НОВЫЙ КРУГ ЛАВКРАФТА

Посвящается моей дорогой Кэрол, столь напоминающей Асенат Уэйт красотой и не свойственной возрасту мудростью, но в отличие от знаменитой героини не отягощенной мрачными семейными тайнами!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Фу, какой ужас… кошмар… как мерзко… и отвратительно… а как гадко… патологично!.. а уж как извращенно… бррр… одним словом — пакость. Все эти замечательные эпитеты приходят мне в голову, когда я просматриваю готовый сборник — он получился просто чудесным. Вот, к примеру, «Поющая равнина» — читаешь и сразу понимаешь, что такое настоящий английский юмор. Конечно, он весьма своеобразный: в эпиграфе — страшная-престрашная цитата из «Некрономикона», которая вдохновила автора на написание рассказа о блужданиях трех шалопаев в поисках паба — причем повествуется об их злоключениях с весьма серьезной миной (очень лавкрафтовский по духу прием, согласитесь). «Своеобразный», сказал я — ну да, там даже акцент у владельца газетного киоска своеобразный. А уж отношение трех студентов-лентяев к тайнам другого мира и того своеобразнее — они таращатся в иное измерение, как в обычный телевизор! Ох уж эта пресыщенность, свойственная юности… Или вот, к примеру, «Камень на острове». В свое время Дж. Вернон Ши заявил, что лавкрафтовские ужасы и офис суть две вещи несовместные. А я, между прочим, именно в офисе тогда и работал, так что сюжет про молодого человека, которого посещают страшные видения, в то время как коллеги ничего не замечают, мне весьма импонирует — вот она, моя автобиография (правда, в немного приукрашенном виде). Ну а что помер главный герой — не беда. Кому он, в самом деле, такой сдался. Давайте лучше про что-нибудь более приятное поговорим.

Например, про рассказы Брайана Ламли. Или про то, что Джеймс Уэйд написал, — я один считаю, что автор хихикал, когда выписывал злоключения своего персонажа? Ладно, что он наивный ротозей — это традиционный прием. Равно как и то, что он постоянно хлопается в обморок, а потом очень своевременно приходит в себя, чтобы посмотреть одним глазком на творящиеся вокруг ужасы — и снова сомлеть. Но как вам нравится страшное-престрашное заклинание «Н’яах аха-хах»? Не напоминает злодейский хохот маньяка из комикса? А вся эта история с Гостем — р-раз, и плащик нараспашку! а под ним — такое, что главный герой — «перепуган». Еще бы, как тут не перепугаться… Нет, ну а как вам фраза: «Часы тянулись, а мы все еще жужжали над Северным Мэном»? Так и представляешь себе, как телепается в небе их хлипкий летательный аппарат…

Вот и Дж. Вернон Ши решил подпустить комического в свой рассказ — во всяком случае, в тот, что появляется в этой антологии (другой напечатают в сборнике «Новые Мифы Ктулху»), Интонация, с которой рассказывается эта история, может показаться легкомысленной, однако я в ней склонен видеть возвращение к истокам — к характерному для ранних текстов Лавкрафта болезненному сознанию пропасти, разделяющей поколения. Ну и, конечно, нет никаких сомнений в том, что Лин Картер и Дейв Фоли изрядно повеселились — слизи достаточно, скольжение отличное, так держать! Думаю, читатели не станут обвинять меня в том, что я-де очернил память Лина, когда я скажу: даже самые серьезные его рассказы иногда читаются как самая настоящая пародия. «Гибель Яктуба» вполне серьезна по тону, но как вам заклинание из «Рыболовов из Ниоткуда», с которым обращаются к одноногому птицевидному богу, — «Куумьягга ннг’х ааргх»? И тем не менее, очень заметно, что Лину нравится описывать мертвый таинственный город, а нам нравятся его описания — правда, нужно заметить, рассказчик очень вовремя покинул Ушонгу…

Алан Дин Фостер с удовольствием обыгрывает жанровые условности — у него получился натуральный сюжет про «ужас в подвале». Хотя мне, к примеру, обидно за Ктулху — бедняге только кота скормили, это как-то нечестно… Роджер Джонсон переселил типично лавкрафтовских существ в Англию, и мне нравится результат этого культурного скрещивания — на мой взгляд, у него получилось даже лучше, чем у меня в историях, где я честно пытался подражать Дедушке. А Питер Кэннон, на мой взгляд, сумел прекрасно передать неподражаемую лавкрафтовскую иронию в своем полном озорного остроумия рассказе. Дон Бурлесон написал классический ужастик, полный отвратительных подробностей, столь милых душе всякого вурдалака.

Дик Тирни здесь появляется с рассказом, достойным лучших альманахов готических историй. И он не единственный, кто в своем творчестве возрождает подлинный лавкрафтианский дух: Гэри Майерс весьма успешно стилизует свой рассказ под классические вещи Дансейни, а Дэвид Кауфман по праву может гордиться ювелирной точностью, с которой он передает атмосферу нарастающего ужаса по приближении чего-то огромного и ужасного. Марк Рэйни заимствует великое имя Занна и с честью выходит из этого испытания, не посрамив славного композитора. Что же до Томаса Лиготти, то его воображению нет равных, если нужно передать мысль, что «единственной ценностью этого мира является его случайная и редко проявляющаяся способность намекать на мир иной».

Другие рассказы вошли в этот сборник уже после того, как я написал это предисловие — уж больно Боб Прайс нервничал: где, кричал, обещанное предисловие, почему, возмущался, ты его еще не написал! Так что прошу меня извинить — если я про кого-то здесь не написал, то вовсе не по причине личной неприязни! Мне очень хочется прочитать все эти рассказы. Я даже более чем уверен, что не только прочту их, но и получу от чтения удовольствие! Хе-хе. Надо чаще улыбаться — а что еще прикажете делать, что если все мироздание — не более, чем дурацкая шутка богов? Похихикаем с Ктулху, попрыскаем в кулачок на пару с Йог-Сототом, посмеемся вместе с Шуб-Ниггурат… ха-ха-ха… Та-аак. А что это за холодный ветер ворвался в мою уютную комнатку сразу после того, как я написал предыдущее предложение? О Боже правый! Границы пространства и времени раздвинулись, и из щели показалось… что это?! Бледное лицо… орлиный нос… выдвинутая нижняя челюсть… из экрана монитора ко мне протягиваются холодные руки… меня оттаскивают от клавиатуры… хе-хе-хе…

Рэмси Кэмпбелл. Мерсисайд, Англия.12 мая 1993 года

ВВЕДЕНИЕ

В книге «Лавкрафт: взгляд в прошлое Мифов Ктулху»[1] Лин Картер писал, что сборник Огюста Дерлета «Мифы Ктулху: свободные продолжения» «дал начало новой эпохи в истории Мифа — в силу ряда причин, но главнейшая из них та, что отныне вселенная Мифа открылась огромному множеству новых писателей» (с. 175). Этих литераторов Картер окрестил «Новым кругом Лавкрафта». Среди авторов — Рэмси Кэмпбелл, Брайан Ламли, Дж. Вернон Ши (друг Лавкрафта, с которым тот состоял в постоянной переписке, в Дерлетовском сборнике представлена его дебютная вещь, связанная со вселенной Мифов Ктулху), Джеймс Уэйд, Колин Уилсон (уже зарекомендовавший себя писатель, впервые обратившийся к лавкрафтовскому мифу), Гэри Майерс и сам Лин Картер. На самом деле, Майерс и Картер не успели на, что называется, первый поезд (в «Мифах Ктулху» нет их рассказов), однако сумели наверстать упущенное потом.

Пионерской в деле распространения Мифов Ктулху антологии Дерлета предшествовали выпущенные издательством «Аркхэм Хаус» книги Кэмпбелла («Обитатель озера и менее желанные жильцы») и Уилсона («Паразиты ума»), а следом за ней вышли сборники Майерса («Дом червя»), Ламли («Зовущий из тьмы», «Ужас в Оукдине», «Под болотами») и Картера («Сны в Р’льехе»). С тех пор Уилсон написал ставший каноническим для Мифов Ктулху «Философский камень», а несколько рассказов Кэмпбелла из предыдущих антологий, наряду с его новыми вещами, вошли в состав изданного «Скрим-пресс» сборника «Черным по белому» (1985).

Картер написал еще несколько текстов для Мифов Ктулху. Пять из них вошли в состав романа в рассказах, похожего на дерлетовский «След Ктулху». Их-то он и представил Джиму Тернеру, возглавившему «Аркхэм-хаус» после Дерлета. Однако редактор отклонил текст, и теперь мы ожидаем его выхода в издательстве «Хаозиум» под названием «Цикл легенд Зотха».

Со временем Картер убедил Майерса, которого считал самым талантливым из авторов «Нового круга», набросать еще несколько коротких текстов. Часть из них вошла в вышедшую в «Зебра-букс» картеровскую антологию «Странные рассказы» (Weird tales). Другие, в том числе и написанные по просьбе вашего покорного слуги, появились в «Склепе Ктулху» (Crypt of Cthulhu).

Увы, но Уэйд и Ши в дальнейшем потеряли интерес к лавкрафтовской вселенной. Еще один рассказ Уэйда, «Морок над Иннсмутом» (по сути дела, краткая притча, повествующая об опасности ядерного оружия), вышел в пятом номере «Аркхэмского коллекционера», в то время как более крупное по объему «Молчание Эрики Занн» было напечатано в значимом для Мифов сборнике Эдварда Пола Берглунда «Ученики Ктулху» в 1976 году (издательство DAW Books). Написанные Ши в 1966 году воспоминания о Лавкрафте, «Г. Ф. Лавкрафт: Дом и Тень» были переизданы «Некрономикон Пресс» в 1982 году.

Дерлетовский сборник (тот самый «Мифы Ктулху») преследовал, как выяснилось, сразу две цели. Во-первых, он собрал под одной обложкой самые ранние вещи, запечатлевшие первую стадию эволюции Мифов. Эти рассказы вышли из-под пера самого Дерлета, Генри Каттнера, Роберта Э. Говарда, Кларка Эштона Смита, Фрэнка Беллкнапа Лонга и многих других. А во-вторых, антология подарила мифам второе рождение, ибо воскресила их в современных одеяниях, как то и предлагал сделать Картер.

Представлялось важным и даже программным, что все новые рассказы, с одной стороны, безусловно вдохновлены творчеством Лавкрафта (или, по крайней мере, Дерлета), а с другой — совершенно не скрывали своей связи с современностью (три вещи Уэйда, которые я упомянул, с моей точки зрения, казались даже излишне современными — свойственные шестидесятым годам умонастроения и актуальная для того времени проблематика прямо-таки выпирали из текстов; впрочем, рассказы столь хорошо написаны, что даже это им не повредило).

Неожиданным оказалось и то, что никто из новых авторов не пожелал привязать действие своих текстов к долине реки Мискатоник. Впрочем, критики уже не раз не без ехидства указывали на абсурдный географический перекос, очевидный при изучении фабул лавкрафтовских вещей: почему все эти инопланетные чудо-юдо выбрали местом для шабаша заштатный уголок Новой Англии?

Дерлет лично рекомендовал Кэмпбеллу — и, похоже, другие авторы поняли намек и прислушались к словам мэтра — не ограничивать полет фантазии холмами и лесами вокруг Аркхэма и Иннсмута, ибо в тех местах и так уже изо всех щелей торчат щупальца, а из-за каждого угла приветливо машут привидения. Логичнее перенести действие куда-то в другое место и тем освежить читательское восприятие. Что ж, Дерлет оказался прав.

И вот, ученики принялись за работу, уподобившись пионерам прерий: изгнанные из отцовских земель в пустоши и неудобия, они неустанно трудились над установлением новых границ и распашкой дотоле дремавших под спудом земель. И вот, не успели мы и глазом моргнуть, как Кэмпбелл обустроил свою Долину Северна, Ламли — Блоун-Хауз и Оукдинский приют для душевнобольных, а Картер — Институт Древностей Тихого океана в Санбурне.

Итак, одна дорога оказалась перед учениками закрыта — однако, как нетрудно заметить, немедленно прозвучал сигнальный выстрел, знаменовавший начало новой, еще более увлекательной гонки! Только представьте себе, какие удивительные горизонты открываются перед автором, творящим собственную лавкрафтовскую вселенную и тем самым уподобляющемуся великому создателю изначального Мифа! И, конечно, никто не смог устоять перед искушением добавить в и без того уже длинный список канонических текстов новые гримуары и таинственные, содержащие запретное знание книги. Фантазии Кэмпбелла мы обязаны появлением многотомных «Откровений Глааки», мудреной тайнописи, хранители которой перемудрили сами себя, пытаясь извлечь из невесомой материи снов очередную книгу секретов, а затем увязли в бесконечных спорах касательно правильного издания этих эфемерных арканов. Картер измыслил «Писания Понапе» и «Таблички Занту», в то время как Уилсон решил, что таинственная Рукопись Войнича (которая на самом деле существует и до сих пор ставит в тупик исследователей) — хороший кандидат на роль зашифрованного «Некрономикона». А Ламли прибавил к этому списку загадочный «Ктаат Аквадинген» и «Толкования на Некрономикон» Иоахима Фири.

Последняя из новоизобретенных книг, кстати, достойна особого упоминания как наилучший способ привнести нечто новое в герметичный мир Лавкрафта — хотя, безусловно, ныне таковые приемы не без основания почитаются затасканными. В самом деле, давайте попробуем подсчитать, сколько копий книги Альхазреда пустили гулять по миру оккультисты? А ведь каждый из них наверняка уже обзавелся экземпляром ко времени, когда первое поколение учеников Лавкрафта завершало работу! Несметные тысячи, не иначе! Что ж, раз «Некрономикон» перестал быть тайной, пусть старина Ламли придумает новую книгу, перепевающую на новый лад старую. Фири, видите ли, сам баловался спиритизмом и обладал талантами медиума — и не преминул обзавестись собственным комментированным изданием зловещей книги. Не беда, что новый извод «Некрономикона» не привязан ни к каким конкретным рукописям — наверняка медиум сумел исторгнуть последнюю истину из Источников, близких к Достойным Доверия! Кстати, гримуары второго поколения, с моей точки зрения, обладают любопытной родословной, — все, как одна, талантливые мистификации! Куда там до них однообразным клонам «Некрономикона», изобилующим в первых книгах учеников создателя Ктулху!

Авторская фантазия не могла не посягнуть и на пантеон Лавкрафта — тот принялся расти, как на дрожжах. Как тут не вспомнить кэмпбелловских Даолота и Глааки, созданных фантазией Ламли Йибб-Тстлла и Шудде-М’елла? Ну и, конечно, Итогта и Зот-Оммога, чьим появлением мы обязаны Картеру! Воистину, каталогизаторам причудливой фауны Мифа пришлось пристроить к и без того густозаселенному лавкрафтовскому зоосаду новое крыло… Таким образом, в рассказах писателей Нового круга Лавкрафта ощущаются и щемящая радость ностальгического узнавания, и восторг демиурга, творящего новое. Так и читатель, поглощенный разворачиваемой перед ним историей, испытывал — в одно и то же время! — чувство домашнего комфорта (да, да, это мир Лавкрафта, безусловно!) и радость первооткрывателя, завидевшего очертания новых земель. Словно ты оказался в начале всего, в точке, откуда все развернулось, — и впереди еще множество сюрпризов.

Что ж, все вышесказанное закономерно приводит меня к проблеме пастиша — и «виноватого удовольствия». Да, необходимо признать: большая часть текстов, написанных для вселенной Мифа, — это пастиш, вторичный извод оригинальных текстов Лавкрафта и Дерлета. Ну или по крайней мере формульная литература. Дурно ли это? Кто-то полагает, что да, — иначе с чего бы многие редакторы брезговали лавкрафтианой? Они считают, что читатель слишком хорошо знает, чего ожидать от такого текста: предсказуемый сюжет, никакой интриги, все заранее известно, атмосферность и прописанность характеров — нулевые, ибо вместо них в рассказе фигурируют ходульные фразы и затасканные названия «чернокнижных» фолиантов.

Впрочем, если постоянно читать фэнзины, активно мониторя творчество читателей по мотивам, начинаешь понимать таких критиков. И в самом деле, складывается впечатление, что замкнутая аудитория фанфиков состоит из персонажей, неуловимо напоминающих склонного к сомнительным развлечениям героя кэмпбелловского «Черным по белому». Миф уподобился порнографии — в том смысле, что ни там, ни там нет необходимости в оригинальном сюжете или в прописывании образов героев, прямо как в дешевой порнокнижонке или порнофильме. Главное — чтобы анатомический момент присутствовал, только в лавкрафтиане это щупальца и присоски, а в порнухе — соски и щупанья.

Однако так же очевидно, что не всякая жанровая, и не всякая формульная, литература представляет собой столь жалкое зрелище. И я не соглашусь с утверждением, что «Мифы Ктулху» по определению убоги с литературной точки зрения и лавкрафтиана не в состоянии подарить читателю образцово качественный текст. Чтобы разобраться с этой проблемой, необходимо ответить на два вопроса. (Правда, я отдаю себе отчет в том, что, если уж вы купили эту книгу, убеждать вас излишне — вы и так мой сторонник. Но, кто знает, возможно, вам придется защищать свои литературные пристрастия, и мои аргументы помогут вам в споре.)

Полагаю, что мы можем почерпнуть немало важного в заметках Лина Картера, точнее, в его книге «Воображаемые миры». Картер отвечал на жесткие критические замечания Алексия и Кори Паншиных в адрес развлекательной литературы в жанре мечи-и-колдовство. Приговор Паншиных был суров: «окостеневшее ископаемое, не способное к эволюции». На что Картер ответил: «Возможно. Однако… почему это плохо? Такие книги интересно читать, интересно писать, а что до окостенелости, то, знаете ли, это субъективная характеристика… В конце концов, так ли уж необходимо литературной школе или течению эволюционировать? Я, к примеру, в этом совсем не уверен. Ведь эволюция предполагает изменение — и постепенное превращение в другой вид» (сс. 145–146).

Другими словами, критика в адрес свободных продолжений Лавкрафта представляет собой чистейший образец применения Уловки-22: ах, жанр не эволюционирует? Ну, тогда время объявить его покойным и разложившимся. Ах, все-таки эволюционирует? Ну что ж, дай бог, превратится во что-нибудь более путное. И в том, и в другом случае с жанром покончено, не правда ли?

Уверен: изощренная апология эстетических достоинств фэнтези меча-и-колдовства отнюдь не входила в планы Картера. Да и я не собираюсь становиться паладином немыслимых литературных достоинств Мифов. Однако здесь стоит прислушаться к чеканной формулировке Джона Джейкса — Картер как раз цитирует его в своей книге: текст нам не нравится, потому что некие насаждаемые литературные пристрастия диктуют нам определенную реакцию. Зато если текст нравится, он нравится безо всяких условий. Джейкс пишет: «Просто сейчас чувствуется дефицит подобных историй; во всяком случае, я был бы рад, если бы они попадались чаще» (предисловие к его «Браку-варвару»).

Другими словами — позаимствованными из знаменитого эссе Сьюзен Зонтаг «Заметки о Кэмпе», — Картер, Джейкс и остальные литераторы из нашей компании любят этот вид литературы как раз за гротескность используемых выразительных средств, в то время как «серьезную» критику подобные эстетические эксцессы невероятно раздражают. В другом своем эссе («Порнографическое воображение») Зонтаг уподобляет фантастику порнографическому чтиву (мол, и то и это — не более, чем «недолитература») — и я чуть выше не преминул воспользоваться ее метафорой. Однако, позволяя себе столь безапелляционные обобщения, госпожа Зонтаг едва ли не опровергает саму себя: нас, нынешних производителей легкого чтива, уже нелегко обескуражить — мы-то знаем, что на самом деле в наших текстах господствует эстетика Кэмпа! Картер прекрасно различал великую литературу и развлекательный жанр — однако утверждал, что и последний вид беллетристики не лишен своего очарования. И уж тем более Картер не стыдился своей «кэмповой» ностальгии по текстам, которые он без стеснения именовал «волшебным в своей второразрядности трэшем».

Однако здесь вполне уместен упрямый вопрос: все это, конечно, очень хорошо, но… сколько можно, в конце концов? Ну да, возможно, качественная проза в декорациях Мифа существует. Но разве она уже не написана, причем в огромном количестве? Сколько их уже, этих повестей, новелл, рассказов? Не пора ли остановиться? Зачем продолжать попытки напиться из вычерпанного колодца?

Итак, внимание, вопрос: зачем и далее воспроизводить этот пастиш? Для ответа позвольте мне прибегнуть к трудам известного своей интеллектуальной эквилибристикой философа Жака Дерриды. Деррида пишет немного о другом (о чем, я не стану распространяться, ибо это не имеет касательства к теме моей заметки), однако нам важно его замечание о том, что письмо — это вовсе не вторичный по отношению к речи жест (как полагали лингвисты и философы со времен Платона), а вовсе даже и «психический труп речи». Оно более не оживляется интонацией, и автор уже не может уточнить его смысл в акте интерпретации.

Однако, настаивает Деррида, авторское смысловое «намерение» по отношению к тексту — не более, чем эпифеномен: иными словами, то, что считает смыслом «своих» слов — это всего лишь одно из возможных прочтений текста, произведенного с его помощью (о, за моей спиной уже встает тень Иоахима Фири!). В процессе письма высвобождаются смыслы, обитающие в подсознании автора, а это есть не что иное, как текст, записанный в ткани нейронов. Он может показаться нам новым, этот смысл, но его новизна есть результат опознания вышедших на поверхность сознания подавленных воспоминаний. Прежде невиданное открывается в первый раз разуму в воспоминании. Подсознательные воспроизводящиеся сценарии у Дерриды получают название архетекста.

К чему я веду? Я хочу сказать, что Деррида прекрасно сформулировал тезис, более очевидно выраженный Джейксом и поддержанный Картером: тот, кто пишет очередную историю из вселенной Мифа, на самом деле просто читает эту историю — ибо она уже давным-давно записана в его глубинной памяти, хранящей воспоминания и эмоции, возникшие в процессе чтения текстов Лавкрафта, Дерлета и других. Вторая половина дерлетовских «Мифов Ктулху» была не чем иным, как переписыванием, а значит, и перечитыванием первой половины. Итак, механизм пролиферации Мифа таков: желая читать больше таких историй, мы их пишем — причем не столько для жадных до новых впечатлений почитателей и фанатов, сколько для самого себя: ибо акт писательства равен акту чтения истории.

Все эти ужасные фанфики и дурацкие байки, которыми наполнены фэнзины, написаны из рук вон плохо не потому, что у них никудышная литературная основа, и даже не потому, что их юным авторам не хватает писательского мастерства, а потому, что кропающие их энтузиасты скверные читатели! Лавкрафт для них — это непроизносимые имена и извивающиеся щупальца, нескончаемые строки фантастического бестиария — но не более того. Но как куколь не делает монаха, так и имена в лавкрафтовском стиле еще не делают текст полноправным продолжателем традиции Мифа.

Уилам Пагмайр, к примеру, и вовсе объявил, что его журнал «Лавкрафтианские рассказы ужасов» не принимает к рассмотрению фанфики по мифам Ктулху. Казалось бы, какое странное ограничение… Однако у него есть вполне логическое обоснование: Пагмайр прекрасно понимал, что юные дарования должны начать с выдумывания собственных имен и названий — эта мера, пусть и временная, необходима, чтобы юнцы сообразили, что же такого помимо неудобопроизносимых имен есть в рассказах старины Говарда, которые читаешь — и поджилки от ужаса трясутся. А там наличествуют, чтоб вы знали, и настроение, и стилистическая выверенность, и визионерская по размаху фантазия. Если эти элементы присутствуют в тексте, что ж, его можно признать подлинной историей в лавкрафтовском духе. Вышло всего три выпуска журнала, и оказалось, что даже для них не так-то просто наскрести достойных текстов, — и это при том, что Пагмайру неоднократно приходилось отступать от собственных правил! Видимо, многим они показались излишне суровыми.

Ну что ж, надеюсь, я сумел донести мысль: текст, пестрящий цитатами из «Некрономикона» и возгласами «Иа!», совсем необязательно должен считаться лавкрафтовским. И, наоборот, достойный пополнить копилку Мифов рассказ не нуждается в этой атрибутике. Более того, рассказы из вселенной Мифа вовсе необязательно должны быть лавкрафтовскими по духу! Это вполне доказывает проза Ламли, Уилсона и Дерлета. Итак, что же определяет принадлежность той или иной истории к Мифам?

Хороший вопрос, не правда ли?

Я бы ответил на него так: настоящая, подлинная история из мира «Мифов Ктулху» — это по своей природе (и формуле, если под формулой понимать не пастиш, а ДНК) дышащий тайной текст на фаустианский сюжет, эдакий гибрид детектива и хоррора. Его герой отправляется на поиски запретного знания — сознательно или нет, это другой вопрос, но чаще всего, не осознавая последствий. И потом оказывается перед лицом тайны, которой лучше было бы не знать и не открывать. Подобное возможно, если персонаж увлеченно складывает головоломку событий и фактов, но не знает, куда его заведет расследование. Знание, получаемое в результате таких небезопасных изысканий, чаще всего оказывается непосильным бременем для рассудка героя, ибо это знание Прометея, последнее озарение Фауста. Это просвещение, уничтожающее разум, гнозис адских мук, не спасения. Сделка с Мефистофелем чревата необратимыми последствиями для бессмертия души. И в финале герой в ужасе сознает — слишком поздно, ничего изменить нельзя. И погружается в бездну отчаяния.

Обычно это знание таково, что его обретение угрожает самому существованию будущего, ибо замыкает время в порочный круговорот. Так, личность подвергается распаду под воздействием заклинаний жаждущего нового воплощения Джозефа Карвена — или вызывая из небытия Древних, которые стремятся вернуть нашу планету к прежнему образу существования в нездешних измерениях.

С моей точки зрения, подобная угроза (которая может возникать в тексте в самых разных обличьях, прямо как в нескончаемых сериях комиксов Лестера Дента) воспроизводится в каждой истории, однако не делает их штампованными версиями одного и того же сюжета. Так, к примеру, текст из мира Мифа может иметь отнюдь не пессимистический финал. Угрозу можно отразить, или отвести, или даже отложить время ее исполнения. Сформулированная мной базовая идея Мифа — сродни скелету млекопитающего, некоей твердой основе для бесчисленного множества внешних форм, а не негнущемуся, ограничивающему движение экзоскелету насекомых с Шаггаи. Собственно, это некая изначальная основа для сравнения последующих вариаций сюжета, нечто, что не отрицает подвижность, а как раз делает ее возможной.

С моей точки зрения, разочарование читателя как в бесхитростной фан-прозе, так и в переусложненной прозе Новой Ктулхианской волны (я имею в виду некоторые тексты из сборников «Новые рассказы из Мифов Ктулху» Кэмпбелла и «Ученики Ктулху» Берглунда) связаны как раз с проблемой скелета и того, что сверху. Фанфики зачастую представляют собой сплошной скелет, безо всякого мяса на костях. Ну или мясо таково, что от него нос воротишь, — тухловато. Мы это пятьсот раз слышали и читали.

С Новой волной все ровно наоборот: ее авторы полностью отказываются от скелета. У них выходит либо какой-то беспозвоночный шоггот, либо они, ничтоже сумняшеся, декорируют знакомыми именами совершенно чуждую Мифу сюжетную структуру. Тексты, описывающие психические отклонения, страхи, имеющие сугубо психологическую природу, попросту не нуждаются в связанных с Мифом мотивах! «Психоз» Хичкока не станет страшнее, если Лайла найдет на книжной полке Нормана издание «Некрономикона» и фолиант «Культ ведьм в Западной Европе».

В предыдущей антологии, «Мифы Лавкрафта», я хотел создать пастиш первой части дерлетовских «Мифов Ктулху». Нынешняя антология призвана стать своеобразным трибьютом второй части и воздать должное текстам, ознаменовавшим новую эру в жизни Мифа. Я сумел собрать под одной обложкой несколько малоизвестных и не примелькавшихся рассказов большей части авторов из тех семерых, что Лин Картер назвал Новым кругом Лавкрафта, а также тексты недавно присоединившихся к кругу адептов — ибо традиция живет, и число ее последователей увеличивается. Наш культ не уничтожишь, Ктулху жив!

Тем не менее я, как составитель антологии, оказываюсь в двусмысленном положении: юмор ситуации в том, что со времени появления Нового круга Лавкрафта минуло уже более двадцати пяти лет! За это время некоторые из начинающих писателей, принадлежавших к собственно кругу Лавкрафта (к примеру, Роберт Блох и Генри Каттнер), отточили свое мастерство, живописуя ужасы по лавкрафтовским мотивам, а затем занялись собственными мирами. Именно это произошло и с Рэмси Кэмпбеллом, и с Брайаном Ламли — полки книжных магазинов буквально ломятся от их книг, уже не имеющих никакой связи с лавкрафтианой. В результате, как и в случае с Блохом и Каттнером, творчество по мотивам Мифа может быть охарактеризовано как принадлежащее «раннему Ламли» или «раннему Кэмпбеллу».

Несколько рассказов, вошедших в кэмпбелловский сборник «Обитатель озера», были извлечены из выпущенной «Скрим-Пресс» антологии «Черным по белому». Один из них безмерно понравился мне еще со времени первой публикации — «Поющая равнина». Я перепечатал его в «Склепе Ктулху» за номером 43, и вот теперь снова включаю в сборник — уж больно он хорош. «Камень на острове» впервые вышел в антологии Огюста Дерлета «Слишком далеко» (1964). Здесь уже вполне видны характерные для прозы Кэмпбелла отстраненный реализм, тоскливый урбанистический пейзаж как характерный фон для ужасных событий, подчеркнуто негероические персонажи. Все эти черты уже хорошо видны в «Черном по белому», однако, с моей субъективной точки зрения, в этом рассказе они лучше сочетаются с характерными для лавкрафтианы элементами.

Принадлежащий перу Брайана Ламли «Показания некоего Джона Гибсона» впервые появился в девятнадцатом номере «Склепа Ктулху» в 1984 году — и под обложкой этого сборника переживает новое рождение. Интрига этой вещи заключается в том, что она сюжетно связана с лавкрафтовским «Дневником Алонсо Тайпера», который великий Говард написал, как известно, на основе черновика, оставленного Уильямом Ламли. Кому же подхватить эстафету, как не живому воплощению бессмертия начатого Ламли-старшим дела? Тот факт, что Брайан Ламли не связан с Уильямом Ламли кровным родством, мы опустим — зачем суровой действительности вмешиваться в литературные игры?

«Демоническое» Дейва Саттона впервые вышло в «Новых рассказах об ужасном и сверхъестественном», т. 2 (Издательство «Sphere Books») — там-то Ламли рассказ и заприметил. «Он был настолько лавкрафтовским, настолько хорошо ложился в Миф, что я написал автору и попросил разрешения на сиквел — уж больно мне захотелось продолжить вещь», — вспоминает Ламли. «Ну, он сказал, что без проблем, и я написал „Поцелуй Багг-Саша“, вещь с узнаваемой канвой Мифа, которая, естественно, намертво привязала рассказ Дейва к жанру». В паре эти истории появились сначала в третьем выпуске серии Ктулху: «Мифы Ктулху» Джона Харви, а затем и в моем «Склепе Ктулху».

Как известно, главная черта «кэмпа» — это, с одной стороны, ностальгическое настроение, а с другой — самоирония, граничащая с сарказмом, способность балансировать на тонкой грани между самолюбованием и самопародией. Удержать равновесие зачастую трудно, и мы осмеиваем не то, что мы презираем, а то, что нам наиболее дорого. Именно так поступили молодой Лин Картер и Дейв Фоли в пародийном рассказе «Ползущий из слизи», который впервые опубликовал «Новости НФ», номер 53, в сентябре 1958 года, а потом и «Склеп Ктулху» (54). Что ж, основные элементы Мифа образуют лишь скелет истории, но отнюдь не определяют то, что на эти кости нарастет, не говоря уж о… скажем так, «разрядности» этой плоти. У прозы лавкрафтовской породы толстая шкура — тычок в ребра она почувствует как приятную щекотку. В конце концов, фирменный стиль узнается и когда канону следуют, и когда его намеренно нарушают.

В книге «Лавкрафт: взгляд в прошлое Мифов Ктулху» Лин Картер присвоил себе титул «Последнего ученика». Я полагаю, что он хотел сказать — «последнего на данный момент ученика», в противном случае придется предположить, что Картер решил похоронить жанр в своих прогнозах. Что ж, если это так, то он видел себя некоей Печатью Пророков — нельзя сказать, чтобы подобные замашки Картеру были несвойственны. А ведь начиналось все с нескольких коротеньких проб пера в составе «Некрономикона» — он отослал их Огюсту Дерлету, когда тот готовил к печати книгу Лавкрафта. Дерлет уже стал кем-то вроде крестного отца Картера во всем, что касалось лавкрафтианы, и любезно согласился опубликовать эти вещицы в «Аркхэмском коллекционере». Один из них, «Гибель Яктуба», вошел в нынешнюю антологию, а впервые появился в десятом номере «Коллекционера» летом 1971 года. С моей точки зрения (а я, надо сказать, опубликовал все эти ранние рассказы в различных выпусках), «Яктуб» так и остается лучшей из попыток снабдить зловещий «Аль-Азиф» предисловием из автобиографических эпизодов, на существование которых Лавкрафт так или иначе намекал.

В картеровских многочисленных «отрывках» из древних фолиантов стилизация под старинный английский выглядит крайне беспомощной — ему лучше удавались моменты, написанные свежим, современным слогом. Поэтому его более длинные рассказы, чье действие происходит в тридцатых, семидесятых или восьмидесятых годах, впечатляют гораздо больше. «Рыболовы из Ниоткуда» — один из таких. В этом (и некоторых других) рассказе Картер мастерски использует лавкрафтовскую топонимику. В стихотворении «Застава» и написанном под чужим именем[2] рассказе «Крылатая смерть» ГФЛ упоминает некие таинственные зимбабвийские руины с загадочными барельефами, изображающими птиц. Какое жуткое предание связывалось с ними в воображении Лавкрафта?

И кто такие или что такое были эти Рыболовы, упоминаемые и в рассказе, и в стихотворении? Что ж, честь разгадать эти загадки досталась Лину Картеру.

Из остальных членов изначального Нового Круга мне удалось выбить (не спрашивайте меня, как, позвольте мне умолчать о зловещих деталях этого процесса) ряд новых или по крайней мере не находящихся на слуху рассказов. Так, новую историю для антологии написал Гэри Майерс. К несчастью, Дж. Вернон Ши и Джеймс Уэйд уже растворились, вслед за Лавкрафтом, в эфирных полях — все ж таки много времени утекло с тех пор, как Картер провозгласил их членами Нового круга. Будем надеяться, что это братство когда-нибудь воссоединится в чудном будущем где-нибудь на Югготе.

В последние свои годы Ши присоединился к лавкрафтовскому фэндому и в первом выпуске журнала «Outre» («Иное») опубликовал сиквел к собственному «Кладбищенскому охотнику». Понятное дело, Дерлет включил рассказ в сборник «Мифы Ктулху» (правда, в новом издании Джима Тернера он отсутствует). Однако представляется лишь естественным, что «От мертвых не спрячешься» появится в «Новом круге Лавкрафта» — сиквел в антологии, которая сама является сиквелом к дерлетовской.

Угрозами и запугиваниями мне также удалось получить рассказ, которым в этом сборнике представлен Джеймс Уэйд, — «Те, кто Ждет». Как и текст Ши, эта вещь прежде печаталась лишь единожды — в малоизвестном фэнзине, во втором выпуске неплохого, но, увы, долго не прожившего «Журнала Темного Братства» (1972). Я должен предпослать чтению предостережение самого автора: Уэйд говорил, что «Те, кто Ждет» — история из тех, какой оскоромился, наверное, каждый фанат Лавкрафта. Она сугубо подражательная, и писалась с восторгом и энтузиазмом только что приобщившегося к Мифу неофита. Изначально она называлась, как пишет Уэйд, «Разведчики в Р’льехе». Тем не менее автор великодушно позволил ее перепечатать под этой обложкой — в качестве диковинки, ну и чтобы пополнить коллекцию текстов, написанных на основе Мифа. И я с удовольствием публикую его — по тем же причинам. К тому же перу Уэйда принадлежит не так уж много ктулхианских вещей, так что не стоит разбрасываться даже юношескими опытами.

Ну а кроме того, есть еще один писатель, принятый Дерлетом в число лавкрафтианских жрецов-иерофантов — он должен был занять почетное место среди авторов Нового круга, подобно Рэндальфу Картеру во «Вратах Серебряного ключа». Однако, как и в случае Картера, трон ему не достался. Дерлет пообещал напечатать подборку написанных по мотивам Мифа рассказов Джона Гласби — английского писателя, специализирующегося на историях о странных происшествиях. Гласби плодотворно сотрудничал с британским журналом «Истории о сверхъестественном», и среди рассказов фигурировало несколько лавкрафтовских по антуражу.

Однако трагическая смерть созидательного гения издательства «Аркхэм Хаус» обрекла множество проектов на вечное прозябание в Лимбе. К несчастью, рассказ Гласби «Мрачный город» оказался среди тех, кто туда угодил. Я опубликовал все написанные им истории в двух выпусках «Склепа Ктулху» (номера 67 и 71), и вполне возможно, что «Фидоган и Бремер» еще выпустят их в твердой обложке — ибо они заслуживают публикации в виде книги. Именно поэтому я их не включаю в нынешнюю антологию — ибо для нее отобраны два других, гораздо менее известных рассказа, которые Гласби в свое время написал для «Историй о сверхъестественном»: «Смотритель Дарк-Пойнта» и «Черное зеркало». На самом же деле, эти тексты публикуются в не виданном доселе виде: на страницах журнала они появились в отредактированном варианте — то есть освобожденными ото всех заметных лавкрафтовских аллюзий. Здесь же мы их приводим в оригинальном, изначальном виде — и в сиянии силы и славы Мифа. Так Гласби, после многих лет незаслуженного забвения, занимает принадлежащее ему по праву сиденье у Круглого стола адептов лавкрафтианы.

Новый круг Лавкрафта с годами расширялся, принимая новых авторов — они заменяли тех, кто по тем или иным причинам покинул сообщество. Недавно ушедший из жизни Карл Эдвард Вагнер, создатель серии романов о Кейне, стоявший у истоков жанра мечи-и-колдовство, а также редактор выходивших в DAW сборников «Лучшие хоррор-рассказы года», естественно, также много и плодотворно работал в жанре ужасов. Его написанная по лавкрафтовским мотивам вещь, которой он также салютовал Ли Браун Койе, «Палки», вошла в новое издание «Мифов Ктулху». Однако Карл, подобно ласковому теляти (или вампиру?..), продолжил прикладываться к тем щедро питавшим его сосцам и написал «Старых друзей». Мы имеем честь предложить вашему вниманию последний из написанных Карлом рассказов — обратите внимание, насколько он вышел пророческим.

Другой автор жанра мечи-и-колдовство, бестрепетно обратившийся к Мифу, — это Ричард Л. Тирни. Его основополагающее для интерпретации творчества Лавкрафта эссе, «Миф Дерлета», во многом определило восприятие Мифа в семидесятых и даже восьмидесятых годах. И хотя его анализ дерлетовских попыток дополнить Миф «украшательствами» вышел остроумным и временами хирургически холодным, Тирни никогда не держался мнения, что писать продолжения Мифа в том виде, в каком это делал Дерлет, — занятие дурацкое и нестоящее. Ну да, старина Говард сделал бы все по-другому, но творчество по его мотивам отнюдь не предосудительно и к тому же крайне привлекательно и забавно.

Написав «Миф Дерлета», Тирни преследовал цель разграничить видение Лавкрафта и представления о нем Дерлета, но отнюдь не обратить время вспять. В результате он сам весьма творчески подошел к наследию обоих писателей — и при этом умудрился скрестить их версии Мифа с мирами Роберта Говарда и Кларка Эштона Смита. (Кстати, существует даже набросок рассказа, в котором сообща действуют герой Тирни Саймон из Гитты и вагнеровский персонаж Кейн, однако копирайт оказался настолько опасным врагом, что с ним не справились даже эти два твердолобых варвара! Однако, уверяю вас, последний экземпляр этого уничтоженного автором текста хранится в моей библиотеке. Так что, возможно, вы еще с ним познакомитесь. Уж мне ли не знать, что запретные книги рано или поздно все же находят своего читателя и выбираются из глухой тьмы на свет!) Действие текстов Тирни происходит в гармонично обустроенной вымышленной вселенной, которую я в другом месте успел окрестить «космологией „Странных историй“.[3]

Вошедший в нынешнюю антологию рассказ („Крик во тьме“) впервые напечатал „Склеп Ктулху“ за номером 24, правда, за вычетом одной таинственно исчезнувшей строчки. Что ж, это упущение исправлено, и тут текст приводится полностью.

Мало кому из читателей не известны имена Алана Дина Фостера и Ричарда Лупоффа. Оба этих имени на слуху у любителей научной фантастики, фэнтези, комиксов и фильмов — между этими жанрами мы давно перебросили устойчивые мостки и проворно снуем по ним туда-сюда. Однако не все знают, что оба этих автора в свое время написали весьма любопытные вещи по мотивам Мифа. Фостеровский „Ужас на пляже“ был опубликован Кеннетом Крюгером в 1978-м, к несчастью, книжица, не успев выйти из типографии, принялась терять листки и распадаться на глазах. Однако вещь заслуживает того, чтобы с ней ознакомилась более широкая аудитория — да и переплести ее поприличнее тоже хочется.

Без сомнения, все читали замечательный рассказ Лупоффа „Как была открыта Гурская зона“ — март 2337 года» в новом издании «Мифов Ктулху». Оно воспроизводит текст первой публикации в первом номере «Chrysalis» 1977 года. По изданию в «Фантастическом» мы перепечатываем его «Шептунов». А вот его «Камера! Мотор! Шуб-Ниггурат!» публикуется впервые. Эта новелла составила сюжетную основу романа «Город Навсегда». Оригинал в одно время намечался к изданию, однако, к несчастью, принявший его журнал безвременно почил в бозе. И, внимание: написанный Лупоффом сиквел к «Ужасу в Данвиче», «Devil’s Hop Yard» вышел в моем «Данвичском цикле» (Chaosium, Inc., 1996). А его сиквел к «Шепчущему во тьме», «Документы из дела Элизабет Эйкли» (The Magazine of Fantasy @ SF, март 1982), напечатал в моей антологии «Цикл Хастура» (Chaosium, Inc., 1993).

Мой собственный рассказ, «Летающие тарелки с Яддита», взят с рассыпающихся от ветхости страниц Etchings @ Odysseys (номер 5, 1984). Это был один из первых журналов, публиковавших лавкрафтиану, когда в семидесятых годах творчество ГФЛ снова стало популярным. В отличие от Лина Картера, который, кстати, тоже беспардонно пользовался служебным положением и пихал собственные тексты в издаваемые им антологии, я не буду примерять на себя венец Последнего ученика, ибо число учеников постоянно растет.

Любопытно, что новоприсоединившиеся к кругу авторы создают тексты как раз того рода, что так хотел получить Пагмайр: они связаны с Мифом не эксплицитно, а скорее, косвенно — не буквой, а своим лавкрафтианским духом — иными словами, стилем, настроением, предчувствием угрозы космических масштабов или способом строить сюжет. Рассказ Томаса Лиготти «Вастариен», впервые увидевший свет в «Склепе Ктулху» за номером 48, — впечатляющий образец того, как можно отыграть до невозможности заезженную тему запретной книги. Не знаю, откуда автор почерпнул идею — из первых трех лавкрафтовских сонетов «Грибы с Юггота» или из их прозаической новеллизации, фрагмента, известного под названием «Книга», или вовсе непонятно откуда, — так вот, «Вастариен» представляет собой просто идеальный текст на тему того, что некоторые страницы лучше никогда не извлекать из-под спуда.

«Безумие из космоса» Питера Кэннона впервые увидело свет на страницах Eldritch Tales (8, 1982 и 9, 1983). Эта озорная мистификация заставила почитателей Лавкрафта поверить, что Кэннон во время путешествия по Новой Англии не без приключений и казусов якобы обнаружил ранее неизвестную рукопись Лавкрафта. И хотя знатоки без труда могли бы его разоблачить — слишком много деталей указывали на то, что это не новообретенный текст Мэтра, а розыгрыш, — так вот, Кэннон, тем не менее, создал потрясающий по достоверности лавкрафтовский пастиш. В «Склепе Ктулху» за номером 54 публиковалась отредактированная версия рассказа, а здесь мы предлагаем вниманию читателей третью.

«Элайа Ворден» Роджера Джонсона был написан для специального, посвященного Лавкрафту выпуска «Ежегодного альманаха фан-клуба графа Дракулы» в 1985 году. И хотя сам автор полагает, что ничего нового он читателю этим текстом не сообщит, лично я всегда считал его бриллиантом в коллекции лавкрафтовских стилизаций, и мне приятно представить эту вещь вниманию читательской публики.

Дональд Бурлесон, известный как своими нестандартными рассказами в жанре ужасов, так и критическими статьями, посвященными хоррор-литературе (см., к примеру, его работы «Г. Ф. Лавкрафт: анализ творчества», «Лавкрафт, который растревожил Вселенную» и «Выделиться во что бы то ни стало: деконструирующее прочтение»), — еще один автор, обладающий редким талантом воскрешать дух Лавкрафта не повторением магических имен, а более сложным способом, — попадая в стиль и обыгрывая ключевые темы Мифа. Еще в молодости он написал несколько коротких историй, напоминающих Лавкрафта в его элегантных до ужаса, но, тем не менее, совершенно жутких рассказах «Собака», «Возлюбленные мертвецы», «Показания Рэндольфа Картера». Первый и лучший из них, «Тайная вечеря», впервые вышел в фэнзине Дирка Мозига «Мискатоник» (номер 23, 1978), а потом, в новой редакции, в Eldritch Tales за номером 7, а потом и в «Склепе Ктулху» (34). Здесь эта вещь воспроизводится в самой выверенной из своих версий.

Несмотря на то что издатели мэйнстримных изданий весьма подозрительно относятся к лавкрафтиане, Дэвиду Кауфману удалось опубликовать замечательный ее образец на страницах «Alfred Hitchcock’ Mystery Magazine» (апрель 1987). Думаю, авантюра с проникновением в чужой лагерь удалась благодаря тому, что у Кауфмана замечательная, утонченная проза. «Церковь в Гарлокс-Бенд» никак нельзя обвинить в использовании ктулхианских клише, однако мрачная атмосфера прошлого, своей гнетущей тенью перекрывающего настоящее, видится мне вполне лавкрафтовской по духу. Кауфману удалось сделать то, на что многие авторы лавкрафтианы даже и претендовать не могли.

Стивен Марк Рейни, редактор «Deathrealm» («Королевства Смерти»), — еще одна восходящая звезда современной литературы о странном и сверхъестественном (всячески рекомендую ознакомиться с его авторским сборником «Демон фуги»). Подобно Брайану Ламли, он в совершенстве освоил искусство оживлять привычный лавкрафтовский антураж, не воспроизводя его, а вводя в текст детали, имеющие неуловимое сходство с привычными для Мифа сущностями. В рассказе «Сферы за пределами звучания» вы встретитесь с таинственным Маэстро Занном, написавшим загадочный трактат о музыке. Но — должен вас предупредить я! — эта книга действительно существует! А кроме того, вам нужно знать, что эта история в более ранней редакции появилась на страницах «Королевства смерти» (номер 2, лето 1987 года) под названием «Погребальная песнь», в то время как рассказ под почти идентичным названием («Сфера за пределами звучания»), но с абсолютно другим сюжетом был через некоторое время напечатан в «Ужасах Лавкрафта» за номером 2 (июнь 1988 года).

И напоследок я хотел бы выразить признательность нескольким примечательным персонам, обратившим мое внимание на некоторые рассказы, — ибо если бы не их проницательные рекомендации, я бы никогда их не включил ни в эту, ни в предыдущую антологии. Зрением, пронзающим тени забвения, обладают Чарльз Гарофало, Тани Дженсанг, Дэн Гоббет, безвременно нас покинувший Рональд Ширер, Майк Эшли, С. Т. Джоши, Уильям Фулвайлер и Чарльз Грей. И, конечно, я безмерно благодарен Стефану Алетти, верному моему переписчику, который, как всегда, помог мне со сводящей с ума работой по вычитыванию текста!

Роберт М. Прайс. Блумфилд, Нью-Джерси. Июль 1996 года

Рэмси Кэмпбелл

ПОЮЩАЯ РАВНИНА

«Воистину, немногое известно об иных мирах, открывающихся за вратами, на страже коих стоит Йог-Сотот. О существах, проникающих через врата и устраивающих себе обиталище в нашем мире, и вовсе никто не знает. Впрочем, ибн Шакабао утверждает, что твари, выползающие на свет из Залива С’глуо, опознаются по издаваемым ими звукам. В Заливе звук стал словом, наша материя там — не более, чем запах. Звуки свирелей и флейт нашего мира в С’глуо производят на свет формы как прекрасные, так и уродливые до мерзости. Ибо время от времени по неизъяснимой случайности стена между нашими мирами источается, и до слуха доносятся множественные звуки, словно бы не имеющие источника, — это и есть обитатели С’глуо. Для живущих на земле они безвредны, ибо более всего сами боятся, чтобы какой-либо звук, произведенный в нашем мире, не принял бы в их стране уродливой и неприятной формы».

Абдул Альхазред. «Некрономикон»

Когда Фрэнк Наттолл, Тони Роулз и я добрались наконец до севенфордского трактира, обнаружилось, что тот закрыт.

Стояло лето 1958 года, и, переделав все возможные дела, составлявшие наши занятия в Бричестерском университете, мы решили отправиться на пешую прогулку. Я предложил пройтись до Гоутсвуда — городок славился старинными преданиями, — однако Тони воспротивился моему плану: некие недавно достигшие его слуха сведения свели на нет его приязнь к этому месту. Тогда Фрэнк рассказал нам об объявлении в годичной давности номере «Бричестерского еженедельника», в котором упоминался расположенный в центре Северн-форда трактир — «один из старейших в Англии», писала газета. Отправившись в путь утром, мы смогли бы дойти до него в разумное время и, утолив вызванную долгой прогулкой жажду, сесть на автобус до Бричестера — в случае, если обратный путь пешком покажется нам слишком утомительной затеей.

Тони, тем не менее, не разделил нашего энтузиазма.

— Тащиться в такую даль ради обычной пьянки? — сердито вопрошал он. — Помилуйте, даже если этот кабачок действительно такой старый, припомните: объявление-то вышло с год назад! За год всякое могло случиться, а вдруг трактир развалился и вместо выпивки мы найдем там одни руины?

Однако Фрэнк был полон решимости осуществить свой план, и мы большинством голосов приняли решение идти в Севернфорд.

А между тем, лучше бы мы прислушались к протестам Тони: двери и окна трактира оказались заколочены, а на вкопанном неподалеку знаке читалось: «Заведение временно закрыто для посетителей». Оставалось лишь направиться в ближайший паб, счастливо располагавшийся чуть выше по улице. Затем мы немного побродили по городу и убедились, что смотреть в Севернфорде особо и нечего: достопримечательностей — раз, два и обчелся, и к тому же все рядом с доками. Словом, не пробило и двух часов, а мы уже занялись поисками автобусной остановки. Та, тем не менее, упрямо не находилась, и нам пришлось прибегнуть к помощи владельца местного газетного киоска.

— Авто-ообус? До Бриче-еестера? Так с утра ж ушел! — пожал плечами добрый малый. — А вы, небось, университетские будете?

— Так на чем же нам добираться обратно? — обескураженно спросил Тони.

— А чего там добираться? Ножками и пойдете, — доброжелательно покивал киоскер. — А кстати, чего вам тут занадобилось, а, молодые люди? Ах, на тракти-иир пришли поглядеть… Ну, в трактир вы то-ооочно не попадете! Молодежь нынче пошла такая, знаете ли, бедовая, скоко эти поганцы мебели покрушили, да, и не сосчитать, так что теперь указание городского совета вышло, что в трактир — ни ногой, а ежели кому надо, то пусть выправляет особое разрешение, вот оно как! А что, правильно, я считаю, только вы не подумайте, господа хорошие, что я что-то против вас имею, я ж так, просто поворчать, да, а вот в Бричестер-то, в Бричестер вам попасть надо, это да, это точно, а я как раз знаю короткий путь.

И он принялся снабжать нас весьма подробными указаниями, то и дело повторяя, куда повернуть и на что ориентироваться, однако толку от его монолога было чуть — мы так и не поняли, куда идти. Наконец Фрэнк вынул блокнот и карандаш и со вздохом запротоколировал сведения о маршруте. Не знаю, кому как, но мне эта путаная карта совершенно не помогла сориентироваться, и в результате я просто промямлил:

— Ну, в конце концов, потеряемся — спросим. Нам ведь подскажут куда идти, правда?

— Да ну что-ооо вы! — замахал руками наш штурман. — Где ж тут потеряться, не потеряетесь, главное ж с дороги не сворачивать, вот!

— Ну и отлично. Огромное вам спасибо, — захлопнул блокнот Фрэнк. — И тем не менее, если мы и впрямь повернем не туда, там же будут прохожие, правда? Мы сможем спросить у них?

— Я бы на вашем месте не стал спрашивать, — сухо ответил киоскер, отвернулся и принялся перекладывать газеты на полке. — Мало ли кто навстречу попадется.

Нам не удалось вытянуть более ни слова из доброго малого. Что ж, в путь! Мы вышли на улицу и повернули направо к Бричестеру. Надо сказать, что, едва выйдя из центра города, все еще сохраняющего несколько домов старинной архитектуры, путешественник оказывается среди краснокирпичных домов довольно неказистого вида. Смотреть в новых кварталах нечего, к тому же рядом доки — что не добавляет городу привлекательности. Даже выйдя за пределы Севернфорда, усталый путник вряд ли обрадуется окружающему пейзажу — он так же непригляден. А кроме того, дорога оказалась в крайне запущенном состоянии, хотя, возможно, мы ошиблись и свернули прочь с торной тропы. Одним словом, где-то через час мы поняли, что сбились с пути.

— Где-то в миле от города будет указатель, у него повернуть налево — вот что здесь написано, — пробормотал Фрэнк. — Милю мы точно отшагали — так где, спрашивается, указатель?

— Ну так что? Вернемся, и пусть заново расскажут? — предложил Тони.

— Тащиться обратно в такую даль? Ну уж нет! Слушай, Лес, — обратился Фрэнк ко мне, — у тебя же компас при себе, да? Ты же с ним не расстаешься! Бричестер находится к юго-востоку от Севернфорда. Если идти строго в том направлении, мы в конце концов выйдем к городу.

Мы стояли на дороге, идущей с востока на запад. Свернув с нее и оказавшись на пересеченной местности, мы могли сверяться лишь с компасом — и вскоре обнаружили, что без него нам пришлось бы весьма туго. Однажды, взобравшись вверх по довольно крутому склону, мы обнаружили перед собой довольно дикий лес — и нам пришлось его обходить, чтобы не потеряться окончательно среди стволов и густых темных крон. А после леса потянулись поля — безлюдные и совершенно незаселенные. Через два с половиной часа мы вышли к поросшим травой холмам, а затем принялись преодолевать, то спускаясь, то выбираясь наверх, неглубокие распадки. Углубившись в холмы где-то на полмили, мы были полны сил, чтобы идти дальше, однако Тони вдруг жестом призвал нас замолчать и прислушаться.

— Я слышу только реку, — сердито сказал Фрэнк. — А что, надо развесить уши и услышать что-то еще? Лес, что скажешь?

Мы и впрямь только что переправились через довольно быструю речку, и треньканье воды заглушало остальные звуки, в особенности доносившиеся издалека. Однако, напрягши слух, я уловил какое-то жужжание — судя по всему, механического происхождения. Жужжание становилось то громче, то тише — словно где-то неподалеку проезжала машина. Однако из-за шума реки я не мог ничего сказать с уверенностью.

— Не знаю, — пробормотал я. — А не похоже ли это на трактор?..

— Вот и я о чем, — кивнул Тони. — Перед нами кто-то едет на машине. Будем надеяться, что водитель сможет сказать нам, куда идти. Если, конечно, он не из тех людей, которые так напугали нашего киоскера, ха-ха!..

Звук мотора стал отчетливее, когда мы перевалили через два холма и вышли на полосу ровной земли, что тянулась вдоль подножия длинного невысокого водораздела. Я первым добрался до гряды, вскарабкался к гребню и встал на нем во весь рост. Однако, едва голова моя показалась над вершиной холма и я увидел то, что открывалось за ним, шаги мои замедлились и стали гораздо менее решительными.

С другой стороны водораздела лежала равнина почти правильной четырехугольной формы, окруженная четырьмя одинаковыми холмистыми грядами. Размеры пустоши не превышали четырехсот квадратных ярдов, в дальнем ее конце я различил одноэтажное строение. Кроме одинокого домишки, на равнине не было ровным счетом ничего — она казалась неестественно голой, и это меня более всего удивило в увиденном. Ибо от пустой бесплодной земли поднимался оглушающий вал звуков. Я понял, что передо мной находится источник механического жужжания — оно то опадало, то мощно поднималось к небесам, бесконечно проигрывая три заунывных ноты. Кроме него, раздавались и другие звуки; на границе слуха пульсировало басовитое гудение, прерываемое присвистами и резкими дребезжаниями, словно где-то рядом рвались струны — то ближе, то дальше.

Тони и Фрэнк уже тоже взобрались наверх и теперь стояли рядом со мной, зачарованно глядя вниз.

— Ни за что не поверю, что гудит в домике, — рассудительно проговорил Фрэнк. — Это не трактор, понятное дело, но и домик маловат для такого оркестра! Вы только послушайте это бренчание!

— А может, из-под земли слышно? — осторожно предположил Тони. — Ну, мало ли, может здесь шахты или что-то подобное…

— Короче, господа, — строго сказал я. — Идем к домику и там спрашиваем, как выйти на дорогу в Бричестер.

Тони, однако, меня не поддержал.

— Ну не знаю, — растерянно пробормотал он. — А вдруг здесь опасно? Помните, что про склонную к проседанию почву пишут? По ней нельзя ездить! А вдруг здесь копают, а мы пойдем и провалимся?

— Они бы расставили предупреждающие об опасности знаки, — успокоительно похлопал я его по плечу. — Да и сам-то посуди — куда нам еще обратиться за помощью? Не спросим — так и останемся блуждать в этой глуши до темноты!

Мы спустились с гряды, вступили на равнину и прошли ярдов двадцать.

Ощущения были такие, словно в нас ударила приливная волна. Звук плескался повсюду, оглушающий, всепобеждающий — он накатывал сразу со всех сторон, и мы, обессиленные, лишенные воли к сопротивлению, бултыхались в нем, как в густом желе. Терпение мое истощилось мгновенно: я закрыл уши ладонями и проорал: «Вперед, бегом — марш!» И помчался через равнину, едва ли не подбрасываемый гулкими волнами звука, который мои ладони, конечно, не скрадывали и наполовину. Наконец я добрался до домика с другой стороны пустоши.

Он оказался не таким уж и хлипким, хотя издалека смотрелся сущей хижиной: добротное строение из бурого камня, с высокой аркой входа и двумя низкими, не занавешенными окнами по обеим сторонам от двери. Снаружи можно было лишь разглядеть, с одной стороны, обстановку, выдававшую в левой комнате гостиную, а в правой — спальню. Окна настолько заросли грязью, что дальнейшие изыскания не представлялись возможными — но комнаты пустовали, это точно. Заглянуть в окна на задней стороне дома нам не пришло в голову. Ни звонка, ни дверного молотка у двери мы не обнаружили, и Фрэнк попросту заколотил по дереву.

Ответа не последовало, и наш друг постучал громче. Со второго удара дверь резко распахнулась, и нашим глазам открылась гостиная. Фрэнк заглянул внутрь и осторожно спросил:

— Эй! Кто-нибудь дома есть?

Никто не ответил, и приятель развернулся к нам.

— Ну что, войдем внутрь? — задумчиво поинтересовался он. — Предлагаю подождать, вдруг хозяин объявится. Ну или в самом доме что-нибудь найдется — должны же они куда-нибудь отсюда ходить…

Тони осторожно заглянул внутрь поверх моего плеча:

— Фрэнк, оно, конечно, хорошо — хозяина подождать и все такое, только что-то подсказывает мне, что здешний домовладелец немного запустил хозяйство…

Приглядевшись, мы поняли, что он хотел сказать. Высокие деревянные стулья, стол, книжные полки, потрепанный ковер — все покрывал густой слой пыли. Мы еще немного потоптались на пороге, ожидая, что кто-нибудь проявит решительность и войдет первым. Этим кем-то оказался Фрэнк. Он протопал внутрь, остановился и молча показал на пол. Мы заглянули ему через плечо и поняли: густой слой пыли не хранил ни единого отпечатка человеческой ноги.

Мы растерянно огляделись. Фрэнк закрыл дверь — сводящее с ума гудение тут же прекратилось, а Тони, наш присяжный библиофил, подошел к стеллажам и принялся рассматривать корешки книг. Я заметил газету на столе и, движимый праздным любопытством, заглянул в нее.

— У хозяина дома любопытный вкус… «La Strega» Пико делла Мирадолы, — громко прочитал Тони, — «Указатель к обнаружению ведьм», «Красный дракон», а тут — ба! — да это же «Откровения Глааки»! Разве не эту книженцию университет все никак не может заполучить для закрытого каталога? А вот и дневник, кстати. Толстый! Но что-то мне неохота к нему прикасаться…

Развернув газету, я обнаружил, что это был «Кэмсайдский наблюдатель». Более пристальное изучение страницы заставило меня удивленно вздохнуть и подозвать друзей:

— Вы только посмотрите! Восьмое декабря тысяча девятьсот тридцатого года! Да уж, хозяин и впрямь человек странноватый — газете уже двадцать восемь лет, а он ее не выбрасывает!

— Пойду-ка я осмотрю спальню, — решительно сообщил Фрэнк.

И постучал в ведущую из гостиной дверь в соседнюю комнату. Мы подошли к нему и встали рядом, и Фрэнк толчком отворил ее. Обстановка спальни поразила своей аскетичностью: платяной шкаф, зеркало на стене да кровать — вот и вся мебель. Кровать, как и ожидалось, оказалась пуста, однако вмятина, какую оставляет спящий человек, просматривалась прекрасно — хоть и была, как и все остальное, присыпана пылью. Мы подошли поближе — на полу, как и в гостиной, не было ни одного человеческого следа; наклонившись над постелью, я заметил что-то помимо пыли в углублениях, оставленных среди разметанных простыней, — на кровати зеленовато поблескивало что-то похожее на мелкие осколки стекла.

— Да что же здесь могло произойти? — В голосе Тони слышалась некоторая нервозность.

— Наверняка ничего особо примечательного, — рассудительно ответил Фрэнк. — Может, в доме есть еще один вход. Мало ли, может, хозяину опротивел этот странный шум, и он переселился в спальню на другой половине дома. Смотрите — дверь! Наверняка за ней хозяйская спальня!

Я прошел через всю комнату и отворил ее — однако за ней обнаружилась весьма непритязательная уборная.

— Хм… подождите-ка! Мне кажется, я видел еще одну дверь — рядом с книжными полками! — вдруг припомнил Тони.

Он быстро прошел обратно в гостиную и открыл ту самую дверь. Мы подошли поближе и услышали его обескураженный возглас:

— Батюшки! Это что еще такое?!

Четвертая комната оказалась длиннее остальных, но Тони поразил не ее размер, а то, что в ней находилось. Неподалеку от нас на голом полу стояло что-то вроде телевизионного экрана, фута два в диагонали. За ним висела лампочка — синяя, странной, уродливой формы, вся опутанная толстыми проводами. Другая пара проводов протянулась к громкоговорителю в форме мегафона. А у противоположной стены выстроился целый ряд причудливых аппаратов: кристаллы, катушки проволоки, трубы — все обвешанные проводами, явно предназначавшимися для присоединения к другим устройствам. В дальнем углу потолок просел, и капли дождя падали прямо на деку с дюжиной натянутых струн, длинный рычаг и мотор, шестернями соединенный с покрытым плектрами цилиндром. Одолеваемый любопытством, я подошел и тронул струну — получившийся звук оказался настолько дисгармоничным, что мне пришлось торопливо прижать струну ладонью.

— Что-то здесь странное творится, — пробормотал Фрэнк. — Других комнат в доме нет, так где же ему спать? Пыль кругом, газета эта старая, а теперь еще и лаборатория — признаться, мне не приходилось видеть ничего подобного…

— А может, нам все-таки заглянуть в дневник? — робко предложил Тони. — Не похоже, что хозяин скоро вернется, а я не прочь узнать, что же здесь на самом деле произошло.

И мы прошли обратно в гостиную, а Тони снял с полки увесистый том. Последняя запись была датирована восьмым декабря тысяча девятьсот тридцатого года. «Если мы будем читать все вместе, это затянется надолго», — задумчиво пробормотал он.

— Давайте так: вы садитесь и слушайте, а я буду зачитывать самые важные вещи.

И он в молчании пробежал взглядом несколько страниц. Потом прочитал:

— Профессор Арнольд Хирд, Бричестерский университет… хм, никогда о таком не слышал, наверное, преподавал курсам постарше…

Снова молчание.

— Ага. Вот:

«3 января 1930 года. Сегодня переехал в новый дом (хотя, сказать по правде, разве это дом?). Звуки и впрямь странноватые — полагаю, только из-за крайней суеверности местных жителей никто еще не обратился к исследованию этого примечательного феномена. Я намереваюсь досконально изучить удивительное явление. Начну с метеорологических условий — вполне возможно, ветры, дующие над водоразделами, производят в камнях вибрации, и те издают звуки. Завтра планирую осмотреться, сделать измерения, посмотреть, не сможет ли что-нибудь остановить звук. Любопытно, что тот на определенном расстоянии слышится как оглушающий — а потом сразу стихает. Нет постепенного перехода в громкости».

«4 января. Спал плохо — снились непривычные сны. Город на высокой горе — пересекающиеся под причудливыми углами улицы, спиралевидные шпили и конусы. Обитатели странно выглядят: ростом выше человека, с чешуйчатой кожей, бескостными пальцами — но, как ни странно, не вызывают отвращения. Похоже, они ждали моего прихода, даже подходили, чтобы поприветствовать. Но я каждый раз просыпался — и так несколько раз за ночь».

«Прогресс отсутствует. Экраны на вершинах водоразделов не препятствуют распространению звука; ветер также не оказывает никакого воздействия на его громкость. Результаты измерений: северо-западный водораздел — 423 ярда…»

— В общем, здесь полно такого.

— Ты уж, пожалуйста, постарайся не упустить важные вещи, — предостерег Фрэнк.

Тони продолжил листать страницы дневника.

«6 января. Снова снилось это: город, ждущие меня существа. Главный подошел и говорил со мной телепатически: я уловил мысль — „Не бойся нас, мы звуки“. Затем все растаяло в тумане.

Никакого прогресса. Не могу сосредоточиться на исследованиях — отвлекают сны.

7 января. Возможно, это выглядит безумным — но завтра я еду в Британский музей. Ночью во сне мне было сказано: Посмотри в Некрономиконе — там формула. Помоги нам, мы хотим тебе кое-что показать. Даже страницу назвали! Надеюсь, это ложная тревога — сны положительно изматывают меня. Но что, если на странице и впрямь написано что-то важное? Я никогда не любил заниматься тем, чего нельзя поверить научным знанием…

9 января. Вернулся из Лондона. Обряд Мао — на той самой странице — прямо как описывали во сне! Не знаю, чем все это кончится, но сегодня ночью я его проведу и узнаю. Странно, в поездке сны меня не тревожили. Возможно, они приходят только здесь?

10 января. Проспал до полудня. Сны пришли сразу после того, как я провел обряд и уснул. Даже не знаю, что и думать. Неприятны обе альтернативы. Либо мой мозг и впрямь принимает сообщения извне, либо подсознание изобретает все эти сюжеты. Кто в здр. уме и тверд. памяти будет действовать подобным образом?

Если и впрямь сообщение извне, вот что узнал.

Здешние звуки эквивалентны материи в другом измерении. То измерение накладывается на наше в этой местности и в некоторых других. Город и его обитатели во сне не выглядят, как у себя в мире, а принимают образ, как если бы были материальны. Разные звуки соответствуют в том измерении разным предметам: жужжание — столпам и конусам, низкое гудение — почве, другие, меняющие тональность, звуки — это жители города и другие движущиеся объекты. Материю нашего мира они воспринимают как запахи.

Обитатели способны передавать понятия телепатически. Главный попросил не производить звуков в некотором радиусе от точки сообщения с их миром. Наши звуки проходят туда. Мои шаги — большие кристаллы на мостовой. Мое дыхание — какое-то живое существо, мне не показали. Убили на месте.

Обитатели заинтересованы в контакте с нашим измерением. Не во сне — в передаче — частое использование ритуала Мао опасно. Нужно построить переводчик на этой стороне: переводит звуки в зрительные образы на экране, как во сне — ничем не грозит. Когда они построят такой же аппарат, связь станет устойчивой — переход между измерениями. К сожалению, их переводчик сильно отличается от нашего, пока не работает. Главный сказал: „Посмотри в Откровениях Глааки, там планы“. Еще сказал, какой номер страницы и где взять экземпляр.

Я должен заполучить этот экземпляр. Если нет плана, все это совпадение, возвращаюсь к нормальной работе. Если план, машину делаю, патент на связь с другим измерением!»

— Хм… — вдруг прервал я Тони. — Я тут вспомнил — Арнольд Хирд. Это не тот ли профессор, которого попросили уволиться из университета, потому что он напал на оппонента в дискуссии? Он еще сказал, что вернется и всех ошарашит новым открытием. Но так и не вернулся…

— Не знаю, — отрезал Тони.

И продолжил чтение:

«12 января. „Откровения Глааки“ у меня в руках. Досталась с большим трудом. План на месте — книга девятая, стр. 2057–9, времени займет много, но того стоит. Подумать только — они рядом, знание у суеверных, а я расскажу, докажу!»

— Хммм… что-то ничего интересного больше не находится… Только ремарки вроде «сегодня удалось сделать немногое» или «экран установлен» или «был сегодня в Севернфорде — нужно было купить струны в музыкальном магазине. Идея не нравится, но вдруг пригодятся».

— В общем, все понятно, — подытожил Фрэнк, поднимаясь. — Мистер сошел с ума, а мы ознакомились с документальными свидетельствами его безумия. Неудивительно, что его попросили на выход из университета…

— Что-то не похоже… — пробормотал я. — Дело далеко не такое простое, Фрэнк…

— Стойте! — вдруг воскликнул Тони. — Здесь есть еще одна запись. «7 декабря».

Фрэнк смерил его хмурым взглядом, но уселся обратно.

«7 декабря. Получилось! Связь установил. Изображение бледное, но контакт есть — они меня слышат и видят. Показали мне незаконченный переводчик на своей стороне — там еще работать и работать. Несколько дней на совершенствование изображения, потом пишу статью.

8 декабря. Нужна уверенность насчет оружия, которое собрано. „Откровения“ обосновывают, зачем, но очень страшная смерть. Не понадобится — точно уничтожу. Сегодня узнаю — Алала будет на связи».

— Ну, Фрэнк, что скажешь? — торжествующе воскликнул я, когда Тони положил дневник на полку и принялся обшаривать стеллаж. — Может, он и безумец — но звуки-то, звуки-то и в самом деле существуют! И он действительно вызвал что-то такое непонятное той ночью, и дневник обрывается на ней, и еще вся эта странная стеклянная крошка по всей кровати…

— Но как узнать, что здесь произошло? — спросил Тони, снимая с полки книгу.

— Ну как, как? Да подключить всю эту аппаратуру, а потом посмотреть, что вылезет на экране!

— Ну не знаю, — пробормотал Тони. — Я бы сначала заглянул в «Откровения Глааки» — кстати, вот она, книжка. А вот насчет того, чтобы всю эту инженерию запустить… ну не знаю… мне кажется, не стоит. Вы же слышали — он был очень, очень осторожен. И что из этого всего вышло? То-то.

— Так, ладно, что там в книге написано? — нетерпеливо перебил Фрэнк. — Попытка не пытка, давайте прочитаем.

Тони раскрыл фолиант и положил его на стол. Мы внимательно изучили приведенные на странице диаграммы, со скрупулезным примечанием: «экран устанавливается в середине всего, и на него устремляются взгляды, а приемник оборачивают в сторону звука перед присоединением». Источник энергии представлялся излишним, ибо «самое звуки, прилетая, приводят инструмент в движение». Чертежи оказались грубыми, но вполне аккуратными, и вскоре мы с Фрэнком были готовы к эксперименту. Но тут Тони указал на абзац в конце главы:

«Намерения обитателей С’глуо неизвестны. Те, кто дерзнет обустроить аппарат-переводчик, поступят мудро, установив подле себя деку со струнами, ибо звук струн — единственное оружие, способное уязвить С’глуо. Ибо когда труды по собиранию в целое переводческого аппарата завершатся с их стороны, кто знает, что они принесут с собой? Они искусны в сокрытии намерений во время сновидческих визитов, и доска со струнами да будет использована при любом намеке на враждебность с их стороны».

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Тони. — Эти твари враждебны! Книжка предупреждает об этом!

— Ничего подобного, — уперся Фрэнк. — И вообще, что за чушь! Живые звуки — это же бред! Но предположим, это все правда — тогда мы установим связь и запатентуем открытие! В конце концов, в книге написано, что с этим… оружием… нам ничего не грозит. Да и куда нам спешить, правда? Мы все равно здесь застряли.

Мы принялись спорить, но кончили тем, что открыли двери и вытащили инструменты наружу. Я пошел за декой со струнами и обнаружил, что металлические детали покрыты изрядным слоем ржавчины, а Тони принес увесистый фолиант «Откровений». Мы встали у границы области, где звуки начинали слышаться наиболее отчетливо, и поставили приемник на полпути. Экран мы установили, как и положено, в середине аппарата, и последним присоединили провод, шедший от экрана, к устройству.

С минуту или около того ничего не происходило. Экран оставался пустым, катушки и провода не подавали признаков жизни. Тони посмотрел на деку со струнами. И тут вибрации изменили тональность — словно отвечая нашему нетерпению, голубая лампа замигала, и на экране медленно возник размытый образ.

О, это был роскошный, подлинно сновидческий пейзаж. Вдали поблескивали ледяные реки ледников и снежные шапки гор, а на их склонах высились рвущиеся в небо башни. Вокруг шпилей порхали прозрачные фигурки. Однако ближе к нам изображение обретало большую четкость: перекрещивающиеся под немыслимым углом улицы, спиралевидные башни и конусы, поддерживаемые рядами колонн — несомненно, мы видели город, целый город на вершине покрытой льдом горы. Улицы города тонули в странном голубоватом свечении, которое не имело видимого источника, а перед нами на мостовой высилась огромная машина, вся состоящая из трубок и кристаллов.

Когда в экран заглянула высокая фигура, мы инстинктивно отшатнулись. У меня по спине пробежал холодок ужаса — то был один из обитателей нездешнего города, и существо это отнюдь не походило на человека. Слишком высокое и худощавое, с большими глазами, не имеющими зрачка. Кожу существа покрывали тонкие шевелящиеся чешуйки, а пальцы вовсе не имели костей внутри. Когда взгляд белесых глаз обратился в нашу сторону, меня передернуло от отвращения. Но в то же самое время разум подсказывал: это разумное существо, и его намерения необязательно враждебны.

Обитатель чуждого мира извлек из складок своей просторной, блестящей, как металл, мантии тонкий жезл, поднял его и пару раз дотронулся до него — как до струны. Не знаю, возможно, то послужило своеобразным призывом — ибо через несколько мгновений улица заполнилась толпой такого же чешуйчатого вида. Они встали вокруг расположившегося на мостовой устройства. Затем случилось нечто, что, по-видимому, отвечало их намерениям вступить в общение, но меня привело в ужас: существа подняли руки, и их пальцы вытянулись на немыслимую длину — целых два фута! Постояв так, сплетясь конечностями, они разошлись, а у машины осталась лишь маленькая группа этих существ.

— Ты только посмотри на этот аппаратище, — пробормотал Тони. — Как вы думаете…

— Да подожди ты! — воскликнул Фрэнк. Его, похоже, не на шутку увлекло происходившее на улице странного города. — Что я думаю! Я не знаю, что делать! Выключить это все или бежать в Университет! Черт, нет, давайте смотреть дальше! Подумать только — мы открыли окно в другой мир!

Существа вокруг машины явно приводили ее в движение, и вдруг нашим глазам представилась конструкция из трех труб, направленная в нашу сторону. Один из стоявших рядом с устройством подошел к пульту и длинные, гибкие, как паучьи лапы, пальцы оплели рычаг. Тони открыл было рот, но я уже понял, что он хотел сказать.

— Фрэнк! — заорал я. — Это их передатчик! Они хотят установить с нами связь!

— Ну так что, выключаем аппарат?

— А вдруг уже поздно? — взвыл Тони. — Вдруг они сейчас полезут на нашу сторону? Мы же не знаем, чего они хотят! Помнишь, что в книге? Оружие, используйте оружие, аааа!..

Его истерическое состояние передалось всем нам. Фрэнк кинулся к деке со струнами и ухватился за рычаг. Я не отрывал взгляда от существа около машины — начатый им процесс уже подходил к концу. До открытия пути в наш мир оставались считаные мгновения!

— Ну же! Быстрее! — заорал Тони на Фрэнка.

Тот крикнул в ответ:

— Не могу провернуть железяку! Она заржавела! Лес, быстрее, помоги мне!

Я подскочил к деке и принялся ножом сковыривать ржавчину с шестеренок. И вдруг лезвие соскочило и ударило по струнам. Те отозвались тягучим звуком.

— Что-то вылезает! Я точно не вижу, что! — слабо вскрикнул Тони.

Фрэнк налегал на рычаг с такой силой, что я опасался — вдруг сломается. И тут рычаг дернулся и пошел вниз, шестерни пришли в движение, цилиндр с плектрами завертелся, и мир заполнил звук струн — на редкость противный. В наши барабанные перепонки заскреблись тысячи коготков, мерзкая какофония терзала уши и перекрывала все остальные звуки. Я бы не смог выдержать это и минуту долее.

И тут Тони издал пронзительный крик. Мы резко развернулись к нему — наш друг опрокинул экран и яростно топтал провода, все еще отчаянно вереща на высоких нотах. Фрэнк попытался окликнуть его — он повернулся, и мы увидели, что челюсть его беспомощно отвисла, а на подбородок струится слюна.

В конце концов нам пришлось запереть его в задней комнате дома и отправиться за помощью в Бричестер. Мы сумели отыскать дорогу туда и рассказали докторам, что Тони потерялся, а когда мы его нашли, бедняга был уже совершенно безумен. Когда несчастного выводили из дома, Фрэнк воспользовался случаем и выдрал из «Откровений Глааки» пару страниц. Возможно, именно поэтому медицинские светила Бричестера оказались беспомощны и так и не сумели помочь Тони. Что до Фрэнка и меня, то можете быть уверены, что ноги нашей больше не будет в том злосчастном доме — нам хватило и того, что мы там увидели и услышали в тот злосчастный вечер.

Но, конечно, сильнее всего пострадал бедный Тони. Он совершенно безумен, и врачи не скрывают, что его состояние безнадежно. В тяжелые периоды его речь становится совершенно бессвязной, и он набрасывается на всех, кто отказывается понимать издаваемые им звуки. Но в моменты просветления он также избегает упоминать то, что свело его с ума. Похоже, Тони увидел на том экране нечто — но он никогда не говорит, что это было.

Иногда наш друг пытается описать то, что, как он полагает, предстало его глазам. С годами выяснилась масса деталей внешности существа, абсолютно чуждого нашему миру. Однако, конечно, можно предполагать, что из душевного равновесия его вывело и что-то другое. Тем не менее бедняга говорит о «рожках, как у улитки», «линзах из голубого стекла», «оживших воде и пламени», «отростках в форме колокольчиков» — ну и об «общей голове на комке слипшихся тел».

Однако периоды просветления длятся недолго. Заканчиваются они всегда одинаково: лицо Тони застывает в гримасе ужаса, тело каменеет, и несчастный принимается выкрикивать слова, смысл которых он так и не смог никогда объяснить:

— Я видел, что он отбирает у своих жертв! Я видел, что он отбирает у своих жертв! Я видел!..

Рэмси Кэмпбелл

КАМЕНЬ НА ОСТРОВЕ

Вернувшись домой поздно вечером, Майкл Нэш поначалу ничего не заподозрил: ему показалось, что отец решил немного вздремнуть.

Доктор Стэнли Нэш, его батюшка, сидел, откинувшись, в своем привычном кресле посреди гостиной. На столике рядом с креслом стоял пустой стакан, а к стакану прислонен был запечатанный конверт. А рядом лежала книга из библиотеки. Все это выглядело настолько обыденно, что Майкл одарил отца лишь мимолетным взглядом — и отправился на кухню. Ему хотелось кофе. Четверть часа спустя молодой человек попытался разбудить старика — и понял, что могло содержаться в ныне пустом стакане.

Сердце Нэша словно окаменело, так что страшные события последних дней уже не вспоминались с такой болью. Он прекрасно понимал: никакие слова и аргументы не смогут отвратить полицейских от раз принятой версии, однако вердикт «самоубийство на почве психического расстройства» внушал Майклу чувство вины; он то и дело опускал руку в карман и дотрагивался до конверта — однако так и не решился достать его свет божий. А позже дом наполнился соболезнующими личностями — а как же, кто же откажется уйти с работы под таким благовидным предлогом: ах, скончался великий врач! Ах, доктор Нэш, нам будет так не хватать вас! Над гробом пробормотали невнятные молитвы, по деревянной крышке застучали комья земли — и вскоре Майкл оказался дома совершенно один.

Неотложные дела не позволили ему просмотреть отцовские бумаги сразу же — Майкл принялся разбирать их лишь 27 октября 1962 года. Он бы и дальше оттягивал эту неприятную заботу, однако предсмертная записка отца содержала недвусмысленные инструкции, которым пришлось последовать. И вот Майкл сидит за письменным столом, в окнах Гладстон-Плейс отражается алый закатный свет, вскрытый конверт лежит перед ним, а содержавший внутри лист бумаги развернут на столешнице. Читай, Майкл.

«Мое последнее исследование, — бежали перед глазами строчки, — завело меня в области, опасность пребывания в коих не сразу представилась мне очевидной. Ты достаточно знаешь о пребывающих в сокрытии силах, с коими я беспощадно боролся, — и также знаешь, что в некоторых случаях смерть представляется единственным выходом из невыносимого положения. Нечто не из нашего мира меня настигло — однако я наложу на себя руки прежде, чем оно достигнет пика своего могущества. Это прискорбное событие связано с островом в виду Севернфорда, о котором я не стану распространяться здесь, ибо в дневнике и заметках уже содержится достаточно сведений, чтобы составить полное представление о деле. Ежели ты имеешь желание продолжить дело моей жизни, обратись к иным силам и извлеки урок из моей трагической кончины».

Вот и все. Несомненно, многие, прочитав подобную бессвязицу, предпочли бы порвать письмо и забыть о нем. Не то Майкл Нэш — молодой человек прекрасно представлял себе основу верований и убеждений своего родителя, более того, — полностью разделял их. Сызмальства он черпал сведения из редких книг, собранных в отцовской тайной библиотеке, и эти знания пробудили в нем чутье, которого лишено большинство смертных. Контора, где он работал, находилась в современном здании в самом центре Бричестера, среди оживленных улиц, но даже там Майкл ощущал присутствие тварей, незримо проплывающих среди не ведающих об их существовании человеческих толп. Также он был хорошо осведомлен о тайных силах, избравших местом сосредоточения дом на Виктория-роуд, разрушенную стену у подножия Мерси-Хилл, а также на первый взгляд ничем не примечательные городки Клоттон, Темхилл и Гоутсвуд. Вот почему он не только не подверг сомнению сказанное в предсмертной записке отца, а, напротив, немедленно принялся разбирать частные бумаги в его кабинете.

В ящике стола Майкл обнаружил документы, могущие пролить свет на тайну, — они лежали внутри папки, явно позаимствованной из его конторы. Среди бумаг нашлась и фотография острова за Севернфордом — сделанная при дневном свете, расплывчатая. Снимали явно с берега Северна… Была там и другая фотография — ее сделал член Общества естествоиспытателей: она запечатлела остров и плавающие над ним тусклые белые овалы. Конечно, их незамедлительно объявили отражением света в линзах фотоаппарата не могли же эти пятна иметь отношение к неким психическим феноменам? Тем не менее явление оказалось достаточно загадочным и даже заслужило внимание «Бричестерского еженедельника». В папке также хранилось несколько листков бумаги, расписанных чернилами разных цветов. Их-то Майкл и принялся читать.

Записи описывали остров и связанные с ним события. «Приблиз. 200 футов в поперечнике, практически круглой формы. Растительности мало, лишь невысокий травяной покров. Развалины римского храма, посвященного неизвестному божеству, — в центре острова (на вершине пологого холма). С другой стороны холма, противоположной Севернфорду (длина склона прим. 35 футов), — углубление, имеющее рукотворное происхождение, шириной около 10 футов. На дне углубления — камень».

«Религиозные обряды отправлялись на острове со времен глубокой древности. Возм. культ божества, имеющий доримское происхождение (камень датируется временем, предшествующим римскому завоеванию); на месте прежнего храма построен римский. В Средние века, по преданию, на острове жила ведьма. В 17 в. здесь собирался шабаш, призывали элементалей воды. Во всех случаях обряды не затрагивали камень. Около 1790 г. ковен распался, на остров приезжали отдельные последователи культа».

«1803 г. Джозеф Нортон приезжает на остров с целью паломничества. Вскоре его находят в Севернфорде со следами тяжелых увечий. В бессвязном бреду он упоминает, что „слишком близко подошел к камню“. Умер в тот же день».

«1804 г. Повторяющиеся слухи о некоем бледном свечении над островом — парящий объект овальной формы. Вызывает у видевших его приступы необъяснимой тревоги».

«1926 г. Невилл Рейнер, священник из Севернфорда, отправляется на остров „очистить паству от этой скверны“. Найден в церкви день спустя — живым, но изувеченным».

«1856 г. Неизвестный бродяга украл лодку и переправился на остров с целью заночевать там. В спешке вернулся в Севернфорд, бормоча, что нечто „налетело на него“, как только он попытался причалить к берегу».

«1866 г. Проститутка задушена и выброшена на острове. Однако девушка выживает, приходит в себя. С острова ее подбирают рабочие дока, она поступает в Бричестерскую центральную больницу. Два дня спустя обнаружена, изувеченная и мертвая, в больничной палате. Личность убийцы так и не была установлена».

«1870 г. и до настоящего времени: бледные шары над островом видит все большее количество людей».

«1890 г. Алан Торп, исследователь местных обычаев, отправляется на остров. Забирает с него камень и отвозит в Лондон. Через три дня найден смертельно раненным — а камень оказывается на прежнем месте».

«1930 г. Студенты из Бричестерского университета отправляются на остров на прогулку. Один из них проводит там ночь — его, шутки ради, „забывают“ забрать товарищи. Утром его находят в истерическом состоянии, бедняга лепечет, что видел что-то ужасное. Через четыре дня выбегает, отчаянно крича, из больницы на Мерси-Хилл и попадает под машину. Умирает от увечий, не все из которых могли быть нанесены сбившим его автомобилем.

С этого времени поездки на остров прекращаются — публика старается благоразумно держаться от него подальше».

Итак, фактический материал обнаружен — теперь дело за тем, чтобы отыскать отцовский дневник. Нэш полагал, что записи смогут пролить свет на тайну этого грустного мартиролога. Однако дневник как сквозь землю провалился: его не оказалось ни в кабинете, ни во всем доме — сколько Майкл ни искал. А ведь он так толком ничего и не узнал об острове! Однако прочитанное не внушило ему особенных опасений. В конце концов, отец мог «подойти к камню слишком близко» — что бы это ни значило. А он, Майкл, воздержится от подобных опрометчивых действий. На всякий случай он возьмет несколько пятиугольных камней, хранившихся в кабинете в шкафу за стеклом. Ну и — на крайний случай — есть ведь Ритуал Сааамааа, помогающий устранить самую грозную опасность. Одно очевидно: нужно ехать туда. Тварь с острова довела отца до самоубийства, принудила принять яд — кто знает, на что она еще способна. Ее нужно остановить. Сейчас уже темно, и переправляться на остров в темноте было бы неблагоразумно. Однако на следующий день Нэш твердо намеревался нанять лодку и отправиться туда.

На следующий день на краю примыкающего к докам квартала Майкл отыскал крохотную хижину («Возьмите в прокат лодку и любуйтесь красотами Северна!»). Там он заплатил семь шиллингов и шесть пенсов за сомнительное счастье прокатиться на протекающей и весьма облупленной посудине с кашляющим мотором. Майкл запустил двигатель и помчался вперед, лодка с шипением пены рассекала волны. Он правил вверх по течению. Вскоре показался остров, стремительно вырастая по мере приближения. На вершине холма еще виднелась полуобрушенная стена римского храма, но более ничего примечательного разглядеть не удавалось — обычное пологое всхолмье, поросшее зеленой травкой. О берег тихонько поплескивали волны, и остров лежал в воде, словно тучная дама в ванне. Майкл повернул руль, и земля осталась по правому борту. Лодка обогнула круглый берег, молодой человек выключил мотор, завел посудину на мелководье и вытащил ее на берег. Затем посмотрел вверх. Там, поблескивая в тени распадка, его ждал камень.

Его вырубили из какой-то беловатой породы, придав форму шара на невысокой колонне. Нэш тут же приметил, что камень испускает слабое свечение — по его поверхности бежали словно бы тусклые искры, то появляясь, то снова исчезая из виду. Однако вид у этого древнего монумента был совершенно бесполезный и безобидный. Над склоном холма на мгновение зависло что-то призрачно-бледное, однако более пристальный взгляд не различил там ничего.

Ладонь Нэша сомкнулась на пятиконечной звезде, лежавшей в кармане, — однако доставать ее молодой человек не стал. Им вдруг овладело тревожное чувство, возбраняющее приближаться к камню! Майкл осознал, что физически не в состоянии сдвинуться с места. Даже шагу ступить не может! Приложив немыслимое усилие, он сумел пошевелиться. Затем силком заставил себя идти к камню — силы воли хватило на то, чтобы оказаться в футе от странного сооружения. Тем не менее, хотя расстояние и позволяло, Майкл не мог заставить себя дотронуться до камня. Рука не подымалась — хотя он пытался, изо всех сил и дрожа от напряжения, вытянуть ее. Наконец палец его уткнулся в твердую поверхность камня. Вверх по руке пробежал холодок — и все. Более не произошло ничего.

И тут же пришло осознание: он поступил неверно. Остров мгновенно погрузился в тень и холод, и где-то далеко-далеко Майкл расслышал тихое шебуршание. Повинуясь смутному предчувствию, Нэш резко отступил от камня и, спотыкаясь, заспешил к лодке. Дрожащими руками он завел мотор, резко выкрутил руль влево и, мгновенно набрав скорость, понесся прочь — и не сбавлял обороты, пока остров полностью не скрылся из виду, а берег не оказался совсем рядом.

— …Ох, ты уже здесь! Зачем же так спешить, мы тебя так рано на работу не ждали!

— Да, да, — покивал Нэш. — Но здесь я по крайней мере отвлекусь, все лучше, чем дома сидеть…

И прошел к своему столу. С неудовольствием отметив, что неразобранной почты накопилось порядочно, Майкл также увидел, что кто-то попытался ему помочь — кипа невскрытых конвертов могла бы оказаться гораздо более внушительной. Глория, не иначе. Он принялся раскладывать и сортировать бумаги. Так, это от Амброза Диккенса, это от Ф. М. Доннелли, вот Г. Дик, а вот корреспонденция от Эрнста Эрла. Разложив письма по соответствующим папкам, Майкл снова уселся. Первое дело потребовало от него всего лишь заполнения формы — однако у него не оказалось нужного бланка.

— Задери тебя Ваал, — отсутствующе пробормотал он обращение к какому-то вредному божеству.

Ибо у Глории формы тоже не было. Тотальный обыск конторы вознаградил его от силы шестью бланками — а сколько их еще понадобится в течение дня?

— Похоже, надо вниз идти, — сообщил он Глории.

— Не сегодня, — парировала она. — Ах да, тебя же не было! В общем, вышло новое распоряжение: если что-то понадобилось, заносишь в список, а в среду кто-то один идет вниз и забирает все необходимое. А по остальным дням склад закрыт.

— Потрясающе, — обреченно проговорил Нэш. По нескольку дней они, что ли, предлагают нам дожидаться? А еще что случилось?

— Ну, у нас новенькая — вон там сидит. Ее Джеки зовут. Ну и на четвертом этаже тоже кое-кто новый появился. Имя я не запомнила, но ему нравятся иностранные фильмы, так что Джон, естественно, сразу с ним языками зацепился…

— Джеки… — протянул Майкл. — О черт! Чуть не забыл! Хорошо, имя напомнило! Мне же Джеку Первису нужно позвонить! Сегодня он в Кэмсайде работает! Он мне денег должен!

— Ну и что ты намерен делать?

— Ну, как что… Наверное, отпрошусь после обеда…

И Майкл принялся заполнять график своего присутствия на рабочем месте. Потом он прогулялся мимо стола новенькой, которую безуспешно пытался заинтересовать европейским кино Джон («Нет-нет, произносится „Инг-ма-ааар“»), потом вступил в безобидную перепалку с мистером Фейбером («Только пришли и уже уходите, Нэш!»), которая, тем не менее, окончилась в его пользу: Майклу позволили покинуть контору после обеда из уважения к постигшей его недавно утрате.

Так что во второй половине дня он успешно забрал деньги в Кэмсайде и успел на автобус, шедший в направлении его дома. К тому времени, как они подъехали к подножию Мерси-Хилл, стемнело, и улицы опустели. Он шел вверх по улице, и его шаги отдавались от стен трехэтажных домов. Пару раз Майкл оскользнулся — мостовые схватились первым ледком. В витражных окнах Гладстоун-Плейс, многократно преломленный, дрожал серп месяца. Когда Нэш открывал дверь, ущербная луна взблеснула в ее стекле и съехала в сторону. В прихожей Майкл снял и повесил пальто, собрал с коврика у двери нападавшую за день почту и, вскрывая первый попавшийся конверт, вошел в гостиную и включил свет.

И тут же увидел между портьерами лицо, внимательно наблюдающее за его движениями.

На мгновение Нэш замер, не зная, что предпринять. Можно было развернуться и сбежать — но тогда родительское гнездо осталось бы на милость вломившегося сюда молодчика! К тому же Майкл не любил показывать спину опасности. Что же делать? Телефон в кабинете — не добраться. Сообразив, наконец, как нужно поступить, Майкл стряхнул с себя оцепенение, быстро схватил каминную кочергу и медленно подошел к портьерам — не отводя глаз от лица злоумышленника.

— Выходи, строго сказал он. — Или я тебе голову проломлю! Выходи, кому говорят!

Взгляд вперенных в него глаз оставался неподвижным, а за занавесками ничего не пошевелилось.

— Не выйдешь сейчас же… — угрожающе процедил Нэш.

Бесполезно выждав пару мгновений, он размахнулся и ударил по месту, где под занавесками должен был находиться живот незваного гостя. В лице того не дрогнула ни единая черточка, зато от окна раздалось треньканье разбитого стекла. Растерянный Нэш вскинул кочергу и другой рукой резко распахнул портьеру.

И пронзительно закричал.

Лицо повисело в воздухе еще несколько мгновений и улетучилось сквозь разбитое стекло, растворившись в ночном воздухе.

На следующее утро, промаявшись бессонницей целую ночь, Нэш решил все же выйти на работу и направился в контору.

В автобусе о событиях прошлой ночи ему напомнило отражение бледного лица кондуктора в стекле — увидев его, Майкл подскочил на месте, и ужасные воспоминания снова принялись терзать его память. Сомневаться не приходилось, события вчерашнего вечера каким-то образом связаны с островом. Похоже, он действительно совершил там некий опрометчивый шаг, однако теперь Майкл будет вести себя предусмотрительнее. Он будет очень, очень осторожен — вот почему сегодня он вышел на работу. Он не позволит свести себя с ума галлюцинациями. В кармане Нэш нащупал камень в форме пятиконечной звезды — выходя из автобуса, он все еще сжимал его в ладони.

Лифт мгновенно вознес его на четвертый этаж. Майкл машинально отвечал на приветствия, когда шел мимо столов сослуживцев, однако так и не сумел выдавить из себя ни одной улыбки. Наверняка коллеги думали про себя: «Что это с нашим Майклом? Не с той ноги встал?» Вешая пальто, он посмотрел на чайник и припомнил, что на этой неделе пришла их с Глорией очередь заваривать чай.

Многие папки на столе, к сожалению, требовали заполнения того самого улетучившегося из запасов бланка. Пришлось плестись на третий этаж, выпрашивать бланки там. На обратном пути он краем глаза заметил незнакомую фигуру — человек стоял спиной к Майклу, так что лица увидеть не удалось. Наверное, новенький, сообразил Нэш, и пошел к лифту.

^— Ну, — к нему подскочила исполненная энтузиазма Глория, — я пошла за чашками?

Нэш подхватил чайник и пошел за ней следом. В комнате в конце коридора слышалось бульканье кипятка в баке, а из открытой двери выглядывала бессветная чернота. Мысли Майкла немедленно обратились к камню в кармане, и он быстро включил свет. Наполнив чайник, они разлили чай по чашкам.

— Я начну разносить с той стороны, — сказал он и, аккуратно придерживая поднос, пошел к столам.

С той стороны окна на него смотрели два приплюснутых к стеклу лица.

Майклу удалось удержать равновесие и не опрокинуть поднос, но одна чашка все-таки соскользнула и залила стол мистера Фейбера.

— О, простите, простите мою неловкость, я сейчас же вытру это, простите, — бормотал он.

Лица отвратительно колыхались под порывами ветра.

В голове все смешалось: призраки за окном, пентакль в кармане, недовольно ворчащий мистер Фейбер — бедняга, теперь вся корреспонденция чаем залита, наверняка клиенты будут недовольны. Майкл быстро протащил поднос по всем столам и, наконец, водрузил их с Глорией чашки на специально выставленные подставочки.

Потом некоторое время сердито разглядывал вытаращившиеся с той стороны стекла мерзкие зенки. На крыше дома напротив сидел голубь, и Майкл повернулся к Глории:

— С этим голубем что-то не так или мне мерещится? — и уставил дрожащий палец в направлении птицы.

Если Глория увидит прилипшие к окну физиономии, она не заметит птицы — лица полностью ее закрывали.

— Вон с тем вот, что ли? Да вроде все с ним в порядке… — беспечно пожала плечами Глория, глядя прямо сквозь мерзкие хари.

— Мнэ… ну… мне показалось, он… мнэ… болен, вот, — промямлил Нэш, не зная, что сказать дальше («А что, если я сошел с ума?!»).

И тут зазвонил телефон.

Глория посмотрела на него вопросительно, потом сняла трубку — Доброе утро, чем могу быть полезна? — спросила она и что-то нацарапала на клочке бумаги.

— Ваши инициалы, пожалуйста… Так, одну минуточку, вот теперь говорите… Ага. Дж. Ф. И. Дикман — твой клиент, Майк?

— Что?.. Ах, да… — и он извлек нужную папку и, все еще поглядывая на зависших за окном молчаливых соглядатаев, подошел к своему столу.

Хорошо, что они хоть просто смотрят и ничего не делают…

— Алло? Мистер Дикман?

— Мой… …недавно женился… — Голос в трубке с трудом пробивался сквозь гул голосов сослуживцев за спиной.

— Не могли бы вы говорить погромче? Я вас плохо слышу!

Лица за окном заколыхались и переехали точно туда, куда был направлен его взгляд.

— Мой сын Дэ…

— Не могли бы вы повторить имя вашего сына?

Он посмотрел в другую сторону, и лица послушно передвинулись туда.

— Что вы сказали?

— Я сказал, повторите!

Да оставьте же вы меня, наконец, в покое, чертовы ублюдки!

— Мой сын Дэвид, я сказал! Черт побери, если бы я знал, что вы туги на ухо, я не поленился бы прийти в вашу контору лично!

— Ах так! Тогда уж, будьте добры, перед визитом не сочтите за труд взять несколько уроков у учителя дикции! Алло? Алло?.. — и он бросил трубку на рычаг.

Лица, словно по команде, затрепетали на ветру, сорвались с места и замелькали над крышами домов — фюить, и нет их!

Глория растерянно сказала:

— Майк, что ты наделал?

Остаток утра прошел быстро и не сказать, чтобы очень приятно. Мистер Фейбер долго занудствовал на предмет того, как надлежит разговаривать с клиентами, несколько человек подошли к столу Нэша и выразили свою солидарность: мол, хотели бы и они хоть раз набраться храбрости и отбрить грубияна-клиента подобным образом.

— Похоже, все и думать забыли, что у тебя отец недавно умер, — мрачно заметила Глория.

Но вскоре подошло время обеда, и Майкл пошел в буфет. Он продолжал вскидываться на каждое новое отражение в стекле раздаточной витрины, однако тревога быстро отпустила: выйдя из конторы, молодой человек увлекся поисками нового Лоуренса Даррелла в ближайших книжных лавках. К тому же карман приятно оттягивал пятиугольный камушек — это тоже добавляло уверенности в себе.

К двум Майкл вернулся в контору. В три они снова разносили чай, и на этот раз переноска подноса со стола на стол не ознаменовалась никакими неприятными происшествиями. В четыре в контору ворвался разъяренный мистер Дикман — правда, Майкл об этом не знал. В четыре тридцать господин Дикман покинул здание, сменив гнев на милость. А несколько минут спустя на столе у Нэша зазвенел телефон. Мистер Миллер вызывал его к себе в кабинет.

— Вот так так, мистер Нэш, — проговорил мистер Миллер, устраиваясь поудобнее в своем мягком кресле. — Я слышал, сегодня утром имел место небольшой конфликт. С мистером Дикманом, если я не ошибаюсь. Вы были с ним немного… эээ… нетерпеливы.

— Боюсь, вы правы, — покаянно склонил голову Нэш. — Дело в том, что он говорил неразборчиво, я не мог понять ни слова, а когда попросил повторить погромче, мистер Дикман на меня накричал.

— Ах вот оно что, — покивал мистер Миллер. — Однако, я слышал, вы сказали господину Дикману кое-что еще. Ну… всякие бранные слова, к примеру Поймите меня правильно, порой я и сам чувствую, что готов выбранить и даже оскорбить своего собеседника, да, мне вполне знакомо такое ощущение, однако же это не повод… Мистер Нэш? Что-то не так? — И он проследил устремленный в окно взгляд Майкла, а потом снова повернулся к молодому человеку: — Что-то случилось?

— Н-нет… Нет-нет, нет, все в порядке, совершенном порядке…

Их что же, теперь трое?! Боже ты мой, сколько их там всего, этих рож, подстерегающих его за окном?

— Так вот, как я и говорил, есть правильный способ общения с клиентом — и неправильный! Да, я понимаю, фраза «клиент всегда прав» может показаться избитой — и к тому же не всегда соответствующей истине, — однако мы просто обязаны всеми силами избегать прямой конфронтации. Обиды, оскорбления — все это оставляет неприятный осадок, и никому — поверьте! — не идет на пользу. Вот и сегодня мне пришлось выдержать крайне неприятный разговор с мистером Дикманом, и мне было очень трудно убедить его изменить свое отношение к нашей конторе. Я надеюсь, что мне больше не придется делать этого…

— Да-да, я понимаю, что вы должны сейчас чувствовать, — быстро проговорил Нэш, не отрывая воспаленного взгляда от окна, — но вы должны войти в мое положение.

— В какое положение, мой юный друг?

— Мой отец скончался — совсем недавно. А самое главное, он ушел из жизни столь…

— Ну же, молодой человек, я все понимаю. Но, видите ли, это не может служить оправданием всем вашим поступкам!

— Да что вы, в конце концов, несете!

Мистер Миллер поднял взгляд, но ничего не сказал.

— Хорошо, хорошо, — устало проговорил Нэш. — Мне очень жаль, я погорячился, я…

— Безусловно, — ледяным тоном прервал его мистер Миллер. — В следующий раз, будьте добры, держите себя в руках.

Перед оконным стеклом прыгало вверх-вниз что-то белое. Попрыгало — и улетело с ветром.

Этой ночью, несмотря на дневные треволнения, Нэш спал как убитый. А проснулся, как вынырнул, — из странных снов, в которых то и дело являлся камень, а отец страдал от увечья. Какого — Нэш так и не смог вспомнить после пробуждения. Садясь на автобус, он весь передернулся, когда нахлынули воспоминания о заоконном наваждении. Однако более всего беспокоило то, как легко оказалось вывести его из равновесия во время пребывания в конторе. В конце концов, если эти лица продолжат просто являться и висеть за стеклом — что ж, даже к этому можно привыкнуть. Ну да, они выглядели до отвращения чуждо, и на них смотреть было противно, однако если бы неведомые существа могли атаковать физическое тело, они уже бы давно воспользовались таким шансом.

Лифт, гудя, поехал вверх — шестьдесят футов от первого этажа до четвертого. Нэш прошел к своему столу через гардеробную и обнаружил, что папка с делами Дикмана все еще лежит на видном месте. Мстительно сморщившись, он закинул ее подальше. И принялся разбирать кипу папок, терпеливо ожидающих заполнения соответствующих форм. Потом невольно кинул взгляд на окно.

— Да ты не волнуйся, — заметила Глория, устраиваясь поближе к батарее. — Сегодня принесут целую кучу этих бланков.

В десять мистер Фейбер оторвал взгляд от подноса с чаем и сказал:

— Не могли бы вы спуститься вниз и забрать положенные нам канцелярские принадлежности?

В начале одиннадцатого — десять минут он провел, смакуя собственный чай — Нэш встал, одарил Глорию кривой улыбкой и поплелся к лифту, который помчал его вниз. Похоже, на складе никого не было, кругом копилась тягостная тишина.

Однако дверь оказалась открытой, и Нэш вошел и принялся собирать означенные в списке предметы. Подтащив лестницу, он полез за неуловимыми бланками. Перегнувшись через полки, он посмотрел вниз и увидел четвертое лицо — оно смотрело на него из темноты параллельного прохода.

Он убрал руку от полки и уставился на бледную физиономию. С мгновение стояла полная тишина — а затем губы существа задвигались и рот приоткрылся.

Нэш понял: звука голоса этой твари он не вынесет. И того, что она собирается сказать, тоже слышать не хочет. Он отвел назад ногу и с силой ударил глядящего на него в глаз. Снова отвел ногу — и снова ударил. Лицо исчезло из темного проема, и Нэш услышал глухой звук удара с другой стороны стеллажа.

В душе заскреблось нехорошее предчувствие. Он проворно спустился с лестницы, обошел стеллаж и дернул за шнур выключателя. С мгновение Майкл молча стоял над распростертым телом, мрачно вытаращившись на лопнувшее глазное яблоко. Наконец он смутно припомнил, кто это мог быть: да, точно, Глория же говорила о новеньком в конторе на третьем этаже. А затем Нэш развернулся и побежал прочь. Распахнул дверь в дальнем конце комнаты, пошатываясь, спустился по ступенькам черной лестницы, вышел из задней двери и вскочил в первый попавшийся автобус — прочь, прочь из Бричестера! Конечно, нужно было спрятать тело — эта запоздалая мысль посетила его, когда он расплачивался за проезд, ибо кто-то (Боже, сделай так, чтобы это была не Глория!) непременно спустится на склад в поисках Нэша или того новенького и обнаружит труп — но теперь уж поздно, сделанного, точнее, не сделанного, не воротишь. Оставалось лишь проехать до конечной остановки и где-нибудь переждать. Нэш обернулся — словно так он смог бы оценить обстановку в покинутой им в спешке конторе — и увидел четыре белесых лица, неторопливо перелетающих от автобуса к автобусу. Физиономии явно охотились за ним.

На конечной Майкл огляделся и понял, что автобус привез его в Севернфорд.

Он снял очки — мир сразу потерял четкость. Зато так его сложнее узнать. Некоторое время он шел вперед с каменным лицом, не подавая виду, что видит лишь размытые очертания предметов. Ему приходилось читать, что желающий спрятаться понадежнее должен оставаться у всех на виду. Следуя этой теории, он принялся переходить из одной книжной лавки в другую. В двенадцать он направился к Харрисон-отелю — за ним уже начинались доки. Три с половиной часа пронеслись быстро — правда, он едва не поссорился с одним любителем игры в дартс, который искал партнера и никак не мог взять в толк, почему Нэш решительно не может разглядеть доски на стене. Майкл вдруг припомнил, что нельзя привлекать к себе внимание — и вышел из гостиницы.

Кинотеатр на другой стороне улице привлек к себе его лихорадочный взгляд. Почему бы не зайти туда? И Нэш принялся экзаменовать содержимое кошелька. Наверное, здесь он в безопасности, можно и очки надеть. Водрузив их на нос, он охнул и метнулся в сторону: у кинотеатра стоял полицейский и о чем-то болтал с кассиршей.

Куда бежать? Где спрятаться? (А завтра? Что он будет делать завтра?) Майкл быстрым шагом пошел прочь от кинотеатра — нужно найти книжную лавку, а лучше даже библиотеку. Через два перекрестка он буквально уперся в закопченное здание библиотеки, вошел и принялся бродить среди стеллажей с книгами из свободного доступа. Сколько удастся избегать внимания библиотекаря? Он ведь непременно подойдет, поинтересуется, не нужна ли помощь — и запомнит его лицо! А потом все расскажет полиции! Однако часы показали половину шестого, а к Майклу так никто и не подошел — хотя на выходе Нэш изрядно перетрусил: он как раз проходил мимо библиотекаря, а тот, видя уходящего с пустыми руками человека, мог заподозрить вора — вдруг посетитель умыкнул фолиант и спрятал его под пальто.

Однако ничего такого не случилось, и Майкл продолжил бесцельно бродить по улицам, придерживаясь, тем не менее, одного направления. Фонари стали попадаться реже, стены домов сдвинулись, мостовые явно нуждались в починке. На ночной реке ревели сирены пароходов, где-то неподалеку слышался детский плач. Прохожих почитай что и не было, хотя время от времени Майкл чувствовал на себе вялые взгляды — смотрели из окон, да еще стоявшие на перекрестках люди оборачивались.

Дома лепились все теснее, улицы сменились узкими проулками, уходящими в темноту под арками, фонари все чаще оказывались либо разбитыми, либо поврежденными. Однако Майкл продолжал упрямо двигаться вперед — пока, с дрожью в коленях, не обнаружил себя на холме, за которым улицы сходили на нет. Все, город кончился. Идти ночью в поля он не решился — пока не решился — и развернулся в сторону открывающегося слева проулка. Там его встретил мигающий свет красных фонарей, мелькали смутные тени, бродили люди, затянутые в черную кожу. Нет, нет, сюда он не пойдет. Нэш нырнул в другой переулок, прошел мимо двух газовых фонарей и неожиданно обнаружил себя на берегу Северна.

Черная вода шла рябью под ледяным ветром, качались и вытягивались по течению водоросли. Фонарь за его спиной погас, плеснула вода, и из реки поднялись пять белесых лиц.

Трепеща на адски холодном ветру, они медленно подлетали, а Нэш стоял и смотрел, не в силах пошевелиться. Лица рассыпались в полукруг, потом закружились в хороводе, все приближаясь и приближаясь с тихим шорохом. Майкл вскинул руку, чтобы отбросить от себя бледные призрачные личины, и левая ладонь коснулась чего-то холодного и мокрого — словно мазнув по коже разложившегося трупа. Тут он вскрикнул, сорвался с места и побежал, но лица смыкали круг все теснее, и вот одно из них залепило ему глаза, следом спикировало еще одно, и клейкая отвратительная пленка залепила и нос, и рот — он не мог даже крикнуть, и все это продолжалось, пока они не закончили свое дело.

Когда полиция Севернфорда нашла его, Майкл мог только кричать. Попервоначалу они даже не заподозрили, что бедняга может иметь какое-то отношение к зверскому убийству, подозреваемого в котором разыскивал Бричестерский комиссариат. А когда тамошние полицейские идентифицировали личность, ни о каком судебном процессе речи, конечно, уже и быть не могло.

— Я в жизни не видел ничего подобного, — заявил инспектор Дэниэлз, представлявший Бричестерскую полицию.

— Видите ли, мы, конечно, делаем все возможное, чтобы держать преступность в прилегающих к докам кварталах под контролем, — сказал инспектор Блэквуд из Севернфордского отделения. — Но, конечно, время от времени случаются прискорбные инциденты — побои, ограбления… Однако… конечно, ничего подобного этому случаю… Однако вы можете быть уверены — мы найдем чудовище, совершившее это преступление.

Однако и по сей день они никого не нашли. Поначалу инспектор Блэквуд заподозрил, что это дело рук маньяка, но в округе не случалось похожих преступлений. Однако сама мысль о том, что севернфордские бандиты способны на такую жестокость, внушала инспектору отвращение. В конце концов, говорил он, только законченный и умелый садист способен целым куском снять с лица жертвы всю, абсолютно всю кожу.

Дэвид Саттон

ДЕМОНИЧЕСКОЕ

I

— …Ну да, ну да, — обиженно протянул Барт. — А что в этом такого, а? Заклинания, это ж эстетично, разве нет?

И он отхлебнул пива и откинулся в кресле с таким лицом, какое бывает у ребенка, которому отказали в конфете. Да уж, сидевший напротив Наттолл знал, как его завести. Однако, несмотря на все расхождения, они оставались лучшими друзьями.

Барт оглядел публику лаунж-бара. Здесь собирались преимущественно студенты — все как один длинноволосые, принципиально плюющие на моду идеалисты-альтруисты, горячие поклонники андеграунда и фолка. Такие всегда готовы поддержать разговор на любую тему — и на условности и приличия им плевать. В «Виндзоре» была неплохая сцена, но, по правде говоря, репутация паба оставляла желать лучшего. Приглядевшись, Барт мог бы без труда разглядеть, как передают из рук в руки пакетики с анашой, тут же снимались развеселые девицы, поджидали своего часа праздные зеваки — эти высматривали, к кому бы подсесть за столик, чтобы напоили. А вот и клиенты отдела по борьбе с наркотиками — этих с каждым вечером, правда, становилось все меньше: местная группировка раскололась, а за разрывом отношений последовали не менее неприятные для обеих сторон действия. А в общем и в целом атмосфера была приятной и расслабленной — паб оказался идеальным местом отдыха для Барта и Наттолла, которые придерживались такого же образа жизни, как и остальные завсегдатаи.

Наттолл почел благоразумным завершить дискуссию, которая стала излишне напряженной — во всяком случае, со стороны Барта, — и миролюбиво сказал:

— Алан, ты меня, конечно, извини, я ничего плохого сказать не хочу. Просто, понимаешь, я думаю, что «Жареные пауки» — прогрессивная команда, зачем нам все эти трюки и выкрутасы…

Барт пристально посмотрел на собеседника:

— Рэй, вообще-то заклинания — они как раз здесь очень даже к месту. Они составляют неотъемлемую часть композиции — если так понятнее. Ты, конечно, можешь думать все, что угодно, но послушай пластинку пару раз внимательно, и ты поймешь: я — прав.

И кивнул на пустые стаканы:

— Еще по пиву?

Поднимаясь, он отбросил длинные каштановые вьющиеся волосы. И решительно направился к бару. Пользуясь его отсутствием, Наттолл взял со стола газету. Солнечные очки он поднял на лоб, и они почти сливались с его густыми черными волосами. Кожа у него была темно-оливковая и гладкая. Темные волосы в сочетании с черной кожаной курткой придавали ему вид мрачный и значительный. Весь облик Наттолла говорил о праздности и нежелании вникать в чужие проблемы — по крайней мере, так он выглядел. Толпы и религии не для меня — таков был его всегдашний лозунг. В то же время он с презрением высмеивал муравьиную приверженность к порядку, которую неизменно демонстрировало трусливое большинство. Ну а кроме того, он был достаточно богат, чтобы вести себя независимо. Хорошим зрением Наттолл не отличался и потому читал газету прищурившись. Тяжелые веки с густыми ресницами почти прикрывали темные глаза, а тонкие розовые губы сжались в презрительной гримасе. Сейчас он более всего походил на ворона, примеривающегося к добыче. И тем не менее, внешность и манера одеваться удивительно хорошо скрывали его подлинную сущность: Наттолл обладал замечательным чувством юмора — пожалуй, иногда его ирония граничила с насмешкой и сарказмом, но именно благодаря дружелюбному характеру Наттолл и составил большую часть своих знакомств.

Барт вернулся с пивом, Наттолл благосклонно кивнул — спасибо, мол, — не отрывая при этом глаз от статьи на первой странице. Барт вытащил из кармана книгу и принялся за чтение, то и дело откидывая с лица и глаз непослушные волосы. У него в отличие от Наттолла были другие взгляды на жизнь — он хотел заняться чем-нибудь важным и нужным: ну, например, сокрушить до основания нынешнее общество, которое и без того балансирует на грани ядерной катастрофы. Его бледный лоб был всегда наморщен от мысленных усилий — ум Барта беспрерывно занимали проблемы вселенского масштаба. Юношей он, кстати, не отличался подобной серьезностью. Однако не прошло и шести лет со времени окончания школы, как его внешность и характер изменились чуть более, чем полностью — словно нечто вдохнуло бурную жизнь в некогда бездушную машину. На бледном, как свечной воск, лице выделялись яркие-яркие голубые глаза и карминные губы. В сочетании с трупной белизной кожи все это производило на окружающих неизгладимое впечатление.

Наттолл поднял бокал с пивом и хорошо к нему приложился. Потом поднял глаза от газеты и проговорил:

— Ты представляешь? Твои «Жареные пауки» вызвали настоящую сенсацию в оккультных кругах.

— Ух ты! — так и подскочил на месте Барт.

— Давай-ка я тебе прочитаю, — тут его друг на некоторое время замолчал. — Вот, отсюда. «Несколько эзотерических обществ, а также ряд известных экспертов осудили пластинку, выпущенную бирмингемской группой „Жареные пауки“. В одной из композиций в тексте звучат несколько строк подлинного заклинания, которое, как заявил Томас Миллрайт, исследующий традиции черной магии, может быть потенциально опасным. В ответ на дальнейшие расспросы мистер Миллрайт пояснил, что речь идет о ритуале из древнего обряда, отправление которого чревато нешуточными рисками, и что скорее всего эти строчки взяты из редкой магической книги. К счастью, добавил он, часть строк заклинания опущена и не звучит в тексте песни целиком, так что, скорее всего, обычному слушателю ничего не грозит. Однако неофит, только приступающий к занятиям черной магией, вполне способен соблазниться этой сильной формулой — и в таком случае может разразиться беда». Что скажешь, Алан?

— Хммм… Рэй, ну это ж газета. Что еще они могли там написать? Хотя вся эта фигня, которую мы напихали в песню, — это реальная фигня. Ребята специально искали — и вот нашли. Но в общем и в целом пресса в своем репертуаре: им подавай обряды на кладбищах, оскверненные могилы, сердца, пронзенные иглами, и прочую чушь.

— А разве ты сам не увлекаешься оккультизмом?

— Увлекаюсь. Но не чушью, про которую так охотно пишут газетчики. Черная магия — а также белая — занятие не для профанов. Магией занимаются — и, я полагаю, занимаются весьма успешно, — за закрытыми дверями в специально оборудованных тайных местах. Прессу туда не приглашают, поверь мне.

Однако Наттолл уже не на шутку заинтересовался:

— Как-как, ты сказал, называется ваш альбом?

— «Океан разумов». А что? Хочешь купить?

— Нет уж, если я захочу послушать, то возьму пластинку у тебя, — отрезал Наттолл.

— Ах вот оно что, — принялся подначивать его Барт. — А я-то думал, тебе неинтересны группы, прибегающие к дешевым трюкам и выкрутасам!

— Ну, скажем так. Я готов прислушаться к твоим доводам. Давай, завтра вечером тащи пластинку ко мне на квартиру. Посмотрим, так ли она хороша, как ты говоришь.

— Да без проблем, только, пожалуйста, не жди от нее слишком многого. Там всего две песни — «Океан разумов» и «Демоническое», последняя как раз содержит эти самые строчки, вызвавшие столько пересудов.

— Ну, у меня хорошие колонки, так что хай-фай звучание ей только пойдет на пользу, — вежливо сказал Рэй. — Опять же, может, Вельзевула удастся вызвать — всё польза. В общем, до завтра!

И он рассмеялся и поднялся, собираясь уходить.

— Ага, — кивнул Барт. — Тогда — в восемь?

Его вдруг охватило странное чувство — Рэй как-то странно себя повел. Не так, как всегда. Ни с того ни с сего заинтересовался пластинкой — с чего бы это? Впрочем, Барт быстро списал чувство тревоги на работу обострившегося в последнее время воображения: последние недели ему приходилось хлопотать исключительно по материальным поводам, а творческая натура явно брала свое.

II

Алан Барт снял с полки пластинку. Черный конверт матово поблескивал, и на перламутровой поверхности с трудом проглядывала черно-белая фотография — негатив, на самом деле, — обнаженной танцующей девушки в недвусмысленно эротической позе. Он набросил потрепанный плащ и вышел из дома.

Стоя на остановке в ожидании автобуса, Барт все никак не мог избавиться от мыслей о странном поведении Наттолла. Буквально только что он чуть не порвал его в клочки в споре: мол, группы занимаются дешевым трюкачеством вместо того, чтобы заниматься прямым делом и записывать музыку. И вдруг — ни с того ни с сего! — просит дать послушать пластинку. С другой стороны, навряд ли этот спор что-то для Наттолла значил — для него вообще мало что значит в этой жизни. На самом деле, подозревал Барт, друг его затевает спор ради спора и придерживается противоположной точки зрения только для того, чтобы оживить дискуссию.

Автобус пришел и со скрипом тормозов остановился чуть дальше, чем нужно. Ну как всегда. Барту пришлось бежать к дверям. Он занял место на первом этаже сзади и принялся смотреть в окно. Но что бы там ни стояло за капризом Наттолла, здорово будет послушать такой мрачняк на стереосистеме, а не на стареньком проигрывателе. Наттоллу в жизни везло, причем с самого рождения, — он появился на свет в состоятельной семье. У таких всегда все самое лучшее, все по последней моде — а как же иначе. Таким легко скользить над жизнью, не замечая ужасов и уродств окружающего их общества — для них это далекие, иррациональные, странные явления. Их существование не обременяют заботы о пропитании, жизнь течет привольно и спокойно, а мысли занимают лишь сиюминутные фантазии. Так что проблемы, над которыми бьется остальное человечество (к примеру, как заработать и на что жить), к Наттоллу не имеют никакого отношения. Квартира у него была роскошная, а вечеринки — частые, надо сказать, — в ней устраивались и вовсе бесподобные… Кстати, насчет вечеринок… Барт никак не мог выцепить мелькнувшую и тут же скрывшуюся мысль. Нет, не вечеринка, а что-то другое, что-то, что Наттолл делал в квартире…

А вот Барт, кстати, находился в постоянном разладе с обществом. Происхождения он был более чем скромного — Алан родился в рабочей семье. Свое окружение он терпеть не мог и старался, как мог, пробиться к совершенно другой жизни. В конце концов, ему удалось преуспеть, и теперь Барт мог вполне считать себя интеллектуалом — пусть и самоучкой. Они с Наттоллом были полным противоположностями друг другу — во всяком случае, внешне. Однако разница в социальном положении отнюдь не помешала им стать закадычными друзьями — ибо людей может связывать нечто более важное, чем то, что дают происхождение и образование.

Холодный ночной ветер леденил руки Барта, пока тот брел вверх по заметаемой мусором улице. Наконец он добрался до Наттолловой квартиры и дважды позвонил в дверь.

— Алан, привет! Заходи-заходи, — обрадовался ему Наттолл. — Кофе?

— Не откажусь, Рэй. На улице собачий холод, знаешь ли.

— Ага, я смотрю, пластинка у тебя с собой. Но сначала я хочу тебе кое-что показать.

Барт прошел за ним в квартиру — просторную, с огромной гостиной. Комната была обставлена со вкусом, наличие которого трудно заподозрить у такого презирающего условности человека, как Наттолл, тем не менее необычность отделки и меблировки бросалась в глаза. Свет дорогих светильников регулировался легким нажатием кнопки. Вдоль стен, окрашенных в легкий оттенок коричневого, протянулась целая череда хай-фай аппаратов: магнитофон, записывающее устройство, радио — и все остальное. Колонки были выставлены не напоказ, а как положено — невысоко над полом, на деревянных подставках. Обстановку дополняли мягкие, обитые роскошным темно-коричневым бархатом диван и кресла.

И тем не менее общее впечатление от комнаты оставалось каким-то… будоражащим. Словно бы входящий в нее исчезал для мира. Вокруг стояла тишина, готовая в любой момент уступить место звукам музыки. Комната выглядела аскетичной — никаких лишних деталей, украшений и безделушек, — и в то же время мягкие формы и теплые цвета противоречили самой идее суровости. Все навевало мысли о расслаблении и комфорте. Возможно, комната служила двоякой цели? Воистину, странное, необычное место, в котором не хотелось оставаться в тишине, и рука сразу тянулась к музыкальному центру, чтобы без промедления погрузиться в волны звука.

— Погляди-ка, что у меня есть, — сказал Наттолл. — А я пока займусь кофе.

И передал другу книгу. Барт в жизни не видел таких старинных фолиантов: обложка из коричневой кожи с металлическими застежками, вся потертая и истрепанная. Алан бережно расстегнул замки и раскрыл книгу.

— Ф-фух! Рэй, сколько лет этой томине? От нее так и несет плесенью! — окликнул он друга.

— Да так, пара сотен, не более, — фыркнул Наттолл, возвращаясь с кухни с двумя дымящимися кружками. — Так что, пожалуйста, поаккуратней с ней, а то рассыплется.

— Да я уж вижу…

И он осторожно принял горячий кофе:

— Спасибо.

— Это написал англичанин, некий Беркли. Как видишь, название отсутствует, однако библиофилы знают ее как «Книга безумного Беркли».

— А что это, Рэй?

— Это книга по магии, заклинаниям и прочим штукам. Ну, ты, наверное, слышал, что в то время только ленивый не писал книги по магии. Время от времени их, конечно, отлучали от церкви и сжигали, кто-то уходил в подполье. Ну и, соответственно, книжки стали библиографической редкостью…

Барт прихлебывал кофе — тот отдавал легкой горечью.

Наттолл заметил гримасу на его лице:

— Я сделал покрепче — чтобы мы не уснули. Нужно будет бодрствовать.

— Бодрствовать? Зачем?

Друг оставил его вопрос без внимания:

— В общем, меня тут посетила одна мысль — пока я читал ту статью в газете. Томас Миллрайт — помнишь, там упоминалось это имя? Эксперт по черной магии? Так вот, я сразу подумал: что-то знакомое, где-то я о нем читал или слышал. В общем, я перелопатил гору старых журналов и, к счастью, обнаружил статью о нем — годичной давности. Похоже, он посвятил себя изучению одной книги по магии — той самой «Книги безумного Беркли». Она очень, очень редкая. Но, ты знаешь, мой отец собирал всякий антиквариат, так что пару месяцев назад я унаследовал целую кучу старых книг. И ты представляешь, как я удивился, когда…

— Так, Рэй, одну минуту, — тихо прервал его Барт. — Какое это все имеет отношение к пластинке?

— Постой, сейчас расскажу. Так вот, все очень просто. Миллрайт все эти месяцы тщательно изучал одну книгу, так? А когда давал для статьи интервью, разве не мог он иметь в виду ту самую книгу, которой занимался? И теперь — вот она, перед нами. В общем, если я прав, здесь есть полный текст заклинания, которое вы пропели в песне.

Барт почувствовал — что-то не так. Слишком много совпадений. Даже если перед ними — та самая книга, ну и что? Наттолл ведь не всерьез? Он же не предлагает им заняться на досуге черной магией? И тут Барт вспомнил, что вылетело у него из головы во время поездки на автобусе. Нет, конечно, это только слухи, ничего существенного. Но разве не Наттолл оказался в центре скандала вокруг занятий черной магией, который разразился несколько лет назад?.. Это случилось давно, еще до того, как они познакомились. Но что-то он такое слышал — в квартире вроде как проводились какие-то ритуалы… Нет, нет, это безумие какое-то. Не может быть.

