Алексеев Н. Испытание. По зову сердца. Романы. Мастацкая лiтаратура Минск 1978

Николай Иванович Алексеев

Испытание

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тяжело вздыхая, паровоз тянул в гору.

Нина Николаевна проснулась и взглянула на сына. Сквозь полумрак предрассветных сумерек разглядела голые Юркины ноги, торчавшие из-под сбившегося одеяла. Она протянула руку и поправила одеяло.

Раннее утро медленно проникало в самые сонные уголки купе. На голубом линолеуме стен появились очертания лилий. В дверном зеркале поплыли позолоченные солнцем облака. На карнизах ярко заблестела полировка.

Нина Николаевна встала, причесалась и вышла в коридор. Остановилась у окна, прикоснулась лбом к приятно холодному стеклу.

Поезд пошел под уклон. За окном пробегали поля и рощи. А деревья, стоявшие близко к железнодорожному полотну, зачастили так, что стало больно глазам. Нина Николаевна невольно опустила веки и задумалась. Беспокойные мысли унесли ее в Москву, к дочери Верушке. Ей вспомнилась их последняя встреча на Москве-реке. Вера была тогда веселая, загорелая, в синем купальном костюме. Вот она хлопнула подругу по плечу, и девочки наперегонки помчались к вышке.

Верушка взбежала по лестнице на самую верхнюю площадку, встала на конец доски, присела, мягко распрямилась и, широко раскинув руки, на мгновение словно повисла в небе…

Нина Николаевна вздрогнула и открыла глаза.

За окном промелькнул семафорный столб, зашипели тормоза, колеса вагона звучно загрохотали на стрелках. По коридору пробежал сухопарый проводник, постучал в крайнее купе.

– Толочин! – выкрикнул он.

Из купе выскочил заспанный толстяк и спросонья натолкнулся на Нину Николаевну.

– Разрешите, гражданочка, – приподнял он шляпу, – мы с вами, наверное, не разойдемся.

Нина Николаевна не ответила – ей было неприятно, когда намекали на ее полноту – и вернулась в купе.

С верхней полки свесилась седая голова Якова Ивановича.

– Какая станция? – охрипшим со сна голосом спросил он.

– Толочин.

Яков Иванович прокашлялся, натянул на плечи одеяло и повернулся к стенке.

Юрка что-то промычал во сне и зачмокал губами. Нина Николаевна поцеловала смешно завихряющиеся на его затылке белесые волосы, шепнула: «Разноглазенький ты мой…» – и, прижавшись к его теплой щеке, уютно устроилась рядом.

В купе снова стало тихо. Лишь равномерно постукивали колеса, на окне жужжала муха, да стакан тонко позванивал о стеклянную пепельницу. Нина Николаевна протянула руку, отодвинула надоедливый стакан. Вдруг в дверь постучали.

На пороге появился рослый полковник-кавалерист. Он поздоровался и поставил на свободное верхнее место небольшой чемодан.

– Далеко ли? – спросил он у Нины Николаевны, поглаживая сложенными в щепотку пальцами темно-русые буденновские усы.

– До Белостока, а там машиной до Бельска.

– А мне недалеко, всего часа два до Минска. Извините, что ворвался в ваше сонное царство…

Новый пассажир достал из кармана портсигар и вышел в коридор. Нина Николаевна перед зеркалом стала торопливо приводить в порядок свою прическу.

– Кто сел? – спросил Яков Иванович, и в зеркале отразился его профиль; короткие, зачесанные назад волосы, большой лоб, прямой нос с чуть припухлыми очертаниями ноздрей, подстриженные усы.

– Ваш брат военный.

– Какую мы станцию проехали?

– Через два часа Минск.

– Пожалуй, можно еще часик поваляться!

Из коридора донесся чей-то басовитый голос. Он показался Якову Ивановичу знакомым: «Добров?» Яков Иванович вспомнил, что Добров действительно служил где-то в этих краях. За дверью снова зазвучал тот же властный бас: «Такой народ нынче растет: не ценят свою профессию. Легко, без жалости с ней расстаются…»

«Ну, конечно, Добров!» – подумал Яков Иванович. Эту фразу он уже не раз слышал от него.

Весной они встретились на полпути от Слуцка до Минска. Добров и ехавшие с ним всадники были запорошены мартовским липучим снегом, и Яков Иванович не сразу узнал его, но, приглядевшись, остановил «газик» и окликнул конного:

– Иван Кузьмич?

Всадник поднял руку, приказывая следовавшим за ним остановиться, и резко повернулся к Железнову. С бурки большими хлопьями посыпался на землю снег.

– Здорово! Куда путь держишь? – приветствовал его Яков Иванович.

Лицо Доброва было мрачнее тучи.

– Куда? Да в штаб округа!.. – И Добров длинно, с кавалерийским вывертом выругался.

– Чего ради?

– Да вот кавалерийскую дивизию в мотострелковую превращают. Конника в «пяхоту» переделывают. – Он презрительно усмехнулся, выговаривая «в пяхоту», сдернул с головы папаху и шлепнул ею по голенищу, обдав Железнова мокрым снегом.

Конь вздрогнул и подался вперед, но Добров сдержал его и, хлопая по мокрой, дымящейся паром шее коня, ласково приговаривал:

– Ну, ну! Что ты, дурак, шарахаешься? Никому тебя не отдам!..

– И зачем же в такую даль на коне?

– Затем, что коня ни на что не променяю!

Яков Иванович начал было развивать перед этим заядлым кавалеристом мысль о том, что теперь век моторов и рано или поздно слезать с коня придется, но Добров сокрушенно покачал головой:

– Хороший ты был, Железнов, до академии командир, а теперь – никуда!.. Набекрень она тебе мозги поставила. Не от души, а от учености говоришь. Душу конника тебе не понять! – И, выругавшись по своему обыкновению, добавил: – Это ты мог легко расстаться со своей специальностью сапера… А конник коня и клинок не променяет на паршивый гудок. – Он ткнул пальцем в сторону машины, шевельнул поводом, качнулся в седле, и конь послушно пошел рысцой…

Вспомнив об этой встрече, Яков Иванович невольно про себя назвал Доброва чудаком.

Из коридора снова загрохотал его голос: «Замундштучить – и пойдет. Да не только пойдет, а и запляшет!»

Зеркальная дверь отползла в сторону, и в проеме появился ослепленный лучами солнца широкоплечий, стройный Добров.

– Иван Кузьмич, здравствуй! – приветствовал его Яков Иванович.

Добров вначале смутился, не разглядев, кто его окликает, и, прикрываясь от яркого солнца ладонью, подошел почти вплотную.

– Железнов? Здорово! Ты откуда? – И, зажав в своих здоровенных лапах протянутую Железновым руку, не дожидаясь ответа, забасил: – Знаешь, Железнов, после нашей последней встречи чувствую себя перед тобой виноватым… Характер у меня проклятый. Из-за него когда-нибудь сломаю себе голову…

– Ну, чего вспоминать!.. – попытался прервать неприятный разговор Яков Иванович, но Добров продолжал:

– А я не забывал. Сразу же, как ты тогда отъехал, я хотел было, понимаешь, тебя догнать…

Железнов досадливо поморщился:

– Ради встречи давай не будем вспоминать!

– Давай не будем! – Добров хлопнул его по плечу и, кивнув головой в сторону вышедших в коридор Нины Николаевны и Юры, спросил шепотом: – Твои?

– Мои. Жена и сын, – слезая с полки, ответил Яков Иванович. Доставая сапоги, он наклонился, поседевшие волосы упали на лоб, обнажив рубец немного выше правого уха. Добров это заметил. «Боевой товарищ», – подумал он.

– Ты все там, в Бресте, по демаркации границы?

– И да и нет. А вернее сказать – пока не знаю. Собираются назначить меня в штаб округа, в оперативный отдел, а я хочу в строй, – признался Железнов.

– Ага!.. – хлопнув себя по коленям, Добров неожиданно загоготал. – В строй, говоришь!.. А в эту контору не хочешь?.. Правильно делаешь!

Яков Иванович помолчал немного. Его покоробило неуместное сравнение штаба с конторой.

– Если здраво рассудить, то меня и это устраивает. Конечно, больше тянет работать с людьми…

– А здесь, с бумагами, тихо… Скомандуешь им: «В сейф – арш!» – и они моментально там. И спокойно. Чепе не сделают… А люди, они ведь беспокойные, на замок их не закроешь!.. – Добров усмехнулся. – Хотя в большой конторе и спокойно, но я туда ни за какие коврижки не пойду! То ли дело в войсках: на твоих глазах люди растут, мужают, овладевают кавалерийской ездой, ловкостью обращения с клинком. Повел людей в атаку, – Добров покрутил над головой кистью руки, словно держал в ней клинок, – и понеслась за тобой лава. В этом лихом порыве чувствуешь силу… Как бы это сказать?.. силу своего влияния… свою волю, чувствуешь молодость людей, их удалую лихость и сам становишься таким же молодым, лихим и сильным. Кра-со-та!

– Красота-то красота… – Железнов помялся. – Но ты, Иван Кузьмич, зря так обидно говоришь о штабе. Это у тебя, дружище… Только ты уж не сердись на меня, я говорю по-товарищески, от души…

– А ты без реверансов, я не барышня, – перебил Добров, – рубай прямо с плеча!..

– Это у тебя, – Железнов чуть было не сказал «от некультурности», но удержался, – от незнания штабной работы…

– Ее работы, а службы, – поправил Добров.

– Я тоже хочу в строй. И даже очень хочу… А вот Алексашин мне определил другую судьбу: «Вас, товарищ Железнов, – говорит он, – обучили для того, чтобы вы работали над большими оперативными вопросами…»

– Ах, этот Алексашин! – Добров покрутил пальцами свой ус. – Многим он линию испортил!.. Вот вчера получил приказ сдать коней, моего Коршуна!.. Да скорее я помру, чем его отдам!..

Оба закурили и вышли из купе. Железнов остановился у открытого окна. Добров выпустил в окно густую струю папиросного дыма.

– Ну, хорошо, – продолжал он, – я сам знаю, что сейчас век моторов и тому подобное… Ну и формируй, пожалуйста, новые мотодивизии, назначай туда молодежь… – словом, тех, кто на коня сесть боится. Но не трогай нас, конармейцев, не лишай нас любимого дела! – Он круто повернулся к Железнову: – Так нет, сунули в эту мехпехоту да еще говорят: «Радуйся, это тебе честь оказана!..»

– А ведь это действительно честь, Иван Кузьмич, – мягко возразил Железнов. – Ты же знаешь, что у этих войск большое будущее…

– Я не против механизированных войск, – перебил его Добров, – но против расформирования прославленных в гражданской войне кавалерийских дивизий. Считаю, что это ляпсус Генштаба, и меня в этом переубедить невозможно.

– А знаешь, Иван Кузьмич, мне кажется, тебе новая служба понравится!..

В серых глазах Доброва показались огоньки, и он отрицательно покачал головой:

– Эх ты, генштабист! Не понимаешь души старого кавалериста!.. Ты в конном строю в атаку ходил? Через хребты гор переваливал? По степям и лесам за бандитами гонялся? Вместе с конем голод и холод делил?..

– Ну что ты налетел на меня? – добродушно запротестовал Железнов, подняв обе руки кверху. – Сдаюсь! Сдаюсь во избежание напрасного кровопролития…

– Ну это у меня сорвалось! – виновато улыбнулся Добров. – Уж очень твои рассуждения похожи на рассуждения Алексашина да теперешнего моего комдива и им присных. Но я не отступлю: либо пусть назначают в конницу, либо увольняют!..

– Это уж ты зря! – холодно заметил Яков Иванович. – Рано в отставку собрался, старина! На границе фашисты… – Яков Иванович оглянулся по сторонам и, убедившись, что их никто не слышит, тихо спросил: – Ты веришь их клятвам? – Добров покачал головой. – Следовательно… – Железнов хотел что-то еще добавить, но Добров его уже не слушал. Он высунулся по пояс из окна, подставил лицо прохладному встречному ветру.

За окном замелькали сосновые кроны знакомых минских лесов.

– Подъезжаем, Железнов! – крикнул Добров.

По коридору шла посвежевшая после умывания Нина Николаевна.

– Знакомься, Иван Кузьмич, – моя жена, – представил Железнов.

– Мы уже виделись, – Добров четко, по-военному повернулся к Нине Николаевне, звякнул шпорами и слегка наклонил голову: – Добров, Иван Кузьмич.

– Садитесь с нами завтракать, – пригласила Нина Николаевна.

– Завтракать поздно! Сейчас Минск. – Войдя в купе, Добров протянул руку Юре, который с восхищением уставился на его орден Красного Знамени.

Яков Иванович кивнул на окно:

– А вот и Минск!

Юра прильнул к стеклу.

– Папа, что там на горе? Вон белое здание с колоннами… А там, где флаг, что? А Дворец пионеров в Минске есть? – расспрашивал он отца.

К переезду по сверкающим рельсам подходил трамвай. У пестрого шлагбаума поблескивали фарами машины. Вдали дымили трубы завода.

Поезд громыхал на стрелках. Яков Иванович через голову сына с волнением вглядывался в знакомые черты встающего перед ними города.

– Я помню Минск в двадцатом году, и даже чуть позже, – сказал он Доброву. – Я ведь на этом фронте в гражданскую воевал. Тогда это был грязный нищий город, с разбитыми мостовыми. Теперь вон как растет!..

Поезд все больше замедлял ход и наконец остановился возле нового, недавно построенного вокзала.

Добров, держа в руке фуражку по-уставному, снова издал шпорами «малиновый звон» и наклонил голову. Нина Николаевна протянула ему руку. Добров пожал ее, надел фуражку и только тогда взял чемоданчик. Яков Иванович и Юра вышли на перрон проводить его.

Часы показывали половину одиннадцатого, но в тени вагонов еще чувствовалась утренняя прохлада. Людской поток тянулся туда, где над металлической аркой большими буквами было написано: «Выход в город». Чтобы избежать толчеи, Добров решил пройти служебным ходом. Он остановил Железнова неподалеку от международного вагона. У входа в этот вагон, расставив ноги и заложив руки в карманы, стоял сухопарый, одетый по-иностранному пассажир, сквозь большие очки в черной оправе он внимательно рассматривал проходивших.

– Где-то я, кажется, видел этого человека, – сказал Доброву Яков Иванович.

И вспомнил: нависшие, густые темные брови, немного скривленный нос с горбинкой, широкий рот, большой подбородок и эта манера держать руки в карманах – конечно, перед ними один из тех иностранных корреспондентов, что крутились среди русских на банкете, устроенном германской стороной в Бресте в связи с завершением работы демаркационной комиссии.

…Покачиваясь, словно пьяный, сновал тогда этот человек от стола к столу, подсаживался к советским офицерам и каждому говорил, что любит Россию за ее величие и силу и что его душа всегда принадлежит русским: «Если придется вам быть в Берлине, буду очень рад!..» Подсел он тогда и к Железнову, стал навязывать свое знакомство.

Якоз Иванович вполголоса рассказал Доброву об этой встрече на банкете:

– Отрекомендовался он, насколько я помню, корреспондентом американской газеты в Берлине Стивенсоном. Хорошо говорит по-русски. Немного с акцентом, но хорошо. «Я вас встречу по-русски блинами с икрой, московской горькой, пластинками Лещенко. Кутнем по-настоящему…»

– Будь я на твоем месте, я бы ему нос выправил… – Добров бросил сердитый взгляд в сторону иностранца.

– Нельзя, Иван Кузьмич: дипломатия.

Друзья распрощались. Яков Иванович пожал Доброву руку. Юра отсалютовал по-пионерски.

– Желаю вернуться в кавалерию! – сказал Яков Иванович.

– Ты смеешься надо мной? Или действительно от души? – покосился на него Добров.

– От всего сердца.

– Ну, тогда, казак, бывай здоров! – и, еще раз крепко пожав руку Якову Ивановичу, Добров скрылся в больших дверях вокзала.

Из вокзального ресторана к составу мчалась бойкая девушка в белой накрахмаленной наколке, с подносом, накрытым салфеткой. Голосисто выкрикивала: «Горячий кофе! Пирожки с рисом, с яйцами! Бутерброды! Все для завтрака!»

– Девушка, – окликнул ее Яков Иванович, – занесите нам в пятый вагон.

В Белосток приехали вечером. Не успел поезд остановиться, как в купе влетел шофер Железнова Польщиков, жизнерадостный, в фуражке на затылке.

– Здравствуйте, товарищ полковник, с приездом!

– Сашка! – Юра бросился к нему на шею и, мгновенно подтянувшись на руках, чмокнул его в щеку.

Если Нина Николаевна этого молодого силача шофера называла «товарищ Польщиков», а бабушка Аграфена Игнатьевна величала «Александр Никифорович», то Юра, в знак верной дружбы, обращался к нему на «ты» и называл не иначе как Сашкой.

Польщиков не обижался и, в свою очередь, звал юного приятеля Юркой.

– Как мама? Здорова? – спросила Нина Николаевна у Польщикова.

– Аграфена Игнатьевна здорова. Со вчерашнего дня все хлопочет. Сегодня с утра пироги пекла, гуся жарила…

Польщиков взял чемодан и пошел к выходу из вагона.

Через полтора часа Железновы были уже в Бельске.

Услышав знакомый гудок машины, Аграфена Игнатьевна засеменила вниз по лестнице.

Впереди нее, перепрыгивая через ступеньки, бежали дети соседей Валентиновых – восьмилетняя Дуся и Ваня, Юрин ровесник. Они бросились к вышедшему из машины Юре и наперебой торопливо стали рассказывать ему о том, что видели и слышали за последнее время.

– Маруська окотилась, – говорила Дуся, – котятки масенькие-масенькие… Уже глядят…

– Вчера за городом немец летал! – шептал Ваня. – Дуське не проговорись! Знаешь сам: девчонка, проболтается.

А та, уже не обращая на них внимания, прыгала перед взрослыми, хлопала в ладоши и звонко выкрикивала: «Здравствуйте! Здравствуйте!»

