Ральф Питерс
Война 2020 года
От редакции
Эта книга была написана около двадцати лет назад. За это время в России и во всем мире произошло множество глобальных перемен. Советский Союз распался. Новая революция, о которой с таким сомнением пишет автор в предисловии, все же произошла. «Она не будет ни мягкой, ни бескровной», – предсказывал Ральф Питере. Что ж, пожалуй, он оказался прав. И все же, при всех издержках, это был шаг вперед. «Веря в историческую роль США, я беззастенчиво пристрастен», – признается автор. Это следует учитывать российским читателям книги. Многое в ней может покоробить, кое-что – позабавить, что-то – вызвать чувство протеста. (Мы говорим здесь об изображении жизни в Советском Союзе и образах наших соотечественников, а также перспективах России в мировом конфликте.) Однако иногда бывает полезно познакомиться с принципиально иной точкой зрения. Взгляд на себя со стороны еще никому не повредил. Автор художественного произведения имеет право быть субъективным. Мы же, россияне, уважая чужую ментальность, оставляем за собой право веры в лучшее будущее для нашей страны.
От автора
В этой книге рассказывается об ужасных событиях. Ее главной темой являются те страшные события, которые вот уже в течение долгого времени происходят в России. Хотя основные проблемы возникают, главным образом, к западу от Уральских гор, тем не менее в сознании россиян все еще живо представление о том, что расовый и религиозный Апокалипсис грядет с юга и востока. В этой книге рассказывается об исключительных событиях, как это и должно быть в художественном произведении. Более правдоподобный сюжет предполагал бы описание тех беспорядков, которые не прекращаются вот уже в течение десятилетий и носят в некоторых областях очень серьезный характер, хотя Гнев простых людей ни разу не достигал такой силы, чтобы различные этнические группы сплотились и создали единый боевой союз. Если бы меня как советолога попросили предсказать будущее Советского Союза, я бы назвал ситуацию очень нестабильной, с вероятностью возникновения время от времени взрывов фанатизма, сопровождающихся кровопролитием, болезнями и экономической разрухой, однако достаточно скучной и однообразной и поэтому привлекающей внимание западных средств информации весьма эпизодически.
У меня нет сомнений в том, что мы услышим о кровавых бойнях, но ничего не будем знать о напряженной, безотрадной и скоротечной жизни простых мужчин и женщин. Одним словом, я считаю, что ситуация в Средней Азии останется такой же, какой она была в течение уже многих столетий.
Русские, как и монголы, персы и другие, предшествовавшие им завоеватели, о которых сохранились лишь смутные воспоминания, в конце концов уйдут в небытие. Они оставят следы своего существования, но они исчезнут.
Вопрос состоит в том, произойдет ли это через несколько лет, несколько десятилетий или несколько столетий. Допотопные часы, отбивающие время в Самарканде, вызывают меньше беспокойства, чем электронные чудесные механизмы в Вашингтоне или часы в Москве, которые, кажется, все время стараются ускорить ход времени.
Подгоняемый Аристотелем и неистребимой жаждой крови, Александр Великий пересек реку Оксус, называемую сейчас Амударьей. И что он оставил после себя? Легенды и пески.
Эти ядовитые пустыни поглотили историю.
Теперь по поводу исламского фундаментализма. Меня восхищает точная характеристика ислама, данная Леви-Строссом, который назвал его «религией лачуг», и поэтому я отношусь к исламскому фундаментализму с меньшим почтением, чем многие мои коллеги, которые считают, что единственной серьезной трагедией нашего времени были мрачные события, происходившие в Советском Союзе. Более того, я считаю, что все эти разные народы, поклоняющиеся единому Богу, в будущем обречены на вечную заурядность. Исламский фундаментализм – это исключительно отрицательное явление. Даже хуже, чем христианская религия, так как он означает борьбу против хода исторического развития и отвратительный арьергардный бой с течением времени и твердой логикой развития материи, которая всегда будет двигать развитием человечества и нашего искалеченного мира. Так, например, яростные нападки иранцев на Америку, называемую ими Великим Дьяволом, являются лишь проявлением неспособности арабов подняться над посредственностью. Бог является для них оправданием поражения личности и нации.
Только наличие внешних врагов, как настоящих, так и вымышленных, позволяет исламскому миру проявить странное подобие единства. Если Израиль будет уничтожен, например в ядерной катастрофе, то, скорее всего, это не уничтожит разногласия между этими народами, а разрушит их единство, так как у исламских народов не будет возможности объяснять свои поражения существованием дьявольского сионизма и они очень скоро найдут какую-нибудь новую блистательную священную миссию и начнут истреблять друг друга. Исламский фундаментализм не внушает мне надежд на будущее, он просто служит оправданием для региональных конфликтов.
Несколько слов о том, как изображены русские в этой книге. Более мелкие сюжетные линии являются метафорическим представлением современной ситуации в Советском Союзе.
Вале нет никакой необходимости ждать тридцать лет, чтобы получить предназначенную ей долю страданий. Ее жизнь – это отражение жизни в Советском Союзе в настоящее время.
Я считаю, что Советский Союз обречен. Но для нас важно лишь одно: удастся ли ему пережить все это, теряя время от времени оставшиеся республики, и все же с трудом продвигаться вперед, или же процессы распада и жестокие конфронтации будут происходить и дальше и начнут угрожать другим, более благополучным народам, живущим за пределами Советского Союза. Я не вижу никаких перспектив на возрождение Советского Союза. Даже если бы все граждане его сплотились и начали самоотверженно работать, то, в лучшем случае, они смогли бы сделать лишь один робкий шаг вперед на фоне продолжающегося общего спада, в то время как Соединенные Штаты Америки и Новая Европа сделали бы три или четыре шага вперед, а Япония – пять.
Мне кажется, нет никакой надежды на то, что на моем веку в Великой Московии появится огромный, процветающий рынок для западных товаров. Конечно, в течение какого-то времени на Западе будут верить в такую возможность.
И найдутся банкиры-авантюристы из тех, по вине которых долг третьих стран вырос, как раковая опухоль. Я же вижу перед собой только картину полного поражения, нищеты и бедствий. Русский народ обречен. Но мы должны сделать все возможное, чтобы он этого не осознал.
Советскому Союзу нужна новая революция, но вероятность того, что она произойдет, очень мала. Люди слишком устали. Они способны только на короткие жестокие вспышки недовольства. Если вдруг, в силу какого-то стечения обстоятельств, революция в конце концов произойдет, она не будет ни мягкой, ни бескровной. И несмотря на преувеличенные обещания Советского Союза в области разоружения, у него все еще остаются огромные запасы ядерного оружия, разбросанные по огромной территории, контролировать которую, как оказалось, очень трудно, и не только из-за ее масштабов.
Огромные размеры территории, спасавшие Россию тысячи раз, сейчас являются причиной ее бед. Чтобы окрепнуть и стать конкурентоспособной, ей потребуется, кроме всего прочего, такая разветвленная сеть новых шоссейных и железных дорог и телекоммуникаций, которую США, Япония и Западная Европа, даже объединив свои усилия, не смогут построить.
Если добавить к этому огромное количество экологических проблем, в силу которых отравляются последние остатки хороших земель и разрушается здоровье населения, то перспективы на будущее поистине безрадостны.
И тем не менее Советский Союз как магнит продолжает притягивать меня. Возможно, причиной этого являются те страшные видения, которые посещают меня.
Японская тема – это карикатура на тревожные события, происходящие в самой Америке в настоящее время. Конечно, и в этом случае для большой образности я прибег к гиперболе.
Я не считаю, что Япония когда-нибудь опять станет открытым военным противником Соединенных Штатов. Это маловероятно. Характер противостояния изменился, и главной стала экономическая борьба. В настоящее время мы находимся в состоянии экономической войны с Японией, как это было в предшествующие десятилетия. Но законы войны меняются. Новые войны не только не требуют объявления, они даже не предполагают осознания всеми гражданами страны ее существования. Я не думаю, что каждый японский бизнесмен является участником организованного двадцать или тридцать лет назад секретного заговора, цель которого – экономический крах Соединенных Штатов. Но я полагаю, что каждый японский руководитель осознает серьезность этой борьбы.
А может быть, это еще один пример общей тенденции очернения японцев. Я надеюсь, что это не так. Я считаю генерала Нобуру Кобата самым привлекательным героем этой книги.
Основной идеей американской темы является мысль о военной неподготовленности Соединенных Штатов. Конечно, являясь офицером американской армии и веря в историческую роль Соединенных Штатов Америки, я беззастенчиво пристрастен. Как историк, я не могу не испытывать глубокую обеспокоенность по поводу популярного в законодательных органах убеждения, что так как Россия находится в настоящий момент в состоянии кризиса, то численность вооруженных сил Соединенных Штатов может быть уменьшена до чисто символических размеров. Конечно, необходимо осуществить значительное сокращение арсеналов оружия, но надо бороться со свойственной американцам любовью к крайностям и тенденцией видеть мир в черно-белых красках. Да, я согласен, что существовавшая в течение долгого времени советская угроза уменьшилась. Но мир остается жестоким, враждебным и завистливым. Мы должны сохранить регулярную армию на таком уровне, который позволит избежать трагических жертв, на которые нам приходилось идти в ходе всех военных конфликтов, начиная с 1812 года и до великих войн нашего столетия, когда наша военная система изо всех сил старалась выиграть время для приготовлений и в бой шли необстрелянные новобранцы. Если мы не можем позволить себе иметь армию, которую требуют генералы, то все же должны иметь армию, которая нужна Америке. Обоснованное сокращение вооруженных сил имеет в настоящее время экономическую, социальную и политическую почву. Сокращение ради сокращения – бессмысленно.
И наконец, несколько слов о болезни Рансимана. В течение долгого времени я очень интересовался эпидемиологией. Если бы я был по-настоящему смелым человеком, я, возможно, стал бы врачом. Не будучи достаточно храбрым, я стал солдатом. Но меня очень интересует влияние эпидемий на ход истории, идет ли речь об эпидемии чумы под названием «Черная смерть» или раке желудка, гепатите и других инорекционных заболеваний на политическое сознание жителей территорий, расположенных вокруг Аральского моря в Советском Союзе. Думая о феномене СПИДа, когда болезнь оказала гораздо большее влияние на общественное сознание, чем на общую смертность в США, я пытался представить себе, какое влияние может оказать сегодня по-настоящему страшная и заразная болезнь. С одной стороны, уровень медицинского обслуживания в развитых странах удивительно высок, с другой стороны, в силу развития технологий окружающий нас мир сильно отравлен. Болезнь, которая раньше распространялась от Китая до Ла-Манша за одно-два десятилетия, сейчас требуется один день. У нас появилось множество новых переносчиков инфекции. В действительности, не гомосексуалисты или грязные шприцы явились причиной появления СПИДа на благополучном Западе, а самолеты.
Это до неприличия американская книга. Мы, американцы, представлены на страницах этой книги как отличные ребята, так как, с моей точки зрения, мы такими и являемся в реальной жизни. Вот уже больше десять лет, как я живу и работаю за пределами Родины. Вместо того чтобы проникнуться любовью к другим странам, я обнаружил, что я еще больше утверждаюсь в своем убеждении, что Соединенные Штаты являются в настоящее время величайшей страной мира. Конечно, и у нас, американцев, есть свои недостатки. Временами мы совершали глупые ошибки. Но только благодаря нам хотя бы какая-то небольшая часть населения Земли может жить сегодня в мире и благополучии. И никогда еще не было такого великодушного победителя и такого благородного союзника. Наши ошибки совершались из наилучших побуждений, а наши жертвы оправдывали многое в истории человечества. Мне остается только надеяться, что эта книга, несмотря на все ее многочисленные недостатки, послужит процветанию моей страны.
Книга первая
Путешествие
На свете происходят вещи,
На которые нельзя смотреть без боли.
Таков закон: нет находок без потерь.
И, злобствуя, Небо наказывает
Прекрасных женщин.
Памяти Эмори Антона
Пролог
В год от Рождества Христова 2005-й Соединенные Штаты Америки совершили роковую ошибку. В ходе очередного внутреннего кризиса в пост-мобутовском Заире ЮАР захватила обширный и богатый полезными ископаемыми район в провинции Шаба. Связанные обязательствами полузабытых договоров, абсолютно не ориентирующиеся в тонкостях обстановки на местах и охваченные стремлением рассеять зародившиеся в мире сомнения относительно нашей роли сверхдержавы, мы высадили в Киншасе Восемнадцатый воздушно-десантный корпус. Операция проходила медленно и с многочисленными срывами. В период эйфории разоружения девяностых годов, когда сухопутные войска стали считаться анахронизмом и нелепостью, армия оказалась обескровленной. Однако мы все еще верили в свои силы.
Восемнадцатый воздушно-десантный корпус высадился на смертельно больном континенте.
Богатые державы всего мира давно махнули рукой на большинство африканских стран. Неспособная прокормить свое население, неспособная платить по счетам и раздражающая всех неумением хоть как-то управлять сама собой, Африка не могла предложить ничего, кроме все еще открываемых то тут, то там месторождений и редеющих стад диких животных, которые постепенно становились в глазах цивилизованного мира более ценными, чем миллионы обездоленных африканцев. Континент умирал. Сперва пандемия СПИДа убила всю прелесть сафари с фотоаппаратом в руках, затем в самом начале нового столетия еще одна беда выросла из зарослей буша.
Но подобные соображения не остановили американцев. Мы убедили себя, что доносившиеся до нас слегка фальшивые звуки – не что иное, как зов долга, и отправили на этот зов лучшее из того, что имели. Пыхтя и отдуваясь от усталости, наши воины подняли флаг США в самом сердце страны, для которой они были плохо экипированы, плохо подготовлены и о которой они пребывали в счастливом неведении.
Но все это вроде бы не имело значения. Американцы все-таки высадились, да и сама операция казалась не более чем пустой формальностью для тех людей, которые принимали решения.
Никто всерьез не верил, что южноафриканцы станут драться.
1
Африка 2005 год
К аэродрому подлетаешь над ковром колышущихся трав. От грохота и бегущей по земле тени железных птиц животные сперва обращаются в бегство, а потом долго глядят ей вслед.
В летном комбинезоне и шлеме невыносимо жарко, и воды уже не хватает, но все же патрулирование вносит хоть какое-то разнообразие в монотонность лагерной жизни. Вы проноситесь над светло-коричневым морем травы, едва не цепляясь за корявые ветки кустарника, и голос далекого авиадиспетчера усыпляюще гудит в наушниках. Потом рельеф местности начинает меняться. Но только чуть-чуть. Терриконы у шахт виднеются издалека, и нет необходимости следить за показаниями приборов.
Ему хотелось летать. Ему всегда хотелось летать. Разве осталось еще какое-нибудь достойное занятие в нашей однообразной жизни? Но теперь, когда уже видна база эскадрильи, сидящий в пилоте прагматик торопится поскорее оказаться на твердой земле.
Заходя на посадку, он облетает самую высокую пирамиду из пустой породы, и металлические крыши добывающего комплекса вспыхивают в лучах высокого солнца Южного Заира.
Провинция Шаба, иначе – Катанга. Бормоча себе под нос ругательства, он слегка отворачивается. Теперь, когда солнце больше не слепит глаза, он видит россыпь военных палаток и идеально ровные ряды вертолетов, отдыхающих в пятнистой тени маскировочных сеток. Красно-белый флаг воздушно-десантных войск ожил на единственном двухэтажном здании, и пыль, вздымаясь, тянется к его машине. Солдат с непокрытой головой в авиаторских очках и закрывающем рот и нос коричневом хлопчатобумажном платке поднимает руки. Иди к папочке.
Африка исчезает в буром урагане.
Вот он и дома. Разминая затекшие в полете ноги, он смотрел на знакомый аэродромный пейзаж, одинаковый в любом уголке земного шара: заправщики, линии разметки, предупреждающие знаки, переносные сигнальные фонари, ветряные «сачки», палатки медиков с закатанными вверх пологами и аккуратными рядами коек, а на них – тщательно свернутые или сложенные спальные мешки, солдаты в футболках и с именными медальонами, похожими на дешевые украшения. Разорванные коричневые картонки из-под сухих пайков. Техасская жара. И никакой войны.
Привычная рутина жизни в полевых лагерях быстро вступила в свои права. Регулярные патрульные полеты над пустынными южными районами. Ожидание боевых действий сменилось естественным и очевидным чувством разочарования, к которому примешивалось и некоторое облегчение. Солдаты проклинали погоду, безрадостный ландшафт, насекомых и вездесущих змей, пайки и начальство, которое никогда не знало, что же в точности происходит, и, соответственно, все делало не так. Некоторые бурчали, что армия США снова сделала плохой выбор и что все заирцы – ни на что не годные бестолочи. Те несколько книг, которые солдаты, собираясь в дорогу, сунули в рюкзаки и полевые сумки, уже были прочитаны, сменили владельцев и прочитаны еще раз.
– Привет, Джордж, – бросил его приятель капитан, проходя вдоль шеренги походных коек. – Что почитываешь?
Капитан Тейлор молча показал ему книгу в бумажном переплете.
– Похоже на роман ужасов, верно?
– Не совсем, – отозвался Тейлор, лениво растянувшись на койке. – «Черное сердце».
Приятель рассмеялся.
– Мне сразу вспомнилась одна из моих подружек. Хочешь пивка, Джордж?
– У меня есть.
Капитан добродушно улыбнулся. «Капитан Джордж Тейлор, командир звена. Летчик милостью Божьей». И он зашагал по направлению к полевой столовой.
Тейлор и его товарищи проводили свободное от полетов время, покрываясь великолепным загаром и слушая англоязычную станцию южноафриканского радио, которая ловилась здесь лучше всего и передавала самую хорошую музыку… Женщины-ведущие, с их будоражившим воображение иноземным акцентом, никогда ни словом не упоминали о кризисе, эпидемии или появлении американских войск, но по мере того как ситуация начала, похоже, входить в норму, все чаще стали посвящать песни «одиноким солдатам на севере». Всеобщей любимицей стала девушка по имени Марии Уайтвотер, которую армейские слушатели быстро переименовали в Марни-Отсоси-У-Меня. Когда не было полетных заданий и жаркое солнце выгоняло всех из душных палаток, Тейлор любил лежать в сетчатом гамаке с приятно холодившей кожу баночкой пива на животе, покрываться бронзовым загаром, от которого дома девочки посходят с ума, и слушать по радио дразнящий голос. Он знал, что она непременно блондинка. И испорченная сверх всякой меры.
Никакой войны. Только палящее солнце, скука и дурная пища. В части Тейлора никто не заразился болезнью Рансимана, и гулявшие среди солдат слухи об участившихся случаях БР ближе к Колвези или в Киншасе мало волновали авиаторов в их замкнутом мирке. То была чья-то чужая головная боль, казавшаяся гораздо менее важной, чем разговоры о том, сколько еще им здесь торчать до возвращения домой. Они спорили, водились ли когда-нибудь в этой части Африки слоны, и обалдевшие от скуки молодые пилоты нарушали летную дисциплину, пытаясь сфотографировать на память других, не таких крупных представителей африканской флоры, которых они замечали во время патрульных полетов. Порой, как озарение, Тейлора посещало предчувствие, что эти бесконечно длинные жаркие дни – не что иное, как райская идиллия перед катастрофой. Но такие мысли быстро исчезали, и большую часть времени его просто тяготила бессмысленность и монотонность его нынешней жизни.
Как-то раз он пролетал над деревушкой, где на пыльной немощеной улице то тут, то там валялись раздутые от жары трупы. Эпидемия.
Его руки, сжимавшие штурвал, задрожали. Но увиденное повлияло на него не сильнее, чем неприятный кадр из фильма. Он только отвернул вертолет в сторону, поднимаясь в чистое голубое небо.
Последнее утро казалось особенно ясным, и в воздухе, когда они взлетали, все еще была разлита ночная свежесть. Они получили самое обычное задание – патрулировать вдоль течения реки Луалаба в южном направлении в сторону границы с Замбией. Никаких трюков в воздухе. Только вчера командир эскадрильи строго-настрого предупредил всех пилотов после того, как один лейтенант едва не угробил свой «Апач», пытаясь сфотографировать какое-то животное, – он клялся, что гепарда. Так что предстоял день скучного полета в строю, и не было никаких причин ожидать чего-нибудь необычного. Начальник разведки эскадрильи даже перестал снабжать вылетающих информацией о возможном местонахождении противника.
Тейлор пребывал в мрачном настроении и, что на него не похоже, переговаривался по радио с подчиненными отрывисто и строго. Ему только недавно сообщили, что один из его однокашников по училищу в Форт-Ракер почти что близкий друг, служивший на главном командном пункте сто первой дивизии, умер от болезни Рансимана. Как нелепо, ведь Чаки Моссу досталась самая безопасная работа – катать старших офицеров на самом ухоженном вертолете во всей дивизии. Чаки только недавно женился, порой был не прочь подурачиться, и ему еще даже не исполнилось тридцати. То, что он умер, когда еще не прозвучало ни одного выстрела, казалось глупым и несправедливым.
Сегодня Тейлору никак не удавалось сосредоточиться. Вспомнив Чаки на сумасшедшей вечеринке в Панама-сити во Флориде, он вдруг мыслями перенесся в постель своей старой подружки – Джойс Уиттакер. Совершенно сумасшедшая бабенка. Он припомнил, как Чаки с банкой пива в руке смеялся по поводу доносившихся до него звуков и заявлял, что старушка Джойс сильна энергией, а не рассудком. Еще он вспомнил тело Джойс, блестящее от пота, ее закрытые глаза… Тем временем под брюхом его вертолета миля за милей проносилась пустынная, поросшая кустарником земля. Солнечные лучи начали пробиваться сквозь затемненный щиток перед его лицом, и Тейлор снял спасательный жилет, готовясь к неминуемому наступлению жары.
Не прошло и десяти минут после взлета с аэродрома, как экран радара на вертолете Тейлора замутился и по нему побежали бледные бесцветные пятна. Тейлор решил, что техника опять не в порядке, ибо даже в лучшие дни новые электронные приборы на «Апачах-А5» отличались изменчивым нравом, а к тому же пыль полевого аэродрома влияла на них далеко не лучшим образом.
– Один-четыре, говорит Девять-девять, – вызвал Тейлор ближайший вертолет. – На моем радаре помехи. Осуществляйте наблюдение за горизонтом.
– Говорит Один-четыре, – раздался в наушниках взволнованный голос. – На моем экране ни черта не разберешь. В чем дело?
Вдруг в разговор вклинился голос старшего уорент-офицера1, ветерана, летевшего над одной из замыкающих машин:
– Черт возьми, нам ставят помехи.
Тейлор сразу понял, что старый служака прав, и обругал себя дураком, что не сообразил, что происходит. Заснул он, что ли? Никто не ожидал враждебных действий.
– Всему звену, всему звену. Рассыпаться. Быстрее. Боевая готовность номер один, – скомандовал Тейлор. В ту же секунду он увидел, как подчиненные ему машины веером разошлись в стороны.
От экранов радаров по-прежнему не было никакого толка. Но в зоне прямой видимости враг не показывался. Тейлор пожалел, что не выслал вперед несколько разведывательных машин, но их полеты прекратили как ненужные ввиду отсутствия реальной угрозы.
– Сьерра шесть-пять, говорит Майк девять-девять. Прием, – передал Тейлор сигнал тревоги на аэродром.
Никакого ответа.
– Сьерра шесть-пять, говорит Майк девять-девять. Мне ставят помехи. Прием.
Ничего. Только низкий воющий звук, возможно, просто что-то в моторе.
– Сьерра…
Краем глаза он увидел ослепительную вспышку в небе на месте одного из своих вертолетов. Лейтенант Росси. Когда вспышка исчезла, изуродованная машина на глазах у Тейлора устремилась к земле. Авторотация не сработала, и вертолет камнем рухнул, ударившись о землю с такой силой, что узлы и куски фюзеляжа снова подлетели в воздух, в то время как основная часть вертолета исчезла в облаке огня.
У Тейлора помутилось в глазах. На миг ему показалось, что весь мир распался на мелкие, как в мозаике, части. Тем временем его голос автоматически продолжал:
– Сьерра шесть-пять…
– Господи Иисусе! – раздался чей-то голос в переговорном устройстве. – Господи Иисусе!
Тейлор лихорадочно осматривался по сторонам.
Ничего. Абсолютно ничего. Чистое, горячее, голубое марево.
– Всем. По прямой не лететь. Надеть защитные жилеты. – Судя по приборной доске, его бортстрелок, новичок, которого Тейлор едва успел узнать, спешно возился с вооружением. – Один-один, – приказал Тейлор. – Покиньте строй и проверьте, не осталось ли там кого в живых. Выполняйте! – Тейлор связался со старшим уорент-офицером в замыкающей машине. – Один-три, что у вас там? Кто-нибудь сзади?
– Нет. Никого. – От волнения тот говорил фальцетом. Впервые за год знакомства Тейлор услышал в его голосе след каких-то эмоций. – Девять-девять, нас атаковали спереди. И в живых там никого не осталось. Росси и Кох мертвее мертвых, а если сейчас начнется заваруха, то Один-один нам здесь больше понадобится.
На миг Тейлор разозлился, что его приказы обсуждают. Но уже через секунду он понял, что уорент-офицер прав.
Он чувствовал себя совершенно беспомощным – врага не было видно нигде – ни на земле, ни в воздухе.
– Один-один, предыдущий приказ отменяется. Займите свое место.
– Вас понял.
«Апачи» не должны так падать, – твердил про себя Тейлор. – «Апачи» не горят. «Апачи» не разламываются на части. «Апачи» не…"
– Ну где же они, черт возьми? – рявкнул Тейлор в микрофон. – Кто-нибудь видит хоть что-нибудь?
– Ничего.
– Ничего.
– Один-четыре, вы что-нибудь видите?
– Я ни хрена не вижу.
– У них где-то здесь лазер. Большой поганый лазер, – вмешался уорент-офицер голосом, осипшим от внезапной догадки. – Это была лазерная атака, чтоб я сдох. Я видел такую фигню на полигоне в Уайт Сэндс.
Невозможно. У южноафриканцев нет лазерного оружия. Тактических лазеров вообще ни у кого нет, существуют только несколько специальных приборов для вывода из строя навигационной аппаратуры. Ими нельзя убивать. Лазерное оружие используется только на стационарных объектах для защиты от ударов из космоса.
Это стратегическое вооружение. Никому пока не под силу создать такой миниатюрный источник энергии, который позволил бы использовать лазеры в тактических целях.
Тейлор чувствовал себя таким маленьким в огромном пустом небе. Ему ничего не приходило в голову, кроме как продолжить полет, хотя ему было очень страшно. Летный костюм весь промок от пота, а кожа покрылась белыми и красными пятнами. Как ему хотелось развернуться и укрыться на безопасном аэродроме! Но настоящие солдаты так не поступают.
Он снова попробовал связаться с базой.
– Сьерра шесть-пять, говорит Майк девять-девять. Вероятный контакт с противником, повторяю, вероятный контакт с противником.
Ничто не предвещало опасности, но еще один из его вертолетов вспыхнул белым и золотым огнем, а потом беспомощно устремился к земле. На сей раз «Апач» стал разваливаться еще в воздухе.
– Снизиться! – приказал он оставшимся машинам. – Прижмитесь вплотную к этой чертовой траве. – Тейлор надеялся, что сможет укрыть вертолеты от невидимого врага, если они будут лететь впритирку к земле. – Спускаемся, – предупредил он своего стрелка. – Держись.
Он хотел ответить ударом на удар. Стрелять во что-нибудь. У него даже руки чесались пульнуть в пустое небо. Все, что угодно, только не беспомощное ожидание, когда и его постигнет судьба двух сбитых машин.
– Вот они, – услышал он в наушниках голос старшего уорент-офицера. – Вверху!
Посмотрев сквозь верхнюю часть фонаря кабины, Тейлор с трудом различил у самого горизонта далекие черные точки. Его глаза разболелись от напряжения, слезы мешали сфокусировать взгляд.
Враг находился вне пределов досягаемости.
И уже сбил двоих.
Тейлор кожей чувствовал, как ждут оставшиеся в живых его решения, его приказа, который мог стать главным в их судьбах.
Оставалось только два варианта. Бежать…
Попытаться уйти от них… либо атаковать, сблизиться настолько, чтобы произвести хотя бы несколько выстрелов с дистанции поражения.
– Сьерра шесть-пять, говорит Майк девять-девять. Подтверждаю контакт с противником. Имею потери – два вертолета. Заходим для атаки.
Капитан не сомневался, что его группе противостоят более совершенные летательные аппараты. Он всегда верил в старика «Апача», в его надежные многоцелевые ракеты, в добрую, старую пушку Гатлинга со снарядами, начиненными обедненным ураном. Но теперь он знал, что кто-то поменял правила игры, что не было бы большой разницы, если бы он сейчас сидел на лошади с саблей и револьвером.
– Старшой, – прокричал в микрофон Тейлор, забыв о кодах. – Прими резко вправо и прикрывай нас с фланга. Идем прямо на них. Маневрировать бесполезно – от них не увернешься. Вперед, храбрецы! – На его глазах черные точки явно становились все крупнее и крупнее. – Покажем сучьим детям!
Но от храбрецов уже мало кто оставался.
Еще одна вспышка швырнула его ведомого на спекшуюся от жары землю. Лопасти зарылись в заросли кустарника, фюзеляж сначала нелепо задрался высоко в небо, а затем с грохотом рухнул вниз.
Старший уорент-офицер не послушал приказа Тейлора. Набирая высоту, на полной скорости он помчался прямо навстречу противнику и выпустил ракету еще с безнадежно далекого расстояния, словно желая безумной храбростью напугать врага.
Прежде чем вертолет Тейлора успел подняться повыше, невидимая сила обрушила на него удар и бросила в штопор. Хотя Тейлор чувствовал, что его руки по-прежнему лежали на штурвале, глаза его видели только мерцающую белую пелену. За миг до того, как вертолет боком врезался в кусты, Тейлор успел крикнуть стрелку:
– Стреляй, черт подери, стреляй!
Он не знал, видел ли тот перед собой цель, видел ли он что-нибудь вообще, был ли он еще жив. Тейлор знал только, что он не хотел умирать, не нанеся ответного удара, и последнее, что он чувствовал, прежде чем сила удара вышибла из него сознание, была ярость, огромная, как само небо.
Никто в общем-то не ожидал, что южноафриканцы станут драться. Все, казалось, сводилось к хорошо рассчитанному риску, к принятию воинственных поз, обнародованию угрожающих заявлений, передислокации войск. Вашингтон мудро рассудил, что южноафриканцы просто-напросто блефуют перед всем миром, считая, что у Европы нет ни сил, ни воли на серьезные действия, а Соединенные Штаты не осмелятся послать свою армию. И Вашингтон самоуверенно отправил за океан Восемнадцатый воздушно-десантный корпус, не сомневаясь, что все сведется к демонстрации мускулов. Ребята из разведки знали, что у южноафриканцев имелось соглашение с Японией о проведении испытаний японской военной техники последнего поколения. Но там решили, что дальше разговоров дело не пошло. И к тому же единственный вооруженный вертолет компании «Тошиба», который удалось заполучить разведывательному ведомству, содержал некоторые интересные новинки, но ничего такого, что могло бы изменить соотношение сил на поле боя. Позже стало ясно, что американцев надули, подсунув им болванку, лишенную ключевых узлов. Но до начала интервенции никто ничего так и не заподозрил.
Южноафриканцы спокойно наблюдали за суетливыми перемещениями вокруг Киншасы неповоротливого американского корпуса. Армия США помогала им как могла, добавив неразберихи в последний момент, когда начальство приняло решение доукомплектовать корпус частями из других соединений, лишь бы не призывать резервистов. После сокращения вооружений и численности войск, волной прокатившихся в девяностые годы, равно как и после урезанных донельзя в начале века расходов на оборону, даже наиболее боеспособные части испытывали нехватку во всем, начиная от врачей и переводчиков и кончая боеприпасами и запчастями.
Переброска корпуса происходила в обстановке полной неразберихи – транспортные самолеты ВВС не могли туда летать, и все же ВВС настояли на развертывании в Киншасе бомбардировщиков Б-2, хотя никто не мог придумать, какие боевые задачи они могли бы там решать. Флот выслал две боевые группы авианосцев, но ни самолеты, ни ракеты, ни орудия не годились против врага, рассредоточившегося вне пределов досягаемости в глубине Африки. Конечно, никто всерьез не рассчитывал сражаться, но всем хотелось поиграть в войну. Военная разведка оказалась бессильной. Система сбора данных еще более или менее работала, но не нашлось аналитиков, способных обрабатывать полученную информацию, ибо армия давно уже перешла на полную автоматизацию, а автоматизированные системы не были запрограммированы на такую неожиданную задачу, как воздушный десант в африканской глуши. Но самой большой проблемой вскоре стала нехватка медицинского персонала, обученного для работы в экстремальных условиях.
С каждым днем высокое начальство все больше и больше утверждалось в своей уверенности, что южноафриканцы никогда не будут воевать.
В Вашингтоне много шутили на эту тему, гораздо чаше, чем в Киншасе, где неразбериха, постоянная нехватка то того, то сего и закон Мерфи2 редко оставляли время задумываться о стратегических вопросах. Однако даже командование корпуса считало, что захоти южноафриканцы воевать, их единственным шансом было бы нанести удар, пока американцы только десантировали свои передовые группы, а не ждать, пока они дислоцируют весь корпус.
Поначалу южноафриканцы оставались в провинции Шаба и не предпринимали никаких шагов, в то время как американцы угрожали дальнейшим продвижением войск на территорию самой провинции. Некоторое время обе стороны только принимали воинственные позы, пристально наблюдая друг за другом, ибо никто в армии США не имел представления о том, каким образом можно наступать, когда до противника – полконтинента, где автомобильные и железные дороги были либо разбиты, либо вообще отсутствовали.
Но, наконец, Восемнадцатый воздушно-десантный корпус, начал медленно продвигаться вперед, пытаясь угрожать противнику, но при этом не навязывая ему боев. Теперь возникли некоторые основания для беспокойства, и с каждым днем их становилось все больше, ибо появился новый и страшный враг.
К моменту начала интервенции в Заир эпидемия СПИДа уже шла на убыль. Огромные пространства Африки практически превратились в безлюдные пустыни, так как эффективные вакцины были слишком дороги, чтобы широко применять их среди местного населения. Но западный мир наконец почувствовал себя в безопасности, и даже в Африке болезнь свирепствовала не так, как раньше. Только в Бразилии размеры эпидемии оставались на критическом уровне, в то время как ситуация в других южноамериканских странах, похоже, стала достаточно контролируемой. Мало кто обратил серьезное внимание на сообщения о новой заразе, поразившей уцелевших жителей отдаленных областей Уганды и Танзании, и даже Всемирная организация здравоохранения поначалу считала, что имеет дело всего лишь с сильной вспышкой холеры. Трудность оценки ситуации усугублялась нежеланием самолюбивых африканцев признать истинные размеры возникшей на задворках их стран проблемы. Болезнь достигла Мозамбика. Чиновники международных организаций здравоохранения начали подсчитывать потери среди своего медицинского персонала и обнаружили, что количество смертельных случаев беспрецедентно велико. Прошло совсем немного времени, и почти вся Восточная Африка оказалась на пороге вымирания.
Остальное человечество ничуть не обеспокоилось. На границах пораженных болезнью стран силами международных организаций установили карантин. Эпидемия стала всего-навсего еще одной проблемой Африки.
В Уганде и Кении болезнь прозвали «огненной лихорадкой» из-за шрамов, похожих на ожоги, которые оставались на коже выживших счастливцев. Но вскоре у нее появилось цивилизованное название, когда сэр Филипп Рансиман сумел выделить в лаборатории в Момбасе новый, ни на что не похожий вирус. Болезнь Рансимана ухитрилась сочетать свойства и высокий уровень смертности, характерные для вирусных заболеваний, с симптомами, типичными для бактериальных инфекций. Первичные ее признаки действительно напоминали холеру, в частности быстрое обезвоживание организма из-за постоянного поноса и тошноты, однако одновременно поражалась и нервная система, а это отмечалось впервые. Болезнь быстро переходила в следующую стадию, когда кожа высыхала, а тело покрывалось бесцветными пятнами.
В то же время в худших случаях начинал разлагаться мозг, что причиняло жертве мучительную боль и, как правило, приводило к летальному исходу. Заболевших ждало одно из трех: смерть, наступавшая при отсутствии лечения в восьмидесяти пяти случаях из ста; жизнь с пораженным мозгом и полной или частичной потерей контроля над основными функциями тела и, наконец, выздоровление, при котором счастливцы отделывались только изуродованной внешностью.
Вопрос, связанный с болезнью Рансимана, возникал во время спешной подготовки к высадке в Заир наряду со многими другими, волновавшими Комитет начальников штабов. Но правительство считало, что сроки поджимают, существовала опасность еще одного контрзаговора в Киншасе, который придал бы вид законности южноафриканской оккупации Шабы. И к тому же госдепартамент заверил президента и Совет национальной безопасности в том, что правящая Великая Демократическая Партия Заира предоставила гарантии полного отсутствия признаков заболевания в районе среднего и нижнего течения реки Заир (Конго), равно как и в Южном Заире. И уж конечно в провинции Шаба.
Вдобавок пришла телеграмма от посла США в Заире, где он утверждал, что национальные интересы и репутация Соединенных Штатов находятся под угрозой и, хотя действительно имеются сообщения об отдельных случаях болезни Рансимана в отдаленных уголках страны, это заболевание, при условии принятия разумных мер предосторожности, не будет представлять реальной опасности для американских военнослужащих.
Армия США начала высадку.
Госдепартамент выработал специальное соглашение с правительством Заира с целью «облегчить эффективное и недестабилизирующее размещение войск США», согласно которому указанным войскам надлежало оставаться в пределах строго ограниченной территории вблизи аэропорта Киншасы вплоть до их последующей передислокации в провинцию Шаба. Представитель госдепартамента сообщил прессе, что соглашение имело целью исключить видимость американской агрессии против Заира и всякую возможность недопустимого вмешательства во внутренние дела данного государства. Но американским военнослужащим не понадобилось много времени после прибытия, чтобы понять истинную причину вводимых ограничений.
В трущобах Киншасы свирепствовала эпидемия. Положение оказалось настолько тяжелым, что, получив приказ вывозить тела погибших от болезни, заирские военные взбунтовались. Окраины столицы напоминали картины глубокого средневековья.
Командование десанта немедленно доложило о сложившемся положении. Но царивший в армии и правительстве дух сознания своей миссии и ответственности не поколебался. Не поддаваясь панике, штаб Восемнадцатого воздушно-десантного корпуса и командование передовыми частями ВВС США в Африке приняли меры для обеспечения строжайшего карантина.
Да, разумеется, приходилось делать исключения. Командиры и штабные офицеры не могли не встречаться со своими заирскими коллегами, американским и местным авиадиспетчерам приходилось работать бок о бок, отбросы надлежало вывозить за пределы аэропорта, а старшие офицеры имели светские обязанности, которые невозможно было игнорировать, смертельно тем самым не обидев местное начальство.
И к тому моменту, когда армия США с ревом и грохотом начала переброску в район, являвшийся предметом споров, всем уже стало очевидно, что болезнь Рансимана, или БР, как быстро обозвали ее солдаты, была не только болезнью африканской бедноты.
Тем не менее операция проходила достаточно успешно. Вторая бригада Восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии блестяще осуществила переброску в степной район под Колвези, город в центре провинции Шаба. Американцы обнаружили, что южноафриканцы оставили город, предварительно предав его огню. Парашютисты быстро подготовили обширный плацдарм для высадки десанта. Вскоре на нем начала садиться вторая волна транспортных самолетов.
Южноафриканцы и пальцем не шевельнули, чтобы помешать операции. Даже их местоположение не удалось обнаружить. Похоже, они передумали сражаться и эвакуировались из провинции.
Дальнейшее продвижение армии США продолжалось, напоминая теперь скорее учебные занятия по отработке материально-технического обеспечения войск в сложной обстановке. На месте действия – в Шабе, в штабе корпуса в Киншасе и в Вашингтоне воцарился дух торжества. Было решено, что американские силы останутся в Заире на срок, достаточный для того, чтобы расставить все точки над "i" и чтобы их безусловная поддержка нынешнего заирского правительства стала очевидной для всех заинтересованных сторон.
Когда к Тейлору вернулось сознание, он не смог удержать крик боли. В затылке стучало так сильно, что было больно дышать, двигаться, даже лежать неподвижно. Глаза его саднили, будто его долго колотили кулаками, обсыпанными перцем, а голова казалась слишком большой для стягивавшего ее летного шлема. Через некоторое время он понял, что у него к тому же сильно болит спина и что лучше не шевелиться вовсе.
Но он начал двигаться. Точнее даже, он вскочил как безумный, при мысли о том, что вертолет, возможно, горит. Он рывком освободился от ремней безопасности, с криком вывалился из кабины, словно охваченный паникой ребенок.
Он зацепился за борт вертолета и упал лицом вниз. Под его весом остатки корпуса вертолета задрожали. Он отчаянно дернулся, пытаясь освободиться, на миг ему даже показалось, что он тянет за собой обломки машины. Наконец материал летного комбинезона поддался, и острая зазубрина впилась в ногу. Ему почудилось, что вся боль мира вылилась на него одного, и он сжался в комочек, тихо скуля, хотя ему казалось, что он кричит в голос, все еще в любой момент ожидая смерти.
Пламени не было. Изуродованный корпус вертолета ровно стоял посреди полегшей травы, с пушкой, торчащей, как заусенец, прижавшись мордой к карликовому деревцу с листьями, жесткими словно сухая кожа. Хвостовая часть отвалилась, а лопасти винта походили на сломанные пальцы. Многоцелевых ракет не было – возможно, в последний момент их все же запустили либо их сорвало, когда машину протащило через заросли кустарника. Тейлор настолько поразился тому, что он жив, не обгорел и что его вертолет выглядел после падения так, как ему и полагалось, что прошло довольно много времени, прежде чем он вспомнил о бортстрелке.
Все сегодня пошло наперекосяк. Предполагалось, что мы летаем и воюем лучше, чем противник. Предполагалось, что мы должны с триумфом прилететь назад. А если твой героизм и самоотверженность не смогли предотвратить катастрофу, то первым делом полагалось подумать о товарище Но Тейлор мог думать только о своей боли, о своем собственном страхе, об ужасе, который он испытывал при мысли о перспективе сгореть заживо.
Бортстрелок, весь обмякнув, сидел в своем закутке. Не шевелясь. Такой же неподвижный, как и сам вертолет.
Молодой уорент-офицер, только что из учебки. В ответ на недоуменные вопросы, зачем он взял себе в экипаж самого неопытного из своих подчиненных, Тейлор всегда отвечал, что его обязанности как раз и заключаются в том, чтобы должным образом учить солдат. Но еще ему хотелось иметь рядом кого-то податливого, кто станет делать то, что ему сказано. Не какого-нибудь упрямого старого ворчуна, повидавшего на своем веку добрую дюжину взводных.
По существу, Тейлор еще не успел как следует узнать своего бортстрелка. Как командир звена он всегда держал некоторую дистанцию с подчиненными, к тому же здесь сыграл свою роль и скрытный характер Тейлора. И вот теперь, оглушенный и раздавленный, сквозь застилавшую взгляд пелену он смотрел с земли на безжизненное тело внутри вертолета, потрясенный итогом своей некомпетентности.
Все, абсолютно все должно было быть совсем не так. Он ничего не сделал правильно, испортил все. Его звено превратилось в разбросанную по пустыне груду обломков, а человек, за которого Тейлор отвечал прежде всего, лежал то ли мертвый, то ли без чувств, в то время как его командир, бравый капитан воздушно-десантных войск, спасал себя, не вспомнив ни об одной живой душе. Все должно было быть совсем не так.
Но в то же самое время Тейлор не мог подавить в себе чисто физическое чувство восторга, в чем-то похожее на упоение сексом, при мысли о том, что он в самом деле жив, что он спасся.
Он с трудом поднялся на ноги, доковылял до вертолета и принялся тянуть и дергать за ручку кабины. Металл погнулся, и фонарь заклинило. В конце концов Тейлору пришлось разбить остекление камнем. За все это время стрелок не сделал ни единого движения, лишь раскачиваясь в такт неловким попыткам Тейлора проникнуть внутрь машины.
– Бен!
Молчание.
– Бен! Ты жив?
Стрелок не отвечал. Но пелена перед глазами Тейлора рассеялась достаточно, чтобы заметить, что бедняга все еще дышал, хотя и совсем слабо.
Несколько темных пятен проступили на груди летной куртки бортстрелка, и на глазах у Тейлора большая муха уселась рядом с нашивкой, на которой было написано имя раненого.
– Бен! – Тейлор расстегнул шлем, слишком большой для головы мальчишки, и стащил его, стараясь не причинить стрелку боль.
Освободившись от жесткого шлема, голова раненого нелепо повисла набок.
У него оказалась сломанной шея. Он должен был давно уже умереть. Однако с его губ впервые за все время сорвался тихий стон.
– О Боже, – пробормотал Тейлор, не зная, что ему теперь делать или говорить. – О Боже, прости. Я не хотел причинять тебе боль. О Боже…
Стрелок так и не открыл глаза. Но он снова застонал, и Тейлор не знал, стонет ли тот от боли или в ответ на звуки его голоса.
– Бен! Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю? – Тейлор плакал от стыда, отчаяния и горечи поражения. – Я не могу тебя отсюда вытащить. Понимаешь? Тебе надо оставаться пристегнутым. Я не могу тебя шевелить. Ты меня…
Еще одна муха села на лицо стрелка и не спеша побрела вниз по щеке, туда, где под носом темнела струйка засохшей крови. Тейлор согнал ее, стараясь не задеть лица товарища, чтобы не причинить ему еще большего вреда.
Глядя на запекшуюся кровь, Тейлор вдруг понял, что мухи, наверное, сидели вот так несколько часов, прежде чем он сам пришел в сознание.
Где же спасательный вертолет? Вокруг царила полная тишина.
Стрелок издал стон, скорее похожий на всхлип тяжело раненного животного, чем на звук человеческой речи. Потом, неожиданно, он четко произнес одно-единственное слово:
– Воды.
От безнадежности всего происходящего Тейлор снова заплакал. В нем ничего теперь не осталось от прежнего воздушного аса, бесстрашного пилота-разведчика.
– Бен… Ради Бога… Тебе нельзя пить. Я не могу тебе ничего дать. Тебе нельзя шевелить головой.
Раненый застонал. Ничто не говорило о том, что он находится в сознании. Единственное произнесенное им слово могло оказаться всего лишь восклицанием, вырвавшимся во время коматозного бреда.
– Пожалуйста… воды.
В течение всего дня и последовавшего за ним вечера стрелок периодически начинал просить воды или бормотал слово «пить». Он так ни разу и не открыл глаза. Тейлор соорудил над ним из обломков что-то вроде навеса, но не было спасения от жары в узкой кабине. Тейлор пытался обмахивать несчастного, но скоро оставил это нелепое занятие. Он устроился в жалкой тени от разбитого вертолета, положив рядом с собой ракетницу, чтобы стрелять при первом звуке приближающейся поисковой группы. Он старался как можно бережнее расходовать неприкосновенный запас воды, но сдерживать себя становилось все труднее. Жажда мучила его все больше и больше. Однако всякий раз, когда он позволял себе пригубить горьковатой влаги, стрелок начинал просить воды, как будто он следил за Тейлором и укорял его за то, что тот присваивает его долю. Время от времени Тейлор поднимался и прогонял мух с лица и рук раненого. Но они тут же возвращались. Губы бедняги уже распухли и кровоточили.
Ночью Тейлор проснулся от ужасного крика. Но теперь юноша не просил воды. Он говорил с кем-то третьим:
– Вы меня не заставите туда спуститься. Нет. Я не стану… спускаться туда… – Потом он застонал и снова погрузился в сон.
Тейлор еще раз попробовал вернуть радиоприемник к жизни. Но безуспешно. И с аварийным ответчиком тоже что-то случилось после удара о землю. Тейлор боялся разжечь костер – боялся, что его могут заметить враги, боялся, что огонь может привлечь диких зверей, вместо того чтобы держать их на расстоянии.
После криков стрелка он уже не мог снова заснуть. Все его тело болело. Но что еще хуже, к нему вернулась ясность мышления. Он понял, что хотя он и хотел, чтобы стрелок выжил – очень хотел, – но он без колебаний предпочтет спастись сам, если предстоит выбирать. Он всегда считал себя самоотверженным человеком, готовым принести себя в жертву. Но теперь ему стало очевидно, что больше всего на свете ему хотелось жить и что для него его собственная жизнь гораздо важнее, чем жизнь любого другого. За год службы в Колумбии во время войны с наркомафией ему не представилось возможности по-настоящему себя проверить. Если не считать того, что противник время от времени постреливал из стрелкового оружия из зарослей джунглей или с вершин гор, самым главным врагом там была скука, и он считал себя абсолютно бесстрашным, настоящим суперменом. Но капитанские нашивки на плечах, все слова, произнесенные им на десятках торжественных церемоний, его самолюбование… все рассеялась как дым. В самый ответственный момент он ничего не смог сделать, и как себя не успокаивай, дело обстоит именно так. Сейчас, если бы ему предложили оказаться в теплой, безопасной постели любой из десятка его подружек вместо того, чтобы разыгрывать здесь из себя медсестру рядом с раненым бортстрелком, он бы ни минуты не колебался. Сейчас, дрожа от страха в темноте африканской ночи, под зловеще чистым небом, он понял, что за все двадцать девять лет своей жизни так ничего о себе и не узнал. В зеркале он видел не себя, а наряженную куклу.
Новая острая боль вернула его из забытья, и в утреннем свете он увидел, что полчища муравьев снуют по его телу и вгрызаются в рану на ноге. Тейлор подскочил, в ужасе прихлопывая на себе насекомых. Он прыгал на месте в диком танце, давил маленьких кровососов кулаками, расчесывал кожу на щиколотках и ступнях, рывком расстегнул все молнии на летном комбинезоне, чувствуя, как уколы отмечают передвижения муравьев по его ногам.
Только раздевшись почти догола, он наконец выиграл битву. Все еще задыхаясь и дрожа, Тейлор пошел посмотреть на бортстрелка.
Его лицо казалось черным от муравьев. Глаза были открыты и мигали – единственная защита, которую мог позволить себе несчастный.
Зрачки оставались неподвижными, уставившись прямо на сломанный пульт, однако в них явственно горел огонек жизни. И чувства.
– Нет! – вырвалось у Тейлора. Он постарался как можно аккуратнее очистить лицо товарища от насекомых, но ему с трудом удавалось сдерживать судорожные движения своих рук. Ему казалось, что они ползали по его собственному лицу.
Как Тейлор ни старался, он все же толкнул голову стрелка, и тот застонал. Потом его взгляд сместился, и он посмотрел на Тейлора ясными и чистыми глазами, которые казались чужеродными на распухшем до неузнаваемости лице.
– Бесполезно, сэр, – прошептал стрелок удивительно спокойным голосом. – Они повсюду. Я их чувствую. – Он сделал паузу, как будто они всего лишь обсуждали какую-то мелкую неприятность. – Я вот только боялся, что вы ушли. Я думал, вы рассердились, что я не стрелял.
Тейлор аккуратно расстегнул молнию на куртке раненого. Когда он потянул замок вниз, муравьи градом посыпались наружу. Пол кабины, даже ботинки юноши как ковром были покрыты медно-рыжей шевелящейся массой.
– Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь попить.
Тейлор почувствовал, что муравьи снова карабкаются по его щиколоткам.
– Всего один глоточек.
– Бен… Ради Христа… если я…
– Я знаю… – произнес стрелок. Из-под его распухших век покатились слезы. – Все равно. Я хочу пить.
Тейлор побежал за флягой.
– Бен…
Стрелок закрыл глаза.
– Трудно говорить… – прошептал он. Казалось, он собирается с силами, чтобы преодолеть невообразимую боль.
Как можно осторожнее Тейлор поднес флягу к губам раненого. Но они уже были неподвижны. Аккуратно Тейлор начал лить воду. Муравьи ползли по его рукам.
Стрелок резко подался вперед. Его голова качнулась навстречу фляге, из горла вырвался клекочущий звук – его тело уже не могло принять воду.
Тейлор чуть не выронил флягу. Но инстинкт самосохранения был все еще слишком силен в нем. Он отшатнулся, пролив только самую малость драгоценной влаги. Огонь муравьиных укусов нестерпимо жег ему руки, но он тем не менее тщательно закрутил крышку. Потом вытащил пистолет и выстрелил в лоб своему бортстрелку.
Поначалу карта была бесполезной, так как вокруг простирался однообразный ландшафт, и он просто шел по компасу на север. Пролетая над поверхностью земли, легко было находить своеобразную красоту в диких зарослях травы и кустарника, но теперь, когда пришлось передвигаться пешком, африканская земля обернулась бесконечным кошмаром, в котором не находилось места ни для чего, кроме жары, колючек, мошкары и змей. Целый день прошел в упорной утомительной ходьбе, прежде чем вдали показались знакомые терриконы горнорудного комплекса. Потом кончилась вода. Словно задавшись целью свести скитальца с ума, далекие холмы отработанной руды упрямо отказывались расти на его глазах, а кусты цеплялись за его одежду, словно не желая выпускать путника из-под своей власти. Его летный комбинезон порвался под мышками, и горячие струйки пота жгли обнаженное тело. В панике он выстрелил из пистолета в змею, которая неожиданно возникла прямо перед ним. Тейлора начала бить дрожь, потом появились галлюцинации. В минуты просветления он никак не мог понять, от чего он страдает больше – от страха или от жажды. Он заставлял себя сосредоточиться только на конечной цели пути, не отвлекаться на посторонние мысли и не давал себе думать о том, что добравшись до лагеря своей эскадрильи, может найти его покинутым. Еще он думал о воде и об отдыхе в безопасном месте, где подстерегавшие его в дороге опасности не подкрадутся к нему во время сна.
Когда в спускающихся сумерках Тейлор наконец приблизился к лагерю, он с замиранием сердца принялся выискивать хоть какие-нибудь признаки жизни. В воздухе не было ни одного вертолета. Машины не поднимали клубы пыли на грунтовых дорогах. Чувствуя, что находится на грани безумия, он прибавил шагу, почти побежал, хромая и спотыкаясь, не сгибая поврежденного позвоночника, словно верхняя часть его тела была вырезана из единого куска твердого материала.
Нет, конечно, они не могли бросить его на произвол судьбы.
Вода. Отдых.
Как в тумане он засеменил вверх по отрогу горы из шлака, что скрывала лагерь от глаз.
И отшатнулся, словно кто-то с размаху ударил его в грудь. Потом уселся на породу, не в силах оторвать взгляд от простиравшейся внизу картины.
Лагерь и аэродром превратились в свалку обугленных обломков. Разбитые вертолеты и машины нелепо замерли посреди обрывков палаток и маскировочных сетей.
Они не услышали его сигнала тревоги. И не успели среагировать. Или не справились с лучше вооруженным противником, как не справилось с ним его звено, ныне обломками рассеянное по пустыне.
Через какое-то время он нашел в себе силы встать и долго, как во сне, бродил среди того, что осталось от его части. Кое-что все-таки уцелело. Несколько автомобилей, полевая кухня, различные предметы полевого оборудования… даже драгоценный бак с водой отступавшие просто бросили. Мертвых тел, правда, не было. По американской традиции живые, уходя, забирали с собой раненых и погибших товарищей. Но больше – почти ничего. Над двухэтажным административным зданием безжизненно повис на флагштоке забытый красно-белый флаг воздушно-десантных войск.
Тейлор понимал, что ребятам здесь, должно быть, пришлось очень туго. Но он не мог испытывать к ним сочувствия. Ему просто было очень плохо, и, как всякий больной, он сосредоточился только на своей боли. Он жадно припал к крану бака с водой, затем подставил голову под струю. По тому, какую боль вызвал стекавший по лицу и шее прохладный поток, он понял, насколько сильно обгорела его кожа. Но Тейлор не стал обращать внимания на такую мелочь. Он хотел спать.
Непроглядная африканская ночь обрушилась на землю моментально, будто кто-то спустил занавес в театре. Спотыкаясь о валяющийся повсюду мусор, Тейлор поднялся на плоскую крышу административного здания, где висел флаг.
Он надеялся, что там его не побеспокоит никакая живность. В нем развился детский ужас перед всякой ползущей мелюзгой, даже перед мухами. Он чувствовал, что по горло сыт ужасами дикой природы, и ему хотелось одного – чтобы его хоть ненадолго оставили в покое.
Тейлор проснулся от солнечного света. Он резко подскочил на своей жесткой бетонной постели. Вертолеты! Он слышал звук вертолетов.
Но, еще не встав на непослушные ноги, еще не осмотрев небо, он уже понял, что за рев боевых машин принял жужжание мух.
Ноги плохо служили ему, и он с трудом спустился вниз по лестнице. Опять попил, на сей раз почувствовав вкус воды, горькой и теплой.
Вокруг грузовика валялась груда коробок с сухим пайком. Но от мысли о еде Тейлора затошнило. Однако день принес с собой надежду. Он жив. И мог выбрать себе любую из нескольких исправных машин. Он мог при желании взять грузовик или легковой автомобиль. Вдруг Тейлор понял, что, несмотря ни на что, ему все-таки может посчастливится выжить.
Он мог передвигаться только медленно, но старался собираться методично. Он загрузил легкий универсальный грузовичок коробками с сухим пайком, десятигаллоновыми канистрами с бензином и флягами с водой. Он облазил остовы вертолетов в поисках забытых аварийных комплектов. Боеприпасы, спички, аптечки, ракетницы. Даже в самых разбитых машинах находилось что-нибудь полезное. Но ему так и не удалось обнаружить исправного радиоприемника. А наиболее современные аппараты связи, попадавшиеся иногда среди обломков, оказались с расстроенными программами и стертой памятью. Кто-то позаботился о секретности.
В административном здании стояли телефоны гражданской линии, но они молчали. И все же, порывшись в брошенных бумагах, он смог подобрать вполне приличный набор карт. Некоторые из них устарели, на других не имелось почти никаких отметок, но все же это было явно лучше, чем одна-единственная полетная карта небольшого участка местности, что расползалась по швам у него в кармане. Тейлор составил план дальнейших действий. Нет никакого смысла добираться до Колвези, не зная ситуации на фронтах. Лучше направиться на север, придерживаясь берегов реки Луалаба, насколько позволят местные дороги. На развалинах палаточного городка он порылся в обгорелых походных сумках и чемоданах. Его собственная сумка сгорела, но ему удалось подобрать несколько комплектов формы нужного размера на том месте, где стояли палатки рядовых. Он даже мог бы захватить с собой целую библиотеку порнографических журналов, но предпочел забросить в грузовик спальный мешок.
Теперь Тейлор был готов. Он все еще чувствовал слабость, но в нем крепла уверенность, что он осилит дорогу. На секунду он даже почувствовал в себе былую силу духа и подумал: «Джордж Тейлор против Африки – второй раунд». Он сложил карту и пристроил ее рядом с рычагом коробки передач. Пистолетами и ножами он обвешался, как ковбой из мультфильма.
Наконец, Тейлор завел двигатель, но, бросив взгляд на флаг воздушно-десантных войск, остановился.
С трудом Тейлор снова поднялся по ступеням. Он ухватился одной рукой за ткань флага и кинжалом срезал его с флагштока. Впервые за много дней он улыбнулся, заметив, что какой-то молодой солдат написал на ткани маленькими печатными буквами бытовавший среди нижних чинов девиз:
«ЕСЛИ ТЫ НЕ ДЕСАНТНИК, ТО ТЫ – ДЕРЬМО».
Тейлор сложил флаг и засунул его во вместительный карман униформы. Через несколько минут он оставил позади себя поле поражения и отправился на покорение континента.
Путешествие длилось четыре месяца. Тейлор надеялся нагнать соотечественников в пункте материально-технического обеспечения командования корпусом в Лубуди, но нашел там только груды матрасов, спальников, палатки ремонтников да разграбленный медицинский склад – все это было брошено американцами и перешло в собственность местных оборванцев.
Трупы африканцев валялись то тут, то там на территории лагеря – жертвы БР, до которых никогда никто не дотронется, уж тем более не похоронит. Тейлор прибавил газу в надежде, что поток встречного воздуха унесет прочь витавшую вокруг заразу, так и не рискнув расспросить местных.
Он двигался вдоль течения реки. Его соотечественники расположились где-то к западу или северо-западу, но он не мог знать, насколько далеко оттеснила их война. Река с рассеянной по ее берегам горсточкой редких грязных поселений оставалась его последней надеждой.
Городок Буками тоже находился на грани гибели, однако небольшая группка правительственных чиновников и несколько бельгийских миссионеров продолжали бороться, сжигая трупы погибших от болезни. Тейлор почувствовал вонь еще за много миль до того, как перед ним показалась убогая городская окраина. На паромной переправе какой-то ливанец предложил купить все, что Тейлор согласился бы продать из своих запасов, но тот твердо решил беречь свое богатство, чтобы его хватило на весь долгий путь до Киншасы. Когда Тейлор на ломаном арабском спросил о местонахождении американцев, ливанец разразился сердитой тирадой на смеси французского языка и местного наречия, из которой Тейлор смог понять лишь то, что его собеседник понятия не имел, где американцы, и знать не хотел, где они могут быть. Еще Тейлор смог разобрать слово «смерть», которое тот повторил несколько раз подряд. Вскоре после того как начало темнеть, грузовик Тейлора заглох посреди проселочной дороги. Как он ни старался, машина так и не завелась, и ему ничего не оставалось, как оставить на произвол судьбы все те сокровища, которые так хотел приобрести ливанец.
Тейлор продолжил свой путь пешком, порой расплачиваясь остатками припасов за то, чтобы его подвезли то на древнем грузовике, то на пароме или пароходике, насквозь пропитанном заразой. Его мучил понос, иногда набрасываясь на него со всей силой, иногда отступая, чтобы возвратиться вновь. При каждом новом приступе боли он думал, что у него начинается болезнь Рансимана. Но все ограничивалось приступами острой боли в животе и расстройством переполненного паразитами желудка. И своего первого врага он убил совсем не так, как рисовалось ему в мечтах о боевой славе, – в грязном кафе он пристрелил бандита, который, замешкайся Тейлор хоть на миг, убил бы его самого. А через минуту он выстрелил в бармена – сообщника бандита, и как завороженный следил, как выскальзывает из ослабевших рук негодяя старое охотничье ружье. Еще одна ловушка для путешествующих по умирающей земле.
Он оставил позади себя тысячу с лишним извилистых миль, прежде чем добрался до огромных водопадов и призрачного города Кисангани, чье население сперва выкосил СПИД, а теперь добивала болезнь Рансимана. Здесь никто не мог помочь Тейлору, но проститутки, отчаянно пытавшиеся зарабатывать на жизнь на опустевшем торговом пути, сказали ему, что да, где-то шла очень большая война.
– Как добраться до Киншасы?
Ему никто не ответил.
– Где американцы?
В ответ – золотозубые улыбки.
– Где южноафриканцы?
Тоскующие без дела проститутки очень хотели угодить путнику, но Тейлор, чья память сохранила со школьных дней лишь жалкие остатки французского, никак не мог толком объяснить им, что именно он стремился узнать.
Целых два года он просидел в школе, витая в облаках и думая только о стройной блондинке, которая мечтала над грамматикой за первой партой. И вот теперь, за тысячу миль и целую жизнь от школьных дней, драгоценные слова не всплывали в памяти. Еще одна проститутка протянула к нему руку – длинную кость, обтянутую тонким, обгоревшим пергаментом.
От всего этого невозможно было укрыться.
Почта не работала, телефонная связь превратилась в далекое воспоминание. Остались только простые вещи и понятия: грубая пища, непривычная и не задерживавшаяся в желудке; кошмарного вида проститутки, думавшие, что в карманах своей потрепанной формы он носит огромное богатство; невероятно живучие торговцы, которые путешествовали вниз и вверх по реке на пароходиках, ходивших без всякого расписания. Тейлор видел погибшие города и деревни, в которых не осталось ни одного живого человека. Те, кто выжил после болезни Рансимана, скитались по зарослям кустарника и по джунглям, ожидая смерти. Многие из них просили подаяния, некоторые сошли с ума. Больше всего Тейлора поражало, как быстро он научился ничего не замечать, ни на что не обращать внимания.
Отдельные отголоски войны достигали берегов великой реки – обрывочные и вне всякой хронологической последовательности. У кромки воды, между вертелами с копченым обезьяньим мясом и развалами яркой хлопчатобумажной ткани торговец рассказал Тейлору, что американцы устроили «большой огонь», но больше он ничего не знал. Большой огонь, большой огонь…
Только добравшись до Кабало, он был потрясен, услышав из уличного громкоговорителя мимолетное упоминание о том, что несколько недель назад США нанесли по Претории тактический ядерный удар. Наконец, последний из чудом уцелевших сотрудников спасательной службы позволил Тейлору просмотреть ворох старых газет, пока они стояли в очереди в туалет. Страшно волнуясь, Тейлор проглядел их. Не веря своим глазам, остановился и начал все сначала, разложив газеты по датам.
Армия Южно-Африканской Республики устроила ловушку, неожиданно нанеся сильный скоординированный удар по войскам США, развернутым в провинции Шаба, в глубине страны, и оставшимся в Киншасе. В то самое утро, когда погибло звено Тейлора, южноафриканские коммандос и мятежники из числа военнослужащих заирской армии уничтожили все шестнадцать бомбардировщиков Б-2, праздно стоявших на столичном аэродроме. Каждый самолет обошелся Соединенным Штатам намного больше миллиарда долларов. Южноафриканцы же уничтожили их ручными гранатами, примитивной взрывчаткой да еще потратили какое-то количество патронов для стрелкового оружия – все вместе обошлось им в сумму, меньшую чем месячная зарплата рядового солдата. В ходе боев в глубине страны находившиеся на вооружении у южноафриканцев боевые вертолеты японского производства с установленными на борту лазерами и оснащенные новейшими электронными приборами внесли новый фактор в современную войну. В девяностых годах США и Советы заключили договор о разоружении, и, несмотря на сопротивление военных, единственным новым видом вооружений, введенным в строй, чтобы не отставать от времени, были чудовищно дорогие самолеты и боевые корабли, так никогда и не доказавшие свою целесообразность.
Единственной действующей, несмотря на нехватку средств, программой оставалась стратегическая система противокосмической обороны.
Однако если кто и участвовал в практических боевых действиях за все время, прошедшее после операции «Щит пустыни» так это обыкновенные сухопутные войска, совершившие ряд операций против наркомафии в Южной Америке. Но даже тогда сказывалась нехватка транспортных самолетов – их принесли в жертву гораздо более эффектной программе создания бомбардировщиков нового поколения. Пока авианосцы заходили с дружескими визитами в порты всего мира, а бомбардировщики-невидимки патрулировали воздушное пространство над пустынями Невады, пехота с мачете в руках пробивалась сквозь джунгли Латинской Америки и яростно и успешно сражалась против гораздо лучше вооруженных банд баронов наркомафии.
Когда армия получила приказ двинуться в Заир, ее боевое вооружение, по крайней мере, на поколение отставало от того, что создали японцы, – причем в большинстве случаев используя американские разработки в рамках стратегической противокосмической обороны.
Восемнадцатый воздушно-десантный корпус дрался отчаянно, но южноафриканцы так и не выпустили инициативу из рук. Японские боевые электронные системы оказались неуязвимыми для американцев, в то время как нехватка хорошо подготовленных специалистов по анализу разведывательной информации не позволила военной разведке использовать свое оборудование. Южноафриканцы же, похоже, всегда знали местоположение американских частей и их уязвимые места. Японские средства радиоэлектронной борьбы и борьбы с постановщиками помех делали армию США глухой и слепой, и тогда в дело вступали боевые вертолеты «Тошиба», за которыми шли менее современные машины, использующие боеприпасы объемного взрыва.
Потери американцев росли настолько быстро, а их беспомощность стала настолько очевидной, что командующий Восемнадцатым воздушно-десантным корпусом после нескольких сеансов связи с президентом предложил начать переговоры о прекращении огня.
Южноафриканцы проигнорировали предложение и продолжали наносить удары по колоннам американских войск, прорывавшимся на север в иллюзорной надежде обрести там безопасность.
Наконец, командующий корпусом решил отдать приказ о капитуляции всех оставшихся в провинции Шаба частей и соединений американской армии в целях предотвращения дальнейших жертв.
В ответ южноафриканцы обстреляли растянувшуюся на пятьдесят миль колонну отступавших улучшенными напалмовыми снарядами.
Президент приказал новейшей подводной лодке «Рейган» с баллистическими ракетами на борту, базировавшейся в Индийском океане, нанести удар по Претории.
В конце концов Тейлору удалось связаться по коротковолновому передатчику, установленному на станции у реки, с посольством США в Киншасе. Но в ответ он услышал лишь то, что, учитывая общую ситуацию в стране, ему не приходится рассчитывать, что ради него отрядят спасательную экспедицию. Ему придется самому преодолеть еще тысячу миль пути вниз по течению реки Заир.
Он плыл на астматических пароходиках, матросы которых отпихивали баграми от бортов плавающие в воде трупы. Капитаны вели свои суда по каналам и протокам исключительно в надежде, что следующий речной порт окажется тем самым местом, где эпидемия уже отбушевала и отступила. На одном таком умирающем суденышке Тейлор открыл хлипкую дверь примитивного туалета и увидел внутри труп, лежащий прямо на дыре, со спущенными штанами и вывернутыми карманами. Другой раз ему пришлось просидеть начеку всю ночь с пистолетом в руке, подкарауливая больных, которые требовали, чтобы он поделился с ними волшебным лекарством, охраняющим белых от заразы. И действительно, его как будто оберегала незримая сила, настолько легко давалось ему путешествие в стране мертвых и умирающих – легко, если не считать преследовавшего его запаха собственного давно немытого тела. Он начал подозревать, что обладает природным иммунитетом против заразы. Когда он достиг Киншасы, все, что у него оставалось, была эта вера, потрепанная форма, именной медальон, пистолет с наполовину расстрелянной обоймой и сложенный, пропитанный потом красно-белый флаг воздушно-десантных войск.
Киншаса, его цель, город его мечты, встретил его самым тяжелым испытанием за все время путешествия. Тейлор ожидал, что его с радостью примут назад, в надежный, цивилизованный мир белого человека, что его наконец-то незамедлительно увезут из этой умирающей страны. Однако когда он, заросший и оборванный, добрел до посольства США, морские пехотинцы-охранники в защитных костюмах взяли его на прицел: «Назад! Не касаться ворот!» Тейлор бушевал до тех пор, пока наконец из канцелярии не вышел офицер морской пехоты, но и тот остановился на почтительном расстоянии.
Он объявил, что если Тейлор действительно служащий американской армии, то ему следует обратиться к офицеру по вопросам взаимодействия на военном аэродроме. Если все окажется в порядке, то Тейлора эвакуируют в карантинный лагерь на Азорских островах. Почти все оставшиеся в живых американские солдаты уже покинули Заир под прикрытием соглашения о прекращении огня, единственного позитивного результата ядерного удара по Претории.
С ненавистью глядя на соотечественника, Тейлор все же потребовал, чтобы он рассказал ему обо всем. О войне, о событиях в мире, о товарищах и о родной стране. Но морскому пехотинцу не терпелось поскорее закончить разговор и вернуться в караулку.
Выше по реке эпидемия создавала атмосферу безразличия, словно болезнь – это воля богов, от которой некуда укрыться. Несмотря на стоны и траурные песни, смерть в лесах обретала некий оттенок достоинства. Но в Киншасе, с ее жалкими потугами на цивилизацию, зараза только еще больше развратила и испортила людей.
Без гроша в кармане Тейлор пешком побрел через весь город, с новой силой охваченный страхом теперь, когда он оказался в одном шаге от спасения. Только усилием воли он заставлял себя идти. Ни одна из редких машин не остановилась, чтобы подвезти незнакомца, они проносились мимо с поднятыми, несмотря на жару, стеклами. Мужчины и женщины выходили на улицы, чтобы умереть, не желая оставаться во мраке своих хижин или внутри некогда элегантных колониальных особняков. На коже заирцев отметины болезни выступали пурпурно-черным цветом у только что умерших и пепельно-серыми пятнами, как после ожогов кислотой, у тех, кому посчастливилось выжить. И, однако, несмотря на ужасы эпидемии, в городе царила буйная, на грани истерики жизнь. Дети с воплями грабили мертвых и умирающих, играли в темных переулках в какие-то новые игры, а для тех, кого изуродовала болезнь, вошли в моду шелковые маски. Выше по реке, в маленьких придорожных поселках, женщины, ожидавшие своей очереди умереть, иногда делали робкие и неуверенные попытки завлечь странников, но здесь, в столице, проститутки с лицами, скрытыми яркими вуалями, зазывали клиентов мелодичными, кокетливыми и даже угрожающими голосами. В убогих барах и кафе все так же шла шумная торговля, и, проходя мимо этих битком набитых заведений, Тейлор радовался, что выглядит таким бедным, что никто не возьмет на себя труд убить его. После всего увиденного он вдруг понял, насколько логичной и естественной была бы его смерть сейчас, в самом конце долгого путешествия. Всякий раз, благополучно миновав очередной перекресток, он чувствовал, что еще раз обманул судьбу.
Самой яркой сценой, увиденной им в Киншасе и надолго запавшей в память, было публичное, прямо на улице, совокупление огромного мужчины и женщины в красной шелковой маске. Они прислонились к дверному проему в замусоренном переулке. Не меняя ритма движений, мужчина повернул голову и проводил проходящего незнакомца взглядом, сохраняя на лице равнодушное, как у собаки, выражение.
– Да, сэр, выглядите вы не ахти. Но мы вас поставим на ноги, – сказал старый мастер-сержант, проведя Тейлора через дезинфицирующие души приемного отделения при аэропорте Киншасы.
У него было такое чувство, будто горячие струи душа с трудом добираются до его кожи сквозь слой грязи. Мастер-сержант бросил все, что осталось от формы Тейлора, в контейнер для отходов с надписью «Опасно!». Туда же он хотел отправить и измятый флаг. Но внезапно изменившееся выражение лица Тейлора – возможно, такой огонек безумия горел в глазах любого обитателя джунглей или именно так он выглядел за миг до того, как убил бандита и бармена, – заставило старого служаку передумать, и он вручил Тейлору специальную сумку и расписку о том, что сданный предмет будет возвращен владельцу после стерилизации.
– Наверное, в глубинке творится черт знает что, – заметил мастер-сержант достаточно громко, чтобы Тейлор, стоя под душем, мог его расслышать.
К Тейлору еще не вернулось желание разговаривать. Но сержант не умолкал, возможно, чувствуя в полусумасшедшем офицере, только что выбравшемся из ада, потребность слышать человеческую речь, или просто потому, что он любил поговорить – о женщинах, о войне, о мелких неприятностях жизни. Он казался Тейлору удивительно знакомым – ворчливый, ругающийся, надоедливый символ Дома. Тейлор хотел найти какие-нибудь слова в ответ. Но разговор давался ему с трудом. Гораздо легче было просто прислушиваться к тому, как стекали по телу струи дезинфицирующего душа.
– Здесь ад кромешный, скажу я вам, – продолжал сержант. – Капитан, я воевал в Колумбии с девяносто седьмого по девяносто девятый, я высаживался пару раз в Боливии. Но нигде я не видел такого кошмара, как здесь. Надо просто уйти отсюда, и пускай туземцы сами во всем разбираются.
– Я… был в Колумбии, – заметил Тейлор, прислушиваясь к звуку собственного голоса.
– Да? А в какой части? Я служил в Седьмой пехотной дивизии. Ну, знаете: «туда пешком, назад бегом». Эх, дела там творились!
– Я служил в Шестьдесят четвертой авиационной бригаде. – У Тейлора дрожали руки, когда он пытался удержать под потоками воды здоровый кусок мыла.
– А, ясно. Летуны. Знаю. Возможно, вы меня когда-нибудь подвозили.
– Я летал на боевых вертолетах.
– Вам повезло. Не могу передать, каково горбатиться на этих горах в джунглях. Боже, как мы вас тогда проклинали. Только не обижайтесь. Вертолетчики взлетали прежде, чем мы успевали соскочить на землю. Конечно, все это мелочи по сравнению с тем, что сделали моряки, когда нас обосрали южноафриканцы.
– А что такое?
– Как, сэр, вы не слышали? Ах да. Наверное, вы тогда как раз блуждали по лесам. Как только потери резко возросли – особенно из-за БР, – наша доблестная авианосная ударная группа, что торчала у побережья, взяла да и смылась. Во избежание ненужных потерь, как они выражаются. А на самом деле они не желали пускать больных на свои драгоценные корыта. Но, с другой стороны, что тут удивительного? ВВС тоже пока что вывозят нас только потому, что президент отдал специальный приказ. Ну не ловко ли? Все с радостью готовы оставить нашего брата, пушечное мясо, околевать, как собак в канаве. Наверное, они там наверху поняли, что на сей раз не приходится ожидать никаких наград и повышений.
– Не может быть. Как же тогда, по их мнению, нам следовало эвакуироваться?
Мастер-сержант расхохотался, и его смех эхом разнесся под бетонными сводами.
– Умники из ВВС… хотели, чтобы мы заказывали чартерные рейсы. Они утверждали, что так удастся сэкономить больше средств. Конечно, у них малость поостыл боевой задор после того, как горстка ковбоев уничтожила бомбардировщики Б-2 на двадцать миллиардов долларов. Как говорят морячки, надо избегать ненужных потерь.
Усилием воли успокоив дрожь в руках, Тейлор завернул кран. Когда он вышел из узкой кабинки, крепко растираясь полотенцем, как будто пытаясь полностью стереть воспоминания о четырех последних месяцах своей жизни, мастер-сержант оглядел его с ног до головы и покачал головой.
– Похоже, вам не помешало бы плотно пообедать, капитан.
Тейлора отправили в карантин на Азорских островах с эвакуационным рейсом для тех, кто еще не заразился БР. Сидя в своей плохо пригнанной форме с прошедшим обработку флагом воздушно-десантных войск в нагрудном кармане внутри салона транспортного самолета ВВС, он испытал самое большое в своей жизни чувство облегчения, когда машина с ревом оторвалась от африканской земли. Тейлор проглядывал старые номера журнала «Старз энд страйпс», но даже пессимистический тон статей не мог погасить охватившего его радостного возбуждения.
В слабо освещенном чреве транспортного самолета он узнал, что ядерный удар по Претории оказался достаточным, чтобы вынудить южноафриканцев отступить. Южноафриканцы все-таки тоже зарвались. Но США потеряли больше, чем приобрели. Весь мир осудил поступок американцев. Никто не поддержал их, даже самые близкие союзники. Наоборот, случившееся послужило сильнейшим толчком для роста движения за запрещение всех видов ядерного оружия. Японцы использовали американскую акцию в качестве повода для развязывания беспрецедентной торговой войны. Десятилетие за десятилетием они медленно вытесняли США и даже страны Европейского Сообщества с главных мировых рынков электроники и высоких технологий, а теперь объявили, что не станут отныне торговать с любой страной, сохранившей торговые отношения с США. Японцы мотивировали свое решение этическими соображениями. Впрочем, они выразили намерение продолжать продавать свою продукцию Соединенным Штатам, ибо полное эмбарго могло бы, по их мнению, слишком больно ударить по невинным людям…
Американское правительство оказалось бессильным. На внутреннем рынке не нашлось аналогов многих элементов, необходимых для существования неотехнологического общества. К тому же без запчастей японского производства целые отрасли американской экономики остановились бы уже через несколько недель. У войны неожиданно открылись такие стороны, где бессильны были военные с их невидимыми для радаров бомбардировщиками или огромными флотами авианосцев. Даже сама военная машина, как выяснилось, всецело зависела от важнейших компонентов, первоначально разработанных в США, но усовершенствованных и более эффективно производимых в Японии.
Пресса надрывалась, крича об экономическом Пирл-Харборе3 со страниц газет, отпечатанных на суперсовременных печатных станках, изготовленных в Иокогаме, с экранов телевизоров «Панасоник», «Тошиба» или «Хитачи» с повышенной четкостью изображения, сигнал на которые поступал по японским системам связи.
И новая битва при Мидуэе казалась мало вероятной в обозримом будущем. Разумеется, даже стратегическое военное противодействие исключалось, не только из-за разгрома, устроенного армии США в Африке и царящих во всем мире антиамериканских настроений, но также и потому, что защищавшая Японские острова система воздушно-космической обороны была гораздо совершеннее, чем не полностью развернутая система противокосмической обороны США, которая в свое время послужила первоначальным толчком и основой для создания ее японского аналога.
Соединенные Штаты обвинялись во всех бедах современности, включая и распространение болезни Рансимана. В восторге от унижения Америки страны Европейского Сообщества быстро забыли, что поначалу поддерживали интервенцию в Заир. Во всем мире господствовало чувство, что американцы наконец-то получили по заслугам, и европейцы поздравляли себя, что еще в девяностые годы прошлого столетия так успешно развалили Североатлантический блок.
Военными действиями больше невозможно ничего решить, утверждали они и в качестве примера приводили собственные миниатюрные армии – едва достаточные для хорошего парада – как наиболее эффективные в мире, где обескровленные гиганты как Востока, так и Запада в равной степени оказывались загнанными в угол. Основной целью европолитики стало, похоже, стремление разделить мировые рынки сбыта с Японией и менее могущественными государствами Тихоокеанского региона, даже ценой существенных уступок Стране восходящего солнца.
В конце концов, рассуждали европейцы, их собственный внутренний рынок останется незатронутым соглашениями, и вообще Европейское Сообщество стало почти столь же замкнутым в себе, как Китай.
Единственное, к чему европейцы оказались не готовы, так это к болезни Рансимана, к тому удару, который она нанесла мировой экономике вообще и европейской, в частности. Только японцы сумели организовать действительно эффективные защитные меры, напрочь закрыв доступ на свои острова, но продолжая экспортные операции через открытый на Окинаве торговый порт.
Тейлор пролистал списки погибших, не чувствуя себя еще готовым вчитываться в них более внимательно. Точно так же он не мог заставить себя детально изучить подробности проигранных сражений. Он еще не дочитал все до конца, но в нем уже начало расти чувство протеста. Он выжил, и его страна преодолеет все свалившиеся на нее беды так же, как Тейлор преодолел тяготы своего путешествия по джунглям.
Наконец, он отбросил замусоленные газеты, натолкнувшись глазами на заголовок, который как бы подводил итог под мозаикой печальных новостей:
«КОНЕЦ АМЕРИКАНСКОГО СТОЛЕТИЯ».
У Тейлора мало что осталось в памяти об Азорах. Только бесконечная скука палаточного городка, где каждому эвакуированному предстояло провести девяносто дней, переселяясь из одной «стерильной» секции в другую. А еще он запомнил свое удивление, когда узнал, что считается погибшим и что посмертно удостоился награждения крестом «За летные боевые заслуги». Оказывается, станция военной разведки все же приняла и записала его последние отчаянные призывы. Еще одно воспоминание – капитан военной разведки по имени Такер Уильямс, который божился, что собирается выжить хотя бы только ради того, чтобы исправить положение дел в разведке. Тейлор в пол-уха слушал его рассказы о том, как погоня за чинами развратила военную разведку: «Мы стремились только к тому, что приносило ощутимые плоды в мирное время, – командным должностям, званиям – ко всему, кроме опыта разведывательной работы. И когда страна призвала нас, мы отправились в Африку целой бандой старших офицеров, но без аналитиков, специалистов по сбору информации и по радиоэлектронной борьбе, без которых войны-то и не выиграешь… И Богом клянусь, что я исправлю положение, даже если мне придется пистолетом расчищать себе дорогу к должности начальника штаба военной разведки». Тейлор не имел столь ясной картины своего будущего. Он подозревал, что все-таки останется в армии, хотя теперь, после поражения в африканском небе, у него поубавилось уверенности в том, что он прирожденный военный. Но превыше всего ему хотелось получить шанс реабилитироваться в собственных глазах, исправить сделанные ошибки. Заплатить долги.
Он не боялся болезни Рансимана, даже когда от нее свалились два его соседа по палатке. Он уверил себя, что обладает к ней природным иммунитетом. Если уж и Африка не смогла его погубить, то Азоры он и подавно переживет. Но как-то ночью он проснулся от собственных криков и невыносимой боли в животе. Сперва он решил, что дело в бесчисленных паразитах, от которых лечили его армейские врачи. Но потом, за миг до того как потерять сознание, он осознал страшную правду.
Помимо первого потрясения, он почти ничего не помнил о болезни. Только долгий сон, проснувшись после которого, он увидел в зеркале лицо чудовища вместо своей прежней мальчишеской физиономии.
По крайней мере, ему повезло в том, что его умственные способности не пострадали. Целая серия тестов, через которые проходили все выздоровевшие, не выявила никакого снижения его умственного потенциала. Немного позже армейское командование даже предложило ему сделать бесплатную пластическую операцию, на которую мог рассчитывать любой американский военнослужащий, заразившийся БР при исполнении служебных обязанностей. За годы эпидемии хирурги добились ощутимых успехов в восстановлении пораженной болезнью кожи. Результат их работы нельзя было, конечно, назвать идеальным, но, по крайней мере, вы могли прийти в ресторан и не испортить аппетита окружающим.
Тейлор отказался от операции. За все годы испытаний, выпавших на долю его страны, много медалей и лент за участие в разных кампаниях украсили его форму. Но когда он оставался наедине с зеркалом, то видел там свой единственный настоящий знак отличия, вечное напоминание о войне и о своем поражении в то ясное африканское утро.
2
Лос-Анджелес 2008 год
Первый лейтенант Говард Мередит, для друзей просто Мерри, сын обеспеченных родителей, стоял посреди трупов. Врачи уехали, пожимая плечами, и он остался наедине с пареньком, которого только что убил. Обе стороны понесли большие потери, хотя лейтенант еще не знал точных цифр. Кто-то выкрикивал слова приказов – военные принялись налаживать на улице нормальную жизнь. Но и знакомые слова команд, и жалобы штатских невнятным шумом отдавались у него в ушах, не затрагивая сознания. Еще один вертолет прогрохотал над головами, бросив зловещую тень на место недавнего боя. Из установленного на его борту громкоговорителя раздавались призывы к жителям близлежащих домов не покидать помещений. Ветер, поднятый винтами вертолета, шевелил одежду на теле паренька, как будто кто то невидимой рукой обыскивал его карманы.
Что ж, настанет время и для этого.
Цвет крови казался бледным на фоне наряда убитого. Вызывающе кричащая форма улицы. В таком безвкусном сочетании искусственного атласа и блестящих цепочек Мередит не решился бы показаться даже на костюмированном балу.
Подобная одежда была ему почти так же чужда, как яркие свободного покроя платья из набивных тканей, которые так любили женщины в Заире. Он не желал иметь ничего общего с ними со всеми.
И вместе с тем они были частью его. Нечто до конца непонятное, необъяснимое, а возможно, и выдуманное, сочиненное им самим. Глаза мертвого парня казались огромными и ослепительно белыми на его черном с темно-бордовым оттенком лице. Даже в смерти не обретя покоя, юноша, скорее, походил на персонаж из старого вульгарного комикса. Дешевый клоун, неожиданно столкнувшийся лицом к лицу с призраком.
Ничего общего, убеждал себя Мередит. Все это чушь.
Про себя он отметил, что вокруг было очень светло. В мягком, зимнем свете, залившем улицу, все предметы вырисовывались особенно четко. Дым от выстрелов улетучился, и над замерзшим городом почти не висело смога. Если отбросить груз предрассудков, нищие дома смотрелись почти живописно. Бедный район в красивом южном городе, дремлющий в солнечный день. Мередит не понимал, почему при таком ярком освещении он так плохо видит дорогу.
Мерри Мередит, рожденный для ясной и безмятежной жизни, красивый и на редкость умный, дрожащими руками совал пистолет обратно в кобуру. Он отвернулся от тела убитого им юноши и начал выкрикивать слова команд своим людям. В его голосе звучала блестящая уверенность актера, который твердыми шагами выходит на сцену, оставляя за кулисами жизнь, полную горя и неудач.
Далеко позади остался его родной город Энн Арбор, где Говард впервые в жизни столкнулся с предрассудками, когда его родители пришли в ужас от выбранной им профессии. Он всегда с теплотой и благодарностью думал о родителях и только жалел об одном: что так и не сумел найти время, чтобы серьезно поговорить с ними как взрослый человек со взрослыми людьми и объяснить, почему его жизненный путь должен был так сильно отличаться от их судьбы. Впрочем, он вряд ли сумел бы подобрать нужные слова. Слишком многое в его решении шло от чувств, от интуиции.
Эпидемия с удвоенной яростью набросилась на семьи университетских преподавателей, словно в отместку за то, что не нашла себе жертв в опустевшем студенческом городке. Похоже, болезнь Рансимана отличалась большим стремлением к знаниям, не делая различия между либералами и консерваторами, преподавателями математики или литературы английского средневековья. Его отец был историком, специализировавшимся в изучении истории Соединенных Штатов с точки зрения ее влияния на судьбы расовых меньшинств, а мать, социолог, искала объяснения проблем негритянского населения Америки – того самого населения, с которым она, несмотря на темный цвет кожи, не имела абсолютно ничего общего благодаря своему богатству, образованности, происхождению и образу жизни. Эпидемия унесла их обоих в одночасье, словно соблазнившись их ученостью, прежде чем вернувшийся из заирского ада сын смог обнять родителей в последний раз.
Он часто вспоминал их, и, как правило, перед ним вставали либо картины золотого, на удивление беспечного детства, либо яростные столкновения, когда родительское отчаяние, возмущение и любовь к сыну вступали в конфликт с его упорным желанием пойти в Уэст-Пойнт4. Слабая улыбка тронула уголки его губ при воспоминании об их упреках, порожденных заботой о нем же: что мы сделали не так? Где мы ошиблись? Как случилось, что мы настолько не сумели передать собственному сыну систему наших жизненных ценностей, что он захотел стать военным? Признайся Говард в гомосексуальных наклонностях или даже в пристрастии к наркотикам, и то они не ощущали бы так остро свою несостоятельность как родителей. Они дошли до того, что соглашались, чтобы он остался дома и поступил в Мичиганский университет. Он даже мог продолжать занятия футболом…
Что ж, он действительно играл в футбол, в той команде Уэст-Пойнта, которая впервые за многие десятилетия завоевала чемпионский титул. Так ребенок, некогда вынужденный прятать от родителей игрушечных солдатиков, как другие дети прячут не до конца им понятные порнографические открытки, стал офицером армии Соединенных Штатов Америки. Его родители все-таки приехали на выпускную церемонию, но мать все время отчаянно рыдала, а отец сохранял на лице стоическое выражение человека, чей сын только что женился на городской шлюхе.
А потом детство кончилось. За два дня до окончания отделения офицеров военной разведки он получил приказ прибыть для прохождения службы в Восемнадцатый воздушно-десантный корпус, размещенный в Форт-Брэгг. Ему надлежало отправляться туда немедленно, без положенного отпуска. Почти все его однокашники оказались там же: в ходе заирского кризиса армия отчаянно спешила доукомплектовать до штатного расписания хотя бы несколько основных частей. В Форт-Брэгг его срочно зачислили в штат, дали расписаться в получении полевого обмундирования и запихнули в транспортный самолет, вылетавший вдогонку за уже убывшей в Киншасу частью.
Говарда охватило чувство возбуждения, и только изредка где-то внутри шевелился легкий холодок страха. Он летел на войну. Скоро ему понадобятся все его знания. Перед ним открывались полные драматизма, хотя и несколько туманные, перспективы.
Но войны он не увидел. Вместо этого он застрял в грязном, охваченном болезнью пригороде Киншасы, где и просидел за пультом станции сбора разведданных, глядя на мерцание разноцветных дисплеев и так абсолютно ничего и не сделав, чтобы изменить ход кампании.
Но все же Говард многое понял. Он понял, насколько бесполезно все то, чему его учили на войне, и, главное, окончательно осознал себя американцем до мозга костей. Несмотря на все его упрямство, родители тем не менее сумели заронить в душу Мередита частичку веры в то, что африканское происхождение таинственным образом связывает его душу с землей предков.
Их видение мира обещало встречу с природной жизненной мудростью, более глубокой и щедрой человечностью и яркостью характеров, не испорченных влиянием холодных бледнолицых выходцев из Северного полушария.
Вместо всего этого он увидел эпидемию. И такой размах коррупции, корысти и бесчестья, которые до основания потрясли его душу среднего американца. Он не заметил ни единого признака духовной широты и благородства, ничего, что говорило бы о дремлющем величии расы.
Говард пытался закрывать глаза на реальности африканской жизни, отчаянно отрицал очевидное, не желая даже сейчас убедиться, насколько заблуждались его родители в представлениях, которые сформировали их мировоззрение.
В конечном итоге ему пришлось признать, что у него больше общего с каким-нибудь белокожим рядовым из алабамской глубинки, нежели с заирцами. Культура, любовь к телевизору, видео, компьютерным играм, музыка, реклама, учебники, манеры, удобства современной цивилизации, полуфабрикаты для завтраков, представление о том, что прилично и что нет, да и просто понятия «добра и зла» – все это перевешивало реальные и мнимые расовые узы.
Вместо романтики он нашел лишь грязь. Да и сами африканцы не испытывали к нему братских чувств. Их интересовали только его деньги.
Родителям же он писал, что хотя боевые действия и эпидемия ограничивали для него возможность получше узнать страну, рассвет над большой рекой являл собой величественную картину, а растительность исключительно живописна.
А потом, так до конца и не поняв, почему судьба так жестоко обошлась с его армией, с его страной, он закинул свои пожитки в другой транспортный самолет и отправился в карантин на Азорах. По счастливой случайности болезнь Рансимана не задержалась у его койки. В лагере творился такой кошмар, что практически каждый приготовился умереть или в лучшем случае пострадать от эпидемии. Уровень самоубийств среди ожидавших своей судьбы мужчин и женщин подскочил до невиданной отметки. Как-то раз отказал последний бульдозер, и тем, кто еще не заболел, пришлось вручную копать траншеи для захоронения мертвых. Потом кончились пластиковые пакеты для трупов. Тогда вышел приказ сжигать тела. За ним последовал другой – выкопать ранее похороненных и сжечь их тоже. Умирая от страха, Мередит вызывался добровольцем на самые опасные работы. Он убедил себя, что в этом заключается его долг – компенсировать то, что он в безопасности просидел в Киншасе все то время, когда его товарищи погибали в сердце Заира.
Но хотя насыщенный дезинфектантами дым от костров жег ему ноздри и выедал легкие, у него ни разу не поднялась температура, желудок работал, как часы, и его кожу так и не украсили памятные знаки африканской кампании. Ему часто приходило в голову, что, возможно, Всевышний берег его для неких важных дел, хотя он суеверно гнал от себя такие мысли.
На острове живые говорили в основном только об одном – о возвращении домой, на безопасную, здоровую землю. Но болезнь Рансимана опередила их, и, когда Мередит сошел с транспорта в Довере, эпидемия уже бушевала в Соединенных Штатах точно так же, как и во всем остальном мире. Сперва прекратились занятия в школах и университетах. Затем закрылись театры и рестораны. Потом появились замки на дверях магазинов, которые торговали товарами не первой необходимости. Но умилостивить эпидемию не удалось. Болезнь змеей сползла с транспортерных лент в аэропортах, извиваясь, потянулась по основным магистралям страны, проследила второстепенные шоссе до их пересечения с проселочными дорогами, а потом по неотмеченным ни на каких картах колеям добралась до ферм, ранчо и поселков. На Среднем Западе разбросанные то тут, то там городишки съеживались и умирали. Дичали и зарастали поля. Но основной удар пришелся по большим городам.
Общественные службы рассыпались, как карточные домики. Бесполезными оказались все меры профилактики, допустимые в свободном обществе. От врачебных масок и перчаток толку было не больше, чем от птичьих клювов и ароматических шариков средневековых целителей времен эпидемий чумы. Болезнь пожирала жизни работников коммунальных служб, полицейских, транспортников, ремонтников, медиков. Горожане бросились в сельские районы, рыская на своих машинах в поисках обойденного заразой хуторка, где можно снять комнату. Они разносили болезнь, пока у них не кончался бензин, пока они не умирали в мучениях где-нибудь на обочине или пока какой-нибудь местный житель не пристреливал их на пороге своего дома. Маленькие города и деревни пытались перекрывать ведущие к ним дороги. Но в наше время, когда даже хлеб привозят издалека, невозможно жить, отгородившись от остального мира. И БР приходила все равно, даже если грузовики с продовольствием застревали где-то в пути.
Эпидемия пробудила в людях самые худшие черты их характеров. Страну в мгновение ока заполнили шарлатаны, предлагавшие за огромные деньги чудесные лекарственные снадобья; телевизионные пророки, обличавшие современников в духе Апокалипсиса, тут же требовавшие денег, дабы они замолвили перед Богом словечко за слушателей; уголовники, без колебаний вламывающиеся в дома больных, чтобы ограбить и убить уже обреченных людей; врачи, отказывавшиеся лечить жертв БР. В этой стране люди познали всю меру добра и зла в других и в себе. В маленьких местечках отряды вооруженных добровольцев все чаще и чаще окружали те дома, где поселилась зараза, а потом сжигали их дотла вместе с живыми и мертвыми обитателями. В тех районах, где все еще существовал закон, школы и оружейные склады Национальной гвардии были превращены в больницы, но врачи мало что могли сделать, помимо внутривенных вливаний в обезвоженный болезнью организм, и в основном просто ждали, кто умрет, а кто выкарабкается самостоятельно. Через некоторое время начал ощущаться дефицит стерильных растворов, ибо спрос подскочил до невиданных размеров, а производства позакрывались, к тому же рухнула некогда отлаженная система доставки. Те питательные растворы, которыми торговали на черном рынке, убивали столь же часто, сколь спасали жизнь. По сотрудникам «скорой помощи» нередко стреляли, а их машины сжигали, так как слухи объявили именно их основными разносчиками заразы. А выжившие после болезни подчас возвращались домой только затем, чтобы узнать, что их семьи или любимые, хозяева их домов или соседи не собираются пускать их назад, и вдоль шоссейных магистралей и железных дорог выросли поселки, населенные обезображенными людьми.
Беженцы же все чаще образовывали колонии в национальных парках, где угроза полуночных рейдов местных линчевателей казалась менее вероятной.
И все же стремление жить по нормам цивилизованного общества полностью не исчезло в людях. Всегда находились добровольцы, мужчины и женщины, которые вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения шли работать в командах «скорой помощи» или таскать пропитанные химикатами мешки для умерших – производство таких мешков выросло за время эпидемии в целую индустрию. Мужчины, всю предыдущую жизнь проведшие за конторскими столами или за дисплеями компьютеров, вручную убирали с улиц горы мусора или пополняли ряды полиции и водителей грузовиков. Когда губернаторы штатов объявили мобилизацию Национальной гвардии, на их призыв откликнулись пусть не все, кто в свое время принимал присягу, но достаточно людей, чтобы развозить основные продукты питания, копать братские могилы, патрулировать наиболее опасные городские улицы и дороги. Никто не мог предсказать заранее, кто именно струсит и убежит, а кто станет рисковать жизнью ради общего блага.
Ни религиозная или расовая принадлежность, ни возраст, ни размеры доходов не давали поводов для обобщений. Но храбрецы всегда находились, пусть не так много, как хотелось бы, но всегда больше, чем можно было бы ожидать, исходя только из логики самосохранения.
Самый тяжелый удар эпидемия нанесла по прибрежным мегаполисам Калифорнии. Схваченная на живую нитку инфраструктура бесформенного Лос-Анджелеса распалась в мгновение, и никакие старания немногих уцелевших чиновников вкупе с добровольцами не могли восстановить прежний порядок. Банды, всегда чувствовавшие себя как дома в Восточном Лос-Анджелесе и в прочих облюбованных люмпенами районах города, становились сильнее год от года и теперь безраздельно господствовали на своих территориях. Они решали даже, кого допускать к дележу продуктов питания, жалкой струйкой поступавших в город. Эпидемия предоставила им долгожданные возможности. Вскоре банды шагнули за пределы своих владений – сперва прочесали наиболее богатые кварталы Лос-Анджелеса, затем стали снаряжать экспедиции, чтобы грабить окрестные маленькие города, поселки и отдельные дома. В конце концов, они добрались даже до границ штата Юта.
Гангстеры не только пополнили свои ряды и разбогатели за прошедшие десятилетия, они еще и выучились довольно ловко манипулировать общественным мнением. В то время как поставщики продуктов боялись посещать контролируемые бандами районы, так как знали, что их груз разворуют, а водителей – если их и пощадит зараза – изобьют или просто убьют, представители гангстеров, подделываясь под голос народа, по радио и телевидению обвиняли правительство в том, что оно нарочно загоняет болезнь Рансимана в гетто и бараки и пытается уморить голодом национальные меньшинства.
Даже коммерческие средства массовой информации предоставляли им слово, устав показывать старые фильмы и объявлять приказы властей. А гангстеры казались такими яркими, увлекательными… даже забавными.
Попытка ввести в Лос-Анджелес Национальную гвардию штата Калифорния закончилась плачевно – в город вошли малочисленные отряды, мало или совсем не подготовленные для стоявшей перед ними задачи. Стоило им появиться на улице, как они подвергались постоянным нападениям, – направлялись ли они разгружать ящики с консервами или на уборку мусора. То, что рано или поздно они откроют ответный огонь, было неизбежно. И тогда пресса подняла вой о жестокости гвардейцев и принялась лить слезы над их жертвами. Репортажи из Лос-Анджелеса возымели столь воспламеняющее действие, что по всей стране начали вспыхивать стычки, даже в тех местах, где ситуацию прежде удавалось держать под контролем.
В Лос-Анджелесе погасло электричество, водопровод работал от случая к случаю, а в резервуарах вода оказалась зараженной. Тела умерших лежали прямо на улицах. Поредевшие ряды полиции и Национальной гвардии не имели доступа во многие части графства Лос-Анджелес и изо всех сил старались защищать хотя бы те районы, где банды не пустили глубоких корней. Но тем самым они навлекали на себя еще более яростные обвинения в расизме – как со стороны брошенных на произвол судьбы бедняков, так и со стороны репортеров, которые все свои расследования вели по телефону, боясь и нос показать на улицы, где хозяйничали болезнь и гангстеры. Пресса все чаще стала полагаться на видеоинформацию, поставляемую бандитами.
Побоище в Кингмане, населению которого пришлось с оружием в руках отстаивать свой заброшенный городок от значительно лучше вооруженных отрядов гангстеров, в конце концов привлекло к себе внимание самого президента.
Вопреки советам наиболее умудренных политиков из своего окружения он объявил графство Лос-Анджелес районом бедствия и приказал ввести туда армейские части.
Армейское начальство обратилось к добровольцам. Многие из откликнувшихся на призыв переболели БР и не боялись по крайней мере одного из ожидавших их в Лос-Анджелесе врагов. Неудивительно, что первые вошедшие в город подразделения являли собой не самое привлекательное зрелище в истории американской армии. Но были и другие добровольцы – те, кто поставил на карту все, услышав зов долга.
Командиры частей не знали порой, следует ли им стыдиться того, как много их подчиненных отказалось ехать в Лос-Анджелес, или, напротив, гордиться тем большинством, которое оправдало свое звание американского солдата и без громких слов дало подписку добровольца.
Да, то была армия, чей боевой дух оказался в значительной мере подорванным африканской катастрофой, но которая все же нашла в себе достаточно сил, чтобы взяться за выполнение задания, обещавшего стать еще более неблагодарным.
Лейтенант Мередит получил относительно спокойную работу в Форт-Девенс, штат Массачусетс, где он работал над компьютерными программами, пытаясь проанализировать крах африканской кампании, беспрестанно оплакивая в душе несбывшиеся мечты своих покойных родителей. Эпидемия, похоже, уже отсвирепствовала в округе, и Мередит медленно начал оправляться от кошмара смертей и вида обезображенных лиц, которые преследовали его от Киншасы до Азор. Говарду всегда нравилась его внешность. Но тем не менее он подал рапорт о переводе в спецвойска, направлявшиеся в Калифорнию. Он не смог объяснить причины столь неразумного шага ни своему ошарашенному командиру, ни себе самому. Более того, стоило ему начать анализировать совершенный поступок, как ужас переполнял его сердце. То, что он сделал, не поддавалось ни логике, ни здравому смыслу. Ему даже не могли предложить разведывательную работу, соответствовавшую его квалификации. Однако имелось множество вакансий командиров взводов в разведывательных и пехотных подразделениях, где офицеры, похоже, умирали сразу же, как только вдыхали воздух восточного Лос-Анджелеса.
Так Говард оказался командиром взвода разведки воздушно-десантных войск, выполнявшего задачи сопровождения грузов к востоку от автомагистрали 710-210. Он не прошел никакой переподготовки – не было времени. Взвод был примерно на шестьдесят процентов укомплектован личным составом, а командир его роты, казалось, сам только вчера встал с больничной койки. Сеть отталкивающих шрамов покрывала его лицо и руки, и, хотя, по слухам, он был одним из немногих настоящих героев, выбравшихся живым из заирской мясорубки, от Мередита потребовалась вся его сила воли, чтобы пожать руку, протянутую ему начальником при первой встрече.
Мередит оказался между молотом и наковальней. Белые жители боялись и не доверяли ему. Латиноамериканцы набрасывались на него с оскорблениями, ярость которых не мог притупить даже языковой барьер, и забрасывали его машину дохлыми крысами и дерьмом. Но больше всего ему доставалось от членов негритянских банд и их «шестерок». На Мередита обрушился поток жутких, неслыханных им до сих пор обвинений в предательстве. Дырки от пуль изрешетили его вездеход, а однажды в него едва не попала зажигательная бомба. В другой раз по возвращении с пешего патрулирования он обнаружил сидящим за рулем машины разлагающийся труп.
К счастью, на самокопание оставалось слишком мало времени. Постоянно не хватало взводов для охраны конвоев, постоянно трещали перенасыщенные графики, ибо бригады «скорой помощи» ждали сопровождения, а улицы – патрулирования. И еще были солдаты, за которых отвечали их лейтенанты.
Это оказалось очень трудным делом, возможно, одним из самых трудных – держать солдат в руках. Молодым ребятам было очень сложно не потерять контроля над собой и не отвечать на провокации, имея под рукой заряженное оружие. Кроме того, бандиты постоянно пытались совратить солдат, подсовывая им деньги, женщин и наркотики, – и не все солдаты оказывались святыми. За первые три месяца службы в Лос-Анджелесе Мередиту пришлось отослать каждого пятого из своих подчиненных, включая одного худого, как жердь, парня с гор, услышав, как тот бахвалится, что приехал в Калифорнию только для того, чтобы на законных основаниях вдоволь поохотиться на «черномазых».
Постепенно, однако, ситуация стала налаживаться. Появились признаки того, что эпицентр эпидемии с наступлением зимы перейдет южнее, надежнее заработала система пунктов распределения питания, медицинская служба и сеть карантинов. Чаще начали предлагать свои услуги добровольцы из числа гражданского населения – в основном мужчины и женщины, переболевшие БР. Армия наконец установила порядок в городе в дневное время, да и ночью стало поспокойнее. Средства массовой информации так и не подверглись цензуре, однако им посоветовали высылать собственных репортеров на место происшествия, когда они хотели публиковать отчет из зоны военного положения, а также называть источники информации, полученной из вторых рук. Репортажам, основанным на слухах и переданным по телефону через весь континент, пришел конец. Те журналисты, которые имели смелость сопровождать военных в самые горячие точки, начали вскоре передавать и печатать статьи, уже не игравшие бандам на руку. Различные инциденты и даже перестрелки еще продолжались, но уже не оставалось сомнений, кто одерживает верх. Реорганизованная Национальная гвардия даже начала брать на себя кое-какие задачи из тех, что раньше в графстве выполняла только армия.
Гангстеры стали действовать более решительно. Возросло количество солдат, погибших от пуль снайперов и в уличных перестрелках.
Бандиты принялись угрожать смертью добровольцам. Настоящим сражением обернулась попытка отряда, объединявшего несколько банд, захватить концентрационный лагерь для гангстеров, устроенный в Форт-Ирвин, штат Калифорния. За четыре часа кровопролития, когда охране лагеря пришлось одновременно отбивать атаку снаружи и усмирять бунт заключенных внутри, армия потеряла несколько десятков человек, а бандиты – сотни убитых и раненых.
Поднятый по тревоге вертолетный отряд перекрыл нападавшим путь к отступлению, и многие участвовавшие в налете бандиты оказались в лагере рядом с теми, кого они пытались освободить. Тем же, кто ускользнул, пришлось еще хуже. Даже спустя много месяцев армейские патрули находили в пустыне их трупы.
Мередит почувствовал себя увереннее. Его по-прежнему, как заговоренного, не трогали ни пули, ни болезнь, а его навыки офицера военной разведки весьма пригодились в передрягах на улицах Лос-Анджелеса. Он даже стал чем-то вроде любимчика у своего ротного, произведенного тем временем в майоры и назначенного исполняющим обязанности командира батальона. Прежний командир, подполковник, погиб от взрыва брошенной в его машину гранаты. Майор Тейлор был суровый, немногословный человек, чьи симпатии проявлялись в том, что он давал заслуживавшим его наибольшего доверия офицерам самые трудные задания. Мередиту, только на днях получившему серебряную полоску первого лейтенанта, доставалось больше других, и он потихоньку надувался от гордости.
А потом случилось неизбежное. Абсолютно неожиданно. День начинался совершенно обыкновенно. Просто еще один конвой с продуктами, который предстояло провести до четырнадцатой зоны. Медленное продвижение по улицам. Никакой расслабленности. Автоматчики стоят наготове на подножках машин. Все ведут наблюдение.
Вот только наблюдать было не за чем. Лишь медленное пробуждение к жизни тяжело переболевшего города. Вновь открывшийся киоск, да обычные переговоры по рации. С одних сонных улиц конвой сворачивал на другие, где начала возрождаться примитивная торговля. Уличный сброд по привычке выкрикивал ругательства вслед военным, но в голосах звучала скука. Впереди оказалась еще одна обшарпанная улица, на которой Мередиту как-то вечером пришлось очень тяжело. Все привычно, все как всегда.
Машина Мередита ехала посреди длинной колонны. Отсюда удобней было контролировать весь конвой. Он не увидел, из-за чего прекратилось движение Головной автомобиль уже свернул за угол.
– Один-один, отзовитесь, – проговорил он в микрофон. – Что там такое? Прием.
Не дождавшись ответа, Говард приказал водителю ехать в голову колонны. Теперь до его ноздрей уже донесся запах горящих шин.
Едва завернув за угол, он увидел, что улицу перегораживает дымящаяся баррикада из наваленного мусора. Из подъездов и переулков, из опустевших лавок и из подвалов высыпали люди. Мередит сразу понял, что имеет дело с тщательно подготовленным гангстерами «инцидентом».
Шофер резко налег на тормоза. Перед машиной, раскинув руки, лежал человек. Невозможно было определить, то ли это жертва болезни, то ли просто местный пьянчужка, упившийся контрабандного виски. Так или иначе, вездеход Мередита остановился.
Он теперь видел голову колонны и понял, почему сержант Розарио не ответил на вызов.
Его машину облепила толпа.
– Один-один, вас вижу. Держитесь. Конец связи. – Мередит включился в сеть оперативной связи. – Дельта четыре-пять, вас вызывает Танго ноль-восемь. Прием.
Ответ пришел незамедлительно:
– Говорит Дельта четыре-пять. Слушаем вас, Ноль-восемь.
– У нас ЧП. Находимся между точками восемьдесят восемь и шестьдесят три. Похоже, что-то серьезное. Телят около двухсот, количество пастухов неизвестно. Стволов пока не видно, но их присутствие чувствуется. Прием.
– Ноль-восемь, папа вышел. Ждите.
Мередит прикинул в уме. Если вертолеты выполняют более важное задание, подмога выйдет на машинах… от двух до трех минут на выезд по тревоге… ехать сюда по меньшей мере двадцать пять минут… Да, эти полчаса покажутся вечностью.
Вдалеке Мередит видел возвышающуюся над толпой массивную фигуру сержанта Розарио.
Он встал на пассажирское сиденье открытой машины, надеясь успокоить окруживших его людей.
– Я выхожу, – предупредил Мередит водителя. – Слушай радио. – Он повернулся к пулеметчику и стрелку, сидевшим позади него. – Будьте начеку, ребята. И не делайте глупостей.
Лейтенант выпрыгнул из машины и рысцой побежал вдоль застывшей колонны грузовиков, положив руку на кобуру пистолета, – скорее придерживая ее, чтобы она не хлопала, чем намереваясь вытащить оружие. Именно благодаря самообладанию он благополучно выкрутился из бесчисленного множества неприятных ситуаций. Если ты можешь игнорировать ядовитые замечания и оскорбительные намеки, то у тебя больше шансов выжить. Бандиты обычно избегали вступать в прямые вооруженные столкновения с армейскими частями.
Он видел, что сержант Розарио тоже не взял в руки оружия. Весь секрет заключался в том, чтобы казаться уверенным в себе, но не производить излишне угрожающего впечатления. Тут требовались крепкие нервы. Говард попробовал припомнить, кто из рядовых ехал сегодня в машине Розарио. Он надеялся, что все они умеют держать себя в руках. Паника может наделать страшных дел.
«За рулем там Уолтерс, – вспомнил он. – Уолтерс – молодец. Он выдержит. А на пулемете Янковски. И кто же еще?» Мередит забыл.
Очень уж большая текучка кадров. Мало экипажей машин и огневых групп подолгу сохраняли неизменным свой состав.
Сердце гулко стучало у него в груди. Жители, стоящие у подъездов или толпившиеся кучками на тротуаре, холодно глядели ему вслед. Население здесь определенно в основном составляли потомки индейцев, и среди окружающих он не видел никого, кто мог бы вызваться добровольцем поработать в Красном Кресте.
Враждебные лица. Лица людей, не раз близко видевших смерть. Шрамы от БР, шрамы от драк. Невозможно на глаз определить, кто из толпы вооружен.
Мередит перешел на шаг. Он не хотел показаться взволнованным. И он уже подошел достаточно близко, чтобы различать голоса.
– Макаронник ты вонючий, – кричал на Розарио чернокожий мужчина в маленькой кожаной кепочке, перекрывая шум толпы. – Нечего тебе здесь делать. Никто тебя сюда не звал с твоими пушками. Вся эта еда, все это дерьмо принадлежит народу.
Народ соглашался. Громко соглашался. Розарио попытался отвечать, объяснить что-то о том, что еду как раз и везут, чтобы раздать нуждающимся, но в его голосе сквозили нотки неуверенности. Розарио был хорошим сержантом, но Мередит почувствовал, как от него перестало исходить ощущение силы. Лейтенант вдруг понял, что есть что-то особенное в этой толпе, в этой улице, в этом воздухе. Он не смог бы облечь свои предчувствия в слова, но по его коже морозцем пробежала дрожь обреченности.
Розарио сделал ошибку. В отчаянии сержант рявкнул на толпу:
– Вы нарушаете закон!
Несколько мужчин из числа окруживших его рассмеялись, и их смеху начали вторить все остальные.
Потом кто-то выкрикнул: «Пошел ты!» – и без дальнейшего предупреждения звук выстрела из автоматического оружия, словно треск огромной застежки-молнии, вмиг поменял все законы времени и пространства.
Еще не успев смешаться с толпой, Мередит теперь видел только Розарио. Он заметил удивленное выражение на лице сержанта, почувствовавшего, как что-то быстро меняется в его теле.
Автоматическое оружие было малого калибра, и Розарио еще несколько долгих секунд стоял выпрямившись, набычившись, не в состоянии поверить в происходящее. Снова грянул выстрел.
На сей раз сержант опрокинулся навзничь и исчез за головами и плечами обступивших его людей.
Вдоль всей трубы улицы загремели выстрелы. Толпа бросилась врассыпную. Повинуясь инстинкту, Мередит укрылся за мусорным баком в начале переулка и выхватил пистолет.
Среди какофонии пальбы он с легкостью отличал резкий треск армейского оружия. Но сам он не мог найти себе цель. Только бегущие гражданские, все безоружные. Двое парней свернули в переулок, едва не налетев на Мередита. Но их заботило только одно – поскорее убраться отсюда.
Лейтенант решил рискнуть и посмотреть, что делается с другой стороны его металлического щита. Экипаж машины Розарио, наверное, дерется за свою жизнь. Если их только всех уже не перестреляли.
Толпа между Мередитом и головным вездеходом колонны в основном рассосалась. Около десятка человек лежали на земле раненные либо просто напуганные, руками прикрывая головы.
А дальше, на капоте автомобиля Розарио стоял человек с автоматическим пистолетом в руках и разряжал обойму в тела находившихся там солдат.
Мередит упал на колено и двумя руками навел пистолет. Однако первые две пули прошли мимо и лишь третья попала в цель. Бандит качнулся назад и головой вниз рухнул на асфальт.
С оглушительным звоном церковного колокола пуля срикошетила от стенки мусорного бака. Мередит оглянулся по сторонам. Кругом звучали выстрелы. Но стрелять было не в кого.
Он всем телом вжался в бак, внимательно осматриваясь вокруг. Из-за грузовика, куда ее загнала судьба, выбежала женщина. Ничего не видя перед собой, она неслась прямо на Мередита. Потом вдруг остановилась и замерла, глядя на него во все глаза.
– Ложись! – крикнул Мередит.
Но женщина продолжала смотреть на него, как завороженная. Затем сорвалась с места и побежала, но в противоположном направлении.
Она испугалась человека в форме. Люди здесь жили в чужом, неведомом мире. Женщина почти добежала до середины улицы, когда вдруг запнулась за какое-то препятствие и ткнулась лицом в асфальт.
Однако споткнулась она на ровном месте, а блузка на неподвижном теле скоро начала темнеть от крови.
Мередиту показалось, что он заметил, откуда стреляли. Он открыл огонь по оконному проему. Но мелькнувшая там тень исчезла.
Кое-кто из штатских, залегших после начала стрельбы, попытался медленно, с частыми остановками переползти в безопасное место, стараясь не привлекать к себе внимания. Но воздух казался густым от пуль. Мередит понимал намерения противника. Даже если при вскрытии в телах невинно пострадавших не найдут пуль армейского образца, в их смерти все равно обвинят военных. Гангстеры стремились увеличить как можно больше число жертв столкновения, независимо от того, кто именно пострадает.
Около минуты прошло с того момента, как первые пули поразили сержанта Розарио. И тут Мередит услышал отдаленный звук пулеметного огня.
Он огляделся. Вскочил на ноги и побежал размахивая руками.
– Нет, – надрывался он. – Нет! Не стреляйте!
Его вездеход пробирался вперед, осыпая всю округу пулеметными очередями. Они спешили ему на помощь.
– Прекратить огонь!
Не было подходящей цели для пулемета.
Единственным результатом могли стать новые жертвы среди населения.
Пулемет продолжал биться в судорогах огня, когда машина затормозила рядом с лейтенантом.
– Вы целы, сэр? – прокричал водитель.
– Перестаньте! – рявкнул в ответ Мередит. – Прекратить огонь.
Но он еще не успел договорить, как пулеметчик вдруг подскочил и перевалился за борт машины, словно лейтенант до смерти напугал его. Мгновение спустя парень уже лежал на земле с открытыми глазами, и лужа крови растекалась под ним.
– Сдай назад и встань между грузовиками, – приказал Мередит. Сам же он склонился над пулеметчиком. – Хендрикс, Хендрикс, ты слышишь меня? – Он попытался нащупать пульс на шее у молодого солдата, но жилка не билась. И открытые глаза смотрели неподвижно.
Мередит рванулся к своей машине, беспорядочно стреляя на бегу. Враг так и не показывался.
Обойма пистолета опустела. Говард перелетел через заднее крыло вездехода и забился между треногой пулемета и рацией. Шофер и стрелок уже покинули машину и отстреливались из-за ее корпуса, зажатого между двумя огромными грузовиками. Отстреливались от призраков.
Мередит схватил микрофон:
– Все станции группы «Танго». Все станции группы «Танго». Пятая схема, пятая схема. Остерегайтесь снайперов.
Согласно схеме номер пять остальные автомобили его взвода сейчас поедут вдоль колонны и займут ключевые позиции по обе ее стороны, так что прибывшее подкрепление сможет выйти из машин и спасти как можно больше водителей грузовиков.
Треск выстрелов, сопровождаемый звоном разбитого стекла и теньканьем пуль о металл, по-прежнему переполнял улицу.
Мередит переключился на сеть оперативной связи:
– Один-четыре, Один-четыре – веду бой. Несу значительные потери, оставаясь в прежней точке. Сукины дети стреляют изо всех окружающих домов.
Батальонная сеть тут же отозвалась:
– Занять посты по боевому расписанию. Повторяю, занять посты по боевому расписанию.
Мередит узнал голос майора Тейлора. Как всегда, он подействовал успокаивающе. В голосе командира не звучало даже намека на панику. То говорил человек, абсолютно владеющий ситуацией, опытный и несуетливый. Конечно, теперь все кончится хорошо.
Автоматная очередь полоснула по капоту машины. Краем глаза Мередит увидел, как водитель вдруг вскинул вверх руки, словно пытаясь поймать на лету пулю. Потом он – совсем еще мальчишка – шатаясь, вышел из-за прикрытия и растянулся перед автомобилем.
Мередит перемахнул через борт вездехода и прижался к земле. Он вогнал в пистолет новую обойму. У него очень болело колено, хотя он понятия не имел, что с ним случилось. Говард поискал глазами стрелка.
Паренек сидел, скрючившись, под крылом грузовика, тесно вжавшись в огромные колеса, и плакал. Мередит в несколько прыжков преодолел расстояние до него и схватил его за отвороты кителя.
– Уходи. Иди к другим машинам. Прячься за грузовиками. Вперед!
Мальчишка уставился на лейтенанта абсолютно не понимающими глазами, словно тот говорил на иностранном языке.
Мередит не знал, что делать дальше. Никто не готовил его к таким переделкам. Раньше даже в самых тяжелых ситуациях ему удавалось контролировать положение. Но теперь, что бы он ни сделал, ничего бы не изменилось. Пригнувшись, он побежал вокруг вездехода туда, где лежал водитель. Мертв. Все его тело было изрешечено пулями, словно кто-то из снайперов упражнялся на нем в меткости. Мередит попытался оттащить тело за машину. Но противник тут же обрушил на него град пуль. Мередит забился в крошечную «мертвую зону» между грузовиком и вездеходом.
Говард представил себе, как он сейчас выглядит со стороны: загнанный в ловушку, сжавшийся в комочек, в то время как уличная шпана потешается над ним. В ярости он привстал и несколько раз выстрелил в ту сторону, откуда в последний раз прилетел рой пуль. Но в результате почувствовал себя еще более глупым и беспомощным.
Обернувшись, Мередит увидел, что солдат, плакавший под грузовиком, исчез. Оставалось надеяться, что он ушел в нужном направлении.
На его совести уже достаточно смертей его подчиненных.
Он поглядел вокруг другими глазами. Холодный гнев пришел на место ослепляющей ярости. Даже испытываемый им страх стал каким-то другим, превратившись в энергию, которую сильная воля могла направить в нужном направлении.
Не отдавая еще себе полного отчета в своих действиях, он начал движение. Вперед, прячась за грузовиками, от колеса к колесу. Добравшись до кабины головного грузовика, он протянул руку и дернул за ручку двери. Заперто.
– Ради Бога, выходите оттуда. Скорее! – крикнул Мередит.
Приглушенный голос изнутри доходчиво и ясно пояснил ему, к какой именно матери ему следует отправиться.
Мередит побежал к следующему грузовику.
Он слышал, что его солдаты, как на учениях, принялись прикрывать его огнем.
Перед его глазами мелькнуло яркое пятно цветастой одежды и оружие. Оружие. Молоденький паренек с автоматическим пистолетом в руках. Он направлялся туда же, куда и лейтенант, – к кабине грузовика. На мгновение противники замерли от неожиданности, уставившись друг на друга.
За этот миг Мередит успел с удивительной ясностью рассмотреть своего врага, навсегда запечатлев в памяти все мельчайшие детали его внешности. Красно-зелено-черный вязаный берет. Пиджак с блесками и фальшивые драгоценности. Брюки из темного атласа. И короткое, неуклюжее на вид оружие, ствол которого быстро поднимался вверх. Живые, блестящие, умные, очень непростые глаза.
Мередит выстрелил первым, лишь на долю секунды опередив противника. На сей раз он попал и продолжал стрелять, пока тот не рухнул на землю. Ответный огонь поверженного противника пришелся по двум баллонам колес грузовика, которые с грохотом лопнули. Парень упал как-то нескладно. Казалось, ударившись об асфальт, он испытал большую боль, нежели от ран. Почувствовав слабость в ногах, Мередит облокотился о крыло машины, задыхаясь, как загнанное животное.
В небе над разоренным городом сначала тихо, потом заполняя все вокруг, раздался знакомый звук вертолетных двигателей. Совсем рядом Мередит слышал, как его солдаты продвигаются вперед, беря ситуацию на улице под свой контроль. Он слышал, как они перекликаются между собой, выкрикивают приказы, на практике применяя те самые приемы боя в городских условиях, бесконечную отработку которых они раньше так проклинали.
Стрельба и крики, доносившиеся от головы колонны, заметно стихли. Бандиты начали сдаваться.
С пистолетом в вытянутой вперед руке Мередит сделал несколько шагов по направлению к скрюченной, истерзанной болью фигуре только что застреленного им человека. Оружие его противника отлетело далеко в сторону, но Мередит не мог убрать палец со спускового крючка. Ему не хватало воздуха, и он чувствовал, как раздуваются его ноздри.
На вид пареньку было лет пятнадцать – восемнадцать. Гримаса, исказившая его лицо, не позволяла точнее определить его возраст.
Когда Мередит приблизился, раненый перестал корчиться от боли. Его глаза расширились, и он снизу вверх уставился на высокого человека в армейской форме, который только что вдребезги разбил идеальную машину его тела.
Сначала лейтенанту показалось, что огонек сознания уже потух во взгляде поверженного противника. Но мало-помалу его глаза сфокусировались на победителе поединка.
Паренек злобно посмотрел на Мередита. С каждым выдохом на его губах пузырилась алая пена. Потом их глаза встретились, и Говард не смог оторвать взгляд даже тогда, когда раненый приподнялся, протянул вперед руку и, обессиленный, снова рухнул.
– Ты думаешь, что ты важная штучка… – сказал он Мередиту голосом по-прежнему ясным и чистым. Его губы искривились в презрительной усмешке. – А на самом деле… ты просто орудие в чужих руках.
Мередит опустил пистолет, стыдясь своего страха, и молча смотрел, как увешанная цепочками грудь мальчишки борется с земным притяжением. Слов не было. Только острое чувство реальности окружающего – жесткого асфальта, бетона, стали, разбитого стекла.
Плоть и кровь.
Мальчик вдохнул полной грудью, словно собираясь разом задуть все свечи на юбилейном торте. Потом воздух вырвался наружу, сопровождаемый звуком скорее животным, чем человеческим. Легким больше не требовался кислород.
– Врача! – закричал Мередит. – Врача!
При окончательном подсчете выяснилось, что погибли шесть солдат и трое ранены, потери гражданского населения составили пять убитых и двенадцать раненых. На поле боя также остались четверо погибших в перестрелке, без сомнений являвшихся членами банды. В ходе операции по окружению и прочесыванию района столкновения, проведенной силами военных, удалось задержать еще четырнадцать подозрительных личностей. Солдаты ненавидели всей душой эту операцию не только из-за боязни нарваться на засаду, но и из-за опасности натолкнуться при осмотре зданий не столько на преступников, сколько на гниющие трупы жертв болезни Рансимана. Мало кому из подозреваемых удастся выжить. Их всех отправят в лагерь в Форт-Ирвин дожидаться суда. Но правосудие безнадежно запаздывало, задыхаясь под грудой дел, а в переполненном лагере свирепствовала эпидемия, взявшая на себя миссию орудия закона.
В тот вечер Мередит отправился к майору Тейлору. Отыскать исполняющего обязанности командира батальона не составляло никакого труда. Если он не выезжал на очередное задание, то сидел у себя в кабинете, где фактически и жил. Позади письменного стола, рядом с государственным флагом и знаменем части стояла старая армейская походная кровать, на краю которой лежал туго свернутый спальный мешок.
Идеальный порядок, царивший в комнате, нарушала только гора книг, постоянно возвышавшаяся на полу рядом с койкой. Всякий раз, когда Мередиту доводилось переступать порог кабинета начальника, его взгляд привычно останавливался на книжном развале – его очень занимало, какую литературу читает этот жесткий, необычный человек.
Мередит постучал в дверь решительнее, чем обычно, услышал приказ заходить и, чеканя шаг, несмотря на боль в перевязанном колене, остановился ровно в трех шагах от стола Тейлора.
Он встал по стойке «смирно», отдал честь и отрапортовал:
– Сэр, первый лейтенант Мередит просит разрешения обратиться к командиру батальона.
Тейлор оторвался от компьютера, с которым работал, удивленный формальностью тона. Несколько секунд он задумчиво разглядывал молодого человека, стоявшего навытяжку перед ним. Потом он заговорил, разочаровывающее буднично:
– Подожди минутку, Мерри. Дай разобраться с этой программой.
И, словно забыв о присутствии лейтенанта, о его напряжении и настойчивости, Тейлор вернулся к монитору и клавишам компьютера.
Мередит принял стойку «вольно по-парадному». Но напряженность позы теперь казалась ему глупой. Вскоре он встал в обычную стойку «вольно» и огляделся по сторонам. Его злило, что Тейлор не почувствовал всей серьезности его намерений, что командир не уделил ему достаточно внимания.
Сегодня стол Тейлора казался больше, чем обычно, завален бумагами. Мередит заметил, что стопку писем еще не вскрывали. Батальонный офицер по оперативным вопросам заболел БР, и его эвакуировали, а должность начальника штаба оставалась вакантной уже несколько месяцев. В голове у Мередита промелькнула мысль, что, возможно, ему не стоит отнимать у Тейлора время. И так тот спал крайне мало, и даже шрамы на лице не могли скрыть черные круги, постоянно темневшие под глазами.
Но лейтенант намеревался идти до конца.
После нескольких часов мучительных раздумий он наконец решился. И теперь не собирался менять свое решение.
Тейлор возился с компьютером бесконечно долго. Мередит чувствовал, как сами собой опускаются у него плечи. Он вдруг понял, что очень, очень устал.
Его взгляд блуждал по комнате и наконец остановился на кипе книг у койки Тейлора. Мередита всегда удивляло разнообразие заглавий.
Не менялись только учебники и словари испанского языка. Сегодня Мередит разобрал названия работ по городскому планированию, книгу о «Черной смерти» в Европе, «Гекльберри Финна», рассказы Джозефа Конрада и последний номер военного журнала «Милитари ревью». Мередит пытался прочитать заглавие еще одной полускрытой книги, когда Тейлор наконец заговорил с ним, заставив лейтенанта вздрогнуть от неожиданности.
– Ну ладно, Мерри, что стряслось? – Тейлор снова взглянул на компьютер.
– Знаешь, в армии, наверное, было гораздо легче, когда наука не придумала еще ничего сложнее пишущей машинки. Тогда существовал хотя бы физический предел тех глупостей, которые ожидает от тебя система.
Мередит стоял перед человеком, старше его всего на несколько лет и на целую жизнь. И ему оказалось очень трудно заставить себя заговорить, произнести те решительные слова, которые он так тщательно подготовил.
– Тут что-то серьезное, – пробормотал Тейлор, и лейтенант так и не понял, почудилось ему или в словах командира действительно промелькнула нотка иронии.
– Сэр, я прошу отстранить меня от занимаемой должности и перевести в обычную часть.
Тейлор вскинул голову и внимательно взглянул на собеседника. Мередит всегда с трудом разбирал выражение лица Тейлора – мешала испещренная шрамами кожа. Он почувствовал, как пот выступил у него на лбу и на позвоночнике. Майор не отвечал долго, необъяснимо и мучительно долго. Мередит ожидал встретить удивление… возможно, гнев, возможно – разочарование. Но это молчаливое раздумье оказалось столь же неожиданным, сколь и невыносимым.
Когда Тейлор наконец ответил, он произнес только одно слово:
– Почему?
Мередит замялся в поисках нужного ответа.
– Сэр, мне кажется, что я не подхожу для такой работы.
Тейлор слегка кивнул, но то был знак раздумья, а не согласия. Потом он напрягся и слегка подался вперед, как большой кот, заметивший что-то интересное.
– Не ходи вокруг да около, Мерри. На самом деле ты считаешь, что сел в лужу. И тебе себя жалко. – Он свел вместе кончики пальцев. – Ну, хорошо. Скажи, что, по-твоему, тебе сегодня следовало сделать по-другому.
Вопрос застал Мередита врасплох. Он растерялся и по-детски разозлился. Похоже, Тейлор хочет его унизить. Он задумался над резким, твердым ответом, который поставит на место исполняющего обязанности комбата.
Но это оказалось непросто. Он ведь все сделал как положено. Он предпринял действия, предписанные в подобных ситуациях. Ведь не было никаких сведений, что готовится такая крупная акция. При всем желании он не мог придумать, каким образом можно было реально изменить события прошедшего дня. Тут требовался бы дар предвидения, не свойственный человеку. Он сделал все возможное в рамках отведенной ему роли. Единственное, что еще он мог бы сделать, так это погибнуть вместе с Розарио и остальными, но даже в охватившей его ярости он понимал бессмысленность такого варианта.
А мальчик, умиравший на улице? Его глаза, его слова? И вообще, зачем все это? Неужели родители Мередита оказались правы, и он – всего лишь мальчишка-переросток, играющий в очень опасную игру с живыми игрушечными солдатиками? В его голове царил слишком большой сумбур, чтобы он мог разумно ответить себе на нахлынувшие вопросы. Он хотел чувствовать себя виноватым. Но в глубине души не мог не заметить некоторой фальши в своем самобичевании.
– Сэр, я не знаю. Но я знаю, что я провалил задание.
Ничто не дрогнуло на кошмарной маске тейлоровского лица.
– Вздор. Я с удовольствием сообщу вам, когда вы провалите задание, лейтенант. А пока у меня каждый офицер на счету. – Тейлор глубоко втянул воздух, словно в бешенстве от детского поведения Мередита. Он явно не желал даже попытаться его понять. – Ваша просьба отклонена.
– Сэр… – начал Мередит, охваченный яростью. Он не находил слов, но чувствовал, что ни за что не сможет продолжать служить, как раньше. Он никогда больше не вернется на эти улицы. По крайней мере, в форме.
– Лейтенант, – оборвал его Тейлор. – Было бы прекрасно, если бы военная служба состояла только в том, чтобы принимать правильные решения в очевидных обстоятельствах, в том, чтобы разбивать в пух и прах каких-нибудь зловредных чужеземцев с хвостами и рогами, а потом проходить победным маршем по родным улицам. – Тейлор не отрывал горящего взгляда от глаз Мередита. – К сожалению, наша служба состоит еще и в том, чтобы найти это чертово правильное решение, когда приказы нечетки, задание отвратительно и все идет наперекосяк. Долг солдата, – отчеканил Тейлор громовым голосом, – заключается в том, чтобы честно делать свое дело в бесчестные времена… и найти наилучший возможный выход из наихудшей ситуации. Это означает… твердо верить, что есть вещи поважнее, чем твои личные амбиции… и даже твои личные убеждения. Это означает готовность пожертвовать… всем. – Тейлор сел назад в кресло, не отрывая глаз от глаз подчиненного. – А иногда это означает – просто завязать потуже шнурки на ботинках, когда весь мир идет к чертям собачьим. Понятно, лейтенант?
– Да, сэр. Понятно, – соврал Мередит, чувствуя, что у него все смешалось и в голове, и в сердце.
– Тогда убирайтесь отсюда и идите отоспитесь.
Мередит встал по стойке «смирно» и отдал честь в надежде скрыть внутренний разлад за внешним ритуалом самообладания. Он четко развернулся и, печатая шаг, направился к двери.
Он больше не злился на Тейлора. Он просто ненавидел его – за силу, за превосходство.
– Да, лейтенант! – окликнул его Тейлор с порога.
– Сэр?
– Я слышал, вы сегодня убили человека. Полагаю, впервые?
– Да, сэр.
Тейлор задумчиво посмотрел на молодого человека через всю комнату, воздух которой, казалось, потрескивал от напряжения. – Вы… случайно не заметили, какого цвета была у него кожа?
Мередит почувствовал такой взрыв ярости, по сравнению с которым померкла вся его предыдущая злость.
– Я убил черного человека, сэр.
Тейлор кивнул. Он смотрел на Мередита спокойно, не обращая внимания на ярость, на неуважительный тон лейтенанта.
– Лейтенант, я лично считаю… что жалость к себе погубила больше достойных людей, чем все порочные женщины за всю историю человечества. К завтрашнему дню определитесь, кто же вы на самом деле, черт побери… и, если вы по-прежнему станете настаивать на переводе, я отдам соответствующий приказ. Можете идти.
Мередит вернулся к себе и колотил кулаками по шкафчику до тех пор, пока не разбил в кровь костяшки пальцев и боль не стала невыносимой. Он не знал, сломал ли он какую-нибудь кость, да и не желал знать. В часы предрассветного полумрака он твердо решил завтрашним утром, не откладывая, поймать Тейлора на слове. Потом он заснул, невзирая на горящую боль в разбитых руках, под отдаленный гул вертолетных патрулей.
Разбудил его стук в дверь. Стучал незнакомый Мередиту лейтенант испанского происхождения. Новичок выглядел смущенным.
– Простите, что разбудил вас.
Мередит что-то пробормотал в ответ, пытаясь сосредоточиться.
– Меня зовут Мэнни Мартинес, – представился он, протягивая руку. – Я новый начальник службы тыла. А вы лейтенант Мередит, верно?
– Угу.
– Меня послали к вам из штаба. Лейтенант Баррет заболел, и майор Тейлор хочет поручить вам выполнение его задания. Я говорил, что и сам могу, но…
Пожимая новичку руку, Мередит рассмотрел его. Серьезный молодой человек. Он казался совсем юным, хотя Мередит видел, что на самом деле они оба примерно одного возраста. В акценте ночного гостя так и звучало: «Я из Техаса, и я получил надлежащее образование, слава Богу», и в отличие от большинства испанцев он не растягивал гласные.
– Ничего, все в порядке, – успокоил его Мередит, понимая, что ни за что не допустит, чтобы вместо него на улицы города вышел этот необстрелянный офицер.
– Сержант из штаба говорил, что это будет обычный рядовой конвой. По вашему вчерашнему маршруту. – Новый лейтенант заметно нервничал, во всех его словах сквозила бесконечная неуверенность в себе. – Я говорил им, что с радостью возьмусь…
– Не волнуйся, старина. Все нормально, – сказал Мередит. – Вот только выпью чашечку кофе.
3
Мексика 2016 год
– Его называют «Эль Диабло», – сказал разведчик, все еще отдуваясь после долгого подъема. Ущелье, где партизаны прятали свои машины, находилось гораздо ниже высокогорной деревни. – Местные утверждают, что он восстал из мертвых.
– Что он говорит? – требовательным тоном спросил капитан Морита, прикомандированный к отряду японский военный советник. По-испански он выучил только несколько слов и вовсе не стремился пополнять свой словарный запас. Все приходилось переводить для него на английский.
Полковника Района Варгаса Морелоса такая ситуация вполне устраивала. Он очень гордился своим английским, который выучил в приграничных городках еще в те годы, когда трудился в поте лица, переправляя грузы контрабандных наркотиков, задолго до того, как стать Героем Революции. К тому же слабое знание испанского позволяло легче контролировать японца.
Варгас нарочно тянул с ответом. Советник задал вопрос слишком настойчиво, без должного уважения. В конце концов, Варгас – полковник, поэтому он выдержал паузу, с важным видом оглядывая закопченный трактир. Неровные ряды разномастных столов и стульев. Старый пес, скребущий у себя за ухом неверными движениями придурка. Варгас не торопясь изучил все помещение, избегая, однако, смотреть на японца. Бутылки, беспорядочно расставленные позади стойки, зеркало, пересеченное по диагонали похожей на молнию трещиной. Выцветшие открытки с видами Таксона и Пасадены, блестевшие в свете «летучей мыши».
Наконец он повернулся к Морите.
– Он говорит, – начал Варгас, – что у нового командира гринго есть прозвище. Его называют «Дьявол». – Он не взял на себя труд переводить ту часть донесений, что касалась предполагаемого воскресения американца.
Японский офицер не понимал подобных вещей, и Варгас уже достаточно наслушался замечаний об отсталости своих соотечественников.
Морита хмыкнул:
– Не очень-то полезная информация.
Варгас на секунду повернулся спиной к Морите и разведчику и облокотился на стойку.
– Эй ты, шелудивый пес, – крикнул он трактирщику. – Подай мне две рюмки своей паршивой текилы.
Трактирщик выполнил заказ в мановение ока. Удовлетворенный Варгас развернулся назад и вновь очутился с разведчиком лицом к лицу.
Спиной и локтями он привалился к длинной деревянной стойке.
– Продолжай, Луис, – протянул полковник. – Расскажи мне еще об этом дьяволе, который спит со своей собственной матерью.
Лицо разведчика блестело от пота. Вечера в горах стояли прохладные, но подъем по тропе к широкому, похожему на чашу плато, где спряталась их деревушка, вытянул всю влагу из тела разведчика. Хороший признак. Значит, он серьезно относится к своим обязанностям, подумал полковник. Войди он в трактир свежим и отдохнувшим, Варгас застрелил бы его.
– Его очень боятся, мой полковник, – продолжил Луис. – Гринго перевели его из Сан Мигель-де-Альенде. Говорят, он натворил там дел. Говорят, у него лицо дьявола. Он носит серебряные шпоры и насвистывает старую ирландскую песню. Еще говорят, что тому, кто услышал свист и звон его шпор, недолго осталось жить.
Варгас поднял одну из двух маленьких рюмок с текилой и знаком приказал разведчику взять вторую. Он уже давно перестал предлагать выпивку японцу, который все равно всегда отказывался.
– Что он сказал? – нетерпеливо поинтересовался капитан Морита.
Варгас холодно взглянул на японца, затем резким эффектным жестом осушил рюмку.
– Он сказал, что американец – клоун. Носит шпоры. И свистит.
– Он долго говорил, – настаивал японец. – Что еще он сказал?
– Что наш американец – дерьмовый болван.
– А что известно о его прошлом? Получил ли ваш человек какую-нибудь информацию об излюбленных приемах боевых действий нового командира? Насколько серьезную угрозу он собой представляет?
Варгас расхохотался. Громко. Потом провел тыльной стороной ладони по выросшей на щеках щетине.
– Слушай, что за ерунду ты болтаешь? Ни хрена он нам не опасен. – Варгас ткнул пальцем в свой ремень, сделанный из мягкой черной кожи, с круглой золотой пряжкой. – Знаешь, откуда он у меня, Морита? Я его снял с американского генерала. Все твердили: «Эй, Варгас, этот парень – твердый орешек. Будь настороже». И знаешь, что я сделал с этим ублюдком? Я перерезал его сраную глотку. В его собственном паршивом доме. Потом я оттрахал его старуху. А потом заставил ее съесть его яйца. – Варгас смачно плюнул на пол.
– Спросите своего человека, – упрямо повторил Морита, – удалось ли ему узнать что-нибудь действительно важное о новом командире противника?
Варгас театральным жестом подозвал трактирщика.
– Еще пару. Ты слишком беспокоишься, друг, – заявил он японцу. Но все же вновь обратился к разведчику: – Эй, что за дела, Луис? Ты приходишь к нам с какими-то сказками. Нам не надо твоих поганых сказок. Расскажи мне что-нибудь вправду серьезное об этом ублюдке.
Разведчик со страхом посмотрел на него.
– Мой полковник, он всегда играет не по правилам. Он делает сумасшедшие вещи. Говорят, он совсем не похож на остальных гринго. Он хорошо говорит по-испански и ведет себя как большая шишка. – Луис замолчал, и Варгас увидел, что он взвешивает каждое слово. – Он привез с собой своих людей. С ним черный человек, хорошенький, как девушка.
– Может, они педики, – ухмыльнулся Варгас. Разведчик засмеялся ему вслед. Но не так весело, как следовало бы. У Варгаса зародились сомнения.
– И еще, мой полковник, с ним мексиканец с севера, из-за границы. Этот толком не говорит по-испански, но прекрасно знает английский.
– Это нам на руку, – твердо сказал Варгас. – На севере все мексиканцы превращаются в полное дерьмо.
– Еще там офицер, который говорит с акцентом. Говорят, он еврей. Из Израиля.
– Тоже слабак, – определил Варгас. – Луис, похоже, твой паршивый дьявол не так уж и страшен.
Разведчик снова рассмеялся. Но в его голосе звучали тревожные нотки. Так смеются испуганные женщины, а уж никак не солдаты революции.
– Знаешь, Луис, – проговорил Варгас, пододвигаясь поближе, чтобы тот мог чувствовать запах его дыхания и осознать себя полностью во власти командира. – Мне кажется, есть что-то еще. Возможно, что-то такое, что ты не хочешь мне рассказать. И вот я не знаю, почему ты не желаешь рассказать своему полковнику все?
– Мой полковник… – начал было разведчик.
Варгас легонько шлепнул разведчика по затылку своей огромной ладонью. Японцу со стороны могло показаться, что то был всего лишь дружеский жест. Глупые счастливые мексиканцы. Вечно обнимаются, пожимают друг другу руки, хлопают друг друга по плечам… Но разведчик отлично понял смысл невинного движения.
– Значит, так, – сказал Варгас. – Выпей еще текилы. А потом давай поболтаем, Луис.
Бедняга быстро проглотил водку, забыв об обязательном ритуале.
– Мой полковник, – объявил он с нескрываемым волнением, – говорят, что это он убил Гектора Падилью в Гуанахуато.
Варгас застыл. Так прошло довольно много времени, затем он фыркнул, как рассерженный зверь. Полковник снял руку с затылка разведчика и поднял ее жестом, включавшим в себя одновременно и угрозу, и утверждение.
– Фигня, – скривился он. – Гектор погиб в катастрофе. В горах. Это всем известно.
– Мой полковник, – робко протянул разведчик. – Я только передаю, что говорят другие. Утверждают, что катастрофу подстроили. Это Эль Диабло подослал своих людей в лагерь команданте Падильи. Что…
– Луис, – холодно прервал его Варгас. – Как давно мы знаем друг друга?
Разведчик принялся считать в уме месяцы. Месяцы выстроились в год, потом в другой.
– С Закатекаса, – наконец объявил он. – С хороших времен. Еще до прихода гринго.
– Правильно, брат. И я тоже тебя хорошо знаю. Например, я знаю, когда у тебя есть что мне сказать. Как сейчас. – Варгас рассек рукой воздух. – Что ты болтаешь о Гекторе Падилье, когда у нас шел разговор вовсе не о Гекторе Падилье. – Полковник внимательно посмотрел в бегающие глаза собеседника. – Ведь не о нем?
– Нет, мой полковник.
– Так о ком мы тогда разговаривали, Луис?
В желтом свете трактира разведчик серьезно и внимательно поглядел на Варгаса.
– О вас, мой полковник. Говорят, этого гринго прислали… за вашей головой.
Варгас рассмеялся. Но смеху предшествовало мгновение тягостного молчания, когда тень смерти неожиданно промелькнула между двумя собеседниками.
Варгас хлопнул ладонью по стойке. Потом хохотнул опять и плюнул на пол.
– О чем вы разговаривали? – настойчиво спросил японский советник. – Что он говорит?
Варгас перестал смеяться. Он знаком приказал разведчику убираться из трактира, что тот и сделал с видимым облегчением. Полковник повернулся и, широко расставив ноги, уставился на крохотного желтолицего человечка, что так уверенно сидел за его столом. Варгас не доверял японцам. Он никогда не верил, что они помогают спасти революцию только по доброте сердечной. Тут речь шла о власти. Борьба за власть пронизывала все. Отношения между мужчиной и женщиной, между друзьями. Между правительствами и странами.
Японцы рвались к власти. Они с ума сходили от нее, как старик, потерявший голову из-за молоденькой женщины.
Как жалко, что у японцев такое хорошее оружие. И без него не обойтись.
