотографию вчера вечером и очень ясно себе ее представляю. Просто ужасно, что я ее так хорошо запомнила. Я всю ночь только об этом и думала.

— Встречали ли вы ее прежде, до того как увидели в поезде? Ее зовут Жоржетта Тома.

— Нет. Никогда.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. Ее полка была прямо над моей.

— Вы разговаривали с ней?

— Да. Знаете, обычный разговор в поезде. Она сказала, что живет в Париже, занимается духами, если не ошибаюсь. Она узнала мои духи, и мы несколько минут поболтали.

— Это было сразу же после отправления?

— Нет, позднее.

— Попытайтесь описать нам как можно подробнее вашу поездку, начиная с той минуты, как вы вошли в купе.

Она кивнула, взглянула на второго инспектора, светловолосого, который так и не поднял на нее глаз. Она подумала, не следует ли ей предложить им чашечку кофе или стаканчик портвейна, но, может быть, им запрещено принимать во время работы подобные предложения.

— Когда я вошла в купе, там уже находились двое мужчин. Один из них занимал верхнюю полку справа от входа. Он был похож на государственного служащего, если судить» по его серьезному и чуть печальному виду. В общем, не знаю, почему я вам это говорю. Мне показалось, что он государственный служащий. Может, из-за поношенного костюма, который стал ему немного тесен… Не знаю.

Она невольно взглянула на темно-синее пальто сидящего напротив нее инспектора, слишком узкое пальто с потертыми рукавами. Он тоже в каком-то смысле государственный служащий. Теперь он ничего не заносил в свой блокнот. Смотрел, как она все больше запутывается.

Однако она знала, что ей следует ему сказать. Она не спала всю ночь и утром в кухне все время думала об этом путешествии, подбирала слова, которые могли ей понадобиться, чтобы описать эту поездку.

— Есть одно важное обстоятельство, — сказала она внезапно. — У него произошла ссора с убитой.

Металлический стук прекратился. Она снова перевела глаза на другого полицейского. И встретила безразличный взгляд молодого блондина, который спросил:

— У кого? У служащего?

— Его фамилия Кабур, — сказал инспектор с костистым лицом. — Что вы подразумеваете под словом «ссора»? Он был знаком с убитой?

Она ответила: нет, такого впечатления у нее не создалось.

— Не помню точно когда, я читала иллюстрированный журнал, и эта молодая особа захотела снять с полки свой чемодан, ей нужно было что-то достать. И тогда тот, похожий на служащего, этот Кабур, помог ей. Затем они поболтали немного в коридоре, как люди, которые только что познакомились. Я не думаю, чтоб он был с ней раньше знаком, так как слышала начало их разговора. Это трудно объяснить.

— Понятно, — заметил инспектор Грацио или Грацино. — А затем они, значит, поссорились? Почему?

Она выдержала в течение нескольких секунд его взгляд. У него были внимательные светлые глаза, бледное измученное лицо. И ответила, что об этом нетрудно догадаться. Такое часто случается в поездах.

Она чувствовала на себе и взгляд молодого блондина, должно быть, тяжелый, скучающий взгляд, возможно, немного ироничный. Он-то наверняка уже догадался, что эта ссора доставила ей удовольствие: ей было завидно, она завидовала молодой брюнетке, которой строят куры в коридоре поезда, говорят разные глупости.

— Поболтав с ней немного в коридоре, мужчина, наверное, осмелел, позволил себе какое-то неуместное выражение, какую-то вольность… Так мне показалось. Еще в купе он как-то странно смотрел на нее… В общем, женщины понимают это. У них произошла ссора. Говорила она. Говорила громко. Дверь в купе была закрыта, слов я не слышала, но по ее тону и так все было ясно. Через минуту она вернулась, одна, и сразу легла. Он вернулся гораздо позже.

— В котором часу?

— Не знаю. Когда я пошла в туалет, переодеться на ночь, я взглянула на часы, было половина двенадцатого. Ссора произошла примерно через час.

— А вы не помните, это было до или после проверки билетов?

— После, в этом я совершенно уверена. В купе тогда появилась еще одна пассажирка. Та, что села в Авиньоне. Молодая девушка, довольно хорошенькая, на ней было светлое платье и голубое пальто. Вероятно, она читала, потому что, когда контролеры открыли дверь и попросили предъявить билеты, свет горел только у нее одной. Вы знаете, над каждой полкой есть маленькая электрическая лампочка.

— Значит, это произошло после полуночи?

— Несомненно.

— Что же было потом?

— Ничего, она легла. Затем я услышала, как этот мужчина вошел и поднялся на свою полку. Другой мужчина, лежавший на нижней полке слева, уже давно погасил свет. Я уснула.

— Можете ли вы еще что-нибудь припомнить об этой ссоре?

— Нет, думаю, я все вам сказала.

— Показалось ли вам, что Кабур затаил зло на нее? Она вспомнила, как выглядел мужчина в тесном костюме утром, когда они подъезжали к Парижу, его ускользающий взгляд, искаженное судорогой лицо, виноватый голос, каким он, выходя, попросил у нее прощения за то, что должен ее побеспокоить. Снова возобновилось металлическое постукивание. Она сказала: нет, такого впечатления у нее не создалось.

— Он вышел из купе, как только поезд остановился, не сказав ей ни слова, даже не взглянув на нее, чувствовалось, что ему стыдно, особенно перед остальными пассажирами, и хочется как можно скорее уйти.

— А она?

— Она вела себя совсем иначе. Она не торопилась, не чувствовала никакого стыда. Она больше не думала об этом или, во всяком случае, хотела, чтобы у всех создалось впечатление, что не думает. Она немного поболтала со мной и с девушкой из Авиньона. Мужчина в кожаном пиджаке, попрощавшись, тоже вышел из купе. Я думаю, если не считать того, что накануне он поздоровался, это были единственные произнесенные им за все время слова.

— Кабур, значит, вышел первым. За ним вышел второй мужчина, которого зовут Риволани, так?

Элиана Даррес отрицательно покачала головой, сказала, что Кабур не был первым, он вышел после молодого человека с верхней полки. Молодой блондин сразу прекратил двигать свои фишки, костистый инспектор три раза постучал себе по губам кончиком карандаша.

— Молодой человек? — спросил Грацио или Грацино. — Какой молодой человек? О какой полке вы говорите?

— О верхней полке слева. В общем, молодой человек…

— Какой молодой человек? Она, ничего не понимая, переводила взгляд с одного на другого. Глаза молодого блондина ничего не выражали, глаза инспектора с бледным измученным лицом смотрели недоверчиво.

И этот инспектор объяснил ей, что им удалось найти того, кто занимал верхнюю полку. Женщину по фамилии Гароди. При этих словах он посмотрел на нее, он был явно раздосадован и, пожалуй, даже разочарован; он думал, что раз она здесь что-то спутала, значит, могла напутать и во всем остальном, а потому не следует слишком доверять ее показаниям. Актриса без ангажемента, постаревшая, вероятно, страдающая манией величия, излишне болтливая.

— Как выглядел этот молодой человек? — спросил он.

— Довольно высокий, худощавый. По правде сказать, я по-настоящему его и не видела…

Послышался короткий дерзкий вздох молодого инспектора в коротком пальто, его товарищ моргнул, и гримаса разочарования появилась на его лице. Она смотрела только на него, потому что не смогла бы спокойно вынести взгляд молодого инспектора.

— Послушайте меня, мсье Грацино, вы, кажется, мне не верите, но я знаю…

— Грацциано, — поправил инспектор.

— Простите, Грацциано. Я говорю, что по-настоящему не видела его, потому что он вошел в купе очень поздно, когда все лампы уже были погашены. Он не стал зажигать свет, когда ложился.

— Но вы же сказали, что спали.

Это проговорил молодой блондин. Она повернулась в его сторону, но он не смотрел на нее, он снова занялся своей головоломкой, она ненавидела его, у него красивый рот скрытного, недоброго ребенка, она бы ударила его по губам, ей вдруг так захотелось ударить его по губам; если бы она поцеловала эти красивые равнодушные губы, она бы сразу узнала их, потому что хорошо знала этих мальчишек, даже слишком хорошо, у их поцелуев один и тот же привкус.

— Я уснула, — сказала она, и голос ее невольно дрогнул. — Но он, должно быть, оступился в темноте, тем более что в проходе было очень тесно, там стояло много вещей… И я проснулась.

Она думала: я-то знаю, что говорю, хорошо знаю, он чуть не свалился на меня, когда проходил мимо, я узнаю их среди тысячи, узнаю в темноте, у всех у них такие же красивые, мокрые и равнодушные губы, как у детей, они сами совсем еще дети, очаровательные и недобрые, я их терпеть не могу.

— Это была женщина, — сказал Грацио (нет, Грацциано, он сейчас скажет, что я ошиблась, что я сошла с ума). — Вы ошиблись, вот и все.

Она отрицательно покачала головой, не зная, какие найти слова для ответа, думая: я не ошиблась, я не видела его, но я точно знаю, он такой, как и все они, как ваш юный приятель, который никак уж не похож на инспектора, как тот молоденький студент, которого я встретила год назад в кафе напротив кинотеатра «Дантон», как те молодые актеры, которые впервые оказываются перед камерой и которым наплевать, что стоят к вам спиной. Спокойные, равнодушные, в них есть что-то такое, от чего теряешь голову, у них такая нежная кожа, они так молоды, они могут войти в купе, перебудить всех пассажиров, задевая их в темноте, и даже не извиниться, вот так. Он не извинился, он чертыхнулся, когда почти свалился на меня, он, вероятно, высокого роста, худой и неловкий, как все они, потом он взобрался на свою полку напротив. И засмеялся, когда потревожил девушку из Авиньона, и она тоже засмеялась в темноте, в час или два ночи.

— Я слышала его голос, — возразила она. — Уже после того как он взобрался на свою полку, он еще долго болтал с девушкой, лежавшей на средней полке. Могу вас заверить, что это был молодой человек, совсем молодой, почти мальчик. Не знаю, как вам это объяснить, но я точно знаю…

Инспектор, которого звали Грацциано, поднялся, закрыл свой блокнот на железной спиральке, заложив карандаш между страницами. Зачем ему этот блокнот? Он почти ничего не записал. Теперь, стоя перед ней, он казался еще выше, еще костлявей: огромный скелет в пальто с потертыми рукавами, с бледным измученным лицом Пьеро.

— Другой свидетель, как раз Кабур, тоже слышал, как эта молодая женщина разговаривала с девушкой со средней полки. Вы могли ошибиться.

Он говорил усталым монотонным голосом, не столько чтобы убедить ее, сколько чтобы покончить с этим вопросом и перейти к другому.

— Во всяком случае, мы ее нашли.

Она снова отрицательно покачала головой, глядя на молодого блондина, который не смотрел на нее, и сказала:

— Возможно, не знаю, однако мне так показалось.

И в то же время думала: «Я не могла ошибиться, женщина не чертыхнется, свалившись на вас и разбудив вас, мне бы следовало им это объяснить».

Слишком много ей следовало бы им объяснить, а потому она просто продолжала упрямо качать головой, подняв глаза на худого инспектора с выступающими скулами. Она снова представила себе коридор, где было полным-полно пассажиров перед отходом поезда, и паренька лет пятнадцати, печального и светловолосого, стоявшего возле их двери и посторонившегося, чтобы пропустить ее в купе. Вряд ли это был именно он, но этот паренек со светлыми волосами и очень черными глазами в сером твидовом костюме из магазина готового платья связывался в ее сознании с ночным происшествием, с голосом, шептавшим с верхней полки что-то такое, отчего девушка из Авиньона смеялась тихим, приглушенным смехом, раздражавшим ее так же, как головоломка молодого инспектора в коротком пальто.

— Когда вы проснулись утром, женщины с верхней полки уже не было в купе?

Она ответила «нет», продолжая отрицательно качать головой, как бы говоря: нет, я не ошиблась, просто не понимаю, я могла бы вам объяснить, но для этого мне пришлось бы рассказать вам о юноше, который коснулся указательным пальцем моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, и поцеловал меня во время первой же встречи в кафе напротив кинотеатра «Дантон», рассказать о вещах, которые причинили мне немало страданий и которые покажутся вам отвратительными, — нет, этого я не могу.

— Я не видела ее. Я пошла переодеться в туалет около шести или семи часов, не помню точно. Во всяком случае, когда я вернулась, в купе ее уже не было. А женщина, которую потом задушили, еще лежала на своей полке, она улыбнулась мне, когда я наклонилась, чтобы убрать пижаму в чемодан. Девушка из Авиньона натягивала на себя платье, которое, видимо, сняла в темноте. Я это хорошо помню, потому что мы еще пошутили. Ей было трудно надеть платье, лежа на спине под одеялом. В конце концов она приподнялась, сказав: «Ну и пусть, да к тому же мужчины еще спят».

Мужчина в кожаном пиджаке еще храпел, и даже очень громко, лицо у него было скорбное и бесконечно усталое. Глядя на его руки, она решила, что он докер или механик, что-нибудь в этом роде. Его фибровый облезлый чемодан синего цвета с потертыми уголками стоял у него на полке в ногах. Кабур лежал неподвижно, и она подумала: он, вероятно, смотрит, как одевается эта девушка с голыми плечами, а она, бесстыдница, возможно, об этом догадывается. Все это было отвратительно и фальшиво, как все, что отвратительно. Бедный малый, он, возможно, думал совсем о другом, она поняла это, когда он спустился вниз: бледный, осунувшийся, с выражением омерзительной покорности в глазах.

— Вас кто-нибудь встречал на вокзале?

— Нет. Почему вы об этом спрашиваете?

— Так, просто.

Он казался таким огромным. Он спрятал в карман пальто свой красный блокнот. Она глупо добавила, все еще глядя на него:

— Если вы мне позволите высказать свое мнение, никто из тех, кого я видела в купе, не мог совершить это ужасное преступление, это я интуитивно чувствую.

Высокий инспектор покачал головой, вероятно, ему стало неловко, сказал «спасибо» и взглянул на молодого блондина, который тоже поднялся, думая о чем-то своем, и, глядя куда-то вдаль, заправил свое клетчатое кашне в пальто.

Она проводила их в переднюю.

— Не могли бы вы зайти к нам завтра на набережную Орфевр? — спросил тот, чья фамилия кончалась на «о», она бы снова наверняка ее исковеркала, если бы попыталась произнести.

Он сказал, что будет ждать ее в десять часов на четвертом этаже в комнате 303. И добавил, что, может быть, за это время она вспомнит еще какие-нибудь подробности, а сам он обдумает все, что она им рассказала, ей надо будет дать им свидетельские показания, вот и все, она закрыла дверь, прислонилась к ней спиной, измученная, недовольная собой, а они уже ушли.

Три минуты спустя в дверь опять позвонили. За это время она успела вернуться в гостиную, но у нее не хватило мужества опуститься в то же самое кресло, потому что она боялась еще острее почувствовать разочарование, и она прилегла на диван, прикрыв рукой глаза. Она поднялась, догадавшись, что звонит молодой инспектор, она не знала, почему он вернулся, но поняла это сразу, когда рука ее вдруг нащупала на диване забытую им головоломку.

Плоская металлическая коробочка, три десятка фишек с цифрами, черными цифрами на красном фоне, маленькие квадратики, которые, передвигая, следует выстроить по порядку, обычная игрушка.

В передней она снова чуть не потеряла туфлю без задника и, прежде чем открыть, взглянула на себя в «ведьмочку — зеркальце с выпуклым стеклом, висевшее у двери. Совсем близко в этом выпуклом зеркале она увидела свое лицо, похожее на лицо надзирательницы, которая была у них в пансионе лет двадцать пять назад, смешное лицо с огромными черными глазами, высоким открытым лбом и длиннющим носом. „Чем-то я напоминаю Кабура“, — подумала она.

Белокурый инспектор в коротком пальто и клетчатом кашне улыбался своей великолепной дерзкой улыбкой, она у них всегда на губах, когда вы им нужны. Он сказал, что кое-что у нее позабыл, и уверенно вошел в квартиру.

Она закрыла дверь и последовала за ним в гостиную. Он направился прямо к дивану и, наклонившись, принялся искать головоломку.

— Она у меня.

И она показала металлическую коробочку, не раскрывая ладони.

Он подошел к ней и, поскольку она не отдавала головоломку, прижимая руку к груди, спокойно посмотрел на нее с той притворно невинной улыбкой, которая присуща им всем, и сказал:

— Извините, я забыл ее у вас.

И он протянул руку, она же подумала: ты должна отдать ему головоломку, он же полицейский инспектор, ты с ума сошла. Она отвела руку с глупой улыбкой, зная, что улыбка глупая, и вдруг сразу вернула ему игрушку. Она почувствовала прикосновение его горячей ладони, а он продолжал смотреть на нее все тем же безразличным взглядом, не улыбаясь.

— К тому же мы забыли задать вам еще один вопрос.

Ей пришлось отступить на шаг, так как он, пряча в карман головоломку, подошел к ней почти вплотную: оказалось, что они с ним почти одного роста.

— Когда вы выходили из купе, жертва, вероятно, тоже собиралась покинуть поезд?

— Не знаю. Думаю, что да. Я попрощалась с ней и с девушкой из Авиньона. Полагаю, они обе готовились выйти из вагона.

У него был резкий голос, менее приятный, чем у другого инспектора, вероятно, ждавшего его внизу в машине.

— Да, довольно много. Но я не стремилась выйти одной из первых, я терпеть не могу толчею.

— При выходе вы не заметили ничего такого, что могло бы быть связано с убийством?

Она ответила, что подумает, что была не очень внимательна. Она, конечно, никак не могла предположить, что в купе, которое она покинула, задушат женщину и молодой полицейский инспектор станет требовать у нее отчета.

Он улыбнулся, сказал: разумеется, и направился мимо нее в прихожую. Перед «ведьмочкой», висевшей на стене у самой двери, он задержался, взглянул на себя в кривое зеркальце и заметил:

— Забавная штуковина, ну и видик же у тебя в ней.

Он похлопал рукой по карману, в котором лежала его головоломка. Признался, что повсюду всегда все забывает. Спросил, не бывает ли и с ней такое.

— Нет, не думаю.

Он покачал головой, сказал: может, они еще встретятся завтра, «если я буду там, когда вы придете».

— Мне кажется, я была вам не слишком полезной.

Он возразил, нет, почему же. И сам отворил дверь.

— В этой истории с Кабуром все-таки есть что-то новенькое. Мы сейчас едем к нему. Посмотрим, попытается ли он скрыть что-либо от нас.

— Вы подозреваете его?

— Кто? — спросил он. — Я? Я никого не подозреваю. Если уж сказать вам правду, я очень плохой полицейский, терпеть не могу подозревать людей. Предпочитаю осуждать всех разом. Нет на свете невиновных. А вы верите в невиновность?

Она засмеялась как дурочка, прекрасно зная, что ведет себя как дурочка с этим молодым человеком, который несет всякую чушь, нисколько не похож на полицейского и явно смеется над ней.

— А вы считаете, это невинный поступок, — спросил он, — помочь даме спустить чемодан, если собираешься затем прижать ее в коридоре?

При этом он покачал головой с тем недовольным выражением, которое ей уже было знакомо, и поинтересовался, зачем, в сущности, ей понадобилось спустить вниз чемодан?

— Что она хотела оттуда достать? Она попыталась вспомнить, ясно представила себе молодую черноволосую женщину, юбку, которая слегка задралась, когда она поставила ногу на полку, и взгляд этого Кабура.

— Аспирин, кажется, или еще какие-то таблетки, которые обычно принимают в поезде. Думаю, что аспирин.

Он сказал: хорошо, хотя вообще-то не имеет значения, но как бы то ни было, невиновных на свете нет. Может, только уж совсем молодые, а потом сплошная дрянь.

Она стояла в проеме двери, опустив руки, как дура. Он на мгновение чуть приподнял руку, прощаясь, и вышел, а она продолжала стоять и, лишь когда он вышел на улицу, решилась вернуться и закрыть дверь. Она смотрела, как он спускается по лестнице, словно служанка, которую подцепили на танцульке и тут же бросили, идиотка.

Вечером она поужинала на кухне, глядя в раскрытую книгу, которую прислонила к бутылке минеральной воды, придерживая ее рукой. Она в десятый раз перечитывала одну и ту же страницу, но прочитанное не могло вытеснить из ее памяти образ женщины, задушенной в поезде.

Черные как смоль волосы, большие синие глаза, стройная и высокая женщина в хорошо сшитом костюме. И то, как она неожиданно улыбалась вам: ее улыбка заставала вас врасплох, внимательная, неотступная. Жоржетта Тома улыбалась часто, она очень много улыбалась за время пути. Она вошла с чемоданом в руках и улыбнулась: прошу извинить меня. Отказалась от предложенной ей карамельки и сразу же улыбнулась: вы очень милы. Сама предложила сигарету этому Кабуру и улыбнулась: прошу вас. И утром сорокасемилетняя женщина, которая плохо спала той ночью, замерзла и страдала при мысли, что ей снова придется есть на кухне одной перед открытой книгой, которую она прислонит к бутылке минеральной воды и будет придерживать рукой, наклонившись над своей полкой, эта женщина снова увидела обращенную к ней неожиданную улыбку, как бы говорившую: доброе утро, наше путешествие все-таки подходит к концу.

Бедняжка не знала, что скоро умрет, мысль о том, что ее жизненный путь близится к концу, ей даже в голову не приходила. Мне бы следовало сказать об этом инспекторам.

В газете, которую все читали накануне, было написано, что тут не может быть и речи о сведении счетов или ограблении. О чем она думала в то время, когда ее убивали? О чем думаешь, когда тебя убивают?

Элиана Даррес убрала посуду, тарелку, столовый прибор, бокал, кастрюлю, в которой сварила себе яйца. Она довольно долго стояла в прихожей, между дверью, ведущей в спальню, и входной дверью, не зная, лечь ли ей спать или пойти куда-нибудь, все равно куда, лишь бы не оставаться одной.

Она подумала: я еще успею сходить в кино в нашем квартале. Она почти каждый вечер бывала в кино, уверяя знакомых, что посещения эти необходимы ей для работы, хотя на самом деле она терпеть не может кино и ей приходится совершать чудеса, чтобы выкроить нужные для этого два часа. Иногда она по два-три раза смотрела один и тот же фильм, потому что плохо запоминала названия, а фотографии у входа в кинотеатр часто лгали. Впрочем, это не имеет никакого значения. Какая разница. В антракте она покупала мятные конфеты. Какая разница.

На следующий день, взглянув на себя в трюмо туалетного столика, она решила, что прекрасно выглядит и хорошо отдохнула. Стояла чудесная погода, над площадью Трокадеро светило яркое солнце. Она одевалась, глядя через окно спальни на спокойное безоблачное небо, и мысли ее текли так же спокойно.

Убили женщину, с которой она не была даже знакома, это печально, но и только. К этому следует отнестись так, как это того заслуживает. Она скажет им то, что считает нужным сказать, и не будет думать о том, какое производит на них впечатление.

Прежде всего она вовсе не ошиблась, она не могла ошибиться по поводу того молодого человека с верхней полки. Пусть они сами разбираются, что все это значит, но голос, который она слышала, и силуэт в темноте свидетельствовали о том, что это юноша, а не женщина. Если они не верят ей, тем хуже для них.

Затем она объяснит им, что у Жоржетты Тома не было никаких причин для волнения и уж во всяком случае она не подозревала, что ее собираются убить. С таким же успехом могли задушить девчушку из Авиньона, это было бы так же неожиданно и так же невероятно. Она постарается объяснить им значение одной улыбки, вот это действительно важно.

Она, быть может, попытается им также объяснить значение одного взгляда, взгляда Кабура, когда молодая черноволосая женщина поставила ногу на нижнюю полку, чтобы достать чемодан, и при этом ее юбка слегка задралась.

Если белокурый инспектор будет там, он снова испустит вздох, короткий и дерзкий, как бы желая сказать: я прекрасно вижу, что вы за женщина, к какому разряду святош вас следует отнести. Он решит, что ей повсюду мерещится что-то дурное, потому что сама она только об этом и думает.

Что за глупость он сказал? Что, дескать, на свете все виноваты.

Ее беда в том, что она все время думает, будто ее в чем-то собираются упрекнуть. Она прекрасно знает, в чем именно, но это же неправда. Женщина, судорожно цепляющаяся за ускользающую молодость, пытающаяся хоть как-то развлечься. И эти жалкие потуги называются грехом. Людоедка-климактеричка. Так сказать, седина в бороду — бес в ребро. Она двадцать лет была замужем за человеком, которому ни разу не изменила, он вечно болел, и его присутствие в ее жизни ощущалось немногим больше, чем теперь, когда его фотография стоит на комоде в спальне.

Она взглянула на фотографию, когда выдвигала ящик комода, чтобы взять перчатки и сумочку. В 1914-м году он был отравлен газами. Мягкий, ласковый, он был единственным человеком на свете, не вызывавшим у нее желания уйти в свою раковину, и он так страдал последние месяцы, что она встретила его смерть с облегчением.

