О. Е. Балазанова

Знаменитые мистификации

История Исчезнувшей библиотеки Ивана Грозного

Миф или реальность?

Тайна библиотеки Ивана Грозного, которая, по преданию, была привезена в 1472 году в Москву Софьей Палеолог – второй женой московского царя Ивана III, не дает покоя историкам и археологам уже не одно столетие. Пропавшую библиотеку искали в Московском Кремле, в Александровской слободе, тщательно перебирали камень за камнем при строительстве комплекса на Охотном ряду. Однако поиски не увенчались успехом. Легенды о библиотеке Ивана Грозного существуют в России уже несколько веков. Это – величайшая книжная сокровищница. Многие ученые занимались ее поисками, по крупицам собирали упоминания о ней. А загадка ее исчезновения будоражит умы многих людей даже по прошествии веков. Так что же такое «библиотека Ивана Грозного» – реальность или великая мистификация?

Несколько столетий поисков, сотни книг и статей, авантюрных экспедиций и затратных исследований, можно сказать, так и не приблизили нас к разгадке тайны уникальной книжной коллекции. Дело осложняется тем, что часть исследователей – и в прошлом, и из числа нынешних – не всегда четко представляли себе, что именно они ищут. Ведь в обывательском представлении библиотека русских царей – это почти наверняка тысячи редких книг больших форматов и внушительной толщины.

Между тем, если придерживаться исторических реалий, то даже самые крупные частные библиотеки того времени почти никогда не насчитывали больше нескольких сот томов. С учетом стоимости каждого из них такая библиотека могла считаться поистине огромной – книги были очень дороги, и собирать коллекцию могли себе позволить лишь очень состоятельные государи либо богатые монастыри.

Первым источником сведений о наличии библиотеки является русская летопись. Следующим же источником, гораздо более полным, по которому можно судить о существовании книжного клада в Кремле, стало свидетельство Максима Грека.

Итак, как мы видим из исторической справки, в 1518 году по приглашению Василия III в столицу приезжает монах Максим по прозвищу Грек. Его пригласили для перевода с греческого языка «Толковой Псалтыри». Монах на свою беду оказался слишком грамотным и обнаружил множество разночтений оригинального текста Псалтыри с теми, которые уже были распространены на Руси. Московскому духовенству это не понравилось. К тому же Грек развил бурную деятельность: он выступал сторонником «бедной, но чистой церкви», обличал православных иерархов и настоятелей монастырей в стяжательстве. В завершение же своих «прегрешений» Грек возмутился поступком Василия III, который развелся с первой женой и собрался жениться еще раз. В результате монаха отлучили от «книжного дела» и заточили в монастыре, обвинив в ереси, шпионаже и неповиновении властям.

Примерно через 100 лет после приезда Софьи Палеолог неизвестным автором было написано «Сказание о Максиме», в котором повествуется о том, как великий князь Василий Иванович на четырнадцатом году своего правления «отверзе царские сокровища древних великих князей прародителей своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны». В сказании подробно описывается, в какой восторг от этих книг пришел Максим Грек. Правда, надо признать, что сам Грек, оставивший более трех томов сочинений, включая и автобиографические сведения, никогда не упоминал о Либерее[1].

Прямых и косвенных свидетельств об этой античной библиотеке вообще сохранилось крайне мало. Что дает повод многим исследователям даже утверждать, что и библиотеки-то никакой не было. Мол, баснословно дорогое это удовольствие было в те времена – коллекционировать книги. Поэтому если и держал кто-нибудь дома Библию да травник, то уже считался библиофилом. Но, на наш взгляд, это не совсем верная точка зрения.

Косвенным подтверждением существования царской библиотеки является то, что в Московском государстве у бояр, духовенства, богатых людей все-таки были достаточно обширные собственные библиотеки. В домах московских бояр можно было найти книги Священного Писания, житийную литературу, сочинения отцов церкви, книги по вопросам мироздания в представлениях того времени, историческую и другую литературу. Например, в библиотеке бояр Строгановых в 1578 году было 208 книг. В большинстве это рукописи религиозного содержания, но были и философские и исторические книги. Среди печатных книг этой библиотеки имелись, в частности, и литовские издания.

В библиотеках образованных людей того времени хранились также труды по медицине, книги по географии и травники, исторические хроники и произведения таких известных историков, как Гваньини, М. Бельский или Стрыйковский, и разные словари, рассчитанные на всех читателей – от самоучек до профессиональных переводчиков. Тут и «Славяно-греко-латино-польский словарь» Епифания Славинецкого, и словарь Симеона Полоцкого, и «Лексикон языков польского и славянского скорого ради изобретения и уразумения», составитель которого специально оговаривал смысл своего труда – «в общую пользу обоих в единстве народов».

Что же касается библиотеки Ивана Грозного, то она, как считают исследователи, должна была состоять, как сейчас принято говорить, из двух типов «поступлений». Первый источник, как мы уже упоминали, ставший основой библиотеки, – это книги, привезенные из Византии Софьей Палеолог в приданое московскому царю Ивану III, и второй – архив самого Ивана IV Грозного, ее внука.

Иван Грозный собирал сокровища всю жизнь. В том числе и книги. Наверное, трудно вообразить себе царя-садиста расположившимся в кресле с книжкой. А потому трудно представить, что он вообще мог коллекционировать книги. Но надо учесть, что царь Иван IV был не всегда Грозным. Кроме того, он был, несомненно, «художественной натурой», например, сочинял псалмы, а также любил и умел писать письма. А мрачные перемены начались после того, как Ивану IV исполнилось тридцать, когда у него стало развиваться тяжелое психическое заболевание, паранойя, как считают современные врачи-психиатры. Безусловно, состояние царя усугубила смерть любимой жены – Анастасии Романовны.

Современники запомнили его образованнейшим человеком. Например, князь Шаховской, лично знавший Ивана Грозного, писал о нем так: «Муж чуднаго рассуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело». А такой человек вполне мог любить и ценить книги, тем более редкие. Каждая из таких книг была настоящим произведением искусства – деревянные, обтянутые кожей или тканью обложки, часто украшенные металлическими уголками, нередко с драгоценным окладом. Книга обязательно имела металлические застежки. Они плотно закрывали ее, не давая растрепаться и ветшать.

Как видим, «резонов» у царя Ивана Грозного ценить и собирать книги было предостаточно. Но тогда возникает другой вопрос: зачем вообще надо было прятать библиотеку? Причин может быть несколько.

Во-первых, частые пожары в деревянной Москве, уничтожавшие ежегодно целые районы, а то и весь город, требовали надежного укрытия бесценных книг от смертоносного пламени. Во-вторых, редкие экземпляры, стоившие немалых денег, могли попросту выкрасть. Кроме московского царя в Европе было немало богатых и знатных людей, чьи агенты охотились за сокровищами такого рода. В-третьих, личность самого царя Ивана, отличавшегося невероятной подозрительностью, заставляла его прятать и перепрятывать сокровища казны, в том числе и библиотеку. Время его царствования было весьма беспокойным. Боясь заговоров и покушений, царь надолго уезжал из Москвы, увозя с собой большие обозы. Что было в этих обозах, никто не знает.

Интересную версию о «замуровании» библиотеки в «подвалах» высказал историк и этнограф А. А. Зимин. Русское движение за реформу церкви, как справедливо подмечал Зимин, проявляло глубокий интерес к античной литературе. Русские ересиархи широко использовали в своих трудах книги Менандра, Светония, Иосифа Флавия и др. Разгром «жидовствующих» в начале XVI столетия также мог способствовать сокрытию великими князьями московскими «еретических» книг – подальше от «греха».

Исходя из этого, многие исследователи считают, что если библиотека Ивана Грозного и сохранилась – а вовсе пропасть она не могла, поскольку хорошо выделанный пергамент сохраняется долго, – то искать ее нужно не в Москве. Опасаясь коварства придворных, царь Иван IV мог, к примеру, вывезти ее в Александровскую слободу, где находилась его резиденция. Внезапная же смерть Ивана Грозного, случившаяся, как известно, во время игры в шахматы, оборвала связь с хранимыми им ценностями. По-видимому, очень немногие люди знали, где находилась библиотека на момент его смерти. Одним словом, после смерти Ивана IV и последовавшим затем Смутным временем, местонахождение библиотеки московских государей, собиравшейся несколькими поколениями Рюриковичей, было окончательно утеряно.

Итак, мы пришли к выводу, что все свои богатства Грозный должен был прятать. Где же именно? Государь разместил свои сокровища и скарб частью в Москве, частью в безопасных и укрепленных монастырях, прежде всего в селе Коломенском – знаменитом подмосковном имении Ивана Грозного и месте его рождения. Возможно также, что кое-что скрыто в Троице-Сергиевой лавре. И наконец – Московский подземный Кремль. Здесь и нигде больше, по всем историческим данным им была спрятана не только большая и лучшая часть богатства, но и «бесценное сокровище» – библиотека.

Так сказать, «прототипом» библиотеки царя Ивана Грозного послужила первая по времени на Руси библиотека Ярослава Мудрого, скрытая в подземных тайниках Софии Киевской. Часть книг этой библиотеки, преимущественно светского содержания, была скуплена Грозным в 1554 году и вывезена в Москву. К этому ценному приобретению Грозный, со свойственной ему жадностью, прибавлял книги всю свою жизнь. Он выпрашивал их – как, например, у датского короля Христиана, захватывал по праву завоевания – как северо-немецкие книги и ганзейские гравюры в Новгороде, Пскове, Дерпте[2], а чаще скупал – через своих послов за границей, не жалея никаких денег. И все же мы вновь повторимся, что, по мнению большинства историков, основой Либереи стало приданое Софьи Палеолог.

Софья Палеолог – вторая супруга великого князя Ивана III, сыграла немаловажную роль в истории Московского государства. Она была дочерью Фомы, родного брата последнего византийского императора Константина. После падения Византии Фома нашел убежище в Риме; после смерти своей он оставил двоих сыновей и дочь Зою, впоследствии в России получившую имя Софья. Папа Павел II задумал избрать Зою орудием своих замыслов – восстановить флорентийское соединение церквей. Через грека, кардинала Виссариона, он начал сношения с Иваном III: в феврале 1469 года Виссарион отправил в Москву грека Юрия с предложением великому князю руки Софьи Палеолог. Ивану III пришлась по душе идея породниться с Палеологами, и он в следующем же месяце отправил в Рим своего посла итальянца Карла Фрязина, который повел дело очень удачно: он произвел на всех хорошее впечатление и усердно, вдали от Москвы и русских, исполнял в Риме все обряды католической церкви, скрыв, что сам давно принял православие. Уже в июне 1472 года Софья Палеолог выехала из Рима в Poccию, а 1 октября гонец прискакал в Псков с приказом – готовиться к встрече будущей государыни. Встреча псковитянами и новгородцами была устроена торжественная, но Софья, не задерживаясь, поспешила в Москву.

Тридцать тяжелых подвод, груженных сундуками с книгами, следовали за византийской принцессой через всю Восточную Европу. В этих сундуках, как свидетельствуют современники, хранились не только рукописные сокровища времен античности, но и лучшее из того, что удалось спасти при пожаре знаменитой Александрийской библиотеки. Из императорского дворца в Константинополе в Москву были отправлены самые редкие папирусы времен египетских фараонов, глиняные клинописные таблички месопотамских царей, пергаменты из Финикии и Иудеи, рукописи мудрецов Индии и Китая, священные тексты Заратустры.

Именно тогда Софья впервые увидела последствия московского пожара 1470 года и поняла, что ее бесценные сокровища – книги – могут стать легкой добычей огня. И она вместе с братом Андреем спрятала книги в единственное безопасное, как ей тогда казалось, место – подвал под церковью Рождества Богородицы в Кремле. Но уже в апреле следующего года случился особенно страшный пожар – в Кремле выгорело все, что могло гореть. Досталось и церковной крыше, но огонь не преодолел камень. Книги чудом сохранились. И тогда царская чета решила превратить Кремль в неприступный средневековый замок с подъемными мостами, а книги поместить в каменном подземном сейфе.

Из Венеции был приглашен известный в то время архитектор Аристотель Фиораванти, который был лично знаком с Софьей. Именно он и его ученик Антонио Солари (Солярио) превратили Московский Кремль в неприступную крепость, обнеся его стеной, почти точной копией стены Миланского замка, который Аристотель строил в течение пяти предыдущих лет. Итальянец оказался мастером своего дела. Прежде чем начать строительство, он наладил выпуск кирпича и выжигание извести по неизвестной в Москве технологии, расчистил территорию Кремля, снес полуразвалившиеся постройки. Уже при постройке Успенского и Благовещенского соборов Фиораванти заложил подземелья и склепы. В дальнейшем он всегда пользовался таким приемом. Задание Софьи было выполнено. Книги сложили в каменный склеп, на железные двери навесили замки и… забыли на время об этом сокровище.

Надо сказать, что при всей стройности версии о византийском происхождении библиотеки Ивана Грозного некоторые факты заставляют усомниться в том, что ядро книжной коллекции было положено именно греческой царевной. Так, по крайней мере, считают некоторые исследователи, и они выдвигают целый ряд сомнений.

Сомнение первое

Источники отмечают, что в Москву Зоя прибыла в сопровождении большого обоза с приданым. Тем не менее, сама Зоя была бедна, она, можно так сказать, просто обязана была быть бедной. У Мануила Палеолога было шесть сыновей. Из них Фома (отец Софьи) – предпоследний (или последний). Константин (четвертый по счету сын и последний император) погиб во время штурма Константинополя. Поскольку осады города были и ранее (и благополучно отбивались), вряд ли императорскую библиотеку вывезли из Константинополя накануне штурма. Да и куда было вывозить? Последний брат последнего императора – Дмитрий Палеолог (дядя Софьи) – проживал в Константинополе и при султане, причем во дворце. Если от императорской библиотеки что-то и осталось, то это было конфисковано султаном Мехметом Фатихом, а всем прочим мог распоряжаться Дмитрий Палеолог. Сама Зоя вместе со своим отцом, морейским деспотом Фомой Палеологом, и матерью Екатериной Заккарией бежала в Рим под защиту папы. Что могло остаться на долю Фомы? Только его личное собрание книг (возможно немалое, но все же не императорская библиотека), которое он мог собирать у себя в Морее. Но и у него было достаточно детей, а именно: две дочки и два сына. Причем один сын – Мануил – принял мусульманство и вернулся в Константинополь. Зоя осталась сиротой не в столь нежном возрасте, как об этом пишут в учебниках, – ее отец умер, когда дочери было 22 года. Понятно, что, поспешно покидая Константинополь, семья младших Палеологов вряд ли успела вывести обширную коллекцию книг. И так же трудно себе представить, что, лишенные доходов, фактически полностью зависевшие от милостей папы, за годы изгнания они не обратили бы хотя бы часть книг из своей коллекции в звонкую монету.

Что касается обоза с подарками, который привезла с собой в Москву Зоя, то это был скорее дары папы великому князю, чтобы склонить Ивана к церковной унии с католической церковью. Так что надеяться на то, что Софья с собой привезла в Москву действительно грандиозную коллекцию греческих и латинских книг, ранее принадлежавшую византийским императорам, пожалуй, не приходится.

В 1565 году, со слов побывавших в России при Иване Грозном дерптского пастора Иоганна Веттермана и дипломата Шреффера стало известно, что царь Иван IV показал Веттерману библиотеку и попросил его перевести на русский находящиеся в ней книги. Кроме того, известная переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским обнаруживает хорошее знание царем классической литературы.

Существование библиотеки как таковой подтверждается еще несколькими источниками. Сначала было свидетельство Максима Грека о книгах библиотеки московского царя, увиденных им после приезда в Россию. Следующим, кто подтвердил существование библиотеки, был дьяк Макарьев, который по заданию юной дочери царя Алексея Михайловича Романова Софьи обследовал подземные ходы Кремля. Он видел в тоннеле, ведущем из Тайницкой башни через весь Кремль под Арсенальную, в одной из камер размером 6×9 м через маленькое окошко над железной дверью большое количество кованых сундуков. Камера была доверху набита этими сундуками. Царевна взяла слово с Макарьева молчать до гробовой доски. И он молчал, пока Софья была жива. Тайну Макарьев открыл перед своей смертью звонарю с Пресни Конону Осипову, который и стал первым «либерееискателем».

Первые поиски палат с сундуками Осипов предпринял в 1718 году. С разрешения главы Преображенского приказа князя Ромодановского под Тайницкой башней, используя момент, когда рабочие по приказу Петра I копали рвы для фундамента будущего Арсенала, он расчистил две лестницы, по которым и спустился в подземный ход. И сверху он даже наткнулся на перекрытие этого тайника. Для дальнейшего продвижения надо было укреплять своды подземной галереи. Однако подьячие, приставленные к пономарю, далее идти ему не велели. В 1724 году донесение пономаря о «драгоценной поклаже» в подземном Кремле дошло до Петра I, и тот приказал провести тщательные розыски. Но из-за смерти императора работы в Угловой Арсенальной башне застопорились. При царице Анне Ивановне пономарь пытался перерезать подземный ход с земли, но это оказалось невыполнимо в силу ряда технических причин.

«Зачарованным кладом» называют пропавшую библиотеку Ивана Грозного. Существует множество версий о том, где же именно мог спрятать царь свои сокровища. В числе неопровержимых «фактов», которыми часто руководствуются искатели царских сокровищ, один занимает особое место. Речь идет об указателе книг из библиотеки русских царей, известном как «список Дабелова».

В 1822 году в статье «О юридическом факультете в Дерпте» Дабелов опубликовал выдержку из документа, названного им «Указателем неизвестного лица». Это – список рукописей юридического содержания, некогда находившихся в библиотеке русского царя. В своей статье Дабелов утверждает, что после приезда в Дерпт в процессе архивных разысканий этот список был им обнаружен среди неопубликованных бумаг. На находку серьезного ученого немедленно обратили внимание, правда, не в России, а за рубежом. Подавляющее большинство комментаторов безоговорочно приняли сообщение Дабелова, и лишь какой-то скептик в журнале, издававшемся в Галле, высказал удивление по поводу доверия профессора к содержанию обнаруженной «Записки анонима».

Сообщение Дабелова, вероятно, так и затерялось бы на многие годы, если бы им не заинтересовался молодой ученый Фридрих-Вальтер Клоссиус (1795–1838). Он изучал право в Тюбингенском университете и к тому времени снискал в ученых кругах авторитет своим открытием в миланской Амброзианской библиотеке новых отрывков из «Юридического кодекса» византийского императора Феодосия. В 1824 году Клоссиус приехал в Дерпт и в апреле того же года стал ординарным профессором кафедры уголовного судопроизводства, истории, права и юридической словесности. Здесь он и познакомился с Дабеловым и его находкой.

Уже в ноябре 1824 года в письме к одному из своих коллег Клоссиус сообщал, что «существует рукописный каталог библиотеки князя Ивана Васильевича Великого, супруга принцессы Софьи, племянницы последнего греческого императора. Этот князь купил много рукописей на Востоке». В письме к другому знакомому, от 6 мая 1826 года, Клоссиус вновь указал на этот «каталог».

Возможно, все эти «мелочи» так бы и остались неизвестными, если бы в 1834 году, незадолго до своей смерти, Клоссиус не опубликовал статью «Библиотека великого князя Василия (IV) Иоанновича и царя Иоанна (IV) Васильевича». В ней были расставлены все точки над i. Впервые была опубликована «Записка анонима» и подробный рассказ о ее находке. Миру явили если не потерянную библиотеку московских царей, то, по крайней мере, подробное ее описание.

По словам Клоссиуса, Дабелов в Дерпте занимался поиском материалов по истории лифляндского права и «получал с разных сторон документы, которые сообщались ему частию от разных посторонних лиц». В 1826 году Клоссиус узнал от Дабелова, что среди этих бумаг находились четыре «связки или тетради», обозначенные им как «Collectania Pernaviensia». Одна из них «была писана не одною рукою, а разными почерками, на бумаге разных форматов, большего и меньшего, и, по-видимому, состояла из документов, которые были сшиты вместе без всякого порядка». Среди этих документов, относящихся к истории Дерпта и Пярну, «находилось на 1,5 или 2 листах известие одного дерптского пастора, который имел в своих руках рукописи московского царя». Оно «было написано на простонародном немецком наречии… мелкими буквами и чрезвычайно нечетко, желтыми некрасивыми чернилами и на бумаге, также совсем пожелтелой».

Далее самое главное: Клоссиус приводит текст сообщения дерптского пастора, переданный ему Дабеловым: «Сколько у царя рукописей с Востока. Таковых было всего до 800, которые частию он купил, частию получил в дар. Большая часть суть греческие, но также много и латинских. Из латинских видены мною: Ливиевы истории, которые я должен был перевести. Цицеронова книга De republica и 8 книг Historianim. Светониевы истории о царях, также мною переведенные. Тацитовы истории. Ульпиана, Палиниана, Павла и т. д. Книга Римских законов. Юстиниановы истории. Кодекс конституций императора Феодосия. Вергилия Энеида и Ith. Calvi orationes et poem. Юстинианов кодекс конституций и кодекс новелл. Сии манускрипты писаны на тонком пергамине и имеют золотые переплеты. Мне сказывал также царь, что они достались ему от самого императора и что он желает иметь перевод оных, чего, однако, я не был в состоянии сделать. Саллюст[ия] Югурт[инская] война и сатиры Сира. Цезаря комментарий de bello Gallico и Кодра Epithalam. Греческие рукописи, которые я видел, были: Полибиевы истории. Аристофановы комедии. Basilica и Novelloe Constitutiones, каждая рукопись также в переплете. Пиндаровы стихотворения. Гелиотропов Gynothaet. Гефестионовы Geographica. Феодора, Афанасия, Lamoreti и других толкования новелл. Юстин[иановы] зак[оны] аграр[ные]. Zamolei Matheimtica. Стефанов перевод пандектов…реч (и) и… Hydr. …пиловы Истории. Кедр?…Char и эпиграммы Huphias Hexapod и Evr».

Далее в своей статье Клоссиус писал, что по приезде в Дерпт в 1824 году первым делом бросился на розыски оригинала «Рукописи профессора Дабелова», «ибо я предполагал вместе с г. профессором Дабеловым, что оный находится в архиве перновского городского совета». Однако поиски оказались тщетными: даже старые архивисты не могли припомнить указанной связки. Не значилась она и ни в одной из описей. «Осведомления мои в других местах остались без всякого успеха… я принужден был вовсе отказаться от надежды увидеть собственными глазами этот достопримечательный документ», – писал Клоссиус.

На смену Клоссиусу пришли другие энтузиасты. В конце XIX века ученый из Страсбурга Эдуард Тремер, заручившись поддержкой императора Александра III, специальным зондом исследовал землю под сооружениями Московского Кремля. Большая надежда возлагалась на подклеточный этаж теремного дворца, возведенного над белокаменными погребами. Под горами мусора и бочками с дегтем была обнаружена небольшая дворцовая церковь, но… Уезжая из России Э. Тремер сказал: «Наука поздравит Россию, если ей удастся отыскать свой затерянный клад».

Сомнение второе

При слове «библиотека» нам представляются длинные ряды полок, заставленных книгами. Но в эпоху Ивана III, как, впрочем, и в XVI веке на Руси, как и в Европе, было еще довольно мало бумажных книг. В библиотеках могли хранить в основном лишь пергаментные свитки – книги, то есть редкие, дорогие и штучные реликвии, практически у каждой из которых можно проследить своеобразную «биографию» – откуда она взялась и куда делась. Поэтому неучтенных книжек может быть сотни две – не больше, что никак не подходит под грандиозное описание «хранительницы мировой мудрости» – огромной Либереи Ивана Грозного.

Но это еще не все. Обратимся к логике и построим свое предположение. По описаниям, в библиотеке хранились самые редкие папирусы времен египетских фараонов, глиняные клинописные таблички месопотамских царей, пергаменты из Финикии и Иудеи, рукописи мудрецов Индии и Китая, священные тексты Заратустры. Но ведь в то время на Руси никто не мог расшифровать глиняные таблички и древние иероглифы Египта и Китая, не говоря уже о том, чтобы оценить философию Заратустры или вообще понять, в чем заключается ценность клинописных и прочих древних текстов, расшифрованных только в XIX веке.

Итак, в 1834 году научная общественность получила возможность познакомиться с обширным перечнем книг библиотеки московского царя. Этот перечень произвел сильнейшее впечатление. «Рукопись профессора Дабелова» сообщала о способе комплектования библиотеки московского царя (за счет дарений и покупки); становилось известно общее число рукописей – до 800 (греческих и латинских); приводился перечень тех из них, которые наиболее заинтересовали дерптского пастора, причем назывались авторы и произведения, не только известные ученому миру («История» Тита Ливия, «Жизнь цезарей» Светония, «История» Тацита, «Энеида» Вергилия, «Югуртинская война» Саллюстия, «История» Полибия, «Комедии» Аристофана, «Песни» Пиндара), но и малоизвестные, а то и вовсе неизвестные («О республике» и 8 книг «Истории» Цицерона, «Оратории и поэмы» Кальвина, «Сатиры» драматурга Сира, «Корпус» Ульпиана, Папиана и Павла, «Gynothaet» Гелиотропа и др.).

Публикация была воспринята как исключительно добросовестное и тщательное исследование. Это была первая, наиболее полная работа о библиотеке Ивана Грозного и его отца. Она рассматривалась как достоверное свидетельство о рукописных богатствах, сохранявшихся в России на протяжении многих веков.

Сомнение третье

Так продолжалось до 90-х годов XIX века. Первым засомневался в подлинности «Рукописи профессора Дабелова» историк Н. П. Лихачев. 19 марта 1893 года он сделал доклад в Обществе любителей древней письменности о библиотеке московских царей. Коснувшись в нем «Записки анонима», он констатировал «странную забывчивость профессора Дабелова»: Лихачеву показалось подозрительным то обстоятельство, что Дабелов, имея на руках список, так и не предал огласке его содержание, да к тому же и «потерял» первоисточник, что уже совсем удивительно для столь опытного архивиста.

В книге, вышедшей спустя год после прочтения доклада, Лихачев подробно остановился на «Рукописи профессора Дабелова». Отметив неясность обстоятельств открытия и исчезновения оригинала, он особо подчеркнул другие факты, заставляющие, по его мнению, сомневаться в подлинности и достоверности этого источника. Обращало на себя внимание то, что ряд известий о сочинениях и авторах, имевшихся, согласно «Рукописи профессора Дабелова», в библиотеке московских царей, удивительно совпадает с тем, что стало известно об этих сочинениях и авторах в зарубежной научной литературе в 1822–1826 годах. Дабелов тщательно скопировал перечень книг библиотеки, вплоть до указания многоточием непрочитанных слов и даже отдельных букв оригинала, и в то же время не потрудился переписать начало рассказа неизвестного дерптского пастора. Более того, подчеркнул Лихачев, Дабелов не записал, а впоследствии «забыл» имя пастора, составившего каталог библиотеки, утверждая лишь, что им был не Веттерман. Сама забывчивость Дабелова относительно имени пастора, по мнению Лихачева, со скептической точки зрения объясняется тем, что Дабелову было хорошо известно, «с какой тщательностью немцы разрабатывают свою историю: у немцев и пасторы XVI столетия могли оказаться на счету».

Другой исследователь, историк С. А. Белокуров обратил внимание на то, что из «Записки анонима» абсолютно не ясно, о библиотеке какого московского царя в ней идет речь. «Записка» написана таким образом, что упоминаемый в ней царь может быть отнесен не только к XVI, но и к XVII и даже к XVIII веку. Весьма также странно, что не сохранился ни один из сделанных дерптским пастором переводов, о них нет вообще никаких упоминаний в известных источниках. Наконец, отметил Белокуров, «вселяет недоверие к рассказу» анонима сам перечень книг – только очень редких или известных по упоминаниям, хотя в царской библиотеке, судя по рассказу анонима, их было множество. По мнению Белокурова, некий фальсификатор «Рукописи профессора Дабелова» положил в ее основу известие Веттермана, впервые опубликованное в XVIII веке в труде историка И. Г. Арндта, а значит, изготовление подделки можно отнести к середине XVIII века, когда вышел в свет труд Арндта.

По предложению Белокурова в 1895 году прибалтийские ученые обратились через газету с просьбой помочь в поисках оригинала «Рукописи профессора Дабелова». Поиски оказались тщетными.

Тем не менее, колесо уже закрутилось. Многолетняя эпопея с поисками Либереи Ивана Грозного стартовала. Не остались в стороне и русские историки. Началась раскопка Кремля. Основание – уже упоминавшееся нами заявление пономаря московской церкви Иоанна Предтечи Конона Осипова. Как мы знаем, эти поиски ни к чему не привели.

В 1894 году князь Щербатов в надежде обнаружить библиотеку все лето и всю осень пытался исследовать подземный Кремль. Он раскопал двухъярусные подземелья под Троицкой башней, расчистил от глины и мусора тайный ход, соединяющий Угловую Арсенальную и Никольскую башни, а также подземный ход и такую же палату, случайно найденные у Никольской башни, но продолжению раскопок помешала смерть Александра III, а потом у казны не нашлось денег.

Вообще же поиски библиотеки велись на протяжении практически трех веков и не дали никакого результата. В XX веке также предпринимались неоднократные попытки найти библиотеку Ивана Грозного (И. Забелин, Н. Лихачев, А. Соболевский, И. Тихомиров). Пришедшие к власти большевики тоже оказались не чуждыми страсти кладоискательства. В начале 1930-х годов в подземельях Кремля были организованы поисковые работы, но в скором времени их приостановили. Произошло это сразу же после убийства секретаря ЦК и Ленинградского обкома партии Сергея Кирова. Но самым настойчивым оказался профессор Игнатий Яковлевич Стеллецкий.

Он заинтересовался библиотекой Грозного еще в 1908 году и в 1914 году даже добился разрешения на изучение подземелий кремлевских башен, но из-за Первой мировой войны работы пришлось прекратить. После Октябрьского переворота профессор Стеллецкий обращался в Моссовет, Наркомпрос, ЦИК, Совнарком и, наконец, в 1933 году подал докладную записку Сталину. Тот разрешил начать раскопки.

13 ноября 1933 года комендант Московского Кремля Р. А. Петерсон попросил археолога изложить «письменно и подробно», что собой представляет подземный Кремль и где может находиться библиотека.

«Из царских теремов, где-то из подвала, – объяснял Стеллецкий, – был спуск в подземелье – большую подземную палату, в какую расширялся ход между Благовещенским, Архангельским и Успенским соборами. Палата была наполнена ящиками с книгами, под нею имелось нижнее помещение (Веттерман говорил о подвалах с «двойными сводами», таковые в Кремле были встречены под Троицкой башней, из нижнего яруса подвалов шел подземный ход в Кремль.)…От библиотечной палаты ход направлялся в два противоположных конца: к Тайницкой и Собакиной (Угловой Арсенальной) башням.

Воротам наземным из Кремля соответствуют подземные: под Москву-реку из Тайницкой башни, в Китай-город из Спасской башни (через храм Василия Блаженного), из Никольской башни под Исторический музей, в сторону Охотного ряда и Дмитровки и к Неглинке из Троицкой башни…На первом месте должны быть поставлены и в ударном темпе исследованы башни Угловая Арсенальная, Троицкая и Успенский собор, и вот почему.

Из Угловой Арсенальной башни… идут выходы за Кремль через соседние башни – Никольскую и Троицкую. Из этих двух в качестве первоочередной необходимо избрать Троицкую, так как из нее… должен быть выход в Занеглинье. В наличии такого хода не сомневался и Щербатов в 1894 году. За наличие здесь последнего говорит, наконец, и решение Ивана Грозного «осесть опричным двором» как раз напротив Троицкой башни. Очевидно, ее готовым тайником к реке, а не под нее, собирался воспользоваться Грозный. Под самую Неглинку, на соединение с каменным ходом, ведшим к реке, деревянный подземный ход наспех соорудил уже сам Грозный. Признаки этого хода мною обнаружены были в трех местах по линии его прохождения на месте бывшего Опричного двора [находился на углу Воздвиженки и Моховой. – Авт.] к Троицким воротам… По этому ходу Грозный мог тайно проходить с Опричного двора не только до библиотечной палаты и своего кремлевского дворца, но и до самого Замоскворечья…»

Раскопки в Угловой Арсенальной башне начались 1 декабря 1933 года. Так как вход в подземелье был замурован в начале XVIII века, спускаться пришлось через пролом в стене, устроенный еще Кононом Осиповым. Подземелье заполняли горы земли и мусора, среди которых виднелся полуразвалившийся колодезный сруб. На дне подземного хода (тогда по нему можно было пройти лишь 5 м), загроможденного досками, стояла вода.

Уже первые дни работы привели к интересным открытиям. По мнению историков, ход из Угловой Арсенальной башни был перерезан одним из столбов Арсенала, на которых покоится его фундамент. Начав пробивать этот «столб», Стеллецкий увидел, что свод подземного хода не поврежден. Как оказалось, тайный ход просто был заложен белокаменными глыбами на крепчайшем растворе. Пока рабочие выламывали эти глыбы, археолог пытался разгадать, что же находится за другими замурованными ходами и другими объектами, найденными в башне.

«Если подходить строго научным путем к делу, – писал он, – непременно нужно все размуровывать. Когда это строилось, то имело прямой смысл; потом оказалось лишним или ненужным, и его замуровали. Если замуровано самое простое окно, будем, по крайней мере, знать, что окно. А если там таинственные ступени или какая-нибудь другая чертовщина? Ведь дело имею со средневековьем, в котором тайн было хоть отбавляй! Кто гарантирует, что не закрыл все эти отверстия 70 лет спустя сам Грозный, чтобы скрыть какой бы то ни было доступ в подземелья Кремля, в которых замуровано было им наибольшее в свете сокровище культуры – библиотека?»

Вскрытие замурованных мест ничего сенсационного не дало, лишь в южной стене башенного подземелья обнаружили коридор, выводивший в Александровский сад (в древности тут была бойница «нижнего боя», а в царствование Анны Ивановны, когда подземелье башни и колодец ремонтировали, для подачи строительных материалов на месте бойницы устроили выход к реке Неглинке). Его Стеллецкий предполагал использовать для вывоза мусора.

«Имел интервью с Зиновьевым [техник гражданского отдела Управления коменданта Московского Кремля. – Авт.], которому в 1928–1929 гг. поручено было с политической целью исследовать подземный Кремль. Результаты: в Арсенальной башне вычистил колодец (рабочих спускал на канате)… В Троицкой башне устроил под склады две палаты, которые раскапывал Щербатов. В нижней залил дно цементом, не зная, что оттуда есть люк в более низкую. В Тайницкой башне засыпал… большой научной ценности колодец [из него, по мнению археолога, шел подземный ход под Москву-реку, в Замоскворечье. – Авт.], который я должен очистить», – записал археолог в дневнике 1 января 1934 года.

Когда в подземном ходе замурованную часть выломали на 1,5 метра, открылся короткий проход, из которого попадали на длинную лестницу, а по ней – на первый этаж Угловой Арсенальной башни. Дальнейшие работы позволили реконструировать древний облик башенного подземелья.

С первого этажа по узкой внутристенной лестнице попадали на площадку размером в квадратный метр. В левой стене площадки обнаружили замурованную арку входа в подземелье длиной около 9 м. Оно было заполнено массивными белокаменными блоками. (Стеллецкий полагал, что из этого подземелья есть ход к Никольской башне. По непонятной причине тогда подземелье расчистили от блоков только на 3 м. В настоящее время вход в него замурован и покрыт слоем штукатурки.) С лестничной площадки проход выводил в высокую и широкую галерею, которая 8-метровой лестницей спускалась к колодцу в подземелье башни. Ответвление этого хода (собственно макарьевский тайник) было замуровано.

Пока рабочие продолжали крушить белокаменную замуровку, Стеллецкий не находил себе места. По его расчетам, тайник вот-вот должен был повернуть вправо, к кремлевской стене, и вдоль нее пойти в Кремль. «Имеет ли этот замурованный тайник ответвление под Кремль? Если нет, то сенсационные рассказы дьяка Макарьева будут не чем иным, как пустой болтовней, на которую попались три правительства: Петра, Анны Ивановны и советское», – писал Стеллецкий.

Можно понять волнение археолога, ведь он не только сам поверил в существование хода из Угловой Арсенальной башни, но и убедил в этом Сталина. О каких-то репрессиях в случае неудачи ученый даже не думал. Больше всего он боялся не оправдать оказанного ему доверия: «Он (Сталин) проявил большое мужество и великодушие и доказал лишний раз, что он действительно человек необыкновенный… Когда Октавиан Август вместо того, чтоб казнить Ирода Великого, оказал ему полное доверие, то этим он привлек Ирода к себе навеки, превратив его в наивернейшего друга. И за высокое научное и всякое доверие современного Октавиана я чувствую себя в положении Ирода, охваченного чувствами приязни и преданности самими искренними».

29 января 1934 года, в день именин Игнатия Яковлевича, он получил самый дорогой подарок: на шестом метре белокаменной замуровки хода справа показалась белокаменная стена с кирпичным полом. «Стена, о которой я мечтал 25 лет, найдена, – торжествовал археолог, – я всегда был уверен, что из Арсенальной башни есть белокаменный ход под Кремль!»

Поскольку ширина хода была значительной (по Стеллецкому – 3 м), то для экономии времени и сил начали пробивать в белокаменной замуровке брешь шириной в метр.

Уже в феврале раскопки были приостановлены из-за того, что главный инженер гражданского отдела Управления коменданта Московского Кремля (УКМК) Палибин отправил рабочих на другой объект. Стеллецкий перенес свое внимание на Среднюю Арсенальную башню. Тут он отыскал полуразрушенные ступени засыпанной землей лестницы и «трубу» диаметром 70 см, которые уходили куда-то под Арсенал. Ни на старинных планах, ни на современных чертежах их не было…

Что до лестницы, то она, по мнению Стеллецкого, некогда вела в макарьевский тайник. А вот для чего была устроена «труба», археолог узнал из документов кремлевского архива. Оказалось, что в XVIII веке под Арсеналом существовал «подвал о 12 столбах». Это сооружение высотой 5 м и площадью 500 квадратных метров тянулось от Средней Арсенальной башни почти до конца Арсенала. Его предполагали использовать для хранения боеприпасов, а подавать на кремлевскую стену их должны были через упомянутую «трубу». Однако после пожара 1741 года подвал был забит землей.

13 февраля, когда белокаменная облицовка правой стены макарьевского тайника сменилась на кирпичную, ученый понял, что ход пошел вдоль кремлевской стены. Через два дня Стеллецкий получил еще одно подтверждение тому, что он работает в макарьевском тайнике. Конон Осипов в донесении Петру I упоминал о засыпке тайника «землею накрепко» строителями Арсенала, которые случайно обнаружили подземный ход. А в расчищаемом ходе, когда рабочие выбрали всю белокаменную замуровку, они уперлись в утрамбованную землю.

Рабочие принялись расчищать тайник от земли. Вскоре в правой стене показалась громадная арка входа в какое-то помещение, забитое землей. Работа по его расчистке шла медленно, так как узкая брешь в замуровке позволяла убирать землю только вперекидку. Недовольный темпами работ, Стеллецкий, когда его помощники уходили на обед, работал в одиночку. Однажды он чуть не был погребен под громадными пластами рухнувшего грунта. К 27 февраля помещение очистили полностью. Это была разгрузочная арка (7×5×1,9), устроенная под кремлевской стеной. Археолог полагал, что в древности этот объем могли использовать как тайное хранилище.

К 3 марта земля в подземном ходе была выбрана, но дальше ход оказался забит песком. Через неделю башню обнесли забором, у ворот которого поставили часовых. Был открыт выход из подземелья, и рабочие принялись вывозить скопившиеся за века землю и мусор. Археолог тем временем продолжал раскапывать ход самостоятельно. Пройдя несколько метров, он уперся в каменную глыбу, свисавшую с потолка. Она закрывала большое отверстие. Разгадка пришла сразу: это пролом, устроенный при возведении Арсенала, через него шла засыпка хода. Казалось бы, до той части тайника, где он свободен от песка, рукой подать. Но неожиданно комендант Петерсон запретил раскапывать тайник и приказал Стеллецкому расчистить башенное подземелье до его древнего дна.

Приступая к этой работе, Стеллецкий советовал взять в бетонное кольцо родник, опасаясь, что вода прорвет колодезный сруб, установленный еще в начале XIX века. Но никто не обратил внимания на это предупреждение. А 24 марта вода затопила все подземелье. Две недели ушло на поиски насоса. А когда его установили, вода исчезла так же внезапно, как и появилась.

5 апреля в подземелье нагрянула специальная комиссия. «Просто удивительно мне сегодня показалось, с каким опасением, почти с ужасом проходили по щелям тайника Аристотеля Фиораванти члены комиссии: Палибин, Лопухов, Куксов, Алешкин, Суриков. В глубине я пролез сквозь отверстие в песке до норы, что сам вырыл вдоль каменного потолка, приглашая посмотреть воочию, но они так не продвинулись, чтобы взглянуть хоть одним взглядом», – изумлялся Стеллецкий.

Осматривая еще раз Среднюю Арсенальную башню, археолог пришел к убеждению, что макарьевский тайник за 13 м до этой башни должен повернуть в Кремль и пойти под Успенский собор, а от него – через Соборную площадь – к Тайницкой башне. У Стеллецкого появилась идея с помощью шурфов перехватить тайник в подземелье Арсенала, которое в ту пору перестраивалось под тир. Но разрешения на эти работы не дали.

С нетерпением археолог ожидал продолжения раскопок, но, увы… Все лето ушло на расчистку подземелья Угловой Арсенальной башни; в сентябре работы не велись.

3 октября 1934 года в Кремле состоялось заседание специальной комиссии, в которую входили представители комендатуры Кремля, архитекторы А. В. Щусев и Н. Д. Виноградов, директор Оружейной палаты В. К. Клейн. Выслушав отчет археолога и осмотрев тайник, члены комиссии приняли решение продолжить раскопки подземного хода. Почти месяц Стеллецкий хлопотал о пропуске в Кремль. В начале ноября подземелье башни спешно освободили от остатков мусора, выход в Александровский сад замуровали. Ученый надеялся на возобновление работ после ноябрьских праздников, но ему предложили поехать в отпуск, подлечиться (из-за страшного холода, царившего в подземелье башни, археолог заболел воспалением легких).

«13 ноября – это дата! – пишет Игнатий Яковлевич в дневнике. – Кругленький годик! Что бы я сделал за тот короткий период, если бы не исполнители – глухие супостаты? Я бы эту работу выполнил в четыре месяца. А что еще сделал бы за восемь месяцев по моему вкусу? Как жук-точильщик, избороздил бы Кремль и уж, конечно, нашел бы «затерянный клад России».

Но пусть я и не нашел! Не дали найти! Зато я указал верную дорогу к нему. Я ли, другой ли – не все ли равно, лишь бы нашли. Мое – мой приоритет – неотъемлем от меня. А башня Арсенальная, превращенная мною в ключ к библиотеке, отныне “башня Стеллецкого”…»

Вернувшись из отпуска в феврале 1935 года, археолог подал докладную с просьбой дать разрешение на продолжение раскопок. Если по какой-то причине нельзя копать в Угловой Арсенальной башне, то надо попытаться перехватить ход в Успенском соборе, считал Стеллецкий. Он не знал, что решение о прекращении раскопок было принято еще 3 декабря 1934 года.

Изучение дневниковых записей археолога и копий его докладных записок в комендатуру Кремля позволяет сделать совершенно очевидный вывод: работы в Угловой Арсенальной башне были организованы из рук вон плохо. Рабочие относились к раскопкам без особого энтузиазма и работали, по словам Стеллецкого, «как мокрое горит, одного десятник захватил даже спящим. Невыгодно, говорят, как ни работай, выше обязательного минимума не получишь». Перейти же на сдельные условия работы, как хотел археолог, не удалось. На расчистке хода обычно работали два-три человека, без объяснения причин раскопки то и дело прекращались. Для получения инструмента, техники и даже брезентовых рукавиц приходилось не раз подавать докладные должностным лицам. Неоднократно у Стеллецкого возникали конфликты с десятниками, считавшими себя вправе указывать археологу, где копать. Выяснив, что подземные галереи действительно непроходимы и по ним в Кремль не пробраться, комендант Петерсон утратил всякий интерес к раскопкам.

Есть основание считать, что Стеллецкий еще раз обращался к Сталину, уже в конце войны. И вероятно, получил ответ из его секретариата, так как в обращении в Академию наук (январь 1945 года) Игнатий Яковлевич писал: «Но после войны, после победы, заветный клад будет найден! Порукою в том слово Великого Сталина!» До самой своей смерти в 1949 году ученый был уверен, что «покровитель наук и искусств» жаждет отыскать книжные сокровища и тем самым вписать свое имя в мировую историю. Но в Кремль археолога больше не позвали…

Что интересно, во время поисков библиотеки Ивана Грозного появился и устойчиво начал распространяться слух о «слепоте», преследующей почти нашедших разгадку и блуждающих где-то около библиотеки людей. Бытовало и бытует мнение, будто Софья Палеолог была колдуньей и наложила на хранилище книг и рукописей «проклятье фараонов», о котором узнала из древнего пергамента, свитка, хранившегося в той же библиотеке.

* * *

16 сентября 1997 года мир облетела сенсационная весть – 87-летний московский пенсионер Аполлос Иванов в личной беседе с мэром Москвы Юрием Лужковым сообщил, что знает местонахождение знаменитой библиотеки Ивана Грозного! Долгое время работая в Кремле, Иванов однажды уже побывал в тех подземельях, где была «забыта» библиотека. То, что до сих пор она не открыта, он объяснял строгим режимом секретности за кремлевскими стенами да и вообще считал, что загадки библиотеки в принципе не существует, и те, «кому положено», о ее местонахождении прекрасно осведомлены.

Аполлос Иванов, будучи инженером, в 1930-х годах получил задание «определить кубатуру» храма Христа Спасителя. Во время своих изысканий он обнаружил «потайной ход в восточной стене бывшего храма». Пройдя тридцать четыре ступени вниз, исследователь оказался в просторном тоннеле. Высота его превышала рост человека. Дальше ход раздваивался. Один путь вел к Кремлю, второй – уходил вправо, к Самсоновскому проезду. Инженер нашел там и «прикованные ржавыми цепями скелеты», и «железные двери», разделяющие отсеки переходов. Далее подземный ход перекрывала железная дверь. На этом исследования Иванова закончились. Сотрудники НКВД опечатали дверь и выставили надежную охрану, а выход к Москве-реке замуровали кирпичной кладкой.

Рано умер Игнатий Яковлевич Стеллецкий, скоропостижно скончался писатель и энтузиаст Василий Осокин, ослеп Аполлос Иванов. Очень многие, кто хоть как-то прикоснулся к Либерее, так или иначе испортил себе жизнь. Цепь неудач, слепота и смерть. Может быть, это просто череда случайностей?

Сомнение четвертое

Безоговорочный диагноз «Записке анонима» как подделке поставил историк-архивист В. В. Козлов. Он указал на противоречие в словах Дабелова, переданных Клоссиусом. По показанию Клоссиуса, Дабелов получал материалы для своих ученых «штудий» как из официальных хранилищ, так и от «посторонних лиц», то есть из частных собраний. Между всеми этими бумагами им и была обнаружена связка с пресловутым перечнем книг. То есть происхождение «Рукописи профессора Дабелова» совершенно неясно: попала ли она ему из официального хранилища или же из архива частного лица. Между тем, Дабелов и Клоссиус якобы разыскивали оригинал «Записки анонима» в официальных хранилищах. Объяснить это можно только одним – желанием связать происхождение документа с официальным хранилищем, оттенив тем самым один из формальных признаков его подлинности.

В сообщении Клоссиуса есть и хронологические неувязки. Он определенно указывает, что по приезде в Дерпт в 1824 году его первым желанием было найти оригинал «Записки анонима». Однако далее следует, что, с одной стороны, сам Дабелов в 1820 году уже разыскивал его, а с другой – что их совместные поиски относятся к 1826 году; именно этим годом Клоссиус датировал описание рукописи, сделанное для него Дабеловым, а следовательно, он не мог проводить разыскания раньше – бессмысленно искать то, о чем не имеешь представления.

В первом известии Дабелова о «Записке анонима» говорится только о рукописях юридического содержания из библиотеки московского царя. Документ, опубликованный Клоссиусом, содержит перечень не только юридических, но и исторических и литературных сочинений античности, порождая естественные подозрения в «доработке» «Записки» после 1822 года. Ряд включенных в нее сочинений соответствует тому, что стало о них известно в 1822 году или позже. Так, в «Рукописи профессора Дабелова» упоминаются «Светониевы истории о царях» и сказано об их переводе немецким пастором. Примечательно, что еще хронист П. Иовий в своей книге о Московском царстве, изданной в 1600 году, сообщил, что русским известен перевод некой «Истории римских императоров». Это было использовано Н. М. Карамзиным в 7-м томе «Истории государства Российского». Далее «Рукопись профессора Дабелова» упоминает «Цицеронову книгу De republica и 8 книг Historiarum». Если о «Historiarum» ничего не известно и поныне, то о «De republica» первое известие появилось в 1822 году, когда были опубликованы найденные фрагменты этого сочинения, а в 1823 году вышел их французский перевод. Более того, в 1824 году в «Лейпцигской литературной газете» со ссылкой на записки о России Л. Мюллера сообщалось, что волынский дворянин Войнуский имел у себя это сочинение. Год спустя известие об этом было опубликовано в России П. И. Кеппеном. «Мы не теряем надежды, – писал он, – чтобы случай, а особливо усердие почтенных соревнователей истинного просвещения не открыли нам рукописи, коею погибель можно бы почесть существенною потерею для классической литературы, а утайку – литературным преступлением».

Приведенные факты обращают на себя внимание примечательным совпадением появившихся в 20-х годах XIX века известий о ряде произведений античности с данными «Рукописи профессора Дабелова».

В начале XIX века наиболее полный, хотя и специально не систематизированный свод известий о библиотеке был помещен в «Истории» Карамзина, ее первых девяти томах, вышедших в 1818–1821 годах. Так, в 9-м томе «Истории» читатели познакомились с рассказом дерптского пастора Веттермана из «Хроники» Ниенштадта, изложенным Карамзиным по изданным в середине XVIII века сочинениям Гадебуша и Арндта. «Царь, – писал Карамзин, – отменно уважал сего добродетельного мужа (Веттермана) и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашел множество редких книг, привезенных некогда из Рима, вероятно, царевною Софиею». Заметим, что Карамзин достаточно точно передал рассказы Гадебуша и Арндта по «Хронике» Ниенштадта. Гадебуш писал о Веттермане как о бывшем на отличном счету у русского царя, а Арндт добавил, что Веттерман должен был «привести в порядок превосходную царскую библиотеку, которая некогда пришла из Рима и, наверное, более ста лет лежала спрятанной за тремя сводами». Карамзин уверял читателей, что собирание древних рукописей имело в России давние традиции. Причем, по Карамзину, эти традиции касались исключительно греческих рукописей. Их привозили греки, собирали великие князья. В «Записке анонима» все наоборот: всего лишь некий «царь» отчасти купил, отчасти получил в дар сочинения античных авторов. Знаменательно, что какое-то количество латинских рукописей «царю» досталось от императора Священной Римской империи. Противопоставление усиливается еще больше фигурой переводчика. Карамзин рассказал о том, как Василий III, желая перевести греческие сочинения, пригласил в Россию православного инока Максима Грека. В «Рукописи профессора Дабелова» говорится, что по просьбе царя неизвестный пастор перевел или должен был перевести латинские книги.

Нетрудно заметить, указывает В. П. Козлов, в чем суть противопоставления. В «Записке анонима» автор старательно стремится подчеркнуть интерес некоего русского царя к латинской книжной традиции. Это коснулось даже такой малозаметной, но символической детали: Карамзин сообщал, что Максим Грек увидел в библиотеке Василия III греческие рукописи в пыли, а аноним отметил, что латинские книги находились в прекрасном состоянии и имели даже золотые переплеты.

В. Козлов обнаружил еще один источник подлога. Еще в XVIII веке в Европе стало известно сочинение Веспасиано да Бистиччи «Жизнеописания замечательных людей XV века». Рассказывая о жизни герцога Федерико Урбинского, автор писал, что тот не только хорошо владел ремеслом воина, но и знал латинскую, греческую литературу, теологические сочинения. Желая приобрести светское образование, Федерико «прочел и часто перечитывал поэтов и исторические сочинения Ливия, Саллюстия, Квинта Курция, Юстина, комментарии Цезаря, которые без конца восхвалял; прочитал все сорок восемь жизнеописаний Плутарха в разных переводах; Эмилия Прода, Корнелия Тацита, Светония «Жизнь двенадцати цезарей». Безмерно почитая латинских и греческих авторов, как духовных, так и светских, он замыслил то, что тысячу лет не замышлял ни один из государей, а именно: устроить библиотеку…» Нетрудно заметить параллели в «Записке анонима» и рассказе Веспасиано да Бистиччи. Герцог Урбинский, воин-библиофил, оказался как бы прообразом некоего могущественного московского царя – собирателя древних греческих и латинских авторов.

Кто же мог быть автором этой фальсификации? Ответ на этот вопрос напрашивается сам собой: Дабелов. Сложнее ответить на вопрос, с какой целью он пошел на фальсификацию. По этому поводу нет единого мнения: по одной версии, Дабелов хотел уязвить своих конкурентов-исследователей неполнотой содержавшихся в их трудах сведений об известных тогдашней науке раритетах. По другой, в фальшивке мог быть заинтересован и Клоссиус. Известно, что в 1824 году он установил связь с организатором и главой русских археографов графом Н. П. Румянцевым, рисуя ему заманчивый план «сделать путешествие по всей России и первым плодом оного издать полное описание состояния всех в России библиотек и хранящихся в них сокровищ». В руках Клоссиуса «Рукопись профессора Дабелова» становится чрезвычайно важным документом, призванным заинтриговать русское правительство возможностью уникальных находок. В. Козлов отмечает, что в 1825 году Клоссиус добился своей цели – «высочайшего дозволения» на осмотр русских хранилищ.

Отталкиваясь от действительных исторических событий, автор фальсификации создал документ, в котором читатель вроде бы находил факты, действительно имевшие место в прошлом. Но все содержание «Записки анонима» оказалось как бы покрытым дымкой неопределенности. В значительной степени именно это обстоятельство и обеспечило ей длительную жизнь как одного из источников сведений о таинственной библиотеке московских царей.

Современные поиски Либереи

В конце XX века настоящие поиски Либереи, загадочно исчезнувшей библиотеки Ивана Грозного, все-таки состоялись. За дело взялись крупные специалисты, а в Москве был даже создан штаб поисков. Эта общественная организация, финансируемая то ли на частных основаниях, то ли на средства правительства Москвы, взялась найти Либерею в течение нескольких лет. Ее возглавил некто Герман Стерлигов, фигура явно неоднозначная – председатель московского дворянского собрания, а в прошлом один из самых известных бизнесменов страны, экс-президент биржи «Алиса».

В научно-консультативный совет поисковой группы вошли такие крупнейшие ученые, как академик Сигурд Оттович Шмидт, академик по геофизике Юрий Янышев, доктора исторических наук Геннадий Зданович и Владимир Кучкин, директор ЦНИИ геологоразведки цветных и благородных металлов академик Игорь Мигачев.

Правда, Стерлигов впоследствии с учеными консультироваться перестал. К поискам сокровищ библиотеки присоединились также вездесущие эксперты спецслужб. А ассоциация ветеранов госбезопасности при поддержке ФСБ и ракетно-космического комплекса разработала новую методологию поиска, суть которой сводилась к матричному анализу документов эпохи Ивана Грозного. Все тексты, в которых фигурировали ключевые слова – «Либерея», «книга» и другие, относящиеся прямо или косвенно к пропавшей библиотеке, заносились в компьютер, анализирующий тексты на предмет подлинности и – самое главное – географической привязки.

Кроме документов эпохи Ивана Грозного и свидетельств энтузиастов, искавших библиотеку еще в прошлом веке, программа анализировала донесения из архива НКВД, державшего под строгим контролем строительство в центре Москвы первых станций метро и любые работы в подземельях Кремля. С помощью этой же программы была составлена карта перемещений по стране Ивана IV и его главных доверенных лиц. Круг поисков сузился до предела.

Для Кремля компьютер определил несколько вероятных мест, где может быть расположен каменный сейф Аристотеля Фиораванти. Эти данные держались штабом в страшном секрете. Все ждали начала поисков, но Москву потрясли новые обстоятельства, внезапно открывшиеся в деле пропавшей Либереи и затянувшие поиск еще на неопределенный срок.

В периодической печати появились сообщения, что возможным ключом к тайне библиотеки может стать зашифрованная надпись на одном из монастырских колоколов в Звенигороде. Используемый в надписи шрифт приписывали династии Рюриковичей. До последнего времени он практически не поддавался расшифровке: ключ шифра многократно менялся на протяжении всего лишь нескольких строк. К тому же надпись являлась причудливой комбинацией арийской рунической письменности и традиционного старославянского письма.

По словам руководителей поисков, криптографам штаба удалось прочитать первые четыре строки надписи, и именно эти четыре строки, как предполагалось, дали надежду на обнаружение точного места, где была спрятана Либерея. Над дешифровкой документа начали работать эксперты ФСБ, однако ничего нового, похоже, там не открыли.

Далее, как мы уже говорили, на смену загадочным надписям из Звенигорода пришел 87-летний московский пенсионер Аполлос Иванов, который сообщил, что откроет предполагаемое место нахождения знаменитой Либереи в личной беседе мэру Москвы Юрию Лужкову.

Присутствовавшему при этом событии корреспонденту ИТАР-ТАСС удалось только узнать, что библиотека, возможно, находится в одном из ответвлений засекреченного подземного тоннеля под Кремлем, где, как считается, могли сохраниться сундуки и ларцы, содержащие бесценные книги и рукописи, принадлежавшие царю Ивану Грозному. Аполлос Иванов, который долгое время работал в Кремле, заверил столичного мэра, что он уже однажды побывал в указанных кремлевских подземельях. То, что библиотека до сих пор не была обнаружена, он объяснил строгим режимом секретности, из-за которого поиски под Кремлем были крайне затруднены.

Дополнительной изюминкой романтической истории 87-летнего старика стала его слепота. В прессе стали муссировать предположения, что хотя слепота Иванова, как он сам говорит, и вызвана «бытовыми причинами», согласно мифической версии организаторов поисков Либереи, почти все исследователи, подошедшие близко к известной библиотеке, теряли зрение.

Наконец, подытожив все сведения, энтузиасты начали поиски. Все московское культурное сообщество и библиофилы всего мира замерли в ожидании чудес…

Однако чуда не произошло. Тщетность поисков постепенно охладила пыл участников поисковой кампании, а отсутствие новостей изгладило из памяти москвичей образ загадочной библиотеки.

Была ли найдена Либерея? Пожалуй, однозначное «нет» станет лучшим ответом на этот вопрос. Может быть, истекли оговоренные сроки поисков? Может быть, закончились субсидии, отведенные под раскопки? Как бы то ни было, но вместе с растраченными деньгами и потерянными иллюзиями из поля зрения исчез и Герман Стерлигов. Либерея же так и осталась ненайденной.

* * *

А может быть, искать библиотеку Ивана Грозного следует не в Кремле, а где-нибудь в другом месте, даже за пределами Москвы? Это предположение, на первый взгляд, очень спорное, при ближайшем рассмотрении оказывается вполне «рабочим».

Поскольку сомнительно, чтобы царскую библиотеку прятали в отсутствие самого царя, попробуем проследить его перемещения. В 1564 году, устав от мятежей и сопротивления бояр, Иван с царицей и детьми выехал насовсем из Москвы. Этот отъезд должен был выглядеть как обычный отъезд на богомолье в Коломенское. Но именно что должен был… Царский поезд был не только мрачно величествен, но и длинен чрезвычайно: несколько сотен подвод! Царь забрал с собой не только иконы и кресты, он сложил на подводы всю свою одежду и драгоценности, а также деньги и всю казну. Обоз сопровождала необычайно (!) большая вооруженная охрана.

Царь, побыв в Коломенском, через две недели отправился в Троицу. Но и там долго не задержался. Окончательно остановился он в Александровской слободе. Библиотека была при нем – проезжая во Владимир через Александров, Либерею видел Веттерман. Есть косвенное подтверждение, что библиотека существовала и в 1581 году – англичанин Джером Горсей принял в дар от царя Библию. Так что Либерею видели в кремле Александровской слободы, где волей Грозного семнадцать лет находилась фактическая столица русского государства. Конечно, есть достаточно оснований считать, что она погибла в страшную и необъяснимую зимнюю грозу 1582 года. Известно, что, вернувшись обратно в Москву, вслед за телом им же самим убитого сына, Грозный больше в слободу не возвращался. Там оставалась богатейшая утварь, тем более могли остаться и книги. А спустя год после ухода Грозного над слободой, по свидетельству очевидцев, в сугробах и метели рождественских морозов разразилась гроза. Молния спалила большую часть дворца и попала точно в спальню царя, превратив в пепел лежавшие около постели в специальном сосуде списки осужденных ливонских пленников. Впоследствии Грозный вернулся в Москву и поселился в новом дворце – на опричном дворе за рекой Неглинной, на Воздвиженской улице. Квадратный, огромных размеров двор, обнесенный высокой каменной стеной с тремя воротами, размещал царские палаты, хозяйственные постройки, а рядом – приказы. Охрана, пятьсот стрелков, постоянно несла караул.

Но и на этом месте Иван Грозный прожил недолго. Пожар 1571 года сжег дотла дворец и всю Москву и вынудил его переселиться в Вологду, где давно уже по его приказу строился каменный город, чтобы стать новой столицей Руси. Приезды царя в столицу становились все короче и реже. Лишь обезумев после смерти сына Ивана, возвратился царь за гробом в Москву в 1581 году и уже до смерти оттуда не уезжал. Привез ли он библиотеку с собой? Известно – подвод в царском обозе было очень мало.

* * *

Так может все же Либерея была найдена? Лежит она себе по разным библиотечным полкам в разных городах и весях, а между тем кто-то продолжает искать кованые сундуки в темных сырых подвалах?

Предоставим слово специалистам.

Ныне покойный заведующий отделом рукописей Российской государственной библиотеки профессор Виктор Яковлевич Дерягин в 1993 году говорил: «У нас хранится 600 тысяч рукописей, из них 60 тысяч древних, более трехсот греческих (в основном византийских). Некоторые из них относятся еще к VI веку н. э. Вполне возможно, что среди них есть и книги Софьи Палеолог. А кроме нашей библиотеки, уникальные древние рукописи есть в библиотеке РАН в Санкт-Петербурге и Государственном Историческом музее в Москве».

«Труд», 22 ноября 1944 года: «В шкафах Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина хранится много тысяч древних рукописей и рукописных книг. Среди других здесь находятся пять книг большого формата в старинных кожаных переплетах из личного собрания Ивана Грозного… Крупнейший специалист древнерусских рукописных книг профессор Г. П. Георгиевский… говорит: “Книги хорошо сохранились. Листы их почти не пожелтели от времени. Изумительные рисунки, мастерски выполненные лучшими художниками XVI века, сохранили до настоящего времени яркость своих красок”».

А вот мнение главного археолога Московского Кремля Т. Д. Пановой: «Конечно, у светского государя и у главы Русской церкви были свои книги, которыми они пользовались в домашней обстановке, жилых палатах. Но существовал и царский архив. Литература находилась всегда в движении, перемещалась из общего собрания в покои царя и наоборот. То же самое происходило и после смерти царя. Недаром академик М. Тихомиров предлагал особенно тщательно проверять, исследовать фонды старых книг в крупнейших библиотеках и музеях нашей страны. Так, например, в запасниках Государственного Исторического музея хранится собрание книг из Патриаршей библиотеки, куда могло перейти немало фолиантов и из библиотеки царей. Разумеется, и из той, что принадлежала Ивану Грозному. А вот на раскопках в Кремле нам ни разу не попалось ни одной книги. Да и не могут сохраняться бумага, ткань в земле, в подвале. Так что всякие предположения о таинственных подземных закромах в Кремле или в Александрове, куда Грозный в декабре 1564 года временно перенес столицу, некорректны. Хотя при каждом удобном случае мы обязательно исследуем «чрево» Кремля. Например, в прошлом году тестировали участок возле Дворца съездов, где предполагалось строительство. На него в качестве возможного места, где спрятана библиотека, иногда тоже указывают. Однако, кроме коммуникаций из прошлого столетия, ничего не обнаружили. Интерес к библиотеке Грозного набегает волнами. И тогда идут потоки писем в музей, комендатуру Кремля… Вообще интерес к этой библиотеке сильно преувеличен. Судя по письмам, люди считают, что, кроме библиотеки Ивана Васильевича, других тогда на Руси не было. А это далеко не так. В русских летописях есть рассказы о захвате ханом Тохтамышем Москвы в 1382 году. И при этом выражается сожаление о том, что сгорели книги, которые защитники Кремля снесли в храм, спасая от врагов. И что помещение было заполнено ими до сводов…»

Из беседы с заместителем директора по научной работе Государственного Исторического музея доктором исторических наук В. Л. Егоровым: «Кстати, меня сейчас часто спрашивают: «А где же библиотека Ивана Грозного?» Я постоянно отвечаю: «Библиотека Ивана Грозного находится у нас, в музее». Иван Егорович Забелин купил один том из библиотеки Ивана Грозного на Смоленском рынке, причем с собственноручными пометами этого самого государя.

Другой том нам подарил купец, третий еще кто-то. Какой отсюда можно сделать вывод? Что библиотека во время Смуты и интервенции XVII века была просто разобрана из Кремля и растащена по всей Москве. Каждая из книг была толщиной не менее 15 см, да еще с записями царя Ивана Грозного. Вообще-то смешно, чтобы не найти и не признать эту библиотеку, если бы она где-то находилась как целое. Я несколько раз выступал по телевидению по этому поводу, но никто не верит, что у нас хранится часть этой библиотеки. Страсть людей к поиску кладов зародилась не во времена Стивенсона, а еще раньше».

В качестве примера, где могут оказаться бесценные фолианты царской библиотеки, хотим рассказать грустную историю, к сожалению, имевшую место в действительности.

Лет двадцать назад, а может, чуть меньше, в библиотеке Тверского университета прорвало систему отопления. Водой залило немалую часть книжного фонда. Была создана комиссия, которая серьезно пострадавшие фолианты признала не подлежащими реставрации. Они выносились из помещений библиотеки и выбрасывались на близлежащую стройку – это было одетое в леса здание студенческого общежития.

Среди подписанных комиссией на обращение в макулатуру книг были редчайшие издания. Их начали собирать задолго до образования педагогического института, впоследствии преобразованного в университет.

И вот залитые горячей водой издания оказались на свалке. Выброшенные книги, конечно, без внимания не остались. Ими интересовались не только забежавшие на стройку бомжи, но и люди, промышлявшие торговлей стариной. Словом, копаться в выброшенных книгах приходили кому не лень. Были и такие старатели, кто выискивал не печатные книги, а рукописные. И находил!

И вот один из таких уникумов оказался в руках не какого-нибудь библиофила, а заурядного бомжа, заглянувшего в укромный уголок по естественной надобности. Подыскивая подходящую бумажку, бродяга наткнулся на листок, не слишком подходящий ему по качеству. Но текст на ней бомжа заинтересовал, и он полез в гору мусора, выяснить, откуда выпал листок. Обнаружив старинную книгу, он понял – можно подзаработать. Но кому ее предложить? В ту пору продать антикварную книгу было тяжело.

В общем, при попытке сбыта манускрипта бомж оказался в суровых руках милиции. Не сразу поверив бродяге, что он никого не ограбил, сотрудники правоохранительных органов отправились на свалку и были поражены книжным кладбищем, на которое их вывел задержанный. «Вещественное доказательство» на всякий случай отдали на экспертизу. Самое интересное, что на книге обнаружились сальные отпечатки пальцев переписчика. После кропотливых поисков в библиотечных хранилищах сыщики нашли точно такие же отпечатки. Последние принадлежали одному из любимцев Ивана Грозного – немцу Шмидту. Отсюда выходило, что рукописная книга, присланная на экспертизу из Калинина, когда-то побывала в руках заморского специалиста, приглашенного государем Московским из Германии. Каким образом и при каких обстоятельствах этот раритет оказался в руках немца? И тем более, как он попал в Тверь? Загадка, которая ждет своего часа.

Интерес к поиску библиотеки Ивана Грозного то затухает, то вспыхивает с новой силой по мере обнаружения новых фактов. Завершая рассказ о ней, приведем слова блестящего знатока средневековой литературы А. А. Амосова: «Библиотека Грозного царя несет с собой некую ауру, способную притягивать людей определенного склада. Стоит лишь однажды углубиться в лабиринт тайн, с нею связанных, чтобы затем до конца дней своих не знать покоя. И если решится кто вновь требовать развертывания работ по поискам грозненских сокровищ, если найдется столь отважный, что решится ударять собственной головой в каменную стену чиновных бастионов, то я, пожалуй, составлю ему компанию, ибо дело это святое…»

Список использованной литературы

1. Алексеев Г. Подземная Москва. М.: Современник, 1991.

2. Бацалев В., Варакин А. Тайны археологии. Радость и проклятие великих открытий. М.: Вече, 1999.

3. Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия.

4. Васильченко В. Е. Очерки истории библиотечного дела в России XI–XVIII века. М.: Изд-во культ. – просвет. лит., 1948.

5. Глухое А. Г. Русь книжная. М.: Советская Россия, 1979.

6. Егорова А. Библиотека, которой не было: Загадка исчезнувшего книгохранилища Ивана Грозного // Новая библиотека. – 2001. – № 7–8.

7. Козлов В. Записка анонима, или История о том, как профессор Х. Х. Дабелов побывал в библиотеке Ивана Грозного // Родина. – 1992. – № 5.

Кто вы, господин Шекспир?

Биография

Прежде чем начать рассказ о загадке, которая вот уже много лет сопровождает фигуру Уильяма Шекспира, вспомним вкратце биографию легендарного Барда (именно так его именуют в Англии).

Вот как она выглядит в каноническом стиле. Итак, Шекспир, Уильям (Shakespeare, William) (1564–1616), английский поэт, драматург, актер. Родился в Стратфорде-на-Эйвоне (графство Уорикшир). В приходской книге сохранилась запись о его крещении 26 апреля 1564 года, а поскольку в те времена было принято крестить новорожденных как можно быстрее, то дату рождения Шекспира можно определить только с точностью до нескольких дней; общепринятой датой является 23 апреля. Его отец, Джон Шекспир, был известным в Стратфорде человеком и занимал разные должности в системе городского самоуправления, вплоть до бейлифа[3] (в 1568 году). Мать, Мэри, была дочерью Роберта Ардена, мелкопоместного дворянина из Уорикшира, происходившего из древнего рода католиков Арденов.

Учился Шекспир, скорее всего, в Стратфордской грамматической школе – одной из лучших провинциальных школ Англии, где сыновья горожан получали бесплатное образование, главным образом изучая латинский язык и литературу. Документальных сведений о его жизни после записи о крещении нет, вплоть до разрешения на брак с Энн Хетуэй из Стратфорда, выданного 27 ноября 1582 года. Первый их ребенок, дочь Сьюзен, была крещена 26 мая 1583 года, близнецы Гамнет и Джудит – 2 февраля 1585 года. Известно, что в 1592 году Шекспир являлся актером и драматургом в Лондоне.

Приехав в Лондон, он, несомненно, примкнул к какой-то труппе. О актерской деятельности Шекспира мы почти ничего не знаем. Известно, что он играл «королевские роли» в своих же пьесах – Призрака в «Гамлете» и Адама в «Как вам это понравится». Также он играл в пьесе Бена Джонсона «Всяк в своем нраве», а в его же пьесе «Сеян» состоялось последнее засвидетельствованное выступление Шекспира на сцене. Именно сценический опыт дал ему знание возможностей сцены, особенностей каждого актера труппы и вкусов елизаветинской аудитории, что четко прослеживается в его произведениях.

До 1593 года Шекспир ничего не издавал. В 1593 году он выпустил в свет поэму «Венера и Адонис» в модном тогда эротическом жанре, предваренную смиренным посвящением герцогу Саутгемптону – блестящему молодому вельможе и покровителю литературы. Поэма имела необычайный успех и еще при жизни автора была издана восемь раз. Затем Шекспир выпустил более длинную и серьезную поэму – «Лукреция» (1594), также с посвящением Саутгемптону, которая, похоже, свидетельствует о возросшей близости между поэтом и его патроном. Начиная с 1594 года появляются точные факты театральной деятельности Шекспира. В «Грейз Инн» 28 декабря была представлена «Комедия ошибок»; в марте 1595 года У. Шекспир, У. Кемп и Р. Бербедж получили вознаграждение за две пьесы, представленные при дворе труппой лорда-камергера в рождественские праздники. Шекспир становится пайщиком знаменитой труппы, и связан с ней до ухода на покой. Театральная деятельность под покровительством Саутгемптона быстро принесла ему богатство – это видно из того, что в 1596 году Джон Шекспир, после нескольких лет финансовых затруднений, получил в Геральдической палате право на герб – знаменитый шекспировский щит, заплатил за который, как предполагается, Уильям. Пожалованный титул давал Шекспиру право подписываться «Уильям Шекспир, джентльмен». Другим доказательством его успехов является приобретение в 1597 году Нью-Плейс – большого дома с садом в Стратфорде. Шекспир перестроил дом, перевез туда жену и дочерей (сын умер в 1596 году) и поселился в нем, когда покинул лондонскую сцену.

В 1598 году Фр. Мерес, лондонский клирик, издал книгу «Сокровищница ума», часть которой отведена «Рассуждению об английских поэтах». Вот что он пишет о Шекспире: «Подобно тому как Плавт и Сенека считались у римлян лучшими по части комедии и трагедии, так Шекспир у англичан является наипревосходнейшим в обоих видах пьес». В 1597–1598 годах популярность Шекспира резко выросла: до тех пор была напечатана (в 1594 году) лишь одна его пьеса, «Тит Андроник», и то без имени автора на титульном листе; а в 1597–1598 годах были изданы не менее пяти пьес, чтобы удовлетворить спрос на печатные издания его сочинений. Предприимчивый издатель У. Джаггард попытался на этом разбогатеть: в 1599 году он издал книжечку, куда вошли два ранее не публиковавшихся сонета Шекспира (согласно Мересу, они были известны среди друзей Шекспира), два уже издававшихся, песня из «Тщетных усилий любви» и стихотворения нескольких второстепенных поэтов. Сборнику Джаггард дал название «Страстный паломник» и объявил его целиком принадлежащим перу Шекспира – это была первая, но не последняя попытка сбыть чужие произведения под этим именем.

В 1598 году братья Бербедж разобрали старый «Театр» – постройку на северной окраине Лондона, где играла труппа Шекспира, – и из его бревен соорудили театр «Глобус» на южном берегу Темзы, в Саутуорке. Шекспир стал одним из акционеров нового театра; такое же право он получил и в 1608 году, когда труппе достался еще более прибыльный театр «Блэкфрайерз», расположенный в городской черте. В 1603 году король Яков I взял труппу Шекспира под свое прямое покровительство – она стала называться «Слуги Его Величества короля», и актеры считалась такими же придворными, как камердинеры. «Слуг Его Величества» особенно любили при дворе, труппа выступала там часто и за хорошее вознаграждение, долю которого, безусловно, получал и Шекспир. Рост доходов позволил ему вкладывать деньги в недвижимость, причем и в Лондоне, и в Стратфорде. Понемногу Шекспир отдалялся от театра и конец жизни провел в Стратфорде.

В марте 1616 года Шекспир составил завещание. Умер он 23 апреля 1616 года и был похоронен в приходской церкви, где его могилу каждый год посещают тысячи людей. При жизни Шекспира его произведения не были собраны в единое издание. Отдельно печатались поэмы, сборник сонетов. Пьесы первоначально появлялись в так называемых «пиратских изданиях» с искаженным текстом, за которыми в виде опровержения следовало, как правило, издание, подготовленное автором. По формату эти издания носят название кварто (quarto). После смерти Шекспира усилиями его друзей-актеров Хеминга и Конделла было подготовлено первое полное издание его сочинений, включающее 36 пьес, так называемое Первое фолио (The First Folio). Восемнадцать из них ранее вообще не печатались.

Творчество барда

Ранние сочинения

К 1592 году Шекспир приобрел некоторую известность в театральном Лондоне как актер и драматург, но точно датировать его ранние пьесы нелегко. Есть, правда, сообщение современника о пьесе, изображающей англо-французские войны, представленной с большим успехом труппой Стренджа в марте 1592 года. В этой пьесе не без оснований видят первую часть «Генриха VI», впервые напечатанную в Первом фолио. Большая часть пьесы принадлежит перу других, скорее всего, более ранних драматургов. Таким образом, перед нами пример или сотрудничества Шекспира с другими авторами, или переработки чужих сочинений. Вторая и третья части «Генриха VI» в виде отдельной двухчастной пьесы о Войне Алой и Белой розы были представлены до осени 1592 года. Они были изданы по отдельности в очень сокращенном и искаженном виде под названиями «Первая часть. Распри между династиями Йорков и Ланкастеров» (1594) и «Правдивая трагедия Ричарда, герцога Йоркского» (1595). Современные ученые склоняются к мнению, что эти тексты составлены актерами по памяти, а в полном и исправленном виде двухчастная пьеса впервые появилась в Первом фолио. Другая пьеса этого периода, «Тит Андроник», была поставлена труппой Сассекса в январе 1594 года, когда закрытым из-за чумы театрам на короткий срок разрешили ставить пьесы.

На каких бы условиях Шекспир ни сотрудничал с труппами в начале своей карьеры, ясно, что после 1594 года он постоянно работал для труппы лорда-камергера. У него появилось постоянное здание театра, известное как «Театр», и хорошо знакомые ему актеры, для которых он сочинял. Это привело к быстрому росту его независимости как драматурга. С 1594 года и вплоть до последнего периода творчества уже и речи не было о совместном сочинительстве, за исключением, может быть, «Укрощения строптивой». Более того, до появления в конце XVI века Б. Джонсона и других молодых авторов в Лондоне просто не было драматургов, которые бы годились в соавторы Шекспиру.

Хроники

Шекспир продолжал сочинять хроники, которые принесли ему первый настоящий успех. Ранняя историческая пьеса «Ричард III» (около 1594 г.) – рассказ об истории Англии с того момента, на котором закончилась третья часть «Генриха VI». Постановка этой пьесы имела огромный успех, и если судить по числу ранних изданий (шесть до выхода Первого фолио), это была самая популярная при жизни Шекспира его пьеса. «Король Иоанн» (около 1596 г.) – не такая удачная и определенно не столь успешная пьеса. Возможно, Мерес видел ее постановку, но напечатана она была только в фолио 1623 года. Шекспир по-прежнему подражал Кр. Марло (о нем немного позже) в трагической трактовке английской истории, но определенная самостоятельность видна в трагикомическом характере Фальконбриджа. В «Ричарде II» (1595) очевиден прогресс Шекспира в жанре исторической пьесы. Он отказывается от шаблонных театральных битв и поединков, чтобы сосредоточиться на характере главного героя – короля Ричарда. Предмет пьесы теперь не целое царствование, как в прежних его хрониках, а последние два года – время краткого торжества, крушения и смерти Ричарда. В этой пьесе больше чистой поэзии, свободы в развитии мысли, больше игры слов и образов. С другой стороны, в ней отсутствуют прозаический диалог и комические характеры и положения.

Созданная вслед за «Ричардом II» трилогия «Генрих IV, часть первая» (1596–1597), «Генрих IV, часть вторая» (1597–1598) и «Генрих V» (1599) – высшее достижение Шекспира в реформированном им жанре исторической пьесы. Самая увлекательная и драматичная из трех пьес – «Генрих IV, часть первая». На всем ее протяжении ощущается конфликт между королем Генрихом и мятежной знатью во главе с блистательным Хотспером. Принц Гарри из гуляки превращается в опору и оплот своего отца, а главный комический персонаж, Фальстаф, излагает реалистический взгляд на вопросы чести и славы. Чередование комических и серьезных сцен – знак возвращения Шекспира к традициям английской драматургии, но в шутках меньше грубого и непристойного, чем в старой английской комедии. Вторая часть «Генриха IV» уступает первой. Говорливые мятежники – слабая замена Хотсперу. Принц, за вычетом одной живой кабацкой сцены, остается в тени вплоть до восшествия на престол. Если не считать беседы умирающего короля с Гарри, гений Шекспира заметнее всего в комических сценах, где остроумие Фальстафа достигает вершин бесшабашного веселья. «Генрих V» отличается от предыдущих пьес и по стилю, и по композиции. Действие целиком сосредоточено на короле, который в серии сцен показан как справедливый и разумный монарх. Ясно, что Шекспир хотел дать всестороннее изображение идеального короля в действии и ради этого прибег к самой пышной риторике, а восполняя скудость происходящего на сцене, выводит на сцену Хор (чего нет ни в одной другой его пьесе), дабы увлечь зрителей и разбудить их воображение.

За это время Шекспир сочинил всего одну, но любимую во все времена трагедию «Ромео и Джульетта» (около 1596 г.). Это свободное драматическое переложение поэмы А. Брука «Ромео и Джульетта» (1562), повествующей о трагической истории двух влюбленных.

Ранние комедии

В течение этого периода Шекспир непрерывно сочинял комедии; их веселость отразила приподнятое настроение, царившее в английском обществе после разгрома испанской «Непобедимой армады» (июль 1588 г.). «Комедия ошибок», представленная в 1594 году в «Грейз Инн», написана, несомненно, несколько раньше. Это единственный случай, когда Шекспир обратился к традиционной для Елизаветинской эпохи практике переделки античных комедий для современной сцены. Пьеса интересна, однако, тем, как молодой поэт подражает великолепному образцу – Плавту – в построении интриги. Пьеса «Бесплодные усилия любви» (около 1594 г.), переработанная для придворного представления в 1597 году, абсолютно не похожа на «Комедию ошибок». Интрига практически отсутствует, слегка намеченный сюжет служит лишь поводом для остроумных поэтических пассажей. Есть основания думать, что эта пьеса была написана для частного представления и содержит много неясных для нас сатирических выпадов против реальных лиц, но по-прежнему восхищают в этой пьесе протест Шекспира против сухого педантизма и прелестная музыка стиха. «Два веронца» (около 1593 г.) – первый опыт драматурга в романтической комедии, обращение к теме первой любви. Эта пьеса – одна из самых коротких и самых неудачных в его творчестве. Первая засвидетельствованная постановка – в 1762 году, уже в переработке Д. Гаррика. В «Укрощении строптивой» (около 1595 г.) Шекспир проявил тонкое понимание человеческой природы. Двуличие чопорной Бьянки противопоставлено искренности строптивой Катарины. «Сон в летнюю ночь» (около 1595 г.) – первый яркий триумф Шекспира в области романтической комедии. Задуманная, возможно, как аналог «маски» для какой-то придворной свадьбы, она выходит далеко за рамки этого жанра: пьеса хорошо продумана и построена. В ней удачно соединены романтичность и реализм, волшебное царство, любовники, Оселок и его артель изображены на античном фоне, взятом из «Рассказа рыцаря» в «Кентерберийских рассказах» Дж. Чосера. «Венецианский купец» (около 1596 г.) серьезнее других ранних комедий Шекспира. Возможно, поводом для ее сочинения послужило желание труппы Шекспира поставить пьесу, которая могла бы соперничать с популярной постановкой Марло «Мальтийский еврей», возобновленной в 1595–1596 годах труппой «Слуги адмирала». Сюжетную канву Шекспир взял из итальянской новеллы, где коварный еврей угрожает жизни купца-христианина. Продуманный ход интриги и ее неожиданная развязка предвосхищают трагикомедии Фр. Бомонта и Д. Флетчера.

Веселые комедии

Пьесы «Много шума из ничего» (1598–1599), «Как вам это понравится» (1600), «Виндзорские насмешницы» (1599–1600) и «Двенадцатая ночь» (1601–1602) созданы в промежутке между завершением трилогии о короле Генрихе и началом сочинения великих трагедий. Эти так называемые «веселые комедии» – триумф Шекспира в области «высокой комедии». Они обладают всеми обязательными чертами жанра: увлекательным сюжетом, реалистическими персонажами в узнаваемой обстановке и, самое важное, драматическим диалогом, в комическом свете выставляющем пороки человеческой природы.

Трагедии

«Двенадцатая ночь» оказалась прощанием Шекспира с беззаботным весельем; он переходил к более серьезным темам. Поворот к трагедии был вызван несколькими причинами. Переменившаяся к концу XVI века театральная мода снова привела на подмостки трагедию, вытеснив патриотические хроники. Сочиняя для массового зрителя, Шекспир должен был удовлетворить новые запросы публики. Более существенной причиной могло быть его желание попробовать себя в трагедии – по общему мнению, высшего поэтического жанра. Он не касался этой области со времени первой пробы в «Ромео и Джульетте». Завершив цикл хроник, Шекспир смог вновь обратиться к трагедии.

«Юлий Цезарь» (1599) – связующее звено между историческими хрониками и собственно трагедиями. С одной стороны, пьеса относится к числу хроник, поскольку перелагает в драматической форме исторический источник. Шекспир до мельчайших деталей верен «Жизнеописаниям» Плутарха: в пьесе почти нет происшествий или персонажей, отсутствующих у Плутарха. Но сосредоточенность драматического интереса на трагическом герое делает пьесу провозвестницей великих трагедий.

С «Гамлетом» (1600–1601) Шекспир окончательно переходит к трагическому жанру, от хроник в пьесе нет и следа. Вместо того, чтобы придавать драматическую форму историческому периоду, он взял старую пьесу (около 1588–1589 гг.; автором ее был, вероятно, Т. Кид) и превратил ее в одну из величайших трагедий мировой драматургии. Пьеса Кида утрачена, но представление о ней можно получить из позднейшего и искаженного немецкого перевода «Наказанное братоубийство, или Принц Гамлет из Дании». Видимо, труппа Шекспира получила права на постановку пьесы Кида, поскольку известно, что еще в 1594 и 1596 годах она представляла некоего «Гамлета». Если бы речь шла о трагедии Шекспира, она успела бы попасть в список Мереса, составленный в 1598 году. Возможно, что, закончив «Юлия Цезаря», Шекспир взял рукопись старой пьесы из архива труппы и стал ее переделывать. Переработка эта была долгой и тщательной. Пьеса имела огромный успех, что ясно из мгновенно появившихся аллюзий, цитат и даже пародий.

«Отелло», сыгранный при дворе 1 ноября 1604 года, разительно отличается от «Гамлета». Последний, подобно античным трагедиям, посвящен крушению царского дома. «Отелло» же больше, чем любая другая пьеса Шекспира, близка к елизаветинскому жанру «семейной трагедии». Имевшая успех при первых постановках, после Реставрации[4] она была возобновлена; тогда же впервые роль Дездемоны сыграла женщина – Маргарет Хьюз. Представленный при дворе после Рождества 1605 года «Король Лир», в свою очередь, не похож на «Отелло». Действие отнесено в далекое варварское прошлое; сюжет скорее символический, чем реалистический, и лишен того единства и цельности, которые отличают трагедию о венецианском мавре. Постановки «Короля Лира» никогда не имели большого успеха; более того, в эпоху Реставрации пьесу Шекспира вытеснила с подмостков сентиментальная переделка Н. Тейта (1652–1715). Ее ставят реже других великих трагедий Шекспира и в наши дни, но вдумчивые читатели ценят ее очень высоко. «Макбет» (1606), одна из самых коротких пьес Шекспира, судя по всему, сочинялась в большой спешке, чтобы исполнить пожелание короля Якова представить новую пьесу во время празднеств в честь приехавшего в Англию Христиана Датского, свойственника короля. Тему, возможно, подсказало устроенное для короля представление в Оксфорде в 1605 году. Трое студентов, наряженные сивиллами, продекламировали латинское стихотворение, содержавшее древнее пророчество о том, что Банко, дальний предок Якова, породит династию королей, которые будут править тремя царствами – Англией, Шотландией и Ирландией. Король остался очень доволен, и Шекспир, по-видимому, сделал вывод, что пьеса о Банко и его убийце Макбете будет хорошо принята при дворе. За материалом для пьесы он обратился к образцовым тогда «Хроникам Англии, Шотландии и Ирландии» (1577) Р. Холиншеда.

Период трагедий завершается тремя пьесами из древней истории – «Тимон Афинский», «Антоний и Клеопатра» и «Кориолан». Все они основаны на переводе «Жизнеописаний» Плутарха, сделанном Т. Нортом, из чего можно заключить, что усталый поэт ощущал необходимость в источнике, которому он мог бы близко следовать, не напрягая воображения. «Тимон Афинский» (около 1605–1606 гг.) явно не заслуживает долгого рассмотрения. Почти с полной уверенностью можно сказать, что Шекспир не закончил пьесу и для сцены ее приспособил другой драматург. Стиль Шекспира чувствуется во всех актах, однако же общее впечатление такое, что он сочинил несколько разрозненных сцен, а обработчик связал их вместе. Трагедия «Антоний и Клеопатра» (1607–1608) очень близко следует за источником, часто попросту перелагая возвышенную прозу Норта стихами. У нее настолько нестройная композиция – действие переносится из Египта то в Рим, то в Грецию и обратно в Египет, – что ее очень трудно поставить на сцене. И действительно, более правильно построенная пьеса Д. Драйдена «Все за любовь» (1677) вытеснила с подмостков «Антония и Клеопатру», хотя далеко уступала шекспировской трагедии как в характеристике персонажей, так и в поэтичности и этической глубине. «Кориолан» (1608–1609) – пьеса с более прочной композицией. После бунтов и боев первого акта, заставляющих вспомнить исторические хроники, Шекспир сосредоточился на характере и судьбе главного героя. И возможно, его судьба более непреложно определена его характером, чем у любого другого шекспировского героя. «Кориолана» можно назвать прощанием Шекспира с трагедией; и трагическое настроение, и вызывающий сочувствие герой, и поэтическое выражение трагической темы здесь бледнее, чем в более ранних и великих пьесах.

Горькие комедии

Пьесы «Все хорошо, что хорошо кончается» (1602–1603), «Троил и Крессида» (1602) и «Мера за меру» (1604) являются своего рода побочными продуктами трагического периода. Три так называемые «горькие комедии» созданы, судя по всему, скорее в интересах труппы Шекспира, чем по его собственному желанию. «Все хорошо, что хорошо кончается», возможно, является переделкой старой пьесы «Вознагражденные усилия любви», имеющейся в списке Мереса. «Троила и Крессиду» трудно отнести к какому-то определенному драматическому типу; издатели Первого фолио открыли пьесой раздел трагедий, но к трагическому тону Шекспира она имеет мало отношения. Две главные ее темы скорее механически соединены, чем связаны.

Первая – осада Трои – близка к историческим хроникам; вторая, давшая пьесе заглавие, трактует известный средневековый любовный сюжет. В некоторых отношениях пьеса похожа на модную в то время сатирическую комедию. Из трех «горьких комедий» ближе всего к жанру трагедии «Мера за меру». Сходство неудивительно, поскольку написана пьеса в 1604 году, в том же году, что и «Отелло», и сюжет Шекспир нашел в том же итальянском сборнике «Сто историй», откуда был взят и сюжет «Отелло». Обе пьесы были сыграны при дворе в декабре 1604 года, и вполне возможно, что написать комедию Шекспира попросила труппа, чтобы уравновесить впечатление от трагедии. Счастливым разрешением трагического конфликта с помощью комедийных средств «Мера за меру» предвосхищает трагикомедии последнего периода творчества Шекспира.