– Он сказал, – доложил Варгас своему инквизитору, – что мне предстоит убить еще одного вшивого гринго.
– Он говорил не только это, – холодно заметил Морита. – Гораздо больше. Согласно соглашению между моим правительством и Народным Правительством Игуалы, вы должны снабжать меня любой информацией, которая требуется для выполнения моей задачи.
Да, подумал Варгас. Народное Правительство Игуалы. Все, что от него осталось, прячется, как стая крыс, в горах Оаксаки. Дни славы давно миновали. Из-за проклятых гринго. Теперь каждый боролся за собственную жизнь, укрывшись в своем убогом убежище, в своем крохотном королевстве. Много воды утекло с тех пор, как они маршировали в парадном строю по бульварам Мехико под гордым знаменем революции.
Варгас презрительно фыркнул:
– Правительство Игуалы, правительство Монтеррея – все они не стоят здесь и ломаного гроша, приятель. Ты знаешь, что такое правительство, Морита? – Полковник вынул автоматический пистолет с инкрустированной слоновой костью рукояткой, снятый им с тела американского генерала, и со стуком положил его на стол перед японцем. – Вот настоящее правительство.
Варгас внимательно посмотрел на своего советника. Тот старался не показывать страха, но происходящее явно обеспокоило его. Морита еще не привык к Мексике, к здешней пище и воде, к тому, как мало значила здесь жизнь. Его недавно прислали взамен другого советника, погибшего несколько месяцев назад. Все вокруг разладилось. Люди Варгаса получили новейшие зенитные ракеты без инструкций на их родном языке, их никто не обучал, как обращаться с незнакомым оружием. Варгас целый сезон промучился, практически не имея защиты от американских вертолетов. Он мог организовывать только мелкие операции – налеты, обстрелы из засады, грабежи. Потом наконец через горы до него добрался этот въедливый капитан.
И вот теперь они готовы встретить вертолеты. Варгас стукнул по стойке. Еще текилы. Когда трактирщик подошел, полковник мощной рукой схватил его и подтащил поближе через стойку.
– Ты что-то долго копаешься, старик.
Трактирщик побелел. Стал совсем как гринго. Варгас улыбнулся. Да, теперь пусть прилетают вертолеты. И пусть приходит тот дьявол в шпорах.
Гринго всегда были слишком мягкотелыми. Здесь их слабое место. Они не в состоянии понять, какой суровой страной стала Мексика.
Они слишком уважительно относились к смерти.
– Ваш агент, – заметил японец, – похоже, обеспокоен появлением нового командира американцев. Более того, он явно напуган.
– Луис? Напуган? Из-за какого-то поганого гринго? – Варгас покрутил головой, как бы умиляясь абсурдности такого заявления, хотя отлично знал, что так оно и есть и что некоторые вещи бывают настолько очевидны, что не требуют никакого перевода. – Морита, ты не знаешь, как мы здесь делаем дела. Ты не знаешь, как мексиканцы живут, как у нас работает голова. Мы – эмоциональный народ, дружище. Луис просто-напросто устал с дороги. И он рад встрече со своими братьями. Но он не испуган. Нет, такого не может быть. Мы с ним воевали вместе со времени битвы при Закатекасе. Я своими собственными глазами видел, как он голыми руками убил полдюжины сукиных сынов монтеррейцев. – Варгас помолчал, давая собеседнику возможность переварить информацию. На самом деле единственный случай, когда разведчик у него на глазах убил человека голыми руками был тогда, когда тот задушил пленного.
– Возможно, – сказал японец, – нам следует усилить оборонительные порядки. Возьмем, например, ваших часовых. Я заметил, что у некоторых позиций узкий сектор обстрела. Защита вашего штаба должна быть организована лучше.
Варгас подтянул брюки и поправил свой драгоценный пояс.
– Морита, ты слишком много суетишься. Я знаю мою страну. Я воюю здесь уже шесть лет. И я пока еще жив.
Где-то за окном один из его людей включил радио. Веселое пение трубы настойчиво звало куда-то, скорее всего, поближе к женщине. В темноте раздался смех, второй голос ответил обычным ругательством.
– К тому же, – продолжил Варгас, – сюда никто не заберется, приятель. Бесполезно. Чтобы одолеть эту дерьмовую дорогу, нужен здоровенный грузовик. А он так ревет, что мы услышим его издалека. И увидим намного раньше, чем они заметят нас. Единственный другой путь – тащиться напрямик через горы, где тебя достанут если не гремучие змеи, так солнце.
– Они всегда могут организовать атаку с воздуха, – напомнил Морита.
– Да. Но тут в игру вступаешь ты со своими сраными ракетами. Во-первых, им надо нас найти. Потом пробиться сквозь ракеты. Верно? И даже если они высадят здесь всю американскую армию, мы их просто перестреляем, как собак. – Варгас с улыбкой превосходства поглядел на советника. – Вот ты сам, хотел бы ты сесть здесь на вертолете?
– Нет, – признался японец.
– Так о чем же ты беспокоишься, друг? – воскликнул Варгас, радуясь, что успокоил сам себя. – Кроме того, долго мы тут не засидимся.
Откуда-то издалека донесся глухой вибрирующий звук. Очарование безмолвной ночи растаяло, как дым. Варгас с проклятиями бросился вон из комнаты.
– Ведь тысячу раз говорил этим охламонам: не включайте больше генераторы. У нас…
Он уже достиг двери, занавешенной старым одеялом. Шум стал гораздо сильнее и уже не напоминал знакомое урчание генератора.
– Боже милосердный! – вырвалось у Варгаса. Он повернулся и недоуменно уставился на японца.
Лицо Мориты в точности отражало те же чувства, которые охватили полковника.
– Вертолеты, – полушепотом произнес советник.
Варгас выхватил пистолет и выстрелил в темноту.
– Подъем, сукины дети, – взревел он, громыхая сапогами по улице. – Гринго! Чертовы гринго!
Морита побежал по пыльной улице к ближайшему зенитному посту. Теперь уже двигатели вертолетов гремели подобно грому. Казалось, что несколько сотен их кружит вокруг плато, огибая гору. По всей деревне партизаны открыли огонь из автоматов по ревущим призракам.
Варгас бросился к ближайшей куче стрелков и отпустил тяжелую затрещину первому из тех, кто подвернулся под руку.
– Куда ты стреляешь, кретин безмозглый? Ты же ни черта не видишь!
– В гринго, – ответил тот.
– Побереги пули, черт возьми. Подожди, пока хоть что-нибудь увидишь. Все – по местам.
Люди спешно разбежались, и Варгас рысью припустился вслед за японским советником.
Взлетали ракеты, освещая широкий луг между деревней и низким гребнем горы на западе – единственный участок, пригодный для посадки вертолетов. Пулемет дал очередь, проверяя зону обстрела.
Вертолеты все не показывались. Они оставались рядом, но все же за пределами освещенного ракетами круга. Оглушительно грохотали двигатели. Американцы подлетели вплотную, но никак не делали последнего шага. Они все кружили и кружили вокруг ближайших вершин.
Варгасу вдруг показалось, что враг исполняет какой-то безумный военный танец.
Он добрался до первой переносной зенитной установки как раз тогда, когда стрелок запустил ракету, прочертившую в небе огненный след.
– Не стрелять! – по-английски завопил на солдата Морита. В неверном свете вспышек он размахивал ручным радаром. – Я же говорил тебе не стрелять, идиот. Они вне пределов досягаемости.
Втроем они следили за полетом ракеты. Она достигла максимальной дальности полета, не найдя цели, и включился механизм самоликвидации.
– Положи пусковое устройство на землю, – потребовал Морита.
Даже при плохом освещении Варгас видел, что стрелок решил просто не обращать внимания на японца. Да и в любом случае, он не понимал английского языка Мориты.
На другом конце деревни в небо взлетела еще одна ракета.
– Полковник Варгас, – сказал Морита голосом, в котором не звучало должного уважения, – прикажите своим людям прекратить огонь. Вертолеты все еще находятся вне пределов досягаемости. – Японец старался перекричать царивший вокруг хаос и шум, и от его презрительного тона кровь прилила к щекам Варгаса. – Нельзя тратить ракеты впустую.
Мексиканец не торопился соглашаться с советником. Да, ракеты действительно приходилось доставлять контрабандными путями, которые становились все длиннее и длиннее, и в конце концов на ослах поднимать в горы. И это было действительно великолепное оружие, с таким можно поставить гринго на место. Но, с другой стороны, Морита явно не понимал психологию боя. Варгас не возражал против того, чтобы потратить еще несколько драгоценных ракет, лишь бы произвести эффект, чтобы держать американцев на расстоянии. Он знал, что те панически боятся чрезмерных потерь, и надеялся, что даже сейчас сможет отпугнуть их. А утром его отряд переберется в другое укрытие.
Вдруг рев двигателей усилился, как будто вертолеты направились наконец к деревне.
– Огонь! – скомандовал Варгас. – Огонь!
– Мне сначала надо зарядить это говно, мой полковник. Трудно в темноте.
– Морита, – рявкнул Варгас, вырвав оружие из рук солдата. – Возьми ее и стреляй сам.
– Они все еще далеко, – отозвался Морита голосом, в котором звучало все охватившее его напряжение и огорчение. – Вертолеты всегда звучат громче по ночам. Да еще и эхо из ущелий. Я ничего не могу поделать, пока они не подлетят поближе.
– Что за ерунду ты несешь! – взорвался мексиканец. – Может, прикажете мне камни швырять в гринго?
Еще одна ракета молнией взлетела в небо с противоположной стороны деревни.
– Бесполезно, – воскликнул Морита. – Они стреляют впустую.
– Ты ни черта не понимаешь! – заорал Варгас на японца. – Почему, по-твоему, чертовы гринго еще не высадились? Боятся ракет, приятель.
Действительно, складывалось впечатление, что американцы опасались японского оружия.
Час за часом вертолеты кружили вокруг деревни, то приближаясь, то удаляясь. Но они всегда держались на безопасном расстоянии. «Трусы, – решил Варгас. – Что ни говори, а гринго всегда можно прижать. Они ожидают, что их машины все сделают за них. Но стоит приблизиться к ним с ножом в руке – и вот они уже наложили в штаны».
Время от времени кто-нибудь из людей Варгаса выпускал очередь из автомата в звездное небо. Но в конце концов бессмысленное кружение вертолетов и их ложные атаки вымотали всех. Уши заложило, головы гудели. Паника, охватившая партизан при первых звуках приближающихся американцев, сменилась чувством, близким к скуке. Людей начало клонить ко сну.
– Возьмите. – Морита предложил Варгасу свой инфракрасный бинокль. Некоторое время мексиканец разглядывал черных механических жуков, метавшихся у горизонта. Но он достаточно в своей жизни насмотрелся на вертолеты.
– Слабаки, – сообщил Варгас японцу. – Они только даром жгут топливо, дружище. Боятся высадиться. – Он сплюнул. – Знаешь, что я бы сделал, будь я гринго! Я просто раздолбал бы всю гору к чертям собачьим. Но гринго слабаки. Не хотят, видите ли, чтобы пострадали невинные люди. – Варгас расхохотался. – Запомни, Морита, не бывает невинных людей.
Непроглядная темнота ночи постепенно начала сменяться серой предрассветной дымкой, и Варгас вдруг почувствовал, как сильно он замерз на ночном холодном воздухе. Пот страха увлажнил его одежду, и он уже собирался послать кого-нибудь в трактир за шинелью, когда гул вертолетов стал гораздо тише.
Варгас по-прежнему не мог разглядеть машины противника невооруженным глазом, но он и так все понял. Вертолеты улетали, так ничего и не предприняв. У них не хватило пороху сделать хотя бы одну попытку высадить десант.
– Отступают, – удивленно проговорил Морита. Ему уже не приходилось перекрикивать шум моторов.
Варгас улыбнулся, глядя на светлеющий небосклон.
– Слабаки, – повторил он.
Полковник быстрым шагом направился обратно в трактир, поправляя на ходу пояс на животе. В очередной раз гринго ничего не смогли с ним поделать. Чувство уверенности в себе с новой силой охватило старого вояку – и что-то еще, кроме того. Ему казалось, будто он доказал правоту революции, пусть со всеми ее ошибками и неудачами. И будет доказывать и впредь. Еще настанет день, когда он помочится на могилы врагов революции и перетрахает их дочерей.
Трусливая болтовня разведчика, вся та ерунда ненадолго вывели его из равновесия. Но сейчас все вошло в норму.
– Мы истратили зря слишком много ракет, – проворчал японец.
Варгас совсем забыл о маленьком человечке, что семенил рядом с ним по улице. Полковник провел рукой по небритому подбородку, стирая с губ воспоминание о прошедшей ночи, и плюнул в бледно-серое утро.
– Пустяки, Морита. Тебе еще многому предстоит научиться. Ценой потерянных ракет мы одержали победу. – Он громко расхохотался. – Гринго, наверное, в штаны наложили со страху.
Варгас откинул в сторону висевшее в дверном проеме одеяло и ступил в приятное темное тепло трактира.
– Эй! – крикнул он. – Ну-ка быстро зажги свет.
– Мой полковник, – раздался голос из мрака. Говорил Рамон, один из его капитанов. – Я сейчас вызывал передовые посты по полевому телефону. Четвертый пост не отвечает.
Варгас чертыхнулся. Еще один дезертир. На его глазах полная бригада дивизии Камачо превратилась в горсточку деморализованных беглецов, которых удерживали вокруг него только его воля и тяжкий груз их преступлений. И все же изо дня в день то один, то другой из его солдат просто исчезал в горах, либо ускользал под юбку какой-нибудь бабы в Гвадалахаре, или сдавался в надежде на амнистию. Гринго коварны. Обещают проявить милосердие. Но Варгас подозревал, что уж ему-то не приходится рассчитывать ни на какую амнистию.
Вспыхнула спичка, и язычок пламени заплясал внутри фонаря. Сквозь не закрытую одеялом щель в дверном проеме Варгас видел, что на улице стало уже светлее, чем в трактире с его подслеповатыми окнами и низкими потолками.
– Эй, Морита, – позвал Варгас. – Вперед. Будем праздновать победу. – Варгас стукнул кулаком по стойке. – Куда запропастился этот чертов трактирщик? Иди сюда, сукин сын. Веди себя с почтением, иначе я позавтракаю яичницей из твоих яиц.
– Я не хочу пить, – усталым голосом сказал Морита. – Пора спать.
– Сперва выпьем, – настаивал Варгас. Он чувствовал, как вокруг него все крепче засыпает утомленная бессонной ночью деревня. Но он еще не хотел ложиться. Что-то беспокоило его. Что именно – он никак не мог понять. Он снова стукнул по стойке. – Скорее, ты, паршивый пес! – Потом опять повернулся к Морите. – Сперва мы выпьем. Как два больших, могучих мужика. Как лучшие мужики в Мексике. А потом, возможно, отправимся спать.
От грохота неожиданных взрывов зазвенели бутылки на полке позади стойки. Звон стекла еще не утих, когда утренний воздух заполнился новым звуком – глухим топотом. Варгасу показалось, что земля задрожала у него под ногами.
– Что за хреновина? – спросил он Мориту по-английски.
Японец ответил ему непонимающим взглядом.
Раздалось несколько выстрелов. Еще через несколько секунд утреннюю тишину взорвал грохот ожесточенного боя. Грохот становился все ближе и ближе, он звучал уже совсем рядом с деревней, накатывался на нее зловещей волной.
Сперва Варгас решил, что началось землетрясение. Но вскоре новая серия взрывов вернула его к реальности – шел бой.
Он бросился к дверям, на ходу выхватывая пистолет. Странный незнакомый звук, похоже, теперь уже доносился отовсюду.
Полковник отбросил одеяло, и в трактир ворвался треск выстрелов, крики и дикие вопли.
Оказавшись на улице, он припустился в сторону длинного и узкого луга, что лежал сразу за последними хижинами деревни. И застыл пораженный.
Кавалерия. Эти суки скакали на лошадях.
Призраки из прошлого столетия галопом неслись по дороге, что вела в долину из-за хребта на западе. Он едва успел окинуть взглядом всю картину атаки, нереальной, как во сне, и одновременно ужасающей, когда первый отряд всадников уже ворвался на главную улицу деревни, заслонив собою все остальное. Кавалеристы орали, как безумные, и на ходу палили из автоматов.
– Пулеметы! – вскричал Варгас. – Бейте их из пулеметов, черт подери!
Но он знал, что уже поздно. Дважды он выстрелил в сторону всадников, а рядом с ним рухнул один из его солдат, сраженный пулей снайпера.
Гринго, сволочи, подкрались на лошадях под прикрытием шума вертолетных двигателей. Поднялись по чертовой горной дороге. К тому же всюду в деревне засели их снайперы. Пулеметы не смогли бы сделать ни единой очереди.
Кавалерийская атака. Проклятье! Кому могла прийти в голову такая безумная идея?
Там, на улице, люди в форме американской армии соскальзывали с седел и со стрельбой вламывались в дома. Другие продолжали мчаться дальше, крича изо всех сил и поливая все вокруг огнем.
Вдруг Варгас отчетливо понял, кто придумал безумный план атаки. Его рука, сжимавшая пистолет, дрогнула. Тот, о котором рассказывал разведчик. Тот самый Дьявол.
В прозрачном высокогорном воздухе Варгас отчетливо различал каски и летные куртки всадников. Он видел болтающиеся у них на поясах ручные гранаты и грязно-коричневые нагрудные патронташи. И еще – раздувающиеся ноздри и огромные глаза лошадей.
Полковник припустил назад в обманчивую безопасность трактира, в спешке оттолкнув Мориту. В тот же миг японец вскинул руки в утреннее небо и, весь в крови, рухнул в завешенный одеялом дверной проем.
Пуля предназначалась Варгасу.
В жизни всякого порой случаются поражения. В таких случаях остается одно – выжить, чтобы отомстить когда-нибудь после.
Под грохот копыт вражеской кавалерии Варгас отчаянно рванулся через зал трактира, в спешке сметая стулья с пути. Он пересек жилую комнату трактирщика и его семьи. В темноте вскрикнула женщина. Варгас стукнулся коленом обо что-то.
Чертыхаясь, он распахнул хлипкую дверь черного хода и уже собирался юркнуть в ближайший загон для скота.
Они были везде.
Он ринулся назад в трактир, и тут же пули застучали по стене дома.
За его спиной визжала и молилась жена трактирщика, а муж бранил ее и требовал, чтобы она заткнулась.
В ярости от собственного бессилия Варгас застрелил их обоих.
Вернувшись в зал, он первым делом стволом пистолета разбил фонарь. Но уже достаточно рассвело, чтобы он мог различить удивление, застывшее на лице Мориты. Из трупа японца продолжала вытекать кровь на неструганые доски пола.
Стрельба на улице затихала. Варгас слышал голоса, выкрикивающие с английским акцентом команды из простейших испанских слов. Приказы военнопленным.
Он съежился за стойкой. В противоположной стене зияло разбитое окно, но он инстинктивно чувствовал, что там ему не найти спасения. Он подумал, не стоит ли сдаться. Но страх возмездия оказался сильнее. Он сделал слишком много такого, за что не мог рассчитывать на снисходительность грингос.
Трясущимися пальцами он сорвал свой любимый пояс, снятый им с убитого американского генерала, и засунул его в шкаф между пивными бутылками.
Варгас был очень испуган и отчетливо понимал это. Ему даже не верилось, что он может так сильно перетрусить.
Теперь до его ушей только изредка доносилось лошадиное фырканье или стук копыт. В мире воцарилась немыслимая тишина. Она давила ему на уши сильнее, чем несколько часов назад – грохот вертолетов.
Варгас услышал слабое позвякивание шпор.
Ладонь его правой руки вдруг стала такой мокрой, как будто он опустил ее в кадку с водой. Он осмотрел скользкий пистолет и убедился, что патрон дослан в патронник.
Звон шпор приближался. Он уже различал стук сапог.
Потом кто-то начал насвистывать.
Безумие. Кошмар. Почему такая веселая и беззаботная мелодия? Нотки птицами порхали и утреннем воздухе. Под такую музыку хотелось танцевать.
Шаги приблизились к трактиру. И все стихло. Смолк металлический перезвон шпор. Стих стук сапог. Свист тоже резко оборвался.
Варгас пригнулся пониже. Он боялся выглянуть, боялся, что его самого заметят. Его била дрожь. Он не мог себе представить, что умрет здесь, в пыльной глухой дыре. Он не был готов к смерти.
Вдруг полковник понял, что плачет. И молится. Это началось как-то само собой, и он не мог остановиться. Пресвятая Матерь Божья…
Он услышал тихое шуршание ткани и понял, что кто-то откинул висевшее в дверях одеяло.
Самое время встать и выстрелить. Но он не мог заставить себя пошевелиться.
Снова запели шпоры. Но теперь они вызванивали более медленную мелодию, как оркестр на похоронах. Варгас вслушивался в каждый шаг. Одна нота прозвучала громче других – незнакомец переступил через тело Мориты. Шпоры звенели невыносимо, неестественно громко.
Где-то посреди комнаты противник остановился.
Тишина.
Варгас приготовился. В спешке он перекрестился рукой, сжимавшей пистолет. Он хотел, но никак не мог набрать полную грудь воздуха.
– Не двигайся, гринго, – выкрикнул он. Но и сам не смог шевельнуться. По-прежнему он сидел скрючившись в своем узком убежище, выглядывая из-за стойки, откуда его взгляду открывалась лишь облупившаяся краска на потолке.
Варгас крепче сжал в руке пистолет и собрался с силами. Представил себе человека, замершего где-то в пустоте комнаты.
– Я знаю ваши вшивые законы, парень, – крикнул Варгас. – Ты не можешь убить меня. Я – военнопленный, дружище.
Молчание. Оно тянулось так долго, что за это время можно было вздремнуть. Потом раздался голос, лениво произнесший на чистейшем испанском:
– Брось оружие через стойку. Потом подними вверх руки. Ладони держать открытыми и развернутыми ко мне. Вставай медленно.
– Хорошо, друг, – прокричал Варгас голосом, срывающимся на визг. Он уже распрямлялся. Он все еще держал в руке пистолет и начал было наводить его на звук голоса американца.
Но он нажал на курок слишком рано.
Последнее, что увидел Варгас в своей жизни, было лицо дьявола.
Русские
4
Москва 2020 год
Настоящие ветераны, те женщины, которые бывали здесь так часто, что сбились со счета, утверждали, что бояться совершенно нечего. Сущая ерунда, легче, чем удалить зуб.
Но от схваток, медленно растекавшихся в глубине ее тела, Вале хотелось подтянуть ноги к подбородку и сжаться в крохотный комочек.
Однако она не пошевелилась. Ей казалось, что вместе с кровью из нее вытекла вся энергия, и уютная поза оставалась неосуществимой мечтой. Ноги лежали неподвижно. Мертвые, чужие.
После того как санитары оставили ее, неподвижную, как труп, она смогла только повернуть голову. Она уставилась в стену палаты, стараясь не думать о себе, о своей жизни, вообще ни о чем. Просто смотрела на обшарпанные трубы и штукатурку, которых десятилетиями не касались ни кисть маляра, ни даже тряпка уборщицы.
Бездумно она глядела на дорожку коричневых капель, что протянулась на серой стене.
Старые пятна, большие и маленькие, так давно стали неотъемлемой частью стены, что теперь уже никто не смог бы сказать, что это такое – засохшая кровь или просто грязь. Валя и раньше болезненно переносила операцию. Но она не припоминала, чтобы ей когда-нибудь приходилось так тяжело. Да, она всегда воспринимала ее как своего рода наказание. Но все же не такое суровое. Закрашенные окна, оставляющие за стенами больницы все краски холодного дня.
Железные скрипучие кровати. Из операционной доносились резкое звяканье металла и отрывистые короткие слова команды. Но унизительная неспособность пошевелиться, тяжесть и боль внизу живота, казалось, отгородили ее от мира реальности. Если уж ей никто здесь не может помочь, то пусть хотя бы не трогают, оставят в покое, одну, на этой койке с несвежим бельем, на которой день за днем одна женщина сменяла другую.
Сквозь всеподавляющий запах дезинфекции прорывалась отвратительная вонь. Что-то знакомое, название вертелось на кончике языка, но все время ускользало, доводя Валю до сумасшествия. И собственное неумение найти нужное слово еще более усиливало испытываемое ею чувство одиночества. Она вспомнила, как ей пришлось врать – снова слова, слова, – чтобы на день вырваться из школы. Интересно, что они знают, о чем догадываются. Нет ничего отвратительнее маленьких начальников. Вспомнила детей с бледными лицами. «Употребление определенного и неопределенного артикля в английском языке…»
Нет. Она не станет думать об этом сейчас.
Особенно о детях. И о Юрии. Где он сейчас?
Проклятая война. Неужели где-то шла война?
Невозможно себе представить. Ее грохот не доносился сюда. Только одни и те же сообщения в выпусках вечерних новостей. Юра ушел на войну. Она знала. Но истинный смысл происшедшего не достигал ее сознания. К тому же нехорошо думать о Юре сейчас.
Сейчас ей хотелось бы избавиться вообще от всяких мыслей. Волшебным образом стереть из памяти все воспоминания. Но чем сильнее она старалась отключиться от действительности, тем явственнее возникали перед ней картины ее жизни, выплывая из самых далеких закоулков памяти. Чужие кровати, вранье, предательство.
Самое ужасное – предательство. И щетина на лице чужого мужчины, царапающая ее подбородок. Запах его дыхания.
Более всего на свете она ненавидела слабость. В первую очередь свою собственную, и всегда старалась ее перебороть. Но только для того, чтобы оказаться в итоге еще слабее, еще большей дурой. И вот теперь эта тупая физическая слабость, приковавшая ее к постели. И постоянное подташнивание.
Большая часть ее соседок по палате лежали молча. Никто здесь не хотел заводить новые знакомства, остаться в чьей-то памяти. Подобно грязному железнодорожному полустанку, клиника была тем местом, где не следовало задерживаться и откуда все старались убраться как можно быстрее и незаметнее.
С какой-то девушкой случилась истерика.
Валя старалась не отрывать взгляда от пустынной поверхности оштукатуренной стены. Но голос, молодой и полный боли, не смолкал. Валя подумала, что, найди она в себе силы встать, она бы врезала девчонке. И посильнее.
– Новенькая, – объявила одна пациентка соседкам. В ответ раздались смешки и хихиканье.
Раздались шаги.
Против воли Валя прислушалась. Тяжелая поступь. Как у мужчины. Шаги дешевых ботинок по растрескавшемуся кафелю. Валентина зажмурилась. Сейчас она все отдала бы, чтобы еще несколько минут полежать вот так, чтобы ее никто не беспокоил. Ее лучшее платье, замечательное красное платье из Америки. Французский жакет, подаренный ей Нарицким перед вечеринкой с иностранцами. Маленькие радости ее жизни. Возьмите все.
– Больная! – сухо произнесла сестра привычное слово. – Больная, ваше время истекло.
Валя неохотно открыла глаза и слегка повернула голову.
– Больная, вам пора идти.
– Я… плохо себя чувствую, – проговорила Валя, сама себя презирая за страх и подобострастие, звучавшие в ее голосе. Но все же продолжила: – Мне надо полежать еще несколько минут. Пожалуйста.
– Здесь вы не дома. Ваше время истекло. И у вас нет кровотечения.
Валентина взглянула с подушки на бесформенную фигуру, возвышавшуюся над ее кроватью. В ней с трудом угадывалась женщина.
Серый халат медсестры выглядел так, как будто его в последний раз выстирали давным-давно, притом в грязной воде. На отвислой груди, высохшей за долгие годы недоедания, полы халата стягивала пластмассовая пуговица, отличная от всех остальных. Когда медсестра говорила, в ее голосе не звучала злость. Вообще никакие эмоции не оживляли ее речь. Только бесчувственный голос долга, уставший от бесконечных повторений. Поэтому и спорить с ней казалось бесполезным.
Несколько секунд Валя глядела в лицо медсестры, пытаясь перехватить ее взгляд. Но в глазах женщины не было блеска жизни. Так, осколки стекла в прорезях маски, испещренной красными прожилками вен, и нос пьяницы между ними.
«Неужели и я стану такой? – подумала Валя, охваченная внезапным ужасом. – Неужели точно такое же существо сидит во мне и дожидается своего часа?» Такая мысль казалась страшнее смерти.
В последней инстинктивной попытке избавиться от медсестры Валя покачала головой.
Казалось, ничего не изменилось в лице медсестры, но за миг до того, как она открыла рот, Валя увидела перемену. Ее черты затвердели, оделись в броню профессионального безразличия, она видела перед собой не человека, а просто очередного пациента, одного из многих.
– Нам нужна кровать. Вставайте.
Валя сама удивилась, что смогла подняться без посторонней помощи. Она чувствовала внутри себя пустоту, холодную рану, и ее поразило, как легко ей удалось свести ноги вместе и спустить их с кровати.
– Кажется, у меня открылось кровотечение, – сказала Валя.
– Ничего подобного, – отрезала медсестра. – Я бы увидела.
Но ее взгляд все же скользнул по Валиному животу и в ее глазах мелькнула искорка сомнения.
– Одевайтесь и пройдите в регистратуру.
Она ушла. И не успела Валя натянуть на себя одежду, как появилась еще одна молодая женщина. Ее нетерпеливо тащила за собой толстая тетка в халате, которая могла бы приходиться родной сестрой той, что подняла Валю.
Вновь прибывшая оказалась бесцветной блондинкой, гораздо менее яркой и живой, чем Валентина, ее волосам и цвету лица не хватало тех красок, которые ищут мужчины в женщинах. Однако кто-то же ее захотел. Девушка смотрела сквозь Валю. Она еще не вернулась в реальный мир. Ее кожа была бледной до прозрачности, как будто после потери большого количества крови. Повинуясь медсестре, она рухнула на грязную койку, как сама Валя незадолго до того, не замечая ни Валентину, ни вообще никого на целом свете, и уставилась немигающим взглядом в потолок.
Валя прислонилась к стене, чтобы натянуть чулок. Медсестра удалилась. Девушка осторожно ощупала себя, словно опасаясь найти в себе какую-то страшную перемену. Потом ее нижняя губа задрожала. Сперва Валя решила, что та хочет что-то сказать, возможно, попросить помощи. Но она просто начала рыдать – долговязый подросток, раздавленный миром взрослых.
Валентина отвела глаза, не желая связываться. Но, отвернувшись, она наткнулась на взгляд плотной невысокой женщины, чьи волосатые икры свисали с края кровати. Черноволосая, за тридцать, с усами. Похожая на грузинку. На ее лице виднелись шрамы от болезни, но в остальном она выглядела совершенно здоровой, словно только что после приятной прогулки. Она ухмыльнулась Вале, как будто той всего-навсего измерили температуру.
– Кто не может терпеть последствия, тому не следует торопиться раздвигать ноги, – заявила она с легким акцентом, с видом превосходства кивая в сторону несчастной девушки, сменившей Валентину на койке. – Все не прочь повеселиться, только никому не хочется платить.
Валя с усилием оторвала от нее взгляд и нетвердым шагом побрела прочь по проходу между кроватями. Но чем сильнее она старалась ничего не видеть, тем больше она замечала. Она попыталась не отрывать глаз от пола, но вид грязи, подтеков, щербин и трещин лишь усилил в ней чувство беспомощности. Почему они не могут вымыть пол? Это же антисанитария. Едва держась на подкашивающихся ногах, она вдруг с пугающей отчетливостью увидела свое будущее. Еще одна безликая больница. Еще одна кровать с грязными простынями, но не настолько грязными, чтобы персонал вынужден был их поменять. Еще один…
Разве это жизнь?
С трудом волоча за собой сумку с кое-какими необходимыми вещами, Валя встала в очередь к окошку регистратуры. Она глубоко вздохнула, пытаясь побороть тошноту, но только наполнила легкие зловонным больничным воздухом. Она чувствовала, как пот струится по ее телу, собирается в капельки на лбу. Валентина подумала, что вот сейчас упадет, забьется в судорогах. Тогда они увидят. Тогда они поймут…
Но ничего не произошло. Очередь медленно тянулась, и наконец она очутилась перед окошком. За столом сидела женщина с затянутыми в узел волосами, и кожа туго обтягивала острые черты ее лица, в котором не было места ни доброте, ни состраданию. Она не отрывала взгляда от бумаг.
– Фамилия?
– Бабрышкина, Валентина Ивановна.
– Есть жалобы?
Валя на миг представила себе, что случится, если она скажет сидящей перед ней женщине, как плохо она себя чувствует, как сильно ей хочется еще немного полежать.
– Нет.
– Распишитесь здесь, товарищ.
Валя наклонилась вперед. Перед ней простиралась бездна, и она становилась все глубже и шире с каждой новой мыслью, с каждым новым движением. Ей почти хотелось почувствовать на ногах страшную влагу, чтобы они позволили ей отдохнуть еще чуть-чуть.
Она подписала бланк.
– И еще здесь, товарищ. В двух местах.
Валя не нашла в себе силы прочитать содержание бланков. Она расписалась, где сказано, охваченная желанием поскорее уйти отсюда.
Все так же не отрывая глаз от стола, регистраторша произнесла:
– Следующая.
Нарицкий ждал ее в конце квартала, облокотившись на автомобиль. Еще не разглядев выражения его лица, Валя уже знала, что сейчас он очень гордится собой. За то, что так долго ждал ее. Валентину начало мутить от одной мысли о Нарицком, и ей на мгновение показалось удивительным, как только она могла позволить ему прикасаться к себе, обладать собой.
Но как ни жалела она себя, все же не следовало кривить душой. Ей нравилось его общество. И в постели с ним ей было хорошо. По сравнению с прямолинейным Юрием, Нарицкий в сексе отличался гораздо большей изобретательностью.
Нарицкий был вульгарный тип. И в сексе ей это нравилось.
Нарицкий был красивым мужчиной, но ее привлекло вовсе не это. Она могла бы обойтись и без секса. И она не помчалась по мужикам, едва Юра уехал в Среднюю Азию. Но Нарицкий показался ей ее шансом, последним шансом.
Когда-то и Юрий показался Валентине таким шансом. Молодая дура. А она-то считала себя такой мудрой. Офицер, мол, никогда не останется без работы. А Юра был такой умный, настоящий идеал офицера. Все предрекали ему блестящее будущее. Но о каком будущем может идти речь в этой стране…
«Эх, офицеры, офицеры, – с презрением подумала Валя. – Жизнь серая, как армейская шинель». В разваливающейся стране, где все давно уже прогнило, где ничего не работало, где не осуществлялись никакие планы, Юра казался таким сильным, надежным, способным обеспечить ей достойную жизнь. Но как обманчива оказалась внешность! Под грубой офицерской формой он скрывал беззащитную, жалкую любовь. Кому нужна его слюнявая преданность? Доверчивый слабак. А ей нужна от него твердость. Все мужчины – размазни.
«А кто же тогда я?» – спросила себя Валя.
Вот и Нарицкий. С улыбкой в пол-лица. Рядом с новенькой машиной. Не слишком уж шикарной – Нарицкий не такой дурак. Нарицкий вообще очень не глуп, но куда делся весь его ум в нужный момент?
Их познакомила подруга. «Присмотрись к нему. Работает с иностранцами. Деловой человек. Ну, сама понимаешь. Ничего незаконного. Ну, то есть ничего серьезного, понимаешь? На худой конец у него могущественные друзья. Но он ищет хорошую переводчицу с английского языка. Заработаешь немного денег, в свободное от работы время, поправишь свои дела. И он может доставать чудесные вещи. Вот посмотри…»
«Чудесные вещи. На мужчин-то я не больно падка, – подумала Валя. – У меня слабость к красивым тряпкам». Когда все рухнуло, у нее мелькнуло желание уничтожить все то, что давал ей Нарицкий. Но, подобно мимолетному испугу, это настроение быстро прошло, точнее, она его подавила. Она знала, что у нее никогда не хватит сил изорвать, изрезать и выкинуть то, что вносило хоть какие-то краски в ее серую жизнь.
А как же Юрий? Я плохая баба, Юра. Я лгала тебе. И, когда ты встал перед выбором, ты выбрал свою расчудесную армию. Чего же ты тогда хотел?
И все же она знала, что никогда ничего не расскажет. А если он сам узнает, она будет все отрицать. Да он все равно простит ее, что бы она ни натворила. Юрий безнадежен.
«И слава Богу», – подумала Валя.
Что ж, она оступилась. Убедила себя, что может контролировать ситуацию с Нарицким.
Что может использовать его. Но теперь, когда бесцветным октябрьским днем она выползла из больницы, не оставалось никаких сомнений, что она совершила ошибку. Ничего она не контролировала. Нарицкий использовал ее как шлюху, расплачиваясь за услуги тряпками и безделушками, и она ослепла от их блеска. А ему они ничего не стоили.
Одно время она подумывала, а не выдать ли его. Но поняла, что ничего этим не добьется. У Нарицкого имелись слишком обширные связи.
А откупиться от милиции ему будет еще легче, чем от нее. Пара электронных безделушек. Или даже несколько упаковок импортных презервативов – тех самых, которыми он отказывался пользоваться.
А она-то воображала, что Нарицкий женится на ней, стоит только получить развод у Юрия. Но Нарицкий никогда не думал о женитьбе. Какое счастье, что она не написала Юрию, не успела предпринять никаких шагов.
Она вела себя как круглая дура.
Пьяный Нарицкий расхохотался ей прямо в лицо; «Ты – надкусанное яблочко, дорогая».
Позже он попытался щедрыми подарками загладить свою убийственно честную оговорку.
Но Валя уже поняла, как сильно она заблуждалась.
И вот теперь Нарицкий стоял, небрежно облокотившись о свою маленькую голубую машину, в пиджаке нараспашку, невзирая на холод.
Богатый человек в нищающей день ото дня стране. В стране, которая после ста лет пустых обещаний не могла снабдить своих граждан нормальными противозачаточными средствами. В стране, которая не может прокормить себя. Обещания, обещания… Как мужские клятвы глупой любовнице.
При приближении Вали Нарицкий помахал ей рукой, но не двинулся ей навстречу. По такому случаю он выбрал для себя маску глубокого сочувствия, при виде которой Вале захотелось закричать: «Лжец, отвратительный лжец!»
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
Валя поплотнее запахнула свой легкий модный жакет и поправила шарф. Кивнула. Здесь не место для сцен, и сейчас не время для принятия окончательных решений. И Нарицкий, похоже, что-то почувствовал. Он не прикоснулся к ней, а только открыл ей дверь машины. Валя машинально собралась садиться.
Потом остановилась.
– Мне лучше подышать свежим воздухом. Я хочу пройтись пешком.
Нарицкий неуверенно посмотрел на нее.
На какой-то миг Вале показалось, что он ее боится. Боится, как бы она не устроила ему неприятности. Но ведь он с легкостью справится с ней. Это ей следует опасаться, ведь это она может в одночасье потерять все.
– Валя, – начал он ласковым, рассудительным тоном. – Тебе сейчас не нужно ходить пешком. Тебе требуется отдых. Садись.
Неожиданно для себя Валя вышла из себя:
– Я пойду пешком. Неужели не ясно? – Тут она замолчала, сама удивляясь и тому, что у нее, оказывается, сохранилось так много энергии, и тому, как легко она потеряла контроль над собой.
– До твоего дома слишком далеко, – не отступал Нарицкий. В его голосе зазвучали непривычные для него нотки неуверенности.
– Сяду на троллейбус.
– Ну, пожалуйста. Ты плохо себя чувствуешь. Тебе следует отдохнуть.
Он снова овладел собой. Казалось, он способен заглянуть в самые далекие закоулки ее души и знает ее как свои пять пальцев, а она-то считала себя такой мудрой, повелительницей всех мужчин на свете.
– Не разговаривай со мной, как с ребенком! – срываясь на крик, ответила она.
– Валя, успокойся.
– Я хочу идти пешком. И не ходи за мной.
Нарицкий сделал шаг назад, словно она обвинила его в уголовном преступлении. Он открыл было рот, чтобы ответить, но в последний момент передумал.
Валя бросила на него несчастный и одновременно яростный взгляд и отвернулась.
– Я позвоню попозже, – крикнул он ей вслед. – Узнать…
Валентина заставила себя думать о сексе с Нарицким и с остальными тоже. Специально, чтобы чувствовать себя еще хуже, хотя она и сама прекрасно понимала, что ее отвращение вызвано эмоциональной и физической реакцией и оно скоро пройдет. Она даже поклялась, что больше никогда в жизни не позволит ни одному мужику забраться на себя, но тут же сама рассмеялась над собственной вопиющей неискренностью. Тут ей снова стало плохо, пришлось облокотиться на стену, увешанную изодранными плакатами, уверявшими: «Будущее принадлежит нам!»
Обман, кругом сплошной обман. Весь мир строится на обмане. На обещаниях, которые нарушаются, едва прозвучав. Она заставила себя двигаться дальше, стараясь побыстрее скрыться с глаз Нарицкого.
Переулки, по которым пролегал ее путь, казались ей невыразимо серыми и нищими. Всю свою жизнь Валя отчаянно стремилась выбраться из этого болота. Но куда идти? Все хорошие люди на поверку оказывались безнадежными дураками. А плохие заботились только о себе.
Приходили реформаторы, но их реформы проваливались или, что еще хуже, срабатывали только наполовину. В этой стране вообще все работало только наполовину. Потом реформаторы исчезли. Но и реакцию на реформы тоже никогда и никто не доводил до конца. Валя брела по щербатому асфальту и чувствовала себя так плохо, что ей казалось, будто она медленно тонет, что всю свою жизнь она только и делала, что медленно тонула, не замечая этого, ибо все вокруг тонуло тоже.
Над головой на балконах висели гирлянды выстиранного белья, собирая на своей поверхности ядовитую грязь московского воздуха. Она не понимала, почему другие так легко мирятся с окружающим миром, с грязными коммуналками, где невозможно укрыться от соседей, с вечной борьбой за нездоровую пищу, с мужчинами, которые замечают своих женщин только тогда, когда они возбуждены или пьяны или и то и другое, вместе взятое.
Проходя мимо мясного магазинчика, Валя машинально глянула в окно. Мясники в белых халатах и маленьких белых колпачках стояли, лениво облокотившись о пустые прилавки. Но зато витрину украшали муляжи разнообразных колбас и сочных кусков мяса, словно в надежде обмануть прохожего иллюзией картонного изобилия.
От вида такой «еды» Вале стало еще хуже.
Страна пустых магазинов. И пустых женских маток. Ее вдруг начало знобить.
За углом стояла очередь, но сейчас Валю не интересовало, что там вдруг выкинули. Ей хотелось одного – скорее пройти мимо сбившихся в кучу женщин в пальто, пропахших нафталином. Несколько праздношатающихся мужчин тоже затесались в очередь, и они оглядели Валю с ног до головы.
Она усмехнулась про себя. Видели бы вы меня час назад! Видели бы вы то кровавое месиво. Интересно, захотели бы вы меня тогда?
Возможно, да. А потом начали бы ныть, что им достались чьи-то объедки. Все мужики – свиньи. Валя слегка споткнулась. Ближайшие к ней люди настороженно повернули тупые лица, опасаясь, как бы она не полезла без очереди.
До ее ушей долетело слово «апельсины». Удивительно – откуда, каким чудом могли здесь появиться апельсины сейчас, в октябре, когда на их родине бушует война. Конечно, в этом году их больше не увидишь. Но сейчас ей было не до апельсинов.
Возможно, Юра сейчас воюет как раз среди апельсиновых плантаций. Недурное местечко для войны. Возможно, сейчас он счастливее со своими танками, ружьями и солдатами, чем был за все прошедшие годы с нею. В письмах он не распространялся о своей жизни там, только без конца пережевывал сентиментальные воспоминания.
Валя попыталась сосредоточиться. Решить, куда же она все-таки идет. Она попробовала думать о троллейбусных и автобусных остановках, о маршрутах и расписаниях. Но она плохо знала эту улицу. Внезапно приняв решение, она повернула.
В голове у нее еще не прояснилось. Все прохожие казались на одно лицо. Даже шрамы были одинаковы. Ужасные шрамы. Она вступила на мост, перекинутый через обводный канал.
Бездумно дотронулась до старых чугунных перил, ржавого послания из ушедших столетий.
Холод пронзил кончики пальцев, она вцепилась в покрытые патиной острия ограды, стараясь удержаться на ногах. Волна неожиданной боли поднялась от живота, охватила желудок, и струйка слюны потекла из уголка ее рта. Только теперь, слишком поздно, она ощутила, что влага течет у нее по ногам. Ха-ха! Еще одно наказание Валентине, которая всегда владеет ситуацией. Закрыв глаза, она еще крепче ухватилась за решетку, чтобы не упасть на тротуар.
Но с закрытыми глазами стало еще хуже.
Она подняла веки, и боль внезапно отступила, но ощущение влаги осталось. Быстро остывая, жидкость текла по внутренней стороне ног.
Некоторое время она стояла, не в силах двигаться, уставившись в грязную муть канала. Радужные нефтяные пятна. Почти никакого течения. Вдоль берегов – ожерелья мусора. Острова отбросов, которые накидали из окон близлежащих домов. Когда с деревьев срывались листья и, кружась, опускались на поверхность канала, вода, казалось, поднималась им навстречу и всасывала их, чтобы поскорее покрыть их грязью.
Высокие стены жилых домов по обеим сторонам канала были испещрены пятнами, как кожа древнего старца.
Ей хотелось в туалет, но она понятия не имела, куда идти. Эта страна даже отходы жизнедеятельности своих детей не может принять как следует. Валя вдруг представила, как она умрет здесь, так и не дождавшись помощи. Мимо просеменили две старушки, вслух сокрушаясь о всеобщем пьянстве, и Валя вновь ощутила прилив сил – и холодной, бессильной ярости.
Она покрыла себя грязью. Она смешала с грязью всю свою жизнь. А если Юра когда-нибудь узнает? Тогда она потеряет даже его. Свою последнюю соломинку.
Валя заставила себя идти дальше. Вошла в первый попавшийся незапертый подъезд и под лестницей попробовала привести себя в порядок. Ее трусики насквозь промокли от крови, и носовой платок оказался слишком мал, чтобы исправить положение. Сперва неохотно, а потом решительно она стянула с шеи шелковый шарф. Еще один подарок Нарицкого. И Валя начала обтирать себе ноги, думая только о том, как бы не упасть или не потерять сознание, уже не заботясь, увидит ее кто-нибудь или нет.
Она прислонилась спиной к стене, глубоко вдыхая затхлый воздух. Разжала руку, сжимавшую шелковую тряпку, и та тяжело шлепнулась на пол. Когда ее глаза привыкли к темноте, она различила ряд мусорных ведер. Из некоторых торчали старые газеты. Решительным движением она вырвала наиболее чистые на вид страницы, скомкала их и попыталась остановить кровотечение. Ее одежда промокла от пота, и она очень замерзла.
Валентина прижимала газеты, пытаясь прогнать боль и одновременно остановить льющуюся кровь. «Почему мужчины становятся такими беспомощными при виде крови», – подумала она. Боже, видели бы они ее, Валю, сейчас. И она снова рассмеялась, припав головой к грязной стене и запустив руки в волосы.
Она снова вышла в серый день и, полностью потеряв представление о времени, брела и брела, пока не оказалась в маленьком, полузнакомом парке. Там она свернула на извилистую дорожку, что вела к скамье, и тяжело рухнула на нее, словно уронив невидимые костыли. Она долго сидела, уставившись в серую пустоту, сознавая, что очень замерзла, но тем не менее странно спокойная и неподвижная. К чему дрожать? Это требует слишком больших усилий.
Слегка опустив взгляд, Валя посмотрела на истощенные белые деревья. Облетают. Последние сухие листья то тут, то там шелестят на ветках.
От досок холод поднимался вверх по костям.
Она все еще чувствовала мокроту, но кровотечение прекратилось.
Обман.
Внезапно она ощутила голод, даже несмотря на то, что ее продолжало подташнивать. «Возможно, все дело в пустоте, – подумала она. – Мое тело снова хочет быть наполненным. Все равно как и чем». В растерянности Валя спрятала лицо в ладонях. И тут, наконец, ее начало трясти от холода.
Ее уединение нарушили звуки женского голоса. Что-то на иностранном языке. Английский, но с очень сильным акцентом. Может быть, американка. Валя подняла взгляд.
Сперва Вале бросилась в глаза одежда женщины, потому что она заслуживала большего внимания, чем сама ее хозяйка, – та казалась просто крупной и откормленной. Но богатство ткани, из которой было пошито пальто, щедрая небрежность покроя, глубокий кожаный блеск и строчка туфель – все это не шло ни в какое сравнение с лучшими вещами из Валиного гардероба. На женщине был шарф глубоких неярких тонов, и Валя со стыдом поняла, что у нее не хватило бы вкуса выбрать себе такую вещь, что она не обратила бы на него внимания, по-детски отдавая предпочтение кричащим цветам, излишне смелому рисунку. С первого взгляда перед Валей открылась вся глубина ее невежества о том мире, частью которого она себя считала, и она поняла, что ее поражение еще сокрушительнее, нежели ей казалось.
Женщина держала в руках книжку и в спешке листала страницы пухлыми розовыми пальцами. То был «Путеводитель по Москве» на английском языке. Женщина бормотала под нос по-английски: «Ну, где же это? Никак не могу найти». Она закусила нижнюю губу, перебирая страницы, и ни разу не взглянула на Валю.
«Возможно, я не стою даже мимолетного взгляда», – пронеслось в голове Вали.
Незнакомка бормотала, копаясь в книге. Ее английский совсем не походил на те звучные, тщательно составленные фразы, которыми Валя пичкала своих учеников-мальчишек в пиджачках с короткими рукавами и девочек в белых фартучках. Эта иностранка говорила в нос, очень неприятным голосом.
Она не отличалась особой красотой. Но ее кожа и волосы мерцали матовым блеском, таким же глубоким и богатым, как и ее одежда, – результат роскошной зарубежной жизни. Даже после всего, что произошло, американцы оставались очень богатыми. Валя никак не могла понять, зачем им вообще нужно приезжать в Москву. Проводить отпуск на кладбище?
Может быть, она жена дипломата. Ну, конечно. Во время войны не бывает туристов. Или, возможно, ее муж солидный бизнесмен. Нарицкий говорил, что бизнес никогда не прекращается. Даже когда идет война.
Лицо крупной женщины просветлело, она кивнула сама себе, как лошадь, собирающаяся заржать. Она нашла нужную страницу и начала говорить.
Подразумевалось, что по-русски. Но получился набор нечленораздельных звуков. Валя не поняла ни слова. Но она упрямо не желала отвечать по-английски.
Иностранка замолчала и уставилась на Валю с надеждой. Ее недавно обретенная уверенность в себе снова испарилась. Но Валя избегала встречаться с нею взглядом. С нее было довольно вида мягкой, толстой, свободно падающей ткани зимнего пальто и чудесных мягких туфель иностранки, рядом с которыми жалкой подделкой казались Валины туфли из склеенных кусочков винила и пластика. Валентина не сомневалась, что эта женщина никогда не страдала, что судьба не била ее. Что она могла пить надежные маленькие таблетки или пользоваться каким-нибудь другим удобным приспособлением, чтобы спасти свое тело от адских мук, а душу – от проклятия. По случайности рождения незнакомка имела все, о чем Валя только мечтала. Жизнь без нужды, без боли.
Так пусть пострадает сейчас. Хоть немного.
«Корова» – как окрестила ее про себя Валя – предприняла новую попытку, на сей раз медленнее, тщательно выговаривая слова. И все равно Вале удалось с трудом понять лишь самую суть.
– Где ближайшая станция метро?
Валентина даже не подумала отвечать. Она только посмотрела на иностранку, впервые встретившись с ней глазами, посмотрела с такой испепеляющей ненавистью, какую ни разу еще не ощущала в жизни. Она не испытывала ничего подобного ни по отношению к грубой медсестре в клинике, ни к унизившему ее Нарицкому, ни к другим женщинам, которые крали у нее мужчин или красивую одежду.
Иностранка, конечно, ничего не поняла. Или не обратила внимания. Она просто ушла прочь, унося с собой свое недоумение и роскошь, все то, о чем мечтала и на что надеялась Валентина.
Валина злость потянулась за нею следом, слабея с каждым шагом удаляющейся женщины, и наконец исчезнув вместе с ней. Для злости требовалось слишком много сил. Истощенная, Валя бессильно привалилась к жестким доскам спинки скамейки. В ее сознании наконец воцарились мир и пустота. Она чувствовала, что скоро ей потребуется собрать все свои силы и двинуться в путь. Но сейчас, еще одну спокойную минуту, она сидела без движения.
Порыв ветра подхватил и закружил вокруг ее ног сухие осенние листья, потом обрывок какой-то листовки упал ей на юбку, на миг задержался и слетел на дорожку. Валя успела разобрать только буквы выцветшего заголовка:
«ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ, ТОВАРИЩИ!»
5
Западная Сибирь Омская область 1 ноября 2020 года
Полковник Джордж Тейлор стоял, расправив плечи, в шинели советского офицера и ждал машину. Он подставил холодному ветру свое изуродованное лицо и углубился в мысли о старых и новых врагах, о надвигающемся решающем моменте и о постоянной нехватке запчастей. Он вернулся мыслями к недавнему столкновению с одним из своих подчиненных, навязанным ему генеральским сынком, а потом непонятным образом переключился на воспоминания об оставленной за океаном женщине.
Женщине, в своих отношениях с которой он так до сих пор и не разобрался. Мысли о ней, при всей своей противоречивости неизменно доставлявшие ему радость, приходили всегда неожиданно, стоило Тейлору хоть немного отвлечься от текущих дел.
Полковник быстро овладел своими мыслями.
В глубине души он подозревал, что в ней вообще нет ничего хорошего. К тому же у него имелись проблемы и посерьезнее, Советскую Армию били в хвост и в гриву, и у него оставалось все меньше и меньше надежд, что положение выправится.
Стоя на холодном ветру, он машинально начал насвистывать «Гарри Оуэн», старый ирландский плясовой мотивчик, давным-давно занесенный кем-то в обиход американской армии. В Мексике свист являлся частью тщательно продуманного облика, который он специально разработал для пользы дела, но затем от этой привычки оказалось невозможно полностью избавиться. Она превратилась в своего рода причуду, в нечто вроде навечно оставшегося шрама, во что-то такое, о чем забываешь, пока удивленная реакция незнакомца не напомнит тебе о ней.
Стоял зверский холод. Еще не начались зимние снегопады, но в заброшенной промышленной зоне, служившей убежищем полку под командованием Тейлора, царило ледяное дыхание зимы и холодного ржавеющего железа. Тейлору казалось, что в таком месте никогда не бывает по-настоящему тепло, хотя Мерри Мередит и утверждал, будто в этой части Западной Сибири летом иногда устанавливается сумасшедшая жара. Их окружало царство запустения, десятки квадратных километров, на которых были брошены на произвол судьбы огромные богатства: цеха с просевшими крышами, с торчавшими над ними скелетами кранов со сломанными стрелами, выщербленные фабричные трубы и лабиринты давно опустевших трубопроводов. За металлическими стенами гнили десятки тысяч никому не нужных древних станков. Заброшенный комплекс самой своей безбрежностью наводил тоску. Но он был идеальным местом для того, чтобы втайне разместить здесь воинскую часть.
Однако вряд ли нашелся бы кто-нибудь, кто захотел бы прийти сюда по доброй воле. То было кладбище, пронизанное испарениями древних трупных ядов. Помимо нескольких кустиков чахлой травы, ни один признак жизни не радовал здесь взгляд. Полковой врач и фельдшеры из сил выбивались, чтобы очистить хоть несколько островков земли, на которых токсичность оставалась бы на приемлемом уровне, – удержать смерть подальше до тех пор, пока полк не пойдет в бой. И Тейлор не мешал им, воздавая должное их усилиям, хотя в глубине души и подозревал, что все их профилактические меры ничуть не более эффективны, нежели заклинания и начертанные на дверях кресты. Советские отравили эту местность точно так же, как они отравили всю свою страну. Здесь простиралась земля мертвых. Холодный, пронизывающий до мозга костей ветер казался пропитанным запахом смерти. Заводские катакомбы и склады, в которых ждали своего часа его машины, источали тлетворный дух. И причиной тому было не только длившееся десятилетиями отравление земли – человек, попадая сюда, заболевал душой. Солдаты и офицеры здесь либо шептали, либо говорили слишком громко. Изо всех мрачных мест, куда заносила его служба, мало откуда Тейлору так хотелось убраться побыстрее. В заброшенном промышленном комплексе чувствовалось нечто враждебное, зловещее, словно он ревновал к живым.
Тейлор хохотнул, заставив вздрогнуть стоявших вокруг офицеров. Ему пришло в голову, что, в конце концов, между ним и этим пейзажем имелось нечто общее.
– У вас хорошее настроение, сэр, – удивленно отметил майор Мартинес, дрожа от холода. Тейлор повернулся изуродованным лицом к начальнику службы тыла, изобразив улыбку.
– А как же, Мэнни. Русские опаздывают, идет кошмарная война, мы застряли в этом… в этом советском Диснейленде и все пытаемся делать вид, будто не отморозили задницы. Как же мне не быть в хорошем настроении?
Он еще не договорил, когда наигранная улыбка сползла с его лица. У него на душе кошки скребли, как никогда. Он до дрожи в коленках беспокоился за успех своей миссии, за благополучие своих людей. Но он хорошо знал, как сильно каждый из его офицеров рассчитывает, что он проявит перед ними силу, даже если он не всегда мог оставаться сильным наедине с собой.
– Да, здесь не Техас, – отозвался Мартинес и преувеличенно задрожал.
– И не Мексика, – подхватил Мерри Мередит. Человек с кожей кофейного цвета, такой красивый, что многие недооценивали заключенную в нем опасность. Самый отчаянный разведчик, какого когда-либо знал Тейлор. Верный до самого конца. И, без сомнения, безумно скучающий по своей огненно-рыжей жене и детишкам.
– И не Лос-Анджелес, – отпарировал Мартинес. Они поддразнивали друг друга, припоминая самые трудные передряги, в которых им доводилось побывать.
– И не Заир, – вдруг произнес подполковник Хейфец с неловкой, дружелюбной улыбкой.
Хейфецу, по прозвищу Счастливчик Дейв, с огромным трудом давалось общение с коллегами-офицерами на любые темы, кроме профессиональных, и он имел репутацию величайшего стоика, человека без эмоций. Но Тейлор понял истинный смысл его неловкого замечания, его чересчур веселой ухмылки. Хейфец тоже испытывал потребность почувствовать плечо товарищей в меркнущем свете умирающего дня.
Тейлор никогда не говорил о Заире. И все тактично следовали этому правилу. Все, кроме Счастливчика Дейва, чье умение держаться в обществе начало сходить на нет еще много лет назад, в другой стране.
Тейлор кивнул своему невезучему подчиненному. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, он оказался неспособен на большее.
Но Хейфец так ничего и не понял. Его несло дальше. Его еврейский акцент всегда становился более заметным, когда он волновался, и сейчас он звучал отчетливо, как никогда.
– Да, пожалуй, – протянул Тейлор. – Наверное, в Заире самый паршивый климат в мире. И вообще, там паршиво.
Тейлор передернул плечами, избегая встречаться глазами с сослуживцами.
– Особенно в верховьях большой реки, – добавил он. – В верховьях плохо. А вот в долинах еще ничего.
– Но куда же запропастились русские? – быстро вставил Мерри Мередит. Мередит дольше всех служил с Тейлором.
– Не понимаю, зачем они заставляют нас дергаться, – подхватил Мэнни Мартинес. Мартинес всю жизнь старался забыть о своем родном Сан-Антонио. Но его тело все же жаждало тепла южного солнца.
– Не думаю, чтобы они это делали нарочно, Мэнни, – заметил Тэйлор. – Что-то случилось. Я нюхом чую.
– Здесь все наперекосяк, – отозвался Мередит. В качестве начальника полковой разведки он, согласно освященному годами разделению труда, отвечал за информацию о противнике, погоде и о местности.
– Советский фронт трещит по швам. Дошло до того, что я не знаю, на какой участок обращать основное внимание. – Он невесело хохотнул. – Черт, наверное, одна из причин, почему я торчу здесь, в том, что я не могу уже слушать приемник. Информация о ходе боевых действий поступает не переставая. И ни одной хорошей новости.
Тейлор обвел взглядом пустынные окрестности. По-прежнему никаких признаков русских. Это внушало особое беспокойство, ибо до сих пор они пунктуально являлись на все встречи, несмотря на испытываемые ими огромные трудности и неудачи.
– Почему бы вам всем не зайти в помещение и не выпить по чашечке кофе? – предложил Тейлор. – Давайте, давайте. Мне нужно немного подумать. Мерри, если будет что-то новенькое, доложишь.
Тейлор знал, что все они хотели вернуться в просторный цех, где разместился штаб полка.
Там было немногим теплее, но достаточно, чтобы перестать постоянно думать о холоде. Однако никто не пошевелился. Никто не хотел проявить нелояльность к Старику.
– Какого дьявола, парни! – воскликнул Тейлор. – Если я приказываю идти в помещение, то идите. Ясно?
Хейфец решительно двинулся к перекошенной железной калитке, прорезанной в массивных двустворчатых воротах цеха. Хейфец всегда незамедлительно выполнял приказы, не выказывая ни одобрения, ни несогласия. Из всех офицеров – Тейлор знал – Хейфец был самым равнодушным к внешним удобствам. Точно так же он пошел бы, прикажи ему командир зайти в ледяное болото.
Мартинес опустил глаза, потом двинулся широким шагом, всем своим видом выражая недовольство, перемешанное с детским чувством облегчения. Остался Мерри Мередит.
– Принести вам чашку кофе, сэр? – спросил Мередит.
– Нет, спасибо. Я только хочу насладиться прелестью советского пейзажа.
Мередит задержался, почти собравшись было уходить.
– Их надо пожалеть, – сказал он.
В перерывах между годами совместной службы в Лос-Анджелесе и Мексике Мередит закончил специальный курс по изучению иностранного языка, а также обычаев и истории страны изучаемого языка. Мередит учил русский, и Тейлор знал, что темнокожий выходец из солидной буржуазной американской семьи немного влюбился в предмет своего изучения.
– Наверное, – согласился Тейлор.
– Ну, вот посмотрите вокруг. Насколько хватает глаз – все бесполезно, мертво. И вся эта чертова страна такая же. А еще тридцать лет назад это был один из самых лучших индустриальных комплексов в Советском Союзе.
– Ты говорил. На брифинге.
– Знаю, – согласился Мередит. – А может, я просто пытаюсь убедить самого себя, что это правда.
Тейлор слегка отвернулся от молодого человека.
– На их месте могли бы оказаться и мы, Мерри. И чуть не оказались. Да, я знаю, что ты неравнодушен к русской культуре, и все такое. Но там, где ты видишь Антона Чехова, я вижу Иосифа Сталина. – Тейлор на миг замолчал. В его мозгу теснились десятки других имен, олицетворявших как красоту, так и уродство. – Запомни одно. Они это все сделали своими руками. А теперь мы пришли сюда, чтобы таскать за них каштаны из огня. И еще неизвестно, справимся ли. А вдруг нас засветят? А вдруг какой-нибудь сукин сын в Вашингтоне в последнюю минуту струсит? Черт побери, Мерри, у меня нет времени их жалеть. У меня один-единственный полностью оснащенный десантный полк во всей армии США – и весьма вероятно, вообще единственный, который мы окажемся в силах оснастить. А что за нашей спиной, если нас разобьют? Пара потрепанных бронетанковых частей с машинами тридцатилетней давности? Ведь у ребят из легкой пехоты полон рот забот в Сан-Пауло. И нам придется держать гарнизоны в Мексике еще добрый десяток лет. – Тейлор покачал головой. – Мы в тяжелейшем положении, приятель. И нам приходится подставлять под удары свои задницы, потому что наши советские братцы потратили целое столетие на то, чтобы превратить в помойку богатейшую страну мира. И не надо мне талдычить о том, как они старались исправиться. Слишком мало, и слишком поздно. Они все сделали лишь наполовину. И заодно едва не разорили всю Европу. Ты знаешь цифры лучше меня. Все эти огромные займы под перестройку вылетели в трубу. А потом, когда ушел этот, как его там, они даже не смогли удержать те небольшие победы, что купили им европейские деньги. – Тейлор твердо посмотрел в глаза Мередиту, предупреждая его контраргументы. – Они превратили свою страну в гигантскую помойную яму, а теперь мы здесь, чтобы выковыривать их оттуда чайной ложкой. И мы это сделаем, клянусь Господом. Если это вообще возможно. Но не жди от меня любви к ним.
Тейлор окинул взглядом лежащий в руинах промышленный комплекс. Казалось, ему нет границ. Черный, заброшенный. Он знал, почему он здесь, понимал все политические, экономические и стратегические причины. Он даже хотел попасть сюда. Но тем не менее сидевший в нем рационально мыслящий дисциплинированный офицер подозревал, что здесь таится неисправимая ошибка.
– Пойди выпей кофе, Мерри, – сказал Тейлор.
– Вы точно не хотите чашечку, сэр?
Тейлор покачал головой:
– Я от него только в туалет чаще бегаю.
Майор повернулся, чтобы идти. И с исторической, и с этнической точек зрения он выглядел нелепо в серой советской шинели, какие носили все офицеры в целях конспирации. Затем он заколебался, еще не вполне убежденный.
– Дело в том, – сказал Мередит, – что когда я вижу все это… Я воспринимаю то, что нас сейчас окружает, как неудавшуюся мечту. Некоторые из них по-настоящему верили. В возможность рая на земле, в запланированную утопию, в лучший мир. В самом начале, я думаю, существовали искренне верующие… а вышло все совершенно не так.
Тейлор пожал плечами.
– На их месте могли бы оказаться и мы, – повторил он.
«Важно оставаться объективным, – убеждал себя Тейлор. – Важно, чтобы эмоции ни в коей мере не влияли на принимаемые решения». Но такой подход давался с трудом. Он всегда быстро проглядывал разведывательные отчеты Мередита, выискивая в них хоть какое-нибудь упоминание о японцах. Он знал, что, скорее всего, ни один из его подчиненных за всю кампанию не увидит японского солдата. Японцы слишком хорошо прикрывали свое присутствие. Когда-то они спрятались за спинами южноафриканцев.
На сей же раз они стояли за союзом, медленно, но верно возникшим в процессе борьбы с продолжавшимся господством русских в Советской империи: повстанцы-националисты из азиатских республик, иранцы и мусульманские фундаменталисты. Ни один японский офицер ни разу не отдал лично ни одной команды. Но, однако, оружие было японским, «советники по связям», цементировавшие союз в боевую силу, инструкторы и ремонтники тоже все были японцами, и все в конечном итоге служило японским же интересам. Влияние. Господство. Первенство. Можно мудрствовать лукаво, можно играть словами, подобно прожженному дипломату, но все сводилось в конце концов к борьбе за самый богатый в мире источник сырья, причем в век оскудевающих ресурсов.
Тейлора и его людей послали, чтобы поддержать Советский Союз, ослабевший, подобно больному старику, чтобы вырвать из рук у японцев еще одну блестящую победу. Но в глубине души Тейлор знал, что он и сам болен. Неизлечимо болен желанием отомстить японцам. Причинить им столько страданий и унижений, чтобы с лихвой заплатить старые долги. Он боялся того дня, той минуты, когда Мерри Мередит придет и доложит о японском командном пункте, обнаруженном в зоне действия полка. Тейлор сомневался, что сможет тогда принять взвешенное решение, не забудет о главном. Он боялся превратиться в бешеного зверя, только внешне напоминающего человека.
Тейлор хотел остаться порядочным и добрым человеком. Но даже здесь, посреди безжизненного сибирского царства ржавого железа, он по-прежнему чувствовал себя молодым командиром взвода, самоуверенно и бездумно летящим навстречу гибели своих людей и унижению своей страны. Даже сейчас, несмотря на седеющие волосы, старые шрамы и начинающее слабеть тело, он оставался в душе мальчишкой-капитаном, который завис в бездонно голубом небе над саванной, сжавшись в ожидании залпа японских ракет. И он боялся, что Африка так же безвозвратно погубила его душу, как она изуродовала его лицо. Тейлор хотел оставаться добрым человеком. Но он со страхом спрашивал себя, не превратился ли он где-то в тайных уголках своей души в убийцу и расиста. В воина, для которого его противники больше не были людьми. В умного, хитрого, обученного зверя.
Когда в Мексике его люди впервые убили военного советника – японца, Тейлор испытал такую радость и удовлетворение, которые никак не сочетались с нормальной человеческой порядочностью. И потом при каждой подобной ситуации его эмоции не притуплялись. Внешне, в словах и поступках как командир он вел себя безупречно. И, однако, он не знал, не дал ли он каким-нибудь образом понять своим подчиненным, что есть категория людей, которых в плен лучше не брать. Трудно сказать, невозможно восстановить прошлое, так же невозможно, как предсказать будущее.
На его губах играла тонкая улыбка, значение которой он не смог бы никому объяснить. «Возможно, – подумалось ему, – я и в самом деле дьявол».
Внезапно крыша ближайшего цеха взлетела на воздух и разлетелась на куски. Но это оказалась всего-навсего огромная стая птиц. Они опять собрались в черную тучу и потянулись на юг. Туда, где шла война.
Тейлор не отводил взгляда от последней ярко-зеленой полоски света на западе. Будет очень холодно. Он надеялся, что холод не скажется на функционировании его боевой техники. Они приняли все возможные меры предосторожности. Но новейшие идеальные машины смерти еще ни разу не ходили в бой, и относительно них существовало немало сомнений.
М-100 были настолько сложными системами, что с ними могло случиться, казалось, бесконечное множество неполадок.
– Позади нас нет никого, – напомнил себе Тейлор.
До его ушей донесся металлический скрип открываемой двери цеха, и он забавы ради попытался, не глядя, угадать, кто из его офицеров сейчас подойдет к нему. Весьма вероятно, Мередит с последней информацией. Но он поставил на Счастливчика Дейва. Полковник знал, что Хейфеца сводило с ума ожидание. Обездоленный маленький человечек из новой диаспоры, в которого вселилась душа прусского штабного офицера, Хейфец просто не мог выносить хаоса, царившего в Советском Союзе. Сам близкий к совершенству в своем деле, Счастливчик Дейв не терпел непрофессионализма в других.
– Полковник Тейлор, разрешите обратиться?
Хейфец.
– Мы наконец связались с русскими. Они говорят, что скоро будут здесь.
Тейлор кивнул.
– Мы не можем себе позволить терять столько времени, – продолжил Хейфец. – Это просто безответственно. Противник может обнаружить нас с минуты на минуту. Нам и так пока что слишком везет.
Везучий Давид Хейфец. Счастливчик Дейв.
Родные убиты, родина уничтожена. Счастливчик Давид Хейфец, носящий форму чужой страны, потому что не оставалось больше уголка на земле, куда он мог бы податься, не оставалось другого пути, кроме как в солдаты. Везучий Давид Хейфец, который никому другому во всем полку не открыл бы своей тревоги и неуверенности. Хейфец, который не позволял себе заводить друзей.
Тейлор повернулся, впустив в свой внутренний мир краешек мира внешнего, словно приоткрыв полог палатки. Хейфец совмещал функции начальника штаба и начальника оперативного отдела, ибо составители штатного расписания объединили эти две должности в отчаянной попытке сэкономить на вакансиях. Слишком тяжелый груз для одного человека, но Хейфец справлялся настолько хорошо, насколько вообще возможно. Однако напряжение сказывалось, и выглядел подполковник намного старше своих лет.
Конечно, его изможденный вид объяснялся и другими причинами. Тейлор увидел мысленным взором молодого командира танка, остановившего машину на пыльной дороге на пути к Дамаску. Защитные очки подняты – красивый молодой израильтянин, энергичностью компенсирующий недостаток физической стати. Тейлор представил, как он застыл, когда радио передало сообщение о ядерном ударе по Тель-Авиву, где офицер оставил молодую жену и ребенка и где они должны были быть в безопасности.
Это случилось очень давно. До всемирного запрета на применение ядерного оружия. Последняя ближневосточная война, развязанная коалицией фанатиков, которые увидели свой шанс в том, что США разгромлены в Заире и, очевидно, беззащитны. Безумная война, начатая союзом, готовым в конце концов разменять Дамаск на Тель-Авив в огне взаимного истребления.
Во время недолгого конфликта Тейлор был так сильно болен, что взирал на события из безразличного далека, и еще недостаточно окреп позже, чтобы принять участие в эвакуации уцелевших израильтян с земли, отравленной радиацией и химическим оружием.
Уголок рта на испещренном шрамами лице Тейлора приподнялся в полуусмешке.
– Объяснили ли наши русские друзья хоть как-то свою задержку, Давид?
Израильтянин решительно покачал головой.
– Никак. Только пообещали все объяснить по прибытии. Я говорил со «вторым я» Козлова – ну, знаете, с тем, который все время размахивает руками. Он клянется, что Козлов лично все объяснит. – Хейфец помолчал, задумавшись. – Они все чем-то очень взволнованы. Мне это не нравится.
– Мне тоже, – согласился Тейлор. – Мы здесь как в мышеловке. – Он вопросительно приподнял бровь. – У Мерри есть что-нибудь новенькое?
– Ничего особенного. Одно хуже другого. Весь вопрос в том, какой из своих многочисленных кризисов советские считают сейчас самым опасным. И почему. Иногда я не понимаю их логики.
– Вы думаете только как военный, – пояснил Тейлор. – Для них же… ведь это их страна. Сейчас нам приходится опасаться их эмоциональных срывов.
Хейфец слегка отшатнулся, словно Тейлор сурово отчитал его. Для человека, являющего миру такой суровый и бескомпромиссный облик, Счастливчик Дейв порой бывал на удивление раним. «Конечно, – подумал Тейлор, – из всех нас он единственный по-настоящему понимает, что такое находящаяся в опасности родина и что такое эмоциональные срывы. Но он борется с ними».
– Я что подумал, Давид, – начал Тейлор. – Ведь вы так далеко от дома.
– От какого дома? – переспросил Хейфец с холодком под стать вечернему сибирскому морозу.
– Ну, от Израиля, наверное. По крайней мере, я его имел в виду.
– Израиль я ношу с собой в сердце. А мой дом – армия.
«Да, – подумал Тейлор. – Если не эта армия, то другая. Вечный солдат».
– Что нового в эскадрильях? – сменил тему Тейлор.
Хейфец с облегчением перешел к служебным делам:
– Они просто молодые солдаты. Отличные молодые солдаты, готовые драться, хотя они не совсем понимают, против кого и даже где. Уровень готовности прежний.
– Вы думаете, мы готовы? – Подобный вопрос можно было принять и за шутку. Но Тейлор задал его серьезным тоном. Хейфец ответил столь же серьезным взглядом.
– Половина базы поддержки до сих пор не прибыла. Пятнадцать процентов экипажей даже не имеют достаточного налета. Полдюжины машин стоят на ремонте, причем у трех серьезные поломки… – Неожиданно Хейфец улыбнулся. Удивительно щедрая, уверенная улыбка. Приятный знак для Тейлора. – Но мы можем драться, – продолжал он. – Если на то Божья воля, мы готовы.
Тейлор ответил ему улыбкой:
– Да, Дейв. И я тоже так считаю. Теперь, наверное, все зависит от этих чертовых русских.
Тейлор был далек от того, чтобы разделять приверженность Мередита ко всему русскому.
Но, с другой стороны, он не хотел предвзято относиться к новым союзникам. Он пытался найти разумную, трезвую золотую середину. К тому же кое в чем русские проявили себя совсем неплохо. Даже сейчас, когда их мир трещал по всем швам, они ухитрились провести изумительную отвлекающую операцию, прикрывая секретную и спешную переброску огромного десантного полка сперва на кораблях, якобы груженных зерном, затем по железной дороге через европейскую часть России, Волгу, Урал и прямо до этого превратившегося в пустыню индустриального комплекса, затерянного посреди пустыни природной. И ничего не позволяло предположить, будто противник засек операцию. Даже замечательные японские разведывательные системы, похоже, удалось убаюкать. Мередит шутил, что советские так хорошо выполняют операции по обману противника потому, что они так долго обманывали сами себя.
Дверь цеха снова распахнулась. На сей раз кто-то бежал к ним. Мэнни Мартинес.
– Они прибывают, сэр, – объявил он, слегка задыхаясь. Он плохо переносил холод. – Звонил контрольный пункт «Дельта». Я послал старшего сержанта за штабными офицерами и офицерами связи. Мерри хочет еще пару минут поторчать в радиорубке. У него какие-то важные известия.
Начальник службы тыла еще не закончил, когда до ушей Тейлора донесся гул моторов.
Теперь, когда ожидание почти подошло к концу, он наконец почувствовал, как сильно он замерз. Как здорово будет залезть в один из маленьких «джипов» с включенной печкой. По крайней мере одного у советских машин не отнять: отопительные системы у них всегда в порядке.
Тейлор успел познакомиться с советскими автомобилями, увы, слишком хорошо. Учитывая количество оборудования, которое его полку предстояло втайне разместить, была достигнута договоренность с русскими, что американцы оставят свои легкие машины поддержки и станут пользоваться советскими грузовиками и «джипами». Того же требовали и соображения секретности. И русские незамедлительно предоставляли машины и водителей по первому требованию. Однако громоздкая система запросов и ответов все равно подразумевала большие потери во времени, что лишало рутинную работу привычной четкости. Русские не захотели просто передать автомобили, ссылаясь на безнадежную нехватку техники.
Возможно, они и не врали. Все данные, находившиеся в распоряжении Мередита, подтверждали, что Советы действительно оказались в жутком положении. Но Тейлор еще и подозревал, что таким образом они контролировали местонахождение американцев и получали гарантии, что те не выдадут раньше времени свое присутствие, раскатывая по Западной Сибири и Средней Азии. Полковник не стал возмущаться из уважения к четкости и блеску, с которым русские разработали и провели операцию по дезориентации противника. Так что проблем до сегодняшнего дня не возникало.
Он слушал, как постепенно усиливался гул моторов. Машины с выключенными фарами медленно пробирались через захламленную территорию. Внезапно они разом замолкли. Значит, достигли внутреннего КПП, где молодые ребята из Арканзаса или Пенсильвании в неудобной советской форме тщательно проверяют удостоверения личности прибывших. Тейлор представил, как его мальчишки, привыкшие к удобной полевой форме разведчиков, яростно костерят устаревшие шерстяные гимнастерки и галифе своих недавних противников.
Двигатели заурчали вновь, и Тейлор явственно услышал щелчки коробок передач. Он почувствовал себя старым индейцем-разведчиком, поседевшим в засадах. Как легко ему удавалось определять скорость, вычислять расстояния.
Одна из машин в колонне нуждалась в ремонте.
Ехали они легко, не неся в себе большого груза.
Небольшая группа офицеров постепенно собралась вокруг командира полка. Люди, разрабатывавшие планы, работавшие на тех, кому предстоит их планы реализовывать. Тейлор подозревал, что их ждет долгая ночь работы с русскими, даже если принесенные ими новости окажутся хорошими. Время ожидания закончилось.
Взошел Марс.
Мерри Мередит подошел к нему поближе.
– Сэр, – прошептал он. – Плохо дело. Чертовски плохо. Они полностью потеряли контроль над ситуацией.
Тейлор остановил подчиненного.
– Знаю, – сказал он.
Головной «джип» подъехал очень близко к цеху и остановился лишь в нескольких метрах от горстки американских офицеров. В тот же миг с сиденья рядом с водителем соскочила нескладная фигура и поспешила к ожидавшим ее теням. По вечно опущенным плечам Тейлор узнал подполковника Виктора Козлова. Козлов осуществлял связь Тейлора с командующим советским фронтом генералом Ивановым.
Интуитивно Козлов направился прямо к Тейлору. Несмотря на свои бесспорные достоинства, советский офицер стал притчей во языцех среди американцев. У него были гнилые зубы и страшно воняло изо рта. Тейлор уже как-то устроил головомойку одному из своих штабных капитанов за шуточки в адрес Козлова. Голосом более громким, нежели обычно, полковник просветил смущенного офицера о мастерстве русского союзника и о его вкладе в советско-американскую операцию. Теперь Тейлор сам с ужасом ждал приближения русского.
Козлов отдал честь, его рука в перчатке мелькнула, как ночная птица в полете. Потом подошел совсем близко.
– Полковник Тейлор, – начал русский, волнуясь и заражая своим волнением окружающих. – У нас возникла серьезная проблема в секторе Кокчетава. Очень серьезная проблема. Противник прорвал линию фронта.
6
Северный Казахстан. Северо-западнее Кокчетава 1 ноября 2020 года 22 часа 00 минут
Майор Бабрышкин тщательно вставил последний чистый фильтр в противогаз, прислушиваясь к звукам катастрофы. Чихающие моторами перегруженные гражданские легковушки и грузовики пробирались к северу, не включая фар, а перед ними брели толпы навьюченных скарбом беженцев, не желая сворачивать на обочину.
Если не считать изредка вспыхивавших перебранок, никто в веренице оборванных людей не тратил энергии на слова. Толпа, черная в ночи, издавала присущие только ей звуки: шарканье и топот ног, кашель, скрип перегруженных машин и особое молчание страха. Тысячами тянулись люди – тепло одетые мужчины, женщины и дети, едва волоча ноги в тяжелой обуви, похлопывая для тепла руками в варежках. На них орали нетерпеливые водители легковых автомобилей и грузовиков, уведенных из гаража какого-нибудь заброшенного предприятия. Время от времени темный силуэт просто падал рядом с дорогой – незначительное нарушение установившегося порядка, почти никем не замечаемое.
Иные бросались к солдатам, вымаливая еду. Но большинство шли и шли себе вперед, подгоняемые воспоминаниями об увиденных смертях, о едва-едва миновавшей гибели, о страшных слухах. Заставляя всех вздрогнуть, вдруг иногда принималось блеять или реветь невидимое в ночи животное, которому передавался смертельный ужас ведшего его хозяина. И снова наваливалась тишина, тяжелая тишина казахских степей, впитавших в себя грохот десятков сражений и сотен стычек. Только зарево, мерцавшее на горизонте, напоминало о непрекращающейся битве. Смерть одного казалась незначительным событием по сравнению с такой необъятной тишиной.
Резкие металлические звуки вгрызавшихся в промерзшую землю лопат и урчание инженерного оборудования указывали местонахождение команды Бабрышкина. Она разместилась по обе стороны бесконечной грунтовой дороги – главной в этих краях, – закрепившись за гребнем небольшой возвышенности, такой незначительной, что ее трудно было заметить даже днем. А что поделаешь?
Еды оставалось мало. Бабрышкину пришлось запретить делиться пайками с беженцами – русскими и другими славянами, осуществлявшими исход из Социалистической Республики Казахстан. Последние драгоценные остатки пайков теперь стали топливом, без которого нельзя вести бой. Так же как бензин, как тающие на глазах боеприпасы. Без еды люди не выдержат бессонницы боя, тяжелой обязанности вкапываться в замерзшую степь, изнурительного холода осенних ночей. Бабрышкину самому очень тяжело было оказаться в непосредственной близости от колонны своих бездомных сограждан.
Он весь сжимался внутри при мысли о необходимости выслушивать их мольбы хоть о крошке еды, мольбы, которые, натыкаясь на молчание или отказ, так часто сменялись оскорблениями в адрес «зажравшейся» армии или, еще того хуже, армии бездарной.
Еды оставалось мало. И лекарств тоже. Врачи пытались оказывать помощь раненым и больным у обочины дороги, стараясь приспособить современные знания и средства к условиям жизни предшествующих столетий. Оставалось мало боевой техники и солдат, но и этим не хватало боеприпасов. Связь не работала. Постоянно недоставало времени. И ответы на запросы не приходили.
Вот уже больше тысячи километров они отступали, время от времени пытаясь окопаться и остановить противника, но всякий раз неудачно.
Бои были кошмаром, грохочущей неразберихой, когда обе стороны поливали друг друга огнем до тех пор, пока оставшимся в живых русским не приходилось всякий раз снова отходить. Короткие ожесточенные перестрелки, длившиеся порой всего несколько минут, чередовались с днями, а то и неделями маневрирования и бесконечных перемен позиций. Настоящие бои отличались скоротечностью и беспощадностью.
Шесть недель назад Бабрышкин начинал командиром мотострелкового батальона. Теперь в его подчинении находились остатки всей его бригады, которая, если не считать саперов и бойцов противовоздушной обороны, по численности уступала его прежнему батальону. Штабные офицеры сели за рычаги танков, а повара превратились в пулеметчиков. Никто официально не приказывал Бабрышкину принять командование над обескровленным подразделением. Он просто оказался старшим из оставшихся в живых полевых офицеров.
Бабрышкин старался сохранить контроль над своей частью, продолжать оказывать хоть слабое, но все же сопротивление противнику, пытался отсрочить неизбежный финал, прикрыть человеческие реки, струящиеся к северу, еще немного задержаться на этой земле, многие сотни лет назад присоединенной к России армиями нескольких царей.
Страшнее всего были химические атаки. Время от времени противник обрушивал на войска Советов массированные удары, вынуждая солдат подолгу жить в защитных костюмах и противогазах, которые сначала сушили, а потом увлажняли кожу на лицах и шеях. Бесспорно, скоро их настигнет новая химическая атака. Теперь уже не приходилось ожидать предупреждения – похоже, вся система оповещения вышла из строя, – и он уже много дней не получал никаких сообщений из штаба корпуса, за исключением одного случайно прорвавшегося сквозь эфир послания, которое напоминало всем офицерам, что все потери следует фиксировать согласно установленным формам.
Бабрышкин с радостью вдыхал свежий ночной воздух – приятная перемена после сражений и внезапно налетавших химических ураганов. Он даже улучил минуту и набросал записку Вале, хотя и не имел представления, когда сможет ее отправить, да и работает ли почта вообще. Согласно последней дошедшей до него информации, густонаселенные центры в глубине России пока не подвергались ударам. Война, при всей ее жестокости, как ни странно, ограничивалась территориями среднеазиатских республик, Кавказа и Кубани. Это означало, что Валя находится в безопасности.
Однако он с легкостью мог себе представить, как она тащится в этой толпе, не созданная для таких испытаний. Мысли о Вале успокаивали его. Он знал, что в прошлом, по меньшей мере однажды, она изменила ему. Она неумна. И эгоистична. Но он – мужчина, много повидавший, возможно теперь даже слишком много, и он в ответе за нее. Милая, ненадежная Валя, его жена. В огне бесконечных боев он приучился ценить прошлое счастье, и ему казалось, что его ждет замечательная жизнь, если он только доживет до нее.
Холодные струи воздуха приятно овевали его исцарапанное, обветренное лицо – как раз то, что надо, чтобы ослабить боль. Он разрешил своим людям снять защитные костюмы, чтобы легче было копать. Он знал, что поступает опрометчиво, ибо химические снаряды или бомбы могли обрушиться на них в любой момент.
Но еще он знал, что им нужен отдых, нужна возможность снова почувствовать живительный ветерок. Позже он прикажет им снова облачиться в старые прорезиненные балахоны. В этих костюмах люди жили и сражались, и в каждом из них можно было насчитать десятки отверстий, сквозь которые легко проникли бы отравляющие вещества. Но замены ждать не приходилось.
«Все же, – подумал он, – его люди в гораздо лучшем положении, нежели гражданские». Химические удары по незащищенным колоннам беженцев убивали всех подряд. И ничего нельзя было поделать.
Он помнил мертвецов в Атбасаре – тысячи покрытых волдырями трупов, застывших в мучительных позах, – картина гораздо страшнее, чем его детские воспоминания об эпидемии чумы в Горьком, когда река кишела мертвецами.
Но сочетание отравляющих веществ общеядовитого и кожно-нарывного действия с огромными дозами нервно-паралитических газов рождало на свет такие сцены, которые, он знал, останутся с ним до конца его дней.
В конечном итоге сейчас шла война между расами. Свершилось невозможное. Конечно, мало кто из его современников – а то и вообще никто – верил в болтовню о братской интернациональной дружбе, которой их пичкали в школе. Но никто и не ожидал, что народы Советского Союза способны взорваться ненавистью такой силы и беспощадности.
Бабрышкин гадал, с кем из многочисленных врагов ему доведется схватиться в следующий раз. От боя к бою, мечась с одного участка фронта на другой, его тающая бригада сталкивалась то с иранцами, то с танками Исламского легиона, то с повстанцами, чье вооружение и форма как две капли воды походили на амуницию его собственных людей. Он не раз задумывался, были ли среди офицеров противника его соученики по танковому училищу: казахи, узбеки, туркмены, таджики, киргизы. Всегда ощущалась нехватка курсантов из среднеазиатских республик, и сейчас это сказывалось на действиях повстанцев. Даже после военной реформы, разрешившей призывникам из окраинных республик служить в своих национальных частях недалеко от дома, туда постоянно требовались офицеры русской, украинской и прочих европейских национальностей, для того чтобы заполнить командные и штабные вакансии. Большинство из них погибли или попали в тюрьму в первые же дни мятежа, и теперь отряды повстанцев испытывали острую нехватку квалифицированных командиров. Бабрышкин снова и снова разметал по степи подразделения мятежников – только для того, чтобы, в свою очередь, отступать при возвращении неуязвимых штурмовиков японской постройки или при появлении иранцев или Исламского легиона на их могучих танках, чье качество, казалось, всегда гарантировало успех, независимо от того, хорошо или плохо задумана и исполнена операция.
Применяемые противником средства радиоэлектронной борьбы лишали Бабрышкина связи и дезориентировали его приборы обнаружения целей. Против них оказались бессильными даже самые современные советские танковые системы обнаружения целей и управления огнем. Советские ракеты и снаряды летели совсем не туда, куда нужно. И даже когда людям Бабрышкина удавалось накрыть противника огнем, его основная боевая техника часто оказывалась неуязвимой.
Он боялся, что терпению его людей скоро придет конец, что наступит момент, когда тающая не по дням, а по часам часть просто растворится. Но ребята держались. «Возможно, – думал он, – ими владели примерно те же эмоции, что и мной. Отчаяние, оскорбленное чувство патриотизма и, прежде всего, испепеляющая ненависть, которая может стать холодной, ничего не потеряв при этом в силе». Бабрышкин никогда не считал себя человеком, способным испытывать наслаждение от убийства и стремящимся не просто уничтожить врага, а убить его как можно более жестоким и мучительным способом. Однако сомнений не оставалось – он превратился именно в такого человека. Радость, испытываемая им при виде взорванного вражеского танка, при всем различии оттенков не уступала по силе тем чувствам, которые он испытывал в свои первые, лучшие ночи с Валей.
Со временем, после стольких зверств, свидетелем которых ему довелось стать, акт убийства приобрел в его глазах некую чистоту, что было немыслимо для того человека, каким он был в прошлом.
Бригада Бабрышкина принадлежала к числу укомплектованных славянами частей, что размещались в Казахстане неподалеку от «братских» национальных соединений, в соответствии с демографической картиной района расположения.
И вот теперь кровные русаки длинными колоннами тянулись к северу, оставив позади землю, бывшую родной для многих поколений их предков. Землю, которую они обрабатывали в поте лица, которую старались сделать процветающей. Они бежали от слепой ярости тех людей, которых они долгое время считали – или делали вид, что считали, – братьями по Союзу Советских Социалистических Республик.
Конечно, и раньше имелись кое-какие проблемы – застарелая вражда между армянами и азербайджанцами, да и между десятками иных этнических групп, судьбой поставленных в положение соседей. Но всем казалось, что Советский Союз преодолел смутное время, наступившее после завершения «эпохи Горбачева», придя сквозь фазы реакции и контрреакции к нелегкому компромиссу. Дни затишья пусть худого, но все же мира воцарились над тундрой и пустынями, над степями и болотами. Неловкие и в конечном итоге безуспешные попытки поиграть мускулами, вспышки анархии, неудовлетворенные желания, как духовные, так и чисто физические, казалось, растворились в смешанном с таким трудом растворе федерализма, при котором республики получили гораздо большую самостоятельность. Националистические конфликты вспыхивали то там, то здесь, но и они неизменно затухали посреди всеобщей летаргии.
Маркс все-таки оказался прав. Все определяет экономика. И, в конце концов, именно экономика раздула тлеющие угли этнических конфликтов. Пока Советский Союз старался обрести себя, сперва при Горбачеве, а потом под властью троицы жалких политических ничтожеств, которые попытались править после бесславного завершения «горбачевщины», весь остальной мир вырвался далеко вперед на волне целой череды технологических прорывов. А у Советского Союза, казалось, никогда и ничего не получалось, никакие новые подходы не решали все углублявшихся проблем, порожденных его относительной отсталостью. С огромным трудом, с пронзительным скрипом СССР делал шаг вперед. А тем временем Запад успевал сделать три или четыре. А Япония – все пять. Потом в результате выхода из игры Америки и нейтралитета Европы возникла японско-исламская ось. Сочетание японской технологии с природными и человеческими ресурсами исламских стран дало прекрасные результаты, что не могло не привлечь внимания нищих и традиционно мусульманских республик Средней Азии, а также Азербайджана. Полная неспособность государственной медицины и центрального правительства вообще справиться с последствиями нескольких лет эпидемии чумы, а также последовавшие за ней вспышки голода подожгли запал. Оглядываясь назад, Бабрышкин удивлялся только одному – почему мина так долго не взрывалась.
И вот теперь, как уже не раз случалось в истории, русские и их этнические братья одни стояли против нашествия азиатских орд. Даже восточноевропейцы, давно уже порвавшие связи с Россией, с удовольствием и даже злорадством наблюдали за настигшим некогда могущественных русских возмездием.
К счастью, Китай оставался погруженным в сон. Китайцы как раз переживали один из своих долгих периодов самосозерцания и только изредка приоткрывали один глаз, бросали взгляд на Японию и засыпали снова, удовлетворенные тем, что на их тщательно очерченную среду влияния никто не покушается. Развивающиеся – а точнее, безнадежно неразвитые – страны «третьего мира» поддержали право среднеазиатских республик на независимость, мстя обанкротившемуся Советскому Союзу за то, что он давно уже перестал снабжать их товарами и оружием. Русские снова остались одни перед лицом опасности, с обреченностью ощущая, что история повторяется: монголы, татары, турки и вот теперь закованные в броню орды, вынырнувшие из азиатского мрака. Даже возможность быстрого ядерного ответа, подобного тому, который спас американцев в Африке, мир отнял у них, живо поймав их на слове после атомного удара США по Претории и самоубийственного размена ядерными выпадами на Ближнем Востоке, когда всего за три дня с лица земли исчезли целые народы. Советы тогда подняли крик, радуясь последнему шансу выйти на мировую арену, и принялись настаивать на полном ядерном разоружении. И впрямь, все ядерные арсеналы были уничтожены – какой идиотизм! И что осталось? Бабрышкинская горстка танков и БМП – вот и все.
– Товарищ командир! – Два силуэта в касках приблизились к Бабрышкину в темноте звездной ночи. По голосу он узнал майора Гуревича, заместителя командира бригады по политчасти. Эту должность, упраздненную в девяностые годы, восстановили снова в годы контрнаступления консерваторов, с их архаичным лексиконом и мрачной ностальгией. Бабрышкин смутно представлял, во что именно верит в данный момент политрук, но одно он знал точно – работой тот себя не утруждает. Время от времени на Гуревича находило желание помочь, но не столько для пользы дела, сколько для самоутверждения. К счастью, это у него быстро проходило. Никто уже не обращал внимания на замполита, а когда Гуревич бежал жаловаться к Бабрышкину, тот осаживал его, говоря, что люди слишком устали для лекций, да и, кроме того, им теперь ни к чему лишние разговоры.
Солдаты дерутся, дезертиров нет. Что еще ему нужно? Гуревич отвечал, что мало совершать правильные поступки, если за ними стоят неверные мотивы. Люди должны понять теоретический императив, политическое содержание своих действий. Но, впрочем, Гуревич особо не настаивал, и Бабрышкин подозревал, что тот элементарно растерялся и пытается найти хоть какое-то оправдание своей продолжающейся службе, самому своему существованию. Вместе с крушением империи начал рушиться и весь мир Гуревича.
– Товарищ командир, – рапортовал замполит, торжественно произнося устаревшее обращение. – Я привел с собой начальника связи. Мы получили радиограмму из штаба.
Бабрышкин повернулся к Лазарскому. Он не признал в темноте связиста. Его непривычно было видеть отдельно от нагромождения аппаратуры.
– Что они передают? Что происходит? Я думал, сквозь помехи уже не прорваться.
– Товарищ командир, – доложил Лазарский. – Сообщение передано кодом по открытой связи. Полагаю, его передают с борта самолета и повторяют раз за разом.
Бабрышкин пристально вгляделся в стоявшие перед ним силуэты.
– Ради всего святого, что же в нем говорится?
– Мы должны отступить на север, – вмешался Гуревич, – причем незамедлительно. Приказ относится ко всем частям и подразделениям, у которых в последнее время была нарушена связь с вышестоящими штабами. Всем частям следует отойти до линии южнее Петропавловска.
Бабрышкин стоял как громом пораженный. Не может быть. Господи, это ведь более чем в ста километрах отсюда по меньшей мере. Он перевел взгляд с одного силуэта на другой.
– Наверное, тут какая-то ошибка.
– Я лично проверил расшифровку, – отозвался Гуревич.
Лазарский пожал плечами:
– Мы давно не имели связи. Война шла мимо нашего участка.
В голосе связиста Бабрышкин услышал только усталость и безразличие. Но у него сложилось впечатление, что Гуревич, невзирая на всю его демагогию, вовсе не возражал против того, чтобы возобновить отступление. Инстинктивно Бабрышкин оглянулся на людской поток, струящийся по дороге.
Такой приказ нельзя выполнять. Тысячи беженцев останутся тогда без всякой защиты. Да и в любом случае, дорога была настолько запружена, что бригаде пришлось бы двигаться черепашьим шагом по пересеченной местности.
Большая часть изношенной бригадной техники просто не вынесет такого перехода. Кроме того, он даже не знал, хватит ли горючего для всех машин на столь длинный марш-бросок.
Бабрышкин не мог поверить, чтобы такой приказ отдал человек, действительно знающий реальную ситуацию.
– Мы можем связаться со штабом? – спросил он. – Можем мы ответить тому, кто передает приказ?
Гуревич опередил связиста:
– Мы можем только принимать – и то едва-едва. Стоит нам начать вызывать кого-нибудь, и нас забьют помехами. А если мы продолжим эти бесплодные попытки, возникнет риск того, что противник засечет нашу позицию. Такие поступки безответственны. К тому же приказ есть приказ.
– Но, черт побери, – воскликнул Бабрышкин, указывая рукой на дорогу. – Что станет с ними?
– Приказ есть приказ, – слегка запинаясь, повторил Гуревич.
Гнев поднимался внутри Бабрышкина. Слепой, всепоглощающий гнев, направленный не только против того кретина, кто отдал этот приказ, но и против всех его коллег и соотечественников, которые позволили беде зайти так далеко.
– А откуда мы знаем, что это не обман? – спросил он голосом, изменившимся от волнения и напряжения. – Если мы не можем сами выйти на связь и получить подтверждение приказа, откуда мы знаем, что это не ловушка, не военная хитрость? Возможно, нам отдает приказ об отступлении противник. Откуда, черт возьми, мы знаем?
– Группы кодов, – начал замполит. – Все было закодировано.
– Но послушайте, мы же не получали новых кодов с… с каких уже пор? Ах да, со дня отступления из Целинограда. Вы что, думаете, эти сволочи не захватили ни одной книги кодов?
– Такая возможность существует, – безразлично заметил Лазарский. Он не видел ничего интересного в их споре. В его мире царили радиоприемники, антенны и провода, микроволны и реле.
Гуревич не стал впрямую отвечать на вопрос.
Вместо этого он просто сказал:
– Ситуация, конечно… нештатная. Но мы не имеем права обсуждать приказы начальства.
Бабрышкин чувствовал, как опускаются его плечи под тяжелым бременем ответственности.
Он знал, как важно сейчас сохранить ясность мысли, не дать волю эмоциям. Но ему не хотелось верить, что Советская Армия отброшена аж до Петропавловска, последнего крупного города на севере Казахстана, почти на границе с Западной Сибирью – и по другую сторону самых хороших линий коммуникаций между западом и востоком. Даже думать об этом значило допустить возможность поражения, а, несмотря на непрерывную череду военных неудач, Бабрышкин еще не мог признать очевидного. В глубине души он верил, что советские войска так или иначе совершат чудо, сперва остановят продвижение противника, а затем перейдут и в наступление. Он понимал, что в таких мыслях больше эмоций, нежели здравого смысла и логики. Но точно так же, как он избегал некоторых мыслей о Вале, он не мог принять возможность ситуации, при которой эти подавленные, раздраженные, до смерти испуганные беженцы окажутся оставленными на произвол судьбы.
– Максим Антонович, – обратился Бабрышкин к начальнику связи. – Попробуйте вызвать штаб. Просто попробуйте, еще разок. – Его голос невольно зазвучал несколько иначе, когда он обратился к замполиту. – Я не могу оставить их. Мы не можем просто-напросто повернуться и уйти. К тому же мы занимаем хорошую позицию. Отсюда можно вести бой.
Почувствовав слабину в голосе командира, Гуревич перешел в наступление:
– Нам следует мыслить более широко. Без всякого сомнения, у начальства есть свой план. Мы не должны зашориваться на местных условиях. Мы – часть огромного целого. В конечном итоге победа в войне важнее, чем некоторое число… некоторое число…
– Черт возьми, а ради чего, по-вашему, мы воюем? – яростно воскликнул Бабрышкин. Он снова ткнул рукой в сторону колонны несчастных беженцев, мрачно бредущих на север. – Ради них, в Бога, в душу, в мать!
Но, говоря эти слова, он знал, что обманывает сам себя. Он поддался эмоциям, субъективизму. Он отлично понимал, что война шла во имя гораздо более важных вещей: полезных ископаемых, газа, нефти. Во имя обладания богатствами Средней Азии. И во имя сохранения еще больших богатств недалекой уже Западной Сибири.
– Товарищ командир, – заявил Гуревич, невольно переходя на привычный лекторский тон. – Война идет ради целостности Советского Союза. Конечно, и ради людей. Но судьба всего государства важнее, нежели судьбы отдельных личностей. Никто не призывает бездумно жертвовать хотя бы одной драгоценной человеческой жизнью. Но мы должны помнить и о великой цели.
«Сукин сын, – подумал Бабрышкин. – Иди и посмотри на них поближе. Пусть они у тебя начнут вымаливать хоть горсточку сухарей. А потом послушай, как они станут проклинать тебя. Но их проклятия будут адресованы вовсе не тебе или мне. Они будут проклинать то, что мы представляем. Развал – после всех обещаний, после всех их жертв. Так иди же, скотина. Пройдись с ними хоть пару минут».
– Я здесь командир, – отчеканил Бабрышкин, стараясь, чтобы его голос не дрожал от волнения. – И именно я принимаю решения. Я не верю в то, что приказ настоящий. Я считаю, что это вражеская ловушка. Мы останемся на занимаемой позиции и будем обороняться до тех пор, пока не получим другого приказа, причем такого приказа, который можно будет проверить. Или до тех пор, пока наша позиция не станет невыгодной или ненадежной. Или до тех пор, пока я не решу, что надо ее сменить. Я отвечу за все.
– Товарищ командир, вы устали. Вы сейчас рассуждаете не как настоящий коммунист.
Бабрышкин чуть не расхохотался от отчаяния и усталости. Он знал, что Валя сказала бы то же самое, что и Гуревич. Только другими словами: «Идиот, ты сам захлопываешь перед собой дверь. Перед нами. Пора бы научиться давать им то, что они хотят».
Валя… Интересно, что она сейчас делает там, в Москве.
– Нет, – отчетливо и ясно отчеканил Бабрышкин. – Товарищ заместитель по политической части майор Гуревич, все дело в том, что я как раз рассуждаю как истинный коммунист. Легко говорить как коммунист, вот уже сотню лет мы только и делали, что говорили как настоящие коммунисты. Но… каковы же были наши поступки?
Бабрышкин поймал себя на том, что он самым идиотским образом размахивает противогазом, ораторствуя на стальном крыле танка, и понял, как все это глупо. Сейчас не время для споров. Тем более что коммунизм для всех – не более чем пустой звук, и уже давно. Так, форма без содержания, нечто вроде ритуалов Византийского двора. Под конец эпохи Горбачева в старый лексикон попытались вновь вдохнуть жизнь, испугавшись образовавшейся пустоты. Но за словами уже ничего не стояло.
Бабрышкин тщательно сложил противогаз в подсумок.
– Можете попытаться связаться с вышестоящим штабом, если хотите, Федор Семенович. Но я не отдам приказа к маршу, пока не получу подтверждения.
Внезапно горизонт на юге озарился всполохами огня, причем гораздо ближе, чем оба офицера могли ожидать. Грохот битвы медленно распространялся по степи, но Бабрышкин понял, что противник почти достиг его постов боевого охранения. Возможно, они уже вели бой.
А может быть, противник догнал хвост колонны беженцев.
Бабрышкин испытал нечто, похожее на чувство облегчения при приближении противника.
После такого долгого ожидания, после пустых словесных баталий. Теперь оставалось только одно реальное дело: сражаться.
Еще до того как гул и грохот канонады достиг ушей беженцев, вспышки взрывов заставили колонну ускорить шаг. Раздались крики женщин. Какая-то машина прибавила ходу, и Бабрышкин понял, что шофер пытается прорваться прямо через людскую массу.
За прошедшие несколько недель Бабрышкин хорошо изучил психологию толпы. Вместо того чтобы спастись, водитель подписал собственный приговор – его вытащат из кабины и забьют до смерти.
– Вперед, – скомандовал Бабрышкин. – По местам. – Он побежал к командирскому танку – потрепанному в боях Т-94. Все боевые машины были окопаны, только пушки торчали над землей. Бабрышкин едва не упал, спрыгнув с бруствера на борт своего танка, и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за темную трубу главного орудия. Мгновение спустя он уже сидел, поджав колени, внутри машины. Т-94, созданный более двух десятилетий назад, силуэтом походил на традиционный танк, но вместо привычной башни его венчала возвышающаяся над корпусом орудийная установка. И командир танка, и наводчик, и механик-водитель – все сидели в отсеке в передней части корпуса, осматривая окрестность через оптические приборы наблюдения и электронные датчики, размещавшиеся внутри орудийной установки. Такая конструкция танка делала его менее заметным, но командиры были лишены возможности визуально оценить ситуацию, как это они делали в прежних танках. Сейчас же ситуация усложнялась тем, что электрооптика Бабрышкина работала от случая к случаю, и иногда ему приходилось полагаться на древний перископ. Он давно собирался сменить машину, но, для того чтобы перенести командирские приборы связи в обычный танк, требовалось много времени, а у Бабрышкина вечно находились более срочные дела. Теперь он жалел о своем упущении.
Даже система обнаружения цели и управления огнем, которая находила машину противника и автоматически открывала огонь, если она совпадала с заложенными параметрами, вышла из строя в командирском танке. Бабрышкину и его наводчику приходилось находить цели и стрелять по ним точно так же, как это делали танкисты много лет назад. Во всей бригаде оставалось всего несколько нормально действующих систем обнаружения целей, и Бабрышкин приказал перепрограммировать их для борьбы с роботами-разведчиками, появление которых всегда предшествовало атакам наиболее хорошо вооруженных частей противника, таких, как иранцы или Исламский легион. Изготовленные в Японии роботы-разведчики могли маневрировать по пересеченной местности, избегая большинства ям и оврагов, кроме самых сложных природных ловушек, и передавали противнику отличную картину позиции русских войск, что позволяло ему вести огонь с убийственной точностью. Роботов следовало уничтожать в первую очередь, даже если это отвлекало внимание от боевых машин врага. Бабрышкину порой казалось, что он воюет против технологических гигантов с помощью сломанных игрушек.
– Всем, всем, – проговорил Бабрышкин в микрофон радиостанции, включив ее на полную мощность, чтобы прорваться сквозь местные помехи. – Говорит «Волга». Приготовиться к химической атаке, – произнес он, в глубине души надеясь, что ошибается, что на сей раз их обойдет хотя бы этот кошмар. Он знал, как будет выглядеть после боя запруженная беженцами дорога, если в дело будут пущены химические боеприпасы. Даже шальные снаряды творили ужасные вещи. – «Амур», – продолжил он. – Начните поиск разведывательных роботов. «Лена», все действующие системы обнаружения и управления огнем переключить в автоматический режим. Всем остальным вести огонь по мере появления целей. Будьте готовы к появлению «Днепра». Не подбейте его. «Днепр», вы меня слышите? – вызвал он разведывательное подразделение, выставленное в охранение. – Что у вас происходит?
Бабрышкин ждал. В наушниках раздавался треск и писк. Он не слишком много знал о средствах связи, принятых на вооружение в других армиях, но очень сомневался, чтобы там до сих пор использовали древнюю технику. Кроме сообщений повстанцев, оснащенных устаревшим оборудованием, он ни разу не перехватил случайных вражеских переговоров. Искаженные обрывочные разговоры, которые иногда звучали в его наушниках, всегда велись на русском языке.
– «Волга», говорит «Днепр», – доложил старший лейтенант Шабрин. Из всех офицеров-разведчиков бригады он единственный остался в живых. – Похоже, перед нами повстанческая часть. Не вижу ни японской техники, ни роботов. Только Т-92 и Т-94. Старые БМП-5. Возможно, это передовой отряд, высланный на разведку. Огонь направлен не на меня. Они стреляют по машинам в колонне беженцев.
Голос Шабрина выдавал гораздо больше чувств, чем хотел показать старший лейтенант.
Бабрышкин явственно ощущал, как парнишка пытается обуздать свои эмоции, вести себя как настоящий офицер. Но его напряженный голос безошибочно выдавал, что он испытывал, видя, как мятежники расстреливают беспомощных людей.
Ярость поднялась в Бабрышкине, прогнав всю усталость. Мятежники. Люди, носившие ту же форму, что и он, принесшие ту же присягу. А теперь верящие, что национальные различия – достаточная причина, чтобы расправляться с безоружными.
Бабрышкин хотел рвануться вперед, напасть на врага. Но он знал, что это был бы глупый шаг. Он не обладал достаточными силами для такого геройства. Во время встречного боя его люди будут стараться не причинить вреда беженцам, тогда как мятежники смогут полностью сосредоточиться на уничтожении горстки его машин. Нет, следует ждать на позиции, столь тщательно приготовленной его солдатами, подавить в себе сострадание, пожертвовать несколькими ради жизней многих – а может, Гуревич все-таки прав? – и позволить противнику пройти еще несколько километров. Если повезет, враг так и не заметит засаду, пока его не засекут системы обнаружения, пока силуэты вражеских машин не вырисуются среди низких степных холмов. «Терпение, – твердил себе Бабрышкин. – Не думай слишком много».
– «Волга», говорит «Днепр». Похоже на усиленный батальон. Точно определить трудно. Колонна затрудняет видимость, к тому же они разворачиваются под углом ко мне. Послушайте, кажется, они ведут прицельный огонь по колонне. Похоже, они специально атакуют беженцев. Мне плохо видно, но я вроде бы различаю несколько БМП уже в гуще колонны.
В усталом голосе, доносившемся с поста охранения, Бабрышкин опять различил невероятное напряжение. Но он не мог пойти Шабрину навстречу, точно так же как не мог уступить своим собственным желаниям.
– Докладывайте кратко, «Днепр», – передал Бабрышкин. – Ограничивайтесь только фактами. Конец связи.
Он без отрыва смотрел в оптику. Горизонт полыхал золотыми разрывами и всплесками света. Он очень хорошо знал отряды среднеазиатских мятежников. Недисциплинированные, в любую минуту готовые выйти из-под контроля.
– Ну, давайте, – пробормотал он себе под нос как можно спокойнее. – Ну, давайте же, сволочи. Расстреливайте свои боеприпасы. Расстреливайте до конца. А я вас здесь подожду.
Однако всполохи, озарявшие ночное небо, не давали ему покоя. Сам их вид требовал, чтобы он проникся сознанием людских страданий, и он, как ни старался, не мог отогнать от себя ужасные картины. Бабрышкин подумал, не совершить ли широкий обходной маневр, с тем чтобы ударить ничего не ожидающим мятежникам во фланг.
«Нет! – сказал он себе. – Не поддавайся эмоциям. Ты должен выждать».
– «Днепр», – вызвал он. – Говорит «Волга». Мне нужно их точное местонахождение. Где они сейчас? – Он понимал, как сложно определить это в степи, тем более посреди ночи. Даже лазерное оборудование не решало всех проблем, а Шабрину было запрещено им пользоваться, чтобы вражеские лазерные детекторы не засекли его. И вот теперь Бабрышкин просил растерянного паренька определить точное местоположение машин мятежников в фантастическом сочетании тьмы и огня, да еще и во время движения.
– Как далеко они сейчас? – спросил он. – Прием.
– Менее десяти километров от ваших позиций, – ответил Шабрин.
– Молодец, – пробормотал Бабрышкин. – Молодец. Держись.
– Полагаю, они в пределах досягаемости наземной ракеты от вас, – продолжал Шабрин. Но на сей раз Бабрышкин уловил опасную дрожь в голосе старшего лейтенанта. И вот последовал неизбежный срыв.
– Кажется, они едут прямо среди беженцев. Давят их… Мы должны… мы…
– «Днепр», возьмите себя в руки. Сейчас же, черт побери. – Бабрышкин опасался, что мальчишка совершит что-нибудь опрометчивое, возможно, бросится в атаку со своей горсткой разведывательных машин и испортит все. Самым главным сейчас было проявить терпение, выждать и захлопнуть ловушку в нужный момент.
Даже если он даст залп своим ограниченным запасом наземных ракет, он только предупредит основные силы противника, что впереди опасность. А он хотел уничтожить их всех, все машины, всех солдат. Он и не думал брать пленных. С самого начала войны его часть не взяла ни одного пленного, и, насколько он знал, так поступал и противник.
– Они убивают их всех подряд, – говорил Шабрин, чуть не плача. – Это бойня…
– «Днепр», говорит «Волга». Приказываю вам немедленно покинуть занимаемую позицию и присоединиться к части. Передвигайтесь осторожно, чтобы они вас не заметили. Ясно? Прием.
– Есть. – Но в голосе, произнесшим одно-единственное слово звучало слишком большое напряжение.
– Ну так вперед, – проговорил Бабрышкин. – Скоро тебе предоставится возможность рассчитаться с этими скотами. А если ты выстрелишь хоть раз, ты их спугнешь. А теперь – вперед. Конец связи.
Бабрышкин оторвался от оптического прибора и фыркнул, раздраженно покрутив головой.
Один офицер требует, чтобы он отступил на сто километров, а через пять минут другой настаивает на незамедлительной атаке. А сам он надеется, что ему удастся первым открыть огонь в предстоящем бою и что его удар достигнет цели. Но он испытывал облегчение, что сам не оказался на месте Шабрина. Он не был уверен, что ему удалось бы проявить такую же самодисциплину.
– Всем, всем, – бросил Бабрышкин в микрофон. – Боевая готовность номер один. Противник силой около батальона. – После минутного колебания он продолжил: – Это мятежники. Роботов-разведчиков не замечено. Поставить автоматические системы на предохранители. Никому не открывать огонь без приказа. Я хочу быть абсолютно уверенным, что мы уничтожим их как можно больше. – Он помолчал, недовольный длительностью своего пребывания в эфире, хотя и знал, что современные радары засекают передающую рацию за доли секунды, если в зоне передачи случайно оказывается система перехвата. – После подхода «Днепра» никому не двигаться. По любой движущейся машине будет открыт огонь, – сказал он жестко.
Учитывая, что техника мятежников практически не отличалась от его собственной, встречный бой моментально обернется безнадежным хаосом и братоубийством. Единственная разница между нашей и вражеской техникой, успокоил он себя, состоит в том, что их должна быть еще в худшем состоянии. Среднеазиаты всегда были никудышными механиками, и Бабрышкин ожидал получить преимущество за счет большего количества действующих автоматических систем. «На сей раз мы можем победить», – подумал командир.
– Всем дать подтверждение, – закончил он.
Соблюдая очередность, роты размером со взводы и батальоны, численностью не превышавшие роты, подтвердили полученный приказ.
Слушая чередование позывных, Бабрышкин вглядывался в окуляры оптического прибора.
Он не мог не сознавать, что вспышки неподалеку означали человеческие страдания, гибель его сограждан, его соплеменников. Не до конца отдавая себе отчет в своих чувствах, он рвался вперед – не только затем, чтобы уничтожить людей в форме, но и чтобы двигаться дальше, неся смерть их женам и детям, отплатить им их же монетой, довести до неминуемого конца эту войну между детьми Маркса и Ленина.
Увлекшись игрой с колонной беженцев, мятежники приближались медленно. Люди Бабрышкина долгие часы сидели в полной готовности, глядя, как ослепительные вспышки выстрелов сменялись кострами горевших машин беженцев. Бабрышкин физически ощущал, насколько натянуты у всех нервы. Через стальные стены машин, через земляные груды укреплений до него доходили мучившие их чувства. Они балансировали на грани между яростью и смертельной усталостью, сгорая от желания сделать хоть что-нибудь, пусть даже во вред самим себе. Они не думали о гибели, ибо уже не думали и о жизни. Они едва существовали. Но враг… враг существовал даже более зримо, нежели замерзшая земля или пятнистые стальные корпуса боевых машин. Враг стал центром их мироздания.
Посреди ночи, в час, когда теряется чувство времени, кто-то яростно заколотил по наружной броне танка Бабрышкина. Первый удар так резко прозвучал в тишине, что Бабрышкин решил было, что в них попал снаряд. Но удары наносила рука человека.
Бабрышкин шепотом приказал экипажу сидеть тихо. Затем он распахнул командирский люк, сжимая в руке пистолет.
При свете звезд он увидел спину человека, стоявшего на коленях на платформе танка. Потом человек перестал стучать и медленно повернулся к Бабрышкину. Он рыдал.
Шум далекого боя стих, сменившись теперь треском стрелкового оружия, и участок дороги между флангами бабрышкинской бригады обезлюдел.
Человек был стар. Он задыхался, хватая воздух широко раскрытым ртом. Когда Бабрышкин осветил его ручным фонариком, он увидел седые волосы, голубой комбинезон рабочего, измазанный в крови лоб.
В темноте старик внимательно вглядывался в лицо Бабрышкина, стараясь встретиться с ним глазами.
– Трусы, – прокричал он, плача. – Трусы, трусы, трусы!
Бабрышкин клевал носом, не в силах больше бороться со сном. Через час горизонт начнет светлеть, но мятежники по-прежнему оставались вне пределов досягаемости. Они не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой разбирались с беженцами. «Они пресытятся, – успокоил себя Бабрышкин. – Есть предел количеству крови, которое может пролить человек. Они пьяны от крови». Он снова подумал, не застать ли их врасплох неожиданной атакой, и снова подавил свое нетерпение. Придерживайся плана, придерживайся плана. Перед его смыкающимися глазами проплывали картины прошлого.
Свежеиспеченным лейтенантом он вытянул фантастически несчастливую карту – получил назначение в Кушку, знаменитую базу на самом юге Туркменистана. Его преподаватели были поражены. Если уже на то пошло, на Кушку, как правило, посылали провинившихся офицеров. А выпускник училища младший лейтенант Бабрышкин относился к числу лучших на курсе и не имел никаких дисциплинарных взысканий.
Однако что тут поделаешь? Системе требовался младший лейтенант на Кушке, где летом температура поднималась до пятидесяти градусов, а ядовитые змеи кишели в пустыне, как пассажиры в метро в часы пик. Говоря слова утешения, преподаватели тем не менее не могли сдержать улыбку. Ведь назначение на Кушку всегда было темой для шуток – если только посылали туда не тебя самого.
В точном соответствии с рассказами, Кушка оказалась Богом забытой дырой. К тому же местное население вело себя враждебно по отношению к русским – если они не обладали твердой валютой или не тащили на черный рынок ворованное военное имущество. Но Бабрышкин многое открыл там для себя. Он осознал, сколько лжи вдалбливали ему в голову с кафедр училища и каким наивным дурачком он был. Местные чувствовали себя гораздо ближе к своим партнерам – контрабандистам из лежащего по ту сторону афганской границы Торагунда и к не столь уж удаленным от них иранцам. Уже тогда лейтенант с тонкой полоской светлых усов понял, что перекройка границ и прежних связей неминуема. «Да пусть они забирают свою чертову дыру», – говорил он себе.
Однако он, естественно, надеялся, что восстание произойдет не во время его дежурства, что неизбежное случится позже, когда у него не будет болеть об этом голова. «После нас – хоть потоп», – думал он саркастически, сидя в танке почти десять лет спустя. Такая уж у нас национальная черта – пусть беда случится не при нас, пусть ответственность ляжет на чужие плечи. Теперь он сам стыдился тех своих мыслей.
Но уже ничего нельзя изменить. Только поджидать врага. И драться.
Неожиданный треск в наушниках отогнал от него дремоту.
– «Волга», вас вызывает «Амур». Вы меня слышите?
– Слушаю вас, – ответил Бабрышкин.
– Автоматика засекла какое-то движение передо мной. Мое главное орудие стоит на предохранителе, но ему не терпится пострелять. Множество целей. Они настолько скучены, что я не могу отделить их одну от другой на экране. Прием.
Отлично. Этого он от них и ждал. Настрелялись всласть. Сбились в кучу. Потеряли бдительность. Пресыщены кровью и убийствами.
– Сколько их? – потребовал Бабрышкин. – Хотя бы приблизительно. – До боли в глазах он уставился в окуляры оптического прибора, но враг по-прежнему оставался вне зоны видимости. Как обидно, что его бортовая электроника вышла из строя. Как обидно, что ему так и не хватило настойчивости и энергии, чтобы перенести командное оборудование в машину, находящуюся в лучшем состоянии.
– Говорит «Амур». Похоже, там по крайней мере тридцать тяжелых танков. А может, и больше. Они идут, как пьяная толпа. Один наступает на пятки другому.
– Хорошо. Дистанция?
– Семь тысяч пятьсот метров до головной машины.
Ближе, чем Бабрышкин ожидал.
– Всем экипажам. Всем экипажам. Приготовиться к бою на дистанции пять тысяч метров. – Он хотел, чтобы они подошли поближе. Теоретически он мог открывать огонь и сейчас – из ракетных установок и скорострельных крупнокалиберных орудий. Но он твердо решил рискнуть и подождать еще. Его танки хорошо укрыты. Если противник не проявит повышенной бдительности, он ничего не заметит, пока не достигнет роковой пятикилометровой отметки. А когда они подойдут настолько близко, ни один из них не уйдет. Главное, чтобы наши орудия заговорили первыми.
– На связи «Амур». Вижу их на расстоянии семь тысяч метров. Идут быстро, словно им соли на хвост насыпали.
– Есть какие-нибудь признаки, что они перестраиваются в боевые порядки? – с волнением спросил Бабрышкин.
– Нет. Катят себе толпой.
Бабрышкин теснее припал к окулярам, надеясь увидеть все своими собственными глазами.
Но темнота, расстояние и длинный пологий склон скрывали от него долгожданные танки и БМП.
– На связи «Амур». Шесть тысяч метров. Они даже не выслали фланговое охранение. Передового охранения тоже нет.
Все складывалось слишком уж хорошо. На какой-то миг в голову Бабрышкина закралось подозрение, что враг приготовил им ловушку.
Нет. Он хорошо изучил мятежников. Он учился вместе с ними, рядом с ними служил, жил в одних гарнизонах. И знал, что сейчас они преисполнены самоуверенности.
Ему подумалось, что, возможно, противник перехватил приказ отступать на север. Наверное, Гуревич не ошибся – радиограмма была настоящей. И вот теперь мятежники, пресытившись после ночи убийств, получили команду двигаться вперед, наверстывая упущенное время, и начать преследование отступающих советских войск.
Бабрышкин ухмыльнулся. Наконец-то противник ошибся. Они слишком уж положились на русскую привычку не задумываясь выполнять любые приказы. Они забыли, что нет правил без исключений.
И теперь мерзавцам предстоит заплатить за это.
– «Волга», вас вызывает «Амур». Пять тысяч пятьсот метров. Они передо мной как на ладони.
– Всем экипажам. Говорит «Волга». Никому не открывать огня. Автосистемы держать на предохранителе. Пусть подойдут еще поближе.
Да, вот оно. Через оптический прибор он различил первое слабое движение. На таком расстоянии ручная система наводки была неэффективна. Однако он знал, что все равно станет стрелять. Конечно, пустая трата боеприпасов.
Но он позволит себе такое маленькое удовольствие. А тем временем те командиры танков, которые уделяли ремонту своих машин больше внимания или которым просто больше повезло, станут громить врага.
– Пять тысяч двести.
Бабрышкин чувствовал охватившее всех его людей волнение. Всем хотелось поскорее услышать гром орудий. Уничтожить тех, кто так глупо, так доверчиво катил сейчас им навстречу.
– Пять тысяч сто.
В Академии бронетанковых войск имени Малиновского Бабрышкину дали задание помогать в учебе курсанту-таджику, а также проследить, чтобы тот любой ценой окончил курс. Таджик отлично разобрался в ситуации и вовсю валял дурака. Бабрышкин писал за него рефераты и контрольные, а таджик сдавал себе экзамены, жульничая вовсю. Кроме того, с европейцев и спрашивали строже. Бабрышкина возмущало такое положение дел, возмущало фарисейство системы, ее несправедливость…
Теперь он радовался, что все было именно так. Он надеялся, что его таджик-сокурсник возглавлял сегодня приближающийся отряд.
– Пять тысяч метров.
– Огонь! – скомандовал Бабрышкин в микрофон. – Включить автосистемы. Всем остальным вести беглый огонь. – Но, кроме первого слова, никто ничего уже не слышал. Все и так знали, что делать. Ни стальные борта танка, ни наушники не ослабляли оглушительного уханья мощных орудий.
Столбы разрывов скрыли от его глаз поле боя. Он пробовал считать пораженные цели, но все они располагались слишком близко друг к другу. Одно попадание сливалось с другим. В его наушниках звучали радостные вопли и стоны разочарования, к которым он так привык за последние недели. То были ни с чем не сравнимые крики сражающихся мужчин, дравшихся в разных машинах, не имея возможности видеть друг друга, прикасаться друг к другу, слышать запах товарищей, – иными словами, чувствовать, что они не одиноки. Бабрышкин давно уже пришел к выводу, что даже если бы в современном бою отпала нужда в радио как в средстве связи, оно все равно оставалось бы незаменимым с психологической точки зрения, чтобы во время сражения люди могли ощущать плечо соседа. Дай мне знать, что мои братья рядом со мной.
– «Дон», вас вызывает «Волга», – обратился он к начальнику огневой поддержки. – Осветите поле боя, скорее. – Он не услышал залпа установок, размещенных далеко позади ломаной линии танков и БТРов, но небо тут же залили искусственным рассветом сотни спускавшихся на парашютах осветительных ракет.
При их желтоватом свете Бабрышкин мог теперь различать отдельные мишени. Около двух десятков вражеских машин уже горели, но мятежники, надо отдать им должное, все же пытались перестроиться в боевые порядки. Несколько танков противника открыли ответный огонь, но ни один из младших командиров еще не докладывал Бабрышкину о потерях, и в стрельбе мятежников сквозило отчаяние и растерянность. На мгновение Бабрышкин представил себе весь тот ужас, хаос и вспышки героизма, что царили сейчас в рядах противника. В этот краткий миг мятежники снова стали для него почти людьми.
– Наводчик, – скомандовал Бабрышкин. – Цель… на расстоянии четыре тысячи семьсот… головной танк на левом фланге.
– Вижу.
– Можешь прицелиться?
– Очень далеко.
– Черт побери, ты поймал его в прицел?
– Так точно.
– Огонь!
Корпус машины дернулся от лишь частично смягченной амортизаторами отдачи. Бабрышкин принялся отсчитывать секунды.
Вражеский танк двигался, как ни в чем не бывало. Взрыва не было. Они промахнулись.
– Расстояние, – в ярости выкрикнул Бабрышкин, – четыре тысячи пятьсот…
– Товарищ командир, до него слишком далеко.
– Делай что говорят, черт возьми… Расстояние четыре тысячи четыреста пятьдесят.
Внезапно вражеский танк исчез в вихре пламени. Кто-то другой поразил цель.
Некоторое время Бабрышкин молчал. Он даже не стал выискивать другую цель. Наводчик был прав. И он это знал. Глупо даром тратить боеприпасы. Одному Богу известно, когда удастся пополнить их запас. Лучше предоставить добить мятежников тем танкам, у которых все еще в порядке системы обнаружения цели и управления огнем. Так гораздо эффективнее.
Однако что поделать с неуемным желанием убить, уничтожить? С чувством, гораздо более сильным, личностным, чем просто намерение внести свой вклад в победу? И Бабрышкин не мог не ощущать разочарование, даже горечь, когда его бригада добивала расползавшегося по степи врага. Он вслушивался в неторопливое, цикличное рявканье автосистем, переключавшихся с одной цели на другую. Оно действовало почти гипнотически – оглушительный грохот, через несколько минут после которого в степи неизменно вспыхивал еще один костер.
Он не заметил, чтобы хоть один из танков противника отвечал огнем через равные промежутки времени. Возможно, у них не работало ни одной автоматической системы. В чем-то война относилась еще суровее к измученным машинам, чем к их хозяевам из плоти и крови.
«Вообще-то хорошо, – подумал Бабрышкин, – что против нас только мятежники». Он знал, что его потрепанная часть не смогла бы так лихо расправиться с арабами или иранцами с их замечательными японскими машинами.
– Всем экипажам! – крикнул он. – Говорит «Волга». Не тратьте зря снаряды. Всем ручным системам прекратить огонь. Автосистемы… добейте их. Конец связи.
Когда он очень внимательно вгляделся через оптику в поле боя, то все еще смог различить то тут, то там отдельные лихорадочные перемещения уцелевших вражеских машин, пытавшихся выбраться из зоны поражения. Но вскоре автосистемы прикончили их всех. Безграничная степь выглядела теперь точно так же, как выглядела, наверное, тысячу лет назад, когда на ней во множестве горели костры монголов.
Бабрышкин ждал, когда его охватит знакомое чувство восторга и удовлетворения. Но на сей раз оно не торопилось. Сперва он списал все на усталость. Но еще недавно волнение боя ее как рукой снимало.
Они полностью уничтожили подразделение противника, не потеряв при этом ни одной машины. Редкая удача. Они выиграли время, спасли много жизней. Но Бабрышкин чувствовал себя так, словно провел ночь с отвратительной ему женщиной.
Он оглядел освещенную кострами степь.
Небо начало бледнеть. Скоро настанет новый день и принесет с собой новых врагов. Сегодня была очередь мятежников совершить ошибку, сделать неверный шаг. Но что будет в следующий раз? А потом? Любое везение когда-нибудь кончается.
– Ну, что ж, – успокоил себя Бабрышкин, – мы принимаем кровавую ванну только один раз. И на том спасибо.
Костры из подбитых машин уже начали догорать. Бабрышкин горько улыбнулся – так улыбаются друзья, вместе пригубив дурного вина. «Что там ни говори, – подумал он, – а советские танки прекрасно могут уничтожать друг друга».
Утренний свет высветил безбрежное море инея, простершееся вокруг островков согретой в бою земли там, где стояли танки Бабрышкина.
Он решил избавить разведчика Шабрина от необходимости видеть весь этот ужас и сам повел дозорную группу: горстку БМП, а за ними пустые грузовики, чтобы подбирать что найдется ценного, а также раненых жертв нападения мятежников. Больничные машины остались позади, уже давно битком набитые пострадавшими в предыдущих боях. Взвод танков выдвинулся во фланг, охраняя дозорных, в то время как остальная часть бригады начала приготовления к маршу на север.
Когда они подошли достаточно близко, чтобы убедиться, что все без исключения машины врага подбиты, Бабрышкин приказал танкам остановиться. Теперь следовало экономить каждый литр горючего.
На покрытой инеем земле за БМП тянулись длинные линии следов. Теперь их будет легко обнаружить, а когда упадет снег, то станет еще легче. Если только они доживут до снега.
Мотострелки ехали с открытыми люками, выискивая и добивая выживших мятежников.
Только те из них, кто казался очень тяжело раненным, не получали пулю. Они ее не стоили, и к тому же мотострелки испытывали больше удовлетворения при мысли о том, как те умрут медленной смертью, ниоткуда не получая помощи. Бабрышкин не сделал попытки остановить побоище, хотя его и учили когда-то, что подобные действия преступны и должны сурово пресекаться. Он чувствовал, что подобные деликатности уже утратили всякий смысл. Сейчас шла совсем другая война.
Когда гудящие БМП наконец достигли того места, где мятежники напали на колонну беженцев, боевой опыт Бабрышкина пополнился еще одним бесценным уроком. Он искренне верил, что видел уже все самое страшное, что его больше ничем уже не поразить и даже не удивить, но при виде следов хладнокровной бойни на грунтовой дороге понял, как он ошибался. Даже жертвы массированных химических атак там, южнее, погибали от некой абстрактной силы, которая не выбирала, кого убивать, орудия которой – самолеты, ракеты, дальнобойные пушки – располагались где-то далеко. Но большинство из тех, кто сейчас лежал вдоль дороги, погибли от рук людей, стоявших рядом с ними, воспринимавших их как живых существ, слышавших все оттенки страха в их голосах.
Хуже всего пришлось женщинам. Мужчин просто убивали. Но женские трупы, обнаженные либо с задранными платьями и пальто, выглядели особенно жалко, особенно мертво. Вокруг их тел ветерок играл разбросанными и растоптанными вещами. Машины стояли обгорелые и почерневшие от сажи, чемоданы валялись открытые и пустые рядом с трупами своих владельцев. Одна женщина, особенно кокетливая, захватила с собой в дорогу все свои духи, и их легкомысленный аромат смешивался с запахами пороха и крови. Духи напомнили Бабрышкину о Вале – она всегда не знала в них меры.
Задумавшись над зрелищем этой смерти, вдруг утратившей безликость и обретшей свои индивидуальные черты, Бабрышкин не сразу осознал, что в некоторых из разбросанных тел все еще теплилась жизнь. Тишина была обманчива, хотя никто не кричал. Но приходилось очень внимательно вслушиваться, чтобы уловить хрип простреленного легкого или приглушенное рыдание, в котором не оставалось уже ни надежды, ни страха, ни вообще какого-либо чувства. И эта тишина испугала его гораздо больше, чем все превратности войны.
А потом раздался первый крик. Он вырвался из уст окровавленной девочки, которая решила, что склонившийся над нею советский солдат – просто один из мятежников, решивший еще немного поразвлечься. Она вопила и колотила старшего сержанта, не давая ему укрыть ее и взять на руки. Наконец он сдался и отошел в сторону. Помощи солдат ждали другие раненые. Да и что теперь значила судьба одного-единственного человека? Они оставили ребенка посреди дороги – рыдающую и прижимающую к груди обезглавленную куклу.
7
Омск. Штаб фронта 2 ноября 2020 года 6 часов утра
Виктор Козлов мучился зубной болью. Ему так хотелось показать американским офицерам с их чудесными, крепкими, белоснежными зубами, как эффективно может действовать советский офицер в критической ситуации.
Но ему приходилось тратить слишком много сил, чтобы сохранить ясную голову. Любое слово, сказанное генералом Ивановым, любую, даже самую незначительную деталь следовало в точности передавать нетерпеливым американцам. Но стоило Козлову заговорить, он буквально чувствовал, как шевелятся в деснах его гнилые зубы, и от внезапно налетавших приступов боли кожа напрягалась вокруг его глаз. Совместное собрание штабов затянулось далеко за полночь. Напряжение нарастало: каждое новое сообщение с поля боя свидетельствовало о том, что фронт буквально разваливается на части.
От недостатка сна у Козлова болела и кружилась голова, все вокруг он видел как в тумане.
Он сделал большую ошибку, поев мороженой лососины и икры со стола, уставленного невиданными яствами с целью поразить американцев, и теперь холод нещадно терзал его больные десны. Тогда он убедил себя, что ему необходима еда, что организму требуется горючее, чтобы функционировать без сна в критической обстановке. Но теперь он понимал, что им руководила жадность, ревность, даже злоба, когда он накладывал себе на тарелку деликатесы, давно уже ставшие недоступными даже для подполковника Советской Армии. Американцы жевали лениво и равнодушно, не представляя, скольких усилий стоило достать такую еду.
Многие из них с явным пренебрежением отставили в сторону недоеденными свои маленькие тарелочки. Трудно, очень трудно любить американцев. С их блестящими, как у диких зверей, зубами.
Он поглядел на американского полковника с изуродованным шрамами лицом и на чернокожего майора, который так старался говорить по-русски. Козлов не сомневался, что черного прислали сюда специально с целью оскорбить советских. Мол, в современной американской армии русский учат только негры. И удивительная беглость, с которой тот говорил, только сильнее раздражала его. Козлов гадал, сколько скрытого смысла сможет уловить черный майор из признаний и умолчаний генерала. Нет, решил Козлов, он никогда не сможет полюбить американцев. У него даже мелькнуло подозрение, что они специально отбирали в эту экспедицию офицеров с самыми хорошими зубами, дабы преподать еще один унизительный урок своим советским – нет, русским – хозяевам.
– Генерал Иванов заверяет, – переводил Козлов полковнику с кошмарным лицом, – что у вас не возникнет никаких проблем с нашими средствами противовоздушной обороны. Во время вашего перелета к месту проведения операции они получат строжайший приказ не открывать огня, не будучи атакованными. Мы обеспечим вам полную безопасность.
Зубы впивались в больные десны, и ему хотелось напиться допьяна, лишь бы не чувствовать, как они тупо ноют в ожидании очередного внезапного приступа пронзительной боли. Но он не может и не должен так поступить, и ему оставалось только обманывать себя иллюзией облегчения. Он гадал, нет ли у этих богатых крепкозубых американцев какого-нибудь офицера-дантиста и существует ли какой-нибудь не слишком унизительный способ попасть к нему на прием.
Он быстро прогнал предательские мысли.
Любая боль лучше, нежели еще одно свидетельство нашей слабости перед американцами. И так все идет хуже некуда. Какой позор, что его родина упала так низко, что просит помощи у старинного врага, что превратилась в международную попрошайку. Нет, уж лучше потерять все зубы до одного, чем признать хотя бы еще одну слабость.
– Это имеет огромное значение, – ответил американский полковник, знаменитый полковник Тейлор. – Ведь наши программы обнаружения целей никак не смогут отличить ваши системы от систем мятежников. Для наших датчиков они абсолютно одинаковы. Понятно, что с арабами и иранцами такой проблемы не возникнет. Их японское вооружение легко засечь. Но когда дело доходит до систем советского производства, единственный способ отличить своих от чужих – это их местонахождение. Перед вылетом нам потребуется от вас самая свежая информация – и в воздухе тоже, если удастся… Мы не хотим по ошибке ударить по вашим войскам.
Козлов слушал, как негр-майор переводит слова Тейлора. Вообще-то, обычно на переговорах переводят переводчики другой стороны, но Тейлор и генерал Иванов договорились о таком порядке. Он следил за внимательно слушавшим перевод генералом и гадал, о чем говорит американцам выражение его лица. Ситуацию еще более усложнило бесконечное вранье генерала Иванова. Козлов не сомневался, что американцы с их чудодейственной техникой знали об истинном положении дел гораздо больше, чем показывали. И генеральский поток лжи и полуправды порой вгонял подполковника в краску, хотя он и знал, что начальник врет с наилучшими намерениями. При мысли о необходимости переводить его слова, непосредственно передавать их американцам, которые знали им истинную цену, Козлову хотелось скрипеть зубами. Но и этого он не мог себе позволить.
Начать с того, что Козлов отлично знал о невозможности предупредить все советские части ПВО. Связь осуществлялась от случая к случаю, а порой и вообще пропадала, а в советских войсках к востоку от Урала царил такой хаос, они настолько были разбросаны вдоль всего лопнувшего фронта, что никто уже не знал их численности. Русские даже не могли воспользоваться собственной системой космической разведки для определения местонахождения своих частей, ибо японское оружие врага еще в самом начале боевых действий вывело из строя все спутники. Советской армии оставалось только наносить вслепую отчаянные удары, не зная ни точного расположения войск противника, ни нахождения соседей в данный момент. Единственное, что они знали точно, так это то, что враг почти дошел до границы Казахстана и Западной Сибири, прорвав фронт между Атбасаром и Целиноградом, и что в спешно сколоченном заслоне немногим южнее Петропавловска стояли только потрепанные остатки Семнадцатой армии. Противник методично шел вперед вот уже целую неделю, чередуя марш-броски с паузами для подтягивания сил. Но теперь ситуация вообще полностью вырвалась из-под контроля. Предоставленная американцами сводка разведданных указывала положение противника насколько возможно точно. Но Козлов видел по выражению лица чернокожего майора – которого сослуживцы почему-то звали «Мерри», – что американцы знали гораздо больше, чем говорилось в весьма приблизительной сводке. Как хотелось бы Козлову хоть глазком заглянуть в святая святых полевого разведывательного центра американского полка! Не для того, чтобы шпионить – он был выше этого. Только чтобы узнать, что же все-таки творится в степях Средней Азии.
Все, конечно, знали, что дело плохо. Но из-за давнишней привычки к вранью, к замалчиванию всех неудач, кроме самых очевидных, соотечественники Козлова не могли заставить себя признаться иностранцам – пусть даже союзникам в свой роковой час, – насколько безнадежной стала ситуация. Генерал Иванов от всей души хотел признать факт прорыва. Но отчаянный призыв к американцам вступить в бой на целую неделю раньше срока мог мотивироваться только необходимостью поддержать намеченное контрнаступление советских войск. А ведь генерал прекрасно знал, что единственное, что могла сделать Советская Армия в плане контрнаступления, – это начать швырять в сторону неприятеля пустые гильзы от снарядов. На самом деле Иванов видел два варианта возможного развития событий. При первом, американцы на своих секретных чудо-машинах действительно добьются определенного успеха. В таком случае советская оборона отойдет к югу, образовав более широкую буферную зону южнее границы Западной Сибири, и предпримет нечто такое, что с большой натяжкой можно будет назвать контрнаступлением. Но, скорее всего, вступление в бой американцев просто позволит выиграть немного времени, для того чтобы разобраться в невероятном бардаке, царившем сейчас в азиатских степях. Москва, конечно, надеялась, что появление американцев повергнет противника в такой шок, что удастся заключить перемирие. Но это было уж совсем из области фантастики. Генерал Иванов давно уже перестал говорить с Козловым – да и вообще со штабными – о победе. Теперь они уже просто бились день ото дня, стараясь хотя бы получить более ясную картину происходящего. Неделю за неделей они жили и работали как в тумане.
Только с американцами генерал Иванов еще говорил так, словно он действительно командовал боевым фронтом, со всеми его передовыми и тыловыми частями, когда на самом деле там давно уже господствовала полная анархия.
Козлов потрогал языком гнилой корень клыка. Надо признать, американцы проявили полную готовность к сотрудничеству. Едва генерал Иванов официально передал одобренную Москвой просьбу о немедленной помощи, как американский полковник попросил разрешения связаться с начальством. Еще раньше, конечно, пожелание уже прошло по правительственным каналам, и Козлов со смешанным чувством наблюдал, как американские штабные офицеры просто-напросто раскрыли серый чемоданчик, напичканный электроникой, и, стуча по клавишам, начали прямой диалог с Вашингтоном. Ни антенну не стали вытягивать, ни подключили внешний источник питания. При этом они вели себя так безразлично, словно достали простую зажигалку. Именно это безразличие, даже сильнее, чем нарочитая демонстрация их превосходства, унизило советских офицеров, подчеркнув лишний раз их безнадежное отставание в технике. Козлову на миг показалось, будто он живет в стране, где время остановилось.
Американский полковник даже не пытался приводить доводы в пользу нежелательности преждевременного вступления в бой. Не пробовал он и торговаться с целью улучшить свое положение. Он просто провел сеанс связи с начальством, причем ни одна эмоция не отразилась на его лице, и через пятнадцать минут обратился к генералу Иванову:
– Вашингтон дал добро.
И началось лихорадочное планирование.
Все новые американские штабисты появлялись из закоулков промышленного комплекса.
Теперь, в ранние утренние часы, герметичный штабной пункт насквозь пропах запахом русских сигарет и немытых тел. Все, даже лощеные американцы, выглядели измотанными и усталыми и говорили медленнее, более короткими фразами. Оба штаба, совершенно по-разному устроенные, изо всех сил старались проработать бесчисленное количество мелочей, могущих возникнуть в ходе совместной операции. Казалось, дым шел от карандашей и ручек, маркеров и клавишей компьютеров, пока их владельцы изобретали наилучший план, как доставить американский полк на поле боя за тридцать шесть часов.
Формально переводчиков имелось достаточно.
Но скоро стало ясно, что языковой барьер удавалось преодолеть не всегда. То и дело Козлова звали, чтобы он лично помог разобраться в оперативной терминологии или в графической документации, и он опасался, как бы самому не допустить роковую ошибку. Выходцев из южных штатов США понять было особенно трудно, а проще всего, как ни странно, оказалось с израильским наемником – начальником оперативного отдела, – который говорил на классически правильном английском.
Большую часть своей карьеры офицера ГРУ Козлов изучал американцев. Даже работая со строевыми офицерами в рамках новейшей программы Академии имени Фрунзе для элиты Советской Армии, он старался держать в поле зрения авантюрные действия армии США в Латинской Америке. Он стремился ухватить суть политики Соединенных Штатов и понять, почему их военные так непохожи на русских. Много лет назад он, как и все его друзья-лейтенанты, радовался унизительному поражению США в Африке. Конечно, вышестоящее командование не осознало тогда истинного значения тех событий. Пользуясь словами английского поэта, они не поняли, по ком звонит колокол. И вот теперь весь мир перевернулся. Но Козлов обнаружил, что, по крайней мере, тип американского военного, каким он его себе представлял, остался неизменным. В этих офицерах, склонившихся над картами и переносными компьютерами, при всей их непохожести друг на друга, было много общего: все агрессивные до грани безрассудства, не теряющиеся при неожиданных переменах обстановки, нетерпеливые в работе с мелкими деталями, внешне открытые, но, по сути, довольно замкнутые, слабые теоретики, но прирожденные безжалостные бойцы, не боящиеся спорить даже с начальством и не прячущиеся от ответственности, которой советский офицер постарался бы избежать. Все они настолько привыкли к изобилию как своих личных вещей, так и военного оборудования, что не замечали маленьких жертв и огромных усилий со стороны других. Прекрасный пример – сегодняшнее угощение. Несмотря на сложнейший момент, советское командование не пожалело сил, чтобы привезти американским офицерам исключительные деликатесы. Даже самые видавшие виды советские офицеры не поверили своим глазам при виде изобилия, разложенного на столах в углу штабной комнаты. Цель, конечно, была поразить американцев. Но кроме того – искренне подчеркнуть глубину и самоотверженность русского гостеприимства. Однако американцы едва посмотрели на пищу. Долгие часы она простояла нетронутая под пораженными взглядами советских офицеров. И только когда генерал Иванов лично подвел к столу американского полковника – буквально притащил его туда, – несколько американцев оторвались от своих карт и приборов, чтобы пару раз отщипнуть от того и от этого.
Козлов кожей чувствовал унижение, граничившее с настоящей физической болью, которое испытывали все советские офицеры, ожидая, когда американцы наконец наклюются за столом, оставив его после себя в таком состоянии, что к нему было уже стыдно подходить. И тогда, с виноватым видом, советские офицеры стали бочком подбираться к деликатесам. Козлов подозревал, что для некоторых из младших офицеров сегодня представилась первая в жизни возможность – а может быть, и последняя – попробовать знаменитые русские лакомства. В тягучие утренние часы Козлов едва сдержался, чтобы не ударить молодого капитана, украдкой взявшего с тарелки недоеденную американцами еду.
«Да, – снова сказал себе Козлов, – американцами есть за что восхищаться. Даже завидовать. Но их невозможно любить».