Грех. У нее были два любовника: первый еще до замужества, в восемнадцать лет, во время каникул, когда она готовилась провалить второй экзамен на бакалавра, и еще один, уже после смерти мужа, в прошлом году, и она до сих пор не может понять, как все это и с тем, и с другим могло у нее получиться.

У нее в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о первом любовнике, она даже забыла его имя, не помнила, был ли он красив или нет, ничего не помнила, кроме того, что страшно боялась, как бы их не застали врасплох, и он, вероятно, тоже боялся, так как не стал ее раздевать, а только задрал ей юбки на краешке кровати.

Даже теперь, когда в ее присутствии говорили о молодых девушках, ей становилось не по себе — не потому, что она считала случившееся серьезным проступком, а как раз потому, что ничего не помнила. Все происходило как-то быстро, мучительно трудно и немного непристойно. И та маленькая дурочка, позволившая это с собой проделать, чувствуя, как к свисающей с кровати голове приливает кровь, была не она.

В передней, уже выходя из квартиры, она снова взглянула на себя в свою «ведьмочку», вспомнила воспитательницу из пансиона, и ту маленькую дурочку с задранной юбкой, и ту женщину, которая спустя почти двадцать лет позволила обнять себя в бистро, где пахло жареным картофелем и красным вином, напротив кинотеатра «Дантон».

Странно, если подумать, у нее с перерывом в двадцать лет было два любовника одного возраста, словно это был один и тот же, словно первый просто не состарился. Второй тоже сдавал экзамены, которым не видно было конца, посещал бистро, где играл на бильярде, тогда как первого интересовали игральные автоматы.

Кабина лифта застряла между этажами. Она стала по очереди нажимать на все кнопки, лифт то поднимался, то спускался, наконец он вроде бы заработал нормально. И вот, когда он действительно пошел вниз, он снова остановился. Она подумала: какой-то болван или любитель глупых шуток открывает, видимо, наверху решетчатую дверь, лифт в конце концов сломается, надо кликнуть консьержа.

Она не любит консьержа, тот никогда не здоровается и одевается ужасно неряшливо.

Она нажала на кнопку последнего, шестого этажа, лифт стал подниматься, но остановился на пятом, она не понимала почему и снова попыталась нажать на другие кнопки.

Странно, но как раз перед этим она вспомнила Эрика. Однажды вечером, когда он ждал ее на лестничной площадке, он именно так и поступил: открыл решетчатую дверь на ее этаже, когда она поднималась. Она перепробовала все кнопки, он заставил ее бесконечное число раз то подниматься, то спускаться, пока она наконец не позвала на помощь. Сделал он это просто так, чтобы позабавиться, потому что ему было всего двадцать лет или даже девятнадцать и у него был красивый капризный рот, как у них у всех, и он-то ее раздел, не торопясь, на ее широкой кровати, где она спала одна, потому что из-за них вы теряете голову и они это прекрасно знают.

Она расплакалась, выходя из кабины, он сказал: я тоже взбешен, столько времени пришлось прождать. И это было действительно так, ему пришлось долго дожидаться ее, тогда она дала ему ключ от своей квартиры и иногда по вечерам заставала его спящим прямо на ковре, словно кошка, обхватив руками затылок (теперь лифт наверняка испортился), вытянув на ковре свои длинные ноги, разметав черные волосы, улыбаясь красивым ртом (придется ей все-таки позвать консьержа), лежа спокойно и тихо, как все спящие дети.

Эрик приходил месяца полтора или два, а потом бывали дни, когда она не могла устоять и заходила в кафе на площади Дантона. Он задолжал ей: вполне приличный предлог, чтобы вновь увидеть его, попытаться его найти, не терять надежды на что-то, что все-таки лучше, чем кинотеатр и мятные конфеты в антракте, о чем думаешь, когда тебя убивают?

Она снова стала нажимать на кнопки и вдруг совершенно ясно поняла-поняла даже прежде, чем подняла вверх голову, даже прежде, чем воспоминание о том, как все произошло в прошлом году, заставило ее поднять голову, — что ее убивают; она подумала: он все это время находился надо мной, у кабины нет крыши, все это время он наблюдал за мной, издеваясь надо мной, о чем думаешь, когда тебя любят?

Она подняла голову, чтобы взглянуть на шестой этаж, который был уже близко, и в это мгновение раздался выстрел, отбросивший ее, словно куклу, к деревянной стенке кабины, пробивший ей грудь, она успела подумать: это же невозможно, это неправда, — и ударилась плечом и затылком о деревянную стенку кабины; кто-то, как тогда Эрик, стоит надо мной, я узнаю их в темноте, словно все они целовали меня своими красивыми и мокрыми губами, я слышу, как они шепчутся и смеются, словно ученики пансиона, когда воспитательницы нет поблизости, как тот паренек и девушка из Авиньона тогда в темноте, убитая снарядом лошадь на военной фотографии 1914 года, моя пробитая грудь, палец, коснувшийся моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, все та же дурочка, упавшая на спину в кабине лифта, это я, та девчонка, в темноте.

Место 221

Эрнст Жорж Жак Риволани, шофер грузовика, родившийся 17 октября 1915 года в городе Мо (департамент Сена и Марна), проживающий в Клиши (департамент Сена) в доме № 3 в тупике Вийу, был убит выстрелом в упор в затылок из револьвера системы «Смит-и-Вессон» 45-го калибра около 23 часов, ровно за одиннадцать дней до своего дня рождения, по случаю которого жена уже купила ему теплые сапоги на меху.

Он лежал лицом вниз в своем выходном костюме, левая рука подсунута под живот, правая же согнута над головой, лежал у поднятых железных дверей бокса, где обычно стоял его «ситроен» выпуска 1952 года, который он на этот раз не успел загнать в гараж, и мотор в конце концов сам заглох во дворе; он оставил вдову, которой еще предстояло выключить фары машины, и троих ребят, старший из которых заканчивал школу.

— Прескверная история, — сказал Малле.

Он, должно быть, всю ночь так и не сомкнул глаз, ведь это ему позвонили по телефону в час ночи, и теперь он стоял в расстегнутом пальто и только тряс заросшим щетиной, торчащим вперед подбородком, глядя в одну точку, ошалев от усталости. Накануне, в воскресенье, пока Грацци и Габер ездили от Риволани к актрисе, а от актрисы к Кабуру, он носился по Парижу с записной книжкой Жоржетты Тома в кармане.

Грацци, который так и не поставил себе телефона, потому что это обошлось бы ему в тридцать пять тысяч франков, а ему их всегда не хватало, проспал неправедным сном с одиннадцати вечера до четверти девятого утра. Он стоял здесь, хорошо выбритый, раздосадованный, но бодрый, в чистой рубашке. А Таркен еще не появлялся, он, вероятно, пребывал в панике и решил сперва заехать на набережную Орфевр, переговорить с кем-нибудь, кто бы мог его «подстраховать», он, конечно, неплохой полицейский, но прежде всего надо обеспечить себе прикрытие, если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.

— Прескверная история, — повторил Малле, покачивая головой с заросшим жесткой черной щетиной подбородком. — Но страшнее всего-это его жена. Вначале она кричала, а теперь, когда дети рядом, молчит и смотрит на тебя так, словно ты можешь вернуть ей мужа. А если вдруг заговорит, то начинает что-то твердить о сапогах на меху, я уже столько раз все это слышал. Она купила их ему ко дню рождения. Она только об этом и думает: он всегда мерз в своем грузовике. Ей-Богу, это правда.

Грацци утвердительно кивал и думал, глядя на распростертое перед ним тело: я просто круглый идиот, что не стал возражать, когда мне подсунули это дело, мог бы научиться за двадцать лет, что не следует браться за то, что тебе не под силу. А Таркена все нет.

Риволани упал вперед лицом вниз, словно картонный манекен, которого отшвырнул выстрел из крупнокалиберного револьвера. Он пролетел больше метра, в него стреляли в упор, удар был такой силы, что ему снесло полголовы, и кровь залила весь бокс.

Один из жандармов делал какие-то замеры. Грацци отвел глаза и подошел к «ситроену». Малле последовал за ним, словно Грацци притягивал его к себе как магнит, он держался так близко, что Грацци чувствовал запах его волос. Волосы, как и борода, были у него густые и жесткие. Он по два раза в день смазывал их дешевым бриллиантином.

В покрытом цементом дворе в три метра шириной друг против друга стояло десять бетонных боксов с железными поднимающимися дверьми, на которых висели замки. Дом Риволани находился в самом конце улицы, в заросшем травой тупике, где не было тротуаров.

Как и обычно по субботам, шофер, если он находился в Париже, отправился в кино с женой и младшим сыном, тринадцатилетним мальчуганом, который пропустит в этот день школу и на какое-то время станет знаменитостью в глазах товарищей.

— В котором часу они вернулись?

— В одиннадцать, четверть двенадцатого. Они были в одном из кинотеатров Сен-Лазара. Риволани хотел, чтобы они посмотрели что-нибудь веселое после той истории в поезде. Он довез их до самых дверей дома, потом приехал сюда, чтобы поставить машину в гараж. Жена говорит, что он пользовался автомобилем только по воскресеньям, когда они ездили за город или в кино. Через час он все не возвращался, и она забеспокоилась. Она пошла взглянуть, думала, у него какие-то неполадки с мотором или лопнула шина. Она стала кричать, позвала соседей. А уже они сообщили в комиссариат Клиши.

Грацци смотрел на чистые, без единого пятнышка, сиденья машины, на приборный щиток. Вероятно, когда Риволани бывал свободен, то приходил с мальчуганом в гараж, они драили свой «ситроен», толковали о моторах, обсуждали достоинства разных марок машин, уверенный в себе отец, уверенный в отце сын, именно так будет и у Грацци с Дино, когда малыш подрастет и они купят автомобиль.

— Никто ничего не слышал?

— Никто ничего, — ответил Малле. — Никто ничего, пока жена не закричала. Самое ужасное, что она сама выключила фары, помнит, что выключила фары. Ты понимаешь?

«Чего доброго, — подумал Грацци, — он сейчас расплачется, а тут как раз заявится Таркен и начнет морочить мне голову».

Малле, привыкший не спать по ночам, по-прежнему качал головой, устремив глаза в одну точку, но вот наконец появился шеф, он резко затормозил посреди двора, он сидел один в своей черной машине, на заднем бампере которой имелся большой стальной крюк.

Во время отпуска он возил с собой лодку на прицепе.

Таркен издали в знак приветствия помахал рукой Грацци и Малле, вошел в бокс, неся перед собой свой живот беременной женщины, наклонился над трупом. Жандармы и помощники комиссара полиции Клиши молча наблюдали за ним. Он выпрямился через тридцать секунд, освещенный столь неожиданным в этот первый понедельник октября солнцем, и с явным облегчением произнес первые толковые слова за все утро:

— Над этой пушкой хорошо поработали, ребятки. Владельцев револьвера сорок пятого калибра и так не встретишь в городе на каждом шагу. А этот сукин сын, который так обработал свои пули, — настоящий профессионал, но он допустил промах, и преогромный, мало найдется негодяев, которые станут помечать крестом свои пули, и вам они все известны не хуже, чем мне!

На пуле имелся крестообразный надпил, выполненный напильником, очень тщательно; попадая в цель, такая пуля оставляет рану с четырьмя рваными краями. В своей лаборатории Ротру, который вот уже тридцать лет занимался этими маленькими кусочками свинца, сразу припомнил пули, которыми пользовались англичане во время последней войны в Азии: они проникали в тело и разрывали ткани. Ротру добавил, что в Фор-Лами было даже возбуждено дело против охотников-профессионалов, убивавших зверей подобным образом.

Они собрались впятером у стола шефа — Грацци, Жуй. Безар, только что принесший чемодан Жоржетты Тома, Алуайо и Парди, молчаливый корсиканец, который курил, прислонившись к двери. Малле отправился спать. Габер разыскивал девушку из Авиньона, объезжая конторы по найму и полицейские комиссариаты.

Таркен, с лоснящимся от пота лицом и погасшим окурком в уголке рта, словно принял от Малле эстафету: теперь он, устремив глаза в одну точку, все время качал головой с видом человека, которому на этот раз не удалось найти себе прикрытия.

Наконец он выругался в сердцах, сказал, что был слишком благодушен, ведь стоит ему недосмотреть, как сразу же за его спиной начинается какая-то ерунда. Что сделал он. Грацци, за все эти дни, с субботнего утра?

— Суббота была позавчера, — ответил Грацци. — А вчера было воскресенье. Разве вы сами могли предположить, что беднягу уберут?

— Почему ты сказал «уберут»?

— Просто так.

Парди отошел от двери и проговорил медленно, с акцентом как у Тино Росси, что слово найдено верное, что шофера, конечно, убрали как нежелательного свидетеля.

Наступило молчание, все были того же мнения.

— Его хоть успели допросить? — спросил шеф уже спокойнее.

— Да, вчера во второй половине дня. Я посылал к нему Габера. А сегодня утром он должен был прийти к нам уточнить показания.

Грацци достал из кармана свой красный блокнот, в который он занес все, что Жан Лу запомнил из разговора с Риволани. Накануне они, хотя и не застали Кабура дома и не имели ордера на обыск, правда наспех, ничего не сдвигая с места, на свой страх и риск, без ведома консьержки, осмотрели его маленькую квартирку и, вернувшись в префектуру, уселись друг против друга за столом под самой лампой в комнате инспекторов, где, кроме них, никого не было. В это время Кабур и причины его отсутствия беспокоили их куда больше, чем водитель грузовика. К тому же Жан Лу торопился. И на этой странице Грацци успел записать всего лишь несколько бессвязных фраз, едва ли набралось бы на три строчки в отчете.

— Раз в неделю он ездил на Юг. Перевозил разные товары, а на обратном пути доставлял в Париж ранние фрукты и овощи. На прошлой неделе у него на дороге около Берра случилась поломка, и ему пришлось поставить грузовик на ремонт в ближайшую мастерскую. Ремонт должен был занять несколько дней, и он предпочел вернуться поездом. Он собирался отправиться за грузовиком в конце недели.

Таркен, так и не снявший шляпу, сказал: может, это и так, но он вовсе не просил рассказывать ему жизнь шофера.

Грацци продолжал:

— Итак, Риволани сел в поезд в пятницу вечером. Описания, которые он дал другим пассажирам, совпадают с тем, что показали Кабур и актриса, у которой мы были во второй половине дня. Сейчас она, вероятно, уже ожидает в приемной.

Грацци взглянул на часы: 11 часов 30 минут. Наверное, она уже заждалась. Таркен, не сводивший с него глаз, велел Жуй пойти побыстрее разделаться со старухой. Если понадобится, они ее снова вызовут.

— При его работе, — продолжал Грацци, когда Жуй вышел из комнаты, — он засыпал сразу, стоило ему где-нибудь присесть. В купе он первым растянулся на своей полке и последним проснулся. Он ничего не видел, ничего не слышал.

Голос Тино Росси за спиной Грацци заметил, что в купе все-таки что-то произошло, и тот, кто дал себе труд дождаться, пока шофер вернется из кинотеатра, вряд ли собирался покарать его за то, что он спал.

— Как бы то ни было, он ничего такого не смог вспомнить. У убийцы, возможно, память оказалась лучше, чем у него.

Зазвонил внутренний телефон. Таркен взял трубку, покачал головой, повторил несколько раз: да, да спасибо, старина, и, повесив трубку, сказал, что Грацци повезло, след все-таки остался: револьвер.

Ротру категоричен. Это «Смит-и-Вессон», выпущен недавно, пули надпилены человеком, который разбирается в оружии, револьвер был с глушителем. Да, цыплятки мои, с глушителем. Ротру утверждает, что глушитель в форме груши, а не цилиндра, он говорит, что мог бы нарисовать этот глушитель.

Грацци, до того не выносивший, когда его шеф произносил некоторые слова, например, «категоричен», что становился даже несправедливым, заметил, что Ротру не раз уже, поглядев на кусочек свинца, угадывал чей-то цвет глаз, а потом оказывалось, что все это совсем не так. Так что не смешите меня с его рисунками.

Но Грацци явно было не до смеха, его голубые глаза были устремлены на Таркена, который уперся взглядом в его галстук; вдруг шеф вскочил со своего стула, да так резко, что, казалось, вот-вот проглотит и свой окурок, и Грацци вместе с ним. Но он ничего не сказал. Тыльной стороной ладони сдвинул шляпу на затылок и отвернулся к окну.

Глядя ему в спину, куда-то между лопаток, Грацци выпалил, не переводя дыхания, громко и четко, что им все-таки не следует мешкать, потому что, если уж вы хотите знать мое мнение, этого Кабура так до сих пор и не нашли, а ведь он очень торопился, когда выходил из дому, даже не выключил лампу над умывальником, и если мы будем долго раскачиваться, он успеет еще пострелять по мишеням. Помолчав с минуту, он добавил, что водитель грузовика оставил жену и троих детей.

— Подумать только, — отозвался Таркен.

Он продолжал неподвижно стоять у окна, и со спины он выглядел куда лучше, почти человечным в своем толстом пальто, у которого еще несколько дней назад распоролся один из швов. Он, вероятно, думал: нет, это не Кабур, тут действовал настоящий профессионал, и главное, конечно, то, что произошло в поезде; если я сумею разослать десяток парней к оружейным мастерам и выудить кое-какую информацию у полиции нравов, то, уверен, не пройдет и двух суток, как все будет кончено. Мы его схватим и передадим Фрегару, а этот болван Грацци пусть продолжает строить из себя Шерлока Холмса, если ему так нравится. Кому он все это говорит?

Зазвонил телефон. Таркен медленно повернулся, усталым жестом снял трубку, покачал головой, потом выругался в сердцах: «Что? Где? В лифте?», прикрыл трубку своей пухлой рукой и сказал, что, ему, Грацци, и впрямь следовало бы пошевеливаться, да и всем им тоже, потому что мы увязли не на шутку. Твоя актриса сюда не явится, ее укокошили два часа назад. И ответил уже по телефону: конечно, конечно, сейчас приедем, кому вы все это говорите?

Ее перенесли в спальню и положили на кровать. Чтобы не трогать лифт с места, ее пришлось отнести на руках на ее этаж, одна туфля на высоком каблуке упала, и ее оставили в прихожей.

На лице Элианы Даррес застыло выражение удивления. Пуля словно тяжелым молотом раздробила ей грудь, но крови, если не считать той, что на платье и на меховом манто из настоящего леопарда, было не так уж много.

Жан Лу вбежал, запыхавшись, оттолкнув в дверях полицейского и помощника прокурора (Таркен и Грацци в это время стояли возле кровати), он успел лишь сказать: привет, шеф, — и опустил глаза. Он тотчас отвернулся, лицо его исказила гримаса, казалось, его сейчас стошнит. Грацци вышел с ним на лестницу.

Теперь ему стало по-настоящему страшно.

Сначала в субботу утром в купе убивают Жоржетту Тома.

В субботу вечером сообщение об этом появляется лишь в одной газете, остальные расскажут о случившемся только в понедельник. В субботнем вечернем выпуске дается простой перечень имен. В понедельник газеты уже более подробно сообщают о Кабуре, Гароди, Даррес, Риволани. Но, по всей видимости, убийцу что-то беспокоит, и поскольку это «что-то» имеет для него очень большое значение, он убирает одного за другим еще двух пассажиров этого купе.

Грацци думал о Кабуре, который исчез в субботу, оставив в доме зажженную лампу… Убийца он или сам уже убит?

Грацци думал о девушке из Авиньона, которую Габеру так и не удалось найти. А не напал ли уже убийца, который хитрее, а может, и осведомленнее их, на ее след?

— Они убили Риволани? — спросил Габер.

— Так же, как и ее. Ближе чем с двух шагов, из револьвера.

Почему ты сказал «они»?

— Не знаю, — ответил Габер.

Он был бледен, но держался. Ему всего двадцать три года.

И свою работу в это утро он должен был искренне ненавидеть.

Грацци тоже ненавидел свою работу; положив руку на открытую дверь кабины лифта, он думал: они вышли на Риволани в воскресенье вечером, еще до того, как о нем написали в газете, на Кабура, вероятно, тоже. А как с малышкой Бомба?

— Тебе удалось выяснить что-нибудь о девушке из Авиньона?

— В гостиницах никаких следов. Я побывал почти во всех комиссариатах полиции. После обеда надо будет обойти конторы по найму. Но это займет уйму времени, если я буду один. Он действует куда быстрее, чем я, этот тип.

Габер говорил тихо, странным, сдавленным голосом, кивая на лифтовую шахту. Грацци же думал: вот оно и случилось, я никогда не сомневался, что в один прекрасный день такое произойдет. Таркен отправится путешествовать на своем паруснике на два-три года, он может себе это позволить, министры же долго никогда не задерживаются, а меня в два счета загонят в какой-нибудь провинциальный комиссариат марать бумагу, или же, в лучшем случае, если хватит духу, я попытаюсь найти себе работу в какой-нибудь страховой компании или в одном из больших магазинов, что-нибудь в этом роде. Все чертовски просто: нашелся какой-то сумасшедший, который действует куда быстрее нас.

— Хитро придуман этот трюк с лифтом, — сказал Грацци усталым голосом.

Он взял Габера за плечо, потащил его за собой на шестой этаж и остановился у пустой лифтовой шахты.

— Она садится в лифт. Он дает ей немного спуститься, затем открывает решетчатую дверь. Как он догадался, что это именно она, вот чего я никак не пойму. Возможно, ожидал ее на лестнице этажом ниже. А узнать ее леопардовое манто нетрудно. Он то открывает, то закрывает дверь, пока она нажимает на разные кнопки. Если она поднимается, он сразу же закрывает дверь, если спускается, открывает, и лифт останавливается. Ты понимаешь, так он спокойненько довел ее до пятого этажа и остановил лифт там, где хотел.

Грацци закрыл решетчатую дверь, сделал вид, что прицеливается, повторил, что все это хитро придумано и что псих этот силен.

— Почему же она на позвала консьержа?

— В этом-то вся хитрость. Зовут обычно, когда лифт не работает. Но лифт-то работал! Он то спускался вниз, то поднимался, вот и все. Она, вероятно, решила, что выйдет на другом этаже.

Они услышали этажом ниже голос Таркена: он что-то громко говорил окружавшим его полицейским и жильцам дома. И спустились.

Шеф, не вынимая рук из карманов пальто, в сдвинутой на затылок шляпе, посмотрел на Грацци, уперся взглядом в его живот и спросил:

— А что, мистер Холмс, был у этого подонка глушитель или нет?

— Был, — ответил Грацци. — Но куда это нас приведет, если мы за это ухватимся? Прежде чем мы сумеем обойти всех оружейных мастеров, перероем все регистрационные книги и договоримся с полицией нравов, он спокойно успеет еще не раз пустить в ход свой глушитель! К тому же такую грушу, раз уж он так силен, он мог смастерить и сам.

— Ему понадобились бы для этого всякие там пружинки, куча всяких штуковин.

— К нам каждый день поступает оружие, которое нигде не зарегистрировано.

— Но без глушителя.

— Может быть, тут замешана политика?

— Счастливая мысль, — отозвался Таркен. — Я сейчас сварганю свой отчет, направлю его в Управление безопасности, а они тут же вернут мне его обратно, и, прежде чем вся эта история закончится, я окажусь на пенсии, буду себе отдыхать.

— Может, он иностранец?

— Попал в самую точку, — отпарировал Таркен. — Ну конечно же, он чех или словак, они там все хорошо вооружены. Но не волнуйся. Отвечать будем мы, а не таможенники из Орли!

Телефон находился в спальне, возле кровати, на которой лежала Элиана Даррес. Пока Грацци набирал номер, Габер подошел и, не глядя на нее, принялся изучать содержимое сумочки.

Малле сначала стал жаловаться по телефону, что так и не выспался, потом отпустил какую-то непристойность, все-таки он проспал целый час и немного повеселел, успел даже побриться и переодеться. Он будет связным, будет сидеть на стуле в префектуре и каждый час звонить ребятам в Марсель, торопить их, скажет, что это очень важно.

Жуй еще утром допросил мадам Гароди. Он застал ее в приемной, отправившись туда за Элианой Даррес, она показалась ему прехорошенькой, прекрасно одетой, испуганной и скрытной. Она ничего не знает, хочет лишь одного: подписать свои показания и как можно скорее уйти.

— Давно ли она ушла?

— Около получаса.

— Она знает о Риволани и об актрисе?

— Нет.

— Отыщи ее и следи за ней, но так, чтоб тебя никто не видел.

— Зачем?

— Если ты этого не понимаешь, то и объяснять не стоит. Не спускай с нее глаз, но никому не попадайся на глаза. Я совсем не хочу, чтоб ее тоже нашли с дыркой в голове.

— А если устроить кордон из полицейских у ее дома?

