Литагент «Аэлита»b29ae055-51e1-11e3-88e1-0025905a0812 Трищенко С. Универсальное средство. Сборник фантастических рассказов ЭИ «@элита» Екатеринбург 2013

Сергей Трищенко

Универсальное средство (сборник)

Броб Дувион – борец с вампирами

(повесть-мозаика)

Ошибка вампира

Знакомство наше не было случайным – случайностям нет места на этом свете, управляемом неведомыми людям законами, незнание которых и заставляет их делать вывод о том, что нечто происходящее – случайно. А нас потянуло друг к другу – вы знаете, есть такие моменты, подобные любви с первого взгляда, когда человека неудержимо тянет к себе подобному – безразлично, мужчина это или женщина. Просто привлекает, приманивает к себе весь комплекс ощущений – внешний вид, манера держаться, жесты, слова, запах… Одна, казалось, незначительная фраза, брошенная вскользь, в пустоту, заставляет пристальнее всмотреться в человека и сразу же понять и принять его. Есть люди, к которым мгновенно чувствуешь симпатию – особенно если они стараются её вызвать…

Нечто подобное произошло с нами у книжного развала – коробейники как раз вывезли новый товар. Не помню, кто первый сказал ту волшебную фразу, сразу установившую между нами незримую связь, не помню саму фразу – всё сразу ушло и забылось. Мы шли и разговаривали, как будто знали друг друга много-много лет.

Он купил «Вампирскую сагу» – из серии дешёвых "олитературиваний" фильмов, я – Азимова.

Мы шли по улице и беседовали, споря. Каждый защищал своё: я – фантастику, он – литературу ужасов, но говорить было необыкновенно интересно, ведь главное – не в содержании беседы, а в ней самой.

– Фантастика – это тип литературы. Вся литература делится на реалистическую и фантастическую, – рассуждал я.

– И литературу ужасов, – вклинился он.

– Фантастика бывает историческая, современная, сказочная, научно-техническая… даже документальная…

– То же можно сказать и о литературе ужасов – действие может происходить в прошлом, настоящем…

– Ты имеешь в виду уголовную хронику? Но это же не литература! И потом – ты не продолжил: в будущем. У литературы ужасов нет будущего – она никогда не описывала будущее. Те ужасы, что построены на фантастическом сюжете – всего-навсего плохая фантастика. Ужасы – они ведь идут от неясных страхов подсознания, оставшихся с тех времен, когда человек был неразвитым, пользовался каменным рубилом и всего боялся.

– Не совсем так. Чего бояться, если в руке – рубило? Страх возникает, когда мозг развит до той степени, когда способен ощущать тот потусторонний мир, что находится совсем рядом с нашим, и иногда с ним взаимодействует.

– Параллельный мир? Значит, это – фантастика. Что и требовалось доказать: фантастика настолько широка, что включает в себя и литературу ужасов.

– Многие фантасты писали ужасы, – согласился он. – Если хочешь – зайдём ко мне, я дам тебе одну книгу…

Квартира свою он обставил необычно – в прихожей, словно пародируя Ильфа и Петрова, стоял скелет – очевидно, купленный в магазине учебных пособий, хотя скорее всего, в комиссионке: уж очень выглядел старым и жёлтым. Под потолком, расправив крылья, висело чучело летучей мыши. На шкафу, нахохлившись, сидел филин – наверное, тоже чучело. А с засохшего ствола дерева, прикреплённого к стене и образующего с ней нечто вроде диорамы дремучего леса, по которому цепочкой шли волки с горящими глазами – фотообои смотрелись на редкость реалистично, – свешивалась змея. Угол комнаты затянула сетка паутины, в центре которой чёрным пятном темнел огромный мохнатый паук с белым восьмиконечным крестом на спине.

Основное место в комнате занимали книжные полки, имитированные под гнилое дерево, поросшее мхом и лишайниками. Корешки книг пестрели кладбищенскими атрибутами и словами, взятыми из "Антологии нечистой силы" – с незначительными добавлениями общеупотребительных слов.

– Тебе нравится бояться? – спросил я.

– Меня больше интересует теория страха, – ответил он. – Чего вообще боятся люди.

– Мне казалось, что страшное интересует лишь в определённом возрасте, – попытался уколоть я его.

– Я в детстве тоже одну фантастику читал, – парировал он.

Вдруг погас свет.

– Авария, – пробормотал он. – Подожди, зажгу свечу, – и удалился на кухню. В темноте комнаты светились парные точки: глаза филина на шкафу, глаза змеи на дереве и глаза волков на картине.

– Мне нравится сидеть вот так, – он появился на пороге и в трепещущем пламени свечи выглядел особенно мрачно, – в полумраке, когда углы полны неясными тенями, и неизвестно, что может выползти оттуда…

Я пожал плечами:

– Ты боишься темноты?

Он чуть помедлил с ответом.

– Нет, не боюсь… Но мне становится так странно, будто я – уже не я, а какое-то иное существо. Не человек… – он замолчал, присаживаясь на ручку кресла.

– Знаешь, мне тоже иногда так кажется. По-моему, это от неудовлетворенности реальностью – хочется уйти в какой-то иной мир, пусть даже выдуманный. Мне – в мир фантастики, тебе – в мир вампиров…

– Зачем мне уходить в мир вампиров, когда я пришёл оттуда? – глухим голосом произнёс он, и встал, нависая надо мной и меняясь самым устрашающим образом: зловещая ухмылка исказила губы, в глазах появился красноватый блеск – или то отражалось пламя свечи?

– Ты думаешь, я позвал тебя, чтобы поспорить о литературе? – он монотонно засмеялся. – Я хочу съесть тебя! – И протянул ко мне левую руку, из которой быстро вырастали когти, острые и кривые.

– Бытие определяет сознание, – пробормотал я, откидываясь на спинку кресла. Или сознание определяет бытие? Был ли он вампиром на самом деле, или превратился, начитавшись всего этого?

– Мы живём тысячи лет и всегда одерживаем над вами победу, – дикция его немного ухудшилась из-за вырастающих изо рта острых клыков, – жалкие людишки!

– Выбирай выражения, – поостерёг я, – шепелявишь. Поменьше шипящих!

Но я не успел вскочить с кресла – если бы не захотел, конечно. Испускал ли он какие-либо парализующие волны, или надеялся на свою быструю – не скрою, очень быструю – реакцию, – но я ничего не чувствовал. Просто остался сидеть, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Нет ли во мне какой-то жертвенности? Или правы те, кто утверждает, что в любом человеке изначально заложена тяга к смерти? Почему безропотно стоят у стенки расстреливаемые? Неужели парализует страх? Или тут что-то иное?..

Одним прыжком он перемахнул разделявший нас журнальный столик, повалив свечу. Она погасла. Но необходимость в ней отпала: я услышал его тяжёлое дыхание у своего левого уха (Тысяча лет! В его-то возрасте – и такие прыжки!). Почувствовал, как когти впиваются мне в плечи, прижимая к креслу – и отвернул голову, чтобы его зловонное дыхание не попадало в лицо. "Пользуется ли он зубной пастой? – промелькнуло в голове. Было противно, но я знал, что скоро всё кончится.

Он заурчал довольно и наклонился ещё ниже. Его острые челюсти сомкнулись на моей ничем не защищённой шее, пронзили её…

И в его алчущую тёплой человеческой крови глотку из моего прокушенного горла хлынула тёплая струя машинного масла…

Вспыхнул свет – очевидно, повреждение на линии устранили.

– Какая гадость! – вампир отвалился от моей шеи и налитыми кровью глазами посмотрел в мои ничего не выражающие холодные глаза.

Литра полтора, по моим подсчетам, он успел высосать – очень уж был голодный, да и давление в резервуаре поспособствовало. Чтобы не вылился остаток, я прижал сонную артерию в известном месте, склеив стенки.

– Напился? – холодно спросил я, поднимаясь с кресла.

– Кто ты? – он с изумлением смотрел на меня, но не двигался. Вот и хорошо – чем позже шевельнется, тем лучше. Там ведь не одно масло, и пока присадка из азотнокислого серебра подействует, обездвиживая его… следовало потянуть время. Я опасался, что с ним будет тяжеловато справиться – вон какой крупный, а вампиры обычно и очень сильны.

– Кто я? Боевой робот для уничтожения вампиров и остальной нечисти, – отчеканил я. – Сокращённо – Броб Дувион. Так меня зовут. Пришёл твой конец, кровоупийца. Довольно попил человеческой кровушки. Тысячу лет, говоришь? Хватит!

Он попытался засмеяться, но как-то неуверенно. Его скрюченные лапы с кривыми когтями судорожно задвигались.

– Нет, я так просто не сдамся! – прошипел он. – Ты ещё не знаешь, на что я способен!

– Мой создатель вложил в меня массу сведений о вампирах, упырях, кадаврах, вурдалаках, вервольфах, призраках… и о прочей нечисти. Не знаю, – печально покачал я головой, – можешь ли ты сообщить мне что-либо новое? – И, чтобы у него не осталось ни малейшего сомнения в предопределенности того, что сейчас произойдёт, я, скрестив перед собой кисти рук и освободив застёжки, снял защитный слой кожи, словно перчатки.

Блеснула сталь. О, как они нравятся мне, сверкающие стилеты, которые появляются в этот момент вместо пальцев! Острые тонкие лезвия, блестящие полированным металлом – я буквально влюблен в них. В такие моменты меня охватывает особенное чувство: я не просто машина, не просто орудие мщения, инструмент, подобный ножу хирурга, но сам хирург, причём высшей квалификации: Творец, Мыслитель, Боец! С этого момента для обнаруженной нечисти начинается обратный отсчёт времени, и её паскудное существование неизбежно пресечётся в точке "ноль".

Он с ужасом уставился на мои руки – взгляд давал красноватый отсвет на лезвия. Конечно, зрелище не для слабонервных, но тут таких не имелось.

Я пошевелил пальцами. Алые блики заплясали на полированной поверхности, бросая острые лучики света на потолок и стены.

Он взвыл и бросился на меня. Поздно! – это стало началом его агонии. Острые стилеты пальцев встретили тело на лету и без сопротивления вошли глубоко в грудь – я лишь чуть качнулся назад. Он недоумённо посмотрел на мои кисти, потом перевёл взгляд на лицо, и кривая усмешка, которую всё же исказило болью, покорёжила и без того кривые черты.

– Я… ещё… жив… – прошипел он.

– Вижу, – кивнул я, – но это ненадолго.

Я предусмотрел всё – каждое последующее движение было нелишним. Оставив левую руку в его груди, только сжав пальцы, чтобы не вырвался, я опустил правую вниз, подивившись попутно на неестественно яркий зелёный цвет его крови – или лимфы? – я слабовато разбираюсь в метаболизме вампиров – и вынул из-за пристёгнутого к правой лодыжке ремешка остро отточенную осиновую палку-кол. Перехватив поудобнее, я всадил ему кол в сердце с полного размаха. Он вскрикнул, захрипел и замолк, сунувшись лицом на журнальный столик, попав носом в свечу.

Я вышел в ванную, вымыл руки, собрался, внимательно осмотрел комнату и вышел, оставив на столе визитную карточку: "БРОБ ДУВИОН – борец с вампирами".

Меня ждали новые дела.

Вампиры в парке

Тёплым летним вечером я шагал по слабо освещённой парковой аллейке и мелкие привидения, стайками порхающие в воздухе, стремительно втягивались под моё левое колено, едва я проходил мимо. "На всякий случай, – думал я, – пока их никто не увидел и не испугался. А заодно проверю, как работает ловушка. Хорошо ещё, если их примут за ночных мотыльков, а если кто-нибудь внимательнее присмотрится?..

Впрочем, смотреть – а тем более присматриваться – было некому. В такое время, при такой погоде даже энтомолог – если не совсем засушенный сухарь – забудет о своих мотыльках, и будет просто ходить по аллеям, наслаждаясь тишиной и теплотой ночи, помахивая сачком и улыбаясь.

Ночь была тёплая, как котята – много-много котят, в них хорошо зарыться полностью, и они так приятно ласкают лицо, и руки, и шею. Да – как котята: впечатление моё от ночи было именно такое.

Немногие приходили в парк работать – милиционеры, продавцы пирожков и напитков, – да и те отдыхали, радуясь, что могут совместить чудесную ночь и работу. Радовался и я, потому что попутно занимался основным делом: ловил вампиров.

Вампиров вокруг летало видимо-невидимо. Можно сказать, кишмя кишели. Нет, я, конечно, предполагал, что летний парк с гуляющими людьми и тёмными закоулками притягивает вампиров, как магнит – железо, как Земля – всех нас, как огонь – взгляд. Или, скажем, как вода – взгляд. Бегущая вода, я имею в виду, водопад.

Но чтобы их оказалось настолько много!.. Они окружали меня со всех сторон и чувствовались очень близко. Что делать? Может, они узнали, кто я, и хотят разделаться со мной? Но где же они? Почему я их не вижу? Они что, все бестелесны?

Оглядевшись по сторонам, я понял причину ошибки: комары. Это они давали сильную наводку на мои вампирорецепторы. Тоже ведь кровопийцы. Необходимо срочно уменьшить чувствительность ДПВ – датчиков присутствия вампиров, – которые внешне воспринимались на голове, как модная прическа. А когда она встанет дыбом…

Повернув регулятор, я почувствовал, что сразу стало легче. Но не на долго. Потому что хотя осталось всего два отсвета – "горячие точки" – во всём парке, я как бы видел его весь в плане, сверху, – но одна из них слабо пульсировала: верный признак того, что вампир уже пьет кровь.

"Может, успею? – подумал я и рванул напрямик, перепрыгивая кусты и отбрасывая руками то, что можно отбросить: ветки деревьев. Они трещали, и в отместку хлестали меня по лицу. Листья зелёной круговертью разлетались позади, словно смерч, пересекая круги фонарей. Спирали теней сопровождали их до встречи с землей.

Ещё один прыжок – и я увидел чёрный плащ, со спины. Мне повезло: я выбрал верное направление. В таких случаях к вампиру лучше подходить сзади, чтобы он как можно дольше тебя не заметил. "В такую жару – и плащ? – подумал я. Но вампир уже поворачивался ко мне – наверное, услышал треск кустов, да и мудрено не услышать, – и выпуская девушку из объятий. На шее у неё пламенела алая ранка – успел заметить я. И тут он взлетел: распахнул огромные кожистые крылья, как у гигантской летучей мыши, которые я поначалу принял за плащ – и поднялся в воздух. Как же он увлёкся жертвой, высасывая кровь: даже крылья выпустил от удовольствия, не побоялся, что кто-то увидит его в таком состоянии. Впрочем, место он выбрал, наверное, самое укромное во всём парке.

Я не успел схватить его за ноги – он сразу подскочил метра на три. Я прыгнул следом, но лишь чуть-чуть зацепил рукой по ботинку. Но у меня имелись и другие средства. Мой толчок слегка качнул его, но он почти сразу выпрямил полет, хотя и шёл тяжеловато – то ли успел насосаться как следует, то ли возраст уже не тот. А может, практики полетной не хватало.

Упускать его нельзя. Мало того, что вампир – летающий, да к тому же успевший попить человеческой крови; это ненасытившийся вампир, а значит, этой же ночью он будет опять искать себе жертву.

Одновременно, синхронными движениями обеих рук, я оторвал себе уши, и, сильно размахнувшись, послал вслед улетавшему – до него было пока что не более двадцати метров, – замаскированные "звёздочки", сюрикены. У меня нет проблем правой или левой руки: обеими я действую одинаково хорошо и точно, а "звёздочки" – самое эффективное оружие против перепончатых крыльев.

Вращаясь, как пропеллеры – мне показалось, я услышал звенящее гудение – сюрикены надрезали тонкую плёнчатую оболочку крыльев, пересекли сопряжения суставов и вонзились точно в локтевые сгибы. Вампир смог сделать всего один взмах – только один, потом крылья лопнули – и он рухнул на землю, ломая кости и пальцы. Когда я подбежал к нему, он силился встать, опираясь на лохмотья крыльев. А дальше… осиновый кол погасил ненавидящий взгляд и прервал гнусное существование летучей твари.

А потом я выполнил ещё одно неприятное действие – мне требовалось узнать, сколько крови он успел выпить. Получалось, не более литра. Он, наверное, смаковал, тянул удовольствие. К сожалению, я не мог перелить её обратно девушке: кровь успела перемешаться с желудочным соком.

Наскоро отмыв руки в пробегающем неподалёку ручейке, я вернулся на полянку. Девушка лежала без сознания, белизна заливала лицо, она едва дышала. Ранка на шее чуть кровоточила, однако опасности для здоровья не представляла: кровь начинала сворачиваться.

Я осторожно поднял девушку и перенес метров на пятнадцать левее – на скамейку в аллее. Не надеясь, что кто-то найдёт её здесь и вызовет врача, я включил рацию – она располагалась у меня в языке – и сам связался со "скорой помощью".

– Нападение вампира. Большая потеря крови. Срочно высылайте бригаду. Поиск по пеленгу, – я оставил на скамейке рядом с девушкой микрорадиомаяк, а сам отправился на поиски второго вампира, который оставался в парке. Этот ещё не активизировался, значит, отыскать его будет сложнее.

У меня перед глазами словно появилась карта парка – где-то в глубине мозга на втором плане – и на ней светящимися точками обозначались места обнаружения вампиров. Первую точку я погасил, уничтожив вампира-летуна. Вторая точка перемещалась. Медленно-медленно, тем лёгким прогулочным шагом, каким и полагается идти в тёплый летний вечер, а потом и ночью, пока не наступила утренняя прохлада. А куда спешить, особенно если у вас в руке другая рука, такая нежная и манящая…

"Кто из двоих? – думал я. – Парень или девушка?"

Я шёл позади, опасаясь, как бы меня не заметили, но прятаться не мог: такое поведение показалось бы ещё более подозрительным, а нападение могло свершиться в любой момент. Конечно, в обычном случае я бы успел подбежать, но… вдруг это Супервампир, убивающий мгновенно? Я ещё не научился распознавать их, мне такие не встречались, но я знал, что они существуют. Ах, если бы я сразу видел глазами, кто вампир, а кто нет! А шестое чувство… Оно всегда обманчиво.

Девушка слегка оглянулась, потом что-то шепнула парню. Конечно, если бы я шёл не один, а в составе такой же пары, никто не обратил бы на меня особого внимания. А тут… Разумеется, моё поведение было подозрительным.

Парень оставил девушку, повернулся и пошёл ко мне. Я остановился. Точка на моём внутреннем экране тоже стояла. Вампир – она!

– Слушай, чего ты идешь за нами, получить хочешь? – парень был настроен явно агрессивно.

– Твоя девушка – вампир, – тихо ответил я. Но он не отреагировал.

– Чего? Ты что – псих? Иди отсюда, пока цел.

– Дурак, она же сожрёт тебя, – пытался продолжить я воспитательную работу, не повышая голоса. Но парень не воспринимал.

– Не понял, что ли? Вали, говорю, отсюда!

Я пожал плечами, развернулся и пошёл прочь, одновременно третьим глазом наблюдая за происходящим сзади. Парень дурак, раз не понял. Но и дураков надо спасать – человек всё же. Для того я и создан. Можно, конечно, нейтрализовать его, но я опасался, что пока буду с ним возиться, вампиресса скроется.

– Сумасшедший какой-то… Я боюсь, – это она.

Он взял её под руку. Слышно было неплохо – особенно когда стараешься услышать. А я старался.

– Пойдём ко мне, – это он.

– А далеко?

– Да нет, рядом.

– Ну, хорошо, пусть это будет сегодня.

Ну, ещё бы! В ожидании такого разговора, а тем более предстоящего события, разве станешь обращать внимание на шёпот первого встречного? Вот он меня и не услышал. Ладно, прощу ему глупость. Чем только она обернётся для него?

Точка вдруг пропала – она сумела притушить свои вампироэмоции, и теперь выглядела простой девчонкой, согласной уступить в первый раз любимому человеку.

Которому на самом деле грозила серьёзная опасность.

Больше в парке вампиров не нашлось – или они не собирались активизироваться сегодня, очевидно, тоже отдыхая. В любом случае это удача для меня – можно сосредоточиться на ушедшей даме-вамп, которую так неосторожно хотел защитить от меня этот юнец. Интересно, что бы он сказал, когда узнал бы, что на самом деле ей лет двести-триста? Но, может, я и ошибаюсь, она – из новых? Но притушить себя после активизации!.. Тут требуется колоссальный опыт и неплохой жизненный стаж. А выглядит – как семнадцатилетняя девчонка. Мимикрия…

Я приблизительно заметил, куда они ушли – подсматривая, прячась за кустами (а что делать? И не на такое приходится идти). Но потом они вступили на площадь, и пришлось остаться на месте, в кустах, чтобы не привлечь внимания. Зато увидел, как в парк проехала "скорая помощь", пусть без мигалки и сирены, зато достаточно быстро. Молодцы! Девушку наверняка спасут.

Теперь можно идти, но впереди, на улице, уже никого не было – они свернули в какой-то двор. Действительно, очень близко. Кому-то повезло. Больше всего – мне.

Я шёл медленно, ожидая, не вспыхнет ли где на моей мысленной карте точка, но хотелось бежать. Вампиров такого ранга нельзя надолго оставлять наедине с жертвами – небезопасно для жертв. Был бы у меня нюх, подобный собачьему… А что, мысль! Надо подсказать моему создателю…

Точка затеплилась и начала разгораться, набирая силу. Где-то здесь…

Я осмотрел тёмную громаду здания с кое-где освещёнными окнами. Какое из них? А может, они вообще не зажигали свет? Да нет, должны – не тот случай, хотя…

Я почувствовал, что сомнения замучают меня, и решил действовать. Вертикаль-то я выбрал правильно – стоял сейчас прямо под точкой, но на каком уровне, на каком этаже она находится? Определить точно не удавалось. А вдруг это и не она? – ударила мысль. Если ещё какой-то вампир, другой? Пропал тогда парень…

Но других источников в округе, кажется, не наблюдалось, – я ещё раз тщательно осмотрелся. Ну, попробуем – я выбрал наудачу балкон на шестом этаже, в окне которого слабо горел свет – от настольной лампы или бра. Потом, выбросив вверх руки и напрягши ноги, сделал глубокий вдох… Бесшумно заработали компрессоры, нагнетая в пневмоцилиндры плеч и бёдер сжатый воздух. Те, медленно распрямляясь, понесли меня и мои руки вверх, к балкону, за стеклом которого горел свет лампы, а также полыхал невидимый огонь адской жажды. Жажды крови.

– Как бабочка на огонёк, – подумал, а может, сказал вслух я. Мои пальцы уцепились за поручень ограждения, и пневмоцилиндры принялись сокращаться, выпуская воздух с тонким свистом.

– Как четыре флейты, – снова подумал я, перелезая на балкон в нормальном человеческом облике, – симфония мести.

Балкон был именно тот, что нужно. В приглушённом свете регулируемого бра я увидел примерно ту картину, какую и ожидал: обнажённый, парень полулежал, откинувшись на спинку дивана, а она склонилась над ним и жадно пила кровь из шеи.

Медлить нельзя – если уже не поздно. Одним взмахом рассадив дверное стекло, я влез внутрь.

Она стремительно повернулась ко мне – из рта стекала струйка крови. Но это не портило её. Как не портили вылезающие из полуоткрытого рта острые клыки – напротив, они придавали особую пикантность её красоте. А как она была красива! Копна коротко подстриженных чёрных волос, огромные блестящие глаза, прямой нос, правильный овал лица, шея, плечи, руки, фигура… Она была совершенно нагой, и нагота её была совершенна.

Да, если бы я был не роботом, а настоящим, нормальным, обычным человеком, а она – не вампиром, а обыкновенной женщиной, то был бы счастлив, если бы она стала моей. Но, к сожалению, всё обстояло с точностью до наоборот. В обоих случаях.

Парень был пока что жив, и даже улыбался. Хотя голову поднять не мог, и ситуацию уже не оценивал. Да, вампиры позволяют умирать приятно, даже доставляют удовольствие своим жертвам, убивая.

Из прокушенной шеи струилась кровь.

А она… она никак не могла взять в толк, кто я такой – за все века существования ей не приходилось сталкиваться с роботами (А вам часто приходилось? Вот и представьте ситуацию), – попал в квартиру с балкона… Может, грабитель?.. – должно быть, примерно таков был ход её мыслей. Она ведь не знала, что я не человек. А человек не смог бы устоять перед её чарами – даже в такой двусмысленной ситуации. Ну, мало ли что могло случиться с пареньком на диване. А тут – такая женщина… Секс-символ эпохи.

Она улыбнулась, чуть засмущалась, сделала руками жест, будто хотела прикрыться, но потом передумала – и шагнула ко мне. И протянула руку.

Я схватил её правую руку своей левой и потянул к себе. Она, ослепительно улыбаясь – кто бы устоял перед такой улыбкой? – но как бы не желая сдаваться сразу – схватила меня за кисть правой. И тем помогла снять кожу. Блеснула сталь. Пять острых стилетов возникли перед её глазами. Улыбка сразу перешла в оскал – на отточенную сталь все вампиры реагируют одинаково, – но я не стал продлевать её испуг, а с сожалением вонзил все пять лезвий по самый сустав под левую грудь – такую тёплую, полную, правильной формы, чуть подрагивающую… и дальше – в сердце.

Хлынула нестерпимо чёрная кровь. Левая моя рука скользнула к правой лодыжке и выхватила из потайного колчана остро заточенную осиновую спицу. Стрелу. Кол.

Не желая выпускать вампиршу – пусть я держал её пронзённое сердце своей стальной пятерней, но то ещё не была полная смерть: я опасался, что без серебряной пули не обойтись – я крутанул её вокруг оси, и, прижав к себе, вогнал осиновый кол под левую лопатку. Он прошёл сквозь сердце, раздвинув мои пальцы. Она упала и замерла. Я проверил: мертва.

Не мешкая, я приступил к последней процедуре, которую должен совершить. От успешного проведения могла зависеть жизнь незадачливого хлопца. Почему-то у женщин-вампиров высосанная человеческая кровь сохраняется дольше, чем у мужчин-вампиров, не сворачиваясь. Она даже поступает первоначально не в желудок, а… впрочем, анатомические особенности не всем интересны. Очевидно, это связано с необходимостью кормления детёнышей-вампиров свежей кровью, но точно не знаю. Как бы то ни было, её особенность давала парню шанс.

Всё оборудование для переливания крови я имел под рукой – в буквальном смысле: я таскаю его в сумке под мышкой. Да и что за оборудование – так, почти стандартная капельница. Я поставил её, наладив, как положено, и удалился. По лестнице. Предварительно, конечно, вызвав к нему "скорую помощь", тщательно вымыв руки и со вздохом оставив на полу, возле убитой вампирессы, визитную карточку: "Броб Дувион – борец с вампирами".

Вампир со взломом

Из парка я возвращался уже под утро, на сегодня больше не ожидая никаких приключений – вот-вот должны пропеть первые петухи, и ни один уважающий себя вампир, не говоря об остальной нечисти, просто не начал бы затевать ничего, заведомо зная, что начатое довести до конца всё равно не получится. Только крови себе попортишь, а чужой попить не удастся.

Улицы выглядели тихими и пустынными, свет редких фонарей проваливался в воссоздаваемую ими из мрака зелень листьев. Мошкара кружилась под лампами в безуспешных попытках пробить стекло. Звук моих шагов плотно вплетался в шелест листьев, колышимых ночным зефиром, создавая неповторимую симфонию Одинокого Прохожего.

И вдруг меня словно что-то толкнуло в грудь: я остановился, будто поднявшиеся на моей голове вампирорецепторы создали такое сопротивление воздуха, что стало трудно идти. И тут же где-то в глубине сознания затеплилась точка, означавшая, что неподалёку находится вампир.

Точка странным образом сассоциировалась с лампой, приглушённо горящей в окне второго этажа того здания, мимо которого я как раз проходил. Лампа явно настольная, но сейчас наверняка стояла на полу, причём у дальней от окна стены. А точка пульсировала: вампир насыщался. В такие минуты я забываю обо всём – неудержимая сила хватает меня и тянет, влечёт, мчит к бессовестно распоясавшемуся вампиру, жадно глотающему кровь несчастной жертвы.

Я взбежал по ступенькам.

И остановился.

Дверь стояла открытой. Но не это смутило меня и заставило замереть в неподвижности и недоумении. И не вывеска, висящая у дверей – как принято во всех государственных учреждениях. Верхняя её часть скрывалась в тени наддверного козырька, но на нижней читались слова: "…станция переливания крови". "Наверное, вампир напал на сторожа, – пронеслось в голове. Я знал, что сторожами обычно работают либо пенсионеры (но этот вариант отмел сразу, вообразив себя Шерлоком Холмсом), либо студенты вузов. "Наверное, вампир в облике хорошенькой девушки подошёл к двери, постучал и вызвал сторожа: тот открыл, в надежде хорошо провести время, а потом…" – И не эти дедуктивные рассуждения остановили меня – их можно делать и на ходу. И не странное поведение светящейся точки в сознании – она не двигалась, но временами как-то странно вспыхивала, что следовало принять за пульсации (что я и сделал). Я не мог понять: то ли он закончил своё кровавое дело, то ли продолжает сосать, но как-то извращённо. Ничего подобного мне пока не встречалось.

Меня остановила летучая мышь.

Как раз тогда, как я занимался дедуктивными построениями, когда недоумевал по поводу нестандартного поведения вампира и изо всех сил напрягал вампирорецепторы, пытаясь разобраться, что же передо мной, летучая мышь пронеслась над моей головой и врезалась во вставшие дыбом волосы – приёмники вампироизлучения. Врезалась, перекувырнулась, восстанавливая равновесие, и исчезла во мраке. Точка сразу погасла: картинка исчезла.

Сначала я немного возгордился: надо же, какие у меня волосы – как настоящие, летучая мышь не различает (а ультразвуковой сигнал мышей не отражается от человеческих волос, они для ультразвука прозрачны), а потом спохватился: а простая ли это летучая мышь? Что, если она – сообщник вампира? И решительно вошёл внутрь вестибюля.

Здесь царила тишина и простор. Спокойный мягкий свет фонарей легко дробился на цветной мозаике витражных окон, бросая на пол дымчатые радужные тени. Бесшумно ступая лапками, из темноты коридора появилась бледно-розовая кошка – окрашенная оконным светом. Увидев меня, она остановилась и слабо, просяще, мяукнула.

Напрасно я вслушивался в звенящую тишину станции: ни единого звука не доносилось ни с одного из трёх этажей. Приходилось идти наудачу: летучая мышь сбила наводку полностью. Я не ощущал, где вампир, помнил лишь, что точка светилась где-то наверху: на втором или третьем этаже.

Медленно-медленно, стараясь не поднимать ни малейшего шума, ни пыли с давно не убиравшейся ковровой дорожки, застилавшей лестницу, я принялся подниматься на второй этаж. Кошка, блеснув зелёными фосфоресцирующими глазами и постоянно меняя цвет, по мере того, как пересекала всё новые и новые тени от витражей, пошла за мною следом.

"Ещё один сообщник? – промелькнула мысль. – А я даже не могу проверить… А вдруг она и есть вампир? Или оборотень. Как жаль, что нет дублирующих вампирорецепторов… Убить её? Жалко – если она настоящая кошка. И можно привлечь внимание вампира. Нет уж, надо немного подождать, поискать его".

Коридор на втором этаже выглядел столь же пустынно, как и на первом, только более тёмным. Свет проникал только сквозь стеклянные проёмы над дверьми. Я медленно двинулся вдоль ряда дверей, осторожно проверяя каждую. Они были закрыты.

"А что, если он закрылся изнутри? – снова мелькнула мысль. – Тогда придётся ждать на лестнице… Не взламывать же каждую. А если он улетит? Раскроет окно – и улетит? Не посмотрит на то, что с зимы не открывались. Но тогда я услышу…"

Сомнения продолжали мучить меня, пока я бесшумно двигался по коридору второго этажа, методически нажимая на дверные ручки и пытаясь толкнуть двери. Обойдя коридор по часовой стрелке, я вернулся на лестницу. Кошка продолжала ждать здесь, спокойно помаргивая и поводя усами. Что ей нужно? Я махнул в ту сторону ногой, но кошка не убежала, а лишь крепче вцепилась в дорожку, выпустив когти. Я осторожно обошёл её и начал подниматься на третий этаж.

"А если и тут все двери закрыты, что делать? – сомнения вновь вернулись ко мне и исчезли, едва я ступил в коридор. Одна из дверей – справа – стояла полуоткрытой, и лунный свет, а может, свет фонарей, косо падал в черноту коридора, указывая дорогу. "Словно лунная дорожка на море, – подумал я, устремляясь по ней к двери, из которой доносилось слабое сопение, бульканье и причмокивание.

Стремительно распахнув дверь, я ворвался в кабинет. И замер. Того, что я ожидал увидеть – распростертую безвольно на полу жертву и склонившегося над ней вампира – не было. То есть вампир был. А вот жертвы не было. Вампир сидел, привалившись к стене, и лакал из пластиковой упаковки тёмную жидкость. Кровь? Ах, да, консервированная, да ещё лунный свет…

Живот вампира сильно вздулся, и не менее десятка таких же упаковок, какую он держал в руке, только пустых, лежали вокруг, указывая причину вздутия.

– Ах, ты, паразит! – произнёс я, доставая последний осиновый кол. Вампир окосело посмотрел на меня, и забарахтался, пытаясь подняться. – Ты знаешь, сколько она стоит? – наступал я. – Ну и лентяй же ты. Нет, чтобы заниматься прямым делом… и мне бы приятней было…

Я не стал ожидать, пока он поднимется, и не нужен мне был его ответ: мне всегда не нравились фильмы, в которых главный герой, вместо того, чтобы уничтожить врага, вступает с ним в полемику, теряя драгоценное время. Другое дело – зубы заговорить…

И я наклонился над вампиром и сделал разящий выпад.

"Сколько добра пропало, – думал я, озирая разгром и бросая на труп визитную карточку. Потом, повинуясь какому-то смутному ощущению, нагнулся и поднял с пола недопитую упаковку с консервированной кровью. Вампир прокусил её одним зубом, поэтому кровь не вылилась: видно, ему нравилось смаковать, посасывая. Видал, сосун какой!

Поискав глазами в стоящем неподалёку стеклянном шкафу, я достал оттуда маленькую баночку с широким горлом, налил крови туда. Плотно завернув крышку, поставил баночку в сумку и вышел из кабинета. Спустился по лестнице – ковровая дорожка мягко поглощала звуки. Да я теперь и не берёгся – вампир был уничтожен.

В вестибюле всё оставалось без изменений – так же падали из окна разноцветные тени, так же всё выглядело пустынно и тихо. Одиноко висел на вешалке забытый кем-то белый халат, да стояли в углу мягкие тапочки, одна на другой.

Я вышел на улицу и плотно закрыл за собой дверь. Остановился на крыльце.

Кошки нигде не было видно.

Неожиданная встреча

На следующий день я снова вышел в парк. Сегодня народа стало больше, как обычно бывает перед выходными. Но основная масса, тоже как обычно, разошлась по домам задолго до полуночи, то есть именно до того времени, когда, снова как обычно, активизируются вампиры. Не знаю, почему так происходит, какие именно процессы проистекают в момент рождения новых суток – может, с этими родами всё и связано? – но после полуночи вампиры буквально звереют, и начинают проявлять истинную вампирочью сущность.

Но пока до полуночи оставалось довольно далеко – около полутора часов, а в чудно тёплый вечер, согласно закону физики о расширении разогретых тел, полтора часа могли тянуться и тянуться.

Темно между тем уже стало, и всюду зажигались фонари, словно на рождественской ёлке – поаллейно – как будто на одной аллее ночь наступала немного раньше, чем на другой. Впрочем, так оно и было – главные аллеи располагались меридионально, – хотя уловить разницу мог только я: человеческая реакция неспособна уследить за той микроскопической разницей во времени, которая отделяет момент загорания одного фонаря от другого.

Но вот фонари зажглись всюду. Ночь сразу набросилась на парк, подобно громадному одеялу, и повисла на фонарных столбах, прогибаясь между ними, но не касаясь земли. Пронзительно вели сольные партии хоры цикад. Неслышно проносились над фонарями летучие мыши, зажмуривая при этом глаза. Мошкара спасалась от мышей, прижимаясь к фонарным колбам и обжигая крылышки. "Между Сциллой и Харибдой", – подумалось мне.

По центральной аллее я успел пройти насквозь: вампиров не обнаружилось. Мои новые рецепторы – хвала создателю! – позволяли видеть нечисть в упор, глазами. От этого, правда, терялась пространственная ориентация системы дальнего поиска, и мне показалось, что оптимальным вариантом будет сочетание двух параллельных систем, тем более что место на голове оставалось вакантным. Мне всё равно, что носить: обычный парик, или вампирорецепторы. Это надо учесть на будущее, а сегодня приходилось методично обходить все аллеи в поисках вампиров, делая вид, что я просто гуляю.

Свернув на боковую аллею, пересекающую главную под острым углом, в самом дальнем конце я уловил красноватый отсверк – блеск глаз вампира. С обычным зрением я бы его не заметил… А с системой дальнего обнаружения на мысленном плане парке здесь бы светилась горячая точка…

Я шёл медленно, поглядывая по сторонам – как бы нехотя прогуливаясь и дыша свежим воздухом – и в то же время стараясь не выпускать из вида скамейку, на которой сидели два парня и две девушки. Но вампиром оказался только один, левый, ближний ко мне.