– Ах ты, дорогой мой. Загорел-то как!.. – бросилась целовать внука Аграфена Игнатьевна.

Ребята быстро поднялись по лестнице и первыми влетели в распахнутые двери квартиры. Все здесь сияло чистотой, во всем чувствовалась заботливая рука Аграфены Игнатьевны: в столовой был накрыт стол, в спальне на кроватях лежало для смены чистое белье, нагретая ванна дышала жаром.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Остаток отпуска Яков Иванович проводил дома. С утра забирал Юру, валентиновских ребят и со всей компанией отправлялся то в поле, то в лес, то на реку. На счастье, дни удались погожие, солнечные.

За несколько дней до конца отпуска из штаба армии прислали сложную тактическую задачу. Хотя времени на решение дано было достаточно, Яков Иванович, по свойству своего беспокойного характера, в тот же день углубился в ее изучение. Прогулки с ребятами волей-неволей прекратились, задача занимала все его мысли.

Вот и сейчас он стоял у распахнутого окна, вглядываясь в далекий, сгущавшийся над крышами домов сизоватый сумрак вечера, и рисовал в своем воображении большую реку, которую по условиям задачи ему надо было форсировать. Он невольно представлял себе широкий, полный темными водами Буг, на берегу которого провел в командировке много недель, и, в какой уже раз, снова задал себе вопрос: кто же там, за темной полосой горизонта, – друг или враг? Можно ли верить договору о дружбе и последним заверениям немцев?

Ему хотелось верить. Но все, что он видел, работая на границе, убеждало его в обратном.

Однажды Яков Иванович не вытерпел и прекратил раскопку захороненных в приграничном районе немецких солдат, погибших в боях с поляками в сентябре 1939 года. Прекращение работ по раскопке вызвало с немецкой стороны протест. Начальство сделало Железнову предупреждение.

– Товарищ генерал, да там же открытый шпионаж! – оправдывая свой поступок, доказывал Железнов. – Вы думаете, фашисты выкопают эти трупы ради человеколюбия? Ради любви к своему солдату? Если бы это было так, они уже давно бы все закончили и уехали в Германию. Фашистов интересуют наши укрепленные районы, наши фортификационные сооружения. Делая вид, что раскапывают могилы своих солдат, они глазеют на наши огневые точки. Заберутся на самую вершину холма, якобы для того, чтобы отдохнуть, и оттуда бесстыдно смотрят, что строят красноармейцы. Да разве можно такое терпеть?..

И сейчас, глядя на темнеющий запад, Железнов думал о том, что фашизм никогда не будет другом советских людей. Еще свежо было в памяти Якова Ивановича то тяжелое в его жизни время, когда из-за брата Павла, попавшего в лапы матерого фашистского разведчика Пауля Бергмана, ему с 1936 по 1938 год пришлось быть на положении заклейменного, поплатиться своим призванием, любимым делом и службой, начать снова с командира роты и после пережитых мытарств даже это считать за счастье!

Яков Иванович отогнал от себя мрачные воспоминания, отошел от окна и снова уселся за подсчеты. Считал и пересчитывал он с такой настойчивостью, как будто от решения этой задачи зависела важнейшая проблема советской стратегии. Однако закон Архимеда, открытый за три века до нашей эры, был неумолим: переправочные средства, указанные в задаче, не обеспечивали переправы стрелкового корпуса.

Требовалась необычайная изобретательность в использовании этих средств.

Яков Иванович любил решать такие задачи и с удовольствием занимался запутанными, сложными вычислениями.

Внезапный сквознячок подхватил и разметал по комнате листы исписанной бумаги. Железнов оглянулся. В дверях стоял посыльный-связист из штаба дивизии. Он вручил Железнову телеграмму.

– Что за телеграмма? – всполошилась Нина Николаевна.

– Вызывают в Минск, к командующему, – ответил Яков Иванович, собирая с пола разлетевшиеся бумаги. – Наверное, за назначением.

– Просись в Москву, в Главный штаб или на научную работу. Ведь годы твои не маленькие… Да и Верушка там одна…

– Хорошо, Нинуша, хорошо!..

– Что ты машешь рукой, словно от осы отбиваешься, – не унималась Нина Николаевна. – Я видела, как там, на перроне, в Москве за ней два молодца увивались!..

– Ну и что же? Она ведь не девочка.

– Не девочка?! – укоризненно повторила Нина Николаевна. Ее особенно волновало то, что Вера, вопреки ее желанию, избрала авиационный институт. «Это значит самолеты, а там, глядишь, и с парашютом, чего доброго, прыгать станет!..» – эта мысль постоянно беспокоила ее материнское сердце. – Как же не девочка? Ведь она так молода, неопытна, долго ли до беды… Нам надо быть к ней поближе! Садись сейчас же вот здесь, – она хлопнула ладонью по столу, – и пиши рапорт командующему!

– Брось, Нина, глупости говорить! Никакого я рапорта писать не собираюсь. – И для успокоения добавил: – Вот когда буду у командующего – попрошу.

В комнату снова ворвался сквозняк, а с ним влетел запыхавшийся Юра.

– Папа! Ты едешь в Минск? Возьми меня с собой. Я буду себя хорошо вести, вот честное пионерское! – Он смотрел на отца такими умоляющими глазами, что отказать было трудно.

– А что скажет мама?

– Мама?.. – Юра бросился к матери и прижался к ее груди: – Мамочка… Вот честное пионерское, буду вести себя так, как ты скажешь. От Сашки никуда не отойду!..

Озабоченная своими мыслями, Нина Николаевна положила руку на голову сына!

– Погоди, Юрок, не до этого.

Юра сразу захныкал, и Нина Николаевна машинально промолвила:

– Ну ладно, ладно!

Тут же она ощутила на своей щеке жаркий поцелуй сына.

Затем хлопнула дверь, и за ней зазвенел радостный голос Юры:

– Еду в Минск!..

…Яков Иванович выехал из Бельска на рассвете и только часам к четырем прибыл в Минск.

Помощник командующего генерал Михайлин сразу же принял его.

– По моему вызову приехали?

– Так точно, по вашей телеграмме.

Генерал внимательно поглядел на Железнова, раскрыл большую папку и развернул схему:

– Я вас вызвал по заданию командующего. Поедете в командировку. Местность на границе хорошо знаете?

– За полтора года работы в комиссии облазил все уголки.

Генерал встал и подошел к висящей на стене карте. Синим и красным карандашами на ней была резко обозначена граница.

– Вот, – он показал на большой зеленый клин, как бы втиснутый на юго-восток от Августова. – Имеются сведения, что в этот район пришла новая немецкая дивизия. Хотя немцы объясняют это тем, что на нашей границе спокойно и их войска могут здесь отдохнуть от боев в Западной Европе, нам все же надо быть начеку.

Наступило молчание.

– А по-моему, товарищ генерал, эти объяснения – просто обман.

Михайлин был того же мнения, однако его служебное положение не позволяло ему откровенно высказать свои мысли.

– Взгляните на этот Августовский клин и на другую точку у Бреста. Вы видите, какой большой дугой к западу легла между ними граница. На мой взгляд, Августовская пуща и Брестский выступ – прекрасные плацдармы для наступления и окружения наших войск, которые находятся внутри этой дуги: в районах Граева, Ломжи, Дрогичина, Белостока, Бреста. Поэтому, товарищ полковник, мы должны на этом направлении немедленно привести наши оборонительные рубежи в полную боевую готовность.

Поведение немцев на границе очень тревожило генерала Михайлина. Он решил сам проехать по оборонительным рубежам и организовать дело так, чтобы первую очередь сооружений закончить не позднее начала июля, а остаток месяца употребить на сколачивание и обучение воинских частей укрепрайонов. Он считал своим неотложным долгом доказать Верховному Командованию необходимость подобных мер.

Разговор прервал адъютант. Он вошел в кабинет и передал Михайлину срочные телеграммы.

Прочтя первую из них про себя, генерал побагровел, выругался и, сложив ее пополам, положил под пресс.

Это был ответ на его предложение Генштабу. Михайлин просил у Генштаба разрешения ускорить приведение в боевую готовность приграничных укрепленных районов. Генштаб же в своей телеграмме сообщил, что сроки этих работ остаются без изменений.

Другую телеграмму он прочел вслух.

– Видите, что творится? – с возмущением сказал он Железнову. – Истребителей наших они не боятся: ведь им стрелять запрещено. «Ястребки» вокруг немецкого самолета крутятся, а ему что? То спустится, то вбок возьмет, а там, глядишь, граница – он дома. Что прикажете с ним делать?

– Стрелять! Надо же наконец заставить их выполнять договор! – сказал Железнов.

– Я тоже за это, товарищ полковник, но… нельзя!

Генерал подошел к столу и предложил Железнову сесть.

– Работаете сейчас над чем-нибудь? – спросил он, взял перо и поставил свою фамилию под предписанием, которое было заготовлено для Железнова.

– Работаю, товарищ генерал.

– Над чем?

– Над задачей, присланной штабом округа. Форсирование больших рек стрелковым корпусом.

– Ну и как?

– Трудно. Уж очень много расчетов. Самое сложное – это переправа танков. Средств переправочных дано мало, а танков много…

– Не хочется вас огорчать, но надо сказать, что сейчас на вооружение поступили более мощные танки, и они тяжелее существующих.

– Что вы говорите! – воскликнул Железнов. – Вот видите, новые трудности! Придется опять все снова пересчитывать.

– А вы не падайте духом. Решайте смелее! Ведь в принципе можно решить?

– Нет, товарищ генерал, здесь общий принцип не поможет. С увеличением веса танка меняются и подъемные средства переправ. Закон Архимеда всесилен, и ничего с ним не поделаешь.

– И все равно не унывайте! Тема очень актуальная, и ваше решение подскажет, какие же в конце концов нужны понтоны и переправочные парки. Может быть, и что-нибудь новое на ум придет. А для расчетов все же рекомендую взять тоннаж новых танков. – Михайлин поднялся и подошел к Железнову. – Кстати, мы сделали Наркому предложение о том, чтобы назначить вас сюда, в штаб округа. Так что вернетесь из командировки и заканчивать задачу будете, видимо, уже здесь. Я хотел, чтобы вы возглавили отдел укрепрайонов, но штаб решил использовать вас в оперативном отделе.

Он подал Железнову предписание:

– Поставленная задача вам ясна?

– Так точно, товарищ генерал. Все ясно!

Михайлин пожал Якову Ивановичу руку:

– Желаю вам всего хорошего. На днях буду на вашем участке. Если у вас возникнут вопросы, там на месте их и разрешим.

Яков Иванович вышел со смешанным чувством радости и беспокойства. Его радовало, что наконец-то он будет работать в этом большом штабе, где сможет полностью применить знания, полученные в академии Генштаба.

На улице к нему бросился Юра, поджидавший отца возле машины.

– Получил назначение? – повторил он услышанные от матери слова. – В Москву?

– Нет, пока не получил. В командировку, Юрик, ехать нужно.

– А назначение?..

– Назначение скоро будет. – Яков Иванович обхватил левой рукой сына за плечи и зашагал с ним к машине. – Поехали, товарищ Польщиков. Во Дворец пионеров.

– Папочка!.. – Юра захлопал в ладоши.

– Рад?

– Очень рад, товарищ полковник! – отрапортовал Юра, приложив руку к своей матросской бескозырке.

Когда они уже выехали на главную, Советскую улицу, он спросил:

– Что же мы скажем маме?

– А вот так, сынок, и скажем: пока еще назначения нет.

– А ты просил, чтобы тебя в Москву?..

– Просил, – впервые солгал сыну Яков Иванович.

– Раз просил, то уж назначат!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Закрыв за дочерью дверь, Аграфена Игнатьевна окинула кухню хозяйским взглядом: все ли в порядке. Сняла с себя передник и повесила за дверью. Дневные заботы кончились, и она пошла в столовую отдохнуть за вязанием в любимом кресле.

В открытые настежь окна веял легкий ветерок, чуть покачивая цветы на подоконнике. Положив вязанье на колени, Аграфена Игнатьевна откинула голову на высокую спинку бархатного кресла и как бы забылась, распластав по подлокотникам натруженные руки. «Яков-то? Да ей и лучшего мужа желать не надо. Живем, что у Христа за пазухой – всего вдоволь. Не то, что мы в проклятое – при царе – время…»

Она невольно вспомнила свое далекое прошлое: горемычное житье впроголодь, тяготы безработицы – все то, что было четверть века назад. Она вновь увидела перед собой маленький домик с палисадничком. Как ей был дорог этот домик, где она прожила свою несладкую жизнь и в тяжких заботах вырастила детей!

И будто снова зазвучал рядом взволнованный голос дочери: «Там, на Смоленском, с забастовщиками Яшу арестовали… Он шел с Ильей Семенычем… у самого Семянникова завода на них налетели жандармы. Яша выхватил у Ильи Семеныча знамя и понес…»

Аграфена Игнатьевна вздрогнула и приоткрыла глаза. Сердце билось часто, тревожно, как и тогда. Она вспомнила, как, переполошившись, побежала в сарай, где Яков прятал запрещенные книжки…

Воспоминания вдруг прервались. За окном зазвенели ребячьи голоса.

Пересиливая дремоту, Аграфена Игнатьевна потянулась к подоконнику. Во дворе дрались ребята. По бескозырке на светлой голове одного из мальчишек в толпе она узнала внука.

– Я тебе покажу, какой я разноглазый! – крикнул Юра и с размаху ударил черноголового мальчугана.

К ужасу бабушки, вся толпа ребят навалилась на Юру и вместе с ним рухнула на землю.

– Стойте! Не смейте! Я вам сейчас, стервецы! – Аграфена Игнатьевна стучала своим маленьким старушечьим кулачком по подоконнику. – Юра, сейчас же домой!

Юра вынырнул из кучи ребят, оглянулся на окно и, махнув бабушке рукой, снова схватился с мальчишками: одного пихнул, второго прижал к стене и стал трясти за грудь. Ошеломленные таким оборотом дела, ребята опомнились только тогда, когда Юра поднял бескозырку, стряхнул с нее землю и зашагал к воротам.

– Беги! Домой беги! – истошно закричала бабушка, когда вся ватага бросилась за Юрой.

Но он, круто повернувшись, пошел мальчишкам навстречу. Тут Аграфена Игнатьевна не выдержала и побежала на лестницу.

В это время к дому подъехал Яков Иванович.

– Ты чего такой красный? – остановил он сына. Увидев высыпавшую за ворота ватагу, отец все понял.

– Драка? Эх ты, пионер! – Он подтолкнул Юру в парадное.

– Чего толкаешься?! – обиделся на отца Юра, остановился в темном углу лестницы и забормотал сквозь слезы: – Я им покажу, как дразниться! Так дам, что за Бугом слышно будет…

– Вот я тебе сейчас дам – так это точно! – Яков Иванович потянул сына за собой. – Живо домой!..

Сверху раздался голос бабушки:

– Покажи ему, Яшенька! Совсем от рук отбился, сорванец!..

– Ты бы послушал, как они дразнятся, так тоже бы дал сдачи! – закричал Юра.

При этих словах Яков Иванович невольно вспомнил, как его в детстве по-разному обзывали. И он так же, как Юра, бил обижавших его ребят. Но тогда за него, сироту, заступиться было некому… Почему же дразнят Юрку? Может быть, потому, что редко видят его с отцом, считают беззащитным? Как захотелось Якову Ивановичу надрать за сына уши этим сорванцам!

Он повернулся к Юре, притянул к себе и спросил:

– Ну, ты им дал как следует?

Юра, удивленный такой переменой в отце, нерешительно протянул:

– По первое число!

Увидев их обнявшимися, Аграфена Игнатьевна развела руками.

– Вот так сами и портите детей!.. – возмутилась она и в сердцах хлопнула дверью.

После ужина Нина Николаевна стала собирать мужа в дорогу. В большой чемодан положила надувную подушку, нитки, иголки, принадлежности для мытья и бритья. Маленький чемоданчик наполнился съестным. Среди копченостей, масла, сахара и прочей снеди оказалась еще и баночка клубничного варенья.

– Ну, милые вы мои, это же на целый месяц хватит!.. – запротестовал Яков Иванович. Но теща с Ниной действовали единым фронтом.

– Едешь на день, бери хлеба на неделю! – сказала Аграфена Игнатьевна. И Яков Иванович понял, что сопротивление бесполезно.

Когда все улеглись спать, Яков Иванович еще долго стоял у открытого окна. Он смотрел, как вдалеке в домах переливаются огни, вдыхал свежий ночной воздух.

Вдруг где-то поблизости раздались звуки рояля.

– Яша, – сонным голосом позвала жена, – тебе ведь рано вставать!

– Больно ночь хороша, Нина. Иди-ка сюда!

Нина Николаевна накинула халат, подошла к нему. Встала рядом. Он обнял ее.

Заглядывая ему в глаза, она улыбнулась:

– Непутевый ты у меня!.. Такой же, как когда-то. И годы на тебя не действуют.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Всю дорогу Польщиков за рулем мурлыкал один и тот же мотив.

На большаке, неподалеку от деревни Зломысел, из-за кустов показались два конных пограничника. Они остановили машину. Загорелый, весь в пыли сержант нагнулся с седла и попросил Железнова предъявить документы.

– Не знаете ли вы, где штаб батальона стрелкового полка? – выйдя из машины, спросил Яков Иванович.

– Знаю, товарищ полковник. Отсюда в трех километрах. Проедете по этой дороге вперед с километр, налево пойдет проселок. Как к лесу подъедете, там вас встретит патруль этого батальона. – Пограничник приложил руку к зеленой фуражке и пустил лошадь рысью по дороге.

В лесу машину действительно встретил патруль и проводил до усадьбы, окруженной густым садом.

Навстречу Железнову с крыльца сбежал сухощавый, длинноногий офицер.

– Капитан Карпов, командир батальона, – представился он.