Трагикомедии

Исследователи часто отмечают поразительную перемену в последние годы творчества Шекспира. По этому поводу выдвигались самые разные объяснения: упадок здоровья из-за перенапряжения, стремление заняться новой областью драматургии, реакция на вкусы нового театра «Блэк-фрайерз». Его зрители, образованные и с более высоким социальным положением, чем в «Глобусе», к тому времени уже восхищались блестящими трагикомедиями Бомонта и Флетчера, и поздние пьесы Шекспира, так называемые «сказочные», принадлежат к тому же жанру. «Перикл, князь Тирский» (около 1608 г.) – связующее звено между трагедиями и поздними пьесами. Она переделана Шекспиром из старой пьесы, попавшей в руки его труппе. Переделками чужих пьес он не занимался с «Укрощения строптивой», и его готовность к такой работе, возможно, свидетельствует о накопившейся усталости; есть и другие примеры его соавторства в этот период. «Цимбелин» (1609–1610) был, по-видимому, первой пьесой, которую Шекспир написал для постановки в «Блэкфрайерз», и она в точности отвечает вкусам тамошнего зрителя – романтическая история добродетели в беде, полная приключений, эффектных и неожиданных поворотов сюжета. На сцене пьеса всегда имела успех. В 1634 году она была сыграна при дворе, и король Карл I остался ею очень доволен. «Зимняя сказка» (1611) удачнее, чем «Цимбелин», – видно, что Шекспир уже овладел приемами трагикомического жанра. В соответствии с жанровыми требованиями пьеса полна театральных эффектов и неожиданностей. Самый большой сюрприз прибережен под конец, когда статуя умершей женщины оживает, одаряя всех прощением и лаской, – театральный эффект, наверное, особенно выглядел впечатляюще при неярком свечном освещении «Блэкфрайерз». Этот шедевр трагикомического жанра в точности отвечал вкусам аудитории, для которой был сочинен. При дворе пьеса была сыграна не менее шести раз до закрытия театров. «Буря» (1611), последняя из этой группы и, видимо, последняя самостоятельная пьеса Шекспира, – произведение уникальное; ничего похожего нет ни у самого Шекспира, ни вообще в елизаветинской драме. Обычно ее относят к поздним «сказкам», но она отличается от «Зимней сказки» даже больше, чем та – от «Цимбелина». Характерных для трагикомедии увлекательной интриги, неожиданностей и превращений мало. Очевидно, Шекспир хотел предложить зрителям что-то похожее на великолепные придворные «маски» – зрелище с танцами и песнями, в котором простой сюжет оживлен проказами комических персонажей и появлением обаятельных героев.

Поздние соавторства

Позднему периоду принадлежат две пьесы, где узнается и рука Шекспира, и рука Флетчера – в то время главного драматурга труппы «Слуги короля». Первая – «Король Генрих VIII» – похожа на ранние хроники Шекспира только названием; в сущности, это цепь торжественных картин; характерные для хроник сцены «шутовства и боев» опущены, подчеркнуто все зрелищное и серьезное. Она была сыграна с большой пышностью в «Глобусе» в 1613 году; на одном из первых представлений возник пожар, уничтоживший все здание. По общему мнению, Флетчер написал не меньше половины пьесы. Пьеса «Два знатных родича» не была включена в Первое фолио, возможно, из-за того, что Флетчер хотел считаться ее главным создателем. Впервые она была издана в 1634 году, через девять лет после его смерти, как «написанная достопамятными людьми своего времени г-ном Джоном Флетчером и г-ном Уильямом Шекспиром, джентльменами». Она долго считалась пьесой Флетчера, но недавние научные изыскания привели к выводу, что наиболее поэтические ее места принадлежат Шекспиру.

Уильям Шекспир был елизаветинским драматургом, как и другие профессиональные драматурги того времени; но при этом, конечно же, его творчество вышло далеко за рамки той эпохи. Его пьесы так же популярны, как и много лет назад, и не только в англоязычных странах, но и в таких, о существовании которых он даже не знал. Их любят читать и те, кто никогда не видел шекспировских спектаклей. Больше всего на свете люди любят интересные истории, и Шекспир – один из лучших рассказчиков в истории. Герцог Мальборо говорил, что все, что он знает об истории Англии, он узнал у Шекспира. Цезарь, Антоний и Клеопатра многим читателям знакомы по его пьесам, а не из книг историков.

Еще важнее для восхищенного отношения потомков к Шекспиру его талант в создании персонажей. Это не типы и не аллегорические абстракции, а живые люди. Конечно, нельзя сказать, что Шекспир создал всеобъемлющую галерею персонажей. Напротив, многих героев у него нет: ни святых, ни человека, ведущего людей к неведомому, хотя Шекспир и жил в век путешествий и открытий, ни народного бунтаря вроде Робин Гуда. Тем не менее, спектр персонажей его произведений гораздо шире, чем у любого из его современников, особенно в женских образах. Героинь Шекспира часто хвалили за их смекалку, нежность, готовность прощать. Житейская мудрость и стойкая преданность – неустранимые свойства человеческой природы, и в изображении этих вечных свойств и заключена непреходящая притягательность шекспировских героев.

Елизаветинская драма – драма поэтическая, и Шекспир – самый талантливый и благородный поэт из всех драматургов эпохи. На чуткого читателя его поэзия действует даже сильнее, чем сюжеты или персонажи. Шекспир отнюдь не великий философ; он говорит много банального – «мысль не нова, нова ее краса». Но в его стихах есть нечто большее, чем складная и отточенная форма. Неизъяснимая прелесть и красота, созданные скорее вдохновением, чем поэтическим мастерством, присущи лучшим шекспировским стихам и поднимают его поэзию над творениями даже самых талантливых его современников.

В пьесах Шекспира содержится определенное мировоззрение – по большей части неосознанное. Более того, Шекспира называли наименее нравственным из писателей, поскольку он не преподает моральных уроков и совершенно не заботится о так называемой «поэтической справедливости». Так, Корделия умирает на руках у отца только потому, что оказалась во власти сильного и беспощадного человека. Похоже, Шекспир считал, что мир так и устроен; его задачей было показать, каков мир в реальности, а не в мечтах. Земное существование человека было для него тайной, а «дальше – тишина». Он не был фаталистом, пассивно сносившим зло; снова и снова он настаивал на том, что сила и доблесть даны человеку, чтобы он не тратил жизнь в праздности, а зажег ее подобно эстафетному факелу. А когда приходит неизбежный конец, надо встретить его достойно.

Проблема авторства

На Западе написаны целые библиотеки книг о том, действительно ли Уильям Шекспир является автором великих творений, изданных под его именем. В Англии и США существуют специальные научные общества, имеющие единственную цель – обосновывать «права» избранного ими кандидата на роль Шекспира.

У нас, начиная еще с советских времен, как-то традиционно никто не проявляет особого интереса к этой литературе и не жаждет объявлять великого поэта самозванцем, поэтому упомянутые исследования сравнительно мало известны. И тем не менее, следует выслушать обе стороны.

Более двух столетий после смерти драматурга никто не сомневался в том, что Уильям Шекспир из Стратфорда, актер труппы «Слуги Его Величества», написал и стихотворения, изданные под его именем, и пьесы, в 1623 году собранные в фолио его друзьями-актерами. Однако примерно в 1850 году в авторстве Шекспира возникли сомнения, которые и сегодня разделяются многими. Трудно сказать, откуда пришла такая идея. Возможно, причиной послужило то, что люди Викторианской эпохи верили в необходимость образования для писателя, а Шекспира считали необразованным – по выражению Т. Карлейля, «бедным крестьянином из Уорикшира».

Что же заставило почитателей Шекспира усомниться в авторстве его пьес? Почему шекспироведы разделились на два лагеря: на так называемых «стратфордианцев» и «нестратфордианцев»?

Основными точками отправления скептиков послужили следующие моменты. Шекспир родился в обычном небольшом городке Стратфорде, родители его, возможно, были неграмотны, и неизвестно, посещал ли он вообще школу. В возрасте восемнадцати лет Шекспир, как мы уже упоминали, женился на Энн Хетуэй, которая была старше его на восемь лет, у них родилось трое детей, то есть он был почтенным отцом семейства. Что подтверждается тем, что, возвратившись за несколько лет до смерти, последовавшей в 1616 году, в Стратфорд, он приобрел недвижимую собственность, занимался дачей денег в рост (хотя в своей пьесе «Венецианский купец» страстно обличал ростовщичество), составил завещание… Не уцелело рукописи ни одной из пьес Шекспира, ни одного его письма.

Сомнения возникли давно. В 1747 году священник Джордж Грин обнаружил завещание Шекспира, составленное нотариусом Френсисом Коллинзом. В нем кроме собственноручной подписи Шекспира была записана с его слов последняя его воля и некоторые бытовые детали. Было подсчитано все до последней вилки, написано, кто из родственников и в какой доле должен унаследовать шекспировское имущество и капитал. Например, своей жене великий драматург завещал лишь кровать «со всеми принадлежностями», причем ту, что «поплоше». Своим друзьям-актерам Ричарду Бербеджу, Джону Хэмингу и Генри Конделлу драматург оставил деньги на покупку колец. Но при этом ни слова не сказано о рукописях (может быть, актер Шекспир знал, что они чужие и не принадлежат ему?) или книгах, а последние в то время стоили немало и представляли большую ценность. Но ведь будь он таким разносторонне образованным человеком, каким несомненно был автор сочинений, изданных под именем Шекспира, в его доме просто обязаны были быть книги…

Придерживающийся стратфордианской позиции американский шекспировед С. Шенбаум в своей книге «Шекспир. Краткая документальная биография» (1977) пишет: «Некоторое недоумение вызывало то, что в завещании не было перечислено никаких книг или литературных рукописей. Однако это не столь уж странно, как может показаться. Шекспир не располагал рукописями своих пьес – они принадлежали труппе «Слуг Его Величества». Книги могли быть отдельно перечислены в посмертной описи, но таковой не сохранилось».

Как мог величайший драматург в истории человечества быть столь мелочным в бытовых деталях и не заикнуться о рукописях? Как было доказано позже исследователями, человек, оставивший это завещание, был практически неграмотным и с трудом выводил свою подпись. Существует несколько ее вариантов. Одна из них стоит под портретом Шекспира, которым предваряется восьмитомное полное собрание произведений Шекспира, выходившее в СССР с 1957 по 1960 год. Этот портрет с той же подписью появился в полном собрании сочинений, выпускавшимся издательством «Интрейд Корпорейшн» с 2001 года.

Сейчас известно, что словарь Шекспира насчитывает около 20 тысяч слов, то есть, как пишет один из самых известных российских шекспирологов Илья Гилилов в своей книге: «В два-три раза больше, чем у самых образованных и литературно одаренных его современников и даже писателей следующих поколений и веков (для сравнения, у Джона Милтона, Фрэнсиса Бэкона – по 8 тысяч слов, у Уильяма Теккерея – 5 тысяч). Англичанин нашего времени, имеющий высшее образование, употребляет не более 4 тысяч, а малообразованный провинциальный житель елизаветинской Англии обходился 1 тысячью или даже половиной того. Такой огромный разрыв говорит сам за себя – ничего подобного история мировой литературы не знает. Шекспир ввел в английский язык, как сообщает Оксфордский словарь, около 3200 новых слов – больше, чем Бэкон, Джонсон, Чапмен, вместе взятые».

Содержание пьес Шекспира, по мнению многих исследователей, тоже говорит о широкой образованности их автора, хорошо разбирающемся в античной литературе, римском и английском праве, географии, нескольких иностранных языках, многих вопросах государственного управления, что можно встретить лишь у опытного политического деятеля. В некоторых своих пьесах автор откровенно выражает симпатии к аристократии и презрение к черни, что довольно странно у сына обывателя мелкого провинциального городка.

При этом те немногие автографы Шекспира, в авторстве которых можно быть уверенными с большей или меньшей вероятностью, выглядят так, как будто бы человек только недавно научился читать и писать. Сомнительны даже сохранившиеся подписи Шекспира под несколькими юридическими документами. Что касается стратфордских носителей фамилии Шакспер, то в книге С. Шенбаума приводятся несколько вариантов ее написания: Shakspere, Shackspere, Shaxpere, Shakesper, Shackspeere, Shakyspere. Они указаны в церковных документах того времени. Как мы видим, среди них нет привычного нам варианта написания фамилии как Shakespeare.

Кончина Шекспира в Стратфорде и тем более за его пределами прошла совсем незамеченной. На его смерть не было написано ни одной элегии, как это было в обычае того времени. Ни один современник прямо не говорит об актере Шекспире как авторе выходивших под этим именем произведений. А остальные, более глухие упоминания современников допускают двоякое толкование. Не называет имени Шекспира и актер Аллен, который вел дневник, где отмечал многие театральные события и происшествия тех лет. Зять Шекспира доктор Холл также в своем дневнике не обмолвился ни единым словом о том, что его тесть – автор известных произведений.

Все портреты Шекспира апокрифичны. Подозрение вызывает даже памятник, установленный на его могиле. Он изображает человека, мало похожего на портрет, приложенный к первому собранию сочинений Шекспира, вышедшему в 1623 году, то есть через семь лет после смерти актера в Стратфорде.

Некоторые исследователи личности Шекспира даже решили устроить Барду эдакое «раздвоение личности», пользуясь тем, что при «всеобщей малограмотности» тогдашней Англии казалось естественным искажение и невнимание к точной форме написания имен. Таким образом, исключив даты написания пьес, женитьбу, смерть родственников в Стратфорде и те события, которые все равно произошли бы, не будь Шекспира в природе вообще, им удалось, как белок от желтка, отделить ШЕкспИра от ШАкспира и получить вот такие радикально отличающиеся два списка:

ШЕкспИр:

1564 год, 23 апреля. Уильям Шекспир родился в Стратфорде-на-Эйвоне. В этом городе он прожил детство и юность. 1612 год. Шекспир возвращается в Стратфорд. 25 марта. Шекспир подписывает завещание. 23 апреля. Смерть Шекспира. 25 апреля. Похороны Шекспира.

ШАкспЕр:

Май 1597 года. Шакспер покупает второй по величине дом в Стратфорде, так называемый Нью-Плейс, за 60 фунтов стерлингов. Февраль 1599 года. Уильям Шакспер как пайщик принимает участие в строительстве театра «Глобус». Его доля – 10 процентов. Май 1602 года. Шакспер покупает у ростовщиков Комбов участок земли близ Стратфорда. 1602–1603 годы. Покупает и арендует строения в Стратфорде вблизи Нью-Плейс. Июль 1604 года. Шакспер привлекает к суду своего стратфордского соседа, аптекаря Филиппа Роджерса за невыплату долга. Июль 1605 года. Шакспер откупает у некоего Ралфа Хьюбода право взимать половину «десятипроцентного налога на зерно, солому и сено» (церковная десятина) с арендаторов бывших монастырских земель в трех ближайших деревушках, а также половину небольшой десятины со всего стратфордского прихода. Август 1608 года. Шакспер становится пайщиком театра «Блэкфрайерс» вместе с шестью другими членами труппы. Август 1608 – июнь 1609 года. Шакспер преследует через суд еще одного своего земляка, Джона Эдинбрука, за долг в 6 фунтов стерлингов плюс 1 фунт стерлингов 5 шиллингов в возмещение расходов и убытков. 10марта 1613 года. Шакспер покупает в Лондоне, в Блэкфрайерсе, дом за 140 фунтов и уже на следующий день, 11 марта, закладывает его за 60 фунтов бывшему хозяину на срок полтора года. 31 марта 1613 года. Шакспер переуступает кому-то принадлежащий ему пай в актерской труппе, ликвидирует свои финансовые интересы в Лондоне (детали неизвестны) и окончательно перебирается в Стратфорд.

Как видим, Шакспер был неплохим предпринимателем и не прощал своих должников, преследуя их в судебном порядке. Из предпринимательской биографии Шакспера видно, что бизнес настолько занимал его, что приходится удивляться, когда «Шекспир» успевал писать пьесы, ставить их в театре и еще играть в нем роли.

Покинув родной город с пустыми карманами, через двадцать пять лет Шакспер становится обладателем самого большого состояния в Стратфорде. В 1596 году он обращается в Королевское геральдическое управление с прошением о присвоении титула дворянина и права иметь фамильный герб. Прошение, как мы знаем, было удовлетворено.

Неизвестно, почему сторонники такого «шекспироделения» отказывают творческому человеку в деловой сметке (Рубенсу, Уолту Диснею, Спилбергу, Кингу, Айтматову их талант никогда не мешал выполнять дипломатические поручения и зарабатывать деньги). Тем не менее, примем пока к рассмотрению и эту точку зрения.

Есть еще одна дополнительная странность. В 1665 году антикваром Уильямом Дугдейлом было опубликовано описание достопримечательностей графства Уорик. В этом сочинении имеется изображение памятника Шекспиру. Другой подобный же рисунок помещен в первой биографии Шекспира, принадлежащей перу Роу и увидевшей свет еще через полвека, в 1709 году. На этих двух рисунках надгробие выглядит совсем по-другому, чем впоследствии, когда оно стало предметом поклонения бесчисленных почитателей гения великого драматурга. Памятник на этих первых рисунках изображает грузного бородатого человека, прижимающего к животу обеими руками какой-то мешок (или подушку). Следовательно, жители Стратфорда после 1709 года, когда имя Шекспира стало завоевывать всемирную славу, переделали памятник. Вместо мешка теперь в одной руке находится перо, а в другой – лист бумаги. В восторженном похвальном слове Шекспиру, составленном в связи с появлением первого собрания сочинений в 1623 году, близко знавший его современник – выдающийся драматург Бен Джонсон бросил таинственные слова: «Ты – памятник без могилы» (Thou art a Monument without a tombe). Сторонники существования Шакспера вопрошают: разве только этого не достаточно, чтобы возбудить серьезное сомнение в том, был ли актер Шекспир автором приписываемых ему пьес, не скрывается ли за этим многовековая тайна, которую должны разгадать настойчивые исследователи?

Тут (для сторонников «единства и неделимости» Шекспира) приведем доводы, свидетельствующие в пользу Барда. Во-первых, в книге был помещен не сам рисунок Уильяма Дугдейла (кстати, сделанный не с натуры, а по памяти), а гравюра с него. Что удивительного в том, что гравер (который в глаза не видел памятника) не разобрал некоторые детали рисунка антиквара? Последующие же гравюры только повторяли ошибку. Во-вторых, внешность свою человек выбирает не сам, и она, к сожалению, никак не связана с внутренним содержанием ее обладателя. Кстати, интересно знать, все ли мужчины после сорока сохраняют романтический вид и густую шевелюру?..

Впрочем, мы отвлеклись от доводов нестратфордианцев. Как сообщалось ранее, из «официальных» портретов Шекспира существует только один – тот, который помещен на титульном листе Первого фолио. Все шекспироведы обращали внимание на этот странный портрет, сделанный с гравюры художника М. Дройсхута. Мы видим человека с непропорционально большой головой, как бы отсеченной воротником от туловища, глаза его на разной высоте. Некоторые шекспироведы отмечают «одеревенелый вид» этого человека, хотя советский исследователь М. Морозов замечал на портрете кроме высокого лба «живые, умные глаза». Обращает на себя внимание один и тот же рукав кафтана, пришитый с разных сторон. Нестратфордианцы считают, что так было сделано умышленно с тем, чтобы показать «двойственность натуры Шекспира». В Первом фолио рядом с портретом Шекспира напечатано стихотворение Бена Джонсона «To the Reader».

Приведем прозаический перевод этого стихотворения, взятый из книги И. Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого Феникса».

«Эта фигура, которую ты видишь здесь помещенной, / Была для благородного Шекспира вырезана;/ В ней гравер вел борьбу/ С природой, чтобы превзойти саму жизнь:/ О, если бы только он смог нарисовать его ум/ Так же хорошо, как он схватил/ Его лицо; гравюра превзошла бы все, / Когда-либо написанное на меди, / Но так как он не смог, то, читатель, смотри/ Не на его портрет, а в его книгу/».

Почему Бен Джонсон советует смотреть читателю не на портрет, а в книгу? Не потому ли, что он как посвященный в «тайну Шекспира», знал, что на портрете изображен не истинный автор напечатанных в Первом фолио произведений, и портрет – лишь условное изображение Шекспира?

В авторстве Шекспира высказывали сомнение крупные писатели, даже Байрон, а также Диккенс, писавший, что должна вскрыться «тайна» «шекспировского вопроса».

Отрицание авторства актера Шекспира порождалось различными причинами. Очень нередко это было стремление отрицать возможность того, что гениальные шекспировские творения принадлежат перу выходца из народа, и приписать их одному из представителей правящих верхов. Часто играли немалую роль и погоня за сенсацией, и желание предложить новое эффектное решение вековой загадки. А порой были здесь и искренняя любовь к великим творениям английского гения (недаром работы ряда противников авторства актера Уильяма Шекспира немало способствовали изучению шекспировских сочинений), и протест против того образа довольного собой, благонамеренного и чинного стратфордского обывателя, который на основе немногих биографических черт рисовало западное литературоведение. Наконец, причиной могло быть просто желание опустить гения до своего обывательского уровня, уж если самому обывателю нет возможности подняться до высот гения.

В поисках вероятного автора дошедших под именем Шекспира сочинений скептики, разумеется, обратились к самому ученому елизаветинцу – Фрэнсису Бэкону. Выбор был неудачен, поскольку из всех образованных людей той эпохи Бэкон был меньше всех способен написать что-либо подобное – в чем легко убедиться, сравнив его очерк «Любовь» с «Ромео и Джульеттой» или с сонетами.

Есть наряду с Бэконом и другие претенденты. Главное место занимал среди них Кристофер Марло. В Америке, былом оплоте бэконианской теории, было популярно авторство Э. Дайера (около 1545–1607 гг.) которого защищал О. Брукс, написавший книгу о том, что Шекспир из Стратфорда был вовсе не поэтом, а всего лишь секретарем и литературным агентом. Но Дайер, как и Оксфорд, умер слишком рано и не мог написать позднейшие пьесы шекспировского канона.

На сегодняшний день кандидатов на роль великого Барда насчитывается ни много ни мало около шестидесяти. Пожалуй, трудно найти представителей елизаветинской аристократии, которых не наделяли хотя бы небольшим участием в сочинении шекспировских сонетов, трагедий и комедий. О многих из претендентов неизвестно даже то, что они когда-либо набросали хоть несколько стихотворных строк или проявляли интерес к театру.

Потом в число претендентов был зачислен граф Рэтленд. Позднее Рэтленда сменили графы Дерби и Оксфорд, сохраняющие роль главных претендентов вплоть до наших дней. Кандидатура Эдварда де Вира, семнадцатого графа Оксфордского, пользуется в Англии поддержкой множества влиятельных исследователей. Он гораздо более вероятный, чем Бэкон, кандидат, поскольку был поэтом, покровителем актерской труппы и, согласно Мересу, считался вместе с Д. Лили, Р. Грином и Шекспиром «лучшим среди нас по части комедии». К несчастью для сторонников Оксфорда, он умер в 1604 году – прежде, чем были написаны многие пьесы Шекспира, включая «Бурю».

Количество претендентов все возрастает, в их число попала даже жена Шекспира. Более того, появилась уже версия, что на самом деле Шекспир был итальянцем. Якобы он родился на Сицилии и звали его Микеланджело Кролаланца. Затем, спасаясь от инквизиции, он переехал в Англию и поменял фамилию. Отсюда, мол, и итальянский антураж – Верона, Венеция и др.

Среди нестратфордианцев есть сторонники авторства, принадлежащего лорду Хансдону, Генри Рисли, графу Саутгемптону и даже королеве Елизавете и королю Якову I.

Есть приверженцы идеи так называемого смешанного авторства. По их мнению, Шекспир, как автор пьес, это:

Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд + его жена графиня Елизавета Рэтленд + графиня Пембрук;

Марло + Бэкон + Оксфорд;

Бэкон + Рэтленд;

Графиня Пембрук + (ее сыновья) Уильям Пембрук и Филип Монтгомери;

Филипп Сидни + граф Оксфорд.

Пытаясь восстановить даты биографии знаменитого драматурга и заставить Барда выдать свою тайну, исследователи, что естественно, обращаются к его творчеству.

Они говорят: ничто из того, что нам известно о Шекспире, не заставляет предполагать, что он был каким-то таинственным, скрытным человеком, склонным держаться на расстоянии от друзей. Совсем наоборот, современники отмечали его природную любезность, обходительность и прямой нрав, и, видимо, он прошел свой жизненный путь достойно и открыто, сохраняя привязанность к своим собратьям по актерскому ремеслу, не тревожимый муками неудовлетворенного честолюбия.

«Поэтому особенной иронией судьбы было то, – справедливо замечает один из новейших биографов Шекспира Кеннел, – что непроницаемая завеса скрыла столь многие стороны его жизни и труда и что там, где он ближе всего подходит к сознательному самовыражению, результат, которого он достигает, ныне кажется наиболее покрытым тайной». Речь идет о знаменитых сонетах, загадку которых пытались разгадать многие сотни, если уже не тысячи, исследователей. Когда написаны были эти «сладкозвучные», как выразился один современник, сонеты, кто вдохновил поэта на их создание, о ком говорится в них? Большинство серьезных шекспироведов пришли к выводу, что по крайней мере часть сонетов связана с покровителем Шекспира молодым блестящим аристократом Генри Рисли, графом Саутгемптоном. Но такой, как и любой другой, ответ является только гипотезой. Этим широко пользуются антистратфордианцы – под этим именем объединяют всех противников авторства Шекспира из Стратфорда. Они постоянно превращают поэтические иносказания в намеки на обстоятельства жизни своего кандидата на трон «короля драматургов».

К примеру, вторая строфа 107-го шекспировского сонета гласит:

Еще в XIX веке некоторые шекспироведы увидели в этих строках намек на поражение испанской «Непобедимой армады». И вот почему. Современник Шекспира Петручио Убальдино в «Трактате об испанском флоте» (1588) писал: «Боевой строй флота испанцев напоминал полумесяц». Рога «луны» были обращены к английскому берегу – командование армады надеялось поймать в образовавшийся полукруг и истребить вражеские корабли. Авторитетный биограф Шекспиpa Лесли Хотсон присоединился в 1949 году к мнению, что сонет 107 упоминает о разгроме Армады. Хотсон склонен считать, что есть еще два сонета (123-й и 124-й), содержащие отклик на события конца 80-х годов XVI века. Так, в сонете 123 можно прочесть:

Быть может, здесь имеется в виду реставрация по приказу папы Сикста V четырех египетских обелисков в 1586–1589 годах? В переводе С. Маршака, в котором даются и все приводимые ниже цитаты, первая строфа сонета 124 передана так:

Однако оригинал допускает и другое толкование. Речь может идти о «пасынке судьбы, ненавистном для его времени». Хотсон склонен видеть здесь намек на французского короля Генриха III, ставшего ненавистным для парижан особенно после того, как в конце 1588 года он приказал заколоть герцога Гиза, и погибшего менее чем через год от кинжала Жака Клемана. Подтверждение этой догадки Хотсон хотел бы видеть и во второй строфе сонета, где поэт говорит про свою любовь:

Последняя строка в буквальном переводе – «пасть под ударом рабского возмущения». Таким образом, можно предположить, что сонеты 107–124 написаны в 1588 и 1589 годах. Обратимся теперь к сонету 104:

Последняя строка при дословном переводе звучала бы так: «Три благоухающих апреля сгорели в трех жарких июнях (Three April perfumes in three hot Junes burn’d)». Предполагая, что сонет 104 появился в 1589 году, первый сонет можно считать созданным в апреле 1586-го или в 1587 году (в зависимости от месяца написания сонета 104).

Приведенные выше гипотезы имеют некоторое основание, впрочем, весьма шаткое, особенно отнесение первого сонета к весне 1586-го или 1587 года. Оно полностью исходит из недоказуемого предположения, что поэт немедленно откликался на злобу дня – на этом построены и все остальные догадки, – а также из уверенности, что все цитированные сонеты относятся к одному и тому же лицу. Это может соответствовать, а может и не соответствовать действительности.

Королевская версия

Д. Э. Суит в опубликованной в 1956 году книге «Шекспир (тайна)» соглашается с этими попытками датировки сонетов, но добавляет к ним и собственные размышления. В «Ромео и Джульетте» упоминается, что «ныне минуло одиннадцать лет, как произошло землетрясение». Памятное землетрясение в Лондоне было в 1580 году, пишет Суит, следовательно, «Ромео и Джульетта» создана в 1591 году (обычно эту драму относят к 1594 году). Напрасно было бы надеяться получить у автора ответ на напрашивающийся вопрос: почему при упоминании в пьесе о землетрясении в Италии, где развертывается действие «Ромео и Джульетты», обязательно имеется в виду лондонское землетрясение? Интересно, что бы делал Суит, если бы последнее землетрясение произошло в Лондоне лет за 50—100 до рождения Шекспира?

Между тем, на такой более чем шаткой основе Суит строит свое ошеломляющее открытие, что под псевдонимом Шекспира скрывался не кто иной, как сама… королева Елизавета. В подтверждение этой теории некто Джон Бейкер сравнил портреты Елизаветы Тюдор и изображение Шекспира с того самого знаменитого Первого фолио, после чего пришел к выводу, что второй явно писался с первого.

Какие же доказательства приводит Суит в защиту своей теории? Во-первых, как следует из вышеизложенного, Шекспиром мог быть лишь человек, который уже в 1586–1589 годах стал лучшим поэтом в Англии (сонеты), а в 1591 году – лучшим драматургом. Большинство претендентов явно не удовлетворяют этому условию.

Во-вторых, только Елизавета могла обладать теми широкими познаниями, той силой ума и талантом проникновения в чувства и помыслы людей, которые присущи Шекспиру.

В-третьих, известно, насколько королева была находчива и быстра на язык, – нет ничего удивительного, что в шекспировском словаре как минимум 15 тысяч (по другим подсчетам – 20 тысяч) слов. Суит, разумеется, обнаруживает сходство между положением, в котором находятся герои шекспировских пьес, и Елизаветой, которую обманывал ее любимый граф Лейстер. К тому же разве не странно, что наряду с волевыми, решительными героинями шекспировских пьес – Порцией, Розалиндой и Виолой – столь часто появляются колеблющийся Гамлет, ревнивый до безумия Отелло, слепо внимающий льстецам Лир, Кориолан (подобно Эссексу), храбрый воин, но подчиняющийся женщине с твердым характером – своей матери?

Вдобавок Шекспир почему-то не сочинил элегию на смерть Елизаветы. И еще один интересный факт – Шекспир ничего не написал в 1603 году, когда скончалась королева. После этого года продуктивность драматурга резко упала – не потому ли, что появляются на свет лишь пьесы, написанные ранее Елизаветой? И наконец, последние пьесы («Тимон Афинский», «Перикл», «Цимбелин», «Зимняя сказка», «Буря», «Генрих VII») демонстрируют, по мнению Суита, явное падение творческих сил создателя «Гамлета». Разве это не подтверждение того, что речь идет о пьесах, предшествующих более зрелым произведениям «Шекспира» и опубликованных лишь после кончины подлинного автора – Елизаветы? А то, что у королевы были причины взять псевдоним, – это ясно и без особых свидетельств, ей, конечно, нечего было и думать о том, чтобы печатать пьесы под своим именем. А после смерти Елизаветы ее завещание выполнила наперсница королевы Мэри Герберт, графиня Пемброк, героиня сонетов, которые при издании были – тоже возможно – посвящены ее сыну Уильяму Герберту (на титуле значатся таинственные W. Н. – может быть, это означает William Herbert?). Та же графиня Пемброк и опубликовала первое собрание сочинений Шекспира…

Мы привели здесь доводы Суита, характерные для антистратфордианских теорий. Не слишком доказательно, правда?

Бэконианская теория

Помимо доказательств, которые должны, как мы видели, свидетельствовать, что не актер Шекспир написал пьесы, изданные под его именем, есть и много других, призванных подтвердить, что они созданы именно данным претендентом и никем другим. Так, бэконианцы, например, отыскали в пьесах Шекспира шифр. Если по определенной системе брать буквы с разных страниц первого издания его произведений, то можно якобы составить фразу, удостоверяющую, что они написаны Фрэнсисом Бэконом.

В книге «Шекспир» ее автор М. Морозов сообщает, что уже в 1772 году настоящим автором пьес Шекспира был назван Фрэнсис Бэкон. Морозов цитирует Герберта Лоренса, друга знаменитого актера Дэвида Гаррика: «Бэкон сочинял пьесы. Нет надобности доказывать, насколько он преуспел на этом поприще. Достаточно сказать, что он назывался Шекспиром».

Впервые гипотезу о том, что авторство пьес Шекспира принадлежит нескольким людям и в первую очередь философу и государственному деятелю Фрэнсису Бэкону (автору утопии «Новая Атлантида»), выдвинула американская писательница, однофамилица философа, Делия Бэкон. В книге «Разоблачение философии пьес Шекспира» (1857) она ссылалась на близость многих философских идей Бэкона шекспировскому мировоззрению.

Считается, что Фрэнсис Бэкон был одним из основателей современного масонства и принадлежал к ордену розенкрейцеров. Философские идеи в пьесах Шекспира демонстрируют, что их автор был хорошо знаком с доктринами и идеями розенкрейцеров. Сторонники авторства, принадлежащего Бэкону, считают, что он зашифровал в пьесах Шекспира секретное учение братства розенкрейцеров и истинные ритуалы масонского ордена. Исследователь Б. Киви в статье «Если дело дойдет до суда» сообщает: «Например, в трагедии «Буря» первое слово пьесы «Боцман» (Boteswaine) начинается, как обычно, с буквицы, окруженной замысловатыми виньетками. Но в 1930-е годы среди этих виньеток разглядели многократно повторенное имя “Francis Bacon”».

В статье «Бэкон, Шекспир и Розенкрейцеры» говорится о явном сходстве портрета Бэкона и портрета Шекспира, помещенном в Первом фолио.

Авторство Бэкона отвергалось исследователями по одной простой причине: в Первом фолио, вышедшем в 1623 году, все хвалебные стихотворения поэтов говорили о посмертном издании пьес (да и памятник на могиле Шекспира в Стратфорде уже существовал), а Фрэнсис Бэкон (вот незадача!) был еще жив.

Или еще более поразительный факт – бросающееся в глаза совпадение между мыслями, обнаруженными в записных книжках Бэкона и пьесах Шекспира. А между тем этих мыслей философ в произведениях, изданных под его собственным именем, не излагал или же если и высказывал, то только после опубликования шекспировских трагедий и комедий, где встречаются параллельные замечания и утверждения.

Трудно предположить, чтобы актер Шекспир имел возможность знакомиться с заметками, которые делал государственный деятель Фрэнсис Бэкон исключительно для себя лично, в записных книжках, отнюдь не предназначенных для постороннего взгляда. Не следует ли из этого, что сам Бэкон повторил свои мысли, зафиксированные сначала в записных книжках, в пьесах, которые опубликовал под именем Шекспира?

Немало подобных совпадений найдено и подобных вопросов поставлено в произведениях антистратфордианцев, пытающихся доказать, что Шекспир из Стратфорда был лишь маской, за которой скрывался действительный автор шекспировских произведений. По их мнению, автор шекспировских пьес должен был быть человеком, связанным с феодальными аристократами, представителем высшей знати, родственником или активным сторонником Ланкастерской династии, победившей в Войне Алой и Белой розы, поклонником Италии, любителем музыки и спорта, щедрым, имеющим склонность к католицизму и т. д.

Едва ли не самый сильный (если не единственный чего-то стоящий) аргумент бэконианцев – это выяснение того факта, что два елизаветинца – писатели Холл и Марстон в своих сатирических произведениях, опубликованных соответственно в 1597 и 1598 годах, давали понять, что считали Фрэнсиса Бэкона автором двух ранних поэм Шекспира «Венера и Адонис» и «Похищение Лукреции».

Вернее было бы сказать, что, по мнению Холла, эти – или какие-то другие – поэмы были частично написаны неким неназванным юристом, а Марстон, обращаясь к этим утверждениям Холла, понял их таким образом, что скрывшийся под псевдонимом автор – Фрэнсис Бэкон. Однако ведь другие современники не сомневались, что Шекспир – это Шекспир из Стратфорда. Почему же считать, что ошибались они, а не Холл и Марстон? «Можно доказать, – справедливо замечает один из авторитетных исследователей этого вопроса Г. Гибсон, – что Холл и Марстон первыми выдвинули «бэконианскую теорию», но это не доказывает и не может доказать правильность этой теории».

Однако есть и другая сторона медали. Стратфордианцы не остались в долгу, нанося один за другим удары по основам построений своих противников и обвиняя их прежде всего в том, что они изучают Шекспира без знания среды, в которой он вращался, без исследования творчества драматургов его эпохи. А если поставить изучение Шекспира в эти рамки, уверяют они, многие сомнения отпадут сами собой.

Рэтлендовская теория

«Рэтлендовскую теорию» создал в 1907 году Карл Блейбтрей. Эта теория, надо сказать, имеет немало очень убежденных в ее правоте сторонников. Например, один из российских последователей Блейбтрея Ф. Шипулинский в 1924 году брызгал слюной от злости, не понимая, как можно отождествлять неграмотного мясника, торговца, кулака и ростовщика с автором «Гамлета» и «Бури»: это же, мол, надо совсем не понимать, не чувствовать Шекспира.

В свою очередь, русский исследователь Пороховщиков, который работал в архиве родового замка Рэтлендов Бельвуар, обнаружил рукопись песни из пьесы «Двенадцатая ночь» Шекспира, написанную рукою Рэтленда. Убежденный «рэтлендовец» И. Гилилов сделал попытку доказать, что под именем Шекспира писали Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, и его жена Елизавета Рэтленд. Книга была переведена на многие языки и наделала большой переполох среди шекспироведов.

Канва жизни Рэтленда в шекспировском облике, по Гилилову, выглядит так. Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд (1576–1612) рано остался без отца. Благодаря своему знатному происхождению он стал «ребенком государства», воспитывал его знаменитый философ и ученый Фрэнсис Бэкон. В колледже Рэтленд имел прозвище «Shake-Speare» («Потрясающий копьем»). Имя «Уильям Шекспир» впервые появилось в 1593 году под посвящением графу Саутгемптону эротической поэмы «Венера и Адонис», которая считается «первенцем» Шекспира. В 1596 году Рэтленд был внесен в списки студентов знаменитого в то время Падуанского университета в Италии. Вместе с Рэтлендом в списках значились студенты из Дании – Розенкранц и Гильденстерн. В «Гамлете» эти фамилии носят студенческие приятели датского принца.

Помимо этого, «рэтлендцы» в защиту своей теории приводят еще целый ряд фактов, а именно:

– Рэтленд владел французским, итальянским, латынью и древнегреческим. Он был эрудированным человеком, т. е. его словарь мог состоять из 20 тысяч слов. Примерно такое количество, как мы уже упоминали, зафиксировано исследователями в произведениях Шекспира;

– Рэтленд был другом графа Саутгемптона, которому он посвятил две свои первые поэмы. В то время Рэтленду было 17–18 лет. Из посвящений видно, что Рэтленд и граф Саутгемптон находились на одной ступени социальной лестницы;

– Рэтленд проявлял большой интерес к театру;

– во втором издании «Гамлета» появились детали замка Эльсинор, – как раз после поездки Рэтленда в Данию с посольством;

– конец творческой деятельности Шекспира совпадает со смертью Рэтленда – лето 1612 года. В 1613 году Шекспир навсегда уезжает из Лондона в Стратфорд-на-Эйвоне.

– надгробный памятник Шаксперу в церкви Святой Троицы в Стратфорде сооружен теми же скульпторами, которые работали над надгробием Рэтленда в фамильной усыпальнице.

Книга И. Гилилова во многом посвящена сборнику стихов Роберта Честера «Жертва любви», изданному в начале XVII века. В нем есть стихотворение «Феникс и Голубь» (The Phoenix and Turtle), подписанное именем Shake-Speare. Существует единственный поэтический перевод этого стихотворения на русский язык, сделанный Михаилом Лозинским, у которого это стихотворение имеет название «Феникс и Голубка». В нем Феникс – это мужчина, а Голубка, соответственно, женщина. И. Гилилов доказывает, что наоборот – Фениксом является женщина, а Голубем – мужчина, и что в стихотворении под именами Феникса и Голубя оплакивались мужчина и женщина, которыми были граф Рэтленд и его жена Елизавета. В сборнике есть стихотворения других поэтов – Роберта Честера, Бена Джонсона, Джона Марстона и Джорджа Чапмена. Все они также оплакивают некую ушедшую из жизни, не имевшую потомства чету, которую связывала только платоническая любовь. Другими словами, И. Гилилов уверен, что этот сборник есть тайный и единственный отклик современников на смерть Шекспира. Рэтленд, как считает И. Гилилов, не желая публиковать пьесы под своим именем, предпринял великую мистификацию – договорился с ростовщиком Шакспером и приписал ему свое авторство; благо Shakspere (Шакспер) и Shake-Speare (Шекспир) почти одинаково пишутся и произносятся! (Нужно отметить, что И. Гилилов не все сочинения Шекспира приписывает чете Рэтленд. В качестве возможных соавторов он также рассматривает графиню Мэри Пэмбрук.)

Более того, Шакспер бросил актерство и покинул Лондон именно в 1613 году, потому что в 1612 году умирает граф Рэтленд, а через две недели кончает жизнь самоубийством его жена Елизавета, и договор с Шакспером прекращается. Все бы ничего, но есть одно маленькое «но»: аргументы в пользу авторства Рэтленда рушатся как карточный домик, когда читатель узнает дату рождения графа. Он появился на свет 6 октября 1576 года. А первые пьесы Шекспира, как установлено, шли на сцене начиная с 1590 года. Выходит, что Рэтленд начал писать в 13–14 лет, что, как понятно всем, очень и очень маловероятно, попросту невозможно…

Оксфордская теория

Автором гипотезы, что произведения Шекспира создавал Эдуард де Вер, граф Оксфорд (он родился в 1550 году, а умер в 1604-м), был англичанин Томас Луни. Он ссылался на то, что стихотворения графа, подписанные его именем, имеют сходство с поэмой Шекспира «Венера и Адонис». Кроме того, как сообщает Луни, граф Оксфорд, на гербе которого изображался лев, потрясающий сломанным копьем, был образованнейшим человеком своего времени и находился в курсе дворцовых интриг, отражение которых имеет место во многих пьесах Шекспира. Граф Оксфорд покровительствовал нескольким театрам и принимал активное участие в литературной и театральной жизни Англии той поры. На портрете он имеет вид наблюдателя со стороны, человека, который привык сидеть на репетициях в партере.

Основываясь на анализе шекспировских произведений, Т. Луни вывел характерные черты их автора и сделал вывод, что всеми ими мог вполне обладать граф Оксфорд. А американский исследователь Стрейтс пошел еще дальше и заявил, что под псевдонимом Шекспир писал не просто 17-й граф Оксфордский, а незаконнорожденный сын королевы Елизаветы I. Свои выводы ученый сделал после тщательного изучения биографий королевы, графа Оксфордского, а также его отца, любовника Елизаветы Томаса Сеймура.

Тем не менее, граф Оксфордский, что очевидно, проигрывает «конкурс на звание Шекспира», поскольку он умер в 1604 году, а в пьесах Шекспира описаны события, имевшие место после 1604 года. Но, несмотря на это, среди некоторых современных зарубежных шекспироведов граф Оксфорд по-прежнему считается наиболее серьезным претендентом на звание того самого «Шекспира».

Хансдонская теория

Одним из авторов гипотезы о том, что автором шекспировских пьес был Генри Кэри, лорд Хансдон (1522–1596), является российский литературовед Николай Кастрикин. Он изложил свою гипотезу в книге «Top Secret». В ней отмечается, что лорд Хансдон был кузеном королевы Елизаветы и придворным лордом-камергером. Он являлся основателем первого профессионального театра в Англии и покровителем шекспировской труппы. В качестве доказательств того, что именно Хансдон и был Шекспиром, Н. Кастрикин приводит следующие аргументы:

– во-первых, в 1616 году Шекспир «был перезахоронен, чтобы предотвратить перенос праха лже-автора в Вестминстерское аббатство». Автор книги ссылается в связи с этим на строки из стихотворения Бена Джонсона к Первому фолио, изданному в 1623 году: «Ты надгробный памятник без могилы»;

– во-вторых, со смертью Хансдона в 1596 году перестали появляться сонеты (в течение 1592–1595 годов их было написано 154);

– в-третьих, будучи отправленным в качестве смотрителя на шотландскую границу и служа там в течение 20 лет, Хансдон имел достаточно времени, чтобы написать 36 пьес;

– в-четвертых, душеприказчица Елизаветы (по всей видимости, ею была Мэри Пембрук), зная о лже-авторстве Шекспира, затратила громадную сумму на издание Первого фолио, первоначально планируемого к выходу в 1622 году, столетию со дня рождения кузена Елизаветы;

– в-пятых, личные качества и детали биографии Хансдона совпадают с фактами жизни автора сонетов, поэм и драм.

Для интереса мы приведем здесь формулировки нескольких «неоспоримых», по мнению противников Шекспира, доказательств того, что Генри Хансдон является единственным «правильным» претендентов на роль Барда.

Весьма прозрачный намек на авторство лорда-камергера содержится в знаменитом антишекспировском памфлете Роберта Грина, где он называет Шекспира, актера труппы «слуги лорда-камергера», «всего лишь доверенным слугой» автора («an absolute factotum»). Первое значение слова «factotum» – «доверенный слуга» и лишь второе – «мастер на все руки», как его обычно переводят.

Антистратфордианцев поражает «совпадение деталей» загадочной смерти ставшего опасным для государства Грина в 1592 году и смерти Шекспира в 1616 году, когда, удалившись (после кончины Роберта Сесила) в родной Стратфорд, он стал, по сохранившейся легенде, прикладываться к бутылке (чего раньше якобы не делал из-за риска разглашения тайны). И там и тут – смерть примерно через месяц после пирушки втроем, на которой пили вино, оказавшееся вредным для здоровья лишь одного из них.

Не следует забывать и о заранее предсказанной пустоте могилы Шекспира, т. е. о его «достоверном» лже-авторстве, и щедром вознаграждении Хансдоном живого псевдонима, актера своей труппы, а также о том, что наперсница и душеприказчица королевы, графиня Пембрук, истратившая на первое издание собрания шекспировских пьес громадную по тем временам сумму, планировала его выход к 100-летию со дня рождения кузена королевы. Кстати, на королевские же деньги жена и дочери Хансдона воздвигли ему самый большой в Вестминстерском аббатстве надгробный памятник.

Итак, плохая латынь (по свидетельству Бена Джонсона) и бросающееся в глаза прямодушие (лучше сказать – беспощадная правдивость) автора пьес и сонетов, качества, одинаково редкие среди образованных людей того времени; владение французским (на нем написана целая сцена в Генрихе V) при склонности к непристойностям и гиперболизации, отмеченным Пушкиным и Львом Толстым; интерес к ботанике и медицине (сонет 99, «Гамлет», «Бесплодные усилия любви»); изгнанник (сонет 29), имевший достаточно досуга, чтобы приобрести энциклопедические познания, самый большой словарный запас в англоязычной литературе и написать 36 пьес, 2 поэмы и 154 сонета; знающий толк не только в театре, но и в военном деле (судя по батальным сценам его хроник); «бастард Фортуны, лишенный отца» (сонет 124), несчастливец, проклинающий свою судьбу (сонеты 29, 37), отрезанный ею от славы и не ждущий радости от того, что больше всего ценит (сонеты 25, 29)… Такие характерные черты имел человек, которого принято называть Уильямом Шекспиром. И именно они заставляют буквально захлебываться от сознания своей правоты сторонников «хансдонской» теории. «Да ведь это настоящий портрет Хансдона!» – восклицают они. В самом деле: незнание латыни и прямота, о которых упоминает его современник Роберт Нантон; впитанные с молоком матери французский, сквернословие и склонность к непристойностям; отмеченная Нантоном смахивающая на хвастовство любовь к преувеличениям (видимо, унаследованная от отца); засвидетельствованный другими современниками интерес к ботанике и медицине; невозможность титулов и славы, которая, как ключ к замку, подходит к непризнанному принцу крови и сводному брату королевы, так и умершему бароном и вынужденному скрывать авторство покоривших потом весь мир трагедий под покровом государственной тайны; конечно, изгнанник (20 лет полуссылки в далеком Берике) и, конечно, не обремененный до 25 лет ни службой, ни придворными обязанностями, смотритель границы располагал вынужденным досугом для творчества и пополнения знаний; военачальник, одержавший под Карлайлем победу над превосходящими силами мятежников, Генри Тюдор, королевский бастард, не признанный отцом; несчастливец, не могущий не проклинать свою трагичную судьбу…

Особо следует выделить уникальные сочетания признаков, «родинки», совпадение которых у автора сонетов и Хансдона равносильно прямому указанию на личность последнего.

Подобным является совпадение признаков действующих лиц и деталей фабулы любовного романа Хансдона с Эмилией Бассано и автора сонетов со «смуглой леди».

Так, автор – старик (сонеты 22, 62, 63, 73, 138), но у него длительная любовная связь с молодой весьма смуглой женщиной, которая изменяет ему с его молодым другом, а потом (сонет 142) выходит замуж (не за друга), но связь с автором продолжается (сонеты 142, 152)… Все сонеты, как и обе поэмы, вышедшие в 1593 и 1594 годах, адресованы (судя по издательскому посвящению) другу автора, причем сонет 26 мало отличается от посвящения юному графу Саутгемптону второй поэмы.

Хансдону в это время шел 72-й год. Его роман с Эмилией Бассано, молодой женщиной, дочерью музыканта-итальянца, по времени и деталям в точности повторяет роман автора сонетов со «смуглой леди»: забеременев (не от престарелого лорда-камергера), Эмилия в 1593 году фиктивно вышла замуж, и у нее родился сын, но связь с Хансдоном продолжалась, а после его смерти Саутгемптон почему-то длительно покровительствовал мужу Эмилии.

И еще одно – более редкая, чем любовная связь пожилого с молодой, дружба старика с юношей, причем сонет 20 начисто отметает гомосексуальный подтекст со стороны автора… Хотя высокая мужская дружба была тогда в моде, возрастная разница между ними столь велика, что на людях они должны были скрывать свои дружеские отношения, чтобы не бросить на них тень (сонет 36). Старик-автор не раз утверждает, что вся его жизнь – в молодом друге и что она кончится вместе с их дружбой (сонеты 75, 93, 112).

Хансдон умер, как свидетельствуют современники, «от непонятного огорчения» через два неполных месяца после того, как Саутгемптон отправился в полную опасностей военно-морскую экспедицию. Таким образом, от Саутгемптона к Хансдону через Эмилию, ее сына и мужа и даже через саму смерть лорда-камергера тянется вполне прослеживаемая нить, указывающая на весьма необычную дружбу при возрастной разнице в 51 год!

Третье «уникальное совпадение» состоит в том, что никакая иная кандидатура, кроме Хансдона, не объясняет, почему автор сонетов, столь горячо любящий своего друга, не откликнулся ни единой строкой на его заключение в Тауэр (после провала заговора Эссекса в 1600 году), на его мужественное поведение во время суда, на смертный приговор, позднее замененный пожизненным заключением? Ответ один: автора уже не было в живых, и создание сонетов прекратилось с его смертью в 1596 году, хотя Шекспир прожил после этого еще 20 лет, включая 1609-й год, когда они были опубликованы с посвящением издателя, в то время как две «шекспировские» поэмы вышли в 1593 и 1594 годах с пространными посвящениями автора. Объяснение заключается в том, что, будучи лишь оплаченным псевдонимом, Шекспир ничего не знал о глубоко личных стихах своего покойного патрона, и их отдал издателю некий «мистер W. H.», которого, как он пишет, «обещал обессмертить наш вечно живой поэт». Кстати, W. H. – переставленные, что тогда практиковалось, инициалы Саутгемптона (Wriothesley, Henry).

К несчастью для сторонников этой теории, Хансдон, как и граф Оксфорд, умер раньше, чем «нужно», – в 1596 году, а в пьесах Шекспира описаны события, имевшие место уже после 1596 года.

Но антистратфордианцы не унывают и находят контраргумент: нет ни одной (?!) убедительной датировки написания пьес позже 1596 года, когда, как мы знаем, умер Хансдон, а потуги так или иначе привязать их к дате первой постановки не заслуживают серьезного внимания.

Сесиловская теория

Прежде всего любопытно отметить, что в число претендентов на лавры Шекспира включен его главный антагонист – Роберт Сесил, главный советник короля Якова I. Это «открытие» было сделано в США. Так, в 1916 году в Индианаполисе появилось исследование Д. М. Максуэлла «Человек под маской: Роберт Сесил, граф Солсбери, – единственный действительный автор шекспировских пьес». И правда, годы жизни Сесила близки к годам жизни Шекспира. В сонетах Максуэлл обнаружил намеки на физические недостатки автора, а известно, что всесильный министр был горбуном. Кроме того, Максуэлл объявил автобиографической сцену в «Гамлете», где Полоний прощается со своим сыном Лаэртом перед его отъездом в Париж. Исследователь даже счел возможным приписать Сесилу пьесы не одного Шекспира, но и большинства других драматургов эпохи (в этом отношении американец, впрочем, следовал только примеру бэконианцев: некоторые из них были столь же щедры в отношении своего кандидата).

Иезуитская теория

В том же 1916 году другой американец, Гарольд Джонсон, издал в Чикаго работу под названием «Написали ли иезуиты “Шекспира”?». Джонсон ответил на этот вопрос утвердительно. Вынужденные уйти в подполье, святые отцы во время нередко представлявшегося им досуга якобы и сотворили шекспировские трагедии, комедии и сонеты как средства антиправительственной пропаганды. (Сторонники авторства Оксфорда, напротив, уверяют, что он и возглавляемая им группа придворных сочиняла шекспировские пьесы для пропаганды против Испании и католиков.)

Откуда же тогда взялся псевдоним «Шекспир»? И на это у Гарольда Джонсона был ответ. Псевдоним навеян именем и фамилией папы Адриана IV (1154–1159), единственного англичанина, занимавшего кресло главы католической церкви. До избрания папой он носил имя Николас Брекспир (Break-speare). По-английски это значит «ломатель копья». Отсюда недалеко и до «потрясателя копья», т. е. Шекспира. К тому же, как и актер Шекспир, папа Адриан был выходцем из простой среды. Понятно, что теория Джонсона не осталась без подражаний, особенно среди католиков. Не раз появлялись книги, сочинители которых тщетно пытались прочитать в шекспировских пьесах, что их автор был католиком.

Теория Дерби

Однако к взглядам, защищаемым Максуэллом и Г. Джонсоном, антистратфордианцы относятся с презрительной иронией, как к не заслуживающим внимания чудачествам. Иное дело – теория, утверждающая авторство Уильяма Стэнли, шестого графа Дерби (1561–1642), который наряду с Оксфордом и Бэконом считается одним из главных претендентов на роль Шекспира. Его инициалы (W. S.) совпадают с инициалами Шекспира. Именно так были подписаны некоторые ранние издания шекспировских пьес.

Отправным пунктом для защитников авторства Дерби служат донесения иезуитского шпиона (его фамилия или псевдоним – Джордж Феннер), переписывавшегося с отцом Парсонсом в Риме и с другими людьми. Два из этих донесений, датированные 30 июня 1599 года, были перехвачены контрразведкой Тайного совета и сохранились в английском государственном архиве. Шпион сообщал Парсонсу о попытках убедить нескольких английских аристократов, благосклонно настроенных в отношении католицизма, принять участие в заговоре против Елизаветы. Особенно желательным участником заговора был бы граф Дерби, имевший какие-то отдаленные права на трон. Понятна поэтому горечь иезуитского соглядатая, убедившегося, что на привлечение этого вельможи нет надежды, так как «граф Дерби занят ныне только писанием комедий для простых актеров».

Эта фраза с небольшими вариациями повторяется в обоих перехваченных донесениях. Отсюда, конечно, никак не следует, что речь идет именно о пьесах Шекспира. Это очень скудное основание для выдвижения кандидатуры Дерби (которое, правда, пополняется другими столь же малоубедительными доводами). Надо лишь заметить, что даже в такой степени попытка связать материалы разведки с вопросом об авторстве текстов вызывает большое сомнение. Следует ли понимать буквально сообщение Джорджа Феннера? Зачем он это довольно безразличное для его иезуитских начальников обстоятельство настойчиво повторяет в двух донесениях, направленных в тот же адрес, и при этом повторяет почти в тех же самых выражениях? Кто знает, не скрывается ли за этой невинной фразой шифрованное сообщение, относящееся к интересам католического заговора и возможному участию в нем графа Дерби?

Часть антистратфордианцев сочла драму «Ричард II» и роль, которую она сыграла в мятеже Эссекса, «недостающим звеном», позволившим связать пьесы Шекспира с их «подлинным» автором. Главное усердие в данном случае проявляют бэконианцы и сторонники кандидатуры графа Дерби. Бэконианцы цитируют «Апологию», написанную будущим лордом-канцлером. Бэкон – в прошлом один из приближенных Эссекса, назначенный теперь в число его судей, – явно нуждался в том, чтобы объяснить свое поведение. В «Апологии» он передает разговор с королевой по поводу книги Д. Хейуорда о Генрихе IV, в которой повествовалось о свержении с престола Ричарда II и которая была посвящена Эссексу. На титульном листе книги были поставлены инициалы Д. X., а в латинском посвящении – полностью фамилия автора – Д. Хейуорд. Однако королева, видимо, заподозрила, что он был лишь подставной фигурой, и предложила подвергнуть его пытке на дыбе. Бэкон убедил свою разгневанную повелительницу отказаться от этого намерения. Между тем, кем-то был пущен слух, что настоящим автором был сам Бэкон, поэтому, когда ему предложили указать на процессе Эссекса, что тот потворствовал появлению «мятежной» книги Хейуорда, Бэкон возражал, говоря, что сочинения Хейуорда – это старое дело (книга была издана более чем за год до мятежа), и ему, Бэкону, особенно неудобно выступать обвинителем по данному вопросу, не дав новую пищу слухам об авторстве. Из всего этого разъяснения в «Апологии» бэконианцы (в частности, Б. Д. Теобалд в книге о Бэконе) делают совершенно поразительный вывод: в ней речь идет вовсе не о сочинении Хейуорда – там ведь точно был указан автор, – а о шекспировском «Ричарде II». И что, следовательно, Бэкон – автор «Ричарда II» и других драм и комедий, приписываемых Уильяму Шекспиру. Вывод, надо прямо сказать, неожиданный. Дело в том, что в «Апологии» сообщается о посвящении сочинений Эссексу – это могло относиться только к книге Хейуорда, а никак не к драме «Ричард II», о которой в рассказе Бэкона вообще не говорится ни слова. К тому же Бэкон не признает себя автором книги, в которой излагалась история гибели Ричарда II, а, наоборот, решительно опровергает, что имел какое-либо касательство к этому сочинению. Приводится еще аргумент, будто королева не могла заподозрить кого-либо в авторстве книги Хейуорда, поскольку его имя было напечатано на титульном листе, тогда как, мол, драма «Ричард II» не содержала таких сведений. Этот довод звучит особенно оригинально из уст людей, которые предполагают, что указание фамилии Шекспира на его произведениях, в том числе на прижизненных изданиях, является лишь мистификацией, скрывающей подлинного автора.

Д. Титерли, один из главных сторонников кандидатуры графа Дерби, пытается подыскать другие аргументы. Он приводит записи начальника государственного архива Уильяма Ламбарда, давно, впрочем, известные, о разговоре с Елизаветой, состоявшемся вскоре после мятежа Эссекса. Королева резко заметила своему собеседнику:

«Я – Ричард II, разве вы этого не знаете?» Тогда Ламбард вежливо намекнул, что это, мол, лишь выдумки Эссекса, не назвав его прямо по имени. В ответ Елизавета бросила загадочную фразу: «Кто готов забыть Бога, забудет и своих благодетелей; эта комедия 40 раз игралась на площадях и в зданиях». Эти слова уже никак не могли касаться Эссекса. Титерли относит их к Шекспиру – т. е. Дерби, другие – к Оксфорду, некоторые бэконианцы – к Бэкону. Между тем никто из них не подходит к фразе, в которой говорится о безбожии и забвении благодетелей. Ни один из них не получал каких-то исключительных милостей от королевы и не мог быть обвинен в нелояльности. Каков же действительный смысл сказанного Елизаветой и переданного в очень несовершенной записи Ламбарда? Вероятнее всего, две фразы толкуют о совсем разных лицах. В первой речь идет явно об Эссексе (в ответ на намек Ламбарда), во второй – о драме Шекспира, которую ставили в день мятежа бывшего королевского фаворита и которую Елизавете было естественно вспомнить в такой связи, тем более что беседа началась с упоминания о Ричарде II и что мысли королевы давно уже были заняты историей свержения и смерти этого монарха.

Теория Марло

Одна из наиболее популярных версий выдвигает в качестве автора всего написанного Уильямом Шекспиром его великого современника – драматурга Кристофера Марло.

Среди самых известных сторонников кандидатуры Марло – американский журналист Калвин Гофман, издавший в 1955 году нашумевшую книгу, в которой попытался доказать эту теорию. Марло коренным образом отличается от других кандидатов тем, что он был действительно драматургом, и притом гениальным. Если бы не ранняя смерть Кристофера Марло, то у Шекспира, вероятно, был бы среди современников действительно равный ему соперник. Марло погиб 29 лет от роду – в 1593 году, когда подавляющая часть произведений Шекспира была еще не написана. Это, казалось бы, непреодолимое препятствие, но и оно не смущает сторонников кандидатуры Марло, у которых находится ответ на любое возражение.

Чтобы понять их аргументацию, следует напомнить несколько фактов из жизни Марло, о которой, между прочим, мы знаем ничуть не больше, чем о жизни Шекспира. Родившийся в тот же год, что и Шекспир, сын сапожника из Кентерберри Кристофер Марло сумел окончить Кембриджский университет, получить степень магистра. Еще в университете он поступил на службу к Фрэнсису Уолсингему – всесильному главе королевской разведки. Это не был какой-то исключительный случай. Агентами секретной службы состояли и другие деятели тогдашнего литературного и театрального мира, например шотландский поэт Энтони Мэнди (действовавший в английском колледже в Риме), драматург и актер Мэтью Ройстон, рано умерший талантливый драматург Уильям Фаулер, может быть, и Бен Джонсон.

В феврале 1587 года молодой Марло исчез из Кембриджа, не сообщив никому, куда уехал. Он вернулся только в июне того же года. Когда же университетские власти надумали было строго допросить студента о причинах его продолжительной отлучки, им из столицы намекнули на неуместность подобного любопытства. Марло в качестве тайного агента Уолсингема или одного из его помощников посетил различные страны континентальной Европы. Он выдавал себя за свежеиспеченного католика. Марло заезжал в Реймс, где в то время находился один из центров подготовки католических священников из англичан-эмигрантов. Там будущий драматург беседовал с отцом Парсонсом; резко отзывавшемуся о королеве Елизавете студенту рассказывали о планах католического подполья в Англии.

Однако позднее отношения Марло с правительством явно испортились. Он примкнул к вольнодумному кружку блестящего мореплавателя и ученого Уолтера Рали. Иезуиты докладывали, что Рали и его друзья «развлекались» тем, что читали наоборот слово «бог» и получали слово «пес» («god» – «dog»). В правительственных кругах на занятия кружка Рали тоже смотрели с недоверием. Шпионы Роберта Сесила ведь не могли знать, что через три века часть усердных антистратфордианцев объявит, будто кружок занимался, так сказать, «коллективным написанием» пьес актера придворной труппы Уильяма Шекспира. Марло обвинили в атеизме и хотели предать суду. 20 мая 1593 года его вызвали на заседание Тайного совета. Однако он не был арестован, его только обязали каждый день отмечаться в канцелярии Совета до тех пор, пока не будет вынесен приговор по его делу. Неизвестно, чем было вызвано это относительно милостивое решение – недостаточно обоснованным обвинением, какими-то сохранившимися у Марло связями или даже намерением использовать его вновь в интересах «службы», а быть может, и желанием покончить втихомолку со ставшим неугодным писателем, не связывая себя официальным судебным процессом.

Марло был, таким образом, отпущен впредь до нового решения Совета, но оно так и не состоялось, так как через 10 дней подсудимый был убит. Известно, однако, что Тайный совет за это время получил дополнительные обвинения против Марло, содержавшиеся в доносе одного из его агентов – Ричарда Бейнса. Обвинения были, очевидно, настолько серьезны, что копия доноса Бейнса была направлена королеве. В этой бумаге отмечалось, что донос поступил 2 июня, когда, по другим сведениям, Марло был уже два дня мертв. В самой копии указывалось, что он умер через три дня после получения Советом доноса. Странное обстоятельство, если не счесть это результатом ошибки переписчика. Он собирался, вероятно, написать – за три дня «до», а указал – через три дня «после» получения доноса наступила смерть неблагонадежного сочинителя пьес. Ибо иначе трудно понять, почему ничего не упоминается о действиях, которые должен был бы предпринять Совет, будь Марло еще живым в момент доставки документа. А таким действием мог быть только приказ о немедленном аресте.

Необходимо отметить еще один немаловажный факт. В доносе Бейнса наряду с Марло названы сэр Уолтер Рали и математик Гарриот и указано, что обвинение должно быть распространено на ряд других связанных с ними высокопоставленных лиц, имена которых будут названы позднее. В копии же доноса, посланной Елизавете, имя Рали было опущено.

Что же произошло с Кристофером Марло? В Дептфорде, селении, расположенном в нескольких милях от Лондона, день 30 мая 1593 года начался как обычно. Жители городка могли лишь снова поздравить себя с тем, что эпидемия чумы, свирепствовавшая в столице, обошла стороной Дептфорд и даже вызвала сюда наплыв перепуганных лондонцев, плативших хорошие деньги за помещение и стол. Народу понаехало так много, что никто не обратил внимания на четырех человек, также прибывших из столицы, хотя трое из них имели более чем сомнительную репутацию. Это были карточный шулер Инграм Фризер, его достойный помощник вор Николас Скирс и, наконец, правительственный шпион и провокатор Роберт Пули. А четвертым был человек, которого, казалось бы, трудно было встретить в такой компании, – Кристофер Марло.

Все четверо отправились в трактир на улице Дептфорд-стрэнд, принадлежавший некоей Элеоноре Булл. Там они начиная с 10 часов утра, как отмечалось позднее в протоколе, составленном следователем, «пообедали и после обеда мирно прогуливались, бродили по саду, примыкавшему к указанному дому, вплоть до шести часов вечера. Вслед за тем они вернулись из упомянутого сада и совместно поужинали». После ужина Марло улегся на кровать в своей комнате, тогда как трое его компаньонов уселись на скамейку спиной к своему знакомому. Инграм Фризер сидел посередине.

Вскоре возник спор, Фризер и Марло обменялись резкими словами, речь шла о денежных расчетах. Марло в ярости схватил нож, который болтался у его противника на ремне за спиной, выхватил его из ножен и ударил Фризера рукояткой по голове, нанеся поверхностную рану. Фризер успел схватить Марло за руку. В последовавшей схватке, говоря словами того же протокола, Фризер «вышеупомянутым кинжалом стоимостью 12 пенсов нанес названному Кристоферу смертельную рану над правым глазом глубиной два дюйма и шириной один дюйм; от смертельной раны вышеназванный Кристофер Марло тогда же и на том же месте умер».

Поскольку королева Елизавета находилась в пределах 12 миль от Дептфорда, расследование, согласно закону, было поручено королевскому следователю Данби, который и составил протицитированный протокол. В течение длительного времени друзья Марло не знали обстоятельств его трагической гибели, многие считали, что он пал жертвой чумы. По заключению медиков, рана, подобная той, которая описана в протоколе, не должна была вызвать мгновенную смерть. Еще более странной, на первый взгляд, является судьба убийцы. Его первоначально посадили в тюрьму, однако уже через месяц он был помилован Елизаветой на том основании, что действовал в порядке самозащиты.

Подобная королевская милость редко оказывалась так скоро после свершения преступления. Брат умершего в 1590 году министра Уолсингема Томас Уолсингем, бывший другом и покровителем Марло, немедленно принял Фризера к себе на службу, на которой тот находился ранее и оставался еще и 20 лет спустя (причем использовался для выполнения особо «деликатных» и уголовно наказуемых дел).

Интересно также еще одно обстоятельство. В мае 1593 года Роберт Пули уехал из Англии в Гаагу с очередным шпионским заданием. В день, когда был убит Марло, он только возвратился с секретной информацией для сэра Томаса Уолсингема и после встречи с хозяином спешно направился в Дептфорд, в дом Элеоноры Булл, где встретился с Марло, Фризером и Скирсом. Вряд ли это он сделал по собственной инициативе. Однако зачем Марло – в это время уже не безусому юноше – было проводить время со столь подозрительными и опасными людьми, если он не знал твердо, что они получили приказ оказать ему помощь?

Долгое время в распоряжении историков литературы были только сбивчивые показания современников Марло, передававших ходившие тогда слухи о том, как произошло убийство. В 1820 году один из ученых направил в городок Дептфорд, неподалеку от Лондона, где произошло убийство, письмо к местному священнику с просьбой поискать какие-либо сведения об этом событии в церковноприходских реестрах. (В них записывались рождения, браки и смерти.) В ответ священник прислал выписку, гласившую: «1 июня 1593 г. Кристофер Марло убит Фрэнсисом Арчером». В 1925 году английский ученый Лесли Хотсон отыскал в государственном архиве подлинник заключения, составленного следователем Данби, и приговор присяжных заседателей относительно убийства Марло. Присяжные сочли, что Марло был убит 30 мая 1593 года Инграмом Фризером, действовавшим в целях самозащиты. Убийство произошло в присутствии Скирса и Роберта Пули.

Сторонники кандидатуры Марло на роль Шекспира, конечно, не преминули воспользоваться этим разночтением имени убийцы. Калвин Гофман построил такую, внешне эффектную гипотезу. Марло якобы опасался нового вызова в Тайный совет, пыток, осуждения. Тогда ему на помощь пришел Томас Уолсингем, который инсценировал убийство, причем для этого вовлек в заговор не только своих слуг и подчиненных – Пули, Фризера, Скирса, но и Данби, который провел следствие с непонятной торопливостью, не допросил даже хозяйку дома Элеонору Булл и, главное, взял с потолка имя убийцы «Арчер», лишь потом заменив его именем Фризера. Быть может, убили какого-нибудь заезжего моряка, которого никто не знал в Дептфорде и которого было легко выдать за Марло? Тот же переждал опасное время в имении Уолсингема, потом уехал на континент и в течение долгих лет посылал в Англию пьесы, которые ставились под именем Шекспира.

Остроумная гипотеза, не правда ли? Однако в ней есть один существенный недостаток – она не опирается ни на какие доказательства, кроме того, что произведения Шекспира стали появляться вскоре после 30 мая 1593 года, а также на не относящиеся к делу сходные места в пьесах Марло и Шекспира. Эта теория строится также на домыслах, что в некоторых шекспировских драмах содержится будто бы намек на судьбу Марло и что сонеты, посвященные таинственному «W. Н.», в действительности были адресованы Томасу Уолсингему, фамилию которого иногда писали через дефис – Walsing-Ham.

До тех пор пока Гофман и его сторонники не смогут привести хотя бы одно свидетельство, что Марло видели живым после 30 мая 1593 года, их теория основывается на чистой фантазии. По существу, как ехидно заметил один из стратфордианцев, единственное доказательство в пользу авторства Марло сводится к тому, что его убили, а Шекспир остался жить в годы, когда были написаны шекспировские пьесы.

В 1953 году в колледже «Корпус Кристи» в Кембридже, в котором обучался Марло, производился ремонт комнаты, почти не переделывавшейся с XVI века. Под слоем штукатурки, относившейся к более позднему времени, была найдена раскрашенная доска. Тщательное исследование обнаружило, что на ней изображен какой-то молодой человек. Гофман пытается уверить читателя, что это портрет Марло, и вдобавок вполне сходный с портретом Шекспира, приложенным к первому изданию его сочинений.

В шекспировской комедии «Как вам это понравится» шут Оселок заявляет: «Когда твоих стихов не понимают или когда уму твоему не вторит резвое дитя – разумение, это убивает тебя сильнее, чем большой счет, поданный маленькой компании» (буквально – «большая расплата в маленькой комнате») (акт III, сцена 3). В этих словах намек на трагическую сцену в маленькой комнате дептфордской гостиницы видят не только сторонники кандидатуры Марло. Но почему этот намек должен был быть сделан «спасшимся» Марло, а не Шекспиром, который, конечно, слышал об этой трагедии?

Гофман попытался пойти и по еще одному проторенному пути антистратфордианцев – вскрытию могил. После долгих хлопот было получено разрешение разрыть могилу Томаса Уолсингема, где надеялись обнаружить рукописи Марло. В 1956 году могилу раскопали, и разочарованный Гофман вынужден был заявить: «Мы нашли песок, нет ни гроба, ни бумаг, один песок». В прессе иронически отметили, что пустота могилы отлично подчеркнула пустоту теории.

Нечего и говорить, что гипотеза о «заговоре» Томаса Уолсингема носит совершенно искусственный характер: если бы он хотел помочь Марло, то между 20 мая и временем поступления нового доноса в Тайный совет Уолсингем мог без труда организовать его бегство за границу, не прибегая к громоздкой инсценировке убийства. Что же касается различия в фамилии убийцы, то это, как показал еще в 1925 году Лесли Хотсон, было результатом ошибки священника. Он плохо разбирал скоропись елизаветинского времени, принял в фамилии Фризер, записанной со строчной буквы и через удвоенное «ф» (ffrizer), первые две буквы за одно большое «А» и просто домыслил остальные буквы. Так получилась фамилия Арчер. Хотсон приводит в своей работе «Смерть Кристофера Марло» фотокопию записи в регистрационной книге прихода, которая неопровержимо доказывает ошибку священника. В записи, несомненно, видна фамилия Фризер, хотя ему неправильно приписано имя Фрэнсис. Интересно, что, не раз цитируя Хотсона, Гофман усердно обходит этот неопровержимый вывод английского ученого.

Малоубедительны и попытки Гофмана доказать неправдоподобие картины убийства, которую рисует заключение следователя Данби. Там сказано, что во время возникшей ссоры Марло выхватил нож, который Инграм Фризер носил на спине. Эта деталь вызывает град насмешек со стороны Гофмана относительно необычного способа хранить кинжал. Однако показания современников неопровержимо свидетельствуют, что в Елизаветинскую эпоху это было широко распространенной манерой носить оружие.

Гофман уверяет, что у Марло не могло быть ничего общего с такими подозрительными личностями, как Фризер и Скирс. Однако по своему социальному положению они стояли не ниже Марло. Фризер владел некоторой собственностью, Скирс был сыном купца и другом одного из друзей Марло. Гофман обращает внимание и на то, что Фризер после скорого оправдания, а также Пули и Скирс сохранили свои места на службе у покровителя поэта – Томаса Уолсингема. Вместе с тем Гофман упускает из виду одно важное обстоятельство: вся тройка верно служила до этого не Томасу, а Фрэнсису Уолсингему, как и Марло в его молодые годы. То, что Фризер, Скирс и Пули остались на службе, говорит либо об их полезности, в связи с чем Томас Уолсингем и не счел нужным с ними расстаться, либо о том, что действительно был заговор, но с целью не спасти, а покончить с Марло, а Уолсингем и в этом случае выполнял указания властей. Причиной, побудившей избавиться от Марло, мог быть не только его атеизм (как мы помним, самые серьезные обвинения поступили в Тайный совет уже после убийства), но и какие-то столкновения секретной службы с бывшим разведчиком и великим драматургом. А может быть, и боязнь Томаса Уолсингема, что Марло под пыткой выдаст какие-то тайны его и кружка Рали.

Неудачные эксперименты Гофмана не помешали появлению других работ, поддерживавших авторство Марло, одного или в сотрудничестве с кем-то. Примером может служить изданная в 1968 году работа Д. и Б. Уинчкомбов «Действительный автор или авторы Шекспира». В этой книге делается попытка поставить под сомнение факт убийства Марло, утверждается, что драматург был еще более, чем предполагают, вовлечен во многие сражения тайной войны. При этом отдельные интересные наблюдения соседствуют с чистыми домыслами. Авторы обращают внимание на то, с какой быстротой и категоричностью Тайный совет в своем решении от 9 июня 1587 года вступился за Марло, когда на него ополчились в Кембридже за необъяснимое отсутствие. В решении, принятом Тайным советом, – в его составе находился и лорд Берли, являвшийся одновременно канцлером Кембриджского университета, – говорилось: «Ее Величеству не угодно, чтобы кто-либо, используемый, как он, Марло, в делах, затрагивавших благополучие страны, подвергался опорочиванию со стороны тех, кто не знал, чем он был занят». Обычно считают, что Марло ездил в Реймс для сбора сведений об иезуитах. Но это лишь воспроизведение ходивших тогда слухов, и не исключено, что их сознательно распускали с целью скрыть действительную цель миссии Марло.

Все известное нам о жизни Марло с 1587 по 1593 год говорит о наличии у него приличных средств. Отношение к нему властей оставалось благосклонным. 18 сентября 1589 года Марло должен был драться на дуэли с неким Ульямом Брэдли. Марло пришел на место назначенного поединка со своим другом поэтом Томасом Уотсоном. Брэдли решил сначала скрестить шпаги с Уотсоном, очевидно, считая его более легким противником. Он ошибся – Брэдли, правда, удалось ранить Уотсона, но тот нанес в ответ своему противнику смертельный удар. Через несколько дней власти установили, что Уотсон убил Брэдли в порядке самозащиты. Марло и Уотсона отправили в тюрьму – до очередной сессии суда. Однако Марло выпустили уже через неделю под залог, а Уотсон оставался в тюрьме пять месяцев.

«Поэтический дебют в печати» Кристофера Марло состоялся только в 1598 году, когда через пять лет после его смерти была издана его поэма «Геро и Леандр». Это – первый случай, когда имя Марло вообще появилось в печати (до этого он издавался анонимно). И вот здесь-то, во вступлении, которое писал сам Марло, имеет место потрясающий биографический «прокол» – явно преднамеренная, хорошо продуманная и тонко поданная «утечка информации»: Марло четко дал понять, что эта поэма является продолжением «Венеры и Адониса». Которая вышла под именем Шекспира уже после «официальной» смерти самого Марло. Следовательно, покойник Марло просто не мог быть знаком с текстом поэмы «Шекспира».

Епископская версия

Уинчкомбы не остановились на версии Марло, они выдвинули на роль Шекспира еще двух кандидатов: церковного деятеля, позднее епископа, Джона Уильямса и графиню Пемброк.

Каковы же у епископа права на «шекспировский трон»? Уильямс был близким другом графа Саутгемптона, которому посвящены поэмы Шекспира, участвовал в сочинении кембриджскими студентами пьесы «Возвращение с Парнаса», в которой упоминался Шекспир. Будущий епископ, как и Марло, был знакомым графини Пемброк, портреты Шекспира «возможно» срисованы с портретов Джона Уильямса. Этот почтенный служитель церкви незадолго до опубликования собрания сочинений Шекспира установил дружеские связи с Беном Джонсоном, написавшим, как известно, предисловие к этому изданию. Герб Уильямса имеет «гротесковое подобие» стратфордскому памятнику. Почерк так называемой «Нортумберлендской рукописи», которую бэконианцы считают доказательством, что Шекспир – это Фрэнсис Бэкон, оказывается, напоминает почерк Уильямса. Наконец, известно, что бумаги Уильямса сгорели при пожаре в Вестминстерском аббатстве в 1695 году – это ли не свидетельство, что он передал их на хранение для опубликования, видимо, через полвека после своей смерти (Уильямс умер в 1650 году).

Пемброкская версия

Каким же образом в число претендентов попала графиня Пемброк? Оказывается, с нее рисовались… некоторые портреты Шекспира, так, по крайней мере, утверждают сторонники этой версии. Они же приводят и много других аналогичных предположений и «доказательств». Уже в наши дни некая Валентина Новомирова попыталась доказать, что Шекспир – это не просто графиня Пемброк, это «триединая сущность»: мама Пемброк и ее сыновья Уильям и Филипп. Чтобы нас не обвинили в утрировании стиля автора, процитируем фрагмент из ее «доказательства»: «В Англии в эпоху Ренессанса были необыкновенно популярны различного рода словесные каламбуры, акростихи, высказывания с двойным смыслом и разные другие игры со словами и их смысловым значением […] Если к имени «Вильям» в псевдониме «Вильям, Потрясающий Копьем» подойти с этих позиций, тогда оно будет представлять анаграмму имени «Мэри». Хотите – проверьте сами, правила известны, они те же, что и в хорошо нам знакомой «балде»: из букв выбранного слова необходимо составить другие слова.

Все очень просто. В нашем случае нужно только знать то, что знали современники Шекспира, а именно: что Джон Донн, воздавая почести Филиппу Сидни и его сестре Мэри за блестяще выполненный перевод псалмов Давида, назвал их Моисеем и Мириам. Еврейское имя «Мириам» в английском языке имеет свой аналог – Мэри. В английском же написании Мириам выглядит следующим образом: Miriam, и звучит как «Мириэм». Имя «William» звучит как Вильэм, но во времена Шекспира его произносили как Вилиэм. Вилиэм, Мириэм – не тождественно, но похоже. А теперь играем в игру. Играть будем с именем Вильяма Шекспира – как оно представлено на титульном листе Первого фолио – «Mr. William Shakespeares». Преобразуем Вильяма в Мириам, оперируя только имеющимися в наличии буквами: заменим «w» буквой «m», а удвоенное «ll» буквой «r» – для чего-то же буквы «Mr.» здесь пропечатаны! Впрочем, наше преобразование – это только предположение, пример того, как развлекались во времена Шекспира и в какие интеллектуальные игры играли люди в докомпьютерную эпоху. Что же касается Мэри Сидни, то в Первом фолио имеются и более откровенные указания на нее как одного из «шекспиров» – наряду с ее сыновьями Вильямом и Филиппом. […]

Пока Мэри Сидни была жива, она не допускала никаких разоблачений. Но вскоре после ее смерти, в 1623 году, ее сыновья Вильям и Филипп издали полное однотомное собрание драматических произведений Вильяма Шекспира – Первое фолио. А в нем они привели имена подлинных авторов шекспировского творческого наследия – свои и матери, Мэри Сидни. Но, увы… Опять возникают «если бы». Если бы Вильям Пембрук и Филипп Монтгомери не мудрствовали лукаво, а открыто и прямо назвали вещи своими именами, все встало бы на свои места еще в 1623 году. Но братья, а вмести с ними и известный поэт Бен Джонсон, сообразуясь с духом эпохи и своим изощренным эстетическим вкусом, избрали иной путь. Они отдали предпочтение модной в то время игре смысла и слов. И остались непонятыми».

Оставим на совести автора этого «доказательства» незнание того, что сокращение «Mr.» означает всего лишь «master», то бишь «хозяин», но сам способ превращения белого в черное достоин восхищения. Остается надеяться, что госпожа Новомирова, возможно, писала свой труд 1 апреля.

Кстати, сторонники кандидатуры семейства Пемброк приводят порой и аргументы, звучащие не столь анекдотично, как приведенные выше. Так, один из них, Д. Митчел, ссылается на знаменитую характеристику Джонсоном Шекспира как «нежного лебедя Эйвона». В этом шекспироведы видят прямое отождествление Шекспира-драматурга и Шекспира из Стратфорда-на-Эйвоне. Но может быть Джонсон, чтобы скрыть истину, прибегнул к двусмысленному иносказанию, ведь не исключено, что речь идет о реке Эйвон, протекающей в графстве Уилтшир, мимо Уилтона, резиденции Пемброков? Или, как всем известно, Джонсон упрекал Шекспира, что тот «не вымарывал ни строки», а Джонсон считал правку необходимой. По крайне мере, так всегда было принято понимать это замечание. А вот и нет, утверждают ныне антистратфордианцы, на самом деле это намек на то, что, мол, никто не видел актера Шекспира пишущим или что он попросту снимал копии с чужого текста.

Процитируем, однако, более полно отрывок из Джонсона, о котором идет речь. «Помню, актеры часто упоминали как о чем-то делающем честь Шекспиру, что в своих писаниях (что бы он ни сочинял) он никогда не вымарывал ни строчки. На это я ответил, что лучше бы он вымарал тысячу строк; они сочли мои слова недоброжелательными. Я бы не стал сообщать об этом потомству, если бы не невежество тех, кто изобрел для похвал своему другу то, что является его наибольшим недостатком…», и т. д. Где же здесь намек на то, что Шекспир ничего не писал или только переписывал работы других?

* * *

Итак, полемика не прекращается.

Хотя мы считаем, что доказывать чьи-либо, кроме самого Шекспира, права на авторство его пьес значит, попросту говоря, не считаться со всей совокупностью свидетельств того времени. Самое веское из них принадлежит Бену Джонсону – он знал актера Шекспира, регулярно игравшего в пьесах Джонсона; он критиковал экстравагантность шекспировского стиля и отмечал его ошибки, но он же восхвалял его как драматурга, который мог бы потягаться «со всем, что создали дерзостная Греция или надменный Рим».

О Шекспире не сохранилось почти никаких биографических данных; нет и никаких его рукописей. Но он не является исключением; таковы наши знания почти обо всех драматургах – его современниках. Их рукописи также затерялись. Шекспир в глазах современников был одним из известных сочинителей пьес, ставился наравне с другими авторами. Он не являлся для современников тем величайшим, непревзойденным гением, каким по справедливости стал для потомков. Лишь в XVIII и особенно в XIX веке пришла к Шекспиру мировая слава. Понятно, что в течение нескольких поколений, для которых Шекспир «еще не был Шекспиром», его бумаги могли затеряться, как манускрипты большинства других драматургов, живших во время правления Елизаветы I и Якова I. К тому же сочинители пьес занимали в их время крайне низкое место на социальной лестнице. Когда Бен Джонсон издал свои пьесы под названием «Труды», это вызвало насмешки и издевательства. В ту эпоху еще не привыкли к высокой оценке творчества драматургов.

Здесь, между прочим, можно ответить на вопрос, почему Шекспир ничего не говорит в завещании о своих пьесах. Да просто потому, что они ему не принадлежали, что их не было в Стратфорде. Рукописи, конечно, составляли собственность театра, где шли эти драмы и комедии, и должны были храниться в его библиотеке. А отсутствие упоминания книг в завещании отнюдь не говорит, что их не было у него в доме. Исследователи изучили завещания ученых и государственных деятелей конца XVI – начала XVII века. В большинстве книги не упоминаются. Это относится даже к завещанию самого Фрэнсиса Бэкона! Напротив, порой в завещаниях простых йоменов говорится о нескольких книгах. Быть может, еще ранее было решено, что книги Шекспира перейдут к доктору Холлу.

Шекспир был сыном сравнительно зажиточных родителей, занимавших достаточно видное положение среди стратфордских горожан. Поэтому нет оснований считать, что он не посещал местную школу. Конечно, находясь в Лондоне, он должен был самостоятельно пополнять свои знания. Но такой путь был проделан многими другими современными ему драматургами. Книги же вовсе не были тогда так дороги, как полагают антистратфордианцы. Дешевые издания («кварто») продавались по нескольку пенсов за томик – по цене, вполне доступной для пайщика театра «Глобус». А в этих дешевых изданиях было опубликовано немало исторических хроник, переводов греческих и римских классиков, географических сочинений и т. п. Изучение пьес Шекспира показывает к тому же, что представление о необычной учености их автора – преувеличение. Все сведения, которые содержатся в них, Шекспир мог почерпнуть из небольшого числа изданных в то время книг, а грубые ошибки, которые ему свойственны, в частности в географии, вряд ли могли быть сделаны высокообразованными аристократами или, например, крупнейшим ученым Фрэнсисом Бэконом.

С другой стороны, пьесы Шекспира действительно отражают глубокое знание их автором одной области – законов театра, что вполне естественно для профессионального актера и маловероятно для аристократических дилетантов, у которых в числе различных увлечений было и занятие драматургией. Ничего нет странного и в знании нравов двора, поведения государственных деятелей, которое обнаруживает Шекспир-актер придворного театра. Знание деталей быта и географии других стран могло быть почерпнуто не только из книг, но и из рассказов товарищей-актеров (английские труппы в те годы не раз выезжали на континент, где давали спектакли, пользовавшиеся большой популярностью). Наконец, многие пьесы Шекспира являются переделками – хотя и гениальными – более ранних пьес на ту же тему. Такой путь создания новых произведений для театра считался тогда вполне нормальным. Детали, на которые указывают антистратфордианцы, могли быть, несомненно, почерпнуты Шекспиром из пьес, послуживших для него материалом, а они в значительной своей части не дошли до нас. Эти же источники объясняют и загадку совпадений между отдельными местами в записных книжках Бэкона и пьесах Шекспира – и тот и другой, вероятно, использовали одни и те же материалы.

При внимательном анализе самые «неопровержимые» доказательства антистратфордианцев рассыпаются как карточный домик. Например, загадка памятника. Так, была подробно исследована книга, в которой памятник Шекспиру изображен в виде, отличающемся от современного. И что же выяснилось? Ее автор Уильям Дугдейл, писавший в середине XVII века, еще не питал особого пиетета к имени Шекспира. Памятник великому драматургу срисован им в числе других местных «древностей». Сравнили изображения в книге остальных памятников с их оригиналами и установили, что почтенный антиквар часто путал, очевидно, рисуя по памяти, десятки бегло осмотренных им достопримечательностей. А автор первой биографии Шекспира Роу попросту скопировал рисунок из книги Дугдейла. Таким образом, утверждение о переделке монумента превращается из почти неоспоримого факта в явную легенду. В 1725 году памятник бесспорно уже имел современный вид. Имеется также свидетельство стратфордского учителя Джозефа Грина. Он принимал участие в сборе средств на ремонт надгробия в 1749 году. В сентябре того же года, после уже произведенного ремонта, Грин отмечал, что было проявлено особое старание сохранить памятник в прежнем виде. (Однако в 1769 году писатель Гораций Уолпол отмечал, что городские власти Стратфорда «весьма сильно приукрасили Шекспира», явно намекая на переделку памятника.) Маловероятно, чтобы учитель из Стратфорда сделал публично такое заявление, не опасаясь быть тут же уличенным во лжи сотнями свидетелей, если бы памятник подвергся изменениям. Да и не было бы причин специально оправдываться и лгать: тогда еще не существовало «шекспировского вопроса». Что же до «неромантической» внешности изображенного в камне лица – что поделать: не всем удается в 52 года выглядеть аполлонами и купидонами.

Кстати, обстоятельства смерти Шекспира тоже доказывают, что не бесталанный ростовщик и пропойца умер в Стратфорде, а драматург, пусть и отошедший от дел. По свидетельству современников, Шекспир заболел и умер после пирушки, в которой участвовали приехавшие к нему в 1616 году в Стратфорд из Лондона Бен Джонсон и земляк Барда поэт и драматург Майкл Дрейтон. Для отставного 52-летнего актера пирушка оказалась роковой. Шекспировед С. Шенбаум предполагает, что визит поэтов был приурочен к венчанию дочери Шекспира Джудит. Его предположение кажется логичным: Джонсон и Дрейтон навестили «отставного» поэта и драматурга, собрата по перу. Но если считать, что в Стратфорд в 1612 году уехал неграмотный ростовщик и второстепенный актер Шакспер, подставное лицо в проекте, то визит кажется, по меньшей мере, странным. Зачем было поэтам посещать недалекого человека, покинувшего Лондон четыре года назад? Вряд ли для «духовного» общения.

Литературоведческий анализ разрушает миф об аристократических симпатиях Шекспира, показывает, что наивно отождествлять драматурга с персонажами его пьес. К тому же нельзя забывать, что Шекспир был человеком своей эпохи, а в конце XVI века прогрессивная роль монархии в Англии еще не была полностью сыграна. «Код» в пьесах Шекспира, обнаруженный бэконианцами, как показали работы экспертов по шифрованию, также оказался выдумкой. При таких методах «расшифровки» из текста пьес можно извлечь любую фразу, в том числе и утверждение, что они написаны Шекспиром из Стратфорда.