— Я все равно не понял, Рэй. Какой в этом во всем смысл?

— Ну… — неопределенно протянул тот. — Ну, скажем, мы можем провести ритуал в исследовательских целях. Мало ли, может, группе пригодится. Я просто подумал — вдруг тебе интересно. В конце концов, вот оно, настоящее заклинание!

— Мне интересно, Рэй, — сказал Барт и сделал большой глоток из кружки с кофе.

— Можно я обложку пластинки посмотрю?

Барт отдал другу большой четырехугольный конверт, тот раскрыл его и принялся изучать сведения о записях.

— Так… «Демоническое» содержит подлинные заклинания, которые произносились во время отправления древнего обряда, — громко прочитал Наттолл, — во время которого из иных миров призывался демон. Начинаются со слов: «Он есть Черный, Заполняющий пространство, Тот, кого нужно призвать из обиталища на землю»… Одним словом, типичный псевдо-магический бред. Хорошо хоть первую строчку инкантации указали. Давай-ка найдем ее в книге — а потом послушаем музыку.

Наттолл принялся бережно переворачивать страницы старинной книги без названия. Неожиданно Барт тоже увлекся — все-таки не часто приходится участвовать в настоящем полевом исследовании! — и присоединился к другу. Книга оказалась весьма объемистой, к тому же часть букв со временем поблекла. Некоторые страницы, казалось, были готовы рассыпаться в прах — словно их отпечатали не сотни, а тысячи лет назад. Тут и там попадались диаграммы и примечания, написанные от руки неровным почерком. Барт первым обнаружил нужное место:

— Вот! Здесь! — и он ткнул пальцем в страницу.

— Да. Да, — Рэй замолчал. — Вначале здесь идет что-то о том, что начинающий некромант должен предпринять некоторые меры предосторожности, прежде чем выполнить призыв!

И Наттолл расхохотался:

— Да уж, похоже, с предосторожностями теперь ничего не выйдет — слишком поблек текст. Могу лишь разобрать что-то о молодой луне — а потом снова целый абзац начисто стерт. Ага, а тут что-то про пентаграмму, из которой ни в коем случае нельзя выходить. Короче, Рэй, у нас есть текст. Это самое главное. Теперь — дело за музыкой!

Барт вытряхнул пластинку из конверта, и Наттолл положил ее на проигрыватель. Прочистив иглу, он опустил ее на диск и увеличил звук. Потом приглушил свет — настолько, что стало едва возможно разобрать печатный текст. Затем они устроились на диване. Раскрытая книга лежала у них на коленях.

Музыка была чисто электронной, и нездешние, космические звуки очень подходили погруженной в темноту комнате. Разгоняющее по спине мурашки электронное бульканье усилилось, а за ним последовал приглушенный вскрик — вокалист завел тихую, нашептывающую песню. Молодые люди уставились в книгу, едва успевая следить за текстом. Музыка создавала весьма устрашающее сопровождение — жутковатые нашептывания продолжались, заклинание медленно, но неотвратимо зачитывалось, обретая зловещую и страшную жизнь в искаженном голосе вокалиста и чуждом звучании электронных аккордов. Фоном, в сновидческом далеке, вступил орган, ударные выбивали гипнотический, лишающий воли ритм.

Музыка ошеломляла — возможно, потому что Наттолл что-то подмешал в кофе, и наркотик начинал действовать. Барт почувствовал себя чуждым сиюминутным заботам, отделенным от всего мирского — он медленно плыл, свободно колыхаясь в предвечных водах космического лона. Неожиданно он испугался: наркотик обострил действие чувств, однако лишил возможности шевелиться. Барт уплывал по течению, невесомый, как перышко, и совершенно беспомощный. Старинная книга соскользнула с колен и стала удаляться, оставляя за собой, как дым, слабый запах плесени. Протянуть руку и схватить книгу Барт не мог. Он находился слишком далеко, и липкий звук обматывался вокруг него горячим коконом.

Неожиданно музыка в его ушах вновь обрела стереофоническую ясность, и, где-то в глубине его разума, подвывающий вокал рассыпался пронзительными, рвущими струны гитарными рифами. Тонкий, высокий вопль прорезался сквозь растущую стену звука. Забили — лихорадочно, гипнотизируя своей монотонностью — барабаны, а надо всем плыли слова песни… Жуткие, идущие из безвременных глубин пересвистывания и чириканья дробью рассыпались у Барта в голове. Ему казалось, что завивающаяся раковиной вселенная — вся целиком — расположилась у него в мозгу и обрела голос. Он медленно крутился в черноте, пересыпанной звездной пылью, пересекая туманности и жмурясь от вспыхивающих с волнами звука сверхновых.

Басы вдруг приглушились и постепенно стали сходить на нет, мелодия зазвучала мягко-мягко, пение прервалось, но инструменты продолжали исполнять привычную тему. Барт снова плыл в роскошной на ощупь темноте, повинуясь ускоряющемуся ритму, и знал, что кроме звука в этом теплом огромном мире ничего и нет.

Затем заклинание зазвучало снова. Но Барт точно знал — этого не было в записи! Яростная, сверкающая и раздирающая страхом мысль искрой скакнула через его расфокусированное сознание. А ведь это, похоже, голос Наттолла…

И вдруг Наттолл пронзительно закричал. Голос его доносился откуда-то издалека. Ужас запоздало ворвался в сознание, и Барт затряс головой, пытаясь прийти в чувство. В комнате было очень холодно. Он по-прежнему сидел на диване — а приятель лежал, распростертый, на полу. Комнату заполняло нечто невероятно холодное и черное, и это черное заполняло все возможное пространство. Оно влажно липло к коже, подобно темной болотной воде, трясине черной ледяной ночи. Барт подскочил и взвизгнул… чернота отодвинулась… А потом свернулась и поползла по погруженной в тишину комнате. Отовсюду на него смотрели неподвижные, но до дрожи злые, отвратительные глаза.

Оно подплывало, прикидываясь обычной темнотой, подплывало прямо к нему! Барт почувствовал липкую влажность, отвратительные, мерзостно грязные, склизкие пальцы на лице… оно пробовало на вкус его кожу… пробовало его душу… вылизывало, сладострастно вылизывало его невидимыми, дрожащими от вожделения губами!

Барт вскочил и, шатаясь и придерживаясь за стену, сделал несколько неуверенных шагов. Пальцы что-то нащупали. Включился яркий свет, и чудовищная протоплазма ночи вспучилась, взорвалась внутри себя и улетучилась из комнаты. Барт съехал вниз по стене. Его лицо покрывало что-то склизкое, остро пахнущее болотным илом, оно заливало глаза и капало, смешанное со слюной с отвисших губ. От пакостной субстанции исходил отвратительный смрад.

Наттолл лежал, постанывая, на полу и пытался приподняться из лужи чего-то прозрачного и похожего на вязкий клейстер.

— Боже, как я благодарен тебе за свет! Алан! Мы забыли про пентаграмму! И теперь Черный… он на свободе!

Г. Ф. Лоукрафт[4]

ПОЛЗУЩИЙ ИЗ СЛИЗИ

«В одном я твердо уверена: все мы — марионетки в руках у некоего бесконечно злого, отвратительного Существа, чьи замыслы и цели, без сомнения, находятся за пределами смертного понимания; эта страшная Тварь мучительствует и истязает род человеческий с самого Начала Времен, а нечестивое поклонение Воплощенной Тьме и по сей день процветает в удаленных уголках земли».

Луиза Маэ Элкотт

Посети меня хоть легчайшее предчувствие безмерного ужаса, уготованного мне судьбой в тот злосчастный день, вне всякого сомнения, я бы развернул коляску и тотчас вернулся бы в Аркхэм. Однако же Запредельность выбрала промолчать и не известить разум смутной тревогой, а душевные силы мои находились в совершеннейшем равновесии все то время, пока я гнал взмыленных лошадей вверх по извилистой и ненадежной дороге к руинам невероятно древнего замка, увенчивавшего Холм Висельников. Развалины нависали над тропой, отчетливо вырисовываясь в затянутом грозовыми тучами небе. Погода выдалась несказанно мерзкая: в небе то и дело вспыхивали зарницы молний, подобные раскаленному железному пруту в руке безжалостного демона, приставленного палачом и надсмотрщиком к беспомощному, порабощенному, скованному цепями богу. Ветер выл, как исступленная толпа обессиленных от голода вампиров, жаждущих неудобосказуемых жертв и пиршеств, а дождь хлестал с небес, словно бы желая смыть погрязшее в грехах человечество с лица земли, в глазах существ космических являющейся, без сомнения, лишь комом жирной грязи, без конца производящей на свет личинок. В адских всполохах непрестанно бьющих молний, терзающих измученную твердь плетями адского пламени, среди призрачных вспышек, я наконец различил затаившуюся громаду оплетенных плющом обвалившихся стен замка Друмгул — побежденный временем, он сгорбился на лысой вершине холма подобно приготовившемуся к прыжку чудищу. Оскаленные горгульи на карнизах, наглухо закрытые ставнями, подобные затянутым бельмами глазам окна, провалившиеся купола, полуобрушенные башенки, заросшие мхом портики — на всем строении лежала печать неизбывного одиночества и запустения, эхом отзывавшихся в сокровенных глубинах моей истерзанной души.

Гулко бухнул и с чугунным грохотом раскатился гром (а был ли это гром?..), подобный хохоту безумного бога, и под чернильным, истекающим дождем небом я погнал упирающихся лошадей (возможно, несчастные животные проявляли здесь больше благоразумия, чем их одержимый хозяин…) под развалившуюся арку, сплошь заросшую непотребного вида грибными наростами, походившими на кривляющиеся лица в многоцветье огней преисподней. Мы оказались на запущенном внутреннем дворе замка. Словно из-под земли вырос насквозь вымокший конюший и принял поводья, и, пока он уводил приуставших скакунов в конюшню, я успел подивиться необычности его шаркающей, раскачивающейся походки и совершенному сходству чешуйчатого, сероватого, распухшего лица с жабой. В глазах столь неуместно походящего на земноводное существа играли огоньки злой насмешки.

Я не имел чести быть знакомым с хозяином замка, но обратил внимание, что тот не вышел поприветствовать меня к дверям осыпающегося парадного входа. Я прошел внутрь сам, распахнув древние, обветшалые, обитые тяжелым темным дубом двери. Меня встретил окутанный мраком, занесенный пылью, темный и сражающий запахом разложения и плесени холл. Невидимые черные тени разлетались в стороны при звуке моих шагов, и я, судорожно оглядываясь, примечал, что слабый умирающий свет, еле пробивавшийся из дверной щели, угасал по мере моего удаления от входа, слабел, истончался — и наконец исчез окончательно. Полусгнившая дубовая дверь гулко хлопнула за спиной, и я обнаружил себя в совершеннейшем одиночестве в зияющем, как пасть ада, и холодном, как воды Стикса, холле проклятого и погруженного в ночной мрак Замка Друмгул.

Приторный запах разложения донесся до меня из самых глубин лабиринта темных коридоров, и сердце мое затрепетало и заколотилось от страха. Я невольно попятился к дверям, и в конце концов обоняние мое, осажденное невыносимым смрадом, твердо приказало мне развернуться и покинуть замок. Но в то же мгновение из подобных могильным склепам залов донесся скрип ржавых железных петель — где-то растворилась дверь. Пальцы мои словно бы приросли к засову, и, объятый беспредельным ужасом, я бессильно созерцал приближающуюся шаркающую фигуру человека (а был ли это человек?..). Шаги эхом отдавались в пустой пещере огромного зала, а затем эта жалкая пародия на человеческое существо издала звук, вполне подходящий трупной бледности лица и кладбищенской затхлости лохмотьев. Его глаза встретились с моими — исполненными отвращения и страха, — и существо повторило фразу, которую я до того не слышал или же не желал слышать: «Добро пожаловать в Замок Друмгул!»

Все мое тело сотрясла дрожь — ибо смысл произнесенных слов достиг сознания. Я отшатнулся, пораженный ощутимой явственностью ауры зла, источаемой тенью, сейчас более походившей на истукан черного дерева. Сердце мое ухнуло вниз, когда из складок походящего на истлевший саван одеяния извлеклась тонкая свеча, и я впервые смог ясно разглядеть черты хозяина Замка Друмгул на Холме Висельников (а был ли это холм?..). В дрожащем свете ненадежного светильника, изготовленного, как подсказывало мне подстегиваемое омерзением воображение, из вытопленного трупного жира, зрению предстало — о, если бы вы только могли представить себе это! — округлое, мягкое, как брюхо червя-паразита, блестящее, как слизень, несоразмерно раздутое лицо. Меня немедленно потянуло отвести глаза — до того отвратительным оказалось открывшееся взгляду: опухшие щеки, в чьей бледной мякоти словно бы копошились личинки, утопленные в складках обвисшей кожи глаза, посверкивающие в адской пародии на улыбку гостеприимного хозяина… Поспешно я пробормотал в ответ какую-то вежливую фразу, а в это время мой исполненный боязни взгляд, отзывающийся в душе трепетом — насколько сильным, мой проницательный читатель вполне способен вообразить и сам, — скользил по до невозможности истрепанному и грязному одеянию, в котором затруднительно было признать домашний халат, оскорбляющим вкус войлочным шлепанцам. На ухмыляющемся лице изобразилось отвратительное подобие радушия. Амфитрион широким жестом пригласил меня в огромную, подобную тускло освещенной пещере комнату, и указал мне на кресло, а сам позвонил в колокольчик — не иначе, чтобы призвать служителя, чей чудовищный вид без труда уже рисовало мне воспаленное воображение. Комната, как подсказывали мне омертвевшие от кромешного ужаса чувства, оказалась библиотекой, и я, тщетно пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце, оторвал взгляд от плотоядно раскрасневшегося лица хозяина и принялся осматривать фолианты, тесно уставившие полки.

Сердце мое замерло, а внутренности сжались в холодный комок, когда я различил названия книг, золотом (а было ли это золото?..) тисненых на корешках. Книги — если подобное невинное слово уместно для обозначения увиденного мною — источали ощутимые миазмы упадка и гниения. Распространяемый жуткими томами смрад заставил меня поднести ладонь к ноздрям, дабы уберечь обоняние от зловония. На полках я приметил и адский фолиант, открывающий жаждущим тайны поклонения Старшей Тьме, чудовищный том призывающих демонов заклятий под названием «Черный красавец»;[5] рядом приткнулся экземпляр мерзостного и кощунственного повествования о легендарных похождениях некроманта, «Волшебник из страны Оз»; а близ него ожидал своего часа переплетенный в истлевшую змеиную кожу какого-нибудь отвратительного пресмыкающегося нечистый том, приоткрывающий завесу над миром древних языческих божеств лесов, некогда чтимых людьми, — «Питер Пэн». И вообразите мое негодование и нахлынувшее отвращение, когда следом глазам моим предстал чудовищный, беспорядочно составленный фолиант, подлинная энциклопедия некроманта и чернокнижника, обширный справочник демонической мудрости, извергнутой веками демонолатрии и ведьмовства, — «Посмертные записки Пиквикского клуба»!

Я, как уже понял внимательный читатель этих сбивчивых строк, едва держался на ногах, сотрясаясь от отвращения и брезгливости всякий раз, когда очередное название оскверняло мой взор. Душевных сил моих не хватило на то, чтобы выдернуть их из тесных рядов громоздившихся на бесконечных полках книг, наполнявших шкафы в этой погруженной во мрак комнате. Глаза мои, повинуясь некоему противоестественному стремлению, не могли оторваться от созерцания полок, каждая из которых открывала потрясенному зрению новый, доселе невиданный ужас, очередной исполненный изощренных кощунств экземпляр.

Дрожа от страха, я увидел издание безмерно жуткой, нечестивой повести о похождениях чуждой всему живому формы жизни, поистине адскую хронику поползновений таящегося в заповедных чащобах ужаса — «Винни Пух». Рядом с ним невинно стоял отвратительный и жуткий сборник легенд и преданий, перед которыми в страхе отступают ужасы ночи, поистине дьявольский сборник нездешних фантомов, чудовищный, терзающий уже одним названием душу том «Басен Эзопа». И, наконец — о мой бедный разум! он уже скатывался в разверзающуюся пропасть безумия! — я заставил себя поднять глаза на зловещий фолиант, стоявший последним на изъеденной червями полке — труд невыразимо мерзостный, соперничающий в своей чудовищности с порождениями адских и извращенных демонических разумов, кощунственно изблеванный из самых глубин преисподней, не подлежащий именованию вслух — знайте, перо мое содрогается, пока я вывожу повергающие меня в смятение буквы, складывающиеся в истинное число зверя — «Сила позитивного мышления»!

Измученный бесплодной борьбой с собственным разумом, призывавшим меня немедленно подняться и покинуть чертоги мрака, я попытался придать лицу спокойное выражение и тем отвратить от себя подозрения хозяина, наверняка уже догадывавшегося, что я прозрел его истинное обличие служителя тьмы. Однако не успела гримаса отвращения и ужаса сойти с моего лица, как случилось нечто новое и еще более ужасное. Сердце мое зависло в пустоте и едва не перестало биться от ужаса, когда я увидел: засов на двери библиотеки (а была ли это дверь?..) поднимается сам по себе — и, наверняка, чьей-то невидимой рукой!

Я вжался в подушки невыразимо отвратительного кресла, в которое меня усадили незадолго перед этим. Цепенящий страх охватил меня. Парализованный ужасом мозг лихорадочно пытался отыскать объяснение подавляющего таинственностью феномена, который я засвидетельствовал собственными глазами: некая здравая, несомненно рациональная и физическая сила сумела приподнять дверной засов, никак себя не проявляя для зрения! Мой ум готов был вскипеть, в то время как тело оцепенело, и я лишь беспомощно наблюдал, как засов поднялся до крайнего положения, а дверь медленно отворилась.

На пороге, скрытое в тени, стояло некое существо, и в первый раз за весь этот нескончаемый и унылый вечер я был поражен дьявольской искушенностью хозяина замка. Призраки, без сомнения, находившиеся в темной комнате, никак себя не проявили! О, мой Амфитрион был слишком коварен для открытой атаки! О нет, засов подняло существо из тени, ныне застывшее на пороге, с холодной расчетливостью желавшее заставить меня поверить в то, что сумрачный покой поистине есть обиталище адских духов, а затем мановением руки развеять эту иллюзию, внушив мне ложное чувство безопасности! Но нет, нет — я был слишком умен, чтобы поддаться на эту уловку! Духи бездны рядом — я окончательно убедился в этом!

Существо на пороге зашевелилось и проникло в комнату, и я тут же увидел, что оно облачено в одежды слуги. Тем не менее его платье пошивом и материей напоминало обнаженную человеческую кожу, гниющую и поедаемую червями — во всяком случае, таким представал его костюм в мерцающем пламени очага. Лицо его казалось дьявольски искусно сработанной маской — существо во всем походило на человека, но я, раз удостоверившись в сущности его скрытой природы, отчетливо видел, как скрывавшееся под личиной чудовище очевидно проступает сквозь заемные черты. Глаза его сверкали как пара углей, умирающих в чаше ядовитого настоя болиголова, а рот напоминал гноящуюся рану, из которой по странной прихоти вдруг донеслись малоподходящие случаю слова: «Ваш бренди, сэр!»

Казалось, самые стены Замка Друмгул содрогнулись, когда моего слуха коснулись нечестивые слова. Я захотел закричать, позвать на помощь кого-нибудь из мира света — дабы этот пришелец спас меня из сгущающегося облака зла, что все теснее обволакивало мое теряющее волю тело… В глазах все поплыло, и я беспомощно наблюдал, как существо в обличье слуги неторопливо пересекает комнату и опускает на стол поднос с напитками. Демон в облике хозяина замка тем временем безмятежно — о, какое коварство, какое дьявольское лицедейство помогало твари сохранять столь невинный вид! — раскуривал вересковую трубку, а затем, проследив мой направленный на слугу взгляд, прочистил горло (мой проницательный читатель и сам в состоянии вообразить вязкую мерзостность отхаркиваемой слюны!) и обманчиво мягким голосом проговорил: «Ночь холодная. Может, выпьете чего-нибудь согревающего, сэр?»

Я почувствовал себя, словно окружающий мир разлетелся на мелкие осколки, вдребезги разбитый кулаком бушующего слабоумного бога, и мелкой крошкой осыпался в мой оцепененный холодом ужаса разум: истерзанный болью и страхом ум прозрел подлинный скрытый смысл под очевидным скрытым смыслом этого внешне обычного приглашения! Мне ничего не оставалось делать, кроме как принять предложение этого исчадия ада! Откажись я, и демон тут же поймет, — в этом не оставалось ни малейшей тени сомнения, — что мне известна тайна его невыразимо тошнотворной личности, скрытой под непритязательной наружностью. Скроив лучшую из невинных своих гримас и повинуясь невероятному усилию воли, дабы скрыть любые признаки обуявшего меня отвращения, я пробормотал слова благодарности и беспомощно наблюдал — кровь моя стыла в жилах от одного зрелища — как хозяин замка наливает ледяную, кроваво-алую жидкость в грубо ограненную чашу того, что могло бы являться — а могло бы и не являться! — стеклом. Я принял чашу из его рук (внутренне содрогнувшись от прикосновения недавно рвавших человеческую плоть когтей) и застыл с питьем в руке, пока ум мой, весь во власти хоровода теней, созерцал необходимость пригубить этого без сомнения исполненного змеиного яда напитка.

На лице хозяина проступил оскал, более подходящий нетопырю, и он пробормотал проклятые слова, раскаленным железом в когтях хихикающего демона обжегшие мой ослабевший разум: «Ну же, старина, давай выпьем!»

Мой час пробил.

Нечеловеческим усилием я вознес чашу к моим растрескавшимся, запекшимся губам и выпил — о, да! выпил! — склизлый настой, одновременно (как проницательный читатель может догадаться) лихорадочно размышляя, что это за чернокнижное зелье, что за губительный эликсир, и какие неизъяснимо невыразимые жуткие ингредиенты составили основу булькающего напитка. Комната закружилась вокруг меня — а с ней безобразно раздутое, перекошенное дьявольской ухмылкой лицо хозяина, бледное, как у ходячего мертвеца, лицо переодетого слугой существа, проваленный гнилой оскал адских томов на полках… Предметы пустились в мрачную пляску, когда напиток огнем пробежал по моим жилам. Пространство и время раскололись, твердая земля ушла у меня из-под ног, и я стремительно уносился в вихрящемся танце вращающихся созвездий…

И тут меня посетило мгновенное и яркое озарение — словно бы целая вселенная планет взорвалась по приказу кровожадного, сатаноподобного бога, и невозможная тяжесть осознанной правды обрушилась на мое и без того истерзанное сознание. Это был просто бренди! Хозяин замка, несомненно, восставший из непознанных глубин ада, оказался слишком умен, чтобы банально отравить бренди. Но тогда какую же чудовищную, немыслимую муку уготовил он мне, спросила меня дрожащая, как на ледяном ветру, душа…

Ум мой, содрогаясь от отчаяния, искал ответ на жуткий вопрос, свирепый слуга забрал чашу из моих ослабевших рук и покинул комнату, с красноречивым грохотом прихлопнув за собой тяжелую дверь. Мы остались одни — мой ужасный хозяин и я, а за окном грохотал и чугунным ядром перекатывался гром, кошмарный ветер завывал на тысячу голосов и ледяными когтями царапался в ставни. Цепенящий холод, более подходящий кладбищенскому склепу, проник в комнату — против него оказались бессильны странно яркие и золотистые языки пламени, что опадали и вздымались в огромном камине, питаясь, без сомнения, обглоданными костями и щепками разбитых гробов, умыкнутых с ближайшего кладбища.

Я почувствовал, как силы ада неотвратимо обступают стены Замка Друмгул — под пронзительные завывания ночного ветра, вторящего безумным голосам, оглушающей волной вздымающихся словно бы в ответ на гром — как если бы бросая вызов стихиям, и с каждой вспышкой (озаряющей смрадную равнину окружающую голую скалу с адским замком на вершине смертельно-бледным, призрачным светом) молнии, пока ветер выл и бился среди заросших плющом башен и в каминной трубе, раздувая огонь и заставляя пламя принимать фантасмагорические образы из самых безумных фантазий, значение которых я даже не пытался себе вообразить. Я мог лишь пытаться вести с хозяином подобие светской беседы, изо всех сил удерживая на лице маску любезности, не позволяя сорваться с губ ни одному слову, могущему выдать исчадию ада, что мне известна подлинная и отвратительная его сущность, что я вижу в нем не простого смертного, а существо из безымянных глубин, тварь из черного и ужасающего края, который, к счастью, лежит за пределами досягаемости смертных и проникает в дневной мир лишь в кошмарных снах и диких фантазиях.

Через несколько мгновений он снова заговорил, приглашая меня, по видимости, принять его приглашение остаться в замке на ночь. Я всеми фибрами души содрогнулся от чудовищного предложения, почувствовав самые тонкие области духа неизъяснимо запятнанными самой этой невозможной идеей, скрывающейся под покровом внешне невинных слов. Однако я позволил ему вывести меня (и снова наш путь освещал неверный свет свечи из покойницкого жира, распространяющей отвратительный смрад, терзающий и без того измученное обоняние) из библиотеки во тьму внешнего коридора. А затем он повел меня по шаткой лестнице, сделанной (чьими руками, мой оцепеневший от ужаса разум даже не пытался вообразить) из невыразимо отвратительного дерева (и было ли то дерево?..), которая нависала над разверстой пропастью, исполненной чернильной тьмы. Вверх и вверх вел извилистый и медленный путь, и с каждой ступенькой истерзанный ум ужасался тому, что могло ждать меня в конце столь жуткой дороги. Мы шли и шли вверх, а ветер выл и бился в окна, гром гремел и перекатывался подобно раскатистому смеху безумного бога, а тьма смыкалась вокруг нас, тьма липкая, противная, пропахшая гробовым смрадом давно разложившихся трупов и тварей, чьи имена лучше не знать. Затем мой жуткий хозяин вступил на источенную червями и жуками лестничную площадку (тоже отвратительную, как можно догадаться) и указал мне на исцарапанную и измазанную слизью дверь, которая на моих глазах, исполняемых все большего ужаса, принялась медленно открываться, скрипя проржавевшими петлями, и звук этот был подобен стонам проклятых душ, умоляющих о милости из безмерных и чернейших глубин ада, а за дверью открылась взгляду стигийская чернота покоя, чья поистине адская тьма упорно сопротивлялась маслянистому свету чахлой свечки, и, подхлестываемый страхом, я осознал, что эта мерзкая одиночка приготовлена демоническим хозяином для меня и станет местом моего последнего упокоения. Чувствуя хватку его иззубренных когтей на своей руке и слыша извращенное шипение, срывающееся с заплесневелых губ: «Вот комната для гостей, располагайтесь, чувствуйте себя, как дома», — я ощутил, что меня затягивает в темную и страшную пасть, оказавшись в коей мои омертвевшие чувства возвестили, что обитая железом дверь захлопнулась за моей спиной, возможно, правда, сие было лишь игрой моего возбужденного воображения, ибо всеми фибрами души я противился столь жуткой судьбе, и все это время мой кипящий горячечными мыслями ум возвращался к строчке из книги Безумного Араба, коий когда-то давно описал столь же ужасную сцену, настолько же отвратительную, невозможно кощунственную, невообразимо мерзкую, неизъяснимо тошнотворную, поражающую кошмарным безобразием, заставляющую горло сжиматься, а кровь стыть в жилах, сбивающую с толку, давящую, царапающую нервы, терзающую чувства и прежде всего зрение — зрение — зрение! — нет! Не зрение! О, во мне пробудилось новое чувство, и я вижу не зрением, но вижу — вспыхивает молния, но — УГУГ! ЙИГ! БЛАХ! ЙУХУ — смилуйся — я… ОБЪЕДИНИМ ЖЕ УСИЛИЯ… Йюбблглуб и Коббл-боббл — это же боги ночи, ничего себе! Адское пламя, и оглушающее шипение пара! Фарб да спасет меня! восьмиугольный пылающий глаз — а был ли это глаз? Ооооо аааа ууу

Примечание

Обрывающийся столь странным образом любопытный манускрипт был обнаружен рядом с телом Хирума Финеаса Лавкрафта, который, судя по всему, скончался от чего-то похожего на удар, остановившись на ночлег в Воздусях-над-Темзой, загородном доме сэра Родни Муси-Пуськинса, знаменитого своими книгами для детей младшего и среднего возраста. Сэр Родни в ответ на удивленные расспросы, касающиеся загадочных обстоятельств внезапной смерти мистера Лавкрафта, поведал следующее:

«А шут его знает, странный какой-то тип, все подпрыгивал да оглядывался, кто его знает, с чего. Сдается мне, правда, что все это от ужастиковой бредятины, которую он втихаря кропал. Ну, знаете, вся эта чушь про демонов-шмемонов и прочая ерундистика. Зря я его пригласил: и мне неприятно, и перед покойником неудобно. Вот такая вот незадача…»

Лин Картер

ГИБЕЛЬ ЯКТУБА

Из «Некрономикона»

(Большая часть изданий «Некрономикона» не включает по некоей причине, о природе которой я опасаюсь даже строить предположения, малоизвестную «Первую повесть», переходя непосредственно от так называемого Introitus — первого абзаца, который у Ди читается так: «Книга Законов Мертвых, написанная поэтом Абдулом Альхазредом из Саны,[6] в Дамаске, в 113 году хиджры, с тем чтобы все Человечество познало Ужасы Гроба и те великие Ужасы из Ужасов, что ждут Извне», — к знаменитой «Второй Повести», рассказывающей о Многоколонном Городе. Мой личный экземпляр книги Альхазреда — поистине бесценный список, выполненный рукой самого Ди, — к счастью, содержит этот редкий фрагмент, который я и привожу здесь в надежде, что он пригодится серьезным исследователям.)

Достигнув возраста юношества, я пошел в ученики к знаменитому сарацинскому магу по имени Яктуб, и ходил в его дом в числе многих, однако сблизился лишь с беспутным и нерешительным ибн Газулом — хотя, по правде говоря, меня и отвращали его безнравственные привычки и сластолюбие. По слову Учителя чего только не пришлось нам перетерпеть: мы изучили призывающие Тварей заклятия и беседовали с гулами среди скальных гробниц мертвого города Неб, и даже приходили в числе гостей на неназываемые Празднества Нитокриса в жутких склепах под Великой Пирамидой. Нам пришлось спуститься по Тайной Лестнице в черные катакомбы, простирающиеся под руинами заносимого песком и населенного лишь гулами Мемфиса, и там поклоняться Тому, кто обитает во тьме под развалинами. А в гибельных пещерах Нефрен-Ка, что находятся в скрытой под печатями колдовства Долине Хадот близ Нила, мы отправляли столь Кощунственные Обряды, что душа моя до сих пор содрогается при одном воспоминании о событиях, коим мне пришлось стать свидетелем.

Часто случалось нам приступать к Учителю с просьбами наставить нас в заклинаниях, призывающих Великих Князей Кладезя Бездны, однако он каждый раз отказывал нам из страха и опасения, предупреждая нашу безрассудность словами о том, что Младшие Демоны вполне удовлетворяются единым Красным Приношением, ибо их терзает неутолимая жажда Крови Сынов Адама, однако же Великие Князья не таковы, и в жертву себе требуют не менее, чем Живую Душу, заклания коей возможно избежать, лишь имея в руках некий Эликсир, составленный согласно сказанному в Запретных Книгах из ихора святых ангелов и неких других веществ, однако тайна зелья известна лишь некоему великому магу среди Некромантов, коий обитает среди мертвых гробниц проклятого Вавилона, чье имя не должно быть упомянуто.

Время шло, и Учитель удовлетворял нашу жажду познаний сведениями о запретных Ритуалах и Ужасах, о коих не то что говорить, но и думать невместно и страшно, однако все чаще приступали мы к нему с мольбами открыть нам Великую Тайну, о коей я писал выше, и настал час, и мы убедили Учителя, и он отправил юного Ибн Газула, нагруженного золотом, в древний и изъеденный временем Вавилон, дабы тот в обмен на земные сокровища выкупил у Некроманта тот самый Эликсир. И вот юноша вернулся из места, к которому отправлялся в путешествие, и привез искомое — Эликсир во флаконе из бесценного орихалка, дара погибшей Атлантиды, и мы тут же направились в потаенные и скрытые под печатями пещеры Хадота, где Учитель совершил Нечто, о чем я умолчу, и вот! Огромное Существо воздвиглось перед нами и закрыло собой звезды! Алым, и влажным, и блестящим было Оно, подобное телу с заживо содранной кожей, а глаза его были как Черные Звезды. Жгучий холод окутывал Существо, и был этот холод подобен темному ветру, что дует меж Звездами, а вокруг распространялся смрад из глубин Кладезя.

Мерзкое Порождение бездны потребовало платы голосом, выдающим крайние мучения, кое Оно испытывало, и приняло орихалковый флакон и, подхватив его одним из алых Когтей, поднесло его к морде и засопело, изучая Содержимое флакона. А затем Оно, к нашему невыразимому Ужасу, взвыло, разразилось пронзительным хохотом и отбросило от себя флакон. А потом, к нашему ужасу, подхватило Учителя своим отвратительно ледяным когтем и набросилось на него, и разорвало его плоть, не переставая оглашать Ночь своим ужасным хохотом. Долго несчастный Яктуб вскрикивал и бился в Когтях, а затем затих и бессильно повис, подобно черному и увядшему листу, а хохочущее Существо рвало его зубами, пока не исторгло из тела Душу Яктуба и не поглотило ее Некоторым Образом, исполнившим мои сны кошмарами на двадцать лет вперед.

Мы закричали и бросились вон из проклятой тьмы Хадота, в коей Алое Существо завывало и отвратительно поглощало жертву. И даже звезды содрогнулись, и все мы покинули жуткое место, все — кроме подлого и мерзкого ибн Газула, несчастного сластолюбца, растратившего золото Учителя в погоне за удовольствиями плоти во время путешествия в Вавилон и заменившего драгоценный ихор презренным вином… Его мы больше не видели, но я и по сей день содрогаюсь от неназываемого ужаса от одной мысли о том, чтобы призвать из Бездны Великих Князей — ибо мне слишком памятна ужасная судьба и гибель волшебника Яктуба.

Лин Картер

РЫБОЛОВЫ ИЗ НИОТКУДА

Рассказ Харлоу Слоуна

Мэйхью действительно нашел Черный Камень под теми руинами в Зимбабве — в конце концов, именно ради этого он долгие годы так тяжко трудился. Длинный путь юного студента Мискатоника начался двадцать лет назад, когда он впервые услышал о «Рыболовах из Ниоткуда», упоминаемых в неопубликованных дневниках экспедиции путешественника Слоуэнвайта. Этими странными и будоражащими воображение словами племена галлас в Уганде называли легендарную, таинственную расу, некогда правившую в Центральной Уганде в незапамятные времена, еще до появления первых млекопитающих.

Не на шутку заинтересовавшись местным преданием, Мэйхью с нарастающим любопытством читал в записках Слоуэнвайта о невообразимо древних каменных руинах, которые местные племена из страха предпочитали обходить стороной, и о ныне окруженных джунглями мегалитах, про которые говорили, что те «старше, чем род людской», а также о развалинах некоего города, о котором знахари опасливо шептали — мол, это покинутая сторожевая застава существ, «упавших со звездным ветром во времена, когда мир был еще юным».

Думаю, исследователю или ученому всегда затруднительно объяснить, что же именно подтолкнуло его к дальнейшей работе в выбранном направлении. Однако Мэйхью часто повторял, что его внимание привлекли те самые туземные предания в записках Слауэнвайта, датируемых 1932 годом. Он обнаружил отрывочные сведения о таинственной африканской расе в старинных книгах: в имеющей ныне сомнительную репутацию «Unaussprechlichen Kulten»[7] фон Юнзта, знаменитой «Книге Эйбона», в весьма ненадежной работе Достманна «На руинах исчезнувших империй», De Vermis Mysteriis фламандского мага и чернокнижника Людвига Принна, а также в жутковатом «Писании Понапе», которое Абнер Езекиэль Хоуг обнаружил на островах Тихого океана. Исследовательский пыл завел Мэйхью настолько далеко, что тот даже осмелился заглянуть в кошмарный «Некрономикон» арабского демонолога Абдула Альхазреда.

Согласно рассказанному Альхазредом, Рыболовы были служителями и любимцами демона Голгорота, которого в древности почитали на Бал-Саготе — месте, некоторыми сомнительными авторитетами провозглашенном единственным участком суши, не ушедшим под воду во время гибели мифической Атлантиды. На Бал-Саготе его почитали как «бога тьмы», а также как «птичьего бога», причем в соответствующем образе, писал знаменитый араб. Большая часть исследователей с негодованием отвергала эти сведения как легендарные и потому не имеющие отношения к исторической действительности, однако Мэйхью удалось обнаружить по крайней мере одно независимое свидетельство правдивости хотя бы части рассказанного в «Некрономиконе»: норвежские викинги в эпоху первых Крестовых походов высаживались на Бал-Саготе и описали кое-что из увиденного, в том числе и странные культы, в своих сагах.

Получив докторскую степень, Мэйхью добыл себе грант и отправился в Африку. Там он двинулся по следам экспедиции Слауэнвайта и путешествовал по Центральной Уганде, изучая туземные мифы и предания. Ему рассказали о древних каменных развалинах в южных джунглях — кто-то утверждал, что это и есть руины города близ легендарных копей царя Соломона, а кто-то полагал, что строение — не более чем остатки домов, возведенных португальскими работорговцами и купцами. Мэйхью, тем не менее, знал, что Птолемей, египетский географ, много сотен лет назад писал, что в дремучих лесах на юге погребены под спудом развалины древнего города, названного им «Агисимба». Можно было с уверенностью предполагать, что угандийский миф и древнеегипетское предание повествуют об одних и тех же руинах. Что ж, сомнений не оставалось. Все сходилось, одно к одному, и указывало на старое Зимбабве — невообразимо древний, таинственный город, точнее, каменные остатки его, в джунглях Родезии. Да, несомненно, речь шла именно о Зимбабве, о котором так много шептались и так мало знали наверняка.

Я присоединился к экспедиции Мэйхью непосредственно в Зимбабве в 1946 году. Тогда я еще учился в Кейптаунском университете, и одна из работ профессора — монография, посвященная угандийским петроглифам, до сих не поддающимся расшифровке, — привлекла мое внимание. Я написал просьбу включить меня в состав экспедиции, и положительный ответ не замедлил себя ждать.

О Зимбабве мне было известно совсем немного. Я лишь знал, что так называют центральный массив протяженной системы величественных башен и циклопических стен, располагающихся на общей площади более трехсот тысяч квадратных миль среди непроходимых джунглей. Руины находятся в округе Машоналенд, близ рудников Гвело, Кве-Кве и Селукве. В центре, расположенном в самом сердце Южной Родезии, на расстоянии около двухсот восьмидесяти миль от моря в долине Верхней Метекве до сих пор можно видеть колоссальные крепостные сооружения собственно Зимбабве — это самые высокие и потрясающие по форме стены и башни (всего в округе их около пяти сотен), возведенные, судя по всему, некоей до сих пор не известной историкам расой. Их архитектура настолько не похожа на все остальное, построенное людьми, что ученые лишь разводят руками. Правда, нечто похожее вроде бы обнаружено в горах Перу — тамошние руины могут соперничать древностью с африканскими.

Все это я успел вычитать в будоражащей воображение книге Холла под названием «Великое Зимбабве» — надо сказать, в работе поднималось множество интереснейших вопросов, а вот ответы предлагались лишь на немногие из них. Однако это лишь подогревало мое любопытство: вскоре я увижу фантастический город собственными глазами!

Мне довелось впервые увидеть таинственные руины на закате. Необозримо широкое небо полыхало карминовым и алым, а на его фоне черной стеной вздымался титанических размеров бастион, сложенный из массивных каменных блоков весом несколько тонн каждый. Уходящая ввысь стена протянулась на несколько сот футов, опоясывая те самые странные, ни на что не похожие «башни без вершин», о которых мне приходилось слышать. Рабочие расчистили стену от лиан и подлеска, веками покорявших гигантское укрепление, однако в глубине сердца я знал, что джунгли не сдались, нет, — они отступили перед лицом пришельцев и терпеливо ждали, пока эти копошащиеся букашки, называющие себя людьми, уйдут, и тогда листва и деревья вернутся, и мощные стены и башни окажутся в их полной и окончательной власти.

Оглядев древние, спящие вековечным сном руины, я почувствовал нехороший холодок — словно бы меня посетило плохое предчувствие. Но я фыркнул и с усилием взял себя в руки — прочь, прочь, глупые страхи! В конце концов, это лишь шутки влажного, промозглого ветра, предвещавшего наступление ночи.

Мэйхью оказался скрупулезным, даже педантичным ученым мужем. Увлечение увлечением (легенда о Рыболовах из Ниоткуда продолжала занимать его разум), но его исследовательская подготовка и эрудиция поистине поражали. Он снабдил меня отрывочными сведениями о Голгороте и связанном с ним мифе, и мы долго обсуждали, какие сведения об историческом прошлом величественных руин можно считать достоверными. Португальцы обнаружили их около 1550 года, однако путешественники добрались до развалин лишь в 1868 году.

— Насколько я знаю, на камнях так и не обнаружили ни единой надписи, — пробормотал я.

Сухое, более подходящее аскету лицо Мэйхью оставалось серьезным и встревоженным.

— Да, и это-то и кажется мне странным! Раса, способная возвести стену в пятнадцать футов толщиной и восемьсот длиной, к тому же правильной эллиптической формы, наверняка обладала письменностью! Иначе как бы они производили необходимые для строительства математические расчеты? — несколько растерянно покивал он в ответ.

— А предметы? Удалось обнаружить хоть какие-то артефакты? — поинтересовался я.

— Только эти, — мрачно проговорил он и протянул мне деревянный поднос.

На нем лежали несколько мелких предметов странной формы из обожженной глины и камня. В них угадывался облик птицы — однако небывалой породы, настолько необычной, что я впал в замешательство. Что-то в них казалось неправильным, уродливым, даже… да, да, именно! — до чудовищности отвратительным. Я невольно вздрогнул от омерзения и несмело спросил:

— А вам известно их назначение?

Некоторое время он молча созерцал разложенные на подносе мелкие фигурки, внимательно изучая их сквозь стекла очков — пенсне Мэйхью никогда не снимал, и оно вечно болталось у него на шее на широкой ленте черного шелка. Слава об этом пенсне шла широко и повсюду — Мэйхью относился к нему со странным трепетом, — и я узнал об этом чудачестве задолго до того, как присоединился к экспедиции.

Затем он поднял глаза и посмотрел на меня.

— Возможно, это и есть Рыболовы из Ниоткуда, — проговорил он, понизив голос до хриплого, едва слышного шепота. — А возможно, это даже не они, а их великий Господин. Голгорот…

Необычное и неприятное сочетание горловых звуков этого имени заставило меня сморщиться — и в голове мелькнула непрошеная мысль: зря он это сказал вслух. Не надо произносить это имя — и уж тем более произносить его здесь, среди возведенных в незапамятные времена стен Зимбабве…

Не буду утомлять вас подробностями наших утомительных работ по расчистке места раскопок — они продлились несколько недель. Сначала мы исследовали «башни без вершин»: они оказались лишены какой бы то ни было выраженной внутренней архитектуры — в полых подобно каминным трубам стенах попадались лишь идущие через равные интервалы выступы. Мне они почему-то напомнили шестки в птичнике, или жердочки в птичьей клетке, однако я воздержался от каких бы то ни было предположений, предоставив Профессору право первому высказаться по поводу загадочного феномена.

Через месяц мне пришлось отправиться вверх по течению за грузом съестных припасов. Поручение пришлось мне по душе — я был рад избавиться от трудов на раскопе: мы как раз приступили к работам на Равнине Мегалитов. Странное это было место, должен я сказать: пространное, абсолютно ровное поле, по которому тянулись ровные ряды огромных, хорошо обтесанных каменных блоков. Эти исполинские прямоугольники напоминали мне алтари друидов — хотя кому могло бы понадобиться устанавливать на африканском плоскогорье сотни жертвенников. Тем не менее дата начала работ неумолимо приближалась, и мне стали сниться кошмары, в которых на алтарях извивались в муке обнаженные тела чернокожих жертв, прикованных к камням в ожидании… чего? Среди камней плясали, выводя жуткие напевы, шаманы в птичьих масках, а на все это глядела сверху луна, подобная воспаленному злому глазу, который то и дело заволакивался полосами тянущегося дыма — на равнине жгли бесчисленные костры…

Ужасные, ужасные сновидения посещали меня в те дни…

Поднявшись вверх по течению реки, я счастливо и без приключений достиг торговой фактории и пробыл там достаточно долгое время, чтобы дать работам на Равнине Мегалитов завершиться — я не был настроен возвращаться до их окончания. Меня принимал местный торговец, бур по происхождению, и он подробно расспрашивал меня о работе, время от времени кидая в мою сторону странные, косые взгляды — словно хотел, но все не решался задать мне пару самых важных вопросов.

— А вам не приходилось слышать о Великих Древних? — наконец собрался с духом и выпалил он во время одной такой беседы — его мужество наверняка подогрели изрядные дозы выпитого нами рома.

Я отрицательно покачал головой:

— Да нет, ни разу не слышал о таких. А что, это какая-то местная легенда?

— Ну… да… хотя… Боже ты мой! — не выдержал мой собеседник. — Местная, не местная — какая разница, тут вообще непонятно, из какого мира эта легенда, а вы — местная…

Ответ его впечатлил меня до крайности, однако расспросить доброго малого подробнее не вышло: бур резко сменил тему беседы и принялся непристойно и многословно распространяться о достоинствах местных женщин. На следующий день я сел в лодку и отправился вниз по реке с грузом припасов.

Оказалось, я зря терял время в беседах с хозяином фактории в Ушонге — раскопки на Равнине Мегалитов уже завершились некоторое время назад, но никаких серьезных находок не дали — только уже знакомые нам россыпи мелких птичьих фигурок из камня. Поэтому Мэйхью обратил весь свой исследовательский пыл на монумент, названный «Акрополь», и там, в раскопе, уходившем под основание центрального и самого большого камня, и сделано было самое важное открытие нашей экспедиции.

Профессор продемонстрировал мне находку в дрожащем свете шипящей на разные голоса керосиновой лампы: трясущимися руками он развернул тряпицу, в которой лежал предмет странной формы. Я долго смотрел на него — моей душой полностью овладели благоговейный страх и удивление… о да, таких чувств мне не приходилось испытывать с того самого вечера, когда я впервые увидел циклопические стены Зимбабве… И, кстати, холодок предчувствия снова прошелся у меня по спине — что-то недоброе поджидало нас среди древних развалин, и я наверняка догадывался об этом.

Черный Камень

Он представлял собой десятигранник — десять сторон на вид очень твердого, почти прозрачного черного камня поблескивали в свете лампы. Я затруднился бы сказать, что это за минерал. Однако, судя по тому, как он оттягивал ладонь, это вполне мог быть слиток какого-то металла…

— Метеоритное железо, — прошептал Мэйхью.

Глаза его лихорадочно блестели, стекла пенсне ловили мерцающие блики света — оно съехало и криво сидело на носу Профессора, но тот ничего не замечал.

— Его иссекли из сердца падшей звезды… И вы только посмотрите на эти надписи!

Я наклонился ниже и пригляделся: каждая из десяти скошенных граней сверкала безукоризненной полировкой, а поверхность покрывали столбцы крохотных букв, точнее, иероглифов — язык был мне не знаком, однако мысль, что нечто подобное уже приходилось видеть, не отпускала. Значки совершенно не походили на египетские иероглифы демотического или иератического письма, более того, они вообще не походили на буквы какого-либо алфавита. Несколько я перерисовал в блокнот, и вы можете теперь их увидеть:

Профессор благоговейно перевернул металлический слиток.

— Обратите внимание на рисунок на этой стороне, — заговорщически прошептал он.

И я увидел странную, грубо намеченную фигуру — профиль чудища, похожего на отвратительную птицу. Тварь таращилась и разевала клюв, усаженный клыками. Изображение внушало столь инстинктивное омерзение, что меня передернуло.

Я посмотрел на Мэйхью, не решаясь задать вопрос.

— Голгорот, — едва слышно выдохнул тот.

Через неделю мы отправились в Соединенные Штаты. По правде говоря, я пустился в путь с облегчением и радостью. Да, экспедиция принесла блестящие результаты, мы совершили открытие, которое должно было потрясти научный мир, но… С той ночи, как я впервые увидел Черный Камень, сон мой резко ухудшился. Возможно, конечно, меня зацепила тропическая лихорадка, но, так или иначе, ночь за ночью я ворочался и вертелся, и сны мои наполняли жуткие кошмары…

А в одну из ночей — наособицу — мне снова приснилось Зимбабве, но не в руинах, как ныне, а на пике мощи и расцвета: к небу поднимались дымы жертвенных костров, призрачной пеленой заволакивая скалящийся, подобно черепу, голый лик луны, удовлетворенно взирающий на ряды камней с прикованными жертвами — черные тела извивались в муке и страхе, а между алтарей скакали в варварской и страшной пляске шаманы…

Я точно знал: они хотят призвать из звездных пустынь некоего ужасного бога, однако как это знание пришло ко мне, я бы затруднился ответить. Но вдруг луну закрыли черные, хлопающие крыльями тени! Они кружили и пикировали, подобно огромным альбатросам, бросаясь на распростертые на алтарях тела, полосуя когтями и жадно разевая клювы… И тут в лунном свете воздвиглась большая, странным образом искаженная птицеподобная тень, и я, оцепенев от ужаса, уставился на нависающий, почему-то бескрылый (какая гадость…), но явно птичий силуэт. Тварь вместо перьев покрывали чешуйки, и мне хватило одного взгляда, чтобы узнать эту одноногую, одноглазую (о, этот страшный, буравящий взгляд!) фигуру с разинутым клювом, усаженным острыми зубами!..

Я проснулся с криком, а испуганный Мэйхью тряс меня за плечи, выпытывая причины столь бедственного моего состояния.

Одним словом, возвращению домой я обрадовался. С меня более чем достаточно было густых, отвратительно влажных джунглей, обступающих в смрадной, тяжкой тишине руины и словно подкрадывающихся, подкрадывающихся, подползающих ближе и ближе… Хватит с меня и жуткого каменного города, чье невообразимо давнее прошлое хранило тайны, которые мне вовсе не хотелось истребовать у погруженных в гробовое молчание развалин…

Причина нашего внезапного отбытия представлялась совершенно очевидной. Профессор Мэйхью отыскал то, что желал найти. Обнаружение Черного Камня Зимбабве обещало сделать его знаменитым — а если он сумеет расшифровать надписи, его слава станет поистине великой. Ибо Профессор, кстати, тоже был близок к тому, чтобы опознать их. Мое смутное воспоминание, ощущение, что я точно видел нечто подобное этим любопытным иероглифам, терзало разум — мне не удавалось ни выцепить нужный образ из памяти, ни изгнать привязчивую мысль.

Однако Мэйхью вспомнил, где он видел значки, подобные этим, — и я тут же признал его правоту. Писания Понапе! Конечно, я видел эти иероглифы в какой-то статье из воскресного приложения к газете! Статье, посвященной старинной книге и снабженной фотографиями ее страниц! Однако Профессор в отличие от меня был прекрасно знаком непосредственно с самой книгой — «Писания Понапе» хранились в библиотеке Кестера в Салеме, штат Массачусетс. Он изучал и собственно книгу, написанную на неизвестном языке, и ее вызвавший много вопросов и нареканий перевод на английский, подготовленный слугой Абнера Езекииля Хоуга, — полинезийцем-полукровкой с острова Понапе.

Мэйхью прилагал все усилия к тому, чтобы отыскать ключ к непонятным письменам. Все время пути по морю он напряженно размышлял над этим, рассылая по всему миру радиотелеграммы.

— Черчворд бы непременно нашелся с ответом — но, увы, он уже покинул мир живых, — бормотал Профессор. — Его «Ключи Наакала» так и не увидели свет, однако я читал его теоретические работы о Тсат-йо и рльехианском… Уверен — среди его черновиков наверняка отыщется что-то про понапианскую письменность — ну или как она там называется…

Однажды ночью, уже почти в виду берега, он ворвался ко мне в каюту, торжествующе размахивая желтым листком бумаги:

— Вдова Черчворда позволила мне разобрать неопубликованные заметки и бумаги супруга! — едва ли не прыгая от восторга, возвестил Мэйхью.

На щеках его проступил нездоровый румянец, а глаза сверкали лихорадочным блеском.

— Это наш шанс!

По правде говоря, я в этом сомневался. Однако вслух не сказал ничего, дабы не омрачать радость патрона.

Мы сошли на берег и незамедлительно отправились в Салем — в Университетском клубе профессор уже забронировал нам комнаты. На следующее утро Мэйхью оставил меня распаковывать записи, пленки и образцы находок, а сам отправился нетерпеливо бродить по городу в ожидании прибытия рукописей Черчворда. Их наконец доставили, и профессор целые дни проводил за чтением — как я и предполагал, оказавшемся совершенно бесплодным занятием: автор «Затерянного континента Му» и других псевдонаучных трудов ничего и знать не знал о таинственном языке.

— А что насчет бумаг Хоуга? — решил внести я свою лепту в поиски. — Возможно, его слуга составил что-то вроде словаря! Ну да, рукопись обнаружили в восемнадцатом веке, и дело давнее, но — чем черт не шутит! — раз уж «Писание» хранится здесь, в Кестере, отчего бы не попытать счастья: вдруг в фондах библиотеки отыщутся и остальные бумаги Хоуга!

В глазах профессора вспыхнул огонек надежды, и он с размаху треснул себя по лбу, да так, что пенсне свалилось со своего всегдашнего места.

— Отличная идея, молодой человек! — воскликнул он. — Я знал, что делал, когда нанимал вас!

На следующий день я сопровождал профессора в библиотеку, где его репутация и бумаги, подтверждающие наличие ученой степени, сослужили весьма полезную службу: в нашем распоряжении мгновенно оказались небольшой уединенный кабинет для чтения и экземпляр старинной книги. Мэйхью жадно поглощал страницу за страницей, в то время как я поглядывал на книгу с плохо скрытой брезгливостью. На память мне пришло то немногое, что достоверно известно из ее любопытной истории: знаменитый «купец-янки» Абнер Езекииль Хоуг из семейства Хоугов из Аркхэма обнаружил старинную книгу в ходе одного из своих путешествий по Южным морям в 1734 году — негоциант, как известно, составил себе состояние на торговле ромом и копрой.

Это был странноватый документ — многостраничный, причем писанный на бумаге из пальмовых листьев, да еще и разноцветными яркими чернилами. Листы переплели между двумя досками старинного дерева, сплошь покрытыми резьбой с непонятными рисунками. Книга испускала ощутимый запах старости, некоей вековой плесени и гнили, словно и впрямь лежала погребенная под спудом столетий…

Я читал то, что знаменитый археолог и исследователь тихоокеанских островов Гарольд Хэдли Коупленд счел нужным написать об этой книге в своей вызвавшей столько споров и неприятия работе «Доисторическое прошлое островов Тихого океана в свете „Писания Понапе“» — и надо сказать, воспоминания о прочитанном не добавляли приязни к книге. Бедный профессор Коупленд, некогда блестящий и смелый ученый, запятнал свою исследовательскую репутацию полными грубых неточностей и немыслимых допущений теориями о так называемом «утерянном континенте Му», который некоторые оккультисты и шарлатаны, подобные полковнику Черчворду, считали местом зарождения человеческой расы — «тихоокеанской Атлантидой», как они ее называли.

Внезапно я заметил, что Мэйхью оторвался от чтения и смотрит на меня лихорадочно блестящими, возбужденными глазами.

— Что-то удалось обнаружить, Профессор?

— Слоун, мальчик мой… ты был прав. Вот они — здесь. Загадочные значки, что мы срисовали с Черного камня — вот они! Смотри, — и он показал на несколько символов, вычерченных на твердой, как кожа пергамента, но осыпающейся от старости пальмовой бумаге. — Здесь… здесь… и здесь.

— Странно, что вы сразу их не опознали — а ведь так долго искали отгадку к письменности камня, — глупо промямлил я, не зная, что тут толком можно сказать.

Профессор лишь нетерпеливо пожал плечами.

— Я лишь мимоходом просмотрел оригинал, — пояснил он. — Меня тогда больше интересовал английский перевод… Но посмотрите сюда. Я попытался сопоставить иероглифы с английским текстом и получил вот такие предварительные результаты…

Я вгляделся в нацарапанное на листе блокнота — Мэйхью возбужденно размахивал им перед моим носом. Сейчас мне трудно припомнить значения всех символов, однако из тех трех, что я уже приводил выше, один читался как «Йиг», второй — «Мномква», а третий…

— Голгорот! — благоговейно прошептал Мэйхью.

И тут меня снова пробрал нездешний холод, словно кто-то запустил ледяной сквозняк непосредственно в душу, и та сжалась от стылого дыхания.

Заведующий отделом рукописей Библиотеки Кестера, профессор Эдвин Уинслоу Арнольд, оказался круглолицым добродушным человеком с улыбкой херувима и проницательными голубыми глазами. Естественно, он не впервые слышал имя моего патрона, а я, в свою очередь, был наслышан о его академических трудах — нужно ли говорить, что мы получили полное его содействие, и в наше распоряжение тут же предоставили разрозненные записки и бумаги, оставшиеся после Абнера Езекииля Хоуга. Конечно, большая часть семейного архива Хоуга хранилась в Историческом Архиве штата Массачусетс, однако навряд ли там могли оказаться бумаги, содержавшие интересующие профессора Мэйхью сведения. Документы, связанные с «Писанием Понапе», конечно, не выдавались на руки кому попало — из закрытого хранилища их могли получить для ознакомления лишь признанные ученые.

Через пару дней в руках у Мэйхью оказалась долгожданная добыча: истрепанная, со следами воды на страницах записная книжка, которая явно принадлежала сопровождавшему Хоуга человеку по имени Йогаш. Этот самый Йогаш был доверенным слугой купца, который подобрал и пригрел его на одном из островов в Тихом океане. По слухам, в его жилах текла смешанная кровь — полинезийская и какая-то восточная, хотя какая именно, непонятно (на память мне некстати снова пришли безумные писания бедного Коупленда: тот в «Доисторическом прошлом» умудрился заявить, что этот самый таинственный Йогаш был — ни много ни мало — «потомком человека и Глубинного»; бедный археолог явно находился не в себе, выводя эти строчки, и что он имел в виду, оставалось решительно непонятным).

Так вот, Йогаш вел записную книжку, в которой английские слова перевода, зачастую помеченные на полях знаком вопроса, долженствующим передать сомнения переводчика в правильности эквивалента, располагались напротив столбцов тщательно выписанных иероглифов. Так выглядел ключ к языку «Писания», и, изучив его, Мэйхью надеялся перевести загадочные надписи на Черном Камне.

— Все, все здесь! — злорадно приговаривал профессор, поглаживая размытые, запятнанные страницы старинной записной книжки. — Нуг, Йеб и мать их, Шуб-Ниггурат…

А еще Йиг и Мномква, и сам Голгорот — собственной персоной!..

— Это боги какого-то тихоокеанского пантеона? — осторожно поинтересовался я.

— Ну, если судить по «Писанию», то да… — задумчиво пробормотал в ответ мой собеседник.

— Но… как это возможно? Если это действительно так, то как, каким образом боги из Тихоокеанского бассейна почитались на другой стороне земли в джунглях Африки? — воскликнул я.

Профессор внимательно оглядел меня с ног до головы через пенсне и после нескольких мгновений тягостного молчания заметил:

— У меня нет объяснений этому явлению. Так же, как я не могу объяснить, как значки, обнаруженные на табличках с острова Пасхи, о котором писал Черчворд, попали в надписи на стенах Мохенджо-Даро на севере Индии.

— Да этот Черчворд никакой не ученый, а просто оккультист! — возмутился я. — К его работам никогда не относились всерьез в научном мире!

— Тем не менее таблички с острова Пасхи существуют, — вы можете убедиться в этом, просмотрев замечательные фотографии в экземплярах «Национального географического вестника» — даже специальные издания ворошить не придется. И я полагаю, что вам нет необходимости доказывать подлинность — если не значение для науки — надписей, обнаруженных при раскопках Мохенджо-Даро?

Я покорно кивнул, ибо не находил никаких аргументов для возражения. Но — как? Как объяснить столь удивительное совпадение, если только не предположить существование некоей жившей по всему миру доисторической расы или общераспространенного религиозного культа, которые к тому же счастливо избежали до сих пор научного внимания?..

Сбитый с толку и ошеломленный, я решил заняться другими более понятными делами и перестать задавать себе и другим риторические вопросы.

С любезной помощью доктора Арнольда профессор Мэйхью и я вскоре обзавелись прекрасными и весьма четкими фотографиями страниц записной книжки — они понадобились нам для дальнейшего изучения и сравнения с надписями на Черном камне. Очевидно, что собственно оригинал записок Йогаша не мог покинуть стен Библиотеки Кестера, ибо составлял неотъемлемую часть хранящегося там архива семейства Хоуг.

В течение долгих дней мы занимались кропотливой работой по сравнению замысловатых символов, набрасывая их приблизительный перевод на английский. Грамматика и пунктуация, конечно, остались на совести профессора и моей, ибо записки Йогаша, увы, не снабдили нас исчерпывающими сведениями о том, как на неизвестном языке «Писания» передаются эти характерные для нашей письменности значения. Однако изучение записной книжки пролило свет на многие вещи, которые никак не затронули тогда моего внимания, зато привели в крайнее возбуждение Профессора.

— Итак! — торжествующе воскликнул он однажды вечером. — Этот язык — не наречие Наакала и не рльехианский, и даже не Тсат-йо… хотя… я бы предположил, что это некоторый диалект Тсат-Йо… но нет, нет, Йогаш совершенно ясно указывает в шести местах, что это некая «Старшая речь», а в еще двух называет это «Старшим алфавитом»…

— Я уже слышал от вас об этом Тсат-йо, профессор, — встрял я с вопросом. — А что это такое?

— Ах, это… Это язык древней Гипербореи, которым пользовались в доисторические времена, — отмахнулся он, как ни в чем не бывало.

— Гиперборея? — ответ меня безусловно поразил. — Северный рай из греческой мифологии? Про который Пиндар…

— Ах, ну конечно, это гипотетическое, временное называние — за неимением более правильного! Так обозначают цивилизацию Северного полюса, которая стала промежуточным звеном между древним Му и более близкими нам по времени культурам Атлантиды, Валузии, Мнара и другими. Хотя Кирон из Вараада в своем кратком труде «Жизнеописание Эйбона» прямо указывает, что первые люди переселились с уходящего под воду Му в Валузию и Семь Империй, в том числе Атлантиду, и лишь потом наступил период варварства, за которым последовал исход на север, в Гиперборею…

По правде говоря, я ничего не понял из этих сбивчивых объяснений и решил, что позже разберусь с такими запутанными вопросами. Мои знания по древней истории, как я уже понимал, оказались явно недостаточными — если, конечно, принять на веру существование всяких Му, Гиперборей и Атлантид, которые до этого я почитал оккультистскими баснями.

Той ночью кошмары вернулись, и я проснулся весь в холодном поту, дрожа, как лист на осеннем ветру. Комнату заливал призрачный лунный свет, и лежавший на столе Черный Камень матово поблескивал в сиянии месяца. Взглянув на него, я снова испытал приступ безотчетного, но острого страха. Страха — или предчувствия?..

Прошло несколько недель, и профессор Мэйхью все-таки сумел разобраться и выяснить предназначение и природу надписей на гранях Черного Камня из Зимбабве.

Оказалось, что это молитвы и обрядовые заклинания для призыва — или, как гласила жутковатая надпись на Камне, «выкликания» — Рыболовов из Ниоткуда, прислужников темного демонического бога Голгорота. Как ни странно, но мои сны оказались пророческими: с того самого момента, как мой взгляд впервые упал на адский камень, мне являлись в кошмарах ритуалы, с помощью которых жрецы в омерзительных масках призывали с ночных небес жутких птицеобразных тварей (Профессор сумел расшифровать в одной из надписей их подлинное имя — «Шантаки»). Осознав это, я почти смирился с тем, что, оказывается, вещие сны это не вымысел.

Что же до черного божества, которому служили Шантаки, Голгорота — во всяком случае, его птицеподобной ипостаси, — то он, как считалось, обитал под «черным конусом» Антарктоса, горы в Антарктиде, непосредственно на Южном полюсе или близко к нему. Конечно, я перевожу все эти понятия в более понятную нам форму: в надписи полюс назван «антарктическим», а имя «Антарктос» горе дал сам Профессор.

Когда мы дошли до этого места в переводе, он вдруг заколебался, а потом впал в задумчивость. Я спросил, все ли в порядке, хорошо ли он себя чувствует. Тогда он с усилием собрался с мыслями и бледно улыбнулся:

— Ничего страшного — так, вдруг что-то не по себе стало. Нет, Слоун, я просто припомнил четверостишие, которое где-то прочитал, — не помню, где, — но название, Антарктос, намертво запечатлелось в моей памяти…

И тихим, дрожащим голосом он продекламировал эти необычные строки:

Что-то в его приглушенном, хриплом голосе — или в самих строках, исполненных самого мрачного настроения, кто знает? — заставило меня содрогнуться. И снова на память пришли сны на Равнине Мегалитов, те самые кошмары, в которых мне являлись распростертые на жертвенных камнях нагие тела и налетающие на них полуптичьи силуэты отвратительных существ, рвущие и терзающие беспомощную плоть на алтарях.

Той ночью я опять спал… плохо.

Два дня спустя — о, господа полицейские, не извольте беспокоиться, я уже почти завершил рассказ — Профессор, похоже, завершил большую часть своего исследования. Точнее, он расшифровал последнее из призывающих Шантаков заклинаний, высеченных на гладких блестящих поверхностях Черного Камня.

— Слоун, я бы хотел сегодня отправить вас в Кестер, — сказал он мне вечером — а я-то решил, на сегодня все труды закончены. — Мне нужен текст вот этой части «Книги Эйбона»…

И он передал мне клочок бумаги, выдранный из его карманного блокнота, с нацарапанными номерами главы и страницы. Я пришел в крайнее изумление:

— Но библиотека наверняка уже закрыта — посмотрите на часы! Разве нельзя отправиться туда завтра утром и…

Но он лишь отрицательно покачал головой:

— О, нет. Текст понадобится мне сегодня, что же до библиотеки, то для публики она, конечно, закрыта, однако в ней остались несколько сотрудников — как раз для того, чтоб ученые с пропусками, подписанными доктором Арнольдом, могли бы беспрепятственно пользоваться ее фондами в неурочное время. Прошу вас, мой юный друг, исполните мою просьбу немедля.

Что ж, я не мог отказать профессору в такой услуге — в конце концов, он меня нанял как раз для выполнения подобных работ. Делать нечего — я вышел из Университетского клуба и на Бэнкс-стрит сел в трамвай, идущий к библиотеке. Над головой висело пасмурное низкое небо, дул пронизывающий, порывистый ветер — холодный и влажный, как дыхание гроба, по тротуару летели сухие листья облетающих деревьев. Подступала осень. Я прошел меж громадных гранитных столбов и постучал в массивные, окованные бронзой двери.

И вправду, мне тут же оказали содействие: через некоторое время «Книга Эйбона» оказалась у меня в руках, и я принялся переписывать из нее избранные места, указанные Профессором. Отрывок целиком был посвящен одной теме, затрагиваемой в шестой главе Третьей части «Эйбона», — пространному мифологическому или космологическому, кому как больше нравится, трактату под названием «Папирус Темной Мудрости». Приведу этот отрывок целиком:

«…но великий Мномква не сошел на Землю, но избрал местом Своего обиталища Черное Озеро Уббот, что лежит в глубоком непроницаемом мраке Нуг-йаа под поверхностью луны; что же до Голгорота, брата Мномквы, то Он спустился на землю в местности, прилегающей к Южному полюсу, где до сей поры обитает и ждет своего часа под черным конусом горы Антарктос — о да, сия гора велика! — и все легионы Шантаков служат Ему в месте Его заточения, все без изъятия, и главенствует над ними Куумиагга, что значит первый среди слуг Голгорота, и он сделал местом своего пребывания разверстые бездны под черным Антарктосом или неприступные пики устрашающего Лета; а великий Итаква, Летящий с Ветром, избрал своею земною обителью ледяные пустоши Арктики, и могучий Шаугнар Фаугн также обитает поблизости, и внушающий страх Афум Жах, исполняющий грозным присуствием черные пустоты Йаанека, ледяной горы на полюсе Борея, и все они служат ему, даже Илидим, Хладные, и главный над ними, Рлим Шайкорт…»

Завершив работу, я вдруг с ужасающей ясностью осознал, что «Книга Эйбона» не содержала ничего — абсолютно ничего! — нового, ибо все эти сведения мы уже тщательно перенесли на бумагу и законспектировали, и единственным объяснением моего присутствия в библиотеке и этого ненужного поручения стало бы желание профессора избавиться от моего присутствия в то время, пока Мэйхью делал — что?.. Что он там делал, пока я сидел в библиотеке?

Охваченный смутным, но недобрым предчувствием, я схватил бумаги с переписанными отрывками из книги, вернул старинный фолиант библиотекарю и выбежал из здания. Над горизонтом клубились темные облака, и сумерки затопляли узкие извилистые улицы. Дул северный, очень холодный и влажный ветер — словно в затылок дышал задыхающийся от погони огромный хищник.

Трамвая я ждать не стал и остановил такси — скорее, скорее! Мне нужно как можно скорее вернуться в наши комнаты в Университетском клубе! Я со всей очевидностью понимал — счет идет на мгновения, и секунда опоздания может стоить патрону жизни, однако спросил бы меня кто, чего я боюсь, внятного ответа бы не последовало. В жизни случаются мгновения, когда знание посещает нас, приходя неведомыми путями, и горе тому, кто не прислушивается к тихому голосу предчувствия, поднимающемуся из глубин души!

Водителю я кинул смятую купюру и, не ожидая сдачи, выпрыгнул из авто. Влетев в здание, я помчался вверх по лестнице, ворвался в комнаты, которые мы с профессором занимали на пару — но никого в них не обнаружил.

Я уже хотел развернуться и отправиться на поиски Мэйхью в располагавшуюся на нижнем этаже библиотеку Клуба, как слуха моего достигли странные, прерывистые то ли напевы, то ли завывания — они доносились с крыши непосредственно над нашими комнатами, и среди непохожих на звуки человеческой речи звуков явственно различил слова:

Сомнений не оставалось — я слышал начальные слова одного из заклинаний, которыми призывали Шантаков, моя память прекрасно сохранила эти строки из рукописи профессора, которую он обозначил «Ритуалы Зимбабве». И я тут же понял — Профессор услал меня под ложным предлогом из дому, чтобы взобраться на крышу и опробовать заклинание призыва. Страх сомкнул холодные пальцы на моем сердце, я вскрикнул и проклял нечестивое любопытство ученого, сподвигнувшего несчастного Мэйхью на столь неподобное деяние.

Задыхаясь, я побежал вверх по ступенькам, оступаясь и оскальзываясь. Вот, наконец, и крыша! Выскочив на нее, я застал зрелище, исполнившее мое сердце ледяным ужасом.

Небо закрывал купол мрачных темных туч, словно бы землю, от горизонта до горизонта, прихлопнули свинцовым колпаком. Сквозь клубящуюся тьму проникал слабый свет — хотя какой это был свет — мертвенно-бледный, неестественный, фосфоресцирующий нездоровыми отблесками сернисто-желтого. На мгновение мне почудилось, что над головой простерлось небо над Зимбабве из моих кошмарных снов — огнистые вспышки молний, клубящийся дым, жрецы в птичьих масках, скалящийся череп луны… Тогда я издал пронзительный крик и — увидел.

Я увидел их — бескрылые, но омерзительно подобные птицам тени, бросающиеся с высоты вниз, покрытые не перьями, но осклизлой чешуей, скалящие лошадиные, бугристые, уродливые морды. Твари взмахивали чешуйчатыми, прозрачными крыльями — и пикировали, пикировали вниз, налетая и налетая, они рвали нечто еще кричащее, забрызганное алым, нечто, что билось и дергалось в луже крови посередине крыши. Я бы ни за что не смог бы признать в кричащем теле нечто, что когда-то могло быть человеком, если бы мой взгляд не остановился на некоей вещи, вид которой исполнил меня леденящим ужасом: окровавленное пенсне на вымокшей красным черной шелковой ленте среди алых ошметков чего-то, что уже никак и ничем не напоминало голову человека.

Гэри Майерс

ХРАНИТЕЛЬ ОГНЯ

Высокая каменная стена храма Киша вздымается над вершиной неприступного утеса, и с нее открывается вид на всю просторную долину Шенда. Храм высечен в скале и из скалы, и следы работы древних мастеров — огромные груды камня — до сих пор видны у основания утеса. Просторная высокая арка его главного входа, под которой легко прошли бы трое слонов, в ясные дни видна от самых ворот Шенда. Не то узкая тропинка, вьющаяся среди откосов и камней по отвесной стене — ее не видно никогда, а ведь она — единственный путь, соединяющий долину и вершину с храмом.

Не поразительно ли, что храм так далеко отстоит от города, которому служит? И не удивительно ли, насколько крепка вера паломников, взбирающихся по горной тропе к святилищу? Однако же сомневающийся всякий день может видеть людей, упрямо карабкающихся вверх, чтобы помолиться на ступенях храма и оставить у его порога подношения — вино, пищу и масло. Подношения всегда оставляют у порога — ибо закон храма таков, что паломники не смеют входить внутрь. Лишь жрец Киша может переступать порог, лишь он может входить в святая святых и представать перед живым богом.

Однако пришло время, и к храму поднялся некто, кому не было дела до закона. В те времена жрецом Киша был человек великой святости и весьма преклонных лет. Более полувека он верно служил, отправляя обряды и приветствуя паломников, находя для каждого слово надежды и утешения, выслушивал их молитвы и принимал их подношения во имя бога. Вот и в то утро он сидел на пороге храма, греясь на солнце. И тут к подножию лестницы приблизился одинокий пилигрим.

Многих старый жрец встретил у этих ступеней — не зря же пятьдесят лет он провел, отправляя обряды, — однако представший перед ним юноша нисколько не походил на паломников, приходивших к святилищу. Во-первых, ему недоставало присущей пилигримам скромности. Он держался горделиво, подобно царственной особе, хотя изорванная туника и потрепанные сандалии совершенно не оправдывали подобные манеры. А кроме того, он пришел с пустыми руками — без подобающего подношения. Однако удивительнее всего был ответ, который он дал на вопрос старого жреца. Тот вопросил: что привело тебя сюда, о юноша? И странный пилигрим произнес чистым громким голосом, проникшим в самые сокровенные покои святилища: «Я — Нод, и я пришел сюда встретиться с Кишем».

Даже думать о таком считалось непозволительным, не то что произносить вслух. Однако старый жрец не обличил нечестие юноши, ибо надеялся, что тот сказал то, что сказал, без умысла, а лишь по невежеству или же не разобравшись. Вот почему он принялся охотно объяснять, что предстать перед лицом бога возможно лишь священнослужителю и что ежели у юноши есть какая-либо просьба или же молитва, жрец Киша непременно передаст ее богу. Ибо таково дело жреца Киша — служить посредником между верующими и богом. Однако Нод твердо отрицал, что его просьба вызвана невежеством. Ему, сказал он, не надобен посредник между ним и Кишем. Ибо свобода поклоняться избранному божеству есть неотъемлемое право каждого, и отказывать в беседе с богом — все равно что запрещать смотреть на солнце и чувствовать на лице дуновение ветра.

Тогда старый жрец понял: это не обычный паломник. Однако у бедняги все еще оставалась надежда воззвать к разуму странного пришельца. Ежели ему не по душе доводы закона, надобно воззвать к обычаям. Ибо почитатели Киша по праву гордились тем, что поклонялись своему богу так, а не иначе, со времени установления священноначалия и возведения храма. Следуя заведенному обычаю, верующий приобщался к вневременной вечности почитаемого божества, и жажда духа утолялась влагой холодного ключа, к которому припадали до него множество поколений. Однако Нод лишь посмеялся над метафорой. Ибо старое — не значит хорошее, и нельзя придерживаться одного и того же обычая лишь потому, что так поступали всегда. Когда обычай, сказал юноша, становится препятствием на пути бьющего из-под земли ключа, человеку надлежит очистить русло от камней и позволить воде течь свободно.

Однако старого жреца не так-то легко было сбить с толку. Юношу не тронула вечная в своей неизменности красота традиции и обычаев, однако даже подобный ему должен склониться перед истинами разума, провозглашаемыми философией. Ибо боги, являясь воплощениями священного и святого, не должны оскверняться присутствием мирского и профанного. Лишь жрецы, просвещенные и подготовленные многократными очищениями, дерзают представать перед лицом богов и не погибнуть. Однако Нод не согласился и с этими утверждениями. Ибо как боги могут оскорбиться молитвами простецов? К тому же боги настолько выше нас, что разница между жрецом и мирянином для них вовсе не так уж и очевидна. Все эти различия придумали сами жрецы с корыстной целью: стать важными и незаменимыми, а благословения богов обратить себе на пользу.

Тут старый жрец погрузился в молчание, ибо обдумывал дальнейшие действия. Юноша не возбуждал в нем вражды, несмотря на то что высказывания его были сущей ересью и, к тому же, содержали весьма обидные для жреца намеки. Напротив, старик восхищался горячим рвением юноши, который пришел смести все препятствия между собой и своим богом. Жрец пытался вспомнить времена давно ушедшей юности: а его вера — были ли она столь же пламенной? Он надеялся отвратить юношу от неразумного поступка, но в то же время и не повредить его вере. Однако поскольку доводы закона, обычаев и философии не убедили упрямца, старый жрец понял: настало время для самых решительных мер.

— Следуй за мной, — сказал он, встал и повернулся к дверям храма.

Едва ступив за порог, жрец подхватил маленькую глиняную лампу, ожидавшую его возвращения. В ее свете Нод впервые увидел то, что скрывали стены храма. Возможно, он думал увидеть золото и драгоценности, сиянием прославляющие земное могущество бога. Однако открывшееся глазам изрядно подивило его: внутри храм представлял собой лишь вырубленный в скале проход. Туннель продолжал колоссальную лестницу, ведущую к подножию святилища, и в нем царствовали тьма и холод отчуждения. В стенах время от времени мелькали входы в темные и аскетичные кельи — ни дать ни взять тюремные камеры. Но, возможно, юный Нод и не удивился: и в самом деле, зачем земная роскошь тому, кто купается в лучах божьей славы?

Спускаясь все глубже вниз, они наконец приблизились к вратам, забранным железной решеткой, протянувшейся от стены к стене и от пола к потолку. Сдвинуть тяжелые ворота человеку было не под силу, однако в решетке оказалась калитка, которую старый жрец отворил и кивком пригласил Нода пройти внутрь, а затем вошел сам. За воротами туннель продолжился — и они шли довольно долго, пока, уже приблизившись ко вторым вратам, не разглядели вдалеке слабый зеленый свет. Чем дальше они шли, тем ярче становился свет, и вскоре огонек глиняной лампы погас, словно бы устыдившись собственной ничтожности. А когда они достигли третьих и последних врат, свет превратился в сияющий зеленый туман, заполнивший туннель перед ними, туман, подобный волнам моря, накатывающим на берег, ибо он становился то ярче, то тускнел, словно бы опадая и поднимаясь в сиянии.

И здесь старый жрец предпринял последнюю попытку вразумить Нода. Ибо он привел его сюда, к месту, где дотоле только жрец Киша мог стоять и не умереть, в последней отчаянной попытке отговорить юношу от гибельного намерения. В конце концов, что Нод подлинно знает о природе богов? Откуда ему известно: а вдруг жрецы встали между богами и людьми вовсе не для того, чтобы присвоить себе их благословения, а для того, чтоб защитить человечество от их проклятия? Нод думал о боге как об утешительном огне, в котором согревается душа. А что, если в действительности бог есть пещь огненная, в которой дух человека сгорит дотла? И жрец снова призвал юношу проявить разумность и оставить опасные поиски истины, отступив в тень спасительной лжи веры. Ибо только в вере есть надежда для слабого человека.

Так говорил старый жрец, и отчаяние делало его красноречивым и изобильным словами. Однако красноречие старика лишь разъярило Нода. Ибо, сказал он, все это кощунство, граничащее с мерзостным атеизмом. Он, Нод, не собирается внимать столь отвратительным словам, уязвляющим самый его слух. И ежели жрец снова возьмется осквернять имя Божие в его присутствии, то Нод выволочет его из храма и сбросит в пропасть на камни у подножия скалы, и подлый старик найдет свою гибель. Так говорил Нод, охваченный праведным гневом. Однако не столько слова юноши расстроили старика, сколько выражение его глаз. Ибо глаза Нода ни на миг не отрывались от зеленоватого тумана, клубившегося перед ним, и вспышкам неземного сияния отвечали в глазах юноши приливы пугающей жажды. Что ж, делать нечего, понял старый жрец и растворил третьи врата.

Обнаружив, что на пути не осталось препятствий, юноша пошел вперед — поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее. Зеленый туман склубился, стремясь поглотить его. Силуэт Нода растворился в млечном сиянии, и только звук шагов некоторое время еще выдавал его присутствие. Однако вскоре даже он затих в отдалении. Установившаяся тишина была совершенной. Даже туман прекратил переливаться, вздыматься и опадать. И вдруг, неожиданно и вовсе без предупреждения, зеленоватый свет усилился. Он ярчел и ярчел с каждым мигом, словно бы питаясь от некоего скрытого источника силы, и вот наконец достиг предела ослепительного сияния. А затем, словно бы источник силы истощился, свет принялся гаснуть и постепенно вернулся к прежним неярким переливам.

Только тогда старик закрыл и запер врата — неуклюжими, трясущимися пальцами. А потом развернулся и принялся нащупывать выход — к чистому, яркому свету солнца.

Дж. Вернон Ши

ОТ МЕРТВЫХ НЕ СПРЯЧЕШЬСЯ[9]

I

Мисс Мэри Пибоди (и, уж пожалуйста, постарайтесь произнести ее имя с приличествующим случаю новоанглийским выговором: Пи-ба-ди-ии!) свернула — как, впрочем, она это обычно делала — на улицу, ведущую к Старому Детшиллскому кладбищу. Подобную прогулку она совершала практически каждый день — за исключением случаев, когда выдавалась особенно отвратительная погода. Дама шествовала по стремящейся под уклон улице, и вслед ей смотрело множество глаз. Несколько случайных прохожих (а день был ветреный, казалось, деревья клонятся к земле в тщетной попытке уцепиться за почву ветками, как корнями) повернулись и проводили ее взглядами, а в окнах раздвинулись занавески, показывая лица любопытствующих жильцов.

Мисс Пибоди давно превратилась в некое привычное и даже успокаивающее своей регулярностью явление. Одевалась она весьма причудливо, судя по всему, выбирая из гардеробной первые попавшиеся вещи, и, похоже, там скопились горы самого феерического и красочного хлама. Люди всегда любопытствовали (и даже заключали пари) — каков же будет завтрашний наряд? Сегодня мисс Пибоди красовалась в ошеломительном туалете, собранном из предметов одежды решительно разных эпох, объединяемых, пожалуй, лишь тем, что все они давно вышли из моды.

Сегодня ночью наступал Хеллоуин, однако дама надела летнюю шляпку с цветами. И хотя цветы, конечно, были искусственными, выглядели они увядшими и запыленными. Красное бархатное платье, по моде 1910 года, мело мостовую, а шлейф его мисс Пибоди небрежно заткнула в прореху пониже спины, так что задранный подол открывал всеобщему обозрению нижние юбки. А поверх всего она надела весьма консервативный по покрою мужской свитер, наверняка принадлежавший ее брату, обувшись при этом в черные высокие ботинки на пуговках. Под мышкой дама торжественно несла нераскрытый розовый зонтик, чьи шелковые складки яростно трепал ветер.

Мисс Пибоди шагала навстречу ветру, и под его колючими порывами на увядших щеках несчастной сумасшедшей выступил не свойственный им румянец.

И тут зазвучало насмешливое:

То были дети, как по волшебству выскочившие сразу отовсюду. Самые храбрые осмеливались подбежать поближе и пропеть дразнилку чуть ли не в лицо, а потом с хихиканьем улепетнуть за угол ближайшего дома. Мисс Пибоди совершенно не сердилась — сказывалась долгая привычка, — но с удивлением провела рукой по лбу в полнейшей растерянности: она не могла взять в толк, кто такая эта «Мэри-дурочка».

Дети бежали за ней вниз по улице еще некоторое время, насмехаясь и дразнясь. Мисс Пибоди поравнялась со старинным особняком Элмера Хэррода. Обычно дом стоял совершенно покинутый — городские власти заколотили ставнями окна и отключили воду и электричество после таинственной и внушающей ужас смерти хозяина дома. Однако сейчас здесь кипела жизнь: на ступенях парадного сидела стайка подростков.

Один из них — имени его несчастная безумица не помнила, но мгновенно опознала в нем одного из своих главных мучителей — сбежал с крыльца и подошел к ней.

И пропел только что сочиненное:

Бедняжка задохнулась от возмущения — грубость выражений немало шокировала ее. И тут мальчишка схватился за зонтик и изо всех сил крутанул его. Вцепившись в ручку, мисс Мэри Пибоди тоже развернулась и едва удержалась на ногах — ее одолела дурнота.

— Ах, ты потанцевать хочешь? — захохотал несносный сорванец и закружил несчастную в дурашливом подобии вальса.

— Да оставь ты ее в покое, черт тебя задери! — рявкнул кто-то.

Голос принадлежал старому Эмилю Вайскопфу, который жил по соседству — через два дома от особняка Хэррода. Обычно старик никогда не повышал голоса, и уж тем более не делал замечаний детям.

От неожиданности мальчишка отпустил руки мисс Пибоди. Старый Эмиль поднял лежавший на мостовой зонтик и церемонно протянул его Мэри.

— Не хотите ли зайти ко мне и отдохнуть? — галантно предложил он.

— О, нет, нет, — пробормотала она. — Я должна идти на кладбище.

— Но почему обязательно сегодня? Смотрите, как холодно! Да и ветер сильный…

— Я должна идти на кладбище, — повторила она, как заведенная.

На лице снова проступило то же озадаченное выражение.

Почему? Почему она должна обязательно идти на кладбище? Она не помнила. Ах, да, конечно. Она должна отыскать Бенджи — младшего братика. Она его где-то потеряла — вот только где, Мэри никак не могла припомнить. Однако смутные воспоминания подсказывали, что исчезновение Бенджи как-то связано со Старым Детшилским кладбищем — вот почему она ходила туда каждый день, в надежде, что когда-нибудь всё прояснится. Мэри очень хотела, чтобы Бенджи вернулся. Она так нуждалась в нем! В квартире без братика стало так скучно! Он всегда знал, чем заняться. Мужчины всегда знают, чем заняться, — это женщинам всегда все нужно подсказывать. (Интересно, Бенджи все-таки достиг совершеннолетия? Или это она о ком-то другом думает? Увы, и этого Мэри не могла припомнить…)

Как только она вошла в ворота Старого Детшилского кладбища, ветер неожиданно стих. Гибель Элмера Хэррода, ведущего передачи про фильмы ужасов, широко освещалась в газетах и на телевидении, и потому кладбище превратилось в местную достопримечательность (туристы действительно одно время приезжали сюда — однако это время давным-давно миновало). Тем не менее городские власти сочли необходимым проложить сквозную дорогу через часть кладбища, к которой прилегала улица, и даже снесли несколько домов в находящемся поблизости трущобном квартале, чтобы очистить место для свежих могил: некоторые жители города, охваченные явно нездоровыми желаниями, выразили желание быть похороненными именно на этом кладбище. Но даже претерпев такие изменения, Старое Детшилское кладбище не утратило прежнего характера и по-прежнему отпугивало праздных гуляк.

Мэри задрожала от неожиданно продравшего ее холода. Несмотря на ежедневные визиты, мисс Пибоди не могла избавиться от ощущения, что она-то как раз и есть праздная гуляка. А еще на кладбище ее охватывало чувство вины — словно много лет назад она совершила некую непростительную оплошность. Однако ей так и не удалось припомнить, что это было… Поэтому Мэри приходила на кладбище — это давало надежду хоть как-то загладить неведомый проступок.

Идя среди могил, она прислушивалась к вечным топоткам и шороху, которыми полнилось это место. Нечто затаилось за вон тем деревом вдалеке. Если остановиться, можно разглядеть лицо. А может, это маленький Бенджи? Что взять с ребенка, вдруг это он играет с ней в прятки?

— Бенджи! — повинуясь неудержимому порыву, закричала она. — Ты где? Это я, Мэри, твоя сестра! Ты меня называл Мэйми, неужели ты не помнишь меня, Бенджи?

Однако ей никто не ответил, только шорох и топотки усилились против обычного. Вниз по склону холма, устланного толстым слоем палой листвы, удалялась фигура в красном бархатном платье и с розовым зонтиком. «Бенджи!» — время от времени звала она, а солнце цедило слабый, негреющий свет сквозь переплетенные над головой голые листья.

Мисс Пибоди хотела отыскать определенную, не так давно обнаруженную ей могилу. Теперь городские власти платили содержание тем, кто поддерживал порядок на кладбище, и время от времени трава подстригалась — пусть и не слишком часто (часто сюда никто не заходил ни по своей, ни по чужой воле), так что могилы теперь легче было отыскать. И Мэри всего-то приходилось отбросить ногой скошенную траву с табличек с именами. Поглощенная этим занятием, она не сразу заметила нечто очень любопытное.

Она часто проходила мимо надгробия Обедии Картера во время своих визитов — то была одна из самых старых могил на кладбище. Надпись на камне почти стерлась, однако цифры еще проглядывали: 179_— 18_7. Однако сегодня трава и сорняки валялись выкошенными под корень, а табличку, судя по всему, совсем недавно чисто протерли. А самое неприятное — полустертая надпись напрочь отказывалась сочетаться с наваленными вокруг кучами свежей земли. Могила, как ни странно, выглядела совсем свежей!

Надгробие Картера стояло слишком близко к «Ведьминой лощине» — так называл это место покойный Элмер Хэррод. Мисс Пибоди боялась и всячески избегала Лощины, и потому сейчас поспешила вперед, не глядя по сторонам (не то чтобы ей удалось повстречать там ведьму, о нет, но ее всегда пугала перспектива кого-то и впрямь там встретить, и даже не кого-то, а что-то — что-то, гораздо более ужасное, чем самая злая ведьма). Вскоре Мэри оказалась у цели — быстро и немного неожиданно для себя.

То была еще одна старинная могила — возможно, даже более старинная, чем могила мистера Картера. Во всяком случае, время не пощадило надпись и резьбу на надгробии. Хорошо читалось лишь «Бенджамин», а фамилия и вовсе стерлась под влиянием непогоды. Тщетно вглядываясь в остатки резьбы, Мэри говорила себе, что это точно не «Пибоди». И тем не менее, тем не менее… Один голос в ее разуме твердил, что это никак не может быть могилой Бенджи — братец ведь вовсе не стар, однако это оказался единственный Бенджамин на всем кладбище, и Мэри чувствовала себя ответственной за эту могилу. Время от времени она даже приносила цветы и раскладывала их на могильном камне — на следующий день их кто-то непременно убирал. Доходя до могилы, она ненадолго задерживалась — а потом поворачивала назад. Вот и сейчас она прилегла и устало растянулась на надгробии.

Однако холод от мрамора и стылой осенней погоды быстро проникли под платье и тонкий свитер, и ей пришлось подняться на ноги. Мэри решила возвращаться другой дорогой, и ей захотелось пройти через новый участок кладбища. Возможно, там где-то и Бенджи отыщется.

Новый участок ей не очень-то нравился, потому что обычно туда захаживали посетители. А еще тамошние могилы выглядели слишком современно — и вовсе не под стать Старому Детшильскому кладбищу. Могилы теснились одна к другой, траву явно поливали и стригли — слишком аккуратно. А свежая могила с именем «Рассел Кармоди» стояла вся заваленная и заставленная цветами — срезанными и в горшках.

— У этого малого слишком много цветов, — пробормотала мисс Пибоди. — А вот у этого бедняжки ни одного нет…

И, положив зонтик на землю, она собрала полную охапку цветов с надгробия Кармоди и перенесла их на соседний могильный камень, аккуратно распределив их на две равные части.

Уже темнело, когда она поравнялась с новой колонной, возвышавшейся надо всем кладбищем и служившей теперь чем-то вроде ориентира. Как всегда, от одного взгляда на обелиск ей стало не по себе. Колонну выточили из цельного черного, полированного камня и водрузили на круглое основание из такого же материала. Непонятный обелиск поднимался высоко, гораздо выше, чем могла достать рукой мисс Пибоди.

Обе стороны обелиска (ибо это был действительно обелиск, хотя бедная Мэри не знала такого слова) покрывали странные, нездешнего вида рисунки и фразы (наверное, это были все же фразы) на разных языках, ни один из которых мисс Пибоди не знала. К примеру, верхние строки — ассирийскую клинопись, кстати, — местный любитель древности перевел как кутуллу, шуб, и потом нагарра. Звуки этих слов настолько растревожили беднягу (ему даже показалось, что нечто нездешнее подошло и остановилось поблизости, вслушиваясь), что тот отказался продолжать дальнейшие изыскания. А рисунки на камне принадлежали к такому роду, что мисс Пибоди не могла себя заставить даже посмотреть на них. Среди изображений мелькали лица, напоминающие статуи с острова Пасхи, а еще со стелы глядело что-то вроде отвратительного козла, а помимо козла — еще и какая-то тварь со множеством щупалец, а еще здесь встречались рисунки на определенно неприличные сюжеты, не говоря уж о сценах, в которых людей пожирали неведомые монстры.

По-видимому, камнерез (или несколько мастеров этого рода) затратил немало времени и усилий, чтобы создать подобное и исполнить жутковатую задачу.

— Красиво, правда? — сказал голос за ее спиной, и, обернувшись, мисс Пибоди увидела говорившего.

Профиль ее собеседника напоминал лягушку или же жабу, словно он принадлежал к обитателям находившегося неподалеку Иннсмута. Вот только Иннсмута давно уже не было…

Вся дрожа, мисс Пибоди развернулась и пошла прочь как можно более быстрым шагом, а кончик зонтика подскакивал на камнях мостовой, словно испуганный кролик.

II

С наступлением сумерек миссис Шарлотта Кармоди устроилась в кресле рядом с окном, из которого открывался наилучший вид на улицу. Ветер продолжал дуть с той же силой, и от стекла ощутимо тянуло прохладой. Ярко пылал камин, однако ее знобило — пришлось подняться и надеть свитер. По правде говоря, озноб не отпускал с того самого мига, когда на прошлой неделе на ее глазах гроб с телом Рассела Кармоди, ее сына, опустился в могильную яму на Старом Детшилском кладбище. Воспоминание заставило бедную женщину вздрогнуть. Миссис Кармоди вынула платок и приложила его к опухшим от слез красным векам.

В доме царил холод — такой же, как в ее душе. Ну почему она выбрала такую мрачную мебель? Надо сменить ее на что-нибудь более приятное для глаза — и более яркое. Рассел, бедняжка, лежит в своей могилке один-одинешенек… И она сидит здесь — тоже одна… А впереди ждут такие же пустые годы — без Рассела. Ведь она еще молода и проживет долго, очень, очень долго…

А сейчас на улице уже совсем стемнело, и люди начали приглашать в дома поздравляющих с Хеллоуином. Она сердито поджала губы. Ну да, ну да. Все такие добрые и милые — как на подбор. Легко же нынче купить по дешевке дружбу соседей — всего-то выдашь пару пригоршней карамелек, и дело в шляпе! Вот уж действительно, «откупись, а то заколдую!». Сплошной шантаж! Кстати, в ее детстве никто и не думал так баловать маленьких визитеров! Маскарадный костюм надел — и вперед, гуляй туда-сюда по улице. Но безо всякого попрошайничества! А нынешние дети — фу. Избалованные, капризные, фу. Вот, кстати, давеча залезли в сад и потоптали розы — мячик, видите ли, нужно им было достать! И на подъездную дорожку на велосипедах заруливали — как на свою собственную! «Ах, мама, ну что в этом такого?» Рассел любил возражать на ее замечания… Но Рассел был готов позволить этим негодникам слишком многое. А ведь права нужно отстаивать, не правда ли? Поэтому миссис Кармоди то и дело высовывалась и свирепо кричала: «Если вы сейчас же не уберетесь из моего сада, я вызову полицию!» И вызвала бы, будьте покойны. Пусть бы они только попробовали обозвать ее «старой злюкой».

Так что свет над крыльцом она сегодня включать не собиралась — еще чего. Ни разу миссис Кармоди этого не делала и не собиралась делать исключение для этого Хеллоуина. Дети с ее улицы прекрасно это знали — попробовали бы маленькие поганцы позвонить в дверь! Она бы им ни за что не открыла! Потом она увидела медленно ползущую вниз по улице машину, авто остановилось, оттуда выбралась мамаша с маленькими детьми — совсем крошками, если уж на то пошло, — и стала терпеливо ждать, пока чада обзванивали двери и возвращались к машине с полными руками сладостей. А потом появилась еще одна — та вела детей за руки и то и дело нагибалась, поправляя то шарф, то шапочку, то воротник: видимо, беспокоилась, не замерзли ли. Однако на детишках накручено было столько теплой одежды, что их костюмы скелетов гляделись весьма странно.

Ну что ж, подумала миссис Кармоди, улицы нынче стали совсем небезопасны — неудивительно, что родители не разрешают детям выходить одним после наступления темноты.

И тут с улицы, со стороны особняка покойного Элмера Хэррода, раздались неприлично громкие вопли. Кто бы это мог быть? Понятно, что не прежний хозяин дома, но кто?..

На улице окончательно стемнело, наступало время отхода ко сну. Пора отойти от окна и укрыться в задних комнатах дома: в ночь Хэллоуина она всегда выключала свет над порогом, чтобы настырные дети думали — хозяйки нет дома.

Она прошла на кухню, села за стол и принялась читать вечернюю газету. Однако кухня выходила на северную сторону, нынче вечером — наветренную, и миссис Кармоди вскоре озябла. Пришлось включить плиту — та давала хоть какое-то тепло. Она потерла замерзшие ладони над цветком газового пламени и тут же заметила — вены, фу, какие заметные…

А вот и первые — отвратительные! — пигментные пятна… Ах, старость, старость, как незаметно ты подкралась…

Она снова углубилась в чтение, и тут в дверь позвонили. Либо дверью ошиблись, либо на пороге стоит ребенок недавно переехавших сюда соседей — местные-то давно к ней не совались, зная ее репутацию. Однако в дверь все звонили и звонили, и тогда миссис Кармоди все же решилась подойти к креслу у окна и отодвинуть занавеску. На пороге топталась целая толпа ряженых, отягощенных пакетами с дареной карамелью. Дети, конечно, — хотя при них и более взрослые провожатые имелись. А предводительствовал честной компанией рыжеволосый мальчишка, в обычные дни разносивший газеты. Он, видно, почувствовал, что хозяйка стоит у окна и смотрит на улицу, потому что вдруг подпрыгнул и прокричал:

— Откупись, а то заколдую!

А потом подумал и вдруг добавил уже не столь традиционное и гораздо более мрачное:

— Слышь, откупайся! А то и вправду заколдую!

«Подумаешь, напугал, — мрачно сказала себе миссис Кармоди. — Все равно не открою. Можешь хоть всю ночь здесь простоять…». Ах, Рассел, Рассел, ты мне так нужен, где ты, сынок… И она снова заплакала и побрела обратно на кухню. От газеты ее оторвал стук в верхнюю раму высокого бокового окна. Удивленно вскинув глаза, она увидела огромную оранжевую голову с оскаленной огненной улыбкой.

Сердце сдавило острой болью, однако она быстро оправилась от испуга — «это всего лишь тыква, тыква со свечой внутри».

— Выходи, Шарлотта, — донесся до ее слуха тихий голос. — Выходи, мы знаем, что ты дома.

— А ну пошли прочь отсюда, паршивцы! — заверещала она. — А то полицию позову!

— Тише, тише, милая Шарлотта, — насмешливо пропел тот же голос.

И она услышала топот множества ножек — кто-то убегал прочь. Наступила полная тишина. Но продлилась она совсем недолго.

III

Мистер Вайскопф первым зажег свет над своим порогом. Старый Эмиль на славу украсил дом перед праздником: тыквы, кукурузные початки и шелуха на перилах, на окна наклеены черные кошки из бумаги, а над порогом раскачивается ведьма с моторчиком — помело так и вертится в воздухе со зловещим жужжанием. Эмиль прошел на кухню и вытащил из холодильника последний поднос с шоколадными домашними конфетами — он их весь день заботливо замешивал и разливал по формочкам.

Он осторожно притронулся к одной шоколадке — отлично, застыла и стала твердой. Эмиль уселся за кухонный стол и принялся заворачивать конфеты в дорогую на вид подарочную бумагу — он ее собирал весь год как раз для этого случая. Бумаги скопилось предостаточно, ибо старый Эмиль, как и его любимый Фюрер, очень любил сладкое.

На столе высились целые горы домашних шоколадок — как-никак, целый день он над ними трудился. Конечно, старик не испытывал ни малейшего желания попробовать свою стряпню — ибо прекрасно знал, что туда намешано. А намешаны туда были всякие штучки, любовно сохраняемые как раз для сегодняшнего праздника — и для здешней детворы. Использованные бритвы, толченое стекло, дохлые насекомые и крысиный помет — как раз для мелких засранцев!

А что? Они его, почитай, каждый день мучили! То орут, то пристают с глупостями! И почти ежедневно какой-то мальчишка — как жаль, что его так и не удалось поймать, а то бы Эмиль как пить дать оттаскал его за уши! — выворачивал боковое зеркало, так что старик не видел нагоняющие машины, а ведь это опасно! Очень опасно — особенно в зимние месяцы, когда заднее стекло зарастает коркой льда или запотевает! Пожалуй, вы скажете: ну сколько же можно, даже самый жестокий ребенок должен устать от столь однообразных проказ — но нет! Маленький паршивец продолжал делать свое маленькое черное дело! А однажды Эмиль и вовсе обнаружил, что зеркало разбито и сиротливо обвисло — словно бы кто-то специально расколотил его молотком. Хотя, скорее всего, его просто разбили мячом. А еще дети украли крышку от бензобака, а потом напихали туда грязи, не говоря уже о жутком инциденте, когда мелкие паршивцы сняли с колес колпаки, забили их камнями и поставили на место. Машина тронулась с места, и раздались такие скрип и скрежет, что Эмиль решил — все, глушитель отвалился и волочится сзади по асфальту. А летом дети беспрерывно выбегали на проезжую часть — за мячиком, к примеру. И катались на велосипедах по самой ее середине! А когда он возвращался с работы, маленькие мерзавцы вечно играли в этот свой дурацкий бейсбол, в эту пакостную американскую игру, и тоже беспрерывно бросались прямо под колеса. Поганцы! Они еще осмеливались просить, чтобы он, Эмиль, не парковался на своем привычном месте — здесь у них, видите ли, первая база! И ему приходилось оставлять машину дальше вверх по улице! (А вот сегодня испортить или вымазать мыльной пеной автомобиль у них не получится — Эмиль запарковал его в надежном безопасном месте.)

Вот и сейчас они верещали на разные голоса: перекликались, визжали и горланили песенки. А ведь у него прекрасный, прекрасный слух — и даже старость на него не покусилась… Ах, как пригодился Эмилю абсолютный музыкальный слух в прежние дни, в далеком обожаемом фатерлянде! В те славные дни он служил концертмейстером в лучших оркестрах! Тогда-то Эмиль и пережил лучший и самый славный день своей жизни — при воспоминании об этом по спине до сих пор пробегала дрожь удовольствия. Сам Фюрер присутствовал на концерте (а давали Вагнера, да), а потом прошел за кулисы и лично пожал Эмилю руку.

О, глупцы, некультурные свиньи, поганые псы, невежественные идиоты! Как жаль, что в Германии стало невозможно жить — подумать только, они подвергли Эмиля денацификации (как будто можно стереть память об этих славных и героических днях!), бросили в тюрьму и потом выпустили с волчьим билетом и больше не давали ему мест при оркестрах. Так что теперь он, в жалком статусе «перемещенного лица», прозябал в этой стране дураков. Пальцы скрючились от артрита, играть на любимой скрипке Страдивари Эмиль больше не мог и вместо этого вынужден был подрабатывать… подрабатывать… (о нет, эти слова он не мог заставить себя выговорить).

В дверь позвонили, и старый Эмиль Вайскопф поковылял к двери, напевая под нос начало Пятой симфонии Бетховена (очень подходящую случаю тему — рок при дверях, да-да-да), и поспешил открыть ее.

Прошло довольно много времени, и старый Эмиль успел раздать почти все свои шоколадки. Подойдя к окну, он выглянул на улицу. Ветер стих, деревья и немногие пережившие холод цветы едва шевелились в ночном воздухе. На улице не осталось прохожих — впрочем, нет, вот у ворот как раз стоит один: высокий, очень худой, в подходящем для такого телосложения костюме скелета. Видимо, парень слишком устал или просто не решался войти во двор.

Эмиль свалил в пакет все оставшиеся шоколадки и открыл дверь.

— Иди сюда, любезный! — и он зазывно потряс сумкой. — У меня тут для тебя сладкий сюрприз!

Однако фигура в маске скелета не двинулась с места — лишь отрицательно качнулась голова.

«Ах так? Это что еще за глупости!» — рассерженно подумал Эмиль.

И поспешил к вытянувшейся у ворот фигуре.

Теперь он мог хорошо разглядеть ее.

Череп, на который он смотрел, был вовсе не маской.

IV

— Так, парни, давайте потише, — предостерег всех Ронни Сирз. — А то старушка Шарлотта опять разорется и вызовет полицейских.

Молодые люди, все еще одетые в хэллоуинские костюмы, привольно расположились на полу и на диванах (непременно свесив ноги с подушек и валиков) в комнате, в которой старина Элмер в свое время оборудовал звукозаписывающую студию. Некоторые — в основном совсем зеленые юнцы — дымили папиросами с марихуаной (травка им вовсе не нравилась, но надо же как-то выпендриваться перед друзьями), а остальные предпочитали травить молодые организмы обычным никотином.

Родители Ронни уехали из города, чтобы избежать праздничной суеты, и, как всегда в таких случаях, Ронни протянул из своего располагавшегося по соседству дома электрический провод и сумел включить в особняке свет. А еще он обнаружил на улице кран и запустил в доме водопровод. Особняк Хэррода давно стал чем-то вроде клуба местной молодежи, хотя обычно дело ограничивалось прослушиванием старых записей и просматриванием книг в библиотеке (запустить кинопроектор у них так и не вышло).

— Отвянь, Рон, — лениво отмахнулся кто-то. — Дай спокойно музыку послушать.

— Ага…

— Ладно, ладно, все понял, — вздохнул Ронни Сирз. — Но вот что я вам скажу, парни. Неправильную, неправильную музыку вы тут поставили. Надо реально страшную такую, ну, типа той, что доктор Файбс на органе бацает! А то фигня какая-то выходит — мы окрестных старперов злим, а должны напугать до смерти!

— Точно! Точно! Чтоб из них труха посыпалась! Старые пердуны, блин… Видали, как этот Эмиль Пердайсман конфетки раздаривал? С улыбочкой, блин… небось, тараканов туда намешал, старая погань…

— Да иди ты в задницу! Я кассеты перерывать не нанимался! Сами ищите свой страшный музон! Ну или давайте поставим чё-нить, что еще не слушали, а? Как вам? — И предложивший это молодой человек поднял небольшой диктофон с письменного стола Элмера Хэррода.

Диктофон нашли на трупе мистера Хэррода. Полицейские прослушали его несчетное количество раз в поисках разгадки таинственной смерти хозяина дома, однако записанные на пленку слова оказались сущей бессмыслицей. Чушь, самая настоящая чушь, которая никак не могла помочь расследованию.

— Ну давай, включай…

Из диктофона донеслись звуки ночи — шелест ветра в ветвях деревьев, странный топоток — словно от множества лапок.

— Фигасе, прям как на кладбище…

— Да ну, выключай! Слов-то не слышно!

И, словно желая опровергнуть это высказывание, диктофон выплюнул слова — их четко выговаривал голос Хэррода:

— Иа! Иа! Ктулху фтагн! Ф’нглуи мгл’наф Ктулху Р’льех вгангл фтагн!

— Это что еще за хрень такая?

— Да ладно, офигительно, слушай, то, что надо! Громче! Сделай громче! Пусть старперы обделаются по своим халупам!

— Нет! Не надо! Чего-то мне все это не нравится… Не надо, говорю, с-сстрашно, блин…

— Не, вы только послушайте — Ронни забоялся буки, Ронни хочет пойти домой к мамочке!

Звук выкрутили до отказа и принялись бесконечно гонять запись по кругу. Что-то в нездешних словах было гипнотизирующее, пробуждающее смутные воспоминания… В голову заползали мысли, похожие на обрывки сновидений: о ныне разрушенном, но все равно близком Иннсмуте, о громадном рифе прямо на выходе из тамошней гавани, о рыбоподобных и жабоподобных существах, обитавших на скользких камнях, об их ритуалах в полуночной темноте…

— Иа! Иа! Ктулху фтагн! Ф’нглуи мгл’наф Ктулху Р’лъех вгангл фтагн!

Они снова услышали эти странные слова, однако на этот раз они доносились словно бы издалека. Откуда точно — определить не удавалось. Кто-то кричал, что голоса слышатся на кладбище, кто-то настаивал, что откуда-то из соседних комнат, а может, и из подвала.

Однако звуки становились все отчетливее. А еще они приближались. Они превращались во все убыстряющийся речитатив, и в нем слышались новые слова, которых не было на пленке:

— Иа! Шуб-Ниггурат! Черный Козел лесов, а с ним — Тысяча Юных!

— Слышали? Черный козел с тысячью молодых козёликов! Аааа! Это офигительно, офигительно!

— Мне пора домой! — пискнул кто-то из самых маленьких гостей и быстро убежал под насмешливое улюлюканье остальных.

— Ньярлахотеп… Н’гах-Ктун… Хастур!.. Йиг, Отец Змей… Тсатоггуа… Йог-Сотот… Йиан… Азатот… Иа! Иа! Великий Ктулху!.. Л’мур-Катулос… Тот, кого нельзя называть.

— Ха-ха, а что, если это все старперские штучки, а?! Вдруг старичье решило подшутить над нами, ха-ха-ха!

— Да ты рехнулся, братан!..

Однако даже подсознательно и где-то против воли они прислушивались к звукам — отвратительным, нездешним, движущимся в их сторону — и приближающимся. И это движение сопровождалось пением — точнее, тем самым бессмысленным речитативом. Впрочем, бессмысленным он представлялся хохочущим мальчишкам, но отнюдь не тем, кто пел. Звук повиновался определенному ритму, словно это было заклинание, призывающее что-то или кого-то. Но кого?..

— Похоже, в подвале поют, — пробормотал Ронни Сирз. — Все согласны?

Все согласились.

— Ну что, пойдем глянем?

— Ой, да ну тебя!

— Слушай, ну ты и говню-ууук…

Однако в подвале ничего подозрительного они не увидели — только пятна сырости на стенах и паутину. Похоже, здесь Элмер Хэррод хранил что-то скоропортящееся, и это что-то явно протухло, судя по нестерпимой вони.

Но они очевидным образом приблизились к источнику звука и пения. Прислонив ухо к стене, мальчишки обнаружили, что так странные слова слышатся четче.

— Слушайте, а помните, Хэррод что-то такое говорил про тайный подземный ход у себя под домом? Ну, в одной из передач? Помните?

— Да нет, ты что, он только сказал, что подземный ход ему приснился!

— В общем, тут явно что-то такое есть. Давайте поднажмем — вдруг кирпичи провалятся! Ну или рычаг найдем!

Рычаг они и впрямь вскоре обнаружили. Целый участок стены отъехал прочь, протестующе скрипя несмазанными петлями, и за ним открылся туннель — удивительно широкий и с весьма высоким сводом. Воздух в подземном проходе пах плесенью и гнилью, словно здесь годами лежали и тухли чьи-то трупы, и мальчишки невольно отшатнулись, вдохнув отвратительный смрад.

У входа в туннель пение слышалось совершенно четко. И время от времени оно сопровождалось громогласным плеском, словно кто-то здоровенный, не меньше гиппопотама, с разгону бросался в воду.

— Э, нет, я туда не ходок!

— Ничего подобного! Пойдешь как миленький!

И осторожничающего приятеля затолкали в туннель первым.

Как ни странно, его никто не сожрал и не проглотил.

Никто не желал входить в туннель следом — но и трусом прослыть не хотелось. Однако чем дольше они изучали темное нутро туннеля, тем больше их разбирало любопытство — в конце концов, страсть к изучению подземных ходов и тайных путей присуща всему человечеству.

— Ну что, пошли, что ли, — пробормотал Ронни Сирз и подал всем пример, ступив в темноту за кирпичной кладкой.

Туннель круто уходил вниз, в самые глубины земли, причем, судя по скобам для факелов, они здесь явно шли не первыми. В стенах то и дело попадались неглубокие ниши, Ронни светил в них фонариком, но они каждый раз оказывались совершенно пустыми. И никто, совершенно никто не попадался навстречу — даже крысы.

Они шли вперед, причем — почему-то — ускоряя шаг. Никто не желал оказаться в хвосте процессии, так что все сбились в стайку — настолько тесную, насколько позволяла ширина туннеля. А ход то и дело изгибался под странными углами и закладывал лихие петли, и каждый раз направление звука менялось: он то слышался сверху, то подплывал снизу, и, завороженные ритмичным распевом, мальчишки один за другим подхватывали речитатив, быстро попадая в такт и примериваясь ко все более привычным словам:

Бетмоора… Ленг… Бран… Иннсмут… Озеро Хали… Звездный странник… Иа! Шуб-Ниггурат!..

Пройдя так довольно длинное расстояние, они наконец различили впереди свет в конце туннеля, и пение, так долго стучавшее им в уши, вдруг стократ усилилось, и одновременно все они, как один, осознали, что совершили непростительную глупость, придя сюда, и встали как вкопанные.

Однако пение и звуки становились все громче и отнюдь не прекращались. Впереди уже различался свет высоко поднятых факелов, факелов, в свете которых непроницаемо чернело мерзкое озеро, в которое падали капли со свода туннеля. Факелы держали люди с чудовищными лицами жаб — прежние обитатели Иннсмута.

Похоже, наступало время развернуться и бежать прочь, и многие уже готовились поступить так, однако тут один из мальчиков вскрикнул:

— Смотрите! — и ткнул в темноту туннеля за их спинами.

Огромный камень в полу отъехал в сторону, открывая дыру, из которой поднялся пересиливающий все остальные запахи смрад гниющих морских водорослей, и из отверстия показалось щупальце — извитое, все удлиняющееся, бесконечное в своих коленцах, оно осторожно выбралось наружу и поползло к детям.

V

Мисс Мэри Пибоди уже довольно долго бродила по кладбищу — пожалуй, уже несколько часов. Похоже, она потерялась и не могла найти дороги наружу. Ей еще не приходилось бывать на кладбище ночью, и в темноте все выглядело совсем по-другому — по-другому и гораздо, гораздо страшнее. Топоток мелких лап слышался сейчас совершенно отчетливо, и время от времени до слуха ее доносился крик, явно принадлежащий кому-то, кто бился в смертной агонии.

Она прислонилась к стволу дерева, дрожа с головы до ног: тонкий свитер и так не очень-то грел, а ночь выдалась весьма холодной. Издалека доносился собачий лай, и она вздохнула с облегчением: звук свидетельствовал, что где-то неподалеку живут люди, стоят дома и проходит улица, по которой она сюда спустилась.

О, не то чтобы она не видела этой ночью людей — они ей попались сегодня во множестве, причем самых разных видов. По какой-то странной причине она все время оказывалась в Ведьминой Лощине — там собрались жаболицые и рыболицые люди, и совершали они какой-то странный ритуал, к тому же сопровождая его очень страшными звуками и пением.

Однако мисс Пибоди предпочитала оказаться свидетелем подобной церемонии, лишь бы не смотреть на черный высокий столб в новой части кладбища. Всякий раз, когда она проходила мимо, обелиск, как ей казалось, поворачивался вокруг своей оси, и от одного этого вида у мисс Пибоди начиналось головокружение.

— Мэй-миии!..

Ее окликнули откуда-то неподалеку. Мисс Пибоди внимательно прислушалась.

— Мэйми, где ты! Мне холодно и одиноко, Мэйми!

— Бенджи? Бенджи, это ты? Бенджи!

Однако ей не ответили. Мисс Пибоди поспешила на голос, едва не споткнувшись о собственный зонтик.

— Ах вот ты где, Бенджи…

И она быстро пошла к чему-то, что очень походило на Бенджи — таким, как она его запомнила. Маленький мальчик в кепке и старомодных ботинках. Однако Бенджи вдруг обернулся стволом дерева, и Мэри едва не налетела на него лбом.

Как же темно под этими деревьями… И как теперь отыскать Бенджи?..

Она развернулась, очень расстроенная — и едва не налетела на что-то, что загораживало тропу. Что-то очень высокое, очень темное и весьма выделяющееся даже на фоне ночной темноты.

Это что-то заступило ей дорогу и обвилось вокруг.

— Оставь меня! Ты не Бенджи!

— О нет, я — это он. Я был им когда-то… А ты — хотела ли ты и впрямь найти Бенджи? Ты же ударила меня по голове камнем и похоронила здесь! А ведь я еще дышал, когда ты меня закапывала…

— Отпусти! Мне больно!..

— О да, я твой Бенджи. Мне очень холодно, очень одиноко. А еще я очень, очень голоден…

VI

Ночь все тянулась и тянулась, исполненная стольких ужасов, что миссис Кармоди уже потеряла всякую надежду уснуть. Снова поднялся ветер и заколотился в окна ее спальни. За стеклами кто-то стонал — жалобно и пронзительно, словно баньши. Залаяла собака, ей ответила другая, потом третья и четвертая, словно псы заражали друг друга желанием побрехать в темноту.

И лаяли-то они безо всякого энтузиазма, наоборот, собаки словно делились горестями и пытались хором преодолеть какой-то безымянный страх. Словно их беспокоило присутствие незнакомца на улице. Незнакомца — или незнакомцев. Однако вскоре лай затих и сменился совершенно иными звуками: псы скулили и повизгивали, словно просясь, чтобы их пустили внутрь. И тут один из псов взвыл от боли, а остальные сорвались в панический, отчаянный лай. Миссис Кармоди казалось, что она видит, как несчастные создания рвутся с привязи.

Однако звуки, доносившиеся из дома Элмера Хэррода, пугали ее еще больше. Она снова и снова слышала знакомый сардонический голос Хэррода, и сердце отвечало страшным стуком, однако потом она сообразила: наверняка проигрываются какие-то старые записи. Да, точно, она видела эту передачу несколько лет назад — и узнала музыку и слова.

Затем голос Хэррода принялся читать нечто новое. Видимо, то были слова, совершенно бессмысленные на первый взгляд. Бессмысленные — однако, несмотря на кажущуюся непонятность, они внушали инстинктивное отвращение. Словно участники шабаша читали задом наперед строки из Библии… Слова внушали первобытный ужас, она чувствовала, знала, что когда-то и где-то их уже слышала, однако душа противилась даже малейшей попытке припомнить, когда же это могло произойти.

И тут, со стороны — о ужас! — кладбища, кто-то подхватил декламацию. Слова повторяли и прибавляли к ним новые — такие же мерзкие и невнятные. В отвратительной тарабарщине слышались словно бы имена запретных мест. Речитатив становился все громче и громче, и миссис Кармоди, задрожав от холодного ужаса, поняла, что тот, кто их произносит, идет сюда, на ее улицу. Однако, почему «тот» — те, ибо поющих явно насчитывалось больше одного…

И вдруг, неожиданно, звуки, доносившиеся из дома Хэррода, стихли. Однако на кладбище продолжилась какая-то возня: сначала миссис Кармоди показалось, что она слышит женские крики, а голоса, декламирующие бесконечный бессвязный монолог, и не думали униматься — напротив, они все приближались.

Теперь ее дом оказался в осаде. Со стороны кладбища послышался перестук тяжелых колес — знакомый перестук, ей уже приходилось слышать, как по улице проезжает повозка — и тихое ржание лошадей. Люди, правившие таинственным экипажем, молчали, лишь изредка перекидываясь словцом-другим. Они останавливались у каждого дома, словно уборщики мусора, чувствовалось, что двигаются они медленно, словно ворочая нечто тяжелое. При их приближении собаки принимались захлебываться в отчаянном лае. И вот теперь невидимые дроги остановились перед ее домом.

Она заледенела под простынями. Миссис Кармоди не то что не желала полюбопытствовать — она знать не желала, кто или что остановилось перед ее домом. До сего момента ей редко приходилось испытывать ужас, однако сейчас она чувствовала себя испуганной как никогда в жизни.

Послышались звуки, словно кто-то осторожно взбирался вверх по ступенькам ко входной двери, подтаскивая себя вверх, к крыльцу, подволакиваясь через крыльцо к двери. Потом этот кто-то (или все-таки что-то?) подергал ручку и зацарапался — словно у этого кого-то были когти! — в дверь и потом в окна. Она лежала и слушала, затаив дыхание, не в силах пошевелиться от ужаса. Однако таинственный посетитель не успокоился на этом и проделал все — от окна до дверной ручки — в обратном порядке. И сволокся вниз по ступеням. Однако затем она услышала, как нежеланный гость медленно, до ужаса медленно прошел по дорожке и остановился под окнами спальни.

— Мама, — послышался тихий голос, — пусти меня. Пожалуйста, мамочка, пусти меня в дом.

Ее захлестнула ярость. Точно. Это рыжий пакостник-газетчик пришел мотать ей нервы. Как, как он только мог удумать такое! Издеваться над горем несчастной матери, потерявшей ребенка, тревожить ее покой в тишине ночи, да еще с какой подлой изобретательностью! Подражать голосу ее покойного сына! Ну ничего, утром она позвонит куда надо, и мерзавец пожалеет о своей недостойной выходке!

Ярость полностью вытеснила в душе страх, и через несколько минут миссис Кармоди уже спала крепким сном.

VII

Утро выдалось ясное и морозное. Дул ветер, не слишком сильный, хотя вполне достаточный, чтобы в скором времени разогнать скрывающие солнце облака. Занимающийся день обещал быть просто чудесным.

Жители улицы неохотно выбирались из постелей — кому-то ведь и на работу нужно идти. Большая часть аборигенов провела ночь, не сомкнув глаз, — уж больно страшные звуки неслись снаружи до самого спасительного утра. И по некоей так и оставшейся неизвестной причине все жители как можно дольше оттягивали момент, когда приходилось все же собраться с духом и выглянуть наружу.

И вот когда они все же вышли и увидели, что их ждало, они насмерть перепугались, а большинство тут же позвонило в полицию. Полицейские прибыли незамедлительно, и в большом числе, сопровождаемые воем сирен. Оглядевшись, стражи порядка первым делом перекрыли движение на злосчастной улице. Зеваки, прохожие и просто жители соседних домов, привлеченные звуками тревоги, мгновенно собрались в приличных размеров толпу, которая все прибывала. Все старательно рассматривали лужайки перед домами на резко уходившей вниз под гору улице — той самой, что упиралась в Старое Детшилское кладбище. Среди любопытствующих сразу затолкались торговцы всякой всячиной: воздушными шариками, жареными орехами и хот-догами. А все уважающие себя городские газеты освободили первую полосу для фотоматериалов.

По правде говоря, на улице было что пофотографировать — правда, большую часть снимков пришлось отправить в мусорную корзину и не публиковать — чтобы не шокировать почтеннейшую публику. Ибо ночные гости проявили невиданную щедрость: у каждого дома они оставили — непосредственно на лужайках, на ступенях или у стволов деревьев посреди аккуратно стриженой травки — трупы с близлежащего кладбища. Некоторые испускали зловоние, вполне соответствующее стадиям далеко зашедшего разложения, в то время как другие уже лишились последних остатков плоти и представляли собой голые скелеты — именно такой обнаружился рядом с телом старого Эмиля Вайскопфа. Бедняга глядел в небо, а глаза его, широко раскрытые, смотрели в небо с недоверием и ужасом. Костлявые пальцы скелета сжимали старику горло.

Самую первую остановку ночные гости сделали у дома покойного Элмера Хэррода, оставив там тело хозяина. Точнее, даже не тело, а скелет, однако несчастного узнали по одежде. В свое время труп Элмера довольно долго пролежал в городском морге — родственники не спешили забирать его. Мистера Хэррода первым похоронили в новой части кладбища, которую назвали Хэррод-Плейс в его честь. Однако оставалось совершенно непонятным, почему тело лежало, полностью обмотанное лентами из кассет.

А еще у бедных жителей возникли серьезные трудности с домашними животными. Некоторые собаки подошли к трупам и принялись их обнюхивать — лишь для того, чтобы быстренько убраться в конуру и залечь в ней, дрожа от страха. Другие псы раскидывали кости, и хозяева насилу их оттащили от потревоженных тел. Как ни странно, среди останков нашелся и собачий труп — странным образом деформированный. Над ним сидел кот и пожирал выдранную из брюха собаки печень, а когда подошел хозяин, животное выплюнуло кровавый завтрак и свирепо засверкало глазами.

Миссис Кармоди увезли в больницу — бедняжка испытала тяжелейшее потрясение. Выйдя рано поутру, чтобы подмести дорожку, она обнаружила под окном спальни мерно колышущийся под ветерком и царапающий штукатурку труп. Лицо не удалось опознать — слишком далеко зашло разложение, однако миссис Кармоди была положительно уверена, что на теле надет костюм, в котором похоронили ее сына Рассела.

Наведавшись в особняк покойного Хэррода, полиция обнаружила, что там повсюду — несмотря на наступление дня — включен свет, а в одной из комнат по-прежнему крутится кассета в диктофоне. Видимо, непрерывное проигрывание в течение ночи повредило запись, ибо слов теперь никак не удавалось разобрать — из магнитофона слышалось лишь бессмысленное бормотание. Однако местные ребятишки, оккупировавшие дом накануне ночью, исчезли куда-то — все до единого и бесследно. Полиция обыскала каждый уголок в доме, а в подвале даже обнаружила тайный подземный ход, однако в туннеле не нашлось ничего примечательного, разве что стойкий и неприятный запах гниющих водорослей. Ход вел на кладбище, к свежепротертой могильной плите Обедии Картера, которая нарядно сверкала под ярким солнцем.

Новая часть Старого Детшилского кладбища ночью пострадала от рук шайки вандалов: все могилы стояли разрытыми, лежавших в них покойников вынули и выкинули прочь. Гробы расколотили, а щепки свалили в кучи, словно растопку для камина. Полиция полагала, что это проделки окрестной ребятни: мальчишки наскучили вечеринкой в особняке Хэррода и переместились на кладбище в поисках острых ощущений. Были незамедлительно начаты поиски детей — их фотографии и описания разослали по окрестным городам.

Однако смерть мисс Пибоди поставила полицейских в тупик. Раскрытый розовый зонтик висел на ветвях дерева, издевательски указуя ручкой на распростертое внизу бездыханное тело. Существо, объевшее ее останки, подошло к трапезе весьма избирательно: оно изгрызло до костей лишь тело, оставив тоненькие руки и ноги болтаться на сухожилиях по обеим сторонам от обглоданного позвоночника. Когда полицейские с предосторожностями подняли тело несчастной, ее конечности закачались в воздухе, как у проволочной куклы.

А кроме того, полиция так и не сумела понять, почему из всех кладбищенских монументов не пострадал лишь один — высокий обелиск. Он горделиво возвышался над разоренными могилами, а золотивший его гладкую поверхность солнечный свет долее всего задержался на буквах, складывавшихся в загадочное слово КТУЛХУ.

Джеймс Уэйд

ТЕ, КТО ЖДЕТ

Счастлив тот, чей опыт и мастерство не выходят за пределы крохотного участка Бесконечности, отмеренного Человеку для изучения и подчинения. Тот же, кто выходит за его пределы, подвергает смертельной опасности самые свои жизнь, рассудок и душу. Избегая таковых опасностей, таковой человек отнюдь не возвращается к прежней жизни, но отторгается ею навеки — ибо спасение не означает забвения, и память и ее воспоминания остаются с нами навсегда.