Полковник Тейлор произвел на него впечатление классического американского боевого командира, несмотря на всю необычность его биографии. Он казался деловым, бесчувственным, бессердечным до жестокости. Даже его изуродованное шрамами лицо было лицом воина, лицом индейского вождя, разукрашенным для устрашения врагов. Козлов всегда скованно чувствовал себя в присутствии Тейлора, вечно ожидая, что тот вдруг вскинется и обвинит его в неточности или медлительности перевода или прямо в лицо назовет его лжецом. Как правило, Козлов выделялся среди других офицеров самообладанием, удачливостью, щедростью на обещания и раскованностью в присутствии генералов и прочего высокого начальства. Но этот Тейлор обладал даром выбивать его из колеи одним случайным взглядом. Высокий человек со шрамами из детских кошмарных снов. При всей своей серьезности, американский полковник оставался неизменно вежлив, даже предупредителен. Однако Козлов всегда чувствовал при нем, что вот-вот совершит что-то невообразимо глупое или смешное.
Козлов в свое время ознакомился с секретным досье на Тейлора. Родился в апреле 1976 года. Окончил в 1997 году Военную Академию США. Занимался легкой атлетикой, показывал прекрасные результаты в беге. Отличный наездник. Учился хорошо. Ветеран злосчастной африканской кампании, проделавший почти легендарный переход по диким районам Заира. Перенес болезнь Рансимана, сохранив здравый ум, но оставшись с многочисленными шрамами. От пластической операции отказался. Тут Козлов запнулся, вспомнив о своих собственных молодой жене и ребенке, что умерли без должной медицинской помощи, без лекарств. Снова перед его мысленным взором предстали их воспаленные глаза, полные укора.
Потом их образ ушел, оставив только боль, гораздо более острую, чем от его больных зубов.
Тейлор не женат. Молодым лейтенантом, до Заира, он здорово погулял, но шрамы на лице положили решительный конец его любовным похождениям.
Козлов мысленно перелистал страницы досье. Да, еще, конечно, была та маленькая шлюшка, сотрудница Объединенного разведывательного управления. Женщина, переспавшая в Вашингтоне со всеми, кроме сотрудников советского посольства. Но это произошло в жизни Тейлора совсем недавно, и, несмотря на шутки и сплетни, гулявшие по Вашингтону, Козлов сомневался, чтобы такая интрижка могла привести к чему-то серьезному. Он не мог себе представить, чтобы какую-нибудь, пусть даже самую легкомысленную, женщину могло связывать с Тейлором больше, чем несколько часов его нескладной жизни. И даже тогда им пришлось бы первым делом выключить свет.
Но если карьера Тейлора-любовника оказалась короткой, то как солдат он завоевал внушительную репутацию. Аскет в личной жизни. Не курит, пьет мало. Фанатичный спортсмен, хотя по природе не атлет. Не охотник, не рыболов, хотя якобы увлекается альпинизмом. При всей своей внешней свирепости, умен и интеллигентен. Для американца очень хорошо начитан. Помимо профессиональной литературы любит на досуге почитать классическую американскую прозу, особенно Марка Твена, Мелвилла, Хемингуэя и Роберта Стоуна. Против списка его любимых книг стоит карандашная пометка – все они об изгоях, об одиночках. Получил научную степень в области электроники и теории информатики – хотя вышеперечисленные науки не входят в число его личных интересов.
Его обошли стороной все кампании по сокращению штатов, так обескровившие армию США. В годы эпидемии болезни Рансимана командовал сначала воздушно-десантной ротой, а потом батальоном в Лос-Анджелесе, где он одновременно подтвердил свою репутацию отличного солдата, выучил испанский язык и написал критический разбор американской интервенции в Заире, такой безжалостный, что его чуть не уволили. В конечном итоге, однако, дело кончилось его внеочередным повышением в чине. Кадровая политика в американской армии – вещь совершенно непредсказуемая.
Тейлор принимал активное участие в военной реформе армии США, когда вновь взвились знамена былых десантных полков, теперь сменивших прежние тяжеловесные, малоподвижные дивизии и корпуса. Крупный специалист в области тяжелых вооружений и соответствующих военных технологий, Тейлор тем не менее получил назначение в Мексику, где командовал оперативной группой. Тогда США пытались остановить войну, пылавшую у их южных границ. Прибыв на место вскоре после бойни в Тампико, Тейлор воспользовался недавно введенным правом контроля над прессой, для того чтобы не допускать журналистов в район своих операций – сперва в Сан-Мигель де Альенде, а позже, при очередном повышении, – в Гвадалахару. Эта часть досье была испещрена вопросительными знаками – аналитики ГРУ пытались понять секрет его успеха. Он нарушал все правила, поступал вопреки всяким ожиданиям и завоевал славу беспощадного мастера горных боев. Его подчиненные применяли и вертолетные десанты, и всеми позабытые кавалерийские налеты и один за другим уничтожали отряды мятежников, многие из которых мало чем отличались от обычных банд, в то время как другие представляли собой патриотические силы, вооруженные с помощью японцев. Как правило, его очень хорошо принимало местное население, хотя, по идее, оно должно было поддерживать повстанцев. Никто из советских аналитиков так и не решил это диалектическое уравнение.
Этот убийца, любитель хороших книг, этот изуродованный шрамами человек, ставший идеальной военной машиной, вернулся в США, чтобы принять командование над только что реорганизованным и переоснащенным Седьмым десантным полком, размещенным в Форте Райли, штат Канзас. Подразделение имело на вооружении какие-то новые боевые системы, подробности о которых советской разведке были еще не ясны, хотя американцы и планировали операцию на тех же картах, что и соратники Козлова.
Тейлор вступил в должность только девять месяцев назад, большую часть из которых он провел в Вашингтоне, проходя утверждение на различных комиссиях. А затем Советский Союз тайно обратился к Соединенным Штатам с просьбой о помощи перед лицом возросшей угрозы его существованию.
Но почему же, в конце концов, все эти люди находятся здесь? Почему Соединенные Штаты ответили положительно? Козлов не сомневался, что бескорыстная помощь народу Советского Союза не являлась их истинной целью. И они не стремились прибрать к рукам природные богатства Западной Сибири, ибо они практически вытеснили японцев из Латинской Америки, а вновь открытые там месторождения вполне удовлетворяли нужды США. В равной степени он не верил, что американцы руководствовались чувством мести – против извечно неуправляемых и кровожадных иранцев или даже против японцев, чей силуэт так явственно проступал за спинами мусульманских исполнителей их имперских планов. В конечном итоге Козлов остановился на мысли, что его страна просто стала испытательным полигоном для нового поколения американских вооружений, не более того.
Зубы болели так сильно, что ему хотелось руками вырвать их из десен. Когда же это кончится? Когда это все кончится?
– Черт с ними, с американцами, – решил он. – Наплевать, почему они здесь. Главное, чтобы их оружие сработало.
Майор Мануэль Ксавьер Мартинес стоял рядом с Тейлором у разоренного стола с закусками и отправлял в рот какие-то объедки, с тоской вспоминая о полевом завтраке. Офицеры обсуждали кое-какие проблемы взаимодействия. Чтобы не быть подслушанными, они говорили по-испански, и, несмотря на усталость, начальник службы тыла не мог не подмечать забавность ситуации. Обычно он обращался к Тейлору «Хефе»5, но это была всего лишь их общая шутка. Вообще-то Тейлор говорил по-испански правильнее, чище и точнее, чем он сам. В жилах Мартинеса текла мексиканская и американская кровь, но главным для него языком, языком его образования и привязанностей, являлся английский. Его испанский, по существу, был местным диалектом его молодости в Сан-Антонио, отлично подходившим для трепотни с приятелями на перекрестке, но недостаточным для выражения сложных лингвистических понятий. При разговоре Мартинес разбавлял поток своих испанских фраз гораздо большим количеством английских военных терминов, чем хотелось бы его командиру – чистокровному англосаксу.
– Я все еще вижу два момента, где могут возникнуть проблемы, сэр, – рассуждал Мартинес. – И заметьте, я говорю только о снабжении. – Он посмотрел через всю задымленную комнату на Мерри Мередита, сидевшего за переносной станцией и с усталым видом читавшего вновь поступающую разведывательную информацию. – Не хотел бы я оказаться на месте Мерри.
– Мерри справится, – откликнулся Тейлор.
– Да. Я знаю, Хефе. Но главное не в том, что они – просто кучка лживых подонков. Меня возмущает, как они с ним обращаются. Взять хотя бы того подполковника с гнилыми зубами. Боже, он ведет себя как шериф из Алабамы 50-х годов прошлого столетия. – Мартинес покачал головой. – А Мерри это так обидно. Он так втюрился в их вонючую русскую культуру.
– Мерри бывал и в худших переделках. А тебе просто повезло, что они принимают тебя за грузина или армянина.
– Я никак не могу добиться от них ни одного прямого ответа, – пожаловался Мартинес. – Здесь хуже, чем в Мексике.
– В Мексике были еще цветочки, – заметил Тейлор.
– Тем больше причин, почему я хочу, чтобы они вели честную игру.
– Они не могут, – пояснил Тейлор с удивительным терпением в голосе. Мартинес не уставал поражаться его спокойствию. – Они не могут сказать нам правду об общей ситуации, ибо сами ее не знают. Вслушайся в их разговор, Мэнни. Они в растерянности и смертельно напуганы, но пытаются при этом сохранить лицо. Их мир разваливается на глазах, но они искренне хотят дать нам все, что у них есть.
– Проблема в том, чтобы выяснить, что именно у них есть, – откликнулся Мартинес. – Он запил сухое печенье глотком безвкусной минеральной воды. – Ну ладно. Первым делом поговорим о топливе. Своего нам хватит на всю операцию. Но к ее концу наши М-100 останутся практически с пустыми баками. Судя по стрелкам, что нарисовал Счастливчик Дейв, Первой эскадрилье предстоит особенно долгий путь. Наш собственный резервуар не удастся пополнить еще дней пять-шесть, учитывая состояние их железных дорог.
– Итак, какое решение принимает Мартинес? – спросил Тейлор. Его лицо, лицо языческого ангела смерти, к которому Мартинес только сейчас начал привыкать после многих лет совместной работы, оставалось невозмутимым.
Мартинес улыбнулся:
– Неужели я настолько предсказуем?
Тейлор кивнул. Признак усмешки мелькнул на мертвых губах.
– Ну, – начал Мартинес, – у советских есть один вид топлива, почти не уступающий «Джи-Пи-10». И их паренек утверждает, что может организовать его поставку. Конечно, в их топливе часто оказывается много посторонних примесей. Придется проверять все до последней капельки. Но если мы сможем заставить их доставлять горючее своевременно, то мое предложение состоит в следующем: выполнить операцию на их топливе и законсервировать наше. – Не обременяя Тейлора ненужными мелочами, он коротко пояснил прочие преимущества своего плана. Поскольку запасы их собственного горючего уже закачали в большие стационарные заправщики, появится возможность сэкономить время на перевозке и перекачке. К тому же удастся сохранить независимость в ходе боевых действий.
– А ты уверен, что с их топливом мы все не свалимся на землю?
– Уверен, – ответил Мартинес, хотя эта мысль тоже не давала ему покоя.
– Мы можем контролировать его качество. Когда их горючка чистая, ее состав полностью отвечает нашим требованиям. Впрочем, я не особо беспокоюсь о двигателях. Другое дело – определение границ района боевых действий.
– Ясно. Продолжай. Ты говоришь о двух вопросах, в которых могут возникнуть сложности.
– Да, Хефе. Тебе и Счастливчику Дейву, наверное, предстоит тут разбираться. У этих ребят болезнь – они все прирожденные централизаторы. Мой визави желает сконцентрировать все предметы снабжения в одном большом комплексе складов. Черт-те где, в конечном пункте операции. Он утверждает, что так хочет генерал, иначе, мол, они не смогут гарантировать охрану складов. Логика на них не действует. А от слова «децентрализация» у них начинаются судороги. – Мартинес покачал головой. – Мы на все смотрим по-разному. Они беспокоятся за охрану на земле. Ну, сам знаешь: «Стой, кто идет», и все такое прочее. А меня заботят ракеты и воздушные налеты. Ведь если, как они хотят, собрать все в одну большую кучу, одного удачного попадания хватит, чтобы вывести нас из игры.
Впервые за все время тень озабоченности пробежала по лицу Тейлора. Испещренные шрамами брови сошлись на переносице.
– Я думал, мы здесь уже добились полной ясности. Мы договорились, что у каждой эскадрильи будет свой собственный район рассредоточения. Хейфец уже обозначил их на карте.
– Но Счастливчик Дейв толкует им одно, а они ему – совсем другое. По их мнению, из нашей договоренности вовсе не следует, что каждой эскадрилье полагается собственное независимое место размещения средств обеспечения.
Мартинес заметил, что глаза Тейлора блеснули холодным огнем. Старик, как и все остальные, прозевал потенциальную проблему. Мартинес пожалел, что не смог разрешить конфликт самостоятельно. Он уже достаточно хорошо изучил Тейлора и знал, что тот теперь станет безжалостно казнить себя за то, что не предугадал возможной неувязки. Мартинес не знал другого человека, другого солдата, который был бы настолько строг к себе. С ним не шли ни в какое сравнение даже Мерри Мередит, Счастливчик Дейв и прочие члены Клуба любителей самоистязаний Седьмого десантного.
В своей жизни Мартинес встречал не так уж много героев. Но на свое счастье, он не восхищался крутыми ребятами с перекрестков его родного Сан-Антонио – такими же полудетьми, полувзрослыми, как и его неизвестный отец, а его юность и молодость прошли в борьбе за право чувствовать себя лучше окружающих, за то, чтобы все поняли: парнишка из мексиканского гетто может их всех заткнуть за пояс. Оценки – так уж лучше всех, английский – правильнее, чем у всех. Поощрительная стипендия не только позволила ему продолжать обучение, но и доказала, что он такой же американец, как и все англосаксы. Он не желал, чтобы его принимали за кого-то другого, чтобы кто-нибудь мог отнести его не к самой высокой категории.
Когда он навещал мать, то отказывался говорить по-испански и даже есть мексиканскую пищу, которую она готовила специально к его приезду. И уже став капитаном, он истратил все свои сбережения на то, чтобы купить ей солидный буржуазный дом в респектабельном северо-западном пригороде Сан-Антонио, пусть даже еще многие годы ему предстоит выплачивать за него взносы. То был его триумф, шаг огромной важности. Однако после многочисленных неудачных попыток дозвониться домой и поговорить с преждевременно состарившейся женщиной, он вернулся на грешную землю. Изнывая от беспокойства, он наконец отыскал-таки ее по телефону своей тетки. И его мать плакала в трубку, клялась, что любит новый дом и бесконечно гордится сыном. Вот только дом он такой большой и пустой и находится так далеко от всех ее знакомых. И соседи там не говорят по-испански. Потому-то она и переехала назад в мексиканский квартал, в квартиру сестры.
Туда, где она чувствует себя в своей тарелке.
С тех пор дом стоял заброшенный, за исключением тех редких случаев, когда Мэнни приезжал в отпуск. Он стал воплощенным в камне напоминанием о границах возможного, которые нельзя переступить, о поражении, которое потерпел молодой человек, не знавший в жизни героев.
А потом появился Тейлор. Мартинес не любил всуе употреблять слово «герой». Но решись он применить его к кому-либо, в первую очередь его выбор остановился бы на этом необычном полковнике, что сейчас стоял рядом с ним у разоренного стола с закусками.
Тейлор в Мексике интуитивно понял и использовал местные условия гораздо лучше, чем его начальник тыла, в чьих жилах текла мексиканская кровь. Гражданские ученые и специалисты-советники, прикомандированные к Тейлору, читали ему лекции о нехватке продовольствия у населения и о различного рода дефицитах, связанных с хронической бедностью страны. А Тейлор, презрев все инструкции, выгнал их всех взашей из своего сектора. Он отлично понимал необходимость удовлетворить минимальные запросы местного населения в продуктах питания. Но, прежде всего, он почувствовал тягу мексиканцев к театральности. В своих нелепых серебряных шпорах Тейлор всегда первым выпрыгивал из вертолета. Он объезжал каньоны на великолепном черном жеребце и не сгибал головы там, где остальные карабкались на четвереньках. Мартинес знал чувство страха, и он не верил, что среди нормальных людей может найтись абсолютно бесстрашный человек. Но Тейлор бесспорно прятал свой страх лучше всех остальных – например, когда в одиночку въезжал на «джипе» в города, где представители дружественного США временного правительства висели на столбах, зияя отсутствующими частями тела. Он выжимал все возможное из своего живописного уродства, жил на маисовых лепешках и бобах, чтобы иметь возможность эффектно отдавать свой паек вдовам и сиротам. Словом, Тейлор презрел все правила поведения джентльмена с целью добиться той живописности, которой прежде всего жаждала измученная Мексика. Его называли показушником, жуликом, психом, грязным сукиным сыном, но никто не мог повторить его успехи.
Тейлор с одинаковой легкостью подстраивался под менталитет мексиканского крестьянина и лос-анджелесского громилы. Тейлор скрывал свой ум и тонкое знание языка под жестким, даже грубым лексиконом, который его подчиненные ожидали услышать от командира. Майор Мануэль Ксавьер Мартинес не верил в героев.
Но он не был уверен, что когда-нибудь сможет стать таким человеком, как полковник Джордж Тейлор.
– Мэнни, – проговорил Тейлор, – как хорошо, что ты не дал мне завалить всю операцию. Мне следовало бы добиться от этих чертовых русских четкого объяснения, что именно они понимают под «рассредоточением сил». – Полковник говорил сердито, но весь его гнев был направлен против себя самого. – Я хочу быть абсолютно уверенным, что когда наши ребята станут возвращаться после боевого задания, они найдут на базе топливо, боеприпасы, консервы, бинты и вообще все, что им может потребоваться. Словом, все, что положено.
– Да, все, что положено, – повторил Мартинес. Ему очень хотелось порадовать этого человека, хорошо помочь ему, и в то же время ему было совестно опять обращаться к нему за содействием. – Боюсь, тебе самому придется решить этот вопрос с Ивановым, Хефе. Он здесь главный, а Козлов боится принимать самостоятельные решения. Он считает меня сумасшедшим из-за того, что я хочу рассредоточить наши материальные средства, и вдвойне сумасшедшим, потому что я критикую решение генерала.
Тейлор кивнул:
– Хорошо, Мэнни. Давай-ка подхватим Дейва и Мерри и еще разок поворкуем с нашими русскими братиками.
Мартинес улыбнулся:
– И еще разок позволим этому славному Козлову подышать нам в лицо. – Он бросил взгляд на маслянистое печенье, которое он машинально взял с тарелки. Оно было таким неаппетитным, что он не донес его до рта.
Мартинес почувствовал на себе взгляд Тейлора. Полковник глядел на него так пронзительно, что его рука с печеньем застыла в воздухе, словно повинуясь приказу волшебника. Глаза двух офицеров встретились, и майор поразился, насколько серьезным был взгляд его командира.
– Съешь его, – тихо произнес Тейлор голосом сухим и бесстрастным, как горная пустыня. – А потом – улыбнись.
Майор Говард Мередит, для друзей просто Мерри, почти забыл, когда люди в последний раз обращали внимание на цвет его кожи. Хотя русские и не были откровенно грубы, но они разговаривали с ним с едва скрытым пренебрежением. Он один-единственный из старших офицеров американского полка говорил по-русски, но тем не менее его коллега явно предпочитал общаться через переводчика с его белокожим подчиненным.
Мерри Мередит не слишком страдал. Ему в жизни довелось побывать в гораздо худших ситуациях. Однако он не мог не испытывать некоторую грусть. Его еще давно предупреждали о том, что русские – расисты, но он верил, что для него будет сделано исключение. Хотя бы из уважения к Пушкину. Из всех присутствовавших здесь американцев он один читал русскую классику. Он знал названия картин Репина и даже когда они были написаны. Ему казалось, что из своих соотечественников он один понял ту железную цепочку неизбежностей, что привела этих людей к нынешней трагедии. Он даже знал названия и составные части многочисленных закусок, которые хозяева, явно с огромным трудом, наскребли для сегодняшней встречи. И тем не менее всякий раз, когда он подходил к столу, русские бросали на него недовольные взгляды, словно его темная кожа могла испачкать еду.
Расовой дискриминации не было места в университетском городке, где беззаботно прошла его молодость, а за годы, проведенные в Уэст-Пойнте, он сам научился отгораживаться от подобных предрассудков. Армия же испытывала такую нехватку способных людей, что их национальные, этнические и социальные корни никого там не волновали. Только позже жизнь впервые заставила его посмотреть на свое отражение в зеркале.
И вот теперь, через много лет после того ужасного дня в Лос-Анджелесе, он оказался рядом с советским полковником, который видел в нем всего лишь относительно высокоразвитое животное. Начальник советской разведки посвящал его в тонкости построения армии противника и ситуации на фронте так, как если бы разговаривал с ребенком, и Мередиту постоянно приходилось вызывать в памяти образ и пример Тейлора, чтобы удержаться от того, чтобы словами, а то и действием не оскорбить пузатого полковника. Самое обидное, что тот явно знал меньше Мередита о противнике и даже о положении собственных войск, а то немногое, что было ему известно, уже давно и безнадежно устарело. Благодаря постоянно обновляющейся разведывательной информации, что звучала в его наушниках и появлялась на экране переносного компьютера, Мередит знал, что боевая обстановка ухудшалась с каждым часом. И, однако, похоже, полковника Козлова интересовала только демонстрация своего этнического превосходства.
Мередит с облегчением увидел, как Мэнни Мартинес прервал свой тет-а-тет с Тейлором и направился к столу, переоборудованному в разведывательный отсек.
На лице Мартинеса сияла ослепительная улыбка, резко контрастировавшая с царившей в помещении атмосферой умственного и физического истощения.
– Простите, сэр, – извинился Мартинес перед бочкообразным советским полковником, со своей указкой, напоминавшей дирижерскую палочку, скорее походившим на руководителя уличного оркестра. Потом он повернулся к Мередиту: – Мерри, наш Старик хочет, чтобы ты поприсутствовал на одной маленькой беседе. Можешь освободиться на минутку?
Мередит испытал восторг школьника, которому вдруг разрешили прогулять уроки. Он спешно извинился перед полковником по-русски и оставил своего зама страдать во имя армии Соединенных Штатов Америки.
Лавируя между столами, Мередит почувствовал, что улыбка Мэнни оказалась заразительной.
– Ну что ты оскалился, придурок? – поинтересовался Мередит у приятеля.
Мэнни улыбнулся еще шире:
– Это все еда. Ты должен ее попробовать.
– Уже пробовал, – ответил Мередит. Хотя умом он и понимал, каких усилий стоило организовать такой буфет и что все в нем – относительно высокого качества, он все же не мог поверить, что Мэнни действительно понравились закуски. Все его попытки убедить остальных офицеров отдать им должное безнадежно провалились. – Да брось, ты меня разыгрываешь.
– Только не я, брат. Еда потрясающая. Хочешь, спроси у Старика сам.
Мередит решил, что тот шутит, и, хотя так и не понял юмора, не стал больше ничего выяснять. Протискиваясь мимо последнего рабочего стола, он зацепил грубыми шерстяными брюками за край лежащей на нем кальки со схемой и сбросил на пол несколько маркеров.
– Классный же ты был, видать, защитник, – заметил Мэнни.
Мередит с приятелем быстро подобрали упавшие инструменты с беспорядочно разбросанных по полу компьютерных распечаток и извинились перед измученным капитаном, чья работа пошла насмарку. Когда друзья распрямились, перед ними стоял полковник Тейлор, а также генерал Иванов, Козлов и еще один русский, в котором Мередит признал коллегу Мэнни. Через минуту подошел Счастливчик Дейв Хейфец и советский офицер, заместитель по планированию.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Мередит передвинулся так, чтобы не оказаться лицом к лицу с Козловым. Тот был вполне привлекательным человеком – пока не открывал рта, полного обломанных гнилых зубов, от вида которых хотелось зажмуриться.
Его дыхание смело можно было квалифицировать как самое грозное наступательное оружие, имевшееся в арсенале русских. Мередит сочувствовал Козлову, ибо тот явно являлся первоклассным офицером и изо всех сил старался, чтобы все шло как надо. Но его сочувствие не шло настолько далеко, чтобы терпеть его дыхание.
И без того в комнате стояла вонь, и воздух висел неподвижно, тяжелый, как одеяло. Грубая ткань советской формы, которую носили все присутствовавшие, стала еще жестче от засохшего пота. Мередит не чувствовал уверенности, что его желудок выдержит дурной запах изо рта Козлова, учитывая поздний час, недосыпание и тяжелый груз жирной, нездоровой русской пищи.
Тейлор подвел их всех к карте во всю стену и бросил быстрый взгляд на Мередита, выясняя, готов ли тот переводить.
– Похоже, – начал Тейлор, – что мы так торопились, что наши советские союзники не успели понять одну маленькую вещь…
Перевод давался легко. Мередит отлично знал, в каком тоне хотел говорить Тейлор – как всегда, в единственно нужном. Общаясь с уличной ли шпаной, с мексиканскими ли бандитами, с сенаторами или советскими генералами, Тейлор не уставал восхищать Мередита верным выбором не только слов, но и голосовых оттенков, которые помогали ему наилучшим образом воспользоваться предубеждениями собеседников.
А интересно, что советские думали о самом Тейлоре? Мередит приметил, что мало кто из советских офицеров носил на лице отметины болезни Рансимана. В то же время он знал, что Советский Союз пострадал от эпидемии еще больше, чем Америка, но, похоже, у них существовали некие негласные правила, не допускавшие до высоких должностей и званий сильно изуродованных людей. Мередит часто гадал, не является ли это просто-напросто еще одним проявлением извечного пристрастия русских военных к показухе.
Он попробовал представить себе, каким кажется Тейлор впервые увидевшим его людям.
Трудно, конечно, оставаться объективным, проработав с человеком столько лет и испытывая к нему такую глубокую, хотя и не высказанную вслух, привязанность. Даже в Соединенных Штатах 2020 года Тейлор скорее мог оказаться жертвой предрассудков, даже объектом примитивного животного страха, чем хорошо одетый, без единого шрама выходец из буржуазной среды, которому по случайности досталась кожа цвета молочного шоколада. Мередит порой задумывался, станут ли русские судить о его командире тоже только по внешним данным.
– … и мы хотим решить все проблемы в атмосфере открытости и взаимного доверия, – перевел Мередит.
Генерал армии Иванов вслушивался в легкое течение русской речи, гадая про себя, где черный американец так хорошо научился языку. От американцев вообще только и жди каких-нибудь сюрпризов. Некоторые сюрпризы приятные – они очень старательны, очень уверены в себе, очень сообразительны. Но имелись и другие сюрпризы, смириться с которыми оказалось не так-то просто. Например, эта история с рассредоточением средств обеспечения. Говорят американцы всегда очень вежливо, но за вежливостью скрывается несгибаемая твердость. Иванов уже давно заметил железную закономерность: они уступят в мелочах, но в более важных вопросах всегда настоят на своем.
Иванов устал физически, и ему надоело спорить. Ладно, пусть делают как хотят. А Советская Армия будет распоряжаться своими войсками так, как считает нужным. Пусть американцы попытаются. Иванов хотел бы верить, хотел бы сохранить в себе оптимизм, но он так долго испытывал одни поражения и очень сомневался, чтобы один-единственный полк, пусть и вооруженный таинственным американским чудо-оружием, смог бы внести перелом в ход войны. Но он будет им благодарен даже за самую малую помощь. Положение складывалось отчаянное, и он боялся войти в историю в качестве одного из тех русских военачальников, чьи имена ассоциировались с крахом.
Но кто может с уверенностью сказать, сколько лет еще будет продолжаться сама русская история? Посмотрите на глубину пропасти, в которую мы уже упали. Выпрашиваем помощи у американцев…
Впрочем, и они сами доживают последние дни. Иванов считал, что время белой расы ушло и будущее принадлежит азиатским толпам, так что лучшее, что можно сделать, это еще ненадолго сдержать напирающий поток.
Иванов переводил взгляд с одного американского лица на другое. Как нелепо они все выглядели в советской форме. Этот убийственного вида полковник – наверняка такое же чудище внутри, как и снаружи, иначе он прибегнул бы к замечательной американской косметической хирургии. А вот тот, похожий на шалопая-грузина. И еще израильтянин – Иванов знавал таких – замкнутый тип, от которого не дождешься улыбки, не уговоришь опрокинуть стаканчик.
За евреями вечно нужен глаз да глаз. Немцы с ними не справились, и арабы тоже, несмотря на все свои атомные бомбы и нервно-паралитический газ. Но евреи тоже дали, в конце концов, маху. Они поставили на американскую лошадку, а им следовало бы поддержать японцев. Так, еще черный майор, так здорово говорящий по-русски. Иванов полагал, что руководство полка подбиралось специально таким образом, чтобы уверить русских в единстве американского народа, наподобие висевших повсюду в годы его молодости плакатов, с которых эстонцы и украинцы улыбались рядом с азербайджанцами и таджиками. Но как те плакаты не обманывали никого в советском обществе, так и американцам не удастся никому здесь запудрить мозги, и Иванов гадал, как эта команда проявит себя в настоящем бою.
Раньше, в бытность его молодым офицером, все было совсем иначе. Даже на младшего лейтенанта смотрели с уважением. А потом пришел этот тип Горбачев со своими реформами и обещаниями и начал рыть яму под армией. Нашлись среди военных честолюбцы, которые помогли ему. Иванов и сам не сомневался в необходимости перестройки, поддавшись царившей тогда эйфории. Но как мало сбылось из обещанного. Люди просто перестали испытывать уважение и страх. Они захотели жить как западноевропейцы, как американцы. Они не осознавали роль России, Советского Союза в мировой истории. Они думали только о себе. Потом, когда страна начала разваливаться на части, наконец-то пришли к власти более разумные люди. Но слишком поздно. Иванов был знаком с многочисленными теориями о неизбежности краха экономической модели, пережившей свое время, о расплате за десятилетия неумеренных трат на оборону, о громоздкости системы, душившей ростки всего живого…
Ложь, ложь, все ложь. Горбачев и его сообщники предали веру, отдали победу в чужие руки. В конечном итоге преследования военных никому ничего не дали. Экономика не возродилась волшебным образом, напротив, жизнь становилась все хуже и хуже. Расстрелять мало человека, разрушившего величайшую державу в мире.
Когда система дала трещину, ничто уже на работало, как прежде. Это было все равно что пытаться затолкать обратно в тюбик выдавленную зубную пасту. Демократия… Смешно слушать. Советскому Союзу нужна сила. А вместо силы народ получил пустые обещания, неравенство, предательство.
Те десятилетия, что Иванов шел к своему нынешнему чину, казались ему нескончаемой хроникой развала, восстаний, бунтов и полумер.
Его жизнь прошла впустую в долгих, беспросветных сумерках.
А теперь дело дошло до гражданской воины, интервенции, крушения всего. И еще эти американцы, пришедшие отомстить, насладиться унижением старого врага.
Обговаривая последние детали с этими раскованными, чересчур уверенными в себе людьми, ряженными в ту форму что воплощала для него всю его жизнь, все мечты, Иванов не мог отогнать от себя трагическое чувство ностальгии по прошлому его страны. Так человек, мучаясь со стервой женой, с тоской вспоминает ту, другую девушку, на которой ему следовало бы жениться.
Совещание штабов подходило к концу. Сейчас американцы останутся одни и закончат последние приготовления. А потом они вступят в войну. Бросят в бой свое новое удивительное оружие, о котором они даже сейчас отказываются говорить.
Что ж, удачи им. Иванов надеялся, что они убьют как можно больше врагов его страны.
Конечно, если бы самоуверенность могла убивать сама по себе, американцы были бы непобедимы.
Возможно, они обладают очень важными тайнами, даже более важными, чем предполагает советская разведка. Но генерал Иванов тоже знал одну тайну – сверхсекретную, в которую власти СССР не посвящали никого ниже Иванова по чину, дабы не подрывать еще больше боевой дух людей. Даже бедняга Козлов ни о чем не догадывался. Но Иванов подозревал, что американцев в скором времени ждет сюрприз.
8
Вашингтон, округ Колумбия
– А что, если нам потом смыться куда-нибудь и пропустить по рюмочке? – предложил Боукветт. – По-моему, мы вполне заслужили небольшую передышку.
Дейзи оторвалась от своих записей. Клифтон Боукветт склонился над ней. Пожалуй, он подошел слишком близко. Ее глаза скользнули вверх по безупречной стрелке его брюк, по элегантному шелковому галстуку. В нынешние сумасшедшие дни, когда все, казалось, ходили в несвежих рубашках, накрахмаленный воротничок Боукветта сиял первозданной белизной. Он относился к тем людям, которые рождаются с идеально завязанным галстуком. Вот и теперь, в дни, когда другие от усталости начинали допускать ошибки, когда их лица стали пепельно-серыми от постоянного чувства тревоги, Боукветт стоял в свободной позе, с небрежностью спортсмена, и ничего, кроме бесчисленных, проведенных под парусом выходных, не оставило следа на его коже. Когда Дейзи впервые появилась в Вашингтоне, она восторгалась и верила людям, подобным Клифтону Рейнарду Боукветту, и готовность, с которой такой мужчина забыл о жене, чтобы провести несколько из своих драгоценных часов с некрасивой, хотя и умной и молодой, девушкой-аналитиком, заставили ее поверить, будто мечты – настоящие, серьезные, взрослые мечты – действительно сбываются в этом городе. Так ей казалось на протяжении первых пяти-шести романов. Потом все это стало привычным, и многочисленным мужчинам уже не было нужды придумывать много оправданий для объяснения своего отсутствия, своих неудач, своего все нарастающего невнимания. Дейзи убедила себя, что она им ровня, что она использует их так же беспечно, как они предпочитают использовать ее, и сама не понимала, почему, несмотря на бесспорные успехи на работе, ее все чаще охватывало чувство разочарования и пустоты. Дейзи Фитцджеральд могла понять действия целых народов, могла блестяще предсказать дальнейшее развитие событий. Но она сама знала, что ей никогда не удавалось понять мужчин. В самом деле, ну зачем такому человеку, как Клифтон Рейнард Боукветт, заместителю директора Объединенного разведывательного управления, такому богатому, женатому на ослепительной красавице лишь немногим старше Дейзи, рисковать хотя бы самую малость ради интрижки с женщиной, чьи волосы отнюдь не хороши, а кожа становится непривлекательной в моменты чрезмерных стрессов или когда она позволяет себе попробовать добрую половину всех лакомств мира; с женщиной, чья некрасивая внешность только и подвигнула ее стремиться к профессиональному совершенству? Она помнила, как какая-то из ее коллег со смехом говорила, что-де Клифф Боукветт всегда готов пристроиться ко всему, что живет и двигается.
– Не могу, Клифф, – ответила она. – Я очень занята.
Боукветт придвинулся поближе, так что ворсистая ткань его брюк почти прикасалась к ней. Она чувствовала его запах. Запах, который она так хорошо помнила.
– Да ладно тебе, Дейз. Нельзя же работать без остановки.
– Но ведь…
– Все и так рассосется само по себе, – сверкнул Боукветт очаровательной улыбкой. – Да и вообще, нельзя засиживаться на месте. На мир надо смотреть не только из-за рабочего стола.
– Мне еще надо будет вернуться в контору. – Мягкая шерсть его брюк… и она помнила его прикосновения. Его вкус. Вещи, которые он любил делать. И торопливость, с которой он собирался, когда все было кончено.
Ей показалось, что что-то в нем вдруг переменилось. Как будто он сегодня уже уделил ей слишком много времени и усилий и своим отказом она проявляет редкую неблагодарность.
– Что ж, – произнес он слегка изменившимся голосом, по-прежнему тихо, чтобы их разговор не подслушали сотрудники. – Тогда просто выпьем по маленькой на обратном пути. Во имя старой дружбы. Идет?
– Клифф, ну хватит, – взмолилась Дейзи. – Мне надо просмотреть свои записи…
– Ты их знаешь наизусть.
– … и у меня есть кое-кто.
Боукветт слегка отпрянул. Потом улыбнулся и покачал головой:
– О, Дейз, Дейз… мы с тобой одной крови, ты и я. Ты и сама это знаешь. У каждого из нас будут свои маленькие увлечения на стороне, но мы всегда…
– У тебя нет никакого права… – взорвалась она.
Впервые за все время знакомства она повысила на него голос, когда они не были в постели, и ее вспышка поразила его даже больше, чем удивила саму Дейзи. Он отступил еще дальше, потом вдруг подошел совсем близко и склонился над ней, словно обсуждая что-то в ее записях.
– Ради Христа, – прошептал он, – не ори. Ты соображаешь, где мы находимся?
«Нервы, – подумала она. – Это все нервы. Мне надо отоспаться. Держи себя в руках. Держи себя в руках».
– Я отлично знаю, где мы находимся, – отчеканила Дейзи. – А теперь – хватит.
На миг, который Дейзи поклялась себе никогда не забывать, по лицу Боукветта промелькнула тень страха и неуверенности. Он сразу постарел. Но тут же его черты приобрели прежнюю скульптурность, так хорошо знакомую окружающим.
– Увидим, – произнес он теперь уже с покровительственной усмешкой, словно сочувствуя ее глупости. И резко отвернулся. Через несколько секунд он уже оказался в противоположном углу комнаты и принялся обсуждать с секретарем расписание дня президента.
Дейзи бросила короткий взгляд ему вслед, надеясь увидеть хоть какой-нибудь недостаток в линиях его тела, признак того, что и на нем сказывается вечная нехватка времени. У нее самой уже появились первые седые волосы. Всего несколько, но, как ей казалось, слишком уж рано. Боукветт никогда не поседеет – у таких блондинов волосы становятся только чуть светлее. Он знал названия вин и имена официантов, но утверждал, что больше всего любит пить пиво прямо из горлышка. Он гордился травмами, полученными во время спортивных состязаний, и в постели очень старался убедить партнершу, что он все еще брызжет мальчишеской энергией. И то, что он просил ее делать для него, он тоже называл мальчишескими названиями, и она делала все, даже если ей и было больно, хотя сама не могла себе объяснить, почему не может отказаться от того, что потом днями будет отзываться болью в ее теле. И чем больнее ей становилось, тем, казалось, тверже он контролировал себя, тем дольше растягивал удовольствие. Если другого мужчину ее боль возбудила бы и в момент довела бы до яростного оргазма, то у Боукветта, похоже, только прибывало сил. Он наслаждался балансированием на грани между криком боли и воплем страсти. А потом, внезапно, он начинал выкрикивать ругательства и богохульства и, последний раз со всей мощью войдя в ее влагалище и анус, заканчивал. И сразу начинал торопиться, выкладывая одно из своих всегда готовых объяснений, почему после стольких часов страстного шепота, переплетенных рук и ног, смешанного пота он должен сейчас же исчезнуть во мраке ночи или в свете дня. И все же она ценила его как любовника. Потому что он так хорошо знал, что ей нужно. Чего она хочет. В физическом смысле он гораздо лучше как любовник, чем тот мужчина, которого она решила ждать.
Дейзи подумала, что мало что ставит такую женщину, как она, в более неловкое положение, чем любовь порядочного человека.
А какая она женщина? Дейзи попыталась сосредоточиться на рукописных строчках с информацией, дополнявшей ранние компьютерные распечатки. Но она не смогла выкинуть из головы мысли о нежданном, нескладном, неразумном мужчине, внезапно ворвавшемся в ее жизнь подобно обнаруженному поутру пятну на коже.
Так какая же она женщина? Такая, что мучает искренне – безнадежно искренне – влюбленного в нее человека рассказами о своем прошлом, зачем-то без утайки перечисляет все, что делала до него с другими, якобы во имя честности пытая его за непростительное преступление – за то, что он полюбил ее, в то время как все прочие, лучшие, более умные, более богатые, гораздо более красивые мужики просто использовали ее тело как объект для извержения семени. Единственным местом, где у нее не поднималась рука его обидеть, оставалась ее постель. За обеденным столом, за бокалом вина она могла изводить его своими признаниями, инстинктивно чувствуя, что он в силах выдержать всю эту боль. Но когда его неловкие руки ползали по ее телу, когда он входил в нее с жалкими потугами вернуть давно забытое умение, когда он сжимал ее в объятиях с такой силой, что у нее перехватывало дух, словно боясь, что даже в миг самой интимной близости она может навечно ускользнуть от него, – тогда она чувствовала в нем слабость, которая не перенесла бы ни малейшей насмешки, ни одного неосторожного слова. Она – такая женщина, которая закрывала глаза, чтобы не расплакаться, когда он продолжал держать ее – изо всех сил – и после того, как прошел пик страсти, и не хотел отпускать ее ни на миг, даже в ванную.
Некрасивая девушка с дурной кожей и плохим знанием людей, которая может предсказать повороты истории, но не повороты своего собственного сердца. Почти влюбиться в человека, чье лицо вызывало в памяти старинные фильмы ужасов, в человека, слишком наивного, чтобы врать, даже такой, как она. Она вспомнила, как он стоял на ее кухне в то последнее утро.
Она знала о ситуации там, куда его посылают, лучше его самого – важные факты, которые ему знать не следовало, но которые хорошая и добрая возлюбленная не смогла бы утаить от него. Предупредить… Но она не могла заставить себя произнести ни слова, а он стоял, такой нескладный в сером утреннем свете, с изуродованным лицом, вдруг ставшим совсем детским, почти слабым, и затягивал галстук, который так и не научился правильно повязывать. «Я люблю тебя», – сказал он. Не в благословленной темноте, скрывавшей столько ложных клятв, служившей оправданием для стольких необдуманных слов, но при ровном сером трезвом свете, под звук дождя, барабанившего по стеклу над водостоком. На неприбранной кухне в окрестностях вирджинского городка он замер в ожидании ответа. И, не дождавшись, повторил: «Я люблю тебя». Словно прислушиваясь к своему голосу, не до конца веря, что тот смог выговорить такие слова. Притворяясь, что у нее слипаются глаза, она молчала. Полы халата распахнулись, и у нее мерзли ноги. Она чувствовала себя мерзкой, дешевой, грязной – даже не как женщина, а чисто физически, словно у нее воняла кожа и засалились волосы. Он глядел на нее с безнадежным и испуганным видом, и она вдруг поняла, что ничто в его жизни, полной ужасов и боли, не стоило ему таких больших усилий, как эти простые слова. «Я… не… – наконец выговорила она голосом, слишком сухим для такого важного для него момента. – Джордж, я не знаю сама, что я сейчас испытываю». Сердце билось у нее в груди как сумасшедшее, и с болью и ясностью она почувствовала, что да, по крайней мере в ту секунду она действительно любила этого человека с той же силой, с какой он прижимал ее к себе в темноте.
Но она так и не смогла признаться вслух. Ей казалось, что скажи она хоть слово, и на нее обрушатся все кары небесные. Ни один бог не был настолько добр, чтобы позволить ее устами безнаказанно произнести такие слова. И бесценный миг исчез, растворился в бессмысленном позвякивании ложечки о край чашки, в возне с тугой крышкой банки с джемом, в оправлении вечно сползающей с ноги полы махрового халата. По крайней мере, ей удалось дать ему понять, что она попробует держать ноги вместе до его возвращения. А потом смотрела ему вослед – некрасивая девушка, всю жизнь служившая игрушкой для равнодушных мужчин и расставшаяся с единственным встреченным ею хорошим человеком.
Дверь комнаты совещаний распахнулась. Джон Миллер, помощник президента, шагнул в приемную.
– Мистер Боукветт, президент готов принять вас.
Боукветт направился через всю комнату за своим портфелем, что лежал рядом с тяжелым дипломатом Дейзи. Уверенным движением взявшись за ручку, он повернулся.
– Президент примет и Дейзи тоже, Миллер? Или он хочет сперва поговорить со мной одним?
Помощник задумался на долю секунды, прогоняя через компьютер своего мозга все политические нюансы и скрытые ловушки его должности.
– Она тоже может зайти. Но не забывайте – президент устал. Сегодня у него выдался трудный день.
Боукветт кивнул:
– Как и у всех нас.
Дейзи в спешке засунула свои записи назад в дипломат, чувствуя себя такой нескладной рядом с лощеным Боукветтом. Она только недавно вышла на такой высокий уровень – лично информировать президента и Совет национальной безопасности и все еще испытывала благоговение перед этой святая святых, несмотря на то, что годами изучала историю и лучше многих знала, какие смертные, подчас слабые и заурядные люди правили народами.
Сперва знакомые лица виделись ей как в тумане. В комнате было несколько жарче, чем следовало бы, воздух оказался на удивление застоявшимся. Дейзи спешно поставила свой дипломат и застыла в неловкой позе, пытаясь выглядеть одновременно раскованной и деловой.
Почти невольно ее взгляд остановился на темнокожем человеке в синем костюме в мелкую полоску.
Президент Уотерс ослабил узел галстука.
Как правило, он одевался с не меньшей тщательностью, чем Боукветт, и Дейзи восприняла расстегнутый воротничок его рубашки как признак того, что он действительно очень устал. Президента Уотерса избрали в 2016 году. В своей программе он сконцентрировал внимание на вопросах национального обновления и на сокращении все расширявшейся пропасти между различными слоями американского общества. Даже после разорительной торговой войны с Японией, после долгой череды унизительных военных поражений и дорого давшихся побед, даже после того, как болезнь Рансимана опустошила страну, Соединенные Штаты все еще оставались относительно благополучным государством в резко обедневшем мире. Однако за прошедшие десятилетия общество все сильнее и сильнее разделялось на кредитоспособное большинство и на группы маргиналов, все сильнее отстававших от современных требований к образованной и высококвалифицированной рабочей силе и не уловивших необходимости культурной интеграции, обязательной для нормальной конкуренции. А потом Соединенные Штаты предоставили убежище израильтянам, уцелевшим в огне последней ближневосточной войны, и хотя те осели в основном компактно в наименее развитых районах Дальнего Запада, вскоре они стали могущественной силой в постэпидемической Америке, где особенно остро стала ощущаться нехватка умелых и трудолюбивых рабочих рук.
Последующий рост антиизраильских настроений, пышным цветом расцветший среди национальных меньшинств, наиболее изолировавшихся от общих тенденций развития, выразился в демонстрациях, манифестациях, стычках. Затем, наконец, пролилась кровь. Джонатан Уотерс победил в 2016 году потому, что утверждал, что американцы могут жить все вместе – и все вместе добиться успеха. Он обещал дать людям образование, обновленные города и новые возможности. К тому же он был красивым, излучавшим магнетизм мужчиной, говорившим скорее как выпускник Йельского университета, чем как прихожанин баптистской церкви. Широко распространенная во время избирательной кампании шутка определяла его как любимого чернокожего белых людей и любимого белого чернокожих… и большинство сограждан сочло его наиболее подходящим кандидатом в столь трудное время. Он победил соперника – специалиста по внешней политике, но имевшего мало идей по внутренним проблемам, способных увлечь обеспокоенных американцев. И, однако, весь первый срок президентства Уотерса его преследовали многочисленные международные проблемы, в то время как президентские решения домашних проблем оставались больше в теории и не приносили радикальных перемен. Как часто говорил Клифф Боукветт: «Бедняга совсем запутался, и на следующих выборах ему не поздоровится». Никто не сомневался, что по натуре Джонатан Уотерс – хороший человек.
Но целый ряд опросов, проведенных по всей стране, показал, что он потерял свой имидж лидера.
Президент поглядел на Боукветта, потом на Дейзи и, наконец, сосредоточил взгляд покрасневших глаз на загорелом, подтянутом мужчине, стоявшем рядом с Дейзи.
– Добрый вечер, Клифф, – произнес президент. – Здравствуйте, мисс Фитцджеральд. Надеюсь, вы принесли мне хорошие новости.
Президент Уотерс хотел съесть чизбургер.
Ему казалось нелепым, что такое банальное желание может одолевать человека в час серьезных дискуссий и судьбоносных решений. Но, говорил он себе, организм не способен вечно функционировать без топлива. На бесчисленных чашечках кофе и капельке арахисового масла, даже приправленных адреналином и нервным напряжением, долго не протянешь. И вот теперь, перед лицом Клифтона Рейнарда Боукветта, которого он на дух не переносил, и его помощницы, столь же напряженной, сколь компетентной, президент мечтал отложить все дела ради пятнадцати спокойных минут. Остаться одному. Наедине с баночкой кока-колы и огромным, сочным чизбургером, в котором его жена строго-настрого отказывала мужу во имя президентского здоровья.
Но – некогда. К тому же, подумал президент, в любом случае за чизбургером надолго не спрячешься. И потом снова придется вернуться к делам этого суматошного, слишком жестокого мира, над которым, похоже, не имели никакой власти даже самые лучшие намерения.
Он мечтал войти в историю в качестве президента, научившего свой народ единению, взаимопониманию, показавшего ему дорогу, по которой им предстоит идти всем вместе. Он хотел стать президентом, возвысившим голос в защиту бедных, необразованных, голодных мужчин и женщин, которых улица научила принимать только самые неудачные решения, и он хотел защищать их голосом не грозным, а, наоборот, смягчавшим жестокость их жизни. Защитить всех граждан Америки. Перед его внутренним взором стоял образ великого возвращения домой для всех социально и экономически ущербных соотечественников, что жили у себя на родине, как в изгнании. Превыше всего он ценил доброту – щедрость духа и дела – и мир. Но жизнь требовала сильного человека, способного приказывать другим убивать, уничтожать и умирать. Президент Уотерс как мог старался в своих поступках казаться твердым, сильным, решительным. Но в глубине души он сомневался, тот ли он человек, который нужен стране в данный момент. Втайне от всех он даже начал молиться – впервые с пятнадцатилетнего возраста, когда его отец умер на глазах у сына в больничном коридоре, так и не дождавшись помощи.
Он слегка улыбнулся усталой вежливой улыбкой, приветствуя Боукветта и его помощницу. Боукветт выглядел раздражающе самодовольным. Уотерс впервые встретил людей такого сорта в Йеле и не мог не признать их важности и полезности. Но он так и не научился их любить – хотя и подозревал, что в нем говорила банальная зависть – несмотря на то, что он старательно учился подражать им в одежде, в речи, в манере уверенно держаться…
Его улыбка на миг стала искренней, когда он представил себе реакцию Боукветта, если бы он попросил его сбегать и принести ему чизбургер.
Боукветт уже склонился над аудиовизуальным прибором, вставляя в него карточку размером с фишку домино, на которой была записана секретная информация. В тот же миг загорелись экраны мониторов, расположенные над и позади стола для совещаний.
– Секундочку, Клифф, – остановил его президент. – Прежде чем вы начнете, я должен решить один очень важный вопрос. – Он повернулся к Миллеру, самому низкопоставленному чиновнику из всех присутствующих. – Джон, не сможете ли вы послать кого-нибудь на кухню за бутербродами? Боюсь, мы здесь засидимся довольно долго. Назовем это деловым обедом.
Миллер вскочил, готовый тут же бежать и сделать все, что ни пожелает его шеф.
– Вам как всегда, господин президент?
Уотерс кивнул. Как всегда. Небольшая порция салата с парой крошечных кусочков вареного тунца и – верх роскоши – несколько ломтиков сыра с низким содержанием холестерина. Без гарнира. Два ломтика хлеба с отрубями. И стакан грейпфрутового сока.
– Да, кстати, Джон, – спохватился президент. – Напомните повару, что нет… особой необходимости сообщать моей жене о пиршестве с арахисовым маслом, которое я позволил себе во время ленча. – Он слегка усмехнулся, и члены Совета безопасности посмеялись вместе с ним. Ровно столько, сколько положено.
Миллер испарился. Боукветт стоял, расправив плечи, со значительным видом. Одному Богу известно, о каких новых неприятностях он сейчас сообщит. Переменчивый, на первый взгляд непредсказуемый ход боевых операций сбивал Уотерса с толку. По сравнению с ним мир постчикагской школы экономики, специалистом в которой он являлся, казался простым и упорядоченным. Подобно большинству своих сверстников-американцев мужского пола, президент Уотерс ни дня не служил в армии и теперь впервые в жизни жалел об этом упущении. Он знал, что генералы и адмиралы старались строить свои доклады ему в максимально упрощенной форме. Но так многое из того, что они говорили, казалось просто нелогичным. Развитие событий порой не соответствовало законам физики.
Даже сама терминология звучала таинственно и угрожающе.
Главнокомандующий… Во время избирательной кампании этот титул затерялся среди многих других. Как он теперь хотел иметь возможность передать груз связанной с ним ответственности на другие, более подходящие плечи.
Что ж, возможно, после выборов так и случится. Уотерс не рассчитывал победить во второй раз. Только его жена да горстка мужчин и женщин, накрепко связавших с ним свою карьеру, все еще с наигранной уверенностью говорили о перевыборах. Конечно, какая-то часть его хотела сохранить за собой должность, завершить только начатую работу. Но он не испытывал особого желания дольше, чем необходимо, сидеть в этом кровавом кресле. Будь такое возможно, он учредил бы двойное президентство – одно для специалиста по далеким войнам и интервенциям, другое для строителя лучшей жизни. Но президент один, и, несмотря на естественное, неописуемо сильное желание остаться во главе государства, сохранить сладкую силу власти в своих руках, Уотерс дал себе слово: он ни при каких обстоятельствах не сделает попытки использовать нынешнюю ситуацию для получения преимущества на выборах.
В меру своих сил и возможностей он будет принимать только те решения, которые пойдут на пользу Соединенным Штатам.
Уотерс откинулся в кресле и потянул за уже ослабленный узел галстука, казавшийся ему сегодня особенно тугим.
– Ну, хорошо, Клифф. Выкладывайте, что там у вас сегодня?
Боукветт склонил голову:
– Господин президент, нам сегодня предстоит обсудить много вопросов. Мы сократили их количество до минимума…
«Да начинай же, – подумал Уотерс. – Говори о главном».
– … Но все равно их осталось больше, чем хотелось бы. Я начну с контрразведывательной информации, а затем мисс Фитцджеральд сообщит о событиях на территории Советского Союза. – Боукветт посмотрел президенту в глаза. Слишком во многих брифингах он участвовал, чтобы испытывать робость. – Во-первых, вы, возможно, уже читали статью в сегодняшнем номере «Нью-Йорк Таймс».
Как только он произнес название газеты, мониторы тут же показали статью на внутренней полосе, о которой собирался сообщить Боукветт. Заголовок гласил: «Куда девался Седьмой десантный полк?»
– Нет, не читал, – отозвался президент. Он повернулся к председателю Комитета начальников штабов, ища на его лице следы тревоги. Но генерал оставался невозмутимым.
– Так вот, – продолжал Боукветт. – Хорошо то, что никто пока не подозревает, где именно находится сейчас эта часть. Заранее заготовленная нами версия о секретных маневрах на севере Канады, похоже, работает. Но настроение «Таймс» мне не нравится. Они слишком уж заинтересованы.
– Японцы как-нибудь отреагировали? – спросил председатель Комитета начальников штабов.
Боукветт с деловым видом отрицательно покачал головой.
– Пока до нас ничего не дошло. У них других забот хватает. И, видимо, они в достаточной степени уверены, что и мы слишком заняты на юге.
– Почему «Таймс» начала проявлять интерес? – задал вопрос госсекретарь.
– Позвольте я отвечу, Клифф, – вмешался министр обороны. Но вместо госсекретаря он обратился непосредственно к президенту: – Сэр, мы занимались данным вопросом. Мы не сочли его достаточно важным, чтобы привлекать к нему ваше внимание, но, поскольку Клифф поднял эту тему, я предпочел бы сам пояснить ситуацию. Как вам известно, мы создавали Седьмой полк с «тяжелым» вооружением – а также Десятый и Одиннадцатый полки, «легкие» полки типа того, что называлось раньше «военная разведка», как уникальные подразделения. Мы тщательно следили, чтобы в их составе не оказалось женатых мужчин. Конечно, такое не всегда возможно, особенно в отношении офицеров и старшего сержантского состава. Но тем не менее мы пытались избежать синдрома «рядового с шестью детками». Мы хотели иметь возможность быстро передислоцировать указанные части с наименьшими трудностями. Мы тщательно просмотрели личные дела всех кандидатов. Мы разработали специальные образовательные программы и курсы поддержки для членов семей. И главное, все полки укомплектованы преимущественно добровольцами. Мы стремились разрушить старинную традицию солдатского телеграфа, когда о действиях части можно узнать на передовой больше, чем знают в самом ее штабе. И, думается, мы проделали очень неплохую работу. Мы даже ввели за правило не сообщать большинству офицеров и рядовых название пункта их назначения вплоть до взлета – и запретили личную переписку из зоны боевых действий. Таким образом, в общем и целом нам сопутствовала удача. – Министр выдержал паузу и распрямил грудь, словно собираясь вдохнуть воздух полной грудью. – Но этот сукин сын из «Таймс» оборвал все телефоны со своими вопросами. Он что-то пронюхал. И знаете, почему? Потому что какая-то девчушка из Манхэттена хочет знать, куда подевался ее дружок. Она утверждает, что обручена с капралом из Седьмого полка и желает выяснить, что мы с ним сделали. – Министр улыбнулся и покрутил головой, как бы признавая абсурдность ситуации. – Таким образом, нам даже на руку такой толчок к скорейшему началу операции. С точки зрения сохранения военной тайны. Нам долго здорово не везло. Но ничто не длится вечно.
На короткий миг президента Уотерса охватило жуткое ощущение непрочности и ненадежности всего окружающего. Он никогда и не предполагал, что успех или провал боевой операции в сердце Азии может зависеть от соскучившейся, страдающей от одиночества девушки из Манхэттена.
– Охрана тайн никогда не была сильной стороной нашей нации, – заметил президент. – И во многом это пошло нам на пользу. Но, учитывая все обстоятельства, я полагаю, что нам следует держать наши действия в секрете еще какое-то время, Билл, – обратился он к председателю Комитета начальников штабов, огромному, смахивающему на медведя мужчине. – Почему бы просто не сделать так, чтобы этот солдат написал ей письмо, рассказал, что с ним все в порядке и пообещал скоро вернуться домой. Пусть она обрадуется и успокоится.
– И заткнется, – с чувством добавил Боукветт. Нить разговора слишком уж быстро выскользнула у него из рук, и он хотел снова оказаться в центре всеобщего внимания. – Мы могли бы даже поставить на письме штамп какого-нибудь местечка в канадской глубинке. И пусть наш приятель из «Нью-Йорк Таймс» расчехляет свои лыжи.
– Это в наших силах, – вступил в разговор председатель. – Но я полагаю, нам следует быть готовыми к дальнейшим запросам со стороны прессы, раз уж «Таймс» подняла шум. Я только боюсь, как бы кто-нибудь не сопоставил факты. Положение в Советском Союзе постоянно в центре внимания средств массовой информации.
Президент Уотерс не знал, что предпринять. Он хотел, чтобы собравшиеся придали ему уверенности, а не добавляли новых забот.
– Что ж, – произнес он, – давайте надеяться, что наша удача продлится еще некоторое время. Пойдем дальше. Клифф, прошу вас.
– Продолжая тему контрразведки, господин президент… Советы по-прежнему проявляют редкостную готовность к сотрудничеству. Как вы знаете, ключевые элементы Десятого полка, я имею в виду разведку, находятся в Москве и в других точках СССР, обеспечивая поддержку Седьмого полка. И Советы согласились почти на все – на совместную эксплуатацию техники, на совместное ведение допросов, открыли нам разведывательную информацию. Мы очень многое узнаем об их военной системе, о том, как она работает, и так далее. Должен сказать, несколько раз они нас здорово удивили. Их страна может находиться в жалком состоянии, но они по-прежнему чертовски хороши в некоторых областях разведывательной работы. Впрочем, в других они ужасны. Их войсковая разведка на грани полного развала. На стратегическом уровне мы обладаем более полной картиной ситуации, чем они сами. Через несколько минут мисс Фитцджеральд осветит данную тему. Но хорошей новостью является то, что Советы, похоже, не проводят против нас серьезных, всеобъемлющих разведывательных операций. Нам известно, что генерал Иванов, их командующий в Средней Азии и Западной Сибири, получил приказ добыть, по возможности, обломки одного из наших М-100. Но подобные шаги мы могли предвидеть. Они иногда привирают с целью сохранить лицо, но в общем и целом они ведут с нами на редкость честную игру. Или, по крайней мере, у нас складывается, такое впечатление. – Боукветт оглядел собравшихся за столом.
– Они в отчаянном положении, – заявил председатель Комитета начальников штабов. – Но я по-прежнему против того, чтобы мы слишком уж им доверялись. Стоит им снова встать на ноги, как они тут же опять вцепятся нам в глотку.
– Если только они когда-нибудь встанут на ноги, – вставил госсекретарь.
– Они пытаются сделать это уже не один десяток лет. Не забывайте, что вы говорите о сломленной, разрушенной стране, отчаянно борющейся за жизнь.
– Между государствами, – заметил советник по национальной безопасности, – доверие есть не более чем отражение совпадения интересов. Если в данный момент Советы строят отношения с нами на доверительной основе, то только потому, что такая политика отвечает их целям. Когда такое поведение перестанет быть выгодным для них, уверяю вас, оно прекратится. – Советник по национальной безопасности высказывался редко, но всегда в лаконичной, доходчивой и поучительной манере. Именно он определял основные направления президентской внешней политики, и Уотерс стал полагаться на него больше, чем сам того хотел бы. – Сегодня Соединенные Штаты разделяют стремление Советского Союза не допустить Японию в Сибирь. Завтра Советы могут начать задаваться вопросом: а зачем они нас-то пустили в Сибирь. Ибо, хочу напомнить вам, джентльмены, наша помощь СССР направлена не на сохранение этого государства как такового, а на сохранение баланса сил в регионе. И мы находимся там не затем, чтобы помочь Советам одержать победу, а затем, чтобы предотвратить их поражение. Открытие Сибири для мировой экономики неизбежно. Мы только должны обеспечить, чтобы Соединенные Штаты получили равные, а в идеальном случае – предпочтительные стартовые условия проникновения в кладовые Сибири и чтобы японская позиция оказалась как можно менее выгодной. Нам надлежит оставаться честными перед собой и ясно формулировать свои цели. Наша главная задача – не помогать Советам, а мешать японцам.
– И все равно, бедняги должны быть нам благодарны, – заметил председатель Комитета начальников штабов.
– Господин президент, если позволите… – произнес Боукветт.
– Прошу вас, Клифф.
– Существует один вопрос, очень беспокоящий Советы, и мы не можем сказать ничего определенного относительно его важности – поскольку они, похоже, не говорят нам всего, что знают. Ну… все это очень туманно… но мы перехватили переговоры очень высокопоставленных русских, в которых упоминалось о каком-то «Скрэмблере»6. Судя по контексту, речь шла о некой японской операции или боевой системе. В любом случае, они говорили с большим беспокойством.
– Так почему бы нам просто не спросить их, что это за штука? – спросил председатель Комитета начальников штабов.
Боукветт широко развел руками, словно удерживая большой мяч.
– В таком случае нам пришлось бы признаться, что мы прослушиваем переговоры по их самой секретной линии связи. Мы не можем позволить себе подобного шага по целому ряду причин, как вы все, конечно, понимаете.
– Но, – не унимался председатель, – когда единственное полностью модернизированное подразделение армии США со дня на день вступит в бой, я хотел бы знать, что именно его ожидает.
– О, я полагаю, нам нечего опасаться. По крайней мере, на данный момент, – отозвался Боукветт. – Я хочу предъявить вам текст перехвата переговоров японцев, полученного нами сегодня. Интригующее совпадение: у них возникли неполадки на линии связи, и нам удалось сделать качественную запись. Чистое везение. Они не знали, насколько сильно шла утечка сигнала, и благодаря компьютерному усилению и совершенному методу дешифровки мы записали переговоры длительностью примерно в полтора часа. – Боукветт уверенным взглядом обвел комнату, наконец-то чувствуя себя на коне. – То была личная линия связи генерала Нобуру Кабата с Токио. Вы все знаете, что генерал Кабата является старшим японским офицером в том регионе. Его командный пункт находится в Баку. Официально он, конечно, всего лишь работает по контракту с Исламским Союзом. Но это для виду, на самом деле Кабата заправляет там всем. Так вот, мы выяснили, что он не очень доволен своими арабскими и иранскими союзниками – не говоря уж о повстанцах из советской Средней Азии. Впрочем, вы знаете японцев. Они ненавидят беспорядок, а у Кабаты в подчинении беспорядочная толпа. Но взгляните-ка на это… – Он указал на ближайший монитор.
На черном фоне зажглись желтые буквы:
"Ток. Ген. Штб./Внеш.отд. Токуру хочет знать, что вы решили по второму вопросу.
Яп. Ком./Сред. Аз. Пока в нем нет нужды. Все идет хорошо, и, на мой взгляд, использование «Скрэмблеров» может вызвать нежелательные последствия.
Ток. Ген. Штб/Внеш.отд. Токуру хочет быть уверенным, что «Скрэмблеры» готовы.
Яп. Ком./Сред. Аз. Конечно, они готовы. Но нам они не понадобятся".
– Так вот, джентльмены, – сказал Боукветт. – Запросы поступали от внешнего отдела японского Генерального штаба в Токио. Отвечало японское командование в Средней Азии – название не совсем точное, ибо оно располагается в Баку, на Западном побережье Каспийского моря, – а именно, лично генерал Кабата.
– Прекрасно, Клифф, – произнес министр обороны. – Но что нам это дает? Вы показали нам сырой разведывательный материал, а не конечный продукт.
Боукветт вздохнул:
– К сожалению, больше у нас ничего нет. Конечно, мы сделали «Скрэмблер» разведывательным объектом номер один. Но, по крайней мере, из перехвата видно, что чем бы он ни был, сейчас о нем беспокоиться рано.
Президент Уотерс не чувствовал себя убежденным. Возник еще один неожиданный элемент в ситуации, сложность которой уже начинала действовать ему на нервы. Он снова бросил взгляд на председателя Комитета начальников штабов, надеясь, что тот развеет его опасения.
Председатель обладал твердостью старого вояки, которая в последнее время начала все больше импонировать Уотерсу. Но генерал уже говорил:
– Черт побери, раз вы разведчики, так давайте выясняйте, что там происходит. Мы не можем играть в угадайку, когда сильнейшее соединение в стране вот-вот начнет бой. Вы нас уверили – цитирую: «Мы обладаем наиболее полной информацией о районе боевых действий, какую когда-либо имела любая армия в истории». – Председатель сердито стукнул ручкой о крышку стола.
– Так оно и есть, – парировал Боукветт. – Мы говорили сейчас только об одном элементе. Когда Седьмой начнет бой, их бортовые компьютеры будут знать даже, сколько топлива в баках противника.
– Господин президент! – подал голос офицер связи из-за пульта в глубине комнаты. – Сейчас на связь выйдет полковник Тейлор, командир Седьмого полка. Он только что закончил совещание с русскими. Вы говорили, что хотели переговорить с ним по его возвращении.
Тейлор? О да, президент Уотерс помнил – полковник с лицом, похожим на маскарадную маску. Он забыл, о чем именно хотел поговорить с ним. Наверное, надеялся проникнуться новой уверенностью. «Вы готовы? В самом деле? Вы ведь меня не подведете, правда?» – Уотерс вряд ли объяснил бы свои чувства словами, но при их коротких встречах он получал от страшнолицего, немногословного полковника больший заряд уверенности, чем от сотни боукветтов.
– Господин президент, – прошептал председатель Комитета начальников штабов, доверительно наклонившись к нему, как будто лицо Тейлора уже появилось на мониторах, как будто далекий солдат уже мог их слышать. – Я думаю, нам не следует упоминать в разговоре с полковником Тейлором о «Скрэмблерах» до тех пор, пока мы не получим более полную информацию. У него и так забот хватает.
Президент Уотерс минуту раздумывал, потом согласно кивнул. Конечно же, генералы лучше знают, что нужно для полковников.
– Хорошо, – произнес он. – Подключайте полковника Тейлора.
Тейлор не хотел говорить с президентом. В равной степени он не хотел говорить с председателем Комитета начальников штабов, при всей его симпатии к старику. Он вообще не хотел сейчас никаких разговоров с теми, кто мог вмешаться в оперативный план, который уже спешно превращался в боевой приказ для всех подразделений его полка. Кроме того, он безумно устал. Он еще не принял «бодрячков» – таблеток, могущих поддерживать человека в бодром и боеспособном состоянии на протяжении пяти дней, не нанося необратимого ущерба его здоровью. Он надеялся улучить несколько часов сна перед приемом таблеток, чтобы потом быть в наилучшей форме и протянуть как можно дольше. Но тем не менее он устало сидел в узле связи в глубине заброшенного русского цеха и ждал.
«Только не мешайте мне драться, черт вас возьми, – думал Тейлор. – Большего сделать уже невозможно».
О сне теперь не могло быть и речи. Когда вся эта ерунда окончится, настанет пора для последнего сбора полевых и штабных офицеров и ключевых сержантов полка. А потом придет очередь бесчисленных проблем, всегда возникающих в последнюю минуту. И так – пока не оторвется от земли первый М-100.
– Полковник Тейлор, – услышал он голос в наушниках. – Сейчас с вами будет говорить президент.
Центральный монитор на коммуникационной панели подернулся дымкой, а затем на экране возникло идеально четкое изображение.
Президент Соединенных Штатов сидел, опершись локтями о массивный стол.
«Бедняга выглядит уставшим», – отметил Тейлор и тут же подобрался. Предыдущие встречи с президентом научили его ожидать самых неожиданных вопросов, и порой непросто было сдержать раздражение от президентской наивности. «Ради Бога, – подумал Тейлор, – перед тобой президент Соединенных Штатов. Не забывай об этом».
– Доброе утро, господин президент.
На мгновение тот выглядел растерянным. Потом посветлел лицом и сказал:
– Добрый вечер, полковник Тейлор. Я почти забыл о разнице во времени. Как дела?
– Прекрасно, господин президент.
– С русскими проблем не возникает?
– Все идет настолько хорошо, насколько можно ожидать, сэр.
– А ваше совещание? Насколько я понимаю, оно тоже прошло хорошо?
– Отлично, господин президент.
– Значит, вы выработали хороший план?
«Начинается», – подумал Тейлор.
– Да, сэр. Полагаю, в данных обстоятельствах наш план – лучший из всех возможных.
Президент помолчал в раздумье.
– Вы собираетесь атаковать противника?
– Да, господин президент.
– И вам план нравится? – Что-то в его голосе, а возможно, его усталый вид вдруг прояснили ситуацию для Тейлора. Президент Соединенных Штатов и не думал вмешиваться. Он просто хотел услышать слова утешения. Очевидность происходящего, равно как и его неожиданность, застала Тейлора врасплох.
– Господин президент, не существует идеальных планов. И любой план начинает меняться, как только люди начинают претворять его в жизнь. Но у меня не возникает сомнений – абсолютно никаких – относительно того плана, который мы только что приняли совместно с русскими. Как боевой командир и его непосредственный исполнитель, я не хотел бы оказаться вынужденным хоть что-нибудь в нем корректировать.
С другого конца Земли до Тейлора донесся смешок, но он исходил неизвестно от кого.
Лицо президента оставалось серьезным и слишком усталым для смеха. Потом Тейлор услышал где-то в глубине характерный голос председателя Комитета начальников штабов.
– Господин президент, полковник Тейлор предупреждает вас, чтобы вы не вмешивались в его план. Когда он вернется домой, мы преподадим ему урок хороших манер, но пока, я считаю, нам лучше последовать его совету. – Председатель снова хохотнул, словно хрюкнул. – Я знаю полковника Тейлора, и он, скорее всего, все равно нас просто не послушает. Верно, Джордж?
«Спасибо, – подумал Тейлор, отлично понимая, на какой риск только что пошел старый вояка ради него и какую надежную защиту он ему предоставил. – Я твой должник».
– Ну, я не очень-то люблю, когда меня не слушают, – произнес президент серьезно, но без злобы. – Как бы то ни было, я не имею намерения вмешиваться в план полковника. Мне кажется, я знаю пределы своих возможностей.
«Если я доживу до дня выборов, – подумал Тейлор, – я, пожалуй, проголосую за беднягу».
– Полковник Тейлор, – продолжал президент. – Я изо всех сил стараюсь понять происходящее. Я не солдат и очень часто путаюсь во всем этом. Например, ваши замечательные машины, ваше чудо-оружие. Никому пока еще не удавалось вразумительно объяснить мне, что они из себя представляют, как они действуют. Не нашли бы вы пару минут, чтобы просветить меня?
«Ну как, – пронеслось в голове у Тейлора, – можно объяснить президенту, что у меня нет времени, что у меня есть все, кроме времени?»
– Вы имеете в виду М-100, господин президент?
– Да, все те штучки, которые вам купили налогоплательщики. Что они получат за свои деньги?
Тейлор глубоко вздохнул, лихорадочно соображая, с чего начать.
– Господин президент, первое, что вам приходит на ум при виде М-100, – это то, что они – возможно, самые уродливые боевые машины, когда-либо существовавшие в истории. – До ушей Тейлора донесся далекий голос, приказывающий кому-то дать картинку с изображением М-100. – В войсках их зовут «летающими лягушками». Но когда вы летите на них, когда вы узнаете, как они воюют, они становятся в ваших глазах прекрасными. Они приземистые, с большим брюхом, вмещающим все оборудование, а в заднем отсеке – огневую группу мотострелков. На крыльях, похожих на обрубки, – наклонные винты. По виду не скажешь, что они вообще могут оторваться от земли. Но они все-таки летают, господин президент, и к тому же очень быстро для машины этого класса – или медленно, когда потребуется. Установленные на борту электронные приборы делают их почти невидимыми для врага. Он может заметить их невооруженным глазом, но наши приборы противодействия – электроника, действующая против его электроники и сбивающая его с толку, – настолько многофункциональна, настолько быстродействующа и работает на таком количестве уровней, что одна из его систем может не видеть ничего, кроме пустого неба, в то время как другая видит тысячи целей. Управляемые боеприпасы противника запутаются среди ложных изображений, наведенных вокруг настоящего М-100. Но наши системы обнаружения цели – приборы, которые мы используем для обнаружения врага, – сделаны с использованием «проникающей» технологии. Если только японцы не придумали чего-нибудь новенького, мы сможем видеть сквозь их электронную защиту.
– Видите ли, – продолжил Тейлор, излагая своими словами профессиональную военную историю. – Теперь мы редко сражаемся, полагаясь на свое зрение. Идет соревнование электронных приборов, бесконечные попытки обмануть друг друга на многочисленных уровнях, тысячи раз за одну-единственную секунду. Японцы многому нас научили, хотя учение и далось нам нелегко. Но мы думаем, на сей раз мы их прищучим. Как бы то ни было, революция в миниатюризации источников питания позволила нам увеличить дальность полетов до двух с половиной тысяч километров, в зависимости от боевой нагрузки. Это очень хороший показатель для такой неуклюжей системы, по сути, все еще являющейся вертолетом. Но самое замечательное в них – основной комплект вооружения. В Африке японцы захватили нас врасплох лазерным оружием. Но бортовые лазеры имеют больше недостатков, чем казалось тогда в Заире. Мы не представляли, например, насколько зависели японцы от необходимости перезаряжать их. Они были практически привязаны к пунктам обеспечения и могли вести только короткие интенсивные бои. Мы избрали другой технологический путь. Нашим основным оружием является пушка, стреляющая снарядами с электромагнитным ускорением. Их можно сравнивать с пулями, в которых вместо пороха используется электромагнитная энергия. Эти снаряды летят с огромной скоростью, а при поражении цели они либо полностью уничтожают ее, либо выводят из строя всю аппаратуру. Существует несколько видов снарядов упомянутого типа – компьютер управления огнем автоматически выбирает нужный. Один вид – сверхпрочный, он пробивает практически все. Другой – двухслойный, первый из слоев взрывается сразу при соприкосновении с целью, зажигая все, что только может загореться, а более твердый внутренний проникает вовнутрь, пробивая любую существующую броню. Уже одна взрывная волна убивает всех солдат внутри вражеской боевой машины, одновременно выводя из строя ее саму. Огромным преимуществом является то, что один М-100 может обнаружить и уничтожить несколько сотен целей за один-единственный вылет. Затем М-100 нуждается в повторной калибровке вооружения в пунктах технического обслуживания, но все равно эта машина гораздо более эффективна и надежна, чем японские вертолеты с лазерными установками.
– А пилоты… в основном только при сем присутствуют? – спросил президент. – М-100… делает все автоматически?
– Он может многое делать автоматически. Но командир экипажа – пилот – и второй пилот, он же бортстрелок, все же принимают основные решения. В том числе самые отчаянные, которые все еще не под силу искусственному интеллекту. В идеальном варианте можно вести огонь, полностью положившись на автоматику, потому что компьютер способен выявить и атаковать многочисленные цели за считанные секунды. К тому же компьютер получает разведывательную информацию непосредственно из централизованной базы данных. Но все равно в критической ситуации решения принимает человек. Например, компьютер не может определить, когда приземлиться и высадить десант. Он – умная машина. Но все же не более чем машина.
Несмотря на все усилия Тейлора, президент по-прежнему выглядел несколько растерянным. Затем Уотерс произнес:
– Что ж, полковник Тейлор. Пока вы меня просвещали, я просмотрел кое-какие схемы, которые представил мне ваш начальник. Очень впечатляюще. Да, очень впечатляюще. – С другой стороны земного шара его глаза внимательно вглядывались в глаза Тейлора. – Скажите мне, ваш план действительно сработает? В настоящем бою?
– Надеюсь, господин президент.
– И… у вас достаточно… этих систем?
«Достаточно для чего? На войне всегда всего не хватает.»
– Господин президент, у меня есть все, что мне могла предоставить моя страна, и мы намерены использовать имеющиеся у нас средства наилучшим образом. Я уверен, что у нас хватает материальных средств для выполнения задачи, предусмотренной нынешним оперативным планом. Кроме того, в полку есть не только М-100. Во-первых, отличные солдаты: умелые, хорошо обученные, верящие в поставленные перед ними цели, даже если они до конца их и не понимают. Без них М-100 – всего лишь дорогостоящий набор болтов и гаек. – Тейлор помолчал, и перед его внутренним взором прошло бесчисленное множество людей, с которыми ему довелось служить – не только солдаты Седьмого полка, но и лица, оставшиеся в памяти после десятков операций и после нескончаемой череды гарнизонов мирного времени. – Господин президент, у меня к тому же есть и другое оборудование… Великолепная боевая электронная аппаратура… батальон тяжелых лазерных зенитных установок для защиты от ударов с воздуха… тяжелые транспортные самолеты, которые могут перевезти все необходимое нам за один прием. А Десятый полк предоставляет мне отличные разведданные, средства электронного нападения и защиты. Но все в конечном итоге сводится к простым солдатам, из которых состоят наши роты и эскадрильи. Хватит ли у них храбрости? Достаточно ли хорошо они обучены? Превосходят ли они противника в стойкости? Думаю, что могу ответить «да».
Президент Уотерс ни в кого так не верил, как в этого человека с изуродованным лицом и твердым голосом. Будучи опытным политиком, он отдавал себе отчет, что позволил уговорить себя, но был уверен, что все кончится хорошо, и немалую роль здесь сыграл излучавший уверенность полковник в чудной иностранной форме. Он услышал именно то, что хотел услышать, и в речи его собеседника слова сами по себе имели гораздо меньшее значение, чем то, как их произносили. И, однако, даже понимание собственной маленькой слабости почти не убавляло вновь пришедшего к нему чувства уверенности. Конечно, и оно скоро пройдет. Но сейчас ему начало казаться что все, может быть, и обойдется.
Он подумал, не стоит ли рассказать этому полковнику с твердым взглядом о «Скрэмблерах», предупредить его, просто на всякий случай. Но председатель Комитета начальников штабов рекомендовал не упоминать о таинственной новинке. И уж конечно, военные лучше знают, что нужно для их коллег.
И все же «Скрэмблер» не давал ему покоя. Инстинкт, приведший его в Белый дом, шептал: «Скажи ему. Сейчас же».
Дверь комнаты для заседаний приоткрылась, и показалась голова Джона Миллера.
– Простите, господин президент, нельзя ли ненадолго отключить мониторы? Бутерброды и ваш салат уже принесли.
Президент Уотерс кивнул, но знаком попросил офицера связи подождать еще пару секунд.
Президент задумчиво посмотрел на центральный черно-белый монитор, с которого на него в ожидании глядело невозмутимое лицо полковника Джорджа Тейлора.
– Полковник Тейлор, – сказал президент. – Сейчас мы на несколько минут прервем связь. Но я попросил бы вас оставаться на месте. Мы обсуждаем новейшую разведывательную информацию, и я хочу, чтобы вы тоже послушали. Надо, чтобы мы все в равной степени были в курсе происходящего.
Уотерс подумал, что его предложение прозвучало вполне логично. Но в глубине души он знал, что это был только предлог. Он просто не хотел расставаться с человеком, внушавшим ему такое чувство уверенности.
Когда монитор вернулся к жизни, перед Тейлором предстал президент с вилкой в правой руке. У него было весьма удивленное выражение лица, и Тейлору пришло в голову, что его внезапное появление на экране вряд ли могло у кого-нибудь поднять аппетит. Новейшие мониторы были близки к совершенству и запрограммированы реагировать на определенные голоса, что давало эффект четкого и грамотного редакторского вмешательства. Но задача приукрашивать говоривших не входила в список их задач.
– Полковник Тейлор, – заявил президент. – Вы снова с нами. Хорошо. Мы как раз собираемся начать обсуждение разведывательной информации. Полагаю, в предстоящем разговоре вы поймете больше, чем я. – Президент отвел взгляд от монитора и поискал кого-то в глубине комнаты. – Мисс Фитцджеральд, прошу, – произнес он.
Прежде чем Тейлор успел собраться, на мониторе появилось изображение Дейзи почти в полный рост. На мгновение ему показалось, что их глаза встретились, но он тут же с облегчением сообразил, что это всего лишь иллюзия.
Экраны больше не показывали его лица. Только докладчицу и визуальный материал.
Он немного расслабился. Дейзи… Он так старался не думать о ней. Слишком много решений предстояло принять, слишком многого приходилось опасаться. И ему следовало думать о гораздо более важных вещах. Но теперь, наблюдая, как она произносит первые фразы своего доклада, он поразился тому, насколько уставшей она выглядела и как сильно, как безнадежно он любил ее.
Карта центральной и южной части Советского Союза сменила на экране лицо Дейзи, а тем временем ее голос ориентировал президента в местонахождении городов, гор и морей. Она сделала краткий обзор наиболее важных событий, причем гораздо более доступным языком, чем когда вводила Тейлора в курс дела в своем кабинете в старом здании ЦРУ в Лэнгли, ныне ставшем собственностью Объединенного разведывательного управления, организованного с целью избежать межведомственной конкуренции и ограниченности, ярко проявившихся в ходе африканского кризиса и достигшей невиданного размаха торговой войны с Японией. Тейлор улыбнулся про себя. Он вспомнил их первую встречу, ее волосы, заколотые на макушке, словно бы в спешке, и отчетливо видное пятнышко в углу ее очков в слишком большой оправе. При виде его она не выказала явного отвращения.
Она вообще почти никак не отреагировала. Для нее он представлял собой просто еще одно дело, которое предстояло выполнить в течение напряженного дня. И еще он вспомнил первые мало-мальски неформальные слова, сказанные ею после беседы, продлившейся час вместо запланированных тридцати минут.
– Что ж, – заявила она, глядя на него сквозь свои устрашающего вида очки, – вы здорово подготовились, полковник. Но не думаю, чтобы вы правильно понимали истинную суть происходящего.
Она выбилась из своего рабочего графика. Причем очень сильно. То, что, по ее мнению, ему следовало узнать, не являлось слишком уж секретной и важной информацией. Возможно, им следует продолжить в другой раз?
Тейлор долго молча смотрел на нее, собираясь с духом. Как профессионал, она была настойчива и беспощадна. И все же… ему показалось, что он почувствовал в ней что-то еще.
Нечто такое, что он не мог объяснить даже самому себе. В конце концов, дрожащим голосом он произнес слова, которые не выговаривал уже много, много лет:
– Может… пообедаем вместе и заодно продолжим наш разговор?
Она взглянула на него, и он почувствовал, как все сжимается у него внутри. Дурак, какой он дурак! Как только могло прийти ему в голову, будто даже эта некрасивая девушка с сосульками волос, выбившимися из прически, по собственной воле согласится видеть его лицо на противоположном конце обеденного стола? Затем, безо всякого предупреждения, не дав ему ни секунды, чтобы подготовиться к потрясению, она ответила:
– Да.
От удивления он не сразу нашелся, что сказать. Она выручила его:
– А лучше всего, приходите ко мне. Там гораздо удобнее говорить, чем в ресторане. Спокойно обсудим все наши дела. – На миг она задумалась. – Правда, боюсь, я не очень хороший повар.
– Неважно.
Дейзи состроила неодобрительную гримаску, словно в знак того, что он не понимает, какой опасности подвергается.
– Ничего сложного – какие-нибудь макароны, и все. Хорошо?
– Замечательно.
– Но у нас будет строго деловая встреча, разумеется.
– Ну, естественно.
Остаток дня превратился для него в пытку.
Раньше его ничуть не беспокоило, что его единственный приличный костюм не очень хорошо на нем сидел и что он не знал, какие галстуки нынче в моде. Он всегда принимал как должное, что те лощеные мужчины, что спешат по столичным коридорам и тротуарам, принадлежат к другой расе, что он никогда не станет таким, как они, что он создан для военной формы. Но не может же он пойти на обед в форме. И вот вместо того чтобы забежать к приятелю, работающему в Пентагоне, что он собирался сделать раньше, он отправился по магазинам и купил новую рубашку и галстук, полностью положившись на рекомендацию продавца. Только одеваясь у себя в отеле, он понял, что рубашку надо сперва погладить. Времени вызывать горничную уже не оставалось. В итоге он остановился на новом ярком галстуке и старой рубашке, ухитрившейся проделать путь до Вашингтона, не очень помявшись. Когда он бился над узлом галстука в ванной комнате, до него вдруг дошло, что для нее их встреча, возможно, действительно была чисто деловой и что она могла пригласить его к себе только потому, что стеснялась показываться с ним на людях. От этой мысли он без сил опустился на край ванной, так и не завязав галстук. Первым его порывом было позвонить ей и отменить встречу. Но перспектива провести еще один вечер наедине с переносным компьютером казалась невыносимой.
Он возник в ее дверях с цветами и бутылкой вина. К его великому облегчению, она улыбнулась и заторопилась поставить цветы в воду.
Взглянула на этикетку бутылки и, ни слова не говоря, отставила ее в сторону, а потом предложила:
– Прошу вас, садитесь. Куда угодно. Я мигом.
И он уселся, чувствуя себя крайне неловко в гражданском костюме, и принялся с наслаждением рассматривать все то, что окружало жизнь этой женщины, – не потому, что предметы обстановки были особенно красивы или эстетически безупречны, но просто потому, что возможность остаться одному в святая святых – в женской комнате, объекте ее ежедневного и неизменного внимания, стала для него давно забытым удовольствием. Впрочем, ему не сиделось на месте. Звуки и аппетитные запахи, доносившиеся из кухни, не давали ему покоя, и он разглядывал эстампы на стенах, фактически их не видя, читал названия книг, не вдумываясь в прочитанное, а сам только и ждал, когда она вновь войдет в дверь.
У него не хватило мужества поцеловать ее в тот первый вечер, он даже не решился спросить, когда они встретятся снова. Промучившись всю ночь и утро, он наконец собрался с духом и набрал номер ее рабочего телефона. Ее не оказалось на месте. Тейлор не осмелился ничего ей передать, не сомневаясь, что она не перезвонит. Позже он рискнул еще раз – и дозвонился.
– Послушайте… Я подумал, может быть… мы могли бы еще раз пообедать?
Далекий безликий голос быстро ответил:
– Извините, но я сегодня вечером занята.
Ну вот и все.
– Что ж… спасибо за вчерашнее. Я получил большое удовольствие. До свидания.
– Подождите, – сказала она. – А если завтра вечером? Я знаю одно местечко в Александрии…
Позже, когда до него начали доходить слухи о ее репутации, они стали для него настоящим ударом. Несмотря на свой возраст и пережитые испытания, эмоционально он не далеко ушел от простого школьника. Он любовно хранил в памяти романтические эскапады своей юности, но последовавшие за тем годы одиночества принесли с собой своего рода вторую девственность, и даже мысль о том, что женщина, которую он любит, которую он даже видел в мечтах своей женой, могла быть объектом шуточек других мужчин, немногим более чем игрушкой, которую они, наигравшись, бросали, огнем жгла его.
Но он не мог и не хотел оставить ее. Он пытался уговорить сам себя. Такие уж сейчас времена. Все ведут свободный образ жизни. Да и какое это имеет значение? В чем она проигрывает как личность или как любовница, если даже и делила до него постель с другими? Разве ты чувствуешь следы их присутствия на ее коже? Разве ты ощущаешь их вкус на ее губах?
Разве, когда ты с ней, ты думаешь о них? Да и вообще, какое значение имеет прошлое? Настоящее – вот что действительно важно – не то, кем ты был, а кем ты стал. Да и кто ты такой, чтобы критиковать ее? Пародия на человека? Дурак с лицом дьявола? Какое право ты имеешь?
И все же мысли о ее прошлом не оставляли его. Он крепко прижимал Дейзи к себе в страхе, что она в любой миг может исчезнуть, но одновременно пытаясь каким-то образом утвердить свое, и только свое, право собственности на нее, прогнать все призраки былого. В темноте ночей он мучил себя, представляя свою любимую в объятиях других мужчин, и одновременно гадая, каков он в сравнении с ними, с хорошо одетыми, красивыми мужчинами, с рождения знавшими, как все делать правильно. Чьи руки будут ласкать ее, когда он уедет?
Он помнил их последнее утро. Помнил ее – неприбранную, растрепанную, заспанную, и ночной запах, густо разлитый в окружавшем ее воздухе и на его руках. Тогда при скучном сером свете в несвежем халате она показалась ему прекраснее, чем все когда-либо виденные им женщины. Он не хотел оставлять ее, не хотел уезжать в какую-то далекую страну, чтобы осуществить долгожданную цель всей своей жизни. Ему хотелось лишь одного – сидеть здесь, выпить с ней еще одну чашку кофе, запечатлеть навечно в своей памяти хаотический беспорядок ее непричесанных волос и неприбранный стол, на котором лежали ее руки. Но времени уже не оставалось ни на что. Он располагал только одной-единственной минутой, достаточной лишь для того, чтобы сказать: «Я люблю тебя». И она фактически ничего не ответила. Как он хотел услышать от нее эти слова! В какой-то степени именно потому он их и произнес. Но она только ждала, делая вид, будто еще толком не проснулась. Он повторил признание, надеясь все-таки заставить ее ответить.
Но Дейзи лишь пробормотала несколько неопределенных обещаний, и на этом он оставил ее, невыразимо прекрасную некрасивую женщину в замусоленном халате, тяжело сидящую около захламленного кухонного стола. Он вышел на улицу под моросящий дождь, твердя себе, что слова не имеют значения. Она заполнила собой пустоту его жизни, внеся в нее столько красоты и красок, что слова не имеют никакого значения.
И вот теперь Тейлор сидел в изолированной от всего мира радиорубке в алюминиевом бараке, затерянном в сибирской глуши, и слушал доносившийся с другого конца земного шара голос любимой женщины. Она бросала короткие, уверенные фразы, и маленькая хрипотца, такая сексуальная в других обстоятельствах, теперь просто вносила мужские нотки в ее голос. Ничто в ее тоне, в строго профессиональной манере изложения не выдавало, что она знает, что он слышит ее, что она совсем недавно, скрытая от его глаз, следила за ним. Он порадовался своему тогдашнему неведению – догадывайся он о ее присутствии во время диалога с президентом, он обязательно бы ляпнул какую-нибудь глупость или сбился.
Но она оказалась сильнее. Она оставалась абсолютно серьезной, под стать теме своего доклада, и ее голос звучал за кадром, пока на экране сменяли друг друга карты, записи и фотографии. Тейлор слушал, изо всех сил стараясь улавливать суть.
– Последняя пауза во вражеских наземных операциях, похоже, имела весьма важное значение. Воспользовавшись затишьем, противник выдвинул на передовую линию все войска советских мятежников – войска, номинально все еще остающиеся советскими и, в широком смысле слова, являющиеся своими для населения района боевых действий. Данный шаг преследует сразу две цели. Во-первых, позволяет провести наступление на север от Казахстана и через границу на Западную Сибирь силами так называемых «освободительных армий», а во-вторых, обескровливает мятежников, в результате чего иранцы и Исламский Союз получат над ними значительное военное превосходство и, следовательно, значительно уменьшится возможность противодействия со стороны местных властей эксплуатации иностранными государствами природных богатств Казахстана и Сибири. Иранцы и Исламский союз станут эффективно контролировать ключевые участки к востоку от Урала, а японцы, в свою очередь, получат значительный контроль над ними, ибо их военная мощь без постоянной японской подпитки рухнет, как карточный домик. В частности, имеются убедительные данные в поддержку той версии, что в электронике любой экспортируемой из Японии боевой системы есть спящий вирус, который, будучи приведен в действие, выводит систему из строя. Независимо от того, чья власть установится к востоку от Урала, японцы останутся фактическими хозяевами Северной Азии.
Экран монитора заполнило изображение Дейзи, сосредоточенной, уверенной в себе. Ее ранимость спряталась за твердо сжатым ртом и за щитом огромных очков. Но как устало она выглядела! Тейлор очень хотел приласкать ее. Хотя бы на мгновение. Неужели она забыла его? Так скоро?
– Если мы их не остановим, конечно, – вмешался кто-то. Министр обороны, еще один адвокат, ни дня не проносивший военную форму.
Впрочем, Тейлор не мог не отдать ему должное: тот на удивление быстро и хорошо освоился в своей должности, в отличие от своего старого друга, президента США.
– Верно, сэр, – согласилась Дейзи.
– А какова, на ваш взгляд, вероятность того, что мы их остановим, мисс Фитцджеральд? – поинтересовался министр. – Я просто хотел бы узнать ваше мнение.
Монитор вновь показывал Дейзи. Тейлор с искренним интересом ждал ее ответа. Она такая умница.
– Господин министр, – начала девушка. – Я не могу просчитать наши шансы или выразить вероятность успеха в процентах. Слишком уж много различных факторов. Я могу только предложить вам… ну, догадку аналитика. Боюсь, не слишком научную.
– Прошу вас, продолжайте.
Глаза Дейзи, такие далекие на самом деле, благодаря электронике казались совсем рядом и блестели живым, удивительным огнем.
– Во-первых, – продолжала она, – я убеждена, что наше появление там окажется для японцев шоком. На данный момент ничто не указывает на то, что они хотя бы подозревают о нашем присутствии в России. Уже одно это заставит их призадуматься. С другой стороны, у них может возникнуть желание преподать нам урок в Средней Азии, отомстить нам за свои недавние поражения в других регионах. Они все еще не оправились от неудач в Латинской Америке. Важным фактором, конечно, станет участие в боевых действиях американского оружия. Если наши системы будут действовать, как должно, война для японцев сразу же станет гораздо более дорогостоящей, как в буквальном, так и в переносном смысле. В таком случае… возможность выгодного для нас соглашения значительно возрастет. Если, конечно, мы хорошо проявим себя на поле боя.
Президент прервал ее:
– Мисс Фитцджеральд, вы ничего не сказали о вероятности победы.
Дейзи на миг задумалась. «Да, – подумал Тейлор, – как насчет победы?»
– Господин президент, – произнесла Дейзи. – Полная победа возможна лишь в крайнем случае. Как хорошо ни сражались бы Седьмой полк и приданные ему части, вероятность такого исхода невелика. Один полк… не может выиграть войну.
«О, Дейзи, Дейзи, – подумал Тейлор, – вот в чем твоя беда. Ты не знаешь, что такое вера. Умение верить, несмотря на цифры, вопреки фактам, вопреки науке и ученым людям». Ему показалось, что он вдруг узнал о ней нечто очень важное, и ему очень хотелось рассказать ей об этом. О том, что ей не хватало в жизни только веры. Что мир мог бы принадлежать ей, стоило бы ей только поверить.
– В любом случае, – продолжала Дейзи, – нам следует задаться вопросом, в какой степени безоговорочная победа отвечала бы интересам Соединенных Штатов. Конечно, в случае поражения мы потеряем доступ к важным источникам сырья, одновременно допустив туда противника, в первую очередь японцев. К тому же мы потеряем влияние. И престиж. Помимо всего прочего, Исламский союз, иранцы и в первую очередь мятежники продолжат геноцид против этнических славян. Во всех отношениях нежелательный финал. С другой стороны, наша «полная победа» может только добавить проблем Советскому Союзу – и ответственность за них отчасти ляжет и на наши плечи. Советская империя просто не может больше существовать в своем нынешнем виде. Далее, победоносный Советский Союз станет менее подвержен нашему влиянию. Мы же хотим усилить их зависимость от нас в ключевых сферах. К тому же вид союзника США, развязавшего кровавые репрессии в усмиренной Средней Азии, окажется не лучшим зрелищем для прочих наших друзей. В конечном итоге компромиссное соглашение, прекращавшее боевые действия на условиях, экономически выгодных для Соединенных Штатов, явилось бы оптимальным вариантом.
– Мисс Фитцджеральд, – произнес председатель Комитета начальников штабов голосом, в котором сквозил едва сдерживаемый гнев. – Ваши рассуждения весьма логичны. Но позвольте мне сказать вам нечто такое, что и мне, и вон тому полковнику, находящемуся сейчас в Сибири, довелось узнать на собственной шкуре. Победа всегда выгодна. А всю остальную ерунду вы сможете разложить по полочкам как-нибудь потом.
– Ну вот, – быстро вставил президент, вновь заполняя собой экран тейлоровского монитора. – Похоже, у нас тут небольшое расхождение во мнениях. – Уотерс поглядел на остатки своего салата, скривив рот, словно там ему попалось что-то невкусное. Он поднял левую бровь. – Полковник Тейлор, вы нас все еще слушаете?
– Да, сэр, – немедленно отозвался Тейлор, резко вернувшись в реальный мир.
– Тогда скажите мне, что вы думаете о нашей дискуссии?
– Господин президент, мои солдаты… не представляют, как можно сражаться – умирать – за умные компромиссные решения. Такого они не поймут. Но они понимают разницу между победой и поражением, и, с их точки зрения, разница весьма очевидна.
– Значит ли это… что, по-вашему, мы можем победить?
Тейлор скривился:
– Если честно, не знаю. Но мне точно известно, что какое-то число прекрасных молодых солдат завтра погибнут с мыслями о победе. Нет, «мысли» – неверное слово. С верой в победу. Потому что я обещал им ее. А мне они верят.
Президент разглядывал крошечные островки салата, оставшиеся в пустой тарелке.
– Да, – протянул он. – Надеюсь, они правы. Спасибо, полковник. Я больше не стану вас задерживать. Уверен, у вас там масса дел. – Из-за океана, с другой стороны Земли, президент заглянул Тейлору в глаза. – И удачи. Всем вам.
Тейлора охватила паника. Еще несколько минут назад он больше всего на свете хотел закончить эту пустую болтовню и вернуться к своим солдатам. Но теперь он думал только о том, что может никогда больше не увидеть Дейзи, а то, что они расстались на враждебной ноте, пусть и не высказанной прямо, парализовало его.
Только один бы взгляд. Только одно слово – хотя это и невозможно.
Президент исчез с монитора. Но экран не погас. На нем появилось тяжелое, одутловатое лицо председателя Комитета начальников штабов.
– Джордж, – сказал он, – еще одно. Когда же наконец ты вылезешь из этой коммунистической формы? Ты в ней кошмарно выглядишь.
Тейлор знал, что от него ждали улыбки. Но он не мог пересилить себя.
– За минуту до вылета, сэр, – ответил он.
– Что ж, выбей из них дух, Джордж. Благослови тебя Господь.
– Спасибо, сэр.
И тут экран потух.
Дейзи…
Дейзи казалось, что все присутствующие заметили, насколько далеко от предмета обсуждения витали ее мысли. Она изо всех сил старалась подавить нахлынувшие на нее эмоции и заставила себя говорить голосом еще более бесстрастным, чем обычно. Но слова, стоило ей их произнести, уже не подчинялись ее воле, и она чувствовала, что не может как следует контролировать свои мысли.
Это все из-за него. Она смотрела на него во время беседы с президентом, зная, что он не видит ее, что он не может даже подозревать о ее присутствии. И, слушая его голос прямодушного человека, так непохожий на речь Боукветта и ему подобных, она хотела встать на колени и умолять президента отменить операцию. Судьба Советского Союза, принадлежность каких-то далеких сырьевых ресурсов не шли ни в какое сравнение с будущим этого одного-единственного порядочного человека с его древними понятиями о долге. Когда дошла очередь и до нее, когда она принялась профессиональной терминологией и холодными рассуждениями дополнять секретную информацию, показываемую на мониторах, у нее возникло такое чувство, будто она выносит ему приговор и отправляет на верную смерть. Логика политики и власти, некогда столь для нее очевидная, вдруг обратилась ни во что. В конечном итоге разговор шел о жизни людей. Мужчин. И женщин. Нашедших, наконец, того, кого они просто могут полюбить. Только затем, чтобы увидеть, как те уходят во имя какой-то красиво звучащей глупости. Разговор шел о Джордже Тейлоре с его изуродованным лицом и непоколебимым намерением любой ценой сделать доброе дело для страны, чьи граждане не смогут взглянуть на него без содрогания.
А может, она просто нарочно мучила себя?
Может, это только пародия на любовь? Как ей в голову хоть на миг могло взбрести, что она его любит? Вспомни – тебе приходилось сперва выключать свет и закрывать глаза.
Больше всего ей нравилось, когда он обнимал ее. Она спиной прижималась к его огромной груди, а он ласкал ее своими сильными руками. Он, Тейлор, который в своем лучшем костюме, наугад купленном на какой-то распродаже, походил на самого серьезного в мире странствующего коммивояжера, невежда, который принес на обед бутылку десертного вина.
Как могла она испытывать такое при виде подобного мужчины? Когда в ответ на вопрос президента он произнес те серьезные, логичные слова, которые камня на камне не оставили от ее анализа, ее карьеры, ее блестящего образования, она хотела одного – попросить у него прощения, сказать, что не это имела в виду, просто сегодня мысли путались у нее в голове, а слова не слушались мыслей.
Он не вернется. Она это знала.
Сидевший внутри нее черт требовал, чтобы она позвала его, прямо перед президентом и всеми другими похожими друг на друга стариками, служившими ему, чтобы сказала Тейлору, что да, она любит его и уже любила в то последнее утро, но просто не имела сил и здравого смысла признаться тогда же. А затем Тейлор исчез, связь прервалась, и она осталась перед выключенными мониторами и рядом с Рейнардом Боукветтом.
Президент улыбался, покачивая головой. Он оглядел большой стол заседаний и устало потянул галстук.
– Что ж, джентльмены, – заключил он счастливым голосом, – думаю, этот наш полковник действительно вселит страх в сердца врагов. – Он слегка склонил голову набок и с усмешкой добавил: – Видит Бог, у меня у самого от одного его вида душа уходит в пятки.
Все расхохотались, кроме Дейзи. Рядом с ней громче всех смеялся Боукветт. Потом он наклонился к ней и прошептал:
– Ты ведь не собираешься наделать глупостей, а?
9
Северный Казахстан 2 ноября 2020 года
Женщина кормила младенца грудью, прижавшись к главной орудийной установке бабрышкинского танка.
Ее худое, изможденное лицо едва виднелось из-под огромной меховой шапки. Напяленные на нее шарфы, свитеры и пальто, казалось, весили больше, нежели она сама, а ребенок вообще едва угадывался в охапке войлока, шерсти и вытертого меха. Маленькая ножка мелькнула в воздухе – так щенок лягает воздух, пытаясь подобраться поближе к материнским соскам, и хрупкая женщина возобновила кормление. Бабрышкин чувствовал, что она очень молода и в других обстоятельствах могла быть весьма привлекательна, но теперь ее щеки обветрились и походили на высохшую кожу старухи, а запавшие глаза смотрели туманным взглядом. Время от времени она что-то тихо говорила второму ребенку, мальчику лет четырех, который мертвой хваткой держался за ее пальто и непонимающе смотрел по сторонам.
Когда Бабрышкин подсадил мальчишку на танк, вши посыпались с его шапки, как пыль при выбивании ковра. Но ребенок, казалось, не обращал никакого внимания на насекомых. Он просто сел рядом с матерью и уставился в промерзшую степь. Единственным признаком нормальности была та скорость, с которой он поглощал черствое печенье, вложенное Бабрышкиным в его ручонку.
Бабрышкин нашел женщину с детьми в хвосте потрепанной колонны беженцев, когда его танки нагнали едва передвигавшихся уцелевших русских. Мальчик не мог идти, и истощенная мать пыталась нести и его, и младенца, останавливаясь через каждые несколько шагов. Никто не вызвался помочь ей. Беженцы, замыкавшие колонну, слишком отчетливо ощущали дыхание настигавшего их врага, и каждый лелеял свое собственное горе. Милосердие покинуло этот мир.
После того как Бабрышкин увидел место побоища, решимость любой ценой поддерживать свою бригаду в состоянии боеготовности оставила его. Он чувствовал, как его силы, вместо того чтобы окрепнуть, достигнув пика, начали резко идти на убыль. Он приказал выжившим в кровавой бане сесть на его машины, и батальон моментально приобрел недисциплинированный, потрепанный вид. Его преследовало странное чувство – так иногда преследует неприятный запах, – что больше почти ничего уже и не сделаешь. Боеприпасы фактически кончились.
Горючего едва хватало, чтобы продолжать отступление. Невзирая на протесты замполита, Бабрышкин продолжал все утро подбирать больных и слабых. Если он больше не в силах их защищать, то, по крайней мере, может подвезти.
В таких условиях танки без башен, как оказалось, обладали неожиданным преимуществом.
Так как над ровной площадкой палубы возвышалась только узкая установка главного орудия, на них нашлось больше пространства для людей, чем если бы на их месте были старые танки. Помимо молодой женщины с двумя детьми на машине примостились еще старик, две согбенные старухи и больная девочка-подросток.
Все они изо всех сил цеплялись за металлические выступы, какие могли нащупать их одетые в варежки или обмотанные тряпками руки. Стало очень холодно, и в любую минуту мог пойти снег, но каждый пассажир был счастлив получить возможность проехаться на ледяном ветру.
Единственной альтернативой оставалась смерть на обочине дороги.
Не все могли или хотели принять помощь.
Как-то они проехали мимо старушки, сидящей в стороне от дороги на потрепанном пластиковом чемодане, опустив на руки поросшее волосами лицо. Бабрышкин приказал своему механику-водителю свернуть и подъехать к ней и соскочил вниз, чтобы подсадить ее на машину. Но она едва удостоила его взглядом и всем своим видом показала, что не желает, чтобы ее беспокоили.
– Матушка, – сказал ей Бабрышкин, – вам нельзя здесь оставаться.
Она на миг подняла глаза и снова устремила их в пустынную степь.
– Хватит, – пробормотала она. – Хватит.
Для споров времени не оставалось, да и слишком много других мечтали о спасении. Бабрышкин вернулся в танк и приказал водителю занять место в строю. За его спиной осталась сгорбленная черная фигура, неподвижно сидящая, опустив голову на сжатые кулаки.
В пути он видел почерневшие остовы боевых машин, подбитых за время вражеских воздушных налетов; и абсолютно целые машины, брошенные, когда в них кончилось топливо; и еще другие, просто не выдержавшие напряжения гонки. Ведь машины тоже страдают и гибнут от голода, инфаркта и инсульта. Государственные грузовики и частные «легковушки», городские автобусы и ржавые мотоциклы, тракторы с прицепами – целый музей разнообразных обломков выстроился вдоль проложенной в степи грунтовой дороги. Трупы валялись тут и там, жертвы холода, голода, болезней или убийц, приканчивавших тех, кто слишком далеко отрывался от идущей в темноте толпы. Людей убивали ради еды, ради денег, ради всего, что могло бы повысить хоть немного шансы убийцы выжить самому. Несколько изодранных палаток отмечали место, где кто-то попытался организовать пункт первой помощи. Гордость стала забытым понятием. Все гордые давно уже умерли.
Мужчины и женщины сидели вдоль дорог, не делая даже малейшей попытки встать при виде проезжавших танков Бабрышкина, и продолжали опорожнять иссохшиеся желудки. Многие из них были явно больны. То тут, то там муж ревниво стоял, охраняя жену, но в целом все вокруг пронизывало ощущение катастрофы, отсутствия всякого закона и здравого смысла.
Высунувшись из командирского люка, Бабрышкин прищурил глаза от холодного ветра.
Кормящая мать напомнила ему о Вале, хотя его жена еще не стала матерью и откровенно заявила ему, что не имеет такого желания. «Зачем надевать себе на шею хомут!» – воскликнула она как-то. Бабрышкин подозревал, что мало кто из по-настоящему знавших Валентину сможет назвать ее хорошей женщиной. Она эгоистична и нечестна. Но все же она – его жена.
Он любит ее и скучает по ней. Бабрышкину казалось, что, если бы он смог сейчас поговорить с ней, ему удалось бы поделиться с женой своей новообретенной мудростью – рассказать ей, как важно довольствоваться тем, что имеешь, быть благодарным за возможность жить в мире, любить друг друга. Он не нашел новых слов, чтобы докричаться до нее, и все же в глубине души чувствовал, что может быть убедительным. Какое это было счастье, когда они имели возможность просто лечь вдвоем в теплую постель, вовсе не думая о смерти. Обняться, не сомневаясь, что утро не принесет с собой ничего более неприятного, чем необходимость вставать, еще толком не проснувшись, и идти на работу. Юрий понял, что пока перед ним не предстала ужасная картина беспомощности, краха и обесцененной человеческой жизни, он не мог оценить удивительную красоту своей предыдущей судьбы. Проблемы, такие важные когда-то, превратились в ничто. Его окружала красота, он купался в ней и в своей слепоте ничего не замечал.
Какой-то охваченный отчаянием мужчина попытался залезть на идущий впереди бабрышкинского танк, не дожидаясь, пока тот остановится. Не имея опыта подобных упражнений, беженец тут же застрял между гусеницей и огромными колесами. Окружающим оставалось только смотреть, как машина поглотила его ноги ниже колен, швырнула несчастного оземь и продолжала крутить и вертеть, пока танк наконец не остановился.
Бедняга лежал на каменистой дороге, широко раскрыв глаза и рот. Он не кричал, не рыдал, а только с удивленным видом приподнялся на локтях. Два солдата соскочили с танка, на ходу срывая с себя пояса, чтобы использовать их как жгуты для остановки кровотечения. Они повидали множество различных ран и не боялись вида крови. Солдаты быстро ощупали кровавые культи, отыскивая хоть что-нибудь твердое в месиве искалеченной плоти и раздробленных костей. Но мужчина откинулся назад, по-прежнему молча и не закрывая широко раскрытых глаз, сохраняя на лице удивленное выражение.
И умер. Солдаты оттащили его немного в сторону, хотя это и не имело особого смысла, и поспешили назад к своему танку, вытирая руки о комбинезоны, а Бабрышкин криками понукал их, ибо они задерживали всю колонну.
Время от времени то одного, то другого беженца приходилось сгонять с машины, как правило из-за того, что они начинали просить еды, а встретив отказ, становились агрессивными.
Иногда их ловили за воровством. Воровали все, что угодно, – от продуктов и противогазов до абсолютно бесполезных мелочей. Какой-то мужчина без всяких на то видимых причин попытался задушить командира одного из танков.
Он оказался удивительно сильным человеком, скорее всего, не совсем нормальным, и, чтобы спасти командира от верной смерти, беженца пришлось застрелить.
Однажды над бесконечными километрами изъеденной эрозией почвы промчались два советских боевых вертолета, и Бабрышкин в восторге долго махал им вслед, радуясь, что они не остались абсолютно одни, что о них не совсем забыли. Он попробовал наладить с вертолетами радиосвязь, но не смог найти нужную частоту. Уродливые летательные аппараты сделали два круга над колонной и удалились.
Молодая мать закончила кормление младенца, и Юрий решил, что ее теперь можно получше разглядеть. Он поинтересовался про себя, где ее муж. Возможно, в армии, воюет где-то.
А может, погиб. Но если он только жив, Бабрышкин явственно мог себе представить и даже почувствовать, как сильно он сейчас, наверное, переживает за свою семью, как ломает себе голову, гадая, где они, живы ли, в безопасности ли.
Бабрышкин наклонился к женщине, которая прижимала к себе одной рукой младенца, а другой одновременно обнимала старшего сына и держалась за орудийную установку. Он чувствовал необходимость что-то сказать ей, приободрить, успокоить.
Он приблизил свое лицо вплотную к ее, и сам не понял, страх или просто пустота мелькнула в ее глазах.
– Настанет день, – прокричал он, перекрывая грохот двигателя, – когда все это мы будем вспоминать, как кошмарный сон, когда наше бегство станет только историей, которую мы будем рассказывать внукам.
Женщина долго никак не реагировала. А потом Бабрышкину показалось, что он увидел призрак улыбки, тенью промелькнувший по ее губам.
Юрий сунул руку в командирский люк, где висел его планшет, и вытащил последнюю мятую пачку сигарет. Один из его сержантов нашел ее на трупе офицера мятежников. Согнувшись, чтобы укрыть огонек от холодного ветра, он прикурил сигарету, а потом протянул к губам женщины. Снова ему долго пришлось ждать ее реакции. Наконец она медленно покачала головой:
– Нет. Спасибо.
Сидевший рядом с ней старик голодными глазами уставился на сигарету. Испытывая разочарование, что его широкий жест пропал втуне, Бабрышкин сунул курево в дрожащие старческие руки.
На обочине мужчина и женщина отчаянно погоняли вперед двух овец, заартачившихся в испуге от грохочущих бронемашин. Юрий поразился, что животных до сих пор еще не зарезали и не съели. «Везучие овцы», – подумал он.
Постоянный статический шум в его наушниках вдруг сменился звуком работающего передатчика.
– Говорит «Ангара». – Бабрышкин узнал встревоженный голос командира взвода противовоздушной обороны. – С юга приближаются самолеты.
– Вражеские?
– Опознавательных знаков нет. Предположительно противник.
– Всем, всем, – выкрикнул Бабрышкин. – Воздушная тревога! Сойти с дороги и рассредоточиться. Воздушная тревога!
При звуке его команды механик-водитель направил стальное чудовище влево от шоссе, распугав овец. Их хозяева бросились за ними следом, что-то крича. Юрий подумал, что скоро у них появятся другие, гораздо более серьезные поводы для волнения.
– Надеть противогазы, – скомандовал Бабрышкин в микрофон. – Задраить все люки.
Он торопливо расстегивал подсумок своего противогаза. Беженцы, сгрудившиеся на палубе танка, испуганно смотрели на него. Безразличие и усталость как рукой смело с их лиц. Ему показалось, что он читает безнадежный упрек в их глазах, но тут он надел маску и временно укрылся от их взглядов. Выбирать не приходилось. Нет никакого смысла умирать из одного лишь чувства солидарности.
Грязная маска воняла невыносимо. Оглядевшись по сторонам, Юрий увидел, что его машины расползлись по степи, чтобы насколько возможно усложнить задачу атакующих.
Времени не оставалось вовсе. Он уже видел темные точки вражеских самолетов, набирающих высоту перед атакой. Они шли прямо на колонну.
И ничего нельзя было поделать: зенитчики не имели снарядов. Они могли только расстрелять свои последние патроны, что было бы ничуть не умнее, чем пытаться подбить само небо.
Повсюду вокруг него с грохотом захлопывались люки, оставляя на крышах и палубах машин беззащитных беженцев. Кое-кто из гражданских соскочил на землю и из последних сил бросился прочь, надеясь найти хоть какое-нибудь укрытие или просто стремясь как можно дальше уйти от цели самолетов. Бабрышкин краем глаза заметил схватку на задней части одного из бронетранспортеров, где солдаты расчищали люки от беженцев. Какой-то огромный мужик схватил противогаз одного из солдат, и тут же загремели выстрелы.
Ни на что нет времени.
Толком не отдавая себе отчета в том, что он делает, Бабрышкин вырвал из рук женщины старшего ребенка. Он резко сунул мальчика в люк танка, потом потянул туда же женщину.
Не понимая, в чем дело, она упиралась и отбивалась, в ужасе глядя на чудище в пучеглазой маске.
Самолеты уже отчетливо виднелись на горизонте. Юрий выскочил из люка, ударил женщину по лицу и оторвал ее и младенца от орудийной установки. Самолеты заходили для атаки, теперь стало ясно видно, что это штурмовики.
– Живей! – прогудел Бабрышкин голосом, неузнаваемым из-под маски. Он подтащил женщину к люку и пихнул ее вниз, как мешок. Прочие беженцы в ужасе глядели на них, отчаянно пытаясь удержаться на подпрыгивающей на ухабах машине.
Нет места. Нет времени. Бабрышкин еще раз толкнул женщину вниз подошвой сапога и сам рухнул сверху, отшвырнув ее в сторону. Она упала на железное днище танка, пытаясь при падении своим телом защитить ребенка. Даже сквозь рев мотора и резину противогаза до ушей Бабрышкина донесся отчаянный плач маленького мальчугана.
Он захлопнул за собой крышку люка и лихорадочно принялся задраивать герметический запор. Последним звуком, донесшимся до него снаружи, был рев самолетных двигателей.
– Включаю приборы нагнетания давления! – выкрикнул он в микрофон внутренней связи, стараясь, чтобы воздушный фильтр не заглушил его голос, и его рука упала на панель с выключателями, расположенную прямо перед ним.
Еще раз, еще один последний раз. Он молил Бога, чтобы система нагнетания давления не отказала. Наплевать, что случится потом – об этом еще хватит времени подумать. Он только хотел пережить нынешнюю, сиюминутную угрозу. Юрий знал, что фильтры дышат на ладан, что всему танку за последнее время крепко досталось. Смерть могла наступить в любую минуту. Неизбежная, безжалостная.
Он почувствовал, как вздрогнули металлические стены. И еще раз.
Бомбы! Возможно, все ограничится обычной бомбежкой, без химических снарядов. Но он сам мало верил в такую возможность. Химические атаки стали привычным явлением. Враг привык применять ОВ, оценив редкостную экономичность такого оружия. Бабрышкин попробовал через оптические приборы посмотреть, что творится снаружи, но противогаз мешал разглядеть что-либо. Танк бросало из стороны в сторону на ухабах, и бешено пляшущий горизонт затянуло стеной дыма и пыли.
Первым признаком будет – выживут ли женщина и ее дети. Если да, значит, система нагнетания давления все еще работает.
Мальчик продолжал кричать. Но это – хороший знак. Пораженные нервно-паралитическим газом не кричат, они просто умирают.
Заработало радио. Плохо слышно, очень плохо слышно.
– Говорит «Кама».
– Слушаю, – сказал Бабрышкин, сознательно отказавшись от традиционного отзыва, чтобы упростить переговоры до предела, пока на нем одет противогаз.
– Говорит «Кама». Химическая атака, химическая атака. – «Кама» оставалась последней машиной химической разведки в потрепанной части.
– Какой газ? – резко спросил Бабрышкин, заранее представляя себе, какая сцена предстанет его глазам, когда он снова откроет люк. Тут уж ничем не поможешь, ничего не поделаешь.
– Еще неизвестно. Мой наружный определитель вышел из строя. Приборы только показывают наличие ОВ.
– Вас понял.
– Говорит «Ангара», – вмешался в разговор командир взвода противовоздушной обороны. – Они улетают. Похоже, все ограничится одним заходом.
Голос звучал подозрительно отчетливо.
– Ты надел противогаз? – рявкнул Бабрышкин.
– Нет… Нет, мы вели огонь по противнику. Наши машины герметичны, и…
– Надень противогаз, идиот. Мне не нужны лишние потери. Слышишь?
Тишина. Нервы начали сдавать. Он случайно нажал на выключатель передатчика, и связь прервалась. Он начал забывать элементарные вещи. Отдохнуть бы хоть немного!
– Внимание всем экипажам, – медленно и отчетливо произнес Бабрышкин. – Произвести перекличку в соответствии с порядковыми номерами.
Скольких еще позывных он не досчитается?
Система нагнетания давления не подвела. Женщина и ее дети все еще дышали, лежа на полу отсека экипажа. Бабрышкин совсем уже было собрался приказать женщине, чтобы она заткнула рот своему ублюдку, но осекся. Даже бесформенная толстая шуба не могла скрыть того, что рука у ребенка торчала под неестественным углом к телу. Ничего не поделаешь. Все же мальчишка остался жить. С рукой все обойдется. Женщина подняла на Бабрышкина почти безумные глаза. Из ее рассеченного лба струилась кровь. При падении она защитила от удара ребенка, но не себя. Хорошая мать. Хотя сама почти еще ребенок.
Юрий слушал перекличку. Голоса подчиненных звучали по-деловому, хотя и устало и немного приглушенно. Все это давно уже стало для них для всех привычным.
В чередование отзывов вклинилось молчание.
Еще один экипаж погиб.
По внутренней связи Бабрышкин приказал водителю повернуть назад к дороге. Затем дал команду продолжить радиоперекличку.
Неожиданно боевая машина резко остановилась, словно налетев на преграду. Однако двигатель не заглох, и Бабрышкин не понял, что же случилось.
– Подождите, – бросил он в микрофон внешней связи. Потом переключился на внутреннюю. – Какого черта ты остановился? Я же тебе сказал возвращаться на дорогу.
Водитель промычал что-то в ответ, но противогаз искажал звучание его слов.
– Черт побери, я, по-моему, спросил, почему ты остановился? – рявкнул Бабрышкин.
– Не могу… – убитым голосом прошептал водитель.
– Что значит «не могу»? Ты что, с ума сошел?
– Не могу, – повторил водитель. – Мне пришлось бы ехать прямо по ним.
– Что ты там мелешь? – возмутился майор, насколько возможно крепче прижимаясь глазницей противогаза к окуляру оптического прибора.
Объяснений больше не требовалось. Там, где только несколько минут назад брела молчаливая людская колонна, теперь, насколько хватало глаз, простирались темные бугорки мертвых тел. Ни отчаяния, ни борьбы, ни бьющихся в корчах раненых, никаких признаков страданий.
Только гробовая тишина и неподвижность, нарушаемая лишь медленным, бесцельным маневрированием боевых машин, похожих на лошадей, потерявших своих всадников в средневековом сражении.
Только одно еще могло поразить Бабрышкина – легкость, с которой наступала их смерть: быстро, как бы мимоходом. Взять хотя бы того мужчину, неожиданно попавшего ногами в гусеницу танка, или эту навсегда замолкшую людскую массу. Тут не было места ни для борьбы, ни для страстей или проявления героизма. Даже для трусости толком не хватало времени.
Новое поколение нервно-паралитических газов считалось гуманным оружием – они быстро убивали своих жертв и в течение нескольких минут растворялись в атмосфере, становясь совершенно безвредными.
Бабрышкин связался по радио с начальником химической разведки.
– Теперь вы выяснили тип ОВ?
– Говорит «Кама». Сверхбыстрый нервный газ, тип 111-М. Он уже рассосался. Я снял противогаз.
Юрий грустно покачал головой. Потом оттянул маску, почувствовав, как вдруг повлажнело его лицо там, где резина отошла от кожи. Он рывком стянул противогаз и, тщательно сложив, уложил его в подсумок.
– Оставайся на месте, – приказал он водителю. – Я вылезу. – Но сначала он вновь вышел в эфир: – Всем экипажам. Отбой. – На миг он замолчал, подбирая нужные слова. Не найдя их, просто сказал: – Очистить машины. – Потом он отпер люк и вылез наружу.
Ему повезло. На его долю выпало не много грязной работы. В предсмертных судорогах все его пассажиры попадали с танка, и только старик сидел, припав к орудийной установке. Догоревший окурок сигареты все еще торчал между его пальцами. Бабрышкин ухватил его под мышки и скинул с танка.
Ничего не поделаешь. Юрий встал во весь рост, полной грудью вдыхая холодный безопасный воздух. Насколько хватало глаз, он не видел на дороге ничего живого. «Это хуже эпидемии, – подумал он. – Гораздо хуже. Здесь не видно руки Божьей».
Что-то белое бросилось ему в глаза. Он не сразу признал трупы двух овец, приведенных сюда Бог весть из какого далека.
Какая бессмыслица… Внезапно, перекрывая урчание двигателя стоящего танка, его слух резанул пронзительный крик. Бабрышкин оглянулся. Женщина, чью жизнь он спас, выглянула из командирского люка и кричала, глядя на окружающую картину, так отчаянно громко, что даже у слушателей начало саднить горло.
«Что ж, по крайней мере, у нее есть чем кричать», – подумал Бабрышкин, испытывая радость даже от такого проявления жизни.
10
Москва 2 ноября 2020 года
Райдер сидел в скудно обставленном кабинете в доме, соседнем со следственным корпусом, пил серый кофе и ждал возвращения своего советского коллеги. Хотя вчера вечером он вовсе не пил спиртного, его мучила головная боль. Капитан, размещавшийся в соседнем номере, всю ночь напролет утюжил русскую проститутку с энергией столь же удивительной, сколь раздражающей. Час за часом Райдер лежал без сна, слушал, как бьется о стену кровать соседа. Время от времени подруга капитана что-то выкрикивала на непонятном Райдеру языке, но смысл был весьма очевиден, и тогда мысли Райдера возвращались к его жене, Дженифер, которая не позволяла звать себя Дженни и всегда молчала в спальне. Райдер допускал, что его старинный друг не ошибся, утверждая, будто Райдер биологически запрограммирован на брак с неподходящей ему женщиной. Впрочем, Райдер не испытывал дурных чувств к своей жене. Лежа московскими ночами в пустом номере, он просто скучал по ней, хотя и сам не совсем понимал почему. Та единственная интрижка, что приключилась в его жизни за год, прошедший после развода, оказалась скоротечной и мимолетной, и ни на йоту не потеснила в его памяти образ бывшей жены. Райдер надеялся, что теперь она наконец-то счастлива со своим новым мужем, обещавшим стать тем, кем не смог стать он сам.
Наконец Райдер бросил попытки заснуть. Он вскочил с постели, вытащил из наплечной сумки, висевшей на спинке кровати, свой полевой компьютер. Крошечный приборчик зажегся, узнав прикосновение пальцев Райдера. Он не ожил бы под любой другой рукой, не поделился бы ни с кем другим своими секретами. Казалось, машина с облегчением восприняла его прикосновение, словно и ей тоже не давали покоя неугомонные соседи. Райдер вызвал программу, над которой он работал на «Мейджи», японском военно-индустриальном компьютерном языке, и вслушивался в его странную музыку, пока не добрался до задачи, не дававшей ему покоя уже много дней. А потом вновь грянул гром, сексуальный гром.
В физическом плане у Райдера и его жены все было нормально. Уж здесь-то он выказывал неуемный аппетит и изобретательность и никогда от нее не уставал. Но Дженифер выходила замуж за очень многообещающего выпускника университета, приступившего к работе в элитной правительственной программе, а не за военного. Райдер специализировался на информатике, японском языке, а также изучал специализированные японские компьютерные языки. Эта программа была доступна только самым талантливым, и хотя подразумевала четыре года военной службы после окончания университета, перспективы раскрывались ослепительные. Американская промышленность испытывала острейшую нехватку в людях такой квалификации и Дженифер вышла замуж за человека именно с таким будущим, а Райдер был счастлив жениться на такой умной, красивой, любящей девушке.
Ее родители умерли в годы эпидемии, она осталась одна, и ему казалось, что он заполнит собой зияющую брешь в ее жизни.
Проблемы начались с армии. Хотя оклад Райдера как компьютерного «следователя» в чине уорент-офицера оказался выше, чем у обычного войскового майора, Дженифер никак не могла смириться с тем, что они, как ей казалось, приобрели столь низкий финансовый и социальный статус. Куда исчезла та влюбленная студентка, на которой он женился? Сперва наедине, а затем и на людях, подвыпив, она начала называть его «красавчиком». Она говорила, что ей следовало бы выйти замуж за настоящего мужчину, знающего, как добиться в жизни успеха, а не за ребенка.
Райдер и в самом деле принялся разглядывать свое лицо в зеркале как-то ночью, когда Дженифер не вернулась домой, гадая, как выглядит настоящий мужчина, и что значит это понятие. Он никогда не ценил высоко свою внешность. Но дома, в Хэнкоке, штат Небраска, девочки обращали на него внимание, точно так же как через некоторое время – замечательные загорелые девушки из Стэнфордского университета. Его всегда окружали девушки, к зависти его друзей, которые не могли поверить, что он не пользуется случаем, и которых поражала его склонность видеть в девушках – а позже и в женщинах – людей. «Ты ненормальный, – твердил ему давнишний приятель. – Ты сумасшедший. Ты слишком хорошо с ними обращаешься. Стоит тебе научиться смотреть на них, как на грязь, и они всю жизнь простоят перед тобой на коленях, заглядывая тебе в глаза. Джефф, я готов поклясться, что ты биологически запрограммирован жениться не на той, кто тебе нужен».
Но он хотел быть хорошим человеком, хотел порядочно вести себя и по отношению к женщинам, и по отношению к другим мужчинам. И чем больше жаловалась и угрожала Дженифер, тем более привлекательной становилась в его глазах военная служба. Ему самому никогда и в голову не пришло бы пойти в армию. Но полученная от нее финансовая поддержка позволила ему пройти курс в хорошем университете, вместо того чтобы просуществовать необходимое количество лет в посредственном. Сначала он рассматривал обязательную военную службу как неизбежную повинность, которую следует выполнить, и не более того. Но потом обнаружил, что испытывает удовлетворение от работы, что она наполняет его чувством собственной значимости, которого он никогда не найдет в мире грез Дженифер, в мире корпораций и кредитных карточек. Таким вот образом он и предал ее, ее веру, ее надежды. Когда он сообщил жене о своем намерении остаться в армии, она побледнела. Потом подняла крик, проявив страстность, к которой ее довольно-таки сдержанное поведение в спальне вовсе его не подготовило. Она смахнула на пол все, что стояло на ближайшей полке, раскидав по всей комнате осколки стекла, пробки, засохшие цветы и журналы. А потом ушла, не приведя по сути никаких аргументов и даже не надев пальто.
Вернулась Дженифер на следующий день, но с ним не разговаривала. Однако постепенно их отношения вроде бы нормализовались. Перед самым его отъездом на маневры она даже переспала с ним. Похоже, она старалась. Затем, в самый разгар военной игры, ему предоставилась возможность на несколько часов вернуться на главный командный пункт, и он позвонил ей и попросил о встрече в кафетерии. Дженифер пришла. И когда он набил себе рот пиццей, сказала, что уходит от него.
Ну что ж, – сказал сам себе Райдер. Москва – такой город, в котором легко почувствовать депрессию. Вечно грязноватые гостиничные номера, плохо усваиваемая пища, а ежедневная дорога до знаменитого осыпающегося здания КГБ и обратно проходила по серым тоскливым улицам, на которых никто не улыбался. Да и нечему особенно улыбаться, конечно. Судя по тому немногому, что успел увидеть Райдер, эти люди жили в таких условиях, которые, любой американец счел бы совершенно неприемлемыми. Помимо того, война складывалась для них очень неблагоприятно. Райдер жалел русских. Он сожалел, что всем здешним мужчинам и женщинам приходилось жить в таком сером мире, и он страстно хотел внести профессиональный вклад в сложившееся положение. Однако пока что совместная работа над японским компьютером, многое открыв о возможностях русских, мало что прояснила о противнике.
Райдер отхлебнул еще глоток жидкого горького кофе, чтобы прочистить мозги, и снова обратился к досье. Он почти наизусть выучил его содержимое. Случай невероятного, фантастического везения, подарок судьбы – но с ним придется порядком повозиться. Предстояло провести, возможно, самый трудный и ответственный допрос в жизни. Объект был очень многообещающий, но придется преодолеть не один слой защиты. А время поджимало. Советы разваливались на части, и только сегодня утром Райдер узнал на проводившемся до завтрака собрании американских штабных офицеров, что Седьмой десантный полк, затерянный где-то в дебрях зауральской тайги, будет введен в бой раньше срока. Никого из офицеров-разведчиков Десятого полка не обрадовало это известие. Они что-то проворчали, превозмогая похмельную головную боль, все еще источая запах женщин, с которыми общаться им вообще-то не полагалось. Ускорение событий означало, что тщательно разработанные планы и графики придется отбросить ко всем чертям и что офицеры, так нелепо смотрящиеся в подобиях деловых костюмов, должны будут вставать вовремя и вымучивать новые результаты совместно со своими старательными, но безнадежно обюрократившимися советскими коллегами.
Райдер знал, что хотя бы в одном ему повезло. Его партнер по работе с компьютером Ник Савицкий казался человеком полностью открытым и относительно гибким для русского. Он очень интересовался американскими методами ведения допроса компьютера. Конечно, в значительной степени его любознательность объяснялась стремлением пополнить картотеку КГБ – но ведь и Райдер выполнял ту же работу для США. Такова уж природа их службы.
Однако сегодня Савицкий внушал Райдеру опасения. Объект, над которым им предстояло поработать, в перспективе мог бы раскрыть всю вражескую инфраструктуру. Но здесь требовался аккуратный, терпеливый подход. А Савицкий, как и другие известные Райдеру русские, похоже, не всегда это понимал. Порой они переходили границы, за которыми объект терял возможность отвечать. Советская технология допросов, какой бы сложной она ни была, всегда несла в себе элементы жестокости и имела ярко выраженную тенденцию грубого обращения с объектом, невзирая на возможные последствия.
Ему довелось уже однажды видеть Савицкого, охваченного приступом неконтролируемой ярости.
Дверь распахнулась, и в кабинет зашел улыбающийся, дурно выбритый Савицкий.
– Доброе утро, Джефф, – сказал он (в его устах имя Райдера звучало как «шеф») и упал на стул рядом с американцем. – Как дела?
Как правило, они общались на английском, которым Савицкий владел вполне сносно, а при обсуждении сложных технических вопросов переходили на японский, но в нем Савицкий чувствовал себя гораздо менее уверенно, чем Райдер.
– Хоррашо, – ответил Райдер, прибегнув к одному из полудюжины известных ему русских слов. Ему говорили, что оно соответствовало родному «о кей». Офицеры Десятого разведывательного очень полюбили это слово из-за его созвучия с английскими «хор» – «шлюха» и «шоу» – «представление», и часто применяли его, рассказывая о своих ежевечерних эскападах в гостиничном баре.
– Сегодня у нас большой день, – объявил Савицкий, наливая себе кофе. – И очень ответственный. – Райдер выяснил, что кофе приносили каждое утро специально для него, и Савицкий вовсю пользовался случаем. Он никогда не шел в комнату для допросов, пока оставалась хотя бы капля напитка. Райдер также отметил, что русский заворачивал спитую гущу в газету и украдкой ронял сверток себе в портфель.
Райдер некоторое время следил, как его коллега ложку за ложкой отправляет сахар в чашку.
– Ник, – начал он, стараясь говорить как можно небрежнее. – Этой ночью мне пришла в голову новая идея, как подойти к нашему делу. По-моему, мой вариант…
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – прервал его Савицкий. – Сегодня все будет по-русски. Я вам кое-что покажу. Нечто такое, чего вы еще не видели. – Савицкий улыбнулся, то ли от мысли о предстоящем допросе, то ли от вкуса теплого кофе. – Вам понравится, я знаю. – Русский офицер сжал в красных ладонях щербатую чашку и с довольным видом кивнул головой. – Вы должны мне довериться.
«Черт побери», – подумал Райдер. Но Ник пребывал в отличном расположении духа.
– Я так много нового узнал от вас, дружище. Вы, американцы… вы, американцы… всегда так хорошо вооружены технически. Но сегодня я покажу вам нечто изумительное. Нечто такое, чего вы наверняка никогда не видели.
Он хохотнул в дымящуюся чашку.
– Все твои американские друзья будут очень заинтересованы.
Райдер не стал пока настаивать. Он не хотел, сделав неверный шаг, нарушить установившийся между ними дух сотрудничества. Но ничуть не в меньшей степени он не хотел потерять объект, имевший такие фантастические возможности. Он решил подождать, по крайней мере до тех пор, пока не увидит прямой угрозы делу.
Для начала он очень хотел хотя бы увидеть объект своими глазами. До сего дня русские не торопились выкладывать все карты на стол.
Ник до дна допил кофе, и выражение экстаза уступило на его лице место горькому сожалению.
– Очень хорошо, – сообщил он Райдеру. – А теперь – за работу.
Райдер последовал за ним по запутанному лабиринту переходов и проверочных пунктов, постепенно становившемуся привычным. В коридорах царили запустение, сырость и запах гнили и дезинфектанта, как в захолустной школе после уроков. Ни один из стандартных замков не срабатывал с первого раза под рукой Савицкого. Порой скрытые за арочными дверьми охранники просто распахивали или приоткрывали их. Висевшие на стенах портреты в рамках изображали в основном незначительных людей, ибо за годы интриг и закулисной борьбы фотографии по-настоящему известных деятелей давно отправились в чуланы. Тяжелый воздух, тусклое освещение. Пожилая женщина пугающе медленно мыла пол.
Последняя охраняемая дверь захлопнулась за двумя офицерами.
Они прошли коротким коридором, заваленным электроприборами разной степени изношенности, затем свернули в небольшую комнату, напоминавшую кабину оператора студии звукозаписи. Стены и столы покрывало великое множество клемм, компьютеров прямого действия, приборов наблюдения за окружающей средой, записывающих и автоматических переводящих устройств – профессиональных инструментов современного следователя. Только на каждом из них то краска облетела, то на самом видном месте красовалась вмятина. В воздухе стоял запах старых перегоревших проводов, не все лампочки подсветки мониторов горели. Значительная часть оборудования устарела на целое поколение, а наиболее современные экземпляры были изготовлены в Европе или даже в США. Русские издавна специализировались в электронном переводе, создании логических структур и специализированных программ, и один из начальников Райдера как-то сравнил их с блестящими тактиками, вынужденными полагаться на иноземное оружие.
Вдоль одной стены тянулось длинное стеклянное окно. Наблюдателю, находящемуся за стенами допросной камеры, оно показалось бы просто зеркалом, но Райдер мог со своего кресла в душной каморке видеть через него все происходящее в полутемной «операционной». Это устройство сохранилось от прежних времен. В комнате царил полумрак, и Райдер все еще не видел объект. Он с нетерпением ждал, когда русский наконец включит свет.
– Объект уже подсоединен к нашей системе, – объявил Савицкий, прикоснувшись к едва видимой в темноте контрольной панели. – Конечно, мы перепроверим, как любите говорить вы, американцы. Но вы убедитесь сами – все в порядке. Сегодня все с нетерпением ждут результатов нашей работы. – Савицкий повернулся к Райдеру. Его лицо едва виднелось во мраке. – Сегодня впервые мне напрямую позвонили из Кремля. Интерес очень велик.
– Надеюсь, они не станут проявлять слишком большое нетерпение, – вставил американец. – Возможно, нам придется довольно долго повозиться.
Савицкий коротко хохотнул. То был дружелюбный смех уверенного в себе человека.
– У нас есть для вас сюрприз, – заявил он. – Скоро увидите. Очень большой сюрприз для наших американских друзей.
Райдер не знал, что отвечать. Слишком важное дело им предстояло. И если из-за какой-нибудь глупости объект необратимо пострадает, окажется упущенным великолепный шанс.
«Ну включи же этот чертов свет, – думал Райдер. – Я хочу посмотреть».
Словно услышав его мысли, Савицкий щелкнул несколькими выключателями. За огромным окном фонари направленной подсветки забегали по насыщенной электроникой «операционной», залив ее стерильным белым светом. Несмотря на неразбериху множества проводов, тянущихся от одного электронного прибора к другому, Райдер немедленно заметил объект.
– Боже, – обратился он к Савицкому, искренне изумленный. – Я думал…
Савицкий рассмеялся:
– Удивительно, правда?
– Во-первых, меньше, чем я ожидал. Гораздо меньше.
Савицкий стоял, удовлетворенно сложив руки на груди.
– По-моему, замечательно. Знаете, он так непримечателен – я правильно выразился?
– Неприметен.
– Да, неприметен. Его легко вообще не заметить. Нам просто повезло, что там случайно оказался специалист.
Райдер покачал головой. В самом деле, поразительно.
– Ну что, мой друг, – продолжал Савицкий, – хотите подойти и посмотреть поближе?
Райдер вышел следом за ним из кабины управления, от возбуждения едва не наступая на пятки советскому офицеру. Все его мысли теперь сконцентрировались исключительно на объекте, и он едва не споткнулся о натянутые вдоль пола провода.
Савицкий прямым ходом направился к центральному операционному столу и на мгновение застыл над ним, поджидая Райдера. Удивление Джеффа не прошло, а только усилилось до такой степени, что у него перехватило дух. Воистину невероятно. Если только, конечно, русские ничего не напутали, если это все-таки «большой мозг».
Но все его профессиональные инстинкты убеждали Джеффа, что перед ним – то самое, что никакой ошибки нет и что японцы по-прежнему остаются непревзойденными мастерами в некоторых областях, несмотря на все усилия американской технической мысли вернуть утерянные позиции. Электронный «мозг», хранящий все данные, необходимые для руководства и контроля над огромными участками фронта, – и втиснутый в черный твердый брикет размером немногим больше бумажника.
– Боже, – повторил Райдер. – Я полагал, что он будет по крайней мере не меньше чемодана.
– Да, – согласился Савицкий, – даже страшно становится. Если бы кому-нибудь удалось объединить мощь суперкомпьютеров всего мира, существовавших в конце прошлого века, то и тогда их мощь не достигла бы уровня, таящегося в этом приборе.
Райдер обладал доступом к новейшим секретным американским исследованиям в данной области, равно как и к разведывательным данным о достижениях других стран. Но никто и не предполагал, что процесс миниатюризации зашел так далеко. Японцы преподнесли еще один сюрприз, и это обеспокоило Райдера. Кто знает, что еще есть у них в запасе?
– Нам действительно повезло, – повторил Савицкий, словно сам еще не мог поверить в случившееся. – Возможно, единственный раз за всю войну. Мы не только не подбили противника, наши системы даже не засекли его. Вражеский командный самолет потерпел аварию из-за элементарнейшей механической поломки. Только вдумайтесь, мой друг: один из наиболее совершенных японских тактико-оперативных летающих командных пунктов свалился с неба из-за отвинтившегося болта или износившейся шайбы. Какая редкостная удача! Случись у самолета что-то с электроникой, «мозг» уничтожил бы сам себя, совершил бы компьютерное самоубийство, лишь бы не попасть в руки врагу.
– Но в нем могут все еще оставаться встроенные механизмы саморазрушения, – предупредил Райдер.
Савицкий пожал плечами:
– Конечно, такая возможность существует. Но электронная люлька, в которую мы поместили объект, представляет собой хорошую имитацию полета. Как назвал бы ее американец? «Рефлексивная имитация»? Она постоянно убеждает объект, что он остается частью системы, для которой предназначался. Что бы ни происходило.
– И, – осторожно начал Райдер, – что же будет происходить, Ник?
Тот улыбнулся.
– Увидите.
Райдер задумчиво уставился на крошечный по размерам «мозг».
Каким, черт побери, образом собираются русские решить эту задачу? Конечно, они хорошо знают свое дело. Но Райдеру еще не доводилось видеть, чтобы они делали что-нибудь на таком уровне сложности, который требовался, чтобы преодолеть могучие защитные механизмы, бесспорно присущие подобной системе.
– Знаете, – произнес он, – я сейчас испытываю священный трепет. Или, возможно, слово «робость» лучше выражает мое состояние. Ведь мы находимся в присутствии такого мощного интеллекта… – Он сунул руки в карманы, словно борясь с искушением хотя бы разок прикоснуться к прибору, как к великолепному произведению искусства. – Не знаю, я плохо спал сегодня. Но… могу поклясться, он знает, что мы здесь. Он чувствует наше присутствие.
Савицкий продолжал улыбаться.
– О, – весело отозвался он, – скоро он узнает наверняка, что мы здесь. Почувствует, так сказать.
– Ник, – заговорил Райдер, тщательно выбирая слова. – Я не хочу, чтобы мы упустили такой шанс. То есть, мы не можем себе позволить… совершить ошибку. Существует… очень совершенная компьютерная система… о которой вы, возможно, не знаете. Она в Соединенных Штатах, в Колорадо. Мы могли бы подключиться к ней. Это вполне реально. Мне только надо получить разрешение, и…
Улыбка Савицкого слегка поблекла, словно цветок при первом, еще слабом дыхании зимы.
– Не исключено, что такая необходимость возникнет, – ответил он. – Попозже. Но я полагаю, вы скоро убедитесь, что и мы кое-что можем. – Улыбка вернулась на его лицо. – Пошли, – позвал он. – Пора браться за работу.
Советский офицер решительно повернулся и направился назад в контрольную рубку. Райдер с трудом заставил себя уйти от «мозга». Ему хотелось просто-напросто сунуть его себе в карман и удрать туда, где тот будет в безопасности. Где никто не наделает глупостей.
– Ну, идемте же, – окликнул его Савицкий. – Я хочу показать вам кое-что, Джефф.
Теперь Райдер шел тяжело. Усталость после бессонной ночи, ненадолго отступив перед приливом воодушевления, вновь навалилась на него.
Он перешагнул через электронные выключатели и болтающиеся штепсели – главное оружие современных дознавателей. Через минуту он уже сидел рядом со своим коллегой в контрольной рубке.
– Взгляните-ка сюда, – сказал Савицкий.
Райдер посмотрел, куда указывала рука Савицкого. Ничего особенного. Старинного вида прибор вроде тех, что когда-то использовали для замера сердечных ритмов и интенсивности землетрясений. Примитивный экран с высокой разрешающей способностью, давно вышедший из употребления в Соединенных Штатах. Ручная система управления, кнопки…
– Выглядит интересно, – соврал Райдер. – Что это такое?
Савицкий ответил не сразу. При слабом свете он заглянул Райдеру в глаза, и тот почувствовал, что в собеседнике что-то изменилось.
– Это – «машина боли».
– Что?!
– «Машина боли». – При повторе фразы голос русского потерял торжественность, и она прозвучала почти легкомысленно. Но Райдер чувствовал, что советский разведчик оставался вполне серьезным. Абсолютно серьезным. – Вы первый посторонний, узнавший о нашем… открытии. – Савицкий криво улыбнулся, словно мышцы его лица одеревенели.
– Это большая честь. – Райдер ничего не понимал. – Но что она все-таки делает?
Джефф уловил легкое злорадство, исходившее от русского. Наконец-то наступила его очередь после стольких унижений, мимоходом причиненных ему богатыми американцами.
– Несколько лет назад нам пришло в голову, что могут возникнуть интересные возможности по мере того, как системы искусственного интеллекта и все вытекающие из их развития последствия становятся все более сложными. Что, проще говоря, такие приборы могут становиться все более и более напоминательными… правильно?
– Напоминающими.
– Да. Напоминающими человеческие существа. Следовательно, у них могут образоваться те же слабые места, что и у людей. Нам пришло в голову, что должен существовать какой-то способ заставить компьютер испытывать боль. – Савицкий на миг задумался. – Электронный эквивалент боли, если быть более точным.
Райдер медленно провел руками по бедрам, переплетая пальцы, постукивая друг о друга большими пальцами. Он ждал продолжения. Услышанная концепция оказалась для него совершенно новой. Он взглянул на Савицкого.
– Конечно, – продолжал Савицкий, – это не настоящая физическая боль, знакомая нам с вами. Точно так же, как компьютер не воспринимает окружающий мир таким, каким мы его видим. Я говорю о смоделированной боли для смоделированного интеллекта.
Савицкий изучающе посмотрел на американца. Скупая, мрачная улыбка тронула его губы:
– И наш способ действует.
Сумрачная контрольная рубка, пропахшая сгоревшими проводами, вдруг показалась Райдеру таинственной и загадочной. Советский офицер говорил о совершенно новом направлении в области, в которой Джефф считал себя специалистом, причем очень хорошо информированным. С одной стороны, рассказ Савицкого звучал наивно, как сказка о ведьмах и вампирах, но, с другой стороны, в его голосе звучали нотки убежденности. Он пытался продумать по меньшей мере ближайшие последствия, но в его голове теснились сотни и сотни вопросов.
– Ваш подход, – произнес Райдер. – В результате объект не погибнет?
Голос Савицкого звучал по-деловому:
– У нас не возникло таких проблем с последним вариантом нашей системы. Как вы сами понимаете, мой друг, мы действовали методом проб и ошибок. Нам удалось выяснить, что машины так же как и люди не могут переносить очень сильную боль. И, можно сказать, у некоторых машин сердце оказывается слабее, чем у других. В точности, как у людей.