Карпов провел Железнова в дом. Там находились начальник участка военинженер второго ранга Тихомиров и воентехник первого ранга Паршин. Оба среднего роста, поджарые, загорелые и оба лысые. Тихомиров облысел давно. Паршин же, стараясь походить во всем на своего начальника, брил голову наголо.

Отказавшись от предложенного ему обеда, Железнов приступил прямо к делу.

Работали долго. Солнце уже перешло в другие окна и, пробиваясь сквозь листву яблонь, яркими пятнами играло на полу, а они все еще согнувшись стояли над схемой укрепрайона и над чертежами фортификационных построек.

По схеме получалось, что размещение бетонных и дерево-земляных огневых точек было произведено правильно и искусно: куда бы враг ни сунулся, он сразу попадает под перекрестный огонь. Особенно понравилась Железнову отсечная позиция по реке Пульве.

Первая очередь бетонных сооружений была уже закончена, и работы второй очереди во многих местах наполовину сделаны. Значительно хуже обстояло с возведением дерево-земляных сооружений. Из-за этого и разгорелся спор. Железнову казалось, что план по этим сооружениям в срок не будет выполнен. Он высказал сомнение и упрекнул начальника участка.

– План, товарищ полковник, будет выполнен в срок, – ответил вместо Тихомирова капитан Карпов. В его голосе прозвучала обида: он ожидал, что Железнов похвалит его за перевыполнение майского плана.

– Я не хотел обидеть вас и ваших бойцов, – перевел взгляд на Тихомирова Железнов. – Но меня беспокоит, что окопы, проволочные заграждения и огневые точки между дотами делаются медленно. Почему отстаете от плана?

– Разрешите заметить, в прежнее время это возлагалось на те войска, которые будут занимать укрепрайон, – сказал Тихомиров: он не любил дерево-земляные, фортификационные постройки и считал, что сейчас зря тратят на них время и деньги, ведь они все равно через год сгниют.

– Вы сами говорите, что это было прежде. Тогда был расчет на какое-то мобилизационное время. А теперь, как мы видим, война начинается без объявления. Мы не можем этого не учитывать. Нам надо быть начеку!

– Начеку? Кто же нам сейчас грозит? – не без иронии спросил Тихомиров.

Паршин, благоговевший перед своим начальником, расплылся в улыбке.

Вместо Железнова ответил Карпов:

– Гитлер! Вот кто!.. – резко бросил он.

– Не наводите панику, капитан, – обрезал его Тихомиров. – Гитлеру сейчас невыгодно с нами воевать. Он прекрасно понимает, что наша страна не Франция и не Польша…

– Да только пусть сунется, мы его так чесанем, аж пух полетит! – Паршин замахал руками, словно врезается в самую гущу врага и крошит его направо и налево.

Железнов не сразу остановил Паршина. Его заинтересовало настроение этих инженеров. Однако он все же не выдержал и перебил:

– Не знаю, выгодно или невыгодно воевать с нами Гитлеру, но известно одно: на границе находятся войска противника более опасного, чем панская Польша.

Тихомиров пожал плечами.

– Что вы, товарищ полковник! Разве вы не читали в газете заверения немецкого командования? Там ясно сказано, что немецкие войска выведены из Франции на нашу границу для отдыха. Разве они могут сейчас с этими войсками наступать?

– И вы верите? – спросил Железнов.

– Как вам сказать? В эти сообщения – не совсем, – Тихомиров снова пожал плечами. – Но я исхожу из одной исторической аналогии. Мне кажется, что Гитлер идет по стопам Бисмарка. А Бисмарк был противником войны с Россией.

– Эх! – Карпов выразительно взглянул на Тихомирова. – Тоже сравнили ежа с рашпилем!..

– Выбирайте выражения, товарищ капитан! – вскипел Тихомиров. – Все же мы командиры!

– Да что же вы чепуху-то несете? – разгорячился Карпов. – Лучше полезайте на вышку да поглядите за Буг! – Он протянул руку в сторону леса, где среди зеленых пирамидок елей виднелись перила вышки. – Тогда вам сразу все станет ясно. Вчера красноармеец Кочетов, – он повернулся к Железнову, – после дежурства на вышке сказал: «Там, за Бугом, товарищ командир, пылит война». – И кивнул Тихомирову: – А вы говорите – Бисмарк!

– Ну и что ж? Относительно Бисмарка я говорю правильно, – явно подчеркивая свое превосходство, ответил Тихомиров и перевел самодовольный взгляд на Железнова.

– Нет, товарищ Тихомиров, вы говорите неверно, – спокойно возразил тот.

Паршин ахнул: в вопросах истории он считал авторитет своего начальника непререкаемым.

– Как так? Бисмарк… – стараясь сохранить самообладание, начал было Тихомиров, но Железнов перебил его:

– Вы сказали: «Бисмарк был против войны с Россией». Но надо знать, что Бисмарк был за союз с Россией лишь до поры до времени. Он проводил свою политику объединения Германии железом, огнем и кровью. Союз с Россией заключил не из любви к русским, а потому, что Германия тогда не могла воевать с Россией: она была еще слаба. Бисмарк толкал Австро-Венгрию и Англию на войну с Россией. Немало приложил он сил, хитрости и ума, чтобы и русских, в свою очередь, вызвать на войну с турками. Так что первое ваше утверждение, как видите, неверно. Неверно и сравнение Бисмарка с Гитлером. Это разные эпохи Германии. Бисмарк вел политику объединения Германии в интересах немецких помещиков и юнкерства. Гитлер же в интересах крупного капитала осуществляет империалистическую политику мирового господства, господства Германии над всеми народами. Он добивается установления фашистского строя не только в своей стране, но и в других странах.

Паршин повернулся к Тихомирову, ожидая, что тот ответит вескими возражениями. Но Тихомиров промолчал.

Сначала осмотрели командный пункт, расположенный на отметке 196,3. Маленькая роща возвышалась над ближайшими холмами. Отсюда видны были даже далекие селения по ту сторону Буга.

Когда все вышли из бетонного убежища КП[1], Карпов предложил пройти на сторожевую вышку.

Железнов поднялся с ним на верхнюю площадку вышки. Проверяя, как маскируются производимые бойцами работы, Яков Иванович внимательно всматривался в каждый бугорок и кустарник. По черным теням щелей и амбразур определял, где находятся огневые точки.

– Хоть маскировка и хорошая, но амбразуры заметны, – сказал он. – Смотрите, как резко они выделяются на зеленом фоне.

Карпов вытащил блокнот и стал записывать. Диктуя ему свои замечания, Яков Иванович повернулся в сторону Буга и приложил к глазам бинокль. «Как легко узнать чужую страну, – подумал он. – Полоски! Узкие полоски засеянной земли! Как было у нас при царе…» И, передавая бинокль Карпову, сказал:

– Посмотрите, товарищ капитан, вон, за Бугом, левее двух церквей, идут какие-то работы. Видите, там копошится народ?

– Они, товарищ полковник, уже давно там копошатся.

Опытный глаз Железнова определил, что происходит за рекой. «Строят вдоль границы рокаду… Это неспроста», – отметил он про себя и спросил:

– Фортификационных работ не замечали?

– Замечал. Каждый день роют. – Карпов вернул ему бинокль. – Возьмите на полторы ладони вправо и смотрите прямо на южную опушку дальнего леса, между этим большим лесом и маленькой рощей, что южнее его… Видите?

– По-моему, копают окопы.

– Копают, – со вздохом повторил Карпов. – Только для чего, неизвестно. Обороняться, что ли, думают?

– Если копают окопы, – не отрывая от глаз бинокль, ответил Железнов, – то это еще не значит, что к обороне готовятся. Может быть, просто так, на всякий случай.

– Для отвода глаз?

– Нет, почему же для отвода глаз? Представьте себе: двинут, и вдруг неудача…

Карпов с некоторым недоумением покосился на Якова Ивановича, когда тот, рассматривая заречную даль, вдруг принялся тихо напевать:

– То, что здесь река делает крутой поворот, нам крайне невыгодно. – Железнов показал на поблескивающую поверхность реки, уходившей на запад и терявшейся в зелени ивняка. – Нужно как следует изучить эту местность. Такая излучина может оказаться коварной!..

Спустившись вниз с вышки, Железнов предложил подошедшим к ним Тихомирову и Паршину подняться и посмотреть за Буг «на союзничка» с птичьего полета.

– Ну что ж, посмотрим и с птичьего полета! – снисходительно улыбаясь, сказал Паршину Тихомиров и смело полез по шаткой лестнице.

Для Паршина это упражнение оказалось не слишком простым. Видя, как он близко прижимается к лестнице, как медленно тянет ногу, поднимаясь на следующую ступеньку, как боится посмотреть вниз, Железнов хотел было повернуть его назад, однако передумал. Он решил, что для Паршина это занятие полезное.

– Бойцы хорошо работают? – спросил Карпова Яков Иванович.

– Прекрасно, – ответил Карпов. – Задание перевыполняют в полтора, некоторые – в два раза. Стараются, как для себя! Даже места для своих пулеметов и пушек примеряют, делают заметки на дереве или на бетоне.

– Молодцы!

Паршин спустился с вышки весь мокрый от пота.

– Тяжело? – добродушно спросил его Железнов.

– Да нет, – сконфуженно ответил Паршин, обтирая лоб платком.

Яков Иванович улыбнулся:

– На вышку, товарищ воентехник, вам полезно подниматься и для изучения обстановки, и для здоровья.

Он предложил всем поехать на левый фланг тихомировско-карповской позиции, пройти по первой линии сооружений до правого фланга, а оттуда вернуться на КП батальона.

Карпов сел рядом с шофером и указывал путь. В интересах маскировки он повел машину вкруговую: через станцию, где дорога шла вдоль обсаженного деревьями железнодорожного пути. Под прикрытием этих деревьев можно было незамеченными проехать на любой фланг участка.

Машина взяла прямо на север. Как только миновали мостик, Карпов скомандовал шоферу:

– Прибавь скорость!

Польщиков нажал на газ, и машина рванулась вперед. Миновав два почти безлюдных селения, она выскочила на луга, где белели рубахи косцов и разноцветные платья ворошивших сено женщин.

– Колхоз, товарищ капитан! – Польщиков кивнул головой в сторону крестьян: – Ишь, всем скопом косят.

– Колхоз? – переспросил Железнов и ниже опустил стекло машины. Он слышал, что в этих местах Западной Белоруссии уже организуются колхозы. Ему хотелось поговорить с колхозниками, узнать их настроения – ведь двух лет еще не прошло с тех пор, как люди здесь стали жить по-новому.

Увидев машину, женщины приветливо заулыбались. Прекратили работу и косцы. Они стали размахивать своими соломенными шляпами. Польщиков снял пилотку и тоже помахал ею в окно.

– Зазевались, товарищ сержант, – с досадой сказал Карпов. – Загляделись – и не туда повернули.

Польщиков надел пилотку, мягко затормозил и дал задний ход. Машина забуксовала.

– Виноват… Видите, дорожка узенькая, развернуться негде, топь кругом! – сказал он смущенно. – Придется уж вам на минутку выйти.

Не успели командиры выбраться из машины, как к ним по скошенному лугу уже неслась ватага ребят.

Заслоняясь руками от солнца, косцы внимательно глядели в их сторону. Седоватый, тщедушного сложения крестьянин в вышитой рубахе, воткнув косу в землю, зашагал вслед за ребятишками. За ним двинулись к машине и другие.

Подойдя ближе, щупленький крестьянин растолкал ребят и, улыбаясь, по-солдатски приложил руку к старой, засаленной военной фуражке:

– Здравия желаю, товарищи командиры! Не хотите ли махорочки? – Он потряс в воздухе черным кожаным кисетом.

Яков Иванович протянул ему портсигар. Крестьянин взял папироску, сказал «спасибочко» и сунул ее за ухо.

– Чего ж ты за ухо положил? Кури. – Яков Иванович снова протянул портсигар.

– Нет, дорогой товарищ командир, сперва махорочку, а вашу папиросочку потом, все равно как на сладкое.

– Бери, дружище! Кури досыта!

Крестьянин, видимо, был шутник и балагур. Он пятерней разгладил свои большие отвислые усы и остренькую бородку, взял еще одну папироску, прикурил и, хитро сощурив глаза, выпустил на молодуху кольца дыма.

– Ах, бабоньки, какая приятность! Что тебе ласка девичья! Медом пахнет и голову дурманит.

Крестьяне обступили командиров.

– Не уезжайте! Оставайтесь у нас! – выкрикивали бойкие девчата.

– Груняша, вон тот, длинный, здесь часто верхом на сером коняке ездит, – показала одна из них на Карпова. – Помнишь, позавчерась он у Наташки молоко пил?

– От судьбы никак не уйдешь! – изрек балагур. – Ваша, товарищи командиры, на сей момент судьба здесь задержаться и с нами покалякать. Гляньте-ка, машина-то в канавку задком притулилась и чихает! А ну, ребята, живо вытянуть машину!.. – крикнул он мальчишкам.

Детвора с гиканьем бросилась к увязшей «эмке».

– Вы теперь колхозники? – спросил Железнов.

– Так точно, товарищ полковник! Из колхоза «Семнадцатое сентября», – ответил за всех тот же длинноусый. – А я здесь гостюю у тестя, Апанаса Хвилимоновича. – Он протянул руку, показывая на седовласого деда, усевшегося на большом камне. – Приехал из Рязани передать им опыт нашего колхоза: первый год у них колхоз-то…

Он хотел еще что-то сказать, но его перебили. Каждому хотелось поговорить с военными.

– Смирно! – гаркнул длинноусый. – Гражданочки, коли начальство, хотя и штатское, докладает полковнику, то вы должны молчать и слушать. А то затрещали, стрекотухи…

– Вы, наверное, старый солдат? – спросил Яков Иванович, залюбовавшись его выправкой.

– Унтер-офицер сто сорок восьмого Каспийского пехотного полка Дементий Дементьевич Дмитрук. Кабы не тиф, товарищ полковник, был бы я в Красной Армии еще в восемнадцатом году, а так в нее вступил, только когда на Варшаву пошли.

– Службу еще не забыли?

– Ну что вы, товарищ полковник! Кажется, только команду дай, и я – ать-два! Я и ребят этому обучаю: ведь на границе живут. – И, повернувшись к ребятам, помогавшим вызволить машину из беды, Дмитрук гаркнул: – А ну-ка, Фрол, ко мне!.. На носках!

Паренек лет тринадцати с граблями в руках выбежал вперед.

– Слушай мою команду!.. Нос выше! Брюхо подбери!.. Гляди на меня браво. Вперед! Коли! Кругом! Коли! От кавалерии – закройсь, по всаднику – коли!

Паренек выбросил грабли вперед, как винтовку, и стал делать выпады, повторяя за Дмитруком: «Ать-два, ать-два…» Вот он вскинул грабли вверх, как бы пронзая всадника, и застыл, уставившись на конец палки.

– Дзяменцiй Дзяменцьевiч, глянь, фашыст!

Все невольно подняли глаза к небу.

– Во! – Фрол показал граблями. – Глядзi на Петрусёву хату, а потым на воблачка.

Яков Иванович пожевал папироску, глубоко затянулся я, держа окурок в руке, выругался про себя: «Какая наглость!.. Идет прямым курсом на восток. Разведчик!..»

– Видали? – он повернулся к Тихомирову.

Тот молчал.

– Ня нiк, яго не пальнуць? – с досадой прошамкал поднявшийся со своего камня дед Апанас. – Цокнулi б, народ хоць падбадзёрылi.

Его перебил высокий седой колхозник, как потом выяснилось, – председатель колхоза:

– Прикажите, товарищ полковник, своим молодцам пальнуть из той штуковины, что за нашей деревней в кустах стоит. Дайте хоть для острастки!

– Пальнiце, таварыш палко нiк! – Дед Апанас, полагавший, что полковник может всем распоряжаться, раз-другой дернул Железнова за рукав.

– Не могу, дорогие мои, не в моей это власти! – ответил Яков Иванович.

Самолет ушел на восток и в бледном небе выглядел комариком.

– Ну, дорогие селяне, желаю вашему колхозу собрать хороший урожай! – Яков Иванович пожал руку председателю, Дмитруку и деду Апанасу. – Желаю вам, Афанасий Филимонович, доброго здоровья.

– Будьте здоровеньки, товарищи командиры! – кричали вдогонку им колхозники.

Дмитрук по-военному вытянулся и приподнял руку к козырьку.

Миновав железнодорожный переезд, Польщиков повернул вправо.

– Товарищ сержант, остановите машину! – Карпов похлопал Польщикова по плечу. – Смотрите, товарищ полковник, смотрите, как «гостя» трое наших обхватили!

Все выбрались из машины. В небе шел воздушный бой. Немецкий самолет атаковали три «ястребка»: два почти сидели на его плоскостях, а третий летел впереди, его хвост нависал над пропеллером немецкого самолета и прижимал его к земле.

Все смотрели с замиранием сердца: «Неужели улетит за Буг?!» Вот, казалось, все уже потеряно, улетит… Но вдруг правый «ястребок» выпустил шасси и коснулся ими плоскости немецкого самолета. Тот качнулся и стал круто поворачивать вправо. Передний «ястребок» продолжал неотступно висеть перед его пропеллером.

Якову Ивановичу казалось, что вот-вот наши самолеты столкнутся с немецким и упадут. Но они уже обошли два круга, а на третьем, как только вышли курсом на запад, немец сделал резкое пике. Он хотел вынырнуть из-под охраны наседавших на него самолетов, но «ястребки» снова налетели и стали давить его книзу. Летя почти над землей, немец, видимо, не выдержал и, покачав крыльями, подал сигналы, прося указать место посадки.

– Эх, мать честная, просится! – Железнов зачем-то снял фуражку и крикнул: – На аэродром его тяните, на Жабинку!

Ему даже показалось, что «ястребки» поняли его: как только немецкий разведчик повернул на юго-восток, они снова пристроились к нему, больше на него не давили и лишь держались около его плоскостей.

Немец явно туда лететь не хотел и снова пошел на левый разворот.