Прошло семь месяцев с тех пор, как я приехал в старинный массачусетский городок Аркхэм ради посещения курса в весьма известном Мискатоникском университете. С тех пор знания мои увеличились, причем изрядно, однако вовсе не в тех областях, в коих ожидалось. Ибо для меня открылись новые миры, скрывающие бездны премудрости, однако — одновременно — и несказанные ужасы, миры, посещение коих открыло мне всю слабость человеческой натуры и неприспособленность ее для общения с силами, превышающими наше разумение.

Первые недели помимо посещения занятий в университете я был занят тем, чем обычно заняты приезжие: обживался на новом месте и привыкал к лекциям и новым правилам. Мы отлично сошлись с моим соседом по комнате, Биллом Трейси. Высокий, белокурый, скромный и к тому же приятный в обхождении и честный — словом, подлинное сокровище, весьма редкое среди людей. Будучи второкурсником, он помог мне освоиться в университете: терпеливо отвечал на бесчисленные вопросы, касающиеся расположения аудиторий и комнат, нрава и характера преподавателей и прочих мелочей и глупостей, которыми неизбежно интересуется новичок-первокурсник.

Так прошел месяц, а затем случилось нечто, ставшее началом цепи событий, невиданных для нашей планеты и ее длинной истории. Однако началось все довольно прозаическим образом.

Однажды вечером, изрядно припозднившись, я вдруг припомнил, что забыл выписать цитаты из Шелли, которыми наверняка поинтересовались бы на завтрашнем семинаре по литературе. Придя в настоящий ужас, я осторожно поинтересовался у Билла Трейси:

— Как ты думаешь, библиотека еще открыта?

— Ну, наверно, — пожал плечами тот. — Но я бы на твоем месте поспешил. Они в десять закрываются. Ты б еще дольше собирался…

И он захихикал, посмеиваясь над моими рассеянностью и нерасторопностью.

Я выбежал из спального корпуса и быстро пошел по усыпанной гравием дорожке, что вела через весь кампус прямиком к высокому кирпичному зданию библиотеки. Подойдя поближе, я испустил вздох облегчения: в окнах на первом этаже кое-где горел свет. Пройдя внутрь, взял нужную книгу и, пройдя мимо стойки вечно занятого библиотекаря, развернулся и, повинуясь неожиданному желанию, направился в зал редких книг, который в эти часы пустовал — впрочем, как и остальные читальные залы. Усевшись за стол, я уже приготовился погрузиться в изучение од Шелли и вдруг увидел — это. Нечто, что навсегда изменило мою жизнь.

Это был безобидный на вид листок бумаги. Он лежал на столе рядом со мной, и я мог разглядеть, что он исписан только с одной стороны. Праздное любопытство заставило меня обратиться к чтению. Оказалось, что это что-то вроде заметок, которые студенты кропают в читальном зале, дабы не нарушать покоя и тишины своим шепотом. На листке сменялись короткие фразы, записанные двумя разительно отличающимися почерками. Я хотел было уже отложить бумажку, как вдруг что-то привлекло мое внимание. Я принялся читать этот немой диалог со все возрастающим интересом. По правде говоря, впопыхах нацарапанные слова просто заворожили меня. Вот что я запомнил из этой письменной беседы:

Который час?

9.15

Ну когда же они все уйдут.

Да только двое и осталось. Сейчас пойдут по домам.

Да скорей бы. Хотел бы я, чтобы Итаква забрал…

(а вот здесь запись обрывалась — кто-то попытался старательно, но не совсем успешно зачеркнуть таинственное слово. Потом шло это:)

Ты с ума сошел? Сколько раз повторять — не пиши эти имена!

Ну ладно. Ну что, сегодня?

Я перепишу заклинание.

Мы сможем открыть Врата с помощью…

(снова обрывается запись)

Они уходят. Неси ключ.

Записки заканчивались этой фразой. Я сидел, совершенно ошеломленный. Что же планировали совершить эти двое — неужели ограбление? А что за таинственные намеки — «заклинание», «открыть Врата»?.. Кто этот «Итаква» и почему это имя нельзя записывать?

Мои размышления прервались самым неожиданным образом: дверь с надписью «Только для сотрудников» отворилась, и из нее вышли двое мужчин. Я поймал взгляд одного из них: тот цепко оглядел комнату с ее бесконечными рядами полок и уставился на меня — и на клочок бумаги на столе передо мной.

У смотревшего была весьма примечательная внешность: высокий, с нависающими бровями и очень темной кожей, он совершенно не походил на студента — прежде всего возрастом. Шагавший рядом выглядел моложе и был ниже и шире в плечах, и в руках он сжимал чемоданчик. На обоих красовались джемперы с эмблемой университета. Младший явно растерялся и расстроился, увидев меня, быстро прикрыл и запер дверь, а затем посмотрел на товарища с немым вопросом: мол, что будем делать? Тот не замедлил с ответом. Выступив вперед, он заговорил со мной тихим, но очень свирепым голосом, в котором, тем не менее, отчетливо слышались нотки страха:

— Прошу прощения, сэр, но эта бумага принадлежит мне.

И без дальних слов прихватил ее и зашагал прочь.

— Одну минутку! — сердито воскликнул я. — Что это вы тут делали? Похоже, что пытались вынести редкие книги? Что в чемоданчике?

Сообразив, что, не объяснившись, они отсюда не выйдут, старший остановился и снова заговорил со мной. На этот раз он был сама вежливость:

— Прошу простить мои манеры, — мягко улыбаясь, проговорил он. — Можете быть совершенно уверены: мы с товарищем вовсе не замышляем ничего дурного. Правда в том, что мы действительно пользовались весьма редкими изданиями, хранящимися в той комнате. Однако мы просто переписывали некоторые отрывки для… мнэ… ну, скажем, для диссертации, посвященной проблеме демонопоклонничества.

Акцент и выбор лексики подсказали мне, что это, скорее всего, иностранец.

— Прошу прощения, но нам пора.

И, ухватив своего спутника за локоть, мой собеседник развернулся, чтобы пойти прочь.

— Думаешь, он понял…? — пробормотал было низенький, но тут же осекся — высокий сделал ему знак замолчать и красноречиво покосился в мою сторону.

После чего оба спешно покинули читальный зал, оставив меня в глубоком замешательстве.

Работа не отняла много времени, но на обратном пути — а дорожка шла, как я напомню, через весь кампус — мысли о двух странных джентльменах не отпускали меня. Если они занимались вполне дозволенной деятельностью вроде конспектирования, то почему же им так хотелось остаться одним в комнате? Почему они не хотели открывать запертое хранилище при свидетелях? К тому же, записка изобиловала неприятными и смутными намеками, и что-то мешало мне поверить их объяснениям.

Над темной, шелестящей ночными листьями рощей криво висела убывающая луна. Вокруг нее разливалось приглушенное сияние, а выше посверкивали звезды — проблески нездешнего света из непознаваемых глубин космоса. Передо мной возвышалось здание спального корпуса, в котором светилась от силы половина окон. А в комнате меня ждал Билл Трейси. Возможно, он сумеет объяснить мне события сегодняшнего вечера?

Я поспешил к себе. Билл насмешливо приветствовал меня:

— Ага-ааа! Ну что, пустили?

— Да-да-да, — ответил я рассеянно и тут же поинтересовался: — Слушай, а ты когда-нибудь видел такого высокого, темнокожего иностранца? Совсем немолодой, кстати… Он вообще студент? За ним еще хвостом таскается широкоплечий парнишка?

— Ах, этот… Ну да, как не знать. Его зовут Рено. И он действительно не наш ровесник. Рено — докторант. Специализируется на древней литературе и фольклоре.

— Вы знакомы?

— Ну, не особо. Он такой, неразговорчивый. А вы что, пересеклись в библиотеке?

— Ну… да.

И я рассказал, что произошло в зале редких книг. Билл разволновался, когда я упомянул про непонятного Итакву и запертое хранилище.

— Что-то это мне все совсем не нравится, — пробормотал Билл про себя — и для себя.

— А что такое?

— Да ничего хорошего. Я-то, видишь ли, здесь родился и вырос. И знаю местные легенды…

И он рассказал мне все, что знал. Передо мной развернулось фантастическое повествование о зловещих книгах, передаваемых из века в век, с времен незапамятных, — и все эти страшные манускрипты якобы сохранялись в Мискатонике, в том самом запертом библиотечном хранилище. Что, мол, жуткие верования и кровавые ритуалы, подробно описанные в запретных книгах, бытуют и проводятся и по сей день. Что в густых лесах на берегах реки Мискатоник ежегодно собираются люди для отвратительных, бросающих вызов времени обрядов (мало того, там еще и стоячие камни имеются, причем не одинокие, а стоящие кругами), а Данвич, крохотный городок в окружении холмов с похожими на алтари камнями на вершинах, чахнет год от году — и не просто так. Туда неспроста никто не ездит. И здесь, в Аркхэме, не было недостатка в тех (особенно среди старшего поколения), кто утверждал: зло, настоящая тьма приходит на зов из холмов и с небес, нужно лишь договориться о цене. И все соглашались на том, что время от времени над холмами и вправду встает непонятное зарево, и оттуда доносится словно бы звук переворачиваемой и проваливающейся земли. Ученые мямлили что-то про сейсмические толчки и северное сияние, но никто так и не решился съездить в холмы и проверить на месте. В старые времена все безоговорочно верили в то, что на вершинах холмов страшные колдуны поклонялись легионам демонов. Таинственные исчезновения тех, кто жил там или решался забрести в холмы по ночам, неизменно приписывали деятельности демонопоклоннических сект или отвратительным божествам, которым те поклонялись. Что ж, эту версию отлично подтверждало то, что многих находили спустя много месяцев — но умершими совсем недавно.

Тут мой собеседник замолчал.

— Так, — сурово кивнул я. — Все понятно. Я надеюсь, ты-то не веришь в эту чепуху?

— Верю ли я? Да я бы засомневался, что Рено в это верит! Но видишь — они туда пробрались и что-то переписали. И явно долго готовились.

— Да они просто пара придурков!

— Если хочешь узнать что-нибудь наверняка, попроси разрешения полистать книги в хранилище — там этого демонического хлама просто залежи. Тебя пустят, не сомневайся. Вот если ты вдруг загоришься энтузиазмом и начнешь страницами оттуда все переписывать — вот тогда тебя заподозрят. Мало ли, может, ты рехнулся. Вот почему эти ребята решили обзавестись собственным ключом и законспектировать нужные абзацы в приватной обстановке.

Ночью мне так и не удалось толком уснуть. По правде говоря, бессонница одолевала меня вовсе не из-за поселившегося в душе смутного страха (которому впоследствии предстояло обратиться в страх вполне определенный). Нет, я ворочался в постели из-за перевозбуждения: неужели мне удалось обнаружить новый мифологический сюжет? Ну, положим, не такой уж и новый, но для меня — вполне неизведанный. Дело в том, что я посвятил годы собиранию местных легенд моего родного штата Висконсин.

И вдруг среди ночи я припомнил, где мне приходилось уже слышать это таинственное имя — Итаква. Путешествуя по северным лесам Висконсина в поисках легенд, дотоле мне неизвестных, я свел знакомство со стариком индейцем, который и рассказал мне смутную легенду о Вендиго, которого также называли Бегущим-с-Ветром или Итаква. Вендиго в этих сказаниях — могучий и страшный дух, обитающий в заснеженных безлюдных лесах. Он хватает людей и забирает их с собой в облачные ветреные высоты. Бедняги бегут с ним над лесами — далеко, далеко, прочь от обжитых земель, и никогда уже не возвращаются к людям, ибо замерзают до смерти в этой бесконечной небесной погоне.

Так что же, выходит, двое вполне вменяемых ученых говорили об этом духе как о реально существующем? Или я что-то перепутал?

Следующий день тянулся бесконечно. Как только занятия закончились, я со всех ног бросился в библиотеку. Робко приблизившись к старику заведующему, я спросил, можно ли осмотреть редкие книги по оккультизму, хранящиеся в закрытой комнате. Тот странно покосился, однако не отказал в просьбе и выдал один из ключей, болтавшийся на железном кольце у пояса, и строго наказал непременно запереть дверь по выходе.

Терзаемый беспричинными опасениями, я подошел к роковой двери и вставил ключ в замок. Открыв дверь, я оказался лицом к лицу с несколькими стеллажами, тесно уставленными книгами. Судя по виду — некоторые тома буквально рассыпались на глазах, — книги и впрямь были очень старинными. Это произвело на меня безмерное впечатление. Многие издания недосчитывались страниц или выглядели чрезвычайно попорченными, другие представляли собой не более чем переплетенные рукописи. На глаза мне попадались странные названия: «Некрономикон» Абдула Альхазреда, «Неназываемые культы» фон Юнгзта, «Liber Ivonis» и «De Vermis Misteriis» Людвига Принна. Я стоял посреди этой библиотеки всевозможного зла как сущий профан. Однако мне недолго предстояло оставаться в состоянии благословенной невинности.

Я мгновенно вцепился в «Некрономикон» (он был толстый и к тому же наиболее сохранившийся из всего ряда) и открыл его. Судорожно листая страницы, я впервые прочитал имена Великого Ктулху, Азатота, Повелителя Всего Сотворенного, Йог-Сотота и Шуб-Ниггурат, Ньярлахотепа и Тсатоггуа и прочих ужасов живой природы, которые мне дотоле были совершенно неведомы. Поверь я всему прочитанному, рассудок мой помутился бы в одно мгновение, но тогда все это представлялось мне неким мифологическим сюжетом, черным и зловещим, ну или, в крайнем случае, некоей дьявольски продуманной мистификацией. Поэтому я читал со всевозрастающим интересом.

Передо мной раскрылись сотни страниц разрозненных, не связанных между собой заметок на латыни — заклинания, заклинания противодействия этим заклинаниям, магические формулы и заговоры (причем часть из них была записана явно с чужого языка и следуя его звучанию). Время от времени попадалась грубо прорисованная диаграмма, состоящая из сложных знаков — сплошные пересекающиеся линии и концентрические круги, а в центре объятая пламенем звезда, обозначаемая как «Старший Знак».

Из более или менее связных отрывков мне удалось выцепить странный сюжет. Согласно писаниям одного безумного араба, миллионы эонов лет тому назад, задолго до появления человека, землю посетили некие могучие сущности «со звезд» — читай, из космоса. Эти Существа (у каждого из которых было свое труднопроизносимое имя, звучавшее донельзя странно) не принадлежали нашему измерению и не связывались границами Пространства и Времени. Эти воплощения вселенского зла бежали на землю из космических пространств, бесконечно от нас далеких, спасаясь от гнева благих Старших Богов, против Коих поименованные создания восстали. И вот эти самые Великие Древние (очень, очень злые) построили на земле циклопические сооружения согласно принципам неевклидовой геометрии, ибо именно с Земли они желали начать новое восстание против Старших Богов. Но прежде чем Те приготовились в полной мере, «звезды отказали им в удаче» (по выражению старинного автора), и эти самые Великие Древние не сумели выжить. Однако они и не умерли, но благодаря черным чарам их великого жреца Великого Ктулху погрузились в сон и до сих пор пребывают в забытьи среди построенных ими чудовищных городов, ожидая часа пробуждения. Некоторые были изгнаны в самые внутренности земли, других же заточили в иных измерениях.

Но по прошествии невообразимо долгого времени на земле появился Человек, и Великие Древние сумели сговориться с некоторыми из людей в их мыслях, и открыли им истину о грядущем великом пробуждении, и научили их песнопениям и ритуалам, кои, сопровождаемые соответствующими жертвами и обрядами, могли бы хотя бы на время вывести чудовищных Существ из сна и позволить им явиться в древних кругах каменных монолитов в пустошах и неудобиях земли, а еще книги смутно предсказывали, что Человеку суждено стать великим инструментом, отмыкающим для Древних двери нашего мира — ибо сами Они еще не в состоянии вершить здесь свою волю.

Все эти тайные знания передавались из поколения в поколение некими древними и зловещими культами — даже после того, как Рльех, кошмарный город Ктулху, погрузился в воду во время того же великого катаклизма, что поглотил Атлантиду и Му. Культы должны просуществовать до тех пор, пока «звезды не займут верное положение», и тогда кощунственные чудовища из глубин освободятся, а поколения черных жрецов достигнут своей великой цели.

В дополнение к этим безумным квазиисторическим поискам книги содержали также всевозможные истории, повествующие о делах давно прошедших и весьма странных, засвидетельствованных людьми, давно покинувшими сей мир, — и все эти басни безусловно объяснялись с помощью диких выдумок, изложенных в чернокнижных фолиантах. Что же касалось физического облика сих Инопланетных визитеров и их служителей, книга ограничивалась туманными намеками. Единожды они упоминались как «не имеющие субстанции», в других местах говорилось об их способности принимать любой облик и даже становиться невидимыми.

Я настолько погрузился в чтение, что не услышал, как кто-то подходит к двери, однако стоило мне услышать за спиной угрожающе знакомый голос, как «Некрономикон» выпал у меня из рук.

— Что-нибудь отыскали?

Конечно, это был Рено со своим пухлощеким сообщником. Тот, как обычно, сжимал в ручках чемоданчик-«дипломат». Их появление меня сильно растревожило, и я решил принять непринужденный вид — чтобы не привлекать нежелательного внимания:

— Да я вот решил посмотреть, что тут такого интересного… Иду, можно сказать, по вашим следам!

— Вот и я решил, что любопытство может привести вас сюда… — осторожно ответил мой собеседник. — Ну и как, нашли что-нибудь?

— О да! Да тут, судя по всему, описывается целый мифологический пласт, о существовании которого я даже и не подозревал!

— Ах вот оно что… Вы, выходит, интересуетесь древними культами?

— Весьма и весьма!

— Вот и мы тоже. О, прошу простить мои манеры. Мое имя — Жак Рено. А это мой друг Петерсон.

Мы пожали друг другу руки. Моя нешуточно пострадала — крепкие же у господина историка пальцы!

— А у меня есть для вас кое-что, — с обезоруживающей улыбкой проговорил Рено. — Вы, наверное, вчера решили, что мы какие-нибудь сатанисты, раз переписываем из гримуаров! Уверяю вас, это весьма далеко от правды!

— От истины, — в первый раз за всю беседу подал голос Петерсон. — Говорят — «далеко от истины», а не «от правды».

— Да. Благодарю, дружище. Так вот, о чем бишь я. Дело в том, что мы — всего лишь археологи-любители. И нам посчастливилось напасть на совершенно уникальные руины, совсем неподалеку отсюда. И нам показалось, что эти строения — ну, словом, они как-то связаны с ритуалами, которые описывают этими книгами!

— Эти книги, — флегматично поправил Петерсон.

— Да какая разница, в конце концов. Словом, мы решили прошерстить эти книги — авось отыщем что-нибудь полезное. И мы хотели пойти к этим руинам сегодня но… словом, вечером. Сегодня вечером хотели туда пойти. Ну и нам было бы приятно, если бы вы к нам решили присоединиться.

Тут они переглянулись.

Что же делать? Внутри меня зрело инстинктивное недоверие к моим собеседникам — принимать их радушное приглашение очень не хотелось. Ну да, интуиция уже даже не пищала — она кричала в голос: не ходи с ними! Однако я попытался рассуждать логично: а в чем, собственно, проблема? Меня ждет удивительное приключение! Когда еще мне представится возможность узнать столько нового?

— Это было бы просто замечательно! Но позвольте мне предупредить соседа по комнате…

— Этим займется Петерсон, не беспокойтесь! Он уже идет за машиной. Правда, Петерсон?

Коротышка быстро выкатился наружу, а Рено, странно оглядываясь — ни дать ни взять, таясь от посторонних взглядов! — вывел меня через боковую дверь. А Петерсон буквально сразу же подкатил в авто — словно уже ждал нас. Рено отворил для меня заднюю дверь, а сам уселся рядом с приятелем. Некоторое время мы ехали молча — сначала через заметаемый осенними листьями кампус, а потом по рыжим и красным холмам Массачусетса. Тут Рено обернулся и очень вежливо проговорил:

— Заранее прошу простить меня, но мне нужно поговорить с мистером Петерсоном на моем родном языке. Формулировать все мысли на английском — весьма изматывающее занятие.

И они тут же принялись беседовать на каком-то чужом наречии. Прислушиваясь, я с удивлением обнаружил, что совершенно не слышу знакомых романских, греческих или даже славянских слов — мои спутники переговаривались на каком-то гортанном восточном языке. И вот я сидел и слушал их, и мне все меньше хотелось глядеть по сторонам и любоваться открывающимися по сторонам красотами природы: в этой душной машине даже поросшие лесом холмы и берега реки Мискатоник, окрашенные в огненно-оранжевый цвет лучами заходящего солнца, вовсе не казались мне привлекательными.

Мы заехали гораздо дальше, чем я изначально предполагал. Солнце быстро скрылось за вершинами сосен на хребтах заслоняющих горизонт гор, а мы, к тому же, свернули с шоссе. Небо на востоке стремительно темнело, пока мы продвигались, то и дело подпрыгивая на ухабах, по узкой и грязной грунтовой дороге. Наконец она сузилась настолько, что наш седан уже едва мог двигаться дальше по этой тропе. Мы оставили позади несколько фермерских усадеб, пребывавших в самом жалком состоянии. Похоже, в этом лесном уголке по-прежнему властвовала Природа, а не Человек.

Последний фермерский дом уже давно скрылся за стволами деревьев, как вдруг Петерсон остановил накренившееся в колее авто.

— Дальше на машине не проехать, — заявил Рено, приглашающе распахивая дверь.

Через несколько минут мы уже продирались сквозь густой подлесок среди уходящих ввысь толстенных стволов. Деревья здесь росли непривычно тесно — видимо, мелькнуло у меня в голове, это один из немногих нетронутых первозданных лесов, что не подверглись беспощадному нашествию человека. Потом в голову мне пришла другая мысль, и я поинтересовался у Рено:

— Почему же про эти руины никто не слыхал? Они же расположены вовсе не так далеко от человеческого жилья…

— Местные побаиваются здешних лесов, — загадочно ответил мой спутник. — А остальным, видимо, просто не представилось случая забраться так далеко…

Остальную часть пути — что-то около мили — мы преодолели в молчании. Почва становилась все влажнее, под ногами захлюпало — где-то совсем рядом находилось болото.

— Руины стоят на некоем подобии острова на середине озера — заболоченного и имеющего серповидную форму. Совсем рядом с Мискатоником, — охотно ответил на мои вопросы Рено.

На землю уже опустились густые сумерки, и в тени под ветвями деревьев сделалось совсем неуютно.

— А когда мы дойдем до места, мы что-нибудь увидим? Темно, да и выехали мы весьма поздно… — заметил я.

Мне не ответили — только слаженным хором квакали вдали лягушки, и звук этот то затихал, то становился громче в окружающем нас листвяном лабиринте.

Лес редел, и вскоре моим глазам открылась заболоченная низина в форме огромного полумесяца, окруженная лесом, подобным тому, через который только что прошли мы. Берега заросли камышом и тростником, а вот ближе к середине вода выглядела чистой и даже глубокой — несмотря на отсутствие всякого течения. Примерно в середине озера из воды поднимался небольшой остров, почти полностью занятый руинами странного сооружения, напоминающего большую платформу серого камня. Площадку опоясывал каменный же парапет, полуобрушенный и явно нуждающийся в починке. Невысокие каменные колонны поднимались тут и там над оградой. Огромное и все еще величественное — несмотря на запущенность и заброшенность — сооружение ярко высветилось в последних лучах заходящего солнца. Я был поражен: такой памятник архитектуры — и где? В самом сердце непроходимых лесов!

— Озеро Й’ха-нтлеи, — пробормотал Петерсон. — Иа! Ктулху!

— Что-что? — удивленно переспросил я. — Что…

Но Рено резко перебил меня — и пролаял Петерсону короткий приказ:

— Время пришло! Сосредоточься!

Свет померк в моих глазах. Последнее, что я почувствовал, была цепкая хватка этих двоих — они подхватили меня, не давая упасть. А я соскользнул на самое дно черного обморока.

Когда я очнулся, вокруг стояла глубокая ночь. Первым моим ощущением стало крайнее неудобство положения — я лежал, распростертый, на твердом холодном камне. Однако недовольство быстро уступило место потрясению — мои запястья и лодыжки оказались спутанными! Я — пленник! Но чей? И тут внезапно мне открылся весь ужас моего положения. Я припомнил долгий пусть через сумрачные леса в сопровождении странных спутников, заболоченное озеро, руины. А еще я вспомнил, как упал в обморок (во всяком случае, в тот миг казалось, что это именно обморок) на опушке леса. Совершив попытку оглядеться и обнаружив, что лежу навзничь на каменных плитах странного сооружения, увенчивавшего остров, я забился в путах. Видимо, мои спутники доставили меня сюда — но почему связанным?

Однако вскоре предательство Рено стало для меня очевидным — и какое это было предательство! Сначала послышались голоса — они приближались из-за кучи обваленного камня. Затем появились две фигуры, облаченные в просторные одеяния. Рено и Петерсон, конечно, кто это мог быть еще, — но закутанные в черные хламиды с капюшонами. И тут страшная мысль посетила меня: а ведь они собираются устроить здесь некий обряд — а я могу вполне оказаться необходимым для жуткой церемонии! Вот почему они заманили меня в эту дьявольскую поездку!

Рено подошел поближе и наклонился. В глазах полыхнули гнев и презрение, свойственные более выходцу из ада, нежели человеку:

— Ах-ах-ах, мой любопытный друг! Вот к чему приводят шалости в библиотеке и привычка совать нос куда не следует!

— Отпустите меня немедленно! — заорал я — по правде говоря, вкладывая в крик всю еще остававшуюся в душе отвагу. — Что все это значит?

— Это значит, что вас принесут в жертву Тем, кто Ждет!

— Да вы никак совсем рехнулись? Вы что, собираетесь и впрямь принести меня в жертву во время идиотского обряда? Вы что, убить меня хотите?

— О, ни в коем случае! На наших руках не будет крови! Вы покинете этот остров живым…

— Тогда какого…

— Однако в мире живых больше не появитесь!

— Да что за чушь!

— О, вы все увидите своими глазами! — рявкнул Рено, трясясь от гнева. — Мы есть посланы Величайшим из Ирема открыть Врата Великим Древним! Звезды снова встали правильно! Сегодня мы объявим Великому Ктулху, что Ему пора приготовиться. О, Они совсем скоро выйдут на бой, сразятся с Теми, кто обитает на Бетельгейзе, и… Впрочем, довольно слов. Моног, зажигай огни!

Человек, некогда представившийся мне Петерсоном, с помощью длинного факела принялся поджигать кучи сухого хвороста на вершинах опоясывающих площадку колонн.

— А ты, — обратился ко мне Рено, — станешь живой приманкой для Великого Ктулху — ибо так написано в Древних Книгах.

Петерсон — или Моног? — уже закончил заниматься своим делом. Они на пару с Рено подняли меня и грубо вскинули, как и раньше, связанным, на высокую кучу битого камня.

Монотонная песня лягушек, все это время нездешним образом вторившая жутким словам моего пленителя, вдруг стократно усилилась, громко звуча в ночной тишине лесов. А подо мной Рено с Петерсоном, склонившись над каменными плитами, чертили мелом непонятные диаграммы, старательно перерисовывая с зажатых в руках бумажек (несомненно, то были чертежи, снятые со страниц «Некрономикона» и других подобных книг). Затем Рено завел жуткий напев, а Петерсон съежился в тени каменного выступа. Интересно, что эти двое сумасшедших предпримут, обнаружив, что их идиотское мельтешение не приносит видимых результатов? Однако через мгновение подобные мысли улетучились из моей головы, и на их месте водворился кромешный ужас!

Ибо нечто — несомненно! — происходило, причем не только подо мной, но и вокруг: на озере, за каменной оградой, и это нечто словно бы повиновалось бессмысленному бормотанию моего пленителя. Самый окружающий пейзаж неуловимо изменился в бледном свете убывающей луны, горизонт заволокла дымка, очертания поплыли, и твердый камень пошел волной, теряя форму. Воды озера пришли в движение — при полном, совершеннейшем безветрии! Со всех, буквально со всех сторон, через парапет плескали и переливались высокие волны, угрожая залить судорожно дергавшееся под невидимым бризом пламя. С волнами пришел запах — да такой, словно вокруг сгнили все мыслимые рыбы и моллюски. Меня едва не стошнило. И тут поднялся странный ветер — он стонал, посвистывал в обрушенных камнях, а немолчный хор лягушек перекрывал звучный голос Рено, выводящий некое первобытное, жуткое заклинание:

— Иа! Иа! Н’гах-хах! Н’йах ахахах! Ктулху фтагн! Фн’глуи вулгмм Р’льех! Аи! Н’гаии! Итаква вульгмм! Н’гаага — ааа-ф-тагн! Иа! Ктулху!

В пляшущем свете огромных факелов в ночном небе высветилась тонкая, дрожащая линия. Я весь дрожал от ужаса. Затем небеса расчертила еще одна, и еще! В довершение всего над нами прокатился низкий, сотрясающий небо и землю гром. Рено продолжал выкрикивать заклинания, лягушки заквакали с удвоенной силой — и тут горизонт осветился зеленоватыми сполохами. Над озером ударил порыв ледяного ветра, тут же сменившийся легким тепловатым сквозняком, несущим отвратительные миазмы гниющей плоти, затем послышалось нечто вроде бульканья, и из темных вод озера выметнулась огромная тень и зависла непосредственно над нашими головами! Зависла сама по себе, ни на что не опираясь и не пользуясь никакими приспособлениями для левитации! На этом сознание милосердно покинуло меня.

Когда я пришел в себя (видимо, забытье продлилось не более мгновения), Чудище оставалось на прежнем месте. О, если бы мое перо могло бы передать ужас, внушаемый его обликом! Чуждое нашей реальности, пришедшее из других измерений Вселенной существо меняло очертания, представляясь то огромным, зеленым, чудовищных размеров осьминогом со множеством щупалец, то кипящей, клубящейся, текущей сразу во все стороны массой протоплазмы. Чудище не могло удержать единый облик, однако в каждой из личин отовсюду открывались маленькие злобные глазки и разевалась подобная черному провалу глотка, откуда неслось несмысленное, похожее на бормотание идиота завывание, настолько низкое и басовитое, что воспринималось скорее как вибрация, а не как достигающий обычного слуха звук.

Великий Ктулху! Верховный Жрец Древних! Призванный из своего склепа в Рльехе, перенесенный сюда Итаквой, Шагающим по Ветрам, призванный злым колдуном, захватившим меня в плен! О великий Бог! Я уверовал! Я — видел! Видел своими глазами! Видел — но умереть не мог. Я даже сознание не мог потерять. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мои руки дрожат при одном воспоминании — каково же мне пришлось тогда, когда я лежал, распростертый и беспомощный, подобно беспомощной добыче в когтях исчадия ада!

У подножия камня, на котором лежал я, стоял Рено и беседовал с Ним на том же нечестивом отвратительном языке, что использовался в песнопении (я узнал его — это был тот же самый язык, на котором они с Петерсоном переговаривались в машине). До моего слуха доносились некоторые имена — Азатот, Бетельгейзе, Рльех, Плеяды, а также имена каких-то чудищ. Беседа длилась, и Ктулху явно остался доволен ее ходом — Его и без того огромное тело увеличилось, нависнув теперь надо всей поверхностью озера, а потом Он выдохнул несколько жутких, шепелявых звуков — и они напугали меня до полусмерти, а ведь в тот момент я бы мог поклясться, что большего ужаса человеку испытать не суждено.

И вдруг чудовищный диалог прервался. Рено опустился на колени перед Чудищем и протянул руку к куче обломков, на которой лежал я — беспомощный и связанный. Оно потянулось ко мне чем-то вроде щупальца или даже хобота — его мягкий кончик ощупывал поверхности, придвигаясь все ближе. Прямо надо мной широко распахнулась глубокая темная глотка — я так и не сумел даже в мыслях назвать ее ртом, хотя оттуда и доносились похожие на речь звуки — и внутри ее открылась взгляду внутренняя полость, огромная и словно бы иссеченная красными полосами. И тут бы настал мне жуткий конец, столь далекий по своей природе от милосердной и быстрой смерти, насколько это возможно — но в дело вмешалось нечто, послужившее причиной моего нежданного спасения.

Точнее, не нечто, а кто-то! А именно — Билл Трейси! Этот мужественный молодой человек вскочил на вершину жертвенного холма с противоположной от Рено стороны. Лицо его искажал болезненный ужас, и тем не менее юноша бросился ко мне и в мгновение ока перерезал путы заранее приготовленным ножом. Я тут же вспрыгнул на ноги, а Билл протянул руку к чудовищному выросту уже почти добравшемуся до нас! Щупальце отдернулось, и нависшая над островом туша неуклюже заколыхалась, пытаясь отодвинуться.

— Бежим! — крикнул Трейси. — Вплавь через озеро! Потом к машине!

И мы бросились прочь, в два прыжка преодолев разъехавшиеся от старости плиты каменной площадки, и кинулись в стоячие воды озера. За нашими спинами раздался умоляющий голос Рено — видимо, тот пытался в чем-то убедить Ктулху. Мы с отчаянной скоростью плыли к берегу, но тут послышался звук погони. Рено с Петерсоном подтащили к берегу крохотную лодчонку и сноровисто погребли вслед за нами! А над головами плыла в ночном небе чудовищная туша Ктулху, полосующего воздух тысячью отвратительных щупалец! Но, к счастью, мы с Трейси были хорошими пловцами, к тому же неожиданное вмешательство Билла дало нам хорошую фору, на некоторое время обескуражив преследователей.

Выбравшись на берег, мы со всех ног побежали в лес — там уже стояла непроницаемая, чернильная тьма. За спинами не смолкали вопли и свирепые завывания Ктулху — чудище явно присоединилось к погоне. Подгоняемые отвратительными криками, мы прибавили ходу — надо сказать, из последних сил.

— Мы должны разделиться! — прохрипел Билл. — Они знают эти леса как свои пять пальцев! Я — туда, но если не выберусь, помни — в полицию не ходи! Бесполезно! Иди к профессору Стернсу!

Быстро проговорив все это, он бросился влево с намерением пересечь полянку, которую я пытался обежать по краю. Как только он выскочил на ее середину, из пущи показались Рено с Петерсоном. А над ними, поверх вершин деревьев, весьма быстро надвигался Ктулху. Рено, с невероятной для человека скоростью, бросился к Трейси и попытался ухватить того за одежду, однако мой друг снова выбросил вперед правую руку — я успел заметить, как в ней что-то ярко сверкнуло. Увидев этот блеск, наш преследователь рухнул на землю. Однако, падая, он успел вцепиться в колени Трейси. Тот, отчаянно пытаясь высвободиться, не сумел устоять на ногах и рухнул плашмя. Они покатились по траве, Рено приподнялся, вытянув одну руку в сторону Билла, а другую — словно призывая на помощь — к небу, в котором висела, мерзко колышась, чудовищная туша. Колдун выкрикнул какой-то приказ, и Тварь немедленно выстрелила сотней извивающихся щупалец, мгновенно опутавших моего спасителя отвратительным коконом. Ктулху потащил его к ротовому отверстию, а Трейси извивался и отчаянно кричал.

Заледенев от страха, я все же нашел в себе силы продолжить бег сквозь цепляющийся за одежду подлесок — прочь, прочь из этих заколдованных лесов! Дорога к шоссе показалась мне бесконечной, однако вскоре деревья расступились, и я выбежал из леса — как оказалось, всего в четверти мили от места, где мы оставили машину. Авто Трейси стояло рядом с машиной Рено — похоже, мой бедный друг что-то заподозрил и проследил путь чернокнижников, а потом заблудился в чаще и успел лишь к развязке. Трейси спас мою жизнь — и пожертвовал ради этого своей.

Слова благодарственной молитвы сорвались с моих губ, когда я увидел ключи в зажигании. Через мгновение я на полной скорости гнал по пустынному шоссе — прочь, прочь от жуткого озера, от страшного леса! Неудивительно, что в полной темноте я потерял ориентиры, однако утро застало меня подъезжающим к Аркхэму. Что там говорил мой бедный друг? «Иди к профессору Стернсу…» Заглянув в справочник, любезно предоставленный мне хозяином небольшой кондитерской, я тут же нашел его адрес. На выходе из магазинчика мне попался на глаза броский заголовок дешевой астрологической газетенки: «Звезды сулят нам Необычайные и Зловещие события!»

Я медленно ехал по тенистым, усаженным деревьями улицам респектабельного пригорода, и яркое утреннее солнце слепило меня. У медленно приходящего в упадок викторианского особняка я остановил машину — это был тот самый дом, его номер накрепко врезался мне в память. Однако память хранила и другие воспоминания — гораздо более мучительные, к тому же меня глодала совесть, и, по правде говоря, я еле стоял на ногах от усталости и потрясения. Дрожа от страха и терзаясь горем невозвратимой потери, я взялся за дверной молоток и постучал в дверь со старинной табличкой, на которой читалось: «Профессор Арлин Стернс, доктор наук».

Пожилой джентльмен с добрым лицом и седой бородкой открыл дверь и в ответ на мои торопливые вопросы представился профессором Стернсом. Услышав мое имя, он заметно побледнел, но тем не менее учтиво пригласил меня войти.

— Что вам известно о Билле Трейси? — набросился я с вопросами на хозяина дома. — А также обо мне? Что вообще происходит…

— Я лишь знаю, — с видимым усилием выговорил мой собеседник, — что этим утром ко мне наведался юноша и сообщил, что, похоже, двое студентов занимаются кое-чем весьма предосудительным. А также сказал, что его друг, то есть вы, оказались вовлечены в их делишки против воли. Я присоветовал ему внимательно следить за вами, а также снабдил неким браслетом — тот долженствовал защитить мистера Трейси. А что случилось?

Я рассказал профессору все, не утаив ни одной детали. В конце мой голос едва не сорвался на крик — воспоминания о беге через густой лес и сумасшедшей гонке по пустому шоссе оказались для меня непосильным грузом. Слушая мою сбивчивую речь, ученый муж задумчиво поглаживал седую бородку. Однако когда я рассказал о страшной судьбе, что постигла бедного Трейси, он резко поднялся на ноги и пробормотал:

— А ведь я говорил, я предупреждал: серый камень Мнара не способен остановить Древнего…

— Вы что, верите мне? — пробормотал я. — Мне и самому трудно поверить, что все это случилось со мной взаправду…

— Увы, да, — вздохнул профессор Стернс. — Прежде чем уйти на покой в качестве профессора антропологии в Университете Мискатоника, я кое с кем повстречался — и эта встреча — не сомневайтесь, весьма неприятная! — развеяла все мои сомнения… Однако сейчас не об этом. Ежели вы желаете знать, что происходит на самом деле, извольте, — тут его лицо собралось горестными морщинками. — Миру, который мы знаем, грозит нешуточная опасность. Он может погибнуть, сгореть дотла в битве между сущностями из других измерений, сущностями, настолько далекими от человеческого понимания, насколько это возможно. Уничтожение нашего мира есть цель и смысл всех религий и культов — правда, они тщательно скрывают это под покровом мистицизма, занавешивают умными словесами и заговаривают зубы верующим. Более откровенно говорят об этом страшные книги, которые нынче хранятся лишь в отдельных библиотеках и частных собраниях в виде редких изданий и фрагментов рукописей.

Он развернулся:

— Но что же я заставляю вас ждать… Пройдемте ко мне в кабинет!

И профессор провел меня по темному, узкому коридору в большую комнату со множеством стеллажей, в которых, помимо книг, хранилась всякая всячина, коя непременно накапливается в библиотеке ученого после плодотворной и длительной академической карьеры. С очень серьезным видом профессор подошел к письменному столу, отпер один из нижних выдвижных ящиков и извлек оттуда небольшую рукопись размера ин-фолио. Пригласив меня усесться в кресло напротив, он поведал мне следующее:

— Перед вами мои выписки из «Некрономикона» и других книг, попавших мне в руки во время службы в университете. Позвольте мне ознакомить вас с относящимися к нашему делу отрывками…

Он протянул мне один из листков, я взял его и принялся читать:

«Безумием было бы полагать, что Человек есть венец творения и старший и последний из господствующих над землею существ. И столько же опрометчиво предположение, что величайшее воплощение Жизни и Сущности единственно и недостижимо. О нет! Древние были, Древние есть, Древние всегда будут! Ибо пути их пролегают не через ведомые человеку места, но между пространствами, и там Они ходят в покое и первозданности, и не имеют облика, и невидимы для наших глаз… Они находят места пустынные и мерзостные, где говорят Слова и совершают Обряды, мучительные в исполнении и сроках… Ветер говорит их Голосами; Земля нашептывает их мысли. Они склоняют вершины деревьев и поднимают волны, опрокидывают города — но ни лес, ни море, ни град обреченный не видят сокрушающую их руку. Некогда они правили миром, и вскоре они снова станут править там, где сейчас господствует человек. За Летом приходит Зима, а за Зимой — снова Лето. Они терпеливо ждут, копя силы, ибо здесь они снова станут господами, и новое их пришествие никто не посмеет оспорить. Знающие, осведомленные о Вратах, откроют путь и станут прислуживать Им, исполняя Их волю, однако же те, кто открывает Врата, не имея знания, не имеют надежды пережить приход Древних».

— А теперь ознакомьтесь с этим, — проговорил профессор и выдал мне другой листок.

Я прочел:

«И тогда Они совершат великое возвращение, и приход их ознаменует освобождение Великого Ктулху (здесь меня всего передернуло — это имя намертво впечаталось мне в память!) из места его заточения в Рльехе в глубинах моря, и Тот, кого нельзя Называть, придет из Своего Города, именем Каркоза, что у Озера Хали, и выйдет Шуб-Ниггурат и размножится в своей мерзости, и Ньярлахотеп откроет все земли мира Древним и их прислужникам, и Ктугха наложит руку свою на всех, кто восстанет против Него и уничтожит их, и слепой Безумец, приносящий пагубу и погибель Азатот, поднимется с самой сердцевины земли, где только хаос и разрушение, где он бормотал и кощунствовал, проклиная Центр Творения, иначе говоря, Бесконечность, и Йог-Сотот, который есть Все-в-Одном и Од-но-во-Всем, принесет свои шары, и Итаква снова зашагает вместе с ветром, и из черных пещер глубоко под поверхностью земли выйдет Тсатхоггуа, и вместе они возьмут власть над землей и над всеми живыми тварями и приготовятся для битвы со Старшими Богами. И когда Властитель Великой Бездны получит известия об Их возвращении, Он выйдет на бой плечом к плечу со своими Братьями, и Зло будет рассеяно».

— Вы что, хотите сказать, — вскричал я, — что эта книжка, которую кто-то написал тысячу лет тому назад, — она что, предсказывает то, что происходит сейчас? Здесь и с нами?

— Я в этом уверен, — отрезал профессор. — Судите сами: астрологи устроили сущий переполох — мол, созвездия сошлись небывалым образом. Написавший эти строки утверждает, что «когда звезды займут верное положение», обладающие знанием «принуждены будут отворить Врата». И что же мы видим? Этих двоих! Они приезжают сюда, лихорадочно листают книги в поисках сведений и вызывают чудовище, которое завзятому курильщику гашиша в страшном сне не приснится! И они совершенно не скрывают своих истинных целей! Так какие еще подтверждения вам надобны?

Я мгновенно и навсегда убедился в правоте старого арабского чернокнижника — причем на собственном опыте.

— И тем не менее, — уперся я, — Рено что-то такое говорил о том, что послан Высшим из Ирема. Кто это такой? Вам, случайно, не известно?

— Ну-ка, ну-ка, дайте-ка я вам почитаю из Альхазреда… Ага, вот этот пассаж…

«Но первые Врата — это те, что отверзлись из-за меня. Их место — в Иреме, многоколонном городе, что спит под песками».

— Ирем — это нечто вроде штаб-квартиры этого монстра. Туда приходят, чтобы узнать цели Древних — ну, во всяком случае, то, что доступно для человеческого понимания. В Иреме, судя по тому, что мне известно, обитает множество существ, и не все из них принадлежат человеческому роду. Рено и Петерсон — в Иреме их явно зовут по-другому — наверняка стоят высоко в тамошней дьявольской иерархии. Иначе с чего бы их послали сюда с таким важным заданием! Остров наверняка есть место силы — не зря его выбрали, чтобы провести обряд пробуждения Ктулху… Одним словом, мы должны предотвратить это, мой юный друг! Да, наверное, конец света когда-нибудь настанет, но в этот раз мы помешаем ему наступить. А до следующего удачного часа расположения созвездий пройдут тысячи и тысячи лет — на наш век хватит…

— Но как? — ахнул я. — Разве Древние уже не на свободе? Что же, по-вашему, произошло прошлой ночью?

— О, прошлой ночью жрецы лишь известили о происходящем Великого Ктулху, — успокоительно помахал профессор Стернс. — Подлинное пробуждение возможно лишь в День Всех Святых — а до Хеллоуина еще целый месяц!

— А вы откуда знаете?

— Есть такие дни, в которые эффект некоторых обрядов многократно — в геометрической прогрессии — усиливается. Таковы Майская, или Вальпургиева, ночь, Сретение, Воздвижение Креста Господня, ну и День Всех Святых. Открыть Врата — дело непростое. За открытием врат последуют мощные землетрясения, которые повлекут за собой гибель человечества. Это очень важно — для Них.

— Но как же нам остановить этих невидимых и непобедимых чудищ?

— Это непросто. Да, непросто. Но у Древних есть ахиллесова пята, слабое место, — их прислужники. Ибо именно людям предстоит провести нужные обряды. И пусть вся мощь Ирема и Древних попытается оградить их, они всего лишь люди. Ну, во всяком случае, их сила не слишком превышает человеческую. Скажем так — на это очень хотелось бы надеяться, мой юный друг…

Весь следующий месяц мы с профессором Стернсом были погружены в лихорадочную деятельность. Я не оставлял занятий в университете, однако сразу после лекций меня ждали в ветхом особняке ученого старика. Дом этот стал для меня не просто родным — в моих глазах он олицетворял средоточие наших надежд. Миру грозила смертельная опасность, однако люди даже и не подозревали, что близится час свершения судеб столь невыразимо ужасных, что человеческий язык бессилен передать грядущий ужас! Фантастика! Человечеству грозила опасность утерять не столько жизнь, сколько самые души, и лишь двое, старик и юноша, трудились над тем, чтобы отвести от мира маячащую на горизонте катастрофу — трудились, не покладая рук и применяя все возможные знания, человеческие и нечеловеческие.

Впрочем, не буду лукавить — человечество спасали не только мы вдвоем. Оказалось, по всему миру живет достаточно людей ученых, разделяющих знания о грядущем и грозящем конце и самом существовании Древних. Все они исполнились желания остановить апокалипсис и воспрепятствовать тварям из жутких легенд и их прислужникам добиться своего. В дверь старенького дома на Харпер-стрит то и дело стучались посетители весьма странного вида, да и почта, сыпавшаяся на порог викторианского особнячка, выглядела весьма экзотично — сплошные письма и посылки чужеземного вида. На обширном письменном столе профессора Стернса теперь высились аккуратные стопки бумаги и маленьких свертков. Что они содержали? Всевозможные обереги, амулеты и заклинания против злых тварей и тех, кто им поклонялся. Профессор Стернс особенно обрадовался, когда из Тибета от знакомого буддийского монаха прибыл здоровенный ящик. В нем, сияя глазами, сообщил он, лежит не больше не меньше, чем знак благословения Старших Богов — причем собственноручно вырезанный ими в камне. Камень попал на землю из другого измерения, а уж здесь его с помощью всяческих ухищрений умудрились добыть на проклятом древнем плато Ленга — непосредственно ради того, чтобы помочь нашему делу.

Неделя сменяла неделю. Билл Трейси был объявлен пропавшим без вести, и его исчезновение вызвало много шуму. Однако его так и не нашли — впрочем, тело тоже не обнаружили. Существа, известные нам как Рено и Петерсон, также исчезли, словно испарились.

Бледным и сумрачным октябрьским вечером, ближе к самому концу месяца, профессор Стернс позвонил и попросил прийти к нему — он желал дать мне последние наставления. Я направился к нему в особняк весь во власти нервного напряжения, граничащего со страхом, — впрочем, таково было мое состояние все последние недели.

Почти полная луна стояла высоко над кронами деревьев, окружавших дом профессора Стернса. В ее слабых лучах неярко поблескивали венец крыши, жестяные водосточные трубы и перила широкого переднего крыльца. Я шел по гравиевой дорожке, ведущей к дому, и чувствовал себя крайне неуютно, чтобы не сказать — испуганно. В особняке не горел свет. Ни в одном из окон. Нехорошие предчувствия овладели мной в тот самый миг, когда я взялся за ручку дверного молотка и постучал. Через некоторое время — которое для меня тянулось поистине бесконечно — я расслышал знакомые шаги. Старый друг медленно подходил к двери с той стороны. Дверь приоткрылась, и я смог различить очерк знакомого лица — седая борода белела во мраке. Профессор осторожно высунулся в щелку, чтобы посмотреть на стучавшего. Завидев меня, хозяин дома заметно обрадовался и с облегчением вздохнул.

— Это вы, мой юный друг, — пробормотал профессор. — Рад вас видеть! А вы пришли даже быстрее, чем я ожидал. Но не стойте на пороге, проходите!

Когда мы оказались внутри, он заговорил — быстрым и тихим голосом:

— Планы изменились. У меня… точнее, у нас… в общем, к нам кое-кто приехал. Приехал к нам на помощь. Он… странный. Не говорит по-английски, но он — наш союзник. Помните ли вы, как неожиданно потеряли сознание, когда Рено велел Петерсону сосредоточиться? Так вот, то был моментальный гипноз, свидетельствующий о недюжинной ментальной силе. Наш гость обладает подобными способностями — и многими другими. Он окажет нам неоценимое содействие!

Профессор Стернс отвел меня в кабинет, включил свет, и тогда я увидел Гостя. Тот стоял рядом с письменным столом. Впрочем, разглядеть его толком не удалось — незнакомца с головы до ног окутывал плотно застегнутый плащ, настолько длинный, что полы его волочились по земле. Плащ он набросил себе на плечи, и рукава праздно болтались по сторонам. Лицо затеняла низко надвинутая шляпа, а то, что виднелось из-под ее края, как ни странно, полностью закрывал плотно намотанный серый шарф, крепко завязанный на узел на затылке. Таким образом, Гостя я, почитай, не увидел вовсе. Лишь единожды мне пришлось увидеть его без всех этих висящих и намотанных одежд.

— А вот и юноша, о котором я говорил, — тем временем представил меня профессор.

В голосе его звучали подлинное уважение, даже благоговение. Интересно, чем эта укутанная в шарфы фигура его заслужила? Что там говорил мистер Стернс? «Он не говорит по-английски»? Однако ж, судя по всему, прекрасно его понимает…

Фигура слегка пошевелилась — при достаточном воображении это можно было истолковать как поклон. Я пробормотал слова приветствия. И, покосившись на стол, обнаружил его прибранным. В тени стояли, дожидаясь нас, три чемодана. Я перевел на профессора вопросительный взгляд.

— Мы уезжаем, — старый ученый явно нервничал. — Мне удалось узнать, где проведут ритуал Великого Пробуждения. Оказалось, сведения хитроумным образом зашифровали в одной из глав «Семи таинственных книг Хсана». Впрочем, честь открытия все равно принадлежит не мне. Не будем терять времени, мой юный друг, — нам пора. Вещей не берите — в любом случае все это скоро закончится. Ведь завтра, если вы не запамятовали, — День Всех Святых!

Впереди тянулась темная и нескончаемая улица, а чемоданы оттягивали руки. Мне досталось два, профессор Стернс нес третий. Гость следовал за нами неслышно и очень тихо — словно скользил над мостовой, совершенно свободный от всякой поклажи. Он оказался не таким высоким, как показалось мне сначала, однако я решил списать все на игру света и тени.

Где-то через полчаса мы пришли на поле. В лучах луны сухая стерня нежно золотилась, а гладкие бока аэроплана отливали бледным серебром. Да, да, вы не ослышались. Посреди поля действительно стоял аэроплан, и профессор загрузил в него чемодан, велев мне последовать его примеру.

— Но… — пробормотал я. — Куда мы направляемся? И кто сядет за штурвал?

— Наш путь лежит, — мрачно проговорил старый профессор, — в северные леса штата Мэн. В место, которое я не стану называть, ради исполнения миссии, о который вы, мой юный друг, и без того прекрасно осведомлены. Забирайтесь внутрь, мой мальчик.

Внутри крохотной кабины профессор Стернс расположился у панели управления, я уселся рядом, а Гость умостился поверх стоявших сзади чемоданов.

— Я научился управлять аэропланом, — объяснил профессор, — у Профессора Пизли — сына того самого исследователя, который открыл те древние руины в Австралии — себе на беду. Ужас от столкновения со сверхъестественным оказался настолько велик, что бедняга совершил самоубийство.

Двигатель взвыл, потом зарычал, а затем рычание перешло в рев, и самолет бодро помчался вперед по полю, подпрыгивая на неровностях. У самого его края наш пилот задрал нос машины, и мы взлетели, стремительно набирая высоту, а потом и выравниваясь — курсом на север.

Глядя вниз, я сумел разглядеть тонкую полосу света — реку Мискатоник. Она быстро растворилась вдали. Вокруг нас сомкнулись тишина и тьма, которые нарушали лишь монотонный рев двигателя и свечение приборов. Покров физически ощутимой тьмы окутал нас полностью — а мы знай себе мчались, час за часом, над северным Массачусетсом и юго-восточным Нью-Хэмпширом.

Полночь застала нас над Мэном. Профессор Стерн посвятил меня в детали нашего плана, рассказав как можно больше о наших противниках. Некие вещи, произнесенные им в ночном небе, я до сих пор не могу заставить себя повторить — в мире и без того довольно уродливых мерзостей. Однако другие сведения оказались жизненно важными для меня и нашей миссии.

— Как вы знаете, мой юный друг, Древние — стихиали, то бишь духи, чья природа соответствует одной из так называемых природных стихий. Это их сущность — и их сила. Ктулху — божество воды, Ктугха — огня, в то время как Ньярлахотеп, Тсахоггуа, Азатот и Шуб-Ниггурат, похоже, соответствуют стихии земли. Воздухом повелевают Хастур, Зхар, Итаква и Ллойгор. Иог-Сотот, о котором сказано, что он есть Все-в-Одном и Один-во-Всех, похоже, не связан ни с какой стихией в отдельности.

Помолчав, он продолжил:

— Из смутных намеков, содержащихся в «Некрономиконе», мне стало понятно, что произойдет перед Великим Пробуждением. Прежде всего, в течение нескольких дней будут проводить обряды — какие, здесь нет нужды говорить. Затем, в День, точнее, ночь Всех Святых (то есть непосредственно завтра), на закате начнется длинный и сложный ритуал. Тогда в полночь, как говорится в книге,

«…небо раздерется, подобно завесе, и из пребывающих Снаружи Измерений на землю сойдут Древние. И содрогнется земля, узрев их облик, и Древние спустятся с небес, и устроят здесь обиталище, и станут разорять и убивать, кого пожелают».

— Наша задача — прервать ритуал. Он состоит из двух частей: сначала идет «Открытие Врат», а затем — собственно освобождение Древних. Если мы сумеем остановить жрецов прежде, чем обряд подойдет к завершению, то краткий миг, в который звезды займут единственно нужное им положение, пройдет — и земля будет спасена!

— А как же мы остановим их? — удивился я. — Неужели нам придется прибегнуть к убийству?

— А вот это совершенно излишне. К тому же убийство не принесет желаемого результата. Там соберется огромная толпа, вот увидите. А Рено и Петерсон могут появиться, а могут и не приехать. Мы должны противостоять их заклятиям и чарам с помощью наших магических средств, более того, мы должны уничтожить зловещее логово заговорщиков, желающих низвести на землю космическое зло. Мы должны — ни больше ни меньше — запечатать их обиталище Старшим знаком, что выгравирован на присланном из Тибета камне. Однако дело это рискованное. Во-первых, нас могут обнаружить и схватить — еще до того, как мы сумеем что-либо предпринять. По этой причине я прихватил особые браслеты: прислужники Древних избегают прикасаться к камням со Старшим знаком. Однако лишь магический тибетский камень обладает достаточной мощью, чтобы уберечь от всякого зла. Помните, мой юный друг: Билл Трейси полагался на силу браслетов — и чем это обернулось. Пусть это послужит для нас предостережением.

Часы тянулись, а мы все еще жужжали на северным Мэном. Стрелки часов на приборной панели показали четыре утра. И вдруг я увидел впереди нечто, заставившее меня воскликнуть:

— Профессор, вы только поглядите на это! Там, впереди!

Покосившись в сторону, куда показывала моя дрожащая рука, профессор увидел то же, что и я.

В нескольких милях от нас титанических размеров тень заслоняла звездное небо. Ее размытые контуры напоминали гротескно деформированный человеческий силуэт, а из места, где положено находиться голове, на нас смотрели две зеленые звезды, подобные глазам, исполненным нечеловеческой злобы и ненависти!

А самое страшное — Тварь двигалась! Двигалась прямо на нас! На нас устремилась чудовищная фигура, за которой скрывалась линия горизонта, чья макушка упиралась в зенит! И одновременно на аэроплан налетел свирепый ветер, порывы которого донесли до нас высокие ноты жутковатой музыки — словно бы вокруг заиграли на камышовых свирелях и гигантских флейтах.

— Один из Древних мчится нам навстречу с намерением уничтожить! — крикнул профессор Стернс. — Это стихиаль воздуха! Итаква, Шагающий с Ветрами!

На меня накатила волна черного ужаса и отчаяния…

Подобное гигантской тени Существо стремительно приближалось, однако пилот твердо держался курса, недрогнувшей рукой направляя аэроплан в огромный, как гора, очерк головы с горящими глазами.

— Разворачиваемся! — отчаянно заорал я.

— Бесполезно! — сквозь рев двигателей прокричал в ответ профессор. — Вперед, только вперед!

Демонические флейты свиристели все громче, чудище налетало — и в какой-то момент его горящие глаза оказались прямо перед нами. Я в ужасе смежил веки. А когда снова открыл глаза, вокруг простиралось только чистое небо.

— Нас выбросило в другое измерение! Мы пролетели прямо сквозь его тело! — с облегчением выдохнул профессор. — Он не может нас тронуть — из-за серого камня! Мы спасены!

И тут нас тряхнуло мощнейшим порывом ветра, мгновенно пославшим аэроплан в опасное пике.

— Он наслал на нас бурю!

В черноте ночи бушевал свирепый ветер, со свистом трепавший обшивку крохотного самолета — машину бросало из стороны в сторону, то и дело сбивая с курса, и профессору никак не удавалось выправить аэроплан. Он отчаянно дергал за рычаги на приборной панели, но тут налетел порыв, мгновенно всосавший нас в подобный смерчу воздушный водоворот — и эта вызмеившаяся из ниоткуда черная рука подхватила аэроплан и повлекла, безжалостно кружа, к земле — и к неминуемой гибели. Однако в последний момент ветер вдруг стих — и машина выправилась!

— Что…? — хотел было спросить я, но профессор Стернс торопливо прервал меня тихим и изумленным:

— Вы только посмотрите на это…

Над горизонтом вставало бледное, переливающееся сияние — оно росло незаметно, но ровно, и туман под ним вызолотили тонкие лучики света.

— Рассвет!

Первая жуткая ночь миновала. Мы выжили. И нас ожидало Великое Приключение.

Менее чем через полчаса наш аэроплан приземлился в виду деревни Чесункук. Профессор перегрузил наш багаж в машину — да, оказалось, что в этой глуши нас поджидает авто. Мы расселись в прежнем порядке: мы с профессором впереди, Гость на заднем сиденье, и отправились в путешествие, которое весьма напомнило мне поездку месячной давности (хотя разительные различия между ними так же бросались в глаза).

Стоял влажный туман, от которого становилось как-то не по себе. По обеим сторонам шоссе проплывали сосновые леса — мрачные и словно бы застывшие в ожидании. Заволоченное тучами солнце давно отказалось от попыток проникнуть под густые ветви, и к тому же совсем не грело. Ближе к полудню профессор извлек из чемодана упакованный в коробки ленч. Однако Гость даже взглядом не повел в сторону еды — впрочем, профессор тоже не предложил ему пообедать.

До места мы добрались, когда солнце уже давно перевалило за полдень. Небо по-прежнему закрывали серые неприветливые тучи, и солнце угадывалось сквозь них как слабо светящийся далекий кругляшик.

Профессор Стернс открыл второй чемодан и вытащил оттуда весьма странный аппарат, представлявший собой квадратную деревянную доску с круглым отверстием посередине. Дыру закупоривало выгнутое металлическое донышко, а сверху прикрывал стеклянный колпак, препятствовавший вытеканию заполнявшей ее жидкости. В прозрачной жиже плавала продолговатая щепка длиною в несколько дюймов, ближе к концу весьма острая. Доску покрывали замысловатые рисунки.

Удерживая странное изобретение в горизонтальном положении, профессор внимательно присмотрелся к тому, как крутился острый конец щепки. Та медленно поворачивалась по направлению часовой стрелки и вдруг вздрогнула, дернулась, резко перекрутилась в обратную сторону, снова дернулась где-то на три четверти круга — и застыла неподвижно.

— Мы должны следовать указаниям этого прибора, — проговорил профессор. — Это нечто вроде компаса, только он не показывает на север!

И мы пошли в лес, следуя направлению, заданному компасом, который был совсем не компасом. Я подхватил два оставшихся чемодана (один не на шутку оттягивал мне руку) и последовал за пожилым ученым, который обеими руками держал свой указатель направления. Гость тихо и молча скользил за нами.

Подлесок оказался чрезвычайно густым, а стволы сосен росли как-то неестественно тесно — поэтому мы продвигались вперед крайне медленно, то и дело останавливаясь. Я первым попросил передышки, завидев, как профессор спотыкается от усталости.

Тем временем лесная тень загустела, и незаметно подкралась ночь. Я чувствовал что-то безотчетно жуткое в этих густых лесах, страх и ощущение близости чуждой, нечеловеческой воли попытались овладеть моей душой — однако я стиснул зубы и прогнал эти мысли.

И вдруг мы вышли на поляну. Большую — с четверть мили в поперечнике. В середине темнело некое каменное сооружение, более всего напоминавшее колодец — во всяком случае, так мне показалось. Поляну и камни заливал призрачный свет месяца, боязливо выглядывавшего в прореху между тучами. Здесь, сообщил профессор, и находился вход в храм — самый нечестивый и святотатственный из возможных. Ибо в нем обитали твари из тьмы и их мерзкие служители из числа падших человеков. Именно здесь предстояло совершиться ритуалу Великого Пробуждения.

Из круглого отверстия каменного колодца замигал свет факелов и донеслось отдаленное бормотание.

О дальнейших событиях той дьявольской ночи я должен рассказывать с превеликой осторожностью.

Мы прокрались через всю поляну к стенке колодца, возвышавшейся над землей на целый ярд.

— Церемония уже началась, — прошептал профессор Стернс. — Смотрите на небо и делайте то, что я прикажу.

Он открыл замки на обоих чемоданах. Из одного профессор извлек здоровенную стопку исписанной бумаги (чемодан оказался забитым ей под завязку), а из другого — тот самый здоровенный серый тибетский камень, испещренный неведомыми знаками и письменами. Камень профессор положил между собой и Гостем.

Долгое время снизу слышалось лишь неразборчивое бормотание и пение множества людей, время от времени прерываемое странными, низкими, словно бы экстатическими стонами. А затем нашего слуха достигли слова, произнесенные по-английски:

— О Райтор! Час настал! Говори, почтенный брат!

Я вздрогнул, когда заслышал второй голос, — тот завел заунывный речитатив, похожий на песнь. Ибо второй голос принадлежал Жаку Рено!

— Шагающая Смерть! Бог ветров! Ты, что ходишь по воздуху! Adoramus te!

Небо медленно приняло темно-серо-зеленый оттенок, в деревьях зашумел ветер.

— А Ты, что идешь над Землей! Ты, одержавший победу над небом! Adoramus te!

Буквально в несколько секунд ветер усилился до настоящего вихря, а тучи помчались по небу с такой ошеломительной скоростью, что оставалось только дивиться, какова же сила гнавшего их ветра!

— Итаква! Ты, Кто одержал победу над небом — простри же над ним снова свою длань ради исполнения Высшей Цели! Иа! Иа! Итаква! Аи! Аи! Итаква сф’айак вулгтмм вугтлаглн вульгтмм. Итаква фтагн! Угх! Иа! Иа! Иа!

По небу прокатился и прямо над нашими головами грянул гром, ветер взвыл с новой силой, а голоса из колодца возвысились в ликующем песнопении. Внизу выводили торжествующий гимн, которому отвечали беснующиеся стихии.

— Иа! Азатот! Иа! Йог-Сотот! Иа! Ктулху! Иа! Ктугха!

В небе сверкали молнии, и в тучах змеились полосы зеленого света.

— Иа! Хастур! Иа! Итаква! Иа! Зхар! Иа! Ллойгор!

К свирепому вою и свисту ветра примешалось низкое жужжание.

— Иа! Шуб-Ниггурат! Иа! Тсахоггуа! Иа! Ньярлахотеп! Аи!

Последний возглас сопровождал крик дикого ликования.

Почему же профессор стоит и бездействует? Я стоял и дрожал, не решаясь задать этот вопрос. Поглядев на моего спутника, я заметил, как тот с беспокойством смотрит на неподвижно стоявшего Гостя. Однако все эти мысли разом вылетели из головы, когда грохнуло так, как, наверное, не грохотало со времен сотворения мира, и небо — раскололось!

Воистину, иного слова я не подберу! Тьма раздвинулась, съежилась и свернулась, подобно свитку, и снаружи к нам проник отвратительный, нездешний свет. Древние снова устремили свои взгляды на землю!

О том, что предстало моему ошеломленному зрению в прорехах между разодранным на лоскутья пространственно-временным континуумом нашего мира, я могу говорить лишь осторожными намеками. Из храма у наших ног доносились победные песнопения, и мне показалось, что я вижу существ сколь огромных, столь и бесформенных; на меня нисходили старшие и мудрые умы, управляющие вселенским Злом; и они походили на вневременной и внепространственный хаос, в котором изгибались углы и заострялись изгибы, и на кипящий котел, в котором отвратно шевелились, разбухая, чудища — все приближаясь, приближаясь! И тут моя слабая человеческая природа возобладала, я вскрикнул и упал навзничь и отвернул лицо от надвигающегося ужаса. Однако то, что я увидел на земле, едва не перепугало меня больше творившегося во взбесившемся небе.

Ибо в грязи лежали, сброшенные и смятые, серый плащ, и шляпа, и серый шарф, а принадлежавшая их носителю черная тень растворялась в тенях леса!

И тут, буквально через несколько секунд, в небо рванул нестерпимо яркий столп пламени! Он вырвался из леса и ударил вверх, разбрасывая снопы искр. Его основание оторвалось от земли и принялось с ужасающей скоростью расширяться, в то время как огонь с невозможной быстротой поднимался вверх. Одновременно, со всех четырех сторон света, поднялись к небу четыре похожих столпа! Они сошлись в зените и наложились друг на друга, образовав огромную пентаграмму, или пятиконечную звезду, перечеркнувшую и закрывшую разодранное небо и клубящиеся в нем тени. Я прикрыл лицо и закричал от страха!

— Вставайте! — завороженно прошептал профессор Стернс. — За работу!

И он принялся переписывать с листков бумаги странные узоры, разрисовывая ими, один за другим, камни ограды дьявольского колодца. Он наносил линии с помощью металлического тюбика, из которого выдавливалось что-то вроде странно выглядевшей пасты.

— Ну же! — воскликнул он, отбрасывая свою удивительную кисть. — Помогите мне с камнем!

Мы в четыре руки подняли тибетский магический камень, который вдруг принялся испускать необычный красноватый свет, к колодезному отверстию — и сбросили его вниз. Камень рухнул вниз — с грохотом, за которым последовали крики боли тех, кто находился внизу, быстро сменившиеся воплями ужаса. Колодец просел и обрушился внутрь себя. Профессор пробормотал что-то неразборчивое и сделал правой рукой странный знак.

— Дело сделано, — дрожащим голосом проговорил он. — Мы должны бежать — в лесу будет пожар.

И вправду — в том месте, откуда взлетело Огненное Существо, с треском пылали деревья.

И мы со всех ног припустили прочь, той же дорогой, что и пришли сюда. Однако я не утерпел и оглянулся, и увидел, как пламенеющая звезда поглотила тварей из ниоткуда, и дьявольское видение исчезло, а небо приняло свой обычный облик.

О дальнейшем пути через жуткий лес я умолчу — воспоминания о той ночи остаются для меня слишком болезненными. Пожалуй, мой растревоженный рассудок так не будет знать покоя — хотя в газетах на следующий день появился обычный вздор: мол, в штате Мэн откуда-то взялся вулкан, чье извержение сопровождалось странными атмосферными явлениями и сиянием в небе. Однако ответ, данный мне профессором Арлином Стернсом, ответ на мой заданный срывающимся шепотом вопрос, — о, его я запомнил навсегда. Дрожа от ужаса, я спросил, кем же был Гость? Прорываясь сквозь хлещущие ветви, профессор прохрипел:

— Он постучался в дверь… ночью… черный и текучий, как смола… он говорил со мной мысленно, наставляя, что делать и как быть… сказал, что пойдет с нами… мне пришлось придать ему форму человеческой фигуры, я обрядил его в эту одежду… Он сказал, что прибыл с далекой звезды Бетельгейзе, что в двухстах световых годах от земли… чтобы вместе с Братьями сразиться с Древними!..

И пока мы бежали к машине, к человеческому жилью, на память мне пришли строки из мерзостного «Некрономикона», ныне позабытые, но все так же мучительные для слуха, самое воспоминание о коих причиняет мне боль и страдание! Ибо, хоть этой ночью земля была спасена, в книге сказано следующее:

Уббо-Сатла есть незабываемый исток, откуда пошли Древние, что решились восстать против Старших Богов, имеющих облик черный и текучий. И те из них, что явились в виде Огненных Столпов, одолели Древних и изгнали их… но Древние вернутся! А Те, кто Ждет, обретут награду… И вместе они завладеют землей и всеми живыми существами на ней, и приготовятся к битве со Старшими Богами…

Когда же Властитель Великой Бездны получит известие об их возвращении, он придет с братьями своими в облике Столпов Огненных и сжигающих и рассеет Зло!

Джон Гласби

СМОТРИТЕЛЬ ДАРК-ПОЙНТА

Весьма странное исчезновение Стивена Делмора Эштона летом 1936 года едва ли вызвало интерес у местных и национальных газетчиков. Впрочем, сей джентльмен и ранее был склонен исчезать безо всякого предупреждения, отправляясь в путешествия в дальние уголки земного шара. Пожалуй, можно без преувеличения заявить, что, начиная с возраста совершеннолетия, когда юному Эштону исполнилось восемнадцать, он провел под отцовским кровом, в старинном Треваллен-Мэйноре, в общей сложности не более трех лет.

Тем не менее, в этом случае мы располагаем по меньшей мере одним свидетелем странных событий, приведших к исчезновению молодого Эштона; и этот человек способен с уверенностью убедить вас, что Стивена более нет среди живых.

Не в моих правилах предавать сведения такого рода огласке, ибо мне известно, что люди склонны скептически относиться к рассказам о столь чудовищных и вызывающих естественное недоверие событиях, — конечно, если не принимать в расчет тех немногих, кто, подобно мне и молодому Эштону, осведомлены о подлинной природе нашей вселенной, в коей человек ошибочно полагает себя венцом творения, — тем не менее, я полагаю необходимым предостеречь тех, кто имеет уши и слышит: наши нынешние знания об устройстве мира неполны, и за привычной нам действительностью таится нечто, способное смутить самые пытливые умы, склонные к скепсису и недоверию.

Люди здравые и облеченные властью безусловно заявят, что, несмотря на совершенно очевидные свидетельства о родственниках Эштона с материнской стороны, по праву гордящихся тем, что их родословная насчитывает более двух тысяч лет, и все эти несчетные годы бесценные знания непременно передаются от поколения к поколению, — так вот, скажут эти достойные люди: чудовищные мифы и жуткие легенды, которые любят связывать с этой семьей суть не более чем пища для досужих разговоров, не имеющая никаких твердых научных оснований. Обнаруженная нами невообразимо древняя книга непременно будет объявлена современной подделкой, а сохранившаяся между станиц записка — бессвязным бредом сумасшедшего.

И даже необъяснимое разрушение башни маяка в Дарк-Пойнте, того самого, что некогда высился на скалистом мысу в этой части Корнуолла, припишут ярости невероятно сильного шторма, который подточил основания и обрушил изрядно обветшавшее строение, заброшенное и всеми забытое в течение последних пятидесяти лет.

Поэтому я позволю себе обратиться к тем, кто способен прозреть связи между кажущимися разрозненными фактами и усмотреть в них свидетельство и указание на некие события, безусловно ужасные и неприглядные, о которых сторонники фальшивых очевидностей и рациональных теорий не могут и подозревать.

С юным Эштоном я свел знакомство еще в Университете, ибо его увлечение народными преданиями счастливо гармонировало с моими собственными склонностями. Его уверенность в том, что мифологические циклы указывают на некую древнюю память человеческого рода о временах давно ушедших, разделялась мной чуть более, чем полностью. Часами мы вели жаркие споры о том, могли ли и впрямь существовать цивилизации более древние, чем созданные человеком, такие, что расцветали и приходили в упадок в эпохи, соответствующие самой юности нашей планеты; о странных, нездешних руинах, скрытых в непроходимых уголках земли, развалинах строений, возведенных очевидно нечеловеческими существами во времена, когда на землю еще не ступила нога наших первопредков. После окончания курса наши дороги разошлись, однако мы продолжали обмениваться письмами. Я остался в Англии, зарабатывая на жизнь сочинением книг по древней и средневековой истории, в то время как мой приятель посвятил себя путешествиям по удивительным и экзотическим местам в погоне за неопровержимыми доказательствами подлинности содержащихся в мифах сведений.

Друг мой и прежде не баловал меня предварительными уведомлениями о скором возвращении, так что появление юного Эштона на ступенях моего дома этим летом не стало для меня невероятным сюрпризом. Некоторое время назад я нанял небольшой коттедж в предместье Риветона, крохотного городка среди вересковых полей Йоркшира, ибо желал уединиться в тишине и спокойствии, столь необходимых мне для завершения труда по истории средневекового ведовства. Тем не менее появление друга весьма меня обрадовало — ибо составило уважительную причину для того, чтобы с легким сердцем на время забросить литературные занятия и предаться праздности.

Однако облик друга и его манера держаться привели меня в нешуточное волнение. Эштон и прежде отличался высоким ростом и чрезвычайной худобой, но ныне исхудал совершенно и выглядел неестественно и болезненно. В довершение всего мне показалось, что на высохшем лице жили лишь глаза — но взгляд их стал мрачным и пронизывающим.

Пригласив старинного знакомца в дом, я провел его в переднюю. Там он сразу устремился к окну и уселся в непосредственной близости от него, то и дело кидая подозрительные взгляды на главную улицу нашей деревни, словно бы кого-то высматривая или опасаясь чьего-то прихода. Налив гостю выпить, я сел за стол и принялся терпеливо ждать объяснений столь неожиданному визиту, удивляясь про себя, каким образом Эштон сумел отыскать мое нынешнее местопребывание — ведь последнее письмо ему было писано и отправлено из Лондона.

Извинившись за то, что не предупредил о визите, Эштон сказал следующее:

— Мартин, я хочу попросить тебя об услуге.

И он жестом показал на печатную машинку и бумаги на столе.

— Судя по всему, у тебя по горло работы с книгой, которую наверняка нужно поспеть написать к сроку. Однако я в отчаянном положении, и мне нужна твоя помощь.

— Говори, что мне нужно делать, — решительно кивнул я.

— Мне нужно отыскать одну книгу. А после того, как она окажется у меня в руках, помочь с расшифровкой.

— Однако же ты положительно уверен, что найдешь ее, — заметил я.

Припоминая склонность моего друга к странствиям по местам насколько удивительным, сколь и далеким, я втайне надеялся, что он не предложит мне отправиться с ним на другой конец земли.

Эштон молчал, изучая содержимое своего бокала, и я приметил, что пальцы у него дрожат. Теперь, оказавшись со старинным другом лицом к лицу, трудно было предполагать, что это все тот же Эштон, которого я знал в Университете. В те времена он выглядел уверенным в себе, даже несколько самоуверенным. А теперь мой друг то и дело искоса посматривал на улицу, словно опасаясь, что кто-то или что-то притаился снаружи, собираясь напасть.

Наконец он вперил в меня взгляд сколь тревожный, столь и проницательный, и заговорил. В голосе его слышалась напряженность, заставившая меня внутренне содрогнуться.

— Если книга до сих пор цела, я точно знаю, где ее искать. К сожалению, древние манускрипты содержат сведения такого рода, что я опасаюсь показывать их кому-либо, кроме тебя. Меня не страшат молва и насмешки, дело в другом. Знание, которое даруют эти книги, может превратиться в опасное оружие в руках людей злонамеренных или просто неподготовленных.

— Понятно. Но почему ты пришел именно ко мне?

— Потому что ты читаешь по-староанглийски. И не презираешь предания старины и легенды, подобно нынешним ученым, которые готовы признать существующим лишь то, что можно пощупать руками и измерить с помощью инструментов. Мне нужна помощь человека, который не чуждается подобных вещей и готов ими заняться.

— Ну и где же находится искомая книга? — спросил я, и вопрос прозвучал более резко, чем мне хотелось бы.

— Боюсь, я не могу тебе открыть это сейчас. Но можешь быть уверен в одном — эта книга в Корнуолле.

Видно, сомнения мои столь явно проявились в выражении лица, что мой друг немедленно принялся за длинные и не сильно внятные разъяснения: из его скороговорки я уяснил, что после окончания университета дороги наши разошлись даже дальше, чем изначально хотелось бы предполагать. Эштон целиком посвятил себя поискам крупиц истины в старинных преданиях, унаследованных от самых давних времен, когда род человеческий еще только осваивался на земле. О самых спорных вещах он предпочитал говорить обиняками — а мне оставалось лишь удивляться собственному невежеству в подобных вопросах.

Негромко, почти шепотом, Эштон поведал и о древних книгах, которые, согласно легендам, столетиями хранились его предками — и тщательно скрывались от остальных. Если бы эти фолианты попались на глаза посторонним (правда, для начала придется допустить, что они и впрямь существовали…), предки Эштона наверняка попали бы на костер по обвинению в колдовстве.

Друг мой выглядел взвинченным, однако до странности уверенным в правдивости излагаемых им сведений. В конечном счете любопытство во мне пересилило осторожность, и я дал Эштону неохотное согласие сопровождать его в поездке в Корнуолл и приютить его на сегодняшнюю ночь, с тем чтобы завтра с раннего утра мы смогли безотлагательно пуститься в путь.

В поезде я услышал много нового о семейной истории Эштонов. Поскольку ныне мой друг с полным правом полагал меня соучастником своих разысканий, он держался более открыто и откровенно рассказывал мне о вещах любопытных, однако же на первый взгляд совершенно фантастических. Только его родственники по матери, семейство Тревалленов, сохраняло память о неких жутких событиях и знаниях, сберегаемых в неприкосновенности в течение двух тысяч лет. Как у Эштона получилось проследить свою генеалогию так далеко в прошлое, он не раскрыл — однако то, что подобная традиция просуществовала так долго и ни разу не прервалась, казалось не слишком правдоподобным. Нет, я нисколько не сомневался, что было проведено самое тщательно расследование… Во время своей последней поездки в Америку, сказал он, главной задачей стало отыскать свидетельства и сведения о той ветви семьи, что в семнадцатом веке эмигрировала в Новую Англию — причем искать их предполагалось в документах давних ведовских процессов, как известно, состоявшихся в Старом Салеме и других городках Восточного побережья.

Однако эти скудные сведения оказались лишь малым ручейком, к тому же отведенным от основного русла подлинной семейной традиции. Треваллены жили в Корнуолле с тех самых пор, когда их предки были вынуждены бежать сюда, спасаясь от наступающих римских армий, — и в Корнуолле они жили до тех пор, пока несколько лет назад не скончались родители Эштона.

Я выслушивал все это с неким непонятным, но растущим беспокойством в душе, ибо что-то в словах моего друга пробуждало во мне смутное, но нехорошее предчувствие. Кроме того, я бы не поручился, что бедный Эштон находился в здравом рассудке. Оставалось только догадываться, что за страшные и странные события преследовали его предков с материнской стороны, однако даже скупые намеки позволяли подозревать, что речь идет о чем-то ужасном и крайне пугающем. Должен признаться, что время от времени меня посещало раскаяние: зачем я не прислушался к просьбам и оставил тихие долины Йоркшира, где бы и по сей день мог бы пребывать в спокойствии и безмятежности?

В Пензанс мы прибыли еще до темноты. Машина Эштона стояла у вокзала — там, где он ее и оставил утром прошлого дня. Солнце село где-то через полчаса, однако этого времени оказалось достаточно, чтобы рассмотреть окружающий ландшафт. Мы ехали по узким, извитым дорожкам вдоль оскалившегося камнями побережья. Выезжая из города, я ожидал увидеть пейзаж, сходный с тем, что встречал меня в родных местах на севере Англии. Однако, приглядываясь к низким, словно сгорбившимся холмам и вересковым пустошам с одной стороны и отвесным утесам с другой, трудно было не заметить разницы.

Нет, взятые по отдельности, вересковые поля, холмы и океан казались совершенно обычными. Однако в том, как они соединялись между собой, образуя блеклый ландшафт, затопляемый лучами закатного светила, сквозило что-то странноватое и внушающее беспокойство. Что-то в этом пейзаже не сочеталось — и это неуловимое что-то действовало мне на нервы. Холмы на горизонте, казалось, сошлись слишком тесно — не иначе пытаясь скрыть какую-то неприглядную тайну из далекого прошлого.

Основываясь на впечатлениях, полученных от рассказов Эштона, я ожидал, что друг мой привезет меня в уединенную усадьбу, далеко отстоящую от прочего человеческого жилья. Однако с наступлением темноты мы въехали в небольшую живописную деревеньку, где он остановил авто рядом с двухэтажным домом в конце узенькой улочки чуть в стороне от главной. Подхватив с заднего сиденья чемодан, я последовал за Эштоном через сад, очевидно примечая, что друг мой то и дело оглядывался по сторонам с опаской. В особенности часто он посматривал в сторону какой-то одному ему ведомой точки на горизонте — похоже, что-то его в ней не на шутку тревожило. Я уже хотел было полюбопытствовать насчет столь странной манеры вести себя, однако что-то меня удержало — возможно, нежелание усугублять и без того нездоровое беспокойство, явно владевшее приятелем. И без того представлялось совершенно очевидным: Эштон чего-то боится, и это что-то таится в густеющей темноте вечера. Однако я, сколько ни смотрел по сторонам, ничего пугающего не заметил.

Отперев дверь, он пропустил меня в дом и тут же захлопнул дверь, тщательно провернув ключ в замке. Включив в комнате свет, Эштон усадил меня в кресло, а сам принялся хлопотать у широкого, выложенного камнем камина, готовясь зажечь приготовленные поленья. Я же осматривал комнату, тут же приметив вытянувшийся вдоль стены стеллаж с книгами. Большая часть томов, насколько можно было судить по названиям, непосредственно связывалась с увлечениями моего друга — антиквариатом и историей. Что уж говорить — многие из этих изданий стояли и у меня на полках. Однако попадались и другие книги — о которых я либо ничего не слышал, либо слышал такое, что не добавляло душевного комфорта.

Разложив наконец огонь, Эштон уселся в кресле напротив, весь разрумяненный — то ли от физического усилия, то ли от волнения, — трудно было сказать с уверенностью.

— Вижу, тебе нравится мое книжное собрание, — кивнул он. — Уж поверь — чтобы добыть некоторые издания, мне пришлось попотеть. И изрядно попутешествовать…

Я встал, подошел к полкам и внимательнее изучил развернутые ко мне корешки. Взгляд Эштона, пристальный и странно цепкий, упирался мне в спину — хозяин дома следил за каждым моим движением. Тут и там на глаза мне попадались книги невообразимо древние и редкие — безусловно, если передо мной стояли оригиналы. Многие, как я смог убедиться, развернув их, писаны были поблекшими чернилами на латыни и греческом, другие — на арабском; пожелтевший пергамент истончился от старости до такой степени, что грозил рассыпаться от малейшего прикосновения. И тем не менее, среди выстроившихся на полках фолиантов я не нашел ни единого, писанного на староанглийском.

В ответ на брошенное по этому поводу замечание мой друг быстро, нервно кивнул:

— Я же говорил. Та самая книга — она не здесь.

— А где же? — изумился я, снова устраиваясь в кресле.

Эштон сделал левой рукой странный жест, неопределенно ткнув куда-то в сторону окна:

— Ну… там. Лежит, спрятанная. Чтобы никто не нашел. Завтра поедем. Я тебе покажу.

Меня захлестнул приступ холодного гнева. Ну да, ну да. Мой друг отчаянно нуждался в помощи и даже кое-что разъяснил, пока мы ехали на поезде. Однако меня не покидало ощущение, что Эштон скрывает больше, чем говорит, и я снова весьма пожалел о своем поспешном согласии.

Он поднялся на ноги, но я, не скрывая своих чувств, весьма резко проговорил:

— Стивен, будь добр, объяснись. Ты уже довольно долгое время потчуешь меня слухами и домыслами, касающимися вашей семейной истории. И что же? Ничего из рассказанного тобой не имеет никакого отношения к причине, по которой я решился предпринять столь долгое путешествие. Пойми меня правильно, но то, что ты рассказал, весьма напоминает бред сумасшедшего.

— Мартин, прошу тебя, не суди меня слишком строго, — пробормотал он.

Странное выражение проступило у него на лице, и черты его еще больше заострились. Возможно, то был страх. Или некое внутреннее возбуждение, ищущее выхода наружу. Он наклонился и вцепился в обшивку на спинке кресла.

— Уверяю тебя, некоторая задержка в объяснениях и то, что ты до сих пор не получил полных и исчерпывающих сведений обо всем, связаны с трудностями, кои я испытываю при облечении всех этих весьма тонких материй в слова, смысл которых был бы тебе внятен.

И вдруг, совершенно неожиданно, он поменял тему разговора:

— Однако, мы оба голодны. Позволь мне приготовить что-нибудь поесть. Продолжим разговор после ужина.

Эштон отказался от моей помощи и удалился на кухню в одиночестве. Пока мы ели, за столом сохранялось напряженное молчание. Я все более убеждался в поврежденности рассудка моего друга, а кроме того, меня весьма беспокоило то, что никто не знал, что я нахожусь здесь, в этом доме, в сотнях миль от Йоркшира.

Мы отужинали, хозяин дома прибрал со стола — и лишь после этого решился продолжить беседу. Он все еще заметно нервничал и держался крайне напряженно, однако ему очевидно удалось взять себя в руки. Эштон сидел передо мной у пылающего камина и говорил:

— Большая часть того, что я сейчас поведаю тебе, воистину выглядит как бред сумасшедшего. Однако могу принести торжественную клятву: все это, до последнего слова, истинная правда. Все, что рассказывают о моих предках по материнской линии, все эти легенды о призраках, — все это прекрасно документировано. Впрочем, ознакомившись с ними впервые, я тоже приписал все неуемному воображению суеверных и темных людей. Однако теперь у меня есть совершеннейшая уверенность, что рассказанное — правда, какой бы гротескной она ни казалась.

— Что ж, я готов признать, что бумаги, о которых ты говоришь, действительно существуют, и более того, восходят непосредственно к Средним векам, — задумчиво проговорил я. — Однако учти: писавшие безусловно могли быть уверены в правдивости сообщаемых ими сведений. Но ты, насколько я понимаю, готов принять на веру, что все записанное — не плод суеверного воображения…

— Да, я готов это сделать! — дрожащим от волнения голосом отчеканил Эштон.

И, наклонившись вперед, указал в сторону полок с книгами.

— Уверяю тебя, я изучил тома гораздо более древние, чем эти. Такие, рядом с которыми самые старинные писания с этой полки, — совершеннейший новодел. Я читал книги, писанные за сотни и даже за тысячи лет до нашего времени. Ученые мужи бойко талдычат о «невообразимо древних» цивилизациях Египта и Шумера, словно до них земля не знала ничего другого. Глупцы! Мартин, наша планета стала домом и обителью разумных существ задолго до того, как возникла первая династия Древнего Египта, — настолько давно, что древних египтян и те цивилизации разделяет многократно более длинный срок, чем тот, что отделяет нас от эпохи фараонов! Человечество — вовсе не первая разумная раса, которая заселила землю! Напротив, мы последние в длинной череде ее обитателей!

— Это невозможно доказать, — твердо сказал я.

— А вот поди ж ты — возможно. Да, Мартин. Возможно. Именно это я и хотел рассказать тебе — чтобы тебе стала ясной грандиозность моего недавнего открытия.

И он принялся говорить, и говорил долго, более часа. А я слушал, одолеваемый растущим недоверием. Однако несмотря на естественный скептицизм, питаемый в большой степени сомнением во вменяемости моего собеседника, мое внимание оставалось приковано к его сбивчивой речи — ибо Эштон говорил с непоколебимой убежденностью в своей правоте, и это поистине гипнотизировало.

Рассказ его изобиловал несвязностями, к тому же мой собеседник время от времени погружался в длительное молчание — словно бы обдумывая, как ловчее выразить ту или иную мысль. А время от времени на лице его отображался смертельный ужас, сменявшийся выражением радостного ожидания, словно бы Эштон стоял на пороге величайшего открытия и готовился известить мир о своих свершениях.

Большая часть разглашаемых моим собеседником сведений касалась времен столь древних, что разум сопротивлялся подсчету невообразимых эонов и отказывался принимать услышанное. Тихо и сдержанно Эштон повествовал о временах, предшествующих появлению на земле человечества, о расах, населявших землю задолго до первого ледникового периода, сковавшего льдами большую часть Северного полушария; о существах, что прибыли на землю из иных миров и измерений и оставили крайне мало осязаемых свидетельств своего пребывания на нашей планете.

До сих пор сохранились, с мрачной торжественностью возглашал Эштон, развалины, на камнях которых вырезаны символы, не имеющие соответствий ни в одном из земных языков, до сих пор не расшифрованные фрагменты невообразимо древних письмен, о существовании которых знают сейчас лишь немногие. Постепенно его несвязное повествование добралось и до семейной истории Тревалленов и их роли в столь важных материях. На протяжении веков, рассказал Эштон, некоторые секты сохраняли и поддерживали культ Древних богов, утверждая, что эти существа не умерли, но спят в дальних, заповедных уголках земли, ожидая часа и времени, чтобы снова восстать и смести новых богов, пришедших на землю вместе с людьми.

Тут Эштон перешел на шепот. Оказывается, Треваллены были хранителями этой тайны с незапамятных, еще докельтских времен. Дрожа и оглядываясь, он поведал, как бедняг в те давние времена преследовали друиды, ибо даже эти жестокие жрецы, приносившие человеческие жертвы в кругах стоячих камней, более древних, чем человеческая память, восстали против тех, кто проводил тайные обряды, чествовавшие богов более древних и ужасных, чем их собственные.

То, что обряды продолжали отправляться и по сегодняшний день, становилось ясно из разрозненных намеков, что то и дело ронял Эштон. Местное население всегда было настроено враждебно к Тревалленам, и десять лет назад это противостояние завершилось самым трагическим образом: орущая толпа деревенских, предводительствуемая разъяренными вожаками, ноябрьской ночью напала на усадьбу и сожгла ее дотла. Оба родителя Эштона, а также трое слуг стали жертвами этого чудовищного злодеяния и погибли в пламени.

Чем дольше я слушал, тем становился увереннее в том, что за эти годы Эштон излишне проникся семейными преданиями и местными суевериями и повредился в рассудке. То, что он рассказывал, отнюдь не свидетельствовало о том, что бедняга находится в здравом уме и трезвой памяти. Видимо, кое-какие из этих тщательно скрываемых мыслей все же отобразились у меня на лице, ибо Эштон вдруг подобрался, сел прямо и заговорил гораздо спокойнее и совершенно другим тоном.

— Мартин, я прекрасно понимаю, что все это выглядит несколько безумно. И ты сейчас сидишь и думаешь, что влип в неприятную историю. Я прошу тебя об одном — пожалуйста, потерпи до завтра. Тогда ты получишь доказательство того, что я так же нормален и здоров, как и ты.

После этого он уже больше не заговаривал о семейных тайнах. К тому же время было уже позднее, а мы изрядно утомились после долгого путешествия. По правде говоря, я вздохнул с облегчением, когда Мартин показал мне мою спальню и удалился к себе. Повинуясь безотчетному устремлению, я накрепко запер дверь и лишь после этого подошел к окну, снял пиджак и повесил его на спинку стоявшего рядом с кроватью кресла.

Стояла теплая, душная ночь, и я приоткрыл окно, чтобы пустить в комнату свежего воздуха. Снаружи еще не совсем стемнело, хотя время явно перевалило за полночь. Капелла стояла низко, и на севере над горизонтом вставало бледно-голубое свечение. Комната располагалась в задней части дома и выходила на вересковую пустошь, за которой едва различался океанский простор. Тело страдало от усталости и физического изнеможения, однако ум полнился мыслями и идеями, взбудораженный фантастическими сюжетами из повестей Эштона.

Интересно, насколько можно доверять этим бессвязным рассказам? Ну, то, что его семья могла быть замешана в отправлении каких-то странненьких обрядов, причем на протяжении столетий, — что ж, это я готов был принять на веру. В конце концов, в здешних местах древние языческие верования пустили особенно крепкие корни, которые не удалось выкорчевать даже с приходом христианства — странные культы процветали здесь еще во времена Позднего Средневековья.

Однако одно дело языческие культы, и совсем другое — фантазерские бредни о каких-то дочеловеческих цивилизациях и древних богах с других планет, которые якобы спят в недоступных людям местах и ждут, когда их разбудят, между тем общаясь со своими адептами с помощью снов и древних обрядов. Все это я счел плодом работы перевозбужденного и явно нездорового воображения. Однако почему же тогда местные жители сбились в разъяренную толпу и подожгли старинную усадьбу — прекрасно зная при этом, что в доме находятся пять человек, которые никак не смогут спастись из страшного пожара? Я попытался вспомнить хоть одно упоминание в газетах — в конце концов, это происшествие никак не могло остаться незамеченным! — однако не смог припомнить ничего подобного. Если все обстояло именно так, как рассказывал Эштон, то либо меня подводит память, либо… либо местные власти сумели замять дело, и сведения о нем так и не просочились за пределы крохотной сельской округи…

Я уже был готов отойти от окна, как вдруг кое-что привлекло мое внимание. Справа вдали быстро и ярко замигал свет: он то вспыхивал, то гас, чередуя короткие промежутки с длинными вне всякой поддающейся исчислению последовательности. До крайности изумленный, я застыл, пытаясь сообразить, откуда может исходить этот свет и что он вообще такое. По первости мне показалось, что кто-то на вересковой пустоши подает сигналы. Однако я быстро отверг это предположение: источник света явно находился по меньшей мере в четырех милях отсюда — то есть где-то за береговой линией, обрывавшейся в здешних местах отвесными утесами.

Здравый смысл и привычка мыслить рационально быстро взяли вверх над чувствами. Под влиянием безумных рассказов приятеля мой взбудораженный рассудок готов был усмотреть в этих вспышках нечто потустороннее и угрожающее, однако наверняка всему имелось вполне логическое объяснение. Наверняка в море у берега имелись предательские отмели и подводные камни, и свет испускал фонарь маяка, отправляющего предупреждающие сигналы находящимся неподалеку судам.

Наутро за завтраком я невзначай упомянул об увиденном ночью. Эштон подтвердил, что на скалистом мысу в четырех милях отсюда и впрямь возвышался старый маяк, однако друг мой настаивал, что башня стоит заброшенная все то время, пока он себя помнит. И он положительно был уверен в том, что свет не мог исходить от маяка (если этот свет мне не приснился) — разве что от фонаря проходящего мимо судна. Пытаться убедить не слишком вменяемого человека не показалось мне разумной затеей, и когда Эштон предложил прогуляться к развалинам усадьбы, я охотно согласился.

Погода стояла теплая, светило яркое солнце, и мы быстро шли через пустошь по направлению к темневшей где-то в двух милях от нас роще высоких деревьев. Через ныне заброшенную землю некогда пролегала дорога, и не одна, однако сейчас вереск так плотно взялся в колеях, что мы с трудом могли углядеть следы человеческого присутствия. Добравшись наконец до рощи, мы оба обильно вспотели и тяжело дышали. Кроме того, оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружил, что это не роща, а настоящий лес, темный и гораздо более густой, чем казалось издалека. Огромные дубы возносили к небу гордые кроны, и стволы их росли настолько тесно, что казалось — человеку между ними не протиснуться. Мы остановились, чтобы передохнуть, и я заметил, что Эштон развернулся и принялся внимательно оглядывать дорогу, по которой мы пришли. Спутнику моему было явно не по себе, и меня одолело любопытство: что же так растревожило моего приятеля? Пустошь просматривалась прекрасно, и по ней никто не шел. Спрятаться в вереске также не представлялось возможным. Однако, всмотревшись вдаль, я увидел на горизонте странное сооружение. Маяк! Во всяком случае, ничем другим эта башня быть не могла. Ее очертания просматривались весьма скверно — над морем висела дымка. Однако даже с такого расстояния эта темная, возвышающаяся над морем тень казалась несколько странной. Над мощным фундаментом вздымалось нечто квадратное и примечательно уродливое — не чета привычным стройным силуэтам башен других маяков. Кроме того, комната для фонаря тоже выглядела непривычно — она была выпуклая и чем-то напоминала луковицу.

Эштон продолжал таращиться на маяк, словно завороженный, явно позабыв о том, где и с кем находился. Затем, с видимым усилием, он взял себя в руки и повел меня между стволами вековых деревьев. Под сенью невероятно толстых, бугристых, гротескно искривленных ветвей стояла вечная тень, и мрачные стволы надвигались на пришельцев отовсюду, словно грозясь сдавить в негостеприимных объятьях. В лесу стояла совершеннейшая и тяжкая тишина, воздух оставался неподвижен, а шаги приглушал толстый ковер опавших и гниющих листьев.

Как у Эштона выходило ориентироваться в этом древесном лабиринте, не сбиваясь с пути, мне было невдомек. Тем не менее мой спутник уверенно прокладывал дорогу сквозь густой подлесок — словно шел по торной тропе, а не по бездорожью. И вдруг мы вышли на открытое место. Здесь ничего, совершенно ничего не произрастало, а в центре высились закопченные и обгорелые руины родовой усадьбы Тревалленов.

Единственный взгляд на страшные обломки убеждал — огонь не пощадил здесь ничего. Из пепелища торчали жалкие остатки стен, перекрученные, обломанные балки криво свешивались внутрь того, что ранее было комнатами. Теперь на полу лежали кучи спекшегося мусора. Лишенные стекол оконные проемы хищно поглядывали на нас, словно выжидая возможности наброситься и пожрать непрошенных гостей. Несмотря на теплую погоду, по спине у меня прокатилась чувствительная и холодная дрожь.

Эштон застыл недалеко от развалин, оглядывая пепелище с той же странной гримасой, что я заметил на его лице, пока мы отдыхали на опушке леса.

Подойдя поближе, я тихо проговорил:

— Неужели ты рассчитывал, что огонь пощадил здесь хоть что-нибудь?

Несколько мгновений он хранил молчание, и мне даже показалось, что Эштон меня не расслышал. И вдруг он резко повернулся и сквозь зубы процедил:

— Я найду то, что должен найти. Я должен найти это. В противном случае все погибло. Понял меня? Я сказал — я найду.

И, вцепившись мне в локоть, повлек к руинам. На камнях и на земле лежал толстый слой пепла и пыли, и нам пришлось ступать очень осторожно, чтобы не потревожить его. Под пеплом также скрывались обломки деревянных панелей и обгорелые балки. Даже беглый осмотр убеждал: в пылающем аду, что разверзся здесь десять лет назад, ничто не смогло уцелеть.

Я хотел было предостеречь моего спутника, дабы тот не питал пустых надежд, но Эштон уже направлялся в дальний угол того, что ранее могло быть залом для торжественных приемов. Оттуда наверх, к остаткам верхних комнат, вела широкая лестница.

Эштон опустился на одно колено рядом с прогоревшими ступенями и внимательно оглядывал каменный пол, разгребая руками мусор. Я осторожно протиснулся мимо оборванных остатков роскошной обшивки, некогда украшавшей эти стены.

— Здесь, это должно быть где-то здесь, — пробормотал Эштон, но мне показалось, что он скорее пытается успокоить себя, чем и впрямь надеется на успех. Мне кажется, я помню…

Тут он осекся — ибо его пальцы нащупали нечто, что Эштон искал. Под лестницей на каменной плите лежало огромное железное кольцо. Мой спутник ухватился за него обеими руками. Поднявшись, он изо всех сил потянул его на себя. Тяжелый люк медленно поднялся, и я шагнул вперед, чтобы помочь другу. В следующий миг мы оба расчихались, задыхаясь от поднявшейся из дыры в полу пыли — и невыносимого смрада. Словно бы одержимый некоей чуждой силой, Эштон рванул и откинул крышку — и тут же отскочил прочь, зажимая нос и рот обеими руками.

Через несколько минут мы оправились от потрясения и уставились в совершеннейшую черноту, которую Эштон тщетно пытался рассеять с помощью мощного фонарика, заблаговременно прихваченного им с собой. Направив его луч отвесно вниз, мой спутник осветил узкие ступени, уводившие в неведомые глубины под руинами. Что бы он ни искал — а он явно намеревался не оставлять поисков, пока не исследует подвал — это что-то совершенно точно могло избежать пожара, уничтожившего остальные сооружения усадьбы, и сохраниться внизу. Толстый каменный пол уберег бы содержимое подвала даже от смертоносного дыхания пламени.

Однако, несмотря на всю свою прежнюю решимость во что бы то ни стало отыскать книгу, Эштон стоял и мялся, явно не желая спускаться вниз.

— А что конкретно тебе нужно в той книге? Ну, той, что ждет тебя внизу? — спросил я — и тут же вздрогнул, прислушиваясь к странно исказившему мои слова эху, тут же загулявшему между стенами.

— Ключ к тайнам, которые я пытался раскрыть все эти годы, — хриплым шепотом отозвался мой друг. — Сколь я себя помню, мне всегда говорили, что у семейства Тревалленов есть свой, особенный долг. Кое-что мне рассказала матушка: видно, она предчувствовала, что недалеко то время, когда местные решатся напасть в открытую — те ненавидели и очень боялись нас. Она часто повторяла: если с нами что-нибудь случится — ищи внизу.

— Тогда давай спустимся и все осмотрим.

Все еще во власти сомнений, Эштон вздохнул, но в конце концов кивнул и осторожно опустился в зияющее отверстие, направляя свет фонарика вниз, чтобы светить себе под ноги и видеть, куда ступает.

Лестница оказалась длиннее, чем я предполагал и, видимо, уводила глубоко под фундамент дома. Прошло целых пять минут, прежде чем до меня донесся голос Эштона — тот кричал, что можно спускаться следом. И тут же посветил фонариком на ступени.

Очень осторожно я пролез в отверстие и принялся, ощупывая землю ногой, спускаться вниз. Приходилось то и дело хвататься за стену, которая становилась все более скользкой и липкой на ощупь. Ко времени, как я дошел до каменного пола подвала, руки мои перепачкались в отвратительной зеленой плесени, а в нос, казалось, навеки забился странноватый затхлый запашок — в нем смешивались смрад разложения и острая химическая вонь, источник которой я никак не мог определить.

Я осторожно выпрямился, опасаясь упереться макушкой в потолок, однако ж ничего подобного не случилось: мы стояли в туннеле с высоким потолком, который уходил направо и налево в теряющуюся в кромешной темноте даль.

Мой спутник направил луч фонаря на истекающие влагой стены, и мы, аккуратно нащупывая путь, двинулись прочь от ступеней. Пятно света выхватывало то один, то другой участок грубо вытесанной каменной стены. Время от времени на глаза попадались металлические скобы. В одной такой еще оставался огарок большой свечи — похоже, место и впрямь было старинным и насчитывало не одну сотню лет истории, ибо подобные светильники вышли из употребления давным-давно. Я не имел никаких сведений о времени закладки здания, в подвале которого мы находились, но, судя по тому, что сейчас открывалось моим глазам, его построили четыре, а то и все пять столетий назад. Более того, у меня были основания полагать, что усадьбу построили на месте прежнего, более древнего строения, а ход в камне вырубили не менее двух тысяч лет назад.

Через некоторое время мы обнаружили узкое ответвление от основного хода — этот коридорчик уходил направо, однако, сколько ни светили мы туда фонариком, ничего в темноте не увидели. Кроме того, туннель выглядел излишне узким для обычного подземного хода. Он предназначался для чего угодно, но только не для того, чтобы через него протискивались люди.

Где-то через тридцать ярдов стены туннеля неожиданно раздвинулись, и мы вышли в огромный зал, стены которого терялись в темноте и едва ли высвечивались даже мощным лучом эштоновского фонарика.

На каменном полу тут и там стояли полусгнившие деревянные ящики. На некоторых еще сохранились металлические ленты оковки — впрочем, железные полосы единственно и сохранились, ибо дерево уступило натиску времени и почти полностью раскрошилось.

Эштон лишь мельком взглянул на ящики. То, что он искал, явно находилось не в них. И вдруг я услышал его приглушенный вскрик — луч фонаря нащупал что-то у дальней стены. В следующее мгновение он бросился вперед, распинывая попадающиеся под ноги деревяшки. Я поспешил следом.

Из стены выступала широкая, не менее трех футов в ширину каменная полка, а на ней стоял металлический ларец, на крышке которого ясно виднелись отвратительные на вид иероглифы. Вручив мне фонарь и попросив светить на ларчик, Эштон резко потянул за крышку — и обнаружил, что она накрепко заперта.

— Найди что-нибудь, чтобы вскрыть ящик, — резко скомандовал он мне.

Шаря лучиком фонаря по полу, я вскоре высмотрел короткую металлическую палку, которую явно использовали для вскрытия ящиков. Эштон нетерпеливо выхватил ее у меня и свирепо затыкал железякой под крышку, налегая на свое орудие изо всех сил. Металл ржаво заскрипел, крышка поддалась и с резким грохотом отлетела в сторону, гулко врезавшись в стену. Отбросив ставшую ненужной палку, Эштон погрузил руки в ларец и извлек оттуда объемистый том. Когда мой друг поднес книгу к свету, я увидел, что лицо его вспыхнуло странной радостью. А потом Эштон издал торжествующий вопль, эхо которого долго гуляло по подземному залу.

— Что это? — изумленно спросил я.

Мой голос дрогнул — но не от радости, как можно подумать, а потому что в тот же миг подземный покой исполнился странной, зловещей тишиной. Самые стены, казалось, излучали угрозу, и я готов был поклясться, что в подземном ходе, которым мы сюда пришли, что-то такое послышалось — словно бы в ответ на внезапный вопль Эштона. Звук был еле слышным, но от этого не менее жутким. С ног до головы меня пронизал безымянный ужас, и я с трудом подавил внезапное желание развернуться и побежать со всех ног — прочь, прочь из подземного зала, хранящего страшные секреты прошлого.

Эштон тоже услышал звук — ибо он тут же поднял голову от страниц книги, которую до того жадно перелистывал, посерел лицом и уставился на меня лихорадочно блестевшими в свете факела глазами.

Я лишь молча кивнул в ответ. Не знаю, что мой друг подумал об услышанном, но мне лично показалось, что это звук волочащегося по камням огромного склизкого тела — словно отягощенная собственной тушей тварь медленно утягивала себя прочь. Во всяком случае, мерзостное шуршание вскоре стихло.

В погребальном молчании подземного зала звук этот казался особенно четким. Если бы он, напротив, приближался, а не удалялся, мы бы оказались запертыми в смертельной ловушке. Стоя друг напротив друга и дико таращась, мы отчаянно пытались отыскать хоть какое-то естественное объяснение отвратительному шуму — и одновременно в ужасе прислушивались, не повторится ли он вдалеке. В конце концов Эштон несколько ожил, молча положил мне руку на локоть и взглядом показал — мол, пойдем в туннель, пора отсюда убираться.

Засунув старинный фолиант под мышку, он торопливо шагал следом за мной, а я освещал наш путь фонариком. Страх оказаться навеки замурованными в глубоком подземном ходе едва не пересилил осторожность: мы так спешили, что то и дело оскальзывались на предательски неровном полу туннеля и остановились передохнуть лишь на измазанных селитрой ступенях ведущей наружу лестницы. От этого места туннель тянулся в сторону, противоположную той, откуда мы пришли, и я направил в него луч света, тщетно пытаясь отыскать фонариком хотя бы намек на то, что же произвело тот изрядно напугавший нас звук — хотя, безусловно, что бы это ни было, оно наверняка уже уползло далеко прочь.

Дрожащим, срывающимся на хриплый шепот голосом я поинтересовался:

— А ты хоть знаешь, куда ведет подземный ход?

— Он уходит под вересковые пустоши. Во всяком случае, так мне кажется, — прошептал в ответ Эштон. — А где у него выход, я понятия не имею. И как-то не горю желанием узнать…

И он боязливо покосился на темное жерло туннеля, в котором фонарик высвечивал лишь игру теней.

— Пойдем отсюда. Я нашел, что искал.

Шаг за шагом, мы преодолели склизкую лестницу и выбрались наконец на поверхность, не позабыв прихлопнуть тяжелый люк.

От обгорелых развалин мы быстро зашагали прочь через рощу, а потом и по заросшей тропке через вересковые поля.

В свете яркого полуденного солнца нам наконец-то удалось хорошо разглядеть находку Эштона. Определить время написания книги не представлялось возможным — однако сам вид пожелтевших страниц свидетельствовал о почтенном возрасте фолианта. Чернила в некоторых местах выцвели от времени, и строки зачастую не читались, однако языком этих исписанных летящим, тонким почерком страниц и впрямь был староанглийский — как и предупреждал меня Эштон.

Когда мой спутник перевернул очередную страницу, из книги что-то выпало и спланировало на пол. Подняв упавший предмет, Эштон некоторое время вертел его в руках, а потом положил на стол. Перед нами лежало нечто не столь древнее, как книга, — листок обычной бумаги, наскоро свернутый, словно кто-то решил в спешке нацарапать письмо и приткнуть его меж страниц книжки. Глядя Эштону через плечо, я прочел записку от начала и до конца с нарастающим чувством ужаса и крайнего изумления:

«Мой Дорогой Сын!

Если это письмо попало к тебе в руки, значит, твой отец и я уже покинули пределы нашего мира. Ты уже посвящен в темную тайну нашего семейного наследия и знаешь об обязательствах, возложенных на наш род столетия назад. Известно тебе и то, что на протяжении сотен лет мы неукоснительно исполняли наш долг, не позволяя прерваться родовой традиции. Однако все указывает на то, что близятся тяжкие времена. Слишком многие обстоятельства обратились против нас, а живущие рядом с нами люди смертельно боятся того, что не могут понять. Я опасаюсь, что они замышляют истребить семейство Тревалленов.

Что бы ни случилось, я заклинаю тебя слушаться моих наставлений. Поверь — я не желала твоему отцу и тебе столь ужасной судьбы. Однако моя собственная жизнь обернулась непрекращающимся кошмаром, и самое мое посмертие зависит от того, как ты поступишь. Древним невозможно противостоять. Им необходимо приносить жертвы — ибо за то, что мы от Них получаем, нужно платить. Мы, смотрители и хранители Маяка Дарк-Пойнт, — одни из первейших служителей Древних на Земле, и мы несем нашу миссию все то время, пока они спят, эон за эоном, и не настанет время их пробуждения.

Ежели ты не желаешь разделить со мной мою ужасную судьбу, прислушайся к моим словам. В книге содержатся две формулы. Одна — для зенита, и она открывает путь Тем, кто Ждет Снаружи. Другая — для надира. Используй только вторую — и то, только тогда, когда Капелла встанет непосредственно под звездой Северного полюса. А самое главное, не поддавайся страху перед тем, что находится под фундаментом усадьбы.

Твоя любящая матушка».

Ну и как это все надлежало понимать?.. Письмо изобиловало намеками на странные знаки и предвестия беды и ужаса, однако данные в нем инструкции оказались сущей белибердой. Нет, понятно, что под «Древними» подразумевались те самые спящие существа, о которых Эштон давеча столько много распространялся. Однако о чем шла речь в последнем предложении? О том, что не надо бояться того, что скрывается под особняком?

Весь долгий вечер мы с Эштоном ломали голову над письмом. Некоторые моменты представлялись совершенно очевидными. Маяк Дарк-Пойнт явно соотносился со старинной заброшенной башней на скалистом мысу; кроме того, Эштон с готовностью согласился с тем, что «Древние» — это те самые невообразимо старые боги, коих почитали задолго до возникновения христианства и любой другой религии, исповедуемой нынешними людьми.

За разговором Эштон пришел в сильное возбуждение, и за каждым его словом теперь чувствовалась немая просьба: скорее, скорее, мой друг, переведи мне со староанглийского эту книгу! Наконец он приступил ко мне с этим открыто: перевод, настаивал он, абсолютно необходим — в противном случае он даже не берется предсказывать последствия, которые грозят катастрофой. Не приходилось сомневаться в том, что содержание письма глубоко взволновало беднягу, и судя по тому, как он мерил шагами комнату и поглядывал в окно, Эштон не исключал возможности, что обитатели деревни придут и сожгут его обиталище, как они до того сожгли усадьбу.

Разговор постепенно принимал все более фантастический оборот, и я понял, что сумею оказать помощь лишь в случае, если получу ответы на целый полк вопросов, давно осаждавших мой разум. Постепенно мне удалось успокоить моего друга и привести его в состояние, более приличествовавшее для размеренной беседы.

Сообразить, что к чему в рассказе Эштона, оказалось до крайности затруднительно: приятель прыгал от одной темы и исторической эпохи к другой. Однако из всего сказанного мне удалось уяснить, что Эштон пребывает в твердом убеждении: изо всех семейств, поддерживающих тайный культ Древних, Треваллены — одно из стариннейших. Они располагали знаниями, передаваемыми в неприкосновенности из поколения в поколение с незапамятных времен, сохраняя сведения о скрытых местах, прилегающих и сообщающихся с иными измерениями, в которых обитали лишь ужас и безумие.

Эштон безусловно полагал, что Маяк Дарк-Пойнта — одно из таких мест. Похоже, эту веру он всосал еще с молоком матери, а та получила ее от бесчисленных поколений своих предков. Однако мой друг не знал, как и когда его родичи по материнской линии стали хранителями башни. Еще он также недоумевал, что имела в виду его родительница, упоминая о некоем предмете — или существе? — что находилось в подвале усадьбы. Однако Эштон предполагал, что тайна откроется, если удастся расшифровать жуткие секреты книги, ныне лежавшей перед нами на столе.

Хотя у нас со времени завтрака и крошки во рту не побывало, мы даже не думали о пище. Изначально владевшее Эштоном возбуждение переросло в лихорадочную спешку. Соотнесясь с астрономическим календарем, мы вычислили, что Капелла встанет под Полярной звездой через три дня. И теперь ничего не оставалось, кроме как приложить все усилия к дешифровке написанной по-староанглийски книги, в частности, чтобы отыскать две заветные формулы, упомянутые в письме покойной матушки Эштона.

Книга, как я уже говорил, отличалась толщиной, а почерк зачастую оказывался неразборчивым, однако мы стоически листали ее до самых сумерек. И хотя писано все это было обычным раннесаксонским уставным почерком, который прежде неоднократно попадался мне в старинных манускриптах, время от времени я чувствовал инстинктивное отвращение к древним буквам, которые тщательно переводил, а потом зачитывал Эштону, который старательно записывал каждое мое слово.

Слегка заостренная форма букв свидетельствовала, что книга писана в третьем или же четвертом веке после Рождества Христова, во времена, когда христианство еще не стало господствующей религией, а древние верования бытовали повсюду и то и дело прорывались ужасающими эксцессами сквозь тонкую, только нарастающую кожу цивилизации…

История, что рассказывала книга, во многом подтверждала сведения, которые я уже успел получить от Эштона. Однако если его разыскания лишь чуть поскребли почву над вечной мерзлотой ужаса, таившегося под обыденностью и кажущейся размеренностью жизни этого крохотного уголка Корнуолла, то это повествование разукрасило ее, как клумбу, тысячью преотвратительных деталей, открыв наши отдернувшиеся в ужасе умы бесконечным и чуждым ландшафтам времени и пространства, созерцанию которых всячески сопротивлялись наши рассудки.

В книге рассказывалось о бесконечно далеких эпохах, предшествовавших первым, сотворенным из беспомощной глины, городам человечества; о чудовищах, населявших черные, не заполненные животворящей материей межзвездные пространства; о космических сражениях, после которых Древние оказались заточены на юных, недавно созданных планетах вроде нашей Земли. Однако, как утверждал неведомый автор этих строк, заточение еще не означало смерти великих богов. Нескончаемой чередой тянулись годы, миллионы лет, на лице земли сменяли друг друга расы, лишь последняя из которых была человеческой, — а боги оставались погруженными в колдовской сон, все так же пребывая в заповедных и недоступных уголках, терпеливо ожидая времени своего пробуждения.

Но это было еще не все! В книге также говорилось о других существах, о безымянных тварях, которые обитали вне обычного пространства и времени, но могли попадать в наше измерение через тайные переходы, которые могли открыть особые заклинания и ритуалы.

Ближе к концу книги почерк менялся, и более современная, пусть и столь же анонимная, рука вывела нечто вроде приложения к огромному тому. В то время как собственно буквы соответствовали более позднему, точнее, современному английскому, сами слова относились к периоду двухсотлетней давности. На этих листках речь шла о возведении Маяка в Дарк-Пойнте — похоже, тот сменил более старую каменную башню, ранее стоявшую в том месте. Из текста оставалось совершенно непонятным, строили ли маяк именно как маяк. Более того, после прочтения у нас сложилось не очень приятное впечатление, что башня использовалась в гораздо более мрачных и даже нечестивых целях. Судя по тому, как тщательно выравнивался по сторонам света фундамент и выверялся общий вид маяка, здание выстроили над одним из порталов, о которых ранее шла речь в книге. Сотни лет Треваллены оставались хранителями древнего знания и, в относительно недавние времена, значились смотрителями Маяка Дарк-Пойнт. Однако оставалось совершенно непонятным, что подразумевал подо всем этим автор этих строк — однако тот явно предполагал, что его читатель полностью осведомлен обо всех нужных деталях.

Мы так увлеклись расшифровкой книги, что не заметили, как рассвело. Целая ночь прошла над страницами — ночь, погрузившая нас в пучины ужаса и изумления. Мы читали о материях, запредельных обычному человеческому разуму, о тайных договоренностях между Древними и Тревалленами и подобных же договоренностях между этим семейством и существами, обитавшими за пределами наших времени и пространства. Неудивительно, что насмерть перепуганные селяне той ноябрьской ночью десять лет назад ворвались в усадьбу и сожгли дотла проклятый дом вместе со всеми его обитателями.

Как Треваллены сумели пережить Средние века, когда ведьмы и ведуны преследовались с особым ожесточением, я даже не могу вообразить. Однако оставалась неразгаданной одна, последняя тайна. Хотя мы тщательно просмотрели текст, строка за строкой переводя его, мы не нашли даже упоминания о двух формулах, о которых говорилось в той поспешно нацарапанной записке. Нет, конечно, в книге встречались слишком выцветшие и плохо читаемые места, однако формул под этими пятнами и потертостями точно не было! Неужели матушка Эштона ошибалась? Но это казалось слишком невероятным… Она весьма настаивала на важности формул в деле предотвращения какой-то грядущей катастрофы и не стала бы указывать место, где их следовало искать, если бы питала относительно него хоть какие-то сомнения.

Однако какие еще могли отыскаться объяснения? Повинуясь настойчивым просьбам друга, я еще раз тщательно перелистал книгу, страницу за страницей, высматривая, не выдран ли из нее лист.

И тут, долистав почти до середины, я дошел до страницы, которая по виду оказалась вдвое толще остальных. Проведя пальцем по обрезу, я обнаружил, что так и есть — два листа слиплись. Разделить их оказалось не так-то легко, принимая во внимание хрупкость древнего пергамента. В конце концов мы применили острый нож, и наши труды увенчались успехом.

Думаю, оба мы не ожидали увидеть то, что увидели. А ожидалось нечто подобное тексту всей книги — тот же почерк и старинный стиль. Пусть и устаревший, но английский язык! И каково же было наше изумление, когда нашим глазам предстало нечто совершенно иное: символы, которые при всем желании нельзя соотнести с нашим алфавитом! Да и почерк со странноватым наклоном оказался мне совершенно незнакомым. Однако даже самые мелкие буквы были тщательнейшим образом выписаны и даже обведены — для пущей определенности. Складывалось впечатление, что пишущий желал избежать каких бы то ни было недоразумений и неясностей. И все же, несмотря на чуждый вид букв, Эштон с дрожью в голосе произнес, что они ему что-то напоминают — и он, похоже, их где-то уже видел!

Однако становилось совершенно очевидно, что, хотя и времени оставалось в обрез, пытаться расшифровать загадочные формулы прямо сейчас стало бы бесполезной затеей. Оба мы измучились за ночь и сознавали, что любая ошибка — а усталость бы сделала ошибки неизбежными — привела бы к катастрофическому результату. Время подошло уже к половине девятого утра, так что Эштон на скорую руку собрал нам позавтракать, после чего мы легли спать.

Проснувшись примерно через шесть часов, я обнаружил, что Эштон уже давно встал и деловито перерывает выстроившиеся на полках книги. Когда я вошел, он мельком взглянул на меня, но даже так я сумел разглядеть темные круги у него под глазами — похоже, моему другу не удалось как следует поспать. Им владела одна мысль, его снедало одно-единственное желание — и он шел к цели, не жалея и не щадя ни тело, ни разум.

— Разгадка где-то здесь, — хрипло пробормотал он, обводя рукой стеллаж. — Я положительно уверен — здесь, в какой-то книге.

— Тогда необходимо выработать логический и методологический подход к проблеме, — важно произнес я. — В конце концов, у нас еще два дня на разрешение этого вопроса.

Большую часть томов, к счастью, просматривать не пришлось — они были написаны на латыни, арабском или греческом и потому явно не содержали разгадки таинственного шифра. И тут — уже стояло позднее утро — мой друг торжествующе вскрикнул. Я поднял глаза от пролистываемой книги — и увидел Эштона с тоненькой и весьма потрепанной книжицей в руках. Он проглядывал ее, лихорадочно переворачивая страницы. Изможденное лицо его приняло странное выражение, когда он наклонился над столом, чтобы сравнить почерк на страницах книжицы и фолианта, который мы добыли в подвале усадьбы.

Заглянув Эштону через плечо, я убедился в том, что буквы действительно выписаны похожим образом.

— Вот оно, — весь во власти страшного возбуждения, проговорил он. — Я же говорил — где-то я такое видел…

У меня не хватило смелости спросить, как называется книжка. Судя по ее виду, она относилась к самым древним из собранных в библиотеке моего друга томов.

— А ты можешь эти формулы как-то записать буквами? — осторожно поинтересовался я.

Эштон заколебался, затем кивнул:

— Да. Да, смогу. Но это не так-то просто! Видимо, здесь что-то похожее на наакальский язык, правда, есть некоторые едва различимые нюансы… однако, как бы то ни было, перевод должен быть абсолютно точен. Я не могу позволить себе ошибок — в противном случае, матушкино завещание останется невыполненным! Малейшая ошибка — и…

Он осекся и не договорил, однако я и без слов понял, что мой друг имеет в виду.

Оставив его наедине с загадочными строчками, я собрал себе поесть, а потом спросил, не позволит ли Эштон взять машину и прокатиться — по крайней мере, я хоть не буду мешаться под ногами и отвлекать от дела. После мгновенного колебания мой друг ответил согласием и передал мне ключи от авто.

Стояла все еще теплая погода, к тому же светило яркое послеполуденное солнышко. Я не стал полагаться на удачу и прихватил с собой карту округи. Перед тем как завести машину, я ее тщательно изучил — впрочем, куда ехать, решено было давно. Не случайно мне пришлось умолчать о конечной цели поездки в разговоре с Эштоном — в противном случае тот мог бы отказать мне в авто или же вступить в нудные препирательства, убеждая оставить свое намерение.

Наконец я завел машину, тронулся и, медленно проехав через деревню, свернул на узкую дорожку, которая — если доверять карте — вела к берегу моря и оканчивалась невдалеке от скалистого мыса, на котором возвышался Маяк Дарк-Пойнт. Навстречу мне попалось совсем немного прохожих, и все они одарили меня странными взглядами.

Дорога оказалась не сильно проезжей и весьма ухабистой — похоже, здесь нашлось мало охотников по ней кататься. По мере того, как я продвигался к торчащим вдали утесам, пейзаж вокруг меня существенно менялся: богатая растительность уступала место редким клочками травы и согнутому от постоянных ветров кустарнику. Выехав на невысокое всхолмье, я пригляделся к маяку, столь не похожему на маяк, и даже этого краткого мига хватило, чтобы понять: первое впечатление меня не обмануло — башня и впрямь выглядела очень необычно. Однако когда я смотрел на нее с опушки леса, дымка и расстояние не позволили оценить всю странность ее облика. Мало того, что помещение для фонаря построили в виде купола — подобные шаровидные выступы торчали из тела башни повсюду. О назначении этих архитектурных излишеств оставалось лишь догадываться. Одним словом, маяк казался подлинным воплощением загадки и тайны, и это ощущение все усиливалось, пока я, осторожно маневрируя, съезжал по крутому скалистому склону к береговой полосе.

Дорога вдруг оборвалась — и мне пришлось выбраться из машины. Передо мной лежала полоса голой, еще мокрой после отлива гальки. Длинный каменный язык тянулся далеко в море и поднимался над уровнем воды на несколько футов, — хотя, судя по перетянувшим его тут и там прядям водорослей, высокий прилив затапливал камни полностью.

Осторожно пробираясь к нему по весьма скользким камням, я успел заметить, что башню давно не подновляли и она разваливается на глазах. Верхняя часть почти полностью обрушилась, и всю ее окутывала подобная темному облаку аура заброшенности и упадка — совершенно отсутствующая у других подобных сооружений, которые мне приходилось видеть на английском побережье. На вершине под ярким солнцем нестерпимо сверкало стекло — оно, в отличие от каменной кладки, устояло под натиском времени и выглядело неповрежденным. Я ожидал увидеть со стороны суши массивную дверь — однако в каменной круглой стене не открывался ни один проход.

Подойдя поближе к основанию башню, я разглядел узкую платформу, опоясывавшую сооружение по всему диаметру. Наверх вела короткая лестница. Некогда вдоль выступа шло металлическое ограждение, однако оно, судя по всему, давно исчезло — то ли под ударами волн, то ли умышленно кем-то выломанное, оставив после себя лишь несколько ржавых штырей.

Взобравшись по ступенькам, я обошел башню и обнаружил глядевшую в океанский простор большую, окованную железными полосами дверь. Несмотря на мрачный вид сооружения и окутывавшие его не менее мрачные предания, я потянул за скрипучую створу и всмотрелся внутрь. В неясном сумраке виднелись кучи мусора и упавшие сверху камни. Перешагнув порог, я внимательно рассмотрел ближайший участок пола — и убедился, что любопытное ощущение, испытываемое мной в этом месте, нельзя приписать простой игре воображения. В воздухе стоял запах влажной плесени, который неминуемо пронизывает всякое заброшенное и пустое здание — хотя, безусловно, повсюду лежала сероватая пыль, а стены оплетала паутина. Однако помимо этого в воздухе звенело словно бы электрическое напряжение, заставляющее меня непроизвольно вздрагивать, — крайне неприятное чувство, заставляющее думать, что каждый дюйм пола здесь находится под сильным электрическим током.

А кроме этого, в глаза мне сразу бросилась еще одна странность. Пол и нижние ступени лестницы покрывали те же самые водоросли, что я видел на мысу. Однако как они могли попасть сюда? И почему сохранялись влажными? Массивная дверь выглядела весьма внушительным препятствием даже для океанских волн, а других входов в башню я не наблюдал.