"Если они друзья, знает ли второй, что тот вампир? А если девушки подружки, парни могут и не знать друг друга, – думал я. – Вообще дружба человека с вампиром проблематична: сегодня друг, а завтра приспичило – и нет друга. Так что зря Лукьяненко старался…"

"Какой бы предлог придумать для начала разговора? – вычислял я. – Попросить закурить? Они вроде не курят, да и у меня сигарет нет…"

Но вампир сам помог мне. Очевидно, желая сострить, приподняться в глазах окружающих девушек, он достаточно громко произнёс, кивая на меня: "Одинокий троллейбус" – надеялся, видно, что я не стану "заводиться", видя, что их двое. Но я стал. И в упор посмотрел на него, выпятив нижнюю челюсть. Он поднялся, нагловато ухмыляясь – вампир обычно сильнее среднего человека, поэтому ему казалось, что повод для ухмылки имеется. И тут я решил показать киношный трюк, сработать на публику – не знаю, с чего вдруг потянуло на подобные эффекты.

– Девушки, – обратился я к ним, сунув руки в карманы, – знаете ли вы, с кем сидите на скамейке?

Девушки переглянулись, не зная, как реагировать на мои слова, и на всякий случай хихикнули.

– Не трогай девушек, – нахмурился он и шагнул ко мне. Остальное произошло почти мгновенно: моя правая рука выметнулась из кармана, сжимая пузырек с кровью, которую я набрал вчера на станции переливания (крышку я успел скрутить.), – и выплеснула содержимое ему в лицо.

Реакция вампира на кровь всегда однозначна и поразительна, а тут я плеснул прямо в глаза. И сразу же – мгновенно! – лицо превратилось в страшную морду: рот хищно перекосился, появились клыки – чуть не прорвав губы, – в глазах вспухнул красный огонь, видимый и обычным взором, пальцы скрючились и обострились когтями. Сузились шильцем и уши.

Всё произошло настолько быстро, что он и сам не понял происшедшей перемены – нет, он, конечно, почувствовал, что изменил вид, но поскольку превращение совершилось не по его желанию, на бессознательном уровне, инстинктивно, осознать не успел. И больше не успел ничего: не сопротивлялся, когда я резким толчком под правую руку развернул его лицом к скамейке, на которой пока ещё сидели девушки. Они увидели его морду и закричали. А в нём боролись два желания: броситься на девчонок, к чему он давно стремился, и к чему влекла вампирская сущность и обличье – и схватиться со мной, что хотел сделать, будучи человеком. Но борьба с самим собой, борьба двух сущностей, дала мне секундную паузу, которой я и воспользовался, вогнав ему под левую лопатку осиновый кол.

Девушки завизжали и бросились в разные стороны. Парень остался на месте, только побледнел и смотрел на происходящее округлившимися глазами.

– Давно его знаешь? – спросил я, сбрасывая обмякшее тело к ногам – оно шлёпнулось, словно большая мокрая тряпка, и недвижимо застыло.

– С-сегодня познаком-мились, – пробормотал он, – п-подруга пригласила…

– Угу, – больше я ничего не сказал. Бросил визитную карточку и ушёл.

"Тяжело работать скоро станет, – подумал я, – начнут на улицах узнавать… А без визиток нельзя…" Но я не сомневался, что подобного не произойдёт – я не политический деятель и не эстрадный певец. Если вампиры узнают, другое дело. Но пока никто из встреченных мной никому ничего не может сказать… А вообще-то интересно – связаны ли вампиры между собой, или каждый работает в одиночку? Каждую ночку – в одиночку… Сохранилась ли у них строгая иерархия – как в их вампирском королевстве?

Неясные воспоминания обеспокоили меня. Я вдруг увидел, словно наяву, мрачную тень высокого, будто бы рыцарского, замка, ночью, озаряемого слабым светом молодой луны и мелкими звёздами; скрипящий подъёмный мост, опускающийся к мутному рву на заржавевших цепях… Красноватый отсвет чадящих факелов в бойницах-окнах, какие-то длинные переходы по сырым низким коридорам со стенами из дикого камня, чуть ли не рычащего от собственной дикости, местами замшелого, а местами покрытого отвратительной плесенью.

Откуда вдруг выбрела эта мрачная картина? Из каких углов моей механической памяти? Воспоминание ли она о моём прошлом, о котором я ничего не помнил – потому мне и казалось, что я создан совсем недавно… да и много ли роботов существовало в средние века? – или, наоборот, о будущем, о котором я помнил ещё меньше? Меньше, чем ничего – представляете себе?

Я шёл бесцельно и бездумно, предаваясь неясным воспоминаниям, и в то же время вторая часть сознания продолжала работать. Именно она и зафиксировала непонятное шевеление за живой изгородью справа от аллеи, по которой я проходил – и сразу прыгнул в сторону. Кусты здесь выросли высокими, метра по два, и недостаточно редкими, чтобы за ними можно было что-то хорошо рассмотреть. Там не то танцевали, не то дрались. Я просунулся поближе к кустам, выискал подходящий прогал и высунул голову.

И оторопел.

Два здоровенных вампира, одетых как эсэсовцы в фильмах про Штирлица – в чёрные лоснящиеся кожаные плащи (я всегда принимаю крылья за плащи, ну ничего не могу с собой поделать!) – нападали на маленькую стройную симпатичную девушку. А она ускользала от них. Они, пыхтя, с раскрасневшимися мордами, расставив руки, пытались схватить её, но она ловко двигалась, уклоняясь из стороны в сторону и уходила, казалось, в самый последний момент, так что длинная слюна с вампирских клыков напрасно падала в траву. Они чуть не запутывались в ней.

Я не бросился сразу на помощь только потому, что меня остановило её лицо: она улыбалась! Может, она – тоже вампир, и у них нечто вроде брачного ритуального танца, брачных игр? Может, так принято среди вампиров? Тогда я стал свидетелем редкостного зрелища!.. Но моё рецепторное зрение не видело в ней вампирессу – или же она умела хорошо маскироваться?

Я стоял, недоумевая, и не зная, что предпринять, как вдруг она остановилась – причём на равном расстоянии от обоих вампиров. Они одновременно кинулись к ней с разных сторон. И упали. У неё в руках синхронно стереоблеснули два стилета – сантиметров по тридцать длиной. Ещё одно неуловимое движение – даже для моих глаз! – и она заменила их на осиновые колья. Миг – и колья оказались там, где и положено быть, где им самое место – в сердцах у мерзких тварей.

И тогда я раздвинул кусты, и, широко улыбаясь, пошёл к ней навстречу, протягивая руки. Она насторожённо повернулась, отчего концы её коротко остриженных светлых волос описали красивый полукруг, но, увидев меня, сбросила напряжение и улыбнулась тоже.

– Броб, – сказала она, – ты здесь?

– Откуда ты меня знаешь? – удивился я. – Кто ты?

– Кто же тебя не знает, – весело сказала она, – неустрашимого борца с вампирами, одинокого героя, которому так трудно справляться с несметными полчищами ужасных монстров, врагов рода человеческого…

– Кто ты? – мягко прервал я её.

– Нели Рав, – просто представилась она, и спокойно расшифровала: – Нелинейный Робот – Анти-Вампир.

Я шагнул вперёд и бережно прижал её к себе. Теперь я был не один.

Короткая схватка

Вечерело. Я шёл спокойно по улице, и вдруг почувствовал, что кто-то пытается воткнуть мне в спину кинжал, причём несколько раз. И как он только не сломался? После пятого или шестого удара – а может, чуть раньше – я обернулся. Потный вампир, с бледными от страха глазами, держал дрожащими обеими руками кинжал, и пытался двинуть его ещё раз.

Какими же наркотиками его накачали, если он смог преодолеть естественный страх вампиров перед острой сталью? Может, дали выпить крови наркоманов или токсикоманов? А может, для этого имеются специальные средства?

Я не стал убивать его сразу – всё же первое покушение на меня. За ним явно ощущалось чьё-то присутствие, какой-то организации, которой выгодно меня уничтожить. Да, вампиры не работают в одиночку.

И я схватил его, выбил кинжал, отволок в сторону тщедушное тело и прижал к стене. Потом вытащил из кармана ляписный карандаш и сунул ему под нос:

– Знаешь, что это такое?

Глаза его стали совсем круглыми от ужаса:

– Серебро!

– Правильно. Азотнокислое серебро – учил химию в школе? Проведу тебе черту вдоль талии – и на два разделишься: голова с руками – в одну сторону, ноги с … – в другую. Говори: кто тебя послал?

– Магра…

– Кто такая?

– Властительница…

– Где её найти?

– Не знаю.

– Куда тебе приказано вернуться?

– Никуда. Сделал бы – меня бы нашли.

Налицо вырастал тупик – таким путём я бы никуда не добрался. И я решил зайти с другой стороны:

– Где у вас сборища?

– В старом саду.

Это было уже ближе, и я скомандовал:

– Идем туда.

Старый заброшенный сад чудом уцелел на окраине города в многочисленный стройках и перестройках. Они как-то миновали его – до поры до времени. Однажды эта земля попала в полосу отчуждения, и колхозу не стало до неё никакого дела, тем более что выращивали здесь "бормотушные" сорта, а тут как раз подоспела очередная антиалкогольная кампания… Да и городу недосуг стало осваивать новые площади – из-за катастрофической нехватки средств. Урожай же – какой вырастал самостийно – благополучно растаскивался как горожанами, так и колхозниками. Но такое шумное беспокойство царило в саду не более двух недель во время уборки, остальное время почти никого не было. И этот сад, значит, облюбовали вампиры?

Длинные ветки яблонь неожиданно вырастали из темноты ночи. Шуршали под ногами, похрюкивая, ежи – наверное, подбирали падалицу. Пролетела, планируя, сова. Вампир шёл передо мной и озирался – боялся, должно быть, получить ляписный карандаш в бок.

Ряды яблонь поредели – тут, почти в центре сада, намечалась большая поляна – несколько деревьев засохли очень давно и самостоятельно, несколько других обломали мальчишки и устроили нечто вроде футбольного поля.

Но они играли днём, а сейчас, ночью…

Впереди горели яркие красные точки. Попарно. Одни стояли на месте, другие перемещались: вправо-влево, вверх-вниз – вставали, садились, ходили. Это были глаза вампиров, собравшихся на поляне.

Вдруг вспыхнул свет – и откуда они подтащили прожектора? Охота была возиться!.. Я и в инфракрасных лучах неплохо вижу. Значит, ждали они меня…

Вампиры стояли ровным полукругом. Очень удобно. Было их не более тридцати. Стояли молча, будто чего-то ждали. Но недолго – откуда-то из-за их спин вышла дама в роскошном одеянии: ниспадающий серебристый плащ до пят, сверкающая диадема с большим огненным рубином во лбу. И ярко-алые глаза, образующие с диадемой правильный равносторонний треугольник.

– Привёл? – презрительно спросила она, не глядя на шедшего со мной вампира, а пронзительно уставясь на меня: в глубине её глаз вспыхивали искры. Мой невольный провожатый упал перед ней на колени и уткнулся лбом в землю:

– Смилуйся, великая Магра! – заголосил он, – Я не сумел…

– Ясно, – мрачно оборвала она, – мы и не надеялись. Ты должен был заманить его сюда…

– Ну, что, – обратилась она ко мне, и губы её презрительно скривились, наверное, изображая кавычки, – "борец с вампирами", настал твой последний час…

– Час – это так много, – пробормотал я.

– …Со всеми тебе не справиться, – продолжала она, – ты один. Мы убьём тебя… или сломаем – раз ты не человек.

При последних словах вампиры достали из-за спины тяжёлые дубинки. Грозное оружие…

Всю её речь я простоял, скрестив руки на груди – картинная поза, не правда ли? Очень удобна, если нужно достать обоймы из подмышек.

Я не стал говорить ответных речей – я считаю это пошлостью. Просто выхватил автоматные магазины, как только смог нащупать, с одинаковым лёгким щёлканьем вставил себе в предплечья. Затем сжал кулаки и завернул кисти рук внутрь, отчего сразу стал похож на насторожённого богомола: обнажились чёрные отверстия стволов, и две смертоносные… чуть не сказал "свинцовые"… серебряные струи полоснули по стоящим передо мной тварям.

Стояли они почти равномерно – чтобы не мешать друг другу убивать меня, рассредоточились – и это было очень удобно для стрельбы: я вёл очереди с двух сторон, на микромгновение останавливая стволы прямо напротив сердца очередного вампира – чтобы сэкономить патроны, серебряные ведь. Тонкие иголочки пуль вылетали из стволов и, пронзив черноту ночи, исчезали в черноте вампирьей груди. Быстро достигали сердца, а там разворачивались – то лилией, то тюльпанчиком, то розочкой, а то просто цветочком сирени. Обычные, не разрывные пули на таком расстоянии просто пронзили бы их насквозь. Да и не на всякого вампира годятся обыкновенные пули.

Смолк треск выстрелов, и последний обтюратор вылетел наружу – патроны у меня безгильзовые, для меньшего веса. Двадцать девять вампиров лежали вповалку на траве, выронив, – или наоборот, крепко сжимая в судороге – так и не пригодившиеся им и предназначенные для меня дубинки. Но не было среди них Магры – принцессы, руководительницы, повелительницы – или кем она являлась для них? И не потому, что я пожалел её, прельстившись красотой, и не из желания захватить в плен оставил в живых – хотя было такое желание, было. И не из опасения испортить её шикарное одеяние не выстрелил я в неё – серебряные иглы проскочили бы между двумя нитями, не повредив, а пороховые частицы такое расстояние не пролетели бы. А спасла её её дьявольская реакция – кошачья реакция, можно сказать, потому что она, едва я начал стрелять, мгновенно обратилась в кошку. И ещё то, что стояла она в самом центре полукруга из вампиров. У неё было время превратиться в кошку и удрать – я не хотел сбивать прицел ради неё, уж слишком хорошо они все стояли, а то потом пришлось бы ловить каждого по одному.

И в какую кошку! С огорчением я увидел, что она была именно той кошкой, которую я повстречал на станции переливания крови. А ведь была мысль убить её тогда – зря не послушался, интуиция никогда не подводит.

Стрелять вслед было бесполезно – она метнулась сначала за спины недостреленных вампиров, потом за прожекторную установку, за ствол яблони… Я кинулся вслед за ней, но она исчезла окончательно.

И что мне оставалось делать? Только одно – надеяться на то, что, может быть, удастся когда-нибудь встретиться ещё, и что уж на тот раз встреча будет более удачной для меня…

Я оглядел поле сражения – никто не шевелился – бросил визитную карточку – она четким прямоугольником забелела в траве – и ушёл.

Комариная история

Парк был чист. Я обошёл все аллеи и не нашёл ни одного вампира. «Может, я слишком рано пришёл?» – подумал я, присаживаясь на скамейку у реки и глядя на ночную струящуюся воду. – Да нет, время вроде обычное. Неужели я уничтожил всех вампиров в городе? Тогда придётся переселяться. Или они поняли, в чём дело, и теперь будут готовить на меня покушение? А это значит, что вампиры не работают в одиночку, у них есть организация… может, даже партия… или государство…"

И снова толкнуло в память воспоминаниями, и чей-то глухой голос – может быть, даже и мой: я никогда не слышал себя со стороны, даже на магнитофоне, и потому не могу ни за что ручаться – произнёс: "Не организация, не государство – мир. Мир вампиров…" И потянулись одна за другой картины мрачных полей, лесов, рек – под тусклым пасмурным небом, сквозь густую пелену облаков которого никогда не проглядывало солнце; городов и деревень, столь же тёмных и мрачных и сплошь населённых вампирами. И каким-то образом они могут проникать к нам, в наш мир… и в другие миры – чтобы попить тёплой, живой, свежей крови, которая может быть лишь у людей, что видят солнце. Всё равно любому организму – человечьему или вампирьему – требуется солнце. Вампиры пытаются таким образом возместить его отсутствие – пия кровь людей, которые видят солнце. Но люди не могут смириться с тем, чтобы поддерживать чужую жизнь, теряя собственную. Вампиры – паразиты, а с паразитами надо бороться…

Проходящая мимо парочка прервала несущуюся у меня перед мысленным взором цепь мрачных картин.

– Комаров что-то много сегодня, – произнесла девушка, звонко ударив себя по щеке.

– Должно, к дождю, – густым баритоном отозвался парень.

Процокали и затихли каблучки – наверное, сели на соседнюю скамейку. Мысли мои потекли в другую сторону. Комары. Естественные мини-вампиры, к которым люди привыкли. Но комары включены в экологическую цепочку – ими питаются птицы… Интересно, какие у комаров отношения с вампирами? Согласно теории борьбы видов за существование, должны конкурировать друг с другом. Ненавидят ли вампиры комаров? А может, наоборот, у них симбиоз – комары могут отвлекать внимание жертвы… Комары – это домашние животные вампиров… И дальше мои мысли понеслись в этом направлении – я дал волю фантазии – есть ещё слепни, оводы… В воде – пиявки. И летучие мыши-вампиры, что пьют кровь человека и других домашних животных.

Я представил себе приусадебное хозяйство престарелого вампира, который встаёт рано вечером, выпускает из хлева летучих мышей-кровопийц, тучи слепней, оводов и комаров, потом подходит к садку с пиявками, после чего выходит в сад пропалывать кровожадную росянку…

Мимо меня пролетел комариный рой. Всё ещё находясь под воздействием собственных мыслей, я машинально проводил его полёт затуманенным взором – рой скрылся за ближайшей купой деревьев – и тут меня словно наэлектризовало, я даже привстал. Комары – роем? Я принялся лихорадочно вспоминать, летают ли комары роем… Кажется, только комары-плясуны, да и то лишь днём над навозной кучей…

Второй комариный рой пролетел мимо и скрылся в том же направлении. И тут уж я вскочил и бросился в погоню. Они летели быстро, но я мог идти ещё быстрее. Единственной серьёзной помехой на моём пути была аллея роз – не желая помять цветы, жалея их, я некоторое время бежал вдоль, потом решительным скачком перелетел через, и помчался за комарами, сокращая расстояние.

Немногие встречающиеся парочки бросали на меня недоумевающие взгляды – часть я долго ощущал затылком – и никому, ни единому человеку не пришло в голову, что комары-то роем не летают, а уж если и произошло такое событие – значит, оно является лишь прелюдией к другому событию, а может, событиям. Я чувствовал, что такое скопление мелких кровопийц не случайно. Да и, к тому же, если мне сегодня нечего делать, почему бы и не проследить за комарами?

Комары летели по прямой, а мне приходилось выписывать зигзаги, обегая препятствия, которые нельзя перепрыгнуть, и перепрыгивая те, которые нельзя обежать. Как раз пошли индивидуальные коттеджи, и мне пришлось – как я ни не хотел – пересекать цветочные клумбы, грядки с петрушкой и сельдереем, морковкой и луком, перцем и картошкой. Хорошо ещё, что никого из хозяев не было рядом с грядками, и меня сопровождал разве что лай случайных собак, напуганных моим внезапным появлением. Но я уже не видел, вспыхивают ли в ответ на лай окна домов и выбегают ли из них с двустволками в руках взъерошенные заспанные хозяева.

Бежать пришлось долго – до самой дальней окраины. И домик-то там стоял не очень казистый – так, избушка лесника. Или сторожка сторожа – наверное, когда строили коттеджный поселок, тут находились сторожа – чтобы стройматериалы не растаскивали. Да так и оставили, не снесли.

Маленькое окошко в домике было раскрыто, и комариный рой влетел туда. Я осторожно подобрался к другому окну, справа, побольше, и заглянул внутрь.

Внутри был вампир. Он лежал на высокой железной кровати с блестящими никелированными шарами, в которых тускло отражался слабый свет одинокой свечи, стоящей на грубо сколоченном деревянном столе. Лежал, широко разинув рот и сложив руки на огромном брюхе. А над ним вились комары.

Зрелище было необычайным: комары выстраивались в цепочку и на бреющем полете проносились над широко раскрытой пастью вампира. И каждый сбрасывал в неё капельку крови. Когда уровень крови чуть не сравнялся с зубами, и она почти потекла из углов рта, вампир длинно глотнул и снова раскрыл окровавленную пасть.

А мимо меня прогудел новый комариный рой.

"На поток поставили! – восхитился я. – Конвейер…" – И тут же настроение моё переменилось: "Чужими руками… то есть хоботками кровь загребает!"

Ярость тёмной волной поднялась во мне, и я почти не помню – до того всё произошло быстро, – как разбил стекло, проник внутрь сторожки и пронзил вампира, не успевшего подняться с кровати, осиновым колом.

И только после проведенного возмездия заметил то, чего не смог увидеть из окна: в комнате стоял блестящий хромированными деталями электронный прибор, ощетинившийся антеннами, на верхней крышке которого перемигивались красные и зелёные светодиоды.

Прежде чем вылететь из комнаты, все комары несколько раз облетали вокруг прибора. То же проделывали и комары, влетавшие в окно. Над прибором поэтому крутились две серые спирали: одна по часовой стрелке, вторая – против.

"Сам сделал, что ли? – подумал я. Но отделка смотрелась явно заводской, да и на табличке под тумблером включения виднелась надпись, выполненная на непонятном мне внеземном языке. "Вот и весточка оттуда", – подумал я, и, протянув руку и щёлкнув тумблером, выключил прибор.

Комары, словно избавившись от злого наваждения, победно запели – их тоненький звон тотчас наполнил комнату, – и радостно вылетели в окно, навстречу свободе.

В этом мире хочется жить

Розовый нектар сочился из венчика цветов. От благоуханных запахов кружилась голова.

Золотые солнечные лучи преломлялись маленькими радугами в частых капельках росы, жемчужно усеивающих нежно-зелёные листья.

Веселый звон ручьёв доносился с земли, а из-под облаков спускались звонкие трели порхающих в вышине птах.

Лёгкий тёплый ветерок бережно качал ажурные листья, убаюкивая сидящих на них разноцветных бабочек и прозрачнокрылых стрекоз.

– В этом мире хочется жить! – прошептала Марыля. – Какой он замечательный!

– Этот мир создан специально для тебя! – прошептал ей в ухо тихий ласковый голос.

И тотчас же прекрасная музыка полилась неведомо откуда, ничуть не заглушая пенья птиц и журчания ручьёв, но лишь дополняя и усиливая их звучание, словно включая в свой загадочный оркестр.

– Для меня? – удивилась Марыля.

– Да. Ты ведь мечтала о таком?

– Всегда!

– Ты хотела, чтобы вокруг было много цветов, чтобы от них струились приятные ароматы?

– Да, да, да!

– Я услышал твои мечты и сделал в точности всё так, как ты хотела.

– А здесь есть реки, текущие молоком и мёдом? – спросила Марыля.

– Есть. Только они немного подальше. Если хочешь, мы пойдём вместе с тобой, и ты посмотришь…

– Потом, потом! Тут так хорошо!

– А будет ещё лучше! Здесь всё будет так, как ты захочешь. Стоит тебе пожелать что-нибудь – и ты получишь всё! И даже больше…

– А здесь есть маленькие ласковые зверушки?

– Сколько угодно! Они очень забавные и весёлые. И у них такая гладкая шёрстка, что хочется гладить и гладить их, не отрываясь.

– Я хочу! Хочу их увидеть!

– Не торопись. Ты хочешь вернуться домой?

– Нет. Что мне там делать? Я там никому не нужна… Там плохо. Там слишком много людей, и они мешают друг другу. И… там грязно! Все пачкают, и никто не убирает.

– Бедное дитя, – прошептал голос. – Значит, ты согласна остаться здесь навсегда?

– Да… Но… а когда я вырасту, этот мир изменится?

– Этот мир не меняется никогда. И ты не вырастешь. Ты останешься такой, как сейчас.

– Всегда бродить по лесам и полям, питаться сладкой манной, пить из рек молоко и мёд… – прошептала Марыля.

– Ты хочешь остаться?

– Да…

– Тогда выпей нектар из этого цветка. И мир навсегда станет твоим. Он не может существовать сам по себе. Всегда должен быть кто-то, кому он понравится и кто захочет остаться здесь… Только так и можно поддерживать его существование… и моё…

Марыля уже не слушала голос. Она поднесла ко рту чашечку цветка, полную густого ароматного нектара, от которого струился неземной аромат, и отхлебнула. Самую малость.

И тут же рухнула наземь, бездыханная.

– Да, – с горечью прошептал голос. – В этом мире хочется жить. Но нельзя.

Глобальный сервис

Джонабилл Хьюсбергсон проснулся и нажал кнопку.

Тотчас его тело исчезло с занимаемого роскошного ложа и материализовалось… Кто знает, где оно материализовалось? Может, за миллионы и миллионы километров от этого места, а может, в соседнем здании. Точный адрес знает только Служба Специализированного Сервиса, а она умеет держать в тайне своё местонахождение, равно как и местонахождение многочисленных вспомогательных служб. Клиенту знать это совершенно необязательно. Зачем? Достаточно того, что он получает все предусмотренные договором услуги в полном объёме. Детали же ему знать не следует, поскольку многие являются профессиональными секретами и коммерческими тайнами.

Итак, едва Джонабилл Хьюсбергсон очутился… там, где положено, его первым делом окружили аппаратами для дефекации, деуринизации и депиляции. Сделать это самостоятельно клиент уже не мог – но не по причине немощности и дряхлости, а вследствие отсутствия каждодневной самостоятельной практики.

После совершения главного дела, работник Службы Специализированного Сервиса включил ещё несколько агрегатов и устройств, которые последовательно (а то и одновременно) подстригли у сэриньора Джонабилла волосы в носу и ушах, отполировали и покрасили все имеющиеся ногти, провели интенсивный трёхмерный глубокоуровневый массаж и перешли к работе на тренажёрах.

О нет, то были не обычные биоэлектрические нейростимуляторы с обратной связью на уровне третьей сигнальной системы! То были новейшие темпоральные биотренажёры, оснащённые полиходовыми передачами с девяносто девятью степенями свободы в каждом из двухсот тридцати шести известных к тому времени измерений, с перманентной корректировкой сплошности временного потока и синхронизацией сознания клиента с Мировыми линиями псевдоструктуры Коллективного бессознательного.

За тренажёрами подошла очередь водных процедур: душ Шарко, ионный душ, эфиромасляный душ с ультразвуковым диспергированием, изотопный душ, обливание полированными тахионами…

Соображения экономии заставляли создавать крупные Службы Специализированного Сервиса. Техника усложнилась настолько, и стоимость её возросла столь высоко, что лишь самые крупные компании могли себе позволить купить один или максимум два аппарата. А в ССС оборудование использовалось наиболее эффективно. К тому же содержать в штате узких специалистов могли далеко не все компании. А время широких специалистов давно миновало: досконально усвоить все правила пользования и обслуживания сложнейшей техники один человек был попросту не в силах.

Вы спросите: а где же работал Джонабилл Хьюсбергсон, что так неспешно принимал вышеперечисленные процедуры?

Неужели вы думаете, что человек, который может себе позволить подобное, должен где-нибудь работать?

Идентифицируйтесь!

Мужик бормотал что-то непонятное. Пьяный? Не похоже. Руки не дрожат, и глаза не посоловели. Сумасшедший? Маловероятно: взгляд не безумный. Тогда что происходит?

Виталий тряхнул головой и попытался сосредоточиться на голосе. Тьфу ты! Да это же англичанин: речь, как будто сквозь горячую кашу. Что он бормочет?

– Мистер, подскажите, пожалуйста, как пройти…

– No problem!.. – и Виталий объяснил попавшему в затруднительное положение англичанину, как тому скорее оттуда выбраться. На чистейшем английском языке. Хотя у самого англичанина проскальзывали уэльские интонации.

Твердый горох незнакомых терминов рассыпался по бетонным плиткам тротуара. Виталий прислушался, пытаясь определить область науки, включающей данную дисциплину, но стайка студенток уже миновала его, и включиться в разговор не удалось. Тем более что они спешили на экзамен.

О! А вот это интересно: два кота выстроились друг перед другом в наглядной демонстрации собственного преимущества. Но здесь включиться намного легче: видно, кто ведёт диалог, и поэтому проблем с трансляцией не возникало. Виталий постоял минуту, надеясь услышать хоть что-то новое для себя, но, кроме традиционных ругательств и поношений, коты ничего не отпускали.

Разочарованный, Виталий продолжил путь. Хотя бы пару эпитетов! Да, звери намного примитивнее людей, много у них не возьмешь.

То же самое относилось и к пересвистывающимся стрижам: погода, кормёжка, усталость – вот, собственно, и всё. Это давно известно.

Стоп! Снова этот шёпот. Уже который день, а то и ночь, подряд. Откуда он берётся? Невозможно определить источник. То ли идёт снизу, и тогда может быть чем угодно – начиная от попыток подземной цивилизации связаться со своими надземными собратьями, переговоров чертей в пекле или даниилоандреевских обитателей инфрамира – и вплоть до шёпота самой Земли, которую многие полагают живым существом.

А если сверху – то шёпот звёзд, в котором некоторые пытаются уловить голоса неведомых пока инопланетных существ. Впрочем, снизу тоже звёздный шёпот может проходить, сквозь землю.

А может, шёпот голосов потусторонних, параллельных миров – эти могут находиться бог знает где: и справа, и слева, и сверху и снизу. Или же он представляет собой вообще нечто невообразимое. Откуда, из каких измерений он доносится? Виталий не знал, и, значит, не мог идентифицировать шёпот. А поскольку не мог соотнести хоть с чем-нибудь более-менее известным, то не мог и понять, что шепчут.

А понять хотелось. Вдруг шёпот предупреждает о чём-то? Или хочет поведать важную тайну? Сообщить грандиозное открытие? Рассказать о минувших веках, или, наоборот, о будущем?

Виталий давно открыл в себе свойство понимать всё, что слышит, если мог разобрать звуки, определить, с чем можно соотнести услышанное, идентифицировать его. Если он слышал звуки незнакомой речи, и знал, что говорят, к примеру, на хинди, у него в мозгу что-то щёлкало – и он начинал понимать всё, о чём говорится. Если улавливал из разговора, что речь идёт о проблеме в области офтальмологии, или сепарации газов, то свободно мог поддержать любую беседу, обсуждение любой проблемы. Причём на таком уровне, что говорившие обязательно признали бы в нём коллегу. Когда знаешь, о чём говорят, поддерживать разговор не сложно.

И это не было чтением чужих мыслей: мысли у Виталия всегда возникали свои. Достаточно оригинальные, свежие и новые. Причиной тому была хорошая память и умение логически объединять два любых, казалось, совсем не связанные между собой понятия, вроде циклона над Ямайкой и автоаварией в Южном Бутово. Он воспринимал мир как единое целое, оттого связи между отдельными элементами мира виделись ему достаточно отчётливо.

Он мог находить утечку газа из подземных магистралей, выводя её из недовольства тех же котов, которые, морщась, ругались, что "воняет!".

И чем больше он узнавал, тем легче становилось понять новое, тем легче идентифицировать увиденное и услышанное. Ведь объём знаний увеличивался, следовательно, расширялась и зона поиска: было, из чего выбирать.

Для него не составляло проблем прочитать египетские иероглифы или фестский диск, узелковое письмо майя или рукописи на санскрите. Он легко разгадывал самые сложнейшие шифры, если знал наверняка, что послание зашифровано.

И всё же главная загадка оставалась: шёпот… Он не давал Виталию покоя. Главное, не было уверенности, что удастся когда-либо её разгадать.

Виталий ударился в изучение древних языков, хотя понимал, что никогда не сможет услышать их звучание. Но возможности изучать инопланетные языки до сих пор ни у кого не появилось. А так хоть оставался малюсенький шанс: вдруг удастся узнать что-то ещё, что позволит древним языкам зазвучать? Хотя бы по аналогии с известными.

Ведь, читая египетские иероглифы, Виталий сразу переводил прочитанное, не озвучивая надпись на том языке, на котором она делалась. Невозможно из вида начертанных значков вывести звучание древнего языка. Во всяком случае, пока невозможно.

Виталий сравнивал иероглифы нынешних японского, корейского, китайского языков с произношением, пытаясь вывести зависимость знака от звука. Он проделывал аналогичные операции со всеми современными языками… но ничего не получалось.

А желание разгадать тайну неслышимого шёпота оставалось. Ведь если звучит голос, значит, существует и его носитель. А поэтому, рано или поздно, удастся с ним встретится.

Сколь много ни знай, а всегда останется во Вселенной что-то непознанное…

Кривые спины

Когда-то, очень давно, жили-были в одной стране сильные и смелые люди. Они ходили не горбясь, гордо выпрямив спину.

Но вот однажды появился в стране князь. То ли сам откуда-то пришёл, то ли его люди позвали, потому что считали всех вокруг равными и не могли подчиняться кому-либо из своей среды. А тут вроде посторонний, ему подчиняться незазорно, пусть правит, пусть царствует. То бишь, княжит.

А князь оказался жутко честолюбивый. Да это не беда, а беда то, что не терпел он, когда кто-то ходит с прямой спиной. То ли потому, что сам был маленького роста, то ли рост его измерялся не в метрических мерах. То есть имеется в виду рост психологический. Мелковат оказался князь для народа.

Словом, начал князь потихонечку пригибать людей к земле. Одни оказались способны согнуться – была в них достаточная гибкость спины, а другие не смогли, и сломались. Всё шло строго по закону статистического распределения, согласно эволюции: она даёт полный спектр живых организмов, а выживают лишь наиболее приспособленные к конкретным условиям.

А князь всё гнул и гнул – не нравились ему прямые спины. И, в конце концов, добился своего: ни одного человека с прямой спиной в его королевстве – позже оно стало называться королевством – не осталось.

Князь, гордо выпрямившись, озирал море склонённых перед ним спин, мечтал как-нибудь пробежаться по ним из конца в конец, и тихо радовался. А может, и громко, но его никто не слышал: когда человек наклоняется, кровь приливает к ушам, и слух ухудшается. И зрение людей с кривыми спинами ухудшилось: склонённые могли рассматривать разве что носки ботинок. Ну, и ещё два-три метра вокруг. Ни о какой перспективе и речи идти не могло.

Но так продолжалось недолго: увидели враги, что все люди в стране ходят склонёнными, взяли да и напали на неё. И убили князя, ведь он в одиночку не мог обороняться от скопища врагов.

А люди с кривыми спинами так ничего и не заметили. Им было всё равно, перед кем склоняться.

Небесная твердь

«Аэропорт закрыт. Ремонт неба», гласила надпись.

– Тьфу ты, чёрт! – ругнулся остановившийся чтобы прочитать написанное, мужичонка в соломенной шляпе, долгополой свитке, пестрядевых штанах, да берёзовых лаптях с онучами. Под уздцы он держал чалую лошадь, запряжённую в дровяную телегу. – А я хотел к брату съездить, на день рождения!

– А брат далеко живёт? – спросил вышедший из ворот другой мужичок, неспешно плевавший семечки. Одет он был почти так же, только вместо лаптей на ногах имел смазные сапоги. Впрочем, видавшие виды и потому украшенные не одной заплаткой.

– В соседней деревне.

– Тогда поехали. Моя лошадь засеклась, а городская полоса ещё не отремонтирована. Подвезёшь?

– Что за разговор? – обрадовался мужичонка. – День рождения не перенесть!

– Заезжай! – вышедший из ворот распахнул обе створки.

Телега въехала во двор аэропорта.

– Тебя как зовут-то? – спросил распахнувший.

– Крисп. А тебя?

– А меня Бэвлин.

У ворот на лужайке мирно паслась саврасая лошадь, и лишь когда пыталась сделать шаг, чтобы подобраться к особо вкусному пучку травы, становилось видно, что лошадь хромает.

– Убегалась Савраска, – вздохнул Бэвлин, снимая с выкрашенной синей краской телеги здоровенную бочку со шлангом, закачивающимся садовой лейкой.

Он перегрузил бочку на телегу Криспа. Тот суматошно отодвинул свёртки с подарками. Бэвлин уселся рядом и приказал:

– Трогай! Дорогу-то знаешь?

Крисп дорогу знал: ездил к брату прошлым летом, помогал в сенокосе. Но на всякий случай спросил:

– По синей? Ничего не поменялось?

– А что может поменяться? – удивился Бэвлин, устраиваясь поудобнее. – В соседние деревни – синяя полоса, в город – зелёная, в столицу – красная.

– А к иноземцам – коричневая, – добавил Крисп, желающий показать, что и он что-то знает.

– Эге ж, – согласился Бэвлин.

В стороне оставалась ещё одна полоса, белая. Крисп, кажется, и не заметил её намедни. Да и что можно заметить, когда едешь в самый первый раз, и главной задачей считаешь правильно заехать, куда укажут. Тут не до гляделок по сторонам. Да ещё переживал, боялся свалиться… А сейчас можно спросить:

– А эта куда? – указал он кнутовищем на белую.

– Не знаю, – вздохнул Бэвлин. – И никто не знает.

– А пробовали хоть по ней ездить? – поинтересовался вконец расхрабрившийся Крисп.

– Запрещено, – коротко ответил Бэвлин и привалился спиной к бочке. – Давай, смелее!

Телега покатила к синей полосе.

– Ты где живёшь-то, любопытный? – спросил Бэвлин, поглядывая на побледневшего Криспа, примеряющегося, как лучше заехать на синюю полосу. – Правь, не бойся! Лошадь сообразит, куда ступать.

– На краю света, у самой Бездны, – ответил повеселевший Крисп и отёр пот со лба.

– А-а. Ну, тогда многое знаешь. Не придётся долго объяснять, как баранам с Центральных гор.

– Да уж… – неопределенно отозвался Крисп.

Он неотрывно смотрел на синюю полосу перед собой, и всё беспокоился, как бы не сошла с неё лошадь. Но Чалая чутко ощущала край, и потому держалась самого центра полосы и лишь изредка испуганно косилась на проплывающие мимо облака. Но облака вели себя смирно.

– Слушай, – вдруг произнёс Бэвлин, – а может, я тебя найму? Заработать хочешь?