– Вы когда-нибудь испытывали свое изобретение на системах такой сложности?
Савицкий удивленно посмотрел на него.
– Конечно, нет. У нас не было подобных систем.
Ну, разумеется. Глупый вопрос.
– Ник, я искренне… обеспокоен. Я не хотел бы упустить такой шанс.
Русский начал терять терпение.
– А что тогда предлагают американцы? Какова ваша альтернатива? Недели работы вслепую? Осторожное снятие одного логического слоя за другим, словно с луковицы с бесконечным числом оболочек? У нас… может быть, и нескольких дней-то нет. – Голос Савицкого задрожал от гнева, он отвернулся от Райдера и уставился в зеркало-окно, возможно, видя там поле боя в тысячах километров отсюда. – Времени нет, – повторил он.
«Верно, – подумал Райдер. – Савицкий прав. Времени нет». Он вспомнил утреннее совещание. Седьмой полк вот-вот пойдет в бой. Мир находится на грани катастрофы, а он рассуждает, как бюрократ.
– Вы правы, – сказал Райдер. – Давайте посмотрим, что вы можете сделать.
Оба офицера быстро взялись за дело, подготавливая банки данных дознавательных компьютеров. Система работала на языке «Мейджи».
Менее чем за секунду она могла задать больше вопросов, нежели все следователи за всю докомпьютерную эпоху, причем свои вопросы она формулировала с точностью, недоступной для человеческой речи.
Савицкий так настроил освещение в «операционной», чтобы наиболее яркие лучи падали прямо на объект. Заполнявшие комнату электронные джунгли растворились в темноте искусственной ночи, в которой светились только крошечные разноцветные глаза приборов.
– Готовы? – спросил Савицкий.
Райдер утвердительно кивнул.
Процесс начнется с логических запросов на самом элементарном уровне. Задача состоит в том, чтобы вынудить объект согласиться с утверждениями типа: дважды два равняется четырем. Сложность здесь не имела значения. Главное – пробиться сквозь самоизоляцию объекта, запустить в него крючок, спровоцировать общение. Обычно первая стадия оказывалась и самой трудной. Продираясь сквозь защитные барьеры и преграды, можно потратить многие недели, чтобы вынудить военный компьютер согласиться с простейшими утверждениями.
Но стоило прорвать его оборону, и информация начинала литься рекой.
– Банк вопросов готов. Автобуферы включены.
Перед их глазами тянулись ровные зеленые линии на мониторе «машины боли», готовые в любой миг зафиксировать реакцию объекта.
Взглянув на профиль Савицкого, Райдер с удивлением заметил бисеринки пота на его верхней губе. Оказывается, русский тоже волновался.
Савицкий повернул переключатель, как будто снятый с древнего телевизора типа того, что стоял в гостиной у бабушки Райдера и приносил вести из большого мира мальчишке из занесенной снегом прерии Небраски.
Линии на экране взлетели и опали. Их яркое движение казалось особенно заметным в темной комнате, и Райдер вздрогнул, словно сам испытал шок.
Считывающее устройство зафиксировало отрицательный ответ. Савицкий вернул ручку переключателя в первоначальное положение, и зеленые линии, немного поволновавшись, успокоились и возобновили свое гладкое, ровное течение.
– Ну, что ж, – пробормотал Савицкий. – Попробуем еще разок.
Он резко повернул рукоятку. Зеленые линии распались, превратившись в хаотическое переплетение ломаных стрелок, едва не выскакивающих за пределы монитора. Но дознавательные компьютеры по-прежнему фиксировали отказ от общения.
Капельки пота выступили на лбу у Савицкого. Он снова поставил переключатель в положение «ноль» и сказал:
– Знаете, когда я только начинал много лет назад, меня первым делом обучали, как допрашивать людей. Тогда я еще не специализировался по автоматике. Это пришло позже. Так вот, нам говорили, что допрашиваемый часто ломается совершенно неожиданно, что важно никогда не отчаиваться. Ты можешь думать: «Нет, я никогда его не расколю». Но не надо сдаваться. Потому что, в конце концов, раскалываются все. – Русский уставился в окно, туда, где по-прежнему ярко освещенный лежал миниатюрный электронный «мозг». – Интересно, относится ли это правило и к машинам?
Райдер посмотрел туда же, куда и его коллега. Конечно, внешне в объекте ничего не изменилось. Просто маленький, на вид безжизненный черный прямоугольник, словно вырезанный из сланца. И все же ему показалось, будто что-то в нем переменилось.
«Сегодня надо хорошенько выспаться», – подумал Джефф.
– Я его все-таки расколю, паскуду, – воскликнул Савицкий голосом, полным вновь проснувшейся энергии. То явно была энергия ярости.
Русский снова крутанул переключатель, далеко перейдя прежнюю отметку. Что бы там ни делала машина, Райдер надеялся только на то, что она не погубит захваченное сокровище задаром, просто во имя какой-то мудреной теории.
Зеленые линии на мониторе, казалось, сошли с ума. Разумеется, объект не пошевелился, никак не изменился внешне. Но Райдер вдруг почувствовал в воздухе нечто непонятное, какую-то перемену, которую он не смог бы выразить словами, нечто неприятное, какие-то интенсивные сигналы. Неожиданно оживший экран индикатора речевого потока, на который поступали результаты допроса, заставил Райдера вздрогнуть.
На экране зажглась надпись:
«Бессвязная реакция».
Всего лишь. Но с этого всегда начиналось. Начало диалога, признак жизни.
– Господи Боже мой, – вырвалось у Райдера. – У вас что-то получается, Ник.
Рядом с ним Савицкий дышал так тяжело, словно он только что перестал избивать пленного. Он уставился на Райдера, как будто не узнавая его. Потом он очнулся и снова отключил «машину боли». Зеленые линии успокоились, но так и не стали по-прежнему прямыми.
Казалось, их била дрожь.
– Интересно, – пробормотал Савицкий, – понимают ли наши компьютеры, почему он кричит.
С нечленораздельным звуком, скорее похожим на рычание, Савицкий повернул переключатель до отказа, глядя на лежащий на столе компьютерный «мозг» с выражением, близким к ненависти. Его рука по-прежнему крепко сжимала рукоятку, словно он надеялся выжать еще хоть чуть-чуть из «машины боли».
Зеленые линии регистратора «боли» вышли за границы экрана.
Невероятно. Райдер отказывался верить своим глазам. Все дело в хроническом недосыпании и в расстроенных нервах, в том, что он дал слишком много воли эмоциям. Это безумие. Но он не мог не чувствовать чьих-то страданий.
«Сегодня вечером, – решил он, – мне надо немного расслабиться. Выпью пивка, отдохну, высплюсь… Машины, – убеждал Райдер себя, – не могут испытывать боли. Допускать такое абсурдно».
Савицкий отключил «боль», словно намереваясь дать передышку пленному компьютеру, а затем без предупреждения быстро повернул переключатель опять до крайней отметки.
Райдер с трудом удержался, чтобы не схватить его за руку. Ему хотелось успокоиться, разобраться в своих мыслях.
«Идиот, – обругал он себя. – Это всего лишь машина». А машины не страдают. Савицкий больше не обращал на него никакого внимания. Он изрыгал бесконечную череду каких-то русских слов, которые могли быть только ругательствами. Советский офицер склонился над приборной доской с таким яростным видом, что казалось, вот-вот он вскочит с места и набросится на объект с кулаками.
На мониторе как безумные плясали зеленые линии.
«В этих комнатах разлита боль» – пронеслось в голове у Райдера. Он попробовал успокоиться, еще раз напомнить себе, что машины не испытывают боли, но, глядя на крошечный плененный «мозг», не мог избавиться от ощущения, что видит, как тот извивается, дергается и гримасничает от боли.
Джефф протянул руку в направлении Савицкого, чье лицо исказилось теперь уже до полной неузнаваемости.
И тут вдруг все компьютеры ожили. Разом вспыхнувшие мониторы и индикаторы означали лишь одно – что все машины начали работать почти на пределе своих возможностей. Контрольную комнату заливали, то ярко вспыхивая, то слегка угасая, волны света от расположенных повсюду приборов.
Савицкий остался сидеть, нависнув над переключателем и, как стервятник когтями, обхватив его обеими руками.
Главный индикатор речевого потока замерцал в знак того, что получил послание из другого мира. Потом на экране, сменяя друг друга, появились цифры, которые, на странном языке самых совершенных японских компьютеров, означали одну снова и снова повторяемую простую фразу.
«Пожалуйста. Перестаньте».
Информация шла таким мощным потоком, что моментально заполнила несколько резервуаров памяти, и данные продолжали поступать – потоп данных. Но оба следователя не выказывали никаких признаков радости. Они просто сидели в контрольной комнате, не разговаривая друг с другом, ничем не показывая, что знают о присутствии партнера. Каждый из них находился в плену у своей собственной усталости, у своих собственных мыслей. Скоро потребуется установить связь между банками данных, затем придет время докладов начальству. Еще предстоит привести в движение громоздкие механизмы военно-бюрократической машины, чтобы наилучшим образом воспользоваться открывшимися невиданными возможностями. Но ни один из них пока не чувствовал в себе сил начинать все это.
Наконец, Райдер заставил себя вылезти из теоретического болота, в котором он устал барахтаться, и задумался над практической стороной дела. Появился шанс в буквальном смысле слова украсть у врага победу. Можно направлять огонь вражеской артиллерии на его же собственные позиции и послать вражескую авиацию бомбить свои войска. Можно нарисовать перед командованием противника абсолютно неверную картину происходящего и усыпить его, пока не станет слишком поздно. Возможностей открывалась масса. Оставалась одна загвоздка: кому-то нужно добраться до действующего командного пункта японцев – чем выше уровень, тем лучше – и проникнуть в их сеть.
Но Райдер испытывал уверенность в том, что все получится. Ничто больше не казалось невозможным. Он чувствовал, как к нему возвращается прежняя энергия, причем возросшая во много раз. Он начал прикидывать, как наилучшим образом сообщить новость начальству, чтобы там увидели все возможности и поскорее начали действовать.
– Ник, – сказал он. Когда Савицкий не отозвался, Райдер дотронулся до его колена. – Ник, надо браться за дело.
Русский только засопел в ответ. Он выглядел таким измученным, словно не спал много дней и даже лет. Он отдал все, что мог, и теперь сидел опустошенный, в мокрой от пота гимнастерке.
Райдер знал: еще возникнет тысяча разных проблем. Но он не сомневался, что все их удастся решить.
Савицкий несколько раз моргнул, словно ему в глаз попала соринка, потом отвел взгляд.
Его руки, лежавшие на панели, казались безжизненными.
– Да, – проговорил он.
Глядя на своего измотанного коллегу, Райдер вдруг почувствовал приближение чего-то огромного, недоступного человеческому разуму, невыразимого словами, – услышал шаг истории и движение миров. Пробил час торжества Аме.
11
Баку. Временное правительство Исламской республики Азербайджан 2 ноября 2020 года
Генерал Нобуру Кабата потягивал виски, недоумевая, почему он чувствует себя таким несчастным. С профессиональной точки зрения у него имелись все основания радоваться.
Наступление продолжало развиваться более чем успешно. К востоку от Урала с советскими войсками было практически покончено, да и между Уралом и Кавказом им тоже приходилось весьма несладко. Ни одна из проблем, возникавших порой в рядах союзнических армий, не казалась неразрешимой, и он не видел никаких явных оснований опасаться, что военные цели предпринимаемой операции могут остаться нереализованными. Казалось бы, пришло время для торжества, по меньшей мере для чувства удовлетворения. Ибо, несмотря на его формальный статус наемного консультанта при Исламском Союзе и правительстве Ирана, это – его операция, вершина его карьеры и триумф японской политики. И все же – почему он сидит здесь и пьет с утра виски на пустой желудок?
Его отец не одобрил бы такого поведения.
Он, вопреки семейной традиции, требовал от старшего сына, чтобы тот стал большим мастером на поле для гольфа, чем даже на поле брани. «В Японии, – говорил отец, – ничто так не ценится, как умение красиво положить мяч в лунку, – даже для генерала». И Нобуру прекрасно помнил, как много лет назад во время каникул они с отцом отправились на курсы гольфа в Пэббл-Бич, Калифорния. Он помнил идеальные зеленые лужайки, протянувшиеся вдоль каменистого, кипящего белой пеной побережья, очаровательные особняки средь кипарисов и тихое замечание отца, что придет день, когда беспечные, безответственные американцы станут их, японцев, слугами.
Отец любил виски. Он приучил себя ценить этот напиток точно так же, как много позже передал сыну умение разбираться в напитке для джентльменов. Нобуру многое перенял от него.
Привычку носить сшитые по заказу костюмы фирмы «Г.Хантсман и сыновья», любовь к песчаным холмам Шотландии и, наконец, военную карьеру – в соответствии с семейной традицией, существовавшей дольше, нежели игра в гольф или любая портновская фирма. Нобуру знал, что отец очень гордился бы его успехами на военном поприще, его достижениями, невозможными для предыдущих поколений. Но старый генерал не одобрил бы употребление спиртного с утра, на службе.
Нобуру утешал себя мыслью, что он никогда не теряет ясности мысли от алкоголя. Пьет он только затем, чтобы поднять себе настроение перед еще одним изматывающим совещанием с чужеземными генералами, которые командовали армиями, исполнявшими его план. Шемин, уроженец Ирака, стоявший во главе войск Исламского Союза, являлся тонким политиком, порой весьма полезным посредником в спорах с иранцами. Но он – не солдат. Всего лишь брат диктатора, на чьи плечи семья надела эполеты. Стихия Шемина – организовывать заговоры, а не планировать сражения. Хорошо в нем было то, что он, как правило, соглашался с планами и тщательно закамуфлированными приказами Нобуру, даже если не до конца понимал их смысл.
Но случались дни, когда Шемин проявлял себя как типичный араб – чуждый логике, склонный в самый неподходящий момент цепляться за неверное решение, бесчестный, подверженный эмоциональным вспышкам и в дурном настроении почти не поддающийся контролю.
Танжани, главком иранцев, был еще хуже.
Столь же фанатичный, сколь некомпетентный, больше всего на свете он любил шипеть, как змея, и бросать в лицо Нобуру ядовитые упреки.
Ничто не могло угодить иранцу, даже приблизительно не понимавшему принципов, на основании которых действовало оружие, вложенное японцами в его руки. Он не видел дальше своего носа и, казалось, вовсе не имел представления о невероятно сложных боевых действиях, которые велись в электромагнитном спектре. Конечно, все остальные тоже мало что в этом смыслили. Даже Бирьян, командующий среднеазиатскими повстанцами против советского ига, имел лишь самое приблизительное представление о тех невидимых схватках, что постоянно сопровождали реальные бои на поле брани. Бирьян, конечно, самый профессионально грамотный из всех троих командующих, подчиненных Нобуру, он лучше всех обучен военному ремеслу. Но он же и самый безудержно жестокий, ему всегда мало пролитой крови. Кабата терпеть их всех не мог и после каждого совещания чувствовал себя так, словно его вываляли в грязи.
Он еще раз отхлебнул из бокала, и разбавленное виски горечью обволок его язык, оставив во рту вкус кислоты и дыма. Потом генерал скосил глаза на спину помощника, который сидел за личным пультом командующего, отбирая в ворохе поступающих сообщений те, что требовали персонального внимания Кабаты. Ему можно доверять – он отсеет все, кроме самого необходимого. Он обладает безошибочным чутьем на то, что нужно начальнику. Акиро – прекрасный офицер из очень хорошей семьи, и Нобуру не испытывал сомнений, что и он тоже со временем станет генералом. Однако Нобуру выбрал его не из-за семейных связей или профессиональных качеств. Немало есть других молодых офицеров, обладающих большими талантами и знаниями, чем Акиро. Нобуру взял Акиро в помощники потому, что тот – классический конформист.
Когда Нобуру задумывался, как посмотрят его собственные начальники или коллеги на какую-либо проблему, ему требовалось только узнать мнение Акиро. Молодой офицер являлся идеальным продуктом системы, безоговорочно уверенным в ее справедливости и правоте. Конечно, Нобуру понимал, что и сам он некогда был таким же, так же верил если не в идеальность системы, то в ее способность стать идеальной со временем. Теперь, в двух шагах от триумфа, Нобуру одолевал груз сомнений. Казалось, каждое новое сомнение тяжким грузом ложилось на его плечи. Генерал допил до последней капли горьковатую жидкость и поставил бокал. Пожалуй, больше не следует.
«Возможно, – сказал он себе, – все дело в американцах. Своего рода неадекватная реакция, почти суеверный ужас от собственных успехов». Сообщение начальника разведки о беспрецедентно возросшем обмене информацией между Москвой и Вашингтоном не давало ему покоя. Однако Токио не встревожился. Американцы практически ни на что не способны, даже если им и взбредет в голову вмешаться. Соединенные Штаты очень и очень далеко, к тому же их армия прочно завязла в Латинской Америке и, если все пойдет по плану Токио, эта ситуация сохранится там навсегда. США замкнулись в своем намерении сохранить за собой господствующее положение в собственном полушарии и последнее время уделяют мало внимания остальному миру. В любом случае, что американцы забыли в Советском Союзе? В этом уравнении составляющие не только военного характера – Токио не верил, что Соединенные Штаты в состоянии наскрести достаточно денежных средств на интервенцию. К тому же, если брать чисто военную сторону вопроса, кому может прийти в голову, будто США в силах оказать конкуренцию японской технологии, – нет, такое просто невозможно. Американцам преподали хороший урок – кому, как не Нобуру знать об этом, ведь он еще молодым подполковником воевал в Африке. Они не захотят снова такого унижения. Мелкие стычки в бразильских джунглях – одно, а прямое столкновение с японским вооружением – совсем другое. Даже если бы США не соблюдали своих договорных обязательств и припрятали где-то несколько ядерных ракет, никакие их средства доставки не в состоянии преодолеть японскую систему противокосмической обороны, а любое тактическое применение такого оружия они смогут отразить военными средствами и использовать во вред американцам средствами политическими. В лучшем случае американцы могут послать русским какую-нибудь военно-воздушную часть, которую войска под командованием Нобуру просто-напросто сотрут с небес.
Он хорошо умел сбивать американцев в небе и знал, как легко это сделать. И все же, вопреки всякой логике, он инстинктивно насторожился при упоминании о переговорах между Москвой и Вашингтоном и очень хотел бы, чтобы разведчики смогли каким-нибудь образом проникнуть в систему связи и расшифровать содержание их переговоров. На данный же момент существовала только одна информация – о наличии таких переговоров, и недостаточность данных раздражала Нобуру. «Возможно, – размышлял он, – все дело только в страхе, что вернутся те кошмарные сны». И без того ему тяжело приходится с арабами, иранцами и дикими среднеазиатами.
Он сомневался, что сможет преодолеть возвращение старых кошмаров и сохранить при этом ясную голову.
Он снова вспомнил о приближающейся встрече и задумался, удастся ли ему достучаться до здравого смысла этих людей. Разумеется, Нобуру не считал себя мягкосердечным человеком. Он знал, что жизнь состоит из чувства долга и вечной – причем и физической тоже – боли. Но он не мог смириться с тем, как эти варвары вели войну. В глубине души он гордился, что для выполнения поставленной задачи ему не потребовалось вводить в бой «Скрэмблеры». На взгляд Нобуру, такое оружие превосходило все допустимые пределы негуманности, и он, даже будучи очерствевшим в битвах солдатом, отнюдь не испытывал восторга, что его родина затратила столько усилий на их создание. Нобуру считал себя солдатом старой закалки. Человеком чести, и он не видел ничего честного в таком оружии, как «Скрэмблеры». Он тщательно скрывал информацию об их существовании от людей, формально являвшихся его нанимателями и – теоретически – союзниками. Стоит Шемину, Танжани и Бирьяну пронюхать о них, и они не отстанут от Нобуру, пока не вынудят его применить «Скрэмблеры». А тогда война превратится в такой кошмар, о котором Нобуру даже думать не хотелось.
«Возможно, я просто становлюсь стар, – признался он себе. – Стар и мягкотел». Но он боялся, что Япония совершила роковую ошибку, поддержав те силы, которые сейчас воевали ее оружием. Он подозревал, что в основе их действий лежала только корысть, только стяжательство. Советы были бы рады торговать богатствами Сибири на выгодных условиях, но Токио охватила навязчивая идея об абсолютном господстве. Честолюбие тоже, конечно, сыграло здесь свою роль. Нобуру хорошо узнавал его, потому что давно уже научился распознавать этот порок в первую очередь в себе самом: нежелание зависеть от милости других, страстное стремление быть хозяином положения. И вот теперь Нобуру воевал бок о бок с людьми, которых не мог воспринимать иначе, как дикарей.
Они начали наносить химические удары, не посоветовавшись с ним. В этом не было никакой военной необходимости – японское оружие без труда сметало русских с пути. Но Нобуру оказался не готов к такой глубокой ненависти, испытываемой его союзниками по отношению к русским, к «неверным». Нобуру незамедлительно сообщил в Токио об атаках на густонаселенные районы и на колонны беженцев и одновременно использовал все возможности воздействия на союзников, отчаянно пытаясь прекратить преступные действия. Конечно, он ожидал, что Токио поддержит его, подтвердит его угрозы прекратить обеспечение наступления.
К великому удивлению генерала, Токио нимало не встревожился. Химическая война – дело внутреннее. Если туземцы хотят убивать друг друга своим собственным оружием, Генеральному штабу нет до этого никакого дела.
Нобуру посоветовали прекратить подрывать дружественные отношения с союзниками Японии и ограничиться наблюдением за тем, чтобы боевые операции не выплеснулись за пределы заранее обговоренных границ театра военных действий. Он должен гарантировать, что исконно русские города за Волгой не будут атакованы и что война останется в пределах тех ограниченных целей, которые преследует Япония.
Нобуру являлся первоклассным специалистом в теории современных ограниченных войн, он сам участвовал в ее создании. А теперь ему казалось, что все его тонкие теоретические построения представляли собой игру мальчишки-вундеркинда, не доросшего до понимания одной главной истины: на войне убивают.
Нобуру подчинился приказу. Всю свою жизнь он только и делал, что подчинялся приказам. Но впервые он почувствовал тогда, что порученная задача ему не по силам.
И дело тут не только в мягкосердечии, уверял он себя. Несмотря на внешне невинную роль Японии, именно ее обвинят в преступлениях, творимых ее союзниками. И снова мир станет смотреть на японцев, как на жестокую, безжалостную нацию. Нобуру всегда гордился своим народом, и мысль о том, что их могут поставить на одну ступеньку с этими варварами, казалась ему невыносимой. Он знал, что многие из его коллег ценили твердость духа, стоицизм перед лицом страданий гораздо выше прочих воинских доблестей. Но сам Нобуру считал, что традиционный долг солдата – защищать слабых, искать верный путь и поступать по совести.
«Я становлюсь слишком мягким, – подумал он. Генерал потрогал дорогое сукно мундира. – Я жил слишком хорошо, слишком богато. Как такое возможно – чтобы я был прав, а Токио – нет? Не преступны ли мои мысли? Разве величие Японии – не самое главное на свете?»
Величие. Власть. Не слишком ли просто перепутать эти понятия? И что такое величие без чести? Величие варвара.
Он снова вернулся мыслями к американцам, на сей раз почти с грустью. Уж каким величием они обладали! Бьющим через край, непонятным до конца им самим, самомучительным, грязным, самоуверенным, блестящим величием… выродившимся в конечном итоге в лень, декадентство и бездарность. Японцы, униженные добротой своих врагов, не имели другого выбора, как только в свою очередь унизить их самих.
Неожиданно для себя самого он понял всю нелогичность своих рассуждений. А что, если среднеазиаты, иранцы и арабы все-таки правы?
Что хорошего в милосердии? Нет ничего надежнее полного уничтожения, посыпанной солью земли.
Хватит. Его долг сейчас – довести до конца доверенную ему миссию. А уж потом его долг будет в другом – уйти в отставку в знак протеста. Не публично, а тихо, объяснив причину только тем, кто стоит на вершине власти. Хотя он заранее знал, что это ничего не изменит.
«Мы кровожадный народ», – подумал генерал.
Боги надрываются от смеха, конечно. Он считал, что его совесть останется чиста, – ведь волна наступления катилась на север, а «Скрэмблеры» остались неиспользованными на тщательно охраняемых аэродромах. Но потом союзники перестали ограничиваться победами, добытыми с помощью японского оружия, и дополняли их химическими атаками. «Нет, – подумал Нобуру, – древние правы. Никто не может уйти от судьбы».
Нобуру помнил радость от своего первого боевого задания. Казалось, то было очень давно – или только вчера. Он летел вместе с южноафриканцами в качестве технического советника по новым боевым вертолетам. "Эскадрилья "Б", – припомнил генерал, – Натальский легкий полк". Всего лишь одна эскадрилья среди множества рассеянных между Южным Заиром и Замбезийским «медным поясом». Они взлетели с замаскированных позиций близ Лубумбаши. Стояло прекрасное ясное утро. Они внезапно рванулись в идеально скоординированную атаку на безмозглых америкашек. Он сам сел за рычаги, поправляя неумелые действия молодого лейтенанта. Они с легкостью смели американцев с голубого неба. Он помнил их жалкие попытки спастись маневрированием, потом безнадежный залп. Какое-то было чудесное чувство, несравнимое ни с чем, – видеть, как старые американские «Апачи» вспыхивают огнем и падают на землю. Лишь много лет спустя его поразила простая мысль – в тех застигнутых врасплох машинах сидели живые, думающие, чувствующие люди. Тогда он знал только радость победы – нечто столь элементарное, что никакая цивилизация не способна задушить в человеке этого чувства. Никогда, ни до того, ни после, он не испытывал такой гордости, что он – японец.
Но сам того не зная, он всегда хранил в памяти тех убитых американских пилотов. Глубоко внутри него они ждали своего часа, по мере того как он получал новые чины и знаки отличия. А затем, неожиданно, без каких-то видимых причин, их призраки ожили в нем. Его сны не были снами сладкого сожаления, которые посещают ночами здоровых людей. Точно так же в них не было ничего от снов истинного солдата. Скорее – сны труса. Его боевой вертолет снова летел по утреннему небу – голубому, безбрежному африканскому небу. Но на сей раз он оказался в роли жертвы. Совсем рядом он видел за стеклами американских вертолетов лица летчиков. Лица мертвецов. Они кружили вокруг него, дразнили его, издевались над ним.
Они растягивали его агонию, пока сами не устали от своей игры и не решили наконец прикончить его, смеясь и предвкушая скорое мщение.
– Господин генерал, – вдруг произнес Акиро своим резким штабным голосом. – Тут нечто интересное.
Нобуру отогнал от себя дурные мысли. Он встал и зашагал через всю комнату туда, где его адъютант сидел в напряженной позе перед экраном командирского пульта. Выпитое виски ничуть не сказывался на его походке. Единственным последствием была резь в желудке. «Старею», – подумал Нобуру.
– Что такое?
– Посмотрите на экран. Это советский промышленный комплекс неподалеку от Омска.
Нобуру внимательно вгляделся в четкую картинку на экране. Подобно большинству своих современников, он умел с первого взгляда разбираться в изображениях, полученных от космических станций наблюдения. Он увидел ряды цехов и складов, тепловое излучение было довольно слабым. Все там выглядело древним и напоминало памятник разрухе. Он не заметил ничего, что представляло бы явный военный интерес.
– Вам придется дать мне пояснения, – сказал Нобуру, – я ничего интересного не вижу.
– Да, – подтвердил Акиро, – но в этом-то вся суть. – Он отдал терминалу команду, и индустриальный ландшафт исчез, а потом появился снова. Нобуру увидел, что новая картинка датирована более ранним числом. На ней те же здания стояли холодные, заброшенные.
– Эта фотография сделана как раз перед началом нашего наступления, – заметил Акиро. – Видите, господин генерал? Никакой тепловой активности. Индустриальный комплекс полностью заброшен. Но затем вчера, когда наши части приблизились к границам Западной Сибири, мы снова осмотрели данный район. – Он снова дал команду. Вернулась первая картинка. – Вот что мы обнаружили: в полуразрушенных зданиях вдруг появились источники тепла. Но никаких признаков возобновления производства, только приглушенные источники тепла, такие слабые, что мы едва их засекли. Здесь изображение сильно увеличено.
– Вы просветили комплекс рентгеновскими лучами? – спросил Нобуру.
Акиро улыбнулся. Еще одна короткая команда, и появился рентгеновский снимок. На нем не было видно ничего, кроме скелетов забытых станков и пустых конвейеров. Пустота.
Нобуру все понял. Кто-то очень постарался, используя самое современное оборудование, скрыть нечто, разбросанное по территории огромного комплекса.
Они с Акиро поняли друг друга.
– Если бы не резкое похолодание, мы вообще бы ничего не заметили, – сообщил Акиро, – даже и так наш аналитик едва не просмотрел это.
– Что считает разведка, насколько крупная часть расположена там?
– Конечно, трудно сказать точно. Для камуфляжа они используют технику очень высокого класса – возможно, лучшее, чем располагают Советы. В любом случае, разведка полагает, что там можно с легкостью спрятать целую моторизованную дивизию. А может, и больше.
Нобуру начал лихорадочно вспоминать географию того района. Возможно, часть противника предназначалась для обороны Омска. Но, учитывая те усилия, которые затратили Советы, чтобы спрятать ее, скорее всего, они планировали использовать ее для контрнаступления, возможно, на Петропавловском фронте.
– Что ж, – сказал Нобуру. – Даже свежая дивизия не сможет переломить ход событий. Для того чтобы укрепить их силы вокруг Петропавловска, потребуется не менее армии. А учитывая отсталость их военной техники, даже целая Советская Армия не сможет предпринять против нас успешное наступление.
– Мы можем, конечно, просто поймать их, когда они начнут выдвижение, – сказал Акиро.
Нобуру махнул рукой.
– Нет смысла рисковать. Когда получено последнее изображение?
– Мы осмотрели район этой ночью.
Нобуру на миг задумался, воспроизводя в памяти карту боевых действий.
– Даже если бы они двинулись незамедлительно, они не смогли бы оказать влияние на ход событий раньше, чем через сорок восемь часов. Слишком они далеко от линии фронта. Я прикажу Ямешиме ударить по ним завтра. Не стоит нарушать сегодняшний график. Но завтра мы разберемся с тем, что русские там спрятали. – Генерал еще раз посмотрел на экран. – В самом деле, они здорово постарались. Даже обидно, что ни один из них так и не доберется до линии фронта.
– Плохое оружие, – пожаловался генерал Али Танжани по-английски – на единственном языке, которым владели все союзные командующие. – Оно постоянно ломается.
Нобуру посмотрел на него, стараясь ничем не выдать своего презрения. С иранца он перевел взгляд на генерала Шамина из Исламского Союза, потом на генерала Бирьяна, бывшего командующего советскими войсками в Средней Азии, а теперь главного военачальника Свободной Исламской Республики Казахстан. Нобуру все они казались бандой ворюг. Наконец, он встретился взглядом с полковником Питом Клоетом, еще одним «советником по контракту» – штабистом, отвечавшим за подразделения южноафриканских пилотов, летавших на наиболее сложных японских системах средней дальности действия. Нобуру во многом был солидарен с южноафриканцем, в том числе с его презрением к нелогичности и некомпетентности тех людей, которым они формально подчинялись. И все же, если взглянуть поглубже, Клоету была присуща ограниченность, типичная для наемника, – ограниченность, характерная, хотя и на более высоком уровне, для всей его нации в целом.
– Мой дорогой генерал Танжани, – начал Нобуру, тщательно взвешивая каждое слово, – воины, которые сражаются так отчаянно, как ваши солдаты, обычно подвергают боевую технику очень серьезным нагрузкам. Благодаря вашему успеху многие из этих машин прошли две тысячи километров, и даже больше, менее чем за месяц. В таких условиях очень важен тщательный уход за техникой. Было бы очень хорошо, если бы ваши солдаты тщательно соблюдали соответствующие инструкции.
Танжани не дал себя сбить:
– Воинам Исламской Республики Иран не пристало трудиться простыми механиками. Обеспечить нормальную работу всех машин – обязанность японцев.
Нобуру понятия не имел, как Токио собирается сотрудничать в будущем с такими людьми, когда у Танжани и ему подобных отпадет острая необходимость в военной поддержке Японии. Бездумная поспешность решения вытеснить русских из сердцевины Азии становилась для него все более очевидной. В качестве поставщиков сырья обнищавшие русские оказались бы более надежными партнерами, чем полудикие варвары, которыми Токио вознамерился их заменить.
Нобуру особенно злился на Танжани именно сегодня, так как его здешние источники информации сообщили, что иранцы потеряли один из командных самолетов самой последней модели.
Танжани ни словом не обмолвился о случившемся, и это подтверждало, что необъяснимый инцидент произошел исключительно по вине иранцев. Потенциально потеря могла обернуться значительной утечкой информации, хотя, к счастью, компьютерная система абсолютно непроницаема. И тем не менее то, что в руки к противнику попал новейший самолет, являлось достаточно серьезной причиной для ярости Нобуру. Однако он на собственном печальном опыте убедился, что иранцев лучше не упрекать впрямую за их ошибки. Ему просто придется выждать, призвав на помощь все свое самообладание, пока не настанет день, когда Танжани решит упомянуть о потере, – если такой день вообще когда-нибудь придет.
– Генерал Танжани, уверяю вас, что ремонтники делают все, что в их силах, дабы содержать системы в рабочем состоянии. Но огромную роль играют и действия тех, кто на них воюет. Сейчас слишком много систем выходит из строя раньше времени, и ремонтные пункты оказываются перегруженными. Мы уже обсуждали эту тему раньше.
Танжани цинично улыбнулся:
– Если великая индустриальная мощь Японии не способна ни на что больше, тогда, возможно, вы не оправдываете наше доверие.
Нобуру хотелось накричать на него. «Только благодаря нашей технике твоя неумелая толпа продвигается дальше и быстрее, чем любые войска за всю историю человечества. Вы разгромили одну из самых легендарных армий в мире. Но, когда сотни машин начинают ломаться только из-за того, что никто не позаботился следить за смазкой или сменить фильтры, нельзя ожидать, что парад продлится вечно». Затраты, вызванные неумелым уходом – или вовсе его отсутствием, – составляли суммы поистине астрономические.
– Мы должны, – отчеканил Нобуру ровным голосом, – работать все вместе. Мы должны сотрудничать. В тыловых парках не осталось боевых систем, чтобы немедленно заменять те, которые мы теряем без особой на то необходимости. Мне сообщили, что на данный момент в приближенных к передовой ремонтных мастерских в Караганде и Атбасаре находится больше танков, нежели на линии фронта.
– Вы очень долго их ремонтируете, – вставил Танжани.
– Мы не успеваем их ремонтировать, – парировал Нобуру. – Если бы ваши солдаты не доводили дело до таких поломок, которые можно избежать, вы убедились бы в высоком качестве нашей техники.
– Ваши танки плохие, – не унимался Танжани, – вы продали нам второсортный товар.
– Генерал Танжани, – сказал Нобуру, пытаясь улыбнуться в надежде вернуть дружелюбную атмосферу, – не забывайте о ваших достижениях. Каждый раз, когда наши танки применялись против русских, вы не проиграли ни одного сражения. Вспомните, как мало в наших ремонтных мастерских танков, действительно пострадавших в бою. Их меньше одной двадцатой от общего числа.
– Наши успехи, – отрезал Танжани, – в руках Аллаха. Велик Аллах.
– Велик Аллах, – эхом откликнулся генерал Шемин, очнувшись от задумчивости при звуках этого воинственного клича. Бирьян, бывший советский военный, неловко заерзал в кресле, пробормотав что-то, что могло сойти за согласие. Нобуру знал, что прежние хозяева достаточно хорошо натаскали Бирьяна, чтобы он понимал: плохой уход за техникой не обязательно является прямым отражением воли Аллаха. Технические проблемы, возникавшие в его повстанческих частях, объяснялись как активными боевыми действиями, в которых участвовали древние машины, традиционно находившиеся на вооружении национальных частей Советской Армии, так и некомпетентностью обслуживающего персонала.
«Хорошо бы, – мелькнула у Нобуру горькая мысль, – убедить Аллаха заняться уходом за действующей техникой или за ночь починить сломанную».
– Мы затронули… очень важный вопрос, – осторожно начал генерал Бирьян, застав Нобуру врасплох. – Военную мощь великой иранской армии необходимо поддерживать на высоком уровне. Мои войска не смогут в одиночку решить поставленные задачи.
Нобуру испытывал жалость к бедняге, похоже, не понимавшему, какая судьба уготована мятежникам. Нобуру знал, что, несмотря на все обсуждавшиеся сейчас проблемы, иранцы Танжани обладали достаточной силой, дабы внести гораздо больший вклад в ход боевых действий, так же как и войска Исламского Союза на южном фронте. Но было достигнуто соглашение принести повстанцев в жертву и насколько возможно обескровить их теперь, когда победа казалась неизбежной. Жизненно необходимо, чтобы националистически настроенные круги на освобожденных территориях не обладали существенной военной мощью. Эта чрезвычайно дорогостоящая война велась вовсе не для того, чтобы воплотить в жизнь бредовые мечты казахских или туркменских националистов.
– Все в руках Аллаха, – отозвался генерал Шемин. Избранный им тон указывал на то, что иранец сегодня настроен на роль миротворца. – Но я считаю, мы должны оказать помощь нашим японским друзьям, когда они сообщают нам о своих трудностях. Точно так же, как они помогали нам. Сейчас не время для споров между друзьями. Конечно же, брат мой, – обратился он к Танжани, – мы поможем японцам. Мы должны откликнуться на их просьбу относительно ремонта.
Танжани почувствовал, что остался в меньшинстве. И все же Нобуру знал, что здесь ничего нельзя предвидеть заранее. Иногда Шемин с пеной у рта защищал Танжани. Нобуру подозревал, что в деле ремонта мало что изменится. Порядки в частях Исламского Союза мало чем отличались от иранских. Просто удивительно, что они так много сделали, прошли так далеко. Нобуру подумал, что здесь ярко проявился технический гений его соотечественников.
Боевые машины были просты в управлении и очень неприхотливы в эксплуатации. Чтобы сломать их, требовалась безалаберность, граничащая с идиотизмом.
А сейчас военные преимущества Исламского Союза, по сравнению с началом кампании, значительно уменьшились. Хорошо еще, что Советы настолько дезорганизованы, настолько психологически сломлены. Нобуру снова задумался о невообразимом количестве поломок. На данный момент на каждую действующую на передовой боевую систему приходилось пять, ожидающих ремонта. Ведь высокотехнологичные машины сложнее, чем лук и стрелы.
Нобуру вернулся мыслями к советскому соединению, затаившемуся, возможно, для контрнаступления в промышленном комплексе под Омском. Казалось бы, незначительная мелочь на фоне огромных событий, но ему придется заняться и этим. Иранцы и мятежники настолько выдохлись и обескровили, что неожиданное появление у противника свежих сил может вызвать панику, по меньшей мере в местном масштабе. Генерал решил не полагаться на Ямешиму и его иранских пилотов. Лучше поручить эту задачу южноафриканцам Клоета. Сейчас не время рисковать, да и южноафриканцам неплохо бы отработать свои высокие заработки.
Вестовой принес свежего чаю и поднос с печеньем – угощение для гостей Нобуру. Сам генерал предпочел бы еще стаканчик виски, но из солидарности с присутствующими он тоже взял крошечную чашку. Невольно он проследил глазами, как Танжани один за другим бросал кубики сахара в оранжевую жидкость.
– А теперь, – проговорил Нобуру, внутренне собравшись перед неизбежной грозой, – я хотел бы обсудить с вами еще один вопрос, как полагается между друзьями. – Он кинул взгляд на рабочий пульт, где сидел его адъютант, не отрываясь от потока поступающей информации и время от времени отключая те эпизоды, которые не предназначались для сведения гостей.
Нобуру знал, что Акиро не одобрит его следующий шаг. Возможно, он даже сообщит о нем в Генеральный штаб – личная преданность теперь уже не та, что прежде. Но Нобуру был полон решимости. – Вопрос о применении химического оружия против массовых целей… особенно против гражданского населения… Я знаю, мы уже обсуждали данную тему. – Он взглянул на Танжани. – Но ситуация на фронтах по-прежнему развивается благоприятно, и я уверен, мы все согласимся, что больше не существует никаких оснований для подобных действий. Мы в полушаге от победы. Я не думаю, что атаки, которые могут только обратить против нас мировое общественное мнение, идут на пользу нашему делу.
Нобуру заметил, что Акиро замер за компьютером. Адъютант внимательно вслушивался, зная, что его командир говорит вопреки директиве Токио.
К облегчению Нобуры, Танжани не стал бурно реагировать. Он продолжал прихлебывать свой сладкий, как патока, чай. На какой-то миг воцарилась тишина, нарушаемая только позвякиванием чайных ложек. Потом Танжани устало сказал:
– Мировое общественное мнение? Какое нам дело до него? Особенно учитывая, что мы по-прежнему в основном говорим о мнении западного мира, не так ли? – Он поставил чашку на стол, явно намереваясь произнести целую речь. – На протяжении более чем сорока лет моя страна открыто смеялась в лицо мировому мнению, и сегодня мы – победители. Мировое мнение? Да ему грош цена! Пыль, носимая ветром. Американский шайтан обессилел, он скован по рукам и ногам. – Он усмехнулся, словно услышав давно известную, но хорошую шутку. – А европейцы думают только о своем экономическом благополучии. Они могут поднять вой, но все равно станут в очередь за нашей нефтью. – Взгляд Танжани остановился на ладно сшитой форме японского генерала. – Они превратились в наших портных, поставщиков наших сладостей, не более того. Что же касается Советов… Они не смогут нанести эффективного ответного удара. Даже если бы они обладали опасным для нас оружием, они бы не стали атаковать наши страны из боязни навлечь ответный удар на свои главные города. Они – выродившиеся трусы, достойные только смерти. Аллах велик, и его меч разит неверных. Он поражает страхом их сердца.
– Но разве необходимо уничтожать колонны беженцев?
– Японии это ничего не стоит, – гневно парировал Танжани. – Мы используем свое собственное оружие. И, как видите, оно надежнее ваших машин.
– Но такие действия, – настаивал Нобуру, – просто-напросто вынудят противника применить в ответ свое химическое оружие. Ваши войска понесут лишние потери.
– Аллах велик, – повторил Танжани. – Солдаты Ирана с радостью примут мученическую смерть во имя Его.
Бирьян, командир повстанцев, вдруг резко подался вперед, не в силах больше скрывать охвативший его гнев. В волнении он опрокинул свою чашку, но не сделал попытки поднять ее.
– Русский шайтан и его прихвостни должны быть уничтожены, – выпалил он. Его лицо побелело. – Они все дьяволы, нечестивцы. Мы жили под русским игом более столетия. Мы знаем русских. Они животные, собаки. И их надо бить, как собак, истреблять, как бешеных псов. Не только мужчин, но и женщин и детей, ибо все они – источник худшего зла на свете. Они – грязь на лице земли. Нет страдания, слишком страшного для них.
Нобуру бросил взгляд на Шемина, но сразу понял, что на сей раз ему нечего ждать от него поддержки. Шемин вышел целым и невредимым из великого множества военных и политических битв, и он не лез на рожон без толку. Уроженец Багдада, он получил свой первый урок еще в 1990 году, командуя танковым взводом во время вторжения в Кувейт.
Вспышка Бирьяна поразила Нобуру. Японец до сих пор не мог понять, как он еще недавно служил плечом к плечу с теми, кого он сейчас призывал уничтожать, как он жил среди тех женщин и детей, на истреблении которых так яростно сейчас настаивал.
«Когда же придет наша очередь?» – промелькнуло в голове у Нобуру.
Танжани торжествующе улыбался, явно ощущая себя гораздо выше своего японского коллеги. «Да, – сказал себе Нобуру, – я для них всего лишь еще один неверный. Недочеловек. Просто пока что я им полезен. Зачем, ну зачем мы связались с подобными людьми?»
– Брат мой, – произнес Танжани, обращаясь к Нобуру. – Правоверных охватывает удивление, когда они слышат, как вы берете сторону неверных. Особенно если учесть, что вы отказываетесь применить ради нашего дела все ваше оружие.
Нобуру хотел бы знать, отразилось ли на его лице удивление. Оставалось только надеяться, что годы жесткой дисциплины сыграли все-таки свою роль.
Может, Танжани просто блефует? Или он в самом деле знает?
– Генерал Танжани, – сказал Нобуру, – правительство Японии поддерживает вас в полном соответствии с заключенными соглашениями. Вы получили всю заранее обговоренную помощь.
– И все же, – продолжал Танжани, – друзья не скрывают своего богатства от истинных друзей.
– Не понимаю, – солгал Нобуру.
Танжани откинулся в кресле и сделал вид, что задумался. Затем, словно сам удивившись своим мыслям, поднял бровь.
– Возможно… если бы все японское оружие поддерживало бы наше правое дело… тогда, не исключено, не возникло бы нужды в химическом оружии, которое вас так беспокоит.
«Нет, – подумал Нобуру, – уж лучше газы».
– Мой друг, – произнес он вслух, – вы должны поподробнее объяснить мне, что именно вас беспокоит. О каком таком оружии вы говорите? Боюсь, я недостаточно хорошо информирован.
Танжани пристально посмотрел на него:
– А что находится на базе в Бухаре? Что там такого сверхсекретного? Почему моим людям не доверяют охранять их японских братьев?
«Он не знает, – с облегчением решил Нобуру, – он только догадывается. Он о чем-то пронюхал, но детали ему не известны».
– База в Бухаре, – начал Нобуру, вновь обретя уверенность в себе, – представляет собой очень высокотехнологичный пункт обеспечения. Вы знаете условия нашего соглашения. Существуют некоторые электронные приборы… промышленные секреты… произведенные ценой очень больших затрат японского народа. Сегодня в мире продолжается нефтяной голод. Ирану он не грозит – вы очень богаты нефтью, по милости Аллаха. Но технические изобретения – это японская «нефть», наша сила и богатство. В Бухаре нет ничего, кроме электроники, которая в случае необходимости будет использована в вашу пользу. – «Что соответствует истине», – подумал про себя Нобуру. Если правда выплывет наружу, он почти и не соврал. В Бухаре действительно нет ничего, кроме электроники. «Скрэмблеры», по существу, не более чем еще один сложный набор полупроводников.
Нобуру оглядел остальных присутствовавших. Танжани разыграл свою карту в одиночку – ни Шемин, ни Бирьян ничего не знали. Но они проявляли живой и быстрорастущий интерес к теме разговора.
Нобуру нарочно не мог бы придумать худших союзников. Что они могли предложить Японии, кроме проблем, угроз, жалоб и бесконечных раздоров? Ему пришло в голову, что Япония, похоже, незаметно для себя занимает место США и в этой области политики.
– Мой дорогой генерал Танжани, – сказал Нобуру, – могу ли я предложить вам поездку на бухарскую базу? Проведите инспекцию лично. Увидите все своими глазами: в Бухаре только самолеты, ремонтные мастерские и электроника. Генерал Ямешима может организовать визит немедленно.
Теперь пришла очередь Танжани выглядеть растерянным. Нобуру знал, что иранец может обойти всю базу и даже посидеть за рычагами самолета, так и не поняв его предназначения.
– Может быть… – промямлил Танжани, – когда у меня выдастся больше свободного времени. Да. Пожалуй, это хорошая мысль. Но Бухара слишком далеко от фронта. Место командира – со своими солдатами.
Нобуру знал, что Танжани не собирается немедленно возвращаться на фронт из объединенного штаба в Баку. Сперва иранец отправится в Мешед, где в безопасности проведет ночь в обществе женщины, бесспорно не являющейся его женой. Но война не остановится в его отсутствие.
– Да, – вставая, сказал Шемин, – нам всем следует находиться в войсках. И путь туда неблизок. – Он улыбнулся. – Даже когда путешествуешь в замечательных самолетах, предоставленных нам нашими японскими братьями.
Нобуру встал и вежливо поклонился. Танжани долго и усердно обнимал и целовал сдержанного японца, помяв ему всю форму. Шемин, вслед за ним, ограничился символическим объятием, проявив больше уважения к обычаям Страны восходящего солнца, а Бирьян, повстанец, пожал ему руку, как европеец.
«Странный у нас мир», – подумал Нобуру.
Во время прощания Нобуру предупредил Клоета, что южноафриканским пилотам вскоре предстоит боевое задание, так что ему следует ждать дальнейших указаний. Высокий блондин коротко и не слишком вежливо кивнул.
«Среди них нет никого, кому я могу доверять», – подумал Нобуру.
Наконец они ушли. Акиро не стал спешить сообщать начальнику последние новости, чувствуя, что тому требуется немного передохнуть после трудного совещания.
Нобуру решил выпить еще виски. Но уже взявшись за бутылку, он остановил себя. Зачем ему это? Даже питье в таких дозах вдруг показалось ему немужественным поступком, учитывая все обстоятельства. Уж, конечно, он сильнее своих эмоций.
Он наказал себя, отказавшись от маленького удовольствия. По крайней мере, на некоторое время. Но совещание, как всегда, вымотало его.
Все равно что вести войну во главе армии, сплошь состоящей из злобных придурковатых детей.
Радуясь наступившей передышке, Нобуру пересек просторную комнату и раздвинул занавески, щурясь от яркого солнечного света. Он чувствовал на себе взгляд адъютанта. До недавнего времени здесь жил высокопоставленный советский офицер. Теперь последние остатки Советской Армии вытеснены из Азербайджана, и только отдельные очаги партизанского сопротивления тлели в Грузии и Армении, в то время как мятежники и войска Исламского Союза дошли на севере уже до калмыкских степей. На востоке русских выбили из Таджикистана, Киргизии, Узбекистана и Туркмении, их уже практически не оставалось на бескрайних просторах Казахстана. Куда ни глянь, Советы бежали без оглядки. Нобуру полагал, что больше всего они, наверное, жалеют о своей слишком успешной кампании за запрет ядерного оружия. Они переоценили свою способность поддерживать гегемонию на огромной евразийской территории при помощи обычных видов вооружений и теперь их рвали на куски.
Конечно, существовала технологическая возможность заново создать ядерное оружие, но у Советов не было времени. «Все, что им осталось делать, – с издевкой подумал Нобуру, – это бежать за помощью к бедным американцам».
Что ж, все кончится хорошо. Несмотря на союзников, которых выбрала себе Япония.
Все будет прекрасно. Наступил великий день для Японии.
За огромным окном холмистая местность переходила в тесное нагромождение крыш Баку, а дальше лежало золотистое и голубое море.
«Как далеко отсюда до дома», – подумалось ему. Осенний день по-прежнему дарил тепло, так приятно гревшее спину старого солдата. Город замер в полуденной дреме. Красивый мирный пейзаж, где еще совсем недавно все не мусульмане были вырезаны на улицах озверевшими азербайджанцами.
Почему русские были так слепы, и так долго? Или это просто упрямство? Неужели они видели неизбежное, но не желали его замечать, закрывали на него глаза, погрузившись в летаргический сон последних лет обреченной империи?
Кошмарный сон. Просыпаешься, а над тобой с ножом в руке склонился твой родной брат.
– Скажите, Акиро, – вдруг спросил Нобуру, повернувшись спиной к царству зеленых, белых, коричневых, голубых и золотых цветов, – что вы думаете о контактах между Советами и американцами? – Он хотел услышать голос Токио, своего народа, хотел, чтобы ему еще раз все объяснили.
Адъютант отдал команду, и поток информации застыл на мониторе компьютера.
– Американцами? – переспросил он удивленным тоном. Ясно, что он только что думал о чем-то другом.
– Да, американцами, – повторил Нобуру. – Что они могут предложить Советам?
– Сочувствие? – предположил Акиро со злорадной и пренебрежительной улыбкой. – Американцы вышли из игры. Они хотят одного – чтобы их оставили в покое на их прогнившем полушарии. И еще – продать то тут, то там что-нибудь из своих третьесортных товаров. Тем, кто не может себе позволить покупать наши.
– Общеизвестно, что американцы очень старались догнать нас в военном отношении. И их система стратегической обороны очень неплоха.
– Они никогда нас не догонят, – отрезал Акиро тоном настолько решительным, что он звучал почти грубо. – Как нация они деградировали. Американцы – не более чем стая бродячих собак.
Нобуру улыбнулся, слыша в словах адъютанта мнение и Генштаба, и человека с токийской улицы.
– Но, Акиро, бродячие собаки иногда бывают очень умными. И сильными.
– Америка – мусорная свалка всего мира, – ответил адъютант, цитируя десятки японских бестселлеров. – Их национальные меньшинства тянут их на дно. В годы эпидемии им даже пришлось вводить войска в собственные города, и военные только с огромным трудом справились с задачей. Как бы они ни старались догнать нас, они по-прежнему не могут контролировать положение в Латинской Америке. Только в одной Мексике они завязли на многие десятилетия. С американцами покончено. – Акиро сделал суровое лицо, став похожим на воина с классических японских гравюр. – Возможно, они могут принять какую-то часть русских беженцев, как раньше они приютили израильтян.
Нобуру, офицер, знаменитый своим самоконтролем, перешел через всю комнату и, нарушив данное себе слово, налил щедрую порцию виски.
– Мне просто иногда кажется, – тихо произнес он, – что однажды японцы уже недооценили американцев. – И глотнул обжигающей жидкости.
12
Омск 2 ноября 2020 года
Тейлор вглядывался в лицо на большом экране монитора, выискивая хотя бы малейшие признаки возможной слабости. «Знаки бессилия, знаки беды», – слова на мгновение всплыли в его памяти. Он научился читать лица людей и не сомневался, что по внешности врага можно много о нем узнать. Примитивные культуры, в которых существовало поверье, будто при фотографировании человека покидает душа, находились, по мнению Тейлора, гораздо ближе к истине, чем считали представители западной цивилизации. Перед ним скованный рамками экрана находился враг, бессильный против его молчаливого допроса. И Тейлор уже почувствовал какую-то слабинку в его чертах, хотя еще не сформулировал ее для себя. Рот тонкий и решительный, кожа гладкая. Чужеземный разрез глаз мешал Тейлору поглубже заглянуть в них. Волосы темные, без седины. Нет, он не мог указать на слабое место, как на точку на карте.
Но оно было там. Он не сомневался.
– Ну хорошо, Мерри, – сказал он начальнику разведки, – можешь продолжать.
Мередит коротко оглядел ряды молчаливо ждущих офицеров, затем снова остановил взгляд на полковнике.
– Перед нами, – повторил он, – генерал Нобуру Кабата, старший японский офицер на театре военных действий. – Его слова эхом отдавались в холодном полумраке старого склада. – Кабата имеет большое влияние в вооруженных силах, обладает богатым опытом как практических боевых действий, так и штабной работы, связан с оборонной промышленностью. Если вы взглянете на нашивки у него на груди – вот здесь… – Мередит повел лазерной указкой. – Желто-зеленая ленточка в третьем ряду – знак службы в контингенте японских советников в Южной Африке во время нашей… экспедиции.
Тейлор едва удержался от того, чтобы во второй раз не перебить Мередита. Ему очень хотелось услышать подробности, но он сдержался.
Он подождет конца сообщения. Полковник побоялся, что кто-то из его подчиненных вдруг угадает его слабое место. Не об Африке сейчас следует думать.
– Кабата всегда был связан с самой современной техникой, – продолжал Мередит. – Он не только специалист в области авиации, но, по нашим данным, некоторое время служил летчиком-испытателем, разумеется, в молодые годы. Прекрасно говорит по-английски, который освоил, обучаясь по обмену в Британском штабном училище в Кимберли, выпуск 2001 года. Имеет репутацию англофила, даже специально летает в Лондон, чтобы шить себе костюмы. Кабата пошел в армию не для того, чтобы зарабатывать на хлеб. Он из богатой семьи, хотя и пострадавшей, когда мы национализировали принадлежавшую японцам недвижимость в Соединенных Штатах. Они владели там немалыми ценностями. Как бы то ни было, он происходит из влиятельного старинного рода, обладающего давними военными традициями. – Мередит помолчал минуту, переводя дух. – Но не все здесь сходится. Его жена – преподаватель лингвистики, и у них двое детей: сын и дочь. Дочь работает в издательстве, сын – инженер-химик. Тут что-то не так. У них в семье с незапамятных времен все становились военными, и карьера Кабаты чрезвычайно успешна по всем меркам. И все же, по нашим данным, он отговорил сына от службы в армии.
«Здесь мы похожи, – подумал Тейлор. – Имей я сына, он никогда не стал бы солдатом».
– Помимо Африки, – продолжил Мередит, – одной из приметных вех его профессиональной карьеры является добровольное участие в группе экспертов ООН, которые определяли размеры нанесенного ущерба и помогали проводить эвакуацию уцелевших израильтян в Соединенные Штаты. Один из немногих, он согласился побывать в мертвой зоне вокруг Тель-Авива и в радиоактивной пустыне в районе Дамаска, Литаки и прочих городов, пораженных в результате израильского удара возмездия.
– Мерри, – прервал его подполковник Давид Хейфец, начальник штаба полка, – а я ведь с ним встречался в Израиле. Правда, наша встреча длилась всего несколько минут. Он входил в комитет ООН, посланный принять у нас оружие перед тем, как мы сели в самолет. Он мне вовсе не показался дурным человеком. Я почувствовал, что он… ну, знаете – солдат. Как все мы. И мне показалось, будто он понимает, что я испытывал, когда стоял и считал оружие, которое сдавали мои люди. То был очень тяжелый для меня день, и у меня возникло ощущение, что он не хочет усугублять происходящее. Вот и все. Я хотел бы вспомнить больше, но тогда меня гораздо сильнее интересовали другие вещи.
– Дейв, – холодно произнес Тейлор, прежде чем Мередит мог продолжить, – если он такой отличный парень, то почему же он травит нервно-паралитическим газом колонны беженцев?
Хейфец с еще более серьезным, чем обычно, выражением лица через всю комнату посмотрел на Тейлора.
– Не знаю, – ответил он голосом, полным искреннего сожаления. – Я не могу ответить на ваш вопрос.
Тейлор вновь переключил внимание на Мередита:
– Хорошо, Мерри. Рассказывай нам об этом… человеке.
Мерри пожал плечами.
– Он, похоже, относится к той категории офицеров, которые все делают хорошо, даже пишут. Его отчеты о побочных эффектах ядерных взрывов на Ближнем Востоке часто цитировались на организованной Советами Международной конференции по немедленному запрещению ядерного оружия в Нью-Дели. Тогда, – добавил Мерри, – в последний, пожалуй, раз совпали советские и японские интересы. В последующие несколько лет он играл ключевую роль в японской программе оснащения и обучения иранских вооруженных сил и армии Исламского Союза. Нынешняя операция является вершиной его карьеры. Однако среди военных атташе в Токио ходят настойчивые слухи о якобы существующих трениях между ним и Генеральным штабом.
– Что за трения? – быстро спросил Тейлор.
– Неизвестно. И сообщения о них могут оказаться несостоятельными. Помимо вышеперечисленного, у нас мало о нем информации. Любимый напиток – виски, но не злоупотребляет. Любит играть в гольф. Впрочем, как все важные персоны в Японии. Всякий раз, когда оказывается в Лондоне, ходит в театр.
– Женщины?
Мерри покачал головой.
– Ничего такого, что англичане сочли бы достойным упоминания.
– Мерри, – произнес Тейлор, стараясь сохранять относительно безразличный тон, – ты случайно ничего не разузнал о его службе в Африке? Принимал ли он активное участие в боевых действиях?
– Не знаю, сэр. Мы знаем только о нашивке у него на груди. Он мог получить ее и просидев все время в Кейптауне.
– Да… или за что-нибудь еще.
– Да, сэр.
«Впрочем, неважно», – подумал Тейлор. Он уже раскусил противника. Генерал Нобуру Кабата. Человек, который летает на другой конец Земли, чтобы приобщиться к чужой культуре. Чей любимый напиток – виски. Человек, убедивший сына нарушить традицию в стране, где традиции все еще имеют значение. «Обладает репутацией англофила», – сказал Мерри. Но избранная им маска не имеет такого уж значения.
Не англофил, так франкофил или германофил.
Неважно. Лишь бы избавиться от пресса, давившего на него с рождения, вырваться из рамок навязанной ему судьбы.
«Я могу побить его», – решил про себя Тейлор, надеясь, что не ошибается.
Он взглянул на ожидающего дальнейших вопросов Мередита. Собравшиеся офицеры ерзали на стульях. Тейлор знал, что все они замерзли и торопятся вернуться к своим подчиненным, к ждущим их решения проблемам, неизбежно возникающим в последнюю минуту. А совещание только началось. Что ж, он не станет отнимать у них слишком много времени.
– Знаешь, Мерри, – начал Тейлор. Шепот и шевеление тут же прекратились, и все офицеры подались вперед, вслушиваясь в слова командира. – Есть одна вещь, которую я никак не могу понять. Она мне просто покоя не дает. Я знаю, что японцы заслужили репутацию жестоких стервецов. Но все же при чем тут газы? Какой в них смысл? Что такое сидит в этом ублюдке, что заставляет его так поступать, при всех его английских костюмах и чертовых гольф-клубах?
Мерри нажал кнопку, и широкий экран погас. В комнате, казалось, установилась еще большая тишина, обретшая почти визуальные черты.
– Возможно, – предположил начальник разведки, – тут действует психологический фактор. Может быть, японцы демонстрируют таким образом свое стремление установить абсолютное господство.
Тейлор задумался над его словами. Он и сам не смог бы предложить лучшего ответа. Однако что-то в нем казалось ему неубедительным. При всех огромных возможностях японской техники, газы представляли собой ничем не прикрытое варварство. Трудно представить себе, чтобы их применение дало преимущества, хотя бы сопоставимые с растущим во всем мире негодованием.
– Сэр, – вмешался Хейфец. – А что, если дело не в японцах? Что, если арабы и иранцы самостоятельно прибегают к газовым атакам? Возможно, этот человек просто не в состоянии их сдерживать. Они ведь, как вам известно, непредсказуемы и нелогичны. И они раньше уже использовали отравляющие вещества.
Тейлор повернулся к Хейфецу, обдумывая его предположение. Конечно, такой вариант не исключен. Он посмотрел на бездомного солдата, потерявшего так много. Хейфец старался, чтобы его лицо выражало неподвластные эмоциям твердость, силу и отрешенность, и большинство принимало его усилия за чистую монету. Однако, глядя на седеющего израильтянина, Тейлор видел только человека, лишившегося семьи, родины, прошлого и будущего. Конечно, Счастливчик Дейв винит во всем арабов, тут он ничего не сможет с собой поделать. Но, хотя в его предположении и имелась определенная логика, Тейлор не мог с ним согласиться. Невозможно себе представить, чтобы японцы позволили своим марионеткам выйти из-под контроля в самом начале игры. Японцы не так глупы.
Давид Хейфец давно уже потерял способность чему-либо удивляться. И только непостоянство времени порой еще могло заставить его поразиться неожиданностям жизни, даже если для него все эти неожиданности остались погребенными под грудой прошедших лет, в стране, существовавшей теперь только в людской памяти. Календари и часы казались ему не более, чем отчаянной испуганной попыткой обуздать время, скрыть непонятные и непредсказуемые его ускорения и замедления, сумасшедшие мгновения невнятных откровений и бесконечное течение ничем не заполненных пыльных лет.
Порой он казался себе самым трусливым человеком на свете, прячущимся от необъяснимого потока времени на своем маленьком военном островке, заставляющим свое медленно стареющее тело выполнять бесчисленные армейские ритуалы.
Просто он нашел предлог при приближении черных утренних снов вскочить, туго зашнуровать ярко начищенные ботинки и погрузиться в бесконечную, отупляющую работу, которая определяет существование армии. И время казалось ему ласковым и добрым, когда он изнурял себя еженощным сидением допоздна в своем кабинете, рассчитывая, планируя, записывая, корректируя, разрабатывая различные графики, сроки поставки учебных боеприпасов, квоты отправки офицеров на курсы повышения квалификации, учебные планы и задачи, постоянно действующие инструкции, формируя задачи военной цензуры, рапорты и характеристики, планы эвакуации в случае природных катастроф, мобилизационные планы, проводя бесчисленные брифинги и инспекционные программы. Он только жалел, что этого всего недостаточно, что неизбежно наступит момент, когда ему придется погасить лампу, закрыть за собой дверь и вернуться к практически голым стенам своей комнаты и абсолютной пустоте того, что называлось его личной жизнью. Он почти всегда соблюдал самоограничения и церемонии, предписанные евреям, в надежде хоть так обрести наконец какое-то утешение, но все его слова и жесты, все приносимые им жертвы не давали успокоения. Его Бог был теперь не удивительно гуманный Бог Израиля, а яростный, жестокий, безжалостный и непрощающий Бог: не Бог – защитник страждущих, а Бог, несущий страдание, Бог, разражающийся хохотом при виде боли, а затем вновь каменеющий лицом. Его Бог был примитивным божеством варваров, едва поднявшихся над животными, покровителем мрачных древних армий, что шли, чтобы сжечь города света и надежды, перебить всех их жителей и уничтожить все живое.
А потом время увлекало его в один из своих невидимых водопадов, и в искусственно отмеренную паузу одной секунды он с поразительной отчетливостью вновь оживлял прошлое – не просто вспоминал, но снова оказывался в том времени, в том месте. Мира, сидящая у оливкового дерева, обхватив колени руками, улыбаясь с закрытыми глазами теплому синему небу. И он чувствовал то же, что и она: неподвижный воздух, пропитанный запахом тимьяна. Солнце… Он ощущал, как оно грело ее щеки, словно они оба составляли одно целое. Капли пролитого вина, остатки пикника на каменистом склоне, возвышающемся над их богатым, бурлящим соками миром.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?» – сказала она тогда, не открывая глаз, и он отлично понимал, что она имела в виду. Он чувствовал то же самое, только не знал, как выразить свои ощущения словами. Их мир был так прекрасен, что его внешний образ почти не имел значения. «Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?» Он тоже закрыл глаза, вслушиваясь в гудение мух и отдаленный гул автомобилей, снующих по дороге, которую некогда окропила кровь ступавших по ней божественных ног. В тот миг воспоминаний он успевал вновь ощутить ткань ее юбки под рукой, и теплую плоть под материей, и то пьянящее чувство, которое он испытал, поднимая ткань повыше, чтобы дать солнцу осветить своими лучами как можно больше ее тела.
«Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?»
Маленькие пятнышки крови у нее на спине, когда они встали, чтобы наконец вернуться к машине… Пока они занимались любовью, острый камень впивался ей в спину сквозь промокшую от пота блузку. Но он понимал, что и это не имело значения. И ничего не сказал, только прикоснулся рукой к ранке, словно его прикосновение обладало целительным свойством.
И в тот же самый миг он видел и своего кареглазого сына, пробегающего по их квартире. Довив, точное повторение материнской красоты, только с признаками будущей мужественности. Возможно, именно с него начался список поражений Хейфеца. Он помнил сейчас только те случаи, когда не находил времени для сына, когда кричал Мире, что в доме стоит невыносимый шум, когда он отделывался от ребенка глупыми отговорками, скрывавшими нежелание взрослого всерьез отнестись к мальчишеским просьбам. Карие глаза, полосатая рубашонка, закатанные джинсы. «Мира, ради Бога, неужели ты не можешь…»
Мира была юристом, работала за смехотворно низкую плату в организации, защищавшей права палестинцев. И тут в ее жизнь неожиданно ворвался нетерпеливый солдат. Кто может объяснить тайну зарождения любви?
Мира, давшая ему уроки человечности… Она была скромная при всей своей красоте, но поцелуи ее становились нетерпеливыми, начинаясь порой в самое, казалось, неподходящее время.
Оглядываясь назад, он иногда думал, что она словно предчувствовала, что у них оставалось мало времени, как если бы она предвидела неизбежное. Думая о ней, он всегда мысленно срывался на крик, как будто в отчаянии зовя ее сквозь все увеличивающуюся пропасть. Мира…
Он сидел, свесив ноги, на башне своего танка, опустошенный после выигранного боя, когда по связи раздалось одно-единственное слово – окончательное, как приговор суда, как громом поразив всех – и уставшего командира танкового взвода в долине Бекаа, и пехотинцев у реки Иордан, и лоцманов, проводивших суда по огромному каналу: «АРМАГЕДДОН»7.
Подробностей тогда не последовало, и он мог хотя бы надеяться, продолжая сражаться.
Но что-то внутри него уже знало правду. Когда пришел приказ завести все машины в наиболее надежное ближайшее укрытие, убрать антенны, закрыть смотровые щели и задраить люки, он больше не сомневался. Больше в его жизни не будет теплой плоти под шелестящей тканью.
Он ничего не смог. Не смог защитить свою семью, свою страну. Но это – только та вина, что лежит на поверхности. Оглядываясь назад, он знал, что виновен в гораздо большем. Он никогда так и не стал тем мужчиной, каким ему следовало быть, которого заслуживали Мира и его сын. Он вовсе не был мужчиной. Всего-навсего самовлюбленная пустышка, затянутая в мундир.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?»
Когда-то он прочитал, что перед самым приступом эпилептики испытывают удивительный восторг, что их самым большим страданиям всегда предшествует безмерная радость, которую некоторые сравнивают с чувством святости.
Именно так время и поступило с Давидом Хейфецем. В кратчайший миг умещалась память о всей его жизни с Мирой, голубое море и апельсиновая роща, и запах женской страсти – и ее смерть, смерть, смерть. И он не сомневался, что всякий раз, когда она умирала в его воспоминаниях, она снова испытывала все смертные мучения. Время вовсе не течет по прямой. Мира навсегда осталась беззащитной, ее агония ни на миг не прекращалась. Его Бог был безжалостным Богом вечного «сегодня».
Подполковник армии Соединенных Штатов Америки Давид Хейфец глубоко в бумажнике хранил потрепанную фотографию жены и сына.
Он никогда о ней не забывал, он помнил на ней каждую тень, каждый полутон, знал, какие именно мысли скрывались в двух парах смотрящих в объектив глаз. Видел легкую усталость мальчика в конце долгого дня, чувствовал совершенно излишнее беспокойство Миры насчет обеда, помнил, откуда взялись ее бусы, от него не укрывались и маленькие недостатки, делавшие такой человеческой ее неземную красоту.
Он ни разу не взглянул на эту фотографию вот уже целых семь лет.
– Счастливчик Дейв выглядит усталым, – прошептал Мерри Мередит. Он только что плюхнулся на складной стул рядом с Мэнни Мартинесом, своим лучшим другом. Он чувствовал себя опустошенным после выступления, искренне переживал его недостатки, но все же как всегда радовался, что оно осталось позади. Он не боялся гнева Тейлора. Он только боялся подвести Старика. Теперь он сидел, расслабившись, довольный, что честь продолжать совещание перешла к Хейфецу. Мередит следил, как начальник штаба вызывает на экране нужные ему карты. Мерри показалось, что сегодня Хейфецу немного изменила его привычная четкость. Ничего такого, что мог бы заметить обычный посторонний наблюдатель. Но другое дело – разведчик, прошедший горнило Лос-Анджелеса.
– Небольшое колебание – возможно, начало слабости. – Он выглядит очень усталым, – повторил Мередит.
– Да брось, – негромко отозвался Мартинес небрежным тоном. – Счастливчик Дейв всегда выглядит усталым. Он родился усталым. Это его вторая натура.
– Да, – согласился Мередит, – знаю. Но тут что-то другое. Он выглядит почти больным.
– Счастливчик Дейв? – переспросил Мартинес. – Счастливчик Дейв никогда не болеет.
– Посмотри на него. Он бледный, как привидение.
Оба друга внимательно взглянули на начальника штаба – невысокий, ладно скроенный человек с седеющими волосами и несколько широковатыми для его фигуры плечами. Хейфец приготовился начинать.
– Кажется, он плохо себя чувствует, – прошептал Мередит.
– Ерунда, – отмахнулся его приятель. – Старина Дейв вообще ничего не чувствует. Он вытесан из камня.
Хейфец оглядел сидевших перед ним офицеров, собираясь с духом, прежде чем начать читать им их приговор. Его инструкции пошлют каждого навстречу его судьбе, и он чувствовал, что мало кто из них осознавал серьезность того, что ждет их через несколько часов. В американцах еще оставалось слишком много легкомыслия и самонадеянности. Они не понимали, какая эта темная и мрачная штука – судьба. Многим из младших офицеров происходящее казалось захватывающим дух приключением. И даже те, кто испытывал страх, боялись не того, чего следовало бы. Все эти люди… не понимали, как много может в конце концов потерять человек.
Но так даже лучше. В бой лучше идти с легкой душой – лишь бы легкость не переходила в глупость. В царство тьмы лучше вступать с необремененным сердцем, с уверенностью, что сияет, как начищенная сталь. Он помнил это чувство.
Возможно, сидящих перед ним американцев с открытыми лицами, одетых в неудобные советские шинели, осеняет какой-то более милосердный Бог. Даже после всего того, что они перенесли за последние годы, американцы все равно напоминали Хейфецу невинных детей.
И – как знать – может, им повезет, и они не увидят чернокрылого Бога, на чьем лице застыла кровь сынов Израилевых.
Все, кроме Тейлора. Тейлор видел его горящие глаза, вдыхал запах его ядовитого дыхания.
Тейлор знал.
Это Тейлор настоял на общем собрании офицеров. Цель совещания заключалась в том, чтобы убедиться, что каждый из его подчиненных ясно представлял себе свою задачу, избежать излишней путаницы, помимо той, что случится все равно. Вообще-то, совещание можно было провести, используя средства электронной связи, когда каждый офицер удобно расположился бы в тепле своей боевой машины или мобильной вспомогательной системы. Но Тейлор настоял, чтобы его офицеры собрались вместе в холодном и мрачном ангаре, где они не могли включить отопление из боязни, что вражеские разведывательные средства засекут источник тепла.
Он хотел дать каждому возможность увидеть во плоти своего командира и товарищей. Тейлор знал, что делает. Важнее, чем все последние уточнения, была испытываемая всеми в момент опасности необходимость чувствовать, что братья по оружию в самом деле рядом.
Хейфец знал о своем прозвище. Он понимал заключенный в нем солдатский черный юмор и не обижался. И он отдавал себе отчет, что по крайней мере в одном ему действительно посчастливилось. Мало нашлось бы людей, под чьей командой он служил бы без скрытого неудовольствия, без задних мыслей. Служить же под началом Тейлора – все равно как… служить под началом самого себя, только гораздо более мудрого, лучшего, порядочного. Между ними существовало только одно существенное различие. Страдания Тейлора сделали его лучше. Хейфец никогда не сказал бы такого о себе.
– Добрый день, полковник Тейлор, добрый день, джентльмены, – начал Хейфец. – Пожалуй, уже можно сказать «Добрый вечер». Но я не собираюсь вас надолго задерживать. – Хейфец оглядел серьезные лица присутствующих. – У всех есть копия боевого приказа? Да? Хорошо. Копия схемы передвижения и все сопутствующие данные сейчас как раз запускают в ваши бортовые системы управления. Немедленно по окончании нашего собрания каждому из вас необходимо провести стандартную проверку записанной информации.
Хейфец дотронулся до кнопки на пульте дистанционного управления – и на экране возникла отчетливо прорисованная карта, изображающая часть Советского Союза от Новосибирска на северо-востоке до Душанбе на юго-востоке, от Еревана на западе до Перми на севере. После нажатия второй кнопки экран покрылся цветными значками и стрелками. Зеленые обозначали вражеские позиции, красные – советские, а крошечная синяя точка отмечала расположение Седьмого полка. От зеленого вражеского моря маленький голубенький островок отделяла только тонкая ломаная линия красных значков.
– Как уже сообщил начальник разведки, – продолжал Хейфец, – советский фронт к востоку от Урала находится в состоянии полного развала. Наша задача заключается в том, чтобы провести глубинный прорыв с целью уничтожить или нанести серьезный ущерб ключевым структурам армии противника, дабы дать русским время организовать координированную систему обороны. Помимо этого, президент Соединенных Штатов намерен дать противнику понять, что мы не потерпим расчленения СССР силами иностранных держав. – С помощью дистанционного управления Хейфец убрал изображение карты, а потом она появилась вновь, но на сей раз с более подробным изображением района боевых действий Седьмого полка, попрежнему распространявшемуся более чем на половину первоначально показанной карты обстановки. Позиции противника и войск союзников остались на ней неизменными, но синие стрелки и значки, обозначавшие пункты управления, начали расползаться по всему полю боя.
– Боевая задача, – объявил Хейфец. – Седьмой десантный полк Армии Соединенных Штатов пересекает рубеж начала боевых действий в 24.00 по местному времени. Первая эскадрилья силами четырнадцати действующих М-100 из шестнадцати штатных выдвигается на левый фланг. Вы рассредоточитесь вдоль красной оси номер один, показанной на карте, по направлению на юг, к объекту «Рубин» в районе Караганды. Во время вашего прохождения над линией фронта все советские части противовоздушной обороны получат приказ не открывать огонь ни при каких обстоятельствах, не будучи предварительно атакованными. Конечно, мы понимаем, что до некоторых из них распоряжение может не дойти, поэтому на практике это означает, что нам придется на первом этапе обходиться только средствами пассивной защиты. Нет никакого смысла заранее предупреждать противника, что на него надвигается что-то непонятное. В любом случае непосредственно перед вашими беспилотными разведчиками проследуют дистанционно управляемые постановщики помех передового подразделения Десятого разведывательного полка. Военно-воздушные силы окажут глубинную – по-настоящему глубинную – электронную поддержку боевых действий.
– Ну, тогда дело в шляпе, – пробормотал кто-то из офицеров. По рядам пробежал мрачный смешок.
– Прекратите паясничать! – вмешался Тейлор. – Идет война. И мы теперь все по одну сторону баррикад. Чтобы я больше не слышал подобных шуточек. – Полковник оглядел притихших офицеров, как суровый отец – расшалившихся детей. Потом вновь откинулся на спинку стула. – Продолжайте, Дейв.
– Первая эскадрилья не вступает в бой, пока не достигнет объекта «Рубин», если раньше не вызовет на себя огонь противника. Я знаю, что вам не терпится подраться, – предупредил Хейфец, – а по пути вам встретится масса заманчивых целей. Но ваши системы обнаружения цели в первую очередь станут засекать по большой части хлам, находящийся на вооружении у мятежников. Там даже могут оказаться отрезанные от своих советские части. Мы не в состоянии отличить их от противника, так как их техника практически та же, что и у мятежников. И вообще, наша задача – уничтожать технику японского производства. Это возвращает нас к объекту «Рубин» и к Караганде. Как сообщил вам Мерри, в районе боевых действий находятся две основные цели. – Экран дал более крупномасштабное изображение указанного района. – Главная цель – японские ремонтные мастерские и выдвинутые к передовой пункты сосредоточения техники. То, что в терминологии старой американской армии называлось «районом высокого насыщения целей». В Караганде в ожидании ремонта той или иной степени сложности стоит более тысячи новейших японских боевых машин. Потеря такого количества техники невосполнима. Далее, сам по себе ремонтный парк – объект решающей важности. Иранцы и арабы ломают технику, как дети – игрушки. И если японцы не смогут ее ремонтировать, она становится бесполезной. Я знаю, о чем вы думаете: вы хотите убивать тех, кто стреляет. Но вашей основной целью остается ремонтный парк. Второй по назначению целью на объекте «Рубин» является район сбора Третьего корпуса иранцев. Они отошли туда для перегруппировки, пока повстанцы продолжают бои в северном направлении. И они утратили осторожность, впали в грех гордыни. Иранцы просто отдыхают там, вы сами видели снимки. Почти никакого камуфляжа, минимум рассредоточения. Они абсолютно уверены, что русские их не достанут.
Хейфец вернул на экран среднемасштабную оперативную карту.
– Приблизительное время нахождения на рубеже для атаки на обе цели – двадцать минут. Высадка десанта не планируется, за исключением случаев охраны вышедших из строя машин. Так. После выполнения задачи на объекте «Рубин» первая эскадрилья продолжает движение вдоль красной оси номер два, осуществляя прикрытие левого фланга полка. Вас ждет длинный перелет, так что не отвлекайтесь на подворачивающиеся по дороге незначительные цели. Вы будете осуществлять пикетирование на тот случай, если японцы подготовят нам какой-нибудь сюрприз и быстро поднимут в воздух истребители-перехватчики. Вы первыми пересечете рубеж перехода в атаку и последними вернетесь. Ваш пункт сбора – «Серебро». Вот здесь, под Омском. Начальник службы тыла обеспечит вам дозаправку. Действия вдоль красной оси подразумевают максимальное использование возможностей М-100. И наконец, кое-какие хорошие новости, – постарался пошутить Хейфец, хотя даже тень улыбки не пробежала по его лицу. – Я полечу вне строя вместе с Первой эскадрильей, чтобы помогать командиру полка контролировать фланговую оборону. Разумеется, я не стану вмешиваться в действия командира эскадрильи, но буду поблизости для компании.
Офицеры Первой эскадрильи, кучкой сидевшие позади своего командира, театрально застонали. Отлично. Хейфец был рад, что они по-прежнему могли шутить.
– У Первой эскадрильи есть вопросы?
Подполковник Теркус, командир эскадрильи, отрицательно покачал головой.
– Конечно, чертовски далекий маршрут, – заметил он, – но у нас хорошие лошадки.
– Есть хоть какая-нибудь возможность починить две сломанные машины до начала операции? – спросил Тейлор Теркуса.
– Маловероятно. Наш зампотех возится с одной из них именно сейчас. Очевидно, поломка в гидравлике, но у нас не хватает одной детали.
Тейлор перевел взгляд на Мартинеса.
– Ее у нас вообще нет, – ответил начальник службы тыла. – Нам полагались три запасные, но мы их все использовали. Это оказалось еще одной непредвиденной проблемой. Мы попытались срочно выписать ее из Штатов, но я даже не могу обещать, что такая запчасть есть на заводе-изготовителе. Возможно, им придется снять ее со сходящих с конвейера новых машин.
– А как насчет сломанных систем в других эскадрильях, Мэнни? – спросил Тейлор. – Это твоя епархия. Если начальник ремонтной службы полка считает, что у него есть аппарат, который он не сможет починить до начала операции, давайте раздраконим его. Нам нужно поднять в воздух как можно больше пташек.
– Что мы в таком случае действительно можем сделать, – отозвался Мартинес, – так это разобрать Б-14 из Первой же эскадрильи. Он-то уж точно не войдет в строй вовремя. Проблема в программном обеспечении. Таким образом, мы сможем решить ремонтную проблему в рамках одной и той же эскадрильи.
– С Б-14 дела действительно обстоят настолько плохо? – переспросил Тейлор.
Мартинес с серьезным видом посмотрел на него:
– Сэр, она не успеет на эту войну, проблема с программным обеспечением очень серьезная. Машину надо возвращать на завод.
Тейлор повернулся к Теркусу, командиру Первой эскадрильи.
– Бад, – сказал он, – я тебе сейчас подложу свинью. Уж извини. – Потом вновь обратился к Мартинесу: – Мэнни, я хочу, чтобы ты списал Б-14 как потерянную в бою. Потом сними с нее все детали до последней. Подними в воздух как можно больше машин во всех трех эскадрильях.
– Есть, сэр.
– Дейв, – Тейлор вновь переключил внимание на начальника штаба, – продолжайте. Что там у вас еще?
Хейфец откашлялся.
– Вторая эскадрилья, – начал он, – вы выдвинитесь вдоль белой оси номер один в направлении цели «Алмаз» под Целиноградом. Там иранцы и повстанцы сбились в кучу. Возможно, они концентрируются перед большим рывком в Западную Сибирь в северо-западной части кокчетавского сектора. Успешная атака цели «Алмаз» снимет напряжение с района стыка двух Советских Армий на севере и, разрезав вражеский фронт пополам, резко поменяет боевую обстановку в нашу пользу. Прорубите окно в позициях противника в районе Целинограда, и район прорыва на северо-запад становится весьма уязвимым. – Хейфец провел рукой вдоль продолжения маршрута Второй эскадрильи. – После тридцатиминутного боя на широком фронте объекта «Алмаз», Вторая эскадрилья продолжает атаку вдоль белой оси номер два в направлении объекта «Сапфир», по пути уничтожая все заслуживающие внимания цели. «Сапфир» расположен вокруг города Архалык – вот здесь, – где японцы организовали еще один крупный ремонтный парк. Ваша задача здесь идентична заданию Первой эскадрильи на объекте «Рубин». Затем Вторая эскадрилья двигается вдоль белой оси номер три, в любую минуту готовая, в случае необходимости, прийти на помощь находящейся южнее, на левом фланге полка, Первой эскадрилье. Второй эскадрилье в воздушные бои не вступать. Не ищите на свою голову приключений, джентльмены. Не забывайте, что Первая эскадрилья не сможет закончить миссию, пока вы находитесь в воздухе, а ведь горючее у них будет на пределе. Ваш пункт сбора здесь, неподалеку от Оренбурга, условное обозначение – «Платина». Там вы подготовитесь к атаке в юго-западном направлении, если поступит такой приказ. Полковник Тейлор полетит вне строя со Второй эскадрильей, осуществляя руководство боем. У Второй эскадрильи вопросы имеются?
Вопросов не имелось. Те офицеры, которые не принимали участия в разработке операции, тем не менее получили возможность ознакомиться с боевым приказом.
– Отлично, – заметил Хейфец. – Остается Третья эскадрилья. Тринадцать боеспособных М-100 из штатных шестнадцати.
– К началу операции я введу в строй еще две машины, – заявил подполковник Рено, командир Третьей эскадрильи. Самоуверенным и раздраженным тоном он явно хотел дать понять, что он – командир, а Хейфец – всего лишь высокопоставленная штабная обслуга. – Можете не беспокоиться о Третьей эскадрилье.
Хейфец ему не верил. Из всех командиров эскадрилий Хейфец менее всего рассчитывал, что именно Рено в нужный момент окажется в нужном месте и сделает то, что от него ожидалось. Но Рено был сыном отставного четырехзвездного генерала8, и даже Тейлор не смог воспрепятствовать его назначению в Седьмой полк.
Тейлор и Хейфец подстраховались, поручив Третьей эскадрилье наименее ответственное задание.
– Третья эскадрилья, – продолжил Хейфец, не обращая внимания на тон Рено, – выдвигается вдоль зеленой оси номер один по получении подтверждения, что Первая и Вторая прошли рубеж перехода в атаку. Задача Третьей эскадрильи – просто уничтожение войск противника по обеим сторонам коридора, образованного вдоль района боевых действий «Изумруд». На данный момент у Советов имеются отрезанные от своих части, разбросанные вдоль всей зеленой оси номер один, так что вам нельзя открывать огонь до достижения района «Изумруд». Затем вы начинаете действовать по обстановке. Зона «Изумруд» тянется примерно от Кокчетава до Атбасара. Ваши навигационные приборы автоматически включатся, когда вы достигнете ее границ. В пределах зоны боевых действий любая боевая система подлежит уничтожению. Ваша задача – нанести максимальный ущерб вражеским вспомогательным частям и соединениям второго эшелона в тылу сектора прорыва. Единственной особо важной целью является Атбасар. На окраине города в заброшенном карьере располагается штаб Первого иранского корпуса. Там ожидаются иранские части и, возможно, японцы. Начальник разведки подозревает, что там также находится передовой командный пункт японцев, так что постарайтесь не оставить там камня на камне. Выполнив задачу по «Изумруду», следуйте вдоль зеленой оси номер два непосредственно в сборный пункт «Золото» – промышленный комплекс под Магнитогорском, где будете ждать дальнейших указаний. Вопросы?
– Нет вопросов.
– Огневая поддержка, – продолжал Хейфец. – Батальон артиллерии двойного назначения полка будет использован для противовоздушной обороны. Уровень мобильности, предусмотренный планом, слишком высок, чтобы за ним могла угнаться тяжелая артиллерия. Следовательно, мы приняли решение выдвинуть полковую артиллерию непосредственно в промежуточные сборные пункты, используя пути в тылу районов контакта с противником. В каждом пункте развернется по одной батарее – в «Платине», «Серебре» и «Золоте». Вам надлежит быть готовыми отсекать противника, преследующего наши возвращающиеся эскадрильи.
Хейфец мысленно пробежался по пунктам плана. Не упустил ли он чего?
Нет. Тогда он перешел к заключительной части.
– Теперь не отраженные в плане дополнения. Отрядам квартирьеров отбыть к промежуточным сборным пунктам с наступлением поздних навигационных сумерек. Передвигайтесь только по заранее оговоренным маршрутам, чтобы вас не обстреляли какие-нибудь скорые на руку русские. Артиллерия выдвигается на час позже. Разведчики – за полтора часа до начала операции. Сэр, – повернулся он к Тейлору, – ко мне есть вопросы?
– Нет, отлично сработано, Дейв.
– Тогда я уступаю место специалисту по радиоэлектронному противодействию из Десятого полка.
Хейфец положил пульт дистанционного управления на подставку и направился на свое место, по пути разойдясь с высоким, очень худым молодым офицером. Тот встал рядом с экраном и заговорил о чудесах, творимых передатчиками помех, о сокрытии маневров и направления удара, об электронных потоках, о введении в заблуждение вражеских радаров, о направленных потоках энергии и проникновении в частоты вражеских радиосигналов.
Сидя на холодном металлическом стуле рядом с Тейлором, Хейфец без труда представил себе этого офицера в несколько отличной форме, объясняющим правила применения нового типа лука и стрел.
Мэнни Мартинес не чувствовал в себе силы шутить. Во время маневров, даже в годы мексиканской кампании, он всегда мог скрасить юмором свои выступления на совещаниях. Во всех частях, где командовал Тейлор, начальник службы тыла говорил последним. И Мартинесу всегда удавалось, даже в самые трудные дни, поднять товарищам настроение улыбкой, небольшой шуткой над собой или над окружающими.
Но сегодня веселье покинуло его, и он мрачно ерзал на стуле, ожидая своей очереди говорить, как очереди к дантисту. Никогда еще он не чувствовал такой ответственности, и его угнетал вес свалившихся на него проблем, все прибывавших и прибывавших, – неувязок в системе снабжения и ремонта, сомнений в собственной компетентности и все усиливающегося опасения подвести Тейлора и всех тех, кто доверился ему.
Он проигрывал в уме всевозможные перестановки и ухищрения, с помощью которых удастся получше справиться со все нараставшим количеством поломок и наиболее эффективно переправить обширную тыловую инфраструктуру полка на новые пункты сбора. Прикидывал, как подготовить ремонтные команды к еще не совсем ясным даже для него задачам, которые могут возникнуть после сражения. Мартинес всегда умел находить простые и понятные способы решения проблем обеспечения, обладал даром видеть очевидные ответы, скрытые под ворохом правил и указаний, и гордился этим своим талантом. Теперь же он видел только возможность провала на множестве направлений одновременно.
Он вполуха слушал других выступающих – начальника химзащиты, сообщавшего о последних ударах противника и о типах применяемых им отравляющих веществ; полкового врача, предупреждавшего о вспышках тифа среди беженцев и снова напомнившего о действии и побочных эффектах розданных солдатам и офицерам стимулирующих таблеток, равно как о недостатках лекарства против страха, которым снабжали десантников и необстрелянных солдат, – в войсках его называли «таблетки для самоубийц», так как, несмотря на все уверения в обратном, солдаты считали, что они притупляют нормальный инстинкт самосохранения.
«Если таблетки так хороши, – спрашивали солдаты, – то почему же их не принимают офицеры?»
Мартинес слушал, в глубине души желая, чтобы совещание длилось вечно. Ведь пока оно шло, все они еще балансировали на грани войны, в полушаге от начала сражения, еще имели повод не приступать к выполнению неизбежного долга. Несмотря на пронизывающий до печенок холод, царящий в заброшенном складе, он чувствовал, что потеет.
Ему никогда и в голову не приходило бояться за свою жизнь. Он боялся только поражения.
А потом наступила та самая минута. Голос, заставивший его вздрогнуть, произнес:
– А сейчас мое место займет начальник службы тыла.
Пора.
– Мэнни! – позвал Тейлор, повернув к нему бледное лицо.
Мартинес вскочил на ноги, с удивлением отметив, что его тело, как обычно, полно сил и энергии.
– Добрый день, сэр, джентльмены… – начал он. – К 16.00 по местному времени все боевые машины были полностью заправлены, а огневые системы откалиброваны и заряжены. Что касается снабжения и ремонта, то сделано все, чтобы ничто не могло помешать проведению операции, хотя еще остается под вопросом, сколько М-100 нам в конечном итоге удастся задействовать. Учитывая, что переброска запчастей с машины на машину позволит Первой эскадрилье поднять в воздух «0-8», у нас сорок пять действующих систем из пятидесяти штатных. К тому же существует возможность отремонтировать к началу операции еще одну из систем Третьей эскадрильи, хотя здесь я гарантировать ничего не могу.
– Но, черт возьми, Мартинес, – вскинулся подполковник Рено, – вы и ваш зампотех обещали мне вернуть в строй все три мои сломанные «пташки».
Он лгал. Мартинес знал это, и он знал, что и Рено знает. Рено, генеральский сынок.
– Сэр, – начал Мартинес, – я только сказал вам, что мы сделаем все, что в наших силах. Но…
– В том-то и заключается беда нашей армии, – воскликнул Рено. – Никогда нельзя положиться…
Рено, тот самый, который, как Мартинесу было известно, шутил, что-де «нашему маленькому мексикашке еще предстоит узнать, что заниматься снабжением – нечто большее, чем раздевать машины в темных переулках».
– Подполковник Рено, – вмешался Тейлор глубоким уверенным голосом, – я согласен, что стоит поругаться, чтобы поднять в воздух как можно больше машин. Но я лично убежден, что полковые ремонтные службы очень хорошо работают в интересах всех нас. Более того, отлично работают. Я, командир Седьмого полка, пойду в бой, имея девяносто пять процентов действующей техники. Честно скажу, это больше, чем я ожидал. Сегодня ночью я пересеку рубеж перехода в атаку с чувством уверенности в своих силах и полагаю, что все участники операции могут разделить мою уверенность. – В Тейлоре было нечто такое, что казалось, будто он сейчас прыгнет вперед, подобно голодному тигру. В таких случаях Мартинес отдавал себе отчет, что дисциплину наводит не довольно сдержанная речь Тейлора, а ярость, заключенная в его молчании, напряжение, сквозившее в паузах между тщательно взвешенными фразами и выражающее именно то, что скрывалось за его словами. – Впрочем, – продолжал Тейлор, – я бы отдал приказ о выступлении сегодня ночью, даже если бы знал, что мне придется двигаться на юг, не имея под рукой ничего, кроме камней. Так что я не уверен, что нам следует жаловаться, имея в своем распоряжении сорок пять самых мощных боевых систем, когда-либо существовавших на свете. – Тейлор отвел взгляд от Рено. – Мэнни, меня гораздо больше волнуют калибраторы. Как обстоят дела с ними?
После того, как Старик так решительно встал на его защиту, Мартинесу было вдвойне неприятно переходить к следующей неувязке.
– Сэр, – сказал Мартинес, – как вы знаете, на полк полагается четыре калибратора для электромагнитных орудийных установок на М-100. Из-за заводских неполадок первую партию пришлось в июле отправить назад, но до сих пор мы получили взамен только два прибора модели А-2. Оба мы привезли с собой в Россию, но теперь один из них вышел из строя. Зампотех лично им занимался, и мы ждем срочную замену из Штатов. Но, похоже, у нас будет только один калибратор на все три района сбора.
– А ручная калибровка абсолютно невозможна? – поинтересовался Тейлор.
– Нет, сэр. Орудийная система слишком сложна. Тут дело не в прицелах и стволах, как в старые времена. Требуется перенастраивать электронные системы управления, а для этого нужен рекалибрационный компьютер.
– Ладно. Допустим, у нас только один калибратор. Сколько времени понадобится, чтобы подготовить весь полк для последующих операций?
– Тут все зависит… – начал Мартинес. Он чуть не сказал: «от количества наших потерь», но вовремя спохватился. Так можно накаркать беду. – От множества факторов. Следует учитывать расстояние между районами сбора. Мы в состоянии подправить одну птаху за пятнадцать минут. Но какое-то время требуется еще и на подключение прибора. Я бы сказал – от тридцати до тридцати шести часов. Причем наибольшее время займут перелеты между районами.
– Черт, – выругался Тейлор, – я не хочу, чтобы мы сидели так долго. Исходя из износа во время учебных стрельб, сколько целей может поразить система, прежде чем искажение прицела станет очевидным, и на каком этапе наши орудия становятся не более, чем дорогостоящими хлопушками?
Мартинес задумался. Он знал, что учебные стрельбы сбивают прицелы гораздо в меньшей степени, чем боевые. Но и Тейлор тоже это знал.
– Сэр, практически точность стрельбы начинает падать уже после первого залпа. Но сбой становится очевидным после трехсот – четырехсот выстрелов. Каждая система немного отличается от остальных. Иногда возникает впечатление, что у каждой – свой характер. Лучшие из них сохранят пятидесятипроцентный уровень попаданий после шестисот выстрелов. Но на это нельзя рассчитывать.
Тейлор повернулся на стуле лицом к слушателям.
– Я уверен, что большинство из вас вне себя от счастья от услышанных цифр. Звучит действительно внушительно. Но я нутром чую, что нам придется расстреливать боеприпасы с гораздо большей интенсивностью, чем рассчитывали умники из Форт-Ливенворт. – Тейлор кивнул в подтверждение своих слов. – Лучшая система в мире! Но даже если она сработает как положено, джентльмены, те аккуратные и прилизанные военные игры в Объединенном центре испытаний боеприпасов не учитывают стрельбу по ненужным целям, необъяснимые промахи, путаницу и просто неизбежную бестолковщину боя. Мы получили очень ответственное задание, и действовать нам придется на очень большой территории. И я думаю, что операция на том не закончится. Следовательно, командирам экипажей придется внимательно следить за системами автоматического обнаружения целей, чтобы убедиться, что мы уничтожаем именно то, что нам надо, а не расстреливаем один и тот же «джип» по десять раз. Можно использовать технику, можно даже полагаться на нее – но, в конце концов, нельзя ей доверять. – Тейлор холодно уставился на подчиненных, насупив покрытый шрамами лоб. – Не забывайте об этом. И – думайте.
Последние слова прозвенели металлом и повисли в холодном воздухе.
Откинувшись на спинку стула в более расслабленной позе, он продолжил:
– Ну, ладно. Исправный калибратор сперва поступит в распоряжение Второй эскадрильи – район «Платина», затем переходит в «Серебро» к Первой и, наконец, в «Золото» к Третьей эскадрилье, если только развитие событий не внесет коррективы в наш план. У тебя что-нибудь еще осталось, Мэнни?
– Нет, сэр. Ничего такого, о чем следовало бы говорить на общем совещании. Мы по-прежнему собираемся убраться отсюда к рассвету, но ремонт М-100 не позволяет нам начать сворачивать мастерские. – Мартинес пожал плечами. – Но это – моя проблема.
– Не бойся перегнуть палку. Весьма вероятно, что стратегические системы японцев засекут нас на взлете, и я не хочу оставить им здесь объекты для атаки. Мэнни, как только сможешь, немедленно убирайся отсюда вместе со всеми своими снабженцами и чумазыми механиками. Если надо, отправляйтесь маленькими группами, но эвакуируйтесь все. Вы нам понадобитесь на новых местах.
– Да, сэр, – отозвался Мартинес. Но он не знал, успеет ли. Оставалось еще столько дел…
Работе не было видно конца, и где та граница, за которой можно остановиться и сказать: все, больше делать нечего, теперь можно собирать инструменты и двигаться в путь. Только справишься с одной проблемой, как – глядь – к тебе опять несется пара взволнованных лейтенантов, чтобы сообщить о двух новых.
«Будь сильным, приятель, – твердил себе Мартинес. – Будь твердым. Как Старик Эль Диабло».
Пришел черед настоящего дела. Настоящего дела.
Закончив сообщение, Мартинес вдруг едва удержался от смеха, вспомнив, как пример самого черного юмора, однажды сказанные ему Тейлором слова.
«Всегда можно определить, когда приближается бой, – заявил тогда Старик. – Все начинает идти наперекосяк».
Они с Тейлором сидели в трактире в уродливом маленьком мексиканском горном городке под названием Бонита. А Мартинес посмеялся, думая, что то и был бой – беготня за оборванными бандитами по пустынным горам. Он заливался счастливым смехом, попивая легкую терпкую «Маргариту», уверенный, что держит все под контролем и что так будет всегда. А Тейлор улыбнулся улыбкой мертвеца, положив на стол ноги в сапогах со шпорами.
Тейлор знал, что говорил. Он знал гораздо больше, чем мог себе представить молоденький капитан-квартирмейстер.
Настоящее дело.
Тейлор стоял перед своими офицерами. Он знал, как зовут каждого, даже самых молодых и недавно назначенных в полк. Но знать людей – совсем другое. На лицах своих подчиненных он замечал в разной степени выраженные признаки волнения и бравады, невежества и энтузиазма. Даже сейчас бой являлся не только соревнованием машин, но и результатом бесчисленного множества решений, принимаемых коллективом людей. Его обязанностью было подготовить эту группу к войне. Они служили под его началом недолго, и он знал, что подготовил их недостаточно хорошо. Но еще Тейлор знал, что времени не хватает никогда и никто не бывает подготовлен идеально.
Он сознавал, что многие из них, особенно молодые, ждали от него речи. Будь то в кино, для речи обязательно нашлось бы место, но он полагал, что никакие его словеса не сравнятся с несколькими лишними минутами, проведенными ими с собственными подчиненными и посвященными дополнительным разъяснениям и уточнениям. Цель, которую он преследовал, сведя их всех вместе, уже достигнута. Они знают, что не забыты, не покинуты, не оставлены одни.
Каждый человек – часть одного большого целого. И совещание тянулось достаточно долго, чтобы успокоить даже самых взволнованных, чтобы пробудить в каждом неодолимое желание вскочить со стула и приступить к работе.
Мэнни волнуется, но это ничего. Тейлор в него верил. И в Мередита, мучающегося от того, что не смог сосчитать все волоски на головах противника. И в Хейфеца, чья храбрость порождена отчаянием. И в лейтенанта в заднем ряду, который как-то вечером в офицерском клубе смутил Тейлора, пустившись в пространные извинения из-за того, что его родители обеспечили ему лучшую косметическую хирургию, чтобы скрыть шрамы от болезни Рансимана. Он еще сказал, что не хочет, чтобы Тейлор не счел его настоящим мужчиной. А Тейлор настолько удивился, что не нашел ни слова в ответ.
Он знал, что Теркус смело и решительно поведет свою эскадрилью, но все же направил туда Счастливчика Дейва проследить, чтобы тот не стал слишком уж смелым и решительным. Он даже верил, что Рено превзойдет самого себя в кризисной ситуации, ведь за его плечами будет маячить призрак его отца. Он верил в усмехающихся молодых десантников с их крутыми татуировками, в механиков и оружейников. Он искренне верил в то, что большинство мужчин, сидящих перед ним, в трудный час откроют в себе большие возможности, чем сами ожидали.
Но он не верил в себя, в то, что сможет сейчас найти для них верные слова. За свою жизнь он слишком много прочитал книг и теперь боялся, что слова, которые он скажет, родятся не в его сердце и голове, а невольно припомнятся из какой-нибудь давно прочитанной книги и, следовательно, прозвучат фальшиво.
Лучше вообще ничего не говорить.
Он хотел бы рассказать им о выцветшем красно-белом флаге, который лежал сложенным в его кармане. О том, как снял его с крыши в африканской глухой дыре и пронес на себе много миль, много лет. Он хотел бы достать его и показать им, как показывают древнюю реликвию детям и внукам. Вот. Вот я какой.
Но он знал, что и для этого не найдет слов.
Как и для того, чтобы рассказать, как долго он ждал сегодняшнего дня, как мечтал о нем, хотя умом и понимал, что любой здравомыслящий, порядочный человек может мечтать только о мире.
Он дотронулся до сукна советской шинели, которую по-прежнему носил, чувствуя сквозь грубый материал то место, где лежал старый стяг. Он до сих пор там, успокоил он себя.
Тейлор не вынул его. Вместо этого он начал расстегивать шинель, не отводя взгляда от точно так же одетых офицеров.
– Давайте выкинем эти чертовы тряпки, – сказал он. – И займемся делом.
13
Москва 2 ноября 2020 года
– От тебя ничего не требуется, – убеждала Валю ее подруга. – Просто поболтай с ними, выпей чуть-чуть. Повеселись, и все.
Валя решила не ходить. Имелись тысячи причин, чтобы отказаться от приглашения. После посещения больницы она твердо намеревалась вести себя, как положено примерной жене, думать только о Юре и попытаться убедить себя, что их совместная жизнь все-таки наладится. К тому же она еще не до конца оправилась после операции. Ее прооперировали очень небрежно, и у нее до сих пор случались кровотечения, сопровождаемые чувством слабости и усталости. Ее сил хватало только на то, чтобы простоять полный рабочий день перед своими учениками, заставляя их раз за разом повторять по-английски: «Я счастлив с вами познакомиться».
Валя почти ничего для себя не готовила, и все же стол в комнате, совмещавшей функции спальни и столовой, был постоянно уставлен грязными тарелками и чашками. По вечерам, возвращаясь домой, она даже замечала, что в ее крошечной квартирке установился тяжелый запах прокисшего супа и нестиранного белья. Но она не могла заставить себя взяться за наведение порядка. Вместо того, чтобы как следует убраться, Валя неохотно перекладывала вещи с одного места на другое.
Сначала Нарицкий обрывал ей телефон, но постепенно он устал напрасно добиваться свидания. Она говорила себе, что должна написать Юрию, сидя ночи напролет на старом зеленом диване, завернувшись в одеяло и вполглаза следя за патриотическими и сентиментальными телевизионными программами, прерываемыми только для показа наспех скомпонованных новостей с войны. Валя догадывалась, что дела складывались очень плохо и что Юра, наверное, подвергается огромной опасности. Однако понимание шло только от головы, а не от чувств.
Изображения маленьких домиков и крошечных человечков не затрагивали ничего в ее душе. И отсутствующий Юра тоже превратился в абстракцию. Она сидела на продавленном диване, уставившись на яркий ковер напротив, – она повесила его туда, чтобы скрыть стену с осыпавшейся штукатуркой, а певичка с крашеными волосами надрывалась о горестях любви. «Написать Юре, – билось у нее в голове. – Я должна написать Юре». И все же до сих пор она не вывела ни одной строки, и в моменты наибольшего просветления Валя отдавала себе отчет, что вовсе не любит человека, с которым связала ее судьба, и что ее только страшит перспектива остаться одной.
– Не могу, Таня, – ответила она подруге. – Правда, не могу.
Таня поморщилась. Невольно она окинула взглядом развал, царивший на столе, прежде чем заставить себя снова посмотреть на подругу. Но если Валя и смутилась, то только чуть-чуть. Теперь подобные вещи значили для нее меньше, чем прежде.
– Нельзя же целыми днями вот так сидеть квашней, – настаивала Таня. – Не пойму, что на тебя нашло?
– Я думаю о Юре, – отозвалась Валя, лишь отчасти покривив душой. – Я так плохо поступала по отношению к нему. Даже не писала.
– Нечего о нем беспокоиться, – возмутилась Татьяна. – Несешь всякую чепуху. Что хорошего он для тебя сделал? Или ты как-то по-особенному живешь? – Таня оглядела царивший в комнате развал. – Они строят из себя таких важных птиц, раздуваются от гордости в своих мундирах, а посмотри, во что мы из-за них вляпались. Я всегда говорила: не связывайся с военными.
Неправда. Когда они только начинали встречаться, Таня превозносила Юрия до небес. Она постоянно твердила, как надежно положение офицерской жены, восхищалась хотя и шедшими на убыль, но все еще существенными армейскими привилегиями и даже хвалила его внешность. Когда-то двухкомнатная квартира в Москве была пределом мечтаний. Теперь же она казалась Вале тюрьмой.
– Ты была лучше устроена с этим, ну как его там, – продолжала Таня. – У него-то, по крайней мере, хоть деньги водились. И он не возражал против того, чтобы ты их тратила.
– Пожалуйста, прекрати, – остановила ее Валя. – Я не хочу о нем говорить. Ты всего не знаешь.
– Валя, ну же, ради Бога, соберись. Ну, посмотри, что у тебя творится. Я тебя не узнаю.
Однако Валя в глубине души понимала, что разбросанные по квартире вещи в большей степени отражают ее истинное "я", чем импортная парфюмерия и тщательный макияж. И еще она знала, что пойдет в конце концов вместе с Таней в гостиницу. Ей только надо подольше потянуть с согласием – не для Тани, а для себя самой.
– Я плохо себя чувствую, – отозвалась Валя.
– Не веди себя, как ребенок.
– И мне действительно надо написать Юре. Он наверняка сейчас воюет где-то там.
– Не глупи. Юрий достаточно умен, чтобы сам о себе позаботиться. Не принимай всерьез болтовню о «долге», о «чести офицера» и так далее. Мужчины любят повыпендриваться. – Таня на миг замолчала, словно задохнувшись при воспоминании о всем том вранье, что ей довелось выслушать от мужчин. Потом безжалостно продолжала: – Могу поспорить, он о тебе даже и не вспоминает. Небось, спит вовсю с какой-нибудь медсестрой или с одной из местных шлюх. Все сибирячки такие бесстыдницы.
– Юра так не поступит, – уверенно отрезала Валя. Хотя бы в одном она ничуть не сомневалась. – Юра не такой. – «Возможно, было бы лучше, – подумала она про себя, – будь он как раз такой».
Таня громко, театрально рассмеялась:
– Милая моя, ты просто не знаешь мужиков. Они все такие. Нельзя судить мужчину по тому, как он ведет себя дома.
– Юра не такой, – упрямо повторила Валя.
Таня вздохнула:
– Что ж, время покажет. Но что мы обсуждаем Юру? Лучше поговорим о тебе. Валя, ты просто должна пойти сегодня, такую возможность грех упускать.
Валя попыталась спрятаться под маской показной невинности.
– Но я же не могу, – сказала она. Потом взглянула на экран телевизора. Мужчина с серебряной сединой призывал к новой эре самоограничения. Новая духовность народа поможет выиграть войну. Несколько минут обе женщины смотрели в телевизор, сохраняя на лицах абсолютно одинаковое выражение, позволившее им пересидеть сотни собраний, не услышав на них ни слова.
– Какие они? – тихо спросила Валя, не поворачивая головы. – Просто любопытно.
– Ну, во-первых, – ответила Таня, – они умеют обращаться с женщинами. И все, конечно, богаты. – На миг Таня задумалась. – Естественно, в этом они ничем не отличаются от других мужиков. Им нужно одно – залезть тебе под юбку. Но… уж если не с тобой, то с кем мне быть откровенной? Они, по крайней мере, не слезают, пару раз дернувшись.
– Таня!
– Да не строй ты из себя невинность. Я только говорю, что мне никогда не было так… так… – Наконец и Татьяна покраснела от своих мыслей. Даже в миг наивысшей откровенности она не могла преодолеть воспитанные с детства привычки. Не так уж и важно, что ты делаешь. Но следи за тем, что говоришь. – Наверное, они этому учатся в школе или еще где-нибудь, – хихикнула она, словно время, как губкой, стерло последние десять лет и они снова стали девчонками-подростками.
Миг опасной открытости прошел, и Татьяна разгладила юбку на коленях.
– Но пришла я не за тем. Я только подумала – вдруг ты захочешь поговорить с ними. Попрактиковаться в английском. Ну, сама понимаешь. Узнаешь несколько новых выражений, свежие идиомы.
Валя посмотрела на пол у себя под ногами. Его тоже надо вымыть, и чем скорее, тем лучше.
– Я не знаю, о чем с ними разговаривать, – призналась она подруге. Но сама уже репетировала в голове словесные комбинации.
– О, они сами во всем разберутся. Они действительно очень дружелюбны. Прямо как в старых западных фильмах. Все вычищенные, вымытые и все время улыбаются. И не ведут себя, как неотесанная деревенщина. Словом, во всем прямая противоположность русским мужикам.
– Но… я слышала, они совсем некультурные.
Таня закрыла глаза с выражением крайнего презрения.
– Ну, знаешь, если ты собираешься в художественный музей, то всегда можешь сходить туда и одна. По мне, американцы великолепны. – для убедительности она выдавила из себя несколько слов по-английски. Несмотря на все старания, они прозвучали гораздо хуже, чем сказала бы их Валя: «То have fun. Always to have fun. Darling, it is very nice»9.
– Не думаю, что они мне понравятся, – протянула Валя, уже представляя себе бессмысленные американские улыбки, прочные башмаки и их жизнь, преисполненную непростительного материального благополучия.
– Ну и глупо. Сперва познакомься, а уж потом решай. Я уже рассказала Джиму о тебе. Он и его друзья хотели бы с тобой встретиться.
– Джи-им, – с отвращением протянула Валя. – Звучит, как имя героя из глупого фильма. Дурацкое имя.
Таня устало пожала плечами, словно опустошенность и безволие Вали вдруг стали заразными. Потом взглянула на часы.
– Уже поздно, – сказала она. – Я назначила Джиму свидание.
Валю охватил страх. Страх остаться одной в этих мрачных комнатах, наедине со своей мрачной жизнью. Кто знает, какие возможности может открыть знакомство с американцами? А от бокала-другого вина беды не случится. Может быть, в гостинице подают хорошую еду.
Она почувствовала, как впервые после долгих недель растительного существования в ней вновь пробуждается интерес к жизни. Конечно же, там ее ждет чудесная пища, приготовленная специально для иностранцев. В ее сознании начали тесниться соблазнительные, хотя и не слишком отчетливые, видения.
– Ты права, – вдруг сказала Валя, – мне надо выйти на люди, вдохнуть свежего воздуха. Тогда я и спать стану лучше.
Таня вновь оживилась, и Валя поинтересовалась про себя, только ли из чувства давнишней привязанности упрашивала ее старая школьная подруга, или ей требовалась помощь при общении с богатыми иностранцами. А может, та выступала в качестве сводни? Впрочем, неважно.
– Они надолго в Москву? – поинтересовалась Валя, позволив одеялу соскользнуть с плеч.
В глубине комнаты на экране телевизора мерцала карта далеких боев.
– Думаю, надолго, – ответила Таня. – Джим говорит, что сам точно не знает. Они здесь по делу. Какая-то торговая делегация, но ты не беспокойся. Они вовсе не такие скучные, какими ты представляешь себе американских бизнесменов. Они все друзья и постоянно рассказывают о том времени, когда вместе служили в армии.
Валентине вдруг показалось странным, почему так долго может находиться в Москве торговая делегация в то время, когда страна по уши увязла в войне. Но она быстро отбросила сомнения. Из тысяч статей, лекций и телепередач она вынесла стойкое убеждение, что американцы способны делать деньги на всем, даже на вспышках болезни и голода. К тому же Нарицкий наглядно продемонстрировал ей, насколько легко можно богатеть на войне. Возможно, именно из-за войны они здесь и торчат – торгуют орудиями смерти. Валя не стала забивать себе голову.
– Мне надо помыться и привести в порядок голову.
– Верно, – счастливым голосом подхватила Татьяна. – И смотри, мойся как следует. Они на это очень обращают внимание. – Она наморщила носик. – Пока ты собираешься, я маленько приберусь в твоей конюшне.
Валя поспешила в крошечную спальню и принялась копаться в груде сваленной кучей одежды. Что достаточно чисто, чтобы одеть? Ей надо тщательно продумать цветовую гамму – последнее время она очень бледна.
Из соседней комнаты донеслось звяканье посуды, потом – укоризненный Танин голос:
– Валя, какая ты нехорошая девочка.
Райдер сидел у стойки бара. Один. Пил прокисшее бутылочное пиво. Он не собирался задерживаться здесь надолго, в номере его ожидало много работы. И все же позади остался очень трудный день, произошло много такого, что трудно разложить по полочкам и забыть.
«Машины не чувствуют боли». И целый мир открывающихся новых возможностей. Он уже как можно яснее объяснил все своему начальству, и они тоже пришли в волнение. Командир подразделения сказал, что такой шанс бывает раз в жизни. И все же Райдер боялся, что они не до конца все понимали. Он страстно желал, чтобы они моментально придумали план действий, чтобы они без колебаний использовали новый метод в ведении боевых операций.
Райдер усмехнулся про себя, покручивая в руке полупустой стакан. «Чтобы эта машина не страдала напрасно». Он старательно избегал освещать эту сторону вопроса, подчеркивая взамен волшебным образом проявившуюся уязвимость противника. И теперь уже им предстояло запустить все колеса, создать план, который пошлет людей реализовывать открывшиеся возможности. Он знал, что ему такая работа не по плечу. Но, с другой стороны, он не мог уже отрешиться от этого проекта. Он чувствовал, что его роль до конца еще не сыграна.
Он отхлебнул согревшегося пива. Никогда особенно он не любил выпить. «Как абсурдно, – подумал он. – Все это абсурдно». Но на самом деле у него в голове крутилось другое слово, которое он никак не мог заставить себя произнести, – «жутко».
Весь мир теперь пронизан этим словом. Гостиничный бар, построенный давным-давно, в отчаянном приступе надежды, с потугами на элегантность, на деле обернувшейся только мрачной запущенностью, бархатные сиденья, добела вытертые бесчисленными задницами, медные детали, выщербленные и потускневшие.
Лишь зеркало казалось по-настоящему древним, посерев из-за годами окутывавшего его сигаретного дыма. Именно в зеркале, поверх частокола бутылок, он впервые перехватил пристальный взгляд той женщины, и теперь воспоминание о ее глазах, на миг дольше, чем следовало, задержавшихся на его лице, не давало ему встать и уйти.
Он совсем было собрался возвратиться к себе, несмотря на то, что проходившие мимо офицеры не раз предлагали ему присоединиться к их столикам. Он был готов смириться с одиночеством, которое на самом деле вовсе не так уж и плохо, если заставить себя думать о нем логично. Готов вернуться в тесную, слишком жарко натопленную комнату, полную странных хлюпающих звуков, словно где-то рядом никак не мог откашляться старик. У него всегда было много работы, а работа оправдывает любые жертвы.
А ее взгляд остановил его. Слишком напряженный для такого тонкого лица. Он знал, что у нее карие глаза еще прежде, чем получше присмотрелся к ним в дымном полумраке бара. Она давно уже следила за его отражением в зеркале, и первая его мысль была – насколько чужда она здешней обстановке, зажатая в кабинке между двумя громогласными офицерами в плохо сидящих на них спортивных пиджаках. Наконец, широкий взмах чьей-то руки прервал протянувшуюся между ними через зеркало нить.
Похоже, ее спутником был пузатый подполковник, которого Райдер знал как профессионально беспомощного, политически подкованного и счастливого оттого, что оказался в чужой стране с полным карманом денег и без жены, типа. Райдер знал всех за тем столом: офицеры, не заслуживавшие его уважения. Он внешне помнил и вторую русскую, несмотря на то, что редко задерживался в баре, – высокую, с копной отливавших металлическим блеском черных волос. Непременный член Международного клуба шлюх.
Он знал их всех – кроме этой девушки с тонкими чертами лица, с золотистой лентой, пропущенной сквозь тяжелую массу волос. Она сидела молча, с лицом почти что грустным, а все более и более пьяные соседи ткали вокруг нее свою паутину. Ни веселье, ни незнакомцы, в компании которых она оказалась, похоже, не интересовали ее. Она походила на эфемерную сказочную принцессу, и Райдеру припомнилась циничная шутка одного уорент-офицера: что-де «большинство из них сделает все, что угодно, ради сытного обеда». Райдер испытал укол ревности при мысли, что такая женщина даром пропадает в подобном окружении.
Ее лицо снова скрылось в тени, и Райдер только смог увидеть, как она улыбнулась и произнесла неслышные ему слова.
Он уставился в свой бокал с пивом. Но в памяти он видел ее даже лучше, чем несколько мгновений назад. Ниже моментально запечатлевшихся в его мозгу лица и волос – длинная белая шея вела к обнаженным ключицам и отделанному кружевами лифу платья из тех, что были в моде в Штатах несколько лет назад.
Красное платье, словно она в глубине души издевалась над ними всеми. Он покачал головой, говоря себе, что она по-настоящему красива, хотя и понимал, что преувеличивает. В чем-то ее лицо все-таки не дотягивало до классической красоты. Однако она, одна из всех женщин в переполненном баре, обладала властью встряхнуть Райдера, вырвать его из тонкой паутины, которой обволокла его ночь.
Ничего, конечно, не поделаешь. Ее окружали офицеры значительно выше его рангом. Но даже сиди она одна, он не осмелился бы приблизиться к ней. У него имелось сколько угодно оправданий. Несмотря на то, что никто не выполнял предписаний, им все же запрещалось устанавливать слишком тесные контакты с местным населением. Кроме того, любая из девушек могла оказаться сотрудницей КГБ. По слухам, в городе царила настоящая эпидемия венерических заболеваний. И в любом случае, что бы он ей предложил? В любой момент он может оказаться вдалеке отсюда. И у него слишком много работы, ему надо держать себя в постоянной готовности.
Он никогда не умел с легкостью заводить знакомства с женщинами. Приятели никак не могли его понять. «Господи, – сказал как-то ему старинный друг, – будь у меня твоя внешность, мой баловник уже стерся бы до основания». Почти все женщины, ставшие частью его жизни, практически всегда сами делали первый шаг – вроде Дженифер, которая поджидала его в коридоре у компьютерного класса. Как-то, пребывая в отличном расположении духа, в один из их самых лучших дней она сказала ему, что он сам не знает, какая он куколка. А потом развелась с ним.
И вот теперь никого не было рядом с ним, и ничего впереди, только пивные опивки, да еще одна московская ночь с астматическим гудением труб и эскападами соседей за стенами. Он посидел еще немного, позволив себе немного пофантазировать об этой женщине, с которой – он знал – они никогда ни единым словом не обменяются. Он представил себе ее жизнь и череду событий, вынудивших ее разменивать себя на болтливых пьяниц, что сидели за одним с ней столом.
Он представил, как она стоит в очереди за ошметками мяса. Очереди на улицах вытянулись так, что, казалось, они уже переплелись, переросли друг в друга настолько, что давно уже потерялись их начало и конец в ожидании, когда же откроется тот мифический магазин, которого на самом деле вовсе не существовало. Когда Райдер со своим советским коллегой ехали по улицам, того вид очередей нисколько не волновал.
– Русские, – заявил Савицкий, – ждут всю жизнь.
«Женщина, рожденная не в той стране», – подумал Райдер.
Он уже совсем решился оторваться от бара и от своих мечтаний, когда подполковник, зажавший женщину в угол, громко извинился и, качаясь, направился в сторону туалета. Райдер инстинктивно глянул в ту точку зеркала, где недавно встретились их глаза, и увидел, что она тоже встает. У него защемило в груди при мысли, что она сейчас последует за подполковником, что тот отправился вовсе не в туалет, а на заднюю лестницу гостиницы.
Но женщина удивила его. Она не пошла за человеком, на которого Райдер в своем воображении обрек ее. Вместо того она снова храбро поглядела в зеркало на отражение его глаз и двинулась прямо к бару.
Вся смелость, присущая его мечтам, вмиг покинула его. Он отвел взгляд в сторону и, как утопающий за соломинку, вцепился в свой пустой бокал.
Он чувствовал ее приближение. В волнении он уставился на живот бармена, покоившийся в раковине для мытья посуды. Сергей, друг всех владельцев свободно конвертируемой валюты.
Рука, бесспорно женская, легко коснулась его плеча.
– Это место занято? – спросила женщина.
Ему не требовалось ни смотреть на нее в зеркало, ни оборачиваться. Он знал, что это она.
Он без малейших сомнений узнал ее голос, хотя раньше до него через всю переполненную комнату донесся только ее едва различимый смех.
– Н-нет, – заикаясь, выговорил он, наконец обернувшись. – Пожалуйста, садитесь.
Она из КГБ. Конечно. Без всякого сомнения. Другого логичного объяснения просто нет.
– Здравствуйте. Как поживаете? – спросила она, и только тут до Райдера дошло, что она говорит с ним по-английски. Ее голос звучал осторожно, с заученными ровными интонациями, словно она сомневалась в правильности выбора слов. Но, впервые разглядев ее поближе, он удивился, как она может испытывать неуверенность хоть в чем-то.
Часто, когда подходишь поближе к русской женщине, неожиданно плохая кожа либо дурные зубы оказываются для тебя неприятным сюрпризом. Но у этой девушки все идеально.
Только очень бледная. Словно только что выздоровела после долгой болезни. За несколько, пожалуй, полноватыми губами – маленькие и ровные зубки. Она стояла близко, и исходящий от нее аромат дурманил ему голову.
– Я поживаю прекрасно, здравствуйте. А как вы? – ответил он автоматически.
Женщина присела рядом. Под платьем угадывались гладкие, изящные линии ее тела.
Слишком тонкая ткань для московской осени, застиранная почти до дыр. И сама она казалась чересчур хрупкой для мира, в котором ей приходилось жить. Но это такая страна, где даже красавицы не слишком хорошо едят.
– Сегодня я очень хорошо себя чувствую, спасибо, – произнесла женщина. – Могу ли я попросить у вас сигарету?
– Я не курю, – ответил Райдер, в тот миг пожалев об этом.
В глазах женщины появилось выражение неуверенности.
– Подождите, – воскликнул Райдер, – секундочку. – Он неохотно отвернулся от нее, словно опасаясь, что, лишившись его полного внимания, она тут же исчезнет. – Сергей! – позвал он.
Бармен, утверждавший, что любит американцев больше, чем всех остальных уважаемых клиентов, и постоянно интересовавшийся, почему американцы так мало сюда ездят, засеменил вдоль своей баррикады из полированного дерева.
– Слушаю вас, мистер.
– Пачку сигарет, – сказал ему Райдер и добавил: – «Мальборо», – вдруг припомнив, что именно эти западные сигареты незадолго до того переходили из рук в руки над стойкой.
– Ну что вы, не надо, – проговорила женщина голосом, лишенным убедительности.
– Пустяки, – ответил Райдер, доставая из бумажника доллары. – Между прочим, меня зовут Джефф.
Женщина взглянула на него. Темно-карие глаза, только выигрывающие от темных кругов под ними. «Глаза, – подумал Райдер, чувствуя внезапное головокружение, – за которые любой мужчина с радостью пойдет на смерть».
– Я – Валентина, – медленно произнесла женщина. – Но зовут меня Валя. Укороченное имя, понимаете?
– Валя, – повторил Райдер. – Очень милое имя. – Он сознавал банальность своих слов, но не мог придумать ничего умнее и боялся, что тишина отпугнет ее.
Бармен принес сигареты.
– «Мальборо» вас устроят? – спросил Райдер.
– О да. Очень хорошо. – Женщина, казалось, немного нервничала, хотя Райдер понятия не имел, как такой привлекательный, такой отмеченный милостью Божьей человек может нервничать в подобной ситуации. Ему-то ведь просто не верилось, что она рядом. Как могли мужчины этой страны позволить ей ускользнуть от них?
Он снова подумал, что, возможно, она из КГБ, но ему не хотелось верить такому объяснению.
При ближайшем рассмотрении она показалась немного неухоженной. Но почему, он и сам не смог бы объяснить – этот маленький недостаток делал ее более привлекательной. На взгляд он определил ее возраст – под тридцать, почти столько, сколько ему.
«Ослепительная, – подумал он. – Не красавица, но ослепительная женщина».
Райдер долго возился с пачкой, неумело пытаясь открыть ее. Наконец с облегчением дал ей прикурить, воспользовавшись случаем слегка придвинуться к ней и вдохнуть смесь запаха женского тела и дешевой парфюмерии.
– Спасибо, – поблагодарила она. – Вы очень добры, Джефф. – Она тоже произнесла его имя как «шеф». Незнакомое ей ранее слово.
– Вы очень хорошо говорите по-английски.
– Я учительница. Учу детей. Я нахожу детей очаровательными. Я учительница английского языка, который я люблю. Он очень интересный.
Райдер отчаянно пытался найти нужные слова в страхе, что она с минуты на минуту покинет его. Он до последней капли осушил свой бокал с пивом.
– Не желаете ли чего-нибудь выпить? Что вы предпочитаете?
– Большое спасибо. Но в этом нет необходимости. Я выпью пепси-колу с виски, пожалуйста.
Райдер заказал. И еще одно пиво. Его запас тем для разговора снова иссяк.
Женщина затянулась сигаретой, затем откинула назад голову, показав длинную белую шею и густые тяжелые волосы. На ней была цепочка с кулончиком в виде сердечка, как у школьницы, и он блестел на фоне ее кожи, как капелька крови. Валя выдохнула дым. Райдеру этот жест показался странным и экзотичным, словно взятым напрокат из очень старого фильма. В Штатах ни одна привлекательная женщина под страхом смерти не показалась бы на людях с сигаретой во рту.
– Вы очень симпатичная женщина, Валя, – сказал он, не в состоянии придумать что-нибудь еще и опасаясь, что зашел слишком далеко.
Она улыбнулась:
– Как мило с вашей стороны так говорить. Спасибо большое.
– Вы живете в Москве?
– О да. Я москвичка. Я родилась в Москве.
– У вас очень интересный город, – заметил Райдер.
Женщина слегка поморщилась:
– Мне он кажется не слишком уж интересным. Да и для вас он вряд ли очень интересен. Я думаю, Америка очень интересна.
– Вы бывали в Америке?
Она покачала головой, изобразив театральное отчаяние:
– Это не так уж просто, знаете ли. К тому же очень дорого. Но я думаю, вы смеетесь над нами здесь, в Москве. Мы очень бедные. Не такие, как вы там в Америке.
– Надеюсь, когда-нибудь вы сможете посетить Соединенные Штаты.
У женщины заблестели глаза:
– О да. Я бы хотела повидать Америку. В Америке есть все.
Похоже, она обладала талантом подавать такие реплики, после которых больше ничего не приходило в голову. А ему безумно хотелось продолжать беседу.
Принесли напитки, и еще несколько долларов перекочевало в руку бармена. Женщина пригубила из бокала и затрясла головой, словно обжегшись:
– Он добавляет сюда слишком много виски. Мне нельзя столько пить. Сегодня я забыла пообедать.
– Возможно, вы предпочтете что-нибудь другое? – быстро спросил Райдер.
– Нет. О нет, – быстро ответила женщина, встревоженная его предложением. – Я уже счастлива. Спасибо.
У него язык чесался предложить ей пообедать вместе. Он тоже не ел, а время работы ресторана продлили специально для щедрых американцев. Его теперь не особенно волновала возможность ее принадлежности к КГБ. Он как-то не мог себе представить, чтобы именно вот эта женщина оказалась тайным агентом.
И все же он колебался.
Он все откладывал приглашение. Не столько потому, что боялся оказаться скомпрометированным, сколько из страха встретить отказ, из боязни, что предложение положит конец их встрече.
– Вы знакомы со многими американцами? – поинтересовался он.
– Нет, – ответила она и быстро добавила: – Я не часто хожу в такие гостиницы. Сегодня я пришла только затем, чтобы составить компанию подруге. Она меня пригласила.
Райдер про себя подумал, что ее подруга – не такая уж хорошая рекомендация. Но он отказывался плохо думать о женщине, сидящей рядом с ним. Она ни о чем его не просила. И он знал, что мало кто из собравшихся в баре женщин – настоящие проститутки. Американцы являли собой главное развлечение в нынешнее мрачное время. И кто может сказать, через что довелось пройти этой женщине в жизни?
Он вдруг понял, что он и его товарищи оказались слишком скорыми на суждения.
Его молчание обеспокоило женщину, и она предложила новую тему, чтобы вдохнуть в разговор новую жизнь.
– Я нахожу американцев очень дружелюбными.
Райдер кивнул и улыбнулся. Да. Конечно. Каждый американец здесь с радостью будет дружелюбен с этой женщиной.
В минуту, близкую к панике, сменившейся глубоким облегчением, он увидел подвыпившего подполковника, возвращавшегося к столику.
Райдер не сомневался, что тот направится прямо к бару, обнаружив исчезновение спутницы, и заберет ее назад. Но он лишь потоптался с мгновение, а потом тяжело плюхнулся на место и потянулся за заждавшимся бокалом.
– Американцы очень дружелюбный народ, – согласился Райдер, словно он пришел к такому выводу после долгих размышлений. – В основном.
– Но вот вы один. Это не говорит о большом дружелюбии.
– Я не один, – улыбнулся Райдер. – Со мною вы.
Тень неудовольствия пробежала по ее лицу, и Райдер понял с прозорливостью человека, долгое время изучавшего иностранные языки, что своим ответом нарушил последовательность глаголов и существительных, заранее сложившуюся в ее голове.
– Вы не должны сидеть один, – упрямо продолжила она.
– У меня позади тяжелый день. Много работы.
– А в чем заключается ваша работа, Джефф?
– Я работаю с компьютерами.
Она на минуту задумалась.
– Очень интересно. Но не для меня. Математика никогда мне не давалась.
– Это больше чем просто математика, – сказал Райдер. Но он хотел увести разговор подальше от своей работы. Если она из КГБ, от него ей ничего не узнать.
– Послушайте, Валя, – решился он наконец. – Я еще не ел. Не составите ли вы мне компанию за обедом? Вы говорили, что тоже не пообедали.
Он преодолел свою трусость с налету, быстро выговорив необходимые слова. Но с последним слогом его обуял страх. Вот теперь она уйдет.
– Как мило с вашей стороны, – тут же отозвалась она. Ее ответ последовал так незамедлительно, что от волнения он едва его расслышал. Он все еще не мог поверить, что она подошла к нему, что сейчас сидит рядом с ним.
– Я буду очень рада, – продолжила она, – пообедать с вами.
– Великолепно, – сказал Райдер, при всей охватившей его радости чувствуя, что готов рисковать ради этой женщины гораздо в большей степени, чем когда-либо намеревался.
Валя очень старалась не есть слишком быстро. Она хотела казаться прекрасно воспитанной, элегантной. Но очень уж трудно достойно реагировать на американский мир. Чересчур хороша еда, чересчур ее много. Даже Нарицкий, при всех его связях на черном рынке, не мог доставать мясо такого качества. Валя никогда не пробовала ничего подобного, и с каждым куском – а как трудно было заставлять себя тщательно жевать его, а не глотать сразу – в ней росло чувство благодарности вперемешку с гневом. Качество пищи, подаваемой иностранцам в ее родном городе, казалось унизительным для человека, никогда не знавшего такой жизни.
Она резала бифштекс на крошечные элегантные кусочки, а сама хотела схватить его руками и рвать зубами, как дикарка. Валя поняла, что и сама не подозревала, насколько в самом деле она голодна, пока официант не поставил перед ней тарелку.
– Еда очень хорошая, – сообщила она американцу. – Большое спасибо.
Тот кивнул:
– Рад, что вам понравилось. Как я хотел бы угостить вас настоящим американским бифштексом, прямо с боен Канзас-Сити. Вы бы язык проглотили.
Из его слов следовало, что американское мясо еще лучше. Но Валя не могла представить себе такого. Ей ни разу не доводилось пробовать такого мяса, она даже не подозревала, что подобное вообще бывает. А американец, похоже, находит его не слишком уж и хорошим. Он только ковырялся в своей тарелке. Это ее разозлило.
Возможно, он просто показушник, как почти все они. Не только американцы, вообще мужики. И все же этот казался особенным. Такой скромный, все старается угодить.
Зажатая между мужланами, с которыми познакомила ее Татьяна, Валя долго наблюдала за его отражением в зеркале, пока он наконец ее не заметил. Очень красивый чисто американской, какой-то мальчишеской красотой, и сперва она решила, что он сидит один из гордости.
Но в его движениях сквозила неуверенность, а когда их глаза наконец встретились, она не увидела в его лице того волчьего выражения, которое неминуемо присутствовало бы у такого красавца, будь он русским.
Возможно, он действительно хороший человек, порядочный и щедрый. Но тогда почему он дурно отзывается о лучшей еде, какую она когда-либо пробовала?
– Очень вкусно, – повторила Валя вежливо, но твердо.
Похоже, он почувствовал, что сделал неверный шаг.
– Да, конечно, неплохо. Они здесь стараются как могут. Хотите еще картошки? Я свою все равно не осилю.
– Нет, – соврала Валя. – Я слишком много всего съела. Спасибо.
Ей хотелось закрыть глаза и прислушаться к чудесной мелодии, заигравшей во всем ее теле.
Она подцепила на вилку овощи в густом соусе, стараясь не капнуть на платье. Вале казалось, что она все бы отдала, даже пошла бы на преступление, ради хотя бы еще одного такого обеда.
Она следила за ним, сидящим за стойкой бара, и наконец решилась. Свиньям, которых подсунула ей Таня, явно требовалось только одно. В них не было будущего. От них ничего хорошего не дождешься. Но вот мальчишеского вида красавчик у бара… Пожалуй, в нем что-то есть. Достаточно молод, чтобы казаться свободным, чтобы иметь в будущем больше, чем в прошлом. Валя решила, что стоит попробовать. В худшем случае она все равно избежит противных лап старого пьяницы.
– Хотите еще чуть-чуть вина? – спросил он, уже взявшись за бутылку.
– О да. Пожалуйста. Видите, оно очень хорошее. Русское вино. Его делают в Крыму.
От нее не укрылось облачко, пробежавшее по его лицу, знак несогласия. Что с ним такое? Чего ему надо? Чего он еще может желать?
Валя решила, что он просто пытается произвести на нее впечатление. Ну и пусть – не самый худший способ. Он еще такой мальчик, а хочет, чтобы она видела в нем мужчину.
Валя снова сделала над собой усилие, чтобы не торопиться и перестать лопать, как изголодавшаяся дворняжка. В наказание за плохое поведение она заставила себя на минуту отложить в сторону нож и вилку и заговорить с американцем.
– Джефф, вы такой милый. Наверное, вы женаты, верно?
Она внимательно следила за выражением его лица. Никаких неприятных перемен: ни внезапного смущения, ни глупой таинственности.
Только едва заметное напряжение и отблеск боли в глазах.
– Нет, – медленно произнес он, – я не женат. Был. Но сейчас – нет.
– О, простите. Ваша жена умерла?
Он слегка улыбнулся, и выражение боли исчезло.
– Нет. Все не так страшно. Мы просто не подошли друг другу. Мы развелись.
«Наверное, какая-нибудь бессовестная американская шлюха, – решила Валя. – Стерва, у которой столько много всего, что она может себе позволить разбрасываться мужьями направо и налево».
– У вас есть дети?
– Нет, – сказал он. – Думаю, в этом нам повезло.
Затем он сменил тон и наклонился к ней поближе.
– А вы? Не могу поверить, что вы не замужем.
Валя проглотила еду и ответила ему очень серьезным взглядом.
– Мой муж погиб, – соврала она. – В самый первый день войны.
Он вжался в спинку стула и вытянулся как струна.
– Валя, простите…
– Я не хотела бы говорить об этом, – сказала она. – Сегодня я впервые провожу вечер вне дома. Моя подруга решила, что мне надо развлечься.
– Конечно, – пробормотал он. – Я только…
– Неважно. Расскажите мне о вашей жене, – попросила Валя, хотя ей вовсе не хотелось слышать о ней. – Наверное, она очень плохая женщина. – Тут она отправила в рот кусочек мяса, уверенная, что теперь-то он будет говорить долго.
– Дженифер? – переспросил американец. – Нет, Дженифер вовсе не плохая. Мы просто смотрели на мир разными глазами. – Он улыбнулся. – В Америке ходит шутка, что каждый имеет право на один пробный брак. Наверное, я использовал свою попытку.
Валя в спешке проглотила кусок.
– Значит, вы собираетесь жениться снова?
– Не знаю. Возможно, если встречу подходящую женщину. Я пока об этом не думаю.
– Может, вы все еще любите ее?
Американец задумался на мгновение:
– Нет. Думаю, я ею уже переболел. Нам порой бывало хорошо. И, пожалуй, я продолжал любить ее еще долго после того, как она разлюбила меня. Но теперь все кончено.
– Я считаю, вы должны встретить очень хорошую женщину.
Американец улыбнулся. У него была замечательная мальчишеская улыбка.
– Или она встретит меня. – Он долил еще вина, наполнив ее бокал почти до краев.
Внезапно ее желудок сжало, как в тисках. Кошмарная, острая боль пронзила все ее тело.
Валя перестала жевать и застыла с широко раскрытыми глазами. Потом боль отступила, оставив ее опустошенной и ослабевшей, с капельками пота, блестевшими на лбу. Ее правая рука намертво вцепилась в скатерть.
Она заставила себя продолжать жевать.
– С вами все в порядке? – спросил американец.
Валя кивнула.
– Все хорошо. Никаких проблем. – Она потянулась за бокалом, полным вина. – По-моему, здесь очень жарко.
Когда она подносила бокал к губам, боль второй раз полоснула ножом по животу. Она тихонько застонала, не в силах ничего сделать.
Первый приступ заставил ее широко раскрыть глаза. Теперь ей пришлось закрыть их. Валя сглотнула слюну, чувствуя себя совершенно несчастной. Она ругала себя последними словами.
– Валя!
Она чувствовала, как холодный пот выступил у нее на лбу и висках. Потом ее пронзила еще более острая и невыносимая боль, и Валя поняла, что весь мир вокруг нее разваливается на части.
– Пожалуйста, простите. Мне надо выйти.
В спешке она уже не заботилась о правильном произношении и ударениях. Встала, едва сдерживая слезы и надеясь только на то, что ей все-таки удастся не опозориться до конца. Непослушной рукой она потянулась за сумочкой, но ощутила под пальцами только ткань скатерти да жесткий стул. Времени не оставалось. Она быстро зашагала через весь зал с заученным достоинством отчаяния, от которого лишь один шаг до позора, направляясь к ближайшему официанту, с которым можно общаться на родном языке.
Официант холодно указал ей дорогу, не трудясь оставаться вежливым теперь, когда она разлучилась со своим иностранцем.
Валя поспешила дальше, чувствуя все большее головокружение и слабость, надеясь не сбиться с пути. Она понимала, что у нее в запасе нет лишних секунд на то, чтобы заблудиться.
Темный холл, прижатый к полу металлическими прутьями ковер, облупившаяся краска на старинной, огромных размеров двери. Она рванулась внутрь, мимо толстой средних лет женщины, сидевшей на страже у стопки полотенец и блюдца с мелочью. На бегу Валя успела отметить быструю смену выражений на лице женщины. Сперва неудовольствие, потом неестественная натянутая улыбка в надежде на чаевые и, наконец, злоба.
Валя метнулась в первую же кабинку. С ходу упала на колени, еще не зная, с чего начать. Позади, за невидимой пеленой, отделявшей Валю от всего остального мира, до нее доносились негодующие вопли смотрительницы. Та прошла за ней следом, и какой-то частью сознания Валя чувствовала, как она нависает над ней, выкрикивая оскорбления. Но все это происходило где-то слишком далеко, чтобы обращать внимание. Сейчас девушку занимало только ее нынешнее ужасное состояние. Огонь в желудке и боль в горле, казалось, существовали вне времени.
Потом все замедлилось, осталась только вонь. Смотрительница махнула на нее рукой и, ворча, удалилась в свою будку. Валя сидела на треснутом унитазе, не в силах даже посмотреть, что случилось с ее драгоценным платьем. Собрав всю оставшуюся энергию, она потянула за ручку унитаза, чтобы смыть следы ее позора.
Потом снова без сил уселась на прежнее место.
Физическая боль отошла, сменившись мучительными мыслями о пережитом сраме. Жрала, как животное. Слишком много еды, и еды слишком жирной. Невообразимо вкусная еда, и даже сейчас, ощущая во рту кислый привкус тошноты, она все равно надеялась, что в ее жизни еще будет такая пища.
Она глубоко вздохнула несколько раз, наконец встала. Ноги сперва плохо слушались, но уже стало ясно, что с ней не произошло ничего серьезного – просто вытошнило от обжорства, как ребенка, переевшего сладостей.
Она задрала платье, чтобы поправить чулки.
И ноги, всю жизнь казавшиеся ей длинными и стройными, вдруг показались просто худыми.
Запястья костлявые. И это в мире, в городе, где столько скрытого изобилия. Валя вдруг поняла, как даром проходит ее красота, да и сама жизнь.
Она приблизилась к смотрительнице, мрачно сидевшей на своем посту.
– Пожалуйста, – произнесла она, одновременно разглаживая рукой платье, – дайте мне полотенце. Я оставила сумочку в зале. Мне было плохо.
Женщина, преисполненная сознанием собственной власти, неприязненно оглядела Валю с ног до головы.
– Полотенце, – бросила она, – стоит пятьдесят копеек.
– Знаю, – умоляла Валя. – Я понимаю. Но прошу вас, мне надо привести себя в порядок. Я не могу так уйти отсюда, мне необходимо умыться.
Смотрительница положила волосатую руку на стопку полотенец и взглянула на Валю с ненавистью, которая копилась всю ее жизнь.
– Пятьдесят копеек, – повторила она.
Устав бороться, Валентина отстегнула с руки часы. Замечательные японские часы, подаренные ей Нарицким по возвращении из одной из его деловых поездок. «За хорошее поведение», – сказал он. Свинья.
Она швырнула часы в жирную ладонь смотрительницы. Пальцы разжались, схватили часы, тут же спрятали добычу среди складок юбки.
Валя взяла полотенце.
Она в спешке умылась, попыталась сполоснуть рот и причесаться как можно аккуратнее.
В зеркале она показалась себе очень бледной.
«Но не такая уж страшная», – успокоила она себя. Просто она чувствовала себя опустошенной и измотанной. Всего лишь через десять минут после приступа она уже ощутила возвращение голода. Валя сказала себе, что вернется, сядет за стол, тихо и спокойно улыбнется и сделает вид, будто ровным счетом ничего не произошло. Даже если американец и пойдет на попятную, она, по крайней мере, доест свой обед.
С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Она еще раз вдохнула полной грудью. У двери смотрительница безуспешно пыталась застегнуть браслет на жирной руке. Валя устремилась назад в ресторан.
К невообразимому ее облегчению, американец все еще сидел за столом. Он явно оживился, увидев ее. Она расправила плечи и замедлила шаг, ощутив прилив уверенности, что все кончится хорошо.
И тут она заметила, что еда исчезла. Со стола убрали все, кроме вина. И еще полупустой пачки сигарет, которую она измяла от волнения.
Чудесная, невыразимо замечательная еда пропала. Валя продолжала идти к столу, пытаясь улыбаться, уверить американца, что все в порядке. Он неловко вскочил, поспешно отодвинул для нее стул, и она села, как механическая кукла. Не веря своим глазам, уставилась Валя на белую пустыню скатерти. Великолепная еда исчезла. Ей казалось, что никогда в жизни ее желудок не был таким пустым.
Она начала беспомощно плакать. У нее даже не оставалось сил для того, чтобы как следует на себя рассердиться. Она просто сидела и тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони, вся уйдя в свою слабость и сознание того, что в ее жизни больше никогда не случится ничего хорошего.
– Валя, – говорил американец своим ровным, твердым голосом. – Что произошло? Могу я чем-нибудь вам помочь?
«Увези меня. Пожалуйста. Забери меня в свою Америку, и я все для тебя сделаю. Все. Абсолютно все, что ты захочешь».
– Нет, – ответила Валя, подавив рыдания. – Ничего. Это так, пустяк.
Его челюсти двигались с трудом, и распухшие губы едва выговаривали слова. Он посмотрел снизу вверх на своего мучителя сквозь щелочки заплывших глаз. В помещении царил полумрак, к тому же после побоев он уже почти не мог сфокусировать взгляд на лице майора КГБ, ходившего кругами, то пропадая в тени, то выходя на свет, вокруг стола, на котором сидел Бабрышкин с крепко связанными за спиной руками. Огромный человек, чудовище в мундире, дьявол.
– Никогда, – повторил Бабрышкин, стараясь четко выговаривать слова в надежде не растерять последние остатки своего достоинства. – Я никогда не имел таких контактов.
Гигантская тень нависла над ним. Огромный кулак вынырнул из темноты и обрушился на его голову.
Стул едва не опрокинулся. У Бабрышкина круги пошли перед глазами. Он изо всех сил старался удержаться в вертикальном положении. Он ничего не понимал. Бред, сумасшествие.
– Когда, – орал майор КГБ, – ты впервые установил контакт с бандой предателей? Мы не пытаемся выявить степень твоей вины. Мы знаем, что ты виновен. Нам нужно выяснить только время. – Мимоходом он стукнул Бабрышкина по затылку. На сей раз то был не настоящий удар. Так, ничего не значащий жест. – Как давно ты с ними сотрудничаешь?