Собравшись с духом, я прошел по гладким плитам пола к лестнице, тщательно обходя осколки каменной кладки. Странно, но внутри не было даже следов меблировки — как же тогда в этом маяке мог жить смотритель?.. Однако пол расчерчивали странные знаки — правда, в неярком свете не представлялось возможным их разглядеть. И лишь взобравшись на дюжину ступеней вверх, смог я различить часть общего рисунка.

Но даже тогда мне не удалось полностью понять, что из себя представляет путаница извилистых, пересекающихся под неожиданными углами поблекших красных линий, в которые тут и там вписаны были какие-то черные геометрические символы. И хотя разум подсказывал мне, что у криптограмм наверняка имеется какое-то математическое значение, если не объяснение, я также приметил, что в нескольких местах они выглядели практически стертыми. И что-то подсказывало мне, что здесь поработали не силы природы, а усердные человеческие руки.

Подъем на башню занял всего лишь несколько минут — лестница спирально уходила вверх в собственном каменном колодце. Единственно, в нескольких местах она выглядела настолько попорченной, что я опасался ставить ногу на ступеньку и хотел даже оставить это предприятие. Во время подъема стала очевидной еще одна странность. В то время как нижние ступени и пол покрывал толстый слой мусора и водорослей, верхняя часть лестницы выглядела чисто выметенной и полностью очищенной — причем совсем в недавнем прошлом — от пыли и грязи.

Наконец я подошел к крепкой деревянной двери, которая со скрипом отворилась под моей ладонью. Увиденное внутри заставило меня потерять дар речи от изумления. Солнечный свет яростно бил в стекла над головой, высвечивая каждую деталь обстановки. В центре комнаты установлена была лампа на мощной оси, а рядом я разглядел несколько рычагов, назначение которых поначалу осталось мне неясным — но они явно были частью внутреннего механизма лампы.

Однако стоило мне поднять глаза к куполу над головой, как замысел устроителей маяка стал более понятным. Я ожидал, что выгнутая крыша будет цельнометаллической, однако увидел две железные ставни, которые явно раздвигали туда и сюда — судя по прекрасно смазанным салазкам, по которым они ходили. Почему они так привлекли мое внимание, я и сам не смог бы объяснить, однако вид их пробудил во мне некие смутные воспоминания. И смысл сложноустроенного механизма прояснился. В качестве эксперимента, я потянул за ближайший к себе рычаг. Несколько секунд ничего не происходило — хотя рукоять легко поддалась нажиму. И тут ставни-близнецы неслышно раздвинулись, открыв небо прямо над фонарем. Я думал, что отверстие оставляет лампу на милость стихий, однако теперь разглядел, что ставни скрывали стеклянные линзы около трех футов в диаметре. Я смотрел на них, а в небе проплыла тучка, а следом — ее увеличенное и искаженное отражение.

Какой гениальный инженер построил все это, я и представить боялся. Однако казалось совершенно невероятным, что механизм установили здесь при сооружении башни: для этого понадобились бы технические знания и точность расчетов, немыслимые в те времена. А самое главное, с какой целью все это было изготовлено и установлено? Направить сфокусированный луч света прямо в небеса? Это казалось совершенно абсурдным, однако, приглядевшись к внутреннему механизму фонаря, я понял: да, именно для этого лампа и предназначена. Ее можно и нужно установить именно в такой позиции, причем точность настройки достигалась с помощью малых дополнительных рычагов.

Силы небесные! Что же это за место такое! Эштон утверждал, что маяк уже много лет стоит заброшенный, однако все здесь указывало на недавнее присутствие человека. Салазки ставен лоснились свежей смазкой, механизм лампы оказался чрезвычайно сложен, на верхних ступенях царила чистота, — я уж не говорю о немыслимой точности расчетов, понадобившихся при постройке и отладке механизма! Нет, положительно, здесь все, все указывало на недавнее происхождение загадочного инженерного сооружения. Но если маяк считался вотчиной Тревалленов — кто же сюда приходил? Местные навряд ли бы сунулись в проклятое место, а последние в роду Эштона погибли в огне десять лет назад…

Чем дольше я стоял, оглядываясь и разглядывая, тем более разыгрывалось мое воображение. Казалось, меня кто-то пристально и жутко внимательно разглядывает — причем этот кто-то был явно не человеком, а кем-то гораздо более неприятным. Я чувствовал себя повисшим, как муха в паутине, в чем-то чужеродном и враждебном.

Быстро, словно бы действуя сама по себе, рука моя протянулась к рычагу и перевела его в прежнее положение. Ставни захлопнулись у меня над головой, а снизу что-то тихо прошелестело. От одной мысли, что кто-то крадется вверх по ступеням, чтобы отрезать мне всякие пути отступления из этой странной комнаты, у меня сердце ушло в пятки. И тут же с меня словно слетело наваждение. Распахнув дверь, я кинулся вниз по лестнице, съезжая и скатываясь по разрушенным до основания маршам. Добравшись до низа, я остановился перевести дыхание — горло горело, а сердце колотилось, как сумасшедшее. Однако я снова услышал то же самое — кто-то подползал. Подкрадывался. Подкрадывался ко мне. Но теперь звук различался не так ясно — и новая волна ужаса накрыла меня, когда я осознал: шелест доносится из-под фундамента башни! Из-под ее каменного основания!

Не помню, как я пихнул тяжелую дверь, выскочил и побежал, оскальзываясь, по камням к машине. Молниеносно развернув авто — из-под колес летела душераздирающе скрипевшая галька, но мне было все равно — я как можно быстрее вырулил на узкую дорогу и с максимальной скоростью погнал к деревне, которую ныне ощущал тихой гаванью и безопасным убежищем.

К тому времени, как я подъехал к дому, беспокойно толкущиеся в голове мысли улеглись, и стало возможным подумать о том, что можно рассказать Эштону о моем походе к маяку. Остановив авто перед домом, я уже знал, что скажу другу — а уж правильное или нет то было решение, предположить сейчас невозможно. В конечном счете, а что, собственно, произошло? Я не увидел ничего такого, что не допускало бы рационального объяснения. Ну да, мне послышался странный и пугающий звук под камнями. Однако точно такой же звук мы слышали в подвале сгоревшей усадьбы — и это вполне можно приписать шороху волн, которые заливали вход в туннель!

Что же до удивительного механизма, управляющего фонарем маяка, то в нем трудно усмотреть нечто сверхъестественное. Ну да, он весьма сложно устроен. Однако непреложно известно, что викторианская эпоха славилась своими техническими достижениями — взять хотя бы ту же камеру-обскуру.

Эштона я нашел в весьма приподнятом настроении — мой друг почти завершил расшифровку обеих формул. К тому же он несколько расслабился и уже не косился в страхе по сторонам — хотя и продолжал время от времени взглядывать в окно, словно чтобы удостовериться в отсутствии слежки.

— Должен признаться, временами я был готов впасть в форменное отчаяние, — возбужденно проговорил он, размахивая исписанной бумажкой. — Но тут я обнаружил, что эти буквы — не более чем вариант классического наакальского, который в древности использовали некоторые культы.

— Ты положительно уверен, что все понял правильно?

— Ну, я еще раз все перепроверю, будь покоен. Осталось лишь выверить произношение. Так или иначе, теперь я знаю, какую формулу нужно использовать, когда настанет время.

Что ж, мне пришлось удовлетвориться этими скудными разъяснениями. Однако следующие два дня я внимательно приглядывался к другу, и его общее расположение духа и внешний вид доставляли мне немало беспокойства. Черты лица его еще более заострились, а в глазах то и дело мелькал затаенный страх — что явно свидетельствовало о том, что мой друг знает больше, чем решился поведать мне, и что поручение покойной матушки не на шутку его пугает.

Однако наступила вторая ночь, и незадолго до того, как пробило одиннадцать, мы завершили необходимые приготовления. В дополнение к тщательно расписанной формуле Надира, Эштон прихватил с собой мощный фонарик и — к моему неудовольствию — револьвер. Я же не знал, чего ждать от нашей экспедиции, и потому взял с собой бинокль.

Даже в столь поздний час небо не оставалось совершенно темным. К северу над горизонтом вставало бледно-голубое сияние. Там желтовато взблескивала Капелла, подобно призрачному маяку в ночном небе на северо-западе.

Мы забрались в машину, и Эштон медленно выехал из деревни. Свет фар подпрыгивал вместе с авто на многочисленных ухабах. Всю дорогу к морю мы молчали — над полями стояла такая полная и плотная тишина, что нарушить ее казалось святотатством.

В полумиле от берега мой друг заглушил двигатель и выключил фары. Даже в кромешной темноте мы различали призрачный силуэт Маяка Дарк-Пойнт. Прошло несколько секунд, и я понял, почему мы видим башню столь отчетливо. Океан, омывавший основание маяка, казался непонятно подсвеченным. На волнах переливалось зеленоватое, фосфоресцирующее сияние, оттеняющее темный силуэт маяка. Я обратил на свечение внимание Эштона, однако тот лишь отмахнулся, сказав, что это все водоросли — мол, некоторые их виды действительно заставляют воду мерцать и переливаться.

Верил ли он сам подобному объяснению, я проверить не мог. Однако остался при убеждении, что мой друг просто пытается меня успокоить.

Взяв меня под руку, он указал на маяк, а потом посмотрел на Капеллу, которая немигающе вперилась в нас с северного горизонта.

— Пойдем, — коротко сказал он. — Осталось очень мало времени. Я хотел бы осмотреть маяк, прежде чем произнести формулу.

— А это безопасно? — поинтересовался я, с трепетом вспоминая мой недавний визит в башню.

— Я должен кое-что узнать — причем наверняка.

Он говорил со странной убежденностью, почти одержимостью.

— Если боишься — оставайся в машине.

Я лишь помотал головой и последовал за ним. Узкая дорога к морю показалась мне длиннее, чем в прошлый раз, однако в конце концов мы вышли к узкому скальному языку, далеко вытянувшемуся в море. Наступало время прилива, и камни у подножия башни уже захлестывали волны. По щиколотку в пене, мы осторожно прошагали к обращенным к морю массивным дверям. На пороге Эштон вытащил и включил фонарь, а потом распахнул створки и вошел внутрь.

Припоминая шелестящий звук, расслышанный мной в каменных глубинах, я почти надеялся увидеть внутренность башни переменившейся — однако ничто не указывало на чье-либо присутствие или же приход после того, как я так спешно выбежал из здания маяка.

Я думал, что друг мой направится прямо к лестнице, однако тот решительно пошел к центру комнаты и принялся водить лучом фонаря по рисункам на полу, не обращая решительно никакого внимания на валявшиеся там и здесь пучки водорослей. И тут я увидел нечто, что заставило меня задрожать от предельного ужаса! Прежде пол равномерно покрывал слой серовато-белой пыли. Однако в свете фонаря моему зрению явственно предстала широкая, длинная полоса, словно кто-то протащился по полу и вымел его чудовищным брюхом! А начинался этот жуткий след от самого центра странного, каббалистического рисунка, испестрившего плиты пола!

А в центре обнаружился огромный люк с железным кольцом, который прежде оставался скрытым. Кто-то — или что-то — проникло в башню снизу после того, как я из нее убежал, и мое возбужденное воображение немедленно связало это со страшным, волокущимся звуком натыкающегося на препятствия упругого тела, который мое ухо различило в подземельях под башней.

Потрясенный увиденным и тем, что оно означало для нас обоих, я шагнул к Эштону, который уже взялся за железное кольцо. Прежде чем я сумел остановить друга, тот с усилием поднял крышку люка и направил луч фонаря в зияющее у ног отверстие. Зловонные испарения вырвались из дыры, и мы, едва не сбитые с ног волной страшного смрада, шарахнулись в стороны, прикрывая нос и рот ладонями.

Я ожидал увидеть лестницу, уходящую в стигийскую тьму черного колодца, однако свет фонарика выхватывал из темноты лишь гладкие каменные стены, которые уходили на глубину, куда уже не достигал электрический луч. Как что-то могло выбраться из такого колодца, не пользуясь ни ступенями, ни захватами для рук, я даже представлять себе не хотел — и потащил Эштона прочь от дыры.

Нас обоих сотрясала неудержимая дрожь, ибо, несмотря на то, что колодец выглядел совершенно неподдающимся для восхождения, стало очевидно, что оттуда, из этих разверстых глубин что-то выбралось. По выражению посеревшего от страха лица моего товарища я понял, что его посетила точно такая же мысль. А ведь этот ход имел второй выход — тот, что мы видели собственными глазами под обгоревшими руинами усадьбы Тревалленов!

Что за чудище обитало в туннеле, на четыре мили протянувшемся под вересковыми пустошами, я не знал и знать не хотел. И в то же время меня вдруг посетило воспоминание. Уже не об этом ли говорилось в последней записке матушки Эштона? Не намекала ли она на то, что в затопленных вечной тьмой глубинах под домом живет некое существо? Но что тогда она хотела сказать, предупреждая сына, что ему нечего опасаться?

Подозреваю, что в тот миг Эштон вполне разделял мое отчаянное желание развернуться и как можно скорее покинуть жуткую башню с ее страшными тайнами. И я бы так и поступил, но Эштон схватил меня за локоть и кивнул на ступени. Он стал подниматься первым, то и дело направляя луч фонаря под ноги и помогая мне в тех местах, где ступени обвалились. Наконец мы добрались до верхней площадки. Не знаю, известно ли было моему спутнику, что ждет нас в комнате за дверью. Во всяком случае, я не стал задавать ему вопросов, пока мы карабкались вверх по ступеням. А когда мы оказались перед дверью, я ничего не успел спросить — ибо до нашего слуха донесся звук, исходивший от чего-то или кого-то прямо за входом в комнату с фонарем!

Поистине, то был дьявольский крик — низкий, подвывающий, терзающий слух, подобно скрежету напильника, переходящий то в пронзительный визг, то в рычание. Назвать его жалобным у меня не повернулся бы язык — хотя он и вправду походил на вопль смертельно мучимой души, однако вопль невообразимо отвратительный и мерзкий. Однако хоть он и не был слишком громок, он почти заглушал другой, не менее отвратительный звук: мокрое, тяжелое хлюпанье и чмоканье, словно бы в комнате ворочался кто-то огромный и неповоротливый.

Однако Эштону нельзя было отказать в мужестве. Возможно, он думал, что мощь формулы Надира защитит его от любой опасности. Как бы то ни было, но он схватился за ручки двери и налег на нее всем телом. Дверь не подалась. Я попытался оттащить его прочь, ибо некое странное чувство подсказывало мне, что то, что скрывается за дверью, не принадлежит Земле. На какое-то мгновение дверь чуть приоткрылась, и в щелку хлынула немыслимая вонь протухшей рыбы. Но и этой секунды хватило, чтобы луч фонарика высветил что-то чешуйчатое и отвратительно зеленое — это что-то явно заполняло собой всю комнату без остатка.

Тогда Эштон отшатнулся и оттолкнул меня с красноречивым жестом — уходим. Уж не знаю как, но мы сумели спуститься по предательски скользким ступеням. Внизу Эштон остановился и, хотя я принялся умолять его покинуть жуткую башню вместе со мной, с отчаянным упорством покачал головой:

— Ты — уходи, — резко бросил он. — Уже почти полночь, и формулу Надира нужно произнести здесь, в этой самой точке, ибо путь перехода необходимо навечно запечатать. За меня не беспокойся. А теперь — уходи!

Перед лицом столь одержимого упрямства мне не оставалось иного выхода, кроме как оставить его в одиночестве в нижнем зале маяка. Обратный путь я преодолел уже по колено в приливной волне, то и дело оскальзываясь и съезжая на камнях. Наконец мне удалось выбраться на обрывистый берег, где я застыл, пристально вглядываясь в силуэт башни.

Повинуясь безотчетному стремлению, я поднял мощный бинокль и направил его на верх башни, однако сумел увидеть крайне мало, несмотря на то что стены фонарной комнаты были стеклянными. Всю ее заполняла бесформенная масса, которая постоянно волновалась и вздрагивала, так и не приняв никакого более отчетливого облика.

И тут, несмотря на разделяющее нас расстояние, я услышал громкий голос Эштона: он приступил к чтению заклинания, выговаривая древние слова, не предназначенные для человеческих уст. Слова эти гулко отдавались от стен маяка, словно те служили им гигантским резонатором, и эхо их доносилось до меня даже через галечную отмель, вступая в странную многоголосую перекличку с окружающей природой, и потом долго дрожало в совершенно неподвижном воздухе.

Как только прозвучали первые страшные слова, мои глаза едва не ослепил мощнейший, кристально чистый свет, ударивший из верха башни. И в этот миг я сумел разглядеть засевшее в комнате существо. Я понял все, абсолютно все. Я понял, какова природа управлявшего мерзкой лампой существа. Мне открылась безобразная правда, стоявшая за тянущейся с языческих времен истории рода Тревалленов, присматривавших за Маяком Дарк-Пойнт, а также смысл таинственного послания и то, кто же на самом деле скрывался в подземном ходе, пробуравливавшем земли под пустошами.

В тот же миг со стороны моря ударил порыв ледяного ветра. Он нарастал и усиливался, и плащ рвался у меня с плеч. С усилием я оторвал взгляд от башни — что-то подсказало мне посмотреть вверх. А там, в самой точке зенита, прямо над Маяком Дарк-Пойнт, клубилась поглощающая звезды тьма.

В то же самое мгновение воздух вокруг меня задрожал, добавляя ураганной силы и без того яростному ветру. Все разрастающееся, неровное пятно полночной тьмы спикировало с ночного неба, а в купол маяка ударила страшная ветвистая молния.

Через разделяющее нас расстояние я расслышал, как Эштон произнес заключительные слова заклинания, и едва затихло гулкое эхо, из верха башни вырвался острый луч голубоватого света и впился в чернильный клубящийся туман. Моментальная вспышка света высветила кое-что еще, нечто, что тоже улетело в небо, барахтаясь в ядовито-зеленом коконе света — два темных силуэта, извивающиеся, переплетенные, по спирали уносящиеся в распахнутую бесконечность над ними. Разум мой отказывался принять увиденное, однако я положительно уверен, что в тот кошмарный момент я сумел разглядеть огромное осьминогоподобное существо со свисающими щупальцами — оно беспомощно задергалось, прежде чем навсегда скрыться из виду; а за ним последовала человеческая фигура — и я точно знал, что это Стивен Делмор Эштон.

Следом нахлынула тишина — и кромешная темнота. Только тут я понял, что свирепо воющий над морем ветер совершенно стих. Когда мои глаза вновь обрели способность видеть ясно, я присмотрелся и понял, что ударившая в башню зарница расколола ее пополам, и теперь от нее осталась лишь куча битого камня у самого конца мыса. Через обломки перекатывали волны прилива.

Прочитав формулу Надира, это могучее заклинание, Эштон и вправду сумел закрыть невообразимо древний путь перехода в области, лежащие за пределами наших пространства и времени. Однако полновластным ужасом этой ночи осталось для меня не то, что беднягу каким-то образом утянуло в распахнувшуюся щель между мирами, и Эштон навсегда исчез с лица земли, — нет, главным кошмаром было то, что я увидел через линзы бинокля в тот краткий миг, когда фонарь на башне высветил внутренности комнаты с нездешними механизмами, которые, как теперь точно знаю, предназначались для того, чтобы посылать луч света вверх, в неизмеримо далекие, запредельные человеческому воображению области.

Ибо я увидел последнего хранителя Дарк-Пойнта — это его бесформенная туша заполняла комнату, колышась, словно мерзкое тесто. То была постоянно меняющая очертания масса — однако кое-что в ней оставалось неизменным. Над раздутым отвратительным телом неестественно покачивалась голова женщины — и я знал, знал со всей ужасающей самого меня определенностью, что то была не кто иная, как мать Стивена Делмора Эштона.

Джон Гласби

ЧЕРНОЕ ЗЕРКАЛО

Тот очевидный факт, что Филип Эшмор Смит каким-то образом сгорел заживо, признавался всеми как вполне непреложный — и менее всего его оспаривали власти, взявшие на себя расследование дела. Однако некоторые тревожные признаки заставили некоторых повнимательнее присмотреться к обстоятельствам его кончины — и побледнеть от ужаса, внушаемого пробудившимися подозрениями. Так, люди справедливо указывают на некоторые свидетельства и улики, не принятые с должным внимание следствием: к примеру, тот факт, что ковер, на котором найдены были опаленные останки, остался совершенно не поврежденным пламенем; совершеннейшее отсутствие каких-либо следов огня в комнате, равно как и следов воспламеняющихся веществ на одежде покойного; а также то, что никто не видел языков пламени и клубов дыма в окне, под которым нашли тело.

Любопытные записи в дневнике погибшего приписали игре разгулявшегося воображения человека, который в этом крохотном городке успел снискать себе славу эксцентрика, слишком увлеченного оккультизмом и прочими дурацкими вещами. Мистер Смит частенько заходил в старинные букинистические и антикварные лавки в Эксетере в поисках легендарных и древних книг, а также некоторых предметов, которые, будучи подлинными, также имели бы весьма старинную родословную.

Именно такой предмет, а именно — черное зеркало со странным узором, забрали из комнаты Смита без какого-либо предварительного разрешения полиции и сбросили в одну из заброшенных шахт в пяти милях от Торпойнта. Не приходилось сомневаться, что старинное зеркало разбилось при ударе на тысячи осколков. Совершивший сей акт вандализма доктор Александер в дальнейшем уверял почтеннейшую публику, что сие деяние спасло человечество от судьбы, горшей, чем самый конец света.

Именно доктор, из всех людей, водил тесное знакомство со Смитом и часто навещал его старый деревенский дом — однако во время, непосредственно предшествовавшее гибели несчастного, доктор приезжал к нему не так уж и часто, заставляя подозревать, что в доме находилось нечто смертельно его пугавшее. И хотя сам доктор никогда не рассказывал о происходившем, его друзьям стало совершенно очевидно, что нечто глубоко взволновало этого джентльмена, внушив непобедимый и не обычный для столь мужественного человека страх.

Неизвестно, стало ли причиной смерти Смита самовозгорание (такое осторожное предположение высказал полицейский медэксперт в одной из личных бесед), или его поразило нечто, пришедшее из нездешних измерений, как уверяют некоторые ученые. Пусть это решит для себя читатель. Мы же можем лишь собрать единственные подлинные свидетельства, а именно странные и темные по смыслу записи в дневнике Смита, и попытаться проследить цепочку событий, не спеша с определенными выводами.

Филип Смит не на шутку увлекался древними мифами и легендами и уже ко времени своего прибытия в Торпойнт осенью 1937 года обладал внушительным собранием оккультных книг. И хотя ему едва перевалило за двадцать, он обладал собственными средствами и мог позволить себе путешествовать по всему миру, хотя, по правде говоря, необычная природа его разысканий зачастую отправляла молодого человека в отдаленные уголки нашей планеты, куда не ступала нога туриста. Несколько месяцев он провел в странном каменном монастыре, воздвигнутом на высоком плоскогорье в Центральном Тибете, где он постигал секреты использования редкого медикамента и наркотика, извлекаемого путем дистилляции из цветов пурпурного мака, произрастающего только в тех далеких краях. Продолжив свое путешествие на юг, а именно, в Индию, Смит приложил много усилий, чтобы встретиться со странным индусом, утверждавшим, согласно дневнику того же Смита, что существуют некие области, полностью лежавшие вне привычной нам вселенной, и эти области могут соприкасаться друг с другом и даже накладываться в некоторых точках. А также он выяснил правду, которая стояла за легендами о некоторых древних культах, почитавших Древних — существ, упомянутых в произведениях американского писателя Лавкрафта, с которым Смит несколько лет назад поддерживал оживленную переписку.

Он покинул Индию весной 1937 года и по пути на родину завернул в Трансильванию, где, углубившись в горы, исследовал руины древнего замка, в глубоких подвалах которого ему удалось обнаружить несколько ветхих фолиантов, по слухам, писанных на до сих пор не расшифрованном языке. Местные старики рассказывали у очагов, что строки, коими исписаны страницы книг, были давным-давно, сразу после того, как римляне покинули эти края в 271 году после Рождества Христова, — тщательно перенесены с надписей, вырубленных на стенах туннеля глубоко под Трансильванскими Альпами.

По возвращении в Англию Смит без дальних проволочек приобрел старый фермерский дом в окрестностях Торпойнта — строение ветшало и разрушалось, оставшись без хозяина почти пятьдесят лет назад. Его прибытие стало главным источником разговоров и сплетен во всей округе — особенно горячо спорили по поводу содержимого четырех огромных баулов, которые прибыли вместе с хозяином.

Смит попытался нанять кого-нибудь из местных для уборки, ремонта и расчистки дома, однако все его призывы и предложения остались без ответа. Тогда он подрядил троих работяг из Эксетера. Дом находился на расстоянии всего-то мили от Торпойнта, однако стоял несколько на отшибе — его окружал густой лес, через который вела лишь одна грязная тропка. Таким образом, усадьба оказывалась надежно укрытой от любопытства проезжающих туда и сюда местных обитателей, и попервоначалу мало кто обращал внимание на новоприбывшего. Однако ремонтировавшие дом работяги частенько наведывались в деревенский паб, и вскоре они принялись рассказывать такое, что по округе пошли слухи самого неприятного толка.

Нет, работяги, конечно, не скрывали, что ничего особо страшного в самой усадьбе не видали. Однако книги — о, книги, это другое дело, говорили они. Некоторые очень, очень странненькие. Один из рабочих, Уильям Шеридан, имевший склонность к наукам, беседовал с доктором Мортоном, местным врачом, описал один из хранившихся в библиотеке Смита томов: похоже, книга была посвящена исключительно каббалистике и алхимии, причем ссылалась на очень древние источники.

Также в ходе горячих обсуждений происходящего в усадьбе неоднократно упоминался факт, что Смит построил недалеко от дома небольшой флигель, в каковом устроил обсерваторию, с большой тщательностью и аккуратностью разместив там телескоп — причем долго возился с механизмом, настраивая его так, чтобы наблюдать определенный участок южного неба.

Подобные новости сподвигли доктора на визит. Мортон наведался в усадьбу под удобным предлогом — свести знакомство с новым соседом. Однако, хоть ему и оказали радушный прием, отношение Смита к гостю не оставляло сомнений: обитатель фермы желает заниматься своими делами в одиночестве и предпочитает отшельнический образ жизни праздному любопытству соседей. Однако во время визита доктор успел упомянуть о своем увлечении астрономией и был тут же препровожден в обсерваторию, где не преминул выразить восхищение уже почти полностью собранным инструментом.

Хоть Мортон был и оставался любителем, он сразу же подметил, что Смит не пожалел средств, чтобы перестроить флигель и оборудовать его по последнему слову техники.

И хоть доктор не обладал глубокими познаниями в этой научной области, вид обсерватории поразил его. Шеридан сказал истинную правду: телескоп установили так, что наблюдать из него зенит и надир было бы крайне затруднительно, зато небо над южным горизонтом просматривалось из него прекрасно. Однако стоило Мортону поинтересоваться столь любопытной нацеленностью механизма, как Смит тут же замкнулся в себе, пробормотав лишь, что его, как астронома, интересует наблюдение лишь за некоторыми звездами, стоящими так далеко к югу, что их толком не увидишь из более северных областей Англии. Мортон воздержался от дальнейших расспросов, ибо ему стало совершенно очевидно, что любые расспросы на тему телескопа вызывают у Смита приступы подозрительности, и хотя его любезный хозяин всячески пытался держаться радушно, чувствовалось, что он бы предпочел, чтобы Мортон покинул его дом.

А когда мистер Смит провожал его до двери, доктор, наконец, заметил книгу — она лежала на маленьком столе. Фолиант выглядел несказанно старым и лежал распахнутым, так что Мортон успел прочитать несколько строк — во всяком случае, те, что были жирно подчеркнуты. Поскольку слова явно имели отношение к тому, что он только что увидел, Мортон, придя домой, по свежим следам тут же записал прочитанное в блокнот. Вот что он сумел подглядеть в той книге:

В рукописи Зегремби написано: Ктугха, великий среди Древних, скован и ввергнут в ярящееся пламя Корваза, малой звезды рядом с Фомальгаутом, самой яркой из звезд Южных Рыб. И хотя его прислужники, джинны, могут быть вызваны из черного зеркала, опасайся призвать самого Ктугху до наступления часа пробуждения, ибо, единожды вызвав его, ты не сможешь вернуть его в его место.

Но более всего смотри за небом вокруг Фомальгаута, ибо скоро настанет час, когда Корваз вспыхнет и сравнится в сиянии с Фомальгаутом, и тогда Ктугха придет в огне и языках пламени и наложит руку свою на то, что принадлежало ему от начала времен.

Изрядно удивленный прочитанным, Мортон попытался понять, что же имел в виду автор столь загадочного пассажа. Очевидно было, тем не менее, что Смит устроил свою обсерваторию таким образом, чтобы ежечасно наблюдать за небом вокруг Фомальгаута. Однако, как понимать все остальное? Кто такие эти Ктугха и Древние? И что это еще за чушь про зеркало и прислужников, которые из него вываливаются?

Однако, пытаясь сформулировать некое рациональное объяснение кажущейся бессмыслице, он чувствовал холодок предчувствия внутри. Мортон получил прекрасное научное образование и имел докторскую практику, но тут все его познания оказались бессильны. Что-то — некое существо — спало внутри звезды, однако, получается, его можно выманить оттуда и перенести через бесконечные пространства космоса путем манипуляций с каким-то зеркалом? Происходи все это в Средние века, за такую книгу Смита бы сразу сгребли и повесили как колдуна…

Однако оставалось еще одно, не менее неприятное, объяснение. Возможно, все дело в том, что Смит… несколько подвинулся рассудком. Что-то с молодым человеком творилось не то — Мортон почувствовал это инстинктивно, но попроси его кто разъяснить ситуацию, он не смог бы. Во время их краткой беседы Смит выглядел как человек, который жаждет поделиться новостью об открытии, которое вот-вот будет сделано — и в то же время, смертельно боится последствий подобного деяния. Более того, даже намекнуть на грядущее событие опасается. В то время Мортону еще не стало известно о дальних странствиях, в которых уже побывал молодой Смит до того, как появился в Торпойнте. Однако у него сложилось впечатление, что молодой человек находится в судорожных поисках чего-то чрезвычайно важного, что он не случайно выбрал местом жительства эту позабытую всеми ферму — и дело тут вовсе не в астрономическом увлечении и желании наблюдать именно эту часть неба, плохо различимую из северных краев.

В конце концов, если уж Смиту так хотелось проследить движение звезд на южном крае неба, почему же его хобби не позвало его в какую-нибудь далекую страну рядом с экватором? Чем больше Мортон размышлял, тем более убеждался, что если Смит что-то и впрямь ищет, это что-то должно находиться в непосредственной близости от Торпойнта.

А еще доктору — пусть неохотно и через силу — пришлось поверить, что молодой Смит и впрямь безоговорочно верил всему, что было написано в древней книге, на которую ему случилось набрести на развале у букиниста. Какой бы безумной ни казалась эта идея, но все указывало на то, что Смиту удалось заполучить некие необычные сведения оккультного характера, и вот теперь он надеялся с их помощью призвать с какой-то звезды рядом с Фомальгаутом какую-то посрамляющую законы природы и человеческого разума тварь, а для всего этого ему недостает только одного — некоего черного зеркала, о котором и шла речь в полном загадочных намеков тексте.

Что ж, подобного рода фантазии Мортон знал не понаслышке: ему уже приходилось читать о средневековых алхимиках, впустую тративших драгоценное время и усилия в поисках Эликсира Вечной Жизни и Философского камня. Он также припомнил, что Шеридан что-то такое говорил об одной из книг в тамошней коллекции — мол, она и впрямь посвящена великому деланию. Что ж, логика подсказывала, что бедный Смит просто-напросто перечитал старинных книг и свято уверовал в то, что там написали псевдомудрецы древности. И хотя подобное состояние явно нуждалось в наблюдении и могло перерасти в настоящее психическое расстройство, в данный момент его, Мортона, помощь как доктора не требовалась. Тем не менее придется не спускать глаз с молодого человека (естественно, так, чтобы тот ничего такого не заметил), ибо запускать подобного рода обсессию тоже опасно: мало ли, как она отразится на личности пациента, если тот будет полностью предоставлен сам себе и подпадет под власть и без того уже сильной мании.

В течение последующих трех недель большая часть работ по ремонту и отделке фермерского домика завершилась, Смит остался крайне доволен результатом и щедро вознаградил рабочих. Кабинет молодой человек устроил в просторной комнате на втором этаже, в задней части дома. Окна ее выходили на единственный просвет в плотной стене деревьев, опоясывавших усадьбу со всех сторон и надежно укрывавших от досужих глаз тех, кто поднимался на холмы или работал в полях. Из комнаты открывался прекрасный вид на южный горизонт (ибо окна смотрели практически строго на юг), и только маленький флигель стоял чуть в отдалении на вершине небольшого холма.

Дальний горизонт просматривался прекрасно, и его линия оказывалась практически ровной — холмы в той стороне не отличались высотой, хотя и возвышались над деревьями, подступающими к ферме с запада. А с другой стороны холмистая гряда обрывалась крутыми склонами, отвесно устремляющимися прямо в воды океана. Большую часть дня Смит проводил за дубовым столом в ученых штудиях, просматривая привезенные пыльные книги в тщетных и лихорадочных попытках расшифровать манускрипты, обнаруженные в Трансильвании.

Изначально его убеждение состояло в том, что перед ним — именно шифр, ибо то, что алхимики и некроманты в старину часто пользовались тайнописью, давно стало общеизвестным фактом: видимо, эти искатели истины пытались либо уберечь секреты от соперников, либо укрыть их от ревнивых глаз церковных властей. Однако все его попытки отыскать ключ к шифру проваливались раз за разом, и тогда Смит понял, что придерживался изначально ложной посылки. Эти надписи были, как известно, точными копиями более ранних источников — осознание этой истины поколебало его убеждение в том, что тайнопись удастся скоро прочитать. Необходимость прибегнуть к другим книгам — тем, что ему еще не удалось заполучить — представлялась очевидной. В противном случае из предприятия не выйдет никакого толку.

И вот, выбрав приятный теплый день в конце сентября, Смит поехал в Эксетер. Запарковав машину рядом с центром города, он углубился в лабиринт узких улочек и переулков, расползавшихся, подобно паутине, в разные стороны. В конце концов, надежда отыскать необходимые книги в современных модных книжных магазинах представлялась призрачной, потому и от главных улиц лучше было держаться подальше. И там, в старом квартале, он принялся высматривать не слишком известные букинистические лавки, которые не выпячивались, а, напротив, словно пытались спрятаться из виду, словно бы уберегаясь от случайных посетителей.

В одной из таких лавочек Смит приступил к хозяину с расспросами: известно ли ему что-нибудь о книгах, связанных с тайной рукописи Загремби. Однако букинист бросил на него испуганный взгляд и покачал головой, а когда юноша попытался добиться от него хоть какого-нибудь ответа, сделал вид, что ничего не знает, и принялся упорно твердить, что впервые слышит это имя.

Что ж, дальнейшие расспросы представлялись бессмысленными: хозяин лавки явно что-то знал, но ни за что не желал признаваться в этом. Повинуясь безотчетному побуждению, Смит поспешно покинул магазинчик и спрятался в узком проулке неподалеку, продолжая внимательно наблюдать за входом в лавку. Не прошло и пяти минут, как из дверей показался хозяин лавки и, внимательно обведя взглядом улицу и поглядев в обе стороны, выскочил наружу и быстро пошел через крошечную, мощенную булыжником площадь. Пересекши ее, букинист скрылся за углом улицы прямо напротив места, откуда вел свое тайное наблюдение Смит. К счастью, Смит сумел затеряться среди прохожих и идти за букинистом, не отпуская ни на секунду взглядом его спину, но счастливо избегая печальной участи быть замеченным.

Хозяин лавки не ушел далеко. Дойдя до середины узкого проулка, он замедлил шаг, а затем бросился в еще более узкий проход между двумя высокими викторианскими особняками, резко свернув налево в дальнем его конце. Смит успел вовремя — букинист как раз заходил в крохотный и не очень респектабельно выглядевший книжный магазин на противоположной стороне улицы. В сумеречном свете, еле пробивавшемся через пыльное стекло витрины, Смит с трудом сумел разглядеть две фигуры. Однако сомнений не оставалось: его недавний собеседник оживленно обсуждал что-то с коллегой — тот стоял за длинным прилавком. И хотя слов он различить не мог, Смит не сомневался: оба обсуждают его и его просьбу.

Пока Смит обдумывал дальнейший план действий, букинист из первой лавки вышел наружу, с мгновение постоял в задумчивости, а затем быстро двинулся обратно вниз по улице. Тот уже скрылся из виду, а Смит все рассматривал грязную лавчонку. Погоня доставляла ему удовольствие — а кроме того, ему льстило, что пара казавшихся ему столь невинными слов вызвала столь бурную реакцию. Видимо, он и впрямь напал на след чего-то важного…

Действуя скорее по наитию, чем по здравому размышлению, он перешел на другую сторону улицы и вошел в лавку. Сначала ему показалось, что она совершенно пуста. Однако он все же разглядел высокую тень за прилавком и почувствовал на себе настороженный взгляд.

— Так это вы спрашивали о рукописи Загремби, — проговорил человек за прилавком.

Голос этот более походил на хриплый шепот и звучал, словно его производил механический аппарат, а не человеческое горло, — и это немало подивило Смита.

Не имея намерения отрицать правду, молодой человек кивнул. Глаза его понемногу привыкли к полумраку, и теперь он смог рассмотреть хозяина: перед несказанно удивленным юношей стоял низенький, усохший старик не менее девяноста лет от роду. Но его глаза и погруженные в тень черты лица выглядели как-то непривычно: похоже, в жилах пожилого джентльмена текла китайская кровь — судя по раскосым глазам. Те, кстати, походили на две капли смолы, ибо белков не было видно, зато в глубине зрачков явственно горели красные огоньки.

— Должен сказать, я не ждал вас так скоро. А вы, похоже, многое узнали во время путешествий…

Откуда он знает?.. Слова странно осведомленного незнакомца обескуражили Смита, однако тому удалось взять себя в руки и не подать виду. В конце концов, несмотря на изрядно молодой возраст, он успел увидеть столько странных и необъяснимых вещей, что еще одна попросту не могла выбить его из седла. Ровным, спокойным голосом он задал вопрос:

— А вам откуда известно, куда я ездил?

— О, мистер Смит, вы даже не представляете, насколько хорошо я осведомлен о ваших обстоятельствах… Я прекрасно знаю, зачем вы приехали в Торпойнт — в отличие от вас, кстати. Ибо вы, мой юный друг, еще не осознаете причину вашего пребывания здесь. Я знаю, где вы побывали, что там узнали и чему научились. А кроме того, я знаю, что вы с таким усердием ищете. Вам нужно черное зеркало Загремби.

Смит вцепился в край стойки — костяшки пальцев побелели, и он с трудом сохранял равновесие. Его захлестнула волна безотчетного ужаса, и страх полностью парализовал его члены. Он совершенно не помнил этого человека — но был положительно уверен, что, раз увидев, никогда бы не забыл столь примечательного лица. И тут он припомнил троих работяг, что так долго околачивались у него в доме. Ну конечно! Наверняка, несмотря на все его предосторожности, кто-то добрался до его книг, а потом вернулся в Эксетер и обо всем проболтался этому старику — и об ученых разысканиях, и о путешествиях, и о самом его приезде. Приложив значительное усилие, молодой человек овладел собой — в конце концов, другого логического объяснения происшедшему не сыщешь.

— Ну, если уж вам так много обо мне известно, — резко проговорил Смит, — возможно, от вас будет хоть какая-то польза. Мне нужно расшифровать манускрипт, писанный на мертвом и совершенно не известном ныне языке.

— Ну конечно, — костлявые плечики ссутулились, и букинист склонил морщинистую голову в преувеличенно вежливом поклоне. — Книги из Трансильвании — да-да-да, я припоминаю…

— Мммм… да. Вы правы.

— Я так и думал. Однако вы должны уяснить: эти книги представляют собой списки с более ранних работ. А те, в свою очередь, — списки с других списков. А оригинал их был выгравирован в камне задолго до того, как на земле появились люди… некоторые утверждают, что тот камень миллионы лет тому назад отправляли в другое измерение, находящееся невообразимо далеко от нашей вселенной, где пересекаются время и пространство! Однако рукопись Загремби воспроизводит надписи с предельной точностью.

— Но… как?

— Как чернокнижнику Загремби удалось заполучить и расшифровать их?

Тут огоньки в глазах старика разгорелись с новой силой, и Смит обнаружил, что, как ни пытается, не может отвести взгляда от лица букиниста и почти против воли вслушивается в его гипнотический, пришепетывающий голос, который, казалось, доносится из дальней дали.

— Загремби обнаружил, каков истинный смысл некоторых планов и чертежей, и постиг искусство связывания и разбиения пространства и времени — так он нашел способ перемещаться между измерениями. Нездешние знания позволили ему найти путь к той самой сфере, где укрывали испещренный символами камень. Загремби взял его и принес в наш мир. Да-да-да, этот камень оказался в его нищенской лондонской мансарде в 1663 году.

— Сколько он трудился над расшифровкой, никто не знает, однако то, что его труды увенчались успехом, становится очевидным, если дать себе труд сопоставить определенные события. Дело в том, что он прихватил из других измерений кое-что еще — а именно, черное зеркало, которое, как вы правильно догадались, позволяет сообщаться с теми, кто служит великому Ктугхе.

Несмотря на то что весь облик старика внушал ему стойкой отвращение, Смит несказанно обрадовался: неужели его поискам пришел конец?

— И что же, вам известно, где находится сейчас зеркало? — спросил он.

— О, мне известно лишь, что Загремби удалось его вывезти — его и некоторые важнейшие рукописи — когда он был вынужден бежать из Лондона в 1666 году. Однако я сказал, что события недвусмысленно указывают на это. Судите сами. Вы помните, что случилось второго сентября 1666 года?

Смит подумал несколько мгновений, а потом кивнул:

— Великий лондонский пожар.

— Именно. А Ктугха — это Древний, чья стихия — огонь. Так же как Ктулху — властелин вод, а Итаква — повелитель ветров.

— Вы что, хотите сказать, что Загремби вызвал Ктугху через черное зеркало?

— Нет. Не Ктугху, конечно. В противном случае, от земли остались бы одни головешки. Но он действительно кое-кого позвал. Он вызвал джиннов — существ, которые прислуживают Ктугху и обитают в других измерениях.

Старик замолчал, но горящих глаз не отвел.

— Я знаю, что вы шли по следу Ктугхи многие годы. Что ж, будет только справедливо, если я окажу помощь столь преданному его адепту…

Неожиданно развернувшись, он прошел в заднюю часть темной лавчонки и вернулся с какой-то вещью в руке. А потом осторожно положил ее перед собой на стойку.

— Возьмите это. Это единственная из существующих ныне копий. И читайте написанное на ней, если хотите расшифровать выгравированное на камне миллионы лет назад, когда по поверхности этой планеты еще бродили динозавры. Берите, это ваш Розеттский камень.

Через мгновения Смит обнаружил себя стоящим на узкой улице. В глаза бил яркий солнечный свет, и приходилось то и дело смигивать. Он совершенно не помнил, как здесь оказался. Более того, он не помнил, как выходил из лавки. Некоторое время Смит просто стоял, привыкая к яркому свету, сменившему полумрак магазинчика.

Однако стоило ему повернуться и посмотреть назад, как ужас захлестнул его. На месте, где он буквально несколько минут назад видел книжную лавку, располагался магазин инструментов. Крохотная лавочка была буквально зажата между двумя ветхими домами с заколоченными окнами. Они выглядели давно заброшенными. Словно в тумане, он прогулялся туда и сюда по улочке и принялся еще сильнее сомневаться в здравости собственного рассудка: книжная лавка исчезла, словно испарилась.

Или все предшествующие события пригрезились ему, пока он шагал по узким переулкам старого города, либо последние минуты выпали у него из памяти, и он умудрился пройти значительное расстояние, не заметив этого, и оказаться на улице, которая весьма походила на ту, где он видел лавочку букиниста. Пытаясь понять, где находится, — и начиная уже замечать, что прохожие начинают на него коситься, — Смит запустил руку в карман пальто и вынул оттуда свернутый в трубочку пергамент, в котором он тут же признал считавшуюся давно утерянной рукопись Загремби.

С манускриптом в руках он развернулся и поспешил сквозь лабиринт улочек к месту, где оставил машину. На обратном пути в Торпойнт он судорожно пытался объяснить себе произошедшее. Раз пергамент и впрямь оказался у него в руках — не доказывает ли это, что и все остальное не приснилось, а произошло на самом деле? Кто-то — или что-то — пожелало, чтобы рукопись Загремби оказалась у него в руках. Хотя какими побуждениями руководствовался этот кто-то или что-то, оставалось лишь догадываться. Постепенно чувство подавленности и неясного страха уступали место радостному возбуждению.

Теперь он точно знал: трансильванские книги он расшифрует. А потом найдет черное зеркало.

Войдя в дом, Смит тут же обратился к изучению столь загадочно оказавшегося у него в руках пергамента. Старик не соврал: это воистину оказался Розеттский камень — один и тот же текст повторялся в манускрипте на трех языках. Первый был тем самым языком, на котором были написаны испещренные странными иероглифами фолианты из подвала разрушенного замка в Восточной Европе. Второй ему показался незнакомым, хотя общие очертания букв напоминали скандинавские руны. А вот третий текст… третий текст был написан на латыни.

Он тут же понял: два нижних текста суть не что иное, как перевод первого. Что ж, расшифровка невообразимо древних надписей теперь становилась лишь делом времени. О да, работа нелегкая, и к тому же займет немало дней. Однако, ложась в кровать, этим вечером он чувствовал себя на пороге великого открытия. Несмотря на физическую усталость, мозг лихорадочно работал, и память снова и снова вызывала перед ним случившееся в городе. Поэтому он еще два часа проворочался без сна, прислушиваясь к поскрипываниям и покряхтываниям старого дома.

В первый раз с тех пор, как он переехал, Смиту приснился сон — и какой страшный! Его смыло водоворотом ужаса, закрутило, как щепку в гигантской воронке. Обездвиженный, он висел в пустой, грозной в своей непроницаемости черноте неба — скорее, в некоем околосолнечном, а не в околоземном пространстве. Однако затем пришло осознание: тускло сияющий шар, медленно плывущий перед его сонным зрением, — вовсе не Солнце. Тусклую оранжевую поверхность пятнали уродливые черные пятна, столпы пламени, вихрясь, взлетали и опадали по дуге вниз.

Несчетное время провел он так, подвешенный в невесомости, сосредоточив все внимание на странной звезде, по которой медленно ползли титанических размеров родимые пятна тени, то расползаясь уродливыми кляксами и проваливаясь в огненные пропасти-пасти, то съеживаясь и исчезая начисто.

И тут он заметил, что черная пропасть пространства вокруг звезды отнюдь не пустовала. Из-за чуждого светила выплыло небольшое небесное тело — по-видимому, одинокая планета, до того скрытая огненным, дышащим ореолом звезды. Спутник переместился ближе, и Смит смог рассмотреть его поподробнее: поверхность в подобных оспинам метеоритных лунках, заросшую — или застроенную? — невозможно вывернутыми, слипшимися, торчащими под немыслимыми углами каменными зданиями. Выглядело все так, словно крошечная планета обросла грибами-мутантами. Громадные колонны возносились в усыпанное огнями звезд небо, и все здесь дышало невыразимым ужасом и угрозой. И тут черная планета проплыла прямо перед глазами, и он едва сдержал рвущийся из горла крик — его глазам предстали жуткие обитатели этого полуночного мира: невозможных расцветок существа, сновавшие среди наростов, каждое — немыслимой формы, расцвеченной пляшущими языками пламени.

В тот же миг он осознал, что вокруг вовсе не стоит тишина — напротив, он слышит — о, как много он слышит! Черную пустоту вокруг заполняли рев, визг и крики, звук становился громче и опадал, подчиняясь неестественному ритму, который, тем не менее, соответствовал колыханиям нечеловеческих тел на поверхности темной планеты.

Шум достиг раздирающей слух громкости, и барабанные перепонки Смита едва не лопнули от штурмующей их звуковой волны — и вдруг резко утих. Гигантский шар, блуждавший вокруг большего светила по странной, невычислимой траектории, проплыл мимо и стал удаляться. И хотя внутренний голос настойчиво нашептывал: ты спишь, спишь, он отчаянно пытался пробудиться — но не успел. Случилось нечто, окончательно подорвавшее его мужество. Разум устал сопротивляться натиску чуждых и чудовищных впечатлений и сорвался в быстро закручивавшуюся воронку безумия. Его взгляд — ни с того ни с сего — переместился от черной планеты к главной звезде. Поначалу, казалось, ничего не изменилось, однако затем стало очевидным: огромный шар вращается все быстрее на своей наклоненной под странным углом оси… Пятна черной тени на поверхности неслись со все возрастающей скоростью, все быстрее взлетали и огненными арками опадали обратно фонтаны огня, перевивались и трещали разряды в закручивающихся спиралью магнитных полях. Что-то зашевелилось и пришло в движение внутри огненной толщи, что-то чудовищно огромное — и разъяренное. Некое неизмеримо ужасное существо рвалось из пут, которые на него наложили Старшие боги — и пыталось вырваться из вековечной темницы.

И Смит понял — тварь притягивает его. Сильно. Неодолимо. Не в силах ни сопротивляться, ни даже контролировать свои движения, он перевернулся вниз головой и принялся падать в жаждущий, голодный хаос древнего разума, который был Ктугхой. Отвратительный рыжий шар вырастал на глазах, падение убыстрялось, и… и тут он подскочил на кровати с диким криком. Губы его дрожали, по спине и груди ручьями лил пот. Тело сотрясала неудержимая дрожь, и, глядя во тьму, Смит пытался изгнать из памяти последнее, самое страшное видение. Пытался — и не мог. Остаток ночи он пролежал в кровати, борясь со сном. А когда сероватый отблеск зари окрасил занавеси на окнах, он спустился на кухню и заварил себе крепкого кофе, в надежде, что это поможет успокоить расшалившиеся нервы.

Утренняя погода не располагала к работе: на юго-востоке клубились грозовые тучи и уже погромыхивало, к тому же Смиту становилось не по себе при одной мысли о том, что пора переводить древний текст — а ведь сколько времени он за ним гонялся по всему свету! Голова все еще шла кругом после бессонной ночи — настолько напугали его вторгшиеся в его мирный сон кошмарные видения. Сомневаться не приходилось: ему было явлено подлинное обиталище великого Ктугха — та самая неяркая звезда рядом с сияющим Фомальгаутом.

А та черная планета, на поверхности которой копошились отвратительные переливающиеся твари — не логово ли это джиннов? Вполне возможно, ее населяют прислужники Ктугха, пребывавшие с ним от начала времен, со времени той самой битвы гигантов, когда Древние были ввергнуты в узилища… От одного воспоминания Смита передернуло. Но, пересилив себя, уселся за стол и развернул исписанный на трех языках пергамент. Края он придавил четырьмя пресс-папье и принялся рассматривать непонятные значки самого древнего языка, в полном недоумении пытаясь понять, как их вообще можно соотнести с латинским текстом.

Смит прекрасно понимал, что неизбежно сделает несколько допущений, каждое из которых — или все сразу — могут оказаться ложными. Однако сидеть и просто таращиться в свиток также не имело смысла. Если этот старый чернокнижник, Загремби, сумел перевести изобретенные нечеловеческим разумом значки на латынь, значит, и он, Смит, сумеет расшифровать написанное на оборванных, истрепанных страницах древних фолиантов. Он найдет иероглифам латинские соответствия. Тем не менее работа продвигалась до чрезвычайности медленно, и он все еще терпеливо корпел над текстом, когда разразилась гроза. Сверкнула рогатая зарница, сопровождаемая оглушительным раскатом грома, и на землю излились потоки дождя. Ливень настырно заколотил в стекла.

Смит, скрипя зубами, пытался сосредоточиться над пергаментом, но стук дождя отчаянно отвлекал от работы. И вдруг, через десять минут раздался звук, от которого молодой человек подскочил в кресле и буквально затрясся от ярости. В дверь стучали! Да как! Настырно! Стук повторился еще и еще раз. В гневе отбросив ручку, он сбежал по ступеням вниз, рывком распахнул дверь и едва не пошатнулся от удара влетевшего с улицы ветра. На пороге стоял доктор Мортон, и с его плаща и шляпы потоками лилась вода.

Доктор тут же принес свои извинения за столь несвоевременный и необъявленный визит, объясняя свое появление на пороге дома Смита неудачным стечением обстоятельств: мол, он возвращался от пациента, а тут началась гроза. Доктор просил приютить его до тех пор, пока стихия не смягчится и дождь не иссякнет. Смит, конечно, всем сердцем желал вернуться к прерванной работе и отнюдь не радовался вторжению незваного гостя, но отказать в просьбе не мог: доктор тут же бы заподозрил неладное, а среди жителей деревни, узнай они о столь странном отказе, это тоже вызвало бы пересуды.

Не тратя лишних слов, он провел гостя в гостиную и молча указал на кресло. Приняв от него насквозь промокшие шляпу и плащ, Смит развесил одежду на спинке стоявшего у камина стула.

Мортон тем временем внимательно наблюдал за хозяином из-под полуопущенных век. И невзначай поинтересовался, как продвигаются астрономические штудии Смита: мол, последние несколько дней ночи выдались на редкость ясными и безоблачными — самое время для наблюдения за небесными телами.

Смит не стал слишком распространяться о работе, лаконично ответив, что, увы, обстоятельства последнего времени заставили его целиком погрузиться в иные труды, не оставляя времени для занятий астрономией. Однако доктор Мортон не слишком-то ему поверил. Как можно забросить занятия, для которых приобретено столь дорогое оборудование, да еще и устроено особое помещение? Если верить тому, что Смит сказал ранее, то небесные тела, за перемещениями которых он желал наблюдать, находились в южной стороне, причем над самым горизонтом. И хотя доктор почитал себя всего лишь астрономом-любителем, он точно знал, что любая звезда, которая стоит так низко над землей, и к тому же на юге, будет в зоне видимости лишь довольно короткий период времени. Но еще больше его обеспокоила в Смите его манера держаться. Молодой человек явно находился не в своей тарелке, ерзал в кресле и всем видом давал понять, что ждет не дождется, когда же дождь закончится и настырный гость покинет его дом.

Мортон чувствовал, что происходит что-то не то. Чем таким мог заниматься Смит, что даже столь краткий визит доставлял ему столько неудобств? Зачем ему нужно находиться в полнейшем уединении? Наблюдения за звездами — явно лишь одна из причин, побудивших молодого человека перебраться в здешние края. Но каковы бы ни были эти резоны, молодой Смит совершенно не желал их никому сообщать.

Доктор припомнил рассказы Шеридана о весьма любопытных книгах, хранящихся в доме. Уж не они ли сейчас занимают ум молодого человека? И Мортон предпринял отчаянную попытку разбить лед молчания, заведя разговор об истории этого дома — возможно, хоть это отвлечет Смита от мыслей о работе. Попервоначалу юноша слушал весьма невнимательно — коллекционирование антиквариата, не относящегося к книгам, явно не входило в число его пристрастий. Однако стоило доктору упомянуть, что, согласно местным легендам, на ферме некоторое время жил знаменитый чернокнижник Николас Загремби, вынужденный переехать сюда после Великого лондонского пожара в 1666 году, как выражения лица Смита резко поменялось. Сначала юноша выглядел крайне изумленным, причем всячески старался скрыть это, а затем отбросил притворство и принялся слушать с невероятным интересом.

— Так вам, выходит, знакомо это имя? — улыбнулся Мортон.

Смит пожал плечами и попытался принять непринужденный вид:

— Знакомо? Да нет, просто пару раз приходилось читать о таком человеке. Он какой-то колдун? Или… как это сказать… ведун? Одним словом, какой-то средневековый персонаж, не правда ли?

— О, мой юный друг, слышали бы вы местные предания — а ведь жители деревни до сих пор рассказывают легенды о Загремби! О нет, это был не «какой-то колдун», как вы изволили выразиться… Думаю, вам известно, что известие о вашем прибытии сюда, а в особенности новость, что вы купили эту старую усадьбу, изрядно переполошили Торпойнт. Поймите меня правильно — я-то особо во все эти сказки не верю. Но местные… хм, местных жителей сюда пирогом не заманишь. Ни в дом, ни в окрестности. В особенности после наступления темноты.

Тем не менее, неподалеку отсюда и вправду имело место несколько весьма странных происшествий. И каждое освещалось в прессе — вырезки можно посмотреть в библиотеке в Эксетере.

— А что за происшествия? — резко спросил Смит.

В голосе молодого человека звучала такая тревога, что на какой-то момент Мортон сам испугался — уж не учинит ли этот безумец чего-то непоправимого? Но Смит тут же переменил тон и с явным усилием взял себя в руки. Во всяком случае, он расположился в кресле поудобнее — хотя и не перестал сверлить доктора пристальным взглядом.

— Прошу прощения, — отрезал он. — На прогулке со мной приключилось нечто неприятное, и мое состояние оставляет желать лучшего. Нервы напряжены до предела. Не обращайте внимания.

— Возможно, я смогу прописать вам успокоительное? — мягко проговорил Мортон.

— Спасибо, не стоит. Я вскоре поправлюсь, не беспокойтесь за меня. Дело в том, что я приехал сюда в поисках тишины и покоя, а тут, оказывается, такое творится… Но, прошу вас, продолжайте. Если у этого места дурная слава, мне следует знать это.

Мортон окончательно убедился: Смит расспрашивает его об обстоятельствах жизни вот уж три века как покойного колдуна не из праздного любопытства. То, что он буквально подскочил в кресле при упоминании имени Загремби, его неубедительные отговорки, — все это указывало на то, что молодой человек явно знает больше, чем желает открыть собеседнику.

Не оставляя попыток выпытать у хозяина дома что-либо еще, Мортон охотно принялся рассказывать:

— Известно, что в то время в лесу бесследно пропали несколько жителей. А еще ходили смутные слухи о неких странных, мерцающих огнях, которые летали между деревьев, и о не менее любопытных отметинах пламени на стволах. Некоторые селяне утверждают, что имели возможность убедиться, что следы огня имеют форму человеческого тела. Однако правда это или нет, я не могу утверждать наверняка.

Но в том, что местные жители сторонились фермы и ее странного обитателя, сомневаться не приходится. Селяне боялись его, как огня. Потом еще несколько человек пропало без вести, в дом пришли с обыском, но ничего так и не сумели ни найти, ни доказать.

— А что же Загремби? — подался вперед Смит. — Что сталось с ним?

— Согласно старинным преданиям, местные жители решили, что ни церковь, ни власти им не помогут справиться с напастью. И принялись действовать на свой страх и риск. Предводительствуемые тремя уважаемыми священниками, они двинулись к ферме с твердым намерением сжечь колдуна на костре. Тем не менее, ворвавшись в дом, они не нашли здесь никого. Некоторые говорят, что колдуна предупредили о нападении, и он успел скрыться. Другие утверждают, что его забрал к себе его истинный хозяин — Сатана.

— А вы что думаете по этому поводу, господин доктор? — Голос у Смита был очень напряженный, а тон — излишне настойчивый.

Доктор, обескураженный, примолк, не зная, что сказать в ответ. И тут он понял: а ведь юноша явно замешан в деле, гораздо более опасном и неприятном, чем то представлялось ранее. В каком именно, доктор еще не знал. Но ему стало страшно, очень страшно. Стараясь не выдать своего испуга, преувеличенно ровным голосом Мортон проговорил:

— Мне, по правде говоря, это безразлично. Дела давно минувших дней — чего вы хотите… Разве можно доверять легендам и россказням, к тому же трехсотлетней давности?

Ему не терпелось покинуть этот негостеприимный и странный дом. Тем более что дождь перестал, и оставаться далее было бы неприлично. Доктор поднялся на ноги, и Смит проводил его до дверей.

С порога он долго следил за ссутулившейся фигурой в длинном плаще. Наконец доктор скрылся между деревьев — там, где через лес вела тропа, ведущая в Торпойнт. Вернувшись в кабинет, он долго стоял и смотрел на исписанные торопливыми заметками клочки бумаги. Рассказанное доктором ошеломило его. Неужели это правда? Неужели этот старинный дом служил прибежищем старому магу после того, как тот спешно покинул Лондон? Неужели ночной кошмар и история усадьбы как-то связаны между собой?

Пожалуй, следовало признать, что дом исподволь оказывал на своего хозяина слабо ощутимое, но явное влияние. К тому же в старинных книгах он действительно набрел на пару маловразумительных пассажей, из которых, тем не менее, становилось понятно, что черное зеркало скрыто где-то в окрестностях Торпойнта. И теперь, когда рукопись Загремби оказалась у него в руках, поиски зеркала вполне могли увенчаться успехом…

Все еще во власти таких мыслей, Смит подошел к окну. Гроза прошла, тучи расползались в сторону, и в прорехи между облаками выглядывало бледное солнышко. Он долго смотрел на игру солнечного света и теней над полями, потом перевел взгляд на лес. Что-то промелькнуло на окоеме зрения. Смутная фигура метнулась между деревьями, не позволяя себя толком рассмотреть.

Несомненно, то был один из местных жителей! Подобрался на безопасное расстояние и шпионит! И тут человек вышел из леса и медленно, но совершенно открыто и откровенно направился к обсерватории! Смит теперь его прекрасно видел. И даже с такого расстояния тут же узнал. Это был не кто иной, как старик букинист!

Слетев вниз по лестнице, Смит чуть не вышиб собой дверь, вылетел из дому и со всех ног побежал к флигелю. Старик уже куда-то подевался, но молодой человек на всякий случай толкнул дверь и обнаружил, что она отперта. А ведь он мог поклясться, что оставлял ее запертой! Ворвавшись внутрь, он щелкнул выключателем и осмотрелся. Все вещи стояли на своих местах. Ничего не сдвинуто, никто ничего не трогал — и, похоже, никто здесь не появлялся. Однако куда же подевался проклятый горбун? А самое главное, что ему вообще здесь могло понадобиться?

Смит уже был готов поверить во все, что угодно — в том числе и в то, что загадочный букинист попросту исчез. Пока он медленно шел обратно к дому, у него рождались предположения и гипотезы одна другой безумнее. Однако, скорее всего, все объяснялось гораздо проще. После беседы с доктором Мортоном он дал волю воображению — и старик просто привиделся. А может, все дело в доме — старое место с долгой памятью сильно на него повлияло… Во всяком случае, теперь понятно одно: нужно ехать в Эксетер и самому посмотреть на архивные документы. Выяснить, что же здесь творилось в 1666 году.

В Эксетер он выехал ярким солнечным утром и, ведя машину по извилистой проселочной дороге, как никогда остро ощутил себя близким к разгадке тайны, столь давно будоражившей его рассудок. Городскую библиотеку он отыскал без труда. Усевшись в читальном зале, он вскоре нашел и нужный том. Перелистнув пожелтевшие от времени страницы, он углубился в чтение записей, повествовавших о Загремби и Торпойнте.

Все указывало на то, что чернокнижник появился в деревне восьмого сентября 1666 года и через два дня поселился на ферме. Несколько достойных доверия свидетелей подтвердили, что Загремби путешествовал отнюдь не налегке: он привез с собой деревянные ящики, окованные железом, три огромных сундука и более дюжины свертков и баулов разной формы и размера. Затем по деревне поползли слухи о странном голубоватом свете и басовитом громыхании, то и дело распугивавших желающих приблизиться к дому — в особенности после наступления темноты.

Постепенно события приняли гораздо более неприятный оборот. Припозднившиеся путники, путешествовавшие из Эксетера в Торпойнт и обратно, рассказывали, что видели на окрестных вересковых пустошах спасающихся бегством кричащих людей, за которыми гнались огненные демоны; охотники, отряженные на поиски пропавших без вести несчастных, говорили о непонятных следах огня на траве и даже на голом камне, — следах, более напоминавших отпечатки корчащейся в муке человеческой фигуры. Поскольку все эти безобразия начались после приезда Загремби, ничего удивительного, что в нем увидели виновника всех несчастий — ведь приезжий пользовался славой колдуна.

Однако рассказ о нападении на ферму и последовавшем таинственном исчезновении чернокнижника оказался короче, чем ожидал Смит. Нет, конечно, в предположениях о том, куда колдун подевался, недостатка не было. Более того, молодой человек ознакомился и с подробным рассказом об увиденном в доме: удивленные люди говорили о невероятном множестве книг и даже об алхимическом аппарате, который, естественно, тут же разнесла на куски разъяренная толпа. Что до книг, то их все до одной вынесли во двор и сожгли под бдительным оком трех священнослужителей, которые утверждали, что эти нечестивые фолианты были написаны на некоем непонятном, но несомненно богохульном языческом языке.

Одним словом, рассказ о событиях давнего прошлого практически ничего не прибавил к тому, что Смит и так уже узнал от доктора. Расстроенный и разочарованный, он хотел было уже захлопнуть книгу — как вдруг заметил, что края последней, пустой страницы, приклеены к обложке. Осторожно поглядев по сторонам — не смотрит ли кто, Смит извлек свой перочинный нож и осторожно поддел страницу.

Две скрытые столь долгое время страницы распались, и молодой человек уставился на них в ужасе и изумлении. На первой некий неизвестный нацарапал тайное послание — чернила побледнели и выцвели, и разобрать написанное стало весьма затруднительно. Не слишком аккуратно выведенные иероглифы, тем не менее, весьма походили на значки в невообразимо древних фолиантах, что Смит обнаружил в глубоком подвале под развалинами замка в Трансильвании. А под ними шли слова на английском: Иди на чердак, смотри там, ищи слово.

Однако вовсе не это ввергло его в пароксизм ужаса. Смит сидел и дрожал, как осиновый лист, глядя на вторую страницу обнаруженного в книге разворота. В полном смятении Смит созерцал поблекший, как и запись, рисунок, точнее набросок человеческого лица. Внизу шла подпись — «Николас Загремби». Этого не могло быть, однако факт оставался фактом — с портрета на него глядел тот самый старик букинист!

Но как?! Старик на рисунке вдруг взглянул на него с таким злорадством, что нервы Смита не выдержали, и он отбросил от себя книгу с громким стуком. Испуганно оглядевшись, он заметил, что двое или трое сидевших в зале подняли головы от книг и с любопытством воззрились на нарушителя тишины. Ему стоило огромного усилия смирить дрожь в руках, подняться на трясущиеся в коленях ноги, вернуть тяжелую книгу на ее законное место на полке и, почти не шатаясь, выбрести из библиотеки.

Выйдя на свежий воздух, он застыл в полной неподвижности на ступенях. Он так надеялся обнаружить здесь хоть что-нибудь, что привело бы его к черному зеркалу — но никак не то, что открылось на потайных страницах проклятой книги!

Но да, здравый смысл и логика отметали всякие сомнения: недостаточное освещение в лавке сыграло с его памятью и воображением злую шутку, старика он разглядеть не сумел, и теперь вот по ошибке принял его за человека с портрета, однако внутренний голос шептал: нет, никакая это не ошибка. Не глядя по сторонам и почти не замечая несущихся машин и спешащих по своим делам прохожих, он дошел до машины. Однако даже столь сильное потрясение не могло поколебать его решимости: он отыщет зеркало. Пусть даже для этого придется ему перевернуть в округе каждый камень.

Вернувшись домой и поднявшись в кабинет, он сел и крепко задумался. Что делать дальше? Ни к какому определенному выводу прийти так и не удалось. То, что старик букинист и Николас Загремби — одно и то же лицо, приходилось принять как данность. Но что все это значило? Что Загремби вовсе не сбежал из дома — во всяком случае, в обычном смысле этого слова, — когда жители деревни пришли сжечь его со всем имуществом? Припоминая все, что когда-либо читал в книгах по магии, Смит принялся перебирать возможные варианты, не отвергая даже самые фантастические. Постепенно у него в голове начала складываться целостная картина того, что произошло.

Загремби исчез — но не так и не таким способом, как предполагали профаны. Он не скрылся под чужим именем в другом графстве — нет. Чернокнижник воспользовался своими тайными знаниями, чтобы открыть путь перехода в иное измерение! А сейчас, возможно, пользуясь тем же путем, вернулся. Хотя для чего, Смит никак не мог взять в толк. Понятно, что старый колдун хотел ему помочь с расшифровкой древних книг из Трансильвании — иначе с чего бы ему снабжать его бесценным ключом к тайнописи? Но зачем? Вынашивал ли маг какие-то дьявольские планы? В конце концов, у него было достаточно времени для их обдумывания… Или Загремби хотел таким изобретательным способом отомстить потомкам тех, кто триста лет назад выжил его из дома и помешал заниматься магическими изысканиями? Непонятно. Неизвестно!

С усилием Смит взял себя в руки — и снова приступил к работе с рукописью. Им овладел странный зуд — словно что-то подталкивало в спину, заставляя как можно быстрее завершить перевод. Постепенно смысл начертанных нечеловеческой рукой иероглифов прояснялся. В дневнике Смита весьма скупо описываются результаты работы — то ли потому, что древние слова плохо поддавались переводу, то ли потому, что молодой человек смертельно испугался того, что сам и открыл, однако одно остается совершенно ясным: Смиту совсем не понравился смысл расшифрованных им строк.

Черное зеркало упоминалось в них неоднократно — равно как и имя Загремби. Если Смит мог доверять собственному переводу, получалось, что чернокнижник посвятил себя магическом искусству еще много веков назад, задолго до того, как сжег в 1666 году Лондон. Перепуганный и потрясенный, Смит продирался сквозь отрывочный латинский перевод, пытаясь привыкнуть к невероятной мысли, что культ Ктугхи процветал на нашей земле еще в допотопные времена.

Однако, несмотря на все усилия, Смит так и не узнал главного. Сведения, ради которых он затеял перевод манускрипта, в нем не обнаруживались. Насколько он мог судить, в тексте ни слова не говорилось о том, где сейчас может находиться черное зеркало. Теперь Смит уверился, что оно — не что иное, как портал, через который прислуживающие великому Ктугхе джинны могут попадать из одного измерения в другое. Именно через зеркало Загремби сумел уйти — и так спастись от участи, уготованной ему толпой жаждущих мести селян.

На дворе уже темнело. Смит просидел за столом весь день и весь вечер, позабыв о еде и отдыхе. А между тем солнце клонилось к закату и тени удлинялись. Спустившись в кухню, он наскоро собрал себе поесть и запил все большой кружкой кофе. И только тогда, в сгущающихся сумерках, сообразил, что кое-что позабыл, когда лихорадочный прилив сил захлестнул его, — записка. Непонятная записка на задней странице книги из библиотеки.

Иди на чердак, смотри там, ищи слово.

Поскольку книга повествовала о жизни Николаса Загремби под этим самым кровом, похоже, под чердаком подразумевалось помещение под просевшей крышей фермерского дома.

Вдруг решившись, он прихватил фонарь — электричество под самую крышу наверняка проводить не стали — и направился вверх по лестнице в длинную кладовую в передней части дома. Он еще давно приметил там люк на чердак. Дойдя до места, Смит обнаружил, что выход под крышу не просто закрыт, а заколочен длинными толстыми досками. Державшие их гвозди давно проржавели, и хватило всего нескольких ударов молотком, чтобы освободить проход. Люк оказался вовсе не тяжелым и откинулся со скрипом и тяжелым грохотом. Смит посмотрел в черную дыру открывшегося отверстия, расчихался, подтянулся на руках и просунулся вверх.

Высоко подняв лампу, он принялся оглядываться. Чердак казался изнутри гораздо просторнее, чем могло показаться снаружи, и вскоре стало понятно: он не круглый, как сначала показалось. Свет фонаря выхватил из темноты совершенно равные по длине стены, а дальний угол, в котором сходились два ската крыши, находился не более чем в тридцати футах. Однако стоило ему попробовать, подныривая под балками, измерить шагами расстояние, как вышло, что до угла не более двенадцати футов! Похоже, в той стороне пол сходился с крышей под очень странными углами — иначе чем объяснить столь любопытную оптическую иллюзию?

Покрытый толстым слоем пыли пол был совершенно голым, однако, изучив собственные следы на этом сером ковре, Смит заметил, что под ним скрываются поблекшие чертежи. Поставив на пол фонарь, он опустился на колени и размел пыль, обнаружив под ней большую пентаграмму, вписанную в круг. А из круга исходила стрела, чей наконечник указывал точно в сторону странного угла. В некоторых местах линии казались особенно бледными — словно кто-то пытался их стереть, впрочем, без особого успеха.

Поднявшись на ноги, Смит решил осмотреть стены. Попервоначалу ему показалось, что они сложены из голого камня и не несут никаких надписей и рисунков. Однако, приглядевшись к дальнему углу, он заметил, что самую низкую стену выбелили — причем наспех и очень давно, судя по тому, что краска отставала от камня и крошилась. Поднеся фонарь поближе, Смит удостоверился в том, что за потрескавшейся побелкой скрываются побледневшие от времени знаки.

Ну что ж, все указывало на то, что он на правильном пути. Смит решительно вытащил перочинный нож и принялся соскабливать серовато-белый слой, стараясь не задеть рисунок под ним. Вскоре ему удалось очистить довольно большую площадь стены, и в свете фонаря он отчетливо увидел иероглифы, в точности походившие на те, что испещряли потаенную страницу книги в библиотеке.

В тусклом желтоватом свете Смит в точности перекопировал знаки со странным наклоном, рассказывавшие о нечестивых богах и отмерших эпохах. Тот, кто пытался замазать надпись, либо обладал подлинным знанием о ее ужасном смысле, либо желал уничтожить все следы ненавистного чернокнижника под этим кровом.

Уже стоя у люка и намереваясь спускаться вниз, Смит последний раз обернулся к дальнему углу — удостовериться, что тот и вправду выглядит необычно. Несомненно, странный угол, под которым сходились пол и крыша, и производил оптическую иллюзию, уводившую взгляд смотрящего словно бы в бесконечную даль. Постояв так с минуту, Смит понял, что не в силах отвести глаза от этого места, и чем больше он смотрел, тем больше ему казалось, что угол все отдаляется от него, а потом, словно бы через прозрачное стекло, он видит копошащихся в бесконечной пустоте бесформенных существ. Те свивались и складывались в затейливые фигуры, а он, в полном ошеломлении, мог только наблюдать за их хаотическим движением. Наконец нечеловеческим усилием воли Смит оторвал взгляд от угла, быстро опустился в отверстие и торопливо захлопнул над собой крышку люка.

Вернувшись в кабинет, он со всей возможной тщательностью переписал странные символы с чердачной стены. И хотя ужас от пережитого в той комнате с безумным наклоном стен еще не отпустил, Смит почувствовал нарастающее возбуждение, смешанное с радостью, — текст понемногу поддавался переводу на латынь. Наконец он сумел прочитать его полностью: «Тому, кто придет вслед за мной. То, что ищешь, да обретешь в круге из семи дубов».

Смысл послания был недвусмысленным. Конечно, его оставил сам Загремби — кто еще мог бы расписать стену иероглифами, указывающими на местонахождение черного зеркала? Вздохнув, он выпрямился в кресле. Идти в лес прямо сейчас? Нет, слишком темно. Что ж, придется подождать утра. Утром он пойдет в лес — и наконец найдет то, что так долго искал!

Смит пробудился с первыми лучами солнца. Но, несмотря на то, что лег еще до полуночи, он чувствовал себя совершенно не выспавшимся. Как и ранее, его мучили кошмары: странные сновидения сменяли друг друга, однако припомнить их не выходило — в памяти остались лишь обрывки ночных видений. Там были скалы, отвесные, невероятной высоты, а на вершинах вздымались резные фигуры, подобные колоннам, — и скалы эти простирались, подобно бесконечному лесу, во все стороны света. А он бежал среди оскаленных откосов и зияющих пропастей и знал: нужно укрыться от рассвета, спрятаться от дневного светила этой чужой планеты, ибо над зубцами гор на горизонте покажется нечто невыносимое, не предназначенное для созерцания человеком…

И тут случилось самое страшное. Обессиленный, он остановился среди уродливого и перекрученного камня и беспомощно смотрел, как поднимается солнце, постепенно разгоняя тени с неба; и солнце это было уже не тусклым и испятнанным черным, а невыносимо ярким, режущим глаз и обросшим щупальцами. И эта бесформенная огненная масса шевелилась, подобно куче червей, и вспухала пузырями, и извивалась, и источала злобные, ненавидящие мысли.

Комната еще держала тепло, но он дрожал, и потому оделся очень и очень быстро. Память о страшных снах так и не отпускала. А может, кошмары посетили его не случайно? Что, если это предупреждение? Мол, не вмешивайся в дело, превышающее человеческое разумение… А что, если они указывали на нечто большее? Что, если он стоял на пороге самого важного открытия в своей жизни? Он посвятил всего себя поиску крупиц истины, которые могли содержать древние мифы и легенды, так неужели отступить сейчас?

Солнце поднялось над ясным и безоблачным восточным горизонтом, и он вышел из дома с лопатой в руке. Тем не менее лес вокруг фермы и днем выглядел не очень-то гостеприимно. Толстые дубы с мучительно искривленными ветвями и отвратительными наростами на стволах теснились друг к другу, словно бы ища спасения от древнего зла, некогда владевшего здешними краями и до сих пор не избытого. Поскольку он совершенно не представлял себе, где может находиться место, указанное в загадочном послании на стене чердака, Смит решил прочесывать лес по часовой стрелке, начиная от здания обсерватории. Зайдя поглубже в чащу, он тут же осознал, как непросто будет следовать собственному плану: стволы росли почти впритык друг к другу, и молодому человеку приходилось протискиваться между ними, вдобавок продираясь сквозь разросшийся подлесок. Шипастые ветки норовили вцепиться в одежду, цепкая трава обвивала ноги, но он шел и шел вперед. Надо всем висел гнилой дух преющей листвы.

Чем дальше он заходил в лес, тем тише становилось вокруг. В неестественно густом подлеске не копошились зверьки, на нависающих ветвях не чирикали птицы. Тут и там он набредал на растущие широким кругом грибы белого цвета, отвратительного вида и весьма крупного размера. Их он старался избегать любыми способами. А однажды он выбрел на маленькую полянку, полностью лишенную растительности. И что-то в ее очертаниях было такое, что Смит развернулся и поспешил дальше, не оглядываясь.

И вдруг он вышел на едва заметную тропку, проложенную совсем близко к опушке леса, и, присмотревшись, увидел в отдалении — но не далее чем в четверти мили от леса — небольшой холм, увенчанный короной из семи деревьев. Не сомневаясь, что обнаружил искомое, Смит вышел из леса и зашагал через поля к маленькой возвышенности.

Взобравшись по неожиданно крутому склону холма, он вошел в круг, образованный деревьями. Сначала он стоял в некоторой растерянности: ничто не указывало на местонахождение зеркала Загремби. Вершина заросла жесткой, стелющейся травой, чьи серые плети так и норовили обхватить щиколотку и уронить на землю — казалось, мерзкая растительность обладала собственным злобным умишком. Продравшись к противоположному склону, он едва не покатился кубарем с обрыва — ибо споткнулся о нечто полностью скрытое бурно разросшимися сорняками. Нагнувшись, он принялся безжалостно рубить и раздвигать ползучие стебли лопатой. И обнаружил глубоко засевший в земле большой квадратный камень трех футов длины.

Смит поскреб находку лопатой, и его глазам открылась покрытая резьбой поверхность. Выгравированные на камне фигуры вызывали ужас и отвращение: кто бы ни были эти твари, их чуждое земле происхождение представлялось очевидным. Кто сумел изваять этот нечестивый ужас? Смит боялся даже подумать об этом. Однако среди уродливых порождений чуждых измерений внимательный глаз различал и более привычные символы, часто используемые в алхимии: солнце, луну и планеты. И тут Смит застыл, охваченный безотчетным страхом. Но не рисунки на поверхности камня заставили его задрожать от ужаса, о нет! Его вдруг охватило чувство, что он здесь не один; что на него направлено чье-то злонамеренное, холодное внимание.

Мда, похоже, место дурно подействовало на его и без того расшатавшиеся нервы — впрочем, если вспомнить рисунки на камне, немудрено, что так получилось. Однако чувства чувствами, а дело делом. Засунув под край плиты лопату, Смит налег на черенок изо всех сил. Медленно, медленно, камень приподнялся, молодой человек поставил стальное лезвие ребром и так закрепил его.

Подцепив край плиты обеими руками, он навалился на него — и опрокинул камень. Под ним обнаружился участок песчанистой почвы, лопата входила в нее без труда, и Смит принялся с энтузиазмом копаться в открывшемся пятачке земли. Правда, ощущение, что за ним внимательно наблюдают, не оставляло молодого человека. На глубине что-то около трех футов лопата наткнулась на что-то твердое, Смит опустился на колени и осторожно разгреб землю руками. Покоившийся в яме предмет оказался довольно большим по размеру. Его окутывал лоскут толстой красной ткани, совершенно не тронутой тлением — не иначе, по причине сухости здешней почвы. С предельной осторожностью Смит вытащил находку из ямы и дрожащими руками развернул ткань.

Предмет и вправду оказался зеркалом — тут сомневаться не приходилось. Однако это было какое-то очень странное зеркало — тревожно-асимметричной формы, с изогнутыми под причудливыми углами и странно искривленными краями. А по окружности шли пиктограммы того самого древнего языка, над переводом с которого он так долго бился. Узнав знакомое имя — «Ктугха», — молодой человек невольно поежился. Остальное он не смог расшифровать с ходу, однако был положительно уверен, что рукопись Загремби позволит справиться и с этой задачей.

Однако самым неприятным сюрпризом стало нечто другое. Он-то ожидал увидеть стекло или кристалл с отражением собственного перепуганного лица внутри. А вместо этого на него смотрела чернота. Эбонитово-темная поверхность, полностью поглощавшая свет. Стоя на коленях над этим черным колодцем, он смотрел в чернильную пустоту и падал, падал в ее бездонные глубины, в полуночную пропасть, бесконечный провал, безграничностью равный самой вселенной. Впрочем, то была лишь иллюзия — но какая гадкая!

Голова закружилась, желудок сжался в тугой комок, и его ощутимо замутило. Смит попытался бороться с затягивающей в зеркало силой и попытался отвести взгляд, посмотреть в сторону. Сколько же он здесь уже стоит?.. И тут нездешние чары развеялись. Вскинув голову и едва не застонав от боли в затекших мускулах, он, пошатываясь, поднялся на ноги, все еще крепко держа зеркало в руках. Старательно отводя глаза от засасывающего озерца тьмы, он быстро запеленал его в ткань и, сунув сверток под локоть, решительно зашагал к дому.

На обратном пути в голову лезли дурацкие мысли про мифологических героев, которые посмотрели в лицо Медузе Горгоне и обратились в камень. А у него в руках сейчас находилось — что?.. Реликвия космического зла? Откуда взялось это зеркало? Кто его сделал? В голове роились вопросы, на которые никак не желали находиться ответы. Правда, он точно знал, для чего служило зеркало — по крайней мере, эти сведения он сумел отыскать в древних книгах. И снова дрожь пробежала по спине — Смит припомнил рассказы очевидцев, предшествовавшие исчезновению Загремби. Огненные демоны, преследовавшие несчастные жертвы на вересковых пустошах — уж не джинны ли то были? Наверняка они, и вызвал их Загремби. Причем с помощью этого отвратительного артефакта. Однако после бегства Загремби люди в округе перестали пропадать. Это указывало, во-первых, на то, что колдун заранее знал о готовящемся штурме фермы и ярости окрестных жителей и успел устроить хитроумный тайник для зеркала. А во-вторых, раз люди больше не гибли, некромант явным образом сумел отправить восвояси вызванных с помощью зеркала существ.

Лично для Смита это значило следующее: пока опоясывающие зеркало знаки не расшифрованы, а защита от джиннов не продумана, никаких действий предпринимать нельзя.

Возвращение домой заняло гораздо больше времени, чем предполагалось. Дважды он умудрился заблудиться — пришлось возвращаться по собственным следам и искать правильную тропинку. В конце концов, со вздохом облегчения он выбрался на открытое место — к обсерватории. Войдя в дом, он, не теряя времени, поднялся в кабинет и поставил находку к стене, так и не решившись снять с нее покрывало.

В данный момент Смит не испытывал совершенно никакого желания снова всматриваться в ночные глубины, в которых, без сомнения, неосторожного человека подстерегало невозможно ужасное и отвратительное зло. Оно тихо ждало своего часа, исходя злобой и корчась от ненасытимого голода, — прямо у границы между нашей реальностью и нечестивыми ужасами других измерений.

Следующие три дня он корпел над переводами — проверяя и перепроверяя. А ночи Смит проводил, приникнув к телескопу, целиком и полностью отдавшись наблюдению за определенным участком южного неба рядом с Фомальгаутом, вперившись взглядом в очень тусклую звезду, вокруг которой, насколько он мог предполагать, и вращается по неупорядоченной орбите черная планета, населенная тварями, несущими нечеловеческий ужас и облеченными мощью и тайной. Время от времени ему казалось, что звезда вспыхивает — и гаснет, а затем вспыхивает — и снова гаснет, и так несколько раз. В таких случаях он не находил себе места от тревоги и страха и снова приникал к мощным линзам, щурясь и вглядываясь в звездное небо, у которого он нес неусыпную стражу.

На второй день ему снова нанес визит доктор Мортон — естественно, опять явившись без приглашения. Эскулап выразил свою озабоченность при виде Смита: мол, тот выглядит очень похудевшим и крайне изможденным. Молодой человек, с трудом скрывая недовольство и нетерпение, выслушивал тирады милейшего доктора, советовавшего ему поберечь себя, не усердствовать в работе. Смит ответил, что скоро астрономический цикл его исследований завершится, и он сможет перестать бодрствовать по ночам и наконец отдохнуть.

И хотя доктор явно не удовлетворился подобным объяснением, он ничего не смог поделать с юношей, упорствовавшим в том, что его работа слишком важна, чтобы забросить ее на середине. Из последних путаных строк дневника Смита явствует, что после отбытия доктора Филипа Эшмора Смита в живых более не видел никто.

С этого момента записи в дневнике Смита превращаются в торопливые каракули — почерк и их содержание свидетельствуют о том, что молодой человек явно спешил и находился в состоянии крайнего ментального истощения. В некоторых местах писано неразборчиво, в других — на странной смеси латыни и староанглийского. И хотя следователь констатировал «открытый вердикт»,[10] а хирург при полицейском отделении предпочел отбросить эти свидетельства по той причине, что они, мол, свидетельствуют лишь о помрачении рассудка, предшествовавшего гибели жертвы, другие исследователи пришли к диаметрально противоположным выводам.

Они указывают на то, что Смит много путешествовал до своего прибытия в Торпойнт, а также интересовался оккультизмом и странными мифами. Кроме того, непонятные иероглифы на чердаке и камень с не менее любопытной резьбой действительно существуют! А кроме того, не устают спрашивать они, как понимать тот факт, что в тот день, когда обугленное тело юного Смита вывозили из дома, туда прошел доктор Мортон и вынес тяжелый плоский предмет, обернутый в плотную ткань, — предмет, который он и сбросил в старую шахту.

Смит и вправду сумел расшифровать надпись по ободу зеркала — это явствует из его дневника, как бы беспорядочно он ни велся в дни, предшествующие кончине молодого человека. Из торопливых записей становится понятно, что Смит вел дневник буквально до последнего своего вздоха. В самом конце можно — с трудом, но можно — разобрать следующее:

«Вызубрил формулу отпущения и теперь пытаюсь без ошибок продекламировать заклинание, вызывающее Духов из внешних измерений».

«Ничего не происходит… наверное, Фомальгаут стоит слишком низко… надо попробовать снова, хотя…»

«В комнате слышится голос… не вижу, кто это… маленький горбун у двери… Боже, это Загремби!»

«Я обязан записать то, что вижу! Зеркало уже не черное! Оно сияет! В небе что-то движется… приближается… хвост, как у метеорита… из зеркала языки пламени… надо убираться, Загремби стоит в дверях, не пускает… бегу к окну…»

Карл Эдвард Вагнер

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Все сидели в «Лебеде». Музыкальный автомат выдавал очередную чушь про любовь и морковь, а также кровь и боль, и ноль, и боль или наоборот. Джон Холстен особо не прислушивался. Просто сидел и удивлялся: с чего бы это кантри заводят в Лондоне? А может, пели про морковь и ноль — неважно. Не, ну всякую ерунду ставить — пожалуйста. А вот если настроение у тебя под «Битлз», ну прямо под них — ну так и где они? Да разбежались ваши битлы. Сначала один ушел — нет, постойте, два. Это еще если не считать Пита Беста, ага.

— А, блин, выключить слабо эту хрень? — и Джон Холстен скривился в сторону извергающих непотребщину колонок.

Монеты брякали, игральные автоматы квакали, от пинбольного стола слышались щелканья и чпоканья — кто-то гонял мячик. В пабе стоял перманентный смог — испарения моросящего дождя смешивались с застарелой табачной вонью. Холстен посмотрел на искусственное чучело форели над пинбольной машиной и решил, что ненавидит и подлую рыбу, и машину, и вообще все в этом пабе.

Мэннеринг с хрустом вскрыл пакет с чипсами и пустил по кругу. Фостер отказался — типа, на диете, надо соль ограничивать. Ага, как же. Картер схватил сразу пригоршню, а потом уплелся к стойке бара — изучать, что сегодня в меню. Судя по мелом нацарапанному на доске, обещали «Кволити Фэйр».

В результате он плюнул на похудательные усилия и заказал какие-то типа фирменные сосиски с картошкой фри и бобами. Штайн похромал вниз по предательски крутой лестнице — в туалет. Время колоть инсулин. Кросли жрал чипсы и страдал, что скоро придет его очередь проставляться. А он не может, никак. От пособия осталось десять фунтов, а до следующего чека — аж целую неделю жить.

Сегодня их собралось шесть человек — а ведь в прошлые времена и восемь, и десять набиралось, да. Двадцать лет этой традиции — шутка ли сказать. Джон Холстен прилетает из Штатов в Лондон в отпуск — и все набиваются в паб, пить и веселиться. Рак почки унес в прошлом году МакФеррана. Так и кажется, что он сейчас войдет и закажет как обычно — стейк и кидни-пай. Хайлз переехал аж на кельтское побережье — бедняга все думал, что морской воздух излечит его от кашля. Марлин свалил куда-то во Францию — куда конкретно, никто не знал. Колется он все еще или уже нет — тоже неизвестно.

В общем, как-то так все шло. Помаленьку.

— За тех, кто сейчас не с нами, — поднял свой бокал с пивом Холстен.

Все активно закивали — мол, хороший тост. Но без радости в глазах — погода мрачная, да и воспоминания не ахти. Жалко ребят — ну, тех, кто умер уже.

Джон Холстен жил в Америке и зарабатывал на хлеб писательством — не так чтобы очень много, но на жизнь хватало. Ну и репутацию в литературных кругах он составил неплохую. Конечно, все не без помощи друзей — ну а как иначе, сами-то посудите. Одним словом, Холстена почитали за самого приличного из последнего поколения писателей лавкрафтианы — и хотя жанр не так чтобы пользовался популярностью, теснимый всякими новомодными трэшаками про бензопилы и зомби, но на ежегодный приезд в Лондон Холстену хватало. Фанаты не оставляли любимого писателя своими заботами.

Холстен снова поднес к губам бокал. Через верхний край он прекрасно видел фигуру в желтом балахоне — вот она, у дверей. Он без колебаний глотнул пива — еще и еще. Бледная маска бесстрастно таращилась на него из-под капюшона. Американская парочка вошла в паб и проплыла мимо их столика — голоса громкие, акцент нью-йоркский, есть здесь или не есть — вот в чем вопрос. Женщина с голубыми волосами задержалась на мгновение, вздрогнула и зашарила руками по изорванному плащу.

Холстен был голубоглазым блондином с несколько нервным взглядом и гладкой прической. Невысокий — росту в нем не более шести футов — но мускулистый, даже костюм-тройка этого не скрывал. Ему уже было за шестьдесят.

— Как МакФеррана-то жалко, а?… — пробормотал Мэннеринг, дожевывая чипсы.

Картер приплелся от стойки с тарелкой жратвы в руках. Кросли голодными глазами впился в сосиски. Фостер значительно поглядел на свой пустой бокал. Штайн выхромал из сортира.

Штайн:

— Чего-чего?

Мэннеринг:

— МакФеррана, говорю, жалко.

— Ага, — и Штайн плюхнулся на место.

— Моя очередь за пивом идти, — заявил Холстен. — Тед, поможешь нам, да?

Существо в изорванном желтом балахоне внимательно оглядело Холстена — тот уже поднимался из-за столика. Дело в том, что Холстен уже проставлялся. Сейчас пришла вовсе не его очередь.

Тед Кросли тоже занимался писательством, но успехов не добился. Накропал что-то около сорока рассказиков в бросовые хоррор-издательства — и это за двадцать-то лет! Ему уже было за сорок, он стремительно лысел и сильно кашлял — что, кстати, весьма Теда беспокоило.

Дейв Мэннеринг и Стив Картер держали книжный магазинчик и жили в квартире над ним — эдакие викторианские закоренелые холостяки, словно бы по ошибке забредшие в наше время. Мэннеринг и Картер совершенно не походили друг на друга: один — худощавый, темноволосый, всегда тщательно одетый, эрудированный, другой — рыжий ирландец-здоровяк, предпочитающий футболки костюму. Ну и обоим тоже только сровнялось сорок.

Чарльз Штайн коллекционировал книги и жил в Крауч-Энде. Бедняга рано поседел и тяжело болел — диабет дело нешуточное. Ему тоже было что-то около сорока.

Майк Фостер жил в Ливерпуле и тоже коллекционировал книги. Джинсы, кожаный пиджак — ничего необычного. Но вот с давлением у него было не ахти — давал себя знать едва не окочившийся летальным исходом сердечный приступ, скосивший его в прошлом году. Майк выглядел неважно для своих сорока.

Фигура в бледной маске умостилась за их столом, как раз когда Холстен и Кросли вернулись от барной стойки с полными бокалами пива в руках — еле донесли шесть штук. Седьмой, для гостя, не требовался. Холстен присел, пытаясь избежать взгляда из-под бледной маски. Но не успел.

И увидел — черное озеро. Лунный свет, черные тени башен. В небе несколько лун. Под черной водой — поднимается. Большое. Со щупальцами. Как страшно… Фигура в рваном желтом плаще дернула его на себя. Бледная маска. Встал.

— Эй, ты чего? — Мэннеринг потряс его за плечо.

— А? — оказывается, все смотрели на него. — Аааа… это. Разница во времени, вот чего. Засыпаю на ходу.

— Да ты уж две недели здесь, — удивился Штайн.

— Да что-то устал я, — пробормотал Холстен и лихо глотнул пива. И через силу улыбнулся: — Староват я стал для таких вояжей…

— Да ты получше, чем мы, выглядишь, так что не жалуйся, — рассмеялся Фостер.

За плечами у него теперь стоял тот, в рваном плаще. Следующий сердечный приступ станет последним. Фигура в бледной маске удалялась от стола.

Мэннеринг потягивал пиво. Да уж, следующую пинту придется попросить нацедить до половины — печень пошаливала.

— Тебе 18 ноября сколько, шестьдесят четыре стукнет?

У Мэннеринга была прекрасная память на даты, а к тому же совсем недавно он написал о творчестве Холстена здоровенную статью для одного хоррор-журнала.

— Отлично выглядишь! Как это у тебя получается?

— А у меня, знаете ли, тот самый портрет на чердаке висит, — фыркнул Холстен.

Шутка старая, но всем нравилась. Вот и сейчас они рассмеялись. Кстати, ему вовсе не шестьдесят четыре исполнится. Хотя в книгах он указывал именно такую дату рождения.

— Нет, ну правда! — Штайн ведь не откажется от еще одной кружечки пилзнера — и будет пить, вздыхая, что у него инсулин повышенный, а алкоголь так вреден, так вреден при диабете…

На самом деле щупальца — это вовсе не щупальца. Просто нечто такое, чем хватаешь и присасываешься. Вытягиваешь и подтаскиваешь поближе глупцов, неосторожно подошедших слишком близко. Тех, кто пришел добровольно. Связал себя обещанием. Или даже клятвой. Из-за бледной маски послышался смех. Стоило ли это того? Неважно, уже слишком поздно раскаиваться.

— Джон? Да что с тобой сегодня такое! — Штайн не видел, что лицо в бледной маске нависло у него над плечом.

— Спортом занимаюсь и витамины пью, — твердо заявил Холстен.

Штайн больше двух лет не протянет, увы.

— Витамины, говоришь, — недоверчиво протянул Мэннеринг. — Слушай, мы вроде давно знакомы, а ты вообще не постарел. Сколько лет — а ты все такой же. А мы уже — старые развалины…

— Пробежки по утрам. Здоровое питание, — уперся Холстен.

— Пробежки?.. Надо попробовать… — и Картер встал, чтобы взять еще пива.

И прошел мимо рваного желтого плаща. Картер и пробежки суть две вещи несовместные.

— А я тут экземплярчик «Изгоя» прикупил, — заметил Фостер, чтобы сменить тему. — В хорошем состоянии, хотя, конечно, бумага уже пошла пятнами, суперобложка репринтная, не оригинальная, но по сходной цене.

На самом деле, то был экземпляр Кросли — тот продал книгу букинисту.

Холстен припомнил тот самый вечер. Как же давно это случилось… Нью-Йорк. Книжный магазинчик в полуподвале. Рядом гремит подземка. Полка с уцененными изданиями. «Король в желтом», а между страницами — листки из совсем другой книги. Очень, очень старой. Сделка. И чем она обернулась — смотри, Джон. Ты никогда не верил во всю эту чушь — но сейчас платишь по полной.

Фигура в бледной маске обратила свой взгляд на Кросли. Тот, под маской, знал: скоро бедняга бросится на рельсы в метро, прямо под подходящий поезд. Опустошенный и никому не нужный.

— Ну, — сказал Холстен. — По последней, и мне пора.

— Так рано? — удивился Мэннеринг — пиво уже ударило ему в голову. — Что, возраст дает себя знать? Давно пора…

— Да вот же ж, — кивнул Холстен и осушил свой бокал. — Я тут договорился встретиться кое с кем в баре гостиницы — в полтретьего. Наверняка интервью хочет взять — иначе мы бы вместе пошли. Дело скучное, но, увы, необходимое…

— Ну, тогда отделаешься от него — и снова приходи! — широко махнул рукой Мэннеринг. — Мы тут надолго!

Ненадолго, подумал в ответ Холстен. Совсем ненадолго. Но вслух сказал:

— Ну, до скорого тогда.

Кросли принялся отчаянно кашлять. На прижатом к губам платке проступали пунцовые пятна — кровь.

Джон Холстен повернулся и быстро пошел прочь.

Паренька звали Дейв Харвис, Дейв Харвис из Баттерси. Он пришел в эту гостиницу в Блусмбери-парк сильно заранее. За целый час до назначенного времени — на всякий случай, чтобы не опоздать. И вот он сидел, простой парень в синей пуховке, с синей дешевой нейлоновой сумкой в руках — там лежали диктофон и книжки, которые Дейв хотел подписать. Ему всего-то было двадцать один год от роду. Холстен заметил его сразу, как вошел в вестибюль. Парнишка, тем не менее, не узнал среди постояльцев своего кумира и растерянно таращился по сторонам.

— Здравствуйте, я Джон Холстен, — и он привычным деловым жестом протянул руку.

— Дейв Харвис, — тот вскочил с кресла. — Для меня большая честь встретиться с вами, сэр. На самом деле, я не узнал вас, потому что думал, вы гораздо старше… то есть выглядите… то есть…

— Меня очень поддерживают мои друзья, — и Холстен крепко, на американский манер, пожал ему руку. — Очень рад познакомиться.

Распахнулись заросшие шевелящимися щупальцами пасти — распахнулись, вцепились и всосались. Они обещали все, что захочешь. Фигура в изорванном желтом плаще сбросила маску. Что сказано, то сказано. Что сделано, то сделано. Ничего не изменишь. Есть обещания такого рода, что просто сказать — «я передумал» — не получится.

— Сэр, что с вами? — забеспокоился Харвис — он слышал, что Холстен, на самом-то деле, уже не так уж молод.

— Разница во времени — никак не привыкну, — поморщился Холстен. — Пойдемте в бар, мой юный друг. Вы мне — пиво, я вам — интервью. Там тихо и спокойно.

В баре Холстен уселся и как-то забеспокоился.

Харвис вернулся с двумя бокалами пива. Потом принялся щелкать кнопками магнитофончика. В баре не было никого, кроме них и бармена.

— Сэр, я тут вот что хотел спросить, — и парнишка нервно отхлебнул из бокала. — Я взял на себя смелость… ну… я, короче, пригласил пару приятелей. В «Лебедя», короче. Они ваши большие поклонники, и вот я… Я не знаю, вы…

— Я — с удовольствием, — тихо сказал Холстен.

Фигура в рваном желтом плаще как раз зашла в бар. Бледная маска развернулась к Харвису, который суетился над диктофоном, перематывая пленку.

Холстен почувствовал, как в нем резко и быстро прибывает сила.

А потом пробормотал в пивную пену:

— Я… не хотел. Не хотел, чтобы так получилось. Но теперь уже все…

Харвис все еще ковырялся с кассетой и ничего не слышал. Боги, которые могли бы вмешаться, тоже.

Ричард Л. Тирни

КРИК ВО ТЬМЕ

I

Ирвинг Гамильтон поплотнее запахнул воротник пальто — порыв ледяного ветра бросил ему в лицо пригоршню колючих снежинок. Далеко внизу он слышал, как в основание утеса с громом ударяют волны. Он очень осторожно шел за своим спутником — и время от времени поглядывал на штормовое море внизу. Узкая тропка вилась слишком близко к краю утеса, то заныривая за спину огромного булыжника, то тесно прижимаясь к торчащим вверх острым обломкам.

Они преодолели очередной подъем, и спутник Гамильтона остановился и молча указал на следующий иззубренный скальный гребень. И Гамильтон задохнулся от радости: замок! На вершине горы, неровным черным силуэтом расчерчивая неяркое северное небо, возвышались развалины старого замка!

— Ну вот, — проговорил проводник. — Дункастерское аббатство. Все, что от него осталось…

Гамильтон разглядывал темную груду камней с осторожным любопытством. Большая часть зданий лежала в руинах, и над обвалившимися укреплениями торчала лишь прекрасно сохранившаяся темная высокая башня — словно символ неразгаданной тайны на фоне текущего серыми облаками неба. Казалось, монастырь составляет со скалой единое целое — ни дать ни взять шипастый каменный нарост над нависшим над бушующим морем утесом. На востоке начиналась гряда пологих, поросших лесом холмов — зрелище редкой, холодной и дикой красоты. Замерзший, укутанный снегом и совершенно лишенный следов человеческого присутствия пейзаж.

— Очень готично! — воскликнул Гамильтон. — Так, значит, Клайд, говорят, что здесь есть привидения?

Клайд Мэйфилд отвернулся от секущего ветра и с издевательским смешком проговорил:

— Привидения? Это ты хватил! Так, просто живет кто-то… Местные любят рассказывать страшилки про аббатство…

— И неудивительно! Сам посмотри, какая живописная натура! Какой колорит!

— Сегодня колорит серый и белый, другого не будет, — фыркнул Мэйфилд и поежился от холода. — Надо было подождать погожего дня, а то залезли, а тут…

— Ну тогда пошли обратно! Хотя, по правде говоря, я бы подошел поближе. Давай придем сюда, когда потеплеет?

И они так же осторожно принялись спускаться по продуваемой всеми ветрами тропке вниз, а через десять минут, вскочив в машину Мэйфилда, уже мчались обратно в Дункастер.

— Извини, что выманил тебя на такую верхотуру в такую погоду, — вздохнул Гамильтон. — Я и думать не мог, что там так дует…

— Да ладно, ничего страшного. Я хотел показать тебе место, а так надолго я могу отлучиться из аптеки только в воскресенье! Так что все в порядке. К тому же прогулки полезны для здоровья, а вид оттуда очень красивый…

Гамильтон поудобнее устроился на сиденье и принялся рассматривать проносившийся мимо пейзаж. Было что-то завораживающе зловещее в этих холмах — черные, искривленные дубы цеплялись за обветренные, каменистые, покрытые ледяным снегом склоны и вспоминали о стародавних временах… Гамильтон развернулся к спутнику:

— А почему местные так не любят замок?

Мэйфилд от души рассмеялся:

— Не любят? Да они его обожают! Нужно просто со здоровым скептицизмом относиться ко всем их россказням… Замок — единственная достопримечательность в этой глуши! Про него уже несколько сотен лет перешептываются и страшилки передают, даром что оттуда в еще начале восемнадцатого века все съехали…

— Ты же сказал, там кто-то живет! — удивился Гамильтон.

— Ах да, точно. В этом году какие-то двое ребят поселились. Похоже, что американцы — прямо как ты. Если уж тебе так любопытно, можешь с ними познакомиться — пусть организуют тебе экскурсию!

Гамильтон был архитектором и не на шутку увлекался старинной архитектурой. Поэтому, услышав про экскурсию, он резко подался вперед и радостно спросил:

— А ты думаешь, они согласятся? Хотя…

Мэйфилд поджал губы:

— Не знаю, не знаю… Я их только пару раз видел — они заходили в аптеку. Не очень разговорчивые парни, я тебе скажу. Вроде как они там какими-то научными исследованиями занимаются…

— Наверное, им посетители не очень-то нужны…

Гамильтон рассмеялся:

— Какой же ты зануда! Да ты только посмотри, что тут творится! Двое таинственных незнакомцев, живущих среди руин древнего замка, покупают у местного фармацевта некие странные химикаты для неразглашаемых целей — а? Здорово? Для полного готического хоррора не хватает только несчастной девицы в ночной рубашке!

— Я смотрю, ты от местных баек нахватался…

— Ага! — торжествующе воскликнул Гамильтон.

— А кроме того, — серьезно продолжил Мэйфилд, — эти двое таинственных незнакомцев, как ты их назвал, ничего особо странного в аптеке не покупали — так, обычный набор лекарств и препаратов.

— Я же и говорю — зануда. Лишенный всяческого воображения, — захихикал Гамильтон.

Мэйфилд пожал плечами:

— Может, я и зануда, да только от воображения мне никакого проку нет. Пусть хоть Франкенштейна там изготавливают — мне все равно, лишь бы почаще приходили и побольше покупали!

Тут машина выбралась на взгорок, и впереди замигали огни городка — блестящей россыпью в наползающем с западных холмов тумане. Эти огоньки — такие теплые, разноцветные, приветливо вспыхивающие тут и там среди необычных украшений на окнах, тут же подсказали приятелям, что до Рождества осталось не более недели. И их разговор разом принял более веселый и радостный оборот.

Гамильтон с удовольствием посетил традиционный воскресный обед в доме Мэйфилдов — и разговоры этого вечера полностью изгладились у него из памяти. Но потом, уже лежа в постели в удобной гостевой комнате и слушая вой зимнего ветра за окнами, он не мог не припомнить увиденное сегодня на вершине скалы: источенная бурями, древняя, но все еще хранящая остатки былого величия развалина над разъяренным, штормовым морем. И сонно удивился про себя: интересно, кто эти двое? Кому и зачем селиться в столь неприветливом и бесприютном месте?..

II

На следующее утро Гамильтон проснулся поздно — Мэйфилд уже ушел в аптеку. А после обильного завтрака, заботливо подогретого миссис Мэйфилд, он выбрался на улицу и в полном одиночестве зашагал по улочкам Дункастера.

Над головой голубело чистое безоблачное небо. Чувствовался бодрящий зимний холодок, покусывающий за щеки. Гамильтон глубоко вздохнул — самый воздух этого старинного городка казался ему необычным. Вокруг сновали местные жители — приготовления к Рождеству были в самом разгаре. И хотя он пробыл в Дункастере всего неделю, на улице многие поздоровались с ним по имени. Какие же тут приветливые люди! И его охватило теплое и благодарное чувство к столь радушно распахнувшему свои объятия городку.

Он зашел в книжную лавочку, в которую в последнее время приходил чуть ли не ежедневно. Осторожно прикрыв за собой толстую дубовую дверь с витражными стеклами, он потопал на коврике, стряхивая снег.

— Как поживаете, мистер Гамильтон? — улыбнулся из-под снежно-белых усов старый мистер Скотт, а его глаза тепло блеснули за толстыми квадратными стеклами очков.

— Вовсе неплохо, Эрик, — рассмеялся в ответ Гамильтон. — Во всяком случае, мне очень хочется на это надеяться! А не могли бы вы мне посоветовать пару изданий по истории здешних мест?

— Конечно, конечно… — и Эрик Скотт принялся перебирать корешки на полках.

И извлек толстую потрепанную книгу в темном переплете. И принялся быстро ее листать, пристально вглядываясь в пожелтевшие страницы.

— Ну вот, — наконец проговорил он, указывая на название главы. — Вот отсюда можете читать — здесь рассказана история города от римских времен — и по девятнадцатый век включительно. Пожалуйста, мистер Гамильтон, осторожнее с этой книжицей — ей за сто пятьдесят лет перевалило…

— О, безусловно! А можно я ее прямо здесь просмотрю?

— Да, как вам будет удобнее! Присаживайтесь за стол у окна. Молодой человек, увлекающийся старинными штуками, о которых люди уже и думать позабыли, — редкое и весьма приятное для меня зрелище!..

Гамильтон уселся и раскрыл книгу. И снова городок показался ему чуть ли не родным. Уж он-то знал, что Эрик Скотт не всякого пустит к себе в лавку. И уж совершенно точно не каждому позволит копаться в его старинных книгах. И каких книгах! Скотт держал у себя исключительно редкие, старинные фолианты — и продавал их только по предварительному заказу, отсылая по почте. Поэтому руки людей посторонних никогда не прикасались к книге без внесенной вперед оплаты — настолько существенной, что покупатели сразу осознавали, что этому сокровищу необходимо лучшее место на полке и нераздельная любовь хозяев. Только горячие рекомендации Мэйфилда, а также в немалой степени профессиональное увлечение Гамильтона старинными постройками и литературой по предмету сумели смягчить старика и позволили американцу войти к нему в доверие.

Гамильтон погрузился в выданный ему том с головой. В главе речь шла об истории Дункастера и — шире — округа Берншир, которому принадлежал городок. К счастью, очерк включал и весьма подробное описание Дункастерского аббатства. После завоевания римляне, обнаружив на скале каменные круги, запретили все местные языческие культы и построили на вершине новый, просторный, украшенный колоннами храм. Который, в свою очередь, благополучно разрушили викинги — как и все остальное в то время в той части Англии.

А в двенадцатом веке на этом месте построил замок норманнский барон Гуго де Таран — сразу после возвращения из Крестового похода. Барон де Таран не слишком притеснял сервов, однако о нем ходили крайне неприятные слухи: поговаривали, что господин из замка склонен к отправлению весьма нехристианских обрядов. Среди мерзостей и гадостей, приписываемых барону, фигурировали и человеческие жертвоприношения. Матушка помянутого барона происходила из Франции, из семьи Эрлеттов из Аверуаня — и род их, и самые края издавна славились своими колдунами. А кроме того, рассказывали, что барон в далеких краях не только воевал с сарацинами, но и покупал у них древние книги и рукописи — причем не просто рукописи, а труды арабских и египетских магов. Тем не менее власть церкви на границах цивилизованных — если так можно выразиться — земель в Темные века была весьма непрочной, и вскоре головы бедняг, дерзнувших обвинить де Турана в колдовстве, оказались вздетыми на колья над воротами баронского замка.

Потомки де Турана, пользуясь своим положением и богатством, продолжали безнаказанно следовать богохульным традициям своего прародителя. Поговаривали, что детки и внуки даже восстановили древние кельтские и римские культы. В некоторые ночи из замка неслись звуки и виделись странные огни. Людей, пропавших в такие ночи, больше никто никогда не видел.

Однако в четырнадцатом веке нечестивые дела стали вершиться реже — ибо католическая вера прочно укрепилась в Англии. А к 1600 году — возможно, благодаря жестким репрессиям со стороны шотландской кальвинистской церкви — прекратились вовсе. Однако в 1690 году — кстати, тогда же, когда в американских колониях начались суды над ведьмами — на Дункастер обрушилась страшная напасть — похожая на чуму. Но местные все как один были уверены, что эпидемия смертей в городке — дело рук последних потомков рода де Таран. Церковь Шотландии призвала верных к действию: в 1690 году заполыхали костры, и, похоже, на этом закончилась власть и жестоких хозяев, которые несколько веков терроризировали запуганный местный люд.

Клирики, писавшие отчет о тех давних событиях, ограничивались туманными намеками, описывая то, что вытащили на свет из башен и подземелий древнего замка. Свидетельств и улик отправления языческих обрядов нашли в преизбытке. Обнаружили и залитые кровью языческие алтари, с грубыми, первобытными рисунками и знаками, которых уже никто и понять не мог. Однако библиотека — все эти книги и манускрипты, исполненные тайного знания и веками собираемые членами проклятого семейства, — исчезла без следа. Возможно, ее надежно замуровали в потайном склепе. Поэтому церковь велела сжечь весь замок — дотла. Чтобы знание де Таранов кануло в пламя и никогда более не возродилось и не распространилось, подобно пагубе и болезни.

Замок, правда, не удалось стереть полностью с лица земли — его обугленные руины простояли на вершине утеса более века. Затем англиканская церковь предприняла попытку использовать пустующие строения. Часть зданий привели в порядок и назвали Дункастерским аббатством. Однако по какой-то непонятной причине монастырь просуществовал в тех стенах всего несколько месяцев, после чего все снова покинули эти развалины. И в таком необитаемом виде они стоят и по сей день — впрочем, мысленно поправил автора этих строк Гамильтон, уже не стоят. Теперь там поселились двое американцев и живут там уже с год или более.

— Ну что, отыскали то, что хотели? — тепло поинтересовался букинист, когда Гамильтон закрыл и отложил книгу, устало потирая глаза.

Тот кивнул:

— Потрясающе! А вы знали, что в развалинах замка живут какие-то люди? Я очень хочу наведаться туда, надеюсь, они не будут против!

Эрик Скотт медленно провел ладонью по лысеющей голове, и Гамильтон почувствовал, что старый букинист мнется и не решается ему сказать что-то весьма неприятное. Наконец Эрик вскинул на него слезящиеся от старости голубые глаза:

— Эти двое… хм… весьма странные джентльмены — причем оба, — пробормотал он. — И я бы, знаете ли, не стал на вашем месте сводить с ними более тесное знакомство, да. Конечно, это лишь мое скромное мнение, но поспрашивайте других, и они вам скажут то же самое.

— А почему? — удивился Гамильтон.

— Ну, ничего конкретного мы не знаем… просто знаете — ощущение такое. Нехорошее. Дайте-ка я вам кое-что расскажу, думаю, вам будет нелишне это узнать…

И старик начал длинную историю — о том, что знал сам и что передавали друг другу местные жители, имевшие возможность лично увидеть и переговорить с двумя приезжими джентльменами, и Гамильтон подался вперед, оперся на локти и приготовился внимательно слушать…

Американцы появились в городке в прошлом феврале и поселились в пансионе старого мистера Кнаппа — том самом, что стоит у идущей вдоль моря улице. Чужестранцы с местными не общались — более того, демонстративно держались подальше. В пансионе американцы прожили что-то около месяца, совершая время от времени вылазки в заброшенный замок над морем. Время от времени их все-таки видели на улицах Дункастера, причем появлялись заезжие гости в совершенно невероятном виде: чего стоили их широкополые шляпы, развевающиеся по ветру бороды и долгополые темные плащи! Подобная эксцентричность быстро снискала им репутацию чудаков и мизантропов с непонятными намерениями.

Старый добрый мистер Кнапп не жалел слов, описывая странную парочку, и в особенности упирал в своих рассказах на то, что американцы выгрузили из «универсала» десятки ящиков со всякой всячиной: электроаппаратурой, стеклянными штуками и книгами. И все это они затащили к себе наверх, в нанятые комнаты. Приезжие назвались Питтсом и Таггартом, хотя сам мистер Кнапп предпочитал почему-то думать, что имена вымышленные. Кстати, супруга хозяина, большая любительница посплетничать, по-своему гордилась таинственными постояльцами и, наверное, преувеличивала их странности. Тем не менее всеобщее изумление вызывала их мрачная молчаливость — совершенно непривычная для жителей столь крохотного городка. Судя по акценту, гости и впрямь были американцами, однако более ничего достоверного о них узнать так и не удалось.

Помимо словоохотливого мистера Кнаппа больше всего о чужестранцах знал Эрик Скотт. Незадолго до приезда они с ним списались: американцев интересовали некоторые весьма редкие старинные книги. По прибытии в город они несколько раз наведались в пыльные владения мистера Скотта. Старика не на шутку взволновали названия запрошенных ими книг: букинист слышал много плохого о нечестивом «Некрономиконе» безумного араба Абдула Альхазреда, не говоря уж о жутких непонятных именах, которыми были исписаны пожелтевшие папирусные страницы сохранившихся фрагментов «Книги Тот-Аммона», — с ними связывали непередаваемо ужасные предания о древнем спящем зле… Старик даже обрадовался, что не смог оказаться полезным этим чужестранцам — и втайне надеялся, что они не станут продолжать свои библиофильские разыскания.

Кроме книжной лавки Эрика Скотта, американцы наведались — и не раз — в аптеку Мэйфилда и магазин медицинских препаратов Хауэлла. А еще время от времени выезжали в Берншир — зайти в местную библиотеку и — как быстро доложили бдительные сплетники — попросить все, что содержит хоть какие-то упоминания Дункастерского аббатства.

Потом, уже в марте, иностранцы отправились в Лондон и, похоже, договорились с собственниками замка — потому что буквально сразу после возвращения в Дункастер они принялись перевозить свои пожитки в древнее здание. А завершив все хлопоты с переездом, полностью расплатились с мистером Кнаппом, оборвав, таким образом, все свои связи с внешним миром. Это известие неприятно поразило многих местных жителей — в особенности религиозных. Замок на скале издревле считался проклятым местом и средоточием древнего зла.

Несколько месяцев эти двое прожили в совершеннейшем уединении, не покидая своего странного жилища, — кстати, ближайшая дорога проходила не менее чем в полумиле от замка. Лишь изредка они спускались по старой тропе среди обветренных утесов и выезжали в городок прикупить огромное количество съестных и других припасов. В конце концов они даже продали свой «универсал» кому-то в Берншире, ушли наверх в замок и перестали показываться вовсе. В городе не смолкали сплетни, однако наверняка о странных американцах никто ничего так и не узнал — хотя дорого бы дал за то, чтобы узнать, чем же они там занимаются.

Однако ближе к лету события приняли гораздо более неприятный оборот. Все началось с исчезновения маленького мальчика по имени Томми МакКаллистер — он таинственным образом пропал однажды вечером, когда играл с приятелями у моря среди скал. Другие дети рассказывали, что Томми, известный забияка, хвастался, что он, мол, не робкого десятка и не боится зловещего замка, и потому пойдет и подсмотрит, чем там занимаются подозрительные иностранцы. Его всячески отговаривали, однако мальчик уперся и полез наверх, а остальным приказал ждать его возвращения. Ребятишки видели, как Томми шагает по тропе на север — и исчезает в густом лесу, подступавшем к замку со всех трех сторон, не обращенных к морю. Друзья прождали его не менее трех часов, однако мальчик так и не вернулся. С наступлением сумерек дети неохотно разошлись по домам.

Сначала ребятишки умолчали о случившемся — каждому из них родители строго-настрого запретили играть у моря. Однако на следующий день обезумевшие от горя МакКаллистеры принялись расспрашивать всех, не видел ли кто их сынишку, и тогда мальчишки проговорились. В лесистые холмы у береговой черты немедленно отправился поисковый отряд. И хотя люди прочесывали местность весь день и часть ночи, мальчика так и не нашли.

Местные жители, тем не менее, не сильно удивились неудаче — ибо многие уже позволили себе мрачные намеки на возможное похищение или даже убийство. Первым эту гипотезу озвучил констебль Данлэп, единственный на весь город полицейский. Он заметил, что мальчика последний раз видели в окрестностях замка, и при этом Томми заявлял, что желает подсмотреть за обитателями замка. А что, если эти странноватые отшельники на самом деле не столь уж безобидны и решительно настроены пресекать всякие попытки проникнуть на их территорию — не останавливаясь даже перед необходимостью причинить вред ребенку.

Ознакомившись с мнение констебля Данлэпа, жители немедленно восприняли его как истину в последней инстанции и принялись выражать бурное возмущение. Всюду слышались громогласные призывы немедленно пойти и арестовать гадкую парочку — хотя ни один из возмущавшихся, естественно, не выразил желания сопровождать констебля в замок. Что ж, на следующее утро страж порядка отправился допрашивать обитателей Дункастерского аббатства.

Констебль не вернулся. Когда обнаружилось, что полицейский пропал столь же бесследно, как и Томми МакКаллистер, поднялась буря негодования. В Берншир послали официальный запрос, и оттуда немедленно выехали шериф с помощниками — выяснить, что там и как в замке. Они выяснили, вот только результаты их поездки никак не устроили обитателей растревоженного городка.

Шериф уверял всех, что американцы встретили его совершенно безбоязненно и даже радушно. Они выразили горячее желание сотрудничать со следствием, совершенно не сопротивлялись при обыске и осмотре территории, а также откровенно и охотно отвечали на вопросы полицейских — предлагая посильную помощь в их начинаниях. Шериф мог сколько угодно сомневаться в их искренности, однако, несмотря на все усилия, обыск ничего не дал — не было обнаружено ничего подозрительного. Ни единой зацепки. Судя по тому, какая в замке стояла мебель, и по количеству завезенных туда книг, американцы оказались всего-навсего парочкой эрудитов-холостяков, интересующихся антиквариатом и прочими древностями. После нескольких часов пребывания в замке шериф с помощниками вынуждены были неохотно откланяться — арестовать приезжих никак не получалось.

Затем подтвердилось, что жители городка вынесли слишком поспешные суждения о Питтсе и Таггарте: на следующий же день рыбаки нашли на берегу тело Томми МакКаллистера — к югу от Дункастера, причем безо всяких следов насилия. Вскрытие, осуществленное патологоанатомом в Бернтшире, показало, что никаких оснований подозревать здесь убийство нет: судя по всему, тринадцатилетний мальчик сорвался с утеса, возвращаясь обратно из замка по узкой тропе.

Что касается несчастного констебля Данлэпа, то тут дело приняло более удивительный оборот. Его тело так и не нашли. Шериф упорно продолжал вести следствие и даже несколько раз снова наведывался к Питтсу и Таггарту с вопросами и обысками — однако их весьма готичное обиталище так и не подало никакого повода усомниться в полной благонадежности американцев. Каждый его визит проходил одинаково: обитатели замка не чинили никакого сопротивления, а полицейские ничего не обнаруживали. В конце концов шериф был вынужден — по крайней мере, официально — заявить, что, похоже, любопытная парочка не имеет никакого отношения к исчезновению констебля и гибели мальчика. Возможно, полицейский провалился в одну из многочисленных трещин или ям — таковых в холмах всегда находилось великое множество, и они представляли великую опасность для прогуливающихся.

Дело закрылось естественным образом осенью, ибо шериф безвременно скончался. Заступивший на эту должность офицер сдал дело в архив и благополучно забыл о нем. Никакого личного интереса к расследованию новый шериф не испытывал и потому предпочитал видеть в нем пустую шумиху жадных до сенсаций людишек. Однако жители Дункастера по-прежнему держались своих убеждений и невзлюбили обитателей замка еще больше. По городку поползли мрачные слухи — из уст в уста передавались жуткие рассказы, в которых фигурировали уже не просто убийства, а даже пытки, колдовство и человеческие жертвоприношения. Находились и такие, кто утверждал, что со смертью старого шерифа тоже дело нечисто: мол, диагноз доктора Баннистера («странный приступ, похожий на эпилепсию») призван лишь закамуфлировать полное незнание истинных причин смерти. И вправду, в обстоятельствах смерти шерифа было что-то весьма тревожное: бедняга перед смертью испустил ужасный крик, а когда его нашли у себя в комнате, глаза его, широко раскрытые от ужаса, смотрели в пустоту. Однако что взять с темных непросвещенных сельских жителей, наследовавших все свои знания от суеверных средневековых крестьян.

Американцы еще дважды спускались в город — теперь уже пешком. Однако местные смотрели на них уже не с удивленным любопытством, а с отвращением. Только несколько местных торговцев, заведения которых процветали благодаря закупкам загадочных иностранцев, позволяли себе любезно обходиться с приезжими. И оба раза американцы заворачивали в книжную лавку Эрика Скотта, чтобы купить несколько старинных книг по древним религиям и учению розенкрейцеров. Скотт припомнил, что в книгах подробно рассказывалось о таких предметах, как гипноз, астральные проекции и тайные способности разума, и что посетители говорили также и о других, более древних и страшных книгах, повествующих о полузабытых тайнах, передаваемых от поколения к поколению со времен незапамятных. О том, чего эти двое желали добиться с помощью применения запретных и забытых магических техник, Скотт не хотел и думать.

Осенью Питтс и Таггарт более не показывались в городке — разве что рыбаки со своих лодок, покачивавшихся на волнах на приличном расстоянии от берега, пару раз видели этих двоих — американцы разгребали на берегу мусор, выброшенный волнами Атлантики — прямо у подножия утеса, на котором высился их замок. Тем не менее жители Дункастера ничего не забыли, и после ночи Всех Святых по городу снова поползли слухи — на этот раз о тусклых огнях и диких криках, доносившихся во тьме из замка. А потом некоторые рассказывали, что слышали жуткое, нездешнее, горестное подвывание — оно явственно слышалось лишь в нескольких местах у основания скалы, над которой, подобно чудовищной птице, угнездился замок. Правда, совсем немногие решились проверить правдивость подобных слухов — большинство все же предпочло поверить рассказчикам на слово. Так и вышло, что через год тайна иностранцев, поселившихся в Дункастерском аббатстве, оставалась столь же дразняще нераскрытой. Разве что репутация у этих двоих теперь была окончательно испорчена.

III

Гамильтон так заслушался, что сначала даже не заметил, что старый Эрик Скотт закончил свой рассказ. Чувствуя безотчетную тревогу, он с трудом вернулся мыслями к сегодняшнему дню.

— Ну и история… — протянул он. — А что вы — лично вы — думаете об этих американцах?

Скотт пожал плечами:

— Не скажу, что я верю всему, что рассказывают, мистер Гамильтон. Однако я также не склонен подымать на смех тех, кто говорит, что происходит нечто странное. С моей точки зрения, эти двое джентльменов затеяли нечто не очень хорошее. Я слишком хорошо знаю книги, о которых они расспрашивали.

Гамильтону стало еще тревожнее на душе. Слишком многое совпадало в истории, рассказанной Скоттом, и в том, что он прочел о семействе де Таран в прежние дни: таинственные исчезновения, книги по запретному магическому искусству, подозрения в колдовстве, жуткие обряды, отправляемые в черных стенах жуткого замка… Он поднялся с кресла и, тепло попрощавшись со старым букинистом, быстро вышел на свежий воздух. Едва он выбрался из пыльной и тесной книжной лавки и почувствовал на лице холодный зимний ветер, ему полегчало.

Потом, болтая с Мэйфилдом в аптеке, он уже вовсю хихикал над нагоняющими страх подробностями в рассказе старика.

— О, старый Скотт еще не такое тебе расскажет, — смеялся Мэйфилд. — Особенно если речь зайдет о Дункастерском аббатстве!..

— Я теперь просто сгораю от любопытства, — улыбнулся в ответ Гамильтон. — Ну сам посуди, как теперь я могу уехать, не забравшись в замок и не познакомившись с его обитателями?

Мэйфилд посмотрел на часы:

— Слушай, этим вечером я, увы, должен быть здесь. Но ты бери машину и поезжай туда сам. А что? Погода отличная, дорогу ты теперь знаешь…

— Правда? Ты уверен, что тебе не нужна машина?

— Да нет, конечно! — и Мэйфилд с готовностью выдал ему ключи от авто. — К ужину только вернись, ладно? А то жена меня со свету сживет! Запаска — вдруг что случится — под задним сиденьем. Удачи, дружище!

Через несколько минут Гамильтон уже гнал прочь от Дункастера, с удовольствием поглядывая по сторонам на занесенные снегом лесистые холмы. Единственно, он еще не привык к левостороннему движению и чувствовал себя не очень комфортно. Пока он вел машину, в голову снова полезли мысли — обо всем, что он прочел и услышал в крохотной книжной лавке, и о странных совпадениях между прошедшими и нынешними событиями. Возможно, Скотт, как и остальные жители городка, слишком хорошо знакомый с легендами о мрачном прошлом де Таранов, невольно перенес их содержание на двоих чужестранцев, выбравших поселиться в аббатстве.