– Кто же не хочет, – сдержанно отозвался Крисп.

– У твоего брата сегодня день рождения? – поинтересовался Бэвлин.

– Завтра…

– Во! Тогда давай, покатаемся сегодня малость. Подремонтируем небесную твердь.

– А сколько заплатишь? – недоверчиво спросил Крисп.

– Десять золотых.

– Ух, ты! – вырвалось у Криспа.

– Что, много? – усмехнулся Бэвлин, радуясь, какое впечатление произвёл на Криспа.

– Такие деньжищи! – покрутил головой Крисп.

– Тогда поехали веселей! – распорядился Бэвлин.

Крисп шевельнул вожжами и причмокнул. Лошадь недовольно дёрнулась, но прибавила ходу.

Крисп уставился в голубую даль, куда уходила синяя полоса.

Десять золотых! Да у них в деревне и за месяц столько не зарабатывают! А тут за день. А пусть даже за полтора! К брату если завтра к обеду поспеет, то и замечательно.

Крисп перевел взгляд вбок, за край полосы. Но там смотреть было не на что: земля ушла, и внизу распахивалась Бездна, укрытая, как всегда, мутной пеленой тумана. Да ещё лёгкие белые облачка, которые обычно парили в вышине, теперь оказались под ними, под синей лентой, по которой они сейчас ехали, под копытами лошади. Вот и вся разница.

Лошадь остановилась.

– Ты чё? – Крисп потянулся за кнутом, пристроенным где-то в передке телеги, но Бэвлин остановил его:

– Погоди, – он спрыгнул с телеги и зашёл вперёд. – Умная у тебя лошадь, однако! Поди сюда, глянь.

Крисп слез со своей стороны и зашёл за лошадь. И остановился: в синей полосе зияла дыра. Таковая, что туда, пожалуй, ухнула бы вся лошадь, вместе с телегой.

Бэвлин уже тянул к дыре шланг с леечным наконечником.

– А что в бочке? – поинтересовался Крисп.

– Твердь, – сосредоточенно отозвался Бэвлин. – Отойди, не мешай!

Крисп не обиделся. За десять золотых можно позволить и не такое.

Бэвлин принялся поливать края дыры прыскающей из лейки жидкостью. Падающие капли притягивались к краям и намертво прилипали. Вскоре на месте дыры бледнела свежая заплатка.

– Поехали? – спросил Крисп.

Бэвлин покачал головой:

– Не спеши. Надо выждать, покуда посинеет. Иначе провалимся.

Белое пятно медленно наливалось синевой от краёв к центру. Синева проступала изнутри, становясь всё гуще и гуще, сливаясь с общим фоном полосы.

Скоро на месте большого белого пятна осталось малое окошко, затем белая звёздочка, а затем и она исчезла.

– Можно ехать, – объявил Бэвлин.

Крисп осторожно подал лошадь вперёд. Та, как ни в чём не бывало, бодро затопала копытами по синей полосе, в которой не осталось ни малейшего следа от случившейся дыры.

– Здорово! – вырвалось у Криспа.

– Так и работаем, – скромно согласился Бэвлин.

– А дыра откуда взялась? – решил уточнить Крисп.

– Звёздный камень, – пояснил Бэвлин.

– Черти швыряются? – сдвинул брови Крисп.

– Может, и черти, – согласился Бэвлин. – Только я их никогда не видел.

– А камни видел? – с жадностью спросил Крисп.

– И камни не видел. Они вниз падают. В Бездну, или ещё куда…

– А на землю – бывает?

– Бывает, и на землю, – усмехнулся Бэвлин. – Так что тебе их проще отыскать, чем мне. Я при аэропорте.

– Хоть бы разок посмотреть на камень! – вырвалось у Криспа. – Бают, на соседнем острове упал один… золотой.

– Случается и золотой, – спокойно произнёс Бэвлин. – Но чаще обычные. От простых и не отличишь почти. Поди, угадай, с неба он или с ближней скалы.

– Вот бы найти золотой! – вздохнул Крисп.

– Найдёшь… – Бэвлин прикрыл глаза и откинулся на бочку. – Если сильно захочешь…

– А вдруг опять дыра? – испугался Крисп.

– Лошадь у тебя умная, – не открывая глаз, произнёс Бэвлин. – Остановится. Не продашь? Я бы купил…

– Ты что! – всполошился Крисп. – Крестьянину без лошади…

– Шучу, шучу… – успокоил его Бэвлин.

Синяя полоса пошла под уклон. Приближался соседний аэропорт. Бэвлин сел и открыл глаза:

– Внизу переедем на зелёную полосу. Надо её посмотреть.

– А… а красную? – с замиранием сердца спросил Крисп. Всё же красная полоса вела в столицу.

– И до неё время дойдет.

– А почему красную не в первую очередь? – хитро сощурился Крисп.

– Почему, почему… – усмехнулся Бэвлин. – Потому что я её одиножды проверял. Там-то Савраска и засеклась. Торопился очень. Хотелось по-быстрому сделать. Королевский гонец собирался проехать. Мы туда напоследок ещё заглянем, для верности. Вдруг…

– Понятно… – пробормотал Крисп. А он-то думал…

Показались скалистые края соседнего острова. Ровные серые стены уходили вниз в Бездну, скрываясь в густом тумане.

– Локтей девяносто, – на глаз определил Крисп. – Поднялся малёхо.

– Как поднялся, так и опустится, – лениво отозвался Бэвлин. – Посевов не коснётся?

– Овсы подмокнуть могут, – поджал губы Крисп. – Ежели роса поднимется, да ветром не отдует.

– Солнышко светит, не должно бы росе быть, – отозвался Бэвлин.

– Ты смотри! – поразился Крисп. – Ты и в крестьянских делах понимаешь?

– Так я до того, как смотрителем аэропорта стать, тоже крестьянствовал. Но далеко отсюда, там, – указал рукой Бэвлин. – На севере. Там тоже Бездна вокруг островов.

– А что ещё может быть, кроме Бездны? – удивился Крисп.

Бэвлин усмехнулся:

– Увидишь… Когда до столицы ехать придется. Али в иноземщину…

Съехали на травку аэропорта. Лошадь потянулась попастись.

– Пусть пощиплет чуток, – согласился Бэвлин.

Он снял бочку с телеги и отнёс в сарай.

– Помоги! – крикнул оттуда Криспу.

Тот вошёл внутрь. Бочки стояли рядами, слева и справа от прохода.

– Тут пустые, – хлопнул Бэвлин рукой слева. – А эти – полные. Одному тяжеловато. Будь здесь моя телега… Но я не стал перепрягать: лошадь привыкает к упряжи. Да и ты – согласился бы оставить телегу?

Крисп промолчал и взялся за бочку:

– Эту?

– Давай, – согласился Бэвлин.

Вдвоём они легко перекатили бочку на телегу.

– Совсем не тяжело, – удивился Крисп.

– Небесная твердь такая, – кивнул Бэвлин. – Лёгкая да прочная. Другой не бывает, иначе полоса рухнет. Но самому всё одно несподручно.

Теперь кивнул Крисп.

Они поехали по зелёной полосе, забираясь всё выше и выше.

– Стой! – остановил лошадь Бэвлин.

С его стороны край полосы был обломан почти до половины.

– А как тут? – озадаченно почесал голову Крисп. – Дыру – понятно, она зарастёт к центру. А как сделать ровным край?

– Ну, особая ровность ни к чему… – начал было Бэвлин, подтаскивая воронку к пролому. – А, смотри сам!

Он принялся поливать обломанные края зелёной полосы. Белая полоска разрасталась.

Крисп заметил, что Бэвлин не наступает на белое, а удлиняет, вытягивая, рукоятку распылителя. И на всякий случай отошёл подальше. И заметил: то ли Бэвлин был искусным поливальщиком, то ли зелёная полоса сама влияла на разбрызгивание, но край полосы получался идеально ровным, как по линеечке.

Подождав, пока свежая заплатка позеленеет, Крисп послал лошадь дальше.

По пути они ещё два раза останавливались, ремонтируя выкрошенные края зелёной полосы.

– А почему в синей дыра была посередине, а в зелёной – всё время по краям? – спросил Крисп.

Бэвлин рассмеялся:

– Это случайность. Если бы звёздный камень упал ближе к центру, то и в зелёной сделал бы посередине. Но они упали близко к краям. Я много раз латал дыры и посреди зелёной полосы. Но ты прав: такие легче заделывать: проще обойти вокруг.

Когда они вновь спустились в аэропорт – на этот раз городской, с асфальтированной площадкой перед зданием аэровокзала, – Крисп заметил у ворот (ещё сверху, поскольку сверху лучше видно) небольшую очередь из выстроившихся телег, бричек и повозок.

– В столицу собрались, – намётанным взглядом определил Бэвлин. – Придётся сейчас проехаться и по красной: видишь, не дают отправления. Ты бывал в столице? – повернулся он к Криспу.

– Не приходилось… – поёжился тот. – Боязновато…

– Не переживай! Ты сейчас почти что смотритель аэропорта. А нас везде уважают. Сейчас поедем. Бочку только поменяем…

Они закатили новую бочку на телегу, и Крисп тронул вожжи.

Сначала пейзажи внизу не слишком отличались от виденных Криспом: всё те же скалистые Острова, на которых располагались отдельные деревушки или маленькие городки, окружённые синевато-серым туманом Бездны. Но затем, когда телега проехали над широкой непроглядной полосой облаков, пейзаж изменился.

Крисп с удивлением увидел под собой… воду. Обширная водная гладь мерно колыхалась с двух сторон внизу, рассекаемая розовой полосой, по которой они ехали, и которую почему-то все неистребимо именовали красной. Наверное, больше из-за того, что цвет был очень красивым.

– Что это? – пролепетал Крисп, тыча пальцем вниз.

– Море, – коротко ответил Бэвлин, с любопытством наблюдая за сбивающимися в кучу и расходящимися волнами.

– А почему по нему не плавают в лодках, как по рекам?

Бэвлин рассмеялся:

– Чудак! В реках вода спокойная, а тут, смотри, ровно кипит. Любая лодка перевернётся.

Крисп замолчал, разглядывая дотоле не виданное зрелище.

Они залатали ещё три дыры: одну внутри полосы, а остальные по краям, и телега вновь поехала над полосой облаков.

– То ли ещё будет! – поглядывая на Криспа, весело сказал Бэвлин.

Облака начали отсвечивать красным. Так бывало на закате или на восходе солнца, и Крисп удивился: неужели они доехали туда, где солнце заходит? Но внизу оказалось совсем другое.

Стало заметно теплее, хотя и раньше Крисп не замерзал.

– Что это? – изумился он, глядя на пляшущие внизу языки пламени. Бэвлин пожал плечами:

– Скорее, огненное море. Во всяком случае, я полагаю. Потому что если б лесной пожар был, то рано или поздно прекратился бы. А это полыхало ещё до того, как я стал смотрителем аэропорта. И, сколько ни езжу, не меняется. Значит, ничем другим, кроме как огненным морем, быть не может.

– А я думал, огненные моря бывает только в сказках… – пробормотал Крисп.

– Должно, кто-то сильно потрудился, чтоб сказка стала былью, – пошутил Бэвлин.

Было жарко, но не очень: примерно как летом на солнцепёке. Кто-то истекает потом, а кому-то нравится. Крисп радовался. Живя около Бездны, он постоянно дрожал от поднимающихся снизу холодных туманов, и теперь наслаждался живительным теплом.

Бэвлин заметил довольную улыбку Криспа и произнёс:

– Ещё один аргумент в пользу работы Смотрителем! Некоторые не выдерживали поездки над огнём… А тебе, я смотрю, нравится.

– Это что же, столицу так охраняют? – неожиданно спросил Крисп.

Бэвлин пожал плечами:

– Вряд ли. Если бы король мог делать огненное море, он бы завоевал весь мир!

Крисп охнул:

– И верно!

– Но зачем завоевывать весь мир, – продолжил Бэвлин после недолгого молчания, – если мир состоит из отдельных Островов, соединённых разноцветными полосками небесной тверди?

– Действительно, незачем, – поразмыслив, согласился Крисп.

Телега съехала в столичный аэропорт.

Тут Бэвлин отправился, как он выразился, "давать отчёт начальству", указав Криспу место, где накормить лошадь, а также где поесть самому.

Лошадь Крисп напоил и накормил, но сам, удивленный произошедшими событиями, есть не стал: не хотелось.

Вернулся Бэвлин.

– Поедем по коричневой полосе, – объявил он. – В соседнее государство. Меня повысили, за хорошую работу. Могу взять тебя заместителем. Желаешь?

– Я подумаю, – пообещал Крисп. Потом вспомнил про день рождения брата, и спросил: – А как же брат?..

– Не беспокойся, – успокоил его Бэвлин, – успеем. Коричневая полоса самая быстрая.

– Как быстрая? – не понял Крисп. – А разве мы не…

Бэвлин засмеялся:

– Ты думал, мы едем по полосе? Ну да, едем, конечно, но она несёт нас больше, чем едем. Ей просто нужно понять, что мы едем, а дальше она всё делает сама. Ну что, поехали?

И они поехали. И увидели по пути много непонятного, странного и удивительного: и гигантских змей, поднимающих головы почти до самой полосы; и тянущиеся снизу, из густого тумана, гигантские щупальца с присосками, едва не касающиеся края тверди; и непроглядную черноту, колышущуюся под полосой, ещё более удивительную тем, что сверху ярко светило солнце. Чернота тоже тянулась к ним размытыми щупальцами, но захлестнуть не смогла, хотя Криспа почему-то не раз прошибал холодный пот, когда он взглядывал вниз. И много-много других диковинок довелось увидеть Криспу.

И они заделали все пробитые звёздными камнями дыры, которые встречались по пути.

И заночевали в иноземном государстве, и там было столь удивительно, что Крисп не смог найти слов для описания всех увиденных диковинок.

А на следующий день, аккурат к обеду, они прибыли на остров, где жил брат Криспа, и поздравили его, и вручили подарки, причём Бэвлин подарил брату нечто, чего никто не видывал, и все дивились. И брат устроил такое угощение, что удивил не только Криспа, но и Бэвлина.

И Бэвлин, проспавшись, на утро вновь предложил Криспу работать вместе:

– Как видишь, на земле слишком много опасностей. И если бы не небо, то я и не знаю, как мы жили бы. Но и небо нужно иногда ремонтировать.

И лукаво улыбнулся.

Небольшие издержки

Получив вечную молодость и красоту, Вероника Бонифатьевна пустилась во все тяжкие. Она меняла любовников, как перчатки, иногда по три на день – в строгом соответствии с регламентом одежды для продолжительного, на целые сутки, бала.

Однако спустя некоторое время Вероника Бонифатьевна поймала себя на мысли, что смотрит на очередного любовника не как на объект вожделения, а как на объект статистики. Исчезал элемент новизны. Тем более существенный, что у Вероники Бонифатьевны от рождения была хорошая память, и она работала в статуправлении.

"Вот эти глаза – точно такие же! – были у моего шестнадцатого мужа (любовников Вероника Бонифатьевна называла мужьями: так короче), а этот нос – у пятьсот тридцать второго".

Дальше-больше: ей начали мешать воспоминания о словах любви и признания – абсолютно искренние, между прочим! – которыми её осыпали бесчисленные поклонники.

– Ах, всё это было, было! – скучающим голосом произносила Вероника Бонифатьевна, и обескураженный мужчина замолкал.

Но природа требовала своего, и Вероника Бонифатьевна всё равно отдавалась ему, хотя и без прежнего энтузиазма. Так продолжалось несколько лет.

А потом пришёл спасительный склероз…

О пользе миссионерства

– Нечестивцы! Богохульники! – пастор осыпал проклятиями туземцев, тащивших его к жарко полыхающему костру. – Я ли не говорил вам, что нельзя поедать себе подобных! И что же? Год проповедования пропал напрасно?

– Почему напрасно? – лениво возразил Уут-та, ковыряясь щепочкой в зубах, словно готовя место для новых волоконцев мяса, неизбежно застревающих при каждой трапезе. – За этот год мы убедились, что ты хороший человек. Мы выучили от тебя много новых слов, и стали говорить так же, как ты. Мы хотим стать похожими на тебя. И потому должны тебя съесть. Ты же знаешь, что по нашим поверьям личные качества съедаемого переходят к едящим.

– Язычники! Сатанисты! – не унимался проповедник. – Вы усвоили внешнюю атрибутику, терминологию, но не поняли глубинной сути учения! Почему Оот-та принял мои слова, и уже полгода не принимает участие в ваших кровавых пиршествах?

– Я уверовал в истинного Господа! – смиренно отвечал Оот-та, молитвенно сложив руки.

– Вот видите! – продолжал проповедник. – За это он попадёт в рай, а вы… А вы окажетесь в аду, где будут пылать костры неугасимые и шкварчать сковородки раскалённые…

– Это нам подходит, – кивнул Уут-та, отбрасывая щепочку. – Если костер горит, его не надо разжигать. Останется подвесить над ним врага и поджарить его.

– Это вы, вы будете жариться на костре! – зашёлся проповедник. – Ты, ты лично, нечестивый Уут-та!

– Ну, что ж, – философски кивнул Уут-та, – я съел немало отважных врагов за свою жизнь. Пусть и моё тело поможет кому-нибудь стать умнее и смелее… Но, – он усмехнулся, – я посмотрю на того, кто сможет схватить меня и поджарить! Я ещё увижу цвет его печени!

И, не обращая более внимания на крики проповедника, Уут-та сделал знак носильщикам, чтобы те тащили побыстрее: в животе урчало.

– Не надо его жарить! – робко попросил Оот-та. – Он хороший.

– Сырое мясо невкусное! – отрезал Уут-та. – С каких пор ты заделался натуристом и пропагандируешь сыроядение?

– Я не буду его есть! – гордо произнёс Оот-та. – Ни сырого, ни зажаренного!

И отошёл, зажав в руке молитвенник.

– Это твои проблемы, – пожал плечами Уут-та.

– И зачем мы его ели? – болезненно срыгивая, пожаловалась Аах-ту.

– Да, – мрачно согласился Уут-та, – кажется, парень был прав: людей есть нельзя.

– А как же заветы предков? – робко спросила Аах-ту.

– Похоже, они не всегда завещали нам бесспорные истины, – признался Уух-та. – Они были дикими, необразованными созданиями. А к нам приехал миссионер из цивилизованной страны. А мы с ним так нехорошо обошлись.

Он задумался. Аах-ту молча сидела рядом, борясь с позывами рвоты.

– Но почему Оот-та отказался его есть? – неожиданно спросил Уух-та. – Пусть мы поумнели, съев мяса миссионера, но Оот-та? Он ведь не съел ни кусочка! Неужели дикари могут поумнеть самостоятельно? Или… не все? Но почему? Почему я, великий вождь, не смог дойти до той высокой истины, до какой дошёл самый последний изгой из моего племени?

И, закрыв лицо руками, Уут-та заплакал.

Из-за рыданий он не услышал, как сзади тихонько подошёл Оот-та, терзаемый белковым голодом, и опустил ему на череп каменную дубину. А затем поволок к остаткам пылающего костра, чтобы поступить так, как завещали ему бесчисленные поколения многоуважаемых предков…

Опасная бритва

(рассказ-страшилка)

Дик Мэллори растерянно вертел в руках небольшой пакетик. Он ясно помнил, что никому ничего не заказывал, а всё заказанное получил и оплатил на прошлой неделе. Может, какой-нибудь новый рекламный рассыл?

Он вскрыл пакетик. На ладонь скользнула, будто дожидаясь этого мгновения, старинная опасная бритва. Старинная оттого, что даже не была складной: её лезвие наглухо вделали в деревянную рукоятку.

Вокруг полированной рукоятки вилась бумажка с текстом инструкции.

Дик пробежал её глазами.

Так… Ничего особенного, стандартный набор: "Наша бритва… специальная форма заточки… сверхсовременное суперскользкое ультрапокрытие… сталь сварена по старинным рецептам дамасской стали… бреет легко и мягко… Нет опасности порезаться: встроенные в бритву гироскопы позволяют строго выдерживать заданные углы наклона к сбриваемым волоскам. Стилизация под старину… на самом деле ультрасовременная вещь, начинённая последними достижениями электроники… можете подключить к Вашему компьютеру через стандартный оптический вход или "блю-тус"…"

"Всё это ерунда, – подумал Дик, отбрасывая бумажку в сторону и поднося бритву к глазам. – Дамасская сталь… Гм!"

По лезвию бритвы вились, переплетаясь, какие-то узоры. Мало того, такие же узоры переливались и на рукоятке бритвы. Они то вспыхивали, то еле мерцали в глубине, притягивая взор.

Было в переливах света что-то неуловимо таинственное, захватывающе-гипнотическое, такое, чему невозможно дать точное определение, а, следовательно, нельзя и противиться.

Дик несколько мгновений сосредоточенно изучал игру световых бликов на лезвии, затем крепко взял бритву в правую руку и решительным взмахом перерезал себе горло…

Питер О’Брайен, здоровенный бородатый ирландец, которого никто на свете не смог бы заставить расстаться с бородой, рассматривал выпавшую из пакетика на ладонь бритву с презрительным удивлением. Если он сразу не запустил ею в стену, то только потому, что внимание привлекла игра переливчатых искорок на лезвии. Но если бы он знал, что в пакетике находится именно бритва, то, не распаковывая, отправил бы в мусорное ведро.

Правда, ещё не поздно запустить бритвой через всю лужайку, и пусть она упадёт в болотце. Тогда уж лягушки, возможно, найдут себе другое занятие, чем квакать по-пустому.

"У моего деда была такая", – с неожиданной теплотой подумал Питер, любуясь переливами световых бликов на лезвии бритвы.

– Побриться, что ли? – произнёс он вслух. Мысль возникла неожиданно, но Питеру вдруг понравилась. – Интересно, как я выгляжу без бороды? Поди, уже и забыл свою физиономию! Да и Лиззи намекала, что, не будь у меня бороды…

И Питер решительным жестом поднёс бритву к бороде.

Бритва брила на удивление легко и мягко.

"Не соврали, черти! – восхищённо подумал Питер, глядя на быстро освобождающееся от бороды лицо. – А я ещё и ничего! Пожалуй, лет двадцать сбросил!"

И наклонился, вытянув шею, чтобы взглянуть на себя в зеркало поближе. И в этот момент бритва нанесла последний глубокий рез.

Голова Питера свалилась на кучу срезанных волос, быстро склеивая их кровью…

Марта вертела бритву в руках, не зная, куда её приспособить. Мужа у Марты не было, а тот парень, с которым она продолжала встречаться, хотя и не приходился отцом младенцу, категорически противился даже кремам-депиляторам, не говоря уже о бритве. Он говорил, что ему нравятся её волосы…

Марта вспомнила Дана и тихо хихикнула.

Но бритва? Что делать с нею?

Марта вновь посмотрела на бег переплетающихся линий по лезвию и по рукоятке, и на её лице появилось мечтательное выражение.

Она крепко сжала бритву в руке и направилась в детскую.

Ребёнок спал, разметавши ручонки в стороны и откинув голову: Марта укладывала его спать без подушки. На тонкой шейке билась синяя жилка.

Наклонившись над кроваткой с младенцем, она одним взмахом отрезала ему голову, а, возвращая окровавленную бритву назад, не останавливая движения, вонзила в собственное горло…

Честер ощупывал колодку бритвы пальцами. Слепой от рождения, он привык получать информацию иным способом, чем большинство людей. И этой информации ему хватало, чтобы сложить о мире вполне определённое представление.

Гладкий на первое прикосновение, материал рукоятки при повторном ощупывании обретал непонятную структуру: под пальцами змеились тонкие линии, извиваясь, словно живые.

Честер осторожно прикоснулся к лезвию. Оно было тёплым на ощупь: должно быть, успело нагреться от рук.

На лезвии змеились точно такие же линии. Несколько удивлённый, Честер взялся правой рукой за колодку, а левой за лезвие бритвы, и под пальцами синхронно запульсировали выпуклые линии, точно сигнализируя о чём-то.

Секунду Честер вслушивался в их завораживающий ритм, затем задумчиво, не отрывая пальцев от бритвы, поднес её к шее и спокойно погрузил лезвие в горло.

Ваол Тайх, вождь маленького племени, затерянного в джунглях Амазонки, вертел в руках острую блестящую вещицу, найденную неподалёку от хижины. Наверное, она свалилась с гудящей железной птицы, которые порой пролетали над селением. Когда вновь появятся белые люди, её надо будет отдать им: должно быть, кто-то случайно уронил блестяшку. Не может быть, что её подбросили специально: кто же добровольно расстанется с такой красотой?

Ваол Тайх снова полюбовался игрой солнечных лучей на стальном лезвии. А может… может, её подарили селению? Белые люди иногда делали разные подарки, часто блестящие зеркальца и железные ножи. А почти точно такую штуку он видел у одного из белых, только она переламывалась пополам. Он срезал ею волосы с лица и называл "бритва". Может, её действительно подбросили специально? Чтобы люди селения стали похожи на белых?

Ваол Тайх кинул клич, и все жители селения собрались перед ним. Они выстроились длинной цепочкой, и по одному подходили к вождю, почтительно наклоняясь и вытягивая шею. И Ваол Тайх собственноручно перерезал каждому горло…

Человечество исчезло за один день.

Осенизатор

Я сидел на парковой скамейке и силился что-то придумать.

Голова была пуста. Абсолютно. Ни единой мысли не появлялось в ней, опровергая известный постулат о нетерпимости пустоты природой.

Но это касалось исключительно моих мыслей. Если же вдруг появлялась чужая, она тихонько ойкала, озирая безмерность пустого пространства, и стремительно уносилась прочь.

А между тем работа требовала завершения. Но нужная формулировка не находилась. Не хватало главного: чёткости.

От уныния я принялся смотреть по сторонам: может, окружающее натолкнёт на какую идею? Бывали случаи…

В конце парковой аллейки показалась лошадь.

В этом нет ничего удивительного: парк давно облюбовали предприниматели, неспешно прокатывающие маленьких клиентов, замирающих от восторга высоты и изо всех сил вцепляющихся в косматую гриву.

Но лошадь была не верховой, а упряжной. И такое встречалось в парке: расписной возок, заполненный галдящими ребятишками.

Однако возка не было. И ребятишек не было. Потому что лошадь везла бочку. Здоровенную деревянную бочку.

Мало того: сзади из бочки торчала внушительных размеров лейка, или душевая головка, почему-то обращённая дырочками кверху. Из неё мельчайшими капельками летела вода. И исчезала, словно испарялась.

Возница, сидящий на бочке, левой рукой удерживал вожжи, а правой время от времени подкачивал поршневой насос.

"Деревья опрыскивают!" мелькнула в голове недовольная мысль. Но я обрадовался даже ей, после пустоты абсолютного вакуума.

Одна мысль привела за собой следующие: "Ядом людей травят среди бела дня! Не могли другого времени найти! Надо пожаловаться в мэрию!"

Я приподнялся на скамейке, намереваясь встать и идти – куда, в мэрию? – как вдруг до меня донесся запах распыляемой жидкости.

Пахло неожиданно приятно. Впрочем, это ничего не значило: яды тоже могут хорошо пахнуть.

Бочка проехала мимо, и мне на голову упало несколько капель из распылителя.

Я хотел возмутиться, как вдруг меня осенило: формулировка, не дававшаяся на протяжении целой недели (а то и больше!), вдруг заблистала в красочном великолепии.

Забыв про всё на свете, я вытащил блокнот и принялся срочно фиксировать увиденное, попутно удивляясь краткости и свежести мысли. Давненько меня такие не посещали!

Едва я поставил точку, и встал, чтобы последовать за бочкой: остаток гениальной мысли говорил мне, что именно она послужила причиной озарения; как меня чуть не сбил с ног парнишка, глядящий внутрь себя, и что-то бормочущий под нос.

Что он бубнил, я не разобрал, зато второй, почти точно такой же, но бегущий первому навстречу, отчего они чуть не столкнулись, бормотал вполне отчётливо. И его слова я разобрал: "Спартак-ЦСКА: один – пять! Делайте ставки, господа!".

Я пошёл по аллейке. Бочка виднелась вдали, и я не сомневался, что смогу её настигнуть.

Навстречу мне шёл ещё один парень с отсутствующим взглядом. Но этот был настроен весьма решительно: шёл, сжав кулаки, и шипя сквозь зубы: "Я сейчас пойду и скажу ему всё!"

Как я заметил, на аллейке осталось совсем мало народу: все вдруг куда-то заспешили.

И лишь двое, парень и девушка, остались сидеть на скамейке. Они держали друг друга за руки, и парень с каким-то удивлением повторял: "Я люблю тебя! Я люблю тебя!". Девушка была удивлена, казалось, не меньше парня, но выглядела довольной и слушала с удовольствием.

Я без труда нагнал бочку.

Возница, увидев, что я заступаю дорогу, натянул вожжи и остановил лошадь.

– Кто вы такой? – спросил я, поздоровавшись.

– Я – осенизатор, – важно ответил возница.

Сначала я хотел усмехнуться, подумав то же самое, что подумали многие, прочитав название рассказа: человек не знает, как произносится и пишется слово, поэтому коверкает по-своему.

Тем более что вид возницы ясно указывал на то, что он приехал если не из самой глухой деревни, то, из соседней, чуть поближе.

Был он не очень высокого роста, в соломенной шляпе, рыжеватой шкиперской бороде и с трубкой в зубах. Бархатный чёрный жилет поверх разноцветной, в петухах, рубашке и бело-синие полосатые штаны чётко дополняли картину. А на ногах я с удивлением увидел… лапти из бересты.

Но потом до меня дошло, и, возможно, не без помощи ещё нескольких капель из лейки, вновь упавших на меня.

– Вы… осеняете людей? – едва ли не шёпотом поинтересовался я.

– Да, – спокойно ответил возница. – Такова моя работа.

Я потерял дар речи, и, чтобы вернуть, посмотрел на аллейку.

Почему-то я заметил это явление только сейчас.

Среди зелени листвы то там, то сям прорезались жёлтые листья

– А это что? – подозрительно спросил я возницу.

– Так ведь осень приближается, – уклончиво ответил он.

– Осень? – иронично проговорил я. – В июле?

Возница чуть покраснел, кашлянул и признался:

– Побочный эффект. Ничто не даётся просто так… За всё приходится как-то платить.

– А какая связь осени и… осенения? – спросил я.

– Самая прямая! – обрадовался возница перемене темы. – Вспомните хотя бы Болдинскую осень Пушкина! Сколько он тогда написал! Осень – осеняет.

– Осень-осень – весна любви моей… – пробормотал я.

– Это не Пушкин, – строго заметил возница.

– Знаю, – поморщился я. – Чего-то вспомнилось… Кстати, и у шизофреников осенние обострения бывают.

– Тоже вспомнилось? – улыбнулся возница. – Что ж, может, вы и правы: гениальность отделена от безумия совсем тоненькой гранью. Не многие могут на ней удержаться. А то бы гениев было куда больше, чем безумцев.

– А осина? – я решил продолжить филологические изыски, вспомнив Стругацких: мало кто может установить связь сверлящих свойств взгляда с филологическими характеристиками слова "бетон".

– Это дерево отбирает жизненные силы, – сказал возница. – Недаром осиновый кол забивали упырям в грудь.

– Что-то наш разговор принял не совсем ту направленность… – проговорил я.

– Я к тому, что осина – сильное дерево, – поспешно ответил возница. – А вообще-то, увы, мне пора: я должен посетить множество мест…

Он хлестнул лошадь и уехал.

А я вернулся домой и зашёл в ванную – вымыть руки после прогулки. Посмотрел в зеркало и заметил на голове два седых волоса.

Приближалась осень…

Перед Пасхой

На каменной плите трепетал язычок пламени.

– Ты смотри, не обманули! – удивился Анатолий.

Он присел на корточки, наклонился к язычку. Маленькое пламя горело ровно, острым язычком тянулось вверх, не шелохнувшись.

– Откуда берется огонь? – Викториан присел рядом с другом. – Отверстия в плите не видно.

– Оно очень тонкое. Примерно, с волосок.

– Но тогда вокруг была бы копоть, – возразил Викториан, – а копоти не видно.

– А если горят не углеводороды, то копоти быть не может, – пояснил Анатолий. – Например, сероводород.

Но тут же возразил сам себе, добавив:

– А тогда чувствовался бы запах сернистого ангидрида.

– Может, фосфины? – предположил Викториан.

И оба замолчали, припоминая признаки горения фосфинов, этих соединений фосфора.

– Это было бы наиболее логично, – заметил Викториан. – Они всегда появляются на кладбищах.

– Ты считаешь…

– Да. Он остался похоронен тут.

– И до сих пор…

– Именно. У меня есть гипотеза.

– Какая?

– Всё связано с космическими факторами. Вернее, геомагнитными, геоцентрическими, гео…в общем, с земными. Они – те, которые хоронили его – хорошо утрамбовали землю. Они боялись, что римляне найдут могилу и надругаются над ней.

– Будто у римлян не было других забот! – усмехнулся Анатолий.

– Да, но первохристиане об этом не знали. Своё дело всякий считает наиболее значимым. И кажется, что все окружающие только о том и думают. Одни хотят помочь, другие – помешать. А у каждого полно своих забот. Ну и вот. Словом, могилу тщательно упаковали. Даже сверху привалили плитой.

– А разве это не указывает прямо, что под ней кто-то похоронен? Если уж они боялись римлян.

– Таких плит полно. Поди угадай, под которой похоронен Спаситель.

– Хм…

– Так вот. А раз в году Земля поворачивается таким образом, что создаются условия для выхода фосфинов наружу. А они самовозгораются на воздухе. Отсюда – пасха, огонь на гробе господнем, и тому подобное.

– Логично, – пробормотал Анатолий, поднимаясь.

Он прошёлся по каменной камере, оглядывая скалистые стены. Те были чисты, без единой надписи.

– Оставим память о себе? – кивнул он на стену.

– Зачем? – лениво протянул Викториан. – Установка внепространственного перемещения засекречена. Не стоит ускорять процесс. Пусть пока всё останется, как есть.

Он поднялся.

– Пора уходить. Скоро сюда войдут люди.

– Один человек, – поправил Викториан. – Специально избранный кардинал. Он должен донести святой огонь людям.

– Но… тут нет ничего святого! – возразил Анатолий. – Обычная физика.

– Ага, – согласился Викториан.

Он достал из кармана пачку сигарет, вынул одну, размял между пальцами, похлопал по карманам в поисках зажигалки. Не нашёл. Усмехнулся, и, наклонившись, прикурил от затрепетавшего над плитой огонька. Пустил тонкую струйку дыма.

В камере внезапно потемнело.

Анатолий посмотрел на плиту.

Огонь погас.

Питательный поиск

– Пойду, поищу что-нибудь поесть, – сказал Вуархич.

– Иди, – согласился Посимплоу. Ему есть не хотелось, он сегодня позавтракал.

– А может, пойдём вместе? – предложил Вуархич. – Вдвоём мы найдем больше.

– Но я же не хочу есть, – улыбнулся Посимплоу, – поэтому мы будем находить всё, что угодно. И ты останешься голодным. Если хочешь есть, иди один.

– Да, – почесал затылок Вуархич, – пожалуй, ты прав. Сейчас пойду один. Но ты пойдёшь со мной когда-нибудь?

– Обязательно, – снова согласился Посимплоу. – Когда нам с тобой понадобится что-нибудь одинаковое.

– Не одинаковое, а подобное, – уточнил Вуархич.

– Согласен, – в третий раз согласился Посимплоу. – Ведь если мы пойдём вместе, а нам будет хотеться разного, никто не получит того, чего хочет.

– Я знаю, – поморщился Вуархич и больше говорить не стал. Потому что Посимплоу согласился три раза, и теперь должен был возражать. А Вуархич не хотел с ним ссориться. И молча отправился на поиски еды.

"Посимплоу очень хороший, – думал Вуархич, – он ни с кем не ссорится… если ему сильно не надоедать. Он… он…"

Вуархич долго искал нужное слово, и, наконец, нашёл: покладистый. Посимплоу очень покладистый. Вуархич, впрочем, тоже. Да иные здесь и не выживали: всё время ссориться не мог никто. Хотя некоторым очень хотелось, и поэтому они соглашались с неохотой. Таких Вуархич не любил. Таких никто не любил. Но они были.

Вуархич искал еду и думал: чего бы съесть? Это было неправильно: сначала следовало пожелать чего-то, а уже затем идти на поиски. Но Вуархич был не очень голодный. Ему хотелось есть немножко. А может, не хотелось ссориться с Посимплоу, потому и ушёл. Но нет: сначала он захотел есть, а потом ушёл. И Посимплоу согласился с ним после того, как Вуархич захотел есть. А это важно.

Вуархич даже остановился на мгновение, решая: чего ему хочется? Ведь от этого зависело направление поиска. Если захотелось рыбы, он направился бы в низкое место. Если бы думал о птицах, следовало двинуться к горам. Захоти хлеба, идти надо на поле. А когда хочется фруктов – в сад.

Почему так следовало поступать, никто не знал, но все прекрасно помнили, что нужно делать в каждом конкретном случае. Тем более что по-другому не получалось. Нельзя искать рыбу в саду, а хлеб на горе.

Но Вуархич неожиданно почувствовал, что не представляет, чего именно ему хочется съесть.

Он постарался прислушаться к ощущениям. Обычно они не обманывали. Но сегодня ощущения молчали.

Такого с ним никогда не случалось. Вуархич стал очень удивлён, и, пожалуй, немного напуган. Напуган странным неконкретным желанием.

Но есть по-прежнему хотелось. И поэтому Вуархич шёл по тропинке, подбирая то, что попадалось под ноги. Так тоже порой случалось.