Или взять подписи Шекспира. Детальный графологический анализ показывает, что все они на разных документах имеют характерные общие черты и, следовательно, принадлежат одному и тому же лицу. А различное написание фамилий вовсе не было какой-то редкостью в елизаветинской Англии. Фамилии многих исторических деятелей и писателей той поры дошли до нас в десятках транскрипций. Отпадают также доказательства «неграмотности», которые вообще нелепы в отношении актера придворной труппы, обязанного быстро разучивать порученные ему роли. В 1930-х годах было опубликовано письмо 1615 года драматурга Фрэнсиса Бомонта Бену Джонсону, в котором подчеркивается, что, мол, Шекспир достиг крупных успехов, не имея образования. Это никак не может относиться к аристократам, окончившим Кембриджский или Оксфордский университеты. Сам Джонсон, называя в своем известном отзыве Шекспира «нежным лебедем Эйвона» (т. е. из Стратфорда-на-Эвоне), пишет, что тот знал «плохо латынь и еще хуже греческий язык». (Антистратфордианцы считают и эти слова Джонсона результатом «заговора», имеющего целью скрыть подлинного автора.)

За последние десятилетия собраны новые доказательства авторства Шекспира из Стратфорда. Так, например, было документально установлено, что пьесы Шекспира принадлежали королевской труппе. В 1619 году, когда два лондонских издателя хотели опубликовать некоторые из них, королевские актеры вмешались и добились распоряжения лорда-камергера, чтобы никакие пьесы, составлявшие собственность труппы, не печатались без ее согласия. Уже известный нам Хотсон установил связи актера Шекспира с литературными кругами того времени. Выяснилось, что первую поэму Шекспира «Венера и Адонис» напечатал Ричард Филд, уроженец Стратфорда. Студенты в Кембридже ставили любительские спектакли «Путешествие на Парнас» (1598) и «Возвращение с Парнаса» (1602). В одном из них говорится об актере Шекспире, в другом – о поэте и драматурге Шекспире, причем в обоих случаях явно имеется в виду одно и то же лицо.

Шекспиру писали его друзья и родные – одним этим опровергается вымысел о его «неграмотности». «Занятие ростовщичеством», которое так усердно вменялось в вину актеру Шекспиру антистратфордианцами, тоже не подтверждается фактами. В одном случае это обвинение связано с закупкой Шекспиром зерна на случай неурожая. Но такое большее, чем полагалось по закону, количество зерна было обнаружено у всех зажиточных жителей Стратфорда; у многих из них в погребах хранились значительно более крупные запасы, чем у Шекспира. Еще имеется мелкий иск о неуплате денег за солод. Сколько благородного негодования он вызывал у антистратфордианцев! Оказывается, иск был предъявлен в те месяцы 1604 года, когда Шекспир находился в Лондоне, выступая свидетелем в одном судебном процессе. Проверили книгу городского совета Стратфорда, там фамилия Шекспира встречается 166 раз, при этом в 14 различных вариантах (между прочим, по-разному писали современники также фамилию Оксфорда и других претендентов). Наконец, еще одна любопытная деталь. В 1602 году против членов геральдической коллегии выдвигались обвинения в необоснованной выдаче разрешения на право иметь гербовые щиты. В ходе дебатов был составлен документ, сохранившийся в архивах. В нем указывается, что один из участников спора, Ральф Брук, привел пример с гербом «Шекспира-драматурга», воспроизведя при этом гербовый щит Шекспира из Стратфорда.

Посвящение своей поэмы «Венера и Адонис» одному из знатных дворян мог написать актер Шекспир, а не такие вельможи, как Оксфорд или Дерби. Надо напомнить также, что в сонетах автор дважды говорит, что его имя Билл (сокращенное от Уильям).

Наконец, малоубедительны доводы, которыми антистратфордианцы обосновывают для Бэкона или других претендентов необходимость сохранять свое инкогнито, скрываясь под маской Шекспира.

Почему, например, Оксфорд не признал пьесы «Шекспира» своими? А это потому, мол, что многие из них были лишь «слегка прикрытыми и едкими комментариями к текущим событиям». Между тем, власти в правление Елизаветы I и Якова I явно не видели в пьесах Шекспира ничего противозаконного. Цензура их одобряла, лишь иногда требуя изъятия отдельных мест.

Антистратфордианцы дружно доказывают, будто это произошло потому, что правительство не считало Шекспира действительным автором пьес, особенно «Ричарда II». (Эту драму использовали в пропагандистских целях участники «заговора Эссекса».) Но в таком случае либо властям был известен подлинный автор, и сохранение в тайне его фамилии становилось бы еще более бессмысленным, либо правительство знало лишь, что Шекспир не является автором, и тогда должно было бы, конечно, поинтересоваться, кто же написал пьесу. Но рьяные расследователи так не поступили. Не попытались вытянуть – если надо, пыткой – у актера Шекспира, с которым не было причин церемониться, имя настоящего автора. Почему? Ответ может быть только один: всезнающая тайная полиция Елизаветы не имела ни малейших оснований сомневаться в авторстве Шекспира из Стратфорда, она провела расследование по свежим следам и заранее отвергла теории антистратфордианцев (между прочим, Фрэнсис Бэкон был одним из обвинителей Эссекса на суде!).

Мы уже говорили о том, что не было видимых оснований для подлинного автора десятилетиями соблюдать тайну, тем более избрать в качестве прикрытия актера той труппы, которая ставила пьесы. Он ведь должен был в этом качестве попадать в нелепые положения, когда ему приходилось бы давать объяснения темных мест в написанных не им пьесах, производить на ходу нужные изменения, знать наизусть сотни и тысячи чужих строк. Стремление антистратфордианцев всячески принизить Шекспира-актера, изобразить его неграмотным пьяницей и вымогателем денег у подлинного автора делает вдобавок еще более нелепым предположение, что он десятилетиями мог играть роль «прикрытия». И вообще, зачем действительному автору нужно было подобное прикрытие, когда значительно проще было взять псевдоним? Некоторые современники Шекспира так и поступали, причем их настоящие имена и поныне остаются неразгаданными. У нас есть несколько свидетельств, в том числе самого Бена Джонсона, что современники считали автором шекспировских пьес актера Шекспира из Стратфорда.

Рэтленд был моложе Шекспира, поэтому приходится предположить, как мы уже говорили, что он создал ряд замечательных шекспировских пьес уже в 14–15 лет. Другие претенденты умерли значительно раньше актера Шекспира, например граф Оксфорд – в 1604 году. Антистратфордианцы поэтому стараются доказать, что шекспировские пьесы, явно написанные после 1604 года (и содержащие намеки на события этих лет), все же были созданы раньше, а потом изменялись. Непонятно, зачем было сохранять тайну после смерти и «действительного» автора, и Шекспира из Стратфорда даже при издании собрания сочинений в 1623 году.

Исследователи творчества Шекспира Борис Борухов, полемизирующий с И. Гилиловым по вопросу «рэтлендовской версии», обращает внимание на то, что Рэтленд и его жена умерли в 1612 году, тогда как на титульном листе сборника «Жертва любви» (того самого, в котором Феникс и Голубь, по Гилилову, – супруги Рэтленд, оплакивают друг друга) стоит дата «1601», иными словами, он вышел за 11 лет до их смерти! Поэтому-то И. Гилилов объявил дату «1601» мистификацией и передатировал сборник 1612–1613 годами. Но существует дневник одного из современников Шекспира, в котором упоминается книга Роберта Честера. Он не оставляет никаких сомнений в том, что автор дневника держал сборник Роберта Честера в руках через несколько лет после выхода его первого издания (в 1601 году) и за несколько лет до публикации его второго издания (в 1611-м). Таким образом, выходит, что честеровский сборник действительно был опубликован в 1601 году, а из этого следует, что ни 5-й граф Рэтленд, ни его жена, графиня Елизавета, прототипами стихотворения Шекспира о Фениксе и Голубе быть не могут, поскольку Шекспир в 1601 году оплакивает своих аллегорических героев как умерших, а Роджер и Елизавета в ту пору были живы и здоровы.

Все антистратфордианцы пытаются найти в сонетах и пьесах Шекспира намеки на действительные и предполагаемые детали биографии защищаемого ими претендента. Но, применяя этот шаткий метод, можно, как показали стратфордианцы, с еще большим основанием «привязать» другие места в тех же сонетах и пьесах к известным или возможным случаям из жизни Шекспира-актера. Антистратфордианские теории, авторы которых защищают каждый своего кандидата, отчаянно противоречат одна другой, любая из них опровергает все остальные, показывая, насколько произвольны их выводы, делаемые на основании одних и тех же данных. Недаром различные школы антистратфордианцев не жалеют крепких эпитетов по адресу конкурентов («лунатики», приверженцы «до дикости невозможных взглядов» и т. п.).

Еще более важно, что сторонники определенного кандидата противоречат и даже должны постоянно противоречить самим себе. С одной стороны, они обязаны считать, что их претендент по каким-то чрезвычайно важным для него причинам должен был тщательно соблюдать тайну своего авторства и поэтому свидетельства современников, что сонеты и пьесы написаны Шекспиром-актером, вызваны незнанием этого секрета. С другой стороны, чтобы найти хоть тень доказательства, антистратфордианцы вынуждены предполагать, что эта тайна была известна многим лицам, которые даже делали намеки на нее не только в переписке, но и в своих печатных произведениях, что сам автор не раз сообщает свое имя во многих пьесах. Неясно, зачем было сохранять секрет, в который должны были быть посвящены сотни людей через много лет и даже десятилетий после смерти Оксфорда, других претендентов и самого Шекспира. Да и как было возможно сохранить в таких условиях тайну, чтобы ее не выдал ни одним словом ни один посвященный?

Антистратфордианцы пытаются использовать даже тот факт, что в завещании Шекспира пункт о деньгах для актеров Хеминга, Конделла и Бербеджа, чтобы они купили себе кольца на память об их друге, вписан между строками. Это ли не свидетельство «заговора», особенно если учесть, что Хеминдж и Конделл были составителями первого собрания сочинений Шекспира, вышедшего в свет в 1623 году? (Иногда утверждают, что Джонсона специально послали в Стратфорд, чтобы исказить завещание.) Хеминджа и Конделла обвиняют в обмане: они говорили, что печатают пьесы с рукописей, а ошибки при издании свидетельствуют, что это неправда. Однако очень вероятно, что пьесы печатались с дефектных рукописей, побывавших в руках многих актеров и истрепавшихся за долгие годы. А небрежности при издании и ошибки вовсе не свидетельствуют о заговоре. Антистратфордианцы считали, что первое издание принесло около 6 тысяч фунтов стерлингов убытка, который мог быть покрыт только графом Пемброком и графом Монтгомери, участниками «заговора». Однако при этих расчетах исходили из того, что было напечатано всего 250 экземпляров.

Но ведь примерно такое число книг первого издания сохранилось до нашего времени, и ныне специалисты считают, что было выпущено 1000–1500 экземпляров. Главное, что всего через девять лет, в 1632 году, понадобилось второе издание – значит, спрос существовал и публикация произведений Шекспира была коммерчески выгодным делом. В первое издание добавлена поэма Леонарда Диггеса в честь Шекспира из Стратфорда. Антистратфордианцы высказали множество догадок в связи с тем, что было неясно, кто же такой Диггес. Однако в 1931 году Лесли Хотсон установил, что отчимом Леонарда Диггеса являлся Томас Россел, близкий друг Шекспира, живший в Стратфорде с 1600 года. Так что Диггес не мог не знать актера Шекспира. Что же, поэма Диггеса – тоже звено «заговора»?

В поисках новых доказательств антистратфордианцы не оставляли в покое даже могилы. Накануне Второй мировой войны была вскрыта могила Эдмунда Спенсера, так как в современных свидетельствах нашли упоминание, что в гроб положили элегии, написанные по поводу кончины этого поэта. Однако через три с половиной века точное место погребения Спенсера определить не удалось и поиски остались безрезультатными. Не меньшее волнение среди антистратфордианцев вызвало исследование так называемого эшборнского портрета Шекспира (так его назвали потому, что он был обнаружен в Эшборне, графстве Дербишир). Портрет просветили рентгеновскими лучами и обнаружили, что он представляет собой переделку портрета какого-то другого лица, довольно похожего на графа Оксфорда – одного из главных претендентов на роль Шекспира. Однако надо учитывать, что эшборнский портрет всплыл на свет лишь в 1847 году. Всего вероятнее, он представлял собой действительно переделку изображения Оксфорда или кого-то неизвестного, которая была произведена в конце XVIII века, когда усиленно искали портреты Шекспира и коллекционеры были готовы платить за них огромные деньги. Спрос породил предложение, вот и все.

Да и зачем было современникам Шекспира использовать в качестве основы портрет Оксфорда? Трудно представить себе, чтобы они таким путем решили на время скрыть тайну, оставив возможность ее разгадки будущим поколениям. Неужели они могли предусмотреть возможность просвечивания полотна в XX веке с помощью рентгеновских лучей? Если же они хотели раскрыть тайну, то не проще ли было оставить картину Оксфорда в первоначальном виде, пояснив, что это портрет Шекспира?

То обстоятельство, что усилия сотен тысяч сторонников антистратфордианских теорий, среди которых было немало талантливых и знающих людей, дали столь ничтожные результаты, лучше всего подтверждает, что эти теории не могут быть доказаны. Недаром ярый сторонник «оксфордской теории» Перси Аллен вскоре после Второй мировой войны выпустил книгу, в которой попытался решить вопрос об авторстве Шекспира с помощью… спиритизма. Аллену якобы удалось побеседовать с «духами» Бэкона, Оксфорда и Шекспира. Ответ, который дали духи, можно было заранее знать, прочтя предшествовавшие работы Перси Аллена. Шекспировские произведения были, оказывается, написаны Оксфордом при некотором сотрудничестве Бэкона, а также актера Шекспира из Стратфорда. Еще в 1964 году один из антистратфордианцев в отчаянии предложил передать решение вопроса об авторстве шекспировских пьес на рассмотрение… электронной машины, поскольку человеческий ум оказался не в состоянии справиться с этой задачей.

Поиски доводов «за» и «против» не прекращаются. Так, например, известный историк и литературовед А. Роуз защищает авторство актера из Стратфорда тем, что герои его произведений… не проявляют склонности к гомосексуализму, в которой подозревают некоторых претендентов на шекспировскую корону (включая Оксфорда и Бэкона!).

Не мудрено, что после всех этих теорий «шекспировский вопрос» полвека назад вызвал появление пародий.

Уже упоминалось, что постоянно повторяющийся мотив в работах антистратфордианцев – ссылки на загадочное отсутствие рукописей Шекспира. Но такая же участь постигла и рукописи ряда других современных ему драматургов. А как обстоит, например, дело с архивом Мольера, жившего спустя несколько десятилетий после Шекспира? Замечательный русский писатель М. Булгаков в книге «Жизнь господина де Мольера» с горечью отметил, что «с течением времени колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что рукописи погибли во время пожара, а письма будто бы, тщательно собрав, уничтожил какой-то фанатик. Словом, пропало все, кроме двух клочков бумаги, на которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей труппы».

Эти строки написаны семьдесят с лишним лет назад. Может быть, с тех пор неутомимое усердие многочисленных исследователей позволило найти какие-то следы исчезнувшего богатства? Предоставим слово французскому писателю Ж. Бордонову, автору одной из новейших биографий Мольера: «Невероятная вещь! Чемодан с рукописями, заметками и письмами Мольера исчез из-за пренебрежения со стороны его наследников, по-видимому, уничтожен или, что столь же возможно, все еще покоится, покрытый пылью и паутиной, в каком-нибудь амбаре в Иль-де-Франсе. От Мольера осталась в конечном счете лишь одна расписка, написанная его рукой (другие нотариальные документы имеют только его подпись), не считая, разумеется, его произведений, в которых он выразил самое главное о себе».

В 1919 году вышла анонимная брошюра «Под маской Мольера». Ее автор известный французский юрист и писатель, академик М. Гарсон позднее, при переиздании, признался, что первоначально думал приписать пьесы Мольера какому-нибудь «подходящему» аристократу, но потом решил, что обстоятельства жизни этого лица будут мало известны публике, а рассказ о них утяжелит шутку. Поэтому Гарсон объявил, что под маской Мольера скрывается сам Людовик XIV, что даже фамилия драматурга – это анаграмма слова «король» (Moliere – Me le roi) и что сын обойщика актер Жан Батист Поклен, разумеется, не имел к этому никакого отношения. Разве не бросается в глаза отсутствие всякой связи между содержанием пьес Мольера и жизнью Поклена, который был крайне невежествен, до 14 лет не умел читать и писать, а поступив через два года в коллеж и проявив себя как дебошир и пьяница, конечно, не мог быстро изучить латинский язык, право, географию и другие науки, которые несомненно были досконально известны автору «Тартюфа»? Пьесы Мольера мог написать только аристократ, живший между 1658 и 1673 годами, хорошо знавший двор и столицу, получивший отличное образование, изучавший политику и богословие, а также заинтересованный в поддержании абсолютной власти короля и сословных граней. Это лицо должно было обладать влиянием и общественным положением, которое помешало ему открыто подписывать свои пьесы; кроме того, он должен был знать актера Поклена. Только Людовик XIV удовлетворяет всем этим условиям. Любопытно, что мадам де Севинье утверждала, что король временами пописывал стихи, о судьбе которых ничего не известно. Ясно, что они изданы под чужим именем. В метрике одного из сыновей актера Поклена записано «сын Жана Батиста Мольера», а в свидетельствах о рождении второго и третьего сыновей уже значится «сын Жана Батиста Поклена Мольера». Имя первого ребенка было Луи (Людовик). Понятно, что его отцом был настоящий Мольер, то есть Людовик XIV (аналогичные ситуации можно найти и в сочинениях Мольера). Только король мог сломить сопротивление придворных постановке ряда пьес Мольера, включая «Тартюфа». Почему Поклена, любимца короля, не избрали в академию? Явно потому, что не он автор произведений Мольера. В перечне вещей, оставшихся после смерти Поклена, нет ни одной из пьес Мольера. Правда, после кончины Поклена король не писал пьес, по-видимому, потому, что не имел удобного псевдонима и, кроме того, под влиянием фаворитки мадам де Ментенон стал религиозным и не хотел предаваться такому греховному занятию…

Такова была сплошь построенная на софизмах изящная шутка М. Гарсона, удачно пародировавшая приемы антистратфордианцев. Автор снабдил брошюру обещанием выпустить капитальное исследование на ту же тему, а также работы, доказывающие, что «под маской» Вольтера скрывался прусский король Фридрих II, Наполеона – его мамлюк Рустан, Виктора Гюго – критик Сен-Бев и т. п. Несмотря на все это, появились «глубокомысленные» люди, принявшие брошюру всерьез. Один из них доказывал, что пьесы Мольера написаны вовсе не Людовиком XIV, а кардиналом Рецем. Конечно, насмешка еще не доказательство, и шутка Гарсона не могла снять «шекспировский вопрос».

Несмотря на все вышесказанное, далеко не все написанное антистратфордианцами может быть безоговорочно отвергнуто. Они сделали многое для понимания немалого числа темных мест в шекспировских творениях. Имеются в их работах и доказательства того, что отдельные современники (например сатирики Холл и Марстон) считали Бэкона и других претендентов автором или соавтором той или иной вещи, которую мы считаем принадлежащей Шекспиру; хотя это и не является даже частичным доказательством антистратфордианских теорий. Словом, серьезным исследователям жизни и творчества Шекспира предстоит еще немало работы…

Список использованной литературы

1. Барков А. «Загадка личности «Шекспира»: Кристофер Марло или Роджер Мэннерс, граф Ратленд?». http://shaxper.narod.ru/

2. Гилилов И. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого Феникса. М.: Изд-во «Артист. Режиссер. Театр», 1997.

3. Квиннел П., Джонсон X. Кто есть кто в творчестве Шекспира. Словарь. М.: Дограф, 2000.

4. Новомирова В. Кто придумал Шекспира? Киев.: Изд-во Т. Квасова, 2003.

5. Одноколенко О. «Про Вильяма нашего Шекспира». www.itogi.ru

6. Черняк Е.Б. Пять столетий тайной войны. М.: Изд-во «Международные отношения», 1991.

Александр I: Монарх или монах?

По признанию многих историков, наивысший подъем Российского государства приходится на первую четверть XIX века. Прежде всего это связано с исторической победой русского народа в Отечественной войне 1812 года. Все страны Европы приветствовали страну-победительницу. Правителем же огромной империи в то время был царь Александр I.

Это одна из самых загадочных фигур в русской истории. Вероятно, ни о ком из государей не высказывали столько противоречивых суждений соотечественники и иностранцы, современники и нынешние исследователи. Для многих он так и остался «неразгаданным сфинксом». Самое же загадочное началось после его смерти…

Жизнь до смерти

Старший сын императора Павла Петровича и Марии Федоровны – будущий император Александр І – родился 12 декабря 1777 года. Это было радостное событие – прямое престолонаследие обеспечивалось надолго, и тревожившие Россию смуты должны были прекратиться. Свидетелями при крещении были австрийский император Иосиф II и прусский король Фридрих II.

Екатерина II была счастлива и, как многие бабушки, всю силу материнского чувства отдала любимому внуку-первенцу. Но наследник престола оказался в ужасной атмосфере сложных родственных отношений, которая сложилась между императрицей и опальными родителями, жившими в солдатско-прусской обстановке Гатчинского двора. Рождение Александра не принесло мира в царскую семью, а, напротив, увеличило противостояние между бабушкой-императрицей, с одной стороны, сыном и невесткой – с другой. Екатерина решила сама воспитывать внука.

Через полтора года (в апреле 1779 года) у Павла Петровича и Марии Федоровны родился второй сын – Константин, постоянный товарищ и друг Александра – с ним вместе он рос и воспитывался. Позже, в 1825 году, появился на свет Николай, который и станет преемником старшего брата на посту императора, поскольку Константин будет вынужден отказаться от престола из-за не подобающей его положению женитьбы.

В дело воспитания внуков Екатерина вложила много любви и ума: написала для них «Бабушкину азбуку», «Записки, касающиеся русской истории», рассказы-притчи о Февее, Хлое и др. Позже она привлекла к этому делу лучшие научные и педагогические силы тогдашней России: академиков Петра Симона Палласа, который учил Александра и Константина географии, зоологии и биологии, Франца Ульриха Теодора Эпинуса, преподававшего математику и физику. Труды этих ученых составили два томика карманной, так называемой «Александро-Константиновской» библиотеки.

Говорить и писать об Александре стало потребностью и удовольствием Екатерины. Судя по ее письмам, Александр был исключительным, прямо-таки гениальным ребенком: на четвертом году он уже читает, пишет, рисует; за полчаса узнает по глобусу от бабушки столько, сколько учитель Екатерины сумел преподать ей самой за несколько лет; умеет говорить по-немецки, по-французски и по-английски; на пятом году обнаруживает удивительную склонность к чтению; на седьмом – с успехом разыгрывает сцены из екатерининской же комедии «Обманщик». Поскольку в своем родном сыне Екатерина не видела достойного продолжателя ее дел, она спешила с образованием внука, ей не терпелось видеть его взрослым и развитым.

Почти с самого начала Александр получал не по годам много пищи для ума. Впечатлительный ребенок улавливал желания бабки и старался соответствовать ее повышенным требованиям. Письма семилетнего Александра к Екатерине, написанные им то на неграмотном русском, то на хорошем французском языке, показывают его совсем недетскую, какую-то угодливую натуру: он всегда «целует ручки и ножки бабушки»; умеет шепнуть, кому следует, что «высшее его желание как можно больше походить на бабушку». И это не удивительно: Александр достаточно рано заметил противостояние между бабкой и отцом, и должен был угождать и одной, и другому. Физическим его развитием сначала занималась англичанка-няня Гесслер, которая привила ему много здоровых английских привычек, закалила его тело и между делом обучила английскому языку.

Когда внукам исполнилось шесть и пять лет, Екатерина поручила воспитание Александра и Константина Н. И. Салтыкову – дворцовому угоднику и льстецу, который был своеобразным буфером между петербургским и гатчинским дворами. Наставником христианского закона, как тогда выражались, был приставлен А. А. Самборский, женатый на англичанке, всегда напыщенный и щеголеватый. В 1786 году учителем Александра стал швейцарец Лагарп, республиканец по взглядам, носитель «отвлеченных» идей XVIII века.

Оказавшись волею судьбы между обожающей его императрицей и раздражительным, суровым отцом, Александр нашел во Фредерике Сезаре де Лагарпе настоящего воспитателя и друга. Приверженец идей Просвещения Лагарп вылепил из мягкого юноши того Александра, которого позже узнала Российская империя. Он попытался взрастить в царевиче чувство справедливости и уважение к человеческому достоинству. Либеральные теории Лагарпа, хотя и далекие от понимания российской действительности, были неплохим противоядием при дворе Павла, не выносившего противоречий, преследовавшего всех пытавшихся «умничать», и стареющей Екатерины.

Так же, как и другие представители его поколения, принадлежавшие к верхам русского общества и к богатому дворянству, Александр был воспитан на французской литературе, науке, искусстве. Все окружавшие его люди владели французской речью лучше, чем своей родной, в переписке, даже официальной, нередко прибегали к французскому языку. Даже на Бородинском поле они говорили между собою по-французски, хотя и не становились от этого менее патриотами.

Республиканские идеи Лагарпа были восприняты Александром скорее как заветы любимого учителя, к тому же поданы они ему были в несколько подслащенном риторическом стиле. Десятилетним ребенком он уже читал Плутарха, «Илиаду», восторгался римским сенатом, негодовал, когда видел этот сенат у ног Цезаря. Правда, из своей юности Александр вынес и идеи другого порядка. Постоянные нашептывания бабки о его грядущей славе, сравнения его с Александром Великим не прошли бесследно.

Едва Александру стукнуло тринадцать лет, Екатерина стала подыскивать ему невесту и остановила свой выбор на принцессах Луизе-Марии-Августе и сестре ее Фредерике, дочерях наследного принца Баден-Баденского Карла-Людвига. Осенью 1792 года принцессы прибыли в Петербург, и, к большому удовольствию Екатерины, визит оказался удачен. На Рождество Александр под секретом сообщил принцессе Луизе, что скоро сделает ей предложение. 28 сентября 1793 года состоялось бракосочетание Александра. Невеста, как и положено, перешла в православие и получила при крещении имя Елизавета Алексеевна. Молодому супругу шел шестнадцатый год, супруге – пятнадцатый.

Период увлечения молодой женой у Александра длился недолго, и вскоре он почти забыл о ней. Их союз оказался не слишком счастливым: две дочери умерли в детстве (Мария в течение года, а Елизавета – в двухлетнем возрасте). Правда, внешне жизнь молодых протекала ярко и весело.

В январе 1795 года Лагарп покинул Россию (через три года он станет членом Директории Гельветической республики[5]). К тому моменту отец привлек старшего сына к военным занятиям, назначив его командовать гатчинскими частями. Из Гатчины Александр вынес увлечение фронтовыми учениями, военной выправкой, муштрой, военными парадами. Это было единственное увлечение в жизни, которому он никогда не изменял и которое он передал своему преемнику. С тех пор вахтпарад, или же развод, по словам историков, приобрел значение «важного государственного дела» и стал на многие годы непременным ежедневным занятием русских императоров.

В это время Александр переживал тяжелый душевный кризис: Екатерина не скрывала своего намерения оставить ему престол, обойдя Павла. Незадолго до смерти императрица объяснила Александру всю необходимость лишить престола его отца. Внук письмом выразил свою глубокую признательность бабушке за дарованные ему милости, то есть, по сути дела, согласился на устранение Павла от престола. При этом, дав 24 сентября 1796 года Екатерине согласие принять престол, Александр в то же время дал присягу и Павлу, что признает его законным императором. Ему настолько не хотелось принимать на себя тяжесть короны, что он даже намеревался скрыться в Америке в случае, если бы его заставили занять престол.

Во всем этом виден главный недостаток характера Александра к тому моменту, когда императрица Екатерина Великая покинула этот мир, – отсутствие воли. Как и все слабовольные люди, он скрывал свои истинные мысли и чувства, притворялся, старался казаться другим, чем был на самом деле; сначала он боялся обнажить себя перед тем, кто сильнее его, а позже – и перед прочими окружающими. Сравнительно недолгая, но бурная жизнь рядом с близкими родными – бабушкой Екатериной II и отцом Павлом I – научила Александра многому. Он познал коварство, подлость, подкуп, измену, лесть – то, что так пагубно влияет на характер формирующейся личности. Окружающим часто приходилось угадывать его истинные убеждения и настроения. При дворе императрицы это – беззаботный, веселый кавалер; играет в карты, слушает оперы, концерты, иногда музицирует сам, переводит Шеридана. В Павловске и Гатчине – офицер, затянутый в прусскую форму, муштрующий своих солдат, спокойно слушающий брань Аракчеева. В беседах с молодыми друзьями – вольтерианец, либерал, поклонник принципов революции, критик Екатерины и ее системы, отрицающий какие-либо права рождения. У себя дома – довольно шумный барин, иногда бранящийся с женой, часто с домашними, забавляющийся грубыми шутками.

Смерть Екатерины кардинальным образом изменила положение вещей. Елизавета Алексеевна очень скоро обратила внимание на неприятные черты нового режима и острее мужа почувствовала весь ужас создавшегося положения: она увидела себя под суровым контролем, веселые званые вечера сменились скучными семейными прогулками и томительным пребыванием во дворце. Уже в письме от 7 августа 1797 года Елизавета выражает надежду на то, что произойдет что-нибудь особенное, и уверенность, что для успеха не хватает только решительного лица; в этом письме Павел прямо назван «тираном».

Приблизительно в то же время Александр написал Лагарпу письмо, из которого ясно, что происходившие вокруг изменения в государственных делах привели его к тем же выводам, которые сделала его супруга. «Мое отечество, – писал он, – находится в положении, не поддающемся описанию… Вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев». Александр мечтает произвести в России революцию с помощью власти, которая перестанет существовать, как только конституция будет принята и страна выберет своих представителей.

В царствование Павла Александр занимал много разных должностей, но большей частью номинально. Сам он характеризовал свое положение как «исполнение обязанностей унтер-офицера».

Уже в 1799 году в среде дворянской верхушки возникала идея ввести регентство, передав верховную власть Александру. Ему же, по-видимому, предполагалось поручить и осуществление задуманного. Неудача этого проекта (возможно, все из-за той же нерешительности Александра) привела к составлению другого, более радикального. На этот раз во главе движения стал умный, энергичный и решительный граф Пален. Александр опять дал свое согласие, поскольку кроме государственных и общественных мотивов у него теперь были еще и личные причины: в последние годы жизни недоверчивость и подозрительность Павла все усиливались, обращаясь даже на членов его собственной семьи. В феврале 1801 года Павел выписал из Германии 13-летнего принца Вюртембергского Евгения, племянника императрицы Марии Федоровны, и рассказал барону И. И. Дибичу о своем намерении усыновить этого принца. Сыну же он напомнил историю царя Петра I и царевича Алексея Петровича. Не доверяя старшим детям, Павел незадолго до своей смерти вторично привел к присяге и Александра и Константина. Поэтому Александр, зная о готовящемся государственном перевороте, целью которого было устранение Павла, ничего не предпринимал. Более того, заговорщики посвятили Александра в свои планы, но так как он не желал смерти отца, участники заговора дали ему клятву сохранить Павлу жизнь.

11 марта 1801 года заговорщики попытались осуществить давно задуманный план. Ночью они (в основном гвардейские офицеры) ворвались в покои Павла в только что выстроенном Михайловском дворце и потребовали у него отречения от престола. Когда же император попытался сопротивляться и даже ударил кого-то из них, один из мятежников стал душить его своим шарфом, а другой ударил в висок массивной табакеркой. Император был убит, народу же объявили, что Павел скончался от апоплексического удара.

Убийство отца потрясло Александра и осталось навсегда тяжелым грузом на его совести, омрачив все его царствование. Он чувствовал себя виновным в том, что уклонился от активной роли, предоставил другим выполнение плана, вследствие чего «государственное дело» превратилось в «ночное убийство». Александр не мог не сознавать, что его более решительное и активное поведение спасло бы отца. До сих пор почти все за него решали и делали другие: одни писали конституцию, другие занимались подготовкой вверенных ему отцом войск. Теперь же при его молчаливом потакании была решена судьба его отца…

Приближенные пребывали в восторге, народ, узнав о смене власти, ликовал. Но эта шумная радость оскорбляла сыновние чувства Александра, он искал опоры вокруг себя и не находил. Ближе всех к нему была Елизавета Алексеевна; в тяжелые дни она стала его верным и преданным другом, но по своему характеру сторонилась дел и никогда не пользовалась влиянием ни при дворе, ни у народа. Отношения с матерью у Александра сложились сложные и тягостные. Во главе правительства стояли лица, само присутствие которых было ему неприятно. Самый талантливый среди них – граф Пален – смотрел на молодого государя как на юнца, нуждающегося в опеке. Поэтому после переворота Александру стал ближе непричастный к нему Аракчеев, в верности которого покойному императору сомнений не было. Этот суровый и мрачный временщик станет главным помощником Александра в течение всей второй половины его царствования, в его руках постепенно сосредоточится все гражданское и военное управление, тогда как сам государь все более будет отходить от дел внутреннего управления, занимаясь преимущественно делами международной политики. Но сначала молодой император постарался удалить из Петербурга лиц, причастных к убийству отца, предоставил матери некоторый круг дел, окружил ее сыновним почтением.

Александр попытался взять власть в свои руки. Еще раньше он сформулировал для себя основные направления преобразований, которые, по его мнению, должны были привести Россию к благоденствию. Прежде всего он собирался заняться изменением структуры правительства и законодательством.

Такое понятие, как «законность», в России давно потеряло свой смысл. Даже в смене верховной власти после смерти Петра Великого часто лежало прямое нарушение законного порядка (примеры: воцарения на престоле Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Екатерины II происходили с помощью переворотов, а то и убийств). Два пункта – устранение произвола управления и упразднение крепостного права – вернули бы верховной власти, по мнению Александра, ее прежнее положение. У него были единомышленники – такие же молодые либералы, как и он. Одни из них возлагали надежды на преобразование Сената, предлагали сделать из него «политический» орган; другие шли дальше, проектируя и реформу Сената, и собрание депутатов; третьи мечтали об усилении в России аристократии как орудия для ограничения самодержавия; четвертые же толковали о «разных конституциях».

Александр вступил на престол будучи полон возвышенных и доброжелательных устремлений, которые должны были дать свободу и благоденствие управляемому народу. Однако он четко не представлял себе, как же это сделать. Эти свобода и благоденствие, как ему казалось, должны были водвориться сразу, сами собой, без труда и препятствий, каким-то волшебным «вдруг». Вокруг государя образовался тесный кружок советчиков (В. П. Кочубей, П. А. Строганов, Н. Н. Новосильцев, А. А. Чарторыйский). Эти друзья-советчики принадлежали к высшему обществу, были образованными, воспитанными на просветительской литературе XVIII века выразителями аристократических тенденций. Все они были честными людьми, не стремившимися ни к каким личным выгодам, воодушевленные желанием работать на благо родины. Но при этом у них были и недостатки, и весьма существенные – слабое знакомство с бытом и прошлым России, нехватка деловитости, неумение разобраться в деталях. Сотрудничество Александра с этими людьми было непродолжительным – всего около пяти лет. Они смотрели на государя немного свысока, находили его неопытным, мягким и ленивым; им казалось, что, учитывая мягкость характера, его нужно подчинить, не теряя времени, пока другие не опередили их. Когда же отношение Александра ко всем этим попыткам расширить власть кружка изменилось, его недавние друзья стали отзываться о нем совсем иначе: «Александр – это совокупность слабости, неверности, несправедливости, страха и неразумия». А между тем, принимая на себя задачу полного переустройства России, они, безусловно, брали на себя груз, который был выше их сил и возможностей. Они разбрасывались и обсуждали в неофициальном комитете все подряд: и внешнюю политику, и реформу Сената, и учреждение института министерств и Кабинета министров, и крепостное право, и права дворянства, и систему народного просвещения. Члены неофициального комитета один за другим удалились от императора. Их места занял один человек – М. М. Сперанский[6].

Надо сказать, что в оценке характера молодого императора его советники отчасти были правы. Вступивший на престол в 24-летнем возрасте Александр перенял от бабушки не только навыки управления государством, но и тягу к роскоши, от деда к нему перешло увлечение военными делами, от отца – скрытность. Император любил пофилософствовать, порассуждать, помечтать. Его фразы всегда были звонкими, но, к сожалению, зачастую пустыми. Александр говорил: «Даровать России свободу и предохранить ее от поползновений, деспотизма и тирании – вот мое единственное желание». Скорее всего, именно так он и думал, по крайней мере, в начале своего правления. И даже кое-что успел сделать. И, должно быть, с бессилием наблюдал, как большинство его деяний дают ничтожный результат.

Однако надо признать, что хотя положение Александра в начале правления было не из легких, тем не менее, он сумел удержаться на престоле и проявил немало такта, ловкости и лукавства в отношениях с окружавшими его людьми. А. С. Пушкин заметил в своих записках, что император «был окружен убийцами своего отца» и «должен был терпеть их и прощать им». И в указах, и в частных беседах Александр выражал основное правило, которым он собирался руководствоваться: «на место личного произвола деятельно водворять строгую законность». Император не раз указывал на главный недостаток, которым страдал русский государственный строй; этот недостаток он называл «произволом нашего правления».

Для устранения этого недостатка Александр хотел ввести коренные, то есть основные законы, которых в России до тех пор практически не было. Разумеется, при первых же попытках он встретил упорное сопротивление. Не умея преодолевать трудности, Александр начинал досадовать на людей и на жизнь, приходил в уныние. Непривычка к труду и борьбе развила в нем наклонность преждевременно опускать руки, слишком скоро утомляться; едва начав дело, он уже тяготился им, уставал раньше, чем принимался за работу.

И все же, несмотря на все свои недостатки, Александр I попытался перестроить, как он выражался, «безобразное здание Российской империи». В 1801 году один за другим он издал ряд указов, отменявших стесняющие, реакционные и карательные меры Павла. Было восстановлено действие жалованных грамот дворянству и городам, возвращены на службу все уволенные без суда чиновники и офицеры (число которых превышало 10 тысяч), освобождены из тюрем и возвращены из ссылок все арестованные и сосланные Тайной экспедицией, а сама Тайная экспедиция была упразднена, ибо, как гласил царский указ, «в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона». Было запрещено – «под страхом неминуемого и строгого наказания» – применение пытки («чтобы, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству приносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»). Разрешено было открыть частные типографии; отменено запрещение ввоза иностранных книг из-за границы и разрешен свободный выезд русских подданных за границу. Кроме этого, Александр своим указом учредил институт приходских училищ, финансировавшихся из местных бюджетов. К сожалению, как и многое другое, эти меры не получили широкого развития. К 1805 году в Российской империи (не считая Польши и Литвы) было открыто всего шесть университетов, 42 гимназии и 405 уездных училищ.

Несмотря на эти, казалось бы, положительные изменения, многое встречало недовольство и сопротивление, причем как дворянства, так и простого народа.

Перестройка государственного порядка на правовых уравнительных началах требовала подъема образовательного уровня народа, а между тем осторожное, частичное ведение этой перестройки вызывало двойное недовольство в обществе: одни были недовольны тем, что разрушается старый быт; другие – что слишком медленно вводится новое. Поэтому Александру и его единомышленникам и соратникам казалось, что необходимо руководить общественным мнением, сдерживать его попытки уйти в сторону, направлять, воспитывать умы.

Екатерина II оставила незавершенной систему центрального управления. Организовав сложный и стройный порядок местной администрации и суда, она не создала правильных центральных учреждений с точно распределенными ведомствами. Внук продолжил работу бабки, но возведенная им вершина правительственного здания не соответствовала своему фундаменту ни по духу, ни по форме.

Собиравшийся по личному указанию императрицы Екатерины Государственный совет 30 марта 1801 года был заменен постоянным учреждением, которое получило название Непременного совета, для рассмотрения и обсуждения государственных дел и постановлений. Непременный совет был организован на скорую руку, состоял из 12 высших сановников без разделения на департаменты.

Затем была изменена система петровских коллегий, уже при Екатерине утративших свой первоначальный характер. Манифестом 8 сентября 1802 года они были преобразованы в восемь министерств: министерство иностранных дел, военно-сухопутных сил, морских сил, внутренних дел, финансов, юстиции, коммерции и народного просвещения с Комитетом для обсуждения дел, требующих общих соображений. Прежние коллегии были подчинены министерствам или вошли в новые министерства в роли департаментов. Главным отличием новых органов центрального управления была их единоличная власть: каждое ведомство управлялось министром вместо прежнего коллегиального присутствия, каждый министр был подотчетен Сенату.

Был затронут щекотливый вопрос о крепостном праве. Изначально правительство давало понять, что собирается упразднять это право. Так, в правительственных периодических изданиях запретили печатать объявления о продаже крестьян без земли. Однако серьезные меры для улучшения положения крепостных крестьян были предприняты в эти годы только в Прибалтийском крае. «Положениями», изданными для крестьян Лифляндской и Эстляндской губерний в 1804 и 1805 годах продажа крестьян без земли была запрещена. Крестьянам предоставлялись гражданские права, они становились наследственными владельцами своих участков, вводились крестьянское самоуправление и крестьянские суды, размеры повинностей и платежей в пользу господ должны были определяться особыми комиссиями.

Вскоре выяснилось, что условия реформы не соответствовали интересам российских крестьян, ибо вся земля по-прежнему оставалась в собственности помещиков. «Учреждение» для эстляндских крестьян, изданное в 1816 году, гласило, что «эстляндское рыцарство, отрекаясь от всех доселе принадлежащих ему крепостных наследственных прав на крестьян, предоставляет себе токмо право собственности на земли». И это «токмо» сводило все усилия едва ли не к нулю. Крестьяне, став лично свободными, но не получив никаких земельных наделов, вновь попадали в полную экономическую зависимость от помещиков и должны были превратиться или в арендаторов помещичьей земли, или в батраков в помещичьих хозяйствах. На таких же условиях были «освобождены» крестьяне Курляндской и Лифляндской губерний.

Кроме того, череда войн и внутренних реформ выводила из равновесия государственное хозяйство, расстраивала финансы, заставляла напрягать платежные силы народа, снижала народное благосостояние.

Один из исследователей этого периода, историк Борис Зайцев пришел к выводу, что российской, точнее русской политики в царствование императора Александра I, можно сказать, не существовало. Была политика европейская, была политика Священного Союза. И была «русская политика» иностранных кабинетов, использующих для своих корыстных целей Россию и ее императора через посредничество доверенных лиц, имеющих на российского государя неограниченное влияние (вроде Поццо ди Борго и Мишо де Боретура – двух удивительных генерал-адъютантов, заправлявших русской политикой, но за длительное свое генерал-адъютантство так и не выучивших ни одного русского слова).

Политику александровского правления, согласно Борису Зайцеву, можно разделить на четыре фазы.

Первая – эпоха преимущественно английского влияния. Молодой государь не прочь помечтать в кругу близких друзей о «прожектах конституции российской». При этом Англия – идеал и покровительница всякого либерализма. Во главе английского правительства стоит Питт-младший – смертельный враг Франции вообще и Бонапарта в частности. Он озвучивает прекрасную идею освобождения Европы от тирании Наполеона (финансовую сторону Англия берет на себя). Результат – война с Францией, вторая французская война… Английской крови, правда, пролито немного, зато русская льется рекой при Аустерлице и Пултуске, Эйлау и Фридланде. Наполеону удалось разбить русских при Фридланде, и русская армия, оставив Пруссию, отступила на правый берег Немана. Александр был вынужден склониться к миру; летом 1807 года состоялось знаменитое свидание Наполеона с Александром на Немане, два великих актера политической сцены очень искусно разыграли свои роли.

Тильзит, следующий за Фридландом, открывает вторую эпоху в правлении императора Александра – эпоху французского влияния. Гений Наполеона производит глубокое впечатление на него. Тильзитский банкет, Георгиевские кресты на груди французских гренадеров… Эрфуртское свидание Императора Запада с Императором Востока… У Российской империи развязаны руки на Дунае, где она ведет войну с Турцией. Наполеон же получает свободу действий в Испании. Россия безоглядно присоединяется к континентальной системе, не обдумав всех последствий этого шага.

Однако, несмотря на все внешнеполитические успехи, после Тильзита в русском обществе проявлялись недовольство и ропот. Тильзитский договор и союз с Наполеоном считались унизительными для России; континентальная система подрывала внешнюю торговлю и причинила значительные убытки помещикам, отпускавшим продукты сельского хозяйства за границу; с другой стороны, цены заграничных («колониальных») товаров (например сахара) чрезвычайно поднялись. Большие расходы на военные нужды вызывали постоянные дефициты в государственном бюджете, усиленный выпуск бумажных денег привел к быстрому падению их стоимости и в результате – общему росту цен.

Наполеон отправляется в Испанию. Прусское влияние начинает вытеснять французское. Главы прусской экономики и финансов Штейн и Пфуль (второй когда-то преподавал Александру науку стратегию) искусно повели дело, расписав русскому императору все величие подвига «спасения царей и их народов». Одновременно их сообщники стравливали Россию и Францию. Наполеон, продолжая распоряжаться в Европе как полновластный хозяин, между прочим выгнал родственника императора Александра, герцога Ольденбургского, из его владений за недостаточно строгое соблюдение континентальной системы. Александр воспринял это как личное оскорбление и заявил протест действиям Наполеона. Между тем сама Россия с 1810 года фактически уже не соблюдала континентальной системы, ибо судам «под нейтральным флагом» было разрешено приходить в русские порты, а под ним могли ввозиться и английские товары. Александр требовал от Наполеона прямого обязательства, что он не будет стремиться к восстановлению польского королевства, но Наполеон отказался дать такое обязательство. Весной 1812 года Александр потребовал вывода французских войск из Пруссии и герцогства Варшавского; Наполеон признал это требование для себя оскорбительным.

Отношения между «эрфуртскими союзниками» окончательно испортились, и пустячного повода оказалось достаточно для вовлечения Наполеона и Александра в жестокую трехлетнюю войну, обескровившую и разорившую их страны – но оказавшуюся до чрезвычайности прибыльной для Германии вообще и для Пруссии в частности.

После уничтожения «великой армии» Александр взял на себя задачу освобождения Европы от ига Наполеона и двинул свои войска в Германию. Пруссия, а потом и Австрия примкнули к нему и начали общими силами (в союзе с Англией) борьбу против французов. В октябре 1813 года в трехдневной «битве народов» под Лейпцигом союзники одержали решительную победу над Наполеоном, и 1 января 1814 года русские войска перешли французскую границу. В марте 1814 года союзные войска вступили в Париж; Наполеон постановлением французского сената был лишен престола, и королевский престол Франции занял Людовик XVIII (брат казненного революцией Людовика XVI). В мае 1814 года союзники заключили с Францией мир, по которому Франция отказалась от своих завоеваний в Европе и возвратилась к границам 1792 года. Наполеон получил во владение остров Эльбу, ему сохранили титул императора. Европейские государи и дипломаты съехались на конгресс в Вену для обсуждения и устройства европейских дел после ликвидации наполеоновских завоеваний. В 1815 году, когда заседания конгресса еще продолжались, Наполеон вдруг появился во Франции, и армия перешла на его сторону. Союзники снова начали военные действия, Наполеон был разбит англичанами и пруссаками при Ватерлоо (в Бельгии) и вывезен англичанами на остров Св. Елены, где умер в 1821 году.

Собравшиеся в Вене монархи заключили между собой «Священный союз» (акт 14 сентября 1815 года), который, по замыслу Александра, должен был вносить в международные отношения начала мира и правды, взаимной помощи, братства и христианской любви (в действительности этот союз скоро превратился в оплот европейской реакции, стремившейся к сохранению абсолютизма и подавлявшей все свободолюбивые движения народов). Гравюра того времени изображает «клятву трех монархов на гробе Фридриха Великого в вечной дружбе». Клятву, за которую ужасной ценой заплатили четыре поколения русских людей. На Венском конгрессе у России была отобрана Галиция, полученная ею незадолго до этого, а в обмен было дано герцогство Варшавское, – под названием царства Польского; Познань была отдана Пруссии, а Галиция (включая Тарнопольский округ) – Австрии. В этот четвертый период русская политика следует указке Меттерниха.

События этого времени, в которых русскому народу пришлось принять такое деятельное участие, вызвали в российском обществе необычайное политическое и нравственное воодушевление.

Это возбуждение долго не могло улечься и по возвращении русской армии из-за границы. Силу этого возбуждения нам трудно теперь себе представить; оно передалось и правительственным кругам, проникло в официальные правительственные издания. Печатались статьи о политической свободе, о свободе печати; попечители учебных округов на торжественных заседаниях управляемых ими заведений произносили речи о политической свободе как «о последнем и прекраснейшем даре Божьем». Частные журналы шли еще дальше: они прямо печатали статьи под заглавием «О конституции», в которых старались доказать «доброту представительного учреждения».

Возбуждение сообщилось и, может быть, даже поддерживалось военными, вернувшимися из заграничных походов. В офицерских кругах образовывались общества, в которых читались речи о недостаточности специального военно-технического образования для военных людей, о необходимости для них чтения, ученых упражнений общего образования.

Однако на правительство, и прежде всего на Александра, внешние события подействовали совершенно иначе: он вышел из тревог военных лет с чувством усталости, с нежеланием продолжать преобразовательные начинания царствования, даже с некоторым разочарованием в прежних своих политических идеалах. Быстрая смена побед и поражений нарушила в императоре прежнее и без того не слишком устойчивое нравственное равновесие; недаром в 1814 году, возвращаясь из-за границы, он привез домой седые волосы.

Эту перемену в настроении вызывали различные причины, одной из них явилась ничтожность результатов этих преобразований. Они не оправдали ожиданий, не внесли заметного улучшения в жизнь общества, не устранили старых многочисленных злоупотреблений. Правительство и император пришли в уныние от этих неудач; причем на ход внутренних дел начала оказывать давление и внешняя политика.

Внешние события заставили Россию бороться с последствиями французской революции; русское правительство во главе с Александром как-то незаметно для себя перешло от либерализма к консерватизму. В международных отношениях Россия превратилась в хранителя порядка, эдакого «жандарма Европы». Такое направление из международных отношений невольно переносилось на внутреннюю политику. Нельзя же было, в самом деле, одной рукой поддерживать восстановление привычного порядка на Западе, а другой продолжать преобразовательные предприятия дома. Так возникла новая почва для конфликта между русским правительством (а соответственно, и Александром) и русским обществом.

Правда, надо признать, что по окончании наполеоновских войн Александр I не сразу стал поклонником абсолютизма. В значительной мере под его влиянием новый французский король Людовик XVIII дал своему народу конституционную хартию (хотя и с очень ограниченным кругом избирателей). Сам Александр, превратившись по воле Венского конгресса в «царя польского», дал Польше в декабре 1815 года конституцию, предоставлявшую законодательную власть в стране польскому сейму. Наместником в царстве Польском был назначен старый польский генерал Зайончек (бывший начальником одной из дивизий в армии Наполеона). Польша имела свое правительство (из 5 министров) и свою особую армию (около 40 тысяч); командующим польской армией был назначен брат царя, великий князь Константин (женатый на польской аристократке). В речи при открытии польского сейма Александр сказал, что «свободные учреждения… совершенно согласуются с общественным порядком и утверждают истинное благосостояние народов», и заявил о своем намерении – «благодетельное влияние свободных учреждений распространить на все страны, попечению моему вверенные». Однако за пожалованную конституцию поляки вскоре отплатили упорной оппозицией на сейме, которая заставила отменить публичность заседаний и установить в Польше, помимо конституции, управление в чисто русском духе.

В это время Александр поручил другу своей молодости Новосильцеву составить план конституции для России, и тот составил «уставную грамоту», но Александр отложил осуществление этого проекта.

В 1820 году произошли события, означавшие конец периода конституционных колебаний Александра и решительно толкнувшие его в лагерь абсолютизма и реакции: в Европе это были военные революции в Италии и Испании, а в России – солдатские волнения в лейб-гвардии Семеновского полка. Хотя солдатское возмущение было вызвано, в основном, грубостью и жестокостью полкового командира и направлено лишь против него, Александр усмотрел в «семеновской истории» последствия революционной агитации, очень встревожился и приказал раскассировать весь наличный офицерский и солдатский состав полка по другим армейским частям.

Таким образом, после 1820 года Александр окончательно расстался с конституционными мечтами своей юности. Реформы зашли в тупик. Государь все чаще грустил, находя утешение в народных формах веры, искал истину в общении со святыми старцами. Россия же вступила в полосу правительственной реакции.

В течение 1818–1822 годов несколько раз собирались конгрессы участников «Священного союза», которые принимали решения о поддержке вооруженной рукой легитимных правительств и действий против народных восстаний. И когда в 1821 году в Греции вспыхнуло восстание против турецкого владычества и все русское общество ожидало, что Александр окажет поддержку единоверным грекам, он последовательно стал на точку зрения легитимизма, признал греческое восстание «революцией против законного монарха» (турецкого султана!) и отказал грекам в помощи.

В это время в России начали создаваться первые тайные общества: «Союз спасения», «Союз благоденствия», Южное и Северное общества и, наконец, «Общество соединенных славян» – все те, кого позже станут называть декабристами. Сначала их члены стремились путем формирования общественного мнения оказывать влияние на правительство и добиваться проведения либеральных преобразований, но после 1821-го в планах декабристов стала преобладать идея военного переворота.

Самое интересное, что декабристы были, по сути, идеологическими воспитанниками и последователями Александра и графа Сперанского (который, кстати, в результате интриг в 1816 году был сослан служить в Сибирь), что особенно резко выразилась в вопросе о крепостном праве: как молодой Александр, так и декабристы были уверены, что стоит дать крестьянам личную свободу, как это тут же обеспечит им благоденствие. О материальном же положении простых людей, об их отношении к земле, об обеспечении их труда они практически не думали.

Впрочем, и этих идей было уже достаточно, чтобы поднять против себя волну высочайшего недовольства, ибо Александр к этому времени был уже не таким, как в молодости. Для него движение, приведшее в конце концов 14 декабря гвардейцев на Сенатскую площадь, было последним дворцовым переворотом – то есть продолжением цепочки незаконной смены власти, которая тянулась до него.

Царствование Александра I началось событиями ночи с 11 на 12 марта 1801 года и закончилось пушечной пальбой 14 декабря 1825 года. Правда, сам император этого восстания не увидел, потому что 1 декабря (по старому стилю) внезапно скоропостижно скончался в Таганроге.

Так подошло к последней черте «дней Александровых прекрасное начало» – при всеобщем недовольстве и при полном идейном отчуждении. Молодой человек, «достигший высшей власти», с высоким, но химерическим складом ума, натура богато одаренная, но противоречивая… Даже самый доброжелательный из его биографов Николай Карлович Шильдер терялся, пытаясь объяснить сочетание самых высоких стремлений с фальшью и двуличием. Истинный внук Екатерины Великой был в то же время и истинным сыном подозрительного, нервного, желчного и деспотичного Павла, выросшего без любви родной матери. Глубокий мистицизм, какое-то болезненное религиозное чувство, страсть к позе, которую подмечала в своем внуке еще Екатерина («Господин Александр – великий мастер красивых телодвижений»); повышенное самолюбие и подозрительность рано или поздно просто обязаны были привести к внутренней дисгармонии – несоответствию между чувством и волей, умом и сердцем, характером и обстоятельствами. Одна из самых характерных черт Александра I – богоискательство – стала доминирующей чертой в последние годы его жизни.

Полный когда-то либеральных идей и намерений дать всевозможные свободы своему народу, Александр должен был рано или поздно взглянуть правде в глаза и сказать себе – почти все его усилия пропали втуне, грех отцеубийства оказался не искуплен, жизнь не удалась…

Смерть

Согласно исследованиям профессора Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова В. Карташова, вот как развивались события последних дней жизни императора Всероссийского.

Александр, сопровождая свою больную жену на юг, 27 октября (8 ноября по новому стилю) 1825 года отправился в Крым. Прибыв в Севастополь, он, против обыкновения, отказался от обеда и удалился в кабинет. Только 30 октября он признался Якову Виллие – военному врачу, по происхождению шотландцу, который сопровождал императора, – что страдает расстройством желудка. Императрица Елизавета Алексеевна в письме к своей матери так описывала причину болезни: «Не в госпитале подхватил он болезнь, а переохладился на южном побережье Крыма… Он отправился вечером верхом на лошади в монастырь Св. Георгия, вырубленный в скале, поэтому жилые помещения там влажные. Три часа провел он в этой поездке и без всякого пальто, тогда как слуга, ожидавший его с коляской на проезжей дороге, трясся от холода, завернувшись в теплое пальто, и спал под коляской, дабы уберечь себя от холода! А оттуда он направился в Севастополь, где полтора дня провел в бесконечных инспекционных поездках (это военный морской порт). По приезде в Бахчисарай у него началась диарея… Потом он побывал в госпитале, но заразных больных там не было. Далее последовал длинный объезд окрестностей, а земля в тех местах источает ядовитые пары, и он уведомил Виллие только тогда, когда уже в течение двух дней чувствовал себя плохо. Вот в том-то и причина болезни». По прибытии в Мариуполь вечером 4 (16) ноября, император потребовал к себе Виллие, который нашел его, по словам лейб-хирурга Тарасова, «в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма».

После приезда в Таганрог 5 (17) ноября Виллие записал в дневнике: «Скверная ночь. Отказ от лекарств. Он меня приводит в отчаяние. Я опасаюсь, чтобы это упрямство не привело как-нибудь к плохим последствиям». Через три дня врач поставил диагноз – «желчная лихорадка желудка», а еще через два дня записал: «Он очень плох сегодня». В своем дневнике 11 (23) ноября Виллие писал: «Когда я говорю ему о кровопускании и о слабительном, он сердится и не изволит разговаривать со мной»; 14 (26) ноября: «Все очень плохо, хотя горячки нет. Я хотел дать соляной кислоты в питье, но получил, как обычно, отказ». Уже 15 (27) ноября Александр исповедался и причастился после того, как Виллие в присутствии императрицы возвестил ему о приближении конца. Священник умолял Александра исполнить все предписания врачей, но было поздно. Виллие 18 (30) ноября писал: «Никакой надежды спасти моего обожаемого государя». Мучительная агония продолжалась почти двенадцать часов. В четверг, 19 ноября (1 декабря) 1825 года, в 10 часов 50 минут, монарх испустил последний вздох. Императрица, не отходившая от больного, закрыла его глаза и своим платком подвязала ему подбородок…

На следующий день состоялось вскрытие и бальзамирование тела императора. В протоколе о вскрытии тела сказано: «Сие анатомическое исследование очевидно доказывает, что августейший наш Монарх был одержим острою болезнью, коею первоначально была поражена печень и прочие, к отделению желчи служащие органы; болезнь сия в продолжении своем постепенно перешла в жестокую горячку с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга, и было наконец причиною самой смерти Его Императорского Величества». Протокол был подписан девятью докторами и засвидетельствован генерал-адъютантом Чернышевым, причем в нем зафиксированы следы рожистого воспаления на левой ноге царя и раны, полученные в 1823 году от удара конским копытом на его правой ноге (царя тогда лягнула в правую голень лошадь адъютанта). Позднее, 26 февраля (9 марта) 1826 года Виллие по указу Николая I проводил осмотр тела покойного и донес, что «не нашел ни малейшего признака химического разложения, и тело находится в совершенной сохранности».

После панихиды в Царском Селе в присутствии царской семьи гроб Александра I был вскрыт. Императрица Мария Федоровна несколько раз целовала руку усопшего и говорила: «Да, это мой дорогой сын, мой дорогой Александр». Она трижды возвращалась и подходила к телу.

Итак, все, как кажется, указывает на то, что факт смерти Александра I в Таганроге можно считать достоверным…

Репетиция новой судьбы

В августе 1819 года игумен Валаамского Преображенского монастыря Иннокентий получил от министра духовных дел Голицына письмо – на остров Валаам собирается государь, проездом из Архангельска. Сообщалось, что Александр не желает никаких торжеств и встреч, едет с одним камердинером, как обыкновенный путешественник. Так что не нужно ни колоколов, ни риз, ни крестов.

Иннокентий сам был простой человек, из крестьян Олонецкой губернии[7]. Уже занимая большой пост в монастыре, на себе таскал кирпичи для стройки и трудился на рыбной ловле. Наверно, и в других ценил простоту, но… Все-таки император Александр, победитель Наполеона, властелин России и Европы, в виде «штатского» человека с камердинером… – и принять его как заурядного паломника, какого-нибудь купца из Петербурга! Это казалось странным. Поколебавшись, посоветовавшись между собой, монахи решили встретить императора «по – настоящему».

Навстречу государю в Сердоболь выслали монастырское судно. В Сальму послали эконома Арсения – там стояло другое судно, и Арсений должен был везти Александра, откуда тот пожелает: из Сальмы или Сердоболя.

Александр прибыл в Сальму поздно вечером. Иеромонах Арсений поднес ему на блюде просфору. Император подошел под благословение, поцеловал Арсению руку и сказал, что путь его – на Сердоболь. Подтвердил, что никакой встречи не надо. Не желает также, чтобы ему кланялись в ноги и целовали руку.

Сумрачно было на Ладоге 10 августа 1819 года. Тучи, такой сильный ветер, такая волна, что государь в Сердоболе спросил даже Арсения, можно ли в такую погоду выезжать. На что эконом ответил: «И в худшую плавали, ваше величество, с помощью Божией». Последнее соображение, может быть, и определило все. Александр с экономом и камердинером тронулись.

В монастыре же следили за озером и с колокольни, и с передового островка, где находился скит Св. Николая (с давних пор в часовне ночью зажигался фонарь – окна выходили во все стороны, и фонарь служил маяком). Но прошел день, наступил вечер, непогода не унималась, а судна все не было. Когда стало совсем темно, дозорные ушли, решив, что сегодня никого уже не будет. И даже, совершив братское вечернее правило, легли спать.

Более трех часов плыл в сумерках, а потом и в полной тьме император Александр, и если бы не огонек, светившийся со скита Св. Николая, то неизвестно, как бы ввел в узкий пролив иеромонах Арсений своего высокого гостя.

В тишине и мраке причалили. И лишь когда поднимались наверх, по гранитной лестнице, в монастыре узнали о приезде государя. Зазвонили колокола: монахи спешно стали собираться. Они шли во тьме по монастырскому двору с ручными фонариками. А гость стоял на церковном крыльце. Подходили клиросные, в алтаре облачали старого Иннокентия, трудившегося в монастыре более полувека, а теперь полубольного (он, конечно, уже не мог, как прежде, носить на себе кирпичи).

Александр покорно ждал. Эти минуты в бурную валаамскую ночь на паперти перед храмом, в который он не мог еще войти, были для него, вероятно, не совсем обычны.

Игумен Иннокентий, благочинный Дамаскин, эконом Арсений и другие считали его высочайшим начальством – монастырь, как и вся Россия, его «вотчина» и заехал он к ним, объезжая ее. Сперва властитель, а потом паломник – этого властелина встретили не по чину и, наверно, были смущены. Но император держал себя не как начальство, не как ревизор. Он приехал действительно богомольцем. Что принес с собой в сердце, уже столько пережившем? Мы не знаем. Но вряд ли свет и мир – этого-то ему как раз и недоставало.

* * *

Восемнадцать лет был уже Александр императором, не просто человеком, а существом-символом, воплощавшим Россию, ее мощь. Не так легко было снять одежду, к нему приросшую. И по логике жизни, «паломник» должен был ждать, пока в соборе «приуготовляли», и облачившийся Иннокентий, с крестом, в ризе, при открытых царских вратах, встретил посреди храма императора. Люстры сияли, хор пел «многие лета». Александр приложился к иконам, подошел под благословение к игумену и по очереди ко всем иеромонахам, каждому целуя руку. Себе же запретил кланяться земно.

В нижней церкви император поклонился раке над мощами св. Сергия и Германа, а потом пил чай у игумена. За чаем Александр с игуменом сидели, «старшая братия» стояла. Государь говорил, что давно собирался на Валаам, но задерживали дела. Расспрашивал обо всем, касавшемся монастыря.

После чая его отвели в царские покои над Святыми вратами, во внешнем четырехугольнике монастыря. Вероятно, как теперь, и тогда под окнами были густолиственные деревья, мрачно они шумели, как и в ту ночь, страшную и роковую, что принесла ему раннюю корону.

Хорошо или плохо спал император в царских покоях пред пустынным суровым пейзажем Валаама, рядом с храмом апостолов Петра и Павла, мы не знаем. Но уже в два часа ночи он был у дверей собора – пономарь едва успел отворить их. Очевидно, так рано его не ждали и встал он сам, его не будили, иначе все было бы уже приготовлено, пономарю незачем было бы спешить. Три-четыре часа отдыха после дальней дороги – не так уж много… И не говорит ли это скорее о том, что и сам отдых не так уж был безмятежен?

Александр отстоял утреню в соборе, раннюю обедню в церкви Петра и Павла, потом осматривал монастырь и пешком отправился по пустынькам в лесах.

Современный валаамский паломник может восстановить путь императора. Теперь к «пустынной келье» покойного схимонаха Николая проведена прекрасная дорога, обсаженная пихтами и лиственницами. Тогда в таком виде ее не было. Государь шел пешком, поднимаясь, слегка запыхался.

– Всходя на гору, всегда чувствую одышку, – сказал благочинному Дамаскину, сопровождавшему его. – Еще при покойном императоре я расстроил себя, бегая по восемнадцати раз с верхнего этажа вниз по лестнице.

Но, несмотря на одышку, к Николаю дошел.

Этот схимонах Николай был прежде келейником знаменитого игумена Назария, духовного восстановителя Валаама. Назарий ввел его на духовный путь, и он поселился отдельно, в тесной лесной келье, три на три аршина. «Жизнь его протекла в трудах и непрестанной молитве». Вот и все, что мы о нем знаем. Но сейчас видим крохотную келью, над которой теперь деревянный шатер, как бы футляр-изба, защищающий от непогоды.

Как ни убого обитал отшельник, именно к нему-то и пришел Александр, несмотря на одышку и на то, что по дороге пришлось чуть не ползком пролезать под какой-то изгородью. Победитель Наполеона, умиротворитель Европы, въезжавший с триумфом в Париж, сгибался вдвое, чтобы войти в хижину смиренного Николая. (Дверь эта действительно похожа больше на дыру.) И вот, все-таки вошел. Он сидел на деревянной табуретке у того самого столика, что и сейчас стоит в келье, и при таком же бледном и унылом свете из крохотного окна разговаривал с Николаем о духовной и аскетической жизни.

Отшельник предложил гостю три репки со своего огорода – все, чем мог угостить. Александр взял одну из них. После скудной трапезы он на прощание поцеловал Николаю руку, попросил благословения и молитв.

* * *

Вернувшись в монастырь, государь снова пил чай в игуменских покоях. Его угощали фруктами из знаменитого и существующего поныне монастырского сада. А потом ему поднесли описание монастыря и – жизнь есть жизнь – попросили кое о чем практическом: о прибавке к больничному штату пятнадцати человек, о подворье в Петербурге и т. д. Государь обещал все исполнить.

После полудня его возили в шлюпке по скитам, и Александр любовался красотою валаамских вод, лесов и гранитов. А вернувшись, он отстоял малую вечерню и правило. Позже вышел и ко всенощной. Александр расположился у столба, во время поучения сидел на скамейке с братией, как полагается. Старый слепой монах Симон тронул рукой сидевшего с ним рядом государя и спросил тихонько: «Кто сидит со мной?» Александр ответил: «Путешественник».

А на другой день, на ранней обедне, начавшейся, как и сегодня, в пять часов утра, он стоял рядом с пустынножителем Никоном, глубоким стариком, опиравшимся на костыль и так выстаивавшим долгие службы. От усталости в этот раз Никон выпустил костыль, поскользнулся и упал – Александр поднял его и усадил на скамью.

По окончании же литургии, на напутственном молебне преподобным Сергию и Герману, когда вынесли Евангелие, государь стал на колени. Иннокентий положил ему на голову руку и, держа сверху Евангелие, читал те самые слова, за которыми и плыл сюда в бурную ночь Александр Благословенный – грешная и мятущаяся христианская душа, ищущая успокоения: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим…»

* * *

«Путешественника» провожали по-царски, звонили во все колокола. Клиросные шли к пристани впереди, пели тропарь и догматик. За ними братия и государь с игуменом. Медленно отчаливало судно, шло проливом под гудение колоколов. А пение сопровождало путешественника и на Ладоге: по его просьбе пели монахи хором «Спаси, Господи», «Херувимскую» и другие песнопения.

Александр никогда более не видел Валаама. Для политика и дипломата, военачальника, кумира офицеров и любимца дам, освободителя России, через грех взошедшего на престол, начиналась последняя пора его жизни. Известная легенда гласит, что он ушел в заволжские леса под именем старца Федора Кузьмича (об этом мы поговорим немного позже). Можно верить легенде, можно не верить, но пребывание Александра на Валааме выглядит как первый шаг – не вполне удавшийся первый опыт новой жизни, вне короны и скипетра…

Жизнь после смерти

А точно ли император Всероссийский умер в 1825 году? Конечно, есть официальная версия, которая гласит, что да, так и было, но умами некоторых историков и исследователей вот уже без малого два столетия овладевают сомнения. Попробуем же в них разобраться.

Сомнение первое

Если император скончался утром 19 ноября (1 декабря по новому стилю) 1825 года, то почему тело привезли в Петербург лишь в начале следующего, 1826 года? Зима зимой, но все-таки…

Сомнение второе

За несколько часов до того, как скорбный кортеж прибыл в столицу, жителей предупредили: неумолимый тлен обратил державный лик в черно-зеленую маску, неузнаваемо исказив черты. Вполне, казалось бы, объяснимо, и тем не менее – настоящего лица, выходит, увидеть не было возможности. Значит, есть, как минимум, повод сомневаться…

Сомнение третье

Гроб Александра I так и не был открыт. Когда его на короткое время поставили в Петропавловском соборе, то лицо покойника видела лишь комиссия из четырех человек, среди которых не было родственников. А потом и это тело пропало. Есть многочисленные свидетельства, что, когда в 1921 году саркофаги членов царской фамилии были вскрыты большевиками, все останки лежали на своих местах, отсутствовал лишь прах Александра I.

Сомнение четвертое

Профессор И. Т. Тарасов, племянник лейб-хирурга, подписавшего свидетельство о смерти царя, утверждал, что его дядя называл Александра I «человеком святой жизни», но избегал разговоров о дне его кончины и почему-то не заказывал по нему панихид вплоть до 1864 года. После чего стал служить их ежегодно. Знаменательно, что именно в 1864 году, 20 января, в Томске скончался старец Федор Кузьмич.

Сомнение пятое

Не так давно было напечатано сообщение, что сотрудник кафедры судебно-медицинской экспертизы Сибирского государственного медицинского университета В. В. Федоров доказал – посмертная маска императора Александра I была снята с лица живого человека. То есть, собственно говоря, маска эта посмертной не является, а значит…

Сомнение шестое

Сомневаться заставляют и зафиксированные современниками императора его неоднократные заявления вроде: «Поселиться бы с женой на берегах Рейна и жить спокойно, обычным человеком – в обществе друзей и изучении природы» (в юности), «Я скорее отращу себе бороду и соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подпишу стыд моего Отечества!» (после взятия Наполеоном Москвы, когда шла речь о подписании капитуляции) и т. д. Покидая 1 сентября 1825 года Петербург, Александр прощался со всеми так, как прощаются навсегда: плакал во время молебна, посетил келью схимника Алексея и обратился к монахам: «Помолитесь обо мне и о жене моей».

Возможна ли подмена тела первого лица государства?

Приходится признать, что без помощи венценосной супруги Елизаветы Алексеевны и, что важнее, Якоба Виллие такая подмена невероятна. Ведь даже если допустить, что девять медиков, подписавших заключение о смерти, недостаточно хорошо знали покойного императора в лицо, то это никак не относится к военному врачу, главному военно-медицинскому инспектору, президенту Петербургской медико-хирургической академии Виллие, близко знакомому с царственной парой. По крайней мере, кто-то же должен был перечислить в документе особые приметы почившего – след от удара конским копытом или рожистого воспаления.

Что касается Елизаветы, то можно допустить разные варианты развития событий. В недавно вышедших книгах «Жены русской короны», «Жена и муза» их автор Л. Н. Васильева приводит несколько версий этой легенды. Версия первая: Елизавета не заметила подмены тела, и ее излияния горя были искренни. Вторая версия: Елизавета заметила подмену, но никому ничего не сказала по каким-то своим соображениям. Третья версия: Елизавета была соучастницей Александра в его побеге с русского престола. И вполне возможно, пишет Васильева, вместе с нею он составил план своего ухода. Более того, исследовательница выдвигает четвертую версию, очень близкую ко второй: Елизавета не знала, что Александр задумал оставить престол и приказал подменить себя. Увидев чужое тело, она и бровью не повела, лишь посетовала, что он не предупредил ее. Взяв на себя ложь, она должна была, заключает Васильева, оберегать эту ложь до той минуты, когда он, живой, даст ей знак, как действовать дальше.

Кого же тогда похоронили в столице? Князь Барятинский, самый известный дореволюционный исследователь легенды о старце Федоре Кузьмиче, доказывал, что под видом праха царя в Петербург привезли тело фельдфебеля лейб-гвардии Семеновского полка Струменского. И впрямь – не зря же незадолго до официальной даты своей кончины государь посетил военный лазарет. Вполне возможно, что там он и нашел похожего на себя умирающего.

А как же мать, спросите вы? Могла ли пожилая женщина при дрожащем свечном освещении на панихиде 26 февраля (9 марта) 1826 года не узнать умершего за три месяца до этого сына? Конечно, такое вполне возможно. Кстати, целовала она ему не чело, а руку… Обратите внимание, уважаемый читатель, и на то, что кроме нее да все того же доктора Виллие больше никто из близких знакомых не видел открытый в Царском Селе для опознания гроб.

Старец Федор Кузьмич

Нет ни одного свидетельства о детстве, отрочестве и юности Федора Кузьмича, старца, в которого, согласно очень устойчивой легенде, «превратился» после своей мнимой смерти император Александр I. 4 сентября 1836 года в Красноуфимском уезде Пермской губернии был задержан проезжающий на лошади, запряженной в телегу, неизвестный человек, который при допросе в земском суде показал, что он, Федор Кузьмич, 70 лет, неграмотный, не помнящий своего происхождения, направляется в Сибирь. Документов при нем обнаружено не было. Несмотря на величественную наружность, приятное обхождение и манеры, что расположило к нему судей, по решению уездного Красноуфимского суда 12 октября старик все же был наказан двадцатью ударами плетью и на следующий день под конвоем отправлен в Сибирь. 26 марта он прибыл в село Зерцалы близ Томска и был помещен на казенный каторжный Краснореченский винокуренный завод в 15 верстах от Зерцал. Здесь он прожил пять лет, но не работал ни на каких принудительных работах. Утверждают, что в 1837 году цесаревич Александр – сын Николая Павловича, – путешествуя по Сибири, встречался с Федором Кузьмичом и имел с ним продолжительную беседу. Это заставило Федора Кузьмича перебраться в другую келью – близ села Краснореченского. Но, покидая Зерцалы, старец оставил в здешней часовне образ Печерской Божьей Матери, Евангелие и раскрашенный вензель на бумажном листе – букву «А» с царской короной над ней.

В 1842 году казак Семен Сидоров, заметив у Федора Кузьмича желание удалиться куда-нибудь подальше от народа, построил возле своего дома в станице Белоярской небольшую избушку и уговорил его переселиться туда. В Белоярской старец прожил недолго. Однажды в гости к Семену Сидорову зашел другой казак – Березин, который долго служил в Петербурге. Он увидел Федора Кузьмича и ахнул – опознал в нем покойного государя. Старец ничего не сказал и молча ушел в свою келью. А вскоре те же подозрения подтвердил сосланный в Сибирь декабрист Кюхельбекер, поговоривший с Федором Кузьмичем «о большой политике». Признал в странном затворнике императора и местный священник – отец Иоанн Александровский, высланный из Петербурга за какую-то провинность.

Федор Кузьмич опять перебрался в келью по месту своей прописки в Зерцалах. Там старец жил очень скромно – питался обычными сухарями, вымоченными в воде, хотя не отказывался и от мяса, пирога с рыбой, если угощали. Денег же ни от кого не принимал, а в церкви вел себя скромно, всегда стоял поблизости от двери. Никто не видел, как он молился, и лишь после смерти обнаружилось, что колени Федора Кузьмича представляют собой сплошные мозоли.

В 1858 году он переехал в Томск, где вначале жил в доме купца Хромова, а затем – в келье при доме на пасеке. Последние шесть лет жизни он провел на заимке Хромова около Томска.

Аристократическая внешность старца, его разностороннее образование и строгий аскетический образ жизни породили загадки о его высоком происхождении. Многие замечали его светские манеры, он обнаруживал знание всех дворцовых событий до мелочей, рассказывал в подробностях о триумфальном походе императора Александра против Наполеона. Купец Хромов настойчиво поддерживал версию о тождестве Федора Кузьмича и Александра I, якобы не умершего, а скрывшегося из Таганрога в 1825 году.

Федор Кузьмич был уже стар и болен, но стойко сносил болезни, стараясь никого не беспокоить. А когда приехали его исповедовать, то и на смертном одре наотрез отказался раскрыть тайну своего имени.

Местный архимандрит Иона вспоминал, что после смерти старца в его вещах нашли свидетельство о бракосочетании великого князя Александра Павловича с принцессой Луизой-Марией-Августой, зашифрованное письмо о заговоре против Павла I, икону и перстень царя, пропавшие в Таганроге. Все это Хромов отвез в Петербург, где след этих предметов затерялся.

В изданной в 1992 году книге «Два монарха и таинственный старец Феодор Козьмич», которая во многом является перепечаткой дореволюционного издания, приводятся сведения о том, что все те, кто был посвящен в тайну императора Александра I, впоследствии разбогатели. Косвенным доказательством в пользу версии «Александр – это Федор Кузьмич» считается и таинственное появление после смерти императрицы Елизаветы Алексеевны в 1826 году «Молчальницы» Веры Александровны, столь же безродной, как и старец. Верить ли этим сведениям, мы сказать не можем – пока они ничем конкретным не подтверждаются.

Похоронили Федора Кузьмича в 1864 году в Богородице-Апексеевском мужском монастыре Томска. Над могилой поставили обычный крест с надписью: «Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Феодора Козьмича». Могила старца сразу стала местом паломничества. На средства его почитателей в 1904 году там была построена часовня, которую, к сожалению, в 1936 году разобрали. В 1984 году в списке «Собора Сибирских Святых и подвижников благочестия, в земле Сибирской просиявших» по благословению Святейшего патриарха Московского и всея Руси Пимена был отмечен и праведный Федор Кузьмич Томский. В 1995 году произошло торжественное перенесение мощей старца в монастырскую церковь. Правда, по свидетельству очевидцев, у скелета отсутствовала одна немаловажная деталь – череп. Местные краеведы рассказывают, как в 1960-е годы в одной из московских газет появилась заметка, из которой удивленные жители Томска узнали, что некие органы власти изъяли из могилы череп старца и отправили его в столицу с целью установить точно, был ли Федор Кузьмич императором Александром I. Нам не удалось обнаружить эту заметку, но, учитывая, что слухи о тождественности личности старца императорской особе начали циркулировать еще до революции, это сообщение выглядит вполне достоверным.

Ныне мощи старца помещены в специальную раку, залиты восковой мастикой с елеем, привезенным из Иерусалима, и находятся в храме Казанской Божьей Матери. В 1998 году часовня над местом первоначального погребения святого Федора Томского была восстановлена.

Мнение великих

Загадку царственного богоискателя, якобы замаливающего грех отцеубийства, не обошли своим вниманием и многие «властители дум». Лев Николаевич Толстой, например, в «Посмертных записках старца Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 года в Сибири, близ Томска на заимке купца Хромова» писал, что «ходили про него странные слухи о том, что это не кто иной, как император Александр I». Распространению таких слухов способствовало то, что Александр I неоднократно говорил и писал о желании «избавиться от своего положения и уйти от мира». Кроме того, совсем еще не старый император, несмотря на отличное здоровье, умер неожиданно «вдали от всех, в довольно глухом месте», а после смерти вроде бы сильно изменился, и его было трудно узнать. Сговорившись будто бы с женой, императрицей Елизаветой Алексеевной, с князем П. М. Волконским и с врачами – лейб-медиком Я. В. Виллие и лейб-хирургом Д. К. Тарасовым, император исчез из Таганрога. Вместо царя был похоронен якобы другой покойник, внешне похожий на него, а сам Александр начал вторую жизнь под видом богомольного старца-отшельника Федора Кузьмича. Старец же Федор Кузьмич очень напоминал императора наружностью, ростом, возрастом, глухотой на правое ухо, выправкой, манерами и образованием, знанием иностранных языков и осведомленностью о жизни царского двора в 1801–1825 годах. Старец этот вроде бы исповедался перед священником в том, что он причастен к убийству императора Павла I, отца своего, и, чтобы искупить столь тяжкий грех, решил удалиться с раскаянием от всех мирских благ в Сибирь…

Итак…

Какой же вывод можно сделать из всего вышесказанного? Был ли старец Федор Кузьмич ушедшим от мира императором Всероссийским Александром I? Или же это просто красивая легенда? А может, как утверждал великий князь Николай Михайлович (дядя Николая II), под именем старца Федора скрывался Семен Афанасьевич Великий, внебрачный сын Павла I от Софьи Чарторыжской, урожденной Ушаковой? Или стоит поверить в версию профессора К. В. Кудряшова, который предположил, что старец Федор в прошлом был кавалергардским офицером Федором Александровичем Уваровым, исчезнувшим «из среды семейства» 7 января 1827 года?

Пока однозначного ответа на этот вопрос нет. До сих пор находятся десятки исследователей, «неопровержимо» доказывающих – император Александр I не умер в 1825 году. Но еще больше уважаемых ученых уже неоднократно доказали (причем их доказательства выглядят вполне убедительно), что Александр I и Федор Кузьмич не могут быть одним и тем же человеком. Так что это тот случай, когда мы не рискнем дать однозначный ответ на эту историческую загадку, которую многие считают одной из величайших мистификаций в истории. Закончим же мы наш рассказ о загадке императора Александра I словами Льва Толстого: «Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, легенда остается во всей красоте и истинности… Прелестный образ».

Список использованной литературы

1. Два монарха и таинственный старец Федор Козьмич: [О рос. императорах Павле I и Александре I]. – М.: Скит, 1992.

2. Зайцев Б. «Валаам». Таллин: Изд-во «Странник», 1936.

3. Толстой Л. Н. «Посмертные записки старца Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 года на заимке купца Хромова».

4. Шильдер Н.К. «Имп. Александр Первый, его жизнь и царствование». СПб.: А. Суворин, 1897.

Повесть о ненастоящем человеке

Как известно, изготовление фальшивых денег карается законом. И сроки, и место наказания – все подробно расписано в уголовном кодексе. Наказуется и подделка подписи – будь то завещание, акт или обычное письмо. Подделка картины тоже предусматривает солидное наказание. А вот как быть, если подделываются скелеты, камни, зубы? Причем зачастую из самых благородных побуждений. Ну просто мистификаторам очень хочется прославить родной университет. Или подтвердить фактами свою теорию. Или побыстрее заполнить нишу в эволюционной цепочке.

Вполне нормально, когда какая-то научная теория вызывает долгое непонимание. Или какая-то гипотеза через некоторое время оказывается опровергнутой. Многие постулаты удается доказать гораздо позже, чем они высказывались. А многие так никогда и не подтверждаются. Но с сожалением приходится признать, что и представители интеллектуальной элиты частенько не гнушаются явным обманом. Видимо, не только политикам свойственна страсть подтасовывать факты. Причем это касается самых разных областей науки.

Мистификации большие и малые…

Вот небольшая подборка больших и малых обманов и подтасовок.

• В начале XX века французский физик, член-корреспондент Французской академии наук Рене Блондло сообщил о поразительном открытии N-лучей, которые он назвал по аналогии с рентгеновскими Х-лучами (буква N обозначает город Нанси, где Блондло работал). По свидетельству ученого, они излучаются всеми видами материи, за исключением зеленых деревьев и некоторых металлов. N-лучи якобы проникали сквозь папиросную бумагу и платиновые пластины, и только калька и камень были для них непроницаемы. Блондло снискал лавры великого изобретателя. В период с 1903-го по 1906 год около 120 французских ученых опубликовали более 300 научных статей, в которых анализировался и объяснялся феномен N-лучей. Сам Блондло опубликовал 26 статей и книгу. Правда, никому, кроме изобретателя, не удавалось повторить его опыты, да и у него самого возникали трудности при демонстрации – эксперименты проводились в полутьме, наблюдать за действиями Блондло оказалось крайне затруднительно, даже назначение научной аппаратуры было неясно. В 1904 году появились первые статьи, авторы которых утверждали, что Блондло мошенничает, но еще в 1920-е годы некоторые ученые в Великобритании и Ирландии подтверждали существование N-лучей. Карьере Блондло это не повредило – он вернулся к электротехнике и опубликовал несколько хороших исследований. Историк науки Роберт Лагеманн, автор книги «Новый свет на старые лучи: N-лучи» (New Light on Old Rays: N Rays), пишет, что увлечение французских ученых N-лучами напоминало массовое помешательство.

• В середине января 2006 года стало известно, что норвежский онколог Йон Судбо придумал без малого тысячу фиктивных историй болезни, чтобы подкрепить ими свои выводы о возможности лечения рака ротовой полости нестероидными противовоспалительными препаратами (статью об этом он в 2005 году опубликовал в одном из самых авторитетных медицинских журналов «Lancet»). Примерно тогда же Стефана Виллиха, директора берлинского Института социальной медицины, эпидемиологии и экономики здравоохранения, обвинили в том, что он сознательно манипулировал данными клинических наблюдений, стремясь доказать, что сильный шум резко увеличивает вероятность острых нарушений сердечной деятельности.

• Известный германский биолог и философ Эрнст Геккель, восторженный последователь Чарлза Дарвина, в 1866 году открыл так называемый «биоэнергетический закон», согласно которому индивидуальное развитие человека в упрощенной форме повторяет все стадии развития эволюции человечества. То есть человеческий зародыш в процессе развития последовательно проходит стадии рыбы, земноводного и т. д. В качестве доказательства Геккель представил соответствующие изображения эмбрионов. Оказалось, Геккель «пририсовывал» недостающие детали. Подлог был обнаружен его коллегами, дело Геккеля вынесли на университетский суд. В 1950-е годы было окончательно доказано, что даже на самых ранних стадиях развития человеческий зародыш не тождественен зародышу рыбы, пресмыкающегося или птицы.

Иногда хитрить позволяли себе даже гении.

• Естествоиспытатель, монах и настоятель монастыря Грегор Мендель, как известно, был основоположником учения о наследственности. В середине XIX века он провел обширные опыты по гибридизации гороха. Мендель впервые выявил закономерности свободного расхождения и комбинирования наследственных факторов. Правда, ныне исследователи трудов ученого обращают внимание на то, что в его работах результаты экспериментов чрезмерно безупречны. Однако, судя по всему, Мендель не занимался научным мошенничеством – он просто вовремя останавливал опыт – в тот момент, когда получал удовлетворявшие его данные, или не учитывал те результаты, которые, по его мнению, недостаточно четко вписывались в теорию.

• Многолетний исследователь творчества Зигмунда Фрейда, обладатель многих научных премий Юджин Маллоу опубликовал книгу «Ошибки и мошенничества Фрейда» (The Faults and Frauds of Freud), где представил доказательства того, что создатель теории психоанализа фабриковал доказательства. Теория Фрейда основана на историях шести человек, с которыми он долгое время работал в качестве врача. Однако, исследовав архивы Фрейда, Маллоу пришел к выводу, что один из пациентов прекратил посещать Фрейда через три месяца после начала терапии, а двое пациентов вообще никогда не имели с ним дела. Из трех оставшихся только один делился с Фрейдом своими подсознательными страхами. Отсюда следует, что создатель психоанализа базировал свою теорию на рассказах одного-единственного человека. Маллоу считает, что Фрейд пошел на подлог совершенно сознательно, так как считал, что психоанализу невозможно научиться по книжкам – специалист по психоанализу обязан самостоятельно проводить анализ поведения человека.

• Государственный деятель, дипломат, политик, писатель, просветитель, многосторонний ученый-натуралист Бенджамин Франклин занимает исключительное место в истории США. Недаром его изображение – единственного не президента – поместили на долларовых банкнотах. Он много занимался изучением электричества и вошел в историю физики как основатель экспериментальной науки об атмосферном электричестве. Принято считать, что именно Франклин летом 1752 года первым в мире запустил в грозовое облако змея, который нес на себе заостренную проволоку, и с его помощью извлек из тучи электрические разряды. Однако, похоже, Франклин никогда не проводил этот опыт. Недавно американский историк техники Том Таккер тщательно изучил оригинальные сообщения об этом эксперименте и пришел к выводу, что он является продуктом вымысла. Построенный на основе инструкций Франклина змей, возможно, и взлетел бы при сильном ветре, но никогда не мог бы подняться с грузом весом в 0,5 кг. Чтобы это стало возможным, площадь обтяжки змея должна была бы во много раз превышать площадь даже самого большого из носовых платков, которые были в ходу у жителей североамериканских колоний. Есть и другие противоречия, которые позволяют сильно усомниться в том, что Франклин и в самом деле изготовил и запустил своего электрического змея. Скорее всего, этот эксперимент существовал лишь в его воображении. Таккер не сомневается, что Франклин действительно впервые в мире придумал план эксперимента по запуску в грозовое облако змея с проводящим электродом. Он даже правильно предсказал его результаты, что впоследствии подтвердили европейские ученые, которые действительно осуществляли подобные опыты. Иначе говоря, Франклин проделал лишь мысленный эксперимент, но сообщил о нем как о состоявшемся.

Рекордное количество широко известных научных подлогов и фальшивок связано с исследованиями в истории, палеонтологии, археологии. Примеры подобных подлогов – например, «творческое редактирование» или добавления в древние манускрипты – прослеживаются со времен раннего Средневековья. Однако эра бурного научного прогресса дала множество новых образцов подделок, выполненных на очень высоком техническом уровне.

• Вероятно, один из наиболее удивительных примеров антропологической выдумки, причем непонятно чем обоснованной, является история Джорджа Псалманазара. В 1704 году этот человек прибыл в Англию, где рассказывал всем желающим (в том числе и серьезным ученым) о том, что был захвачен в плен аборигенами острова Формоза (ныне Тайвань). Истории Псалманазара попали в морские лоции, книги по географии и т. п. Как вскоре выяснилось, Псалманазар просто-напросто выдумал язык, культуру, религию, календарь и нравы обитателей Формозы. Зачем он это сделал – непонятно. Остается объяснить эту выходку его преувеличенным чувством юмора или желанием прославиться.