Вскоре Гамильтон съехал на широкую обочину и остановил машину. Несомненно — здесь парковались и американцы. Выбираясь наружу, он отчетливо услышал гул прибоя. Отсюда до начала тропы вдоль края утеса, а потом и до гребня, с которого прекрасно просматривался замок, было рукой подать.

Над головой голубело небо и светило яркое солнце — и потому окружающий пейзаж уже не выглядел таким мрачным. Правда, ветер по-прежнему бил порывами, и на утес внизу накатывали пенные волны. Гамильтон осторожно пробирался между камнями, припомнив, что юный МакКаллистер где-то неподалеку сорвался с края скалы. Воспоминания эти вовсе не поднимали настроения, а вслед за ними в голову снова полезли мысли о странной судьбе констебля Данлэпа и весьма странных обстоятельствах смерти шерифа.

И тут тропинка отошла от края утеса и повела его в окружающую замок рощу. Гамильтон потерял из виду развалины, лавируя между темными, покрытыми наростами стволами дубов. Ветки деревьев извивались над головой, и в душу снова закралась тревожная мысль: а ведь замок действительно стоит на отшибе. Случись что… И в то же самое время ему нравилось, что он ввязался в это маленькое приключение — да и потом будет что рассказать друзьям по возвращении домой: мол, а я, други мои, в Англии полез в самый настоящий замок с привидениями!

Выйдя из лесу, Гамильтон тут же увидел руины — они высились прямо перед ним на высоком скальном основании, нависая над головой; поражающие мрачным величием укрепления четко вырисовывались на фоне яркого неба. Он даже остановился, чтобы полюбоваться — и тут же пожалел, что не взял с собой фотоаппарат. И тут послышался странный, длинный вой, похожий на стон, — откуда-то со стороны подножия утеса. Естественно, это был всего лишь свист ветра среди острых, источенных непогодой скал, однако как же он походил на жалобный крик страдающего человека! Словно кто-то и впрямь страдал, зажатый в одной из бездонных трещин или пещер в толще скалы! Что ж, Гамильтон теперь не смог бы с легкой душой винить местных жителей в склонности к фантазерству — неудивительно, что они рассказывали байки про призрачные голоса из ниоткуда!

Он взобрался по тропке наверх и принялся осторожно пробираться между обрушенных, покрытых наледью обломков каменной кладки стены. Дорожка привела его к крепкой на вид дубовой двери в толстой стене. Поколебавшись с мгновение, Гамильтон взялся за железный дверной молоток и со всей мочи заколотил им в дверь, подняв при этом невероятный шум.

Он постучал несколько раз — и никто не ответил. Возможно, подумалось ему, обитатели замка не склонны принимать гостей и просто не открывают им двери. Гамильтон уже было хотел повернуться и пойти прочь, но тут послышался скрежет отодвигаемых засовов, и в следующее мгновение дверь заскрипела петлями и отворилась.

Гамильтон быстро оглядел стоявшего на пороге человека, не зная, как лучше начать разговор. Открывший ему оказался невысоким, худым шатеном с аккуратно подстриженной бородкой и усами. На нем болтался длинный темный плащ по моде начала девятнадцатого века — и тем уподоблял его хлопающему крыльями ворону. Умные карие глаза подозрительно смотрели из-под очков в темной оправе.

— Извините за беспокойство, — наконец выдавил Гамильтон. — Меня просто очень заинтересовал этот замок, как он выглядит внутри, и я хотел бы просить вашего позволения осмотреть здание. Видите ли, я по профессии архитектор, однако увлекаюсь собиранием антиквариата…

И тут открывший дверь человек неожиданно широко улыбнулся и перестал подозрительно таращиться на незваного гостя:

— Ага-аа — коллекционер! Да уж, сейчас это не слишком популярное занятие! Конечно, проходите!

Гамильтон, весьма довольный столь радушным приемом, торопливо шагнул вовнутрь, и хозяин тут же задвинул на двери все засовы.

— Надеюсь, мое вторжение не сильно помешало вам, — проговорил Гамильтон. — Просто я, знаете ли, натура увлекающаяся, и это вредит моим манерам: как увижу замок — так и бегу к нему…

— Да ну что вы, вы совершенно ни от чего нас не отрываете. Напротив, мне весьма знакома владеющая вами страсть — не случайно я выбрал именно это место для того, чтобы поселиться, мистер…

— Гамильтон. Ирвинг Гамильтон.

— Мистер Гамильтон, позвольте представиться — Джон Таггарт.

И хозяин крепко пожал гостю руку, а потом сделал знак следовать за ним. Они прошли под высокими арками нескольких коридоров — Гамильтон, не отрываясь, разглядывал потолки — и оказались в большой комнате, обставленной скупо, но весьма комфортно мебелью, изготовленной в прошлом веке. В центре стоял длинный ореховый стол и два кресла с мягкой обивкой. На столе в беспорядке лежали книги, а среди них торчали несколько стеклянных сосудов разной формы и размеров. Тяжелые, плотные занавеси обрамляли арку единственного в комнате окна, по обеим сторонам от которого высились массивные стеллажи с заставленными книгами полками. Приглядевшись, Гамильтон увидел как современные издания, так и старинные фолианты.

— Гостиная, она же библиотека, — улыбнулся Таггарт. — прошу простить за беспорядок на столе — мы не ждали гостей.

И он принялся спешно убирать со стола книги и бумаги, рассовывая их на свободные места на полках.

— Судя по акценту, вы из Новой Англии…

— Совершенно верно. А вот вы, судя по выговору, родились и выросли на Среднем Западе…

— Вам не откажешь в проницательности, — коротко отозвался Таггарт. — Пойдемте, я покажу вам замок. Нечасто видишь человека, разделяющего твое увлечение стариной, и я признателен судьбе, которая свела меня с вами.

Сообщив все это, Таггарт провел Гамильтона через несколько залов и комнат, а потом они поднялись на верхний этаж. Там тоже располагались комнаты, и Гамильтон, весь внимание, слушал и разглядывал, пока его радушный хозяин подробно рассказывал историю этой постройки, восхищаясь ее подлинно готическим стилем. Он воображал, как роскошно могло все это смотреться несколько веков тому назад — и с некоторой дрожью думал о жутковатых обитателях старинного замка. Таггарт давал весьма подробные ответы на все вопросы и настоял на том, чтобы сопровождать гостя повсюду; похоже, он весьма гордился своим необычным домом, и его комментарии по поводу архитектурных деталей выдавали глубокие познания в этом предмете, — словно бы проводя экскурсию и проговаривая заранее заготовленный текст.

Наконец, поднявшись по узкой длинной лестнице с истертыми каменными ступенями, они выбрались на маленькую круглую площадку под открытым небом. Здесь дул холодный и сильный ветер, однако Гамильтон позабыл про холод, потрясенный красотой открывавшегося с башни вида: за мощными зубцами на все стороны света расстилался зимний пейзаж — заснеженные темные лесистые холмы, а на западе — до самого горизонта — серое холодное море, усеянное белопенными барашками. Внизу грохотали разбивающиеся о камень волны.

— Именно с этой башни, — проговорил Таггарт, — бароны де Таран осматривали свои обширные владения.

— Вот как? Выходит, вам известна история этого семейства?

— Ну да. Конечно, мы поинтересовались — в конце концов, это их старинный дом и крепость… Великие люди, доложу я вам, великие, широких взглядов. История их рода заслуживает самого тщательного изучения. А ведь они могли бы править всей Англией, если бы не поспешили и не выдали своего…

И тут Таггарт осекся и замолчал. Ни с того ни с сего.

— Де Таран… Какое необычное имя… Мне раньше не приходилось слышать такое, — заметил Гамильтон.

— Совершенно верно. На самом деле, это не настоящее имя основателя этого славного семейства. Таран — имя одного из самых старых богов европейского древнего пантеона, бога молнии и грома. Когда легионы Цезаря вошли в Галлию, римляне обнаружили, что местные жители приносят этому богу человеческие жертвы, и некоторые хроники — не римские, а гораздо более древние — указывают на безмерно давние корни этого культа. Христианство, конечно, положило конец открытому почитанию Тарана, однако барон Гуго тайно поклонялся ему — почему, догадаться несложно. Все его недруги умирали — причем внезапно. Власть его росла, и наконец, обогатившись во время Крестовых походов, он открыто взял имя де Таран и выбрал это место для уединенного поселения, построив эту мощную крепость на севере Англии. Потому и говорят, что враги де Таранов долго не живут. Легендам, конечно, верить нельзя, но они будоражат наше воображение, вы не находите?..

— Я слышал, что де Таранов очень и очень боялись…

И тут пришло время Гамильтону оборвать фразу на полуслове и испуганно примолкнуть. Из-под башни, из лестничного пролета донесся низкий стон, похожий на вой — дикий, пронзительный, как вой ветра, крик отчаяния, подобный тому, что он уже услышал у подножия скалы. Таггарт, между тем, не выказал ровно никакого изумления, и Гамильтон с неохотой признался себе, что звук, скорее всего, производит ветер, который воет и свистит среди разрушенных стен и укреплений.

— Ну вот, я почти все вам уже показал, — как ни в чем не бывало улыбнулся Таггарт. — Пойдемте вниз — здесь очень ветрено.

Потом, когда они уже шли вниз по лестнице, он добавил:

— Надеюсь, вам понравилось. Мне было очень приятно с вами познакомиться.

— О, конечно, и я вам очень признателен за прогулку по замку! Но неужели это все? Не то чтобы я пытался настаивать, но как же винные погреба и подземелья?..

— Да я бы с удовольствием вас туда отвел, — засмеялся Таггарт, — но это невозможно! Подвалы находятся в совершенно разрушенной части замка и полностью забиты обломками и прочим мусором. Увы, но туда совершенно нет ходу…

Беседуя таким образом, они снова спустились на нижний этаж и оказались в просторной и скудно обставленной библиотеке. И вдруг Гамильтон снова услышал это тихое, отчаянное подвывание. На этот раз звук слышался абсолютно отчетливо и не оставлял никаких сомнений — это был крик живого существа, корчащегося в немыслимых муках. Прежде чем Гамильтон сумел задать вопрос, в комнату быстро вошел третий человек — вошел и замер, увидев гостя. Высокий, худой, чисто выбритый джентльмен с очень хмурым лицом, одетый по той же моде, что и Таггарт, — несомненно, то был Питтс.

Американец, не скрывая враждебности, перевел взгляд пронзительных голубых глаз на Гамильтона.

И резко спросил:

— Это еще кто?

— Это гость, — с нажимом ответил Таггарт. — Позволь представить тебе мистера Гамильтона, архитектора из Массачусетса. Мы осматривали замок — мистер Гамильтон испытывает к этому зданию профессиональный интерес. Мистер Гамильтон, — повернулся он к гостю, — позвольте познакомить вас с мистером Джереми Питтсом, моим другом и коллегой.

Питтс мрачно покосился на Гамильтона, затем повернулся к Таггарту:

— Быстро за мной, — прошипел он, развернулся и быстрым шагом покинул комнату.

Взметнувшийся за плечами плащ поднял с пола клубы пыли.

— Прошу простить меня, — церемонно проговорил Таггарт, жестом приглашая Гамильтона присесть. — Неотложные дела заставляют меня отлучиться на непродолжительное время. Чувствуйте себя как дома.

Проговорив это, он так же быстро вышел в коридор, оставив Гамильтона в одиночестве. Сказать, что бедняга пребывал в состоянии крайнего изумления, значило ничего не сказать. И тут снова послышался тот же самый странный вой — но тут же прекратился, прерванный тяжелым громким скрежетом, словно с места сдвинули огромную каменную плиту. Затем замок погрузился в совершеннейшую тишину.

Время шло, а Таггарт не возвращался. Гамильтон занервничал. На память то и дело приходил давешний вой, да и обстановка в библиотеке действовала угнетающе — полумрак и совершеннейшая тишина кого угодно могли привести в подавленное расположение духа. А может, просто встать и уйти? А как же вежливость? Нужно попрощаться с хозяевами… Вздохнув и решив подождать еще, он наугад снял с полки книгу, раскрыл ее и принялся читать, намереваясь таким образом скоротать время до прихода Таггарта.

Книга оказалась довольно увесистой, на темной обложке вытеснены были буквы: «Полное собрание сочинений Эдгара Аллана По». Том привычно распался надвое, словно бы его часто открывали именно на этой странице, и Гамильтон тут же заметил подчеркнутые темным карандашом строки:

«Обида не отомщена, если мстителя настигает расплата. Она не отомщена и в том случае, если обидчик не узнает, чья рука обрушила на него кару».[11]

Рассказ «Бочонок амонтильядо», повествующий об извращенной и ужасной мести. Настроение Гамильтона испортилось окончательно, желание читать тоже улетучилось. Отложив книгу, он принялся беспокойно ходить туда-сюда по комнате. И тут на глаза ему попалась впечатляющих размеров книга, покоившаяся на столе. Пожелтевшие страницы прижимало увесистое пресс-папье, и Гамильтон из праздного любопытства решил взглянуть на название. Каково же было его изумление и ужас, когда он обнаружил, что перед ним — не что иное, как таинственный «Некрономикон», о котором так плохо отзывался старый Эрик Скотт!

Любопытство пересилило опасения, и Гамильтон решил осмотреть книгу. Она представляла собой не печатное издание — о нет, то была переписанная от руки — вообразите себе! — копия на староанглийском, выполненная неким доктором Ди, который выступал, скорее, переводчиком, нежели автором. Между страницами торчало несколько листков. Некоторые представляли собой истончившиеся от старости пергаментные страницы, покрытые непонятными и завораживающими линиями египетских иероглифов и значками письменности других языков, о существовании которых он и понятия до того не имел; остальные же представляли собой прозаические листы обычной бумаги, исписанные современным английским языком, — видимо, переведенные отрывки. Гамильтон бегло проглядел их, но читать не стал; кроме того, его насторожили некоторые имена — «Тааран, Бог Зла» и «Ньярлахотеп, Крадущийся Хаос».

Сама здоровенная книжища, очевидно, писалась в эпоху, когда миром правил еще не разум, но суеверие. Гамильтон наугад открыл страницу и убедился, что книга, судя по всему, является компендиумом самых диких идей:

«Известны тайные Пути, следуя коим Человек соделывает из Разума некое подобие Глаза либо же линзы, дабы сосредоточить взгляд на Силах, что обитают в пространствах между мирами. Воистину, Разум любого человека, отсеченный от плоти и погруженный в Транс, уподобляется Оружию великой силы. Для мага, подчинившего подобный Разум, нет ничего невозможного, ибо он способен провидеть в самые дальние уголки земли Оком сего порабощенного Разума, и навлечет на врагов возмездие такого рода, что на тех не оставит ни царапины, однако же заставит их испустить дух в ужасе и невиданном страхе».

Однако Гамильтон не успел углубиться в чтение — снова послышался скрежет отодвигаемой каменной плиты, и он торопливо вернул книгу в то же положение, в каком нашел ее. Почему-то ему не хотелось, чтобы хозяин замка застал его за проглядыванием странного фолианта. Он торопливо уселся в кресло, и через мгновение в комнату быстро вошел Таггарт, тут же рассыпавшийся в извинениях: мол, прошу простить, что оставил вас так надолго, однако дела, дела… Тем не менее хозяин не стал объяснять причину своего столь поспешного ухода, и Гамильтон, после обмена церемонными любезностями, изъявил желание отправиться в обратный путь.

Возвращаясь все той же продуваемой всеми ветрами тропой над морем, он чувствовал себя не на шутку обеспокоенным. Безусловно, Таггарт вел себя безупречно вежливо, однако впечатление, что в замке сокрыта какая-то тайна, лишь усилилось. С одной стороны, Таггарт утверждал, что все подвалы завалены, с другой, вспоминая странные воющие звуки, Гамильтон мог поклясться, что они доносились снизу — а точнее, из глубины…

Интересно, думал он про себя, а что может издавать подобный вой? Чем больше он вспоминал, тем менее вероятным ему казалось, что стонет ветер или что-то неодушевленное. В вое явственно слышались мука и отчаянье, и теперь Гамильтона захлестнул гнев: неужели эти двое терзают в темном подземелье несчастное, беспомощное животное, подвергая его бесчеловечным и мучительным экспериментам? Так вот почему Таггарта так срочно позвали — на помощь? Ассистировать при какой-то мерзкой манипуляции? А может, все обстоит еще ужаснее? Конечно, все эти старинные книги сами по себе не представляют никакой опасности и являются просто сборником глупых суеверий, — ни один разумный человек не воспримет серьезно такую чушь. Однако кто сказал, что обитатели замка — разумные люди? А вдруг они безумцы, терзающие какое-то живое существо ради жертвоприношения и прочих абсурдных ритуалов?

Однако по дороге в Дункастер Гамильтон, снова и снова возвращаясь воспоминаниями к визиту в замок, вынужден был признать: ему не удалось уличить обитателей аббатства в чем-либо предосудительном. Однако обилие совпадений между старинными хрониками и неурядицами местных жителей после появления американцев не на шутку беспокоило Гамильтона. Аромат тайны, показавшийся ему поначалу таким дразнящим, сейчас не вызывал ничего, кроме подозрительности и отвращения. К тому же ему совсем не понравились старинные книги, твердящие о мести и нездешних силах. В общем и в целом вечер прошел удачно, однако оставил после себя крайне неприятное послевкусие.

IV

— Какое у тебя, однако, богатое воображение! — рассмеялся Мэйфилд.

После обильного ужина они уединились в хозяйском кабинете.

— Ты же сам сказал — тебя весьма радушно приняли. Так что же тебе так не понравилось?

Гамильтон удобно устроился в кресле с мягкой плюшевой обивкой, наблюдая за тем, как Мэйфилд разливает бренди.

— Ну… даже не знаю. Возможно, мне нужно было меньше слушать Эрика Скотта… Однако, должен признаться, из этого уютного кабинета обстоятельства моего путешествия уже не выглядят столь мрачно… Благодарю.

Он принял бокал с бренди из рук Мэйфилда и задумчиво добавил:

— Просто все это выглядит так таинственно…

— Да ну их, в самом деле, — отмахнулся Мэйфилд, протянул ему «Лондон таймс» и показал на статью.

— Посмотри-ка лучше на это — ты же у нас любитель всего таинственного. Приходилось слышать о «смертных муках»?

— Да нет… Я вообще-то поклялся в отпуске к газетам не притрагиваться.

— Ну да, а про лох-несское чудовище на прошлой неделе читал как миленький! Почитай, тебе будет интересно…

Гамильтон вздохнул и забегал глазами по строчкам. Судя по всему, несколько американцев, приехавших в Англию, в течение прошлого месяца погибли от странного недомогания, которое газеты с их страстью к дешевым сенсациям тут же окрестили «смертными муками». И хотя подобным образом умерло всего-то пять или шесть человек, случаи получили огласку и широко обсуждались. На самом же деле термин «недомогание» не слишком подходил обстоятельствам смерти жертв и использовался лишь за неимением лучшего. Доктора предпочитали говорить о «приступах», в то время как психиатры важно упоминали «суицидальную эпилепсию» и прочую высоконаучную белиберду, однако никто так и не смог обнаружить естественную причину, вызвавшую эти смерти. По правде говоря, полицейские уже заподозрили в них некую особо хитроумную форму убийства, хотя затруднялись объяснить, каким конкретно образом злоумышленники доводят жертву до смерти.

Обстоятельства гибели оставались неизменными от случая к случаю: смерть настигала несчастных неожиданно и всегда ночью, под утро. Жертва умирала быстро, спасти не удалось никого — поскольку приближающаяся беда не обнаруживала себя никакими симптомами. За несколько минут до смерти несчастные начинали испытывать сильную боль — иначе чем было объяснить их отчаянные, дикие крики, будившие соседей в окрестных домах. Предсмертная агония также объясняла жуткие гримасы, искажавшие лица жертв. Установить причину смерти не представлялось возможным, ибо люди умирали до того, как успевала прибыть помощь. В каждом случае в комнате обнаруживали значительный беспорядок, указывающий на то, что жертва билась в конвульсиях, раскидывая вокруг себя вещи.

Отстаивавшие версию убийства считали, что последнее обстоятельство как раз свидетельствует об оказанном жертвой сопротивлении, а также обращали внимание почтенной публики на то, что все жертвы происходили из одного и того же городка на Среднем Западе Соединенных Штатов. Похоже, каждый из них месяц или два тому назад принял решение провести отпуск в Англии — и это несмотря на скверную зимнюю погоду. Более того, всех их объединяла профессиональная принадлежность: они были либо юристами, либо служителями закона. Так, мучительная смерть настигла судью, бывшего начальника полиции, а остальные также были либо полицейскими, либо юристами. Таким образом, общность случаев представлялась очевидной, однако никаких зацепок блюстители порядка по-прежнему не могли отыскать.

Версия убийства не подкреплялась и результатами вскрытия: никаких следов насилия или отравления обнаружить так и не удалось. А медики, меж тем, полагали, что общность происхождения несчастных путешественников указывает на правильность их гипотезы, возлагающей ответственность за смерти на некую еще не известную науке заразную болезнь, и советовали американским коллегам внимательно следить за развитием ситуации на родине.

Когда Гамильтон поднял голову от газеты, на лбу его выступила испарина, а руки заметно дрожали. Мэйфилд, заметив его состояние, участливо поинтересовался, не плохо ли ему, однако Гамильтон поспешно отговорился усталостью — мол, он хотел бы сегодня пораньше лечь спать. И вправду, пожелав другу спокойного сна, он поднялся в гостевую комнату.

Однако уснуть ему так и не удалось. Память все время возвращала его к странным совпадениям — странным и предполагающим существование вещей настолько ужасных, что впору было усомниться в здравости собственного рассудка.

Всю ночь он проворочался в постели, пытаясь подвести под посещающие его фантазии хоть какое-то рациональное обоснование. Тщетно. Разум насмешливо подсовывал ему кусочки мозаики, которые складывались в весьма жуткую картину. Неужели прежний шериф, который, если верить Эрику Скотту, умер той же мучительной смертью, что и приехавшие из Америки путешественники, погиб из-за того, что заподозрил неладное? И как объяснить тот факт, что Таггарт и Питтс, судя по их выговору, тоже прибыли со Среднего Запада?

Выводы, к которым настойчиво подводил его рассудок, Гамильтон принять не мог — этому сопротивлялся его рациональный склад ума. Однако чем больше он пытался убедить себя в ошибочности собственных умозаключений, тем тревожнее становилось на душе. А кроме того, ему вовсе не добавляло душевного покоя воспоминание о жутковатом пассаже из запретного и ужасного «Некрономикона»…

С первым проблеском зари он выскользнул из гостеприимного дома Мэйфилдов и направился в книжную лавку Эрика Скотта. На улице стоял легкий мороз, изо рта с каждым выдохом вырывались облачка пара.

Старик уже спустился в магазинчик и перекладывал книги. Услышав настойчивый стук, он впустил Гамильтона, хотя и удивился столь раннему визиту. Однако вскоре удивление уступило место беспокойству — рассказанное Гамильтоном совсем не понравилось старому букинисту.

Дункастерским сплетникам не суждено было узнать, о чем эти двое разговаривали за закрытыми дверями. Однако все поняли: если уж охочий до прибылей и прижимистый старый Скотт заперся и не подходит к телефону — дело важное. Наверное, это и к лучшему: о том, что связывает области нездешнего ужаса и нашу обыденную реальность, лучше не говорить вслух. С уверенностью можно сказать одно: много старинных книг сегодня сняли с полок и просмотрели и вынесенное из них знание сопоставили с кое-какими фактами. Но что это было за знание, история умалчивает.

В тот вечер Мэйфилд забросал Гамильтона вопросами — его терзало любопытство. Однако гость отвечал весьма уклончиво и за ужином едва ли проронил два слова — пока разговор не обратился к теме, которая вызывала живейший интерес американца.

— Помнишь ту безумную статью в «Таймс»? — поинтересовался Мэйфилд. — Ну, про «смертные муки»?

— Статью?.. Ах да… — пробормотал Гамильтон — по правде говоря, эта тема занимала его мысли в течение всего дня.

— Так вот, в вечерней газете вышла новая статья!

Гамильтон почувствовал холодный укол страха. И переспросил почти не дрожащим голосом:

— Кто-то еще погиб?

— Кто-то! Пять человек разом! Целая семья! Их фамилия… Пирсон? Или Парсон?.. Не вспомню сейчас. Одним словом, все они тоже были из того же американского городка, что и все остальные. Ну не странное ли происшествие, ты не находишь? В местной газете только об этом и пишут — они остановились, бедняги, в Берншире, в «Клайборн Инн». Совсем рядом от нас, между прочим! Вы со Скоттом заперлись непонятно зачем, а весь город гудит — только об этом и разговоров!

Гамильтону очень хотелось надеяться, что охватившее его смятение никак не отражается на лице. Однако теперь он знал наверняка: время действовать. Блюстители закона — в этом он тоже теперь был уверен — с таким делом не справятся. Медицина здесь тоже бессильна. Слепая насмешница судьба скорчила им со Скоттом издевательскую гримасу и взвалила на их плечи весь груз ответственности за разрешение этой подлинно невыносимой ситуации. От одной мысли о грядущем противостоянии с силами зла у Гамильтона сжималось от страха сердце, однако в глубине души он точно знал — року бессмысленно сопротивляться. Жребий брошен, их час настал.

V

Ветер уныло посвистывал в камнях. Они со Скоттом карабкались по круто уходящей вверх тропке, вьющейся по краю утеса. Над ними вырастала мрачная громада замка, и на душе становилось все неспокойнее. Неплохие у меня выдались рождественские каникулы, мрачно подумал Гамильтон.

— А вдруг они что-нибудь заподозрят? — нервно поеживаясь, спросил Скотт. — Они же не дураки…

— Постарайтесь вести себя естественно. Скажите, что я рассказал вам про старинные книги, и вы бы очень хотели их увидеть. Ну а если они все же что-то заподозрят, тогда…

Он дотронулся до рукояти «смит-вессона» — тяжесть револьвера в кармане пальто прибавляла ему уверенности в себе. С оружием Гамильтон не расставался и возил его с собой повсюду, наплевав на местные законы и связанные с ними риски.

Они выбрались наконец на вершину утеса, и до их ушей донесся странный звук, — казалось, что-то с грохотом колотится на ветру. Гамильтон крепко обхватил рукоять пистолета и пошел вперед, осторожно ступая между обломками каменной кладки. Дойдя до конца тропы, он с удивлением обнаружил, что дубовая дверь распахнута и болтается на ржавых петлях, с треском ударяя о стену. Они со спутником изумленно переглянулись.

— Неужели сбежали? — пробормотал Скотт.

— Сейчас узнаем. Вперед, за мной.

И они вошли в замок. По коридору змеились струйки летящего с ветром снега. Они быстро продвигались вперед и наконец оказались в просторной комнате, служившей обитателям аббатства библиотекой. В ней также стоял холод запустения. Оконные портьеры мерно колыхал ветер. Большая часть книг исчезла, что-то валялось на полу. Скотт склонился над разбросанными томами и ахнул от изумления:

— Это невероятно! — и он поднял взгляд от заиндевевшей обложки. — Я полагал, что эта книга утрачена несколько столетий тому назад…

Потом осторожно поднял другую:

— Хм, уверен, церковь не знала о существовании этой — в противном случае…

И вдруг раздался протяжный, низкий вой — он прекратился, и среди стен загуляло жуткое эхо. Гамильтон вздрогнул, услышав знакомый звук.

— Оставайтесь здесь, Эрик, — тихо проговорил он. — Я спущусь вниз и отыщу источник этого воя. Чего бы это мне ни стоило.

— Я пойду с вами! — вскинулся старик, однако Гамильтон жестом остановил его:

— Вы безоружны. К тому же я не знаю, с чем нам предстоит встретиться. Если я не вернусь сюда через полчаса — не рискуйте, возвращайтесь в город и приведите полицию.

Скотт кивнул и занялся книгами. Гамильтон вышел в коридор. Далеко он не ушел — в уши снова ввинтился жалобный вой. Свернув в боковой коридор, он пошел на звук — не очень-то понимая, откуда доносится этот тихий крик, эхом расходящийся среди каменных стен…

В коридоре стоял полумрак, и Гамильтон зажег карманный фонарик. Щелкнув кнопкой, он снова услышал звук — на этот раз отчетливее. Стонали где-то дальше по коридору. Он ускорил шаг и вскоре уперся в массивную каменную дверь. В ней зиял проем не более фута шириной, сама же дверь представляла собой каменную глыбу, по цвету совершенно неотличимую от остальной стены. Наверняка этот ход держали в тайне, подумал Гамильтон. Он уперся и налег на камень, и дверь отошла в сторону с тяжким скрежетом. В нос ударила застарелая влажная вонь, и в свете фонарика он разглядел ступени, уходящие в чернильный мрак.

Выходит, в замке все-таки есть подвалы! Гамильтон принялся осторожно и медленно спускаться, пробуя ногой ступени на случай, если какой-то камень разболтался или намок. Время от времени ему приходилось хвататься за липкую стену, и тогда он ежился от отвращения, стряхивая с пальцев пыльную паутину.

И тут вой послышался снова — он поднимался из темной глубины подземелья, и Гамильтон оцепенел от страха. Теперь он явственно слышал — то был крик человека. Неужели обитатели замка не остановились перед пытками? Неужели подвергли мучениям такого же человека, как и они сами? Вынув из кармана пистолет, Гамильтон решительно двинулся по ступеням вниз, то и дело пригибаясь под низкими арками.

Извилистая лестница привела его в просторный подземный зал. У стены стояли несколько каменных столов, сплошь заваленных химикатами, пузырьками, электрическими приборами, инструментами и заплесневелыми книгами. То ли лаборатория алхимика, то ли мастерская электрика, мрачно подумал Гамильтон. На полу виднелись странные, закопченные узоры, на перекрестье линий тут и там торчали оплавившиеся свечи. На большом камне в центре комнаты стояли пустые винные бутылки — и два человеческих черепа. С изумлением Гамильтон заметил, что верхняя часть их отсутствовала — ее аккуратно спилили прямо над глазными впадинами. Присмотревшись поближе, он с отвращением обнаружил, что из черепов, оказывается, пили, как из кубков!

Он бы рассматривал удивительную лабораторию и дальше, но тут снова послышался нездешний вопль — он доносился из темноты, и Гамильтон шагнул из зала в боковой узкий коридор. Пройдя где-то пятьдесят футов, он вышел в еще более просторный зал. С удивлением он отметил про себя, что пещеру создали не человеческие руки, а силы природы, выточившие в скале огромную полость. До его ушей донесся новый звук — и Гамильтон понял, что слышит гул прибоя. И понял, каким образом сумел услышать вой в первый раз — наверняка стену утеса, отделяющую море от этой пещеры, пронизывали незаметные трещины.

Быстро прошагав по выложенному каменными плитами полу, он подошел к черному отверстию в противоположной стене. То был туннель, высеченный в камне столетия назад. Войдя в него, Гамильтон впервые услышал нечто, что совершенно не соответствовало атмосфере тайной магической лаборатории, — тихий, равномерный звук работающего мотора.

Он медленно и осторожно продвигался по узкому туннелю, стараясь не выдать себя светом фонарика. Машинный гул нарастал, и сквозь него слышалось ритмичное посвистывание, источник которого ему оставался совершенно непонятен. Гамильтон сжал в руке рукоять револьвера.

И вдруг он понял, что слышит бормотание, тихим эхом отдающееся от склизких стен туннеля. Осторожно ступая, он увидел арку входа в темное помещение в конце подземного хода. Бормотание стало отчетливее, и Гамильтон расслышал отдельные слова. Уяснив их смысл, он застыл как вкопанный во власти цепенящего ужаса.

— Пресвятая Дева Мария, — бормотал голос, самый звук которого исполнял сердце отвращением, отчаянием — ибо то был голос безумия. — Молись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти, о Пресвятая Дева, молись за нас, грешных…

Голос повторял эту фразу снова и снова, громче и громче и становился все более пронзительным и менее членораздельным — пока наконец не перешел в жалобный вопль боли и кромешного отчаяния. Изрядно напуганный Гамильтон вскинул луч фонаря и крикнул:

— Кто здесь? Отвечайте!

Голос смолк, и в коридоре слышался только мерный звук работающего мотора.

— Кто здесь? — снова выкрикнул Гамильтон. — Выходите на свет — быстро. У меня пистолет, учтите, я буду стрелять!

Из темной комнаты раздался глухой страшный смех, и Гамильтон почувствовал, как по спине побежали мурашки.

— С чего бы мне бояться смерти? — прогудел голос. — Мне, чья жизнь уже потеряна навеки!

— Что вы хотите этим сказать? Кто вы такой?

— Люди звали меня Данлэпом, — пробормотал голос. — Но ныне имя мне — ужас!

— Данлэп?! Так вы — констебль, что пропал несколько месяцев тому назад?!

— О да! Но если вы прибыли спасти меня, уходите! Слишком поздно!

— Но вы же еще живы… — начал было Гамильтон и шагнул к черному пролету арки.

Из тьмы послышался угрожающий пронзительный вопль, и американец застыл на пороге, дрожа от страха.

— Нет! Если рассудок дорог вам, не входите! — воскликнуло таившееся в темноте нечто.

— Чего же вы хотите? — воскликнул Гамильтон. — Я хочу помочь! Где Питтс и Таггарт?

— Бежали, — простонал голос. — И оставили меня здесь — в живых! Обрекли меня прозябать в подземелье — да будут они навеки прокляты! Сказали — здесь ты будешь вечно вспоминать тех, кого обрек на узилище! Останешься навеки здесь и медленно угаснешь во тьме…

Голос перешел на путаную скороговорку, бормоча и бормоча, становясь все пронзительнее и набирая силу. Гамильтон слушал эту жуткую литанию, бледнея от ужаса:

— О, я был прав — это они убили мальчика! Схватили и убили Томми МакКаллистера, но убили странно, странно, а почему? Потому что поняли, что его разум еще недостаточно окреп, не годится для их отвратительных дел, ха-ха, а мой окреп, я был очень умный, ха! Я сам пришел к ним, а они меня ждали!..

— Что вы хотите этим сказать? — вскрикнул Гамильтон, прислушиваясь к безумному бормотанию из темноты. — Что они с вами сделали?

— Использовали — ха-ха! Да, они вывели меня в беспространственное пространство между звезд и заставили подписать черную книгу Азатота, и я подписал, и мой разум похитили и сделали орудием страшного зла! И они вернули меня в эту комнату и творили ужасные, ужасные злодеяния!..

Гамильтону уже давно было ясно, что несчастный давно и бесповоротно сошел с ума, однако он словно прирос к камню, а голос все бормотал и бормотал, исполняя его душу черным страхом:

— И они посмотрели мне в глаза, и я стал видеть — очень далеко, ха-ха! И во мне поднялась сила, великая и нездешняя, и невидимая, и они принудили меня использовать ее — о, для ужасных преступлений! Сначала призвать, призвать, призвать — а потом убить! Боже, прости меня, грешного! Толстяка полицейского мне не жалко, не жалко, и юристов не жалко, и выжившего из ума старика судью с дутой харей — не жалко, не жалко… А вот последнее, последнее — в Берншире, оооо…

И голос сорвался в отчаянные всхлипывания и продолжил:

— О, возможно, тот человек и впрямь использовал богатство в неправедных целях, но они заставили меня убить на его глазах жену и маленьких девочек — Боже, прости меня! Я буду гореть в аду — вечно! За то, что сделал, буду гореть! Небо, сжалься надо мной, грешником! Здесь хуже, чем в аду, я хочу в ад, в ад!

И бормотание перешло в пронзительный крик, завершившийся отчаянным, полным муки и страдания воем. Взяв себя в руки, Гамильтон шагнул вперед с твердым намерением оказать посильную помощь безумному страдальцу. И направил луч фонарика в комнату. Фонарик высветил деревянный стол, а под ним переплетение проводов, трубок и каких-то механизмов — они-то, видно, и издавали гудение и посвистывание. А на столе Гамильтон разглядел некий бледный предмет продолговатой формы, укрепленный на железном кольце. Поначалу американец ахнул и решил, что ошибся, что этого не может быть, однако свет фонаря безжалостно высветил стоявшее на столешнице. И тогда Гамильтон все понял, и мужество покинуло его, уступив место паническому страху.

— Убей меня! — заверещало со стола. — Убей меня!

Но Гамильтон, задыхаясь от ужаса, уже бежал прочь, прочь по коридору, пронзительно крича и бормоча несуразицу Вылетев в просторную пещеру, он заорал с новой силой, и гулкое эхо загуляло под сводами, словно бы вышвыривая его прочь из царства ночи. И он помчался со всех ног тем же путем, каким пришел сюда, оскальзываясь и спотыкаясь, через комнаты и коридоры, прочь, прочь, вверх по скользкой смрадной лестнице, спасаясь из объятий отвратительного липкого страха. И все это время пронзительный вопль, идущий оттуда, из глубин, звенел в его ушах, лишь пришпоривая его в паническом бегстве из ночного подземелья и обиталища ужаса, который он все-таки сумел рассмотреть — и теперь уже никогда не забудет…

Гамильтон не помнил, как выбрался наверх. И к лучшему — есть мгновения, столь ужасные, что их лучше не пускать в память. Он пришел в себя, когда в лицо ему ударил пахнущий морской солью холодный ветер, и понял, что бредет, спотыкаясь, вслед за Эриком Скоттом вниз по заметенной снегом тропе.

— Мне пришлось их сжечь, — сказал Скотт. — Эти книги служили злу, им не стоило появляться на свет, такое не должно существовать под солнцем… Надеюсь, вы меня понимаете…

— О, я понимаю, — пробормотал Гамильтон. — Боже правый — я очень хорошо вас понимаю!

— Так что же увидели в подземелье? — осторожно поинтересовался Скотт, явно обеспокоенный состоянием своего спутника.

Гамильтон и впрямь дрожал, а лицо его покрывала смертельная бледность.

— И что же случилось с Питтсом и Таггартом?

— Они бежали — не спрашивайте, куда. Возможно, они скрываются в лесистых северных холмах. Или уехали в дальние страны. А возможно, отправились… еще дальше. Кто бы они ни были, их миссия исполнена — они отомстили. Надеюсь, мы с ними более не встретимся.

Что я увидел под замком?.. Я до сих пор до конца не уверен в том, что на миг предстало моим глазам, Бог свидетель, я пережил такой ужас, что не поручусь за то, что не галлюцинировал… Однако если чувства не обманули меня — ох, тогда я буду всю оставшуюся жизнь проклинать себя за то, что не исполнил долга милосердия — из-за постыдной слабости. Нечто, что некогда было констеблем Данлэпом, влачило противоестественное существование, поддерживаемое лишь средствами, неизвестными медицинской науке… Ибо, Эрик, то, что предстало моим глазам в той черной, мерзкой комнате под замком вовсе не было человеком. Нет, то была лишь говорящая, дышащая и отвратительным образом оживленная человеческая голова!..

Алан Дин Фостер

УЖАС НА ПЛЯЖЕ

— …Мистер Корфу, ну вы же все понимаете! Этому загородному дому (ранчеро) триста лет! Триста лет, мистер Корфу, триста лет великой истории! Здесь некогда жил испанский дон, это особенный дом!

Агент забежал сбоку и завлекающе прошептал:

— Дейв, смотри, упустишь, потом сам пожалеешь…

Дэвид Корфу лишь поморщился: фамильярность агента, резко сменившего тактику и обращение с официального «мистер Корфу» на непринужденное «Дэйв», раздражала, но пусть его. Сейчас он смотрел только на Джулию. А та вела ладонью по камню и посматривала на пустые цветочные горшки — словно уже видела, как в них распускаются азалии и петуньи…

Что ж, место и впрямь неплохое. До офиса в Санта-Барбаре недалеко, выезд на Тихоокеанское шоссе тоже близко, да и соседей почитай что и нет — по нынешним временам редкость для домов, стоящих на первой пляжной линии. Поблизости обитала лишь одна семья… ну и старый подметальщик, ковыряющийся в песке в поисках потерянных вещей. Но он, конечно, не в счет.

Джули, меж тем, уже вступила в оживленную беседу с агентом:

— А как насчет соседей, мистер Баскомб? Конечно, нам нравится уединение, но, видите ли, Флипу скоро восемь, а у мальчика его возраста должны быть не только школьные товарищи — ему же нужно с кем-то играть…

— О да, миссис Корфу, вы совершенно правы. Однако вам совершенно не о чем беспокоиться.

И агент подошел к окну гостиной — самому большому в доме. И все равно — маленькое. Сейчас окна делают шире.

Окно, подумал Дэйв. Придется поменять его. Вставить раму побольше — и решетки эти дурацкие убрать, а то свет загораживают. Да и стекло старое, мутное. Все, все заменим.

Баскомб махнул рукой направо:

— В бумагах указывается, что пляж и бухта находятся в совместной собственности — вашей и еще двух домов. Берчи живут за этой высокой дюной — у них две дочери-двойняшки (Интересно, подумал Дэйв, это сколько? Двое или четверо?), если я не ошибаюсь, как раз одного с вашим сыном возраста. Думаю, они подружатся. А у скал внизу — старый Джошуа Виппл, ну, вы уже знаете.

— Тот подметальщик? Который мусор на пляже собирает? — переспросила Джули. — А он… ну, понимаете, у нас маленький ребенок…

Агент всполошился и замахал руками:

— Ну что вы, что вы! Старина Джош абсолютно безобиден! Прекрасный сосед, вот увидите! Не из тех, что вламываются в дом с просьбой одолжить газонокосилку на воскресенье…

— Так травы же нет, — заметил Дэйв.

— Я к тому, что он немного неразговорчивый.

— Мы переживем это, — хмыкнул он. — Ну что ж, нам здесь нравится.

И Джули приникла к его губам в таком страстном поцелуе, что он едва не позабыл обсудить ипотеку.

Однако вскоре Дэйв понял, что привлекает слишком много внимания: да, он был инженером-нефтяником, а городок поддерживал гринписовцев, но все же… Местные жители поглядывали на него искоса, словно бы хотели что-то сказать, но не решались. И шептались за спиной. А когда он поворачивался, чтобы посмотреть на шептунов, те принимались преувеличенно оживленно беседовать, чтобы сгладить неудобность ситуации. Сначала он старался не обращать внимания. Потом взгляды и шепотки за спиной стали выводить его из себя. Даже рабочие на нефтяной платформе — и те обменивались значительными взглядами и качали головами вслед.

Однажды вечером Дейв не выдержал. Наплевал на этикет и манеры и решился открыто заговорить с шептунами. В данном случае это были трое бурильщиков — в грязище с головы до ног и с перепачканными сырой нефтью, блестящими, как у эбонитовых статуй, лицами. Он подошел, и они вытаращились, как завороженные.

— Значит, так, ребята. Я чего-то не понял? Если хотите что-то сказать, говорите мне, а не про меня за моей спиной, понятно? Можете высказать мне все, что хотите, прямо здесь и сейчас. В лицо.

Кто-то смотрел в пол, кто-то в сторону, на буровую установку. Но никто — Дейву в лицо. Наверное, ему стоило задуматься: почему трое здоровенных мускулистых работяг прячут глаза и ковыряются носком ботинка в полу, словно детишки, которых поймали за кражей пирога? Неужели испугались мелкого, на полголовы ниже их ростом инженеришки? Но Дейв был слишком рассержен, чтобы обращать внимание на такие очевидные вещи.

Один из бурильщиков нервно облизнул губы и как-то странно посмотрел на Дейва:

— Сэр, это правда, что вы поселились в старом доме, известном как Каса-де-Родриго-де-Лима? Ну, в том, что стоит над грязным песчаным пляжем в бухте Кабрильо?

— Я так понимаю, что вся Санта-Барбара уже в курсе, так что отрицать не буду. Поселился. И что?

— О боже, сэр. Да помилует Господь вашу душу.

И все трое развернулись и демонстративно принялись заниматься своими делами.

Ни угрозами, ни посулами Дейв больше не смог вытянуть из них ни слова.

В ту ночь они впервые услышали барабаны.

Случилось это в воскресенье, после традиционной вечерней игры в бридж у Берчей. С соседями приходилось дружить — от безвыходности. До ближайшего человеческого жилья было несколько миль — этот участок тихоокеанского побережья почему-то не пользовался популярностью у застройщиков. Старину Виппла они звать не стали: непохоже, чтобы тот сильно интересовался карточными играми или желал общества себе подобных.

Джули расслышала далекий гул первая. И осторожно разбудила мужа. Он повернулся к ней лицом и сонно заморгал. Однако, разглядев ее лицо, резко подскочил в кровати:

— Что случилось?..

Она ответила очень тихо, шепотом — хотя Флип мирно посапывал у себя в комнате вниз по коридору, и в спальне не было никого, кроме них с Дейвом:

— Шшшшш… Ты что, не слышишь?

— А что я должен слышать? — задал он глупый встречный вопрос.

— А ты прислушайся!

Он прислушался. Откуда-то из невообразимого далека действительно доносился тихий гул. Дейв встал с кровати, подошел к окну и немного приподнял раму. В щель тут же проник звук — и густой, соленый морской воздух. Сон мгновенно слетел с Дейва, и тот внимательно прислушался: да, действительно, похоже на барабанный бой, хоть и не очень отчетливо слышный. Барабанам вторило то тихое, то громкое причитание, словно бы множество голосов постанывали и подвывали хором.

— Хм. Это совершенно точно не волны. Звук идет с севера — там, где Пойнт. Наверное, вечеринка у кого-то…

— Мне это все совсем не нравится, — мрачно проговорила Джули. — Вечеринка? Ты когда-нибудь слышал, чтобы такую музыку ставили на вечеринках? Я — нет.

Дейв раззевался:

— Ну, а что такого? Что в ней такого страшного? — кстати, а почему он вообще задумался над этим… страшно, не страшно… — Хиппи дурью маются. Или студенты. Или те и другие вместе. Давай спать, завтра ранний подъем…

Оказалось, правда, что Берчи тоже слышали это — правда, Мартин Берч сказал, что этот вовсе не барабаны. Нет, конечно, он тоже не знал, что это, — и да, им уже приходилось такое слышать раньше. Однако когда рядом поселились Корфу, ночные концерты стали более частыми. Групповые выступления в честь нашего нового спасителя, хихикая, заметил Мартин.

Дейв не знал, что ответить, и потому улыбнулся в ответ. Все так же улыбаясь, вечером он поехал прямиком в офис агента, который продал ему дом на пляже:

— Баскомб, я желаю знать, почему местные жители косо на меня смотрят. Это из-за дома, я знаю. Сначала я думал, что из-за меня, потому понял — нет. Так почему? И по какой причине выехали прежние владельцы? Если это такой замечательный вариант, зачем они продали особняк?

Баскомб внимательно оглядел Дейва поверх сложенных домиком пальцев:

— Н-ну… если вы настаиваете… В любом случае, дело сделано, дом вы купили и отказаться от сделки не можете… Одним словом, дело вот в чем. Пожалуйста, не смейтесь надо мной, мистер Корфу, но местные жители рассказывают об особняке де Лима какую-то жуткую чепуху. Но и некоторые полагают, что на самом деле это не такая уж и чепуха…

— …Джули! Я вернулся!

Она подошла и поцеловала его. Дейв раскрыл «дипломат», Джули хихикнула: «Ну и ну!», а потом снова приникла к его губам. Он отвел ее к дивану и усадил рядом с собой:

— Оказывается, о нашем скромном жилище рассказывают легенды!

— Ты ездил к агенту.

— Да. К Баскомбу. Похоже, особняк служил де Лиме не просто загородной резиденцией, но и перевалочным пунктом при экспорте товаров. Отсюда шкуры и жир переправляли на морские суда. За мысом шельф резко обрывается, и потому шхуны могли подойти очень близко. Ну и есть кое-что еще. Поговаривают, что первый де Лима продал душу дьяволу.

— Дьяволу?

— Угу. Дьяволу. Прямо взял — и продал. Собственно, об этом легенды и рассказывают. История, правда, умалчивает, с каким конкретно бесом де Лима подписал контракт. Так или иначе, но в 1724 году на ранчо де Лима напало племя индейцев йани — в полном составе. Семье хозяина пришлось спасаться бегством из главного поместья неподалеку от старой миссии. Возможно, они думали, что здесь будет проще отбиться — правда, им особо нечем было отбиваться. А пути отступления к Пуэбло-де-лос-Анхелес им отрезали. Возможно, они думали, что смогут подать сигнал бедствия проходящим мимо кораблям. Так или иначе, их всех перебили.

— Семью де Лима?

— He-а, не угадала. Индейцев. Неплохой результат для троих мужчин, их жен, детей и толпы перепуганных слуг. Ну и старого де Лимы. Похоже, дедушка с индейцами не очень-то ладил. Что странно — потому что калифорнийские племена, и йани в частности, были весьма мирными ребятами…

Одним словом, новости об этом событии разошлись весьма широко, и семейство де Лима больше никто не беспокоил. Ни индейцы, ни испанцы, ни мексиканцы, ни американцы — вообще никто. Но. Семью за что-то невзлюбили. За что — не очень понятно, но славой они пользовались дурной. Настолько дурной, что в конце концов им пришлось тут все продать и эмигрировать в Бразилию. Ну как тебе история?

— Страшно, но интересно.

— И это еще не все! Знаешь, в каком году отсюда съехали предыдущие жильцы? В 1889-м! Не очень-то популярное место, мда…

— Дэвид, хватит меня пугать! А что насчет музыки? Ты же рассказал ему про ночные хоралы, которые мы тут выслушиваем?

— О да, — тут Дейв нахмурился. — Рассказал. Странное дело… Баскомб без устали трепал языком насчет дома и его истории, но стоило мне упомянуть про нашу «музыку», он тут же замолчал — как в рот воды набрал. Да еще и зашипел в ответ, что я, небось, сочиняю. По дороге домой я встретил старого Виппла и на всякий случай спросил и его. Так знаешь, что произошло? Он аж посерел от страха. И тоже ничего не сказал. Короче. Берчи привыкли к ночным звукам? Привыкли. Ну и мы привыкнем. Но. Мне не нравится, что стоит мне заговорить про ночной шум, как люди замолкают. Ну ничего, я завтра еще поспрашиваю.

Но он не поспрашивал. Потому что на следующий день, во вторник, вторая платформа дала течь. Несмотря на отчаянные усилия инженеров и бурильщиков, нефть продолжила подниматься со дна океана, и вскоре утечка приобрела масштабы природного бедствия. Над районом всегда кружило много частных самолетов, и именно их пилоты первыми оповестили всех по радио. Прежде чем нефтяная компания сумела взять ситуацию под контроль, о ней в весьма язвительном тоне принялись писать во всех средствах массовой информации, склоняя на все лады сотрудников за неосторожность и халатность.

— Дейв! Я слышала по радио! Неужели правда?..

Дейв плюхнулся в любимое кресло — а надоевший за день «дипломат» швырнул подальше на диван. И испустил душераздирающий вздох:

— Правда. Пока у нас не получается заткнуть эту поганую скважину. Из нее бьет фонтаном, что бы мы ни делали. Похоже, вскоре нас начнут рвать на части — нефтяное пятно скоро дойдет до Южного побережья. Хорошо быть инженером, а не главой департамента по связям с общественностью…

Она уселась за спиной и принялась ласково массировать ему шею. Он с благодарным вздохом развернулся, чтобы ее нежные руки сумели добраться до всех болевых точек.

— А еще я поговорил с местным шерифом. Они в курсе, что тут кто-то по ночам музицирует, но поскольку никто раньше официально не жаловался, полиция не вмешивалась. Кстати, барабанящие ребята — вовсе не студенты. Это какие-то местные сектанты, и они устраивают ночные радения на мысу.

— Как Лосиная ложа, что ли?[12]

— Не совсем, — фыркнул Дейв и поерзал в кресле. — К этим идет публика победнее, в основном из местных, но и респектабельные граждане в ордене тоже есть. Насколько шерифу известно, криминальных элементов среди членов ложи нет. Местные их не очень-то жалуют, но они никому ничего плохого не делают. Ну и не трогают никого. Так что я как-то не решился писать на них кляузу…

Джули закусила губу и вдруг заметила:

— Я говорила со Сью Берч. Так вот, она сказала, что самое ужасное — это ритм. Он какой-то… неправильный.

— Ну… привыкнем и к ритму. Постепенно.

Джули лишь вздохнула:

— Д-да.

Помолчала немного. И тихонько проговорила:

— Дейв, знаешь, время от времени… ну… я знаю, ты скажешь, что это все глупости и так не бывает… но иногда я просыпаюсь ночью, и мне кажется, что дом… ну… что он весь тянется — туда. К этому барабанному бою, к песнопениям. Как будто он живой. В общем, вот. Хочешь смейся, хочешь нет.

Но он не стал смеяться.

Потому что чувствовал и ощущал то же самое.

Где-то далеко звонили колокола, да что ж такое, как дам больно…

Он медленно открыл глаза и огляделся, все еще во власти полусна-полудремоты, как это часто случается, когда просыпаешься рано-рано утром. И поглядел на настырно трезвонящий телефон. С трудом усевшись, Дейв уставился на неоновые цифры на экране будильника. Какого черта?.. Кому взбрело в голову звонить в четыре, нет, в пять часов утра?..

Не иначе, сумасшедший журналист желает услышать его честное откровенное мнение по поводу утечки нефти. Сейчас он ему выскажет честное откровенное мнение. Сейчас он такое ему выскажет!

И он поднял трубку.

И услышал голос — не журналиста.

В трубку не очень разборчиво, но очень громко и пронзительно кричали. Слышно было плохо, потому что все заглушал треск ломаемого дерева. Однако несмотря на грохот и весьма неестественные интонации, он узнал до смерти испуганный голос соседа, Мартина Берча:

— Дэвид! Дейв, это ты? Дейв, уезжайте отсюда! Хватай Джули и сына — и уезжайте! Немедленно! Боже ты мой, какая мерзкая тварь!

В трубке стихло, а потом послышались хлопки — выстрелы. Один за другим. Снова треск и грохот — что-то рушилось. Эвелин Берч пронзительно вопила, а ей вторил приглушенный скулеж — видимо, плакал кто-то из близнецов. И еще кое-что услышал Дейв — и от этого звука волосы у него встали дыбом.

В трубке снова послышался голос Мартина — сосед хватал воздух ртом и задыхался:

— Быстрее! Быстрее! Вы не справитесь с этим! Спасайтесь! Оно повсюду! Не ходите сюда! О боже, оно лезет внутрь, о боже, боже, через окно!..

В телефоне затрещало и зазвенело, а потом резко стихло. Линия оборвалась. Дейв молча таращился в мертвую трубку. С немалым удивлением он обнаружил, что сидит весь мокрый от испарины. Джули стояла у открытого окна. А он даже не услышал, как она выбралась из кровати.

— Дейв… Я слышала… всякое… со стороны их дома. Словно что-то… ломалось. Рушилось. Де-ееейв…

Он подошел и обнял жену, ее тело сотрясала дрожь.

— Не волнуйся, нам ничего не грозит, — сказал он и понял, как неубедительно это звучит.

Неубедительно и глупо.

— …Мистер Корфу, вы можете толком объяснить, что там у вас произошло? — Пожилой сержант с трудом сдерживался — его вытащили на холод, на рассвете, да еще по странному звонку какого-то придурка. — Я так понял, какие-то проблемы с соседями. Они скандалили? Громко кричали? Ну, это дело обычное, вот вчера ночью…

— Нет, сержант. Они не скандалили. Мы опасаемся, что они стали жертвами нападения… вандалов. Наверное. И у них телефон не отвечает.

— Да, вы так и сказали, когда звонили, — сказал молодой напарник сержанта.

— Мы можем пройти через пляж. Они живут прямо за этой дюной. Так быстрее, чем на машине.

Сержант недовольно заворчал, но принялся карабкаться вслед за Дейвом вверх по песчаному склону. Однако ворчание и бормотание резко прекратились, когда они выбрались на гребень дюны и посмотрели вниз.

Дом Берчей построили совсем недавно — прежде в бухте стоял лишь особняк де Лима. Но особняк был здесь всегда — ну, как, последние триста лет. А состоятельные Берчи завозили все материалы для строительства отдельно, и их дизайнер постарался на славу: ультрасовременная стеклянная вилла не только прекрасно вписалась в окружающий ландшафт, но и составляла любопытный контраст со старинным загородным домом семейства де Лима.

От виллы остались одни развалины.

В траурном молчании все трое пошли вниз по склону дюны, перешагивая через низенькие кустики и хрустальную траву. Потревоженные москиты темными стайками вились под ногами. Никто не проронил ни слова, пока они спускались к месту катастрофы.

Бетонные столбы, поддерживавшие переднюю часть дома, лежали грудой обломков. Что-то переломало их без малейшего усилия, как спички. От волнолома тоже ничего не осталось — огромные булыжники, специально завезенные для его строительства, лежали раскиданные по всему пляжу. Деревянные брусья и планки, даже сверхпрочное красное дерево — все обратилось в труху. В куче обломков тут и там посверкивали стеклянные осколки, торчали щепки, которые некогда были мебелью.

Куча представлялась совершенно безжизненной — Берчи лежали либо под ней, либо исчезли.

Пляж перед домом выглядел еще ужаснее, чем мертвые руины дома. Берчи построили особняк прямо у полосы прилива — дом Дейва располагался гораздо дальше от океана. Вокруг места катастрофы песок словно бы что-то придавило и пригладило. Пожалуй, даже продавило. Широченная борозда тянулась от разрушенного дома до… а может, от?… полосы прибоя. Словно бы что-то очень тяжелое и большое выволокли из моря, протащили вокруг дома — и затащили обратно в воду. Огромный камень, выкинутый штормовым валом, мог оставить такой след. Но окружность выглядела слишком правильной…

А самое главное, какой шторм? Не было никакого шторма ночью…

Сержант откашлялся и наконец-то заговорил — негромко, словно не желая тревожить нависшую над развалинами неестественную тишину. Если вдуматься — над пляжем должны были кричать и носиться чайки и песчанки… Куда птицы-то подевались?..

— Мистер Корфу. Я не знаю, что здесь произошло, но уверяю вас — мы обязательно разберемся. Я, по правде говоря, в жизни такого еще не видал…

— Ага, — мрачно покивал капрал. — Бульдозер, что ли, сюда пригнали? Мистер, а вы уверены, что ваш сосед из дому звонил?..

— Абсолютно уверен. Я слышал, как дом рушился вокруг него. И как он стрелял.

— Понятно, — протянул сержант.

И отвесил пинка искореженному фонарному столбу.

— Нужно сюда прислать команду… спасателей. Чтобы извлечь… тела. Жуть какая… что ж делать-то…

И полицейский затряс головой, словно бы надеясь таким образом обнаружить в ней ответ на этот трудный вопрос.

Дейв ничего не сказал. Он внимательно разглядывал борозду, осторожно ступая по ее краю — вплоть до того места, где она уходила под лижущие примятый песок волны.

— Послушай меня, пожалуйста. Случившееся этим утром… одним словом, полиция не знает, что это было. И я не знаю. Но я точно знаю одно: Мартин Берч слабаком не был. А оно его убило. Я не хочу, чтобы с нами случилось то же самое!

Жена одарила его задумчивым взглядом:

— Я вижу — ты принял решение. Но мне говорить не хочешь.

Он попытался было возразить, но она властным жестом остановила его:

— Я не против. Поступай, как знаешь. Снова пойдешь в полицию?

— Мммм… не знаю. Не уверен, что им понравится мой план. Вообще-то, я хочу посоветоваться с Педро Армендарисом.

— С кем-с кем?.. С этим биохимиком из университета?

— Угу. Если то, что убило Берчей, вышло из моря, Педро в курсе, что это. Даже если это нечто… ммм… не вписывающееся в рамки наших обычных представлений, скажем так.

Мотор здоровенного «Форда» недовольно зачихал на холостых оборотах — но завелся. Да уж, морской воздух машинам не показан… Дейв вывел машину с подъездной дорожки — из-под колес полетел песок, вспорхнули чайки. Ну хоть птицы вернулись. «Форд» выбрался на грунтовую дорогу к шоссе.

Впереди замаячила приметная фигура — высокий, неопрятный старик, мерно шагающий прочь от берега. Человек сутулился под тяжестью здоровенного рюкзака. Дейв присмотрелся — ну точно, это их пляжный отшельник. Но почему он так навьючен?..

— Эй, Джош! Джош Виппл!

Виппл совершенно точно услышал его, но подошел не сразу.

— И вам доброго, эт самое, утречка, значит, мистер Корфу.

Бродяга чуть наклонился и едва заметно улыбнулся:

— А, гля-кось, вы, эт самое, знаете, что с Берчами случилось…

— Увы, да. На самом деле, я еду в город, чтобы с кое-кем посоветоваться по поводу этого дела. Полиция уже приезжала и осмотрела место.

— Полиция, пшш-шшш… — и Виппл скорчил презрительную гримасу. — А то я не знаю, эт самое, как они ищут, полиция эта… Ничего они не нашли, эт самое…

И вдруг старик прекратил бормотать и очень пристально посмотрел на Дейва. Сам не зная почему, тот вдруг съежился и испугался — словно его вызвало на ковер высокое начальство.

— Послушайте меня внимательно, мистер Корфу. Вы, гляжу я, люди хорошие. Неплохие люди, совсем неплохие. Берчи вон тоже были хорошие. Но с ними вон что произошло, мистер Корфу. Так что я вам дам хороший, дельный совет. Берите свою миссис с сыночком, грузите в машину — и уезжайте отсюда по-хорошему. Не вашего ума здесь дело творится. Так что собирайтесь — да и поезжайте. По-хорошему. Эт самое.

И, помолчав, жестко добавил:

— Берчи-то померли, мистер.

Он произнес это таким тоном, с такой уверенностью, что сразу стало понятно — так оно и есть. Дейв принялся лихорадочно обдумывать услышанное. Так, в последнее время старик не попадался ему на глаза. Но он, с другой стороны, и не искал с ним встречи, правда? А что, если тот успел осмотреть руины до приезда полиции? И вдруг ему стало стыдно за собственную подозрительность. Он же видел, что осталось от дома несчастных Берчей. И сам думал то же самое — соседи просто не могли выжить под развалинами. Правда, он не говорил об этом с такой уверенностью…

— Так вы положительно уверены в том, что они погибли? Впрочем, что я говорю, вы же сами это и сказали… Но как вы можете знать наверняка? Официально они считаются пропавшими без вести, тела еще не обнаружены, и…

Виппл вдруг почему-то разулыбался:

— Померли. Померли ваши Берчи. Я вам точно говорю, эт самое. А что, во времена, когда…

Тут он осекся, нахмурился и поправил лямки рюкзака, оттягивающего худые плечи.

Дейв оценил размеры навьюченной поклажи и решился на личный вопрос:

— Вы что же, покидаете нас, Джош?

— А то! Еще как покидаю, эт самое. Дел, эт самое, по горло! Да и по правде, — тут Виппл издал суховатый смешок, — нечего здесь честным людям толочься.

— Подвезти вас?

— А и не надо, сам дойду, эт самое. К морю, опять же, поближе буду, хе-хе…

Но Дейву почему-то не хотелось расставаться с болтливым стариком:

— Но что же с ними тогда случилось? Может, они все-таки сумели вовремя уехать? Я бы на их месте мчался бы вперед, не останавливаясь и не оглядываясь назад…

Виппл снова захихикал. Все-таки у старика было странное чувство юмора…

— Хотите, значится, знать, что случилось с Берчами, эт самое? А я им, эт самое, говорил, я предупреждал — нечего махину-то такую там городить, эт самое. Торчала там, понимаешь, поперек, домина-то их. А я ить старому Берчу прям в Книге место пальцем ткнул — сюда, грю, смотри, эт самое! Гля, что написано-то! А он надсмеялся над стариком, эт самое. А я ему — смотри, Берч, тут такое творится, эт самое, не отмашешься! Даже я там власти не имею. Он, знаете ли, чужаков не любит, мистер Корфу…

— Он?

— Он. А хочете, так и называйте. Морской бог. Морской дьявол. Ему все равно. Ктулху, он…

Тут он снова осекся и примолк, заметно вздрогнув, — словно до этого говорил в трансе и не сознавая себя.

— Вот, эт самое, что я хотел вам сказать, мистер Корфу, да. Вы еще, эт самое, мне благодарны будете, не позабудьте, я много слов не трачу, я дело говорю, эт самое.

И старик снова поддернул лямки рюкзака и, несмотря на уговоры Дейва, пустился дальше в путь. Дейв долго провожал взглядом сутулую фигуру, широко шагающую между низких холмов. Наконец старик скрылся из виду. Однако шел он не вдоль моря, а прочь от берега, про себя отметил Дейв.

Педро Армендарис жил в хорошем районе очень приличного пригорода Санта-Барбары, на высоком холме, с которого открывался потрясающий вид на Тихий океан. Хрустальная трава и герани буйно цвели на склонах, радуя глаз яркими желтыми и красными соцветиями. Дейв как раз завороженно созерцал хищно ожидающего жертву садового паука — черно-желтое создание неподвижно сидело на паутине, — когда Педро Армендарис отворил дверь. После взаимных приветствий и прочих этикетных реплик, оба прошли в личный кабинет профессора. Нужно сказать, что в святая святых дома допускались отнюдь не все гости.

Армендарис устроился в мягком глубоком кресле напротив Дейва и возложил ноги на столик фигурного литья.

Дейв уже давно не видел друга — разве что по телефону общались. Теперь он видел: некогда смоляные волосы поседели, особенно на висках, на оливковой гладкой коже прибавилось морщин, да и нос заострился и еще сильнее загнулся, ни дать ни взять клюв хищной птицы… И в то же время черные маленькие глаза смотрели по-прежнему очень внимательно — что было особенно заметно из-за тонких, прямо как у женщины, бровей. Некоторое время они с любопытством разглядывали друг друга.

— Я рад, что ты приехал — давно не виделись. Да и Роса скучала. Однако я полагаю, ты по делу, а не просто так. Я прав?

— Я здесь не из-за утечки нефти, если ты об этом.

— Нет? Хм, а я-то думал… Тогда из-за чего?

— Сегодня утром дом моего соседа что-то разрушило. Полностью, до основания. И я не знаю, что это было. И полиция тоже теряется в догадках. А соседи пропали — бесследно.

— Кэ коса…[13] Ну, дружище, я же не частный детектив. Может, это был акт вандализма? Взрыв, наконец?

— Педро, ты меня не слушаешь. Я же сказал — разрушен. До ос-но-ва-ни-я. Плюс еще есть кое-какие детали…

И Дейв, стараясь не упустить ни единой подробности, изложил все, что с ними случилось прямо с того дня, как они въехали в дом в бухте Кабрильо.

Армендарис выслушал его с абсолютно непроницаемым выражением лица, лишь время от времени кивая, как бы в знак согласия, или задавая вопросы, проясняя для себя некие моменты, которые самому Дейву казались совершенно не стоящими внимания.

— Так, я все понял. Получается, ни ты, ни полиция не знаете, где сейчас находятся эти люди?

— Нет. Хотя воображение работает — к сожалению… Вот только… — тут он ненадолго замолчал. — В общем, у нас есть… был… еще один сосед. Знаешь ли, такой эксцентричный персонаж — старик, по фамилии Виппл. Подметальщик, мусор и всякую всячину собирал на пляже — ну, ты меня понял. Хотя, как ни странно, вел очень замкнутый образ жизни. Так вот, я его по дороге к тебе повстречал. Похоже, он решил убраться подальше из этих мест. И, кстати, посоветовал мне сделать то же самое. А мне наговорил какой-то чепухи, причем утверждал, что якобы знает, кто учинил такое с домом Берчей…

— Вот как? — холодно усмехнулся Армендарис. — И кого же он считает виновником? Призраков? Или нахального полтергейста?

Дейв улыбнулся в ответ:

— Нет, нет. Он сказал, что это какое-то морское божество… как же он его назвал… Сит… нет… Ктулху, вот как! Да, точно… Педро? Что с тобой?

Лицо Армендариса вдруг полностью преобразилось. Перед Дейвом сидел не уверенный в себе и самодовольный эрудит-исследователь, а перепуганный дикарь. Однако это продлилось лишь миг — и Дейв даже усомнился в виденном — уж не показалось ли? И тут профессор заговорил, с тревогой и совершенно не характерной для него мрачной серьезностью в голосе:

— Как-как ты сказал? Ктулху? Ты уверен, что старик произнес именно это имя? Не очень-то оно обычное… Так ты положительно уверен?

— Ну да, — изумился Дейв.

Друг вел себя весьма странно, с чего бы это?

— А почему ты так заинтересовался? В смысле, это имя что-то действительно значит? Ну, я хочу сказать, что это что-то вроде туземного названия кита или морской черепахи?

Глаза профессора Армендариса вспыхнули — с явной насмешкой:

— Нет, мой друг, это не крупное морское млекопитающее. Боюсь также, это вообще не млекопитающее. И даже не животное.

Тут он тихо забормотал по-испански. Дейв неплохо владел этим языком, но ничего не понял. Однако ритм и интонация не оставляли сомнений — профессор читал молитву.

И вдруг Армендарис вскинул взгляд — да так неожиданно, что Дейв подпрыгнул на месте. Профессор снова заговорил, решительным и властным тоном:

— Этот старик-подметальщик с пляжа — он когда-нибудь упоминал, откуда он родом?

— Да, что-то такое было — ну, пара разговоров. По-моему, он с Восточного побережья. Из Массачусетса, если я не ошибаюсь…

Армендарис снова отреагировал неожиданно — он захихикал:

— Массачусетс, говоришь… А откуда конкретно, не сказал?

Дейв потихоньку начинал злиться на друга. Что за бредовый допрос, зачем ему это?

— Думаю, что из какого-нибудь городка на побережье. Он же любит море. Извини, почтовый индекс он не назвал, а я как-то запамятовал поинтересоваться.

Однако профессор даже ухом не повел в ответ на его саркастическую реплику. Он погрузился в глубокое раздумье.

Дейв хорошо знал своего друга и не стал отвлекать того от размышлений. Однако его так и распирало от любопытства: раздражение раздражением, но почему Педро ведет себя так странно? Через некоторое время Армендарис встряхнулся, поднялся и подошел к двери кабинета:

— Роса!

Роса Армендарис мгновенно возникла перед ним — она очень походила на колобок, причем невероятно быстро катающийся. Педро наклонился над ее ухом и что-то прошептал, а она приподнялась на цыпочки, внимательно слушая. Слов профессора Дейв не слышал, зато заметил, что лицо Росы вдруг исказил смертельный страх — она испугалась, так же, как и ее муж незадолго до этого. Потом женщина повернулась к Дейву и с непонятным выражением лица долго смотрела на гостя. А затем развернулась и ушла — не сказав ни здравствуйте, ни до свиданья.

— Сделаем вот что, — твердо сказал Армендарис. — Джули и сына привози к нам — пусть поживут некоторое время здесь. И сам приезжай сюда — как можно скорее. Мне нужно время, чтобы понять, как действовать и что вообще здесь можно предпринять. Если мои подозрения оправданны, вам нельзя оставаться в том доме ни минуты.

— Педро! Ты что, с ума сошел? Ты чего меня пугаешь? Что за чушь! Зачем нам срываться и…

Армендарис скроил скучающую мину и отмахнулся от его слов, как от мухи:

— Дэвид, не спорь со мной. У меня и так мало времени, не хочу тратить его попусту. Просто делай, что я говорю. Это единственный способ спасти тебя и твою семью.

— Но полиция…

— Что полиция, Дейв? Пусть делают, что хотят, им с этим делом не справиться, уверяю тебя.

— А ты справишься, да?

Профессор даже не рассердился. Лишь задумчиво покивал:

— Вполне возможно, что справлюсь. Если нам повезет, конечно. Мне нужно вызвонить пару коллег в Массачусетсе… мда… придется и в Йель, и в Мискатоник звонить, да уж… Мне нужно запросить кое-какую информацию из тамошних библиотек… мда, на это уйдет прилично времени, по телефону такие вопросы не решаются…

— А почему бы не заказать ксерокопии? Пусть отксерят и вышлют!

Армендарис улыбнулся:

— Это займет слишком много времени, мой нетерпеливый друг. К тому же, подобные материалы не ксерят, как ты выражаешься. А еще… еще мне надо посоветоваться с одним опытным коллекционером-антикваром… Будем надеяться, он дома…

— Слушай, Педро, мне очень неудобно причинить тебе столько беспокойства. Я просто хотел с тобой посоветоваться! А тут…

— Дэвид, пойми меня правильно. На кону не только твоя жизнь. Все гораздо серьезнее. Завтра утром — самое позднее! — жду тебя и твоих домашних. А сейчас, пожалуйста, оставь меня — впереди много работы. И, знаешь что, Дэвид…

— Что?

— Ты просто не представляешь, как тебе повезло, что ты сразу пришел ко мне. Аста ла виста.

На пороге кабинета Дейв оглянулся. Профессор сидел за столом и невероятно быстро что-то черкал на бумаге. В руке он держал старую потрепанную книгу, а справа росла кипа исписанных листков. Армендарис принялся за работу.

Все трое собрались в гостиной вокруг камина. Дейв пытался — пока безуспешно — измыслить способ заткнуть предательскую трещину в дне Тихого океана — нефть продолжала хлестать оттуда, несмотря на все усилия инженеров. Джули свернулась на кушетке и переписывала рецепты в свою картотеку. В дальнем конце комнаты Флип вел армию пластмассовых динозавров на штурм журнального столика.

А кроме них в комнате присутствовал кое-кто еще. Генерал Ли, хромой сиамский кот, уютно устроился на своей толстой шелковой подушке между стопок книг по геологии.

Дейв упорно пытался сосредоточиться на работе, но получалось плохо. Армендарис вел себя невероятно, ну просто невероятно странно! Обычно Педро был спокоен, как слон, его вообще ничего не могло вывести из равновесия, даже самые жуткие события! А тут — что такого Дейв ему сказал? Так на Педро просто лица не было… Хм, зато хоть заинтересовался. Причем не на шутку. Что ж, если Армендарис принял за чистую монету всю эту ерунду насчет чудовища, которое якобы живет в морских глубинах…

Неспешно размышляя, Дейв рассеянно переводил взгляд с одного предмета на другой. И тут глаза его остановились на светлой фигурке Генерала Ли. И тут Дейв резко выпрямился в кресле, разом позабыв о геосинклиналях и склонных к образованию разломов пластах.

Кот больше не лежал, свернувшись калачиком, на подушке. Он стоял перед тяжелой дубовой входной дверью. Шерсть на спине стояла дыбом, хвост тоже стоял торчком. Глядя вперед широко раскрытыми глазами, кот прижимал ушки и… явно чего-то очень сильно боялся!

Джули вывела его из оцепенения:

— Дейв, ты только посмотри на него… Неужели кто-то стоит за дверью?

Стараясь не шевелиться, Дейв напряг слух — ничего. Хотя… а это что еще такое?.. Тихий чпокающий звук, словно влажной тряпкой шлепнули по цементу. Несильная, но отвратительная вибрация. Что же это за… Ого. Похоже, звук и вибрация нарастали!

Стараясь говорить ровно и тихо, чтобы не напугать Флипа, он сказал жене:

— Посмотри на кота…

Она посмотрела и ахнула. И так же широко распахнула глаза от испуга.

Влажное шлепанье приближалось — к дому явно волоклось что-то очень большое! Каждый волосок на его теле встал дыбом от страха, а кот медленно попятился от дверей. Генерал Ли скалил крохотные клыки и рычал — да так, что Дейв никогда бы не подумал, что коты способны издавать такие звуки…

Оцепенев от страха и не в силах двинуться, он смотрел на толстую дубовую дверь. Теперь Дейв видел — дверь мелко трясется. Спокойным — без паники, только без паники! — голосом он приказал жене:

— Джули, встаем и очень быстро и тихо спускаемся в старый винный погреб. Не шумим, ни на что не налетаем. Поняла меня, да? Раз. Два. Три!

Она кивнула и быстро поднялась с кушетки. Карточки соскользнули на пол и рассыпались. Дейв вышел в центр комнаты и отодвинул старый ковер. Под ним открылся квадратный люк с большим стальным кольцом. Флип, как ни странно, умудрился не раскричаться и не расплакаться. Джули подвела его поближе. Осторожно, стараясь не производить лишнего шума, Дейв потянул за кольцо. Внизу открылась лестница с широкими деревянными ступенями, уходящая в непроглядную темноту. А ведь когда-то он хотел переоборудовать старый винный погреб в игровую комнату…

Он настороженно покосился в сторону входной двери. Та уже отчетливо выгибалась — вовнутрь. Дейв поторопил жену с сыном — быстрее, быстрее спускаемся вниз по лестнице! За стенами чпокало, булькало и с влажным шелестом ползло — а еще воняло, да так, что слезы из глаз выбивались. Он быстро полез в люк, пропустив перед собой стрелой мелькнувшую светлую тень — Генерал Ли счел за лучшее присоединиться к хозяевам.

В подвале стояла густая темень. Когда-нибудь он проведет сюда электричество — когда-нибудь, непременно. А пока обойдемся фонариком. Сняв его с крюка, Дейв щелкнул кнопкой, темноту раздвинула полоска света. Обведя лучом комнату, он решил, что надо усесться в нише за кучей трухи, в которую превратились деревянные полки. Там лежали наваленные кучей рогожные мешки с цементом, резко выделяясь коричневым на фоне глиняной обмазки стены. Та сторона дома смотрела на море, поэтому между кирпичами слегка подтекало и они обросли мхом. Он молча качнул фонариком — мол, туда. Джули, не отпуская из объятий Флипа, быстро прошла в нишу и уселась за мешками. Дейв посветил туда фонариком, еще и еще раз — и не увидел их. Значит, хорошо спрятались. Последний раз выглянув из люка, он прикрыл крышку, спустился и прошел к стене. Она была влажной, но прочной — это успокаивало. Душная, влажная, густая, как чернила, тьма сомкнулась вокруг, как смирительная рубашка. Рядом с его левой ногой дрожал всем телом Генерал Ли. Все четверо не отводили глаз от люка в потолке.

И тут сверху послышались хлопок, треск — и жуткий грохот. Потом глухо захрустело. Надсадно застонали старинные потолочные балки. Громкие хлопки, щелчки и звон перемежались гулкими ударами и мокрым, очень мокрым шелестом. Немыслимая вонь просочилась в подвал — и в клейкой, настороженной, объемлющей его тьме Дейв узнал этот запах. Так смердело от разведочных буров. Это была лежалая влажная вонь глубины. Морского дна.

Постепенно пришло осознание боли в левом плече: Джули вцепилась в него намертво — прямо до крови.

И тут он услышал жалобный писк — голос подал Флип. Проследив взгляд его расширенных от ужаса глаз, он ахнул.

Люк в потолке медленно открывался.

Но крышка его не приподнималась, а — продавливалась! Железные петли жалобно скрипели, сопротивляясь чудовищной силе. Свет из все еще целой и не разрушенной гостиной проникал во все расширяющиеся щели.

С этого момента Дейв помнил произошедшее обрывочно. Рассудок способен вместить лишь природой отмеренную дозу ужаса — а затем включаются защитные механизмы, и человек забывает то, что видел.

Нечто вползло в дыру на месте разбитого в щепы, искореженного люка. В свете ламп оно казалось тускло-зеленым. Нечто не очень большое — поначалу — похожее на лапу… или на провод? Зеленый такой провод. Оно залезало в подвал, безобразно извиваясь, плавно и крадучись. Оно пыталось что-то нащупать. И оно все удлинялось и удлинялось и наконец закупорило собой рваную дыру в полу.

Дейв так и не смог потом связно описать это. Оно было какое-то серо-зеленое, с нездорового вида темными пятнами. А еще оно, казалось, меняло плотность — хотя, как такое возможно?.. Но нет, залезшее в подвал нечто то плескалось, как сироп, то застывало гелем, и невозможно было понять, что там внутри — жидкость, мускулы или нечто невообразимо химическое и мерзкое?

Оно доползло до конца лестницы и замерло, словно бы не знало, что делать дальше. Дейва неожиданно посетила трезвая мысль: а ведь это лишь часть чудища, что сидит сейчас наверху и пытается отыскать спрятавшихся людей… И тут оно снова задвигалось. Прямо по направлению к ним, к их последнему убежищу. Он молча смотрел на жену и сына, взглядом умоляя — не кричите. На шепот он не решался. Что бы вы ни видели и ни слышали — не кричите. Словно прочитав его мысли, Джули положила ладонь на рот Флипа и крепко зажала мальчику рот. Впрочем, это была излишняя предосторожность. Флип потерял сознание от страха.

И тут Дейв смутно припомнил — ну да, Мартин Берч кричал в телефонную трубку: «Оно повсюду!»

Он смотрел на подползающую мерзость, не в силах двинуться с места, вжимаясь спиной во влажную стену, тщетно пытаясь слиться с твердым камнем, исчезнуть, стать невидимкой. Мерзость, подобно слепому зеленому червю, тупо тыкалась сейчас в мешок с цементом. Дейв знал: если мерзость до него дотронется, он заорет — громко. Так громко, как только сможет. И будет орать, орать, орать, пока не охрипнет и не потеряет голос.

И тут он увидел, как мимо промелькнуло что-то бело-черное — Генерал Ли. Бедный кот не выдержал — и с отчаянным протяжным мявом стрельнул прочь, к единственному видимому пятну света.

Он не успел добежать даже до второй ступени. Со змеиной точностью зеленая гадость метнулась к коту и обвилась вокруг животного, перехватив его прямо в прыжке. И сжалась, как удав. Всего один раз. Генерал Ли испустил вопль боли столь острой и мучительной, что Дейв со слезами закрыл уши ладонями. Джули обмякла в обмороке. Глаза кота вылезли из орбит, словно оттопыренные пуговицы на жилетке толстяка. Бедное животное бессильно повисло в смертоносных объятиях зеленого удава, и Дейв с ужасом понял, что мерзость вышибла из кота не только дух, но и отняла у маленького теплого существа что-то еще, помимо жизни. И, видимо, удовлетворилась сожранным, ибо длинная струя протоплазмы убралась обратно наверх, оставляя за собой смрадный склизкий след.

Он оставался в сознании ровно столько, чтобы разглядеть — мельком — чудовищных размеров Тварь, чья туша закрывала звезды над разбитым в щепы люком. А затем он тоже провалился в небытие, милосердно потеряв сознание.

Он пробудился от собственного крика — и ожидая увидеть что-то ужасное над головой. Но из отверстия разбитого люка на него изливался солнечный свет — и чистым и ярким квадратом ложился на пол подвала. Одежда вымокла, причем не только из-за сырости за спиной. Он растолкал Джули, предусмотрительно зажав ей рот ладонью — бедняжка тоже попыталась закричать. И молча кивнул вверх — смотри, мол, туда. Когда она увидела совершенно пустую дыру над собой и беспрепятственно струящийся в нее дневной свет, Джули обмякла в его объятиях. Они некоторое время так и сидели, прижавшись друг к другу, и долго не решались двинуться с места.

Он очень осторожно высунул голову из люка, готовый в случае чего тут же нырнуть вниз. Однако вокруг не было никого живого — только груды обломков, в которые превратилась гостиная. Дейв помог жене поднять по лестнице Флипа — тот все еще спал. Они выбрались на свет. Оказалось, в гостиную свет попадал из огромной дыры в крыше — черепицу и доски ободрали, как бумагу. Однако дневной свет прогонял страх. Они стояли под голубым солнечным небом и не знали что делать. Вокруг лежали обломки их прежней жизни.

— Отнеси Флипа в машину. Мы потом приедем и соберем… все, что осталось. А может, и не приедем.

Джули, вся во власти скорбного бесчувствия, кивнула, даже не пытаясь возражать. И повела сонного, еще не проснувшегося мальчика к отверстию, которое раньше было входной дверью. Бедняжка не помнил ничего из того, что приключилось вчера ночью. Оставалось надеяться, что так оно и останется — и память о вползшем в подвал ужасе не вернется.

Дейв остановился и пригляделся к обломкам. Толстые деревянные балки лежали переломанные, как прутики. Как спички. Широкие железные ленты дверной оковки и крепкие решетки окон валялись, перекрученные и оторванные, как смятая фольга от конфетной обертки. Что-то огромное стерло и обрушило большую часть штукатурки стен. Приглядевшись, Дейв поморщился — слизь. Светлая и липкая. Слизь смердила донным илом.

Перед домом прекрасно просматривалась широкая вмятина — она тянулась от ступеней к безобидно лижущему песок прибою. Очень знакомый след.

Генерал Ли покинул мир живых тем же путем, что и Берчи.

Дейв полагал, что его рассказ изумит — даже потрясет до глубины души! — профессора Армендариса. Однако Педро лишь понимающе покивал и заметил:

— Теперь ты все знаешь. Видел собственными глазами.

Роса увела Джули и совершенно не понимающего, что происходит, Флипа в гостевой флигель, а Дейв поплелся вслед за другом в кабинет. Мирный, тихий уголок. Привычная реальность. Здесь события ночи казались невозможными, фантастическими. Однако у профессора на лице застыло такое выражение, что Дейв понял — нет, не приснилось. Все случилось на самом деле.

— Педро, что это, черт побери, была за дрянь? Откуда она вылезла, черт ее побери?!

— Видишь ли, Дэвид. Вообще-то я хотел ничего тебе не рассказывать. Люди, обладающие этим знанием, уже никогда не смогут избавиться от его бремени. Однако теперь ты не просто знаешь — ты видел тварь. Кстати, вполне возможно, что это существо вызвало аварию на платформе. Нет, не перебивай меня, пожалуйста. Просто молчи и слушай. И запоминай.

Абсолютно не важно, поверишь ты мне или нет. Твоя вера или неверие не способны ни на йоту изменить существующее положение дел.

— Педро, я такого ночью насмотрелся, что готов, черт побери, поверить во что угодно. Хоть в черта в ступе. Давай, рассказывай.

— Ну что ж. Слушай. Давным-давно вселенную сотрясали битвы между двумя видами весьма могущественных существ. Одни из них могут приблизительно считаться более или менее благими. А вот другие — те совершенно очевидно стоят на стороне зла. Так вот, грубо говоря, этих плохих хорошие победили и заперли. Или отправили в изгнание. Однако Великие Старшие уже очень долго не показывались, и узы, наложенные на злых тварей, ослабли. Некоторые говорят, что это предвестие их скорого возвращения. Этим существам необходима помощь людей и… нелюдей. Прислужники изо всех сил стараются вернуть их в нашу реальность и разными способами ослабить наложенные на них оковы.

У меня есть основания предполагать, что тебе не просто так предложили въехать в дом де Лимы именно сейчас. Таким образом тебя сделали частью обширного заговора, направленного на возвращение в мир одного из самых чудовищных Древних. Вот почему я отсоветовал тебе искать защиты у полиции. Подобные дела наши суды не рассматривают. Они вообще находятся за пределами действия любых законов природы.

— Я понял. Слушай, нет, правда, я тебе верю. Скажи мне только одно. А ты-то как про все это узнал?!

— Об этом рассказывается в запретных и надежно спрятанных книгах. Таких, как «De vernis mysteriis» Людвига Принна и в гораздо более ужасном «Некрономиконе» безумного араба Абдула Альхазреда.

Дейв вдруг просиял:

— Слушай! Выходит, эти сектанты на мысу… в общем, «именно сейчас» — это про них? Они за всем этим стоят?

Армендарис мрачно кивнул в ответ:

— Как бы то ни было, но у них получилось. Они сумели вызвать его из древней обители в великом Рьелеге. И я полагаю, что его появление и вызвало утечку нефти, с которой не могут справиться ваши инженеры. Хотя, по правде говоря, последствия этого дела пугают меня даже больше, чем сам факт вызова Древнего…

Но Дейв уже думал о своем и не слушал:

— Так вот что случилось с нашими водолазами! А мы-то думали, что во всем виноваты сильные донные течения… О Боже, Педро! Нужно оповестить военных!

И тут он осекся. Профессор молча покачал головой:

— Ты меня, верно, не слушал. Он не подвластен законам природы. Мы должны попытаться остановить это чудовище теми же способами, что призвали его в нашу реальность. Я уже получил всю необходимую информацию от коллег в Йеле и в Мискатонике. Надеюсь, этих знаний будет достаточно. Однако ты должен прежде рассказать мне все, что ты помнишь об этих странных ночных песнопениях…

Следующие несколько часов Дейв провел, пытаясь припомнить нездешние слова, необычного тембра фразы, которые будили его по ночам сразу после переезда в старый особняк. Педро применил гипноз, и под его воздействием Дейв с Джули быстро вспомнили большую часть того, что сумели расслышать. Когда профессор повторил им странные слова, Джейв вздрогнул. Такое впечатление, будто учишь язык, а потом с тобой заговаривает кто-то, для кого этот язык как родной.

— А когда ты хочешь… ну, в общем, сделать то, что ты хочешь? А, Педро?

— Как можно скорее. У нас мало времени. С каждой ночью сила заклинаний крепнет, и силы эти питают возродившееся зло. Мы должны попытаться разбить скрепы сегодня ночью. В противном случае, они сумеют их выковать.

Дейв выразительно посмотрел на телефон:

— Педро, я, конечно, в этих делах полный профан, но тебе не кажется, что нам следует позвать кого-то на помощь?

Армендарис задумался. А затем проговорил:

— Да. Но я все-таки полагаю, что ты имеешь в виду такую помощь, от которой произойдет больше вреда, чем пользы. Однако, по здравом размышлении, я должен признать, что эти сектанты могут быть вооружены не только заклинаниями. Что ж, у меня есть друг на здешней ракетной базе — майор Гомес. Он, конечно, не поверит, но приедет. Итак, решено. Все решится сегодня ночью.

Ветер, как назло, стих, и в тишине ночи скрип кожи и шарканье подошв по камням слышались излишне отчетливо. Дейв осторожно ступал по камню — впереди вытянулся скалистый мыс, замыкающий бухту Кабрильо с севера. И хотя рассветный туман еще не опустился, он чувствовал, что весь вымок. Слева и справа бесшумными силуэтами крались солдаты Гомеса — они выстраивались вдоль скал, чтобы отрезать сектантам возможные пути к отступлению. А неподалеку слышалось раздраженное ворчание майора — тот весьма нелестно отзывался обо всем происходящем, и даже ясно видимое пламя костра на конце мыса, выдававшее присутствие врага, не заставило его понизить голос.

— Черт! Мы выглядим полными идиотами! Педро, за мной, конечно, был должок, но ты псих, я тебе точно говорю! Это что, черт побери, такое? Концерт живой музыки, а? Учти — если ты мне лапши на уши навешал, я не знаю, что с тобой сделаю… Да надо мной вся база будет смеяться!

— Я очень надеюсь, — тихо, но очень внятно ответил Армендарис, — что это будет единственным неприятным последствием нашей экспедиции.

Гомес свирепо засопел, но ничего не сказал. К тому же они уже подошли настолько близко, что не помешало бы принять меры предосторожности. Заползающее против воли в уши пение сектантов слышалось все отчетливее. В нем чувствовалось что-то глубоко неправильное, некое вывернутое наизнанку сладострастие, граничащее с отвращением. Дейв заметил, что даже майор поддался гипнозу жутковатого хора на конце мыса — он принялся покачиваться в ритм. Только профессор сохранял полное хладнокровие.

— Дэвид, это те же самые слова, что ты слышал по ночам? По крайней мере, те же самые, что вы с Джули вспомнили этим вечером?

Дейв молча кивнул — он вдруг понял, что не в силах раскрыть рот. Зловещее завывание, то громкое, то падающее до тихого страшного шепота, приковывало к себе все его внимание. На голой скальной площадке под ними раскачивались в танце сектанты — дергаясь и извиваясь в отвратительной пародии на первобытные, полузабытые, бережно лелеемые инстинктами движения.

Дейв поймал себя на мысли, что раскачивается в такт долетающему до него то громкому, то тихому вою. Остальные, как он успел заметить, подпали под те же чары. И тут его охватило острое чувство потери, в странной пропорции смешанное с возбуждением. Дейв вдруг заметил, что профессор встал и вышел вперед. Ему потребовалось нешуточное усилие воли, чтобы проводить фигуру Армендариса взглядом.

Тот аккуратно снимал с себя одежду, постепенно обнажая тело. К немалому удивлению Дейва, оно оказалось исписано и изрисовано — в бледном свете луны темные узоры явственно выделились на коже профессора. Похоже, Армендарис расписал себя сам — ну и с помощью Росы, которая нанесла рисунок на места, куда он сам не смог дотянуться. Узоры сливались в единый орнамент, завитушки переходили одна в другую и выглядели как-то… жутковато. Словно бы предназначались для того, чтобы отвращать от себя.

Совершенно обнаженный и абсолютно не похожий на прежнего Армендариса, — теперь в нем никто не смог бы заподозрить интеллектуала, исследователя и цивилизованного человека, — профессор вышел из-за камней и подошел к сектантам совсем близко. Возведя глаза к небу и разведя руки в стороны, — Армендарис тут же сделался похожим на несоразмерно огромную цаплю — он принялся что-то декламировать неестественным, особо модулированным голосом.

Сектанты в полном изумлении воззрились на тень, которая ворвалась в их круг и нарушила ритуал. Похоже, обряд прервали в крайне важный момент. И только один, весьма знакомый Дейву, не выглядел обеспокоенным. Он спокойно стоял рядом с костром. Его кожу покрывали узоры, очень похожие на те, что нарисовал на себе профессор, вот только этот орнамент нанесла не кисть. Его, похоже, вытатуировали или даже выжгли на груди и спине этого человека!

Дейв впервые видел Джоша Виппла без одежды.

Старик не перестал петь, однако интонация, с которой он вел мелодию, весьма изменилась. Дейв не понимал ни слова на чуждом уху языке хорала, однако, как и все остальные, почувствовал укол ужаса. Сами ритм и тембр песнопения заставляли человеческое существо цепенеть от страха. Этот голос приковывал к себе все внимание, хотя взгляд то и дело смещался к безобразной зеленой статуе с другой стороны костра.

Однако профессора не так легко было испугать — он тоже изменил свою песню, и теперь она звучала столь же угрожающе, как и у его противника. Сектанты в ужасе отшатнулись от Армендариса и жалкой толпой сгрудились вокруг огня. В глазах Виппла мелькнуло что-то похожее на растерянность, и он удвоил усилия, возвысив голос и подняв руки.

Дейв почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он хотел сделать шаг назад, отступить, но не мог двинуться с места. Его судьба, его душа, его внимание приковались к странному напеву и к скальной площадке с костром — невозможно, нельзя уйти, пока все не разрешится тем или иным способом. Его затягивало в полусонное состояние, но, несмотря на наползающее полузабытье, он отметил, что и сектанты, и солдаты Гомеса чувствуют себя точно так же. В полном сознании оставались лишь Армендарис и Виппл.

А это что еще такое? Для утреннего тумана рановато… Однако сомнений не оставалось: вокруг мыса собиралось мутное облако. Оно надежно укрывало от посторонних взглядов все, что происходило внутри. Перспектива исказилась, и Дейв уже не различал далекое и близкое — он даже солдат не видел, хотя знал, что они построились и заняли позицию прямо у него за спиной. Он не чувствовал базальтовой толщи под ногами. Странный какой-то туман, неестественный. От него волоски на спине вставали дыбом. А еще он был — черный. Да, непрозрачный и черный.

Голоса Виппла и профессора сделались громче и пронзительнее, и Дейву показалось, что в воде рядом с берегом что-то зашевелилось…

И тут он услышал крики вокруг себя — и с удивлением понял, что тоже кричит. В голове кто-то, кто был не им, тоненько захихикал. Дейв встряхнулся, настырный кто-то не ушел, а захихикал снова.

Голос Виппла сорвался на пронзительный, дрожащий от напряжения крик, а то, что шевелилось в воде, сгустилось в некий отчетливый образ. Оно вырастало на глазах, нависая над мысом, а его лицо… если это можно было назвать лицом… топорщилось сотнями щупальцев. Ящериная морда наклонялась к берегу, за спиной развернулись прозрачные крылья. Чудище наползало, оставляя в воде фосфоресцирующий след. Дейв узнал запах… о да, то был смрад, что он и его семья впервые почувствовали в винном погребе той жуткой ночью. В голове хихиканье сменилось диким, надрывным хохотом, и он с отчаянным воплем прихлопнул ладонями саднящие виски в тщетной надежде прогнать криком наползающее безумие.

Над мысом нависла огромная когтистая лапа. Пламя костра задергалось и угасло. Какой-то сектант, очевидно, сошел с ума. Другой упал на живот и принялся низко и жалобно поревывать. Другой взвизгнул, заверещал и бросился со скалы вниз, прямо на острые камни.

Покрытая засохшим панцирем ила и водорослей лапа неуверенно зависла над дуэлянтами — ибо профессор и Виппл совершенно очевидно сражались, каждый своей песней. Перебирая когтями, жуткая конечность протягивалась то к одному, то к другому поющему. Профессор запел из последних сил, а Виппл видимо сжался, когда в небесах вдруг прокатился громовой клич: «Ктулху ий вглнн!» И завеса колдовского тумана разодралась.

Лапа пришла в движение. Она покачнулась в воздухе, ударила и… сомкнулась на тощей фигуре Виппла! Невозможный, чудовищный крик ввергаемой в ад души исторгся из перекошенных губ Виппла. Чудище выдрало из извивающегося тела душу и с брызгами обрушилось в пенные волны океана. Поднятая им волна захлестнула мыс, и Дейв чуть не захлебнулся. Откатывающаяся быстрина ударила его по ногам, и он опрокинулся на спину и так и остался лежать — жалкий, мокрый и дрожащий от холода. В небе медленно ходили кругами звезды, хотя нет, карусель полночного света кружилась все быстрее и быстрее, и наконец его затянуло в бессветный водоворот милосердного забвения.

Его безжалостно трясли. Дейв так хотел, чтобы его оставили в покое — но нет! Его трясли, и трясли, и трясли! Наконец он моргнул — и тут же сморщился от боли в глазах. Перевернувшись поудобнее, он увидел перед собой изможденное лицо майора Гомеса, за которым волшебным, прямо как на рекламной картинке, фоном переливалось бирюзовое небо. Дейв резко сел. Ух ты, как башка-то болит… Что ж он такого вчера сделал?.. И тут, к несчастью, он все вспомнил.

— А где профессор? — быстро спросил Дейв.

Гомес молча кивнул в сторону — там сидел бледный и несчастный Армендарис, изо всех сил кутаясь в толстое солдатское одеяло. Профессор устроился у самого края утеса и мрачно созерцал морскую гладь. Дейв повернулся обратно к майору.

— Выходит, уцелел. Как он?

Тот пожал плечами:

— Уцелел. Как у него дела, спросите сами. А я пошел к моим людям. Нам еще… этих… тьфу, язык не поворачивается их людьми называть… нужно собрать и увезти.

Дейв поднялся и подошел к неподвижной фигурке. Солдаты сгоняли оставшихся в живых сектантов и подталкивали их к грузовикам. Люди майора, похоже, очень спешили. Солдаты обходились с арестованными не очень-то вежливо, то и дело пихая их в спины и оступаясь — потому что почему-то смотрели все больше не вперед, а назад, на обманчиво спокойное море. Сектанты, пошатываясь, брели к машинам в полубессознательном состоянии — им явно было не до сопротивления.

— Педро?

Профессор повернулся к Дейву. В лице у него не было ни кровинки.

Дейв уселся на камень радом с Армендарисом.

— У тебя… получилось.

— Д-да. Пожалуй. Сам бы я, конечно, не справился. Хорошо, что я знал точные слова. Виппл — он был сильный. Очень сильный. Но в критический момент растерялся.

Так они сидели некоторое время, молча созерцая накатывающие от азиатских берегов волны.

— Слушай, ну так что, нефть теперь перестанет подтекать?

И тут Армендарис в первый раз улыбнулся. А потом не выдержал — и захохотал. Он смеялся так, что на глазах выступили слезы, а в боку заболело, смеялся так долго и громко, что Дейв испугался — а вдруг и Педро двинулся рассудком? Но нет, то был просто смех.

— Прости, дружище. Просто… вопрос смешной. И мне нужно было как-то сбросить напряжение. О да, можешь не волноваться: нефть больше не будет подтекать. Хотя я бы на месте вашей компании приготовился к аварийной ситуации в Луизиане — там, говорят, креолы безобразничают… ах да, вот еще что. Взгляни-ка туда, Дейв!

Дейв посмотрел туда, куда показывал друг. Взгляд скользнул вдоль песчаного полумесяца маленькой бухты, чуть задержался на куче мусора, бывшей когда-то домом несчастного Мартина Берча, а потом обратился к низким песчаным дюнам, за которыми стоял дом Родриго де Лима.

Стоял. Раньше.

Теперь на этом месте блестел гладкий белый песок, столь типичный для пляжей Тихоокеанского побережья.

Ричард Э. Лупофф

«ШЕПТУНЫ»

Так называемый офис так называемого издательства, выпускающего студенческую газету Милбрукской старшей школы, трудно было перепутать с респектабельной конторой какого-нибудь «Сан-Франциско Кроникл». Ну или даже — это если держаться географически близко к Милбруку — «Индепендент-Джорнала» в Марине. Картонка с кривой, от руки сделанной надписью болталась, кое-как приклеенная скотчем на матовом стекле двери. Надпись гласила: «Хай, Милбрук», а в душной комнатенке, со скандалом отобранной десять лет назад у учителя иностранных языков, тесно стояли исцарапанные и расшатанные столы, которых, кстати, было слишком много для такого крохотного помещения.

Карен Робертсон занимала самый обширный из них. На потертой, выполненной отнюдь не из благородных пород дерева столешнице предупреждающе высилась пластмассовая табличка с грозными словами «Главный редактор», а на тумбочке на колесиках рядом со столом громоздилась электрическая печатная машинка ветеранского вида, вся во вмятинах, царапинах и сколах.

Марио Чиполла и Энни Эпштейн сидели на неудобных жестких стульях напротив Карен. Все они учились последний год в Милбрукской школе. Еще шесть месяцев — и все, фю-ить — и с дипломами на руках они встретят последнее беззаботное лето своей жизни. Потому что потом начнется колледж. Они дружили, но осенью им предстоит разъехаться — кто-то окажется в расположенном на противоположном берегу залива Беркли, кто-то останется учиться здесь, в Марине, точнее, в соседнем Кентфилде — ну а кому-то предстоит переехать на пятьсот миль южнее — в Университет Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе.

Однако планы планами, а сейчас стояла зима, за окном лил дождь, небо Северной Калифорнии затянуло толстыми серыми тучами, а пятница выдалась отвратительная. Они сидели вокруг стола Карен и живо обсуждали задание, которое Марио и Энни предстояло выполнить сегодня вечером.

— Слушай, «Шептуны» никому не дают интервью, — твердо сказала Карен. — Энни, ты уверена, что вообще туда попадешь?

Энни перебросила через плечо прядь длинных медно-рыжих волос.

— Отец говорит, все под контролем. Мы придем, когда они будут настраивать аппаратуру, возьмем у них интервью, плюс нас пустят за сцену во время сегодняшнего концерта.

Марио энергично покивал, подтверждая слова напарницы. Машинально он полез в карман рубашки — пощупать, там ли, рядом с репортерской ручкой, драгоценный пропуск за сцену. Выглядел он весьма экстравагантно: небольшой квадрат плотной ткани, с лаконичной надписью — «Шептуны». Название группы напечатали фирменным шрифтом, а под ним читалось — Винтерлэнд, Сан-Франциско. Дату отпечатали специальными чернилами, которые флуоресцировали под лучом специального света.

С собой Марио прихватил «дипломат» с небольшим диктофоном, блокнотом и карандашами. У Энни на шее висел фотоаппарат — интересно, она хоть на ночь его снимает? — а рядом со стулом стояла внушительная сумка с дополнительным оборудованием — объективами и пленкой. Марио знал, что вспышку на сцене применять категорически запрещено, так что Энни, прямо как профессиональный концертный репортер, приучилась делать снимки на пленку с большой выдержкой и с максимально открытой диафрагмой при обычном сценическом освещении.

— Ну, положим, у меня-то как раз есть некоторые сомнения насчет интервью, — пробормотал Марио. — Ну, понимаете, они же теперь знаменитости… Два хитовых сингла выпустили, ну, вы слышали, наверное, — «Демониум» и «Эрик Занн». Плюс по телевизору их показывали, ну и…

Тут он красноречиво пожал плечами — мол, вы поняли. Звезды они теперь.

— Ой, слушай, кого я только не видела, — отмахнулась Энни. — Папа постоянно их домой зовет — они торчат у нас в бассейне, а я с ними знакомлюсь. Ну, или на концерты папа меня часто берет. Нормальные они люди — ну, в большинстве. Обычные, приятные ребята.

Марио и Карен вздохнули и промолчали.

— Хотя, конечно, — покивала сама себе Энни, — некоторые — просто психи натуральные.

— Вот именно, — пробормотал Марио, приглаживая шевелюру. — Психи. С жиру бесятся, наркотики употребляют и номера в гостиницах уделывают.

Он помолчал, потом добавил:

— Ну и фанаты, опять же. Тоже психи те еще.

Энни тут возразила:

— Да ладно тебе. Не все они психи. Я бы даже сказала — совсем не все. Во всяком случае, я с психами лично не встречалась — а я, надо тебе сказать, лично знаю каждого, кто записывался на нашем лейбле, в смысле, на «Дагоне». Плюс я еще кучу народу знаю не с «Дагона» — папа меня тоже знакомил. «Электра», «Лондон», «Эпик» — я их всех знаю, и они — не психи.

Марио вздохнул и поднял с пола чемоданчик с диктофоном. Потом встал и поплелся в угол, где стояла вешалка, и принялся натягивать пуховик с капюшоном.

— Ладно, поехали уже. Мы, конечно, едем против движения, но все равно — час пик. К тому же в центре города.

— Удачи! — крикнула им вслед Карен. — Привезите мне офигительный сюжет! Чтоб все от зависти лопнули!

Марио с Энни пошли по коридору, к входным дверям школы. После четырех — в такую погоду, да еще и в пятницу — в школе не было вообще никого.

Они расписались в книге уходов и приходов и, взявшись за ручки, поскакали вниз по ступеням. А потом быстро, пригибаясь под дождем, побежали к парковке, где стояла маленькая «Вольво» Энни. Папа подарил — последний класс школы, все такое, пусть у тебя своя машина. Вообще-то они с Марио не то чтобы встречались — встречались они как раз с кучей совсем другого народа. К тому же у них так и не получилось оказаться вместе в постели — хотя с кучей народа это как раз получилось нормально. Просто как-то так повелось, что они со средней школы держались вместе — вечеринки, танцы и все такое. Все вместе. Несколько лет. Так что…

Энни открыла водительскую дверь «Вольво-1800». И посмотрела через низкую, закапанную дождем крышу машины на Марио:

— Ну что, сядешь за руль?

Тот разулыбался:

— Ага… Ты же знаешь — не люблю, когда меня девчонки возят.

Энни фыркнула в ответ:

— Марио, ты ведешь себя, как твой прадедушка!

Но послушно обошла машину и выдала ему ключи, подождала, пока он усядется и дотянется до ее двери, чтобы открыть замок. Она откинулась в удобном эргономичном сиденье, пошарила в сумке с оптикой и достала очки-хамелеоны от Джерри Гарсия. Водрузила их на нос. Вечер выдался пасмурный и мокрый, линзы остались светлыми и прозрачными.

Марио переключился на пониженную передачу и плавно вывел «вольвушечку» с парковки, притормозил у знака «стоп» на выезде на улицу, а потом свернул на бульвар Сэра Фрэнсиса Дрейка и там уже переключил коробку на обычный режим: движение было не очень плотным, дождь сильным, впереди уже маячил съезд на шоссе.

Покосившись на свою спутницу, Марио заметил, что та активно роется в бардачке.

— Что ищем?

— Ты «Шептунов» вообще слышал?

— Только синглы, а что?

— Ну вот послушай тогда.

И Энни вытащила кассету из бардачка и уверенным движением вогнала ее в аудиосистему «Бендикс».

— Это их новый альбом. Называется «Ктулху». Папа домой принес — специально для меня. Это промокопия, альбом выйдет только на следующей неделе. Они поедут в рекламное турне с ним.

Марио покачал головой и объехал огромный «универсал»-«Олдсмобиль», занимавший весь ряд и половину бульвара.

— Автобус, блин, — пробормотал он.

Из четырех стереоколонок («Бозак», не фигня какая) послышалось журчание воды, поплескивающей на — что? Пристань? Нос катера? Постепенно звук нарастал, а с ним и сквозь него доносился невозможный, словно бы терменвоксовый стон арповского синтезатора, сменяемого глубоким, басовым гудением. Сначала Марио решил, что это ударник, а потом понял, что это басовые струны «Фендера».

— Ага, я узнал, — кивнул Марио.

И тут вступила вокалистка — послышался невероятный, нездешний женский голос, еще более нереальный в миксе наложенных треков, голос, прекрасно ему знакомый.

— «Перевозчик через Стикс», — сказал он. — Я это уже слышал — много раз причем.

— Знаю. Это главный хит альбома. Сингл выпустили еще месяц назад. А теперь они выпускают альбом и отправляются в турне. Мы прогнозируем ошеломительный успех. Сингл уже занял первые позиции во всех чартах…

— Энни, извини, но я ни фига не понимаю.

— Упс, прости. Это продюсерские дела. Папа много рассказывает о работе, а друзья у него в том же бизнесе. Короче, что я хочу сказать. «Шептуны» к концу года будут самой знаменитой группой в стране.

Марио задумчиво и неразборчиво побурчал в ответ. Беседа отвлекала его и от музыки, и от ведения машины — а оно требовало полного внимания. Прошлой осенью он умудрился помять бампер родительского «Аполло», и ему до сих пор высказывали свое «фэ» по поводу инцидента. И это при том, что его одноклассники давно наслаждались наличием собственного автотранспорта или по крайней мере гоняли на машинах предков. А он ездил на автобусе. Ну или набивался в попутчики, как сейчас.

Бульвар уходил в сторону, а он свернул на съезд к шоссе. Переключился сначала на третью передачу, потом, увидев, как оно на шоссе, на вторую. Впереди приключилась небольшая авария: «Плимут-Дастер» столкнулся с небольшим джипиком в веселую голубую крапинку — наверное, кто-то ехал домой со Стинсон-бич — и Марио быстро вывернул на шоссе, прямо в средний ряд и на полной скорости, и все за то короткое время, пока стереоколонки издавали согласный электронный вой, завершая очередной аккорд.

— Ух ты! — рассмеялась Энни.

— Слушай, — мрачно заметил Марио, не поддержав ее энтузиазма. — Рано радуешься. Мы еще интервью не взяли. Что, прямо больше никому они ничего во время концерта не скажут? Только нам?

— Угу.

Он недоверчиво покачал головой:

— А где, по-твоему, будет Вассерман? Его, что ли, не пустят? Ну или Фил Этвуд из «Экзаминера»? Он-то точно везде пролезет…

Шоссе закладывало пологие петли между холмами между Милл-Велли и Саусалито, вывернулось и рвануло через двойной туннель и потекло вниз по длинному спуску к мосту Золотые Ворота. Справа по-зимнему зеленые холмы затягивали полотнища пакостного тумана, которые ветры нагнали с океана и через долины Марина. Слева бесконечно тянулась огромная серая акватория залива, рябого от бьющих по воде миллиардов капель.

— Я же тебе говорила — они дают интервью по личной просьбе папы, — заметила Энни, и Марио встрепенулся.

— М-да. Нет, я просто немного удивился, вот и все. Хорошо, газеты их не устраивают, но почему бы не встретиться с кем-нибудь из «Роллинг-стоун». Там такие люди — дух захватывает! Бена Фонг-Торреса могли прислать, к примеру, а фотографом — Джина Маршалла или там Энни Лейбовиц. Или, опять же, того парня из «Рэмпартс», а Майкл Газарис бы снимал. Видела его фотографии Джаггера с последнего концерта «Роллингов»?

Ответа Энни он не расслышал — пришлось довольно резко притормозить перед будкой, где брали деньги за проезд по мосту. Потом он врубил первую передачу, резко стартовал и дальше уже меньше сорока пяти миль в час не ехал. Капли дождя стекали с лобового стекла. Надо же, еще и пяти вечера нет, а солнце уже село, небо серое в черноту, а мост освещают только здоровенные тыквенно-оранжевые, совершенно хеллоуинские по виду фонари.

Мост они проехали, не обменявшись более ни единым словом. В кассетнике все еще играл новый альбом «Шептунов». По капоту и крыше барабанили ледяные капли дождя, поскрипывали по лобовому стеклу «дворники», а новая резина Пирелли, которой щеголяла маленькая «Вольво», шелестела по мокрому асфальту.

Час пик, пятница — все едут с работы домой в пригороды. Из-за дождя пробок было больше, чем обычно, кругом гудели клаксоны. Марио плавно свернул с моста на Дойл-Драйв, удивленно присвистнув при виде встречного потока машин и автобусов — плотное движение этим вечером, ничего не скажешь. Они проехали мимо коринфских колонн фасада Дворца Изящных Искусств, вниз по страшной Ломбард-стрит, расцвеченной неоновыми вывесками мотелей и грязных заправок, и свернули на Филлмор.

Все стояли в очереди на светофор на Юнион-стрит. Со своего сиденья Энни показала на грязноватый магазинчик, который они только что проехали. Марио обернулся:

— Ты эту галантерейную лавочку имеешь в виду?

— А ты хоть знаешь, что здесь раньше было?

Марио отрицательно покачал головой.

— «Матрикс». Да-да, тот самый клуб. Папа говорит, что он меня водил туда, когда я была совсем маленькой. Я-то, конечно, ничего не помню. А ведь там все играли в свое время, все группы: «Аэроплейн», «Дорз», «Ворлокс», «Нью-Райдерз» — все, короче. Но это было давно, еще когда все хипповали и ходили на демонстрации против вьетнамской войны.

— Вон там? Где ж там клубу поместиться? — изумился Марио, а потом быстро поехал через Юнион вслед за «Порше-914». «Порш» быстренько запарковался, а Марио погнал вверх по улице.

— Там же сесть негде, как они там деньги зарабатывали?

— Я сама в шоке. А папа говорит, что тогда были другие времена — мир, дружба, жвачка и все такое. Все добрые, милые и чуть ли не святые.

— Ну-ну. На «Шептунов» его посмотри — те еще святые. Или теперь все не так, как в прежние времена?

— He-а, не так, — засмеялась Энни. — Эти прям в золоте купаются. Папа сказал, что лейбл им выплатил некислый аванс, плюс они еще нормально так зарабатывают концертами и телепрограммами. Раньше-то по телику рок-группы не показывали — ну, конечно, если ты не Элвис и не «Битлз» в гостях у Эда Салливана.

— Кто такой Эд Салливан? — мрачно поинтересовался Марио.

— Был такой вроде ведущий, типа как Дик Кларк. Вроде как — я не помню.

— Понятно.

«Ктулху», новый альбом «Шептунов», вышел вполне в духе времени: необычно звучащие, тяжелые гитарные рифы и куча непонятных слов про какого-то Реаниматора. Энни вынула кассету из «Бендикса» и засунула туда первый альбом группы — «Анубис».

Элегантные белые фасады Пасифик-Хайтс постепенно уступали место ветхим и грязным многоквартирным домам: Филлмор-стрит проходила не только через дорогие и престижные районы, но и через гетто.

— Чего-то мне не по себе здесь, — пробормотал Марио.

Он, не отпуская руль, проверил, заперты ли дверцы машины.

Энни промолчала в ответ.

— Слушай, — не отставал Марио, — я понимаю, что ты в музыкальном бизнесе рубишь больше моего, но, если честно, может, ну его, это интервью? А, Энн?

Она упрямо помотала головой, еще больше растрепывая медно-рыжую шевелюру.

— Марио, тебе нужно быть более уверенным в себе. Я читала кучу твоих статей, и мы уже не первый раз в паре работаем. Давай, не грузись, все будет хорошо. Обещаю.

Он заметил парковочное место около заколоченной и заброшенной церкви на Саттер-стрит и заехал туда задом.

— Надеюсь, не угонят и не обворуют, — пробормотал он и полез за сиденья за своим «дипломатом» с диктофоном.

— Да ничего с машиной не будет, — отмахнулась Энни.

— А я вот не слишком в этом уверен. Слишком дорогая машина для такого поганого района. Надо было в паркинге при гостинице оставить — вон, недавно «Мийяко» проезжали.

Но Энни оставалась непреклонной. Поддернув ремень тяжелой сумки с фотоаппаратурой, она решительно вылезла из машины.

Они прошли мимо целого ряда японских ресторанов — там в основном сидели приезжие азиатские бизнесмены, туристы и люди, пришедшие в «Винтерлэнд» до начала шоу. Марио посмотрел на часы:

— После интервью можем поужинать здесь. А потом уж пойдем на концерт. Как тебе такая идея?

Энни согласно кивнула.

Они прошли вверх по Пост-стрит, дошли до пересечения со Штайнер-стрит и пошли дальше — к служебному входу огромного концертного зала. Марио постучал в дверь пятидесятицентовой монетой, и гулкое эхо от металлического звона загуляло между тротуаром и цементными стенами.

— А твой отец придет?

— Ну, может, уже сразу на концерт, — ответила она, покачав головой. — Но у него сегодня встреча за встречей — так что он не слишком уверен был. Но утром сказал, что посмотрит, может, получится. Так что мы сюда сами будем прорываться.

— Понял.

Дверь служебного входа — весьма внушительная, железная и скрипучая — медленно отворилась, и из щели на них высунулась весьма злобная рожа.

— Мнэ… короче… «Шептуны» ждут нас, — промямлил Марио.

— Все билеты проданы! — рявкнул цербер за дверью.

— Нет-нет, мы…

Но любезный страж уже с грохотом захлопнул дверь перед их носом.

Марио тоскливо посмотрел на Энни, а потом охнул и чуть не стукнул себя по лбу от досады. Расстегнув куртку, он порылся в кармане, извлек свой пропуск за сцену и поднял его так, чтобы охранник сразу увидел. Энни ободряюще улыбнулась и перевернула сумку пришпиленным пропуском вперед.

Марио снова заколотил в железную дверь. Через несколько секунд дверь снова открылась, и из нее высунулся тот же охранник. Его лицо не обещало ничего хорошего настырным посетителям. Марио быстро показал ему пропуск.

Охранник присмотрелся, но никакого энтузиазма не проявил. И пробурчал:

— Концерт начнется через четыре часа. У вас пропуск — на концерт. Не на отстройку звука.

И дернул дверь на себя. Он бы ее снова захлопнул, но Марио успел сунуть в щель тяжелый высокий ботинок — такие в этом году в школе носили все поголовно. Охранник аж побурел от гнева:

— Да я…

— «Шептуны». Ждут. Нас. О нашей встрече договаривались «Дагон-рекордз». Идите и проверьте. Не пустите — у вас же неприятности будут.

Охранник издал нечленораздельное рычание, а потом рявкнул:

— Я спрошу у их менеджера! У Барта Старка! И не вздумай меня обманывать, а то и на концерт не пущу! Много вас таких ходит тут с приглашениями! И ногу свою от двери убрал быстро, а то отрежу нахрен и скажу, что так и было.

Марио неохотно отодвинул ботинок, и дверь тут же с грохотом захлопнулась. Он повернулся к Энни:

— Нормально, да? Интересно, этот перец меня сразу возненавидел или заранее?

— У него работа такая, — обнадеживающе улыбнулась Энни.

По лбу и мокрым, не прикрытым нейлоновым капюшоном волосам стекали капли дождя. В призрачном свете рекламного щита — на белом фоне красными буквами набрано было название нового альбома «Шептунов» — дождевая вода блестела, подобно смертной испарине. В переулке, в который выходил служебный вход, фонарей не было, и они молча стояли среди луж в бледных отблесках фонаря над дверью.

— У него просто работа такая, — тихо повторила Энни. — Это ж старина Гули. А как ему еще себя вести? Если б он не орал на каждого встречного-поперечного, сюда бы каждый вечер рвались всякие проходимцы, мошенники и фанаты.

— Мммм…

Ледяной дождь лил и лил с серого неба. Старина Гули задерживался. Наконец железная дверюга снова заскрипела — в третий раз. Гули высунулся — на этот раз его лицо выражало не безграничную ненависть и лютый гнев, а просто умеренную враждебность. Он махнул рукой — проходите, мол, и Марио с Энни наконец перешагнули через низкую железную ступеньку, отделявшую грязный крашеный пол коридора от замусоренного грязного асфальта улицы.

— Старк велел пропустить, — и Гули кивнул куда-то в пространство за своей спиной, в сторону невысокой узкой лесенки на чуть приподнятую над уровнем пола площадку.

Там стоял широкоплечий мужчина средних лет. Обрюзгшее лицо в венчике седоватых волос вполне соответствовало мятому серому твидовому пиджаку и мешковатым коричневым фланелевым брюкам. Он сжал губы в полосочку и сделал вид, что улыбнулся Марио и Энни:

— Вы — те самые ребята из школьной газеты?

— Да, сэр.

— Я Барт Старк. Хэл Эпштейн из «Дагона» сказал, что вы придете.

— Мистер Эпштейн — мой отец, — тихо проговорила Энни.

Старк сжал губы еще плотнее, и натужная улыбка почти исчезла с лица:

— Все понятно. Значит, так. Мои ребята сейчас отстраиваются. А вы пойдите, присядьте, а потом поговорите с Джонни и Олли.

И он уткнул большой палец в дубовую дверь за спиной.

Марио и Энни прошли через всю комнату до новой двери. Марио наклонился и осторожно прошептал:

— Джонни и Олли?

— «Шептуны», — тихо ответила Энни. — Джонни Кендрик и Оливия Олдэм. Ты что, вообще ничего про группу не знаешь?

— Тьфу ты, — потряс головой Марио и взялся за грязноватую медную ручку.

Дверь неохотно подалась его усилию и открылась.

— Конечно, знаю. Просто одно дело — Оливия Олдэм, а другое — Олли…

Войдя в огромный концертный зал, они прошли к первому ряду. Старые, заплатанные сиденья смирно выстроились вокруг танцпола. Энни быстро оглядела высоченный свод зала, покосилась на сцену — и принялась копаться в своей сумке с аппаратурой. Марио поставил «дипломат» на пол и уселся в пропыленное кресло. А потом посмотрел в сторону сцены. Она оказалась довольно высокой, в рост человека.

«Шептуны» уже заняли свои места на площадке, вокруг них суетились помощники звукорежиссера и осветителя: проверяли провода, устанавливали звуковые мониторы, примеривались к подсветке и прожекторам. Все до единого щеголяли в застиранных джинсах и затасканных футболках — ни дать ни взять, злая карикатура на Марлона Брандо в молодости…

Из музыкальных инструментов на сцене стоял лишь белый арповский синтезатор Дженни Кендрика. Собственно, оборудования на сцене оказалось негусто: синтезатор, два микрофона на хромированных штативах, здоровенная звуковая консоль с одной стороны и высоченные колонны двенадцатидюймовых и восемнадцатидюймовых колонок «Акустик» под мощными усилителями (оба, как заметил Марио, «Ампеги»).

— Слушай, а где группа? Они что, вдвоем, что ли? — удивленно поинтересовался он у Энни.

Она рассеянно покивала, поднимая взгляд от разложенных частей фотоаппарата.

— Ну да, вдвоем. А все остальное в записи идет. В смысле, все остальные инструменты и звуковые эффекты.

И она снова обратилась к стотридцатипятимиллиметровым линзам — их предстояло накрутить на «Никон Ф2» для особо длительных крупных планов.

Марио подрастерялся:

— Подожди-подожди… Ну, я, конечно, не знаю… но вообще, странно… в смысле, а это вообще этично — так делать? В смысле, это ж не дискотека, чтоб под фанеру играть…

— Это совершенно в порядке вещей. «Пинк Флойд» только так и выступал — все звуковые эффекты шли в записи. А первым совсем без группы знаешь кто обошелся? Тодд Рандгрен!

— Ух ты!

— Ага. Он прямо тут и выступал — все в записи. На сцене он с гитарой — ну и аппаратура.

— Ничего себе…

Ассистенты наконец убрались со сцены. Энни плавно переместилась от сидений к центру здоровенного, со спортивный зал площадью, танцпола: ей нужно было снять несколько общих планов; а пропуск за сцену пригодится для того, чтобы попасть за кулисы или на край сцены — чтобы отщелкать «Шептунов» во время концерта.

Джонни Кендрик встал за синтезатор, Оливия Олдэм — к микрофону в центре сцены. Заиграла музыка, девушка запела — звучал последний сингл группы. Марио смотрел на Джонни: тот выглядел весьма импозантно в черном шелковом костюме с красной искрой. На шее висела толстенная золотая цепь с огромным прозрачным драгоценным камнем — подвеска пламенела алым в свете софитов.

Темное, очень серьезное лицо клавишника обрамляли длинные прямые черные волосы. Над губой топорщились черные же усы. Ни дать ни взять — Омар Шариф, переодетый сатанинским жрецом. Марио даже полез в карман за четками, но потом вспомнил, что уж пять лет как их выкинул за ненадобностью. Потом снова оглянулся на Энни Эпштейн.

В зале не горел свет, только на сцене сияли огни рампы и прожекторы на балконе осветителя. Подсветка переливалась от слепяще-белого к оранжевому, красному, зеленому, голубому — и снова белому.

Энни целилась минолтовским фотометром в «Шептунов», а на круглом, подвижном лице сменялись гримаски — видно, что каждая перемена в освещении сцены либо выводит девушку из себя, либо, наоборот, радует. Марио улыбнулся: Энни, облаченная в объемистую стеганую куртку и драные джинсы, весьма напоминала сейчас хиппушку Пудж из культового комикса.

Встряхнувшись, он поднялся с кресла и тоже вышел на танцпол. Развернулся, посмотрел в сторону сцены. На таком расстоянии высота площадки уже ничего не решала, «Шептуны» просматривались прекрасно, и даже не приходилось голову задирать — как, кстати, тем, кто сидит в первом ряду.

Они оборвали песню — какой смысл проигрывать ее целиком, пока звук строишь, — и Оливия развернулась спиной к «залу» и подошла к Джонни. Они о чем-то заговорили, склонившись над «Арпом». Потом они покивали друг другу — видимо, пришли к соглашению — и Оливия проследовала обратно к микрофону. Она легонько взмахнула рукой, и из гигантских колонок потек нездешний низкий звук — вступление к другой композиции.

Марио, не стесняясь, разглядывал Оливию Олдэм — более двух непохожих с Кендриком людей трудно было бы сыскать. Он — жгучий брюнет, она — платиновая блондинка, чьи кудри вспыхивали радугой в меняющем цвета сиянии огней рампы; в белом свете она выглядела бледнее Джонни Винтера… Лицо у нее было под стать волосам — тонкое и бледное, а когда она улыбалась или пела, под тонкой кожей проступали все мускулы и сухожилия. А когда она поднимала руки — о, этот фантастический, невероятный жест, словно девушка пыталась уцепиться за видимую только ей спасательную веревку — ему казалось, что Оливия касается его тела.

Тут его продрала дрожь. Он зажмурился, а потом резко распахнул глаза. Подсветку отключили, и «Шептуны» стояли на сцене каждый в своем круге света от прожекторов: Джонни Кендрик — в озере голубого света, в котором он и впрямь смотрелся натуральным выходцем из ада, а Оливия — в будоражащем нервы потоке алого, в котором ее волосы, бледное, тонкое лицо и развевающееся на нездешнем ветру белое платье казались аппликациями из мокрой от крови ткани.

Марио, повинуясь безотчетному желанию, опустился на деревянный пол и сел, скрестив ноги.

Конечно, ему и раньше приходилось слышать «Шептунов»: весь этот и половину прошлого года — да, именно полтора года назад ребята возникли на музыкальном небосклоне, появившись буквально из ниоткуда, точнее, из какого-то городишки на Среднем Западе — так вот, на радио часто ставили их синглы, плюс он без остановки крутил их недавние «Анубис» и «Ночную тень» несколько последних дней — готовился к интервью. Ну и новый «Ктулху» он прослушал от начала и до конца, пока они ехали в машине. Но Марио никогда не слышал «Шептунов» вживую.