Он находил кусочки еды и бездумно совал в рот, не чувствуя вкуса. Да у них и не было вкуса. Или наоборот: было множество различных вкусов. Немножко сладко, немножко кисло, немножко горчит, немножко солоновато, немножко остро. Слегка жирное, слегка суховатое. Чуть-чуть похрустывает, легко жуётся, малость пружинит на зубах. Еда в чистом виде. Еда вообще.

Потом Вуархич спохватился: так можно скатиться в полную абстракцию! Что тогда останется от него самого? В лучшем случае чистое движение, а в худшем… вообще ничего. Ведь человек есть то, что он ест.

"Нельзя терять себя, нужно собраться", – решил Вуархич и для начала сделал себе талию. Просто упёр руки в боки и слегка нажал. Талия получилась небольшая, но Вуархичу понравилась.

"А теперь я хочу бутерброд и пирожок! – подумал Вуархич. – Хочу узнать: как они повлияют на талию?"

Сразу за решением пришло подтверждение правильности поступка: Вуархич нашёл бутерброд с селёдкой и пирожок с яблочным повидлом.

Пирожок Вуархич сразу есть не стал, а продолжил поиски, неспешно откусывая от бутерброда. И получил вознаграждение: нашёл несколько пёрышек зелёного лука. Это было кстати: на бутерброде лука почему-то не оказалось. Должно быть, сказывались отголоски несобранности Вуархича.

Дожёвывая пирожок и облизывая пальцы от тёплого повидла, Вуархич воспрял духом.

"А не поискать ли мне жильё?" – подумал он.

В общем, в собственном жилье Вуархич не нуждался: он прекрасно жил на дереве вместе с Посимплоу. Там было тепло и сухо.

Но многие жили в домах, и Вуархич подумал: а почему бы не поискать себе дом?

Но как ищут дома, Вуархич не знал. Он слышал, что дома бывают кирпичные, деревянные, железобетонные…

И поэтому на тропинке ему начали попадаться кирпичи, доски, железные прутья, бетонные крылечки… а один раз – новёхонький водопроводный кран. Что с ним делать, Вуархич пока не знал, но на всякий случай опустил в карман.

Вуархич увлёкся собирательством всяких полезных вещей, требующихся для дома. Но поскольку не был твердо уверен, что именно пригодится в будущем, среди найденных предметов обнаружились танк "леопард", нефтяная вышка и ископаемая окаменелость. Если первым двум, поразмыслив, Вуархич смог отыскать применение в домашнем хозяйстве, то над окаменелостью долго ломал голову. И в конце концов решил поместить на комоде. Но комода у него пока не было: не отыскивался.

Всё найденное Вуархич складировал в одном месте. Он обнёс часть общей территории бельевой верёвкой, на которой сушились носки, прищепнутые деревянными прищепками, чем Вуархич очень гордился, так как понимал, что это большой раритет.

Огороженное место должно было обозначать, что когда-нибудь здесь будет дом Вуархича.

Все проходящие понимали его устремления, но, поскольку все привыкли ходить именно здесь, то они немного растянули пространство, чтобы протоптать новую тропинку. На старой теперь стояла нефтяная вышка, и время от времени сверлила землю.

Радуясь своей запасливости, Вуархич доставил к месту будущего дома козу, корову и лошадь, а также парочку поросят. Вокруг буйно росла трава, по которой никто не ходил (все ходили по дорожкам), и потому живности было чем заняться.

По мере того, как Вуархич приносил новые материалы, дом неожиданно начал строиться сам. Всё принесённое, если годилось для строительства, немедленно вылетало из рук Вуархича и занимало нужное место. Некоторые трудности возникли с размещением танка, но, поскольку гараж был свободен, танк обосновался там.

Увлёкшись поисками, Вуархич однажды наткнулся на Посимплоу. И со стыдом подумал, что совсем позабыл о товарище. Но Посимплоу разгуливал по соседней дорожке и Вуархича не заметил. А может, не заметил потому, что ходил не один. С ним гуляла неравномерно раскрашенная девушка. Она окатила Вуархича взглядом, полным презрения: Вуархич нёс на плече канализационную трубу, и взгляд полностью провалился внутрь трубы, поэтому Вуархичу не повредил. Но пришлось сделать вид, что никто в здешних местах ему не знаком.

"Вот как, – подумал Вуархич, вернувшись к строящемуся дому, – Посимплоу совсем забыл про меня… Ну, тогда и я забуду про него!" И накрепко позабыл.

Дом был построен. Теперь Вуархичу больше не приходилось ночевать на дереве.

Но чего-то в доме не хватало.

Вуархич никак не мог понять: чего? Он притаскивал в дом ковры и картины, и развешивал на стенах. Он отыскивал хрустальные вазы и фарфоровые статуэтки, и расставлял на свободных местах. Он забил дом радиотехникой и электроникой, которая торчала повсюду: и на стенах, и на полу, и даже на потолке, на специальных кронштейнах.

И всё равно в доме чего-то недоставало.

Грустный, ходил Вуархич по бесчисленным запутанным дорожкам обитаемого мира, и искал.

Но, сколько ни ходил Вуархич, никак не мог найти того, что ему хотелось больше всего на свете…

А хотелось ему отыскать такого человека, которому бы очень нужно было найти именно его, Вуархича.

Пыль

Я так хочу быть с тобой…

В. Бутусов

Ветерок приятно холодил разгорячённые лица. Вид с дома открывался просторный. Но две девушки, стоящие на крыше здания, ничего не замечали.

– Чего ты унижаешься! – выговаривала подружке Верочка. – Он тебя совсем не замечает. А ты чуть ли не в ногах у него валяешься.

– Ну и что? – потухшим голосом произнесла Маргарита. – Я готова стать пылью земной, чтобы сохранить его следы. Он великий человек!

– Да он просто подонок! – не выдержала Верочка. – У него знаешь, сколько девок в каждом городе?

– Потому и на меня смотреть не хочет, – невесело согласилась Маргарита. – А я бы его так любила, так любила!

– Дура ты, дура, – покачала головой Верочка. – Забудь его! Так будет лучше.

– Что ты говоришь? Это невозможно… Но почему он не хочет отвечать даже на мои письма?

– Потому что подлец! – резюмировала Верочка.

Но не успела продолжить, как Маргарита перешагнула через невысокое ограждение и беззвучно полетела вниз.

Верочка замерла, не издав ни звука.

– Я получил письмо…

– Мало ты их получаешь?

– Да, но в нём говорится, что какая-то девчонка из-за меня прыгнула с крыши дома.

– И разбилась?

– В том-то и дело, что нет. Просто исчезла, будто испарилась.

– А может, и в самом деле испарилась? Здание высокое, набрала нужную скорость и сгорела, как метеор.

– Оставь свои шуточки! Дело серьёзное.

– А ты хоть знаешь, как её зовут?

– В том-то и дело, что нет.

– Так забудь этот случай – и дело с концом.

– Я бы забыл. Но почему-то с того дня, как получил письмо, мне приходится чистить обувь по нескольку раз в день. Пыль…

…плюс милитаризация всей страны

Дворник Тиндарей сидел на пороге дворницкой и маялся. В ушах у него до сих пор звучал звонкий от негодования голос капитан-управдома:

– Тебе что, дворницкие лычки надоели?

Угроза прозвучала нешуточная: лишение воинского звания автоматически влекло за собой потерю и ряда других привилегий: воинского пайка, выслуги лет, льготной пенсии… До пенсии, правда, мало кто доживал, поскольку срок её достижения неоднократно отодвигали в необозримое будущее, но надежда оставалась.

Да и всё остальное, в общем, имело весьма эфемерное воплощение: катастрофическое падение производительности труда в сельском хозяйстве и промышленности неизбежно привело к тому, что паёк генерала мало чем отличался от пайка дворника, разве что упаковка оставалась более пышной.

Нельзя сказать, что Тиндарей цеплялся за должность из-за погон. Просто по-другому не получалось: сейчас, на пятнадцатом году правления фельдмаршал-президента, в стране практически не осталось невоенизированных формирований. Все, от мала до велика, были учтены, поставлены на воинский учёт и отбывали пожизненную повинность по защите страны от посягательств коварных соседей. Причём коварство последних достигло такой степени, что они полностью перестали обращать внимание на чужую страну.

Такое коварство следовало немедленно разоблачить и безотлагательно пресечь, для чего в последнее время из контингента нищих и бомжей начали спешно формировать отдельные взводы, роты и батальоны химической защиты и нападения.

Командиры подразделений уверяли, что враг не сможет приблизиться к ним на расстояние менее пятидесяти метров, причём даже в противогазах.

Поэтому Тиндарей знал, что пенсия, выслуга, и паёк в любом случае останутся за ним. Но идти на снижение социального статуса не хотелось.

"Спасибо лейтенант-электрику! – с теплотой подумал Тиндарей, – если бы не он, разжаловали бы обязательно. Молодой, а понимает".

На сетование капитан-управдома, что "приходится работать с такими болванами" (капитан-управдом имел в виду Тиндарея), лейтенант-электрик заметил:

– В том, что массы оболваниваются, в общем-то нет ничего плохого: болванами проще управлять, это аксиома. Болвану достаточно приказать: "делай так-то, и не делай так" – и всё в порядке. Болван – не дурак, он не перепутает. Однако крайне необходимо, чтобы над болванами всегда находились умные люди. Или хотя бы чуть более умные. Поначалу так бывает почти в каждой революции: болваны революцию никогда не сделают, для этого нужна более высокая умственная организация. Но затем, к сожалению, к власти неизбежно приходят "лучшие" представители той самой оболваненной массы…

Тиндарей вскочил с места и отогнал от мусорного бака покушавшихся на содержимое трёх тёмных личностей с нашивками бомжей второго класса (бак предназначался исключительно для бомжей первого и экстра-класса), после чего вновь сел на прежнее место.

"Когда меня назначили директором метлы, – подумал Тиндарей, – и то легче было". Но те, гражданские времена, канули в глубокое прошлое, точно камушек в непросыхаемую лужу, с которой пять лет безуспешно боролся Тиндарей, и которая, к слову сказать, и служила основным раздражителем капитан-управдома.

Виляя хвостом и припадая на подраненную в давнишней битве с иноземной кошкой-шпионкой переднюю левую лапу, к дворнику подковылял Барбос. В зубах он держал сахарную косточку.

– О Господи! – переполошился Тиндарей. – Где взял-то? За неучтёнку с меня спросят!

Но заметив, что с правого края кости свисает жёлтая бирка накладной с подписью и печатью, успокоился:

– Дополнительный паёк дали? Поздравляю! Скоро, глядишь, и до штабс-бульдога дослужишься. Ты и так уже пёс-ротмистр! А кем начинал? Дворняжкой третьего разряда!

Пёс добродушно завилял хвостом, лёг рядом с дворником и положил голову на передние лапы. Кость положил рядом.

– Да, – сказал Тиндарей, почёсывая собаку за ушами. – Кому взыскания, а кому и благодарность. В армии с этим строго: каждый должен быть либо поощрён, либо наказан.

Тиндарею вспомнились почему-то те времена, когда за работу платили, поэтому вечно не хватало денег. Не выручала и сверхурочная сдача бутылок. А теперь порядок: в армии все работы выполняются бесплатно, за паёк, и постоянно под рукой отработанная система кнутов и пряников – поощрений и наказаний. И проблем не стало…

Но хотелось высказать отношение к случившемуся. К тому же слушателем был Барбос, а Тиндарей знал, что пёс никогда не выдаст: не тот характер. Поэтому сказал:

– Для уборки тротуаров мётлы имеются. А чистить зубной щеткой, пусть и в день проезда генерал-губернатора, не дело.

Дворник понимал, что говорит неположенное, но остановиться не мог: требовалось выговориться. Он лишь покрутил головой: нет ли поблизости попугаев-сексотов? Но, кроме пролетавшего воробья-вестового с синим листком донесения в клюве, никого не заметил.

"Синий, значит, срочный", – подумал Тиндарей. А вслух сказал:

– Что, интересно, в нём? Опять о повышении бдительности? А куда ещё повышать? Бдим днём и ночью! И как бдим!

Барбос неопределённо хмыкнул, никак не выказывая своего отношения к словам. Тиндарей решил на всякий случай сменить тему разговора:

– Шурин пишет, а он у меня пастух-прапорщик – что коровы строем по три ходить научились, да президентскую величальную утром и вечером перед дойкой вымычивать. А уж коровьи лепёшки кладут одна в одну: все одинакового размера!

Но затаённая обида не давала покоя. Вновь вспомнились слова капитан-управдома:

– Страна всегда в опасности. Вот только никак не разберёмся: внешний или внутренний враг ей угрожает? – и капитан-управдом подозрительно покосился на Тиндарея.

Барбос шумно вздохнул и переложил голову с одной лапы на другую.

– Нет, кое-что мне нравится, – признался Тиндарей Барбосу. – Мухи, например. Давно пора было призвать к порядку. Носились, понимаешь, стаями! А сейчас? Любо-дорого посмотреть: летают стройными колоннами, кубами, пирамидами…

Он вспомнил ещё одно слово, обозначающее порядок построения мух при следовании – "параллелепипед", но побоялся, что не сможет выговорить, и промолчал.

Завечерело достаточно, заклонило ко сну. Этому способствовало многое: и приближающаяся ночь, и сегодняшняя выдача продпайка, и расстроенные чувства. Поэтому впоследствии Тиндарей не мог сказать уверенно, что дальнейшее ему не приснилось.

Над головой закружились комары.

Тиндарей не выдержал:

– Комары – диверсанты врага в тылу! Проливают кровь наших солдат в мирное время!

– Минуточку! – на его щёку уселся комар. – Что я слышу? Крамольные речи! Выбирай: или дашь насосаться от пуза, или я немедленно сообщу о крамоле куда следует!

– С чего вдруг? – возмутился Тиндарей. – Кто ты такой?

– Честь имею представиться: капитан-исправник спецслужбы. Согласно указу фельдмаршал-президента, вышестоящие чины имеют право потреблять кровь нижестоящих. Тем более что я больше часа фиксирую ваши подрывные разговоры.

– Ах ты, тварь! – и Тиндарей хлопнул себя по щеке.

– Требую суда офицерской чести! – успел пропищать комар. Но было поздно.

Последний нищий

"…а твой дед хотел,

чтобы бедных не было".

(из анекдота)

Охота увлекала. Несмотря на грязь и сырость, несмотря на невыносимую вонь трущоб, несмотря на холод лабиринтов. Охотников подогревал азарт. Ходили слухи, что в трущобах замечен последний нищий. Казалось, их практически стёрли с лица земли, во всяком случае, в городах давно не замечалось. И вот – опять.

По трущобам шли двое. В бронежилетах, с автоматами, в прозрачных масках респираторов – чтобы не потерять сознание от невыносимой вони. Они два часа кряду прочёсывали катакомбы, пытаясь отыскать скрывающегося там человека.

Собак не взяли принципиально: хотелось самолично разгадать хитрость прячущегося, отыскать логово, обойти возможные скрытые ловушки, припереть жертву к стене и с наслаждением всадить пулю между глаз.

Сначала шли молча. Никто не надеялся, что скрывающегося удастся отыскать у входа в лабиринт, хотя бывало и такое: считающие себя особо хитрыми обычно затаивались поблизости от входа, дожидаясь, пока погоня беспечно минует первые метры, а затем старались незаметно выбраться наружу и успеть перебежать в какое-нибудь другое укромное место.

Но сейчас подобное исключалось: у входа ждала засада – из самых ленивых и трусливых, которые не захотели отправиться в каменный лабиринт, но с удовольствием остались снаружи, держа на мушке чёрный прямоугольник входа, готовые в любой момент нажать на спуск – если в нём мелькнёт кто-нибудь другой, кроме закованного в броню силуэта охотников. Впрочем, и в случае ошибки охотникам ничего не грозило: бронежилеты успешно держали выстрел любой пули из любого современного оружия. Наоборот, в этом заключался скрытый шарм.

– Смотри, Пит! – предупредил один из уходящих одного из остающихся. – Попадёшь в меня вместо беглеца – с тебя банка пива!

– Ладно-ладно, – храбрился Пит, трясущимися руками раскупоривая такую же банку. – Ты только выгони его оттуда, а уж я не промахнусь!

– Я постараюсь уложить его самолично, – усмехнулся уходящий, – но если всё-таки подстрелишь ты, то, так и быть, банка с меня.

– Годится! – прокричали охотящиеся. – Мы будет свидетелями!

В общем, так или иначе, а охота обещала завершиться грандиозной попойкой – как бывало всегда.

Но прошли первые минуты, беглец оказался более хитрым, чем предполагалось – затаился где-то в глубинах лабиринта – и охотники мало-помалу успокоились. Ушло первоначальное острое возбуждение, остались азарт и спокойствие, и методичность поиска. Тщательного, целенаправленного, настойчивого и упорного. Проходимые ответвления и тупики минировались миниатюрными бомбами, которые не могут причинить ни малейшего вреда броне охотничьих костюмов, однако легко растерзают незащищенную человеческую плоть. Для верности пройденные коридоры отмечались пятнами флюоресцирующей аэрозольной краски.

После нескольких десятков минут рутинной работы: проверить ответвление, переворошить выскакивающим из сапога кинжалом груду тряпок на полу, пальнуть очередью в скопление ящиков и картонных коробок в дальнем углу (выстрел в подземной тишине замкнутого пространства звучал достаточно резко и с глушителем), затем разбросать горсточку противопехотных микромин (не больше дробинки), мазнуть аэрозольным баллончиком по стене – и вперёд. Так вот, спустя первые несколько десятков минут потянуло поболтать. И, разумеется, о предыдущих охотах.

– А ты помнишь, как всё начиналось?

– Ещё бы! Хотя в самом начале я не участвовал, мне рассказывал отец. Как останавливали "запорожцы", строго предупреждали водил о необходимости срочного перехода на иномарки, а затем расстреливали.

– И правильно! Давно объявлено: нет нищете!

– А эти, гуманисты из зарубежных стран? Почему-то не обратились к правительству с просьбой забрать всех наших "голодных, униженных и оскорблённых", а позволили делать с ними всё, что угодно.

– Небось, после семнадцатого года всех принимали – и поэтов, и писателей, и философов, – язвительно произнёс молодой предприниматель, собственной головой создавший мощную финансово-промышленную империю.

– Да. Наконец-то у нас сохранилась преемственность истории: мы с тобой помним всё, что происходило в нашей стране. И нам за неё не стыдно! – с гордостью произнёс второй, сын известного скотопромышленника, которому принадлежали и бойни, и мясокомбинаты, и сеть торгующих мясопродуктами магазинов.

– А как горели городские кварталы бедноты!

– И правильно! В нашей стране не должно быть нищих! Она достаточно богата, чтобы хватило на всех! Если они бедные – значит, ничего не умеют и не хотят делать.

– С этим никто не спорит, – согласился промышленник. – Стоп! Что-то шевелится, – он направил луч нашлемного фонарика в угол.

– Это крыса, – разочарованно произнёс второй, опуская ствол автомата.

Но там оказалась не одна крыса: она лишь попыталась укрыться от света за лежащим ничком человеком, отличить которого от груды мусора было практически невозможно.

– Вставай! – произнёс один, и два луча фонаря ударили в лицо лежащему. Тот крепко зажмурил глаза и вцепился в землю.

– Вставай! – удар сапогом в бок заставил человека охнуть и скрючиться.

– Оставь его, – строго сказал второй. – Ты же видишь, что не встанет. Упорный. Придётся стрелять так.

И две автоматные очереди пронзили тело.

Возвращались молча. За выигранное пиво можно не беспокоиться: миниатюрные видеокамеры позволяли остающимся на поверхности следить за охотниками в режиме реального времени.

Первые шаги после убийства прошли в молчании. Затем один сказал:

– Маловато искали. Говорят, это был последний нищий. Как теперь будем проводить свободное время?

– Ничего! – подмигнул второй. – Я недавно уменьшил рабочим зарплату на двадцать процентов. Скоро опять начнём охотиться!

Связующая нить

Я позвонил ей. Мне очень трудно было набрать номер. Не потому, что номер оказался слишком сложным или у меня проблемы с пальцами.

Я не знал, что ей скажу.

Правду? Но как признаться в том, что влюбился с первого взгляда? Что никогда не видел никого красивее неё? Что у меня перехватывает дыхание от одной мысли о ней?

Промолчать? А зачем тогда звонить?

Говорить какую-нибудь ерунду? Это ещё хуже, чем просто молчать.

И всё же…

Я позвонил ей. Тоненькая бледно-сиреневая ниточка выскользнула из моего мобильника и понеслась отыскивать её аппарат. Нашла. Сигналы вызова заглушались стуком моего сердца.

Она ответила. Обрадовалась – я понял это по тому, что ниточка, выходящая из моего аппарата, стала чуть толще. И это пришло с её стороны.

Мы говорили тогда очень долго, хотя я уже не помню о чем – может быть, о нашей самой первой встрече, когда мы только и успели, что обменяться номерами мобильных телефонов.

Потом она извинилась и прервала разговор. Но ниточка осталась. Я смотрел на неё и знал, что всегда смогу отыскать её по этой нити. Она стала для меня путеводной, как нить Ариадны.

После первого разговора мы часто разговорили. О чём? Да обо всем! О чём можно говорить по новенькому мобильному телефону? Правильно, в первую очередь о самом телефоне, о том, какие марки и модели круче, какие навороты в них имеются и что со всеми ними можно сделать.

Нить, соединяющая наши аппараты, становилась всё толще и прочнее. Куда бы я ни пошел, нить тянулась следом. Выходя из моего мобильника и входя в её.

Сначала я думал, что нить – свойство исключительно моего аппарата, что так сделано специально, на заводе. Все-таки новая модель!

Но когда присмотрелся к окружающему, заметил, что нить выходит не только из моего мобильника! Оказалось, все мобильники соединены подобными нитями.

Теперь, когда я шёл по улице, я видел не только свою нить, но и нити других мобильных телефонов. Как я раньше не замечал их! Они плелись в пространстве разноцветной сеткой, не мешая друг другу, поблёскивая, словно лёгкие летние паутинки.

Если хорошенько присмотреться, то всё окружающее затянуто разноцветными нитями: зелёными, белыми, синими, красными, чёрными, неопределенного цвета. Тоненькими и прочными, словно стальная проволока, и мягкими, словно поролоновая мочалка. Встречались тончайшие золотые нити, светящиеся изнутри, и строгие серебряные. Я не знаю, что означает цвет нитей, но полагаю, что обязательно должен что-то означать. Ведь почему-то они разноцветные!

Некоторые нити были очень рыхлыми, почти незаметными, и легко развеивались набегающим ветерком, а некоторые сами истаивали в воздухе.

А один раз я увидел два мобильника, соединенные колючей проволокой, с острыми, острее чем бритва, колючками.

Из одних мобильных телефонов выходили целые пучки нитей, из других – две-три. Были и такие, из которых тянулась всего одна нить. Нити плелись, переплетались, запутывались.

Я видел, как какой-то мужчина ожесточенно оторвал одну из нитей, выходящую из своего мобильника… и бросил. Тогда я не придал значения этой сценке, и она забылась. Или же меня отвлекло другое зрелище: я увидел маленький огонёк, быстро бегущий по одной нити. И там, где он пробегал, нить исчезала. Сначала я не понял, что это такое, но когда парень в камуфляже прыгнул на огонёк и оборвал пока ещё целый конец нити, до меня дошло: бикфордов шнур! По этой нити шел сигнал к заложенной где-то мине!

Обрывок нити – чёрной, чернее самой черноты! – бессильно догорал на асфальте.

Мне нравилось ходить по городу и наблюдать за переплетением нитей.

А потом наша нить оборвалась. Я не знаю, что произошло: у неё испортился аппарат, или что-то произошло с моим, или изменилось состояние атмосферы, или причина в мобильном операторе. Или она просто перестала звонить мне, потому что я вдруг её чем-то обидел. Сам не желая того. Каким-то словом, которое она поняла не так. И она оборвала нить.

Сначала я подумал, что смогу отыскать её сам. Ведь у меня остался конец нити. И если она сама оборвала нить, то по длине нити я смогу узнать – хотя бы приблизительно – где она живет, в каком районе. И смогу найти её и извиниться.

Я тщательно измерил длину оставшейся у меня нити, нанёс циркулем окружность на карту города и принялся ходить по улицам и дворам, попавшим на окружность, в надежде найти её. Но никого не нашел.

А если нить оборвалась где-то посередине?

Я обращался в ремонтные предприятия. Но там только разводили руками и не могли ничего сделать. Хотя оттестировали аппарат на лучшем измерительном оборудовании.

Но нити они не заметили.

Я смотал остаток нити на свой мобильник. Я ходил по городу с оборванной нитью в руках. Я искал второй конец нити. Я находил множество оборванный нитей. Правда, все они были другого цвета. Я пытался связываться с ними, но всё было тщетно: это была не она.

Я думал, что больше никогда не услышу её. И вдруг…

И вдруг та нить, что была намотана на мой мобильник, соскользнула с него, и, стремительно распрямляясь, унеслась куда-то вдаль. Ещё одно мгновение – и она натянулась, как струна!

Пошли гудки вызова.

Не веря своим ушам, я нажал кнопку, поднес мобильник к уху…

И услышал Её голос.

Смена вех

Две тысячи триста пятьдесят девятый год готовился стать последним годом очередной эры. С его уходом жизнь человеческой цивилизации начиналась заново. Напрасно богатые купцы лихорадочно закапывали накопленные богатства, с тоской поглядывая на часы, отсчитывающие утекающие секунды.

Нет, с богатствами ничего не случалось, они оставались лежать там, где их закопали, вызывая законную радость у новых охотников за сокровищами. Но что-то происходило с психикой людей: в момент смены эпох они начисто забывали о том, что происходило секунду назад, равнодушно взглядывали на недозакопанные богатства, бросали заступы, мотыги, лопаты, и скоренько забирались на близлежащие деревья в поисках плодов, оглашая окрестности нечленораздельными криками.

И вся история человечества начиналась по-новому – несмотря на то, что здания и сооружения оставались стоять как стояли, они никого не интересовали, и начинали ветшать и разрушаться. Кроме продовольственных складов, разумеется; эти разрушались и растаскивались в первые же часы вновь начавшейся дикости.

Всё повторялось сызнова: звериная жестокость, попытки прозрения, поиски нового пути, строительство цивилизации – каждый раз новой. Но всякий раз всё наталкивалось на неизбежный две тысячи триста пятьдесят девятый год, и отсчёт начинался с нуля.

Нельзя сказать, что никто не знал о предстоящем событии – не все памятники предыдущей цивилизации успевали разрушить и уничтожить за первые годы и столетия очередных дикости и варварства. Сохранившиеся записи мыслителей – не все люди тратили свободное от приёма пищи время на накопление и поиски богатств – сообщали, что цивилизаций до сей существовало едва ли не бесчисленное множество, но все они погибли, не в силах переступить через таинственный две тысячи триста пятьдесят девятый год. Но причину исчезновения не знал никто. Появлялись сотни предположений, все находили отражение в очередных летописях, но разгадку великой тайны отыскать не удавалось.

Отэ Иктон, мыслитель Последней эпохи, перебирал оставшиеся от предшественников записи свидетельств Предпоследней эпохи, Предпредпоследней эпохи, Предпредпредпоследней… Он делал это с не меньшим трепетом, чем любой из кладоискателей – доставшиеся ему сокровища. Но, в отличие от золота и драгоценных камней, мысли имеют способность к самоумножению. И с каждой сменой эпох их становилось всё больше и больше. И каждая вносила в знание о смене эпох что-то новое. Но полного знания о причинах существующего мироположения получить не удавалось.

Приближался конец очередного цикла, истекал – в который раз! – последний, две тысячи триста пятьдесят девятый год Последней эпохи.

"Почему наш мир устроен таким образом? – напряжённо размышлял Иктон. – Кто виноват в этом? Создатель? Злые боги? Порождение Хаоса? Случайные флуктуации закономерного порядка?"

Он задавал себе вопросы, зная, что не получит, не успеет получить ответа, но остановиться не мог. Его подстегивала стрессовая ситуация – ведь скоро весь окружающий мир исчезнет, вернее, исчезнет понимающее мир человеческое сознание. Но разве это не одно и то же, для человека?

Подгоняло Иктона и желание добраться до истины – какой бы она горькой ни оказалась, – и безумная надежда, что труды всех предшественников были не напрасны, и именно он, полностью впитав их знания, сможет разгадать вековечную загадку.

И в то же время он с тоской понимал, что точно так же до него мечтали тысячи – а может, миллионы – исследователей, посвятивших свои жизни не накоплению материальных богатств, а разгадыванию великой тайны.

"Может, я зря всю жизнь занимался этим?" – с тоской подумал Иктон.

Он встал и подошёл к окну, за которым виднелись возвышающиеся там и тут дворцы любителей земных сокровищ. Но и дворцы – знал Иктон – через некоторое время после наступления новой эпохи будут разрушены своими же обезумевшими обитателями. А затем разрушение довершит Время…

"Ведь и я мог точно также копаться в земле, разыскивая старинные клады, а не обрывки древних рукописей. И жить в роскоши… и в тревоге, что кто-то из иных жаждущих богатств покусится на частицу того, что я имею. А то и на саму жизнь. И для избавления от тревоги мне пришлось бы завести многочисленную охрану и окружить себя законами… которые не всегда помогают, потому что это придуманные людьми законы, а не настоящие, содержащиеся в самой природе. Но как познать самый главный закон?"

Отэ Иктон вышел на тёмные улицы города. Тёмные – потому что некому стало включить свет. Городские электрики, махнув рукой на приближающийся конец света, не стали готовить праздничную иллюминацию, чтобы с помпой отметить конец эпохи (как планировал мэр, и как, судя по некоторым летописям, происходило раньше), а предпочли встретить предстоящий рубеж втихую, с бутылкой виски, или водки, или текилы – кому и как предписывали национальные особенности (что также происходило не раз). Воистину, ничего нового не происходило в этом мире!

Отэ Иктон брёл по улицам, встречал шумные пьяные компании, обходил компании безмолвно молящихся, или громко рыдающих, или… Обо всём этом он читал в бесчисленных описаниях конца предыдущих эпох, листки с которыми судорожно сжимал в руках – как некий якорь, позволяющий ему, быть может, задержаться в этом мире, когда уйдёт две тысячи триста пятьдесят девятый год и отсчёт новой эры начнётся с нуля.

Иктон остановился на городской площади. Здесь тоже собралось немало народу. Все люди напряжённо смотрели на городские часы, отсчитывающие последние минуты и секунды их разумной человеческой жизни.

Среди прочих Иктон заметил и старых знакомых, таких же мыслителей. Подобно ему, они сжимали в руках листки старинных рукописей.

На мгновение в мозгу у Иктона вспыхнула безумная идея.

"Что, если наши мысли, – подумал он, – мысли всех разумных созданий, желающих отдалить, а то и уничтожить несправедливую смену эпох, низводящую человека до уровня несмысленных скотов – смогут остановить неизбежный ход времени, или изменить его, или…"

Он не успел додумать. Толпа ахнула. До окончательного исчезновения мироздания осталось – если верить городским часам – всего несколько секунд.

Иктон замер. Его сердце проваливалось в пропасть с каждой секундой, остающейся на часах.

Где-то вдалеке, на противоположном конце площади, группа полупьяных молодчиков, пытаясь превратить происходящую трагедию (как считал Иктон, или неизбежный порядок вещей, как полагали некоторые из его знакомых оппонентов) в праздничное шоу, начали обратный отсчёт времени. Но сквозь выкрики проскальзывали истерические нотки: они всё же боялись.

Осталось десять секунд, девять, восемь, семь, шесть…

Мысли Иктона заметались. Что ещё можно сделать? Что?

Он взглянул на зажатые в руке листы бумаги.

– Ноль!!! – заорала толпа.

И – все замерли. Близстоящая к Иктону девушка посмотрела на свои руки: не пробивается ли звериная шерсть?

Иктон заметал глазами. Может быть, прямо сейчас у окружающих начнут отрастать хвосты, камни городских зданий станут выпадать из стен, или сами здания моментально рассыплются в пыль… Никто ведь не знает, что происходит в непосредственный момент перехода. Даже записей об этом моменте никто не сумел оставить.

Но ничего не происходило. Тишина, непроизвольно наступившая после крика "ноль!" (каждый принялся прислушиваться к собственным ощущениям), сменилась гулом. В нём проглядывали и нотки удивления: "ничего не произошло?", и восторга: "ничего не произошло!", и разочарования: "ничего не произошло…"

Иктон поднял взгляд на часы. На них красовалась новая, никем доселе невиданная и не описанная дата: «2400».

"Что же теперь будет? – почему-то с отчаянием подумал Иктон. – Раньше всё было ясно и понятно: конец света, нужно с достоинством завершить все свои дела. Потом начнётся новый цикл. Человечество снова пройдёт эпохи дикости, развития и расцвета. Это от нас не зависит, так было, есть и будет… А что теперь?"

Жизнь приобретала новый, доселе неведомый смысл.

Со-бытия

Главная последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Ничего не происходит. Тишина и спокойствие.

Первая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Солнечный свет.

Вторая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Тёплый летний воздух.

Третья последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Движется лёгкое облачко.

Четвёртая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Садовая скамейка с длинными опорами из асбестоцементных труб.

Пятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Две скважины в земле, по диаметру равные опорам садовой скамейки.

Шестая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Стоящий мальчик.

Седьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Книга закрыта.

Восьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Корова спокойно лежит на лугу.

Девятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 00 секунд.

Палец на спусковом крючке пистолета.

Главная последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Ничего не происходит. Тишина и спокойствие.

Первая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Солнечный свет слегка слабеет.

Вторая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Тёплый летний воздух приходит в движение.

Третья последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Лёгкое облачко перемещается на одну треть своей длины.

Четвёртая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Садовая скамейка испытывает легкую вибрацию.

Пятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Дождевой червяк подползает к одной из скважин.

Шестая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Мальчик садится.

Седьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Книга раскрыта.

Восьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Корова спокойно лежавшая на лугу, поднялась на ноги.

Девятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 01 секунда.

Сработал механизм, высвобождающий боёк пистолета.

Главная последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Ничего не происходит. Тишина и спокойствие.

Первая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Солнечный свет слабеет ещё больше.

Вторая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Дует тёплый ветерок.

Третья последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Лёгкое облачко перемещается на две трети длины.

Четвёртая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Садовая скамейка сопротивляется нагрузке сверху.

Пятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Дождевой червяк натыкается на скважину.

Шестая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Мальчик сидит.

Седьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Страница книги перелистывается.

Восьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Корова делает первый шаг.

Девятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 02 секунды.

Боёк ударил по капсюлю.

Главная последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Ничего не происходит. Тишина и спокойствие.

Первая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Солнечный свет восстанавливает силу свечения.

Вторая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Тёплый ветерок затихает.

Третья последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Лёгкое облачко перемещается на полторы длины.

Четвёртая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Садовая скамейка скрипит.

Пятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Дождевой червяк ползёт вокруг скважины.

Шестая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Мальчик откидывается назад.

Седьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Перелистывается вторая страница книги.

Восьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Корова делает второй шаг.

Девятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 03 секунды.

Капсюль воспламенил пороховой заряд патрона.

Главная последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Ничего не происходит. Тишина и спокойствие.

Первая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Солнечный свет не меняется.

Вторая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Падает маленькая чёрная мошка.

Третья последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Лёгкое облачко исчезает.

Четвёртая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Садовая скамейка перестает скрипеть.

Пятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Дождевой червяк уползает от скважины.

Шестая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Мальчик поднимает голову.

Седьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Перелистывается третья страница книги.

Восьмая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Корова делает третий шаг.

Девятая последовательность. 00 часов, 00 минут, 04 секунды.

Пороховые газы выталкивают пулю.

…

Алёша сидел на садовой скамейке и читал толстую книгу. Книга была интересная, но непонятная. В ней рассказывалось о многих странных вещах. Алёша нашёл её на чердаке, среди других дедушкиных вещей. Обложки, а также первых и последних страниц, в книге не оказалось.

Читая книгу, и пытаясь представить описываемые в ней вещи, Алёша ловил себя на мысли, что начинает смотреть на окружающее как-то по-особенному, не так, как смотрел до сих пор.

Чтобы убедиться в этом, Алёша оторвался от книги и посмотрел вокруг.

Сад спускался к реке. На противоположном берегу реки паслись коровы. Одни лениво щипали траву, другие лежали и жевали жвачку, третьи пили воду. Пастуха видно не было. Алеша вновь переключился на книгу.

Подул лёгкий ветерок, принёс откуда-то малую мошку и сбросил на лист книги. Мошка поползла вдоль строчки, будто считая её непреодолимым препятствием. Алёша машинально сопровождал мошку взглядом, читая:

"Всё происходящее в нашем мире является следствием наложения, интерференции разнообразнейших явлений, происходящих одномоментно, но в различных плоскостях бытия; при этом в главной плоскости никогда и ничего не происходит: она служит лишь для сохранения реальности. Увидеть же абсолютно все явления нашей реальности обычному человеку невозможно…"

Стабильность

Белые треугольники облаков чётко выделялись на фоне голубого неба. Само небо имело вид идеального круга, но издали это не было заметно.

Иван Фёдорович так и сказал.

Он лежал на берегу шестигранного залива, раскинув ласты, и пульсировал. Белесоватое свечение равномерно распространялось от него во все стороны. Жёлтый квадрат солнца приятно согревал тело Ивана Фёдоровича.

А может, его звали вовсе не Иван Фёдорович. И даже скорее всего не так, а как-нибудь вроде У-у-у-Ы-ы-ы-А-а-а. Но какая разница? Для русскоязычного читателя его имя лучше всего перевести именно как Иван Фёдорович.