Яков Иванович встал на подножку машины, посмотрел кругом и вдруг, осененный неожиданно пришедшей мыслью, крикнул:

– Товарищи, за мной!

Пробежав мимо придорожных кустов, они выскочили на только что скошенный, еще приятно пахнущий травой луг. Справа стоял сарай с ободранной крышей. Ни слова не говоря, Яков Иванович рванулся к сараю, надергал с крыши соломы и, размахивая носовым платком, побежал к середине луга. Поняв, в чем дело, остальные сделали то же самое.

Яков Иванович зажег солому, и ветерок потянул желтоватый дым в сторону оврага. Немецкий самолет два раза качнулся и, сделав разворот, взял направление против дыма. Он сел недалеко от догоравшей соломы.

Яков Иванович и командиры подошли к самолету. Над их головами с оглушающим ревом низко промчались три «ястребка». Один сразу же оторвался от своей группы и улетел в направлении Жабинки. Из кабины немецкого самолета вышли два летчика в рыжих комбинезонах, кожаных шлемах и больших очках в металлической оправе. Один был среднего роста, другой повыше.

– Оружие! – скомандовал Яков Иванович.

Высокий медленно вытащил пистолет и протянул Железнову, потом резко сдернул очки и бросил наземь свой шлем.

Его светлые, местами уже с проседью волосы стояли дыбом, по лбу струился обильный пот. Но выражение лица было не испуганное, а, наоборот, даже несколько вызывающее.

– Отведите их подальше от самолета! – стараясь перекричать гул «ястребков», скомандовал Железнов Карпову.

«Ястребки» кружились над севшим самолетом.

Тихомиров и Паршин осмотрели самолет и во второй кабине обнаружили специальный фотоаппарат.

– Вот вам и Бисмарк! – сорвалось с языка Паршина.

Тихомиров зло покосился на него и буркнул:

– Дурак!..

Через полчаса из-за окрашенных заходящим солнцем верхушек деревьев показались два У-2. Сделав круг над лугом, самолеты приземлились. Из них выскочили военные в кожаных куртках и побежали к Якову Ивановичу, шедшему им навстречу.

Яков Иванович отдал свою машину для отправки немецких летчиков. Когда машина, покачиваясь, побежала по лугу, «ястребки» свечками взмыли вверх. Там, в небесной выси, они развернулись и полетели на восток к своему аэродрому.

Возвратились на КП в полночь. Сказав, что хочет поразмяться, Яков Иванович направился по дороге к лесу. Все волновало его: и обстановка на границе, и эти немецкие летчики, и особенно положение с укрепрайоном. «Неужели командование не знает, что укрепрайон к бою не готов? Неужели ему неизвестно, что некоторые доты не имеют вооружения и личного состава?» – спрашивал себя Железнов и не находил ответа.

Утром он написал письмо о своих сомнениях, изложив свои предложения, и направил его высшему командованию.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Яков Иванович в лагерь отдыхать не пошел, а постелил свое одеяло в сарае на свежее сено, еще хранящее аромат луга.

Заснуть он, однако, не мог: его взволновал странный ответ, полученный из Минска. На письме, в котором он сообщал начальству о состоянии укрепрайона, кто-то наискось размашисто написал: «Тов. Железнов! Это нам известно. Не паникуйте. Выполняйте то, что вам приказано». Под резолюцией вместо подписи стояла заковыка, похожая не то на букву «П», не то на букву «Н».

Возмущение охватило Якова Ивановича так сильно, что, занятый своими мыслями, он даже не услышал, как к сараю подошел широкоплечий солдат и здесь же, у стены, растянулся на нескошенной траве.

…Солнце уже висело над лесом, его лучи ярко сверкали в окнах хаты батальонного командира. Из лагеря доносилась песня. Она-то и загнала сюда этого солдата, чтобы здесь, в тиши, подальше от товарищей, наконец-то написать заветное письмецо.

На качающемся цветке запоздалая пчела собирала мед, пробовала каждую тычинку. Потом потерла лапкой головку и улетела.

«Хорошо бы сейчас к деду Гуре на пасеку!» – подумал солдат, и потянулась его мысль в родные места, в колхоз на Витебщину, на скошенные заливные луга с пахучими стогами, на широкие поля с поспевающими хлебами, где не одно лето водил он трактор.

Уходя в армию, оставил Николай под старыми яблонями пять ульев. «Поди, сроились теперь? Да мать небось упустила рой. Где ей с пчелами возиться? Ведь на руках дети. Может, дед Гуря догадается?» И ясно представились Николаю его изба с синими наличниками, розовые цветы высокой мальвы под окнами, обветшалый серый заборчик палисадника. Вот мать месит тесто, брательник Лешка готовит на рыбалку снасти, сестренки Нюрка и Фимка в ляльки играют, а может быть, на стол собирают. У стола, повизгивая и помахивая хвостом, крутится лохматый Шарик… А Фрося? Фрося, наверное, сейчас с девчатами возвращается с покоса. Песни поют… И вдруг зазвенело в ушах у солдата:

Еще теплее стало на сердце у Николая, и мысли перенеслись в недалекое будущее. Вот он отслужил в армии и возвращается домой. Первым делом, конечно, идет к ней, к Фросе… Обнимает ее и говорит ей все то, что теперь собирается написать в письме…

Он снял с карандаша металлический наконечник и стал писать. Всю любовь к Фросе, всю тоску по ней вложил Николай в это письмо. «Кветачка мая алая, ластачка мая чарнакрылая, сэрца маё…» – так начиналось это письмо, а заканчивалось оно словами: «Чакай мяне и памятай – восенню вярнуся».

«Восенню вярнуся». Николай тут же усомнился. Как же он вернется осенью, когда невесть что делается за Бугом? Непонятное что-то творится на границе… И Николай задумался: оставить или вычеркнуть эти слова? «Эх, если бы было все спокойно!.. Если все будет спокойно, то…» А любовь нашептывала: «Конечно, конечно, все будет спокойно! Обязательно осенью отпустят…» И Николай оставил в письме эти дорогие для Фроси два слова.

Зарумянив небосклон, солнце уходило за рощу. Николай заклеил конверт, прислушался: звуки песни приближались. «Холера их взяла б, не дадут письма написать». Карандаш торопливо забегал по бумаге.

Из-за кустов показалась группа солдат, впереди шел гармонист. Увидев Николая, солдаты с припевками и прибаутками направились прямо к сараю.

– Глянь, Микола тут! – наперебой закричали бойцы. – Микола Кочетов!..

Один из них, коренастый рыжий Филька Прошин, голосисто запел:

Он взмахнул рукой – и вся компания гаркнула под гармонь:

Николай поднялся.

– Эх, Никола! – сказал Филька, надвинув Николаю на глаза пилотку и закрыв его маленький каштановый чубок – предмет постоянных укоров командира взвода. – Чего нос повесил? Грустишь, что ли?

Филька подмигнул гармонисту. Тот опустился на бревно, рванул меха гармони, и из нее полились задорные звуки польки.

– Долго ждать, Николашка… Поди, не раньше ноября отпустят, а то и задержат: ведь на границе находимся… Эх, рванем, что ли? – Он заложил два пальца в рот и громко свистнул. – Эй, орлы! Расступись! Ну-ка, Тарас, хвати, что-нибудь повеселее! «Бар-ры-ню»! – И потянул Николая за руку.

Николай вырвался, Филька пустил крепкое словечко и вылетел на середину.

Кто-то крикнул: «Шире круг!» – и пошли плясать… «Барыню», «Русского», «Лявониху», со свистом и с хлопаньем. Плясали от души, да так здорово, что невозможно было устоять на месте: ноги сами ходуном ходили.

Шум и песни подняли Железнова. За стеной сарая звучало:

Яков Иванович вышел из сарая и хотел было уйти незамеченным, чтобы не помешать веселью, но это ему не удалось: гармошка вдруг затихла, солдаты приняли положение «смирно» и помкомвзвода подбежал с докладом.

– Отставить! – Железнов махнул рукой.

Бойцы продолжали стоять неподвижно.

– Что же вы молчите? Помешал?

Бойцы разноголосо отвечали:

– Да нет…

– Это так…

– Мы уж устали!

– В лагерь пора…

Яков Иванович подошел к гармонисту. Тот вытянулся в струнку. Железнов положил руку ему на плечо, усадил на бревно, сам сел рядом.

– Ну чего же ты, гармонист, молчишь? – спросил Яков Иванович. – Закажите что-нибудь повеселее! – он смотрел на Филиппа.

Филипп ухарски развернулся и бросил гармонисту:

– А ну, Тарас, мою рвани!

И залилась гармонь переливами. А Филипп зачастил ногами в такт музыке и запел:

Отбарабанил руками по голенищам сапог и пошел, и пошел – и дробью, и вприсядку! Вслед за ним замелькали солдатские ноги.

Груздев, так тот, войдя в раж, даже сделал стойку вверх ногами, отбивая «Барыню» руками.

Когда пришел капитан Карпов, развеселившиеся бойцы затянули в круг и его.

Сгустились сумерки. Плясать устали и запели песни. Филька подсел к Якову Ивановичу и попросил его рассказать о гражданской войне.

Железнов начал повествование с девятнадцатого года. Рассказал, что в боях под Петроградом красноармейцы забрали у белых английские танки.

– Страшно было? – спросил кто-то, когда Яков Иванович рассказал, как он и старик рабочий Жабин ползли с гранатами навстречу лязгающим гусеницам.

– Конечно, страшно, – признался Железнов. – Но когда решишься и возьмешь себя вот так, крепко в руки, – он сжал кулаки, – то уже и танк тебе не страшен. Воля берет верх. И вот, – продолжал он свой рассказ, – под гусеницей как ахнуло! Танк крутанулся на месте и остановился. Подбежали мы к нему и стучим винтовками в броню: «Вылезайте, черти белые!» А они там притихли. «Молчите? Ну, хорошо! Сейчас мы вам покажем!» Поднялся я на танк, открыл люк и пальнул из винтовки. Подействовало. Вылезли. «Ну, что, ваше благородие, – говорю я им, – английские танки не помогли?» – «Как видите, господин пролетарий», – промычал мне этак в ответ офицер и так скривил свою морду, будто ерша проглотил…

Бойцы просили Якова Ивановича рассказать еще что-нибудь, но тут раздался сигнал на поверку. Солдаты построились и с песней зашагали к лесу.

Яков Иванович остался один. Полумрак скрыл бойцов, затихли их шаги, потом замолкли и песни. Лишь вдалеке в колхозе еще разливалась грустная гармонь.

Яков Иванович распахнул ворот гимнастерки и вдохнул аромат хвои. Эта ночь казалась ему необыкновенно тихой, лишь далекая гармонь да вторивший ей звонкий голос нарушали тишину. Вслушиваясь в мелодию этой песни, Яков Иванович вспомнил жену: в молодости она тоже так пела. «В молодости?» – тут же переспросил он себя. «Ведь она и теперь в клубе поет. Только ты никак не удосужишься ее послушать. Все тебе некогда!..»

«Ну, ничего, Нинуша, – мысленно обратился он к жене. – Переедем в Минск, и все пойдет по-другому. Дело делом, а семья семьей. В выходной день гулять вместе будем, в театр пойдем. Обещаю тебе это!..»

Тут Яков Иванович вспомнил, что завтра воскресенье. Вспомнил и задумался, чем бы по возвращении из командировки порадовать жену. И решил, что непременно вырвется завтра на часок-два в Брест, походит по магазинам и сделает Нине Николаевне подарок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Кровать, на которой спал Яков Иванович, стояла в просторных сенях под сетчатым пологом, защищавшим от комаров. Проснулся он от резкого телефонного звонка. За стеной связной будил Карпова:

– Товарищ капитан, товарищ капитан…

Карпов что-то пробормотал со сна, и связной стал снова будить его:

– Товарищ капитан… товарищ капитан… вам звонит начальник погранкомендатуры.

Через некоторое время Яков Иванович услышал, как Карпов подошел к телефону:

– У телефона «Копна-один»…

Последовавший за этим разговор встревожил Железнова. Он наскоро оделся и вошел в избу. Карпов склонился над картой. Он поставил на ней две стрелочки в том месте, где граница проходит по реке против леса, потом сказал в трубку: «Хорошо, я подниму дежурную роту».

– Товарищ полковник, – повернулся он к Железнову, – звонил начальник погранкомендатуры. Сейчас северо-западнее от нас, вот в этом лесу, – он показал по карте, – через Буг переправилась какая-то банда. Говорит, их много и они вооружены автоматами.

– Военные?

– Нет, разный сброд, – ответил Карпов и приказал вошедшему дежурному: – Поднять дежурную роту и выслать по всем направлениям усиленные патрули. Держите конную связь с обеими погранзаставами.

Дежурный – худощавый загорелый лейтенант – повторил приказание и скрылся в темноте сеней.

– Надо бы привести батальон в боевую готовность, – предложил Железнов.

– У нас на границе это не в диковинку, – спокойно ответил Карпов, натягивая сапоги. – В одном месте делают «большое нападение», отвлекают силы пограничников, а в другом втихую перебрасывают диверсантов или шпионов. Сейчас, наверное, то же самое.

Не торопясь, они вышли на крыльцо. На западе еще была ночь, на востоке чуть-чуть бледнел небосклон. Карпов прислонился к столбу, поддерживающему крышу крыльца, и, вглядываясь в темноту, приставил к уху ладонь, надеясь что-нибудь услышать. Стрельбы не было. Тишина стояла такая, что слышно было, как жужжат в избе проснувшиеся мухи.

На востоке все больше светлело. Вдали обозначались очертания одинокого сарая, рощи, холмов. В низинах потянулась проседь легкого тумана.

– Пойдемте, товарищ полковник, досыпать! Если что случится, дежурный разбудит.

Яков Иванович сбросил сапоги, ремень и, не раздеваясь, лег на кровать.

«Почему так спокойно? Обычно при переброске шпионов в другом месте действуют отвлекающие внимание силы…» – подумал он, но тут же заснул.

Ему снилось: вот он лезет на высокую колокольню посмотреть, что делается за Бугом. Только взобрался на площадку верхней звонницы, как в чистом небе загрохотал необыкновенной силы гром. Молния ударила в самый большой колокол – и громадина со звоном бухнулась вниз, подняв в небо черную тучу земли. Сильный ветер разогнал пыль, и в небе со стороны Буга показалась туча чужих самолетов. Он закричал: «Тревога! Враг! В ружье!» – но на его команду почему-то никто не откликнулся…

Яков Иванович проснулся от собственного крика. В горле пересохло. Приподнявшись, он услышал за стеной взволнованный голос Карпова, кричавшего в телефон:

– Поднять батальон по тревоге!

Не успел Яков Иванович натянуть на себя сапоги, как раздался взрыв, дом качнулся, со звоном полетели стекла. Железнов выскочил во двор. В небе на высоте около двух тысяч метров в сторону Жабинки шли группы белых самолетов с черными точками на плоскостях. Железнов понял, что это черные кресты фашистов издали кажутся точками. Слышались дальние разрывы. Вслед за Железновым во двор выбежал одетый по-походному Карпов:

– Что это, товарищ полковник? Неужели война?

– Похоже, что так! – ответил Яков Иванович, не отрывая взгляда от самолетов.

– А может, провокация? Вроде того, как японцы на Хасане?.. – волновался Карпов.

– Нет, на провокацию не похоже.

– Что же теперь делать, товарищ полковник? Я в такой обстановке впервые!..

Железнов не знал, что ответить Карпову. Ему самому следовало немедленно ехать в штаб армии и по телефону связаться с округом: по мобилизационному предписанию он должен явиться в штаб фронта. Но, видя волнение комбата, которое в конце концов могло привести к полной растерянности, он решил Карпова не оставлять. Если это война, нужно побыть с ним на первых порах, пока он не обстреляется.

– Перво-наперво доложите о случившемся командиру полка, – спокойно ответил Железнов.

– Да, да! – спохватился Карпов и закричал телефонисту: – Вызывайте полк!

Из сеней сразу послышался голос телефониста.

– «Крепость»!.. «Крепость»!.. – вызывал он. – Я – «Копна»!.. Я – «Копна»!..

Карпов не отрывал глаз от Железнова, ожидая, что еще тот ему скажет.

– Я остаюсь с вами, товарищ капитан! – произнес Железнов.

– Спасибо, товарищ полковник! – обрадовался Карпов и крепко сжал руку Железнова.

Над рощей вдруг с треском разорвался снаряд, потом другой, третий. Это был артиллерийский обстрел лагеря. Карпов растерянно посмотрел на Железнова.

– Главное, дорогой мой, не волнуйтесь… Возьмите себя в руки. – Железнов обнял Карпова. – Батальон надо срочно перевести в другое место, по-моему, вон в ту маленькую рощу. Ваше расположение наверняка у них засечено. Я полагаю, что это только пристрелка. Минут через пятнадцать они откроют настоящий огонь… Сейчас же вызывайте туда, – он показал на кусты, за которыми скрывался сарай, – командиров и политруков. Штаб переведите на КП… – Зажав рукой свой подбородок (так легче, казалось, собраться с мыслями), Железнов сосредоточенно следил за Карповым, который уже отдавал связному приказание. – Главное сейчас – держать границу.

– Я это понимаю, товарищ полковник, – вздохнул Карпов. – Но ведь нас мало – всего батальон! Части укрепрайона еще не отформировались…

– Батальон должен выдержать наступление врага, численность которого в пять, в шесть, в десять раз его превосходит…

На пороге появился взволнованный телефонист.

– С полком связи нет, товарищ капитан, – сказал он.

– Конного! – приказал Железнов и сам же себе ответил: «Конный не скоро доскачет…» – Машину! – крикнул он дежурному. – Только так, – это он говорил больше для себя, чем для Карпова. – Другого выхода нет!.. Надо как можно скорее связаться с командиром полка.

Солдаты вынесли из дома стол, табуретки и поставили их в дальнем углу усадьбы под старой яблоней. Сюда же подтянули телефон.