А сейчас они стояли перед ним на сцене. Их заливал свет, а зал лежал погруженный в полную темноту. С таким освещением «Шептунам» должно казаться, что они здесь одни — ну разве что ассистенты-техники работают. Однако посмотрите на их пластику, на то, как они поют…

И Марио почувствовал, что его в буквальном смысле уносит — куда? В какие-то иные миры, в астрал, в другое измерение, куда его ведут два существа — не люди, о нет, а некие извечные сущности, подобные тьме и свету, квинтэссенции инь и ян, чистейшие воплощения мужского и женского начала.

Подсветку снова включили, и черный Кендрик и бледная Оливия заливались то оранжевым, то зеленым, то красным и голубым светами, а нездешняя музыка, изливаемая мощными колонками и усилителями, казалось, шептала на ухо лично ему. Шептала — что?.. Он уже почти понял, почти дознался, что хотят ему сказать «Шептуны» — почти почувствовал трепетное, такое требовательное прикосновение Оливии…

— Эй, парень! Ты, случайно, не обкуренный?

Марио вздрогнул и отшатнулся — оказалось, чья-то тяжелая рука требовательно встряхивает его плечо. Он моргнул и обнаружил, что Джонни Кендрик и Оливия Олдэм уже ушли со сцены, а в свете прожекторов трудолюбивыми муравьями снуют техники, проверяя провод за проводом.

Обернувшись, Марио увидел над собой обрюзгшее лицо Бартона Старка. Тот выглядел крайне недовольным и гонял во рту здоровенную сигару — точнее, ее последний дюйм. Марио растерянно поморгал на менеджера. И столь же растерянно засопел. А потом положил ладони на пол и попытался подняться на ноги.

— Ты слышал, что я спросил? Обкуренный, говорю?

Марио отчаянно замотал головой:

— Нет, сэр, что вы…

— Вот оно что, — задумчиво покивал сам себе Старк. — Тебя от музыки повело. Ну что ж, бывает. Но смотри мне — мне здесь наркоманов не надо, понял? На концерт пусть приходят в любом виде, это не моя проблема. Но ты же за интервью пришел, да? Вот и давай — иди за сцену и общайся. Моим ребятам еще вздремнуть захочется перед концертом.

И он резко ткнул пальцем в дверь, ведущую из зала за кулисы. Собственно, через нее-то они сюда и попали.

Марио с силой потер ладонями лицо, поднял с пола «дипломат» с диктофоном и пошел к двери. Надо было собраться, и побыстрее. Энни уже собрала оборудование в сумку и шла чуть впереди. Он догнал напарницу у самых дверей, и они вместе шагнули в темноту — Старк следовал за ними по пятам.

Они снова оказались в грязноватой холодной комнате, через которую заходили — сюда вела лестница, над которой они впервые увидели толстяка менеджера. В ушах у Марио до сих пор стоял звон — хорошие у них усилители, ничего не скажешь. Да и в глазах до сих пор все плыло — видимо, сетчатка так и не адаптировалась после всех этих световых эффектов.

Энни Эпштейн куда-то запропастилась — видно, пошла менять объектив или вставляет новую катушку с пленкой. Марио застыл наверху лестницы и обернулся. Никого. Ни Старка не видно, ни охранника Гули, ни даже ассистентов.

Он положил руку на дверную ручку, нажал — и вошел в другую комнату. Ее заливал неяркий свет — то ли от скрытых в потолочных панелях ламп, то ли от свечей, расставленных на низких полках. Похоже, комната целиком была обита темным плюшем. Повсюду лежали потертые подушки черного бархата, на стенах колыхались темно-малиновые драпировки.

В воздухе стоял странный запах — немного затхлый. И одновременно — сладковатый. Он обернулся к двери, но то ли она незаметно закрылась и слилась с обивкой стен, то ли он просто незаметно для себя вышел на середину комнаты. Он посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит в центре ковра с очень отчетливым и сложным рисунком. Он попытался проследить извивы узора — они прихотливо изгибались, намекая и обрисовывая контуры — чего-то. Чего, он не мог разглядеть — во всяком случае в таком полумраке и мигающих отсветах.

С шелестом отодвинулись занавеси, и перед ним, между свечами, возникла бледная фигура. Оливия Олдэм вышла к нему, и в свете колеблющихся свечных огоньков она казалась даже тоньше, чем на сцене, и гораздо бледнее. Ее волосы сейчас выглядели совсем белыми, и Марио вдруг засомневался — а сколько же ей лет? Ему почему-то казалось теперь, что она гораздо старше, чем выглядит…

Он впервые смог заглянуть ей в глаза — бледные, как и все остальное в этой женщине. Странные, бесцветные глаза — то ли бледно-голубые, то ли бело-золотые, но, наверное, это из-за отблесков свечей, подмигивавших во всех углах комнаты.

Оливия Олдэм тихо сказала:

— Привет.

Короткое слово заставило Марио подпрыгнуть на месте — словно его током ударили. Он почему-то не ожидал, что она заговорит — странно, но это казалось невозможным, абсурдным. Она казалась существом из другого мира. А тут — обычное приветствие. Если бы Оливия медленно растворилась в воздухе, Марио удивился бы меньше.

Она подошла к нему и протянула руку — неужели для пожатия?

— Вы мистер Чиполла? Присаживайтесь, пожалуйста. Хотите чего-нибудь? Чаю?

Она махнула рукой, и рядом с одной из свечей Марио вдруг разглядел самый обычный поднос с чайником и чашками. Как это он не сумел их увидеть раньше? Он еле-еле выдавил из себя что-то похожее на «да».

Голос Оливии — тихий и очень мягкий, действительно похожий на шепот — как-то сам собой заползал ему в уши. Марио плюхнулся на обитую черным бархатом кушетку. Он чувствовал себя до невозможности неуклюжим.

Оливия Олдэм осторожно опустилась на сиденье рядом с ним — вся такая хрупкая-хрупкая. В руках она держала чашку. Марио заглянул ей в глаза. Золотые. У нее золотые глаза. И тут же он понял: вот она, самая красивая женщина в мире. И тут же почувствовал, как по уши заливается алой краской.

И неловко полез в «дипломат» за диктофоном и блокнотом.

— Эээ… тут… эээ… Энни… нууу… в общем, ее отец…

— Энни сейчас у Джона Кендрика, — Оливия улыбнулась, отпила из чашки и подняла глаза на Марио. — Она его фотографирует. В лучшем свете. В смысле — в более ярком.

— Д-да.

И Марио попытался тоже глотнуть чаю. Ему много рассказывали про всякие такие вот странные ситуации за кулисами, про опасности и про… искушения. И снова взглянул на Оливию. Полумрак, мягкие драпировки — все это удивительным образом гармонировало с ее обликом. Белое платье струилось и колыхалось, подобно прозрачным плавникам диковинной тропической рыбки. У Марио закружилась голова, а по спине побежали мурашки. Он отхлебнул еще горячего чаю.

А ведь снаружи все по-прежнему, напомнил он себе. А он, Марио, здесь по делу: он должен взять интервью для школьной газеты, а Оливия Олдэм — она просто вокалистка группы «Шептуны». Вот и все. А всего-то в сорока футах отсюда, за стенами концертного зала, в Сан-Франциско все идет заведенным порядком: пятница, зима, дождь, люди стоят в пробке на въезде на мост Золотые Ворота, туристы из Омахи и Осаки катаются по городским холмам на канатном трамвае, а полоумные студенты из Беркли и доживающие свой век хиппи из Хейта (точнее, того, что осталось от района, — «Лето любви», увы, давно уже миновало) выстраиваются в длиннейшую очередь перед дверями Винтерлэнда…

Он резко встряхнулся и посмотрел на Оливию Олдэм.

— Мнээээ… эээ… ну… а как вы начали свою музыкальную карьеру…

Главное в интервью — начало. Задать первые вопросы, взять ситуацию под контроль. Но Оливия снова повела рукой — вот так по-особенному, как только она умела, и Марио почувствовал, что не может двинуть ни рукой, ни ногой.

Она забрала у него из рук чашку, поставила обратно на полку. Поднялась на ноги и жестом приказала подняться ему.

— Эээ… я вообще-то хотел спросить… — он все еще пытался справиться с положением, вернуть ясность мысли.

Как же здесь душно, нужно глотнуть свежего воздуха… Душно и затхло, и еще запах этот… Он смотрел на Оливию и не понимал — та ли это тоненькая девушка. Ибо сейчас она смотрела на него сверху вниз, нависала над головой, а комната то сжималась, то раздвигалась до чудовищных размеров.

— Ну… — попытался он снова задать обычный вопрос, — ну как «Шептуны»…

Она улыбнулась и кивнула — мол, продолжайте, продолжайте.

— Ну, понимаете, у вас тексты не совсем обычные. В смысле, я вот что хочу сказать. Зачем вы пишете песни про всякие такие… ну… нездоровые, гадкие вещи. Вот. К примеру, ваш новый альбом. Что это за название такое — «Ктулху»? Это что-то значит? Может, какая-то старинная…

— Да, — кивнула она в ответ. — Это имя связано с одной весьма древней традицией. Очень древней. Вы можете даже сказать — древней религией. Религией тех, кто знает о Старших богах. О тех, кто снова откроет им путь.

— А при чем тут «Шептуны»? В смысле, если это религия…

— Эту религию уничтожили, истребили миллионы лет тому назад. Но она существовала — втайне. В отдельных селениях. Пятьдесят лет тому назад про нас узнали, втайне атаковали — и почти стерли нас с лица земли, как в далекой древности. Вы можете прочитать обо всем об этом. Ищите в книгах писателя из Провиденса.

— Но… но… — пробормотал Марио.

— Но сейчас, — твердо продолжила Оливия, — сейчас нас уже не остановить. Сегодня вы увидите — все. Сегодня вы увидите, как четыре тысячи юношей и девушек раскачиваются и поют вместе с нами, двигаются в ритуальном танце, призывают Старших богов — и поклоняются им.

Ее тонкая рука на его предплечье теперь казалась не хрупкой, а твердой и беспощадной, словно выкованной из стали. И она действительно нависала над ним, глаза Оливии горели, а белое платье развевалось и шелестело, словно обладало собственной жизнью, и было не обычной одеждой, а неким разумным существом.

— Зачем вы мне все это рассказываете? Вас же снова уничтожат! Я напишу о вас. И это напечатают. А фотографии Энни…

Он не договорил — Оливия рассмеялась. Ее холодному, пронзительному хохоту вторил другой, басовитый и низкий. Марио крутанулся на пятках и увидел Джона Кендрика. В свете огоньков черный шелк его одеяния переливался, посверкивали на темном красные искры, ярко сиял огромный камень на золотой цепи. А рядом с Кендриком стояла Энни — с совершенно пустым, бессмысленным лицом.

— Четыре тысячи человек, — мягко прошептал Кендрик. — Четыре тысячи юношей и девушек накормят своей жизненной силой восходящего зверя, призовут открывающего врата, вернут в мир Старших богов.

— Мы позволили вам прийти, чтобы от этой ночи сохранились свидетельства. Пиши, о юноша, используй все свое умение.

Он развернулся к Энни:

— И ты, девушка, старайся в полную силу. Сегодняшняя ночь переживет века. И вскоре, когда музыка Ктулху зазвучит из тысяч колонок, в миллионах разумов, великий услышит нас. Он придет. И Старшие боги — вернутся.

Кендрик подошел к двери, открыл ее и крикнул:

— Старк! Пошли этого никчемного Гули за едой. Пусть и для наших гостей что-нибудь принесет. Мы верим в силу печатного слова!

И он расхохотался и снова захлопнул дверь.

Ричард Э. Лупофф

КАМЕРА! МОТОР! ШУБ-НИГГУРАТ!

Один из самых притягательных городов на Старретте носит имя — о, пожалуйста, не удивляйтесь! — Голливуд. Ну, вы, наверное, помните, что на земле тоже когда-то был Голливудлэнд, который потом стали звать покороче — просто Голливудом. А потом уже появился тот самый, знаменитый Голливуд-на-Луне — ну, где снимали потрясающие спецэффекты и делали сногсшибательные трюки со светом — там же притяжение меньше, поэтому проще тягать громоздкое оборудование.

В свое время построившие Старретт, этот гигантский искусственный мир, курсирующий меж звезд, решили, что традиции — дело благое. И так на Старретте появился свой собственный Межзвездный Голливуд.

Вы наверняка слышали про Старретт, но на случай, если нет, то вот вам базовые факты. Внешняя оболочка Старретта настолько велика, что в нее помещается целая экосистема (не говоря уж о целой экономике). Так, Старретт перемещается от звезды к звезде и от планеты к планете, напоминая чем-то гигантский высокотехнологичный цыганский табор.

Косможители Старретта живут торговлей: купили здесь, продали там — причем подороже. Иногда они зарабатывают перевозкой пассажиров — межзвездные путешествия, особенно долгие, тоже прибыльны. Еще они курируют целую индустрию развлечений для работяг (в просторечии бетонщиков), которые специально прилетают на борт Старретта с очередной планеты.

А еще они продюсируют самые прибыльные шоу в известной галактике.

Но даже если вы и без нашего рассказа прекрасно знали, что такое Старретт, про Динганзихт-то вы уж точно никогда не слышали. Дело в том, что этот искусственный жилой спутник не перемещается на такие расстояния, как Старретт. Во всяком случае, на такие длинные расстояния. По правде говоря, Динганзихт вообще никуда не перемещается — ну разве что в том же смысле, что и все остальные наблюдаемые астрономами объекты. Одним словом, Динганзихт циркулирует вокруг тройной звездной системы Форнакс 1382. По мере того, как Форнакс 1382 смещается относительно других объектов во вселенной (если придерживаться той точки зрения, что вселенная продолжает расширяться), Динганзихт смещается вместе с ним. Но вблизи это не очень-то заметно.

Форнакс 1382 составляют 1382 Альфа, красный гигант; 1382 Бета, зеленый карлик; и 1382 Гамма, средних размеров желтая звезда главной последовательности — очень, кстати, похожая на освещающее землю Сол. Так вот, эти три звезды иногда называют космическим светофором, а еще их окрестили «три шарика мороженого: вишневое, лаймовое и лимонное».

Динганзихт представляет собой станцию впечатляющих размеров. Она движется по постоянной орбите вокруг гравитационной оси Вишенки, Лайма и Лимончика, таким образом, что три звезды системы Форнакс 1382 крутятся по своим собственным замысловатым траекториям вокруг Динганзихта. Ну а динганзихтерцы устраиваются у смотровых портов служащей им жилищем полой металлической сферы и упоенно созерцают бесконечное лазерное шоу. Вишенка восходит — Лимончик садится. Ну или Лимончик восходит — Лайм садится. И так далее, и тому подобное. Комбинации солнечных светов получаются фантастическими: когда ярко-оранжевыми, когда кислотно-зелеными, а когда и царственно-пурпурными.

Динганзихт — неподходящее место для дальтоников. Нет, ничего плохого с беднягой, не различающим цвета, там не произойдет. Просто жить в месте с такой природой и не вкусить от ее щедрости — очень горько.

Учитывая, что количество обитаемых миров в галактике виртуально бесконечно — и активно к этой бесконечности стремится — рынок товаров, поставляемых обитателями Старретта и подобных ему звездных таборов, тоже был совершенно неограничен. Конечно, косможители могли бы просто-напросто тиражировать уже существующие шоу и продавать их свежеоткрытым клиентам, но это бы свело на нет творческую составляющую искусства и сделало бы его исключительно коммерческим. Поэтому они настаивали на том, что надо создавать каждый раз новые шоу, спектакли и фильмы.

В Межзвездном Голливуде подвизалось множество студий, но самыми большими и успешными были «Тридцатый Век-Биоид», «Юниверсал-Безразмерностед» и «Асахи-Кирин-Покемонц». В рейтинге за ними следовала — с большим отставанием, конечно, — четвертая фирма со скромным, ни на что не претендующим названием «Колоссал-Всегалактик-Продакшнз», а по-простому и покороче — «Коликпродз». Во главе «Коликпродза» стоял некий Таркин Армбрустер IV, урожденный Исидор Штикпластер — дерганый, лысеющий, сигарососущий гражданин средних лет со странным вкусом в одежде — он вечно носил какие-то древние, совсем немодные вещи. Вот, к примеру: все светила фэшн-индустрии Межзвездного Голливуда разом сказали — сейчас носят воротники-бабочки, полосатые галстуки, темные пиджаки, котелки и зонтики. А он? А Таркин Армбрустер все еще таскает на себе флюоресцентные рейтузы и бирюзовый шлем — а ведь так уже несколько часов как никто не ходит! Все студии и пивные в шоке от мистера Таркина, одним словом.

А еще Таркин нервничал и дергался по совершенно уважительной причине — «Коликпродз» переживала тяжелые времена. Ее настиг финансовый кризис. Кстати, должность финансового директора студии занимало совершенно потрясающее существо, по документам проходившее как Памела Роуз Тремейн, но в профессиональной среде известное как Голда Абрамовиц. Голда весьма отличалась от остальных старреттян — ведь те, как один, происходили от землян со старой Земли. Голда также принадлежала к человеческой расе — но к ее фомальгаутской ветви. На Старретт она переселилась, когда тот находился на орбите ее родного Фомальгаута VIII. По правде говоря, отличить ее от коренных старреттян было не очень-то просто — ну разве что рост чуть выше среднего (метра два с половиной) и кожа блестящая и зеленая.

А надо сказать, что в эпоху поголовной специализации Динганзихт как раз отличался очень высокой специализированностью населения. Так, галактика знала планеты, специализированные чуть ли не полностью на сельском хозяйстве. А другие, к примеру, развивали тяжелую промышленность, легкую промышленность, искусства или посвящали себя целиком молитве (как, к примеру, широко известная Преподобный Джимми Джо Джиттер — да, планета так и называется, Преподобный Джимми Джо Джиттер).

А вот Динганзихт специализировался на высоких технологиях.

Почти все его пространство (лишь минимум систем обеспечивал базовые потребности навроде снабжения населения пищей) занимали научные лаборатории, исследовательские центры и испытательные полигоны. На Динганзихте действовало несколько независимых организаций, и каждая из них финансировала сама себя, изобретая и продавая жителям галактики какие-нибудь полезные вещи и приспособления.

Так, к примеру, на Динганзихте располагалась Корпорация Эдисона/Циолковского, успешно продвигавшая свой мега-популярный котоотпугиватель на колесиках; ОАО «Вье-Карре Чугун и Чушки», которой вселенная обязана изобретением гиперпрыжкового двигателя, благодаря которому Старретт и ему подобные станции могли перемещаться от звезды к звезде в рекордно короткое время; не позабудьте и о «З. З. Захарий и Примкнувшие», которые создали дупликатор материи — вот уж поистине революционное изобретение, из-за которого пролилось столько слез счастья и горя по всей галактике!

Ну и самое главное — «Макротек К°».

Да уж, К° в названии «Макротека» обозначала поистине К° для компании!

На «Макротек» работали лучшие умы Динганзихта, то есть, по сути дела, лучшие умы галактики. А зря, кстати. Лучше б все эти умы держались от «Макротека» подальше, но кто ж знал, что так все нехорошо обернется…

В это самое время в личном кабинете Таркина Армбрустера происходила весьма жесткая дискуссия. Надо сказать, что кабинет директора студии не отличался размерами и обставлен был чрезвычайно скромно — в подражание стилю эпохи любимого исторического персонажа Таркина, австрийского императора Франца-Иосифа. Таркин лично присутствовал на совещании, раздавая гостям толстые черные сигары из На-Бис-Гаваны, разливая в стаканчики ром из Пуэрто-Плюс-Рико и обильно потея, — и это несмотря на безукоризненно работающие в помещении системы климат-контроля.

Среди собравшихся также фигурировали: Горт Свиггерт, представитель ревизионного комитета студии, — на нем переливался красным и черным традиционный костюм арлекина, Голда Абрамовиц, как обычно завернутая в искусственный мех белого медведя, и Мартин ван Бюрен МакТавиш. МакТавиш присутствовал в качестве сценариста, причем лучшего из лучших, во всем Голливуде. Он щеголял в килте, берете, а на поясе висел неизменный спорран. На волосатом колене балансировал портативный компьютер. Он был чуть поменьше обычного имма (если вы не знаете, что такое имм, вы явно никогда не играли в мрамоты).

Всякий раз, когда Горт Свиггерт выдавал Таркину Армбрустеру очередную порцию финансовой информации, алые параллелепипеды на его костюме вспыхивали. Армбрустер потел, зажигал новую или потухшую сигару и глотал ром стаканчиками. Финансовый отчет отнюдь его не радовал.

Голда Абрамовиц высунулась из горы белого меха и сообщила:

— Я знаю — я уверена — этот фильм сорвет банк. Мы заработаем на нем состояние. И он спасет Колоссал-Всегалактик. Но тут нужно действовать с осторожностью — любая ошибка нас утопит. Другого выхода я не вижу. Мы не выживем, если дальше будем делать шоу для «Субботнего ночного эфира» во внутренней сети станции. Нам нужно что-то совершенно другого уровня качества.

Таркин Армбрустер вытер обильно покрытый испариной лоб:

— Голда, я тебя очень хорошо понимаю, но… фильм ужасов?.. Высокобюджетный фильм ужасов? Ты предлагаешь нам пойти ва-банк с этим?

Голда обернулась к сидевшему рядом:

— Расскажи ему, Мартин.

Мартин ван Бюрен МакТавиш внимательно смотрел на экран своего компьютера. Тот мог не только отображать, хранить и редактировать тексты, но также и показывать головидео, функционировал как игровая приставка и как синтезатор, способный выдать любую музыку, которую когда-либо сочинили люди (ну или создать новую мелодию согласно выбранным МакТавишем параметрам) или издавала в качестве тревожного сигнала духовка.

— Чего? — поднял голову Мартин.

— Про проект Тарки расскажи, да? — повторила Голда.

— Ааа, про проект… — Мартин еще немного повозился с компьютером, потом выключил его и запихал в спорран.

— В общем, мы тут девочек из маркетинга подпрягли нам исследование сделать, и девочки выдали нам на-гора такие цифры, что вообще. Короче, они сказали, что реально крутой ужастик на голо-экране может стартовать на двадцати тысячах планет минимум. А может, и на тридцати тысячах. Мы…

Армбрустер перебил его:

— А ты что скажешь, Свиггерт?

Он вытащил новую сигару и опрокинул стопочку рома.

— Ты видел эти цифры?

Свиггерт кивнул:

— Выглядят внушительно.

Красные параллелепипеды на его костюме побледнели до тускло-охряного цвета, зато черные довольно заблестели. Яркое свечение черных ромбов производило неизгладимое впечатление на неподготовленного зрителя.

— Хм… — засопел Таркин Армбрустер IV. — И какие планы по сценарию? Будем снимать, как в старые добрые времена, про всяких чудищ под кроватью?

МакТавиш засунул руку в спорран и снова извлек оттуда компьютер. Машина выдавала текст по методу Брайля, и хотя МакТавиш не был слепым, он научился считывать азбуку для слепых пальцами с экрана.

Он положил руку на компьютер и сказал:

— Я хочу снять фильм под названием «Ужас в Данвиче».

Хотя дупликатор материи изобрели на Динганзихте, точнее, в электротехнологическом подразделении «Макротека», сокращенно «Эл. Ти. Ди.», пользоваться дупликаторами на Динганзихте строжайше запрещалось. И хотя сначала они присутствовали здесь в большом количестве и оказались весьма полезными, затем они доставили столько проблем, что от их использования пришлось совершенно отказаться.

Приведем самые красноречивые примеры.

Вот вам случай Лурлин Лурии — религиозной фанатички, пожалуй, единственной религиозной фанатички, которая когда-либо жила на Динганзихте. Эта женщина создала религию, все последователи которой должны были питаться исключительно красным стручковым перцем и думать о цифре восемь. Понятно, что найти единомышленников ей оказалось весьма непросто. Однако она-то сама полагала, что все должны обратиться в ее веру, принять ее диету и образ мыслей, и тогда в космосе, населенном братьями и сестрами по вере, наступит наконец мир и покой.

И тогда Лурлин подумала: раз только я во всем мире понимаю, что только моя религия ведет к спасению, то человечество спасется только в том случае, если будет в точности походить на меня.

И она стала приглашать людей к себе и проводить их через приемник дупликатора, замаскированный под прихожую. А Лурлин, надо вам сказать, задала в настройках аппарата себя как конечный образец, поэтому органы, клетки и даже молекулы ее гостей дупликатором разбирались на отдельные атомы и потом собирались в виде новых Лурлин Лурий. Которые, понятное дело, полностью разделяли взгляды оригинальной Лурлин на диету и религию.

Даму, конечно, в конце концов выследили и обезвредили (однако спецназ понес тяжелые потери: дюжина бойцов превратилась в ходе операции в Лурлин Лурий). Так вот, обратно в себя удалось превратить отнюдь не всех Лурлин! Представляете, какой кошмар?

Когда на Динганзихте началась компания по изъятию дупликаторов, граждане принялись протестовать, приводя вполне логичный аргумент: почему вменяемые, невиновные, честные пользователи аппарата должны пострадать наравне с относительно малым количеством сумасшедших, виновных и склонных к махинациям граждан, похожих на Лурлин Лурию. Однако общество так и не пришло к единому мнению, как же можно обеспечить безопасность и ограничить количество пользователей дупликаторов только надежными членами социума.

Кстати, изъять аппараты оказалось не так-то просто: если у кого-то уже стоял дуп, а у его друга — еще один, люди безропотно сдавали первый, но сначала прогоняли через него второй — а потом просто тихо собирали аппарат-копию. А так можно было сделать даже не один аппарат, а два. А потом три, четыре — да сколько угодно.

В общем, конечно, дупы сумели конфисковать подчистую — но боролись с ними долго, очень долго. Надо сказать, что на станции побольше, и менее дисциплинированной, чем Динганзихт, подобная операция оказалась бы и вовсе невозможной.

Однако все это уже осталось в далеком прошлом. Сейчас перед компанией «Макротех» стояла совсем другая проблема, порожденная, кстати говоря, исследовательским проектом, который разрабатывало все то же электротехнологическое подразделение, что породило джинна в бутылке, то есть дупликатор материи.

Теперь они занимались вопросом мгновенной коммуникации.

Надо сказать, что вопрос этот представлялся весьма важным. Впервые он возник, когда космические путешествия стали обыденной реальностью. В те старые добрые времена, когда все жили на одной и той же планете, сообщение посредством радиоволн вполне удовлетворяло всех и считалось достаточно быстрым. И в то время люди даже верили, что радиоволны и свет распространяются мгновенно. Нет, конечно, потом они выяснили, что и то и другое имеет определенную скорость распространения, которую нужно умножать на расстояние, но, скажите на милость, если радиоволна способна обежать планету за одну восьмую секунды — кому сдались такие подсчеты?

Но постепенно расстояния увеличивались, и когда дело дошло до межпланетных дистанций, ответа на сообщение приходилось ждать все дольше. Сначала речь шла о минутах. Потом о часах. А потом ты говорил: «Мам, у нас тут ясное утро, и мы тут матч выиграли», а в ответ получал: «Молодец, не забудь поужинать, у нас тут уже темно».

Так вот, а если сообщения приходилось передавать от одной звездной системы к другой, бедным людям приходилось ждать ответа годами!

Вот почему электротехнологическое подразделение «Макротеха» усиленно работало над проектом.

Руководили исследовательской деятельностью молодые и очень перспективные ученые — Александр Ульянов и умница-красавица Эми 2–3–4 аль-Кхнему.

На самом деле Алекс и Эми работали не покладая рук и уже добились очень неплохих результатов. Но большие шишки в корпорации (равно как и высший менеджмент Динганзихта) жестко контролировали ход исследований. В памяти у всех еще были свежи болезненные воспоминания о дупликаторах материи и неприятной истории с Лурлин Лурия.

Кстати, маленькая колония абсолютно идентичных друг другу Лурлин Лурий все еще существовала. Их, бедняжек, конечно, изолировали — в том числе и потому, что никто так и не смог установить, кто из них настоящая (и виновная в преступном умысле) Лурлин, а кто невинные жертвы ее коварства. Поэтому их держали всех вместе в уютном, закрытом для посещений жилище. Лурлины были вполне счастливы в обществе себе подобных: они медитировали над цифрой «восемь», питались перчиками и постепенно старели. А ученые из психотехнологического отделения «Макротеха» радостно их изучали.

Вот почему никто не хотел, чтобы новое изобретение вызвало массу проблем, а нервный менеджмент бурно опекал совместную работу Александра Ульянова и Эми 2–3–4 аль-Кхнему.

Сам-то Таркин Армбрустер IV совсем не хотел снимать фильм ужасов. Ему гораздо больше нравилась идея приключенческого кино — Карибы, пираты, сабли-ружья-пистолеты и все такое. Ну или в крайнем случае — экранизировать какой-нибудь библейский сюжет. Или вот даже вестерн снять — тоже приятно. Но Голду Абрамович и Мартина ван Бюрена МакТавиша поддерживал Горт Свиггерт, а старина Тарк весьма прислушивался к тому, что имело ему сказать лицо, надзиравшее за финансами студии.

В общем, он дал добро на съемки ужастика.

МакТавишу не составило никакого труда написать по «Данвичскому кошмару» сценарий. В конце концов, этот рассказ принадлежал перу одного весьма древнего автора из Новой Англии и заслуженно считался одним из самых удачных. Вещи этого писателя обычно выигрывали не за счет напряженного сюжета, а за счет атмосферы, однако этот текст выделялся среди прочих — очень кинематографичный, с яркими образами и хорошей динамикой. К тому же с парой сцен — пальчики оближешь при экранизации.

«Данвичский кошмар» — это, собственно, история про то, как жил-был на свете несколько неуклюжий молодой человек по имени Уилбур Уэйтли Уотли. И этот Уилбур, надо вам сказать, зимой и летом ходил одним цветом, то есть в просторном плаще, словно какой-нибудь эксгибиционист. Первые две трети рассказа Уилбур так и ходит в плаще, интригуя публику, и ничего особенного не происходит. Зато потом плащ — ка-аак распахнется! Да как вылезет из-под него — такое!

А еще у Уилбура есть братик, причем его тоже долгое время не видно не слышно, а появляется он ближе к кульминации. Зато появление у него — всем появлениям появление, и если вас тошнило от Уилбура, то близнец его — это просто нечто. Жуткое, короче, дело.

Вот почему у Голды Абрамовиц возникли серьезные проблемы с подбором актеров на эти роли.

Марти МакТавиш написал сценарий в рекордно короткий срок — он работал так быстро, что аж компьютер дымился. Кастинг тоже проходил нормально. Голда сумела заполучить Нефертити Логан («блондинку сезона», между прочим) на роль экзотической альбиноски Лавинии Уэйтли. А для полноты контраста на роль Салли Сойер она пригласила жгучую брюнетку Газу де Луре И.

На главную мужскую роль (профессора Генри Армитэйджа) они пригласила красавца сердцееда Рока Квартца. Все свое свободное время Рок проводил, вертясь перед зеркалами. А во время съемок он вел себя так, словно стоял не перед камерой, а перед зеркалом. Как вы можете вообразить, женские сердца бились с тоненьким звоном и дюжинами.

Куртиса Уотли — представителя не вымершей еще ветви семьи — играл Роско Инелеганте. На самом-то деле актера, конечно, звали совсем не Роско, и уж тем более не Инелеганте. Но поговаривали, что пытаться узнать его истинное имя — дело гиблое и даже опасное, поэтому в Межзвездном Голливуде все вполне удовлетворялись его сценическим псевдонимом.

А вот исполнителей на роли мальчишечек Уотли, Уилбура и его братца-близнеца так пока и не нашли.

И, похоже, среди голливудских актеров подходящей кандидатуры было не найти.

Нет, конечно, Голда могла без проблем отыскать актера на роль Уилбура-в-плаще-с-головы-до-ног. Ну, в смысле, до эпизода, когда происходило распахивание плаща и — ах и ужас. Кто-нибудь вроде Карлоса Карха вполне мог бы сыграть его: в конце концов Карлос прославился, исполняя роли маньяков, насильников и мрачных здоровяков, рыча с экрана и успешно пугая почтеннейшую публику.

Однако даже мрачного обаяния Карха (который, кстати, в обычной жизни был тишайшим и любезнейшим человеком, хорошим семьянином и любящим отцом) не хватило бы, чтобы передать весь ужас, внушаемый персонажем Уилбур-со-всем-что-под-плащом-наголо!

Мартин ван Бюрен МакТавиш продемонстрировал всем отрывок из рассказа, где описывался персонаж — о боже, это было что-то невообразимое! Какие-то щупальца, несколько ртов, вокруг мех и крохотные глазки меж розовых реснитчатых век, по всему телу годовые кольца, гребнистые лапы с кровянистыми прожилками…

Голду Абрамовиц чуть не стошнило, когда она все это прочитала.

Они попытались обрядить Карлоса Карха в резиновый костюм с киберприводом. Привод работал, щупальца полоскались в воздухе, вид получался вполне отвратительный.

Но. «Но» заключалось в том, что и Нефертити Логан, и Газа де Луре II, и сама Голда Абрамовиц находили Карлоса Карха в костюме со щупальцами весьма возбуждающим. При этом они совершенно не могли (ну, или не хотели) объяснить пораженным мужчинам причины такой странной реакции на резиновый типаж с присосками и мехом.

Карлос вообще не понимал, что происходит, поэтому они с Мартином ван Бюреном МакТавишем устроили мозговой штурм — предварительно стащив у Таркина Армбрустера бутылку пуэрто-плюс-риканского рома. Помудрив над ней некоторое время, мужчины пришли к следующему выводу: похоже, Нефертити, Газу и Голду посетили схожие эротические фантазии на тему, каково было бы оказаться в постели с существом, оснащенным таким количеством щупалец, присосок, ртов, глаз и лап (плевать, что гребнистых и с кровянистыми прожилками).

Карлос с Марти подошли к Газе на следующий день и задали ей прямой вопрос. Но актриса уклонилась от прямого ответа: глаза ее заволокло туманом, она нежно улыбнулась и тихо проговорила: «Карлос, сердце мое, давай ты наденешь костюм, мы уединимся и проверим, насколько верна ваша теория…»

Но Карлос не согласился уединяться, поэтому теоретические выкладки так и не прошли проверку практикой.

Но это была вовсе не единственная проблема на съемочной площадке. Ладно, у Уилбура Уотли с костюмом приключилась некоторая незадача. Но что делать с ролью брата-близнеца? Вот где таился ужас художника по костюмам! Марти МакТавиш выдал технические характеристики и прочие параметры для братца — они подробно описывались собственно в тексте рассказа. Кстати, авторские права на него давно истекли, что не могло не радовать как Таркина Армбрустера, так и его клетчатого арлекина Горта Свиггерта.

Итак, что нам известно о брате Уилбура:

«Больше, чем амбар… из извивающихся канатов… все оно похоже на куриное яйцо, только такое, что больше и не представить… с дюжиной ног, похожих на бочки, и они наполовину закрываются, когда оно ступает… ничего в нем нет твердого… все, как студень, как будто все сделано из раздельных извивающихся канатов, которые собрали и прижали друг к другу… над этим большие выпученные глаза… десять или двадцать ртов или хоботов, которые торчат у него со всех сторон, большие, как труба дымохода, и они все время вскидываются, открываются и закрываются… все серые, с такими голубыми или багровыми кольцами… и о Бо-о-же праведный на Небесах — там пол-лица на верхушке!».[14]

Они попытались нарисовать это все на компьютере. Получилось любопытно, но непохоже.

Потом они попытались снять это все с помощью миниатюрных моделей и последующего монтажа. Ничего не вышло.

Тогда они построили муляж в полную величину, но конечный результат выглядел как бедный полужирафик-получерепашка из популярного детского комикса и совершенно не напоминал грозный гибрид человека и зловещего инопланетного монстра.

Но случилось так, что как раз в самую горячую пору — проект разваливался на глазах, столкнувшись с непреодолимыми трудностями — Таркин Армбрустер, Голда Абрамовиц и представленная ими «Колоссал-Всегалактик» неотвратимо приближались — вместе со станцией Старретт к тройной звезде Формакс 1382.

И Таркин Армбрустер на пару с Голдой Абрамовиц решили: если супермегаученые светила Динганзихта не помогут им сваять натуру для съемок, то такую натуру сваять не сможет вообще никто. В конце концов, изобрели же они котоотпугиватель на колесиках? Ну так пусть поломают голову над костюмом пришельца для «Колоссал-Всегалактик»…

Таркин и Голда вскочили на борт ультралегкого космического шаттла «Клэр Вингер Харрис». Конечно, они могли покинуть станцию более комфортным образом, стартовав из космопорта в непосредственной близости от Голливуда. Но они так спешили, что предпочли пересечь полое нутро Старретта и вылететь с противоположной стороны станции — прямо мимо острова Каспак, если вам это что-то говорит.

Чтобы добраться до Портала Каспака, «Харрис» на полной скорости пересек низкогравитационную зону в геометрическом центре Старретта.

А надо сказать, что в точке нулевой силы тяжести и окружающей ее низкогравитационной зоне вовсю бурлила, произрастала и размножалась жизнь — в самых причудливых своих животных и растительных формах. Так, к примеру, там разводили невесомый лишайник. Там плавали водяные пузыри, в которых прекрасно себя чувствовали разноцветные — и тоже круглые — рыбины. Там даже вывелась особая порода безлапых птиц, которые все время летали и не садились на землю (которая там отсутствовала) даже для того, чтобы отложить яйца в гнезда (гнездились, кстати, эти пичуги на невесомостном лишайнике).

У этого мха наличествовала одна весьма примечательная особенность. В нем развилась сложная, не поддающаяся классификации система нейронных связей — подо что тут же подвели теорию, гласящую, что сознание и разумность — это не некий отдельный признак некоторых особей, развивших их в результате эволюции, а непременный атрибут любой достаточно сложной формы жизни и сигнальной системы.

А невесомостный лишайник, дрейфующий в полом центре станции, как раз и являлся достаточно крупной, достаточно сложной и к тому же передающей сигналы формой жизни — так что вуаля!

В результате внутри Старретта появился и развивался — как бы странно на первый взгляд это ни звучало — умный мох.

И вот, представьте себе, через пустое нутро Старретта летит ультралегкий шаттл и несет прочь от Голливуда толстого, лысого, потного и накачанного ромом директора студии с неизменной сигарой во рту — и двухсполовинойметровую элегантную зеленокожую даму в белом полярном мехе.

И о чем, как вы считаете, размышляют Таркин и Голда, пока летят мимо колышущихся зарослей невесомостного лишайника, свободно перемещающегося по центру Старретта?

Да как раз о примечательном внешнем облике братцев Уотли! Обо всех этих щупальцах, присосках, недоразвитых глазках с ресничками и извивающихся канатах и ногах, подобных трубе дымохода, и, конечно, об о Боо-ооооже праведный! О половине лица на верхушке!

А теперь мы вас познакомим с П. Х. Кулаком Коннотом.

Господин Коннот руководил службой безопасности корпорации «Макротех». Немолодой, красномордый и седоволосый господин Коннот повидал в жизни всякого и пережил множество карьерных взлетов — и неизбежных падений. Сейчас он занимал должность ответственную, но не сильно видную и приметную. Тем не менее она обладала в глазах Коннота одним неоспоримым достоинством — позволяла воплощать в жизнь самые смелые фантазии.

Еще юношей Кулак хотел стать полицейским. И ходить, как положено полицейскому, в форме, при пистолете и значке. Он не смог бы объяснить, почему ему так нравится именно эта профессия. Если бы уровень развития позволил, он бы осознал, что, скорее всего, дело в дефекте личности, в подсознательном чувстве собственной неадекватности и психической неполноценности, — чувстве, которое заставляет его искать положения, позволяющего подавлять других людей и командовать ими.

И вот Кулак вырос, и мечты его осуществились — он стал полицейским.

Как так вышло, что ему пришлось уйти собственно из полиции — это отдельная история. Так или иначе, но полицию он покинул ради карьеры частного охранника. Человеком он был старательным и исполнительным и из вышибалы в форме быстро дорос до агента в штатском — а потом и вовсе до главы службы безопасности компании. К этому времени он уже вполне уяснил, что у агента в штатском гораздо больше силы и власти, чем у находящихся у него под командованием туповатых квадратных морд в устрашающей униформе.

А кроме того, теперь у него был всем значкам значок — красивый, начищенный. Он его всегда носил с собой в коробочке — чтобы выхватывать и с гордостью демонстрировать перед носом зазевавшихся гражданских лиц. А еще он носил в портупее под мышкой короткоствольный револьвер-«бульдог»; револьвер он купил в антикварном магазине на Мирзам Бета IV. Кулак лично отремонтировал его и теперь поддерживал в рабочем состоянии, постоянно разряжая и перезаряжая.

А между тем высший менеджмент «Макротеха» сидел и не знал, что же ему делать с проектом Александра Ульянова и Эми 2–3–4 аль-Кхнему. Деятельность молодых людей немало беспокоила почтенное начальство.

С одной стороны, аппарат, позволяющий мгновенную коммуникацию, стал бы грандиозным открытием для межзвездной цивилизации. Вот, к примеру, гиперпрыжковый двигатель, который изобрели конкуренты из «Вье-Карре Чугун и Чушки», обернулся сущей манной небесной! До того, как гиперпрыжковые двигатели пошли в массовое производство, все путешествовали со скоростью света. Точнее, со скоростью, по асимптоте приближающейся к скорости света. То есть от Сол до Центавра — четыре с лишним года, а от Центавра до Иггдрасиля — четыреста тысяч световых лет (правда, в те времена и Иггдрасиль никому не сдался, на таком-то расстоянии).

Ну а потом инженеры «Вье-Карре» изобрели гиперпрыжковый двигатель, а маркетинговая служба компании всерьез занялась его продвижением на межзвездном рынке. И вскоре всё, абсолютно всё, поменялось. Корабли-разведчики, а затем и огромные эмиграционные транспорты, полные колонистов, а потом и — конечно — торговые суда и дрейфующие «цыганские таборы» вроде Старретта, Вейнбаума и Зилии Рида — все они теперь могли перемещаться по галактике в мгновение ока. Ну, во всяком случае, если сравнить это мгновение с временными затратами в те времена, когда все перемещались с черепашьей скоростью света.

Нет, гиперпрыжковый двигатель не позволял развить скорость, большую скорости света. Тахионы и прочее тоже тут были ни при чем. Равно как и знаменитые (жаль, что, скорее всего, не существующие) пространственно-временные туннели. Разработанный «Вье-Карре» гиперпрыжковый двигатель позволял именно что гиперпрыжок: корабль шел наперерез пространственно-временным векторам и возникал в обычном пространстве в нужной точке. Да, конечно, время на путешествие по-прежнему приходилось затрачивать — но не такое, как в старые времена.

То есть происходило примерно следующее. Представьте себе, что вы сидите у себя в доме в каком-нибудь, к примеру, городе Кснмпр’пр на планете Гудини III — и вот вы сидите на одном месте, а между тем мир под вами вращается, причем со скоростью тысячи миль в час. Вот примерно так и выглядит путешествие в пространстве, во время которого ты остаешься на одном месте.

А теперь прибавьте к этому суммарные скорости движущихся вокруг вас предметов: скорость вращения планеты Гудини III, ее движения по орбите вокруг местного солнца, движение этого солнца внутри звездной системы, к которой он принадлежит, движение звездной системы внутри галактики, собственно вращение галактического диска — и вы поймете, что сумма векторов дает вам колоссальное ускорение.

Собственно, это и делал гиперпрыжковый двигатель «Вье-Карре». Вы не двигались со скоростью, превышающей скорость света, однако эффект был ровно таким.

Тем не менее мгновенного перемещения пока так и не удалось добиться.

А теперь давайте посмотрим на историю изобретений. Гиперпрыжковый двигатель оказался безусловным благом для цивилизации. Дупликатор материи — увы, оказался благом не безусловным. И еще непонятно, благом ли вообще.

И вот теперь менеджмент «Макротеха» заседал в конференц-зале и мучился вопросом: как сделать так, чтобы мгновенный коммуникатор использовался только и исключительно в благих целях?

А еще их беспокоила проблема прибыли — они хотели, конечно, чтобы прибыли были постоянными и высокими. Не как в случае дупликатора материи, который сначала, конечно, принес круглую сумму компании «З. З. Захария и Примкнувшие», но потом оказался совершенно недоходным. Дело в том, что клиенты компании быстро поняли, что новенький дупликатор материи можно замечательно получить с помощью старого дупликатора — и это будет не просто дешевле, чем купить его у «Захарии», а вовсе даже и бесплатно.

Так вот, П. Х. Кулака Коннота призвали в высокотехнологичный дворец штаб-квартиры компании и поставили перед ним задачу: высокоумных юнцов, работающих над коммуникатором, нужно держать под контролем. А кроме Кулака, большие шишки вызвали также Синдору Вексманн, которая возглавляла психотехнологическое подразделение компании. Синдора, как они с полным основанием могли полагать, умела убеждать… экхм… очень действенными способами.

Маленький шаттл «Клэр Вигер Харрис» следовал своим курсом через слабогравитационную зону в центре станции Старретт и вскоре вошел в облако дрейфующего внутри пустой сферы лишайника-мутанта.

Катер раздвигал лишайник, и по тому катилась волна, которую можно было бы назвать звуковой — хотя сам звук едва ли превышал порог человеческого слуха. Больше всего это походило на шелест, шорох и треск. Такой звук вполне может издать и человек: попробуйте сказать «тч, тч, тч, тч», прижав спинку языка к верхнему нёбу, а кончик уперев в верхние зубы. Губы при этом нужно держать неплотно сжатыми.

Попробуйте придать языку такое положение и произносите «тч, тч, тч», неспешно вдыхая и выдыхая — и вы получите примерное представление о характере звука.

Лишайник пока никто никак не назвал (понятное дело, речь идет об имени собственном, имя нарицательное у него уже и так было — «лишайник»), но если вам заблагорассудится как-то окрестить это существо, вы вполне можете назвать его «Тч».

Внутри катера Таркин Армбрустер сидел на месте пилота. И посасывал любимую черную «Нуэва Кубана Магнифико». Ну и по своему всегдашнему обыкновению обильно потел. А Голда Абрамовиц листала сценарий к «Ужасу в Данвиче» и пыталась изобрести способ вывести на экран братьев Уотли, спасти фильм и не обанкротить студию.

Ну а Тч занимался своим делом — точнее, делами. Лишайник поддерживал жизнедеятельность обитающих в нем птиц, насекомых, лужиц, рыб и ящериц.

И вдруг Тч вздрогнул — его проткнули! Нет, конечно, Тч вздрогнул скорее от неожиданности — ну ничего себе, взяли и укололи! — чем от боли. В конце концов, что там может болеть у невесомостного лишайника? Даже разумного?

Ничего. Скорее всего, ничего.

Однако уже через несколько секунд катер вылетел из растительного облака. Тч принадлежал к существам аморфного вида и потому медленно сомкнулся и продолжил заниматься своими обычными делами.

Однако приличный кусок Тч прилип к обшивке катера — и улетел прочь от родителя.

Корабль вошел в зону, где действовала сила тяжести, — и лишайник распластался на корпусе катера под ее воздействием.

Внутри «Харрис» Таркин Армбрустер все так же посасывал гавану и кряхтел. Потом, правда, заметил:

— Хм, Голда, ты никогда не замечала, что у этой посудины стекла тонированные? Неплохо для катерочка! Может, слетаем куда?..

— Фу, как несовременно, — отрезала Голда и снова уставилась в сценарий.

А между тем разумный лишайник, путешествующий на обшивке корабля, испытывал целую гамму новых ощущений. Сила тяжести. Инерция. Вес. Движение. Мысль.

Главное, конечно, — это мысль.

Обычно-то Тч наслаждался лишь ментальной активностью мелких существ, населяющих его ветки и отростки. Однако сейчас Тч-младший прислушивался к разумам Таркина и Голды.

Младший пребывал в совершенно ошарашенном состоянии. Он был смущен, изумлен, даже опьянен наплывом мыслей и образов. Ну и ошарашен — да, совершенно ошарашен.

— Ну вы же понимаете, почему компания не может позволить, чтобы вы обладали хоть какой-то информацией по проекту, — промурлыкала Синдора Вексманн.

— Нет, к сожалению, не понимаем, — предельно вежливо ответила Эми 2–3–4 аль-Кхнему.

И покосилась на Ала Ульянова — тот кивнул. Она высказывала их общую позицию.

Синдора покровительственно улыбнулась:

— Ну же, поставьте себя на место людей в совете директоров. Случай, на который мы опираемся как на прецедент — вся информация мне была предоставлена юротделом, естественно, — это дело «Диснея» против «Сони». Помните такое?

— Нет, к сожалению, не припоминаем, — все так же вежливо ответила Эми.

Синдора вздохнула — мол, что с вами поделаешь. Молодежь. И пояснила:

— Причиной конфликта стали видеозаписи. Точнее, пишущие видеомагнитофоны. Думаю, вы не то что про такие не помните, но даже не знаете, что такие на свете были.

Ал Ульянов честно признался:

— Что-то такое нам про них на истории рассказывали. По-моему, их сменили граммофоны. Или, наоборот, видеомагнитофоны сменили граммофоны?..

— Проблема заключалась в следующем, — спокойно пояснила Синдора. — Благодаря «Сони» люди получили доступ к технологии копирования — в том числе и защищенных копирайтом лент. А у «Диснея» вышло много лент, весьма прибыльных — и защищенных копирайтом. Однако как только люди покупали видеомагнитофоны, они могли делать свои собственные копии фильмов. Либо записывать их с телевизора, либо переписывать уже существующие кассеты. Поэтому «Дисней» требовал, чтобы «Сони» выпускала видеомагнитофоны, которые не имели бы режима «запись», — иными словами, только плееры.

— Ну ничего себе! — воскликнула Эми и даже заерзала в кресле от возбуждения. — А что случилось дальше?

— А дальше случилось, что «Дисней» выиграл дело в суде, но юридическое решение запоздало — остановить производство видеомагнитофонов уже не представлялось возможным. Они уже стояли в каждом доме. Так что «Дисней» выиграл битву, но проиграл войну.

Эми пожала плечами и переглянулась с напарником:

— Ну а мы тут при чем?

— А ну кончайте мне тут дурку валять, яйцеголовые!

Как вы уже, наверное, поняли, в беседу вступил Кулак Коннот. О, господин Коннот отнюдь не мурлыкал. Он рычал. Иногда ревел. Но никогда, никогда не мурлыкал.

— Я вас насквозь, поганцев, вижу! — сообщил Коннот. — Вы тут… как его… мгновенную коммуникацию изобретаете, сволочи!

— Ну да, — вежливо кивнула Эми, — изобретаем. Собственно, мы об этом в каждом отчете пишем. И в каждом ходатайстве о дополнительном финансировании. Вы, господин Коннот, должно быть, профессиональный сыщик — другой бы ни за что не догадался, чем мы тут с напарником занимаемся… Думаю, что следующим важным шагом в вашей карьере детектива станет важнейшее открытие — вы сумеете понять, что значат инициалы П. и X. в вашем имени!

— Ты мое имя не трожь! Кулак — вот как меня зовут, ты… — и начальник службы безопасности прибавил еще кое-какие слова, которые мы здесь приводить не будем.

Пробормотав ругательства, он смерил Эми гневным взглядом:

— И вообще, для тебя, дура, я — капитан Коннот. Начальник службы безопасности — это все равно что капитан полиции! Поняла, нет?

— Так, Алекс, — тихо проговорила Эми 2–3–4 аль-Кхнему, — с меня хватит. Пошли отсюда.

И взяла напарника за руку с твердым намерением вывести его из кабинета.

Но Синдора Вексманн остановила ее мягким жестом:

— Доктор аль-Кхнему. Доктор Ульянов. Прошу принять мои извинения от имени компании «Макротех». Капитан Коннот не хотел вас обидеть. Просто он тупой и глупый мужлан и по-другому разговаривать не умеет.

И, обернувшись к Конноту, сказала:

— Коннот, тебе пора научиться выбирать выражения, когда с приличными людьми разговариваешь. Или давай, вали отсюда и занимайся дальше мелкими уголовниками и карманниками.

Смуглое от загара лицо Коннота залила алая, алая краска.

— Аа… это… я… — и он замолк.

— Совет директоров заботит нечто совсем другое, — мягко продолжила Синдора, снова развернувшись к молодым людям. — Конфиденциальность и контроль для нас — превыше всего. Если произойдет утечка информации, это нанесет непоправимый вред проекту. Вы сами прекрасно знаете, как трудно заявить права или запатентовать изобретение в галактике — межзвездные расстояния огромны.

— Да, конечно. Но что конкретно вы предлагаете?

Синдора обезоруживающе тепло улыбнулась:

— Мы не может себе позволить утечки информации, только и всего. И, откровенно говоря, мы даже не можем себе позволить, чтобы вы знали о том, чем занимаетесь. Кстати, у того давнего случая с видеомагнитофонами имелись любопытные последствия. Специалисты, которых компании нанимали, чтобы защитить от записи телепрограммы, приходили домой и изобретали устройства, позволявшие взламывать код и беспрепятственно копировать защищенные от записи программы! Каково, а?..

— Простите, но мы так и не поняли, что вы хотите сделать. Или хотите, чтобы сделали для вас мы.

Синдора покосилась на Коннота. И проговорила:

— Эми. Алекс. На самом деле, мы не хотим от вас ничего особенного. Мы просто хотим сохранить коммерческую тайну компании. Мы хотим, чтобы, возвращаясь после работы домой, вы всю работу оставляли… на работе. А дома — отдыхали. Веселились. Плавали в невесомости, к примеру. Музыку слушали, употребляли любимые… мнэ… вещества, вызывающие приливы эйфории. Одним словом, отдыхали от работы.

Но. Мы не хотим, чтобы дома вы занимались проблемой мгновенной коммуникации. Мы не хотим, чтобы вы это обсуждали. Не хотим, чтобы вы думали об этом. На самом деле, мы не хотим, чтобы вы даже знали об этой проблеме!

Эми мрачно отфыркнулась:

— И как вы собираетесь это провернуть? По-моему, это какая-то ерунда. Похоже на анекдот про клуб, в который принимали только тех, кто мог простоять пять минут в углу и не думать о белом медведе…

Синдора грациозно поднялась со своего места и подошла к Эми и Алексу. За спиной у нее тянулось длинное окно.

В окне проплывали округлые спины холмов. Вокруг здания штаб-квартиры «Макротеха» шелестели вязы, липы и ивы, зеленела трава. Вдалеке, там, где линия холмов сливалась с туманным горизонтом, шумел в узком каменистом ложе быстрый поток. В нем радостно кувыркались крупные рыбы.

На берегу сидел с раскрытой пастью небольшой бурый медведь и терпеливо ждал, пока лосось сам залетит к нему в зубы.

Синдора Вексманн твердо сказала:

— Вы просто будете забывать все, связанное с мгновенной коммуникацией, покидая офис. Каждый вечер будете забывать. А каждое утро, возвращаясь на работу, все вспоминать снова.

— Ну и как же мы сможем все это проделать?

— А вот это самое интересное. Надо сказать, дядюшка Коннот вдруг проявил не свойственную ему проницательность. Он пришел за советом ко мне. И я придумала простой, но эффективный план. Мы просто назначим каждому из вас по паре ключевых слов. В вашем разуме проекту «мгновенная коммуникация» будет выделена четко очерченная область, закрытая от других мыслей. Так что выглядит это все так: вы приходите на работу, мы произносим ключевое слово, и вы — р-раз! — уже все помните и обладаете защищенной копирайтом информацией. А когда вы выходите с работы, мы произносим другое ключевое слово, с тем же эффектом: р-раз! — и вы ничего не помните и прекрасно отдыхаете до следующего рабочего дня. Ну как вам? По мне, так замечательно!

Эми и Алекс обескураженно переглянулись.

— Что-то мне это все не очень нравится, — пробормотала Эми. — Я не хочу, чтобы всякие там Конноты лезли мне в мозги и что-то там включали и выключали. Алекс, ты ведь согласен со мной, правда?

— Абсолютно согласен, — покивал Алекс.

Синдора медленно и печально покачала головой:

— Я все понимаю. На вашем месте я чувствовала бы себя точно так же. Но этот трюк используется уже давным-давно. Он совершенно безопасен — как для свободы воли, так и для вашей памяти.

И она по-детски непосредственно улыбнулась.

Эми настороженно уточнила:

— Безопасен-то безопасен, но есть ведь одно «но», не правда ли?..

Синдора покосилась на Коннота и непринужденно прощебетала:

— В смысле — одно «но»?.. Я не очень понимаю, что вы имеете в виду!

— Я хочу сказать, что должна быть какая-то оговорка. В противном случае вы бы не затевали весь этот разговор.

— Ах, вот оно что.

Тут Синдора одобрительно посмотрела на Эми, а потом подарила таким же теплым и понимающим взглядом Александра Ульянова.

— Оговорка, конечно, присутствует. В свободное от работы время у вас не будет никаких воспоминаний о вашей работе. Но мы, конечно, создаем альтернативные воспоминания, потому что люди, конечно, начинают нервничать, если не помнят, чем занимаются целыми днями. А если мы не можем им позволить хранить такие воспоминания, мы создаем воспоминания-заменители.

И она поерзала в кресле:

— Ну вот, к примеру, для вас с Алексом мы можем придумать такой сюжет: вы работаете над, скажем, суперпупер-современными кухонными комбайнами нового поколения. Ну как вам? И вы сами будете в это верить! Будете рассказывать об этом друзьям, и они тоже вам поверят. Однако по приходе на работу вас встретит кто-нибудь из компании — я, Коннот или еще кто-нибудь. И скажет одно коротенькое слово. И — вуаля! — вы снова готовы работать над проблемой мгновенной коммуникации.

Алекс Ульянов тихо сказал:

— Так вот оно что. Похоже, многие уже так и работают — а я еще удивлялся, что это с ними… Эми, помнишь Зиппер Дорнбауэр? Из лаборатории? Так вот, он утверждает, что работает над миксером нового поколения. Но «Макротех» не производит миксеры! А Магда ди Газзиоли из особого проектного отдела беспрерывно рассказывает про новую формулу воска для карандашей и цветных мелков. Причем складно рассказывает, с большим энтузиазмом — даже за выпивкой в баре… Но «Макротех» — он ведь не производит цветные мелки, правда?..

Эми 2–3–4 аль-Кхнему очень внимательно прислушивалась к словам Алекса. И чем больше слушала, тем больше сердилась. Наконец она гневно развернулась к Синдоре и Конноту. Однако прежде чем она успела произнести хоть слово, Кулак поднялся на ноги.

Туповатое, глупое лицо Коннота вдруг оживилось — словно бы его поместили в мультик и заставили улыбаться (улыбка и оживление, надо сказать, совсем не шли этой роже).

Кулак нагло улыбнулся и произнес:

— Папа Римский Иннокентий Шестой.

Синдора Вексманн медленно поднялась на ноги, встала рядом с Коннотом и напряженно уставилась на свои жертвы.

Александр Ульянов встал. На какой-то момент показалось, что он совершенно потерял ориентацию в пространстве и не видит ни Коннота, ни Синдору — вообще никого и ничего не видит. И тут он уставился на Эми аль-Кхнему и вскрикнул:

— Нет, ты только посмотри, который час! Быстро пошли работать! А то накажут за простой! Вибрационные кухонные комбайны! Их нужно срочно доработать — продажи должны начаться в день рождения Огюста Эскоффье!

Эми 2–3–4 аль-Кхнему вскинула к глазам запястье, окольцованное хронотемпометром, и ахнула:

— И впрямь! Пошли скорее!

Она огляделась и вздрогнула:

— Капитан Коннот? Доктор Вескманн? Что здесь?..

— Не волнуйтесь, дамочка, — прогудел Кулак. — Вы со своим дружком сейчас занимаетесь хреновиной для мгновенной коммуникации.

— Что-что? — несказанно удивилась Эми. — Да что вы такое говорите! Мы занимаемся кухонными комбайнами!

Коннот счастливо расхохотался:

— Ну ладно, ладно. А теперь слушайте меня внимательно…

Напоследок он издевательски хихикнул и тихонько проговорил:

— Вера Хруба Ралстон!

Эми 2–3–4 аль-Кхнему и Александр Ульянов застыли на месте с глупыми лицами. Однако оцепенение продлилось недолго — их слегка повело, но они удержали равновесие, а потом Ульянов воскликнул:

— Нет, ты только посмотри, который час! Быстро пошли работать! А то накажут за простой! Устройства для мгновенной коммуникации должны поступить в продажу в день рождения Маркони!

Эми 2–3–4 аль-Кхнему вскинула к глазам запястье, окольцованное хронотемпометром, и ахнула:

— И впрямь! Пошли скорее!

Она огляделась и вздрогнула:

— Капитан Коннот? Доктор Вескманн? Что здесь?..

— Не волнуйтесь, дамочка, — прогудел Кулак. — Вы со своим дружком сейчас занимаетесь хреновиной для измельчения овощей и прочей ерунды. Кухонным комбайном, одним словом.

— Кухонным комбайном? — несказанно удивилась Эми. — Да что вы такое говорите! Мы занимаемся устройством для мгновенной коммуникации!

Коннот расхохотался:

— Ладно, ладно, я малешко перепутал. Короче, господа яйцеголовые. По рабочим местам шагом марш! Понятно, нет? А то совсем запутали меня, старика. Я-то что, я простой полицейский, детишкам на молочишко зарабатываю, хе-хе… Правда, доктор Вексманн?..

Синдора торжественно склонила голову:

— Именно, именно так, дядюшка Коннот.

Эми и Алекс развернулись, вышли из офиса и направились прямиком в лабораторию. Не успела дверь с шипением закрыться за ними, как в кабинете капитана Коннота раздался громовой хохот. Смеялись мужчина и женщина — долго и от души.

Пока в офисах и лабораториях «Эл-Ти-Ди Макротеха» на Динганзихте разворачивались эти поистине драматические события, пока космический шаттл Клэр Вингер Харрис с директором студии Таркином Армбрустером и финансовым директором Голдой Абрамовиц на борту неумолимо приближался к тройной звезде Форнакс 1382, внутри Старретта кипела жизнь и тоже постоянно что-то происходило.

Так, к примеру, в городе Нью-Чикаго в магазине «Книжка-Шмижка Старого Дядюшки Кристмаса» шла бойкая торговля. Хозяин, Уилл Луке, довольно потирал руки, подсчитывая в уме поистине космические прибыли.

Или вот, к примеру, мегаполис Бомбей IV на западном берегу Мускусноватого моря — там уже наступил вечер, и Поннемперунский зоомагазин уже закрыл двери для посетителей. Торговля животными также шла бойко, и семья Поннемперуна, а именно Мохандис, Джитендра и их дочурка Читархи уже готовились сесть за стол и насладиться традиционным ужином — дал, карри и испеченные по старинным рецептам бомбейские лепешки испускали дразнящие ароматы.

А в штате Такжефлорида как раз начинался тренировочный весенний сезон для бейсбольных клубов «с северов» (хотя, конечно, на станции Старретт было поистине затруднительно отыскать север). А в Баиа-Мар как раз тренировалась команда «Нью-Сент-Луис Браунз», в которой появился новый игрок — и какой! Потрясающий! Как отбивал! Ни одного промаха! А бегал как! Как заведенный, ей-ей!

А еще про него рассказывали, что — вы только подумайте! — никогда не снимает шлем! Ни когда на базе стоит, ни когда отбивает, ни в раздевалке — никогда не снимает! Поэтому его лица никто никогда не видел, и ходили слухи, что парень его прячет не зря — оно все в шрамах после ужасной аварии. Так что к парню никто особо под маску не лез — мало ли. Да и кому какое дело, главное, как бьет и бегает!

Кстати, парень даже имени называть не хотел, но его же нужно было как-то назвать. Поэтому он в конце концов сдался и велел принести списки давно ушедших на пенсию игроков. А поскольку парень был принимающим, то взял себе имя одного придурка, который умудрился сыграть за клуб всего один раз, и то хреново. «Джо Ньеман Младший, вот так и зовите, — заявил он менеджеру. — Ну или зовите меня для краткости просто Джо».

А менеджер ответил:

— Родной, не волнуйся. Зовись как хочешь, только на поле не промахивайся.

А в Межзвездном Голливуде сотни сотрудников продолжали трудиться над экранизацией «Ужаса в Данвиче», ожидая результатов поездки Таркина Армбрустера и Голды Абрамовиц. Все с нетерпением ждали, что руководство привезет из вояжа новое технологическое решение для сцен с участием монструозных братишек Уотли.

А надо вам сказать, что у Старретта было одно важное достоинство — размер. Внушительный размер, кстати говоря. Поэтому «Колоссал-Всегалактик» возвели целый городок в Декорациях Новой Англии для натурных съемок «Ужаса в Данвиче». Пологие холмы и зеленые пастбища прилагались в ассортименте — все было готово, и все ждали отмашки руководства.

Мартин ван Бюрен МакТавиш, сопровождавший Таркина Армбрустера и Голду Абрамовиц в шаттлпорт, снабдил их последним (ну, на тот момент последним) вариантом сценария. Проводив их до борта «Клэр Вингер Харрис», он вернулся на съемочную площадку «Данвич» в «Колоссал-Всегалактик».

Голда Абрамовиц назначила режиссера, который нанял специалистов по спецэффектам, операторов, специалистов по декорациям, костюмеров и прочих совершенно необходимых для съемок фильма людей.

Газа де Луре, Нефертити Логан, Рок Кварц, Роско Инелеганте и Карлос Кох много репетировали. Более того, собственно съемки уже начались — под строгим присмотром назначенного Голдой Абрамовиц режиссера. Режиссера звали Жозефина Энн Джоунз — дама, знакомая публике по таким кассовым лентам, как «Пираты широких степей», «Призрак старого гаража» и одному снятому под псевдонимом эротическому фильму (пожалуйста, только это должно остаться между нами, Жозефина очень стесняется этого пункта в своей фильмографии), «Сады Шамбалы».

Кстати, Жозефина уже снимала фильм по сценарию Мартина МакТавиша — хотя это, конечно, была его ранняя работа. Впрочем «Пляжную вечеринку на Бетельгейзе» хорошо приняла критика, назвав «первой во вселенной, весьма зрелищной картиной из жизни космических серферов». Кстати, фильм до сих продолжал собирать полные кинозалы на всех планетах, куда причаливал Старретт.

В тот самый момент, когда Таркин Армбрустер и Голда Абрамовиц на борту «Клэр Вингер Харрис» подлетели к системе Форнакс 1382 и не сумели сдержать вздоха восхищения, увидев переливчатое сияние Лимончика, Лайма и Вишенки… так вот, в это самое время на съемочной площадке «Ужаса в Данвиче» приступали к работе.

Сегодня снимали эпизод за номером 237-к в утвержденном режиссером поэпизодном плане. Жозефина Энн Джоунз присутствовала на площадке, одетая обычным образом: в крагах, галстуке, берете и с длинным сигаретным мундштуком на отлете. (Надо сказать, что Жозефина одевалась весьма консервативно; она даже носила монокль на ленте, хотя и избегала пользоваться им на публике: она еще не освоила в полной мере это искусство и опасалась попасть впросак при большом стечении народа).

Мартин ван Бюрен МакТавиш также почтил съемки своим личным присутствием. Он сжимал в руке отпечатанный сценарий. Во время работы над «Пляжной вечеринкой на Бетельгейзе» между ним и Жозефиной неоднократно возникали трения, и теперь он переживал, что подобные трения возникнут и при съемках «Ужаса в Данвиче».

Сегодня снимали в павильоне. Действие сцены происходило в библиотеке Мискатоникского университета. Карлоса Карха, игравшего Уилбура Уотли, уже полностью загримировали: на голове колыхался жутковатого вида парик, на лицо ему налепили пластилиновый нос, наложили целые слои краски и уродливых нашлепок, на руки также надели особые перчатки с накладками. В довершение всего на голову ему водрузили широкополую фетровую шляпу, наползавшую на самый лоб. Сценический образ являл собой торжество гримировальной и операторской техники: с одной стороны, в кадре возникала иллюзия того, что лицо Уилбура полностью укрыто шляпой, а с другой, зритель мог детально, обмирая от ужаса, изучить уродливые черты человека-мутанта.

Ну и, конечно, с плеч Уилбура свисал длиннейший плащ.

Газа де Луре, игравшая Салли Сойер, как раз получила назначение на должность главного библиотекаря Мискатоникского кампуса.

Газу гримировали, стилизуясь под старинные земные представления о женской красоте. Тоненькая, хрупкая, невысокая (от силы метр шестьдесят ростом) — казалось, в ней и четырех килограммов весу нет. Добавьте к этому ниспадающие мягкой волной светлые волосы и глаза — изумрудные, глубокого зеленого цвета глаза, в которых утонули зрители тысяч и тысяч планет.

Один историк голографомотографа долго изучал ранние голокадры и даже более ранние образцы и обнаружил фантастический прототип, а может, и образец для подражания Газы, в древности весьма известную актрису Веронику Лейк. Так что если вы не сможете отыскать голографического оттиска Газы, вам вполне подойдет старинное фото Вероники Лейк или даже один из ее фильмов (их еще почему-то называли… как же, как же их называли… ах да, «кинолэнты»; какие ленты, что там можно наматывать, скажите на милость…). Взгляните на Веронику — и вы сразу же поймете, о чем я толкую. Ручаюсь, вы влюбитесь в эту женщину с первого взгляда.

Так вот, все актеры заняли положенные по сценарию места. Уилбур Уотли (Карлос Карх) прошлепал к стойке библиотекаря.

Салли Сойер (Газа де Луре) вежливо поздоровалась. На лице ее сменялись выражения ужаса, страха и отвращения.

Уилбур заговорил с Салли своим необычным, глубоким и низким голосом:

— Мне нужна книга. Древняя, очень редкая книга.

Карлос Карх в обычной жизни обладал прекрасной дикцией и прекрасными манерами, можете не сомневаться. Но тут он полностью перевоплотился — его персонаж вещал таким голосом, что в нем едва ли опознавался звук, произведенный человеческой глоткой, — это была жуткая смесь хрипения, шипения и гудения.

— Автор — сумасшедший араб по имени Абдул. Абдул Альхазред.

Мультисенсорные рецепторы новейшей камеры тут же засекли мерзкий смрад, распространяемый телом мутанта.

— О, я знаю, о какой книге речь, — осторожно проговорила Салли. — Но, видите ли, эту книгу нельзя выносить из библиотеки. А читать ее можно лишь в специально оборудованной комнате с бронированными стенами и вооруженной охраной при дверях, запертых на крепкие замки. К тому же книга выдается на ограниченный период тикитакуса.

— Отлично, — прошипел Уилбур. — Мне хватит и ограниченного периода тикитакуса! Пожалуйста, покажите мне бронированную комнату с вооруженной охраной. И принесите мне туда эту древнюю редкую книгу!

Тут камера наехала и показала крупный план волосатых, уродливых, шебуршащихся и отвратительно подвижных рук Уилбура.

Жозефина Джоунз крикнула:

— Стоп! Снято!

Софиты погасли, камера откатилась и застыла в неподвижности.

— Отличный кадр, — и Жозефина ободряюще покивала режиссеру в кресле за камерой. — Давайте-ка отсмотрим материал.

Но они не успели ничего отсмотреть, потому что к Жозефине тут же подбежал Марти МакТавиш и запрыгал, как мячик.

— Вы все делаете неправильно! — обиженно заорал он. — Вы зачем поменяли диалоги? Вы опять уродуете мой сценарий! Не позволю! Не позволю — это вам не «Пляжная вечеринка на Бетельгейзе»!

— Я здесь режиссер, — жестко заявила Жозефина Джоунз. — Немедленно прекратите издавать эти вопли, либо вас выведут со съемочной площадки, господин МакТавиш.

— Не имеете права! Я буду жаловаться Голде! Я буду жаловаться Таркину! А еще — я всем расскажу, кто снял «Г-яды»

— Молчать! — в ярости зашипела Жозефина. — Еще раз услышу такое — найму киллера, и он отстрелит тебе задницу! Ты меня знаешь, МакТавиш. Я не бросаюсь пустыми обещаниями.

Марти попятился и покрылся каплями очень холодного пота:

— Ну же, Жози, не сердись…

Жозефина лишь прищурилась и медленно кивнула. Затем поднялась с кресла и громко объявила:

— Так, перерыв на чай. Потом снимаем 237–6. Попрошу всех оставаться на съемочной площадке.

После перерыва начали снимать 237–6 — эпизод, в котором Уилбур пытается тайком, под плащом, вынести из библиотеки книгу. Понятное дело, такое существо, как Уилбур Уотли, мог себе позволить запихать книгу под одежду и держать обе руки на виду — потому что фолиант придерживали всякие скрытые под просторной накидкой щупальца и прочие гадостные отростки.

Жозефина Джоунз снова уселась в свое режиссерское кресло, расставила всех по местам и выкрикнула древнюю, освященную временем и традицией команду:

— Свет! Камера! Мотор!

Мартин ван Бюрен МакТавиш стоял за ней и приплясывал от беспокойства. В потных руках он сжимал драгоценную тетрадку со сценарием.

Карлос Карх выплелся из тени — точнее, из темного коридора, соединяющего основной читальный зал с закрытым хранилищем редких книг.

Карлос уже поравнялся со стойкой библиотекаря, как тут от выключенной камеры раздался голос статиста:

— Охрана! Задержите этого человека! Он пытается украсть книгу!

Газа де Луре нажала кнопку, и железная решетка (ее придумал и ввел в сценарий Марти — отличная идея, он очень ею потом гордился) с грохотом опустилась перед Карлосом. Книга была спасена.

Лимончик и Лайм находились в противоположных точках на небосводе: Лимончик восходил, а Лайм — садился. А Вишенка стоял в зените. Катер «Клэр Вингер Харрис» по спирали зашел на посадку. Люк в поверхности станции раскрылся, и шаттл легко скользнул туда.

Буквально через несколько минут после посадки Таркина Армбрустера и Голду Абрамовиц уже встречал представитель маркетингового отдела «Макротеха», а еще через несколько минут все вышеперечисленные плюс команда менеджеров по продажам и инженеров уже заседали в элегантном офисе и вели переговоры.

А в техническом ангаре на космодроме «Харрис» осматривали, заправляли и всячески готовили к обратному рейсу.

Обслуживающий персонал, работавший в ангаре, заметил, что «Харрис» весь покрыт какой-то странной массой, зеленоватой, тонкой и напоминающей губку. Но поскольку хозяева шаттла не заказывали очистку внешних поверхностей, только заправку топливных баков, — а раз не заказывали, то губку и не отскребали.

Поэтому Тч-младший оказался предоставленным самому себе. Однако скучать ему тоже не приходилось: во-первых, оставалась еще куча непередуманных мыслей от Голды и Таркина, а во-вторых, Младший, конечно, уже был не мальчик и к тому же весьма понятливое и сообразительное растение, но сознание он обрел совершенно недавно, и потому все эти постоянно притекавшие мысли и чувства были ему еще в новинку и с ними приходилось много работать, вырабатывая новые привычки.

Вот почему, поскольку никто его не трогал — по правде говоря, даже не обращал на него внимания, — Младший тихонько себе лежал на обшивке и предавался мыслительной деятельности.

А меж тем Голда и Таркин в переговорной комнате «Макротеха» четко и ясно обрисовали свою проблему маркетологам и инженерам компании. Потом гостей пригласили пообедать в специальном ресторане для высшего менеджмента, однако Голда настояла на том, чтобы отправиться в кафетерий и там слиться с толпой сотрудников компании — надо сказать, что госпожа Абрамовиц всегда отличалась довольно левыми взглядами и симпатизировала рабочему классу.

И вот тут будьте внимательны — ибо в кафетерии произошло нечто очень важное. И совершенно неожиданное. Настолько важное и неожиданное, что поневоле начинаешь задаваться вопросом, а действительно ли случай слеп, и как он выбирает пути свои. Хм.

Итак, случилось вот что.

Голда и Таркин умостились за маленьким столиком в компании «макротеховских» боссов и счастливо поедали салат.

А за соседним столиком сидели Александр Ульянов и Эми 2–3–4 аль-Кхнему и тоже поедали салат.

А Голда с Таркином беседовали о кинематографе.

А Эми и Алекс — о высокотехнологических кухонных комбайнах, ибо им уже шарахнули по мозгам «Папой Римским Иннокентием Шестым» на выходе из лаборатории.

И тут обе дамы, и Эми, и Голда, вдруг почувствовали зов природы и немедленно ему повиновались, отправившись в соответствующее заведение. А, оказавшись там, завели светскую беседу.

Эми рассказала Голде, что они с доктором Ульяновым работают над новой линейкой кухонных комбайнов.

Голда выразила сдержанный интерес — кого, в самом деле, интересует такая ерунда.

А потом Голда рассказала Эми, что она работает на мистера Армбрустера из «Колоссал-Всегалактик», и что она финансовый директор студии, и что на данный момент они запустили в производство высокобюджетный ужастик.

И тогда Эми сказала, что в свободное от работы над кухонными комбайнами время она часто ходит в кино и, в частности, обожает старые фильмы.

А Голда сказала, что старые фильмы — это ее страсть и давнее увлечение, и что лучше нее старинную фильмографию не знал никто — во всяком случае, на Фомальгауте.

Эми с энтузиазмом поддержала эту тему и принялась перечислять любимых актеров, режиссеров и фильмы.

А Голда выдала список своих любимцев. Хотите знать, каких актрис из старых фильмов Голда любит? Хотите? Тогда слушайте:

Сара Олгуд,

Верри Тисдейл,

Баттерфлай МакКвин,

Анна Мэй Вонг,

Джейн Дарвелл,

Дороти Гиш,

Лупе Велес,

Линн Бари,

Кармен Миранда,

Вера Хруба Ралстон.

Ба-бах! Как вы понимаете, это было прицельное попадание.

Как только Голда упомянула имя Веры Хрубы Ралстон, блиставшей в таких известных флимах, как «Красавица и чудовище», «Гроза над Лиссабоном», «Убийство в мюзик-холле», Эми 2–3–4 аль-Кхнему мгновенно, хотя и не очень заметно, изменилась в лице. Точнее, на мгновение ее черты совершенно расслабились, как у спящей, а потом в глаза вернулось осмысленное выражение — такое же, как и до упоминания Веры Хрубы Ральстон, но почему-то более тревожное.

Но не зря Голду Абрамовиц считали не просто воротилой, но и талантливой и умной воротилой шоу-бизнеса. Голда много знала, еще больше понимала и еще больше интуитивно чувствовала. Да уж, ее интуиции и внимательности могли позавидовать многие, что уж тут говорить…

Поэтому мгновенное изменение выражения лица Эми аль-Кхнему, отвисшая и потом резко подобранная челюсть, секундная паника в глазах (где я?..) — все это человек неподготовленный мог бы и не заметить. Но не Голда Абрамовиц. Голда Абрамовиц заметила все и осторожно взяла Эми за руку.

— Что-то случилось?..

— Д-да нет… — Эми даже залилась краской. — А вообще, вы знаете, я рада, что мы познакомились. Очень приятно было с вами беседовать. Если вы не против, давайте встретимся еще раз, поболтаем, выпьем чего-нибудь умеренно горячительного. Однако сейчас мне пора — проект стоит. И серьезный, надо сказать, проект — мы с Алексом работаем над проблемой мгновенной коммуникации.

Заметили несостыковочку? Не знаю, как вы, а Голда Абрамовиц заметила.

— Что за проект? — мягко поинтересовалась она.

Но Эми только покачала головой и осторожно вынула свои руки из рук Голды:

— Слушайте, не всем так везет, как вам. Мне вот нужно идти обратно работать. Я же говорю — мы конструируем мгновенный коммуникатор. Для «Макротеха».

И она взглянула на часы:

— Увы, мне пора.

— Одну секундочку. Вы сами-то ничего странного не заметили?

Эми, конечно, хотела просто оборвать разговор и уйти, но не решилась. Голда Абрамовиц была на метр выше ее ростом. Когда разговариваешь со здоровенной зеленой дамой с Фомальгаута, поневоле начнешь уделять больше внимания манерам.

Так что Голда с Эми присели на мягкую кушетку в женской уборной и практически в мгновение ока — даже кофе не успел простыть на столике — вывели на чистую воду Коннота и Синдору Вексманн, и столь тщательно разработанная коварная схема потеряла всякий смысл.

Единственно, у них пока не получилось дознаться, какое же слово переключало Эми и Алекса на мысли о кухонных комбайнах. Но этой последней тайне «Макротеха» не суждено было оставаться таковой — буквально через несколько мгновений она также раскрылась самым неожиданным и непредсказуемым образом.

Судите сами.

В то время как Эми 2–3–4 аль-Кхнему и Голда Абрамовиц обсуждали свои проблемы на мягкой кушетке, Таркин Армбрустер с представителями принимающей стороны продолжили увлекательную светскую беседу — на самом деле, вполне обычную в таких случаях светскую беседу — потягивая кофе и раскуривая сигары.

Один из менеджеров «Макротеха» заметил, что у Тарка редкое античное имя.

Польщенный Армбрустер тут же пояснил, что происходит из семьи, ведущей род от старинных римских аристократов со старой земли. Что он из древнего рода, подарившего миру множество римских сенаторов, венецианских дожей и католических пап. Среди моих предков были и весьма знаменитые, заметил Таркин и назвал — кого бы вы думали? Конечно, вы поняли, кого он назвал.

Когда Таркин Армбрустер произнес эти знаменательные слова (Папа Римский Иннокентий Шестой!), Голда и Эми как раз подошли к столику.

И снова черты Эми расслабились на мгновение.

Голда быстро прошипела:

— Эми! Ну-ка говори, над чем ты работаешь?

— Ээээ… ну… над кухонными комбайнами нового поколения. Но…

— Вера Хруба Ралстон!

— Над мгновенной коммуникацией.

— Эми, мы их поймали! Хватай-ка своего напарника, вам обоим и нам с Таркином неплохо бы переговорить с глазу на глаз.

Через несколько часов все четверо уже находились на борту корабля «Клэр Вингер Харрис». Катер покинул Динганзихт и летел к Старретту. Межзвездный Голливуд ждал Эми и Алекса.

Переманить Алекса Ульянова и Эми 2–3–4 аль-Кхнему из «Макротеха» стоило немало усилий. Но Таркин Армбрустер сделал им предложение, от которого практически невозможно было отказаться: высокие зарплаты, полное финансирование проектов и доля во всех проектах «Колоссал-Всегалактик», где будут задействованы их изобретения.

Вывезти молодых людей с Динганзихта тоже оказалось не так-то легко. «Макротех», конечно, не хотел их отпускать. Нет, понятно, что никакими юридическими рычагами компания не располагала, Эми и Алекс вольны были лететь куда угодно, но менеджмент прибег ко всем без исключения аргументам: начальство «Макротеха» взывало к их совести, грозило экономическими санкциями и всячески давило морально.

Кулак Коннот даже попытался выхватить пистолет — представляете? Эми пришлось пригрозить самым страшным: выстрелишь, твердо сказала она, и я с последним вздохом поведаю миру страшную тайну инициалов «П.» и «X.» в твоем имени. Коннот испугался и не стал стрелять.

Синдора Вексманн попыталась их загипнотизировать, но Эми и Алекс держались настороже, и грязный трюк не удался.

На космодроме им тоже попытались помешать, устроив мелкий скандал из-за таможенных формальностей. Но Таркина Армбрустера не так-то легко обвести вокруг пальца — директор студии туго знал свое дело, и катер поднялся в воздух.

Вот и сейчас он быстро летел к цели, оставляя позади желтое, вишневое и зеленое сияние Форнакса 1382. На экране радара-телескопа медленно вращался металлический шар Старретта, а четверо пассажиров вели оживленную беседу.

Точнее, Эми и Алекс в основном молчали и слушали: нет, конечно, как инженерам и ученым им не было равных, но здесь — здесь другое дело. Молодые люди чувствовали себя неотесанными селянами, никогда не покидавшими родной планетки, чудом затесавшимися в компанию представителей межзвездной аристократии.

— Таркин, я все-таки не понимаю: на кой тебе сдался этот мгновенный коммуникатор? Ты хочешь заняться системами связи? А как же флимы? Как же студия?

Таркин бросил мечтательный взгляд на круглое тело Старретта на экране. Потом повернулся к своей собеседнице и зажег недокуренную и обмусоленную «Гавану Перфекто».

— Голда, я тебя очень люблю. Ты сама знаешь — я очень, очень тебя люблю. Ты лучший финансовый директор, который когда-либо у меня был. Ты знаешь все о старых и новых фильмах. Я тебя очень ценю как сотрудника, плюс ты же у меня просто красавица: у кого еще кожа столь прекрасного зеленого оттенка и такой элегантный белый мех?

Голда посинела от смущения (надо сказать, что мы, земляне, краснеем, а фомальгаутцы синеют).

— Но, Тарки, мы же летели на Динганзихт за технологическим решением для съемок! Нам же нужно братьев Уотли как-то запихнуть в кадр! И что мы везем обратно?

— Дорогая, — улыбнулся Таркин. — Мы везем сокровище. Сокровище, которое стоит тридцати киношных монстров. Нет, даже не так. Тридцати тысяч киношных монстров.

— Ах, Таркин, теперь я вижу — ты действительно так думаешь. А знаешь, почему? Потому что если ты честен, а ты очень редко бываешь честен, Тарки, говоришь ты как актер из еврейского народного театра.

— Голда, как тебе не стыдно!

— Тогда признавайся: зачем «Коллоссал-Всегалактик» сдался космический суперпупертелеграф?

— Тогда, Голда, деточка моя, садись и слушай. Слушай, что скажет тебе старый человек, повидавший на своем веку много такого, что вогнало бы тебя в кобальтово-синюю краску, Голда. Так вот, детка, ответь мне на один вопрос. Вот мы сняли «Ранчо самоубийц» с Баком Лонгабо в главной роли — пусть земля тебе будет пухом, старина Бак… Так вот, сколько раз мы продавали права на показ «Ранчо самоубийц», помнишь? И таки скажи мне, Голда, то был большой гешефт или таки средненький?

— Я отвечу на все два твоих вопроса, Тарки. Мы продавали права на показ флима сто одиннадцать раз. На шестьдесят третьем отбились вложения в съемки. На девяносто шестом — все вложенные суммы. Теперь он приносит весьма скромную, но прибыль.

Таркин затянулся сигарой, выдохнул абсолютно круглое колечко дыма и весело покосился на Эми и Александра.

— Так вот, дорогая моя, умненькая Голда, как ты думаешь, сколько раз мы еще сможем продать «Ранчо самоубийц»? На какой цифре все остановится? Сто пятьдесят? Или двести? Ведь картина скоро устареет, и нам придется продать ее какому-нибудь арт-хаусному каналу — чтоб все мои враги так жили, доходами с арт-хаусных каналов! — по бросовой цене?

— Максимум — двести. Так мне кажется.

— А если нам не придется больше ждать, когда Старретт доберется до очередной планеты? Что, если мы сможем отправлять копии флимов прямо как раньше, на древнем телевидении, для немедленного показа? Немедленного, Голда! Копия больше не будет идти до очередной планеты со скоростью света! Она окажется там мгновенно! Что, если мы сможем продать права на показ «Ужаса в Данвиче» сразу всем — причем на премьеру? Если мы проведем премьерный показ одновременно — на всех цивилизованных планетах, с лазерным шоу и прочими выступлениями знаменитостей? Как думаешь, сколько раз нам удастся показать флим, а?

Голда открыла было рот, чтобы ответить, но Таркин ответил за нее:

— Не перебивай старших, Голда, ты же умная девочка. Посмотри на меня — я уже стар и скоро умру. Так что дай старику поболтать вволю. Мы устроим премьерный показ на тысячах планет. На ты-ся-чах. И что мы заработаем тогда на «Ужасе в Данвиче»? Я сам тебе все скажу, Голда, а то ты опять меня перебьешь. Мы заработаем состояние. Целое огроменное состояние. Вот почему я нанял этих яйцеголовых, прошу прощения за прямоту, уважаемая доктор аль-Кхнему, уважаемый доктор Ульянов. Вот так вот! — усмехнулся Таркин и откинулся в кресле. — Что ты на это скажешь, умненькая моя Голда?

Тч-младший с удовольствием обнаружил, что катер прибыл на Старретт — если бы он мог опознать понятие и знал правильное слово, Тч сказал бы, что рад вернуться в родные пенаты. Катер «Клэр Вингер Харрис» вошел в Старретт в точке Портала Каспак и полетел через полую сферу прямо к Межзвездному Голливуду.

Шаттл, естественно, прошел через зону невесомости, и некоторая часть Тч-младшего слетела с обшивки — тут же воссоединившись с Тч-старшим. И перенеся в него — что немаловажно — все приобретенные знания и опыт. В то же время части Тч-старшего оторвались от изначального носителя, зацепились за неровности обшивки катера (кстати, эти неровности как раз и были Тч-младшим) и так и остались на поверхности корабля, когда он вошел в космопорт.

«Харрис» совершил посадку в Межзвездном Голливуде, между Микс Месом и Лагуной Лугоши. Таркин Армбрустер, Голда Абрамовиц, Эми 2–3–4 аль-Кхнему и Александр Ульянов тут же отправились на переговоры к Таркину в офис. Они даже не оглянулись на доставивший их на Старретт корабль. Поэтому они не увидели, как прозрачная, тонкая, зеленоватая пленка отделилась от обшивки корабля, сползла с нее и тихонько поползла вслед за ними.

А зеленоватую взвесь и впрямь трудно было разглядеть, потому что она хитро маскировалась под облачко едва заметной, ветром носимой пыли — словно сдуло обратившуюся в прах ряску с высохшего на жаре болота.

Тч-младший с наслаждением впитывал в себя эмоции и мысли целой толпы плотников, техников, осветителей, операторов, костюмеров, режиссеров, заместителей режиссера, гримировальщиков, рабочих сцены, специалистов по звуковым эффектам, музыкантов, монтажеров, разбрызгивателей вкусовых и ароматических муссов, дрессировщиков, животных, актеров, статистов и просто зевак, которыми кишела территория «Колоссал-Всегалактик».

Обрывки полупрозрачного облачка носились по съемочным площадкам в странных, совершенно непредсказуемых направлениях.

Один такой клочок залетел в павильон, в котором стояли декорации библиотеки Мискатоникского университета, полетал там, вылетел обратно и присоединился к более крупному зеленоватому облачку.

А на площадке Жозефина Джоунз посмотрела на хронотемпометр и властно выкрикнула:

— По местам! Быстро, быстро, все по местам!

Газа де Луре в роли Салли Сойер уселась за старинную стойку, за которой когда-то в земной Новой Англии работали библиотекари.

Карлос Карх, в длинном плаще и высоких ботинках, занял исходную позицию у железной решетки, перегородившей дверь. Он обернулся к Газе с выражением совершеннейшего отчаяния на искаженном, уродливом лице с выступающими лбом и челюстями.

Газа воздела руки и заверещала.

Карлос бросился на нее.

Газа снова заверещала и затыкала пальцем в Карлоса и решетку.

Жозефина Джоунз отчаянно жестикулировала, раздавая ценные указания.

Камеры подъезжали и отъезжали, гудя моторами.

Газа перепрыгнула через стойку и припустила прочь от Карлоса, прямо в сторону темной ниши, которая изображала библиотечное хранилище. Влетев в нишу, Газа вышла из кадра.

Карлос Карч остановился, не зная что делать.

Жозефина Джоунз заорала:

— Стоп! Стоп! Да что такое с Газой? Что она себе позволяет? Ничего не понимаю!

Карч обернулся к Жозефине — и выпучил глаза от ужаса. Ибо увидел нечто, что до того представилось воображению одного странного стряпчего из Коллидж-Хилл в Провиденсе на старой земле, а потом поселилось в кошмарах поколений читателей, неосторожно открывавших книги этого стряпчего.

Ибо глазам его представилось нечто, что неизменно приводило в отчаяние поколения иллюстраторов и скульпторов, пытавшихся с помощью чернил, масла или же глины передать образ, оставленный в наследство читателям этим самым худеньким стряпчим из Провиденса.

То был не имеющий имени адский близнец Уилбура Уотли — близнец, который удался больше в папу-пришельца, нежели в платиновую блондинку Лавинию Уотли, подарившую ему жизнь!

Карлос Карх издал вопль — да такой, что поколения за поколениями зрителей, любителей триллеров и фильмов ужасов единодушно утверждали, что Карх наиболее адекватно передает на экране ощущение ознобного, цепенящего, парализующего страха и отвращения.

Но никогда, ни единожды за два десятилетия последующей своей длинной актерской карьеры Карлос Карх не произносил заученные по сценарию слова с такой живостью и подлинным чувством:

— О Бооо-оооже, пол-лица! Половина лица на верхушке! Лицо с красными глазами и жесткими белыми волосиками, без подбородка, как у Уотли… Осьминог? Нет, сороконожка! Боже мой, боже мой, паучина! И наверху — пол-лица! Человеческие пол-лица! А похож-то, похож на Колдуна Уотли, только расползшийся вверх и вширь!

А тварь, жуткое чудовище, что просовывалось и просачивалось сквозь решетку, ответило!

— Игнаййих… игнайиих… тфлткханга… Йог-Сотот! Иб-нтк… хезье ггркдлн!

Чудище заверещало и раздулось, как шар, угрожая погрести под собой всю съемочную площадку! Карлос Карх, отвратительно и безобразно вопя, скрылся в складках отвратительно колышущейся плоти, усаженной щупальцами, когтями, глотками, глазами, зубами, пятнышками, раскачивающимися на ножках дисками и прочими страховидными органами, враз отрощенными Тч-младшим.

Жозефина Джоунз соскочила со своего царственного режиссерского кресла и металась от одного ошалевшего оператора к другому, грозя, крича и увещевая — снимайте!!! Снимайте, черт побери, чего бы это ни стоило! Ибо за это стоит отдать жизнь, руки, ноги и даже дорогущее студийное оборудование! Снимайте, сукины дети, кому говорят!!!

И только когда съемка закончилась и некоторое подобие — очень слабое, кстати — спокойствия воцарилось на площадке, моторы камер выключились.

Актеры и все остальные, занятые в съемках «Ужаса в Данвиче», сбились в плотную толпу.

Карлос Карх, все еще в гриме и костюме Уилбура Уотли, с трудом сидел на бутафорском библиотечном стуле. А напротив на таком же стульчике скромно умостился уменьшившийся в разы, но все такой же жутковатый на вид Тч-младший. Оказалось, младший умеет не только принимать образ любого цвета и формы, но и размеры и объемы менять по собственному усмотрению. А сейчас младший скромно и непритязательно сжался до размеров Карлоса Карха. Правда, по виду немного от него отличался, но что ж теперь сделаешь…

Мартин ван Бюрен МакТавиш, терзая свой экземпляр сценарной распечатки, бегал туда и сюда и то и дело вскрикивал:

— Боже, это гениально! Это просто гениально! Великолепно! Нет, я, конечно, видел эту сцену иначе, но я все переделаю! Клянусь, это самая страшная, жуткая и чудовищная сцена из всех когда-либо снятых, записанных, кристаллизованных и разыгранных! Оооо, старик ГФЛ бы сам поаплодировал такому креативу! Гениально, гениально!

— Ты мой красавец! Чудище ты мое ненаглядное! Да как же тебе это удалось, лапа ты моя невозможная!

И с такими словами Мартин ван Бюрен МакТавиш подбежал к самому отвратительному в истории «Колоссал-Всегалактик» и всех остальных студий всех возможных Голливудов в истории, обнял его и смачно чмокнул в какой-то совершенно омерзительный (даже непонятно, как назвать-то такую гадость) орган.

Через две недели (по стандартному календарю Старретта) съемки «Ужаса в Данвиче» подошли к концу.

Через два месяца мгновенный коммуникатор аль-Кхнему/Ульянова поступил в продажу — его распространяла «Колоссал-Всегалактик Интерпрайзиз Анлимитед», компания-филиал «Колоссал-Всегалактик».

Лучшей рекламой продукта послужила премьера нового фильма «Колоссал-Всегалактик» «Ужас в Данвиче», в котором снялись такие признанные звезды, как Карлос Карх, Газа де Луре и Нефертити Логан, а также впервые появился на экране будущая звезда хоррор-индустрии, названный (по очевидным причинам) протеже старого доброго Карха — Тч-младший.

«Ужас в Данвиче» стартовал одновременно на 4888 планетах. Он собрал у экранов максимальную аудиторию за всю историю галактики — и получил максимальную прибыль.

Студия, конечно, устроила грандиозную вечеринку, празднуя успех. Вокруг Младшего, конечно, крутилась целая толпа народу Эми 2–3–4 аль-Кхнему и Александр Ульянов слонялись по залу, ошеломленные и сильно польщенные. Газа де Луре попыталась подкатить к Карлосу Карху, но тот, бесцеремонно отодвинув партнершу в сторону, потащил целый поднос с закусками жене — той было от силы двадцать шесть, кстати.

Конечно, вечеринку ни в коем случае нельзя было назвать скучной, однако наступил неизбежный момент, когда шум утих и люди перестали активно выпивать и перемещаться от одной кучки гостей к другой. Именно в такой момент Голда Абрамовиц, подобная высоченной зеленой осадной башне, пробилась сквозь толпу к смакующему свой триумф Таркину Армбрустеру.

— Таркин, — обворожительно улыбнулась Голда, — «Ужас в Данвиче» сделал нас самыми богатыми продюсерами в истории вселенной…

— Нас?… — мягко прервал ее Таркин. — Нас? С чего бы это я вдруг слышу сейчас про каких-то таких «нас»? А? «Колоссал-Всегалактик» принадлежит мне, дорогуша. Поняла меня?

— Ох, безусловно, — твердо и бесстрашно ответила Голда. — Теперь ты — ты, ты и только ты, Таркин, — стал одним из самых богатых людей во всей вселенной, но я хочу напомнить, что твое состояние распылено по четырем тысячам восьмистам восьмидесяти восьми планетам. Интересно, Тарки, а как ты собрался свои доходы с них собирать?

Таркин Армбрустер побледнел, как полотно.

На самом деле, конечно, был способ взыскать эти деньги. Но это, друзья мои, совсем другая история…

Роберт М. Прайс

ЛЕТАЮЩИЕ ТАРЕЛКИ С ЯДДИТА

I

Мистер Турроу, поймите меня правильно: я верю, что вы мне верите. Более того, я даже верю, что большая часть ваших читателей поверит в рассказанное мной. Но давайте посмотрим правде в глаза: в любой уважающей себя газете прочитают первую фразу моей истории — и выкинут в мусорную корзину. Только в таблоиде вроде вашего на нее могут неохотно, но обратить внимание. Так что, пожалуйста, сэр, давайте говорить начистоту: я вам безмерно признателен за возможность опубликовать материал, но мы же оба взрослые люди, правда? Мы оба знаем, что журналисты на жалованье отнюдь не заняты поисками истины. Так что даже если вы мне не верите — не все ли равно? Если честно, я сам себе не очень-то верю. Хотя, возможно, если я вам все по порядку расскажу, и вы меня выслушаете, — может быть, оно как-то станет выглядеть более… реалистично, что ли… Все же, когда по поводу чего-то начинается дискуссия, это что-то как бы обретает право на существование. Впрочем, я заболтался. К делу.

Полагаю, что все началось всего-то несколько недель назад. Кружок, который я посещал, никогда не чурался расширения горизонтов познания и всячески поощрял изучение все новых областей эзотерических наук. Ах, я прекрасно помню, как Экхарт — художник, художник от Бога — экспериментировал с тибетскими мандалами… О, его полотна тревожили разум — человек начинал задаваться вопросами, на которые смертный разум не способен вообще. Я уж не говорю про ответы — о них вообще речи нет… Мы посвящали много времени медитациям, пытаясь открыть пути к скрытым областям души, однако все наши свершения и находки лишь распаляли фаустианскую жажду познать непознанное, неизведанное, лежащее вовне…

Преус вечно находился в духовном поиске. Он и посоветовал искать Грааль невидимый, Грааль познания вечного и неизменного в изучении доктрин и обрядов, на которые церковь официальная издревле воздвигала гонения. Надо сказать, что Преуса как раз за подобные гностические фантазии и выгнали — сначала с богословского факультета, а потом и за церковную ограду, отлучив от причастия. Впрочем, это случилось задолго до того, как мы свели с ним знакомство. Но фанатичный блеск в его глазах заметили все. И все пришли к безмолвному соглашению: какими бы неизведанными истинами ни манили нас дороги познания, пролагаемые братом Преусом — мы туда ни ногой. Одно дело расширять сознание, другое — лишиться его вовсе.

Хотя Преус, надо сказать, не был единственной черной овцой. Его предложения мы встретили холодным молчанием, а вот призывы Барлоу — тот пытался нас увлечь идеями тантрического мистицизма «левой руки» — были не просто проигнорированы. На них ответили резким отказом — ибо ни единый член нашего общества не испытывал желания отбросить унаследованные от предков моральные принципы ради сомнительных практик, под очарование которых, похоже, полностью подпал наш друг. Надо сказать, что, встретив недвусмысленное сопротивление, Барлоу тут же стушевался и заявил, что, конечно, знает о подобных вещах лишь понаслышке.

Ну и, конечно, тут следует упомянуть Сейнт-Джошуа — как раз его философские взгляды граничили с атеизмом. Последователь учения Рассела и Айера, конечно, мог взирать на нас лишь с плохо скрытым презрением.

Как вы можете заметить, кружок наш объединял людей самых разных воззрений, связанных лишь узами школьного товарищества и совпадающими интересами то в одной, то в другой области. Однако наилучшей скрепой нашего братства служила жажда новых знаний — и общее разочарование в испробованных практиках, ибо они ни на йоту не приблизили нас к непознанному. В конце концов случилось так, что я сам внес кое-какое предложение.

В последнее время я увлекся изучением действия некоторых расширяющих сознание наркотиков. Эссе Хаксли о мескалине весьма меня заинтересовало, и я предложил членам кружка попробовать сделать несколько шагов по этому любопытному пути. Все проявили сдержанный интерес, хотя многие желали дознаться, не нужно ли принять некоторые меры безопасности. Подобные опасения были не чужды и мне, и я заверил товарищей, что прежде чем мы отправимся в путешествие, я предприму все возможные меры, чтобы узнать, куда в конечном счете ведет наш путь. Вскоре беседа обратилась к другим предметам. И я почувствовал, что товарищи лишь из вежливости согласились со мной — а вот я сам не на шутку заинтересовался возможными последствиями. Вскоре наша встреча завершилась, и я поспешил домой, все еще во власти мыслей о предмете, который пробудил столь живое мое любопытство.

И тогда я решил: а почему бы не испросить совета врачей? Однако сама природа эксперимента понуждала к осторожности — неправильно выбранный консультант мог погубить самое начинание. Наконец мне удалось обзавестись рекомендациями к двум местным светилам медицины. Прочитав их публикации в специализированных журналах, я уверился, что они не станут возражать против наших изысканий. По правде говоря, читая статьи, я даже решил, что один из докторов — хотя, возможно, мне и показалось — уже испробовал препараты, во власть которых мы только желали отдаться. Ах, эти намеки, столь обтекаемые — однако же сколь много говорящие сведущему читателю! Но, увы, именно этот медик, доктор Мартин Радамантус, в данное время находился в путешествии. Его ассистенты по медицинскому колледжу, где он вел занятия, весьма уклончиво отвечали на вопросы, касающиеся продолжительности и цели его странствий. Впрочем, я вполне вошел в положение отвечающих — хотя их упорство в отрицании всего и вся и привело меня в немалое замешательство — ведь мало существует занятий, которые столь сильно понуждают к уединению и даже анахоретству, как профессия медика. Возможно, бедняга нуждался в том, чтобы побыть некоторое время в одиночестве, и употребил все усилия, чтобы стяжать желанное состояние.

Кроме доктора Радамантуса, я обратился еще к одному специалисту — он не преподавал, но имел широкую практику. Его звали доктор Финеас Уитмор. В конце концов мне удалось пробиться к нему на прием. Предполагалось, что доктор проведет осмотр в связи с моими жалобами (без сомнения, симулянтскими) на симптомы одного нервного заболевания, лечение которого составляло специализацию доктора Уитмора. Поскольку, как я уже сказал, практика у этого медика была весьма обширная, меня записали на прием только через две недели. К тому же мне сказали, что две недели — удивительно короткий срок, обычно-то пациенты месяцами ждут. Я должным образом — то есть весьма пространно — поблагодарил секретаря и повесил трубку. Целых две недели! Нет, конечно, это не такой уж и долгий срок. Но меня сжигала жажда знания, а к тому же ближайшее будущее сулило мне возможность утолить ее в полной мере. Надо ли говорить, что две недели прозвучали для меня как два года!

Не прошло и семи дней, как меня охватила бурная жажда деятельности. Решено — я попробую этот наркотик сам, без врачебного присмотра. Хотя бы чуть-чуть попробую — что бы это ни сулило. В конце-то концов, Хаксли, да и не он один, испробовали на себе действие этого вещества и нисколько не пострадали. Несомненно, я поддался излишней мнительности и без того слишком надолго отложил начало исследований. Нет смысла ждать долее. Тем же вечером, после долгих размышлений, я испробовал наркотик. По правде говоря, меня снедали не столько нетерпение, сколько страх.

Итак, я принял внутрь небольшую дозу вещества и уселся в удобном кресле перед большим, до самого пола, окном. Предполагалось, что визуальные впечатления усилят и обострят мое восприятие. И я отнюдь не остался разочарованным. Как и писал Хаксли, вскоре обыденные предметы приняли совершенно необычный облик. Контуры их обрели невиданную четкость и глубину, а цвета поменялись с обычных на иные — более яркие и живые. В то же самое время все казалось прозрачным, словно я смотрел на окружающее сквозь драгоценный камень. И хотя я неоднократно читал о подобном опыте — как в научных журналах, так и в записках мистиков, слово записанное оказалось бессильным передать невообразимую красоту испытанного мною. Самые простые, самые обыденные вещи претерпели самое настоящее преображение!

И тут я понял, что и звуков вокруг меня прибавилось. Что это было — тихое посвистывание или гудение? Звук казался музыкальным, хотя и несколько механическим. И исходил явно от чего-то совершенно неземного. По правде говоря, я совершенно отчетливо его слышал — но, попроси меня кто — не смог бы его передать ни свистом, ни гудением…

Послышались звуки — и одновременно в воздухе почувствовались некие завихрения, странные и непонятные. Они происходили ровно над верхушками деревьев, отделявших мой участок от соседского. Присмотревшись, я понял, что вижу словно бы пригоршню осенних желтых листьев, которые подхватил и закружил ветер. Однако собственно в воздухе ничего не наблюдалось! Никаких предметов! Да и ветра-то как такового не было! Как я и сказал, в воздухе имело место завихрение. Над деревьями гулял маленький смерч, не удаляясь более чем на несколько ярдов от места своего возникновения. Я искренне подивился, какое природное явление так расцветили мои преображенные чувства…

Не успел я как следует разобраться в представившейся моему новому зрению картине, как вращение в воздухе принялось перемещаться в моем направлении. Понять, в опасности я или это очередная галлюцинация, не представлялось возможным. Вихрь пододвинулся ближе, и я сумел получше рассмотреть это необычное явление: похоже, воздух крутился вокруг одного и того же места. И хотя вращение воздушного потока представлялось быстрым, невероятно быстрым, он не вызывал опасения и не пугал мощью. Интересно, удивился я, что же там, в центре вихря?

И тут в глазах моих все совершенно сместилось, и я словно бы оказался в центре смерча и смотрел сквозь него на мой дом, на окно и на кресло — которое, кстати говоря, пустовало!!! Не успел я изумиться этому, как угол зрения снова изменился! Теперь я словно бы лежал ничком на плоской поверхности, сработанной из совершенно не знакомого мне материала. Гудение-посвистывание все еще слышалось в воздухе, однако звук стал гораздо тише, словно бы что-то его приглушало. Поначалу я ничего не видел, однако потери зрения тоже не опасался: вокруг меня разливалось туманное сияние, подобное тому, что колышется перед глазами, когда привыкаешь к темноте в неосвещенной комнате. То была не совершеннейшая, непроглядная чернота космоса — и не мертвая, подобная забвению, стигийская чернота перед пустыми глазами слепого.

Так прошло некоторое время, я даже успел подумать, что, пожалуй, организм мой проявил недюжинную стойкость и не поддался наркотику в ожидаемой мере — и эти довольно обычные и ничем не примечательные галлюцинации и останутся моим единственным опытом в ходе этого эксперимента. Однако оказалось, что я заблуждался: вскоре передо мной из темноты сгустились две фигуры. Они становились все четче и приняли почти ощутимые формы. Сердце мое бешено билось. Вот, вот оно! Вот он, долгожданный эффект! Передо мной колыхались призраки, пришедшие из-за окоема известного нам мира — а возможно, и порожденные действием наркотика галлюцинации, порожденные глубинами моего собственного подсознания. Ростом представшие передо мной фигуры вполне могли сравниться с человеком — в остальном же они никак не напоминали гомо сапиенса! Попытавшись охарактеризовать их внешность, привлекая понятия и слова, нам знакомые, могу сказать, что они были… насекомоподобны. Однако даже столь обтекаемое название не может передать их чуждости — впрочем, не буду задерживать внимание слушателей, ибо рассказ есть рассказ и он не должен прерываться излишними описаниями.

Конечно, любые попытки распознать выражение… лиц? — что ж, назовем это лицами, — радикально отличных от человеческих, обречены на немедленную неудачу, однако интуиция подсказывала, что чудища удивлены не менее моего, и моя внешность выглядит столько же диковинной в их глазах, как их облик — в моих. Они выглядели взволнованными. А вот я — как ни странно — не испытывал особой тревоги. В конце концов, меланхолично подумал я, это же моя галлюцинация, правда? А раз моя, значит, я в ней хозяин. А если кто-то с помощью моего подпитанного некоторыми субстанциями воображения решил в нее заявиться — добро же, пусть ведет себя как воспитанный гость.

На некоторое — надо сказать, совершенно неопределенное время — я провалился в полузабытье. В этом сумеречном состоянии я почти не сознавал, что происходит вокруг меня — точнее, внутри меня. В дальнейшем я бы хотел сопоставить мои ощущения с описаниями впечатлений людей, находившихся под действием тех или иных наркотиков: они с особой остротой чувствовали собственное сердцебиение или же нервные реакции. Но это совсем не походило на то, что я испытал, погрузившись в свинцовое, тяжкое оцепенение. Пожалуй, мои ощущения лучше всего описать так: меня зондировали. Прощупывали. Разбирали на части и собирали заново. А еще некоторые части меня забирали и заменяли на иные, словно бы я был двигателем, который проходил техническое обслуживание, смазывался и чистился. Однако все эти аналогии лишь отчасти передают мои впечатления от процесса. А еще я во время редких проблесков сознания задавался вопросом: неужели люди себя так чувствуют, находясь при смерти? Возможно, так оно и есть — ибо скоро я погрузился в совершеннейшее забытье.

II

Придя в себя, я обнаружил — с несказанным облегчением, — что по-прежнему сижу в кресле и даже совсем не переменил положение. Однако, по правде говоря, мне показалось весьма удивительным, что прошло так много времени — целая ночь миновала. Я начал эксперимент за час или два до заката — сейчас же наступало время рассвета. Однако приходилось учитывать, что наркотик мог повлиять на мое чувство времени — и я не особо разволновался. Каких-либо других последствий воздействия употребленного внутрь вещества не чувствовалось. Единственно, меня прямо-таки распирало от детского и неуемного желания немедленно поделиться с кем-нибудь рассказом о моих ночных приключениях. Заседание нашего клуба должно состояться лишь в первых числах месяца, а до встречи с доктором Уитмором оставалось ждать целую неделю. Как же пережить это? В такой ситуации я был благодарен судьбе, что домашние хлопоты отвлекали меня хоть немного, но каждый день, — и так мне удалось пережить целую неделю и не взорваться, как перегретый паровой котел. Однако мне было по-настоящему тяжело поддерживать дурацкие светские беседы с моими обычными знакомыми — меня привлекало нечто гораздо более грандиозное, а не эти мелочи и глупости! О, как хотелось мне поведать им о тайных, запретных путешествиях в собственное внутреннее пространство, о странных существах, населяющих пропасти моего подсознания! Однако мне хватило осторожности и благоразумия промолчать — подобные рассказы у неподготовленных людей способны вызвать лишь отторжение: тебя всю жизнь потом будут провожать косыми взглядами и шептаться за спиной.

И вот пришел день визита к доктору Уитмору. Пока я сидел в приемной и листал одну из книг, оставленных на столике ради развлечения скучающих в ожидании пациентов, меня осаждали мысли: как ловчее прикинуться нервным больным? Сумею ли я притворяться достаточно долго, чтобы доктор Уитмор успел выказать свою непредубежденность относительно экспериментов с сознанием? Тот, первый опыт я повторить не решился: хотя ощущения, без всякого сомнения, были иллюзией, однако они имели до странности физическую природу. Я решил подождать осмотра — на всякий случай. И хотя изначально я рассматривал визит к доктору как предлог, чтобы свести более тесное знакомство и побеседовать на интересующие меня темы, сейчас мой интерес к его врачебному мнению стал непосредственным. По мне, так мое состояние было вполне удовлетворительным. Но что, если наркотик возымел какие-то побочные действия? Скоро я это узнаю наверняка. Дверь отворилась, и в ней показалась секретарь, облаченная в форменную одежду, столь безупречно белую, что она, казалось, испускала сияние. Она вызвала меня по имени, я поднялся и последовал за ней в одну из смотровых — там мне предстояло ожидать (недолго, как меня заверили) доктора.

И действительно, доктор Уитмор не заставил себя ждать. Передо мной появился человек среднего роста, немного сутулый, с небольшим брюшком. Среднего возраста, но рано поседевший — и со множеством выдававших обилие забот и тягот морщин на лице. Мы обменялись приветствиями, и я принялся довольно складно врать о симптомах моей несуществующей болезни. Я выбирал весьма обтекаемые выражения, однако же пытался найти слова, которые бы свидетельствовали скорее о личном опыте, нежели о вычитанном в медицинском справочнике. К счастью, доктор задал всего несколько вопросов и полностью удовлетворился услышанным, а потом начал осмотр. Через некоторое время я лежал на смотровом столе — мой эскулап должен был вернуться с результатами анализов. Вскоре он и впрямь вернулся, продолжая внимательно просматривать листы с распечатками. Я сел и весь превратился в слух. Однако доктор с крайним удивлением заметил, что все тесты показали, что жалобы пациента, увы, ничем не подтверждены.

Анализы убедительно продемонстрировали, что мое тело чувствует себя вполне сносно, если не сказать — отлично. Я обрадовался подобным новостям, однако теперь мне приходилось лихорадочно искать возможность открыться доктору хотя бы намеком: рассказать о своем личном опыте, возможно, даже попросить его наставничества, ведь мы с друзьями наверняка продолжим подобные эксперименты. И тут господин Уитмор заговорил снова. Похоже, сказал он, единственной болезнью здесь можно было счесть лишь досадную ошибку в моих предыдущих анализах. Во всех бумагах обозначено, что у меня кровь группы 0, в то время как его собственный анализ недвусмысленно указывает, что у меня кровь группы А. Неужели я сам не заметил этой грубой ошибки? А если заметил, то почему же не поправил? А если бы произошел несчастный случай, и я бы оказался в больнице без сознания — подобные ошибки грозят ужасными последствиями при переливании крови. Но я был слишком подавлен, чтобы отвечать на его вопросы. Меня охватил цепенящий ужас — я вспомнил о весьма… физических ощущениях во время посетившей меня галлюцинации. Неужели… неужели…

Ибо я был уверен: до сегодняшнего дня моя кровь совершенно точно относилась к группе 0!

III

Уитмор распрощался со мной немало удивленный: мое горестное изумление и даже страх показались ему слишком странной реакцией на его доброжелательный и мягкий упрек. В случае, если симптомы болезни снова обнаружат себя, он рекомендовал повторную консультацию. На данный же момент доктор лишь мог развести руками. Как бы я хотел положиться на его авторитетное мнение — однако же нынче это стало положительно невозможным! Как бы благоприятно он ни относился к экспериментам с наркотиками, Уитмор был прежде всего психиатром; не оставалось никаких сомнений, что он бы воспринял мой безумный рассказ как признак развивающейся паранойи. А вдруг это и есть паранойя? Однако, нет. Взяв себя в руки по выходе из здания больницы, я успокоенно вздохнул: нет, мои душа и тело пребывали в совершеннейшем здравии. Моя кровь вдруг ни с того ни с сего поменяла группу — что ж, приходилось признать, что невозможное оказалось возможным. Как? Непонятно. Еще менее я представлял себе связь между столь резкими изменениями в организме и посетившей меня галлюцинацией. Связь, тем не менее, существовала. И с этой мыслью в душе моей снова разгорелся огонек надежды. И хоть опыт оказался весьма болезненным, не подтверждал ли он, что я оказался правым? Ведь у меня на руках находилось доказательство подлинности некоего оккультного, до конца еще не проявленного знания, которое члены нашего клуба столь долго и тщетно пытались стяжать? О да, несомненно, то были верные доказательства! Мое приподнятое расположение духа не смогло изменить даже мрачное предчувствие, вдруг шевельнувшееся в душе.

До следующего собрания клуба оставалось целых две недели, и все это время я обдумывал два возможных пути к действию. Конечно, самым простым выходом было бы созвать коллег на особое, внеурочное заседание. Господи, конечно, они были бы не против — ввиду столь потрясающих новостей! И все же просто рассказ представлялся мне недостаточным. Опыт, голый опыт — вот что имело значение (он, кстати, перестал меня страшить до последней степени, когда я узнал, что вреда здоровью он мне совершенно не нанес). Ох, безусловно, рассказ мой будет принят с энтузиазмом, но мне все же казалось, что здесь следует быть более понятным — естественно, если ставить перед собой целью увлечь коллег на ту же дорогу познания. Я надеялся, что дальнейшие откровения уже не посетят меня в одиночестве.

И тут я решился действовать иным способом. Необходимо использовать оставшиеся до заседания дни с максимальной пользой — и выяснить, как же подобное физиологическое чудо могло со мной произойти. Я не обладал достаточными познаниями в медицине, однако разыскания в малоизученных областях мне были отнюдь не в новинку, к тому же краткий экскурс в медицинскую периодику, который я совершил, готовясь к визиту к доктору Уитмору, познакомил меня практически со всеми ведущими изданиями в этой области. Если удача улыбнется, я обнаружу какой-нибудь прецедент или схожий с моим случай. Подобные эксцессы могли быть, а могли и не быть связаны с галлюцинаторным опытом и пребыванием в трансе, но вдруг история науки уже знала случаи… как бы это половчее назвать… органического переноса?

На следующий же день я решительно направился в ближайшую университетскую библиотеку и обратился за помощью к специалисту-библиотекарю. Парень, очкастый суровый старшекурсник двадцати с лишним лет от роду, вызвал мое инстинктивное доверие уверенной манерой держаться: я понял, что исследование мое будет если не удачным, то хотя бы исчерпывающим. Но под руководством этого молодого человека я быстро обнаружил, что, похоже, поставил перед собой непосильную задачу. Литература по предмету оказалась весьма обширной, и я не знал, с чего начать. Поначалу я никак не мог точно очертить область моих разысканий, но вскоре молодой человек понял, что меня не интересуют ни случаи органического перерождения, связанные с близкородственным скрещиванием, ни собственно вырождение. Удостоверившись, что я ищу именно то, что сказал, библиотекарь заявил, что склоняется к тому, чтобы отсоветовать дальнейшие поиски. Он был более чем уверен, что ни в одном из каталогов или перечней выдержек или обзоров статей не содержится ничего, абсолютно ничего по предмету. Тем не менее его знакомый в данный момент занимался в медицинской школе при университете, и он мог бы просить друга об одолжении сделать несколько запросов.

Я выразил ему свою крайнюю признательность — хотя, сказать по правде, сильно сомневался в успешном исходе поисков. Но я все же оставил студенту мои адрес с телефоном — на случай, если все же отыщется что-то достойное внимания. И, конечно, я безмерно удивился, когда через несколько дней мне все же позвонили. Мое удивление, даже потрясение, выросли стократно, когда я признал имя звонившего. Тот изучавший медицину студент обратился с вопросом не к кому иному, как к доктору Мартину Радамантусу, который, как мне официально сообщили, пребывал в академическом отпуске за границей. Но оказалось, что остался здесь, правда, предусмотрительно оборвав все общественные и профессиональные связи, — доктор Радамантус завершал некие исследования, на которые в обычное время не хватало времени, которое приходилось уделять преподаванию. Тем не менее тот студент, будучи то ли помощником доктора, то ли учеником в старинном смысле этого слова, сумел добраться до него с моим вопросом — и этот вопрос доктора весьма заинтересовал.

Что ж, я почитал себя счастливцем: мной заинтересовался профессионал, причем заинтересовался донельзя странным и редким вопросом. Однако предстояло еще выяснить, не являлся ли ответ доктора простым проявлением вежливости человека, который чувствовал себя обязанным поделиться с профаном хоть какими-то знаниями. Однако мизантропический образ жизни доктора свидетельствовал, что обычно он не расположен к дружеским беседам с чужаками. А если я вызывал его профессиональный интерес, мне и в голову не пришло тогда задуматься, какой природы этот интерес мог быть.

Так или иначе, но вскоре выяснилось, что собственные разыскания Радамантуса вывели его на источники, косвенным образом указывающие на случаи, которые, как он сказал, я весьма счастливо поименовал «органическим переносом». Рассказ о подобном событии отыскался в немецкой книге семнадцатого столетия, посвященной — кто бы мог подумать! — астрологии и астрономии. Книга называлась «История планет» и принадлежала перу странного человека по имени Эберхард Кетзер. Родом из Шлезвиг-Голштейна, он, скорее всего, пребывал в монашеском чине и состоял в должности наставника при прусском дворе. Сведений о жизни практически не сохранилось — кроме тех, что он счел нужным сообщить в собственной книге. Книга же писалась единственно с целью сообщить всему миру, что Эберхардт Кетзер, подобно знаменитому Иоганну Кеплеру, слышал «музыку сфер». Однако в отличие от более известного и не менее эксцентричного Кеплера Кетзер услышанное не одобрил. Вместо небесной гармонии, прославленной Данте и описанной Кеплером, тот свидетельствовал об отвратительной какофонии, производимой налетающими друг на друга сферами, слепо катящимися по безумным траекториям, залетающим то в одно, то в другое измерение или же план реальности. А когда время придет, мрачно писал немец, и все услышат мерзкий скрежет, то и настанет конец света, и последняя битва будет уже не за горами.

Ну и при чем здесь вся эта старинная чушь? Просто Кетзер записывал все странные и необычные истории, что достигали его слуха: либо они ложились в его безумную теорию, либо просто оказывались донельзя страшны и любопытны. Таков и был рассказ, на который ссылался доктор Радамантус. Его оставили двое братьев из Вестфалии, повествовавшие о необычайной встрече, состоявшейся на обратной дороге из церкви после вечерни. Они сказали, что на пути домой им встретились сияющие «ангелы Господни», и те ангелы навели на них сон, причем сон, полный странных видений. И когда они проснулись, то могли поклясться, что видели один сон на двоих, и сон тот обернулся вещим. Ангелы забрали и поменяли местами части их тел, и теперь руки и глаза одного брата принадлежали другому! Тогда они обратились к приходскому священнику, дабы тот засвидетельствовал необычайные перемены в их внешности. Глаза их, конечно, с рождения не отличались цветом, а вот руки… Современная дактилоскопия без труда смогла бы ответить на все их вопросы, однако и тогда существовала простая и действенная метода подтвердить рассказанное. У одного из братьев отсутствовал палец, а на следующем — верхняя фаланга: он по неосторожности отрубил их себе топором; так вот, теперь его руки предстали глазам селян целыми и невредимыми, а вот второй брат в ужасе предъявил увечье, которое ранее ему не принадлежало! Палец и фаланга отсутствовали, причем безо всяких следов недавнего ранения.

Конечно, кивал Радамантус, подобные свидетельства не имеют никакой исторической ценности, ибо достоверность устной народной традиции — ну, вы понимаете… Если опираться на такие рассказы, то можно еще и не такое вычитать — и про кровавые дожди, и про явления Пресвятой Девы… Но он завел разговор именно об этом случае, потому что данный рассказ, по сути, являлся единственным задокументированным свидетельством медицинского случая, который меня интересовал. На самом деле, я бы сам мог изучить эту легенду, ибо доктор набрел на нее совсем недавно, просматривая книги в университетской библиотеке.

Я рассыпался в пространных благодарностях и не без боязни поинтересовался, могу ли снова рассчитывать на возможность разговора по телефону. К моему безмерному удивлению, доктор выказал всяческую охоту продолжить знакомство, если в том возникнет необходимость. Конечно, я все еще не расставался с надеждой проконсультироваться с доктором по поводу моих экспериментов с наркотиками. К тому времени я уже пришел к окончательному заключению, что доктор Уитмор и в жизни не пробовал употреблять указанные субстанции. Но судьба, как я подумал, свела меня с единственным авторитетом в этой области эзотерического знания.

Как вы можете понять, я незамедлительно вернулся в библиотеку. Оказавшийся мне столь полезным молодой человек в тот день не работал, иначе бы я не преминул выразить ему мою живейшую благодарность. Поэтому я сам взялся за поиски увесистого тома и немецко-английского словаря. Уроки немецкого остались в далеком прошлом, к тому же мне было крайне сомнительно, что выученный мной с грехом пополам разговорный немецкий окажется достаточным для прочтения изобилующего темными местами старинного текста.

Работу Кетзера совсем недавно переиздали в весьма престижной серии книг, посвященных истории науки. Я, конечно, обрадовался безмерно, однако и удивился в равной мере: где наука и где полный суеверных побасенок фолиант? Текст оставили без перевода, но хотя бы отпечатали современным шрифтом — старинный готический заставил бы меня без сомнения попотеть над страницами. Разделение на главы также принадлежало редактору и шло курсивом. Подобная организация материала облегчила мне поиски. К счастью, он оказался совсем не замысловатым — к тому же Радамантус уже снабдил меня кратким содержанием истории во время нашего разговора по телефону. Но я отметил для себя одну очень интересную деталь: время от времени в тексте появлялись темные места и умолчания — читатель неподготовленный пропустил бы их, не задумываясь. А я — нет. Я их заметил.

Похоже, эти крестьяне не описали сверхъестественных визитеров детально, ибо не могли этого сделать. Они просто назвали их «ангелами», потому что, видите ли, с их приходом в «воздухе разлилось сияние и появился ореол света»! Я посмотрел в сноски, однако комментировавший отрывок ученый муж затруднялся объяснить природу этого явления. Как и поступают все педантичные комментаторы, лишенные воображения, он предположил, что здесь мы имеем дело с запорченным местом в тексте или же ошибкой при перепечатке. Я же, однако, прекрасно все понял. Ибо я сам, сам видел этот ореол, этот крутящийся круг. Так вот ты где — невидимый летательный аппарат, несущий к нам пришельцев… откуда? Тайна лишь приоткрылась, я не сомневался: моим глазам предстала лишь верхушка айсберга. Тем не менее мне не оставалось ничего иного, кроме как поделиться моими открытиями с членами клуба. Заседание должно было состояться всего через несколько дней.

IV

Когда в комнату вошел припозднившийся старый Экхарт, заседание посчитали открытым. Развернувшись ко мне лицом, с трудом скрывая владеющее ими нетерпение, все мои товарищи по эзотерическим штудиям расселись по просторному кабинету: Барлоу, Преус, Сейнт-Джошуа, Экхарт. По традиции, мы каждый месяц меняли место заседания клуба, и теперь Барлоу выпала честь принимать товарищей. Однако совершенно очевидным представлялось, что вести это собрание буду я, и потому я вел себя как хозяин. Быстро и в подробностях повел я рассказ о поставленном опыте, о последовавших встречах с докторами Уитмором и Радамантусом, о моих библиотечных разысканиях. Время от времени я возвращался к рассказанному, добавляя упущенные важные детали. Мои друзья, как я и подозревал, остались под большим впечатлением от услышанного: они не ожидали, что я так далеко продвинусь в исследованиях. Максимум, что они думали услышать, — так это имена консультантов, которые бы взяли под наблюдение тех, кто решится принять наркотик. А я — я уже испробовал это вещество, причем обошелся безо всякого присмотра и даже получил совершенно неожиданные и диковатые результаты! Судя по искоса бросаемым на меня взглядам, некоторые даже готовы были усомниться в правдивости моего рассказа.