Его собеседник ничего не ответил. Он подгребал под себя песок, рассматривал отдельные песчинки, и, казалось, готовился посвятить этому занятию всю жизнь. И не только свою, но и чужую.

Его щупальца легко скользили, то сворачиваясь трубочкой, то вновь разделяясь на тонкие ворсинки. А порой вместо щупалец растекалась голубовато-розовая жидкость, легко испаряющаяся под лучами квадратного солнца. Но щупальца почти сразу восстанавливались, хотя и совершенно в ином виде, чем раньше – скажем, в виде суставчатых клешней или тонких лучинок.

Скоро сосед Ивана Фёдоровича нагреб нужное количество тёплых жёлтых кубиков, и принялся строить высокую башню.

За то время, пока он довел её до триста восемьдесят шестого этажа, изменившись девятьсот восемьдесят восемь раз, Иван Фёдорович претерпел всего-навсего семьсот пятьдесят четыре трансформации, и теперь имел совершенно не тот вид, с которым пришёл загорать на пляж. Но с этим никто ничего мог поделать: такова была природа Ивана Фёдоровича. Кому-то это может показаться странным и утомительным, но Иван Фёдорович привык, и не представлял себе иного существования.

Только природа постоянна и понятна. Человек же бесконечно изменчив.

Степенный Разговор

Огладив окладистую бороду левой рукой, Агафон протянул правую Дормидонту:

– Здорово, сосед! Что припозднился? Эвон, звёзды на небе зажглись.

– Дык, понимашь, соха сломалась. Покуда поправлял… А допахать надоть – край! Сам знаешь, вёдро скоро закончится.

– Знаю, – погрустнел Агафон. – Ты недоимку ить уплатил?

– Уплатил, – мрачно сплюнул Дормидонт. – Лютует барин.

– Да, – согласился Агафон. – Не ровён час, красный петух прилетит…

– А чего ж? – вскинулся Дормидонт. – Эта птичка своенравная, куды захотит, туды и летит…

– На ярманку не собираешься? – спросил Агафон, чтобы убрать начинающееся молчание.

– Надо бы, – согласился сосед. – Мануфактурки прикупить, конфектов детишкам…

– Карасиру, – подхватил Агафон.

– Э-э, нет! – замахал руками Дормидонт. – Вонишши от него. Мы к лучине привычней.

– Дак клоп уходит, и ржу, опять же, отъедает…

– Ну, рази для того… – протянул Дормидонт. – Болдырёчек, может, возьму.

Помолчали. По небу, из конца в конец, прокатилась белая звёздочка

– Слыхал, – спросил Дормидонт, провожая её глазами, – мериканцы опять небо дырявят. На Лупитер чтой-то запустили.

– Пущай дырявят, – отозвался Агафон, поглаживая бороду. – У России свой путь.

Шёл 2137 год от Рождества Христова.

Кажущееся несоответствие

Я отошёл от толпы шагов. На двадцать, если быть абсолютно точным. Были они маленькие, корявые и какие-то скособоченные. Но уж какие получились. Я их не боялся. Сделал – и всё. Так было нужно. Они были мои. Может, кто-нибудь сделал бы лучше, но почему тогда «кто-то» не находится на моём месте? Почему критиковать и возражать все горазды, а предложить что-нибудь иное, более конструктивное, ни у кого не получается?

Поэтому критику прошу оставить до той поры, пока не сможете предъявить более убедительные свидетельства, что у вас получится лучше, чем получилось у меня. Но и тогда я имею право спросить: где вы были раньше? Задним умом всякий крепок. А вы попробуйте упредить события.

Но я, казалось, предусмотрел не только всё, но и гораздо больше. И тем не менее…

Почему именно на двадцать? Это казалось мне наиболее разумным: я привык доверять не одним собственным ощущениям, но и показаниям приборов. Отойди я на пять – и последствия могли быть непредсказуемы. А так оставалась какая-то свобода манёвра. Прибор недаром показывал "двадцать". Это зависело только от него.

Говорят, когда-то давным-давно кто-то придумал давать направление и ориентироваться по часам: движение прямо ассоциировалось с двенадцатью, а все остальные – в соответствии с делениями циферблата. Вот и у нас было примерно то же самое. С единственным небольшим исключением: циферблат делился не на двенадцать часов, а на двадцать четыре. Точно так же, как и у живущих за полярным кругом, когда среди кромешной тьмы или не менее кромешного света непонятно – день сейчас или же ночь.

Шаги затихали в отдалении. Оставшись без меня, они растерялись, испуганно заверещали, потянулись следом… Но приказ оставаться на месте я отдал достаточно чётко, да и подтвердил два раза, что недвусмысленно указывало на обязательность исполнения.

Их реакция походила на реакцию детей, оставшихся без попечения родителей. Хотя к шагам подобное сравнение вряд ли применимо: стадии детства у них не было: их создали сразу большими, взрослыми. То есть именно такими, какими являлись все живые существа на этой непонятной планете. Вернее, какими нам представлялись здешние живые существа. А это, согласитесь, не одно и то же: знать наверняка или всего-навсего предполагать. Даже с учётом развития всех возможностей и невозможностей современной техники. И всё же…

И всё же я уходил, и они растерялись. Хотя растеряться не должны были: разве может растеряться отрезаемый ноготь? Да, ноготь нет, а глаз? Вынимаемый глаз? Недаром считается, что глаз – аванпост мозга. Чувствует ли он что-нибудь?

Сумбур мыслей одолевал меня едва ли не сильнее, чем их. Единственное отличие было в том, что я не волновался. Но откуда тогда сумбур?

Я взглянул на курсоуказатель. У отметки "20" горела зелёная точка. Такая же, но красного цвета, горела у цифры "5". Жёлтая подсветка лимба несколько сглаживала яркость, но нисколько не умаляла опасности. На "5" нельзя было идти ни в коем случае. Почему? Этого я не знал. Прибор действовал автономно, по сигналам сверху, основывающимся на куче показаний всяких радаров, лидаров, зондов, термометров, барометров… и прочих систем, снимающих уйму характеристик с атмосферы, литосферы, зоосферы, ноосферы… и всех остальных сфер, когда-либо окружавших и продолжающих окружать эту невероятную планету.

Прибор был призван обеспечивать абсолютную безопасность владельца, что до сих пор с успехом и проделывал – при условии что тот будет всегда неукоснительно выполнять все предписания, выдаваемые на дисплей, циферблат и информационное табло. До сего момента прибор надёжно охранял как мою безопасность, так и всех тех, кто взял на себя смелость опуститься в бушующую муть планеты.

На ней самой не действовали никакие другие приборы, кроме курсоуказателя. И ещё, пожалуй, локатора разума, который, понятное дело, все называли мозгоискателем. Как будто разум может помещаться только в мозгу! Ведь вся история взаимодействия человечества с внеземными цивилизациями успела дать поразительные примеры совершенно невозможных видов разумных существ, а особенно их разумов.

Но не это главное: если обычному мозгоискателю всё равно, жив обладатель мозга или давно нет – лишь бы оставалась функционирующей хотя бы одна живая клетка, – то локатор работал единственно с действующими объектами. Вернее, субъектами.

Так что моей главной и основной задачей было не потерять сознание. Ни в коем случае. Иначе меня не найдут. Если, разумеется, не прочешут всю поверхность планеты. Но это невозможно.

Я снова взглянул на лимб: не произошло ли изменений? Маленькая голубая точка указывала на условный север – на то место, которое когда-то почему-то люди условились считать за север этой несусветной планеты. Надо же было к чему-то привязаться! Не к космическому же кораблю – пусть он и неподвижно висит в зените. Но поднимать голову и пытаться высмотреть его в бешеной мути, что парадоксально, неподвижной атмосферы, совершенно бесполезно. Да, ветра не чувствовалось. И дышалось легко. А перед глазами постоянно крутилось какое-то завихрение, беспрестанно меняющее направление закрутки, её диаметр и длину волнистости.

И ничего-ничегошеньки не летало в воздухе и не било по лицу: ни пылинки, ни дыминки. Но, несмотря на это, всех в обязательном порядке заставляли надевать скафандры: опасались наличия галлюциногенных газов.

Будь атмосфера планеты хоть временами земной прозрачности, длинноту ночей скрадывало бы созерцание звёздного неба. Но здешние обитатели за какую-то давнюю провинность были лишены этого чуда. А вместе с ними и мы, за компанию.

Да, коренные обитатели здесь всё-таки водились. И жили, причём, очень давно. Хотя мы их никогда не видели.

Мы называли их шАгами. Отчасти потому, что постоянно слышали рядом с собой их шаги: они не отставали от идущего человека ни на шаг, безмолвно следуя за каждым высадившимся землянином.

Представьте: вы идёте по пустому ровному пространству, вокруг – мутная туманная пелена. И со всех сторон до вас доносится звук шагов, сопровождающих ваше движение. И больше ничего. Ни единого звука.

Вы стараетесь идти тихо, или наоборот, громко топаете, чтобы заглушить выматывающее душу шуршание – без разницы. Шорох шагов сопровождает каждое ваше перемещение.

Шаги останавливаясь, когда останавливались мы, и вновь начиная движение, когда мы уставали ждать и продолжали извечный сбор различных сведений о планете, махнув на чужое присутствие рукой. Но кому, скажите, нужны сведения о планете, заселённой разумными существами, если нет сведений ни о самих разумных существах, ни о следах их деятельности?

Нет, следы были, но… Создавалось впечатление, что жители планеты разрушают всё к нашему приходу, а с нашим уходом – восстанавливают. Почему сложилось такое мнение? Руины-то мы находили в массовом количестве. Причём довольно свежие. А всё остальное…

Нет, если бы не локаторы разума, всё было бы очень просто с выводами: да, имеются живые существа на планете, да, двуногие, да, прямоходящие, да… гуманоиды (с некоторой натяжкой можно признать и это). Но… неразумные, нелюбопытные и очень-очень трусливые. Настолько, что боятся показываться людям на глаза.

Главное, никто из нас никого из них не видел вблизи, глаз в глаз. Впрочем, и вдали их тоже не видели. Так… догадывались об их существовании: положа руку на сердце, а сердце скрепя. А что можно сказать о существах, которые видны только на экранах локаторов разума, и то лишь как размытые тени? Мы знали, что они перемещаются по планете, порой в одиночку, порой группами – иногда в одном месте их собиралось достаточно много, просто-таки огромное количество – до нескольких десятков, а то и до сотен тысяч, если не до миллиона. Но никогда и никого из них мы не видели воочию, как ни торопились к местам их сборищ.

Виной тому была сумасшедшая атмосфера их планеты… и кое-что ещё. Что именно? Не знаю. И никто не знает. А что можно предположить о живых (а тем более разумных) существах, в присутствии которых не работает ни одно оптическое устройство – ни телекамеры, ни видеозаписывающие аппараты, ни примитивные перископы. Нельзя их увидеть, вот в чём дело. Можно лишь разглядеть расплывчатый силуэт, приближающийся к месту установки оптического "клопа" – и вслед за этим шла белесая вращающаяся мгла, непонятно как закручивающая сознание. Во всяком случае, голова начинала кружиться, если всматриваться в беснующееся перед тобой безумие.

Из всего увиденного удавалось понять только одно: они двуногие, двурукие, одноголовые… скорее всего.

Ставили ли мы ловушки? А как же! И ещё какие! Бросали сети с десантного бота на их сборища. И после этого могли сделать единственный вывод: они бесплотны. Но могут ли бесплотные существа шуметь при ходьбе?

Хорошо то, что предполагаемые гуманоиды не проявляли никаких признаков агрессивности. Хотя…

Ведь могло статься и так, что шагами их назвали в честь Альфреда Шага, нелепо погибшего в числе первовысадившихся. Первого и единственно погибшего. Что ни происходило потом, какие отчаянные головы ни пытались совершать любые безрассудные поступки – ничего не происходило. Среди космопроходцев немного авантюристов, но отсутствие малейшей реакции со стороны аборигенов сводило с ума. Они не проявляли никакого любопытства. Мало того: полностью игнорировали наше присутствие. Или ещё хлеще: избегали. За исключением, разумеется, сопровождающего шума шагов. Такое могло вывести из себя кого угодно.

Главное, оставалось неясным: как погиб Альфред, что явилось причиной смерти, какие обстоятельства тому сопутствовали, не повлияли ли на смерть аборигены – а может, и стали причиной? – всё оставалось покрытым слоем бесконечно крутящейся мглы.

Казалось, после его смерти отдельные отчаянные головы перепробовали всё, что могло вызвать раздражение и даже озлобление живых существ. Ксенобиологи стонали, но ничего не могли поделать с теми, кто решил любой ценой расшевелить безразличных туземцев.

Безразличных? А почему они ходили за нами по пятам? Почему едва не дышали в затылок, но, стоило кому-нибудь обернуться – тёмная фигурка исчезала, растворялась на грани видимости. И ничего нельзя было поделать!

А людей сжигало невероятное желание узнать. Узнать, пусть ценой собственной жизни. Но много ли даст такое знание? И всё же многие были готовы даже на это. И – ничего не получалось.

Я тоже анализировал обстоятельства гибели Альфреда. Не скажу, что мы были друзьями – я знал его, он знал меня, но вместе мы никогда не работали. Много раз я проходил по его пути – сначала с лёгким холодком между лопаток и ежеминутным ожиданием, потом… Потом было множество самых разных "потом": и безотрывно от приборов, которые ничего не показывали; и с вглядыванием в окружающее до боли в глазах, которые оказывались ничем не лучше приборов, и – чего греха таить, было и такое – с бездумной тупостью таща за собой верёвку, ничего не ожидая, ничего не предполагая, и приходя в себя лишь когда рывок закончившейся веревки возвестит, что дальше идти некуда…

Да, перемещаться по поверхности планеты можно было только на привязи. Иначе никто и никогда не сказал бы наверняка, куда и когда он придёт.

Нет, можно не пристегивать к поясу канат. Но так было ещё хуже. Почему? Создавалось полное впечатление, что ты идёшь не сам по себе, а туда, куда тебе велят. Или куда тебя гонят.

Посудите сами: любой человек, желающий поставить над собой… Над собой ли? Всё, что мы вытворяли впоследствии с собой, было следствием одного желания: узнать, на что способны здешние обитатели.

Но я отвлёкся. Так вот, любой человек, желающий поставить над собой эксперимент (назовем всё же так): что произойдёт, если бросить привязь и идти всё время прямо и прямо… Я понимаю: вспоминается известный прикол о том, что у человека левая (или правая) нога длиннее, и при отсутствии видимых ориентиров он неизбежно сделает круг, и вернётся в ту точку, из которой вышел. Если бы было так!

А что сказать о человеке, который специально делал десять шагов прямо, затем поворачивался на девяносто градусов, по курсографу и по своим ощущениям – скажем, направо, делал еще десять шагов, снова возвращался на прежний курс, то есть поворачивался в обратную сторону, налево. Делал таких циклов несколько раз… и тем не менее приходил в ту точку, из которой отправлялся?

Кто с кем забавлялся, кто кого исследовал? Как вообще подобное возможно?!

Что при этом творилось на экране мозгоискателя? А ничего: он не даёт привязки к местности, это не радиомаячок. И потом: разрешение! С расстояния в десять тысяч километров человек видится уже размытой точкой. А с десяти километров… В чём дело? В деятельности человеческого разума. Вы о чём-нибудь думаете, когда просто идёте по улице? Вот то-то и оно! А это уже и есть разумная деятельность, работа мозга. И предстоящий путь вы представляете, и прошедший помните. А следовательно, они тоже "помазаны разумом". Ну, и как по размытому на пару километров пятну, а то и побольше, определить, в каком именно его месте находится человек? Идти дальше? Я тоже когда-то был таким же умным. Смысл в том, что чем больше пройдёшь, тем более размытым становится пятно. И определить перемещения человеческого тела попросту невозможно.

Потому-то мы и предпочитали передвигаться на привязи. По крайней мере, это была наша привязь.

Впоследствии тактику действий мы выбрали самую примитивную: садился десантный бот, из него выбирались десантники – и расходились в разные стороны, на манер морской звезды. Сходство было тем более разительным, что каждый имел на поясе разматывающуюся рулетку. Ну, на сколько может размотаться мономолекулярная нить с барабана диаметром десять сантиметров? Но мы больше чем на три километра не уходили – чтобы не слишком долго задерживаться к чаю.

Сначала существовала инструкция, категорически запрещающая отстёгиваться. А потом она потеряла всякий смысл: никто и не думал отстёгиваться. Всеобщее любопытство сменилось полнейшей апатией. Как прикажете относиться к миру, который полностью тебя игнорирует? Который не просто не хочет показывать заветные уголки, не говоря о красотах природы, а вообще не хочет ничего показывать. Ну, может быть, кроме руин. Но руины – они все на одно лицо. Мало ли войн велось на Земле? И чем одна отличается от другой? На всех убивают, на всех разрушают… Пусть разными способами, но суть-то, суть?

Некоторые думали, что если планета даёт мощное излучение разума, общение возможно именно на ментальном уровне. Но какие мысли мы ни пытались передать планетянам – от глобальной любви до всесжигающей ненависти – ни на одну не получили отклика.

Поистине, гибель Шага явилась единственным контактом, единственным свидетельством состоявшегося общения. Но общения ли?

Я вспоминаю, как мы нашли его, когда он не вернулся в срок. Пошли по нити – не дура была Ариадна, хорошо придумала.

Он лежал среди груды камней – очередные развалины – и невысоких кустов, успевших прорасти сквозь камни. Редкие ветки, не выше колена.

Скафандр остался целым и невредимым, воздух исправно поступал в гермошлем, системы жизнеобеспечения работали превосходно.

Но Альфред был мёртв. И на его лице застыло выражение… нет, не ужаса, но безмерного удивления. Как будто он понял что-то, чего не знал никто, включая лучших представителей человечества.

Что и говорить: никаких следов вокруг не обнаружилось. Шаги – примерно с тех пор их стали называть именно так – наследили, буквально натоптали, метрах в двух-трёх от его вытянутой руки. Но с такого расстояния увидеть их он бы не смог: атмосфера планеты не позволяла увидеть и кончики собственных пальцев.

Что произошло? Было передумано и перепробовано всё возможное, промоделированы невероятные варианты. Но больше погибших, к счастью, не было.

После смерти Альфреда вновь подтвердили предписание не выходить поодиночке – золотое правило первопроходцев на неизведанных планетах. Сразу по прилёту мы его придерживались. И в первые дни после смерти Альфреда – тоже. А потом Семён Веселов, разругавшись со всеми, поставил над собой решающий опыт: трое суток просидел на максимальном удалении от корабля, пригрозив расстрелять каждого, кто двинется на его "спасение".

Шаги толклись возле него; он рассказывал, что видел шевеление вокруг, неясные тени мелькали со всех сторон, но никто не подошёл достаточно близко. И его попытки приблизиться остались безрезультатными.

Разумны ли они? – всё чаще и чаще повторялся вопрос.

Некоторые предполагали, что локатор показывает разумность самой планеты. Что мы достигли, наконец, тех глубин космоса, где стали возможны подобные диковины. Но как же шаги? Мы и обнаружили-то их исключительно при помощи локатора, издалека, при подлёте к их планетной системе. Сначала уловили общее, фоновое, излучение, а затем локатор чётко идентифицировал дискретные источники "волн разума". То есть источники излучения выглядели как точки, и эти точки перемещались. Разумеется, на огромном удалении от планеты сложно соотнести источник излучения с объектом – Земля издали выглядит точно так же: как "планета, обладающая разумом". Но мы-то знаем, что наша планета, несмотря на всю нашу любовь к ней, никаким разумом не обладает.

Стоп! А если это не так? Что, если человеческая разумность – всего-навсего проявление разумности Земли? Она, наша мать, поделилась с нами самым ценным, чем владеет – разумом. Но мельчайшие существа, какими являются люди, не смогли воспринять всё величие разума, а получили лишь его жалкие крохи – в соответствии с размерами.

Плохо то, что каждый осознал свою индивидуальность, но забыл, откуда она взялась, и оторвался от породившей его планеты. Может быть, шаги помнят это? И до сих пор являются частицами всепланетного разума? И именно поэтому невозможно взаимопонимание между нами?

"Зачем мы высадились сюда?" – спрашивали некоторые из нас.

"Здесь обнаружен разум", – возражали другие.

"Но разум ли это?" – вопрошали первые.

"Локаторы не могут ошибаться. Если человек и шаг выглядят на экране одинаково, то…"

"То – что?"

И вопросы сникали…

Я часто думаю: почему Альфред проигнорировал показания лимба? Наверняка прибор сигнализировал о предстоящей опасности. Но я не знаю, как выглядело предупреждение Шагу. Может быть – я могу предполагать – лимб вспыхнул красным кольцом?

А почему слушаюсь прибора я? Ведь случалось и так, что красная точка, помигав несколько минут, угасала или сменялась зелёной. И, отправившись в указанном направлении, никто и ничего не мог обнаружить? Какое предпочтение данного направления показывал прибор? И почему никто и никогда не поступил вопреки его показаниям – включая меня, который, казалось, наплевал на всё и вся – почему я отступаю в указанном направлении, а не иду упрямо навстречу пылающему огню?

И никто – я знаю, никто! – ни разу не усомнился в показаниях прибора и не пошёл туда, где горит красная точка. Почему никто и никогда не предположил, что прибор может быть неисправен? Не значит ли это, что решения принимаются вне нас? Но… как тогда быть со свободой выбора?

Неужели всему виной жалкий инстинкт самосохранения? Неужели он может победить то изначальное любопытство, которое заставило моих предков, несмотря на неясно грозящую опасность, всё же спрыгнуть с дерева и оказаться на земле? И не просто так, а выпрямившись во весь рост, чтобы увидеть возможных врагов и успеть на них среагировать.

Мы продолжали жить на планете, пытаясь исследовать неисследуемое и познать непознаваемое. Утешало одно, если это можно назвать утешением: шаги точно так же не продвинулись в изучении нас. Иначе что-либо неизбежно произошло бы. Или они приблизились бы, или… удалили бы нас. Мне кажется, они смогли бы это сделать.

Мне кажется и другое: шаги могут хорошо распознать излучение разума, сами являясь и локаторами и приёмниками. Они определяют, носитель какого разума находится перед ними, и стоит ли с ним продолжать общение.

Но Альфред Шаг был не хуже и лучше любого из нас.

Быть может… но это совсем уж сумасшедшая гипотеза. Быть может, шаги поняли, что мы собой представляем, и на примере Альфреда показали, как следует поступать с разумом такого типа?

Да, общий их облик нам удалось установить. Да, они оказались на удивление человекообразны – на уровне обезьян, лемуров, или… "зелёных человечков". Хотя черты лица так и остались невыясненными.

И тогда было принято решение: создать своих шагов. То есть биологических существ, способных, возможно наиболее комфортно, существовать в кошмарных условиях планеты. Тем более что мы её более-менее изучили. А создать существо, для которого среда обитания была бы столь же пригодна, как для белого медведя – полярные льды, проблем не возникало.

Мы сделали всё, что могли: наши шаги могли питаться местной флорой и местной фауной – весьма скудной, надо сказать, – сносно чувствовали себя в диапазоне планетных температур, неплохо ориентировались в планетной мути атмосферы.

Мы даже снабдили их зачатками разума – ничего особенного, такими обладают на Земле собаки и обезьяны. Это должно помочь им выжить.

А потом… а потом совершилось предательство. Я, лично я, отвёл шагов на максимально возможное расстояние, на которое позволял трос, приказал им оставаться на месте, а сам бегом – и стараясь не думать об оставленных – вернулся на десантный бот.

И сразу же приказал стартовать.

На что мы надеялись? Может быть, и ни на что. Но это была последняя идея, которую мы смогли осуществить: создать существ по своему образу и подобию – и оставить вместо себя. Если уж обитатели планеты не хотят общаться с нами, может, не станут игнорировать наши создания? Ведь ни с приборами, ни с техникой, ни с подопытными животными ничего не случалось: мы оставляли их во временных вольерах, а потом забирали и исследовали, не обнаруживая ни малейших изменений ни во внешнем облике, ни во внутреннем, ни в поведении.

Может быть, наши создания помогут нам с шагами лучше понять друг друга?

Мы улетели. И, глядя в иллюминатор на удаляющийся в просторы космоса мутный диск, я подумал: "Теперь, когда я улетаю, лишь одна мысль беспокоит меня: не сделали ли то же, что сделали мы, и все остальные существа, когда-либо посещавшие эту планету?"

Универсальное средство

Хотелось есть. Сэн зачерпнул с обочины дороги горсть почвы и поднёс ко рту. На мгновение задержал руку у полуоткрытого изголодавшегося рта, жаждущего впиться в еду, и со вздохом отбросил грунт в сторону.

Есть незнакомую почву не хотелось: он всё же слишком далеко отошёл от дома. И хотя никаких внешних перемен в окружающем не наблюдалось: те же серые холмы, серые равнины, серое-серое небо и серое солнце, Сэн помнил слова матери о том, что внешность может быть обманчива.

Сэн сбросил с плеч котомку. Она была пуста, но оставалась нетронутой. Сэн не хотел прикасаться к ней, он предпочел бы сохранить её как память о доме, но есть хотелось всё больше.

Со вздохом оторвав правый угол, Сэн скатал его в тугой комочек и отправил в рот. Прожевал, подумал, оторвал и левый.

Затем залепил образовавшиеся прорехи пальцами, огладив края. Так получилось ещё красивее, чем раньше, когда углы торчали.

"Не слепить ли новую? – задумался Сэн. – А эту съесть?" Но мысль была лукавой изначально: необходимости в новой котомке было столько же, сколько и в старой: класть в неё всё равно нечего. Да и ни к чему забивать котомку тем, что можно взять где угодно. Так или иначе, а ему придётся питаться подножным кормом до тех пор, пока не встретит людей, пожелающих разделить с ним трапезу.

Сэн вспомнил, как мать навязывала ему котомку. Он взял её исключительно как память о родных местах, да ещё потому, что в голову почему-то запали слова матери о неизвестности незнакомых мест. Но взятые из дома продукты рано или поздно должны были закончиться. И это несмотря на то, что он, пока шёл через соседние деревни, котомки не трогал, а заходил обедать и ужинать к родственникам.

Уж очень далеко он зашёл.

Теперь, пока он не войдёт в любую деревню, придётся питаться тем, что находится повсюду.

"Но съедобно ли оно?" – подумал Сэн, и усмехнулся: до сих пор таких вопросов не возникало. Несъедобный мир встречается только в сказках…

Но в сказках встречалось и многое другое, например, голубое небо, зелёная трава, жёлтое солнце…

Впрочем, проверить съедобность и несъедобность окружающего очень легко: достаточно попробовать.

Подумав так, Сэн понял, что не наелся. Но зачерпывать горсть почвы не решился: мешала мысль об удалённости от дома. А вдруг она уже стала несъедобная?

Вместо этого Сэн сделал несколько шагов в сторону от дороги, отломил веточку от невысокого кустика и зажевал.

Вкус у веточки был точно такой же, как и у любой другой пищи, как и у всего окружающего. То есть никакого вкуса. Но она насыщала, а это главное.

Сэн съел несколько веток, подумал, погрузил пальцы в грунт под кустом и бросил в рот небольшую горсточку. Никаких изменений.

Сэн задумался. Местность не менялась на всём протяжении пути. Может, правы те, которые утверждали, что он уходит напрасно: везде одно и то же? Есть ли она, разноцветная страна, или осталась в старых сказках?

Почему всё одинаковое? – этот вопрос он начал задавать ещё маленьким.

А какое оно может быть? – удивлялись окружающие. – Так заведено испокон веков, так было, так есть и так будет.

Не нами создан этот порядок, не нам его и изменять, – добавляли другие.

Что тебя не устраивает? – спрашивали третьи.

Не знаю, – отвечал он.

Всюду одно и то же, – говорили четвёртые.

Я хочу убедиться в этом сам! – заявлял он.

И потому он, на протяжении нескольких лет, отправлялся по тропинкам, ведущим из родной деревни в разные стороны. Но всегда возвращался. До сегодняшнего дня.

Сначала он посетил соседние деревни, проведал ближайших соседей и родственников, которые жили там. Но и они не могли сказать ему, что находится дальше.

Зачем куда-то идти? – говорили дальние родственники и знакомые, когда он рассказывал о желании пойти далеко-далеко и посмотреть: как там?

И лишь один старый дедушка, которому он приходился каким-то очень дальним родственником, не то пра-правнучатым двоюродным племянником, не то ещё кем-то, рассказывал ему сказки.

И эти сказки ещё больше манили Сэна в дальние края.

Но это были непонятные сказки: они рассказывали о голубом небе, красном солнце, зелёной траве, жёлтых полях спелой пшеницы.

Голубое, жёлтое, красное, зелёное – это звучало для него впустую, потому что он никогда не видел ничего подобного. Ни он, ни один из ближайших соседей и родственников. И не потому, что те были слепыми от рождения, или, скажем, дальтониками, не различающими цветов, а просто таков был мир: всё окружающее, в том числе и они сами, всегда были одного и того же, постоянно серого цвета.

Он спрашивал дедушку, но тот лишь качал головой и не мог сказать ничего другого: эти сказки он слышал от своего деда, а тот от своего. И сказать, о чём именно рассказывают сказки, не мог. Было ли разноцветие раньше, будет ли потом, когда-нибудь, или уже есть где-то в других, дальних краях. Случилось ли что-то, из-за чего исчезли краски, или наоборот, должно произойти что-то, чтобы они появились, дедушка не знал.

А что такое краски? – спрашивал внук.

Ты видишь то, что находится вокруг себя? – спрашивал дед.

Конечно, – удивлялся внук. – Я вижу солнце, небо, птиц, зверей, тебя и себя.

Так вот, – говорил дед. – Всё это имеет цвет. И цвет этот серый. Я понимаю, что, поскольку других цветов нет, говорить о цвете нелепо, но, тем не менее, так оно и есть.

Вот посмотри, – и дедушка подавал ему кубик, поворачивая тот под различными углами, – Цвет различных граней кубика меняется.

Вижу! – радостно кричал внук.

Но это оттенки серого, – добавлял дедушка. – А у различных цветов отличий намного больше.

А ты сам их видел? – спрашивал внук.

Нет, – отвечал дедушка, – мне точно так же показывал кубик мой дед. Но и он не видел других цветов, кроме серого.

Как же отличить их? – спрашивал маленький Сэн.

Посмотри на грань, обращённую к солнцу, – сказал дедушка. – Она светлее прочих. Потрогай её пальцами. Она теплее. Теперь представь, что эта грань другого цвета. И называется он красным.

Он теплее остальных, – прошептал маленький Сэн.

Правильно, – ласково кивнул дедушка. – А теперь посмотри на противоположную грань. Она темнее и холоднее других. Такой цвет будет фиолетовым. Остальные цвета – промежуточные между ними.

А если я посмотрю на солнце? – спросил маленький Сэн. – Какой цвет я увижу?

Самый яркий цвет – это цвет светила, – ответил дедушка. – Он может быть не таким тёплым сам по себе, но он самый яркий. Такой цвет называют жёлтым.

Понимаю, – прошептал маленький Сэн. – Я постараюсь запомнить: красный, жёлтый, фиолетовый…

Так он разговаривал с дедом, когда был маленьким, и ему удавалось выбраться к нему с родителями: дед жил в дальней деревне. Позже, подростком, он ещё несколько раз бегал к нему. Но дед не мог рассказать ничего нового.

А потом дед умер, ушёл в землю и превратился в неё. И Сэну пришлось остаться одному, в окружении бесчисленных вопросов.

И он решил отправиться в дальний путь, чтобы посетить те места, где не бывал никто – ни из их деревни, ни из самой дальней, ему известной.

Никто не препятствовал его уходу: в своей деревне он считался странным и непонятным, и даже девушки, проявлявшие к нему вполне определённый интерес, после нескольких проведенных с ним часов, покидали его и никогда больше не общались. Потому что его интересовало то, что им никогда не приходило в голову.

Мать сначала отговаривала его, но потом оставила попытки: он ведь пообещал, что вернётся. Да и что могло случиться с человеком, пусть даже и в самых дальних местах? Хищных зверей нигде не водилось, разбойники тоже не встречались: что отнимать, если у всех всё есть? Еда, одежда, крыша над головой – всё это мог добыть кто угодно, не отнимая ни у ближнего, ни у дальнего. Тем более что в дорогу никто не надевает лучшую одежду, заказанную у мастера, а обходится тем, что сумеет сделать сам.

Мать положила в котомку продукты, выращенные на их участке – чисто символически. Потому что потребности в еде никто по-настоящему не испытывал: проголодавшемуся достаточно было поднять горсть почвы из-под ног, или сорвать ветку – если лень наклоняться – и утолить голод и жажду. Тем более что вкус у всего всегда одинаковый: у почвы, у ветки, или у тех животных и птиц, которых ели по большим праздникам, и тоже чисто символически. Но почему-то питаться почвой и ветками было не принято. Во всяком случае, среди людей.

Почему ели животных и птиц? Потому, что так, наоборот, было принято. Так положено: на праздник съедать какое-нибудь животное или птицу.

Впрочем, если кто-то не хотел расставаться с полюбившимся животным, особенно если чьи-то маленькие дети привыкали, например, к овечке, которая катала их на спине тот мог пойти к животноробу и заказать точно такую же, или другую. Но и то лишь в том случае, если не получается вылепить самому из той же почвы, или из надоевшего куста у ограды, или из старого бабушкиного сундука, забытого в дальнем углу чулана.

Продукты Сэн взял на всякий случай: вдруг удастся дойти до мест, где растут зелёные травы, колышется жёлтая пшеница, и бродят разноцветные животные. Как можно будет есть такую красоту?

Но время шло, разноцветной страны не встречалось, а тащить за спиной тяжёлую котомку начинало казаться нелепостью.

Он шёл и думал: как удивительно, что окружающее может иметь различающиеся цвета (и что такое цвета? Да, дедушка рассказывал, но всё равно: представить их практически невозможно). А люди, какие там люди?

Он думал о населяющих разноцветную местность людях, и сердце его билось особенно часто и сильно.

Он отправился в путь рано утром, когда взошло солнце, и окружающая чернота сменилась привычной серостью.

Он шёл, думал и удивлялся: всё разное? Небо, птицы, угадать которые сейчас можно лишь по движению. И всё – разное!

Он ночевал, где придётся, иногда под открытым небом, а иногда, особенно если начинал идти дождь, делал убежище в стволах деревьев. Просто раздвигал ствол и входил внутрь, приминая ствол изнутри и устраивая пещерку. Но утром обязательно восстанавливал ствол в прежнем виде: дерево должно расти так, как привыкло. И вдруг никто не захочет больше ночевать в этом дереве?

Однажды он вышел на склон холма, под которым протекала широкая река.

Вид с холма так понравился Сэну, что он решил задержаться на несколько дней, и слепил избушку. Прямо из того же склона. Заодно и площадку для избушки выровнял.

Избушка вышла неказистой, покосившейся, но он решил оставить её на склоне. Может, придётся возвращаться назад, и тогда он снова в ней переночует. А может, и проживёт несколько дней.

Он побродил немного в окрестностях, и встретил человека, который сидел на обочине дороги и что-то делал со своей головой.

Сэн подошёл поближе. У ног человека глубилась большая яма, а он продолжал зачерпывать оттуда массу, лепить на голову и уминать там, стараясь сохранить прежние пропорции. Для удобства работы одна рука у человека была длинной: он доставал ею глину, а другая короткой: ею он укладывал глину на голову.

Для чего ты это делаешь? – спросил Сэн.

Я хочу стать самым умным, – ответил человек.

Да? – удивился Сэн. А зачем?

Ну, как же, – усмехнулся человек. – Всегда приятно в чём-то превосходить других. Тем более что это так просто: достаточно увеличить голову.

Разве это поможет? – недоумённо пожал плечами Сэн. – Везде ведь одно и то же, и ты всё равно весь состоишь из той же самой глины. Больше у тебя голова или меньше – не имеет значения. Ума от этого не прибавится.

Вот видишь, насколько ты глуп, – самодовольно усмехнулся человек. Он решил немного просветить Сэна. – А всё потому, что голова у тебя маленькая. Как видишь, я беру глину из глубокой ямы. Это означает глубину моего знания. А голова находится выше всех других органов человека. И, увеличивая её, можно добиться значительного увеличения количества знаний, подняться на самую вершину, стать умнее всех.

Но если берёшь из глубины, как ты достигнешь высот? – возразил Сэн.

Человек промолчал, махнул рукой и продолжил занятие.

Сэн развернулся и пошёл своей дорогой.

"Неужели так легко поумнеть?" – подумал он. Ему стало любопытно. Может, если он поумнеет, то поймёт, где искать разноцветную страну?

Он остановился, вырыл небольшую ямку, достал комок глины, размял и осторожно прилепил к голове.

На минуту стало прохладнее: когда холодная глина коснулась затылка.

Сэн прислушался к ощущениям: не появились ли новые мысли?

Но ничего необычного не заметил. Он продолжал ощущать себя таким же, как всегда.

Покачав головой, Сэн отлепил свежий комок глины и аккуратно опустил в ямку. Нет, так ходить неудобно: голова заметно запрокидывалась назад, надменно задирая вверх подбородок.

Лучше быть таким, как раньше, – решил Сэн.

Тропинка вилась перед ним с той же неспешной неторопливостью, что и он шёл по ней.

"А может, вернуться?" – Сэн оглянулся назад.

Тропинка послушно показала ему и обратный путь, такой знакомый…

"А зачем я иду пешком? – вдруг подумал Сэн. – Можно ведь попытаться вылепить лошадь…"

Сэн никогда не считал себя хорошим животноробом, и если бы рядом оказался кто-нибудь из родной деревни, он бы не рискнул сотворить подобное.