– Вызовите инженера Тихомирова! – приказал связисту Яков Иванович.

Он развернул на столе карту и вместе с Карповым нагнулся над ней. Карпов обдумывал положение медленно, как учили на курсах «Выстрел». Железнов, у которого был большой боевой опыт, сразу, одним взглядом окинув карту, определил обстановку.

Подошла «эмка».

– Польщиков? Вот хорошо!.. – обрадовался Яков Иванович. – Скорее поезжай в Брест!.. – И повернулся к Карпову: – Давайте донесения! Может, хотите что-нибудь сообщить жене – черкните, он завезет.

– В Брест? – удивился Польщиков и, глядя Железнову в глаза, спросил: – А как же вы?.. Надо ведь в Бельск, семью вашу куда-нибудь вывезти. Видите, что творится!..

– В первую очередь выполняй, что приказано, – сухо ответил Яков Иванович.

Польщиков взял у Карпова две сложенные вчетверо бумажки и побежал к машине. Яков Иванович окликнул его:

– Если сюда нельзя будет вернуться, поезжай тогда в Высоко-Литовск, в штаб укрепрайона. Там будут знать, где мы находимся. А потом, если можно будет, поедешь в Бельск.

Едва успела улечься поднятая «эмкой» пыль, как за поворотом хрипло прогудел «газик». Из машины выскочили Тихомиров и еле владевший собой от волнения Паршин.

Тихомиров подбежал к Железнову. Яков Иванович, не слушая его рапорта, сразу же спросил:

– Взрывчатка есть?

– Есть, товарищ полковник. – Тихомиров еле переводил дух.

– Взрывные материалы и подрывные машинки?

– Есть.

– Люди?

– Люди тоже есть.

– Сколько?

– Инженеров – три. Проектировщиков считать?

– Считайте!

– Два. Техников – восемь, красноармейцев – десять. А женщин?

– Тоже.

– Три.

– Связь с комендантом укрепрайона есть?

– Есть.

– Какие он вам дал приказания?

– Действовать на своем участке вместе с батальоном.

– Прекрасно!

Яков Иванович подвел Тихомирова к столу, взял красный карандаш и, водя им по карте, кратко изложил обстановку. Потом, поглядывая на Карпова и как бы спрашивая его согласия, изложил свой замысел:

– Врага встретить у берега и совместно с пограничниками сдерживать его, заставляя все время развертываться и выходить под фланговый огонь наших точек. Тихомировско-карповская позиция, – продолжал Яков Иванович, тепло посмотрев на Карпова и, подавив в себе прежнюю неприязнь, так же глянул на Тихомирова, – должна держать врага до последнего вздоха. Предлагаю направить вперед одну стрелковую роту на поддержку пограничников. Если ей придется отходить, пусть отходит на правофланговые точки. – Он прочертил на карте красным пунктиром путь отхода роты.

Вторую роту Яков Иванович наметил расположить на возвышенности, впереди пояса огневых точек. Он провел по желтому полю карты жирную красную кривую, перерезавшую дорогу, и предложил Карпову огневые точки и полукапониры основной позиции занять пулеметной ротой, батареей и прибывающими, хотя еще и не отформированными подразделениями укрепрайона. Третью роту оставил в резерве и расположил впереди КП.

– А вы, товарищ Тихомиров, сейчас же сформируйте три группы подрывников, – продолжал Железнов, – назначьте в каждую группу по одной автомашине и дайте им взрывчатку. Первую группу направьте прямо по дороге к погранзаставе, вторую – в направлении Огородников, а третью – на правый фланг, вот сюда, к лесу. Поставьте ей задачу уничтожать фугасами все, что только будет двигаться в нашем направлении. Все ли понятно, товарищи?

– Все понятно, – в один голос ответили Карпов и Тихомиров.

– Есть вопросы, возражения?

– Какие могут быть возражения, товарищ полковник?.. – ответил Карпов, готовый броситься к Бугу со всем своим батальоном. Если бы не Железнов, он так и поступил бы, как неоднократно поступал во время учебных тревог.

– Действуйте! – Яков Иванович хотел добавить: «Будьте стойки, товарищи! Не поддавайтесь панике», но вместо этого крепко, обеими руками пожал им руки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

События нарастали молниеносно. За возвышенностями, покрытыми справа малиново-зеленым ковром клевера, а слева – волнующейся рожью, там, где в дымке легкого тумана дремал Буг и где высились две радиомачты погранзаставы, сейчас взлетали в небо серо-бурые комья земли. С неба же им навстречу падали черные шапки разрывавшейся в воздухе шрапнели.

Волнуясь за вступивших в бой пограничников, Железнов и Карпов спешили за бегущими впереди ротами. Они поднялись на покрытый розовым клевером холм, и Железнов приказал здесь копать НП[2]. Карпов то и дело вглядывался вдаль, туда где за колокольней поблескивал Буг, досадуя, что из-за разрывов не слышно, как сражаются пограничники.

– Выбили их, что ли? – Потом бросил взгляд на бойцов, которые тоже смотрели туда, где находилась погранзастава, и крикнул: – Что вы встали? Копайте! – Хмурясь, он козырнул Железнову: – Разрешите действовать, товарищ полковник?

– Действуйте, действуйте! – стараясь быть как можно спокойнее, ответил Железнов.

Карпов торопливо бросился вправо, через речку, вслед за бежавшей к лесу ротой старшего лейтенанта Сквозного.

Переходя вброд реку, заморившиеся бойцы с жадностью пили воду. Кто черпал пригоршнями, кто – пилоткой, а кто, нагнувшись к воде, пил прямо из реки.

Железнов издали видел, как Карпов бегал вдоль фронта солдат, рывших окопы, суетился, размахивал руками, подгонял их. «Эх, неопытность! На сколько тебя хватит?» – подумал Яков Иванович. Ему хотелось по-отцовски взять Карпова за руку и увести к себе на НП.

Когда Карпов возвратился, окоп НП был уже вырыт, и Железнов через выемку в бруствере всматривался в сторону погранзаставы.

– Устали? – не поворачиваясь, бросил он Карпову. – Так нельзя суетиться, капитан. Вам ведь придется руководить боем!.. Отдохните-ка немного!

Карпов с недоумением и даже с недовольством взглянул на Железнова. Видно, про себя сказал: «Еще чего выдумал! Какой может быть сейчас отдых?..» В бой Карпов вступал впервые – и его волновало все: и этот неприятный посвист пуль, и беспорядочный артиллерийский обстрел, и неизвестность того, что произойдет в следующую минуту, и то, что в такой страшный момент его бойцы далеко от него, а ему хотелось быть рядом с ними, как на учениях и маневрах… Он так же, как и Железнов, напряженно смотрел туда, где залегла рота Сквозного. Что-то подозрительно поблескивало перед его правым флангом. Карпов заволновался еще больше. Он то говорил сам с собой, то словно порывался идти: ему казалось – Сквозной что-нибудь упустит и попадет в беду.

Когда же на опушке леса показались котелки вражеских касок, он закричал во весь голос:

– Смотрите, смотрите! Прямо в лоб Сквозному лезут! А он, сук-кин сын, зевает!..

Но дружная стрельба бойцов тут же прижала эти каски к земле. На некоторое время все кругом замерло. Первые дымки выстрелов повисли над утренним, умытым росой полем. Но вот из лесу выбежала еще группа фашистских солдат. И тут, как по сигналу, поднялись те, кого огнем своей роты прижал к земле Сквозной. Широкой полосой пошли они на роту Сквозного. Шли сгорбленно, безлико, выставив вперед каски, и стреляли как-то не по-русски: не с плеча, с откуда-то из-под мышки, целясь из странного, с коротким дулом оружия.

Яков Иванович стиснул зубы. Какое-то непреодолимое чувство вопреки рассудку толкало его туда, в гущу бойцов… Пальцы вдавились в бровку окопа. Собрав всю свою волю, он словно приковал себя к этому месту.

Бессильная злость охватила его, когда он увидел, что, вопреки его указанию «жалеть людей, врага уничтожать огнем», Сквозной бросился вперед и поднял роту в атаку. Блеснули штыки.

Солдаты в пилотках и выгоревших гимнастерках понеслись за своим командиром. Громовое «ура» заглушило стрельбу. Карпов от радости потряс кулаками и тоже что есть силы закричал: «Ура!»

– Неправильно!.. Очень плохо!.. – Железнов строго взглянул на него. – Сейчас нужно людей беречь! Понимаете вы это? А врага истреблять огнем, фугасами, гранатой! Бой ведь только начинается. Понятно?

– Понятно, товарищ полковник! – вытянулся Карпов.

Умом он это понимал, но отвага солдат вызывала в его душе ликование.

У леса, нарастая, гремело «ура». Гимнастерки советских бойцов врезались в гущу серых мундиров врагов. Они, словно неводом, охватили их и потеснили обратно в лес. Но из лесу уже хлынули новые цепи. Они заставили отступавших повернуть назад. И опять люди в касках, по-воровски скрючившись, паля из-под мышки, пошли на залегшую роту Сквозного. Их становилось все больше и больше. И рота Сквозного снова и снова поднималась в атаку.

Люди заметно таяли в этой схватке. Потери несли обе стороны. Наконец солдаты залегли: наши постепенно отползали в свои окопы, немцы – к лесу. Луг, дорога, зеленый косогор покрылись телами убитых и раненых.

Сдерживая охватившее его беспокойство, Яков Иванович сказал Карпову:

– Строго прикажите атак не вести и действовать так, как я велел!

– А если враг рвется вперед?! – не выдержав, крикнул Карпов. – Что же, в плен сдаваться или бежать?!

Глубокие морщины перерезали большой лоб Карпова, широкие темно-русые брови сдвинулись, сжались, и побелели его полные губы. Карпов старался понять Железнова, но не мог. Он не в силах был преодолеть того, что впиталось в его сознание за все годы солдатской службы. Будь он на месте Сквозного, он бы поступал так же! На учебе в поле, на маневрах, когда перед ним появлялся «враг», Карпов всегда бросался врукопашную и действовал стремительно, ловко, бесстрашно. Тому же он учил и своих подчиненных. Как же можно сейчас, лицом к лицу с настоящим врагом, поступать иначе?

Яков Иванович понял Карпова.

– Не сдаваться и не бежать, – сдержанно проговорил он. – Если враг атакует – косить его огнем и лишь в самом крайнем случае идти на него врукопашную.

Карпов круто повернулся к ходу сообщения и крикнул:

– Тарасов! – Перед ним мгновенно, словно из-под земли, вырос запорошенный землей старший лейтенант. – Беги к Сквозному канавой, а потом кустами. Смотри не высовывайся – срежут! Скажи ему, что я строго-настрого приказал: людей беречь, в атаку зря не ходить, стрелять до самого последнего патрона… Ясно?

– Ясно, товарищ командир! – тряхнул головой старший лейтенант, и земля посыпалась с его фуражки.

– Уж если придется очень туго, – Карпов сжал кулаки, – тогда бить врага штыком, прикладом, лопатой, чем попало!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

От сырости в дзоте тянуло холодом. Бревенчатый потолок тяжело нависал над головой.

Николай Кочетов оглядел бойцов. Они стояли угрюмые, прислонившись к заплесневелым бревнам стен, напряженно всматривались в отверстие бойницы.

– Ну что, сябры, тяжко?.. А все же крепиться надо!.. – сказал Николай.

Утреннее солнце далеко отбрасывало причудливые тени посаженных на дзоте, в целях маскировки, кустов. За их темной полосой ярко сверкал окропленный росой луг.

Сквозь амбразуру виднелась лишенная листвы черемуха.

Сверкая росинками, будто покрытая инеем, грустно стояла она неподвижная, умирающая. И Николаю казалось, что это разрывы снарядов сорвали листву с одинокой черемухи, что ее погубила война…

«Как же это так, война? Почему с нами воюют? – думал молодой солдат. – Ведь Гитлер хорошо знал, что мы нападать не станем, нам их земля не нужна. Своей хватит… Расчет-то у них понятный: хотят ненароком прорвать наш укрепрайон и дальше двигаться свободно. Знают, что по тревоге поднимутся, а позиции занять не успеют. Думают небось застать врасплох и всю нашу страну. „Друзья“, сучьи души! Приготовились. Видимо, у них все на мази: и снарядов, и патронов, и мин около границы, поди, горы навалены!» Он посмотрел вверх, в небе нарастал воющий гул моторов. «Неужели самолеты прорвутся?.. – И он также подумал о тех змеиного цвета мундирах, штурмовавших позицию передовых рот. – Если прорвутся – захватят нашу страну, опутают, обожрут наши колхозы дочиста, как обглодали черви листву этой черемухи…»

Николай вспомнил сказанные недавно политруком слова: «Нам чужой земли не надо, но и своей ни одного вершка никому не отдадим. А если враг нападет на нас, то мы его уничтожим на его же земле…» И, повторяя эти слова про себя, как клятву, он решил: «Буду стоять насмерть и прикрывать полк. Он придет сюда. Обязательно придет и ударит так, что от врага останется мокрое место».

Николай зорко всматривался в каждый бугорок, в каждый кустик, не упускал из виду даже легкого колыхания травы от набежавшего ветерка.

Но все было спокойно.

Слева, к границе, шел широкий проселок. Колосья клонились к дороге, покачивалась наливающаяся рожь. Дальше высился поросший молодыми сосенками холм, скрывающий огневую точку. Левее холма виднелся лаз в пулеметное гнездо. Еще левее, за дорогой, в кустах, еле можно было различить вход в дот. Вместе с бойцами этого дота, которым командует лейтенант укрепрайона, Николай должен охранять дорогу и без приказа не отходить…

Он посмотрел на хмурые, сосредоточенные лица своих пулеметчиков и спросил:

– Ну как, орлы, закурим, что ли? – С тех пор как Николая назначили комендантом дзота, он, обращаясь к подчиненным, стал называть их орлами. Николай отсыпал себе на бумажку табаку и протянул кисет Трошину: – Закури, Филя. Все полегче!.. – И, скручивая цигарку, снова по вернулся к амбразуре.

От Буга доносилась ружейная стрекотня. Впереди затарахтел пулемет, и над лазом потянулся сизый дымок. Люди в пилотках с ручными пулеметами перескочили через дорогу и исчезли во ржи.

«Кто они? – мелькнуло в голове у Николая. – Наши или враги?» Еще несколько человек, двое из них в зеленых фуражках, перебежали дорогу в другом месте. «Это, наверное, пограничники отходят», – решил Николай.

Но тут во ржи, где только что исчезли бойцы, затрещали пулеметы.

«Куда же они бьют?» – старался определить Николай. Вдруг над волнами колыхавшегося поля поднялись серо-зеленые котелки. На дорогу, перегоняя их, вылетели мотоциклисты и, не сходя с машин, застрочили из своих пулеметов. За мотоциклами появились темно-серые броневики. Они неслись по дороге и тоже стреляли на ходу. Вот, миновав переднее пулеметное гнездо, они спустились к мостику и почти скрылись в маленькой ложбине.

Николай нацелился на первую машину и хотел было уже нажать курок, как вдруг раздался взрыв огромной силы. Машина вспыхнула ярким пламенем и разлетелась на куски. Солдаты в блиндаже бросились к амбразуре, оглушая Кочетова восторженными криками.

Снова раздался такой же взрыв. Вторая машина перевернулась вверх колесами и потонула в бушующем огне. Третья сделала левый разворот и, перескочив канаву, замерла на месте. Остальные попятились, огрызаясь огнем своих пулеметов.

Все в дзоте затряслось, с потолка посыпалась земля: это враг открыл ураганный артиллерийский огонь; бойцы прижались к стенкам, некоторые со страху рухнули на землю. Только Трошин остался стоять рядом с Николаем.

– Чего перепугались?! – крикнул Кочетов. – Еще фашиста не видели, а уже труса даете!..

– Гриша, встань, – нагнулся Трошин к сидящему на земле, позеленевшему от испуга бойцу. – К вам ведь комендант обращается… А ну, живо подать ленты!

Боец послушно поднялся и подал коробку с патронами.

– Ну вот! А то скривился, точно живот прихватило. – Но тут же при новом разрыве Григорий снова пригнулся. – Что же ты кланяешься, кому это ты кланяешься? Гитлеру, что ли, поклоны отбиваешь? А ну-ка распрямись, богатырь! – Бледный, трясущийся Григорий выпрямился, рукавом обтер потное лицо. – Давно бы так! – более добродушно взглянул на него Филька.

Гитлеровцы между тем подтянули свою артиллерию ближе и открыли прицельный огонь по дотам и дзотам.

Теперь у амбразуры стоять было уже нельзя: пули и осколки цокали и рикошетили у самой амбразуры, ударяясь о ее стены. Николай прижался к передней стенке блиндажа. Из-за торцов бревен посматривал в поле, откуда доносилось что-то страшное, как будто там работали огромные тракторы.

– Слушайте, орлы! Что это? – крикнул Николай и приложил ухо к стене.

Звуки стали явственнее, и наконец из-за бугра показались танки. Широко расползаясь по полю, они двигались прямо к пулеметному гнезду и к залегшим во ржи пограничникам. У Николая от страха сжалось сердце. Он обвел бойцов взглядом и сказал:

– В таком дзоте, как наш, не страшно. Держитесь, орлы!

Он навел пулемет на танк, целясь прямо в его смотровую щель, но щель вдруг сдвинулась с места, из-под танка вырвалось пламя, вверх взлетели комья земли. Танк загорелся. Горели и другие наскочившие на фугасы танки.

– Видали, орлы? Вот это работа! – обрадовался Николай.

Как хотелось ему в этот момент обнять и расцеловать неизвестных героев-подрывников!..

Но из-за горящих машин выползли новые танки. «Погибли, знать, наши динамитчики!» – с болью подумал Николай о подрывниках и снова схватился за пулемет. Наведя его на смотровую щель танка, он нажал курок.

Неудержимая радость охватила Николая, когда он увидел, что танк остановился. Ведь это он… Он его остановил!..

– Одну гадину порешили! – крикнул он Трошину, поправлявшему ленту.