• В 1884 году на Атлантическом побережье США в штате Делавэр археолог Харальд Крессон обнаружил древнюю подвеску, изготовленную из морской раковины, на которой был изображен мамонт. Как археолог, Харальд Крессон был практически неизвестен вплоть до своего сенсационного открытия, после него же об ученом заговорили во всех исторических кругах. Из его небольшой находки следовали сразу два сенсационных вывода: во-первых, мамонты обитали не только в Сибири, но и в Северной Америке, а во-вторых, североамериканские мамонты дожили практически до наших дней. Эти теории просуществовали до 1988 года, когда историк Джеймс Гриффин опубликовал в журнале «American Antiquity» статью, в которой доказывал, что подвеска подделана, поскольку, во-первых, гравировка была почти точной копией изображения мамонта, обнаруженного в Европе, а во-вторых, радиоуглеродный анализ показал, что раковина появилась на свет не ранее полутора тысяч лет назад, (не исключено, что с тех пор прошло всего лишь 500 или 200 лет). Теоретически можно допустить, что мамонты действительно могли обитать где-то на просторах Северной Америки в эту эпоху, но, должно быть, они сильно измельчали, иначе непонятно, почему до сих пор не удалось обнаружить никаких останков этих животных.

• В 1927–1928 годах английский археолог Чарлз Леонард Вулли обнаружил в царском некрополе гробницу царицы I шумерской династии Ура Шуб-Ад (около 2600 г. до н. э.). Останки покойной, лежащие на деревянных носилках, были укутаны в плащ, усеянный бусами из золота, серебра и драгоценных камней. На голове ее находился сложный убор, составленный из множества золотых «лавровых» листочков и золотых лент с подвесками из лазурита. Золотые серьги имели форму полумесяца. В шахте гробницы были также инкрустированная доска для игры, выложенная раковинами и красно-голубым камнем арфа, несколько драгоценных сосудов, деревянные салазки с мозаичным орнаментом и останки пары быков.

Мы поместили сюда это сообщение не потому, что захоронение принадлежит кому-то другому или его возраст определен неправильно. Просто в течение полувека царицу Шуб-Ад представляли себе юной красавицей с правильными чертами лица в шляпке из золотых листьев. А на самом деле шумерская царица была коренастой дамой старше среднего возраста с широким плоским лицом, широким же носом и толстыми губами. А произошла эта путаница потому, что Вулли ездил на раскопки не один, а со своей молодой женой. Поэтому вполне естественно, что, обнаружив драгоценный головной убор, он не удержался и водрузил его на голову своей супруги. Так его и сфотографировали. И никто в течение последующих пятидесяти лет не задумывался о том, что умершая две с половиной тысячи лет назад дама на удивление свежо выглядит.

• Сходный казус произошел со знаменитой Клеопатрой. Оказывается, вопреки привычному для большинства обывателей мнению, Клеопатра была, мягко говоря, далека от нынешнего эталона женской красоты. Образ Клеопатры, покорительницы мужских сердец, слился у современного человека с Элизабет Тейлор в одноименном историческом фильме – темное каре, раскосые миндалевидные глаза. Несмотря на допотопные, по современным меркам, съемки и весьма отдаленный от исторической истины сюжет – ассоциация сохранялась и поддерживалась другими произведениями до настоящего времени. И вот тут как раз «разоблачению» царицы помогли археологи. Точнее найденные ими монеты. Последнее открытие ученых-антропологов поменяло все с точностью до наоборот… Клеопатра, можно сказать, оказалась мегерой и горгоной в одном лице. Ученые давно предполагали, что Клеопатра далеко не красавица, о чем свидетельствовали некоторые прижизненные статуи: скульптуры представляют покорительницу мужских сердец маленькой, кривоногой и носатой. Однако то, что археологи открыли сейчас, выглядит поистине устрашающе. Представить настоящий облик Клеопатры позволила находка, сделанная группой ученых, возглавляемой генеральным секретарем Высшего совета по древностям Египта Захи Хавасом. В 250 км к югу от Каира археологи отыскали многочисленные предметы III в. до н. э. – III в. н. э. Среди находок было обнаружено большое количество бронзовых монет 35 года до н. э. с изображением профиля некой безобразной женщины. Как выяснилось, это и есть легендарная «красавица Клеопатра». «Эти монеты подтверждают, что у Клеопатры был неправильный профиль: орлиный нос, острый, выпирающий подбородок и глубоко посаженные глаза», – сообщил Аристид Мальнати, специалист из Миланского католического университета. Современные мужчины могут успокоить себя тем, что умных красавиц не бывает: «У нее был облик ученой женщины, каковой она и была, ведь известно, что кроме греческого царица владела латынью, ивритом, арамейским и египетским языками», – объясняет доктор Сюзан Уокер из Британского музея. Так что самых могущественных мужчин своего времени великая соблазнительница покоряла не внешностью, а умом. Очарование Клеопатры основывалось на ее интеллекте, манере говорить, одеваться и двигаться, а также на великолепном владении секретами обольщения. Именно благодаря этому она смогла соблазнить великого императора Цезаря и довести до сумасбродства храброго воина Марка Антония.

• Во второй половине XIX века юг России буквально накрыла волна всевозможных подделок, что диктовалось большим спросом на античные вещи из курганов и раскопанных городищ. Подделывали даже предметы, которых в принципе не могло быть в Северном Причерноморье, например этрусские расписные вазы. Фальшивки заполонили частные русские собрания, «ольвийские древности» обнаружили в музеях Кракова, Франкфурта-на-Майне и Парижа. За них были уплачены огромные деньги. Власти не вели никакой борьбы с мошенниками, так как, скорее всего, сами были в доле.

Вершиной же фальсификации стала тиара Сайтафарна (шлемообразный головной убор персидских царей и римских пап).

Надо сказать, что сам царь – лицо историческое. Имя Сайтафарна было известно ученому миру из почетного декрета в честь ольвийского гражданина Протогена. Этот документ свидетельствовал, что Ольвия была в конце II века до н. э. данницей скифских царей. В Канкит время от времени являлся царь Сайтафарн со своим войском и «требовал даров», которые Протоген несколько раз платил из собственных средств. Экспертная комиссия, изучив тиару и сопоставив увиденное с тем, что было известно науке о скифском царе Сайтафарне, резюмировала: «Тиара выполнена высокопрофессионально, вдобавок с использованием таких знаний, какими могли обладать только специалисты. Тиара, скорее всего, была изготовлена и подарена скифскому царю в знак примирения во время конфликта, упоминаемого на плите. Недостающий текст о тиаре предположительно был размещен в том месте, которое отсутствует (угол плиты отбит). Шрифт же надписи на тиаре во всех деталях совпадает со шрифтом декрета в честь Протогена. Сама надпись, с точки зрения греческой эпиграфики, безупречна. Вывод – тиара представляет огромную историческую и художественную ценность». И тиара заняла почетное место в витрине Лувра. А между тем сотрудникам музея очень не помешало бы поближе познакомиться с прежним хозяином тиары.

Началась же эта история с того, что в марте 1896 года в Вене объявился некий элегантный господин по фамилии Гохман, назвавшийся торговцем древностями, и предложил антикварам Императорского музея купить у него золотую корону древнего скифского царя. Специалисты изъявили желание поближе ознакомиться с предлагаемым шедевром, а когда узрели его, пришли в восторг. И было от чего: роскошная остроконечная золотая шапка высотой 18 см и весом почти в полкилограмма, с великолепной резьбой и надписью. По нижнему фризу шли сцены из жизни скифов, по верхнему – сюжеты мифов из «Илиады». Между ними, по кругу, была изображена городская стена с башнями и надпись на древнегреческом: «Царю великому и непобедимому Сайтафарну совет и народ ольвиополитов». Тиара превосходно сохранилась, работа была изумительная. Лишь в одном месте виднелась небольшая вмятина (похоже, от удара мечом) и многочисленные царапины, но украшения вокруг не пострадали.

До этого Гохман побывал в Британском музее, но там он имел репутацию проходимца и англичане не захотели даже взглянуть на тиару. А вот венцам мысль о подделке даже не пришла в голову. Тем не менее, от покупки антиквары все же отказались – Гохман заломил неслыханную цену. Вскоре он уехал, поручив двум венским антикварам – Шиманскому и Фогелю – заняться продажей короны. Так и не сумев сбыть ее в Вене, они перебрались в Париж и там предложили корону Лувру. Ученые авторитеты братья Рейнаки, знаменитые эпиграфисты Фукар и Олло, директор национальных музеев Франции Кемпфен в течение нескольких дней подвергали тиару самому дотошному анализу и не нашли ничего подозрительного. Так корона Сайтафарна стала собственностью Франции за колоссальную по тем временам сумму в 250 тысяч франков. Шедевр поместили в витрине Лувра, и парижане толпами повалили в музей полюбоваться сокровищем.

А между тем его изготовили не безвестные ольвийские мастера, а одесский ювелир И. Рахумовский – человек, не имеющий никакого художественного образования, подлинный самородок из провинциального белорусского городка Мозырь. Без каких-либо учителей он достиг таких вершин в ювелирном деле, что, когда собрался в Киев, там не нашлось ни одного гравера, который мог бы чему-нибудь его научить.

В 1892 году тридцатилетний ювелир переселился в Одессу. Здесь его никто не знал, поэтому сразу рассчитывать на хорошие заказы не приходилось. Мастер попал в сети ловких мошенников, которые предложили ему делать фальшивый антиквариат по предоставляемым копиям. От него не скрывали, что копии будут использоваться для подарков влиятельным лицам, но именно как копии или оригинальные вещи на античные мотивы. Рахумовский устраивал жуликов больше других ювелиров, так как один выполнял работу чеканщика, гравера и ювелира. Он согласился, потому что задумал шедевр – золотой «Саркофаг со скелетом».

Надо отметить, что, в отличие от французов, российские ученые не признали тиару, приобретенную Лувром, подлинной. Им представлялось невероятным, чтобы о столь крупной находке не было ни сплетен, ни слухов. Такую же точку зрения высказал и немецкий ученый Фуртвенглер. Он отмечал, что изображения на тиаре грешат разностильностью, которую античный мастер допустить не мог. Но французы лишь снисходительно улыбались и все «происки» приписывали зависти.

Через год в Одессе состоялся судебный процесс против Гохмана, которого коллекционер Суручан обвинял в продаже подделок. На процессе первый раз упомянули имя Рахумовского, предполагаемого автора тиары Сайтафарна. Опять пошли всевозможные толки и пересуды, но французы и на этот раз «отбились»: речь уже шла не о подделке или подлиннике, а о чести Французской академии наук, которая не могла позволить себе так обмишулиться.

Спустя семь лет парижская газета «Матэн» опубликовала статью некого Элина, работника «фабрики» подделок произведений искусства. Этот ювелир объявил, что именно он автор тиары, которую изготовил по спецзаказу. Элина разоблачили на следующий же день: как выяснилось, названный им заказчик умер за четыре года до того, как «сделал заказ».

«Матэн» не собиралась сдаваться и скоро опубликовала еще одну статью русского ювелира, который утверждал, что изготовление тиары – дело рук Рахумовского. Последний – честный человек и не ведал, что творит для мошенников. Еще одно письмо прислала в редакцию проживавшая в Париже русская дама, которой Рахумовский признавался, что видел свое детище в Лувре, но боится заявлять об авторстве.

На некоторое время тиара стала гвоздем сезона. Посмотреть на нее собиралось столько же народа, сколько гораздо позже – на то место, где висела украденная «Джоконда».

Одновременно в Одессе был допрошен полицией Рахумовский. Он сознался в авторстве, но отрицал свою причастность к продаже. Рахумовский изъявлял готовность прибыть в Париж и расставить все точки над i. Лувр предоставил ему такую возможность, тиару убрали из экспозиции, а главным экспертом по вопросу о подлинности тиары назначили профессора Сорбонны и члена академии Клермона-Ганно.

Рахумовский приехал в Париж и тут же был атакован корреспондентами, хотя расследование держалось в тайне. На все вопросы, как ему удалось достичь таких вершин в подделке античных памятников, Рахумовский со смехом отвечал: «Да это не искусство, это мелочь, безделица! Вот если бы вы видели мой саркофаг!»

«Саркофаг со скелетом», над которым мастер трудился целых 9 лет, был его гордостью. В золотом миниатюрном саркофаге, украшенном сценками, символизирующими разные этапы человеческой жизни, помещалась фигурка длиной около 10 см, состоявшая из 167 золотых костей, в точности имитирующих натуральный человеческий скелет! Эта работа Рахумовского удостоилась золотой медали на выставке Салона французских художников. Расследование заняло около двух месяцев. Рахумовский предъявил сделанные им эскизы четырех фрагментов. Клермон-Ганно «пытал» его в течение восьми часов, надеясь поймать на мелочах, но ничего не добился. Рахумовский даже назвал книги, из которых брал сюжеты во время создания тиары. Это были очень популярные в то время книги «Русские древности в памятниках искусства» и «Атлас в картинках к Всемирной истории». В них имелись некоторые графические искажения, все они «перекочевали» на тиару. Но Клермон-Ганно не хотел сдаваться даже перед очевидным. Он предложил Рахумовскому по памяти изготовить часть тиары. Она оказалась точной копией того, чем гордился Лувр. Больше французы сопротивляться не могли. Братья Рейнаки, правда, еще некоторое время отстаивали возможность того, что тиара подлинная и лишь доделанная современным реставратором. Но их никто не слушал.

Тиару передали в Музей современного искусства, но потом вернули в Лувр, где она находится и теперь в отделе подделок.

Израиль Рахумовский так и остался жить в Париже. Талант не принес ему богатства – он умер в бедности и безвестности в 1936 году. Гохман после революции эмигрировал в Германию. Вскоре в одной частной берлинской коллекции появился серебряный позолоченный ритон[8] с рельефными фигурками скифов. После войны газеты сообщили, что Лувр приобрел новый «памятник античной торевтики[9] первостепенного значения». На этот раз отрезвление наступило мгновенно. Из Москвы пришло сообщение А. Передольской, что аналогичный ритон хранится в Историческом музее в коллекции подделок.

• Еще один скандал разразился, когда музей «Метрополитен» решил проверить подлинность превосходных античных статуй этрусских воинов высотой в человеческий рост. Не дожидаясь разоблачения, итальянский фальсификатор Альфредо Фиоровати сам признался экспертам, что это его подделки. Ему не поверили, тогда Альфредо предъявил указательный палец «этрусского воина», который считался навеки утраченным. Оказалось, что образцом для фигур воинов синьору Фиоровати послужила фотография маленькой статуэтки из берлинского Альт-музеума. А для модели голов он использовал рисунок на одной из этрусских ваз, хранящихся в том же музее «Метрополитен».

• К экстравагантному способу подделки – «раскрутке» вымышленного художника с экзотической биографией – в 70-е годы прошлого века прибегла австралийка Элизабет Дурак (фамилия настоящая). За несколько лет она написала сотни картин от имени несуществующего художника-аборигена Эдди Бурропа. Миссис Дурак четко уловила моду на «наивное искусство». Подделка раскрылась, когда художницу попросили предъявить лично Бурропа. Нанятый художником туземец оказался алкоголиком и даже не смог вывести на листе бумаги ровную линию. Элизабет отделалась символическим наказанием – суд учел, что благодаря ей во всем мире вырос интерес не только к искусству аборигенов, но и ко всей Австралии.

• Еще один случай масштабной фальсификации – история с пасхальными яйцами Карла Фаберже. Они сегодня одни из самых дорогих произведений ювелирного искусства – цена на них ныне составляет миллионы долларов. Известно, что Фаберже создал всего 50 так называемых императорских пасхальных яиц. Большинство из них находится в музеях. О судьбе восьми яиц ничего не известно. Еще в советские годы нашлись талантливые пройдохи, которые сумели воспользоваться этим пробелом. Сюжет, кстати, потом лег в основу фильма из сериала «Следствие ведут знатоки».

Наум Николаевский, Эдуард Зингер, ювелир Василий Коноваленко подошли к вопросу массового производства яиц «под Фаберже» основательно. По дореволюционному справочнику «Весь Петербург» они нашли фамилии мастеров, отыскали их родственников и потомков, выкупили документы, эскизы. В Риге обнаружили настоящие клейма. Для штамповки подделок фальсификаторы использовали базу Кировского и Балтийского заводов. На заводских станках и прессах они столько яиц «снесли», что сейчас эксперты с сомнением косятся даже на настоящие. Впрочем, это не мешает разоблаченным фальшивкам работы Николаевского и Коноваленко находиться в крупнейших собраниях мира. Музеям Кремля также досталось их пасхальное яйцо, конфискованное таможней у двух африканских дипломатов. В музее сразу определили, что это подделка, но оставили в коллекции. Яйцо, состоящее из двух половинок и украшенное царским вензелем, помещено на подставку из трех золоченых орлов. Такое же яйцо было продано на аукционе «Сотбис» как произведение Юлиуса Раппопорта, ведущего мастера Фаберже, за 60 тысяч швейцарских франков.

• Гарантировать 100-процентную подлинность тех или иных предметов искусства сегодня не может никто. А появление новых методик определения подлинности ведёт к открытию всё новых и новых фальшивок. Так, в 1965 году выяснилось, что портрет графа Веллингтона в Лондонской национальной галерее, приписываемый Гойе, – подделка. Потом оказалось, что в Музее Корнеля хранятся подделки Коро. За всю свою жизнь Коро написал примерно 600 картин, но только на американском рынке их «гуляет» около трех тысяч. В музее Метрополитен из 66 предметов утвари 8-тысячелетней давности, привезенных с раскопок в Турции, только 18 действительно древние. В каталоге Национального музея в Стокгольме указано около 300 произведений, данные которых изменились в период между 1972 и 1989 годами. Хорошо известен и портрет Антонио Брокардо работы Джорджоне из Будапештского музея. Но мало кто знает, что его авторство менялось семь раз.

• Забавный курьез произошел с ацтекскими черепами из горного хрусталя. Прежде были известны два черепа, подлинность которых считалась неоспоримой: один находится в Музее человека в Париже, другой – в Британском музее в Лондоне. Они способны испускать свет благодаря преломляющим свойствам горного хрусталя. В середине 1960-х годов в Швейцарии появился третий череп. Специалисты высказали мнение, что это современная подделка. Микрофотографический и микроскопический анализы должны были обнаружить следы механической обработки, поскольку исключалось, что фальсификатор использовал способ ацтеков – полировку вручную. Эта работа заняла бы 30–40 лет. Результаты исследования поставили экспертов в тупик. Череп не носил никаких следов механической обработки. Он был отшлифован в манере ацтеков. А вот ацтекский символ смерти, хранящийся в Британском музее с 1897 года, был вырезан и обработан инструментами, которые использовались в Европе XIX века.

• В перуанской деревне Чукито, как стало известно не слишком давно, существует уникальный храм Изобилия инков, который представляет собой скальный прямоугольник с многочисленными каменными скульптурами в виде фаллосов. Считалось, что храм существует уже сотни лет, и что женщины древней цивилизации инков приходили сюда, чтобы вымолить себе у богов богатое потомство. До сих пор местные жительницы, которые не могут забеременеть, посещают этот храм. Однако специалисты-историки обнаружили, что этим развалинам от силы 12 лет. Жители деревни Чукито собственноручно построили «руины» с целью привлечь как можно больше туристов. Роландо Паредес, директор Института культуры города Пуно, утверждает: «Просто люди грамотно создали миф».

Религия – опиум для народа?

С великой осторожностью мы хотим затронуть еще один пласт фальшивок и мистификаций, который то и дело пересекается с нашей темой, – мощи святых и прочие чудотворные реликвии.

Сначала условимся – мы не ставим под сомнение само существование святых и мучеников – это не наша задача. Нам интересен сам феномен поклонения святыням – фетишизма, если хотите. Но если настоящий фетишист (в психиатрическом смысле этого слова) не настаивает на уникальности, например женских туфелек, к которым его непреодолимо тянет, а удовлетворяется туфельками вообще, то в случае со святыми мощами мы сталкиваемся со святой верой в то, что святыни – настоящие, единственные и неповторимые. Они – те самые, которые… Но откуда и зачем вообще возникла эта традиция – хранить в церквях и монастырях кости людей, давно отошедших в мир иной?

Первые христиане – и по рассказам Библии, и по свидетельствам достоверных исторических данных – молились своему Богу «в Духе и в Истине». Кроме крещения в воде и возложения рук, у первых христиан до начала III столетия никаких обрядов и никаких предметов поклонения не было. Церковные верхи того времени блюли чистоту первоначального христианства апостольских времен. Когда среди христианских общин появились изображения рыбы, которые символизировали собой Иисуса Христа, и креста как символа спасения через страдания на земле, то многие церковные авторитеты громогласно заявляли, что христиане не поклоняются этим символическим изображениям. Став же государственной религией, христианская церковь постепенно – не без колебаний и не без мук – вводит обряды, обрастает культовыми предметами. Но только на соборах в 787-м, а затем окончательно – в 843 году христианская церковь обязала исполнять строго установленные обряды и порядок богослужений, молебны и молитвы, почитание икон, христианских реликвий и церковной иерархии. В это время утверждаются к поклонению якобы уже найденные ранее реликвии (крест, на котором распяли Иисуса Христа, остатки одежды апостолов, волосы Богородицы, мощи святых и тому подобное). Начали появляться и материализоваться те вещи, о которых рассказывается в Библии. Все священные предметы и места в современном Иерусалиме – Голгофа, Гроб Господень, путь Иисуса Христа от судилища до Голгофы, Горница Тайной вечери Иисуса Христа со своими апостолами, дорога входа Иисуса Христа в Иерусалим накануне своего распятия и все прочее – это не что иное, как сооруженные в натуральную величину на открытом воздухе евангельские муляжи. Ведь Иерусалим дважды – в 70-м и в 135 году – был до основания разрушен; от сооружений евангельских времен в нем не осталось камня на камне. После окончательного разрушения Иерусалима по нему плугом вдоль и поперек пропахали борозды. От старого Иерусалима осталась только часть крепостной стены длиной в 185 м. Это так называемая Стена Плача.

С конца IV столетия в христианстве полуофициально начинают собирать различного рода материализованные святыни и поклоняться им. После этого почитают останки святых отцов – их мощи. Затем вводится почитание икон, обретение икон чудотворных. Начинается священная распродажа евангельских реликвий, дублирование этих реликвий. Установлено, что разошедшиеся по христианскому миру кусочки из Креста Господня в своей массе могли быть собраны не менее чем с нескольких сотен подобных Крестов. Среди библейских реликвий появляются слезы Богородицы, волосы младенца Иисуса, и даже кости тех тощих коров, которые приснились библейскому фараону. Еще больший спрос был на мощи святых. Например, в Евангелии от Луки рассказывается, что по приказу царя Ирода Антипы Иоанну Крестителю отрубили голову. Древние христианские сказания утверждали, что тело Иоанна Крестителя было сожжено вместе с его отрубленной головой. Но с VI столетия церковники начали «обретать» головы Иоанна Крестителя и выставлять их на поклонение. Таким образом накопилось семь «подлинных» голов Крестителя. В честь обретения каждой из голов в католической и православной церкви установлены отдельные, соблюдаемые до сих пор, праздники (!).

Попробуем разобраться: а много ли вообще в христианском мире настоящих, заслуживающих почитания святынь?

Орлеанская дева

Одной из главных достопримечательностей епархии церковного музея города Шинона до последнего времени считались останки девы-воительницы, воплощения духа несгибаемой Франции Жанны д’Арк. Той самой Орлеанской девы, которую отцы церкви сначала обвинили в колдовстве и ереси и сожгли, а в 1920 году причислили к лику святых. К сожалению, недавно гордость французских церковников была серьезно ущемлена. То немногое, что осталось от французской героини, оказались фальшивкой. Об этом заявил в журнале «Nature» судебный медик Филипп Шарлье с коллегами.

Происхождение останков тоже довольно нестандартно. Сосуд с ними был обнаружен на чердаке одной из парижских аптек в 1867 году. На сосуде была надпись: «Останки, найденные под столбом, на котором сожгли Жанну д’Арк, Орлеанскую деву». А внутри находились обломок обугленного с виду человеческого ребра, кошачье бедро (в Средние века было принято бросать в костры с ведьмами черных кошек), пятнадцатисантиметровый обрывок полотна, вроде того, в которое одевали приговоренных к сожжению, и несколько обугленных деревянных щепок.

Сомнения в подлинности останков Орлеанской девы возникли у Шарлье из-за нестыковки исторических свидетельств. Существуют довольно подробные записи очевидцев, где подчеркивается, что некоторые органы казненной сопротивлялись сожжению – тогда это было воспринято как чудо. Чтобы потом они не стали предметом поклонения, Жанну д’Арк сжигали трижды. Только в 1909 году ученые заявили, что найденные останки «с высокой вероятностью» могут действительно быть останками Жанны д’Арк. Тем не менее сомнения оставались.

С разрешения церковных властей Шарлье с коллегами взяли останки Девы на исследование. Они применили множество способов, вплоть до инфракрасной, атомно-эмиссионной, массовой, электронной спектроскопии, анализа пыли и пр., но самое интересное, что первый успех принесла одорологическая экспертиза, то есть экспертиза запаха, которую проводили специалисты парфюмерной промышленности Франции. Это, кстати, был первый случай в истории палеопатологии, когда к исследованию привлекались специалисты по запахам.

Именно они обнаружили слабый запах ванили, исходящий от останков. Как судебный медик, Шарлье знал, что запах ванили появляется во время разложения тела, но никак не при кремации. Знал он также, что этот запах свойствен мумиям.

После этого дело пошло быстрее. Дальнейшие исследования неопровержимо доказали, что останки принадлежат именно египетской мумии. Радиоуглеродный анализ показал, что возраст мумии – более двух тысяч лет (III–VI века до н. э.). Черная корка на ребре и на кошачьей бедренной кости не есть результат обугливания, а связана с воздействием древнеегипетских бальзамирующих жидкостей. И даже дерево оказалось подделкой, поскольку щепки были сосновыми, а в Нормандии сосны не росли и не растут, зато сосновая смола входила в состав древнеегипетских бальзамирующих составов. И в довершение всего клочок полотна тоже оказался идентичен той ткани, которой египтяне пеленали свои мумии.

Такая подделка удивила исследователей. Конечно, средневековым фармацевтам бальзамирующие средства были известны, но они были редки и дороги и использовались для приготовления лекарств, но не для изготовления подделок.

Примечательно, что святые мощи были найдены как раз в тот период, когда о Жанне д’Арк начали вспоминать после нескольких столетий забвения. Шарлье с коллегами допускает, что кто-то изготовил фальшивые останки Орлеанской девы как раз в то время и как раз для того, чтобы больше поднять интерес публики к этому мифу.

Восемь черепов

В 1919–1920 годах в России началась мощная антирелигиозная кампания. Было вскрыто множество рак и гробниц с мощами, которые считались нетленными. Вскоре в журнале «Революция и церковь» появился отчет VIII (ликвидационного) отдела Народного комиссариата юстиции. К этому отчету приложена «Сводка вскрытий «мощей», произведенных по почину трудящихся в пределах Советской России в 1918, 1919 и 1920 гг.». Выполнена сводка в виде таблицы, где приведены 64 случая подделки мощей в раках.

Таблица состоит из пяти столбцов: «наименование мощей», «дата вскрытия», «результат осмотра», «впечатление на массы» и «дальнейшая судьба мощей».

К сожалению, самая скудная информация содержится в столбце «дальнейшая судьба мощей». Ибо хотя «мощи» и проверялись, но в большинстве случаев все же их судьбу оставляли на усмотрение священнослужителей.

Впрочем, ко вскрытию многих мощей представители ВКП(б) тоже имели косвенное отношение. Например, резолюцию о «затуманивании голов трудящегося народа» во Владимирской области, где было проверено наибольшее количество мощей, вынесли вовсе не большевики, а делегатки Второй владимирской беспартийной конференции.

Так вот, в свете нашей темы наибольший интерес представляет информация в столбце «результат осмотра». Так, например, 22 октября 1918 года при вскрытии «мощей» Александра Свирского была обнаружена восковая кукла.

При вскрытии во Владимире «мощей» мученика Авраамия 12 февраля 1919 года «по снятии покровов была обнаружена вата свежего происхождения, в которой лежала группа костей не одного лица, а по крайней мере двух. Одна кость по внешнему своему виду отличается от всех других свежестью вследствие своей плотности и белизны. Внутри черепа вата».

При вскрытии «мощей» князя Гавриила в Юрьеве-Польском Владимирской области 17 февраля 1919 года обнаружены «кости скелета, лежащие на слое ваты. Мелкие кости кистей рук и ступней ног отсутствуют. Обнаружено 2 лишних височных кости… Пяточные кости лежали в позвоночнике. Кроме всего найдена тонкая кость, похожая на ребро ребенка».

И так далее.

Конечно, можно списать всю эту историю на то, что новая власть ненавидела христианскую церковь, потому и пошла на фальсификацию. Но многие вскрытия проводились при большом скоплении прихожан, частенько об этих событиях даже снимали кинохронику.

Впрочем, как бы советская власть не относилась отрицательно к религии, фальшивые мощи были все же далеко не исключением из правила. Ведь и известный французский археолог Мари-Людовик Лаланн еще в 1847 (!) году шутки ради подсчитал, что в разных церквях, приходах и монастырях Европы хранятся как святыни 11 указательных пальцев Иоанна Крестителя, три тела пророка Исайи, восемь черепов и 12 отрубленных рук и ног апостола Филиппа. Вообще же в церквах Востока и Запада накопилось у святого Григория 30 туловищ; у святого Филиппа – 18 голов, у святой Анны – 2 туловища, 8 голов, 6 рук и ног, у святого Андрея Первозванного – 5 туловищ, 6 голов, 17 рук и ног. Как ни кощунственно это звучит, но спрос рождает предложение: прихожанам хочется иметь «свою» святыню, и святыня появляется.

Апостол Филипп с молотка

Недавно на одном из российских интернет-аукционов был выставлен «череп православного святого апостола Филиппа». Продавец предполагал выручить за «товар» тысячу долларов. Нечистоплотность истории возмутила Русскую православную церковь. Викарию Санкт-Петербургской епархии было поручено «проверить и не допускать кощунственную продажу святыни».

С помощью милиции удалось вычислить продавца и осмотреть «лот». Экспертизу останков провел государственный судебно-медицинский эксперт, доктор медицинских наук Юрий Молин. Вот что гласило официальное заключение:

«Принадлежность обсуждаемых костных останков мощам апостола Филиппа или другого известного древнего святого исключается в силу половых, возрастных особенностей и недавнего (не ранее XVIII века) происхождения.

Череп с инвентарным номером 4337—371 и надписью «Св. Филиппъ Апост. На Нутне, 1899 г.» является частью коллекции новгородского краеведа археолога В. С. Передольского. Это находка, случившаяся при проведении земляных работ, в т. ч. на старых кладбищах, в Великом Новгороде. Храм Св. апостола Филиппа находится на Нутной улице. То есть на черепе было зафиксировано место находки. Всего из собрания археолога В. С. Передольского в Музей антропологии и этнографии в 1931 г. поступило 743 предмета. Во время перевоза «костных материалов» (около 300 000 единиц хранения) в 1995–1996 гг. в новое помещение на Васильевском острове были утрачены костные останки, о которых идет речь».

Оказалось, на аукцион выставили не кости апостола Филиппа, а останки обычного мирянина, захороненного на кладбище у церкви, возведенной в честь этого апостола. Необразованный продавец попросту не смог понять смысл надписи, сделанной археологами на костях. Впрочем, и это не умаляет гнусности поступка продавца человеческих останков на аукционе.

Быль и небыль о Туринской плащанице

А теперь мы переходим к едва ли не главной святыне христианского мира и одновременно – к едва ли не главной его фальшивке. Поскольку вопрос очень щепетильный, по поводу Туринской плащаницы здесь и далее мы позволим себе процитировать книгу профессора Е. К. Дулумана. Отметим, что мы не претендуем на истину в последней инстанции и все нижесказанное является только лишь одной из многочисленных точек зрения.

Искренние научные разоблачения мошенничеств, которые длились на протяжении веков, не редкость в истории христианства. В этом отношении показателен пример с «чудом» Туринской плащаницы.

Уже четверть столетия не утихают богословские, научные и псевдонаучные дискуссии вокруг Туринской плащаницы. Легенды создаются не только вокруг нее, но и вокруг самого исследования. Чтобы ввести в курс дела, начнем с самого дальнего начала – с Библии.

В Библии говорится, что Иосиф из Аримафеи, ученик Иисуса, но тайный, – из страха от иудеев просил Пилата, чтобы снять Тело Иисуса, умершего на кресте. И Пилат позволил. Он пришел и снял Тело Иисуса. Пришел также и Никодим, приходивший прежде к Иисусу ночью, и принес состав из смирны и алоя. Итак, они взяли Тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают иудеи. На том месте, где он распят, был сад, а в саду новая могила, в которой еще никто не был положен. Там положили Иисуса ради пятницы иудейской, потому что могила была близко.

В Библии, правда, нигде не упоминается о том, что ближайшее окружение Христа, увидев оставшиеся после воскресения погребальные пелены их Учителя, предпринимали какие-либо дополнительные действия по отношению к ним. Более того, прикосновение к ритуальным одеждам покойника оскверняло верующего иудея, делало его нечистым и, согласно библейским законам, лишало на определенное время общения со своими единоверцами.

Но допустим все же, несмотря на нелогичность этого поступка, кто-то сохранил посмертное одеяние Христа, и появилась плащаница…

Впрочем, не плащаница, а – плащаницы. Они эпизодически начали возникать в недрах Византийского православия, но с момента Крестовых походов – просто плодиться в Римско-католической церкви. Плащаницы быстро и прочно вошли в культовую практику христианской церкви; поклонение ей ввели в Устав обязательного церковного богослужения. В Страстную пятницу, за два дня до праздника Пасхи, во всех православных и католических церквях проводится специальное богослужение, во время которого «погребают» умершего Иисуса Христа и выставляют Его плащаницу для поклонения. Плащаницы, например, православной церкви в обязательном порядке есть в каждом действующем храме и представляют собой иконописное изображение на специально уплотненном льняном полотне (редко – на доске) лежащего во гробе Иисуса Христа, а вокруг погребенного – Богородица, Мария Магдалина и жены-мироносицы, Иосиф Аримафейский, Никодим, апостол Иоанн. Здесь никто не требует «подлинности» предмета – это просто необходимая деталь обряда.

Предположим все же, что в начальный период этих богослужений для поклонения выставлялись «настоящие» погребальные одежды Иисуса Христа, что, разумеется, привлекало к владеющему плащаницей храму многочисленных молящихся. В ответ конкурирующие церкви и крупные храмы обзаводились собственными «подлинными» плащаницами… Таким образом, к XV столетию в христианском мире исторически зафиксировано около 40 плащаниц Иисуса Христа. Часть из них поизносилась и исчезла, часть была уничтожена конкурентами, часть в силу разных причин не приобрела нужного авторитета у верующих… До сих пор продолжают существовать и выставляться для поклонения меньше десятка плащаниц, самой древней из них, находящейся в храме испанского города Овьедо Сударион, исполнилось 1200 лет, а самая молодая и в то же время самая известная сейчас – Туринская. Вот о ней-то мы и поговорим.

Приходится признать, что непосредственные творцы Туринской плащаницы сознательно ввели в заблуждение своих современников. Если бы они не сделали этого, то Туринской плащаницы как таковой не было бы и в помине. Нарочитый умысел творцов Туринской плащаницы до сих пор сказывается на отношении к рассматриваемой реликвии наших современников.

Туринская плащаница была создана в середине XIV столетия. Но создавалась она, конечно, не на глазах предполагаемых почитателей сфабрикованной святыни. Ведь если бы, к примеру, современникам было во всеуслышание объявлено, что предлагаемую для поклонения плащаницу, в которую был завернут Иисус Христос, смастерил всем известный человек, то кто в таком случае стал бы поклоняться такому произведению? Посему создатель Туринской плащаницы был тщательно скрыт. Хотя, как любил настойчиво повторять евангельский Иисус Христос: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным».

Чувствуя приближение смерти, таинственный мастер снял грех со своей души и признался духовнику, что это он смастерил погребальный саван Иисусу Христу. Разумеется, из-за тайны церковной исповеди «автор» Туринской плащаницы так и остался в анналах истории анонимом, но сам факт подделки скрыть не удалось.

С трудом, но полностью вышла наружу история фабрикации Туринской плащаницы. Ныне известны заказчики, известны первоначальные разоблачители фабрикации реликвии, известны и те, кто потом возводил ее в ранг святыни. Наконец, известны современные авторы научных и фальсифицированных исследований «загадок» Туринской плащаницы; широко разрекламированы научные и антинаучные заключения непосредственных исследователей. И все это подробно опубликовано и обсуждено в научных докладах, в богословских эссе, проповедях, в прессе. Даже перечислить все то, что написано о Туринской плащанице за последние два десятилетия, сложно. Самый известный научный исследователь этой реликвии Джо Никкелл писал: «И без определения остатков радиоактивного углерода, и без поисков пыльцы растений, и без других сверхнаучных технических методов исследования имеется избыточное количество данных, чтобы сделать неопровержимое заключение о подложности Туринской плащаницы как погребального савана Иисуса Христа».

Но как же все-таки создавался миф?

Первые упоминания о плащаницах относятся к концу VI столетия. Так, в 570 году в своем отчете о посещении Святой земли, Палестины, неизвестный паломник писал, что «возле реки Иордан в пещере Завета видел пелену, которой была покрыта голова положенного во гроб Иисуса Христа». В 670 году другой паломник рассказывал, что в одной из иерусалимских церквей видел полотно, длиной 8 футов (около 9 м), «в которое было завернуто тело Иисуса Христа, когда его полагали в гроб». Заметим, что о каких-либо изображениях на этих плащаницах паломники не упоминают. Изображения на плащаницах начали появляться после утверждения в христианстве иконопочитания, после IX столетия. И это не удивительно.

Виднейший после апостола Павла деятель и создатель христианской церкви Ириней, епископ Лионский (140–202 гг.), говорил: «Телесный вид лица Иисуса Христа нам неизвестен». И это сказал человек, который был лично близко знаком с Поликарпом, епископом Смирнским, – ближайшим учеником апостола Иоанна Богослова. Если верить этим сообщениям – а у нас в данном случае другого выбора нет, – то любимый ученик Сына Божьего никому не рассказывал о внешнем виде своего Учителя, а окружение апостола Иоанна ни разу не захотело узнать от него об этом.

Если же обратиться, так сказать, к первоисточникам, то получается очень интересная картина. Пророк Исайя предсказывал, что будущий Мессия, Христос, возьмет на себя не только грехи всего мира, он также возьмет на себя обезображенное грехом лицо человека. При этом приводятся слова небесного Бога-Отца о будущем Спасителе: «Вот, раб Мой будет благоуспешен, возвысится, вознесется и возвеличится. Как многие изумятся, смотря на Тебя: – сколь обезображен будешь Ты, – хуже всякого человека лицо Твое, и вид Твой хуже всех сынов человеческих».

Но только к началу IV столетия среди христиан все же начинают появляться изображения, претендующие на воспроизводство внешнего вида Иисуса Христа. Среди них нет ни одного, которое бы изображало Иисуса Христа безобразным. И это вполне объяснимо. Одно дело – говорить о том, что Спаситель не был красавцем, и совершенно другое дело – рисовать Его уродом. Нарисованный обезображенный Иисус Христос воспринимался бы верующими христианами как насмешка, карикатура на своего Бога. А такого ни эстетические, ни религиозные чувства верующих потерпеть не могут.

Так что первые изображения Иисуса Христа христианские иконописцы творили «по своему образу». И естественно, что древнейшие рисованные образы Иисуса Христа представляли Спасителя в пристойной одежде римского гражданина, подстриженного и начисто выбритого. Антропологические параметры этого изображения воспроизводили не тип лица иудея или хотя бы грека, а типичного римлянина.

В IV столетии христианство перестало быть гонимой религией. Оно стало господствующей церковью – наиболее могущественным и наиболее просвещенным на то время объединением граждан Римской империи. Тогда же появился канон облика Спасителя.

Вот теперь можно говорить и об изображениях Иисуса Христа на плащаницах и полотнах, вроде платка Вероники («Плат Вероники»), который сердобольная женщина подала измученному Христу, чтобы тот вытер лицо, после чего на платке остался отпечаток лика.

О погребальных одеждах Иисуса Христа существует, кроме евангельских, множество церковных преданий и легенд. Говорят, что погребальные одежды воскресшего Иисуса Христа взяла жена Пилата и «положила в место, известное только ей». Вот в этих, «известных только жене Пилата местах» церковники потом находили и находили («обретали») множество плащаниц.

А еще говорят, что в 525 (или в 544) году был «обретен» в городе Эдессе (современный турецкий город Урфа) полный комплект погребальных одежд Иисуса Христа. Их якобы спрятал здесь через 20–30 лет после смерти Иисуса Христа не то апостол Леввей, прозванный Фаддеем, не то апостол Иуда Иаковлев. В одном из вариантов легенды говорится, что спрятанные апостолом Фаддеем (Иудой) погребальные одежды в IV столетии каким-то чудесным образом были переданы святой Нине, царице и просветительнице Грузии. В то же время полный комплект погребальных одежд Иисуса Христа безвыездно оставался в Эдессе. Еще один комплект погребальных одежд Иисуса Христа находился в Антиохии. В 1098 году крестоносцы увезли его с собою во Францию…

В истории христианской церкви существовало свыше сотни «подлинных» плащаниц Иисуса Христа. В настоящее время в католических аббатствах, соборах и храмах Западной Европы бережно хранится и периодически выставляется на поклонение верующим по меньшей мере 26 погребальных одежд Иисуса Христа. Кроме Туринской, наиболее известные плащаницы находятся в Безансоне, Кадвине, Шампье, Ксабрегасе, Овьедо и других городах.

Современное название плащаницы «Туринская» происходит от места ее нынешнего пребывания. В 1578 году она была перенесена в город Турин, который является ее местом официального и почти безвыездного пребывания за последние 430 лет. 400-летний юбилей Туринской плащаницы отмечался в 1978 году… Но обо всем этом – ниже. А сейчас начнем рассказ с первых дней появления этой плащаницы в католическом мире.

Эти дни были трагическими в истории Западной Европы, особенно для Франции. Французские короли попытались перенести центр католичества из Италии во Францию и учредили в городе Авиньоне папский престол. В результате не доведенной до конца операции католическая церковь раскололась на два центра. Современная католическая историография авиньонских пап считает антипапами, но из своей истории все же не выбрасывает. В конце концов Франция настроила против себя все страны католической Европы и вынуждена была отступить.

В 1337 году началась Столетняя война между Англией и Францией, окончившаяся только в 1453 году. Первые десятилетия Франция терпела поражение за поражением. Параллельно с этим на континенте разразилась эпидемия чумы, унесшая жизнь сотни тысяч французов. Из-за неимения ничего другого французы от мала до велика, от королей до простолюдинов все свои надежды стали возлагать только на Бога. Горячее стали молитвы, поползли слухи о новоявленных чудодейственных реликвиях.

Среди таких реликвий в 1347 году во владениях графа Джоффри де Шарни в деревянной церквушке селения Лиреи, за полторы сотни километров от Парижа, была выставлена для поклонения плащаница – «подлинные» погребальные одежды Иисуса Христа. Из близлежащих селений потянулись вереницы паломников, штат обслуживающих церковь в Лиреи священников увеличился от одного до семи.

Плащаница представляла собой кусок полотна размером примерно 410×140 см. Говорилось, что на полотне – по аналогии с Платом Вероники – осталось изображение всего тела умершего Иисуса Христа. И в самом деле, паломники видели на предлагаемом им полотне двойное изображение тела мужчины: со спины и спереди; двойной головой в центре – слитно, а ногами – в противоположных концах. Зрители могли заключить, что Иисус Христос не был завернут в полотно, а что под его тело полотно только подложили с ног до головы, перегнули свиток полотна через голову покойника и затем покрыли им же сверху.

Говорилось, что эту реликвию привез из Константинополя в Лиреи местный рыцарь-крестоносец. Впрочем слухов и вариантов «обретения» реликвии слишком много. Поэтому дальше мы будем излагать историю нынешней Туринской плащаницы, основанную на строгих документах и фактах, которые в изобилии приводятся яростным защитником ее подлинности Яном Вильсоном в его неоднократно издаваемых трудах: «История плащаницы» и «Священные лица, тайные места», а также опираясь на другие данные, которые взяты исключительно из католических источников.

Итак, начнем с первого дошедшего до наших дней документа. 10 апреля 1349 года после окончания эпидемии чумы и в условиях продолжения Столетней войны граф Джоффри де Шарни обратился к папе Клименту VI с просьбой: «в ознаменование удачного побега графа из английского плена, избавления французов от только что закончившейся эпидемии чумы построить в Лиреи каменную церковь в честь святой Девы Марии и в благодарность Святой Троице и разместить в будущем храме имеющуюся в собственности дома де Шарни плащаницу Иисуса Христа». Де Шарни писал, что он владеет той самой плащаницей, которая некогда пребывала в Константинополе.

Как эта плащаница «из Константинополя» попала к де Шарни, граф не сообщал.

А ведь это совершенно невероятно. От времен Четвертого крестового похода до времени «обретения» графом плащаницы в Лиреи прошло более 120 лет. На протяжении этого времени эта «приобретенная в Константинополе» плащаница не могла пребывать в полном забвении. Детали объяснений графа Папе Римскому не сохранились, но в исторических документах зафиксированы разговоры о появлении плащаницы у французских графов. Говорилось, что до «обретения» графом плащаницы ее выставлял на поклонение и зарабатывал себе на пропитание некий анонимный «солдат удачи». Но и такого не могло быть. Невероятно, чтобы свирепствующая средневековая католическая инквизиция десятилетиями мирилась с тем, что такую святыню позволяет себе держать в руках какой-то мирянин, по тем временам это совершенно исключалось. Скорее всего, де Шарни собственной персоной заказал сделать ему, графу, такую необычную реликвию, какой стала потом Туринская плащаница. Что это было именно так, мы увидим из последующих документов и современных исследований. А теперь продолжим.

Ответ папы Климента VI графу де Шарни в документах не сохранился. Во всяком случае, церковь была построена и освящена.

И в 1355 году в каменной церкви Пресвятой Богородицы городка Лиреи на поклонение паломникам была выставлена плащаница. Граф не поскупился на рекламу и выпустил в честь этого события медали. В Лиреи хлынули паломники, а с ними и доходы графскому дому де Шарни, что совсем не понравилось его преосвященству Генри, епископу города Труа, в церковной юрисдикции которого находилась лирейская церковь. Как только епископ Генри удостоверился в справедливости слухов, он в том же 1355 году вместе с окружным епископом обратился к верующим своей епархии, объявил будущую Туринскую плащаницу фальшивкой и приказал святотатственную подделку убрать из храма. Священнослужители церкви в Лиреи подчинились приказу своего епископа только наполовину: они убрали плащаницу с глаз верующих в ковчег, но продолжали выставлять ее на поклонение своим прихожанам перед Пасхой.

19 сентября 1356 года граф Джоффри де Шарни был убит в бою с при Пуатье, и владельцем Лирейской, будущей Туринской плащаницы – стал его сын Джоффри Второй.

В ноябре 1389 года епископ города Труа Пьер, наследовавший кафедру от умершего своего предшественника епископа Генри, обратился к авиньонскому папе Клементу VII с донесением и описанием плащаницы, которая имеет на себе двойное изображение тела мужчины – сзади и спереди; было ясно, что изображение выполнено художником – «искусным мастером» своего дела. Епископ Пьер также сообщал, что автор рисунка на плащанице признался в содеянном, покаялся и получил от него прощение в своем святотатстве. Он информировал папу также о том, что Лирейская плащаница пользуется почетом у местных верующих и паломников. Решение проблемы с будущей Туринской плащаницей епископ Пьер отдавал на суд Его Святейшества. 6 января 1390 года папа Клемент VII с учетом сложившейся ситуации написал ответное письмо епископу Генри, в котором приказал ему под страхом отлучения от церкви держать в секрете тайну создания плащаницы. В тот же день папа обратился с письмом к графу де Шарни, в котором дал разрешение на то, чтобы выставить в храме плащаницу, но только с условием, что верующим при этом обязательно будет объяснено, что это – не погребальные одежды Иисуса Христа, а лишь… напоминание о них.

22 мая 1398 года умер граф Джоффри Второй де Шарни, и плащаница перешла в собственность его дочери Маргариты, которая вскоре вышла замуж за герцога ла Роше.

6 июля 1418 года настоятель лирейской церкви изъял плащаницу из хранилища и, спасаясь от наступающих англичан и мародерствующих французских солдат, спрятался с ней сначала в городе Гумберте, затем в крепости Монфорт близ Монбарта, позже останавливался в аббатстве святого Ипполита и в других укрепленных французских местах. Плащаница никогда больше не вернулась в место своего появления – в Лиреи. С семейством наследников Шарни-Роше она побывала практически во всех странах Западной Европы.

Следует заметить – это очень важно, – что владельцы плащаницы во время своих разъездов по Европе ни разу и нигде не говорили, что принадлежащая им реликвия – это подлинный саван, в который было завернуто тело умершего Иисуса Христа. К тому же во время поездки по Европе владельцы Лирейской плащаницы выставляли ее и там, где в местных храмах были уже и свои не менее «подлинные» погребальные одежды Иисуса Христа.

7 октября 1460 года умерла Маргарита де Шарни, завещавшая реликвии своим внучатым племянникам. Очередная владелица плащаницы вышла замуж за герцога Луи Савойского, который и стал ее законным владельцем по наследству.

21 апреля 1461 года папа Павел II по ходатайству влиятельного дома Савойских постоянным местом пребывания их реликвии объявил Святую Часовню в Шамбери в Швейцарии. С этого времени будущая Туринская плащаница называется плащаницей Лиреи – Шамбери. Но реликвия, по уже установившейся для нее традиции, не задержалась в Шамбери и продолжала путешествовать по Европе.

В 1482 году великий итальянский художник Леонардо да Винчи оставил Флоренцию, после чего 18 долгих и плодотворных лет жил в Милане в качестве гостя герцога Людовика Сфорца. За это время в Милан с плащаницей несколько раз приезжали члены семейства Сфорца. Леонардо да Винчи внимательно присматривался к ней и по просьбе владельцев тайно ее отреставрировал.

14 апреля 1503 года, в день Страстной пятницы перед Пасхой герцог и герцогиня Савойские выставили свою плащаницу в торговом зале дворца правителя Фландрии Филиппа Красивого. Сопровождающие Савойских три епископа в своих проповедях впервые стали заверять богомольцев, что погребальные одежды Иисуса Христа подвергались испытанию: их якобы жгли на костре, вываривали в масле, несколько раз подвергали кипяченой стирке, но, как записал придворный дома Савойских Антуан де ла Лэнг, «никак невозможно изменить или удалить изображения лица и отпечатков тела Иисуса на полотне». Таким образом, дружно, в три рта, рассказанные тремя епископами небылицы о Туринской плащанице должны были доказать ее подлинность. Сейчас этот «благочестивый вымысел» велеречивых католических епископов выдается за действительные процедуры над плащаницей и как историческое доказательство ее чудесного происхождения. Кстати, на предложение повторить испытание плащаницы огнем, кипящим маслом или чем-то подобным, ее нынешние владельцы с негодованием отвечают отказом.

В 1532 году при пожаре часовни в Шамбери плащаница была повреждена. Реликвия находилась в ковчеге под четырьмя крышками, деревянные – сгорели, а металлические – накалились. Капли расплавленного серебра попали на ткань плащаницы, края ее обуглились. С 19 апреля по 2 мая 1534 года няни католического ордена Бедной Клары чистили от копоти и ремонтировали пострадавшую в пожаре реликвию, а затем шили для нее два покрывала: шелковое и золотое.

7 мая 1536 года плащаница была выставлена в Милане. Видевшие ее прежде открыто говорили, что реликвия очень пострадала от пожара 1532 года.

14 сентября 1578 года плащаница, прибывшая в Турин – резиденцию савойских королей – была встречена орудийными залпами. С этого дня Турин и стал постоянным местом пребывания семейной реликвии дома Савойских. В церковный обиход начинает внедряться название «Туринская плащаница». Группа католических епископов во главе с туринским кардиналом Чезаре Боромео дала торжественное заверение, что Туринская плащаница – подлинный погребальный саван Иисуса Христа и что она никак не пострадала от пожара 1532 года.

4 мая 1647 года для поклонения плащанице в Турин прибыли десятки тысяч паломников. Во время богослужения в кафедральном соборе и вокруг него толпой были задавлены насмерть десятки паломников.

Апрель 1868 года – принцесса Клотилда Савойская решила заменить черное шелковое покрывало Туринской плащаницы на малиновую тафту, изготавливаемую в Турине. Воспользовавшись этим, духовник принцессы, монсеньор Гастальди, позже туринский архиепископ, впервые начал внимательно изучать и измерять эту реликвию. Он установил, что она изготовлена на основе добротного хлопкового полотна размерами 410 см в длину и 140 см в ширину.

28 мая 1898 года на очередной выставке итальянский фотограф-любитель Секондо Пиа впервые сфотографировал Туринскую плащаницу. Во время изготовления фотографии Пиа с удивлением обнаружил, что лицо Иисуса Христа на негативе видится в реальном (позитивном) свете и четче, чем на самой плащанице и в ее позитивном изображении. Со своей сенсацией фотограф-любитель не преминул ознакомить через прессу широкую общественность. Сообщение Секондо вызвало бурную реакцию во всем христианском мире. Начался новый этап в истории Туринской плащаницы – начальный период ее научного изучения и принципиально новой, научной, волны ее апологетики и критики.

Напуганная бурным напором развития научных знаний и невиданного распространения в массах антиклерикализма и атеизма, королевская семья по совету католической церкви изъяла плащаницу с публичных выставок, закрыла доступ к ней каких бы то ни было исследователей, в том числе и богословских. «Исследование» Туринской плащаницы проводилось только на основании изучения ее истории и фотографии. Несмотря на скудный исходный материал, результаты были значительные. Во-первых, был собран огромный документальный – исторический и мифологический – материал о Туринской плащанице и плащаницах вообще; а во-вторых, исследователи извлекли все, что было возможно, из доступных им копий всех трех (один – крупным планом лицо, два других – отпечатки спереди и сзади всего тела) негативов и позитивов фотографа Секондо Пиа.

На основании обобщения данных были сделаны солидные доклады в различных светских академиях наук и на богословских конференциях, опубликовано много статей, брошюр и книг. Наиболее значительной среди публикаций была первая по времени, но не потерявшая своего значения и до сегодняшнего дня книга авторитетнейшего на то время католического богослова, каноника Улисса Шевалье под названием «Критический этюд о происхождении Святой плащаницы». Ряд дополнительных, вновь обнаруженных исторических документов, свидетельствующих о подложности Туринской плащаницы, был опубликован в книге французского богослова Мэли «Является ли подлинной святая Туринская плащаница?».

Но, с другой стороны, вскоре появился вал богословских и научных публикаций, в которых безапелляционно защищалась подлинность Туринской плащаницы. Побудительным толчком к такого рода публикациям послужило заявление мало кому известного французского профессора анатомии Ива Деладже, который 21 апреля 1902 года выступил на заседании Французской академии наук с докладом, в котором заявил, что на основании проведенного им изучения оставленного на Туринской плащанице отпечатка он установил: это отпечаток тела самого Иисуса Христа. Доказательством этого, по мнению профессора Деладже, были такие моменты: полное соответствие пропорций органов тела реальному телу; свидетельство изображения того, что на плащанице отпечаталось тело мужчины возраста 30–35 лет; тело покойника было сведено судорогой, обычной при насильственной смерти… Словом, профессор анатомии обнаружил, что на плащанице запечатлен труп человека, который умер в точном соответствии с рассказами Евангелия о муках и смерти Иисуса Христа.

Эффект разорвавшейся бомбы сообщения Ива Деладже усиливался еще и тем, что профессор анатомии при этом заявил, что он по убеждениям – атеист. Мало того, после такого заявления в заключение своего выступления докладчик сказал, что он меняет свои убеждения и сейчас размышляет, не принять ли ему католичество. Впрочем, в то время выступавшие с докладами во Французской академии наук могли разрешить себе, скажем так: побалагурить. Это вносило некоторую разрядку, пробуждало дремавших почтенных мэтров и, в силу этого, поощрялось. Не исключено, что весь доклад был не более чем шуткой разыгравшегося профессора.

После полуторачасового перерыва в тот же день на этом же заседании экспромтом выступил секретарь отделения физики Французской академии наук – всемирно известный химик Пьер Бертело. Он не оставил камня на камне от содержания доклада Ива Деладже. Вскоре в журнале Французской академии наук за подписью Деладже появилась статья негативного характера о Туринской плащанице. Но скандал уже вышел за рамки ученых кругов, и вокруг реликвии начали разгораться нешуточные страсти.

В том же году во Французской академии наук выступил биолог Поль Виньон с докладом о Туринской плащанице. С научной основательностью он доказывал, что на реликвии действительно отпечаталось тело умершего распятым на кресте мужчины 30–35 лет от роду. Он утверждал, что отпечатки лица и тела мужчины на полотне до мельчайших подробностей совершенно точны анатомически, что труп окоченел в рамках 72 часов после смерти; что человек умер от удушья, а на руках обнаружены следы того, что человек дергался на кресте и так далее – вплоть до обнаружения, что человека перед смертью били по спине кнутом с тремя свинцовыми наконечниками и надевали на голову терновый венец. Надо полагать, что отпечаток был по качеству сходен с современной цифровой фотографией…

Поднятая шумиха автоматически привела к обсуждению других реликвий христианства.

Во время споров о Туринской плащанице исследователи добрались до всех плащаниц, все еще демонстрируемых в католических храмах. Одно за другим исследования показали подложность всех этих реликвий. Наиболее шоковый характер носило заключение о подложности Безансонской плащаницы. На ней, кроме изображения тела умершего Иисуса Христа, присутствовала надпись на незнакомом языке. Об этой надписи вне всяких сомнений говорилось, что она сделана рукой самого Иисуса Христа (варианты: апостола Фомы; апостола Иоанна; апостола и евангелиста Луки, который изобразил на пеленах савана Иисуса Христа). Ученые обратились к тщательному изучению надписи на плащанице. И тут оказалось, что она сделана на… арабском языке, отражала взгляды ислама на Иисуса Христа и была произведена одновременно с изображением в XIV столетии… Безансонская плащаница сейчас надежно спрятана в монастырских хранилищах, и католическая церковь старательно делает вид, будто такой плащаницы и в природе не было.

После всех дискуссий были подмечены и учтены все несообразности и предложены естественные объяснения всех странностей плащаницы. Например, «анти-негативное» изображение, полученное фотографом, объясняется изменением красок, которому могли способствовать пламя пожара и солнечный свет. Таким образом, светлые места плащаницы со временем потемнели, а темные на их фоне стали выглядеть светлее.

И наконец, о самом главном затруднении с точки зрения религиозной веры. Почему те, кто видел Туринскую плащаницу в XIV и в начале XV столетия, в один голос свидетельствуют, что изображение на ней было столь ярким, что паломники видели как бы только что пролитую кровь, а сейчас все изображение и кровь на нем еле различимы и становятся видимыми только через пару минут внимательного рассмотрения? Иными словами: почему пелены савана Иисуса Христа на протяжении долгих пятнадцати столетий якобы сохраняли свою свежесть в условиях бесчисленных перемещений, неблагоприятных условий хранения и переменчивого климата, а за последние 300 лет тщательного ухода и хранения они изменилась до неузнаваемости и изображение на пеленах стало едва различимым? Если же признать, что Туринская плащаница сфабрикована в XIV столетии, тогда все становится на свои места.

Дискуссиям вокруг Туринской плащаницы в связи с фотографиями Пиа был положен конец публикацией 27 апреля 1902 года в парижском издании «Нью-Йорк Геральд» статьи М. Леопольда Делисле под красноречивым названием: «Ученые отвергли святость Туринской плащаницы». В ней автор, ссылаясь на заключение членов Парижской академии наук, написал, что «претензии на святость и достоверность Туринской плащаницы не имеют под собой никаких оснований». Доступ к Туринской плащанице и разговоры вокруг нее прекратились на долгие 30 лет.

В 1929 году Папа Римский Пий XI и фашистский диктатор Италии дуче Муссолини заключили между собой знаменитый конкордат, который объединил церковь с фашизмом в борьбе против коммунистов. Среди оружия в этой борьбе решено было использовать залежавшуюся было Туринскую плащаницу.

В мае 1931 года Туринская плащаница выставляется сначала во время венчания принца Умберта Пьемонтского (позже ставшего королем Италии под именем Умберто II Савойский) с принцессой Марией Бельгийской, а к концу недели – на поклонение верующим. В Турин прибыло около 2 миллионов паломников.

23 мая 1931 года фотограф Джузеппе Енри по предложению католической церкви сделал в различных ракурсах около 20 снимков Туринской плащаницы.

Папа Пий XI провозгласил празднование Юбилейного года возраста Иисуса Христа. С 24 сентября до 15 октября 1933 года в рамках этого юбилейного года для поклонения паломникам на паперти Туринского собора была выставлена Туринская плащаница.

Шумная компания вокруг этой реликвии неожиданно окончилась горьким разочарованием для ее апологетов. Поскольку она является неудачной копией погребального одеяния, которым обматывалось туловище покойника, то в ее исполнении была допущена обрядовая ошибка. Дело в том, что по библейскому, т. е. иудейскому обычаю голова покойника должна была обматываться отдельным куском материи, который назывался сударионом. Так вот, Туринская плащаница была без судариона. Для компенсации его отсутствия им был провозглашен сударион, который хранился в целестианском аббатстве Кадуина. Его называли Кадуинской плащаницей. Естественно, богословы тут же занялись прославлением Кадуинского судариона, к его изучению привлекли ученых. К концу 1933 года простодушные добросовестные исследователи – и богословы с ними – неопровержимо установили, что Кадуинская плащаница впервые появилась в христианском мире только в 1115 году, нарисована на египетском полотне X столетия, а надпись на ней – о ужас! – цитата из Корана на арабском языке. Кадуинскую плащаницу немедленно убрали с глаз долой, а о Туринской плащанице стали меньше говорить, боясь очередного скандала.

Проходит еще 20 лет, и папа Пий ХII объявляет 1950 год годом Юбилейным, в рамках планов которого в Ватикане созывается конгресс по Туринской плащанице. В том же году в США создается Гильдия святой плащаницы. Туринская плащаница вновь «изучается» только по прошлым фотографиям и историческим документам. Доступ к ней закрыт.

Согласно учению католической церкви, реликвии признаются святыми только в том случае, если вокруг них происходят чудеса, главным образом – исцеления больных. Причем происходящие чудеса должны быть достоверными, подтверждены доказательствами, свидетельствами. Туринская плащаница давно, чуть ли со времен своего первого появления в имении графа де Шарни в середине XIV столетия, чудес не творила. Подлинность плащаницы требовалось подтвердить новыми чудесами. И чудеса не заставили себя долго ждать.

В 1954 году Гильдия святой плащаницы организовала в Англии выставку фотографий Туринской плащаницы. В день праздника Пасхи герой Второй мировой войны, капитан Леонард Чешир, подрабатывавший в католической прессе, опубликовал свое «признание». Он писал, что у него было видение образа Туринской плащаницы, последствием которого стало его полное излечение от туберкулеза. Статья имела успех, и капитан начал раздавать советы, как получить выздоровление от фотографий Туринской плащаницы.

11 мая 1955 года к сподобившемуся чуда герою войны капитану Леонарду Чеширу обратилась с открытым письмом некая миссис Вероника Вуллман. У почтенной госпожи дочь Джозефина болела остеомиелитом, а созерцание фотографий Туринской плащаницы исцеления не приносило. У героя войны мать просила протекции для исцелении дочери при помощи непосредственного прикасания к Туринской плащанице. После долгих, но публичных согласований всего процесса доступа Джозефины к Туринской плащанице разрешение было получено. В Турине ради Джозефины сломали печати и открыли замки сейфа с плащаницей. Больной девочке разрешили положить руку только на покрывало Туринской плащаницы. Тотчас произошло чудо: девочка сразу почувствовала облегчение.

Как и было запланировано, о последовавшем чудесном исцелении Джозефины всеми средствами массовой информации была оповещена мировая общественность. Примерно так же происходили и фиксировались и другие чудеса вокруг Туринской плащаницы.

1 октября 1972 года в королевский дворец, проломив крышу, пробрался неизвестный и поджег часовню, в которой хранился контейнер с плащаницей. Часовня сгорела, но благодаря асбестовой крышке плащаница не пострадала. Злоумышленник обнаружен не был. Через два месяца по телевидению было объявлено о чуде сохранения Туринской плащаницы в огне. Об асбестовой крышке над плащаницей, сотворившей чудо, не упоминали.

23 ноября 1973 года Туринская плащаница впервые в цветном изображении была показана по телевидению. Показу предшествовала вступительная речь папы Павла VI.

24 ноября 1973 года с разрешения экс-короля Италии Умберто II и папы Павла VI Туринский кардинал Пеллегрино собрал несколько приемлемых для католической церкви и пользующихся славой исследователей человек и разрешил им провести вещественное исследование плащаницы. Профессор Джильберт Раэс по уголкам и краям отрезал четыре лоскутка ткани. Присутствующий швейцарский адвокат Макс Фрей, который имел недобрую славу авантюрного криминалиста (к примеру, именно он подделал «дневники Гитлера»), позже сообщал, что он в это время при помощи губки набрал себе из 12 различных мест плащаницы «поверхностной пыли» для исследования. К концу дня плащаницу возвратили на ее место – в контейнер.

В феврале 1976 года в США была создана организация «Проект исследования Туринской плащаницы», сокращенно – STURP, который возложил на себя полномочия по публикации результатов изучения Туринской плащаницы. Работа «Проекта» финансируется католической церковью.

В апреле 1978 года Туринская научная комиссия впервые опубликовала заявление Макса Фрея о том, что он обнаружил на плащанице остатки семян и пыльцы растений, которые произрастают только в Израиле и Турции. Юрист делал вывод: обнаруженный им «мусор» свидетельствовал о том, что плащаница действительно была создана и пребывала на территории Израиля (Иерусалима, в котором погребали Иисуса Христа) и в Турции (в Константинополе, откуда плащаницу вывезли крестоносцы в XIII столетии).

Заявление Фрея вызвало возражение участников снятия проб из Туринской плащаницы в ноябре 1973 года. Позже, уже в 1990-х годах, канцелярия Папы Римского и лично кардинал Турина дезавуировали заявление Фрея, заявив, что он не находился в числе тех, кому было разрешено брать пробы с реликвии.

Осенью 1978 года в Туринском кафедральном соборе Св. Джованни Баптиста плащаницу вновь выставили на обозрение публики. Выставка была приурочена к 400-летию ее появления в Турине. 8 октября реликвия вновь переносится из храма в зал приемов королевского дворца, где она поступает в распоряжение членов STURP. На протяжении пяти суток, днем и ночью, группа из 50 присутствующих делала тысячи фотографий при дневном свете, искусственном освещении, в инфракрасных и рентгеновских лучах; специальной губкой и кусочками липкой ленты собирала накопившейся на плащанице лаг («многовековой мусор»); брала соскобы с изображения кровавых ран; впервые обратила внимание на обратную (тыльную) сторону плащаницы и исследовала ее. На исследование возраста плащаницы методом определения остатков радиоактивного углерода церковь согласия не дала.

В марте 1979 года в американском городе Санта-Барбара (штат Калифорния) был созван конгресс STURP, на котором его члены радостно делились своими заключениями о подлинности плащаницы, доказательством чего, между прочим, было отсутствие… мазков кисти художника на изображении тела покойника. Диссонансом этим благостным сообщениям стало выступление Уолтера Маккрона, который заявил: «Изображение на плащанице имеет (!) следы мазков кисти художника, в частности – на изображениях пятен крови. Каждый, у кого слишком повышены чувства благоговения в отношении плащаницы, должен до начала ее исследования найти средства расслабиться в своем напряжении».

В годовщину снятия проб с Туринской плащаницы в помещении лос-аламосской лаборатории состоялось очередное заседание STURP. Члены комиссии представили свои доклады и заключения. Отец Франциск Филас изложил присутствующим первый вариант своей, как ее потом окрестили, «Теории Монеты».

Падре Франциск (который, должно быть, обладал уникально острым зрением) заявил, что при изучении фотографий плащаницы он обнаружил на ней отпечатки монеты Пилата, которая, вероятно, была положена на левый глаз покойного Иисуса Христа.

Тут мы вынуждены еще раз отметить, что Туринская плащаница, которая, по идее, должна была бы исцелять и благословлять, оказалась уж очень немилосердной по отношению как к самой себе, так и к защитникам ее подлинности. Ее творцу, графу Джоффри де Шарни, его преемникам и ее ближайшим владельцам она принесла немало неприятностей.

Сам граф Джоффри де Шарни, как мы помним, через три года после выставки плащаницы погиб в бою с англичанами при Пуатье. А его сын с матерью вынуждены были оставить родовое поместье Лиреи и спасаться от преследований мародеров.

Настоятель лирейского собора, дабы уберечь плащаницу от мародеров Столетней войны, скрывался с нею от монастыря к монастырю в южных районах Франции. С этого времени плащаница уже ни разу не возвращалась в место своего первого «обнаружения». Наследники графа де Шарни и владельцы плащаницы полтора столетия блуждали как неприкаянные.

Сама плащаница, как уже упоминалось, несколько раз горела.

Иезуит Франциск Филас после объявления своей «Монетной теории» без видимого заболевания скоропостижно скончался 15 февраля 1985 года. «Монетную теорию» от имени падре и якобы по его записям потом «дорабатывали» анонимные соавторы.

Макс Фрей, который так ловко, тонко и успешно начал обнаруживать на Туринской плащанице семена и пыльцу нескольких десятков растений, произрастающих исключительно вокруг Иерусалима и Константинополя, тоже скоропостижно, можно сказать, в расцвете своих творческих до конца не исчерпанных сил скончался.

Занявший в сентябре 1978 года (во время юбилейных торжеств в честь Туринской плащаницы) папский престол Иоанн Павел I (следует заметить – бывший патриарх Венеции, в непосредственном подчинении которого находилась Туринская епархия) сразу после избрания объявил о своей паломнической поездке к Туринской плащанице, и на 33-й день скоропостижно скончался в загородной даче Гондольфо.

30 сентября 1978 года, уже после смерти Иоанна Павла I, в Турин прибыла американская делегация. Именно ей предстояло с применением соответствующей аппаратуры исследовать реликвию. По приезде оказалось, что все восемь контейнеров багажа американской делегации утеряны: исследование плащаницы производить было нечем. Правда, после неизбежной волокиты и довольно изнурительных поисков часть багажа удалось обнаружить…

17—19 октября 1980 года на очередном собрании STURP в Эспаньоле (штат Нью-Мексико) из членов Комиссии по изучения Туринской плащаницы изгнали всех несогласных, сомневающихся и колеблющихся. С обобщающими материалами красиво согласованных выводов и обобщений по проведенным «научным» исследованиям Туринской плащаницы делегаты от STURP в сопровождении представителя Папской академии посетили весной 1981 года в португальском замке Каскес собственника Туринской плащаницы, экс-короля Италии Умберто II Савойского.

13 мая 1981 года делегация от STURP собралась на площади Святого Петра для публичной встречи с папой Иваном Павлом II, во время которой должно было последовать приглашение на аудиенцию и доклад лично папе о результатах исследования Туринской плащаницы в 1978 году. И опять Туринская плащаница преподнесла сюрприз: во время выхода Иоанна Павла II на площадь Святого Петра турок Агджа совершил покушение на его жизнь. Понтифик был серьезно ранен, а аудиенция и доклад папе о Туринской плащанице – сорваны.

Мы вовсе не считаем, что изложенные нами события каким-то сверхъестественным образом обусловлены Туринской плащаницей. Но те, кто убежден в чудотворности этой реликвии, должны связывать с ней не только специально подобранные благоприятные события, которые происходят вокруг нее, но как-то сочетать с ними и неблагоприятные явления.

А тем временем из-за поднятого в масс-медиа непомерного шума вокруг Туринской плащаницы ряд трезвомыслящих членов STURP сочли за благо согласиться на радиоактивное исследование ее возраста.

В результате публичного давления, тайного и открытого обсуждения вопросов, вопреки рекомендациям Папской академии наук, осуществление которых вело к созданию условий, физически исключающих применение научного метода определения возраста плащаницы (совет Папской академии требовал, например, чтобы лаборатории весь процесс своего исследования производили исключительно в Турине), ретрограды должны были отступить. Заигрывание с наукой загнало католическую церковь в угол. Верхи католической церкви вынуждены были согласиться на применение радиоактивного метода определения возраста Туринской плащаницы.

Право исследовать радиоактивным методом плащаницу католическая церковь, вопреки общей договоренности и своему предварительному согласию, предоставила только трем лабораториям из запланированных семи. Это были лаборатории в Оксфорде (Англия), штате Аризона (США) и Цюрихе (Швейцария).

21 апреля 1988 года в 5.30 утра Туринскую плащаницу извлекают из контейнера, переносят на середину собора Иоанна Крестителя, разворачивают и расстилают. В собор прибывает председательствующий Тайт с представителями католической церкви и сотрудники трех лабораторий. Вошедший с ними Тесторе, профессор Туринского политехнического института, крупный специалист по текстилю, присматриваясь к изображению на плащанице, с удивлением спрашивает: «А почему на ней только какие-то бурые пятна?» Ответа он, разумеется, не получил.

После всеобщего осмотра и устного обсуждения плана дальнейших операций включаются телекамеры, которые начинают фиксировать каждое движение вокруг плащаницы. Профессор Риджи вырезает кусочек залитой расплавленным серебром плащаницы, разрезает его на три части, которые вручаются председательствующему Тайту. Тот переносит их в комнату капитулов, передает находящемуся там кардиналу Баллестреро, который, в свою очередь, помещает кусочки ткани в три отдельные банки. Председательствующий и кардинал общими усилиями закупоривают банки. Происходящее в комнате капитулов телекамерами не фиксируется. Вся процедура заняла почти три часа. После обеда в присутствии около 20 свидетелей профессор Риджи изъял с плащаницы образцы крови от шипов на челе Иисуса Христа, а также отрезал от края кусочек ткани. Все это по изложенной выше процедуре помещается в банки и закупоривается.

В 8.30 вечера того же дня Туринская плащаница возвращена на место своего постоянного хранения, в контейнер.

На продаже телевизионных записей о снятии проб католическая церковь и операторы заработали огромные суммы денег. Авторитетные делегации от католической церкви и комиссии STURP под общественным присмотром доставили отобранные из Туринской плащаницы пробы в лаборатории и подконтрольно, официально вручили их непосредственным исследователям. Результатов ждать пришлось недолго.

Лаборатория в Аризоне приступила к исследованиям доставленных проб из Туринской плащаницы 6 мая 1988 года и после неоднократной проверки и перепроверки закончила 8 июня 1988 года. Весь процесс исследования записан на кинопленку. Заключение: ткань для Туринской плащаницы была изготовлена в 1350 году. До завершения исследований Туринской плащаницы в лабораториях Оксфорда и Цюриха результаты исследования в Аризоне держались в строжайшем секрете.

В этот же период времени, с 6 мая по 8 июня 1988 года, провела и закончила свое исследование лаборатория в Цюрихе. Заключение: ткань для Туринской плащаницы была изготовлена в промежутке между 1290 и 1360 годами.

Из-за переналадки оборудования оксфордская лаборатория начала свои исследования только 27 июля 1988 года и завершила 8 августа 1988 года. Заключение: ткань для Туринской плащаницы была изготовлена в 1350 году.

13 октября 1988 года на пресс-конференции в Турине кардинал Баллестеро, архиепископ Турина, сделал официальное заявление, что радиоактивные исследования установили: ткань плащаницы изготовлена никак не ранее 1325 года. На следующий день на пресс-конференции в Лондоне исследователи оксфордской лаборатории официально заявили, что обобщенные исследования всех трех лабораторий свидетельствуют, что плащаница была изготовлена из хлопка, который выращен в промежутке между 1290-м и 1360 годами. Вскоре после этого папа Иоанн Павел II в своем выступлении «напомнил» слушателям о том, что католическая церковь якобы никогда официально не признавала Туринской плащаницы в качестве подлинных погребальных пелен Иисуса Христа, а признавала ее только священной реликвией, нарисованным на полотне изображением, которое используется на предпасхальном богослужении во всех католических и православных храмах. Таким образом, католическая церковь по горячим следам официально признала результат научного исследования возраста Туринской плащаницы.

Больше спорить было не о чем.

Недостающее звено

А теперь попробуем уйти еще дальше по оси истории.

• В 1950-е годы «черные археологи» из Китая обнаружили останки существа, имевшего облик птицы с хвостом динозавра. Оно было названо «архаерораптором» и признано «недостающим звеном» между динозавром и птицей.

Исторические кости были вывезены из Китая и проданы частному американскому коллекционеру. В 1999 году журнал «National Geographic» опубликовал статью, в которой описывалось еще одно открытие, связанное с архаеораптором – кости птицы и динозавра были кем-то склеены. После этого оно получило кличку «пилтдаунский индюк» – причину такого прозвища вы поймете сами, дочитав эту главу до конца.

• Известный японский археолог Шиничи Фуджимура сделал множество открытий и за редкую удачливость получил прозвище Рука Бога. Он нашел множество свидетельств того, что японская цивилизация возникла гораздо раньше, чем принято было считать. В 2000 году японские газеты опубликовала две серии фотографий: на одной было запечатлено, как Фуджимура закапывает артефакты каменного века в ведущийся раскоп, на другой – как Фуджимура триумфально выкапывает эти исторические камни и черепки.

• Несколько лет назад неподалеку от Гамбурга были обнаружены останки человека, жившего примерно 36 тысяч лет назад. Это стало научной сенсацией, потому что эти останки могли оказаться тем самым «переходным звеном» между неандертальцем и современным человеком, которое долго искали сторонники дарвиновской теории. Автором открытия стал профессор Райнер Протш фон Зайтен. Однако позднее Франкфуртский университет, где работал фон Зайтен, объявил, что профессор более не является их сотрудником, поскольку систематически фальсифицировал артефакты каменного века. Человек «переходного звена», откопанный фон Зайтеном, как показала экспертиза, проведенная Оксфордским университетом, жил вовсе не 36 тысяч, а всего 7,6 тысяч лет назад. А проверив остальные находки профессора, его бывшие сотрудники обнаружили, что он искусно «состаривал» артефакты. Однако в нечестности профессора заподозрили лишь тогда, когда он попытался продать университетскую коллекцию скелетов шимпанзе.

• Проводя в 1890-х годах раскопки на острове Ява, французский археолог Эжен Дюбуа обнаружил фрагменты черепа, часть челюсти и несколько зубов. К ним прилагалась бедренная кость. Сенсационную находку назвали «яванским человеком». В бурных научных дискуссиях ученые пытались выяснить, умело ли это существо говорить, прямо ходить и так далее. Был воссоздан его вид в полный рост… Теперь энтузиазм несколько угас, поскольку археолог признался, что кость, принадлежащая явно человеку, а не обезьяноподобному существу, была найдена в 15 метрах от черепа, и к тому же спустя год. Поэтому не факт, что она принадлежит тому же существу, что и череп.

• Кратковременной сенсацией был так называемый Небрасский гесперопитек. На самом деле его представлял всего лишь один окаменевший зуб, найденный в 1921 году в штате Небраска. Зуб признали человеческим, внешний вид, как всегда, «воссоздали». А через несколько лет в том же месте были найдены такие же зубы вместе с челюстью – к сожалению, не человеческой, а свиной.

• В существовании синантропа – «китайского человека», относящегося к виду «человек прямоходящий», ученые, вроде бы, не сомневаются. Но как знать… Название было дано американским палеонтологом Д. Блэком в 1927 году по первой находке зуба ископаемого человека в пещере Чжоукоудянь недалеко от Пекина. Раскопки стоянки проводились в 1927–1937 годах, но были прерваны войной и возобновились в 1949 году. При том, что в районе этой находки были найдены орудия труда, а скелетов синантропа было обнаружено не меньше 40, сомнения все же возникают. После того как палеонтолог Ф. Вейденрейх их изучил, большая часть материалов погибла, и их трудно проверить. Но дело даже не в этом. Обезьяночеловек был найден в пещере под слоем пепла около семи метров. Вообще-то, для домашнего очага такой слой несколько великоват. Анализ золы показал, что в этом месте проводился обжиг и гашение извести для строительства. Затем пещера использовалась в качестве свалки мусора и костей убитых животных. Так может быть, археологи нашли обезьяньи скелеты с проломленными черепами, которых первобытные люди употребляли в пищу? Вообще-то неподалеку были обнаружены десять вполне человеческих скелетов, но затем они бесследно исчезли… Кстати в раскопках участвовал горячий защитник теории эволюции, Пьер Тейяр де Шарден. Запомните это имя. С ним вы еще встретитесь…

• Еще один некогда известный «артефакт» – рамапитек – был назван в честь героя индийского эпоса. Внешний облик рамапитека был «воссоздан» на основе одного фрагмента челюсти длиной в пять сантиметров. Некоторое время назад и этот «предок» исчез из серьезных книг – из-за явного сходства с орангутангом. Теперь это название в словарях сопровождается фразой: «Вероятно, не принадлежал к эволюционной ветви, ведущей к человеку».

А теперь мы перейдем к самой скандальной странице антропологических и палеонтологических мистификаций.

На стене парадной лестницы Британского геологического общества почти полвека висела убранная теперь куда-то в запасники картина: писанное маслом полотно, на котором профессор Артур Киз измеряет череп, а за его работой наблюдают крупнейшие антропологи и палеонтологи своего времени – Элиот Смит и сэр Артур Смит Вудворд. А на заднем плане, среди не столь выдающихся особ, – неприметная фигурка археолога-любителя Чарлза Доусона.

В 1908 году в тихом английском графстве Суссекс, неподалеку от поселка Пилтдаун, рабочие, рывшие траншею, нашли окаменевший кусок человеческого черепа. Собственно, вначале они вообще не обратили на него внимания и, приняв за очередной камень, разбили его киркой. Но потом череп решено было передать Чарлзу Доусону.

По местным меркам Доусон был очень умным человеком – работал делопроизводителем в юридической конторе, увлекался краеведением и собирал всякие древности. Он был бескорыстно влюблен в родной край и в науку. Соседи, друзья и знакомые испытывали доверие и симпатию к нему и рады были помочь ему в этом увлечении. Доусон уже давно заметил, что деревенская дорога около Пилтдауна в Сассексе мостилась кремнистым гравием, а поскольку он всегда искал кремневые орудия, то поинтересовался у рабочих, откуда привозят гравий. Узнав, что он взят из шахты в соседнем поместье Баркхэм Мэнор, которое принадлежало мистеру Р. Кенварду, Доусон обрадовался, поскольку уже давно был с ним знаком. Он посетил шахту и попросил двух рабочих обращать внимание на любое орудие или окаменелость, которые могут им попасться в процессе работы.

В 1913 году Доусон писал: «Во время одного из моих последующих визитов на шахту один из людей вручил мне маленькую часть необыкновенно толстой теменной человеческой кости. Я тотчас же осмотрел все вокруг, но больше ничего не нашел… И так до тех пор, пока через несколько лет в августе 1911 года я не посетил это место и не достал из сваленных под дождем куч пустой породы из шахты другой, более объемный кусок, принадлежащий лобной части того же самого черепа».

Доусон не был простым дилетантом. Он состоял членом Геологического общества и в течение 30 лет, как почетный собиратель, посылал найденные им образцы в Британский музей. Доусон заметил, что в шахте добываются куски кремня того же самого цвета, что и фрагменты черепа. Потихоньку, в свободное от работы время он принялся раскапывать многообещающее место и через три года нашел еще один фрагмент того же черепа. Обрадовавшись, что находится на верном пути, Доусон решил показать находки своим хорошим знакомым: хранителю геологического отдела Британского музея сэру Артуру Смиту Вудворду и Пьеру Тейяру де Шардену – страстному любителю естественных наук и антропологии, который с 1908 года изучал богословие в иезуитском колледже, расположенном в близлежащем городке Хастингсе (в 1911 году он принял там сан священника). В феврале 1912 года Доусон написал Вудворду письмо в Британский музей, сообщая, что он «наткнулся на очень древний плейстоценовый пласт,[…] который, как я думаю, обещает быть очень интересным […] из-за части толстого человеческого черепа, найденной в нем, […] части человеческого черепа, которая будет соперничать с Homo heideibergensis». Всего Доусон нашел пять частей черепа. Для того чтобы они не раскрошились, он поместил их в раствор дихромата калия. Разумеется, узнавшие об уникальной находке друзья и единомышленники собрались вместе.

2 июня 1912 года в субботу Вудворд и Доусон вместе с Шарденом начали раскопки в Пилтдауне и вскоре были вознаграждены несколькими новыми открытиями. В самый первый день они нашли другую часть черепа – это была половина челюсти, такой же, как у современных орангутангов, но с более плоской поверхностью зубов, как у человека. Правда, поскольку верхний суставной отросток челюсти был отломан, невозможно было сказать, стыковалась ли эта челюсть с этим черепом, но цветом и фактурой поверхности они были похожи. Затем последовали другие находки – окаменелости костей именно тех животных, которые, как предполагалось, должны были быть современниками обезьяночеловека – слона, гиппопотама, мастодонта, ленивца, а также несколько кремневых орудий. Позднее Доусон писал: «Очевидно, что большая часть человеческого черепа была вдребезги разбита рабочим, который выбросил незамеченные куски. В кучах с пустой породой мы нашли столько этих частей, сколько смогли. В одном углублении в неповрежденном слое я нашел правую половину человеческой нижней челюсти. Насколько я мог судить, ориентируясь по дереву, растущему в 3 или 4 ярдах оттуда, это было то самое место, где несколько лет назад работали рабочие, когда была найдена первая часть черепа. Доктор Вудворд также выкопал небольшую часть затылочной части черепа на расстоянии ярда от того места, где была найдена челюсть и приблизительно на том же самом уровне. Челюсть была разбита по шву и стерта, возможно, когда она лежала в наносе и до полного отложения. На фрагментах нет или почти нет следов того, что они передвигались. На теменной части сохранился надрез, возможно, от кайла рабочего. Всего было найдено 9 частей черепа. Пять нашел я, а другие 4 – Вудворд, после того как он присоединился к раскопкам».

Кроме этого, были найдены каменные орудия, которые можно было сравнить с эолитами и другими, более развитыми орудиями. Доусон и Вудворд считали, что орудия и кости, находящиеся в относительно хорошем состоянии, в том числе и окаменелости «пилтдаунского человека», датируются ранним плейстоценом, а другие изначально были частью плиоценовой формации.

В декабре состоялось заседание Геологического общества, подводившее итоги сезона. Находки Доусона и его товарищей были признаны интересными, но недостаточными для каких-либо далеко идущих выводов. Череп был явно человеческим, а челюсть – явно обезьяньей. Главный признак – клык, по которому можно было определить, какому существу принадлежит эта челюсть, отсутствовал. Впрочем, у сэра Вудворда не вызывало сомнений, что клык будет найден. Приняв во внимание это заверение, еще не совершенному открытию было присвоено научное имя Eoanthropus dawsoni, т. е. эоантроп Доусона – в честь его первооткрывателя. Слово «эоантроп» создали из двух греческих корней – «eos», что значит «утренняя заря, рассвет» и «аnthropos» – человек.

С самого начала считалось, что пилтдаунский череп морфологически похож на человеческий. По мнению Вудворда, у древних обезьяноподобных предков человека был похожий на человеческий череп и похожая на обезьянью челюсть, именно такая, как у «пилтдаунского человека». В определенной точке, говорит Вудворд, эволюционная линия расщепилась. У одной ветви стали развиваться толстые стенки черепа с большими надглазничными валиками. Эта линия привела к «яванскому человеку» и неандертальцам. У другой ветви сохранились более гладкие надглазничные валики, в то время как челюсть стала больше походить на челюсть человека. Таким образом, Вудворд выступил с собственной теорией человеческой эволюции, которую он хотел подтвердить найденными окаменелостями, однако их число ограничено и они фрагментарны. Вудвордская предположительная родословная человека жива и поныне и утверждает, что Homo sapiens sapiens и Homo sapiens neanderthalensis являются потомками видов, называемых архаическими, или ранними Homo sapiens sapiens. Очень близко к идее Вудворда стоит не так широко принимаемое предположение Льюиса Лики о том, что и человек разумный, и неандерталец – это параллельные ветви главного ствола человеческой эволюции, но все эти предположительные эволюционные родословные игнорируют приведенные в этой книге доказательства присутствия анатомически современного человека в периоды более древние, чем плейстоцен.

Не все члены Королевского общества согласились с тем, что пилтдаунская челюсть и череп принадлежали одному существу. Сэр Рей Ланкастер из Британского музея предположил, что они могли принадлежать существам разных видов. Дэвид Уотерсон, профессор анатомии в Королевском колледже, также сомневался, что челюсть относилась именно к этому черепу. Он сказал, что соединение челюсти с черепом подобно соединению ступни шимпанзе с человеческой ногой. Если Уотерсон был прав, то череп, очень похожий на череп человека, возможно, относился к раннему плейстоцену.

Итак, с самого начала некоторые специалисты замечали, что череп почти современного человеческого типа и похожая на обезьянью челюсть пилтдаунского человека как-то не слишком хорошо совмещаются. Сэр Грэфтон Эллиот Смит, специалист в области физиологии мозга, пытался разрешить это сомнение. Изучив слепок, показывающий черты мозгового отдела пилтдаунского черепа, Смит написал: «Мы должны рассматривать это как самый примитивный и самый обезьяноподобный среди известных человеческий мозг; более того, можно было бы резонно ожидать, что этот череп принадлежал одному существу с [похожей на обезьянью] нижней челюстью».

Ученые надеялись, что будущие открытия разъяснят точный статус «пилтдаунского человека». Для окончательного вывода им не хватало клыков, которые у обезьян заострены больше, чем у людей. Вудворд, который, как мы уже говорили, пребывал в оптимистической уверенности, что клык обязательно будет найден, даже сделал модель того, как должен выглядеть клык «пилтдаунского человека».

И 29 августа 1913 года, когда все трое исследователей снова собрались вместе, де Шарден действительно нашел клык в куче гравия на пилтдаунской стоянке, рядом с тем местом, где была найдена нижняя челюсть. Кончик клыка был стерт так же, как кончик человеческого клыка. Кроме того, там было найдено несколько носовых костей.

Скептики были посрамлены! На этот раз итоговое заседание Геологического общества закончилось триумфом – всему миру было объявлено об открытии эоантропа – «Доусоновского человека зари». Бренные останки нашего далекого пращура были убраны глубоко в закрома Британского музея естественной истории, и всем желающим поработать с ними выдавались лишь гипсовые копии этого сокровища.

К тому времени Пилтдаун стал привлекать внимание туристов. Приезжающим исследователям вежливо позволяли помогать в продолжающихся раскопках. Сюда прибывали едва ли не целые поезда с членами обществ естественной истории. Доусон даже устроил на пилтдаунской стоянке пикник для Лондонского геологического общества. Скоро он стал знаменитостью. (Недолго, правда, ему довелось наслаждаться своей славой – в 1916 году любитель-палеонтолог умер.)

У многих ученых все равно сохранялись сомнения насчет того, что челюсть и череп эоантропа принадлежали одному существу, но эти сомнения ослабли, когда Вудворд сообщил об открытии в 1915 году второго набора окаменелостей – примерно в двух милях от первой пилтдаунской стоянки. Там было найдено два куска человеческого черепа и похожий на человеческий коренной зуб. Открытия второго «пилтдаунского человека» помогли многим ученым установить, что первый пилтдаунский череп и челюсть принадлежали одному существу. В последующие десятилетия многие ученые согласились с Доусоном и Вудвордом, что окаменелости «пилтдаунского человека» принадлежали вместе с раннеплейстоценовыми окаменелостями млекопитающих синхронным пилтдаунским отложениям.

Но другие, в том числе сэр Артур Кэйт и А. Т. Хопвуд, думали, что окаменелости «пилтдаунского человека» принадлежали к позднему плейстоцену вместе с найденной древней окаменелой фауной, которую, очевидно, вымыло в пилтдаунские отложения из более позднего горизонта.