Но рядом никого не было, и Сэн решился.

Сначала он нагрёб целую кучу материала: здесь были и трава, содранная пластом с поверхности почвы; и сама почва, практически не отличающаяся от травы, во всяком случае, по цвету; и придорожные кусты, один из которых Сэн почти полностью съел, проголодавшись. И даже несколько камней, непонятно как оказавшихся в поле внимания Сэна, заняли место в общей куче.

Куча получилась большая. Конечно, лучше всего было набрать глины из какого-нибудь местного холма, так бы меньше был заметен разгром, который Сэн причинил местности. Но холмы находились далеко, на горизонте, а тащиться туда, даже с перспективой возвращения на лошади, Сэн не захотел: кто знает, какая получится лошадь?

"Ничего, всё поправится, – думал он, тщательно замешивая образовавшуюся кучу. – Трава и кусты вырастут, яма… тоже затянется, особенно когда пойдут дожди".

Скоро куча стала выглядеть однородной массой. В ней не осталось ни веток, ни листьев, ни травы, ни камней.

Сэн принялся за дело.

Он начал с лошадиной морды. Ему хотелось, чтобы лошадь получилась похожей на Мохлика, на котором он катался в детстве. Сэн вспомнил, как отец впервые посадил его на тёплую шею лошади, а Сэн крепко вцепился в гриву.

Морда у лошади получилась отменная. Она тихо и приветливо заржала, едва Сэн закончил её. И попыталась подняться.

Не спеши! – строго приказал Сэн, переходя к туловищу.

Тут он особенно не старался: туловище – оно и есть туловище, особо тщательной отделки не требует. Главное, сделать гладким, чтобы не мешали бугры и иголки. На ёжиках верхом не ездят! Ну а если и останутся мелкие изъяны – подержи лошадь немного под дождём, они и затянутся.

Закончив хвост – тот принялся сразу отмахиваться от неведомо откуда налетевших оводов – Сэн задумался.

Лошадь получалась хорошая, это подтверждали и оводы. Если бы он задумал лошадь, а получилась овца, оводы бы не прилетели.

Но вот ноги… Какой длины их делать? Лошадь не девушка, тут другие критерии нужны. Сделаешь короткие – твои собственные будут волочиться по земле; да и скорость у лошади будет небольшая. Длинные – голова закружится от большой высоты. Да и залезать и спрыгивать высоко, ненароком расшибешься.

Конечно, потом можно переделать, но желательно не ошибиться с первого раза. Подпустит ли лошадь к ногам для переделки, или долбанет копытом?

Сэн постарался вылепить нечто среднее: не длинные и не короткие, взяв для образца свои. Но лошади, разумеется, сделал несколько длиннее. Для этого даже пришлось немного добавить массы, нагребая почвы и вырвав несколько кустов.

Лошадь заржала и поднялась на ноги. Стоит вроде ровно, не качается.

Сэн запрыгнул ей на спину, подобрал поводья, поёрзал в седле. Сидеть будто тоже нормально, устойчиво.

Но едва Сэн тронул поводья, и лошадь двинулась с места, он почувствовал, что ноги у лошади получились разной длины, и её ощутимо шатало из стороны в сторону.

Спрыгнув на землю, Сэн попытался исправить ошибку, но, сколько ни бился, достичь идеала не удавалось. Хорошо ещё лошадь получилась смирная, и к попыткам Сэна отнеслась спокойно.

"Плохой я животнороб, – подумал Сэн. – Вот если бы чаще лепил лошадей…"

Сэн хотел отпустить лошадь, или вообще вмесить обратно в яму, но пожалел собственного труда, да и самой лошади: она уже начала щипать травку.

"Может, поправится? – понадеялся Сэн. – Сама собой…"

Но нечего было и думать о том, чтобы притерпеться к беспрерывной качке верхом: Сэн очень плохо переносил тряску.

"Придётся лепить повозку, – подумал он. – Проще сделать колеса круглыми, чем ноги одинаковыми!"

Мелькнувшая мысль оторвать лошади ноги, подровнять по единой мерке, а затем прилепить вновь, ушла: трудно сделать одинаковую толщину ног, а это обязательно скажется на плавности хода.

"Надо будет поучиться, – подумал Сэн, – очерчивая окружность при помощи веревки и двух колышков, – у какого-нибудь местного животнороба. Накопаю ему побольше глины за совет…"

Повозка получилась неказистой, зато просторной и удобной: Сэн набросал в неё сухой травы и веток.

"Н-но!" – прикрикнул он на лошадь, и покатил по дороге.

"Вот что значит потрудиться для себя! – весело подумал Сэн. – В дальнюю дорогу лучше всего отправляться на лошади!"

А в том, что дорога будет дальней, Сэн не сомневался: никто из жителей встреченных деревень не мог сказать, что поблизости есть разноцветные места. В сказках – да, сказки помнили многие.

Но это же сказки, – говорили ему и махали руками, провожая. А некоторые крутили пальцами у виска. Тоже своего рода прощание. Может, им лень было махать рукой.

Тянулись незнакомые места, встречались деревни, но никто не мог указать Сэну дорогу в разноцветную страну.

Лошадь шла прихрамывая, и немного забирая влево. Сэн постоянно поправлял её, дёргая за поводья. Но, убаюканный раскачиванием повозки (в одной из деревень ему посоветовали сделать рессоры, что он и исполнил), Сэн не заметил во сне, как лошадка свернула на какую-то заброшенную тропинку и привела его в незнакомое место…

Сэн очнулся от толчка: лошадка попала ногой в яму, прорытую кем-то поперёк дороги, и остановилась. Сэн поднял голову, спросонья озирая окрестности.

Местность вокруг выглядела совсем пустынной: ни травинки, ни кустика. Впрочем, назвать её абсолютно безжизненной нельзя: по ней переползали громадные черви, заглатывая почву.

Спрыгнув с повозки и подойдя к одному из червей поближе, Сэн ужаснулся: он понял, что перед ним люди, которых кто-то лишил ног, сделал рты огромными, а руки – загребущими, похожими на совковые лопаты.

Этими лопатами они подгребали к себе почву и направляли в рот. Человеко-черви и прорыли поперёк дороги траншею, в которую попала лошадь.

Кто вас так изуродовал? – спросил Сэн.

Никто, – хладнокровно ответил ближайший червь, продолжая чавкать, – мы сами так решили.

Почему? – удивился Сэн.

А для чего нам ноги? – возразил червь. – И к чему пальцы? Зачем что-то делать, когда еды вокруг навалом?

И вновь вгрызся в почву.

Но старые традиции… – растерялся Сэн.

Надо ломать их! – заявил червь. – Мы – будущее человечества! Мы не делаем ничего лишнего: едим, спим и размножаемся, только и всего. Больше нам ничего не надо. Мы достигли полного идеала!

Неужели вам не хочется ходить по земле, жить в домах, дальше видеть? – спросил Сэн. – Вы же ничего не видите с высоты своего роста!

А на что смотреть? – отмахнулся червяк. – Всюду одно и то же: серость.

А если бы мир был разноцветным? – с замиранием в сердце спросил Сэн.

Разноцветным? – буркнул червяк. – А как это – разноцветным?

Когда всё вокруг разное! – развел Сэн руками.

Ну… не знаю, – протянул червяк. – Тогда, если бы было на что посмотреть, может, мы бы и встали на ноги. Но я не гарантирую. И вообще: уйди и не мешай! Тебе сильно повезло, что я разговорчивый, – и червь по уши закопался в почву, чтобы не слышать возражений Сэна.

Спасибо, – вздохнул Сэн. Он и не думал возражать: он развернул лошадь и поехал обратно, разыскивая дорогу, по которой ехал раньше.

Найти её не составило особого труда: во-первых, других ответвлений, кроме того, на которое потянула лошадь, не было, а во-вторых, проехали они не так уж много.

Сэн продолжал путь, всё дальше уезжая от родной деревни. Время от времени он всматривался в окружающее: не проявляются ли где-нибудь оттенки другого цвета? Но нет, всё по-прежнему выглядело одинаково: серое-серое небо, серые облака и серое солнце на нём, серые холмы на горизонте, серые деревья и серые кусты; серая трава.

А впереди тянулась серая дорога. И по этой дороге кто-то бежал навстречу Сэну. Маленький серый человечек.

Тпру! – Сэн натянул поводья.

Но человечку не было никакого дела до Сэна: не добежав до телеги десяти шагов, он решительно свернул с дороги и бросился к высокому холму неподалёку.

Сейчас-сейчас! – бормотал он. – Сейчас они у меня попляшут! Сейчас я им покажу!

Сэн наблюдал заинтересованно, не вмешиваясь. Похоже, человечек не замечал его: он подскочил к холму и принялся разрывать глину. Он выдирал огромные куски – в холме имелось небольшое углубление – и накладывал размятую в ладонях массу прямо на тело, одновременно растираясь и разминаясь.

Через некоторое время возле холма стоял гигант, поигрывая туго накаченными бицепсами.

"Вот, оказывается, как можно…" – мелькнуло в голове у Сэна.

Теперь я покажу им! – самодовольно заявил гигант, разворачиваясь, чтобы направиться, откуда прибежал. Но остановился и замер в неподвижности.

Сэн перевел взгляд в ту же сторону.

Со стороны деревни, угадываемой в продолжении дороги, приближались два великана. Головой они задевали за облака.

Мало того: в руках они держали огромные дубины, величиной со вновь испечённого, то бишь вылепленного, титана.

Он даже не посмел шевельнуться, а не то что броситься наутёк: стоял, понурив голову, до тех пор, пока один из великанов не взял его на руки, наклонившись почти до земли, поднял на уровень груди и понёс, убаюкивая и шепча что-то успокаивающее.

Голос его отдаленными раскатами грома отталкивался от облаков и перемешивался, сталкиваясь со своим эхом. Поэтому разобрать, что он бормочет, Сэн не мог.

Второй великан наклонился, чтобы поднять брошенную первым дубину, и замер, заметив Сэна.

Что у вас происходит? – спросил Сэн. Он понял, что великаны добрые, и ему ничего не грозит.

Ты всё видел? – спросил великан.

Ничего я не видел, – признался Сэн. – Прибежал маленький человечек, стал разрывать холм и налепливать на себя глину, превращаясь в гиганта. А потом появились вы. Что произошло?

Этот маленький, – пояснил великан, – не хотел работать. Ни пахать, ни сеять, ни одежду делать. Говорил, что у него ничего не получается. И учиться не хотел, а сразу-то ни у кого не получится. Мы говорили ему: иди к червям! Не хочешь учиться, не хочешь работать – не надо. Но он хотел иного: хотел возвыситься над нами. И заставить, чтобы кто-то на него работал. Он вылепил себе новое большое тело…

Большое? – удивился Сэн. – Но я увидел его очень маленьким… Ох, извините, что я вас перебил.

Мы вообще небольшие ростом, – усмехнулся великан, – и предпочитаем возвышаться умом, а не ростом и силой. А он этого не понимал. И началась гонка: он делал себе новое тело, пытаясь найти кого-то меньше себя, но каждый становился равным ему спустя некоторое время. Мы хотели доказать, что величиной и силой ничего не добьёшься. А он никак не понимал. И прибежал сюда: вблизи деревни ему не позволяли разрывать почву. И, когда он убежал, все жители деревни собрались вокруг меня и брата и сделали такими, как сейчас. Мы посмотрели сверху, и увидели, где он…

Да-а, – протянул Сэн.

А ты что ищешь в наших краях? – спросил великан.

Разноцветную страну, – ответил Сэн.

А, старые сказки, – кивнул великан. – Слышать слышал, а видеть не приходилось.

Вы такой большой… – робко произнёс Сэн. – Может быть, сверху вам виднее?

Великан выпрямился во весь рост и внимательно обозрел окрестности.

Нет, ничего не видно, – признался он. – Может, она находится где-то далеко от наших мест…

Великан взвалил обе дубинки на одно плечо, на вторую ладонь поставил Сэна, повозку и лошадь, и понёс к деревне.

Сверху Сэну были хорошо видны разрытые окрестности деревни.

Нас делали, – грустно пояснил великан. – Не до красоты, спешили. Ну да ничего, теперь мы всё исправим.

Он поочерёдно сбросил обе дубинки в два рва, отграничивающих деревню, и осторожно притоптал ногами.

Так всегда случается после боевых действий, – пояснил он. – Приходится восстанавливать разрушенное.

А что вы сделаете с ним? – спросил Сэн.

Ничего, – со вздохом ответил великан. – Попробуем убедить ещё раз, что не может один стать сильнее всех.

А если не убедите?

Великан пожал плечами:

Может быть, сделаем из него осла, раз такой упрямый. Сколько можно возиться?

Опусти меня, – попросил Сэн.

Да я как раз и собирался это сделать, – пробурчал великан. – Пора работать.

Он уселся прямо на поле, усеянное бороздами и воронками, и осторожно поставил лошадь и тележку с Сэном на дорогу.

Будем разоружаться, – усмехнулся великан, и принялся отрывать куски от своего тела и забивать ими ямы.

А может, лучше остаться в таком виде? – посочувствовал Сэн. – Вдруг он опять примется за старое?

Вряд ли, – ответил великан. – Я полагаю, он одумается. Не дурак ведь. Ты погоди, я сейчас.

Он быстро посрывал с себя лишние куски, стал обычным, нормальным человеком, вровень с Сэном, и предложил:

Дай-ка я займусь твоей лошадкой. Сдаётся мне, она немного прихрамывает.

Как ты догадался? – поразился Сэн. – На глаз это почти не видно.

Я мастер-животнороб, – признался бывший великан.

Спасибо, – поблагодарил его Сэн. – Давайте, я в уплату накопаю вам глины?

Спасибо, – усмехнулся мастер, – глины у нас теперь хватает. Ты лучше разыщи разноцветные края. Тогда, глядишь, и мы научимся, как сделать жизнь разноцветной. А пока можешь позаглаживать почву. Скоро здесь снова станем сеять пшеницу.

А скажи, – спросил Сэн, когда вместе с местными жителями закончил работу, и вновь подошёл к мастеру, дивясь на стать и красоту лошади, – зачем сеять пшеницу, когда можно есть глину?

Но и у тебя в деревне сеют пшеницу? – вопросом на вопрос ответил мастер.

Да, – растерянно ответил Сэн. Почему-то он не спрашивал об этом у себя в деревне. – Но почему?

Потому что колосья красивые сами по себе, – спокойно отвечал мастер. А если они станут жёлтые, золотые, это будет ещё красивее. Человек должен творить красоту. Посмотри на свою лошадь, она ведь стала лучше?

Да, – согласился Сэн, и вновь покатил по дороге.

Теперь его не дергало на ухабах и не сносило в сторону: лошадка шла ровно и уверенно.

А пейзаж по сторонам всё не менялся. Напрасно Сэн всматривался в небо: не мелькнёт ли где голубизна? Напрасно оглядывал холмы на горизонте: не позеленели ли?

И даже солнце, на которое было больно смотреть, по-прежнему серело ярким кружком на безоблачной серости неба.

Так Сэн день за днём озирал окрестности, не встречая никого и ничего необычного. Но однажды утром, когда вновь отправился в путь после ночлега, и солнце поднялось достаточно высоко, он встретил мальчика.

Мальчик сидел у самого края дороги, и что-то лепил из набираемой придорожной грязи: недавно прошёл дождь.

Сэн присмотрелся: мальчик лепил животных. Самых разных животных: с одной и с двумя головами, с тремя, шестью и девятью ногами, и крыльями. Но очень маленьких.

Таких Сэн никогда не видел: в их местах жили обыкновенные животные: коровы, козы, свиньи, кролики, гуси и утки. Невиданных уродцев среди них не встречалось.

Ты хочешь стать животноробом? – спросил Сэн.

Да, наверное, – отвечал мальчик.

Он опустил очередное творение на землю, оно помотало всеми тремя головами, взмахнуло большими перепончатыми крыльями, разбежалось и взлетело, издавая тонкий писк.

Они всё время улетают, – пожаловался мальчик. – Я делаю их, а они улетают. Никто не хочет остаться со мной. Почему?

Наверное, потому, что маленькие, – предположил Сэн. – Все животные, которых я знал, были большими. И они не уходили от своих хозяев.

Я попробую сделать большое, – задумчиво произнёс мальчик. – Но не сейчас. Сейчас мне пора домой. Прощай.

И он побежал по тропинке, ведущей в сторону от дороги.

Сэн пошёл вслед за ним, и вскоре вошёл в деревню.

Она ничем не отличалась от его родной деревни, или от других деревень, встреченных по пути, и Сэн подумал, что, наверное, следует вернуться домой. Ведь если всюду одно и то же, зачем куда-то идти?

Правда, этот мальчик… Он лепил таких животных, каких никто не видел. Где он встречал их? Ведь по улицам деревни бродят такие же коровы, козы, свиньи, кролики, гуси и утки, какие встречаются везде.

Почему я не спросил об этом? – подумал Сэн. – Надо отыскать его.

Он принялся искать мальчика, нашёл его и спросил, где тот встречал таких животных.

Я видел их во сне, – отвечал мальчик.

И Сэн вернулся к лошади: она терпеливо дожидалась его, объедая кусты и траву. С тех пор, как она стала идеальной лошадью, она не пыталась закосить куда-то на сторону.

Много деревень миновал Сэн. Одни скрывались на дне ущелий, другие лепились к подножию высоких скал, одни стояли в густом лесу, а другие посреди бескрайней пустыни.

Но всюду встречалось одно и то же серое однообразие.

Сэн давно позабыл о том, что хотел вернуться. Куда и зачем возвращаться, если везде одно и то же?

Он ехал в тележке, глядел вперёд и вокруг себя, переваливая одну гряду холмов за другой, и вдруг замер и задержал дыхание. А сердце его забилось часто-часто: за изгибом холма открылись разноцветные пятна…

У Сэна зарябило в глазах, он даже не смог сразу определить, что перед ним: где дома, где поля, где деревья, а где река. Кто люди, а кто животные?

Всё мелькало и носилось перед глазами – а это глаза Сэна перебегали от одного к другому и никак не могли остановиться.

Сэн въехал в деревню. Спрыгнул с повозки.

Его окружила разноцветная галдящая толпа. Некоторые смотрели на него, смеясь, другие с сожалением и сочувствием.

Постепенно шум начал стихать, и к Сэну подошёл высокий человек в широкополой шляпе с разноцветными перьями и в роскошном костюме.

– Откуда ты прибыл, чужеземец? – удивлённо спросил он.

– Из дальних мест, – счастливо произнёс Сэн. – Я давно хотел попасть к вам!

– А зачем? – удивился человек. – Мы точно такие же люди, как и вы. Точно так же мы сеем пшеницу, разводим скот, строим дома и шьём одежду. Или лепим их из глины.

– Но… но у вас всё разноцветное! – пробормотал Сэн. – А у нас всё однотонное.

– А почему вы не сделаете мир вокруг себя разноцветным? – улыбнулся человек.

– А как, как это сделать? – чуть не закричал Сэн.

– Очень просто, – отвечал человек. – Надо захотеть этого.

– За… захотеть? – запинаясь, проговорил Сэн. – И всё?

– Да. Что тут такого? Прежде чем сделать что-то, надо захотеть.

– Захотеть… – пробормотал Сэн. – Я и хотел… Но как я могу сделать что-то, если никогда не видел этого?

– Зато теперь ты знаешь, – улыбнулся человек. – Ну же, пробуй!

– Я… я… – Сэн прикоснулся к своей одежде.

И она сразу засияла, запереливалась разными красками, стала ещё красивее, чем разноцветные одежды жителей деревни. Потому что у них костюмы были одного, реже двух-трёх цветов, а одежда Сэна стала сразу всех цветов, какие только можно представить. И все цвета переливались, перетекали от одного к другому.

– Вот видишь, – снова улыбнулся человек. – У тебя получилось.

– А почему все остальные деревни – серые? – спросил Сэн. – Я миновал очень много, и всюду наблюдал одну и ту же серость. Почему вы не поможете им, не подскажете, какими они могут стать?

Человек в широкополой шляпе и пышной одежде пожал плечами:

– А вдруг они не хотят этого? Зачем навязывать людям чужую волю? Они занимаются своими повседневными заботами, и их это устраивает. К нам никто никогда не обращался. Ты первый.

– Они хотят, но… не знают, как не знал я, – произнёс Сэн. – Надо рассказать им!

Он развернулся и пошёл в обратном направлении – туда, откуда явился. Пошёл пешком, позабыв и про телегу, и про лошадь.

Он шёл. Впереди него знакомо серели небо, трава, холмы, дорога… А позади – там, где он проходил – голубело небо и зеленела трава.

Частица света

Жили-были рядом богач и бедняк. И было у каждого по частице света. Бог, когда создавал мир, всем дал по такой частице, чтобы у всех было поровну.

Жили они, жили, один – в большом доме, а второй – в маленькой хижине. И подумал однажды богач: «Я живу в таком большом доме, а света в нём мало. Спрошу-ка я бедняка, не отдаст ли мне свою частицу света? Зачем она ему?»

Встретил он бедняка и говорит:

– Отдай мне твою частицу света. К чему она тебе? У тебя хижина маленькая, не ровен час, загорится от такого большого пламени – вон как она полыхает! А у меня дом большой, комнат много, одной частицей не осветишь. Отдай, а я тебе денег дам!

Задумался бедняк. И частицу света отдавать не хочется, и деньги нужны: дети малые есть просят… Подумал-подумал, да и отдал частицу.

А богач посмотрел: две частицы хорошо, а три – лучше! И давай других бедняков обрабатывать: кому денег посулит, кому хлеба. Где купит, где хитростью выманит, а у кого и отнимет.

Стал у него скоро не дом, а дворец: весь сверкает огнями, в каждом углу частица света сияет, даже в чулане две.

А бедняк пожил-пожил в темноте, да и приходит к богачу. Верни, говорит, мою частицу света, не могу я без неё. Глупый я был, что отдал её тебе!

Но где это видано, чтобы богачи добровольно отдавали то, что попало им в руки? Так не бывает.

«Иди, – говорит он бедняку, – подобру-поздорову. Ты мне твою частицу света сам отдал, у меня и свидетели есть. А будешь приставать – я на тебя судей напущу, приставов…

«Ну, хоть посидеть рядом с ней дай! – взмолился бедняк. – Хоть посмотреть на неё!»

«У меня дома ковры постелены, – нахмурился богач. – Ты их запачкаешь! Смотри отсюда. К тому же, как я разберу, какая из частиц света – твоя? Вон у меня их сколько!»

Повернулся бедняк и ушёл. А что он мог сделать? Но и прожить долго после этого не смог: умер. То ли от огорчения, то ли от обиды, то ли от голода, то ли потому, что не смог жить без частицы света.

А как умер он – смотрит богач, а у него в доме немного темнее стало: одна частица света погасла.

«Господи, почему так?» – взмолился богач.

И услышал в ответ тихий усталый голос:

«Всё правильно. Не твоя это была частица, а бедняка. Он умер – вот она и погасла…»

Чистые руки

Голова у него была холодная. Очень холодная. Настолько холодная, что на ней конденсировалась и замерзала любая влага, сколь бы мало её ни находилось в воздухе. Оттого-то его макушка порой напоминала заснеженные вершины Кавказских гор. Или Гималаев.

Экспериментальные исследования показали, что температура головы равнялась абсолютному нулю, то есть минус двести семьдесят три градуса по Цельсию. Точно такую температуру имеет космическое пространство. Но он не находился в космосе, он был на Земле.

Феномен сам по себе достаточно интересный: какова причина низкой температуры? Но ответа на этот вопрос не мог дать никто, а факт оставался фактом: он ходил среди людей, сверкая осевшим на голове ледником.

Благодаря столь низкой температуре голова сохраняла в неизменности мысли, появившиеся в ней много веков назад.

Зато сердце у него было горячее. Очень горячее. Настолько горячее, что на полпути от сердца к макушке – приблизительно в районе шеи – ледник головы начинал таять, и тонкие струйки воды скользили между лопаток, по плечам и груди. В районе сердца вода испарялась – настолько высокой была температура. Пар поднимался кверху, вновь конденсируясь где-то на макушке.

Короче, он являл собой ходячую иллюстрацию к небезызвестному принципу круговорота воды в природе. Но, повторю, он был обычным человеком, жил среди нас, а не в открытом космосе. А если и работал в среде специфических государственных органов, то мало ли где люди работают?

Руки у него всегда были чистыми. Но не потому, что он тоннами изводил мыло и водопадами лил воду.

Просто таково было свойство его рук – как бы в дополнение к особым свойствам сердца и головы.

Всем известно, что чисто вымытая кожа человека обладает бактерицидными свойствами, уничтожая садящихся на неё бактерий.

Но у него данная особенность была гиперразвита, гипертрофирована. Словом, его руки были абсолютно абиотическими. То есть – повторю для тех, кто не понял: его руки убивали ВСЁ ЖИВОЕ!

Юридически верно

«Сим удостоверяется, что концессия на право разработки нефтяных богатств страны передаётся компании Имярек на Веки Вечные».

Стареющий Президент, подписывая Указ, облегчённо вздохнул.

Слава Богу! Теперь и дети, и внуки, и правнуки будут обеспечены по конец их дней. Что бы ни случилось, их доходы надёжно охранены подписанными Указами.

"Главное, чтобы всё было оформлено юридически грамотно, – вспомнил он слова придворного адвоката. Тогда никто не сможет подкопаться и опротестовать решение. Иностранцы весьма щепетильны в подобных вопросах, от буквы документа не отступают".

Президент перебрал в памяти предыдущие Указы: о концессии на водные ресурсы, на рыбные, на лесоразработки, на сбор грибов и ягод, на использование сельхозугодий. И все они скреплялись жёсткой юридической формулой "на веки вечные". Кажется, больше в стране не осталось ничего, что можно продать иностранным компаниям. А как иначе, если свои не умеют правильно эксплуатировать собственные природные богатства?

И с каждого Указа Президенту (а после его смерти – наследникам) иностранные компании отстёгивали солидный куш. Свои столько не дали бы. А что делать: сегодня Президент, а завтра придётся передавать дела Преемнику. Приходится соблюдать видимость законности: детям и внукам власть не передашь: те же иностранцы возмутятся.

"Интересы страны – понятие расплывчатое, – подумал Президент, – одному нужно одно, другому – другое. Интересы семьи более конкретны".

Кому, как не Президенту, знать, что удовлетворить всех жителей страны невозможно? Поэтому в первую очередь следует позаботиться о себе, о своих близких. Как иначе обеспечить им постоянный доход? Зарплата, даже Президента, мизер. А тут стабильный процент. Иностранцы превыше всего ценят юридическую правильность оформления подобных документов. На своих в этом случае положиться нельзя.

"А этично ли я поступаю?" – мелькнуло в голове Президента неожиданная мысль. И тут же сменилась другой, успокаивающей: "Каждый распоряжается тем, что имеет. По-народному, а народ у нас мудрый, несмотря ни на что, звучит: "У воды, да не напиться?" То есть народ заранее оправдывает подобные действия!"

И, удовлетворённый, Президент подписал последний Указ о назначении Преемника. Это тоже будто бы находилось в рамках народных традиций, или, по-иноземному, народного менталитета. Но ни одной поговорки на эту тему Президент не вспомнил.

* * *

Новый Президент, приняв присягу на верность народу, первым делом издал свой Указ, который гласил:

"Сим удостоверяется, что с Такого-то числа Такого-то месяца Такого-то года от рождества Христова, впредь, до особого распоряжения, заканчиваются "Веки Вечные" и начинаются "Новые Времена".

Живые деньги

Деньги любили его. Они выползали из всех углов, из всех каморок того гигантского террариума, который он им построил, и ползли к нему. Цепляясь за одежду, лезли вверх, взбирались по костюму до самого лица и нежно прижимались к щёкам. Они ластились к нему, как котята – зелёные маленькие котята, плоские и бумажные.

И он тоже любил их, не оставляя каждую вниманием и ласково поглаживая зелёные спинки, иных даже целуя. А, погладив, снимал банкноту с себя, бережно опускал на пол, и та ползла, осчастливленная, на место.

Он улыбался. И это была не обычно-вежливая улыбка, образец которой он перед этим мне демонстрировал, нет, это была улыбка погружённого в свои мысли человека, чуть блуждающая и безмерно счастливая. Он улыбался так, будто встретил старинного друга, Улыбался, прикрыв глаза от невыразимого блаженства. А я… Я прижался к стене, отдергивая ногу всякий раз, когда мимо проползала какая-нибудь банкнота. Глаза мои были широко раскрыты, они впитывали происходящее, перебегая от предмета к предмету, от банкноты к банкноте – больше тут, собственно, никаких предметов не было; только банкноты и маленькие конурки, в которых они, видимо, и жили. Глаза беспомощно оглядывали окружающее, и всё увиденное задерживалось в них, не доходя до мозга, так что видеть я мог, а вот обдумывать – не имел возможности. Я был словно иконоскоп: глаза сканировали пространство, передавая информацию куда-то в глубины мозга для последующей обработки, но которая задерживалась в каком-то накопителе.

Этого человека звали Джо Стил, человек, который приручил деньги. Так говорят о всяком, у кого много денег, про кого хотят сказать, что деньги стекаются к нему рекой, что каждая финансовая операция приносит немалый доход. Но Джо Стил не приручал деньги, он создал их – создал такими, как показывал мне.

– Было очень трудно, – говорил он потом, в кабинете, когда я немного отошёл от увиденного, приняв несколько капель виски, – особенно в отношении рисунка. С формой, размером и фактурой я справился довольно легко, на это не понадобилось особых усилий, а вот внешнее оформление… Хотите посмотреть промежуточные экземпляры?

Я кивнул – говорить я пока не мог – и тогда он потянулся к альбомам, выглядывавшим из книжного – или казавшегося книжным – шкафа.

– Вот, взгляните, – он протянул альбом, – к чему приводят случайные мутации.

Я с трудом уместил альбом на коленях. Обложка скрипнула под моими пальцами, раскрываясь… Бумажки теснились на каждой странице, вплотную друг к другу, иногда мешая, наползая одна на одну. С начала шли именно разноцветные бумажки, я даже не могу назвать их деньгами: круглые, треугольные, шестигранные. Разноцветные, как фантики для конфет, лишь постепенно сменяясь привычными прямоугольниками. Но и среди них наблюдалось разноцветие. Непривычно было видеть синего Джорджа Вашингтона иди красного Авраама Линкольна. Стил сгруппировал их по цветам – специально, или это отражало какой-то определенный этап в их развитии? Я не знал, а спрашивать посчитал слишком мелким: лучше приберечь вопросы на более важное. Хотя под ворохом мелких вопросов всегда можно протащить несколько более крупных. Но пока спрашивать не стал.

Некоторые выглядели очень красиво – например, изумрудно-коричневая, достоинством в двести долларов.

Наверное, столько и слов в языке нет, чтобы описать все цвета и оттенки, которые я увидел. Впрочем, я не колорист – те наверняка нашли бы для каждого цвета своё название. Хотя оттенков цвета, по-моему, насчитывается около 16 миллионов, а вот слов в словаре…

Тут были фиолетово-бежевые, фиолетовые, жёлто-малиновые, красно-оранжевые и синевато-алые бумажки. Одноцветные группировались отдельно, за одноцветными шли полихромные (нет, он всё-таки специально группировал их), цвета переливались с одного края банкноты на другой, чередовались клеточками, полосочками, треугольничками, просто бесформенными пятнами наподобие маскировочной окраски камуфляжного костюма.

Рисунок одной банкноты напомнил мне шкуру сетчатого питона, виденного однажды в Кентуккийском заповеднике. Здесь были деньги-леопарды и деньги-пантеры, чёрные, как ночь.

Совершенно очевидно, что Стил оставлял наиболее выдающихся представителей своего вида: двух банкнот с одинаковым рисунком я не встречал. Тем удивительней было присутствие большого количества грязно-серых бумажек пепельных мрачных тонов и оттенков, тусклых.

– Они почему-то всё время стремятся к этому цвету, – пожаловался сенатор, когда я обратил его внимание на несоответствие (я решил привести в действие вторую часть плана: под грудой мелких вопросов скрыть один или два крупных). – Но посмотрите на надписи!

Я посмотрел. Среди просто бессмысленных встречался целый ряд неприличных. Смысла некоторых я не понял – видимо, они относились к личной жизни изображённых президентов. Но как они появились на банкнотах?

В игре линий тоже наблюдалось разнообразие: волнистые сменялись рисунком автомобильного протектора (символ автомобилизации Америки?), треугольники – квадратами. Даже диснеевского мышонка нашёл я в обрамлении одного из орнаментов. А портреты президентов… меня дрожь взяла, когда я взглянул на перекошенные лица. У них то появлялись клыки, то отрастали рога… а на одной из банкнот я увидел ухмыляющийся череп. Не помню, правда, какого достоинства…

А уж что касается достоинства…

Тут также наблюдались вариации. Я, например, с удовольствием увидел сумму "1 000 000 000 долларов". Жаль, что таких нет. Но выглядит впечатляюще. Другие встречали моё недоумение – посудите сами, как можно понять такое: "1,546 доллара. А то и вовсе "3/4". Или "2001". И многое, многое другое. Это что – отражение сокращения в долларе золотого содержания? Да нет, непохоже. Результаты инфляционных процессов?

– Как вам удалось добиться подобного? – не выдержал я.

– Моя молитва помогла мне, – произнёс он, складывая руки и вознося очи горе.

Я проследил взгляд. Он упирался в люстру, увешанную золотыми монетами.

– Ну и, конечно, достижения современной науки и техники, – произнёс он, возвращаясь на землю, – я ведь окончил Йеллоустонский университет, я физик… Это – дело всей моей жизни… Не скажу, чтобы я легко добился успеха: гамма-лучи, инфракрасные, ультрафиолет, ультразвук – всё шло в ход.

И он пустился в ненужные научные подробности, за которыми я лихорадочно пытался уследить первые пять минут: я ведь не физик. Да и не физикой это было.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал я, слушая рассуждения о "двухфазных модуль-вибраторах" в неодимовом лазере. Живые деньги…

Я встретился с ними случайно.

Сначала я не понял, что ползёт и извивается на другой стороне улицы. Я просто шёл и наслаждался тишиной ночного города. Здесь, на окраине, это сделать ещё можно. Представьте: ночь, пустынная улица, и только изредка – свет фонарей. Всё тихо и удивительно. И вот в одном фонарном кругу я её и заметил.

Банкнота ползла по тротуару, ползла медленно и равномерно, с постоянной скоростью. Точь-в-точь как гусеница: по её поверхности пробегали мелкие волны – с переднего конца на задний, и она медленно продвигалась вперёд. "Две мили в час", – определил я и перебежал поближе к банкноте.

Дул легкий ветерок, и я первоначально подумал, что банкноту подгоняет ветром. Но из-за этого я и не стал бы от неё отказываться. При моём хроническом безденежьи…

И потому я наклонился и поднял её. И тут же чуть не выронил.

Банкнота отчаянно затрепыхалась в руке, стараясь вырваться. Потом внезапно затихла, но я запомнил ощущение упругого сопротивления…

Сначала я не понял, в чём дело, и стоял, замерев, с банкнотой в руке. Потом внутри меня мелькнула какая-то мысль, и, повинуясь ей, я наклонился и положил банкноту обратно, а сам присел рядом, задержав дыхание. Это не помогло. Банкнота осталась лежать неподвижно.

"А не начали ли у меня дрожать пальцы при виде денег? – подумал я, но всё же встал и отошёл – на то же место, откуда заметил банкноту. Шёл пятясь не отрывая взгляда от банкноты, думая, что если выпущу из виду, она тут же исчезнет. Ударившись пяткой о бетонный бордюр, я остановился. И банкнота двинулась.

Я проследил весь путь – он оказался коротким. Наверное, она не могла перелезть через бетонный забор, а он выводил к чугунным воротам, на которых вязью змеились буквы: "Дж. Б.Стил". Стальной король. Магнат. И ещё кое-что. А эти ворота я уже знал, хотя и прибыл в город недавно: все знали, где находится резиденция стального короля, имеющего тесные связи во всех деловых (и не только) кругах цивилизованного мира.

Ворота не вязались с оградой. Она была высокой, массивной, а они казались такими лёгкими и ажурными, будто место им не здесь, а в ограде летнего парка где-нибудь в Англии. А, может, их оттуда и привезли?

Банкнота переползла улицу и нацелилась нырнуть под ворота. Упершись в вязь букв рукой, я тупо смотрел, как банкнота проникает в щель. Пустота улицы обступила меня со всех сторон и отчаянно зазвенела в ушах.

"Не упусти шанс", – сказал я сам себе, и вытащил банкноту. Ясно, она лезла туда не случайно.

Сложив банкноту несколько раз, я сунул её в нагрудный карман куртки и застегнул на "молнию".

– Чтобы не убежала, – пробормотал я, и, оглядываясь, пошёл прочь от ворот.

Улица оставалась пустынной и тихой, ветер чуть слышно шевелил верхушки тополей, я продолжал идти в прежнем направлении, банкнота в кармане не шевелилась.

Мне стало прохладно. Уж не показалось ли мне?

Остановившись под фонарём и отстегнув "молнию", я вытащил банкноту.

Она слабо шевельнулась, когда на неё упал луч света, но вырваться не попыталась. Ага! Значит, правда…

Я упрятал её на прежнее место, и зашагал, размышляя. Если живых денег много, почему их не заметили раньше? А если она одна? И в особняк Стила ползла случайно? Э-э, нет, я так не согласен – рушатся все мои надежды. Как же тогда…

Мысли поползли в разные стороны, словно долларовые бумажки по тротуару.