«Чтоб ты сдох, – яростно подумал Бабрышкин. – Чтоб ты сдох».
– Товарищ майор, – начал он твердо.
Тот раскрытой ладонью ударил его по губам.
– Я тебе не товарищ, предатель.
– Я не предатель. Я с боями прошел более тысячи километров.
Внутренне напрягшись, Бабрышкин ждал удара. Но на сей раз его не последовало. Их не предугадаешь. Удивительно, как они ловко устанавливают над тобой полный контроль.
– Хочешь сказать, ты отступал тысячу километров?
– Нам приказывали отступать.
Кагэбэшник презрительно фыркнул:
– Да. А когда приказ наконец пришел, ты лично отказался его выполнять. Открыто. Когда твои танки требовались для того, чтобы восстановить линию обороны, ты сознательно задержал их. Ты сотрудничал с врагом, тому есть достаточно свидетельств. И ты сам уже признался в невыполнении приказа.
– А что мне оставалось делать? – вскричал Бабрышкин, не в силах больше держать себя в руках. Он слышал, что его слова, такие отчетливые в его сознании, звучали практически неразборчиво, срываясь с разбитых губ. Он языком слизнул с них кровь, при разговоре они терлись об оставшиеся во рту зубы. – Мы не могли бросить там наших соотечественников. Их зверски убивали. Я не мог их оставить.
Майор замедлил шаги. Теперь между ним и Бабрышкиным стоял стол, и майор ходил со сложенными на груди руками. Бабрышкин радовался даже этому короткому, возможно непредумышленному, перерыву между избиениями.
– Бывают времена, – твердо отчеканил майор, – когда важно сконцентрироваться на высшей цели. Твои командиры понимают это. Но ты сознательно выбрал неподчинение, тем самым нанося ущерб нашей обороноспособности. Что, если все решат не подчиняться приказам? И в любом случае тебе не спрятаться за спину народа. Тебе дела нет до народа. Ты нарочно тянул, выискивая возможность сдать часть врагу.
– Ложь!
Майор прервал хождение по цементному полу кабинета.
– Правда, – сказал он, – не нуждается в крике. Кричат только лжецы.
– Ложь, – повторил Бабрышкин новым для него отрешенным голосом. Он покачал головой, и ему показалось, что на его плечах шевелится нечто огромное, тяжелое и разрывающееся от боли. – Это все… ложь. Мы сражались. Мы сражались до конца.
– Ты сражался ровно столько, сколько нужно, чтобы отвести от себя подозрения. А потом преднамеренно подставил своих подчиненных под химический удар в заранее обговоренном месте, где ты собрал как можно больше невинных гражданских лиц.
Бабрышкин закрыл глаза. «Сумасшествие», – произнес он почти шепотом, не в силах поверить, как этот человек в чистеньком мундире, явно никогда и близко не подходивший к передовой, может настолько исказить правду.
– Сумасшествие – обманывать собственный народ, – объявил кагэбэшник.
Снаружи донеслись звуки выстрелов.
Стрельба шла с перерывами, и только из советского оружия. Бабрышкин понял, что там происходит. Но даже и сейчас он не мог поверить, что и его ждет такая же судьба.
– Итак, – продолжил офицер КГБ, глубоко вздохнув, – я хочу, чтобы ты рассказал мне, когда ты впервые установил тайные связи с шайкой изменников Родины в твоем гарнизоне…
Бабрышкин вернулся мыслями к событиям последних недель. Перед его внутренним взором прошла как бы пленка кинохроники, непоследовательно смонтированная и запущенная на предельной скорости. Самая первая ночь, когда солдаты местного гарнизона, расположенного бок о бок с его собственным, едва не захватили казармы и автопарки бабрышкинской части. Люди дрались в темноте ножами и кулаками против автоматов. В ночи трудно было отличить своих от одетых в такую же форму чужих. Запылали пожары. Потом – бросок на танках в центр города на спасение штабистов, но их уже всех перерезали. Предпринимаемые одна за одной попытки организовать оборону, каждый раз запоздалые. Враг все время то заходил с фланга, то оказывался в тылу. Он с ужасом вспомнил вражеские танки, раненых, потерянных в безумной суете, убитых мирных жителей, чье число теперь уже не установишь.
Вспомнил гибель последних беженцев и худую как тень женщину с покрытыми вшами детьми у него в танке. Героизм, беспомощность и смерть, страх и бездарные решения, отчаяние – все было там. Все, кроме предательства.
Наконец он довел свою потрепанную в боях часть до спешно созданной оборонительной линии советских войск южнее Петропавловска.
Они подошли к ней в сумерках, посылая по радио отчаянные сигналы, чтобы его избитые машины по ошибке не обстреляли свои же. А затем они оказались уже за передовой линией и потянулись в тыл для ремонта, возможно, на переформирование, но по-прежнему горя желанием в любой миг развернуться и, в случае необходимости, драться снова. Но в нескольких километрах от оборонительных позиций колонну остановили на контрольном посту КГБ. Кто командир? Где замполит? Где штаб? Прежде чем Бабрышкин успел хоть что-нибудь понять, его и его офицеров согнали в кучу и разоружили, а машины двинулись дальше в тыл под началом офицеров КГБ, которые даже не могли отдать ни одной правильной команды.
Едва танки скрылись в клубах пыли, как всех офицеров связали, завязали им глаза и заткнули рты. Некоторые, в том числе Бабрышкин, возмущенно протестовали, пока подполковник КГБ не вытащил пистолет и не прострелил голову одному особо неугомонному капитану. Это так потрясло их всех, полагавших, что они наконец оказались пусть в относительной, но все же безопасности, что весь остаток пути до дознавательного центра они вели себя послушно, как овцы. Когда их, все еще с завязанными глазами и связанными руками, заставляли выпрыгивать из кузовов грузовиков, многие из офицеров, прошедших с боями до полутора тысяч километров, поломали себе руки и ноги. Наконец у них с глаз сняли повязки, чтобы достичь рассчитанного эффекта: они оказались во внутреннем дворике деревенского школьного комплекса, и первое, что бросилось им в глаза, были сваленные в беспорядке трупы – все советских офицеров, – лежавшие вдоль стен. Тем, кто получил переломы, покидая грузовики, пришлось тащиться без всякой посторонней помощи мимо этой жуткой выставки.
Все поняли ее смысл.
Бабрышкину доводилось когда-то слышать, что одно из правил ведения допроса – не давать арестованным общаться между собой. Но в здании не хватало комнат. Их всех вместе загнали в вонючий класс, уже битком набитый другими арестантами. Окна в помещении были наспех забиты щитами, и даже ведра для отправления естественных потребностей напуганных людей туда не поставили.
Порой офицеров не разводили даже во время допросов. Бабрышкин впервые узнал ужас допроса, когда его впихнули в комнату, где уже находился его замполит. Тот смотрел затуманенным взором и при виде Бабрышкина отшатнулся, словно увидел самого сатану.
– Это он, – завопил замполит, – он во всем виноват. Я убеждал его выполнить приказ. Я говорил ему. А он отказался, он виноват. Он даже возил женщину в танке для собственной утехи.
– А почему ты не принял на себя командование? – тихо спросил следователь.
– Я не мог, – в ужасе ответил замполит. – Они все стояли за него. Я пытался исполнить свой долг. Но они были все заодно.
– Он врет, – быстро сказал Бабрышкин вопреки собственному намерению помолчать, пока не поймет получше, что тут происходит. – Я беру на себя полную ответственность за все действия моих офицеров. Действия моего подразделения явились результатом моих, и только моих, решений.
Следователь ударил его по лицу затвердевшей рукой с большим кольцом.
– Тебя никто ни о чем не спрашивал. Арестованные говорят только тогда, когда им задают вопрос.
– Они все были заодно, – повторил замполит.
Но следователь уже переключил с него свое внимание.
– Так… командир, который даже возит с собой бабу. Приятная, наверное, война.
– Чепуха, – холодно отозвался Бабрышкин. – То была беженка с грудным младенцем и маленьким сыном. Она выбилась из сил, ее ждала верная смерть.
Следователь поднял бровь и скрестил на груди руки.
– И ты решил спасти ее по доброте душевной? Но почему именно ее? Может, она тоже агент? Или просто хорошенькая?
Бабрышкин припомнил кошмарно истощенную женщину, ее крики, когда она выглянула из танка и увидела последствия химической атаки. Что ж, по крайней мере, она теперь в безопасности. Ее оставили на сборном пункте беженцев вместе с ее умирающим от голода младенцем и завшивевшим мальчиком со сломанной рукой. И, думая о ней, он поймал себя на том, что в его воображении ее изможденное лицо стало меняться, превращаться в тонкое, ясное, милое личико Вали. Валя… Интересно, увидит ли он ее когда-нибудь еще? И на короткий миг она показалась ему гораздо более реальной, чем все окружающее безумие.
– Нет, – ровным голосом ответил Бабрышкин. – Она не была хорошенькая.
– Значит, шпионка? Сообщница, которую тебе следовало встретить и эвакуировать?
Бабрышкин расхохотался от нелепости такого предложения.
Офицеру КГБ не требовались помощники, чтобы делать за него грязную работу. Он с размаху ударил Бабрышкина по лицу, выбив ему несколько передних зубов. В отличие от кино, где люди могли драться до бесконечности, не причиняя друг другу серьезного вреда, его кулаки никогда не били впустую. Сначала в зубы, потом в скулу, в ухо, под глаз. Стул опрокинулся, и Бабрышкин оказался на полу. Майор пнул его ногой в челюсть, затем в живот. Именно в тот момент Бабрышкин осознал, что скоро его ждет смерть, и решил, по крайней мере, умереть достойно.
Сквозь застилавший глаза кровавый туман он посмотрел на дрожавшего замполита и слегка улыбнулся изуродованными губами, испытывая нечто близкое к жалости к несчастному слабаку. Он ведь знал, что скоро они вместе окажутся во все растущей груде тел на школьном дворе, и ничто не спасет ни того, ни другого. Система сошла с ума. Она начала пожирать сама себя, как обезумевшее животное.
После еще одного пинка Бабрышкин потерял сознание. Когда через какое-то время он пришел в себя, то оказался уже наедине со следователем. «Неправда, – подумал Бабрышкин, – Бог все-таки есть. И вот какое у него лицо».
Бабрышкина усадили на стул, руки связали за спиной, чтобы он не мог снова упасть. Опять посыпались вопросы, бредовые, дикие вопросы, начинающиеся с правды и чудовищно извращающие ее, извлекая из нее такие невероятные выводы, что они казались почти неопровержимыми.
– Когда ты впервые решил предать Советский Союз? Кто были твои самые первые сообщники? Какие цели ты перед собой ставил? Ты действовал из идейных соображений или руководствовался исключительно корыстными мотивами? Как долго ты готовил заговор? Со сколькими иностранцами ты имел связь? В чем заключаются твои нынешние задачи?
Ни разу не возник вопрос, виновен он или нет. Виновность подразумевалась сама собой.
Бабрышкин слышал, что подобное уже случалось когда-то давно, в самые мрачные годы двадцатого столетия, но он никак не ожидал столкнуться с тем же при жизни своего поколения.
Он пытался рассказать свою историю честно, без прикрас. Он старался пояснить простую логику своих поступков, объяснить этой накрахмаленной тыловой крысе, что такое настоящий бой и как он диктует действия людей. Но в ответ на него только сыпались новые удары.
Иногда майор КГБ дослушивал его до конца, прежде чем наброситься на него, а иногда сжимал свои толстые, украшенные кольцами пальцы в кулак и обрушивал его на свою жертву при первых же звуках, произносимых Бабрышкиным.
Бабрышкин изо всех сил старался не терять контроль над собой. Он поставил себе цель – проследить, чтобы обвинение не пало ни на кого из его подчиненных, чтобы все происшедшее было признано результатом только его решений. Но ему становилось все труднее и труднее формулировать свои мысли. И время от времени начинавшаяся стрельба за окном сбивала его. По мере того, как следователь снова и снова повторял одни и те же вопросы, ему все труднее было сосредоточиться. А следователь цеплялся даже за малейшие неточности в его показаниях.
Когда избиения становились совсем уж невыносимыми, он пытался отключиться от происходящего, думать только о том, что любил превыше всего на свете. Он долго считал, что первое место в его жизни занимает армия, но теперь вдруг с предельной ясностью осознал, что важнее всего для него – Валя. Даже мать, погибшая в годы эпидемии, не значила для него так много. Умирать было невыразимо страшно.
И все же Юрий знал, что в смерти нет ничего жуткого. Он видел на своем веку столько смертей… Только ему казалось неоправданно жестоким, просто невыносимым, что перед смертью он не сможет еще хоть разок поглядеть на свою жену.
Он испытывал облегчение от того, что ему задавали вопросы исключительно военного характера. Майор КГБ ни разу не спросил о его семье или о гражданских друзьях. Бабрышкин предполагал, что такие вопросы – для более неторопливых допросов мирного времени. Теперь же их интересовала только война и все с ней связанное. Он радовался этому. В смерти нет ничего страшного. Правда, Юрий предпочел бы погибнуть в бою, дорого продать свою жизнь. Но он все больше убеждался, что как ты умрешь – в основном дело случая. Возможно, в действительности все смерти одинаковы. Главное, лишь бы Валю сюда не втянули, лишь бы она не пострадала. Он знал – и вспоминал без злобы – что однажды она ему изменила. Возможно, она неверна ему и сейчас. Но это все не важно. Она такая необыкновенная девушка… И поскольку Юрий верил, что тогда она изменила ему только из вредности, только, чтобы досадить, ему было бы не так больно. Другое дело, если бы она действительно полюбила другого.
К тому же он знал, что сам часто нарушал свои обещания, что не раз обижал ее. Они жили в стране неисполненных обещаний. И он подозревал, что Валя на самом деле гораздо более беззащитна, чем она сама полагает.
Он заключил сделку с Богом. Не с тем маленьким, мимолетным божком, чей кулак раз за разом обрушивался на него, а с иным Богом, который все-таки, может быть, существует где-то там, наверху. Должен существовать. Он с готовностью умрет, лишь бы беда обошла Валю стороной. Лишь бы дело кончилось только тем, что он просто превратится еще в один труп.
Юрий думал о Вале: о запахе любви и лилий, о маленькой врунье, считающей себя такой сильной, и преисполнился жалости к ней. Он мало что мог дать ей – только спасти от судьбы, подобной своей.
Юрию больше не удавалось контролировать свои мысли. Валя превратилась в беженку с печатью смерти на лице. Все вокруг умирали. Умирал сам мир. Хаос. Женский вопль над устланной трупами степью. Все, кто еще не умер, вот-вот умрут. Да здравствует музыка последнего крика!
Бабрышкин снова пришел в сознание. Он приподнял голову, чувствуя, что его череп разросся до невероятных размеров, а сам он превратился в заключенное внутри него крошечное существо. Теперь у него открывался только один глаз. Но он сумел заметить, что в кабинете, помимо следователя, появились еще люди.
Форма. Оружие. Его солдаты. Они пришли спасти его. Он все-таки еще увидит Валю. И они пройдут вдвоем над рекой, поднимутся на Ленинские горы, а потом пройдут через университетские сады. И серая, печальная Москва покажется им прекрасной в лучах солнечного света. Валя… Как она стала близка ему сейчас!
Юрий увидел, как следователь склонился над столом, затем распрямился и сунул одному из солдат листок бумаги.
– Враг народа, – произнес он. – Расстрелять.
Райдер лежал, положив правую руку на маленькую грудь женщины. Он высоко задрал голову на подушке, чтобы ее растрепанные волосы не щекотали ему нос и рот. Он не закрывал глаза. Сегодня темнота была не для сна, и он крепко прижимал к себе незнакомку, околдованный теплом и молочным ароматом ее тела, горьковатым запахом жидкости, которую они пролили на простыни, женской удивительной хрупкостью. Его ладонь то заполнялась ее телом, то пустела в ритм ее дыханию. Он пытался сосредоточиться, запечатлеть в своей памяти реальность ее плоти, чтобы удержать ее после того, как она уйдет. Но его мысли разбегались. Райдер не мог понять, почему появление в его постели этой женщины из другой страны пробудило в нем столько воспоминаний.
По здравому размышлению, сейчас имело значение только соприкосновение их тел. Но он лежал в сырой от их пота постели и вспоминал вечеринки и тревожные, довольно-таки редкие радости молодости, проведенной в маленьком городке, в стороне от больших дорог. Смешливых девчонок, собиравшихся на автостоянке у мелочной лавки, и яростные схватки школьных спортивных команд, приносящих недолговечную славу городам, упустившим свой шанс во всем остальном. Неловкие, жадные, страстные поцелуи, длившиеся бесконечно, пока наконец – неожиданно, внезапно – истомившаяся девчонка не соглашалась на любовь. Слова тут бессильны. Нет на Земле места более одинокого и более необъятного, чем Небраска октябрьским вечером.
Иногда девчонки делали вид, будто не понимают, куда ты клонишь, а другие все знали на удивление хорошо. Менялись только названия телевизионных шоу да модели модных машин, да и те, если вдуматься, тоже не менялись. Райдер не мог понять, откуда у русской женщины из убогого гостиничного номера взялось столько силы, чтобы заставить его вновь почувствовать запах давно ушедших субботних вечеров, увидеть былые промахи и поражения, свои и других, таких, как он.
Ему вспомнилась девчушка, которая, набравшись смелости, твердо сказала ему, что пойдет с ним, что она всегда будет любить только его одного. И она тоже сейчас лежала рядом с ним, ближе чем на расстоянии вытянутой руки, и он снова видел белизну ее ног в машине, поздно ночью остановившейся далеко от города, от всего мира. Только минуту назад он неловко вошел в нее, и она хватала его за плечи и кричала, боясь помочь ему, боясь не пустить его, потому что она любила его, и только его, и навсегда его одного, и ее голые ноги казались такими белыми под флюоресцирующими облаками, а глаза ее, влажные и темные, смотрели вдаль, а голова лежала на сиденье машины. «Дети, – подумал он, улыбаясь тихой грустной улыбкой, – всего лишь дети». И он вновь услышал голос, повторявший без конца: «Только ты, только ты…» Вспомнил темные волосы и холодный степной ветер, который пытался прорваться внутрь машины и проучить их. Он помнил, как испуганно отдернулась ее детская рука, случайно дотронувшись до него. Он помнил ее прекрасно, до мельчайших подробностей, ее храбрость женщины и скромность девочки из хорошей семьи. Потом ее волнение, не догадаются ли родители обо всем – по ее платью или по глазам. Только вот имени ее он не помнил.
Изящная, совсем не похожая на ту девчонку женщина, что лежала сейчас в его постели, пробормотала во сне какое-то иностранное слово и слегка пошевелилась, тем самым вернув ему яркие воспоминания об их совсем не такой далекой и гораздо менее невинной близости.
«Нет, – подумал он. – Я слишком уж строго сужу». Как раз ее попытки казаться многоопытной и делали ее в его глазах до смешного невинной. В его комнате, после первых поцелуев, когда они поняли друг друга без слов, она начала исполнять жалкий в своей неумелости стриптиз, корча гримаски из дешевого фильма, закрывая глаза в пародии на самозабвение, в то же время явно стараясь не повредить ничего из предметов своего туалета. В скудном освещении она казалась не столько бесстыдной, сколько отчаявшейся, замерзшей и худой в своем белье. Он заключил ее в объятия скорее для того, чтобы остановить, нежели в порыве страсти.
Однако, прижавшись к нему, она ожила. На стадии, предшествующей сексу, она вела себя с полным бесстыдством и почти с яростью. Там, где он предпочел бы нежность и неторопливую ласку, она спешила, игнорируя его заботливость. Казалось, она хотела поскорее исчерпать свой запас заученных приемов и вела себя почти с мужской прямолинейностью в очевидной уверенности, что по-настоящему важен только сам финал. Занимаясь любовью, она мало думала о нем, словно он был только орудием ее удовольствия. Она сильно кусалась и до боли впивалась сильными тонкими пальцами ему в ягодицы, пока он наконец не оттолкнул ее руки. Она быстро двигалась, не желая прислушиваться к его ритму. То было не соревнование, как с американкой. Скорее давний голод, подстегиваемый страхом, что она получит слишком мало. Русская оказалась сухой, неумелой любовницей, в близости с ней не было богатства чувств. Просто кости терлись о кость, потом короткий обманчивый восторг и опустошенность. Теплое, усталое дыхание, короткое движение бедер, после которого они вновь разъединились. И затем – ощущение прижавшихся к нему спины и ягодиц – женщины такой худой, что ее тело могло бы принадлежать ребенку.
Неожиданный шум в коридоре заставил его вздрогнуть. Кто-то яростно бранился по-английски, а в ответ женский голос бросал русские слова. Очень бережно Райдер снял руку с груди женщины и закрыл ей ухо.
Да, она сухая, неумелая любовница. И, глядя на вещи трезво, он чувствовал, что он интересен ей не как человек, а просто как американец.
Но – не важно. В этой пустыне постельного белья он – ее защитник, призванный оберегать ее от любой боли.
Скандал стих, удаляясь вдаль по коридору.
Райдер пожалел тех, кому приходилось выяснять отношения подобным образом. В душе у него царил мир, и даже неприятная сцена в компьютерном дознавательном центре потеряла в его памяти остроту. Он больше не думал о войне. Война и так скоро вернется. Но сейчас еще несколько часов он хотел держать в объятиях эту незнакомку.
Женщина прижалась к нему, устраиваясь поудобнее. Его тело отозвалось, и он провел рукой по ее волосам вниз, до твердых косточек ключиц. Его рука ненадолго задержалась на ее мягкой груди, затем скользнула по животу, пока его пальцы не достигли влажного треугольника волос. Он погрузил палец во влагу, оставшуюся после их недавней любви, и женщина начала поворачиваться к нему, зажав его руку между бедрами. В бледнеющей темноте он увидел, что ее глаза широко открыты. Она приоткрыла для поцелуя губы, дохнув на него застоявшимся запахом выкуренных сигарет. Тихо засмеялась, непонятно почему. Потом обняла его, освободив его руку.
Валя давно уже лежала без сна, притворяясь спящей и оценивая про себя мужчину, которому только что отдалась. Она очень хотела, чтобы он еще раз занялся с нею любовью – не ради удовольствия, а чтобы убедиться, что она действительно привлекательна для него, что у нее все-таки есть какой-то шанс добиться своего.
Валя не сомневалась, что американец ее не понимает. Он казался таким уверенным в себе, воспринимающим все как должное. Он слишком много улыбался, и все в нем казалось чересчур молодым, несмотря на их практически одинаковый возраст. К объятиям он приступил с нежностью, показавшейся ей ненормальной. Она привыкла к гораздо более грубому обращению со стороны своих любовников. Пытаясь расшевелить его, она скоро сама увлеклась и позволила ему делать, все что он хочет. Но ее обеспокоило, что она никак не могла заставить его кончить. Похоже, он хотел растянуть процесс как можно дольше, вместо того чтобы просто расслабиться. Все с ним было совершенно по-другому, и она сомневалась, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к его манере. В американце чувствовалось слишком мало настоящего чувства, страсти и отрешенности.
Хуже всего, однако, была не его физическая неотзывчивость на все ее усилия. Гораздо больше ее раздражало, что она так и не достучалась до его души. Она горько бранила себя: чего же ты хочешь, если сразу же плюхаешься в койку с иностранцем, словно какая-то шлюха? Валя чувствовала, как нарастает в ней злоба против этого мужчины, которого, похоже, вполне устраивало просто держать ее в объятиях.
Интересно, испытывал ли он хоть раз чувство физической неудовлетворенности? И кого она хочет обмануть? Американки все до одной шлюхи, и он всегда может получить от них все, что угодно. Прекрасно одетые, богатые бабы. Возможно, горько подумала она, ей следует считать себя счастливой уже потому, что он снизошел и допустил ее в свою постель. Вряд ли ему знакомо настоящее одиночество – такое, какое не опишешь никакими словами, которое превращает тебя в такую дуру. «Американцы избалованы и бесчувственны, – решила она. – Все до единого».
Вдруг в соседнем номере раздался злобный мужской голос. Или в коридоре – она не разобрала. Но его звук напугал ее. Потом ему по-русски ответила женщина, она требовала денег, долларов. У Вали мороз пробежал по коже – вот в какой компании она оказалась.
Непонятно почему, американец рукой закрыл ей ухо. Почему он не хочет, чтобы она слышала, что там происходит? Возможно, эта скотина всего-навсего боится, что и она потребует с него денег.
Валя хотела свернуться в комочек, как в детстве. Одна. Она сама не могла понять, то ли ей действительно стыдно, то ли она просто разочарована, оказавшись в таком положении. Но она знала одно – она несчастна.
Валя в нетерпении прижалась к американцу: пускай либо занимается любовью, либо спит.
Если он заснет, то она сможет съесть печенье, оставленное им в открытой коробке на тумбочке. «На худой конец, – сказала она себе, – я, по крайней мере, набью живот печеньем за работу».
Американец принялся водить рукой по ее телу. Он пошевелился, и ей стало ясно, чего он хочет. Потом она почувствовала в себе его палец.
«Ну что ж, ладно», – подумала Валя.
Она повернулась лицом к американцу, открыв себя ему. Прикоснулась к нему, почувствовав на руках оставшуюся от предыдущего раза влажность. По крайней мере, он ее хочет. Считает, что она стоит второго раза. Она боялась, что он нашел ее слишком худой и уже потерял к ней всякий интерес.
Возможно, еще есть надежда. Возможно, все-таки произойдет что-нибудь хорошее. Возможно…
Ни с того ни с сего она вдруг подумала о Юре. Муж… И рассмеялась про себя над своей неспособностью получить хоть от чего-нибудь удовольствие, не испортив все своими собственными руками. Американец засунул в нее второй палец, и она отвела в сторону ногу, чтобы не мешать ему. Застонала, подыгрывая.
Что ж, она надеялась, что с Юрой, по крайней мере, все в порядке. Он сейчас со своими любимыми солдатами, они его поддержат. Валя не хотела, чтобы он страдал. Она просто не желала больше никогда его видеть.
Она чувствовала прикосновение американца, он колол ее отросшей за ночь щетиной. Ее тело реагировало на него само по себе. Но она не могла выкинуть из головы мысли о муже. Ее начала охватывать злоба, даже ярость, и она еще крепче прижалась к американцу. Почему все так запутано?
– Ты не понимаешь! – выкрикнула Валя на родном языке, сама не зная, к кому обращается – к мужу ли, бросившему ее на произвол судьбы, или к этому незнакомцу, что в данную минуту владел ее телом. – Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь…
Книга вторая
Час испытаний
14
Ноябрь 2020 года 2-3 часа ночи
У подножия холма, на котором стоял загородный дом, где Джордж Тейлор провел свое детство, был заброшенный сад. Этот сад так и остался неосуществившейся мечтой какого-то умершего фермера и невоплощенным в жизнь плодом воображения нового владельца.
Заброшенные деревья одичали. По мере того, как дорога вела от аккуратных соседних участков, на которых стояли как будто только что сошедшие с телевизионного экрана дома, мимо уже расчищенных, но еще не застроенных участков ничейной земли, она из вымощенной камнем становилась гравиевой, а затем и просто грязной глиной. Последние канализационные колодцы на краю дороги, подобно карликовым огневым дзотам из железа и бетона, охраняли границы цивилизации. Прямо из-под ног вспархивали птицы, а летом неповоротливые змеи лежали в пыли и грелись на солнце.
Заросший сад располагался вокруг оврага, очень удобного для их ребячьих игр.
Этот небольшой заброшенный уголок дикой природы был страшно неряшлив, как бывают неряшливы дети и старики. Деревья в саду были очень старыми, а бегающие между ними с дикими воплями воины – очень юными.
Джордж Тейлор был самым младшим в этой шайке и самым необузданным, поскольку он очень боялся, что более взрослые ребята догадаются о том страхе, который в нем жил. Оглядываясь назад с высоты прожитых лет, он лишь качал головой, вспоминая то внушающее ужас безрассудство, выдаваемое им за храбрость, которой у него никогда не было.
Во времена его детства самым старшим в их ватаге, вместе с которой он познавал мир, был сильный, шумный парень по имени Чарли Уинтерс. Одним из первых четких воспоминаний детства Тейлора было то, как вместе с другими мальчиками он отправился под руководством Чарли в специальную экспедицию на дно оврага. Вооружившись палками, ватага мальчишек двинулась в то яркое солнечное утро в сад, где царил желто-зеленый полумрак. Чарли шел впереди, стараясь отыскать путь, по которому он прошел здесь вчера днем. Среди кривых веток, усыпанных сморщенными несъедобными плодами, Чарли обнаружил одно отличное яблоко, но достать его было трудно: сокровище висело на очень высокой ветке и, что еще хуже, слишком близко от серого шара осиного гнезда.
У каждого из мальчишек дома в красивых корзинах лежало множество отборных яблок, однако все члены банды предпочитали конфеты. Но это яблоко из заброшенного сада было драгоценностью в немалой степени и потому, что так утверждал Чарли. Командир сказал свое слово, и дикий плод приобрел какую-то тайну. Он висел в этом заброшенном саду, полном опасностей, способных вызвать трепет в сердцах мальчишек.
У Чарли созрел план. По его команде все мальчишки должны были одновременно начать кидать камни в яблоко. Это был хороший план, за исключением одного-единственного недостатка: один из мальчишек должен был встать прямо под веткой, для того чтобы схватить плод и пуститься бежать, прежде чем встревоженные осы набросятся на него.
Главарь посмотрел вокруг в поисках добровольцев.
Ни один из храбрецов его команды не вышел вперед.
– Ну же, – сказал Чарли. – Это же легко, мы справимся…
Все взоры устремились на высокую ветку и на висящее на ней сокровище. Осиное гнездо стало еще больше и еще ужаснее, а ленивая деятельность его стражников начала казаться мальчишкам гораздо более устрашающей, чем раньше.
– Джорджи, – сказал Чарли, – ты самый маленький. Осам будет труднее тебя обнаружить, чем других. И ты умеешь быстро бегать.
Последнее утверждение было явной ложью.
Тейлор всегда прибегал последним, когда бегал вместе с другими, более взрослыми и более длинноногими мальчиками наперегонки.
Тейлор не ответил. Он просто смотрел вверх на отвратительный мешок осиного гнезда. Ему было страшно.
– Ты ведь не боишься, правда? – требовательно спросил Чарли.
– Нет, – ответил Тейлор. Ему очень хотелось убежать отсюда домой и начать играть в какую-нибудь другую игру. Но он боялся, что его обзовут малышом или трусом.
– Ну, так докажи это. Я вот думаю, что ты трус.
– У-у, – раздался другой голос. – Джорджи Тейлор – трус. – Это выкрикнул какой-то невзрачный мальчишка с незапоминающимся лицом, имя которого позднее стерлось в памяти Тейлора.
– Я не трус! Это ты – трус, а не я. – И он с трудом начал пробираться сквозь заросли шиповника и колючий кустарник.
Он встал точно под веткой, на которой висело яблоко, насколько это можно было определить, глядя вверх. Это было очень трудно.
Солнце, проникающее сквозь листву, слепило глаза, сучья казались черными, и голова у него начала кружиться.
– Эй, ты готов? – выкрикнул Чарли.
– Вроде да, – сказал Тейлор. Но он не был готов. Он не мог быть готов. Невозможно даже описать, как ему было страшно.
– Приготовься, – скомандовал Чарли. – Все вместе на счет три.
Мальчишки схватили камни. Тейлор нервно подвинулся, стараясь разглядеть яблоко в этом переплетении яркого света и черных веток.
– Раз – два – три!
Все произошло с невероятной быстротой – крики, свист летящих камней, непонятная сумятица прямо у него над головой. Один камень сильно ударил его в плечо, а яблоко падало так, что он не мог его поймать. Рядом с ним с глухим треском упала сухая оболочка осиного гнезда.
Он протянул руку, пытаясь достать яблоко, но осы уже налетели на него. Он побежал.
Весь мир перевернулся. Он вскинул руки кверху, крича от ужасных жгучих укусов. Одна оса ужалила его в губу.
Все остальные мальчишки убежали. Он бежал один сквозь дикие заросли, стараясь вырваться из этого безжалостного мрака, который никак не переставал мучить его. Он бежал сквозь колючки и заросли, отбиваясь руками от ос. Плача и пронзительно крича, он на карачках взобрался по грязному откосу оврага, вырвался из отвратительного мрака, думая, что осы должны отстать от него сейчас, когда он выбрался из их владений и опять оказался на свободе, в царстве ясного дня и голубого неба.
Но ужасные мучения не прекращались. Эти страшные существа жужжали вокруг, набрасывались на него. Далеко впереди, совсем рядом с границей мощеных улиц и прекрасных домов, он увидел своих отступающих друзей.
Чарли побежал медленнее и крикнул:
– Эй, быстрее, Джорджи. – Он смеялся.
Сейчас, когда он сидел в кабине своей боевой машины и вел уже взрослых солдат в бой, Тейлор задумался, много ли в нем еще осталось от того мальчишки, который стоял под осиным гнездом, в то время как другие, стоя в отдалении, кидали камни.
Все пошло не так, как ожидалось. Планировалось, что ВВС США будут осуществлять стратегическое радиопротиводействие вдоль старой советско-иранской границы, выводя из строя линии связи противника на площади в десятки тысяч квадратных километров. Однако сверхсложный и безумно дорогой самолет «Уайт лайт» из-за плохой погоды остался в ангаре на основной базе в штате Монтана. Конечно, полк Тейлора и подразделения электронной боевой поддержки Десятого полка смогут изолировать поле боя с помощью имеющихся в их распоряжении постановщиков помех, но у противника останутся вынесенные стратегические и тактические линии связи. Таким образом, важное, а может быть, и абсолютно необходимое условие внезапного нападения не будет выполнено.
Один из лейтенантов Третьей эскадрильи нарушил приказ о взлете с помощью автоматической системы. Во время попытки совершить взлет вручную его М-100 в темноте врезался в линию электропередач, которая, к счастью, оказалась обесточенной. Только благодаря этому весь экипаж остался в живых и отделался лишь сильными ушибами, выбитыми зубами и одной сломанной рукой. В результате аварии полк потерял одну боевую машину еще до начала боя. Сдерживая раздражение по поводу случившегося и не желая поплатиться репутацией спокойного человека за удовольствие открыто высказать свой гнев, Тейлор тем не менее поклялся самому себе, что лейтенант в скором времени получит возможность поискать для себя другой вид деятельности, если, конечно, они оба останутся в живых после войны.
Да, все начинало выходить из-под контроля.
Но ситуация была еще не настолько пиковой, чтобы Тейлор начал волноваться. Одна из очень немногих истин, которую он усвоил за долгие годы службы в армии, состояла в том, что в боевых действиях по самой их природе не могло быть порядка. Карты сражений и решительные стрелки, благодаря которым все казалось столь очевидным и простым в уставах и книгах по военной истории, на самом деле были результатом радикальных косметических операций. За этими безупречными графиками скрывались случаи невообразимой неразберихи, непонимания, разные происшествия (как трагические, так и счастливые), неиспользованные возможности, провалы, страх и героизм огромного числа людей. Боевые действия всегда хаотичны, и главная задача командира состоит в том, чтобы навести в своих войсках чуть-чуть больше порядка, чем в войсках противника. Причина абсолютной необходимости военной дисциплины состоит не только в том, чтобы огромное число мужчин в военной форме шло в бой, когда им прикажут, – это лишь часть дела. Дисциплина необходима, потому что каждое воинское подразделение постоянно находится в зависимости от непредвиденных ситуаций, начиная от сломанных пальцев во время ремонта мотора в мирное время и кончая ужасными катастрофами в военное время.
Тейлор не получил обещанного подкрепления от командования военно-воздушных сил, он потерял одну из своих боевых машин из-за лихачества мальчишки в военной форме. Но большая часть его полка была готова к бою – сорок шесть машин М-100 взлетело благодаря выполненной в последний момент титанической работе Мэнни Мартинеса и инженеров-механиков полка и эскадрилий. Боевые машины Десятого полка тоже находились на рубеже атаки, и признаков того, что противник обнаружил присутствие американцев, пока не было. Меньше чем через десять минут поднимется в воздух Первая эскадрилья, за ней быстро последует Вторая, а за ней – Третья. Еще не испытанные в боях, машины до сих пор работали просто отлично, их электронное оборудование могло сгущать темноту, сквозь которую самолеты должны были пролететь незамеченными и атаковать противника. Приказа от слабонервных начальников из Вашингтона об отмене атаки пока не поступало, и скоро Седьмой полк поднимет в воздух последний вертолет. Где-то там, позади потока новых врагов, притаился его старый противник.
В целом полковник Джордж Тейлор считал себя очень удачливым человеком.
– Садись за руль, Утенок, – сказал Тейлор второму пилоту, старшему уорент-офицеру Элвису Кребсу по кличке Утенок. Еще со времен Заира Тейлор всегда сам отбирал себе в команду самых старых, самых выносливых и самых угрюмых офицеров. – Я иду в командный отсек.
– Отлично, – произнес Кребс своим резким, с южным акцентом голосом, давая понять, что присутствие Тейлора было совершенно ненужным. Как и Тейлор, Кребс служил в армии достаточно давно и помнил те старые времена, когда на вооружении армии США еще были вертолеты «Кобра». Сами-то они оба выросли на вертолетах типа «Апач», но помнили, как угрожающе выглядел фюзеляж «Кобры» во время полета. Они были свидетелями огромных изменений в военной технологии и в ближайшие часы должны были либо стать свидетелями нового прорыва в военной технике, либо смертельно опозорить свой народ.
– Прислать тебе чашку кофе, Эл? – предложил Тейлор, отстегиваясь от мягкого сиденья, расположенного перед пультом с огромным числом электронных приборов.
– Не надо, – сказал Кребс, – я, кажется, загрузился до отказа. – Каждый раз, когда Тейлор слышал напускную небрежность тона Кребса, он с трудом сдерживал смех. Кребс уже давно должен был выйти в отставку, но ему продлили срок службы, чтобы он оказал помощь в формировании первого полка М-100, так как он в течение долгого времени занимался летными испытаниями нового вертолета.
Тейлор считал его одним из последних представителей ныне вымершего племени сварливых, бранчливых, но великодушных уорент-офицеров, благодаря которым и летали самолеты ВВС США. Совместно пережитые трудности установили между Тейлором и Кребсом такие отношения, на которые отваживались очень немногие в полку. У них бывали плохие времена, но они лишь выгодно оттеняли хорошо прожитую жизнь.
В декабре 1989 года еще совсем молодым уорент-офицером, Кребс принял свой первый бой в Панаме. Рассказывали, что он пролетел над бараками осажденного американского подразделения и сбросил самодельные листовки, на которых было написано: «Счастливого, черт вас дери, Рождества». Вскоре после этого его послали в Саудовскую Аравию во время великого наступления 1990 года. Старина Утенок прошел все это с честью.
Тейлор просунул плечи в узкую дверь, ведущую на командный пункт. Там, где в обычном М-100 имелся отсек для небольшой группы десантников, вооруженных для ведения наземного боя, командный вариант вертолета был до отказа набит самыми современными микроэлектронными средствами связи и обработки информации. В отсеке имелись устройства для контроля условий окружающей среды. Перед человеком, входящим в отсек, открывалось зрелище разноцветных, светящихся экранов разной величины, девяти мониторов, на которых отображалось все – от хода боевых действий, передаваемых в реальном масштабе времени по космическим разведывательным системам, до графических картин боя в электромагнитном спектре, высвечиваемых яркими светящимися красками. Это напоминало Тейлору волшебную пещеру, в которой невидимый мир становился осязаемым. Здесь можно было встретить жестоких демонов, прячущихся в воздухе и невидимых для невооруженного взгляда, или увидеть на экранах далекие удивительные земли.
Даже простейшие секреты жизни и смерти раскрывались здесь: на дисплеях были видны объекты поражения противника, выведенные из строя собственные системы, наличие боеприпасов и смертоносных источников энергии. Командиры с минимальным боевым расчетом, используя свои радиолокаторы, могли видеть в темноте, в облаках и в тумане. Это было своего рода Божье око, проникающее в шабаш ведьм на поле боя. Командиру было легче увидеть на экране монитора район боя, в котором сражались его подчиненные, чем для обычных людей посмотреть телевизор. Изменение угла зрения, контрастности и уровня увеличения, а также визуальное изображение энергетических волн – все это таилось здесь, за кнопками и выключателями. Отсюда можно было услышать голос Господа. Лазерные системы обеспечивали мгновенную связь с такими же станциями в любом конце земного шара, а огромные массивы информации могли поступать или передаваться с обычных компьютеров, установленных на борту М-100, в ходе боя.
Это была великолепная машина. Как бортовые, так и системы захвата цели на внешней подвеске были настолько эффективными и универсальными, что во время учебных полетов летчики экипажей развлекались тем, что выслеживали в прерии мелкую дичь с расстояния десятков километров. Электронный искусственный мозг хранил такой огромный объем информации как военного, так и общего характера, что ему можно было дать команду собрать и обработать информацию от всех разведывательных систем для поиска цели по любым ее параметрам. Например, определить точные координаты всех голубых «фордов» модели 2015 на шоссейных дорогах Северной Америки, в которых едут два взрослых пассажира и бак которых заполнен только наполовину. Возможности сбора данных, осуществляемого в микросекунды, были настолько велики, что еще никому из экспертов полка не удавалось поставить перед системой задачу, с которой она бы не справилась. Можно было поручить системе обнаружения целей найти отдаленные плантации желтых роз или все боевые машины противника с поврежденным правым крылом. Система работала настолько быстро, что без автоматизации человек просто был бы не в состоянии обрабатывать такой поток информации о целях. Система оружия М-100 была полностью автоматизирована, а на человека возлагалось решение сложных задач: выбор и пересмотр приоритетов и определение оперативных характеристик. Управление каждой бортовой системой могло в случае необходимости производиться вручную, но такое снижение эффективности системы разрешалось только в исключительных обстоятельствах. Эта технически самая мощная воздушно-наземная боевая машина из всех, когда либо существовавших, способна была вести бой бесконечно, даже после смерти всех членов экипажа. Однажды Тейлор подслушал шутку одного молодого летчика, который сказал, что М-100 делает любого летчика генералом. Он имел в виду, что возможности М-100 позволяли любому человеку, садящемуся за рычаги управления этой машины, почувствовать себя всемогущим и при этом не запачкать руки в крови.
Тейлор был готов признаться, что даже он сам не полностью представлял себе все последствия, которые эта неиспытанная система могла иметь для исхода боевых действий. Но он был уверен в одном: несмотря на все технические чудеса в руках современного воина, его руки будут испачканы кровью, и притом очень сильно.
Мерри Мередит как раз закончил молиться, когда Тейлор протиснулся в командный пункт. Ни капитан, заместитель Мередита, ни оба сержанта, находившиеся вместе с Мередитом в тесной кабине, не понимали, что он молится. Мередит не складывал молитвенно руки, не опускался на колени и не закрывал глаза. Для Мередита молитвой были просто те мгновения, когда он обращался к Богу с несколькими мысленными просьбами. «Боже, дай мне возможность пережить это все. Позволь мне опять увидеть Морин. Позволь мне обнять ее. О Боже, дай мне силы пережить все это. Пожалуйста». Это и были все его молитвы.
Мередит не был религиозным человеком, но, пройдя сквозь одни и те же испытания в Лос-Анджелесе и Мексике, он признал в себе эту особую форму трусости. В мирное время ему бы и в голову не пришло тратить воскресное утро на то, чтобы пойти в церковь. Но накануне сражения Бог всегда казался более могущественным.
– Что там происходит? – спросил Тейлор, держась одной рукой за верхний поручень. Кобура выступала под военной формой, и в красноватом свете экранов мониторов и блоков управления казалось, что его испещренное шрамами лицо было охвачено пламенем.
– Судя по мониторам, все – прекрасно, – сказал Мередит. – Эти чертовы тупицы все еще сидят там, жирные, глупые и самодовольные. – Он нажал на кнопку. – Посмотрите. Это комплекс целей на объекте «Рубин». Если М-100 сработают только на пятьдесят процентов своих возможностей…
– Все еще никаких признаков того, что противник нас засек? – спросил Тейлор.
Мередит понимал причину тревоги в голосе Тейлора. Очень трудно было поверить, что полк сумел так далеко продвинуться – из Канзаса до самого края света. Хорошо бы удача не покидала их еще совсем немного.
– Никаких признаков, сэр. Поток информации не увеличился. Средства ПВО не приведены в повышенную боевую готовность, ни одного истребителя-перехватчика в воздухе, никаких следов рассредоточения наземных войск.
Уж слишком хорошо, чтобы этому можно было поверить.
Тейлор провел рукой по подбородку и губам.
– Я очень беспокоюсь за Мэнни. Японцы должны были засечь нас, когда мы выходили из индустриального района. Ему надо сломя голову убираться оттуда.
Мередит улыбнулся:
– Мэнни – уже большой мальчик. Он выберется оттуда вовремя. Во всяком случае, нет никаких признаков того, что противник заподозрил что-нибудь. Наше положение лучше, чем можно было бы надеяться, сэр.
Пытаясь подбодрить своего шефа, Мередит вспомнил тревожный разговор, состоявшийся всего несколько часов назад. Было временное затишье в работе на одной из сверхсекретных многофункциональных линий связи, и один его приятель из Вашингтона воспользовался этим и вызвал его на связь.
– Мерри, дружище, – сказал его друг явно приглушенным голосом, как будто кто-то мог осудить его за этот звонок, – будь начеку.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Мередит, не понимая, хочет ли его друг просто предупредить, чтобы он позаботился о себе, или же здесь нечто большее.
– Просто смотри в оба. Там у вас происходит что-то странное. Для разведки нам не хватает данных.
– Каких именно?
– Я точно не знаю. Просто следи очень внимательно за тем, что происходит. У заправил здесь есть какой-то секрет. У нас теперь новый объект, он появился неизвестно откуда и сразу же стал номером один. Что-то связанное со «Скрэмблером».
Мередит на минутку задумался.
– Мне ни черта не ясно. Что такое «Скрэмблер»?
– Возможно, какой-то шифр. Я не знаю. Они там тоже не знают, но ребята, сидящие на две головы выше меня, вертятся бобиками, стараясь разобраться в чем дело.
– И это все? – спросил Мередит. – Никаких других подробностей? – Его не очень заботило появление загадок сейчас, когда пули вот-вот начнут свистеть вокруг.
– Мерри, мне надо идти. Я не имею права пользоваться этой линией. Ты там поосторожнее. Конец связи.
Его больше не было слышно.
Поверх загадочного свечения электронных приборов Мередит посмотрел в сторону Тейлора. Он думал, надо ли беспокоить Старика столь расплывчатой информацией. Инстинктивно он решил не делать этого. Сейчас Тейлору не нужны были лишние тревоги. Мередит мысленно занес эту информацию о «Скрэмблерах» в существовавший у него в голове список загадок.
Но ему было тревожно. Тейлор пристально смотрел на него, и этот взгляд всегда заставлял Мередита чувствовать себя так, как будто Тейлор видит его насквозь. Это чувство было у него с той самой ночи в Лос-Анджелесе, когда он чуть было не подал в отставку. И сейчас под взглядом Тейлора он чувствовал себя неуютно, и даже неуверенно.
Мередит нажал на кнопку пульта управления. Ближайший к нему экран засветился яркими разноцветными линиями, удивительными переплетениями загадочной паутины.
– Посмотрите сюда, сэр, – сказал он Тейлору. – Это система командных линий связи противника в районе наших действий. Только подождите, пока заработают бортовые станции подавления Седьмого полка. Они там и ахнуть не успеют.
Тейлор улыбнулся, на его дьявольском лице на мгновение блеснула полоска белых зубов.
Постороннему человеку его лицо со шрамами, похожее на маску, показалось бы ужасающим, но Мередит видел, что Тейлор находится в отличном расположении духа. Он был уверен в себе, готов к действиям. Мередит никогда раньше не встречал человека, который был бы так же спокоен перед столкновением с противником. Тейлор быстро взглянул на двух сержантов, работающих за вспомогательными пультами. Они обменивались шутками и ругали мерзкий кофе, чтобы избавиться от страха и не думать о смерти. Затем он повернулся к капитану Паркеру, который замещал Хейфеца. Сам Хейфец в это время был в Первой эскадрилье. Паркер был сравнительно новым человеком в полку. И Тейлор его совсем не знал.
– Как у нас дела? – спросил Тейлор.
Капитан встал, как полагалось по уставу.
– Время и место дислокации точно соблюдены, сэр.
– Садитесь, садитесь, – сказал Тейлор, испытывая некоторое смущение от этой официальности. – Первая эскадрилья готова пересечь исходный рубеж?
Не успел Тейлор договорить, как включилась полковая линия командной связи.
– Я Уиски пять-пять. «Возлюбленная». Повторяю, «Возлюбленная». Прием.
Вот оно. Первая эскадрилья вышла на тропу войны. Соединенные Штаты начали боевые действия.
Тейлор надел наушники:
– Я Сьерра пять-пять. Лайма Чарли, твоя передача, Уиски. Прием.
– Я Уиски. Красный-1 идет на «Изумруд». Прием.
Час испытаний настал. Мередит знал, что всех тревожило одно и то же, сработает ли обманный маневр. Удастся ли им пройти незамеченными весь путь до целей первой очереди без нежелательных столкновений с противником?
Внезапность удара – это главное.
– Я Сьерра, – сказал Тейлор. – Включаем шум. Удачи. Отбой. – Он повернулся к Мередиту: – Скажи Десятому начинать радиопротиводействие.
Мередит нажал ряд кнопок, затем начал размеренным голосом говорить в головной телефон. Он все еще продолжал слушать Тейлора и следить за ним краем глаза. Всегда, когда Тейлор находился рядом, Мередит чувствовал, что они непобедимы. В этом человеке была какая-то волшебная, не имеющая названия сила, которой нельзя овладеть, только читая наставления по руководству войсками.
Командная линия связи снова ожила.
– Я Браво пять-пять. «Возлюбленная». Прием.
Старик улыбнулся, и его улыбка как бы означала: «Попались гады».
– Я Сьерра пять-пять.
– Отель девять Лайма семь-четыре, – сказал Мередит в радиотелефон, вызывая командира подразделения электронной поддержки Десятого полка. – Я Чарли шесть Сьерра два-ноль.
– Вас понял. Последняя передача, – сказал Тейлор в свой микрофон.
– «Водопад». Я повторяю, «Водопад», – Мередит произнес эти слова четко и спокойно, хотя ему хотелось кричать. – Подтвердите прием, конец связи.
Включилась третья линия. Один из сержантов ответил:
– Белый на Бриллиант.
– Вас понял, Сьерра, теперь Водопад.
– Я Танго пять-пять. «Возлюбленная», «Возлюбленная». Отбой.
– Вас понял, Танго. Отбой. Браво, докладывай.
Мередит был страшно возбужден и в то же время совершенно спокоен. Слушая шум голосов по многочисленным линиям связи и наблюдая за сверканием мониторов и бегущими цифрами на приборах, он чувствовал себя здесь, как дома, в этом великолепном хаосе тактического штаба боевых действий.
– Сэр, – сказал Мередит во время первого же затишья в работе связи. – Взгляните сюда на секунду.
Тейлор нагнулся над дисплеем. Бесконечное количество красных и желтых световых точек было сосредоточено на карте советской части Средней Азии.
– Десятый полк уже ведет бой, – сказал Мередит. – Красные точки означают станции связи, обнаруженные и выведенные из строя постановками помех. Если они захотят с кем-нибудь связаться, им придется дождаться утра и начать передавать дымовые сигналы. – Мередит показал рукой на экран. – Желтые точки – это хорошо экранированные командные пункты или пункты, расположенные вне зоны действия наших средств. Мы не можем их уничтожить, но они не смогут работать до тех пор, пока Десятый полк находится в воздухе.
– Хорошо, – сказал Тейлор спокойно. – Пусть эти сволочи почувствуют, что это такое, когда на тебя нападают.
Каким-то необъяснимым образом Мередит вдруг увидел экран дисплея глазами Тейлора.
Он знал, что старый офицер смотрит за расположением иранских, арабских и повстанческих войск, вдруг оказавшихся не в состоянии обмениваться друг с другом информацией, ища японцев. Где-то там, пока еще неизвестно где.
Тейлор взглянул на экран, установленный в верхнем ряду. На нем можно было видеть продвижение отдельных эскадрилий полка, маршрут их движения к первым объектам поражения, то, как они ведут огонь и как дисциплинированно движутся вперед. Более короткая линия, идущая вслед за линией движения Второй эскадрильи, показывала полет М-100, на котором работали они, и двух вертолетов сопровождения, являющихся одновременно резервными командными пунктами.
Командная линия связи опять включилась, и Тейлор отвернулся от экрана.
– Я Уиски пять-пять. Прием.
– Я Сьерра пять-пять. Прием.
– Вы даже представить себе не можете, какое у меня расположение целей. Я прохожу прямо над ними. Должно быть, их радиолокаторы не работают. Вы уверены, что нам не следует ударить по ним?
– Нет, – сказал Тейлор. – Действуйте по плану, не тратьте боеприпасы на мелочь. Ведение огня запрещено, пока мы не достигнем объекта «Рубин». Конец связи.
Мередит тоже понимал, как трудно лететь над расположением противника и не наносить удары по его объектам. Особенно теперь, когда все стремились открыть огонь, нанести первый удар, убедиться, действительно ли машины, на которые затрачены миллиарды, хорошо работают.
Неожиданно Нобуру проснулся. Вся его постель была влажной от пота. Он чувствовал, что виной этому были необычные сны, но когда он открыл глаза, неясные очертания событий стерлись из памяти и он не мог вспомнить ни одной детали сновидения, прервавшего его ночной отдых. И хотя он и не помнил содержания своих снов, он абсолютно четко понимал, что именно беспокоило его. Он знал, что его ночные видения не были связаны с реальностью и касались вещей, давно ушедших, он понимал, что этот сон был вызван реальным событием – беспокоящим его необычным движением в промышленном районе Омска. Он пока не знал, что там происходит, но его солдатское чутьё подсказывало опасность. Как будто во сне дух какого-то призрачного воина пришел к нему для того, чтобы указать путь решения проблемы. Нобуру верил в существование духа так же, как он верил в сверхскоростные компьютеры. Он знал, что теперь дух воина не даст ему заснуть, пока он не решит эту проблему.
Нобуру повел рукой в сторону светильника, расположенного у кровати, и вся комната озарилась холодным светом. Он дотянулся до внутреннего штабного телефона и набрал номер.
– Слушаю, господин генерал, – ответил резкий, почти лающий голос из центра управления, расположенного под землей.
– Кто там есть из старших офицеров?
– Полковник Такахара, господин генерал.
– Я хочу с ним поговорить.
Через минуту в трубке послышался голос Такахары, он говорил так, как будто докладывал начальству, и тон его голоса был лишь чуть-чуть менее резким, чем голос дежурного офицера.
Нобуру чувствовал неловкость от того, что звонил ему по такому пустяковому поводу, как будто он собирался обсуждать что-то личное.
– Все спокойно? – начал он.
– Согласно последним донесениям, полученным нами, – ответил Такахара, – иранские и повстанческие войска, осуществившие прорыв в районе Кокчетава, встречают лишь незначительное сопротивление. В ситуации на Кубани изменений нет. У нас возникли трудности со связью с передовыми станциями в Казахстане, но я уже отправил посыльного, чтобы разбудить начальника связи. Я полагаю, что в ближайшее время положение будет исправлено.
– Как давно нет связи? – спросил Нобуру с раздражением.
– Около получаса, господин генерал.
Полчаса. Ничего необычного, но Нобуру был страшно обеспокоен. И все это после неприятного ночного сна.
– Какая погода в Средней Азии?
Наступила пауза. Нобуру представил себе, как Такахара пытается взглянуть на карту погоды или же в страшной спешке запрашивает ближайшую метеостанцию.
– Фронт снежной бури движется, – раздался его голос. – В Караганде уже идет сильный снег.
– А, знаменитая русская зима, – сказал Нобуру задумчиво. – Ну, что ж, возможно, перебои в связи объясняются погодными условиями.
– Да, господин генерал. Возможно так же, что некоторые штабы используют темноту для того, чтобы передислоцироваться и не отставать от войск прорыва.
Объяснение было абсолютно убедительным, но что-то терзало Нобуру, что-то неясное.
– Такахара, – сказал он, – если начальник связи не сможет решить эту проблему, разбудите меня.
– Слушаюсь.
– Современная армия… без связи…
– Я понял, господин генерал. Все будет в порядке.
– Что-нибудь еще?
На минуту Такахара задумался.
– Ничего важного, господин генерал. Полковник Ногучи звонил, чтобы получить окончательное разрешение на проведение проверки готовности.
Полковник военно-воздушных сил Ногучи командовал истребителями-перехватчиками, вооруженными «Скрэмблерами». Он всем страшно надоел, проводя бесконечные проверки готовности и учебные вылеты. Он сгорал от страшного желания бросить в бой те жуткие игрушки, которые ему доверил Токио. Нобуру прекрасно понимал, что нельзя дать военному человеку оружие и не вызвать у него желания использовать его, хотя бы для того, чтобы увидеть, что из этого выйдет.
Нобуру был уверен, что они справятся со своей задачей, не прибегая к помощи Ногучи и его чудовищных машин. Пусть полковник летает сколько ему вздумается над расположениями своих войск. Нобуру не собирался предоставлять этому человеку возможность творить историю.
«Я слишком стар для всего этого», – подумал Нобуру. Ему всегда говорили, что с возрастом человек становится более жестоким, но если это было действительно так, то он был ошибкой природы. Когда он был молодым, ему были чужды понятия милосердия, сострадания и даже просто элементарная порядочность. Ему нравилась как сама идея войны, так и ее реалии. Но сейчас его юношеское безрассудство не давало ему покоя. Раньше он был очень хорошим офицером. Он оставался им и сейчас, только ему было гораздо труднее. Он знал, что он отвечает за любую выпущенную пулю, разорвавшую человеческое тело на далеких полях сражений. Даже то, за кого воевал убитый, не имело для него сейчас такого значения, как раньше. Сейчас он, страдая, осознавал, что все люди на самом деле братья и что ему нет прощения за то, как он растратил свою жизнь.
Сейчас уже слишком поздно. Единственное, что оставалось, – попытаться облечь все в более или менее приличную форму.
Полковник Ногучи был превосходным офицером. Токио продвигал по службе именно таких людей: бессердечных, технически грамотных, знатоков своего дела, мечтавших о подвигах, о славе. Нобуру пришел к выводу, что таких людей надо спасать от них же самих. Но и весь мир надо спасать от них.
Нобуру на минуту подумал о своих врагах.
Конечно, они ненавидели его. Они его ненавидели, хотя и не знали его имени, не видели его лица. Они ненавидели его. И поделом ему. В то же время они никогда не узнают, от скольких бед он их уберег.
«Моя судьба предрешена, – думал Нобуру, – даже если я и не знаю ее. И я все равно выполню свою задачу. Я до сих пор обладаю властью, а Ногучи может проводить свои учебные полеты и мечтать всласть».
– Вы слушаете, Такахара?
– Да, господин генерал.
– Проверьте план полетов полковника Ногучи. Я не хочу, чтобы его машины находились где-нибудь около зоны боевых действий.
– Слушаюсь. Отдать приказ отложить учебные вылеты?
– Нет, во всяком случае, до тех пор, пока не возникнет такой необходимости. Просто проверьте план полетов. Учебные вылеты можно продолжать.
– Я понял, господин генерал.
– Я просто хотел удостовериться, что нанесение удара в районе Омска готовится по плану.
На другом конце провода замолчали. Такахара не считал удар по промышленному комплексу основной задачей. Это был лишь один из маловажных объектов при нанесении главного удара. Нобуру представил себе, как его подчиненный быстро просматривает автоматический каталог целей, сердясь на себя самого и на ночных дежурных с темными от усталости кругами вокруг глаз. Такахара был очень выносливым человеком, и именно его выбрали для ночных дежурств, потому что он благодаря своему темпераменту мог заставить бодрствовать своих подчиненных. Теперь Такахара наверняка будет бросаться как зверь на своих подчиненных всю ночь, чувствуя смущение из-за своей, хотя и вполне объяснимой, оплошности. Нобуру стало очень жаль дежуривших эту ночь младших офицеров, но он ничего не мог поделать.
– Господин генерал, – раздался голос Такахары, – задача три-четыре-один находится в стадии последних приготовлений. Вылет запланирован на… дайте я посмотрю… извините меня, вылет уже осуществлен.
Смущение по поводу совершенной ошибки сменилось удивлением, и это обещало новое тяжелое испытание для ночной смены.
– Кто командует выполнением задачи?
Такахара был готов к этому вопросу:
– Капитан Андреас Зидерберг из южноафриканских ВВС.
– Вольнонаемный Андреас Зидерберг, – поправил Такахару Нобуру совершенно машинально и тут же пожалел об этом. Теперь Такахара примет все слишком близко к сердцу и запомнит надолго этот телефонный разговор, хотя Нобуру и не желал Такахаре зла. Он вспомнил совет, который ему дал отец много лет назад. Он сказал, что командир должен обращаться со словами так, как будто это острые ножи, потому что неосторожно брошенное слово может нанести очень глубокую рану.
– Господин генерал, – сказал Такахара, и в его покорном голосе слышалась едва сдерживаемая ярость, – самолет будет…
– Достаточно. Я лишь хотел удостовериться, что задание будет выполнено по плану. Я хотел убедиться, что цель будет поражена до рассвета. Это все. Спокойной ночи. – Нобуру повесил трубку.
Возможно, тепловое излучение в районе Омска ничего не означало, а может быть, горстка русских старалась согреться в развалинах своего завода. Он просто становился мнительным стариком. Но Нобуру готов был биться об заклад, что инстинкт его не обманывал. В любом случае новый день даст ответ на этот вопрос.
Он откинул голову на подушку, пытаясь хоть чуть-чуть согреться в мокрой от пота постели.
Он подумал, не позвать ли дневального и попросить его принести чистое белье, затем решил никого не беспокоить. Что-то внутри не позволяло заснуть, какой-то страх, что кошмары могут прийти снова. Самым неприятным был сон об американцах в Африке. Он чувствовал, что сейчас он его не вынесет.
Мэнни Мартинес любил работать с техникой, хотя в последнее время он все больше и больше сидел за столом, что ему тоже в общем-то нравилось. Но когда он сидел за бумагами слишком долго, ему слышались насмешливые голоса, которые он так часто слышал в юности на улицах Сан-Антонио: «Эй, приятель, и это называется работой? Ну нет, это вовсе не работа, твою мать». Поэтому подобно тому, как он получал удовольствие, обдирая костяшки пальцев о свой старинный «Корвет», ремонтируя его в те давние времена у себя дома, он с радостью использовал редкие возможности самому отремонтировать военную технику.
Он получал удовольствие от настоящей работы, даже когда ситуация была такой скверной, как сейчас.
– Подержи ее здесь еще чуть-чуть, – сказал уорент-офицер. – Я почти все сделал.
Мартинес поднял вверх сведенные судорогой руки и почувствовал острый, обжигающий холод в пальцах рук и неподвижных ног. Он лежал в неудобной позе в узком проходе, в задней части машинного отделения М-100, сдвинувшись в сторону для того, чтобы могли поместиться уорент-офицер и его помощник.
– Нет проблем, – сказал Мартинес. – Я могу держать сколько нужно. – Он старался, чтобы его голос звучал мужественно и жизнерадостно. Но, ощущая тупую боль в предплечье, он в душе мечтал, чтобы уорент-офицер поскорее закончил ремонт. Было очень холодно.
– Дай мне вон ту втулку, – сказал уорент-офицер механику, указывая рукой позади Мартинеса. Механик протиснулся назад и начал копаться в ящике с инструментами. Было плохо видно, так как горели только маломощные лампы. – Вон ту, черт тебя дери.
В полутьме опять что-то завозилось и заползало.
– Может быть, позвать Неллиса сменить вас, сэр? – спросил уорент-офицер Мартинеса.
– Делай, что тебе нужно. Со мной все в порядке, – солгал Мартинес.
Боль была сильной, но это была приятная боль усталости. Ему хотелось сказать: «Да, я тоже вношу свой вклад в общее дело. Смотрите, я работаю вместе со всеми».
Громкий голос в задней части отсека выкрикнул:
– Эй, ребята, майор Мартинес у вас?
– Да, он здесь, – прорычал уорент-офицер, прежде чем Мартинес успел ответить сам. – Зачем он вам?
– Полковник Тейлор на командной линии связи. Он хочет поговорить с майором Мартинесом.
– Шеф, – сказал Мартинес, – мне надо идти. – Он сразу почувствовал облегчение от того, что ему уже больше не нужно будет поддерживать тяжелую панель, и в то же время ему было стыдно за это чувство.
– Да, я думаю, вам лучше идти, сэр. Эй, Неллис, иди сюда и ложись на место майора.
Костлявое колено впилось в бок майора.
– Извините, сэр, – произнес молодой механик, после чего локтем заехал Мартинесу в челюсть около уха.
Мартинес был готов обругать механика, но он знал, что удар был случайным. Люди устали, работая в холодном, тесном помещении.
– Подводи руки под нее, – сказал Мартинес, ожидая, пока пальцы парня коснутся его рук. – Ну что, держишь?
– Да, сэр.
– Ну, хорошо, я отпускаю. Она тяжелая.
– Я держу, сэр.
Мартинес осторожно убрал руки. Панель немного опустилась, но парень поддержал ее и толчком поднял вверх.
– О Боже, – сказал он. – Какая тяжелая.
– Заткнись и держи, – рявкнул уорент-офицер. Когда Мартинес выбирался из отсека, он сказал ему вслед довольно кислым тоном: – Спасибо за помощь, сэр.
Мартинес знал, что, как только он отойдет, тот начнет жаловаться молодому механику на так называемых «настоящих» офицеров. Но это не имело для него никакого значения.
Когда Мартинес вылез из М-100, в мастерской было темно, как в могиле. Он включил прикрытый колпаком фонарь и, освещая путь красным лучом, пошел по железобетонному настилу. Даже сквозь подошвы ботинок он чувствовал обжигающий холод. Это было ужасное место, и ему очень хотелось поскорее убраться отсюда.
На улице шел сильный снег и было так светло, что он выключил фонарь. Снег скрипел под ногами, а мокрые снежинки били в глаза и щеки, кружились, медленно опускались и падали на опустошенную землю. Мартинес направился в сторону темного корпуса неисправного вертолета. Все остальные машины уже вылетели и сейчас двигались к району сбора, и эта последняя тоже взлетит в воздух, как только они закончат ремонт. Им осталось отремонтировать только один М-100, тот самый, над которым Мартинес проработал полночи.
На часах стоял один из членов экипажа. Он и открыл переднюю дверь при приближении Мартинеса. За его спиной голубоватый свет помещения манил своим теплом, и Мартинесу ужасно захотелось оказаться в тепле. «До Техаса чертовски далеко», – сказал он сам себе.
Отряхивая снег, он полез в вертолет. Не теряя времени, часовой захлопнул за ним дверь, и тут же автоматически включился свет, ослепивший Мартинеса.
– Сюда, сэр, – сказал сержант, протягивая ему головной телефон. – Может, хотите чашку кофе?
Кофе… Как начальник службы тыла полка, он должен был обеспечить наличие трех основных, совершенно необходимых для ведения боевых действий вещей: боеприпасов, топлива и кофе. Наличие всего остального: продовольствия, перевязочных средств, запасных частей – волновало всех, особенно сержантский состав, значительно меньше. Кофе – это основное уязвимое место армии, о котором никогда бы не смогли догадаться враги Соединенных Штатов: лишите армию кофе, и ее моральный дух упадет, и закаленные в боях сержанты с остолбеневшими глазами начнут совершать самоубийства.
– Это было бы отлично. Дай мне только поговорить со Стариком. – Он стянул фуражку и одел головной телефон. – Какой, черт возьми, у меня позывной? – спросил он сам себя вслух, просматривая список позывных, прикрепленный сержантами к внутренней стене фюзеляжа. Он нашел код, неодобрительно покачивая головой из-за того, что так легко его забыл.
– Сьерра пять-пять, я Сьерра семь-три. Прием.
Он уже собирался повторить сообщение, когда отдаленный голос Тейлора произнес:
– Подожди, Семь-три.
Старик разговаривал по другой линии. Мартинес представил себе, что, должно быть, в настоящее время испытывали Тейлор и Мередит – страшное волнение за работу командно-контрольной системы, по мере того как приближался бой. Мартинес завидовал волнению своих товарищей и одновременно испытывал чувство стыда, так как на них ложилась большая часть ответственности и большая часть риска. Он знал, как необходима хорошо работающая система обеспечения до, во время и особенно сразу после боя. Но он не мог избавиться от чувства, что настоящее дело делали другие.
На заднем плане он слышал, как Четвертая эскадрилья докладывает о положении с топливом по телефону. Отчет мог быть сделан гораздо более эффективно по цифровой линии связи, но Мартинес понимал, что тот человек на линии испытывал то же чувство неполноценности, какое испытывал и он сам. Это было желание что-то сделать, внести свой личный вклад. Сейчас очень трудно было не находиться там, где гремели выстрелы орудий.
– Сьерра семь-три, я Сьерра пять-пять. Прием.
Голос Тейлора, неожиданно раздавшийся в головном телефоне, испугал Мартинеса. Как раз в этот момент сержант протянул ему кружку горячего кофе. Мартинес обхватил обжигающую поверхность кружки обеими ладонями, затем сказал в телефон:
– Я Сьерра семь-три. Прием.
– Доложите обстановку. Прием.
– Операция осуществляется по плану, – сказал Мартинес. – Все самолеты-заправщики и транспортные самолеты находятся в пути. У меня остался только один транспорт поддержки и один М-100. Прием.
Наступила короткая пауза, причина которой Мартинесу была не понятна, затем Тейлор ответил. Мартинес почувствовал раздражение, скрывающееся за его нарочито спокойным тоном.
– Ты хочешь сказать, что мы все еще на исходной позиции? Прием.
– У меня осталась только неполная команда механиков. Мы все еще ремонтируем «три-восемь». Старшина Мэллой думает, что мы сможем ее отремонтировать.
Опять наступила пауза. Затем Тейлор сказал:
– Когда ты планируешь вылететь?
– Как только мы отремонтируем «три-восемь». Все остальное готово. У меня на транспорте поддержки есть оперативное калибровочное устройство, я буду следить за его передвижением. С нами все в порядке. Когда эскадрильи приземлятся на месте сбора, мы будем их там ждать. Прием.
– Мэнни, – серьезно сказал Тейлор, – не копайся ты там, черт тебя подери. Я знаю, что ты пытаешься сделать что нужно, но если ты не сможешь отремонтировать «три-восемь», взорви его на месте. Я хочу, чтобы к рассвету там не осталось ни единого следа нашего присутствия. Пусть эти сволочи гадают в чем дело. Я не хочу, чтобы был поставлен под угрозу план защиты русских, они хорошо поработали. Кроме того, какая-нибудь чертова японская космическая система, возможно, засекла наше движение. Ты должен убираться оттуда. Прием.
– Вас понял. Все почти сделано. – Мартинес в глубине души был уверен, что они смогут привести «три-восемь» в достаточно хорошую форму, чтобы он смог лететь своим ходом за транспортом поддержки. Мартинес хотел привести М-100 в качестве подарка Тейлору и показать, что служба обеспечения тоже вкладывает свою лепту в общее дело. – Увидимся в районе «Платина». Прием.
– Не задерживайся слишком долго, – еще раз предупредил Тейлор. Его наставительный тон стал мягче, почти отеческим. – Взорви эту птичку, если не сможешь заставить ее взлететь. И удачи тебе. Конец связи.
Мартинес стянул головной телефон и поднес чашку с горячим кофе к пересохшим губам.
Как все это странно: он должен выполнять свой долг перед страной, перед армией, но он не мог избавиться от мысли, что для него главным было выполнить свой долг перед Тейлором. Он не хотел подводить его.
Он пил кофе, собираясь с силами, чтобы выйти в холод и темноту, и думал о чудесном весеннем дне в Мексике.
Они были там со специальным заданием, и все шло отлично, ни капли крови не было пролито. Повстанцы выкинули грязно-белый флаг и сдали оружие. После того, как они собрали все трофеи, Тейлор повернулся к Мартинесу и Мередиту и сказал: «Черт подери, ребята, давайте покатаемся на лошадях». И они поскакали мимо молодой зелени лугов к тому месту, где начинались горы.
Мартинес изо всех сил старался удержаться на лошади. Они поехали по старой, едва заметной тропе вверх к глубокому каньону, на краю которого стояла разрушенная хижина, а рядом с ней – колодец. Они привязали лошадей в тени и взобрались на ближайшую вершину. И тут произошла странная вещь. Никто не говорил ни слова. Они просто сидели на пронизывающем ветру и пристально вглядывались в темные очертания, на фоне которых, как драгоценные камни, поблескивали островки зеленой растительности, а чистое голубое небо действовало так же успокаивающе, как материнская рука.
Казалось, Тейлор забыл о своих спутниках, и его сатанинский взгляд был устремлен вдаль.
Создавалось впечатление, что он нарочно приказал двум своим молодым товарищам успокоиться и воспринимать мир таким, как он есть. И у Мартинеса раскрылись глаза. Он больше никогда не видел ничего красивее, чем этот голый, выжженный пейзаж. Мир становился невыразимо прекрасным, когда ты наконец перестал говорить и просто смотрел вокруг себя. Время казалось таким же переменчивым, как порывистый ветер, который уносился за вершины гор и там исчезал. Когда Мартинес взглянул на Тейлора, он увидел, что тот сидит с закрытыми глазами: он показался Мартинесу необыкновенно спокойным. Даже шрамы на его лице выделялись не так сильно, будто они разгладились. Тейлор казался частью вершины.
Мартинес спокойно смотрел, как белый скорпион пробирается между камнями, и знал, что он не станет нападать на них. В этот день не было причин нападать на человека или животное. Все вокруг было на своих местах. Сильный прохладный ветер унес последние остатки запаха пота, от которого рубашка казалась такой тяжелой.
Пора было ехать. Нужно было засветло вернуться в деревню. Не говоря ни слова, Тейлор поднялся, и они, спотыкаясь, пошли вниз к лошадям, иногда останавливаясь, чтобы выпить из фляги противной кисловатой воды. Тогда Мартинес надеялся, что в его жизни будут и другие такие же дни. Но неделей позже они все были вовлечены в грязную, кровавую бойню, а потом появилось много других проблем, которые требовали своего разрешения.
15
3 ноября 2020 года Раннее утро
– До района «Рубин» осталось десять минут, – сказал второй пилот.
– Вас понял, – ответил Хейфец. – Проверка боевых систем. – Он взглянул на пульт управления. – Оружие?
– В норме.
– Аппаратура обнаружения и захвата цели?
– В норме.
– Средства подавления помех?
– В норме.
– Провести проверку внешних условий.
– Вас понял, – сказал второй пилот.
Хейфец знал, что все боевые подразделения полка сейчас проводили такую же боевую проверку. Последнюю.
Проверка давала им возможность увидеть весь диапазон условий ведения предстоящих боевых действий. Лобовые стекла являлись одновременно и мониторами. На первом этапе проверки экипаж просто смотрел сквозь прозрачный композиционный материал, словно через оконное стекло. За бортом вертолета шел сильный снег, крупные снежинки проносились мимо него с головокружительной скоростью.
– Шторм крепчает, – сказал второй пилот.
Это означало, что наземным системам противника будет труднее обнаруживать атакующих.
– Включи радиолокатор, – сказал Хейфец.
Второй пилот дотронулся до кнопки на пульте управления, и тут же и ночь, и проносящийся мимо снег исчезли. На огромных лобовых стеклах появилось четкое изображение местности, над которой они пролетали, как будто был абсолютно ясный день.
– До района «Рубин» осталось восемь минут, – сказал второй пилот.
Хейфец на мгновение поразился совершенству радиолокационного изображения. Оно было безупречным, как очень хорошая фотография, по двигалось вместе с вертолетом, показывая пустынные равнины, покрытые снегом, огромные ямы и терриконы пустой породы рядом с открытыми шахтами, обезображивающими местность. Затем он сказал:
– Включи датчики обнаружения теплового излучения целей.
Второй пилот выполнил его приказ. На лобовых стеклах появились теперь источники тепла, ярко светящиеся на фоне радиолокационного изображения.
– Выбор цели, – скомандовал Хейфец.
Мгновенно все источники тепла, которые бортовой компьютер идентифицировал как боевые цели загорелись красным светом. Сотни целей, далеких и близких, показались на экране, как сыпь на теле больного корью. Под каждой целью были разноцветные цифры, выбранные компьютером, с тем чтобы они выделялись на радиолокационной карте местности. Эти цифры показывали рассчитанный компьютером порядок поражения целей. По мере продвижения М-100 вперед цифры передвигались, так как появлялись новые цели, а старые оставались позади.
– Господи, – сказал второй пилот, – только посмотрите на это.
Хейфец прочистил горло. Большего он не мог себе позволить, чтобы показать, как он потрясен.
– Так и хочется открыть огонь. Вышибить из них дух, – сказал второй пилот.
– Когда подойдем к «Рубину», не раньше.
– До «Рубина» осталось семь минут, – доложил второй пилот.
– Дай комбинированное изображение, – сказал Хейфец.
Компьютер построил это изображение с помощью информации от всех бортовых систем, собственной базы данных, а также от космических систем слежения. В условиях, когда обстановка была перенасыщена электронными помехами, а одиночные радиолокаторы не могли обнаруживать цели из-за сильного радиопротиводействия, компьютеру удавалось все это преодолеть и восполнить любые пробелы в информации, передаваемой в реальном масштабе времени от других источников. В результате всегда получалось четкое, яркое световое изображение поля боя. Более того, если какая-то определенная цель представляла для экипажа особый интерес, то необходимо было просто показать на нее «летной перчаткой», и тогда увеличенное изображение вместе со всей необходимой информацией появлялось на экране радиолокатора, расположенного прямо под лобовым стеклом.
– До «Рубина» осталось шесть минут, – сказал второй пилот. – Радиолокатор обнаружил первые цели.
– Вас понял, – сказал Хейфец. Затем он включил линию командной связи и вызвал подполковника Теркуса, командира Первой эскадрильи, за которой он следовал.
– Уиски пять-пять, я Сьерра один-три. Прием.
– Уиски пять-пять. Прием, – ответил Теркус. Он красовался и важничал, даже когда разговаривал по линии командной связи. Теркус считал возможным нарушить устав, когда речь шла о его внешности: он носил огромные, как у кавалериста, усы, что не разрешено было ни одному другому офицеру. Теркус был одним из тех, редко встречающихся в армии людей, которые умудрялись диктовать свои собственные правила с непостижимой легкостью. Теркус был кавалеристом по натуре всю жизнь, он всегда был готов к бою. Раньше присущая ему доблесть всегда превосходила его редкие глупые выходки, но сегодня Тейлор не мог рисковать, поэтому он послал Хейфеца присмотреть за тем, чтобы Теркус не вышел из-под контроля.
– Отличный офицер, – бросил Тейлор Хейфецу. – Но кому-то всегда нужно его осаживать.
– Я, Сьерра один-три. Был вне радиуса действия связи. Доложите обстановку. Прием.
– Вас понял, – ответил Теркус. – Все в порядке. До «Рубина» осталось пять минут. Готов включить постановщики активных помех. Боже, Дейв, ты видел схему целей? Невероятно.
– Вас понял. Включайте помехи за три минуты до «Рубина».
– Сегодня великий день для охоты на краснокожих. Прием.
– Отбой, – сказал Хейфец. Затем он повернулся ко второму пилоту: – Оставь комбинированное изображение.
– Комбинированное изображение зафиксировано. Рота «Альфа» отделяется от основного отряда.
– Понял. Следуй за ними. – В задачу роты «Альфа» входило нанесение удара по японско-иранским ремонтным мастерским и пунктам сосредоточения техники в районе Караганды, в то время как остальная часть эскадрильи должна была нанести удар по штабу и району сосредоточения Третьего Иранского корпуса.
Хейфец решил маневрировать вместе с ротой «Альфа», так как командир эскадрильи останется с основной частью его подразделения. Таким образом, Хейфец имел возможность контролировать выполнение операции и увеличить огневую мощь роты «Альфа» при выполнении стоящей перед ней важной боевой задачи.
– До «Рубина» осталось три минуты.
– Включите постановщики помех. – Несмотря на все свое самообладание, Хейфец повысил голос. Он чувствовал, как им овладевало старое, давно знакомое возбуждение.
– Постановщики помех включены, – доложил второй пилот. – Все постановщики активных помех на автоконтроле.
В четком изображении на лобовом стекле М-100 никаких изменений не произошло, но Хейфецу казалось, что он видит, как электронный поток пульсирует над местностью. Простые хитроумные приспособления и радиолокационные ловушки для отвлечения средств радиоэлектронного подавления скрывали системы при их приближении к району цели. Теперь атакующая электроника заблокирует все имеющиеся радары и системы обнаружения целей.
Ни один оператор противника не сможет увидеть на экране монитора ничего, кроме тумана или каких-либо других имитационных изображений, за которыми будут спрятаны самолеты Первой эскадрильи. Глушители могли также создать перегрузку и даже физически уничтожить определенные типы вражеских приборов сбора и накопления разведывательной информации. Новейшие технологии позволяли очень мощным сигналам глушения обхватить всю систему коммуникаций противника и, скрывшись за их прикрытием, достигнуть и уничтожить приемные электронные устройства противника.
Это была война невидимого огня, исход которой решался в микросекунды.
– До «Рубина» осталось две минуты, – сказал второй пилот. – На горизонте вижу Караганду.
– Сьерра пять-пять. Я Сьерра один-три. Прием, – Хейфец вызвал Тейлора.
Раньше полковник, бывало, отлучался от радиоприемника на несколько минут, сейчас же его голос раздался сразу:
– Я пять-пять. Докладывай один-три. Прием.
– Район поражения виден. Все системы в норме. Постановщики помех включены. Добрались без потерь.
– Отличная работа, Один-три. Задай им жару.
Хейфец чуть было не прервал связь. В голосе Тейлора была торопливость, и казалось, что он закончил связь и не хочет тратить время на разговоры. Тейлор очень волновался, так как, растянувшись на ширину почти двух тысяч километров, полк двигался к полю боя, отрываясь от базы обеспечения и двигаясь навстречу неизвестности. На душе у Тейлора было тревожно.
Но полковник еще не закончил свой разговор с Хейфецем. И, прежде чем начальник оперативного отдела подтвердил окончание передачи, голос Тейлора раздался снова:
– Удачи тебе, Дейв.
Интонация тихого голоса в наушниках каким-то странным образом передавала глубину нескрываемого и искреннего чувства, на которое сам Хейфец никогда бы не был способен.
Эти три простых слова тронули Хейфеца и установили между ним и Тейлором невидимую связь. Они свидетельствовали о том, что он кому-то дорог, что у него должно быть будущее, а не только прошлое. Они означали, что по крайней мере один человек на этом свете волнуется за него, что он имеет какую-то человеческую ценность.
«Черт его возьми», – подумал про себя Хейфец, подавляя душевное волнение, хотя имел в виду совсем противоположное.
– И вам удачи, – сказал Хейфец. Его собственный голос показался ему неестественным и недостаточно искренним. Вдруг он пожалел, что ни разу не попытался сесть рядом с Тейлором, честно поговорить с ним и объяснить ему все, что касалось Миры, его сына, рассказать ему об утрате чувства красоты, об исчезновении лучшего в нем вместе с потерей семьи и родины. Хотя бы раз они должны были поговорить об этом. Тейлор бы понял его. И почему только он был таким гордецом? Почему люди не могут общаться друг с другом?
– До «Рубина» осталась одна минута, – доложил второй пилот.
– Разблокируй комплект средств поражения.
Едва только второй пилот дотронулся до передних рычагов управления, как Хейфец почувствовал легкую вибрацию М-100. Система наведения огня уже обнаружила первоочередные цели. У Хейфеца было такое чувство, что где-то под ним из артерии бьет кровь. На М-100 была отличная система стабилизации, но орудие было настолько мощным, что она не могла полностью амортизировать отдачу. Постепенно, после сотен выстрелов ее точность ухудшится и потребуется провести дополнительную калибровку.
Но это произойдет потом. Сейчас пушка автоматически поражала удаленные цели, расположенные вне пределов видимости человеческого глаза.
То там, то здесь на экране появлялись вспышки, указывая пораженные цели. Это были десятки точных попаданий роты, которую сопровождал Хейфец.
– Мы над «Рубином», мы над «Рубином», – закричал второй пилот. – Эта сволочная штука отлично работает!
Хейфец взглянул на экран, на котором было видно точное количество объектов, пораженных эскадрильей. Бой не продолжался и минуты, а число пораженных целей постоянно росло и приближалось уже к двумстам. Его собственный вертолет поразил уже четырнадцать, нет – пятнадцать… шестнадцать целей!
В этот момент по командной линии связи раздался приказ подполковника Теркуса всем экипажам эскадрильи:
– Работайте, ребята, работайте! – Этот призыв словно пришел из дали веков. Один из подчиненных ответил ему воинственным индейским кличем.
Все испытывали чувство подъема и практически не могли себя контролировать. Даже Хейфецу хотелось вскочить со своего места.
Ему вспомнились слова, сказанные когда-то много лет назад, когда он еще был молодым и непокорным, одним израильским генералом: «Только солдат, испытавший поражение, по-настоящему понимает радость победы».
Счетчик показывал, что великолепная машина, на которой Хейфец летел, уничтожила тридцать семь первоочередных объектов поражения противника. Нет, уже тридцать восемь.
Впервые за последние годы Давид Хейфец почувствовал, что широко улыбается, как ребенок.
Старший сержант-техник Али Турани был очень недоволен машиной, которую ему дали японцы. Они обманули его, и одна лишь мысль о собственной доверчивости приводила его в ярость. В училище в пригороде Тегерана японцы были либо фальшиво вежливы, либо непростительно высокомерны, они обещали предоставить правоверным надежное оружие, гораздо более совершенное, чем то, которым владели эти дьяволы на севере и западе. Он им поверил и изо всех сил старался учиться, но японцы все равно были им недовольны.
Он гордился своим знанием радиолокационных систем и верил в свои возможности и возможности машины. Он научился считывать данные, понимать, что показывают дисплеи. Он научился очень многому. Он даже пытался выполнять ремонт, когда японцы требовали этого, хотя это и не входило в обязанности старшего техника-сержанта. Обычно он занимался ремонтом, когда вокруг никого не было. И это срабатывало. Даже когда другие машины ломались, его машина продолжала работать. С помощью своей машины, оснащенной радаром, он совершил чудеса в этой войне.
Но, в конце концов, эти чертовы японцы обманули его, как и всех других до него. Даже если ты унижался до того, что работал как простой чернорабочий, ухаживая за машиной, она подводила тебя.
Али взглянул на экран. Он почувствовал, как в нем растет чувство отчаяния и гнева.
Ночь была тихой. На небе не было ни русских самолетов, ни вертолетов. В последние несколько недель их было все меньше и меньше, а сейчас небо принадлежало только своим.
Вдруг без всякого предупреждения экран индикатора начал светиться. По утверждению японских инструкторов, такого произойти не могло. Сейчас же этот предательский экран светился тысячами движущихся изображений, каждое из которых должно было быть каким-то вражеским самолетом. Это было невозможно, у русских осталось совсем немного. Машина просто лгала.
Почувствовав отвращение, Али встал и отвернулся от этой бесполезной чертовой штуки.
По проходу он прошел в следующий отсек, где в той же вечерней смене работали его друзья Хассан и Нафик.
– Аллах велик, – сказал Али, приветствуя друзей. – Моя машина сегодня не работает.
– Велик Аллах, – ответил Хассан. – Ты видишь, наши машины тоже не работают как надо. В наушниках слышен лишь причиняющий боль шум.
– Японцы – сволочи, – пробурчал Нафик.
Весь предыдущий день был длинным и утомительным для капитана Муравы, а ночной сон – глубоким и тяжелым. До сего времени жизнь не давала ему повода сомневаться в мудрости своих начальников. Быть японцем означало ощущать себя частью самой мощной политической и экономической силы на земле, а быть японским офицером означало быть частью военной машины, чья боеспособность, даже не действующие боевые части, а технологическая мощь посрамили великие державы прошлого столетия. Сначала они проучили в Африке Соединенные Штаты, этот слабохарактерный, потворствующий всем своим прихотям гигант. Тогда Япония, используя новейшие технологии, нанесла жестокий удар по ничего не подозревающим американцам. А сейчас наступила очередь русских, которые, возможно, окажут хоть какое-то сопротивление. Во всяком случае, быть японским офицером, особенно принадлежать к новой элите военных инженеров-специалистов в области электроники – было великолепно. Весь мир уважал тебя.
Но порой Мурава чувствовал неуверенность в себе, и это его пугало.
Он ненавидел иранцев. Он ненавидел их ложь и неряшливость, их неспособность увидеть реальность его глазами, их убеждение, что все вокруг принадлежит им по праву. Их преступная халатность в обращении с дорогим военным оборудованием сама по себе была ужасна. Но она сочеталась с полным нежеланием проводить текущий ремонт, с нежеланием этих детей пустыни выполнять даже такие несложные обязанности, как смена фильтров, улавливающих песок и пыль, и проверка уровня жидкости. Но еще хуже было их поведение. Мурава считал иранцев испорченными кровожадными детьми. Когда их дорогие игрушки ломались – почти всегда по их собственной вине, – они начинали капризничать и винить изготовителей игрушек в обмане и в надувательстве или в отсутствии мастерства. Это обвинение Мурава находил наиболее несправедливым и оскорбительным. Японская техника, предоставленная иранцам, была лучшей в мире – самой эффективной и надежной. Ею было легко управлять, ремонтировать, и нужно было нарочно плохо с ней обращаться, чтобы вывести ее из строя. Управлять же большинством боевых систем было так просто, что даже иранцы могли эффективно использовать их в бою.
Огромные затраты на ремонт уже давно превзошли первоначально предполагаемую цифру. Из-за того, что машины не смазывали и просто не чистили, большая часть механических и электронных узлов вышла из строя. Невероятно дорогостоящие блоки приходилось заменять, вместо того чтобы вовремя осуществлять профилактический ремонт. А иранцы лишь презрительно усмехались: «Вы продали нам товар плохого качества. Вы не выполнили своих обещаний. Вы нарушили свое слово». Мураве надоело это слушать, и он не знал, сколько еще времени он сможет сдерживаться.
Все его ремонтные команды, состоящие из военных и вольнонаемных, были измучены. А когда они видели, что чем упорнее они работают, тем пренебрежительнее иранцы относятся к оборудованию, что все большее число прекрасных японских систем появлялось в разрушенном состоянии в ремонтных мастерских в Караганде, некоторые по второму или третьему разу, то это приводило к падению их боевого духа. Их труд не вознаграждался, они чувствовали, что их считают дураками.
Сегодня команда этих варваров-иранцев сдала в ремонт танк, отличный двигатель которого был безнадежно забит грязью. Машины такого отличного качества встречались одна на тысячу, но эти дикари сыграли с ними плохую шутку. С трудом сдерживая смех, они лениво бродили по приемно-диагностическому мотоотделению. Никто не обратил на них внимания, полагая, что это были обычные недисциплинированные солдаты-иранцы, не желающие возвращаться в часть. Но когда механик-японец начал залезать в их танк, они перестали смеяться и наблюдали за ним с восторженным вниманием. Когда техник в ярости выскочил из машины, неистово крича, иранцы опять начали смеяться. Они веселились, как дети, довольные своей шалостью.
Иранцы пустили ядовитую змею в отсек экипажа, и сейчас один из так необходимых ему членов его команды лежал в лазарете без сознания и, возможно, умирал. И единственное, что иранцы сказали, уходя, было: «Аллах всемогущ».
Мурава хотел закричать им: «Если ваш Аллах так всемогущ, то пусть он и чинит ваш чертов танк». Но это было невозможно, это было бы не по-японски.
Этот случай всколыхнул в нем целый поток сомнений, которые он раньше старался в себе подавить. Он сомневался в том, что мудрые начальники, командовавшие японскими войсками, по-настоящему понимали все это. Он сомневался в том, что иранцы когда-нибудь будут верными союзниками. Разве американцы не получили тяжелый урок полстолетия назад?
Иранцы также были слишком уверены в своем превосходстве. Они считали, что все в мире им чем-то обязаны. Они не понимали, ни что такое договорные отношения, ни что такое цивилизованная дружба. В основе их представления о чести лежало тщеславие, замешанное на крови. Они не говорили правду, даже когда речь заходила о простых вещах, как будто бы честность была для них биологически неприемлема.
И почему только Токио их поддерживает. Что произойдет, когда иранцы и остальной исламский мир войдет в полную силу? Мурава не мог поверить, что он был единственным человеком, знающим правду.
Ему очень хотелось быть сейчас дома в Киото, хотя бы на одну ночь. Он был счастлив, что родился в этом самом совершенном, самом японском из всех японских городов, столь отличном от Токио, с его компромиссами, присущими западной цивилизации. Не было ничего красивее, чем сады Киото осенью, разве что девушки, с их удивительным обезоруживающим сочетанием хрупкости и молодой силы. Конечно, они были совсем не похожи на отвратительных женщин Средней Азии, одетых в грязные, омерзительные одежды, с лающей речью. Те же, у кого были шрамы от болезни Расинмана, очевидно, нелеченной в этих первобытных условиях, выглядели еще более отвратительно, чем остальные. Ничего романтического в Средней Азии Мурава не находил. Только ужасные пустыни, перерезанные шрамами вырытых котлованов, с городами, возникающими, словно миражи, посреди пустыни, задыхающейся от полумертвых промышленных предприятий, которые, казалось, ничего, кроме вредного для здоровья воздуха, не производили. Это было похоже на малоприятное путешествие во времени на несколько столетий назад, целью которого было увидеть все самое худшее. Во время пребывания в Средней Азии у него все время болела душа, и он был рад каждому дню, который не приносил еще и болезни тела.
Очевидно, проблема была не только в иранцах. На совещании ремонтников, еще в ставке, Мурава разговаривал со знакомыми офицерами, которые служили советниками в войсках арабо-исламского союза. И их рассказы ничем не отличались от впечатлений Муравы.
Несмотря на удивительно успешное наступление, действия на линии фронта начали замирать без видимых причин. Не вызывало сомнений, что русские были разбиты, но поддерживать и осуществлять материально-техническое снабжение войск в каждом прорыве становилось все труднее. Иранцы и арабы испортили такое количество боевых систем, что у них осталось слишком мало техники для последнего удара. Их командование кричало, что Япония должна возместить вышедшее из строя оборудование. Но даже Мурава, простой капитан, знал, что дополнительной техники не было.
Обеспечивая техникой уже действующие военные силы, японская промышленность была истощена. И даже если бы эти дополнительные системы были, то невозможно было бы за одну ночь транспортировать их из Японии в Среднюю Азию. На подготовку к войне ушли годы.
Иранцы отказывались понимать это. Мурава заставлял свою команду работать до тех пор, пока они буквально не засыпали на ходу. Они отчаянно старались выполнить свой долг и возвратить в строй достаточное число боевых машин, чтобы укомплектовать подразделения, действующие на северном направлении. Но в ответ он слышал только жалобы, которые все больше и больше звучали как угрозы.
Сейчас же ему хотелось только спать. Прошедший день был очень трудным, очень неудачным. Сон был для него единственным вознаграждением.
Его разбудили взрывы.
Мурава видел во сне красные листья и слышал звон колоколов старых храмов. Но вдруг колокола начали звонить так яростно, что он тут же проснулся. Он долго сидел, закрыв руками уши, в состоянии полной прострации.
Звон колоколов был похож на раскаты грома, громче раскатов грома. Стены и пол шатались, как будто земля была сильно пьяна. Затем ударной волной выбило остатки оконного стекла, и розово-оранжевый свет озарил его скромно обставленную комнату.
«Боже мой, – вдруг осознал он. – Нас атакуют!»
Он лихорадочно схватил брюки. Ему приходилось видеть разруху после боя, но сам он никогда в бою не был. Однажды он видел, как старый реактивный самолет русских упал с неба недалеко от него. Но ничего подобного этому ужасу он раньше не испытывал.
Жуткий перезвон колоколов никак не прекращался. От этого звона у него заболели уши, и кровь начала стучать в висках. Грохот был настолько мощным, что обладал физической силой. Он понимал, что означали раскаты взрывов, но откуда раздавался звон колоколов, он понять не мог.
Крики людей были очень тихими, едва различимыми на фоне сумасшедшей какофонии колоколов.
Он натянул ботинки на босу ногу и, выскочив из комнаты, побежал, спотыкаясь, по темному коридору к выходу из барака. Дежуривший иранец из военной полиции, причитая, забился в угол холла.
– Что происходит? – требовательно спросил Мурава по-японски, хотя на самом деле он обращался не к съежившемуся от страха иранцу, а к самому себе. Он быстро прошел сквозь выбитую взрывом дверь, шагая по битому стеклу и гравию.
На улице крупные снежинки медленно падали с темного неба. Белый ковер покрывал землю и совсем не сочетался с множеством пожарищ, полыхающих совсем рядом, на горизонте.
Автопарк! Его ремонтные мастерские!
В оцепенении он следил за тем, как тяжелый танк вспыхнул серебристо-белым светом, как будто был наэлектризован, затем откатился назад, как собака, которую пнули ногой. А рядом другая машина припала к земле, как побитое животное, потом взлетела на воздух.
С каждой новой вспышкой раздавался чудовищный звон колоколов.
Колокола. Это его танки! Его бесценные машины! Его сокровища!
Что же, ради всего святого, происходит? Что за оружие используют русские? Откуда они появились?
Его мозг вновь содрогнулся от чудовищного звона, и он на мгновение подумал, что, возможно, это иранцы повернули орудия против них.
Но это было невозможно. Пока еще не пришло для этого время. И, кроме того, иранцам никогда не удалось бы совершить ничего подобного.
Неуверенно ступая по снегу, он направился к центру связи. На пути он наткнулся на солдата-иранца, глаза которого сверкали безумным страхом, и вдруг вспомнил, что не взял с собой оружия. Поняв это, он почувствовал себя еще более беспомощным, хотя личное оружие вряд ли было бы эффективно против тех, кто там, в темном небе, разыгрывал из себя всемогущего Бога.
Он побежал по знакомому пути – кратчайшему, – не думая о необходимости укрываться. В воздухе гудело. Где-то очень далеко двигались темные фигуры, и их силуэты на мгновение выделялись на фоне этого ада. Он был еще слишком взволнован, чтобы серьезно оценить ситуацию. Прежде всего ему хотелось добраться до центра связи. Возможно, кто-нибудь там сможет ему сказать, что происходит. Кроме того, там были средства связи, японские офицеры и сержанты. Центр связи притягивал его как место, где нужно выполнить свой долг и можно найти убежище.
Он почти добежал до места. Он преодолевал последние препятствия, скользя по открытой местности, расположенной между разрушенными автостоянками и административной территорией, когда какая-то неведомая сила подняла его с земли и отбросила назад. Это произошло с невероятной скоростью, тем не менее у него было время осознать, что он полностью потерял ориентацию, так как ударной волной его перевернуло в воздухе подобно тому, как кувыркается ребенок, которого неожиданно ударило морской волной. На мгновение сила притяжения исчезла, и это мгновение показалось ему настолько долгим, что он успел этому удивиться, затем его потянуло вниз, и он упал, стукнувшись о землю. В последний миг перед падением он неудачно выставил вперед руку, чтобы защитить свое тело. Рука коснулась земли раньше тела под неудачным углом и с треском сломалась, как сухое печенье.
Он лежал на земле, стараясь вдохнуть побольше свежего воздуха. Под лопатками он почувствовал что-то мокрое. Он поднял голову, как раненая лошадь, пытающаяся встать, но почувствовал необычайную тяжесть своего тела.
Он попытался выпрямиться, но из этого ничего не получилось. Он даже смог перевернуться и опереться на одно колено, но правая рука не работала. Когда он понял, что болтающийся предмет, которым заканчивалась его рука, – это его кисть, приступ рвоты, как конвульсия, прошел по всему его телу. Вся его форма и все тело были испачканы кровью. Он не мог понять, откуда текла кровь. Все вокруг казалось очень четким и одновременно неясным.
Он откинул сломанную руку, стараясь не смотреть на нее. Снег превратился в дождь.
Он упал прямо на спину. Холодный дождь бил ему в лицо. Он видел, что там, высоко в небе, все еще шел снег. Белый, крутящийся вихрем снегопад. Снежные звездочки падали прямо с неба. Он чувствовал, как холодная влага просачивалась сквозь одежду и холодила позвоночник и ноги, несмотря на то, что спереди его тело стало согреваться от горящего вокруг пламени. Он лежал не то в полузабытьи, не то в полудреме, любуясь снежной бурей над ним и щурясь от дождя, в который, падая с неба, постепенно превращался снег.
Он ожидал наступления боли и очень удивлялся, почему ее не было. «Со мной все в порядке, – сказал он сам себе. – Со мной все в порядке». Звон колоколов прекратился. И кругом было абсолютно тихо, но вспышки огня продолжались. Розовая стена огня поднялась так высоко в небо, что была похожа на арку, возвышавшуюся над тем местом, где лежал Мурава.
Что случилось? Почему он не может встать?
Почему вдруг так тихо?
«Все небо горит», – подумал он.
Что происходит?
Склад горючего, решил он наконец. Они попали в склад с горючим. Иранцам разрешили самим следить за складом, но они, не ожидая больше нападения русских, небрежно обращались со складом и даже не побеспокоились о том, чтобы построить земляное укрытие или хотя бы рассредоточить запасы.
Сейчас это все горит, подумал он покорно.
Но почему же он не может встать? Ему казалось, что в первый раз ему даже удалось встать на ноги. Но сейчас его мускулы не слушались его.
В голове у него мелькнула мысль, что теперь его должны будут отправить домой. Обратно в Киото.
Почему нет боли?
Собрав всю свою волю и физические силы, Мурава приподнялся, облокотившись на здоровую руку.
Все вокруг горело. Это напоминало конец света. Вокруг должен был быть снег или грязь, но откуда-то везде была пыль. Целые облака и клубы пыли, очень яркие и красивые. Горящий вокруг мир казался мягче и совсем другого цвета сквозь эти шелковистые облака.
Он начал задыхаться.
Мир будто замедлил свое движение, как бы давая ему время наверстать упущенное. Он наблюдал, как гусеничный бронетранспортер недалеко от ремонтных мастерских поднялся в небо и разлетелся на части. Он почувствовал, как под ним задрожала земля.
Медленно-медленно темные куски металла упали на землю, затем их снова чуть подбросило.
Он задыхался, кашлял, но не слышал своего кашля, и это испугало его, и все же все вокруг в этой тишине было красиво. Вся вселенная в огне.
Почему нет боли?
Он увидел какую-то темную фигуру, убегающую от огня. Человек бежал и в то же время исступленно танцевал, вращая руками, крутясь вокруг себя и припадая на колени. Приглядевшись, Мурава увидел, что человек вовсе не танцует, а горит.
Мурава опять упал в грязь, состоящую из остатков его собственного тела. Он пожалел, что забыл пистолет, так как ему хотелось умереть до того, как огонь доберется до него.
Эскадрилья подполковника Джона Рено уже почти закончила свой стремительный облет района боевых действий «Изумруд». Рота «Чарли» заканчивала поражение целей около Атбасара, а роты «Альфа» и «Браво» образовали в воздухе стреляющую цепь длиною примерно шестьдесят километров. Только его эскадрилья, по последним данным, подбила две тысячи четыреста пятьдесят шесть вражеских боевых машин тылового обеспечения и не потеряла ни одного М-100. Рено неплохо знал военную историю, поэтому он понимал, что сегодня его эскадрилья одержала самую бескровную победу из всех известных и все потери были на стороне противника. Возможно, его отец дослужился до четырехзвездного генерала, но старик никогда не одерживал такой победы. Это был знаменательный день.
По мнению Рено, существовали только две по-настоящему серьезные проблемы. Первая состояла в том, что две другие эскадрильи полка добились почти таких же результатов. Количество пораженных целей в Первой эскадрилье было даже выше, хотя было бы несправедливо сравнивать их результаты. У Первой эскадрильи были такие высокие результаты, поскольку она добивала машины, ожидающие ремонта в цехах Караганды. Однако всегда можно было представить свои успехи таким образом, чтобы средствам массовой информации стало ясно, кто лучше поработал. Вторая проблема была значительно более серьезной.
Тейлор. Рено презирал этого сукиного сына.
Тейлор тоже не старался скрывать свою неприязнь к Джону Энтони Рено.
Рено, конечно, понимал почему. Не вызывало сомнения, что Тейлор был невеждой, который выдвинулся в силу ряда счастливых случайностей. Невежда, который окружил себя другими невеждами. Этот никчемный Хейфец, такой высокомерный… И это после того, как евреям дали пинка под задницу и загнали в море. О Боже! И было что-то явно нездоровое в том, что Хейфец жил совершенно один, в пустой квартире, и не проявлял никакого заметного интереса к женщинам. И еще этот дерьмовый черномазый, все время выставляющий напоказ свою рыжеволосую жену. Впрочем, они всегда вели себя так. Всегда старались жениться на белых женщинах, доказать свое превосходство. Рено ухмыльнулся, вспомнив объятия этой парочки. Жена Мередита была удивительно красивой женщиной, и было непостижимо, почему она бросилась в объятия этой черномазой обезьяны. И что только она в нем нашла? Конечно, хуже их всех был этот Мартинес. Этот мелкий никчемный слащавый мексикашка с университетским дипломом. Он тоже воображал себя плейбоем. Совершенно никчемный как офицер снабжения, никакого представления о приоритетах. Ни за что бы не пришел на помощь товарищу офицеру, если бы у того возникли маленькие трудности с отчетными документами. Конечно, они всегда предпочитали такую работенку, не любили ввязываться в бойню. Мартинес, возможно, сейчас крепко спит где-нибудь в теплом безопасном местечке, а настоящие, более достойные люди дерутся здесь вместо него. Да, Тейлор был жалким и самовлюбленным дураком, он и окружил себя придурками. Штаб Тейлора – это позор для всей армии. Боже, даже русские подсмеивались над этим, но они прекрасно ладили с такими людьми, как Джон Рено. Правда, мнение русских – это не то, чем стоит хвастаться в письмах домой.
И что Тейлор собирается делать? Рено был уверен, что жалкий старый дурак не оценит его успеха должным образом. А в случае провала он накажет Джона Рено только за то, что ему выпала удача родиться сыном генерала, за то, что у него добропорядочная жена из хорошей семьи из Филадельфии и что он сам такой, каким Тейлор никогда стать не сможет. Его предки со стороны матери даже служили в пограничной милиции, защищая переселенцев от набегов индейцев.
В этом и было все дело. Тейлор не понимал таких вещей, как традиции, честь. В другое время, в другой, менее бестолковой армии, Тейлор был бы счастлив дослужиться до сержанта.
А его лицо? Тейлора неприлично было даже представить кому-нибудь. И, кроме того, эти слухи о маленькой шлюхе из округа Колумбия.
Да, Рено был своим человеком в армии, и он знал, что Тейлор достиг своего предела.
Правда, если операция и дальше будет идти успешно, он может стать бригадным генералом.
Да, Тейлор вовсе не был похож на старшего офицера. И, конечно, не вел себя, как старший офицер. И Тейлор нажил себе слишком много врагов за годы службы.
На самом деле армия не нуждалась в таких людях, как Тейлор. И Рено все время удивлялся, как он дослужился до такого высокого звания.
Он неоднократно слышал, что Джордж Тейлор был офицером, всегда готовым взяться за грязную работу. И это вовсе не удивляло Рено, так как, с его точки зрения, Тейлор был грязным человеком.
На мгновение он позволил разыграться своему воображению. Самое лучшее, что могло бы произойти, это если бы Тейлора ранило, не обязательно смертельно, иначе он мог бы стать национальным героем. Это бы означало, что Рено, как старший по званию командир эскадрильи, стал бы командиром полка на поле сражения. Вот это было бы здорово.
– Драгун-шесть, я – Улан, – раздался голос по внутреннему телефону и прервал размышления Рено. У Рено выработалась привычка присваивать необычные названия станциям на своей внутренней линии связи, хотя по уставу это было запрещено. Но для того, чтобы соперничать с такими показушниками, как Теркус из Первой эскадрильи, приходилось крутиться.
– Я Драгун-шесть. Прием.
– Видим объект, – ответили на том конце. – Видимость что надо. Рядом боевых резервов нет. Он наш. Прием.
– Вас понял. Доложите приблизительные размеры объекта.
– Похоже, что там восемь грузовиков для перевозки людей, стоящих рядом. И несколько десятков разбросанных рядом машин общего назначения. Огнестрельных орудий поблизости нет.
Рено на мгновение задумался. Судя по описанию, задача была безопасной и реально выполнимой. Они смогут быстро расправиться с ними. Тейлор даже не узнает об этом до тех пор, когда уже будет слишком поздно что-нибудь изменить.
– Я Драгун-шесть, – сказал Рено. – Передай сетку на мой навигационный прибор. Выведи машины сопровождения на всякий случай. Пусть десантники нас подстрахуют. Я уже иду. Отбой.
– Драгун-два, я – Драгун-шесть. Возьми командование эскадрильей на себя. Я буду помогать Улану захватывать штаб противника. Конец связи.
«Тейлор дурак», – думал Рено, медленно продвигаясь среди живописных, хорошо освещенных прожекторами руин вражеского полевого штаба. Это было очень небольшое сооружение, но на фотографиях этого видно не будет.
– Сэр, вы не могли бы немного подвинуться влево? Вот сюда, иначе очень сильно отсвечивает сзади, – сказал фотограф из штаба Рено и прицелился фотоаппаратом.
– Эй, отодвинь свои проклятые прожекторы, – раздраженно сказал Рено. Тейлор разрешил приземляться только в случае крайней необходимости. Но сейчас надо было перехватить инициативу, воспользоваться возможностью захватить вражеский штаб. Никто не мог осудить его за это. А прессе это понравится.
Рено перешагнул через тело какого-то убитого иранца. Он махнул рукой фотографу.
– Нет, слишком много крови. Подожди, мы выйдем отсюда и сделаем несколько снимков с пленными.
Газеты и журналы будут гоняться за этими фотографиями. Пентагон попытается выдать их за изображение «стратегического» объекта, хотя обычному человеку на это наплевать.
Пресса же будет очень рада получить интересные фотографии вместе с историей об отважном налете на вражеский штаб.
Рено спустился по лестнице разрушенного фургона и вышел на улицу, где было совершенно темно.
– Где, черт возьми, пленные?
– Здесь, сэр. – Раздался щелчок выключателя и включился прожектор, освещая темное пространство.
Рено повернулся к фотографу:
– Ты уверен, что зарядил ту пленку, какую надо?
– Да, сэр. Фотографии будут отличные.
Рено наступил ботинком на что-то тяжелое и слегка податливое и чуть было не упал лицом в снег и грязь. Он придавил ногой это нечто, чтобы встать более устойчиво.
– Что это, черт побери? – спросил он сердито.
– Сэр, – раздался голос из темноты, – это один из наших раненых. Когда мы садились, иранцы…
– Убери его отсюда к чертовой матери, – резко прервал его Рено. – А ты, – сказал он фотографу, – не снимай больше, пока не уберут всех раненых и убитых. Понял?
– Да, сэр.
Летчики из эскадрильи Рено срочно убирали тела своих погибших товарищей, чтобы расчистить место, а в это время фотограф налаживал работающую на батареях вспышку. Через несколько минут можно было опять начать съемку.
Рено гордо стоял в центре освещенного пространства, самодовольно направив автомат на группу иранских солдат и офицеров, поднявших руки вверх, словно пытаясь поймать ладонями падающий снег.
Рено подумал, что в такой день отлично быть американцем.
Капитан южноафриканских ВВС Андреас Зидерберг был в плохом настроении. Его эскадрилья глубокого прорыва принимала участие только в наступательных операциях, а сейчас, хотя ему и обещали «выполнение сверхсложного задания», он вел свой самолет против груды ржавого металла.
– У старика Нобуру зуд, – сказал ему начальник, – а мы должны чесать ему спину.
В омском промышленном районе не было даже секретных военных объектов. Но раз японцам так хочется, он это сделает. Зидерберг любил летать и любил воевать, но ему уже начал надоедать деспотизм японцев. Сейчас на базе вспыхнула новая эпидемия болезни Рансимана, и возможности эскадрильи могли быть гораздо эффективнее использованы для передислокации сил на другую, незараженную территорию. Вместо этого они теряли время и бомбили большие груды утиля, разбивая их на более мелкие куски.
Зидерберг невольно улыбнулся. Он представил себе какого-нибудь старого педика на ночной вахте на базе в Омске в момент начала сильных взрывов. Проснись, Иван – казак на дворе.
Зидерберг жалел русских, хотя они и испохабили свою страну. Он чувствовал бы себя лучше, если бы воевал на их стороне, против этих желтокожих иранцев. Тем не менее, когда тебе платят, ты делаешь то, что тебе говорят.
У японцев слабые нервы. Все идет хорошо, а они хотят сравнять Омск с землей, разрушить его до основания. Зачем такая спешка? Глядя на фотографии, сделанные сверху, Зидерберг думал, что если бы они проявили терпение, все бы развалилось само по себе.
Вдруг самолет сильно тряхнуло, и от этого к горлу подступила тошнота.
– Извините, сэр, – сказал второй пилот. – Мы входим в район пересеченной местности. Мерзкая пустыня. Я могу взять вверх, если хотите. На двести метров выше будет лучше.
– Нет, следуй рельефу местности. Будем считать, что это тренировочный полет.
Зидерберг быстро взглянул на четкое изображение на экране монитора, желая проанализировать компьютерное изображение местности. Бесплодная, совершенно никчемная земля.
Второй пилот посмотрел на него.
– По сравнению с этим зрелищем пустыня Калахари выглядит как сады Эдема, – сказал он.
Зидерберг вдруг подумал, что солдатам все равно, на какой земле воевать.
– На севере что-то похожее на южноафриканский вельд, сэр, – сказал второй пилот.
В наушниках неожиданно послышался взволнованный и энергичный голос штурмана:
– Я потерял связь со Старшей Сестрой. Думаю, нам ставят помехи.
– О чем ты говоришь? – требовательно спросил Зидерберг. Он быстро проверил линию связи. Сплошной треск.
– Есть ли какие-нибудь самолеты противника по курсу нашего полета?
– Ничего, – ответил стрелок. – Похоже, что путь свободен.
«Это, наверное, эти чертовы иранцы», – решил Зидерберг. Беспорядочные помехи продолжались.
– Будьте начеку, – приказал он командирам восьми других самолетов эскадрильи. – Сократите число передач. Двигайтесь прямо к району цели. В случае потери связи каждый самолет отвечает за выполнение своего плана атаки.
Все самолеты подтвердили получение приказа. Слышимость была очень плохой, хотя в их распоряжении было лучшее из имевшегося у японцев оборудования связи и они летели очень близко друг к другу. Сигнал едва проходил. О связи же со штабом не могло быть и речи. Постановщики помех, кому бы они ни принадлежали, были достаточно мощными.
Зидерберг совершенно проснулся, несмотря на тяжесть предрассветных часов. Помехи заставили его сосредоточиться. Бортовая система квалифицировала помехи как широкополосные, а не направленные только на их самолеты. Но лучше было перестраховаться.
Задание становилось более интересным, чем он предполагал.
– Давай предпримем все возможные меры радиопротиводействия, – сказал он второму пилоту. – Я хочу изолировать район цели, как только мы войдем в зону действия постановщиков помех, а затем произведем другой расчет дальности цели. Проверь, есть ли помехи на цифровой линии спутниковой связи.
Второй пилот предпочел визуальную проверку результатов определения координат района цели вблизи горизонта, полученных путем триангуляции засечек с японских разведывательных спутников. Частотные каналы попрежнему превосходно действовали, ясно показывая, что вражеские передатчики помех в первую очередь были нацелены на радиоэлектронные средства наземных войск.
На первый взгляд изображение промышленного объекта казалось таким же скучным и неинтересным, как вчера вечером, когда Зидерберг составлял план операции: склады, подходы к ним, заводы, брошенные пустые цистерны из-под горючего.
– Подожди, – сказал Зидерберг. Он нажал на кнопку, чтобы остановить движущееся изображение. Он сидел, подняв голову вверх, как будто бы увидел отличную пернатую дичь.
– Что за чертовщина?
Он пристально смотрел на изображение транспортного вертолета, возникшего на экране, стараясь определить его тип. Было очевидно, что самолет был не советского производства. Он был уверен, что раньше видел такой тип машины в каком-то журнале или на лекции по новой технике, но он не мог вспомнить ее названия.
– Видел ты когда-нибудь их раньше? – спросил он второго пилота.
– Нет, сэр. Мне кажется, я таких раньше не видел.
– Она одна?
– Я вижу только одну.
– Черт возьми, в чем дело? – Он чуть было не пропустил эту машину. Она была тщательно закрыта маскировочной сеткой, напоминающей паутину, которая автоматически выдвигалась из скрытых отсеков в верхней части фюзеляжа.
Такая сетка впервые была использована американцами.
– Боже всемогущий, – сказал тихо Зидерберг. – Это американцы, чтоб им пусто было.
На минуту в кабине наступило молчание.
Затем штурман высказал свое мнение по линии внутренней связи:
– Может быть, русские решили купить американскую систему?
Зидерберг быстро рассчитал время и расстояние между самолетом и точкой сбрасывания бомб.
– Ну что же, – сказал он, как бы продолжая размышлять, – они убедятся, что это было чертовски неудачное вложение капитала.
16
3 ноября 2020 года
Дейзи устало всматривалась в свое отражение в зеркале туалета. Она была рада, что Тейлор не мог видеть ее сейчас. Грязные волосы были собраны в пучок, и от этого кожа на лице выглядела еще хуже. После больших нагрузок или сильного переутомления она всегда выглядела ужасно. Дейзи умылась, к ней вернулась бодрость, но выглядеть лучше она не стала. Быстрым движением она нанесла грим, хотя никогда не умела это делать хорошо.
Все присутствующие в комнате ликовали.
Президент, в предвыборной программе которого почти никакого внимания армии не уделялось, был сейчас похож на ребенка, только что нашедшего новую великолепную игрушку. Он задавал множество вопросов, и собравшиеся члены Комитета начальников штабов старались оттеснить друг друга и ответить на них. Боукветт был на вершине славы. Новых сообщений от разведки, очевидно, не поступало, а первые отчеты о ходе боя и изображения района боевых действий свидетельствовали о том, что операция проходила очень успешно, хотя силы США все еще вели военные действия на-территории Средней Азии. Ни одного сообщения о боевых потерях американцев до сего времени не поступило, и председатель Комитета начальников штабов запрашивал разведывательные станции каждые несколько минут, стараясь проверить полученные сообщения, так как был не в состоянии поверить в масштабы успеха своих войск. Председатель несколько раз пожимал руку Боукветту, поздравляя его с успешным проведением разведывательных, подготовительных операций.
– Вот так должна работать разведка, – сказал председатель, улыбнувшись своей обычной улыбкой деревенского паренька.
Боукветт отозвал Дейзи в сторону. Он недавно принял душ, поел и одел чистую рубашку из великолепного белоснежного хлопка. Забыв о том, как ужасно она выглядит, Дейзи решила, что Боукветт собирается предложить ей что-то вроде небольшой неофициальной вечеринки по поводу одержанной победы. Но он только сказал:
– Только ради Бога, Дейз, ни единого слова об этих «Скрэмблерах». Они счастливы, как дети в кондитерском магазине. Они совершенно забыли об этом, и нет необходимости навлекать лишние неприятности на наше управление.
Несмотря на все старания, разведка США не смогла получить никакой дополнительной информации о «Скрэмблерах».
– Может быть, это очень важно, – сказала Дейзи. – Мы все еще о них ничего не знаем.
Боукветт повысил голос. Однако совсем чуть-чуть, стараясь не привлекать ненужного внимания к их разговору.
– Никому ни единого слова, Дейз. Считай, что это приказ. – Он покачал головой. – Боже, и не становись похожей на старую деву. Все будет в порядке.
Он опять повернулся к одной из штатных сотрудниц Совета национальной безопасности, офицеру военно-морского флота, одетую в плотно облегающую военную форму, не скрывающую достоинств ее фигуры. «Возможно, – подумала Дейзи с обидой, – они собираются вместе поразвлечься».
Президент решил, что ему совершенно необходимо поговорить с Тейлором во время боевых действий и поздравить его. Тейлор всем своим тоном давал ему понять, что у него есть куда более важные дела, однако президент не обратил внимания на звучащее в голосе Тейлора нетерпение. Признательность благодарной нации…
Дейзи пришлось выйти из комнаты. Она быстро пошла по коридору, прошла мимо часового и направилась в туалет. Она готова была вот-вот расплакаться. Толкнув с силой дверь, она вошла в туалет, заперлась в кабинке и разрыдалась.
Что-то ужасное творилось у нее внутри, какой-то злобный зверь скрывался в ее сердце и упорно повторял, что все эти празднования в зале были непростительно преждевременными.
Нобуру пристально смотрел на изображение на большом центральном экране и старался изо всех сил сохранить спокойное выражение лица. Вокруг него офицеры штаба кричали что-то в микрофоны, обмениваясь последними новостями из одного конца комнаты в другой, или сердито требовали, чтобы все замолчали, так как они ничего не слышат. Нобуру еще никогда не видел, чтобы в его штабе творилось что-нибудь подобное. И никогда раньше он не видел такого изображения, которое сейчас как бы поддразнивало его с экрана главного монитора.
Это была катастрофа. Он смотрел на изображение складов в районе Караганды, полученное от ретрансляторов космической системы. Разрушений такого масштаба он никогда не видел, и, пока он смотрел на экран, яркие огни взрывов продолжали вспыхивать и слепить глаза. Он уже видел изображение местности от Целинограда до Архалыка и от Кокчетава до Атбасара. И везде картина была одна и та же. Никто точно не знал, что произошло.
Противника нигде не было видно.
Первое сообщение о нападении пришло окольным путем. Какой-то предприимчивый лейтенант в Караганде не смог связаться со штабом вышестоящего подразделения с помощью обычных средств связи и позвонил в свой бывший офис в Токио, сообщив о нападении.
И удивительно, что в то время, как все новейшие средства связи отказали, устаревшая телефонная связь сработала нормально. И тут же Нобуру разбудил звонок из Генерального штаба. Они хотели знать, что, черт возьми, происходит на его фронте.
Это была катастрофа, масштабы которой еще не все осознавали. Особенно русские. Их внезапное нападение все-таки оказалось успешным. Они захватили своих мучителей врасплох, когда те в буквальном смысле спали. Русские оказали сопротивление. Но они, эти несчастные глупцы, не представляли, что их ожидает.
Он знал, что из Токио будет еще один звонок. И он знал, что именно скажет голос на другом конце провода.
– Я этого не хотел, – сказал Нобуру самому себе, – Бог свидетель, я этого не хотел.
Если бы только он мог это предвидеть, предотвратить все это. Он закрыл глаза. Воин, которого он видел во сне, знал об этом, старался предупредить его. Но он слишком отдалился от природы, чтобы придавать значение таким предзнаменованиям.
Дух знал обо всем, но Нобуру не прислушался к нему. А сейчас было уже слишком поздно. Поздно для всех.
– Такахара, – прорычал он, уязвленный настолько, что не мог говорить вежливо.
– Да, господин генерал?
– Все еще ничего?
Такахара был жестоким человеком. И, как у всех жестоких людей, в состоянии замешательства в присутствии старших по званию на его лице появлялось выражение, какое бывает у испуганного мальчишки.
– Мы все еще не можем обнаружить противника. Мы стараемся… делаем все возможное.
– Недостаточно. Найдите их, Такахара, чего бы это ни стоило.
Настало время быть жестоким. У него еще была надежда, что он сможет предотвратить те ужасные события, которые, он чувствовал, должны произойти.
– Слушаюсь, господин генерал. – Такахара выглядел испуганным.
– Я хочу поговорить с командиром, ответственным за бомбардировку района Омска.
Такахара вздрогнул.
– Мы временно потеряли связь с командиром боевой задачей три-четыре-один.
– Когда? Вы хотите сказать, что они были сбиты? Почему мне не доложили?
– У нас нет свидетельств того, что боевое подразделение… исчезло. У нас просто нет с ними связи вот уже некоторое время. Помехи в электромагнитном спектре достигли невиданного уровня…
Нобуру отвернулся. Он был так зол, что не мог даже смотреть в сторону Такахары. Это была даже не злость, а ярость.
Омск… Почему он не доверился своей интуиции? Он ведь знал, что что-то там не так с той самой минуты, когда Акиро показал ему отклонение в показаниях теплового излучения в заброшенных складах. Почему он не нанес удар сразу?
Никто не подозревал, что русские обладали силами для нанесения ответного удара. Японская разведка ничего не обнаружила. Но почему русские так долго ждали, прежде чем использовать эти новые средства поражения? Почему они не использовали это сверхмощное оружие – каким бы оно ни было – сразу?
Сейчас было уже слишком поздно. Сейчас русские только навлекли на себя месть, и это единственное, что запомнят историки будущего об этой войне. Единственное, с чем его имя будут связывать в учебниках по истории.
Для русских было бы лучше, если бы японская разведка обнаружила проводимые ими приготовления. Усилия русских скрыть их увенчались успехом, но этот успех будет их крахом.
Воин из сновидения знал об этом с самого начала. И теперь он смеялся над тем, что происходит.
– Такахара.
Однако никакой необходимости кричать не было, так как, повернувшись, Нобуру увидел, что полковник никуда не отходил.
– Слушаю, господин генерал.
– Предположим, что эти самолеты не были сбиты и не прервали выполнения задания. Когда, в таком случае, они достигнут Омска?
Такахара взглянул на цифровые датчики, расположенные в ряд на боковой стене, с помощью которых офицеры штаба могли мгновенно определять время в основных часовых поясах земного шара.
– Через несколько минут, – сказал Такахара.
– Свяжись с ним, – сказал Тейлор раздраженно. – Скажи Танго пять-пять, что я немедленно хочу поговорить с ним лично. Конец связи.
Тейлор снял наушники. На его обезображенном лице было написано отвращение. Мередит согласовывал детали проведения операции с Десятым полком, постановщики помех которого находились в воздухе, готовые выполнять поставленную задачу, когда он вдруг обратил внимание на растущее раздражение в голосе Тейлора. Закончив разговор, он повернулся к полковнику.
– Опять Рено?
Тейлор кивнул:
– Этот негодяй приземлился. Бог знает, что он собирается делать. Сержант службы связи его эскадрильи не слышал о каких-нибудь неполадках. Когда же наконец этот сукин сын будет выполнять приказы?
Мередит понимал раздражение Тейлора.
Рено нужно будет совершить какую-нибудь невероятную оплошность, прежде чем его накажут, но даже в этом случае ему, как генеральскому сынку, все сойдет с рук.
– Не расстраивайтесь из-за этого, – сказал Мередит. – Нам пора салютовать пробками от шампанского. Это великий день. Он войдет в историю.
– Мерри, – сказал Тейлор, серьезно глядя на офицера разведки. – Это еще не конец. Именно сейчас наступает самый опасный момент. Именно сейчас, когда все похлопывают друг друга по плечу и подсчитывают, скоро ли они вернутся домой и обнимут мамочку… Единственная ошибка, и…
Это был один из тех редких случаев, когда Мередит не был согласен с Тейлором. Иногда Тейлор проявлял слишком много беспокойства.
Система сработала даже лучше, чем они ожидали. Они фактически лишили противника способности продолжать боевые действия в этом районе и при этом не понесли никаких потерь.
Они уже заканчивали выполнение задания, это была его заключительная стадия, после выполнения которой они отправятся в предписанный район сбора. Тейлор должен сейчас чувствовать себя победителем, отомщенным. Всю свою сознательную жизнь Тейлор ждал этого дня. А сейчас он отравлял радость другим.
Мередит решил промолчать. У него было хорошее настроение, а если Тейлор решил испортить им этот радостный момент, это было его дело. Отвернувшись к монитору, чтобы проверить донесения разведки, Мередит про себя улыбнулся и представил, как он будет когда-нибудь говорить своим внукам:
«Я был в Средней Азии с Тейлором. Да, с полковником Джорджем Тейлором из Седьмого полка. Вы ведь знаете, что я был его правой рукой. Во время боя я был так же близко от Тейлора, как сейчас от вас, мальчики. Его лицо напоминало боевую маску индейского вождя, но он был очень добрым человеком, хотя веселым его не назовешь. Но ко мне он всегда относился очень хорошо. Мы долго работали вместе… Ну, мы были закадычными друзьями».
– Какого черта тебе так весело? – требовательно спросил Тейлор. Но когда Мередит повернулся, чтобы ответить на вопрос, он увидел, что Старик просто удивлен поведением офицера разведки. Он чуть заметно добродушно улыбался.
– Да так, – сказал Мередит. – Я просто задумался, сэр.
– О Морин?
– Нет, – чистосердечно ответил Мередит, впервые за несколько часов представив себе фарфоровое личико и медные волосы жены. – Нет, я приберегаю воспоминания о ней на потом.
Тейлор опять стал деловитым.
– Давай свяжемся с Мэнни и запросим у него последнюю информацию. Я его хорошо знаю и думаю, что он сейчас чувствует себя чертовски виноватым из-за того, что не участвовал в сражении.
Мередит попросил одного из сержантов передать ему наушники сети связи тыла. Он посмотрел на список позывных, висящих на стене, и сказал в микрофон:
– Сьерра семь-три. Я Сьерра один-ноль. Прием.
Ответа не было.
– Возможно, курит или пьет кофе, – сказал Тейлор. – Используй мой позывной. Это привлечет их внимание.
– Сьерра семь-три. Я Сьерра пять-пять. Прием.
Улыбаясь, они ждали, когда им ответит взволнованный голос Мэнни.
Тейлор покачал головой, он был готов засмеяться:
– Ты помнишь тот раз в Мексике, когда…
Мередит начал неистово работать переключателем. Он не обращал внимания на происходящее вокруг. Теперь он стал различать звуки в наушниках.
– В чем дело? – спросил Тейлор.
Мередит не слышал его. Он старался понять, что происходит. Он вызвал на экран графическое отображение состояния спектра электромагнитных волн к северу от того места, где они сейчас находились, то есть того района, где сейчас должен был находиться Мэнни. Где-то между Омском и районами сбора.
– Мерри, черт возьми, в чем дело?
Мередит поднял голову от пульта управления:
– Сильные радиоэлектронные помехи на севере, но не с нашей стороны. Все параметры неверны. Эти сукины дети, должно быть, что-то используют против нас.
Он ввел в главный компьютер вертолета команду: обнаружить наличие каких-нибудь перемен в позиции противника в северном секторе.
И мгновенно на экране появилось цифровое изображение, указывающее на наличие вражеских самолетов, летящих по северной оси. Компьютер работал отлично. Его программное обеспечение позволяло предупредить о наличии самолета противника, движущегося по линии сходимости с боевыми эскадрильями Седьмого полка. Компьютер знал о присутствии в небе этих самолетов с момента их вылета, но никто не запросил у него информацию о прохождении самолетов противника над расположением полка. Отвечая на запросы управляющих людей, компьютер не посчитал проникновение вражеских самолетов достаточно важной причиной для того, чтобы поднимать тревогу.
– Бандиты, – сказал Мередит.
– Дай проекцию их маршрута полета, – приказал Тейлор глухим голосом.
Мередит дал команду компьютеру экстраполировать весь курс самолетов противника – прошлый и настоящий.
Линия атаки проходила прямо через Омск.
Зидерберг был в бешенстве. Он уже больше часа пытался связаться хоть с каким-нибудь вышестоящим подразделением. Все безуспешно. Он хотел доложить о том, что обнаружил американский транспорт, и хотел получить подтверждение, что высшее начальство по-прежнему настаивает на открытии огня.
Он в сотый раз взглянул на экран отображения целей. Американский самолет, одиноко стоящий на земле, – что, черт возьми, это означает? Все это время он очень беспокоился, что цель поднимется в воздух, прежде чем он окажется на дистанции поражения.
Небо начало светлеть. Бортовые компьютеры прекрасно управляли полетом. Бомбометание начнется на рассвете.
Это были дистанционно-управляемые бомбы, заряженные самыми мощными из имеющихся компактных взрывчатых веществ обычного типа, новое поколение разрушительных средств, эквивалентных по мощности заряда тактическому ядерному оружию. Вслед за ними полетят самые современные снаряды объемного взрыва, которые спалят все, что осталось неразрушенным от удара бомб. Десять самолетов, находящихся под его командованием, имели достаточно оружия, чтобы сравнять с землей огромный промышленный район.
– Когда? – требовательно спросил Зидерберг у штурмана. Он столько раз задавал этот вопрос, что никаких объяснений больше не требовалось. Штурман знал точно, что имеет в виду Зидерберг.
– Одиннадцать минут до начала бомбометания.
Внизу под самолетом можно было невооруженным глазом различить пустынную землю, покрытую снегом.
– Попробую еще раз попытаться связаться с командованием, – сказал Зидерберг второму пилоту.
– Я же приказал ему, – сказал Тейлор. В его голосе звучала боль, которую Мередит никогда раньше не слышал. – Я же приказал ему убираться оттуда к чертовой матери.
Все в кабине вертолета собрались вокруг мониторов. На одном из них был виден все тот же транспорт, спокойно стоящий на земле в районе Омска, на других же был виден путь движения самолетов противника.
Они испробовали все, что можно: связаться с Мартинесом по радиорелейной связи, предупредить об опасности советскую противовоздушную оборону. Но тактические истребители японского производства создавали сплошные помехи на своем пути, точно так же, как это сделали и продолжали делать машины из полка Тейлора.
Тейлор схватил ручной микрофон командной связи и попробовал связаться еще раз:
– Сьерра семь-три, я Сьерра пять-пять. Срочное сообщение. Повторяю: срочное сообщение. Прием.
В ответ только хрип и треск.
– Сьерра семь-три, – опять начал Тейлор, – если ты слышишь меня, убирайся оттуда немедленно. Эвакуируйся немедленно. Самолеты противника движутся в твоем направлении. У тебя есть лишь несколько минут. Прием.
– Эй, Мэнни, – сказал Мередит громко. – Ради Бога, подумай о своем проклятом «шевроле», о сеньоритах, что тебя ждут не дождутся. Убирайся оттуда!
Самолеты противника неумолимо приближались к красной линии, которая означала границу района бомбометания.
– Мэнни, ради всего святого, – крикнул Мередит в небо, – уходи оттуда!
На глаза у него навернулись слезы.
Тейлор сильно ударил кулаком по пульту управления. Транспорт в Омске не двигался.
Тейлор опять взял микрофон.
– Мэнни, – сказал он и впервые на памяти присутствующих не использовал позывные. – Мэнни, пожалуйста, послушай меня. Убирайся оттуда немедленно. Бросай все к чертовой матери. Взбирайся на борт этой проклятой машины и убирайся оттуда.
Пульт управления начал гудеть, давая знать, что самолеты противника вошли в район бомбометания около Омска.
Зидерберг глубоко вздохнул. Все попытки связаться с начальством оказались напрасными.
Установленное правило было очень простым: в случае прекращения связи необходимо продолжать выполнение задания, независимо от обстоятельств.
На мониторе в легкой предрассветной дымке он различал увеличенное изображение человеческих фигур.
– Мы вошли в район бомбометания, – сказал ему штурман по внутренней связи.
Зидерберг вздрогнул.
– Осуществить запуск боевых средств, – сказал он.
– Есть осуществить запуск боевых средств, – повторил бесстрастный голос.
Мэнни Мартинес был в прекрасном настроении. Судя по последним донесениям, полученным по линии связи тыла несколько часов назад, бой шел отлично. Даже особого ремонта не будет. Об этом бое ребята еще много лет подряд будут рассказывать всякие небылицы за кружкой пива.
– Поторопись, – сказал он. – Нам пора убираться отсюда.
Но сказал он это спокойным голосом. Ребята устали. Они наконец-то отремонтировали последний М-100. Можно лететь в район сбора своим ходом. Это будет подарок Старику.
Они даже не опоздают. Потерянное время он наверстает в пути.
Занимался новый день. Буря ушла на юго-запад, и после ночного снегопада измученная земля выглядела вполне сносно. «Хороший день для полета», – подумал он.
Он глубоко вздохнул, наслаждаясь холодным, чистым воздухом и стараясь избавиться от оцепенения, которое он испытывал после бессонной ночи.
Позади него механики выкатывали из укрытия отремонтированный М-100.
«Старик будет гордиться ими», – подумал он. Затем он медленно пошел к самолету, чтобы выпить еще одну, последнюю чашку кофе.
17
3 ноября 2020 года
– Американцы, – повторил Такахара.
Нобуру сел. Его веко несколько раз непроизвольно дернулось. Это был легкий нервный тик, появившийся у него за последние годы. Нервное подмигивание продолжалось у него обычно всего несколько секунд, и то только тогда, когда Нобуру сильно нервничал.
– Это невозможно, – сказал он.
– Господин генерал, – начал Такахара, – вы сами можете послушать, их станция передает открытым текстом. Очевидно, в шифровальной системе есть какая-то неисправность, о которой они не догадываются. Они говорят по-английски, причем с американским акцентом.
– Возможно, это хитрость, – сказал Нобуру.
Такахара на минуту задумался:
– Кажется, сегодня все возможно. Но разведчики уверены, что передача настоящая.
– Разведка, – сказал Нобуру, – в последнее время часто ошибается. А Токио знает об этой передаче?
– Я лично принял решение не передавать эту информацию, пока вы сами не послушаете передачу.
– Мы должны быть уверены.
– Разведка считает…
– Мы должны быть абсолютно уверены. Мы не имеем права на еще одну ошибку. Мы уже заплатили слишком дорого за одну.
«Американцы», – думал Нобуру. Он не мог больше повторять это слово и не думать о лицах мертвецов, которые он видел во время ночного кошмарного сна. Боже, и что только американцы могут здесь делать? Они не очень-то любят русских. Но как это могло случиться?
Как?
«Все повторяется, – подумал Нобуру. – Мы ничему не учимся. Кажется, непонимание поступков американцев – это национальный японский вид спорта. Но как это могло произойти? Ведь американцы ведут борьбу за то, чтобы удержаться на собственном континенте? Вот уже десять лет японцы связывают их по рукам и ногам, осуществляя редкие и не слишком интенсивные операции. Японские аналитики утверждают, что Соединенные Штаты признали свое поражение в военном и технологическом соревновании с Японией и что у американцев нет ни сил, ни средств, чтобы продолжать состязание за господство в мире».
Нобуру увидел своего личного адъютанта, Акиро, пробирающегося сквозь непривычную неразбериху центра управления. Что это Акиро утверждал только вчера? Что с американцами покончено? Сегодня ему самому придется покончить с ними.
– Следите за их движением, – сказал Нобуру Такахаре. – Определите, какое оружие они используют. Нам нужны данные для нанесения удара.
– Слушаюсь.
Кажется, только вчера он летел, как победитель, над африканским бушем, внезапно появляясь перед американцами и нанося им неожиданные удары. Сегодня они нанесли неожиданный удар ему. Но не все еще кончено. Нобуру слишком хорошо знал, что должно произойти. И в Книге судеб это написано более могущественной рукой, чем его собственная.
Воин, явившийся ему во сне, знал и об этом тоже. Он знал, что даже во сне Нобуру продолжает свой спор с американцами, с ужасными мертвыми лицами.
– Господин генерал, – обратился к нему Акиро. Нобуру видел, что молодой человек был потрясен всем происходящим. Он не привык к вкусу поражения, даже временного.
– Да?
– На спутниковой связи Токио. Генерал Тсуйи хочет поговорить с вами.
Нобуру заранее знал, что такой звонок будет. Это было неизбежно. И он знал, что именно ему прикажут делать.
– Я буду говорить из своего кабинета, – сказал Нобуру.
– Так точно, господин генерал, – ответили Акиро и Такахара почти в унисон.
– Да, Такахара, свяжитесь с Ногучи. Проверка готовности отменяется. Вместо этого он должен поддерживать свое подразделение в состоянии полной боевой готовности. – Для Нобуру было невыносимо произносить эти слова. Но это был его долг. А он будет всегда выполнять свой долг. – Но он не должен предпринимать никаких дальнейших действий, пока не получит приказа лично от меня.
Такахара подтвердил получение приказа и начал его выполнять. Акиро, казалось, словно съежился. Как адъютант Нобуру, молодой человек знал секретную информацию о возможностях самолетов, находящихся на аэродроме в Бухаре в Средней Азии и ожидавших лишь приказа о начале выполнения задания. Неуверенное выражение лица Акиро свидетельствовало о том, что он не был таким бессердечным, как можно было подумать, услышав его бескомпромиссные слова. Да, слова – это одно, а…
– Оставайся здесь, – сказал Нобуру своему адъютанту. – Пойду в свой кабинет. Сядь на мое место и внимательно следи за всем, что происходит. Это война, Акиро.
Нобуру пошел по центру управления, в котором все еще царил беспорядок, прошел по коридору к кабинету, где главный компьютер исправно и молчаливо нес свою службу. Он остановился около личного лифта, которым раньше пользовался какой-то советский генерал. Часовой случайно ударил ногой по стене, вставая по стойке «смирно».
Нобуру использовал оставшиеся у него несколько секунд для того, чтобы сформулировать свои доводы. Но он понимал, что все они были безнадежно неубедительны после событий, происшедших сегодня рано утром. Почему американцы, если это, конечно, действительно были они, вмешались? В глубине души он знал, что никогда не сможет убедить старого Тсуйи поступить по-человечески. Но так же, как его долг солдата состоял в том, чтобы выполнять приказы, его долг человека состоял в том, чтобы предпринять последнюю попытку изменить ход событий.
В его комнате было прохладно и чисто.
Аскетизм и спокойствие обстановки обычно успокаивали его, но сегодня в пустой комнате он чувствовал себя, как в могиле.
Он сел за письменный стол и поднял трубку телефона специальной связи.
– Говорит генерал Нобуру Кабата.
– Подождите, сейчас с вами будет говорить генерал Тсуйи.
Он покорно ждал и представлял себе, как волшебные волны рассекают небеса и дают ему возможность конфиденциально разговаривать с человеком, находящимся очень далеко от него.
Эта техника была создана несколько поколений назад. Тем не менее временами такие вещи все еще удивляли Нобуру. Его до сих пор потрясало, что сделанные из металла машины способны переносить людей по воздуху.
«Я плохой японец, – думал он. – Я не могу считать все само собой разумеющимся».
– Нобуру? – резкий голос испугал его.
– Слушаю вас, генерал Тсуйи.
– Я не знаю точно, как все это видится вам, Нобуру. Однако из Токио создается впечатление, что войска под вашим руководством потерпели самое серьезное поражение за последние семьдесят пять лет.
– Дела плохи, – согласился Нобуру, готовый понести заслуженное наказание.
– Плохи – не то слово. Это катастрофа.
– Я согласен.
– Лично я бы хотел снять вас с руководства, но не могу этого сделать. Убрать вас сейчас означало бы еще сильнее унизить достоинство Японии, признать наше поражение.
– Я подам в отставку, – сказал Нобуру.
– Вы ничего подобного не сделаете. И не совершите никакой глупости… Сейчас двадцать первый век, и ваши кишки не стоят того, чтобы испачкать ими ковер. У вас есть план?
– Еще нет, – сказал Нобуру. – Мы все еще собираем данные.
– Вы знаете, что я имею в виду, Нобуру. Вы составили план введения в действие «Три-один-три-один»?
«Три-один-три-один» – это было кодовое название, используемое Токио для группы Ногучи. Все остальные просто называли их «Скрэмблерами». Но Тсуйи был ярым приверженцем соблюдения всех требований устава.
– Нет.
На другом конце провода воцарилось молчание. Нобуру понимал, что это было продуманное молчание. Тсуйи хотел продемонстрировать свое презрение.
– Почему?
– Генерал Тсуйи, я все еще считаю, что использование «Три-один-три-один» будет ошибкой. Нам этого не простят.
Тсуйи презрительно засмеялся:
– Что? Не простят? Кто? Вы, должно быть, рехнулись, Нобуру?
«Да, – подумал Нобуру, – возможно, это так».
– «Скрэмблеры» – это преступное оружие, – сказал он. – Мы все люди.
– Нобуру, послушайте меня. Ваши личные соображения меня не интересуют. И никого не интересуют. У вас есть одно, и только одно задание – выиграть войну во славу Японии. Вы мне можете честно сказать, что после всего того, что мы видели сегодня утром, вы в состоянии гарантировать победу без введения в действие «Три-один-три-один»?
– Нет.
– Тогда действуйте.
– Генерал Тсуйи…
– Что?
– Моя разведка вклинилась в линию связи нападающих.
– Ну, так, значит, вы не совсем спали все это время. Вы установили, что это за подразделение? Имеете вы представление о типе используемого ими оружия? Невозможно себе представить, что русские смогли осуществить все это.
– Разведка думает, что это не русские.
Тсуйи засмеялся:
– Кто же тогда? Возможно, инопланетяне?
– Американцы.
– Что?
– Американцы, – повторил Нобуру.
– Это невозможно. Кто у вас командир разведки?
– Я тоже считаю, что это так, – сказал Нобуру. И он не лгал. Ему не нужны были дополнительные подтверждения. Он знал, что это американцы. Он всегда об этом знал, просто не мог себе в этом признаться.
– Нобуру, если у вас действительно есть доказательства… и если это не выдумка…
– Это так, – сказал Нобуру. – Мы все еще прорабатываем детали, но американцы точно в этом замешаны.
На другом конце провода опять наступило молчание. Но на этот раз молчание не было умышленным.
– Ну, тогда задайте им, – вдруг сказал Тсуйи. – Уничтожьте их. Используйте «Три-один-три-один».
– Генерал Тсуйи, надо подумать…
– Нобуру, это приказ. Пусть американцы узнают, что такое война будущего.
– Мы уничтожим их, – сказал Тейлор, стараясь сохранять спокойствие. – Начинай вычислять азимут перехвата. Следи за ними.
– Есть, сэр.
– Мы уничтожим этих сукиных сынов, – сказал Тейлор личному составу оперативного центра. Он тщательно старался контролировать если не интонацию, то громкость своего голоса. Он только что видел на экране, как была разрушена база в Омске. Так обычный гражданский человек смотрит по телевизору прямую передачу с места восстания или революции, завороженный тем, что происходит, но не в состоянии оказать какое-либо влияние на ситуацию. Всего лишь мгновение назад транспорт поддержки стоял на земле в предрассветной мгле, как спящий зверь. И вдруг на экране появились клубы снега, скрывшие разрывы снарядов. Затем шквал огня. Остаться в живых там никто не мог.
– Мы должны начать разворот, – сказал Мерри Мередит. – Сейчас же.
– Эй, Утенок, – позвал Тейлор по внутренней связи, – ты слушаешь меня?
– Прием, – ответил второй пилот.
– Мерри собирается перейти на новую координатную сетку.
– Понял.
– Мерри, – обратился Тейлор к Мередиту. – Ты и твои ребята должны выбрать для нас хорошую позицию для внезапного нападения. Передай приказ вертолетам сопровождения следовать за нами. Я хочу поговорить с Кребсом.