Художники наперебой бросились творить портретные изображения предка, с виртуозностью «воссоздавая» основательность осанки, ширину плеч, проницательность взгляда, форму век, носа, губ, ушей, а также степень лохматости, которыми эти череп и полчелюсти обладали при жизни. Эоантроп дружески глядел на потомков со страниц газет, журналов, научных монографий и школьных учебников. Тысячи паломников – ученых и не очень – устремились в Суссекс, на родину эоантропа, где для поклонения животному предку человечества был установлен специальный монумент характерной формы.

Нужно признать, что эоантроп был обнаружен как нельзя кстати – вот уже более пятидесяти лет прошло после опубликования дарвиновского «Происхождения видов», а промежуточное звено между обезьяной и человеком так и не было найдено, и уже второе поколение ученых продолжало обсуждать, почему и как именно оно отсутствует. На «яванского человека», найденного Дюбуа, особых надежд возлагать не приходилось. Правда, незадолго до этого, в 1907 году, была сделана одна интересная находка в Германии близ Мауэра – массивная окаменевшая человеческая челюсть с зубами нормального для современного человека размера. Челюсть была передана в университет Гейдельберга, за что сначала получила название «гейдельбергского человека» (Homo heidelbergensis). Однако, кроме размера, ничего подозрительного в ней не было – обыкновенная человеческая челюсть. Этой челюстью восполнили облик «яванского человека», которому тоже явно не хватало деталей, по-видимому, намереваясь в будущем собрать первого человека по частям. Что же касается эоантропа, тут уж никаких сомнений не было – и человеческие, и обезьяньи признаки были явно налицо. Честь Дарвина была спасена!

Но надо сказать, что когда было найдено больше окаменелостей гоминид, то пилтдаунские окаменелости, у которых был тип черепа человека разумного, внесли большую неопределенность в построение линий человеческой эволюции. В Чжоукоудяне у Пекина исследователи первоначально нашли примитивную челюсть, похожую на челюсть «пилтдаунского человека». Но в 1929 году была найдена первая челюсть «пекинского человека», и у нее был низкий лоб и выдвинутые надглазничные валики питекантропа, такие же, как у явантропа. Сейчас «человека с Явы» вместе с «пекинским человеком» относят не к питекантропам, а классифицируют его как Homo erectus – человек прямоходящий. В том же самом десятилетии Раймонд Дард открыл в Африке первые образцы австралопитека (это означает не «человек из Австралии», как можно подумать, а «южный человек»). Затем последовали новые находки австралопитека, и у них, как и у «яванского» и «пекинского» людей, были низкие лбы и выступающие надглазничные валики. Тем не менее большинство британских антропологов считали, что австралопитек был обезьяноподобным существом и не был предком человека. Так что теперь надо было что-то делать с «питлдаунским человеком», который, как считалось, был одного возраста с находками австралопитека: отнести ли его к Homo erectus – человеку прямоходящему, Homo habilis – человеку умелому, Homo neanderthalensis – человеку неандертальскому или Homo sapiens – человеку разумному?

«Пилтдаунский человек» стал объектом самого широкого исследования антропологов. Сотни специалистов по всему миру, затаив дыхание, просиживали ночами над гипсовыми слепками его костей, составляя диссертации о том, как именно он происходил, сперва – из обезьяны, потом – в человека, и почему, вопреки существовавшим ранее теориям, у эоантропа сначала развился человеческий мозг, а уже потом – все остальное.

Что же касается Тейяра де Шардена, его мало интересовали эти чисто технические детали – он начал разрабатывать «новый» глобально-философский подход к эволюции, достигая в этом высот, не снившихся ни Дарвину, ни Геккелю. Подобно тому, как некогда Энгельс приложил гегелевские законы диалектики к материалистической философии (чем окончательно запутал материалистов, ибо, если материя первична, почему она должна подчиняться законам развития идей?), де Шарден ринулся толковать, а затем и развивать в узко-материалистическом смысле идеи Генри Бергсона, которым увлекался со студенческой скамьи. В итоге де Шарден (кстати сказать – дальний отпрыск Вольтера) объявил об открытии никем доселе невиданного и неслыханного, но, несмотря на это, – всеобщего закона: закона усложнения, подчиняясь которому, преджизнь (потрясающий эвфемизм, обозначающий неживую материю), имея врожденную тенденцию к психическому давлению строительства и подчиняясь непреодолимому стремлению к высшему развитию, сама по себе самоорганизуется в жизнь (чего, правда, наблюдать никому почему-то не довелось); живая же материя безудержно преобразуется в мыслящую (под мыслящей материей подразумеваемся мы с вами). Но этим дело не кончается. Коллективный разум всех людей неизбежно должен слиться в единое целое, преобразовав уже существующую биосферу в ноосферу – сферу разума. Все человеческие культуры и религии, по мнению де Шардена, должны были слиться в единой точке Омега, которую автор отождествлял с Христом. Дарвиновская эволюция предполагалась тем самым механизмом, через который этот «закон» осуществляется. Самым же удивительным было то, что все это излагал выпускник иезуитского колледжа, а его концепции были представлены как истинно христианское учение.

Писание учит, что именно человеческий грех явился причиной появления смерти и страданий, но милостивый Бог послал в мир Своего Единородного Сына, умершего на голгофском кресте, дабы искупить этот грех и дать всему творению возможность избавления от рабства тлена и спасение – каждому человеку (а не некой совокупной мыслящей материи). Однако де Шарден вслед за Дарвиным утверждал, что человек и появился-то лишь благодаря миллионам лет непрерывных страданий и смерти, сопровождавших борьбу за выживание. Оставляя же при этом место Богу, он подразумевал, что всеблагой Создатель сперва основал человечество на смерти и при этом объявил, что все творение хорошо весьма, а потом еще и обманул людей, представив в Своем Откровении совершенно иную картину. Упущено было из виду и то, что Писание, предсказывая слияние всех культур и религий, говорит не о Христе, а о царстве антихриста.

Растерявшийся в изобилии «научных» данных о происхождении человека Ватикан, не найдя, что возразить де Шардену, пошел по пути простых решений: в 1926 году вольнодумного монаха отстранили от преподавания в Парижском католическом институте и запретили ему публиковать труды по философии и богословию. Но это лишь добавило популярности как идеям де Шардена, так и их автору, закрепив за ним образ страдальца, гонимого «инквизиторами» за истину. К концу 1940-х годов не признавать себя потомком обезьяноподобного родового предка было равносильно отречению от причастности к роду Homo sapiens. Приходы пустели, церковь, как без малого две тысячи лет назад, становилась объектом насмешек и нападок окружавшего ее языческого мира. По-видимому, на ситуацию также повлияли и некоторые другие факторы, когда в 1950 году папа Пий XII был вынужден обнародовать буллу Humanis Generis, гласившую: учение церкви не запрещает эволюционному учению быть предметом исследования специалистов до тех пор, пока они производят исследования о происхождении человеческого тела из уже существующей живой материи, несмотря на то что католическая вера обязывает нас придерживаться взгляда, что души созданы непосредственно Богом.

Таким образом был официально провозглашен отказ от библейского учения о происхождении смерти. Вскоре за Ватиканом по этому же пути последовал еще ряд либеральных конфессий. Победа поклонников обезьяночеловека была явной и бесспорной.

И вот тут-то, в самый неожиданный момент, случилось непредвиденное.

Все это время один английский дантист по имени Алван Марстон изводил английских ученых «пилтдаунским человеком», утверждая, что окаменелости несколько подозрительны. В 1935 году Марстон нашел в Суонскомбе человеческий череп, которому сопутствовали окаменелые кости 26 видов среднеплейстоценовых животных. Марстон желал, чтобы его открытия приветствовали как находку «самого древнего англичанина», и поэтому он оспорил возраст пилтдаунских окаменелостей.

В 1949 году Марстон убедил Кеннета П. Оакли из Британского музея проверить и суонскомбские, и пилтдаунские окаменелости, используя недавно разработанный метод датирования по содержанию фтора. То ли в музее не осталось никого из сотрудников, причастных к «открытию», то ли они сами уже настолько поверили в свое детище, что утратили бдительность, – так или иначе заветные кости были извлечены из хранилища и переданы для анализа на фтор.

Согласно проведенному анализу, у суонскомбского черепа оказалось такое же содержание фтора, что и в костях ископаемых животных с той же самой стоянки. Тем самым подтвердилась среднеплейстоценовая дата этого черепа. А вот результаты теста пилтдаунских образцов привели ученых просто в замешательство.

Необходимо упомянуть, что Оакли и сам сомневался в подлинности «пилтдаунского человека». Оакли и Хоскинс, соавторы сделанного в 1950 году доклада о тесте на содержание фтора, писали, что «анатомические черты эоантропа (допуская, что материал представляет одно существо) полностью противоречат материалу, который, благодаря открытиям на Дальнем Востоке и в Африке, заставлял нас ожидать древнего плейстоценового гоминида».

Вообще-то Оакли провел тест пилтдаунских окаменелостей просто для того, чтобы определить – действительно ли череп и челюсть «пилтдаунского человека» принадлежали одному существу. Содержание фтора в четырех пилтдаунских костях колебалось от 0,1 до 0,4 %. Содержание фтора в челюсти составляло 0,2 %, что предполагает, что она относилась к черепу. Кости из второго пилтдаунского местонахождения дали сходные результаты. Оакли заключил, что пилтдаунские кости относились к так называемому риссвюрмскому интергляциалу, что определяет их возраст в 75 000–125 000 лет. Это значительно более современный возраст, чем раннеплейстоценовая дата, приписываемая изначально пилтдаунским окаменелостям, но все равно это аномально древне для черепа современного типа в Англии. Согласно современной теории, Homo sapiens sapiens появился в Африке около 100 000 лет назад и только значительно позднее (около 30 000 лет назад) переселился в Европу.

Доклад Оакли не полностью удовлетворил Марстона, убежденного в том, что пилтдаунская челюсть и череп принадлежали разным существам. Основываясь на знании медицины и стоматологии, Марстон заключил, что череп с соединенными швами принадлежал развитому человеку, а челюсть с недоразвитыми коренными зубами – неразвитой обезьяне. Он также чувствовал, что темная окраска костей, которая принималась как признак большого возраста, обусловлена тем, что Доусон для того, чтобы сделать кости твердыми, опускал их в раствор дихромата калия.

Продолжавшаяся кампания Марстона по поводу пилтдаунских окаменелостей привлекла со временем внимание Д. С. Уэйнера, антрополога из Оксфорда. Уэйнер вскоре убедился, что с пилтдаунскими окаменелостями что-то не так. Он сообщил о своих подозрениях У. Е. Ле Грос Кларку, декану факультета антропологии Оксфордского университета, но тот сначала отнесся к этому скептически.

5 августа 1953 года Уэйнер и Оакли встретились с Ле Грос Кларком в Британском музее, где Оакли извлек подлинные пилтдаунские образцы из сейфа, и теперь они могли изучить спорные останки. Тут Уэйнер представил Ле Грос Кларку зуб шимпанзе, который он взял из собрания одного музея, а затем обработал и окрасил его. Он был так поразительно похож на пилтдаунский коренной зуб, что Ле Грос Кларк уполномочил провести полное изучение пилтдаунских окаменелостей.

Был проведен второй тест на содержание фтора в пилтдаунских человеческих окаменелостях, теперь при использовании новых методов. Оказалось, что содержание фтора в трех кусках пилтдаунского черепа составляет 0,1 %. Но содержание фтора в пилтдаунской челюсти и зубах было значительно ниже – 0,01—0,04 %. Так как содержание фтора с течением времени увеличивается, эти результаты указывают на значительно больший возраст черепа по сравнению с возрастом челюсти и зубов. Это означает, что они не могли принадлежать одному существу.

Рассматривая два теста на содержание фтора, приведенных Оакли, мы видим, что первый указывает на одинаковый возраст и черепа, и челюсти, в то время как второй подтверждает их разный возраст. Повторим, что второй тест был проведен с использованием новых методов – это произошло, чтобы получился желаемый результат. В палеоантропологии часто происходят подобные вещи: исследователи проводят тесты, и затем повторяют их, или улучшают свои методы до тех пор, пока не получат желаемый результат. Тогда они останавливаются.

Кажется, что в подобных делах тест выверяется в соответствии с теоретическими ожиданиями.

После этого к пилтдаунским окаменелостям на всякий случай применили и тесты на содержание азота. Изучая их результаты, Уэйнер обнаружил, что в черепных костях содержится 0,6–1,4 % азота, в то время как в челюсти – 3,9 %, а в дентине некоторых пилтдаунских зубов – 4,2–5,1 %. Поэтому результаты теста показывают, что возраст черепных фрагментов отличается от возраста челюсти и зубов и демонстрирует, что они принадлежали разным существам. В современных костях содержится 4–5 % азота, и с возрастом это содержание увеличивается. Итак, оказалось, что челюсть и зубы были совсем современными, а череп – древнее.

Результаты тестов на содержание фтора и азота все еще позволяли считать, что по крайней мере череп был частью пилтдаунских отложений. Но в конечном итоге даже фрагменты черепа попали под подозрение. В докладе Британского музея говорится: «Доктор Г. Ф. Кларингбул провел рентгеновский кристаллографический анализ костей и обнаружил, что их главная минеральная составляющаяся, гидроксиапатит, была частично замещена гипсом. Изучение химических условий в пилтдаунских почвах и подземных водах показало, что в пилтдаунских отложениях подобное замещение не могло произойти естественным образом. Затем доктор М. Х. Хэй продемонстрировал, что такое замещение происходит, когда полуокаменелую кость искусственно окрашивают железом при помещении в концентрированный раствор сульфата железа».

Несмотря на представленные в докладе Британского музея факты, все же еще можно отстоять гипотезу о том, что изначально череп был из пилтдаунских отложений. Все куски черепа были полностью окрашены в темный цвет железа, в то время как челюсть, которая также названа подделкой, окрашена лишь поверхностно. Более того, химический анализ фрагментов первого черепа, найденного Доусоном, показал, что в них было очень высокое содержание железа – 8 %, по сравнению с 2–3 % в челюсти. Это предполагает, что фрагменты черепа приобрели окраску железа после долгого пребывания в богатых железом отложениях в Пилтдауне. Челюсть же, у которой была поверхностная окраска и значительно более низкое содержание железа, имела иное происхождение.

Важно отметить, что в пилтдаунской челюсти не было гипса. Тот факт, что он присутствовал во всех фрагментах черепа, но не в челюсти, также согласуется с гипотезой о том, что фрагменты черепа изначально находились в пилтдаунских отложениях, а челюсть – нет.

Вывод оказался очень неожиданным – словно гром посреди ясного неба. Ставший за сорок лет столь привычным эоантроп оказался… подделкой! Хотя череп действительно был древним, челюсть оказалась почти современной – даже не совсем окаменевшей, зато искусно окрашенной – челюстью орангутанга со вставными зубами. Более того, некоторые из «сопутствующих» окаменелостей оказались радиоактивными (о чем во время организации подлога даже нельзя было подозревать), и это говорило об их отнюдь не британском происхождении – именно таким составом радиоактивных веществ характеризовались находки северного Туниса.

Наступил всеобщий шок. Представители трех поколений экспертов-антропологов не смогли раскрыть подделку – они были просто одурачены! Сотни научных диссертаций во всех частях света были посвящены находке, оказавшейся всего лишь произведением хитрого злоумышленника. Единственное неоспоримое свидетельство, на котором держалось все здание эволюционного антропогенеза, растаяло, как утренний туман после восхода солнца. Лишь сотрудники Британского музея естественной истории не растерялись, и тут же в зале, еще вчера служившем храмом поклонения родовому предку, организовали экспозицию «Разоблачение мистификации», повествующую с восхищением, каким великим достижением науки стало обнаружение подлога и насколько сложные ультрасовременные технические средства при этом использовались.

Ученые никак не решались задать самый важный вопрос: почему? Как получилось, что практически все специалисты поголовно с готовностью, даже более того – с радостью поверили в этот обман? Кто тот негодяй, так подло обманывавший нас все эти годы?

Первая же публикация охладила пыл борцов за справедливость, сообщив, что к ответу призывать вроде бы уже и некого – открыватель эоантропа Чарлз Доусон, как мы уже упоминали, мирно почил еще в 1916 году. Что с него, покойного, возьмешь? Такой исход дела, похоже, многих устраивал, но очень скоро начали выплывать несоответствия. Доусона всегда интересовала история, а не антропология, и с самого начала он был не в восторге от раздуваемой вокруг находки шумихи. Ряд окаменелостей был привезен из Северной Африки, Доусон же никогда в жизни не покидал пределов родного Альбиона. Для того чтобы обмануть экспертов, мистификатор должен был быть не худшим специалистом в антропологии, чем они, да еще достаточно разбираться в химии, дабы столь умело подкрасить челюсть. Доусон же во всем этом был несведущ и, найдя как-то окаменевший зуб, просил определить, человеческий ли он… своего дантиста.

Попробуем допустить все же, что Доусон был чист перед наукой. Если мы признаем, что окрашивание железом фрагментов черепа (как и челюсти) совершал обманщик, то тогда необходимо допустить, что он использовал три разных метода окрашивания:

1. Согласно ученым из Британского музея, предварительная окраска включала в себя раствор сульфата железа с дихроматом калия в качестве окислителя, побочным продуктом этой реакции был гипс (сульфат кальция). Этим можно объяснить присутствие гипса и хрома в пяти окрашенных железом черепных фрагментах, найденных Доусоном.

2. Четыре черепных фрагмента, найденные Доусоном вместе с Вудвордом, содержали гипс, но не содержали хрома. Так что в этом случае при окрашивании не использовался дихромат кальция.

3. Челюсть, в которой содержался хром, но не было гипса, была окрашена, должно быть, третьим способом с использованием железистых и хромистых составов, но в результате этого не образовывался гипс.

Трудно понять, почему обманщик использовал так много методов, когда было бы достаточно одного. Нас должно также интересовать, почему он беззаботно окрашивал челюсть меньше, чем череп, рискуя, таким образом, быть разоблаченным.

Дополнительная информация в виде показаний очевидцев уверяет, что череп все же был извлечен именно из пилтдаунских отложений. Очевидцем была Мэбел Кенворд, дочь Роберта Кенворда, владельца Бэркхам Мэнор. 23 февраля 1955 года в газете «Телеграф» было опубликовано письмо мисс Кенворд, в котором было написано следующее: «Однажды, когда рабочие копали в неповрежденном отложении, один из них увидел то, что он назвал «кокосом». Он разбил его киркой, сохранил, а остальную часть выкинул». Особенно важным является свидетельство, что отложение было неповрежденным. Даже сам Уэйнер писал: «Мы не можем обойти историю об этих копателях и их «кокосе» как чистую выдумку, благовидную побасенку, сочиненную, чтобы создать приемлемую историю этих кусков. Если это так, то тогда существует возможность того, что рабочие в действительности нашли часть черепа, но все же вероятно, что они нашли не полуокаменевшего эоантропа, а какую-то современную и обыкновенную могилу. Уэйнер предположил, что обвиняемый, кто бы он ни был, мог затем заменить обработанные куски черепа на куски, которые были найдены в действительности. Но если рабочие имели дело с «современной» и обыкновенной могилой, то где остальные кости тела? В конце Уэйнер предполагает, что был подложен фальшивый череп, а рабочие его нашли. Но Мэбел Кенворд свидетельствовала, что поверхность, где начали копать рабочие, была не повреждена.

Роберт Эссекс, учитель естественных наук, лично знакомый с Доусоном в 1912–1915 годах, дал интересные показания о пилтдаунской челюсти, или челюстях, когда ее извлекали. В 1955 году Эссекс написал: «В Пилтдауне найдена другая челюсть, о которой не упоминает доктор Уэйнер. Она больше похожа на челюсть человека, чем на челюсть обезьяны, и поэтому она, скорее, относится к частям пилтдаунского черепа, которые признанно являются человеческими. Я видел эту челюсть, держал ее в руках и знаю, в чьи сумки она попала в офисе Доусона».

Затем Эссекс сообщил о важных подробностях. В то время он был учителем в местной начальной школе, расположенной рядом с офисом Доусона. Эссекс пишет: «Однажды, когда я проходил мимо, меня подозвал один из служащих, которого я хорошо знаю. Он подозвал меня, чтобы показать окаменелую половину черепа, которая более похожа на челюсть человека, чем обезьяны, и в которой были твердо зажаты три коренных зуба. Когда я спросил, откуда взялся этот предмет, он ответил: «Из Пилтдауна». По словам служащего, челюсть принес один из «копателей». Он нес сумку, в которой можно было переносить инструменты, и спросил мистера Доусона. Когда ему сказали, что мистер Доусон занят в суде, он сказал, что оставит сумку и вернется назад. Когда рабочий ушел, служащий открыл сумку и увидел челюсть. Заметив, что я подхожу, он подозвал меня. Я сказал ему, что было бы лучше положить ее обратно и что мистер Доусон рассердится, если он узнает. Потом я узнал, что когда «копатель» вернулся, мистер Доусон был все еще занят в суде, поэтому он взял сумку и ушел». Позднее Эссекс видел фотографии пилтдаунской челюсти. Обнаружив, что это не та челюсть, которую он видел в офисе Доусона, он сообщил об этом в Британский музей.

Даже если мы допустим, что челюсть из Пилтдауна – это подделка, все же, раз череп найден, мы сталкиваемся с тем фактом, что это, возможно, еще одни останки Homo sapiens sapiens конца среднего и начала позднего плейстоцена.

* * *

Итак, ученые признали, что были одурачены. Преступление, так сказать, зафиксировано, теперь за ним должно последовать наказание. Возник вопрос – кто же все-таки виноват? Последние работы по этой теме, в которых полностью признается, что пилтдаунские окаменелости и орудия были обманом, сконцентрировали внимание на установлении личности обвиняемого. Разумеется, в первую очередь препарировалась кандидатура Доусона. Однако чем больше фактов о мистификаторе выяснялось, тем труднее было предположить, что всеми этими качествами и способностями обладает один человек.

Более того, похоже, что изначально обвиненный в подлоге Доусон был единственным во всей этой истории, до конца жизни так и не заподозрившим, что же происходит на самом деле. Он явился первой жертвой обмана своими учеными приятелями, которые настолько свято верили в обезьяноподобного предка, что не сочли недостойным «помочь» старику появиться на свет. Не многие могут похвастаться тем, что собственноручно создали предка, от которого сами же впоследствии и произошли.

Стали выдвигаться различные новые версии. Кого только не называли в качестве подозреваемых, вплоть до выдающегося сэра Артура Конан Дойла, автора знаменитых рассказов о Шерлоке Холмсе. Конан Дойл жил неподалеку и имел богатый опыт организации розыгрышей такого рода.

Время от времени высказывалась идея, что этот обман – вовсе даже и не обман, а просто розыгрыш, помимо воли самого шутника зашедший слишком далеко. Это несколько притупляло ощущение позора, но не меняло сути дела.

Уэйнер и Оакли, как и другие, намекали, что в этом должен был виноват палеонтолог-любитель Доусон. А профессиональный ученый Вудворд должен быть признан честно заблуждавшимся и прощен.

Но ведь, судя по сложности фальшивки, для пилтдаунской подделки требовались обширные знания и способности, – ими антрополог-любитель Доусон, похоже, все же не обладал. Не следует забывать, что окаменелостям «пилтдаунского человека» сопутствовали многие окаменелости вымерших млекопитающих. Получается, что в пилтдаунской истории должен быть замешан какой-то ученый-профессионал, у которого был доступ к редким окаменелостям и который знал, как отобрать и изменить их, чтобы создать впечатление подлинности.

Некоторые исследователи пытались «возбудить дело» против Тейяра де Шардена, учившегося в иезуитском колледже в Пилтдауне и познакомившегося с Доусоном в 1909 году. Уэйнер и его коллеги считали, что найденный в Пилтдауне зуб был из какой-нибудь североафриканской стоянки, которую Тейяр де Шарден вполне мог посетить в период с 1906 по 1908 год, когда читал лекции в Каирском университете. Он один из трех участников раскопок мог привезти окаменелости из Туниса.

Вудворд по-прежнему оставался подозреваемым номер два. Он лично выкопал несколько окаменелостей. Если они были подложены, то как ученый Вудворд должен был заметить что-то неладное. Возникает подозрение, что он сам был замешан в этом замысле. Кроме того, лишь у него был доступ к первым пилтдаунским окаменелостям, которые хранились на его попечении в Британском музее. Это можно квалифицировать как попытку скрыть свидетельство подделки от других ученых.

Автор книги «Пилтдаунские люди» Рональд Милар подозревал Графтона Эллиота Смита. Мол, питая неприязнь к Вудворду, Смит мог решить обмануть его таким изящным образом. Смит, как и Тейяр де Шарден, провел некоторое время в Египте, и поэтому у него был доступ к окаменелостям, которые могли быть подложены в Пилтдауне. Та поспешность, с которой сэр Графтон Эллиот Смит и руководимые им оксфордские эксперты приняли находку, и та тщательность, с которой сотрудники Британского музея хранили ее от посторонних глаз, тоже наводят на размышления. Высказывались подозрения, что челюсть взята из экспонатов отдела зоологии, который в таком случае также был вовлечен в подлог. Последнее заявление подтверждается сообщениями (Times и Independent, 23 мая 1996 г.) о том, что в подвале музея найдена полевая сумка Мартина Э. К. Хинтона – умершего в 1961 году бывшего смотрителя (т. е. заведующего) отдела зоологии, содержащая ряд окаменелостей, на которых отрабатывалась технология окрашивания пилтдаунских находок. Однако возможно, что сумка была подброшена, дабы снова «списать все на покойника» и увести следствие от еще здравствующих создателей эоантропа.

Другим подозреваемым был Уильям Соллас, профессор геологии в Кембридже. Его упомянул в магнитофонной записи английский геолог Джеймс Дуглас, умерший в 1979 году в возрасте 93 лет. Солласу, как и Смиту, не нравился Вудворд, так как он критиковал разработанный Солласом метод изготовления гипсовых слепков окаменелости. Дуглас вспоминал, что посылал Солласу из Боливии зуб мастодонта, похожий на тот, который был найден в Пилтдауне, и также то, что Соллас получал для своих опытов дихромат калия, химикат, который, очевидно, использовался для окрашивания многих пилтдаунских образцов. Соллас «позаимствовал» также несколько обезьяньих зубов в собрании Оксфордского музея. По словам Дугласа, Соллас тайно радовался, видя, как пилтдаунские подделки одурачили Вудворда.

Франкс Песер, профессор антропологии в колледже Куинс в университете города Нью-йорк, написал книгу, в которой обвиняет в пилтдаунской подделке знаменитого шотландского анатома сэра Артура Кейта, хранителя исследовательского музея Королевского хирургического колледжа. Кейт считал, что современные люди появились раньше, чем это могли признать другие ученые, и это, согласно Спенсеру, побудило его составить заговор с Доусоном и подложить свидетельства, которые говорят в пользу их гипотезы.

Но если эоантроп – это все-таки подделка, то тогда, возможно, мы имеем дело с чем-то большим, чем далеко зашедший невинный розыгрыш или личная месть.

Герберт Спенсер выдвинул идею, что образцы «были подогнаны, чтобы противостоять изысканиям ученых и, таким образом, выдвинуть особую интерпретацию человеческой “летописи окаменелостей”». Одним из всевозможных мотивов того, что подделку сделал ученый-профессионал, была неполнота доказательств человеческой эволюции, которые были собраны к началу XX века. В 1859 году Дарвин опубликовал «Происхождение видов», что почти сразу же вызвало массовые поиски ископаемых форм, связывающих человека разумного с древними миоценовыми обезьянами. Исключение из списка доказательств открытия, подтверждающего присутствие современных людей в плиоцене и миоцене, приводило к тому, что «яванский человек» и «гейдельбергская челюсть» оставались единственными открытиями окаменелостей, с которыми могла выступить наука. А как мы уже упоминали выше, ни явантроп, ни останки из Гейдельберга не получили единогласной поддержки в научном мире. С самого начала сомнения порождало расстояние в 45 футов, разделяющее находку яванского черепа, похожего на обезьяний, и бедренной кости, похожей на человеческую. Это позволило критикам дарвиновской теории оспорить правдивость ученых, которые несколько десятилетий включали пилтдаунские окаменелости в эволюционную последовательность. Кроме того, ряд ученых в Англии и Америке, такие как Артур Смит Вудворд, Графтон Эллиот Смит и сэр Артур Кейт, развивали альтернативные взгляды на человеческую эволюцию, в которых образование похожего на человеческий черепа с высоким лбом предшествовало образованию челюсти, похожей на челюсть современного человека. А ведь у «яванского человека» был череп с низким лбом, как у большинства обезьян.

Уже в наше время эта история была выстроена в следующий сценарий. Рабочие в Баркхэм Мэноре действительно нашли подлинный среднеплейстоценовый череп, как это описала Мэбел Кенворд. Куски черепа дали Доусону. Доусон, регулярно переписывающийся с Вудвордом, оповестил его об этом. Вудворд, разрабатывающий свою собственную теорию человеческой эволюции и очень беспокоившийся об отсутствии у науки доказательства человеческой эволюции после 50 лет исследований, спланировал и обеспечил выполнение этого подлога. Он действовал не один, а вместе с определенным числом ученых, связанных с Британским музеем, которые помогали достать образцы и подготовить их так, чтобы противостоять исследованиям ученых. Сам Оакли, сыгравший большую роль в разоблачении Пилтдауна, писал: «Тринильский материал [ «яванский человек»] был дразняще не полон, и для многих ученых это не было достаточным подтверждением дарвиновской теории человеческой эволюции. Я иногда задавался вопросом, было ли это сбивающее с толку нетерпение открытия более приемлемого «пропущенного звена», нетерпение, которое сплело запутанный клубок мотивов, стоящих за пилтдаунской подделкой».

Уэйнер тоже признавал такую возможность: «Могло быть безумное желание оказать содействие доктрине человеческой эволюции и снабдить ее необходимым «пропущенным звеном». Пилтдаун мог вызвать непреодолимое желание у какого-то фанатичного биолога сделать доброе дело по отношению к тому, что Природа сотворила, но не сохранила.

К несчастью для гипотетических заговорщиков, открытия, которые были сделаны в последующие несколько десятилетий, не поддерживали эволюционной теории, представленной пилтдаунской подделкой. Многие ученые признали, что открытия новых образцов «яванского» и «пекинского» людей и находки австралопитека в Африке подтверждают гипотезу, что нашим предком был низколобый обезьяночеловек, а саму идею о высоколобом «пилтдаунском человеке» необходимо дискредитировать и заменить.

Шло время, и увеличивались трудности в построении эволюционного генеалогического дерева ископаемых гоминид. В какой-то критический момент связанные с Британским музеем невидимые заговорщики решили действовать. Возможно, они завербовали не особо разумных коллег и организовали систематичное публичное разоблачение в подделке, которую они сделали раньше. Во время разоблачения некоторые образцы, вероятно, были подвергнуты новым физическим и химическим изменениям, чтобы оказать доверие идее о подделке.

Может быть, предположение о «заговорщиках» в Британском музее излишне сильно. Но без помощи кого-то с научным образованием, действовавшим, как мы уже говорили, профессионально, трудно совершить такой удачный подлог.

Гэвин де Биир, директор Британского музея естественной истории, считал, что методы, использовавшиеся для разоблачения пилтдаунской мистификации, «сделают невозможным удачное повторение похожего подлога в будущем». И это вроде бы благая мысль – не будет больше подделок. Но вперед идет не только наука анализа, идут вперед и фальсификаторы. И какой-нибудь мистификатор, изучивший современные химические и радиометрические методы датирования, сможет совершить такой обман, который будет нелегко обнаружить на современном ему этапе. Да и кому придет в голову проверять все археологические и палеонтологические находки всех музеев мира. Так можем ли мы быть уверены, что в одном из крупнейших музеев мира не находится другой подделки, подобной пилтдаунской, и она просто ждет своего разоблачения?

Вайсон де Праден из Института антропологии в Париже написал в книге «Археологические мошенничества» (1925): «Часто встречаешь ученых с предвзятыми идеями, которые, даже не совершая настоящего мошенничества, не колеблются подать увиденные факты уловок так, что это согласуется с их теориями.

Какой-нибудь человек может представить, например, что закон развития в доисторических индустриях должен проявляться везде и всегда в мельчайших деталях. Увидев одновременное присутствие в каком-нибудь отложении тщательно обработанные артефакты и грубые орудия, он решает, что здесь должны быть два слоя: в нижнем слое содержатся более грубые образцы. Он классифицирует эти находки согласно их типу, а не слою, в котором он их нашел. Если внизу он находит хорошо отделанное орудие, он заявит, что произошло случайное проникновение и что необходимо вновь отнести его к оригинальному памятнику посредством помещения его с предметами из верхних слоев. Он закончит настоящим обманом в определении стратиграфического положения образцов; обманом во имя предвзятой идеи. Но это надувательство сделано более или менее неосознанно человеком с хорошей репутацией, которого бы никто не назвал обманщиком. Такие примеры можно видеть часто, и я не называю ни одного имени отнюдь не потому, что никого не знаю».

* * *

Вся долгая и мутная история «пилтдаунского человека», все споры, разгоревшиеся вокруг него, начиная от восторженного принятия и заканчивая возмущенным оплевыванием его открывателей, дает нам прекрасную возможность взглянуть на то, как принимаются и отвергаются факты, относящиеся к человеческой эволюции.

А пилтдаунское дело по-прежнему остается открытым.

Список использованной литературы

1. Бацалев В., Варакин А. Тайны археологии. Радость и проклятие великих открытий. М.: Вече, 1999.

2. Вертьянов Сергей, свящ. Происхождение жизни. Факты. Гипотезы. Доказательства. Очерк естествознания. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 2003.

3. Козлов В.П. Тайны фальсификации: Пособие для преподавателей и студентов вузов. 2-е изд. М.: Аспект Пресс, 1996.

4. Котов П. Кто чужой среди своих? Сайт http://www.cryptozoology.ru/.

5. Непомнящий Н.Н. Необъяснимые явления: Энциклопедия загадочного и неведомого. М.: Изд-во АСТ; Олимп, 1998.

6. Ник Торп, Питер Джеймс. Тайны древних цивилизаций. М.: ЭКСМО, 2007.

7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). М.: Мысль, 1974.

Мистификации, попавшие в переплет

Еще в XVI веке Эразм Роттердамский писал, что нет ни одного текста «отцов церкви», который можно было бы однозначно признать подлинным. К литературным памятникам это относится примерно в такой же степени. В самом конце XVII века ученый иезуит Ардуин доказывал, что античному миру принадлежат только Гомер, Геродот, Цицерон, Плиний, «Сатиры» Горация и «Георгика» Вергилия. А прочие «произведения древности» на самом деле созданы в XIII веке уже нашей эры. Древние манускрипты, дошедшие до нас через руки многих переписчиков, уже вряд ли идентичны оригиналам. А если еще учесть старания специалистов по «исправлениям», «дополнениям» и «продолжениям»…

Кто и зачем

Литературные мистификации можно условно разделить на невинные розыгрыши, мистификации ради доказательства своей правоты (так сказать, идейные подделки) и фальсификаты ради выгоды. А можно разделить и по-другому: мистификации чисто литературные, подделки памятников литературы и подделки исторических документов. Некоторые из них раскрывались практически сразу, поскольку их авторам не терпелось утереть нос тем, кто попался на их удочку. Тайна других оставалась нераскрытой веками. Более чем вероятно, что и сейчас историки литературы восхищаются древним «шедевром», изготовленным неудавшимся поэтом или уязвленным писателем.

Подлинно великих мистификаторов мы не знаем и, может быть, не узнаем никогда, ибо их гениальные творения по сей день воспринимаются всеми как правда чистой воды. Впрочем, ныне подделки исторических рукописей сами по себе являются библиографической редкостью, а потому ценятся зачастую не меньше, а иногда и больше, чем если бы они были подлинниками.

Автор фундаментального исследования «Литературная мистификация» Евгений Ланн приводит в своем труде список основных причин фальсификаций (конечно, по материалам нового времени, поскольку о побуждениях к фальсифицированию в Средневековье нам мало что документально известно. Но думается, что натура человека не сильно изменилась за прошедшие века).

1. Обширный класс подделок составляют чисто литературные мистификации и стилизации. Как правило, если мистификация имела успех, ее авторы быстро и с гордостью раскрывали свой обман (ярким примером является мистификация Мериме, а также мистификация Луиса).

Если такая мистификация сделана умело, а автор в ней почему-то не сознался, раскрыть ее очень трудно.

Страшно подумать, сколько таких мистификаций было сделано в эпоху Возрождения (на пари, ради шутки, чтобы испытать свои способности и т. п.), которые впоследствии были приняты всерьез. Однако можно думать, что такого рода «древние» сочинения относились лишь к «малоформатным» жанрам (стихотворения, отрывки, письма и т. п.).

2. Близко к ним находятся фальсификации, в которых молодой автор пытается утвердить свое «я» или проверить свои силы в жанре, гарантировавшем ему защиту в случае неудачи. К этому классу явно принадлежат, скажем, подделки Макферсона и Чаттертона (в последнем случае проявилась даже патология полного отождествления себя с обожаемыми старинными авторами). В ответ на невнимание театра к его пьесам Колонн ответил подделкой Мольера и т. д.

Заметим, что, как правило, наиболее известные фальсификаторы этого типа в дальнейшем ничем особым не выделялись. Айрланд, подделавший Шекспира, стал посредственным литератором.

3. Еще более злостными являются фальсификации, сделанные молодым филологом с целью быстро прославиться. Более зрелые мужи науки фальсифицировали с целью доказать то или иное положение или заполнить лакуны в наших знаниях.

4. К «заполняющим» фальсификациям относятся также биографии фантастических личностей вроде «святой Вероники» и т. п.

5. Многие фальсификаторы были движимы (в комбинации с другими мотивами) соображениями политического или идеологического порядка.

6. Частным случаем последних фальсификаций надо считать монашеские фальсификации «отцов церкви», декретов пап и т. п.

7. Очень часто книга апокрифировалась в древность из-за ее обличительного, антиклерикального или вольнодумного характера, когда издание ее под собственным именем было чревато тяжелыми последствиями.

8. Наконец последним по счету, но не по важности, является фактор элементарной наживы.

Надо признать, что высококачественную фальшивку почти невозможно разоблачить. Такие подделки редко раскрываются, а если это и происходит, то чаще всего случайно. Если только мистификатор не захочет по какой-то причине признаться сам. Самый подозрительный признак, могущий свидетельствовать о фальшивке, это неизвестные обстоятельства, при которых была обнаружена та или иная рукопись. Или невозможность проверить эти обстоятельства. Всякий уважающий себя историк должен сразу насторожиться, если слышит примерно следующее сообщение: «эту рукопись долго хранил в своей келье безымянный монах, который умер несколько лет назад», или «эту рукопись я купил у какого-то бродяги, пришедшего откуда-то с востока», «эта рукопись пролежала среди прочих в забвении много лет, пока на нее не наткнулся внимательный студент (лаборант, сторож и т. п.)».

История знает такое множество примеров удачных и не слишком удачных мистификаций, что все их перечислить нет никакой возможности, поэтому мы приведем только несколько самых знаменитых или оригинальных случаев:

• В 1498 году в Риме был опубликован сборник произведений Семпрониуса, Катона и многих других. Их якобы нашел в Мантуе некий Анниус де Витербе. Позже стало известно, что он же сам их и сочинил.

• Один из ученых-гуманистов XVI века Сигониус выпустил в свет неизвестные до него отрывки из Цицерона. Эта симуляция была сделана так мастерски, что обнаружилась только через два века, да и то случайно: было найдено письмо Сигониуса, в котором он сознавался в фальсификации.

• Францисканский монах Гевара опубликовал «найденный» им во Флоренции философский роман, героем которого являлся якобы Марк Аврелий. Исторический роман имел успех. Фальшивку обнаружили с помощью литературного анализа.

• Житель Испании Мархена в 1800 году баловался на досуге сочинением на латыни рассуждений порнографического характера. Из них он сфабриковал целый рассказ и переплел его с текстом XXII главы Петрониева «Сатирикона». По стилю совершенно невозможно отличить, где кончается Петроний и где начинается мистификатор. Этот шедевр Мархена издал, указав в предисловии и вымышленное место находки.

• Подделкой сатир Петрония занимался не только Мархена. За столетие до него французский офицер Нодо издал «полный» «Сатирикон», «по рукописи тысячелетней давности, купленной им при осаде Белграда у одного грека», но никто не видел ни этой, ни более древних рукописей Петрония.

• В истории развития каббалы хорошо известна книга «Зогар» («Сияние»), приписанная танаю (толкователю) Симону бен Иохаю, жизнь которого окутана густым туманом легенды. Известный историк М. С. Беленький пишет: «Однако установлено, что автором ее был мистик Моисей де Леон (1250–1305). О нем историк Грен сказал: “Можно лишь сомневаться, был ли он корыстным или набожным обманщиком…”» Сначала Моисей де Леон написал несколько собственных сочинений каббалистического характера, но они не принесли ни славы, ни денег. Тогда незадачливому сочинителю пришло в голову верное средство для привлечения авторитета и кошельков. Он принялся за сочинительство под чужим, но уже пользовавшимся авторитетом именем. Ловкий фальсификатор выдал свой «Зогар» за сочинение Симона бен Иохая… Подделка Моисея де Леона имела успех и произвела сильное впечатление на верующих. Защитниками мистики книга «Зогар» веками обожествлялась как небесное откровение».

• Немецкий студент XIX века Вагенфельд сообщил, что перевел с греческого языка на немецкий историю Финикии, написанную финикийским историком Санхониатоном и переведенную на греческий неким Филоном из Библоса. Находка произвела сенсацию, один из профессоров написал предисловие к книге. Книга была издана, но когда у Вагенфельда потребовали греческую рукопись, он отказался ее представить.

• Большой популярностью пользовались (да и сейчас пользуются) выдуманные родословные. Вообще, история подложных родословных может составить предмет самостоятельного большого исследования. Практика их составления уходит далеко в глубь веков. В IX веке Фотий составил фракийскому крестьянину Василию, занявшему константинопольский престол, родословие, делавшее его потомком знаменитых династий древности. Например, некий Атталиат насчитал у знатной семьи Фок 72 поколения, включая «знаменитых Фабиев», обоих Сципионов и Эмилия Павла. Но что самое удивительное, эти византийские хронологии некоторыми историками всерьез рассматриваются как достоверные исторические документы.

• Еще комичнее ситуация с несуществующими персонажами. В истории известно много личностей, появившихся по недоразумению, но мгновенно обросших плотью и получивших обстоятельные биографии. Вот, например, как возникла личность «святой Вероники». Предание гласит, что, когда Христос нес крест, он встретил женщину, которая стерла пот с его лица, и на платке осталось изображение лица Иисуса. Этот платок находится одновременно в трех местах: в Риме, Турине и в Испании. Для объяснения этого чуда было сказано, что, сложенный втрое, этот платок дал трижды отпечаток святого лика, откуда и произошли эти три экземпляра, и это – одно из обоснований тройственности божества. В память об этой легенде голова Христа изображается на полотне, поддерживаемом ангелами или женщиной. Внизу подпись: «Вэра иконика», что значит «истинный образ» (в православии – «нерукотворный образ»). Средневековые монахи, не понимая этих слов, соединили их вместе, приняли за женское имя и сочинили весьма обстоятельную историю св. Вероники.

Аналогичным образом появились две святые Ксенориды, из которых одна, по мартирологу кардинала XVI века Барониуса, была замучена в Антиохии. Дело было так: Барониус прочитал в одной из бесед Иоанна Златоуста (где речь шла об Антиохии) греческое слово «ксенорис», означающее «парную запряжку». Приняв это слово за имя, он составил понемногу биографию двух святых Ксенорид, из которых будто бы об одной говорил Златоуст, а о другой – Иероним в восьмом письме к Деметрию. Специальная булла папы Григория XIII установила празднование дня святых Ксенорид 24 января. Но вскоре подлог был разоблачен, и кардинал уничтожил все издания своего мартиролога. Однако несколько экземпляров сохранилось в библиотеках Брюгге и Шамбери.

Слова «эмитере» – «появляться», и «хелидон» – «ласточка», которыми монахи для себя обозначили на полях месяцесловов прилет ласточек весною, сделались именами св. Эмитерия и св. Хелидонии с подробнейшими биографиями, привязанными к исторической обстановке.

Звезда Ригель («Марина астэр») в созвездии Ориона дала происхождение двум святым: Марину и Астеру с подробными биографиями.

Церковная формула «рогарэ эт донарэ» – «просить и давать», превратилась в святых Рогациана и Донациана с подробными биографиями, имеющими вполне «исторический» вид.

Латинское выражение «флорам эт люцэм» – «цвет и свет» «преобразовалось» в св. Флору и св. Люцию, причем также с подробными биографиями.

Языческий год начинался в марте, и в течение первой недели этого месяца было принято поздравлять с Новым годом неизменной формулой: «пэрпэтуам фелицитатэм!» – «вечного счастья!». Эти слова были персонифицированы не только в календаре (где мы находим день святых Перпетуи и Фелицитаты 7 марта), но и в многочисленных мощах, число которых огромно. Хорошо известны и биографии этих святых. Вот, например, «достовернейшие» подробности этих биографий: «Молодым же женщинам дьявол приготовил свирепую корову, и выдержав для посмешища соответствие и в отношении пола; их раздели и в сетчатых накидках привели на арену, возроптал народ, видя, что одна – нежная девушка, другая – родильница с капающим из грудей молоком. Их увели и в рубашках привели снова. Первой была сшиблена Перпетуя, упав, она прикрыла туникой обнаженное бедро, более заботясь о стыде, чем о боли; затем, найдя свою шпильку, она приколола волосы: не подобало ведь мученице принять смерть с распущенной косой, чтобы не оказаться скорбящей в минуту своей славы. После этого она встала и, увидев, что Фелицитата, сшибленная, лежит на земле, подошла к ней, протянула ей руку и подняла ее…»

• Даже скептичный и язвительный Вольтер однажды попался на удочку фальсификаторов. Однажды он нашел в Парижской Национальной библиотеке рукопись, комментирующую Веды. Вольтер не сомневался, что манускрипт был написан браминами до похода в Индию Александра Македонского. Авторитет Вольтера помог издать в 1778 году французский перевод этого сочинения. Однако вскоре выяснилось, что Вольтер стал жертвой мистификации.

• В Индии в библиотеке миссионеров были найдены поддельные комментарии такого же религиозно-политического характера к другим частям Вед, авторство которых также было приписано браминам. Аналогичной подделкой был введен в заблуждение английский санскритолог Джойс, переведший открытые им стихи, излагающие историю Ноя и написанные каким-то индусом в виде старинного санскритского манускрипта.

• Большую сенсацию вызвала в свое время находка итальянского антиквария Курцио. В 1637 году он опубликовал «Фрагменты этрусской древности», будто бы по старинным манускриптам. Подделка была быстро разоблачена: Курцио сам закопал написанный им пергамент для придания ему старинного вида.

• В 1762 году капеллан Мальтийского ордена Велла, сопровождая в Палермо арабского посла, решил «помочь» историкам Сицилии найти материалы для освещения ее арабского периода. После отъезда посла Велла распустил слух, что этот дипломат передал ему древнюю арабскую рукопись, содержащую переписку между властями Аравии и арабскими губернаторами Сицилии. В 1789 году вышел итальянский «перевод» этой рукописи. В дальнейшем подделка была разоблачена.

• Знаменитый ученый Винкельман, основатель современной археологии, стал жертвой мистификации со стороны художника Казановы (брата известного авантюриста), иллюстрировавшего его книгу «Античные памятники», и это при том, что Винкельман был археологом-профессионалом!

Казанова снабдил Винкельмана тремя «древними» картинами, которые, по его уверению, были сняты прямо со стен в Помпеях. Две картины (с танцовщицами) были изготовлены самим Казановой, а картина, на которой был изображен Юпитер и Ганимед, – живописцем Рафаэлем Менгесом. Для убедительности Казанова сочинил совершенно невероятную романтическую историю о некоем офицере, который якобы тайком ночью выкрал эти картины из раскопок. Винкельман поверил не только в подлинность «реликвий», но и во все басни Казановы и в своей книге описал эти картины, отметив, что «любимец Юпитера, несомненно, принадлежит к числу самых ярких фигур, доставшихся нам от искусства античности…» Надо признать, что эта мистификация не несла никакой определенной цели, кроме обычного озорства, вызванного желанием подшутить над Винкельманом.

• В двадцатые годы ХХ века некто Шейнис продал в Лейпцигскую библиотеку несколько фрагментов из классических текстов. Среди них был листок из сочинений Плавта, написанный пурпурными чернилами. Хранители кабинета рукописей Берлинской академии наук, не сомневаясь в достоверности своей покупки, расхваливали ее: «Прекрасный почерк носит все черты, характерные для очень давнего периода. Видно, что это фрагмент роскошной книги; употребление пурпурных чернил свидетельствует о том, что книга находилась в библиотеке богатого римлянина, может быть, в императорской библиотеке. Мы уверены, что наш фрагмент является частью книги, созданной в самом Риме». Однако через два года последовало скандальное разоблачение всех рукописей, представленных Шейнисом.

• Много фальсификаций известно и в истории естественных наук. В 1726 году в Вюрцбурге была опубликована книга, название которой, написанное по-латыни, мы не будем здесь воспроизводить, ибо оно занимает целых полторы страницы. В ней увлекательно и вполне «научно» рассказывалось об окаменевших цветах, лягушке, пауке, который окаменел вместе с пойманной им мухой, о табличках с еврейскими письменами и о других замечательных находках. Эта книга содержала двести удивительных изображений окаменевших насекомых и мелких животных. Ее автор, Берингер, профессор и доктор философии, медицины и пр., снабдил ее обширным ученым трактатом о пользе изучения окаменелостей. Сразу после выхода в свет этого увлекательного труда появились слухи, что, во-первых, эти «окаменелости» являются изделиями из глины, а во-вторых, были подкинуты в раскопки, возглавляемые этим профессором, его собственными студентами-шутниками. Профессор, обрушивший с высоты своего авторитета громы и молнии на головы скептиков, очень убедительно доказывал, что все находки являются подлинными окаменелостями. Однако «клеветники» собрали студентов, и те в присутствии уважаемой публики продемонстрировали процесс изготовления этих окаменелостей. Берингер потратил все свое состояние, чтобы скупить экземпляры своей книги, но это ему не удалось. Через 40 лет, уже после его смерти, франкфуртский издатель Гёбгард в 1767 году переиздал этот толстый труд, как курьез.

А был ли автор?

Создавали не только отдельные произведения – выдумывали и несуществующих авторов:

• Английского поэта Томаса Чаттертона вполне можно назвать гениальным. Еще до появления на свет осенью 1752 года он стал сиротой – отец, церковный пономарь, умер до его рождения. Чаттертон учился в приютской школе городка Колстон и больше всего на свете увлекался старинными книгами. Обладая буйным воображением и поэтическим талантом, он очень рано начал писать стихи. Поэтому не стоит удивляться, что именно Чаттертон послал в бристольский журнал выдуманное описание открытия в XIII веке старого моста. Материал привлек внимание У. Баррета, местного любителя древностей. И юное дарование немедленно воспользовалось открывшейся перспективой.

Чаттертон тотчас предложил Баррету несколько якобы им обнаруженных литературных текстов, относящихся к XV веку. Он выдавал их за сочинения бристольского монаха Томаса Роули. Юноша весьма убедительно сфабриковал рукописи, воспользовавшись подлинным пергаментом соответствующего периода. Для создания шедевров не существовавшего никогда Томаса Роули он воспользовался староанглийским языком, старательно выписывая слова почерком, отвечавшим канонам того же века. Среди его «находок» были даже фрагменты поэмы «Битва при Гастингсе», которые якобы Роули перевел с древнего англосаксонского подлинника.

Баррет проглотил наживку и остался чрезвычайно доволен. Возможно, мистификация продержалась бы дольше, если бы вдохновленный успехом Чаттертон не отправил две «работы» Томаса Роули богачу Хорэсу Уолполу, известному меценату, любителю старины, автору известного готического романа «Замок Отранто». На первый взгляд, он поступил правильно – «трактат» Роули «Возникновение живописи в Англии» должен был прийтись по душе Уолполу, так как подтверждал предположение последнего, что станковая живопись была изобретена неизвестным английским художником. Так и случилось. Но вскоре в дело вмешались друзья Уолпола, заподозрившие, что дело нечисто.

Мистификатор был разоблачен. Всем стало известно, что не существовало никакого средневекового монаха Томаса Роули, а все его великолепное «творчество» – плод выдумки Чаттертона, который под своим именем выпустил в свет одну только «Элегию» памяти Бекфорда.

После разоблачения Четтертон пытался прожить литературным трудом, но ему это не удалось, и незадолго до того, как ему исполнилось восемнадцать лет, он покончил с собой.

По мнению таких великих поэтов, как Китс, Водсворт, Колридж, Чаттертон был «чудо-отрок», чье дарование не уступало дарованию великого шотландца Бёрнса. Многие обвиняли Уолпола, что он не поддержал гениального юношу, и разоблачение мистификации привело к трагическому концу. Позже появилось много произведений европейских авторов, посвященных судьбе удивительного юноши, которого ученые причисляют к гениальнейшим поэтам Великобритании, – в частности, драма А. де Виньи «Чаттертон».

• Гораздо менее трагичной сложилась история самой долгоживущей и в то же время самой откровенной литературной мистификации в истории русской литературы – «автора» басен «Звезда и брюхо», «Незабудки и запятки», проекта «О введении единомыслия в России», «плодовитого поэта, писателя и драматурга» Козьмы Пруткова. Это явление уникально прежде всего тем, что нескрываемая выдумка тем не менее стала классикой. Плод воображения Алексея Константиновича Толстого и его кузенов братьев Жемчужниковых – Александра, Алексея и Владимира – стал единственным в своем роде, «издавшим» собрание сочинений и имевшим вполне внятную биографию – «родился 11 апреля 1803 года, скончался 13 января 1863 г., имел деда, отца, детей (и все они, конечно, были борзописцы), провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому…» И так далее во всех подробностях с большой серьезностью. Существовал даже графический портрет Козьмы Пруткова. Мистификация Толстого и его братьев, конечно, была тайной Полишинеля, никто в литературном мире не верил в действительное существования этакого литературного эпигона с его сверхъестественно большим самомнением. А некоторые приближенные к кругу Толстого даже точно знали, кто именно дал «жизнь» писателю-многостаночнику. Впрочем, мистификаторы особо и не зарывались, на устои общества сильно не покушались, а развлечь умели, и так хорошо, что до сих пор развлекают.

Самое интересное, что «породить» Козьму Пруткова братьям оказалось проще, чем «убить» его. Демаскировать вошедшего во славу «литератора» оказалось не так-то просто. Авторы мистификации попались в сети собственной выдумки, и многие посторонние люди стали покушаться на права Козьмы Пруткова, стараясь, если так можно выразиться, мистифицировать мистификацию. И всякий вздор приписывали бедняге Козьме Пруткову, чьи литературные опыты и «тупое» мировоззрение на самом деле под пером его создателей были тщательно выверены и играли как нельзя лучше на образ.

К тому времени, когда Козьма Прутков «вышел из-под контроля», Алексея Толстого – самого даровитого среди создателей феномена мистификации – уже не было в живых. А братьям Жемчужниковым пришлось немало потрудиться, доказывая свое право на Козьму. В конечном счете это им удалось, и был опубликован «Краткий некролог и два посмертных произведения Козьмы Петровича Пруткова» за подписью его безутешного «племянника» Калистрата Ивановича Шерстобитова.

• Бывает, что произведение или литературный герой вдруг выходит из-под контроля автора, начинает жить своей жизнью. Но чтобы мистификация, собственноручно разоблаченная собственным создателем, продолжала жить, вводить в заблуждение людей и в конце концов известностью превзошла своего автора – такое встретишь не часто.

Тем не менее, именно такая судьба выпала на долю «Ужасного и Богохульного» (именно так – с заглавных букв) «Некрономикона» – чудовищного трактата, посвященного самому темному колдовству. Автор этой мрачной книги, безумный араб Абдулла Аль-Хазред, сошел с ума в процессе работы над «Некрономиконом» – столь жуткие тайны пришлось ему разгадать, прежде чем он закончил свой эпохальный труд.

На самом же деле «Некрономикон» никем и никогда не был создан. Сей зловещий манускрипт выдумал и поместил в персональную «виртуальную библиотеку», чтобы время от времени ссылаться на него в своих произведениях, американский писатель, один из создателей «литературы ужасов» Говард Филипс Лавкрафт (1890–1937).

Лавкрафт всегда интересовался старинными рукописями. В его произведениях то и дело упоминаются подлинные труды средневековых схоластов, Парацельса и других древних авторов. Но наряду с реальными попадаются и фантастические книги, среди которых более всего читателям запомнился роковой «Некрономикон».

Лавкрафт не раз повторял, что «Некрономикон» – исключительно плод его воображения, а Аль-Хазред – его детский псевдоним, который будущий писатель придумал себе, когда «был без ума от “Тысячи и одной ночи”». Но старался он впустую – «Богохульная» книга оказалась сильней. Словно демон, вызванный неопытным чародеем, она вырвалась на свободу и до сегодняшнего дня морочит головы легковерным.

«Некрономикон» не только стали поминать на страницах своих произведений различные писатели, начиная с друзей Лавкрафта Роберта Говарда (создателя знаменитого Конана-варвара) и Августа Дерлета и заканчивая Стивеном Кингом. Появились поддельные «Некрономиконы», к творчеству Говарда Лавкрафта никакого или почти никакого отношения не имеющие. В семидесятых годах прошлого века вышел так называемый «Некрономикон Саймона». Обиженные за своего кумира поклонники Лавкрафта, возмущенные появлением этой подделки, назвали ее – «Саймономикон». Потом последовал целый ряд новых книг-мистификаций. Под обложку со зловещим названием («Некрономикон» переводится с греческого как «Образ Закона Мертвых», «The Image of the Law of the Dead», как писал в одном из писем Лавкрафт) помещали что попало – от шумерских молитв до сатанинских ритуалов.

И вот как-то незаметно получилось так, что слово «Некрономикон» сегодня известно подчас тем, кто никогда и не слышал о его создателе Говарде Лавкрафте, тем более не читал его книги.

• В начале 1669 года в типографии некоего Клода Барбена была выпущена маленькая книжечка, которой зачитывался весь Париж – от простолюдинов до аристократов. Ее быстро разобрали, и оборотистый Барбен поспешил выпустить дополнительный тираж.

Называлась эта книжка «Португальские письма» и включала в себя всего пять писем, написанных португальской монахиней и адресованных покинувшему ее возлюбленному, французскому офицеру. Это повесть о преданной любви, искренняя и пылкая исповедь женщины, вся жизнь которой отдана одной страсти. «Я предназначала вам свою жизнь, лишь только увидела вас, – писала она, – и я ощущаю почти радость, принося ее вам в жертву; тысячу раз ежедневно шлю вам свои вздохи, они ищут вас всюду, и они приносят мне обратно, в награду за столько тревог, лишь слишком правдивое предупреждение, подаваемое мне злою судьбою, – жестокая, она не позволяет мне обольщаться и твердит мне каждое мгновение: “Оставь, оставь, несчастная Марианна, тщетные терзания, не ищи более любовника, которого ты не увидишь никогда”».

Отсутствие имени на обложке «Португальских писем» никого не удивляло. И до этого выходили книги, авторы которых по той или иной причине предпочитали остаться неизвестными, особенно если принадлежали к светскому обществу. Все прочитавшие пылкие признания монахини горели любопытством узнать, кто же был их автором. Но кроме того, что ее звали Марианна, нигде в тексте свое полное имя автор не сообщал. Ничего не проясняло и упоминание города Бежа. Впрочем, всем понятна была ее скрытность. Бедняжка слишком много выстрадала и, главное, так откровенно изливала свои чувства на бумаге, что было естественно ее желание остаться неизвестной.

Вообще же пристальное внимание к эпистолярной литературе возникло вскоре после того, как в 1627 году во Франции были учреждены специальные почтовые бюро и связь столицы с провинцией стала регулярной. Переписка росла с невероятной быстротой. И неудивительно – письмо заменяет газеты, выполняет особую роль: каждый спешит поделиться новостью, рассказать родственнику, другу или просто знакомому о последних событиях, происшедших в столице либо, наоборот, в провинции. Письмо становится не только средством общения, но и развлечением. Нередко частную переписку читает целое общество. Появляются виртуозы в этой области литературы – к примеру, писатель Гез де Бальзак, создатель жанра эпистолографии, госпожа де Севинье, оставившая несколько тысяч писем с описанием жизни и нравов французского высшего общества той эпохи, и даже Франсуаза де Ментенон, всесильная фаворитка короля Людовика XIV, впоследствии его жена.

Однако «Португальские письма» отличались от литературных произведений того времени. Всем давно наскучили претенциозные переживания героев книг Мадлен де Скюдери, ее десятитомные романы с запутанной и растянутой любовной интригой, жеманные чувства персонажей псевдоантичного мира. Искренность «Писем» волновала гораздо больше, чем многословные описания «переживаний». Пять посланий молодой монахини стоили многих томов. Не было в Париже человека, который не сочувствовал бы Марианне, покинутой офицером.

Но кто соблазнитель? В обращении к читателю Клод Барбен заявлял, что он с великим трудом раздобыл точную копию перевода пяти писем, «которые были написаны к одному знатному человеку, служившему в Португалии». Издатель уверял, что адресат ему неизвестен, как не знает он и переводчика. Однако вскоре имя героя открылось.

В том же году в Кельне появилось издание писем с несколько иным названием: «Любовные письма португальской монахини, адресованные шевалье де Ш., французскому офицеру в Португалии». В издании уточнялось, что «имя того, кому эти письма были написаны, – господин шевалье де Шамильи». Публика моментально уверовала в эту версию. И Ноэля Бутона, графа де Сен-Леже, маркиза де Шамильи «возвели» в прототип героя повествования. В свое время это был человек известный, правда, не носивший титула шевалье, который доставался младшим сыновьям знатных фамилий. Но в остальном многое совпадало. Выяснили, например, что Шамильи в самом начале испанской кампании в 1661 году волонтером отправился в Португалию. В чине капитана участвовал в нескольких сражениях. Вскоре его назначили командиром полка, расквартированного в Бежа. По времени это могло быть до 1667 года. (Позже Шамильи отличился при защите крепости Граван-Барбен и в 1703 году стал маршалом Франции.) Значит, он был в Бежа, вполне мог встретить здесь молодую хорошенькую монахиню и увлечься ею. Для него это было всего лишь очередным приключением, разнообразившим жизнь солдата в глухом городишке. Казалось, было установлено одно из действующих лиц этой подлинной истории. Тем более что сам шевалье никак не опровергал эти слухи.

Три года спустя автор одной книжицы утверждал, будто ему известно: однажды на корабле, перевозившем французские войска, находился некий аббат. В его руках оказались нечестивые письма, осквернившие стены святой обители. В гневе он бросил их в море, несмотря на протест молодого офицера Шамильи, пытавшегося спасти дорогую для него реликвию. Похоже, часть писем удалось сохранить, а может быть, с них сняли копии и Барбен их издал. Якобы с этими письмами и познакомились парижане. В некоторых справочниках до последнего времени эта версия приводилась как достоверная.

«Португальские письма» пользовались огромным успехом у современников. Об этом свидетельствуют не только переиздания, но и появившиеся вскоре продолжения. Тот же Клод Барбен вскоре выпустил вторую часть «Писем». Несколько новых посланий, уверял он читателей, публикуются по просьбе каких-то «знатных людей», пожелавших увидеть их напечатанными. Ничего общего эти письма с предыдущими не имели. В них нет ни страсти, ни боли, все сводится к светской игре в любовь, которую разыгрывают двое во время свиданий наедине или в свете.

Тогда же появляются и «Ответы на португальские письма». Сначала их выпустил парижский печатник Жан-Батист Луазон, затем они вышли в Гренобле у Робера Филиппа. Первый в обращении к читателю объяснял, будто бы письма были получены «от настоятельницы монастыря, которая задерживала и оставляла у себя эти письма, вместо того, чтобы отдавать их монахине, коей они предназначались».

Каждое письмо действительно представляло собой «ответ» на послание Марианны. Однако создал их явно ремесленник, к тому же в угоду чувствительной публике присочинивший счастливый конец, – «дворянин, написавший их, вернулся в Португалию». Иначе говоря, Марианна встретилась с любимым.

Без сомнений, издатели напали на золотую жилу и получали, надо полагать, немалые барыши. Так, 1669 год, начавшийся с выхода в свет «Португальских писем», можно сказать, прошел под их знаком. Ни галантный роман Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона», ни издание «Тартюфа» Мольера и постановки «Британника» Расина не могли сравниться по успеху с небольшой книжкой, выпущенной Клодом Барбеном.

Правда, еще в год публикации писем один малоизвестный литератор высказал подозрение, что это «ловкая махинация находчивого издателя». Но лукавый Клод Барбен клялся и божился, что это точный перевод имеющегося у него текста на португальском языке. Но слово издателя XVII столетия немногого стоило. Впрочем, называли даже имя переводчика: в том же кельнском издании, где упоминалась фамилия адресата писем, говорилось, что их перевел некий Кюйерак. Так что сомневаться в подлинности «Писем», считать их плодом чьей-то фантазии не было никаких оснований. Написать их могла только женщина, испытавшая сильную любовь и пережившая большое горе. Но вот девяносто лет спустя знаменитый писатель и философ Жан Жак Руссо безапелляционно заявил, что «Португальские письма» написал мужчина.

Он готов был биться об заклад, что эти письма подделаны. Руссо был убежден, что женщины не могут «ни описывать, ни испытывать страсть», не могут обладать столь высоким литературным дарованием, чтобы создать такие замечательные письма. Однако мнению Руссо противостояли восторженные отклики таких писателей, как Жан де Лабрюйер в XVII, Шодерло де Лакло в XVIII, Сент-Бёв в XIX веке.

Имя монахини оставалось загадкой вплоть до 1810 года, когда ученый эллинист и библиофил Ж.-Ф. Буассонад, выступавший обычно под псевдонимом Омега, сообщил об интересной находке. В опубликованной на страницах «Журналь де л’Ампир» заметке он заявил, что на его экземпляре первого издания «Писем» незнакомым почерком сделана примечательная надпись: «Монахиню, написавшую эти письма, звали Марианна Алькафорадо из монастыря в Бежа, расположенного между Эстрамадурой и Андалусией. Офицер, которому адресованы эти письма, был граф де Шамильи, тогда граф де Сен-Леже». Открытие Буассонада подтверждало догадки современников относительно адресата, но главное, укрепляло веру в подлинность писем и проливало свет на имя таинственной монахини.

В 1824 году книгу перевели на португальский язык и занесли в список выдающихся литературных памятников. К поискам подключились литературоведы Португалии. Они установили, что в XVII веке монахиня с таким именем действительно существовала. Она жила в монастыре Св. Зачатия города Бежа. Обнаружили даже свидетельство о ее крещении, о чем сообщил Л. Кардейро в своей книге «Сестра Марианна – португальская монахиня» (1888). Получалось, что она родилась в Бежа за двадцать девять лет до выхода в свет «Писем». Монахиней Марианна стала в 1660 году, умерла она здесь же, в монастыре, в 1723 году, будучи уже аббатиссой.

В 1663 году в Португалии оказался граф де Шамильи и встретил прекрасную затворницу. Возможно, познакомились они через ее брата Балтазара, с которым Шамильи участвовал в одной кампании в 1666 году. Все совпадало – время пребывания французского офицера в Бежа, возраст его и монахини. Правда, настораживали отдельные неточности. Например, в надписи, обнаруженной Буассонадом на книге, и в записях о крещении и смерти монахини имя ее написано по-разному. Теперь, когда стало известно имя автора писем и его биография, нельзя было не заметить искажения некоторых фактов в жизни Марианны. Так, в «Письмах» ее мать пребывала в добром здравии. На самом же деле в то время, когда они писались, ее уже не было в живых. Странным выглядело и другое. Монахиня писала, что с балкона ей виден город Мертола. Но как она могла разглядеть город, расположенный более чем в пятидесяти километрах от монастыря? Прожив всю жизнь в Бежа, она не могла этого не знать. Чем же объяснить эту «описку»? Видимо, подлинному автору «Писем» не были известны такие подробности. Все чаще приходили на память слова Ж. Ж. Руссо, предполагавшего ловкую подделку. Неопределенность сохранялась до 1926 года, пока англичанин Ф. К. Грин не обнаружил имя подлинного автора прославленных «Писем». Им оказался Гийераг – человек, который в кельнском издании выступал в скромной роли переводчика с португальского, где его фамилия была, правда, несколько искажена. Среди рукописей парижской Национальной библиотеки Грин нашел полный текст королевской привилегии, выданной 28 октября 1668 года Клоду Барбену на печатание книги Гийерага.

Но и после этого кое-кто не верил, что это литературный обман. Мнения разделились и среди литературоведов. Если Э. Сидаде и Ж. Коэльо склонны были полагать, что «Письма» – португальского происхождения, то Г. Родригеш присоединился к точке зрения Грина и опубликовал в середине 1930-х годов исследование, заглавие которого говорит само за себя: «Марианна Алькофорадо. История и критика литературного подлога». С ним был абсолютно не согласен француз К. Авлин. По его мнению, «Письма» вне всякого сомнения подлинны; они написаны женщиной, монахиней и адресованы Шамильи. Причем нет оснований сомневаться, считал он, что автором посланий была португальская монахиня, а содержащиеся в них приметы эпохи совершенно достоверны. Что касается Гийерага, то он исполнил лишь скромную роль переводчика на французский.

В начале 1950-х годов австрийский филолог Л. Шпитцер, мастер стилистического анализа, вроде бы доказал, что автор «Португальских писем» – француз. Однако мнение авторитетного ученого не убедило тех, кто считал письма подлинными. И только сравнительно недавно, благодаря розыскам и исследованию французского ученого Ф. Делоффра, загадка была окончательно разрешена: португальская монахиня в действительности оказалась гасконским дворянином, адвокатом, выпускником Наваррского коллежа. Выпущенная парижским издательством «Гарнье» в 1962 году книга Ф. Делоффра и И. Ружо «“Португальские письма”, “Валентинки” и другие произведения Гийерага» окончательно устранила все сомнения относительно авторства. Профессор Делоффр и его соавтор нашли стихотворения Гийерага, поразительно похожие на прозу «Писем», и его переписку. Они тщательно сравнили другие сочинения Гийерага с «Португальскими письмами» и обнаружили между ними сходство стиля и самого духа. Кроме того, несомненно их родство с литературными вкусами модных салонов, где часто бывал Гийераг.

• В 1729 году Монтескье опубликовал во французском переводе греческую поэму в духе Сафо, сообщив в предисловии, что эти семь песен написаны неизвестным поэтом, жившим после Сафо, и найдены им в библиотеке одного греческого епископа. Позже Монтескье признался в мистификации.

• Знаменитой и масштабной подделкой античных классиков является мистификация Пьера Луиса, выдумавшего поэтессу Билитис. Он печатал ее песни в «Меркюр де Франс», а в 1894 году выпустил их отдельным изданием. В предисловии Луис изложил обстоятельства «находки» им песен неизвестной греческой поэтессы VI века до н. э. и сообщил, что некий доктор Хейм даже разыскал ее могилу. Два немецких ученых – Эрнст и Вилламовиц-Мюллен-дорф – тотчас же посвятили новооткрытой поэтессе статьи, и имя ее было внесено в «Словарь писателей» Лолье и Жиделя. В следующем издании «Песен» Луис поместил ее портрет, для которого скульптор Лоране скопировал одну из терракот Лувра. Успех был огромен. Еще в 1908 году не всем было известно о мистификации, так как в этом году Луис получил от одного афинского профессора письмо с просьбой указать, где хранятся оригиналы песен Билитис.

• Мишель Шаль был всемирно известным математиком, достойным членом Академии наук, автором новаторских научных трудов, обладателем золотой медали лондонского Королевского общества, зарубежным членом Берлинской, Петербургской, Брюссельской, Римской, Стокгольмской, Мадридской и других академий. В течение восьми лет, с 1861 по 1869 год, этого известного ученого мужа дурачил один полуграмотный мошенник. За немалые деньги он продавал ему фальшивые письма знаменитостей. За восемь лет прохиндей по имени Врэн-Люка продал ни много ни мало – 27 345 писем. В коллекции академика хранилось 1745 писем Паскаля, 622 письма Ньютона и 3000 писем Галилея. Великолепно разбиравшийся в математике ученый, не считая, выбрасывал деньги на эти письма. За восемь лет мошенничества он выплатил жулику 140 тысяч франков.

Каким же образом мошеннику удавалось морочить голову простодушному ученому? «Легенда» выглядела следующим образом: бывший сторонник французского короля некий граф Буажурден бежал от революции в Америку. Он сел на корабль, но недалеко от берега судно попало в шторм, затонуло, а граф погиб в волнах. Спасательная экспедиция среди обломков корабля обнаружила сундук, в котором хранилась бесценная коллекция рукописей, принадлежавшая графу. После разгрома революции наследники получили драгоценный сундук, сохранили его как семейную реликвию, но следующее поколение уже не испытывало такого почтения к памяти предков; разорившись, потомки Буажурдена нуждались в деньгах и были согласны продать несколько писем. Естественно, без огласки, дабы не оскорбить самолюбие родни.

Постепенно аппетит рос, несколько писем размножились до 27 345 штук, а ученый, потеряв чувство реальности, скупал все подделки, которые ему подсовывались. Письма были написаны на бумаге, вырванной из старых книг, старинным шрифтом. Автор подделки не поленился и подержал бумагу несколько дней в соленой воде, чтобы придать хоть немного достоверности сказке о кораблекрушении.

О бесконечной наивности великого математика свидетельствует тот факт, что он даже не поинтересовался: а был ли на свете граф Буажурден, имущество которого состояло из сундука с чужими письмами? Правда ли, что он погиб в море? Кто его наследники и где живут? Можно ли лично встретиться с кем-нибудь из потомков неудачливого графа и осмотреть всю коллекцию? Если у Шаля и возникало такое желание, Врэн-Люка заморочил ему голову с помощью отвлекающего трюка: он продал ученому несколько редких писем, получил за них солидные деньги, а спустя несколько дней явился с расстроенным видом и попросил вернуть письма в обмен на полученные за них деньги; якобы один из наследников, генерал старого закала, узнав о случившемся, рассвирепел. Он запретил продажу других писем и потребовал возвращения этих. Шаль и думать забыл о сомнениях, охваченный тревогой за свои сокровища. Он сам умолял посредника, чтобы тот успокоил старого генерала, ведь у него, академика, письма находятся в надежном месте. Врэн-Люка взял на себя эту сложную задачу, «уговорил» старого ворчуна, и «раритеты» потекли из сундука в шкаф господина Шаля неоскудевающей рекой. Было, правда, в этой истории одно слабое место, которое мог бы заметить даже школьник, имей он такое желание. Предположим, Паскаль и Ньютон писали письма на французском языке, и ловкая фальшивка могла обмануть неопытный глаз. Но переписка Александра Великого с Аристотелем на французском была по меньшей мере удивительной, а уж письма Клеопатры Юлию Цезарю на том же, не существующем в ее времена, языке вообще выходили за грани разумного. А в первой сотне писем, извлеченных из сундука, были и такие «редкости». И даже еще более странные, как это выяснится в дальнейшем.

Надо сказать, что мошенник Врэн-Люка был плохим историком, но хорошим сказочником. «Эти старые письма – не оригиналы, а переводы, сделанные в XVI веке, – говорил он. – Нет никаких сомнений, что оригиналы в то время еще существовали и переводы достоверны. Собрание оригиналов хранилось в Турском аббатстве, в архиве, там и были сделаны переводы. Оригиналы, правда, с тех пор затерялись, но сам Людовик XIV считал эти переводы достоверными и включил их в свое собрание рукописей. Вместе с мадам Помпадур он расширил коллекцию, которая в числе других королевских сокровищ сохранилась до Людовика XVI. Этот несчастный король в период революционных бурь подарил коллекцию графу Буажурдену, чтобы она не попала в недостойные руки якобинцев».

Ученый с удовольствием верил во все эти сказки и до самого заката жизни мог бы наслаждаться созерцанием своей в тайне хранимой коллекции, если бы тщеславие не толкнуло его на то, чтобы выставить часть экспонатов на публику. Руководили им не собственные амбиции, а национальная гордость француза. Приобретенными за большие деньги письмами он хотел доказать, что закон всемирного тяготения открыл не англичанин Ньютон, а француз Паскаль. Заслуга принадлежит французскому гению, и в империи физики он должен быть возвращен на трон, с которого его вытеснили ан�ичане без всяких на то оснований.

15 июля 1867 года состоялась сессия Академии наук, на которой Мишель Шаль выступил с этим потрясающим открытием и предоставил доказательства: переписку Паскаля с юным студентом Ньютоном, приложенные к письмам заметки, в которых излагался закон всемирного тяготения, и адресованные Паскалю письма матери Ньютона, в которых она выражает благодарность за проявленную в отношении ее сына доброту.

Это был настоящий взрыв! Большинство таких же легковерных академиков аплодисментами приветствовало Шаля, ученого-патриота, вернувшего французскому гению утраченную славу, похищенную чужеземцем. Более того, нашелся один известный химик, который подверг анализу чернила, использованные при написании одного из писем, и авторитетно заявил, что чернила изготовлены именно в тот период, к которому относится письмо. Правда, несколько скептиков все-таки потребовали других доказательств. «Что-то тут не чисто, – говорили они, – ибо, судя по дате написания первого письма, Ньютон в то время был двенадцатилетним школьником, так что невероятно, чтобы Паскаль доверил свое великое научное открытие такому мальчугану». Бросались в глаза и другие мелкие неточности, анахронизмы, которые ставили под сомнение подлинность писем. Включился в дискуссию и англичанин – сэр Дэвид Брюстер, знаменитый биограф Ньютона. Он прямо заявил, что вся эта переписка – фальсификация, тем более, что Ньютон начал заниматься физикой намного позже, а закон гравитации в период «переписки» Паскалю не мог даже сниться.

Но профессор Шаль не терял присутствия духа. Французским скептикам он ответил так, как всегда говорят в таких случаях: вы – плохие патриоты, вместо того чтобы помочь, только мешаете. Против английского ученого он бросил в бой свежую партию «боеприпасов»: письма от Галилея. Итальянский ученый адресовал их юному Паскалю и затрагивал в них, в частности, теорию гравитации. Следовательно, Паскаль занимался гравитацией уже тогда, когда Ньютон не родился.

Напрасно профессора убеждали в том, что Галилей в то время, когда якобы писались письма, был попросту слеп. Через несколько дней он представил подлинное письмо Галилея на итальянском языке, в котором старый итальянец с радостью сообщал, что состояние глаз у него улучшилось и он вновь может брать перо в руки. В ответ скептики нанесли решающий удар: письмо Галилея дословно переписано из вышедшей в 1764 году, то есть спустя более чем сто лет, французской книги. Она называется «История современных философов», написал ее Саверьен. «Ха-ха, – ответил упрямый академик. – Все как раз наоборот. Это Саверьен украл текст письма Галилея». И положил на стол письмо, адресованное Саверьеном мадам Помпадур. В нем автор выражал благодарность за то, что маркиза предоставила в его распоряжение из своей коллекции письма Паскаля, Ньютона и Галилея, оказав тем самым большую помощь в подготовке труда о современных философах. Очевидно, волшебный сундук Врэн-Люка мог по заказу предоставлять любые доказательства.

Так кто ж такой был этот Врэн-Люка? Сын провинциального садовника, он окончил только начальную школу, но, оказавшись в Париже, проводил все свободное время в библиотеке, прочитал множество книг и, как все самоучки, нахватался абсолютно бессистемных знаний. Он стал конторщиком у одного парижского специалиста по генеалогии, который за большие деньги составлял родословные. Там Врэн-Люка научился основам фальсификации документов. Когда случайность свела его с наивным академиком, он решил не упускать возможности запустить руку в широко открытый карман. Скорее всего, он и сам не думал, что мистификация пройдет с таким наполеоновским триумфом.

Два года длились баталии вокруг псевдораритетов. Шаль категорически отказывался рассказать, как ему достались эти письма. Он тактично хранил тайну семьи Буажурдена. Когда его совсем прижали к стене, он открыл свои шкафы перед несколькими коллекционерами автографов и представил им все свои сокровища. С помощью фантастических редкостей Шаль хотел доказать подлинность их происхождения.

Однако коллег-коллекционеров такой богатый выбор «уникальных» экспонатов привел скорее к обратным выводам. Они с изумлением смотрели на 27 писем Шекспира, 28 – Плиния, по 10 – Платона и Сенеки, 6 – Александра Великого, 5 – Алкивиада и сотни писем Рабле. Отдельными пачками лежали в ящиках написанные много столетий назад письма влюбленных: некоторые из них были адресованы Абеляром Элоизе, 18 – Лаурой Петрарке, а одно – жемчужину коллекции – сама Клеопатра написала Юлию Цезарю. Дальнейшее уже походило на фарс: старый академик с триумфом достал письмо Аттилы, затем – письмо Понтия Пилата императору Тиберию, а в заключение продемонстрировал письмо Марии Магдалины, адресованное воскресшему Лазарю!

Это уникальнейшее послание гласило: «Мой горячо любимый брат, что касается Петра, апостола Иисуса, надеюсь, что мы скоро увидим его, и я уже готовлюсь к встрече. Наша сестра Мария также рада ему. Здоровье у нее довольно хилое, и я поручаю ее твоим молитвам. Здесь, на земле галлов, мы чувствуем себя так хорошо, что в ближайшее время домой возвращаться не собираемся. Эти галлы, которых принято считать варварами, совсем не являются ими, и из того, что мы здесь наблюдаем, можно сделать вывод, что свет наук разольется отсюда по всей земле. Мы хотели бы видеть и тебя и просим Господа, чтобы он был милостив к тебе. Магдалина».

Только такой фанатичный патриот Франции, как Шаль, мог не заметить бросающейся в глаза тенденциозности. Размахивающие светящимися факелами науки предки галлов нужны были в письме, чтобы французское сердце Шаля вздрогнуло, и он не жалел денег на документ, с огромной силой доказывающий гениальность галлов.

Но для других его соотечественников, даже самых убежденных патриотов, это был уже явный перебор. Они обратились к профессору с просьбой разрешить ученым и экспертам по почеркам исследовать коллекцию. Но маниакальный патриот отказался, мотивируя: «От этой проверки ждать нечего, ибо ученый не является экспертом по почеркам, а эксперт по почеркам – не ученый». Шаль был убежден, что его клятвы вполне достаточно для доказательства подлинности.

Лавину обрушила случайность. Маэстро Врэн-Люка смошенничал и в своих отношениях с имперской библиотекой и попал в руки полиции. Там заинтересовались и другими его делами и попутно распутали нити сказки о Буажурдене. Признание жулика оказалось ударом для профессора. На состоявшейся 13 сентября 1869 года сессии Академии наук он с раскаянием признал, что был обманут наглым мошенником и слава открытия закона всемирного тяготения, как ни жаль, принадлежит англичанину.

Врэн-Люка цинично защищался, заявляя в суде, что не нанес ущерба господину Шалю, ибо восторг, доставленный подделками, стоит 140 тысяч франков. И вообще, он оказал услугу родине, направив всеобщее внимание на ее славную историю. Родина не оценила услугу и осудила Врэн-Люка на два года тюремного заключения. Неблагодарные французы долго потешались над этой историей.

Мишель Шаль пережил и этот смех, и боль разочарования, и позор судебного заседания. Он скончался 8 декабря 1880 года в возрасте 88 лет.

• В мае 1825 года в одном из парижских издательств вышла книга, сразу привлекшая к себе внимание современников. Она содержала ряд небольших драматических произведений и называлась «Театр Клары Гасуль» («Theatre de Clara Gazul»). Пьесы были переведены на французский язык с испанского. Издание предварял портрет миловидной молодой женщины и предисловие, в котором переводчик по имени Жозеф Л. Эстранж сообщал, что пьесы эти принадлежат перу доньи Клары Гасуль, испанской писательницы и актрисы, женщины с совершенно необычайной судьбой. Дочка бродячей цыганки и правнучка «нежного мавра Гасуль, столь известного старинным испанским романсам», Клара Гасуль воспитывалась в детстве строгим монахом и инквизитором, который лишал ее всех развлечений, держал в строгости, а когда застал за сочинением любовного послания, вообще заточил в монастырь. Но будучи натурой страстной и вольнолюбивой, донья Клара сбежала оттуда ночью, преодолев всяческие преграды, и в пику своему строгому воспитателю поступила на сцену, стала комедианткой. Она начала сама сочинять пьесы, которые сразу принесли ей успех и навлекли на нее ненависть католической церкви, потому что она осмелилась в них высмеивать и разоблачать католических священников и инквизиторов. Пьесы Гасуль сразу были внесены Ватиканом в список запрещенных книг, чем и объяснялся тот факт, что она дотоле не была известна читающей публике за пределами Испании. Но переводчику удалось не только разыскать запрещенные пьесы доньи Клары, но и встретиться с ней. Она оказалась столь любезна, что авторизовала переводы Л. Эстранжа и предоставила специально для французского издания одну из своих неопубликованных пьес.

Поскольку французская публика того времени находилась во власти идей романтизма, ярко выраженная романтическая направленность пьес доньи Клары сразу завоевала симпатии парижан. Критики отмечали также безупречность, изящество переводов, написанных очень хорошим французским языком. Правда, потом все спохватились, ведь никто не только не видел Клару Гасуль (предположим, бедная женщина должна скрываться от когтей инквизиции), но и переводчика. Очень скоро просвещенный Париж обнаружил в портрете доньи Клары черты господина Проспера Мериме, завсегдатая литературных салонов, человека светского, остроумного и эрудированного. Парижане оценили по достоинству очаровательную шутку Мериме, а парижская пресса перенесла свое восхищение с мифической испанки на вполне реального молодого французского автора. Знаменитый ученый Ампер даже провозгласил, что в лице автора «Theatre de Clara Gazul» во Франции появился сын Шекспира.

Так Мериме начал свой литературный путь с мистификации – поступка, который был весьма в духе романтического времени. Да и пьесы самого Мериме носили явно романтический отпечаток. Романтики в 1820-х годах энергично протестовали против слепого подражания классицизму XVII столетия: против ходульных героев и героинь, современных канонов классицизма, против строгой регламентации в выборе действующих лиц и композиции драмы; выступали за театр социально активный, более тесно связанный с современными проблемами. Строгой уравновешенности классицистических правил они противопоставляли романтическое кипение страстей, причем именно социальных. В этой обстановке пьесы Мериме оказались очень современными по духу.

Мистификация для него стала средством создать ироническую дистанцию, как бы поставить под вопрос собственный восторженный романтизм. И наверное, сама фигура Клары Гасуль должна была вызвать полукомические ассоциации с поборницей женских прав и политических свобод – с пылкой воительницей минувшей эпохи мадам де Сталь, которая прославилась во Франции не только своими сочинениями, но и своей непрекращающейся враждой с Наполеоном, – она то и дело писала против него страстные политические памфлеты, а он изгонял ее из Франции. Во всяком случае, судьба преследуемой и гонимой писательницы для Франции не была неожиданностью, а вполне отвечала духу времени. Так что мистификация – это не случайная выходка, а черта творческого характера Мериме, его взгляда на жизнь вообще.

Следующее крупное литературное произведение Мериме, появившееся в печати в 1827 году, было еще более удачной мистификацией: это его знаменитая «Гузла» («Guzla ou choix des Poèsies Illyriques recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l’Herzegowine»). Книга эта наделала много шума в Европе и считается одним из образцов ловкой и остроумной подделки народных мотивов. Приложенная к «Гузле» биография некоего Маглановича и почти все примечания к ней издателя были составлены Проспером Мериме на основании «Путешествия по Далмации» аббата Форти. Как писал Мериме в предисловии, он с одним своим другом побывал в землях южных славян, изучал их язык и нравы, был очарован первозданной мужественностью народных песен, фольклорных преданий и перевел для французов часть этих песен. И здесь Мериме движется в русле типично романтических интересов: внимание к фольклору – это одна из главных черт романтической эпохи.

Иллирийские песни, якобы переведенные Мериме, имели бурный успех во Франции и за ее пределами. Пушкин и Мицкевич приняли стихи «Гузлы» за творения славянской народной поэзии и сочли возможным некоторые из них переложить на родной язык. Мицкевич перевел балладу «Морлак в Венеции», а Пушкин включил в свои «Песни западных славян» переработку одиннадцати поэм «Гузлы». Немецкий ученый Герхард написал, что автору удалось в прозе «Гузлы» открыть самый размер иллирийского стиха. Этот поклонник устной народной поэзии перевел иллирийские песни Мериме на немецкий язык, причем, проявив чисто немецкую дотошность и обстоятельность, перевел стихами «в размере подлинника», который, как ему казалось, явственно проглядывал сквозь блестящий прозаический перевод Мериме.

На очередную мистификацию Мериме не поддался только Гете. Он поместил в одной немецкой газете литературный анализ «Гузлы», в котором выразил сомнение в подлинности песен далматинского барда и заметил, что слово «Гузла» – это всего лишь анаграмма слова «Гасуль». Впрочем, в книге Опостена Филона напечатаны неизданные доселе письма Проспера Мериме к Штапферу, из которых видно, что проницательность Гете объясняется весьма просто – Мериме, посылая ему «Гузлу», довольно ясно намекнул, что он и есть автор этих песен. Узнав о мистификации, смущенный Пушкин попросил своего друга Соболевского, жившего в то время в Париже, выяснить у Мериме «историю изобретения странных сих песен». В итоге Мериме раскрыл свою очередную мистификацию: «В 1827 году, – писал он Соболевскому, – мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом на карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию – разумеется, на карте, где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и это «ни с чем не сравнимая скорбь», как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать его книготорговцу, а вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу пять или шесть таких переводов. Так постепенно составился томик, который я издал под большим секретом и мистифицировал им двух или трех лиц».

Второе издание этой широко известной тогда в Европе мистификации Мериме снабдил ироничным предисловием, где он упоминал тех литераторов, кого ему удалось провести. Пушкин, кстати, довольно изящно вышел из положения, сказав, что был обманут «в хорошей компании».

Итак, это была очередная мистификация под романтизм, выполненная с чисто французской легкостью и остроумием. Однако нельзя забывать, что за этой мистификацией скрывается вполне серьезный интерес Мериме к славянскому фольклору. Еще в начале 1820-х годов он начал изучать нравы южных славян, их легенды и поверья – может быть, уже во время издания «Театра Клары Гасуль» Мериме рассчитывал на то, что он осуществит эту свою мистификацию, и дал своей испанке имя, которое можно было переделать в «Гузла». И то, что Мериме удалось ввести в заблуждение многих знатоков фольклора, свидетельствует о том, что эту свою мистификацию он осуществил с необычайно тонким чувством стиля. Французские биографы Мериме, например Филон, поражаются искусству, с каким 23-летний парижанин сумел извлечь из жалких материалов яркие и верные краски для выражения мотивов совершенно незнакомой и чуждой ему народной поэзии. Правда, французские биографы упускают из виду небольшой момент: несколько лет своего раннего детства Мериме провел в Далмации, где его отец состоял при маршале Мармоне, и в детской памяти могло остаться общее восприятие местного колорита.