— Вот именно, — отозвался Грацци, — подними побольше шуму. Я хочу схватить этого типа, а не заставить его смыться!

— Кстати о шуме, в коридоре полно газетчиков. Что им сказать?

— Сейчас 12 часов 12 минут, — сказал Грацци, взглянув на наручные часы. — Вот если после этой минуты газетам хоть что-то будет сообщено, клянусь жизнью моего малыша, пулю в башку получишь ты.

Он повесил трубку.

Парди обедал дома. Он пользовался телефоном одного из соседей, который уже давно сожалел, что решился оказать ему подобную любезность. Он с полным ртом подошел к телефону.

— Мне нужен Кабур, — сказал Грацци.

— Я исполняю приказы только своего шефа, — отрезал Тино Росси.

— Так вот, это приказ.

— Что у вас там происходит?

— А ты как думаешь?

— Ладно, ладно, — ответил Тино Росси.

И повесил трубку. Грацци не сомневался, что он отыщет Кабура.

Он работал на редкость методично, четко, спокойно, никогда не выходил из себя и был уверен, что в один прекрасный день прославится и даже — а почему бы и нет? — возглавит сыскную полицию. Он всегда находит то, что ищет, потому что он корсиканец и у него повсюду друзья, только он один у Таркена умудряется всегда обедать дома.

Алуайо нигде не было, найти его было невозможно. Должно быть, в это время, выставив на покрытый клеенкой стол пузырьки с лекарствами, он жевал свой бифштекс в одном из дешевых ресторанов на улице Дофины и жаловался официантке на изжогу. На набережную Орфевр он вернется в ту самую минуту, когда часы Дворца правосудия пробьют два, стараясь держаться прямо, совсем как англичанин, очень бледный, докуривая свою единственную за день сигарету.

— Пусть он сегодня же, не откладывая, вызовет эту Гароди, родственников Кабура, родственников Даррес, пусть еще раз вызовет торговца автомобилями и сестру Жоржетты Тома и допросит их. Пусть отыщет мужа Жоржетты Тома и Боба, чтобы я вечером смог записать их показания. Я позвоню около двух часов.

И Грацци повесил трубку.

— А мне что делать? — спросил Габер, стоявший возле него.

На этот раз он был не в своем коротком пальто с капюшоном, а в блестящем нейлоновом темно-синем плаще, с оранжевым галстуком.

— Ты поедешь со мной на площадь Клиши, мы там пообедаем. Затем, пока я буду разговаривать со студентом с улицы Дюперре, машина в твоем распоряжении. Ты должен отыскать мне эту Бомба.

Жан Лу в знак согласия кивнул головой, но вид у него был еще более неуверенный в себе, чем обычно.

Они ели свинину с картофелем и кислой капустой в пивной с широкими окнами, глядя на игру солнца и тени на площади, как два месяца назад, когда в самую жару занимались делом о мошенничестве. Расследование его заняло всего неделю, Таркен тогда догадался, кто тут был замешан.

Грацци думал о шофере грузовика, о его сапогах на меху, о последних шагах, которые он сделал, выйдя из машины на покрытый цементом двор, направляясь к двери, чтобы открыть висячий замок и поднять створку, и на этом все кончилось. Он не слышал, как убийца приблизился к нему, как оказался за его спиной; получив пулю в затылок, он пролетел целый метр, а потом пришла жена и выключила фары.

— Как ты думаешь, что так беспокоило убийцу? Что мог знать такого этот Риволани, что это не давало убийце покоя?

Габер с набитым ртом ответил «не знаю», но в общем-то, если бы Риволани что-то заметил, он бы ему сказал, ведь он его сам допрашивал.

— Ты не понимаешь, — сказал Грацци. — Может, он и видел что-то, но не обратил особого внимания, для него в этом не было ничего примечательного, а для нас это могло бы представлять интерес! Чего ради, по-твоему, человек за два дня убирает двух свидетелей, которые находились в том же купе?

Габер ничего не ответил, лишь кивнул головой, допил свою кружку пива, отлил себе половину оставшегося в кружке у Грацци и также выпил.

— Он у себя наверху, — сказала консьержка. — Но, надеюсь, вы не будете с ним слишком строги, на нем и так лица нет.

Ему открыл дверь парень лет двадцати, брюнет, высокий, красивый, с матовой кожей, с непокорной прядью волос, спадающей на лоб. Звали его Эрик Гранден, но, посмотрев его бумаги, Грацци увидел, что настоящее его имя Шарль. Он курил дорогие сигареты «Житан», курил беспрерывно, прикуривая одну сигарету от другой, держа их своими длинными нервными пальцами. Он был худощав, и темно-синий пуловер с треугольным вырезом, надетый прямо на голое тело, был ему немного велик.

Комната была небольшая, забитая книгами. На столе среди тетрадей и листков, размноженных на ротапринте лекций, стояла газовая плитка.

— Я собирался выпить кофе, хотите чашечку? Он налил Грацци кофе в чашку, себе же в стакан, где на донышке было немного вина. У него были золотые часы, и носил он их, как и Жан Лу, циферблатом на внутренней стороне руки.

— Мне их подарила Жоржетта, — сказал он. — Я знаю, о чем вы собираетесь спросить, так уж лучше я сам сразу отвечу вам: я был ее любовником, я очень любил ее, и она меня тоже очень любила, а в субботу утром, в то время, когда с ней это случилось, я был дома и собирался отправиться на лекции. И консьержка, которая кое-что мне тогда принесла, может это вам подтвердить.

Она уже подтвердила. А этим «кое-что» было молоко, хлеб, две рубашки, которые она ему, как обычно, выгладила и сделала это, вероятно, бесплатно.

— Я ничего не знаю, ничего не понимаю, я только вечером обо всем узнал, просматривая газету у приятельницы в Масси-Палезо. Я поехал туда на машине Жоржетты. У меня есть от нее ключи. Я ничего не понимаю.

Лицо его судорожно исказилось, на глазах выступили неподдельные слезы, и он отвернулся, чтобы тонкими юношескими пальцами взять новую сигарету.

Грацци, оглядывая комнату, стоя выпил свой кофе. На стенах были наклеены бессмысленные фразы, составленные из слов, вырезанных из иллюстрированных журналов, а также фотографии всевозможных животных с большими ласковыми глазами.

— Я учусь в ветеринарном институте, — объяснил он. — На третьем курсе.

Его интересует научная работа. Когда-нибудь у него будет большая ферма в Нормандии, что-то вроде клиники-лаборатории, где он займется скрещиванием и выведением великолепных животных с ласковыми глазами, как вот эти. А может быть, уедет в Австралию или Южную Африку, куда-нибудь, где есть бескрайние просторы и, конечно же, животные. Люди его не интересуют. Они слишком ничтожны, ни на что не годятся.

— Давно вы с ней знакомы?

— Два года. Я снял эту комнату два года назад.

— И сразу же стали ее любовником?

— Нет, гораздо позже, всего полгода назад. Но я часто заходил к ней и прежде, мы вместе ужинали, болтали.

— Вы знаете Боба Ватского?

— Он нашел мне эту комнату. Я познакомился с ним в одном кабачке в Латинском квартале. Он играет там на саксофоне. Если вы думаете, что это сделал он, то ошибаетесь.

— Он уже тогда был ее любовником?

— Да.

— И вы знали?

— Знал.

— Одним словом, вы оба были ее любовниками одновременно? Он взглянул на Грацци удивленно, ясными глазами и коротко засмеялся. И сказал, что и у него в это время были другие подружки.

— Вам, вероятно, случалось иногда по вечерам заставать его у нее?

— Ну, и что?

— Вы не ревновали ее, и он тоже не ревновал? Он снова засмеялся своим невеселым смехом, пожал плечами, потому что понял, куда ведет Грацци, и это показалось ему верхом глупости.

— Если вы думаете, что ее убил кто-то из ревности, то вы просто зря теряете время, убийцу следует искать в другом месте.

Он совершенно неожиданно повысил голос и сказал: черт побери, Жоржетта вольна была любить кого хотела, они оба не только не ревновали, но, случалось, ужинали все вместе, втроем, когда он заставал у нее Боба, и он мог бы рассказать презабавную историю инспектору, но тот этого, конечно, не поймет. А потом, разве это запрещено законом?

Грацци не понимал, разыгрывает ли он возмущение, желая скрыть, что нервничает, или возмущение его искренне и вызвано чувством, которого он действительно не понимал.

— А Пьера Бекки вы знали?

— Кого?

— Стюарда Пьера Бекки… Впрочем, это не имеет значения. Скажите, Жоржетта Тома случайно никогда не упоминала имя одной актрисы, Элианы Даррес?

Он ответил: нет, никогда, — и прикурил от окурка очередную сигарету. Затем отвернулся, чтобы бросить окурок в картонную коробку, куда собирал мусор.

— А некоего шофера грузовика Риволани? Постарайтесь вспомнить: Риволани. Это очень важно, если вы хотите помочь нам.

Парень покачал головой, глаз его за сигаретным дымом не было видно, и он помахал рукой, разгоняя его. И сказал: нет, не помнит. Он такого не знает.

— Вы сказали, что в субботу вечером были у одной девушки в Масси-Палезо…

— У женщины, а не у девушки. Она замужем, у нее трое детей, это совсем не то, что вы думаете.

— Следовательно, вы не должны были встретиться с Жоржеттой Тома в этот день?

— Я не знал даже, что она приезжает. Видите ли, она не обо всем мне рассказывала. Случалось, я не видел ее по целым неделям, потому что или я возвращался поздно, или же она была в отъезде. Когда ей нужна была ее «дофин», она прикрепляла записку к моей двери, и я, уходя, оставлял ключи и паспорт машины у консьержки.

Он сидел, прижавшись бедром к столу, скрестив руки и зажав сигарету между указательным и средним пальцами, непокорная прядь волос падала ему на лоб, смотрел он прямо в лицо Грацци. Задиристый и несчастный.

Я здесь только теряю время, подумал Грацци. И ушел.

Спускаясь по лестнице и думая о пятидесятилетней вдове, которая выключила фары машины, не отдавая себе отчета в том, что делает, и о молодой женщине с серьезной улыбкой на губах, усаживающейся после ужина по очереди на колени своих сотрапезников, он чувствовал себя бесконечно старым и неуклюжим, отжившим свой век.

Навстречу ему попался юноша в плаще. Он поднимался наверх, туда, где находились комнаты для прислуги. И если у Грандена волосы были иссиня-черные, то у этого совсем светлые, он был еще моложе Грандена, серьезный, занятый своими мыслями, он кого-то напомнил ему. Вероятно, он уже встречал его в этом доме в субботу.

— Вы приятель Грандена? Юноша остановился, покраснел, сказал «нет, мсье, нет», не очень понимая, о чем его спрашивают.

Спускаясь, Грацци пытался вспомнить, каким был он сам в семнадцать лет, в двадцать, о всяких глупостях.

Он позвонил в префектуру из кафе на площади Бланш. Алуайо уже вызвал мадам Риволани, которая с минуты на минуту должна была появиться, мужа Жоржетты Тома, Боба Ватского, сестру Кабура. Все они обещали прийти к концу дня.

Сестра Кабура, жившая в Кретейе, собиралась привезти с собой детей, ей не с кем было оставить их после школы. Она даже не знала, что брат ее ездил в Марсель.

— А где Малле?

— У другого телефона, на связи с Марселем. Они позвонили полчаса назад, сообщили кое-что любопытное, показания служанки гостиницы. Той самой гостиницы «Отель де Мессажери». Малле хочет поговорить со служанкой, ему это кажется важным.

— Что «это»?

— Лучше я передам ему трубку, я не очень в курсе.

— Ладно, я все равно сейчас буду. Ты отыскал родственников актрисы?

— У меня есть адреса, которые нашли у нее. Продюсеры, актеры. Те, с кем я смог связаться, плохо ее знают. Они не говорят этого, но, видимо, считают ее занудой.

Было четверть четвертого, когда он приехал в префектуру, позабыв взять счет у шофера такси.

Как раз в это время допрашивали мадам Риволани, он взглянул на нее издалека, приоткрыв дверь в комнату инспекторов. На ней было красное пальто, которое она завтра же отдаст перекрасить в черный цвет, она напряженно сидела на стуле, зажав в зубах кончик платка. Алуайо печатал на машинке, не решаясь взглянуть ей в лицо.

Малле сидел за своим столом и, низко наклонив голову, что-то писал. Он поднял на Грацци покрасневшие от усталости глаза.

— В среду вечером, когда Жоржетта Тома и стюард возвратились в гостиницу — было одиннадцать часов, — служанка слышала их разговор на лестнице. Ее зовут Сандра Леи. Я позвонил по телефону и попросил, чтоб она как можно точнее повторила их слова. Вот приблизительно о чем они говорили…

Он взял со стола листок бумаги. Жоржетта Тома якобы сказала: «Да нет, у меня все в порядке. Не обращай внимания. И потом, я не совсем уверена». Они поднимались в ее номер и, проходя мимо Сандры Леи, замолчали. Служанка говорит, что эта сцена показалась ей странной, потому что Жоржетта Тома не только не поздоровалась с ней, но как бы даже не заметила ее. Она утверждает, что обычно красотка говорила ей что-нибудь приятное.

— Что же она подумала?

— Она хорошо запомнила: «Я не совсем уверена». Она убеждена, что это точные слова. Она решила, что красотка беременна и это ее мало радует.

— Ерунда. Судебно-медицинская экспертиза обнаружила бы…

— Но сама красотка могла заподозрить такое. Кто знает? Во всяком случае, в Марселе тотчас же послали к стюарду. Через несколько минут они должны сюда позвонить.

Таркен тоже решил, что все это глупости, но Жоржетта вполне могла ошибиться и подумать, что забеременела.

Таркен сидел за своим столом в пиджаке, в шляпе, и перед ним лежала целая гора папок из отделов криминалистики и информации, где имелись сведения обо всех случаях кражи и исчезновения револьверов. Он перехватил взгляд Грацци и сказал: нечего ломать себе голову, я человек разумный, я затребовал это еще утром и сейчас как раз просматриваю. Он добавил, что и сам потрясен тем, сколько оружия исчезает и переходит из рук в руки.

— Тащат оружие даже у нас, просто невероятно. В феврале забрали одного жулика, он стащил «пушку» у регулировщика из комиссариата Сен-Сюльпис, когда тот возвращался домой. К счастью, револьвер не был заряжен, а то бы он всадил ему в башку его же собственную пулю, а так ограничился ударом свинцовой трубки.

Он похлопал ладонью по лежавшим перед ним папкам и сказал, что эти штуковины многому могут научить, просто с ума сойти, ну, а ты откуда пришел?

Грацци опустился в кресло напротив него, расстегнул пальто и рассказал о встрече с Эриком Гранденом.

— Эти ребята тоже многому могут научить, — заметил Таркен. — Надо бы тебе как-нибудь в субботу пообедать с моим оболтусом. Уж скоро двадцать два, а ума не больше, чем в тот день, когда я впервые сказал ему «гули-гули» в родильном доме Сент-Антуана. Желаю тебе от души, чтобы твой сын тебя радовал.

— Мы тоже были такими, — отозвался Грацци.

— Ты шутишь? Ты мог позволить себе курить одну за другой такие дорогие сигареты? Тебе тоже не давали покоя живопись или ферма в Австралии? Ты бы мог после ужина делить свою подружку с приятелем, который в кабачке играет танго? Мы тоже были такими, но только с той разницей, бедный мой простофиля, что они с другой планеты.

В 15 часов 50 минут Малле снова связался по телефону с Марселем. Пьер Бекки не мог припомнить тот разговор в среду вечером, говорил, что Жоржетта Тома, как и все, попадала в разные передряги, и он не обратил на это внимания.

Впрочем, помнил он или нет, уже не имело значения, так как у инспектора-корсиканца, звонившего сейчас из Марселя, того самого, который передал первое сообщение, появились новые сведения и он изложил их со своим корсиканским акцентом без излишнего энтузиазма, так как еще не знал, скажут ли ему за это спасибо или обзовут болваном.

У Малле, он сам не знал почему, то ли от усталости — ведь он три ночи не спал, — то ли от сознания, что ему сообщили нечто очень важное, закружилась голова. Он проговорил: «спасибо, старина», уцепившись отяжелевшей рукой за край стола, потом посидел с минуту, уставившись в пустоту, сжав пальцами переносицу. Семьсот тысяч старых франков! Цена дешевого автомобиля. Разве можно убить человека ради семисот тысяч франков?

Он встал, направился к двери, обернулся к Алуайо, который оставался в комнате один и сидел, прижав трубку к уху, и сказал:

— Жорж, Жорж, говорю тебе, не стоит тратить нервы, оставь это, думаю, мы напали на след.

Он вошел в кабинет к шефу, где сидели Грацци и Таркен, и проговорил: простите меня, может, я и скажу сейчас глупость, но красотка, актриса и шофер не стоят каждый и двухсот пятидесяти тысяч старых франков. На прошлой неделе в одном марсельском кафе был продан лотерейный билет. Он выиграл семьсот тысяч старыми. Понятно, выигрыш не самый крупный, но что вы на это скажете?

На губах у шефа сразу заиграла улыбка, отвратительно самодовольная улыбка. Грацци же, соображавший куда медленней, еще секунды две сидел, повернувшись к двери, глядя на Малле, ничего не понимая. Потом он вскочил и протянул руку к телефону.

Таркен уже успел схватить трубку и попросил соединить его с кем-нибудь из компании Национальной лотереи, и побыстрее, а также заказал два разговора с Марселем, с префектурой и с кафе на улице, как ее там (Феликса Пиа, подсказал Грацци), на улице Феликса Пиа. Не знаю я, как это пишется, и номера телефона тоже не знаю, не лезьте ко мне со своими глупыми вопросами.

Номер билета был 51708 (разряд 2). Он был в продаже в кафе на улице Феликса Пиа в последний четверг сентября вместе с двадцатью тремя другими билетами полного номинала.

Хозяин кафе считает, что нечего поднимать столько шума из-за такой мелочи. В 1935 году он продал билет с главным выигрышем, в пять миллионов тогдашних франков. Можете себе представить… А сейчас билетов, выигрывающих до миллиона старыми, он продает в год больше полусотни. Популярности ему они не принесли. «Билет-убийца — конечно, такой заголовок мог бы произвести впечатление, но господа из Парижа не дети, они сами должны понимать, что он предпочел бы обойтись без подобной рекламы.

Кто купил билет, он не знает. Как, впрочем, не знает и кто именно его продал. В кафе их трое: сам хозяин, хозяйка и официант, Роже Трамони, славный парень, страдающий астмой.

К шести часам вечера в среду, когда служащий из Национальной лотереи пришел за непроданными билетами, шестнадцать билетов разошлись, в том числе и счастливый.

Жоржетта Тома заходила в кафе во вторник вечером, чтобы встретиться с Пьером Бекки. Он играл в карты с другими посетителями.

Ожидая, пока они закончат свою партию, она выпила аперитив, перекинулась несколькими словами с хозяйкой.

Может быть, как раз тогда она и купила лотерейный билет, но ни сам Ламбро, ни его супруга продать ей его не могли, так как она вскоре отправилась готовить ужин, а он не отходил от стойки в течение всего вечера.

Следовало бы выслушать показания официанта Роже, но бедняга как раз сейчас отдыхает в Приморских Альпах, может быть, он что-нибудь и припомнит. Они постараются найти его и допросить, но на это понадобится время. Во всяком случае, господам из Парижа следовало бы понять: ради семисот тысяч франков никто не станет убивать человека. Согласен, они не нуждаются в моих советах. И все-таки.

— Убивают и ради гораздо меньших сумм, — сказал Таркен. — Точно, это она купила билет, тут все сходится. Во вторник вечером, ожидая, пока ее стюард закончит партию в белот, она пропускает стаканчик за стойкой, затем перекидывается несколькими словами с хозяйкой, а потом подходит к стойке, где лежат сигареты и где официант продает кому-то почтовые марки, просит дать ей пачку сигарет или там еще чего-то и добавляет: покажите-ка мне, какие у вас лотерейные билеты, может быть, у вас случайно есть «мой» номер.

Таркен вытащил из верхнего кармана пиджака сигарету, поискал спички, сказал: огня, пожалуйста, и добавил, что он, Грацци, может ему поверить, он так ясно видит эту сцену, как если бы сам присутствовал при этом, настоящее широкоэкранное кино.

— В среду вечером, дружок, она отправляется со своим прохвостом перекусить в пиццерию на улице, никак не запомню названия…

— Феликса Пиа, — подсказал Грацци.

— Да, именно так. Я все это вижу так ясно, как если бы сам там был. Неяркий свет, оркестр играет медленный вальс, в общем, все как полагается.

— В пиццерии Сен-Морон нет оркестра. Я это знаю, сам там был.

Таркен поднялся, наставил указательный палец на галстук Грацци, обошел стол и проговорил:

— Эх ты, недотепа, вот ты и попался, а я соображаю, работаю головой, тут недостаточно просто куда-то ездить. Может быть, там и нет оркестра, но будь уверен, играло радио или был включен телевизор.

— Не понимаю.

— Да ты никогда ничего не понимаешь. Тебе случалось в среду вечером слушать радио? Как ты думаешь, какое сообщение добрая половина людей ожидает по средам? Результатов последнего тиража Национальной лотереи, недотепа.

Грацци ответил: пожалуй, так, но не следует из этого раздувать целую историю, какой тут вывод?

— Она, конечно, не подпрыгнула от радости, — продолжал Таркен, — она сохраняла невозмутимость, даже не пикнула, только вид стал мечтательный. Так что ее дружок почти и не обратил внимания, только спросил: «Что это с тобой? Ты устала?». А она ответила: «Да нет, малыш, пустяки. И потом, я не совсем уверена». Потому что она и впрямь не была уверена. Она, видимо, дождалась, когда окажется в номере. И пока этот тип спокойно укладывался в постель, взглянула на свой билет. Говорю тебе, я все это вижу так, как если бы сам там был.

Он притушил окурок, взглянул на часы, взял трубку — как раз зазвонил телефон — и успел бросить Грацци:

— Она личность, твоя красотка.

Он постучал себя по груди, сказал: «алло». Грацци грыз ноготь большого пальца, думая о белье, которое было помечено буквой «Ж», о молодой черноволосой женщине, которая в четверг, выходя из гостиницы, купила газету, желая убедиться, что выиграла достаточно денег и может купить себе новый «дофин» со своими инициалами на дверцах, о тридцатилетней женщине с серьезной и внимательной улыбкой, сумевшей скрыть от посторонних глаз и удивление, и радость, и то, что ей никак не удается уснуть, но не сумевшей сохранить свои семьсот тысяч франков.

16 часов 20 минут.

Лотерейный билет номер 51708 был предъявлен к оплате неизвестным лицом 5 октября около 11:30 в отделении Национальной лотереи на улице Круа-де-Пти-Шан в Париже.

Кассиры запомнили человека, который явно нервничал, пряча свои семь тысяч новых франков в новеньких купюрах в старый кожаный бумажник. Они наверняка смогли бы его опознать. Память на лица — обязательное требование к людям их профессии.

Приметы: 35—40 лет, лицо длинное, нос длинный, шатен, волосы зачесаны наверх, чтобы казаться выше, рост приблизительно метр семьдесят, худой, цвет лица бледный, серое пальто, без головного убора.

16 часов 30 минут.

Жуй позвонил из бара неподалеку от дома, где жило семейство Гароди. После обеда он не спускал глаз с молодой женщины, неотступно следовал за ней. Она отправилась за покупками в магазины «Галери Лафайет», «Лувр» и на авеню Опера, покупала она все очень быстро, прекрасно зная, что хочет приобрести: кофточку из джерси, туфли, показавшиеся Жуй очень красивыми, две пары нейлоновых трусиков, одни сиреневые, другие белые.

— Она наверняка тебя заметила, раз ты сумел все это разглядеть, — сказал Грацци.

— Да, в «Лувре». Мы с ней немного поболтали. Я ее здорово напугал, когда сказал, что охраняю ее.

— Ты рассказал ей о Риволани и Даррес?

— Пришлось.

— Что она тебе ответила?

— Что это ужасно, что она сейчас же вернется домой. И вернулась. Я нахожусь напротив ее дома.

— Ну и оставайся там.

16 часов 35 минут.

Теория комиссара Таркена: Жоржетта Тома узнает, что выиграла семьсот тысяч старых франков в Национальную лотерею, но не уверена, что правильно расслышала номер по радио в одной из марсельских пиццерий. На следующий день она, купив утреннюю газету, проверяет номер, но никому ничего не говорит.

Вопрос следователя Фрегара: почему не говорит?

Ответ инспектора Грацциано: надо вспомнить ее инициалы на белье, инициалы на дверцах ее «дофина», ее махровый эгоизм. Да и зачем об этом говорить?