– Давай, давай по второму! – отвечал Филька, со страхом глядя, как следующий танк ползет прямо на них.

В этот момент снаряд вонзился в торцы бревен амбразуры. Взрывная волна потрясла весь дзот. Один из пулеметчиков мертвым повалился наземь.

Разрывом снаряда оглушило Николая. Но он не выпускал из рук пулемета, стрелял и стрелял в упор по горящему танку, который заслонил собой весь сектор обстрела.

«Кажется, все?.. – больно кольнула мысль. – Ни шагу назад! Но не сидеть же в этом закрытом гробу?..»

– Что же теперь делать, Филя? – взволнованно спросил он друга. И тут же, не слушая ответа, скомандовал: – А ну-ка, Филя, бери гранаты! Орлы, тащите пулемет наверх, на перекрытие!.. – Потом наклонился над убитым товарищем и смахнул с лица крупные слезы. После этого вместе с Трошиным вылез на насыпь дзота.

Воздух дышал едкой гарью. Во ржи двигались танки, горели подожженные машины; повсюду – тела убитых, корчились и ползли раненые.

Николай оглянулся, и ужас охватил его. Танки двигались прямо на командный пункт командира батальона. За ними колыхалась серо-зеленая масса вражеской пехоты.

Громкое «ура» внезапно потрясло воздух. Николай увидел, как третья рота со штыками наперевес пошла в атаку.

– Смотри, Филя, смотри! Наша берет!.. – кричал Николай. – Филя, орлик, наша взяла! Сдрейфили! Побежали, черти серые!.. А ну-ка, Филя, сыпанем им в зад!

Повернув пулемет, они застрочили по бегущему врагу.

– Кочет! – вскрикнул Филипп. – Глянь-ка, что это там из-за бугра еще лезет?

Из-за бугра выползали новые танки, за ними шли автомашины. Солдаты на ходу соскакивали с них и, пригибаясь, шли за танками, стреляя из автоматов.

– Э-эх, Филя, смотри, их тьма-тьмущая!.. Видно, браток, нам здесь смерть принимать.

Николай сдвинул на затылок пилотку и поплевал на руки, как делал всегда, когда брался за тяжелую работу. То ли для бодрости, то ли от сильного волнения он сам себе отдавал команду. Пулемет бил без остановки, кося наступающего врага.

Танки направились прямо на дзот. Николай еще раз огляделся вокруг. Везде: во ржи, в кустах, на лугу – взвивались дымки выстрелов. Бойцы группами выскакивали из высокой травы, с винтовками наперевес шли вперед и отбрасывали наседавших вражеских солдат. Николай увидел, как боец с перевязанной головой бросился прямо под танк с гранатами в руках. Раздался взрыв – и танк остановился.

– Погиб геройски, – прошептал Николай. – А кто он, Филя?

– Не знаю, – горестно ответил Филипп.

А кругом горело, рвалось, грохотало. Из дота командира взвода валил черный густой дым. На палке одиноко болталась пилотка – это был приказ отходить.

Отходить Николай не хотел, хотя ясно было, что сил больше нет: расстреливались последние патроны, да и противник может взять их всех живьем. Все же он стрелял до последнего патрона. Наконец пулемет замолчал, и Николай скомандовал:

– Филя и Подопригора! Тащите пулеметы вот этой канавой, а дальше, вон там, кустиками! – скомандовал он. – Я вас прикрою. Не бойтесь, как следует прикрою!.. Вот этот танк порешу – и догоню!..

Но Трошин схватил гранаты и подался вперед.

– Куда?! – Николай криком осадил его. – Ты слышал мой приказ?

– Никуда не пойду! Одного тебя не оставлю! – Трошин смотрел на Николая полными решимости глазами.

– Не оставим тебя одного! – крикнул Подопригора.

– Значит, пулеметы фашистам отдавать?! Так? Собрались помирать, а не драться?! – Николай окинул всех твердым взглядом. – Взять пулеметы, отойти с ними за кусты!.. До моего прихода занять позицию и достать патроны!

– Не оставим тебя одного! – снова выкрикнул Трошин.

– Что?.. Приказываю! – заорал Николай.

Трошин взял пулемет за хобот и потащил его вниз. Николай смотрел им вслед, пока они не скрылись в канаве, а когда остался один, ему стало страшно.

Ближайший из вражеских танков развернулся, дал газ и, ломая кусты, прикрывавшие Николая, полез на перекрытие дзота.

Кочетов выпрямился и со всего маху бросил под гусеницу противотанковую гранату. Угадал хорошо! Громадина остановилась. Но раненый танк тут же ударил из пулемета и из пушки. Жгучая боль подсекла правую ногу. Казалось, правый бок весь разворотило. Пересиливая жестокую боль, Николай лежа бросал гранаты в ползущих к дзоту солдат. Когда у него осталась всего одна граната, он скатился в ход сообщения.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В то самое время, когда над лагерем батальона Карпова разорвались первые снаряды, заполыхала и вся граница Советского Союза от Балтийского до Черного моря. Вступил в действие «план Барбаросса».

Верховное главнокомандование фашистской Германии двинуло против Советского Союза 170 дивизий, полностью укомплектованных, имеющих опыт боев в Европе, оснащенных новейшим оружием и техникой, отобранными у покоренных стран. Стремясь молниеносно прорваться к Москве, фашисты бросили на это направление около трети самых лучших своих войск, объединенных в группу армий «Центр», против восьми расположенных в приграничной полосе стрелковых и нескольких танковых дивизий Западного особого военного округа.

Несмотря на громадное превосходство врага и на то, что наши войска были застигнуты врасплох, полки и батальоны этих советских дивизий приняли бой и геройски сражались, защищая каждую пядь родной земли.

В страшное воскресное утро 22 июня 1941 года на всем фронте Западного особого военного округа завязались ожесточенные бои за Кольно, Ломжу, Граево, Цехановец, Брест – и не только за города, но за каждое селение, речку, бугорок.

Фронт был широк – около четырехсот километров, – и враг, конечно, легко находил слабые места на флангах дивизий и полков, обходил их и вырывался на оперативный простор.

Так получилось и на небольшом участке батальона Карпова. Лобовая атака передового гитлеровского отряда захлебнулась. Видя безрезультатность своих атак, фашисты нащупали фланги батальона, обошли их и зашли ему в тыл.

Это вынудило капитана отвести остатки значительно обескровленного батальона на следующий рубеж.

Прикрываясь небольшим отрядом смельчаков пулеметчиков, батальон отходил от рубежа к рубежу, останавливал гитлеровцев и заставлял их вступать в бой.

На последнем рубеже, в бою за шоссе Ведомля – Брест, осколком снаряда Карпов был тяжело ранен, и Железнов принял на себя командование батальоном. Отбиваясь от наседавшего врага, он отводил батальон к Жабинке. Теперь это был уже не батальон, а, скорее, полк, который рос и пополнялся за счет военнослужащих укрепленного района, отпускников, не нашедших своих частей, и особенно за счет запасников. Пополнился он и оружием. Появилась даже собственная радиостанция.

В бою под Черноницами Железнов находился на своем НП, расположенном на западной опушке небольшой рощицы. К нему явился командир связи штаба дивизии, который следовал с пакетом комдива в направлении Турна, куда отходил от границы второй стрелковый полк дивизии. Он рассказал Железнову, что дивизия, без артиллерии, ведет тяжелые бои на Варшавском шоссе и отступает на Кобрин.

– А где же артиллерия? – спросил Яков Иванович.

– Дивизионный артполк и другие артчасти на полигоне, где-то восточнее нас. Комдив послал туда уже двух офицеров, но от них ни слуху ни духу, – с огорчением сказал командир. – А без артиллерии, сами понимаете, трудно! Танки одолевают. Только полковая артиллерия, саперы да подрывники нас и спасают.

«Какая бестолковщина!.. – возмутился про себя Железнов. – Артиллерия на полигоне, зенитная – у черта на куличках!..»

Командир отправился дальше, а Яков Иванович еще долго стоял на месте в задумчивости. К опушке березовой рощи, извиваясь по дороге змейкой, двигался обоз с ранеными. Кругом все ухало, грохотало и свистело. Якову Ивановичу было видно, как подходили к окраине Чернониц танки.

Оставалась единственная надежда, что Тихомирову удастся фугасами преградить дорогу танкам. Но Железнов знал, что, когда батальон выходил на шоссе, Тихомиров уже израсходовал последнюю взрывчатку. А там на фоне деревни двигались танки и грохотали, как гром перед грозой. Казалось, вот-вот они ринутся на людей, прятавшихся во ржи необъятного поля. Стараясь сдержать охватившее его волнение, Яков Иванович ломал голову: чем остановить подготавливаемую врагом атаку?..

Из кустов донесся визгливый голос: кто-то распекал подчиненного, грозя ему расстрелом. По черному околышу фуражки с фасонистым козырьком Железнов узнал Паршина и послал за ним связного.

Паршин был крайне возбужден. Заикаясь и глотая слова, он доложил, что сапер, которого он отчитывает, потерял последний коробок спичек и теперь нечем зажигать фитили зарядов.

– Расстрелять подлеца надо! Ведь там танки… У нас есть еще на три фугаса… а он, накось, последние спички…

На Якова Ивановича смотрели карие умоляющие глаза плечистого сапера. Он, казалось, был готов сам броситься с зарядом под танк и кровью искупить свою вину…

– Как же так, Щукин? – не для острастки, а, скорее, для того, чтобы поддержать авторитет Паршина, спросил Железнов.

– Да я и сам казнюсь, товарищ полковник, – взволнованно ответил Щукин. – Если бы вы меня избили, мне было бы легче…

– На! И береги как зеницу ока! – Железнов протянул саперу коробок со спичками.

Щукин схватил коробок, громко выкрикнул:

– Есть хранить как зеницу ока! – и помчался в сторону деревни.

– Расстреливать надо врагов, трусов и паникеров. А за это расстреливать нельзя, – сказал Паршину Железнов. – Вызовите-ка лучше ко мне Тихомирова.

Тихомиров прибежал четверть часа спустя. По его измученному, в грязных потеках лицу катился пот. Он не замечал этого.

– Ну как у вас там, еще есть что-нибудь? – спросил Яков Иванович, страшась услышать отрицательный ответ.

– Есть! – Тихомиров, впервые не спросив разрешения, опустился рядом с Железновым на землю. – На складе нагрузили две машины мин и патронов и одну машину взрывчатки.

От радости Якоз Иванович обхватил Тихомирова за плечи:

– Какой вы молодчина! Большое вам спасибо, товарищ Тихомиров. – Он поднес ко рту Тихомирова папироску: – Курите! – Потом взял его под руку и вместе с ним прошел в окоп, где находился НП.

– Посмотрите на кирпичный дом! – сунул он Тихомирову в руки бинокль. – Возле него сосредоточиваются танки. Надо сделать так, чтобы они не вышли из деревни, пока…

– Будем отходить? – с тревогой в голосе перебил его Тихомиров.

– Подождем! Пусть обоз с нашими ранеными пройдет Ивахновичи. Потом будем отходить.

– Все же отходить?! – Тихомиров нахмурился и устало поднес руку к козырьку. – Все будет выполнено, товарищ полковник.

Железнов взял руку Тихомирова.

– Идите-ка в тенек, – сказал он, – скиньте сапоги, полежите немножко…

– Что вы, товарищ полковник… Сейчас не до этого!.. – У Тихомирова задрожали губы. – Как все это страшно, неожиданно рушится!..

– А семья ваша где?

– Семья? – переспросил Тихомиров и вздохнул. – Не знаю… – Усталые, со вздутыми венами руки, как плети, упали вниз.

Яков Иванович коснулся его плеча:

– Вот свяжемся со штабом дивизии и все узнаем…

Тихомиров кивнул головой и устало спросил:

– Разрешите выполнять?

Железнова тревожило отсутствие артиллерии.

«Эх, пушчонок сюда бы с дивизион, другая кадриль пошла бы!..» – подумал он и обратился к сидящему неподалеку начальнику штаба старшему лейтенанту Тарасову, которому в этот момент перебинтовывали руку:

– Как вы думаете, добрались до полигона наши посланцы?

– Наверное, добрались, товарищ полковник.

– Тогда вот что: садитесь сейчас в машину Тихомирова, поезжайте им навстречу, забирайте артполк и выводите его на следующий рубеж, километра два восточнее Демьяничей и Хмелева. Там дадим «генеральное» сражение!.. – грустно улыбнулся он своей шутке. – Можете ехать?

– Могу, товарищ полковник, – превозмогая боль в руке, ответил Тарасов.

Девушка, перевязывавшая Тарасова, быстро замотала остаток бинта вокруг его руки и помогла ему встать. Крикнув на ходу «спасибо, Наташа!», Тарасов побежал в глубину рощи.

Только он скрылся из виду, как из рощи появился батальонный врач Савлуков.

– Товарищ полковник, из сил выбился, прямо и не знаю, что с капитаном Карповым делать, – доложил он Железнову.

– Ему плохо? – испугался Железнов.

– Конечно, плохо. Но главное не в этом. То и дело соскакивает с подводы, кричит, ругается: в батальон рвется!

– А вы не пускайте!

– Да я его и так и этак – и по-доброму, и… твердым словом… Только уложу его, а он опять – брык с телеги и командует: «Смирно! Выполняй мой приказ! Вези на НП!» Какой там НП, когда весь бок разворочен!

– Придется привязать к телеге! – резко сказал Железнов. – Ранеными командуете вы!

За зеленой стеной черноницких садов все отчетливее грохотали танки, все слышнее и слышнее становилась трескотня пулеметов и ружей. Железнов посмотрел в бинокль: во ржи перебегали саперы, они расставляли мины.

– Понаблюдайте! – протянул он бинокль помощнику Тарасова, лейтенанту с перевязанной головой. – Если понадобится, я буду на той опушке. Связной знает. – И поспешил вслед за Савлуковым.

Карпов лежал на телеге и стонал, то и дело облизывая пересохшие губы.

– Ты чего это, Петр Семенович, буянишь? – силясь улыбнуться, спросил Яков Иванович.

Карпов приоткрыл воспаленные глаза, поморщился от боли:

– Батальона жаль… – В уголках его глаз, у переносицы задрожали слезинки.

– Но ты же, Петр Семенович, командовать не можешь! – Яков Иванович взял горячую руку Карпова и пожал ее: – Поезжай, Петр Семенович, дорогой! Это и для тебя, и для Родины нужно! Ты ведь сейчас не вояка…

– Людей жаль. Люди-то мои – золото!.. – Карпов тяжело вздохнул. – Не увижусь больше с ними…

– Увидишься, Петр Семенович! Выздоровеешь, вернешься в дивизию, в свой же полк, – вот и увидишься…

– А кто будет командовать батальоном?

– Командовать буду я, – Яков Иванович тихонько похлопал Карпова по руке.

Карпов поймал его руку, сжал ее потными пальцами.

– Это хорошо!.. Спасибо… – Поднял грустный взгляд на Железнова, будто прощался навек, и покачал головой: – До свидания, товарищ полковник. Не пускайте фашистов дальше…

Савлуков поправил плащ, которым был укрыт Карпов, и махнул рукой крестьянину:

– Трогай!

– Раненых, доктор, везите прямо на Жабинку, только не по шоссе, а через Саки и Мычище. Этой дорогой спокойнее, – объяснил Железнов. – Если там не удастся погрузить в вагоны, то везите тогда до Кобрина.

– А нас не перехватят? – спросил Савлуков.

– Не допустим!.. Ну, счастливого вам пути! – Яков Иванович помахал рукой тронувшимся подводам и вернулся на НП.

Первые танки, взорвавшиеся на минах, расставленных саперами Тихомирова, напугали гитлеровцев. Они остановили атаку на этом направлении и стали искать обхода. Выждав некоторое время, Железнов начал отводить свой отряд в направлении Демьяничей и Хмелева. Отход прикрывали рота Сквозного и подрывники Тихомирова.

На этот раз Якову Ивановичу и его штабу пришлось ехать на новый НП не на машине, а на обыкновенных крестьянских подводах по шоссе, забитому беженцами. Как ни горланили подводчики и связные, требуя дорогу, но сделать ничего не могли. Тащились в общем потоке.

Вдруг позади раздался рев моторов. Вражеские самолеты пронеслись низко над землей, стреляя вдоль шоссе. И плотная масса людского потока вдруг дрогнула, раздалась: беженцы бросились в разные стороны, теснясь к обочинам. Середина шоссе оказалась свободной.

– Гони во весь опор! – скомандовал Яков Иванович.

Ездовые хлестнули лошадей, и они вскачь понеслись вперед.

Вдали показалась знакомая «эмка». Яков Иванович не мог усидеть на подводе, соскочил и, не чуя под собой ног, перегоняя другие подводы, бросился к стоявшей на обочине машине. Подбежав, он невольно вздрогнул: из-под мотора торчали чьи-то ноги. Ноги не двигались, словно человек под машиной был мертв.

– Польщиков! – крикнул Яков Иванович, заглянул под «эмку» и с облегчением вздохнул – Польщиков спокойно ковырялся в машине.

– Товарищ полковник! – радостно откликнулся Польщиков, вылезая из-под «эмки».

– Что с нашими?.. Живы?.. Уехали?..

Польщиков ответил не сразу, и Железнов почувствовал что-то недоброе.

– Где Нина Николаевна? – срывающимся голосом спросил он.

– Не нашел, товарищ полковник, – с трудом выговорил Польщиков. – Но вы не беспокойтесь, они, наверное уехали…

– Как так не нашел? – переспросил Железнов. В сердце сильно кольнуло, и он схватился за крыло машины.

– В доме никого не было…

– А ты действительно был там?

– Что вы, товарищ полковник! – с обидой в голосе ответил Польщиков. – Как вы могли так подумать?..

Якову Ивановичу стало стыдно за свои слова.

– А квартира была закрыта?

Польщикову не хотелось говорить правду, но и солгать он не мог.