Я решительно тряхнул головой, чтобы придать им новое направление, а заодно и избавиться от лишних. "Надо идти к Стилу, там посмотрим… – осталась одна. Ни плана действий, ни повода для визита у меня не имелось.

Репортеров пускают всюду, но не всегда.

Мне повезло – меня пустили. Столбообразный секретарь, которому я объяснил цель визита – взятие интервью у сенатора Стила по поводу намечающегося увеличения рабочих мест в сталелитейной промышленности, а также взгляда сенатора – нашего сенатора, – подчеркнул я, нашего – на политику нового президента. Последняя тема была особенно актуальна: чуть ли не ежедневно в газетах, по радио и тиви встречались выступления того или иного общественного деятеля по поводу политики нового президента. Каждый считал своим долгом высказаться. Интервью Стила кажется, пока не было. И не будет – не собираюсь же я, в самом деле, брать у него интервью? Мне это неинтересно. А может, он вообще игнорирует нового президента? Мне интересно узнать, как Стил научился делать живые деньги? Научиться делать деньги несложно. Но делать деньги живыми…

Мы расположились у него в кабинете. Я раскрыл блокнот, достал авторучку, удобно устроился у стола – подобный антураж действует намного лучше, чем микрофон в руках. А диктофон я включил ещё на улице.

– Так что бы вы хотели от меня услышать? – спросил сенатор.

Он был не стар – лет 60, не больше. А если больше, то я бы больше не дал. Светло-серый костюм, галстук – в тон костюму.

– Только учтите, у меня не так много времени.

– Время – деньги, – осклабился я, а руки мои уже расстёгивали "молнию" и доставали банкноту. – Как вы объясните вот это?

Я бросил банкноту на стол, и она тотчас поползла к хозяину.

Хлопнув по столу ладонью, накрывая банкноту, он выпрямился в кресле, устремив на меня немигающие глаза. Потом хмыкнул и расслабился.

– В чём дело? – он поднял бумажку за уголок. – Очевидно, опять разладился генетический аппарат. Случайные мутации: они не должны двигаться, если рядом находятся другие люди. Отклонения подлежат уничтожению, – он поднес банкноту к пламени зажигалки, стоящей на столе.

Банкнота скорчилась, вспыхнула и горящей паутинкой упала на пол.

Стил провел по ней ногой, растирая.

– И всё, – сказал он. Посмотрел на меня и слегка усмехнулся. – И что вы хотите за молчание, денег?

– Да, – кивнул я, – но настоящих, не ваших.

– А мои и есть настоящие, – удивился он, – они даже более настоящие, они ведь живые. Всё живое – настоящее. А искусственное – эрзац. Не так ли?

– Логично. Но…

– Идемте, я покажу вам всё, – вдруг произнёс он, перебивая меня и поднимаясь.

Если он хотел поразить меня – а он хотел, – ему это удалось, Я, в общем, спокойно воспринял мысль о существовании живых денег, но увидеть их в таком количестве… Воистину, лучше один раз увидеть. Зелёный ковер.

Помню, что я прижался к стене, а глаза мои сканировали пространство – больше ничего…

Я уходил, поминутно оборачиваясь. Зал террариума кишел деньгами.

Они ползали сплошным зелёным ковром. Шевелящимся ковром. Я вспомнил, как однажды брел по колонне странствующей саранчи и мерзкие насекомые хрустели у меня под ногами.

– Скажите, а как они размножаются? – спросил я, опять у него в кабинете, когда просмотрел альбом.

– Деньги? Конечно, делением, – улыбнулся Стил.

"Так вот в чём причина инфляции! – подумал я.

Он издевался надо мной. Конечно, издевался. И правильно делал. Я бы на его месте тоже издевался. Создать живые деньги – и не издеваться? Кто бы смог…

На что я надеялся? Что он добровольно расскажет мне всю правду? Нет, я понял бессмысленность моего прихода. На что понадеялся, а? Надо было поступить иначе: набрать вот такими заголовками во всех газетах: "живые деньги!" Открытие сенатора Стила!" "Что скажет государственный банк?" И прочее в том же духе. Странное дело: придумать какую-нибудь небылицу я могу, а чуть дело дошло до объективного освещения действительности, я засбоил. А ведь у меня и доказательство было!.. А что теперь? Правде никто не поверит.

Некоторое время мы сидели молча. Он курил сигару, а я грыз ногти.

– Скажите, сенатор, а чем вы их кормите? – спросил я вдруг.

– Что? Чем? Да чем придется, – ответил он как-то вбок. – Они всеядны. – И тут же принялся плести какую-то историю насчет того, что деньги потребляют, но ничего не выделяют: "Поймите, мистер, это очень удобно, иначе куда бы я девал такое количество навоза?" – и он захохотал, весьма довольный шуткой, а я вспомнил, что сенатор когда-то занимался перепродажей скота.

– А как они умирают? – осторожно спросил я.

– Они бессмертны, – провозгласил Стил, разглядывая кончик сигары, покрытый пеплом. Легкая струйка дыма уносилась вверх. – Вернее, живут, пока жив я. Дальнейшая их судьба меня не интересует.

"Что же они едят? – думал я. Не может быть, чтобы они питались повышением или понижением курса акций.

Мне вспомнился разговор со старым барменом в полутёмном грязненьком баре на окраине Филадельфии. "Деньги, деньги, – говорил он, задыхаясь от кашля. – Я всю жизнь работал, чтобы иметь много денег. Я отдал погоне за ними всю жизнь. Но их у меня нет, они не любят меня, они разлетаются от меня к другим. И теперь у меня ни денег, ни жизни. Они отняли у меня жизнь, выпили всю кровь…"

Тут я и подумал, что, может быть, не все слухи, слонявшиеся вокруг имени сенатора Стила, совсем беспочвенные. Даже такие невероятные и жуткие. Даже если исключить связь с мафией. Дьявол ведь тоже питается человеческой кровью…

Я живо представил, как человека вталкивают к этим тварям… или оглушают предварительно, чтоб не брыкался и не орал, не рвал банкнот. И они сжирают его… Как – сжирают? У них-то зубов нет. Тогда выпивают кровь… Да, но ведь они зелёные. А кровь красная… Тьфу! При чем тут это!.. Но должны же они что-то есть? Или они сосут кровь, пока находятся у людей в руках, сквозь кожу? Недаром миллионеры предпочитают расплачиваться чеками…

Только сенатор Стил любит расплачиваться наличными… Но его они не трогают, это ведь его деньги. А всех богачей он предупредил… Да нет, это форменная ерунда.

Значит, кровопийцы. Вампиры. Добрые слуги дьявола Стила. Летают повсюду и пьют кровь простых людей. И никто об этом не знает, не догадывается. Наоборот, стараются заполучить как можно больше карманных убийц, прячут поближе к телу. А от них нужно как можно скорее избавляться – как я, например.

Я даже ухмыльнулся: не много им удалось мной попользоваться! Ну а если они просто крадут у человека душу? Питаются, скажем, биоволнами? А что? Звучит вполне научно.

Но, как бы то ни было, а убираться отсюда следовало побыстрее, уж очень молчание затянулось. Оставаться дольше становилось опасно: вдруг он давно не кормил своих тварей? Впрочем, – мелькнула спасительная мысль, – если бы дело обстояло так, как я себя застращал, меня давно не было бы в живых: возможность скормить меня долларам у Стила была, когда мы находились в террариуме. Но убираться всё равно надо. Он ведь говорил, что у него мало времени?

Я быстро поднялся.

– Прошу прощения, сенатор, за причинённое беспокойство. К тому же к двенадцати, – я посмотрел на часы, – меня ждут в редакции. Шеф не любит опозданий…

Вошёл секретарь, и я скороговоркой добавил:

– Было очень приятно узнать, что вы намереваетесь расширить производство, и безработица в наших местах потеряет остроту. Народ этого не забудет, наши избиратели, в том числе и я, отдадим за вас голоса на предстоящих выборах…

Он удивлённо посмотрел на меня, потом кивнул.

– Гуд бай. Билл, проводите его к выходу.

– Чикаго на проводе, – произнёс Билл.

Мы расстались вполне благополучно, надо оказать. Может, это было капризом сенатора, а может, страхи не были отражением действительности. Кто мне поверит? Слухов и так достаточно.

И жизнь моя потекла обычным чередом, хотя появились новые привычки. Я, например, начал внимательно рассматривать все попадающие в руки банкноты. Крепко сжимал их: не затрепыхаются ли под пальцами? Иногда мне чудилось, что президенты как-то странно смотрят на меня, ухмыляются – а что, если их глаза – глаза банкнот? Такие я старался сбыть как можно скорее, в первом встреченном баре. И все деньги держал в плотно закрывающемся бумажнике – чтобы не уползли. Вполне возможно, мои страхи были не совсем беспочвенны – ведь, если долго смотреть на номер банкноты, начинало казаться, что нули пульсируют… Может, это билось их сердце? Я начал брать деньги только в перчатках. Это грозило мне репутацией маньяка…

Но неожиданно всё кончилось – и мои сомнения и видения.

До меня дошла весть о смерти сенатора Стила.

С тех пор, как я побывал у него, я начал следить за его жизнью и деятельностью. Поэтому, когда мне позвонили из полиции – газетчику полезно иметь друзей даже в аду – и сказали, что сенатор Стил обнаружен дома мёртвым… я тут же помчался туда, и, расталкивая толпу перед воротами, пробился внутрь.

Сенатор Стил лежал, погребённый под грудой зелёных долларовых бумажек. Кучи, огромные кучи долларов были разбросаны по комнате.

– Его пришлось выкапывать из-под них, – пояснил мой хорошо знакомый полицейский.

Некоторые бумажки были разорваны, измяты. Я поднял одну. Она стала жухлая, как осенний листок. Если бы то была обычная банкнота, я бы подумал, что её ошпарили кипятком. Но это были доллары сенатора Стила, и я понял, что так выглядят мёртвые деньги. Они умерли вслед за ним. Иди до него? А он – от тоски по ним? Или всё же он умер раньше? А может, они полезли на него всей массой, он задыхался под их тяжестью, пытался подняться, сбрасывая с себя, рвал, но ноги путались в беспрестанно шевелящейся массе, и он снова падал. А они лезли на него, пока не задушили.

Я поделился с полицейским догадкой – я рассказал ему всё.

Мой рассказ потряс его. Он расстегнул ворот рубашки, рванул галстук и прошептал: "Они убили его своей любовью…"

Должно быть, так оно и было. Стил умер, история постепенно забылась, её заслонили новые сенсации. Ну, подумаешь – труп в куче денег. Вот Эдвин Маклентайн завещал похоронить себя в золотом гробу – это впечатляет: мягкий жёлтый блеск золота в лучах "юпитеров" – и спокойное, как будто чуть улыбающееся лицо покойника. Выглядит эффектно. Но я продолжал помнить историю с живыми деньгами. У меня до сих пор перед глазами стоит зал террариума и зелёная копошащаяся масса на полу. Доллары на костюме Стила, на его лице… И время от времени я слышу голос старого бармена: "Они убили меня, мистер…" Но сенатора Стила они не тронули.

Они убили его своей любовью.

Иногда я думаю: а что, если не все живые деньги умерли? Если, повинуясь гигантской жажде жизни, свойственной всему живому – или в результате случайных мутаций, которых опасался сенатор Стил – часть их уцелела, выжила, размножилась и продолжает жить? Они живут, питаясь человеческой кровью… жизнью? Недаром у нас никак не могут справиться с инфляцией… Да и не слишком ли часто встречаются в последнее время фальшивые банкноты?

Канарейка

– Этот парень был эгоист. Редкостный эгоист. Стопроцентный.

Дик Билон облокотился о столик, прикрыл пальцами недопитую кружку пива и продолжал:

– Как говорится, каких поискать. Но нам он был нужен. Почему? У него имелось поразительное чутьё на опасности. Если он отказывался куда-то идти работать, знайте: там что-то произойдёт. Либо обвал, либо камнепад, либо лопнет земля, и вы провалитесь в трещину. Он чувствовал это нутром. Да, если хотите, предвидел будущее. Но только если это касалось его самого, и тех пакостей, что могли случиться с ним. Такой у него был гипертрофированный инстинкт самосохранения. Спасал себя. Ну а поскольку на Луне работать в одиночку нельзя, то и нас – тех, кто был с ним рядом. Мы держали его за канарейку. Знаете, в старину шахтёры брали с собой в шахту канарейку. У этой птахи повышенная чувствительность к рудничному газу. Если она падала лапками кверху – все бросали работу и выбирались наверх. Но ведь ей было, в сущности, наплевать на шахтёров… Так и этот парень. Если где-то могла возникнуть опасность – могла, а не возникла, – он отказывался туда идти, Забивался в угол и ныл, что у него плохое настроение, что не может работать, что болен и тому подобное. Поначалу мы ему не верили, ругали за это, чуть не били. А когда дважды чудом спаслись от камнепада, поняли, что он представляет собой какую-то аномалию. Он чувствовал будущее, ребята. Да-а, – Дик помолчал, посмотрел на свои пальцы и продолжил: – Именно чувствовал. Я разговаривал с ним.

Он рассказывал, что если с ним должно случиться что-то нехорошее, у него сосёт под ложечкой, холодеет в груди и тому подобное. "Такое паскудное настроение, – говорил он, – хоть волком вой. Какая-то тоска нападает, и чувствую, что должно что-то мерзкое произойти. А что – не знаю". В общем, это был феномен, который сам не знал, что из себя представляет. А разве кто-нибудь о себе знает всё в точности? – Дик обвёл взглядом окружающих. Никто не пошевелился. Дик продолжал: – Да, он нам здорово помог, этот парень. И мне в особенности.

Мы работали на той стороне Луны – строили обсерваторию со всеми сопутствующими службами. Имелась у нас ракетка для связи – на всякий случай, вроде вот этого. Двухместная. У нас как раз передатчик испортился – лампа перегорела. Надо было лететь на эту сторону.

– Лампа, лампа, – подтвердил он, повернувшись к издавшему звук сомнения. – Всякие транзисторы или микросхемы не годятся для космоса. Слишком много там космических лучей, которые могут нарушить их работу. Плюс вспышки на Солнце. Да и менять микросхемы – паяльник нужен, или клей специальный, морока одна. Впрочем, если хотите, можете считать, что сгорела микросхема. Лететь во всяком случае надо было. Мне и ещё кому-нибудь. Я-то сперва хотел лететь один, да мысль в голову стукнула, и я решил взять с собой Слейтона – так его звали. Том Слейтон. Запомните, ребята, на всякий случай.

Сначала не хотел брать, а потом решил подстраховаться: а вдруг? И он отказался. Почему? – спрашиваю – молчит. Бубнит что-то о тоске, о замирании под ложечкой. Только всё это не то – что мне его замирание? Мне б узнать, что должно случиться, я б исправил – лететь-то надо, а он скулит. Значит, что-то будет. Взял я его, встряхнул. "Слушай, – говорю, – Том. Постарайся сосредоточиться и почувствовать, что произойдет?" Ни разу ему не удавалось, а теперь сказал. "Разобьюсь", говорит. Тут уж всё ясно: управление. А что ещё? За себя-то я ручаюсь. Залез я внутрь – искать, в чём дело. И нашёл почти сразу. Проводок из коробки вышел, малейший толчок – замкнулся бы на корпус, и мы потеряли бы управление. Перевернулся бы – и в скалы. Поставил я проводок на место – полетел Том. И тоска прошла.

Да, такой вот был парень. А погиб по-глупому… ну не по-глупому – человека спас, а по-своему, из-за себя самого, из-за своей способности… Или я даже не знаю, почему. Странно… Монтировали мы стеновые блок-модули – там уже вся начинка внутри, только подогнать осталось, – а они тяжёлые, до пяти тонн. И не знаю, как получилось – поскользнулся один из наших – Клавич его звали, – и упал сверху на то место, где блок должен встать. А блок идёт, разогнался кран – Клавич-то им и управлял, с дистанционного пульта. Сверху виднее, вот он и забрался на верх стены, чтоб точнее блок на место поставить. Все замерли – естественный рефлекс, да и сделать уже ничего не могли, все далеко. Слейтон ближе всех стоял, я сзади него.

Слышу – крикнул он как-то странно и прыгнул вперёд. Такое расстояние одним прыжком покрыл – хоть на Луне тяжесть и меньше, а всё-таки. Отбросил Клавича – прямо выбил оттуда, – а сам увернуться не успел, и его вмяло в стену. Сразу умер хоть, не мучился. Почему я говорил, что умер по-своему, из-за себя? Да в том-то и штука! Как он прыгнул, и всё это…

Дик повёл рукой. Он был явно растерян.

– На то место, где он стоял, метеорит шлёпнулся. Врезался в землю – только брызги полетели. Я сам видел. Так что его бы и тут прихлопнуло. Разве что, может, не сразу насмерть: прошило бы скафандр, давление упало, кровь бы закипела… хорошего мало – человек превращается в бесформенный кусок мяса… – Дик задумался. – Я вот думаю: знал он заранее о метеорите или почувствовал перед тем, как тот упал? И знал ли о той, другой смерти, которая всё же настигла его? А если знал, почему молчал, не ныл, не отказывался работать? Наверное, всё же не знал – до последнего момента. А потом почувствовал, прыгнул, и…

Только вот что я думаю: а если он предвидел и ту смерть, если прыгнет? Обе? Если у него не было выхода, а только выбор? Не было возможности спастись, а можно лишь выбрать – из двух зол? Он предчувствовал обе и выбрал из двух наиболее быструю. Молниеносно рассчитал – и прыгнул.

Да-а, ребята, не хотел бы я предчувствовать собственную смерть.

Он помолчал ещё немного и добавил:

– Ну, а может, это был единственный случай, когда он подумал о ком-то другом?

Дик покачал головой, и, заглянув в кружку, допил пиво.

Продолжение следует

В контейнер заталкивалось всё, что попадалось под руку: сгоревшая электробритва, зубная щётка, часы.

Туда же пошли и несколько номеров прошлогодних журналов – "Техника-молодежи”, "Знание-сила", "Наука и жизнь". Виктор вкладывал их по одному в контейнер, запечатывал крышкой и отставлял в сторону. Горка контейнеров росла. Павел довольно похохатывал: это была его идея – заполнить контейнеры для научных образцов разнообразными предметами и отправить в космос.

– Представляешь, какой вид будет у инопланетян, когда они вскроют такой контейнер? – он взял в руки один из журналов. – Во. Фантастический роман! – Павел захохотал. – Пусть читают. – Он втолкнул журнал в контейнер, завинтил крышку и поставил в общую кучу. – Хватит! Штук сто будет?

– Примерно, – ответил Виктор. Он выпрямился и улыбнулся:

– А здорово, если контейнеры и в самом деле встретят инопланетян. Вернее, инопланетяне их выловят. Будут гадать, что и как… Слушай, а может, следовало положить по листку с чертёжом солнечной системы?

– Да ну тебя! – отмахнулся Павел. – И так на каждом межзвёздном зонде его устанавливают. Я не хочу повторяться. Так гораздо оригинальней – просто контейнер с предметом. Для чего, зачем? – загадка. Вот пусть поломают голову. А если захотят, найдут нас. Ладно, пошли наверх.

Они поднялись к электромагнитной пушке, выстреливающей искусственные метеоры, с помощью которых изучали состав верхних слоёв земной атмосферы. Сейчас пушку развернули в открытый космос. Это облегчало задачу: станцию-то переориентировать никто не позволит.

– Закрой-ка на всякий случай дверь, – сказал Павел, оглядываясь на вход. – Вдруг войдёт кто…

Он уложил контейнеры в приёмный бункер, загерметизировал, завернул крышку и повернул выключатель.

Виктор приник к иллюминатору. Цепочка блестящих цилиндриков уходила в темноту.

– Заметь направление! – засмеялся Павел. – Даю следующую очередь.

Снова лёгкое гудение и Виктору послышался тонкий свист рассекаемого пространства.

"Глупость, конечно, – подумал он, – там ведь вакуум".

– Ну, вот и всё, – сказал Павел, обесточивая установку, – пошли отсюда. Жаль, конечно, что не увидим результатов – сколько времени пройдёт, пока инопланетяне найдут наше послание! Да и есть ли они? Что ж, будем считать, что мы поставили эксперимент, устремлённый в будущее… Что ни говори, а всё-таки лишний шанс. Я думаю, продолжение этой истории обязательно последует через несколько тысяч или миллионов лет. Обязательно!

* * *

Телефонный звонок заставил Виктора оторваться от вычислений. Он поднял трубку. Звонил капитан.

– Срочно зайдите ко мне, – сухо сказал он.

Поспешно собираясь, Виктор гадал, чем вызван вызов? Неужели кэп узнал, что они использовали пушку для своих целей? Вряд ли. А других проступков за последнее время будто не было.

Войдя в каюту капитана, он замер и прислонился к стене.

За столом сидел капитан – и рядом с ним шесть маленьких зеленоватых существ странного вида.

– Это он, Виктор Стогов? – повернулось существо к капитану.

Капитан кивнул. Существо спрыгнуло с кресла и подбежало к Виктору:

– Виктор, мы нашли ваше письмо в одном из журналов. Вот, возьми его.

Виктор покраснел. Это письмо…

– Вы поймали наш контейнер? – прошептал он.

– Все до единого, – гордо заявило существо. – Но послушайте, Виктор, почему вы отправили не все журналы? Нам очень понравился тот фантастический роман. А где продолжение? Там ведь написано: "Продолжение следует"!

Чертёж

Чертёж принёс Гошка. Ворвался в комнату – днём дверь в квартиру Голубевых никогда не закрывалась – как раз в тот момент, когда мы с Васей играли в шахматы, и закричал прямо от порога, подняв над головой сложенный вчетверо белый лист:

– Машина времени!

Мы с Васей посмотрели на Гошку, переглянулись и хмыкнули. После недавней Гошкиной попытки связаться с инопланетянами через радиоприёмник собственной конструкции, а также опытов по получению в домашних условиях антивещества, удивить нас было трудно. Вася сделал очередной ход… я вздохнул и пожал ему руку. А я-то надеялся, что он не заметит!

Гошка, бледнея от нашей холодности, подошёл к столу, с которого я не успел убрать шахматную доску, и, плотно сжав губы, положил перед нами гладкий белый лист.

Скорее, это была не бумага, а нечто вроде тонкого блестящего пластика.

– Вот. Машина времени, – сказал Гошка. Затем отошёл и сел на диван. Я прекрасно понимал его состояние: принести чертёж МВ, настоящей МВ – и встретить такую реакцию? Но я знал также, что долго в спокойном состоянии Гошка находиться не сможет, недаром я изучал его уже три года – с момента поступления в пединститут: я проверял на нём педагогические методики, которые нам преподавали. А вообще я знал Гошку с детства. Поэтому, когда Вася пробасил:

– Ну, чертёж – это нечто материальное, это по моей части (Вася работал слесарем пятого разряда на заводе "Энергомаш"), сейчас разберёмся, – Гошка оживился:

– Только он на английском. "Машина времени" я прочел, а больше ничего не получается. Мишк, прочитаешь?

– Посмотрим, – сказал я, – сначала посмотрим.

Мы расстелили чертёж на столе и склонились над ним.

Чертёж, несомненно, отпечатали типографским способом – чёрные линии глубоко вошли в белый пластик, и, казалось, частично скрывались в нем.

Меня заинтересовал заголовок. Набранный крупными буквами, он гласил:

"Машина времени".

И ниже, чуть мельче: "Английский вариант".

"Надо проверить по словарю, – подумал я, – правильно ли я понял слово "version"?

Под заголовком и в правом верхнем углу шли колонки текста. Но пока я всё внимание обратил на сам чертёж. Я не думал, что пойму много – мои знания ограничивались объёмом курса черчения средней школы – но надеялся, что Вася всё разъяснит, а посмотреть было интересно.

На чертёже я разобрал три проекции аппарата, имевшего вид сплюснутого эллипсоида – типа пресловутой "летающей тарелки", или большой галоши, окатанной морскими волнами, – несколько отдельно вынесенных узлов и вид изнутри с развёрткой по четырём осям – на этой формулировке особенно настаивал Гошка:

– Смотрите, – напирал он, – именно это можно увидеть, если сесть на сиденье: вот рычаги управления, это счётчики, экраны…

– А что за концентрические эллипсы? – указал Вася. – И что за удвоенность деталей?

Действительно, все детали на виде имели двойной контур, некоторые – тройной.

– Они, эти проекции, показывают, что машина принадлежит четвёртому измерению, – пояснил Гошка, – машина представляет собой сверхэллипсоид, то есть эллипсоид четвёртого измерения. При перемещении в четвёртом измерении все тела будто пульсируют – то уменьшаются, то увеличиваются. Поэтому в движении контуры двоятся.

К своим четырнадцати годам Гошка прочитал уйму научной фантастики и сам строил фантастические гипотезы. На почве любви к Уэллсу мы и сблизились. Помню, он читал "Пищу богов" на подоконнике в подъезде, и это меня удивило. "Такой маленький, а что читаешь?" – удивился я. "Сам больно большой, – огрызнулся Гошка, – я себе тоже такого наделаю и о-го-го как вырасту!"

Дома у Гошки оказалась неплохая библиотека, а его мать, Варвара Степановна, считала моё влияние на Гошку облагораживающим: всё-таки будущий педагог.

И я решил подбросить Гошке ещё одну гипотезу:

– Ты хочешь сказать, что при перемещении в прошлое машина будет уменьшаться, а в будущее – увеличиваться? – уточнил я. – Или наоборот? И именно это накладывает определённые ограничения на дальность путешествия?

Пока Гошка переваривал сказанное, мы с Васей обменялись мнениями относительно чертёжа.

– Чертёж, похоже, подлинный, – произнёс Вася.

– Мне тоже так кажется, – согласился я. – Но откуда он попал к Гошке?

– Скорее всего – из будущего. Маловероятно, что такие вещи существуют сегодня или существовали в прошлом.

– Кто знает… А Атлантида?

– А при чём английский язык?

– Сделаем, а, Вася? – перебил нас Гошка.

Голубев покачал головой.

– Нет. Ничего не получится.

– Почему-у? – удивился Гошка, раскрывая глаза, хотя шире, мне казалось, раскрыть невозможно.

– Это сборочный чертёж, – пояснил Вася. – По нему можно собрать машину – из готовых деталей. А делают их по рабочим чертёжам, где указаны всё – размеры, допуски, материал… Из чего мы её сделаем?

– Из алюминия… Самый ходовой металл!

– Можно и из алюминия. Но я бы не рискнул. Кто знает, из чего её надо делать? Где ты чертёж-то достал?

– Не скажу, – сквозь слёзы процедил Гошка. – Пока не соберёте – не скажу!

– Гошенька, – как можно ласковее произнёс я, – тебе разъясняет слесарь-сборщик пятого разряда, проработавший на заводе семь лет: это невозможно. У нас нет необходимых деталей. А всё-таки, где ты его нашёл?

– Дома старые ломали, а я пролез… Рылся на чердаке, среди бумаг и нашёл… Неужели его нельзя никак сделать? – обратился он к Васе.

Тот покачал головой.

– Никак. Я попробую сделать по чертежу модель. А настоящую машину… нет, не получится. Вот, смотри, – он указал Гошке на что-то в углу листа, "масштаб 1:50", то есть в одном сантиметре чертежа пятьдесят сантиметров натуры. Представляешь, какая она будет? Метров десять длиной. Где мы возьмем столько алюминия? И чем его обрабатывать в домашних условиях? Напильником? Тут ведь нужна особая точность, чтобы лишний хроноквант не проскочил. А то потонет в океане времени. Инструмент особый нужен.

Гошка вздохнул.

– А двигатель какой? – обратился Вася ко мне. – Почитай-ка, что сказано про двигатель? Машина же без двигателя не поедет.

И тут только я обратился к тексту. Честно говоря, до этой минуты я не верил, что чертёж подлинный – Гошку могли разыграть. Я, правда, не представлял, кому это было нужно, но Гошка мог поверить во что угодно. Он, к примеру, лет пять назад отправлял письмо в Гималаи снежному человеку – хотел узнать из первых рук, существует тот или нет. Но когда я прочитал первые фразы…

– Это не английский язык, – сказал я.

– Как не английский?

– То есть английский, но исправленный.

– Как это?

– Понимаешь, был когда-то проект реформы английского языка – чтобы писать слова так, как слышатся. Вот на таком английском текст и написан. Учитывая традиционный консерватизм англичан, можно предположить, что чертёж относится ко второй половине третьего тысячелетия, не раньше.

– Прочитать-то ты сможешь? – переполошился Гошка.

– Попробую.

Спотыкаясь на непривычной транскрипции – приходилось сначала проговаривать каждое слово про себя, и лишь потом переводить – с внутреннего слуха – я начал читать.

И понял, что нам никогда не удастся построить машину времени. В тексте под заголовком встречались, например, такие выражения, как "вероятностная сопричастность темпорального поля", "вектор свободной направленности", что видимо, представляло собой выдержки из теоретического обоснования движения во времени, и я не был уверен, что перевёл их правильно: без технического словаря переводить подобные тексты – неблагодарное занятие, получается какая-то белиберда, а может, она и получалась.

Всё остальное было в том же духе.

Гошка скисал на глазах. Совсем убила его фраза: "Двигатель стандартный, IВX-54ST, с дикомплексом".

– Ну а всё остальное, – сказал я, пробежав глазами, – наименование позиций деталей. "Квадрохронное сетто" "поливариальный бомп", "виттальный актор", "болт", "гайка".

Я отложил чертёж в сторону, и посмотрел на Гошку. Гошка чуть не плакал.

– Сделали бы… Можно б во времени путешествовать… Я уже столько всего придумал…

– Ничего не получается, Гошенька, ты же видишь. Технологию изготовления знать надо. Наша техника до такого уровня ещё не развилась.

Мы посидели молча.

– Может, этот чертёж видел и Уэллс, и именно он натолкнул его на создание "Машины времени"?

– Вряд ли. Видишь, они ведь совершенно непохожи. Хотя…

– Что будем делать с чертёжом?

– Пусть полежит у меня, – сказал Вася. – Сделаю модель, а там посмотрим.

– Надо с него копию снять, а то вдруг исчезнет, – пробормотал Гошка, – кто знает, на что способно четвёртое измерение…

Мысль оказалась ценной. Потому что чертёж действительно куда-то исчез – из закрытой коробки, где его держал Гошка.

Модель, правда, мы сделать успели. Из алюминия. В масштабе 1:50. Но что модель…

Ясным утренним днём

Ясным утренним днём – примерно в половине двенадцатого по летнему времени – я спускался босиком по крутой тропинке, ведущей к Северскому Донцу. Хотелось поскорее нырнуть в прохладную мокрую воду и смыть с себя всю пыль, которая осела на меня, пока я собирал малину. Сухость стояла необычайная. «Вроде и дождь прошёл недавно, – думал я, – а пыль…» Дача наша стояла у самой дороги, на отшибе, и любая машина, проезжавшая мимо, обдавала её целыми облаками пыли, окутывавшими в первую очередь малину. Но убирать-то надо, она вон осыпаться начала. Хоть и мелковата в этом году, зато сладкая.

Тропинка шла у мелового обрыва, правого края большого оврага, прорезавшего крутой склон, зеленевший невысокой травой, и иногда так близко подходила к краю обрыва, что я невольно замедлял бег, боясь, как бы подо мной не обвалилась земля. По тропинке ходили мало – в основном такие же дачники, и тоже как я – искупаться.

Прыгнув в воду, я некоторое время вертелся на одном месте, смывая с себя пыль и грязь. Мутной дорожкой она утянулась по течению. Затем, взобравшись на торчащую из воды колоду – сколько купаюсь, всегда тут торчит, наверное, в морёный дуб превратилась, несмотря на то, что ива – я осмотрелся по сторонам, примечая зелёный склон, белый обрыв, голубое небо, красные стены коровников на другом берегу, серебристую водонапорную башню возле них.

"Красота!" – подумал я, набрал побольше воздуха, и винтом ушёл в воду. В воде сразу раскрыл глаза, надеясь сквозь кипение воздушных пузырьков разглядеть живой блеск метнувшейся в сторону рыбки – интересно, была ли рыбка? – и так, с раскрытыми глазами, вынырнул. Пока вода сбегала по глазам, я ничего не видел и только усиленно протирал их кулаками.

А когда протёр, меня ожидал сюрприз: сверху, прямо из голубого неба, на лужайку между обрывом и речкой, на пологий берег, на котором лежала моя одежда, но чуть левее неё, опускалась летающая тарелка. Диск. Опускалась медленно, слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто выбирая место для посадки.

"Вылезти или переждать здесь?" – подумал я сначала. Если бы можно, я бы нырнул и не выныривал. Но вода вдруг показалась такой холодной, что я не смог оставаться ни минуты. "Замерзну", – подумал я и двинулся к берегу…

Тарелка между тем прочно утвердилась на земле, и я решил принять её как должное. Тем более что она чудно гармонировала с окружающей природой, прекрасно вписываясь в окрестный пейзаж: на её зеркальных боках отражались зелёная трава, цветы и моя одежда, лежащая кучкой на старом пне. Не с этого ли пня та колода? Тарелка лежала спокойно, не испускала вокруг себя смертоносных лучей, не издавала неприятных звуков – просто лежала и всё. Лежала и не дрожала.

И я решил подойти и поприветствовать незнакомых братьев по разуму. Ведь я, может быть, как-никак, первый человек, которого они увидят, и по моему виду будут судить обо всём человечестве в целом. Поэтому передо мной встал вопрос: этично ли появляться перед представителями иной цивилизации в одних плавках? Но одеться как следует я бы всё равно не успел: в борту (боку?) тарелки что-то открывалось, и я ограничился тем, что надел чёрные очки. Мне казалось, что так я выгляжу респектабельней. Да и потом: не так стыдно в глаза смотреть.

Люк – или как его назвать? – распахнулся, и оттуда вылез парень в рубашке с короткими рукавами и в шортах. Он огляделся – меня будто и не заметил, – свистнул одобрительно и полез обратно. Но не совсем. Не полностью.

Я подошёл поближе – за свой внешний вид я уже не опасался, считая его вполне в норме, – посмотрел на туго натянутые шорты и с трудом удержался, чтобы не сделать ему "иголочки": вытянуть со всего размаху кончиками ногтей. Вот взвился бы! Я даже попятился назад, опасаясь воплотить своё желание. Ничего себе была бы встреча!..

Вылез он с чемоданчиком в руках, который и поставил тут же на траву.

– Здравствуй, Брат по Разуму – высокопарно произнёс я, простирая к нему руку и стараясь, чтобы голос звучал как можно более приветливо и взволнованно (я хотел компенсировать неудавшуюся выходку), хотя никаких чувств я в данный момент не испытывал: таких ребят на улицах полно. Да и для истории – а я надеялся, что встреча попадёт в историю, всё-таки первый контакт – было бы полезней, чтобы я думал что-нибудь такое. Всё равно потом придумают. Вроде как Юлий Цезарь: "Рубикон перейдён!" или "И ты, Брут!" Было у него время что-нибудь говорить!

– Отойди, не мешай, – буркнул парень, раскрывая чемоданчик.

"И ты, Брут!.." – хотел сказать я, но вовремя сдержался. Да если и сказал бы, что бы это изменило? Он всё равно не знает, кто такой Брут.

Парень решительно не хотел вступать ни в какие контакты – ни в первые, ни во вторые. Сидел себе на корточках, сопел и копался в чемоданчике. В руках у него появилась пара наушников, которые он надел на голову, а сам продолжал собирать из блестящих стержней различной длины какую-то сложную конструкцию. Я присел рядом и потрогал один стержень – совершенно легкий, почти невесомый. Металлизированная пластмасса?

– Положи на место! – рявкнул парень. – Испортишь ещё…

Я отошёл в сторонку и сел на пенёк, сбросив одежду на траву. Прямо передо мной торчал зеркальный бок тарелочки, в котором криво отражался я сам. "А может, так оно и нужно? – думал я. – Что мы знаем о пришельцах? Никто ведь их не видел и не знает, какие у них цели и какие привычки. А они, может, такие, что нет в них, в этих целях, нам, землянам, никакого места. Вон он сидит и занимается своим делом, будто меня вовсе и нет. Ну ладно бы там черепаха какая или осьминог – не так обидно было бы. А то человек с виду, царь природы – и игнорирует себе подобного. Не думал я, что пришельцы такими окажутся..

Тут я хотел обидеться, подойти к пришельцу, схватить его, подлого, за грудки и заставить зауважать Землю, а заодно и её обитателей, но… Будет ли он уважать после этого? Да и неизвестно ещё, кто кого за грудки возьмёт – парень с виду крепкий и его, наверное, перед вылетом всяким приёмам обучали, вроде нашего каратэ. На случай подобных случаев… Лучше уж не надо. Посмотрю ещё.

Сидел я так, смотрел на него и вокруг, и так скучно мне стало!.. Уж очень обыденно всё происходило – и сама посадка, и его кряхтение над чемоданчиком (чудак, ей-богу, право слово: разве бы я ему не помог? В радиотехнике как будто разбираюсь. Ну, мучайся, мучайся).

Вообще жизнь скучнее кино. В кино когда летающую тарелку показывают, так та всегда с таким воем садится – впору самому выть. Такая космическая неземная музыка полёт сопровождает, что в душе что-то холодеет и замирает. А тут так тихо опустилась, что даже стрекотание кузнечиков в траве и голоса коров с того берега не заглушила. И сейчас не заглушает – ишь, как расстрекотались да размычались; не доенные, что ли? А ветерок такой тёплый, и солнышко так ласково светит (наше солнышко, не чужое), что меня в сон потянуло, и я вроде зевнул.