Теория Таркена: кто-то каким-то образом узнает в четверг или в пятницу, что у Жоржетты Тома имеется лотерейный билет, выигравший семьсот тысяч франков. Он садится в «Фокейца», который отходит в пятницу вечером, чтобы последовать за ней. Она почему-то задерживается в купе после ухода других пассажиров, и этот «кто-то» входит в купе, а, может, уже находится там, убивает ее, забирает лотерейный билет и получает деньги на улице Круа-де-Пти-Шан.

Вопрос Фрегара: зачем было убивать ее в поезде, подвергая себя подобному риску?

Ответ инспектора Грацци: да у него просто не было другого выхода. Этот «кто-то» знал, что она может поехать за деньгами прямо с вокзала. И тогда все пропало.

Теория Таркена: этот «кто-то» убивает ее, получает деньги и либо хранит новые банкноты при себе, если не догадывается, что их номера зафиксированы, либо пытается как можно скорее их разменять.

Вопрос Фрегара: зачем было убивать затем еще двух пассажиров из того же купе?

Ответ Грацциано: этот «кто-то» допустил ошибку, из-за этой ошибки он может попасться, и потому он убирает двух мешающих ему свидетелей.

Фрегар с сомнением качал лысой головой; он знавал преступников, которые могли убить из-за какой-то чепухи, просто чтобы купить себе пачку сигарет. Однако хитрый трюк с лифтом у Элианы Даррес плохо вяжется с людьми подобного склада.

16 часов 48 минут.

Префектура Марселя: хозяйка «Отель де Мессажери» на улице Феликса Пиа обнаружила в пепельнице на ночном столике Жоржетты Тома после ее отъезда в пятницу двенадцать таблеток аспирина.

Габер позвонил около пяти часов. Он обошел все конторы по найму, но безрезультатно. У него возник новый план, как отыскать девушку из Авиньона, он возвращается в контору.

Грацци сказал, что здесь его ждет много интересного. Жан Лу выказал по телефону вежливый интерес и узнал все новости. Добавил:

— Ладно, приятель, мне кажется, все идет как надо, надеюсь, успею явиться еще до того, как вы поставите точку.

— Возьми такси и возвращайся побыстрее.

— Это уж само собой, патрон. Небо словно прорвало. Ты разве не видишь, что творится на улице?

Грацци увидел, что за окном стемнело, солнце исчезло, льет проливной дождь.

Допрос мужа Жоржетты Тома, Жака Ланжа.

Высокого роста, старше, чем думал Грацци, представительный мужчина в хорошо сшитом костюме, он не старался выказать больше горя, чем испытывал на самом деле, но видно было, что он искренне огорчен. Сидел на стуле и курил «Кравен», он тоже ничего не знал.

Он говорил, что Жоржетта в ту пору была еще ребенком, что он был на двадцать лет ее старше и никогда не таил зла на нее. Однако он очень страдал, когда узнал, что она ему изменяет. Коммерческий директор, занимавшийся теперь торговлей автомобилями, не нравился ему. Он сказал о нем: «одноклеточный». Грацци, у которого создалось точно такое же мнение, лишь кивнул головой. С этим все было ясно.

— Случалось ли ей покупать лотерейные билеты, когда она была вашей женой?

— Иногда покупала, как и все.

— Полного номинала?

— Это в какой-то степени зависело от наших финансов.

— Вы знакомы с Бобом Ватским?

— Нет. Но она мне говорила о нем, ведь мы иногда виделись. Я продолжаю работать у «Жерли», а она перешла к «Барлену». По работе нам приходилось иногда встречаться.

— А с Эриком?

— О нем она мне тоже говорила. С ним, мне кажется, все было куда серьезнее.

— Почему?

— Если бы вы слышали, как она говорила о нем, вы бы не стали меня спрашивать почему. Он молод, он почти ребенок, и по уму он совсем дитя. Это трудно объяснить человеку, который ее не знал. Эрика она любила, как самое себя, он похож на нее.

— Не понимаю.

— Я так и знал, я же об этом сам вам сказал.

— Вы полагаете, он имеет отношение к убийству Жоржетты?

— Я этого не говорил. Но это убийство бессмысленно. А то, что не имеет смысла, очень подходит и для Жоржетты, и для юного Эрика.

— Вы же никогда его не видели.

— Поверьте мне, она очень хорошо мне его описала. У него свои представления и о людях, и о животных, он мечтает создать нечто вроде лаборатории в сельской местности, он много и громко рассуждает о вещах, которых не знает: о людях, о ничтожестве нашего мира, о чем угодно… Приблизительно полгода назад она пришла к «Жерли» поговорить со мной о каком-то исследовательском центре в Южной Африке, что-то вроде того. Она ничего не понимала в таких делах. Хотела, чтобы я вложил деньги в их предприятие. Говорила, что я должен сделать это ради нее.

— Какое предприятие?

— Сам не знаю. Они все такие! Исследовательский центр в Южной Африке, они уезжают в Южную Африку, там у них начнется настоящая жизнь, они все такие. А на следующий день они об этом уже и не вспоминают.

— Не повезло ему, что она умерла, — заметил Грацци. — Возможно, сейчас у нее и в самом деле было бы на что купить два билета на самолет.

Теперь уже Ланж ничего не понимал.

— Вам сейчас все объяснят, — сказал Грацци.

Он немного устал и, сам не зная чем раздосадованный, уступил место за столом Жоржу Алуайо.

Парди напал на след Кабура в 17:50. Но уже стемнело, а в этот день события развивались с такой поразительной быстротой, и всем казалось, что они так далеко продвинулись в своем расследовании, что директор отдела сбыта фирмы «Прожин» успел умереть во второй раз, не вызвав даже удивления, которого вполне заслуживал.

В комнате инспекторов Малле уже подсчитывал, сколько каждый покойник принес убийце. Он даже составил «курс покойника» на розовом листке бумаги, на который все приходили взглянуть, так как он прикрепил его кнопками к подоконнику за столом Грацци. Когда же к этому прибавилось убийство Кабура, курс резко понизился, упав с 233.333 старых франков (плюс 33 сантима) за каждого убитого до 175.000. Все инспекторы сходились на том, что при таком курсе игра не стоит свеч, даже если бы речь шла о полдюжине людей, которых они сами охотно бы отравили.

Грацци, которому явно было не по себе, как раз смотрел на этот курс, когда зазвонил телефон и он узнал от Габера последние новости.

— Кто еще?

— Кабур. Держись, старина, тут действительно можно упасть. Парди обошел все больницы и полицейские комиссариаты, а оказывается, чтобы обнаружить его, надо было заглянуть к ребятам Буало. Это тот тип, которого подстрелили в туалете Спортзала. Никаких бумаг. Никто не знал, кто это. Ребятам Буало наконец удалось обнаружить отпечатки его пальцев в комиссариате Восточного вокзала. Несколько месяцев назад он выправил себе паспорт.

Отдел Буало находился на том же этаже, что и отдел Таркена, чуть ли не соседняя дверь.

— Когда его убили?

— В субботу вечером, около одиннадцати часов.

— Пулей с надпилом?

— Да. В затылок.

— А что дало расследование?

— Ничего. Никаких следов. Думали, тут сводили счеты. Что ты собираешься делать?

— Где ты находишься?

— В отделе криминалистики. Я нашел способ отыскать девицу из Авиньона.

— Что ты придумал?

— Такси.

Грацци провел рукой по щеке, почувствовал, как колется проступившая щетина. Он не знал, как передать девушку из Авиньона Парди, который справился бы с этим куда быстрее, не обидев при этом Габера.

— Послушай, ты нужен мне здесь и сейчас.

— Это нехорошо с твоей стороны, патрон. Она уже у меня в руках, уверяю тебя, я обязательно ее найду.

Грацци, стоя у телефона, кивнул головой в знак согласия и подумал: я пожалею об этом, ее успеют убить.

— Она мне очень нужна, понимаешь? — сказал он умоляющим тоном. — Ты должен ее найти! Он же ненормальный, его теперь не остановишь.

— Я найду ее, — заверил Жан Лу. — Не порть себе из-за нее кровь, патрон.

В ту же минуту во все комиссариаты департамента Сена было передано самое подробное описание примет девушки: около двадцати лет, блондинка, хорошенькая, когда ее видели в последний раз, на ней было голубое пальто.

Было 18 часов 05 минут.

Место 223

Бенжамина Бомба, которую все звали Бэмби, с клубничной карамелькой во рту, пустым спичечным коробком в руках — она вскоре бросила его на мостовую — и вкусом поцелуя на губах стояла в своем голубом пальто у выхода на перрон к поездам дальнего следования, слушала свистки локомотивов на Лионском вокзале и про себя повторяла: «Как же мне все это осточертело, как же мне это все осточертело, чем я так провинилась перед Господом Богом, чтобы такое со мной приключилось?»

Было шесть часов вечера и еще сколько-то там минут на городских часах, она заметила это, когда вышла на улицу. Она не плакала, и за это спасибо. Выплакаться она успеет завтра, когда ее вызовут в кабинет мсье Пикара и он скажет ей: «Мадемуазель, вы очень милы и печатаете грамотно и очень быстро, я нисколько не сомневаюсь в вашей искренности и обоснованности ваших доводов, но, к сожалению, вынужден сказать, что вам следует подыскать себе другое место».

Конечно, мсье Пикар не станет разговаривать с ней подобным образом, но ее выставят с работы на второй же день, как самую последнюю дуреху, как глупую тетерю, как чокнутую девицу, каковой она и является.

«Чокнутый — любимое словцо Даниеля. Он говорит: „чокнутый тип“, „шофер совсем чокнутый“, „тут мне навстречу попалась совершенно чокнутая девица“. У него это означает: сумасшедший, тупица, человек, у которого не все дома, который ничего вокруг себя не замечает.

Она не плакала, но глаза ей как бы застилал туман, и она плохо различала здание вокзала, автомобильную стоянку перед вокзалом, автобусы, отъезжающие в сторону площади Бастилии, весь этот город, о котором она долгие месяцы мечтала, как глупая тетеря, как чокнутая провинциалка.

Завтра ее уволят. Вернее всего, заберут и комнату. Все, вероятно, кончится, так и не успев начаться. Три дня назад, всего три дня, она рисовала себе свой приезд в Париж, у нее был аппетит маленькой хищницы, крепкие зубы, которые два раза в день она чистила пастой «Сельжин», лучшей лечебно-профилактической пастой, голубое Пальто, купленное всего лишь месяц назад, чудесные белокурые волосы, красивые ноги, большие голубые глаза, от взгляда которых у нее самой замирало сердце, когда она смотрелась в зеркало, она умела грамотно и быстро печатать, в чемодане у нее лежали диплом Школы Пижье, три платья и три юбки, а в сумочке — пятьдесят тысяч франков.

А вместо всего того, что ее ждало, она встретила этого парня, этого недотепу, который, верно, еще даже и не брился ни разу, этого избалованного мальчишку, который считает себя одним из чудес света и думает, что вокруг все чокнутые, который шага не может ступить, чтобы не попасть вам под ноги и не разорвать вам чулки, мой малыш, мой дорогой, мой любимый, мой Даниель.

Она вдруг осознала, что едет в автобусе в сторону площади Бастилии и ей следует взять билет. Она купила билет до самой площади, Боже, как все это ей надоело, дальше она пойдет пешком, куда глаза глядят, с карамелькой во рту и вкусом поцелуя на губах, вот тогда она даст волю слезам, никто не увидит, как я плачу, он разорвал мне три пары чулок, и я хочу умереть, клянусь жизнью, я хочу умереть, раз я больше его никогда не увижу.

На площади Бастилии, когда она уже вышла из автобуса и шла, размахивая руками, потому что забыла сумочку в четыре часа в конторе, она впервые подумала: «Я уже была здесь, но тогда он был рядом со мной, это было и ужасно, и чудесно, если бы мама об этом узнала, она бы упала в обморок, но мне наплевать на все, наплевать, тем хуже для меня, я плачу».

Она плакала, проходя через площадь, плакала, как последняя дура, настоящая тетеря, мне наплевать, а те, кому это не нравится, могут на меня не смотреть, мне наплевать, какая огромная площадь, черная и блестящая, окруженная со всех сторон далекими огнями фонарей. Дала ли я ему денег, чтобы он смог хотя бы поесть в поезде?

Здесь она уже была вместе с ним. В каком бы месте этого сырого промозглого города она теперь ни оказалась, она будет вспоминать, что уже побывала здесь с ним в эти два дня. Когда же это было? В субботу. В такси.

«Не стану прямо сейчас возвращаться домой, — решила она. — Пойду пешком до Пале-Руаяль, найду какое-нибудь не очень ярко освещенное кафе, закажу глазунью из двух яиц, буду есть и читать газету, а потом отправлюсь пешком на улицу Бак. Поднимусь к себе, приведу в порядок комнату, словно ничего и не случилось. Или же зайду в какой-нибудь бар и буду валять дурака. Буду болтать с парнями, танцевать, выпью что-нибудь покрепче, чтобы закружилась голова и я смогла бы обо всем позабыть, но что может заставить меня позабыть Даниеля?»

Три дня назад, в пятницу вечером, она расцеловалась с матерью и младшим братишкой на вокзале в Авиньоне. Села в поезд, у нее были крепкие зубы маленькой хищницы и счастливая улыбка, при виде которой мама сказала:

— Тебе совсем не жаль, что ты расстаешься с нами?

А она ответила:

— Мы скоро увидимся! На Рождество! Всего через три месяца, это же пустяки. А что значат три дня?

Он стоял, вытянувшись, как солдат на посту, в тамбуре возле туалета, у самой «гармошки», ведущей в соседний вагон, готовый перейти туда, как только появятся контролеры, светловолосый, с перекинутым через руку плащом, в мятом твидовом костюме, у него были глаза побитого пса и на редкость дурацкий вид.

Поезд уже отправляли. Он наклонился, чтобы помочь ей поднять в вагон чемодан, потерял равновесие и вот тогда-то и порвал ей первую пару чулок.

Она сказала ему со злостью: «Пустите, я уж как-нибудь справлюсь сама». У нее еще болела лодыжка, по которой он ее стукнул. Петли на чулке поползли, и закрепить их было уже невозможно. Не стоило даже доставать лак для ногтей, чтобы склеить края дырки.

Он не извинился, он не умел извиняться. Он стоял рядом, дурак дураком, и сказал:

— А он тяжелый. — И, глядя своими печальными глазами, как она приподнимает подол, чтобы взглянуть на порванный чулок, добавил (этого ей только не хватало): — Теперь только на выброс. У меня на подошвах железные штуковины, мне их мама поставила, я всем рву чулки.

Поезд уже шел полным ходом, и она, придерживая платье и прижав смоченный слюной палец к порванному чулку, подняла на него глаза и по-настоящему разглядела его. Красивое лицо, лет пятнадцать или шестнадцать, вид как у побитого пса, и тогда она сказала, что все это не имеет значения, все это ерунда. И сама донесла чемодан до купе.

В середине коридора у открытого окна стояла женщина, Жоржетта Тома, и длинноносый мужчина, Кабур. Женщина, чтобы пропустить ее, слегка втянула зад, взглянула на нее, и глаза ее. Бог знает почему, она никогда не забудет (может быть, потому, что та умерла); она смотрела как человек, который ее, Бэмби, знает, глаза эти словно говорили: «А вот и она».

В купе была особая атмосфера, было душно и жарко. Нижнюю полку справа занимала женщина, нижнюю слева — мужчина.

Бэмби легла на свою полку, думая о маме, о своих трех платьях, которые неплохо было бы достать из чемодана и повесить на плечики, о разорванном чулке. Она под одеялом стянула с себя чулки, а затем, поворачиваясь с боку на бок, и платье. «Не могу же я спать одетой, интересно, как поступают другие?»

Блондинка, мадам Даррес, про которую Даниель сказал ей позднее, что она актриса, была в розовой пижаме и розовом халатике. Она читала иллюстрированный журнал и время от времени поглядывала на Бэмби. И, наконец, сказала:

— У вас есть лампочка над головой.

Бэмби включила свет, ответила: спасибо, теперь все хорошо продумано в поездах.

По правде говоря, она впервые ехала в подобном вагоне. Она аккуратно уложила свое платье у самой стены, поставила сумку в ногах, спрятала чулки под подушку и, засунув в рот вишневую карамельку, принялась читать взятую с собой книгу. Чуть позже, широко распахнув дверь, в купе вошли контролеры.

— Есть. Бегу! — сказал официант. — Глазунья из двух яиц и к ней кружка пива.

Бэмби сидела одна за столиком в небольшом кафе на Пале-Руаяль.

Она во второй раз перечитала статью во «Франс Суар», но не нашла ничего нового. Лишь более многословно было изложено то, о чем уже сообщалось в утренних выпусках. Говорилось, что уголовная полиция очень сдержанна, что в ближайшее время преступник будет арестован. Она напрасно искала имя инспектора Грацциано, о котором Даниель сказал ей: «Вот ему я доверяю». У нее, верно, были красные глаза, потому что официант, подавая глазунью, пристально посмотрел на нее, а уходя, дважды оглянулся. Ей захотелось достать из сумочки пудреницу, но тут она вспомнила, что забыла ее в конторе, на улице Реомюра. Кошелек, к счастью, был у нее в кармане пальто вместе с мокрым от слез платком «Понедельник» и конфетами, которые Даниель отказался взять.

Мысль вышить на носовом платке «Понедельник» пришла в голову ее маме. Так она вышила на платках все дни недели. В поезде, когда она впервые встретилась с Даниелем, случилась целая история с платком «Пятница», красным в мелкую зеленую клетку.

Ей пришлось приподняться и, придерживая на груди одеяло, чтобы не показаться в бюстгальтере, протянуть руку к своему голубому пальто. Она подала билет тому из контролеров, который стоял к ней ближе. Второй контролер проверял билет крашеной блондинки. Потом они разбудили мужчину, спавшего внизу под полкой Бэмби, и он, ворча, с трудом открыл глаза.

Воспользовавшись тем, что никто на нее не смотрит, она натянула голубое пальто и спустилась вниз. Сунув ноги в туфли, она вышла в коридор. Жоржетта Тома и Кабур все еще болтали, стоя рядом у открытого окна. Молодая красивая брюнетка курила, выпуская большие клубы дыма, которые ветер гнал обратно в коридор. По черному небу проплывали черные деревья.

Туалет был занят. Она перешла через «гармошку» в соседний вагон, но там в туалете тоже кто-то был, и она вернулась. В «гармошке», где пол ходил ходуном у нее под ногами, как в аттракционе на ярмарке, ей пришлось, чтобы сохранить равновесие, обеими руками держаться за стены, и она испачкала пальцы.

Она подождала еще немного. Она слышала, как контролеры по очереди входят в другие купе: «Простите, дамы-господа…». В конце концов она подергала дверь за ручку, как это делают в школе, когда ждать невмоготу, а туалет никак не освобождают.

Внезапно дверь отворилась, и стоило ей увидеть его испуганные глаза, его затравленный вид, как она сразу все поняла. И впрямь, как в школе, когда она еще не сдала экзамен на бакалавра, она как бы вернулась на три или четыре года назад: лагерь преподавателей и лагерь учеников, секреты, фискальство, страх перед надзирателями.

— Что вам надо?

Он вскинулся, как маленький задорный петушок, увидев, что это не контролеры (надзиратели). Она ответила:

— Всего лишь сделать пи-пи! Это был тот самый мальчишка, который порвал ей чулок, у него были светлые волосы и совершенно растерянный вид, он прошептал чуть ли не плача:

— Не стойте здесь. Уходите. У меня нет билета.

— Нет билета?

— Нет.

— И поэтому вы там заперлись? Чего вы этим добьетесь?

— Не говорите так громко.

— А я и не говорю громко.

— Нет, вы говорите громко.

Тут они оба услышали шаги контролеров (голоса надзирателей), которые вошли в последнее купе вагона, всего шагах в десяти от них. «Простите, дамы-господа…»

И тогда он схватил ее за руку, это был его первый решительный жест. Он сделал это так резко, что она чуть не вскрикнула. Он втянул ее в туалет. И запер дверь.

— Что вы делаете? Выпустите меня! Он зажал ей рот рукой, совсем как Роберт Тейлор Деборе Керр на немецком корабле в фильме, который она видела в Авиньоне месяца два назад, но у Роберта Тейлора были усы, он был черноволосым и мужественным, тогда как этот мальчишка умолял ее, глядя на нее глазами испуганного ребенка.

— Не разговаривайте, умоляю вас, помолчите! Они стояли рядом перед запертой дверью. Она хорошо видела себя в большом зеркале над умывальником и думала: «Такое могло случиться только со мной, если бы мама меня увидела, она бы упала в обморок».

Он сказал очень тихо, бесцветным голосом, лишенным всякого акцента, голосом воспитанника отцов иезуитов, что хотел было переждать на подножке, но в коридоре соседнего вагона стоит какой-то подозрительный тип, к тому же он побоялся, что не сумеет открыть дверь, и еще он не знал, куда деть свой чемодан.

Пузатый чемодан из свиной кожи лежал в умывальнике. Избалованный ребенок, сыночек богатых родителей, вот кто он такой, отец его адвокат, муниципальный советник в Ницце, он сказал ей об этом на следующий день, еще сказал, что учился у иезуитов, жил в Тулузе в пансионе, где его оставили на второй год из-за математики, что ему это осточертело и он бросил все, решив, что должен сам распоряжаться своей жизнью, жить в свое удовольствие.

В дверь постучали. Чей-то голос спросил, есть ли тут кто. Она, приложив палец к губам, как это делали в школе, оттолкнула паренька. Он понял и с глупым видом забрался на крышку унитаза, произведя при этом много шума, слишком много шума. Прежде чем открыть, она расстегнула пальто, чтобы все выглядело как можно естественнее, «если бы мама меня увидела, она бы упала в обморок».

— В чем дело?

— Ох, простите.

Правой рукой она придерживала дверь, не давая ее распахнуть, левой — полу своего пальто. Контролеры смотрели на нее сверху вниз; тот, что помоложе, отступил на шаг, второй в замешательстве машинально приложил руку к фуражке. Она, должно быть, была мертвенно-бледной. Если бы она повернула голову и увидела свое бледное лицо в белокурой шапке волос, голые ноги, которые видны были из-под расстегнутого пальто, то сама бы упала в обморок. Она слышала подступавшие к горлу глухие удары сердца.

— Вы уже проверяли у меня билет…

Тот, что был постарше, ответил: «да, да», снова повторил:

«простите нас, мадемуазель», и оба они отступили, она закрыла дверь и взглянула на себя в зеркало, увидела свои белокурые волосы, глаза, такие же испуганные, как у этого паренька, и колено, высовывающееся из-под пальто. Сейчас она была уже не мертвенно-бледной, а пунцовой.

Они простояли так: он — на унитазе, нагнув голову, чтоб не упереться в потолок, она — привалившись к двери, красная как рак, плотно запахнув пальто, но где-то в глубине души она уже тогда знала, что произойдет; ужасно глупо, но все было именно так: в глубине души она уже знала, когда посмотрела на него. Он тоже страшно покраснел, его черные глаза молча благодарили ее, и вид у него был на редкость глупый, моя любовь, мой Дани, мой Даниель.

— Вы себе запачкали сажей щеку.

Вот и все, что он сумел ей сказать через две или три минуты, когда они убедились, что контролеры уже далеко.

Она, должно быть, коснулась грязным пальцем своего лица. А может, это сделал он, когда зажал ей рукой рот, болван. Она потерла щеку платком, глядя на себя в зеркало. Он соскочил вниз, поставив ногу на чемодан, и, чуть было не свернув себе шею, вцепился в нее, не попросив даже прощения, потому что не умел этого делать. Он улыбнулся в зеркале. Он только и умел, что улыбаться своим красивым ртом избалованного ребенка.

— И вы тоже… Вот…

Она протянула ему свой платок, указав на следы сажи на лбу и на безбородой щеке. И он, в свою очередь, стоя рядом с ней, потер себе щеку и лоб. Потом они оба вымыли руки мылом железнодорожной компании, у которого особый запах, очень стойкий, запах чего-то такого, что готовят для всех.

Он взглянул на ее красный носовой платок в мелкую зеленую клетку. И засмеялся.

— Когда я был маленьким, у меня тоже были такие. По одному на каждый день недели.

Когда он был маленьким! Порой в его речи проскальзывал акцент южанина, сохранившийся несмотря на насмешки и внушения иезуитов, акцент уже цивилизованный, деформированный, так говорят в Авиньоне богатые сынки, которые не умеют просить прощения. А потом вдруг он отвернулся, очень быстро, видимо, подумал о маме, о платках, столько милых сердцу вещей припомнились ему, затопили ему душу.

Милый мальчик.

Она без аппетита доедала свою глазунью, как вдруг вспомнила, что ключ от комнаты остался в ее сумочке.

Уходя, Даниель оставил дверь открытой, он сказал об этом по телефону. Он даже позвонил ей из-за этого. В четыре часа дня.

— Бэмби?

— Я слушаю.

Бэмби первый день работала в своей конторе. Она сразу поняла, когда ей сказали: «Это вас», что звонить мог только он.