Меня спросили: что же, я теперь предлагаю всем присоединиться к моему путешествию в неведомое? Да, твердо ответил я, предлагаю. Разве не именно на этом пути сделал я первые шаги к тайному знанию, которое мы столь долго и безуспешно искали? А кроме того, добавил я, разве не ясно теперь, что Радамантус — один из нас? Доктор без сомнения достоин доверия, он сможет провести нас по этому пути и получить любопытные научные результаты. Если воспоследует на то разрешение моих товарищей, я открыто попрошу доктора участвовать в нашем кружке и в общем деле. Все согласились с таковым моим предложением — все, за исключением религиозного фанатика Преуса. Тот вдруг засомневался: он, конечно, увлекался различными мистическими учениями совсем неортодоксального толку, однако в глубине души так и остался пуританином. Нет, заявил он, наркотики он принимать не будет! Преус долго упорствовал, и мы долго пытались убедить его. В конце концов и он сдался на уговоры — мои и Сейнт-Джошуа. Мы твердили, что собираемся принять наркотик исключительно в медицинских целях — дабы пробудить чувства, атрофированные в ходе эволюции. Тут Преус неохотно, но дал свое согласие.

Следующий шаг предстояло сделать мне — ведь я желал заручиться помощью Радамантуса. Мы порешили встретиться в следующий раз через неделю — и весьма рассчитывали на присутствие доктора. Остальная часть заседания прошла довольно скучно — мы обсуждали прочитанные за месяц книги. Беседа, меж тем, все возвращалась и возвращалась к моему видению и к его странным последствиям. Нас снедало нетерпение — ни дать ни взять дети в Рождественский сочельник.

На следующий день я позвонил доктору Радамантусу. К моему несказанному удивлению, в трубке послышался голос не автоответчика, а самого доктора. К еще большему моему удивлению — если таковое вообще возможно! — доктор не имел ничего против визита этим вечером — да, он вполне мог прервать для этого свои послеобеденные занятия. Да, я мог прийти к нему непосредственно домой — в большой особняк недалеко от университетского кампуса.

Жилище его я отыскал без труда и уже в четыре пополудни стоял на крыльце. А потом собрался с духом и нажал на дверной звонок. Радамантус открыл мне самолично — и снова я удивился подобной простоте в обзаведении, ибо с моей точки зрения ученый такого ранга мог вполне оставить обязанность открывания дверей прислуге и сосредоточиться на исследованиях, как то обычно случается во время академического отпуска. Оказавшись внутри, я снял пальто и шляпу, оставив их, как и просил хозяин, прямо на перилах. И обернулся к доктору Радамантусу — в конце концов, то был первый случай, когда я мог его рассмотреть лицом к лицу. Доктор оказался высоким, несколько худым человеком — хотя, конечно, свободный покрой домашнего халата не позволял рассмотреть как следует его фигуру. Лицо его, чисто выбритое и отечески добродушное, должно быть, оказывало весьма располагающее воздействие на его пациентов. В самом деле, манеры его показались мне излишне покровительственными. Так или иначе, но он жестом попросил меня следовать за ним в кабинет.

То была просторная и хорошо освещенная комната. Вдоль каждой стены стояли книжные шкафы — хотя и разнящиеся по высоте. Казалось, столь разношерстная мебель собиралась постепенно, по мере надобности — и по мере прибывания книг. И хотя комната казалась не очень удачно обставленной, все же она выглядела очень аккуратной: все книги на своем месте, бумаги и журналы разложены ровными стопками. Если доктор Радамантус и занимался какими-либо исследованиями этим вечером, то явно успел убрать непременно сопутствующий им беспорядок.

Усевшись за стол, он сложил руки на коленях и мягко спросил:

— Что же вы от меня хотите? И… хм… вы сумели отыскать книгу Кетзера?

Его первый вопрос весьма смутил меня. Я и так уже отвлек его от занятий — уже не очень хорошо, — а теперь готовился попросить еще об одной услуге. Однако то, что я пришел с просьбой, стало уже очевидным, так что мне показалось логичным говорить откровенно и не скрываясь:

— Да, доктор, я прочитал это место в книге. Причем прочитал с большим интересом — с большим, чем можно было бы подумать, хм… По правде говоря, именно поэтому я и осмелился нанести вам визит, несмотря на вашу невероятную занятость. Прошу прощения, но я…

— Вы пережили то же самое, что и эти крестьяне несколько веков назад? Я правильно вас понял?

— А… да. Да, доктор. Я — пережил…

И тут я замолчал, не зная, что сказать дальше — и не в малой степени потрясенный его всезнанием.

— Скажите мне, как вам удалось вызвать это… видение? В смысле, галлюцинацию? Или вы ничего особого не делали? Видение явилось вам само по себе, когда вы ничего такого не ждали?

Я отвечал, что, безусловно, делал — а именно принял наркотик. Однако физические последствия эксперимента не устают меня удивлять… Разве мескалин может произвести столь резкие изменения в организме? Ни одна из читанных мною работ не могла даже навести на подобные мысли. Такое и вообразить-то сложно!

— О, конечно, вы совершенно правы. Наркотик — каким бы он ни был — не может произвести в теле человека указанные вами изменения. Судя по тому какие вопросы вы задаете, вы прочитали не всю книгу Кетзера. Ну что ж, я вас не виню. Старый астролог излагал свои мысли весьма путано, то и дело перескакивая с предмета на предмет. А вы такое название, «Яддит», там не встретили?

Я непонимающе уставился на него, и доктор вздохнул и продолжил:

— Кетзер весьма обтекаемо и, зачастую ограничиваясь намеками, писал о неких скрытых областях, не уточняя, относятся ли они к макрокосму или к микрокосму — впрочем, если подумать, то какая разница… Одну из таких областей он назвал «Яддит», причем, что любопытно, не пожалел усилий, чтобы верно передать звучание этого слова на немецком.

Хм, интересно, подумал я, а ему-то откуда знать, как правильно произносится это слово? Может, Кетзер — не единственный его источник?

— Иногда эти измерения открываются людям. Не всем, конечно, но подготовленным особым образом.

— Но, доктор Радамантус, я все равно ничего не понимаю. Многие пробовали мескалин и до меня, но не все испытали то же самое! Разве употребление наркотика может являться единственным ключом к…

Я не закончил — ибо он лишь отмахнулся от моих слов, как от надоедливой мухи:

— Вы готовили себя и иными способами — разве не посвятили вы и ваши друзья полжизни оккультным разысканиям?

Больше ничего существенного он не открыл, но и сказанное оказалось достаточной пищей для размышления. А самое главное, из самого первого нашего разговора явствовало: он знал гораздо больше, чем сказал. Похоже, он действительно знал многое — даже слишком многое. Как о самой тайне, так и о моем опыте и его действительной подоплеке. Наверное, мне следовало насторожиться, но я был так взволнован и обнадежен… А последняя фраза и вовсе показалась мне намеком на желание к нам присоединиться.

— О да, доктор, члены нашего кружка, как вы правильно заметили, долгое время готовили себя, и теперь они желают присоединиться ко мне на этой тропе познания, которая, как мы надеемся, приведет нас к постижению истины — какова бы та ни была.

Я описал ему план действий, и, к моему великому облегчению, доктор согласился присоединиться к нам в качестве наблюдателя и консультанта. Мы назначили точное место и время сбора, и я ушел, едва ли не пошатываясь под грузом узнанного и пережитого.

V

Настало время встречи, и, хотя я еще не во всем успел разобраться, мой дом распахнул свои двери для шестерых членов нашего кружка. Однако я питал уверенность в том, что вскоре все разъяснится: и тайна самого доктора Радамантуса, и скрытые до времени истины, к которым мы столько лет безуспешно пытались подобраться. Все обернулось так, как я и предполагал.

Мы расставили кресла вкруговую в той самой комнате, из которой я отправился в паломничество в неведомые дали всего лишь месяц тому назад. Все пребывали в состоянии крайнего возбуждения, Преус несколько трусил, Барлоу выказывал наибольший энтузиазм, — но абсолютно все готовы были начинать, не откладывая. Доктор Радамантус выдал каждому дозу наркотика, который мы должны были принять одновременно по сигналу, дабы таким образом обеспечить общность испытанного опыта. Сам же Радамантус, понятное дело, наркотика не принимал и уселся в кресло у стены. Оттуда он мог прекрасно видеть и нас, и окно. Наблюдать за окном предложил я — в конце концов, было бы логично знать, что происходит не только во внутренней, но и в окружающей реальности. Если кто-то, кто не принял наркотик, завидит в окне то же самое, что и я, тогда мы все будем наверняка знать, что наркотический транс просто служит приманкой для существ, гораздо более реальных, чем галлюцинозные видения.

Однако я утаил от доктора, что не стану принимать наркотик — мне тоже хотелось посмотреть на происходящее со стороны в незатуманенном сознании. Притворюсь, что проглотил дозу — а сам буду сидеть и смотреть, что происходит. Интересно, увижу ли я то же самое, что и остальные?

И тут настало время действовать, и меня вдруг одолело тревожное и пронзительное чувство вины. Во что же я втравил приятелей? Впрочем, все ж, ничего не поделаешь — они уже приняли дозу. Оставалось лишь сидеть и наблюдать. Буквально через несколько минут — от силы через четверть часа — все и началось. Нездешнее, шелестящее посвистывание… видел ли я что-нибудь? О да! Воздух взвихрился, закручиваясь в большое кольцо — на этот раз у нас над головами. Получается, это совсем не галлюцинация? Господи, как бы я хотел, чтобы мне все это привиделось! А не взглянуть ли мне на Радамантуса? Страшно, конечно, но…

Если бы он увидел, как я оборачиваюсь, то наверняка бы догадался об обмане. Но я решил — будь что будет. Я осторожно повернул голову, и… на месте замершего в ожидании Радамантуса высилась одна из насекомоподобных тварей из моего видения! А ведь в этот раз я ничего не принимал! Господи, нужно бежать отсюда! Но силы покинули меня — я был ошеломлен и совершенно подавлен увиденным. Обморок готовился поглотить меня, и я попытался обернуться и кинуть взгляд на друзей — как-то там они?… но слишком поздно — на меня нахлынула чернота, и я провалился в совершенное и милостиво бессознательное забытье.

Придя в себя, я тут же увидел кресло, в котором сидел Радамантус. Оно пустовало. Опасаясь оборачиваться, я поднялся на колени. И наконец нашел в себе силы посмотреть назад. И что же я увидел?! Кошмар, небывало отвратительный и ужасный кошмар, какой не навещает даже затуманенный лихорадкой разум! Ибо среди разбросанных стульев и потеков крови стояло нечто омерзительное. Дабы описать неописуемое, разум человеческий вынужден прибегнуть к самым неправдоподобным сравнениям. То, что я увидел, более всего напоминало расчерченную пересекающимися лесенками детскую лазилку, только наспех скроенную из провисающих частей человеческого тела — сооружение столь чудовищное, сколь и отвратительное и безумное. Там предплечье упиралось обрубленной культей в чью-то грудь, а голова вырастала из поясницы, глаза без пары таращились из плечей или рук! К крайнему моему ужасу, я не видел ни одного шва — кожа соединялась безупречно гладко! Эта пошатывающаяся башня из человеческой плоти выглядела так, как будто она всегда здесь и стояла! Боже правый, Боже милостивый, как мне избавиться от воспоминаний — ибо я помню, помню искаженные мукой лица Экхарта, Преуса и других, лица, насаженные на бедра и животы, укоризненно глядящие на меня пустыми глазницами. Из глоток моих бедных друзей вырывался безмолвный крик — ибо голосовых связок их предусмотрительно лишили.

Рассудок покинул меня — ибо в мире, где такое было возможно, разум представлялся ненужным излишеством. Но одно я знал наверняка: эта вихляющаяся пародия на творение не имела права на существование! Это оскорбляющее природу создание требовалось уничтожить. И я, шатаясь, выбрался из комнаты, пошел вниз по лестнице, вылетел на крыльцо, где складывал дрова для камина, вот он — мой топор! Все, что я сделал, я сделал под влиянием инстинкта, а осмысление содеянного пришло позже. Схватив топор, я помчался обратно в комнату, где тварь, некогда бывшая моими друзьями, все еще трепетала и корчилась в немыслимой агонии. Что ж, нужно положить конец их страданиям! Бедные, бедные Барлоу, Преус, Сейнт-Джошуа и Экхарт! Покойтесь с миром — хотя бы этот мир принесло вам полное забвение! И я вскинул топор и опустил его, и рубил и кромсал с замаха с яростью, которой и не подозревал в себе. Ибо то была сила безумца — ведь именно безумие владело мной в тот миг. Послышались пронзительные крики — и теперь понимаю, что кричал, должно быть, я сам.

(Ах, мистер Турроу, не вскидывайтесь так! Да сядьте же, вам говорят! Уверяю вас, моя жажда крови вполне удовлетворилась содеянным в той комнате… Я прошу лишь выслушать меня до конца.)

Завершив свое страшное дело, я огляделся: комната буквально плавала в крови. Однако по крайней мере теперь ничто не указывало, что до того в комнате стояла противоестественная структура из обрубков, что раньше составляли человеческое тело. Теперь в ней лежали разбросанными части плоти, причем небольшие по размеру Теперь-то я понимаю, что совершил ошибку, уничтожив единственное доказательство произошедшего. Вид комнаты свидетельствовал лишь о том, что я сошел с ума и зарубил четверых человек. Но, как уже было сказано, я об этом не думал. Я вообще ни о чем не думал. С совершенно пустой головой я прошел в соседнюю комнату и в полном изнеможении рухнул в кровать.

Всю ночь я беспробудно спал по соседству с местом кровавой бойни. Когда сознание вернулось ко мне, немилосердное понимание того, что я совершил, также посетило мой измученный разум. От готовящейся меня захлестнуть волны безумия душу уберегло лишь странное оцепенение, некая отстраненность — я не сознавал, что совершил жуткое деяние, ибо и в самом деле был не в себе, когда крошил топором находящееся в комнате. Усевшись в кровати, я глубоко задумался. Что ж, раз день сегодняшний, судя по всему, станет последним днем моей свободы, нужно сделать две вещи.

Я быстро оделся, зажмурившись, проскользнул через соседнюю комнату — в воздухе все еще висел тяжкий запах крови — и добрался до двери. Спустившись с лестницы, я прямиком направился в университетскую библиотеку. Оставалось надеяться, что полиция не заинтересуется мной слишком быстро, и я успею отыскать объяснение кошмару, приключившемуся с моими друзьями.

И вот передо мной снова лежал мерзкий том — «История планет» Кетзера. И точно, в нем действительно отыскалось упоминание о «Яддите» — прямо как говорил Радамантус (или кем он там на самом деле являлся). Что ж, похоже, я нашел ответ на свой вопрос.

Книга вернулась на полку, а мне оставалось исполнить второе дело — и так я пришел к вам, мистер Турроу. Эту историю должны узнать люди — а судя по тому, какой репутацией пользуется ваша газета, вы единственные решитесь такое напечатать. Я очень надеюсь, что вы это все-таки сделаете. А теперь — что ж, теперь я выполнил свой долг, и мне остается лишь ждать свершения моей судьбы. Полиция скоро меня отыщет, хотя, вполне возможно, первыми до меня доберутся они. Ибо, мистер Турроу, в книге написано вот что: когда открываются врата в другой мир, люди знакомятся с населяющими его существами, ищут и обретают истину. Но иногда случается и такое, что врата открываются не с нашей, а с их стороны, — такое произошло, похоже, с братьями из Вестфалии. И в обоих случаях жители Яддита оказались столь же любопытными, как и мы. И они, не менее чем мы сами, склонны проводить… скажем… назовем это экспериментами. А теперь я сам, искатель истины, нахожусь в положении сбежавшего из клетки подопытного животного и думаю, что мои хозяева не замедлят найти и водворить меня на место.

Томас Лиготти

ВАСТАРИЕН

В глухой черноте сна вспыхнули и разгорелись два огонька, подобные свече в одиночной келье. Сияние их казалось неверным и неярким и не имело видимого источника. Тем не менее теперь он мог разглядеть встававшее за тенями: высокие здания с накрененными к земле крышами, широкие здания, фасады которых изгибались, повторяя очертания улиц, темные здания, чьи окна и двери болтались, словно криво повешенные картины. И хотя себя самого он в пейзаже не находил, знание подсказывало, куда завела его неверная дорога сна.

Искривленные под причудливыми углами дома множились, закрывая горизонт и утерянную перспективу, а он, со странным нежным чувством, узнавал каждый из них, вспоминал, какова там внутри и как звучит под ногами мостовая улицы, огибающей их массивные стены. Он вспоминал глубокие подвалы под ними — там обитали неведомые формы жизни, процветала тайная цивилизация гуляющего эха и поскрипывающих стен. Однако более пристальный взгляд обнаруживал не столь приятные вещи: лестницы заворачивали в темные тупики, забранные решеткой лифты привозили пассажиров не туда, куда надо, а тонкие лесенки уводили в лабиринт технических лазов и перепутанных проводов, заржавевших вентилей и безжизненных артерий замершего в оцепенении чудовищного тела.

А еще он знал, что каждый уголок этого уставшего от самого себя мира хранит память о сделанном там выборе — а выбор есть всегда, даже если сделан вслепую и без должного понимания последствий и предоставлявшихся возможностей. Вот, к примеру, перед посетителем открываются двери комнаты, жалкой и безвкусно обставленной неприметной мебелью, однако сами стены ее дышат отчаянным спокойствием (не это ли привлекло сюда посетителя?), а потом его зрение различает в мягких креслах неподвижно застывшие фигуры, фигуры, которые не двигаются и не говорят, а только внимательно смотрят; а увидев, что эти усталые манекены как раз и источают то самое спокойствие, что положено им словно некая привилегия, — так вот, каждый неминуемо задумается: уйти отсюда или остаться?

С трудом оторвавшись от замкнутого очарования подобных комнат, взгляд его заскользил по улицам явившегося во сне города. Он всматривался в небо поверх остроконечных крыш: там звезды мерцали подобно серебристой, горячей еще золе на каминных трубах и липли к чему-то темному и густому, нависающему над ними, накрывающему и скрадывающему черный горизонт по всем сторонам света. И ему показалось, что некоторые башни из самых высоких стремятся проткнуть шпилями проседающую черноту, вытягиваясь в ночь, словно стремятся во что бы то ни стало оторваться от распростершегося внизу мира. И в ярко освещенном окне под островерхой крышей самой высокой башни он высмотрел, как пляшут и дрыгаются размытые силуэты, извиваясь и приникая к стеклу, словно марионетки в театре теней, которые вдруг ожили и ввязались в оживленный безумный спор.

Теперь его взгляд скользил по спутанному узору улиц, словно бы на спине у ленивого ветерка. В темных окнах отражались огни фонарей и свет звезд, в горящих окнах среди тусклого света являлись взгляду полусонного путника некие странные сцены, о которых лучше было не думать и не вспоминать, чтобы не мучиться разгадкой их тайны. И он уходил все дальше и дальше в лабиринт проулков, пролетая над крохотными палисадниками и криво обвисшими воротами, скользя вдоль дорогой и крепкой стены, словно бы отгораживающей мир от пропасти, проплывая над мостами, что изгибались над черной журчащей водой каналов.

А на углу двух улиц — и то было место сверхъестественной тишины и прозрачности — он разглядел две фигуры, застывшие под ярким лучом фонаря, бережно подвешенного высоко в узорной стене. Фигуры отбрасывали тени, подобные столпам ненарушимой тьмы, и тени тянулись по бледной мостовой, а вместо лиц у них были потускневшие маски хитрецов и коварных обманщиков. И они пребывали в полной уверенности, что живут собственной жизнью, и даже не подозревали о притаившемся поблизости путнике, который желал лишь остаться в этом призрачном городе, и погрузиться в сны его обитателей, и навеки пребывать в заколдованном и погруженном в сновидческую муть месте.

А еще ему казалось, что уж теперь-то он никогда, ни за что не покинет этот город волшебных теней.

Виктор Кейрион проснулся от того, что у него беспорядочно подергивались руки и ноги — словно он пытался зацепиться за что-то во время мучительно долгого падения. Он некоторое время лежал, не раскрывая глаз, — хотел подольше удержать сладостное очарование ускользающего сновидения. В конце концов он сморгнул, потом сморгнул еще раз. Льющийся в незанавешенное окно лунный свет озарял его вытянутые руки и вцепившиеся в простыни пальцы. Разжав их — надо же, как схватился, какая глупость, если вдуматься… — он перекатился на спину. А потом на ощупь отыскал шнур выключателя. Над постелью загорелась одинокая лампочка, и ее свет обнаружил вокруг маленькую, скудно обставленную комнату.

Он приподнялся и потянулся к тумбочке из крашеного железа. Сквозь удаляющиеся растопыренные пальцы четко виднелась серая обложка книги и часть черных букв отпечатанного на ней названия: В, С, Р, Н. И вдруг он отдернул руку, так и не дотронувшись до книги, ибо волшебное опьянение увиденным во сне выветрилось, и ему стало страшно, что он навсегда упустил это чувство.

Выпутавшись из жестких одеял, он уселся на краю кровати, положив локти на колени, а подбородок — на сцепленные ладони. У него были бледные волосы и глаза, да и цвет лица казался скорее сероватым — такой цвет принимают некоторые облака и кожа людей, длительное время проведших в заточении. Единственное окно в комнате находилось всего в нескольких шагах от него, однако он избегал не то что подходить — даже смотреть в ту сторону. Он прекрасно знал, что увидит за ночным стеклом: высокие здания, широкие здания, темные здания, россыпь звезд и огней и снулых прохожих, бредущих по улицам.

Город за окном невероятно походил на место, где он побывал во сне — и которое теперь казалось невероятно далеким и недостижимым. Однако сходство это проявлялось лишь для его внутреннего зрения, когда он перебирал в уме воспоминания или мечтал, чуть прикрыв веки. Странно такое предположить в существе, для которого этот мир — а открытым глазам он представлялся голым и четким — был подобен заветному райскому уголку.

Теперь он стоял перед окном, а руки шарили в карманах тоненького халата. И тут заметил нечто, ранее ускользавшее от взгляда, некое важнейшее свойство, отсутствовавшее у звезд наверху и улиц внизу, некую неземную субстанцию, необходимую для спасения тех и других. Он прислушался к отзвукам — в комнате умирало слово «неземная». В этом месте и в этот час парадоксальное неприсутствие, недостающее качество проявилось для него: то была часть, элемент сна.

Ибо Виктор Кейрион принадлежал к тому несчастливому и гонимому меньшинству, что полагает единственной ценностью этого мира его случайную и редко проявляющуюся способность намекать на мир иной. Тем не менее город, на который он смотрел из высокого окна, являлся прежде всего просвечивающим призраком того другого города, и его улицы простирались внизу темным скелетом разъятого вскрытием сна. И хотя временами город казался подлинным, в редкие моменты, когда это представлялось даром, вознаграждением за свершение — полностью подменить собой подлинный он не мог. Да и как он мог соперничать с ширящейся нездешностью Вастариена, в котором каждая тень напоминала о тысячах других теней и каждый звук рассыпался тысячами отзвуков эха, а каждое слово знаменовало другое слово. Никакой ужас и никакая радость не шли в сравнение с обморочно глубокими ощущениями той дальней реальности, в которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо все в нездешнем мире указывает на бесконечное, а в Вастариене все нездешнее, нереальное, не связанное глупой ложью пяти чувств. Даже самые обыденные предметы того мира свидетельствовали эту истину: какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, которое плескалось за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?

И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь — совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство.

Дверь представляла собой прямоугольник закопченного стекла, вделанный в прямоугольник царапаного дерева, а все хлипкое сооружение болталось на петлях посреди кирпичной стены, к которой спускалась грязная лестница, начинающаяся с не менее грязной улицы. Дверь открывалась вовнутрь при малейшем толчке — ибо легонько подтолкнуть дверь считалось единственной формой вежливости окружающего мира к подвальной лавке. Вошедший внутрь оказывался в ничем не заставленной комнате приблизительно круглой формы, напоминающей более вестибюль старой гостиницы, нежели книжный магазин. По окружности комнаты стояли набитые книгами стеллажи, чьи стенки соприкасались, образуя таким образом неровный одиннадцатиугольник — впрочем, нет, двенадцатиугольник, просто двенадцатую стену занимал длинный стол. За столом просматривались еще стеллажи, между которыми оставались довольно узкие проходы. Их одинаковые ряды терялись в темноте. В самом дальнем конце лавки, на максимальном расстоянии от стола, он начал свой обход полок, с которых завлекающе смотрели на него старые и потертые корешки, похожие на сметенные странным ветром осенние листья.

Вскоре, тем не менее, ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» — полностью развеянным, ибо под завлекательным названием обнаружился притон шарлатанов. Однако в подобном он мог винить только самого себя. Более того, он и сам не смог бы толком объяснить, что же он хотел найти в таких местах и почему его совсем не устраивало обнаруженное. Он до сих пор питал смутные надежды отыскать некое другое, тайное знание, отличное от того, что предлагали ему книги на полках — ибо все они стояли пропитанные возмутительным духом мира здешнего, а их фальшивые рассказы о якобы совершившихся путешествиях в неведомое казались ему описанием тоскливой прогулки по абсурдному, идиотскому пейзажу. Нарисованные авторами этих книг другие миры казались прозаическими и дурацкими производными этого, они были самозваными заменителями подлинной нереальной реальности, которая одна и могла стать миром всеобщего искупления — пусть за искупление и пришлось бы заплатить высокую цену. А он искал конечную реальность — а не ритуалы «перехода» из ниоткуда в никуда, не глупый лепет о рае и аде, которые, если присмотреться к ним, суть не более чем предлоги, чтобы избежать столкновения с грубой и трудной жизнью и узаконить это бегство. Ибо он-то сам мечтал о фолиантах, что приоткрыли бы путь к свету за пределами земных светов, коий равен тьме и теряется в кошмарах тьмы, о страницах, что говорили о ночном, оборотном спасении, и пели литургию теней, и проповедовали бы приход призраков. Вот каков был его Абсолют. Он хотел остаться один среди руин дневного мира и его кажимостей.

Однако надежды его оставались тщетными, хотя вне сомнения должна же существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, опрокидывающая ложь остальных лжеучений — Писание, что начиналось бы с апокалипсиса и повело бы адепта к гибели творения.

Конечно, в некоторых книгах он нападал на места, что приближались к его видению идеального, намекая читателю, что еще чуть-чуть, и страница перед его глазами перевернется и откроется подлинный вид — вид из пропасти, и якобы существующее зальет зыбкий свет галлюцинаторного бреда и оно окажется отчаянно фальшивым. «Стать ветром в мертвом холоде зимы» — что ж, неплохое начало стиха о снах такого рода. Однако после столь многообещающих намеков визионеры обычно запинались, бормотали что-то невнятное и торопливо удалялись от границ королевства теней за пределами всего сущего. Возможно, они пятились и боялись, заверяя реальность в своей совершенной почтительности. И философский труд обращался к старой, как мир, теме — столь же старой, сколь и профанной, и бесполезной. Всех интересовала власть. Только власть. А знание они рассматривали как нудный и необходимый в своей тягостности пролог к овладению ею. Катастрофическое сознание конца, последняя молния, навлекающая тьму, — все это мгновенно забывалось и забрасывалось. А оставались — что ж, оставались лишь скучные вариации на тему метафизики, совершенно непримечательной и низменной, во всем подобной законам физики, кои та обещала счастливо превзойти. Оставалась презренная карта пути к некоему гипотетическому состоянию совершенной силы и славы. А что терялось? Терялось откровение о том, что всякое творение и всякое знание завершается и находит свой конец в силе и славе. Что всякий конец обретается в изнеможении, в смятении и среди развалин.

Тем не менее книга, содержавшая хотя бы приблизительный намек на искомый абсолют, могла бы послужить его целям. Обращая внимание книгопродавца на отдельные выдержки из таких книг, он обычно говорил:

— Меня интересует вот этот предмет… точнее, область разысканий… Ну, вы видите, какая… и вот мне любопытно, не могли бы вы порекомендовать мне некие другие источники, в которых я мог бы почерпнуть…

Ему рекомендовали другого лавочника. Или советовали встретиться с владельцем частной коллекции. А кончалось это тем, что он вдруг понимал: его не так поняли! Ибо он обнаруживал себя на пороге вступления в общество каких-то сумасшедших демонопоклонников.

Книжный магазинчик, который он сейчас обыскивал, представлял собой лишь незначительное отклонение от типажа, который столько раз очаровывал и разочаровывал его. Но он уже знал, что следует действовать с осторожностью и беречь свое драгоценное время. Что ж, если данная лавка что и скрывала, то явно не среди книг, что он только что осмотрел.

— А вы видели хозяина? — спросил кто-то, стоявший совсем рядом, и он вздрогнул от неожиданности.

Виктор Кейрион развернулся к незнакомцу. Человек не отличался высоким ростом, на нем был черный просторный плащ, а волосы, того же цвета, что и одежда, свободно падали на плечи. Помимо внешности, во всей его манере держаться просматривалось что-то, отчетливо напоминающее ворона, или даже стервятника в ожидании добычи.

— Неужели выполз из норы? — спросил черный человек, небрежно махнув рукой в сторону пустующего стола и коридора теней за ним.

— Прошу прощения, но я никого не видел, — сухо ответил Кейрион. — И я только что заметил вас.

— Что делать — походка такая. Бесшумная. Посмотрите только на мои ноги, — и черный человек ткнул вниз, в пару безупречно отполированных черных ботинок.

Кейрион повиновался его жесту, не задумываясь, и теперь чувствовал себя по-дурацки, словно его обмишулили. Он снова поднял глаза на улыбающегося незнакомца.

— Да вы, я смотрю, скучаете, — сказал человек-ворон.

— Простите?

— Это вы меня простите. Извините, не буду более беспокоить вас.

И человек пошел прочь, и плащ вился за его плечами. А потом он подошел к дальним полкам и углубился в изучение расставленных на них книг.

— А я вас здесь в первый раз вижу, — вдруг сказал он — громко, через всю комнату.

— Я здесь никогда раньше не был, — сознался Кейрион.

— А вот это вы читали? — сказал незнакомец, снял с полки книгу и поднял ее, показывая собеседнику.

Обложка ее была совершенно черной. Название отсутствовало.

— Да нет, — ответил Кейрион и даже не удостоил книгу взглядом.

Наверное, то была защитная реакция: ему вдруг показалось, что с этим иностранцем (а незнакомец и впрямь казался иностранцем, что-то в нем чувствовалось чуждое, нездешнее) лучше не связываться.

— Тогда вы наверняка ищете что-то особенное, — проговорил тот, поставив книгу на полку как ни в чем не бывало. — А я, знаете ли, вас прекрасно понимаю. Знаю, каково это, когда ищешь нечто особенное. А приходилось ли вам слышать о книге, такой весьма особой книге, которая не… одним словом, которая не есть книга о чем-то, а сама и есть это что-то?

И тут надоедливому незнакомцу удалось не столько рассердить Кейриона, сколько заинтересовать его.

— Хм… Звучит… — начал было говорить он, но незнакомец воскликнул:

— Да вот же он! Прошу простить меня.

Оказалось, что хозяин лавки — и знакомый человековорона — и впрямь решил показаться на свет и теперь стоял за столом и оглядывал обоих посетителей.

— Друг мой, — и человек-ворон устремился с распростертыми объятиями навстречу лысеющему и неотвратимо толстеющему человеку за столом.

Они обменялись рукопожатием, потом некоторое время шептались. Человековорона почтительно завели за стол, а потом мрачный книгопродавец, без тени улыбки на лице, повел его прочь, в темноту. В дальнем конце черного коридора вдруг ярко очертился освещенный прямоугольник — это отворилась дверь. Сквозь свет прошествовала высокая двухголовая тень.

А Виктор Кейрион остался стоять среди бесполезных книжек — несчастный, всеми брошенный и обиженный тем, что его не пригласили внутрь. Однако встреча с вороноподобным посетителем пробудила прежние надежды с новой силой. И тогда ожидание показалось ему совершенно невозможным, а желание проникнуть вслед за этими двумя в маленькую, залитую светом комнату сделалось нестерпимым. И Виктор Кейрион уступил ему и теперь стоял на пороге тайной комнаты, настороженно осматриваясь.

Крошечный покой представлял собой подлинную келью библиографа — тесную, заставленную книгами. А посредине стояло несколько стеллажей, образовывавших как бы комнату в комнате. Между ними виднелись узкие, длинные проходы. С порога он прекрасно видел, как можно проникнуть в малую комнатку, однако оттуда доносился громкий шепот, и он не решился нарушить уединение тех двоих. Осторожно ступая, он принялся обходить комнату, жадно разглядывая старинные на вид книги.

И тут он понял: сегодня совершится нечто необычное. Отыщется нечто чаемое, столь долго ожидаемое. И вскоре он начал получать подтверждения своему предчувствию, причем каждая увиденная книга служила словно бы ключом к этому безумному расследованию, тайным знаком к толкованию и манящим маяком, зовущим продолжить обход. Многие тома писаны были на языках чужеземных, которыми он не владел вовсе, в некоторых использовался шифр, употребляющий с ином порядке привычные буквы, зато в других тайнопись основывалась на знаках, совершенно чуждых естественной речи. И в каждой из книг он отыскивал непрямое указание, некое значимое или косвенно намекающее отличие от ранее увиденного: непривычный шрифт, страницы и переплеты из неведомого материала, абстрактные диаграммы, не соотносимые ни с одним из привычных ритуалов или оккультных систем. Но еще большее удивление и предвкушение вызывали некоторые иллюстрации — таинственные рисунки и гравюры, на которых запечатлены были существа и сюжеты, совершенно ему чуждые и незнакомые. А фолианты, названные «Синотоглис» или, к примеру, «Ноктуарий Тина», содержали настолько дико выглядевшие схемы, что их трудно было бы представить на страницах традиционных эзотерических книг. Одним словом, теперь Виктор знал, что пришел сюда не зря.

Шепот стал громче, хотя слов по-прежнему было не разобрать, а он обошел угол огороженной стеллажами внутренней комнатки и с замиранием сердца обнаружил проход между книжными полками. Но его тут же — хотя непонятно, почему — привлекла на первый взгляд неприметная книжица в сероватом перелете, косо стоявшая в чрезмерно для нее широкой щели между двумя здоровенными томами во внушительно выглядевших обложках. Книжица стояла на самой верхней полке, и, чтобы достать ее, ему пришлось вытянуться, словно бы пытуемому на дыбе. Пытаясь не выдать своего присутствия ни стоном, ни вздохом, он все же наконец сумел ухватить указательным и большим пальцем этот предмет бледно-серого цвета — по правде говоря, от боли в позвоночнике он и сам, наверное, гляделся не лучше. Крайне аккуратно он выдвинул книжицу с полки, перехватил покрепче и с облегчением сократился до своего обычного роста. И жадно вгляделся в хрупкие от старости страницы.

Перед его глазами разворачивалась хроника странных сновидений. Однако, читая, он почему-то погружался не в повествование о причудливо переплетенных снах, а непосредственно в них. О нет, вокруг него плелись не метафоры — вокруг возникала вполне ощущаемая реальность. К тому же язык книги представлялся до невозможности неестественным. Указание на автора отсутствовало. И впрямь, казалось, что текст в нем не нуждается, ибо текст говорил сам за себя и исключительно с собой: слова изливались подобно потоку теней, которых некому и нечему отбрасывать в нашей реальности. И хотя язык книги походил на традиционную тарабарщину мистических писаний, он оказывался странным образом внятен — и в душе читателя описанный мир пускал глубокие корни, словно бы напитываясь подлинностью. Неужели он держал в руках заклинание, способное вызвать к жизни Вастариен, тот самый невозможный мир, на который намекали корявые буквы с обложки. А может, то был вовсе и не мир? Может, ему открылась нездешняя суть чего-то дотоле неведомого, из чего природные элементы уже удалились путем некоей алхимической экстракции, а дни обратились в сны, и ночи — в кошмары. Каждый прочитанный абзац являл его разуму образы и сюжеты столь безумные и дикие, притягивающие и отталкивающие одновременно, что его собственное чувство «нормального» грозило самоуничтожиться в ходе такого чтения. Похоже, в том царстве властвовала ничем не стесненная причудливость, а несовершенство превратилось в источник чудесного — перед его глазами проходили, одно за другим, удивительные примеры безобразия и балаганные в своем уродстве диковины. Страницы книги дышали ужасом. Но то был ужас, не омраченный чувством потери или тоской по прежним радостям или несбывшимся надеждам на спасение. Нет, то был ужас, говоривший об искуплении через вечное проклятие. И если считать Вастариен кошмаром — что ж, то был воистину кошмар, но преображенный в духе совершеннейшим отсутствием тихой гавани и убежища от него, — кошмар, ставший обыденным.

— Прошу прощения, не заметил, что вы сюда прошли, — пропищал книгопродавец.

Он только что вышел из внутренней комнатки и теперь стоял, скрестив руки на широкой груди.

— Прошу вас ни до чего здесь не дотрагиваться. Прошу также отдать мне книгу, — и он протянул было руку за томиком, но потом опустил ее — странный посетитель с бледным лицом и бледными глазами не собирался расставаться с книжкой.

— Я бы хотел это приобрести, — проговорил Кейрион. — Думаю, если…

— Ну да, если цена покажется вам приемлемой, — закончил за него фразу торговец. — Однако кто знает: возможно, вы еще не поняли, насколько ценны эти книги. И эта, к примеру… — пробормотал он, вытащил из кармана пиджака маленький блокнот и карандаш и что-то быстро там нацарапал.

А потом оторвал верхний листок и предъявил покупателю. А затем спокойно убрал обратно и блокнот, и карандаш, тем самым показывая, что торговаться не собирается.

— Но как же так? Мы ведь могли бы хотя бы попытаться договориться о цене?.. — жалобно вскрикнул Кейрион.

— Увы, это невозможно, — отрезал владелец книжной лавки. — Это уникальная книга — как и многие другие, здесь представленные. К тому же книга, которую вы держите в руках, существует лишь в единственном экземпляре и…

И тут на его плечо легла рука — и книгопродавец замолк, словно выключенная заводная игрушка. В проход между полками мягко ступил человек-ворон, внимательно оглядел предмет дискуссии и тихо заметил:

— А вы не находите, что это книга весьма… сложна?

— Сложна? — переспросил Кейрион. — Ну… не знаю… Если вы о языке, то да, пожалуй, но…

— Нет, — жестко прервал его книгопродавец. — Он говорит не о языке.

— Прошу простить, но нам нужно поговорить наедине, — сказал человек-ворон.

И они снова удалились во внутреннюю комнату, и шептались там некоторое время. Затем хозяин лавки выступил наружу и объявил, что случилось досадное недоразумение. Книга, конечно, представляет собой весьма любопытный экземпляр, однако же ее цена намного ниже только что заявленной. Пересмотренная стоимость книги, конечно, была достаточно высока, однако томик оказывался вполне Виктору по средствам. Надо ли говорить, что он немедленно уплатил деньги и унес книгу к себе.

С тех пор Виктор не на шутку увлекся книгой и ее потусторонним миром: впрочем, представлялось ошибочным разделять их, ибо книга не просто описывала царство странного, но неким неясным образом составляла его плоть и воплощала в нашей реальности.

Каждый день он прочитывал по главе из серого томика, не в силах оторваться от страниц, и каждую ночь совершал бесплотные прогулки, навещая то или иное место с призрачной карты. Судя по всему, он наконец обрел высшую точку — или дно пропасти — ирреальности, райское блаженство истощения, смятения и запутанности, где реальность заканчивается и жизнь продолжается на ее руинах. И вскоре он понял, что испытывает необходимость вернуться в книжную лавку о двенадцати углах и расспросить толстого торговца о книге. Тогда-то он и узнал истинную правду о том, как она оказалась на полке у букиниста.

Придя ко входу в лавку — на улице стояли сероватые сумерки пасмурного вечера, — Виктор Кейрион, к удивлению своему, обнаружил, что дверь, распахнувшаяся в прошлый раз от малейшего прикосновения, сейчас оказалась накрепко запертой. Она нисколько не поддалась на его усилия, а ведь он и так и эдак дергал и тряс ручку. Внутри магазина горел свет, и он выудил из кармана монетку и принялся стучать ей по стеклу. Наконец кто-то вышел из темной задней комнаты.

— Закрыто! — жестами показал ему книгопродавец с той стороны стекла.

— Но… — и Кейрион красноречиво показал на циферблат часов.

— Все равно закрыто! — громко выкрикнул хозяин.

Однако гримаса разочарования на лице настойчивого клиента, похоже, произвела на него впечатление, и книгопродавец отпер дверь, растворив ее ровно настолько, чтобы показать, что не собирается пускать Виктора внутрь и намерен лишь ответить на несколько вопросов.

— Чем могу быть полезен? Магазин закрыт, приходите в другой день, если…

— Я просто хотел кое-что у вас спросить. Помните, я купил у вас книгу, совсем недавно, ту, что…

— Да, я помню, — твердо ответил хозяин лавки, словно только и ждал этого вопроса. — И надо сказать, я остался под большим впечатлением. Равно как и… другой человек.

— Впечатлением?… — непонимающе переспросил Кейрион.

— Точнее сказать, мы оба просто ошарашены, — покивал головой книгопродавец. — Он сказал мне тогда: «Книга обрела хозяина», и я, конечно, согласился. Разве был у меня иной выход?

— Простите, но я не совсем понимаю, о чем речь, — пробормотал Кейрион.

Хозяин лавки растерянно поморгал, но ничего не ответил. После недолгого молчания он наконец проговорил:

— А я-то надеялся, что вы уже успели понять. Разве вы с ним еще не встретились? С тем человеком, что с вами говорил в тот день в лавке?

— Нет, а должен был?

Тут книгопродавец поморгал снова и тихо сказал:

— А вы бы лучше шли к себе домой. Холодает, не находите?

И он прикрыл дверь, поманил Кейриона поближе, пропустил в узкую щелку и зашептал:

— Вот что я вам скажу, молодой человек. В тот день вам назвали настоящую цену книги. Именно ее заплатил — целиком — тот человек. Не спрашивайте меня, кто он. Он оплатил книгу сполна — хотя, конечно, справедливо сказать, что вы тоже внесли крохотную лепту. Я никого не обманываю, так и знайте. И уж тем более не обманываю его. А он заплатил бы и больше — лишь бы книга оказалась в ваших руках. Я не знаю, что у него на уме, но мне кажется, вы должны знать об этом.

— А почему же он тогда не купил книгу сам? — удивился Кейрион.

Хозяин лавки смутился:

— А зачем? Ему-то книга без надобности. Я бы даже так сказал: не стоило вам так открываться ему. А так, он спросил вас о книге и сразу все понял. Понял, как много вы знаете.

— Да я ничего, ничегошеньки не знаю! Точнее, знаю, но только то, что прочитал в самой книге! Я пришел сюда за…

— И зря, молодой человек. Зря вы сюда вообще пришли. Странно, что вы вообще задаете вопросы — ведь такой, как вы, должен знать все, все. О, не подумайте дурного, я не навязываюсь! Не хотите говорить — не говорите… И, кстати, вы ничего больше от меня не услышите — я и так уже преступил все границы дозволенного… Но тут, как я вижу, особенный случай. Очень особенный. Странно даже, ведь вы — читатель этой книги…

И тут он почувствовал, что окончательно запутался в этих недомолвках. Скорее всего, все это мистификация. Или даже прямой обман. Поэтому, когда букинист приоткрыл дверь и распрощался, Виктор даже почувствовал некоторое облегчение.

Однако прошло много дней, а с ними — и много ночей, и Кейрион понял, почему книгопродавец так удивлялся его расспросам, а вороноподобный посетитель проявил столь невиданную щедрость — ибо человек-ворон, податель книги, не мог овладеть ее тайнами, кроме как с помощью Виктора. В те дни и в те ночи он узнал, что незнакомец одарил его не бескорыстно, ибо отдал во владение книгу, дабы овладеть тем, что иным способом получить не имел возможности: ворон читал книгу заемными глазами и так выпытывал ее секреты — ибо книга открывала их лишь истинному своему, предназначенному для нее читателю. Теперь-то Виктор понял, что творилось с ним в тех странных ночных снах.

Каждую ночь Вастариен вставал перед ним, воздвигаясь, вырисовываясь, выпячиваясь из зыбкой дремы, становясь все четче и разгоняя тени его собственного сна. Место без имени и размера обретало четкость и объем. Скособоченные здания нависали над головой, вырастая на глазах, приковывая к себе взгляд. Постепенно прояснялись детали и оттенки цвета, творение овеществлялось, усложнялось, даже запутывалось, выползая на свет из черного чрева несуществования: он видел каждый изгиб улицы, подобный сосуду на темном теле, и каждое здание представлялось косточкой и суставом в скелете, обволакивавшемся на глазах мышцами и сухожилиями подвижных теней.

Но как только видение достигало совершенной четкости и приглашающе распахивало объятия — вот оно я, твое тайное сновидение! — все вдруг начинало стремительно удаляться, оставляя его на краю безвидной пустоты, в которую даже сны не были вхожи. Пейзаж исчезал, становясь все менее четким, схлопываясь в размерах. И тогда перед ним протягивалась единственная улица, в конце которой перспектива придвигала друг к другу стены домов. А за спиной, в противоположном конце улицы, возвышаясь над крышами, вырисовывалась огромная фигура. Нависающий над головой колосс не шевелился и не издавал ни звука — просто запирал выход из единственной улицы и закрывал некогда чистый горизонт. С его места прекрасно просматривалось, что тень растет на глазах, поглощая другие улицы и детали пейзажа, которые терялись, размывались и на глазах уменьшались, исчезая. А закрывающий полнеба силуэт казался принадлежащим человеку, но также и хищной плотоядной птице.

И хотя в течение нескольких ночей Виктор Кейрион успевал проснуться до того, как стервятник успевал всосать в себя все, не оставалось никакой уверенности, что так и продолжится и что когда-нибудь весь сон не утечет к неправедно им овладевшему существу. И тогда он решился на действие, которое требовалось совершить, если он хотел сохранить для себя долгожданный и драгоценный сон.

«Вастариен», — прошептал он, стоя посреди залитой лунным светом голой комнатки, в углах которой затаились тени.

Массивная металлическая дверь была крепко заперта — он не сможет покинуть комнату, даже если захочет. А в двери тускло блестел стеклянный прямоугольник — оконце, через которое день и ночь наблюдают санитары. А окно, которое смотрело на город, который не был Вастариеном, было забрано толстой железной сеткой. Никогда, пропел голос, возможно, принадлежащий ему самому. Никогда, никогда, никогда…

Когда дверь распахнулась и в нее вбежало несколько человек в больничных халатах, Виктор Кейрион кричал на пределе голоса и пытался забраться вверх по толстой решетке, карабкаясь вверх, вверх, хотя что бы он мог отыскать наверху?.. Там ведь не было выхода… Конечно, они стащили его вниз, растянули на кровати, прикрутили ремнями за руки и за ноги. А потом в дверь вошла медсестра с тонким шприцем с серебряной иглой.

Пока ему делали укол, он продолжал кричать — о, все это они уже слышали, и не раз. Во время каждого такого приступа буйства пациент пытался донести до всех мысль, что его здесь держат безо всякой справедливой причины, что человек, которого он убил, использовал его в ужасных целях, но те цели невозможно ни объяснить, ни понять обычному человеку… Тот человек не мог прочесть книгу — ну да, ту самую книгу, — поэтому он похищал сны, которые книга порождала. «Он крал мои сны», — бормотал он снова и снова, и все медленнее и медленнее — успокоительное начинало действовать. «Крал мои…»

Санитары стояли около кровати и молча смотрели на привязанного к ней человека. Тогда один из них указал на книгу и начал разговор, очень знакомый для каждого из присутствовавших.

— Ну и что нам с ней делать? Сколько раз забирали, и смотрите — каждый раз появляется новый экземпляр…

— Тогда нет никакого смысла уничтожать их. Посмотрите на страницы — на них же ничего нет…

— А почему он тогда сидит и читает ее — дни напролет? Только читает и читает!

— Мне кажется, нужно сообщить в вышестоящие инстанции.

— Нет, конечно, сообщить-то можно, но что мы, по-вашему, должны им сказать? Что пациенту следует запретить читать одну книгу? Потому что он становится буйным всякий раз, когда читает ее?

— Ну да. А тогда они спросят, почему же мы не можем отобрать у него книгу. Почему не можем убрать ее насовсем. И что нам сказать на это?

— Ничего не скажем. А что мы можем сказать? Правду? Чего доброго, нас самих тогда примут за сумасшедших… Только рот раскроем — сразу в соседние палаты упекут…

— А если кто-нибудь спросит, почему он так привязан к этой книге? И вообще, спросит, как она называется? Что мы ответим?

И, словно отвечая на этот вопрос, намертво прикрученное к кровати, обвиняемое в страшном убийстве, безумное существо застонало. Но никому не дано было понять смысла произносимого слова (или нескольких слов?..), даже самому пациенту. Ибо ныне он пребывал вдали от всякого слова, в тихой глубине сна о месте, где всякая вещь и всякое слово преображались в нездешнее, и из этой тихой глубины он совершенно не искал выхода, ибо не желал покидать ее.

Питер X. Кэннон

БЕЗУМИЕ ИЗ КОСМОСА

I

Домашние и друзья изрядно удивились моему несвоевременному возвращению из колледжа — как-никак, до начала пасхальных каникул оставалась целая неделя. Однако я так долго рассказывал о некоем непредвиденном и раннем окончании семестра, что мне в конце концов поверили — или сделали вид, что поверили; ибо действительные причины столь раннего прибытия в отчий дом я опасался обнаружить и намеком. Хотя, безусловно, когда-нибудь мне придется открыть им — равно как и всему миру — правду о судьбе моего соседа по комнате и ближайшего друга, Говарда Вентворта Энейбла, коий ранним утром 15 марта 1929 года вошел в зимний лес на холмах к западу от университета в городке Аркхэм, Массачусетс, и навсегда исчез в них. Во всяком случае, таково всеобщее мнение. Однако «правда» — понятие растяжимое, и насколько растяжимое, придется решать мне, а я не желал бы, чтобы близкие признали меня безумцем, подобно тому несчастному, чью странную и печальную историю я намереваюсь здесь поведать. Признаюсь, отношения наши в последние месяцы стали несколько натянутыми — закономерное следствие ухудшения душевного и физического состояния моего друга. Однако эти обстоятельства ни в коей мере не отменяют теплоты и участия, с которыми я всегда относился к моему другу.

Боюсь, я последним из людей видел моего товарища живым, ибо существуют некие доказательства — поверьте, весьма красноречивого и убедительного толка, — о коих ради сохранения коллективного сознательного (в противоположность бессознательному) человечества в здравии лучше умолчать, и они недвусмысленно указывают на то, что друг мой нечаянно вторгся в области космического ужаса, из коих ни единый смертный не может вернуться невредимым.

Долг предписывал мне сообщить горестную весть матушке и бабушке Энейбла, кои проживали рядом с центром старинного колониального городка, и поставить их в известность о моих самых страшных подозрениях. Однако я не собирался, конечно, посвящать их в детали увиденного мной — ибо оно, вне всякого сомнения, настолько ужасно, что не предназначено для слуха леди. Впрочем, семейство Энейблов, как мне кажется, ожидало, что судьба их отпрыска подойдет к подобному концу, и ожидало его с присущим таким семействам стоицизмом, достойным первых янки. За моим сообщением последовало расследование, частное и неприметное, о результатах коего публика узнала лишь из краткой заметки в «Аркхэм Эдвертайзер».

Полиция до сих пор пребывает в уверенности, что Энейбла похитили: на это, по их мнению, указывают перевернутая мебель, разбитое окно и разбросанные по спальне книги. Родственники Энейбла, тем не менее, признавали, что юноша поддерживал связь с весьма нереспектабельной сектой, устроившей некое подобие лагеря в холмах за Аркхэмом. Эти фанатики вполне могли отомстить ему за то, что в их горячечном воображении виделось как нарушение законов и правил. Поисковые отряды не обнаружили следов Энейбла и его предполагаемых похитителей в лесах (кстати, сектанты могли убраться из этих мест задолго до происшествия) и после нескольких дней бесполезных экспедиций в холмы признали свое поражение.

Не приходится сомневаться, что меня подвергли детальному допросу, однако я сумел выказать весьма убедительную для властей уверенность, что ничего не знаю о связях молодого Энейбла со странной публикой с холмов. Мне понадобилась вся имеющаяся у меня сила воли, дабы подавить рвущийся наружу крик ужаса и отчаяния и ограничиться проявлением лишь приличествующих случаю горя и растерянности. По правде говоря, я до последнего думал, что горячечные речи Энейбла суть проявление его излишней увлеченности теософией, никого еще не доводившей до добра… что ж, человек разумный и впрямь навряд ли бы принял безумные высказывания юноши за чистую монету — скорее, он увидел бы в них растревоженный бред психически нездорового человека. Однако теперь я понимаю, насколько заблуждался, и в силу своей осведомленности, увы, могу стать жертвой тех же жутких сил, что лишили жизни моего бедного друга. Именно поэтому, желая, чтобы для потомков сохранилась подлинная запись всего, что случилось этим тихим весенним днем, столь радующим всякого, живущего в Новой Англии, я пишу о том, что произошло, пока память о жутких событиях еще свежа и я еще числю себя среди живущих.

II

С Говардом Энейблом мы познакомились в наш первый год в Мискатоникском университете. О, конечно, наша альма-матер — это не Гарвард и не входит в Лигу Плюща, однако университет снискал весьма завидную репутацию прогрессивного, весьма либерального, допускающего даже поступление женщин учебного заведения, кое привлекает оригинально и нестандартно мыслящих людей, озабоченных не столько престижем, сколько качеством образования. А расположен он в старинном городке, застроенном домиками с двускатными крышами, в старом добром Аркхэме, известном, правда, частыми случаями паранормальных явлений. Мы с Энейблом записались на продвинутый курс Американской колониальной литературы (в Мискатонике сохраняется коллекция документов по ранней американской истории Пикмана — коллекция, по известности и полноте по праву соперничающая с библиотекой Джона Картера Хэя в Университете Браун, Провиденс, Род-Айленд). И надо сказать, что я, равно как и другие студенты и даже профессор Варгонер, остались под глубоким впечатлением от того, насколько глубоко юный Энейбл знал этот предмет. Так, он не уставал утверждать, что прочел «Magnalia Chrisit Americana» Коттона Мазера полностью и даже приводил весьма длинные цитаты во время дискуссий, дабы подкрепить свои тезисы. Все указывало на то, что он весьма плодотворно занимался разысканиями в области истории, фольклора, культуры и архитектуры Новой Англии.

На первый взгляд Энейбл казался весьма невзрачным, однако, присмотревшись, вы обнаруживали весьма незаурядную фигуру. Пожалуй, излишне худощавый, он был всего на несколько дюймов выше среднего роста, однако из-за худобы казался более высоким. А из-за мертвенно-бледного лица, глубоких и очень умных карих глаз и очень короткой стрижки (мой друг был шатеном, не сильно ярким) Энейбл выглядел вечно испуганным. Кстати, он никогда не уставал повторять, что в детстве был золотоволосым и голубоглазым. Одежду он носил донельзя консервативную и везде показывался в неизменном темном костюме и темном галстуке.

И хотя мне не раз приходилось вступать с Энейблом в весьма оживленные дискуссии по роду занятий, я практически ничего о нем не знал — разве что мой друг живет в семейном особняке на Вэлли-стрит. Приятели по курсу вскоре отметили, что он не принимает никакого участия в обычных для кампуса развлечениях и предпочитает им долгие одинокие прогулки за городом. И впрямь, быстрая походка и ссутуленная спина стали его отличительной приметой.

Энейбл имел нрав весьма независимый и потому совершенно не старался снискать расположение привередливой толпы местных университетских «умников» — хотя те-то как раз так и вились вокруг него, справедливо предполагая, что его вкусы и весьма эксцентричные привычки пришлись бы ко двору в их снобистском кружке. Однако, выказав им нескрываемое презрение, Энейбл, не стесняясь, называл их развлечения «потворством незрелым и дурацким склонностям» — он попал в черный список и заслужил их враждебность. Я же, напротив, будучи по натуре человеком общительным и склонным искать общества людей высокого положения, наслаждался честью быть принятым в компанию «безумцев». Однако ко времени рождественских каникул и мне наскучило их поверхностное и псевдодекадентское увлечение мистицизмом, и я прекратил с ними общение ближе во второму семестру, в январе.

Думаю, Энейбл заметил, что я сменил круг общения. И он принялся делиться со мной своими замыслами относительно следующего семестра, ибо после окончания курса классической американской литературы он желал заняться подробным изучением известных, но пылящихся на полках, отведенных под «классику», авторов — таких как Купир, Ирвинг и Чарльз Брокден Браун, творивших во времена ранней Республики. В следующем семестре мы вместе записались на этот курс. И так между нами зародилась дружба, которая пришлась мне весьма по нраву, ибо я ценил эрудицию, образованность и трезвое отношение к жизни, отличавшие моего друга, — к тому же в нем чувствовалась некая интуиция, не имевшая ничего общего с прозаическим здравым смыслом и знанием обыденной жизни.

Вскоре мы свели весьма короткое знакомство и обнаружили пропасть общих интересов, и дотоле сдержанный и молчаливый Энейбл принялся без умолку рассказывать о своих замыслах и о себе. Конечно, я и раньше знал, что мой друг увлечен историей Новой Англии, однако теперь я представлял область его разысканий гораздо лучше.

Говард Вентворт Энейбл был потомком состоятельных аркхэмских купцов, составивших состояние во времена клипперных перевозок и торговли с Китаем; однако с начала века семейство пребывало в положении, вежливо обозначаемом как «благородная бедность». В возрасте девяти лет, вскоре после кончины отца, они с матушкой вынуждены были оставить родовой особняк на Анаван-авеню, построенный в 1820-х годах его прапрапрадедом, капитаном Адонирамом Энейблом, оставившим значительный след в анналах Аркхэма как бесстрашный исследователь Южных морей, и перебраться в весьма убогий квартал вокруг Вэлли-стрит. (Кстати, судовой журнал «Мискатоника», корабля, на котором капитан Энейбл совершил свои самые знаменитые путешествия, хранится в архивах Аркхэмского института.) Его первый американский предок, родом из Нортумберленда, находился в 1636 году на борту «Арабеллы» (Энейбл с гордостью мне об этом рассказывал и непременно добавлял, что его предки были среди первых поселенцев в Кейп-Коде). Отца Энейбл поминал редко и говорил о нем весьма скупо, ограничиваясь упоминанием, что тот работал в телефонной компании.

Друг мой приводил меня в гости, а надо вам сказать, что не всякий удостоился такой чести. На меня произвело неизгладимое впечатление богатое убранство особняка — китайские блюда и вазы, полинезийские деревянные фигуры, слоновая кость и раковины. Видимо, я созерцал остатки былой роскоши, столь странно глядящиеся в стенах неприметного якобы викторианского особняка, превращенного в многоквартирный дом. Лишенный братьев, сестер и товарищей по играм, Энейбл с детства вел весьма замкнутый образ жизни, что не могло не сказаться на его воображении, занятом исключительно делами давно прошедших дней и прочими пыльными и никому не нужными воспоминаниями. Читал он целыми днями без продыху и быстро проглотил все книги из домашней библиотеки — все эти изданные в графстве Эссекс плесневелые тома, а также более тоненькие и хрупкие старинные книжки. А время от времени он заговаривал со мной о мечте вернуть семейный особняк, дабы воздать должное славе предков. Увы, сему уже не суждено сбыться…

Энейбл терпеть не мог кошек и кидался камнями во всякое существо о четырех лапах и длинном хвосте, что неосторожно забредало к ним во двор. Также он ненавидел мороженое — да, представьте себе, это угощение вызывало у него желудочные колики и рвотные позывы. А еще, будучи коренным насельником Новой Англии, он обожал морепродукты: омары, моллюски (равно жареные или приготовленные на пару), мидии в сливочном масле, треска (в виде филе и с костями), камбала, морской язык, пикша — он ничем не брезговал, уверяю вас!

Ностальгия по чистому и счастливому прошлому и ослабление родительского надзора сказались в том, что, будучи подростком, он пристрастился к длинным прогулкам в холмах за Аркхэмом — среди сосен, кленов и берез, по берегам иссекающих местность ущелий. Тогда — да и теперь — места в верхнем течении реки Мискатоник едва ли были заселены. Именно во время таких прогулок по лесу Энейбла охватывало запоминающееся и острое ощущение — то ли предчувствие, то ли ранящее ожидание чего-то близящегося и непомерно огромного. На закате он любил смотреть на золотящиеся в свете уходящего солнца крыши домов — и так отдавался полностью во власть этого нездешнего чувства.

Той весной Энейбл повел меня на свое излюбленное место — оттуда он более всего любил наблюдать игру закатных отблесков на крышах Аркхэма. Место звалось Уступ Дьявола и представляло собой скалистый островок над одним из дальних холмов (в самом конце длинной полосы находящейся в общественном пользовании земли), на который едва ли можно было забраться со стороны Аркхэма — настолько густо там росли деревья. Посмотрев на меня и оценив мои скудные способности к скалолазанью, Энейбл смилостивился и предложил сесть на автобус в сторону Болтона. Он в теплое время года весьма подходящим образом останавливался на дорогах близ популярных местечек для пикника у западного склона холма. Склон с той стороны был очень пологим. А от поляны, где все располагались для отдыха, до Уступа Дьявола рукой подать — всего-то полмили по удобной выбитой тропе.

Уступ и впрямь оказался природной достопримечательностью, и к тому же с него открывался удивительный вид. Каменная площадка оказалась на удивление ровной и длинной, а на ней — неприятно симметричным образом — лежали огромные валуны. По мне, никакой ледник не смог бы оставить столь очевидный для человеческого глаза рисунок… На исхлестанных непогодой камнях проступали древние идеограммы, едва видные сейчас. Индейцы, подумал я, исчезнувшие ныне племена обитателей здешних мест. Конечно, этнографы без умолку болтали о рисунках, приписывая им чуть ли не магические свойства. Так мне сказал Энейбл, однако кто сейчас мог сказать что-либо наверняка, глядя на эти практически стертые ветром и дождем линии? Впрочем, специалисты утверждали, что подобные наскальные изображения можно увидеть в далеких горных районах Вермонта и Мейна, а также в покидаемой жителями холмистой окрестности Данвича.

По окончании курса в июне наша дружба настолько окрепла, что Энейбл решился мне предложить разделить стол и жилище после перехода на второй курс.

— Винзор, я ведь заметил, — осторожно начал он нашу беседу (а сидели мы, как сейчас помню, в Крысятнике, то бишь столовой для младших, и сидели над кофе, который друг мой предпочитал очень и очень сладким), — ты человек весьма… чувствительный. Понимающий. Способный на глубокую привязанность. До поступления в колледж я жил с матушкой и весьма дряхлой бабушкой, и у меня не так-то уж и много было возможностей проявить себя. И я решительно не хочу оставаться дальше дома — и также не желаю селиться в мерзостном общежитии со всей этой толпой недоумков. Так что я ищу кого-нибудь — прямо скажем, финансовые резоны тут главенствуют, — чтобы снять пополам какую-нибудь квартиру.

Видишь ли, я нахожусь на пороге… мнэ… впрочем… одним словом, я вполне могу совершить… прорыв. Да, прорыв. Но какой, куда — пока об этом ни слова. Я не смогу ни рассказать, ни объяснить тебе суть дела. Скажем так, это связано с тем самым чувством напряженного, зовущего пуститься в приключения ожидания, что я неизменно испытываю, созерцая прекрасные пейзажи: старинные сады, гавани, георгианские шпили, на которых сверкают золоченые флюгеры…

Большие карие глаза его вспыхнули, словно он смотрел на купол работы Чарльза Булфинча, а не на уродливую стену студенческой столовки.

— Просто мне кажется, что мои разыскания настолько поглотили меня, что я вот-вот утрачу чувство реальности. Совершу что-либо решительно подобающее. И потому я особенно нуждаюсь в друге, который находился бы поблизости и чьему суждению я мог бы доверять… Одним словом, мне нужен приятель, способный удержать меня от опрометчивых действий.

В целом его предложение мне даже польстило, а вот последние загадочные намеки изрядно напугали. Мое беспокойство, видно, отразилось на моем лице, и потому Энейбл резко переменил тему разговора, вернувшись к изначальному предмету обсуждения:

— Я тут нашел весьма приличную квартирку — меблированные комнаты на Хейл-стрит, 973, рядом с конечной остановкой трамвая на северной окраине. От кампуса, конечно, далековато, но трамвайная остановка всего в двух кварталах от дома. Я туда уже наведался — по объявлению в «Эдвер-тайзере». Хозяйка, леди Делизио, предоставляет полный пансион. Так что, если желаешь, можно прямо сейчас пойти и все осмотреть.

Надо сказать, предложение Энейбла не на шутку заинтриговало меня — судите сами, как я мог упустить такую замечательную возможность укрепить нашу дружбу! Позабыв про странные намеки, я немедленно дал мое согласие. Мы допили кофе и отправились к трамвайной остановке напротив Мискатоник-холла.

Здание по адресу Хейл-стрит, 973 казалось маленьким, обшитым изрядно обветшавшей доской особняком восемнадцатого века, и хотя выглядел он потрепанным жизнью, сохранил большую толику очарования старины. Меня весьма впечатлило, что дом стоял на самой окраине города — сразу за небольшим задним двором начинались унылые болота.

«Квартира наверху» — две спальни, разделенные общей гостиной — оказалась весьма аскетично и скудно обставленной, но вполне чистой. Из окон открывался вид на акры и акры болотистых земель и заросшие лесом холмы, ныне нарядные из-за распустившихся зеленых листьев, — и на Уступ Дьявола, едва видный серый выступ над горизонтом, на который Энейбл не преминул показать.

Миссис Делизио запросила более чем умеренную арендную плату, и мы тут же подписали договор о съеме сроком на год. Хозяйка, пожилая вдова, осталась очень довольна тем, что заполучила двух приличных юношей в жильцы. Энейбл предупредил, что желает въехать в квартиру уже летом и согласен платить арендную плату в полном объеме сам, пока осенью я не присоединюсь к нему. Он также сказал, что матушка его наверняка воспротивится подобному плану, но помешать уже не сможет. Она и прежде всегда уступала, завидев, что сын уперся намертво — естественно, в пределах разумного. А кроме того, он недавно нанялся в книжную лавку помощником хозяина — проштамповывать и надписывать конверты и заниматься прочей необременительной ерундой, и ожидал, что новые расходы практически полностью покроются из летнего жалованья.

III

Я перевез скудные свои пожитки в нашу новую квартиру на Хейл-стрит и помог с переездом Энейблу, а затем сел на поезд до Бостона, вовсе не ожидая вернуться в Аркхэм ранее сентября. Некоторое время мне пришлось провести в фамильном особняке на узкой, мощенной булыжником Экорн-стрит, а потом я к несказанной своей радости присоединился к остальному семейству в нашем загородном доме в Вест-Чопе, что на острове Марта’с Виньярд, кое уже перебралось туда на летние месяцы. Учебный год в Мискатонике выдался нелегким, и я, признаться, с удовольствием предвкушал целые месяцы праздности: парусные регаты, теннис и солнечные ванны — так я видел свой отдых. Ну а чтобы не предаваться нечегонеделанью совершенно, подыскал необременительную работу для Исторического общества графства Дьюкс — волонтерам вроде меня поручалось проводить экскурсии в «Читальной комнате» достопочтенного Ричада С. Нортона. Клавесинная фабрика моего отца в Кембридже процветала, и батюшка теперь мог провести все лето с нами — о, как мы все обрадовались! — препоручив все хлопоты младшим партнерам.

И, устроив дела таким приятным образом, я погрузился в веселую круговерть летних развлечений: днем мы занимались спортом на свежем воздухе (ну и иногда я выходил на работу в музей), а вечерами отправлялся на балы и танцы (в особенности привлекали меня еженедельные выходы в казино). Время от времени я отсылал Энейблу исполненные добродушного юмора открытки, приглашая его приехать к нам с дружеским визитом. В конце концов, с нарастающим изумлением и даже недовольством подумывал я, какой смысл все лето торчать в тесной квартирке, выходя из нее лишь в университетскую библиотеку для штудирования книжек по эзотерике да в книжную лавку клеить конверты — ну и, конечно, бродить за городом по болотам. Разве так молодой человек должен проводить летние каникулы? Перемена обстановки и немного развлечений пошли бы на пользу моему мрачному другу-затворнику.

Однако на мои послания из аркадской идиллии воспоследовал ответ, в полной мере свидетельствующий, насколько Энейбл к тому времени погрузился в исторические разыскания, и ранее столь его привлекавшие. (Меня безмерно подивила цифра «1728» в начале письма, но затем я догадался, что Энейбл, живший прошлым, по случайности датировал свою корреспонденцию двумястами годами ранее, чем нужно). Вот полный текст его письма:

«26 июня 1728 г.

Дражайший мой Винзор!

Мне весьма приятно слышать, что ты там развлекаешься, беспрерывно танцуя и играя в теннис, и я признателен тебе за приглашение присоединиться к тебе в столь вздорных забавах. Однако откровенно признаюсь: у меня нет времени на пустяки и глупости. Полагаю, ты поймешь меня, ежели сумеешь осмыслить написанное ниже.

Пока ты там жарился на солнце (кстати, я, чтоб ты знал, терпеть не могу загорать), я совершил важнейшее открытие. Надеюсь, ты не забыл, что я тебе рассказывал о своих планах по поводу странных индейских рисунков на Уступе Дьявола? Что я намеревался перерыть всю библиотеку в поисках материала по ним? (Нет, конечно, кое-какие общие сведения у меня уже имелись — но по правде недавняя история этой примечательной скалы оставалась мне неизвестной; время после Гражданской войны не сильно меня интересовало.) Так вот, изучая содержимое полок, я наткнулся на прелюбопытную монографию, озаглавленную „Сатана и дела его в нынешней Новой Англии“, отпечатанную в частной типографии в 1879 году неким Томасом Хазардом Кларком из Аркхэма. Книга эта посвящена странной религиозной секте, собиравшейся у Уступа Дьявола в конце прошлого века. Они в свое время отделились от Шейкеров (к которым Кларк принадлежал и от которых ушел в эту секту), и постепенно это пестрое собрание благочестивых фанатиков всех мастей отошло от христианской ортодоксии. Самые безумные приняли на веру некоторые положения языческих мифов и легенд, коими окружен был тот самый Уступ Дьявола (старинные предания им поведали одни из последних выживших в тех местах индейцев), и принялись проводить у скалы весьма безобразные ритуалы — поначалу тайно (как говорится в книге, „в сих обрядах нет места Иисусу“), Многие члены секты, несколько десятков мужчин всех возрастов, выглядели сущими дегенератами, вырожденными потомками многочисленных близкородственных браков, — глупые, далекие от просвещения люди. Кларк и другие члены общины продолжали придерживаться христианской веры, и обращение в язычество большей части членов их весьма тревожило. Число отпавших от веры множилось, и не в последнюю очередь потому, что обратившиеся распространяли сведения, что, мол, их боги, или, как они их называли, „Древние“ (в рассказах они фигурировали под экзотическими именами „Азатот“, „Ньярлахотеп“, „Йог-Сотот“ и „Ктулху“ — согласно Кларку, все они являлись демонами — прислужниками Сатаны), отвечают на молитвы гораздо быстрее и полнее, чем традиционный Бог христиан, которому нет дела до мелких дел копошащихся под небом людишек. В конце концов, когда сектанты заполучили в свои ряды прежнего главного священника, Джона Г. Хартнетта, „культ Ктулху“ (так они себя назвали) стал проводить свои собрания, ни от кого не таясь, а кроме того, они уже не скрывали, что рисунки на скале нужны, чтобы „призвать с небес“ некую таинственную сущность, кою Кларк уклончиво называет „безумием из космоса“. Несколько раз Кларк прокрадывался к скале, замешавшись в толпу тех самых недалеких вырожденцев, и он свидетельствует, что до него с Уступа доносился немыслимо мерзкий запах, а над скалой разливалось тусклое белесое сияние. Однако собственно обряда он не увидел, испытывая для этого слишком сильные страх и брезгливость. Когда положение стало критическим, Кларк, воспользовавшись своими полномочиями начальствующего над остатками общины, призвал своих последователей искоренить гнусную ересь. К несчастью, с этого места обычно подробное повествование становится крайне неясным, и вместо рассказа о событиях в книге обнаруживаются сплошные намеки и обтекаемые формулировки, из которых, тем не менее, становится ясно, что после „великих испытаний“, в ходе которых им с друзьями пришлось прибегнуть к средствам, используемым в нечистых ритуалах самих „ктулхистов“, а также помощи городских властей Аркхэма, ересь искоренили. Кларк указывает точную дату „казни Божией“ — 31 октября 1878 года, когда секта Ктулху претерпела окончательное уничтожение: их поселение у подножия скалы полностью выгорело, и огонь пожрал всякое их жилище (большею частью шалаши и палатки). Большая часть сектантов погибла в пламени пожара, немногие уцелевшие бежали, и более о них ничего не известно. Кларк вернулся в Аркхэм, потрясенный и растерянный, однако вера и помощь психиатра (этого он тоже не скрывает) весьма поддержали его. Он предупреждает читателя об опасностях, подстерегающих каждого, отпавшего от истинной веры в Иисуса, и завершает книгу длинным педантичным перечислением достоинств церкви Конгрегационалистов, к которой под конец жизни он примкнул.

Кларк весьма подробно описывает место, где стояло поселение сектантов к западу от Уступа, и я уверен, что завтра после работы прогуляюсь туда. Пламя, конечно, сровняло все с землей, и я наверняка не раз проходил по этому месту, и не подозревая, что ступаю среди остатков людского поселения. За пятьдесят лет вырубка могла прилично зарасти деревьями.

Если найду что-либо стоящее, непременно сообщу. А пока — до встречи и удачи в регате на выходных.

Твой преданный слуга ГВЭ».

Вы можете представить, как я рассердился, прочитав это невозможное и безумное послание. Однако чем больше я его перечитывал, тем более возмущение безапелляционным отказом от приглашения и весьма нелестными характеристиками моему времяпрепровождению уступали место недоверию и удивлению. Нет, понятно, что этот самый культ Ктулху — дело любопытное и таинственное, однако я был более чем уверен, что в лице Томаса Кларка мы имеем дело с полубезумным религиозным фанатиком, который навыдумывал ужасов в проповеднических целях. (Странно, что Энейбл не предположил этого в первую очередь и безоговорочно поверил в эти бредни.) Правда, здесь действительно присутствовал элемент исторической правды — небольшой, но вполне достаточный, чтобы удовлетворить жажду необычайного, так томившую моего друга.

Следующее письмо не заставило себя ждать. Оно прибыло буквально через неделю.

«1 июля 1728 года.

Винзор!

Эврика! Ура! Все получилось!

Прости меня за этот не свойственный мне излишне веселый тон, однако чудо и вправду следует за чудом. Я все же сумел отыскать место поселения сектантов! Признаюсь честно: выводы мои основаны отнюдь не на доказательствах, ибо мне не удалось отыскать ни одной попорченной пламенем вещи. Однако в лесах в четверти мили к северо-западу от Уступа Дьявола деревья растут гораздо реже, чем в прочих частях леса, а кроме того, там стоит какая-то хибара — а ведь всего несколько недель назад там ничего не было! К тому же по виду это обжитое строение — в углу валяется тюфяк, припасы сложены у стены. Однако с обитателем этого шалаша мне повстречаться не удалось. Но я видел его — пусть и издалека, но видел! Это пожилой мужчина в оборванной хламиде, и он бродил вокруг Уступа, а потом поднялся на него — и знаешь зачем? Старик вырезал в камне рисунки, обновляя те, что стерлись от ветра и непогоды! А потом я их осмотрел, и знаешь, это не копии прежних и не обычные записи, что оставляют после себя невежественные туристы. То были совершенно новые идеограммы, выполненные, тем не менее, в том же духе, что и прежние. Видно, я спугнул его, ибо, вернувшись на следующий день, обнаружил два новых рисунка, высеченных в хрупком граните. С тех пор мне не удалось близко подойти к этому джентльмену, хотя со времени, когда мы едва разминулись на Уступе, я неоднократно пытался подстеречь его. Однако теперь я полагаю, что, верно, осуществлять подобное предприятие в одиночку — не самая удачная затея.

Одним словом, я хочу попросить тебя об услуге. Ты не мог бы приехать в Аркхэм и помочь мне подобраться к загадочному старику? Я уверен — стоит нам застать его врасплох и заговорить с ним, мы услышим потрясающие вещи и о самом Уступе, и об идеограммах, и даже о культе. Думаю, после празднования 4 июля в среду ты сможешь выбраться. Как насчет следующих выходных? С нетерпением ожидая ответа, твой

Г.».

Письмо я получил третьего числа и долго смотрел на него, не зная, как поступить. Поначалу мне казалось, что Энейбл увлекся начисто выдуманным, хотя и весьма неприятным сюжетом из случайно обнаруженной в библиотеке книжонки. Однако теперь стало ясно, что он не ограничился чтением и мечтаниями и углубился во вполне себе существующие леса (кстати, дремучие) и столкнулся там с чем-то действительно таинственным — пусть с моей точки зрения, секрет странного старика наверняка не стоил и медного гроша, но все же не стоило совсем уж сбрасывать со счетов монографию Кларка — возможно, в лесах и впрямь таилось нечто зловещее… Конечно, мне вовсе не хотелось пропускать Бал пожарных в Эдгартауне, который должен был состояться в субботу, однако оставлять друга одного тоже не годилось. Поэтому я телеграфировал Энейблу, чтобы тот ждал меня в четверг, с тем условием, чтобы на остров я вернулся не позднее вечера седьмого числа. Выехал я утром пятого, с удовлетворением вспоминая о выигранной четвертого праздничной гонке.

Стоило мне переступить порог, Энейбл, торопливо обменявшись приветствиями, обрушил на меня массу подробностей, посвящая в детали своего плана. В лес мы пойдем перед рассветом: логично предположить, что шансы застать обитателя шалаша в столь ранний час весьма высоки. Друг мой принадлежал к числу совершенно неисправимых сов и засиживался за книгами до трех или даже четырех часов утра, а потом спал до полудня. Так что Энейбл радовался моему приезду еще и потому, что теперь найдется живая душа, что не даст ему проспать и разбудит в назначенное время. Договорившись обо всем, мы поставили будильник на пять утра и улеглись спать. Энейбл также был весьма доволен моей физической формой (все же регулярные занятия спортом на свежем воздухе не прошли зря) — ибо нам предстояло подниматься к Уступу с его крутой стороны. А поскольку я сильно устал, проведя большую часть дня в пути (паром, потом автобус, потом поезд), я уснул, едва оказался в постели, кою мой друг так предусмотрительно мне приготовил.

На следующее утро, позавтракав кофе и крекерами с сыром (как оно обычно было в заводе у Энейбла), мы крадучись вышли из дома — в небе уже занимался обещающий быть теплым день, — взяли немного к востоку и вышли на 127-е шоссе, идущее с севера на юг вдоль всего Северного побережья. Дорога эта весьма извилиста и к северу от Аркхэма резко забирает к западу, проходя через совершенно безлюдные, незаселенные леса, с востока ограниченные соляными болотами. (Хотя Уступ Дьявола находился не более чем в полутора милях от нашей квартиры на Хейл-стрит, то были полторы мили полета ворона, а мы не могли их преодолеть, ибо путь перекрывали болота.)

До начала девятнадцатого века в этих местах стояло множество фермерских усадеб, однако война 1812 года и последовавший за ней период экономического застоя не способствовали их процветанию. Трудно поверить, но некогда на месте густых сосновых лесов и березовых рощ тянулись поля, на которых выращивали пшеницу, бобы, томаты, морковь — и все это произрастало на каменистой почве Новой Англии. И до сих пор среди деревьев и кустарника можно увидеть каменные стены, полуобрушенные или вовсе обратившиеся в груды щебня — они тянутся из ниоткуда в никуда, отмечая границы исчезнувших ныне владений.

Но мы шли по шоссе совсем недолго и при ближайшей возможности свернули налево, на уводящую в глубь леса проселочную дорогу. По ней мы прошли несколько сотен ярдов, и на появившейся перед нами развилке Энейбл выбрал более заросшую тропу (заросшую настолько, что назвать ее дорогой не поворачивался язык). И хотя ветви деревьев заслонили тот скудный свет, что освещал наш путь, Энейбл не колебался и решительно продвигался вперед, уверенно выбирая дорогу на всех встретившихся нам развилках. Мошки и другие насекомые изрядно досаждали нам, и мы хлопали по рукам и лицу, тщетно пытаясь отвадить и спугнуть их. Склон становился все круче, я начал потеть от усилий.

Вскоре мы уже пробирались по какой-то едва заметной звериной стежке среди дремучего леса. И тут перед нами возник крутой склон — настоящий утес, — и мы начали непростое восхождение, о котором и предупреждал меня Энейбл. Над головами нависала серая громада Уступа Дьявола.

Однако через некоторое время мы, задыхающиеся от усилий, все же выбрались на плоскую поверхность скалы. Солнце уже взошло и висело прямо над горизонтом, и мы застыли, восхищенно созерцая открывающийся вид на Аркхэм внизу и лежащее за ним посверкивающее в утренних лучах море. Красиво, покивал Энейбл, однако никакого сравнения с тем зрелищем, что открывается отсюда на закате.

Прежде чем показать мне новые идеограммы и проверить, не появились ли еще рисунки, Энейбл с недовольной гримасой ткнул в «знаки», оповещающие, что здесь побывал еще кто-то — причем явно не наш таинственный незнакомец. Непрошеные гости оставили на плоской поверхности скалы мусор, окурки, бумажные обертки, пивные бутылки и — на покрытой мягким слоем земли скальной площадке — несколько сдувшихся, прозрачных шариков с широкими отверстиями. Они напоминали мне гидр или каких-нибудь других примитивных морских животных. (Я заметил, что подобный мусор часто вымывался и выбрасывался волнами на берег на Мартин’з Бич рядом с Глостером, где моя семья обычно проводила лето до того, как приобретен был дом в Виньярде.)

Мы горестно осмотрели неприглядные следы вторжения человека в дикую природу, а потом Энейбл обратил мое внимание на то, что, собственно, и привело нас сюда. На огромном, стоящем ближе всего к востоку валуне выцарапаны были четыре ряда странных фигур — чуждые человеческому взгляду иероглифы походили скорее на стилизованные фигуры животных, чем на буквы нездешнего алфавита. Эти вырубленные в камне силуэты, каждый шести или около того дюймов в высоту, оказались обведены какой-то красноватой краской. Они выстроились в горизонтальные ряды, каждый из которых содержал около дюжины подобных фигур, — ряды практически ровные, если учитывать шершавую поверхность камня. Энейбл заметил, что на их отрисовку понадобилось по меньшей мере две недели, и их высекали по три или четыре штуки за день. Новые рисунки нацарапаны были прямо поверх старых и стершихся, образуя таким образом некий скальный палимпсест. На других валунах новых идеограмм оказалось поменьше.

Дав мне достаточно времени рассмотреть эти потрясающие иероглифы, Энейбл отвел меня в лес на северо-западной стороне скалы. Природа ожила к этому часу: вот проскакал кролик, белки и бурундуки негодующе стрекотали на нас, бегая по ветвям, а над верхушками сосен я разглядел бесшумно скользящие, характерные, похожие на сигару силуэты печных иглохвостов. Так же плавно над нами пролетела зеленая цапля — не иначе, охотиться на окружающих скалу болотах. На поваленных стволах проросли колонии грибов, испускающих слабый и не так чтобы очень неприятный запах тления.

Мы шли уже где-то с четверть часа, и вдруг деревья поредели, и мы оказались на поляне. На ней тут и там живописными куртинами росли дикие цветы, и среди буйной растительности решительно не представлялось возможным заметить какие-либо следы прежнего человеческого присутствия. Однако Энейбл утверждал, что именно здесь пятьдесят лет назад поселились те самые сектанты.

Мы прошли через всю поляну и вошли в густой лес у реки. Там, под большой сосновой веткой, стоял шалаш, или, точнее говоря, индейская палатка-типи около пяти футов в высоту. Осторожно сунувшись внутрь, мы увидели настеленный брезент и одеяла, маленький комод, топор и другую необходимую туристу утварь. Перед входом в палатку чернело обложенное камнями кострище. А рядом лежали на траве долото, молот и обломок красного мела.

— Здрасьте, господа хорошие! — прозвучал за нашими спинами веселый гулкий голос. — Чо-то рановато вы решили прогуляться, не?

Мы оба крутанулись на пятках и увидели, что от ближайшего сосняка в пятнадцати ярдах справа от нас идет невысокий, но плотно сбитый пожилой человек — причем идет, улыбаясь во весь рот и красноречиво поправляя штаны. На нем болтались коричнево-зеленые лохмотья, глаза казались красными от недосыпа — а кроме глаз, ничего не было видно на этом лице, ибо оно заросло густой бородой, над губами кустились пышные усы, а волосы представляли собой сущее воронье гнездо. Он живо напомнил мне одного весьма грязного нищего, который бродил в окрестностях аркхэмского вокзала. Несмотря на потрепанную одежду, выглядел он вполне счастливым и здоровым, а в походке его не чувствовалось ничего от старческой ревматической скованности. Он подошел и остановился в нескольких шагах от нас. Если бы не веселый голос и приветливый вид, я бы испугался повстречаться с таким человеком в лесной глуши.

— Чего это вы здесь делаете, а? — поинтересовался он.

Энейбл ответил, что он тут беспрерывно и давно гуляет.

Решив, что лучшая защита — это нападение, мой друг сердито спросил, а что он делает в лесу. И есть ли у него разрешение разбивать здесь стоянку?

— Ээээ, дружище, а ведь я здесь не впервой, да… — покивал незнакомец и с улыбкой огляделся вокруг. — Красотища, а? Скоко лет прошло! Давненько я отсюда уехал — вы еще, небось, под стол пешком ходили, да… И ставил я здесь палатку и разбивал, ребятишки, стоянку еще в те времена, когда никакого такого разрешения ни от кого не требовали. Ну, мы-то точно ни о каком таком разрешении не спрашивали, да… Может, оттого и пришлось нам отсюда быстренько-то и убраться, да.

И он захихикал, словно бы над какой-то понятной только ему шуткой.

И тогда Энейбл спросил, не имеет ли он в виду общину Шейкеров, что когда-то здесь поселилась — и был ли он здесь, когда на всех обрушилась так называемая «казнь Господня».

— Ух ты, я смотрю, вы о нас слышали, ага! А то, знаете, народ-то местный не очень любит о таком болтать… В лучших домах Аркхэма про такое не заговаривают, это уж точно, хе-хе…

Энейбл сказал, что читал книгу Кларка — «Сатана и его деяния в нынешней Новой Англии», и упрямо задал тот же вопрос.

— Я гляжу, мальчики, вы прочитали книжонку, что этот скупой педантишко про нас накропал, да… Ну что ж, раз вы спросили — отвечу. Да, я там был. Но прежде чем в рассказы пускаться, позвольте и мне спросить: а вы-то кто будете? Вот ты, парнишка, стоишь и молчишь, ты кто будешь?

Мой товарищ представился как Говард Вентворт Энейбл из Аркхэма, Массачусетс, а меня — как своего товарища по учебе в Мискатоникском университете Филипса Винзора. Интересно, в глазах незнакомца и впрямь скакнула искра, и вправду ли он бросил короткий взгляд в небо при упоминании имени Энейблов, или мне показалось?..

— Очень даже приятно познакомиться, мистер Энейбл, мистер Винзор, — покивал он с насмешливой церемонностью.

Он стал заметно разговорчивей и не замедлил отрекомендоваться сам:

— Харпер меня зовут. Джей Харпер.

Я про себя весьма порадовался, что остался стоять в стороне и мне не выпала сомнительная честь пожимать грязную лапищу лесного бродяги.

— Что ж, мальчики, скажу прямо — был я в той секте, был, да. Я тогда совсем мальцом был, навроде вас сейчас. В семьдесят шестом все было, как щас помню. Старики-то мои — они родом с того конца долины, да, хорошая семья, приличная, между прочим. Батяня мой, между прочим, юристом был, и хорошим юристом — ну, в свободное от прочих хлопот-то время, и отправил он меня аж в Йель. Учиться, значит. Но мы с Йелем малешко не сошлись во взглядах, и пришлось мне тот Йель покинуть, да.

А мне тогда в голову вступило побродяжничать, мир, значит, посмотреть, и вот, значит, пришел я в Аркхэм, потому как поговаривали, что на здешних мельницах надобны крепкие, здоровые парни навроде меня. Но я, видать, поздно объявился, не нашел работы, а пока искал, прибился к этой лесной общине в холмах. Они сказали — давай, живи с нами. Я-то, конечно, завзятым церковником никогда не был, но в лесу жить — не в городе, всяко дешевле выходит. Ну а потом я все ж таки на мельницу устроился и при ней и жил. Но приходил сюда частенько, это точно — уж больно мне нравилось, чем все эти парни занимаются. Здорово тогда было, весело, да… А тот святоша самодовольный, Тим Кларк этот, взял и полез, куда не просили, а если не полез… — тут Харпер аж покраснел от злости. — Уступ Дьявола, ишь ты! Да что он там понимает, со своей Библией! Кларк, конечно, мыслил исключительно христианскими категориями.[15] Ну а мы — своими.

И Харпер тоскливо улыбнулся, грустно добавив:

— Ну, раз вы, мальчики, «трактат» этот его поганый читали, то, чем все кончилось, тоже знаете. Бедный Хартнетт, его-то за что, он же ж мухи не обидел… А мне повезло — сбежал, прям из пламени спасся, да. Ну и вернулся обратно в Данвич, где с тех пор и работал в лесничестве Уотли. И в Аркхэм с тех пор не приходил и не возвращался, да.

И Харпер замолк, обратив взгляд на долото с молотом, лежавшие на траве в ожидании. Энейбл тогда спросил, зачем же он вернулся. И зачем высекает новые рисунки. И что эти рисунки вообще значат.

— Ты, сынок, слышь, вопросов-то лишних не задавай. А то ишь затараторил — и то ему скажи, и это расскажи. Может, меня ностальгия замучила, и я предаюсь ей в свободное от других занятий время, потакая собственным воспоминаниям и отдаваясь праздности. Я готовлю место для проведения ритуала — прямо как раньше. А рисунки — что рисунки, я по старой памяти их вырезаю. Вреда от них никакого — мы ж никого не трогали, держались особняком. А что до значения их, то я вам про это в другой раз расскажу…

И он хихикнул — да так, что у меня по спине мурашки побежали.

— А что, мальчики, я тут вот что подумал… Может, поможете мне кой в чем? Ежели поможете — так и быть, расскажу про культ наш такое, что живому человеку и в голову не придет. У меня, знаете ли, припасы на исходе — не подвезете мне какой ни то еды, а? В нынешнем моем виде меня в городе встретят неласково, я боюсь.

И он вытащил из кармана засаленный лист бумаги, в который завернуты были долларовые купюры — скорее коричневые от грязи, чем зеленые.

— Вот, ребятки, что мне нужно. А чтобы вы поняли, как я вам доверяю… — тут он посмотрел прямо в глаза Энейблу, — вот вам деньги. Все сразу, не нужно, чтобы вы от себя что-либо доплачивали. Сделайте это для меня, приходите на это же место через пару дней — и увидите, я вам таких историй нарасскажу, закачаетесь…

С такими словами он протянул деньги Энейблу, и тот кивнул, соглашаясь выполнить поручение Харпера.

И Джей Харпер вооружился долотом, молотом и мелом, и мы все вместе пошли обратно на скалу. Лесной житель объяснил, что вынужден работать в неурочное время — потому что днем здесь шныряют бездельники вроде нас и отвлекают от дела.

— Хм, этот резчик по камню непременно поделится с нами парой завлекательных сюжетов, — пробормотал Энейбл, пока мы осторожно сползали вниз по крутому склону. — Опасным он мне не показался — хотя, признаться по чести, Винзор, я рад, что ты стоял рядом. И знаешь, я хочу помочь этому славному малому и принести ему еды. Жаль, конечно, что ты уезжаешь — смотри, многое потеряешь…

Однако у меня от встречи со странноватым дикарем с холмов осталось отнюдь не такое приятное впечатление. Когда я поделился с другом своими опасениями, Энейбл лишь рассмеялся надо мной и отмахнулся, как от надоедливой старухи горничной.

Когда я покидал Аркхэм следующим утром, Энейбл снова поклялся держать меня в курсе событий. Успев на все возможные пересадки, я попал на остров как раз к началу Бала пожарных.

IV

Следующее письмо от Энейбла пришло через месяц — признаться, я ожидал от него вестей раньше. В конце концов, он прямо подпрыгивал на месте, желая как можно скорее вернуться в холмы, чтобы выслушать истории лесного бродяги. Неужели старый мерзавец куда-то скрылся, оставив моего друга ни с чем? Или Харпер наплел ему такой чуши, что Энейблу совестно стало беспокоить меня по таким пустякам? Так или иначе, этот Харпер показался мне выжившим из ума стариком, и мне казалось опрометчивым доверяться ему в чем-либо.

Вот письмо Энейбла (кстати, на этот раз он умудрился выставить в нем правильную дату):

«8 августа 1928 года.

Дорогой В.

Извини, что не писал так долго — я так заработался, что долго не мог выкроить ни минуты, чтобы сесть и черкнуть хотя бы несколько строк. Как ты знаешь, я до сих пор тружусь на галерах в книжной лавке Доубера и Пайна — конверты запечатываю и выполняю прочие важные поручения. Прибавь к этому мои частые визиты к Харперу, и ты поймешь, почему мне едва хватает времени даже на сон! Ну что ж, для начала скажу тебе, что наш лесной друг оказался прямо-таки кладезем ценных сведений.

Я вернулся с покупками через два дня после нашей первой встречи и выбрал кружной, но более легкий путь от поляны для пикника — из-за довольно тяжелого груза на плечах. К продуктам я приложил бутылку купленного из-под полы виски, и это возымело просто чудодейственный эффект: и без того болтливый Харпер часами разливался соловьем, рассказывая о секте. Ты не можешь представить себе, чего я там наслушался! Боже праведный, чего мне только не нарассказывал этот старик! Бедняга пережил такое… Харпер поведал, что в последнее время его преследовали сны, понуждая вернуться на место прежнего поселения, и в этих снах ему постоянно являлся образованный и воспитанный молодой человек. Когда я назвал свое имя, он тут же понял, что я и есть тот самый юноша из его снов! Для него это несомненный знак, что мне предстоит сыграть необычайно важную роль в его жизни. И когда он попросил меня о помощи (каковая не ограничилась доставкой продуктов), я охотно согласился. Прости, что я ограничиваюсь намеками и недомолвками — ибо, во-первых, я сам еще не вполне разобрался в происходящем, а во-вторых, Харпер поставил мне условие: о нашем „уговоре“ не должен знать никто. Даже ты, мой дорогой друг. Я и так уже открыл тебе слишком многое. Награда за службу меня ожидает колоссальная, просто колоссальная, и, думаю, ты войдешь в мое положение — уж больно мне не хочется ее потерять.

Ограничусь лишь вот какими словами: Харпер уже закончил вырезать на камнях иероглифы (какие-то он высекал по памяти, некоторые явились ему в видениях), а теперь ему понадобились сведения из неких старинных редких книг из закрытого хранилища Мискатоникской библиотеки. В частности, он просит меня переписать для него некоторые абзацы из „Некрономикона“ Абдула Альхазреда — а это, как ты знаешь, подлинная жемчужина университетской коллекции. Поскольку я студент, меня к книге допустят гораздо охотнее, чем его. Я обратился к главному библиотекарю — доктору Генри Армитейджу, и тот, хоть и неохотно, дозволил мне переписать избранные места из книги. Харпер лишь примерно знал, где искать нужные абзацы, и так же неопределенно пересказывал их содержание. (Принадлежавший их секте экземпляр, естественно, погиб в пожаре 78-го года.) Однако моя латынь оказалась вполне сносной для того, чтобы по описанию определить, какие строчки нам понадобятся.

Харпер остался весьма довольным переписанным мною текстом и пожелал, чтобы я снова отправился в библиотеку — за следующей порцией. К несчастью, когда я пришел туда уже в третий раз, меня поджидало немалое разочарование. Доктор Армитейдж затворился в своем особняке и отказывался принимать посетителей, но оставил строжайшие указания, запрещающие кому бы то ни было даже приближаться к „Некрономикону“. Харпер, узнав о случившемся, погрузился в близкое к отчаянию состояние, однако затем сказал, что того, что мне удалось переписать, должно хватить для наших целей. Конечно, дело замедлилось, однако еще не все потеряно.

Ну что ж, до встречи осенью на занятиях, твой

ГВЭ».

Мда, по-видимому, Энейбл привязался к старому сумасшедшему, а его безумные идеи пришлись моему другу по вкусу. Но я несколько встревожился, ибо «Некрономикон», как теперь мне припоминалось, неоднократно — и шепотом — обсуждался в тех самых декадентских кругах, в которых я так сильно разочаровался, и в этих разговорах книгу называли источником невероятного, космического зла. Именно тогда я и в первый раз испытал опасение за моего друга — а вдруг он потерял чувство реальности? А его рассказы о том, как он проводит время на побегушках у этого старого бродяги, только подтвердили мои худшие подозрения. В ответном письме я в самых вежливых выражениях выразил мое недоверие к Харперу и присоветовал моему другу держаться от старика подальше. Обратно мне пришла краткая записка, в которой Энейбл тоном обиженным и весьма агрессивным сообщал, что я совершенно превратно понимаю ситуацию и что, возможно, мы сумеем объясниться осенью при личной встрече.

Остаток лета я провел очень приятно. Самым запоминающимся событием стали, конечно, замечательные выходные перед Днем Труда — мы провели их на борту нашей яхты, «Аретузы», стоявшей на рейде за маяком Вест-Чопа. Полный свежих впечатлений от праздника, я предвкушал, как вернусь в Мискатоник и встречусь с Энейблом — уже в приподнятом, радостном настроении, вовсе не похожем на то, в какое меня вогнало его последнее крайне неприятное послание.

V

Сказать, что я нашел Энейбла совершенно изменившимся, значит ничего не сказать. Когда в середине сентября я прибыл в Аркхэм и вышел из поезда на перрон, меня встретил энергичный и экспансивный молодой человек, нисколько не похожий на моего бледного и вялого друга. В карих глазах теперь светились радость и надежда. От прежней сдержанной манеры вести себя не осталось и следа, и даже походка его поменялась, став гораздо более торопливой.

— Нас ждут великие свершения, друг мой, — заявил мой лучащийся счастьем друг, когда мы уселись в трамвай. — За эти месяцы мы со стариной Харпером сильно сдружились. Он, знаешь ли, оказался весьма приличным человеком, как и мы, принадлежащим к респектабельному среднему классу, настоящим джентльменом — причем с университетским образованием (ну, во всяком случае, некоторое время он в колледже проучился). Жаль, что ему не сильно повезло в жизни. Но я тут принес ему кой-какую новую одежду — и он прямо преобразился. Впрочем, ты увидишь сам.

Тут Энейбл осекся и сильно смутился.

— Видишь ли, Винзор, я пускал Харпера в твою комнату — ну, от раза к разу. Разрешал ему переночевать в сильно дождливые ночи. Но теперь, когда ты вернулся, он уйдет обратно в лес. К тому же он теперь не один.

Я, не зная, что сказать, ошеломленно воззрился на него.

— Ну, узнав, что Харпер пережил пожар, на прежнее место потянулись и другие члены секты. Теперь на месте старого поселения живет несколько человек из прежних. Их тоже призвали — как и Харпера, в видениях — из других мест, даже самых отдаленных. И они там разбили небольшой лагерь — конечно, не сравнить по размеру с первым.

Я смотрел в окно — дома попадались все реже. Мы подъезжали к конечной. В первый раз за все время я пожалел, что поддался на уговоры и съехал подальше от цивилизации, пусть даже эта цивилизация и представлена университетскими общежитиями. И мне было совсем пасмурно на душе, когда мы прошли по дорожке к дверям и стали подниматься по лестнице на второй этаж в доме 973 по Хейл-стрит.

В гостиной, вежливо поднявшись с дивана, нас приветствовал джентльмен, в котором я не сразу признал прежнего лесного бродягу. Волосы его, безупречно причесанные, лежали ровно, а сам он щеголял в чистой клетчатой рубашке, джинсах и совершенно новых высоких ботинках. В этот раз я не имел ничего против, чтобы пожать руку Джею Харперу. Судя по всему, мы оторвали его от чтения, ибо рядом с ним, на стоявшем сбоку столике и на самом диване, лежало множество книг в истрепанных и даже грязноватых обложках.

— Говард, позволь мне снова выразить свою признательность за то, что ты позволяешь мне читать у себя дома. Какие замечательные книги! А ить жаль было бы волочить их в шатер — промокли бы, да… Всего вам хорошего, господа, — проговорил старик, поднял куртку и вышел из квартиры.

Мое внимание привлекла одна из валявшихся на диване книг, вполне современная по виду. С отвращением я обнаружил, что передо мной — не предназначенная для благовоспитанной публики «Башня гоблинов» Фрэнка Белнапа Лонга. Осмотр остальных лишь подтвердил мои подозрения: все, как одна, — угрюмые, мрачные творения. «Мельмот Скиталец», «Король в желтом» Р. У. Чемберса, «В гуще жизни» Бирса и «Рассказы сновидца» Эдварда Дансейни в мягкой обложке в издании «Современной библиотеки».

Завидев у меня на лице гримасу неудовольствия, друг мой попытался — правда, без особого усердия — успокоить меня:

— Я же у «Доубера и Пайна» работал все лето, — неуверенно начал он. — Ну и часто рылся в ящиках с букинистикой. У них на чердаке таких великое множество… Ну и поскольку они все равно пылились, никому не нужные, я решил их… экспроприировать. Тем более что Харпер все равно меня просил кое о чем, вот я и сделал подборочку. Кстати, у него весьма тонкий вкус и глубокие познания в такого рода литературе. И, кстати, я вскоре тоже увлекся подобными книгами — там, знаешь ли, встречаются весьма занятные вещи. А кроме того, они послужили хорошим источником недостающих сведений после того, как у нас отняли «Некрономикон». Художественный вымысел, как выясняется, отнюдь не препятствует авторам высказывать на страницах книг очень глубокие истины. Хотя они, кстати, об этом зачастую и не подозревают.

— Ты только, пожалуйста, не волнуйся, — вдруг улыбнулся он. — Мы на судьбы мира не покушаемся. Просто занимаемся своим делом и никого не трогаем.

Однако слова его прозвучали крайне неубедительно для моего слуха. Но вслух я ничего не сказал, просто развернулся и ушел в свою спальню разбирать вещи, которые сюда перевезли еще в начале лета.

Несмотря на оказанный изначально радушный прием, Энейбл едва ли обращал внимание на меня и совершенно не интересовался моими делами в последовавшие недели. Мне его поведение совсем не нравилось, и я беспрерывно доводил до его сведения, что он занят глупостями и пустыми хлопотами. Но он к моим словам, конечно, совсем не прислушивался. Харпер еще несколько раз наведывался в квартиру, и они с Энейблом долго совещались за закрытыми дверями. (А если бы дверь запиралась, он бы, без сомнения, не преминул воспользоваться замком.) Кроме того, сосед мой часто пропадал в окрестностях Уступа Дьявола: я, во всяком случае, так предполагал, потому что Энейбл уже давно не делился со мной своими планами. И никогда не приглашал присоединиться. Когда же я решился пожаловаться на то, что от меня все скрывают, он заверил меня, что об их с Харпером планах он поведает мне непременно, но в должное время, а пока же мне следует набраться терпения.

Так или иначе, но учеба не оставляла мне много времени на треволнения. Курсы «Мода на готику в Англии восемнадцатого века», «Литература периода Реставрации» (с особым акцентом на творчестве Шедвелла), «Дифференциальные уравнения» и «Американский трансцендентализм» (лекции читал профессор Альберт Н. Вилмарт, который приступил к преподаванию на неделю позже, по слухам, из-за внезапной и весьма примечательной по последствиям поездки в Вермонт) — все эти дисциплины отнимали у меня бездну времени. Я сидел над книгами, буквально не поднимая головы. А вот Энейбл в учебники вообще не заглядывал, зато глотал книжку за книжкой всякую ерундистику наподобие той, что читал Харпер. К тому же он стал часто пропускать занятия и прилежно ходил лишь на вечерние лекции по «Средневековой метафизике». Одним словом, из трудолюбивого студента он превратился в сущего разгильдяя. Я начинал не на шутку опасаться, что кончится это отчислением.

Дома Энейбл испытывал жесточайшие перепады настроения. То он бродил туда-сюда в явном оживлении, то часами сидел на диване в гостиной в ночной сорочке, расслабленный и отрешенный. Мне казалось, что в это время он предается мечтаниям и ничего вокруг не замечает.

Лишь однажды я испытал к нему подлинное сочувствие: как-то он объявил, что матушке его пришлось продать два резных кресла в стюартовом стиле, которые принадлежали поколениям их семьи, для того, чтобы приобрести новый холодильник. Он хандрил чуть ли не две недели, и я искренне сострадал ему.

VI

Проникнувшись сочувствием к приятелю, я предложил пойти вместе на вечеринку по поводу Хеллоуина, тридцать первого. Но он лишь отрицательно покачал головой:

— Благодарю за заботу, дружище Винзор, и за попытку вывести меня в свет, но, увы, этой ночью я буду весьма занят — у нас с Харпером и его друзьями назначена встреча. Скажем так — мы хотим устроить свою вечеринку, дабы отпраздновать День Всех Святых подобающим образом. И если все пройдет так, как ожидалось, а я очень надеюсь, что так оно и будет, — то, уверяю тебя, мой дражайший друг, вскоре ты услышишь от меня полное и исчерпывающее объяснение.

Объяснение чего и чему, Энейбл уточнять не стал, а я не решился расспрашивать его долее. По правде говоря, мне стало несколько боязно. Теперь мне стало совершенно очевидно, что друг мой не в себе, и помрачение рассудка, вызванное всеми этими нелепыми исканиями, зашло достаточно далеко, а открыто противоречить сумасшедшему не годилось. И тут я припомнил его давнюю просьбу помочь в случае, если он «утратит чувство реальности». И тогда во мне созрело решение: а не пойти ли сегодня, в ночь Хеллоуина, к Уступу Дьявола, где наверняка и соберутся на свое дурацкое молитвенное бдение всякие отвратительные типы, с которыми связался мой друг, и не посмотреть ли из укрытия, чем они там занимаются? Да, конечно, предприятие рискованное, но поскольку Энейбл вел себя крайне скрытно, я испытывал настоятельную необходимость самому все узнать, причем из первых рук, и так оценить, насколько опасен этот возродившийся культ для моего друга. К тому же его обещанию дать «полное и исчерпывающее объяснение» я больше не верил.

На неделе, предшествующей Хеллоуину, Энейбл все реже появлялся в квартире, видимо, проводя время со своими новыми приятелями из леса. Всякий раз, когда я возвращался домой после занятий, его комната уже пустовала. Спать я ложился раньше, чем он приходил обратно, и по утрам я довольствовался лишь созерцанием закрытой двери в спальню, указывающей на то, что Энейбл вернулся и почивает. Виделись мы всего-то два или три раза, и то мимолетом.

В день перед Хеллоуином я заметил бурую сумку на журнальном столике в гостиной. Видимо, Энейбл приготовил ее после обеда, да так и оставил. Думая, что там припасы, я осторожно заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда там обнаружились самые разные химикаты — все в стеклянных баночках, аккуратно сложенные, прямо как в наборе юного химика: нейодированная соль, сера, обрезки железа, смеси кобальта, магнезии, никеля, цинка и ртути. Энейбл в свое время подробно рассказывал мне о своих детских увлечениях, и химия в них занимала едва ли не первое место. Неужели он решился вернуться к отроческим забавам? И вновь я встретился задать ему прямой вопрос.

В ту среду я вернулся из Мискатоника что-то около трех пополудни и застал моего друга в состоянии крайнего возбуждения. Энейбл ходил туда-сюда по комнате и не заметил бы моего прихода, если бы я его не окликнул.

— Сны, Винзор! Великолепные, потрясающие сны! — воскликнул он и бросился к себе в комнату.

Через час Энейбл вышел в гостиную, облаченный в потрепанное зимнее пальто, с бурой сумкой, полной химикатов, на плече.

— Прошу тебя, потерпи немного. Я скоро все объясню! — с мольбой в голосе произнес он, и в карих глазах его проступило искреннее желание вернуть мое расположение.

С такими словами он выбежал вон из квартиры. На мгновение я позабыл про былые обиды и размяк — настолько жаль стало мне несчастного моего друга. Воистину, не стоило мне винить Энейбла в том, что он впал в столь жалкое состояние, — ответственность лежала на Харпере и его гадких сектантах. Они сумели увлечь и растравить воображение моего падкого на все необычное друга своими бреднями про какого-то идиотского Ктулху. И если я увижу, что эти мерзавцы намерены причинить бедняге хоть малейший вред — физический или душевный… Неважно, — о, можете быть покойны, я немедленно оповещу аркхэмские власти, дабы те приняли надлежащие меры! Кстати, миссис Энейбл после нашего с ней разговора призналась, что испытывает опасение, что сын ее подпал под дурное влияние.

В сумерках я отправился на вечеринку — на «Дюзенберге», который батюшка презентовал мне на день рождения в начале этого месяца. Назначенное место располагалось в самом центре Аркхэма. Маскарадным костюмом мне служил простой бумажный мешок с прорезями для глаз. Несколько часов я провел, с удовольствием попивая сидр и пытаясь поймать развешанные в Зета-Пси общежитии яблоки, а потом поехал прочь — в этот Хеллоуин мне предстояла миссия по спасению заблудшего.

Поскольку пройти в полной темноте по тропе, которой вел меня летом Энейбл, и уж тем более забраться вверх по отвесному склону я не сумею, поэтому я выбрал кружной, но более легкий путь через место для пикника. К тому же авто доставило бы меня туда очень быстро. Поэтому я поехал в сторону окраины на Мискатоник-авеню, тянущейся вдоль берега реки, а оттуда на Болтон-роуд. В небе светила луна, и в свете фар на холодном ветру кружилась и вихрилась палая листва. В воздухе разлито было предчувствие волшебства, и я, возбужденный и в приподнятом настроении после нескольких пинт сидра, приближался к месту высадки, не испытывая совершенно никакого страха перед тем, что предстояло совершить. В моих глазах «миссия» превратилась в забавную выходку, проказливую и веселую.

У поляны для пикника я запарковался в начале двенадцатого. В ярком свете луны, пробивавшемся сквозь поредевшую по осеннему времени листву, тропа к Уступу Дьявола отыскалась без труда. Сначала я шел прямо по ней, затем, заподозрив, что сектанты могут выставить сторожевые посты, углубился в лес по левую руку и принялся красться среди деревьев, по счастью, достаточно густых, чтобы прикрыть меня от нежелательных взглядов. К счастью, при подъеме я не упал и споткнулся-то всего пару раз.

Мне были внятны все лесные шумы: скрип покачивающихся веток, треньканье далекой речки, уханье совы, резкие крики сойки. Однако вскоре ушей моих достиг другой звук, совершенно незнакомый и похожий на ритмичное постанывание, словно бы лес принялся шумно и часто дышать. Впереди среди деревьев и кустарника я уже мог различить мерцающие, дерганые огоньки — что бы это могло быть, не светлячки же, их время давно прошло… И, странное дело, я шел вперед, а они словно бы отдалялись с каждым моим шагом. Однако подъем — медленный и упорный — продолжился, и я понял, что это за огоньки — свечи. А приблизившись, разглядел, что свечи покачивались в руках у людей, которых я мог разглядеть лишь как смутные фигуры. Что-то около полудюжины мужчин шли гуськом по тропе к Уступу — сейчас, наконец-то, я сумел разглядеть в бледном свете луны и свечек циклопические очертания валунов в начале скальной площадки. Тут я опустился на землю за поваленным стволом березы и залег там, не решаясь приблизиться.

Сектанты прошли через всю площадку и выстроились в полукруг напротив огромного, испещренного идеограммами камня на восточной стороне Уступа. Поскольку я затаился немного ниже, вид мне открывался просто отличный — его ничего не заслоняло. Все участники странной процессии (мне, правда, видны были только спины) казались людьми весьма преклонного возраста, за исключением одного: торопливая, сутулая походка выдавала в нем Энейбла. Воздух над скалой оставался совершенно неподвижным, даже пламя свечей почти не дрожало, и единственным звуком, распространявшимся по округе, оставалось постоянное монотонное пение сектантов.

Вдруг все они склонились в поклонах перед камнем. Лишь один остался стоять прямо — растрепанные волосы и борода выдавали в нем Харпера. Он вышел в центр полукруга, поставил свечу у подножия булыжника, вытащил из куртки нечто, что я сначала принял за молот, а потом опознал как флейту, поднес ее к губам и высвистел три низких, мерзких ноты. Придурковатое причитающее пение разом стихло. Харпер тогда извлек из кармана маленькую блестящую коробку и принялся обходить прижавшихся друг к другу сектантов, разбрасывая какой-то порошок. Как только неведомая смесь закончилась, он тут же извлек другую коробочку и повторил свой обход. Так он поступил еще несколько раз, пока содержимое непонятных емкостей не улеглось в длинную линию, обводящую сектантов и замыкающих их в окружность, обеими концами касающуюся булыжника. Я понял, что Харпер разбрасывает химикаты, приобретенные Энейблом.

Завершив этот показавшийся мне вполне бесполезным ритуал, Харпер снова отступил в полукруг и принял коленопреклоненное положение. И тут все они, как один, подняли головы, устремив взгляды на камень, и завели — словно бы и впрямь читая иероглиф за иероглифом, — жуткую литанию, состоящую из слогов и слов, не имеющих ничего общего ни с английскими и ни с каким иным человеческим языком.

— Ктулху фтагн! — выкрикивали они раз за разом.

Потом они воскликнули:

— Иа! Иа! Шуб-Ниггурат!

И до меня донесся невыразимо мерзкий смрад — распространялся он совершенно точно со стороны утеса. Вдохнув чудовищный запах, я чуть было не потерял сознание и даже глаза прикрыл от отвращения. И тут мне стало по-настоящему противно: я припомнил, что Энейбл рассказывал о вычитанном в монографии Кларка — там присутствовали весьма гадкие сцены. Выходит, эти сумасшедшие — и мой незадачливый друг в их числе — решились провести кощунственный обряд из тех, что праздновались на этом самом месте пятьдесят лет тому назад? Меня с ног до головы сотрясла дрожь, и от прежней решимости не осталось и следа.

Я с трудом справился с позывом к рвоте — к счастью, мерзкий запах быстро развеялся — и, раскрыв глаза, увидел, что на разрисованном иероглифами булыжнике возвышается закутанная с ног до головы фигура. Похоже, человек забрался на скалу с противоположной стороны и взлез на камень в те мгновения, что я лежал, зажмурившись. Неожиданно поднялся сильный ветер, он свистел и выл, растрепывая и развевая складки белого одеяния столь внезапно возникшего незнакомца, и пламя свечей в руках сектантов трепетало, пытаясь погаснуть. Светящаяся, стройная, высокая фигура невесомо соскользнула вниз по отвесному гранитному камню и опустилась на землю, а мерзкие иероглифы на булыжнике вспыхнули алым, словно отражая слепящее сияние белых одежд незнакомца. Я ясно различал его черты — то был юноша с гладким лицом, тонкими чертами и удлиненными глазами древнего фараона. На плечи его ниспадали роскошные, шелковистые, золотые волосы — они стояли, как нимб вокруг его лица. Мной овладел не столько страх, сколько благоговейный ужас — настолько впечатлила меня неземная красота этого человека. Я был попросту ошеломлен увиденным.

Один из сектантов поднялся с колен — то был Энейбл — и приблизился к удивительному, богоподобному пришельцу. Харпер и остальные простерлись в земном поклоне. Энейбл опустился перед белоснежным существом на колени, поднял голову и сложил руки в молитвенном, умоляющем жесте. Потрясающий воображение юноша заговорил, обращаясь к Энейблу, но ветер усилился настолько, что его шум перекрывал все остальные звуки, и я ничего не смог расслышать, хоть мне и показалось, что пришелец говорил по-английски. Говорил он с Энейблом долго, настолько долго, что я уже начал нервничать, и наконец наклонился и заключил моего друга в объятия, сокрыв среди складок своего одеяния. Они слились в одну извивающуюся, аморфную массу, а Энейбл совершенно скрылся под просторной хламидой незнакомца — и тут они буквально отплыли к исписанному иероглифами камню и принялись безо всяких усилий подниматься вверх по его отвесной поверхности!

Тут я не выдержал. Я выскочил из укрытия и помчался вперед с дикими криками:

— Энейбл! Говард! Стой, осторожнее, стой!

Возможно, своей храбростью я был обязан легкому опьянению, а возможно, и некоему бескорыстному желанию помочь другу в беде. Но так или иначе я мчался спасать товарища, не думая о последствиях. Да и чего и кого мне бояться? Полудюжины стариков? Я от них убегу, они меня не догонят. К хрупкому юнцу облапившему моего друга, я вдруг воспылал форменной ненавистью. Попадись только кто-нибудь мне на пути! Я был готов разметать всех, лишь бы спасти друга из этих цепких объятий!

Как ни странно, но мои крики вызвали настоящий переполох. Сектанты в ужасе заоглядывались, повскакивали на ноги, загасив свечи, и припустили в лес, вскрикивая от ужаса, а я гнался за ними, размахивая толстой березовой веткой, в своей бумажной хеллоуинской маске на голове (поди ж ты, как пригодилась). Облаченный в белое юнец с мгновение постоял в раздумьях, затем опустил бессильное тело моего товарища на землю, взлетел на булыжник и мгновенно исчез за ним — ему теперь предстоял тяжелый спуск по отвесному склону.

Сектанты бежали со всех ног, и лишь Харпер обернулся, чтобы прокричать:

— Да будь ты проклят, глупый мальчишка! Ты прервал ритуал инициации! Горе тебе, горе тебе, глупец!

И с такими словами растворился в ночной темноте.

В неярком лунном свете я пробрался обратно на скалу и подошел к Энейблу который так и лежал ничком. Он пока не пришел в себя и бормотал:

— Великие Древние… Уступ Ктулху… как близко, как возможно… Азатот…

Сплошная бессвязица, как вы видите.

Опасаясь, что ктулхуисты, или как их там звать, оправятся от страха и вернутся с враждебными намерениями, я подхватил Энейбла, помогая ему утвердиться на ногах, предварительно убедившись, конечно, что у него ничего не сломано и мой друг не испытывает боли. К счастью, он вполне мог держаться на ногах, и я быстро повел его вниз по тропе к поляне для пикников — и к машине. Там мы уже могли чувствовать себя в безопасности.

Пока я как можно быстрее гнал обратно в Аркхэм, Энейбл продолжал бормотать. Поначалу он говорил столь же бессвязно, как и на скале, а затем в его фразах забрезжил смысл, хотя говорил он излишне быстро и возбужденно, а глаза его оставались совершенно стеклянными:

— Да, да, Винзор, я его видел — видел аватара Древних… и он поведал мне о чудесах, опрокидывающих обманчивые наши представления о пространстве и времени… И я узнал, где Анри Руссо нашел натуру для своих любопытных и тревожных картин, всех этих обитателей джунглей в «Детях Царства». И отнюдь не только первобытные племена Гватемалы и Индонезии хранят тайны, которые, будучи раскрыты, свели бы с ума человечество. В лесах Нью-Джерси, всего в нескольких милях от Чумной Зоны, иносказательно именуемой Нью-Йорком, живет коварное, тайное, древнее зло, готовое в любой момент выплеснуться и растечься по окружающим землям (а я был бы не против, главное, чтобы оно захлестнуло и ненавистный мне город…). Даже пригороды Коннектикута — и те небезопасны…

— Я узнал также, что эти темные и опасные силы дремлют и дрейфуют у границ галактики… О, как же ограничен и слеп человек, скованный моральными условностями и ограничениями… А на самом деле в масштабе вселенной мы никто, мы для них — все равно что бактерии под микроскопом. Древние нас пощадили лишь потому, что мы беспомощные и бесполезные, слабосильные существа. Для бестолковых и ослепленных ложным знанием обитателей земли они могут показаться «злыми» — ха, да они просто равнодушны к человечеству! Впрочем, они могут избрать человека и одарить его возможностью осознать свое место и сделать причастником страшных тайн времени и пространства… Вот он, шанс обрести трансцендентное знание! Многие будут призваны, но не все расслышат зов и будут избраны… Иа! Иа! Шуб-Ниггурат, Козел с Тысячью Юношей в свите!

С этим возгласом Энейбл вновь погрузился в пучину безумия и понес какую-то нечленораздельную тарабарщину. И вдруг он снова заговорил ясно:

— Винзор! Глупец! Что ты наделал! Я ведь мог познать столь многое, удивительные, непостижимые тайны готовы были открыться мне, — а ты прервал обряд! Будь ты проклят!

И с такими горькими словами он затих и ссутулился, сжавшись в комок на соседнем сиденье. Конечно, его неблагодарность уязвила меня, но как можно строго судить безумца… Безусловно, назрела необходимость изолировать моего друга от Харпера и прочей честной компании — эти сектанты совершенно свели Энейбла с ума.

Я помог бедняге вылезти из машины и осторожно довел до постели — друг мой едва ли мог двигаться и находился в полубессознательном состоянии. Благодарение Богу, эта жуткая ночь Хеллоуина подошла к концу.

VII

Следующие несколько недель Энейбл провел в состоянии крайней подавленности. Естественно, на следующее же утро после печального инцидента на Уступе Дьявола я уведомил миссис Энейбл о том, что ее сын серьезно занемог, утаив от нее самые ужасные подробности. Она тут же оповестила семейного доктора. Тот сразу же осмотрел моего друга в его комнате. Однако доктор МакДональд не обнаружил никаких физических признаков недомогания, однако после моего весьма сдержанного рассказа заключил, что Энейбл, видно, перенес сильнейшее нервное потрясение, подорвавшее его душевные силы. Через два дня Энейбл пришел в себя, но оставался слишком слабым для того, чтобы говорить или передвигаться без посторонней помощи. Стало ясно, что друг мой не может долее находиться в квартирке на Хейл-стрит. С помощью доктора МакДональда (весьма крепкого и сильного человека) я погрузил Энейбла в машину и перевез его в дом матушки на Велли-стрит. Миссис Делизио, глядя, как несем мы беднягу вниз по лестнице, роняла слезу и приговаривала: как жаль, такой воспитанный, вежливый молодой человек — и надо же, какое с ним приключилось несчастье…

Миссис Энейбл не хотела вмешивать в это дело полицию, однако опасалась сектантов, доведших ее сына до столь плачевного состояния, — те, похоже, до сих пор таились в окрестных лесах. Поэтому она попросила меня и моих друзей отправиться в окрестности Уступа Дьявола на разведку. Миновала неделя с ночи Всех Святых, и я уговорил троих однокурсников — Хейлблума, Салливана и Клейна — отправиться на прогулку и понаблюдать за птицами (таков был официальный предлог) в дневное время, чтобы узнать, там ли еще Харпер с компанией или сбежали. Во время нашей орнитологической экскурсии я не обнаружил никаких следов человеческого присутствия в лесах — ну разве что разбросанный мусор. Оставалось предположить, что с наступлением холодов сектанты предпочли разойтись по домам. Однако такой опытный и хитрый бродяга, как Харпер, вполне мог затаиться и остаться здесь на зимовку. Миссис Энейбл, узнав, что сектанты снялись с лагеря и ушли, облегченно вздохнула.

Все то время, пока Энейбл пребывал запертым в четырех стенах отчего дома, я навещал его по крайней мере раз в неделю. Усевшись у изголовья больного, подробного пересказывал университетские новости, делился успехами и неудачами в учебе — но ни словом не поминал ни сектантов, ни Уступ, ни обрушившиеся на нас в ночь Хеллоуина неприятности. И хотя, судя по тому, что говорила его матушка, Энейбл вполне мог поддерживать уже беседу в течение короткого времени, со мной он оставался нем, как рыба. Он устало прикрывал глаза и отворачивался к стене. А когда его блестящие карие глаза устремлялись на меня, в них читался упрек. Я стоически переносил подобное отношение — в конце концов, друг мой претерпел столь сильное душевное потрясение, что от него невозможно было ожидать благовоспитанного поведения. К тому же он мог снова замкнуться в себе — уж я-то, как лучший друг, лучше других знал, каким Энейбл может быть молчаливым и скрытным.

Так или иначе, но здоровье моего друга быстро шло на поправку, и к концу ноября он уже мог сам вставать с постели и ходить по комнатам. В начале декабря Энейбл начать выходить из дому на короткие прогулки. Однако особенности его телесного строения делали беднягу, и без того ослабленного долгой болезнью, крайне уязвимым для холода. Поэтому Энейбл не мог покидать дом надолго. Тем не менее за подобное ограничение его домашние склонны были благодарить судьбу — ибо друг мой принялся снова толковать о походе на Уступ. Миссис Энейбл в ужасе рассказала мне об этой навязчивой идее сына: естественно, она не могла позволить несчастному вернуться на место, где он пережил столь серьезное потрясение, и взяла с меня обязательство сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого безумного плана.

Увы, но душевное состояние Энейбла совершенно не изменилось к лучшему. Он оставался таким же замкнутым и отрешенным, словно бы всю колоссальную энергию, накопленную за лето (а я прекрасно помнил, каким возбужденным и живым он тогда выглядел) он израсходовал в той единственной вспышке в ночь Хеллоуина, и теперь в нем не осталось ни искры, дабы поддержать его угасающее существование. В университете наш декан вошел в положение и не отчислил Энейбла, хотя тот, конечно, не смог сдать экзамены за осенний курс.

Вернувшись в Аркхэм после рождественских каникул, я, к несказанной радости, обнаружил, что Энейбл снова поселился в нашей квартирке на Хейл-стрит. Мы обменялись приветствиями, с его стороны весьма многословными, но не столь сердечными, как раньше. Но по крайней мере к нему вернулась прежняя живость.

— Ах, Винзор! — воскликнул он. — Надеюсь, ты хорошо провел время в родительском доме! С новым 1929 годом! Доктор МакДональд счел, что я достаточно окреп, чтобы вернуться к занятиям в Мискатонике, что меня весьма обрадовало! Влачить существование инвалида — не самое приятное времяпрепровождение, должен тебе доложить.

Что же до всего этого дела с сектой, могу тебя заверить, что волноваться более не о чем. Забудь об этом — я все, все осознал. Не стоило мне связываться с силами, с которыми человек разумный никогда в жизни не свел бы знакомство. Я настолько увлекся тайным знанием, что утратил чувство реальности — за мной водится такое, я ведь тебя об этом когда-то предупреждал. И должен признать, ты был прав, не доверяя Харперу. Он вовлек меня в заговор в буквальном смысле космического масштаба — но тут, как гром с неба, явился ты и спас меня в мгновение ока. Все, с меня хватит, я больше в эти игры не играю, будь покоен. И даже говорить более об этом не хочу — и ты уж, пожалуйста, поддержи меня в этом начинании. Давай обо всем забудем — прошлое должно остаться в прошлом.

Так и вышло, что вместо полных и детальных объяснений всеми происшедшему (некогда торжественно мне обещанных) Энейбл просто заверил меня в том, что стал на путь истинный. Ну, к этому моменту все, что я хотел узнать об этом ктулхианском культе, я уже узнал (причем узнал даже больше, чем хотелось бы) — набор бредовых псевдомистических идей, которыми вскружили голову моему несчастному другу. И я остался доволен тем, что столь неприятная тема была наконец-то закрыта, и надеялся, что никогда более не услышу о лесной секте и ее верованиях.

И хотя Энейбл все еще не очень твердо держался на ногах, у него вполне получалось доезжать до университета и возвращаться с занятий на трамвае. Занимался он весьма прилежно, гораздо лучше, чем в осеннем семестре, однако я чувствовал — душой он далеко. Не раз я заставал его рассеянно глядящим в окно гостиной — туда, где над верхушками деревьев подымалась серая верхушка Уступа Дьявола. И не раз, подозреваю я, пытался он пробраться к утесу напрямик, по отвесной тропе, но снег и гололедица заставили его передумать. Когда он попросил отвезти его к поляне для пикника на Болтон-роуд, я отказался. Он смерил меня свирепым взглядом, а затем замкнулся в обиженном молчании. Затем он, видимо, уже не хотел навязываться и более не поднимал этой темы.