А как зевнул, сразу с меня сон слетел. А что, – думаю, – если тарелка специально вокруг себя сонные лучи распускает? Говорят ведь, что когда встречались такие тарелки где-нибудь над шоссе, так машины глохли, искра в баллон уходила. И продолжалось это до тех пор, пока тарелочка из поля зрения не исчезнет. И всякие приборы электронные тоже разлаживались.

Посмотрел я на часы – идут. Двенадцать ноль одна. Да нет, думаю, сон – это от солнышка. Пригревает тепло, ветерок ласковый, травка шелестит, колышется, кузнечики стрекочут, речка блики в глаза бросает – вот и разморило.

А парень уже по меловой осыпи бродит, сандалии испачкал. И в руках что-то вроде параболического локатора, и он им лоцирует обрыв меловой. А тарелка настежь открытая, люк распахнут, болтается – разве что петли не скрипят – и мне отсюда вся её внутренность видна: кресло, пульт управления как панель нашей ЭВМ, и огоньки красненькие и зелёненькие по пульту бегают. Эх, забраться бы сейчас туда, пока он на осыпи меня игнорирует – и по газам!

"По каким газам?" – спросил я сам себя и внутренне нахмурился. – Что это тебе – "жигули"? Да и "жигули" я водить не умею. А если и умел бы, всё равно такого бы себе не позволил.

Ну, представь, – сказал я себе, – прилетаешь ты на какую-то планету для выполнения очень важного задания (на просто важное я бы не согласился). И пока ты его выполняешь, какой-то абориген (я поморщился от этого слова, но заменить ничем не смог. Туземец? Ещё хуже) забирается в твою тарелочку и дает дёру в необъятные просторы космоса. И ты вынужден оставаться до конца дней на этой постылой планете, даже названия которой ты не знаешь, потому что залетел сюда на пару минут, по пути в другое созвездие. И – мало того. За тобой ещё, может, и помощь придёт – у тебя ведь аварийный маяк в кармане (или в каблук вмонтирован), а вот несчастный абориген наверняка погибнет, потому что обращаться с тарелочкой не умеет, и не знает, что при выходе на субсветовую надо подать правый рычаг от себя и нажать синюю кнопку, а левая педаль западает, и… И будешь до конца дней своих переживать за несчастного аборигена. А всего-то и нужно было – захлопнуть покрепче дверь…

Надоело мне сидеть и думать неизвестно о чём – я вспомнил, что от моего бездействия срывается важное межзвёздное мероприятие галактических масштабов, первый контакт. Встал я и пошёл к парню. Пусть попробует проигнорировать ещё раз, пусть только скажет что-нибудь вроде "пошёл отсюда", я его так двину… может, хоть так знакомство сведём.

Подошёл я поближе и стал рядом. Покосился он на меня, но ничего не сказал. Перемещается вдоль обрыва да локатором покачивает – вверх-вниз. И вид у него серьёзный-серьёзный и сосредоточенный.

Отошёл я от него. Понял: человек делом занят, мне бы тоже не понравилось, если б кто-то у меня за спиной стоял, пока я блоки прозваниваю.

Вернулся я обратно на свой пенёк, похлопал по нему ладонью – а он тёплый, нагрелся на солнышке – и опять на этого чудика смотрю. И опять мысли в голове побежали одна за другой. "Вот так пришелец!" – первая. "А что, чем он хуже других?" – это вторая. – Может, они такие и должны быть, много ли я их видел?" – третья.

Но какая нам от него практическая польза, если он походит-походит, а потом сядет в тарелку и улетит? И сколько вообще таких встреч произошло, когда свидетелей не осталось – не по причине злокозненности пришельцев, а просто не оказалось никого рядом? Прилетели пришельцы, сели на такую же поляночку, или в глухом лесу, чтоб никого кругом, посидели, отдохнули, рыбку половили, уху сварили, собрали гербарий, грибы пособирали, цветов нарвали – просто приехали воздухом подышать на свежую планету, бо у них на своей, по причине загрязнения окружающей среды ничего не осталось – и улетели. И никаких следов. Ну, может, трава примята, одна-две бумажки от конфет да банка консервная – есть же у них консервы? Или вообще никаких следов, кроме бумажек. И никто о них ничего не знает, только лесники возмущаются: "Что, мол, за люди такие!" А это и не люди вовсе, это – инопланетяне.

Читал я где-то, что пришельцы, если когда к нам прилетали, Баальбекскую террасу построили, Стоунхендж и египетские пирамиды. И ещё что-то в южной Америке. Не в пустыне Наска, а южнее. Однако не ясно: это всё одни пришельцы построили или разные? А ещё где-то читал, что ничего этого они не делали, а сделали всего лишь так, чтобы мы Луну и Солнце под одним углом видели – чтобы одного диаметра они казались. И так Луну закрутили, что периодичность затмений должна указывать на их место жительства. Вот когда мы дойдем до того, что сможем расшифровать их послание, тогда и узнаем, где они во Вселенной находятся. А с Луной фокус провернули потому, что она постоянно перед глазами и всё время о себе напоминает.

Подумал я, подумал – и бросил эти мысли. Шуточки всё. Домыслы. Зачем им этим заниматься? Делать нечего, что ли? Это наши гипотезы. А пришелец живой – вот, рядом, обрыв лоцирует. Да нет, уже не лоцирует, перестал лоцировать, снял наушники, бросил так на траву, локатор рядом опустил и на стену полез. Невысоко, метра на полтора. Ступеньки выбил, теперь нору копает – только комья в стороны летят. Роет, словно крот. Нашёл, что ли? Может, помочь? Рыть-то трудно, неужели и тут откажется?

Только я хотел к нему подойти, уже поднялся – выкатил он из норы шар. Жёлтый, блестящий, вернее, матовый. Но это, наверное, от мела. С полметра диаметром. Принял на руки, спрыгнул со ступенек и идёт к тарелке, мокрый мел по пути отряхивая. Доковылял – должно, ногу зашиб, или подвернул – вбросил шар внутрь, и за наушниками отправился.

Ну, думаю, сейчас вскочит внутрь, сядет за пульт, люк захлопнет – и поминай, как звали. Как я докажу, что его видел? Куда о нём писать? Про шаровую молнию да про метеориты "Наука и жизнь" спрашивала, а куда посылать сведения о летающих тарелочках? Был бы у меня фотоаппарат… А то ведь если просто рассказать, как было – не поверят. Если скажу, что видел, как над лесом пролетала – и то больше веры будет. А если правду рассказать – что возле опустилась, спросят: почему не подошёл? А я и подходил, да что толку? Нет, лучше сказать, что летела над лесом. Да и всё равно – объяснят учёные, что видел я на самом деле не летающую тарелку, а тучу насекомых (тут приведут соответствующее название по-латыни, чтоб больше веры было), у которых в это время брачный период начинается и потому их облака могут принимать причудливую форму и даже блестеть на солнце – как зеркальный бок у тарелочки.

Стою я, грустно думаю и очки в руках верчу. Смотрю, идёт ко мне пришелец, улыбается, и сигареты из нагрудного кармана вытаскивает. "Вот это да! – думаю. – Неужели пришельцы курят?"

– Угощайся, – предложил он, протягивая пачку и плюхаясь на траву. – Ох, и устал же я…

– Я не курю, – помотал я головой, опускаясь на пенёк. Я и в самом деле не курю, и отказался-то машинально, а потом пожалел, спохватился: интересно, каков он, инопланетный табак? Во всяком случае, мог бы потом ребят угостить. Или как вещественное доказательство взял бы. Но на попятную идти поздно: парень прятал пачку обратно в карман. Мне даже неприятно стало, какой-то осадок на душе, будто я упустил что-то важное. Чиркнул он зажигалкой, закурил. Потянулся дымок, такой же противный и удушливый, как и наш. Всё как обычно: сидят два парня на травке, один курит. А рядом летающая тарелочка сверкает.

– Меня зовут Ал, – сказал он. – Я вообще-то не специалист по этой планете, меня просто попросили помочь им достать зонд, – он кивнул в сторону тарелки. – Запустили его когда-то очень давно, и тогда же он потерялся. Успел передать несколько сигналов и затих. Пытались назад отозвать – не получилось. Другие возвращаются, этот – никак. А ты представляешь, если бы его нашли аборигены?

– Страшное дело, – отозвался я.

– Вот именно! – подхватил он. – Скандал на всю Вселенную. Или ещё хуже… я уж не помню, что мне говорили, – признался он, – всё наспех, практически без подготовки… Объяснили лишь, как найти… ну, это я запомнил… Хорошо ещё повезло: маяк на зонде работал. Засек я его с орбиты… ну а остальное ты видел. Ты уж не обижайся… – улыбнулся он.

– Да чего там, – проговорил я.

– А ты что тут, отдыхаешь? – спросил он. – А где твоя тарелочка? Я бы тоже отдохнул, местечко неплохое, мне нравится. Аборигены не мешают?

– Да нет, – ответил я как можно небрежней, – ведь я и есть абориген.

– Да ну? – он повернулся ко мне. – Брось, не может быть!

– Серьёзно.

Он выплюнул окурок, встал и посмотрел на меня.

– Да? – повторил он и взялся одной рукой за край тарелочки. – Ну, тебя-то мне бояться нечего: ты всё равно никому ничего не расскажешь. Кто тебе поверит? Ты на себя посмотри…

Последние слова он произносил, захлопывая дверцу. Тарелочка взвилась вверх с душераздирающим стоном – точно таким, какой я слышал в каком-то фантастическом фильме – и исчезла. Зеркальная, на голубом фоне. Только сверкнуло на мгновение что-то в вышине – как самолет, делающий "бочку". И вокруг всё осталось, как прежде.

Даже трава на том месте, где сидела летающая тарелочка, осталась непримятой. Поди докажи, что тут было что-нибудь. Да и было ли? Может, мне всё приснилось – вон как солнышко пригревает. Разморило меня, вот я и… Но в меловом обрыве темнела яма, и трава около меня вытерта меловыми сандалиями. Был. Был, голубчик! Ну, и что с того?

"На себя посмотри". Я посмотрел в воду. Человек как человек. Но поверить мне действительно не поверят, тут он прав. И тогда я разозлился – и на него, и на себя, но больше на него. Ну кому нужны такие анонимные пришельцы, о которых даже рассказать толком ничего нельзя? Хоть бы визитную карточку оставил – на будущее. Чтобы знали, где и откуда. Так мол, и так, я из созвездия Близнецов, вторая звезда направо… Интересно узнать, откуда он прилетел? Хотя зачем мне это нужно…

Я думал обо всём происшедшем, и мне почему-то казалось, что он – с Веги. Хотя Вега – голубая звезда, и около неё быть не может планет, как полагают астрономы. Подходящих, то есть. Откуда вдруг у меня такая уверенность? С чего я взял? Почему возникла такая мысль?

И тут я вспомнил, что мне мешало и не давало сосредоточиться, что не дало задать ему какой-нибудь вопрос, что сидело занозой в сознании…

Я отчётливо увидел его руку, прямо перед глазами. Руку, протягивающую пачку сигарет; мысль о том, что пришельцы курят, настолько поразила меня, что остальное я счёл вполне естественным и не удивился. На пачке, которую он протягивал… Там было нарисовано: "Вега". И – маленькое голубое солнышко…

Поиски высших цивилизаций

Мы летали от звезды к звезде и всюду искали цивилизации. Причём нам годились не всякие, а лишь те, что намного обогнали нас в развитии. Причин для этого было несколько: во-первых, найдя такую цивилизацию, мы осуществляли давнюю мечту человечества о встрече с братьями по разуму, у которых есть чему поучиться (и которые помогли бы нам двинуть вперёд нашу цивилизацию).

Вторая цель была более конкретна и практична, хотя и появилась гораздо позже: отремонтировать звездолёт. Наш корабль стал настолько старым и дряхлым, что преодолеть обратно те миллионы световых лет, а особенно зим, что остались за спиной, он бы не смог.

Мы его, конечно, всё время чинили, как могли, добывая подходящие запчасти на попутных планетах. Если они были безжизненны, мы просто брали всё, что нужно, любые полезные ископаемые, если же успела развиться разумная жизнь – вступали в культурный обмен с её представителями. Тут главное – найти верный эквивалент. Если планета прозябала в палеолите, годились всякие побрякушки в виде ожерелий, бус и прочего. Их довольно ловко навострились делать наши оптронщики – из сгоревших лазеров, например.

Что мы брали? Кремни – для интеригральных схем и оптимотронных систем. Металлы выменивали у тех, кто успел с ними познакомиться, предлагая взамен находки на пустынных планетах, покинутых обитателями или заброшенных по иным причинам.

Некоторые было жалко отдавать – например, мраморное изваяние, что сняли с пьедестала посреди полуразрушенного города пустой планеты. За эту скульптуру бородатый человек в белом хитоне дал поразительный по величине и чистоте рубин, тут же втиснутый в прохудившийся лазер. Сделку провели под покровом ночи, но рубин оказался действительно хорошим.

Я подозреваю, что это условие он поставил неспроста: не хотел, чтобы кто-то видел, что мы передали скульптуру, видно, намереваясь выдать за своё творение. Ну а нам-то что? Кому она нужна на покинутой планете? Да и нам, несмотря на её красоту, везти такое количество шедевров слишком тяжело. Мы то и дело пересматривали коллекции, выбирая, что надоело и следует заменить новым. Ведь в полёте, кроме как в наш музей, сходить мы никуда не могли, и иногда становилось скучно.

Мне кажется, мы поступали разумно, участвуя в культурном обмене между планетами. Как со статуей: мы получили рубин, а он – ценное приобретение в виде статуи и славу своих современников и потомков, а сами современники и потомки – нетленную красоту, символизирующую связь времён и планет.

Когда я увидел, каким взглядом он смотрит на статую, я понял, что настоящее искусство не должно пылиться на пустой планете, где его могут разрушить ветры, дожди и ураганы. И все это поняли. Поэтому с лёгким сердцем отдавали надоевшие предметы из музея, в который превратился почти весь корабль, в обмен на необходимые материалы и оборудование. Да, и оборудование, потому что, находя техногенные цивилизации, начавшие применять атомную энергию, могли разместить и более сложные заказы.

Правда, в таких случаях возрастал и уровень маскировки – в частности, приходилось создавать фиктивные фирмы, от имени каковых и делались заказы. Однако должен заметить, что всё делалось в рамках законности той планеты, на которой мы оказывались. А открываться ни в коем случае нельзя, ведь это означало отвлечение от основной цели – поиска высших цивилизаций. Откройся мы – они сразу бы стали просить, клянчить, канючить, умолять поделиться секретами, помочь решить их проблемы…

Морока с недоразвитыми цивилизациями! Лучше держаться от них подальше. Нет, конечно, мы тщательнейшим образом наносили на звёздные карты их координаты, определяли уровень развития – согласно известных методик и подбирали некоторые сведения, касающиеся их практической деятельности и перспектив.

Этими сведениями мы перегрузили электронный мозг корабля, и пришлось вскоре монтировать ещё один, из подручных материалов, специально для прокладки курса. Один отсек был полностью занят кристаллами со сведениями о встретившихся мирах. По моим скромным подсчетам – а я учётчик – всего мы открыли 2834 обитаемых мира и большое количество необитаемых (имея в виду покинутые и опустошённые миры). Общее же число встреченных планет не поддаётся никакому описанию: кристалл затерялся в груде себе подобных.

И вот представьте, среди этого количества обитаемых миров мы не обнаружили ни одного, который бы превосходил наш! Впору гордиться, а мы загрустили: пропадала надежда разрешить наши насущные проблемы с чужой помощью. Ведь если бы нам удалось установить контакт с суперцивилизацией, то как бы двинулось развитие нашей! Это же просто подумать приятно!

А пока мы сидели и грустили. Стали высказываться предположения, что цивилизации, достигшие сверхразвития, переходят в невидимое состояние, и поэтому разглядеть их невооруженным глазом невозможно. Они не хотят никого видеть и погружаются в бесконечное самосозерцание, – уверяли скептики. Другие строили гипотезы о том, что сверхцивилизации развиваются по другим законам, отличным от наших, и к контактам не стремятся, что переходят в иное пространство-время, в параллельную вселенную… Или что не могут долго существовать в сверхсостоянии, оно неустойчиво и либо возвращаются в прежнее, либо исчезают… Некоторые доказывали, что встреченные нами покинутые планеты и есть следы таких цивилизаций. "Вспомните, к примеру, Гемму!.." Третьи говорили, что на Гемме была обычная цивилизация и хотя неизвестно, куда она делась, но причиной исчезновения послужило скорое превращение светила Геммы в чёрную дыру – и выдвигали свои предположения. Четвёртые возражали третьим…

За всё время полета мы лишь однажды встретили настоящих братьев по разуму, причём братьев-близнецов. Они развивались параллельно, и находились в точности на том же уровне развития, что и мы. Это было интересно, а главное – кстати.

Мы встретились, словно старые друзья, которым есть что рассказать друг другу, и быть при этом выслушанными с пониманием, но которые, однако, ничего принципиально нового друг другу не скажут, и могут лишь помочь советом по поводу проблемы, с которой сами окончательно не разобрались, а потому всё будет чистым теоретизированием.

Мы капитально отремонтировали у них звездолёт. Сначала они хотели предложить свой, но оказалось, что у нашего коэффициент объёмного отражения пространства лучше. Им это пошло на пользу и они, поблагодарив, сказали, что обязательно воспользуются данными, записали наш адрес, оставили свой, приглашали ещё в гости. В свою очередь, и мы пригласили их и отправились дальше.

Спрашивали мы их, не собираются ли и они отправиться на поиски высших цивилизаций – скажем, в другую сторону Вселенной – на что они, вздохнув, ответили, что у них другие цели: они бы с удовольствием занялись воспитанием какой-нибудь отсталой цивилизации, подъёмом её до соответствующего уровня, с коего она бы поднималась сама. И что вообще они больше надежд возлагают на прослушивание космоса на всех видах волн и частиц, потому что если кому-то есть, что сказать, он непременно скажет.

Мы немного подивились такому альтруизму и такой наивности (наше прослушивание космоса в течение десятков и сотен лет ни к чему не привело, почему и была задумана экспедиция. Сами же мы никаких передач не вели), подарили им коллекцию записей о недоразвитых цивилизациях, освободив тем самым отсек под новые подарки и сувениры, которые рассчитывали впоследствии обменять на что-нибудь полезное и необходимое, и распрощались.

И продолжили бесконечное странствие. Правда, уныние после встречи несколько усилилось. "Ведь как получается? – думали унывающие. – На такое количество мелких цивилизаций всего две развитые. Сколько ещё надо пролететь, чтобы встретить сверхцивилизацию?"

Они делали расчеты, и расчеты получались неутешительные или очень печальные. Выходило, что пролететь нужно очень много (а мы не освоили и половины!). Уныние постепенно поражало экипаж, и на вновь открываемые планеты никто не хотел выходить: часть отлеживалась в анабиозе, остальные занимались чем попало и играли в "космический бой". Обеды и ужины всё чаще стали пересоленными: пищевики тосковали. Они мечтали о новых сверхрецептах, а туземная кухня была очень однообразной – хоть и в разных солнечных системах. Налицо присутствовал разброд и шатание, и капитан не знал, что делать. Спасти нас могла находка сверхцивилизации, пусть самой завалященькой, но стоящей на более высокой ступени развития. Ради этого мы беспрерывно прорывали пространство и пронзали всё новые и новые глубины космоса…

И вот – нам повезло. Я бы сказал, что это произошло почти случайно, хотя о какой случайности может идти речь, если мы провели в поисках столько бессонных световых дней и ночей?

Сначала толком никто не понял: куда мы влетели? Очевидным являлось лишь то, что мы не двигались.

Штурман высказал предположение, что мы наскочили на мель, и тут же покраснел: в лоции ничего не говорилось о космических мелях. Правда, мы уже забрались в ту часть Вселенной, для которой не имелось карт и приходилось составлять самим. Это была адская работа, но астрогаторы чувствовали себя первопроходцами. По их подсчетам, мы удалились за 25 миллиардов светолет от нашей планеты.

Поражала и чернота на экранах. Создавалось впечатление, будто мы попали в "угольный мешок", но характерного для подобных случаев трения пыли по корпусу не наблюдалось.

– Я выйду, а? – спросил я у капитана.

– Ни в коем случае! – заявил он. – Снаружи может быть опасность!

И тут мы заметили появляющегося человека.

Он протискивался в корабль через переборку между пультом управления и большим боковым экраном.

– Так, – зловеще произнёс капитан, – внешнюю нейтринную оболочку, не проницаемую ни для какого излучения он, значит, тоже прошёл?

– По-видимому, – пожал плечами бортинженер.

Капитан хотел сказать что-то ещё, но человек подошёл к нам и поздоровался, так что капитану, открывшему рот, пришлось вместо разгонной фразы произнести ответное приветствие. Мы поддержали.

Должно быть, все в тот момент были так раздражены фактом проникновения кого бы то ни было сквозь непроницаемую оболочку, что не поняли, что данное событие не может быть ничем иным, как результатом деятельности высшей цивилизации, Сверхцивилизации, цели нашего полета. Я понимаю капитана: он должен следить за порядком на корабле, но порядка не было, а был беспорядок, и приходилось наблюдать за беспорядком.

– Вы к нам в главную систему влетели, – сообщил Представитель Сверхцивилизации, с интересом разглядывая нас.

– От лица всего экипажа и всего мира приношу свои извинения, – начал извиняться капитан.

– Да это пустяки, – отмахнулся Представитель, – куда путь-то держите?

– К вам, – с достоинством произнёс капитан.

– К нам? – удивился тот. – На такой колымаге?

– Конечно, это не последнее слово техники, – попробовал объяснить главный двигателист, – но всё же…

– Да у нас таких дети в детском саду не делают! – перебил его Представитель.

Это прозвучало не очень вежливо, но мы стерпели.

– А зачем мы вам нужны? – спросил Представитель, в недоумении оглядывая нас.

– Ну, как же! – вскричал капитан. – Вы – цель нашей жизни. Найти высшую цивилизацию, чтобы поучиться у неё!..

– Вот ещё! – произнёс Представитель. – Есть у нас время возиться с вами. Некогда нам.

– А чем же вы заняты? – спросил капитан (остальные были буквально подавлены).

– Как чем? Поисками высших цивилизаций. Нам крайне необходим толчок в развитии. Представляете, какими темпами станет развиваться наша цивилизация, если мы вступим с ними в контакт? А вы влетели прямо в главную систему, нарушили связь. Здесь находится станция прослушивания, – пояснил он, – которая ведет поиск сразу в нескольких вселенных. Миллионы добровольцев разлетелись по всему миру в поисках высших цивилизаций, так что тут я один. Посудите сами: можно ли в таких условиях с вами заниматься? Вы уж давайте как-нибудь сами… А подниметесь до нашего хотя бы уровня – милости просим.

– Вы хоть звездолёт почините! – взмолился капитан.

– Этим занимаются.

Где? Кто? Мы никого не видели. Тем не менее звездолёт становился как новенький прямо на глазах, даже ещё лучше.

– Оказывается, они тоже ищут, – выразил общую мысль повар, когда их представитель исчез.

Нам удалось выбраться и немного побродить по их вселенской станции. Да, скажу я вам – это вещь! Нам до такой техники расти и расти.

Походили мы, походили, посмотрели-посмотрели – а спросить ничего не сумели: не у кого. Все в поисках. И поняли мы, что здесь ничего не добьёмся: надо лететь дальше. Искать такую высшую цивилизацию, которая готова поделиться с младшими братьями.

Неужели же среди высших цивилизаций не сохранилось никакой, которая бы согласилась нам помочь?

Совсем мы лететь собрались – отвели корабль подальше от их системы слежения, подготовились к старту… Но сначала следовало определить координаты – узнать местоположение суперцивилизации. Определили. Потом перепроверили. Раз, другой…

И все дружно взялись за головы: координаты точь-в-точь те самые, с которых мы начинали путь! Это наша планета, наша цивилизация – только через те миллионы лет, которые мы пространствовали в космосе.

Мы вернулись. И потомки поместили нас в музей – для лучшей сохранности. А сами продолжили поиски высших цивилизаций…

Запах

Пит проснулся. Не совсем проснулся – почти проснулся. Можно сказать, «собрался проснуться»: он боролся с собой и со сном, пытаясь переступить ту зыбкую грань между сном и бодрствованием, которую каждый человек обычно преодолевает дважды в сутки – засыпая и просыпаясь.

Он в нерешительности колебался, как бы размышляя, неосознанно, проснуться ли ему окончательно, или попытаться уснуть снова.

Так он долго балансировал между сном и явью, и, наверное, вернулся бы в сон, если бы не запах.

Тонкий, едва уловимый запах, который вполне мог быть порождением сна, если бы не был столь реален. Казалось, он доносится откуда-то далеко-далеко – настолько был лёгок и неуловим – и в то же время близок. Близок ещё и потому, что хорошо знаком, но ни за что на свете Пит не смог бы сказать наверняка: чем же так хорошо пахнет?

Пит принюхался, не открывая глаз – чтобы легче сосредоточиться на запахе. Нет, запах был решительно не называем. Узнаваем, но не называем. Слово вертелось рядом, знакомое-знакомое, оно определяло запах, но вспомнить его Пит не мог. Не мог – и всё тут.

Что же это может быть? Что-то такое, что он и видел и встречал неоднократно. И… и даже ел. Очень вкусное. Но что?

Пит почувствовал, что ещё немного, ещё одно усилие – и он вспомнит. Неужели у него так плохо с памятью? Пит напрягся, пытаясь вспомнить… В этот же самый момент – конечно, совершенно случайно – запах чуть усилился, и Пит с облегчением понял, чем пахнет.

Бананы! Ну, конечно же, бананы! Пит удивился себе: как он мог забыть? Ведь он любит бананы больше всего на свете!

Глубоко вздохнув, Пит наполнил лёгкие ароматом бананов, он дышал ещё и ещё, и всё не мог надышаться, дышал, не открывая глаз, наслаждаясь приятным запахом бананов.

Запах усилился.

Пит блаженно улыбнулся: что может быть лучше запаха бананов? Только сами бананы, – ответил Пит самому себе, но открывать глаза не торопился: он ведь не проснулся как следует. А вдруг ему всё снится? Но ветерок реально обдувал, пробуждая сонное лицо, и нёс с собой приятный запах бананов.

"Откуда он? – подумал Пит. – Из банановой рощи? Или с базара… большого восточного базару, где на огромном прилавке лежит здоровенная куча бананов!"

Пит вспомнил, как впервые попробовал банан. Он был тогда очень маленьким и шёл по большому базару. И незнакомый запах привлёк его. Он остановился перед прилавком – огромным прилавком, – на котором лежала здоровенная куча бананов – для маленького мальчика всё казалось огромным. И торговец спросил его: "Хочешь банан?" И Пит пожал плечами – он ведь не знал ещё, хочет ли того, чего не знает. "Никогда не пробовал?" – удивился хозяин. Пит покачал головой. И тогда человек взял с прилавка банан, очистил и подал маленькому мальчику. Так Пит в первый раз попробовал бананы, и сразу же навеки полюбил их. Странно, что он сразу не узнал запаха… Но сначала тот был такой слабый…

Запах усилился ещё больше. Казалось, воздух понемногу густел, приобретая консистенцию банана. Питу почудилось, что начал дышать бананами. Или банановым суфле – иногда он покупал и его. Но бананы, конечно, лучше.

Воздух всё густел, застывая. Точь-в-точь банановое суфле. Пит уже мог бы, наверное, откусывать от него куски. А запах продолжал усиливаться.

Пит подумал – робко, нерешительно, – что не всегда ему попадались одни спелые бананы, были ведь и немного подгнившие… трудно иногда понять, спелый банан или уже перезревает. Почти невозможно уловить переход между спелым и переспелым…

Запах крепчал. Воздуха почти не оставалось. Пит дышал сплошными бананами. И не только дышал. Бананы были всюду – они лезли не только в нос, но и в уши, тыкались под мышки, елозили по животу, пятки скользили на бананах… И только глаза Пит предусмотрительно держал закрытыми.

"А может, мне всё снится?" – с надеждой подумал Пит, с трудом преодолевая тошноту: бананы прошлого подступали к горлу. – Может, стоит открыть глаза – и всё исчезнет? Ну откуда, в самом деле, может взяться такой мощный запах? Даже тогда, на базаре, они пахли гораздо слабее. А сейчас…" – Пит открыл глаза.

Он стоял в огромном контейнере, полном перезревших бананов и на их поверхности торчала одна голова. Глаза удивлённо хлопали.

На тебе – клеймо!

Как я попал в тот мир – лучше не спрашивайте, всё равно не отвечу. Это до сих пор остаётся государственной тайной. И, боюсь, обычные сроки давности по отношению к ней действовать не будут. Недаром вся операция проводилась под грифом «Абсолютно секретно» и отменять его не собираются, хотя прошло немало времени. Секретность была по-настоящему абсолютной: все, абсолютно все соблюдали её. Наверное, потому, что были лично заинтересованы в сохранении тайны.

Поэтому я с лёгкой душой опускаю все подробности, начиная от момента перехода (разумеется!) и стану рассказывать с той минуты, когда, устав от долговременного мельтешения по улицам города, зашёл в один из баров. Я успел установить, что тот мир практически не отличим от нашего, и настало время поближе познакомиться с обитателями. Узнать, насколько подобны наши мыслительные способности. Внешне-то нас практически не отличишь: ни на первый взгляд, ни на, как мне думалось, на последующие. Но оказалось совсем иначе…

Человек, к которому я подсел (или он подсел ко мне – честно говоря, не помню, да это и неважно), ничем не отличался от тех, кого я в массовом количестве наблюдал и у нас, и в том мире.

За одним-единственным отличием: у него на лбу стоял отчётливый синий штампик: "Хороший человек". И он пил молоко. Собственно говоря, потому я к нему и подсел: меня заинтересовало, что в алкогольном баре человек пьёт молоко. А затем я увидел штампик.

До этого момента, бродя по улицам, я подобного не замечал. И ничего удивительного: погода была мерзопакостной, дождь со снегом, многие шли, надвинув шляпы на глаза и повязавшись косынками. Последнее, как вы понимаете, относится к женщинам. Но теперь, анализируя произошедшее, мне начинает казаться, что не погода была тому виной…

А он, едва взглянув на меня, пробормотал:

– Я вижу, вы нездешний. Не из нашего мира.

– Как вы догадались! – ахнул я, внутренне холодея. Хорошо, что я сидел, иначе упал бы – я физически ощутил, как ослабели ноги. На такой прокол после нескольких часов пребывания в их мире я не рассчитывал.

Я ожидал, что сейчас взвоют сирены, послышится рёв моторов, и меня окружат стражи порядка с автоматами наизготовку. А затем – стальные браслеты, каменные стены тюрьмы, свет в лицо и неожиданные допросы по ночам. К этому я был готов, и на этот случай у меня имелось несколько хороших заготовок, которые помогли бы быстренько установить контакт с правящей элитой того мира. Но произошло иное.

Мой визави лишь слабо улыбнулся.

– У вас же нет штампа! – и он прикоснулся к своему лбу.

– И что это означает? – осторожно спросил я.

– То, что вы не из нашего мира, – просто ответил он и отхлебнул глоток молока. – Всего-навсего.

– Вам приходилось встречаться с такими? – вопрос был неожиданным и для меня самого. Не это меня просили разузнать!

Но разговор тёк сам собой. И вопрос мой был проигнорирован. Но так, что у меня не осталось ни малейшего сомнения: он знает. И от этого стало чуточку обидно: стало быть, до меня здесь побывал не один путешественник между мирами. А я-то надеялся…

– У вас нет штампа, – повторил он, снова отхлебнув молока.

"И что это означает?" – вторично хотел спросить я, но вовремя прикусил язык: могло быть так, что в этом случае я попал бы в ловушку во времени. Меня предупреждали относительно подобных вариантов. А также о возможном коварстве обитателей того мира. Откуда об этом узнали? Секретно… Вместо этого я спросил:

– В вашем мире у всех штампы?

– Да, – вздохнул он. Вздохнул, быть может, оттого, что я не попался в ловушку.

– И что означает ваш? – мне захотелось перехватить инициативу.

– Только то, что вы видите, – он снова вздохнул. – Что я – хороший человек. И не могу совершить ни одного дурного поступка. Даже попить пива – и то не могу! – вырвалось у него. – А я его так люблю! Потому и прихожу сюда, в этот бар. Это не считается нарушением. А здесь я могу хотя бы понюхать!

И его ноздри потянулись к моей кружке.

– Так отхлебните! – предложил я, пододвигая к нему бокал.

Он отшатнулся:

– Нет! Я не могу! Мне нельзя! Клеймо ставится раз и навсегда, и я обязан быть таким, каким меня счёл Он… – и мой собеседник поднял очи горе.

– А… – я не успел спросить: за наш столик плюхнулся здоровенный детина. Он так брякнул кружкой, что пивная пена плеснула мне на рукав. – Какого чёр… – язык мой сделал судорожное движение и прилип к гортани: на лбу детины синела чёткая надпись: "Бандит и убийца".

Мой первый собеседник, похоже, был хорошо знаком с детиной: они обменялись кивками.

– Не пугайтесь, – прохрипел детина, отхлебывая из кружки: – я уже выполнил причитающийся лимит убийств на сегодня. А тем более вы из другого мира.

Да что такое! Второй встречный "колет" меня на раз. Все директивы о секретности летели насмарку. Надо будет сказать, чтобы тому, кто пойдёт следом за мной, нарисовали какой-нибудь штампик.

– У меня есть жена и дети, – неожиданно нежно сказал детина, окружив кружку волосатыми лапами.

Она скрылась, словно гнездо клеста среди еловых ветвей.

– И я их люблю, – продолжал детина. По его полувыбритой щеке поползла слеза, то и дело застревая среди пеньков волос. – А я вынужден щёлкать по носу моих малюток, хотя мне хочется зацеловать их до смерти!

Он сжал лапищи, и осколки глиняной кружки фейерверком полетели вокруг.

– Гарсон! – гаркнул он. – Ещё кружку пива! Нет! Две!

Бледный парнишка принес три кружки, и, трясясь от страха, поставил перед громилой:

– Т… третья – за счет заведения, сэр!

– Угощайтесь! – громила пододвинул нам кружки.

– Спасибо, – я взял предложенное.

– Нет, нет, я не могу! – заотказывался "хороший человек", а ноздри его сладострастно расширились.

– Пей, а то убью! – провозгласил громила.

– Подчиняюсь насилию, – смиренно произнёс "хороший человек" и в три глотка выхлебал кружку.

На его лице разлилось блаженное выражение.

– Ради таких случаев я и прихожу сюда! – прошептал он.

– Как вам везёт! – проговорил громила, раскачиваясь из стороны в сторону. К пиву он так и не притронулся. – Вам, вам, – палец его уставился на меня.

– Чем же? – удивился я.

– На вас нет клейма. Вы можете вести себя, как хотите.

– Не совсем так, – возразил я. – Если кто-либо из нас совершает… недостойные поступки, он позже приходит… к духовному наставнику, и кается.

– Да я готов каяться каждый день! – возопил бандюга. – Если бы мне разрешили хотя бы разок поцеловать моих малюток!

– А мне, – утирая слёзы, произнёс "хороший человек", – хотя бы раз плюнуть на тротуар!

Он вынул кружевной платочек и высморкался.

– Скажите, – я решил взять быка за рога, благо оба собеседника находились в соответствующем настроении, – а кто ставил вам штамп на лоб?

– Как кто? – хором ответили оба. – Творец нашего мира!

– Вот оно как! – воскликнул я. – А как же…

В голове моей носилась масса мыслей, и ни одна не могла найти выхода.

– Он находится над нами, – печально произнес "хороший человек", – мы не можем никуда спрятаться от его взгляда. Он проверяет нас…

– Неужели? – кое-что становилось понятным. – А наш Создатель, раз сотворивши нас, куда-то удалился, разрешив развиваться самостоятельно.

– Счастливчики! – прохрипел громила. А "хороший человек" заметил:

– А нас он решил постоянно контролировать.

– Но… но Создатель должен быть один! – пролепетал я. – Вселенная-то одна. Или это значит, это значит…

Мне казалось, что я понял. Но сформулировать мысль не успел: я почувствовал, как к моему лбу что-то осторожно прикасается. То холодное, то тёплое – попеременно. Как будто кто-то, находящийся вне меня, не мог определить, какой штамп ставить на мой лоб.

Мои собеседники, будто что-то заметив – а может, мою реакцию, – отшатнулись от меня, и с округлившимися глазами и приоткрытыми ртами наблюдали: какой отпечаток появится у меня на лбу?

Панически взвизгнув, я нажал кнопку возврата.

И очнулся в объятиях родных майоров и полковников – из соображений секретности низших чинов не привлекали, а для случая провала не ставили в известность никого из старших.

Но еще минут пять я озирался с диким видом, разыскивая на их лбах синие штампики…

Я всё подробно изложил в отчёте. И шеф неоднократно вызывал меня на беседы, пытаясь выведать всё новые и новые подробности. Я наговорил сорок часов диктофонных записей, вспоминая четыре часа, проведённые в параллельном мире.

Шеф заинтересовался рассказом. Он был честный старый служака.

– Как это удобно, – бормотал он, – посмотришь на человека – и сразу скажешь, чего от него ожидать: кто хороший, кто плохой! Я считаю, нам следует присоединиться к этому миру. Надо доложить по начальству!

Докладывал он или нет – не знаю. Знаю, что его неожиданно сняли с работы и отправили на пенсию. Весьма приличную, кстати. Ну, шеф давно выработал необходимый для приличной пенсии стаж, так что по-другому и быть не могло.

Мне же пришлось ещё долго писать отчеты, вспоминая каждую минуту моего пребывания там. Но особенно неприятно было вспоминать то холодное, то горячее прикосновение клейма ко лбу…