— Мне пришлось оставить дверь открытой, у меня нет ключа.

— Где ты?

— В Клиши.

Наступило молчание, очень долгое молчание, потому что она не знала, что сказать, и он тоже не знал, а потом, неловко было чувствовать, что с тебя не спускают глаз твои новые коллеги.

— А где это, Клиши?

— Довольно далеко.

Для них это значило: довольно далеко от Лионского вокзала.

Все кварталы Парижа находились более или менее близко от того места, где два дня назад они впервые увидели этот пропитанный сыростью город.

— Это далеко отсюда?

— Не знаю.

Снова молчание, и снова очень долгое.

— Я уезжаю, Бэмби.

Она ничего не ответила. Что можно ответить, когда на тебя смотрят десять пар глаз, когда ты просто глупая тетеря?

— Я думаю, мне лучше вернуться домой. Я все объясню отцу.

Он поговорит с полицией. У тебя не будет никаких неприятностей, и у меня тоже. Он это умеет делать, мой отец.

— Как ты поедешь?

— Поездом, как приехал.

Ей хотелось многое ему сказать, но она не смогла. Если бы она ему это сказала, он бы заколебался. А потом, все взгляды были устремлены на нее, очень внимательные взгляды, и это парализовало ее.

— Даниель…

Она все-таки назвала его по имени. Вероятно, голос, когда произносишь имя, может выразить все то, что разбивает тебе сердце, так как коллеги в смущении отвели глаза. И она услышала в ответ чудовищные вещи, сказанные им очень быстро: «Моя маленькая Бэмби, моя маленькая Бэмби, люблю тебя, очень скоро, всегда, ночью, через какое-то время, Париж, Ницца, ты, я, маленькая моя Бэмби, послушай, Бэмби…» И он повесил трубку.

Она тоже положила трубку, прошла вдоль столов под стрекот пишущих машинок, ничего не задев по пути, не сделав ни одного неверного шага, со странной улыбкой, растянувшей ей рот, снова принялась за работу и даже напечатала, не поднимая головы, две или три страницы. А потом вдруг — это было выше ее сил, она не в состоянии была больше этого выносить, будь что будет — она вскочила и бросилась к двери, по пути схватила пальто, бегом пересекла коридор, выбежала на улицу, не переводя духа пронеслась через зал ожидания на Лионском вокзале и очутилась на платформе. И только тогда заметила, что сейчас всего лишь пять часов, а первый поезд Марсель-Ницца-Вентимилья отходит в 17 часов 50 минут.

Они вышли в коридор: она первой, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Затем постояли немного возле «гармошки». Он рассказал, что удрал из дому неделю назад, автобусом доехал сначала до Канна, а потом до Марселя, грязного города, где все пристают к вам со всякими вопросами. Две ночи провел на туристической базе, две — на вокзале, в зале ожидания, одну — в бистро, которое не закрывалось на ночь, одну — в гостинице, когда у него еще были деньги.

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Не знаю.

Он никогда ничего не знал. А поскольку она была лет на пять-шесть старше него, он сразу же проникся к ней доверием и раз даже назвал ее «мадам». Больше всего ему надоел чемодан. Он жалел, что захватил его с собой. Бэмби подумала: «Ему бы надо выспаться».

— В моем купе есть свободное место. Подождите немного. И когда в коридоре никого не будет, войдите. Верхняя полка слева от двери. Как раз над моей.

Он смотрел на нее прямо-таки с восхищением, кивая головой в знак согласия при каждой ее фразе, тогда-то он и назвал ее «мадам».

Молодая брюнетка и Кабур по-прежнему стояли в коридоре. Бэмби высунула голову, чтобы удостовериться в этом, потом сказала:

— Я хочу спать, дождитесь, пока в коридоре никого не останется, но не шумите, когда войдете в купе.

— А как быть с чемоданом?

— Как быть? Заберите его с собой! И вот из-за этого чемодана все и произошло. Из-за его дурацкого чемодана из свиной кожи, в который он положил лишь две рубашки и один костюм на смену, но зато запихнул массу всякой всячины: книги, боксерские перчатки, модель парусника, банки консервов, батон черствого хлеба, серебряный столовый прибор, который он намеревался продать, флакон одеколона, чтоб от него хорошо пахло, и не менее трех щеток для волос, чтобы выглядеть красивым.

Словно он и так недостаточно красив, подумала Бэмби, выходя из полумрака маленького кафе на освещенную редкими фонарями площадь Пале-Руаяль. Здесь они тоже побывали, в воскресенье утром, накануне, тысячу лет назад.

Они следили за молодым инспектором в коротком пальто с капюшоном, который разъезжал повсюду на такси. Тысяча сто франков до улицы Лафонтена, где они ждали, пока он выйдет, сидя друг против друга за столиком в маленьком баре на углу улицы Лафонтена и тупика.

Через полчаса в этот бар вошел инспектор в коротком пальто; не обратив на них внимания, он направился к телефону.

— Попал пальцем в небо, — сказал Даниель, — какие же они олухи, эти фараоны.

Недоумки, олухи-все это были слова из другого мира, ее мира, его мира. Они выросли в одном краю, и это было здорово.

«Он еще очень молод, — думала Бэмби. — Просто недотепа».

В поезде, а затем еще целый день и целую ночь она была старше на несколько лет, по-прежнему была «мадам».

В коридоре разгорелась ссора. Бэмби, лежа на своей полке, слышала, как Жоржетта Тома что-то очень громко говорит, она даже отодвинула шторку за своей головой, чтобы взглянуть, что же там происходит.

Кабур стоял к ней спиной, но даже со спины выглядел совершенно убитым. Красивая брюнетка прижимала руку к своему пиджаку чуть ниже плеча, пальцы ее, странно сложенные, напоминали когти хищной птицы. Казалось, она хотела уберечь что-то, что находилось во внутреннем кармане ее пиджака и что у нее, видимо, хотели отобрать.

Бэмби догадалась, что она оскорбляет Кабура, злым голосом бросает ему в лицо какие-то злые слова, но самих слов разобрать не смогла.

Позднее, когда все лампочки были уже погашены, Жоржетта Тома вошла в купе. Бэмби видела, как она легла на соседнюю полку, совершенно спокойно, словно и не было никакой ссоры. Стройная, красивая, длинноногая, она лежала на спине в строгом костюме, и Бэмби она не понравилась.

Позднее, должно быть в половине первого или в час ночи, Кабур тоже вошел в купе. Бэмби видела, как он снял пиджак и улегся на полку.

Поезд прибыл в Лион. На шторках окна появились яркие пятна света, послышались громкие голоса, кто-то бежал по платформе. Бэмби догадалась, что на вокзале, как и в Авиньоне, продают кофе в картонных стаканчиках и сандвичи в целлофане. Поезд снова тронулся.

Она уже засыпала, лежа на животе и уткнувшись ртом в руку, когда услышала, как этот мальчишка тихонько отворил дверь в купе и прикрыл ее за собой. Но наткнулся на собственный чемодан, потерял равновесие, упал на кого-то и выругался: «Черт побери, что это я?»

Что это он? Ей тоже хотелось это знать. Ее охватил неудержимый приступ смеха, она сама не знала почему; вероятно, потому что ей пришлось помочь ему поднять чемодан, а он, чертыхаясь, уцепился за нее, а она была полураздета, и потому что он упал сперва на нижнюю полку, а потом на полку Бэмби, и все вздыхал, и все чем-то был недоволен, и, вероятно, его мучил страх, и руки у него, когда он пытался нащупать что-то в темноте, дрожали. Настоящий идиот. Наконец он улегся на свободную полку, замер надолго, не смея пошевелиться, пробормотав лишь: «Все обошлось, а то я чуть было не попал в другое купе».

Но затем он свесил голову со своей полки прямо над ней, так что она даже могла видеть его глаза. Оба шептались взахлеб, что, должно быть, раздражало остальных. Временами ее снова охватывал неудержимый приступ смеха.

Ему шестнадцать лет. Исполнилось в июле. Они родились под одним и тем же знаком зодиака. Она сказала, что ужасно быть Раком, они все сумасшедшие. Он спросил: «Неужели правда? — таким встревоженным тоном, что смутил ее, и убрал на минуту голову, потому что к ней, оттого что он лежал свесившись, прилила кровь.

Потом Бэмби перестала смеяться. Он заговорил о печальных вещах, заговорил о себе. Он умел говорить о себе. Поезд мчался к Дижону, к Парижу, увозил его все дальше от коллежа, все дальше от отца, с которым он повздорил из-за мотороллера.

Бэмби заснула, лежа на спине, натянув одеяло до подбородка, и сквозь сон видела, как меняется в темноте свесившееся над нею лицо, которое уже давно ей было знакомо. «Уверяю вас, вам следует вернуться домой, уезжать не имело смысла…» А поезд все летит вперед, летит вперед.

Утром она приоткрыла глаза, увидела, как он спускается в своем мятом костюме из твида, с плащом в руке. Выходя, он наклонился к ней, прошептал «мадемуазель» и клюнул ее в щеку. Она подумала: он, должно быть, совсем не спал. И снова уснула.

А потом вдруг оказалось, что уже половина восьмого, поезд подъезжает к Парижу, а в коридоре полно пассажиров, курящих у окон. Она услышала, как кто-то сказал, что стало холодно.

Она приподнялась, чтобы натянуть на себя платье. Брюнетка на соседней полке улыбнулась ей. Актриса была уже одета, чемодан стоял возле нее. Бэмби, подумав, что мужчины еще спят, откинула мешавшее ей одеяло. И все время, пока она натягивала платье и чулки со спущенными петлями, высовывая по очереди ноги, она чувствовала на себе взгляд Жоржетты Тома. Она встретилась с ней глазами, взгляд был такой же, что и накануне, ускользающий, непостижимый.

Она пошла в туалет почистить зубы и протереть лицо одеколоном.

В коридоре было много народу. Она видела, но не обратила в ту минуту на него внимания, человека, о котором ей потом рассказал Даниель. Она только запомнила, что он был в сером пальто, похожем на то, что носил дядя Шарль, слишком длинном и слишком узком, в руках же у него была пляжная сумка из синей ткани с гербом Прованса.

Она не думала о Даниеле. Или, во всяком случае, мысли эти были смутными, несерьезными. Он ушел, как-нибудь выкрутится.

Когда она вернулась в купе, поезд подъезжал к перрону. Мужчина с нижней полки, в зеленом кожаном пиджаке, тяжело дыша, зашнуровывал ботинки на толстой подошве. Кабур вышел первым, не попрощавшись, не взглянув на нее, не взглянув и на остальных пассажиров, — вероятно, стыдился вчерашней ссоры. Затем, как раз в ту минуту, когда поезд остановился, мужчина в кожаном пиджаке взял свой чемодан с потертыми углами, попрощался со всеми и вышел вслед за ним.

Бэмби укладывала туалетные принадлежности. Она и сейчас ясно представляла себе, как актриса, снисходительно улыбнувшись, помахала им дважды рукой, сжав пальцы в кулак. Элиана Даррес держалась очень прямо, несмотря на тяжесть своего багажа, за ней из купе тянулся шлейф крепких пряных духов.

Коридор опустел. Жоржетта Тома стояла у окна с опущенными шторами.

— Мадемуазель…

Они остались одни. Бэмби уже надевала голубое пальто. Она чувствовала себя свежей, отдохнувшей, потому что хорошо умылась, тщательно причесалась, хотя в дверь туалета стучали.

Жоржетте Тома вблизи можно было дать лет тридцать, у нее было бледное лицо, обрамленное черными как смоль волосами, большие, как у Бэмби, голубые глаза. И этот тревоживший Бэмби взгляд, который она тотчас же отводила, когда глаза их встречались.

Жоржетта хотела поговорить с ней. Ей нужно было поговорить с ней. Просто необходимо было поговорить с ней.

Но ей нечего было сказать. Бэмби сразу же поняла это. Молодая женщина продолжала:

— Вы видели того человека вчера вечером, просто ужасно.

Сказала не слишком уверенным тоном, как бы умоляя, чтобы ей ответили.

— О, знаете, всякое случается, — ответила Бэмби. — Не переживайте из-за этого.

Она взяла чемодан, собираясь выйти из купе. Но Жоржетта Тома встала между ней и дверью, стараясь удержать ее, повторяя:

— Просто ужасно, что существуют такие люди. Нет, вы только выслушайте меня, мадемуазель Бомба, не уходите.

Бэмби подумала: откуда она знает мое имя? И сразу же в голове промелькнуло: он, вероятно, попытается выйти через буфет или служебные помещения, что за идиот, мне надо его догнать.

В конце концов она отстранила молодую женщину, сказав ей:

— Прошу вас, пропустите меня, меня ждут.

Странно, но она почувствовала, что им обеим страшно.

— Что вам от меня надо, в конце концов? Пропустите же меня!

«Что ей от меня было надо? — думала Бэмби, проходя мимо Центрального рынка; от резких запахов, доносившихся оттуда, ее подташнивало. Теперь он уже должен быть в Дижоне, а может, и дальше. В Дижоне утром я спала и ничего еще не случилось, а он лежал на своей полке надо мной и, возможно даже, что-то говорил мне.

Ноги сами привели ее на улицу Реомюра. Она покинула контору днем, не дав никаких объяснений, в первый же рабочий день. Завтра ее выставят за дверь. Бывают вечера, когда кажется, сам Господь Бог против тебя ополчился. Бог, не знающий жалости, не оставляющий тебе никаких надежд.

Ее взяли на работу заочно, по письму, положившись на ее диплом, с окладом в 88 тысяч франков в месяц минус взносы на социальное страхование, плюс тринадцатая зарплата, оплата транспортных расходов и комната под самой крышей на улице Бак с водопроводом и газовой плиткой.

Завтра мсье Пикар, сообщив ей, что она уволена, вероятно, отберет у нее и комнату. Господь Бог не оставит ей ничего. Как говорила мама: «оставит лишь глаза, чтобы плакать».

Ей все-таки надо было бы зайти в контору сегодня вечером. А вдруг она застанет там мсье Пикара, он, наверное, поздно уходит домой. Она ему все объяснит. Он показался ей очень славным, у него, вероятно, есть дочь ее возраста. Она скажет ему:

— Если бы ваша дочь увидела Даниеля у выхода с Лионского вокзала, как я в то утро, он бы наверняка и ее растрогал.

Потом придется рассказать о комнате, о первой ночи, о второй, о вещах, о которых невозможно говорить.

Впрочем, мсье Пикара в конторе не будет. Уже совсем стемнело, было очень холодно и грустно. Мсье Пикар наверняка уже вернулся домой. Единственное, что она может сделать на улице Реомюра, — это побеспокоить консьержа и забрать свою сумочку.

В это злополучное субботнее утро в восемь часов утра он стоял на перроне, неподалеку от выхода, засунув руки в карманы, с женской косынкой вокруг шеи. Пассажиры толкали его, проходя мимо, но он не двигался с места, и они обходили его то с одной, то с другой стороны. Настоящий болван.

Бэмби поставила чемодан на землю и спросила:

— Вы что, собираетесь здесь так и торчать? Что вы намерены делать?

Он вздохнул:

— Наконец-то! Что вы так долго там делали?

— Как это, что я делала?

— А вы не взяли мой чемодан?

— Как так, ваш чемодан?

— Но мы же договорились…

— Как так, договорились? Он качал головой, ничего не понимая. И она качала головой, ничего не понимая. Наконец они поняли, опустившись на скамью и поставив вещи Бэмби между собой. Он то и дело поправлял косынку, которая вылезала из плаща. На ней был изображен залив в Ницце.

— Ведь это женская косынка.

— Да, мамина. Не знаю, почему я захватил ее с собой. Маленьким я очень любил маму, любил носить ее вещи. А сейчас даже не знаю.

Он разработал целый план, как ему выйти с Лионского вокзала. Он сказал, что объяснил ей ночью, что ей следует сделать. Сказал, что объяснял ей это целых полчаса, свесившись над ней с полки. А она ничего не слышала: должно быть, как раз в ту минуту заснула.

— Вы должны были взять мой чемодан. Выйти, предъявив свой билет, оставить вещи в зале ожидания и вернуться обратно с двумя перронными билетами. А потом мы вышли бы вместе.

— Я ничего не поняла. Я не слышала. Вы очень здорово придумали.

Он смотрел на нее недоверчиво и разочарованно. Взрослым нельзя доверять. Они тебя никогда не слышат.

Она, стараясь придать ему уверенности, коснулась его руки. И подумала: «Теперь я и впрямь делаю глупость, по-настоящему я должна была бы пожелать ему, чтобы его поскорей задержали и отправили домой. В худшем случае его бы наказали, оставив без сладкого».

— Так идите и заберите свой чемодан. Где вы его оставили?

— В купе. В сетке для багажа.

— Заберите его поскорей и возвращайтесь.

— И мы сделаем так, как я сказал?

— Да, мы сделаем так, как вы сказали.

— Вы не уйдете? Она смотрела на него, чувствуя какое-то странное возбуждение, почти как в школе, но возбуждение куда более сильное. Сейчас мы обведем вокруг пальца надзирателей, сорвем урок или устроим тарарам, только куда более сильный.

— За кого вы меня принимаете? Он, счастливый, доверчиво кивнул головой и побежал к поезду за чемоданом.

Она прождала его минут десять на скамейке, думая: я себя знаю, я слишком хорошо себя знаю, у меня не хватит духа бросить его здесь, у меня с ним будет масса неприятностей, я сошла с ума.

Он вернулся с чемоданом, шел медленно со странным выражением лица, посерьезневший, притихший, неузнаваемый.

— Что это с вами?

— Со мной? Ничего.

Она вышла одна с двумя чемоданами и сумочкой. Нести их было тяжело. В зале ожидания она долго искала в карманах и кошельке две монеты по пятьдесят франков. Взяла в автомате два перронных билета. Оставила чемоданы позади автомата и вернулась обратно.

Он ждал ее у контроля, у него было все то же странное выражение лица, и тут она вдруг заметила:

— Куда вы дели свою косынку?

— Должно быть, забыл в купе. Пойдемте, это не имеет значения.

Они друг за другом прошли мимо контролеров. Бэмби предъявила билеты. И вот холодным солнечным утром они остановились со своими чемоданами на тротуаре у вокзала, глядя на проезжающие мимо легковые автомобили и автобусы.

— Ну ладно. До свидания, — сказал Даниель.

Он не умел говорить спасибо.

— Что вы собираетесь делать?

— За меня не беспокойтесь.

— А я вот беспокоюсь.

Они прошли немного в сторону площади Бастилии, прежде чем Бэмби остановила такси. Она села в машину. А он стоял на мостовой, погрустневший, с чемоданом из свиной кожи у ног. Она сказала:

— Вы едете со мной?

— Куда? Она не нашлась, что сказать в ответ. Он с трудом впихнул свой чемодан в такси. Ему все давалось с трудом. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, платье Бэмби задралось на коленях, и она никак не могла поправить его в машине, которая резко тормозила, проезжая по незнакомым улицам, где никто никого не знал.

Она назвала адрес, при одной мысли о котором вот уже две недели радость переполняла ее сердце: интересно, как она выглядит, эта улица Бак?

Когда они переезжали через реку (река Сена берет начало на Лангрском плато, протяженность ее 776 километров), она взглянула на Даниеля, он весь был погружен в свои мысли.

Она сказала, что все устроится, — ей тоже надо было подбодрить себя. Он робко положил на ее руку свою ладонь, теплую, с длинными, загоревшими за время каникул пальцами.

С ключами от комнаты на улице Бак вышла целая история. Консьержки в доме не было. Они обратились в ближайшее кафе, потом к жильцам с других этажей. Бэмби пришла к выводу, что парижане не слишком-то любезны.

В конце концов оказалось, что Бэмби в ее комнате ждет девушка по имени Сандрина. Она тоже работает в конторе на улице Реомюра. Приехала годом раньше из Нанта. Живет неподалеку, на Севрской улице, в такой же комнате. Мсье Пикар поручил ей встретить Бэмби. Она говорила, что просто возмутительно работать в агентстве по продаже недвижимости и жить в таких условиях. Она поглядывала на Даниеля, не понимая, кто он такой, ожидая, когда ей его представят. Но Бэмби, взобравшись на табурет, засунув руки в карманы своего голубого пальто, смотрела на крыши Парижа и совсем забыла о Даниеле.

— У меня нет ключей, — сказал консьерж на улице Реомюра. — Случись у них даже пожар, я и тогда ничего бы не смог сделать.

— Я хотела просто взять свою сумочку.

— Вы можете хотеть взять что угодно: пишущую машинку, деньги, которые лежат у них в сейфе, это ничего не изменит, у меня нет ключей.

Бэмби резко повернулась и направилась прямо к лестнице.

— Куда вы идете?

— Поднимусь в контору. Может, там кто-нибудь есть.

— Никого там нет. Все ушли. Вы знаете, который час?

Было одиннадцать часов вечера. Она все-таки поднялась на третий этаж, позвонила в дверь и спустилась вниз. Консьерж ждал ее у своей комнаты. Он ничего не сказал ей, глядя, как она выходит в темноту, засунув руки в карманы своего голубого пальто, он, вероятно, думал: «что за молодежь теперь пошла», или же «ну и времена настали», а может «задать бы ей хорошую порку», что-нибудь в этом роде.

Комната была небольшой, четыре на три метра, потолок скошенный, стены выкрашены в белый цвет. В углу — газовая плита, стенной шкаф, умывальник и, верх роскоши, — душ, отгороженный лимонно-желтой полиэтиленовой занавеской.

— Я все здесь устрою по-своему, — сказала Бэмби.

Сандрина просидела у них довольно долго. Она то и дело говорила:

— У вас прекрасное платье. У вас прекрасная прическа, как вам удается уложить так волосы? У вас прекрасные туфли. Не правда ли, у вас прекрасный душ?

Ей все казалось прекрасным. И поскольку Бэмби не отвечала, занятая своими делами, разбирая вещи, которые доставала из чемодана, она стала рассказывать о конторе, произнесла длинный монолог, который, кроме нее самой, никто не слушал. Контора тоже была прекрасной.

Вдруг оказалось, что уже около двенадцати дня. Сандрина наконец ушла, сказав на прощание, что они еще встретятся вечером, а Даниель уснул на кровати.

Комната уже преобразилась: на ночном столике появились фотографии, на этажерке — книги, а на кровати — плюшевый мишка, которого Даниель пристроил у плеча, и он щекотал ему щеку во сне.

Бэмби приняла душ, надела красный махровый халатик, который они купили с мамой вместе с банным полотенцем.

Даниель уже сидел на постели, всклокоченный, и смотрел перед собой отсутствующим взглядом. Его, вероятно, разбудил шум воды. Она сказала ему:

— Вы сейчас примете душ. Вы, верно, грязный, как поросенок, хоть отправляй вас в Армию спасения. Я не хочу, чтобы у меня дома завелись блохи. А я за это время успею одеться.

Одеваясь, она поглядывала в сторону душа и видела на занавеске его силуэт. Он был худ как щепка. «Что я буду с ним делать? — думала она.

— А как мне выйти? Она протянула ему свой банный халатик, и он вышел к ней с мокрыми, как у нее самой, волосами, рукава были ему слишком коротки, а в плечах халат, казалось, вот-вот лопнет по швам, вид у него был разнесчастный. Она была еще в комбинации, искала новую пару чулок. И именно эту минуту он выбрал, чтобы сказать:

— В купе лежала мертвая женщина.

Если бы мы сразу отправились в полицию, думала Бэмби, ничего бы не случилось. Меня бы завтра не уволили с работы, и я могла бы написать маме, что первые дни прошли хорошо.

Площадь Шатле была залита светом неоновых реклам, она увидела колонну и мост через Сену. Она шла, думая о том, что он уже проехал Дижон, что он вполне способен передумать и пересесть в поезд, идущий в Париж. Так и представляю себе, как он стучится ко мне в дверь в два часа ночи.

С ним всегда случается то, что ни с кем другим никогда не может случиться.

В субботу они вышли из дому лишь в час дня, а до этого, сидя рядом на кровати, долго шептались, как два злоумышленника, обсуждая случившееся, потому что ни он, ни она не могли говорить о таких вещах нормальным голосом.

— Я ушел, а вы остались сидеть на скамейке. Я направился к поезду. И никак не мог вспомнить, в каком вагоне мы ехали. Но в конце концов отыскал его. В коридоре я услышал чьи-то голоса. Разговаривали в нашем купе. Я решил подождать в соседнем. Говорили мужчины. В основном — один из них, он что-то приказывал. Второй человек мне показался больным. У него был какой-то странный кашель. И только потом, когда я думал обо всем этом в такси, мне показалось, что я уже слышал этот кашель. Но тогда я не обратил особого внимания. У меня в это время не было никаких причин прислушиваться к их словам. Просто я ждал, когда они уйдут. Боялся, не контролеры ли это и не потребуют ли они у меня билет. Как бы то ни было, я испугался, в их голосах было что-то пугающее, хоть я и не разбирал слов. Они пробыли в купе минуты две, может быть, немного больше. Я услышал, как дверь открылась и снова задвинулась. Затем они удалились. Они не прошли мимо того купе, в котором я притаился, а направились в другую сторону. Я дал им время выйти из вагона, потом зашел в наше купе, чтобы взять свой чемодан. На нижней полке слева на спине, скорчившись, лежала пассажирка с черными волосами. Я никогда не видел покойников, но вы можете мне поверить, она была мертва. Я схватил свой чемодан и поспешил уйти, прикрыв дверь. Не думаю, чтобы кто-нибудь видел, как я выходил из вагона. В поезде больше никого не было. Я вернулся к вам.