• Еще более масштабной оказалась литературная мистификация Макферсона. В цикле кельтских сказаний содержание завязано вокруг некоего Occиана (кельт. Oisin; ирланд. Ossin или Osein). Вместе со своим отцом Фином Маккуммалом он жил в Ирландии в III веке нашей эры. Как Фин Маккуммал, так и его сын Оссиан управляли «финиями», или «фениями», которые составляли в древней Ирландии постоянную армию («фианну»), пользовавшуюся огромными привилегиями. Доступ в нее был обставлен разными трудностями; желающий получить звание финия должен был обладать не только военной доблестью, но также быть поэтом и знать все «12 книг поэзии». Страна сильно страдала от такого привилегированного сословия, заявлявшего притязания даже на ограничение королевской власти. В конце III века ирландский король Карб вступил в открытую борьбу с фианной, во главе которой стоял Оссиан. Битва при Гобаре в 274 году подорвала господство фианны, но вместе с тем нанесла тяжелый удар военным силам Ирландии и изменила весь строй древней ирландской жизни. Последний из финиев, переживший битву при Гобаре, был Оссиан. Народная фантазия последующих веков наделила его и его отца сказочно-мифическим ореолом. Оба они стали любимейшими героями народных песен и сказаний: Фин Маккуммал – как представитель блестящего прошлого, Оссиан, слепой и несчастный, – как последний его обломок. Народная фантазия заставляет Оссиана прожить гораздо дольше возможной человеческой жизни и дожить до появления святого Патрика, в лице которого христианство нанесло еще более решительное поражение старому языческому миру Ирландии. По другим версиям, Оссиан вернулся из страны вечной юности (Елисейские Поля языческой Ирландии) уже после победы христианства и встретился со святым Патриком. Об их встрече существует масса легенд, сказок, песен и т. п.

Через пятнадцать веков после битвы при Гобаре, в 1760 году в Эдинбурге появилась книга под названием: «Fragments of ancient poetry, collected in the Highlands and translated from the gaelic or erse language by James Macpherson». Никому до тех пор не известный Джеймс Макферсон в предисловии к своему изданию называет себя простым переводчиком старинной рукописи, сохранившей поэзию барда Оссиана, жившего в горной Шотландии в III веке. Сначала вышло всего 15 поэм; но общество богатых шотландских патриотов, польщенное в своей национальной гордости успехом этой книги, дало Макферсону средства на новое путешествие в Шотландию, следствием которого явилось новое издание песен, значительно пополненное, а в 1765 году появилось и третье, заключавшее в себе 22 поэмы и предисловие Блэра, профессора риторики и литературы в Эдинбургском университете. Поэмы были переведены на большинство европейских языков; ими зачитывались все, и сначала никто не сомневался в их подлинности; в Оссиане видели такое же прямое отражение народной поэзии, как в «Илиаде» и «Одиссее».

В 1770-х годах появились некоторые сомнения относительно подлинности поэм; поэт Юнг посоветовал Макферсону показать рукопись, с которой он переводил, каким-нибудь специалистам, чтобы они могли констатировать верность перевода. Макферсон не только не исполнил совета Юнга, но никак не отвечал на нападки своих противников. Со скептиками всеми силами пытались бороться его друзья, и только в 1779 году, после резких выпадов критика Джонсона, Макферсон заявил, что выставит свои оригиналы у книгопродавца Беккера в Эдинбурге; но и это обещание так и не было исполнено. Разгоравшийся все более и более спор усложнился еще и национальным вопросом: до Макферсона никто не оспаривал ирландского происхождения финианских героев, и ирландцы были уязвлены в своей национальной гордости. В 1797 году была созвана комиссия для расследования вопроса о подлинности макферсоновского «Оссиана»; она работала 8 лет, но результаты ее работ оказались весьма незначительными: прошло больше 30 лет со времени появления поэм Оссиана, многое изменилось в горной Шотландии, куда проникла и книга Макферсона, и старое так смешалось с новым, что не было возможности разобраться; никаких древних рукописей не было найдено. Бумаги, опубликованные после смерти Макферсона, еще более запутали дело: у него нашлось только 11 песен на гэльском наречии и две большие эпопеи, «Фингал» и «Темора», переписанные рукой самого Макферсона. Ввиду этого подложность поэм Оссиана была признана всеми, и о ней до сих пор говорят в учебниках истории литературы. В настоящее время, однако, считается, что обвинение не должно ставиться так резко, поскольку, несмотря на поднятую критикой бурю, вопрос о подложности «Оссиана» еще не может считаться полностью решенным.

Никто в настоящее время не оспаривает ирландского происхождения Оссиана, но не подлежит сомнению и то, что жители Ирландии и северной Шотландии принадлежали к одному племени и сохраняли до позднего времени свои национальные черты, так как находились в постоянных сношениях между собой; весьма вероятно, что жители горной Шотландии были выходцами из Ирландии. Никто не оспаривает и того, что Оссиановская легенда уходит корнями в Ирландию, но столь же достоверно, что и в Шотландия есть своя Оссиановская легенда. Это доказывается найденным не так давно «Лесморским сборником» 1555 года, в котором есть песня, приписанная Оссиану и до такой степени схожая в тоне и сюжете с поэмами Макферсона, что не остается сомнения в их близком родстве. По всей вероятности, Макферсон во время своей поездки в горную Шотландию, в которой, как теперь известно, его сопровождали два знатока местного наречия (Александр Макферсон и Морисон), собрал и записал устные предания и издал их в литературной обработке. Личное участие Макферсона заметно, главным образом, в туманных описаниях природы, в пристрастии к лунным ночам, к обросшим мохом замкам и т. п.

Все поэмы Макферсона можно разделить на три группы. Поэмы первой группы или были записаны тщательнее, или же в основу их действительно лег какой-нибудь письменный памятник: они ярче отразили народное творчество. Из эпитетов, встречающихся в этой группе поэм, есть очень характерные и ничем не напоминающие ни романтическую поэзию, ни Гомера; встречаются также и двойные сравнения, например «руки битв» (воины). Другая группа песен носит следы сведения воедино нескольких источников, но вряд ли это сведение мог сделать Макферсон; скорее всего, он сделан кем-нибудь, стоявшим ближе к народу. К третьей группе принадлежат поэмы совершенно искусственные, с деланными, вычурными описаниями, изобилующие гомеровскими эпитетами, совершенно не свойственными кельтскому народному творчеству: «быстроногий, лучезарный» и т. п. Похоже, что именно тут присутствует настоящий Макферсон в полной мере.

• В русской поэтической среде тоже не чуждались высококачественных мистификаций. В 1909 году редакция нового символистского журнала «Аполлон» получила стихи от таинственного автора по имени Черубина де Габриак. Стихи описывали католическую Испанию времен инквизиции, рыцарство и войны крестоносцев, поразительную красоту поэтессы, ее аристократическое происхождение, фанатический католицизм, мистицизм, духовные страдания, откровенную чувственность и демоническую гордость. С тех пор в течение года редактор журнала «Аполлон» С. Маковский регулярно получал мелко исписанные листки в траурной кайме со стихами, исполненными трагико-романтической патетики. Наибольший интерес в кругу «аполлоновцев» возбуждали полупризнания прекрасной незнакомки: она намекала, что происходит из древнего, едва ли не царского рода, необычайно хороша собой, томится на чужбине и несет крест избранничества и мучительной любви. Стихами Черубины «бредили», И. Анненский писал в своей предсмертной статье: «Пусть она даже мираж… я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни…» Черубина де Габриак произвела такое впечатление на редакторов, что они поверили в нее и приветствовали как «поэтессу будущего», которую так ждал русский модернизм. Иннокентий Анненский увидел в ней «будущую женщину». «Байрон в женском обличии, но даже без хромоты», – написала о ней Марина Цветаева позднее, размышляя об авторском образе Черубины… Сентябрь-ноябрь 1909 года в русской литературе стали, по словам Цветаевой, «эпохой Черубины».

Черубина – это псевдоним мистически настроенной поэтессы Елизаветы Дмитриевой, преподавательницы гимназии, изучавшей испанскую средневековую литературу в Сорбонне. В жизни Дмитриева не была красавицей, хромала от рождения, но все же многие находили ее привлекательной. У нее были романтические отношения с Волошиным и Гумилевым, и оба в свое время просили ее руки. Коктебель, петербургский салон Вячеслава Иванова «Башня» были тогда местами обитания этих поэтов. Максимилиан Волошин и предложил Дмитриевой в тайне от всех эту мистификацию, и стал ее соавтором.

Успех Черубины был колоссальным. Ахматова вспоминала, что в эти годы в русской литературе остро ощущалась вакантность места «первой» поэтессы, которое вскоре на короткое время и заняла Черубина, чтобы потом уступить Ахматовой и Цветаевой. Маковский, редактор журнала «Аполлон», получал умные, тонкие, изысканные письма, переложенные сухими травами и цветами. Никто не видел прекрасную испанку, наполовину русскую по происхождению, но все могли рисовать себе портрет своей мечты.

Падение новой литературной звезды произошло так же стремительно, как и ее появление. Когда литературная игра зашла уже настолько далеко, что С. Маковский всерьез влюбился, а фантазии поверила даже ее создательница (тонкая, суеверно-чуткая Е. Дмитриева стала отождествлять себя с Черубиной, ощущать ее как подлинное и более реальное воплощение своего «я»), мистификация неожиданно раскрылась: переводчик И. фон Гюнтер, тоже сотрудник «Аполлона», под гипнозом выведал у Елизаветы Дмитриевой тайну Черубины. Разочарование испытали все (даже через много лет С. Маковский, пристрастно и зло описывая встречу с Е. Дмитриевой-Черубиной, не мог простить розыгрыша, выставившего его в смешном свете). Он вспоминает появление страшной химеры вместо закутанной в вуаль прекрасной Черубины. Когда оказалось, что за псевдонимом скрывается женщина, не соответствовавшая экзальтированным эстетическим ожиданиям литературной публики, стихи, пользовавшиеся безусловным успехом даже у таких взыскательных литературных судей, как И. Анненский, внезапно потеряли ценность. Ну, а те поклонники, чью душу она задела лично, почувствовали себя просто оскорбленными. На поэтессу накинулись критики. Защищая честь Дмитриевой, М. Волошин вызвал на дуэль Н. Гумилева. Но гораздо больнее ударило Дмитриеву заявление Маковского, будто бы стихи за нее писал Волошин. Разоблачение стало сильным ударом для Дмитриевой. Она рассталась с литературными кругами и надолго оставила поэзию. Для поэтессы этот скандал обернулся огромным разочарованием. Она замолчала на несколько лет, а вернувшись примерно в 1915 году к поэзии, писала Волошину: «Черубина никогда не была для меня игрой… Черубина поистине была моим рождением; увы! мертворождением». «Черубина» жила всего год, но это время Марина Цветаева определила как “эпоху Черубины де Габриак”. Современники, и в более позднее время литературоведы, стали считать творчество Черубины второстепенным по отношению к литературному скандалу вокруг ее имени. Имя Черубины де Габриак на долгое время было забыто, и только в последние десять лет появились публикации ее стихов и жизнеописания.

Позже Елизавета Дмитриева вышла замуж, серьезно увлеклась теософией и антропософией. В 1920-е годы она писала вместе с Маршаком пьесы для детского театра, занималась переводами, встретила своего будущего библиографа Архипова, который собрал и издал все ее творчество. От советской власти Дмитриева-Васильева пострадала уже за антропософию, ее арестовали и выслали из Петрограда. А незадолго до смерти, живя в Ташкенте, она создала еще одну мистификацию – написала цикл стихов «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.

• Князь Вяземский Павел Петрович (1820–1888) – российский археограф, историк литературы, автор материалов об А. С. Пушкине – тоже оказался не чужд подобных литературных шуток: он создал мистификацию «Письма и записки Оммер де Гелль», в которой выступил в роли мнимого переводчика. Эта была попытка создать авантюрный роман, в скандально-сенсационном ключе рисуя «неизвестные страницы» биографии М. Ю. Лермонтова, в котором своеобразно преломились собственные воспоминания Вяземского и семейные предания. Напечатано это произведение было только в 1933 году.

• Иногда люди сами не замечают, как собственными руками и благими намерениями создают мистификацию. Так случилось с Иваном Сусаниным, крестьянином села Домнина Костромского уезда, принадлежавшего Романовым, который известен как спаситель жизни царя Михаила Федоровича. Единственным документальным источником о жизни и подвиге Сусанина долгое время была жалованная грамота царя Михаила Федоровича, которую он даровал в 1619 году, «по совету и прошению матери», крестьянину Костромского уезда, села Домнина, «Богдашке» Сабинину половину деревни Деревище за то, что его тесть Иван Осипович Сусанин, которого «изыскали польские и литовские люди и пытали великими немирными пытками, а пытали, где в те поры великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович. А Иван ведая про нас, терпя немерные пытки, про нас не сказал, и за то польскими и литовскими людьми был замучен до смерти». Никаких подробностей нам не сообщают. Последующие жалованные и подтвердительные грамоты 1641, 1691 и 1837 годов, данные потомкам Сусанина, только повторяют слова грамоты 1619 года. В летописях, хрониках и других письменных источниках XVII века почти ничего не говорилось о Сусанине, но предания о нем существовали и передавались из рода в род. До начала XIX века никто не думал, однако, видеть в Сусанине спасителя царской особы. Таким впервые его представил в печати Щекатов в «Географическом словаре»; за ним Сергей Глинка в своей «Истории» прямо возвел Сусанина в идеал народной доблести. Рассказ Глинки буквально повторил Батыш-Каменский в «Словаре достопамятных людей Русской земли». Вскоре личность и подвиг Сусанина стали любимым предметом и для поэтов, создавших о нем целый ряд стихотворений, дум, драм, повестей, рассказов и т. п., и для музыкантов. Рылеев написал думу «Иван Сусанин», Н. Полевой – драму «Kocтромские леса», выходец из Италии Катерино Кавос – оперу «Иван Сусанин», М. И. Глинка – оперу «Жизнь за царя». В 1838 году в Костроме, по повелению императора Николая I, Ивану Сусанину был воздвигнут памятник, «во свидетельство, что благодарные потомки видели в бессмертном подвиге Сусанина – спасении жизни новоизбранного русской землей царя через пожертвование своей жизни – спасение православной веры и русского царства от чужеземного господства и порабощения».

Скудость источников и разногласие авторов, повествовавших об этом подвиге, побудили Н. И. Костомарова отнестись критически и к самой личности Сусанина, и к его подвигу. Исходя, главным образом, из того, что о Сусанине не говорится в современных или близких к его времени летописях и записках, что существующими источниками не подтверждается присутствие польско-литовского отряда близ села Домнина и что в начале 1613 года Михаил Федорович жил со своею матерью не в Домнине, а в укрепленном Ипатьевском монастыре, Костомаров видел в герое «одну лишь из бесчисленных жертв, погибших от разбойников в Смутное время». Ему горячо возражали Соловьев, Погодин, Домнинский, Дорогобужин и другие; но все они руководились, в основном, теоретическими соображениями и догадками. С конца 1870-х и особенно 1880-х годов, с открытием исторических обществ и губернских архивных комиссий, стали обнаруживаться новые документы о подвиге Сусанина, открылись почти современные ему «Записки» и многочисленные рукописные «предания» XVII и XVIII веков, в которых выказывалось очевидное преклонение писавших перед подвигом Сусанина (некоторые прямо называли его мучеником). В 1882 году Самарянову, собравшему немало не изданных до него косвенных источников, удалось доказать, что поляки и литовцы целым отрядом действительно подходили к Домнину и что Михаил Федорович «скрылся от ляхов» в Ипатьевском монастыре после появления польско-литовского отряда. Теперь общепринятая версия подвига Ивана Сусанина сводится к следующему. Вскоре после избрания на престол, когда пятнадцатилетний Михаил Федорович жил со своей матерью в своей родовой вотчине селе Домнине в Костромскую волость пришли польские и литовские люди с целью убить нового соперника польского королевича Владислава; недалеко от Домнина им попался крестьянин Сусанин, который вызвался быть их проводником, но завел в противоположную сторону, в дремучие леса, послав перед уходом своего зятя Богдана Сабинина к Михаилу Федоровичу с советом укрыться в Ипатьевском монастыре; утром он раскрыл полякам свой обман, несмотря на жестокие пытки не выдал места убежища царя и был изрублен поляками «в мелкие куски».

Рукописи не горят?

Были в истории литературных мистификаций и более масштабные, авторы которых поставили делом своей жизни создание псевдоисторических произведений.

В 1812 году в огне Московского пожара погибло уникальное «Собрание российских древностей» А. И. Мусина-Пушкина. В состав этого собрания входил замечательный памятник древнерусской книжности – Спасо-Ярославский хронограф, содержавший величайшее произведение древнерусской литературы – «Слово о полку Игореве».

Три года спустя после гибели книги граф А. И. Мусин-Пушкин приобрел на московском книжном рынке новый, неизвестный науке, список «Слова». В этом же, 1815 году экземпляр рукописи удалось приобрести и Александру Федоровичу Малиновскому, бывшему в то время начальником Московского архива коллегии иностранных дел, членом-редактором Комиссии по печатанию государственных грамот и договоров, членом Российской Академии наук.

Малиновский приобрел рукопись в последних числах мая 1815 года. Пергаменный (из специальным образом обработанной телячьей кожи) свиток, якобы написанный в 1375 году Леонтием Зябловым, принес и продал ему за 160 рублей московский мещанин Петр Архипов. На вопрос о происхождении рукописи продавец сообщил, что она была «выменяна иностранцем Шимельфейном на разные вещицы в Калужской губернии у одной помещицы, которая запретила объявлять свое имя». Надо ли говорить о той радости, которую испытал первый издатель удивительного памятника древнерусской литературы, считавший, что подлинник утрачен навсегда. Понимая значимость нового обретения «Слова», А. Ф. Малиновский сразу же начал готовить приобретенный список к изданию: он описал саму рукопись, сравнил редакции и выбрал «разности». В это время первое печатное сообщение о «Слове» подготовил молодой начинающий ученый П. М. Строев, поместив его в журнале «Современный наблюдатель словесности». Он писал о свитке, не подозревая подлога и недоумевая, «по каким причинам почитает подложным» его Н. М. Карамзин.

Действительно, с недоверием и скептицизмом к приобретению А. Ф. Малиновского отнеслись только два человека: государственный канцлер Николай Петрович Румянцев и историк и писатель Николай Михайлович Карамзин. Доказательства их правоты появились в ближайшее время. Как уже говорилось, в ноябре 1815 года рукопись «Слова» приобрел А. И. Мусин-Пушкин. Восторженный граф приехал в Общество истории и древностей российских при Московском университете и торжественно сообщил о приобретении «драгоценности». «“Драгоценность, господа, приобрел я, драгоценность!..” – «Что такое?» – “Приезжайте ко мне, я покажу вам”». – Так начинает рассказ о событиях, связанных с разоблачением подделок, историк Михаил Петрович Погодин. «Поехали после собрания. Граф выносит харатейную тетрадку, пожелтелую, почернелую… список «Слова о полку Игореве». Все удивляются. Радуются. Один Алексей Федорович Малиновский показывает сомнение. «Что же вы?» – «Да ведь и я, граф, купил список подобный…» – «У кого?» – «У Бардина». При сличении списки оказались одной работы».

Два известнейших московских коллекционера и знатока древностей приобрели поддельные списки «Слова о полку Игореве», выполненные не менее известным московским торговцем А. И. Бардиным.

Кто же он – Антон Иванович Бардин (?—1841), житель Москвы, владелец антикварной лавки? Прямых биографических данных о его жизни и деятельности не имеется. Но косвенные позволяют говорить о том, что его хорошо знали в ученых и собирательских кругах Москвы (некролог на смерть Бардина напишет М. П. Погодин и поместит в журнале «Москвитянин»). Отзывы современников дают возможность утверждать, что он был знатоком рукописного и книжного наследия, старинных вещей, икон.

Московские коллекционеры хорошо знали Антона Ивановича Бардина. В его антикварную лавку захаживали практически все российские историки первой половины XIX века. Бардин не только торговал старинными манускриптами, но и изготовлял на заказ их копии. Научившись искусно воспроизводить архаические почерки, антиквар решил попробовать продавать их, выдавая за оригиналы. Обнаружить подделку было непросто, поскольку методы определения подлинности рукописей еще только разрабатывались. Спрос на такого рода продукцию оказался достаточно большим, и дело поставили на поток – специальная мастерская занималась изготовлением «состаренного» пергамена, соответствующих переплетов и застежек.

Бардин не писал «новых старых» текстов, а ограничивался изготовлением «оригинальных» рукописей уже известных памятников. В начале XIX века обнаружили десятки прежде неизвестных произведений древнерусской литературы, причем многие – в достаточно поздних списках. А исследователи и публикаторы мечтали обнаружить рукопись, относящуюся к эпохе создания памятника. Эту мечту и должны были воплотить бардинские подделки. И поскольку бумага появилась на Руси лишь в самом конце XV века, Бардин вместо подлинных бумажных рукописей XVI века предлагал своим клиентам пергаменные, относящиеся, как считали те, к XIII–XIV векам – почерки того времени удавались фальсификатору лучше всего.

И конечно же, учитывался спрос. Среди бардинских фальшивок пять списков «Русской правды» – древнейшего памятника русского права. В настоящее время известно около 25 подделок, находящихся в различных архивохранилищах страны. Это рукописи шестнадцати названий. Среди них «Устав о мостах», «Устав о торговых пошлинах 1571 года», «Поучение Владимира Мономаха», «Сказание об основании Печерской церкви», «Повесть об иконе Николы Зарайского», «Послание Александра Македонского славянам», «Житие Иосифа», «Заповедь Седьмого Вселенского собора», «Канон на Рождество Христово», «Сказание о Данииле пророке», «Житие Александра Невского», «Дионисий Ареопагит» и, конечно же, «Слово о полку Игореве» и «Русская правда». Но только два произведения Бардин написал более чем в одном экземпляре. Он создал четыре списка «Слова о полку Игореве» и пять – «Русской правды». Причем Бардин любил снабжать свою продукцию собственной зашифрованной подписью, используя в одних случаях глаголический алфавит, в других – специально изобретенные им руны.

А. И. Бардин не фальсифицировал содержательную сторону своих подделок, что, по мнению ряда ученых, достаточно редкое явление в истории фальсификаций. Не фальсифицировались им и тексты оригиналов, их содержание полностью воспроизводилось, передавалось и правописание.

Все созданные московским мещанином рукописи нашли своих покупателей и владельцев. Ими стали известные ученые и коллекционеры А. Ф. Малиновский, А. И. Мусин-Пушкин, И. И. Срезневский, А. С. Уваров, А. Ф. Вельтман, А. И. Хлудов, И. И. Царский, П. М. Строев, М. П. Погодин, В. М. Изергин, Голицыны, П. Ф. Карабанов, Н. Ф. Романченко, А. И. Локтев, Ф. Толстой, В. М. Ундольский.

Интересно, что списки «Слова» купили уже упомянутые А. Ф. Малиновский (современное местонахождение списка, принадлежавшего А. Ф. Малиновскому, неизвестно. М. Н. Сперанский, исследовавший судьбу работ А. И. Бардина в качестве последнего владельца рукописи назвал антиквара П. П. Шибанова.), А. И. Мусин-Пушкин, третий вошел в собрание А. С. Уварова, владелец четвертого неизвестен. Среди владельцев подделок, созданных А. И. Бардиным, были ученые, государственные деятели, купцы, коллекционеры, представители разных социальных групп и слоев. Многие из них, такие как М. П. Погодин, П. М. Строев, знали, что приобретают подделку, но покупали ее как материал, как курьезные и любопытные вещи, отражающие общественное настроение, отношение и интерес к старине. Ведь отсутствие или наличие подделок, их внешняя и содержательная стороны ярко характеризуют эпоху и ее тенденции с точки зрения направления развития научного познания, состояния научного знания как такового, роста собирательских тенденций и степень увлеченности стариной.

Вполне закономерно возникает вопрос о причинах покупаемости фальсификатов, изготовленных А. И. Бардиным. Почему многие специалисты не смогли сразу увидеть и понять, что перед ними подделка? Ответить на него можно, обратившись к характеристике особенностей производимых А. И. Бардиным подделок.

Прежде всего необходимо обратить внимание на внешние признаки рукописей, к которым относятся материалы письма, графика письма и оформление текста. Почти все подделки («Устав о торговых пошлинах 1571 года» написан на чистой бумаге XVII века) выполнены на пергамене. Мастер использовал как новый пергамен, предварительно обработанный и состаренный, так и старинный, со смытым текстом (так называемый палимпсест). Для старения пергамена использовалось несколько способов: на пергамене делались дыры, подклеенные промасленной бумагой; счищались белила; пергамен сильно промасливался, отчего приобретал темный цвет; поле письма покрывалось какой-то темноватой (грязноватой) краской, или часть листа имела загрязненный вид; имитировались следы плесени. Все это делалось для того, чтобы уже внешне придать рукописи древний вид. Для большего «удревнения» вида рукописи имели и особую форму: часто свои подделки А. И. Бардин изготавливал в форме свитка или столбца, предпочитая его кодексу (хотя многие подделки оформлены в виде кодексов, имеющих кожаные переплеты). Из 24 созданных А. И. Бардиным рукописей 18 имеют форму кодекса, одна – форму столбца и 5 – форму свитка. При создании формы книги пергаменные листы складывались, номера тетрадей (как и положено в древней книжной традиции) ставились внизу страниц. Рукописи книжной формы имели переплет из досок, обтянутых кожей. Такой переплет был типичен для церковных книг начала XIX века.

21 из 24 имеющихся рукописей написаны на пергамене, две – на бумаге и одна – на пергамене и бумаге. Из 24 рукописей одна рукопись подлинная с дополнительными записями, сделанными рукой А. И. Бардина, и одна рукопись имеет 6 листов, 3 из которых – подлинные. При выборе материала для письма А. И. Бардин исходил из времени создания произведения, которое фальсифицировал. Поскольку «Слово о полку Игореве», «Русская правда», «Поучение Владимира Мономаха», «Сказание о Борисе и Глебе» и др. – это древнерусские сочинения, относящиеся к XI–XII векам, их тексты должны были быть написаны на пергамене. «Торговый устав» создавался в XVI веке, когда в качестве материала письма господствовала бумага, поэтому и для подделки А. И. Бардин использовал бумагу. Бумага «Торгового устава» старая, относящаяся к XVII веку, взята, по всей видимости, из какой-то подлинной рукописи, где остались чистые, неиспользованные листы.

Уже вышеназванные данные позволяли А. И. Бардину производить необходимое впечатление на мало знающих и малоопытных любителей старины.

Не менее важной стороной подделок были и другие внешние особенности рукописей, к числу которых относятся письмо и украшения. А. И. Бардин использовал все типы древнерусских почерков: устав, полуустав и скоропись. Применение этих графических типов письма было достаточно логичным и по-своему правильным. Поскольку основу подделок составляли произведения «пергаменного» периода письменности, то Бардин и старался подражать уставу, но уставу XIII–XIV веков. Однако он не избежал ошибок, связанных с поверхностным знанием истории развития графики и особенностей письма: фальсификатор не видел разницы между уставами XII и XIV веков, часто вводил в уставное письмо начертания скорописного периода XVI или XVII веков и в скорописное добавлял уставную графику. Зная о факте отсутствия словоделения в древнерусском письме, он давал сплошную строку, располагая буквы на равном расстоянии друг от друга, делая механические переносы со строки на строку (т. е. механически относясь к слову) и ставя иногда знак переноса (чего никогда не делали древнерусские книжники).

При этом А. И. Бардин был все же достаточно наблюдательным фальсификатором. Он заметил важную особенность письма, связанную с написанием сокращенных и титлованных слов: чем старше рукопись, тем меньше сокращений. Поэтому при создании пергаменных подделок Бардин старался избегать сокращений вообще, даже не допуская их в тех терминах и понятиях, которые писались сокращенно практически всегда. Это такие важные и почитаемые понятия, как «Бог», «Господь», «Сын», «Отец», «человек», «Богородица» и др. Но более несуразными кажутся неожиданно введенные сокращения в таких словах, как «великий», «храбрый», «девки», и другие или сокращения не по правилам.

Плохо обстояло дело у А. И. Бардина и с древнерусской грамматикой: он переносил в древность навыки современного ему письма. Он не признавал «юс малый» и вместо него чаще всего использовал «а йотированное», увидев, что в русских рукописях мало использовались «юсы». Но при этом он злоупотреблял начертаниями «йотированного большого юса». Следуя правилам современной ему орфографии, он довольно последовательно ставил «i» перед гласными в словах, расположенных в строке, а не в ее конце; и всегда ставил над «i» одну точку, а не две.

А. И. Бардин не понимал или не до конца уяснил роль паерка[10] и не всегда правильно передавал его графическое изображение.

Отсутствие необходимого образования и хорошего уровня знаний в области лингвистики стали причиной целого ряда ошибок и описок, допущенных при создании поддельных списков, в том числе и «Слова о полку Игореве». Так, например, он написал «Славою» вместо «славию», «жита» вместо «живота», «Клим» вместо «кликом» и т. п.

Отталкиваясь от традиций оформления начальных разделов текстов произведений, А. И. Бардин использовал вязь. Именно так, по его мнению, обязательно выделялись в рукописной книжной традиции заголовки. Для письма вязью он использовал как киноварь (окись ртути), так и золото. Но с вязью, по словам М. Н. Сперанского, он обращался достаточно «бесцеремонно». Бардинская вязь не была никоим образом связана с графикой письма, которой он пользовался для создания текста. За образец для подражания он всегда выбирал вязь или ее элементы из рукописей не старше XVI или XVII веков.

Еще «более бесцеремонным», по мнению М. Н. Сперанского, было использование и размещение инициалов – украшенных заглавных букв. Им придавались фантастические, не встречающиеся в подлинниках, начертания.

Зная, как лицевые и орнаментированные рукописи редки и как высоко они ценятся на книжном рынке, антиквар-книгопродавец часть своих книг украсил заставками и миниатюрами. В трех рукописях из известных 24 в начале текста А. И. Бардин разместил заставки геометрического и тератологического орнаментов. В четырех присутствуют миниатюры, выполненные в манере XVI–XVII веков. Фальсификатор оставался верен себе в постоянстве подражания и воспроизведения манеры и стиля рукописей XVI–XVII веков. В трех рукописях А. И. Бардин поместил по одной миниатюре: миниатюра с изображением князя Игоря в «Слове о полку Игореве», миниатюра с изображением Иосифа в «Житии Иосифа», миниатюра с изображением митрополита Иоанна в «Правиле Иоанна». Цикл миниатюр украшает «Повесть об иконе Николы Зарайского».

В конце некоторых рукописей А. И. Бардин поместил послесловия с датой и именами писцов, зная о том, что очень высоко в ученом мире и в среде коллекционеров ценились рукописи, имевшие выходные записи (или летописи). Так, в одном из списков «Слова о полку Игореве» содержится следующая летопись: «Написася при благоверном и великом князе Дмитрии Константиновиче. Слово о походе полку Игорева Игоря Святославля внука Ольгова калугером убогим Леонтием Зябловым в богоспасаемом граде Суздали в лето от сотворения мира шесть тысящь осмь сот осемьдесят третиаго». В другом – «Найдена бысть книга сиа. Преписав с тыия Слово о полку Игореве Игоря Святославлиа внука Олгова в лето 7326 генваря дня 22». В «Русской правде» выходная запись гласила: «Начата бысть писатися книга сия глаголемая устав великаго князя Ярослава Владимировича О судех правда руская в богоспасаемом граде Москве. В лето… месяца февруария… день с книги глаголемои Иоанна Зонара слово в слово, москвитяном Антоном Ивановым Бардиным… Дописана же бысть книга сия того ж лета месяца апрелиа в… день. Слава тебе в Троице славимый Боже. Всегда и ныне во веки веков. Аминь». В «Сказании о Борисе и Глебе» – «Написана бысть святая книга сия страдание святых страстотерпцев Бориса и Глеба в святом крещении Романа и Давыда при дрьжаве благородного и царьсскоименитом и великым князе Василии и Димитриевиче всея Русии при Боголюбивом митрополите Фотии в лето шесть тысящь осмьсот девять десять осмаго месяца ноябрия рукою многогрешна в калугерах Ионы по реклу Истооми нижегородца». В книге «Дионисий Ареопагит» – «Свершителю Богу нашему съвершающему всякое благое на земли на чало и конец а дописана бысть книга сия Дионисие Реопагит при державе Богохранимом царю и великом князе – Иване Васильевиче московском и всея Русии и при архиепископе Афонасии всея Русии и при архиепископе Филофии резанском и муромском в лето 7013 месяца октобрия 3 день». В «Заповеди 7-го Вселенского собора (Синодик в неделю православия)» и «Правило Иоанна, митрополита Русского» А. И. Бардин честно признавался: «Списал Антон Бардин в лето…» и «…писал московитин Антон Бардин в лето…». В «Житии Александра Невского» он был столь же откровенен: «Начата бысть писанием книга сия Житие великого князя благоверного Александра Невского в лето 7318 месяца декабря 18 дня, совершена же того же лета марта 10 дня в царствующем граде Москве москвитянином Антоном Ивановым Бардиным».

В своих послесловиях многие даты и имена он сопроводил различными историческими указаниями, причем сведения для этих указаний взял из других, ныне хорошо известных книг. Так, один из списков «Слова о полку Игореве» имел летопись, содержащую дату – 1375 год, летопись «Поучения Владимира Мономаха» скопирована из выходной записи Лаврентьевской летописи и т. п. В целом ряде послесловий А. И. Бардин обязательно указывал на время создания рукописи и его авторство. Такие послесловия позволяют утверждать, что подобным образом, сомневаясь в своих возможностях, фальсификатор заранее предупреждал о подделке. Если коллекционер не увидел запись об авторстве и времени создания, то это, скорее всего, был его недосмотр, а А. И. Бардин считал себя честным книгопродавцем, который даже не пытался обмануть покупателя.

В начале XX века М. Н. Сперанский уже поставил вопрос о том, как «смотреть на то, что на своих изделиях А. И. Бардин иногда выставлял свое имя или тайнописью, или прямо?» Отвечая на него, выдающийся русский ученый ответил, что в этом нельзя видеть «развязанность фальсификатора, уверенного, что его подделка не будет раскрыта покупателем». М. Н. Сперанский считал, и с этим нельзя не согласиться, что А. И. Бардин «делал копии в старинном стиле с рукописей и потому не стеснялся выставлять на них свое имя. Тут, стало быть, никакого желания обмануть не было, а был только антикварный курьез, который так или иначе окупал его труд и давал ему прибыль» и при этом позволял оставаться честным человеком.

Сейчас мы можем утверждать, что А. И. Бардин при фальсификации подражал признакам древности, но не знал и не понимал многих особенностей древнерусского письма и древнерусского языка. Его наблюдательность (через его руки прошло много подлинного древнего рукописного материала), его несомненные художественные способности и умение стилизовать древнее письмо, прочные связи со знатоками древностей позволяли ему создавать достаточно привлекательные и пользующиеся спросом памятники письменности. Но все это вместе взятое приводило и к другому результату: ученые и любители древностей смогли впоследствии достаточно легко квалифицировать работы купца-антиквара как подделки, созданные с целью извлечь обычную прибыль.

А. И. Бардин был своеобразным ремесленником-промышленником. Его творчество было своего рода реакцией на поток открытий целого ряда памятников письменности, выпавших на конец XVIII – первую половину XIX веков. Согласно мнению некоторых ученых, это был «деловой ответ энергичного и знающего торговца-антиквария на сложившуюся на книжном рынке конъюнктуру». Специалист высочайшего класса (профессионально изготовить фальшивую средневековую рукопись совсем не просто!), Бардин пользовался непререкаемым авторитетом не только среди покупателей-коллекционеров, но и среди коллег-антикваров. Косвенно о его профессионализме говорит тот факт, что в 1830-е годы он прикрыл свой промысел: к этому времени уже были придуманы достаточно эффективные способы идентификации рукописей. Торговля подлинниками оказалась более надежным делом.

Романтик-мистификатор

А вот петербуржец Александр Иванович Сулакадзев изготавливал фальшивки не для заработка. Этот современник графа Мусина-Пушкина, грузинские предки которого, носившие фамилию Сулукидзе, перебрались в Россию при Петре I, сопровождая подписавшего договор о добровольном вхождении в империю царя Вахтанга VI, был удивительным человеком. Обладая немалым состоянием, Сулакадзев был великим книгочеем и антикварием, собирателем разного рода древностей, редкостей и диковин. Дом его представлял собой нечто вроде музея, где можно было встретить чуть ли не всех образованных людей тогдашнего Петербурга.

Мотивация для подделок у него была вполне романтической: он хотел ввести в научный оборот рукописи, на основе которых можно было бы ответить на вопросы, не дающие покоя историкам. В те годы многочисленные любители старины предпринимали массу усилий, чтобы найти тексты, в которых бы рассказывалось о древнейшей истории славян. Но поиски были тщетными. И Сулакадзев стал недостающие экспонаты творить сам. Причем не для продажи, не славы или денег ради – просто для удовлетворения собственной души. Так появился, например, камень, на коем сидел Дмитрий Донской после Куликовской битвы. Или манускрипт, занесенный Сулакадзевым в каталог под названием «Таинственное учение из Ал-Корана на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года». Если учесть, что Коран был составлен полувеком позже, можно понять, как дорожил своим экземпляром коллекционер. Однако все это было бы скорее просто забавным чудачеством, не прозвучи уже в XX веке дальнее эхо сулакадзевских мистификаций.

Как известно, добротное историческое исследование должно опираться на относящиеся к изучаемой эпохе рукописи. Будучи историком-любителем, Сулакадзев составлял описания древнерусской культуры – быта, торговли, обрядов, ловко сочетая почерпнутое из подлинных списков с собственными домыслами, для подтверждения которых приходилось изготавливать фальсификаты.

То немногое, что известно о самом Сулакадзеве, заимствовано из его собственных мемуаров, а мемуарам фальсификатора доверять рискованно. Александр Иванович получил неплохое, но, в общем, поверхностное образование. Его интересовало все – от драматургии до воздухоплавания, он внимательно следил за последними достижениями техники, хиромантии, был поклонником графа Калиостро. «В Петербурге, – вспоминал один из современников, – было одно не очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали аптекарские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Сулакадзи, у которого бывали собрания, и в доме его висел на потолке большой крокодил».

Идя в ногу со временем, Сулакадзев увлеченно собирал предметы старины. При этом, стремясь увеличить ценность своей коллекции, он начал снабжать подлинные документы приписками, указывающими на их древность, а затем и просто фальсифицировать рукописи. Однако, в отличие от Бардина, который изготавливал новые списки уже известных памятников, Сулакадзев предпочитал сам сочинять произведения древнерусской литературы.

Как-то в марте 1807 года Гавриил Романович Державин рассказывал своим друзьям об антикваре Сулакадзеве, в коллекции которого имелось большое количество древностей, в том числе новгородские руны и костыль Ивана Грозного. Алексей Оленин, которого Державин пригласил осмотреть собрание, сообщил, что уже с ним знаком. «Мне давно уже говорили о Сулакадзеве, – сказал он, – и я, признаюсь, по страсти к археологии не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая, обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков: эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного… Когда же я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: “Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать”».

Этот рассказ на некоторое время охладил энтузиазм Державина. Но в 1810 году он все-таки решил посетить Сулакадзева – вместе с Мордвиновым, Шишковым, Дмитриевым и Олениным. Известие о визите столь важных особ несказанно обрадовало коллекционера. «Так этот Дмитриев – министр юстиции? Так этот Мордвинов – член Государственного совета?» – спрашивал он.

На Гаврилу Державина собрание Сулакадзева произвело сильное впечатление. Особый интерес вызвали «Ответы новгородских жрецов», записанные рунами, которыми новгородцы якобы пользовались еще до принятии христианства, – Державин попросил скопировать текст и впоследствии издал его в переложении на русский.

Некоторые подделки Сулакадзева появлялись как своеобразные подарки влиятельным лицам. Так, в 1819 году перед поездкой в Валаамский монастырь Александра I вышел труд «Опыт древней и новой летописи Валаамского монастыря», где Сулакадзев, ссылаясь на несуществующие рукописи из своего собрания, рассказал о посещении Валаама апостолом Андреем Первозванным. Если верить автору, кроме острова тот почтил своим вниманием место, на котором впоследствии возникло село Грузино. Весьма полезное открытие – ведь именно там находилось имение графа Аракчеева!

Впрочем, в коллекции Сулакадзева находились и подлинные вещи, причем первоклассные. Она была одной из наиболее значимых в России – и по объему, и по ценности рукописных и печатных материалов. Современники же считали, что она совершенно уникальна – труды Сулака-дзева, который пополнял свое собрание за счет фальшивок и старательно распространял слухи о древности новых поступлений, не пропали даром.

В 1832 году, после смерти коллекционера, его вдова пыталась продать коллекцию рукописей за 25 тысяч рублей. Это была фантастическая сумма – заплатить столько не был готов никто. В результате удалось продать лишь небольшую часть собрания. Спустя полвека вещи из коллекции Сулакадзева предлагались в лавке петербургского книготорговца Шляпкина по бросовым ценам. Значительная же ее часть бесследно исчезла, однако отдельным фальсификатам из этого собрания была уготована долгая жизнь.

Фальшивки Сулакадзева вызывали живой интерес не только у современников. В 1901 году была обнаружена его рукопись «О воздушном летании в России с 906 лета по Рождестве Христовом». Это произведение представляет собой свод встречающихся в древнерусских текстах упоминаний о попытках строительства летательных аппаратов. Причем первым русским воздухоплавателем оказывается Тугарин Змеевич – ближайший родственник Змея Горыныча. Сенсацией стала информация о том, что в 1731 году «нерехтец Крякутный фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался жив». Из чего следовало, что за 50 лет до полета братьев Монгольфье на Руси был построен воздушный шар. Особой популярностью эта история стала пользоваться в годы борьбы с космополитизмом. Полет Крякутного описывался в школьных учебниках, а в Нерехте ему поставили памятник, у которого принимали в пионеры. В Большой Советской энциклопедии Крякутному посвящена отдельная статья, основанная на все тех же данных Сулакадзева. В 1956 году – в связи с 225-летним юбилеем исторического полета – была даже выпущена почтовая марка.

По окончании юбилейных торжеств рукопись наконец подвергли экспертизе – и выяснилось, что на месте слова «нерехтец» первоначально читалось «немец», вместо «Крякутный» было «крещеный», а вместо «фурвин» (что переводили как «мешок» или «шар») – Фурцель, то есть фамилия крещеного немца. Кто именно внес исправления в «О воздушном летании…» – сам Сулакадзев или кто-то из защитников приоритета России в области воздухоплавания, – сказать трудно. Впрочем, и само сообщение о полете кажется малодостоверным.

Посмертное явление другого труда Сулакадзева состоялось в 1923 году, когда архиепископ Винницкий Иоанн (Теодорович) при объезде своей епархии обнаружил пергаменную рукопись, датированную 999 годом. На ее полях имелись многочисленные приписки, из коих следовало, что в IX–XVII веках ею владели киевский князь Владимир, новгородский посадник Добрыня, первый Новгородский епископ Иоаким, патриарх Никон и другие не менее почтенные личности. Однако древнейшим этот список считался недолго: палеографический анализ показал, что сам документ относится к XIV, а приписки – к XIX веку. Споры о подлинности рукописи прекратились после того, как удалось доказать, что она когда-то принадлежала Сулакадзеву.

С именем этого коллекционера связывают появление еще одной знаменитой фальшивки – «Велесовой книги», текст которой публиковали в 50—70-е годы XX века. В 1919 году некий полковник белой армии обнаружил в разоренной помещичьей усадьбе деревянные дощечки с непонятными знаками. Позже с ними ознакомился историк-дилетант Миролюбов, он же переписал, расшифровал и издал текст. Собственно, как были обнаружены таинственные дощечки, мы знаем только из публикаций Миролюбова. Кроме него их никто не видел, и не исключено, что вся эта история – вымысел.

«Велесова книга» рассказывает о потомках Даждьбога – руссах, об их великих вождях Богумире и Оре, о том, как пришедшие из Центральной Азии славянские племена расселились по берегам Дуная, о битвах с готами, гуннами и аварами. Историки и лингвисты без колебаний говорят о «Велесовой книге» как о фальсификации, однако многие любители славянской истории восприняли это произведение всерьез.

В настоящее время невозможно однозначно ответить на вопрос, кто и когда изготовил фальшивку. Однако несомненно, что Сулакадзеву принадлежит, по крайней мере, ее идея. В каталоге его коллекции числятся два произведения, представляющие собой вырезанный на буковых дощечках текст. Не исключено, что в 1919 году нашли именно их, и в этом случае Миролюбов вполне мог счесть дощечки подлинными. Не исключено и то, что текст «Велесовой книги» был фальсифицирован самим Миролюбовым, который знал про дощечки, относящиеся, по сообщениям Сулакадзева, к V веку нашей эры. Кстати, что касается письма (Миролюбов решился опубликовать фото лишь одного фрагмента), то «Велесова книга» весьма напоминает подготовленное Державиным факсимильное издание «Ответов новгородских жрецов»…

На «Велесову книгу» и по сей день активно ссылаются поборники продления отечественной истории в туманную даль тысячелетий. Они считают ее (сам Сулакадзев занес эти буковые дощечки в свой каталог под названием «Патриарси», поместив в раздел «Книги непризнаваемые, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено») древнейшим русским оригинальным источником, написанным на неизвестном славянском языке.

Если бы Сулакадзев знал, что сотворенные им артефакты будут считаться многими подлинником два века спустя, его сердце пламенного мистификатора преисполнилось бы гордости. Он-то знал: мистификация – не обман. Хорошая мистификация – это настоящее произведение искусства. А ведь не каждому произведению искусства, согласитесь, дано пережить века…

«Протоколы сионских мудрецов»: кому выгодно?

До сих пор мы говорили, в общем-то, о довольно невинных подделках, сделанных либо в угоду собственному самолюбию, либо собственному кошельку. Но не все мистификации были столь безобидны.

Самые, пожалуй, печальные последствия принесла неаккуратная книжечка страниц в сто под условным названием «Протоколы сионских мудрецов». К сожалению, история этой фальшивки долгое время подробно освещалась только в иностранной печати. Хотя неподлинный характер документа общепризнан, что находит отражение, например, во всех последних изданиях «Британской энциклопедии» и в других стандартных западноевропейских и американских справочных изданиях, тем не менее отечественный читатель до сих пор не обладал достаточно полным и обстоятельным описанием истории создания этого подложного текста. Попробуем показать как историю создания, так и историю раскрытия этой фальшивки, воспользовавшись для этого материалами исследований специалиста по новейшей русской истории Владимира Бурцева и английского ученого Норманна Кона.

Прежде всего, что же такое «Протоколы сионских мудрецов»? Долгое время сей «труд» был настольной книгой антисемитов. Этот появившийся в начале XX века сборник текстов представлялся публикаторами как документы всемирного еврейского заговора.

Впервые широкая публика узнала об этой рукописи после того, как несколько изданий «Протоколов» было опубликовано в России в период с 1903 по 1907 год. Самым ранним печатным вариантом, с небольшими сокращениями, является вариант, появившийся в петербургской газете «Знамя», где он публиковался с 28 августа по 7 сентября 1903 года. Редактором-издателем «Знамени» был П. А. Крушеван, известный ярый антисемит. За несколько месяцев до появления «Протоколов» в печати он организовал погром в Кишиневе, во время которого было убито 45 евреев, более 400 ранено, 1300 еврейских домов и лавок разрушено. Крушеван не сообщил, кто переслал или передал ему эту рукопись; он только упомянул, что она – перевод документа, написанного во Франции, который озаглавлен переводчиком «Протоколы заседаний всемирного союза франмасонов и сионских мудрецов»; сам он их озаглавил так: «Программа завоевания мира евреями».

В брошюру входили 24 «протокола» – доклада или главы. Содержание «Протоколов» передать не так просто, поскольку они многословны и изложены напыщенным языком, а аргументация их уклончива и лишена логики. Однако, прилагая известное старание, в них все же можно различить три главные темы: критика либерализма, анализ методов, якобы позволяющих евреям добиться мирового господства, и описание их будущего всемирного государства. Эти темы излагаются в самом беспорядочном виде, но в целом можно сказать, что первые две преобладают в первых девяти «протоколах», в то время как остальные пятнадцать посвящены главным образом описанию грядущего царства.

Два года спустя тот же вариант, но на этот раз без сокращений, появился в форме брошюры под названием «Корень наших бед» с подзаголовком «Где корень современной неурядицы в социальном строе Европы вообще и России в частности. Отрывки из древних и современных протоколов Всемирного союза франкмасонов». Это произведение было передано в Петербургский цензурный комитет 9 декабря 1905 года; разрешение на публикацию было получено сразу же, и в том же месяце брошюра появилась в Петербурге с выходными данными Императорской гвардии. Имя редактора не упоминалось, но вполне вероятно, что в действительности это был офицер в отставке по фамилии Г.В. Бутми, близкий друг Крушевана.

«Корень наших бед» и «Враги рода человеческого» представляют собой дешевые брошюры, адресованные массовому читателю. Совершенно по-иному преподнесены «Протоколы» в книге под названием «Великое в малом и Антихрист как близкая политическая возможность». Ее автором был писатель-мистик Сергей Нилус. В первое издание его книги (1903) «Протоколы» не вошли. Они были включены во второе издание, увидевшее свет в декабре 1905 года с выходными данными отделения Красного Креста в Царском Селе. Впоследствии мы увидим, что это издание было подготовлено с определенной целью – произвести впечатление на Николая II, поэтому несло на себе отпечаток таинственности первоисточника.

Прекрасно изданная книга была закамуфлирована под те мистические сочинения, которые так любил читать русский царь. Кроме того, она содержала ссылки на события во Франции и других странах, издание же Крушевана – Бутми было более ориентировано на события, происходившие в Российской империи.

Вернемся немного назад.

Даже самое раннее издание, появившееся в газете «Знамя», вызывает недоумение. В то время как переводчик утверждал, что этот документ был добыт «из тайных хранилищ сионской главной канцелярии» во Франции, издатель признается: «Как, где, каким образом могли быть списаны протоколы этих заседаний во Франции, кто именно списал их, мы не знаем…» Но это еще не все. Переводчик в постскриптуме сообщает: «Изложенные протоколы написаны сионскими представителями» и настойчиво предупреждает нас, чтобы мы не смешивали «сионских представителей» с представителями сионистского движения, – но это не останавливает издателя, который утверждает, что протоколы являют угрозу сионизма, «призванного объединить всех евреев на земле в один союз, еще более сплоченный и опасный, чем иезуитский орден».

Бутми также растолковывал, что «Протоколы» изъяты из секретных архивов «главной сионской канцелярии», но излагает куда более красочную историю: «Протоколы эти, как тайные, были добыты с большим трудом, в отрывочном виде, и переведены на русский язык 9 декабря 1901 года. Почти невозможно вторично добраться до тайных хранилищ в секретные архивы, где они запрятаны, а потому они не могут быть подкреплены точными указаниями места, дня, месяца, года, где и когда они были составлены».

Основным доводом в пользу того, что «Протоколы» не были подделаны, автор называет «сквозящие в каждой строке протоколов бесстыдное самохвальство, презрение ко всему человечеству, а также беззастенчивость в выборе средств для достижения своих целей, то есть качества, которые присущи в такой мере одним только иудеям».

Нилус запутывается в своих утверждениях и, в конце концов, противоречит не только Бутми, но и самому себе. В издании «Протоколов» 1905 года после текста следует примечание: «Эти протоколы были тайно извлечены (или похищены) из целой книги протоколов. Все это добыто моим корреспондентом из тайных хранилищ сионской Главной Канцелярии, находящейся ныне на Французской территории».

Этот вымысел перекликается с версией Бутми, но то же издание «Протоколов» сопровождено примечанием, в котором говорится, что они были выкрадены какой-то женщиной у весьма влиятельного, занимавшего очень крупный пост лидера масонов после одного из тайных сборищ «посвященных» во Франции, этом гнезде масонского заговора. А в издании 1917 года Нилус еще больше запутывает вопрос о происхождении «Протоколов»: «…только теперь мне достоверно стало известным, по еврейским источникам, что эти «Протоколы» не что иное, как стратегический план завоевания мира под пяту богоборца-Израиля, выработанный вождями еврейского народа в течение многих веков его рассеяния и доложенный совету старейшин «князем изгнания» Теодором Герцлем во дни І Сионистского конгресса, созванного им в Базеле в августе 1897 г.».

Как говорится, ничего лучше автор придумать не мог. Оригинал рукописи якобы был найден написанным по-французски, но на I Сионистском конгрессе не было ни одного французского делегата, а официальным языком был немецкий. Сам Герцль, основатель современного сионизма, был австрийским журналистом; вся работа конгресса протекала при участии публики, а город Базель наводнен был журналистами, которые вряд ли могли пропустить столь необычную встречу. Но в любом случае сам Нилус в издании 1905 года категорически утверждал, что доклады были прочитаны не в Базеле, а во Франции, «этом современном гнезде Франкмасонского заговора».

В атмосфере всеобщего замешательства издатели «Протоколов» продолжали изобретать все новые версии. Издатель немецкого перевода (1919), известный под именем Готтфрид цур Бек, утверждал что «сионские мудрецы» были просто делегатами Базельского конгресса; он также объясняет, как были разоблачены их махинации. По его словам, русское правительство, давно обеспокоенное активной деятельностью евреев, послало на конгресс своего шпиона для наблюдения за ними. Еврей, которому было поручено отвезти стенографическую запись (несуществующих) тайных встреч из Базеля «еврейско-масонской ложе» во Франкфурт-на-Майне, был подкуплен русским шпионом и передал ему рукопись на одну ночь в каком-то городке по пути. К счастью, под рукой у шпиона оказался целый взвод переписчиков. За ночь лихорадочной работы они сумели скопировать многие протоколы, которые затем были отосланы в Россию к Нилусу для перевода их на русский язык.

Так утверждал Готтфрид цур Бек. Но Теодор Фритш, «патриарх немецкого антисемитизма», в своем издании «Протоколов» (1920) предлагает совершенно другую версию. Для него этот документ также был сионистской продукцией – он даже назвал их «Сионистские протоколы», – но они были выкрадены не на Базельском конгрессе русской полицией, а в каком-то неназванном еврейском доме. Более того, они были написаны не по-французски, а на древнееврейском языке, так что полиция передала их для перевода «профессору-ориенталисту Нилусу» (который в действительности, как мы увидим, не был ни профессором, ни ориенталистом, ни даже переводчиком «Протоколов»).

Совершенно другую историю приводит Роже Ламбелен, выпустивший наиболее популярное издание; по его словам, «Протоколы» были выкрадены из шкафа в каком-то эльзасском городке женой или невестой руководителя франкмасонов. После таких красочных историй утверждение польского издателя, что «Протоколы» были просто похищены из квартиры Герцля в Вене, звучит серой прозой.

Таким образом, у различных авторов, пишущих о «Протоколах», нет единого мнения об их происхождении. Даже убеждение, что «сионские мудрецы» – это делегаты Базельского конгресса, разделяется не всеми.

Неизвестный русский переводчик французского текста, по словам Крушевана и Бутми, недвусмысленно утверждает, что «мудрецов» нельзя отождествлять с представителями сионистского движения. Для Нилуса, до его запоздалого открытия, «главная сионская канцелярия» являлась штаб-квартирой Всемирного еврейского союза в Париже; Урбен Готье, один из первых издателей «Протоколов» во Франции, был также убежден, что «мудрецы» были членами Союза. Другие попытались объединить обе гипотезы, что было совсем нелегкой задачей, так как Союз – это чисто филантропическая, аполитичная организация, которая все свои надежды связывала с адаптацией евреев с их соотечественниками и была настолько враждебно настроена по отношению к сионизму, что вызывала всеобщее удивление. Конечно, оставались еще и масоны, которых очень часто упоминали в связи с «Протоколами»…

Тем временем в 1921 году на свет появилось нечто такое, что самым решительным образом доказало, что «Протоколы» были фальшивкой. Причем показывалось, что «Протоколы» – настолько явная и смехотворная подделка, что может показаться удивительным, ради чего понадобилось доказывать факт подлога. Однако же в годы, непосредственно следовавшие за Первой мировой войной, когда «Протоколы» выплыли из тумана и прогремели по всему миру, множество вполне здравомыслящих людей отнеслись к ним совершенно серьезно. Чтобы осознать это, достаточно обратиться к тому, что писала газета «Таймс» 8 мая 1920 года: «Что такое эти «Протоколы»? Достоверны ли они? Если да, то какое злокозненное сборище составило подобные планы и радуется их бурному осуществлению?.. Не избежали ли мы, напрягая все силы нашей нации, «Всегерманского союза» только для того, чтобы попасть в тенета «Всеиудейского союза»?».

Год спустя, 18 августа 1921 года, «Таймс» поместила сенсационную передовую статью, в которой признала свою ошибку. В номерах от 16, 17 и 18 августа она опубликовала подробное сообщение своего корреспондента в Константинополе Филиппа Грейвса, в котором говорилось, что «Протоколы» были в основном копией памфлета против Наполеона III, памфлета, датируемого 1864 годом. Вот что сообщал Филипп Грейвс: «…должен признаться, что, когда открытие дошло до меня, я поначалу отказывался этому верить. Г-н X., который предоставил мне доказательства, был убежден в них. «Прочтите эту книгу, – сказал он мне, – и вы найдете неопровержимые доказательства, что «Протоколы сионских мудрецов» являются плагиатом».

Г-н X., который не желает, чтобы его имя стало известно, – русский помещик, родственники которого проживают в Англии. Православный по религиозным убеждениям, по политическим – конституционный монархист. Он прибыл сюда как беженец после окончательного провала белого движения в Южной России. Его давно интересовал еврейский вопрос в России. С этой целью он изучал «Протоколы» и во время правления генерала Деникина предпринял некоторые исследования, чтобы выяснить, действительно ли на юге России существовала какая-то тайная «масонская» организация, подобная той, о которой говорится в «Протоколах». Оказалось, что там существовала единственная организация – монархическая. На разгадку появления «Протоколов» он напал совершенно случайно. Несколько месяцев назад он купил стопку старых книг у бывшего офицера охранки, который бежал в Константинополь. Среди них он обнаружил небольшой томик на французском языке без титульного листа размером 15х9 сантиметров, в дешевом переплете. На кожаном корешке большими латинскими буквами оттиснуто слово «Жоли». Предисловие, озаглавленное «Просто объявление», помечено: «Женева 15 октября 1864 года…» Как бумага, так и шрифт весьма характерны для 60—70-х годов XIX столетия. Я привожу эти детали в надежде, что они могут привести к открытию названия книги… Г-н X. считает эту книгу библиографической редкостью, так как иначе «Протоколы» немедленно были бы признаны плагиатом любым, кто прочел оригинал. Подлинность книги не вызовет сомнения у всякого, кто видел эту книгу. Ее первый владелец – офицер охранки – не помнил, откуда он ее взял, и не придавал этому никакого значения. Г-н X. однажды, просматривая книжку, был поражен сходством между фразой, на которой остановился его взгляд, и фразой из французского издания «Протоколов». Он продолжил сравнительное изучение и вскоре понял, что «Протоколы» были в основном… парафразом женевского оригинала… До получения книги из рук г-на X. я этому не верил. Я не считал «Протоколы» Сергея Нилуса подлинными… Но я никогда не поверил бы, если б не видел сам, что писатель, который снабдил Нилуса оригиналом, был беззастенчивым и бессовестным плагиатором.

Женевская книга представляет собой тонко замаскированный памфлет против деспотизма Наполеона III и состоит из 25 диалогов… Собеседниками являются Монтескье и Макиавелли…».

Перед тем как опубликовать сообщение своего корреспондента из Константинополя, «Таймс» предприняла розыски в Британском музее. Напечатанное на обложке имя Жоли дало ключ к разгадке. Таинственный томик был опознан: это – «Диалог в аду между Монтескье и Макиавелли», который был написан французским юристом Морисом Жоли. Впервые он был опубликован в Брюсселе (хотя и с выходными данными Женевы) в 1864 году. Более 160 отрывков в «Протоколах» – две пятых всего текста – откровенно взяты из книги Жоли; в девяти главах заимствования достигают более половины текста, в некоторых – до трех четвертей, а в одной (протокол VII) – почти целиком весь текст. Более того, за некоторыми исключениями, порядок заимствованных отрывков остается точно таким, как у Жоли, и создается впечатление, что автор «Протоколов» работал над «Диалогом» механически, переписывая страницу за страницей. Даже расположение по главам почти то же самое – 24 главы «Протоколов» почти целиком совпадают с 25 главами «Диалога». Только в конце, где преобладают пророчества «мессианского века», переписчик позволяет себе некоторые отступления от оригинала. Это – поистине бесспорный случай плагиата и подделки.

Автор фальшивки выстроил свои доказательства на выкладках, извлеченных из спора двух противостоящих друг другу сторон в «Диалоге»: защиты деспотизма Макиавелли и защиты либерализма Монтескье. Но его заимствования почерпнуты главным образом у Макиавелли. То, что Жоли вкладывает в уста Макиавелли, автор фальшивки этими же словами заставляет говорить безымянного «сионского мудреца», но с некоторыми, имеющими важное значение добавлениями. В книге Жоли Макиавелли, олицетворяющий позицию Наполеона III, описывает положение дел, которое существовало всегда, в «Протоколах» же это описание подается в форме пророчества о будущих временах.

Жестокая ирония судьбы заключается в том, что блистательная, но давно забытая защита либерализма послужила основой для кошмарно написанной реакционной галиматьи, которая ввела в заблуждение весь мир.

Когда вчитываешься в «Протоколы», создается впечатление, что они были сфабрикованы в спешке. Например, в «Диалоге» проводится совершенно четкое различие между политикой Наполеона III, когда он только стремился к захвату власти, и его политикой, когда он уже твердо держал власть в своих руках. «Протоколы» ничего не подозревают о подобных нюансах. В одном месте докладчик говорит так, словно «мудрецы» уже обладают абсолютным контролем, а в другом – складывается впечатление, что им предстоит ждать этого еще сотню лет. Иногда он хвастает, что нееврейские правительства уже запуганы «мудрецами», а иногда признается, что о заговоре «мудрецов» им ничего не известно и что об их существовании они даже никогда не слышали. Автор фальшивки не заботится о том, чтобы хоть как-то согласовать подобные расхождения, – более того, ему нравится разрывать словесную ткань «Диалога» несуразностями собственного изобретения, например такой, как угроза взорвать мятежные столицы, пользуясь для достижения этой цели метро.

Еще более странно, что автор фальшивки сохраняет все отрывки, которые посвящены нападкам на либеральные идеи и восхвалению земельной аристократии как необходимого оплота монархии. Эти отрывки настолько «нееврейские» по своему характеру, что вызвали замешательство даже среди издателей «Протоколов». Некоторые издатели просто исключили их, другие попытались объяснить это тем, то ярый русский консерватор Сергей Нилус, должно быть, вставил сюда свои собственные рассуждения.

По свидетельству французского агента царского охранного отделения Анри Винта, «Протоколы» были сфабрикованы по указанию главы зарубежного отделения охранки в Париже Петра Ивановича Рачковского. Другой свидетель, известный журналист Владимир Бурцев, дал сходные показания. Он заявил, что ему известно от двух бывших директоров департамента полиции, что Рачковский был замешан в фабрикации «Протоколов» (протокольная запись этого свидетельства, данного на Бернском процессе, находится в Вейнеровской библиотеке в Лондоне). Рачковский не был удовлетворен ролью начальника зарубежной агентуры охранки и пытался влиять на ход международной политики, был крайне честолюбив. Этот прирожденный интриган любил заниматься подделкой документов. Будучи начальником охранки за рубежом, он в основном занимался слежкой за русскими революционерами, нашедшими убежище за границей. Один из его излюбленных методов – фабрикация письма или памфлета, в котором тот или иной революционер нападал на свое руководство. Среди материалов, представленных истцами на суде в Берне, находилось письмо, посланное Рачковским в 1891 году из Парижа в Россию директору департамента полиции, в котором шла речь о его намерении начать кампанию против евреев.

Нилус – бывший помещик Орловской губернии, он был образованным человеком и в свое время окончил юридический факультет Московского университета; в совершенстве владел французским, немецким и английским языками и прилично знал современную иностранную литературу. Но характер он имел неуживчивый, бурный, крутой и капризный, что вынудило его уйти в отставку. В конце концов он уехал со своей любовницей за границу и жил в Биарице до того времени, пока однажды его управляющий не сообщил, что он разорен. Это известие вызвало у Нилуса сильное душевное потрясение, и он коренным образом изменил взгляды на жизнь. До этого он увлекался ницшеанством, теоретическим анархизмом. После духовного перелома Нилус стал рьяным приверженцем православной церкви, страстным защитником царского самодержавия и Святой Руси. В 1900 году возвратившись в Россию, он начал вести жизнь вечного странника, кочуя из одного монастыря в другой. В бытность его странником в гостях у него побывал некий француз Александр дю Шайла – автор нескольких исследований на французском языке по истории русской культуры, по славянским и церковным вопросам.

Свою встречу с Сергеем Нилусом Александр дю Шайла описывал следующим образом: «Нилус взял свою книгу и стал переводить мне на французский язык наиболее яркие места из «Протоколов» и толкования к ним. Следя за выражением моего лица, он полагал, что я буду ошеломлен откровением, а сам был немало смущен, когда я ему заявил, что тут нет ничего нового и что, по-видимому, данный документ является родственным памфлетам Эдуарда Друмона… С. А. заволновался и возразил, что я так сужу, потому что мое знакомство с «Протоколами» носит поверхностный и отрывочный характер, а кроме того, устный перевод понижает впечатление. Необходимо цельное впечатление, а впрочем, для меня легко будет познакомиться с «протоколами», т. к. подлинник составлен на французском языке.

Я нашел С. А. в своем рабочем кабинете; […] он открыл конверт и вынул прочно переплетенную кожей тетрадь. Как я узнал потом, конверт и переплет тетради были изготовлены в монастырской переплетной мастерской под непосредственным наблюдением С. А., который сам приносил и уносил тетрадь, боясь ее исчезновения.

– Вот она, – сказал С. А., – Хартия Царствия Антихристова.

Раскрыл он тетрадь… Текст был написан по-французски разными почерками, как будто бы даже разными чернилами.

– Вот, – сказал Нилус, – во время заседания этого Кагала секретарствовали, по-видимому, в разное время разные лица, оттого и разные почерки.

По-видимому, С. А. видел в этой особенности доказательство того, что данная рукопись была подлинником. Впрочем, он не имел на этот счет вполне устойчивого взгляда, ибо я другой раз слышал от него, что рукопись является только копией.

При чтении рукописи меня поразил ее язык. Были орфографические ошибки, мало того, обороты были далеко не чисто французскими. Слишком много времени прошло с тех пор, чтобы я мог сказать, что в ней были «руссицизмы»; одно несомненно – рукопись была написана иностранцем.

Нилусу очень хотелось знать мое мнение, и, видя, что я стесняюсь, правильно разгадал причину моего молчания… Я открыто сказал ему, что остаюсь при прежнем мнении: ни в каких мудрецов сионских я не верю, и все это взято из той же фантастической области, что «Satan demasque», «Le Diable au XIX Siecle» и прочая мистификация.

Лицо С. А. омрачилось.

«Вы находитесь прямо под дьявольским наваждением, – сказал он. – Ведь самая большая хитрость сатаны заключается в том, чтобы заставить людей не только отрицать его влияние на дела мира сего, но и существование его. Что же вы скажете, если покажу вам, как везде появляется таинственный знак грядущего Антихриста, как везде ощущается близкое пришествие царствия его».

С.А. встал, и мы перешли в кабинет.

Нилус притащил из спальной небольшой сундук, названный потом мною «Музеем Антихриста». […] В неописуемом беспорядке перемешались в нем воротнички, галоши, домашняя утварь, значки различных технических школ, даже вензель императрицы Александры Федоровны и орден Почетного легиона. На всех этих предметах ему мерещилась «печать Антихриста» в виде либо одного треугольника, либо двух скрещенных. Не говоря про галоши фирмы «Треугольника», но соединение стилизованных начальных букв «А» и «О», образующих вензель царствовавшей Императрицы, как и Пятиконечный Крест Почетного легиона, отражались в его воспаленном воображении, как два скрещенных треугольника, являющихся, по его убеждению, знаком Антихриста и печатью Сионских Мудрецов.

Достаточно было, чтобы какая-нибудь вещь носила фабричное клеймо, вызывающее даже отдаленное представление о треугольнике, чтобы она попала в его музей [почти все эти его наблюдения вошли в издание «Протоколов» 1911 года.]

С возрастающим волнением и беспокойством, под влиянием мистического страха, С. А. Нилус объяснил, что знак «грядущего Сына Беззакония» уже осквернил все, сияя в рисунках церковных облачений и даже в орнаментике на запрестольном образе новой Церкви в скиту. Мне самому стало жутко. Было около полуночи. Взгляд, голос, сходные с рефлексами движения С. А. – все это создавало ощущение, то ходим мы на краю какой-то бездны, что еще немного и разум его растворится в безумии (выд. – дю Шайла)».

Затем дю Шайла рассказывает, как в 1911 году, после выхода книги, Нилус обратился к восточным патриархам, к Святейшему синоду и Папе Римскому с посланием, требуя созыва Вселенского собора для принятия согласованных мер для защиты христианства от грядущего Антихриста. Он же начал проповедовать монахам Оптиной пустыни, что в 1920 году явится Антихрист. В монастыре поднялась смута, вследствие которой ему велели навсегда покинуть монастырь.

Каково бы ни было происхождение «Протоколов», они были взяты на вооружение и впоследствии пущены в ход по всему миру профессиональными подстрекателями погромов. Ибо сотни кровавых расправ над евреями, которые вспыхивали в России в конце XIX – начале ХХ столетий, никак нельзя назвать беспричинными вспышками народной ярости – они требовали длительной подготовки, тщательной организации и постоянной агитации. Иногда эту работу брала на себя полиция, иногда доброхоты и, конечно, беспринципные журналисты. Это были люди, которые превратили «Протоколы» в средство существования.

Массовое уничтожение евреев, осуществленное нацистами, затмило все погромы прошлого, так что очень немногие знают о той прелюдии, которая разыгралась в России в период с 1918 по 1920 год. Число жертв было довольно внушительным – около 100 тысяч убитых и неизвестно сколько раненых и искалеченных. Свидетельства об этих погромах настолько чудовищны, что вряд ли их стоит пересказывать.

Но время мелких интриг вокруг «Протоколов» подходило к концу. К исходу 1919 года их известность стала всемирной благодаря деятельности двух русских фанатиков, обосновавшихся в Берлине, – Петра Николаевича Шабельского-Борка и Федора Викторовича Винберга. Судя по всему, сразу же по приезде в Германию Винберг познакомился с Людвигом Мюллером – человеком, который стал первым переводчиком «Протоколов» на немецкий язык. Дружеские отношения между этими темными полубезумными личностями привели к серьезным последствиям: Жуэн, который много сделал для распространения «Протоколов» во Франции, считал, что деятельность Винберга в Германии «стала отправной точкой в крестовом походе против еврейско-масонской угрозы». Несомненно, именно после этого антисемитская агитация приняла такие чудовищные масштабы, которых ранее не знала Западная Европа. К этому моменту стало ясно, что Германия проигрывает Первую мировую войну, те, кто вел страну к катастрофе, поспешили свалить вину на евреев, которых объявили ответственными не только за развязывание войны, но и за поражение в ней.

Наконец, в Швейцарии еврейские организации выступили против публикации «Протоколов» местной организацией нацистов и подали на издателей в суд. На процессе, который проходил в Берне в октябре 1934-го и мае 1935 года, было проведено расследование происхождения «Протоколов». Процесс вызвал огромный интерес во всем мире, на нем присутствовали многочисленные журналисты. В качестве свидетелей вызывались, в числе прочих, русские эмигранты, имевшие в конце XIX века контакты с работниками парижского филиала русского Охранного отделения. Согласно четким показаниям Екатерины Радзивилл[11], «Протоколы» были сфабрикованы по указанию главы парижского филиала охранки П. И. Рачковского. Екатерина Радзивилл утверждала, что русский журналист Матвей Головинский показал ей в ее парижской резиденции копию «Протоколов», которую он написал в 1904–1905 годах. Эта версия, однако, противоречит тому, что первый вариант «Протоколов» появился в печати в 1903 году в журнале «Знамя».

Суд своим решением признал их подделкой и вынес приговор о том, что это «непристойное издание». Однако из-за слишком вольной трактовки слова «непристойный» в ноябре 1937 года приговор был отменен апелляционной инстанцией. При этом апелляционный суд возложил судебные издержки обоих процессов на ответчика, а в заключительной речи судьи был подтверджен сфабрикованный характер «Протоколов».

Так кто же все-таки является непосредственным автором «Протоколов сионских мудрецов»? Теперь уже совершенно ясно, что здесь не обошлось без Рачковского, и очень похоже, что Нилус, несмотря на его «заслугу» в распространении сего «труда», добросовестно заблуждался по поводу его подлинности. Но кто же все-таки изготовитель?

По сообщениям прессы, в 1999 году петербургским историком М. П. Лепехиным были обнаружены доказательства авторства «Протоколов». Согласно выводам Лепехина, их действительно изготовил русский журналист Матвей Головинский (1865–1920), сотрудничавший с царской охранкой, затем уехавший во Францию и работавший в Париже в газете «Фигаро» вместе с Шарлем Жоли. По версии Лепехина, в начале 1902 года Шарль Жоли побывал как корреспондент «Фигаро» в Санкт-Петербурге, а 7 (20) апреля того же года в газете «Новое время» появилась статья М. О. Меньшикова «Заговоры против человечества», где впервые упоминаются «Протоколы» (автор статьи был настроен к ним скептически и назвал распространителей «Протоколов» «людьми с повышенной температурой мозга»).

Остается надеяться, что все эти исследования оборвут наконец победное шествие этой грязной мистификации по планете.

«Краледворская рукопись»

К счастью, не все фальсификации из политических соображений имеют такую мрачную историю. Некоторые имеют настолько благообразный вид и цивилизованные идеи, что даже после приведения доказательств о подделке не хочется отказывать ей в подлинности. Так вышло, например, со знаменитой «Краледворской рукописью».

В истории всех почти без исключения народов встречаются периоды, когда в поисках национального самоутверждения они оглядываются в прошлое, выискивая следы былого величия или подтверждения справедливости каких-то нынешних своих притязаний. «Есть такой неизвестно на чем основанный взгляд, будто чем древнее история народа, тем это для него почетней, – заметил писатель и историк Александр Монгайт. – Хотя, казалось бы, не опровергнуто и другое утверждение: чем позже выступил данный народ на исторической арене и чем в более короткое время он достиг высот цивилизации, тем больше ему чести и славы».

Изданная в 1819 году в Чехии небольшая книжечка под названием «Краледворская рукопись» по-настоящему потрясла всю нацию. В ней были опубликованы несколько лирических стихотворений на старочешском языке и восемь эпических сказаний о подвигах героев, чьи имена известны по отрывочным сведениям старых хроник. Обнародовал рукопись тридцатишестилетний филолог Вацлав Ганка.

Древние пергаменты с текстом, вошедшим в книгу, были обнаружены в сентябре 1817 года в подвале одного из домов в городе Двор Кралове, где гостил Ганка. За шкафом с церковной утварью у стены стояли дротики и небольшие копья. Ганка раздвинул их и увидел под ними какие-то листки.

Впоследствии Ганка рассказывал, что принял их за оборванные страницы старого латинского молитвенника. Но в помещении стоял полумрак, и трудно было точно определить, что это такое. Только когда Ганка вынес пергамент на свет и вгляделся в текст, он подумал, что это древнечешский язык.

Это было поистине чудом. Правда, оказалось, что это не единая целая рукопись, а какие-то ее части: двенадцать разрозненных пергаментных листков небольшого формата и два узких обрезанных лоскутка, исписанных, как вскоре подтвердится, старинными чешскими буквами.

«Это собрание лирико-эпических нерифмованных национальных песен, превосходящее по своим достоинствам все доселе найденные древние стихотворения, но от которых осталось только двенадцать листиков и два узких лоскутка, – писал Н. Добровский, один из основателей славяноведения, член Российской Академии наук, человек, сыгравший очень заметную роль в истории «Краледворской рукописи». – Судя по письму, они относятся к 1290–1310 годам. Некоторые стихотворения еще древнее. Все собрание состояло из трех книг, как можно с достоверностью заключить из надписей над оставшимися главами третьей книги, где названы главы 26, 27 и 28. Первая книга могла быть посвящена рифмованным песням духовного содержания, вторая – более длинным стихотворениям, а вся третья – более коротким нерифмованным народным песням. Если каждая из недостающих 25 глав состояла лишь из двух стихотворений, то только из третьей книги не дошло до нас пятьдесят стихотворений… Объяснение темных или совершенно непонятных слов предоставляем мы издателю, а сами заметим только, что здесь встречаются отдельные слова, которые нельзя найти в старинных чешских памятниках».

Подобное открытие представляло законный повод для гордости. «Краледворская рукопись» свидетельствовала о том, что чешский народ имеет богатую и славную историю и литературную традицию. Теперь, если чехи и не утерли нос кичливым немцам с их «Песней о Нибелунгах», то, по крайней мере, могли на равных говорить с ними о героическом прошлом, зафиксированном в письменном виде еще в далеком XIII веке.

В 1819 году в Праге увидело свет отдельное издание «Краледворской рукописи». Текст эпических поэм и лирических песен XIII–XIV столетий был напечатан по-чешски с объяснением непонятных слов и предисловием, а также немецким переводом, сделанным В. Свободой, начинающим поэтом и другом Ганки, и предисловием на немецком языке.

После этого по всей Чехии с гордостью рассказывали о сенсационной находке – об открытии «чешских Нибелунгов». Таким образом, археологическая романтика, казалось бы, обрела твердую почву фактов. «Краледворская рукопись» свидетельствовала о высоком поэтическом развитии, которого достигли чехи в старину, и являлась историческим памятником их борьбы за независимость.

Возникал, однако, естественный вопрос – был ли автор у этих песен? И если был, то один или несколько? В своем предисловии Ганка попытался ответить на этот вопрос. Сделать это, по его словам, конечно, не просто: «Кто нам теперь поведает имена поэтов? Как было имя составившего с таким вкусом этот сборник?» Тем не менее ему кажется, что рукопись принадлежала известному в истории рыцарю Завишу из Фалькенштейна. Ведь песни слагали не только простолюдины, но и вельможи, когда их «меч и шлем отдыхали в углу».

Находка «Краледворской рукописи» положила начало восхождению Ганки по ступеням славы, имя его становится все более известным. Сам он, по замечанию некоторых современников, был неравнодушен к успеху. Преисполнившись мечтой о возрождении гения своего народа, горячо поддерживал идею о создании Национального музея, где были бы собраны памятники чешской старины. Мысль была не нова, но Ганка стал активно воплощать ее в жизнь.

Наконец в апреле 1818 года музей разрешили открыть и объявили денежную подписку в его пользу. Пражский бургграф Франтишек Коловрат обратился с призывом к любителям старины. К концу мая удалось собрать более 60 000 флоринов – сумму по тому времени немалую. Кроме того, жертвовали богатые книжные собрания, рукописи, коллекции предметов по естественной истории и т. п. Сам Ганка преподнес в дар музею «Краледворскую рукопись». Это был, пожалуй, самый дорогой экспонат музейного собрания.

Впрочем, среди пожертвований оказалась еще одна рукопись, не уступающая «Краледворской». Подарил ее музею сам бургграф. Как и в случае с «Краледворской рукописью», это были остатки большой рукописи. Состояла она из двух листков пергамента, сшитых посередине. Видимо, когда-то они служили так называемыми передними листами в книжном переплете и были повреждены (обрезаны) переплетчиком. На пергаменте помещались два сравнительно небольших стихотворных фрагмента, написанных древним, весьма неудобочитаемым письмом, нанесенным каламом – тростниковой палочкой. Отныне они получат название «Сейм» (всего девять стихотворных строк) и «Суд Либуше»[12] (120 строк), в котором повествуется о том, как княжна Либуше пыталась примирить двух своих враждующих вассалов, но один, недовольный решением княжны, поднял против нее мятеж…

Появление новой рукописи означало еще одну сенсацию. Дело в том, что, судя по письму (непрерывному или связному – scriptio continua) и частому употреблению уставных букв, это был древнейший памятник чешской письменности, созданный на рубеже IX и X веков.

Где была найдена рукопись «Суд Либуше» и как попала к бургграфу? На этот вопрос он толком ответить не мог. Рассказал лишь, что в ноябре получил по почте конверт с письмом и листами пергамента. В написанном небрежно по-немецки анонимном послании говорилось, что пергамент нашли в каком-то «хаусархиве» (домашнем архиве), где он столетия провалялся в пыли. «Поскольку мне хорошо известны взгляды моего господина, этого упрямого немецкого Михеля, – писал таинственный адресат, – известно его предубеждение против Национального музея, и он охотнее разрешил бы листы сжечь или оставить плесневеть там, нежели передать их музею, то мне пришло в голову послать их Вашей милости, анонимно. Если бы я назвал свое имя, меня бы выгнали со службы… Пишу карандашом, чтобы нельзя было установить почерк».

Так и осталось тогда неизвестным и имя отправителя, и где находится «хаусархив», и кто тот Михель, которого опасался автор письма.

Забегая вперед, скажем, что имя человека, приславшего рукопись, оставалось тайной сорок лет. Лишь в 1859 году, благодаря розыскам профессора Пражского университета В. Томека, стало наконец известно, как была найдена рукопись «Суд Либуше». Произошло это следующим образом.

Года за три до того, как бургграф получил по почте загадочное письмо, в замке Зелена Гора служил некто Йозеф Коварж. Замок находился близ города Непомука в Западной Чехии и принадлежал австрийскому фельдмаршалу графу Коллоредо-Мансфельду.

Разбирая однажды замковый архив в темной сводчатой комнате нижнего этажа, Коварж наткнулся на два согнутых пополам пергаментных листа. Прочесть написанное он не сумел, но понял, что рукопись очень древняя.

Оказавшись как-то по делам в Праге, Коварж вложил найденные рукописные листы вместе с анонимным письмом в пакет и отправил по почте на имя бургграфа.

К тому времени, когда выяснили, как и где была найдена рукопись «Суд Либуше», «виновника» открытия уже не было в живых – он умер в 1848 году. Установить подробности удалось благодаря очевидцам. В частности, объявился свидетель в лице жившего близ замка Зелена Гора деревенского священника, который и поведал об истории находки.

С тех пор «Суд Либуше» стали называть по месту находки «Зеленогорской рукописью».

Присланную в музей столь таинственным способом рукопись действительно прочесть было трудно. И даже Добровский не смог одолеть текст, хотя обладал большим опытом чтения старых манускриптов.

Тогда свои услуги предложили два молодых филолога – Вацлав Ганка и его друг Йозеф Юнгман. Последний был известен как переводчик Д. Мильтона и Ф. Шатобриана. К удивлению Добровского, его ученики разобрались в сложном тексте: прочитали его и установили порядок листов.

И вот перед старым ученым лежал переложенный на современный чешский язык текст поэмы «Суд Либуше». «Поразительно, – думал он, – впрочем, скорее странно. Здесь что-то не так. Слишком много загадочного: неизвестно кем и где найдена, легкость, с которой ее прочли ученики…» Закравшееся сомнение перешло в уверенность: рукопись поддельная!

В частном письме Добровский намекает: «То, что составители старого фрагмента легко его разделяют (на слова), легко читают и понимают лучше, чем вы или я, вполне понятно…». Месяц спустя, в феврале 1819 года, он высказывается еще определеннее: «Эта рукопись, которую ее защитники сами создали, безусловно, подделка, и наново на старом пергаменте зелеными чернилами написана, как я сразу, едва увидев текст, определил…». И далее: «…одного из них или даже обоих я считаю составителями, а господина Линду – переписчиком».

Мнение свое Добровский тогда не обнародовал, и «Зеленогорская рукопись» спокойно лежала в фондах музея, ожидая решения своей судьбы. Что касается его учеников, обвиненных в подделке, то пока они лишь заявили, будто их учитель под старость стал страшно подозрительным и нестерпимо капризным.

Но кто же такой господин Линда, упомянутый Добровским как переписчик?

Фигура Йозефа Линды достаточно колоритна и заслуживает того, чтобы сказать несколько слов. Тем более что его роль в истории появления рукописей, как выяснится, была не последней.

Как и его товарищи, Йозеф Линда принадлежал к тем молодым чехам, которые мечтали о воскрешении славного прошлого своего народа. Несомненно, он обладал поэтическим даром изучал старинные чешские хроники, прекрасно знал мировую литературу. Его исторический роман «Заря над язычеством, или Вацлав и Болеслав. Картина из отечественной старины», созданный в 1816 году и опубликованный два года спустя, стал заметным явлением на литературном горизонте той поры – первым чешским историческим повествованием. В нем Линда пытался приблизиться к языку древних славян эпохи дохристианской Чехии. Писал он и пьесы, среди них – «Ярослав из Штернберка в борьбе против татар». Кроме того, Линда был другом Ганки, они жили в одной квартире и даже ухаживали за одной девушкой, Барбарой, которая, однако, предпочла Ганку, став позже его женой.

Важно отметить, что еще в 1816 году Линда, тогда двадцатитрехлетний студент, нашел в переплете старой книги пергамент с рукописным отрывком старинной чешской песни XI–XII веков, получившей название «Вышеградская песня». Свидетелями этой находки были все тот же Ганка и семейство Мадл, у которого квартировали друзья.

Справедливости ради еще раз отметим, что некоторые слависты с первых же дней высказывали сомнение в подлинности этой находки. Однако говорили они об этом с чрезвычайной осторожностью – слишком сильны были тогда в стране националистические настроения, которым столь «удачное» обретение памятников древней чешской литературы импонировало в высшей степени. «Настоящие чехи» сразу же заявили, что говорить об их фальсификации – это все равно что «поборников самосознания современной Чехии назвать дураками и обманщиками».

Но если кого-то легко было убедить в подлинности рукописи, то с таким знатоком и строгим критиком, как Добровский, дело обстояло сложнее. Так и не поверив в подлинность «Вышеградской песни», он объявил ее подделкой, хотя поначалу она его «самого ввела было в обман».

И только в 1823 году «Зеленогорская рукопись» была напечатана на чешском языке в журнале «Крок» братьями Й. и А. Юнгман. После этого появилось ее отдельное издание. Надо сказать, что братья были убеждены в научной ценности обеих рукописей и принимали самое деятельное участие в их судьбе. К изданию «Зеленогорской рукописи» один из них написал предисловие, другой – послесловие, и вообще они всячески пропагандировали находки.

Однако усилия братьев, как, впрочем, и других, не погасили возникших подозрений насчет «Зеленогорской рукописи». Назревала острая полемика. И она разразилась, приняв форму общественного скандала, после того, как Й. Добровский опубликовал в 1824 году заметку «Литературный обман».

В ней маститый ученый назвал найденный памятник «поддельным мараньем», созданием плута, который «решил надуть своих легковерных земляков». Но ничем серьезным свое подозрение Добровский не подкрепил, разве что усмотрел различие в языке «Зеленогорской» и «Краледворской рукописи», которую продолжал считать древним подлинным памятником. К его мнению присоединился другой известный ученый того времени словенец по происхождению, Е. Копитар, служивший в Венской библиотеке. (Зная хорошо Ганку, он считал, что тот в состоянии «открыть, то есть сфабриковать какой-нибудь фрагмент и из эпохи Александра Великого». Невысокого мнения был он и о личных качествах Ганки, называл его ненадежным человеком, готовым и покривить душою, если бы это потребовалось.)

Патриарх чешской славистики вновь опубликовал две статьи подряд. В одной из них он писал, что «некоторые ученые из чрезмерного патриотизма приняли эти поддельные листы «“Зеленогорской рукописи” за подлинные», в то время как они – творение какого-нибудь «находящегося еще в живых чеха, который и бросил их в почтовый ящик, чтобы таким образом тайно подарить чешскому Национальному музею».

И на этот раз Добровский повторил свое мнение, что «Зеленогорская рукопись» явно подражает «Краледворской» – «в тоне, в повторениях, в отдельных словах и кратких выражениях, а также в десятисложном размере, который прежде не употреблялся». Из этого он снова делал вывод, что «автор, руководимый патриотическим желанием открыть еще более древний памятник чешской поэзии, предпочел при некотором знании древнеславянского и русского языков самостоятельно составить такой памятник по разным источникам».

Затем следовал вывод: «“Зеленогорская рукопись” не существовала до появления “Краледворской рукописи”».

Следует сказать еще об одной рукописи, четвертой по счету, найденной в 1819 году, вскоре после «Зеленогорской рукописи». На этот раз древний пергамент был обнаружен в переплете старой книги, всего один лист, на котором кто-то записал «Любовную песню короля Вацлава». Нашел пергамент сотрудник университетской библиотеки Й. Циммерман. Как и Коварж, он отослал рукопись бургграфу. Но, в отличие от него, не скрыл своего имени. Напротив, в сопроводительном письме подчеркивал причастность к находке, которую счел древнейшим отрывком чешской поэзии XII века.

Один Й. Добровский и на сей раз отказался признать найденный пергамент. «Это явное и тяжелое подражание рыцарской любовной поэзии, а не подлинный текст древнечешской песни», – заявил он. К тому же рядом с Циммерманом возникала подозрительная тень Линды. Они были друзьями и вместе служили в университетской библиотеке. Странным выглядел и рассказ Циммермана о том, как была найдена «Любовная песня короля Вацлава», записанная на поврежденном обрезке пергамента. Таких обрезков, по его словам, в переплете книги было больше. Он увлажнил обрезки пергамента, чтобы извлечь их из переплета, а затем разложил просушиться на окне. К несчастью, налетел сильный ветер и все листки, за исключением одного, улетели. Найти их не удалось.

Зато сохранившийся листок оказался ценным вдвойне. На обратной его стороне кто-то записал стихотворение «Олень» – то самое, которое было и в «Краледворской рукописи» и повествовало о коварном убийстве доблестного юноши, сильного и красивого, как молодой олень.

Ганка поспешил заявить, что письмо «Любовной песни короля Вацлава» ему кажется «на столетие старше Kраледворской рукописи» и что это – небольшая часть какого-то погибшего сборника. Это означало, что неожиданно подтвердились древность и подлинность «Краледворской рукописи». К Ганке присоединились его единомышленники и друзья. С тех пор мнение их взяло верх, все вроде бы признали найденный пергаментный листок древнейшим.

На доводы скептиков, пытавшихся робко высказывать сомнения в подлинности «Любовной песни короля Вацлава», никто не обращал внимания. Кроме них, никому не казалось странным, что текст двух стихотворений – памятников различных эпох («Олень» на обороте «Любовной песни короля Вацлава» – первая половина XIII в. и «Олень» в «Краледворской рукописи» – начало XIV в.) – абсолютно идентичен в правописании, в то время как правописание в «Любовной песне короля Вацлава» и в обнаруженном на ее оборотной стороне стихотворении «Олень» различно, хотя оба эти текста написаны одной рукой.

Но усомниться в подлинности первой значило бросить тень и на вторую. Вера же в подлинность «Краледворской рукописи» была тогда незыблемой, а сама рукопись – святыней, о которой говорили лишь в хвалебном и торжественном тоне.

Древний памятник признали во всем мире. Однако тогда же раздался голос, требовавший немедленно допросить свидетелей, имевших отношение к найденным рукописям. Это был голос уже упоминавшегося нами служившего в Венской библиотеке Е. Копитара, ранее, как и Й. Добровский, сомневавшегося в подлинности обеих рукописей.

Его выступление прозвучало дерзким вызовом – большинство ученых уверовало в подлинность находок. Например, Ф. Палацкий, признанный авторитет, специально изучавший «Зеленогорскую рукопись», пришел к выводу, что рукопись подлинная и относится, скорее всего, к первой половине X века.