Тейлор аккуратно положил наушники на место и протиснулся в люк, соединяющий командный отсек с небольшим центральным коридором. Он минуту постоял в узком пустом коридоре, закрыв глаза и стараясь сдержать нахлынувшие на него чувства. Это было не так просто, как когда-то. Он вспомнил Мэнни Мартинеса смышленым лейтенантом в Лос-Анджелесе, потом старательным, но неопытным наездником в Мексике. За те годы, что Тейлор знал его, мальчишка стал мужчиной, и все же в памяти Тейлора он остался молодым и до смешного серьезным. Почему только мальчик не послушался его? Он обычно был прекрасным и исполнительным офицером. Почему же именно в этот раз?…
Тейлор растер то место под мышкой, где было раздражение от наплечной кобуры. Он понимал, что появление девяти самолетов «Мицубиси» не может являться достаточно убедительной причиной, чтобы командир полка в середине боя повернул назад. Говоря объективно, это был непростительный поступок, поскольку он был основан на личных мотивах и с военной точки зрения абсолютно ненужен. Его полк должен был быть совсем в другом месте. Ему предстояло выбрать новое место сбора для перевооружения и переукомплектования… ну, теперь перевооружение будет затруднено. Последний прибор для функциональной калибровки основного оружия М-100 находился у Мэнни в Омске на транспорте поддержки. Им придется вести бой боевыми системами в том состоянии, в котором они находились после целого дня боевых действий. Тейлор уже ввел в главный компьютер команду ограничить число поражаемых полком объектов и наносить удары только по наиболее важным целям, но все равно им придется провести инвентаризацию имеющегося боезапаса. Так было всегда. Создаются самые совершенные боевые машины, подобных которым не было в военной истории, потом забывают поставить достаточное количество каких-нибудь небольших приспособлений, без которых эти машины не могут продолжать бой. Да, мир несовершенен. Ему придется делать все возможное, используя имеющиеся средства. И чем все это кончится? Сегодняшний бой был настолько успешным, что, возможно, он положит конец войне. Но ни в чем никогда нельзя быть уверенным. А может быть, Мерри прав, и удача будет сопутствовать им и дальше.
У него еще оставалось множество дел. Он не сможет отдохнуть, а стимулирующие таблетки в конечном итоге влияли на способность принимать решения. Они лишь на некоторое время отдаляли тот момент, когда и тело и мозг отказывались работать, но не могли предотвратить этого.
Он знал, что более дисциплинированный офицер никогда бы не повернул назад, чтобы отомстить девяти самолетам, уже выполнившим свое боевое задание. Но существуют такие дела, которые каждый мужчина должен довести до конца.
Войдя в кабину, Тейлор опустился на сиденье. Он знаком показал второму пилоту снять летный шлем, который старый уорент-офицер одевал, когда выполнял одновременно обязанности второго пилота и стрелка.
– Утенок, ты работаешь с этими птичками с тех пор, когда они существовали только в чертежах. Скажи мне честно, будем ли мы просто терять время зря, если решим гоняться за этими скоростными машинами?
Лицо Кребса стало похоже на лицо осторожного старого фермера во время аукциона.
– Я не могу сказать наверняка. Никто никогда не думал о возможности использования М-100 для воздушного боя против истребителей. Это дело штурмовых вертолетов.
– И все-таки?
Старый уорент-офицер слегка улыбнулся, обнажив зубы, потемневшие от огромного количества кофе, выпитого за долгие годы жизни, и еще Бог знает от чего.
– Ну, черт возьми, я не вижу причины, почему бы не попробовать, если мы найдем правильный угол перехвата. У пушек достаточно высокая скорострельность и дальнобойность. А компьютеру наплевать, какую цель ты ему приказываешь истреблять. Наши машины крепко сбиты. Они выдержат любую, даже чертовски сильную, встряску. У них отличная аэроупругость. Да, шеф, я скажу так, если мы сможем найти правильный вектор… но не с передней полусферы… Эти «Мицубиси» имеют очень небольшую эффективную площадь рассеяния на встречном курсе. Кроме того, у них слишком большая скорость. Если бы мы сумели подойти к ним где-то, скажем, в секторе 9-10 часов, то могли бы их подбить.
– Так мы договорились? – спросил Тейлор.
Кребс пожал плечами.
– Черт подери, конечно. В любом случае мне очень хочется посмотреть, на что способны наши пташки. – Старый уорент-офицер хитро ухмыльнулся, как будто только что заключил выгодную сделку. – Что бы ни случилось, этим болванам будет над чем подумать.
Тейлор на мгновение положил руку на плечо Кребса. Старик был жилистым, костистым, с редкими волосами, напоминавшими скудную растительность гористой местности, из которой несколько десятилетий назад он ушел под влиянием вспышки честолюбия. Тейлор направился назад в командный отсек.
– Нам придется идти на максимальной скорости, – предупредил капитан Паркер, помощник начальника оперативного отдела полка. – Значит, неизбежны проблемы с топливом.
– Так хватит нам топлива? – спросил Тейлор.
– Едва ли. Нам придется возвращаться в ближайший район сосредоточения.
– Ты имеешь в виду расположение Первой эскадрильи?
– Да, сэр. После перехвата у нас будет пустой бак. Нам придется приземляться на заправочной станции подполковника Теркуса в районе сосредоточения «Серебро».
– «Серебро». Это где-то около Орска, да?
– Да, сэр.
Тейлор кивнул:
– Отлично. Мне нравится сочетание этих слов: Омск – Орск. Звучит весело.
– На самом деле, – перебил его Мерри Мередит, – район сосредоточения находится не в городе. Он расположен около небольшого селения, которое называется Маленький-Большой Рог.
– Как бы там ни было, – сказал Тейлор, – мне нужно поговорить со Счастливчиком Дейвом. Он летит вместе с Теркусом. – Тейлор выпрямился, насколько это было возможно в низком отсеке. – А сейчас давайте зададим жару ублюдкам, которые подстрелили Мэнни.
Капитан Джек Стерджис из роты «Браво» Первой эскадрильи Седьмого полка армии США ни разу не испытывал такой радости с тех пор, как его школьная баскетбольная команда одержала победу, выйдя в полуфинал первенства страны. Он участвовал в боевых действиях, и не только сделал все, как надо, но даже не боялся. Почти не боялся. Во всяком случае, с того момента, как начался бой. По мнению Стерджиса, боевые действия были по своей сути похожи на спортивные игры. Они захватывали, ты забывал обо всем: об опасности быть раненым или убитым, и даже о людях, наблюдающих за тобой. Он раньше читал романы, в которых герои после боя всегда чувствовали какую-то грусть и опустошенность.
Он же ощущал прилив энергии, бьющей через край. Он участвовал в боевых действиях и храбро прошел через все испытания.
Его рота выполнила основное боевое задание. Сейчас они совершали патрульный полет над необозримыми пустынными просторами, охраняя левый фланг полка и неуклонно двигаясь к следующему району сосредоточения.
Они чуть опустились и вышли из снежного облака, и сейчас небо на южном фланге дислокации полка было совершенно чистым. Все было великолепно.
– Два-два, я Два-семь, – вызвал его летчик ведомого вертолета. – Повтори, где это место. Прием.
– Я Два-два. Это Орск. Орск, тупица. И следи за мной. Мы снова войдем в снежное облако, когда повернем на северо-запад.
– Думаешь, дадут нам увольнительную, когда все успокоится? Я бы хотел познакомиться с парочкой русских до возвращения домой.
Стерджис понимал, что имеет в виду лейтенант. Он хотел бы встретиться с несколькими русскими женщинами для того, чтобы просто узнать, какие они. Сам Стерджис тоже был бы не прочь, но он знал, что должен сохранять достоинство перед подчиненным.
– Думай о выполнении задания. Во всяком случае, Орск – это не совсем Лас-Вегас, насколько я понимаю. А Старика ты знаешь. Он скорее даст тебе медаль, чем отпуск. Прием.
– А ведь мы им здорово врезали?
– Прибереги свое хвастовство, пока мы не окажемся на земле. Соблюдай дисциплину радиопереговоров.
Капитан Джек Стерджис, игравший когда-то за команду штата Огайо в полуфинале страны, а сейчас офицер армии США, хотел все сделать по уставу, но он не мог знать, что шифровальная система на внутренней линии связи не работала уже около часа. Сам он мог принимать и расшифровывать сообщения, поступающие в закодированном виде, но передаваемые им сообщения шли открытым текстом, и весь мир мог их слышать. Аппаратура кодирования была настолько совершенной, что никому из разработчиков М-100 не пришло в голову придумать какой-нибудь простейший механизм, предупреждающий о наличии такой неисправности.
Над этой системой работали специалисты высочайшей квалификации, и в целом ее конструкция была отличной. Кроме того, М-100 хорошо показала себя в боевых действиях. Но это была очень и очень сложная машина, и для того, чтобы довести такую боевую машину до совершенства, требовались долгие годы полевых испытаний, а у Соединенных Штатов этих лет не было. В целом все были довольны работой М-100, хотя капитан Джек Стерджис, возможно, не согласился бы с этим утверждением, если бы он знал, что ожидает его впереди.
– Орск, – сказал Нобуру.
– Господин генерал, – резко прозвучал голос полковника Ногучи в наушниках. – Я могу поднять свои самолеты в воздух через четверть часа и осуществить планирование задачи во время полета.
– Прекрасно, – сказал Нобуру. – Разведывательное подразделение передаст вам диапазон частот, на которых работают американцы. Вам придется внимательно следить за их передачами. Мы все еще не можем обнаружить их с помощью радаров или каких-нибудь других средств. Американские системы постановки помех гораздо лучше, чем мы предполагали. Вам, возможно, будет трудно обнаружить их точное местоположение до тех пор, пока они не приземлятся.
– Это не имеет значения, – сказал Ногучи, – «Скрэмблеры» – это боевые машины, которые работают по площадям. Если американцы будут находиться в радиусе двухсот километров от Орска, мы их уничтожим.
Нобуру вдруг стало интересно, каково сейчас население Орска. «Нет, лучше не знать», – решил он.
– Ногучи, – спросил он из простого любопытства, – как вы себя чувствуете?
Полковник был потрясен этим вопросом, смысл которого он не понял.
– У меня прекрасное настроение, и я в хорошей форме, – ответил он, подумав немного. – Вам не о чем беспокоиться.
– Рад за вас, – ответил Нобуру.
Подполковник Рено понял, что теперь все будет отлично. Он перехватил радиограмму Тейлора по командной линии связи и слышал, что Тейлор передал руководство полком Хейфецу, чтобы самому отправиться в погоню за личной славой. Рено понимал, что бы он теперь ни делал, Тейлор уже не сможет ему угрожать.
Старый подонок не такой уж ловкач. Любой подчиненный, обладающий хоть каплей здравого смысла, мог сейчас без труда представить действия Тейлора в неблагоприятном свете.
Если немного постараться, можно было даже обвинить Тейлора в попытке покинуть свой пост.
– Пони, я Драгун-шесть, – сказал Рено в микрофон.
– Пони. Прием.
– Пони, ты уладил эту чертову проблему? – С командного пункта на М-100 Тейлор установил ограничения на дальность целей, поражаемых системами оружия полка. Он заявил, что хочет сохранить боеспособность полка, когда не осталось ни одного работающего калибратора.
Но Рено трудно было провести. Полк добился невероятного успеха – они лишили противника способности вести боевые действия с применением новейшего оружия. Рено подозревал, что вполне возможно, другого боя не будет. В крайнем случае, все зайдет в тупик, так как обе стороны исчерпают все свои материальные ресурсы и будут не в состоянии вести дальнейшие боевые действия. С точки зрения Рено, вероятнее всего, вмешаются политики и в результате переговоров придут к какому-нибудь соглашению. А это означало, что сегодня был единственный день, когда можно было показать, на что ты способен.
– Я Пони. Проблема решена. Мы готовы возобновить контакт с противником. Прием.
– Отличная работа. Теперь давай улучшим наши показатели.
Требовались некоторые усилия для того, чтобы вручную скорректировать ограничения, введенные Тейлором в главный компьютер, расположенный на его командном М-100. Но сейчас орудия Рено были освобождены от этих ограничений и имели возможность поражать даже более широкий диапазон целей, чем в начале боя. Рено не видел ничего плохого в том, чтобы использовать еще несколько снарядов на то, чтобы уничтожить случайно появившийся грузовик или машину. Самое важное сейчас было увеличить количество целей, пораженных Третьей эскадрильей. А так как другие две эскадрильи действовали в условиях ограничений, то Рено считал, что в результате у его эскадрильи будет самое большое число пораженных целей.
Хороший офицер должен проявлять инициативу.
– Так нам удастся это сделать? – спросил Тейлор.
Даже из-под шлема было видно напряженное выражение лица Кребса.
– Это будет трудно, – сказал уорент-офицер. – Чертовски трудно. Эти сукины дети увеличили скорость. Они чего-то боятся.
Тейлор озабоченно взглянул на него. Затем сказал по внутреннему телефону:
– Мерри, у тебя есть какие-нибудь указания на то, что эти бандиты нас засекли?
– Нет, сэр.
– Похоже, что они чего-то боятся. Они быстро двигаются на юг.
– Возможно, они просто нервничают, – сказал Мередит. – Они увеличили скорость, но практически не изменили курс. Они летят по прямой.
– Вас понял. Паркер, какой будет угол перехвата?
– Я знаю, что Кребс хочет атаковать сзади, – сказал капитан, – но, по-моему, нам не удастся получить угол атаки меньше девяти часов. Может, даже чуть больше вперед. Если мы попытаемся слишком усложнить задачу, то можем пройти мимо них. Они летят слишком быстро.
Тейлор взглянул на Кребса, который твердо держал руку на рычаге управления и был готов в случае необходимости скорректировать компьютер вручную.
– Что ты думаешь об этом, Утенок?
Кребс пожал плечами:
– Можно попробовать.
– Мерри, – опять вызвал Тейлор по внутреннему телефону. – Параметры цели зафиксированы?
– Да. Девять «Мицубиси-4000». Изменения программы зафиксированы.
– Что у тебя, Утенок?
– Огневые системы в норме.
– Хорошо, – сказал Тейлор. – Давай временно отвлечемся от всего остального. Направь все средства обнаружения на этих гадов.
– Понял.
– Дистанция до цели?
– Двести миль. Мы сближаемся.
– Полковник, – сказал Кребс Тейлору, – я не могу обещать вам, что все это сработает. Но гарантирую, что мы все сделаем быстро. У нас только один шанс.
– Вас понял. Паркер, проверь сопровождающие нас птички. Убедись, что их компьютеры работают в одном режиме с нами.
– Вас понял.
– Всего один шанс, – повторил старый уорент-офицер.
Зидербергу очень хотелось вернуться обратно на землю. Он не имел связи с вышестоящим штабом уже несколько часов, а уровень электронных помех в атмосфере был небывалый.
Такого он ни разу не видел за все время своей службы. Что-то было не так. Даже бортовые системы начали отказывать, как будто началась электромагнитная осада стен самолета. Он уже даже не мог связаться с другими самолетами, летящими с ним в одном боевом порядке, а сложные навигационные средства, необходимые для выполнения противозенитного маневра, работали беспорядочно. Звено летело на большей высоте, чем хотелось бы Зидербергу, и им приходилось поддерживать только визуальный контакт друг с другом. Они летели на юг на предельной скорости, которую позволял имеющейся запас топлива.
Они уничтожили объект. Задание было выполнено. Сбрасываемые вне зоны действия средств ПВО управляемые бомбы сработали как всегда точно, а то, что они не уничтожили, было сожжено снарядами объемного взрыва. Зидерберг надеялся, что все это было не зря. Единственный вражеский объект, который он видел, был тот одиноко стоящий американский транспорт. Возможно, там были и другие машины, спрятанные в сложном лабиринте заводов и складов. Он не сомневался, что японцы знают, что они делают. Но во время проведения инструктажа никто не говорил, что они могут столкнуться с таким сильным электронным противодействием. Вокруг происходило что-то странное.
Зидерберг чувствовал, как струйки холодного пота стекали по спине, его бил озноб. Этот полет действовал ему на нервы. Невероятно.
«Вот так, наверное, летали в старые времена», – подумал он. До того как появились компьютеры.
– Доложите обстановку в воздухе, – приказал Зидерберг по внутреннему телефону, хотя был почти уверен, что внутренняя связь тоже не работает.
– Все чисто, – ответил приглушенный аппаратурой голос. – Очень сильные помехи, но небо совершенно чистое.
Он дал себе слово, что, как только возвратится домой в Южную Африку, возьмет Марике и детей и поедет в отпуск на побережье, будет лежать на солнце и смеяться над всем этим.
– Осталось сорок миль до контакта с противником, – прозвучал в наушниках голос Мередита.
– Вас понял.
– Они идут слишком быстро. Мы вынуждены открыть огонь с максимальной дистанции.
– Хорошо, – сказал Тейлор. – Системы оружия полностью в автоматический режим.
– Осталось тридцать пять миль.
– Плохой угол, – крикнул Паркер.
– Черт их дери, – сказал Кребс. – Рискнем, а вдруг получится.
Глаза Тейлора были устремлены на экран.
– Вот они, – сказал он.
– Держитесь! – закричал Кребс.
Вертолет М-100 резко пошел носом вверх, как бешено мчащаяся лошадка на каруселях. Это начала стрелять главная пушка.
– О Господи!
Казалось, что М-100, двигаясь вперед и стараясь поразить удаляющиеся истребители, ударился об одну воздушную стену, затем о другую. Тейлору никогда раньше не приходилось испытывать ничего подобного.
– Держитесь!
Тейлор старался следить за экраном, но М-100 слишком сильно бросало. Из-за сумасшедших акробатических этюдов, выделываемых вертолетом, Тейлора, хотя он и был привязан ремнями безопасности, бросало из стороны в сторону, как невесомую куклу. Ему казалось, что вертолет не выдержит этого. Он не был рассчитан на ведение воздушного боя с самолетами.
«Мы разобьемся, – подумал Тейлор. – Он развалится в воздухе».
Тейлор выпрямился, стараясь дотянуться до пульта аварийного управления, но машина взмыла вверх, и его отбросило назад и больно ударило о сиденье.
Главная пушка продолжала отчаянно стрелять.
Тейлор опять попытался дотянуться до аварийных рычагов.
– Утенок, – закричал он. – Помоги мне!
Ответа не последовало. Тейлор не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть, все ли в порядке со вторым пилотом.
М-100 вошел в крутой вираж, и голову Тейлора откинуло назад. Снаряды главной пушки взрывали пустое небо.
Вдруг М-100 выровнялся и начал лететь, как будто ничего не произошло.
У Тейлора болела шея, кружилась голова, а к горлу подкатывала тошнота. А рядом с ним старый уорент-офицер уже разговаривал по радио с двумя вертолетами сопровождения. Голос Кребса звучал ровно, как будто ничего не случилось.
Вся операция длилась лишь несколько секунд, как один поворот на роликах.
Тейлор взглянул на экран целей. На нем ничего не было.
– Мерри, – вскричал он сердито. – Мерри, черт возьми, мы их потеряли! Эти сукины дети ушли от нас!
– Успокойтесь, полковник, – сказал ему Кребс. – Никуда они не делись. Взгляните на наш счетчик пораженных целей.
– Он прав, – сказал Мерри по внутреннему телефону. – Мы их сбили. Всех до одного. Смотрите.
Мередит включил мониторы передней кабины, на которых были видны изображения местности. Тейлор потребовал, чтобы он показал эти изображения дважды. Он считал.
Да, они сбили все самолеты. Или, вернее сказать, М-100 сбил. На земле были четко видны остатки сбитых самолетов.
В командном отсеке ликовали члены экипажа. Тейлор слышал их голоса по внутренней связи и представлял себе, как все они танцуют воинственный танец в тесной кабине вертолета.
Он еще не успокоился. Все кончилось слишком быстро. После всего, что произошло, он чувствовал себя старым, немного растерянным. Несмотря на образование и опыт, он чувствовал, что эта была не та война, которую, как ему казалось, он знал. Все происходило так быстро и так безлико. Тейлор чувствовал, как будто время обгоняет его.
Команда продолжала шумно ликовать. Капитан Паркер даже преодолел свой страх перед старым суровым ветераном.
– Полковник Тейлор, – выкрикнул он голосом, полным ребяческого безудержного веселья, – как вы думаете, командование ВВС подкинет нам по медальке за эту операцию?
– Черта с два, – перебил Кребс. Он говорил нарочито раздраженным тоном, как это всегда делали офицеры, когда они испытывали гордость за то, что совершили они сами и их боевые товарищи. – Эти чертовы сволочи из ВВС побегут завтра в Конгресс, чтобы постараться уговорить членов Конгресса отнять у нас наших птичек. – Лучшие годы жизни Кребса были отданы программе М-100, и сейчас его лицо сияло подобно тому, как светится лицо отца, испытывающего гордость за своего ребенка, добившегося необычайных успехов. – Нет, – уверил он всех. – Они будут рыдать и затопят слезами Потомак. – Он похлопал рукой по боковой стенке кабины, как когда-то его предки похлопывали по крупу своих лошадей. – Они будут утверждать, что эти птички слишком хороши для таких тупых идиотов, как мы.
– Мерри, – сказал Тейлор, – свяжись с нашими русскими друзьями. Вызови Козлова. Или даже лучше свяжись прямо с генералом Ивановым. Спроси их, не могли бы они выслать наряд на заброшенный промышленный комплекс. Проверить, есть ли… есть ли… черт побери, ты понимаешь, что я имею в виду.
Тела. Останки, которые можно опознать, чтобы похоронить на родной земле.
– Слушаюсь, сэр, – сказал Мередит.
– Паркер!
– Да, сэр.
– Как тебя зовут?
– Гораций, сэр.
– Нет, я имею в виду, как тебя зовут родные и друзья.
– Хэнк.
– Хорошо, Хэнк. Пока Мерри связывается с нашими русскими братьями, начинай составлять программу нового курса. Доставь нас в район сосредоточения «Серебро» как можно быстрее. Держи курс прямо на Орск.
– Ты думаешь, они врут? – спросил генерал Иванов.
– Нет, товарищ генерал, – сказал Козлов. – Видимость все еще очень плохая. И в полученной нами информации есть большие пробелы, но совершенно очевидно, что иранцы думают, что Аллах разгневался и наказал их. Они совершенно перестали соблюдать дисциплину радиопереговоров и клянут японцев за все, что произошло. – Козлов дотронулся языком до мертвого черного зуба. – Похоже, если японцы не смогут все урегулировать в короткий срок, то начнется восстание.
– А сами японцы?
– Здесь сказать что-нибудь сложнее.
Пройдясь туда-сюда по комнате, генерал Иванов остановился перед стеной, на которой в рамках висели фотографии русских героев – участников прошлых войн с исламом на Кавказе и в Средней Азии: Суворов, Ермолов, Паскевич и полдюжины других. Козлов чувствовал, что генерал Иванов испытывает глубокую печаль оттого, что из глубины двух столетий за его поражением наблюдают его выдающиеся предки.
– Невероятно, – сказал Иванов, поворачиваясь к Козлову – Просто невероятно. Даже если американцы вдвое преувеличивают число потерь противника. Прямо немыслимо.
– У нас появилась реальная возможность… – начал Козлов.
Иванов нахмурил брови. Козлов не понимал, что в данной ситуации означало выражение лица генерала.
– Я имею в виду для начала контрнаступления в нашем районе, товарищ генерал, – продолжил Козлов, – чтобы выровнять линию фронта. А затем, кто знает… Если американцы действительно сделали это…
– Прекрати нести чушь, Козлов.
От зубной боли все лицо Козлова перекосилось.
– Есть вещи, о которых ты ничего не знаешь, – сказал генерал Иванов грубо. – Ситуация сложнее, чем тебе кажется. Я хочу, чтобы ты начал передислокацию штаба. Составь быстро планы, обеспечивающие максимальное рассредоточение войск, но не нарушающее целостности обороны. И не теряй ни минуты. Немедленно разошли предварительные приказы.
– Но… мы обещали американцам, что поддержим их, что мы атакуем…
– Ситуация не позволяет нам сделать это.
– Но…
Для американцев это был великий день, и он войдет в историю. Единственной неудачей был удар противника с воздуха, нанесенный по группе поддержки, задержавшейся в промышленном районе. У Козлова же дела шли хуже некуда. Ходили слухи о необычайной активности КГБ в Москве, включая целую волну арестов. Этого не было в течение многих лет сумятицы и неразберихи, которые последовали за эпохой Горбачева. В тылу боевой зоны службы безопасности уже вышли из-под контроля и расправлялись с так называемыми предателями, на фронте же был еще больший хаос. Теперь, кроме всего прочего, оказалось, что существовала какая-то очень важная тайна, о которой он не знал. Он служил вместе с Ивановым еще в Баку, во время повторного его взятия, и его потрясло, что ему так мало доверяли. Он понимал, что эта секретная информация должна быть очень важной.
У него нестерпимо болели зубы. Он боялся, что придется удалять их все до единого.
– Товарищ генерал, – начал опять Козлов, – не могли бы вы мне сказать, что происходит. Как я могу руководить людьми? Как я могу эффективно планировать операцию, когда я не знаю, что происходит?
Иванов опять отвернулся и начал смотреть на литографический портрет Суворова, лицо которого напоминало морду старой борзой.
– Делай, что тебе говорят, Виктор Сергеевич. Рассредоточь наши силы на максимальную ширину, которая не нарушит оборону и обеспечит целостность частей.
Какой обороны? Отдельные островки полузамерзших частей, разбросанные по степи и не знающие, в какую сторону направлять лишенные боеприпасов орудия? И какая целостность? Все это выдумки, существующие только на картах и нанесенные на них на основе информации, полученной еще до последних трех боев. Истинное расположение и нумерация полков и дивизий, уничтоженных и забытых всеми, кроме Бога и нескольких никому неизвестных штабных офицеров?
Козлов хорошо усвоил уроки русской истории. Когда небо рушилось над головой, единственное, что оставалось делать, – это идти в атаку. Если потребуется, со штыками, камнями и кулаками. Американцы указали им путь, а теперь оказалось, что все это было зря.
– У нас мало времени, – сказал Иванов, в голосе которого звучало отчаяние.
– Да, товарищ генерал, – ответил Козлов.
Он повернулся, чтобы отправиться выполнять приказ генерала.
– Виктор Сергеевич, – окликнул Иванов своего подчиненного. Заученная суровость его голоса чуть смягчилась, и это напомнило Козлову лучшие дни, когда они служили вместе под более голубым и более ясным небом, – не сердись на меня. Ты скоро все поймешь. Возможно, слишком скоро. – Генерал устало подошел к обитому бархатом креслу, стоящему перед огромным столом. Но он не сел, а схватился старческой рукой за его спинку и стал пристально смотреть на своего подчиненного.
– Видишь ли, это напоминает игру, – сказал Иванов, – в которой мы сейчас лишь заинтересованные зрители. Вначале японцы недооценили американцев, а сейчас американцы недооценивают японцев.
18
3 ноября 2020 года
Бледно-желтый, пережаренный, а затем оставленный на долгое время на подносе омлет был, без сомнения, не самым вкусным из всех, который когда-либо ел Райдер. Он был обильно посыпан солью и перцем, и поэтому казалось, как будто ничего, кроме соли и перца, в нем не было. Но он выглядел еще хуже, потому что был обильно полит острым соусом «Луизиана», который один из уорент-офицеров из подразделения Райдера возил с собой во все концы света. В результате вкус омлета напоминал ту ужасную обезвоженную пищу, которой их кормили во время учений.
Порция омлета была крошечной, а сам омлет жестким, и Райдеру пришлось снять короткий черный волос с бесформенной массы цвета маргарина. Это был очень плохо приготовленный омлет. И все же Райдер испытывал благодарность, которую он не мог выразить словами, за этот омлет и за женщину.
Завтрак в обшарпанной московской гостинице никогда нельзя было точно предугадать.
Военнослужащим штаба Десятого полка армии США, одетым в гражданскую одежду и рассерженным долгим ожиданием, подавали одно-единственное блюдо, которое было в наличии в этот день в столице всея Руси. В ресторане всегда был хлеб – иногда черствый – и пирожные, из которых вытекал несвежий крем.
Иногда появлялся сыр и очень скудные порции ветчины. В те дни, когда система снабжения буксовала, зевающие официанты подавали бесформенное мерзко пахнущее блюдо, не имеющее названия, и лишь немногие американцы были настолько храбрыми и настолько голодными, чтобы отважиться съесть его. Однажды тех, кто пришел пораньше, ожидала мелко порезанная заливная рыба. В тот день официанты были оживлены больше обычного и утверждали, что эта рыба была настоящим деликатесом.
Единственное, что скрашивало завтрак, – это обжигающе горячий серо-коричневый кофе, который, к счастью, всегда был в достаточном количестве.
Поэтому когда ему вдруг неожиданно вручили этот подарок в виде омлета, упавшего, казалось, прямо с неба, он благодаря этой пережаренной массе чувствовал себя так, как будто его жизнь стремительно вошла в полосу новых возможностей и Рождество вдруг наступило раньше времени.
Этот всплеск оптимизма он испытывал прежде всего благодаря появлению женщины.
Омлет лишь был изысканным объяснением того аппетита, который у него появился после ночи, проведенной с Валей. Он не мог припомнить, когда в последний раз он был вот так голоден, и сейчас, несмотря на то, что спал очень мало, он делал все очень радостно: намазывал ли несвежее масло на хлеб, пил ли обжигающий кофе или думал о будущем.
Он снова непременно увидит ее. В затхлом, пахнущем потом утреннем воздухе она напугала его, вскочив с кровати и бормоча что-то по-русски. Незадолго до этого он крепко заснул, и когда проснулся, то в первые мгновения ему казалось, что он сошел с ума. Высвободившись из его объятий, женщина выкрикивала какие-то слова, стараясь нащупать путь в темноте.
Наконец он начал что-то соображать. Он включил ночник и увидел, что Валя надевает комбинацию. Было такое впечатление, будто белый шелковый зверь накинулся на нее. Этот момент запечатлелся в его памяти: манящая грудь, еще не закрытая комбинацией, белый плоский живот и треугольник волос, поблескивающих, как медные проволочки. Затем ткань закрыла тело, как будто энергичное белое животное схватило ее.
– Я опаздываю, – сказала она по-английски.
– Что?
– Я опаздываю. Это ужасно, но я должна идти.
– Что? Идти? Куда? Что случилось?
Ни на минуту не останавливаясь, она надела чулки, повернувшись, села на край кровати, затем откинулась назад и поцеловала его через плечо. Она быстро чмокнула его в щеку, как обычно целуют детей. Наклонившись вперед, начала натягивать пояс-трусы.
– Но я ведь тебе говорила, что я учительница и сейчас должна идти в школу.
– Валя, – сказал он, впервые произнося ее имя при свете дня. – Валя. – Он потянулся к ней и дотронулся рукой до ее груди.
Она чуть слышно простонала, страстно и в то же время нетерпеливо.
– Но ты должен понять, – сказала она, продолжая неумолимо одеваться. – Хотя мне и хочется остаться, но я должна идти. Меня ждут дети.
Он поцеловал ее в грудь, погладил рукой ее хрупкое тело под тканью рубашки.
– Валя, я очень счастлив от того, что произошло вчера ночью.
Валя вопросительно посмотрела на него.
Она успела натянуть пояс до колен.
– Я хочу сказать, – продолжал он, – я очень счастлив, что ты осталась. Осталась со мной.
– О да, – сказала она. – Все замечательно. – Она вскочила и натянула пояс на свои стройные бедра. В этот момент комбинация приподнялась, и ему очень захотелось притянуть Валю к себе, поднять комбинацию еще выше и наброситься на нее. Ему казалось, что сейчас ему хочется ее даже больше, чем ночью, когда ему было достаточно повернуть ее к себе и чуть погладить рукой.
– Могу я увидеть тебя опять? – спросил он осторожно. – Ты не пообедаешь со мной сегодня вечером?
Она взглянула на него так, как будто он страшно удивил ее. Затем улыбнулась:
– Сегодня вечером? Ты хочешь, чтобы мы сегодня опять пообедали вместе?
– Да, если у тебя нет других планов.
– Нет-нет. По-моему, это очень хорошая идея… Джефф. – Она бросилась обратно на кровать и начала целовать его, сначала в холодные после сна губы, затем в грудь ниже плеча. – Ты такой замечательный, – сказала она поспешно. – Я думала, ты никогда больше не захочешь видеть меня.
Но прежде чем он успел обнять ее и удержать, она выскользнула из его рук и начала одевать свое красное платье. Райдер очень мало знал о том, что принято в школах России, но он был совершенно уверен, что она собирается зайти домой и переодеться, а не появляться в школе в этом наряде.
– Сегодня, – сказала она весело. – А в котором часу?
Райдер вспомнил о работе. Он знал, что после того, как им удалось расколоть японский компьютер, у него будет огромное количество дел. Он будет очень занят.
– Может быть, около восьми? – сказал он, найдя компромисс между долгом и своими желаниями. Сейчас, когда она уходила, эта женщина казалась ему необычайно красивой, красивее всех других, которых он встречал, несмотря на неумытое лицо со следами вчерашней косметики и непричесанные волосы. – Но подожди, если меня не будет ровно в восемь. Меня могут задержать. По делу.
– Хорошо, – почти пропела она. – Я подожду тебя. Мы пообедаем вместе и поговорим.
– Да, – сказал он, – нам о многом надо поговорить.
И она ушла, послав ему воздушный поцелуй и хлопнув плохо пригнанной дверью. Она шла по мрачному коридору, и звук ее шагов становился все тише и тише.
Когда он принимал душ, его вдруг охватил страх. Обернувшись полотенцем, он поспешил обратно в комнату. Он нервозно осмотрел содержимое бумажника, затем проверил все свои ценные вещи.
Часы и лежащий в чехле компьютер были на месте. Кредитные карточки аккуратно лежали в кожаном чехле.
Он стоял у ночного столика, с его тела капала вода, и ему было стыдно за то, что он подозревал ее. Затем воспоминание о ней привело его в такое возбуждение, что он с трудом смог натянуть брюки.
Райдер отправился завтракать, чувствуя ужасную пустоту в желудке и готовый съесть весь лежащий на их столе черный хлеб. И тут, к его удивлению, официант поставил перед ним тарелку с омлетом.
Он сидел напротив Дикера Синкевича, «дедушки» уорент-офицеров штаба. Когда речь заходила о порядке ведения боевых действий в иностранных армиях, Дикер мог ответить лучше, чем любой компьютер. Кроме того, у него были феноменальные связи. Казалось, что он был лично связан со всеми ветеранами, пережившими сокращения 90-х годов, которые нанесли огромный ущерб армии США. Райдер считал его хорошим человеком. Дикер был совершенно лысым и ужасно ворчливым. Часто, выпив в баре кружечку пива вместе с другими уорент-офицерами, он отправлялся к себе в комнату и продолжал работать в одиночестве. Райдер чувствовал, что они были родственными душами, несмотря на разницу в возрасте, и доверял старику.
Когда официант отошел от них достаточно далеко, Дикер наклонился к Райдеру.
– Слышал новость, Джефф?
Райдер посмотрел на других уорент-офицеров, сидевших за их столом, потом на Дикера и покачал головой. Затем он взял вилкой еще кусок омлета.
Дикер наклонился ближе к нему и прошептал:
– Вчера ночью была атака. Верные ребята сообщили, что Седьмой полк дал им под задницу, – старый уорент-офицер чуть заметно, но горделиво улыбнулся. Его армия опять начала действовать и выполнять свой долг.
– Это здорово, – сказал Райдер, взяв еще кусок хлеба.
Дикер кивнул:
– Ты знаешь, у меня есть приятель в Седьмом. Утенок Кребс. Он летает с самим Тейлором. Интересно, что, черт возьми, он сейчас делает.
Один из уорент-офицеров, где-то в возрасте между Райдером и Дикером, сказал:
– Эй, а я знаю Кребса. Весь высохший и выжатый как лимон, вроде тебя, Дикер.
Лицо и даже лысая голова старого офицера покраснели от ярости. Другие уорент-офицеры любили подсмеиваться над ним, поскольку он всегда попадался на удочку.
– Старший уорент-офицер Кребс, – сказал он сердито, – может прожевать тебя и выплюнуть. Я помню, как в Африке…
Его мучитель изобразил на лице насмешливое любопытство:
– А что, черт возьми, ты делал в Африке, Дикер? Был в отпуске, что ли?
Почувствовав издевательство, старый уорент-офицер начал долго говорить о своих достижениях на военном поприще. Райдер вежливо, хотя и нетерпеливо, ждал возможности вставить слово, а затем быстро спросил:
– Дикер, ты будешь есть свой омлет?
– Разрази меня гром, – сказал третий сидящий за их столом уорент-офицер, подняв глаза от остатков завтрака и глядя перед собой.
Райдер посмотрел в том же направлении.
Полковник Уильямс, командир Девятого полка, вошел в столовую. Райдеру не приводилось видеть полковника с момента начала операции, так как он большую часть времени проводил на боевых позициях, командуя своими эскадрильями средствами радиоэлектронной борьбы.
Было очевидно, что произошло что-то важное, так как полковник Уильямс вошел в столовую прямо в полевом плаще, одетом поверх маскировочного костюма. Его грязные ботинки оставляли следы на полу. Было видно, что полковник торопится.
Подполковник Манцетти, старший офицер штабного отделения, расквартированного в гостинице, вскочил из-за стола, бросив салфетку на пол, и быстро пошел к командиру полка.
Манцетти быстро дожевывал и глотал завтрак, маневрируя между столами. Подполковник остался служить в полку и после того, как полковнику Уильямсу было дано задание очистить армию от стариков, и поэтому Манцетти так стремительно бросился навстречу Уильямсу. Это напоминало Райдеру поведение испуганного животного.
Офицеры чуть было не столкнулись. Полковник Уильямс стоял, упершись руками в бока и оттягивая матерчатый ремень. Манцетти отчаянно жестикулировал руками, выражая извинения. Не было слышно, что именно они обсуждают, но ситуация явно не предвещала ничего хорошего.
– Интересно, что нас ждет? – сказал Райдер офицерам, сидящим за его столом. Он взял вилкой последний кусок омлета, поднес его к губам и сразу почувствовал запах женского тела на своих руках, оставшийся даже после того, как он принял душ.
«Сегодня вечером», – пообещал он самому себе.
Наблюдая с ужасом за разговором Уильямса и Манцетти, офицеры вдруг увидели, что Манцетти указал рукой на их стол, и тотчас же полковник Уильямс направился к ним. Подполковник остался стоять на месте, на его лице было написано удивление. Уильямс казался сердитым.
– Дерьмо, – пробормотал Дикер.
У Райдера было чувство, что у него в голове звонит набатный колокол, а в животе он ощущал тяжесть от съеденного омлета.
– Не похоже, чтобы это были хорошие новости, – сказал уорент-офицер, насмехавшийся над Дикером. Все офицеры старались не смотреть на приближающегося полковника и делали вид, что едят.
Райдер уже догадался, что это каким-то образом связано с ним. Внедрение в японскую компьютерную систему было очень серьезным делом и требовало тщательного изучения. Так как его работа была сверхсекретной, то даже его товарищи, сидящие с ним за столом, не знали о том, что произошло позавчера. Но у Райдера не было сомнений в том, что полковник Уильямс получил нужную информацию.
Полковник остановился около их стола. Его фигура возвышалась над ними. Такер Уильямс участвовал во всех сражениях армии США со времен Заира. Он был знаменит своим усердием и бескомпромиссностью, а когда сердился, то на щеках и на лбу у него проступали шрамы от болезни Рансимана, оставшиеся, несмотря на искусную работу американских хирургов-косметологов. Говорили, что он был старым приятелем легенды номер один американской армии полковника Джорджа Тейлора. А злые языки болтали, что сходство между ними состояло в том, что десятки удобно устроившихся и довольных жизнью офицеров подали в отставку только потому, что не желали работать с ними.
Сейчас же лицо Уильямса было совершенно гладким, и шрамов не было видно. Он больше не выглядел сердитым, и Райдер почувствовал облегчение.
При появлении полковника все уорент-офицеры вскочили, и только Дикер Синкевич поднялся медленно, словно показывая, насколько долго он служил в армии США.
– Старший уорент-офицер Райдер? – спросил Уильямс. Он быстро оглядел лица стоявших перед ним офицеров, прежде чем остановил свой взгляд на Райдере. У полковника не было достаточно времени, чтобы как следует выучить имена всех офицеров, а на плохо сидящих гражданских костюмах и спортивных куртках не было нашивок с именами. – Мне нужно поговорить с вами. – Он посмотрел на остальных офицеров. – Ребята, продолжайте завтракать. А вы, Райдер, пойдемте со мной.
В гостинице не было места, где можно было бы безопасно поговорить, и полковник направился к свободному столу, расположенному немного в отдалении от того места, где сидели завтракающие офицеры, отмахнувшись от официантов, как от назойливых мух. Райдер шел вслед за полковником подобно преступнику, ожидающему приговора. Он с трудом верил в происшедшие в нем перемены. Раньше он был очень исполнительным, каким и должен быть каждый офицер. После развода он жил ради работы, а сейчас он наконец был в самом центре настоящего дела, возможно, даже главным действующим лицом, но не мог ничего с собой поделать и думал только о женщине, с которой познакомился лишь вчера вечером. С этой иностранкой, не всегда понятной ему, знакомство с которой не могло быть одобрено начальством.
– Садитесь, – сказал полковник. Он медленно опустился на стул напротив Райдера, бросив фуражку на стол. Он даже не стал снимать портупею и запыленный плащ.
Уильямс посмотрел на Райдера проницательными глазами, как будто говорившими: и не вздумай дурачить меня. Служба в армии научила молодого офицера тому, что такие глаза были у всех, кто вершил людскими судьбами.
– Кажется, вы сорвали банк? – сказал Уильямс. – Поздравляю.
Райдер кивнул в знак благодарности, чувствуя себя неуверенно.
Полковник еще раз оглядел зал, чтобы убедиться, что никого из официантов нет рядом.
– Какой здесь гадюшник, – сказал полковник с отвращением. – Боже, я вижу, мне придется почистить это местечко. Я никогда не видел такого скопления сукиных сынов после похмелья. Странно, что мы хоть чего-то добились.
Райдер уставился на скатерть.
– Старший уорент-офицер, – продолжал полковник. – Я собираюсь забрать вас отсюда и предоставить возможность заняться настоящим делом. Это не означает, что то, что вы уже сделали, не было сработано отлично. Но это было только начало. Вы открыли для нас новые возможности. Черт подери, вы меня слушаете?
Райдер весь сжался, потрясенный тем, что полковник видит его насквозь.
– Да, сэр, я вас слушаю.
– Что-то страшное происходит там. И это еще не конец, если интуиция старого солдата хоть чего-нибудь да стоит. Я не спал всю ночь и вместе с моим полевым штабом разрабатывал особый план на случай непредвиденных обстоятельств. И все это благодаря тебе, сынок. Ты понимаешь, что президенту США уже сообщили о… твоем вчерашнем успехе?
Райдер не знал об этом.
– Да-да, – продолжал Уильямс, – самому президенту, черт его дери. Мы голову сломали, стараясь придумать, как использовать то, что ты нам дал. Сейчас нам не хватает только одного, – полковник взглянул на Райдера.
– Чего, сэр?
– Тебя. Ты нужен нам. Но я скажу тебе честно, что если мы будем осуществлять этот план, то там будет так же страшно, как в аду, – полковник радостно засмеялся. – Но ты будешь в хороших руках. Тебе придется работать под руководством моего старого друга. Мы вместе жили в палатках на Азорах. Сейчас он ни хрена не знает о наших планах. Он немного занят в настоящий момент, но я знаю старину Джорджа Тейлора достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, в чем я смогу его убедить, а в чем нет. И он наверняка клюнет на нашу идею. Ему понравится наш план. – При воспоминании об этом полковник улыбнулся. – В любом случае, мы собираемся заставить тебя работать. Нужно еще обсудить массу деталей. Если нам повезет, возможно, нам никогда не придется осуществлять этот план. Но, Боже правый, мы должны быть готовы.
– Сэр, если вы говорите о внедрении в японскую систему управления, то нам понадобится поддержка русских. У них есть…
– Об этом мы позаботились, – полковник махнул рукой. – Я тоже не вчера родился. Вы получите все, что вам нужно, еще до того, как свяжетесь со стариной Джорджем Тейлором. – Уильямс огляделся вокруг, и в его взгляде опять появилось раздражение. – А сейчас идите наверх и упакуйте вещи. Встретимся в холле через полчаса. Я собираюсь выпить чашку кофе и съесть какое-нибудь дерьмо. Когда мы поедем, я расскажу вам, что происходит на самом деле. Нас ждет самолет, он доставит нас к месту действия.
– Полчаса? – спросил Райдер тихо.
– Счет уже пошел, старший уорент-офицер.
– А мы не вернемся сюда, сэр?
Полковник с отвращением оглядел зал.
– Нет, если это будет зависеть от меня. Поэтому ничего не оставляйте здесь, господин Райдер.
Оказавшись в стареньком лифте, Райдер закрыл глаза, прижался головой и плечами к дешевой обшивке. Лифт заскрипел и начал движение, разгоняя запахи нашатырного спирта и сырых сигарет. Ему было стыдно. Он не мог ни о чем думать, кроме той женщины, и при одной мысли о ней у него сжималось сердце.
Перед уходом Райдер зашел в комнату Дикера Синкевича. Старик складывал бумаги и всякие мелочи, готовясь к рабочему дню.
– Ну и что хотел полковник? – спросил он Райдера.
– Я должен ехать с ним.
Синкевич перестал складывать бумаги в портфель и взглянул на молодого уорент-офицера.
– В чем, черт возьми, дело, парень?
– Я просто должен ехать. Предстоит работа с секретным проектом. Послушай, мне нужна твоя помощь. Помоги мне, пожалуйста, Дикер. – Райдер вытащил запечатанный белый конверт. – Это для той девушки… для той женщины, которую я встретил.
– Та блондинка, с которой ты вчера ночью в баре?…
– Да, она. Послушай, она хорошая. Она очень хорошая.
Старик улыбнулся:
– О, я не сомневаюсь. И хорошенькая.
– Она не просто еще одна… Она очень хорошая. Я обещал встретиться с ней сегодня, в восемь, и пообедать. И я не хочу, чтобы она думала, что я…
– Так ты хочешь, чтобы я отдал ей это? – сказал Дикер, показывая рукой на письмо, которое Райдер держал в руке.
– Пожалуйста. Это очень для меня важно. Я пытался объяснить…
– Я позабочусь о том, чтобы она его получила.
– Ты сможешь узнать ее?
Дикер улыбнулся:
– Разве может медведь заблудиться в лесу? Я до сих пор помню лица женщин, которых видел в метро тридцать лет назад.
– Послушай, я должен идти, старина. Полковник ждет меня.
– Хорошо, не беспокойся, парень. Береги себя, и удачи тебе во всем, что тебе предстоит.
– И тебе удачи тоже. До встречи, Дикер.
– До встречи.
Старший уорент-офицер Дикер Синкевич проводил Райдера взглядом. Мальчик был явно взволнован. Видимо, назревали серьезные события. Он чувствовал себя не у дел, слегка уязвленным. Когда-то, если предстояли серьезные операции, без него не могли обойтись, но сейчас подросло новое поколение, образованные, все схватывающие на лету.
«Никогда не знаешь, что тебя ждет, – сказал сам себе Дикер. – В твоем возрасте нужно быть благодарным даже за то, что у тебя есть теплая койка на ночь. Пусть эти молодые жеребцы несутся куда-то на ночь глядя и морозят свои задницы».
Он сел на край кровати, уставившись на ковер, прожженный множеством сигаретных окурков. Думая о чем-то своем, он постукивал письмом по запястью руки, затем чуть приподнялся, посмотрел на конверт и перевернул его.
На конверте Райдер написал имя «Валья».
Дикер покачал головой. Он хорошо помнил ее. Красивая. Когда он увидел ее, он знал, что пришла беда, хотя ему никогда не приходилось видеть, чтобы беда ходила на двух ногах. Он не был святошей, но понимал, что женщины, которые шатаются по барам в московских гостиницах, не отличаются высокими моральными качествами и доверять им не стоит.
Парень еще слишком молод, чтобы иметь трезвую голову. Дикер знал, что мальчик очень тяжело пережил свой развод. Странно все происходит. Одни мужчины приходят в бешенство. Другие замыкаются в себе или принимают опрометчивые решения.
Дикеру искренне нравился Райдер. Он не хотел обманывать его доверие. Но там, откуда появилась эта кошечка, было еще множество других таких же кошечек, и Дикеру не хотелось, чтобы мальчик попал в переделку из-за какой-то русской шлюхи.
Тяжело вздохнув, старик разорвал конверт и бросил клочки в корзину для мусора.
Снежинки падали, как бесчисленные обрывки бумаги. Вначале казалось, что эскадрилья летит вне пределов досягаемости снежной бури, но, сделав длинную дугу, предписанную маршрутом, над необитаемой местностью, они повернули на северо-запад и опять попали в зону снегопада. Хейфец вышел из командного отсека, в котором была точно такая же аппаратура, как и на командном вертолете Тейлора. После целой вереницы событий и связанных с ними переживаний у него был неприятный разговор с Рено из Третьей эскадрильи, и он чувствовал себя совершенно измученным. Он немного подождал, затем протиснулся за сиденье летчиков. Он не стал садиться. Там, в командном центре, мир можно было увидеть только через призму мониторов и цифровых индикаторов. Здесь же он смог увидеть реальный мир своими глазами: холодным, белым, несущимся прямо на него.
Сразу после разговора Хейфеца с Рено Тейлор опять взял командование полком на себя.
У одного из двух вертолетов сопровождения Тейлора возникли трудности – очевидно, когда они атаковали противника, произошла перегрузка системы. Тейлор старался неотступно следить за ним. Однако это не мешало ему осуществлять командование полком с помощью великолепных средств контроля и управления, которые новое столетие передало в руки своих солдат. Казалось, что все трудности уже позади и три эскадрильи, подавляя все на пути электронными средствами борьбы, летели к месту сбора.
Тейлор уничтожил вражеские самолеты, нанесшие удар по старой базе в Омске. Хейфец надеялся, что после этого он почувствует то первобытное удовлетворение, которое испытывает человек, когда убивает врага, уничтожившего близких ему людей. Эта древняя вечная жажда крови неистребима в характере человеческого существа.
Хейфец знал, что Тейлор будет очень переживать смерть Мартинеса. Тейлор всегда будет чувствовать ответственность за жизнь каждого погибшего солдата, и он наверняка придет в ярость, когда узнает из отчетов Рено о неоправданных потерях во время неразрешенного командиром полета за славой. Но существует разница между теми чувствами, которые человек испытывает, когда узнает о смерти какого-то человека, которого он знал только по имени или в лицо, и потерей человека, с которым вместе жил, воевал и делил тяготы в сложные периоды своей жизни.
Мартинес был порядочным человеком. На первый взгляд он казался шутником, неспособным остановить свой выбор на какой-то одной девушке в том возрасте, когда большинство офицеров были женаты и имели детей. Хейфецу, разбиравшемуся в таких вещах, казалось, что Мартинесу не давало покоя его происхождение. Он был талантлив, на удивление талантлив и очень исполнителен. Его спортивная машина всегда ожидала его поздно ночью около здания штаба. Он лелеял ее, как женщину, а она ждала его, глядя на ярко освещенные окна, когда он забывал о ее существовании, как влюбленная, но покинутая женщина. Сейчас Хейфец сожалел о тех случаях, когда он разговаривал с ним слишком повелительным тоном или проходил мимо стола молодого офицера, не обращая на него внимания. Он сожалел о своей вечной погруженности в собственные мысли.
Рено, хотя сказал он это эгоистично и грубо, был в какой-то степени прав, когда жаловался: «О Боже, мы только что сорвали банк, а вы беспокоитесь о грошах».
И впервые Хейфец подумал, что эта фраза не была со стороны Рено намеренным оскорбительным намеком, и поэтому это замечание казалось сейчас особенно жестоким. Хейфец осознал, что он действительно стал человеком, уделяющим слишком много внимания мелочам, – настоящий штабной офицер.
Да, они сорвали банк. И какими бы тяжелыми ни были боевые потери, они были незначительны в сравнении с тем сокрушительным поражением, которое полк нанес противнику вдоль широкой полосы фронта. Иными словами, все уравнения боя нужно будет рассчитывать заново. Победы такого масштаба обычно вдохновляли историков-любителей на поиски легендарных имен.
«И тем не менее, – думал с тоской Хейфец, – это был похоронный звон. По старшему поколению солдат и офицеров». По таким людям, как Давид Хейфец. В дни его молодости он уходил на войну, сидя в стальной колеснице. Вместе со стрелком они выбирали цель, определяли ее параметры и стреляли…
Новые правила войны свели функции человека до включения и выключения рычагов и нажатия кнопок. Он всегда раньше придерживался мнения, что человек навсегда останется в центре боевых действий, сейчас же он не был в этом уверен.
Осталось так мало вещей, в которых он был уверен.
– Сэр, все в порядке? – спросил второй пилот, стоявший у него за спиной. Ему было непривычно видеть Хейфеца в состоянии нерешительности.
– Да, все в порядке, – сказал Хейфец. – Я просто смотрю на снег.
– Будет страшно трудно спрятать этих птичек в районе сбора, – сказал второй пилот. – Черт бы их подрал! Когда они проектировали автоматическую систему маскировки, они не подумали о снеге, ведь так?
– Ничего, справимся, – сказал Хейфец.
Ему совсем не хотелось разговаривать.
– Да, сэр, – быстро отозвался второй пилот, опасаясь, что зашел слишком далеко в своем разговоре с этим бесстрастным человеком, стоящим рядом с ним. – Что-нибудь придумаем.
Хейфец смотрел на стремительно падавший снег. Он сейчас ни в чем не был уверен. В начале боя он испытывал почти религиозный экстаз, внутри него горел какой-то радостный огонь. Но по мере того, как потери противника росли, он начинал чувствовать себя отомщенным. Он знал, что иранцы и повстанцы с изуродованными и обожженными лицами и телами были совсем не теми людьми, которых он встретил много лет назад по дороге в Дамаск.
И иранцы даже не были арабами. Но у них был тот же первородный грех, общее религиозное видение мира, моральное и духовное родство.
Да, он был человеком с предрассудками. А существуют ли люди без предрассудков? Где они, эти люди из сказки, в этом мире, где поклонение другому богу означало смертный приговор, где другой цвет кожи низводил тебя до уровня животного? Господи, где же справедливость?
Да, он знал. Он знал, в чем источник добродетели, и его охватывала невыразимая печаль.
Все эти годы он жил, как отшельник в пустыне, которую он сам для себя создал, убеждая себя в том, что отказывает себе во всем ради Миры и сына. Ради того, чтобы отомстить за них.
Сегодня, когда число убитых врагов росло так стремительно, он чувствовал себя отомщенным, но не удовлетворенным. Да, это была месть, но это была его собственная месть. Она никак не была связана с Мирой или с мальчиком.
Мира всегда была великодушна, умела прощать грехи даже малознакомых ей людей. Он знал, что если бы она могла говорить с ним после своей смерти от силы огня и божественного света, созданного человеком, она бы говорила мягко. Она бы ни за что не попросила его отвернуться от мира. Он сделал это по своей воле, потому что у него была в этом потребность. Он хорошо помнил, как она в своей каморке работала над кипами отчетов в светло-желтом свете лампы и виски ее были покрыты капельками пота. Мира была адвокатом, а получала столько же, сколько чернорабочий, она старалась искупить вину своей страны, защищая права палестинцев. А если бы братья тех, кого она пыталась защитить, явились причиной ее смерти, она бы их тоже простила. Ее великодушие не знало границ. И его она тоже всегда прощала.
Все эти лицемерные ритуалы, это самопожертвование были его грехом перед Мирой.
Он знал, чего она хотела: чтобы он продолжал жить нормально. Он же не выполнил ее желания, он нянчился со своей виной и все время старался разбередить свои душевные раны. Все это он делал ради себя. Он создал для себя крепость жертвенности, в стенах которой он и прятался всю свою жизнь. И убийства, убийства, убийства…
Мира никогда об этом не просила. Мира ни о чем никогда не просила, кроме любви, а мальчик просил еще меньше.
Он машинально вытащил бумажник из заднего кармана, ощупал удостоверение личности, водительские права и дотронулся до того потайного места, где когда-то давно была спрятана их фотография. Старый бумажник уже начал рваться по швам.
Для него не имело значения, что фотография была выцветшей и помятой. Мира, сын…
На его лице появилось что-то похожее на улыбку, какая обычно появляется на лице человека после долгого тяжелого дня. Он думал, что очень хорошо помнит каждую деталь фотографии, каждый блик света. Но он был не прав. Он забыл, какой красивой была Мира. Он забыл, каким маленьким был его сын, забыл о его нежелании смотреть в фотоаппарат и на человека, державшего этот фотоаппарат. Он столько забыл.
– Прости меня, – сказал он и начал рвать фотографию с верхнего угла, и постепенно порвал ее всю на мелкие кусочки, чтобы люди, которые будут приводить машину в порядок после боя, не смогли догадаться, что там было изображено.
Второй пилот смотрел через плечо на Хейфеца. На какое-то мгновение показалось, что он хочет что-то сказать, но затем передумал и опять отвернулся к пульту управления.
Полковник Ногучи сидел за пультом управления самолета. Он чувствовал себя полным сил, готовым к действиям, к мщению. Наконец-то они нуждались в нем. Старый Нобуру с его почти женской щепетильностью был оттеснен ходом событий. Наступило время, когда новые люди должны были вступить в борьбу. Наступило время новых машин.
Американцы совершили страшную ошибку.
Он очень удивился, когда узнал, кто были его теперешние враги. Но это не имело значения, так было даже лучше. Американцы ничему не научились. И сейчас он преподнесет им такой урок, который они не забудут никогда.
Какой-то молодой американский офицер раскрыл замысел операции. Он наивно болтал по радиосвязи, выболтал все: город Орск, название района сосредоточения – «Серебро».
Он даже говорил о своих личных чувствах. Ногучи казалось невероятным, что офицер может настолько обнажить свои чувства перед подчиненными.
Поиск местоположения объекта с помощью радиоперехвата был, конечно, теперь гораздо сложнее, чем несколько десятков лет назад, из-за наличия у противника высокоэффективных средств связи с перестраиваемыми частотами и использования введения в заблуждение. Но для любого новшества в области военной технологии всегда находилось средство противодействия. У японцев имелась техника, с помощью которой они могли обнаружить американцев.
Как только станция перехвата определила их общие координаты, разведка нацелила наземные и космические радиолокаторы на район дислокации противника. Новые американские системы оказались очень и очень хорошими.
Неожиданно хорошими. Даже самые современные радиолокаторы не могли обнаружить их ни с фронта, ни с флангов. Более уязвимой оказалась задняя полусфера. Отраженные сигналы были слабыми, но различимыми, если ты знаешь, что ищешь.
Сейчас координаты противника постоянно корректировались, и Ногучи мог неслышно преследовать американские вертолеты. Из профессионального любопытства ему бы хотелось увидеть одну из новых машин противника своими собственными глазами. Хотя, конечно, он не собирался приближаться к ним слишком близко. Ногучи верил, что он давно победил свой внутренний страх перед боем, что он сделал из себя образцового воина. Но когда радиоуправляемые самолеты-мишени, называемые «Скрэмблерами», будут запущены вне зоны действия ПВО противника, он тут же постарается убраться из этого района настолько быстро, насколько это позволит скорость его самолета.
– Я Пять-пять Эхо, – раздался молодой, явно испуганный голос. – Я вынужден садиться. У меня отказала система управления.
– Понял, – ответил спокойно Тейлор, стараясь скрыть свое беспокойство от пилота поврежденного вертолета сопровождения. – Садитесь. Мы будем вас прикрывать. Отбой. Пять-пять Майк, прикрой их. Конец связи.
– Вас понял.
– Говорит Эхо. Вижу по курсу деревню.
– Держись подальше от нее, – приказал Тейлор.
– Я не могу управлять этой штукой.
– Спокойно, без паники.
– Мы теряем высоту, – голос летчика вертолета сопровождения был полон нескрываемого ужаса. Тейлор десятки раз слышал этот голос за время своей службы в армии. Первый раз он услышал его однажды солнечным утром в Африке, и это был его собственный голос.
– Спокойно. – Это было все, что он мог сказать. – Старайся управиться.
– Мы падаем!
Связь с вертолетом прервалась.
– Мерри, Хэнк, дайте же четкую картину местности. Держите его под прицелом. – Тейлор быстро подключился к командной связи полка. – Сьерра один-три. Я Сьерра пять-пять. Прием.
Целую минуту ответа не было, и он нервничал. Затем раздался голос Хейфеца:
– Сьерра пять-пять. Я Сьерра три-один. Прием.
– Возьми опять командование на себя. Один из вертолетов сопровождения вынужден сесть. Прием.
Даже сейчас Тейлор не мог не почувствовать, что его самолюбие уязвлено. Единственный приземлившийся М-100, какова бы ни была причина, был одним из двух из его эскорта. В обязанности эскорта входило обеспечение безопасности его вертолета, но он, конечно, чувствовал себя ответственным за их безопасность. И потеря машины, несомненно, его вина.
Это он заставил их гоняться за быстроходными истребителями. Он слишком многого захотел от М-100.
– Это тот, у которого была поломка? – спросил Хейфец.
– Я точно не знаю, что произошло. Мы снижаемся, чтобы взять экипаж на борт.
– Что-нибудь еще?
– Веди всех в район сосредоточения, – сказал Тейлор. – Похоже, я вас догоню чуть позже. Прием.
– Вас понял. Увидимся в районе сосредоточения «Серебро».
«Добрый старина Дейв, – думал Тейлор. – Слава Богу, что он есть».
Помощник начальника оперативного отдела вывел на центральный экран изображение упавшего вертолета. Он был похож на подбитую птицу. Фюзеляж сильно покалечен, отдельные обломки металла валяются на снегу. Но кабина была цела.
– Пять-пять Эхо, я Сьерра пять-пять. Прием. – Тейлор ухватился за край пульта управления, он с нетерпением ждал ответа, хотя бы одного слова, которое бы означало, что экипаж остался в живых.
Ответа не было.
– О черт, – сказал Мередит, – экипаж…
Офицеры столпились вокруг монитора. На экране были видны обломки машины, она упала в двух километрах от разрушенного селения.
Маленькие темные точки уже начали двигаться к упавшему М-100 от крайних домов.
– Что ты думаешь, Мерри?
– Это боевые машины пехоты. Старые модели советского производства.
– Есть ли вероятность того, что это наши союзники?
– Никакой, – тотчас же ответил Мередит, – в этой местности их нет.
Как будто подслушав этот разговор, БМП начали освещать прожекторами упавший вертолет.
– Шеф, – крикнул Тейлор по внутренней связи, – ты можешь открыть по ним огонь.
– Нет, это слишком близко для больших орудий. Мы их подстрелим из пушек Гатлинга. Вручную. Всем оставаться на связи.
– Пять-пять Майк, – вызвал Тейлор другой вертолет сопровождения. – Смотри за небом. Мы снижаемся.
Внезапно вертолет резко дернуло, и его бросило на панель управления.
Но на позывные Тейлора ответил другой голос. Это был голос пилота упавшей машины. Слава Богу, он жив.
– Я пять-пять Эхо. Слышит меня кто-нибудь? Вы меня слышите? Нас обстреливает противник. У меня на борту есть раненые. Нас обстреливают…
– Майк, подожди, – сказал Тейлор в микрофон. – Мы тебя слышим, Эхо. Держись. Мы идем.
В этот момент М-100 резко развернулся, на этот раз и Тейлор. и Мередит потеряли равновесие.
– Давай, – сказал Хэнк Паркер, обращаясь к монитору, будто подбадривая футбольную команду в кульминационный момент матча.
– Я пойду вперед, – сказал Тейлор и быстро протиснулся через люк, ведущий в кабину. В этот момент вертолет сбросил высоту и накренился.
Когда Тейлор резко опустился на сиденье, Кребс уже открыл огонь из пушки Гатлинга.
Впервые за весь день они использовали легкие орудия ближнего боя.
– Я буду следить за рычагами управления, – сказал Кребсу, – а ты веди огонь.
– Вас понял. – Уорент-офицер дал еще одну очередь. – Старый добрый Гатлинг. А их чуть было не убрали с этих вертолетов. Чертовски рад, что мы этого не сделали.
Внизу на снегу горели две вражеские машины. Третья, развернувшись, двинулась обратно к разрушенной деревне, чтобы там укрыться.
Тейлор вручную развернул М-100 так, чтобы Кребс мог открыть огонь по третьей БМП. Затем он снова выполнил разворот и направился к тому месту, где лежал упавший М-100.
– Эхо, я Сьерра, – послал позывные Тейлор. – Ты слышишь меня?
– Прием! – выкрикнул в наушники испуганный голос. – У меня потери в живой силе.
– Спокойно, мы идем на помощь.
– Моя машина разбита вдребезги, – прозвучал жалобный голос. – Мы не сможем подняться в воздух.
Тейлор, преимущество которого было в том, что он видел разбитую машину с воздуха, был удивлен, что летчик хотя бы на мгновение мог подумать о том, чтобы попытаться подняться в воздух. Поведение человека в бою никогда не было абсолютно разумным и целиком предсказуемым.
– Нет проблем, Эхо, – сказал Тейлор, Он передал ручное управление Кребсу, чтобы самому поддерживать связь с упавшим вертолетом и постараться заставить летчика успокоиться и вести себя разумно. – Нет проблем. Ты действовал отлично, а сейчас не волнуйся. Мы снижаемся, чтобы забрать вас оттуда. Отбой. Пять-пять Майк, следи за небом.
– Вас понял. Все чисто.
– Хорошо. Пусть твой второй пилот следит за тем, что происходит на земле, на тот случай, если наши «друзья» опять попытаются напасть. Отбой. Эхо, твой экипаж и десантники могут выбраться из машины? Если да, то подготовьте все, чтобы взорвать М-100.
– Я не могу, – раздалось в ответ. Летчик был почти в истерике.
– В чем дело?
– Мои ноги…
– Что с твоими ногами?
– Я думаю, они перебиты.
Тейлор изо всех сил старался отогнать от себя видения прошлых лет, воспоминания о другой аварии, там, на той земле, где никогда не бывает снега.
– Может, твой второй пилот сделает это?
Молчание. Затем он услышал ответ:
– Он мертв.
Тейлор закрыл глаза. Затем он сказал спокойным голосом:
– Эхо, я Сьерра. Давай не паниковать. Мы тебя вытащим оттуда, ты и оглянуться не успеешь. Постарайся взять себя в руки. Теперь скажи мне, есть ли кто-нибудь в кабине, способный действовать?
– Я не знаю, – ответил летчик. Голос его стал немного спокойнее. – Внутренний телефон не работает, а я не могу двигаться. О Боже! Мы горим!
– Утенок, садись, черт возьми, – выкрикнул Тейлор.
Раненый летчик совсем потерял контроль над собой.
– О Боже, – молил голос по радио, – пожалуйста, не дайте мне сгореть!
– Держись, – сказал Тейлор, стараясь сохранять спокойствие. – Мы почти на месте.
– Пожалуйста… Пожалуйста…
– Что с твоей противопожарной системой, – спросил Тейлор. – Ты можешь ее включить вручную?
– Я не могу двигаться. Не могу. О Боже, я не хочу сгореть! Не дайте мне сгореть!
При посадке М-100 развернулся, и Тейлор смог снова увидеть обломки машины. Теперь она была действительно очень близко, и она действительно горела. Как раз там, где был расположен люк кабины пилота, был виден огонь.
Затем Тейлор увидел нечто его обнадежившее. У задней части упавшего М-100 стоял солдат. Он уже вытащил двух своих товарищей на снег и опять полез в горящую машину.
Вертолет Тейлора приземлился, но ему ничего не было видно из-за поднятого им снежного вихря.
– Эхо, – позвал Тейлор, – мы на земле. Мы уже идем, чтобы вытащить тебя.
– Горю, – раздался голос, похожий на голос ребенка, испытывающего страшные муки.
М-100 еще не окончательно приземлился, когда Тейлор вскочил и бросился к выходу.
– Оставайся на месте, – приказал он Кребсу.
Наплечной кобурой Тейлор зацепился за металлический выступ. Он отцепил ее и нагнулся, чтобы открыть двойной ряд рычагов, закрывавших люк. Дверца отошла наружу и сдвинулась в сторону, издав легкое шипение.
Поток холодного воздуха ударил Тейлору в лицо. Он выпрыгнул из вертолета, и его ноги по щиколотку погрузились в снег. Снаружи шум двигателей от М-100 был невыносимым, но тем не менее он начал кричать в сторону темной фигуры, волокущей по снегу тела своих товарищей:
– Оттащи их подальше! Оттащи их!
Солдат никак не реагировал, так как ничего не слышал из-за ветра и шума двигателей. Мередит подошел и встал слева от Тейлора, за ним подошел еще один сержант с командного пункта. Все трое, спотыкаясь, побежали по снегу. Сержант держал автомат на изготовку и оглядывался по сторонам.
Огненный столб поднимался над центральной частью фюзеляжа.
– Господи, – молил Тейлор.
Сбоку от него сержант поскользнулся и упал в снег, затем встал. Впереди солдат, занятый спасением своих товарищей, не обращал на них никакого внимания. Он только что вытащил из горящего вертолета еще одно тело.
Тейлор бежал так быстро, насколько позволял глубокий снег и его легкие. Хотя наушники командной связи остались в кабине вертолета, ему все еще казалось, что он слышит крики о помощи запертого в кабине, как в ловушке, летчика.
Откуда-то издалека, справа, из-за снежной завесы раздалась стрельба – сильный настильный огонь по М-100, находящемуся за спиной Тейлора. На этот раз они наступали пешими, и вертолеты сопровождения не смогут прикрыть их.
Мередит, быстрый и ловкий, как защитник в футбольной команде, раньше всех добрался до упавшего вертолета и стал помогать солдату тащить его товарища.
Опять раздались выстрелы.
Тейлор и сержант подбежали к Мередиту и солдату, спасавшему своих товарищей. Не успев заговорить, Тейлор остановился, увидев лицо парня. Опухшее и все в синяках, оно тем не менее было неестественно ясным. Парень был в состоянии шока. Он автоматически выполнял свой долг и вытаскивал своих товарищей из разбитой машины. Но он не осознавал того, что происходит вокруг.
– Сержант, за мной, – приказал Тейлор. – А ты, Мерри, займись этим.
Тейлор пробежал мимо оторванной части фюзеляжа, обежал вокруг похожего на обрубок крыла М-100 и бокового винта. За спиной у него завывал ветер. Он остановился прямо против люка кабины пилота, подпрыгнул и ухватился за ручку дверцы, не обращая внимания на пылающий рядом огонь.
– Черт, – вскричал он, отскакивая, и начал махать обожженной рукой.
Дверь была закрыта изнутри. Сержант пробежал мимо него и направился прямо к кабине летчика. Стоя на носках, он едва смог заглянуть внутрь.
– Что там? – крикнул Тейлор.
– Ничего не видно. Чертов дым.
– Придется разбить лобовое стекло.
Сержант взглянул на винтовку, которую он держал в руках.
– Ничего не получится, – сказал он уверенно.
Очередь ударила по бронированной поверхности М-100.
– Черт возьми! – закричал Тейлор. – Посмотри, нельзя ли определить, откуда стреляют. Я попробую добраться до инженерного отсека.
Он отошел к задней части машины. Мерри каким-то образом удалось убедить солдата, находящегося в полубессознательном состоянии, оттащить своих товарищей подальше от огня и дыма и поближе к вертолету Тейлора.
Темное, цвета кофе лицо Мередита было испачкано сажей. Он подошел поближе, желая поговорить с Тейлором, но тот даже не взглянул на него. Оттолкнув Мередита, он устремился вверх по трапу в заполненный дымом отсек, находящийся в задней части М-100.
Ему тут же стало трудно дышать, он ничего не видел. Он знал, что все боеприпасы хранились в специальных герметических отсеках, но не знал, как долго еще обшивка сможет выдержать жар.
Спотыкаясь, он шел вдоль стены, постукивая по ее неровной поверхности покрытой волдырями рукой. Он старался найти отсек, в котором хранились саперные инструменты, лопаты и киркомотыги. Из-за дыма было очень трудно сориентироваться.
Он чуть было не потерял сознание. Это так испугало его, что он, спотыкаясь, поспешил выбраться на пронизывающий, холодный воздух.
Холод обжег ему легкие. Он согнулся, положил руки на колени, пытаясь восстановить дыхание. Легкие не работали. Тейлор понял, что чуть было не задохнулся. Он был на волосок от смерти. Все вокруг раскачивалось, как будто Тейлор был пьян. Он изо всех сил старался сохранить равновесие, восстановить дыхание. Вдали, в снежной круговерти, опять послышались выстрелы, на сей раз как будто ближе.
Он выпрямился, стараясь вдохнуть холодный воздух. Изо всех сил он старался вспомнить точное расстояние до отсека, где по инструкции должны были храниться саперные инструменты. Он сам писал эту чертову инструкцию, но сейчас никак не мог вспомнить это место. Слева? Кажется, третья панель в верхнем ряду.
– С вами все в порядке, сэр? – окликнул Тейлора Мередит, но его голос звучал едва слышно из-за шума пламени, завывания ветра, рокота работающих в отдалении двигателей и грохота выстрелов. Мерри положил руку на плечо Тейлора.
– Нет времени, – сказал Тейлор, сбросив его руку. – Относи раненых на борт вертолета.
Тейлор бросился обратно в горящую машину.
От едкого дыма у него стали слезиться глаза, и он вынужден был закрыть их. Он задержал дыхание. Тейлор ощупывал путь словно слепой, и единственное, что он чувствовал, – это обжигающий жар.
Вдруг он нащупал рукой твердую и горячую поверхность дверцы отсека. Он дернул ее и почувствовал, как от резкого движения у него прорвались волдыри. Во время аварии все инструменты рассыпались, и падающая лопата чуть не ударила его по голове, но он успел вовремя схватить ее за ручку.
Терпеть больше не было сил. У него закружилась голова. Слабость окутывала его, как одеяло окутывает спящего ребенка. Проще всего было бы поддаться этому чувству.
Спотыкаясь, Тейлор выбрался наружу, встал на колени в снег, ощутив приступ тошноты. В глазах у него жгло, и он едва мог видеть сквозь непроизвольный поток слез. Он опустил голову на снег. Попытавшись встать, он споткнулся.
Вдали он с трудом различал фигуру Мерри, тащившего на плечах человека.
Тейлор заставил себя встать. Качаясь, он обошел разбитый вертолет, прижимая к себе лопату. К счастью, огонь распространялся очень медленно, благодаря огнеустойчивому материалу, из которого был сделан М-100.
Сержант стоял спиной к Тейлору и держал наготове автомат. Когда Тейлор подошел к нему, сержант отскочил назад, как будто увидел огромную змею, потом согнулся, все еще крепко держа свой автомат, и рухнул в снег, сразу же обагрившийся кровью.
Он был мертв. Он лежал с открытыми глазами и открытым ртом, а сверху на него продолжал падать снег. Враг выпустил по разбитому вертолету еще одну очередь.
Все еще ощущая головокружение, Тейлор вырвал автомат из рук сержанта и выстрелил в белую мглу. Но курок только щелкнул, магазин был пуст.
Тейлор перевернул тело сержанта, обыскал карманы, стараясь найти запасную обойму. Но сержант снял для удобства портупею и поэтому вылез из самолета без боевого комплекта.
И сейчас при нем не было патронов.
Тейлор отбросил автомат и вынул пистолет из наплечной кобуры. Он никого не увидел, но тем не менее дважды выстрелил. Затем он сунул пистолет обратно в кобуру и поднял лопату. Скользя по снегу и грязи, он разбежался и ударил изо всех сил по остекленению кабины.
Лопата отскочила от бронированного лобового стекла.
Он бил по стеклу опять и опять. Затем вонзил острие лопаты как можно сильнее в синтетический материал.
Все было бесполезно. Стекло нельзя было пробить даже пулеметным огнем, поэтому его попытки были смехотворны.
Но отступать было нельзя.
Один снаряд попал в нос вертолета, совсем близко от головы Тейлора. Он быстро опустился на колени, отбросил лопату и опять вынул пистолет. «Какого черта, – думал он, – если ему суждено умереть здесь, то так тому и быть. Но этим сукиным детям он так просто не сдастся».
Выстрелы раздались прямо за его спиной.
Но его тренированное ухо старого вояки распознало выстрелы из американского оружия – знакомые резкие свистящие звуки. Затем он увидел Мередита, который с автоматом в руках шел вдоль вертолета.
Молодой офицер подошел к Тейлору. Он тяжело дышал.
– Пойдемте, сэр, – взмолился он. – Нам надо отсюда выбраться.
– А летчик? – спросил Тейлор упрямо.
– Ради Бога, сэр. Он мертв. Он наверняка уже задохнулся. Это чертово лобовое стекло все закоптело.
– Да, дыму там много. Но лучше уж дым, чем огонь. В каком-то смысле дым сейчас можно было даже приветствовать.
Вдруг по обшивке вертолета простучала очередь, как будто пианист-виртуоз прошелся по клавишам.
– Давайте, черт возьми, выбираться отсюда, – сказал Мередит.
«Да, – решил Тейлор, – Мередит прав. Торчать тут больше не имеет смысла. Это уже пустой красивый жест, а значение имеют только результаты».
Они будут его ждать. Он знал, что Кребс никогда не поднимется в воздух без него. Даже если бы это означало смерть всех, кто находился на борту вертолета. А ему не хотелось быть виновным в новых ненужных жертвах.
Но что-то внутри него еще не позволяло ему покинуть это место.
Мередит дважды выстрелил в белое марево, затем, подождав, выстрелил еще раз.
– Эй, вы, сукины дети, – выкрикнул он.
Мередит, у которого дома была жена, а впереди – блестящее будущее…
– Хорошо, – сказал вдруг Тейлор с внезапной решимостью. Он протянул руку и сорвал с формы мертвого сержанта личный знак. – Давай дадим по ним еще пару очередей и побежим со всех ног.
– Будет сделано, – ответил Мередит.
Они оба чуть приподнялись и выстрелили в снежный шторм, хотя стрелять сейчас из автомата и пистолета было все равно, что бороться голыми руками с самым современным оружием.
– Бежим, – скомандовал Тейлор.
Они побежали по снегу, растаявшему вокруг пышащего жаром вертолета. К тому времени, когда они обегали заднюю часть М-100, Мередит был далеко впереди. Он обернулся и выстрелил из автомата, прикрывая Тейлора.
– Черт подери, да беги же! – закричал Тейлор.
Они бежали прямо к темным очертаниям командного вертолета. Огромные винты рассекали небо, демонстрируя готовность ко взлету.
Шум двигателя обещал спасение.
Кребс увидел их. Он увеличил обороты вертикальных винтов, и скоро шум стал настолько громким, что Тейлор уже не слышал выстрелов, несущихся им вслед. М-100 начал поднимать нос, как испуганная лошадь, но Кребс привел его в равновесие.
Тейлор бежал как можно быстрее. «Я не хочу, чтобы меня убили выстрелом в спину, – думал он. – Только не выстрелом в спину».
М-100 становился все больше и больше, и скоро Тейлор ничего не видел, кроме него.
Он чувствовал боль в легких.
– Быстрее! – крикнул ему Мередит.
Да, ему очень не хотелось оставлять тела убитых. И без того его вина была очень велика.
Ее хватит даже на очень долгую жизнь.
«Только не в спину», – молил он, когда бежал последние несколько метров.
Он почувствовал, как руки Мередита втаскивают его в люк.
Кребс начал поднимать вертолет еще до того, как Мередит и Тейлор закрыли за собой люк. Земля стала постепенно удаляться. У них перед глазами белым вихрем проносилась Вселенная. Затем дверца люка захлопнулась.
Измученные офицеры опустились прямо на пол, скорчившись в узком проходе. Они молча смотрели друг на друга, каждый хотел убедиться, что другого не задело летящими им вдогонку пулями. Оба были испачканы в саже и чужой крови. Брови и коротко подстриженные волосы Мередита были покрыты снежной бахромой, и это делало его похожим на мальчишку в гриме старика, играющего роль в школьном спектакле. Тейлор смотрел, как начальник разведки смахнул рукой тающий снег и на его лбу остался кровавый след.
Тейлор согнул обожженную руку. Ничего страшного. Положить мазь, и все пройдет.
М-100 взмыл в небо.
Тейлор уперся головой в стенку прохода, тяжело дыша: он старался очистить легкие от дыма и газов.
– Дерьмо, – сказал он.
Использовать основное тяжелое вооружение для уничтожения остатков вертолета можно было, только отлетев от него на достаточное расстояние. Пушка Гатлинга никогда бы не смогла пробить сверхпрочную броню. Пока они набирали высоту, Мередит рассказал Тейлору остальные плохие новости. Из солдат, вынесенных из заднего отсека, были живы только двое: тот солдат в шоковом состоянии и еще один, у которого было сотрясение мозга.
Остальные десантники погибли от действия ударной волны или от отравления дымом. Трупы лежали в грузовом отсеке командного вертолета М-100.
– Черт возьми, Мерри, машина не должна была так сильно разбиться при падении, да и противопожарная система оказалась полным дерьмом.
Мередит с нежностью поглядел на стенку вертолета.
– Мы еще точно не знаем, что случилось, сэр. Это могла быть поломка компьютера, и вообще все, что угодно. В целом же наши птички сегодня хорошо послужили.
Они почувствовали резкий толчок в тот момент, когда Кребс выпустил мощный снаряд, который должен был разнести обломки упавшего вертолета вдребезги.
– Мерри, – сказал Тейлор, – спасибо тебе. – Он махнул обожженной рукой. – Спасибо за все, что ты сделал.
Мередит выглядел смущенным.
Оба офицера сидели, не двигаясь, еще какое-то время, уставшие, обессилевшие, но уже начиная осознавать, что надо возвращаться к работе, как будто ничего не случилось. От них слишком многое зависело.
– Интересно, что там делает Счастливчик Дейв, – задумчиво сказал Мередит. Он взглянул на часы. – Первая эскадрилья должна быть сейчас уже на земле, в районе сосредоточения «Серебро».
Ногучи била дрожь. Он никогда раньше не сомневался в своей личной храбрости, так как был уверен в своем превосходстве над обычным человеком с его обычными эмоциями. До сего времени он представлял себя воином с каменным сердцем, закованным в доспехи железной воли. Но сейчас, когда он считал секунды до запуска, его перчатки прилипли к ладоням, а нижняя губа непроизвольно подергивалась при каждом счете. Он смотрел прямо перед собой, и щиток его летного шлема не позволил членам экипажа увидеть неуверенность в его глазах.
Ему становилось невыносимо при мысли, что кто-нибудь может заметить хотя бы малейшие признаки страха на его лице.
Его пугало это оружие. Перед славными летчиками-камикадзе была ясная перспектива – мгновенная героическая смерть за императора, за Японию. Ногучи не испытывал страха перед смертью, он считал, что смерть – это просто дверь в другой неизвестный мир.
Его пугали условия, в которых ему, возможно, придется жить, если «Скрэмблеры» сработают не так, как надо.
Часы отсчитывали последние секунды.
Они почти достигли оптимального рубежа запуска.
А если что-нибудь случится? Если «Скрэмблеры» сработают раньше времени? Если он не сможет увести самолет достаточно далеко от зоны их действия? Если эффективная дальность действия «Скрэмблеров» окажется больше расчетной? Если наземные пункты управления опять переключат его самолеты с этим ужасным грузом на борту на автоматическое управление? Этих «если» было слишком много.
«Скрэмблеры» никогда не проходили полевых испытаний, да это было бы и невозможно.
Мысль о том, что «Скрэмблеры» могли ударить всей своей мощью по нему, назначенному управлять ими, не давала ему разумно и четко мыслить.
Он опять взглянул на экран. Прошло полчаса с момента посадки, и американские автоматические системы камуфляжа отлично замаскировали вертолеты – хотя было очевидно, что механические приспособления были спроектированы без учета возможности выполнения задания в условиях местности, покрытой снегом. Конечно, «Скрэмблеры» нанесут удар по всем объектам, находящимся в радиусе их очень большой зоны поражения, но все же приятно было знать, что главные цели находятся именно в том месте, в котором, судя по радиоперехвату, они должны быть.
– Господин полковник! – неожиданный крик заставил Ногучи повернуть голову. Это был голос второго пилота, полный ужаса.
– В чем дело? – резко спросил Ногучи.
Глаза второго пилота расширились от невероятного ужаса.
– Время!
Паника охватила Ногучи. Но, повернувшись к пульту управления, он увидел, что все еще оставалось несколько секунд. Второй пилот просто потерял контроль над собой, как женщина или ребенок. Это было непростительно.
– Заткнись, дурак! – крикнул Ногучи, не взглянув на пилота. Он боялся, что на его лице может быть заметен тот же страх, который был написан на лице его подчиненного.
Ногучи постарался взять себя в руки. Но в голове его все время возникали картины того, что будет с ним в случае неисправной работы «Скрэмблеров», и эти образы лишали его последних остатков самообладания.
Нет, он не вынесет такой жизни.
В тысячу раз легче умереть.
Он уставился на цифровой счетчик, держа пальцы на кнопке управления запуском.
Семь.
Всю свою жизнь…
Шесть.
…я…
Пять.
…как стрела…
Четыре.
…несся…
Три.
Два.
…к этому моменту…
Один.
– Банзай! – закричал Ногучи так громко, что у него заболело горло.
Он нажал на пусковую кнопку.
– Банзай! – закричал он опять.
– Банзай! – закричали по внутренней связи вслед за ним все члены экипажа.
Он взял управление на себя и накренил самолет, насколько это было возможно.
– Точный запуск, – услышал он в наушниках.
Один за другим остальные самолеты его звена доложили: «Точный запуск. Точный запуск».
Ногучи лег на курс и приказал всем самолетам набрать максимальную скорость. Небольшие управляемые ракеты устремились в сторону объекта под названием «Серебро».
– Вас понял, – доложил Хейфец по командной связи. – Все приземлились. Из районов сбора «Золото» и «Платина» доложили о состоянии полной боевой готовности. Все машины целы. Рота «Танго» доложила о пяти убитых и одиннадцати раненых во время наземного контакта на территории Иранского штаба, но я думаю, вы хотели бы услышать подробности непосредственно от командира.
Ему ответил голос Тейлора. Хейфецу показалось, что он звучал необычно резко и напряженно.
– У тебя все в порядке?
– В основном, да. Были небольшие трудности, связанные с размещением в зоне сбора. Часть зоны «Серебро» была уже занята советскими войсками резерва. Никакой координации нет. До того, как все было выяснено, одно подразделение открыло огонь.
– Потери есть?
– Нет, нам повезло. Сейчас у нас здесь то, что раньше обычно называли «мирным сосуществованием».
– Боже, – сказал Тейлор, – этого нам только не хватало. Обмен артогнем с русскими.
– Сейчас все в порядке. Теркус размещает своих мальчиков в хорошем укрытии. Оно выглядит великолепно.
– Отлично. Мы будем там приблизительно через сорок минут, – сказал Тейлор. – У меня есть на борту один раненый, предположительно с сотрясением мозга, и еще один в состоянии шока.
– Вас понял. Мы вас ждем. Прием.
– Пять-пять, конец связи.
Хейфец положил микрофон. Какой хороший день. Трудно представить себе, как в такой хороший день могло быть столько смертей.
«Целый Иерихон из стали», – сказал он себе, думая о японских потерях.
Ему все уже было ясно. Он все для себя решил. Он просто не знал, как ему сообщить об этом Тейлору.
Он закончит эту кампанию, затем подаст в отставку. Он растратил огромную часть своей жизни на сумятицу, на самообман, на неизбежное бесчестие достойного человека, который неправильно выбрал цель своей жизни. Конечно, он всегда был хорошим солдатом. Сейчас же наступило время бросить все, пока он еще не стал плохим солдатом.
Он поедет домой. В новый дом, который его друзья-беженцы строят в израильском поселении на западе Америки. Они превращают еще одну пустыню в сад. Он точно не знал, что он будет делать и чему он может научиться после стольких лет в армии. Но он знал наверняка, что справится с этим, и не боялся испачкать руки в грязи, если уж на то пошло. И ему не так много нужно.
На мгновение он пожалел о тех деньгах, которые он в течение многих лет отчислял в Американо-Израильский фонд помощи беженцам.
Затем, устыдившись, он отбросил эту мысль.
Так было даже лучше: начать все с нуля. Без того ложного чувства безопасности, которое вселяет в человеческую душу слишком большое количество денег.
Возможно, у него появится женщина. Он теперь понял, что Мира никогда не хотела, чтобы он оставался навсегда одиноким. Он и в этом был к ней несправедлив. Она была слишком доброй, чтобы хотеть этого. Ей бы хотелось, чтобы он опять полюбил, если у него останутся на это силы.
Всю свою жизнь он совершал неправильные поступки, руководствуясь ложными мотивами.
Он надеялся, что еще осталось время все это исправить. Он решил попытаться начать жизнь сначала. И на этот раз действительно ради Миры. Он снова повернулся к свету.
Хейфец одел шлем, который всегда носил в полевых условиях, чтобы показать пример своим подчиненным.
– Я выйду по нужде, – сказал он своему экипажу.
Морозный воздух был необыкновенно чистым. Хейфец снова подумал о Тейлоре. Приятно будет встретиться с ним в конце дня.
Тейлор был тем человеком, к которому он испытывал что-то очень похожее на дружбу. Он еще не знал, как объяснить Тейлору, почему он хочет уйти в отставку, но это может подождать. Сейчас Тейлор должен сконцентрироваться на других вещах, и Хейфец был полон решимости помочь ему. Предстояло еще решить очень много проблем, особенно связанных с потерей последнего калибратора орудий в Омске. Но они с Тейлором найдут какое-нибудь решение. Хейфец представил себя рядом с Тейлором: они склонятся над картой и будут вершить судьбы людей. И им даже не нужно будет слов, чтобы понимать друг друга.
Хейфец шел по снегу в сторону чахлых деревьев. Белые стволы и ветки напоминали больных туберкулезом женщин. Его поразила скудость этой местности.
Он сбился с мысли, увидев молодого капитана, сидящего на корточках в небольшой запорошенной снегом ложбине. Капитан приподнялся, чтобы воспользоваться бумажкой. Под ним лежала дымящаяся куча.
При виде Хейфеца молодой человек выпрямился, отбросив скомканную бумажку и схватился за спущенный комбинезон.
Хейфец не мог сдержать улыбки. В конце концов, жизнь продолжается.
– Вольно, – скомандовал Хейфец. – Продолжайте выполнять свое задание, капитан.
Молодой офицер пробормотал что-то невнятное, а Хейфец повернулся к слегка покосившемуся дереву, вспомнив, зачем он пришел.
Он услышал, что кто-то произнес его имя и звание. Никуда нельзя спрятаться, даже на минуту. Хейфец обернулся, посмотрел в сторону М-100 и увидел одного из своих сержантов без головного убора, направляющегося в сторону маленькой рощицы. «Придется сказать им, чтобы одевали эти чертовы шлемы, когда выходят на улицу, – подумал Хейфец. – Ну, просто как дети». Хотя после боя было так естественно расслабиться, перестать заботиться о внешнем виде и позволить себе немного небрежности.
Хейфец энергично отряхнулся, затем запихнул одеревеневшую от мороза часть тела обратно в комбинезон. «Слишком долго ее не использовали по назначению», – весело подумал он.
С трудом шагая по снегу, сержант торопливо приближался к нему.
– Подполковник Хейфец, вас вызывает подполковник Рено. Он говорит, что хочет поговорить с вами лично.
Хейфец кивнул. Затем повернулся к капитану, который быстро и смущенно застегивал свой комбинезон.
– Вы знаете, в чем главная проблема американской армии? – спросил Хейфец капитана.
У того было симпатичное, пышущее здоровьем лицо, которое Хейфец привык ассоциировать с типично американской неуязвимостью для интеллекта. Немного подумав, капитан застегнул матерчатый ремень и нервно произнес:
– Нет, сэр.
– Мы слишком много говорим, – сказал Хейфец. По выражению лица капитана он видел, что банальность его замечания разочаровала молодого человека, который, очевидно, ожидал услышать значительно более глубокую мысль.
– Мы слишком много говорим, – повторил Хейфец. Он мягко улыбнулся и пошел на свой пост.
Капитан Джек Стерджис не мог этому поверить. Он своими глазами видел, что Счастливчик Дейв Хейфец улыбнулся. Он сомневался, сможет ли он убедить в этом своих товарищей.
Он начал обдумывать, как именно он преподнесет эту историю, и тотчас же решил не рассказывать о том, что он делал во время их встречи. Затем он передумал и решил сказать, что они оба, как боевые товарищи, мочились у дерева. Что же точно сказал Хейфец? О главной проблеме американской армии? Довольно глупо, на самом деле. Не очень понятно. Стерджис подумал над словами Хейфеца некоторое время, стараясь найти в них какой-то скрытый смысл. «Мы слишком много говорим». Может, он имел в виду, слишком много говорим и недостаточно действуем? Или просто слишком много говорим, и все?
Да это не важно, черт возьми. Он только что говорил со Счастливчиком Дейвом Хейфецем, с человеком, который, как было всем известно, никогда не улыбался. Это был солдат от рождения и до могилы. И вдруг старый чудак улыбнулся.
Жаль, что у него не было свидетелей. Затем он вспомнил о подробностях встречи и решил, что, пожалуй, наоборот, ему повезло.
Возможно, Хейфец просто смеялся над ним… Да нет. Старый Счастливчик Дейв, наверное, много раз видел ребят в такой ситуации. И, скорее всего, его улыбка означала, что все было хорошо, что они действительно загнали противника в угол.
Вот так. Это хорошо вписывается в историю. Даже старый Счастливчик Дейв был очень рад. Это надо было видеть, ребята. Он улыбался. Счастливчик Дейв Хейфец, гроза всего полка, который, как все знали, никогда в жизни не испытывал ни одного человеческого чувства.
Стерджис был смущен тем, что в тот момент, когда он оправлялся, кто-то вдруг появился, и этот кто-то был не кто иной, как Счастливчик Дейв. Обдумав все, он решил, что не стоит расстраиваться. Зато у него есть история, которую он расскажет ребятам, и чувство уверенности, которое ему внушило хорошее настроение Хейфеца.
Они встретились с противником и втоптали его в грязь.
Конечно, он очень боялся. Он никогда раньше не был в бою, но он читал много книг о войне, видел множество фильмов и слышал от ветеранов, как трудно военное ремесло. Они говорили, что никогда нельзя сказать заранее, кто может сломаться и оказаться трусом.
Да, теперь он знал, что не был трусом, он доказал это в бою. Когда Джек Стерджис пробирался назад к замаскированной позиции М-100, он с удовольствием представил себе, что у него будет блестящее военное будущее.
И когда-нибудь он, возможно, будет так же знаменит, как сам Старик, полковник Тейлор.
А может, даже и больше. Однако он не хотел иметь изуродованное лицо, не хотел быть внешне похожим на Тейлора. Стерджис видел себя в гораздо более романтическом свете, и представление об успехе было неполным без фигуры склонившейся над ним женщины.
Стерджис глубоко вздохнул. Прекрасно быть солдатом, настоящим командиром.
И тут капитан Джек Стерджис выпрямился во весь рост, почувствовав такую нестерпимую боль, какую никогда не испытывал раньше.
19
3 ноября 2020 года
– Сьерра пять-пять, я Сабля шесть. Сьерра пять-пять, я Сабля шесть.
Услышав голос Рено по командной линии связи, Тейлор мгновенно понял, что случилось что-то очень серьезное. Во время переговоров по любым открытым средствам связи генеральский сынок всегда изо всех сил старался сохранять спокойствие, за исключением тех случаев, когда он в пух и прах разносил своих подчиненных. Или во время боя, когда он пронзительно кричал, как бы требуя медалей, наград или просто благодарностей в приказе. Сейчас голос Рено был напряженным от волнения, он сделал то, чего никогда раньше не делал. Он использовал позывной «Сабля» по линии связи с Тейлором.
Тейлору было известно, что Рено изменял позывные на внутренней линии связи своей эскадрильи, но он всегда использовал присвоенный ему позывной по полковой линии связи, во-первых, потому, что Тейлор запретил эти неуставные глупости, и, во-вторых, потому, что «Сабля шесть» – это был старый позывной, используемый командирами полков, а не какими-то там подполковниками, командирами эскадрилий.
– Танго пять-пять, я Сьерра пять-пять.
Прием.
– Я Сабля… вернее, я Танго пять-пять. Я не могу связаться с районом сбора «Серебро». Я разговаривал с Один-три и вдруг связь оборвалась. Я пытался вызвать Уиски пять-пять, но ничего не было слышно, совсем ничего. Что там происходит?
– Танго, я Сьерра. Подождите. Сьерра один-три, – вызвал Тейлор Хейфеца.
– Я Сьерра пять-пять. Прием.
Тейлор ждал. Он чувствовал напряженность Мередита и Паркера и озабоченность оставшихся в живых сержантов. В заполненной людьми кабине воняло потом и засохшей кровью, а в самом ее конце, около скамьи, которую они смастерили для солдата с сотрясением мозга, сидел солдат, до сих пор не оправившийся от шока.
Тейлор знал, что что-то случилось, и это не было обычной неисправностью в системе связи.
Он знал это благодаря инстинкту, развивающемуся у человека за годы в непосредственной близости от смерти.
– Сьерра один-три, – попробовал выйти на связь Тейлор. – Я Сьерра пять-пять. Твоя станция молчит. Если ты слышишь меня, свяжись со мной по оперативно-тактической линии связи. Прием.
Он уже знал, что что-то случилось, и все же старался не думать об этом. Он повернулся к пульту специальной спутниковой связи, обычно используемой только для разговоров с высшим руководством страны.
Мередит уже работал ключом. Все ждали ответа, и все это время им было слышно, как Рено пытается по полковой линии связи привлечь их внимание и молит ответить ему.
Они ждали пять минут. Но ответа не было.
Небеса молчали.
Наконец Тейлор снова перешел на полковую связь, решив попробовать еще один, последний раз.
– Любая станция Уиски, любая станция Уиски, – выкрикивал он позывные Первой эскадрильи, приземлившейся в районе сбора «Серебро». – Я Сьерра пять-пять. Как слышите меня? Прием.
Молчание.
Вдруг линия связи включилась, но это опять был Рено, задававший все тот же вопрос. Он был ужасно взволнован.
Тейлор не обращал внимания на позывные Рено. Он повернулся к Мередиту:
– Через сколько времени мы долетим до района «Серебро»?
Мередит взглянул на пульт.
– Через пятнадцать минут. Вы хотите изменить курс, пока мы выясним, что происходит? Возможно, нам удастся долететь до северо-восточного края района сбора «Платина» до того, как у нас кончится топливо.
Все посмотрели на Тейлора. В кабине воцарилось чувство подавленности, которое возникает при виде отверзтой могилы.
– Нет, – сказал Тейлор. – Нет, мы летим в район «Серебро». Надо выяснить, что, черт возьми, там происходит.
Тейлор вызвал Вторую эскадрилью, находящуюся в районе сбора «Платина» рядом с Оренбургом. Командир эскадрильи следил за переговорами по линии связи, пытался оценить информацию, но молчал, соблюдая дисциплину ведения радиосвязи.
– Если у тебя прервется связь со мной, – сказал Тейлор, – возьмешь командование полком на себя.
Все знали, что Рено был по рангу старше других командиров эскадрильи, но сейчас он был не в состоянии командовать полком. Если, конечно, он вообще когда-либо был на это способен.
Рено не протестовал против этого приказа, переданного открытым текстом по всем командным линиям связи.
«Ну что же, – подумал Тейлор. – У меня еще есть Вторая и Третья эскадрильи. Если до этого дойдет…»
– Свяжись с вертолетами сопровождения, – сказал Тейлор помощнику начальника оперативного отдела. – Скажи им, что мы готовимся к бою.
Мередит не верил в привидения. Даже когда он был ребенком, темнота не внушала ему страх, а истории о дьяволе, которые пугают всех детей, просто раздражали его.
Единственное волшебство, которое его притягивало, были чары девочки-блондинки из восьмого класса, с которой он пошел на свое первое свидание. Только при условии, что с ними отправится целый отряд их общих друзей, она согласилась пойти с ним на фильм, который тогда на короткое время привлек внимание молодежи Америки. Их товарищи шумели, поддразнивали друг друга и наконец расселись в темном зале, пахнущем воздушной кукурузой и моющими средствами. Актеры изо всех сил старались убедить его в правдоподобности кровавых ужасов, но их преувеличенная агония не могла сравниться с тем мучительным состоянием, которое он испытывал до того мгновения, когда девочка схватила его за руку, слишком сильно, в тот момент, когда человек, превратившийся в животное, неистово метался на экране.
Он помнил, что почувствовал себя взрослым и очень сильным в этот момент и, пристально глядя на экран, ощущал власть над рукой этой девочки, которую она в страхе соединила с его.
Ужасы на экране были слишком примитивны, чтобы тронуть его. Он рос в мире, где привидения всегда оказывались отраженными в окне огнями автомобильных фар, а «сверхъестественное» было обычным словом, которое использовали неряшливо одетые уличные торговцы, чтобы вымогать деньги. Его демоны всегда прятались где-то совсем в другом месте, за пределами досягаемости вампиров, астрологов, волшебников, и в последний раз он ощутил их присутствие, когда пальцы девушки впились ему в ладонь, к нему пришла любовь, и эта девушка впоследствии стала его женой.
Но сейчас их разделяло полмира, и белые заснеженные просторы выводили его из равновесия своей неподвижностью. В районе «Серебро», изображенном на экране монитора, было совершенно спокойно, и это казалось ему жутким и противоестественным. Ему впервые пришло в голову, что тишина может быть осязаемой, вторгаться в человеческий разум, нарушая привычную работу мозга. Безмолвные вертолеты М-100, разбросанные по степи и частично замаскированные в небольших рощицах, выглядели настолько нелепо, что его разум изо всех сил старался найти этому безобидное объяснение.
Первая эскадрилья и должна была соблюдать молчание, спрятавшись в укрытии. Задача состояла в том, чтобы замаскироваться на местности так, чтобы датчики обнаружения противника не уловили никаких признаков жизни.
Они должны были стать невидимыми.
Эскадрилья не издавала ни единого звука.
Ни одно подразделение никогда не могло быть настолько дисциплинированным, чтобы тренированный глаз не различил хотя бы одного человеческого движения. Совершенство маскировки и дезориентации тоже имело свои пределы.
Тишина же на позиции Первой эскадрильи была какой-то особой и невыносимой. Ни одна из линий связи не отвечала на позывные Тейлора. Сначала они решили, что противник нанес удар по позициям Первой эскадрильи. Затем Мередит попробовал связаться с ее компьютерами.
Каждый компьютер Первой эскадрильи отвечал на запросы очень быстро. Информация передавалась мгновенно и точно. Машины продолжали свой победный марш, но управляющие компьютерами люди не отвечали на позывные.
Увидев первые изображения, Мередит почувствовал облегчение. Вот они стоят в целости и сохранности, тщательно рассредоточенные М-100. Сквозь быстро падающий, чистый, слепящий глаза снег, вглядевшись внимательно в заснеженные очертания стоящих на земле вертолетов, нельзя было увидеть никаких повреждений. Эскадрилья выглядела так, как должна была выглядеть, и Мередит даже решил, что, возможно, была какая-то странная аномалия в работе связи.
И только внутреннее чувство подсказывало ему, что здесь что-то случилось.
– Проверь состояние окружающей среды, – приказал Тейлор.
– Сэр, вы думаете, что они применили химическое оружие? – спросил Мередит.
– Может быть. Я не знаю, – сказал Тейлор спокойно. – Мне приходилось видеть трупы, пролежавшие недели, но выглядели они, как живые.
– Может быть, это нервно-паралитический газ?
Прищурив глаза, Тейлор склонился ниже над изображением, чтобы лучше его разглядеть.
– Именно на это я бы и держал пари. Но, черт побери, в этом нет никакого смысла. Даже если во время нападения у некоторых машин были открыты люки, у других они должны были быть закрыты, хотя бы из-за холода. А автоматические запоры и системы избыточного давления наверняка бы сработали.
Он отошел от монитора, потрогал пальцами глаза. Да, он очень устал. Кисть руки была забинтована ставшим уже грязным бинтом.
– Ничего не понимаю, Мерри. Если бы это был нервно-паралитический газ или любое другое химическое вещество, то хоть кто-нибудь бы выжил. Кроме того, автоматические датчики уже давно бы включились и поступило бы столько сообщений, что наш компьютер не смог бы их все обработать. – Он медленно покачал головой, затем провел забинтованной рукой по волосам. – Это просто бессмысленно.
– Похоже на город привидений, – сказал Хэнк Паркер.
Это грубое, слишком колоритное сравнение вызвало у Мередита раздражение, и он готов был возразить. Затем он почувствовал, как по всему телу побежали мурашки, и он понял, что замечание помощника начальника оперативного отдела полка разозлило его не своей наивностью, а своей точностью. На экране не было видно города, и Мередит не верил в потусторонние силы, но от изображения на экране веяло таким же холодом, какой царит в городе привидений.
Но только холод этот был другого свойства – порождение бесчувственной военной машины.
– Утенок, – позвал Тейлор по внутреннему телефону, – садимся, и как можно быстрее. Найди вертолет начальника оперативного отдела и садись прямо позади него.
– Вас понял.
– Сэр, – сказал Мередит, вдруг забыв о своей тревоге и вспомнив о своем долге, – а вы уверены, что нам надо садиться? А если там есть что-то такое, о чем мы не знаем?… Я хочу сказать, что вы нужны полку. Мы могли бы направить на разведку какую-нибудь другую эскадрилью, поэтому правильно ли?…
– Я не хочу ждать, – сказал Тейлор.
– Я тоже, – честно признался Мередит, – но мы должны подумать об общей обстановке. Мы должны…
– Успокойся, Мерри. Я уже решил. – В его голосе была натянутость, с которой Мередит раньше никогда не сталкивался.
Что-то страшное и необъяснимое было там, за бортом, и все присутствующие в кабине вертолета осознавали это, но никто не мог найти нужных слов.
– Что это? – требовательно спросил Тейлор, указывая пальцем на монитор.
По мере того, как М-100 приближался к центру района, бортовые датчики давали все более и более детальное изображение. Мередит прищурился и увидел черное пятнышко.
Это было тело мужчины. Оно лежало в том месте, где раньше были видны лишь замаскированные очертания вертолетов и царила зловещая тишина.
– Он двигается, – сказал Паркер.
Все склонились над монитором, и каждый чувствовал неприятный запах дыхания соседа.
Да. Ошибки не было. Не было сомнения, что это был человек в военной форме, и он судорожно дергался, время от времени бессмысленно жестикулируя.
– Боже, что это? – прошептал Тейлор.
Непонятные, конвульсивные движения человека были хаотичны. Но не было сомнения в том, что он жив, хотя снег уже чуть запорошил его тело. Движения человека что-то напоминали Мередиту, но он никак не мог вспомнить, что именно.
– Черт тебя дери, садись, – взревел Тейлор.
Мередиту показалось, что Тейлор только что осознал, что происходит. Но Старик, видимо, не имел желания делиться своими мыслями.
– Есть, сэр, – через секунду отозвался голос Кребса по внутреннему телефону. Казалось, что голос старого уорент-офицера дрожит, и это удивило Мередита, который привык к его профессиональной твердости.
Датчики М-100 отличались высокой чувствительностью, и, хотя они находились на расстоянии нескольких километров от дергающегося на земле человека, Мередит начал различать четкие очертания его тела и даже некоторые черты лица. Ему даже показалось, что он его узнал.
Вдруг он понял, что именно напоминают ему движения человека: они напоминали ему движения новорожденного, старающегося ухватиться за что-то своими ручонками.
– Возьми себя в руки, Мерри, – мягко сказал Тейлор.
Мередит покачал головой и вытер глаза. Он не мог заставить себя еще раз посмотреть на Хейфеца и других.
– Меня сейчас стошнит, – сказал он.
– Ничего страшного, – ответил ему Тейлор. Тоном своего голоса он пытался успокоить Мередита. – Выйди наружу. Это нормально, что тебя тошнит.
Мередит не двигался. В командном отсеке вертолета Хейфеца стоял жуткий запах отходов человеческого тела. Мередит закрыл глаза.
Он больше ничего не хотел видеть. Но с закрытыми глазами картины, увиденные им за последние несколько минут, казались еще более отвратительными.
– Меня сейчас стошнит, – опять сказал Мередит. Он чувствовал, как слезы текут по его щекам.
Тейлор крепко взял его за руку.
– Не поддавайся панике. Ты мне нужен, Мерри.
– Я не могу, – сказал Мередит, хотя он ясно не осознавал, что именно он не может.
– Все нормально.
– О Боже, – сказал Мередит. Он почувствовал новый позыв к рвоте. Но этот позыв не был сильным, и Мередит не двигался.
– Давай выйдем на минутку на воздух, – сказал Тейлор. Он говорил так, как будто обращался к всегда послушному ребенку в тот момент, когда тот плохо себя ведет. Мередит не понимал этого. Он ничего не понимал. И он не мог понять того, как мог Тейлор оставаться таким спокойным.
Сам того не желая, Мередит опять посмотрел вокруг. Сейчас все выглядело немного лучше. Когда они с трудом втащили запорошенное снегом тело молодого капитана в вертолет, то первое, что они увидели, были Счастливчик Дейв и члены его экипажа, валяющиеся на полу, как пьяные, с глазами, устремленными в пустоту. Их руки и ноги дергались, как тела обезглавленных змей, а изо рта текли слюни.
От промокшей формы исходил запах дерьма, и они издавали бессмысленные звуки, похожие на бред. Тейлор немедленно заставил Мередита положить каждого на живот, чтобы они не захлебнулись собственной слюной.
– Что это? – спросил Мередит. Потребовалась вся его сила воли, чтобы помочь Тейлору разложить людей. Труднее всего оказалось оттащить тело Хейфеца.
– Что это? – снова спросил Мерри.
– Я скажу тебе потом, – терпеливо сказал Тейлор. – Сейчас помоги мне.
Мередит касался тел своих товарищей, офицеров и сержантов, со смесью необычной твердости и ужаса, как если бы он брал в руки тела умерших от чумы. Но у всех этих людей не было никаких признаков болезни. Температура тела казалась нормальной, никаких следов ран, за исключением одного сержанта, который, видимо, упал вперед лицом и разбил себе нос.
Когда они клали его на пол, парень захлебывался кровью, как подбитое животное.
Затем Мередиту пришлось встать, так как приступы тошноты стали сильнее. Он увидел глаза Счастливчика Дейва, и на мгновение ему показалось, что они устремлены на него. Но это был лишь зрительный обман. Выражение глаз Хейфеца не было осмысленным.
– Давай выйдем, – повторил Тейлор. Он крепко держал Мередита за локоть и вел его как можно осторожнее среди лежащих близко друг от друга тел.
Сержант с окровавленным носом начал громко и ритмично храпеть. Мередит отскочил, как будто тот укусил его. Но Тейлор крепко держал Мерри, ведя его к заднему люку.
– Смотри под ноги, Мерри, – сказал он.
Чистый холодный воздух усилил позывы к рвоте. Мередит нагнулся над покрытой снегом землей, и его начало тошнить. Тейлор чуть отпустил его руку, чтобы он мог наклониться, но продолжал его поддерживать.
Когда с этим было покончено, Мередит взял горсть чистого снега и вытер им рот. Он ел холодный белый снег. Полковой врач советовал им не использовать снег для питьевой воды, так как загрязнение в этом районе достигало катастрофических размеров, но Мередит инстинктивно чувствовал, что ничего сейчас не могло быть хуже остатков рвоты во рту.
– Все нормально, – сказал Тейлор.
Мередит начал горько плакать, тряся головой. Он знал, что все это было ужасно и страшно несправедливо. В своей жизни он никогда ничего подобного не видел. Он не понимал того, что было у него перед глазами. Он только знал, что это страшнее всего на свете, хотя его мозг и не понимал почему.
– Что произошло? – спросил он, как бы моля ответить ему.
– Тише, – сказал Тейлор. – Говори тише.
Мередит взглянул на полковника. От холода шрамы на его лице вздулись и стали сине-лиловыми. Но страшное, изуродованное лицо Тейлора было куда менее ужасным зрелищем, чем то необъяснимое состояние, в котором находились люди в М-100.
– Почему?
– Говори тише.
– Почему? О Боже, что со Счастливчиком Дейвом? Он поправится?
– Мерри, возьми себя в руки. Нам надо работать.
– Что произошло? – требовательно спросил Мередит. Голос его был похож на голос ребенка.
– Говори тише. Они могут услышать тебя. А это им совсем не нужно.
Мередит с ужасом взглянул на Тейлора. Его плечи были запорошены снегом.
– Я думаю, они слышат нас. Они просто не могут ответить.
Мередит пристально смотрел на изуродованное лицо и не видел его.
– Послушай меня внимательно, Мерри, – начал Тейлор. – Десять лет назад, когда ты поехал изучать русский язык, я принимал участие в работе очень необычной группы. Это было между событиями в Лос-Анджелесе и нашей «увеселительной прогулкой» в Мексику. Мы работали как сумасшедшие, стараясь разработать новые технологии, способные противостоять военным технологиям японцев. М-100 – один из результатов этой работы. Но были и другие проекты, которые не были внедрены в производство по целому ряду причин. – Он потряс Мередита за руку. – Ты в порядке? Ты меня слушаешь?
Мередит кивнул, все еще чувствуя неприятный привкус рвоты во рту.
– Мы испробовали все, что нам приходило в голову, – сказал Тейлор. Он покачал головой, вспоминая об этом; снег слетел с его шлема. – Некоторые из идей просто не могли быть осуществлены: на их разработку требовалось слишком много времени. Но было одно…
Мередит начал слушать. Он хотел получить информацию, которая бы объяснила то, что мозг его не мог понять. Но Тейлор на минуту замолчал. Полковник пристально вглядывался в заснеженную степь, где стоял М-100, доставивший их сюда, и другой вертолет, наполовину занесенный снегом.
– Это было в Дагвее. Только для того, чтобы услышать кодовое название проекта, надо было получить разрешение от всех возможных начальников. Несколько вундеркиндов из Ливерморской лаборатории предложили совершенно новую идею, и мы изучали ее. Их привезли в штат Юта, на самый отдаленный испытательный полигон, чтобы посмотреть, что им удастся сделать. Конечно, их не волновали последствия. Так как им там были предоставлены все возможности для проведения исследований, они сильно продвинулись в своих разработках. – Тейлор на минуту перестал говорить, все еще продолжая смотреть куда-то вдаль, сквозь время и пространство. – Они изобрели сверхэффективное оружие. Боже всемогущий, мы могли бы покончить с японцами, если бы пустили его в ход. Но у нас не хватило мужества начать эти разработки. Мерри, я ненавижу японцев, ненавижу так сильно, что это кажется мне неразумным и морально непростительным. Но никто из нас, никто из тех, кто имел право голоса, не захотел принимать этот проект. Мы решили, что это оружие слишком бесчеловечно. Что его использование было бы страшной ошибкой. – Тейлор посмотрел на снег и слегка улыбнулся. – Я считал, что мы поступаем правильно. Ученые были, конечно, чертовски разочарованы. Знаешь, даже у самого жестокого солдата, которого я когда-либо видел, сильнее развиты моральные принципы, чем у среднего ученого. Тогда я считал, что мы поступаем правильно. Видимо, я просто проявил слабость. – Он покачал головой. – Похоже, японцы опять оставили нас в дураках.
– Но… что это было? – спросил Мередит. – Какое оружие?
Услышав вопрос, Тейлор поднял брови, как бы желая сказать, что дальнейшие подробности не имеют значения.
– Это было радиоволновое оружие, – сказал он сухо. – Очень простое по замыслу, но сложное в разработке. Радиоволны расщепляют и выстраивают в порядок, который способен воздействовать на человеческий мозг. Ты передаешь сигналы, а чей-то мозг получает их. Это что-то вроде музыки. Ты слушаешь песню с хорошим ритмом и начинаешь отбивать такт ногой. Грустная песня настраивает тебя на сентиментальный лад. В действительности радиоволны уже давно оказывают воздействие на наше сознание. Ребята из Ливермора проводили эксперименты с постановщиками помех в течение многих лет. А там те же самые принципы. Они начали с малого: научились вызывать у человека боль. Затем они научились фиксировать боль в определенной точке тела и так далее. Таким образом, можно довольно легко вызвать смерть, но это казалось им слишком жестоким. Они не хотели, чтобы это было обычное орудие убийства, и пошли дальше. Они изобрели… оружие, способное вызвать расстройство человеческой психики. – Тейлор взглянул на Мередита. – Вспомни уроки по тактике, Мерри, и скажи мне, что лучше: убивать противника сразу или выводить его из строя, нанося ему серьезные ранения?
– Наносить ему серьезные ранения, – повторил Мередит автоматически.
– А почему?…
– Потому что мертвый солдат… это просто мертвый солдат, а раненый солдат оказывает воздействие на инфраструктуру противника. Раненому надо оказать первую помощь, его надо эвакуировать в тыл, потом лечить. Мертвый не требует никаких срочных действий, а с раненым надо возиться. Достаточно большое количество раненых может парализовать…
– Все точно. Это так и есть, Мерри.
– Но… через сколько времени это проходит? Когда они поправятся?
Тейлор еще сильнее сжал руку Мередита.
– Мерри, это не проходит. Боже, если бы это вылечивалось… Этот процесс необратим. Понимаешь, это оружие террора.
Мередита опять стошнило. Но теперь уже сильнее, и от этого стало пусто и мерзко на душе.
– Но ты сказал, что, возможно, они могут нас понимать.
Тейлор кивнул.
– Но это никак не влияет на выздоровление. Это-то и есть самое страшное, Мерри. Понимаешь, если японцы использовали примерно такую же формулу, как та, что изобрели мы, то интеллект и Счастливчика… подполковника Хейфеца и других не пострадал. Это оружие просто разрушает способность человека управлять своим телом. Весь ужас этого оружия состоит в том, что интеллект жертвы продолжает прекрасно работать, а тело человека не может функционировать. Они видят, но не могут сконцентрировать свой взгляд на чем-нибудь. Таким образом, оставив противнику высокоразвитое думающее существо, ты как бы лишаешь его возможности убить это существо из милосердия. – Тейлор усмехнулся. – Великолепно, не правда ли?
Мередит не понимал, как Тейлор может так спокойно говорить.
– Мерри, ты должен взять себя в руки. Мы должны сделать все, что можно, чтобы помочь им. А потом мы должны возобновить боевые действия.
Мередит уставился в лицо этого человека, испещренное шрамами так, как будто перед ним был сумасшедший. О Боже, о чем он говорит?
Помочь им? Как? И зачем начинать боевые действия, если в конце всего тебя ожидает вот это?
– Благодари судьбу, – сказал ему Тейлор. – Если бы тот вертолет сопровождения не упал, то… Это война, Мерри. Одни умирают, другие остаются в живых. Кому какой выпадет жребий.
– Я не могу, – сказал Мередит. Он чувствовал, что его охватывает паника. – Я не могу ничего делать. Я сдаюсь.
Рука Тейлора взметнулась как молния. Он ударил Мередита по лицу так сильно, что тот пошатнулся и чуть не упал. К своему удивлению, он почувствовал вкус крови во рту. Но этот вкус был приятнее, чем вкус рвоты и снега.
Тейлор схватил его обеими руками. Чувствовалось, что перевязанной рукой он держит его гораздо слабее.
– Мерри, пожалуйста…
Мередит старался осознать, что происходит. Это было похоже на мир из страшных средневековых картин.
– Мерри, ты мне нужен сейчас, – сказал Тейлор. – Ты очень храбрый человек, и ты доказывал это тысячу раз. Мне нужна твоя храбрость сейчас. Если ты не сможешь с этим справиться, то подумай, как это повлияет на других.
– Хорошо, – сказал Мередит медленно.
Пощечина встряхнула его.
– Мерри, – молил Тейлор, – мы не можем сдаться. Ты не понимаешь этого, а я понимаю. У них у всех сейчас появится желание сдаться, но мы не можем позволить им это сделать. Все зависит от нас.
Мередит не понимал, о чем говорит Тейлор. Кто собирается сдаваться? И кому?
– Мы не сдадимся, – сказал Мередит решительно.
– Правильно, мы не собираемся сдаваться. Послушай меня, – голос Тейлора стал таким же холодным и четким, каким он бывал обычно, когда полковник отдавал приказы. – Я хочу, чтобы ты пошел в наш вертолет. Ты пойдешь туда и будешь работать. Вызови Мэнни.
Тейлор запнулся, минуту они смотрели друг другу в глаза, затем Тейлор сказал:
– Вызови начальника службы тыла, он должен быть в районе сосредоточения «Золото». Прикажи ему разгрузить все имеющиеся летные средства, кроме самолетов-заправщиков, и лететь сюда, в район «Серебро». Я хочу, чтобы они взяли на борт начальника медслужбы, всех имеющихся там врачей и других медицинских работников. Затем вызови Вторую эскадрилью в районе сосредоточения «Платина». Они ближе всего к нам. Скажи командиру, что мне нужны его разведчики как можно скорее. Используй сверхсекретную линию связи. Объясни им, что у нас есть потери. Разведчики должны обыскать весь район сбора и посмотреть, а вдруг кто-нибудь еще лежит в снегу, как тот капитан.
– Капитан Стерджис, – сказал Мередит.
Он немного был знаком с этим офицером.
Взрослый ребенок, который имел привычку хвастаться своими любовными похождениями.
– Да, – сказал Тейлор, – Стерджис. Итак, действуй. И заставь их действовать. Приготовься, Мерри. Я знаю, что ты будешь со мной. Ты должен держаться мужественно, потому что паника разразится вплоть до самого Вашингтона.
– Хорошо, – сказал Мередит. И впервые в его голосе появились признаки того, что он был способен действовать. Он понял, что сможет сделать все это. Он выполнит свой долг. Ему просто нужно было время оправиться. – Что-нибудь еще, сэр?
Мередиту показалось, что за шрамами и грязью на лице Тейлора промелькнуло выражение благодарности, едва заметные следы той слабости, которую испытывал он сам.
– Нет, – сказал полковник. – Выполни только то, что я тебе сказал, и оставайся на пульте связи следить за выполнением аварийно-спасательных работ. Я думаю, что противник не определил координаты других эскадрилий, иначе они нанесли бы удар и по ним тоже. Все будет нормально, Мерри.
– Да, сэр.
Тейлор отпустил руку Мередита и, повернувшись, пошел к машине Хейфеца.
Это был очень интересный день для капитана Хэнка Паркера. Пока его подразделение находилось в Мексике, он не принимал участия в настоящих боевых операциях, и сегодня он впервые участвовал в бою. Он делал все, что мог, хотя иногда он испытывал чувство неполноценности, особенно в присутствии полковника Тейлора, к которому он относился с благоговением. Он не мог не завидовать тем дружеским отношениям, которые существовали между начальником штаба и командиром полка, и в начале боя он ощущал себя посторонним.
Он очень хорошо знал, что Тейлор предпочел бы иметь на борту самого Хейфеца, а не его значительно менее опытного помощника.
Он старался изо всех сил, хотя все время сомневался в своих способностях. Но все же ему удалось избежать серьезных ошибок. Через несколько часов после начала боя он уже не испытывал напряжения, у него появилось чувство, что современный бой был очень похож на игру с автоматами, стоящими в супермаркетах: сплошные экраны, изображения, цифры. Манипулируешь кнопками на панели и побеждаешь.
Было трудно представить себе, что где-то существует реальный враг из плоти и крови.
Вдруг этот неосязаемый враг нанес удар по району сосредоточения в Омске. Погибли люди, которых он лично знал, и игра оказалась реальностью. Затем все начало двигаться с такой скоростью, что утратило четкость. Они уничтожили звено вражеских самолетов, и после этого Тейлор поразил его тем, что спросил, как его называют родные и друзья, и сам стал называть Хэнком. В ту минуту страшного одиночества это было лучше, чем получить медаль.
Затем Мередит приказал ему оставаться у командного пульта связи, а сам с еще одним сержантом отправились вместе с Тейлором, чтобы попытаться спасти экипаж упавшего М-100. Он выполнял все точно, и когда в командном отсеке стали слышны выстрелы, он, испугавшись своей беспомощности, сидел и ждал. Сержант не вернулся, а в тесной кабине вертолета появились раненые, и тогда ему показалось, что смерть подступает все ближе и ближе. Ставки в игровом автомате все росли и росли.
Теперь опять ожидание. В атмосфере приближающейся смерти, в страхе и неизвестности. А полковник Тейлор и Мередит ушли куда-то, исчезли в этой тишине. Что там происходит?
Паркер сидел в командном отсеке вместе с сержантом из подразделения Мередита, который осуществлял оперативное оповещение. Оба чувствовали себя ужасно в этой зловещей тишине, и каждый даже высказался об этом вслух. Но у них не хватало мужества обсуждать свое положение. Они сидели и ждали, стараясь представить себе, что происходит.
Что происходит?
Без всякого предупреждения включился приемник стратегической линии связи.
Паркер вскочил, чтобы одеть наушники, затем неловко дотронулся пальцами до незнакомых кнопок. Обычно на этой линии связи работали Тейлор или Мередит. Прежде чем он опомнился, позывные прозвучали опять.
– Да, – торопливо ответил Паркер, – я Сьерра.
– Сейчас с вами будет говорить президент, – сказал кто-то.
Через мгновение в наушниках раздался ровный голос, который Паркер слышал только в телевизионных передачах, но узнал мгновенно.
– Полковник Тейлор, командир одной из подчиненных вам эскадрилий только что передал нам срочное сообщение. Подполковник Рено утверждает…
– Сэр, – перебил Паркер, мгновенно пожалев о том, что рядом не было Тейлора, который бы спас его в этот момент, и о том, что на последних выборах он голосовал за другого кандидата. Ему почему-то казалось, что президент сможет догадаться об этом. – Сэр, это не полковник Тейлор. Я… что-то вроде помощника. Полковника Тейлора нет на борту.
– Вот как? – сказал президент. – Извините.
На другом конце линии послышались неопределенные шумы, как будто шустрые маленькие человечки быстро приводили в порядок кукольный домик. В наушниках зазвучал новый голос:
– Говорит генерал Оутс. Найдите полковника Тейлора, где бы он ни был. Президент США хочет с ним говорить.
– Слушаюсь, сэр, – сказал Паркер. Даже не подумав поискать шлем, он направился к заднему люку и в этот момент столкнулся с Мередитом.
– Куда? – спросил Мередит.
– Майор Мередит, где полковник Тейлор? С ним хочет говорить президент.
Казалось, что Мередит воспринял эту новость спокойно и даже осуждающе. Он был весь в снегу. На мгновение Паркеру показалось, что Мередит неправильно понял его, и он было открыл рот, чтобы повторить донесение, но майор заговорил первым.
– Полковник Тейлор там, в вертолете. – И прошел мимо Паркера.
Паркер спрыгнул в снег. Он высоко поднимал ноги, проваливаясь в снег, неясно сознавая, что любое его неправильное движение может иметь более серьезные последствия, чем любой бой. Он сожалел о том, что идет недостаточно быстро, и о том, что был таким дураком.
Он обогнул вертолет М-100, которым командовал подполковник Хейфец, сзади, быстро подтянулся и влез через открытый люк в вертолет. Он был уже готов прокричать новость Тейлору, но, когда увидел, что происходит в кабине вертолета, застыл в молчании.
Экипаж боевой машины Хейфеца, ребята, с которыми Паркер ежедневно встречался и знал настолько хорошо, насколько позволяла совместная работа, лежали в ряд на полу в тесной кабине. Сразу было ясно, что все они живы, и в то же время было очевидно, что здесь происходит что-то страшное, хотя что именно – он понять не мог. Паркер уже видел одного солдата, распластанного на снегу и вскидывающего руки и ноги к небу, но тогда он полагал, что эти движения были результатом боли, сильного ранения. Сейчас же Паркер увидел, что вся кабина была заполнена корчащимися телами. В кабине стоял мерзкий запах, лежащий ближе всего к нему человек издавал мяукающие звуки, от которых Паркеру захотелось выпрыгнуть из люка и убежать.
Но то, что он увидел в другом конце кабины, остановило его. Полковник Тейлор сидел на полу и покачивал лежащую у него на коленях голову Хейфеца. Тейлор что-то тихо шептал. Так Паркер обычно шептал своим дочкам-двойняшкам, когда они были больны. Здоровой рукой Тейлор гладил редкие волосы Хейфеца.
Паркер не знал, что делать. Затем он в ужасе вспомнил о президенте.
– Полковник Тейлор, – сказал он слишком громко. – Президент на линии. Он хочет говорить с вами.
Тейлор мельком взглянул на него. Его страшное, как маска, лицо было очень спокойно и ничего не выражало.
– Скажи ему, что я занят.
Конец путешествия
20
3 ноября 2020 года
Дейзи слушала. Ей хотелось говорить, но она никак не могла найти нужных слов. Ей хотелось действовать, но ничего нельзя было сделать. Они проиграли. Она проиграла. Весь тщательный анализ, проведенный разведкой, оказался ни к чему. А японцы приберегали козырную карту до той поры, когда уже невозможно было что-нибудь изменить. Сейчас все было кончено, и единственное, что ей оставалось делать, – это слушать.
– Господин президент, пора признать себя побежденными, – сказал государственный секретарь. Это был пожилой человек с величественной внешностью, который сознательно упрощал свою речь, разговаривая с Уотерсом, использовал жаргонные броские словечки, которые он обычно не употреблял. – Мы сделали все, что могли, и проиграли. Сейчас пора попытаться сократить наши потери. Я уверен, что мы сможем договориться о безопасном выводе оставшихся войск с территории Советского Союза.
Дейзи оценивающе посмотрела на президента. Его приятное фотогеничное лицо было измученным, и он выглядел гораздо старше своих лет. Она знала, что у президента было высокое артериальное давление, и это беспокоило ее. Вице-президент был полным ничтожеством в интеллектуальном плане, и его включили в избирательный бюллетень только потому, что он был белым, выходцем с Юга и происходил из всем известной семьи политиков. Он прекрасно уравновешивал Джонатана Уотерса, который был черным, выходцем с Севера и убежденным либералом. Этот тактический ход сработал на выборах, но Дейзи приходила в ужас при мысли о том, что президент может заболеть и выйти из игры. Несмотря на невежественность Уотерса в международных и военных вопросах, Дейзи не могла избавиться от внутреннего ощущения, что суждения президента были верными, а мнения людей из президентского окружения становились все более и более подозрительными. Вице-президент был, возможно, самым безнадежным из всех. Даже сейчас, когда вооруженные силы страны вели боевые действия за границей, вице-президент Мэддок не отказался от заранее составленного графика и объезжал на Западном побережье районы с неблагоприятной экологической обстановкой. Он не собирался возвращаться в Вашингтон до следующего утра.
Конечно, Дейзи не могла согласиться со всеми решениями президента, но она была уверена, что даже неверные решения он принимал из наилучших побуждений, в то время как мотивы поступков его ближайших советников были слишком часто продиктованы личными интересами и ограниченностью взглядов. Видя, как лицо президента стареет прямо на глазах, Дейзи надеялась, что он как можно быстрее примет какие-то меры, которые были сейчас абсолютно необходимы, и отдохнет.
Президент откинулся на спинку стула. Сейчас он казался Дейзи меньше ростом, чем раньше. Его костюм был мятым, как одеяло беженца.
– А какова позиция Пентагона? – спросил Уотерс, повернувшись к председателю Комитета начальников штабов. – Изложите мне вкратце их позицию.
Генерал склонился над столом. Чувствовалось, что его что-то мучает. Министр обороны свалился от усталости по пути к Пентагону сегодня утром, а председателю было временно поручено определить военную ситуацию. Председатель был крупным мужчиной с широкой бочкообразной грудью, с лицом, напоминающим толстую резину, потерявшую эластичность. У него были глубоко посаженные глаза, а кожа вокруг глаз была испещрена пятнами, похожими на маскировочную ткань.
– Господин президент, – начал он осторожно, – стоит напомнить, что японцы и их союзники понесли большие потери от армии Соединенных Штатов. Мы потеряли одну эскадрилью. Они же потеряли свои самые боеспособные сухопутные подразделения и боевое вооружение нескольких корпусов. Если бы японцы не приберегли про запас козырь, то мы бы с вами сейчас праздновали победу. Наши войска вели себя великолепно. К сожалению, служба разведки не смогла получить жизненно важную информацию…
Дейзи чувствовала, как рядом с ней Боукветт начинает сердиться. Но все, что говорил председатель, было правдой. Разведка действительно подвела их. И она знала, что дело не ограничится одной загубленной карьерой. Она прекрасно знала Вашингтон. Она была женщиной, и поэтому ей-то можно было не опасаться за свою карьеру.
– …поэтому нас застали врасплох. Наши ребята сделали все, что могли. Они чертовски хорошо поработали.
– Но?… – сказал президент.
– Господин президент, – сказал председатель, глядя на Уотерса, и выражение его лица было совершенно лишено профессионального тщеславия. – Я считаю, нам надо спасти все, что можно. Это не конец. Мы еще вступим в борьбу с ними. Но в этом раунде, господин президент… в этом раунде победили японцы.
Президент Уотерс кивнул. Он сложил кончики пальцев домиком.
– А во что нам обойдется, – спросил он, – если мы просто выйдем из игры?…
Госсекретарь кашлянул.
– Господин президент, японцы, естественно… ожидают, что мы пойдем на некоторые уступки. Я не думаю, что это повлияет на положение дел в Западном полушарии… но что касается сибирского вопроса, то он в конечном итоге будет решаться Советами и Японией.
Уотерс чуть повернулся на своем вращающемся стуле и устремил взгляд прямо туда, где в первом ряду сидели Дейзи и Боукветт.
– Клифф, – обратился президент к Боукветту, – действительно ЦРУ считает, что японцы будут продолжать использовать «Скрэмблеры», если мы не заключим с ними соглашения?
Боукветт поднялся:
– Господин президент, это не вызывает сомнений. Если они использовали это оружие один раз, они используют его опять. Если мы их спровоцируем. Мы подозреваем, что они уже вручили ультиматум советскому командованию.
– И вы согласны теперь с мнением полковника э-э… Тейлора, что эти «Скрэмблеры» разновидность радиооружия?
– Да, господин президент. На самом деле это радиоволновое оружие. Создается впечатление, что первоначальная оценка полковника Тейлора оказалась правильной. Но у него было то преимущество, что он видел все своими глазами, в то время как нам приходилось работать с информацией, полученной из вторых рук.
– И такое же оружие могло быть принято на вооружение армии США десять лет назад?
– Мы все еще можем его производить, – перебил его председатель, – и через шесть месяцев принять на вооружение новые образцы.
– Я не собираюсь производить такое оружие, – сказал президент. Не было сомнения, что он разгневан. – Если бы оно у нас было, я бы никогда не отдал приказ о его использовании. Даже сейчас. – Уотерс откинулся на спинку кресла и устало улыбнулся. – Возможно, после выборов вы сможете поднять этот вопрос и обсудить его с моим преемником. – Он повернулся к Боукветту: – Вы не знаете, есть ли у японцев еще какой-нибудь козырь в запасе. Какое-нибудь еще секретное оружие?
Боукветт взглянул на свои сшитые на заказ ботинки. Затем Дейзи ясно услышала, как он вздохнул.
– Господин президент, у нас нет информации на этот счет. Но мы не можем полностью исключить такую возможность.
Уотерс кивнул головой в знак согласия. Движение это было ритмичным и едва заметным, как будто он размышлял вслух. Так обычно делают очень пожилые люди.
Президент оглядел комнату.
– У кого-нибудь есть другое мнение? Другая точка зрения? Или это общее мнение, что мы должны вывесить белый флаг?
– Господин президент, – сказал быстро председатель. – Я бы не формулировал этот вопрос таким образом.
Уотерс повернулся к генералу. Дейзи было ясно, что президент с трудом сдерживает гнев, даже несмотря на свое измученное состояние.
– Тогда как же вы хотите его сформулировать? Как, по-вашему, назовет его американский народ? Не думаете ли вы, что простые люди собираются подбирать какие-нибудь премудрые слова – как вы их называете? – стратегическая коррекция или что-то в этом роде? – Уотерс взглянул на сидящих куда более жестко, чем Дейзи могла себе представить. – Господа, я хочу, чтобы вы меня поняли до конца. Я сейчас не думаю о выборах, я их уже проиграл, и в этой комнате никто ничего не может с этим поделать. Меня беспокоит тот факт, что мы приняли несколько совершенно неправильных решений. Вернее, я принял неправильные решения. Мы послали солдат на смерть, и, кажется, напрасно. Мы опять подорвали международную репутацию нашей страны. О Боже, что вы мне говорили тогда? – Он обратился с этим вопросом к госсекретарю. – А теперь японцы вместе с двумя десятками неприсоединившихся стран уже внесли в ООН резолюцию, осуждающую наше вмешательство в суверенные дела третьих стран. Японские дипломаты уже выступают на заседаниях Генеральной Ассамблеи, обвиняя нас в том, что мы спровоцировали применение «Скрэмблеров». Нас дурачат, причем с рекордной скоростью. Пока мы сидим здесь сложа руки, господа, – медленно сказал Уотерс. – Я рассержен, – он усмехнулся, – но не волнуйтесь, я точно знаю, чья это вина. Я очень сожалею о многом. Я был чертовски самонадеянным. – Его усмешка стала еще заметнее, и на коже вокруг рта образовались глубокие складки. – Возможно, Америка еще не созрела для черного президента.
Никто не осмеливался заговорить. Дейзи испытывала жалость к Уотерсу. Она почувствовала, что он был по-настоящему хорошим человеком. Он, возможно, взял на себя слишком тяжелую ношу, и у него было для этого слишком мало опыта. Они все его подвели.
И Джорджа Тейлора они тоже подвели. И она непростительно подвела его. Но она загладит свою вину. Она представляла себе, что он сейчас должен был чувствовать. Сейчас, когда все его мечты лежали в руинах на чужой земле.
Но он, по крайней мере, был жив, и его не поразило этим ужасным оружием, скрывавшимся за таким безобидным словом. Он был жив, и, если не произойдет никакой другой нелепости, он вернется к ней домой. Из всех присутствующих в этой слишком душной комнате она была единственным человеком, у которого были причины для радости.
«Я буду очень добра к нему, – думала она. – Я действительно буду. Я нужна ему сейчас».
– Прежде чем принять окончательное решение, – сказал Уотерс, – я хочу еще раз проконсультироваться с нашими советскими союзниками.
– Господин президент, – нетерпеливо сказал госсекретарь, – их позиция ясна. Мы потеряли одну эскадрилью? Несколько сот человек? Русские еще не начали подсчитывать свои потери. Это целый город. Как он называется, Боукветт?
– Орск.
– Да, Орск. И десятки небольших городов вокруг него. Сотни поселков. Советское руководство ошеломлено, они не знают, что им делать с пострадавшими. Речь идет о сотнях тысяч. Что, если японцы опять используют это оружие? Господин президент, вы сами слышали слова советского посла. Немедленные переговоры о перемирии. Советское руководство уже признало свое поражение.
Президент Уотерс прищурился:
– Советское руководство уже установило прямой контакт с Токио?
– Пока нет.
– Стало быть, они не предпринимали никаких односторонних действий? Они все еще ждут нашего ответа?
– Господин президент, это простая дипломатическая формальность. Они ждут, что мы присоединимся к переговорам, – у нас еще есть некоторый вес, разумеется.
– Таким образом, советское руководство еще не «выбросило белый флаг» в техническом смысле слова?
– Ну, формально, конечно, нет, но в моральном плане…
– Тогда не возражайте, – сказал Уотерс. – Я хочу поговорить с советским президентом. Один на один. Я хочу услышать его мнение из его собственных уст.
– Сэр, советское руководство дало понять, что оно собирается пойти на перемирие, – сказал государственный секретарь. Он говорил тоном учителя, страшно разочарованного своим учеником. – Мы потеряем возможность оказывать влияние, если мы…
Уотерс повернулся к госсекретарю и посмотрел на него таким беспощадным взглядом, что этот всеми уважаемый политик остановился на середине фразы.
– Бросьте учить меня, – сказал Уотерс. – Можете считать меня еще одним черным недоучкой. Просто свяжитесь с президентом Черниковым – нет, вначале соедините меня с полковником Тейлором. Я хочу еще раз поговорить с этим человеком.
– Господин президент, – сказал осторожно председатель Комитета начальников штабов. – Полковник Тейлор не может дать вам объективной оценки ситуации. Вы слышали, что сказал о нем его подчиненный, подполковник Рено. Вы сами слышали, что он сказал. Единственное, что хочет сейчас сделать полковник Тейлор, – это нанести ответный удар по тем, кто уничтожил его эскадрилью. Он действует под влиянием эмоций. Он совершенно не понимает новой геополитической ситуации, сложившейся здесь.
Уотерс взглянул на председателя. К своему удивлению, Дейзи увидела, как на лице президента появилась искренняя улыбка.
– Ну, что же, – сказал Уотерс, – тогда нас уже двое. Я буду ужасным дураком, если не выслушаю единственного человека, у которого хватило смелости сказать мне, что он занят. – Уотерс повернул голову, чтобы посмотреть на Дейзи. – Извините меня за грубое слово, мисс Фицджеральд. Сделайте вид, что вы ничего не слышали.
Американец сошел с ума. Генерал Иванов не мог поверить тому, что он услышал. Воспоминания об изуродованном шрамами лице американского полковника очень беспокоили его. И сейчас казалось, что и рассудок его был также поврежден.
Налет.
Налет на объекты оперативно-стратегического тыла противника.
Налет на главный командный пункт противника.
И более того – налет на главную компьютерную систему противника.
Это была сумасшедшая идея, и это в то время, когда мир раскалывался на части.
Этот длинный день так хорошо начался. Вначале успехи американцев, обещавшие коренным образом изменить соотношение сил. Такие огромные успехи американцев, что они одновременно испугали Иванова и вызвали у него зависть, хотя американцы и воевали на этот раз на их стороне.
Конечно, он и группа избранных советских советников знали, что японцы нанесут ответный удар. Они даже догадывались, каким будет этот удар японцев. Но они не смогли предвидеть размера понесенных ими потерь, иначе они бы не стали союзниками американцев. Они не стали бы провоцировать японцев.
А сейчас мир перестал существовать для тысяч советских людей, живущих в зоне десятков тысяч квадратных километров. Военный самолет, приземлившийся в Орске, обнаружил население этого города в состоянии детской беспомощности. Это было хуже, чем химическая атака. Хуже, чем эпидемия чумы. Японцы победили. И какими бы жестокими и теоретически неприемлемыми ни были использованные ими методы, нельзя было отрицать их победу.
Сейчас оставалось только спасти все, что осталось от их отечества. Но это должны были решать в Москве, а там были сейчас сильные волнения в связи с попыткой переворота в Кремле.
На основе информации, полученной из поступающих отчетов, Иванову удалось понять, что борьба велась между аппаратом КГБ, стремящимся продолжить войну во что бы то ни стало, и группой генералов, старающихся спасти то, что осталось от их родины. Никто не обращался к Иванову с просьбой поддержать товарищей в Москве, и он удивлялся почему.
Он был к этому готов. Да, было столько непонятного. Слава богу, американцы, кажется, не заметили этих волнений.
Тем временем Иванов сидел в штабе и ждал поступления сообщения о том, что это ужасное оружие японцев опять спустилось с небес на какой-нибудь другой объект, а возможно, на этот раз была уничтожена целая армия. Может быть, они нанесут удар и по измученному советскому генералу, который уже ни для кого не представляет опасности.
Иванову очень хотелось знать, как работает это оружие. Было ли его воздействие мгновенным, или же человек осознавал, что сейчас произойдет, и успевал поднести пистолет к виску.
– Виктор Сергеевич, – сказал Иванов Козлову, – вы осознаете сложность вашего положения?
– Да, товарищ генерал.
– Американцы просили прислать офицера, хорошо знающего Баку, чтобы помочь им спланировать операцию на случай непредвиденных обстоятельств. Итак, помоги им. Ответь на их вопросы. Но будь внимателен. Твоя настоящая задача – это следить за тем, чтобы американский полковник не предпринял никаких односторонних действий. Мы не можем позволить им пойти на какие-нибудь провокации. Москва готовится к проведению переговоров.
– Значит, все кончено? – спросил Козлов.
Иванов кивнул, стараясь не встречаться взглядом с Козловым. Долгие годы мечтаний и изнурительной работы – и такой исход.
– Да, Виктор Сергеевич, мы будем продолжать вести оборону. Но все кончено.
– И ничего нельзя предпринять?
Иванов покачал головой.
– Как мы можем нанести ответный удар, когда у них есть такое оружие? Японцы ясно дали нам понять, что удар по району Орска – это только предупреждение.
– А у американцев тоже нет технически равноценных средств противодействия?
Иванов устало поднялся и прошелся по комнате. Он остановился напротив портрета Суворова, нарисованного ужасными красками.
– Если у них и есть такие средства, то они держат их в секрете. – Он пожал плечами. – Москва считает, что американцы так же беспомощны, как и мы. Но они придумали какую-то глупость, связанную с нанесением удара по компьютерной системе японцев… Но что можно сделать при наличии у противника такого оружия? – Иванов впервые посмотрел Козлову прямо в глаза и увидел в них выражение полной безысходности. – Ничего, – ответил Иванов самому себе. – Ничего.
– И все же полковник Тейлор планирует налет? Он собирается продолжать боевые действия?
– Мы подозреваем, что он это делает по своей инициативе. Насколько мы знаем, Вашингтон не давал никаких указаний. – Он повернулся спиной к портрету мертвого героя. – Следи за ним, Виктор Сергеевич. Следи за ним внимательно.
– Будет исполнено, товарищ генерал.
– Отвечай на его вопросы. И держи меня в курсе дел.
– Он хочет совершить налет на Баку? На японский штаб?
Иванов задумчиво улыбнулся:
– Да, японский штаб. Конечно, и ты, и я помним, когда все было по-другому…
– Конечно.
Иванов стоял спиной к портрету старого царского генерала и смотрел прямо перед собой.
– Я всегда любил Баку, ты ведь знаешь. Нет-нет, не азербайджанцев. Они просто животные. Но мне нравилось, что там тепло, мне это по-настоящему нравилось. Там было хорошо, когда мы вместе служили там, Виктор Сергеевич, но было еще лучше, когда мы стояли там с войсками повторного захвата. Я был тогда еще молодым капитаном. – Едва заметная улыбка появилась на лице генерала. – Старый Баку. Он переходил из рук в руки столько раз за последние столетия. Персы. Затем мы. А затем опять персы. И так далее. Даже англичане там на минуточку побывали. – Иванов в изумлении покачал головой. – И кто знает, возможно, он однажды опять перейдет в другие руки? Это все превратности судьбы, которые иностранцы никак по-настоящему не могут понять. Но сейчас наши дела обстоят плохо. Такое случалось и раньше. Монголы, татары, персы, поляки, литовцы, немцы. И все другие забытые имена забытых народов, которые прошли по земле России и остались только на страницах книг по истории, которые никто не читал. Возможно, великая Россия должна на какое-то время стать слабее для того, чтобы потом опять стать великой. – Иванов посмотрел на потертый ковер кавказской работы, который всегда лежал под его письменным столом, куда бы его ни заносила судьба. – Мы должны постараться сохранить веру, Виктор Сергеевич. Мы должны попытаться сохранить нашу веру.
Несмотря на всю серьезность этих слов, легкая улыбка вновь появилась на лице генерала:
– Ковер, на котором ты стоишь, я купил в Баку. Еще давно, когда мне приходилось считать каждую копейку. Ты знаешь, я тогда был откомандирован в МВД, и я был очень рад, что у меня есть работа. Очень многие мои друзья сняли тогда военную форму навсегда. Это было, конечно, до того, как мы начали послегорбачевскую реформу армии.
Козлов знал эту историю из биографии Иванова. Он всегда старался узнать как можно больше о своих начальниках. Но сейчас он не подал вида.
– Это было тридцать лет назад, – продолжал Иванов, – а кажется, что это было вчера. Я служил в Германии, когда все полетело к черту. Трудно описать, что мы все тогда чувствовали. Сегодня мы все братья, а завтра полмиллиона людей на улицах Лейпцига кричат нам, чтобы мы убирались из страны. Это было в восемьдесят девятом.
– Это был год контрреволюции, – сказал Козлов.