Он без конца повторял одни и те же фразы, почти слово в слово. Он не мог говорить ни о чем другом. Сперва Бэмби сочла, что вся эта история — сплошное идиотство, потом ей передалось волнение Даниеля и она вместе с ним стала строить всякие догадки. Потом она снова решила, что это сплошное идиотство.

Оттого что она все пыталась его успокоить, поскольку он был очень встревожен, а также оттого что он был немного смешон в ее махровом халате, она стала обращаться к нему на «ты».

— Когда ты услышал этого простуженного, он тебе кого-то напомнил, кого именно?

— Одного типа вчера вечером, когда мы отъехали от Марселя. Я сидел на откидном стуле около туалета. А он стоял в соседнем вагоне, у самых дверей, и я видел его через «гармошку». Он все время кашлял, стараясь прочистить горло. Порой он поглядывал в мою сторону. Он был в сером пальто, и у него еще была синяя пляжная сумка с гербом Прованса, у меня точно такой же герб на кармашке блейзера. Сегодня утром я увидел его в нашем вагоне. Я бы мог его узнать: он очень бледный, очень худой, и вид у него больной.

Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем белого цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.

— У тебя есть чистое белье?

— Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?

Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подумала: нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет родителям и вернется домой.

— Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.

— Я испачкал его.

Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который вез его в Марсель.

— Я оступился.

Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела то, в котором ехала в поезде.

На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и зашли в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова в пустом зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов, заговорили о случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в полицию, рассказать сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хотелось этого делать из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из дома. И он тоже не хотел, потому что в сущности тут наверняка сводились счеты, и история эта их не касалась.

Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и бретонскими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком ли дорого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много говорил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.

Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло, глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с ним делать.

Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты «Житан» в табачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:

— Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.

Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на противоположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет свой чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы. Она подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я взялась, я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже уехал.

В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав из кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на берегу реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсиновой начинкой.

Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак. Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу мучительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет разговаривать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.

Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?

Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе с чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще больше и еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом усталости.

У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему билет на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.

— Ты ушла из конторы?

— Да.

— Ты сошла с ума.

— Ну и что?

— Ты сошла с ума.

— Это ты меня сводишь с ума.

Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От конфет он отказался.

— Мне кажется, я все понял.

— Что понял?

— Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я понял.

— Кого убьют?

— Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей у нас не будет.

Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.

У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках, от которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприятности. Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его, сотни раз пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так ничего и не сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя собственная. Он ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он еще мальчишка. А у мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, заняты совсем другим, а затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, поцеловали они тебя на прощание или нет, и они бесконечно несчастны.

В последнюю минуту, вдруг поняв, что поезд уже отходит, он наконец по-настоящему увидел ее, ее, Бэмби, как она стоит на платформе вокзала, которая стала уплывать назад, в своем голубом пальто, растрепанная, может быть, даже страшненькая, с пакетом конфет в одной руке и двумя тысячами франков в другой, которые она протягивает ему, и он не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Черт побери, не бросай меня так.

— Это не я тебя бросаю.

Она побежала рядом с вагоном. Он взял деньги и стал лихорадочно махать ими, точно платком.

— А у тебя еще что-то осталось? Она чувствовала, что сходит с ума, буквально сходит с ума, бежала по платформе, ожидая, что он скажет ей еще что-нибудь, что угодно, но что-то такое, что она без конца смогла бы повторять про себя, и это помогло бы ей жить, а он не нашел ничего другого, кроме:

— Я тебе все верну! Под конец она крикнула, — поезд набирал скорость и она уже не поспевала за ним, а он высунулся из двери и при своей неловкости мог, чего доброго, и упасть, и вообще все это было ужасно несправедливо:

— Даниель!

— Я оставил записку дома! Там все правда! Он тоже кричал. Вот и все: две тысячефранковые купюры, издали все более напоминавшие платок, поток пассажиров, подталкивающих ее к выходу, и дождь вдруг прекратился. Она оказалась на привокзальной площади у выхода на перрон к поездам дальнего следования, с клубничной карамелькой во рту, вкусом поцелуя на губах и пустым спичечным коробком в руке, который она тут же бросила на мостовую.

В субботу вечером около шести часов к ней зашла Сандрина. Они немного подождали его, болтая о конторе, об Авиньоне, о Нанте. Сандрина тоже была блондинкой, но более худой, чем Бэмби. Она утверждала, что Бэмби такая же пухленькая, как Дани Робен. Она похожа на Дани Робен, но гораздо моложе. Сандрина находила Бэмби прехорошенькой.

В конце концов им надоело ждать, и они оставили ему на двери записку. И отправились вместе к Сандрине.

Комната у нее была побольше. Но прихожая такая же, зато имелась настоящая кухонька. Сандрина заранее накрыла стол, поставила три прибора, думая, что Даниель тоже придет. Она приготовила картофельный салат с сыром и ростбиф с зеленым горошком.

— Он это любит?

— Понятия не имею. Это очень дальний родственник. Я знаю его не лучше, чем вы.

Даниель появился около десяти часов, когда они закончили ужинать. Вид у него был совершенно отсутствующий. Войдя в комнату, он поцеловал их обеих в щеку, как это делают хорошо воспитанные дети, когда приходят в гости.

Он почти ничего не ел, не произнес ни слова. Когда они вышли от Сандрины, он признался Бэмби, что съел бифштекс в ресторане неподалеку от Восточного вокзала.

— У тебя были деньги?

— Я взял у вас в сумочке тысячу франков, пока вы принимали душ.

До самой улицы Бак она не в силах была вымолвить ни слова. У подъезда дома он проговорил очень быстро, глядя себе под ноги, что не следует на него сердиться, он не знает, как поступить. Он повторял: все это ужасно.

— Что ужасно? Что надо написать папе и маме и попросить у них прощения? Ты слишком безответствен, вот и все.

Само это слово, когда она его произнесла, понравилось ей. Она чувствовала себя старой, взрослой дамой, опекающей юнца. Она сама была удивлена тем, что стала такой взрослой и старой.

Было уже одиннадцать часов вечера. В доме царила тишина, только гудело неисправное отопление. Бэмби сняла с постели тюфяк, достала две простыни, сложила их вдвое, постелила одну на тюфяк, другую на постель. Она не смотрела на него. И он не смотрел на нее. А поскольку он был единственным ребенком в семье и был целомудреннее маленького семинариста, то переодеваться пошел за душевую занавеску.

Он вернулся в полосатой пижаме, на верхнем кармане которой были вышиты буквы «Д.К.» (Даниель Краверо), остановился перед ней, опустив руки, глядя на Бэмби покорным и недоверчивым взглядом. Она же стояла босиком в белой комбинации и вдруг заметила, что без каблуков она меньше его ростом.

Он растянулся на тюфяке на другом конце комнаты, положил руку под голову и глубоко вздохнул. Она погасила свет, чтобы надеть ночную рубашку. Ей было не по себе, но скорее от раздражения, чем от чувства неловкости.

В темноте, когда она уже улеглась, он сказал, что ужасно не то, что произошло с ним, а то, что произошло в поезде. Если бы она не сердилась на него за ту тысячу франков, которую он в любом случае ей вернет, он бы показал ей газету.

Она снова зажгла свет и прочла, что там напечатано.

— Они вас найдут.

— Каким образом? Ведь людей с моей фамилией, Бомба, великое множество.

— Все гораздо хуже, чем вы думаете.

Он сказал, что когда расстался с ней после обеда, то думал, что полицейский еще в купе арестовал убийцу, а теперь он видит, что все это не так.

— Так кто же этот убийца?

— Тот больной. Мне так показалось, когда я стал обо всем этом думать. Я просто был в этом уверен — может, оттого, что выпил вина. Как и в том, что уже после, не знаю откуда и почему, появился полицейский и арестовал того прямо в купе. А теперь я уже ничего не понимаю.

— Какая-то глупость.

Но чем глупее все это выглядело, тем больше было оснований полагать, раз тут замешан этот дуралей, что все это правда.

Мы проговорили добрый час, вспоминала Бэмби, поднимаясь вверх по улице Бак, он рассказал, что съел бифштекс, ожидая этого Кабура, поскольку еще утром стащил у меня тысячу франков, он вспомнил про фирму «Прожин» и решил позвонить туда и проследить за Кабуром, у которого состоялся неприятный разговор с этой брюнеткой. Даниель был и находчив, и бестолков. Он заснул на полуслове. На своем тюфяке, на полу. На следующее утро мы вместе застелили постель. Все это было вчера, в воскресенье.

— Куда вы собираетесь пойти сегодня? Он с готовностью помог ей убрать постель. Она надела облегающее черное платье, черный цвет ей очень к лицу.

— Никуда. Приберусь в комнате и постираю твое белье. А ты напишешь своим родителям.

Она уже представляла себе, как они вдвоем проведут этот день, спокойно, позабыв об этой истории в поезде, о которой они никогда больше ничего не услышат, он напишет письмо, она подошьет занавески, купленные накануне, а затем они трогательно попрощаются, и он будет присылать ей на Новый год поздравительные открытки, и так до тех самых пор, пока это приключение не отойдет окончательно в прошлое, будет позабыто.

Все произошло совершенно иначе. Она не стала подшивать занавески, а он не стал писать родителям. Следуя своему плану, этот маленький детектив в мятом твидовом костюме потащил ее за собой, и они целый день проездили на такси от набережной Орфевр до Трокадеро, из Клиши на ипподром в Венсеннском лесу.

Все-таки она успела постирать ему утром белье, и когда они вечером вернулись домой и оно висело, уже высохшее, на веревке, протянутой через комнату, — две рубашки вниз рукавами и майка рядом с ее трусиками, — сердце у нее больно сжалось: я не смогу больше жить в этой комнате.

Около полудня во время слежки за брюнетом (их было двое, брюнет и белокурый инспектор, и на вид Даниель казался ненамного, моложе их) они оказались на лестнице в доме на улице Дюперре, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать своего присутствия. Губы Даниеля были так близко, что в конце концов она ни о чем другом больше и думать не могла. В своей жизни она целовалась только с двумя мальчишками, с кузеном, когда ей было тринадцать лет, из любопытства, чтобы узнать, как это делается, и с товарищем по лицею во время танцев на вечеринке у подруги, потому что была немного пьяна, а он — очень настойчив. Мысли же Даннеля, который стоял, прижавшись к ней, так что его рука лежала у нее за спиной, были заняты совсем другим… И вот тогда он порвал ей вторую пару чулок.

Вечером, после всех этих поездок по Парижу, которым не видно было конца, они поужинали, сидя рядом, в каком-то шумном ресторане на набережной. Бэмби говорила об Авиньоне. Она не желала больше слышать об этой истории. И когда они шли домой, она взяла Даниеля за руку и не выпускала ее, пока они не добрались до улицы Бак.

— Мне очень жаль, что я порвал вам чулки, — сказал он, когда они поднялись наверх.

Он не стал отворачиваться, когда она стягивала их. Она сама не могла понять, что испытывает: усталость или неясное желание вновь ощутить его губы возле своего лица. Они довольно долго молча смотрели друг на друга: она — стоя босиком в своем черном платье, с чулками в руках, он — так и не сняв плаща. Наконец она сказала какую-то глупость, о чем тут же пожалела, что-то вроде: почему ты так на меня смотришь?

Он не ответил. Спросил, сможет ли он тем не менее у нее остаться. Она хотела сказать: а почему «тем не менее»? Но не смогла.

Он долго молча сидел перед ней в плаще на кровати, потом она как бы вступила в сделку сама с собой, сказала себе: если я завтра окажусь в тюрьме, если завтра он окажется в тюрьме, у мамы будет еще больше причин упасть в обморок. Сейчас я его поцелую, и будь что будет.

Она наклонилась к нему, босая, в своем черном платье, и поцеловала в губы, очень нежно, думая про себя: и будь что будет, будь что будет.

Он не сделал ни одного из тех жестов, которые она ждала. Лишь опустил голову, очень быстро, обхватив руками ноги Бэмби, и замер так, прижавшись лицом к ее платью, молча, настоящий мальчишка. В этот вечер, как и в тот субботний, и в воскресный вечер, Бэмби старалась издалека отыскать глазами вывеску соседнего бара, чтобы по ней найти свой дом на улице Бак. Красная вывеска ярко светилась среди красных огоньков автомобилей. На третьем этаже ей пришлось снова включить освещение. Она опять услышала, как гудит неисправное отопление. Она медленно поднималась по ступенькам и все думала: он замер молча, настоящий мальчишка, затем он обнял меня, не поднимая головы, своими большими руками, на которые я смотрела в ресторане, за час до этого, словно тогда уже знала.

На следующее утро — сегодня утром! — он порвал ей третью пару чулок, опрокинув ее на кровать, когда она уже была наполовину одета. И чертыхнулся, это какой-то рок, и она сделала вид, что сердится, чтобы он стал снова таким же нежным, как ночью, потому что утро-это совсем не то, что ночь, потому что сейчас она с трудом узнавала себя, узнавала его. Но все, что произошло, было правдой, у него была такая же нежная кожа, такие же нежные губы, и эта ночь не была чудесным сном.

Пятый этаж, остался еще один. Автомат освещения лестницы, как и отопление в этом доме, работал из рук вон. Она протянула руку к выключателю, стараясь нащупать его в темноте. Я искала его губы в темноте, я не спала всю ночь, мой Даниель, мой Дани, моя любовь, тем хуже для мамы, тем хуже для меня, и неважно, что будет завтра. Свет снова загорелся.

Что же он понял? О чем он не успел сказать мне на перроне? В полдень она взяла такси, чтобы вернуться поскорее домой, она немного опьянела от того, что не спала всю ночь, от стука пишущих машинок, губы у нее распухли, и она повторяла себе все утро: все догадаются по моему лицу, что произошло со мной этой ночью. Она встретилась с ним в том самом ресторане, где они обедали в первый день, с бретонскими тарелками, в ресторане было много народу, они же смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Он не стал ей рассказывать, за кем он гонялся в это утро по Парижу.

Бэмби добралась до площадки последнего этажа, где находились комнаты для прислуги. Сейчас я лягу в постель, в темноте, думала она, а записку, которую он мне оставил, прочту завтра утром, я не хочу читать ее сейчас, нет, я все же ее прочту. В полдень, это было ужасно, мы не смогли поговорить. Я хотела поскорее закончить обед, чтобы успеть хоть ненадолго подняться к себе, он все понял, я сказала какую-то глупость, прижавшись к его щеке, он раздел меня, такой же нежный, как и ночью. Боже мой, это правда, он вернулся, это Даниель, он тут.

Она увидела полоску света под своей дверью. Решила было, что ошиблась. Но нет, это точно ее дверь. Он пересел на другой поезд, и вот он здесь.

В темноте — свет снова погас — она, вытянув перед собой руки, прошла по коридору, где видны были лишь эта полоска света и яркое, точно уставившийся на нее чей-то глаз, пятно замочной скважины, повторяя про себя: нет, это невозможно, ему негде было сойти и пересесть на другой поезд, нет, право, можно подумать, что это глаз и что он ждет меня. Она с силой толкнула дверь и сразу вошла.

От выстрела в комнате еще стоял едкий запах. Сандрина лежала, привалившись к кровати, ноги ее казались какими-то тряпичными, а все тело словно было набито отрубями. Падая, она потащила за собой табурет, и рука ее еще в отчаянии цеплялась за красный репс покрывала, такого же красного цвета, как то страшное пятно, в которое превратилось ее лицо.

На ночном столике возле сложенного вчетверо листка бумаги — записки, оставленной Даниелем — лежала черная кожаная сумочка Бэмби, и в ней отражался свет круглого потолочного плафона: желтый, яркий, ослепляющий.

А затем — часа через два или три, она сама не знает — она оказалась в незнакомом гостиничном номере, обставленном светлой мебелью, на какой-то улице неподалеку от Дома Инвалидов, одна в своем голубом пальто. Стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, струи дождя били ей в лицо, а лицо оставалось сухим.

В правой руке она все еще держала записку Даниеля: неразборчивое «я люблю тебя — и только» — на скомканном, смятом листочке бумаги, который она то и дело подносила к губам, стискивала в зубах.

Она зубами цеплялась за это «я люблю тебя — и только», — чтобы не думать о Сандрине, которая просто вошла в мою незапертую комнату занести мне сумочку, чтобы не думать о том чудовищном, во что превратилось лицо Сандрины, чтобы не думать: у нее мое лицо, это я должна была лежать вот так на полу, вцепившись в покрывало. Завтра я пойду в полицию. Я люблю тебя, я жду, когда ты доберешься до Ниццы, чтобы уже никто не мог причинить тебе зла, я не думаю ни о чем другом, лишь об этом «я люблю тебя — и только».

Место 225

Эвелина Берта Жаклина Лаверт, в замужестве Гароди, двадцати семи лет, красивая, стройная, с длинными черными волосами, рост метр шестьдесят, особые приметы: скрытная, лживая, упрямая, вызывающая раздражение, полными ужаса голубыми глазами смотрела на розовый листок бумаги, который протягивал ей Малле, открепив его от подоконника. После убийства девушки из Авиньона «курс покойника» упал еще на 35 тысяч франков.

— Уже пять человек, вам этого мало?

— Вы с ума сошли! Вы просто отвратительный субъект! Она снова захныкала, обхватив голову своими красивыми руками, в своем дорогом замшевом пальто, ношенном ровно столько, сколько требуется, чтобы выглядеть в нем элегантно.

— Вы все время лжете!

— Я не лгу!

— Вам очень хочется оказаться шестой?

— Что вам от меня надо? Я ничего не знаю.

— В купе было шесть человек. Остались одна вы. Остальные тоже ничего не знали. Им всем всадили пулю в голову, потому что они ничего не знали, пусть так. Тогда скажите нам, чего именно вы не знали!

Она упрямо покачала головой. Малле смял розовый листок и выбросил его в стоявшую рядом корзину для бумаг.

— Удачи тебе, — сказал Грацци. — Продолжай.

Он вышел из кабинета, ощущая какую-то тяжесть в желудке. То ли от усталости, то ли от отвращения.

— Ну, как она? — спросил Таркен.

— Продержится всего час или два. Заговорит, возможно, еще до двенадцати.

Грацци с блокнотом в руках опустился в стоявшее перед столом кресло и положил ногу на ногу.

Утренние газеты сообщали об убийстве Кабура, Элианы Даррес и Риволани. В 38-м автобусе Грацци заметил, как все пассажиры, проезжая мимо филиала фирмы «Прожин», где работал Кабур, повернули голову в ту сторону.

— Новости поступают отовсюду. Два дня назад это могло бы помочь выйти на его след. Теперь же…

— А какие именно?

— Во-первых, «Прожин». В субботу во второй половине дня кто-то позвонил и спросил адрес Кабура. Мужской голос. Сказал, что он их старый клиент и готовит для своей фирмы список подарков к Рождеству. Может быть, это и так. А может быть, таким образом этому подонку удалось отыскать беднягу.

Грацци поставил галочку в своем блокноте.

— Затем Риволани. У него есть долги.

— У меня тоже, — отозвался Таркен.

— Даррес. Во время обыска у нее обнаружили банковские извещения, но не нашли чековой книжки.

— Ну и что? У нее, наверное, кончилась книжка, и она не успела выписать новую. Что здесь такого?

— Вот что не дает мне покоя: кажется, я где-то видел эту книжку.

— Где же это?

— У нее дома, когда подобрал ее сумочку в лифте. Я, должно быть, положил ее куда-нибудь в спальне.

— Ну и ну, пожалуй, это в первый раз отдел криминалистики что-то теряет. Где у них только была голова! Во всяком случае, достаточно позвонить в банк.

— Уже позвонили. Жан Лу говорит, что у нее на счету двести или триста тысяч франков, и все вроде бы в порядке.

— Тогда не морочь мне больше голову своими историями. Как бы там ни было, мы его наверняка поймаем.

За сорок пять минут до этого разговора, ровно в 10 часов, позвонили из Марселя: никаких следов Роже Трамони в Приморских Альпах. Гостиница, где каждый год во время отпуска останавливался официант из кафе, находится в Пюже-Тенье. Полиция самым тщательным образом проверила все гостиницы и пансионаты того же класса в департаменте.

Приметы Трамони были сообщены в Главное управление: рост средний, худощавый, вид болезненный, тридцать семь лет, волосы густые, шатен. По мнению Таркена, именно этот человек получил семьсот тысяч франков на улице Круа-де-Пти-Шан.

— Пока никаких следов новых банкнот, — сказал Грацци.

Их номера они получили накануне около пяти часов вечера.

А в семь часов список номеров, уже отпечатанный в типографии, должен был поступить во все городские службы. Четырнадцать банкнот достоинством по 500 франков.

— Если даже нам повезет, мы услышим о них не раньше, чем через день или два, — сказал Таркен. — Он же псих. Может быть, он их еще даже не обменял.

— Мы попросили мать малышки Бомба, она живет в Авиньоне, приехать опознать свою дочь. В конторе, где девушка только вчера начала работать, никто не захотел брать это на себя. Они ее почти не знали. Впрочем, этот негодяй так с ней разделался, что ее родная мать не опознает.

— Продолжай, Грацци.

— Она выбежала из конторы около четырех часов, как сумасшедшая, никто не знает почему. Тут действительно не повезло, полная неизвестность. У девчушки нет ни друзей, ни знакомых, ничего, что связывало бы ее с Парижем. Никаких при ней документов, как и у Кабура. Только фотографии в ее комнате. А нашли ее в десять вечера. Габер напал в конце концов на ее след, благодаря одному таксисту, за четверть часа до этого. Ее убили в 9—9:15. Еще бы часок, и она бы осталась жива. Таксист запомнил ее пальто. Похоже, она была очень хорошенькой. Он довез ее до улицы Бак, с ней был еще один парень. О нем мы пока ничего не знаем.

— Что еще?

— Ничего. Разная мелочь. В Марселе хозяева кафе говорят, что Роже Трамони — один из тех одержимых игроков, которые сами никогда не играют. Это он принимает ставки в городском тотализаторе, всегда записывает, кто сколько поставил. Он также записывает номера всех лотерейных билетов, которые продал: когда кто-нибудь выигрывает десять тысяч франков, он без конца повторяет: «А ведь я сам мог получить эти деньги, они были у меня в руках».

Грацци закрыл свой блокнот и добавил, что этому есть название.

— Знаю, — ответил шеф. — Мазохизм.

В это утро у него у самого был измученный вид, как у мазохиста. Грацци встал, сказав:

— Ладно, как только мы его поймаем, я сам за него возьмусь.

И, поскольку шеф ничего не ответил, в конце концов спросил, что его беспокоит, не печень ли?

— Его пушка, — ответил Таркен. — Девица, задушенная в поезде, и револьвер 45-го калибра, к тому же оснащенный пулями с надпилом, плохо сочетаются. И еще: как это он умудряется всякий раз раньше нас выходить на след тех, кто ему мешает? В этот вторник в 11:30 в коридоре зародилась уверенность в победе, затем уверенность эта проникла и в комнату инспекторов и по внутреннему телефону передалась шефу, от шефа — главному шефу, а затем и следователю Фрегару. Но победу на этот раз торжествовали без громкого смеха и глупых шуточек, как это бывало обычно, и слава Богу, потому что ровно через 18 минут, в 11:48, от их оптимизма осталось лишь горькое воспоминание, от которого они предпочли бы поскорее избавиться. С точки зрения Таркена, человека, привыкшего рассуждать логично, в любом деле об убийстве должны быть убийца, жертва и свидетели, а тут уже никого не оставалось.

В 11:20 контролеры, проверявшие билеты в «Фокейце», сообщили, что хорошо помнят человека, имевшего приметы Роже Трамони. Они видели его в коридоре поезда.

В 11:30 кассиры с улицы Круа-де-Пти-Шан узнали официанта кафе на фототелеграмме, которую им предъявил Жуй. Фактически он уже в их руках. Он в Париже. Теперь остается только просмотреть все регистрационные карточки в гостиницах, проверить удостоверение личности, рутинная работа.

— Если он и уехал из Парижа, то не раньше десяти или одиннадцати вечера, из-за этой малышки. Но осталась еще Гароди. Она опасна для него не меньше, чем остальные. Он, должно быть, и ее захочет убрать. Значит, он пока еще здесь.