Почувствовав, что шофер чего-то недоговаривает, Яков Иванович не спускал с него испытующего взгляда:

– Ну, говори, что с квартирой?.. Где Валентиновы? – настойчиво расспрашивал он…

– Дом, товарищ полковник, сгорел… – мучительно выдавливая из себя слова, сказал наконец Польщиков. – Дотла сгорел… А куда все ушли, неизвестно…

– Ты больше ничего не знаешь?

Польщиков покачал головой и отвел глаза в сторону. Ему тяжело было видеть, как Яков Иванович сразу изменился в лице, сгорбился, точно в одно мгновение постарел.

– Поезжайте, товарищи, – махнул Железнов рукой тем, кто сидел на подводах. – Я вас догоню на машине.

Подводы тронулись дальше. Железнов отошел в сторону и закурил. Польщиков снова залез под машину. Он так и не нашел в себе сил рассказать Железнову все, что знал. Знакомый врач, которого он нагнал по дороге сюда, сообщил ему, что дети Валентиновых пострадали при разрыве бомбы, их увезла «скорая помощь» и что Железновы в то время еще оставались в городе.

К Якову Ивановичу подошел старик крестьянин, приподнял картуз, поздоровался.

– Там, у Ивахновичей, подле мостика, машина разворочена бомбой аль снарядом, и около нее лежат убитые военные: один, видно, начальник, с четырьмя с этими… – старик показал пальцами на знаки различия, которые были на воротнике Железнова, – как у вас. А другой, видать, шофер.

– На этой дороге? – спросил Яков Иванович.

– Да во, прямо. Может, километр будет.

Сказав Польщикову, чтобы он, как починит машину, ехал за ним следом, Яков Иванович зашагал со стариком по направлению к видневшейся неподалеку деревне.

Под горой, у обочины дороги, стояла «эмка» с разбитым кузовом, около нее на траве лежали убитые. Один из них был очень высокого роста, он лежал ничком, распростерши руки, будто крепко вцепился в родную землю. Другой – маленький, коренастый, устремил вверх остекленевшие глаза, словно глядел и не мог наглядеться на голубое небо. В этом коренастом человеке Яков Иванович узнал шофера, который возил военинженера первого ранга Валентинова, соседа Железновых по квартире.

«Неужели это Валентинов?..» – Яков Иванович с трудом перевернул тело убитого великана на спину. Да, это был Валентинов!.. Якову Ивановичу стало не по себе, углы рта задергались, перехватило дыхание.

Пересилив свое волнение, Железнов остановил проходящих крестьян и попросил их помочь вырыть могилу. Убитых похоронили на возвышенном месте, между плакучими березами. Чтобы со временем можно было разыскать могилу, Яков Иванович прибил к стволу березы номер машины и отверткой нацарапал фамилии и звания погибших, кроме того, он закопал в холмик фляжку с вложенной в нее запиской: «Здесь похоронены военинженер первого ранга Валентинов Алексей Кириллович и шофер красноармеец Михеев Иван Михеевич. 22.VI.41 г.»

Потом он возвратился к разбитой машине. На переднем сиденье лежал черный ученический портфель, а рядом с ним разодранный пакет, из которого торчали крохотные ножки куклы в белых носках и красных башмачках. Яков Иванович отчетливо представил себе ребят Валентинова, Ваню и Дусю, бегущих с распростертыми руками навстречу отцу. Так бежали они к нему всегда, как только за окном раздавался гудок его автомашины…

– Как страшно! – промолвил Железнов и вспомнил, что эти же слова произнес недавно Тихомиров. Он взял портфель и куклу, – может быть, когда-нибудь встретит его детей и передаст то, что отец вез им в подарок да не довез…

Вскоре его нагнал Польщиков.

– Никак «эмка» знакомая, товарищ полковник? – сказал он.

– Валентинова и его шофера здесь схоронили, – ответил Яков Иванович и в последний раз взглянул на могилу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Далеко за полдень батальон Карпова, которым теперь командовал Железнов, окопался на высотках восточнее Демьяничей и Хмелева. Гитлеровцы сразу же стали напирать на правый фланг батальона, стремясь прорваться на Жабинку. Обстановка осложнялась еще и тем, что некоторые необстрелянные бойцы из примкнувшего к батальону «пополнения» болели «танкобоязнью». При первом появлении танков эти бойцы обращались в бегство, заражая паникой других. Если бы не геройство уцелевших кадровых солдат, последняя танковая атака кончилась бы для батальона трагически.

Когда Железнов увидел в бинокль, как мелькают фигуры бегущих с поля боя солдат, заметивших танки, он с горечью подумал, что Сквозной и Семичастный оказались плохими командирами, и послал туда свой последний резерв: роту старшего лейтенанта Прокопенко. Но немного позднее перед полем пшеницы залегла немецкая пехота, отсеченная от танков огнем «стариков» роты Сквозного, и полковник тут же упрекнул себя, что дурно подумал об этих замечательных людях. Вдогонку Прокопенко было послано приказание возвратить один взвод на прежнее место в резерв. «В тяжелый момент и взвод подмога», – подумал Яков Иванович.

Из-за кустов, где только что скрылся посланный к Прокопенко связной, показались трое военных. Один из них был начальник штаба Тарасов, которого Железнов посылал привести артполк. Он представил Якову Ивановичу капитана, командира артиллерийского дивизиона, и старшего батальонного комиссара, отрекомендовавшегося помощником начальника политотдела стрелковой дивизии Хватовым. Хватов доложил, что командование дивизии назначило в его распоряжение один артиллерийский дивизион, который прибыл и занимает огневые позиции за зеленой полосой ольшаника.

– Спасибо, товарищи! – Железнов радостно потряс всем руки. – Как раз вовремя!

– Комдив приказал вам, – продолжал Хватов, – немедленно отходить на Жабинку, на соединение с дивизией, иначе рискуете попасть в окружение.

– Отходить трудновато. Видите, как тут закрутилось! – Яков Иванович поморщился и вздохнул: – В деревне-то ведь фашисты. От них не так просто оторваться. Сразу на шею сядут… Надо подумать. – Железнов присел в тень под сосной, предложив сесть Хватову и командиру дивизиона.

Солнце палило немилосердно. Железнов снял фуражку, обтер влажным от пота платком лицо и шею, хлебнул из фляжки глоток теплой, противной воды. Потом подвел командира дивизиона к столетнему раскидистому дубу, величаво стоявшему посреди поля волнующейся пшеницы, и, прячась за широкий ствол дерева, показал:

– Смотрите вправо сквозь этот сизый дым. Видите, там строения?.. Это Демьяничи. В этом месте сейчас сосредоточиваются танки и пехота… Теперь глядите влево, вон туда, где сады, – это Хмелево. Там тоже похоже, что танки… Наш передний край проходит по тем высоткам… А вот частые дымки, они как раз над нашими цепями. Ваша задача, товарищ капитан, не допустить выхода танков ни из Демьяничей, ни из Хмелева. Не давайте им прорваться… – Не успел Железнов договорить, как по всему полю заухали и загрохотали разрывы. – Вот видите, они уже начали. Спешите к себе и действуйте! Действуйте решительно и самостоятельно! – Яков Иванович сердечно потряс капитану руку.

– Если вы разрешите, – сказал Хватов, приложив руку к козырьку, – то я тоже пойду к артиллеристам: ведь они еще не обстрелянные. А потом вернусь к вам…

Грохот танков в Демьяничах заставил Якова Ивановича прижаться к дубу и из-за него наблюдать за тем, что там происходит.

Из Демьяничей выползали танки. Их было значительно больше, чем в прошлой атаке. Двинулись они широким фронтом.

Между танками и перед ними взметнулась земля от рвущихся фугасов.

– Почему молчит артиллерия? – встревожился Яков Иванович. – Не видят они, что ли?

– Видимо, не успели выставить наблюдателей, – понимая тревогу Железнова, предположил Тарасов.

Танки снова навалились на правый фланг, прорвали передний край и теперь шли по пшенице прямо к зелени ольшаника. За танками, горланя, бежала вражеская пехота.

– Этак, пожалуй, и самих артиллеристов подавят! – ужаснулся Яков Иванович, напряженно вглядываясь туда, где стояла наша артиллерия.

Его окликнул Тарасов:

– Товарищ полковник! Смотрите, из Хмелева атакуют!..

Якову Ивановичу стало ясно, что, обходя правый и левый фланги, гитлеровцы пытаются окружить и уничтожить батальон. В душе он корил себя за то, что, понадеявшись на артиллерию, не послушался Хватова и еще тогда же не отдал приказ об отходе. Теперь отходить было еще тяжелее: все роты ввязались в бой, а прорывавшиеся на правом фланге гитлеровцы отрезали путь на Жабинку.

Держать рубеж становилось все труднее: танки противника утюжили поле боя, давили гусеницами сопротивлявшихся в окопах бойцов. Железнов выставил на правый фланг все, что только могло противостоять натиску: и батальонные пушки, и минометы, и взрывные средства Тихомирова.

Но этих средств и сил было далеко не достаточно. Танки прорывались сквозь огонь и фугасы. Казалось, наступает конец.

Вдруг из-за густой зелени ольшаника дружно грянул артиллерийский залп нескольких орудий, а затем сразу заговорили и все орудия дивизиона. Передние машины окутались дымом разрывов. Это ошеломляюще подействовало на гитлеровцев. Они заметались: одни залегли, другие повернули назад и бросились бежать.

Этот видимый, ощутимый, хотя и небольшой успех подбодрил красноармейцев. Из окопов группами выскакивали бойцы и бросались врукопашную. Многоголосое «ура» раздавалось каждый раз, когда артиллеристы попадали в танк.

Вот по переднему танку ударил снаряд. Машина вздрогнула, закрутилась на месте и выбросила черное облако дыма.

– Крутись, крутись ты, чертова душа!.. – зло пробурчал Яков Иванович.

Казалось, его слова долетели до горящего танка: раздался взрыв – и окутанное пламенем стальное чудовище развалилось на куски.

– Ну, аминь! – вздохнул Яков Иванович, по привычке опустил руку в карман и вытащил портсигар, но он был пуст.

– Закрутите махорочки, товарищ полковник! – предложил связист, протягивая свой кисет.

Яков Иванович скрутил хрустящую цигарку, затянулся и закашлялся: уж очень скипидаристый был табачок.

– От врага не погиб, а от твоей махры, кажется, богу душу отдам! Как только ты такой горлодер куришь?

– Ничего, товарищ полковник, зато комары не досаждают!

Внезапно лицо Железнова исказилось. Связист привстал и глянул туда, куда смотрел полковник. Со стороны Демьяничей снова широким фронтом двинулись танки, броневики и пехота. Да, обстановка круто менялась к худшему. Теперь медлить никак нельзя, нужно срочно выводить батальон – иначе его окружение и разгром неминуемы.

– Лейтенант! – крикнул Железнов, и рядом с ним, словно из-под земли, вырос молодой командир взвода. – Поднимай взвод и атакуй напрямую, вон на то поле с тремя кустами. Не подпускай их пехоту к нашим артиллеристам!.. Вместе с Прокопенко прикрывайте наш отход, а потом сами отходите, но только не на Жабинку, а на юг, через шоссе, прямо в лес. На Жабинку нам путь отрезан… Помните, товарищ лейтенант: от вашей стойкости и решительности действий зависит судьба всего батальона!

– Все понял, товарищ полковник, – перекрикивая гул разрывов, ответил лейтенант и, придерживая рукой болтавшуюся на боку сумку, побежал к взводу.

Вскоре в пшенице заколыхалась его фуражка, а за ней – штыки и пилотки его бойцов.

А справа танки, продвигаясь в направлении зеленой полоски, били по артиллерийским позициям. Вскоре между батальоном и артиллеристами выросла непроглядная стена огня и дыма. Железнов понял, что он потерял в темпе – гитлеровцы движутся быстрее – и окружение неминуемо.

Прикрываясь ротой Прокопенко, батальон отошел на юг, в лес. Гитлеровское командование, обрадовавшись тому, что «заноза» ликвидирована и танки наконец-то вырвались на дорогу, повернуло свои войска вдоль шоссе – на Жабинку. Против железновского батальона, отошедшего в лес, на опушке был оставлен заслон. Для устрашения советских бойцов гитлеровцы беспрестанно стреляли в гущу леса из автоматов и пулеметов.

Окруженные врагами, напуганные непрекращающимся огнем, люди жались к центру – к НП Железнова. Чтобы удержать их от паники, нужно было уверить всех, что удастся благополучно выйти из кольца.

– Нам надо продержаться до ночи, друзья, – сказал Железнов командирам рот и политрукам. – А ночью мы обманем фашистов и выйдем из окружения. – Он обвел всех взглядом. Но на измученных лицах людей увидел только печать усталости и страдания.

– Вы не верите? – спросил Железнов у Сквозного, который сосредоточенно вглядывался в прогалину между соснами.

– Хочу верить, товарищ полковник, но…

– Почему «но»? – рассердился Железнов.

– Не сердитесь, товарищ полковник. Это не малодушие. Я эту местность знаю. И…

– И очень хорошо, – перебил его Железнов.

– Нет, не очень хорошо, – подавленным тоном возразил Сквозной. – Мы в мешке. Там, – показал он на юг, – шоссе Варшава – Брест – Кобрин. По дорогам наверняка идут фашистские войска. Мы должны либо все бросить и вплавь переправляться через Мухавец, либо выходить на запад.

– В лапы к фашистам? – перебил его Железнов.

– Да, тогда в лапы к фашистам, – повторил Сквозной. – Следовательно, у нас только один выход – пробраться вплавь.

– А там?

– А там прорываться через Варшавское шоссе.

– Через Варшавское шоссе, говоришь? – Железнов по привычке сжал пятерней свой подбородок и, нахмурившись, посмотрел на карту. – А раненые? Пушки? Да вы знаете, как нам нужны наши пушки? Бросать ничего нельзя.

Глухая стрельба автоматов и особенно резких разрывов вражеских снарядов создавали в лесу впечатление, что со всех сторон враг и выхода отсюда действительно нет.

– Вот что, берите-ка смельчаков и проберитесь на Варшавское шоссе, к мосту, – снова обратился к Сквозному Железнов. – Разведайте, кем он охраняется, каковы к нему подходы.

Долго стоял Яков Иванович, глядя вслед уходившим в глубь леса. Он почувствовал, что настроение Сквозного передалось командирам и поколебало их души. «Неужели нет выхода? – подумал он. И упрямо убеждал себя: – Не может быть! Не может быть! Надо найти его. Надо искать!» Сосредоточившись на этой мысли, ни о чем другом не думая, он шагал и шагал по лесу. Вдруг сквозь кусты он увидел сидящего, спиной к нему, на корточках военного.

Остановился и пристально вгляделся. Военный что-то старательно закапывал в землю. Яков Иванович тихонько подошел к нему сзади.

– Что вы тут делаете?

Не поднимаясь с земли, военный обернулся, и Яков Иванович увидел, что это Паршин. Паршин в испуге откинулся назад, упершись руками в землю, и забормотал:

– Я?.. Я ничего… так… ягоды собираю…

– Ягоды? – Яков Иванович оттолкнул его и, нагнувшись, стал разрывать взрыхленную землю.

Паршин стремительно вскочил и бросился в чащу.

– Стой! – Яков Иванович побежал за ним. Он догнал беглеца, схватил за шиворот и привел обратно. – Разрывай!

Паршин стоял в нерешительности, озираясь по сторонам. Одутловатое, побледневшее от страха лицо задергалось, пухлые губы чуть слышно зашептали:

– Простите, товарищ полковник…

– Разрывай! – грозно повторил Яков Иванович. Паршин не двинулся с места. Железнов вытащил из кобуры пистолет и крикнул еще громче? – Разрывай! Ну!

Паршин опустился к подножию сосны и трясущимися руками стал пригоршню за пригоршней откидывать в сторону землю. Делал он это так медленно и так осторожно, что Железнов сам встал на колени, разгреб кучу отброшенной земли и нашел в ней клочки разорванного партийного билета.

– Твой билет? – Яков Иванович поднес клочки к лицу Паршина.

– Мой… – чуть слышно ответил тот.

– Подлец!.. Трус!.. К врагу собрался? – Железнов размахнулся, но Паршин вовремя отскочил в сторону.

– Товарищ полковник, простите! Нервы!.. Нервы проклятые в этом аду не выдержали!.. Простите! – Он грохнулся на колени и схватил Железнова за руку. – Плена боюсь… Ведь они коммунистов расстреливают…

Яков Иванович отдернул руку.

– Не простить, а расстрелять тебя… – Он подошел вплотную к Паршину, вынул из его кобуры пистолет, положил к себе в карман. Потом толкнул Паршина в плечо и, пропуская вперед, крикнул: – Иди!

– Не толкайте меня!.. – истерично завопил тот и вдруг бросился на Железнова.

Яков Иванович схватил его за руку и что есть силы ударил в грудь. Паршин распластался на земле и, раздирая на себе гимнастерку, надрывно закричал:

– Стреляйте!.. Стреляйте!..

Яков Иванович выхватил пистолет и выстрелил вверх. Паршин съежился, не спуская с Железнова глаз, хныча пополз за сосну. На выстрел прибежал Польщиков.

– Посади его в машину и без моего приказа не выпускай! – приказал ему Железнов. – Отвечаешь за него головой!.. Понял?

– Есть не выпускать! – повторил Польщиков и, схватив Паршина под мышки, поволок к машине.

Судорожно вырываясь, запрокидывая назад голову, чтобы видеть Железнова, Паршин кричал истошным голосом:

– Товарищ полковник, простите!..

Яков Иванович вызвал к себе Семичастного и передал Паршина на партийный суд.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Выходило так, что прорываться нужно непременно этой ночью. Иначе гибель.

Отмахиваясь веткой от комаров, Железнов втыкал в землю сухие прутики, изображавшие мост, и подсчитывал в уме, сколько потребуется времени, чтобы пропустить по мосту батальон, и сколько нужно выдвинуть бойцов для того, чтобы прикрыть его. Наконец он носком сапога сбил прутики и придавил их каблуком. Выходило так: если прикрывающие мост смогут удержать противника на шоссе, значит, спасены, не сумеют – тогда смерть. «Ну что ж, надо рисковать!» – сказал сам себе Яков Иванович.