– Год крушения, – поправил его Иванов. – Я очень любил по вечерам вместе со своими товарищами гулять по улицам Лейпцига, просто чтобы посмотреть на витрины магазинов. Но я отклоняюсь от темы. Мы говорили о Баку. После того, как я вернулся домой из Германии, казалось, что моя военная карьера закончилась раньше времени. Офицеров тысячами выбрасывали на улицу. Без работы. Без жилья. Ты даже не представляешь, как ужасно это было. У меня была безупречная характеристика. Боюсь, в то время я был образцовым младшим офицером, лизавшим задницу начальству. И я оказался одним из счастливчиков, которых взяли в войска МВД. Это, конечно, было значительное понижение после службы в действующей армии. Но это было лучшее из того, что со мной могло произойти. Я служил там некоторое время, стараясь привести солдат в моем подразделении в порядок. И так до тех пор, пока в стране дела не стали хуже… Новые проблемы возникали каждый день, когда в Кремле сидел этот глупый мечтатель. Меня послали в Азербайджан с оккупационными войсками. После всех кровопролитий, погромов и попыток к отделению. Могу тебе сказать, что мы очень много работали. И некоторые обязанности были отвратительными. – На лице Иванова появилось выражение, которое говорило о том, что он вспоминает о юности и о старых, счастливо пережитых бедах. – Мне удавалось хорошо проводить время в Баку, хотя мои друзья-офицеры очень боялись удара ножом в спину и других подобных вещей. Но я был как безумный. Я помню, что во внеслужебное время я очень любил гулять в парке имени Кирова. Я был молодым, сильным и свысока смотрел на всех тех, от кого можно было ожидать неприятностей. Иногда я даже ходил в старый квартал. Но обычно я просто забирался в парк и сидел там, глядя на город. Звучал призыв к вечерней молитве, и в воздухе сильно пахло жареным луком и шашлыком. Я никогда не боялся. Это казалось мне отличным приключением. Я становился частью старых традиций. Гуляя по улицам в сумерки, я вдруг мог увидеть черноглазую девушку, благоухающую терпким запахом лаванды, и тогда было невозможно избавиться от чувства, что мир полон огромных возможностей. И у меня была такая сильная уверенность, такая вера в будущее. Я часто сидел и обдумывал планы спасения моей страны, Виктор. Я хотел стать великим героем. – Глаза Иванова заблестели. – И вот чем это все кончилось. Японцы в здании нашего штаба. Мир лежит в развалинах.
– А мне никогда не нравился Баку, – сказал Козлов. – Он мне казался грязным.
– О да. Но ты принадлежишь к другому поколению. У тебя другой взгляд на вещи.
– Я имею в виду жару, пыль и нефтеперерабатывающие заводы.
– Да, конечно, – сказал Иванов. – Все так. Поэтому ты и не ощущаешь потерю Баку так, как я. В общем, окажи американцам помощь и поделись с ними своими знаниями о Баку. Помоги им разработать план. Хотя я думаю, что из этого ничего не выйдет.
– Что-нибудь еще, товарищ генерал?
Ему еще столько хотелось рассказать своему более молодому подчиненному. Бедный Козлов с его больными деснами и страстью к скучной штабной работе. Иванов почувствовал, что в нем все растет и растет его старая, свойственная многим русским потребность поговорить, излить душу. Он за свою жизнь столько видел, и все это исчезло в пыли. Ему бы хотелось заказать бутылку водки и рассказать Козлову обо всех этих неиспользованных возможностях, о тех вещах, которые могли бы произойти. Но на это не было времени.
– Нет, больше ничего, Виктор Сергеевич. Будь очень внимателен.
Козлов щелкнул каблуками и отдал честь.
Вдруг Иванов в порыве чувства сделал шаг вперед. Он обнял Козлова, поцеловал его в обе щеки. Иванов знал, что они вряд ли когда-либо еще увидятся.
Козлова удивил душевный порыв генерала, и он лишь коснулся губами его щеки. Иванов выпустил его из своих объятий.
Когда Козлов ушел, Иванов повернулся к портрету Суворова. Стоя прямо перед ним, он заметил, что портрет висит криво. «Да, – подумал Иванов, – я никогда ничего такого не совершил. Даже сотой доли. А я собирался стать вторым Суворовым. Вместо этого мне выпал жребий командовать армией в момент поражения и капитуляции».
Он закрыл глаза. Он смог его услышать.
Этот звук, предвещавший начало конца.
1989.
Это ужасное скандирование немцев на улицах Восточной Германии. Даже после того, как им не разрешили выходить из казарм, он и его офицеры все еще слышали крики. Каждую ночь в понедельник. Эти крики отражались от стекла и бетона фасада огромного железнодорожного вокзала, звучали по бульварам и аллеям Лейпцига. Сейчас ему казалось, что он уже тогда знал, что все кончено и что после этого его жизнь будет лишь долгой дорогой назад, по которой он шел больше из упрямства, чем в надежде на что-либо. Он только немного понимал по-немецки, но смысл происходящего был ему ясен. Скандируемые слова, обвиняющие его и других военных, волнами текли, заполняя улицы с разрушенными зданиями, переливаясь через стены казарм, не обращая внимания на часовых и колючую проволоку. Настоящий поток ярости. Отдельные лозунги не имели смысла.
Они менялись, но их значение можно было обозначить одним словом: провал, провал, провал.
Козлов ничего не имел против холода. Он и не думал о нем. Даже боль в зубах, деснах и челюсти, казалось, объявила перемирие. Скоро прибудет самолет, который отвезет его туда. К американцам. Он был рад, что улетал.
Он по-прежнему не любил американцев. Но отчаяние генерала Иванова устраивало его еще меньше. Ему было стыдно. Несмотря на все свои недостатки, американцы вели себя достойно и делали все, что могли. И они хотели продолжать борьбу. В то время как советская сторона скрывала от них важнейшую информацию и даже сейчас старалась найти способ дискредитировать действия американцев, вместо того чтобы помочь им. «Возможно, это заложено у нас в генах, – думал Козлов, – результат долгих лет обмана и лжи. Возможно, обман присущ советскому человеку от рождения».
Американцы подошли так близко к победе.
У противника практически не осталось средств, чтобы противостоять сухопутным войскам русских. Даже при таком плачевном состоянии армии они могли бы повернуть назад и двигаться на юг через Казахстан. И дальше. Кроме того, американцы с помощью своих замечательных машин нанесли невосполнимый ущерб силам вражеской коалиции. Соотношение наземных сил в значительной степени изменилось.
Единственной проблемой являлось новое японское оружие террора. И все же Козлов не мог представить, что какой-нибудь вид оружия может лишить его народ не только победы, но и национальной независимости. То, что случилось в Орске, – ужасно. Отвратительно. Но это было несравнимо со страданиями, которые перенес его народ во время Великой Отечественной войны. Что случилось со знаменитым русским характером? С духом самопожертвования?
Козлов отказывался считать себя побежденным.
Он был немного удивлен, что у него еще оставались силы. Он всегда считал себя отличным штабным офицером, но он никогда не видел себя в роли храбреца. Он обычно испытывал страх, когда ему приходилось возражать высокому начальству, даже если он знал, что они опасно заблуждаются.
Сейчас наступило время исправлять эти ошибки.
Он не знал, как ему следует поступить. Но если американцы не потеряли надежду, то почему он должен первым выходить из игры.
Американцы. Относиться к ним хорошо было совершенно невозможно. Он вспомнил смутные времена 90-х годов, когда еще курсантом учился в Москве. Девушка, с которой он встречался в то время, мечтала пойти в ресторан Макдональдс, открывшийся на Пушкинской площади. Ему не хотелось туда идти, отчасти из-за ложного чувства патриотизма, на которое способен только курсант военного училища, а отчасти потому, что, учитывая его стипендию, цены там были очень высокими. Но девушка была очень хорошенькой. Звали ее Ирина. И зубы у него тогда не были такими ужасными.
Они целовались, она чуть покусывала кончик его языка и обвиняла его в жадности и жестокости. И они пошли в Макдональдс.
Конечно, там была очередь. Но она двигалась с удивительной быстротой. Служащие за чистым, ярко освещенным прилавком улыбались, и он решил, что они, должно быть, иностранцы. Это и было причиной его первого потрясения. Потому что официантка мелодичным голосом с милым московским акцентом спросила их, что они будут заказывать. Он, заикаясь, произнес незнакомые имена – на занятиях по военной английской терминологии они таких слов, как «Биг-Мак», не изучали. С потрясающей скоростью на подносе появилась красиво упакованная еда. У него взяли деньги и вернули сдачу, и миниатюрная улыбающаяся девушка приветливо обратилась к следующему посетителю.
Он сидел в безукоризненно обставленном, шумном зале ресторана, с невольным аппетитом поглощал великолепный сандвич и наблюдал за тем, как его девушка быстро и жадно ела, улыбаясь ему, а в небольших просветах между зубами застревали кусочки Америки. Он испытывал непередаваемое чувство боли. В те дни они в училище еще разыгрывали военные игры против американцев, от этой старой привычки очень трудно было избавиться даже сейчас. А тогда проворство, с которым американская система околдовывала его с помощью ресторана, устроив ему засаду из вкусной еды и шипящей кока-колы, контролируя каждое его действие, очень раздражало его. Если американцы были настолько компетентны в таком простом деле, как управление рестораном, то не было сомнения, что в военном искусстве они были значительно сильнее, чем утверждали его начальники.
Он пришел к этому выводу, используя диалектику марксизма и закон перехода количественных изменений в качественные.
Проглотив последний кусок соблазнительного сандвича, он потащил свою подружку из этого зала, олицетворявшего для него триумф Америки. На улице они начали громко спорить, привлекая внимание прохожих. Он поклялся ей, что никогда не ступит ногой в ресторан Макдональдс. Она назвала его самодовольным ослом и идиотом. Эта перебранка происходила на глазах у заинтересованной толпы. После похода в Макдональдс ему не только не удалось переспать с Ириной, но он был изгнан немедленно и навсегда с того плацдарма, который он с боями завоевал в ее сердце. Она даже перестала отвечать на его звонки. Уже позднее он ее случайно увидел. Он бродил по разоренному центру Москвы и, проходя мимо окон этого рокового троянского коня капитализма, заметил разряженную Ирину с другим мужчиной. Она вгрызалась своими маленькими белыми зубками в сочный гамбургер, угощая хрустящим картофелем своего партнера.
Сильный гул моторов самолета вернул Козлова к реальности. Сибирь. Тонкая, как лезвие бритвы, грань между победой и поражением.
Именно здесь делалась история, и он понял, что несчастный старый генерал Иванов выбрал для этой миссии неподходящего человека.
Да, любить американцев было невозможно, но он начал подозревать, что у них есть чувство чести. Пытаясь изо всех сил побороть свое ужасное предубеждение, Козлов решил в конце концов поставить на «Биг-Мак».
Валя с отвращением смотрела на бутерброд.
Выступающие углы светло-желтого сыра были на концах почти коричневыми, и хлеб казался пыльным и черствым. Ей не хотелось ни прикасаться к этому бутерброду, ни есть его. Не хотелось ей и пить чай, так как за этот долгий нервный день она выпила слишком много чашек.
– Гражданка Бабрышкина, – сказал следователь, – вы должны что-нибудь съесть, чтобы поддержать себя.
– Я не голодна, – ответила Валя.
Следователь вздохнул.
– Извините, но, к сожалению, я не могу вам предложить что-нибудь более вкусное. Это не фешенебельная гостиница, к которым вы привыкли.
– Я не могу есть.
Следователь по-матерински всплеснул руками. Это был крупный человек с бледным от постоянного пребывания в помещении лицом и бесцветными волосами. Если бы не его рост, он был бы совершенно незаметным в толпе.
– Гражданка Бабрышкина, Валя. Можно я буду называть тебя Валей? – спросил он, глядя на стопку фотографий, лежащих в некотором беспорядке около тарелки. Совершенно машинально Валя посмотрела в ту сторону, куда смотрел следователь. – Вообще-то, – сказал громила, – я не думаю, что это будет такой уж фамильярностью в данных обстоятельствах.
Валя ничего не сказала. Она взглянула на фотографию, лежащую сверху. Даже в тусклом свете ей было видно, что изображено на ней.
– Да, Валя, – продолжал следователь. – Известно, что у тебя хороший аппетит. Мы не допустим, чтобы ты у нас заболела. Ты действительно, – он взял в руки одну из фотографий, затем положил ее обратно, – очень худая. Пожалуйста, съешь что-нибудь.
Как послушный ребенок, Валя отломила половину бутерброда. Но это было все, на что она была способна. Она не могла поднести кусок ко рту.
Следователь обошел вокруг стола, бросившись ей на помощь. Он взял Валины пальцы в свою большую мягкую руку так, что они впились в черствый хлеб, и помог Вале поднести хлеб ко рту.
– Нет, – пробормотала она. Затем она почувствовала, как твердый край сыра и жесткая корка хлеба вонзились в ее губы. Огромная рука, слегка надавливая, держала бутерброд прямо у ее носа, и от отвратительного запаха сыра у нее закружилась голова.
Вдруг следователь решил, что это безнадежно. Он отпустил ее руку, и скомканный бутерброд, падая, скользнул по ее подбородку, оставляя за собой следы сыра и крошек.
Следователь опять вздохнул. На этот раз как разочарованный отец.
– Ты такая непослушная, Валя. Я ведь о тебе беспокоюсь.
Громила пошел назад к своему месту за небольшим столом. На минуту ей показалось, что он забыл о ней. Он взял несколько фотографий и просмотрел их одну за другой, как коллекционер марок просматривает не удовлетворяющий его каталог. На его лице не было и намека на сексуальность.
– Трудно себе представить, – сказал он тихо, как будто самому себе. – Вот эта, например, – он вдруг вспомнил о присутствии Вали. – Ты действительно получаешь удовольствие от этого?
Он швырнул фотографию Вале. Ей показалось, что от фотографии шел омерзительный запах, гораздо хуже, чем запах скверного сыра, лежащего на тарелке.
– Мне просто любопытно, – продолжал следователь. – Хотя боюсь, что у меня не хватает воображения, когда дело касается таких вещей. – Минуту он перебирал фотографии, пытаясь найти какую-то определенную. Затем улыбнулся, подавая Вале еще одну фотографию. – Например, эта. Мне никогда не приходило в голову, что люди делают вот такое, когда они вместе. Боюсь, я недостаточно светский человек.
Валя посмотрела на фотографию. На ней была она с Нарицким. Это была одна из придуманных Нарицким невинных игр. Казалось, что все это было так давно. Как они узнали? Как давно за ней следили?
Здесь были ее фотографии со всеми любовниками, которые у нее были на протяжении долгих лет. Со всеми, кроме Юрия. Только ее муж не представлял для них никакого интереса.
Следователь тихо выругался, затем бросил фотографию обратно в стопку.
– И теперь вот еще американец, – начал он, – Я немного тебя понимаю. Они такие богатые. Между прочим, сколько он тебе заплатил?
Валя в ужасе посмотрела на него.
– Мне просто любопытно, – сказал следователь.
– Ничего, – крикнула Валя. – О Боже, за кого вы меня принимаете?
Следователь смотрел на нее, как ей показалось, очень долго. Затем сказал:
– А что я должен думать, Валюша? Ты ведь не думаешь, что я поверю, что красивая русская молодая женщина – ну, возможно, уже не очень молодая – ну, скажем, красивая русская женщина, не так ли? – Он скользнул взглядом с Валиного лица на ее грудь, а потом обратно. В его взгляде еще не было желания. Он просто оценивал животное на базаре. – Итак, не думаешь ли ты, что я поверю, что ты настолько неразборчива… что могла просто лечь в постель с иностранцем, которого встретила всего за час до этого, и при этом не получила какой-либо… компенсации?
Валя почувствовала, как ее щеки запылали.
Она отчетливо вспомнила голоса, которые слышала в гостинице ночью: крики американцев за тонкой перегородкой и ругань русской женщины, требующей денег.
– Я не проститутка, – сказала Валя спокойно, как бы стараясь убедить саму себя.
– О, я не произносил таких слов, – следователь улыбнулся, на этот раз скорее отечески, чем матерински. – Конечно, нет. Ты просто девушка, которая любит хорошо провести время. И у которой время от времени нет денег.
– Я не проститутка, – выкрикнула Валя.
Она схватилась руками за край неустойчивого стола и даже чуть приподнялась со своего места.
Следователь был спокоен.
– Конечно, нет, раз ты так говоришь… Я не приверженец четкой терминологии.
Валя рухнула на стул.
– Я не проститутка, – повторила она с заметной дрожью в голосе.
– Ну, Валя, – продолжал следователь, – Валечка. Давай посмотрим на факты. – Он опять взглянул на разбросанные на столе фотографии, но на этот раз он не стал их рассматривать. – Ты была замужем. Тем не менее за спиной своего мужа у тебя была целая вереница романов. А когда он уехал, предположительно защищать родину, ты даже делала аборт от всем известного типа, торгующего на черном рынке. Давай теперь посмотрим, это был твой третий аборт? Я правильно говорю? – Он взял со стола карандаш.
– Второй, – холодно сказала Валя.
Он сделал какую-то пометку в своем блокноте.
– Это не имеет значения. Ты сделала аборт и избавилась от ребенка, которого зачала от государственного преступника. Которому ты оказала… услуги. Услуги очень сомнительного свойства. – Следователь оторвал взгляд от бумаг и посмотрел вверх. Глаза его светились. – Я не думаю, что тебе будет интересно увидеть фотографии из клиники, в которой тебе делали аборт. Конечно, нет. Тем не менее ты была замужем за офицером Советской Армии, а шлялась по всей Москве с торговцем на черном рынке.
Валя почувствовала, что в голосе следователя вдруг появилась твердость и что-то еще. Он сказал что-то не то. Но что? Она очень устала.
Она не могла больше четко думать.
– Забеременела, сделала аборт, спасала свою шкуру в постели с иностранным шпионом. И, конечно, без вознаграждения.
– Что?
Следователь, казалось, был искренне удивлен ее реакцией.
– Какой иностранный шпион? – крикнула Валя. Она чувствовала, как по всему телу прошла дрожь. Слово «шпион» вошло в ее сознание через гены ее предков. От этого короткого слова ей тут же стало страшно.
– А как я должен называть твоего американца?
– Он… он бизнесмен. – Даже сейчас она думала о том, ждет ли он ее в гостинице. Они договорились пообедать вместе в восемь часов.
Если бы это было возможно, она бы сейчас вырвалась и бросилась на автобус или троллейбус… она бы даже могла бежать всю дорогу… чтобы броситься в объятия Райдера, которые вселяли в нее надежду на будущее.
Следователь смеялся. Он положительно трясся от хохота. Неуклюжим движением он снял очки, чтобы вытереть набежавшие слезы смеха.
– О, Валя, – сказал он, – Валечка. Ты ведь не думаешь, что я поверю, что ты можешь быть такой легкомысленной?
Валя посмотрела на него со смешанным чувством замешательства и ужаса.
– Ну, мой ангел, – продолжал он, – твой последний клиент – извини меня, твой последний любовник – уорент-офицер армии США. Офицер разведки, и не меньше. Вот, Валя, ты должна быть более осторожной. Чтобы замести следы, тебе надо придумывать истории получше.
Валя сидела оцепенев. О нет. Нет, нет, нет и нет.
– Почему бы тебе просто не сказать нам, – продолжал следователь, – какую информацию ты ему передала? Какие послания передавал тебе твой муж для американцев?
– Вы сумасшедший, – заявила Валя, заикаясь от потрясения. – Это бред. Юрий… Юрий бы никогда…
– Я хотел бы знать, о ком ты говоришь, – сказал следователь. – Когда ты говоришь Юрий, ты имеешь в виду своего покойного мужа?
Валя затаила дыхание. У нее внутри все опустилось. Кровь застыла в жилах. Веки начали подергиваться.
– Юрий? – воскликнула она.
– Но, Валя – это, конечно, для тебя не новость? Ведь ты знала?
– Юрий?
– О Боже. О Валя, Извини. Я думал, что тебе сказали. – Следователь начал копаться в лежащих перед ним бумагах. – О, где же это? Я не хотел быть таким бестактным. Извини меня, пожалуйста.
– Юрий?
Следователь взглянул на нее, так как интонация ее голоса изменилась. Было видно, что он действительно чувствует себя виноватым.
– Конечно, я понимаю, что такие оплошности случаются. Я хочу сказать, что… это произошло недавно. Но даже когда дело идет о шпионаже… необходимо соблюдать приличия.
– Юрий? – Валя начала падать со стула.
Она закрыла глаза и почувствовала запах сыра на волосиках над губой.
Следователь вскочил со стула и поймал ее.
– Сейчас, сейчас, – сказал он. – Это для тебя ужасный удар. Я почти уверен, что ты не замешана во всем этом.
– Дайте, пожалуйста, воды.
Следователь подал ей стакан отвратительного чая. Она сделала глоток и тут вспомнила, почему решила больше не пить. Ее мочевой пузырь разрывался.
Она попыталась встать. Но рука следователя, лежащая на ее плече, крепко прижимала ее к стулу.
– Пожалуйста, – сказала Валя. – Разрешите мне пойти в туалет.
– Все в свое время, – рука резко прижала ее вниз. – Это не срочно, не правда ли? Мы ведь уже почти разрешили вопрос о твоем участии во всем этом?
Ей надо было в туалет. Она крепко сжала бедра и скрестила ноги.
– Итак, правильно ли я тебя понял, – сказал следователь. – Ты не имела ни малейшего понятия о том, что твой муж был предателем? Что его расстреляли за помощь противнику?
Валя ничего не понимала. Он, видимо, разговаривал с кем-то другим, кто был в комнате. Эти слова не имели к ней никакого отношения, к ней, к ее жизни.
– Конечно, ты понимаешь, что наказанием за такое предательство всегда является смерть?
Предательство? Ничего, кроме предательства? Но о каком предательстве говорил он сейчас? В этом не было никакого смысла. Это было какое-то сумасшествие, и оно началось, когда они пришли за ней в школу. После всех ее усилий произвести хорошее впечатление на начальство, они пришли за ней и забрали на виду у учеников, они бесцеремонно вытолкали ее из класса. Ей становилось плохо, она понимала, что никогда не сможет объяснить все это.
О чем он говорит? Шпионаж? Юрий? И он сказал, что Юрий мертв. Не может быть, чтобы Юрий был мертв. Она только вчера ночью думала о нем.
– Пожалуйста, – сказала она. – Мне очень нужно в туалет.
Огромная рука ударила ее по щеке. Она упала на пол, позади нее свалился стул, на котором она сидела. Ее тело совершенно не подчинялось ей. Затем она почувствовала сильный удар ногой в поясницу.
Она застонала. Каблуком ботинка он вдавил ее тело в бетонный пол. Затем ее мучитель ударил ее в крестец. От удара ее тело стало скользить по полу. Но ботинок следовал за ней. Следователь ударил ее еще раз. И еще раз. Теперь по позвоночнику. По ее маленьким худеньким ягодицам. Каблук бил через платье, через ее мокрое платье. Жесткий носок ботинка пытался попасть ей в пах.
Над собой она услышала тяжелое дыхание следователя. Она узнала этот звук. Она много раз раньше слышала этот звук. Под тяжестью тел многих мужчин.
– Сука, – сказал следователь. Он тяжело дышал и с трудом произносил слова. – Проститутка. Шлюха.
«Да, – подумала Валя, как во сне, ожидая следующего удара. – Да, я шлюха. А Юрий. Где Юрий?»
Американец собирался увезти ее.
Она опоздала на обед.
Вдруг огромная лапа схватила ее за волосы и потащила вверх. Она думала, что ее шея сломается и почти желала этого. Следователь тащил ее по полу, как мертвое животное, и она чувствовала боль во всем теле. Он схватил ее второй рукой, скользнув по ее груди. Теперь он стоял сзади нее и держал ее за волосы и за локоть.
Он потащил ее обратно к столу, на котором лежали фотографии, ткнул ее в них лицом, затем опять приподнял ее голову за волосы достаточно высоко, чтобы она могла видеть фотографии.
– Посмотри, – прокричал он, задыхаясь. – Посмотри. Вот на это. На это. Посмотри на себя.
Валя начала плакать. Это не были слезы взрослой женщины или слезы от физической боли. Это был плач беспомощного ребенка. Она чувствовала, что сейчас произойдет. Она почувствовала это по движению его руки.
– Пожалуйста, – прошептала она. – Пожалуйста, не надо.
Следователь кинул ее на пол, как отбрасывают ненужную оберточную бумагу.
– Ты мерзкая тварь, – сказал он. – Это все, о чем ты можешь думать? – Он подошел к ней и плюнул ей в лицо. Она свернулась клубочком, как ребенок, и зарыдала.
– У меня и мысли не было пачкаться с такой, как ты, – сказал следователь.
– Я хочу попросить прощения за несдержанность моего товарища, – сказал ей молодой холеный офицер. Он протянул руку через стол к ее лицу. Она отпрянула. Но он опередил ее и похлопал кончиками пальцев по щеке. – Ну-ну. Просто дайте мне посмотреть.
Валя захныкала.
– Сейчас уже не так страшно, как было. Но ничего не может испортить красоту такой милой девочки, – продолжал офицер. Он был очень симпатичным и очень спортивным, и, сидя перед ним, Валя испытывала стыд. Она чувствовала себя униженной, как будто ее изнасиловали на свалке.
– Он очень много работал в последнее время, – объяснил молодой офицер. – Сейчас, во время войны, Москва далеко не спокойное место. Извините, если он сделал вам больно. – Молодой человек убрал свои мягкие пальцы. – Извините, что все получилось так неудачно.
Валя зарыдала.
– Мы не дураки, – сказал молодой офицер живо. – Мы знаем, что вы не шпионка. Смешно, что мой коллега утверждал обратное. Валя, вы хотите чашку чая? Или еще чего-нибудь?
– Нет.
– Хорошо. Я просто хочу, чтобы вы постарались понять. Ситуация очень сложная. Для невнимательного наблюдателя некоторые ваши действия могут иметь совсем другое значение. И я думаю, вы признаете, что иногда были слишком неблагоразумны.
Валя вспомнила о своих мучениях. Она чувствовала раскаяние. Даже Мария Магдалина никогда не испытывала такого глубокого и искреннего раскаяния.
– Мы хотим, – продолжал лощеный молодой человек, – только помочь вам. Несомненно, тот факт, что вы были замужем за человеком, который предал Родину, усложняет дело, и, кроме того, ваша краткая встреча с американским шпионом. Ну, конечно, он не совсем шпион. Это, разумеется, небольшое преувеличение. Кроме того, он уехал – уехал из гостиницы сразу после вас. Обратно на фронт, – сказал он весело. – Это сложная ситуация. И, конечно, некоторые ваши действия связаны с нарушением обычного уголовного кодекса. Например, некоторые ваши приключения с гражданином Нарицким. Я боюсь, что даже, если здесь нет и намека на шпионаж или что-нибудь подобное, то уголовное законодательство тоже необходимо соблюдать.
Молодой человек пристально посмотрел на Валю, как бы ожидая, что она поможет ему выйти из этой ситуации. Она сидела и старалась вызвать в своей душе настоящую и глубокую скорбь, которую она не испытала при известии о смерти Юрия. Но она ничего не чувствовала.
Юрий был для нее только орудием. Сейчас она это поняла. Она была ужасным человеком. Она сожалела об этом сейчас. Она сожалела о том, что совершила. Она сожалела о всех тех немногих минутах счастья, которые у нее были. Но жалости к Юрию она не испытывала.
– Валя, – сказал молодой офицер почти нежно. – Я просто содрогаюсь при мысли, что вам придется отправиться в тюрьму.
Валя взглянула на него.
– Я просто не могу себе этого представить, – продолжал офицер. – К тому времени, когда вы отсидите срок, этой прекрасной внешности уже не будет. Я боюсь, что от нее ничего не останется, и преступно растратить такую красоту. Ее увидят только отвратительные женщины, которые сидят в наших тюрьмах. Кроме того, я боюсь, что мы отстаем от запада в реорганизации системы тюрем. Вы уверены, что не хотите чашку чая?
Валя покачала головой. Она безумно устала.
Тюрьма?
– Не беспокойтесь, – продолжал молодой человек, – мне кажется, я вижу выход из этой ситуации, Валя, – сказал он мягко, лаская ее глазами, – а вы действительно очень красивая женщина. Даже сейчас, в таком виде. Я уверен, что вы могли бы оказать нам огромную помощь.
Валя посмотрела офицеру прямо в глаза. В другое время она бы с удовольствием пококетничала с человеком, у которого были такие глаза. Сейчас же эти глаза вселяли в нее невыносимый ужас.
– Мне просто… Мне просто хотелось жить весело, – сказала она кротко.
Молодой человек доброжелательно улыбнулся:
– Так вы хотите помочь нам, не правда ли?
21
3 ноября 2020 года
Нобуру закрыл глаза и прислушался. В эти ночные часы даже через толстые стены и пуленепробиваемые стекла бункера он слышал голоса, голоса людей. Они вышли на улицы, несмотря на эпидемию болезни Рансимана, которая начала свирепствовать в городе. Десятки тысяч людей, хотя сосчитать их число точно было невозможно. В здании штаба личный состав продолжал праздновать успех «Скрэмблеров», не обращая внимания ни на что. В это же время на улице, в темноте, люди, поклоняющиеся другому богу, жаловались на свою судьбу на непонятном языке жителей пустыни.
Нобуру взглянул на спину своего адъютанта, одетого в ладно сидящую военную форму. Акиро покорно сидел за командно-информационным пультом и сортировал информацию. Замечание, сделанное Нобурой час назад, выбило молодого офицера из колеи. Нобуру знал, что Акиро продолжает искать безобидное объяснение словам генерала, но он также знал, что его адъютант ищет объяснение не там, где нужно. Сквозь стены все еще было слышно неумолимое ритмичное скандирование.
– Смерть Японии, – кричали они.
Вначале Нобуру не разобрал слов. Для этого ему нужен был переводчик. Но ситуацию он понял мгновенно. Он уже давно ожидал этого.
Несмотря на то, что «Скрэмблеры» свою миссию выполнили, демонстранты начали собираться. Офицер разведки его штаба доложил о начале восстания в старом квартале около Башни Девственниц. Вспышка эпидемии болезни Рансимана распространялась от двери к двери, от окна к окну. Но это не останавливало азербайджанцев. Тысячи и тысячи людей шли сюда, гонимые животным инстинктом. Как Токио объяснит это? Эти темные, почти неграмотные люди узнали об огромных масштабах поражения, понесенного иранцами и повстанцами, почти так же быстро, как и сам Нобуру. Узнав об этом, они стали выходить из темных переулков, покидали свои обветшалые многоквартирные дома, в которых шахты лифтов использовались только для сбрасывания мусора, а отвратительная вода едва текла из крана, если вообще текла. Правоверные вышли из лачуг, огромным поясом окружавших официальный центр города, из домов, построенных из картона и жести, из целых кварталов брошенных железнодорожных вагонов, в которых жило уже третье поколение семей. Они шли под черно-зелеными знаменами ислама, знаменами смерти. Внутри здания штаба их голоса стали слышны, когда люди взобрались на середину горы, а сейчас, когда они встали огромным полумесяцем перед входом в военный комплекс, их голоса проникали даже в каменный отсек в глубине горы, в подземный оперативный центр, в котором офицеры Нобуру, ничего не подозревая, пили за победу.
Не обращая внимания на протесты своих подчиненных и местной национальной гвардии, в один голос утверждавших, что ситуация слишком опасна, Нобуру вышел на улицу, где уже начинало темнеть. Он хотел увидеть все своими глазами.
– Что они говорят? – требовательно спросил он у своих охранников, когда они, уже не обращая внимания на опасность, решительно шли по улице и вдыхали отвратительный запах отравленного воздуха. – Что значат эти слова?
Все вокруг было в дымке. Люди, знавшие местный язык, стыдливо отводили глаза.
– Что это значит? – настойчиво спросил Нобуру. – Что они скандируют?
Офицер национальной гвардии, отвечающий за безопасность, посмотрел на Нобуру, как непослушный ребенок, которого поймали за шалостью.
– Они кричат «Смерть Японии».
Смерть Японии. О да. Смерть. Смерть Японии.
Он не думал, что все произойдет так быстро. Но он так часто ошибался. Смерть Японии.
Неужели они не чувствовали этого? Как они могли быть настолько самонадеянными? Неужели они этого не понимали? Наступает конец, независимо от того, есть «Скрэмблеры» или нет.
Смерть Японии. Толпа не говорила человеческим голосом. Выражаемые толпой чувства не имели ничего общего с разумным сознанием отдельного человека. Каждый человек становился частью этой огромной массы, поведение которой нельзя объяснить никакими словами. Толпа превращалась в единый организм, огромный, глухой и слепой. Ни одна из ее частичек не могла ничего изменить. Никакая логика не действовала на них, как будто всесильный Бог закрывал им уши. Толпа буйствовала, не ведая страха.
Нобуру представил себе, какими бесстрастными словами офицеры штаба в Токио попытались бы остановить толпу.
– Пожалуйста, – молил Нобуру местный офицер, – не подходите ближе.
Нобуру шел к большим железным воротам, отделявшим толпу от территории штаба.
– Господин генерал, пожалуйста, не ходите туда.
Нобуру продолжал идти. Освещаемый последними лучами заходящего солнца. Его притягивал голос толпы, как будто он слышал голос женщины, произносящей в темноте его имя.
– Пожалуйста.
Здание штаба имело форму буквы T. Короткие боковые стороны образовывали в середине двор, выходящий на более широкое пространство, используемое как стоянка для военных машин и как площадка для проведения парадов. Из-за трудностей военного времени она сейчас пустовала. За вымощенным камнем и зацементированным пространством поднималась стена, окружающая всю территорию штаба по периметру. Стена была выше человеческого роста, а сверху была укреплена проволочная спираль, связывающая дозорные башни, из которых автоматические орудия молчаливо наблюдали за находящейся за воротами толпой.
Нобуру направился прямо к центральным воротам. Огромные железные двери с частично погнутыми или поломанными пиками наверху были сейчас закрыты. У Нобуру не было четкого плана действий. Ему просто хотелось своими собственными глазами увидеть начало конца.
Свет заката казался мягче под покровом стены. Люди в толпе кричали, как бы прося его поторопиться.
Офицер службы безопасности схватил Нобуру и потянул его за рукав, умоляя вернуться.
Они оба остановились.
Прямо у них перед глазами люди начали взлетать в воздух, как будто у них были невидимые крылья.
Несколько первых человек поднялись в воздух недостаточно высоко, и их тела зацепились за проволочную спираль и повисли на ней без движения. Один взлетел высоко в небо, и было страшно смотреть, как он упал на пики ворот, и его тело проткнуло насквозь так быстро, что он не успел издать ни единого звука.
Нобуру был в недоумении. Что это? Какая-то новая загадка Востока?
В течение нескольких секунд около полдюжины человек из скандирующей толпы попали в западню проволочной спирали, стараясь взлететь над стеной и пробраться на окруженную стеной территорию, где находился Нобуру. Они принимали свои муки с удивительным мужеством. Безмолвно запутываясь в острой, как бритва, проволоке, люди распластывались на гребне стены. Они даже не вздрагивали, когда проволока впивалась им в шею или голову. Казалось, что они совершенно не чувствуют боли.
Они взлетали в воздух и, не долетев, опускались на стену, чтобы принять муки. Человек, насаженный на пику ворот, не издал ни единого звука.
Все большее и большее число странных ангелов взлетало из толпы. Нобуру не понимал этих акробатических упражнений. В его памяти всплывали кадры из документальных фильмов о событиях последнего десятилетия. Мусульманские фанатики, истязающие себя во имя Аллаха.
Восстания, революции, горящие города. Арабские ночи и ужасные дни. Постоянные призывы к кровопролитию. Он знал, что вначале азербайджанцы призывали к убийству армян, затем к убийству русских. Еще раньше их братья по крови на юге кричали «Смерть американцам».
Сейчас же они кричали «Смерть Японии». И он знал давно, что так должно быть.
«О людская гордыня», – думал он, и его сердце наполнялось жалостью к своему народу.
Наконец, один из фанатиков взлетел над воротами. Он пролетел дугой над своим пронзенным собратом и, извиваясь в полете, с глухим стуком упал всего в нескольких метрах от Нобуру и единственного оставшегося охранника.
Охранник держал пистолет наготове. Он бросился к незваному гостю, выкрикивая приказания.
Человек не двигался.
Вдруг охранник отпрянул от тела человека.
Это было неестественное движение, оно напомнило Нобуру кошку, которая вдруг остановилась и, чувствуя опасность, отвернула морду.
Охранник повернулся и пронесся мимо Нобуру, не обращая на него никакого внимания.
Человек что-то невнятно бормотал, но Нобуру смог различить только одно слово: «Чума».
Нобуру продолжал идти вперед, пока чуть не коснулся тела носками ботинок. Оба человека пристально смотрели друг на друга. Мертвый житель Баку смотрел вверх на безукоризненного японского генерала, а генерал, застыв от любопытства, смотрел вниз на этого человека.
Болезнь Рансимана. В этом не было сомнения. Мраморно-белая, лишенная красок кожа.
В глазах выражение боли, не исчезающее даже после смерти. Труп лежал, раскинувшись на земле.
Подняв глаза и посмотрев на трупы, вытянувшиеся вдоль проволоки, Нобуру подумал, что надо, чтобы начальники в Токио увидели все это. Они там, в Токио, ожидают благодарности, соблюдения договоров, законности, получения процентов от капиталовложений. В Токио считают, что мир разумен.
Еще одно тело перелетело через стену и с треском упало на землю. Они там, в Токио, ожидали благодарности. И они ее получили.
Небесные подарки летали в воздухе этой страны. Народ щедро отдавал своих мертвецов.
Вот такие великолепные подарки. Нобуру очень бы хотелось завернуть хотя бы одно из этих тел и отослать его в Генеральный штаб в Токио.
Нобуру опять вспомнил о трупе, лежащем у его ног. «Тебе повезло, – сказал он мертвецу. – Ты был одним из наших друзей. Если бы ты был одним из врагов Японии, если бы ты прожил свою жизнь в городе Орске или же был одним из тех американских военных, то твои страдания бы только начинались».
Толпа за стеной издала такой пронзительный вопль, сила которого была подобна силе шторма, спрессованной во времени. Этот вопль пронзил все тело Нобуру. Он не мог описать этот вопль с помощью известных ему слов, так как не существует обычных слов, способных описать то, что чувствует человеческое сердце.
«Мы хуже любых животных», – подумал Нобуру. Он нагнулся и закрыл мертвые глаза человека.
Он повернулся и пошел по парадной площади к небольшой группе офицеров, с ужасом ожидающих его.
– Все в порядке, – уверил их Нобуру, – я своевременно сделал прививки. Токио побеспокоилось обо всем.
Он отдал приказ открывать огонь только в том случае, если будет предпринята попытка ворваться на территорию штаба. После этого он не оглядывался, но продолжал все видеть. Воин из сна все знал. Мстительные лица мертвецов, жители Орска, дрожащие от непонимания происходящего, видение, приходящее к Нобуру даже тогда, когда он засыпал на очень короткое время, – американцы из Африки. Эти мертвые американцы из сна были хуже всего, гораздо хуже, чем реальные мертвые тела, переброшенные через стену. Каждый раз, когда эти видения приходили к нему, они становились четче. Они даже подходили все ближе. Скоро они дотронутся до него.
Воин из сновидения понимал, что все уже кончено.
В кабинете Нобуру, где было прохладно благодаря работающему кондиционеру, Акиро убеждал генерала, что волнения были случайностью, вызванной ложными слухами, или, возможно, даже спровоцированы американцами и являлись частью их хитроумного плана.
Нобуру с удивлением взглянул на своего молодого адъютанта.
– Вы действительно верите, – спросил Нобуру, – что эти люди станут слушать американцев?
– Токио говорит…
– Токио далеко, Акиро.
– Офицер разведки сказал…
– Он врет, Акиро. Он ничего не знает.
Теперь настала очередь его адъютанта удивляться. Это невероятно, чтобы японский генерал прямо сказал, что другой офицер, хотя и младший по званию, лжет.
– Он боится, – продолжал Нобуру, пытаясь объяснить молодому человеку, убедить его. – Он не понимает, что происходит. Он целиком верит Токио.
– Господин генерал, – сказал его адъютант, – невозможно поверить, что эти люди готовы напасть на нас безо всякого повода. Во-первых, мы им дали все, во-вторых, мы нужны им. Без нас…
– Акиро, – сказал Нобуру снисходительно, – вы рассуждаете логически. – Он махнул рукой в сторону зашторенного окна. – Но эти люди там… Я боюсь, они не уважают законы логики.
– Такая ситуация невозможна, – сказал Акиро официальным тоном.
Нобуру кивнул, потирая подбородок.
– Я согласен с вами.
– У нас есть договор.
– Да, договоры…
– Они должны соблюдать свои договорные обязательства, наши соглашения.
– Конечно, – сказал Нобуру.
– Они не могут предать нас.
– Они считают, – сказал Нобуру, – что это мы их предали. Что это наша вина, что американцы добились успеха на поле сражения. В случае неудачи они не винят своих врагов, а винят своих союзников. Просто такова логика их мышления.
– Это непостижимо.
– Да, – согласился Нобуру.
– Они должны соблюдать соглашения.
Нобуру слегка улыбнулся молодому человеку.
– Или мы должны их проучить, – заключил Акиро.
Нобуру повернулся к закрытому занавесками окну и поднял руки, как будто дирижировал хором, стоящим в темноте на улице.
– Послушайте их, – прошептал он. Скандирование то затихало, то опять становилось громче, то затихало, то опять становилось громче. И так без конца. – Послушайте, Акиро, и скажите мне, что вы слышите.
Эти два человека слышали одно и то же, но они пришли из разных миров. Затем Акиро сказал:
– Я слышу голос толпы.
Нобуру продолжал слушать.
– Нет, – сказал он молодому человеку, – Это голос смерти.
Президент Уотерс только что съел чертовски большой чизбургер. Он устал слушать советы, независимо от того, исходили они от госсекретаря или от его жены. Советы экспертов ввергли их в эту пропасть, и он не доверял советам тех же самых экспертов, но теперь уже относительно того, как вытащить Соединенные Штаты из этой пропасти. Пока еще он точно не знал, что собирается делать, но он знал, что на этот раз он собирается все решать сам.
– Господин президент, – раздался голос.
Когда вошел Уотерс, все в комнате вскочили.
Быстро оглядевшись вокруг, президент удостоверился, что все главные игроки были на месте.
Председатель Комитета начальников штабов с лицом, похожим на маску старой охотничьей собаки, и госсекретарь, похожий на ученого из Гарварда, впавшего в слабоумие, кем он и был на самом деле. Все они были здесь, включая этого очень ловкого шулера Боукветта и его некрасивую помощницу.
– Садитесь все. Пожалуйста, садитесь. Я знаю, что вы все очень устали.
– После вас, господин президент, – сказал советник по национальной безопасности. Это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как стало известно о разгроме в Орске.
Раньше он был ярым сторонником этой операции и сейчас явно пересматривал свою точку зрения.
Уотерс сел, слизывая с губ остатки приправы. Чизбургер был очень вкусным и толстым, посыпанный луком и тертым сыром, обильно политый кетчупом. Ей-богу, это была настоящая американская пища, и Уотерс с гордостью ее съел. У него даже вошло в привычку напоминать шеф-повару, чтобы он не рассказывал жене о его маленьких прегрешениях. Затем он решил от этого отказаться. Какого черта! Если президент Соединенных Штатов может отправлять вооруженные силы страны на поле боя, то он может, черт возьми, и съесть чизбургер без согласия Конгресса. И будь прокляты кровяное давление и уровень холестерина. И если эта чертова заваруха в Советском Союзе не выбьет его из колеи, то он сомневался, что его может свалить съеденный чизбургер. Он только жалел, что у него не хватило смелости попросить у шеф-повара приготовить ему картофель-фри.
– Свяжите меня с полковником Тейлором, – потребовал Уотерс.
– Сэр, он ждет вас на проводе, – сказал офицер связи.
– Отлично. – Уотерс быстро повернулся к Боукветту: – Клифф, у вас есть какая-нибудь дополнительная информация об этой демонстрации у японского штаба, или как там еще ее можно назвать.
Боукветт мгновенно вскочил.
– Ничего нового о ситуации в Баку нет, сэр. У нас есть только изображение на экране. На основании анализа внешней картины происходящего я пришел к выводу о правильности нашей первоначальной точки зрения – эти действия направлены против американцев и организованы совместно японцами и исламским правительством Азербайджана. Это ответ на выступление американских войск, это демонстрация солидарности с японцами. Вы же знаете, как мусульмане любят маршировать по улицам, а ненависть к американцам у них в крови.
Лицо Тейлора появилось на экране. Воротник его военной формы выглядел грязным и мятым, и, несмотря на шрамы, на его лице были четко видны глубокие складки и темные круги под глазами, результат усталости. Но выражение его глаз было очень живым.
– Добрый день, полковник Тейлор. Какое время дня сейчас там, где вы находитесь?
– Ночь, господин президент.
– Ах да, верно. Вы ведь впереди нас.
Уотерс на мгновение замолчал, чтобы получше рассмотреть лицо Тейлора. Можно ли доверять этому человеку? Когда столько людей подвело его. После того, как один из подчиненных Тейлора обвинил его в том, что он не выполнил свой долг, и в том, что он неверно оценил ситуацию. В любое другое время Уотерс освободил бы от должности такого сомнительного типа. Но сейчас он был в отчаянии.
– Полковник Тейлор, – сказал Уотерс. – Я посмотрел присланную вами концепцию операции. Председатель Комитета начальников штабов сделал все возможное, чтобы объяснить мне, что это означает. Но я бы хотел услышать все это лично от вас. Объясните мне работу ваших боевых систем. Простыми словами для простого человека.
На испещренном шрамами лбу Тейлора резко выделялись нахмуренные брови.
– Хорошо, господин президент. Для начала, эта идея принадлежит не мне. Пока я командовал своим полком во время проведения операции, один мой старый приятель поработал за меня мозгами. Концепция операции была разработана полковником Уильямсом, командиром Десятого воздушно-десантного полка, на основе разведывательных данных, полученных вчера одним молодым офицером.
Краем глаза Уотерс увидел, что на лице Боукветта появилась гримаса. «Позже придется разобраться с этим», – подумал Уотерс. Затем он опять сконцентрировал все свое внимание на разговоре с Тейлором.
– Господин президент, – продолжил Тейлор, – я хочу быть с вами до конца честным. Это очень сложная задача. Но даже ради потенциальных результатов стоит попробовать.
Тейлор на минуту отвел глаза, и Уотерсу очень захотелось узнать, насколько сильно этот армейский офицер сомневается сейчас в себе и в своих возможностях.
– Все началось, – сказал Тейлор, – с того, что нам повезло. Японские компьютеры, управляющие боевыми действиями, считались неуязвимыми. Но молодой уорент-офицер из Десятого полка, работая вместе со своим советским коллегой, разгадал базовый компонент компьютера, подобранного русскими с подбитого японского летающего командного пункта. Насколько я понимаю, вам уже немного рассказали об этом деле, но позвольте мне объяснить это еще раз, уже с точки зрения возможностей использования этого открытия в боевых действиях. Используя информацию, полученную нами из «мозга» компьютера, мы смогли с помощью электронного оборудования транслитерировать различные компьютерные программы наступательных действий посредством языка программного обеспечения, совместимого с языком, используемым в японских компьютерах. И что еще важнее, у нас сейчас есть средство ввести все, что мы хотим, в систему японцев и сделать это очень быстро. Конечно, японцы, насколько мне известно, ничего об этом не знают. Если нам удастся связаться с одним из их главных терминалов до того, как они поймут, что их системе угрожает опасность, мы могли бы нанести по ней смертельный удар.
Не было сомнения, что Тейлор очень волновался, рассказывая о плане операции. Горячность, чувствовавшаяся в его голосе, была первым проявлением настоящего энтузиазма, которое президент видел за последние несколько часов.
– Возможности этого невероятны, – продолжал полковник. – Мы можем ввести в их систему свои команды и заставить их совершать ужасные ошибки. Мы можем не только дезориентировать системы управления противника, но и дать им команду атаковать друг друга. Мы можем дать команду узлам связи самоуничтожиться. Мы сможем разбалансировать координатную сетку любой автоматической системы картографирования. Мы также сможем ввести информацию, которая исказит картину реального состояния дел, поступающую к командованию противника. Они будут сидеть за своими мониторами, думая, что наблюдают за полем боя, хотя на самом деле все, что они увидят, будет лишь оптическим обманом. А мы будем волшебниками, создающими эти картины. По крайней мере, мы разрушим их веру в свое электронное оборудование. Мы будем менять не только параметры системы, но и восприятие операторов, работающих на них. – Тейлор взглянул президенту в глаза, хотя он и находился в другом полушарии. – Все гениальное всегда просто. В каждую японскую военную систему встроен механизм самоуничтожения. По всей видимости, это сделано для того, чтобы исключить возможность попадания ее в руки противника. Но, кроме того, они работают как предохранительные приспособления на тот случай, если, скажем, иранцы повернут против них…
– Этого никогда не произойдет, – пробормотал Боукветт так, чтобы его услышали.
– …тогда японцы просто пошлют электронные сигналы на все системы, находящиеся в руках иранцев, и дадут машинам команды самоуничтожиться. Анализ оборудования, захваченного русскими, показал, как это сделано. И это очень просто. Возможно, нам даже удастся уничтожить этот новый тип оружия.
– «Скрэмблеры», – сказал Уотерс.
– Да, сэр, «Скрэмблеры». – Тейлор скривил рот, и его лицо стало похоже на лицо мертвеца с едва заметной усмешкой. – К сожалению, это возможно осуществить только с помощью главного компьютера управления японцев. Это, так сказать, предыстория. План моих действий таков: я хочу взять свой командный вертолет и пять М-100 с ротой добровольцев и совершить налет на японский штаб в Баку. Мы используем все имеющиеся у нас системы введения в заблуждение, а когда будем находиться в нужном районе, заблокируем все имеющиеся там системы. Десятый полк сможет помочь нам. Одновременно с нашей передислокацией в заданный район будет проведена маскировочная операция по дезориентации противника, которая будет состоять в том, что остальная часть моего полка начнет отходить на север. Исчезновение нашей группы будет незаметно в этой суматохе. И мы будем двигаться очень быстро. Кроме того, мы не будем действовать вслепую. Советское командование посылает нам офицера, знающего расположение штабного комплекса в Баку.
Тейлор на минуту замолчал, и президент понял, что он старается отыскать в своем уставшем мозгу какой-нибудь еще важный аргумент, который он, возможно, забыл.
– Мы рассчитываем, что японцы не станут разрушать свою компьютерную систему, что бы ни произошло, – продолжал Тейлор. – Так как они не знают, что мы расшифровали их код, они будут считать, что мы не сможем войти в нее, даже если потратим год на то, чтобы разобрать ее на части. Повторяю, они считают, что система абсолютно недоступна, что-то вроде крепости будущего. Мы рассчитываем быстро приземлиться, ввести свои команды и скрыться. – Тейлор пристально посмотрел на президента. – Я хочу осуществить это завтра.
Уотерс уклончиво кивнул.
– Это очень трудное дело, – признался Тейлор. – У нас не будет времени на репетиции. Нам придется произвести одну дозаправку, и советские войска должны помочь нам сделать это. Мы не можем позволить себе серьезные потери – в ней должны быть задействованы минимальные силы. Мы рассчитываем на то, что, в силу своей чрезмерной самоуверенности, японцы не уничтожат свой компьютер управления и не остановят нас. Конечно, на обратном пути мы будем страшно уязвимы – по-видимому, японцы смогут обнаружить М-100 со стороны задней полусферы. Господин президент, честно говоря, я не могу ручаться за исход операции. Все, что я вам сказал, это предположения. У нас, возможно, ничего не получится. Но… как американский солдат… я считаю, что было бы стыдно не попробовать.
Налет твердой уверенности исчез с лица Тейлора, и он выглядел теперь как обычный человек, уязвимый и усталый.
– Господин президент, мы нанесли им сокрушительный удар сегодня. Мы разрушили их лучшие системы передового базирования. Их фронт в Средней Азии разгромлен. – По всей вероятности, Тейлор подыскивал слова, с помощью которых он мог бы объяснить состояние дел. – Единственное, что еще объединяет их, – это успех этого нового оружия.
– «Скрэмблеры», – произнес Уотерс, как будто пробуя слово на вкус.
– Да, сэр. Иначе мы бы разбили их наголову. Видите ли, сэр, в войне часто проигрывает тот, кто первый уходит с поля сражения. Было много таких случаев, когда командующие считали, что они разбиты, хотя на самом деле у них было гораздо лучшее положение, чем у противника. Мы осознаем, какое серьезное поражение нам нанесли японцы. Но очень трудно правильно оценить истинное положение дел противника. – Глаза Тейлора просительно сверкали там далеко, за тысячи километров отсюда. – Господин президент, просто дайте нам шанс. Давайте не будем выходить из игры. Вспомните, какая была ситуация в стране после африканской интервенции, когда казалось, что все разваливается. Это была долгая-долгая дорога назад. Но мы ее уже преодолели. Давайте не будем выходить из игры, пока у нас есть хоть один шанс.
Уотерс вздохнул.
– Полковник Тейлор, – сказал он, – вы действительно считаете, что у вас есть шанс осуществить это?
– Да, сэр, у нас есть шанс.
– Никто больше, кажется, так не думает. Эксперты считают, что вам не удастся выполнить даже половины намеченного плана.
– Сэр, я знаю, на что способны мои люди и мои машины. Сегодня я еще раз в этом убедился.
– Советские власти хотят выйти из игры, – добавил Уотерс, – и хотя, конечно, я не хочу преуменьшать наши потери, но советская сторона потеряла население целого города и его окрестностей, хотя они еще не начали производить точные подсчеты. Как я понимаю, в городе – кажется, Орск? – было много беженцев из южных районов, где идут боевые действия. Я не уверен, что смогу убедить их в разумности этого шага, даже если бы мне самому эта идея и нравилась.
– Господин президент, – сказал Тейлор, – я ничего на это не могу возразить. Все, что я могу вам сказать – по-моему, еще не наступило время для капитуляции.
– Но, – вмешался госсекретарь, – речь не идет о капитуляции. Мы рассматриваем варианты возможных путей выхода из военных действий: можно либо просто выйти из зоны конфликта при взаимных или многосторонних гарантиях, или временно прекратить огонь в этой зоне, а затем урегулировать эту проблему на международном уровне.
– Какие бы слова вы ни использовали, – сказал Тейлор холодно, – это все равно капитуляция.
– Джордж, – перебил его председатель Комитета начальников штабов, – ты превышаешь свои полномочия, и причем очень сильно.
Тейлор ничего не ответил.
Уотерсу хотелось бы знать, что этот потрепанный в боях полковник действительно может предложить. Что составляет его сущность, кроется ли за военной формой подлинная тревога за страну.
– Полковник Тейлор, – сказал Уотерс. – Я даже получил докладную от одного из наших подчиненных, полковника Рено, который полагает, что ваша компетентность не соответствует занимаемой вами должности. В своей докладной он представляет дело так, что сегодняшний день был для вас крайне неудачным.
Выражение лица Тейлора осталось бесстрастным.
– Господин президент, если у вас есть какие-нибудь сомнения в моей компетентности, вы сможете предать меня военно-полевому суду после того, как все это кончится. Сейчас же разрешите мне провести эту операцию.
Уотерс старался понять, что это за человек.
На мгновение он ощутил присутствие Тейлора более остро, более сильно, чем любого из находящихся в этой комнате советников. В этот момент время как бы приостановило свой ход, и Уотерс погрузился в старые воспоминания, все еще чувствуя во рту вкус чизбургера.
– Полковник Тейлор, – спросил президент, – вас когда-нибудь кусала собака?
– Нет, сэр.
– Меня тоже. Но моего отца кусала. Это произошло, когда у него еще было пусто в кармане, но он был полон мечтаний. Он шел по дороге в штате Алабама, на него спустили собак… и моего отца очень сильно искусали. Это было очень давно. Меня тогда еще не было на свете. Но мой отец был очень хорошим рассказчиком. И когда он описывал тот страх, который он испытывал, увидев этих собак, его слушатели тоже начинали ощущать этот страх. Он был весь в крови и пытался убежать, но собаки продолжали рвать его на куски. Тем не менее на следующий день он опять был там, шел по дороге и пел. Он боялся в этот раз даже больше, чем в первый, но он всегда повторял мне, что мир был бы совсем другим, если бы он и еще несколько испуганных мужчин и женщин сдались. – Уотерс постучал карандашом по пустой фарфоровой чашке. – Мой отец… не дожил до того времени, когда его сын стал президентом Соединенных Штатов. Он умер от болезни Рансимана, когда я баллотировался в Конгресс и выступал перед все редеющей аудиторией. Но я знаю, что он хотел бы, чтобы я сейчас смело противостоял этим собакам. – Уотерс положил карандаш и посмотрел на изображение Тейлора на экране. – Единственная проблема состоит в том, что я не совсем уверен, что это означает в данной ситуации. Означает ли это, что я должен сейчас послать полковника Тейлора и его людей обратно в бой с шашками наголо, или же это будет просто трусость – послать других людей противостоять собакам вместо меня. Возможно… «противостоять собакам» означает взять на себя ответственность за собственные неправильные решения и сократить потери.
– Господин президент, – сказал Тейлор прямо, – выйти из боя сейчас – это значит проявить трусость.
– Достаточно, полковник, – сказал председатель Комитета начальников штабов.
Уотерс только кивнул и посмотрел на свои руки. Они были совершенно гладкими, на них не было следов физического труда. Или следов от укусов собак.
– Полковник Тейлор, – сказал он, – я должен принять решение. Я не собираюсь задерживать вас дольше, чем это будет необходимо. Мы сейчас прервем наш разговор, но я хотел бы, чтобы вы находились около пульта связи точно через тридцать минут. Я собираюсь обсудить все это в последний раз с моими советниками, присутствующими в этой комнате, затем я дам вам свой ответ. Да, между прочим, говоря о своем плане, вы ничего не сказали о беспорядках в Баку. Вы видели, что там происходит?
– Да, сэр.
– И что вы об этом думаете? Это усложняет проведение вашей операции?
– Необязательно. На самом деле, если демонстрации будут продолжаться, они могут только помочь нам и отвлечь внимание японцев. Японцы, должно быть, очень обеспокоены попытками этих людей проникнуть через ограждение.
Лицо Уотерса приняло удивленное выражение:
– Что вы имеете в виду? Каковы, по-вашему мнению, причины демонстраций?
– Ну, – сказал Тейлор, – начальник разведки моего полка считает, что все совершенно ясно. И я согласен с ним. Азербайджанцы преподают сейчас японцам такой же урок, какой мы получили в Тегеране.
На мгновение Уотерс задумался:
– То есть вы считаете, что эти демонстрации направлены против японцев?
Казалось, что Тейлор был удивлен заданным ему вопросом.
– Конечно, это очевидно.
Уотерс кивнул, обдумывая эту совершенно новую для него точку зрения.
– Спасибо, полковник Тейлор. Я дам вам ответ через тридцать минут.
Изображение Тейлора исчезло.
На какое-то мгновение в комнате воцарилось унылое молчание, вызванное вялостью уставших людей. Затем госсекретарь тряхнул своей аристократической головой и с удивлением произнес:
– Этот человек сумасшедший.
– Рад видеть тебя, Такер, – сказал Тейлор, поднявшись, чтобы поприветствовать своего старого товарища. Он старался улыбнуться, но не мог, так как какая-то часть его души еще была с президентом США и ожидала его решения.
– Черт подери, Джордж, ты, как обычно, страшен, как черт. – Полковник Уильямс протянул руку.
В ответ Тейлор протянул свою перевязанную руку. Прежде чем пожать ее, Уильямс неуверенно остановился.
– Что, черт возьми, приключилось на этот раз, Джордж?
Тейлор шагнул навстречу, схватил руку Уильямса.
– В последний момент он спасовал и сказал мне, что примет решение через некоторое время.
– Насколько я понимаю, они там, в Вашингтоне, уже не в такой панике по поводу случившегося, в какой они были утром?
Тейлор презрительно засмеялся:
– Это чертовски слабо сказано. Даже здесь было слышно, как они там все разбегаются, чтобы попрятаться в кустах.
– Могу побиться об заклад, что этот парень Боукветт сунул в это дело свой нос, – сказал Уильямс. – Вот уж типичная дерьмовая гражданская шишка. Я не знаю ни одного случая, когда бы он правильно разобрался в потоке разведывательной информации, но у него большие связи. Никогда не носил военной формы, разве что на каких-нибудь подготовительных курсах за рубежом. Но он считает, что отлично знает наше с тобой дело благодаря своему происхождению и интуиции.
Тейлор не ответил. Он знал о Боукветте даже больше, чем ему хотелось бы. Из-за Дейзи.
Ему очень хотелось знать, была ли Дейзи все еще там, в той же комнате, где и Уотерс. Но лучше сейчас не думать обо всем этом.
– Тяжелый день, Джордж? – спросил Уильямс. По тону его голоса было видно, что он все понимает, как может понимать только солдат солдата.
Тейлор взглянул на него.
– Я потерял Дейва Хейфеца, – сказал он бесстрастно. – Во время нападения «Скрэмблеров». И Мэнни Мартинеса. Они засекли нас, когда мы летели из Омска.
Уильямс задумался:
– Я не был знаком с Мартинесом. Но Хейфец был чертовски хорошим солдатом.
– Да, был. – Тейлор с отвращением отвернулся. – Я говорю о нем, как будто он мертв. А он, бедняга, лежит в самолете, мочится под себя и не понимает, что произошло… и что еще может произойти. – Тейлор отступил в сторону, как бы стараясь уйти от самого себя. – Боже всемогущий. Я просто не знаю, что для него можно сделать. И для всех остальных тоже. Что делать, Такер? Что делать, Господи? Ты ведь знаешь, что такое писать письма женам и родителям, когда погибает какой-нибудь несчастный десантник, но что, черт возьми, можно написать, когда домой возвращается не человек, а животное, без каких-нибудь эмоций, но с отличным восприятием окружающего мира. С воспоминанием о том, что такое женщины, с…
– Джордж, ты устал.
– Да нет. Боже, ну что же делать? Послать родителям каталог, рекламирующий кроватки-качалки для взрослых и одноразовые пеленки? Да, кстати, миссис Джонс, ваш муж, возможно, разочарует вас в некоторых отношениях, но это произошло из-за новых злополучных обстоятельств во время его службы в армии. Боже, Такер. Это ужасно страшно. Когда ты чувствуешь, что сожалеешь о том, что твои ребята не умерли.
– Может, мы найдем средство их вылечить?
– Едва ли.
– Хейфец был чертовски хорошим парнем.
– И жизнь чертовски здорово отблагодарила его за это. А Мэнни Мартинес, Такер. Мне трудно передать словами, каким хорошим человеком он был. Я просто пропадаю без него.
Уильямс улыбнулся:
– Джордж, в твоей жизни не было такого случая, чтобы ты пропал. Ты ведь выбрался из Африки, хотя у тебя не было даже кредитной карточки и упаковки презервативов.
Тейлор не смог сдержать улыбки. Затем он замолчал.
– Ты помнишь, – продолжил Уильямс, – как мы лежали в этой чертовой палатке на Азорских островах и играли в покер со смертью. И я заставлял тебя выслушивать, какую я собираюсь провести чистку в военной разведке. Ты знаешь, что я всегда думал, Джордж? Я трепался и думал, о Боже, если бы у меня было то, что есть у этого парня Тейлора. Ты, бывало, лежал на своей койке и смотрел куда-то сквозь меня. Ты и без моих объяснений понимал, что представляет собой мир вокруг. Ты уже тогда многое понимал из того, что я только изо всех сил старался понять. – Уильямс улыбнулся своим собственным воспоминаниям. – Во всяком случае, мы добились большего, чем ожидали.
– Но недостаточно.
– Пока да. Но, возможно, мы недооцениваем президента. Возможно, он еще даст нам зеленый свет.
– Я не знаю. Все советуют ему уйти в кусты.
– Давай будем надеяться на лучшее.
Тейлор вздохнул.
– Я сделал все, что мог, Такер. Но я действительно чертовски устал. Я не мог найти нужных слов. Единственное, о чем я мог думать, – это как мне хочется протянуть руки, схватить его и вытрясти из него все дерьмо. Втолковать ему, что это означает, если мы сейчас выйдем из игры. Черт с ним, – сказал Тейлор. – Всю свою жизнь я испытывал уважение к слову. Я читал хорошие книги. Обращал внимание на язык. Я всегда старался писать оперативные приказы ясно и четко. Я очень высоко ценил слово, хотя это и звучит странно. Но когда мне действительно потребовались нужные слова, я не смог их найти.
– Ты не можешь сделать все это сам, Джордж. Если, черт возьми, этот дерьмовый сукин сын скажет нам возвращаться домой, то это уже будут их трудности. Мы с тобой можем уйти в отставку и начать ходить на рыбалку.
– Нет, – сказал Тейлор категорично. – Они свалят вину на нас. Армия потерпела поражение. Вот что будет написано черными буквами в истории.
– А пошли они к такой матери.
Тейлор посмотрел на грязную повязку на руке и чуть встряхнул обожженной рукой, даже и не думая о ней.
– Если бы ты видел Счастливчика Дейва, – сказал он. – Такер, я действительно думал, что не смогу это пережить. Возможно, у меня нет тех качеств, которые необходимы человеку, чтобы стать солдатом.
– Когда президент должен связаться с тобой?
Тейлор взглянул на часы:
– Через семь минут.
Створка внутренней двери, расположенной на длинной стене убежища, отодвинулась в сторону, и в штабной комплекс вошел человек в форме советского офицера. Когда в тусклом свете комнаты человек выпрямился, то Тейлор узнал Козлова. Он был рад видеть его, так как был рад любой помощи. Сможет ли советское командование справиться со своей задачей?
Пока Тейлор стоял и смотрел на Козлова, навстречу ему вышел Мерри Мередит и направился к русскому офицеру.
Мерри был единственным, кто остался, единственным из тех, кому он верил и кого любил.
Тейлор взглянул на Такера Уильямса. Странно, как в армии складываются отношения. Тейлор никогда до конца не знал, следует ли ему считать Уильямса другом или просто знакомым.
В армии существует разная степень духовной близости между людьми. Тейлору всегда было хорошо работать с Уильямсом, он уважал его и с удовольствием распивал с ним несколько кружечек пива, когда они случайно встречались в каком-нибудь офицерском клубе, где разделение на группы было всегда очень заметным. Тем не менее какая-то неясная духовная пропасть всегда существовала между ними. Уильямс был прав, на Азорских островах Тейлор действительно смотрел мимо него и думал совсем о другом.
Только Мередит, Мартинес и Хейфец принадлежали к тому братству, случайно возникшему в тот ужасный год, когда они, благодаря передислокации войск, оказались вместе и обнаружили свое духовное родство. А теперь остался один только Мередит.
– Мне лучше находиться около этой чертовой линии командной связи, – сказал Тейлор. – Постучи по дереву, Такер.
– Хорошо.
Тейлор стал поворачиваться, и как раз в этот момент его как будто ударило громом – он вспомнил. Ему пришлось собрать последние остатки воли, чтобы продолжать действовать дальше, и он говорил себе, что это вызвано чрезмерной чувствительностью, появившейся вместе с усталостью и физическим истощением. Такое совпадение казалось абсолютно невозможным.
Он понял, кого ему напоминает молодой уорент-офицер, которого привел Уильямс. Это было сверхъестественно, как будто подтверждало правоту индусов относительно постоянных циклов, бесконечных и неизбежных переселений душ.
Райдер напоминал ему молодого уорент-офицера, который был у него вторым пилотом и стрелком в Заире, того сломавшегося мальчишку, просившего дать ему воды до тех пор, пока Тейлор не застрелил его.
Дейзи слушала. Ей казалось, что она сойдет с ума. Ей хотелось сказать, закричать им, что наступило время положить конец этому безумию, но она не могла найти ни возможности, ни храбрости сделать это. Мужчины в комнате опять и опять обсуждали все аргументы против дальнейших военных действий, и ее мнения никто не спрашивал. Все советники президента разделяли точку зрения Дейзи, что было бы безрассудно и бессмысленно разрешить Тейлору выполнить то, что он задумал.
Кроме того, советское командование не могло оказать никакой помощи. Когда Уотерс разговаривал с советским президентом, ему показалось, что тот чем-то озабочен и непонятно почему думает о вещах, не связанных с происходящим. С готовностью соглашаясь со всем, что предлагал Уотерс, советский президент, казалось, кроме всего прочего, хотел поскорее закончить разговор. Создавалось впечатление, что в Москве произошел раскол мнений. Комитет государственной безопасности открыто поддерживал мнение разведки армии США о необходимости нанесения удара по командной компьютерной системе японцев, в то время как Министерство обороны СССР, казалось, готово было выбросить белый флаг. Что-то очень тревожное происходило в Кремле, и Дейзи мучило, что она не может понять, что именно.
В любом случае налет на японский штаб был полной бессмыслицей. Это был акт отчаяния, придуманный человеком, не желающим смириться с реальностью. Они все придерживались единого мнения. Но ей казалось, что ни один из них не смог изложить все достаточно убедительно. Ей хотелось быть абсолютно уверенной, что президент понимает абсурдность планов Тейлора. Она начала доверять здравому смыслу президента. Но, учитывая всю имеющуюся информацию, она не могла понять, почему президент продолжает так долго обсуждать этот вопрос. Не было сомнения, что Уотерс должен был как можно быстрее вывести из боя американские войска и отправить домой.
Вернуть Тейлора домой. Вернуть живым.
Это был тот единственный случай, когда она по праву могла бы высказать свое мнение, но она молчала. Президент в третий раз требовательно спрашивал у Боукветта о демонстрациях в Баку, но Боукветт продолжал повторять, что Тейлор был простым старым солдатом, ничего не понимающим в реальностях международных отношений. Не было сомнения, что демонстрации в Баку были в поддержку японцев и против американцев. Другая точка зрения была лишена всякого смысла.
Но Дейзи думала иначе. Боукветт был по своей природе бюрократом, она же достигла своего высокого положения без какой-либо поддержки, только благодаря своему таланту аналитика. И когда она увидела первые изображения людей в центре Баку, а потом толпы, окружившие японский штаб, она мгновенно поняла, что у японцев неприятности. Тейлор же просто и коротко изложил ее точку зрения. Эти толпы людей были явно враждебно настроены.
Но ее больше не интересовала правда. Ее больше не волновали судьбы наций. Она осознала, что все это было чепухой, игрой для взрослых мальчиков, не имеющих мужества признать настоящие ценности жизни.
Если бы президент спросил, каково ее мнение, она бы встала и солгала.
Единственное, о чем она мечтала, – вернуть этого израненного, уставшего, испуганного человека, чье лицо на короткое время появилось на экране монитора.
– А что вы думаете относительно обвинения в служебном несоответствии? – спросил президент Уотерс. – Что вы знаете о подполковнике Рено? Следует ли мне доверять его обвинениям?
Председатель Комитета начальников штабов поднял руку со стола, как будто выпускал на свободу маленькую птичку.
– Я не знал подполковника Рено лично, господин президент. Но я знал его отца. Это очень хорошая семья. Все члены этой семьи служили в армии еще с тех времен, когда сам Христос был капралом. Если вы простите мне это сравнение, сэр.
– Господин президент, – вскочил Боукветт, – я могу это подтвердить. Я служил у генерала Рено, когда он еще руководил бывшей межведомственной группой. Его сын наверняка обладает всеми проверенными временем качествами офицера.
– Насколько я понимаю, – сказал Уотерс спокойно, – полковник Тейлор не происходит из старой добропорядочной семьи?
Боукветт и председатель Комитета переглянулись, поняв, что они коснулись опасной темы.
Поразмыслив немного, председатель Комитета бесстрастно сказал:
– Господин президент, я ничего не знаю о предках полковника Тейлора.
– Но у этого человека очень хорошая боевая репутация.
– Да, сэр, у полковника Тейлора отличная боевая репутация. Но… даже самый отважный уличный драчун совсем не обязательно является хорошим материалом для того, чтобы стать олимпийским чемпионом по боксу. Лично мне всегда очень нравился Джордж Тейлор. Но мы должны учитывать, что, возможно, мы взяли отличного боевого солдата и назначили его на должность, не соответствующую его компетенции. Конечно, если бы мне пришлось опять возвратиться, скажем, в Мексику, я бы хотел, чтобы со мной в одном окопе оказался Джордж Тейлор. Он отличный солдат. Но, возможно, мы слишком многого от него хотели, назначив его на ответственную должность, требующую собственных решений.
Уотерс кивнул:
– Хорошо. Теперь следующий вопрос. Каковы шансы на успех операции, предлагаемой полковником Джорджем Тейлором, с чисто военной точки зрения?
На этот раз председателю Комитета не потребовалось много времени для ответа.
– Шансы минимальные. Один из десяти? Один из ста? Как сказал сам полковник Тейлор, эти шансы невозможно подсчитать. Но видите ли, господин президент, для выполнения операции такого рода требуется тщательная и широкомасштабная проработка, проверка боевой готовности… в течение нескольких недель… а может, месяцев. В идеале, например, надо построить макет японского штабного комплекса. Вы ведь слышали, что полковник Тейлор признался, что ему для дозаправки придется прибегать к помощи советских войск. Сейчас советское командование пытается оказать нам содействие, но я лично не верю, что они будут поддерживать какие-нибудь еще широкомасштабные наступательные операции, учитывая события, произошедшие в Орске. Вспомните, например, компьютерный мозг. Я подозреваю, что они просто хотели поскорее избавиться от этой чертовой штуки. Они передали ее нам, как горячую картофелину, так как им больше всего хотелось избавиться от нее, так она им жгла руки. – Председатель опустил взгляд на прекрасно отполированную поверхность стола.
– Джордж Тейлор – хороший солдат, но он не хочет признать своего поражения. Я восхищаюсь им, но, сэр, мы должны смотреть на вещи шире. В любом случае вы не можете начинать операцию вот так, без подготовки. Прошу занести в протокол, что я категорически возражаю против проведения этой операции.
– Вы не думаете, что отчаянные моменты диктуют отчаянные действия?
Председатель Комитета положил руку на стол, как будто посадил выпущенную им на свободу птичку обратно в клетку.
– Отчаянные – да, господин президент. Но не глупые же?
– Если японцы нанесут нам какие-нибудь еще новые поражения, то это ослабит наш международный авторитет, – вступил в разговор госсекретарь. – Нынешнюю ситуацию мы можем даже расценивать как значительную победу наших войск, оснащенных оружием нового поколения. Кроме того, нам, возможно, удастся изменить отношение мировой общественности к японцам, если мы во всеуслышание заявим, что «Скрэмблеры» являются бесчеловечным видом оружия. Если мы будем вести себя осторожно и постараемся избежать дальнейших провокаций, то мы, возможно, даже сможем нажить себе на всем этом некоторый… и довольно значительный политический капитал.
Уотерс кивнул.
– Я очень хочу услышать ваше мнение, Майлз, – обратился он к советнику по государственной безопасности, усердно занимающемуся своими ногтями.
Загнанный в тупик советник удивленно поднял глаза.
– Но, господин президент, я думаю, все совершенно ясно. Русские считают, что это конец. Они направляются к спасательным лодкам. И мы будем дураками, если ввяжемся в это дело.
Уотерс снова начал постукивать карандашом по фарфоровой чашке. Воздух в комнате был очень тяжелым, несмотря на все потуги вентиляционной системы.
– Спасибо всем за оценку ситуации, – сказал Уотерс. – Теперь, Клифф, – он повернулся к Боукветту, – мы опять вернемся к разведке. Можете ли вы все еще нам гарантировать, что у японцев не будет новых сюрпризов?
Боукветт выглядел смущенным. Он встал гораздо медленнее, чем обычно, поправил галстук.
– К сожалению, господин президент, я не могу дать вам такую гарантию. Как вы знаете, разведка – это очень сложное дело. И должен признаться, что какая-то часть наших оценок оказывается неудачной. И вы знаете, что я уже разрабатываю проект плана модернизации и улучшения работы Разведывательного управления. Я сделаю все возможное, чтобы в будущем таких провалов не было, хотя, возможно, они вполне объяснимы.
– Спасибо, Клифф.
– Господин президент, – продолжал Боукветт. Он опять поправил свой галстук, теперь уже ближе к узлу. – Я чувствую, что должен добавить несколько слов относительно полковника Уильямса, о котором шла речь. Того самого, который первым, по словам полковника Тейлора, предложил разгадку работы компьютерного мозга. Я знал полковника Уильямса много лет. Разведчики – это ведь одна большая семья. Тут уже было высказано правомерное сомнение в квалификации полковника Тейлора. Я должен твердо заявить, что и выдвижение полковника Уильямса на руководящую должность было серьезной ошибкой. Если бы он работал под моим началом, я бы его давно снял. Но некоторые люди иногда умудряются обмануть систему. Полковник Уильямс принадлежит к той категории людей, которые путают карты, а затем уходят в кусты, а другие, более исполнительные, должны потом все это приводить в порядок. Он как раз принадлежит к тому сорту людей, который дискредитирует успехи, достигнутые трудолюбивыми сотрудниками. Он занимается самовосхвалением и тянет одеяло на себя. Нет сомнений в том, что ему нельзя доверять.
Президент Уотерс в последний раз сильно ударил карандашом по фарфоровой чашке и спросил:
– Вы случайно не знаете, Клифф, происходит ли полковник Уильямс из старой добропорядочной семьи?
– Господин президент, – заикаясь, сказал Боукветт, – как вы знаете, я не хотел сказать, что… но относительно полковника Рено… я лишь только упомянул, что я лично знал его семью. Но я, конечно, не имел в виду, что… в конце концов, мы все понимаем, что это Соединенные Штаты Америки…
– Спасибо, Клифф.
«Если даже я не сделаю ничего больше, – подумал Уотерс, – и если я потеряю свой пост и на выборах получу наименьшее в истории число голосов, а в книгах обо мне напишут, что я был самым плохим и самым жалким президентом США, я хотя бы получил удовлетворение от того, что привел Клиффа Рейнарда Боукветта в замешательство».
Уотерс взглянул на часы, висящие на стене.
– Ну что ж, господа, – сказал он. – Настало время, когда мне надо принять решение. Я чувствую, что вы уже достаточно ясно высказали свое мнение. Если у кого-нибудь есть еще какие-нибудь доводы, пожалуйста, высказывайтесь, но мне кажется, что вы все единодушно выступаете против проведения дальнейших военных действий и категорически возражаете против плана, предлагаемого полковником Тейлором.
В комнате наступило тягостное молчание, затем госсекретарь сказал:
– Я думаю, выводы напрашиваются сами собой, господин президент.
Уотерс еще раз оглядел комнату и быстро взглянул на выражение лица каждого из присутствующих. Возьмем помощницу Боукветта, у нее горели глаза. Уотерс хорошо знал такой тип женщин. Умная, некрасивая, думающая, что история Жанны Д'Арк может иметь когда-либо счастливый конец.
– Хорошо, – сказал Уотерс. – Свяжите меня с полковником Тейлором.
Откладывать решение больше было нельзя.
Через мгновение лицо Тейлора появилось на экране. Не вызывало сомнений, что он все это время ждал решения, и Уотерс по его измученному лицу понял, как он тревожился.
«Судьба не была благосклонна к этому несчастному сукину сыну», – подумал Уотерс.
– Полковник Тейлор, вы меня слышите?
– Да, господин президент.
– Полковник Тейлор, мы обсудили ваше предложение во всех деталях, и я должен сказать вам, что все мои советники единодушно возражают против дальнейших военных действий.
Тейлор вздохнул, как будто его сильно ударили.
– Да, господин президент.
– Все единодушно придерживаются мнения, что у вас очень мало шансов на успех операции и что было бы безрассудством осуществить эту операцию и это только бы ухудшило нашу международную репутацию.
– Господин президент…
– Не перебивайте меня, полковник. Я еще не закончил. Как я уже сказал, все мои советники возражают против того, чтобы осуществлять эту операцию. Кажется, есть только два человека, которые еще не готовы вывесить белый флаг. По странному стечению обстоятельств, полковник, эти два человека – вы и я.
В комнате наступило напряженное молчание.
– Полковник Тейлор, приказываю вам начинать осуществление того плана, который вы изложили мне. Я сам договорюсь с советским командованием о том, чтобы они не предпринимали никаких односторонних действий. Сколько вам потребуется времени?
– Тридцать шесть часов, – быстро сказал Тейлор.
– Даю вам сорок восемь часов для того, чтобы у вас был запас времени. Я заявлю в прессе, что единолично принял это решение. Так тому и быть. Я надеюсь, вы меня понимаете, полковник. Иногда я, возможно, был бестолковым, но мне кажется, что я наконец догадался, кому принадлежат полицейские псы на этот раз. И я еще не готов к тому, чтобы отказываться идти вперед.
Тейлор открыл рот, чтобы ответить, но его опередила Дейзи. Она вскочила со стула и сделала шаг вперед.
– Вы не можете этого сделать. Вы не можете. У них нет ни единого шанса. Всем понятно, что у них нет ни единого шанса. Вы сошли с ума.
В комнате стало тихо, как в пещере. На экране было видно, как Тейлор чуть придвинулся вперед, как будто старался лучше увидеть, что происходит, хотя по законам физики это было невозможно.
Уотерс посмотрел на разъяренную женщину.
– Спасибо вам за то, что вы высказали свое мнение обо мне, – сказал он спокойно. – Садитесь, пожалуйста.
Дейзи села. На ее лбу выступили капельки пота, и блузка висела на ней, как на вешалке.
Она отошла назад к своему стулу, но глаза ее все еще были устремлены на экран, на котором была видна фигура человека.
– Я хочу повторить еще раз, чтобы было ясно всем заинтересованным лицам, – сказал Уотерс. – Полковник Тейлор, я приказываю вам нанести удар по противнику, согласно имеющемуся у вас плану. Ответственность за это решение лежит целиком на президенте Соединенных Штатов. – Уотерс взглянул на израненное лицо на экране монитора. На мгновение ему показалось, что он увидел слезы в глазах полковника. Но, видимо, это был лишь оптический обман.
– Да, сэр, – ответил далекий голос.
Уотерс в последний раз взглянул в лицо этого человека, которого он никогда не сможет понять. Они были настолько разными, насколько это вообще возможно, и только судьба соединила их в этот короткий исторический момент.
– И да поможет вам Бог, – сказал Уотерс.
22
4 ноября 2020 года
Козлов вернулся из отсека связи. Он широко улыбался, и из-за черных зубов его рот был похож на заброшенную пещеру.
– Генерал Иванов сказал, что мы окажем вам помощь, – объявил он присутствующим членам группы планирования операции, явно очень гордый тем, что может внести свой вклад в общее дело. – Москва дала согласие. Ваш президент разговаривал с ними. Горючее будет выделено.
– Хорошо, – сказал Тейлор. Он только перед этим пытался выбрать вертолеты М-100, находящиеся в наиболее боеготовом состоянии, и сейчас особенно сильно ощущал потерю Мартинеса. Мартинес лучше всех бы разобрался, как осуществить дозаправку. – Прекрасно, Виктор. А как обстоят дела с выбором места дозаправки?
– Все в порядке, – сказал Козлов, – у нас все еще есть большие запасы топлива вот здесь, – он указал на карту, лежащую на рабочем столе, – к востоку от устья Волги. Это место удовлетворяет планируемым факторам времени и места.
Все склонились над картой. Тейлор, Козлов, Мередит и Паркер, который выполнял сейчас обязанности начальника оперативного отдела, Такер Уильямс и Райдер, присутствие которого продолжало мучить Тейлора. Козлов указал Мередиту район, о котором шла речь, и Мередит отметил его на карте маркером. Запах изо рта русского офицера резко ударил в нос американцам. Но это не имело значения, так как не было сомнения в том, что Козлов делает все возможное, чтобы помочь, и поэтому все были рады его присутствию. Кроме того, он был единственным членом этой группы, который в течение последних нескольких дней хоть чуть-чуть спал.
– Мне чертовски не хочется делать остановку на дозаправку по пути туда, – сказал Тейлор. – Но совершать посадку на пути назад – это еще хуже. Если у нас есть хоть какая-то возможность проскочить незамеченными по пути туда, то после того, как мы ударим по ним, они используют все имеющиеся средства, чтобы найти нас. А мы еще высунем свои задницы.
– Машина выдала данные, – сказал Хэнк Паркер, отвернувшись от компьютера. – Если мы взлетим к востоку от Астрахани, там, где указал подполковник Козлов, у нас будет достаточно топлива, чтобы долететь до цели, совершить запланированную операцию и вернуться в район сбора.
– В районе Саратова, – подсказал ему Мередит. – Где раньше жили немцы Поволжья.
– У нас очень маленький запас времени на случай ошибки, – сказал Такер Уильямс.
Тейлор пожал плечами.
– Строго говоря, это очень «экономная» операция.
– Все будет нормально, – сказал Козлов, который все еще был взволнован. Вначале он сомневался в том, что генерал Иванов согласится помочь, и его не меньше других удивило, что советское командование мгновенно дало согласие американцам. – Район, где вы будете осуществлять дозаправку, не является промышленно развитым, поэтому противник ограничился обходом наших сил в устье Волги. Вот здесь, к востоку, есть очень большие участки открытой, ровной местности. И это очень удобно.
– А генерал Иванов абсолютно уверен, что они смогут обеспечить нас топливом? – спросил Тейлор, все еще скептически относясь к этой неожиданной удаче. – И именно в этом месте? И именно в назначенное время?
– Да, конечно, – ответил Козлов мгновенно.
– Хорошо. Тогда совсем другое дело. – Он повернулся к Мередиту: – Мерри, разложи опять карту Баку. Давай еще раз обсудим это с Виктором и послушаем, что он об этом думает.
Мередит разложил на столе другую карту.
Вначале оперативная группа попыталась уместиться вокруг небольшого экрана компьютера, но затем они решили использовать старое испытанное средство и разложили карты, что значительно облегчило работу Козлова.
– Виктор, – сказал Тейлор, – мы просмотрели местность. Карты и фотографии, сделанные с воздуха, убеждают нас, что лучше всего будет подойти с севера, используя в качестве прикрытия полуостров. Что вы об этом думаете?
На лице Козлова отразилось сомнение.
– Да, я думаю, вы сможете это сделать, если захотите. Но, возможно, лучше подойти другим путем. Видите ли, на полуострове за горным хребтом спрятана радиолокационная станция. А вы не рассматривали возможность подхода с востока? Со стороны моря? Там очень много нефтяных вышек. Я не знаю, как это по-английски?
– Буровые платформы? – спросил Мередит.
– Да, буровые платформы. Они сделаны из металла. И они создадут естественный эффект экранирования радара. Я это знаю, потому что наши радары никогда ничего не могли обнаружить в этом секторе.
– Черт побери, – сказал полковник Уильямс. Он жевал высушенные груши из сухого пайка. – Никакие сведения не могут сравниться с информацией, полученной из первых рук.
– Видите, подход с этой стороны очень удобен, – продолжал Козлов. – Здесь очень много ориентиров как для глаза, так и для компьютера. Кроме того, со стороны города вы не столкнетесь со средствами противовоздушной обороны. – Он показал рукой на угол карты, где был увеличенный план города. – Вот видите. Здесь есть телевизионная башня. Но вы лучше подойдите отсюда. Здесь будет высокое здание гостиницы «Москва», а здесь парк имени Кирова. Вот здесь, с востока.
– Если станем подходить отсюда, то мы как раз пролетим над толпой, – сказал полковник Уильямс, – если эти типы еще будут там.
– Я думаю, что у них нет зенитного оружия, – сказал Козлов.
– Правильно, – сказал Тейлор. – Виктор, есть ли на парадной площадке какие-нибудь заграждения и что вот это здесь, прямо перед штабом? Возможно, здесь есть что-нибудь такое, что не видно достаточно четко на изображении компьютера.
– Нет, там ничего нет, конечно, если не будет бронетранспортеров. Эта площадка совершенно ровная. Я это очень хорошо помню. Весной вода долго оттуда не стекала. Из-за этого ботинки ужасно портились.
– Хорошо, вы видели наши М-100. Сколько, по вашему мнению, машин может разместиться здесь?
– Я думаю, только шесть. Может быть, семь.
– Отлично. Это больше, чем надо. Мы получили измерения, произведенные на основе имеющихся изображений, но лучше услышать это от человека, побывавшего на этой площадке.
– Вы знаете, – сказал Козлов, – там есть еще и крыша. Она не отмечена на схеме, но она железобетонная и служила в качестве вертолетной площадки. Она довольно большая. Вы можете приземляться на обычной вертолетной площадке?
Эти слова заинтересовали Тейлора.
– Нам повезло. И эта площадка является крышей здания штаба?
– Да, она использовалась для генеральского вертолета.
– Что ж, это еще лучше. Таким образом, мы можем войти в здание штаба вот отсюда?
Козлов непонимающе посмотрел на американцев. Формулировка Тейлора озадачила его. Мередит быстро перевел вопрос на русский язык. Недоумение исчезло с лица Козлова.
– Да, конечно. Хотя здесь может быть охрана.
Тейлор взял подробный план всех этажей здания, нарисованный Козловым.
– Хорошо, Виктор, вы уверены, что оперативный центр будет по-прежнему именно здесь?
– Он должен быть здесь. Это единственная большая комната в доме, и только здесь есть вся необходимая проводка.
– Хорошо. А это, должно быть, машинный зал?
Козлов покусывал губы своими темными, как кофе, зубами.
– Я уверен, что да. Вся специальная проводка идет только сюда, а затем сюда. Нам очень много пришлось поработать для того, чтобы переделать проводку в здании. А здание очень старое.
– А вы не думаете, что они могли провести новую проводку?
Козлов пожал плечами.
– Я не могу сказать наверняка, но это очень трудно.
– Ну, что же, нам придется рискнуть. Если один вертолет сядет на вертолетную площадку, скажем, три – на центральный двор, и два будут с воздуха прикрывать нас всех… пока группа с вертолетной площадки проберется в компьютерный зал и оперативный центр.
Козлов провел пальцем линию на плане.
– Возможно, удобно подойти отсюда. Здесь находится лифт, предназначенный специально для генерала, но это слишком опасно. Я думаю… вот здесь есть лестничная клетка.
– Здесь? – спросил Тейлор, нагибаясь ниже над картой, чтобы рассмотреть план, нарисованный Козловым в вертолете. Тейлор пальцем показал на маленький заштрихованный квадрат.
– Да, это лестничная клетка. Вы должны пройти три лестничных пролета и тогда окажетесь в главном коридоре. Оперативный центр и компьютерный зал вот здесь. Все очень просто.
– Да, это просто, – сказал Уильямс.
Тейлор кивнул:
– Отлично. Если мы сможем спуститься по этой чертовой лестнице. Эта лестничная клетка – отличный капкан.
Все посмотрели на Тейлора. Высохшая кожа на его лице стала почти восковой. У американских офицеров не было даже времени хоть немного смыть водой слой копоти и грязи. И хоть чуть-чуть снять накопившуюся усталость.
Тейлор усмехнулся.
– Но я не вижу другого выхода. Таким прямым путем подхода нельзя не воспользоваться. – Он посмотрел на Козлова. – Мы попробуем пойти этим путем, Виктор. Огневые подразделения основной диверсионной группы могут нанести удар с парадной площади. Если мы сможем, мы соединимся. Если нет, они отлично отвлекут от нас внимание противника. – Тейлор покачал головой. – Я ненавижу вести бой в лестничных клетках. Я потерял отличного сержанта таким образом, когда мы во второй раз брали американское консульство в Гвадалахаре.
– Классический пример хирургической операции, – прокомментировал полковник Уильямс, глядя на план из-за плеча Тейлора.
Тейлор выпрямился, пытаясь снять напряжение с мышц спины.
– По-моему, вовсе нет, Такер. Это классический пример воздушного налета. Удар наносится неожиданно. Ликвидируются все движущиеся цели. Делаешь свое дело. Расчищаешь район. Главный девиз – внезапность, скорость и использование всей имеющейся в наличии огневой мощи. – Тейлор повернулся к Мередиту и Паркеру. – Я хочу осуществить нападение при заходе солнца. Мы будем лететь с востока, то есть лететь из темноты. Я хочу атаковать в то время, когда еще будет достаточно светло, и мы сможем видеть ориентиры, и в то же время достаточно темно, чтобы мы могли незаметно подкрасться и размозжить им головы. – Тейлор окинул взглядом всю оперативную группу. – Мы спустимся с неба, подобно самой смерти. Мы должны испугать их.
Тейлор посмотрел на Райдера. Ему было неловко смотреть на молодого уорент-офицера, а потом еще труднее отвести взгляд. Это сходство Райдера с молодым человеком, которого настигла такая жуткая смерть в Африке, – было плохим, очень плохим знамением.
– Шеф, – сказал Тейлор, – сколько времени вам потребуется на то, чтобы выполнить свою задачу в компьютерном зале?
Райдер переминался с ноги на ногу, его лицо выражало неуверенность. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Наверное, пятнадцать минут? – подсказал полковник Уильямс.
– Я полагаю, что примерно так, – сказал Райдер. У него был типичный акцент уроженца Среднего Запада.
– Никаких догадок, – строго сказал Тейлор, – скажите нам точно, сколько вам необходимо времени.
Молодой офицер покраснел.
– Если вся аппаратура в рабочем состоянии, – сказал он, – то, я думаю, полчаса будет достаточно. Видите ли, я должен вклиниться…
– Тридцать минут, – сказал Тейлор. – Они у вас будут. Теперь Мерри. Скажи мне, какая информация у тебя есть о возможностях сил ответного удара противника. Чем они располагают? Где они находятся? Каково время реакции? Ты ведь знаешь, что меня интересует.
– Да, сэр, – начал Мередит. – На территории самого штаба…
Члены оперативной группы тщательно изучали схемы и цифры, снова и снова обращаясь к автоматизированным вспомогательным системам или к офицерам и сержантам штаба. На столе остывали забытые кружки кофе. Каждому из них было все это очень хорошо знакомо, и даже Козлов легко включился в обычную работу штаба. Предварительные распоряжения вместе с фотокопиями карт и оперативных планов поступали к команде добровольцев. Младшие офицеры собрались вокруг Хэнка Паркера, авторитет которого, казалось, возрастал с каждым часом. В это время Мередит инструктировал остальных относительно возможных опасностей и непредвиденных обстоятельств и заставлял их запоминать основные положения его инструктажа. Ни у одного из этих людей не осталось жизненной энергии. Они продолжали работать только благодаря таблеткам и собственной силе воли. Важность каждой минуты заставляла их действовать очень быстро, но тем не менее они старались не спешить, чтобы не совершить ни одной ошибки или оплошности.
Талант оперативного работника означал умение найти правильное соотношение между скоростью и тщательностью исполнения и умение мгновенно определить, когда этот баланс нарушается в силу изменения обстановки на поле боя. Сейчас самым большим их врагом было время.
В эти ранние утренние часы Тейлор и Такер Уильямс сидели вдвоем у стола, на котором стояли нетронутые чашки кофе. На самом деле это был не кофе, а лишь подогретая дезинфицированная вода с добавлением чего-то коричневого.
– Джордж, – сказал Уильямс, – мы должны немного отдохнуть. Темные круги вокруг глаз скоро будут видны у тебя из-под ботинок.
Тейлор кивнул.
– Мне только надо еще раз просмотреть данные о боекомплекте. – Он вздохнул, как будто годы наконец его одолели. – Боже, я чувствую себя как новобранец, попавший на склад снабжения. Старина Мэнни выбрал очень неудачное время для смерти.
– Я уверен, что он тоже страдает из-за этого, – сказал Уильямс. – Послушай, Джордж, где я полечу? Вместе с тобой в командном вертолете? Или ты хочешь, чтобы я летел в другой машине, ну так, на всякий случай?
– Ты не полетишь, Такер.
– Черта с два. Я тебе понадоблюсь, Джордж.
– Нет, – сказал Тейлор решительно. – Ты мне не понадобишься. Еще один старый полковник ничего завтра не решит. – Он инстинктивно взглянул на часы. – Уже сегодня. Ты мне не нужен, Такер. А армии ты будешь нужен еще больше после того, как все закончится. Ты завершишь то, что уже начал делать. Расчищать все это дерьмо.
– Только не надо твоих знаменитых речей, Джордж.
Тейлор отмахнулся от своего старого друга.
– Никаких речей. Я просто не могу себе даже представить, что армии придется обходиться без нас обоих. Тогда не будет ни одного приличного скандала в течение по крайней мере десятка лет.
Какие-то мгновения они оба сидели молча. Слова не имели для них такого значения, как существовавшее между ними невысказанное взаимопонимание, которое исключало дальнейшее обсуждение этого вопроса: Тейлор командовал операцией и принял решение, что Уильямс не полетит. И Уильямс знал, что он не полетит. Все остальное было лишь ритуалом.
Уильямс выпил мерзкой воды, замаскированной под кофе.
– Джордж, – сказал он серьезно, – похоже, ты не веришь в успех операции.
Тейлор сложил свои высохшие губы трубочкой, как будто обдумывал, что сказать.
– По правде говоря, я не знаю, чего ждать. Слишком много неопределенностей. – Затем он усмехнулся. – Поэтому я делаю то, что напрашивается само собой, а там посмотрим, что выйдет.
Старый разведчик положил руку на плечо своего товарища.
– Джордж, – сказал он, – будь осторожен. Я буду скучать без тебя, ты понимаешь. – Он засмеялся. – Я не часто тебя видел в последние годы, но я всегда знал, что ты где-то там. Я всегда говорил себе: Такер, они могут называть тебя сумасшедшим, но ты не настолько сумасшедший, как этот сукин сын Джордж Тейлор. Это всегда успокаивало меня. – Он смял в ладони ткань военной формы Тейлора. – Я просто не готов одеть на себя мантию сумасшедшего дурака номер один армии США.
– Ты недооцениваешь себя, – сказал Тейлор с улыбкой, похожей на улыбку мертвеца.
Уильямс покачал головой и незаметно убрал руку.
– Хорошо, окажи мне одну любезность, – сказал он Тейлору, – не перебарщивай, хорошо?
Тейлор взглянул на измученное лицо человека, сидящего рядом с ним, свидетеля стольких разочарований, стольких напрасных попыток.
– Хорошо, если получится.
Впервые за последние дни Нобуру проснулся не от ночных сновидений. На этот раз он проснулся от взрыва бомбы.
Вначале все было как в тумане. Сон был тяжелым, и он проснулся в тот момент, когда почувствовал, как его тряхнуло и подбросило на кровати. Не понимая своего состояния, он сел прямо и, находясь в полусонном трансе, почувствовал, что падает, и постарался схватиться за темноту. Может, все это был сон?
Последнее эхо взрыва затихло, и тишина мгновенно заполнилась шумом выстрелов из автоматов и приглушенными звуками, которые, несомненно, были человеческими криками, доносящимися откуда-то из уголков сознания.
Нобуру поднялся, чтобы включить свет, и как раз в этот момент загудел аппарат внутренней связи. Донесение было сделано без обычных церемонных приветствий.
– Они перелезают через стену, – предупредил голос. Он уменьшил громкость, и голос в аппарате как бы съежился и начал звучать комично, как голос карлика, охваченного ужасом.
Нобуру быстро надел брюки.
– Бомба… – продолжал голос.
Нобуру схватил китель и просунул руку в рукав.
– Ворота…
По привычке, выработавшейся у него за долгие годы службы, Нобуру взял портупею и застегнул ее поверх еще незастегнутого кителя.
За стенами штаба застрочили пулеметы.
Шторм голосов приблизился. Пол начал сотрясаться под ногами сотен людей, бегущих по близлежащим коридорам.
– Часовые из местной гвардии дезертировали…
Раздался еще один взрыв, но уже, несомненно, менее мощный.
Акиро ворвался в комнату. Черные глаза адъютанта горели.
– Господин генерал, – выкрикнул Акиро.
Но молодой человек не мог придумать, что еще сказать. Его только что разбудили. Нобуру заметил, что у его обычно очень аккуратного помощника была расстегнута ширинка. Нобуру странно поразило, что он еще был способен замечать такие детали в тот момент, когда смерть уже касалась его своей холодной шкурой.
Нобуру пересек комнату и подошел к окну из пуленепробиваемого стекла, закрытому тяжелыми шторами. Он дотронулся до кнопки, и шторы раздвинулись.
Ничего не было видно. Бой шел с другой стороны здания штаба, и, несмотря на доносившиеся пулеметные очереди, из комнаты Нобуру был виден только спокойный ночной город, раскинувшийся на берегу залива. А за грядой зданий залитое лунным светом простиралось пустынное море. Это был великолепный романтический пейзаж, и отдаленный шум боя, казалось, до абсурда не сочетался с этой картиной, как будто к фильму подключили чужую звуковую дорожку.
У Нобуру мелькнула мысль, что в Токио предпочли бы такую картину происходящего, но не успел он улыбнуться своей мысли, как зажигательная бомба пронеслась по темному небу, оставляя за собой хвост пламени. Она упала на балюстраду, чуть ниже того места, откуда смотрел Нобуру, и пламя начало распространяться по плоской крыше.
– Пошли, – сказал Нобуру своему адъютанту, – и застегните ширинку.
Нобуру бегом пересек комнату и вышел в коридор. Акиро следовал за ним, стараясь убедить генерала не ходить.
– Господин генерал, – умолял Акиро, – вы должны остаться здесь. Вы должны оставаться там, где гарантирована ваша безопасность.
Только когда закрытые двери лифта преградили ему путь, Нобуру обратил внимание на молодого человека.
– Ничего нельзя гарантировать, – сказал он спокойно, – и меньше всего мою безопасность.
Раздвижные двери лифта открылись с еле слышным предупредительным позваниванием.
Внутри стоял полковник Пьет Клоет, главный представитель Южной Африки при штабе. Рядом с ним стояли два сержанта. Все трое были сильно вооружены. Сам Клоет смотрелся устрашающе с висящим на груди пулеметом; оба сержанта были вооружены автоматами, обвешаны гранатами. В руках они держали переносные радиоустановки и коробки с патронами для пулемета Клоета. Нобуру не мог не восхититься видом южноафриканского полковника. Он знал, что достиг сам уже такого возраста, когда никого уже не мог устрашить, а если он встанет с пулеметом наперевес, то просто рассмешит противника. Но полковник-южноафриканец был мужчиной в самом расцвете сил и полон энергии. Седина на висках Клоета поблескивала сталью.
– Крыша, – сказал южноафриканец генералу.
– Да, – ответил Нобуру, – вертолетная площадка – это наиболее тактически важная позиция.
Он вошел в лифт. Когда Акиро попытался войти вслед за ним, он загородил ему дорогу рукой.
– Идите в оперативный центр и следите за информацией, – приказал Нобуру. Он посмотрел на молодого человека. Этот отличный офицер штаба был сейчас явно не в себе. Акиро не казался испуганным, он просто выглядел морально подавленным. Это был дисциплинированный человек, живший в дисциплинированном мире, который, проснувшись, вдруг оказался босиком в джунглях, наполненных непонятными звуками.
– И возьмите автомат, – добавил Нобуру.
Двери со скрипом закрылись. Во время короткого подъема в лифте они слышали вокруг себя приглушенные звуки боя, и все же бой казался нереальным, почти неуместным.
– Трассирующие снаряды, – заметил Клоет небрежно. Он поднял пулемет и теперь крепко держал его в руках. – Эти сволочи захватили главные ворота.
Дверь открылась. Нобуру вышел первым и, осторожно ступая, пошел по короткому темному коридору, ведущему к вертолетной площадке.
– Твою мать, – выругался один из сержантов-южноафриканцев, споткнувшись обо что-то металлическое.
Когда группа вышла из железобетонного укрытия, дующий с моря ночной ветер ударил Нобуру в грудь под расстегнутым кителем, взъерошил волосы, подобно волне ледяной воды.
Медно-красные огни падали с неба, освещая здание штаба и близлежащие кварталы города.
В темном небе было видно, как трассирующие снаряды то соединялись, то разъединялись, а в квартале домов прямо за бараками вздымалось ввысь пламя. Очевидно, первая атака была отбита. Движения людей почти не было видно.
Нобуру быстро пересек вертолетную площадку и подошел к тому месту, откуда все было хорошо видно. Южноафриканцы шли впереди под грузом оружия, тяжело ступая обутыми в сапоги ногами.
– Пулемет, – закричал Клоет, – открыть огонь. – В его голосе слышались интонации, полученные им в наследство от их старых врагов британцев, эти интонации проникли в бурскую кровь и возникли сейчас здесь, на берегу Каспийского моря. Не было сомнения, что Клоет говорит по-английски, но с сильным бурским акцентом.
Южноафриканцы начали стрелять из своего длинноствольного оружия по целям, которые старческие глаза Нобуру даже не могли и разглядеть.
Его тело ослабело, глаза стали плохо видеть.
Но он очень хорошо помнил свою молодость. В тот момент, когда Нобуру спрятался за низкой стеной, идущей по краю крыши, яркие огни пламени вспыхнули из-под одной из сторожевых башен, похожих на длинный стебель с луковицеобразной площадкой наверху. На площадке стоял часовой. Сейчас этот цветок задвигался.
Так как основание башни было охвачено пламенем, то она задрожала, затем как будто подпрыгнула, стараясь сохранить равновесие. И наконец, все сооружение потеряло устойчивость, и куски железобетона с грохотом рухнули на парадную площадь.
На фоне выстрелов раздались крики. Выкрикивая что-то непонятное, азербайджанцы бросились вперед через разрушенные главные ворота. Огромные стальные ворота взрывом сорвало с петель, а каменная кладка стены была вся в острых зубцах, как сломанная кость. Темные фигуры бежали вперед, и их силуэты выделялись на фоне огня. Другие фигуры спрыгивали со стены в тех местах, где была разорвана проволока. Бегущие впереди открыли огонь из автоматов.
Вспыхнули новые языки пламени. Внутри территории штаба раздались пулеметные очереди. Немногие из оставшихся сторожевых башен поддерживали огонь вдоль длинной стороны стены, остальные же оставались темными и безмолвными.
Душераздирающие вопли. Падающие тела.
«Конечно, – думал Нобуру, – эти темные люди выкрикивают имя своего Аллаха. Никакие другие слова не могли бы заставить их пойти на такое!»
Пулеметы гарнизона сбивали нападающих с ног. Когда Нобуру подполз поближе, чтобы лучше видеть, совсем рядом от его лица и груди, обжигая, пролетели пустые гильзы.
– Сумасшедшие, – сказал один из южноафриканцев своему товарищу. Он сменил магазин и перегнулся через стену, окружавшую крышу.
– Огонь слева, – закричал Клоет. Его подчиненные начали стрелять в ту сторону, откуда раздавались пулеметные очереди.
Нобуру вглядывался в темноту, стараясь проследить за трассирующими пулями из оружия южноафриканцев, желая получше разглядеть своих новых врагов.
Внизу на парадной площади в огне пламени он увидел около сотни трупов. Некоторые тела лежали, сжавшись в комочек, другие – раскинув руки и ноги. Один человек отчаянно полз по булыжникам, как червяк, другой несколько раз дернулся и замер. Снайперы спустились на землю и вдруг начали стрелять по зданию штаба. В ответ на них обрушился шквал огня.
Нобуру считал, что атака уже закончилась, когда новая волна людей ворвалась с криками в ворота. Впереди на фоне этого ада выделялась фигура человека с высоко поднятым знаменем.
Его голова казалась огромной, как будто на ней был одет тюрбан. Вокруг него пронзительно кричали его сторонники.
Нобуру показалось, что он четко слышал слово «Аллах», и затем оно звучало снова и снова. Он знал, что слух у него был не лучше, чем зрение, и, кроме того, ему могло только показаться, что голоса выкрикивают именно это слово. Но оно было вполне уместно. Он видел, как огонь из пулемета пригвоздил человека со знаменем к стене и тот упал.
Другая тень подхватила знамя.
Клоет выругался и приказал дать ему другую обойму.
Нобуру подумал, что надо вынуть пистолет. Но он понимал, что стрелять из пистолета с такого дальнего расстояния было бы просто красивым жестом, равносильным плевку в лицо противника. А он устал от красивых жестов.
Это был бой для более молодых людей.
Все годы службы в армии он четко осознавал себя частью истории. Он знал, что обладает даром, необходимым для того, чтобы рассказать об этом в книгах, которые он собирался написать. Но это потом. Сейчас же он был частью чьей-то чужой истории. Сейчас сумасшедшие со знаменами и именем Аллаха на устах ворвались в жестокие законы цивилизации. Это были события из давно ушедших времен.
Пулеметы методично стреляли, возводя барьер из человеческих тел в том месте, где когда-то были стальные ворота. Но азербайджанцы один за другим просто перелезали через груду тел своих собратьев, продолжая свой мученический путь.
Темная фигура подняла руку, чтобы что-то бросить, но не успела. Взрывом гранаты разбросало кучу трупов, в которую упал этот человек.
– Терребок, – крикнул Клоет, не отрываясь от оружия, – принеси еще патронов.
Один из сержантов пробормотал что-то в ответ и быстро побежал к лифту.
– Сумасшедшие, – сказал Клоет громко, в его голосе слышалось восхищение, смешанное с осуждением. – Они сумасшедшие.
Автоматическое оружие, изготовленное в Хонсю или на мысе Доброй Надежды, работало прекрасно. Нападение опять свелось к перестрелке одиночными выстрелами между несколькими стрелками, ведущими огонь из гущи мертвых и раненых, и защитниками здания штаба.
Клоет открыл кожух пулемета, чтобы охладить его. Он откинулся к стене.
– Дерьмо, – сказал он. Затем, заметив Нобуру, засмеялся громко. – Ехать так далеко, чтобы стрелять в цветных. – Он широко улыбнулся, и его белые зубы ярко заблестели на покрытом пороховой гарью лице. – Смешно, но я не помню, чтобы об этом говорили хотя бы на одном из инструктажей. – Забыв о вежливости, он пристально смотрел на Нобуру как человек, точно знавший, что все летит в тартарары и кто в этом виноват.
Нобуру ничего не сказал. Он просто посмотрел на тяжелые черты лица этого человека.
Кожа Клоета блестела в свете горящих вокруг пожарищ, и он был одинаково похож и на трудновоспитуемого рядового, и на полковника.
– Знаете, они все ушли, – продолжал Клоет. Он пощупал рукой карман своего кителя и вынул помятую пачку сигарет. Там, вдали, опять послышались одиночные выстрелы. – Это наши местные националисты, – сказал он, держа помятую сигарету во рту. – Все оставшиеся силы безопасности союзников. За исключением пары до смерти напуганных офицеров, которые в любом случае ничего не стоят. Все они перебежали к этим сумасшедшим типам. – Он бросил сгоревшую спичку в сторону толпы. – Они взяли свое оружие и смылись. Слава Богу, что у нас на некоторых сторожевых башнях были часовые япошки. – Прищурившись, он посмотрел на Нобуру. – Я хотел сказать, японцы.
Вдалеке раздался новый звук. На этот раз пение. Азиатская мелодия была одинаково непривычна для слуха Нобуру и для слуха Клоета. Вначале были слышны только несколько голосов. Затем их поддержали другие. Скоро пение было громче пулеметного огня, оно отражалось от стен, разносилось по улицам, и отраженный звук казался совсем другим, и создавалось впечатление, что несколько отстоящих друг от друга групп поют одновременно.
– Кровавый концерт, – заметил оставшийся сержант. По тону его голоса было видно, что он нервничает.
Клоет кивнул самому себе.
– Их там очень много, – сказал он. Он говорил и продолжал курить, держа сигарету во рту. – Превосходство в численности, как ни говори, неплохо и с военной точки зрения.
– Вы не обязаны здесь оставаться, – произнес Нобуру по-английски, который он несколько лет изучал в колледже. – Это уже чисто японская война. Вы можете вызвать одно из ваших транспортных средств, чтобы вывезти своих людей. – Нобуру взглянул на огромную фигуру полковника, растянувшуюся прямо около его колен. – И вы сами тоже можете улететь.
Клоет засмеялся, причем так громко, что его смех был отчетливо слышен на фоне пения толпы.
– Это очень щедро с вашей стороны, генерал Нобуру. Чрезвычайно щедро. Но пока мы собираемся болтаться здесь.
Рядом с ним другой южноафриканец устало фыркнул от смеха. Но Нобуру не понимал, почему они смеялись.
– Как хотите, – сказал он, – можете остаться и принять участие в сражении. Но я освобождаю вас от выполнения условий вашего контракта, учитывая изменившиеся обе…
– Ну хватит, – сказал Клоет. – Я убежал бы отсюда, если бы мог. Но ваши местные дружки захватили взлетно-посадочную полосу, пока вы смотрели свои чудесные сны. Сейчас Баку – закрытый город. – Своими фарфоровыми, как у животного, глазами Клоет посмотрел вверх. – Можно пожалеть ребят на взлетно-посадочной полосе. Толпа настроена далеко не гуманно.
Два человека появились из защищенного прохода, ведущего от лифта и лестничной клетки. Один из них был очень большим и расхлябанным, и его руки и ноги казались вялыми, даже несмотря на тяжесть ящиков и коробок, другой, тащивший автомат, был небольшого роста и очень собранным. Это были сержант Терребок, принесший боеприпасы для Клоета, и Акиро.
Южноафриканец сбросил ящики с боеприпасами один за другим.
– Это последние, сэр, – сказал он Клоету.
Затем он повернул лицо в ту сторону, откуда раздавалось пение. В профиль он был похож на собаку, почуявшую очень крупную дичь.
– Страшновато, не правда ли? – сказал он.
Пулеметная очередь заставила его пригнуться и опуститься на колени.
– Господин генерал, – сказал Акиро. Несмотря на то, что он говорил шепотом, его слова звучали очень резко. Затем он начал говорить очень быстро по-японски, чтобы южноафриканец не смог понять его. – У нас возникли непредвиденные трудности.
Нобуру чуть было не рассмеялся вслух. Ему показалось, что Акиро приобрел удивительный новый талант к преуменьшению.
– Ну, – сказал Нобуру, заставляя себя сохранять серьезность, – продолжайте же, Акиро.
– У нас нет достаточного количества боеприпасов для стрелкового оружия. Никто не предполагал… Казалось, нет необходимости иметь запасы боеприпасов, так как никто не думал, что может возникнуть подобная ситуация.
– Да, – согласился Нобуру, – не было абсолютно никакой необходимости. Что еще?
– Если они вдруг продолжат наступление на штаб, полковник Такахара не знает, сколько еще времени мы сможем поддерживать плотность огня, необходимую для отражения противника. Может, одну атаку, самое большее – две. – Акиро откинул голову, как лошадь, стряхивающая капли дождя. – Я все еще не могу поверить, – сказал он, – что американцы настолько умны, что могут манипулировать нашими союзниками.
Нобуру чуть было опять не поправил молодого человека. Но он понял, что это бесполезно.
Когда они все погибнут, тогда будет существовать школа историков, возглавляемая Акиро, которая будет утверждать, что все произошло только благодаря махинациям американцев и их долларам. Нобуру знал, что это не так. Но его сограждане были жителями островов не только в прямом смысле. Возможно, самое худшее состояло в том, что ограниченность их островной территории проявлялась в утере способности понимать силу иррациональной веры.
– Вы можете сказать полковнику Такахаре, чтобы он уменьшил размер обороняемой площади. Мы будем защищать только сам штабной комплекс и узел связи. Перестаньте прикрывать остальные сооружения, – сказал Нобуру. – И чтобы солдаты держались группами не менее двух человек. Когда солдаты боятся, они расходуют больше патронов.
Нобуру ожидал, что Акиро мгновенно убежит выполнять приказание, но молодой человек продолжал стоять.
– Что-то еще? – грустно спросил Нобуру.
– Господин генерал, мы не смогли доложить о сложившейся ситуации в Токио. Или кому-нибудь еще. Что-то… не так. Ни одно из средств связи не работает. Кроме главного компьютера, который не принимает сообщений с голоса. Мы разрабатываем необходимый формат автоматического ввода данных, но… все было настолько непредвиденным.
– Что еще собираются делать американцы? – Нобуру вздрогнул. Возможно, он был глупцом, жившим в призрачном мире. Возможно, Акиро был прав, и это восстание финансировалось американцами.
Нет. Он все еще не мог в это поверить.
Почему не работает связь? Даже в самый разгар вчерашнего нападения американцев линии связи продолжали работать бесперебойно. Перебои в работе связи имели место только в непосредственной близости к зоне боевых действий. В чем же дело сейчас?
– Акиро? Что думает полковник Такахара? Может, это диверсия на нашей линии связи?
Акиро пожал плечами. Он умел работать на пультах управления. Но он не был офицером связи и не имел представления о том, что происходит.
– Полковник Такахара говорит, что это радиопротиводействие.
Радиопротиводействие? Тогда кто его осуществляет? Должно быть, это американцы.
Только у них есть стратегические системы для радиопротиводействия. Однако… американцы не использовали свои стратегические системы противодействия во время боя два дня назад, и отсутствие этого противодействия смущало Нобуру. Сегодняшняя ситуация была ему непонятна.
Неужели американцы их опять атакуют? Несмотря на то, что они использовали «Скрэмблеры»?
– Акиро, скажите полковнику Такахаре, чтобы он передал автоматическое управление боевыми операциями на тыловой командный пункт в Тегеране. Это довольно легко сделать с помощью компьютера. Но это нужно сделать очень быстро, пока противник не нашел способа заглушить наши автоматические линии передачи тоже. Просто скажите полковнику Такахаре, что надо передать управление. Он знает, что нужно делать.
– Надо ли ему отключать наш компьютер? – спросил Акира.
– Нет. Вовсе нет. Передача управления осуществляется временно. Тыловой пост будет осуществлять контроль за боевыми действиями до тех пор, пока ситуация здесь опять не будет под контролем. Наш компьютер будет оставаться в полной боевой готовности. Я хочу иметь возможность взять управление на себя, как только радиопротиводействие прекратится и мы разгоним эту демонстрацию.
Но он не верил в будущее. То, что он сделал, было простой формальностью и было предписано правилами. Он потерял веру. Тени за стеной отобрали последние остатки его веры и вобрали эту веру в себя. На мгновение он опять представил себе толпы темнолицых поющих людей, окружающих их со всех сторон.
– Господин генерал, полковник Такахара говорит, что мощность радиопротиводействия настолько велика, что многие наши средства связи сгорели.
– Это не имеет значения. Я могу управлять боевыми действиями только с помощью компьютера, если такая необходимость возникнет. – Нобуру неожиданно посмотрел на себя со стороны, как будто его душа на короткое время покинула тело. Как велик был разрыв между ним и его предками, которые вели за собой людей, держа стальные палки в руках.
Громкое пение вдали продолжалось. Он знал, что его предки поняли бы значение этого звука. Воин из сновидения понял это.
Несколько шальных выстрелов попало в фасад здания. Нобуру услышал короткий разговор южноафриканцев.
– Что говорит молодой офицер, сэр, – спросил Клоета сержант, подносивший патроны.
Клоет засмеялся громко и презрительно.
– Он говорит старику, что он не может ни с кем связаться. И что у нас нет боеприпасов.
Акиро поднялся, чтобы уйти.
– Акиро…
Молодой человек послушно остановился. Нобуру протянул адъютанту забытый им автомат.
– Благодарю, господин генерал, – сказал Акиро. Нобуру увидел даже в темноте, что его адъютант покраснел.
– Да, Акиро, самая главная задача полковника Такахары – сохранить компьютер.
– Слушаюсь, господин генерал.
Нобуру смотрел, как молодой человек, быстро двигаясь, пересек вертолетную площадку.
Да, компьютер. Там есть такие вещи, о которых не знает даже Такахара.
Некоторые возможности машины были известны только полным генералам и небольшой группе инженеров в Токио. Главная военная компьютерная система, считал Нобуру, была похожа на красивую жену богатого человека, она знала секреты, способные уничтожить человека, с которым она делила постель.
Вдруг пение прекратилось. В наступившей тишине было что-то болезненное и головокружительное. В этой тишине стали слышны крики смертельно раненных людей, которым не повезло, и они не потеряли сознание.
Душераздирающий вопль взорвал мир за стеной. Это был самый пронзительный звук, который Нобуру когда-нибудь слышал.
– Вон они идут! – закричал Клоет.
Часть стены не была видна из-за огня и пыли. С силой, подобной силе урагана, Нобуру отбросило назад ударной волной.
– Стреляй в дым, стреляй в дым.
Затем крыша у них под ногами содрогнулась от взрыва меньшей силы. Гранатомет, понял Нобуру. Либо они его украли, либо регулярные войска повстанцев примкнули к толпе.
Первые пронзительно кричащие фигуры выбежали из-за дымовой завесы. Во внутренней части территории штаба кто-то зажег фары и прожекторы, чтобы помочь пулеметчикам, и новые вспышки пламени осветили небо. Но на этот раз вспышек было меньше, и большей частью небо освещалось светом пожарищ, пылающих в дальней части города.
Темные фигуры хлынули через ворота и разрушенную стену. Сила огня защитников, казалось, уменьшилась под напором штурма и громких криков толпы. Люди взбирались на груду трупов, в толпе появлялось все больше знамен, которые падали и опять появлялись.
Клоет поднялся, чтобы направить пулемет на бушующий поток людей.
Сержант-южноафриканец, стоящий сбоку от Нобуру, упал и растянулся на вертолетной площадке. Падая, он концами пальцев провел по лицу Нобуру и привлек этим к себе внимание генерала. Южноафриканец лежал, широко раскинув ноги, вместо лица – кровавое месиво. Он непонятным образом продолжал издавать стоны, почти похожие на слова.
Клоет отвернулся, глаза его горели. Он жестко взглянул на своего подчиненного, бесцеремонно вытащил его пистолет и выстрелил ему в переносицу. Сержант вздрогнул и затих.
Полковник-южноафриканец посмотрел в глаза Нобуру и почему-то прочитал в них осуждение.
– А что делать в такой ситуации? – сказал Клоет.
Нобуру кивнул, затем инстинктивно взял автомат убитого сержанта и наклонился над заграждением. Прицеливаясь, он начал различать черты людей, рвущихся к штабу. Они были очень близко. Война приближалась к нему.
Нобуру начал стрелять. Почувствовав отдачу от автомата, он тут же испытал знакомое чувство, даже после того, как несколько десятилетий держал в руках только парадное оружие. Он тщательно прицеливался, стараясь стрелять одиночными выстрелами, чтобы ни один патрон не пропал даром. Азербайджанцы падали целыми рядами. Но каждый новый ряд подходил все ближе.
Взрывная волна сбила с ног идущих впереди.
Нобуру почувствовал, как его что-то ударило в висок. Но он продолжал стоять, замечая все, что происходит вокруг, и продолжая стрелять.
– Банзай!
Громкие крики японцев растворились в шуме криков нападающих. Близкие выстрелы из автоматов стали сильнее и были похожи на приглушенный рев.
– Банзай!
В затухающем свете пламени Нобуру видел, как его люди врезались в толпу атакующих азербайджанцев. Японцы бежали, стреляя на ходу.
Нобуру увидел сверкание штыков. Пламя, как миниатюрное солнце, освещало двор. В первом ряду атакующих японцев Нобуру узнал полковника Такахару с самурайским мечом над головой. Острое лезвие меча отражало лучи света. Левой рукой Такахара стрелял из пистолета.
– Банзай!
Первые ряды нападающих начали отступать под неожиданным напором контратаки. Нобуру стрелял перед рядами своих солдат, стараясь им помочь. Он знал, что для него дни доблестных атак прошли. Но он решил, что будет делать то, на что он был способен.
– Чертовы японцы, – услышал он слова, сказанные оставшимся в живых сержантом-южноафриканцем. Это было сказано не то с восхищением, не то с жалостью. – Они такие же сумасшедшие, как и местные жители.
Нобуру увидел, как упавший азербайджанец неожиданно поднялся и выстрелил прямо в живот Такахары. Офицер пошатнулся. Нобуру показалось, что для Такахары было важнее удержать меч лезвием вверх, чем устоять на ногах.
Незапачканное кровью лезвие меча ярко сверкало. Затем другой выстрел сбил Такахару с ног, и он упал на землю. Свет от лезвия меча задрожал и исчез среди трупов. Нобуру поднял автомат, чтобы выстрелить, но какой-то другой японец опередил его, проткнув штыком человека, застрелившего Такахару. Солдат, видимо, хорошо усвоил правила работы со штыком. После удара он наступил ногой на спину жертвы и выдернул штык.
Сила атаки ослабевала. Во дворе осталось где-то около двух десятков японцев, которые стреляли через парадную площадь в сторону главных ворот и пролома в стене. Последние вспышки пламени помогали им. Нобуру вдруг понял, что он никогда не видел смерть такого большого количества людей с такого близкого расстояния. Огромная площадь между зданием штаба и главными воротами кишела ранеными, как змеиное гнездо. Но, приглядевшись, было видно, что вокруг раненых царило какое-то страшное спокойствие и ожидало момента, когда можно будет забрать их к себе навсегда. Из здания штаба можно было пройти к главным воротам, ступая с трупа на труп и ни разу даже не поставив ногу на бетон или булыжник.
Голос по-японски приказал возвращаться к оборонительным сооружениям у здания штаба.
По пути назад солдаты осматривали тела убитых, стараясь найти боеприпасы для продолжения боя. От запаха пороха, словно от сухого перца, першило в горле.
– Боже, – произнес чей-то голос. Нобуру обернулся и увидел, что сержант, подносивший боеприпасы, склонившись, рассматривает огромную рану в голове своего товарища.
Клоет зажег сигарету и протянул открытую пачку Нобуру.
– Я не курю, – сказал Нобуру.
Южноафриканец кивнул, как будто он это прекрасно понимал.
– Отличная работа, – сказал Клоет. Он произнес эту фразу по-английски со своим жутким акцентом. – Я имею в виду ваших ребят.
– Да.
– Боже, у вас кровь хлещет, как из недорезанной свиньи.
Нобуру не понял, в чем дело.
– Сбоку, около виска, – сказал Клоет и поднял руку, чтобы показать, где находится рана. Его пальцы пропахли порохом.
Нобуру вспомнил, как что-то ударило его в голову. И сейчас он почувствовал, как теплая кровь медленно течет из раны и, остывая, дальше по шее. Он мог даже не трогать рану рукой.
– Ничего страшного, – сказал он.
– Вам надо ее забинтовать, – твердо сказал Клоет.
Но Нобуру это больше не беспокоило. Он понял, что эта атака помогла ему, даже обрадовала его. В конце ее ему уже не пришлось ни о чем думать. Воин из сновидения улыбался ему.
– В любом случае никаких серьезных последствий не будет, – искренне сказал Нобуру.
Полковник военно-воздушных сил США Джонни Тоот был счастливым человеком. Четыре тяжелых боевых самолета «Белый свет» с аппаратурой радиоэлектронной борьбы на борту, находящиеся в его непосредственном подчинении, вышли на рубеж патрулирования и работали прекрасно, однако с опозданием на двадцать четыре часа.
Но опоздание – это относительная вещь.
Проклятые близорукие военные мыслители из сухопутных войск не понимали, что нельзя рисковать дорогими самолетами и экипажами в безнадежно скверную погоду. Конечно, говоря точно, он немного отставал от графика, но его самолеты включились в работу сразу же после беспосадочного сверхзвукового перелета из Штатов и работали сейчас превосходно, создавая радиопомехи вдоль огромной полосы от Кавказа к востоку до Средней Азии и в направлении Северного Ирана. Сегодня на земле никаких переговоров не будет.
Самолет «Белый свет» был спроектирован с учетом полета от скорости, превышающей звуковую, до скорости вертолета и мог зависать над целями. И в том, и в другом случае они были невидимы для систем раннего обнаружения, используемых в районе боевых действий.
Долгие годы работы по программе создания самолета «Белый свет» давали Тооту то греющее чувство спокойствия, которое возникает у человека, сделавшего выгодное вложение денег, когда все остальные разоряются. Он сам вложил свои деньги в отличную недвижимость в те годы, когда свирепствовала болезнь Рансимана, поэтому сейчас он совсем не волновался о своем будущем после ухода в отставку.
– Как вы думаете, нам надо связаться с армейским командованием? – спросил второй пилот по внутренней связи.
Тоот не мог поверить своим ушам.
– Ты что спятил, Чаббс?
– Нет, – сказал Чаббс осторожно. – Я просто думал, что нам следует дать им знать, что мы вышли на рубеж атаки. Вы же знаете, что мы обязаны это сделать.
Тоот вздохнул. Очень немногие люди понимали характер взаимоотношений между видами вооруженных сил.
– Может быть, на пути назад, – сказал он, так как всегда был готов на компромисс. – Вначале мы должны до конца выполнить поставленную перед нами боевую задачу. Никто не скажет, что военно-воздушные силы США не внесли своего вклада в общее дело.
Тоот внутренне содрогнулся, представив себе, как какой-нибудь полуграмотный армейский офицер с грубыми ручищами, давая показания перед комиссией Конгресса, заявит, что все бремя операции пало только на сухопутные войска. Военно-воздушным силам не нужна была новая головная боль при том ограниченном бюджете, который у них был. Тоот ясно понимал, что основная задача армии США состояла в том, чтобы перекачивать себе средства из жизненно важных программ ВВС.
Военно-воздушные силы прошли целый период неудач. Все началось в Заире, когда южноафриканцы обманули их и атаковали бомбардировщики В-2 на земле. Да, это было зрелище!
Можно было только радоваться, что из-за полной неразберихи ни одному журналисту не удалось разнюхать истинную стоимость одного бомбардировщика В-2, использующего технологию «Стелс». Затем сухопутные войска начали отнимать у них славу. Кажется, это началось с того момента, когда они стали выполнять грязную работу полицейских в годы эпидемии болезни Рансимана. А может быть, все началось с их хулиганской высадки в Латинской Америке.
Ведь для этой миссии можно было нанять полицейских, свободных от дежурства, и тогда были бы сэкономлены миллиарды долларов из бюджета страны. И все это время было до неприличия трудно найти подходящую задачу для первоклассных пилотируемых бомбардировщиков, программу создания которых Конгресс наконец-то начал финансировать в 90-х годах прошлого века. Да и то этого бы не произошло, если бы конгрессмены не добились равного распределения финансовых средств среди своих конституционных округов. То незначительное число боевых операций, в которых участвовали военно-воздушные силы США, ко всеобщему ужасу, показали, что самые устаревшие и самые медленные из имеющихся на вооружении самолетов в наибольшей степени удовлетворяли общим требованиям видов вооруженных сил.
Слаборазвитые страны просто отказывались покупать первоклассные системы ПВО, которые предстояло преодолевать бомбардировщикам-невидимкам, использующим технологию «Стелс». И что еще хуже, они отказывались предоставлять выгодные объекты поражения для этих бомбардировщиков. А потом была та унизительная история с транспортными самолетами Военного авиатранспортного командования.
Естественно, все то время, пока ВВС пытались получить новые истребители и бомбардировщики, никто не думал о транспортных самолетах.
И когда военно-транспортная авиация не смогла осуществить переброску подразделений сухопутных войск в Африку и Латинскую Америку и обратно, правительство было вынуждено использовать коммерческие грузовые и пассажирские самолеты.
Поэтому сейчас им представилась отличная возможность продемонстрировать, на что способен самолет «Белый свет». Стоимость каждого самолета в 2015 году доходила до девяти миллиардов долларов, и конгрессмены, представляющие конституционные округа, в которых находились основные военные заводы-подрядчики, бросались на амбразуру, защищая эту программу и добиваясь ее финансирования. Было бы, конечно, отлично, если бы можно было синхронизировать действия с операцией сухопутных войск, как это было предусмотрено первоначальным планом. Но, в конце концов, главное было ввести самолеты в бой. Его вышестоящее командование приняло решение начать выполнение задачи на двадцать четыре часа позже даже без согласования с другими видами вооруженных сил. Всегда существовала опасность, что сухопутные войска попытаются заблокировать участие военно-воздушных сил, утверждая, что больше нет необходимости для поддержки радиопротиводействием или что это будет мешать проведению наземных операций. Никогда нельзя доверять этим типам. Им не дано видеть всю картину целиком, у них мышление пешеходов. Они совершенно не способны понять стратегические приоритеты. И они умирали банкротами.
– Что там происходит, Питер, – вызвал Тоот своего стрелка, который в этот момент запускал в небеса созданные человеком молнии и разрушал электронные системы противника стоимостью в миллиарды долларов.
– Все отлично, сэр. Мы запускаем столько горячительного, что спалим почти все передатчики, расположенные в районе до Индийского океана. Когда взойдет солнце, у них останутся в руках консервные банки и обрывки проводов. Токио окажется в дерьме.
– Хорошо. Продолжай в том же духе, – сказал Тоот. Затем он вызвал штурмана. – Эй, Джимми, доставишь нас к рассвету обратно в наше воздушное пространство, понял?
– Будет сделано, сэр.
Полковник Джонни Тоот прекрасно знал, что хитроумная технология и электронные средства защиты пятого поколения делали его самолет невидимым как днем, так и ночью. Но Тоот тем не менее предпочел бы лететь в темноте. Возможно, это было неразумно, но под покровом ночи он чувствовал себя в большей безопасности. Кроме того, ему хотелось вернуться обратно до обеда, так как ему нужно было сделать очень важный звонок. Поддержка сухопутных войск – это, конечно, очень важно, но покупка недвижимости – это куда серьезнее.
23
4 ноября 2020 года
Ночью они распяли людей на крестах и ушли, оставив кресты стоять рядом с воротами. Акиро с трудом успевал за Нобуру в море трупов. Его начало мутить. Ветер трепал пропитанную кровью форму распятых японских офицеров, как будто это было мокрое полотнище.
«Азербайджанцы распяли людей без знания дела», – подумал Нобуру. Одному они проткнули пикой предплечье вместо запястья, другому они не пригвоздили ногу, и она болталась.
Двух из троих распятых людей Нобуру узнал, это были офицеры с аэродрома. Возможно, третий человек был из вновь прибывших, и он не знал его. Нобуру посмотрел вверх на лица людей, полные удивления и муки. За ним стоял Акиро, его уже не рвало.
– Хорошо, что они их убили, – сказал Нобуру, опустив глаза и посмотрев на ряды горящих домов города и на груду человеческих тел, оставшихся после отступления толпы.
– Зачем? – умоляюще спросил Акиро. – Зачем они это сделали?
Нобуру улыбнулся:
– Они считают нас христианами. Видишь ли, они всех иностранцев считают христианами. Я боюсь, наши союзники не настолько образованны, как этого хотелось бы Токио.
Сзади, около ворот, опять зарычал бульдозер, сдвигая тела и расчищая проход для деблокировочной группы, которая должна была в конце концов прибыть. В городе было очень тихо, слышался только рев бульдозера. Утренний свет казался неестественным и уродливым из-за дрожащих столбов дыма и запаха смерти. Бульдозер сдвигал мерзкие отбросы, которые когда-то были человеческими телами, разворачивал кишки трупов, и от этого отвратительный запах становился еще ужаснее. Иногда к этому мерзкому запаху мертвых тел добавлялся знакомый запах нефтеперерабатывающих заводов, доносящийся с побережья. Даже через тысячу лет после закрытия буровых вышек и нефтеперерабатывающих заводов в Баку все еще останется этот запах нефти и смерти.
Нобуру понимал, что в лабиринте старого города, на побережье, еще дальше в кварталах жилых домов, построенных для рабочих, как воплощение их мечты о рае, или же в болезнетворных трущобах, где семьи жили хуже, чем их далекие предки, люди замерли в ожидании.
Сейчас улицы были пусты. Свет дня, поражение, чума и истощение загнали людей обратно в дома. Но они все еще были где-то здесь, они ждали.
Ждали возвращения темноты. Они наверняка придут ночью опять. Нобуру предчувствовал это.
В центре связи была сумятица. Офицеры разведки предполагали, что американцы использовали самолеты-постановщики помех «Белый свет». Но знать это наверняка было невозможно.
Мир был слишком полон неожиданностей. Зато они быстро убедились в том, что великолепный компьютер, управляющий боевыми действиями, чудо XXI века, полностью вышел из строя. Когда радиопротиводействие наконец прекратилось, в центре связи остались только два работающих прибора: старый электроламповый радиоприемник, доставшийся им в наследство от советских войск, с помощью которого работникам штаба удалось связаться с сохранившим им верность гарнизоном на севере, и главная компьютерная система. Эта система была гордостью японцев. Она была способна выдержать помехи любой мощности. Компьютер напоминал замок, в котором современный воин мог найти свое последнее убежище. Конечно, сохранить эту систему было важнее, чем любое число офицеров, даже таких храбрых, как Такахара, или солдат, подобных тем, которые были распяты на крестах.
Черная птица села на одного из валяющихся на улице мертвецов и несколько раз дернула головой, как бы проверяя что-то. Вдалеке раздалось тихое жужжание. Офицеры переглянулись.
– Деблокировочная группа? – спросил Акиро.
– Нет, слишком рано.
Акиро взглянул на улицу, где валялись обрывки бумаги и разбитые стекла, и ему показалось, что на ней застыла смерть.
Жужжание прекратилось. Это было еще одно необъяснимое обстоятельство в этой веренице событий.
Пройдет много времени, прежде чем прибудет деблокировочная группа. Возможно, целый день или больше. По полученным непроверенным данным стало известно, что фундаменталистские элементы в Иране призвали к священной войне на освобожденных территориях против японцев и русских. Азербайджанцы исповедывали ислам и должны были повиноваться этому призыву. Возможно, это и станет общим делом для жителей всех солнечных республик Средней Азии, таким же, каким для них была война против Советов. Хотя точных сведений у Нобуру не было. Без средств связи мир казался одним большим знаком вопроса. Но даже если они объединятся сейчас, то все равно очень скоро сунниты и шииты начнут убивать друг друга.
Это было естественным путем развития этого мира, таким же естественным, как смена времен года.
Конечно, это не имело никакого логического смысла. Но этими людьми руководил дух, и логика других рас и религий не имела для них никакого значения. Вера была для них всем.
Люди в городе, а также некоторые подразделения повстанцев отозвались на призыв своего Бога. Часть повстанческих сил оставалась верной Японии. Это была гражданская война внутри другой гражданской войны. Расколотый мир продолжал рассыпаться на еще более мелкие, почти неуправляемые осколки. Он заранее знал обо всем этом. Воин из сновидения шептал ему об этом, улыбаясь глупости Нобуру, когда тот старался урезонить иранских, арабских и среднеазиатских генералов, которые только и ждали того дня, когда японцы снова победят славян и весь остальной мир, а потом славяне и японцы тоже уйдут с лица земли, и тогда дети Аллаха начнут расовую резню.
Согласно сообщениям, полученным с помощью старого радиоприемника, деблокировочная группа должна была пробиваться в город из ближайшего оставшегося верным японцам гарнизона. И никто не знал, какие препятствия и засады ожидали эту группу на пути. В идеале вертолеты и самолеты вертикального взлета и посадки должны были бы осуществить разведку, быструю деблокировку и транспортировку войск, боеприпасов и раненых. Но ночью средства радиоэлектронной борьбы вывели из строя электронную аппаратуру почти на всех тактических самолетах, находящихся в данном районе. Единственное, что можно было сделать в создавшемся положении, – это направить деблокировочную группу на бронетранспортерах, которым придется вслепую, без всякой связи пробираться по горным дорогам. Поэтому для ожидания и беспокойства оставалось еще много времени.
Боеприпасы. Больше всего им нужны были боеприпасы. Если толпа вернется сейчас, они смогут войти в штаб в буквальном смысле прогулочным шагом.
Нобуру был вынужден оставить за тыловым командным пунктом контроль за боевыми операциями. Уставшие офицеры штаба изо всех сил старались отремонтировать хотя бы несколько систем связи. Он мог бы управлять боевыми действиями с помощью главного компьютера, но он осознавал, что поступить так значило проявить обычное тщеславие. Ему нужен был работоспособный штаб. В настоящий момент тыловые подразделения имели больше возможностей определить нанесенный ущерб и скоординировать усилия всех союзнических подразделений. При теперешнем состоянии его штаба все команды Нобуру были бы подобны блужданию в потемках.
Сейчас он не мог даже по радиотелефонной связи связаться с тыловым командным пунктом. Поэтому он решил подождать и попытаться обдумать все как следует. Он отдал только один строгий приказ главному компьютеру: «Скрэмблеры» не должны использоваться опять без его личного разрешения. После этого связи больше не было.
Сзади он слышал неизменное жужжание компьютера. Это была тихая электронная мелодия, воспевающая совершенство. Компьютер был готов выполнить его волю. Совершенная машина хотела выполнять его команды, но человек, слабый и ненадежный, не мог ей ничего приказать.
Черная птица вдруг выпорхнула из своего гнезда, – свитого из человеческих останков, и села на голову одного из распятых офицеров.
И опять птица не попыталась клевать человеческое тело. Она просто села на голову мертвеца, как на насест, и начала чистить свои черные перья.
Акиро вынул пистолет.
– Нет, не надо, – сказал Нобуру.
Но молодой человек выстрелил. Он не попал в птицу, она взлетела в небо с испуганным криком. Голова распятого под черными крыльями птицы на мгновение дернулась от выстрела, а затем упала на грудь.
Акиро всего трясло. Он выглядел так, будто его оставили на плавучей льдине. Он продолжал держать в руке пистолет.
– Позаботьтесь о том, чтобы тела убрали, – спокойно сказал Нобуру. – Их надо снять с крестов.
В 12.57 по восточноевропейскому времени у президента Уотерса начался сильный сердечный приступ. За последние четыре дня он мало спал, и сейчас, пожалуй, было неплохо оказаться в постели и постоянно чувствовать заботу сидящей рядом жены. Перед тем, как он потерял сознание, тысячи воспоминаний нахлынули на него. Последним, кого он видел, был его отец.
Президент Уотерс увидел себя мальчиком, за которым гнались собаки с горящими глазами. Впереди в густом тумане он увидел фигуру своего отца. Он старался бежать быстрее и быстрее, но двигался все медленнее и медленнее и на ходу звал этого сильного, надежного человека.
Но отец не слышал его. А собаки уже окружили его. Он старался бежать еще быстрее, подняв руки вверх, чтобы безжалостные морды не смогли достать до них, и молил своего отца вернуться.
Президент проснулся от невыносимой боли.
Он позвал отца. Затем перед ним прошла вся его жизнь и перед смертью он произнес имя своей жены.
Пролетев над невысокими холмами, которые русские почему-то высокопарно называли Уральскими горами, американский боевой вертолет опустился ниже. Они шли в южном направлении, пролетая над изредка разбросанными деревнями, дома которых больше напоминали музейные макеты жилищ первобытного человека.
Война еще не дошла до этих поселений, и здесь дым поднимался из труб, а не из руин. Бортовые датчики М-100 регистрировали не танки, а неработающие тракторы. Жалкие дороги были покрыты снегом. И разбросанные то здесь, то там поселения были похожи на серые островки в покрытом льдом море. Покосившиеся дома выглядели такими потерянными, что казалось, война наверняка обойдет их, как их обошли при прокладке обычного водопровода.
Тейлору вдруг пришла в голову мысль, что это не та земля, из-за которой следует воевать.
Это был просто путь, по которому прошли великие забытые воины Востока, безграмотные гении, сказания о подвигах которых народ выткал на коврах и отчеканил в серебре и бронзе. Затем с запада на восток здесь прошли русские в белых рубахах, сражаясь за Веру, Царя и Отечество, которые принесли местному населению письменность и артиллерию.
Объективно говоря, это была земля, за которую не стоило вести войну. Тем не менее Тейлор отлично знал, что такое война, и понимал, что человек всегда будет любить голые равнины или холмы, где он родился, и даже в неволе он передаст эту любовь по наследству своему сыну. Но людям никогда не нужны были особые оправдания, чтобы начать войну.
Тейлор почувствовал усталость. Волнение, связанное с подготовкой и планированием невозможного, улеглось, и наступил момент, когда это невозможное стало казаться уже неизбежным. Сейчас им предстоял лишь долгий, скучный перелет, и он чувствовал ужасную усталость во всем теле, которая усиливалась под грузом прожитых лет.
Долгие часы полета перед дозаправкой, а затем еще большее расстояние до цели. Тейлор взглянул на покрытые снегом просторы. Пейзаж был так не похож на тот, где он испытал первые потрясения в своей жизни.
Он откинулся на спинку сиденья.
– Утенок, – сказал он второму пилоту. – Возьми управление на себя. Мне надо отдохнуть.
Вице-президент Мэддокс осторожно переводил взгляд с одного лица на другое. Он чувствовал себя неуютно в новой роли.
– Верховный судья уже едет сюда, сэр, – сказал глава аппарата Белого дома. В тоне его голоса появились новые, уважительные нотки.
Мэддокс посмотрел на него. Ну, нет. Он к этому типу не подойдет. Тот был и останется человеком Уотерса, он всегда был невнимателен к вице-президенту, называл его деревенщиной с университетским дипломом… Одним из первых шагов нового президента будет назначение нового главы аппарата Белого дома.
– Мартин, – сказал Мэддокс человеку, судьбу которого он только что решил, – не могли бы вы заглянуть к миссис Уотерс еще раз? Посмотрите, пришла ли она хоть немного в себя. – Он думал об известном старом снимке, на котором Джеки Кеннеди в розовом платье стоит рядом с новым президентом.
– Я действительно думаю, если бы она смогла присутствовать при моем вступлении в должность, это успокоило бы общественность.
– Да, сэр.
Мэддокс обвел взглядом всех сидящих за столом. «Серьезная компания. Никого из них я бы не хотел взять с собой на охоту в выходные дни».
– Как насчет того решения? – спросил он.
Госсекретарь вскочил. Мэддоксу было очевидно, что он с нетерпением ждал возможности продолжить свои обычные нравоучения.
«Чертовы янки, – подумал Мэддокс. – Никто и никогда их ничему не научит».
– Мы больше не можем терять время, – продолжал госсекретарь. – Вы должны понять, сэр, президент Уотерс был болен и, возможно, физически слаб, когда принимал это решение. В такой ситуации любой человек может потерять самообладание. Вспомните Франклина Рузвельта в Ялте. Человек в плохом физическом состоянии может принять неверное решение.
– Не знаю, – сказал Мэддокс медленно. – Я по натуре боец. Я не знаю, захочет ли американский народ иметь президента, – это слово звучало сейчас особенно веско в его устах, – который боится показать кулаки.
– Дело не в борьбе, – продолжал госсекретарь. – Дело в поражении. И я уверен, что американский народ не захочет понести ненужные, бесполезные потери. Все это… просто безумие. Только Господь знает, как нам придется за него расплачиваться. Кроме того, это сведет на нет все наши дипломатические усилия.
Мэддокс оглядел всех, кто сидел позади госсекретаря, и не увидел ни одного человека, которому он мог бы доверять. Он испытывал симпатию к председателю Комитета начальников штабов, и то только потому, что он был похож на старую охотничью собаку, которая была у него в детстве.
– А что вы на это скажете, генерал?
Председатель насторожился, как пес, почуявший опасность.
– Господин вице-президент, – сказал он грубоватым голосом, каким обычно говорили генералы в Вашингтоне. – Я хочу быть с вами совершенно откровенным. Я старый солдат и не возражаю против того, чтобы задать противнику хорошую трепку. Но, честно говоря, шансы на успех этой операции очень малы, и она может обернуться полным крахом.
Мэддокс прищурил глаза. Да, когда собака становится такой старой, что не может охотиться, ее приходится пристрелить.
Мэддокс улыбнулся.
– Ну что же, хорошо. Вы все должны посоветовать мне, как поступить в этой ситуации. Я имел дело со всем этим только в военной школе. Мой отец послал меня туда, чтобы я научился себя вести. – Его улыбка стала больше похожа на усмешку. – Не уверен, что я этому научился. В любом случае, боюсь, что я совсем не разбираюсь в этих вещах. Мне действительно необходим хороший совет. – Его лицо, как яркой вспышкой, озарилось приветливой улыбкой. – К тому же я находился в Калифорнии все это время. Поэтому, ради Бога, высказывайте свое мнение.
– Господин вице-президент, – сказал госсекретарь, – пока вы находились на побережье, на президента Уотерса было оказано давление. И он принял…
Дверь отворилась. В комнату вошла миссис Уотерс. Ее глаза были безжизненны. Вслед за ней вошли верховный судья, глава аппарата Белого дома и фотограф президента.
Мэддокс вскочил.
– Сэр, – прошептал госсекретарь, – у нас очень мало времени. Нам надо остановить…
– Легче на поворотах, – отрезал Мэддокс.
На его лице появилось выражение глубокого сочувствия, столь же безупречное, как и его отличный галстук из черного шелка. Широко разведя руки, он направился к вдове президента.
– Вы уверены, что это то самое место? – спросил Тейлор. Козлов заметил, что американец старался сохранить профессиональное спокойствие, но в его голосе слышалось нетерпение, смешанное с отвращением. – Может быть, нам дали неверные координаты?
Козлов взглянул на экран, на котором светилось изображение выбранного района дозаправки. Степь была невероятно пустой. Там, где должны были быть советские самолеты-заправщики, была лишь серая земля, холодная и пустынная, расположенная между Каспийским морем на юге и морем снега на севере. Если бы его заставили дать этой местности название, Козлов бы назвал ее «ничейной землей».