Приблизительно так рассуждали все, кроме, может быть, Таркена, чьи мысли были целиком поглощены револьвером, и Габера, которого интересовала лишь его головоломка: он не выпускал ее из рук, даже когда в очередной раз с рассеянным видом допрашивал жену электронщика.

В 11:40 позвонили с ипподрома в Венсеннском лесу. Все четырнадцать новых банкнот обнаружены в воскресной выручке.

— Уж слишком хорошо для психа он соображает, — заметил Таркен. — Он бы мог менять свои банкноты по одной в магазинах, но на него могли бы обратить внимание. Риск попасться увеличивался в четырнадцать раз. Тогда как бега — это такая лавочка! Там вовсе незачем много тратить, чтобы сплавить все эти банкноты. Если он к тому же сквалыга, он мог сделать четырнадцать ставок по пятьсот франков. Только во второй половине дня десять заездов, работают десятки касс, ему оставалось лишь переходить от одной кассы к другой. Там такая прорва народу, никто никого не заметит.

В кассах и впрямь никто не запомнил этого типа. Малле скомкал листок со списком новых банкнот и бросил его в корзину для бумаг у стола шефа.

— Этот подонок, чего доброго, еще, может, и выиграл в одном или двух заездах.

В эту минуту, зажав пальто из верблюжьей шерсти под мышкой, чуть застенчиво, как и всегда, в комнату вошел Парди, его смуглое лицо было бесстрастным. Было 11 часов 46 минут.

— Я нашел его, — сказал он.

— Трамони?

— Да, его.

— Где?

— В Сене. Его выловили вчера днем. Я отыскал его у Буало, как и Кабура. Буало все это уже начинает надоедать. Он говорит, что это подрывает уважение к его службе.

У Грацци на лице еще блуждала улыбка. Это было странно, но он физически ощутил, как улыбка его исчезает и губы складываются в глуповатую, жалкую гримасу.

— Ты что, спятил? — спросил Таркен.

— Вовсе нет, — возразил Тино Росси. — Он в морге. Я сам его только что видел. Сомнений быть не может. И с дыркой в голове, как и у остальных.

— Когда это случилось? — завопил Таркен.

— Не кричите вы так. Мы опростоволосились, это ясно. Он умер в субботу днем. А в Сену попал в субботу вечером на набережной Ране. Его заметила девочка, когда он всплыл.

Ровно в 11 часов 48 минут, когда Таркен успел только закурить сигарету, сидя в своем кресле, словно боксер, которого измотали ударами, когда Грацци все еще надеялся, что это ошибка, или простое совпадение, или шутка Парди, или еще что-нибудь в этом роде, в кабинет вошел Алуайо, а следом за ним со своей вечной головоломкой в руках появился и Габер.

— Она раскололась. Простите, шеф, но я только успел поднять руку, чтобы дать ей оплеуху. Клянусь вам, я ее не ударил.

Таркен никак не мог понять, о ком он говорит.

— Гароди, you see, — объяснил Алуайо. — Ее не было в поезде.

— Что?!

— Не было. Билет-то она взяла, но не воспользовалась им. Она села в поезд, который отходил в полдень. Грязная история, эта дамочка та еще штучка. Ее муж в пятницу вкалывал. А в полдень отходил еще один поезд. И вот вместо того, чтобы уехать вечерним поездом, она села в этот дневной. В Париже она встретилась с одним типом, своим дружком, он тоже электронщик. У меня есть его адрес. Она провела с ним ночь в гостинице на улице Гей-Люссака, он там живет. В субботу утром он отвез ее на вокзал. Она купила перронный билет. И вышла вместе с пассажирами, приехавшими из Марселя, свеженькая как огурчик, и расцеловалась со свекровью, ожидавшей ее на вокзале.

Молчание, каким было встречено сообщение о его небольшой победе, смутило Алуайо. Он решил, что ему следует продолжить, и договорил уже без прежнего энтузиазма:

— Она, понимаете, не могла сказать, что ее не было в поезде. Она говорит, что все это слишком глупо, что жизнь ее загублена. Она говорит, что я не знаю ее свекрови. Она плачет…

— Да заткнешься ты наконец? Это произнес Грацци, он стоял рядом с шефом, не смея взглянуть на блокнот, который все еще держал в руках, не смея засунуть его в карман, не смея каким-нибудь неловким движением привлечь внимание к своему злополучному блокноту.

Шеф поднялся с погасшим окурком во рту, положил ладонь на руку Грацци, потом дважды дружески похлопал его по плечу, сказал: ладно, сейчас он состряпает отчет, и нечего ему, Грацци, портить себе кровь, не получилось так не получилось. Но этому негодяю от них не уйти, рано или поздно они его наверняка поймают.

— А сейчас надо постараться какое-то время не попадаться начальству на глаза. Мы это дело не закрываем. Но сейчас надо сидеть тихо. В этом деле у нас имелись и жертва, и убийца, и свидетели. Теперь не осталось ни свидетелей, ни убийцы. Ну, а поскольку жертвы не говорят, я последую их примеру, ребята, и ухожу.

У дверей, натягивая пальто, он сказал:

— Вернусь в два часа, тогда соединим все, что у нас осталось, сделаем, что сможем.

А в это время стоявший на пороге полицейский упорно пытался привлечь к себе внимание Грацци. Но безуспешно: тот смотрел на шефа, а шеф никогда ни на кого не смотрел.

— Мсье Грацциано, — сказал наконец полицейский, — в приемной находится молодая особа, ее фамилия Бомба. Она хочет поговорить лично с вами и ни с кем другим.

Грацци слышал лишь шефа, который заявил, что раз этой дурехи не было в купе, значит, ее полку занимал кто-то другой, поскольку место-то было занято. Разве это не логично?

Грацци машинально отстранил полицейского, который дотронулся до его руки, отстранил Габера, дернувшего его за рукав (что это с Габером?) и спрятал ставший теперь ненужным блокнот во внутренний карман пиджака.

Он смотрел на шефа, на его лоснящееся лицо, живот беременной женщины, маленькие ускользающие глаза. И думал: почему сегодня я испытываю к нему меньше антипатии, чем обычно? И даже готов поверить, что он относится ко мне по-дружески? И машинально ответил полицейскому:

— Хорошо, хорошо, я иду, сейчас я приму ее.

Место 000

— Грацци? Это Жуй. Тебя вызывает Марсель.

— Кто там еще?

— Какой-то всезнайка.

— Займись им сам. Сейчас я занят, у меня эта девчушка.

— Но он желает говорить только с тобой.

— А я повторяю, займись им сам. Ясно?

— Жорж? Это Жуй. Что говорит этот парень, в Марселе?

— Он чертыхается, это слышно лучше всего. Мне кажется, это совсем молодой паренек. Говорит, что должен закончить разговор, у него больше нет денег. Хочет, чтобы Грацци сам позвонил ему. Он будет ждать в том кафе, в Марселе. Говорит, что Грацци поймет.

— Соедини его со мной.

— Он уже повесил трубку.

— Жуй? Говорит Грацци. Что там было в Марселе?

— Только что? Какой-то парень. Он хочет, чтобы ты позвонил ему в кафе. Говорит, что ты поймешь в какое.

— Он сказал свое имя?

— Если бы я с утра стал записывать имена всех детективов-любителей, то исписал бы уже несколько шариковых ручек.

— Когда он звонил?

— Минут десять-пятнадцать назад.

— Я в кабинете шефа вместе с этой девчушкой. Позвони в кафе и соедини его со мной. Пока я буду с ним говорить, позвони в марсельскую префектуру, чтобы его не упустили, когда он повесит трубку. Затем найди Парди, пусть он поскорее привезет сюда шефа.

— Это так важно?

— Делай, что я тебе говорю, ясно?

— Вы Даниель?

— Да. Вы меня хорошо слышите?

— Что вы делаете в Марселе?

— Это очень долго объяснять. Где Бэмби?

— Кто?

— Бенжамина Бомба. Я знаю, где вы можете ее найти.

— Вот как? Я тоже, представьте себе. Какого черта вы делаете в этом кафе?

— Вы знаете, где она?

— Она здесь.

— Она с вами?

— Она со мной. Не кричите так. Что вы делаете в этом кафе?

— Это очень долго объяснять.

— Я никуда не тороплюсь; дуралей! И за разговор платим мы! Я думал, вы уже вернулись домой, в Ниццу.

— Вы знаете, кто я?

— Знаю, ведь я не глухой. А тут я целых три четверти часа только и слышу рассказы о ваших глупостях.

— Как она себя чувствует?

— Прекрасно! Сидит напротив меня, по другую сторону стола, обхватила голову руками и обливает слезами бумаги комиссара. С ней уже ничего не может случиться! Я куда больше беспокоюсь теперь за вас, дуралей! Черт побери, скажете вы мне наконец, что вы делаете в Марселе?

— Всему виной забастовка.

— Какая забастовка?

— На железной дороге.

— Какой сегодня день недели?

— Среда. А почему вы спрашиваете?

— Это я не вас спросил! И не кричите так громко! Ладно, значит, забастовка на железной дороге. А теперь, будьте так любезны, спокойно расскажите, что вы делаете в Марселе. Только не кричите.

— Я не кричу. Я не могу выехать из Марселя из-за забастовки.

— Поезд, которым вы выехали вчера вечером, прибыл в Ниццу более пяти часов назад. Вы что, за дурака меня принимаете?

— Дело в том, что я приехал в Марсель другим поездом. Я сперва вышел в Дижоне.

— Почему?

— Вы все равно не поймете.

— Черт побери, будете вы наконец отвечать на мои вопросы? Вот тогда и увидите, понимаю я или нет. Вы хотели пересесть на поезд, идущий в Париж?

— Она думала, что я так поступлю?

— Да, думала, что вы так поступите! Она даже подумала, что вы уже приехали, когда вернулась домой. У нее в комнате горел свет. Но там были не вы, там находилась несчастная девушка, которая решила занести ей сумочку и в благодарность за это получила пулю в голову! Теперь не до шуток! Все очень серьезно! Вы понимаете меня?

— Они убили еще кого-то?

— Малышку Сандрину. Почему вы сказали «они»?

— Потому что их двое.

— Вы это поняли вчера, когда увидели свою подружку на вокзале?

— Я тогда еще ничего не понял.

— Однако вы поняли, что убьют еще кого-то. Вы сами сказали!

— Этот «еще кто-то» был я! Я тогда решил, что они ищут меня.

— Вы знали кто?

— Нет. Только сегодня утром, когда прочел газету на вокзале в Марселе, я все понял. Мне бы следовало сообразить это раньше, но и вам бы тоже следовало!

— Вы, видимо, осведомлены гораздо лучше нас, и вот это я вам ставлю в упрек, дуралей! Почему же вы сразу не пришли к нам и не рассказали все, что знаете?

— Я не хотел неприятностей. Я увидел в купе мертвую женщину. Кто-нибудь должен был чуть позже ее обнаружить. Я не хотел неприятностей. В конце концов, это меня не касалось!

— Я говорю не о том, что было в субботу. А о вчерашнем вечере, когда вам уже были известны кое-какие факты, которые нам нужны, а вы предпочли прямиком вернуться к папе.

— Я не знал, что они еще кого-то убили! Я знал, что они меня ищут, вот и все! В поезде я стал размышлять. Вначале я думал, что, если я с ней расстанусь, с Бэмби, ее оставят в покое. Потом решил, что они могут взяться за нее, и захотел вернуться. А первый поезд на Париж проходил через Дижон только утром. А наутро объявили забастовку. Я сел в поезд до Ниццы, потому что у меня был билет, а еще потому, что папа лучше меня сумел бы разобраться в этом деле. Папа у меня адвокат.

— Знаю. Значит, вы отправились в Ниццу. Почему же вы вышли в Марселе?

— Потому что на перроне, пока поезд стоял, увидел газеты. И вот тогда-то я понял. Вчера вечером я еще ничего не знал об этой истории с лотереей и с номерами новых банкнот. И обо всех этих убийствах.

— Вы следили за Кабуром в первый же вечер. Вы не знали, что потом его убили?

— Конечно, нет! Сперва я следил за Кабуром, потом стал следить за полицейскими, за вами и этим типом в пальто с капюшоном, а потом за Гранденом. Вы все еще не понимаете? Я следил то за одним, то за другим, это было так, словно запустили волчок.

— Что-что?

— Волчок. Знаете, есть такая игрушка для детей, со всякими зверями, которые кружатся по кругу, и кажется, что они гонятся друг за другом. Такой бег по кругу. Я бежал за кем-то, а кто-то бежал за мной. Вдобавок я ошибался. Я объяснял себе все, что видел, как это сделал бы любой другой. А сегодня утром, читая газету, я понял, что волчок разладился, кто-то из зверей побежал в другую сторону. Я узнал, что вы ищете официанта, Роже Трамони. Значит, произошло так, как я и предполагал. Если не считать, что Роже Трамони, возможно, уже нет в живых, и вы только зря теряете время.

— Это мы уже знаем.

— Он мертв?

— Мертв. Убит в субботу. Труп бросили в Сену. Почему вы стали следить за мной? Почему стали следить за Гранденом?

— Где Бэмби?

— Здесь, со мной, я ведь вам уже сказал! Черт побери, вы слушаете меня или нет?

— Кто там еще с вами? Где вы?

— Как это, где я?

— Боже мой, я вот о чем подумал. Ведь если он вчера ошибся и убил Сандрину вместо Бэмби, то теперь он уже знает, кто Бэмби!

— Как так?

— Где вы?

— В кабинете комиссара! На набережной Орфевр! Чем же, по-вашему, она здесь рискует?

— Не знаю. Но он ненормальный.

— Кто? Гранден?

— Нет. Другой.

— Послушайте-ка меня, дурачок…

— Я слушаю.

— Алло?

— Да.

— Алло? Вы меня слышите?

— Да. Слушай меня внимательно, малыш. Сейчас я должен буду повесить трубку. Никуда не уходи, я перезвоню тебе. Сиди на месте.

— Инспектор!

— Я слушаю.

— Вы поняли?

— Да.

— Он здесь?

— Да.

— Он слышит меня?

— Да.

— Малле? Что нового?

— Не знаю, что и думать. В банке, когда я позвонил туда по поводу чековой книжки, сказали, что они сегодня утром уже передали все сведения.

— Что же они сообщили?

— На прошлой неделе Элиана Даррес выписала чек на шесть миллионов. Послушай, Грацци…

— Когда получены деньги?

— В пятницу, в одиннадцать часов.

— На чье имя чек?

— На имя Раиса Альфонса. Были предъявлены водительские права, выданные в департаменте Сена. Я записал номер. Жуй сейчас проверяет. Приметы в общих чертах совпадают с приметами Грандена. Ты уверен, что мы не делаем глупость?

— Не знаю.

— Грацци? Говорит Жуй. Единственный Раис Альфонс, получивший водительские права, которого мне удалось отыскать, умер два года назад, в тюрьме Санте. Мошенничество и рак печени.

— Все сходится. Он мог стащить права из его дела или еще где-нибудь. И заменил фотографию.

— А шеф в курсе?

— Он только что приехал. И Фрегар тоже.

— Они подстрахуют нас?

— Теперь да.

— Инспектор Грацциано?

— Послушай, малыш. Теперь я стану задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать на них, и как можно точнее. Понятно?

— Как вы отгадали?

— Я ничего не отгадывал. Ты испугался. Я захотел понять, почему ты испугался. Вспомнил о револьвере. А также об исчезнувшей чековой книжке. И обо всем том, что мне рассказала Бэмби. И еще о том, как меня всякий раз опережали. Теперь ты должен меня выслушать. Я сижу за столом шефа. Шеф сидит рядом со мной, у него отводная трубка; тут же со мной находятся два инспектора, у них от удивления глаза на лоб полезли. Понимаешь, если ты ошибся, это очень для нас для всех серьезно?

— Я не ошибся.

— Хорошо, сейчас ты расскажешь о том, что делал после того, как, забрав свой чемодан, вышел из поезда. Вместе с Бэмби вы поехали на улицу Бак. Отсюда и начинай.

— Где она сейчас? Скажите.

— В соседней комнате. У Грандена сейчас находятся полицейские.

— А тот не стал протестовать?

— Нет. Он говорит, что это какая-то ерунда.

— Как его зовут?

— Габер. Жан Лу Габер.

— У него короткое пальто с капюшоном, волнистые волосы и он чем-то похож на девушку. Это тот, который всегда был с вами?

— Да, он был со мной. Когда ты начал следить за нами? В субботу около двух или трех часов?

— Не знаю. Мы пообедали с Бэмби. Затем я ее оставил. Поехал сперва на Лионский вокзал, посмотреть, что там делается. Я забыл косынку в соседнем купе. Это косынка моей матери. С видами Ниццы. Мне это не давало покоя, потому что она могла вывести вас на меня. Я не осмелился ее потребовать.

— Минутку.

— Вы хотите проверить?

— Да. Продолжай. Что ты подумал тогда?

— Что вы сразу же арестовали преступника. Не знаю почему, но мне так показалось. Я думал, что это тот больной, которого я видел в коридоре. Впрочем, я оказался прав, его задержали в купе. Понял я правильно. Только задержал его Габер.

— Рассказывай все по порядку. Не волнуйся. После Лионского вокзала ты отправился на набережную Орфевр, ведь так?

— Да. Я долго шел пешком. Потом сел в автобус. Я видел, как вы с Габером вышли из здания. Вы поговорили с каким-то мужчиной у ворот. Таким же высоким, как вы. Я услышал, что вы собираетесь на улицу Дюперре. Я хотел подойти к вам. Потом передумал. Вы сели в машину и уехали. Я тоже отправился на улицу Дюперре. Я не знал номера дома, но увидел на улице полицейскую машину. Я походил по подъездам. Я сам не знал, чего ищу. В конце концов, как мне показалось, мне в голову пришла удачная мысль. Я решил отыскать Кабура. И я нашел его.

— Зачем?

— Не знаю. У него был неприятный разговор в поезде с женщиной, которую я видел мертвой. Все это не давало мне покоя. Я думал, что мне нужно что-то предпринять. Понимаете? А потом, это была единственная имевшаяся у меня ниточка. Я слышал, как он говорил в коридоре вагона о своей работе в фирме «Прожин». Я пустился на поиски. Я не знал точно, как его зовут, то ли Лабур, то ли Кабур. Тогда, в поезде, я не обратил на это внимания. По телефону я попросил «мсье Абура».

— Это ты звонил в «Прожин»?

— Да. Потом я зашел в кафе на улице Дюперре. Выпил стакан воды, «Виандокса». В Тулузе, где я живу в пансионе, я часто пью «Виандокс». Я полистал справочник Боттена. Там было более десятка адресов фирмы «Прожин». Я позвонил в дирекцию, потом стал звонить по очереди во все филиалы. В третьем филиале я отыскал его. Я сказал, что я их клиент, что готовлю подарки к Рождеству.

— Знаю. Тебе дали его адрес. Продолжай.

— Я решил, что у меня достаточно времени. И пошел пешком. Потом сел в автобус. Его не было дома, за дверью свет не горел. Тогда я подождал его на улице. Купил газету, увидел там список пассажиров купе. Решил, что утром я ошибся, что виновного еще не задержали. Кабура все не было. Я проголодался. Вошел в ресторан на первом этаже его дома съесть бифштекс. Когда я ел, то вдруг увидел Кабура: он через витринное стекло смотрел в зал ресторана. А потом ушел. Я сразу расплатился и вышел, он успел уже дойти до конца улицы. А за ним кто-то шел следом. Полицейский в коротком пальто. Дойдя до конца улицы, Кабур побежал.

— В котором часу это было?

— Поздно. Наверное, в девять.

— Как долго ты шел за ним?

— Я не шел за ним. У вокзала Кабур сел в такси. Я не знаю, что это за вокзал, неподалеку от его дома. В Париже полно вокзалов.

— Это Восточный. И тогда ты потерял его из виду?

— Нет, не потерял. Он поймал такси. И Габер вслед за ним тоже. Я считал, что теперь уже все в порядке: за ним следит полиция. В любом случае у меня не было денег. В Париже бифштекс стоит дорого. Я вернулся к Бэмби, часть пути проехал на автобусе, часть прошел пешком. На двери меня ждала записка. И я пошел к Сандрине, где была Бэмби.

— Ладно. Что ты делал на следующий день, я уже знаю. Бэмби мне все рассказала. Сперва, утром, вы приехали на набережную Орфевр. Вы никак не могли решить, зайти вам сюда или нет. В конце концов вы увидели, как около одиннадцати из здания вышел Габер.

— Он сел в такси.

— И поехал на улицу Лафонтена допрашивать мадам Гароди. Вы последовали за ним на такси. Зачем?

— Потому что кое-что заставило меня призадуматься. Кабур не мог быть убийцей. Во-первых, я сам видел, как он шел по перрону, когда я ждал Бэмби у выхода. Потом, он не был одним из тех двоих, что разговаривали в купе. Мне-то казалось, что убийца-тот, кого я видел в коридоре, этот больной, и что вы совершаете ошибку.

— Итак, вы с Бэмби последовали за Габером?

— Да. Сперва он заехал на улицу Дюперре. Я вышел из такси, но не успел подняться следом за ним, он очень скоро вернулся.

— Что же ты подумал?

— Ничего. Мы снова поехали следом за ним. Он отправился на улицу Лафонтена. Напротив дома есть маленькое кафе. Мы подождали там. Через какое-то время он тоже вошел туда и стал звонить по телефону. Нас с Бэмби в это время больше всего беспокоило то, что вы совсем запутались. Я увидел фамилию на дверях дома на улице Лафонтена. Этой Гароди, которой я не знаю, не могло быть в поезде, потому что ее полку занимал я.

— Мы это знаем. Продолжай.

— Мы снова поехали следом за Габером. Он вернулся на улицу Дюперре. По дороге мы потеряли его, но он уже был там, когда мы подъехали. Мы с Бэмби, стараясь не дышать, притаились в каком-то коридоре и увидели, как он спускается с молодым брюнетом. Потом я узнал, что это был Эрик Гранден, приятель Жоржетты Тома.

— На улице они расстались. Вам казалось, что Габер выполняет свою работу. И вы поехали следом за ним. В котором часу это было?

— В час или два часа дня. Он снова взял такси и на этот раз поехал в Клиши. Бэмби начала ворчать, потому что все это стоило слишком дорого и ничего не давало.

— Таким образом вы доехали до Риволани.

— Да. Полицейский в коротком пальто с капюшоном вошел в Клиши в какой-то подъезд. Мы подождали четверть часа, затем он вышел и снова взял такси.

— Вы его потеряли. Вы тогда решили, что он отправился на набережную Орфевр или к какому-то другому свидетелю, и отказались от слежки.

— Мы пообедали в Клиши. И в ресторане нашли в справочнике Боттена адрес актрисы.

— И поехали в Трокадеро.

— Да.

— В эту минуту ты был по-прежнему полон решимости разыгрывать из себя детектива?

— Да.

— А когда вы были в Венсеннском лесу?

— До этого. Да, правда, мы сперва поехали в Венсеннский лес.

Мы так много ездили, что я немножко запутался.

— И что же привело вас в Венсеннский лес?

— Мы услышали, как Гранден что-то говорил об этом, когда они спускались по лестнице. Я решил, что тут кроется что-то опасное и важное. Мне показалось, что Гранден хочет помочь полиции. Во всяком случае, помочь Габеру. Он сказал, что поедет в Венсеннский лес к началу заездов. Бэмби я оставил у входа на ипподром, чтобы не покупать два билета. Я увидел Грандена у касс.

— Что он там делал?

— Делал ставки. Я подождал немного, но ничего не произошло. Я даже посмотрел один заезд. Гранден снова вернулся к кассам и сделал ставку.

— Продолжай, дурачок.

— Согласен. Но я держался подальше от него, и было много народу. Я понятия не имел о всей этой истории с Лотереей и новыми банкнотами. А сегодня утром я все понял.

— Потом вы оказались в Трокадеро.

— Да. Я увидел вас там вместе с Габером. Когда вы выходили из дома. Затем Габер вернулся обратно, а вы ждали его в машине. Бэмби в это время сидела в кафе, у нее больше не было сил.

— И вы поехали следом за мной?

— Нет. Вы уехали вместе с Габером. Еще немного, и с Бэмби случилась бы истерика. Мы решили прекратить эту слежку. Мы погуляли по набережной Сены, потом поужинали в ресторане.

— А на следующий день, в понедельник?

— Бэмби пошла в свою контору. А я решил поехать в Трокадеро, поговорить с актрисой.

— Зачем?

— Я бы ей все объяснил. Она бы мне рассказала, что было известно ей и не было известно мне. Когда я приехал туда, там перед дверью стояли полицейские. Я увидел, как прибежал Габер. Я решил, что Элиану Даррес собираются арестовать.

— Ты, значит, думаешь, что людей арестовывают таким вот образом? Собирают целую кучу полицейских перед домом?