Заслуженные ученые, мнение которых казалось непререкаемым, вполне авторитетно заявляли, что после самого тщательного исследования пергамента и способа писания у них нет оснований признать «Зеленогорскую рукопись» подделкой новейшего времени. И последнее доказательство – данные химического анализа, проведенного хранителем музея химиком Й. Кордой. Еще в 1835 году он исследовал чернила и пришел к заключению, что «рукопись эта в высшей степени древняя».

Одним словом, отныне надолго возобладает мнение, что подлинность рукописей вне всякого сомнения. Нападать на эти древние памятники – драгоценные сокровища народного чешского духа – считалось поступком нравственно предосудительным. «Любые сомнения в их подлинности, – писал советский славист А. С. Мыльников, – рассматривались чуть ли не как акт национального предательства». И скептики приравнивались едва ли не к агентам австрийского правительства.

Между тем неутомимый Ганка, верный девизу «Вперед!», начертанному на его печатке, продолжал выпускать одно за другим новые издания своего детища. Им буквально овладел, по словам современников, «бодрый дух предпринимательства».

Популярность Ганки отныне можно было сравнить разве что со славой какого-нибудь национального героя. Его называли не иначе, как «человеком, который вернул чехам былое величие». И каждый пражанин узнавал его по сутуловатой фигуре, облаченной в длинный сюртук, и странной широкополой шляпе в виде усеченного конуса.

Всю свою жизнь Ганка издавал древние памятники, которые счастливо отыскивал в музейной коллекции старых рукописей. «Судьба предназначила именно вам все древнейшие памятники славяно-чешские», – писал Ганке в январе 1840 года известностный русский историк, писатель и журналист М. П. Погодин. Помимо «Краледворской рукописи», Ганка выпустил в разное время ряд других изданий, в том числе хрестоматии, словари, чешскую грамматику, произведения древнечешской литературы, исторические хроники, народные книги. Он написал и издал «Начала священного языка славян» и «Начала русского языка» (который он успешно преподавал), напечатал в 1821 году «Слово о полку Игореве». В этом издании наряду с русским текстом приводился чешский перевод с предисловием на чешском, сербском, польском и русском языках. Ему же принадлежала и «честь» издания так называемого «Реймского евангелия», писанного будто бы святым Прокопом, «открытия» небольшой песни «Пророчество Либуше», «найденной» в 1849 году. Правда, современники скоро убедились, что песня – лишь плод поэтических упражнений самого Ганки. Посему опус сей поспешили исключить из числа счастливых находок, признав его шуткой «пана библиотекаря».

Нечто подобное произошло и со средневековым латинским словарем «Mater Verborum». Его рукописный список XIII века преспокойно лежал в библиотеке чешского музея, пока однажды, в 1827 году, профессор Э. Г. Графф из Кенигсберга не наткнулся на этот уникальный текст. По свидетельству самого Ганки, он предложил список словаря ученому, ибо знал, что тот его заинтересует. И не ошибся. Старинный словарь в ветхом переплете из белой кожи, покрывавшей буковые доски, с оловянными застежками буквально поразил профессора из Кенигсберга своими замечательными миниатюрами, а главное, глоссами – толкованиями на чешском языке непонятных слов. Но вот беда, многие из этих глосс (более восьмисот), как позже установят, вписала неизвестная рука в новейшее время, когда рукописный список находился уже в музее. И еще было замечено, что некоторые слова «Зеленоградской рукописи» и «Kраледворской рукописи» вошли в число новейших чешских глосс в «Mater Verborum». Скептики, противники подлинности рукописей, поспешили заявить, что подложные глоссы их изобличают.

Известнейший русский историк-славист В. И. Ламанский пишет: «Если верно, что эти подделки и подлоги в «Mater Verborum» не могли быть сделаны раньше поступления рукописи в музей, следовательно, были совершены в самом музее, в Праге, с 1818 по 1827 год. Подделанных и подложных глосс много, с лишком восемьсот (848). На эти подчистки, выскабливания, подделки и вписки новейших надписей и глосс требовалось много времени…». Очевидно, у фальсификатора его было много. Он работал не торопясь, ничем не смущаясь, часто забывая о первоначальной цели и просто увлекаясь своим неблаговидным делом. Он часто от себя вписывал слова, которые уже встречаются в подлинных глоссах. Положим, тут могла быть известная цель: отстранение подозрений и придание достоверности подлогам. Но фальсификатор иногда скоблил, подчищал и подделывал такие слова, за которые, даже с его точки зрения, не стоило бы брать на свою душу лишний грех. Сколько же подчисток и подделок было выполнено из любви к искусству, из страсти к подлогам, из какого-то чисто палеографического и фальсификаторского самоуслаждения!

А сторонники подлинности «Kраледворской рукописи» упорно не желали верить в причастность Ганки к ее созданию, также как и к другим найденным рукописям, и готовы были признать его научную некомпетентность, недостаток у него знаний и эрудиции, лишь бы доказать, что он не может иметь отношения к созданию таких шедевров. В свое время академик А. Н. Пыпин, двоюродный брат Н. Г. Чернышевского, знаток истории славянских литератур, интересовался психологией мистификатора. Отсутствие подлинных фактов или недостаточное знание их, считал он, ведет к доверчивости, придает большую смелость в обращении с предметами старины: «…была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать, и другие верили таким выдумкам».

К концу 1856 года атмосфера вокруг рукописей вновь накалилась. В воздухе запахло грозой, и она грянула, обрушившись прежде всего на «Любовную песню короля Вацлава». Скептики настоятельно требовали создать особую комиссию для внимательного рассмотрения и обсуждения подлинности этой рукописи, и в итоге совет Национального музея решился на экспертизу.

Месяц спустя, после исследования пергамента и чернил «Любовной песни короля Вацлава», комиссия согласилась с аргументами Ю. Фейфалика и признала злосчастный отрывок, найденный Циммерманом, новейшим подлогом. Установили, что нижний текст на пергаменте, то есть подлинный, был записан в XV веке, тогда как верхний по типу письма можно отнести к XII или XIII веку. В подлинном памятнике нижний текст всегда должен быть старше верхнего. Отсюда сделали вывод: нынешний чешский текст написан в данном случае на стертом латинском письме, то есть на палимпсесте[13].

Едва была развенчана «Любовная песня короля Вацлава», как за ней низвели и «Вышеградскую песню». В ней перестали видеть памятник по трем причинам: из-за грамматического, орфографического и палеографического анахронизма. Доказать ее подложность можно было с помощью палимпсеста: подобно «Любовной песне короля Вацлава», обнаружили письмо более древнее, чем следы сохранившегося под ним первого текста. Не потребовался даже химический анализ, и злополучную песню просто-напросто тихо изъяли из числа древнечешских сокровищ.

В октябре 1858 года в пражской газете «Богемский вестник», издававшейся на немецком языке, появилась анонимная статья «Рукописные подделки и палеографические истины».

Автор статьи коснулся «подлинности» «Kраледворской рукописи» и прямо указал на ее творца – Вацлава Ганку. Пришла пора, считает он, наконец сказать об этом во всеуслышание. Более того, автор заявлял, что «большая часть древних памятников чешской литературы изобретена Ганкой». Да, писал он, памятники древности отвечают национальному чувству, но для того, чтобы «очистить духовную атмосферу чехов», надо открыть публике глаза, открыть имена фальсификаторов.

Тем временем в «Богемском вестнике» одна за другой появились пять статей о подложных рукописях. Спор вышел за границы литературной полемики.

Началось следствие, которое тянулось несколько месяцев. Публика напряженно следила за ходом дела, нетерпеливо ожидая решения почтенного Пражского суда: уступит ли он общественному мнению или оправдает того, кто посмел оскорбить всеми уважаемого «пана библиотекаря».

Суд внимательно изучал данные экспертизы, заслушивал показания свидетелей. Отыскали и пригласили в суд даже очевидца, некоего Ф. Стовичека, счетовода приходской церкви из Двора Кралове. Он показал, что еще мальчиком рассматривал в костеле старинную рукопись. Через несколько лет, в 1817 году, Ганка нашел рукопись, и счетовод узнал ее. И вот опять, спустя сорок с лишним лет, взглянув на «Kраледворскую рукопись», он вновь подтвердил, что это и есть та самая рукопись. Памятливый счетовод брался даже указать, какие внешние изменения претерпели пергаментные листки за это время.

Опираясь на эти, прямо скажем, весьма сомнительные показания, суд установил лишь, что Ганка нашел «Kраледворскую рукопись» в Дворе Кралове. Дальше этого дело не пошло.

Редактора «Богемского вестника» приговорили к двум месяцам заключения, штрафу и возмещению судебных издержек. Он подал апелляцию самому императору. В Вене вняли его жалобе, и исполнение решения суда было приостановлено.

Но вот возникает вопрос: не странно ли, что всякий раз, когда таинственным способом извлекалась на свет божий очередная древняя рукопись, где-то поблизости оказывался сам Ганка или кто-нибудь из его друзей?..

Вспомним Й. Линду и В. Свободу. Похоже, что друзья Ганки действовали согласованно. Едва разнесся слух о находке «Kраледворской рукописи», как В. Свобода спешит напечатать предварительные сведения о ней. В свою очередь Й. Линда рассказывает в печати историю находки. Идет как бы подготовка общественного мнения.

Впрочем, участвовал ли В. Свобода в тайных работах Ганки и Линды, можно лишь гадать. Некоторые, правда, считали, что В. Свобода был автором эпических песен, Ганка – лирических, а писцом – Линда. Другие полагали, что Ганка и Линда обошлись без участия Свободы. Линда, мол, изложил вольным стихом все эпические песни, а Ганка переработал их в стихотворную форму.

Но кто был техническим исполнителем подделки?

Ответ нашли уже в наши дни, но об этом немного позже.

Все считали Ганку заботливым, усердным стражем библиотеки и рукописного отдела музея, который благодаря его заботам и стараниям обогащался новыми поступлениями. Так оно и было. Но было и другое. По существу являясь бесконтрольным хозяином музея, Ганка и там «натворил чудес», как говорит профессор В. Грубы, изучавший рукописный фонд. «В библиотеке музея нет ни одной рукописи, к которой Ганка не приложил бы своей руки», – свидетельствует этот чешский ученый.

В одной рукописи Ганка переделывает стихи на восьмисложные, в другой – обводит отдельные буквы зелеными и красными чернилами, в третьей – изменяет текст, вставляет слова, вписывает комментарии. Случалось, на пустые пергаментные листы в конце какой-либо рукописи он наносил выдуманный им «старочешский текст» (вспомним уже упомянутого Сулакадзева – русского современника Ганки, имевшего страсть, по словам академика А. X. Востокова, «портить древние рукописи своими приписками и подделками, чтобы придать им большую древность»).

Позже установили, что и в других своих стихах Ганка пользовался приемами компиляции: «сшивал из чужих частей свое целое», причем неточно указывал источники: помеченный как перевод «с русского» на самом деле был сербским оригиналом, стихи «с польского» оказывались переведенными с немецкого (в связи с этим советский исследователь В. Н. Кораблев справедливо отметил в опубликованной в 1932 году статье о «Краледворской рукописи», что никакие идеалистические или патриотические цели в данном случае не оправдывают такое «неаккуратное» обращение с чужими материалами).

Чтобы поставить окончательную точку в этой затянувшейся драме рукописей, необходимо было провести новый, более точный и обстоятельный химический анализ. Только высказывание специалистов-химиков могло сокрушить позиции защитников драгоценных рукописей.

И такая химическая экспертиза состоялась. Началась она в мае 1886 года. Спустя несколько месяцев, в конце года, химики представили свои выводы.

«Письмо «Краледворской рукописи» очень плотно связано с пленкой (пергамента) и ничем не смывается: ни водой, ни реагентами…» – было написано в заключении экспертов и отмечалось, что подобное прочное соединение «письма с пленкой не может сделать никакой фальсификатор, а только столетия». Исследуя заглавные буквы, химики пришли к выводу, что они в некоторых местах подправлены «неосторожною рукою» и покрыты краской в несколько слоев. Голубая краска, самая верхняя, – старая, золото – тоже старое. Отсюда окончательное заключение: «Kраледворская рукопись» – древнего происхождения.

Столь неожиданные результаты химической экспертизы повергли противников «Краледворской рукописи» в состояние шока. Последняя их надежда рухнула. Химики единодушны в своих выводах: рукописи древние…

И никто не придал значения одной детали в заключениях эксперта А. Белогоубека. При химическом исследовании голубой краски заглавной буквы N он установил, что это так называемая берлинская лазурь, известная лишь с 1704 года!

На какое-то время страсти приутихли. Защитники рукописей торжествовали, противники пребывали в растерянности.

В 1899 году на одном из листков этой рукописи обнаружили криптограмму Ганки, ранее не замеченную. Значит, сотворивший памятник и выдавший его за древний как бы специально оставил свою подпись на нем: «V. Hanka fecit», то есть «В. Ганка сделал». Химическая экспертиза была забыта. В книгах по истории литературы, в учебниках и словарях стали ссылаться на криптограмму как на неопровержимое доказательство подделки. Отныне слова «В. Ганка сделал» значили больше, чем все предыдущие аргументы противников подлинности.

И только мировая война внесла вынужденную паузу и охладила пыл сторон.

Надо, однако, заметить, что еще перед самой войной были опубликованы результаты палеографического исследования рукописей, предпринятого профессором Г. Фридрихом. И главное, на что он впервые обратил внимание, – это две страницы двух других старинных рукописей, найденных Ганкой вместе с «Kраледворской рукописью», подлинность которых никем не оспаривалась. Эти рукописи хранились в Национальном музее в папке с надписью «К материалам “Kраледворской рукописи”». На обоих листах почерком Ганки, зелеными чернилами – такими же, какими написана «Зеленогорская рукопись» и выполнены некоторые завитки на «Kраледворской рукописи», значилось: «Найдено при Краледворской рукописи в 1817 году».

Но главное, что мешало ученым прямо обвинить Ганку – он не имел химических знаний, а создать такие рукописи в 1817 году – это было бы чудом химии.

И вот уже после войны за дело принялся Мирослав Иванов – известный чешский литератор, автор более двадцати книг. Когда он решил заняться разгадкой тайны, то не предполагал, что его ожидает. Он понятия не имел, сколько людей пытались проникнуть в эту загадку, что библиотека по этим рукописям насчитывает более тысячи работ, которые ему предстояло все до одной изучить. Подобно многим, Мирослав Иванов не сомневался, что Ганка и Линда – авторы поэтического текста рукописей.

Не было у него сомнений и в том, что им помогал кто-то третий, разработавший технологию исполнения подделок. Но третьего этого предстояло найти.

Мирослав Иванов начал с того, что стали проверять все свидетельства. Никто ранее не проверил, например, запись в церковной книге о бракосочетании Ганки, которое состоялось в феврале 1822 года. Довольствовались тем, что сообщил сам Ганка своему биографу. По его словам, у него на свадьбе свидетелями были двое – известный нам Й. Добровский и приятель Ф. Горчичка.

Мирослав Иванов решил сам заглянуть в церковную книгу. И обнаружил нечто неожиданное. Имя Добровского там отсутствовало. Вместо него стояла другая фамилия – Иоганн Миних. Это был печатник, работавший с будущим тестем Ганки в типографии. Находилась она в том же доме, где снимали квартиру Ганка и Линда. Нетрудно было предположить, что Миних являлся одним из тех, кто поставлял необходимые краски, растворы и кислоты, а возможно, и помог изготовить «средневековый» переплет или его остатки.

Однако главное внимание следовало обратить на другого свидетеля на свадьбе Ганки – его друга Франтишека Горчичку.

Он был художником и первым автором иллюстраций к «Kраледворской рукописи» и ко всем остальным находкам, создав на темы рукописей 49 миниатюр.

Много лет спустя, в преклонном возрасте, Горчичка поведал своему другу, священнику и археологу-любителю Крольмусу, что во время реставрации картин священник Бубель раскрыл ему один секрет: таинственную рукопись (то есть «Зеленогорскую»), анонимно присланную в Национальный музей, нашел здесь, в Зелена Горе, Йозеф Коварж в 1817 году. Крольмус записал то, что слышал от Горчички, в свою тетрадь (что-то вроде дневника) якобы «по желанию самого Горчички, который на склоне лет хотел таким способом оставить потомкам память о своей тайне». Было это в 1850 году.

Прошло восемь лет, и начался суд между Ганкой и газетой «Богемский вестник». Ганка стремился снять с себя подозрения в изготовлении «Краледворской» и «Зеленогорской» рукописей. Священник Крольмус написал ему о записи воспоминаний Горчички. Поскольку Горчичка незадолго до того – в 1856 году – умер, Крольмус предложил Ганке прислать эту запись и тем самым подтвердить непричастность его к подделке «Зеленогорской рукописи».

Какие же ответные меры предпринял Ганка? Упорно молчал, делая вид, что не нуждается в подобной помощи. На самом деле его охватила паника. Ведь он доказывал, будто не имеет ни малейшего отношения к «Зеленогорской рукописи». Бедняга Крольмус, не ведавший, что Горчичка был другом Ганки, думал: исповедь художника поможет Ганке. Но Крольмус не догадывался, что упоминание о Горчичке способно навлечь лишь новые, более серьезные подозрения на Ганку. Еще бы, ведь в то время, когда была обнаружена «Зеленогорская рукопись», в замке находился друг Ганки – художник-реставратор! Эта ниточка могла привести к полному разоблачению. Нет, лучше промолчать, не отвечать.

Чего, собственно, опасался Ганка? Задумав сфабриковать несколько поддельных рукописей, друзья – Ганка, Линда и Горчичка – решили славу «открытий» поделить так, чтобы каждому досталось свое. На долю Горчички приходилась слава от рукописи, обнаруженной в замке Зелена Гора. Но произошло непредвиденное. Подброшенную в замок рукопись случайно находит Коварж, опередив Горчичку и спутав весь сценарий. Скрыв досаду, Горчичка волей-неволей вынужден молчать. Тем временем известность его друга Ганки растет с каждым днем, он полной мерой пожинает плоды славы от находки «Kраледворской рукописи». Что говорить, обидно наблюдать со стороны за чужим успехом. Не может компенсировать неудачу и работа по иллюстрированию рукописей, к которым Ганка привлекает неудачника Горчичку.

В самом деле, как реставратор картин Горчичка изучал технику и технологию старых мастеров, исследовал воздействие времени на средневековую живопись. Он посещал лекции по химии в техническом училище, хотя это и не входило в круг его обязанностей. Пытался и сам создавать краски, о чем известно из его неопубликованных записей. Ходили даже слухи (еще при его жизни), что он будто бы перекупил у одного голландского художника кое-какие секреты, которыми пользовались Рубенс и представители его школы.

И еще один факт. В музее под опекой Ганки, как мы знаем, находились многие средневековые рукописи, украшенные миниатюрами. На этих старинных рисунках позже обнаружили поддельные подписи якобы старых чешских художников. Этим фальсификатор хотел показать, что у чехов в те отдаленные времена были свои выдающиеся мастера.

Наиболее убедительной уликой послужила фальшивая надпись на миниатюре в подлинной рукописи «Laus Mariae»: на ленте, которую держит ангел, по законам средневековой иконографии должно быть написано «Ave Mariae». Вместо этих слов вписано вымышленное имя художника «Сбиск из Тротины».

Впоследствии Горчичка открыто заявлял, что ему приходилось реставрировать работы Сбиска из Тротины, написанные на досках. Но он умалчивал о книжных миниатюрах. Этим, сам того не желая, фальсификатор косвенно подтверждал, что имел отношение к фальшивым вписываниям в музейные рукописи, охрана которых была доверена Ганке – его «доброму и искреннему приятелю».

Но, может быть, Ганка вообще не имел отношения к подделкам Горчички? Напротив, все указывает на их общие интересы. Подтверждением того, что Ганка имел отношение к подделкам друга, служит имя мнимого художника Сбиска из Тротины. На самом деле Тротина – это название ручья и деревни неподалеку от места рождения Ганки. К этому можно добавить известный теперь факт: в костеле замка Зелена Гора Горчичка реставрировал потолочную роспись XVII века, изображавшую воеводу Ярослава (в наши дни с помощью ультрафиолетовых лучей под росписью обнаружили инициалы Ф. Г. – Франтишек Горчичка). Напрашивается вопрос: не подсказал ли героический образ Ярослава тему соответствующей песни в «Kралеградской рукописи»?

Вывод ясен: имя некоего третьего лица, обеспечившего технологическую сторону поддельных памятников, – Франтишек Горчичка.

Ранее было установлено, что текст «Любовной песни короля Вацлава» представляет собой двойное письмо: сверху буквы написаны светло-зеленой краской, снизу – темно-зеленой с коричневым. В свое время это объясняли тем, что Линда обвел нечеткие буквы какими-то чернилами.

Теперь же сразу стало ясно: весь текст песни написан двойными линиями – первоначальный текст потом обводили. Одна линия – оливково-коричневого цвета, другая – светло-зеленого, т. е. подлинный шрифт оливково-коричневый, а повторный – светло-зеленый. Причем выяснилось, что Линда обвел весь текст, а не только нечеткие буквы. И сделал это не чернилами, а зеленым раствором или суспензией, в состав которой входила медь и которая была светлее, чем оливково-коричневый подлинный текст! «Если бы он вправду стремился лишь сделать более четкими отдельные буквы, то воспользовался бы обычными чернилами», – замечает Мирослав. Значит, обвели подлинный текст не потому, что он был неудобочитаем. Для чего достаточно четкий основной текст был обведен более светлой суспензией с медью, которую надо было изготовлять специально? Ради большей четкости? Нет, этот довод отпадал. Скорее всего, объяснить это можно так: Линда, живший вместе с Ганкой, знал от него, что некоторые средневековые чернила имеют позеленевший вид. Поэтому кто-то изготовил для него раствор или суспензию с медью, которой Линда обвел текст, чтобы придать ему более древний вид.

Получалось, что Белогоубек ошибся и неправильно установил порядок красок.

В первый же вечер исследователи во главе с Мирославом Ивановым выяснили, что стихотворный текст на обеих сторонах – то есть «Любовная песня короля Вацлава» и стихотворение «Олень», написанное на другой стороне пергамента, – нанесен не составом из смеси железного купороса с отваром так называемого чернильного орешка, каким обычно пользовались в древности, а какой-то суспензией, скорее всего, из сажи и камеди. Вместе с тем под обоими стихотворениями четко проявился какой-то текст, штрихи которого местами не совпадали со штрихами письма обоих стихов. И последнее – самое важное, что обнаружили химики: нижний текст, то есть ранний, подлинный, был написан чернилами из смеси железного купороса с отваром чернильного орешка.

Прежде всего было решено исследовать в тексте «Зеленогорской рукописи» загадочную криптограмму «В. Ганка сделал» («V. Hanka fecit»). Художник-реставратор Й. Йозефик довольно быстро установил, что криптограмма состоит из двух слоев красной краски – оранжево-красной (сурик) и киновари. Каждой краской написано что-то иное. Й. Йозефик нарисовал то, что написано суриком, затем текст, сделанный киноварью. Когда этот текст сфотографировали и показали специалистам – лингвистам, археологам, палеографам, – они единодушно признали: похоже на готический шрифт, в котором угадываются три буквы mus (латинское окончание глагола первого лица множественного числа). Значит, предполагаемая криптограмма «V. Hanka fecit» – остаток древней латинской готической надписи.

Мирославу Иванову пришло в голову просчитать количество строк на каждой стороне страницы, где имелись заглавные буквы. И тут он обнаружил, что они иногда стоят не на том месте, где должны бы: чтобы «подогнать» их к тексту, создатель его был вынужден подчас «растягивать» шрифт, иногда «теснить» его, в некоторых случаях даже писать какую-либо букву сверху строки. Случается, в начале строки буквы тесно лепятся одна к другой, затем следует растянутый конец этой же строки, буквы пишутся за линией, ограничивающей текст. Так или иначе, цель достигается – используется старая заглавная буква.

Любопытно получилось с буквой V – она вынудила создателя «Зеленогорской рукописи» к «исключению». По всему тексту вместо V автор писал U, но на третьей странице от средневекового текста осталась старая заглавная буква V. Чтобы ее использовать, мистификатор был вынужден на этом месте написать V–Visegrad (Вышеград), в то время как всюду писал Uisegrad.

Провели рентгеновский анализ и обнаружили, что перед всеми заглавными буквами «Зеленогорской рукописи» что-то было написано зеленым веществом, которым выполнен шрифт всей рукописи. В некоторых случаях, как установили, просто переписывали первоначальную букву на другую. Рентгенограммы показали, что всюду, где стоят заглавные буквы, когда-то были буквы первоначального текста. Теперь на их месте разместили инициалы, выписанные киноварью. При увеличении рентгенограмм выяснили также, что из-под букв, сделанных киноварью, проступают штрихи оранжево-красной краски (сурика). Палеографы по поводу этих «штрихов» вынесли единодушное суждение: это остатки каллиграфического письма готического алфавита, так называемая textualis formata, использовавшаяся в XIII веке. Таким образом, абсолютно исключалось, что «Зеленогорская рукопись» написана в X веке. А на месте знаменитой криптограммы красовалось слово «Psalmus» – «Псалом» в переводе с латинского.

А дальше помог, можно сказать, случай.

Дома, поздно вечером, д-р Шонка, переводчик с греческого и латинского, привлеченный к работе потому, что считал рукописи подлинными памятниками, принялся листать Библию. И вдруг обнаружил в одном месте Псалтыри череду заглавных букв, которые всегда означают начало нового псалма – D, С, V, D. Когда на другой день он рассказал об этом, художник-реставратор Й. Йозефик тут же вспомнил, что при исследовании инициала А у него создалось впечатление, будто когда-то на его месте была другая буква «с брюшком» (в том, что С, V, D подлинные, сомнения никогда не возникало). Дальше не составляло труда определить, что под сегодняшним А раньше была D, как в Библии.

То есть первоначально на пергаменте сегодняшней «Зеленогорской рукописи» была в XIII веке написана Псалтырь, к ней же относятся и заглавные буквы и маюскулы[14].

С «Краледворской рукописью» оказалось примерно то же самое. Кстати, прежде всего подтвердилась правота эксперта Белогоубека, который, как мы уже упоминали, обратил внимание на наличие в заглавной букве берлинской лазури, известной лишь с начала XVIII столетия. Никто не придал тогда этому значения, считая, что берлинская лазурь была нанесена позже на два слоя краски – красную, а затем зеленую. Проверка, проведенная с помощью лазера, подтвердила: «При микроскопическом анализе мест, на которых краска с помощью лазера была выпарена, установлено, что выпаривания краски не произошло, но голубая изменилась в коричневую. Отсюда сделали вывод, что речь действительно идет о краске, содержащей в качестве основного элемента железо, что дополнительно подтверждается опытом с применением окисленного раствора желтой кровяной соли, в результате чего коричневая краска быстро изменилась в темно-синюю. Реакция была проведена на местах действия лазера внутри N».

На основании результатов проведенных исследований был сделан однозначный вывод: голубая краска под золотом в N – это железистосинеродистая соль трехвалентного железа, известная как берлинская лазурь.

Но приключения с N на этом не закончились. Однажды вечером – 13 октября 1869 года – произошло нечто, драматически определившее направление всего дальнейшего поиска.

В тот вечер в Институте криминалистики Мирослав Иванов просматривал страницу «Kраледворской рукописи» с инициалом N. Он сидел за столом. Перед ним была лампа с непрямым приглушенным светом. Проглядывая строку за строкой текст против света, он неожиданно заметил в конце строки место, где когда-то был инициал подлинного текста.

«Создатель «Краледворской рукописи» его устранил, – утверждал М. Иванов, – так как инициал мешал новому тексту, в который его нельзя было включить. Маленький кусочек пергамента в непрямом свете лампы имел иную окраску, нежели вся страница. Это была разура – затертое место. Старую заглавную букву удалили механическим путем. Вскоре Й. Йозефик обнаружил еще несколько мест с устраненными и исправленными заглавными буквами». Например, на страницах до заглавной А мистификатор вынужден был растягивать текст. В этом убеждал простой подсчет: до А на 13 строках написано 443 буквы; после А на тех же 13 строках – 502 буквы.

Из этого следовало, что мистификатор использовал средневековые пергаментные листы с заглавными буквами, устранил на них старый текст и заменил новым – текстом «Краледворской рукописи». Это значило, что она написана на палимпсесте.

Кроме того, исследователи выяснили, что такие маленькие заглавные буквы – 0,8×0,8 см – в чешских рукописях не употреблялись вообще. Они характерны для латинских и французских древних памятников. К тому же, в чешских памятниках заглавные буквы писались на свободном поле, а не в квадратиках, как, скажем, во Франции.

Вне сомнения, мистификатор был умным человеком, в своем роде даже гениальным. Разгадать ход его мыслей было нелегко. Например, что он должен был предпринять после окончания подделки? Если уж он решился не уничтожать ее, то ему прежде всего следовало бы обезопасить себя. В таком случае надлежало создать так называемые кроющие фальсификаты. Он это и сделал: стихотворение «Олень» на обороте пергамента «Любовной песни короля Вацлава» – как бы прототип кроющего фальсификата. К их числу относится и «Реймское евангелие», «случайно» обнаруженное Ганкой в 1828 году. Воспользовавшись тем, что расстояние между строчками латинского текста было большим, он вписал туда чешский его перевод. Для чего ему это понадобилось? Чтобы показать, что уже в X или XI веках (когда был написан латинский текст) существовал чешский перевод Библии. А коль скоро это так, то вполне закономерно появление других древнечешских памятников, в том числе и «Kраледворской рукописи».

Правда, Й. Добровский с негодованием тогда же заявил, что это лишь «незрелое усердие, которое подделкой хочет прославить чешскую древность». Поэтому при жизни Й. Добровского Ганка не осмеливался широко объявить об этом своем «открытии». Позже, после смерти Добровского, Ганка демонстрировал средневековые книжные доски, в которых, дескать, был найден пергамент с текстом Евангелия. Но вот беда, пергамент был использован в переплете, и латинский текст, сделанный чернилами, отпечатался на досках. Но только латинский текст, поскольку иного в подлиннике не было. Что делает Ганка? Берет и дополнительно подрисовывает туда «оттиск» чешского текста (который вписал между строк латинского). Однако он спешит и допускает ошибки. При изготовлении «оттисков» помещает их левой стороной: на передней доске – оттиск слова из столбца текста на стороне, обращенной к задней доске. Если бы он эту доску с ошибочным оттиском уничтожил, никто бы не догадался о подделке.

Но Ганка хранит доски. Мало того, охотно показывает посетителям, разумеется, не подозревая о своей ошибке. Это его выдало – подделка была разоблачена, кроющий фальсификат не сработал.

Так открытие делалось за открытием. Самые древние чешские рукописи все достовернее и достовернее превращались в ловкие подделки. Поистине тот, кто изготовил «Kраледворские рукописи», был неистощим на выдумку. Казалось бы, всё – история окончена. Однако в деле своем чешский патриот Ганка был отнюдь не одинок. Ведь пока будет спрос (в данном случае на историю своего народа), до тех пор будет и предложение. Появился интерес к древностям – появились и люди, ими торгующие, которые определяли ценность той или иной вещи. Собиратели чаще всего были дилетантами, вынужденными доверять специалистам. Ну, а имея дело с любителем, трудно удержаться от соблазна и не воспользоваться своим профессиональным превосходством. Так в начале XIX века изготовление фальшивых рукописей стало доходным делом.

Список использованной литературы

1. Аксенова Г. В. Московский мещанин А. И. Бардин – «создатель» «Слова о полку Игореве». http://www.portal-slovo.ru.

2. БалабухаА. Творцы небывалого и небываемого. http://www.chayka.com/.

3. Белоусов Р. С. Рассказы старых переплетов. М.: Книга, 1985.

4. Большая электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия.

5. Бурцев В.. «Протоколы сионских мудрецов» – доказанный подлог. М.: Exlibris – Кн. ред. сов. – брит. СП «Слово», 1991.

6. Козлов В.П. Тайны фальсификации: Пособие для преподавателей и студентов вузов. 2-е изд. М.: Аспект Пресс, 1996.

7. Ланн Е. Л. Литературная мистификация. М.; Л.: Гос. издат., 1930.

8. Малахов А. Создатели древностей // «Коммерсантъ-деньги». – 2001, 30 мая. – № 21 (325).

9. Масанов Ю. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М.: Изд-во Всесоюз. кн. палаты, 1963.

10. Скуратовский В. Проблема авторства «Протоколов сионских мудрецов». К.: Дух і літера, 2001.

Корабли-призраки, корабли-убийцы

Если посчитать, сколько кораблей погибло или пропало без вести на просторах океана за всю историю мореплавания, то Бермудский треугольник покажется детской игрушкой. Но несмотря ни на что, корабелы вновь и вновь строят лайнеры, фрегаты и простые лодки, а моряки вновь и вновь отправляются на поиски открытий или просто за грузом пеньки или нефти. Конструкции судов все совершенствуются, изобретается новая техника, развиваются наука кораблевождения и сопутствующие ей области знаний, а корабли продолжают терпеть бедствие. Надо признать, что в меньшей степени, чем раньше, но все же продолжают. Согласно официальной статистике, ежегодно гибнет в среднем 350–400 судов. Среди причин крушения кораблей – ураганы, столкновения, мели, пожары, взрывы, удары молний, айсберги, ошибки в конструкции и др. Есть и совершенно невероятные и даже курьезные случаи, например, когда небольшое судно, оставленное на мели, было разорвано пополам… грузом разбухшего от воды гороха. Поэтому неудивительно, что при очередном известии об исчезновении судна в страховой компании Ллойда в Англии вновь и вновь раздается сигнал колокола, снятого с затонувшего в 1799 году французского фрегата «Лютин».

Время от времени особо уникальные происшествия поражают наше охочее до сенсаций воображение, то странными обстоятельствами кораблекрушения, то количеством жертв, то необъяснимым исчезновением в «тумане моря голубом». Но случается, что исчезновение судна или его экипажа оказывается очень тонко разыгранной мистификацией. Иногда эти мистификации удается раскрыть, иногда – нет. На эту тему написана масса книг, поэтому мы не будем ставить перед собой всеобъемлющую задачу рассказать обо всех таких происшествиях, а затронем только несколько самых, на наш взгляд, сенсационных случаях. Начнем же с «классики жанра» – исчезновения экипажа «Марии Целесты».

Тайна «Марии Целесты»

Как и всякий знаменитый случай исчезновения, случай с «Целестой» оброс таким количеством слухов, что отличить правду от вымысла становится все сложнее и сложнее. Некоторые любители и профессионалы даже задавались целью классифицировать эти сведения – на достоверные и продукты буйной фантазии рассказчиков. Если верить таким рассказам, то в качестве груза несчастного судна выступали то растительное масло, то спирт, то керосин. А на опустевшей палубе, согласно разным пересказам, то радостно лаял пес, то жалобно мяукала черная кошка, а то даже в пустой каюте плакал брошенный одинокий младенец. В одном случае нам сообщали, что в тарелках в кают-компании плескался еще теплый суп, а в другом – что на столе капитана еще исходила паром чашка кофе. Ну, а уж по поводу причин отсутствия людей на борту впору открывать конкурс на лучшую версию! И тем не менее, среди тонн словесной шелухи, благодаря сохранившимся в официальных учреждениях документам, энтузиасты сумели вычленить более или менее достоверные моменты. О них-то мы и постараемся вам рассказать.

* * *

4 декабря 1872 года английский бриг «Деи Грациа», совершавший рейс через Северную Атлантику, приближался к берегам Европы. Судно было зафрахтовано для доставки груза керосина из Нью-Йорка в Геную. Ровно в полдень капитан корабля определил по солнцу свои координаты – 38°20′ северной широты и 17°37′ западной долготы. До Гибралтарского пролива оставалось не менее 400 миль – два дня плавания. Капитан брига Дэвид Морхауз уже было направился к себе в каюту, чтобы сделать отметку на карте, когда услышал возглас впередсмотрящего: «Два румба слева – парус!» Через несколько минут они разглядели силуэт небольшого корабля. Это была бригантина – двухмачтовое судно с прямыми парусами на передней мачте и с косыми, как у шхуны, – на задней. Наблюдая за встречным кораблем в подзорную трубу, капитан Морхауз обратил внимание, что тот движется неуверенно, уваливаясь то в одну, то в другую сторону и то и дело зарываясь носом в волны. Грот-мачта была совершенно лишена парусов. А из остальных были поставлены только кливер, стаксель и нижний фор-марсель. Причем два первых паруса – на левый галс, а последний – на правый.

Суда постепенно сближались. На мачте «Деи Грациа» подняли два флага «Е» и «S», что по международному своду сигналов означало вопрос: «Как называется ваше судно?». Со встречного корабля ответа не последовало. В подзорную трубу Морхауз увидел, что бригантиной никто не управляет и ее штурвал свободно поворачивается то влево, то вправо. Он приказал рулевому взять два румба влево. «Деи Грациа» приблизилась к паруснику на сто метров. Рассмотрев его поближе, моряки опознали в нем принадлежащее американской компании судно «Мария Целеста», названное в честь основательницы ордена редемптористок. Им было известно, что «Целестой» должен был командовать старый знакомый Морхауза – капитан Бенджамин Бриггс. Они знали друг друга много лет, почти одновременно стали капитанами, в один и тот же год женились. Оба судна загрузили свои трюмы в Нью-йорке в начале ноября. «Мария Целеста» вышла из Нью-Йорка 7 ноября и направилась в Геную. «Деи Грациа» отошла от причалов Нью-Йорка 15 ноября и взяла курс на Гибралтар.

Корабли, следуя противоположными курсами, начали расходиться: бриг Морхауза под всеми парусами двигался на восток, а встреченная бригантина, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно направлялась в западном направлении. Капитан Морхауз успел заметить, что на палубе бригантины никого нет и часть парусов изодрана в клочья. Он решил лечь на обратный курс и выяснить, в чем дело. Бриг совершил поворот и пошел рядом с «Марией Целестой».

Мокрая, блестящая от брызг палуба бригантины была по-прежнему пуста. Морхауз отправил нескольких подчиненных на осмотр странного корабля. Они поднялись на палубу по свисавшим через борт тросам. Бриг давал крен на правый борт. Моряки покричали, но им никто не ответил.

У штурвала никого не было, и он крутился из стороны в сторону. На бригантине мачты и рангоут оказались в полном порядке. Фок и верхний фор-марсель, вероятно, сорвало ветром. Спущенный грот-стаксель лежал на крыше носовой рубки. Поставлены, как мы уже говорили, были только кливер и фок-стаксель, а остальные паруса убраны. На нижней палубе и в носовом трюме плескалась вода. Крышки грузовых люков были открыты. Нактоуз[15] компаса поврежден – вероятно, каким-то острым предметом. Первое, что бросилось в глаза морякам, когда они взобрались на палубу брошенного корабля, был открытый люк носового трюма. Его деревянные крышки валялись рядом на палубе внутренней стороной вверх. В глубине трюма между рядами деревянных бочек плескалась вода. Из отверстия замерного колодца у отливной помпы торчал футшток[16]. Судя по нему, в трюме было около метра воды. На палубе валялись перепутанные снасти, за борт в воду свисали обрывки манильских канатов. Второй трюм тоже оказался открытым, но здесь люковые крышки были сложены как положено – нижней стороной к палубе. В этом трюме моряки тоже увидели воду.

Одной из самых больших странностей на «Целесте» оказались окна кормовой надстройки – все они были закрыты брезентом и заколочены досками. Зато в каюте капитана хлопала неприкрытая дверь. Верхний люк в ней тоже почему-то оказался открытым, и это в зимнее время года. Вся мебель стояла на своих местах, вещи висели на вешалке, койка была аккуратно заправлена, но при этом все в каюте было влажным. На письменном столе лежали несколько карт, свернутых в рулон. В каюте по соседству, принадлежащей старшему штурману, было сухо. Все вещи, как и у капитана, находились на положенных местах. Лишь посреди ковра почему-то стоял деревянный ящик с набором плотницких инструментов, который обычно держали в носовом кубрике, где, согласно правилам, вместе с матросами жил судовой плотник.

На столе лежал раскрытый судовой журнал «Марии Целесты». Последняя запись в нем относилась к 24 ноября 1872 года. В ней говорилось, что в полдень этого дня судно находилось по астрономическому определению в точке с координатами 36°57′ северной широты и 27°20′ западной долготы. При осмотре кают-компании оказалось, что и в ней все выглядело так, будто люди только что ее покинули. Обеденный стол словно недавно был сервирован к обеду. У иллюминатора стояла швейная машинка с незаконченной работой – детской блузой. На полу были разбросаны игрушки (видимо, на борту присутствовали жена и двухлетняя дочь капитана). На письменном столе штурман «Деи Грациа» увидел грифельную доску, на которой обычно делались черновые пометки перед тем, как занести запись в вахтенный журнал. Оказалось, 25 ноября 1872 года в 8 часов утра бригантина находилась в шести милях к зюйд-зюйд-весту от одного из Азорских островов – острова Санта-Мария. В верхнем ящике стола штурман нашел связки писем, старые газеты, две Библии, готовальню, пустые конверты. В книжном шкафчике он обнаружил незапертую деревянную шкатулку, украшенную перламутром. В ней оказались золотые кольца, браслеты, медальоны, ожерелье, украшенное какими-то драгоценными камнями, и много других безделушек. В другом отделении шкатулки находилась толстая пачка десятифунтовых банкнот. На дне лежала пачка потоньше – американские двадцатидолларовые купюры.

В кают-компании обнаружилась еще одна странность – все в ней было влажным, но деревянный ящик, лежащий на сыром диване, оставался сухим. В ящике была украшенная перламутром гармоника с перламутровыми же кнопками. Судя по тому, что под футляром диван был такой же влажный, как и остальная поверхность, ящик должен был быть поставленным сюда уже после того, как вода проникла в каюту через открытый световой люк. Тем не менее, штурман «Деи Грациа» не обнаружил на палубе никого, кроме собственных матросов, которые, стоя в трюме по пояс в воде, пересчитывали бочки. Тысяча семьсот бочек, оказавшихся в трюмах «Целесты», были заполнены коньячным ректификатом. Причем одна из них была опорожнена на треть. Попытавшись зайти в носовую рубку, штурман оказался по щиколотку в воде. На нижней палубе, в кубрике, где жила команда бригантины, тоже плескалась вода. В остальном же здесь был полный порядок: рундуки с личными вещами матросов закрыты, четыре койки заправлены, на натянутом вдоль переборки лине сушились матросские робы и зюйдвестки. На круглом столе лежала большая раковина. В ней располагались курительные трубки, что было не менее странно, чем все прочее, ведь, как известно, ни один моряк не расстанется просто так со своей трубкой. Значит, здесь произошло что-то экстраординарное, если люди в такой спешке покинули свое судно. За переборкой матросского кубрика находился камбуз, где по залитой водой палубе плавали кастрюли, миски, ковши и медный таз. В кладовке штурман обнаружил солидный запас провизии на полгода, если не больше: окорока, солонину в бочках, вяленую рыбу, овощи, муку, несколько голов сыра. У наружной переборки носовой надстройки, укрепленные канатами, были плотно принайтованы бочки с пресной водой. Только у одной было ослаблено крепление, отчего она сдвинулась немного в сторону. Кормовая шлюпка и ялик отсутствовали. Поручни у трапа с левого борта были сняты.

Подсчет дат, указанных в судовом журнале и на грифельной доске, тоже вызывал удивление. Если 24 ноября «Мария Целеста» была в точке 36°57′ северной широты и 27°20′ западной долготы, а на следующий день взяли пеленг самого восточного мыса Санта-Марии, значит, десять дней назад судно находилась в шести милях к зюйд-зюйд-весту от острова. А из этого следовало, что лишенная экипажа «Целеста» прошла в восточном направлении почти четыреста миль, а всего за полтора часа до встречи с «Деи Грациа» встретила ее идущей уже на запад. Судя по всему, капитан Бриггс с командой покинул свое судно на шлюпках, причем очень быстро. На «Целесте» отсутствовали секстант, хронометр и, кроме вахтенного журнала, не было никаких судовых документов. Компас валялся разбитым на корме у штурвала, а нактоуз, на котором он крепился, был сдвинут с места, что можно было сделать разве что с помощью лома. Получается, что Бриггс ушел на шлюпке с женой и двухлетней дочерью, захватив хронометр и секстант, но не взяв главного – компаса.

Причастность пиратов к происшедшему можно было смело отмести. Ведь все ценности, начиная с 1700 бочек коньячного спирта и заканчивая драгоценностями в кают-компании, были в неприкосновенности. Тут впору вспомнить, что однажды с «Целестой» уже происходили не совсем обычные вещи – в 1862 году, во время первого плавания с острова Спенсер в Виндзор, ее капитан бесследно исчез. А в 1867 году, когда «Мария Целеста» уже принадлежала американской компании, она налетела на камни возле мыса Бретон.

Теперь, как бы странно ни выглядело происшествие с бригантиной, ее необходимо было довести до Гибралтара. В этом были заинтересованы все моряки «Деи Грациа» – им, обнаружившим брошенное в море судно, причитался приз – одна пятая стоимости груза и судна. Штурман «Деи Грациа» Оливер Дево за четверть призовой суммы согласился перейти на корабль-призрак вместе с двумя помощниками в роли ее новой команды.

* * *

Вечером 7 декабря 1872 года «Деи Грациа» бросила якорь на внутреннем рейде Гибралтара. На следующее утро в порт благополучно прибыла и «Мария Целеста». Оливер Дево был восхищен замечательными мореходными качествами бригантины: судно прекрасно слушалось руля, было легким на ходу и могло очень круто идти к ветру. Вот только свою тайну корабль выдавать не хотел. Но тем не менее Дево с нетерпением ждал вознаграждения от владельца «Марии Целесты». На следующий же день по прибытии в Гибралтар капитан «Деи Грациа» сделал официальное заявление местным властям о спасении «Марии Целесты», обнаруженной ими в океане. Американский консул в Гибралтаре через трансатлантический подводный кабель по телеграфу известил о случившемся владельца бригантины и компанию в Нью-йорке, в которой она была застрахована. Солли Флуд в Гибралтаре, исполнявший одновременно обязанности и главного прокурора города и королевского юрисконсульта, назначил для расследования специальную комиссию, куда вошли чиновники Адмиралтейства, капитаны английских военных кораблей, инженеры-кораблестроители и юристы. Капитану Морхаузу было приказано представить подробный отчет о происшествии в трехдневный срок.

После получения отчета члены комиссии осмотрели бригантину, ознакомились с ее состоянием, проверили показания капитана «Деи Грациа» и изучили записи, сделанные в вахтенном журнале и на грифельной доске «Марии Целесты». Один из членов комиссии обнаружил, что в носовой части корабля слегка погнут фальшборт. Но инспектор по мореплаванию дал заключение, что это результат обычного воздействия шторма.

Перебрав всевозможные предположения о судьбе команды бригантины, комиссия пришла к выводу, что людей, скорее всего, подобрало какое-нибудь судно, шедшее в Америку или из Америки в Европу через Гибралтар, и надо только подождать от него известий. Похоже, участь экипажа «Марии Целесты» не слишком волновала как членов комиссии, так и ее председателя Солли Флуда. Прошла неделя, но никаких известий о капитане Бриггсе так и не поступило. 18 и 20 декабря адмиралтейская комиссия выслушала и запротоколировала показания Оливера Дево и двух моряков «Деи Грациа».

«Дело “Марии Целесты”» постепенно обрастало все новыми сведениями и техническими подробностями о судне, его капитане и членах экипажа. Вот основные достоверные данные «Марии Целесты»: построено судно было в 1862 году. Главным кораблестроителем был известный мастер Джошуа Дэвис. Водоизмещение корабля составляло 282 т, длина – 30 м, ширина – 7,6 м и осадка – 3,5 м. Англичане, заказавшие Дэвису бригантину, назвали ее «Амазонкой». Она оправдывала свое название – была ловка и стремительна. Стройная, с изящными обводами бригантина вызывала зависть у многих английских и американских судовладельцев и капитанов. Но вскоре «Амазонка» из-за навигационной ошибки села на мель. Ее поставили в сухой док, отремонтировали и продали в Америку. Новому владельцу пришлось не по вкусу название корабля. Возможно, набожность побудила его снять с судна носовую фигуру, изображавшую обнаженную по пояс женщину с луком и стрелой, и назвать бригантину «Мария Целеста» (в переводе – «Небесная Мария»). С тех пор вместо отчаянной амазонки бушприт корабля стала украшать смиренная монашка. «Мария Целеста» совершила немало успешных переходов через Атлантику и по праву считалась одной из лучших бригантин на северо-восточном побережье Америки. С течением времени у нее менялись команды, владельцы и капитаны. Наконец ей потребовался капитальный ремонт, поскольку дубовый набор бригантины со временем расшатался, изъеденные червем доски обшивки начали пропускать воду. В одном из бостонских доков «Целесту» основательно подлатали – починили корпус, усилили форштевень, переделали кормовую надстройку. Бюро судоходства без колебаний выдало новому владельцу «Марии Целесты» сертификат на годность к плаванию с отметкой «судно высшего класса». В деле адмиралтейской комиссии по «Марии Целесте» имелись подробные сведения и о ее капитане – уроженце штата Массачусетс Бенджамине Бриггсе, тридцати восьми лет от роду. Это был опытный судоводитель, имевший почти двадцатилетний стаж плавания на парусных судах. Пунктуальный, выдержанный, приветливый американец был хорошо известен среди морской братии. Следует отметить также, что Бриггс принял командование бригантиной всего за десять дней до ее выхода из Нью-Йорка.

До этого капитаном «Марии Целесты» был старший штурман Бриггса – Альберт Ричардсон, родом из штата Мэн, любитель парусных гонок на бостонских клиперах, побивший несколько рекордов по скорости перехода в Австралию. О нем говорили, что он «знал секреты всех ветров». Излишнее лихачество и бесшабашность Ричардсона была не по душе владельцам «Марии Целесты», и они назначили на место капитана Бенджамина Бриггса. Но Ричардсон был буквально влюблен в красавицу-бригантину и потому согласился на понижение в должности, лишь бы остаться на корабле. Комиссии было известно и то, что перед началом последнего рейса «Марии Целесты» на ее борт взошли, помимо капитана и старшего штурмана, второй штурман Эндрю Джиллинг, кок Эдвард Хэд, четыре матроса, а также жена Бриггса – Сара Элизабет Кобб-Бриггс и их маленькая дочь Софи.

С момента обнаружения бригантины капитаном Морхаузом прошло уже больше месяца, а об экипаже и пассажирах «Марии Целесты» по-прежнему не было слышно ни звука. Дэвид Морхауз все настойчивее требовал положенное законом вознаграждение за спасение судна. Однако Солли Флуд не спешил с окончательным заключением (а вместе с тем и с выплатой вознаграждения капитану «Деи Грациа»). Последний владелец «Марии Целесты» – Джеймс Винчестер – в прошлом сам был капитаном. В 1866 году, сколотив небольшой капитал, он бросил службу и вместе с четырьмя компаньонами (тоже бывшими капитанами) основал акционерное общество «Джеймс Винчестер и компания». В фирме Винчестера насчитывалось полтора десятка небольших, но быстроходных парусников – бригов, бригантин, баркентин и двухмачтовых шхун. Старшим компаньоном Винчестера был Бенджамин Бриггс, которого акционеры сообща назначили капитаном своего лучшего судна. Младшая дочь главы фирмы незадолго до таинственного происшествия вышла замуж за штурмана того же судна Альберта Ричардсона.

В конце января 1873 года из Нью-Йорка в Гибралтар с почтовым пароходом в сопровождении капитана Хатчинса прибыл сам Джеймс Винчестер – пожилой, солидный человек с добродушным лицом. Хатчинс должен был принять командование судном, когда следствие будет закончено. Винчестер посетил контору Королевского юрисконсульства в Гибралтаре и сообщил, что готов перевести на счет Морхауза оговоренную законом сумму за спасение его судна. Но, как ни удивительно, председатель адмиралтейской комиссии Солли Флуд не собирался выносить окончательный вердикт и отказался возвращать судно и груз законному владельцу. Генеральный прокурор заявил, что следствие еще далеко не закончено. Винчестер, который уже успел нанять в Гибралтаре нового капитана и новую команду, чтобы, согласно контакту, вовремя доставить спирт на коньячные заводы Генуи, взбеленился. Вне себя от неторопливости и педантичности английских властей, он в сердцах заявил председателю комиссии: «Я очень жалею, что мои предки чистокровные англичане. Если бы я знал, по каким венам у меня течет английская кровь, я перерезал бы их, чтобы выпустить ее вон».

Через день Винчестер отплыл в Америку на первом попавшемся пароходе. Кроме смутных подозрений у адмиралтейской комиссии не было никаких доказательств, что экипаж «Деи Грациа» причастен к исчезновению команды обнаруженной в океане бригантины, и потому никаких оснований задерживать «Деи Грациа» в порту Гибралтара у Солли Флуда не было. Так что капитан Морхауз с ощущением, что его премия отодвигается в туманную даль, отплыл в Италию. В связи с отсутствием свидетелей следствие по делу пропавшей команды временно было приостановлено.

* * *

Когда Дэвид Морхауз после очередного рейса вновь появился в Гибралтаре, с ним еще раз пожелал побеседовать генеральный прокурор. За время плавания «Деи Грациа» в Италию Флуд скрупулезно изучил отчет капитана Морхауза и был сильно озадачен некоторыми несоответствиями капитанского доклада и показаний экспертов комиссии, осмотревших бригантину после происшествия в Гибралтаре. Дело, по мнению Солли Флуда, на поверку оказалось гораздо сложнее, чем показалось сначала. Для доказательства этого тезиса генеральный прокурор решил еще раз допросить Оливера Дево. Он попросил штурмана снова изложить свои соображения по поводу причин, которые заставили капитана Бриггса покинуть свое судно. На высказанное Дево предположение, что в этом виновата бурная морская стихия, прокурор задал следующий вопрос:

– Допускает ли господин Дево, что буря могла вынудить капитана «Марии Целесты» искать спасение в шлюпке?

– Да, это вполне вероятно. Во время плавания «Деи Грациа» из Нью-йорка сила норд-веста дважды доходила до девяти баллов по шкале Бофорта. А бригантина Бриггса могла попасть и в более жестокий шторм. Судя по изодранным в клочья парусам и наличию воды в трюмах, так оно и было.

– А не кажется ли господину штурману, что на «Марии Целесте» вспыхнул мятеж, в результате которого матросы добрались до груза, вскрыли одну из бочек, перепились и в пьяном угаре убили офицеров бригантины, Бриггса, его жену и ребенка?

– Я не допускаю этого даже в мыслях. Матросы любили капитана Бриггса, как родного отца. Кроме того, после тщательного осмотра бригантины 4 декабря я не нашел ничего такого, что свидетельствовало бы о насилии и борьбе на «Марии Целесте».

– Внимательно ли вы ознакомились с записями в вахтенном журнале и на грифельной доске? Считаете ли их подлинными и соответствующими действительности?

– Да, сэр. Полагаю, что они были сделаны одним из помощников капитана «Целесты».

Выслушав штурмана, на заседании комиссии Солли Флуд сказал:

– Позвольте огласить то, чего не знал, а может быть, и решил скрыть наш компетентный господин Дево. Штурман «Деи Грациа» допускает, что шторм явился причиной того, что капитан Бриггс с командой и семьей оставил «Марию Целесту». Между тем комиссии известно, что в последнюю неделю ноября в районе Азорских островов не отмечалось штормов. Основанием для такого вывода служат более пятнадцати выписок из вахтенных журналов судов, находившихся в вышеуказанном районе в указанное время. Комиссия отвергает шторм как причину оставления командой судна также ввиду следующего факта. В кают-компании «Марии Целесты» обнаружена швейная машина, на полированной полке которой были найдены катушка, шпулька и масленка. При шторме никем не управляемая бригантина испытывала бы сильную бортовую и килевую качку, в результате чего эти предметы соскользнули бы с гладкой полки швейной машины и оказались бы на ковре. То же самое должно было случиться и с тарелками, стоявшими на столе кают-компании. Однако ни один из предметов обеденного сервиза «Марии Целесты» не был разбит. Наличие же воды в трюмах можно объяснить рассохшимися досками набора судна и плохо прикрепленными медными листами обшивки. А после того как доски разбухли, течь могла прекратиться. Вещи в салоне и в каюте капитана могли промокнуть вследствие открытых световых люков.

Адмиралтейскую комиссию гораздо больше смущает запись на грифельной доске. Как все только что слышали, она не вызывает у господина Дево каких-либо сомнений. Он полагает, что она сделана одним из помощников капитана «Марии Целесты». Но адмиралтейская комиссия установила, что эта запись сделана не рукой Бриггса, не рукой Джиллинга, не рукой Ричардсона! Об этом свидетельствуют анализ почерков и письменное показание господина Винчестера, которому эта запись была предъявлена для опознания. Более того, на этой же самой доске, в самом низу комиссией обнаружена еще одна запись. Она гласит: «Франциска! Моя дорогая и любимая жена!». Слова нацарапаны каким-то твердым острым предметом. Как нам известно, Франциска – имя госпожи Ричардсон, жены помощника капитана «Целесты» и дочери ее владельца. Сличение почерков показало, что последняя запись была сделана рукой Альберта Ричардсона.

Согласно заявлениям господина Дево, он отрицает возможность мятежа и убийства на «Марии Целесте», ссылаясь на то, что якобы не обнаружил следов насилия и борьбы. А между тем, следы есть…

В подтверждение своих слов генеральный прокурор предъявил принесенный ему тщательно упакованный в парусину продолговатый брезентовый сверток. Внутри свертка оказалась сабля. Ее потускневший от времени эфес, украшенный эмалевым гербом Мальтийского ордена, и сильно изогнутый клинок свидетельствовали об итальянском происхождении. По словам Флуда, это оружие было найдено под кроватью капитана Бриггса. На клинке сабли были обнаружены бурые пятна, похожие на кровь. Такого же цвета пятна адмиралтейская комиссия нашла в разных местах на палубе «Целесты» и на ее поручнях по правому борту. Кроме того, на этих же поручнях замечено несколько глубоких зарубок, сделанных, скорее всего, топором.

Таким образом, дело стало выглядеть гораздо более зловеще, чем раньше.

* * *

Время шло. Сведений о судьбе экипажа «Марии Целесты» по-прежнему не поступало. Слухи о таинственном происшествии распространялись по всему свету. Богатая фантазия моряков, подогретая крепким грогом и виски, превратила случай с «Марией Целестой» в легенду. Все, кому не лень, пытались разгадать загадку бригантины. Министр финансов Соединенных Штатов Уильям А. Ричардсон даже разослал по всем атлантическим портам своей страны специальный циркуляр. Его содержание появилось на первой странице «Нью-Йорк таймс»: «Министерство финансов США, 24 марта 1873 года. Сборщикам таможенных пошлин и другим лицам: вас просят сообщить министерству любое дошедшее до вас сведение, которое поможет выяснить обстоятельства, при которых был покинут корабль, найденный брошенным на море 4 числа прошедшего декабря месяца под 38°20′ северной широты и 17°37′ западной долготы и отведенный в гавань Гибралтара британским судном «Деи Грациа», заявившим там о своей находке. Согласно вахтенному журналу покинутого судна, оно оказалось американской бригантиной «Мария Целеста», шедшей из Нью-Йорка в Геную под командой капитана Бриггса. Обстоятельства дела возбуждают сильное подозрение, что капитан, его жена и ребенок, а может быть и старший штурман, были убиты в состоянии опьянения командой, очевидно, получившей доступ к алкоголю, которым был нагружен корабль. Полагают, что судно было брошено командой между 26 ноября и 4 числом прошедшего декабря месяца и что команда либо погибла на море, либо, что вероятнее, была взята каким-нибудь судном, направляющимся в один из портов Северной или Южной Америки или же Вест-Индских островов. Найденный покинутый корабль оказался совершенно неповрежденным. Он был хорошо снабжен всем необходимым и провиантом, и какой-либо видимой причины, почему он был покинут, не имеется. На судне нашли саблю как будто с пятнами крови на клинке и такие же пятна заметили на палубе бака. Корабельных документов и хронометра не оказалось, но почти все вещи капитана, его жены и ребенка, а также и команды были найдены в хорошем состоянии; книги, драгоценные вещи, золотые медальоны и дорогое женское платье оставались нетронутыми в каюте. Вахтенный журнал велся до полудня 24 ноября. Министерству известны и многие другие подробности, относящиеся к этому таинственному происшествию, и в случае необходимости они могут быть переданы любому лицу, которое обязуется разгадать это дело. А. Ричардсон, секретарь казначейства».

Тем временем в Гибралтаре комиссия Адмиралтейства продолжала следствие. По поручению Солли Флуда корвет «Кондор» отправился на Азорские острова с заданием обследовать побережье острова Санта-Мария и выяснить у местных жителей, не появились ли там Бриггс и его команда. Из Лондона в Гибралтар прибыли два детектива Скотланд-Ярда. Вооружившись лупами, они в течение недели исследовали на «Целесте» каждую щель, каждую дощечку. В их отчет попало почти все, о чем в свое время сообщал штурман «Деи Грациа», вместе с данными комиссии Адмиралтейства. Плюс еще несколько мелочей, из которых детективы пока не торопились делать каких-либо конкретных выводов. Сыщики, как и комиссия Адмиралтейства, пришли к выводу, что шторм тут был ни при чем, не он вынудил Бриггса бросить судно. Сотрудники Скотланд-Ярда пришли к выводу, что если бы бригантина была застигнута бурей, то в носовой надстройке корабля все было бы залито водой. На деле же вода была только на палубе кубрика и камбуза. Да и закрашенные краской пазы между тонкими сосновыми досками, из которых была сделана носовая надстройка, разошлись бы под ударами штормовой волны. Дополнительным подтверждением послужило то, что на матросских бритвах, оставшихся лежать на полке в кубрике, не было ржавчины, которую обычно оставляет морская вода. А самым главным доказательством отсутствия шторма, были, конечно, катушка, шпулька и масленка, оставшиеся лежать на полированной полочке швейной машины. Кстати, исследовав часы в кают-компании, которые, как считал Дево, остановились из-за попавшей в них воды, детективы Скотленд-Ярда обнаружили, что у в них просто кончился завод.

Кроме этого, в отличие от профессиональных моряков, которые входили в экспертную комиссию Адмиралтейства, лондонские детективы обнаружили отсутствие на брошенной бригантине лага, без которого не может обойтись ни одно судно, которому необходимо чем-то определять скорость. Исследовав пепел, оставшийся в трубках, найденных в носовом кубрике, сыщики пришли к выводу: они были набиты точно таким же табаком, что хранился в кисетах матросских рундуков. Следовательно, трубки действительно принадлежали морякам «Марии Целесты». В результате обследования разбитого компаса и сдвинутого нактоуза детективы установили, что и то и другое сломано людьми, а не силами стихии. Причем, судя по характеру повреждения компаса, его разбили неумышленно – возможно просто уронили на палубу, пытаясь вынуть его из гнезда. А вот сдвинутая, как решил Оливер Дево, во время штормового волнения бочка с водой, оказалась смещена не без помощи людей. К этому выводу сыщики пришли, внимательно изучив узлы на веревке, крепящей бочку к мачте. Судя по всему, они были распущены руками человека, который пытался отвязать один бочонок от остальных. Отсутствие на бригантине какой-либо приготовленной пищи при наличии сервированного посудой стола заставляло сделать вывод, что еду унесли люди, покинувшие корабль.

И еще одно интересное открытие совершили столичные детективы – «Мария Целеста» вышла в рейс с одной шлюпкой на борту, в то время как кораблям подобного типа и размера полагалось иметь две шлюпки. Именно исходя из положенного бригантинам количества, до сих пор все считали, что команда «Марии Целесты» погрузилась на две шлюпки. Но, как оказалось, вторая была сдана в ремонт еще в Нью-Йорке из-за того, что на нее упала сорвавшийся при погрузке бочка.

Пожилой капитан парусного судна, входивший в состав адмиралтейской комиссии, исходя из собственного опыта, заявил, что вся эта история сильно попахивает инсценировкой. Обычно грамотный капитан, если его корабль находится в открытом море, спускает шлюпку с подветренной стороны, иначе волны разобьют ее о борт. На палубе «Марии Целесты» были опущены поручни левого борта. Следовательно, шлюпку спустили на воду с левой стороны. Но была зима и идущая на восток бригантина должна была подвергаться ветру как раз с левого борта, поскольку в этот период в Северной Атлантике дует стойкий норд-вест. Чтобы сохранить в целости единственную шлюпку, капитан должен был отдать приказ лечь в дрейф и развернуться к ветру другим бортом. Но если люди покидали судно в спешке (как это следует из брошенных трубок и разбитого компаса), то им некогда было выполнять такие маневры. Нестыковка то одних, то других фактов буквально лезла в глаза.

В полном бессилии перед фактами комиссия приказала произвести осмотр и подводной части судна. Испанца-водолаза Рикардо Портунато опустили на дно возле стоявшей у причала бригантины. Обследовав почти новые медные листы, которыми был обшит деревянный корпус «Марии Целесты», Портунато доложил, что в трех местах листы не совсем плотно прилегали к доскам, из-за чего, возможно, судно и пропускало воду. Больше повреждений в подводной части «Марии Целесты» не было. И руль и форштевень были в прекрасном состоянии, из чего следовало, что бригантина не касалась днищем мели и не сталкивалась с другим судном. И тут, почти закончив работу и уже поднимаясь на поверхность, водолаз увидел на борту примерно в 50 см над водой узкий надрез двухметровой длины, глубиной примерно сантиметра два. Ровный надрез совсем не походил на случайную царапину от удара о причал. Похоже, что его сделали каким-то острым инструментом. Обследовав обшивку носа бригантины с противоположной стороны, Портунато обнаружил там точно такой же надрез!

Адмиралтейская комиссия была в растерянности. Каким образом возникли эти странные «царапины»? Лондонские детективы определили, что надрезы были нанесены около трех месяцев назад, то есть в конце ноября 1872 года – примерно в то время, когда была сделана последняя запись в судовом журнале. Они не могли быть следствием удара судна о причальную стенку, поскольку всякий нормальный корабль швартуется только одним бортом. Столкновения с другими кораблями тоже исключалось, поскольку не было обнаружено хоть каких-нибудь еще повреждений на корпусе «Марии Целесты. Не допускать же и впрямь, что кому-то из экипажа вздумалось пошутить таким образом – разрезав доски обшивки толщиной всего в полтора дюйма и угрожая безопасности бригантины! Расследование окончательно зашла в тупик.

Инсценировка или мистика? Мошенничество или бедствие? Что бы при этом ни думала адмиралтейская комиссия и какие бы версии ни выдвигали сыщики Скотленд-Ярда, доказательств ни одной из них не было. «Мария Целеста» продолжала хранить тайну.

Следствие не могло объяснить с разумной точки зрения слишком много фактов, а именно:

Почему трюмы «Марии Целесты» были распахнуты настежь, а груз остался цел?

Почему крышки люков первого трюма валялись на палубе перевернутыми?

Почему окна кормовой надстройки были заколочены досками и брезентом?

Почему в кормовой надстройке были распахнуты оба верхних световых люка?

Почему набор плотницких инструментов оказался посреди каюты старшего штурмана Ричардсона?

Почему на борту бригантины не оказалось никаких судовых документов, кроме карт и вахтенного журнала?

Почему последняя черновая запись на грифельной доске была сделана не капитаном или штурманом, а кем-то другим?

Почему Ричардсон написал: «Франциска! Моя дорогая и любимая жена!»? И почему на этом запись обрывается?

Почему были спущены паруса второй мачты бригантины?

Почему одна из бочек со спиртом была неполной?

Почему под койкой капитана Бенджамина Бриггса валялась старинная итальянская сабля?

Почему и чем на поручнях правого борта были сделаны зарубки?

И, наконец, почему и каким образом были сделаны на борту бригантины загадочные надрезы?

Итак, множество вопросов и ни одной удовлетворительной гипотезы. Стоит дать объяснение одному факту, как остальные тут же вступают с ним в противоречие. Солли Флуду наиболее вероятной казалась версия мятежа на корабле. Его поддержал американский консул в Гибралтаре Горацио Спраг, изложив в своем докладе Министерству финансов мнение главы адмиралтейской комиссии. На основании его доклада полиция США получила негласный приказ бдительно следить за появлением подозрительных лиц, которые могут оказаться бунтовщиками с «Марии Целесты».

Лондонские же сыщики отметали эту идею, аргументируя отсутствием на судне следов насилия и борьбы и наличием немалых ценностей в салоне. Комиссия Адмиралтейства с нетерпением ждала результатов химического анализа пятен, обнаруженных на сабле, а также на поручнях и на палубе «Марии Целесты». Но когда химики предоставили отчет о проделанной работе, Солли Флуда постигло полное разочарование: пятна на палубе и поручнях правого борта оказались смесью ржавчины, оливкового масла и какого-то рассола. Эта смесь вполне могла быть пролита из какой-нибудь старой железной бочки. Пятна на сабле тоже не имели отношения к крови, не говоря уже о том, что им уже исполнилось много лет. Версию о мятеже пришлось отбросить. А присутствие сабли на борту логичнее всего сумел объяснить капитан «Деи Грациа». Он окончательно развенчал версию Флуда о грабеже, заявив, что капитан Бриггс был страстным коллекционером старинного оружия. По словам Морхауза, дом Бриггсов в Брэдфорде напоминал гибрид музея с арсеналом: он был полон бронзовых и мраморных произведений искусства, коллекций старинных часов, древних монет, но особенно много там было оружия.

Даже в спальне у Бриггса висели рыцарские доспехи. Вполне возможно, что саблю он взял в рейс для того, чтобы, будучи в Италии, выяснить у специалистов дату и место ее изготовления. Ну, а под койку он мог ее положить, чтобы маленькая Софи случайно не порезалась о клинок. Комиссии пришлось признать это объяснение вполне удовлетворительным.

Английские сыщики через полицейское управление в Нью-Йорке навели справки о матросах «Марии Целесты». Согласно сведениям американской фирмы, четыре норвежских моряка – Фолькерх Лорензен, Боас Лорензен, Ариан Харбенз и Гуттлит Гутшаад были матросами первого класса, имели хороший послужной список и большой стаж работы на парусных судах. Не похоже было, что такие люди способны устроить бунт на корабле. Куда же они в таком случае делись? В начале марта 1873 года на имя главы адмиралтейской комиссии пришло письмо от некоего Никельсена из Норвегии. Автор письма обращался к Солли Флуду от имени трех женщин – матери и двух жен матросов экипажа «Марии Целесты». Родственники норвежских моряков, беспокоясь за судьбу своих кормильцев, просили главного прокурора сообщить им хоть какие-нибудь сведения. Но написать в ответ что-либо утешительное гибралтарская комиссия не могла. Невзирая на все предпринятые меры, никаких сведений об исчезнувшем экипаже не поступало. Командир корвета «Кондор», посланный на Азорские острова на поиски, сообщил, что жители острова Санта-Мария не видели посторонних лиц и ничего не знают о происшествии. Из Америки тоже не поступало никаких обнадеживающих новостей.

Таким образом, 12 марта 1873 года, по прошествии трех с лишним месяцев следствие по делу пропавшей бригантины и ее экипажа было прекращено, а адмиралтейская комиссия распущена. Через два дня городской суд Гибралтара определил сумму вознаграждения капитану «Деи Грациа» Дэвиду Морхаузу – 1700 фунтов стерлингов. 15 марта 1873 года владелец «Марии Целесты» Джеймс Винчестер получил по трансатлантическому подводному кабелю телеграмму с известием о том, что его бригантина с новым экипажем на борту вышла из Гибралтара в Геную. Все личные вещи, принадлежавшие команде капитана Бриггса, были переданы американскому консулу в Гибралтаре, который той же осенью переслал их в Америку для передачи родственникам пропавших без вести.

* * *

Однако это далеко не конец истории корабля-призрака. Таинственное происшествие возле острова Санта-Мария породило целую эпидемию сенсационных сообщений. Чего только не писали о «Марии Целесте»! В головах газетчиков рождались гипотезы одна немыслимее другой. Часто они противоречили не только одна другой, но и всяким доводам разума. Любое наспех состряпанное чтиво преподносилось читателю как достоверные сведения, свидетельства «очевидцев» и непременно сопровождалось комментариями «специалистов» (которыми, разумеется, были все те же газетчики либо, в крайнем случае, какие-нибудь случайные завсегдатаи портовых кабачков). В погоне за сенсацией (и за гонораром) репортеры не утруждали себя проверкой сведений. В их творениях искажалось все: даты, фамилии, географические названия и названия кораблей. Большинству журналистов пришлась по душе самая кровавая картина бедствия: «Бригантину захватили пираты, которые увидев «Деи Грациа», обратились в бегство, прихватив с собой экипаж “Целесты”». По другой версии, владелец «Марии Целесты» подговорил матросов убить капитана Бриггса вместе с семьей и затопить судно, чтобы получить страховую премию, но матросы допустили какую-то оплошность и погибли. Возможно, план предусматривал, что они прыгнут в море и вплавь доберутся до берега, когда судно подойдет к скалам возле Азорских островов, но внезапный порыв ветра отогнал «Марию Целесту» в безопасное место, и она продолжала плавание, а матросы утонули или погибли.

Многие склонялись к «медицинской» версии гибели экипажа, – якобы на борту «Марии Целесты» разразилась эпидемия чумы (холеры, желтой лихорадки и т. п.). Конечно, в самой версии не было бы ничего экстраординарного – низкий уровень санитарии, отсутствие нормальных условий для хранения пищи и воды действительно часто приводили к вспышкам массовых заболеваний на кораблях. По мнению журналистов, эпидемия началась в матросском кубрике «Марии Целесты». Едва, мол, капитан Бриггс понял, что чума угрожает ему и его родным, он запер матросов в кубрике. Но тем удалось вырваться, и они из мести заперли капитана с офицерами в кормовой надстройке, заколотив все окна. Отчаявшиеся и истощенные болезнью матросы пытались найти забвение в алкоголе. Когда же они уснули, Бриггс с помощниками выбрались на свободу через верхние люки. В спешке они спустили шлюпку, которая потом погибла во время шторма. А брошенные на бригантине матросы предпочли мучениям чумы массовое самоубийство и в полном составе выбросились за борт. Другой вариант этой версии менял матросов и их командование местами: мол, напившись, матросы убили капитана и офицеров и выбросили их тела в море, а сами, пьяные и больные, пытаясь добраться на шлюпке до Азорских островов, погибли в налетевшем шквале.

Самыми неправдоподобными, хотя не такими уж и оригинальными, конечно, следует признать гипотезы, согласно которым из глубин океана выплыло гигантское, неведомое науке чудовище, в борьбе с которым несчастные моряки и погибли. Из этих «научных сообщений» публика узнавала, что Бриггс героически сражался не то с гигантским кальмаром, не то с морским змеем, оставляя топором зарубки на борту корабля в процессе рубки многочисленных щупалец монстра, а пятна на палубе, клинке сабли и поручнях бригантины – не что иное, как кровь чудовища. Многие репортеры даже описывали в подробностях эту душераздирающую историю: бедная маленькая Софи играла на палубе с матерью, когда из воды показались щупальца чудовища. Она, мол, и стала первой жертвой, за которой последовали все прочие…

Нью-Йоркская «Таймс» придумала более оригинальную гипотезу, из которой следовало, что капитан «Марии Целесты» был сумасшедшим (о чем и не подозревало его непосредственное начальство в течение долгих двадцати лет его службы). Душевное расстройство время от времени давало о себе знать приступами буйного помешательства, во время одного из которых свихнувшийся капитан, ухватив свою старинную саблю, изрубил всех, кто находился на судне, включая жену и дочь. Когда же Бриггс пришел в себя и осознал, что натворил, он замел все следы, сбросив трупы в океан и уничтожив документы (правда, забыв при этом о вахтенном журнале – что возьмешь с сумасшедшего…), и попытался скрыться на шлюпке. Но возмездие настигло безумца – он погиб от жажды, а шлюпка долго носилась по волнам, пока не затонула…

Со временем версии стали еще более изощренными. Была, например, высказана мысль, что испорченная пища вызвала у экипажа галлюцинации и люди стали кидаться в море, чтобы спастись от ужасных видений. Еще по одной версии, всех отравил кок, который выбросил тела умерших за борт и сам прыгнул вслед за ними.

Некоторые уверяли, что экипаж оставил судно из-за мощного смерча, который в море не менее опасен, чем торнадо на суше. По другой версии, подводное землетрясение или еще что-то в этом роде вызвало на бригантине панику, и команда покинула корабль.

Надо сказать, что английские журналисты не опускались до подобного и в основном старались публиковать более обоснованные версии. Правда, некоторые из этих гипотез в благом желании найти каждому из фактов свое место были столь оригинальны, что оставалось только порадоваться за газеты, в которых трудятся журналисты с такой неординарной фантазией. Например, узнав о непонятных надрезах на носовой обшивке «Марии Целесты», обнаруженных водолазом Портунато, морской журнал «Нотикл Мэгэзин» придумал им следующее объяснение: маленькая дочка капитана Бриггса росла капризным, неугомонным ребенком. Она постоянно носилась по палубе бригантины, мешая морякам. Успокоить ее можно было, только показав на резвящихся в море дельфинов. Когда появлялись эти прекрасные животные, Софи могла целыми днями торчать на носу судна, наблюдая за их красивыми прыжками. А поскольку она при этом с опасностью для жизни перевешивалась через поручни, капитан Бриггс приказал соорудить для своей дочурки специальную площадку на носу бригантины. Для этого, конечно, пришлось сделать пазы на каждом борту.

Дальше – больше. Объясняя исчезновение людей, журналисты все более и более использовали свою буйную фантазию. Тот же журналист «Нотикл Мэгэзин» предположил, что однажды матросы «Марии Целесты» поспорили, кто из них плавает быстрее. Они обратились к капитану с просьбой лечь в дрейф, чтобы они могли устроить соревнование. Тот согласился. На одной из мачт паруса развернули таким образом, чтобы бригантина, по возможности, не двигалась. Матросы устроили гонки вокруг судна, а офицеры с удовольствием следили за состязаниями с площадки, построенной для наблюдений за дельфинами. Поскольку площадка была рассчитана на одного двухлетнего ребенка, а не на четырех крепких мужчин, она, конечно, обвалилась, и люди оказались в воде. Те, кто не умел плавать (это моряки-то!), утонули сразу, а на пловцов-спортсменов напала стая тигровых акул. Жена капитана Бриггса, которая в это время, как всякая прилежная жена, шила на машинке в кают-компании, услышала крики о помощи. Выбежав на палубу, она увидела страшную картину: в бурлящей кровью воде акулы терзали своих жертв. Не вынеся такой картины и в страхе перед будущим, жена капитана бросилась с дочерью за борт…

Эта почти все объясняющая гипотеза страдает только одним недостатком – полным отсутствием логики в поступках людей. Приходится допустить, что супруга морского капитана с двадцатилетним стажем, не побоявшаяся отправиться в плаванье на торговом корабле, обладала такой тонкой душевной организацией, что от одного только вида гибели мужа она бросила крепкое судно, полное пищи и воды, и, схватив ни в чем не повинное дитя в охапку, прыгнула прямо к акулам в пасть! И это вместо того, чтобы сбросить утопающим с борта пару канатов. Да и капитан тоже хорош – взгромоздиться вместе с помощниками на утлый балкончик! А уж матросы какие отчаянные служили на «Марии Целесте» – устроить соревнования в воде, температура которой не превышает десяти градусов (напоминаем – дело было в ноябре)!

Многочисленными газетными статьями дело не ограничилось. Ореол таинственности вокруг корабля-призрака привел к тому, что у мелких жуликов возникло желание снять «золотой урожай» с газет, гоняющихся за сенсациями. Как грибы после дождя стали возникать самозванцы, все как один – «единственные спасшиеся с «Марии Целесты» члены экипажа». Они объявлялись то в Гибралтаре, то в Лондоне, то в Нью-Йорке, то в Галифаксе, то на острове Ямайка. В одном только Нью-Йорке таких «выживших» в течение года обнаружилось шесть человек! Первый из них направил свои стопы прямо в редакцию газеты «Гералд Трибюн» и, представившись Эдвардом Хэдом – чудом спасшимся с «Марии Целесты» коком, рассказал довольно складную увлекательную сказку о вспыхнувшей на борту судна чуме, за что, кстати, и получил колоссальный гонорар. Это сенсационное интервью вызвало черную зависть остальных газет. И только жившая в Нью-йорке жена настоящего Эдварда Хэда, прочитав спустя несколько дней это интервью, разоблачила псевдокока. Арестовать проходимца не удалось, он скрылся вместе с полученной наградой.

Это была только первая ласточка, причем мошенник был, так сказать, «добросовестным» аферистом: обладая неплохой памятью, он тщательно изучил отчеты следственной комиссии, которые регулярно печатались в газете «Джибралтар Кроникл» и с помощью почерпнутых оттуда сведений обвел «Гералд Трибюн» вокруг пальца.

Не успели стихнуть страсти вокруг этой аферы, как почти одновременно в несколько нью-йоркских редакций заявились сразу пять Эдвардов Хэдов (очевидно, мошенники думали, что поварам необязательно досконально разбираться в морской терминологии и кораблевождении). Они не были друг с другом знакомы, но ход мыслей их был одинаков. К сожалению для них, эти лже-коки были не ньюйоркцами, потому что ничего не знали об опередившем их «коллеге». К тому же они были менее подготовленными и несли такой бред, что до гонорара дело не дошло – все они вскоре очутились в полицейском участке.

А в Лондоне почти в это же время появились два взрослых «сына капитана Бриггса». Английские газеты на эту удочку не попались. Им всем уже было известно, что сыну Бриггса семь лет, и что он живет у бабушки в небольшом американском городке Бредфорде.

Надо сказать, что газеты сами неплохо заработали на истории «Марии Целесты». Некоторым, правда, пришлось и раскошелиться. Причем не всегда на гонорары – иногда приходилось платить и штрафы. Одна американская газета напечатала обличительную статью, рассказывающую о нравах, царивших в американском торговом флоте, о том, как трудно набирать экипаж, отчего в Америке процветает так называемая «торговля людьми». Человек выпивает даровой выпивки, а приходит в себя уже на корабле в роли бесправного матроса. Беззастенчивые дельцы вербуют безработных и опустившихся людей, дают им в кредит одежду и деньги, а потом продают бедняков, которые не в состоянии оплатить долги, буквально в рабство капитанам кораблей. Из этой статьи следовало, что и экипаж «Марии Целесты» состоял именно из таких несчастных, которые и моря-то толком не знали. Понимая, что в море выходить с таким экипажем опасно, Бриггс, мол, попытался найти еще несколько более квалифицированных матросов. И человеком, который одолжил Бриггсу четырех моряков из своего экипажа, был, по словам автора статьи, Дэвид Морхауз – командир брига «Деи Грациа». Его матросы должны были помочь Бриггсу пройти самую трудную часть пути и вернуться обратно на «Деи Грациа» в районе Азорских островов. Газетчик утверждал, что обоих капитанов видели за два дня до выхода бригантины в море в одном из кабачков Манхэттена. Далее в статье рассказывалось, что матросы Морхауза и неопытная команда Бриггса не поладили между собой. Попавшие не по своей воле на корабль пьянчуги якобы устроили поножовщину, и капитану бригантины пришлось арестовать виновных в драке. А 24 ноября озлобленные матросы вырвались из-под ареста и устроили мятеж. Они убили капитана, его семью и двух офицеров и бросили их за борт. Четырем морякам Морхауза удалось справиться с мятежниками. Они посадили их в шлюпку, не дав им ни пищи, ни воды. Под прицелом пистолетов бунтовщикам пришлось отчалить от борта «Марии Целесты». Оставшиеся на ее борту люди Морхауза довели бригантину до назначенного места встречи с родным кораблем. Узнав о происшествии на борту «Целесты», капитан Морхауз понял, что ему представился удобный случай подзаработать. Убедив подчиненных, что им выгоднее держать язык за зубами, и понимая, что чем проще ложь, тем труднее на ней поймать, Морхауз решил подать рапорт о том, что бригантина была обнаружена в океане без экипажа. А получив премию, капитан брига поделился со своими матросами…

Разъяренный Дэвид Морхауз возбудил против незадачливого редактора газеты судебное дело и с помощью полученной из Гибралтара копии своего отчета доказал, что в статье изложено беспардонное вранье. Газете пришлось раскошелиться на круглую сумму, согласно решению суда, гласившему: «За причиненный моральный ущерб, выразившийся в подрыве репутации и оскорблении капитанской чести, выплатить господину Дэвиду Морхаузу 5000 долларов».

Вся эта истерия вокруг пропажи экипажа «Марии Целесты» привела к тому, что обыватели окончательно запутались, какие из описываемых фактов были реальными, а какие – плодом воображения газетчиков и аферистов. Загадка осталась, а истина покрылась еще более плотной завесой. В конце концов интерес к загадке постепенно угас.

Второй всплеск интереса произошел лет двенадцать спустя – после того, как в лондонском альманахе «Корнхилл Мэгэзин» был помещен очерк под названием «Сообщение Шебекука Джефсона». Подписи под ним не было, а повествование велось от лица одного из участников драмы, разыгравшейся на «Марии Целесте». Хотя имена героев описываемой драмы не совпадали с реальными, многие восприняли описание как документальный очерк, поскольку основательно подзабыли, как все происходило в действительности. Вскоре оказалось, что автором очерка является молодой Артур Конан Дойль. В его талантливом изложении вся история звучала столь убедительно и правдоподобно, что читающая публика приняла художественный вымысел за правду. Некоторые газеты вышли с заголовками: «Тайна «Марии Целесты» раскрыта!» И многое из того, что рассказывают сейчас о бригантине «Мария Целеста», на самом деле почерпнуто из рассказа Конан Дойля.

Это увлекательное повествование дало новый толчок поискам разгадки таинственной бригантины и новый толчок фантазии мошенников. В редакции газет стали поступать сообщения о найденных в сундуках, забытых исповедях «очевидцев» драмы, уже отошедших, разумеется, в мир иной. Стали появляться подросшие «дети капитана Биггса», лже-коки и лже-моряки с исчезнувшей бригантины.

«Мария Целеста» не желала уходить в небытие. Более того, с ней продолжали происходить странные вещи, отчасти, правда, объяснимые ее плохой репутацией, из-за которой на ней не хотели служить суеверные моряки, а суеверные же хозяева товаров не желали, чтобы их груз перевозило невезучее судно. Через два года после таинственных событий владелец бригантины Винчестер решил избавиться от нее и продал буквально по дешевке. Уже на следующий год после продажи «Мария Целеста» попала возле Монтевидео в ураган и потеряла обе мачты. После ремонта она продолжала плавать, но ее цена падала все ниже и ниже. В конце концов, когда бригантиной командовал капитан Паркер, она наскочила на полном ходу на рифы Рошелл. На них-то ей и пришел конец – прибой превратил «Марию Целесту» в настоящие щепки. На сей раз комиссия по расследованию легко доказала – крушение было предумышленным преступлением ради получения страховки. Суду были представлены документы, которые доказывали сговор судовладельца с капитаном бригантины. Накануне вынесения приговора капитан Паркер покончил жизнь самоубийством.

Время шло. Американскую судоходную компанию «Джеймс Винчестер и К°» возглавлял уже правнук бывшего владельца «Марии Целесты» Ной Винчестер. Но чуть ли ни каждый месяц, он, как и живший в Бредфорде сын капитана Бриггса – Артур Бриггс, получал очередное письмо с просьбой рассказать подробнее об обстоятельствах исчезновения экипажа «Марии Целесты». Интересно, что вскоре после окончания следствия из здания гибралтарского суда каким-то образом исчезла часть следственных документов, включая судовой журнал «Марии Целесты». Спустя несколько лет выяснилось, что многие из этих бумаг оказались у управляющего нью-йоркской гостиницы «Элайси» Гарри Морхауза – сына капитана «Деи Грациа». Его отец умер в 1905 году. А когда в тридцатых годах ХХ века один из американских историков морского дела обратился к нему с просьбой ознакомиться с документами отца, Морхауз-младший отказал, объяснив, что их семейный архив погиб во время пожара.

Но таинственная бригантина и после своей гибели продолжала будоражить умы. Даже через пятьдесят лет после таинственного события можно было услышать «воспоминания моряков», утверждавших, будто они плавали с капитаном Бриггсом.

В 1913 году издатель лондонского «Стренд мэгэзин» вызвал к себе главного редактора и предложил ему «оживить историю «Марии Целесты». Для этого известные писатели должны были найти свое решение разгадки тайны корабля. Герберт Уэллс, Морли, Робертс, к которым обратились в первую очередь, охотно приняли предложение, а потом за это взялись и другие писатели. Публикация их новелл имела огромный успех. Тысячи читателей стали присылать в редакцию письма, предлагая свои версии.

А в 1925 году англичанин Лоренс Китинг, автор морских романов, в интервью лондонской газете заявил: «Нет больше тайны «Марии Целесты», я ее раскрыл. В деревне под Ливерпулем мне удалось найти восьмидесятилетнего моряка, который был в то время коком на знаменитой бригантине. Он единственный, кто дожил до наших дней. И я уговорил его рассказать мне обо всем, дал ему денег и объяснил, что за давностью времени его не будут преследовать, что бы он прежде ни совершил. Он мне все рассказал, а я проверил некоторые подробности по архивам разных портов…»

Если судить по «исповеди» старого кока по фамилии Пембертон (наверное, внимательный читатель заметил некое несоответствие, если же нет, то тогда «тайну» этой фамилии мы раскроем немного позже), на повествование вдохновила уже упоминавшаяся нами статья, в которой виновником гибели экипажа «Марии Целесты» фактически выставлялся капитан «Деи Грациа» Дэвид Морхауз.

Согласно Китингу, Морхауз, также отплывавший в Европу, дал Бриггсу, у которого была недоукомплектована команда, трех своих матросов; капитаны договорились, что, когда будет преодолена самая трудная часть перехода, корабли встретятся в условленном месте – у Азорских островов, и Бриггс переправит трех матросов обратно к Морхаузу. Но на борту «Марии Целесты» оказался пассажир, вернее пассажирка – жена капитана Бриггса, из-за которой, собственно, и произошла трагедия. Во время сильной качки жену Бриггса задавило фисгармонией, и капитан, обезумев от горя и алкоголя, которым он пытался его заглушить, сначала обвинил в убийстве жены штурмана, а потом приказал «казнить» главную виновницу – фисгармонию. Что матросы и сделали, выбросив несчастный инструмент за борт. Правда, это не облегчило мук капитана, и он вскоре тоже бросился в океанские волны. Затем якобы между пьяными матросами вспыхнула ссора, и одного из них убили в драке. Испугавшись предстоящего суда, остальные члены команды, кроме кока и трех матросов с «Деи Грациа», сели в шлюпки и поплыли к ближайшей земле – Азорским островам. Когда Морхауз обнаружил «Марию Целесту», он снял с нее троих матросов и того самого «кока», которому обещал денег, если он будет молчать о том, что случилось. Морхауз заявил в Гибралтаре, будто на «Марии Целесте» не было ни одной живой души и потребовал за спасение покинутого экипажем корабля премию – пятую часть стоимости судна, – которую ему, конечно же, выплатили.

Версия Китинга была по-своему логична, однако главный ее недостаток состоял в том, что она основывалась на показаниях одного-единственного свидетеля – восьмидесятилетнего старика.

Теперь кажется удивительным, что в то время никому не бросились в глаза два непонятных обстоятельства. Во-первых, Китинг нигде ничего не говорит о маленькой Софи, которая была на корабле со своей матерью. Во-вторых, картинный эпизод с фисгармонией, приговоренной к смерти и выброшенной в море, не соответствует истине, поскольку, во-первых, музыкальный инструмент был недостаточно велик, чтобы задавить человека, а главное, он был на бригантине, когда она пришла в Гибралтар.