Он оглянулся и посмотрел вверх на изуродованное осуждающее лицо Тейлора.
– Я ничего не понимаю, – честно признался Козлов. – Я разговаривал с самим генералом Ивановым… и со штабом… и они меня уверили…
– Все координаты точны, – объявил Мередит. – Это то самое место.
Козлов видел, как целая вереница чувств сменялась на лице американца: отвращение, сильное беспокойство, разочарование, а затем опять вернулось каменное выражение, никогда не сходившее с лица Тейлора.
– Дерьмо, – сказал Тейлор.
В командном отсеке наступила тишина. Каждый обдумывал возникшую ситуацию. Потоки воздуха раскачивали вертолет, автоматические системы ярко светились и тихо жужжали. Система фильтрации просто возвращала знакомые запахи.
Козлова мучил стыд. Он все больше и больше чувствовал себя обязанным этим американцам, которые готовы были продолжать борьбу не только за свои интересы, несмотря на высокую цену, которую им, возможно, придется заплатить. И все же американцев не покидала сила духа, даже в черные, тяжелые моменты жизни. Именно силы духа не хватало его стране в течение долгого времени. Его соотечественников били, мучили, морили голодом, стараясь убить их дух. Обреченность передавалась из поколения в поколение, народ забыл, что такое надеяться, а надежда почти так же необходима для здоровья человеческого существа, как витамины.
И все же он старался сохранить достоинство, несмотря на все это. Он гордился тем, что он русский даже в самые страшные часы. Но сейчас… казалось, что его страна опять специально старалась унизить и опозорить его. Военная машина, которой он отдал всю свою сознательную жизнь, не могла даже доставить топливо, которое позволило бы другим людям продолжить войну великой России.
Сколько лжи, полуправды и пустых обещаний было забыто сразу же после того, как они были произнесены. Почему генерал Иванов не сказал правду хотя бы в этот единственный раз?
Возможно, это была просто некомпетентность. Возможно, при всем желании самолеты-заправщики не могли вовремя прилететь в назначенный район.
– Может быть, – сказал Козлов с надеждой, – они просто задерживаются из-за военных действий?
Тейлор холодно взглянул на Козлова. Все остальные американцы, втиснувшиеся в крошечное помещение, тоже посмотрели на него. Затем американский полковник отвел взгляд и повернулся к Мередиту и Паркеру.
– Мы садимся, – сказал Тейлор. – Хэнк, свяжись с другими. Мы сядем и подождем. Сейчас мы только зря расходуем топливо.
– Да, сэр, – сказал капитан.
Козлов опять взглянул на офицера, на груди которого была нашивка с фамилией «Паркер».
Их представили друг другу прошлым вечером.
Но ему нужно было запомнить так много новых лиц. Например, Райдера, этого испуганного молодого человека с чемоданом, который сейчас сидел в дальнем конце отсека. Козлов вдруг подумал, что главное чувство, испытываемое человеком во время боевых действий, – это не страх или волнение и не трусость или храбрость, а обычная усталость. Казалось, что усталость – это единственное чувство, которое он ощущал в последнее время. Возможно, именно поэтому начальникам удавалось заставить людей платить столь самоубийственно высокую плату за выполнение задания – люди были просто слишком усталыми, чтобы думать о своей судьбе.
– Рассредоточьте хорошенько все вертолеты на местности, – сказал Тейлор, – чтобы самолеты-заправщики могли между ними маневрировать. Все должны замаскировать машины, прежде чем выйдут даже по нужде.
– С помощью обычной автоматической системы маскировки? – спросил Мередит.
Тейлор поджал губы, затем согласился.
– Конечно, это не слишком хорошо. Но мы должны быть готовы к быстрым действиям. И давай посадим наших ребяток немного к югу, чтобы эти жирные птички не сели прямо на нас. Мы наведем их потом, когда у нас будет с ними связь.
Капитан Паркер уже передавал приказ остальным пяти машинам М-100. Это были великолепные боевые машины. Козлов знал, что ему нужно как можно лучше запоминать детали этой операции, чтобы по возвращении иметь возможность составить полный отчет. Но он очень устал.
Полковник Тейлор повернулся и протиснулся в проход, ведущий в кабину пилота. Козлов почувствовал облегчение, так как это была временная передышка от дальнейших вопросов, а следовательно, и того чувства стыда, которое он испытывал, отвечая на них. Кроме того, ему трудно было смотреть на этого человека: от напряжения последних дней шрамы еще сильнее выступили на лице американца, подчеркивая его уродство. Сейчас Тейлор напоминал Козлову дьявола.
За стенами командного отсека раздался приглушенный гул моторов: это боевые машины начали опускаться на русскую землю.
Дул хотя и южный, но очень холодный ветер. Ветер проносился над иранским плоскогорьем, затем охлаждался, пролетая над Каспийским морем, и сейчас дул с такой силой, что приходилось закрывать глаза. Вертолеты М-100 были очень устойчивы, и внутри невозможно было определить силу ветра. Но здесь, в этом месте, где мертвая, бесцветная трава простиралась от горизонта до горизонта, ничто не преграждало путь ветру. Куда ни посмотри – никчемное пустынное место, в котором невозможно было укрыться от ветра.
Тейлор взглянул на часы, затем на небо.
Ничего.
Начинало темнеть.
Сама мысль о том, что все может так бесславно закончиться, была невыносима. Все эти годы он очень хотел получить возможность нанести ответный удар настоящему врагу, скрывающемуся за спинами тех, которых называли врагами его страны. После борьбы и потерь, ожесточенного планирования и потрясения при виде прижатого к стене президента становилось больно при мысли о том, что все это закончится в этой пустыне только из-за отсутствия топлива.
Он знал, что это будет конец, и не мог понять, почему никто другой, казалось, даже не осознавал этого. Поражение сейчас, в этот день, в этом месте, определит порядок в мире на целое поколение или даже больше. Им придется уйти обратно в свое истерзанное полушарие, а японцы получат то, к чему они так долго стремились.
Он старался избавиться от своих предрассудков. Но это было очень трудно. Он во всем винил японцев. И не мог ничего поделать. Больше всего на свете он хотел встретиться с ними в последний раз, держа оружие в руках.
Он снял шлем, и ветер взъерошил его спутанные волосы. Он подумал о Дейзи и горько улыбнулся. Он не мог поверить, что был настолько глуп и вообразил, что между ними было что-то серьезное. Ни одна женщина, даже поблекшая, не могла связать с ним свою жизнь. У него было одно, и только одно, предназначение: воевать. Все остальное было просто бесполезной мечтой.
Не может быть, чтобы все закончилось здесь, когда они так близко подошли к цели. Он взглянул на небо, там никого не было.
До его слуха донесся чей-то голос, прежде чем ветер унес его прочь. Он обернулся. К нему шел Мерри Мередит. За спиной офицера разведки М-100 казались естественными пятнами на фоне ландшафта. Автоматическая система маскировки развернула свои веера, а ее датчики, определив цветовую гамму земли, окрасили их внешнюю поверхность в нужный цвет. Маскировка была эффективной на любом фоне, кроме снега. Обшивка не могла окрашиваться в белый цвет и становилась лишь пятнисто-серой. Но здесь, в высохшей голой степи, маскировка работала отлично. Чтобы увидеть вертолеты, противник должен был точно знать, где их искать.
Все это – и техника, и испытания, и волшебство, и жертвоприношения… Нет, не может быть, чтобы все вот так закончилось.
Мередит нагнал его. Его кожа стала грубой от холода, но, глаза горели как обычно.
– Сэр, – сказал Мередит.
– В чем дело, Мерри?
– У меня появилась идея. Возможно, она вам не понравится. Но это все, что я могу предложить.
– Относительно чего?
– Относительно выполнения задачи. Есть возможность осуществить наш план без дополнительного топлива.
– Каким образом?
– Если исходить из того, что у нас нет достаточно топлива, чтобы долететь до Баку и вернуться в безопасное место на советской территории…
– Допустим. Дальше, – согласился Тейлор.
– Отлично. Тогда куда еще мы можем полететь? После того, как нанесем удар по Баку?
Тейлор вопросительно взглянул на Мерри.
Сейчас Мередит был похож на возбужденного мальчишку.
– А если в Турцию? – спросил начальник разведки. – Итак, у нас нет возможности вернуться назад. Ну так мы будем продолжать двигаться вперед. Я рассчитал расстояние. Мы сможем это сделать, хотя и с трудом. Из Баку полетим на запад через Армению и сядем на территории Турции около границы. Турция сохраняет нейтралитет – у них свои серьезные проблемы, связанные с движением фундаменталистов, – и поэтому они будут соблюдать международное право. Нам придется взорвать машины, как только мы сядем. Но мы сможем выполнить задание. Они интернируют нас до окончания военных действий – ну и что же? По крайней мере, мы сможем нанести удар, а не возвращаться обратно домой, поджав хвост…
Это было отлично и так просто. Тейлор понимал, что он бы никогда до этого не додумался. Он был слишком стар и слишком прямолинеен: необходимо вернуть подразделения на свои позиции во что бы то ни стало. Тем не менее в истории было известно множество примеров, когда подразделения в силу обстоятельств оказывались на нейтральной территории. В международном праве существовали специальные законы на этот случай.
Ну что ж, он и его люди не будут участвовать в дальнейших боевых действиях. Но если они сейчас не выполнят задания, то никаких дальнейших боевых действий вообще не будет.
Тейлор пристально смотрел на юг, представляя себе волны моря за горизонтом, а за ним и другие земли.
– Госдепартаменту это не понравится, – тихо сказал Тейлор, как будто его мог подслушать какой-нибудь высокопоставленный чиновник. Но он улыбался. – Ну и черт с ним. Мне всегда хотелось побывать в Турции.
Он протянул руку своему молодому подчиненному.
Вдруг сильный взрыв прогремел на горизонте, совсем недалеко. И вскоре они почувствовали удар взрывной волны. Горячий сильный порыв отогнал южный ветер. Несмотря на то, что взрыв был на расстоянии нескольких километров, его раскат был оглушительным. Район взрыва находился на севере, как раз в том месте, где советские самолеты-заправщики должны были ждать М-100.
За первым взрывом раздался второй.
– Ловушка, – закричал Тейлор. – Твою мать, это ловушка. Русские нас предали.
Они оба побежали к М-100.
Райдер стоял у заднего трапа М-100. Когда Тейлор и Мередит подбежали к нему, молодой человек стоял как огорошенный и наблюдал за тем адом, который бушевал на ближнем горизонте.
– Лезь внутрь. Лезь внутрь, – закричал Тейлор, размахивая летным шлемом, который он все еще держал в руке.
Утенок Кребс понял ситуацию быстрее всех остальных. Двигатели М-100 уже работали.
– Мерри, – закричал Тейлор, – поднимай всех в воздух.
Огромные веера маскировки начали убираться в фюзеляж М-100.
Тейлор впихнул Райдера в пункт управления вслед за Мередитом. Он бросил свой шлем на пол и, пробираясь в носовую часть, пересчитывал экипаж. Вслед за ним Паркер убрал трап.
Тейлор сурово взглянул на ничего не понимающего Козлова. Он чуть не вытащил пистолет и не застрелил русского прямо на месте. Но он не мог терять ни минуты.
Тейлор оттолкнул русского и протиснулся через люк, ведущий в кабину.
Он бросился на сиденье, хватая на ходу наушники. Затем подал знак Кребсу.
– Взлетай.
М-100 начал подниматься в небо.
На горизонте вспыхнули еще два ярких взрыва, осветив степь ярко оранжевым, желтым и красным светом. Над степью начал подниматься черный дым. Затем раздались один за другим еще около десяти взрывов. Каждый новый взрыв раздавался все ближе к начавшему набирать высоту вертолету.
– Эти сволочи русские, – прорычал Тейлор в наушники. – Твою мать, эти сволочные русские. Они нас предали.
– Фокстрот один-четыре. Взлетаем. Прием, – доложил один из М-100. Затем раздался голос пилота еще одного вертолета, по интонации было слышно, насколько он был потрясен неожиданным нападением. Вслед за поднявшимися в небо М-100 раздалась целая очередь взрывов.
– Ракеты, – сухо доложил второй пилот. – Похоже, это управляемые ракеты класса «воздух-земля». Компактные взрывчатые вещества обычного типа и боеприпасы объемного взрыва. Не смогли точно прицелиться, а то нам никогда не взлететь.
«Эти чертовы русские, – подумал Тейлор. – У них даже и в мыслях не было посылать самолеты-заправщики. Вместо этого они сообщили японцам или иранцам координаты выбранного места. Но в обмен на что? Они смогут добиться большего на мирных переговорах? В обмен на что?»
Тейлор подумал о Козлове, и его начало трясти от злости.
– Один М-100 остался на земле, – раздался голос Паркера по внутреннему телефону.
– Всем станциям доложить по очереди, – приказал Тейлор.
Вертолет на земле.
– Это Один-пять, – доложил экипаж другого вертолета. – Его сбили. Огненным шаром.
От взрывов внизу их подбросило вверх и кабину сильно тряхнуло. Тейлор схватился за поручни сиденья.
– Набирай, – закричал он, застегивая ремни безопасности.
– Я набираю максимум, – закричал в ответ Кребс.
По внутреннему телефону зазвучал голос Мередита, он изо всех сил старался сохранять спокойствие:
– Проверь, что с Один-пять. Он слишком медленно взлетает. Его не видно в огне.
– Всем станциям, – прокричал Тейлор в микрофон, – черт вас дери, докладывайте.
М-100 доложили по очереди. Не ответил только Один-пять. Все остальные машины поднялись над огненным ковром.
– Мерри, – приказал Тейлор, – начинай разрабатывать новый маршрут. Оставь все остальные дела. Хэнк, – вызвал он начальника оперативного отдела и боевой подготовки. – Мы возвращаемся на курс полета и летим в Баку.
Кребс недоверчиво взглянул на Тейлора.
– Не беспокойся, Утенок. У нас теперь новый план.
Уорент-офицер покачал головой.
У самого их хвоста раздались мощные взрывы, и ударной волной подбросило набирающий скорость вертолет.
– Хэнк, – позвал Тейлор. – Попытайся вызвать изображение места, куда упал Один-пять. Посмотри, что там осталось.
– Вас понял.
Вдруг серое небо как бы раскололось на две части. Впереди простиралось зелено-серое бурное море и его далекие берега. Вид моря, казалось, обещал безопасность.
– Ты знаешь, – горько сказал Тейлор Кребсу, – должно быть, их системы в ужасном состоянии. Мы нанесли им вчера серьезный удар. Иначе они бы нас сбили. – Он чувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Он пристально смотрел на море. Оно было похоже на ожившую стальную глыбу. – Огонь был слишком беспорядочным. Им следовало ударить по нашим вертолетам всеми ракетами сразу.
– Изображение на экране, – перебил его голос Паркера.
Тейлор поднял голову и посмотрел на центральный экран монитора. На радиолокационном изображении местности в рентгеновских лучах сквозь огонь и дым можно было видеть останки М-100, разбросанные на расстоянии нескольких акров.
– О Боже, – прошептал голос по внутреннему телефону.
Тейлор нажал на кнопку – и изображение исчезло.
– Забудь об этом, – сказал он холодно. – Нам повезло.
Ничего не могло остановить его сейчас. Никакие потери – ни свои, ни иранцев, ни повстанцев, ни японцев, ни даже русских.
Он снял наушники и встал с кресла. Он хотел поговорить с Козловым. Этому сукину сыну придется ответить на его вопросы.
Звук голоса Кребса остановил его.
– Твою мать, – с отвращением сказал старый уорент-офицер. Он посмотрел на Тейлора.
Но Тейлору не нужны были дальнейшие объяснения. На экране появились яркие вспышки, и Тейлору все стало ясно.
– Насколько я понимаю, они хотели убедиться, что ничего не осталось, – сказал Кребс.
– Бандиты, – сказал Тейлор по командной связи. – Вверх на девять часов.
Кребс начал разворачивать М-100 вверх и влево.
– Я сам поведу машину, – сказал Тейлор, взяв в руки рычаги ручного управления. – Ты будешь стрелять.
На индикаторе боевых действий было видно, как остальные четыре машины последовали за ним. Но боевой порядок был слишком очевидным, слишком предсказуемым.
– Один-один, Один-два. Я Фокстрот Один-ноль. Идите вверх. Идите один над другим. Один-три, Один-три. Оставайся со мной. Конец связи.
По внутренней линии связи раздался голос Мередита.
– Мы их засекли. Я даже слышу их. – Затем он на минуту замешкался.
– Какие это машины? – требовательно спросил Тейлор.
– Японские боевые вертолеты. Последняя модификация «Тошиба».
– Вас понял. Начинайте осуществлять программу мер радиопротиводействия.
Боевые машины противника быстро приближались. Сорок миль. Тридцать миль.
– Что еще, Мерри?
Опять наступила минутная пауза.
– Голоса, – сказал Мередит, – похоже, это южноафриканцы.
Тейлор схватил рычаги управления. Время сыграло с ним злую шутку. Прямо здесь, над Каспийским морем.
«Ну что ж, так тому и быть», – подумал он.
– Подтверди осуществление всех мер радиопротиводействия, – сказал Тейлор.
Он решил сохранять выдержку. Ничего особенного в том, что это были южноафриканцы. Но он никак не мог до конца отделаться от возникавших в памяти воспоминаний. Дерзкий молодой капитан, парящий над скудной африканской растительностью. Тот же молодой капитан, охваченный ужасом. Пистолет, приставленный к голове мальчишки с перебитым позвоночником. Муравьи, ползущие по глазам мертвого человека. Путешествие по реке в самом центре умирающего континента.
Да. Тейлор помнил южноафриканцев.
Вдруг изображение на мониторе стало нечетким.
– Сволочи, – сказал Кребс. – У них какие-то новые сволочные штуки.
– Мерри, – почти выкрикнул Тейлор, с трудом сдерживаясь. – Хэнк, ударь по ним во всю силу. Уничтожь их к чертовой матери.
– Двадцать восемь миль, – сказал Кребс. – Сближаемся.
Изображение на мониторе цели стало еще менее четким.
– Перевести боевой комплект на автоматическое наведение, – сказал Кребс. – Будем надеяться, что это сработает.
Тейлор чувствовал, как холодные капельки пота выступили по всему телу. Он ожесточенно начал крутить ручки, пытаясь сделать изображение на экранах более четким.
– Двадцать пять миль.
Тейлор пытался разглядеть хоть что-нибудь через ветровое стекло. На экранах мониторов ничего видно не было. Он изо всех сил старался увидеть вражеские самолеты.
– Я вижу их, – выкрикнул Мерри. – Изображение четкое.
– Передай его на системы управления оружием, – приказал Тейлор.
Другие вертолеты доложили об искажении изображения на электронных экранах их мониторов.
«Помни, – сказал сам себе Тейлор. – Твое состояние передается другим. Они так же напуганы, как и ты. Сохраняй спокойствие. Сохраняй спокойствие».
– Этого сделать нельзя, – доложил Мерри. – Боевая система не позволяет переключить изображение на другой источник.
– До цели двадцать миль, – объявил Кребс.
Вдруг М-100 пошел носом вверх, и Тейлор почувствовал сильную вибрацию под сиденьем.
Это начала стрелять главная пушка.
«Что сейчас видит противник? – думал Тейлор. – Если системы работают нормально, то противник видит сотни смазанных, одинаковых изображений, бесчисленное количество имитированных целей, за которыми скрывались М-100. Или же на экране у противника будут только помехи и рябь».
Тейлор опустил защитный козырек шлема.
– Лазерная тревога, – сказал он по командной связи. Кребс, стоящий рядом, тоже повернул защитный козырек вниз.
Защитные линзы сделали небо более темным, а из-за того, что, двигаясь вперед, М-100 поднял нос вверх, получить четкое изображение стало еще труднее. Тем не менее Тейлор верил, что он сможет сфокусировать те темные точки, которые и были самолетами противника.
– Полная боевая скорость, – приказал он. – Мы их догоним.
– Тринадцать миль, – сказал Кребс. – Мы их не найдем.
– И они нас тоже, – сказал Тейлор. Под кабиной вертолета, имеющей специальную виброизоляцию, главная пушка продолжала расстреливать драгоценные боеприпасы, но с каждым выстрелом точность стрельбы падала.
– Я их все еще хорошо слышу, – сказал Мерри. – Они растеряны. Они нас потеряли. Они ведут стрельбу из всех имеющихся орудий.
– Десять миль.
Тейлор всматривался в черные точки. Он насчитал десять точек. Но он не видел ни одного вражеского вертолета. Небо было заполнено множеством снарядов и лазерных лучей. Но снаряды, выпускаемые М-100, имели гораздо большую скорость, чем мог уловить человеческий глаз, а современные лазеры противника не были настроены на спектр видимого света. Небеса вокруг смертоносных пуль и лучей буквально сотрясались от электронного насилия.
Тем не менее он видел только серое небо и линии черных точек, идущих встречным курсом в сторону его уступающего по численности подразделения.
– Семь миль. Господи…
– Спокойно, – сказал Тейлор, забыв о своем страхе.
Темные трубчатые фюзеляжи, шум моторов и лопастей винтов.
– Четыре мили, – сказал Кребс. – Господи, сэр. Нам надо идти вверх. Мы идем прямо на них на встречном курсе.
«Нет, – думал Тейлор. – Если они еще не нанесли нам удар при этом угле, то они его уже не нанесут. Но первый, кто отвернет в сторону, обнажит уязвимый угол и потерпит поражение».
М-100 выпустил целую серию снарядов в сторону приближающегося противника.
– Всем станциям, – сказал Тейлор. – Точно по курсу.
– Две мили…
Боевые машины «Тошиба» были уже четко видны. За последние годы их внешний вид изменился не сильно. По форме они были похожи на вертолеты с турбовинтовыми двигателями по бокам или на самолеты с несущими винтами. На что именно, решайте сами.
– Держите курс, – закричал Тейлор.
Пушка М-100 продолжала вести стрельбу. Но снаряды летели в небо, не попадая в цель.
– Одна миля – и сближение.
Когда-то всадники скакали навстречу друг другу с обнаженными саблями, сейчас же их потомки неслись по небу, выстроившись в длинную линию из металлических машин, изрытая молнии.
– Бей, черт побери, бей, – молил Тейлор главную пушку.
Теперь он мог видеть вражеские боевые машины очень хорошо. Фальшивая иранская маркировка, маскировочная пятнистая окраска. Низко подвешенная лазерная установка.
– Мы сейчас столкнемся…
Тейлор крепко держал руку на рычаге управления. Прямо.
Рассекая воздух и издавая оглушительный шум, М-100 пронесся мимо линии противника.
– Всем станциям, – сказал Тейлор. – Следуйте за мной. У нас радиус разворота больше, чем у них.
Он чувствовал себя сейчас более уверенно. Конструкция корпуса М-100 была создана лет на десять позже, чем конструкция «Тошиба». М-100 обладал большими преимуществами с точки зрения маневренности.
– Все идут за мной? – требовательно спросил Тейлор.
Четыре остальные вертолета один за другим доложили о получении команды.
– Завершить разворот. Мы уязвимы только сзади.
Он взглянул на монитор. Гудящее облако в том месте, где были самолеты противника, тоже начало поворачивать. Но они двигались медленнее, и Тейлор это чувствовал.
– Утенок, – сказал Тейлор, – отключи автоматические системы. Они только нейтрализуют действие друг друга. Возьми ручное управление главной пушкой. И давай.
– Точность наведения ухудшается, – сказал Кребс.
– Ты сможешь сделать это, Утенок. Давай. Когда мы начинали, у нас с тобой не было всех этих чертовых приспособлений.
Кребс кивнул, хотя по его лицу, там, где оно не было закрыто лазерным козырьком, можно было видеть, что он сомневается.
– Всем станциям, – сказал Тейлор. – Рассредоточиться. Перейти на ручное ведение огня.
Так как разворот был очень крутым, то ремни безопасности сильно натянулись. Когда они уже почти вышли из разворота, самолеты противника еще находились только в середине маневра. У них было мало времени. Но вероятность успеха все же была.
Насколько он помнил, у японских боевых машин не было ручного управления ведением огня.
Излишняя гордыня.
– Одиночный огонь, – приказал Тейлор.
Он вводил вертолет в разворот так, как будто вел необъезженную лошадь. Вскоре он уже мог различать черные точки боевого порядка вертолетов противника, описывающих длинную дугу в небе. Они шли четким строем. Это были очень дисциплинированные летчики.
Сейчас все вертолеты команды Тейлора летели самостоятельно, не соблюдая никакого боевого порядка. Каждый сам выбирал наилучший угол атаки.
Тейлор шел на полной скорости, стараясь подойти к противнику с фланга, прежде чем японские машины смогут привести свои орудия в состояние боевой готовности.
– Не знаю, – неуверенно сказал Кребс, держа руку на рычагах управления боевыми орудиями.
– Твою мать, чего ты не знаешь? – спросил Тейлор. – Я же знаю, что надо убрать этих сукиных сынов.
Кребс выстрелил.
Ничего.
– Небольшая проба для наведения прицела, – сказал он, как бы извиняясь. Сейчас, когда он начал стрелять, его голос зазвучал спокойнее.
Тейлор направил М-100 прямо в центр боевого порядка противника, наблюдая за тем, как четкие очертания боевых машин входят в последнюю стадию разворота.
– Давай, малышка, – сказал Кребс. Он опять выстрелил.
Мгновенно черный вертолет вспыхнул и начал падать, нарушая боевой порядок противника, отдельные части разлетелись в разные стороны.
Тейлор закричал от радости, как необузданный молодой капитан, который когда-то летал, как во сне, в небе над Африкой.
– Здорово, твою мать, – сказал Кребс восхищенно. Он опять выпустил целую очередь снарядов.
Еще один японский боевой вертолет развалился на части в небе.
– Вы меня запомните, – сказал Тейлор своим врагам. – Вы меня запомните.
Вслед за этим загорелись и развалились еще две японские боевые машины. Другие М-100 тоже вели огонь.
Было очень мало времени. С каждой секундой очертания вертолетов противника становились все четче. Тейлор боялся, – что они смогут завершить маневр под нужным углом и обстрелять их перекрестным огнем лазеров.
Тейлор пристально смотрел на вражеские машины, стараясь понять, какой боевой порядок они используют.
– Утенок, – вдруг выкрикнул он. – Стреляй по третьему. Это их командный пункт.
– Вас понял, – сказал Кребс уже своим обычным, по-военному резким голосом. Хотя он говорил совершенно спокойно, но не было сомнения, что своим сухим тоном он пытается скрыть ту переполняющую его радость, какую испытывал и сам Тейлор, непередаваемую словами радость разрушения.
С помощью своих оптических приборов старый уорент-офицер следил за тем, как вертолеты противника делают разворот. Он выпустил один снаряд, затем еще один.
Командный вертолет исчез в ярком белом пламени. Когда вспышка погасла, было видно только, как его черные обломки падают в море.
Взорвался еще один боевой вертолет противника.
Оставшиеся боевые машины перестали выполнять разворот. Вместо того чтобы попытаться сблизиться со своими преследователями, они стали от них уходить.
«Неверное решение», – хладнокровно подумал Тейлор.
– Всем станциям. Правое плечо вперед, – выкрикнул он, использовав подсознательно старую пехотную команду.
Два из оставшихся боевых вертолетов взорвались одновременно, как будто в них выстрелили из двухстволки. Оставались еще две боевые машины противника. Тейлор знал, что они сейчас испытывают.
Ужас. Понимание того, что все уже кончено, борется в них с надеждой, что все образуется, несмотря на отсутствие всякой надежды. И страшная неуверенность, которая мешает им действовать, хотя и не парализует их действия полностью. Но это знание не трогало его.
Сейчас они находились в тылу вертолетов противника. Их попытка уйти от преследования была безнадежной, так как у американских М-100 скорость была больше. Но летчики противника не могли об этом знать. В этот момент они знали наверняка лишь то, что они пока живы.
Тейлор чувствовал, как рядом с ним напрягся Кребс. Он выпустил еще одну очередь снарядов.
Японская боевая машина начала вертеться, как флюгер во время шторма, и распалась на части еще до того, как огонь из горящего бака с горючим перекинулся на весь вертолет. Затем огненное облако охватило его целиком, на землю посыпались обломки.
Единственный оставшийся вертолет противника направился на юго-восток. Тейлор ощущал, как летчик судорожно двигает рычагами, увеличивая тягу и стараясь набрать скорость большую, чем позволяли законы физики.
Затем последний черный вертолет вспыхнул, и его обломки стали падать, как капли черного дождя.
Мгновение все молчали. М-100 непроизвольно опять выстроились в боевой порядок. Но никакая тренировка не могла помочь им найти слова, способные выразить чувства, которые они сейчас испытывали.
Небо было устрашающе чистым.
– Всем станциям, – наконец сказал Тейлор. – Переключиться на автоматическое управление полетом. Следующая остановка – объект «Блэкджек». Баку.
Он глубоко вздохнул.
– Утенок, – сказал он, – я пойду потолкую с нашим русским другом.
– Я клянусь, – сказал Козлов. От удара Тейлора у него изо рта текла кровь. – Клянусь, я ничего не знал.
Тейлор сурово взглянул на него. Ему хотелось открыть люк и вытолкнуть русского. Он не знал, были ли в Каспийском море акулы, но ему очень хотелось, чтобы природа постаралась и не упустила возможность запустить туда несколько акул специально для этого случая.
Тейлор почувствовал новый прилив ярости и поднял кулак.
– Не надо, – вдруг сказал Мередит. – Я ему верю.
Не опуская кулака, Тейлор удивленно посмотрел на начальника разведки.
– Взгляни на него, – продолжал Мередит, как будто Козлов не мог слышать, о чем они говорят. – Он дьявольски испуган. Он находится в этом состоянии с момента посадки на место дозаправки. Он понятия ни о чем не имел. – Он сделал вид, что сплевывает. – Это несчастный простой офицер, которого мучает зубная боль, а вовсе не камикадзе. Иванов и его тоже надул.
Тейлор опустил кулак, но не разжал его. Он весь горел от ярости.
– Черт побери, – прорычал он, – я просто хочу знать одну вещь. Ответь мне прямо, как вы, чертовы русские, смогли совершить такое. А вся эта ерунда о расположении штаба в Баку – ты говорил правду? Твой рисунок был точным? Или ты все это выдумал?
Козлов открыл рот, чтобы ответить. Двух передних гнилых зубов не было. Он открыл и закрыл рот, кровь ручейком стекала по подбородку русского офицера и капала на военную форму. Он вытер рот рукавом и попытался сказать:
– Все… все правда. Вы верите? Я здесь с вами. Я тоже верил…
Тейлор покачал головой и с отвращением отвернулся.
– Я ему тоже верю, – сказал Райдер. С начала полета он впервые заговорил в присутствии Тейлора.
Тейлор хотел рявкнуть что-то в ответ, но Хэнк Паркер заговорил первым:
– Он говорит правду. Даю голову на отсечение.
Вдруг Тейлор почувствовал себя, как большой кот в маленькой клетке.
– Черт подери, – сказал он, поворачиваясь спиной к Козлову. – Твоя страна выиграет в результате этой операции столько же, столько и моя.
– Я понимаю, – сказал Козлов осторожно, его больные десны продолжали кровоточить.
– Тогда почему? Почему Иванов сделал это?
– Я не знаю.
– Зачем продавать своих единственных друзей? Боже, ведь никто в мире, кроме нас, больше не испытывает к вам симпатии. Кто еще пытался спасти вас?
Испытывая невыразимый стыд, Козлов поднял глаза и посмотрел на пульт управления.
– Я ничего не понимаю. – Он опять вытер подбородок рукавом. – Возможно, произошла ошибка. Я не знаю.
Тейлор ударил опухшей рукой по боковой панели. Рука болела. В ярости он сорвал свежую повязку, которую наложил перед вылетом на операцию.
Боль оставалась, но это больше не имело значения.
– Я тоже не знаю, – устало сказал Тейлор.
– Он нам нужен, – сказал Мередит. – Он нам будет нужен на земле.
– Хорошо, – согласился Тейлор. Он повернулся к Козлову: – Но один неверный шаг, и я сам пристрелю тебя.
Козлов кивнул. Он был мертвенно бледен, а кровь, текущая по подбородку, – ярко-красной. Сейчас он казался меньше, как будто сжался от стыда, и Тейлор почувствовал себя так, как будто ударил ребенка.
– И оружие тебе не дадим, – добавил Тейлор. – Ты нас поведешь, а мы будем стрелять.
Козлов кивнул, он покорно воспринял это новое унижение.
Потеряв интерес к дальнейшему разговору с русским, Тейлор повернулся к Хэнку Паркеру. Потом он склонился над пультом боевого управления и вдруг резко выпрямился.
– Виктор, – сказал он, разглядывая Козлова, стоящего в другом конце небольшого отсека. Русский пальцем ощупывал рот. – Я хочу, что бы ты мне честно сказал еще об одном. Вы… ваши знали что-нибудь о «Скрэмблерах»? И вы решили ничего не говорить нам?
Козлов вытер испачканные кровью пальцы о брюки. Он откашлялся, и чувствовалось, что все горло у него забито.
– Я не знал. Я лично ничего не знал. – Он на минуту замолчал, затем опять начал говорить, уже более решительно. – Генералу Иванову что-то было известно. Но, честно говоря, я не знаю, что именно. Он ничего не сказал мне… до тех пор, пока это не случилось.
– Ну что вы за народ? – с отвращением сказал Тейлор, качая головой. Он повысил голос, и в нем чувствовалась ярость и покорность. – Хоть кто-нибудь в вашей стране помнит, что это значит – говорить правду?
Козлов слегка пожал плечами, потом попытался свести их вместе, как бы стараясь исчезнуть. Он не мог смотреть Тейлору в глаза.
Вдруг стратегическая система связи включилась, это было совершенно непрошеное вмешательство. На другом конце провода усталый голос произнес позывные. Даже они там, в Вашингтоне, устали.
Мередит подтвердил начало связи.
– Полковник Тейлор находится у вас? – спросил офицер связи с другого конца провода.
– Вас понял. Он стоит рядом.
– Включите видеоизображение. С вами будет говорить президент США.
«О черт», – подумал Тейлор, мечтательно вспоминая, что были времена, когда монархи по неделям и месяцам не могли связаться с солдатскими лагерями.
К всеобщему удивлению, на экране появилось не знакомое лицо президента Уотерса, а приятно загорелое и пышущее здоровьем лицо вице-президента, лишь с небольшими кругами от усталости вокруг глаз. Когда Тейлор встал напротив экрана монитора, вице-президент отшатнулся. Они никогда раньше не встречались.
Вице-президент взял себя в руки и наклонился вперед, вся его поза говорила о доверительности и искренности.
– Полковник Тейлор, – сказал он.
– Да, господин вице-президент.
Странное выражение появилось на лице человека на экране.
– Полковник Тейлор, я теперь президент, так как около часа назад у президента Уотерса был инфаркт и он умер во сне.
– Да, сэр, – сказал Тейлор, в уме просчитывая, какие последствия это будет иметь для выполняемой им задачи. Остальное для него не имело сейчас значения.
– Полковник Тейлор, похоже, что вы сейчас не один?
– Да, сэр. Несколько членов моего штаба находятся здесь.
Новый президент посмотрел в сторону, казалось, что он собирается говорить с кем-то, кто находится вне поля действия видеокамеры. Затем он опять посмотрел на экран и сказал:
– Не могли бы вы попросить всех выйти из комнаты, в которой вы находитесь? Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.
Плохой знак. Единственный вопрос был в том, насколько плохой? В другой раз Тейлор, возможно, сказал бы, что его члены штаба должны продолжать выполнять свои обязанности. Но он чувствовал, что это было бы сейчас роковой ошибкой.
– Мерри, – сказал он, отвернувшись на мгновение от монитора.
– Да, сэр, – сказал Мередит. Он быстро начал выводить остальных в узкий проход, ведущий в кабину пилота. Хэнк Паркер вышел первым и направился в кабину, так как он имел право управлять самолетом и сейчас мог спокойно отдохнуть в удобном кресле Тейлора.
После некоторого замешательства все вышли из командного отсека и закрыли люк.
– Господин президент, я один.
Мэддокс кивнул, слегка покусывая нижнюю губу. Было очевидно, что он старается справиться с потрясением от вида шрамов Тейлора и оценить ситуацию.
– Полковник Тейлор, – сказал он. Он говорил так, как говорят жители южных штатов. – Мне не хотелось смущать вас в присутствии ваших подчиненных… однако мне кажется, что задача, которую вы в настоящее время выполняете, возможно, была плохо продумана.
Тейлор даже не моргнул глазом. Он готовил себя к этому заранее.
– Почему, господин президент?
Мэддокс, казалось, был удивлен. Тейлор слышал, как невидимый на экране человек сказал:
– Вам не надо ничего ему объяснять, господин президент. Вам надо только приказать ему поворачивать назад, и он обязан повиноваться.
– Полковник Тейлор, – продолжал Мэддокс. – Я боюсь, у нас нет времени на то, чтобы объяснить вам все наши… соображения. Я приказываю вам немедленно прекратить выполнение задания.
– Господин президент, – сказал Тейлор в отчаянии, хотя он изо всех сил старался скрыть это отчаяние. – Мы уже находимся в районе цели. Через час…
– Полковник, я не собираюсь спорить с вами. Лучшие умы в Вашингтоне посоветовали мне остановить все то, что вы собираетесь там делать. Поэтому разворачивайтесь и возвращайтесь туда, откуда вы начали выполнение этой операции. Вы уже хорошо поработали, и могу уверить вас, родина будет признательна вам.
– Нет, – сказал Тейлор.
Мэддокс посмотрел на него, не веря своим ушам.
– Что вы сказали?
– Нет, господин президент, я не прерву выполнение операции. Я считаю, что люди, которые не понимают ситуацию здесь, в этом районе, дают вам плохие советы. Я никогда раньше не отказывался выполнять приказы президента. Но сейчас я четко вижу свой долг. Я собираюсь продолжить выполнение этой операции в соответствии с приказом, полученным от президента Уотерса.
– Боже, полковник, что вы собираетесь делать?
Тейлор отключил стратегическую линию связи. Затем он снял защелку шифровального блока, отсоединил его и изо всех сил ударил им о заднюю стенку, затем вставил блок на место и защелкнул держатель, как будто ничего не произошло. Прощай, Вашингтон.
Он пошел вперед, открыл внутренний люк, ведущий к проходу в кабину пилота.
В тусклом свете столпившиеся там офицеры выглядели смешно, они сгрудились в кучу, как ученики школы, затевающие какую-то шалость.
Тейлор чувствовал неприятный запах, идущий изо рта Козлова.
– Джентльмены, – сказал Тейлор. – Президент Соединенных Штатов умер сегодня утром естественной смертью. Вице-президент принял присягу и взял на себя президентские полномочия. Трудностей переходного периода не было. Теперь, – он нагнулся, чтобы помочь Райдеру выбраться из толпы людей, в которой он стоял, – мы должны начинать выполнение операции.
Мэддокс сидел, выпрямившись, как струна.
Он не помнил, когда он был вот так зол в последний раз. Оказалось, это было несколько десятилетий назад.
– Ну. – Он оглядел комнату, испытывая отвращение от того беспорядка, который он унаследовал. – Вы слышали, что он сказал. И что, черт подери, вы собираетесь с этим делать? – Он взглянул на госсекретаря, затем на председателя Комитета начальников штабов.
Старый генерал удивленно покачал головой.
«Ему придется уйти, – подумал Мэддокс. – В свое время, конечно. Нельзя немедленно начинать вычищать всех, кого назначил Уотерс».
– Господин президент, – начал госсекретарь, – возможно, мы могли бы предупредить японцев. Объяснить им, что это не санкционированная нами акция.
«Совершенно никчемные люди, – думал Мэддокс. – Как только Уотерс справлялся с такой безнадежной шайкой».
– Господин госсекретарь, – начал Мэддокс, лениво растягивая слова, как будто сейчас был страшно жаркий, летний день. – Вы можете уговорить меня на многое. Но вы не сможете убедить меня в необходимости выдавать противнику наших солдат, и то, что это сумасшедший уродливый сукин сын, не имеет значения. У кого еще есть разумные идеи?
– Военный суд, – предложил кратко председатель Комитета начальников штабов.
Мэддокс взглянул на него.
– Генерал, – произнес он так, как будто это слово состояло только из двух слогов, – я имел в виду более срочные меры.
Председатель покачал головой.
– Слишком поздно, сэр. Мы даже не можем остановить их. Я знаю полковника Тейлора. Он прикажет всем работать на одной линии связи и спрячет ее путем перестройки частот. С военной точки зрения… Боюсь, мы можем только ждать и наблюдать. И надеяться на лучшее.
Мэддокс пришел в ужас.
– Черт подери, – сказал он. – Ответьте мне на один вопрос, и мне нужен правдивый ответ. Есть ли у этого сукина сына хоть один шанс из тысячи?
– Да, у него есть шанс, – сказал председатель. – Именно один, может, два, учитывая, что это Джордж Тейлор.
Президент Мэддокс чувствовал себя несчастным. Да, это было неблагоприятное начало его президентства, и даже если оно закончится в январе с введением в должность нового президента, представителя другой партии, он не собирается навлекать на себя позор, которого можно избежать.
– Ну что ж, – сказал он с отвращением. – Клянусь перед Богом, я просто не знаю… – Он смотрел на госсекретаря, но обращался ко всем присутствующим в комнате. – Я скажу вам, что мы будем делать. Если ему эта операция не удастся и он вернется живым и станет болтать, то мы отдадим под суд его и всех военнослужащих, участвовавших в ней. – Мэддокс откинулся на спинку стула. Впервые за весь день он чувствовал себя так, как будто действительно управлял ситуацией. – С другой стороны, если этому сукину сыну удастся выполнить задание и он задаст им жару, все присутствующие в этой комнате забудут о том, что этот разговор имел место. Вы меня поняли?
Валя вошла в бар гостиницы. Крепко держа свою сумочку, чтобы унять дрожь в руках, она оглядывала мрачное помещение, прислушиваясь к гулу голосов уже пьяных в этот ранний час мужчин и продажных женщин. Сегодня американцы были одеты в военную форму и казались более подтянутыми. Из темноты вдруг раздался громкий смех, но он показался ей натянутым и официальным. Она не видела ни одного знакомого лица.
Это невозможно. Это невозможно.
Она села за стойку, стараясь сохранить грациозность и привлекательность. Но это было невероятно трудно. Тело от побоев следователя болело, и небольшое сиденье казалось очень неудобным.
Она вглядывалась в темноту, все еще стараясь рассмотреть лица людей, сидящих за дальними столиками. Комната была вся в сигаретном дыму, так как русские женщины много курили, и слабый свет с трудом проникал в глубину комнаты. Но это даже хорошо. Валя нервно потрогала лицо. Стараясь скрыть синяки, она наложила больше грима, чем обычно. К счастью, отечность спала, и остались только сине-коричневые пятна.
Она продолжала идти вперед, слабо надеясь, что молодой американец все же находится здесь, ее возлюбленный всего на одну ночь, и что он, улыбаясь и махая рукой, бросится к ней и начнет спрашивать, почему она не смогла встретиться с ним прошлым вечером, как обещала, и спасет ее.
Но его здесь не было. Никто не собирался спасать ее. Бармен не обращал на нее внимания, и она облокотилась на стойку, стараясь вглядеться в темноту. Нет, его здесь не было. Здесь не было и того человека, за которым ей поручили следить ее мучители.
Затем она увидела его. Он сидел к ней спиной. Повернувшись массивным телом, он позвал по-английски официанта. Серебряный рисунок и золотая эмблема украшали его погоны.
Она не сможет этого сделать. У нее нет сил.
Тем не менее она осторожно поднялась с высокого сиденья, стараясь причинять себе как можно меньше боли. Сейчас ей даже трудно было представить, что она сможет выдержать на себе тяжесть мужского тела. Ей казалось, что все ее тело было в ушибах. Но она напомнила себе, что в мире существовали еще более страшные вещи, о чем с удовольствием рассказал ей следователь.
За столом офицера не было женщин. Было еще рано, и офицер и его товарищи пили пиво из коричневых бутылок и разговаривали. Валя пробралась между столами, ударившись воспаленным бедром о край стула. Громила повернулся и опять позвал официанта, на этот раз более раздраженно.
Она не сможет этого сделать. Она не знает, что ей нужно говорить.
На мгновение она остановилась, страстно желая найти причину, чтобы ничего больше не делать. Ей очень хотелось сейчас тяжело заболеть, причем настолько серьезно, чтобы это заставило ее мучителей прекратить все это. Она опять вспомнила темную комнату с единственной лампочкой, вопросы и невыносимые побои.
Она вспомнила угрозы и то чувство, которое испытывала, лежа в холодном поту на бетонном полу.
«Один шаг за другим, – говорила она себе. – Как солдат. Ничего не произойдет. Ты бывала и в худших переделках».
Она встала за спинкой стула, ожидая, когда он обратит на нее внимание. Но он продолжал разговаривать с двумя другими мужчинами, сидящими за его столом. Наконец один из собеседников поднял глаза на Валю. Громила тоже повернул голову и взглянул в ту сторону, куда смотрел его собеседник; складки жира нависли над его воротником.
– Здравствуйте, – сказала Валя. Громила посмотрел на нее. В его взгляде было любопытство, смешанное с подозрением. Он не ответил.
– Мы раньше встречались, – продолжала Валя.
Громила кивнул:
– Я знаю.
– Позавчера ночью, – сказала Валя, стараясь сохранить спокойствие. Ей хотелось заплакать и убежать. Вместо этого она старалась придать своему голосу легкую сексуальность кинозвезды. – Я была с подругой по имени Таня.
– Я знаю, – повторил громила. – Я никогда не забываю женщин, которые уходят от меня, когда на столе еще полно выпивки.
Их глаза впервые встретились. Валя увидела ненависть в его темных зрачках.
«Я не могу сделать это», – сказала она себе.
Валя положила руку на плечо громилы, так что ее пальцы легли на холодную цветную эмблему. У нее было чувство, что ее заставили дотронуться до змеи. Но она не убирала руку.
Она улыбнулась как можно приветливее.
– О, – сказала она, смеясь, – вы меня не поняли. Я думала, вы не находите меня привлекательной и хотите остаться с Таней. Я думала, вам понравилась Таня.
Выражение глаз громилы несколько смягчилось. Затем его лицо осветилось широкой улыбкой и стали видны крупные, белые, чисто американские зубы. «Предназначенные для пережевывания американских бифштексов», – подумала Валя.
– Я? – засмеялся громила. – Я? Влюблен в старушку Таню? – Его собутыльники тоже начали смеяться. – Это невозможно.
– Вы обидели меня, – солгала Валя. – Я думала, вы хотите, чтобы я ушла.
Она старалась вспомнить несколько разговорных английских выражений, которым не учат в советских школах.
– Вы так смотрели на Таню.
– Я и не знал, что ты хочешь переспать со старушкой Таней, Билл, – сказал один из его собутыльников. – Оказывается, она в твоем вкусе.
Громила опять засмеялся, но на этот раз менее натянуто.
– Старушка Таня, – сказал он. – Никто, кроме Джимбо, не согласится посоревноваться с этой кобылкой.
Третий сидящий за столом офицер покачал головой, как будто бы попробовал что-то мерзкое.
– Старый Джим слепой, как летучая мышь.
– Я думаю, Джимбо нравятся девушки в теле, – сказал громила. Из-за акцента его трудно было понять. Он не двигался, и Валина рука все еще лежала на его плече. – Боже, я помню, как в Хуачуке сукин сын вечно торчал в Пако или Агуа Приета и развлекался с какой-нибудь здоровенной мексиканкой. Однажды чуть было не опоздал на поверку.
– Да, вот это были денечки, – согласился третий. – Во всяком случае, мексиканки мылись достаточно часто. – Он посмотрел Вале в лицо, затем скользнул взглядом по ее фигуре, а потом опять посмотрел ей в глаза. У него было беспредельно наглое выражение лица.
Громила вывернулся из-под Валиной руки.
Она подумала, что он собирается избавиться от нее, и уже начала впадать в панику. Она готова на все, даже встать на колени. Валя представила себе огромного следователя с рыхлым лицом, склонившегося над ней. Она вспомнила более молодого красивого офицера, который уверял ее, что от нее требуется лишь подружиться с одним человеком. Он говорил это таким спокойным тоном, что она сразу почувствовала, что наступил конец света.
Громила ногой толкнул стул, стоящий у самого стола.
– Садись, – сказал он Вале. – Что ты будешь пить?
Валя почти упала на край стула, ударившись задом, а позвоночник задрожал в ожидании боли. Только через некоторое время боль пришла.
– Что-нибудь. Мне все равно. Что-нибудь крепкое.
Вдруг громила наклонился близко к Вале и пристально посмотрел на нее. Она вся съежилась.
Громила присвистнул:
– Ого, это твой парень преподнес тебе такой подарочек, милашка?
Валя почувствовала, как от смущения кровь стала приливать к лицу.
– Это несчастный случая, – сказала она. – Я упала с лестницы.
Громила слегка улыбнулся и откинулся на спинку стула.
– Угу. Я сам тоже падал с такой лестницы пару раз.
Он просунул руку у нее за спиной и подвинул ее стул к своему. Положил тяжелую руку ей на плечо, затем провел ею по спине и опустил на холмик ее худеньких ягодиц…
Он кивнул и сказал.
– Да, ты довольно тощенькая, но ты мне подойдешь. – Он наклонился поближе к ней так, чтобы его друзья не могли слышать. Губами он касался Валиных волос. От него пахло, как из бочки прокисшего пива. – Сто американских долларов, – сказал он, – и ни цента больше.
24
4 ноября 2020 года
Нобуру снилась желтая лошадь у соленого озера. Он приблизился к лошади, но животное не обращало на него никакого внимания. Лошадь, пощипывающая пучки чахлой травы, выглядела крайне усталой, и ее спина так сильно прогнулась, что, казалось, она могла бы сломаться даже под тяжестью ребенка. Нобуру был одет в хороший английский костюм, впечатление от которого портило только отсутствие запонок. Он искал их в песке и опасался, что лошадь может съесть их по ошибке. Он окликнул животное. Он знал его имя. И лошадь подняла голову, покорно поворачиваясь в сторону Нобуру. Желтая лошадь была слепая. Через мгновение она снова повернула свою морду к чахлой траве.
Затем появились темнолицые люди. Из небытия. Они шли отовсюду. Они стремительно выскакивали из моря, причитая на незнакомом языке. Нобуру подумал, что они пришли убить лошадь. Он побежал к безучастному животному, решив защитить его. Но темнолицые люди не интересовались лошадью. Нобуру ошибался.
Они пришли за ним.
Бесчисленные руки скользили по нему, цепляясь за него, сжимая в крепких объятиях. Он отбивался, так как чувствовал, что это будет самая страшная из всех пыток. Но толпа держала его в своей власти. Сжимавшие его руки становились все сильнее. Он чувствовал чуждый запах их дыхания. Он пытался остановить их, объяснить, что невозможно убить человека без запонок. Невыносимо было думать, что он может закончить свою жизнь не полностью одетым.
Затем на небе появился дракон. Все вокруг вспыхнуло. Он мог видеть темные очертания императорского дворца в Токио, выделяющиеся на фоне яркого неба. Он совсем не видел дракона.
Тот был темным и бесформенным. Но он знал, что дракон здесь. Он чувствовал движение воздуха от взмахов его крыльев. Темнолицые люди исчезли. Вместо них к нему приблизились мертвецы в ветхих военных формах. Изуродованные чумой, с белыми черепами, просвечивающими сквозь сгнившее мясо, они жаждали расправы и шли к нему. И он знал их. Он знал их давным-давно. Это были старые знакомые из его подсознания. Но они никогда раньше не подходили так близко. Самый страшный из них устремился вперед, дотрагиваясь до Нобуру светящимися пальцами.
– Они возвращаются, – сказал Акиро.
Нобуру сделал глубокий вдох. Он почувствовал запах смерти. Он старался вздремнуть, отдохнуть немного. Но было бы значительно лучше продолжать бодрствовать. Его сны противоречили действительности. Хмельной от видений, шатаясь, он направился назад к своему пункту наблюдения на крыше штаба.
Да. Сейчас их можно было слышать. Взбирающихся вверх по холму в свете угасающего дня темнолицых людей. Поющих.
– Я не могу этого понять, – сказал Акиро. – Я не могу этого понять. – Он говорил это не Нобуру, а себе – рассеянным тоном человека, полностью потерявшего всякую уверенность и ожидающего смерти.
– Вы распределили боеприпасы? – спросил Нобуру. Он потрогал повязку на голове. Она развязалась во время короткого сна. Он все еще не был уверен в реальности происходящего.
Воин из сновидения плясал на обрывках действительности. Нобуру чувствовал себя так, как будто он очнулся после нездорового наркотического сна, и неземное пение и скандирование на улицах, казалось, соединяли мир снов и реальность.
– Господин генерал, – откликнулся Акиро, обрадовавшись, что он может доложить о конкретном деле, – распределение закончено. Люди имеют в среднем по восемнадцать патронов на каждый автомат. Мы также доставили оружие, снятое с убитых солдат противника. Имеется приблизительно семьдесят патронов на каждый пулемет. По одной гранате на каждые два человека.
Да. Так много было непредвиденного. Толпа постепенно поднималась вверх по улицам, продолжая причитать. Если им повезет, то боеприпасов может хватить, чтобы отразить только первую атаку.
– По-прежнему нет прямой связи с тыловым штабом или с Токио? – спросил Нобуру.
Акиро опустил голову.
– Казалось, что ситуация улучшается. Однако час спустя опять начались помехи.
– Те же, что и прошлой ночью?
– Нет, другие. Офицер службы связи сказал, что вчера ночью были заградительные помехи, сегодня помехи похожи на пиявок, которые присасываются к работающим приборам и выводят их из строя.
Что это могло означать? В течение всей своей военной карьеры Нобуру никогда не был полностью лишен информации. Он считал наличие информации само собой разумеющимся.
Сейчас, будучи уже старым, он чувствовал себя так, как будто попал на несколько столетий назад и должен был провести свое последнее сражение в неизвестности.
«Ну что ж, – думал он, – сейчас это не имеет большого значения». Даже если бы внезапно линии связи были бы восстановлены, все равно было бы уже поздно. Дружественные силы были слишком далеко. Он посмотрел на карту, анализируя плохо развитую сеть дорог с точки зрения возможности снятия осады. Преимущество было полностью на стороне противника. Через час, возможно раньше, чужие люди в последний раз перелезут через стены, будут просачиваться в двери, карабкаться в окна. Все было кончено.
Он хотел сказать что-нибудь еще, чтобы ободрить Акиро, но слова не приходили ему в голову. Даже его дар убеждения изменил ему под конец.
– Идем, – сказал Нобуру. – Мы попробуем провести последний сеанс радиосвязи. Для порядка.
Они стали спускаться по внутренним переходам здания штаба, ступая между рядами раненых людей, лежащих в коридорах. То тут, то там солдаты, находящиеся в сознании, пытались подняться при появлении командира. Но все попытки терпели неудачу. Два офицера и сержант перетаскивали коробки с документами в комнату, где хранилась машинка для уничтожения бумаг. Проходя мимо, Нобуру почувствовал жар от машины и мельком увидел руки, бросающие бумаги в ее топку. Времена бережного контроля и регистрации документов прошли.
Они преодолели пространство коридора, загроможденного служебной мебелью, в котором не было раненых. Нобуру остановил Акиро, схватив его за руку.
– Кто-нибудь назначен… позаботиться о раненых? – спросил Нобуру. – На всякий случай.
– Господин генерал, – печально ответил Акиро, – необходимые боеприпасы отложены. Два сержанта получили задание.
– Это надежные люди? – спросил Нобуру.
– Лучшие из тех, кого могли найти, – ответил адъютант.
«Какая пустая трата сил», – подумал Нобуру. В первый раз он почувствовал степень своей подлинной привязанности к молодому человеку.
Акиро наконец научился сочувствовать людям, хотя это сочувствие пришло слишком поздно.
«Но это же вечная истина, – подумал Нобуру. – Понимание всегда приходит слишком поздно. Несомненно, с ним так и случилось».
Они прошли по комнате, в которой невозмутимый главный компьютер смотрел свои электронные сны. Компьютер был оставлен в рабочем состоянии, но его клавиатура была заблокирована, чтобы посторонний не мог воспользоваться ею, не зная соответствующего кода. Для толпы компьютер был бесполезной добычей. Но если азербайджанцы не разрушат его, то компьютер будет бесценным после захвата штаба группой деблокировки.
И деблокировочная группа придет. Скоро.
Просто она не подойдет вовремя, чтобы спасти защитников штаба. Это подсказывала Нобуру интуиция старого солдата.
Он остановился, затем отступил на несколько шагов и открыл дверь комнаты, где находился компьютер. Машина одиноко мигала в слабо освещенном помещении. Глядя на нее, Нобуру чувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал себя один из его предков, прощаясь со своей любимой лошадью. Нобуру управлял волшебными лошадьми новой эры. В последний час не было теплой шерсти, которую можно погладить, не было глаз, вымаливающих любовь, никто не прижимался влажной мордой. Машина просто стонала, живя и плавно двигаясь в галактике чисел.
Нобуру, который до сих пор считал, что он ожесточился с годами, удивился своим горьким размышлениям о том, что эта машина была значительно более ценной для его родины, чем ее солдаты. Он сам вместе cо всеми своими многочисленными офицерами ничего не значил по сравнению с могуществом и величием этой машины. Войну теперь делали машины, тогда как люди, участвовавшие в ней, просто бродили без цели в мечтах о прошлой славе.
Нет. Он знал, что даже сейчас это не было правдой. Удобная формула была такой же ложью, как и все в его жизни.
Он закрыл дверь, оставив определять судьбу мигающей машины другим людям. Токио мог бы еще послать электронные команды на самоуничтожение, если бы такое решение было принято.
От него ничего не зависело. Он не мог даже в сложившейся ситуации признаться Акиро, что он, командующий на театре военных действий, не имеет полномочий отдать распоряжение об уничтожении главного компьютера.
Они вошли в центр управления. В комнате было удивительно спокойно. Вместо множества штабных офицеров в ней находилась лишь охрана, состоящая из офицера и сержанта, тогда как остальные работники штаба – программисты, технические советники и специалисты по огневой поддержке находились наверху, обеспечивая последнюю редкую линию обороны.
– Радиостанция здесь, – сказал Акиро, показывая дорогу. Нобуру последовал за ним к старой советской радиостанции типа тех, которые можно увидеть в военном музее.
– И что… она работает? – спросил Нобуру.
– Это единственный способ установить связь, – ответил Акиро. – Это старый высокочастотный приемник. Верные нам гарнизоны используют их. Но очень сильные помехи.
Как он смеялся над древней техникой, которой оснащены советские войска. Казалось, что конца не будет этим урокам смирения.
Нет. Это было неверно. Конец будет, и очень скоро.
– Он работает… так же? – спросил Нобуру. Даже будучи лейтенантом, он никогда не работал с такой примитивной техникой.
– Так же. Вы нажимаете здесь и затем говорите в микрофон.
– И никто не отвечал?
– Да, часами.
Нобуру поднял микрофон с отбитыми краями. Он посмотрел на молодого человека, чтобы быть уверенным, что он все сделал правильно.
– Наш позывной – Замок, – добавил Акиро.
Нобуру нажал кнопку передачи.
– Любая станция, которая слышит меня, говорит Замок… Я – Замок. Мы окружены местными повстанцами… и нуждаемся в немедленной поддержке. – Эти старые передатчики не были, конечно, защищены от перехвата. Было невозможно описать то беспокойство, которое он ощущал как профессиональный солдат. То, что противник перехватит сообщение, было столь же вероятно, как и то, что его услышат собственные станции. – …Помните, что весь личный состав штаба честно служил императору… и сражался до последнего вздоха. – Слова застревали у него в горле. Это был последний долг командира перед подчиненными. Но он не мог заставить себя закончить на ноте фальшивого энтузиазма. – Я – Замок. Конец передачи.
Два человека стояли около старой радиостанции в полной тишине. В центре управления была такая тишина, какая бывает в театре после окончания спектакля, когда уже даже уборщицы ушли домой. Каждый по-своему надеялся, что радио оживет, принеся им слова надежды, новости о приближении подкрепления или, по крайней мере, подтверждение, что какая-нибудь удаленная станция знает, что они еще живы. Но эфир молчал.
Нобуру взглянул на молодого человека. Несмотря на следы усталости на лице, Акиро выглядел невероятно юным. Нобуру хотел бы отправить молодого человека назад, в безопасный офис Генерального штаба или в какую-нибудь аудиторию академии. И к молодой жене, которой Акиро пренебрегал, как пренебрегали своими женами все честолюбивые молодые офицеры. Просто он хотел вернуть Акиро в тот мир, где взрослые люди только играли в солдат и вся жизнь была еще впереди.
Нобуру взял молодого человека за руку и немного удивился, что Акиро был совершенно такой же теплый при прикосновении, как и другие люди. Этот маленький штабной тигр.
– Пошли, – сказал он ему. – Нам лучше подняться наверх.
Они вернулись на вертолетную площадку на крыше. Полковник Клоет все еще был там, держа в одной руке окурок сигареты, а в другой – ручной пулемет. Около него с закрытыми глазами лежал оставшийся в живых южноафриканский сержант. Невозможно было определить, то ли этот человек просто отдыхает, то ли крепко спит. Нобуру не мог не восхищаться небрежным отношением жителей Южной Африки к неминуемой смерти. Однако каждая культура смотрит в лицо неизбежному по-своему.
И неизбежное скоро наступит. Огромная скандирующая толпа фактически окружила комплекс главного штаба, хотя основная часть азербайджанцев оставалась вне поля зрения, спрятанная в зданиях, узких переулках, за камнями, стенами и обломками. Можно было видеть только несколько одиноких фигур, спешащих в сумерках. Толпа расположилась как раз под гребнем холма. За ничейной землей выгоревших руин.
Клоет втянул в себя последнюю порцию дыма и щелчком отбросил окурок сигареты за стену. Черты его лица оставались жесткими и четко выделялись в угасающем свете дня.
– Шумное стадо, – сказал он. – Не так ли, генерал?
Нобуру кивнул. Клоет никогда особенно не беспокоился о том, чтобы в полной мере соблюдать военный этикет по отношению к Нобуру, и он не шелохнулся, чтобы подняться или отдать честь. Казалось, что своим отношением он говорил: «Теперь мы все равны, и мы будем равны еще больше до того, как снова взойдет солнце».
– У вас остались патроны? – спросил Нобуру, трогая повязку на голове. Рана зудела.
Клоет усмехнулся.
– Достаточно для того, чтобы разозлить этих педерастов. После этого я могу только разобрать на части этот предмет, – он похлопал по своему оружию, – и швырнуть в них.
Пение прекратилось. Некоторое время несколько нестройных голосов еще звучало, но скоро и они нерешительно замолкли в надвигающейся темноте. Когда завываний толпы не стало слышно, раздался другой шум – шум двигающихся тяжелых машин.
– Деблокировочная группа, – произнес Акиро дрогнувшим от удивления голосом.
Нобуру схватил его за плечо.
– Нет. Если бы это были они, то они бы стреляли.
Над механическим грохотом возвышался единственный голос. Он звучал, подобно мусульманскому призыву к молитве.
В ответ толпа завыла так громко, что бетон задрожал под ногами Нобуру.
Клоет поднялся, пристально вглядываясь в бледную ночь, окутавшую внутренний двор и стены.
– Танки, – закричал он. – У этих ублюдков есть танки.
Как бы подтверждая его слова, раздался первый выстрел. Снаряд попал в дальнее крыло здания штаба, и воздух содрогнулся от взрывной волны.
– Они подходят, – пронзительно крикнул с боковой позиции голос по-японски.
С воплями толпа хлынула из тени. Вдали, на краю города, горели трущобы. Нобуру было интересно, почему во времена бедствий бедняки сжигали себя первыми? Отчаяние? Желание очистить свою жизнь в огне?
Единственное японское орудие, открывшее огонь, после нескольких выстрелов перестало стрелять. Его люди прекратили огонь, ожидая, когда они смогут лучше всего использовать каждый выпущенный снаряд. Им не нужны были теперь приказы. Каждый знал, что он должен делать.
Нобуру видел три танка, ползущих к воротам и проломам в стене. Из-за шума толпы было плохо слышно, но создавалось впечатление, что за первыми машинами следовали другие.
Итак, это произошло. Противотанкового оружия не было. Никто не мог представить, что оно может здесь понадобиться.
Танки стреляли поверх толпы, ударяя по зданию штаба. Выстрелы казались редкими и случайными, но они могли помочь в достижении цели.
Самые отчаянные в толпе ринулись к воротам, пролезая через бреши в стене. Они спотыкались о насыпи разрушенной кладки, неистово стреляя и пронзительно крича.
Японцы удерживали позицию.
Клоет вытащил тонкий нож «коммандос» и дважды воткнул его в отвалившийся кусок штукатурки, прежде чем убрал его в ножны.
– Господин генерал, – закричал Акиро, – вы должны укрыться!
Нобуру повернулся к молодому человеку.
Акиро стоял прямо около него, не желая прятаться до того, как это сделает старший по званию. Но глаза адъютанта сверкали в сумерках от страха.
– Сейчас, – сказал Нобуру. Он хотел посмотреть в глаза своей смерти.
Акиро снова заговорил, затем задохнулся и пошатнулся в сторону Нобуру, схватившись с непривычной грубостью за генерала. Нобуру почувствовал на своем лице теплую влагу от кровавого прикосновения молодого человека.
Адъютант удивленно сжал руку Нобуру. Он оставался на ногах, но при этом внутренности вывалились из его разорванных брюк. Он смотрел на Нобуру с укором напрасно обиженной любимой собаки хозяина.
– Акиро… – сказал Нобуру.
Адъютант ослабил свою хватку и свалился на бетонную крышу. Освободившись от напряжения мускулов тела, внутренние органы молодого человека выскользнули из него, как будто спасаясь бегством от его смерти и пытаясь уцелеть самостоятельно.
Глаза Акиро оставались открытыми, и его голова слегка двигалась на неповрежденном позвоночнике. Он смотрел на Нобуру с надеждой, которую тот не мог вынести, как будто Акиро ожидал, что мудрый старый генерал все уладит и опять все будет хорошо.
– Акиро… – прошептал Нобуру, протягивая руку, чтобы остановить продолжающие сотрясать молодого человека судороги, выбрасывающие остатки его внутренностей.
Губы адъютанта произнесли слово, которое Нобуру не мог разобрать.
– Акиро… – повторил Нобуру.
Тело молодого человека ослабло, и страшная дрожь прекратилась. Ругаясь, Клоет начал стрелять короткими очередями из ручного пулемета. Затем откликнулись другие ручные пулеметы и несколько автоматов. Нобуру продолжал ждать, когда остальные его люди откроют огонь. Затем он понял, что других не было.
Он поднял автомат Акиро, вытер влажные следы смерти о брюки, встал на колени рядом с Клоетом и сержантом из Южной Африки. Три человека стреляли из-за края крыши. Теперь Нобуру перестал думать. Он испытывал состояние экстаза от действия, стреляя так же спокойно, как если бы он был в тире.
Первый танк вырвался вперед толпы. Он стрелял прямой наводкой по зданию штаба, сопровождая каждый выстрел главного орудия трассирующими пулями из пулемета. Груды тел, сраженных японским орудием, лежали на земле, но казалось, что конца толпе нет. Пространство между штабом и стеной было плотно покрыто живыми и мертвыми.
В огне выстрелов Нобуру увидел одного из своих людей, бросившегося от боковой двери в атаку без оружия. В последние секунды до того, как человек кинулся на броню танка, Нобуру разглядел в его руке гранату.
Взрыв заставил многих в толпе упасть на землю, но он не остановил танк.
– Сукины дети, – выругался Клоет. У него кончились патроны.
Танк выстрелил опять. Здание под ними задрожало.
Сержант примкнул штык к винтовке. Клоет вытащил револьвер. Он бесстрашно встал, ругаясь и целясь в движущиеся мишени. Нобуру выстрелил и увидел, как темная фигура упала.
Тогда как оставшиеся японцы вели огонь последними патронами, снизу на них обрушивался шквал трассирующих пуль из пулеметов.
Нобуру услышал необычный шум.
Что-то было не так. Послышался громкий свист, новый звук, который он не мог объяснить.
Как будто огромные крылатые змеи спустились с небес. Драконы.
Ведущий танк пропал в огромной белой вспышке, которая ослепила Нобуру ярким светом. Оглушающий звук, похожий на звук колокола, последовал за взрывом. Его видение мира превратилось в беспорядочную мозаику сумасшедшего. Но он видел горящий танк.
– Я ничего не вижу, – простонал сержант-южноафриканец. – Я ничего не вижу.
Взрыв был таким ярким, что казалось, будто солнце спустилось на землю. От удара страшной силы рана на голове Нобуру запульсировала под сбившейся повязкой. Он попытался посмотреть на небо.
Еще два взрыва заставили его опять припасть к крыше.
«Слава Богу, – думал он, погружаясь в себя. – О, слава Богу!» Он обнаружил, что мысль о том, что он еще жив, приятна.
Шипение и свист становились все громче. Стало слышно гудение двигателей.
Кто-то услышал. Кто-то перехватил одну из его радиопередач. Кто-то распорядился послать десантную группу деблокировки. Между выстрелами Клоет взглянул на Нобуру.
– Похоже, ваши товарищи прорвались, – сказал он. Затем он разрядил пистолет в толпу.
Собравшиеся в кучу атакующие дрогнули, когда была разрушена их прикрытая броней поддержка. Танки сулили им волшебную победу. Теперь танков больше не было. В толпе слышались высокие голоса, выкрикивающие что-то, похожее на ободряющую молитву.
Нобуру все еще не видел машин в темном небе, принесших освобождение. Он пытался определить их по звуку двигателей, но в ушах у него звенело. Взрыв оглушил его, и он наполовину лишился слуха.
Его раздражало, что он не мог различить машины, но, какими бы они ни были, они были желанными.
Как по невидимому сигналу, толпа опять ринулась вперед. В стремительной атаке первые фигуры достигли здания. Нобуру поднялся в полный рост, чтобы использовать свои последние пули там, где они были больше всего нужны. Но он уже слышал отдаленное эхо сражения внутри штаба.
Возможно, группа деблокировки прибудет все-таки слишком поздно. Всего на несколько минут.
Он следил за бегущей в свете огня фигурой сквозь прицел автомата. Когда он уверился в том, что убьет этого человека, он нажал на спусковой крючок.
Выстрела не последовало. Он вынул пистолет, но человек, в которого он целился, уже укрылся у стены штаба. Ниже, в центре штаба, что-то взорвалось.
– Сукины дети, – крикнул Клоет. – Что они так копаются!
Нобуру выстрелил и сразил бегущего человека. Фигура завертелась, схватившись за колено.
Их было слишком много. Пытаясь войти в здание, атакующие уже цеплялись за окна второго этажа. Последние японские автоматы замолчали.
Шум двигателей нарастал. Столб огня обрушился с небес, за ним последовал другой, затем – третий. Нобуру узнал характерный звук пушки Гатлинга.
Тяжелые снаряды взрывались во внутреннем дворе. Они были настолько мощными, что не просто убивали свои жертвы, а рвали их в клочья.
Клоет быстро пригнулся, прижавшись к крыше. Нобуру последовал его примеру. Южноафриканец смеялся, как безумный.
По ту сторону стены ярость толпы сменилась воплями отчаяния. Нобуру чувствовал, как незваные гости карабкались, чтобы укрыться от богоподобного оружия, и он мог бы представить себе снаряды, падающие во внутренний двор. Иногда старое оружие бывает лучше всего.
Нобуру похолодел. Звуки сражения внутри здания штаба усиливали его ужас.
Он понял, что ни одна из новых японских машин, находящихся в этом районе, не была оснащена пушками Гатлинга.
Сзади него смеялся воин из сновидения, смеялся и смеялся.
Шум вертолетов был теперь оглушающе близко. Он мог различать их раздутые черные очертания на темно-синем небе. Каждый раз, когда один из вертолетов стрелял из пушки Гатлинга, конус огня был все короче и ближе. Снаряды издавали резкий, хрустящий звук, когда они попадали на булыжную мостовую между телами мертвых и раненых.
– Американцы, – сказал Нобуру Клоету.
Возможно, шум был слишком сильным. Южноафриканец просто изумленно посмотрел на него, ничего не понимая.
– Американцы, – закричал Нобуру, приложив руку ко рту.
Клоет посмотрел на него так, как будто бы генерал сошел с ума.
Струя воздуха от несущего винта начала срывать с них одежды. Огромные вертолеты приземлялись, ища место, где можно сесть.
Воин из сновидения ликовал, заставив Нобуру рассмеяться.
Нет. Он не сдастся так легко. Он оттолкнул призрак.
Один из садящихся вертолетов держал курс прямо на вертолетную площадку.
– Пошли, – закричал, поднимаясь, Нобуру. – Мы должны сообщить кому-нибудь о…
Шум был слишком сильным. Он пополз по направлению к проходу, ведущему к лифту и лестничному колодцу. Передача сообщения через компьютер с заблокированной системой займет слишком много времени. Единственной надеждой была старая радиостанция.
Она должна работать. Необходимо было проинформировать Токио.
Он повернул голову, чтобы поторопить Клоета и сержанта. Но крыша взорвалась фейерверком искр. Лишь мгновение он наблюдал за корчащимися в конвульсиях фигурами двух южноафриканцев. В следующее мгновение их тела разлетелись на куски, когда приближающаяся боевая машина стала очищать вертолетную площадку с помощью пушки Гатлинга.
Нобуру забился в самый дальний угол прохода, ведущего с крыши, и сидел там, пока не прекратилась стрельба. Он чувствовал себя так, как будто его ужалили дюжины ос. Он предполагал, что это были осколки кирпичной кладки, и радовался, что все еще мог двигаться.
Как только огромное черное чудовище приземлилось на крыше, он бросился в укрытие лестничного колодца.
– Сюда, – закричал Козлов.
Тейлор следовал за русским по вертолетной площадке, нагнувшись под боковым несущим винтом М-100.
Крыша была гладкой, с разбросанными останками нескольких трупов, настолько развороченных снарядами, что в них едва можно было признать людей.
Мередит двинулся за Тейлором с оружием наготове, прикрывая старшего по званию. Хэнк Паркер с переносной радиостанцией следовал за ними, следя за молодым уорент-офицером, у которого в портфеле были волшебные ключи.
Несколько оставшихся в живых людей из толпы, находившихся во внутреннем дворе, стреляли вверх по крыше, но казалось, что они слишком ошеломлены и потрясены, чтобы их стрельба достигала цели. Тем временем остальные М-100 садились на другой стороне парадной площадки, их пушки Гатлинга обстреливали живых и мертвых, освобождая выбранные ими зоны посадки. Американские солдаты прыгали из люков по трапам, расчищая себе путь к зданию штаба с помощью короткоствольных автоматов. То здесь, то там американцы падали навзничь под пулями противника, но, так как на них были легкие бронежилеты и шлемы, они поднимались из мертвых и бросались за своими товарищами в бой.
Тейлор наблюдал за происходящим до тех пор, пока не убедился, что три выделенных для штурма вертолета совершили посадку. На небольшой высоте последний М-100 патрулировал над ближайшими улицами, время от времени выпуская клин огня, который предупреждал всех о том, что надо держаться на расстоянии.
Времени было немного. Когда вертолеты Тейлора приближались к Баку, группы деблокировки пробивались в город по многим направлениям. М-100, осуществлявший прикрытие, направлял огонь то в одну, то в другую сторону, избирательно поражая длинные колонны и блокируя как можно больше улиц с помощью горящих боевых машин. Но все главные орудия М-100 нуждались теперь в калибровке, а запасы боеприпасов для Гатлингов значительно уменьшились. Тут и там боевые машины групп деблокировки прокладывали себе путь в лабиринте улиц. Хуже всего было то, что бортовые компьютеры М-100 показывали, что самолеты противника над Каспийским морем летели курсом, направление которого не вызывало сомнений.
Тейлор последовал за остальными по коридору, засыпанному битым кирпичом. Козлов дернул стальную дверь и был готов опрометчиво броситься в лестничный колодец. Но Мередит оттолкнул его. Козлов припал назад к стене как раз, когда Мередит швырнул в темноту гранату. Затем начальник разведки упал и увлек за собой Козлова.
Взрыв в бетонном лестничном колодце был настолько громким, что, казалось, все здание может рухнуть.
– Пошли, – закричал Тейлор.
Но Мередит оказался проворнее. Он бросился вперед, стреляя короткими автоматными очередями в дым и ступая по осыпавшейся штукатурке, которая скрипела у него под ногами. Тейлор бросил мимо него компактную сигнальную ракету в проем лестничного колодца.
Никто не выстрелил в сторону света, который был ненамного ярче, чем тусклое зарево дыма, оставленного гранатой. Ничего не было видно.
Но времени ждать не было.
Вспомнив знакомый прием, отработанный в Лос-Анджелесе, а затем усовершенствованный в Мексике, Тейлор хлопнул Мередита по плечу.
– Пошли.
Мередит обстреливал лестницу, выпуская вниз автоматную очередь при каждом повороте.
Пули ударялись о стены, отскакивали от них, создавая живые паутины огня.
– Один этаж свободен, – закричал Мередит.
Тейлор повернулся к Хэнку Паркеру и показал на Козлова и Райдера.
– Эти двое останутся здесь до тех пор, пока я не свистну. Затем спускайтесь по лестнице как можно быстрее.
Полковник поспешил за Мередитом.
– Три этажа, – вслед ему крикнул Козлов. – Здесь три этажа лестницы.
Тейлор догнал Мередита, затем прошел мимо него, сменив его в этом заученном упражнении для двух человек. Мередит прикрывал его. Дым раздражал легкие Тейлора, и он чувствовал слабое головокружение. Он понял, что еще не полностью оправился от вчерашней неудавшейся попытки спасти экипаж оставшегося в холодной степи М-100. Дым въелся в него.
Но он продолжал идти, крепко прижав к себе короткоствольный автомат. Он полностью забыл о боли в руке.
За пределами лестничного колодца раздавались оружейные выстрелы и крики на трех разных языках. На всех этажах японские защитники врукопашную сражались с азербайджанцами, а за ними шли американцы, уничтожающие и тех и других.
Но остальные действия американцев были только отвлекающими. Это были вспомогательные удары. Все зависело от того, удастся ли им доставить Райдера в компьютерный зал до того, как кто-нибудь взорвет машину.
– Проход свободен, – закричал Тейлор. На следующей лестничной площадке он припал к стене. Мередит спотыкался на бетонных ступенях. Младший офицер хлопнул Тейлора по плечу и двинулся мимо него как тень. Это было лучшее из того, что они могли сделать. Это был аварийный вариант. Времени на тщательную и обдуманную операцию по расчистке пути не было.
На этот раз Мередит прошел весь путь вниз по лестнице, не стреляя, так как на выпущенные им раньше автоматные очереди ответа не было.
И пулям некуда было бы лететь, кроме как отражаться от пола лестничного колодца и возвращаться к стреляющему.
Скорость, скорость. Все рискованные действия были сейчас оправданны.
– Путь вниз свободен, – закричал Мередит. – Я около двери.
Тейлор вынул спортивный свисток. Он свистнул два раза, затем быстро спустился к Мередиту. Остальная часть команды последовала за ним. Тейлор выстрелил из ракетницы, чтобы осветить им путь. Трудно было поверить, что японцы до сих пор не объявили тревогу. Бои в коридорах здания не стали менее интенсивными, и Тейлор предполагал, что у защитников и без того было слишком много хлопот. Они все равно ничего не смогли бы сделать, даже если бы знали о той угрозе, которую представляет для них его малочисленная группа.
Он шел вслед за Мередитом, пробираясь сквозь плотные клубы дыма. Раньше его легкие могли выносить любую нагрузку, но, когда человек стареет, все меняется.
Левой рукой Мередит держался за ручку двери, ведущей в подвал, а в правой сжимал автомат. В искусственном свете ракеты он был похож на красивое животное, сильное и смертоносное.
Тейлор приготовил еще одну гранату. Дым рассеялся, и оба офицера смогли взглянуть в глаза друг другу. Они оба знали, что главный момент настал. Если японцы или кто-нибудь еще устроил засаду, то это произойдет сейчас.
Тейлор уже принял решение. Он решил, что на этот раз он войдет в эту дверь первым. Если с ним что-нибудь случится, Мерри знает, что делать.
Выражение глаз молодого человека было настороженным, ноздри раздувались.
Козлов, Паркер и Райдер примкнули к ним, когда они были внизу.
– Сейчас налево, – сказал Козлов. – Насколько я помню, надо пройти мимо трех дверей. Центр управления находится в конце коридора. Последняя дверь слева по коридору, до входа в центр управления, – вход в компьютерный зал. Это очень просто.
Тейлор кивнул, хотя совсем не был уверен, что это будет просто.
– Вначале мы пойдем в центр управления. – Он посмотрел на Паркера и Козлова. – Итак. Я обезврежу центр управления. Мерри прикроет правую сторону коридора. Вы вдвоем пойдете в компьютерный зал вместе с этим светловолосым парнем. Затем вы смените Мерри. Все все поняли?
Все кивнули в знак согласия.
– Хорошо, – сказал Тейлор. – Всем прижаться к стене. – Он показал на то место, куда они должны были отойти. Затем он повернулся к Мерри. – Готов?
Мередит крепче сжал ручку двери.
– Давай, – сказал Тейлор.
Мередит резко распахнул дверь. Тейлор бросил гранату в коридор. Мередит захлопнул дверь снова, и оба отскочили от двери, чтобы их не ударило, если она откроется.
Ударной волной дверь сорвало с петель. Она отошла от дверной рамы и упала на лестницу.
Тейлор мгновенно бросился в коридор, он прижимался к левой стене, давая одну очередь за другой. Действия Мередита были зеркальным отражением того, что делал Тейлор, только он прижимался к правой стене и стрелял в сторону дыма.
– Давай, – закричал Тейлор.
В искусственном свете дымового тумана раздались похожие на кашель выстрелы из автоматов противника. Мерри стрелял еще и еще раз, целясь туда, где, как бриллианты, сверкали яркие вспышки выстрелов. Тейлор перекатился по полу в его сторону, чтобы помочь ему вести огонь, затем встал и побежал к центру управления.
«Уже так близко, – думал он, – уже так близко. Пожалуйста. Боже, не испорть все сейчас».
Он слышал, как другие быстро бежали за ним.
Дверь в конце коридора была заперта. Тейлор собрал все свои силы и всей тяжестью тела ударил по двери – она открылась. Перекатываясь по полу, он влетел в комнату, где было очень светло и чувствовалась приятная прохлада, поддерживаемая с помощью кондиционеров.
Вслед за ним другие, выполняя свою задачу, начали искать компьютерный зал. Тейлор оказался один. Он быстро вскочил с ковра, с автоматом наизготове. Все произошло в доли секунды. Человек, стоявший у пульта управления, выстрелил в него, но промахнулся, и Тейлор короткой очередью пригвоздил его к пульту. Другой человек поднял пистолет, но Тейлор действовал быстрее и выпустил в него полную обойму на уровне талии. Теперь магазин был пуст.
В другой стороне большой комнаты стоял японский офицер с микрофоном в одной руке и пистолетом в другой. Его голова была забинтована испачканной кровью повязкой, и он был похож на шейха-вероотступника. В той части комнаты, которая разделяла Тейлора и японского офицера, никаких предметов не было и ничего нельзя было использовать в качестве прикрытия. Японец опустил микрофон и поднял пистолет.
Тейлор не пытался бежать. Он смотрел на человека взглядом, который выражал всю ненависть, скопившуюся в нем за долгие годы жизни. Губы его злобно скривились. Он пристально смотрел на своего врага, как будто перед ним было животное. Он методично вынул пустую обойму и полез в патронную сумку, чтобы достать другую.
Японский офицер держал пистолет в вытянутой руке, целясь в Тейлора. Он не мог бы промахнуться с такого расстояния. Тейлор чувствовал, как невидимые линии от пистолета касаются его тела, но не отводил глаза.
Он продолжал перезаряжать автомат.
Он ждал и ждал. Он начал сердиться на то, что японский офицер не стреляет, что он продолжает целиться. Ему даже хотелось выкрикнуть своему врагу: «Стреляй же, черт тебя побери!»
Тейлор вздрогнул, он узнал лицо человека под грязной окровавленной повязкой. Это был генерал Нобуру Кобата, командующий вооруженными силами Японии на этом театре военных действий.
«Почему этот сукин сын не стреляет?»
Японский генерал смотрел на Тейлора взглядом, значение которого тот не мог понять. Этот взгляд ничего не говорил Тейлору, а выражение его лица тоже было незнакомо. Больше всего это было похоже на страх. Но этого не могло быть. Преимущество было на стороне японца, именно ему сейчас принадлежал выбор между жизнью и смертью.
Взгляд японца уже не был таким пристальным, веки подергивались. Он смотрел теперь не на Тейлора, а сквозь него, как будто он увидел привидение.
Пистолет в руке генерала задвигался. Он опять направил его в сторону Тейлора, как бы предупреждая, стараясь отпугнуть. Тейлор видел, как он двигает палец к курку. Он чувствовал это так отчетливо, как будто его собственная рука двигалась к курку пистолета.
Их глаза встретились.
Тейлор вставил в автомат новую обойму и, ни на секунду не замешкавшись, выстрелил в японца. Нобуру вздрогнул и выстрелил в ковер прямо у ног Тейлора. Генерал отступил назад неровными шагами, как будто танцуя современный танец. Тейлор выстрелил в него еще и еще раз.
– Черт тебя дери, – сказал он своему врагу. – Черт тебя дери, сукин сын. Черт тебя дери. Черт тебя дери, черт тебя дери.
Он дышал так, как будто только что пробежал самую длинную дистанцию в жизни. В полуобморочном состоянии, отчаянно прижимая к себе автомат, как испуганный рядовой, он подошел к тому месту, где лежал Нобуру.
Японец лежал не двигаясь, с широко открытыми глазами. Тейлор остановился около тела, его трясло от непонятного, невыразимого страха. Как будто Нобуру мог вдруг ожить, вскочить и укусить его.
Тейлор выпустил в тело оставшиеся пули, затем плюнул в лицо Нобуру. Он пнул его ногой в бок, затем опять, еще сильнее.
– Ты сукин сын, – сказал он. – Ты мерзкий сукин сын.
Выстрел из автомата, раздавшийся в коридоре, вернул его к действительности. Он вставил новую обойму и бросился бежать.
Дым слегка рассеялся. Он увидел Мередита, лежащего на полу, опершись на один локоть и используя в качестве прикрытия перевернутый шкаф для документов. Пока Тейлор смотрел на него, Мередит дал две очереди в дальнюю часть коридора.
Тейлор пополз по коридору к начальнику разведки, покрывая огнем каждую дверь, мимо которой он проползал. У двери в последнюю комнату лежали два японца, распластавшись у машины для уничтожения бумаг. Еще один лежал прямо за Мередитом.
Взрывом гранаты на этаже сверху потолок сотрясло так сильно, что на них начала падать белая пыль.
Тейлор встал за тем же углом, за которым прятался Мередит.
– Тебе нужна помощь? – спросил он, удивляясь тому, что он говорит совершенно нормальным голосом.
– Сукины дети, – сказал Мередит дрожащим голосом. – Я чуть не промахнулся в этого сукина сына.
Тейлор заметил, что у молодого человека из шеи идет кровь.
– Мерри, с тобой все в порядке?
– Сукин сын, – повторил Мередит, задыхаясь. Хотя он очень тяжело дышал, но это было дыхание здорового человека. Рана была легкой, но чуть-чуть в сторону – и его бы не стало. – Я не заметил этого подонка. Он подкрался ко мне сзади. С этим чертовым ножом.
Тейлор взглянул на мертвого японца. В его руке не было ножа, это были ножницы. Но в сознании Мередита навсегда останется, что это был нож. Вот так люди запоминают боевые действия: наполовину реально происходящие события, наполовину плод воображения. И так они записывают эти воспоминания в своих мемуарах, которые историки потом цитируют как бесспорные свидетельства очевидцев. Тейлор уже давно понял, как рождается история. Он знал, что ей никогда нельзя полностью доверять, и все же он продолжал читать исторические книги, стараясь найти правду, более глубокую, чем та, которую ему давал собственный жизненный опыт. В коридоре позади него послышался шум.
Тейлор повернул автомат в ту сторону. Это был Паркер. За ним следовал Козлов, который все еще был без оружия.
– Полковник Тейлор, – позвал Паркер. Его голос звучал взволнованно. – Сэр, вас хочет видеть уорент-офицер.
Тейлору казалось, что он больше не выдержит. Что еще могло случиться?
– Что случилось? – требовательно спросил Тейлор.
– Ничего, – сказал Паркер.
Затем Тейлор заметил, что капитан ухмыляется, как будто он только что выиграл голубую ленту на сельской ярмарке.
– Просто вы ему нужны. Это невероятно, но вы ему нужны, чтобы принять решение.
Тейлор сердито остановился. План ведь был ясен. У мальчишки Райдера были инструкции, сейчас было не время играть в игры. Деблокировочная группа могла пробиться в здание штаба в любую минуту. Какой-нибудь сумасшедший или фанатик мог взорвать весь штаб к черту. Наверху шел бой, и на фоне артиллерийского огня раздавались крики и истошные вопли.
Тейлор бросил свой автомат Козлову, который неуклюже поймал его.
– Он может тебе понадобиться, – сказал Тейлор. – Я хочу, чтобы вы вдвоем остались здесь вместо майора Мередита. Мерри, пошли со мной.
Тейлор не стал ждать, чтобы посмотреть, как выполняется его приказ. Сгорая от злости, он бежал по коридору, думая о том, какую еще дерьмовую чушь придумал Райдер. Задача ведь была яснее ясного.
Тейлор ворвался в компьютерный зал. Райдер вскочил, но потом успокоился, когда увидел, кто вбежал. Он сидел перед центральным терминалом огромного компьютера. И улыбался.
– Что, черт возьми, здесь происходит? – прорычал Тейлор.
Райдер не обратил внимания на интонацию его голоса, он глупо улыбался.
– Посмотрите вот на это, сэр, – сказал он. – Просто посмотрите. Это невероятно.
«Боже, – думал Тейлор. – Что теперь?» Он подошел к главному компьютеру, кипя от ярости, что Райдер не направил всю свою энергию на то, чтобы уничтожить боевые системы японцев. Райдер был похож сейчас на мальчишку, играющего с большой машиной.
Тейлору хотелось закричать на него, но он вовремя остановился. Главное было выполнить задание, напомнил он себе. Даже если один из главных исполнителей окажется не на высоте.
– В чем проблемы? – спросил Тейлор, изо всех сил стараясь говорить спокойным голосом.
Мередит встал позади него.
Райдер весело посмотрел на них.
– Сэр, проблем нет. Все отлично. Посмотрите.
Тейлор склонился над экраном. Но он не умел читать символы языка японского компьютера.
– Хорошо, – сказал он, – расскажи мне, что это означает.
– Эта колонка цифр справа, – сказал Райдер. – Вы видите?
Тейлор утвердительно кивнул.
– Это узлы управления японской системой противокосмической обороны, или как вы ее там называете.
– Хорошо. Так что это значит? – Не успел он спросить, как начал понимать, почему уорент-офицер был так взволнован.
– Да, – радостно сказал Райдер, – мы знали, что японцы запрограммировали самоликвидацию всех тактических систем оружия. Но мы никогда даже и не мечтали…
Тейлор положил руку на плечо молодого человека, стараясь возвратить их обоих к реальности.
– Ты хочешь сказать, – спросил Тейлор, – что этот компьютер может приказать японской системе противокосмической обороны осуществить самоуничтожение? Разрушить заградительный щит островов?
– Ну, – сказал Райдер, – они, возможно, не взлетят на воздух в буквальном смысле. Может быть, в результате этого приказа просто выйдут из строя все электронные схемы. А спутники останутся на орбитах, но не смогут выполнять свои функции.
Тейлор сильнее сжал плечо молодого офицера.
– Ты абсолютно уверен в этом? Здесь не может быть ошибки?
Райдер пожал плечами, как будто речь шла о пустяках.
– Абсолютно. Это яснее ясного. Взгляните сюда. Видите, я сказал компьютеру, что я японский генерал. Генерал Нобуру Кобата.
Мередит перебил его.
– Сделай это, – попросил он. – Разрушь эту систему, пока еще есть время. Если мы уничтожим ее противокосмическую оборону, Япония не сможет защищаться даже от дерьма. Тогда все изменится.
– Да. Это бы все изменило.
– Это трудно сделать? – спросил Тейлор Райдера.
– Легче легкого, – сказал уорент-офицер так, как будто этот вопрос удивил его. – Сэр, вы хотите, чтобы я сделал это?
Тейлор прислушался к звукам боя наверху.
– Да. Сколько времени это займет?
Райдер не ответил. Он начал нажимать на клавиши. Изображение на экране изменилось, и уорент-офицер начал сортировать множество чисел. Над головой послышались тяжелые шаги.
Бой опять усилился.
Ожидая, пока Райдер введет программу, Тейлор повернулся к Мередиту. Начальник разведки прижимал платок к шее. Платок был весь в крови.
– Мерри, ты уверен, что все в порядке?
Офицер разведки медленно кивнул.
– Просто глубокая, рваная рана. Даже не больно. Боже, я думал, моя песенка спета.
– Мерри, генерал мертв.
Начальник разведки взглянул на него.
– Я убил его, – продолжал Тейлор. – Мне повезло. Этот сукин сын держал меня на прицеле и не стрелял. – Тейлор покачал головой, все еще не понимая. При воспоминании об этом он вздрогнул. – Он держал меня на прицеле.
– Вы уверены? Вы уверены, что это был он?
– Да. Можешь доложить об этом, как о достоверно установленной смерти. Если ты хочешь посмотреть, то он лежит в центре управления. Хотя боюсь, что зрелище не из приятных. – Тейлор опустил глаза. – Меня понесло. Я вспомнил Счастливчика Дейва и Мэнни.
Мередит отнял носовой платок от раны. И посмотрел на него. Тейлор открыл свой индивидуальный пакет и вынул бинт.
– Вот. Воспользуйся этим. А где твой индивидуальный пакет? Я должен предупредить тебя о нарушении инструкции номер пятнадцать.
– Когда мы выберемся отсюда, вы сможете предупредить меня о чем угодно, сэр.
– Я все еще не понимаю этого, – сказал Тейлор. – Он мог нажать на курок…
В коридоре Паркер или Козлов дали очередь из автомата. Затем еще одну.
Райдер в последний раз нажал клавиши на панели компьютера, затем повернулся лицом к Тейлору и Мередиту.
– Ты готов начать, шеф? – спросил Тейлор.
– Все уже сделано, – сказал Райдер бесстрастно. – Японской системы противокосмической обороны больше не существует.
Тейлор посмотрел на уорент-офицера, он сомневался, уж не шутит ли Райдер, он не мог поверить, что все было так просто, после всех лет борьбы, поражений, мечтаний о лучших днях.
– Шеф, – высказал вслух Мередит то, о чем думал Тейлор, – а это не шутка? Ты действительно абсолютно уверен, что японская система противокосмической обороны… выведена из строя?
Райдер пожал плечами:
– Если компьютер не делает ошибок.
– Боже, – произнес Мередит.
– Отлично, – сказал Тейлор теперь уже деловым тоном. Он приказал себе не думать ни о чем, кроме тех дел, которыми занимается в настоящее время. История и великие решения могут подождать.
В коридоре опять послышалась стрельба.
– Шеф, – сказал Тейлор требовательно, – нам еще надо вывести из строя системы, находящиеся на этом театре боевых действий. Ты можешь найти «Скрэмблеры»? – Он чуть было не добавил, что нельзя терять время. Но Райдер отлично делал свое дело. Тейлор не хотел его нервировать в этот момент.
Уорент-офицера совершенно не волновало присутствие в комнате трех других человек. Он был специалистом, квалифицированно выполняющим то, чему его учили. И он был бесконечно счастлив.
Пальцы Райдера бегали по клавиатуре так, как будто он был виртуозом-пианистом, играющим гаммы и арпеджио. Тейлор, который в течение стольких лет работал с компьютерами и даже пытался заставить себя изучать их, несмотря на то, что основные его интересы находились совсем в другой сфере, восхищался уверенностью и умением Райдера. Тейлор понимал, с какими сложными комбинациями работал Райдер, но он работал так, что создавалось впечатление, что на свете не было ничего более легкого. Такой человек мог бы сделать гораздо более удачную карьеру, если бы не был военным. Тейлору было интересно, какая удивительная история вынудила, повлияла или неукротимо повлекла этого молодого человека с мальчишеской внешностью на военную службу. Это было одно из чудес света, что в армии всегда появлялся человек, необходимый ей в момент отчаяния.
– Шеф, – сказал Тейлор. Он не мог не перебить Райдера. – Мы сможем сделать это?
Райдер слегка махнул рукой, как бы стараясь отмахнуться от обеспокоенности полковника. Его пальцы продолжали танцевать по клавиатуре.
– Тактическое оружие находится в другом файле. Эта программа не открыта для пользователей. Я хочу сказать, что у нее совершенно другая логика. И я думаю, они не хотели бы, чтобы любой Том, Дик или Гарри уничтожали их самолеты, танки или личный состав.
– Шеф, если есть возможность найти хотя бы одну вещь, найди «Скрэмблеры».
Райдер кивнул и опять занялся своим делом.
Вдалеке раздались три выстрела. Тейлор и Мередит переглянулись.
– Это выстрелы за стенами здания штаба, – произнес Мередит, выразив словами то, о чем подумали оба.
Через мгновение в комнату вошел Хэнк Паркер. Его лицо было все в саже, и на этот раз он не улыбался.
Он протянул плоский микрофон радиоприемника, висящего у него на плече.
– Сэр, говорит капитан Звак с вертолета, осуществляющего внешнее наблюдение. Деблокировочные колонны уже в городе. Он больше не имеет возможности сдерживать их. Его главная пушка не работает. Он старается остановить их с помощью пушек Гатлинга, но у него почти нет снарядов.
– Что говорит Новак? – спросил Тейлор, имея в виду командира отвлекающей группы, ведущей боевые действия на крыше здания и во дворе штаба. – Какова ситуация на земле?
– Они говорят то же самое, – ответил Паркер. – В лучшем случае у нас остались считанные минуты. Если мы не поднимемся в воздух, они смогут захватить нас на земле.
Тейлор повернулся к Райдеру:
– Давай, шеф.
Вдруг Райдер отпрянул от пульта управления. Это был жест, выражающий победу. Молодой человек широко улыбался, и весь экран снизу доверху заполнился цифрами.
– Я нашел их, – вскричал Райдер. – Мы нашли их! Мы вошли в программу.
– Отлично, – сказал Тейлор. – Давай уничтожь их и пошли отсюда. Мерри, ты…
– Нет! – взвыл Райдер.
Тейлор повернулся. Он услышал по рации Паркера еще один доклад офицера, находящегося в вертолете прикрытия: он доложил, что у него кончились снаряды для Гатлингов и умолял наземную группу поторопиться, пока авангард противника не дошел до здания штаба. Тейлор хорошо знал этого офицера, это был прирожденный десантник, который пошел в армию, потому что любил ее. Хотя он мог бы вести спокойную жизнь, он предпочел вместо этого служить своей стране в тяжелые времена. Тейлор также знал, что, несмотря на то, что у него не осталось ничего, кроме бесполезных орудий, офицер останется в небе до тех пор, пока его товарищи не взлетят в небо. Тейлор был уверен, что так же поступит и хладнокровный командир штурмовой группы, сражающейся у них над головой на крыше или где-то в здании штаба.
Офицер был типичным американцем польского происхождения и обладал чувством юмора, которое, казалось, было совершенно неуместным в этом столетии. Все эти люди останутся на своих постах до тех пор, пока работа не будет закончена.
Райдер побледнел. Он взглянул на Тейлора, в его глазах была растерянность.
– Что случилось? – спокойно спросил Тейлор.
– Я… я не могу определить, какая это система, – сказал Райдер, – у меня нет нужного кода.
– Черт их дери. Уничтожь их все, – сказал Тейлор, начиная терять терпение.
Райдер покачал головой.
– Сэр… программа составлена так, что… нужно уничтожать каждую систему отдельно. – Он повернулся вполоборота к пульту управления. Яркая звездочка указывала на один буквенно-цифровой код. Райдер нажал на клавишу. Буквенно-цифровой код исчез, а яркая звездочка передвинулась к следующему коду.
– Видите, – сказал Райдер. – Единственное, что надо сделать для того, чтобы уничтожить какой-нибудь объект, – это нажать на клавишу. Вот здесь. Но неизвестно, что вы уничтожаете. Возможно, танк или просто радиостанцию. Или одного из «Скрэмблеров». Я не знаю. Но надо каждый раз нажимать на клавишу. А в этом массиве тысячи объектов. – Райдер опять нажал на клавишу, разрушая следующий объект, следующую неизвестную систему где-то на дальнем поле боя. – Но на это уйдет много времени, – сказал он. И опять нажал на клавишу.
За стенами здания раздалось еще несколько взрывов. От взрыва где-то рядом потолок задрожал. Верхний свет замигал. Но компьютер работал на собственном миниатюрном источнике энергии – он находился в своем независимом мире.
Все внимание Райдера было сконцентрировано на компьютере. Он нажимал на клавишу каждый раз, когда звездочка сдвигалась вниз. Казалось, что на уничтожение каждой системы уходило две или три секунды. Так просто. И все.
– Дай мне микрофон, – приказал Тейлор Паркеру. – И приведи сюда Козлова.
Паркер передал ему микрофон. Мередит бросился в коридор, чтобы привести русского.
Тейлор забыл, какими позывными они пользовались сегодня. Он забыл все, кроме того, чем был занят сейчас.
– Новак, – вызвал он командира наземной группы, – ты меня слышишь?
Он с надеждой ждал ответа. Затем на командной линии связи раздался знакомый голос:
– Браво четыре-пять. Прием.
– Я хочу, чтобы вы прекратили бой. Начинай отводить своих ребят. Садитесь в вертолет как можно быстрее и поднимайтесь в воздух. Начинайте немедленно. Прием.
– Будет выполнено. Вам нужна помощь?
– Нет, не нужна. Поднимайтесь в воздух. У Звака нет больше боеприпасов. Когда вы будете в воздухе, ваши машины смогут принести нам больше пользы. Мы почти все сделали, – солгал Тейлор. – Отбой. Звак, сукин сын, не совершай безумных поступков. Я хочу, чтобы, как только Новак поднимется в воздух, вы направились в Турцию. Мы будем выходить из окружения по отдельности, и ты сейчас ничем не поможешь. Война еще не кончилась. Ты меня слышишь?
– Вас понял, – это был голос человека, который предпочел трудную военную службу безопасной обеспеченной жизни.
– И не мешкай, – сказал Тейлор. – Рассматривай эти слова как приказ. Отбой.
Райдер продолжал нажимать на клавишу, стирая строчку за строчкой. Его веселое настроение давно исчезло.
Мередит привел из коридора Козлова. Тейлор отдал микрофон обратно Паркеру.
– Вы хотите, чтобы я опять пошел прикрывать коридор? – спросил Паркер.
Тейлор проникся уважением к этому офицеру, которого он недавно еще совсем не знал. Все они были отличными храбрыми солдатами. Какое счастье, что у его страны есть такие люди!
– Нет, – сказал Тейлор. – Я хочу, чтобы все послушали меня. Шеф, продолжай нажимать на клавиши и слушай меня.
Тейлор посмотрел на лица присутствующих. Мередит, такой красивый и умный. Козлов, с его больными зубами и наивной честностью. Паркер – крепкий, мужественный человек. И Райдер. Для Тейлора время начало разрушаться с тех пор, как его глаза встретились с глазами Нобуру.
Лицо Райдера стало превращаться в лицо другого уорент-офицера, того, едва знакомого ему мальчишки, пострадавшего во время крушения в африканской саванне. И казалось, что совсем недавно Тейлор поднял руку, на которой он ощущал укусы муравьев, и выстрелил в переносицу мальчишке. И тут он увидел, что опять находится в штабе.
Пока Тейлор в своем воображении поднимал невидимую руку с невидимым пистолетом, Райдер сидел за компьютером.
Нет. Больше никогда.
Тейлор устремил свой взгляд на Мередита. Измученный мальчик, поздно повзрослевший на улицах охваченного эпидемией города. Честный лейтенант, стоящий навытяжку перед столом начальника, в то время как боевые вертолеты бороздили небо над Лос-Анджелесом.
И Мэнни тоже был там. И Счастливчик Дейв.
Но они стояли поодаль от Мередита и остальных, образуя совсем другую группу. Тейлор знал, к какой группе он принадлежит. Ему давно было пора к ней примкнуть.
– Мерри, – сказал Тейлор. – Ты возьмешь на себя обязанности командира. Твое задание – вывести подразделение, совершавшее штурм, из боя и переправить все машины и людей через турецкую границу. Я остаюсь здесь.
– Нет, – сказал Мередит. Это не было жалобой или напыщенной формальностью исполненного долга. Это не было просто произнесенное, но идущее не от сердца слово. Это был крик. – Нет, – повторил Мередит. – Сэр… вы слишком нужны армии. Я могу остаться.
Тейлор на мгновение закрыл глаза и потряс головой.
– Черт подери, – сказал он мягко. – Ты – солдат, Мерри, а солдаты обязаны исполнять приказы. – Шум и грохот боя на улице подчеркивал каждое его слово. – Времени больше нет. И нет необходимости всем нам…
Мередит поднял подбородок. Лицо его стало таким серьезным, что Тейлор чуть было не рассмеялся.
– Я останусь с вами, – сказал Мередит непреклонно. – Остальные могут идти.
Чтобы успокоиться, Тейлор опустил руку на плечо Райдера. Он почувствовал, что молодой человек дрожит. Но его пальцы не прекращали двигаться по клавиатуре.
От страшного взрыва все здание содрогнулось. Свет погас, и единственным освещением комнаты было мягкое свечение мониторов компьютера. Затем свет опять включился. Никто не пошевельнулся. Офицеры, стоящие в комнате, прямо смотрели на Тейлора. Он понял, что последние надежды на то, что эта операция закончится пристойно, исчезли. И он не мог этого вынести.
– Пожалуйста, – сказал Тейлор самое неподходящее из всех возможных слов. Он тщательно подбирал слова, чтобы они относились ко всем. Но когда он говорил, его глаза были устремлены на Мередита. – Послушайте меня. Вы все, что у меня есть. У меня больше ничего нет. Ни детей. Ни жены. Вы мои дети. Разве вы этого не понимаете? – Он пристально смотрел на Мередита. Ему хотелось обнять молодого человека, защитить его сейчас и навсегда. – Вы – единственные сыновья, которые у меня есть. И ни один отец не хочет видеть смерти своих сыновей. – Затем он обратился к Мерри: – Мерри, пожалуйста, уходи отсюда. Забери их всех отсюда. Ради Мэнни и Счастливчика Дейва.
Мередит открыл рот. Его губы приготовились сказать «нет», но он не произнес ничего.
Звуки боя ворвались в здание штаба и раздавались где-то у них над головами. По рации раздался еле слышный голос:
– Где вы? Все уже в воздухе. Ваш вертолет находится под обстрелом. Где вы?
– Идите, – сказал Тейлор. – Уже пора.
Тейлор торопливо залез во внутренний карман своей гимнастерки. Он вынул старый кавалерийский флажок. От прикосновения его пальцев флажок развернулся. Красный цвет флажка давно превратился в блекло-розовый, а белый стал желтым. Цифры были съежившимися и согбенными, как спина старика. Он протянул флажок Мередиту.
– Там в Вашингтоне живет женщина, – сказал Тейлор. – Здесь ты найдешь ее адрес. – Он на мгновение отвел глаза. – Это не будет для нее много значить. Возможно, совсем ничего. Но я хочу, чтобы это было у нее.
Мередит взял флажок. Его пальцы на секунду коснулись пальцев Тейлора, и он ощутил его тепло в последний раз.
– Уходите, – сказал Тейлор. Он больше не мог смотреть на них. Он грубо стащил Райдера со стула перед компьютером и сел на его место.
И повернулся к ним спиной.
Они пошли. В комнате было совсем тихо. А у них над головами бой то затихал, то опять раздавались взрывы, сотрясающие здание. Выходя из комнаты, они шли очень медленно. Затем Тейлор слышал, как они бегут по коридору и как Мередит выкрикивает: «Давай, давай, давай».
Тейлор улыбнулся. Голос Мередита был похож на голос безжалостного старого сержанта во время учений. Затем звуки боя заглушили их шаги.
Он нажал на клавишу. Затем опять и опять.
Через некоторое время ему показалось, что он услышал звук взлетающего в воздух вертолета. Здание задрожало. Но, возможно, это была только ударная волна от взрыва огромного числа снарядов.
Тейлору хотелось думать, что это был шум от взлетающей вверх машины Мередита.
Дверь у него за спиной открылась.
Тейлор не шелохнулся. Он продолжал нажимать на клавиши в необходимом порядке. Он боролся до последнего. Настолько, насколько это было возможно.
– Полковник Тейлор, сэр?
В потрясении и ярости Тейлор обернулся. Это был Козлов. Он держал автомат. Офицер штаба казался очень неуклюжим с этим оружием убийства.
– Я приказал вам уйти, – холодно сказал Тейлор. Он опять отвернулся к компьютеру, почувствовав облегчение от того, что вошедший был не Мередит.
– Они все улетели, – сказал Козлов. – Я видел, как они взлетали. Все ваши люди целы.
– Я приказал вам уйти, черт вас дери, – сказал Тейлор. – Вы – солдат, а солдаты должны подчиняться приказам. – Он опять нажал на волшебную клавишу компьютера.
– Это мой бой, – сказал Козлов, стоя за спиной Тейлора и стараясь говорить громко, чтобы его слова были слышны даже на фоне шума боя. – У нас осталось мало времени. Совсем мало времени. Это моя страна. Это больше мой бой, чем ваш.
– Ты – дурак, – сказал Тейлор. Но в его голосе уже было меньше злости. В конце концов, ему было приятно, что рядом с ним кто-то был. «Нет предела человеческому эгоизму», – сказал он себе.
– И вы тоже – дурак, – сказал Козлов. – Мы оба – дураки. Но иногда… я думаю, лучше быть дураками.
«Я должен сказать ему что-то доброе, – подумал Тейлор. – Что-нибудь соответствующее ситуации. Подбодрить несчастного сукина сына». Но он не находил слов. Для него существовал сейчас только экран, клавиши и сгущающиеся сумерки.
– Во всяком случае, я вас прикрою, – сказал Козлов. – Возможно, это даст нам несколько дополнительных минут.
Пальцы Тейлора опять и опять нажимали на волшебную клавишу. Были разрушены сотни систем. Сосчитать их было невозможно. Может быть, «Скрэмблеры» были уже уничтожены.
«Я – разрушитель», – сказал он сам себе, вспомнив эту цитату, источник которой он не знал. Стихотворение? Или какой-то индийский текст? Но это не имело значения. «Я – разрушитель».
– Я сейчас пойду в коридор, – сказал Козлов. У него был такой грустный голос, что чем-то напоминал женский. – До свидания, полковник Тейлор.
И это был конец. Козлов не вышел в коридор. Он упал, когда открыл дверь. Громкая очередь из автомата раздалась совсем близко. Русский издал слабый стон и грохнулся на пол.
Тейлор повернулся на вертящемся стуле.
Одной рукой он потянулся к смертоносному предмету, свисающему с его портупеи. Другая рука оставалась на клавиатуре и продолжала отстукивать уже хорошо знакомый ритм.
Козлов лежал на полу, но Тейлору его лица видно не было. Над телом Козлова, широко расставив ноги, стоял крепкий, жилистый японский десантник с автоматом наизготове. Он посмотрел на Тейлора, затем на компьютер. Он выкрикнул всего одно слово по-японски.
Не снимая гранаты с пояса, Тейлор снял ее с предохранителя. За несколько секунд до взрыва у него было время оценить человека, стоявшего напротив него: он был молод, с красивыми чертами лица и, очевидно, очень хорошо тренирован. Десантник, застыв, беспомощно стоял в дверном проеме, ожидая то, что неминуемо должно было произойти. Не имея возможности стрелять до тех пор, пока Тейлор сидел за компьютером, десантник был похож на полное жизненных сил животное. Он готов был убивать, но его сдерживало присутствие бесценного компьютера. Десантник был великолепным образцом настоящего солдата: у него были черные, очень бдительные глаза, а от его прикрытых военной формой мускулов веяло жестокостью.
Тейлор жалел его, понимая настолько, насколько один человек может понимать другого.
Тейлор был удивительно спокоен, ожидая того момента, когда сработает граната. Он даже улыбался, сознавая, что лицо человека напротив было похоже на его собственное и что всегда с другой стороны автомата было его собственное лицо.
25
5 ноября 2020 года Утро
– Нам не удастся долететь, – сказал Кребс Мередиту.
Начальник разведки полка сидел в кабине в том кресле, в котором обычно сидел Тейлор, и смотрел, как мимо проносятся покрытые снегом горы. На обратном пути М-100 летел на предельно малой высоте, стараясь не зацепиться за вершины гор.
– Ты сможешь, Утенок, – сказал Мередит. – Уже недалеко. – И на самом деле, это было недалеко. Турецкая граница находилась за следующей цепочкой гор.
– Майор, – сказал старый уорент-офицер, – вы можете поцеловать меня в задницу, если вам от этого станет легче, но нам не долететь. Я сделал все, что мог. Но эти сукины сыны всадили в наш вертолет столько пуль, что сквозь него можно с одной стороны влить всю Миссисипи, и она выльется через дырки с другой. Мы разваливаемся. И летим на одних парах. Я могу посадить машину, или мы подождем, пока она развалится в воздухе.
Они уже были так близко. Все остальные вертолеты М-100 из штурмовой группы несколько часов назад передали условный сигнал, означающий, что они пересекли границу и находятся в нейтральном и безопасном воздушном пространстве. Но командный вертолет слишком долго не поднимался в воздух с вертолетной площадки на крыше. Его бронированные стенки были все пробиты и испещрены пулями. Они пролетели всего только полчаса после вылета из Баку, когда Кребс счел необходимым приземлиться в горах, чтобы попытаться по возможности отремонтировать машину. Мередит помогал Кребсу, а другие стояли на страже в темноте, держа свои пустые, как пугачи, автоматы. Они старались наложить достаточное количество специальной ленты на стенки вертолета, чтобы он мог взлететь в воздух до рассвета, когда они наверняка будут обнаружены противником. Когда первые лучи солнца появились из-за гор, Кребсу чудом удалось поднять М-100 в воздух.
Он тарахтел, как испорченный старый драндулет, но взлетел. И они долетели до покрытых снегом гор Армении.
Мередит упрямо смотрел вперед на серо-белый пейзаж, как будто он силой воли мог заставить машину пролететь последние решающие мили. Пустынная земля под ним была «террой инкогнита». Ситуация в Армении была хаотичной. Столько фракций и оккупационных группировок уничтожали друг друга, что их приземление могло иметь совершенно непредвиденные последствия. Если бы оккупационные силы Исламского Союза захватили их первыми, то их бы расстреляли прямо на месте. Если бы их захватили враждебные партизанские подразделения, то их судьба могла бы быть еще хуже.
– Майор, – воскликнул Кребс раздраженно. – Посмотрите на эти датчики. Мы летим к чертовой матери. Я должен немедленно садиться.
Мередит не хотел смотреть на приборный щиток. Он пристально всматривался в очертания белых гор, означавших свободу и жизнь. Они должны это сделать. Ради Тейлора. Чтобы все это не кончилось, как плохая шутка.
– Еще далеко? – спросил Мередит.
В ответ ему моторы начали глохнуть.
– Пора кончать принимать решения, – сказал Кребс.
– Помогите, помогите, – посылал в эфир радиосигналы Мередит. По внутреннему телефону он передал команду: «Приготовиться к вынужденной посадке».
Моторы заглохли, Кребс двигал рычагами ручного управления и старался заставить двигатели работать. Но угрозы не помогали. Они были слишком тихими, чтобы заставить работать двигатели, и, прежде чем Мередит успел выкрикнуть какие-нибудь новые предупреждения или приказания сидящим в заднем отсеке, М-100 начал пробивать себе путь сквозь стену вечнозеленых деревьев, растущих в узкой долине.
Вертолет падал с треском через лес, снося на своем пути высокие хвойные деревья. Когда М-100 проносился сквозь кустарник, бронированные стенки и нижняя часть фюзеляжа трещали. Вертолет страшно рвануло и накренило в одну сторону. Мередит слышал, как созданная рукой человека совершенная военная машина разваливается на части, перед тем как фюзеляж грохнулся на землю. Он подумал о Тейлоре.
Жена, родители – они все отступили от него сейчас, остался только Тейлор. С его изуродованным лицом и загнанными глазами. Тейлор хотел, чтобы он остался жить.
Останки вертолета накренились и врезались в снежное пространство между деревьями.
К своему удивлению, Мередит обнаружил, что он все еще жив. От напряжения глубокая рана на шее снова открылась, а позвоночник и все суставы болели так, как будто он только что совершил неудачный прыжок с парашютом. Но ремнями безопасности он все еще был пристегнут к сиденью. И он был жив, это было правдой, невероятной и великолепной.
Кребс смачно выругался:
– Все. Хватит. Я ухожу в отставку.
– С тобой все в порядке, шеф? – спросил Мередит. Он услышал, как дрожит его голос.
– Твою мать, – повторил уорент-офицер.
Его голос тоже начал дрожать.
Мередит попробовал взять внутренний телефон, но во время падения микрофон оторвало от приемника. Более того, казалось, что все электронные системы вообще не работают.
Он ощупал свои руки и ноги, затем осторожно расстегнул ремни безопасности, опустился, пока не достал ногами до края сиденья второго пилота. М-100 врезался почти под прямым углом, его правое крыло и ротор оторвало. Неуклюже и напряженно Мередит полез назад через проход, ведущий в командный отсек, двигаясь в перевернутом мире, освещенном слабым светом аварийных огней.
Паркер и Райдер были без сознания и все в крови. Сержант из командного отсека был в сознании, но оглушен, вся нижняя часть его лица в крови. Увидев Мередита, он на мгновение узнал его, а затем опять отключился.
Состояние Паркера было хуже, чем у других. Сиденья в командном отсеке также имели ремни безопасности, но в остальном по прочности они уступали другим в кабине пилота. Сиденье Паркера оторвало от основания и бросило вперед. Рука Паркера была страшно вывернута, и кровь просачивалась сквозь рукав военной формы в том месте, где выступала кость сломанной руки. Его лицо перекосило, было похоже, что и челюсть тоже сломана. Паркер хрипел, кровь шла у него изо рта и носа.
Райдер пришел в себя. Молодой уорент-офицер был весь в синяках, все тело его одеревенело, и все же ему повезло гораздо больше остальных. Не прошло и минуты с тех пор, как он пришел в себя, а он уже пытался двигаться по отсеку, стараясь помочь Мередиту.
– Что случилось? – спросил Райдер.
– Мы потерпели аварию.
Райдер на мгновение задумался. Было очевидно, что он еще не мог четко мыслить.
– Мы в Турции?
– Нет. Где-то в Армении.
– О-о-о, – молодой человек на секунду задумался. – Так что же мы теперь будем делать?
Паркер застонал. Мередит уже положил его как можно удобнее, но не нашел ничего, чтобы укрепить сломанную руку. Паркер, видимо, был в состоянии шока.
Паркер опять застонал. Это был стон человека, только что проснувшегося после страшного перепоя.
– Сначала, – сказал Мередит, – мы обесточим всю электронику. Затем соберем все, что сможем использовать и унести. Затем бросим гранаты в это помещение и в кабину. И только потом отправимся в путь.
Кребс пролез в отсек из наклоненного прохода. Его лицо было абсолютно серьезным.
– Майор, – сказал он, – к нам пришли гости.
Неистово работая, они старались стереть коды тех электронных приборов, которые не были разрушены во время падения. Кребс наложил шину на руку Паркера с таким же спокойным проворством, с каким он обычно работал с моторами или панелью управления. Паркер еще сильнее начал ощущать боль в руке и находился все время в полубессознательном состоянии. Все вместе – Мередит, Кребс, Райдер и сержант из командного отсека, который уже почти пришел в себя, – они осторожно положили Паркера на снег.
Паркер пришел в сознание и успел сказать:
– Оставьте меня, ребята. Я не хочу вас задерживать. Вы можете меня оставить.
И он опять потерял сознание от боли.
Пришельцы не могли видеть их, так как они стояли за корпусом М-100. Только нос машины и кабина пилота высовывались из леса, а вечнозеленые растения, покрытые снежными шапками, создавали хорошее прикрытие для вертолета. Они все ожидали, что в глубоком снегу напротив начнется какое-нибудь движение или раздастся автоматная очередь.
Через лобовое стекло Кребс заметил первых непрошеных гостей. Это были люди, одетые в потрепанную зимнюю одежду и хорошо вооруженные. Он только начал ползти назад, чтобы сказать об этом Мередиту, как увидел, что весь край небольшой долины заполнился вооруженными людьми.
За стенами М-100 было очень холодно.
– Они как-нибудь прореагировали на наше появление? – спросил Мередит. – Тебе не кажется, что они ждут от нас неприятностей?
Кребс горько рассмеялся.
– Я не думаю, что мы в состоянии доставить кому-нибудь неприятности, – сказал он. – Они просто стояли там. Возможно, пытались догадаться, кто эти сукины дети, которые появились здесь неизвестно откуда.
Мередит кивнул:
– Я собираюсь взорвать кабину и командный отсек.
Кребс согласно кивнул головой, хотя на лице его появилось выражение скорби.
– А они не могут подумать, что это недружелюбный акт или что-то в этом роде? – спросил Райдер.
Мередит ответил ему честно:
– Возможно. Но у нас нет выбора. Наши птички напичканы сверхсекретной техникой. – Он дрожал от холодного горного воздуха. – Единственное, что я сейчас могу сделать, – это бросить парочку гранат, пока эти типы, кто бы они ни были, не начали ближний бой. Хотя это ничего хорошего нам не сулит. Но мы должны сделать все возможное, чтобы ребятам из отдела технической разведки противника пришлось туго.
Кребс резко поднял голову. Мередит следил за тем, как Кребс внимательно прислушивается.
– Ты что-нибудь слышишь, Утенок?
– Не знаю, – прошептал Кребс.
Паркер опять застонал.
– Какого черта, – сказал Мередит. И опять стал ползти к брюху М-100. – Спрячьте свои задницы за этими поваленными деревьями, – приказал он. И его ботинки исчезли.
Ему пришлось встать ногами на монитор стоимостью в несколько миллионов долларов, чтобы дотянуться до отсека, в котором хранились дополнительные боеприпасы. Несмотря на то, что он собирался сделать все возможное, чтобы взорвать содержимое кабины к чертовой матери, он все еще чувствовал себя очень неловко, когда становился ботинками на новейшее оборудование.
Коробки с боеприпасами упали, как бы решив начать работу за него. Ему пришлось быстро отстраниться. В груде упавших предметов он нашел коробку с осколочно-фугасными гранатами, похожую на ящик для транспортировки яиц. Он наполнил гранатами нижние карманы мундира. Просунув голову в кабину, он смог разглядеть очертания вооруженных людей, стоящих на краю долины. Их там были сотни. Они стояли, выстроившись в темную ровную линию.
Он снял кольца с двух гранат, бросил гранаты на пульт управления и отскочил назад в командный отсек, сильно ударившись коленями и локтями, но не обращая на это внимания. Едва только он захлопнул дверь отсека, как два взрыва распахнули ее снова. Но дверь поглотила большую часть ударной волны, и, если не считать страшного звона в ушах, Мередит остался цел и невредим.
Дым.
Мередит выбрался через люк наружу. Как только его ботинки коснулись снега, он снял один за другим предохранители с трех гранат и кинул их в командный отсек. Затем, распластавшись, он прижался к земле около бронированного бока М-100.
Днище вертолета вздрогнуло и застонало от взрывов, но броня и изоляция их выдержали.
Конструкция машины была настолько прочной, что ударов от взрывов всего запаса боеприпасов почти не было слышно. Машина была намного более надежной, чем ее хозяева. И в этом было все дело.
Он побежал к остальной части команды.
Кребс и сержант мастерили носилки для Паркера, отрывая нижние ветки от деревьев, срезанных М-100 во время падения. За густым вечнозеленым кустарником на коленях стоял Райдер, он был в карауле.
Кребс посмотрел вверх.
– Я не думаю, чтобы эти ребята просто так ушли.
Мередит покачал головой.
– Почему они не идут к нам? – нервозно спросил Райдер. – Почему они не двигаются?
Мередит не знал. Они попали в тот мир, где лучшие аналитики обнаруживали свою беспомощность. Поступки и эмоции этих людей не диктовались логикой, и их нельзя было заранее предугадать, что лишало специалистов возможности прогнозировать. В Армении существовало большое количество вооруженных формирований, представляющих местных националистов, оккупантов, мусульманские секты, сторонников воссоединения и разрозненные группы, скорее защищающие интересы какого-то одного семейного клана или жителей одного ущелья. Ни у кого из них не было последовательной политической платформы. Единственное, в чем Мередит был совершенно уверен, – это то, что выстроившиеся вдоль края долины люди не принадлежали к Объединенным исламским вооруженным силам, так как иначе они были бы одеты в военную форму.
Мередит думал о том, что бы сделал Тейлор в такой ситуации. Совершил бы Тейлор последний героический акт? Это могло казаться очевидным, но Мередит так не думал. Тейлор всегда находил выход из такого рода ситуаций, а это, по меркам Старика, было пустячное дело.
Он вспомнил случай в Мексике, когда Тейлор выкрутился из ситуации, где преимущество было явно не в его пользу.
– Я собираюсь пойти к ним, – вдруг сказал Мередит. – Я хочу поговорить с ними. Возможно, они немного говорят по-русски.
Кребс грустно взглянул на него, но без своей обычной насмешки, означающей «старый уорент-офицер все знает». Сержант просто продолжал сооружать носилки. Несчастные глаза Паркера бессмысленно блуждали с одного лица на другое.
Вдруг Райдер сказал:
– Я пойду с вами. Вам не следует идти туда одному.
– В этом нет необходимости, – отрезал Мередит.
– Я иду с вами, – сказал Райдер твердо.
Но было видно, что ему страшно.
Мередит пожал плечами. В такие моменты каждый сам делает свой выбор. Может, это и хорошо, что рядом будет белый человек. Никто не мог предугадать, как эти партизаны, или кто бы они там ни были, поведут себя.
Вдруг Паркер изогнулся и привстал с подстилки из веток, на которую товарищи положили его, пока они плели носилки. На лбу у него были капельки пота, а глаза смотрели прямо сквозь Мередита.
– Заберите полковника, заберите полковника, – закричал он. – Мы должны вернуться и забрать полковника.
Кребс легким движением прижал капитана обратно к зеленой кровати.
– Все в порядке, – сказал старый уорент-офицер. – С полковником все в порядке, не беспокойся. – В голосе старого вояки была мягкость, какую Мередит не мог даже себе представить. – Не беспокойся, – повторил он. – Полковник сам о себе позаботится. – Мередит заметил, что глаза Кребса блестели. – Ты же лежи спокойно. Полковник сказал, что он хочет, чтобы ты лежал спокойно.
– А все-таки отлично, что мы остались живы, – воскликнул Мередит.
Он бросил ремень с пистолетной кобурой в снег и вынул последние гранаты из кармана. Свой автомат он оставил там, куда его раньше поставил Кребс, прислонив к дереву. Спотыкаясь, он пошел между деревьями. Райдер последовал за ним, он бежал трусцой, высоко поднимая ноги, как это делали спортсмены в старые времена.
Узкая полоса леса, которую Мередит видел перед собой, казалась ему очень красивой. И, пробираясь сквозь густой, покрытый снегом кустарник от обломков М-100, он видел перед собой чистый, ясный мир. И думал, что совсем неплохо кончить свою жизнь в этом месте, если уж этому суждено случиться. Это место было гораздо лучше многих других, в которых ему пришлось побывать.
И он почувствовал удовлетворение от того, что все сделал правильно. Он не понимал, почему не работала стратегическая линия связи, но смог передать результаты операции с помощью обычных средств, рассказать об их удивительной удаче, об уничтожении японской национальной системы противокосмической обороны. Если ему суждено умереть, то он умрет в тот момент, когда мир уже изменился к лучшему. Его народ и его страна будут процветать.
Он вдруг подумал о своей жене… Он остался столько должен Морин, он не выполнил столько обещаний. Она забудет его. Морин очень красивая женщина, еще совсем молодая и полная жизненных сил. Жизнь не сможет раздавить ее. Ему было жаль, что он не сможет больше держать ее в объятиях, что не сделал ее жизнь более счастливой.
– Сэр, – крикнул Райдер. Ему было тяжело пробираться по глубокому снегу, и он задыхался. – Может, вам крикнуть им. Дать им знать, что мы идем. Чтобы они не поторопились стрелять…
Да. Мальчишка прав.
Мередит начал насвистывать. Затем он улыбнулся, но так как это мешало ему свистеть, он крепче сжал губы. «Тейлор бы оценил это», – подумал он гордо. И он шел навстречу своей судьбе, насвистывая любимую мелодию Тейлора о Гарри Оуэне и думая о флажке в кармане.
Неожиданно деревья расступились. Наверху ровного пологого склона, на которых люди обычно учат своих детей кататься на лыжах, стояла цепь вооруженных людей, выделяясь на фоне зимнего неба. Долина была маленькой, она бы составила всего несколько контурных штрихов на географической карте. Во время планирования операции на такие места на карте обычно не обращают внимания, или, если обращают, то тут же забывают. И единственной отличительной чертой этого места, и то на короткое время, была группа, состоящая из сотни вооруженных людей, стоящих ссутулившись из-за сильного ветра. У многих были бороды, и у всех был тяжелый взгляд людей, которые очень давно воюют.
Когда Мередит почувствовал, что подошел на нужное расстояние, он остановился. Он услышал, что Райдер остановился рядом с ним. Холодный ветер дул вниз по склону. Да, это было совершенно обыкновенное место и время.
– Здравствуйте, – крикнул он по-русски. – Мы военнослужащие в…
Десятки человек одновременно подняли свое оружие.
– Не стреляйте, – крикнул Райдер по-английски. – Не стреляйте.
Человек в черной детской шапочке выкрикнул какой-то приказ, и все люди наполовину опустили оружие. Очевидно, это был их командир. Он горделиво вышел вперед и чуть прошел вниз по склону навстречу Мередиту и Райдеру. Другой человек последовал за ним, и Мередит решил, что это телохранитель.
Оба партизана остановились в десяти метрах от Мередита и Райдера. Телохранитель держал в руках автомат Калашникова, его указательный палец выглядывал сквозь дыру в шерстяной перчатке.
– Кто вы? – спросил командир. По-английски он говорил, как говорят эмигранты – водители такси в Америке.
Мередит был настолько удивлен, что Райдеру пришлось ответить за него.
– Мы американцы из армии Соединенных Штатов, – сказал уорент-офицер. – А кто вы?
Командир партизан выпрямился в полный рост.
– Мы члены Армянского христианского фронта спасения, – объявил он. Затем он широко улыбнулся, обнажив здоровые белые зубы, выделявшиеся на фоне черной бороды. – Ну, возможно, вы знаете моего дядю Абеля, который живет в Чикаго?
Эпилог
Новый год. 2021
Клифтон Рейнард Боукветт сидел на краю кровати в спортивных шортах.
За ним, наполовину уткнувшись в подушку, лежала женщина с некрасивым лицом и глубоко дышала.
Она много выпила накануне, и он чувствовал исходящий от нее запах перегара. Он не казался ему отвратительным. Если бы она перестала пить в то время, когда еще соображала, что делает, она бы не пустила его в свою постель.
Шторы были задернуты, но сквозь них проникало достаточно света, чтобы придать комнате цвет серой фланели. Он слушал, как идет дождь. Ему не надо было выглядывать на улицу, чтобы увидеть, что там творится. В дождливое зимнее утро пейзаж в Северной Вирджинии был всегда страшно однообразен. И все же ему никак не хотелось признавать, что утро уже наступило. Раньше Новый год был для него временем семейных торжеств, на которые приглашали старых друзей, а утром он обычно подводил итоги сделанного за прожитый год и обдумывал перспективы на будущее. Пока остальные члены семьи спали, он пил черный кофе с небольшим количеством коньяка и перед его умственным взором проходили все победы, которые одержал Клифтон Рейнард Боукветт из Ньюпорта и Джорджтауна. Но в этом году никаких победных шествий не ожидалось, и ему просто хотелось, чтобы утро поскорее кончилось. Хорошо, что он проспал все утренние часы. Только давняя боль в почках подняла его и согнала с уютного места в постели этой женщины.
Это был очень неудачный год. Несмотря на исключительно неблагоприятные условия, Мэддокс победил на выборах на волне триумфа, одержанного американскими войсками за границей. И этот разряженный мерзавец понизил его в должности. Если бы его уволили, это можно было бы пережить. Это можно было бы представить как результат серьезных политических разногласий. В Вашингтоне постоянно происходили увольнения важных персон. Но его не считали достаточно важной фигурой, чтобы уволить. Мэддокс унизил его, предоставив ему должность с более низкой зарплатой.
Затем эта сука Смит преподнесла ему подарочек. Она приехала вместе с его дочерью на каникулы из школы, и Боукветт всего лишь попытался сделать ей несколько предложений, которые в прошлом всегда вызывали благосклонную ответную реакцию. Эта маленькая шлюшка рассказала об этом его дочери, которая, в свою очередь, рассказала своей матери. И сразу после Рождества жена Боукветта подала на развод.
Дело было, конечно, не в деньгах. Слава Богу, у него их было достаточно. Но деньги никогда не были для него главным, поскольку их было много и он знал, что всегда так и будет.
Для него было важнее уважение мужчин и поклонение женщин – предпочтительно активное.
Неудачи преследовали его как на служебном, так и на личном фронте. И так было уже в течение некоторого времени, но он не хотел признаваться себе в этом. Когда его жена подала на развод, он улыбнулся, налил себе виски и снял телефонную трубку. Он позвонил множеству своих приятельниц, оставив поручения автоответчикам. Но эта лежащая сейчас в постели рядом с ним некрасивая пьяная женщина была единственной, кто откликнулся на его звонок.
Он не видел ее около месяца. Она ушла из Объединенного разведывательного управления, что не поддавалось никаким логическим объяснениям. Она была безработной и пила. Конечно, так продолжаться долго не могло. В Вашингтоне и около него нельзя жить, не имея приличной работы. Для женщины ее круга такое положение в финансовом отношении было неприемлемо. Он мог бы, конечно, немного помогать ей, но он знал, что он этого не сделает. В глубине души ему хотелось, чтобы она уехала куда-нибудь далеко, не оставив адреса.
Женщина простонала, как будто алкоголь наконец начал причинять ей боль. Она повернулась на бок, и простыня под Боукветтом натянулась. В пьяном бреду она потянулась к нему и сказала «Джордж». Эта ее оговорка испортила ему настроение.
Она была безутешна. И это глубоко ранило его. Возможно, он уже не тот, каким был когда-то. Его волосы поредели, хотя и совсем немного, и этого видно не было. У него, возможно, уже не было той силы, которая была раньше, но он полагал, что восполняет недостаток силы умением. Кроме того, он был богат и образован, и мог предложить женщине все, о чем она мечтала. Он не понимал, как эта женщина могла уговорить себя, что любит человека, с которым ни одна разборчивая женщина даже не согласилась бы появиться на людях.
Нет, он сейчас не был честен. Он положил дрожащие руки на свои крупные, как у кавалериста, бедра. Эта женщина любила очень искренне. Она любила настолько сильно, что Боукветту становилось горько, так как он сознавал, что никто и никогда не испытывал к нему такой лишенной расчета любви, даже его жена, когда они оба были молоды и непогрешимы. Его смерть не потрясла бы никого так сильно, как смерть возлюбленного потрясла жизнь этой женщины. Ему очень хотелось знать, какие же качества были у его соперника. Боукветт обладал настоящим талантом в любви и уложил в постель многих женщин, которые ему были нужны, и множество тех, которые ему не были нужны, но были восхитительны. Тем не менее ни одна не полюбила его настолько сильно, чтобы испытать при известии о его смерти такое безутешное горе. Конечно, по его вине плакало столько брошенных женщин, что из них можно было бы сформировать целый полк. Но это было не горе, а скорее игра. Он спал с очень многими, но не смог добиться того, что этот израненный, изуродованный полковник смог добиться от этой женщины. И ему очень хотелось бы знать, как ему это удалось.
Хотя, возможно, с ее стороны это просто притворство. Он и раньше ошибался. Ведь она даже не присутствовала на Армингтонском кладбище во время службы в память о погибших, а когда он попытался рассказать ей некоторые подробности его гибели, о которых не говорилось в сообщениях газет и телевидения, она резко оборвала его. А может быть, никто вообще не способен испытывать такую сильную любовь. Кроме, конечно, эмоционально неуравновешенных людей.
Боукветт встал. Поднимаясь, он старался не разбудить женщину. Она начала храпеть. Он перешагнул через кипу беспорядочно разбросанной одежды и пошел в ванную. Включив свет, он начал внимательно рассматривать свое лицо в зеркале, стараясь понять, почему все обернулось для него так неудачно.
Подполковник Мередит сидел около больничной койки и слушал звучащую в палате веселую до отвращения мелодию. Это была одна из палат государственного госпиталя для ветеранов, в котором лежали пострадавшие во время атаки «Скрэмблеров». В течение дня без перерыва дешевые громкоговорители передавали записанные на пленку книги и мелодии, которые считало соответствующими случаю Главное контрольно-финансовое управление. Лежащие в постелях люди были беспомощны, как дети.
Они не могли сосредоточенно смотреть на телеэкран, но они могли слушать. Предварительные исследования показали, что они могут обрабатывать звуковую информацию так же хорошо, как и здоровые люди. Они просто не могут двигаться и реагировать.
Мередит узнал лица многих мужчин, лежащих в палате, и он на короткое время останавливался около всех кроватей, стараясь приободрить каждого словами, которые он пытался придумать, пока ехал в госпиталь. Затем он сел на обитый серой тканью стул около постели Хейфеца, развернувшись так, чтобы можно было видеть невыразительные, как у маски, черты его лица. Рождественские украшения висели над кроватью Хейфеца, и одна гирлянда окаймляла дощечку с орденами, висящую над кроватью.
Мередит был уже готов сказать дежурной сестре, что рождественские украшения над кроватью Хейфеца не совсем уместны, но женщина казалась такой измученной и ни на минуту не присела с того момента, как Мередит вошел в комнату. Это была очень трудная обязанность – дежурить в такой тяжелой палате в такой тяжелый день.
Мередиту хотелось бы, чтобы в госпитале было почище. Ему хотелось бы, чтобы его товарищам уделялось больше внимания, и особенно Хейфецу, и чтобы болтающийся без дела клерк в справочном бюро давал справки в более вежливой форме. Но больше всего ему хотелось бы найти повод, чтобы не приходить сюда. Он уже знал, что не придет сюда так долго, как позволит ему его совесть.
Было странно, что Хейфец, выглядел сейчас моложе и менее обеспокоенным. Когда они служили вместе, выражение лица начальника отдела оперативной и боевой подготовки было постоянно напряженным, глаза смотрели устало, а подбородок резко выделялся вперед. Сейчас Счастливчик Дейв казался необычайно спокойным. Складки кожи вокруг бессмысленных глаз немного расправились, а рот был чуть-чуть приоткрыт, как бы в насмешливой улыбке.
Мередит старался подобрать слова. Ему это давалось с трудом, когда он разговаривал со знакомыми лицами, лежащими на других подушках. Но что мог он сказать Счастливчику Дейву?
– Я уже подполковник. Как и ты, черт возьми, – начал Мередит. – Мне было присвоено звание по распоряжению президента. – Он попытался изобразить на своем лице мужественную улыбку. – Черт их дери, почти все получили повышение. Начальник управления кадрами поднял шум. Он сказал, что такого количества повышений не было со времен Гражданской войны. И я теперь подполковник. Но не думай, что буду называть тебя «сэр». Если ты только не встанешь с этой кровати и не выдерешь меня как следует.
Мередит смотрел на безучастные черты лица своего товарища. Ему хотелось знать, насколько Хейфец его слышит и понимает. Врачи сказали, что, возможно, на все сто процентов. Но лицо его было похоже на лицо грудного младенца, который ничего не осознает.
– Ты знаешь, – продолжал Мередит. – Старика собираются наградить посмертно Орденом Почета, и он его получит. Остались некоторые формальности, которые должны завершить в Конгрессе. Они уже собирают материал, чтобы открыть раздел, посвященный ему, в Музее бронекавалерийских войск в Райли. Там будет и о тебе, и о Мэнни, обо всех нас. Но больше всего о Старике.
Мередит посмотрел в мертвые глаза живого Хейфеца и отвернулся.
– Ты помнишь тот старый, потрепанный флажок, который он носил? Тот, который он привез из Африки? Я отдал его для музея. Они собираются положить его рядом с Орденом Почета, когда он будет ему присвоен. – Мередит скользнул взглядом по одеялу, по кровати, по полу. – У Старика не было ни семьи, ни жены, ничего. Поэтому я хочу сделать все возможное, чтобы все его вещи были в музее, где они и должны быть. Где о нем будут помнить так, как он того заслуживает. – Он вдруг поднял глаза на Хейфеца, надеясь, что тот как-нибудь выразит свое согласие. – Но так, чтобы не было ничего, что могло бы оскорбить его.
Мередит сел поудобнее на стуле и улыбнулся.
– Эти сукины дети, – сказал он, – ты знаешь, как они все помешаны на внешности. Они собираются использовать фотографию Старика еще тех времен, когда он был молодым капитаном. До того, как его лицо было изуродовано, но… что можно сделать?
К своему удивлению, Мередит взял Хейфеца за руку. Она была мягкой и теплой, но в ней не было жизненной силы. Когда Мередит сжимал его пальцы, они не сопротивлялись. Улыбка Мередита превратилась в усмешку.
– А этот сукин сын Рено… Он получил полк. В результате этой операции он получил полковника. Операции, проведенной, как говорят, под командованием президента. Для прессы Рено – главный герой. Он и Старик были лучшими друзьями. Надо слышать, как он говорит это. В первый день, когда мы вышли на службу уже в Райли, он собрал всех в гарнизонном театре, вышел на сцену, как маленький Патон, и ты знаешь, какие слова он произнес первыми. Он надулся и сказал: «Мы собираемся многое изменить здесь, друзья». Он сказал, глядя мне прямо в глаза, что он собирается по-своему реорганизовать полк. – Мередит засмеялся. – Председатель Комитета начальников штабов любит его.
– Затем эти чертовы русские. Они нас продали, Дейв. Это ясно, как день. Но сейчас никто об этом и слушать не хочет. Война закончилась. И русские – наши лучшие друзья.
Мередит крепче сжал руку своего товарища. Ему хотелось, чтобы он ответил. Хоть что-нибудь.
– Я собираюсь уходить, – сказал он. – Ты ведь знаешь, каким был Старик. Он бы мне сказал оставаться в полку, несмотря ни на что, и делать все возможное, чтобы сдерживать Рено и не дать ему нанести вред полку. Но я просто не могу, Дейв. Я знаю, что ты меня понимаешь. Иногда Старик слишком многого от нас хотел. – Казалось, рука съежилась от пожатия Мередита. Он вдруг отпустил руку, боясь, что он делает Хейфецу больно. Но рука никак не реагировала. Ему это просто показалось. – Я все же ухожу из Седьмого десантного. Такер Уильямс направлен в Хуачуку с разрешением провести реорганизацию разведывательной школы, и я еду с ним в качестве начальника штаба. Кто знает, может, на этот раз у нас все получится. Если они, конечно, не закроют это заведение опять. Боже, мирный договор даже еще не подписан, а Конгресс уже изыскивает способы сокращения военных расходов.
Мередит совсем отпустил руку своего товарища. В другой части палаты один из пациентов издал булькающий горловой звук, затем его тело начало дергаться, как у выброшенной на палубу корабля рыбы. Дежурная сестра выбежала из-за своей тележки, перевернула больного на живот и помогла ему рыгнуть, как будто это был грудной ребенок.
– Дейв, мне надо идти. Мне предстоит чертовски долгая дорога, и у меня очень мало времени. Такер Уильямс хотел, чтобы я там был еще вчера. Ты же знаешь, как это бывает. Я хочу доехать до Кронвилля сегодня вечером.
Мередит встал. Он вдруг представил, что сейчас произойдет что-нибудь необычное, что Хейфец начнет плакать или как-нибудь еще даст понять, что он все понимает. Но глаза только продолжали беспорядочно двигаться то вправо, то влево, то вверх, то вниз, а рот его немного открылся, как будто он навсегда застыл в этом желании что-то сказать. Трудно было поверить, что Хейфец понял хоть слово.
Из маленьких громкоговорителей раздавалась популярная песня о счастье быть влюбленным.
– Ты знаешь, я ушел от Морин, – вдруг сказал Мередит. – Я не могу объяснить этого. Я просто не смог вернуться. – Он улыбнулся, посмотрев вниз на Хейфеца. – Ты ведь знаешь, иногда Старик бывал прямо-таки сумасшедшим. Я помню, да, это было очень, очень давно. Старый сукин сын дал мне книжку «Гекльберри Финн» и приказал мне ее прочитать. Он сказал, что это была его любимая книга. Я никогда не мог представить себя в роли негра Джима. Но я думаю, что у Старика на уме было совсем другое. Сейчас же я себя чувствую немного похожим на Гекльберри в конце книги. Только на взрослого Гекльберри. – Он откинул голову назад и заплакал.
– Я не знаю, что делать, Дейв, – сказал он. – Я просто не знаю, что делать.
В Москве шел снег. И Валя пыталась заставить себя одеться и пойти в парк. Было бы очень здорово погулять, чуть-чуть. Но она даже не попыталась встать с дивана. По телевизору седовласый человек рассказывал об экономическом положении.
Американцы ушли. Ее восстановили на работе в школе, и учителя сделали вид, что ничего не произошло. С тех пор, как ушли американцы, офицеры службы государственной безопасности больше не показывались. Но ей все время казалось, что они где-то рядом и наблюдают за ней.
Она несколько раз ходила развлекаться с Таней и один раз с Нарицким. Но ей это теперь не нравилось. В последние несколько недель она регулярно отказывалась от всяких приглашений и проводила дома все время, когда не работала в школе и не стояла в очередях за продуктами.
Она даже думала взять кошку, но ей не очень нравилась мысль о том, что она будет жить у нее дома.
Она думала о будущем и ничего хорошего для себя там не видела. Она смотрелась в зеркало и чувствовала, как у нее холодеет спина.
У нее с ноября не было месячных. Скоро ей придется опять идти в клинику. Иногда она думала, не оставить ли ей ребенка, но, как только она представляла себе все ожидающие ее трудности, эта мысль теряла для нее всякую привлекательность. Все-таки лучше завести кошку. И ей не хотелось портить фигуру. Пока оставалась хоть какая-то надежда.
Им не надо было сажать ее в тюрьму. Она и так была пленницей. Пленницей своей жизни, своего города, своей страны. Она отвела взгляд от телевизионного экрана и посмотрела опять в окно. Снег продолжал падать в свете уходящего дня. Сейчас снег в парке был очень чистым и красивым. Но через некоторое время люди истопчут его, и он опять станет грязным.
В дверь позвонили. Валя расстроенно посмотрела на беспорядок в комнате. Она решила, что ей надо взять себе за привычку чаще убираться в комнате. Затем она пожала плечами и поднялась со своего уютного места на диване. Наверное, это Таня.
Она пригладила пальцами волосы и открыла дверь. Она не сразу узнала его. В мире было столько мужчин. После нескольких неловких мгновений, увидев его добротную одежду, она вспомнила его. Это был тот американец, который купил ей обед. Тот довольно приятный молодой человек, с которым она провела одну ночь. Сейчас он стоял перед ней с цветами и с завернутым в яркую бумагу свертком в руках.
Он выглядел очень взволнованным и счастливым. Он протянул ей цветы и, заикаясь, начал говорить.
– Валя, – сказал Райдер. – Ты выйдешь за меня замуж?