— Судя по тому, сколько их сейчас в комнате, где я нахожусь, я продолжаю так думать. Вы собираетесь отправить меня в тюрьму?

— Да нет. Они уже явились?

— Да, явились.

— Не волнуйся. Скажи мне, что ты обнаружил вчера после обеда, а затем я объясню, что тебе следует делать.

— Сперва объясните. А уже потом я скажу. Если вы собираетесь меня арестовать, я не произнесу больше ни слова, пока не приедет мои отец.

— Послушай, малыш. Сейчас сюда приведут Грандена. Габер находится в соседнем кабинете, и, судя по выражению лиц тех, кто меня окружает, он все полностью отрицает.

— А где Бэмби?

— Сидит в том же кабинете, что и я. У нее в руках огромный сандвич с ветчиной. И ест она с большим аппетитом. И ты сейчас последуешь ее примеру. Ты уже рассказал мне почти все, но кое-что осталось. Мы с тобой поговорим еще минуты две, а потом ты позовешь к телефону бригадира. И после того как мы с ним переговорим, ты послушно последуешь за ним туда, куда он тебя отведет. Я тебе туда позвоню, понятно?

— Хорошо, только в любом случае сообщите моему отцу.

— Представь себе, уже сообщили. Итак, вчера после обеда?

— Бэмби вернулась в контору. У нее не было ключа, и я оставил дверь незапертой. Было без десяти два, что-то вроде этого, потому что Бэмби должна была вернуться на работу в четверть третьего. А я отправился на улицу Дюперре.

— Зачем?

— Потому что утром у дома Элианы Даррес я видел Грандена. И что мне показалось странным, он тоже прятался, как и я: сидел в «дофине», который стоял неподалеку от дома. Теперь я думаю, что Габер вышел из этой машины.

— Итак, ты приехал на улицу Дюперре. Продолжай.

— Я поднялся. Вы были у Грандена. Я слышал ваш голос, стоя на площадке, хотя и довольно далеко от дверей. Вы спросили, слышал ли он когда-нибудь имена Риволани и Элианы Даррес. Он ответил отрицательно. Я ничего уже не понимал. Когда вы вышли, я успел спуститься вниз на несколько ступенек. Но вы могли бы услышать, как я спускаюсь впереди вас. И я предпочел подняться. Вы спросили меня, не друг ли я Грандена.

— Значит, тот паренек в плаще — это был ты?

— Да. Вы меня уже видели на набережной Орфевр, а может быть, перед домом актрисы. Во всяком случае, вы подали мне одну мысль. Я поднялся к Грандену. Сказал ему, что я студент Сорбонны и собираюсь издавать студенческую газету. Мы поговорили. Я понял, что он чего-то боится. Я пробыл у него минут десять. Задал ему несколько вопросов, которые были ему неприятны: о его комнате, о фотографиях животных. Я не решился заговорить об убийстве и понял, что я тоже боюсь. Я подумал, что если бы я по тому или иному поводу заговорил о поезде, то с его стороны было бы вполне естественным рассказать мне, что произошло с одной из его подружек.

— И ты попробовал?

— Попробовал. Он мне ничего не рассказал. Напротив, тут же стал задавать мне вопросы. Откуда я приехал, кто я, как узнал его адрес, где живу. Я ушел. Мне стало страшно. Сам не знаю почему, но через несколько минут, когда я вышел из автобуса у дома Бэмби, я понял. За мной ехал «дофин». Я сразу сел в другой автобус, потом спустился в метро. И уже затем вернулся на улицу Бак, забрал свой чемодан и уехал подальше от этого дома. Бэмби я позвонил из кафе в Латинском квартале.

— Ладно, малыш. Передай трубку бригадиру.

— Хорошо. Вы хотите узнать, что я понял сегодня, читая газету?

— Теперь, думаю, я тоже понял. Обещаю, что позвоню тебе попозже. Будь умником и не волнуйся.

— Следователь Фрегар? Говорит Таркен.

— Вам что-нибудь удалось выяснить?

— Гранден долго не продержится, мы припрем его к стенке этим чеком. Чек выписан его рукой, хотя почерк, конечно, изменен, но узнать можно. Что же касается подписи Элианы Даррес, она очень ловко подделана. Он, должно быть, долго над этим трудился. Наверняка найдется еще какой-нибудь черновик.

— А что дал обыск у Габера?

— Ничего. У него дома настоящий музей огнестрельного оружия. Но никаких следов ни нашего револьвера, ни денег. Мы выяснили, что он круглый сирота, с шести лет, и воспитывался у тетки в провинции. Не знаю почему, но все у нас здесь считали, что отец у него крупная шишка.

— Кто его допрашивает?

— Грацци. Он хорошо знает Габера и хорошо знает свое дело. Его отвели в здание напротив Дворца правосудия, чтобы не создавать вокруг него слишком большого шума. Уже вечером, я надеюсь, мы сможем осторожно сообщить основные факты газетам. И с этим делом будет покончено.

— Парди? Говорит Грацци. Ты вызвал людей из банка и с ипподрома?

— Да. Но для Фрегара это не будет иметь существенного значения. Они не могут категорически утверждать, что узнали Грандена.

— Патрон прислал мне на смену Алуайо, чтобы продолжать допрос Габера. Ты можешь прийти? Теперь твоя очередь.

— Я передаю ему трубку, он ведет себя хорошо.

— Даниель?

— Да, это я. Они признались?

— Нет. Пока еще нет. Послушай, малыш, еще один вопрос, только один. И мне нужен четкий ответ.

— Где Бэмби?

— Она поехала в контору. Вернется сюда вечером. Ты тоже будешь нужен мне здесь, я попытаюсь это как-нибудь устроить. Ты слушаешь меня?

— Слушаю, инспектор, слушаю.

— Я не понимаю, почему Габер решил убить актрису в поезде, а потом дал ей покинуть вокзал. Ты можешь ответить на этот вопрос?

— Он не актрису собирался убить.

— Тогда кого? Жоржетту Тома?

— Нет. Жоржетта Тома была с ними заодно! Вы ничего не поняли. Они должны были убить Бэмби.

— При чем тут Бэмби, черт побери?

— Бэмби или кого-нибудь еще. Это не имело значения. Жоржетта Тома должна была задержать одного из пассажиров купе. Все равно кого, но только не Элиану Даррес. Габер должен был войти в вагон и убить кого-нибудь.

— Но почему Габер решил убить кого-то именно в этом поезде?

— В том-то вся хитрость. Что вы сделали, когда обнаружили труп Жоржетты Тома? Вы начали расследование в связи с убийством Жоржетты Тома. Затем убили кого-то, кто находился в том же купе. Вы решили: убирают неудобного свидетеля. Понимаете? Габер прекрасно знает, как это все происходит. Он поменял их ролями. Кто-то, убитый просто так, без всяких причин, становится жертвой. А настоящая жертва становится просто свидетелем, уже потому, что находилась в том же купе, и никого она особенно не интересует. Тем более, что Габер не собирался этим ограничиваться. В любом случае он бы убил еще кого-нибудь, либо Кабура, либо Риволани, чтобы придать больше правдоподобности этой истории о нежелательных свидетелях. Вы поняли?

— Да. Но как ты до всего этого додумался?

— Я уже говорил вам. Потому что они попытались удержать в купе Бэмби. Потому что Гранден был знаком и с актрисой, и с Жоржеттой Тома, и обе они оказались в одном поезде, в одном купе, но не знали друг друга. К тому же подумать, что Риволани — опасный свидетель, мог только тот, кто не слышал, как он храпит. Жоржетте Тома не повезло, что она выиграла в лотерею. Вот почему они решили убить актрису, этого я не знаю. Но убить они собирались именно ее.

— В эту пятницу, подделав ее подпись, они получили по чеку со счета Элианы Даррес шесть миллионов. Все это просто чудовищно. Сколько тебе лет?

— Кому? Мне? Шестнадцать.

— Это чудовищно. — Грацци? Говорит Таркен. Приходи, он раскололся.

— Как вам это удалось?

— Ему показали фотоснимки его Жоржетты. Мертвой.

Вот как все это закончилось

Вопрос: Ты сказал нам, что уже несколько месяцев знаком с Габером. Когда ты познакомил его с Жоржеттой Тома?

Ответ: Месяца два назад или около того. Мы вместе пообедали в ресторанчике на Центральном рынке.

Вопрос: Когда вы решили убить Элиану Даррес?

Ответ: К этому мы пришли не сразу. Мы виделись не один раз. Жан Лу рассказывал нам о своей работе, о коллегах. Сперва мы придумали само преступление, не имея в виду ничего конкретного. Это была своего рода игра. Мы много смеялись, потому что Жоржетта Тома была очень наивной и наверняка бы сразу попалась. В общем, вот как все это произошло. Однажды я заговорил об Элиане, потому что она дала мне ключ от своей квартиры, и я знал, что у нее водятся деньги.

Вопрос: Ты давно не виделся с Элианой Даррес?

Ответ: Уже несколько месяцев. Я знал, что она пыталась найти меня в кафе на площади Дантона, где мы с ней познакомились, но я там больше не появлялся. Это все отошло в прошлое.

Вопрос: Кому первому пришла в голову эта мысль?

Ответ: Всем троим. Каждый добавлял что-то свое, это все еще была игра. Потом Жан Лу сказал мне, что все может отлично получиться и было бы непростительной глупостью не воспользоваться этим. Я понял, что это серьезно, и испугался. Я сказал об этом Жоржетте. Она ответила мне: «Послушаем, что он скажет, нас это ни к чему не обязывает». Однажды мы зашли к нему в квартиру у Аустерлицкого моста. Он показал нам свои револьверы. Сказал, что у него есть один с глушителем. Никаких проблем у нас не возникнет, ведь он примет участие в этом деле и с противной стороны. Он сделает все, чтобы оказаться в конторе, когда туда сообщат о случившемся. Да и потом будет все время в курсе того, что там предпринимают.

Вопрос: Мысль убить сначала кого-то другого принадлежала ему?

Ответ: Он утверждал, что идеальное преступление-то, которое совершается без всяких на то причин. А потом, если во время расследования нам удастся убрать еще двух свидетелей, один из которых и будет намеченной жертвой, то нам практически ничто не будет угрожать. Он хорошо знал тех, с кем работал. Они будут расследовать лишь первое убийство. И свяжут с ним два других. А первое убийство должно быть немотивированным.

Вопрос: Значит, Габер с самого начала предполагал совершить три убийства? И это тебя не испугало?

Ответ: Не знаю. Мне все это казалось нереальным. А Жоржетта хотела отказаться. Мы говорили с ней об этом в тот же вечер, вернувшись домой. Я считал, что Жан Лу прав. А потом, раз уж мы решились кого-то убить, число убитых не имело значения. Я и сейчас так думаю.

Вопрос: Хотя были убиты еще и Риволани, и малышка Сандрина?

Ответ: В ту минуту я не мог знать, кто это будет. И сейчас, когда я говорю вам, что число убитых не имеет значения, для меня это что-то абстрактное, я не вижу их лиц. Во-первых, я никогда не видел ни Риволани, ни Кабура, ни эту девушку. Может, поэтому нам с Жоржеттой и казалось, что все это неправда.

Вопрос: Когда вы приняли решение осуществить свой план?

Ответ: Когда я узнал, что Элиана едет на Юг, на съемки.

Вопрос: Когда ты об этом узнал?

Ответ: Дня за два до ее отъезда, в тот день, когда нашел у нее чековую книжку. В течение многих дней я следил за ее квартирой. Когда она выходила из дому, я, пользуясь своим ключом, заходил к ней. Я ничего не трогал, не передвигал с места. Я искал чековую книжку. Она никогда не оставляла ее дома. Однажды днем она, должно быть, вышла по какому-то срочному делу и не взяла с собой сумочку. В сумочке находились и ее чековая книжка, и приглашение сняться в фильме в Экс-ан-Провансе. Я вырвал незаполненный чек из середины книжки и бритвой срезал корешок. Во время расследования Жан Лу должен был уничтожить саму книжку, чтобы вы не стали ее изучать.

Вопрос: Откуда ты знал, сколько у нее денег в банке?

Ответ: У нее в секретере хранился листок с расчетами. Я не раз его там видел. Она знала счет своим деньгам. На всякий случай я проверил по книжке, не сняла ли она в последние дни крупную сумму.

Вопрос: Когда ты заполнил чек?

Ответ: Это сделал не я, а Жоржетта. Мы провозились с этим целых два вечера. Подделывая подпись Элианы, мы пользовались старой квитанцией Службы социального обеспечения, которую я нашел у нее в секретере.

Вопрос: Но подпись, имеющаяся в банке, могла отличаться от этой?

Ответ: Тут приходилось рисковать. Я должен был предъявить чек в пятницу утром. Если бы что-то не сработало, мы сразу бы от всего отказались. Жан Лу достал мне водительские права на имя Раиса. Мы заменили фотографию. В банке мне пришлось прождать довольно долго, но в конечном счете они ни к чему не придрались.

Вопрос: Каким образом вы узнали, что Элиана Даррес выедет из Марселя в пятницу «Фокейцем»?

Ответ: Жан Лу, сославшись на какое-то дело, попросил список всех, кто забронировал железнодорожные и авиационные билеты в Марселе и Ницце. Мы думали, что она выедет из Марселя либо в среду вечером, либо в четверг. Ее контракт кончался в среду. Жоржетта сумела без труда договориться у «Барлена», чтобы изменили сроки ее поездки в Марсель, где она должна была демонстрировать товары фирмы, и поехала туда в это время.

Вопрос: Вы должны были заранее предупредить ее, чтобы она взяла билет в то же купе?

Ответ: Нет, о купе речь не шла. Не знаю, почему она выбрала то же купе. Она должна была просто сесть в тот же поезд. Если бы она вернулась в четверг, то сказала бы у «Барлена», что вернулась пораньше, потому что немного устала.

Вопрос: Ты полагаешь, она специально взяла билет в то же купе?

Ответ: Когда она выиграла в лотерею, она захотела, чтобы мы отказались от нашего плана. Она забыла, что в пятницу утром я уже успел получить деньги по чеку. А ее телеграмма попала мне в руки лишь в пятницу.

Вопрос: Почему она попыталась все остановить? Потому, что получила семьсот тысяч франков вместо шести миллионов?

Ответ: Вы не знали Жоржетты. Выиграй она половину, четвертую или даже десятую часть этой суммы, она бы все равно увидела в этом предостережение, ниспосланное ей Небом. Она бы все равно захотела все остановить. Она никогда ничего не выигрывала.

Вопрос: Ты помнишь текст телеграммы?

Ответ: Да. «План невозможен. Объясню при встрече. Жоржетта.» Я решил, что она струсила. Как бы там ни было, телеграмму я получил в пятницу, уже после того, как побывал в банке.

Вопрос: Тем не менее она должна была отправить ее тебе сразу же. Впрочем, мы это все можем проверить.

Ответ: Телеграмма была адресована на кафе Дюпон-Латен. Я иногда оставляю там на хранение всякую всячину. А зашел я туда только в пятницу вечером.

Вопрос: Это там вы оставили деньги? И револьвер тоже?

Ответ: Да. В чемодане Жана Лу.

Вопрос: Допустим, Жоржетта Тома встревожилась и, полагая, что еще можно что-то изменить, взяла билет в то же купе, что и Элиана Даррес. Вы узнали об этом еще до прихода поезда?

Ответ: Я — нет, но Жан Лу знал, у него были списки забронировавших билеты. Вероятно, она сделала это специально, чтобы ему стало известно и он испугался. Никто из нас ни в коем случае не должен был подвергаться допросу как свидетель, как сосед по купе.

Вопрос: По приезде в Париж она тем не менее попыталась задержать в купе девушку из Авиньона. Как ты можешь это объяснить?

Ответ: Этого нельзя объяснить. Жоржетта была такой. Думаю, в последнюю минуту она испугалась, что по ее вине, из-за того, что она поступила не так, как было задумано, нас схватят.

Вопрос: Как ты узнал, что убита была именно она?

Ответ: Когда приехал к Габеру, в одиннадцать часов. Мы должны были встретиться у него. Жан Лу только вернулся с Лионского вокзала, где полиция начала расследование. Трамони был заперт у него в квартире. Жан Лу объяснил мне, что теперь в ответе за все будем мы вдвоем. Меня словно обухом по голове ударили, я больше ничего не соображал.

Вопрос: Каким образом Габер привез к себе Трамони?

Ответ: В его распоряжении была машина Жоржетты. Он арестовал его и сказал, что, если он будет вести себя разумно, ему, может быть, удастся его спасти. Трамони был жалким типом.

Вопрос: Когда вы его убили?

Ответ: После того, как вернулись с улицы Круа-де-Пти-Шан. Я не знал, что Жан Лу собирается его убрать. Я считал, что достаточно смерти Жоржетты. У себя в квартире Габер достал револьвер с глушителем. Трамони пересчитывал деньги, он даже не заметил, что его собираются убить. Мы спрятали тело под кроватью. Ночью, часа в два или три, мы увезли его в машине. И на набережной Ране сбросили в Сену.

Вопрос: Затем вы убили Элиану Даррес, потому что уже получили по чеку. Но почему вы убили Кабура?

Ответ: Сначала Жан Лу сказал, что мы будем следовать нашему плану. Он говорил: «Это чтобы напустить побольше тумана». Затем он признался мне, что ошибся, что возникли кое-какие осложнения.

Вопрос: Он заметил, что кто-то слышал, как он уводил с собой Трамони, что кто-то находился в соседнем купе?

Ответ: Да. Он думал, что это один из свидетелей, но не знал, кто именно. Он догадался об этом, когда вернулся, уже с вами, на Лионский вокзал для расследования. Он увидел, что в купе вместо двух чемоданов остался один. Он полагал, что Жоржетта для демонстрации товаров взяла с собой два чемодана. Если кто-то успел побывать в этом купе до прихода железнодорожного служащего, то этот «кто-то» мог видеть и его тоже. Этот «кто-то» был, конечно, одним из пассажиров купе, раз он забрал свой чемодан.

Вопрос: Только лишь по этой причине?

Ответ: Нет. Во время путешествия произошел инцидент, показавшийся ему подозрительным. Ее ссора с Кабуром. Трамони рассказал нам об этом. Кабур сообщил вам вечером по телефону свой адрес. Жан Лу говорил мне потом, что не хочет рисковать. Он выследил его и убил в Спортзале после антракта. Я об этом узнал лишь на следующий день.

Вопрос: А кому принадлежит мысль использовать лифт?

Ответ: Мне. Однажды мне пришлось долго ждать ее на лестничной площадке, и я, чтобы подшутить, остановил кабину, в которой она поднималась. Я объяснил Габеру, как это делается.

Вопрос: Но это не ты убил Элиану Даррес?

Ответ: Я никого не убивал. Я не знал, как положить этому конец. Жан Лу утверждал, что это необходимо. После Трамони им овладела одна-единственная мысль: убивать. Он утверждал, что это проще простого, стоит только начать. О смерти Риволани я узнал лишь сегодня утром из газет. И уже вы мне сказали, что он убил еще эту девушку.

Вопрос: Когда Габер узнал, что Гароди не было в поезде?

Ответ: Он знал это с самого начала, ведь это он разговаривал с контролерами по телефону. Они помечают галочкой имена пассажиров в своем списке. Около фамилии Гароди галочки не было. Ему просто оставалось промолчать. Допрашивая Гароди, он уже знал, что она лжет, но она настаивала на том, что была в поезде, и это еще больше запутывало вас.

Вопрос: Габер знал также, что ее полка тем не менее была занята. Это его не беспокоило?

Ответ: Беспокоило. Его еще много что беспокоило. Глупое поведение Трамони. Слишком много народу видело его в поезде. К тому же Трамони нашел лотерейный билет в кармане у Жоржетты, в пустой коробочке из-под аспирина. Мы потом узнали об этом, свидетели вспоминали, что Жоржетта в вагоне доставала коробочку из чемодана. Она, верно, хотела иметь ее при себе. Она всегда так поступала. Но Трамони не придумал ничего лучше, как положить пустую коробочку обратно в чемодан. Жан Лу говорил, что вот из-за подобных глупостей все и попадаются.

Вопрос: Объяснил ли вам Трамони, как он узнал о выигрыше в семьсот тысяч франков?

Ответ: Это жалкий субъект. Когда я увидел его у Габера, он дрожал всем телом. Он сказал, что хотел просто отобрать у нее лотерейный билет. И не хотел, чтоб она кричала. Он записывал номера всех лотерейных билетов, которые продал. А так как она никому не сообщила про свой выигрыш, он решил, что она еще не видела таблицы в газетах, еще ничего не знает. Он взял очередной отпуск и поехал за ней в Париж. Не знаю, как он собирался выкрутиться. Думаю, он был придурковат.

Вопрос: А вы, как вы собирались выкрутиться?

Ответ: Не знаю. Я полностью положился на Габера. Когда мы говорили об этом втроем у него дома, все казалось таким простым, и мы не представляли себе конкретных лиц. Я и револьвера никогда не видел, пока он мне его не показал.

Вопрос: За что ты его ненавидишь?

Ответ: Я его не ненавижу.

Вопрос: Почему ты хочешь всю вину свалить на него?

Ответ: Потому что теперь это не имеет значения. Потому что это ничего не изменит. Потому что, когда он вошел в вагон, я уже успел получить по чеку. Если Трамони не сделал бы этого, он бы сам убил Жоржетту. Я в этом уверен. Ему надо было кого-то убить.

Вопрос: Какую цель вы преследовали?

Ответ: Я не понимаю вопроса.

Вопрос: Почему вы все это сделали?

Ответ: Не знаю. Мы хотели уехать в Южную Африку или Австралию. Сперва уехал бы я с шестью миллионами Элианы, затем, чуть позже, ко мне приехала бы Жоржетта. И может быть, Жан Лу. Не знаю. Мы бы что-нибудь придумали. Мы бы уехали.

Человек по имени Грацци, облокотившись о стол и обхватив лоб левой рукой, сидел один в кабинете своего шефа, на ладони правой руки у него лежали два оставшихся патрона из барабана револьвера «Смит-и-Вессон». Он думал о своем сынишке Дино — ему всего три года и семь месяцев, и спит он, сжимая маленькие кулачки на подушке, — думал, как и всегда, о разных глупостях. Когда шеф вошел, он медленно положил перед ним оба патрона.

Шеф взглянул на него, закрыл дверь, бросил на стол отпечатанные на машинке странички, которые принес, и сказал:

— Ну что, мистер Холмс, как здоровье? Я должен был пойти вечером в кино, но тут я прогорел.

Он достал из верхнего кармана пиджака сигарету, произнес:

— Эта скотина Фрегар, верно, вздохнул с облегчением. Огня, пожалуйста, у меня всегда уводят спички.

Дверь снова отворилась, и Малле, просунув голову в кабинет, сообщил, что девчушка ждет в коридоре.

— Вот незадача, — проговорил Грацци, — я чуть было не забыл.

Он попросил соединить его с Марселем. Сказал шефу, что сейчас освободит кабинет, вот только договорится, как привезти в Париж этого парня. Белокурая девушка нерешительно перешагнула через порог, и шеф обратился к ней:

— Входите же, милочка, усаживайтесь в это кресло, ну, как у вас на работе?

Она ничего не ответила. Стояла у окна, и свет лампы освещал ее немного бледное красивое лицо. Грацци смотрел на нее, разговаривая по телефону.

— Слушай меня, малыш. Сейчас семь часов. Через час тебя отвезут в Мариньян. Твой отец дал согласие. Тебя заберет военный самолет, который летит из Алжира. Я буду ждать тебя в аэропорту Бурже.

— В котором часу я прилечу?

— Часов в одиннадцать. Что касается сегодняшней ночи, то я с твоим отцом договорился. А завтра он уже будет здесь.

— Чтобы защищать меня?

— Нет, чтобы привезти тебе чистое белье. Возможно, тебе придется встретиться с Габером и Гранденом, ты не против?

— Ну, встретиться я бы предпочел с кем-нибудь другим.

— Даю тебе еще пятнадцать секунд и вешаю трубку.

И пока девушка говорила по телефону, стоя в своем голубом пальто, а свет лампы освещал ее белокурые волосы, шеф продолжал курить свою сигарету, посыпая пеплом пиджак, и лицо его, хоть он и выглядел усталым, как обычно лоснилось.

Грацци обошел стол. До него доносился голос паренька, говорившего на том конце провода. Мадемуазель Бенжамина Бомба стояла, вытянувшись перед лампой, спиной к ним, в ответ она лишь молча кивала головой: да, да, да. А паренек говорил:

— Ты слышишь меня, алло, они привезут меня, алло, я снова увижу тебя, сегодня вечером я увижу тебя, алло, ты слышишь меня, ты не отвечаешь мне, Бэмби. — Он говорил: — Бэмби, моя маленькая Бэмби.

А она, не произнося ни слова, лишь кивала своей белокурой головкой, отвечая ему: да, да, да.

Париж, январь 1962 г.