Но кто в 1925 году помнил досконально содержание официального протокола, составленного в Гибралтаре? Впрочем, некоторые внимательные исследователи все же заявили об этом. Они отметили также, что история с накрытым к обеду столом и варившимся в кастрюле цыпленком позаимствована из другой новеллы, напечатанной в «Стренд мэгэзин» ранее. А в докладе Морхауза коменданту порта Гибралтара о цыплятах ничего не говорилось.

Наконец кто-то обратил внимание на такое «немаловажное» обстоятельство, что, исключая Бриггса, реальные имена членов экипажа бригантины «Мария Целеста» не имеют ничего общего с теми, что приводит Китинг. Следы кока Пембертона искали во всех деревнях вокруг Ливерпуля. И не нашли. А стоило завести с Китингом речь о том, где он откопал своего свидетеля, романист начинал отвечать уклончиво. В конце концов он заявил, что Пембертон уже умер. Тогда Китинга попросили показать фотографию кока, что он и сделал. Правда, потом выяснилось, что на фотографии был изображен отец самого писателя. Таким образом, Пембертона просто не существовало. Раскрытие великой тайны Атлантики – всего лишь ловко замаскированный плод фантазии. Настолько ловко, что он не один год вводил в заблуждение всех, кто в какой-то мере интересовался загадкой «Марии Целесты».

Подлог и впрямь удался на славу, даже невзирая на то, что Китинг без всякого зазрения совести писал в своей книге буквально следующее: «Знаменитая «Мария Целеста» была самым обыкновенным суденышком, каких много, а якобы связанная с нею тайна – не более чем плод гнусного надувательства». После выхода книги в свет на несчастного Китинга набросились истинные ревнители тайны «Марии Целесты». Хэнсон Болдуин, к примеру, заявлял, что, по сути своей, книга Китинга «нелепа и все в ней ложь – от начала и до конца». Такого же мнения придерживается большинство историков и в наши дни.

Провел свое расследование и английский историк и публицист Арнольд Филлимор. Он изучил множество таких загадок, не обойдя стороной и знаменитую «Марию Целесту». В ходе расследования Филлимор пришел к потрясающему открытию. Исследуя всевозможные источники и документы того времени, он заключил, что вся эта загадочная история оказалась не мистикой, а обыкновенной историей о контрабанде. Согласно Филлимору, судно перевозило в пустой бочке из-под спирта фальшивые марки. Кроме того, Филлимор объясняет и загадочное исчезновение экипажа судна. Оказывается, власти Италии были информированы о нелегальном грузе, вышедшем из Нью-Йорка в Геную, и отправили полицейский катер на перехват бригантины. Но преступники не дремали и также были в курсе планов перехвата полицией бригантины. Они, в свою очередь, отправили шхуну «Ломбардия» на перехват бригантины, которая, поравнявшись с последней, приняла всех ее обитателей и ценный груз на свой борт. Но вот судьба этой шхуны, к сожалению, оказалась не такой счастливой, как судьба «Марии Целесты». Судно попало в шторм, и все, кто на ней был, погибли вместе с ценным грузом – марками.

Безусловно, теорию Филлимора можно считать одной из самых правдоподобных, но и она, к сожалению, не отвечает на целый ряд вопросов, которые несла в себе загадочная бригантина.

Таким образом, точка в этой истории до сих пор не поставлена. И поэтому даже сегодня, по прошествии уже более века, рождаются все новые гипотезы. Многие исследователи склоняются к мысли, что эта таинственная история действительно не более чем мистификация, которая была подготовлена Бриггсом и Морхаузом еще до выхода в рейс. А в последнюю минуту Морхауз, побоявшись раскрытия их аферы, изменил разработанный план действий и поручил своему штурману уничтожить команду «Марии Целесты». К этой гипотезе ее авторы пришли потому, что такое количество не просто необъяснимых, но при этом еще и нестыкующихся между собой обстоятельств дела возможно только в случае, если их создали специально, чтобы запутать следствие.

Одна из самых любопытных современных версий – гипотеза американца Кобба, племянника Бриггса. Говорят, что в конце тридцатых годов Коббу все же удалось каким-то образом заполучить на время архив семьи капитана Морхауза. Он изучил все документы, относящиеся к бригантине, и материалы следствия по делу «Марии Целесты», хранящиеся в архивах английского Адмиралтейства, а затем изложил свой вариант объяснения загадки бригантины в книге «Розовый коттедж». По его версии, во всем виноват груз «Марии Целесты». Деревянные бочки с коньячным ректификатом оказались недостаточно герметично закрытыми. 24 ноября 1872 года в кормовом трюме бригантины произошел небольшой взрыв скопившихся паров спирта. По приказу Бриггса матросы сняли крышки люков, чтобы проветрить трюм. Но вскоре в носовом трюме также взорвались пары спирта. И этот взрыв был сильнее первого – люковые крышки, перевернуло и отбросило взрывной волной. Бриггс решил, что судно вот-вот взлетит на воздух, и дал команду спустить шлюпку. Побросав все дела, экипаж корабля вместе с капитанской женой и дочерью спустились в шлюпку. Бриггс в спешке собрал судовые документы, хронометр и секстант, но забыл захватить судовой журнал. Кок в это время собрал провизию, чем и объясняется отсутствие на «Марии Целесте» приготовленного обеда. Вполне возможно, что Бриггс не намеревался бросать бригантину – он просто хотел переждать взрыв на достаточно безопасном расстоянии и, если корабль не утратит мореходных качеств, вернуться обратно на борт. Для этого шлюпке нужно было просто отойти метров на 150. Но буксирного каната такой длины на «Марии Целесте» не было. Поэтому, чтобы удлинить буксирный трос, они сняли деррик-фал – длинную снасть, которой поднимают косой парус. Поэтому на грот-мачте «Марии Целесты» и оказался спущен парус. Кстати, в протоколе допроса штурмана «Деи Грациа» Дево Кобб нашел заявление штурмана о том, что, пытаясь поставить парус, чтобы можно было отвести «Марию Целесту» в Гибралтар, он не обнаружил на бригантине деррик-фала и вынужден был доращивать его. Итак, когда отцепили деррик-фал и все сели в шлюпку, Бриггс вспомнил, что не взял с собой компас. Матрос, которого послали за компасом, так спешил, что повредил нактоуз и, в конце концов, уронил компас на палубу. Пришлось уйти без компаса. Шлюпка с экипажем отошла от корабля и, удерживаясь на буксире, ждала взрыва. Но взрыва не было, поскольку оба трюма уже были вскрыты и пары спирта улетучились. Тут ветер неожиданно изменил направление и наполнил паруса бригантины. «Мария Целеста» быстро набрала ход, буксирный трос тяжелой, перегруженной людьми шлюпки натянулся и лопнул. Моряки не смогли с помощью гребной силы догнать быстроходную бригантину. Корабль ушел на восток, а шлюпка вместе с людьми попала в шторм и погибла. Согласитесь, это не менее логичная, чем прочие, версия, но, к сожалению, и не более доказательная.

А вот еще более современные гипотезы.

Экипаж команды оказался захвачен пришельцами из космоса. Эта версия хороша тем, что кознями пришельцев можно объяснить любую странность на борту бригантины – мало ли что взбредет в голову инопланетному разуму.

Астрологи тоже внесли свою лепту, попытавшись объяснить трагедию роковым для судна расположением планет.

Еще одна современная версия выдвигает причиной гибели людей инфразвуковую волну, которая, кстати, также считается причиной необъяснимых исчезновений кораблей и их экипажей в Бермудском треугольнике. Утверждают, что, «заслышав» инфразвук, люди впадают в безумие, их охватывает немыслимый страх, и команда в спешке покидает судно, а то и бросается за борт.

Была выдвинута еще одна нестандартная, так называемая «газовая» гипотеза. Она основывается на предположении, что бригантина могла попасть в зону интенсивного истечения газа из нижних слоев океана. Такие утечки могут образовывать локальные, незначительные по своему поперечному сечению столбы придонного газа, направленные вертикально вверх. Это приводит к феномену «кипящего моря», образующему акваторию небольших газовых пузырей, лопающихся на поверхности воды. Такие столбы газов плохо различимы со стороны, особенно в штормовую или ненастную погоду и в темное время суток.

Авторы этой теории оттолкнулись от вопроса, заданного членом адмиралтейской комиссии, морским ветераном: почему шлюпку спускали именно с левого, наветренного борта, а не с правого подветренного? Возможно, судно попало в такое газовое облако, способное отравить экипаж придонным газом. Бригантина своим появлением непосредственно над районом порождения молодых газовых аккумуляторов инициировала маломощный локальный взрыв типа «кипящего моря» и попала внутрь своего рода «газовой трубы». Паруса бригантины были оборваны при первоначальном выбросе облака придонного газа. Причиной потери хода и дрейфа внутри пятна являлось отсекающее действие газового потока – инжекции – на его внешней границе с воздухом. Поскольку границы акватории пятна были невелики, в радиусе видимости (по крайней мере, из «вороньего гнезда» впередсмотрящего на вершине фок-мачты) просматривалось спокойное море. В таких условиях капитан, чтобы избежать неизбежного удушья экипажа и пассажиров, принял решение покинуть судно и выйти за пределы кипящего пятна с помощью шлюпки. То, что единственная шлюпка судна находилась по левому борту, не имело никакого значения: даже достаточно сильный ветер любого направления отсекается вверх инжекционным потоком восходящего газо-водяного столба, как от преграды.

Капитану было сложно оценить шансы шлюпки остаться на плаву как во время ее спуска и в момент касания поверхности «кипящего моря», так и в предстоящем плавании: бурлящая акватория неоднородна из-за беспорядочно лопающихся пузырей. Но еще сложнее было оценить шансы избежать удушья как на медленно перемещающейся по бурлящему морю шлюпке, движимой задыхающимися матросами, так и на практически неподвижном судне. Но логично предположить, что угроза удушья на борту судна пугала капитана больше, прежде всего своей необычностью и безысходностью. Выбор был ограничен, решение в борьбе за жизнь нужно было принимать мгновенно – и капитан, в надежде выйти за границы бурлящей акватории, отдал приказ на экстренный спуск шлюпки. Мы знаем: оставив судно, моряки сделали шаг к гибели, но таким же гибельным было бы и решение остаться на его борту. Средств защиты органов дыхания тогда не существовало – первый противогаз появился лишь в 1915 году. Таким образом, спуск шлюпки означал хоть какое-то действие, ожидание же неизвестности на борту корабля было бездействием, не свойственным деятельной натуре опытного капитана. Он не мог знать, что ситуация не дает ему никаких шансов на выживание. Даже если все так и было, для нас навсегда останется тайной – вышла ли шлюпка из района пятна, перевернулась ли, едва коснувшись бурлящей поверхности моря, или была чуть позже опрокинута одним из выходов газа. Мы также не узнаем, выбрались ли живыми из отравленной атмосферы пассажиры шлюпки, чтобы скитаться по океану, истощенные и замерзающие, или они погибли от удушья в акватории пятна…

Как видите, выбор версий и гипотез большой, однако ни одна из них до сих пор не доказана.

Последователи или собратья по несчастью?

Загадка «Марии Целесты» настолько поразила воображение современников, что с тех пор все суда, брошенные командой, где бы их ни находили, сравнивают с этой бригантиной, и все таинственные истории, с кем бы они ни случались, называют ее именем. Например, звено из пяти торпедоносцев, исчезнувшее в декабре 1945 года возле побережья Флориды, часто именуют «“Марией Целестой” от авиации».

Таких «марий целест» с тех пор было больше, чем можно ожидать. Особенно много их приходится во времена больших парусников. И неудивительно – ведь они были не только более уязвимы, чем современные корабли, но и вызвать помощь им было труднее, чем в наше время радио и телефонии.

Так, в декабре 1902 года к югу от острова Реюньон было замечено судно «Гертруда» со сломанными мачтами и вздыбленной кормой. А за полгода до этого у берегов Канады с корабля «Сен-Донасьен» видели большую шхуну, рыскавшую по морю под полощущимися парусами, – на ее борту не было ни одного человека.

А вот другой случай. Однажды впередсмотрящий трехмачтового барка «Федерасьон» (дело было в Южной Атлантике) воскликнул: «Земля!». Однако матрос ошибся: то, что он сначала принял за землю, оказалось груженной лесом шхуной, возникшей как будто из морских глубин. Судя по тому, что корпус шхуны сплошь оброс ракушками, экипаж покинул ее очень давно.

В 1908 году в прибрежных водах Тасмании «Бэбин Чевей» чуть было не наскочил на торчавшие на поверхности обломки неизвестного судна, которое, похоже, дрейфовало в течение нескольких лет. А лет за тридцать до этого судно «Гланез» наткнулось на пассажирский транспорт, перевозивший эмигрантов. На борту было полно трупов – и от корабля исходил такой смрад, что его не в силах был развеять даже сильный ветер. Причиной массовой смерти пассажиров и команды, вероятно, была эпидемия чумы.

Одной из «марий целест» было и судно «Джоита». В тридцатых годах ХХ века это была большая прогулочная яхта, которая служила для увеселения голливудских звезд и крейсировала только вдоль берегов Калифорнии. В годы Второй мировой войны «Джоиту» перестроили под небольшой противолодочный корабль. После войны яхта сменила не одного владельца. Наконец в 1955 году она бросила якорь в Апиа, на острове Уполу, входящем в состав Западного Самоа. Новым хозяином «Джоиты» стал некий Томас Миллер. Этот авантюрист по натуре с хорошо подвешенным языком бежал из Уэльса от жены в поисках приключений в южных морях. Став владельцем «Джоиты», Миллер сначала попытался промышлять рыболовством, но безуспешно. За полгода, проведенные в Апиа, он познал и нищету, и удары судьбы. Но вот в один прекрасный день случилось чудо: Миллеру подвернулся выгодный фрахт – груз копры, который нужно было доставить на острова Токелау. Кроме того, к нему на борт напросились пассажиры – несколько чиновников и туземцев.

И Миллер воспрянул духом, поверив, что удача наконец-то повернулась к нему лицом. Отныне, если с первым фрахтом все сложится удачно, он будет выполнять регулярные рейсы между Апиа и Токелау, не говоря уже о каботаже. Миллер нанял помощника, некоего Симпсона, матроса и механика. Корпус «Джоиты» заново проконопатили и покрасили, так что теперь никто бы и не догадался, что она проплавала уже больше четверти века. Помимо этого, на «Джоиту» установили два дизельных двигателя мощностью 225 лошадиных сил. А вот систему приводов и трубопровод, успевшие к тому времени проржаветь чуть ли не насквозь, поменять не смогли – не хватило денег. Решили этот пустяк оставить на потом, когда будет получена выручка. Миллер надеялся, что плавание будет коротким: 270 миль при хорошей погоде можно было пройти за какие-то сорок часов. Ранним утром 3 октября 1955 года на борт яхты поднялись все пассажиры.

«Джоита» должна была прибыть на Токелау вечером 5 октября. Однако 6 октября верховному комиссару в Апиа господину Смиту доложили, что ни на Факаофа (один из атоллов в юго-восточной части архипелага Токелау), ни в прибрежных водах судно не только в глаза не видели, но даже не получили от него ни одного радиосообщения. Тем не менее, комиссар Смит не проявил особого беспокойства – ему хорошо была известна авантюристическая натура Миллера, который вполне мог зайти за попутным грузом на любой другой остров. Тем более, что у «Джоиты» не было строгого рейсового расписания.

Но время шло, а «Джоита» не объявлялась. Радиостанция в Апиа на всякий случай начала запрашивать острова, находящиеся на значительном удалении от Токелау. Но отовсюду приходил один и тот же ответ: «Джоиту» нигде не видели.

С островов Фиджи в воздух каждый день поднимались гидросамолеты для обследования океана на малой высоте. В Апиа ежедневно поступали доклады летчиков и капитанов. Прошел октябрь, а о «Джоите» по-прежнему не было ни слуху ни духу – яхта словно испарилась. Ее исчезновение объясняли по-разному. Одни предполагали, будто на «Джоите» взорвались двигатели или она получила пробоину и дала течь, которую не успели ликвидировать. Некоторые, памятуя о «желтых дьяволах» недавно прошедшей войны, утверждали, что на яхту напали японские пираты, переодетые в рыбаков. Была даже попытка взвалить вину за исчезновение «Джоиты» на советскую подводную лодку, которую якобы видели у восточного побережья Новой Зеландии.

Но 10 ноября «Джоита» словно восстала из пучины. И случилось это в 240 километрах к юго-западу от Апиа. Судя по всему, она взяла курс не на Токелау, а на Фиджи. Яхта сильно кренилась на один борт; в трюме было полно воды; труба и часть палубных надстроек были разрушены; на корме, развеваясь на ветру, хлопал кусок парусины, служивший когда-то навесом. На борту не было ни души – ни живой, ни мертвой. Яхту-призрак взял на буксир какой-то сухогруз и доставил в Суву, главный порт архипелага Фиджи.

Корпус яхты не пострадал. Пробоин видно не было. Двигатели не работали, хотя цилиндры, поршни, насосы, форсунки, пусть и выглядевшие изношенными, похоже, были в исправном состоянии. Следов взрыва также нигде не было видно. В таком случае как при внешне неповрежденном корпусе в трюм «Джоиты» могла попасть вода?

Следственная комиссия пыталась объяснить эту загадку, изучив все возможные предположения, и в конце концов разгадка была найдена. Дело в том, что охлаждение вспомогательного двигателя на «Джоите» обеспечивалось за счет подачи забортной воды по трубопроводу. После тщательного осмотра выяснилось, что трубопровод, проржавев в одном месте насквозь, лопнул, и вода, вместо того чтобы уходить обратно за борт, понемногу скапливалась в трюме. Заметив это, Миллер, видно, включил помпы, однако выпускные отверстия шлангов оказались наглухо забитыми грязью. Так что вскоре двигатели залило водой и они заглохли.

Но это не объясняло, почему же люди покинули судно и куда делся груз. Предположим, палубный груз – доски вместе с пустыми бочками – могло смыть в море. Но в трюме должны были находиться ящики с алюминиевой стружкой, копрой, а также семьдесят мешков риса, муки и сахара. И тут все снова заговорили о пиратах. Но когда грабители захватили «Джоиту» – до того, как ее покинули люди, или после?

Следственная комиссия измерила количество оставшегося топлива и, учтя курс и среднюю скорость яхты, предположила, что «Джоита» остановилась через восемнадцать часов после выхода в море, то есть примерно в 120 милях к северу от Апиа. Зная силу и направление ветра и течений в здешних водах, можно было без труда определить и направление дрейфа спасательных плотов. Следствие установило, какие суда проходили тот район в начале октября. Но ни один из этих кораблей не заметил никаких следов «Джоиты». При более тщательном осмотре палубы яхты следователи обнаружили среди груды разбросанных вещей скальпель, иглы, марлевые повязки в бурых пятнах и даже стетоскоп. В списке пассажиров яхты действительно значился врач. Выходит, на борту «Джоиты» были раненые, и врачу пришлось ухаживать за ними. Но это открытие не прояснило ситуации, а только еще больше запутало ее.

Но вот в июне 1962 года в американском журнале «Аргези» появилась статья, отчасти объясняющая загадку «Джоиты». Автором ее был Робин Моэм, новый владелец яхты, которая после основательного ремонта снова могла выходить в море. Чтобы разгадать тайну «Джоиты», Моэму, разумеется, пришлось обратиться к материалам следствия – на них он и построил свою версию.

Суть ее заключалась в том, что раненым, за которым ухаживал находившийся на борту яхты врач, был сам капитан Миллер. После того как двигатели «Джоиты» залило водой и они заглохли, потерявшая управление яхта подверглась сильной бортовой качке. Когда на судне погас свет, Миллер, должно быть, упал и сильно расшибся. Пока врач приводил его в чувство и перевязывал, команда, чтобы уменьшить крен, сбросила за борт весь палубный груз и бочки. Однако охваченные паникой пассажиры все же захотели покинуть судно. Старший помощник Симпсон, потеряв хладнокровие, в конце концов уступил уговорам. Вскоре все, кто находился на борту «Джоиты», покинули ее на трех спасательных плотах (шлюпок на яхте не было). Спустя некоторое время они, скорее всего, перевернулись и люди погибли.

Что же произошло с оставшимся на борту капитаном и грузом? Скорее всего, дрейфующую яхту заметили с какого-нибудь проходящего мимо судна. Его моряки решили завладеть грузом и продовольствием, хранившимися в трюме «Джоиты». Капитан (если он был жив) хотел им помешать, завязалась драка, и он либо сам упал за борт, либо его сбросили после того, как убили. Захватив добычу, неизвестное судно убралось восвояси, а «Джоита» осталась дрейфовать в полном одиночестве…

Не исключено, что все именно так и произошло. Но доказательств происшедшего мы, скорее всего, уже никогда не получим…

Навстречу айсбергу

Что же из перечисленного было настоящим кораблекрушением, а что – ловким обманом? Пока мы не можем доказать ни того ни другого. Более того, многие из, казалось бы бесспорных, катастроф некоторые специалисты по версиям пытаются обратить в мистификацию.

Например, как вам нравится мысль о том, что «Титаник» не пошел ко дну в ночь с 14 на 15 апреля 1912 года в океане, вдали от Ньюфаундленда? Возможно, автора этой теории навело на такую мысль существование повести Моргана Робертсона «Тщетность», написанной еще в 1898 году, то есть за 14 лет до реальных событий. В ней детально рассказывается о гибели в океане крупнейшего в мире «непотопляемого» лайнера «Титан». В апреле он сталкивается с айсбергом и тонет. Погибает множество людей из-за недостатка спасательных средств. Почему бы какому-то достаточно беспринципному человеку, прочитавшему эту повесть, не могла прийти в голову мысль воспользоваться готовым сценарием в реальной жизни?

Как же развивались события «на самом деле», то есть исходя из предположения, что «Титаник» не погиб от столкновения с айсбергом?

По словам бывшего штукатура Робина Гарднера и историка Дана Ван дер Вата, этот символ роскоши начала ХХ века мирно закончил свою жизнь в 1935 году после 25 лет примерной и достойной службы сначала в Королевских военно-морских силах во время Первой мировой войны, а затем в компании с ограниченной ответственностью «Уайт стар лайн». «Титаник», утверждают они, не мог пойти на дно по одной простой причине – в те годы линию между Саутгемптоном и Нью-Йорком обслуживал не он, а его двойник – лайнер «Олимпик». По словам двух упомянутых выше «восстановителей истины», он был якобы специально направлен на погибель во исполнение каких-то темных финансовых замыслов, а скорее – махинаций, и затонул вместо своего знаменитого двойника вместе с более чем двумя тысячами пассажиров и многочисленной командой.

Все началось с того, что в руки Робина Гарднера попало письмо некоего моряка по имени Генри Уайлд, который был переведен на «Титаник» накануне отплытия. «Это судно мне почему-то ужасно не нравится, – писал этот человек своей сестре, – у меня какое-то странное предчувствие». Зачем писать «ужасно», когда «Титаник» еще ни разу не выходил в открытое море, задается вопросом Робин. И приходит к выводу, что речь шла об «Олимпике», на котором Уайлд до этого служил.

Для подтверждения своей теории подмены Робин Гарднер решил покопаться в прошлом. Идея «Титаника» родилась в Лондоне в 1907 году. Брюс Исмей, директор морской пароходной компании «Уайт стар», приглашает на обед лорда Пирри, владельца корабельных верфей «Харленд энд Уолф». Во время обеда Пирри приходит в голову мысль – создать три гигантских лайнера, которые по величине и роскоши превосходили бы все, что до сих пор сходило со стапелей. Для Исмея мысль гостя стала чем-то вроде дара свыше – наконец-то у него появится возможность потягаться силами со своим конкурентом «Кунаром», два прославленных парохода которого, «Лузитания» и «Мавритания», бьют все рекорды. (По иронии судьбы именно принадлежащий «Кунару» пароход «Карпатия» взял на борт уцелевших людей после кораблекрушения «Титаника».)

Исмею и Пирри не составило большого труда убедить миллиардера Джона Пирпонта Моргана, владельца «Уайт стар», присоединиться к их замыслу. Трио решает начать строительство «Олимпика» в Белфасте 16 декабря 1908 года, а «Титаника» – тремя месяцами позже на соседнем стапеле. И вот наконец наступил день торжества. 20 октября 1910 года «Олимпик» спущен на воду. Но брат-близнец «Титаника» невезуч – неистовый порыв ветра относит его в сторону, и он врезается в дамбу. Повреждена обшивка. Но это всего лишь первое зловещее происшествие из длинной череды последовавших за ним. Злая доля не оставляет лайнер в покое. В течение девяти месяцев, предшествующих его выходу в плавание, на первого «непотопляемого» обрушивается одно столкновение за другим.

Самой «болезненной» стала «встреча» с кораблем Королевских военно-морских сил. Суд обвиняет в этом присшествии «Уайт стар». Апелляции, экспертизы, контрэкспертизы не дают результата – судьи неумолимы. В результате многочисленных выплат за возмещение ущерба и неустойку компания оказывается в тяжелом положении. Серьезно пострадавший «Олимпик» пребывает в доке на бесконечном ремонте. Не добившись славы, роскошный лайнер становится предметом едких насмешек.

Тогда Морган вполне серьезно начинает подумывать о затоплении этой прорвы, в которую утекают деньги.

Идея довольно проста. Надо немного подправить, подлечить «Олимпик» (переименованный для такого случая в «Титаник»). В день выхода в море три мошенника без зазрения совести отправляют в плавание еще не полностью отремонтированное судно под именем «Титаник». Цель ясна – вернуть затраченный миллион фунтов стерлингов, положенный по страховке «Титаника», и отделаться от «Олимпика», его незадачливого предшественника.

«Заговорщики» действовали по следующему плану – капитан полным ходом идет в тех водах Атлантики, где полно айсбергов, и организует затопление судна в определенном месте. Другое судно компании, которое будет находиться поблизости, подберет людей с потерпевшего крушение лайнера. К сожалению, «авторам» этой трагедии не удалось соблюсти все детали сценария. В то время как лайнер на всех парах шел на запад, из тумана неожиданно возникла огромная темная масса – айсберг. Когда дежурный дал сигнал тревоги, было уже слишком поздно. В последнюю минуту «Титаник», пытаясь отчаянным маневром избежать столкновения, подставил свой борт ледяному гиганту, который, распоров пять его герметичных отсеков, отправил лайнер на дно вместе с полутора тысячами пассажиров.

Как оценить эту историю? Полет фантазии ради сенсации? Или же действительно имела место одна из самых грандиозных в истории мистификаций?

Не прошло и недели после выхода в свет книги «Загадка “Титаника”», как тут же раздались голоса, опровергающие подобные предположения. Для Филиппа Масона, шефа исторической службы военно-морского флота Франции и крупного специалиста по данной проблеме, «вся эта история не выдерживает критики» и должна быть «отнесена к разряду тех бесконечных фантастических теорий, которые появились на следующий же день после кораблекрушения». Нынешние руководители компании «Уайт стар» утверждают, что у них имеются неопровержимые доказательства полной несостоятельности «открытия двух хлыщей».

Однако же Робин Гарднер настаивает на практически полной схожести двух гигантов. Их строили рядом на одной верфи в Белфасте, и если есть какие-то различия, то лишь самые незначительные. Во время строительства «Титаника» с него снимались некоторые детали для установки на «Олимпике», его двойнике, который уже пересекал Атлантический океан. Гарднер находит опровержение любому факту, противоречащему его теории. Так было, например, с гребным винтом. В фильме, отснятом бригадой, исследовавшей останки «Титаника», ясно видно, что гребной винт помечен номером 401, а это действительно номер «Титаника». Но Гарднер утверждает: «Во время аварии, случившейся ранее, «Олимпик» сломал гребной винт. Чтобы сделать замену по возможности быстрее, достаточно было демонтировать винт «Титаника» и заменить им испорченный винт «Олимпика», поэтому на затонувшем лайнере и был обнаружен номер 401».

Зато в каком восторге Гарднер был, когда обнаружилось, что в процессе расследований гибели «Титаника», проведенных в 1987 году, подводники не нашли ни одного предмета с маркой «Титаника». Посуда была с маркировкой «Уайт стар лайн», белье и одеяла – тоже. «И как можно однозначно утверждать, что это – «Титаник»?» – торжествуя, замечает он.

До сих пор полной загадкой остается принятое в последнюю минуту решение Джона Моргана, собственника лайнера, не плыть на «Титанике», а остаться на берегу. А ведь Морган, по мнению многих, и предстает в роли вдохновителя запрограммированной трагедии. Он зарезервировал для себя роскошные апартаменты на борту лайнера. И когда «Титаник» вышел из Белфаста, еще был в числе пассажиров. Но во время остановки в Саутгемптоне под предлогом, что ему стало нехорошо, Морган остался на берегу вместе с собранием произведений искусства и группой близких друзей. Среди них – Генри Фрик, стальной магнат и партнер Моргана, Роберт Бэкон, посол Соединенных Штатов в Париже, и, наконец, известный богач Джордж Вандербильт, который якобы уступил настояниям своей матушки, посоветовавшей ему держаться подальше «от шума и треска больших событий». В общей сложности пятьдесят пять человек отказались от путешествия за несколько часов до объявления посадки. Не многовато ли?..

Подозрение авторов теории вызывает и непонятное поведение капитана лайнера Эдуарда Дж. Смита. Разве может столь опытный моряк все время наращивать скорость движения в зоне, где великое множество айсбергов? В течение дня 14 апреля 1912 года Смит получил шесть радиосообщений о грозящей опасности. И никакой реакции, «Титаник» продолжал следовать курсом на запад, и все на полной скорости. Учитывая теплую погоду и направление течений, Смит не мог не знать о том, что в зоне движения лайнера могут быть айсберги. Неосторожность? И опять Робин Гарднер находит объяснение подобному безумию: «Владельцы «Уайт стар» во что бы то ни стало хотели заполучить «Голубую ленту Атлантики»[17] и тем самым положить конец первенству конкурирующей компании «Кунар»».

Капитан Смит был известен как человек риска и большого опыта одновременно. Он удостоился печальной известности, будучи капитаном «Олимпика» во время его первых рейсов. Сам стиль вождения кораблей, присущий Смиту, не пользовался хорошей репутацией. Но он умел идти на риск, добиваться успеха, и его ценили. По тому времени Смит считался очень высокооплачиваемым моряком.

На нем остановили выбор именно потому, что только он мог сохранить большую скорость в столь неблагоприятной обстановке. Другие суда, шедшие в тех же водах, вообще застопорили ход. А Смит был уверен, что его судно абсолютно непотопляемо.

«Судьба судна давно была решена, – снова продолжает Гарднер. – Исмей находился на борту. Он знал, что «Титаник» приближается к условленной зоне крушения. И только потому не охладил рвения капитана». За несколько минут до удара капитан приказал повернуть. Фатальная ошибка или финал поистине макиавеллиевского плана? Ведь таким образом он подставил борт судна ледяному гиганту. По мнению специалистов, лобовой удар, конечно, более суров, но такой маневр мог бы спасти «Титаник». А тут вода хлынула в герметические отсеки, и гигант начал свое погружение.

А можете ли вы себе представить, чтобы на наблюдательном посту не было бинокля? Тем не менее, согласно многим свидетельским показаниям, дежурные наблюдатели имели в своем распоряжении бинокли только на отрезке пути Белфаст – Саутгемптон. После этой остановки все бинокли оказались аккуратно сложенными в кабине капитана по его приказанию матросом Хоггом. И на протяжении всего оставшегося рейса дежурные, несмотря на слепивший глаза ветер, были лишены возможности пользоваться биноклями, что, естественно, значительно затрудняло обзор. Фредерик Флит, 32-летний дежурный, оказавшийся в числе спасенных, во время слушаний по этому делу ошеломил присутствующих, заявив: «Я видел какую-то темную массу довольно больших размеров. Но каких точно и как далеко она находилась, не имел никакого представления». Непонятно, зачем надо было лишать дозорных биноклей?

* * *

Появление книги «Загадка “Титаника”» в Великобритании вызвало полемику между ее авторами и руководителями компании «Уайт стар». Во Франции Филипп Масон, шеф исторической службы военно-морского флота страны, утверждает: «Но это просто нелепость. Бортовой журнал на «Олимпике» вели очень тщательно. Ошибка вряд ли возможна. Кроме того, водолазы подняли наверх рупор отдачи приказаний, на нем значится номер серии «Титаника». Авторы, похоже, об этом забыли. Пароход не наскочил на первый попавшийся айсберг. У него не было оснований сбавлять скорость. Путь был открыт, ночь ясная, к тому же он проходил обкатку, ему приходилось постоянно увеличивать скорость. А что касается «Голубой ленты», то лайнеры компании «Уайт стар» делали ставку не на скорость, а на комфорт и движение строго по расписанию. Экипаж судна не допустил серьезных ошибок. Авторы дали слишком большой простор своей фантазии».

Конечно, в то, что крушение «Титаника» – пожалуй, самая знаменитая катастрофа на море в истории – было мистификацией, верится с трудом. Да и бесспорных доказательств у сторонников этой теории, прямо скажем, немного. И все же… Вопросы действительно остаются, и пока на них нет ответа, ставить точку в этой истории рано.

Но продолжим наш рассказ о странных происшествиях, связанных с кораблями.

Нет дыма без огня

Лайнеры «Морро Касл» и «Ориентэ», принадлежащие компании «Уорд лайн», считались едва ли не самыми просторными, быстроходными, комфортабельными и красивыми в Америке. Они были оборудованы по последнему слову техники, буквально напичканы самыми современными передающими и принимающими радиостанциями, радиопеленгаторами, автоматическими датчиками сигналов тревоги, системами определения очагов пожара, новейшими химическими средствами автоматического тушения огня, гирокомпасами и многим-многим другим. В 1930-е годы прошлого века плавучий палас-отель – «Морро Касл» мог удовлетворить самые изысканные вкусы.

Если бы владельцы «Уорд лайн» захотели, «Морро Касл» без особых усилий мог отобрать у немецких лайнеров «Бремен» и «Европа» «Голубую ленту Атлантики». Но они делали ставку не на скорость. Лайнер курсировал на так называемой «пьяной линии» – Нью-Йорк – Гавана. Америка как раз переживала период «сухого закона», а Куба, кроме румбы и горячих мулаток, предлагала почти бесплатный ром в любых количествах.

С января 1930-го по осень 1934 года «Морро Касл» сделал 173 сверхприбыльных рейса на Кубу. Каждую субботу пополудни он, нагруженный тысячью желающих промочить горло, покидал нью-йоркскую гавань и ровно через два дня плавания и 36 часов стоянки в кубинском порту снова возвращался обратно. Этот челночный график движения не был нарушен ни разу за четыре года.

Капитаном «Морро Касла» был опытный и пунктуальный моряк с тридцатилетним стажем Роберт Уилмотт.

Вечер. Неудачный ужин

7 сентября 1934 года лайнер завершал свой 174-й рейс. Традиционный вечерний «капитанский банкет» с пассажирами в честь окончания плавания, еще пять часов пути, и после такого же традиционного объявления по судовому радио: «Допейте ваш ром или оставьте его в каютах» клиенты ступят на пирс нью-йоркского порта.

Однако на этот раз привычная программа была нарушена. Капитан Уилмотт вдруг почувствовал себя неважно. Извинившись перед пассажирами, он попросил стюарда занести ужин к нему в каюту. Через час судовой врач Витт ван Зейл констатировал его смерть. Капитан был найден полураздетым в ванне. Его форменная тужурка валялась на ковре. Судороги свели его посиневшее лицо, голова беспомощно свисала на грудь. Налицо были явные признаки отравления. Посуды в каюте не было, хотя стюард утверждал, что не забирал ее после ужина.

Банкет отменили. Пассажиры, разговаривая вполголоса, разошлись по своим каютам, где продолжали допивать оставшееся виски и ром.

Согласно правилам, в должность капитана заступил старший помощник по имени Уильям Уормс – тоже опытный и бывалый моряк.

Наступила ночь. Уормс решил оставаться на мостике до захода судна в порт. Из сводки погоды явствовало, что близ маяка «Скотланд» «Морро Касл» войдет в полосу восьмибалльного шторма. Это Уормса не сильно беспокоило – у него был диплом лоцмана нью-йоркской гавани.

2 часа 30 минут ночи

Среди ночи 63-летний пожарный Джон Кемпф, которого профсоюз пожарных Нью-йорка наградил бесплатным билетом на «Морро Касл», проснулся от запаха гари. Мгновенно одевшись, он выскочил в коридор. Едкий черный дым резал глаза. Горела судовая библиотека. Металлический шкаф, где хранились письменные принадлежности и бумага, был охвачен голубоватым пламенем. Кемпф сорвал висевший на переборке углекислотный огнетушитель, отвернул клапан и направил струю пены в приоткрытую дверь шкафа.

Пламя ухнуло, изменило цвет, выплеснулось из шкафа, опалив пожарному волосы и брови. Кемпф отшвырнул огнетушитель и, прикрывая платком лицо, бросился на поиски гидранта. Рядом с библиотекой сквозь черную завесу дыма пробивались оранжевые языки пламени: они лизали дверь соседнего помещения.

Пожарный раскатал шланг и открутил вентиль гидранта. Но на резиновую дорожку коридора вместо мощной струи упало несколько капель… Напора в магистрали не было. Бросив брандспойт, Кемпф начал будить спящих пассажиров второго класса. Обежав все каюты вдоль длинного коридора, он бросился на нижнюю палубу, чтобы оттуда спуститься в машину и сказать механикам, что необходимо подключить пожарные помпы и дать давление в магистраль. Однако коридор нижней палубы тоже был объят пламенем. Это было странно. Огонь всегда распространяется снизу вверх, а здесь он почти мгновенно устремился вниз.

Царившая до сих пор на корабле тишина нарушилась душераздирающими криками. Люди, задыхаясь от дыма, выскакивали в коридоры, натыкались друг на друга, падали… Тем временем обитатели тех кают, куда дым еще не дошел, продолжали спать. А когда наконец был подан сигнал пожарной тревоги, было уже поздно – коридоры охватило пламя. Выход из кают был отрезан огненной завесой. Для большинства пассажиров помещения лайнера с множеством дверей, проходов и трапов были настоящим лабиринтом. Многие оказались загнаны в салоны палуб «А», «В» и «С». У них был единственный шанс на спасение – разбить окна и прыгнуть вниз на палубу перед надстройкой корабля. Люди начали выпрыгивать, ломая себе ноги и руки. Следующие, боясь сгореть заживо, прыгали прямо на них. Но это, казалось, было лучше, чем оставаться в бушующем пламени… Таким образом, когда почти все передние иллюминаторы были выбиты, а «Морро Касл» продолжал мчаться 20-узловым ходом, коридоры обоих бортов лайнера превратились в аэродинамическую трубу. Через 20 минут пламя уже гудело по всему кораблю.

К сожалению, ни на мостике, ни в машинном отделении еще не поняли масштабов катастрофы. По непонятным причинам хваленая система определения очагов пожара и автоматическая система тушения огня не сработали. Капитан Уормс, не ожидая сбоя техники, пребывал в уверенности, что скоро очаг возгорания будет ликвидирован. Первые полчаса пожара он не предпринимал никаких действий, и лишь выход из строя авторулевого устройства отрезвил его. Только тогда капитан догадался изменить курс и отвернуть от ветра.

В судебном отчете по делу о пожаре на «Морро Касл», которое позже слушалось в Нью-йорке, отмечалось, что поведение капитана Уормса и его помощников напоминало действия трагедийных актеров, создававших своими действиями панику и замешательство. Было странным и то, что вызванный по телефону из своей каюты старший механик Эббот на мостик не явился. Не видели его и в машинном отделении. Оказалось, что он в эти минуты организовывал спуск спасательной шлюпки по правому борту. В ней его (хотя и со сломанной рукой) и увидели журналисты, когда через несколько часов шлюпка достигла берега. Вызванный же капитаном боцман лайнера еще не протрезвел после попойки в Гаване и едва держался на ногах.

По непонятным причинам Уормс не выделил никого из своих помощников для руководства тушением пожара. Огонь пытались погасить сами пассажиры. В панике они раскатывали шланги, открывали гидранты и лили в дым воду. Но огонь все усиливался, и люди бросали шланги, чтобы спастись. Таким образом, оказались открытыми почти все гидранты, и хотя механики уже включили насосы, давления в главной пожарной магистрали почти не было. В это время Уормс, наконец, начал с ходового мостика с помощью телеграфа давать команды механикам (до машинного отделения было 7 палуб).

Если взглянуть на записи в журнале, то создается ощущение, что Уормс окончательно растерялся:

3.10 – «Полный вперед правой» (машиной);

3.10,5 – «Малый вперед правой»;

3.13 – «Полный вперед правой, левая – стоп»;

3.14 – «Полный вперед левой»;

3.18 – «Полный назад правой»;

3.19 – «Полный вперед правой»;

3.19,5 – «Средний вперед левой»;

3.21 – «Средний назад правой».

Почти 10 минут лайнер выписывал зигзаги по морю, в то время как пожар поглощал палубу за палубой.

После последней команды механикам пришлось остановить обе турбины: замерли дизель-генераторы, по всему лайнеру отключился свет. Машинное отделение было уже полно дыма. Оставаться там было невозможно. Механики покинули свой пост. Но многим так и не удалось добраться до верхней палубы… Позже один из мотористов «Морро Касл» писал: «Я, сменившись в полночь с вахты, прилег на диван в дежурной каюте младших механиков. Меня разбудили крики о помощи. Проснувшись, я почувствовал в каюте дым. Я открыл дверь и увидел, что все кругом горит. Три раза я пытался подняться наверх по трапу, и три раза меня стаскивали за ноги те, кто, как зверь, дрался в узком проходе, ведущем на шлюпочную палубу. С левого борта пламя бушевало, по-моему, сильнее. Там почему-то оказалось много женщин. Я видел, как они погибали в огне. Пробраться к ним не было никакой возможности из-за страшного жара от огня…»

Сигнал SOS

Как только по судну раздался сигнал пожарной тревоги, третий радист лайнера Чарлз Мики прибежал в каюту начальника судовой радиостанции Джорджа Роджерса и его помощника Джорджа Алагна. Оба крепко спали. Услышав сообщение о пожаре, Роджерс послал его в радиорубку, а второго радиста – на мостик просить разрешения подать сигнал SOS. По морским правилам без команды капитана такой сигнал подавать не положено.

Роджерс включил передатчик и стал ждать решения. Минуты через три прибежавший Алагна в растерянности доложил, что на мостике все суетятся и никто не хочет его слушать. Роджерс включил приемник. Четкая морзянка парохода «Андреа Лакенбак» запрашивала береговую станцию: «Вы что-нибудь знаете о горящем судне у маяка Скотленд?»

Последовал ответ: «Нет. Ничего не слышали».

Роджерс взялся за ключ и отстучал: «Да, это горит «Морро Касл». Я ожидаю приказа с мостика дать SOS».

Но приказа все не было. Алагна второй раз побежал к капитану. Роджерс, не дожидаясь его возвращения, в 3 часа 15 минут, чтобы «очистить эфир», послал сигнал экстренного сообщения CQ и KGOV – радиопозывные «Морро Касл».

Через 4 минуты после этого рация обесточилась и на судне погас свет – дизель-генераторы прекратили свою работу.

Роджерс, не теряя ни минуты, включил аварийный передатчик и приказал помощнику: «Снова беги на мостик и не возвращайся без разрешения на SOS».

Пламя уже окружало радиорубку, приближаясь к мостику, окутанному дымом. Задыхаясь от кашля, Алагна кричал на ухо Уормсу:

– Капитан! Послушайте! Что же насчет SOS? Роджерс там уже погибает. Радиорубка горит! Он долго не продержится! Что нам делать?

– Есть ли еще возможность передать SOS? – спросил Уормс, не отрывая глаз от толпы мечущихся на палубе людей.

– Да!

– Тогда передавайте быстрее!

– Наши координаты, капитан?

– 20 миль к югу от маяка «Скотленд», милях в восьми от берега.

Команда подать сигнал о помощи была отдана капитаном «Морро Касла» спустя целых 15 минут после того, как ему доложили, что пожар стал неуправляем.

Получив наконец долгожданный приказ, Алагна бросился в радиорубку. И хотя она находилась неподалеку от ходового мостика, языки пламени уже преградили путь к двери со всех сторон. Сквозь огненную завесу Алагна прокричал в открытый иллюминатор рубки:

– Джордж! Давай SOS! 20 миль южнее Скотленда! Роджерс, закрыв лицо левой ладонью, застучал ключом.

Но не успел он передать сообщение, как в радиорубке взорвались запасные кислотные аккумуляторы. Рубка наполнилась едкими парами. Задыхаясь от серных паров и почти теряя сознание, радист нашел в себе силы дотянуться до ключа и передать координаты и сообщение о разыгравшейся в море трагедии.

В 3 часа 26 минут вахтенный радист находившегося поблизости английского лайнера «Монарк оф Бермуда» передал дальше принятое сообщение: «CQ SOS, 20 миль южнее маяка Скотленд. Больше передавать не могу. Подо мною пламя. Немедленно окажите помощь SOS. Моя рация уже дымится». Алагна каким-то чудом пробрался в горящую рубку к почти потерявшему сознание Роджерсу. На полу пузырилась кислота, она прожигала подошвы ботинок. Когда Алагна стал его трясти за плечи, он тихо сказал:

– Сходи на мостик и спроси, будут ли еще какие приказания.

– Ты с ума сошел! Все горит! Бежим! – закричал помощник начальника радиостанции. И только тогда, когда Алагна сказал, что Уормс дал команду покинуть судно, Роджерс согласился оставить свой пост. Бежать он не мог – ноги его от ожогов покрылись пузырями. Алагна с трудом вытащил Роджерса из горящей радиорубки.

Оба радиста пробрались через сгоревший наполовину мостик и по правому трапу спустились на главную палубу. Оттуда единственным путем к спасению оставался путь на бак, где теснились почти все офицеры и матросы «Морро Касла». Среди них был и капитан Уормс. Широко открытыми глазами он смотрел, как полыхает надстройка лайнера, и тихо непрерывно повторял:

– Скажите, это что: правда или я брежу?..

Страшный финал

На следующий день, 8 сентября 1934 года центральные газеты США вышли экстренными выпусками. На первых страницах в глаза бросалась набранная жирным шрифтом последняя радиограмма Роджерса. Именно ей были обязаны своим спасением сотни пассажиров «самого безопасного в мире лайнера». Ниже радиограммы шли интервью со спасшимися с корабля.

Матрос Лерой Кесли рассказал журналистам о беспомощных пассажирах, которые в дымных коридорах лайнера «напоминали череду слепых, в отчаянии ищущих двери». Кесли объяснил журналистам, почему на многих шлюпках при спуске с «Морро Касла» заедало тали, рассказывал, как еще имевший ход лайнер буксировал шлюпки за собой, как совсем рядом с ним в воду с шипением падали огромные куски толстого стекла лопнувших от жары иллюминаторов салонов, как они рассекали находившихся в шлюпке людей пополам… Позже матрос так описывал ту страшную ночь: «Из шлюпки я увидел страшное зрелище. Горящее судно продолжало уходить. Его черный корпус был охвачен оранжевым пламенем пожара. Женщины и дети, тесно прижавшись друг к другу, стояли на его корме. До нас донесся крик, жалобный и полный отчаяния… Этот крик, похожий на стон умирающего, будет слышаться мне до самой смерти. Я смог уловить лишь одно слово – “прощайте”».

Очевидцы катастрофы писали, что для пассажиров, нашедших убежище на корме корабля, не было шансов покинуть горящее судно на шлюпках. Спастись могли только те, кто не побоялся десятиметровой высоты.

Позже, во время следствия, выяснилось, что около 20 человек смогли спастись с горевшего лайнера вплавь, преодолев 8 морских миль бурного моря. Шестнадцатилетний судовой юнга-кубинец сумел проплыть это расстояние без спасательного жилета.

Многие свидетели катастрофы обвиняли капитана Уормса и его экипаж в трусости. Вот что писал сын знаменитого американского хирурга Фелпса: «Я плавал под кормой лайнера, держась за свисавший с борта канат. Над головой горела краска. Она пузырилась, издавая какой-то странный хлюпающий звук. Падавшие ее куски обжигали шею и плечи. То и дело в темноте раздавались всплески от падающих в воду людей. Потом неожиданно я увидел спасательную шлюпку. Она быстро удалялась от борта лайнера. Вокруг нее в темноте белели лица и протянутые руки, слышались мольбы о помощи. Но шлюпка проплыла прямо по головам тонущих людей. В ней было всего человек восемь или десять матросов и один офицер с шевронами на рукавах». Это была шлюпка, которую, как потом выяснилось, спустили по приказу старшего механика Эббота, постыдно бросившего свой корабль на произвол судьбы… К рассвету 8 сентября на уже полностью выгоревшем лайнере осталась небольшая группа экипажа во главе с капитаном Уормсом. Тут был и Роджерс со своим заместителем – вторым радистом Джорджем Алагна.

Чтобы прекратить дрейф судна под ветер, отдали правый становой якорь. К «Морро Каслу» подошло спасательное судно ВМФ США «Тампа», но взять дымящийся корабль на буксир не удалось. Только к 13 часам оставшиеся на нем смогли перепилить ножовкой звено якорной цепи. Капитан третьего ранга Роуз приказал завести на бак лайнера буксир, чтобы доставить сгоревшее судно в Нью-Йорк. Но к вечеру погода резко ухудшилась, начался северо-западный шторм. Через некоторое время буксирный трос лопнул и намотался на винт «Тампы». Оставшийся без привязи «Морро Касл» начало сносить, пока он не сел на мель у побережья штата Нью-Джерси, в трех десятках метров от пляжа парка отдыха Эшбари-Парк. Это произошло в субботу, в 8 часов вечера, когда в Эшбари было много народу. Весть о трагедии уже облетела Нью-йорк и его пригороды, а последние известия, переданные по радио, привлекли к этому необычному зрелищу тысячи людей. Предприимчивые владельцы парка тут же установили плату за вход в размере 25 центов.

На следующее утро в Эшбари-Парке собралось 350 тысяч человек, все шоссе и проселочные дороги были забиты автомашинами. Говорят, что такого интереса не вызывали ни один аттракцион, ни одно мероприятие в истории массовых зрелищ США. Владельцы парка учредили тариф в размере 10 долларов за право попасть на борт все еще тлевшего лайнера. Любителям острых ощущений выдавали респираторные маски, фонари и пожарные сапоги, чтобы они «без риска для жизни» могли посетить «аттракцион ужаса» – сгоревший «Морро Касл». Губернатор штата Нью-Джерси уже строил планы превратить остов лайнера в постоянно действующий аттракцион.

Но фирма «Уорд лайн» ответила категорическим отказом. Она предпочла продать выгоревший корпус «Морро Касла», постройка которого в свое время ей обошлась в 5 миллионов долларов, за 33 605 долларов одной балтиморской фирме на металлолом.

Следствие по делу лайнера «Морро Касл», проведенное экспертами Департамента торговли США, которые опубликовали 12 томов этого дела, установило следующее: первые три шлюпки, спущенные с горящего корабля, могли принять более 200 пассажиров. Этими шлюпками должны были управлять 12 моряков. Фактически же в них оказалось всего 103 человека, из которых 92 являлись членами экипажа. Америка была потрясена бездарностью Уормса и подлостью Эббота и других членов экипажа.

Помимо погибших, сотни людей, получивших тяжелые ожоги, остались инвалидами на всю жизнь. Уормс лишился судоводительского диплома и получил два года тюрьмы. У Эббота отобрали диплом механика и приговорили его к четырем годам заключения. Впервые в истории американского судоходства суд вынес приговор косвенному виновнику пожара, человеку, который не находился на корабле. Им оказался вице-президент «Уорд лайн» Генри Кабоду. Он получил год условного заключения и выплатил штраф в размере 5 тысяч долларов. По искам пострадавших владельцы «Морро Касла» выплатили 890 тысяч долларов.

Но в этой трагичной истории были и свои герои. Все восхищались моряками «Монарк оф Бермуда», пароходов «Сити оф Саванна» и «Андреа Лакенбах», буксира «Тампа», катера «Парамонт», которые спасли около четырехсот человек.

И, конечно, главным героем описываемых событий стал Джордж Роджерс. Он превратился в настоящую сенсацию и стал национальным героем страны. Мэры штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси дали в его честь роскошные банкеты. Конгресс США наградил Роджерса золотой медалью «За храбрость». На родине героя, в небольшом городке штата Нью-Джерси Байонне, состоялся по этому случаю парад гарнизона штата и полиции. В Голливуде даже собрались снимать фильм «Я спасу вас, люди!». Во многих штатах по приглашению местных организаций Роджерс читал лекции о трагедии лайнера «Морро Касл».

Больше года длился этот триумф. Но вскоре Роджерс, будучи по природе скромным человеком, прекратил публичные выступления, бросил в 1936 году морскую службу и осел в своем родном городке. Там ему с готовностью предложили должность начальника радиомастерской в Управлении городской полиции…

Не все то золото, что блестит

Жарким июльским летом 1953 года на одной из тихих улиц захолустного городка Байонн было совершено уголовное преступление – зверски убиты 83-летний наборщик типографии Уильям Хаммел и его приемная дочь Эдит. Следы преступления привели сыщиков полиции к дому, в котором жил бывший радист «Морро Касл» Джордж Роджерс. Герой Америки оказался в тюремной камере. После 3 часов и 20 минут совещания члены жюри признали его виновным в убийстве и приговорили к пожизненному заключению. А в газетах появился полный послужной список «радиогероя», в котором числилось не одно тяжкое преступление.

Следствие установило, что Джордж Роджерс – бывший сотрудник американской полиции – убийца, аферист, вор и пироманьяк. Вот цитата из заявления следователей штатов Нью-йорк и Нью-Джерси: «Роджерс является преступником, творившим всяческие злодеяния в течение 20 лет. Наделенный недюжинным умом, он был крупным аферистом и блестящим мастером по подтасовке фактов для достижения своих целей. Несмотря на длинный перечень преступлений, он долгие годы оставался незапятнанным. С детских лет Роджерс читал научные книги и почти все научно-популярные журналы, издаваемые в Нью-Йорке. Прекрасно зная химию, электричество и радиотехнику, он не раз экспериментировал с бомбами замедленного действия, всякого рода «адскими машинами», кислотами и газами. Известно, что он часто заявлял своим друзьям: «Я обожаю пожары!»

С 12 лет он уже привлекался полицией за мошенничество и воровство, был судим за кражу радиоприемника в Окленде, но его взяла на поруки бабушка.

Окончив техническое училище в Сан-Франциско в 1917 году, Роджерс служил радистом в военно-морском флоте США. В 1923 году его уволили со службы за кражу радиоламп. Роджерс несколько раз оказывался свидетелем крупных взрывов и пожаров, причины которых так и остались невыясненными, например взрыва базы военно-морского флота США в Ньюпорте в 1920 году, большого пожара здания радиокомпании на Гринвич-стрит в Нью-Йорке в 1929-м, пожара на «Морро Касле» в 1934-м, пожара в своей собственной мастерской в доме в 1935-м (при этом он получил 1175 долларов страхового возмещения) и так далее».

16 марта 1938 года Роджерс был арестован полицией за то, что умышленно подорвал с помощью самодельной бомбы своего близкого друга, лейтенанта полиции Висента Дойла. Покушение на убийство было не случайным. Выяснилось, что как-то раз Роджерс за бутылкой виски сказал Дойлу: «Да, никто в мире, кроме меня, не знает и никогда не узнает настоящую причину гибели «Морро Касла». Я один знаю, что его погубила бомба в виде авторучки…»

Полицейский насторожился, он вспомнил, что его товарищ давно увлекается химией. В архивах своего управления он разыскал старое дело Роджерса, где тот фигурировал как очевидец различных взрывов и пожаров. Вскоре до Роджерса дошло, что он сам себя разоблачил. Однажды Дойл, который был страстным охотником, получил по почте посылку. Эта была самодельная грелка, которую можно было использовать зимой для согревания рук. К посылке прилагалось письмо: «Дорогой Винсент! Это тебе грелка для охоты. Она может работать от батарейки и от сети. Чтобы проверить ее исправность, включи ее в сеть».

И Дойл включил ее в сеть… Произошел взрыв. Лейтенанту раздробило бедро и оторвало три пальца на левой руке.

Виновность Роджерса была доказана. Национальный герой попал в тюрьму. Дело приняло скандальный оборот. Но вскоре началась война, и в 1942 году наказание заменили военной службой в торговом флоте. Роджерс опять стал судовым радистом. После окончания войны он вернулся в Байонн, где открыл частную радиомастерскую.

И вот теперь убийство Хаммелов из-за долга в 7500 долларов…

Во время следствия неожиданно стали выплывать на свет факты, которые потрясли не только обитателей Байонна, но и все штаты. Оказалось, что человек, которого считали национальным героем, в довершение ко всему отравил капитана Уилмотта и поджег «Морро Касл».

Во время разбора дела, проанализировав целый ряд обстоятельств, предшествовавших пожару, опросив свидетелей и очевидцев, эксперты воссоздали картину катастрофы «Морро Касл». Оказалось, что за час до выхода лайнера из Гаваны капитан Уилмотт, увидев начальника радиостанции несущим две бутылки с какими-то химикатами, приказал выбросить их за борт.

Полиции стало известно, что у Уилмотта и Роджерса давно имелись личные счеты. Факт отравления капитана, хотя его труп и сгорел во время пожара, эксперты считали доказанным.

Эксперты по вопросам судостроения и химии высказали весьма веские доводы, что Роджерс поджег судно с помощью бомб замедленного действия в двух или трех местах. Он отключил автоматическую систему определения мест очагов пожара и выпустил газолин из цистерны аварийного дизель-генератора с верхней палубы на нижние. Вот почему пламя распространялось сверху вниз. Он также учел место хранения сигнальных фальшфейеров и ракет. Этим объяснялось быстрое распространение огня на шлюпочной палубе. Схема поджога была продумана профессионально, со знанием дела…

В начале января 1958 года корреспондент «Нью-Йорк таймс» брал в тюрьме у Роджерса интервью. «Вы подожгли «Морро Касл»?» – прямо спросил он Роджерса. И вместо ответа услышал встречный вопрос: «А как насчет того, чтобы пересмотреть мое дело? Если оно будет пересмотрено, я расскажу все».

Но это наглое предложение осталось без ответа. Дело Рождерса более никогда не пересматривалось: 10 января 1958 года он скончался в тюрьме от инфаркта миокарда…

Военные тоже плачут («Филадельфийский эксперимент»)

Уже несколько десятков лет не дает покоя тайна «Филадельфийского эксперимента». Загадочным событиям 1943 года посвящено полтора десятка мировых бестселлеров, несколько фильмов, несчетное число статей, конференций, семинаров, исследований.

Десятки «специалистов», «докторов наук» читают лекции, раздают автографы, собирают материалы, интервьюируют свидетелей. Как водится, свидетели с готовностью выдают военную тайну, то там то здесь к «очевидцам событий» возвращается потерянная память, делятся впечатлениями их родственники, друзья, друзья друзей. В общем, это гигантская индустрия, интерес к которой постоянно подогревают средства массовой информации, делающая сенсационные «открытия».

Как же все началось?

Однажды некий Моррис Джессап, скромный торговец автозапчастями, в свободное время наблюдающий за звездами в небольшой домашний телескоп, написал книжку. И даже выпустил ее в 1955 году в свет под названием «Аргумент в пользу НЛО». После этого он с чистой совестью присвоил себе звание «доктор» и отправился в турне по Америке, читая лекции всем желающим. В своих лекциях Джессап рассказывал о «летучем Голландце», загадочных исчезновениях людей, падающих с неба лягушках и рыбах, таинственных снах и светящихся облаках. Причем всем этим удивительным фактам он давал одно и то же объяснение – козни инопланетян. Как говорится, «мы имеем дело с заурядным случаем оживления, телепатии и левитации. Ничего особенного».

В один прекрасный день на имя доктора Джессапа поступило письмо от благодарного слушателя, который, по его словам, посетил целых три лекции специалиста по инопланетянам. Некто Аллен написал Джессапу три письма: в первом – хвалил, но во втором и третьем – делал выговор за то, что тот разгласил государственную тайну. Поскольку идеи доктора Джессапа о способе передвижения инопланетян – с помощью антигравитации и электромагнитного поля, оказывается, уже использовал доблестный военно-морской флот США, проведя в 1943 году в Филадельфии эксперимент чуть ли не под руководством самого Альберта Эйнштейна.

Вот что узнал доктор Джессап из этого письма. 22 октября 1943 года на филадельфийском рейде стоял эскадренный миноносец «Элдридж». Ровно в девять ноль-ноль был отдан приказ запустить центральный генератор нулевого времени и четыре вспомогательных генератора электромагнитных колебаний. Густая пелена зеленоватого цвета окутала «Элдридж», и в следующее мгновение он полностью растворился на глазах высокопоставленных чиновников военно-морского ведомства, наблюдавших за экспериментом. Через 20 минут миноносец снова возник на том же месте. Опросили команду, которая оказалась в совершенно невменяемом состоянии: матросы заикались, истерически хохотали, как пьяные, бесцельно слонялись по палубе. Тем не менее, почти все в своих показаниях рассказывали, что на какое-то мгновение зеленое облако рассеялось и прямо перед ними открылись судовые верфи Норфолка, запасной стоянки «Элдриджа», расположенной в добрых 12 часах хода от Филадельфии. Потом облако снова заволокло корабль, и в следующее мгновение «Элдридж» уже опять был на месте эксперимента.

Спустя три недели опыт повторили в открытом море уже с новой командой. За событиями наблюдали со штабного корабля и с палубы торгового судна «Эндрю Фьюресет». Все повторилось: зеленая пелена, исчезновение миноносца. Но затем произошел сбой: во время демонтажа электромагнитного и измерительного оборудования «Элдридж» снова исчез. А когда он вернулся, большая часть команды сошла с ума, у многих были обожжены лица и руки, какой-то матрос вспыхнул, как факел, и сгорел прямо на глазах охваченных ужасом свидетелей. Больше всего экспериментаторов потрясло зрелище нескольких моряков, будто «вплавившихся» в судовые надстройки. Еще двое умудрились пройти сквозь переборки кают, причем один из них пропал после этого без вести.

Именно так, согласно легенде, прошел знаменитый «Филадельфийский эксперимент», сокращенно именуемый также PX (Philadelphia eXperiment).

Подробно изложив сюжет «Филадельфийского эксперимента», Карл Мередит Аллен объяснил источник своей осведомленности: в 1943 году он служил матросом на торговом судне «Эндрю Фьюресет», том самом, что стояло рядом с «Элдриджем» во время второго – трагического – эксперимента. Доктора Джессапа не смутила путаница его корреспондента в собственном имени: в начале письма указано «Карлос Мигель Альенде», а в конце стоит подпись «Карл Мередит Аллен» и номер свидетельства моряка торгового флота – Z416175. Видимо, автор все же сообразил, что может произвести не очень хорошее впечатление, и счел нужным пояснить: уволившись из торгового флота, он отправился в мексиканский город Сан-Алтос и поселился в цыганском таборе под именем Карлоса Мигеля Альенде.

Стиль писем Аллена-Альенде достоин отдельного описания: произвольная, не поддающаяся никаким существующим правилам пунктуация и орфография, подчеркивание лишенных смысла выражений, выделение то отдельных букв, то целых предложений… Вот отрывок из его письма с максимальным приближением к оригиналу по орфографии: «“Результатом” стала полная невидимость корабля, типа Миноносца, и всей его команды, В открытом Море (окт. 1943) Поле Действовало в форме сплющенной сферы, вытянутой на сто ярдов (Больше или Меньше за счет положения Луны и Широты) с обеих бортов корабля.

Каждый Человек Внутри этой сферы стал прозрачным по форме НО Он также видел, что и остальные Люди на борту корабля пребывали в таком же состоянии, и при этом ступали по воздуху. Каждый человек вне этой сферы не видел Ничего кроме четко Очерченного силуэта Корпуса Корабля в Воде, ПРИ УСЛОВИИ конечно, что этот человек находился достаточно близко, чтобы видеть, хотя и за пределами поля. Почему я вам это Сейчас рассказываю?

Очень Просто; Если Вы решите сойти С УМА то вы предадите эту информацию гласности. Половина офицеров и команды того Корабля в Настоящее время полностью Обезумели. Некоторые ДО сих пор находятся в закрытых зонах, где они Возможно получают Научную помощь, когда они либо «Становятся Пустыми», либо «Становятся Пустыми и Застревают». Стать Пустым НЕ такое уж неприятное ощущение для Здоровых Любопытных Моряков. Однако как только они «Застревают», они описывают это как «КОРПОРАЦИЯ АД». Человек в застрявшем состоянии Не может Двигаться по собственном желанию до тех пор, пока двое или Больше из тех, что находятся в поле подойдут и прикоснутся к нему, быстро, иначе он Замерзает».

Нормальный человек показал бы это послание психиатру, и на этом дело бы закончилось. Но только не доктор Джессап. Он сразу понял – вот он, способ привлечь к себе внимание. Возможность разыграть спектакль о том, как «нехорошие федеральные органы измываются над своим народом». Так, кроме обязательного в любом научном эксперименте Эйнштейна, в деле появились военные, любимым делом которых, как это всем известно, является сокрытие от народа научных достижений этого самого народа. Поэтому не надо удивляться, когда в сюжете любой приличной мистификации рано или поздно возникают люди в белых халатах и служаки в военной форме.

Моррис Джессап тут же наваял вторую книгу – «Расширенный аргумент в пользу НЛО» («The Expending Case for the UFO»), а в Управление военно-морских исследований – УМИ (Office of Naval Research, ONR) на имя его руководителя адмирала Фёрта в это же самое время отправляется бандероль. В ней адмирал нашел пасхальную открытку и изрядно потрепанную книжку Джессапа, щедро исчерканную пометками трех разных цветов: синими, фиолетовыми и зелеными чернилами.

Пометки были многочисленны и сумбурны: туманные комментарии, подчеркивания отдельных фраз и предложений, намеки на единую теорию поля Эйнштейна, периодическое упоминание имен и званий руководящих лиц ВМФ, ссылки на таинственные засекреченные документы и материалы… Было очевидно, что неведомый адресат всеми силами хочет привлечь внимание начальника УМИ к своей широкой осведомленности по интересующим военных вопросам: относительно происхождения НЛО, а также загадочного исчезновения кораблей, самолетов и людей в районе таинственного Бермудского треугольника, необъяснимому падению с неба различных предметов, необычных бурь и облаков и многого другого, о чем в своей книге так красочно написал доктор Джессап.

Однако адмирал Фёрт почему-то не заинтересовался этим странным посланием, сочтя его глупым розыгрышем, более того, он приказал выбросить присланную книгу с пометками. Приказ этот, однако, по каким-то причинам выполнен не был, и откорректированный труд Джессапа в конце концов попал в руки помощника Фёрта, офицера аэронавигационных проектов морской пехоты Даррела Риттера, который решил оставить эту книгу себе, как он впоследствии выразился, для личного развлечения. Однако развлекался Риттер недолго – изучив пометки более детально, он подумал о том, что все это может иметь более серьезный смысл, чем представляется с первого взгляда, потому что в отдельных заметках речь шла о том, что действительно представляло интерес для военных учреждений – это были исследования в области антигравитации. Через некоторое время Риттер показал книгу двум другим сотрудникам УМИ, которые в тот момент принимали участие в создании искусственного спутника Земли и потому, по мнению майора, могли этим заинтересоваться. «Счастливчиками» оказались офицеры ВМФ Джордж Гувер и Сидней Шелби. Изучив, в свою очередь, книгу Джессапа более досконально, чем это сделал начальник УМИ, они решили не ломать зря голову, а предложить автору самому дать объяснения, для чего позвонили ему и попросили явиться в Вашингтон.

Моррис ломаться не стал, согласился сотрудничать и без долгих проволочек оказался в Управлении. С глубокомысленным видом он принялся изучать пометки на полях своей книги и сделал сенсационное открытие! Надписи, сделанные синими чернилами, принадлежали… Карлосу Мигелю Альенде! После этого, если верить Джессапу, сотрудники Управления военно-морских исследований признались ему в том, что «Филадельфийский эксперимент» в самом деле проводился осенью 1943 года группой ученых и военно-морских офицеров.

Теперь дело получило совсем иной оборот: из разряда бреда полуцыгана-полуморяка эксперимент перешел в разряд событий общегосударственного значения. Судите сами: за спиной ничего не ведающего народа власти США проводят человеконенавистнические опыты!

Благодатная тема заговора давала неплохую возможность подзаработать. Силами одного доктора тут было не справиться, поэтому на помощь ему пришли еще два «ученых» – Айвэн Сандерсон и еще один доктор, Мэнсон Валентайн.

По слухам, доктор Джессап сказал Валентайну примерно следующее: «Этот эксперимент чрезвычайно интересен, однако ужасно опасен. Особенно для людей, принявших в нем участие. Использование магнитного резонанса приводит к временному выпадению из нашего измерения, однако этот процесс не поддается контролю. По сути, речь идет о переводе материи на другой уровень или измерение, поэтому, если удастся добиться контроля над резонансом, мы совершим настоящий прорыв в науке».

Совершить ничего не удалось, так как спустя недолгое время – 20 апреля 1959 года – Морриса Джессапа нашли мертвым в своей машине. Он как раз направлялся на встречу к доктору Валентайну. Судя по всему, Джессап покончил жизнь самоубийством. Причина смерти: отравление углекислым газом. Джессап вырулил на территорию парка Дэйд Каунти, надел шланг на выхлопную трубу, вывел другой его конец в салон, проложил мокрыми тряпками зазор над стеклом и завел мотор. В крови Джессапа обнаружили алкоголь в каких-то уникально больших дозах. Причем приправленный лекарственными препаратами-антидепрессантами, которые Джессап давно употреблял. Аутопсию не проводили. Естественно, что «адепты» доктора Джессапа и обличители «Филадельфийского эксперимента» возопили, что все это, мол, козни тайных служб и доктора-правдолюбца убрали.

Примерно в это время один экземпляр труда покойного доктора «Расширенный аргумент в пользу НЛО» попал в руки широко известного популяризатора НЛО и других необъяснимых природных феноменов Чарлза Берлитца. Берлитц, переговорив со своим соавтором Уильямом Муром, пришел к выводу, что письма этого таинственного Альенде заслуживают того, чтобы начать собственное расследование под громким названием «Филадельфийские эксперименты» и выжать из него достаточно материала для написания очередного «убойного» бестселлера. Финансировать поиски Альенде в этом направлении вызвался хозяин балтиморской газеты «Тайные события и секретные факты» Роберт Деншем. Эти увлекательные поиски продолжались больше года, и после встреч с несколькими «лже-Альенде», готовыми за приемлемую сумму продать «свою историю», в 1969 году исследователям улыбнулась долгожданная удача. Настоящий автор писем Джессапу был наконец найден, и Берлитцу и Муру удалось провести с этим человеком несколько более чем продуктивных бесед.

По их словам, Альенде ссылался на газетную заметку, которую читал, находясь в увольнении на берегу в Филадельфии через несколько дней после описанных событий. В статье, названия которой он сейчас не помнит, сообщалось о том, как несколько моряков с «Элдриджа» спустя три дня после эксперимента без разрешения своего начальства покинули базу и совершили нападение на «Матросский отдых» – кабачок при местной морской верфи. Корреспондент газеты, написавший статью, утверждает, что изрядно пьяные моряки могли запросто превращаться в невидимок, повергая своими поступками всех официанток и посетителей в шок и доводя их до обморока. Однако больше об этом газеты не написали ничего, и потому Альенде, по его собственным словам, мог следить за этим делом только по циркулирующим в матросской среде слухам. Одним из таких слухов, претендующем на наибольшую достоверность, был рассказ о том, что во время эксперимента эсминец якобы каким-то образом перенесся в Норфолк, отстоявший от верфи почти на 200 миль (350 км), и побыл там несколько мгновений перед тем, как материализоваться на старом месте в доке Филадельфии.

Всезнающий Альенде рассказал, что к 1943 году техническое обеспечение эксперимента еще не было доведено до полной готовности, но ввиду тотального закрытия правительством всех научных разработок, которые не сулили практического применения к концу войны (а он уже виделся на горизонте), ВМФ все же решился на его проведение на свой страх и риск, причем времени на то, чтобы подобрать более подходящее место, корабль и экипаж, практически не оставалось. Военные надеялись, что ученые не подведут и «все пройдет как надо»…

Однако в итоге вышло совсем не так, как хотелось военным. В результате воздействия силовых полей «Элдридж» не стал невидимым, а попросту телепортировался в непредусмотренную экспериментом точку, отстоящую от Филадельфии на сотни миль. И хоть после прекращения воздействия на него силовых полей корабль тут же вернулся обратно, последствия этого воздействия стали роковыми для многих членов экипажа. Альенде утверждал, что команда эсминца отреагировала на происшедшее по-разному: с одними на первый взгляд ничего не случилось, но впоследствии некоторые из них исчезли прямо на глазах окружающих, а другие сошли с ума и попали в психбольницу. Еще несколько моряков покончили жизнь самоубийством, а пять или шесть человек умерли впоследствии от воздействия на их жизненно важные органы силового поля…

Кроме всего прочего Альенде назвал имена нескольких людей, которые якобы смогли бы подтвердить его наблюдения 16 октября 1943 года, так как в момент исчезновения «Элдриджа» эти люди находились рядом с ним на палубе «Эндрю Фьюресета», а также предоставил некоторые сведения о руководителях и участниках проекта по созданию эффекта невидимости, которые он добыл уже после войны по своим каналам. Раскрыть источники он, правда, наотрез отказался, сославшись на неких «своих друзей в верхних эшелонах власти», однако Берлитцу и Муру для того, чтобы продолжить столь перспективное, на их взгляд, расследование, вполне хватило и этой информации.

По словам самих «следователей», выявление участников и вдохновителей небывалого проекта было в высшей степени трудоемким, но благородным делом, потому они сочли нужным продолжить дальнейшее сотрудничество с Робертом Деншемом – намечающееся расследование требовало немалых финансовых средств. Правда, это расследование растянулось на добрый десяток лет, однако итог стараний Берлитца и Мура оказался довольно впечатляющим – ими были опрошено множество лиц, которые хоть и не принимали личного участия в подготовке к эксперименту, но многое о нем знали. Прямо скажем, слишком многое. Особенно вызывает подозрение та легкость, с какой эти лица поделились с исследователями секретами высшей государственной важности, а также повальная замена настоящих имен псевдонимами. Впрочем, поклонников творчества Берлитца и Мура такие «мелочи» не смущали.

Смысл утверждений Берлитца и Мура относительно происшествия в 1943 году с эсминцем «Элдридж» очень прост: в проведении «Филадельфийского эксперимента» наверняка могли участвовать инопланетные пришельцы, с которыми армия вступила в контакт еще до войны (и сотрудничает до сих пор), и потому тотальное появление НЛО над территорией США начиная с 1947 года – это логически следующий шаг в отношениях землян с пришельцами. Из этого, правда, у этих достойных исследователей проистекает логический вывод, что автором теории единого поля, теории относительности и многих других теорий является вовсе не Альберт Эйнштейн, однако что поделать, на нем одном свет клином не сошелся.

Все это Чарлз Берлитц (кстати, именно он придумал всемирно известный термин «Бермудский треугольник») изложил в бестселлере «Ни следа» (1977), где отмечал, что гибель доктора Джессапа в этом случае вполне закономерна. Тем более что в отчете полиции не упоминалось ни о какой предсмертной записке. По словам свидетеля, поделившегося информацией с доктором Валентайном, в машине Джессапа вообще ничего не было найдено, что могло бы подтвердить версию самоубийства. Короче, все ясно: Джессапа сгубили тайные службы за то, что он приблизился на опасное расстояние к тайне бесчеловечного издевательства правительства над гражданами в рамках «Филадельфийского эксперимента».

«Дело борца за правду доктора Джессапа» не осталось забытым – его продолжили новые исследователи – доктор Валентайн и Альфред Билек.

Альфред Билек – только на первый взгляд свежее лицо в этой истории, а на самом деле он – настоящий ветеран «Филадельфийского эксперимента». Вместе с Брэдом Штайгером (настоящее имя которого Брэд Олсон) Альфред Билек написал бестселлер под названием «“Филадельфийский эксперимент” и другие заговоры НЛО», в котором дополнил бредовую версию Карлоса Альенде множеством ценных подробностей.

Так от Билека общественность узнала, что экспериментом руководил не столько ни о чем не подозревающий Альберт Эйнштейн, сколько другой – не менее знаменитый – ученый Никола Тесла. Билек раскрыл всем глаза на то, что на протяжении всей Второй мировой войны доктор Тесла работал на военно-морское ведомство США над проектом, призванным обеспечить электронную неуязвимость кораблей перед радарами неприятеля. Именно Никола Тесла, по словам Билека, был непосредственным руководителем «Филадельфийского эксперимента» в его начальной стадии. Правда, надо отдать должное благородному сербу: едва узнав о предстоящих опытах на людях, он тут же объявил о своем выходе из игры. А через десять месяцев, 7 января 1943 года Тесла был найден мертвым в своем гостиничном номере в Нью-йорке. То есть в хронологическом порядке первой жертвой был не Моррис Джессап, а Никола Тесла. После этого бразды управления экспериментом перешли к доктору Джону фон Нейману.

Альфред Билек также сделал широкий жест и реабилитировал великого физика-теоретика Альберта Эйнштейна, сообщив, что ученый никогда не принимал непосредственного участия в бесчеловечном эксперименте, который, оказывается, именовался «Проект Радуга».

На страницах книги Уильяма Мура и Чарлза Берлитца появляется и еще один очевидец – Виктор Сильверман. Он с удовольствием делится личными переживаниями в самой знаменитой книге, посвященной РХ, – «“Филадельфийский эксперимент”: проект Невидимость»: «Я был на корабле в момент эксперимента. Когда включили генераторы, поднялся чудовищный вой. Едва различимые фигуры и какие-то посторонние объекты заполнили палубу. Зеленый туман рассеялся, и я с удивлением обнаружил, что мы оказались в Норфолке – нашей второй стоянке. Затем туман снова окутал нас, и мы перенеслись обратно в Филадельфию».

Вообще, книжку Мура можно признать настоящей «библией “Филадельфийского эксперимента”». Среди прочего в ней мы находим текст легендарной заметки из местной филадельфийской газеты, которую приводят в качестве доказательств все без исключения апологеты мистификации, при этом забывая упомянуть, что никому пока не удалось отыскать оригинал самой газеты (впрочем, название ее тоже неизвестно): «В полицейский участок поступил сигнал о помощи от патруля береговой охраны. Несколько офицеров полиции прибыли в паб, расположенный по соседству с доками кораблей ВМФ, для разгона драки, однако никого из посетителей не обнаружили. Две взволнованные официантки рассказали, что патруль береговой охраны сразу рассеял публику, однако это случилось уже после того, как два матроса совершили «акт исчезновения». «Они просто взяли и растворились в воздухе… вон в том углу! – указала напуганная официантка. – Я, между прочим, на работе не пью». Сразу после «акта исчезновения» береговой патруль стал поспешно выпроваживать посетителей из паба».

Наконец, в книжке Мура фигурирует и свидетель под кодовым названием «доктор Райнхарт», который обогатил мифологию «Филадельфийского эксперимента» самыми изысканными техническими подробностями. Высокопрофессиональный уровень его показаний ощущается с первой строки: «Если вы задумаетесь о принципе соленоидного хронографа, то сразу поймете, почему работа с ним подсказывает идеи по обнаружению реактивных снарядов и защите от них с помощью электромагнитного поля».

Пожалуй, мы не будем задумываться о принципе соленоидного хронографа, а подумаем, кто и ради чего мог все это придумать. И под каким бы углом мы не рассматривали информацию, все рано или поздно сводится к Морису Джессапу, который затеял мистификацию, чтобы подогреть интерес к своей книге. Придумал Альенде, сам себе написал три письма, затем сам же сделал пометки на книге и отправил ее в УМИ.

Все американские военные ведомства, а также правительство, Белый дом и Капитолий из года в год подвергались непрестанной бомбардировке запросами обеспокоенных граждан: проводился «Филадельфийский эксперимент» или нет? Военные специалисты и ученые не считали нужным тратить силы на разубеждение неграмотной толпы. Сами же народные массы расценили затянувшееся молчание официальных ведомств не иначе как еще одно доказательство их вины. Наконец, 8 сентября 1996 года Управление военно-морских исследований ВМФ США не выдержало и опубликовало официальное коммюнике: «На протяжении долгих лет ВМФ получает бесчисленные запросы о так называемом «Филадельфийском эксперименте», а также о той роли, которую Управление военно-морских исследований играло в этом «проекте». Частота запросов пропорционально возрастает после каждого упоминания эксперимента в желтой прессе либо в научно-фантастических книгах.

Сотрудники Четвертого военно-морского управления считают, что тема «Филадельфийского эксперимента» была навеяна рядовыми исследованиями, которые проводились в годы Второй мировой войны на территории филадельфийских доков. Мы полагаем, что в основе всех апокрифических историй лежат исследования по размагничиванию кораблей, в результате которого их невозможно обнаружить и они становились «невидимыми» для магнитных мин. Еще одной вероятной причиной появления эксцентричных историй о левитации, телепортации и пагубных последствиях для членов команды могли стать опыты по созданию генерирующей установки для эсминца «Тиммерман». В 1950-х годах на этом корабле исследовалась работа небольшого высокочастотного генератора, в котором стандартная частота 400 герц была заменена на 1000 герц. Более высокая частота генератора вызывала эффект коронарного свечения и другие хорошо известные феномены, связанные с высокочастотными генераторами. Никто из членов команды в результате эксперимента не пострадал.

Управление военно-морских исследований никогда не проводило никаких экспериментов по достижению невидимости ни в 1943 году, ни в какое-либо другое время. УМИ вообще было создано в 1946 году. В свете сегодняшних научных представлений ученые УМИ полагают, что подобные эксперименты возможны только на страницах научно-фантастических изданий».

Вы думаете, кто-нибудь поверил людям из УМИ? Нет, конечно. Истерия только набирала обороты, и за коммюнике УМИ последовала лавина опровержений со стороны «независимых экспертов» и «общественных обвинителей». Даже сегодня каждый день пишутся памфлеты, высмеивающие неуклюжую попытку федеральных властей закамуфлировать свои антигуманные эксперименты. Снимаются фильмы, пишутся романы. На наших просторах тоже нашлись поклонники романтики, которые постарались раскрыть русскоязычным читателям глаза на эксперименты американской военщины, например А. Кузовкин и Н. Непомнящий, создавшие увлекательный опус «Что случилось с эсминцем “Элдридж”». Из него юное поколение узнает, что Моррис Джессап – «человек с разносторонними интересами – астрофизик, математик, писатель», которому «приходилось заниматься различными проблемами, но никогда он не искал общественного признания» (это, судя по всему, о его основном заработке – торговле запчастями). Любопытно сравнить оригинальный и облагороженный перевод письма Альенде. Для сравнения интересно поставить рядом подстрочный и, так сказать, облагороженный перевод оригинала:

В общем, тут пересказали, там подправили, здесь подчистили – и вот уже миф выглядит достовернее, чем самая настоящая правда…

* * *

К счастью, кроме Берлитца и Мура отыскались и другие исследователи, которые заинтересовались «Филадельфийским экспериментом» настолько, чтобы провести свое собственное расследование и прийти к выводам, несколько отличающимся от выводов этих двух экстраординарных личностей. Одним из таких исследователей оказался полковник ВВС США в отставке Дональд Кремнер, который на досуге, обеспеченном солидной пенсией, решил заняться разгадыванием всяких загадок истории, связанных с американским военным ведомством. Когда ему в 1985 году попалась на глаза книга Берлитца и Мура «Филадельфийский эксперимент», он обнаружил в ней детали, касающиеся некоторых его знакомых. В первую очередь, Кремнера очень удивило упоминание о некоем Питере Моусли, первом офицере транспорта «Эндрю Фьюресет», который якобы в момент исчезновения «Элдриджа» находился рядом с Альенде и вместе с ним наблюдал за тем, что происходило с эсминцем.

Моусли был родственником Кремнера – он был женат на двоюродной сестре жены отставного полковника – и во время Второй мировой войны служил на военном транспорте, перевозившем войска и вооружение из Америки в Европу и Северную Африку. Кремнер с ним мало общался, и потому не знал названий кораблей, на которых плавал Моусли, но был уверен, что если бы тот был свидетелем непонятного события, о котором твердил Альенде в своих письмах Джессапу, то Кремнеру рано или поздно стало бы об этом известно – хотя бы от своей жены. Моусли умер где-то в начале 1960-х, примерно тогда же умерла и его жена, но в Оклахоме проживал их взрослый сын Роджер, и Кремнер, не мешкая, связался с ним, чтобы попытаться выяснить все то, что не удалось выяснить ни Джессапу, ни Берлитцу с Муром, ни кому бы то ни было еще.

Роджер Моусли показал своему дяде военные письма отца, которые тот присылал домой начиная с 1943 года, но в этих письмах не оказалось той информации, на которую рассчитывал отставной полковник – во время войны цензурой не допускались упоминания в письмах родственникам о конкретных событиях или военных действиях. Однако, кроме писем, сохранился дневник Питера Моусли, и когда Кремнер принялся его изучать, то обнаружил, что в нем не хватает многих страниц. Впрочем, вскоре эти страницы отыскались среди других вещей бывшего моряка, и было совершенно непонятно, зачем они были изъяты из тетрадей – ничего интересного в них не было, как, впрочем, и во всем дневнике. Моусли попросту записывал наиболее запомнившиеся ему эпизоды своей службы на флоте во время войны, но никаких сообщений о «Филадельфийском эксперименте», который он якобы наблюдал 16 октября 1943 года вместе с Альенде, не оставил. Зато Кремнер выяснил кое-что другое – оказывается, 16 октября 1943 года Моусли никак не мог наблюдать в филадельфийском доке хоть что-то, потому что именно в этот день он находился от этого самого дока на расстоянии не менее чем 3500 миль!

Эту деталь не так-то легко было обнаружить, но Кремнеру при беглом осмотре дневника совершенно случайно попалась на глаза строка, где бывший первый офицер «Фьюресета» как бы между прочим записал, что день рождения сына (Роджера) отпраздновал в Оране (Алжир), в порту, который после вторжения американцев в Северную Африку являлся главной перевалочной базой союзников в этом регионе. Как Кремнер узнал, день рождения сына Моусли – 18 октября, и если «Филадельфийский эксперимент» проводился, согласно утверждениям Альенде (а также Берлитца и Мура), 16 октября, то Питер Моусли никак не мог быть его очевидцем. Тут уж приходилось верить кому-то одному – либо Моусли, либо Альенде, но так как версии обоих на данном этапе невозможно было ни проверить, ни опровергнуть, Кремнер стал перепроверять данные, приведенные в своей книге Берлитцем и Муром, более тщательно.

Американские исследователи утверждали, что транспортный корабль «Эндрю Фьюресет» был принят в эксплуатацию в октябре 1942 года и успел совершить несколько рейсов с военными грузами из Сан-Франциско и Лос-Анджелеса в Австралию и Новую Зеландию, пока его не перевели на восточное побережье США для участия в атлантических конвоях. Карл Альенде, согласно его собственным утверждениям, появился на этом корабле за целых два месяца до «эксперимента» – 16 августа 1943 года, когда «Фьюресет» находился в порту Ньюпорт-Ньюс, расположенном в семи милях от военно-морской базы в Норфолке в самом устье Чесапикского залива, и сразу после этого отправился в очередное плавание в составе атлантического конвоя. Конечной целью перехода являлась Касабланка в Марокко, и 4 октября транспорт прибыл обратно в Ньюпорт-Ньюс, где выгрузился и встал в док Филадельфии для ремонта, причем оставался там до 25 октября. Затем снова был поход в Северную Африку, на этот раз в Алжир, в порт Оран. В Америку «Фьюресет» не возвращался до середины января следующего, 1944 года. После возвращения в Штаты Альенде покинул «Фьюресет» и перешел на другое судно. Каким образом при этом Альенде удалось наблюдать с рейда Филадельфии эксперимент, непонятно.

Берлитцу и Муру не слишком подходила эта версия, взятая ими из официальных документов, предоставленных руководством фирмы «Мatson Navigation Company», которая эксплуатировала «Фьюресет» до 1946 года. Тогда они попросили вахтенные журналы корабля за 1943 год, но оказалось, что их якобы уничтожили по приказу свыше, и никаких дубликатов в природе уже не существует. Все это навеяло им мысль о том, что военные власти скрывали правду…

По Кремнеру, доверять мнению какого-то случайного бывшего матроса больше, чем официальному заявлению военного командования, было глупо. Но у Кремнера был еще и дневник Питера Моусли, который опровергал обе версии, включая официальную, и тем самым создавал условия для предположения, что во всей этой истории и на самом деле было что-то не так, причем тут были замешаны совершенно разные силы, преследующие каждая свои собственные интересы.

Теперь Кремнер решил заняться эсминцем «Элдридж», официальная биография которого не отличалась от биографии ни одного из подобного рода кораблей, участвовавших в войне. Берлитц и Мур утверждали, что в свое время они всеми правдами и неправдами добрались до официальных документов морского министерства и выяснили, что корабль этот был спущен на воду 25 июля 1943 года в Ньюарке и принят в эксплуатацию ровно два месяца спустя в Нью-Йорке. Поначалу эсминец планировалось использовать в качестве разведывательного корабля в водах Западной Атлантики, и 5 сентября он вышел в свой первый поход к Бермудским островам, где с 1941 года располагалась база ВМС США. В Нью-Йорк «Элдридж» вернулся 28 декабря того же года, а спустя неделю ушел в свое первое трансокеанское плавание – с конвоем в Африку. Таким образом, официальные документы начисто опровергали версию Альенде, но эти документы настойчивым исследователям не показались надежными, и потому они провели более тщательное расследование. Судовые журналы «Элдриджа», содержащие информацию об истинных перемещениях корабля с момента спуска на воду и до конца декабря 1943 года, так же, как и документы «Фьюресета», были «утеряны», и потому Берлитцу и Муру пришлось изрядно потрудиться, чтобы попытаться хоть как-то прояснить ситуацию. Через некоторое время они обнаружили в незадолго до этого рассекреченных архивах рапорт командира «Элдриджа», капитан-лейтенанта Чарлза Гамильтона, об атаке глубинными бомбами немецкой подводной лодки, что ставило под сомнение официальное заявление военного ведомства о том, что до начала 1944 года эсминец не покидал воды Западной Атлантики, так как, согласно этому рапорту, бомбометание производилось в непосредственной близости от берегов Марокко 20 ноября 1943 года.

Следующей находкой Берлитца и Мура был инженерный вахтенный журнал, в котором, правда, не содержалось информации, необходимой для непосредственного решения вопроса, однако в нем приводились координаты корабля по некоторым другим спорным датам, и потому исследователи вполне резонно решили, что если уж в официальной версии обнаружились эти «ошибки», то запросто могут обнаружиться и другие, гораздо более существенные. Это все говорило о том, что официальной версии в этом деле верить совершенно нельзя, но в распоряжении Кремнера имелось не две версии, как у Берлитца и Мура, а целых три, и вот эта самая третья версия не позволяла верить и версии Альенде, которая выдвигалась на первое место после дискредитации официальной, потому что если «Элдридж» и находился в Филадельфии 16 октября 1943 года, то «Фьюресет», согласно утверждению Моусли, там находиться не мог никак, следовательно, не мог находиться на нем и сам Альенде.

Если только этот самый Альенде на самом деле проходил службу на «Фьюресете», а не совсем на другом корабле. И если Альенде существовал на самом деле…

Список использованной литературы

1. Копылова Н. «Сокровище нации. Корабль-призрак». gzc.perm.ru/

2. Pea Венсан. Гибель «Титаника» – великая мистификация? // «Зеркало недели». № 52 (65) 30 декабря 1995 – 5 января 1996.

3. Скрягин Л. По следам морских катастроф. М.: «Транспорт». 1965.