Зимний семестр тянулся и тянулся, и Энейбл становился все неразговорчивее. Периоды совершенной апатии чередовались у него с приступами лихорадочной активности. Он уже даже не пытался завести со мной беседу, ограничиваясь предметами бытовыми и насущными. «Передайте мне, пожалуйста, соль», — вот и все, что слышали от него мы с миссис Делизио. Я терпеливо сносил его грубость и невоспитанность, ибо они меня скорее огорчали, чем сердили. Очевидно, друг мой еще не полностью оправился от душевной болезни. И несмотря на мои бурные возражения, он продолжал читать глупостные и дурацкие книжонки всех этих Чемберсов и Бирсов.

Однако в феврале к нему стали приходить сны. Ночью из спальни часто доносились крики, но я так и не смог разобрать слов. А после одной особо бурной ночи он вышел в гостиную совершенно изможденный, но во власти странного возбуждения и с горящими глазами — таким я его не видел с лета. Мои попытки дознаться до правды ничего не дали: Энейбл уклончиво отвечал, что его мучили кошмары, но окрыленный и довольный вид слабо вязался с этим. О том, что же ему снилось, он, конечно, ничего не рассказывал.

Однажды ночью я весьма поздно вернулся с веселой вечеринки в общежитии Каппа-Сигма и через закрытую дверь услышал, что Энейбл разговаривает во сне. Прижав ухо к двери, я сумел различить следующее:

— Он обещает прийти снова… Уступ Дьявола слишком далеко… нужно попытаться еще раз… я не могу оставить Его… Он не оставит меня… пропеть мантру Дхол… Ньярлахотеп…

Как вы понимаете, я не на шутку встревожился: всю эту тарабарщину мой друг нес на обратном пути в Аркхэм той памятной ночью, однако с тех пор ничего такого мы от него не слышали… Одним словом, мне пришлось смириться с мыслью, что душевный недуг Энейбла гораздо серьезнее, чем я думал, и не так-то легко поддается лечению. Видимо, вскоре нам предстояла консультация психиатра. Однако вскоре события обернулись совсем иначе, и, размышляя над прошлым, я вовсе не уверен, что смог бы изменить их ход и отсрочить трагическую развязку.

Когда беда все же случилась, я был наготове. В последнее время Энейбл даже не пытался прикидываться нормальным, и мне стало очевидно, что его, возможно, придется удерживать с помощью грубой силы.

Тем холодным зимним вечером, в четверг, когда в воздухе совершенно еще не чувствовалось приближение весны, я сидел на диване в гостиной и просматривал заметки для работы, посвященной ироническому началу в творчестве Шедвелла. До каникул оставалась всего-то неделя. На душе у меня было очень спокойно после сытного ужина, на который миссис Делизио подала вкуснейшие спагетти. Энейбл удалился к себе в комнату — и вдруг вышел из нее, уже облаченный в теплое пальто.

— Я пойду прогуляюсь, Винзор, — заявил он. — Ну, по городу. К матушке зайду.

Я предложил подвезти его на машине. Он отказался. Я уперся и сказал, что провожу его хотя бы до трамвайной остановки. Он неохотно согласился. А когда мы вышли на улицу, Энейбл тут же свернул не в ту строну — прямиком к лесу. Я бросился за ним, он перешел на бег. Так мы трусили друг за другом, оскальзываясь на обледеневшей мостовой. Но я быстро его догнал — куда ему было тягаться со мной, с его-то ослабленным организмом. А когда он не отозвался на мою просьбу остановиться, мне не оставалось ничего иного, кроме как схватить его и повалить в сугроб у обочины.

— Сегодня ночью!.. Я должен быть там!.. Я должен, должен прорваться за Врата!.. Я должен достичь единения с Ним! Оставь меня! — рычал он.

Когда Энейбл осознал бесполезность сопротивления, я отпустил его и поднял на ноги. Крайне неохотно он последовал за мной в дом. Мы оба насквозь промокли, ибо извалялись в снегу, и оставаться снаружи было бы чистой воды безумцем — к тому же на улице резко холодало. Энейбл хрипло, с присвистом дышал.

Он, конечно, бранил меня на чем свет стоит, но я заверил его, что сослужил добрую службу его и без того ослабленному здоровью — идти ночью в такую погоду к Уступу было бы равносильно самоубийству. Мой друг в ярости влетел к себе в комнату и с грохотом захлопнул за собой дверь. Я просидел в гостиной до полуночи — вдруг ему взбредет в голову повторить попытку побега? — а потом пошел спать.

Не знаю, в котором часу я проснулся (будильника в темноте разглядеть не получалось). Но вскоре стало понятно, что разбудил меня ветер, гремевший крышками мусорных баков во дворе под моим окном. Однако ветер выл и свистел слишком громко — так, словно бы гулял по самой квартире. Я выплелся в гостиную, посмотреть, что случилось. Судя по завываниям и шуму, доносившимся из комнаты Энейбла, там было настежь открыто окно.

Ветер надрывался и скулил, но был ли то ветер?.. Странное, неестественное поскуливание перекрывал высокий, но сильный голос, который явно не мог принадлежать моему соседу по квартире:

— Говард Энейбл, тебе известно, что столь любимая тобою Новая Англия — не более чем сумма красивых видов городских крыш на закате, и ты наслаждался этим видом с высоты твоих снов. Об этом ты мечтал и не находил искомого, и страдал все эти долгие годы… Старый Аркхэм, островной Иннсмут, полнящийся слухами Кингспорт, Бостон и его населенный гулями Норт-энд, Провиденс, славящийся съездами ювелиров, — все они лишь бледные отражения подлинных видов и мест, которые лишь проглядывают через них: ты же желаешь увидеть базальтовые башни Дилат-Лина, ароматные джунгли Кледа, Плато Ленг, Йит, огромный многоколонный Й’ха-нтлеи. Столь любимый тобой особняк прапрапрадеда в стиле греческого возрождения, с террасой на крыше и ионическими колоннами — не более чем воспоминание о некоем ониксовом, безоконном маяке на ночном Югготе. А когда тебе нестерпимо хочется облачиться в панталоны и надеть парик, на самом же деле ты желаешь носить нечеловеческие облачения, невероятные золотые тиары и запястья Глубинных… Но скоро, Говард Энейбл, совсем скоро ты сможешь войти под Своды Зина и пировать с гастами и Гугами!..

О Боже! Какой-то безумец залез к Энейблу в комнату, проник через открытое окно со стороны заднего двора! А может, это вернулся Харпер или кто-то еще из сектантов? Я включил лампу у придиванного столика. Выглянув в окно гостиной, я увидел, что миссис Делизио зажгла свет в комнате, выходящей на задний двор.

— Я есмь Врата, — продолжил завывать голос. — Врата ньше открытые, готовые принять тебя. Осмелишься ли войти? Приди, о приди же, не медли, приди!..

И тут я понял, что не в силах более слушать всю эту чудовищную чушь. Постучавшись, а затем навалившись, обнаружил, что дверь приперли каким-то тяжелым предметом мебели — судя по всему, кроватью. На мои удары — я изо всех сил налегал на нее плечом — двери не поддавались. Ветер выл и свистел на тысячу демонических голосов — и до моих ушей не долетал более юношеский голос, который теперь — как я понимаю, был мне знаком, ибо его обладателя я уже видел — только грохот падающей мебели и сворачиваемых с полок книг.

Отчаяние и страх за товарища придали мне сил, и я ворвался в комнату, со скрежетом отодвинув то, что стояло за дверью. В ноздри ударил чудовищный смрад, и я отшатнулся, едва сдерживая рвотные позывы, однако успел заметить, как к окну метнулось что-то здоровенное, белое, текучее и липкое. Оно сигануло на подоконник и со звоном разбитых стекол вылетело через раму наружу. Я чудом не попал под град острых осколков и рванул в комнату Энейбла — там уже ничем не пахло, как ни странно… Выглянув из разбитого окна, я ожидал увидеть бездыханные трупы своего друга и его похитителя на земле внизу. Однако там лишь стояла миссис Делизио в ночной сорочке и шали, без сомнения, привлеченная звуками бьющегося стекла и треском деревянной рамы. Однако непосредственно под окном помимо мусорных баков и вылетевших из окна осколков не было ничего, абсолютно ничего! И тогда я посмотрел вверх — посмотрел в сторону Уступа Дьявола — посмотрел вверх на зимнее небо, в котором словно бы открылись врата в иной мир, врата, полные невыразимого белого сияния, что переливалось в совершеннейшем безмолвии.

VIII

Естественно, я не смог долее оставаться в доме, где мне пришлось пережить подобный ужас. Оставшуюся часть ночи и следующую я провел в университетском общежитии в обществе помянутых уже мною сокурсников — Хейлблума, Салливана и Клейна. В Аркхэме я остался лишь на то время, что потребовалось, дабы успокоить бедную миссис Делизио (по счастью, она не успела застать последнее жуткое видение в ночном небе), переговорить с миссис Энейбл и с полицией: им я выдал весьма правдоподобную версию, что моего друга похитили сектанты и увели в холмы, а может, и куда подальше. Удержать властей от вмешательства в это дело уже не представлялось возможным. Как уже было сказано, я уехал в Бостон на все остававшееся до конца семестра время, договорившись, что сдам экзамены после каникул. А большую часть каникул я провел, сочиняя это послание.

Да, вот что еще нужно сказать. В апреле я вернулся в Аркхэм и увиделся с миссис Делизио — мне нужно было уладить с ней кое-какие дела. Она любезно согласилась расторгнуть договор о съеме квартиры ранее указанного там срока, и мне хотелось бы выплатить ей необходимую сумму, которая бы возместила ей потери. (За разбитое окно заплатила страховая компания.) После того, как мы весьма любезно и церемонно завершили наши переговоры, она передала мне запечатанный конверт: по ее словам, письмо обнаружили среди личных вещей Энейбла. На нем значилось мое имя, а внутри лежала нацарапанная наспех записка:

«15 марта 1929.

Винзор,

когда ты прочтешь это, я уже буду вне досягаемости для тебя и твоих дурацких попыток помешать свершению неизбежного. Несмотря на все твои усилия, сегодня ночью я уже буду лететь в космической пустоте между галактиками на спине гипоэнцефалитной сороконожки, резвясь с жуткими призраками и упырями — ну или с кем-то подобным. Жаль, что ты не сможешь ко мне присоединиться — но, по правде говоря, ты недостоин, ибо не сможешь преодолеть соблазны этого преходящего смертного мира — кстати, Он удостоил меня великой чести и открыл, что ваш жалкий мирок совсем в скором времени постигнет достойная его жалкая участь. Ты и тебе подобные обречены на страдания — но, знаешь, мне вас совсем не жалко. Что ж, давай, наслаждайся оставшимся до конца света временем — другого лета тебе не будет отмерено. Учти, скоро вам всем не поздоровится.

Твой навеки ГВЭ».

Такую последнюю записку — совершенно невероятную и непонятную по содержанию — оставил мне и миру Говард Ветворт Энейбл. Таково завещание, что оставил после себя некогда пытливый и благородный ум, похищенный и выдворенный из места своего законного пребывания подлой и злобной космической сущностью, которую, как наглядно демонстрирует мой правдивый рассказ, можно с полным правом называть «безумием из космоса».

Роджер Джонсон

ЭЛАЙЯ БОРДЕН

Уж о чем, о чем, а уж о ведовстве в графстве Эссекс вы услышите неоднократно. А если и не услышите, то наверняка почувствуете, ибо про колдовство здесь знают и помнят все, даже если и не говорят открыто, и память эта ощущается, как если бы где-то под ногами мрачно и зловеще били в барабан. Сам я, конечно, знал про знаменитые ведовские процессы шестнадцатого и семнадцатого веков, равно как и слышал о Мэттью Хопкинсе, самоназначенном «Главном Дознавателе и Ведьмолове». Однако я и думать не думал, что за этими детскими страшилками и впрямь таится нечто жуткое, темное и очень, очень страшное.

Ближе к концу 1902 года меня пригласили в дом мистера Джилса Чейтера, челмсфордского стряпчего, поводом для чего послужило дело, не имеющее отношения к нашей истории. А имеет как раз то, что я это приглашение принял, ибо именно в конторе мистера Чейтера мне и повстречался в первый раз Элайя Ворден. Дело мое вскорости завершилось наилучшим образом, и мистер Чейтер как раз наливал мне в бокал прекрасной мадеры (а надо вам сказать, что я питаю к этому вину особенную слабость), как в контору вошел клерк и, несколько тушуясь, сообщил, что к мистеру Чейтеру пришел некий джентльмен, именем мистер Ворден.

— Элайя Ворден? — воскликнул хозяин конторы. — Зови, зови, конечно, зови! Он как раз вовремя, чтобы пропустить с нами стаканчик!

И клерк провел в кабинет прелюбопытнейшего малого. На первый взгляд он мог показаться человеком в летах, однако же, присмотревшись, вы обнаруживали, что сие впечатление обманчиво, и сей джентльмен вовсе не так уж стар, как кажется, — хотя волосы его белы как снег, а широкое лицо изборождено морщинами. Они с мистером Чейтером приветствовали друг друга как старые друзья, а я, пока меня представляли господину Вордену, улучил время, дабы неприметно и не нарушая правил вежества оглядеть весьма примечательную наружность гостя. Ноги у него были тонкие, настолько тонкие, что казались длиннее, чем есть, и совершенно не подходили плотному, округлому туловищу. А еще нижние его конечности отличались заметной кривизной, так что мистер Ворден ходил, подавшись вперед всем телом. Весьма странные — если не сказать уродливые — изгибы и углы, под которыми пересекались его члены, и создавали то первоначальное впечатление, заставляя принимать этого джентльмена за глубокого старика. Ладони и ступни его оказались весьма большими, плоскими и даже квадратными, а руки отличала одна прелюбопытнейшая особенность: между пальцами его обнаруживались небольшие, но весьма приметные складки кожи. Большая, круглая голова плотно сидела на широких плечах, и никакой шеи под ней вовсе не просматривалось, а рот разевался настолько широко, что грозил разделить эту голову надвое. Губ у мистера Вордена и подавно не было, или они были настолько тонки, что я их и не заметил. Под лишенными ресниц веками хлопали здоровенные глаза навыкате, а низкий лоб, уши и задняя часть высокого жесткого воротника полностью скрывались под снежно-белыми прядями волос. Да и волосы также оказались весьма примечательны: длинные и уложенные в прическу, вышедшую из моды то ли тридцать, то ли сорок лет назад. А еще я заметил, что то был грубый и толстый волос, а цвет его казался безжизненным. Одним словом, мистер Ворден отнюдь не мог похвастаться располагающей внешностью.

Течение моих мыслей прервал голос мистера Чейтера:

— Прошу нас извинить на несколько минут, — проговорил он. — Мистер Ворден готовится уйти на покой и передает свои дела и практику в Рэбли мне. Осталось подписать всего пару бумаг, и дело сделано. Не покидайте нас, сделайте одолжение, ибо, насколько мне известно, у вас могут найтись общие интересы, и мне бы хотелось, чтобы вы, джентльмены, свели более тесное знакомство.

Мистер Ворден поджал тоненькие губы — и улыбнулся.

— Практика у меня весьма скромная — такие уж времена настали, — покивал он. — Ибо где Закон — и где обитатели Рэбли…

Тем не менее оказалось, что наши интересы и впрямь пересекались — в той туманной области знания, любопытной и для психологов, и для антропологов, и для религиоведов. Усевшись перед весело трещавшим огнем камина, мы смаковали мадеру и вели преинтереснейшие беседы о ведовстве, поклонении дьяволу и магии, а мистер Чейтер улыбался и довольно попыхивал трубочкой. В какой-то момент Элайя Ворден заметил:

— Да этот Мэтью Хопкинс — он же был обыкновенный шарлатан. Я разумею его способности к выявлению подлинных ведьм. Но в хитрости ему не откажешь, да. Только очень хитрая лиса способна прикинуться одним из охотников, хи-хи-хи…

Я уже хотел было изумиться столь странному утверждению, но тут часы пробили пять, и я сообразил, что время отправляться на вокзал, дабы успеть на поезд до Лондона — ведь там у меня назначен ужин в дружеской, компании. Но прежде чем я покинул контору, мистер Ворден был так любезен, что попросил меня навестить его когда-нибудь в подходящее время в его доме в Рэбли и даже добавил — не скрою, его замечание показалось мне весьма лестным, что давно не испытывал такого удовольствия, ибо ему редко предоставляется случай побеседовать о любимых предметах с человеком, столь сведущим и разумным. Я с удовольствием принял его приглашение, ибо странный пожилой джентльмен оказался человеком приятным в обхождении и красноречивым, и я заподозрил, что за изрядно странной внешностью таится натура, склонная к саркастическому и даже мрачному юмору, — качество, кое я всегда ценил в людях. И мы тут же порешили, что ближе к концу января я приеду на выходные погостить.

— О, у меня дома собраны невиданные сокровища, — сказал он, когда мы пожимали на прощание руки. — Вот увидите, я сумею удивить вас.

В этом я ничуть не сомневался.

В назначенный день я собрал чемодан и отправился на вокзал на Ливерпуль-стрит. В поезд на Мальдон я садился в радостном и приподнятом настроении, ибо в последнее время работа моя ограничивалась делами скучными и донельзя прозаичными, и мне по душе пришлась мысль покинуть Лондон с его толпами и грязными улицами и уехать прочь на пару деньков. В Рэбли воздух исполнен чистоты, а мили и мили болот отделят меня от шума цивилизации. А еще я, конечно, предвкушал беседы с Элайей Ворденом, не сомневаясь, что они сделают честь любому эрудиту.

Однако задолго до того, как мы подъехали к Мальдону, я пресытился видом Эссекских болот. Давно не представлялось мне случая припомнить, как печален и суров здешний пейзаж — равнина, не принадлежащая толком ни морю, ни суше. Одинокие озерца грязи зловеще поблескивали, а изредка попадавшиеся фермы и дряхлые, обшитые доской дома отнюдь не оживляли унылый пейзаж. Глядя на такое, и вообразить нельзя, что находишься в тридцати милях от величайшей столицы мира.

Мальдон — прелестный городок, живостью своей обязанный небольшому порту. Место показалось мне весьма приятным, и настроение мое улучшилось. Прибыв в Мальдон, я наконец убедился, что поступил правильно, покинув Лондон. Однако все изменилось, когда я подозвал кеб и приказал везти себя в Рэбли. Ответ кебмена меня крайне обескуражил.

— Ну, отвезти-то я вас отвезу, сэр, — пробормотал он. — Но чего вам туда ехать-то, ума не приложу, дыра-то ведь страшенная, чего там приличному человеку делать…

Тут я пояснил, что прибыл с намерением навестить друга. После таких слов добрый малый несколько воспрял духом:

— Уж не мистера ли Вордена, сэр? О, так это другое дело, мистер Ворден — настоящий джентльмен, странноватый, правда, ну да ладно… Но все о нем только хорошее говорят, вот так вот. Он меня завсегда зовет, коли ему в Мальдон ехать надобно.

Тут кебмен погрузился в молчание, и некоторое время слышно было лишь, как лошади сердито бьют копытом о мостовую.

— А все же, сэр, — наконец разродился он новой фразой, — я что сказал про Рэбли, то и сказал, назад не возьму. С гнильцой там место. И жители тамошние — тоже с гнильцой. Тьфу. Гнилое нутро у них, во как! И все ж таки, — тут он кривовато усмехнулся, — раз уж вздумалось туда ехать, не мне вас отговаривать. Полезайте в кеб, сэр, и я отвезу вас туда.

Мы долго ехали по северному берегу дельты, то и дело огибая заросшие камышом протоки. Пейзаж вокруг становился все более унылым. Равнинная местность, как известно, скрадывает расстояния, и я изумился, когда кебмен плеткой потыкал в сторону небольшой иззубренной возвышенности на горизонте:

— А вот и Меррел-Хилл, сэр. Скоро прибудем, не извольте волноваться.

И тут я понял, что на вершине холма стоят здания — причем во множестве. Вот где, оказывается, построил себе дом Элайя Ворден, и вот почему холм выглядел словно крепость с множеством башенок.

Деревня, а точнее, городок, расположился на обращенном к долине склоне: обитые сайдингом домишки сгрудились вдоль небольшого оврага, словно бы в попытке опереться друг на друга. Мы въезжали в город с запада и попали прямо на мощеную дорогу, переваливавшую через низкую вершину холма. Улица застроена была довольно внушительными по размеру домами, свидетельствовавшими о достатке местных жителей, однако, приглядевшись, я обнаружил, что времена процветания остались далеко в прошлом, ибо большая часть зданий явно нуждалась в ремонте и выглядела весьма жалко. Только два или три дома до сих пор выглядели достойно — они да еще одно здание явно публичного назначения, видимо, предназначавшееся для собраний. Над дорическим портиком шла короткая надпись — ДАГОН, выполненная неброскими римскими буквами.

Кеб остановился напротив одного из лучших домов, и привезший меня сюда добрый малый выбрался наружу и отворил мне дверь.

— Ну вот и приехали, сэр, — сказал он. — Вот он, дом мистера Вордена.

Отсчитывая ему уговоренную сумму, я вдруг заметил, что даже в этом приличном доме на трех из восьми окон недоставало занавесок — во всем остальном фасад выглядел весьма достойно. С опасением в душе я взялся за дверной молоток и несколько раз постучал.

И, тем не менее, приняли меня весьма радушно.

Элайя Ворден хлопотал вокруг меня, едва не прыгая от радости. Его своеобразная манера двигаться вдруг навела меня на мысль: а ведь еще с первой нашей встречи мне показалось, что господин Ворден очень, очень похож на — лягушку! Я тут же вспомнил иллюстрации к «Алисе в Зазеркалье» Джона Тенниела, в особенности лягушку-садовника, и не смог сдержать улыбки — по счастью, мой любезный хозяин понял ее по-своему.

— Ага! — заулыбался он в ответ. — Вам не терпится взглянуть на мои сокровища? Все в свое время, мой юный друг, всему свое время! Для начала давайте-ка пропустим по стаканчику вина, а потом пообедаем.

Оказалось, что мистер Ворден сам ведет хозяйство и даже самолично готовит. Потому он предложил мне на время, пока он займется приготовлением обеда, осмотреть его библиотеку и коллекцию предметов искусства, собранную за время, пока он занимался «самым увлекательным занятием из тех, что придумало человечество».

Что ж, на полках я и впрямь обнаружил самые настоящие сокровища. Одна из самых больших комнат полностью отдана была под библиотеку, и, оглядывая шкафы, я понял, что мой хозяин увлечен собиранием знания гораздо в более сильной степени, чем мне изначально представлялось. Я там увидел «Разоблачение ведовства» Скота, «Подтверждение и разоблачение ведовства» Стирна, Мазерсову «Magnalia Christi Americana» и многие — о, сколь многие! — другие тома, о которых мне приходилось слышать, однако большую часть книг я не знал и по названию, в то время как другие до сего времени представлялись мне легендарными и во всяком случае существующими лишь в горячечном воображении адептов некоторых сект. На полках здесь попадались и рукописные тома с названиями навроде «Cultes des Goules», «Unaussprechlichen Kulten» и «De Vermis Mysteriis». Ax, да! Обнаружил я и книгу, чье название было мне, конечно, знакомо, — однако я полагал, что на самом деле она не существует! Том, переплетенный в исцарапанную и запятнанную кожу, набранный крохотными черными буковками, узнавался лишь по корешку — по нему шли буквы, составлявшие слово «Некрономикон». Однако на титульном листе указывалось, что сей «трактат» принадлежит перу некоего Абдула Эль-Хазреда, а на английский переведен Джоном Ди, Доктором, в год от Рождества Христова 1605. Мой хозяин оказался весьма удивительным человеком, и к тому же начитанным в материях тайных и загадочных. И тут мое внимание привлекло одно имя, напечатанное золотом по черной коже. Из уроков истории я знал, что сэр Джоффри де Ласи сражался на стороне Вильгельма Завоевателя при Гастингсе, и в 1067 году ему пожаловали поместье и титул графа Эштона в Дербишире, а затем поместье дало начало городу Эштон де Ласи. Но ранее я и не подозревал, что старый вояка, оказывается, увлекался демонологией. Однако ж, пожалуйста, вот его имя над латинским названием книги: «De Potentiae Deorum Antiquorum». Меня разобрало любопытство, и я снял книгу с полки и посмотрел на титульный лист. Судя по всему, в руках у меня лежало исправленное издание, а перевод с латыни в 1763 году выполнил некий Томас Дэшвуд Морли, называвший себя Frater Medramae — Брат из Медменхэма. Я решил просмотреть книгу и принялся листать страницы.

Одна из гравюр — они там все были как на подбор, одна другой страшнее — произвела на меня особенное впечатление.

И тут я заметил, что Элайя Ворден стоит у меня за спиной и через плечо заглядывает в книгу:

— Интересно, правда, сэр?

В голосе его зазвучали очень странные нотки.

— Перед вами весьма вольный портрет одного из Глубинных существ, с которым де Ласи, по его собственному свидетельству, встречался и беседовал. Глубинные, как вам известно, — это легендарные служители Дагона, рыбообразного бога филистимлян.

Он замолчал, а я, несколько ошеломленный сказанным, хотел уже задать вопрос насчет Зала Дагона с дорическими колоннами, мимо которого мы только недавно проехали, однако хозяин дома перевернул несколько страниц и заговорил снова:

— Вот эти буквы складываются в хвалебную песнь лежащему за пределами пространства и времени Царству Воора. Писано все буквами алфавита Акло, коий, по преданию, открыт был некими темными силами своим избранным апостолам. Мало кто из непосвященных видел эти буквы. Вы, сэр, удостоились особой привилегии. Да-ссс.

С таким словами он захлопнул книгу и жестом указал мне на соседнюю комнату, в которой нас ждал накрытый к обеду стол. Как я и подозревал, на нем стояли в основном рыбные блюда.

Изображение Глубинного произвело на меня неизгладимое впечатление. Рисунок запечатлел существо, напоминающее одновременно и лягушку, и человека, и хотя черты жабы проглядывали в его облике весьма отчетливо, Глубинный стоял на двух конечностях, прямо как человек. И хотя существо на иллюстрации облачено было в прозрачное одеяние, богато украшенное на первобытный манер, оно обладало исключительным и очень заметным сходством с Элайей Ворденом.

— О, болота… — проговорил мой любезный хозяин, когда я уселся в удобное кресло и раскурил послеобеденную сигарету. — Болота, друг мой, всегда считались обиталищем ведьм. Вокруг непроходимая топь, как вы видите, к тому же насельники болот привычны к разгадыванию тайн — как земли, так и моря. Они, если так можно выразиться, амфибии по своей сути.

Тут он осекся, и мне показалось, что на его бледном морщинистом лице проступило подобие стыдливого румянца.

— Ну а что же произошло с Рэбли? — удивился я. — Здесь все такое… обветшалое. Почему?

— Ха! Хорошенький вопрос! Да потому что половина домов стоит покинутая — сходите к реке и сами убедитесь. Балки потрескались, штукатурка облупилась, окна разбиты. Однако люди здесь еще живут, хотя вы их и не увидите в количестве — мы не любим чужеземцев. О, да, Рэбли, конечно, находится в Англии, но не обманывайте себя, — Англией здесь и не пахнет! Мы почитаем себя подданными иного, гораздо более древнего и великого отечества! Пожалуй, стоит рассказать вам о Дагоне — ибо он и есть здесь подлинный хозяин.

И снова старик замолчал, и мне показалось, что ему неудобно и неприятно начинать этот разговор. Наконец он решился заговорить:

— Прислужники Дагона, Глубинные, упоминаются во множестве текстов, и многие из этих книг вы могли видеть на полках моей библиотеки. Чем больше читаешь на эту тему, тем понятнее становится, что важнейшая миссия этих существ, то, ради чего они рождаются и вырастают, заключена — ни много ни мало! — в подготовке пришествия конца света и Последней битвы. И это, сэр, непреложный факт. Факт, понимаете?

Ворден говорил низким и хрипловатым голосом и то и дело запинался. И тут я впервые испугался, что очутился в гостях у безумца.

— Когда звезды займут предсказанное положение, тогда Дагон поведет своих прислужников к склепу, где заживо замурован Тот, перед которым даже Дагон ничто и менее чем ничто, и тогда они разрушат печать, сковывающую Его, и Он воздвигнется в величии и будет сеять ужас, и отворит космические врата невыразимо страшным и невозможно жутким тварям, что таятся снаружи. Ктулху! Великий Ктулху! Посмотрите сюда, сюда! Вот слова Дэшвуда Морли, он как раз пишет о возвращении великого Бога-Первосвященника…

Я уставился в абзац, на который он показывал, — одно из тех самых «исправлений», что Морли внес в старинную рукопись де Ласи. Слова хозяина дома настолько ошеломили меня, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и вникнуть в смысл этих безумных слов:

«Он знает Их лишь гадательно, однако ж Его бремя есть бремя наилучшее и наиважнейшее, ибо когда звезды встанут, как предсказано, и времена меж времен станут как те, что были, и те, что есть, и те, что будут, тогда Он пробудится ото сна, и печать, сковывающая его, будет снята, и тогда Глубинные станут едиными со своим Хозяином, и Те, что снаружи, станут снова свободны и войдут в Царство, им предназначенное. За днем идет ночь, а за ночью день. Иа! Их день будет вашей ночью. Ныне Они спят, но где вы сейчас пребываете, Они пребывали, и где вы сейчас имеете жилище, Они придут и водворятся и не будут более спать».

— Век за веком, — Ворден говорил почти шепотом, до того он был возбужден, — Ктулху спал под Печатью Древних, далеко и глубоко в океане, спал и видел отвратительные сны, однако се — звезды готовы встать в правильное положение, предначертанное от века, и бог тревожится во сне. Но Глубинные не сидели праздно — нет! Они готовились к его возвращению! Помяните мое слово — готовились и приуготавливали его!

И старик нервно сглотнул и беспокойно посмотрел по сторонам. А потом взял себя в руки — хотя я видел, что веко на левом выпученном глазу подергивается, словно бы в тике.

— Ведовство, о да, мы с вами говорили о ведовстве и о ведьмах, однако же здесь, в Рэбли, поклоняются дьяволу страшнее того, что грезился этому глупцу Иакову! А Глубинные вообще должны считаться параллельной человечеству ветвью млекопитающих. Веками, веками наши моряки рассказывали, что в море обитают разумные существа. Да не может того быть! — восклицали скептики. Русалки, отмахивались другие. Русалки — подумать только! Русалки! Знали бы они. Глубинные, чтоб вы знали, вступали в браки с представителями рода человеческого!

— Но, сэр, это же просто не может быть! — вскричал я. — Это… это просто абсурдно! Это же чистой воды суеверия!

— О нет, мой юный друг, — мягко возразил он. — Это истинная правда. Правда! И подобное происходило во многих краях — и на островах теплых южных, морей, и в странах цивилизованного мира. В Англии, в частности, такие союзы заключались и в Гейтс-Куэй, и в Вайверне, и здесь. Ха! Да, сэр! Прямо тут, в Рэбли!

Он пытался подняться на ноги, а с лица градом катился пот, а левое веко дергалось сильнее прежнего. Покрытая испариной жесткая кожа теперь казалась и вовсе чешуйчатой, глаза едва не вылезали из орбит. Я был настолько потрясен услышанным, что не посмел перебить его, и Ворден продолжил, запинаясь, бормотать:

— Давно это было… ооо, как давно, в начале семнадцатого века, сказано в книгах! Здешние обитатели не помнят дат, зато у них крепкая память на события, да! Существо, что Иавис Мартир привез из Индонезии, существо, что он нарек своей женою. А почему, почему детей моряка никто не видел с тех пор, как они достигли совершеннолетия?.. Да, да, с тех самых пор, должен я вам сказать, все стало приходить в упадок… Да, да, этот город ранее был важным центром морской торговли, главный город округа, шутка ли сказать! И где теперь его былая слава? Исчезла, улетучилась, утекла — с приходом чужаков! И здешние обитатели перешли на рыбу. Такую рыбу вы не достанете ни в Мальдоне, ни в Лустофте, уж будьте покойны! Но мы рыбу не продаем, мы ее едим! И не привечаем чужих. Ха! А вы-то, вы-то сами знаете, почему местные с болот предпочитают держаться от Рэбли в стороне? Уже сколько столетий как не ладят с нами! А знаете, что вершится в Храме Дагона, в то время как церковь здесь вечно стоит пустая? А я знаю. И почему, как вы думаете, жители города не очень-то походят на людей?

Старик пошатнулся и едва не упал — его безумная тирада, похоже, совершенно его измотала. Я понял, что оказался один на один с безумцем во тьме зимней ночи, и задрожал от страха. Ворден заметил мое состояние и мрачно ухмыльнулся.

— Посмотрите же на меня! — приказал он. — Посмотрите! Разве я — не живое доказательство существования преисподней? О, Дагон! Отчего ты оставил нас так надолго! Зачем мучаешь меня, ведь так или иначе скоро настанет мое время уйти под воду к братьям, готовящим твое пришествие!

Его сотрясли неостановимые рыдания: Ворден всхлипывал, из выпученных глаз потекли слезы, а узкие плечи задрожали. Бедняга был совершенно безумен! Совершенно, полностью, неизлечимо безумен!

Когда же он заметил выражение моего лица, его собственное исказилось от гнева.

— Ах так! Вы мне не верите! — закричал он. — Ха! Сейчас я вам покажу! Некогда и мне было чем гордиться! Я вам покажу! С чего бы это, как вы думаете, на моей почтенной голове растет столько волос, а бороды нету? А? Так смотри же, неверующий, и уверуй!

И тут мне внезапно, неотвратимо и кошмарно быстро открылось доказательство совершенного безумия — нет, не хозяина дома, а устройства мироздания. Мы живем словно бы в тумане, и когда он поднимается — пусть и на миг, нашим взглядам открывается кромешный ужас. Когда я увидел то, что увидел, я в страхе и отвращении выскочил прочь из этого населенного призраками дома, побежал прочь из этого выморочного города! Я бежал, спотыкаясь и оступаясь, бежал прочь из Рэбли, пока не достиг предместий Мальдона, и тогда я упал на землю, обессиленный, и пролежал под живой изгородью до рассвета. А потом я вскочил в первый же поезд, уходящий на Лондон. Назад, назад в Лондон, к спокойствию и безопасности! И даже сейчас я не могу без содрогания вспоминать то существо — оно упало на пол и забилось, постанывая, словно в припадке. Ибо в том доме на Мюррел-Хилл я увидел вот что.

Элайя Ворден возложил себе на голову свою перепончатую лапу и поднял белоснежный парик, дотоле великодушно укрывавший от моих глаз… о боже… что я увидел… А он все бормотал: «О, когда-то я тоже имел, чем гордиться, и был вполне человеком, да…» И я увидел, что серую, безволосую кожу его головы сплошь покрывали жесткие, рыбовидные чешуи, а за и под маленькими ушами раскрывались, и сжимались, и дышали щели, что могли быть — и скорее всего являлись — жабрами…

Дональд Р. Бурлесон

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

В ночь, подобную этой, место, куда я направлялся, выглядело поистине жутко. Сердце мое усиленно забилось — как при виде залитого призрачным светом луны пейзажа, так и от осознания важности и мрачной своевременности предстоящей мне миссии. Я шел на кладбище Прескотт-Вилледж — а это, чтоб вы знали, один из самых старинных и малоизвестных погостов в Новой Англии. Ни один вурдалак, коего природа одарила чувствительной к прекрасному натурой, не останется равнодушным к его красотам. Судите сами: на кладбище ведет полузаброшенная, изрытая колеями дорога, на задах, за каменной оградой, медленно и склизко течет заросшая речка с холодной и темной водой, а с трех других сторон к кладбищу подступает невозделанная каменистая пустошь.

Но и это еще не все! Сердце любого вурдалака сразу же исполнится восторга, если я скажу, что от выходящих на дорогу ворот и покосившейся хибарки ночного сторожа погост тянулся все дальше и дальше вглубь, перекатываясь темными, покрытыми редкой травкой склонами холмов, аккуратно утыканных надгробиями. И если первые могильные камни указывали на места сравнительно недавних захоронений, то далее надгробия становились все старше, и следов, оставленных временем и непогодой, на них все прибавлялось и прибавлялось, и наконец в самом темном углу сгрудились темные покосившиеся камни со старинными надписями и мрачноватыми изваяниями, отмечающие места вечного упокоения основателей сего достославного поселения.

Тот уголок более всего был мил моему сердцу, в особенности при пасмурной погоде, когда над надгробиями полоскались ветвями плакучие ивы, а мягкий ветерок нежно и с тихим шелестом перебирал листву. Однако если абстрагироваться от эстетических соображений, новейшая часть сего не слишком большого некрополя привлекала меня в более практическом плане — ибо, конечно, под теми стародавними могилами с надписями, выбитыми еще в восемнадцатом веке, не оставалось уже ничего, за что деятельный и голодный вурдалак мог бы укусить. А вот ближайшие к воротам новые захоронения уже неоднократно осквернялись — как мной лично, так и братьями со схожими гастрономическими увлечениями.

Поводом для прихода послужила безвременная кончина одного из ночных охотников, профессионального осквернителя могил. Уцелевшие братья — и я в их числе — пришли сюда в эту особую ночь для особого празднества. А поскольку все мы были вурдалаки, объединенные святотатственными узами ужасного родства, взаимопонимание между нами доходило до того, что никто не назначал и не обсуждал дату встречи и торжественного сбора — мы просто знали, что она состоится сегодня. Нас никто не видел, но мы пришли.

В полной темноте человеческий глаз мог бы различить лишь подпрыгивающий и подрагивающий огонек фонаря в руке почтеннейшего ночного сторожа, который старательно обходил могилы, шаркая по дорожкам между ними, и то и дело прикладывался к бутылке, которую, как мы знали, он никогда далеко не убирал. Мы наблюдали за ним с горьким и тихим весельем, затаившись до времени в укрытиях потемнее — кто-то за огромным корявым дубом, кто-то за особенно высоким надгробием, а кто-то и в тени могильного холма. Мест, где можно спрятаться, на кладбище хватало. Когда фонарь проплывал особенно близко, мы поджимались поглубже в тень и продолжали безмолвно наблюдать за обходом — мы не пошевелились даже тогда, когда пошатывающийся смертный пробрел рядом с могилой, интерес к которой столь настоятельно призвал нас на встречу.

В могиле покоился Роули Эймс, коего все участники полуночных оргий и вкушатели запретных удовольствий прекрасно знали и почитали. Роули Эймс! Да, его артистизм и глубокие познания в искусстве вурдалачества снискали ему заслуженные славу и уважение. Да что там, его просто боготворили! Он был наш Мастер, и всякий юный некрофаг почел бы за честь учиться необходимым навыкам под руководством этого вдохновляющего примером и окрыленного собственной музой ночного ходока, наблюдая за каждым его шагом и подражая его гениальной способности абсолютно точно выбрать подходящее время и место для нападения, а потом в восхищении созерцать, как он эксгумирует тщательно отобранный объект из укрывающей его плоть земли и проводит следующий час за трудолюбивым расчленением и затем угрызанием, покусанием и выкусыванием, да так элегантно и преаппетитно, что ты понимаешь — да, перед тобой настоящий знаток своего дела.

Я сам многому научился у сего мужа, и я пришел сюда этой ночью, как и другие мои коллеги, воздать покойному последние почести — не скучными надгробными речами, как мы это сделали на его вполне условных похоронах несколько недель тому назад, а подлинно последним, особым жестом уважения. Мы все с самого начала сознавали, что единственный способ отплатить доброму малому Роули Эймсу за годы ученичества и наставничества — это собраться у его могилы для подлинного празднества, которое заключалось бы в поедании его собственного тела, столь долго насыщаемого другими телами в разной стадии разложения.

Конечно, то был бы акт, исполненный символического значения, на собрании присутствовали бы двенадцать членов нашего маленького трупоедского клуба, изначально состоявшего из тринадцати гурманов — однако наш прежний лидер, увы, покинул наш тесный круг; и, конечно, каждому из нас в его теле, в особенности в том виде, в каком его опустили в могилу — а именно, после тяжелой и продолжительной болезни, — досталось бы плоти буквально на один укус — однако и одного кусочка было бы довольно, ибо мы полагали, что он бы желал, чтобы ученики именно таким образом почтили бы его память. И мы прождали, по общему согласию, несколько недель, дабы тело должным образом разложилось, и вот теперь час настал. Как говаривал гастроном Брилья-Саварен, лишь «человек умный и рассудительный знает, как и когда начинать трапезу».

Я ждал — с некоторым понятным нетерпением — и наблюдал из укрытия, как, понятное дело, ждали и наблюдали другие. Наконец шаркающий лампадоносец завершил обход и уплелся к себе в ветхую хибару близ главных ворот. Вскоре он провалился в крепко настоянный на винных парах сон, и мы вышли из тени для совершения дела, ради которого здесь собрались.

Под бледной луной мы собрались у могилы Роули Эймса и молча обменялись понимающими взглядами. Могилу ему вырыли, конечно, не в том чудном уголке, столь милом нашему чувству прекрасного, а в новой части кладбища — аккурат посреди посмертных обиталищ объектов его гастрономического внимания. Хм, а ведь это можно счесть любопытной гримасой судьбы: могилы по обе стороны от его надгробия он сам некогда старательно, что называется, руками и зубами, осквернил. А теперь пришла и его очередь — ибо над могилой стояли мы.

Ах, словами не передать, с каким увлечением, благоговением и предвкушением разбрасывали мы подлую гадкую землю, как самозабвенно рылись, лишь изредка посматривая, не подглядывает ли кто за нами, или время от времени обводя уважительным взглядом вполне ужасный, чрезвычайно подходящий для нашего дела окружающий пейзаж — в небе стоит бледная луна, ивы судорожно царапают ветками по замшелым надгробиям… Мы уже захлебывались слюной, а челюсти уже сами собой двигались, словно вгрызаясь в вожделенную, добытую из-под земли плоть. Мы отчаянно быстро вскрывали гроб, а мысли мои были об одном — какое же искреннее уважение я питаю к Мастеру. Впрочем, по правде говоря, это было не все: меня, конечно, повергала в экстаз сама мысль, что сейчас я отведаю плоти того, кто сам несчетное количество раз питался выдранной из гробов добычей стервятников. И так, погруженный в сладостные мечты, я наткнулся вымазанной в липкой земле рукой на нечто твердое и понял — праздник вот-вот начнется!

Постанывая и тяжело дыша от усилий, мы выволокли гроб на ровную землю и собрались в круг — все смотрели тревожно и с любопытством. Вот, под этой жуткой, ущербной луной, посреди безлюдного кладбища, под колышемыми ночным ветром ветвями собрались мы — его ученики, чтобы причаститься его тела и так выразить свое восхищение Мастером. Мы прошептали приличествующие такому торжественному случаю кощунственные молитвы и, благословясь, вскрыли гроб.

Некоторое время мы смотрели внутрь, ничего не понимая. Благодаря какому-то немыслимому капризу природы Роули Эймс оставался живым! Он был — жив! По крайней мере, он шевелился и дергался — но как-то резковато, словно в агонии. Что же получается, он умирал вторично?

Однако не по этой причине мы бросились в стороны от гроба, охваченные отвращением и растерянностью — нет, совсем не потому, что он странным образом обрел способность двигаться, и даже не потому, что он разразился злым, саркастическим смехом, едва завидев наши нависшие над гробом лица. Мы, напротив, как раз были бы весьма рады приветствовать столь неожиданно вернувшегося в мир живых Мастера — и уже точно бы не улепетнули прочь в ночную тьму, оставив его лежать в одиночестве у могилы в том виде, который на следующее утро подробно описал морщащийся от отвращения репортер.

Нет. Нас потрясло и обескуражило то, что закоренелый вурдалак Роули Эймс лежал в гробу с отвратительно разбухшим брюхом и полностью обглоданным телом — причем обглоданным самым мерзким образом — до костей и облепленных могильными червями сухожилий. Этот поганец не стал ждать так долго, как мы, и, немыслимо изогнувшись и чуть ли не завязавшись в своем гробу узлом, взял и обожрал собственный разложившийся труп.

Дэвид Кауфман

ЦЕРКОВЬ В ГАРЛОКС-БЕНДЕ

Выше Скрантона река Сускеханна становится уже и извилистей, а окрестности ее гораздо живописней здесь, когда она закладывает петли, вытекая из Нью-Йорка, чем в южной ее части, где она течет плавно и величественно. Причем течет она по краям настолько отсталым — и это несмотря на то, что штат этот по праву считается густонаселенным, — что человеку, путешествующему в холмах Северной или Центральной Пенсильвании, нелегко набрести на дюжину или более городков, состоящих из от силы двадцати домиков, ну и магазина и, может быть, церкви — городков, кои время и прогресс, похоже, совсем позабыли. А люди, в них обитающие, не то чтобы недружелюбны — нет, они просто неохотно привечают чужаков, да и не особо интересуются тем, что происходит в остальном мире.

Вот по течению от Водоворота Скиннера стоял как раз такой городок — Гарлокс-Бенд. Я вырос на ферме всего лишь в нескольких милях ниже по течению, и мои первые воспоминания о нем ленивы и медлительны, словно напоены летним зноем над зелеными холмами. Сейчас это, конечно, выморочное место — просто скопище ветхих и нуждающихся в ремонте строений, некоторые из которых уже угрожающе покосились. Гнилое дерево на прогнившем фундаменте, одним словом. Но во времена моего детства то был процветающий город — во всяком случае, по меркам такого захолустья, как наше, в нем просто кипела жизнь.

А все из-за реки. Из-за реки и твари, что поселилась в реке, душа покинула город, а с ней ушли и люди. Они уезжали — просто уезжали, ничего не объясняя. Одна семья, затем другая, потом две сразу — а потом они все уехали. И город так и остался стоять — пустой. Вымерший.

Гарлокс-Бенд стоит прямо на реке — или, лучше сказать, на том месте, где она разливается широким плесом. Мы, со своим типично пенсильванским голландским энтузиазмом, часто называем это место озером, однако это просто очень широкий участок медленного течения — река вырывается из узкой расселины между холмами и постепенно успокаивается, набирает глубину и разливается. А церковь — та и вовсе стоит прямо над водой, в роскошной тени огромного платана. На все это стоило посмотреть, спустившись чуть ниже по течению — на деревья, на сам городок, на церковь и на высокие холмы за ними. Да уж, в те времена к Гарлокс-Бенду можно было привязаться всей душой.

Мы одними из первых съехали оттуда. И хотя разговоров, как водится, было много, нам, детям, так толком ничего и не рассказали. Ни почему съехали, ни что произошло — ничего не сказали. Нет, конечно, что-то там такое уклончиво объясняли, что папа, мол, нашел работу в Харрисбурге и все такое, но я-то точно знал, хоть и никому не говорил, что переезжаем мы совсем по другой причине. За неделю или десять дней дней до отъезда у родителей состоялся серьезный разговор. Особенно нервничал отец. Они тут же замолкали, стоило кому-нибудь из нас оказаться поблизости, или меняли тему беседы, начиная говорить слишком быстро и слишком громко. И нам в эти последние несколько дней перед отъездом строго-настрого запретили даже подходить к реке.

И надо сказать, что приказ был отдан таким тоном, что нам и в голову не пришло его ни разу нарушить.

Так вот, мы в конце концов уехали. Я бы, конечно, не уезжал — все же эти холмы и этих мальчишек я знал с самого детства. Но что взять с ребенка? Ум у него еще не способен долго задерживаться на одной мысли или привязанности, и вскоре я уже обзавелся новыми товарищами по играм в Харрисбурге. Постепенно я понял: на Гарлокс-Бенде свет клином не сошелся. И постепенно я про Гарлокс-Бенд забыл.

Я выучился на математика, кстати. В профессиональных кругах я даже пользуюсь кой-какой известностью. Так что когда я получил приглашение прочитать курс лекций во время летнего семестра в Стонтоне, то не увидел в этом ничего необычного. Стонтон стоит в двенадцати, что ли, милях вниз по реке от Гарлокс-Бенда, и там есть маленький колледж, в котором преподаются свободные искусства. Что ж, подумал я, вот тебе и возможность вернуться в места твоего детства. И хотя навряд ли я бы когда-либо собрался заехать в те края лишь с целью поглядеть на родной город, это приглашение пришлось по душе — ведь теперь можно туда завернуть с легкой душой и под удачным предлогом.

А надо вам сказать, что с тех пор, как я принял приглашение, и практически в миг, когда я решил принять его, в душе моей проснулось сильнейшее желание вернуться туда. И вскоре я только и думал, что о Гарлокс-Бенде. И так, вспоминая о событиях детства (как я мог позабыть их!), вспоминая реку, я вдруг почувствовал, что к ностальгии странным образом примешиваются совсем другие чувства: тревоги, выводящего из равновесия отвращения. Одним словом, я оказался во власти противостоящих друг другу эмоций: меня попеременно захлестывали то радость, то печаль, то восторг, то страх, — и если бы я знал наперед, что уготовила мне судьба, я бы, конечно, прислушался к голосу чувств, явственно меня предупреждавших о несчастливом исходе поездки, и остался бы на месте.

Увы, так не случилось.

Чтобы приехать в Гарлокс-Бенд, вам нужно спуститься по весьма крутой дороге между холмов в долину. Как раз у начала спуска вы выезжаете из густого зеленого леса, и долина раскрывается у ваших ног во всю ширь. И город то и дело попадает в поле вашего зрения, пока вы выворачиваете руль туда и сюда, аккуратно катясь вниз по серпантином извитой дороге, а где-то рядом звенит и рычит на перекатах река, которая тоже сбегает в долину.

Я останавливался для того, чтобы посмотреть на город с холма, несколько раз — сначала просто ради удовольствия: во-первых, сорок лет прошло, и мне хотелось насладиться видом, во-вторых, я никогда не смотрел на город с этой точки. Потом я понял, что останавливаюсь просто ради того, чтобы остановиться и посмотреть вниз. Словно бы я хотел напитаться, насытиться видом до того, как спущусь в сам город. Словно бы я хотел вернуться в утраченное прошлое.

Однако сколько я ни смотрел с высоких холмов, город говорил мне все время одно и то же: что он покинут, одряхлел и умирает. И меня захлестнули печаль, и отчаяние, и странное ощущение одиночества. И сила этих чувств ошеломила меня.

Завершив спуск, я съехал с шоссе на старую проселочную дорогу, что петляла по берегу реки, мимо высоких зарослей болиголова и тонких кривых кустиков и наконец приводила к Гарлокс-Бенду. И тогда я осторожно и медленно поехал по единственной улице ныне тихого, безжизненного городка. Ощущение было такое, что едешь назад во времени. Я осторожно объезжал кучи мусора, что намело и намыло непогодой. А все вокруг выглядело так, словно по Мэйн-стрит давным-давно никто не ходил. Я запарковался прямо напротив того, что осталось от «Миллерз», единственного на весь городок хозяйственного магазина. А ведь мы с отцом сюда приходили едва ли не каждое субботнее утро! А теперь козырек над крыльцом обвалился, а окно витрины лежало в осколках. Внутри было темно, и я ничего не видел, но, судя по всему, мародеры растащили все, что имело хоть какую-то ценность, а время и пыль довершили их работу.

Час или более я провел, просто ходя туда и сюда по улице мертвого города, заглядывая в окна, закоулки и трещины, и меня посещали воспоминания, крохотные озарения, подобные давно забытым и вдруг вспомнившимся мелодиям. На душе стало и горько, и радостно одновременно.

И тут я увидел ее. Чуть далее вниз по дороге, совсем рядом с водой. Церковь. Церковь моей юности. Мечтая о возвращении в Гарлокс-Бенд, я всегда заходил в церковь. С ней были связаны самые счастливые мои воспоминания.

И вот я уже стоял у самой воды и смотрел сквозь ветви деревьев на двойные двери и деревянное распятие над ними. Церковь в отличие от остальных домов выглядела чистой и какой-то совсем новой. Я помню, что тогда еще удивился — странно, почему так. И вдруг почувствовал себя умаленным и робким у подножия церковной лестницы. До слуха доносился лишь тихий плеск воды. Никаких других звуков — только плеск воды. Давным-давно я излазал эти ступени вдоль и поперек. А теперь все изменилось, и я подивился, насколько чужим и лишним я чувствую себя здесь.

А еще мне показалось необычным, что ступени в таком ужасном состоянии. Эдак недалеко сверзиться и сломать руку или ногу, подумал я. И мысль эта заставила меня ступать с удвоенной осторожностью — упаду, и никто меня не спасет. На много миль вокруг здесь ни одной души нет. Никто не придет на помощь.

И я вошел внутрь, удивляясь, сколько же здесь пыли, ох уж эта пыль, она повсюду набьется, и в нос лезли дразнящие запахи прошлого. Любопытно — ведь запах способен пробудить в нас воспоминания с молниеносной, потрясающей скоростью… И я целиком и полностью погрузился в запахи старой церкви.

Вскоре я обнаружил себя сидящим на скамье, некогда принадлежавшей нашей семье. И ностальгия едва не захлестнула меня с головой. Не знаю, сколько я так сидел, перебирая в уме воспоминания юности. Они проносились в голове с неимоверной скоростью, десяток в секунду, не менее…

Вокруг царил такой покой, что тишина едва ли не звенела у меня в ушах. И тут мне показалось, что в этой тишине, в этой полной и абсолютной тишине я могу, если захочу, если очень сильно захочу, расслышать с кристальной четкостью голоса моих матушки и батюшки, и всех моих друзей. Услышать, как мы распеваем старинные гимны. Слезы едва не навернулись мне на глаза — впрочем, думаю, что многие склонны прослезиться в такие моменты. Я оплакивал утраченную свою невинность.

И жизнь вдруг показалась мне такой преходящей и никчемной.

Однако я очень быстро очнулся от раздумий. Сидя здесь, я полагал, что нахожусь совершенно один — в этой тихой, молчащей церкви и позабытом всеми городке. И мне и в голову не могло прийти, что это не так. Но вдруг откуда-то из подвала церкви, прямо у меня из-под ног, донесся тяжелый глухой удар, словно бы что-то весьма увесистое грохнулось на пол.

Несколько секунд я напряженно прислушивался — тишина. И вдруг снова что-то грохнуло — да, сомнений быть не могло, звук доносился весьма отчетливо. Тишина — и снова в стену ударили чем-то очень тяжелым.

Иногда случается так, что мы совершаем — совершенно беспричинно! — глупые поступки. Действуем иррационально — и потом совершенно не можем объяснить, зачем и почему мы так поступили. Теперь-то я понимаю, насколько безумными были мои следующие действия. Однако тогда мне показалось, что это вполне естественное стремление.

Одним словом, я не нашел ничего лучшего, чем пойти вниз в подвал и посмотреть, что же могло произвести там такой шум. И неважно, что в тот момент я находился в полном одиночестве в совершенно заброшенном здании — в котором, по здравом-то размышлении, не могло и не должно раздаваться странных звуков по той простой причине, что в здании не должно быть никого, эти звуки производящего.

Я быстро отыскал дверь в подвал. Она с трудом подалась — немудрено, ее столько лет никто не открывал. Нетерпеливо пихая ее плечом, я сумел открыть ее ровно настолько, чтобы сунуть нос внутрь и осмотреться. Конечно, со стороны это выглядит совершеннейшим безумием, но я дергал за ручку, суетился и налегал на крошащееся от старости дерево, поднимая крошечные смерчи из слежавшейся пыли. Поднятый мной прах кружился в ярких солнечных лучах, пробивавшихся сквозь витражные окна.

А внизу, меж тем, стало тихо. Настолько тихо, что эта тишина звенела у меня в ушах.

Узкая деревянная лестница в подвал прилично подгнила, и я снова подумал: а ну как провалится вместе со мной, а вокруг никого, никто даже не узнает, как я погиб. Однако настрой у меня был самый решительный, и я быстро выкинул такие мысли из головы.

— Эй! — крикнул я. — Э-эй! Кто здесь? Отзовитесь!

Странно, что мне не пришло в голову задуматься: интересно, а как вообще здесь кто-то может оказаться?.. Вот что возбуждение делает с людьми… Пол покрывал толстый слой пыли, доселе никем не потревоженный. Единственные следы на нем принадлежали мне. Что ж, оставалось признать — здесь никого, кроме меня, нет.

Еще на лестнице я заметил, что наверху пыль тонкая и сухая, а здесь — темная, почти черная и маслянистая или даже восковая на ощупь — чем-то она напоминала мастику. Видимо, причиной тому была влажность, ускоряющая всякое разложение, — подвал как-никак, а рядом река. А еще воздух здесь казался заплесневелым и спертым, словно бы подвал наглухо закупорили много лет тому назад.

Я принялся осторожно спускаться. Черная пыль лежала повсюду и скользила под ногами — только свалиться мне не хватало, мелькнуло в голове.

— Э-эй! — снова позвал я.

И тут же понял, как, должно быть, глупо выгляжу. И в самом деле, кому здесь еще быть? А звуки — ну что звуки, мало ли, что это может быть. И я улыбнулся, понимая, что поддался глупому и наивному порыву.

Свет в подвал проникал через два крохотных окошка, расположенных на уровне земли. Их покрывал, конечно, неимоверный слой грязи, но света оказалось вполне достаточно, чтобы видеть, куда идешь. И вскоре я уже стоял у подножия деревянной лестницы и чувствовал себя настоящим героем и предвкушал, что сейчас мне откроется нечто очень любопытное.

Стены подвала облицованы были песчаником: массивные, основательные, практически в фут толщиной (судя по тому, как глубоко сидели в камне окна). И повсюду, повсюду их покрывало что-то серо-красное — и уже знакомый мне маслянистый черный налет. А еще на стенах проступали капли влаги, от затхлой сырости становилось все труднее дышать, и… — одном словом, вы меня поняли. Сущая мрачная сырая темница, а не церковный подвал.

А еще меня впечатлил запах — чудовищный. Здесь стоял не кисловатый благородный аромат стареющих камня и дерева — нет, тут властвовал мерзкий смрад разложения и гнили. Жуткий запах густел по мере того, как я спускался по хрупкой шатающейся лестнице — словно бы смрад лежал в подвале слоями, прямо шифер на крыше дома, и уплотнялся ближе к полу.

Я внимательно осмотрел комнату — уж не знаю, что я ожидал там увидеть. Постепенно мне стало как-то не по себе — во-первых, из-за удушающей вони, во-вторых, мне так и не удалось обнаружить источник непонятного грохота.

Однако как такое могло случиться? Я знал — так же точно, как я знал, что смертен и когда-нибудь умру, что звук мне не почудился. Но здесь ведь ничего не было — ничего, кроме пыли, накопившейся на полу за полвека. Ни единого знака человеческого присутствия. Лишь следы времени и запустения.

В комнате стоял лишь маленький столик. Единственный, пожалуй, предмет обстановки, которым мог похвастаться этот подвал. Но хоть что-то, с другой стороны. Я подошел поближе.

Столик сам по себе не представлял ничего интересного, однако под ним стоял деревянный ящик, наполовину полный застывшим строительным раствором. А рядом, в беспорядке разбросанные, лежали инструменты — молоток, мастерок, небольшой гвоздодер. Все покрывал слой той самой мерзкой пыли.

Взглянув на стену за столиком, я понял, откуда взялась черная патина.

Стена выходила к реке. И на ней четко выделялась неровная кирпичная кладка — где-то четыре фута в высоту и три фута в ширину. Сложенную из песчаника стену заложили в середине еще и обычным красным кирпичом. Яркое пятно прекрасно просматривалось, несмотря на слой пакостной пыли, и выглядело настолько странно, что я по-настоящему испугался. Я смотрел на красное пятно, и по спине у меня бежали мурашки.

Возможно, меня вывели из равновесия непонятные стуки и наполняющая подвал острая вонь — так или иначе, но я задрожал с ног до головы. Мне понадобилось несколько минут, чтобы уговорить себя рассмотреть свежую кладку поближе.

Я подошел к стене.

На полу валялись кирпичи, в углу криво привалился наполовину опустошенный мешок с цементом. И хотя в подвале царила темнота (не в последнюю очередь из-за темного налета на стенах и полу), кладка выглядела весьма неаккуратно. Приглядевшись, я отметил, что раствор между кирпичами проложили кое-как, пол оставили невычищенным, а пятна раствора и общий беспорядок свидетельствовали, что работу делали впопыхах и наскоро — а может, просто у клавших кирпич на работу отмерено было слишком короткое время.

Кирпичи вспучились, словно бы в стену кто-то долбился с той стороны, и в щелях между ними маслянистая пыль казалась еще темнее, еще маслянистее — и влажнее. Сквозь стену в подвал явно подтекала вода.

А затем случилось нечто, что навсегда, навеки запечатлелось в моей памяти.

Сначала меня посетило смутное предчувствие, некое инстинктивное ощущение, что что-то идет не так, как надо. И вдруг я застыл и прислушался. Так и есть — за стеной что-то шевелилось. Сначала тихо-тихо. А потом все громче, громче, раздалось звучное бульканье, и что-то с усилием зацарапалось и заколотилось об камни! И шум усиливался, усиливался с каждой минутой, и наконец я нашел в себе силы пошевелиться, отскочил — и принялся в ужасе пятиться прочь от стены.

В кирпичную кладку что-то с треском грохнуло.

И кирпичи просели на несколько дюймов, взбухнув горбом от чудовищного удара с той стороны, и из щели хлынула вода, угрожая снести кладку прочь напором рвущегося в подвал потока. Я быстро отступал, дрожа, задыхаясь и более всего желая глотнуть свежего воздуха — и наконец уперся в лестницу.

Отвести глаза от брызжущей мерзостной водой щели я не мог. За эти несколько мгновений оттуда налило столько, что на полу хлюпало. Я понял, что еще чуть-чуть — и оно прорвется сквозь кладку и зальет меня с головой. Я был абсолютно уверен, что следующего мига я не переживу.

Однако у меня нашлись силы, чтобы все-таки повернуться спиной к жуткому пятну и вскарабкаться по скользким черным ступеням. Я со всей силы навалился на дверь и поспешно протиснулся в узкую щелку. В легкие словно бы песок насыпали, ноги ныли. Но я со всех ног промчался через всю церковь, сиганул через все ступени при входе и остановился, обессилевший, несчастный и задыхающийся, прямо на речном берегу. Обхватив дерево, я привалился к стволу — ноги меня не держали. По щекам текли слезы радости — я вырвался, вырвался оттуда. В голове стучала кровь, по спине все еще бегали мурашки.

Некоторое время я просто стоял, обхватив дерево, и дышал — полной грудью, с наслаждением впуская в легкие чистый, свежий воздух. Как же хорошо!

На озере легкий добродушный ветерок закрутил одинокую волну, взъерошил поверхность воды глубокими складками. А затем все стихло.

А я все еще держался за дерево. Овладев собой и почти выровняв дыхание, я вдруг понял — все. Все кончилось. Я сумел вырваться и убежать от того, что ломилось в стену в подвале — а я слышал эти жуткие удары и всем телом ощущал их чудовищную силу. Однако я выбежал из церкви — и спасся. Оно за мной не пойдет.

Вот, собственно, и все, что произошло со мной в тот день, когда я решил зайти в церковь в Гарлокс-Бенде. Ни убавить, ни прибавить — все так и было. И все было именно так, как я рассказал. Я ничего не видел — ни привидений, ни вурдалаков, ни мохнатых рогатых чудищ непонятно откуда. Никто не пытался сожрать меня или овладеть моей бессмертной душой. Я действительно ничего, вообще ничего не видел.

И тем не менее, я слышал — звуки. Вдыхал жуткую вонь. И видел, как вспучилась от ударов стена.

Что-то там все-таки было. Что-то, что жило там, внизу.

Ладонями я все еще касался коры дерева, и это чувство меня успокоило. Страх почти отпустил. Я посмотрел на двери церкви, на крест над ними, на неподвижные ветви деревьев. Вокруг стояла ненарушаемая тишина. Тишина и покой царили вокруг. Над долиной садилось солнце, отражаясь в совершенной глади озера, и вымерший городок выглядел вполне невинно и безобидно.

Но я-то знал, что скрывается под этой личиной. Я знал. Знал.

Все тело болело, словно избитое. Я еле-еле, прихрамывая, плелся по Мэйн-стрит, мимо покинутых домов и магазинов, но теперь царящее вокруг запустение совсем не ранило мое сердце. Плюхнувшись на сиденье машины, я некоторое время сидел без движения, словно бы погрузившись в забытье. Выброс адреналина опустошил меня душевно и физически.

А потом, все еще во власти жутких воспоминаний о происшедшем, я завел машину и вырулил на жалкую, узкую, заваленную мусором улочку. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким одиноким и старым. Больше в Гарлокс-Бенд я никогда не возвращался.

В Стонтон я все-таки приехал. Как и было уговорено, вел семинар в течение всех летних месяцев. А что мне было делать, не отказываться же… А в свободное от преподавания время я думал. Думал о том, что произошло, о том, что ломилось с таким страшным шумом сквозь стену. Вспоминал, как испугался в то поистине страшное мгновение. Однако постепенно страх сменился гневом, а гнев — горьким смирением перед неизбежным.

Я решил молчать об этом случае. Мне и так и так никто бы не поверил. В конечном счете, разве располагал я хоть каким-то доказательствами правдивости своего рассказа?

Но буквально за несколько дней до окончания занятий и моего предполагаемого возвращения в Питтсбург случилось нечто, изменившее мои первоначальные планы.

Я сидел в парке Оук-Гроув и с наслаждением поедал свой обычный ленч — вкуснейший хлеб с не менее вкусным твердым сыром.

Стонтон — весьма состоятельное учебное заведение, и за парком здесь хорошо ухаживают. Там и сям на глаза постоянно попадалась группка садовников — они пололи, сажали и обрезали ветви, занимались, одним словом, своим делом, при этом успевая перекинуться шуткой и посмеяться. Но работу не оставляли ни на миг — а что же вы хотите, это Пенсильвания, голландцы всегда славились своим трудолюбием и нелюбовью к лентяям.

Самый пожилой садовник постоянно, но исподтишка посматривал на меня — я чувствовал его взгляд каждый полдень, когда усаживался с ленчем на скамеечку. Однажды я обернулся и увидел, что старик прямо-таки таращится на меня — однако, встретившись со мной взглядом, он тут же отвел глаза. Похоже, садовнику от меня было что-то нужно. Странная игра в гляделки меня скорее забавляла, чем раздражала.

А в тот день он явно решился свести со мной знакомство, ибо во время обеденного перерыва подошел и уселся на скамейку, стоявшую напротив той, что занял я. Он тщательно и медленно развернул свой пакет с ленчем и, впившись в меня взглядом, решительно вцепился зубами в здоровенный сандвич с копченой колбасой (Lebanon Bologna).

Я понял, что он жутко стесняется, и мне стоит первым начать разговор.

— Хорошая погода, правда? — нерешительно подкинул я первую реплику.

Он кивнул. А затем, с кривой улыбкой, проговорил:

— А мне кажется, мы знакомы. Ты, случаем, не старший ли сынок Юджина Левентри?

Я даже рот раскрыл от изумления:

— А вы откуда знаете? И кто вы такой?

— Да уж ты меня, наверное, и не вспомнишь, — пробормотал он с сильным голландским акцентом.

И медленно покачал головой:

— Ты ж совсем маленький был, когда твои собрались и уехали. Не помнишь, не помнишь. А я — я Амос Майерс. Отец-то твой наверняка меня помнит, да…

— И я! — воскликнул я. — И я вас прекрасно помню!

— А я все смотрел-смотрел и думал: ну точно, не иначе как это Юджина сынок! — широко улыбнулся он.

А потом встал и пересел ко мне. Мы пожали друг другу руки, и я едва не лишился ладони, когда он счастливо облапил мои пальцы.

Тут мы разговорились и проболтали не менее часа. Надо сказать, что пенсильванские голландцы — люди степенные и воспитанные, и потому мы начали традиционный обмен любезностями и семейными новостями. Я спросил, как поживают его близкие, а он поинтересовался судьбой моих. Очень быстро мне стало известно, что племянник-то, Аарон Майерс, перепугал всех насмерть, свалившись с сердечным приступом, — тот самый Аарон, что женился на моей троюродной сестре с отцовской стороны, они еще за Водоворотом Скиннера жили? Так вот, он, вишь ты, колледж закончил и ветеринаром стал. Нет, нет, уже оклемался, и все с ним хорошо, жить будет, благодарение Богу. А я рассказал Амосу — тот и впрямь живо заинтересовался подробностями моей биографии, что родители мои уже умерли, а сам я живу один и так и не женился пока.

И пока мы так беседовали, я чувствовал, как во мне растет желание поделиться с ним своей историей. Рассказать о том, что произошло в Гарлокс-Бенде. Почему-то мне казалось, что так надо. Возможно, оттого, что Амос был другом отца.

— А я здесь занятия вел — все лето, — наконец решился я. — Ну и по дороге, когда сюда ехал, решил завернуть в Гарлокс-Бенд.

Тут я несколько мгновений поколебался и тихо добавил:

— И я зашел в церковь.

Мой собеседник прекратил жевать и застыл, как изваяние.

— В этой церкви живет что-то, — так же тихо продолжил я, осторожно подбирая слова. — И этому чему-то люди явно не нравятся.

Некоторое время Амос сидел неподвижно и молчал. Лицо его стало, как каменное. Потом он отложил сандвич.

— Не надо было туда ходить, — тихо проговорил он. — Туда люди больше не ходят.

— Прошу прощения, — вздохнул я. — Но откуда мне было знать, сами-то посудите. Мы же так давно уехали из Гарлокс-Бенда.

И тут меня как прорвало. Я выложил ему все. Может, я и хотел остановиться, но у меня не вышло. Я рассказал абсолютно все: и про жуткий грохот, и про удушливый смрад, заполнивший подвал, и про то, как испытал смертный ужас и понял, что мне не жить.

— Но я ничего не видел, — смущенно завершил я свое дикое повествование. — Ничего, абсолютно ничего не видел.

Амос развернулся ко мне всем телом — и смотрел на меня долго, не меньше минуты. Очень мрачно смотрел. А потом сказал:

— Ничего не видел? А никто ничего не видел. Никто — ничего — никогда — не видел.

И замолчал. Я понял, что он хочет что-то рассказать, но взвешивает за и против. Все же мы не были друзьями, а рассказать что-то важное постороннему человеку для него было большим испытанием.

И когда он все же заговорил, его тон поначалу показался мне отстраненным — словно бы Амос описывал нечто, его не особо затронувшее. Словно бы с годами воспоминания потускнели, и история превратилась в обычную сказку, какую рассказываешь вечером внуку. Ну или козырную байку, какой можно уважить достойного собеседника, — наподобие тех, что травят солдаты о славном боевом прошлом.

Однако я ошибался.

Ибо когда Амос завершил свой рассказ, он плакал, плакал и оплакивал — город, друзей и многое, многое другое. И я понял, что передо мной — тот, кто очень хорошо понимает, понимает гораздо лучше, чем я, то, что к чему все шло, и то, что все-таки случилось столько лет назад в маленьком городе Гарлокс-Бенд.

— Мы знали — там кто-то есть, — начал он. — Знали, еще как знали. Что-то… не отсюда. Оно поймало Джо Майклза в озере — прямо напротив хозяйственного «Миллерза». И он торчал из воды, словно что-то под водой его держало за ноги и не отпускало. По пояс в воде он стоял, всего-то в пятнадцати футах от берега. И оно держало его и не отпускало.

Амос начинал входить во вкус, примериваясь к рассказу, как к старой разношенной перчатке, которая сидит по руке. Он хотел не упустить ни одной детали, и повествование вышло весьма обстоятельным.

— И он сначала орал, как резаный, а потом только вот так стоял и бормотал, бормотал и все приговаривал, что помрет. Еще говорил, что тварь с ним там под водой делает. И плакал, говорил, что же вы меня спасать не идете. А оно его держало и не отпускало, и так он торчал всю ночь и все утро. Воскресное утро.

И он снова повернулся ко мне — как и прежде, целиком, всем телом, — и посмотрел мне в глаза:

— Оно насмехалось над нами. Иначе с чего бы оно оставило Джо торчать над водой. Дьявольская то была тварь, и я никогда не забуду того, что видел. А старина Джо так и торчал из воды, а мы навели на него прожекторы ночью и все такое. А оно его просто вот так держало. А все столпились на берегу, и смотрели, и плакали — потому что ничего не могли с тварью поделать. Не могли мы Джо никак спасти. А ведь старались, очень старались. И ничего у нас не вышло. И вот мы просто сидели и ждали, и никто даже не шевелился. Просто сидели и смотрели на него, как он из воды торчит. А он уж и не дергался даже. А потом женщины пошли в церковь и стали петь гимны. Пели гимны, молились о мире и спокойствии — за Джо, конечно. Много лет с тех пор миновало, а я все, все помню.

Мне показалось, что у него перехватило горло. А еще он то и дело вздыхал.

— Ну вот, — пробормотал он.

И замолчал.

И снова развернулся и заговорил:

— Отец-то, небось, ничего тебе про все это не рассказывал.

Я отрицательно покачал головой.

— Да уж, такое не для детей, — покивал он.

Потом снова надолго замолчал. А потом все-таки заговорил снова:

— А потом тварь — или кто оно там было — потащило его вниз. И один из нас убил старину Джо. Прямо перед тем, как оно его затащило под воду.

На глазах у него блестели слезы, а руки описывали беспомощные круги — и я сидел, думал, что увиденное, должно быть, навсегда изменило и жизнь его, и его самого, раз Амос до сих пор не может забыть случившееся и так горько оплакивает того человека.

— Застрелил. Из ружья.

— О Боже, — пробормотал я.

— А что нам было делать? Оно бы его тогда живым сожрало… Стрелял его лучший друг. Но любой из нас смог бы это сделать. Лишь бы оно не затащило его под воду живым.

Тут Амос пожал плечами:

— А потом все исчезло. Словно бы Джо не торчал там никогда. Вода разгладилась, и… все.

— Какой кошмар… — выдавил я, и по странной причине судьба несчастного Джо Майклза, погибшего без малого пятнадцать лет назад, интересовала меня сейчас гораздо больше моей собственной. — И как жалко…

— Я говорю правду, — жестко сказал Амос. — Как я рассказываю — так оно все и было.

И он снова замолчал. А потом заметил:

— В общем, после этого жизнь изменилась. И люди стали уезжать из города, вот ведь как…

Амос вздохнул. И сказал:

— Вот и отец твой собрал вас, вещи погрузил да и уехал.

Он криво улыбнулся и похлопал меня по ноге.

— А мы, кто остался, уж больше к реке не подходили. Вообще не подходили. И никому из чужих про это не рассказывали. Словно бы заразу какую или еще чего подхватили и не хотели, чтобы неместные про то знали и судачили.

— Я даже не знаю, что сказать…

— А это вовсе не конец истории. Во всяком случае, для меня. У меня все только начиналось, как выяснилось… Потом, после того, как старину Джо утащило, другое стало случаться. И никто ничего наверняка сказать не мог, но вроде как под землей такие были туннели, что ли, и тварь эта… тварь…

— Сэр, — вежливо прервал его я. — Если вам…

— Нет, — отрезал он. — Я расскажу. Я хочу рассказать — расскажу. Просто кажется, что я…

Тут он длинно выдохнул. И вдохнул. И замолчал — на пару минут.

Меня вдруг посетило странное ощущение, словно бы я висел в воздухе над нами и смотрел на нас сверху, а мы сидели на этой садовой скамеечке, а кругом сияло солнце, сновали люди и думали — вот, двое уселись на скамеечку и беседуют о том о сем… Вокруг кипела жизнь: студенты, преподаватели — все высыпали на время обеда в Оук-Гроув и ходили, бродили, болтали, решали какие-то свои вопросы и наслаждались жизнью, даже и не подозревая, о чем мы друг другу рассказываем.

— Один из туннелей вел в тот дом на холме, — и он ткнул пальцем вверх, показывая направление. — На Сидар-Хилл. А другой — в дом, что стоял вниз по течению, в долине. И там и там, случилось… в общем, беда там случилась.

И он вытащил огромный красный платок и вытер глаза.

— И тогда… Тогда… жена моя… и сынок, Харольд…

Его затрясло.

— Боже праведный! — застонал он. — Ему всего-то четыре стукнуло!

И он разрыдался.

— Ну так вот, — совладал он наконец с собой. — Пропали они, и я их обыскался — несколько дней всю округу обшаривал и едва не решился через это рассудка…

И он задышал тяжело, словно бы рассказ выматывал его физически, и видно, что ему больно и горько, и по щекам его текли слезы, и он не стыдился их и размазывал по лицу огромными своими лапищами.

— Билл Миллер и Лютер Эйми нашли их. Через три дня. Нашли…

Я сидел и сам чуть не плакал, потому что хотел найти подходящие к случаю слова утешения, а они не приходили в голову. Я просто не знал, что сказать.

— Случайно нашли, — говорил Амос, — в подвале церкви. Рядом со здоровенной дыркой в стене.

Тут он снова умолк.

А когда снова заговорил, тон его изменился совершенно: стал обыденным, почти равнодушным, словно бы самой своей интонацией он хотел объявить бывшее небывшим.

— Зачем-то же они туда пошли, правда? Но зачем? Я так и не узнал. И не узнаю, — тут он пожал плечами. — А почему бы им туда и не пойти… А они… они там…

Тут он снова покачал головой, раскачиваясь всем телом, потому как шея не гнулась.

— Меня туда не пустили. Те, кто их нашел. Не пустили…

Он сидел, раскачиваясь и ломая руки.

— А я-то хотел их вытащить, клянусь, я хотел. Семья, они ж семья моя, не было у меня кроме них никого… Но они не дали. Не пустили.

Тут он замолк.

— Вот что я скажу вам, мистер, — повернулся он ко мне, — я точно говорю — хотел вытащить и похоронить по-человечески. Я правда… они ж моя… И вот ведь… как…

Его сотрясали рыдания. Я понял, что держу его за руку — и тоже плачу. Оплакивая его горькую судьбу, оплакивая его родных, оплакивая общий наш несчастливый удел.

— Вот, — глубоко вздохнул он, беря себя в руки. — И они привели туда парней — не спрашивайте меня, как. Они были белые, как полотно, от страха. Но они спустились. И они завалили эту дыру всем, что попалось под руку: кирпичом, камнями, здоровенными булыжниками, что туда им спустили. Даже грязью. Все в дело пошло, абсолютно все. Они пихали и пихали туда все, что попало. А потом они заложили дыру песчаником. А сверху еще и обложили кирпичом. Быстро-быстро.

Он снова вытер глаза и запихал платок обратно в карман.

— Вот и могилка моим получилась, — горько проговорил он.

И замолчал. А я тоже сидел и ничего не говорил.

— Я пытался туда прорваться, — вдруг сказал он — холодным, отстраненным голосом.

— Да, я знаю, — тихо сказал я.

Услышанное ошеломило меня. Я сидел и не знал, что и думать: бедняга, что же ему пришлось пережить в тот день… Как же он жил все эти годы… Я ничем не мог его утешить. Мимо шел какой-то человек, насвистывал какую-то дурацкую песенку, и я сердито вскинулся — как можно, тут же такое…

— Ну и вот, — приступил к заключительной части своего рассказа Амос. — Мы подумали и решили запрудить речку за городом — там она сужается. Чтобы хотя бы туннель в церкви залило. Я даже не знаю, почему нам такое взбрело в голову. Мы целый день в земле ковырялись. Сейчас-то смотришь на это все — и смешно. Какими же мы были глупцами. Но, думаю я, мы просто хотели сделать хоть что-то, понимаете? А то знаете, всякие мысли начинают в голову лезть… — и он опять повернулся ко мне всем телом. — И тогда оно полезло еще сильнее. И тогда люди собрались и уехали. Видно, решили, что — все. Хватит. Ничего не поделаешь.

Я сидел и слушал, не в силах ни поверить, ни разувериться. Он что-то еще говорил, что, мол, дома позапирали — хотя в них уже никто и никогда не войдет и не постучится. И город опустел, и никто из чужих так и не узнал, что в озере в Гарлокс-Бенде поселилась тварь.

Однако я уже не слушал его внимательно — хотя Амос продолжал что-то бормотать, то и дело утирая слезы. На меня нахлынули мучительные воспоминания, пробужденные рассказом о тех давних событиях. Я сидел и вспоминал — страшный грохот, удары в стену, взбухшая под ними кирпичная кладка, мерзкий запах разложения. Как я в отчаянии хватался за ствол дерева рядом с церковью, как судорожно вдыхал свежий воздух, а тихое озеро и зеленые яркие холмы с насмешкою созерцали мои слезы.

И я припомнил ту внезапно возникшую на озере волну, закрутившуюся водоворотом. Как я тогда подумал — наверное, это ветер. Как невинно и безобидно она выглядела — и чем на самом деле была.

Марк Рэйни

СФЕРЫ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЗВУЧАНИЯ

(Погребальная песнь)

Я никогда не видел отца своего отца. Родители переехали в город задолго до того, как я родился, хотя до того все поколения нашей семьи, начиная с восемнадцатого века, обитали в Виргинских Аппалачах. Дедушка жил в старом доме на вершине Коппер-пика — доме, в котором наша семья жила с того самого времени, как поселилась в этих краях. Ранее мне никогда не приходилось там бывать, и в течение жизни истории, что получили там свое начало, и образы, и воспоминания отца, — все они сложились в некий мысленный портрет, который, как я выяснил, вовсе не сильно расходился с реальностью.

Дед умер, его похоронили. Дом и землю выставили на продажу — надо сказать, мне это не очень-то пришлось по душе. Родители сказали, что здание слишком старое и не представляет никакой ценности, но это решение показалось мне по меньшей мере поспешным — ибо отец прожил там все юношеские годы и вспоминал те дни с большой теплотой. И, тем не менее, о своей семье он рассказывал мало — и я почему-то думал, что он ее стыдится. Почему — я никогда не спрашивал, но сейчас я сижу и думаю, что, наверное, жизнь в горах весьма отличалась от городской. И кто знает, какие тайны скрывал тот старый дом. В конце концов, он почти два века смотрел своими большими окнами на окружающий мир — и многое, наверное, повидал.

Мало кто считает Аппалачи таинственными или страшными. Даже те, кто в них живет. Аппалачи, в конце концов, это не то что Скалистые горы или дикие леса Канады, — особой угрозы для человека не представляют. Ну да, там водится всего несколько видов опасных животных, климат умеренный, человеческие поселения довольно крупные и не так далеко отстоят друг от друга. Тем не менее горы есть горы, и в них есть уголки, куда редко ступает нога человека. Коппер-пик, как известно, расположен в Западной Виргинии, среди предательски крутых, заросших густыми лесами горных отрогов. Ближайшее к дедовскому дому человеческое жилье находится аж в двенадцати милях — это маленькая деревня под названием Баррен-Крик, угнездившаяся в долине между склонами Коппер-пика, Грозовой и Сигнальной гор. По склону идет всего одна дорога — начинается от дома и доходит до самого шоссе. В последние десять лет ею никто не пользовался — дед слишком плохо себя чувствовал, чтобы добраться даже до Баррен-Крика. Я никогда не мог понять, как же он там живет; впрочем, мы знали, что он нанял человека, который раз в неделю привозил ему продукты и почту из Баррен-Крика. И все же мне оставалось непонятным, как человек столь преклонного возраста, мучимый недугами, может жить один в такой глуши. Но ему там нравилось, и отец даже не решался предложить ему переехать.

После смерти деда я решил, что теперь уж точно поеду посмотрю на старый дом, ведь когда родители его продадут, дорога туда мне и вовсе будет заказана. На работе мне полагался недельный отпуск, так что я, недолго думая, решил, что проведу его на Коппер-пике.

Поехал я туда один, прямиком из Вашингтона, где живу. Отец снабдил меня картами и подробными указаниями. Потрясающие виды — холмы и горы, горы и холмы — услаждали мое зрение все то время, пока я ехал по 81-му федеральному шоссе, и то была лучшая часть поездки; к юго-западу от Роанока дорога стала забирать вверх, и зеленые склоны сменились отвесными скальными башнями. А потом я съехал с шоссе на однополосную дорогу на Баррен-Крик и оказался в живописной, необычной, словно с картинки сошедшей местности: сплошные пастбища и леса, редкие фермы и еще более редкие автомобили, что попадались навстречу. Баррен-Крик лежал в нескольких милях от городка под названием Эйкен-Милл — судя по виду и размеру тамошних домов, жители его не жаловались на недостаток средств. Когда я его проехал, дорога сузилась, и я оказался на весьма круто забирающем вверх горном склоне, к тому же заросшем лесом, через который вилась и петляла дорога. Добираясь до Баррен-Крика, я не увидел ни одной машины.

В Баррен-Крике, судя по всему, обитало не более двухсот человек. Собственно, весь «город» состоял из нескольких маленьких зданий по обеим сторонам дороги: банк, почта (трейлер, раскрашенный в цвета национального флага), крошечный продуктовый магазин и небольшая по размеру забегаловка. Вокруг слонялся местный люд — по большей части деды с повыпавшими зубами, щеголявшие в растянутых футболках и застиранных комбинезонах. Кто-то помахал мне вслед, я ответил на их любезность тем же. Но где-то через милю улица закончилась, и последний оплот цивилизации остался позади. Проселочная дорога свернула направо — прямо в густые леса на уходящем вверх и вверх склоне горы. Я еще раз сверился с картой и оставленными отцом указаниями, притормозил и съехал на эту дорогу. И понял, что, похоже, добрался до места.

Впрочем, то, по чему я ехал, трудно было назвать дорогой — скорее, то была едва выбитая колея, присыпанная гравием. Время от времени склон забирал так круто вверх, что колеса буксовали, выстреливая из-под шин камнями, я уже начал думать, что, пожалуй, вряд ли сумею заехать на самый верх на машине. Однако мой спортивный «японец» оказался на редкость выносливым, к тому же вскоре дорога выровнялась, и количество выбоин на ней изрядно уменьшилось. Впереди уже колыхалось пятно света — ветви деревьев расходились, видимо, я подъезжал к прогалине. Но прежде я осторожно переправился через неглубокий извилистый поток по шаткому деревянному мостику, который отец в оставленных мне инструкциях назвал Баррен-Криком. Его исток находился здесь же, на склоне горы. И вскоре я завидел впереди Асберри-хаус. Наше фамильное обиталище, отцовское наследие, дом моих дедов и прадедов.

Поначалу я изумился его размерам — какой маленький, подумалось мне. На фотографиях он выглядел гораздо внушительнее. А может, среди высоченных деревьев дом казался более низким, чем в объективе фотоаппарата — вопрос масштаба и пропорций. Однако выглядело все примерно так, как я себе и представлял: темновато из-за нависающих ветвей, вокруг пахнет, как всегда пахнут старые дома, и этот не очень заметный, но явственный запах разносит весенний ветерок. Траву вокруг дома давно никто не стриг, и она перестала быть газоном. Кругом разрослись корявые кусты — они словно бы взяли старый дом в осаду, собираясь отвоевать обратно свое исконное пространство. Доска на стенах вся пошла пятнами лишайника.

И все же дом казался на диво крепким и совсем не дряхлым. И прекрасно вписывался в окружающий природный ландшафт. Я живо представил, как отец, еще маленький мальчик, играет на аккуратно подстриженной траве газона, а из трубы поднимается дым и по поляне разносится дивный аромат какого-нибудь чудесного вкусного блюда. И я тут же расстроился, представив себе, что вскоре этот чудный старый дом, реликвия прошлых времен и хранитель памяти, окажется в чужих руках — а скорее всего, пойдет под снос, чтобы на его месте воздвиглось бы какое-нибудь уродливое строение, воплощающее чью-то эстетически сомнительную мечту о том, как должен выглядеть загородный дом. Тщеславясь, в какой-то момент я даже подумал, а не выкупить ли мне наше родовое гнездо, но потом все подсчитал и понял, что хотя моя профессия художника-графика приносит мне достаточный для пристойного существования доход, я с трудом могу содержать небольшую квартирку в Вашингтоне — что уж говорить об участке с домом, в который я буду наезжать лишь время от времени. А жить здесь постоянно — не смогу. В округе навряд ли найдутся люди, готовые предоставить мне работу, соответствующую моим талантам и интересам.

В тот первый вечер я обошел дом и окрестности. Разобрав чемодан, я тут же вышел наружу — еще не стемнело, и мне хотелось насладиться природой в дневном освещении. Я тут же обнаружил пару заросших троп, судя по всему, выбитых моими предками за те два века, что они тут жили. Одна из них вскоре привела меня к прозрачному ключу, из которого брала начало Баррен-Крик[16] — источник находился чуть выше по склону. Извилистое русло речушки почти повторяло изгибы проселочной дороги, и я пошел вниз по ее берегу и отшагал довольно приличное расстояние, пока не оказался над уступом не менее ста футов высотой — с этой отвесной скалы речка низвергалась в долину внизу. По летнему времени воды в русле почти не осталось — отсюда и имя, которым где-то в начале восемнадцатого века припечатал ее один из моих предков. Открывавшийся с уступа пейзаж был тих и прекрасен и столь благотворно подействовал на мои нервы и притупившиеся в городе чувства, что я понял: нужно во что бы то ни стало убедить родителей оставить за собой этот прекрасный дом и участок вокруг него.

Вернувшись обратно, я решил тщательно осмотреть дом, а потом уже приступать к приготовлению ужина. Отец передал мне ключи, к тому же они с мамой побывали здесь сразу после кончины деда, забрали все самое ценное и привели дом в порядок. Уж не знаю, что они могли такое отсюда увезти, ибо для меня тут осталась куча презанимательных штуковин: старинная мебель, книги, фотографии и приличное число струнных музыкальных инструментов, судя по всему, ручной работы. В небольшой задней комнате на стене висели мандолина, классическая гитара, две скрипки и цимбалы, прекрасно сработанные и в отличном состоянии. Наверное, эта комната служила деду мастерской, где он изготавливал все эти инструменты. В крохотном закутке я обнаружил очень, очень старинные книги, радиоприемник, древней модели катушечный магнитофон производства начала шестидесятых годов — похоже, самый современный электроприбор во всем доме. К счастью, в доме у меня наличествовало электричество, вполне исправный водопровод (с холодной и горячей водой) и туалет, так что ближайшая неделя не грозила мне особыми жизненными трудностями.

Стемнело рано, и вскоре лес наполнился звуками и голосами насекомых и ночных птиц. Мне, как городскому жителю, все это было в новинку. Где-то в семь я поужинал припасенными сандвичами и привезенным в термосе охлажденным чаем. На кухне царил порядок, и я решил, что завтра наведаюсь в магазинчик в Баррен-Крике и кое-чего докуплю. За едой я листал книги — некоторые оказались весьма любопытными, в особенности пара томов, посвященных истории здешних мест (в доме они оказались благодаря тому, что кто-то из родни не упустил случай стянуть их из библиотеки в Эйкен-Милл, — поди ж ты, какие оборотистые хитрецы…). Кроме того, мне удалось обнаружить «Аболициониста» Джона Брауна (красная цена этой книжке — пара долларов, конечно), а рядом — посвященное музыке исследование некоего Мориса Занна под названием «Сферы за пределами звучания». В теории музыки я был не силен, однако меня привлекли странные и необычные иллюстрации — они-то и вызвали мой горячий интерес.

Я неспешно ужинал, а за стенами моего жилища чирикали и подвывали неведомые звери и птицы. Поначалу меня это раздражало и отвлекало, однако затем я так увлекся, что совершенно позабыл про хоралы, коими меня развлекала местная фауна. Картинки в книге Занна оказались совершенно потрясающими: чередующиеся гравюры и рисунки изображала весьма фантазийно представленных ящериц, птиц, рыб, скелеты (человеческие и принадлежащие животным), а также странных, жутковато выглядевших чудищ, которые бы прекрасно смотрелись в каком-нибудь научно-фантастическом фильме. Однако, просматривая текст, я с изумлением понял, что это никакое не введение в музыкальную теорию. Так, к примеру, мне попались такие строки: «…вибрации именно этой частоты и громкости необходимы для завершения ритуала вызова…» А потом такие: «при условии, что взяты правильный тон и высота, призывается самая сущность первобытной мощи». Посмотрев на эти загадочные высказывания, я решил, что, пожалуй, это нужно читать с самого начала.

Вскоре стало понятно, что безумные иллюстрации вполне отвечают содержанию книги. Автор исходил из идеи, что музыка способна открывать врата в иные сферы и измерения, дабы совершать не только мысленные, но и физические переходы из одного плана существования в другой. Нужно сказать, что для меня музыка всегда была чем-то большим, чем простое эстетическое переживание. Звуки могут тебя загипнотизировать — или вызвать мощный приток сил. Мне нравятся все стили — я слушаю фолк, джаз, классику и даже рок. Подростком я часами просиживал в наушниках, уносясь на волнах звука. Но Занн постулировал гораздо большее: он утверждал, что некоторые комбинации тона способны в прямом смысле слова искривлять пространство, а особо подобранные частоты отворяют врата в царство смерти… и не только туда. Естественно, сначала я решил, что передо мной фантастический роман, однако, читая все дальше и дальше, убедился, что в книге множество технических советов, часть из которых оставалась мне непонятной, и, похоже, передо мной лежит чуть ли не инструкция по пользованию порталом в другое измерение. За книгой я засиделся допоздна, и хотя многие места показались мне непонятными, мне импонировала серьезность изложения — она-то и подогревала мой интерес к странному трактату. А прочитав нижеследующее, я едва не запрыгал на стуле от возбуждения:

…Я своими глазами видел силы, кои призывают указанные мелодии. Ритм и темп должны выдерживаться идеально. Переход от размера 3/4 к 7/8, а затем к нотной строке в размере 5/3 должен быть моментальным. Никаких колебаний и пауз! Обычная настройка ми-ля-ре-соль-си-ми в чистом ля должна быть изменена на ре-бемоль ля-диез ми си-диез до ми, чтобы упростить процесс извлечения нужных звуков. Громкость звука, издаваемого каждым инструментом, не должна опускаться ниже 32 и превышать 35 децибелов — только в таком случае призыв сработает. В зависимости от погодных условий результат проявляется (при условии точного выполнения инструкции) в период от трех минут до часа.

Далее в тексте шли развернутые пассажи про иные виды музыкальных воздействий, — оказывается, с помощью музыки можно было гипнотизировать других людей и даже сообщаться с миром мертвых. Однако на меня наибольшее впечатление произвел тезис, что музыка способна преодолевать границы пространства и времени, а потому ее могут слышать существа, обитающие в других измерениях. Конечно, про другие измерения и параллельные миры кто только не писал — и ученые, и фантасты многократно обращались к этой теме. Однако впервые в руки мне попался столь подробный и здравый трактат, развивающий эти идеи. А через некоторое время у меня возник вопрос: интересно, а почему такая книга хранилась у деда в библиотеке? И верил ли он сам в то, что в ней написано? Думаю, книга его по меньшей мере заинтересовала — прямо как меня. К тому же дед, судя по всему, всерьез увлекался музицированием. Титульный лист сообщил мне, что книгу выпустила в свет некая компания в Провиденсе, Род-Айленд, в 1929 году, ограниченным тиражом. Отложив книгу в сторону, я понял, что у меня не на шутку разыгралось воображение, и перспектива остаться в старом доме одному теперь меня скорее пугает, нежели привлекает.

Когда же я стал готовиться к отходу ко сну, слух мой неожиданно обострился, как всегда бывает в преддверии опасности. Ножки стула громко и противно заскребли по полу, и по спине у меня пробежала дрожь. Я застыл без движения и затаил дыхание, готовясь услышать… нечто… словом, что-то еще, кроме звериных воплей в окружающей дом чаще. Однако ничего расслышать мне так и не удалось, так что я осторожно прокрался в спальню, застелил широченное дубовое ложе извлеченными из шкафа свежими простынями, сбросил одежду и нырнул под одеяла. Свет в гостиной я оставил, а дверь оставил приоткрытой — настолько мне не хотелось оставаться наедине с непроницаемой тьмой горной ночи.

Проснулся я рано утром. За окном стояло солнечное, веселое утро. Припомнить, когда же меня одолела дремота и я уснул, не получилось, но, похоже, я спал крепко и спокойно и сейчас чувствовал себя посвежевшим и отдохнувшим. От странной тревоги, одолевшей меня вчерашним вечером, не осталось и следа. В ветвях чирикали птицы — весела и беспечно, как положено дневным тварям, ибо ночные здесь завывали с ужасающей силой. В свете дня дом показался мне еще красивее, чем прежде, и теперь мне снова захотелось здесь поселиться и ни в коем случае не продавать участок. Под ложечкой посасывало от голода, и я тут же припомнил, что в доме не осталось почитай что никакой провизии. С такими мыслями я прыгнул в машину и поехал в Баррен-Крик за припасами. Улицы городка в такой час оказались совсем пустынными, однако магазин работал. Хозяин, мистер Эйвери, приветливо поздоровался со мной и спросил, откуда я. В ответ на мои слова, что я, мол, внук Тимоти Эсберри, хозяин лишь пожал плечами и сдержанно выразил свои соболезнования. Похоже, местные жили сами по себе, а дед — сам по себе, что и неудивительно: семья моя, как многие привыкшие жить в лесной глуши люди, предпочитала держаться в стороне ото всех и не очень-то сходилась с соседями.

Вернувшись домой, я тут же нажарил себе яичницы с беконом и гренками. А, поев, снова засел за более чем странный томище за авторством Мориса Занна. За окном светило яркое солнце, и мрачное ночное очарование книги рассеялось: она более не казалась извращенным и жутким перечислением некромантских деталей, а скорее выглядела как повествование, в котором автор дал волю своим причудливым фантазиям. И я решил, что для сегодняшнего утра, пожалуй, достаточно чтения, пойду-ка я лучше поброжу по окрестностям и дом исследую. Там ведь наверняка хранилась куча всякой прелюбопытной всячины, заботливо сохраненной дедом. Подобные разыскания помогли бы мне составить более точное представление об оставленном мне наследстве.

Вот почему ближе к десяти я вышел из дома и пошел на север — то есть не туда, куда ходил вчера, а в противоположном направлении. К тому же мне удалось отыскать вполне приметную тропу, тянувшуюся прямо по хребту Коппер-пика, и я шел по ней, наслаждаясь открывающимися внизу удивительными видами долин и склонов. На востоке, далеко-далеко у подножия горы, виднелось скопление крохотных домиков — не иначе, Баррен-Крик. За ним лежал Эйкен-Милл, городок покрупнее — однако и его отделял от «Большой земли» высокий бугристый хребет.

В полумиле от дома я обнаружил примятую полянку в сени древесных ветвей. Оказалось, то было крошечное кладбище. Из травы торчало дюжины две могильных камней самых разных размеров и вида, очень старых и изглоданных непогодой. Некоторые уже почти скрылись в наползающей буйной растительности. Я прошел в середину, к надгробиям, на которых все еще читались надписи: Николас Эсберри, 1761–1834; Стюарт Эсберри (надо же, тезка), 1820–1914; Сюзетт Эсберри Вашингтон, 1823–1902; Джеймс Друид Эсберри, 1895–1938; Сара Коллинз Эсберри, 1811–1899. Меня крайне впечатлило увиденное, ибо я стоял над могилами предков, чьи имена мне едва ли приходилось слышать все прошлые годы. Здесь само прошлое окружало меня, а в землю возвратились кровь и плоть прародителей.

Родители не сказали, где именно похоронили деда. «На нашем фамильном кладбище, в горах», — ограничился краткой ремаркой отец. А вот сейчас мне было до крайности интересно — где же она, могила деда… Я раз за разом оглядывал камни, пытаясь отыскать ее. И тут, в дальнем углу, несколько особняком — точно, да, совсем новый могильный камень над свежим холмиком земли. Я подошел ближе, совершенно уверенный, что отыскал то, что хотел.

Так оно и оказалось. Тимоти Кэдден Эсберри, отец моего отца, родившийся в 1910 году. Рядом с могильным камнем, чем-то напоминавшим обелиск, истлевали увядшие цветы — видно, те самые, что родители возложили на свежую могилу деда. Тоненькие стебли травы прорастали из земляного холмика, а на граните уже проступили бурые пятна плесени. Некоторое время я стоял и не знал, что делать: помолиться? Заплакать? В конце концов я тихо прошептал: «Покойся с миром», ибо не обнаружил в душе более подходящих слов. В самом деле, что мы можем сообщить тем, кто уже умер? А потом я развернулся и покинул кладбище, чувствуя себя странным образом растерянным и смущенным, причем непонятно по какой причине.

Некоторое время я бесцельно бродил по округе и в конце концов выбрел к водопадику — тому самому, что обнаружил вчера. Стояла безветренная тишь, и, глядя на крохотные домики и зеленые склоны в долине, я понял, что в голове у меня звучит какая-то непонятно откуда взявшаяся мелодия. Тихая, весьма гармоничная и приятная — но совершенно незнакомая. Я ведь не композитор — так откуда у меня в подсознании зародилась музыка, которую мне раньше никогда не приходилось слышать?

Размышляя об этом, я постоял на уступе еще немного, а потом решил возвращаться домой. План был такой: легкий ленч — а затем осмотр нескольких шкафов. Я их еще со вчерашнего дня приметил. Кстати, не знаю почему, но меня вдруг одолел интерес к прошлому, а ведь до сих пор жизнь прошлых поколений едва ли меня занимала. Время от времени отец заговаривал о прошлых временах, но особого любопытства я не испытывал и тут же забывал рассказанное, возвращаясь к повседневным заботам. А здесь, в отсутствие иных дел и способов себя занять, прошлое вдруг представилось мне заманчиво интересным.

Когда я наконец добрался до дома, у меня в голове только и мыслей было, что об осмотре шкафов и буфетов. Соорудив себе внушительный сандвич из сыра и ветчины, я запил его холодным чаем и отправился в спальню на поиски скрытых сокровищ.

Родители забрали большую часть одежды и личные вещи деда. Однако вскоре я обнаружил трогательные реликвии прошлого — милые и маленькие: набор для бритья, с помазком и опасной бритвой, слегка заржавевшие карманные часы, несколько флаконов одеколона столетней давности — почти нетронутых. В углу лежала стопка книг: Библия, словарь, что-то под названием «Энциклопедия для мальчиков», атлас мира — все по меньшей мере сорокалетней давности. И тут я заметил несколько картонных коробок с шестидюймовыми бобинами для того самого катушечного магнитофона, что стоял в гостиной. Я вытащил их из угла, все четыре. На каждом красовалась надпись поблекшими черными чернилами и весьма неразборчивым почерком, принадлежавшим, судя по всему, моему деду.

На двух бобинах записаны были проповеди в местной церкви, на которых дед, видимо, присутствовал, на третьей — радиопередача, датированная 1964 годом, а вот на четвертой написано было — «Занн», и стоял год — 1966.

Вот ее-то я тут же и утащил в гостиную, отыскал в углу магнитофон и приготовился внимательно слушать. Оставалось лишь молиться о том, чтобы проигрыватель не вышел из строя за то долгое время, пока им никто не пользовался. Я воткнул вилку в розетку — похоже, все работало. Катушки закрутились, а я стоял в тревожном ожидании, прислушиваясь к потрескиванию и шипению, которые издавал крохотный динамик. И тут я услышал голос — и сразу понял, что он принадлежит деду: глубокий, медленный, певучий выговор южной Виргинии — у отца был похожий. Голос звучал неуверенно, казалось, дед нервничает — возможно, оттого, что не привык наговаривать текст на пленку. Вот что он сказал:

«Я делаю эту запись, чтобы проверить пару мест из текста Занна, а именно начиная со страницы 121 и до 128 в книге „Сферы за пределами звучания“. Меня зовут Тим Эсберри, я живу на Коппер-пике сразу за Баррен-Криком, штат Виргиния, и с этой записью мне помогают мои соседи: Джон Юбэнкс, Фред Вортон, Рэй Филипп и Билл Миллер. Я записываю все это во дворе, стоя лицом к вершине горы. Эээ… мы повторили некоторые стихи… мнэ… то есть строчки из книги, но это будет наше первое полное исполнение того, что Занн называет… эээ… вызовом. Мы с друзьями читали текст, и мы думаем, что если следовать всем указаниям его автора, то мы действительно получим… эээ… откровения, как он и предсказывал.

И я решил записать все, что мы делаем, на магнитофон… не знаю, что нас ждет, но если у нас получится, здесь, наверное, станет опасно. Занн пишет, что эти… эээ… существа… эээ… с другой стороны… эээ… они не всегда злые, просто у них природа такая, как у… эээ… акулы в океане… разрушительная. Как отослать обратно результат… эээ… вызова… написано на страницах со 135 по 137, и мы неоднократно репетировали эту часть несколько раз на общих собраниях.

А еще я хочу сказать, что верю в искренность автора книги. У меня есть тому доказательства. Два месяца назад я ходил со скрипкой на кладбище и сыграл музыку со страниц 39 и 40 — прелюдию к музыке, которая открывает дорогу в царство смерти. И пока играл, я видел — и я уверен в этом так же, как в том, что сейчас сижу здесь во дворе, — как из могил вышли разложившиеся тела моих родичей и встали вокруг меня, и это такая же правда, как то, что я стою обеими ногами на земле. Но я испугался и не стал играть дальше, и они исчезли. Но еще два раза ходил на кладбище и слышал странную музыку — хотя там некому было ее играть. Думаю, это такой ответ на приглашение, которое я играл на скрипке. Но я не стал отвечать. И я не хожу больше на кладбище».

И тут у меня бешено заколотилось сердце — я просто поверить не мог своим ушам. Но слушать, тем не менее, продолжил: страх, что звучал в голосе деда, действовал на меня гипнотически. Хотя, если рассуждать здраво, дед, похоже, был не в себе, когда это записывал. Чувствовалось, что он дико испуган и боится того, что задумал сделать, однако желание приоткрыть завесу тайны над писаниями Мориса Занна настолько велико, что пересиливало страх перед возможными последствиями. Тут на пленке послышались звуки пощипываемых струн и повизгивания настраиваемых инструментов — судя по всему, как раз тех, что висели в маленькой мастерской рядом с гостиной. Послышались чьи-то неразборчивые реплики, а потом снова заговорил дед:

«Уже темнеет, и мы скоро начнем. Да, мы все немного напуганы, но мы верим, что нам предстоит узнать вещи дотоле неслыханные, и оно стоит того, чтобы рискнуть. Думаю, что мы достаточно подготовлены, чтобы уберечься в случае чего от опасности».

Затем последовала пауза, и еще несколько неразборчивых реплик. А затем голос моего деда произнес: «Ну что, готовы?», и через несколько мгновений из динамика донесся неожиданно нестройный звук множества инструментов. Струны резко щипали, и дергали, и прихлопывали, и эта какофония эхом отдавалась в тишине горной ночи, наступившей в этих краях двадцать пять лет тому назад. В разноголосом треньканье трудно было уловить ритм или мелодию. Струны стрекотали, как насекомые, под пробегающимися по ним в немыслимых арпеджио пальцами, низкие ноты раскатывались, то повинуясь одном такту, то другому, и в общем хоре не прослеживалось ничего подобного на структуру или общую мелодию… во всяком случае, так мне казалось. Я слышал звуки, какие могла бы издавать группа не умеющих играть на инструментах людей, решившая вдруг изобразить оркестр, — и это вовсе не походило на сложное плетение нот и ритма, обладающее нездешними силой и властью. Однако чем дальше я слушал, тем чаще стали мне слышаться обрывки некоей нездешней гармонии — они словно бы приоткрывались на миг в общем хаотическом бряканье и звяканье. Мне стали слышаться звуки, какие не могли издавать струнные — только духовые, деревянные или медные. Накладываясь друг на друга, мелодичные обертоны мандолины, гитары, скрипки и цимбал составляли звуки, какие мне еще не приходилось слышать даже в самой радикальной электронной музыке.

В какофонии стала отчетливо проступать мелодия, явная, но далекая и почти заглушенная неряшливой дурацкой аранжировкой. Я выкрутил до отказа звук, пытаясь уловить последовательность нот, ускользающую от меня. Динамик принялся шипеть и шуметь и искажать и без того не сильно музыкальные звучания, но я терпеливо прикрыл глаза, прислушиваясь к ускользающей, таящейся гармонии. Да, да… определенно, там зарождалась мелодия, в которой сплетались тонкий посвист тростниковой дудочки и глубокие, богатые переливы басов, которые можно извлечь лишь из валторны.

А за этой мелодией возникла другая, столь же отчетливая, но тоже практически заглушенная диким бряканьем струнных. И я сидел и слушал, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, завороженный мощью и силой происходящего. Мысли улетучились у меня из головы, и я просто отдался во власть первозданной энергии, что носилась среди неведомых планов бытия, открывающихся экстатическим восторгом, спокойствием, ужасом и смертной болью.

И вдруг — все закончилось. Я сидел перед выходящим на задний двор окном дедова дома и смотрел на темный, заволакивающийся ночью лес. Из динамика донеслись звуки опускаемых смычков и инструментов. Я также слышал, как музыканты с облегчением вздыхали — их трудная задача была выполнена. Целых две минуты стояла полная тишина, нарушаемая разве что легким дуновением ветра и голосами цикад, что начинали заводить свою свиристящую песню в вечернем воздухе. В конце концов кто-то спросил: «Ну что? Что-то… происходит?»

Мой дед что-то пробормотал очень тихим голосом. Потом четко ответил: «Нет. Ничего». Я сидел и слушал напряженную тишину на пленке, представляя себе, как двадцать пять лет тому назад они тоже вот так сидели, настороженно поглядывая по сторонам округлившимися от страха глазами, нервно потирая потные ладони. Наконец дед проговорил:

— Ветер крепчает.

И впрямь, посвист ветра явно усиливался. Звук то нарастал, то становился тише, судя по всему, время от времени порыв ветра ударял рядом с микрофоном, который стоял где-то на открытом месте рядом с музыкантами. И тем не менее — ничего не происходило. Только птицы в лесу заорали громче. Прошло еще пять минут — никто ничего не говорил.

Тогда вдруг дед сказал следующее:

«Ну, в общем, похоже, ничего не происходит… пока, во всяком случае. Наверное, нужно просто посидеть и подождать. В книге сказано, что это может занять некоторое время, может, погода неподходящая, и наше сообщение никак не может к ним пробиться. Хотя, так, если подумать, то лучших условий и не надо: небо ясное, холодно… звук далеко разносится, опять же. Ветер все еще сильный, я бы сказал, от пяти до десяти миль в час. А может, мы что-то неправильно сыграли… музыка эта поганая — она ведь не для человеческих рук предназначена… но вообще-то мы сделали все, как указано».

Здесь, в моем времени, солнце уже намеревалось садиться на своем привычном месте над западным горизонтом. Через час станет совсем темно. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. По дому протянуло ледяным ветерком.

«Чтобы зря не тратить пленку, я ее остановлю и включу обратно, если что-то вдруг начнет происходить. Черт, как странно-то… ничего, абсолютно ничего. Вообще ничего не происходит».

В динамике щелкнуло — двадцать пять лет тому назад дед остановил пленку. Затем послышался новый щелчок — он ее включил, правда, непонятно, через какое время:

«Прошло тридцать минут. Ничего необычного не происходит. Цикады верещат, как сумасшедшие, — ну, это слышно, — но, кроме этого, все как обычно. Мы, конечно, немного разочарованы, но, с другой стороны, это хорошо. Может, оно и к лучшему — что ничего не произошло. Я так думаю, что нечего добрым христианам заигрывать с силами, о которых только Господь знает всю правду. Конечно, не вся моя родня вела себя, как ангелы и праведники, хе-хе (тут дед отчетливо захихикал).

Все же знают, что Эсберри гнали лучший виски за пределами округа Франклин… но я так думаю, что в глазах Господа это малый грех по сравнению с этим самым заигрыванием с неведомыми силами».

Я нахмурился. Вот чего, должно быть, так стыдился отец — того, что Эсберри, оказывается, гнали подпольный виски. Вот оно, темное прошлое семьи, о котором мне не хотели рассказывать. Отец мой был человеком порядочным и гордым и, наверное, не мог избавиться от чувства вины за то, что вел свое происхождение от людей, не блиставших добродетелью. Он покинул отчий дом в глуши и сделал успешную карьеру в городе, и, конечно, простецкие замашки и темные делишки его родных стали для него бельмом в глазу.

И теперь я сидел и думал, не скрывали ли от меня других семейных тайн… гораздо более страшных… например, связанных с оккультными увлечениями моих предков. Впрочем, возможно, музыка Мориса Занна была случайным увлечением. А что, если мои прародители владели тайным, нездешним знанием с тех пор, как переехали сюда из Старого Света?

Я всегда считал себя человеком разумным и хорошо образованным, осторожным и предусмотрительным. И все же интуиция подсказывала мне, что здесь что-то нечисто, и будила в темных уголках души первобытные страхи. Инстинкты взяли верх над рассудком, и я не знал, что и думать. Мне стало очень не по себе. Лесная глушь, которую по приезде я нашел такой привлекательной и милой, сейчас казалась мне полной страшных тайн и вовсе не располагающей к себе.

Из динамика снова послышались щелчки — дед включил магнитофон:

«Прошло сорок пять минут. По-прежнему ничего. Мы тут с ребятами немного перевели дух и уже не так напуганы. Джон пошел в дом сварить всем кофе. Кофе нам сейчас всем понадобится. Ну и хорошо, что ничего не произошло. Может, мы чего-то не то сделали, а может, Господь воспретил, и оно не случилось. В общем, если и дальше ничего не произойдет, мы все отойдем ко сну со спокойной душой. А потом забуду все, что здесь произошло. Отложу эту книгу на самую дальнюю полку и никогда более к ней не притронусь. Не надо было вообще брать ее у отца, вот чего».

Ах вот оно что. Оказывается, книга сохранялась в нашей семье задолго до того, как ее заполучил дед. Интересно получается…

«Так что если сегодня ночью ничего такого не случится, я больше ничего записывать не буду. Устал я. И все остальные — тоже устали, если честно. Тяжелая нам досталась работенка. Так что, ладно, чего уж, пора закругляться… эээ… ну, если, конечно, ничего такого потом не случится. В общем… все, отключаюсь».

Однако в голосе деда сквозила неуверенность. На пленке больше ничего не было, и я очень расстроился — ну хоть бы объяснили, чего и зачем, и почему они вообще ввязались в эту авантюру. Ну да, у них ничего не вышло, и в доме я ничего такого особенного не обнаружил — видимо, то была первая и последняя попытка чего-то подобного. Да и с дедом, похоже, в последующие годы ничего такого таинственного не происходило.

А что насчет этой теории в целом? Можно ли ее считать доказанной, верить ли ее предпосылкам — как верил мой дед, который попытался поставить эксперимент, но не получил никаких результатов? Да нет, конечно, подумал я. Ну да, музыка, которую я слышал в записи, и впрямь была весьма необычной, что-то в ней слышалось глубокое и таинственное, но никакими мистическими свойствами она точно не обладала.

Дед мой, похоже, был человеком умным, и даже в некотором смысле образованным. И я подумал: что же, интересно, с ним такое могло произойти на кладбище, что он решил продолжить свои эксперименты с книгой Занна? Может, ему все привиделось? Я занервничал, понимая, что тайна не поддавалась разгадке и не собиралась уступать натиску моего энтузиазма. Теоретические выкладки «Сфер за пределами звучания» оказались для меня слишком мудреными.

Но неужели никак нельзя дознаться до истины? Пусть и другими способами? А может, расспросить соседей — тех, кто помогал деду в тот вечер? Если они еще, конечно, живы и пребывают в здравом уме и твердой памяти.

И тут я припомнил странную мелодию, что пробралась ко мне в голову после визита на кладбище. А дед — он ведь тоже что-то такое говорил про нездешнюю музыку, что зазвучала там, когда он пришел… неужели я слышал то же самое? Через двадцать пять лет? И тут же я понял: все. Надо идти обратно в лес — и посмотреть, повторится ли это или нет.

Ущербная луна с трудом переваливала через хребет, но я рассчитал, что сумею дойти до кладбища и вернуться до наступления темноты. А завтра начну искать тех, кто аккомпанировал деду во время этой записи. Так что еще не все потеряно.

Я выключил магнитофон и уложил катушку обратно в коробку. А потом пошел на кладбище, прихватив с собой на всякий случай фонарик — вдруг припозднюсь. Главная опасность на тропе — крутой обрыв с одной стороны. И, тем не менее, мне казалось, что вокруг что-то изменилось, словно бы под влиянием музыки с катушки. Я давно уже не ребенок и давно не испытывал приступов страха и омрачающих душу предчувствий. Однако именно так я себя и чувствовал, пока шел, и хотя мне очень хотелось сказать себе, что все это ерунда, обойдется, мой внутренний голос звучал не слишком убедительно.

До цели я добрался довольно быстро. Кладбище затопила густая тень — солнце уже скрылось за вершинами деревьев. Но я почувствовал что-то не то — что-то здесь изменилось с тех пор, как побывал здесь в последний раз. Меж камнями гуляли крохотные смерчи, вздымая в воздух палую листву и комки земли. В местах, куда не падала тень, расползались темные пятна. Из-под земли донесся глухой гул — словно бы там что-то ворочалось, просыпаясь. А в воздухе плыла музыка — тихая, стонущая, и свист ветра аккомпанировал ей.

Я прислушался — и расслышал. Да, сквозь шум пробивалась очень гармоничная мелодия!

Нет, конечно, сам по себе каждый из этих фактов не виделся чем-то угрожающим или жутким. Нет. Однако все вместе и создавало это ощущение общей… перекошенности, что ли. Общей неправильности. Что-то здесь было не так. И тут разум шепнул мне: а ведь здесь явно творится что-то странное, ибо подобные явления никак нельзя приписать действиям сил природы! И теперь я точно знал: да, безусловно, все это пробудила к жизни музыка Мориса Занна.

Но как? И почему? Ведь эксперимент деда окончился неудачей! Что изменилось — и как так вышло, что я, без задних мыслей проиграв запись на катушке, вызвал к жизни сущность — или даже сущности! — которые сейчас пытались процарапаться в нашу реальность?.. Меня так мучило любопытство, что я даже и предположить не мог, что эта музыка обладает подлинным могуществом!

И что, черт побери, тут творилось?

Я развернулся и побежал прочь — по тропе, что вела к водопаду. Прочь, прочь отсюда, надо бежать — и как можно далее!

За моей спиной тишину разодрал отчаянный, нездешний, дикий крик — так не мог кричать человек, но то было и не животное! А следом раздался другой, и через мгновение ему вторил еще один, и еще один — и вскоре в лесу зазвучал целый хор голосов, стонущих, словно истязаемые в аду души! Под ногами раскатился протяжный гул, а затем почва сотряслась с такой страшной силой, что у меня не осталось сомнений: земля разверзлась, из адских полыхающих кладезей выползают в наш бедный мир насельники преисподней. С кладбища донеслись новые леденящие душу вопли, и я припустил сильнее — в дом, в дом, скорее в дом! Почему-то я считал, что смогу в нем укрыться…

И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я вылетел на край уступа, с которого низвергалась в пустоту река, — и хорошо, что успел вцепиться в дерево, иначе лететь бы мне вниз вслед за водными струями. Но резкое усилие вывернуло мне плечо, и я задохнулся от боли.

И тут взгляд мой обратился на долину — в ней что-то двигалось! Солнце зависло над горизонтом, и на этой стороне горы, обращенной к востоку, глубокие расселины внизу заливала тень. Но в той темноте двигалась, шевелилась тьма чернее вечерней, что-то огромное, страшное — и оно ползло по равнине! Не в силах двинуться, я смотрел на эту чудовищную черноту, завороженный ее огромностью. Дыхание остановилось, и на какой-то миг мне показалось, что я проваливаюсь в обморок. Но руки сами продолжали держаться за ствол дерева, и только поэтому я не упал и не погиб.

Из леса за моей спиной слышались многочисленные шарканья и царапанья, словно бы сквозь листву и ветви протискивалось множество тел. До моих ушей донеслись хриплые стоны и сиплые крики, и, подстегиваемый паникой, я оторвался наконец от дерева и бросился по тропе вниз, ни о чем более не думая — инстинкт самосохранения подсказывал, что настало время бежать со всех ног, спасая собственную шкуру.

В лесу уже совершенно стемнело, и тропа под ногами растворилась в чернильной черноте. Дважды я налетел на дерево, лишь по чистой случайности не распоров себе грудь сломанными ветками. Отлетев от невидимого в темноте ствола, я инстинктивно вытянул вперед руку, ища опоры — и вцепился во что-то влажное и облепленное землей. Оно безвольно свисало с чего-то невидимого. И тут, к ужасу моему, это что-то задвигалось, и я почувствовал, что что-то твердое и холодное обхватило мне запястье! Я инстинктивно отдернул руку, и колышущаяся передо мной тень испустила пронзительный вопль. Я бросился вниз по тропе, предательски скользившей у меня под ногами, — только бы добраться до дома живым!

До того мне часто снились кошмары, в которых я спасался бегством от некоей страшной угрозы. И очень часто я находил убежище в машине: в конце концов, мобильность дает надежду на спасение. И вот сейчас я оказался в кошмарной яви: только бы добежать до машины! Завестись и умчаться прочь с этой проклятой горы! И словно в кошмарном сне, тьма обволакивала меня, замедляя бег, сбивая с тропы. Несчетное количество раз я оскальзывался и отбивался от хлещущих веток. Наконец, добравшись до дома, я увидел уютный свет в окне кухни. Облегченно вздохнув — понятно, что дом послужит мне лишь временным убежищем, но по крайней мере от ужаса меня отделяли крепкие стены — я влетел в заднюю дверь, с грохотом захлопнул ее за собой и привалился к ней спиной, тяжело дыша.

Вещи собирать было некогда — да и какое мне было до них дело… Надо найти ключи от машины и убираться отсюда! Снаружи доносились писки и крики растревоженных ночных существ, и испуг, явно звучавший в их некогда радостном чириканье и жужжании, подхлестнул меня. Я влетел в спальню — ключи лежали на тумбочке рядом с кроватью. Я сгреб их, развернулся и со всех ног побежал к входной двери. Свет остался невыключенным, дом незапертым — но мне было не до того.

Руки у меня тряслись, когда я открывал дверь машины. В тот же миг из леса за домом донеслись грохот и скрежет. Оглянувшись, я увидел, как шатаются и мотаются из стороны в сторону вершины деревьев. Снова послышались жалостные завывания — причем они слышались все ближе и ближе. От страха у меня перехватило дыхание — неужели не успею? Неужели надвигающееся нечто настигнет меня раньше?

Я изо всех сил дернул на себя дверцу, шлепнулся на сиденье и огромным усилием воли заставил руку не трястись и аккуратно вставить ключ в зажигание. Как ни странно, мне удалось сделать это с первого раза. Я завел машину и включил фары.

Машина стояла носом к дому, и свет фар выхватил из темноты фигуру — да такую, что я едва не умер со страху. Некогда это было человеком, но в нынешнем обличье существа человеческого почти не осталось. Оно стояло и смотрело на меня, покачиваясь на тонких ножках. Все тело облепляла темная, обросшая зеленым мохом земля. На меня пристально смотрели две черные глазницы в забитом грязью черепе — пустые, но явно зрячие. Некоторое время оно стояло без движения, просто разглядывая меня. И тут из-за угла дома вывернулись еще две похожие фигуры. Они вышли и застыли на месте, не делая попыток приблизиться ко мне.

И тут в воздухе зазвучала та самая безумная, таинственная мелодия, и — к бесконечному моему ужасу разложившиеся тела принялись кружиться и прыгать и исполнять замысловатые па в чудовищном, ни на что не похожем танце! И в тот же момент над крышей дома нависло нечто огромное и черное — и полностью заслонило робко моргавшие в темном небе звезды. В ночном лесу все стихло — полностью. Ни ветерка, ни пения птиц, ни стрекота насекомых — ничего не было слышно. Лишь плыла и звенела нездешняя, непонятно откуда доносящаяся музыка. Жуткие фигуры прекратили свое веселое кружение, повалились на костлявые колени и простерлись перед тем, что непроницаемой чернотой нависло над домом. В голове у меня, почти на пределе внутреннего слуха, зазвучали тоскливые ноты струнного концерта, исполненного дедом и его друзьями.

И я сидел, не в силах пошевелиться, и облик нависшего надо мной существа постепенно прояснялся. Оно напоминало членистоногое — только на двадцатиметровых толстых лапах, которые поддерживали темную массу тела, с которого посверкивали мириады собранных в пучки крохотных мигающих огоньков. Надо мной высилось что-то паукообразное, и тысячи его глаз смотрели явно недружелюбно. Тварь готовилась к прыжку. Разложившиеся мертвецы, все еще простертые в земном поклоне, снова принялись жалобно подвывать.

И оно стояло и смотрело на меня, а я понял, почему игра дедова оркестра не сумела призвать это существо, а проигрывание записи справилось с задачей: я ведь вывернул до отказа звук — чтобы получше расслышать неявные обертоны музыки. Видимо, эта неуловимая мелодия в живом исполнении не набрала децибелов, предписанных текстом Занна. Однако та же самая музыка, но проигранная с должной громкостью, завершила процесс вызова!

И тут меня охватил цепенящий, ледяной страх: поскольку попытка не удалась, дед не записал пьесу, которая бы вернула эту жуть обратно в ее родное измерение! Тварь теперь невозможно отослать обратно!

И тут вокруг меня зазвучали странные шепотки и голоса, явно доносящиеся не из привычных нам пространства и времени, — они кружились в воздухе и зудели над ухом, как потревоженные пчелы. Это стало последней каплей. Я врубил заднюю передачу, сдал назад, крутанул руль и помчался прочь от дома. Я гнал быстро, не щадя бедную машину, которая вскрикивала и подскакивала на рытвинах и камнях скверной дороги, и пару раз меня едва не вынесло прочь с тропы прямо в лес. Но я не сбрасывал скорость — лучше уж врезаться в дерево, чем снова увидеть накликанную музыкой жуть.

Наконец я доехал до подножия горы и, выжав до упора педаль газа, помчался по извилистому шоссе в Баррен-Крик. Мне даже не хватило духу посмотреть в зеркало заднего вида — нет ли за мной погони. Я слишком боялся.

Музыка и шепотки стихли, однако меня все еще трясло от страха. Заходя в пологий поворот на спуске с горы, я увидел Коппер-пик — и, готов поклясться, черная паучья тень так и заседала на ее вершине, закрывая небо и звезды. Но тут дорога вильнула снова, и Коппер-пик скрылся из виду — раз и навсегда.

В Эйкен-Милл я заехал на заправку — бензина почти не осталось. Я стоял около машины и нервно поглядывал то на счетчик колонки (быстрее! быстрее!), то на дорогу — не ползет ли по ней черная многоногая тень. Но нет, ничего такого не произошло. Я отсчитал деньги нервно косящемуся на меня кассиру: бедняга, наверное, подумал, что перед ним беглый псих из находящейся поблизости клиники Катауба. Выезжая на федеральную трассу, я с облегчением вздохнул: ничего из ряда вон выходящего так и не случилось, и страх постепенно отпускал меня.

Однако я не строю иллюзий — подлинный ужас ждет меня впереди. То, что призвала в наш мир музыка Мориса Занна, затаилось в горах над Баррен-Криком. Отослать тварь обратно можно, лишь сыграв соответствующий музыкальный фрагмент из «Сфер за пределами звучания», а единственный экземпляр книги находится в доме моего деда. И даже если я отыщу правильный параграф, кто-то ведь должен будет отыграть эту сложную музыкальную композицию. Но я так и не сумел найти не то что книгу, я не нашел даже упоминания о существовании такой книги — ни в библиотеках, ни у букинистов. Даже в Провиденсе о ней никто не слышал. Но я никогда, никогда не вернусь в тот дом в горах. Никогда. Я упросил родителей продать дом, но не ездить туда ни под каким предлогом. Конечно, отец мой остался в полном неведении относительно произошедшего в ту ночь, однако, хотя мои просьбы выглядели по меньшей мере странно и необоснованно, он согласился им уступить, ни о чем не спрашивая, — словно бы и так понял, в чем дело.

А настоящий ужас, как я уже говорил, мне еще предстоит испытать. Ибо те ожившие мертвецы, без сомнения, были моими родичами — музыка каким-то образом призвала их бессмертные души в разложившиеся тела. И они до сих пор, наверное, танцуют и простираются в поклонах перед черным властелином царства смерти, что аккорды Мориса Занна выманили из иных миров. И ныне судьба моя решена, ибо родная кровь призывает родную кровь: время от времени мне слышится та демоническая музыка, словно бы давно умершие Эсберри манят меня за собой. Может, кого-то за чертой и вправду ждет рай — но не меня. Ибо черный паук из инобытия все еще здесь, и для меня врата смерти запечатаны и надежно охраняются. Когда-нибудь придет и мой час — и я тогда превращусь в одну из тех жутких, кружащихся в гротескном танце фигур, что со стонами оплакивают свою участь и склоняются перед своим демоническим повелителем из царства за пределами смерти.