Усевшись на подножку машины, он окликнул Польщикова:

– Придется нам, Александр Никифорович, «эмку» бросать. Надо пробиваться по горбатому мосту. А через него на шоссе потоком идут гитлеровские войска. Вряд ли тебе удастся провести машину…

– Проведу!.. – воскликнул Польщиков. – Буду потихоньку двигаться за ротой. Кое-где помогут. А выскочу на шоссе, там уж мне семечки…

Железнов решил, не теряя времени, засветло пойти с командирами на берег Мухавца и на местности показать, как кому действовать.

Вышли к реке. Сняв фуражки, пригибаясь, выбежали на берег, залегли в кустарнике. Яков Иванович раздвинул ветви. Мост и шоссе были как на ладони. По ним на Кобрин беспрерывно двигались танки, автомашины с солдатами, тракторы, тащившие орудия. Мост охранялся двумя часовыми. Здесь же, на берегу, Железнов поставил каждому командиру его задачу. Пограничника лейтенанта Свиридова назначил командовать группой, которая должна без шума захватить мост, Тарасова – группой, которая прикроет их со стороны Бреста, Прокопенко – со стороны Кобрина.

Возвратясь к машине, Яков Иванович достал кожанку, бросил на траву и лег лицом вверх, подложив руки под голову. Краешек догоравшего солнца чуть-чуть светился из-за кустов. С востока одни за другим летели немецкие самолеты.

«Отбомбились и восвояси! – подумал Яков Иванович. – Сколько людей сегодня убито и обездолено ими?!.»

Когда сумерки затянули ближние кусты и на небе появились звезды, Железнов поднял свой батальон. Бесшумно пошли к шоссе.

Вскоре Железнов «занял» свой НП – просто-напросто остановился в кустах на бугорке и стал наблюдать за движением по шоссе и по мосту. Несмотря на темноту, оно не прекращалось. Уже перевалило за полночь, а по мосту все еще громыхали тракторы с орудиями и прицепами. Яков Иванович начал опасаться, что этот грохочущий поток так и не стихнет.

В стороне Бреста небо окрасилось багрянцем зарева. «Зарево над Брестом? Значит, там бой! Кто же там дерется? Неужели дивизия?» – задумался Яков Иванович. Но время шло, надо было действовать решительно, напролом. Когда грохот чуть уменьшился, Железнов приказал Тарасову двигаться вперед.

Переждав долгие минуты, которые нужны были Тарасову, чтобы добраться до места засады, он сказал лейтенанту Свиридову:

– Ну, товарищ Свиридов, двигайтесь! Ни пуха ни пера вам, дорогой!

Железнов видел, как мимо него проскользнули и пропали в ближайших кустах тени. Это прошла группа Свиридова. За ней сразу же двинулся и отряд Прокопенко.

Грохот уходящих к Кобрину тяжелых тракторов, которые тащили артиллерию, становился все глуше.

На горбатом мосту спокойно тлели два уголька: это курили часовые. Вот угольки разошлись в разные стороны, потом снова сошлись и замерли, затем один уголек поплыл влево, покачиваясь в такт шагам курившего, другой маячил на прежнем месте. Вдруг он рассыпался искрами и погас. Послышались шорох и хрипение. У Якова Ивановича замерло сердце. Другой уголек остановился и метнулся назад, туда, откуда слышались звуки борьбы. Но тут же, кувыркаясь, полетел вниз. Яков Иванович решил, что это сбросили в воду второго часового, и ожидал – вот сейчас раздастся всплеск воды, но ошибся: резко прозвучал окрик «Хальт!», грохнул выстрел, послышалось легкое топанье ног. Второй выстрел, возня. Что-то грузное бухнулось в воду.

«Без шума не вышло! – Яков Иванович досадливо махнул рукою и встал. – Теперь нужно спешить».

– Сквозной, бегом марш!

Рота поднялась и побежала. За нею в темноте поднимались и бежали другие роты. За ротами, громыхая, понеслись батальонные пушки и двуколка. Только повозки с ранеными двигались медленно.

Когда за повозками выбежала на шоссе последняя рота, Якоз Иванович сел в машину, и «эмка» резко взяла с места, стороною обгоняя бегущих.

Не успели еще миновать мост, как со стороны Бреста, у Тарасова, и со стороны Кобрина, у Прокопенко, затрещала стрельба.

У ближайшего поворота Железнов вышел из машины. Кто-то в темноте подбежал к нему и, еле переводя дух, доложил:

– Мы уже здесь, товарищ полковник.

– Семичастный? – догадался Железнов.

– Так точно!

– А где раненые?

– Все здесь.

– Польщиков, ракету!

Взвившаяся ракета – приказ Тарасову и Прокопенко отходить – красным светом далеко вокруг озарила местность.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вырвавшись из окружения, батальон Железнова шел через густые леса и глухие деревни. Отдыхали изредка и накоротке: Яков Иванович торопился в тот же день выйти восточнее Кобрина, где, как ему казалось, еще можно застать свои войска.

Тяжело раненный в ночной схватке на шоссе, Тарасов ехал на машине Железнова.

В деревнях, через которые проходил батальон, до них доходили всякие нелепые слухи; их, видимо, распускала фашистская агентура. Если верить этим слухам, то нечего было и думать о выходе к Кобрину, а надо было брать прямой курс на юго-восток и идти через Полесье на Березину. Кое-кто уверял, что уже заняты Кобрин, Картуз-Береза, Пинск; что где-то в близлежащих деревнях прошли фашистские танки, остановились мотоциклетчики, а в Антонопле и Кабановичах высадились воздушные десанты гитлеровцев и повсюду расстреливают коммунистов и активистов.

В деревнях было пусто, но кое-где из-за углов построек, из глубины огородов, из окон домов глядели испуганные глаза. Стоило только Железнову остановиться, как его сразу окружала толпа и засыпала вопросами. Он еле успевал отвечать.

– Таварыш ваенны, а што, паны цяпер зноў вернуцца? – голосисто спрашивала высокая, могучего сложения крестьянка.

– Может быть, вернутся, – неуверенно сказал Железнов.

– Значыць, усё адбяруць? – шамкал старик.

– Толькi у мiнулым годзе зямельку падзялiлi, – горевал другой дед, – а цяпер, значыць, аддаць усё пану? А на ёй жа нашы пасевы… Праца наша…

– Што ж нам цяпер рабiць? – слышалось из толпы.

– Не поддавайтесь фашистам, – говорил Яков Иванович. – Ничего им не давайте, ничего для них не делайте! Бейте их на каждом шагу, как, бывало, били врага наши деды. У вас есть где укрыться, в лесу живете. В партизаны идите, силу против фашиста собирайте!

– А правду говорят, – перебил его молодой, одетый по-городскому крестьянин, – что уже в Кобрине он, а в Барановичах… как его называют?.. С неба войско сбросили?

– Враки, селяне! Кобрин у нас, и в Барановичах никакого десанта нет, – успокаивал их Железнов, хотя сам ничего точно не знал. – Кто вам это говорил, тот, наверное, фашистский провокатор!

– Да это ваш военный говорил, с одной шпалой, капитан, что ль, – продолжал тот же молодой крестьянин. Он хорошо говорил по-русски. – Сказывал, что ночью взяли Кобрин и уже подходят к Картуз-Березе. А по шоссе их идет видимо-невидимо. Скоро и сюда придут.

– А где же он, этот капитан? – спросил Железнов.

– Потребовал подводу и поехал на Верхолесье. С час как уехал.

Якову Ивановичу было стыдно перед крестьянами за то, что так поступил военный. «Наверное, паникер какой-нибудь вроде Паршина», – подумал он, попрощался с крестьянами и торопливо зашагал к машине.

– А вы снова вернетесь? – со слезами спросила беззубая старуха. – Я под ерманцами у минулую войну была. Они тогда нас до последнего куренка обобрали, а чуть что скажешь – в комендатуру. Били! Ох, як били…

– Обязательно вернемся, бабушка! – ответил Яков Иванович.

Из толпы вышла другая старушка, утирая слезы концом платка.

– Помоги вам боже! – сказала она.

– Спасибо, бабушка! – Садясь в машину, Железнов помахал рукой.

«Страшное болтал капитан, – раздумывал Яков Иванович, постукивая пальцем по ветровому стеклу. И против его воли снова и снова возвращалась навязчивая мысль: – А может быть, и верно, что Кобрин взяли? Может быть, и в Барановичах десант? Так куда же я веду людей?.. Нет, не может быть!.. Не могут наши без боя отдать Кобрин! Все это враки!..»

Догнав колонну, Яков Иванович посадил в машину Свиридова, единственно уцелевшего из пограничного отряда.

Шея Свиридова была забинтована, так что повязка подпирала уши, они оттопырились, точно прислушивались, и все время были начеку.

По дороге, между подводами, шагал сгорбившийся Паршин. Он казался жалким, раздавленным.

– Предатель! – процедил сквозь зубы Тарасов.

– Да, трус легко может стать предателем! – ответил Яков Иванович.

В лесу их машина нагнала одинокую телегу.

В телеге рядом с возницей сидел советский командир. Это показалось Железнову странным. Он остановил машину, вместе с Польщиковым и Свиридовым подошел к телеге.

С нее соскочил сухощавый и долговязый средних лет капитан. Он козырнул подошедшим.

– Удостоверение личности, – потребовал Железнов. – Какой дивизии?

Удостоверение по форме было такое же, как и у всех советских командиров. Фамилия капитана чисто русская: Еремин.

– Какой дивизии? – повторил свой вопрос Железнов.

– Пятьдесят пятой. – Глаза капитана забегали.

– Пятьдесят пятой? – Яков Иванович строго посмотрел на него. – Назовите фамилии командиров полков и других старших штабных командиров.

Капитан назвал фамилию командира своего полка. Других же, как ни напрягал память, назвать не мог.

– Скажите, капитан, где находилось стрельбище вашего полка? – снова спросил Железнов.

– Как вам сказать… В поле, около деревни, но, как она называется… забыл! – отвечал капитан.

Яков Иванович отправил старика возницу обратно. Капитана отвели в сторону, подальше от дороги, Железнов отобрал у него пистолет.

Пока Свиридов ощупывал снятую с капитана гимнастерку и осматривал изъятые у него вещи, Яков Иванович, не слишком опытный в следственных делах, прямо задал вопрос:

– Скажите, капитан, кому вы служите?

Оправившийся от первого испуга, капитан заговорил более бойко:

– Что вы, товарищ полковник! – Я командир советской армии!.. Как вы можете меня подозревать?

– Почему же не знаете своих командиров?

– Эх, товарищ полковник!.. Если бы вы попали в такую бомбежку и испытали такое горе, как я, то, наверное, и умом бы тронулись. – На глаза капитана навернулись слезы, щеки задергались, словно он вот-вот разрыдается. – У меня там, в Бресте, погибли жена и ребенок… – он зашатался, и Железнову пришлось поддержать его.

Капитан так правдиво и образно рассказал о том, что пережил за эти дни, что Железнов заколебался в своих подозрениях. Свиридов вернул капитану его гимнастерку и остальные вещи, за исключением оружия.

– Вот что делает паникерство, товарищ капитан, – укоризненно сказал Яков Иванович. – В такое время и расстрелять вас могут. – Он отправил капитана в обоз, а Свиридову сказал: – Надо присмотреть за ним. В войну всякое может быть.

Отряд пересекал большую дорогу, идущую из Малориты. Машина притормозила, и к Железнову подбежал пастушонок. Дрожа от страха, он сказал, что на дороге видел двух убитых военных. Взяв с собой солдат, Яков Иванович побежал туда, куда указал пастушонок. Покрытый тентом «газик» стоял, упершись в сосну радиатором. Рядом с машиной, на песке, лежал лейтенант, а в машине, навалившись грудью на руль, – полковник танковых войск из Кобрина. В них Яков Иванович узнал командира танкового полка и его сына.

«Кто же здесь, куда еще не добрался враг, убил этих людей? – недоумевал Яков Иванович. И сам себе горестно ответил: „Значит, добрался!..“

Пока копали могилу, пастушонок, перемешивая русские слова с польскими, рассказал, что их убили сидевшие в кустах люди в милицейской форме.

Вокруг уже собрался народ. «Бандиты! Злодеи!» – раздавалось в толпе.

– Фашисты проклятые! – прохрипел капитан Еремин, потрясая кулаками. – Не стрелять таких нужно, а четвертовать!

После похорон капитан Еремин возвратился к стоянке обоза. Он улегся в тени, развалившись и заложив ногу на ногу. Свиридов лег неподалеку за кустиком, поглядывая на капитана. Внезапно он обратил внимание на то, что подошвы и каблуки сапог капитана почти новые, нестертые. Несведущему человеку это бы ничего не сказало, но пограничник Свиридов сразу насторожился. Он не раз встречал такую форму каблука и подошвы у нарушителей границы.

Было уже за полдень, когда отряд снова подошел к реке Мухавец. Железнов сориентировался по карте. Оказалось, что они находятся километрах в двадцати пяти юго-восточнее Кобрина. Со стороны Кобрина доносился глухой гул артиллерии.

Яков Иванович послал двух офицеров на поиски переправы. Остальным приказал, чтобы они дали бойцам отдохнуть, помыться в реке и поесть. Сам он тоже решил немного отдохнуть. Положив ноги на чемодан, в машине спал намаявшийся за дорогу Тарасов. Яков Иванович его будить не стал. Ушел в глубь леса, расстелил на земле, покрытой рыжими иглами хвои, палатку и лег, сбросив с себя ремень и фуражку.

Вверху, медленно раскачиваясь, шумели кроны вековых сосен. Приятно тянуло запахом смолы. Вдалеке куковала кукушка. «Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – считал Яков Иванович. Но вот пролетел пестрый дятел, вцепился в подсохшую сосну и застучал, как ручной пулемет. «Эх ты, пулеметчик, счет перебил», – подосадовал Яков Иванович.

На разлапистой ветке сосны показалась белка. Она круто повернулась, сбежала на конец ветки, оглянулась и, вытянув пушистый хвост, прыгнула на другое дерево.

«Как любит этих забавных зверьков Юрка! Он и сам такой же шустрый…» Стоило вернуться мыслями к домашним, как нахлынула длинная череда забот и опасений: «Как они там… У Нины оставалось очень немного денег, с книжки она, конечно, снять не успела, да и вряд ли работали сберкассы…»

Эти думы не давали покоя. Яков Иванович встал и пошел по опушке вдоль реки.

Ветерок чуть рябил воду, и она, переливаясь пламенеющим золотом солнца, больно слепила глаза. Поодаль, за ракитовыми кустами, возле подвод сидели на берегу легкораненые солдаты. Они с завистью смотрели на тех, кто весело барахтался в воде. Яков Иванович спустился к берегу, снял сапоги, сунул ступни в воду. Прохлада приятно коcнулась натруженных ног.

Услышав сзади шелест травы, Яков Иванович повернулся: по берегу бежал Свиридов.

– Товарищ полковник! – на ходу крикнул он. – Капитан сбежал!..

– Сбежал? – повторил Яков Иванович и стал быстро натягивать сапоги. – Вот подлец!

– Не подлец, а шпион!

– Уж и шпион! – машинально ответил Железнов. Он был раздосадован, что упустили капитана, и в то же время по-человечески огорчен: молодой лейтенант Свиридов оказался прозорливее его, старого, бывалого солдата. Ведь он думал, что этот странный капитан просто паникер, как и Паршин… Ругнув себя, Яков Иванович достал из кармана гимнастерки удостоверение личности капитана и сравнил со своим, потом с удостоверением Свиридова. По форме все документы были одинаковы, разнилось лишь качество бумаги. Бумага на удостоверении капитана была лучше и прошита хромированной, а не ржавой проволокой, как на документах Якова Ивановича и Свиридова.

– Пожалуй, вы правы, – с горечью сказал он Свиридову. – Век живи, век учись…

Чувствуя себя тоже виноватым, Свиридов неловко улыбнулся:

– Просто нужно все время глядеть в оба! На войне и камень может оказаться с глазами.

Переправившись вброд на другой берег Мухавца, Яков Иванович сел в машину, которую он заранее пустил в объезд, и, перегоняя колонну, поехал искать дивизию.

Выехали на шоссе. Польщиков повернул на Кобрин и «газанул», Железнов сдержал его:

– Осторожней! Так легко и к фашистам вломиться.

Не проехав и десяти километров, Железнов заметил на лесной дороге военных. Приказал Польщикову повернуть к ним. Навстречу машине заторопился НО-1 штадива[3] майор Щербаков.

– А мы за вас волновались! Чего только не передумали! – сразу же, без субординации начал он. – Вы один? Небось есть хотите? Как Карпов? Что с его людьми?

– Со мной все, кто уцелел. Через час они выйдут на шоссе… – ответил Железнов.

– Материальную часть бросили?

– Ничего не бросили. Все с собой.

Железнов снял резавшую плечо сумку и передал Польщикову.

– Подполковник Хватов вышел из окружения? – спросил он.

– Вышел. Артиллерия уже гвоздит под Кобрином.

– Значит, Кобрин все-таки у нас? – И Яков Иванович, вспомнив «капитана», крепко выругался. – А где Хватов? Хотел бы его видеть.

– Где же он может быть? На передовой, конечно. Такой уж он у нас неугомонный. Комдив и комиссар на НП… А я вот подготавливаю новый.

– Новый НП?.. Разве дивизия отходит?

– Отходит, – с огорчением ответил Щербаков. – Это необходимо, товарищ полковник. В лоб бьет двенадцатый армейский корпус, усиленный танковыми дивизиями. На правом фланге, на Ведомлю, в стыке между нашей и сорок девятой стрелковой дивизией, тоже действует армейский корпус. А держать нечем!.. От дивизии осталось только одно название…

– Выбили? – не без тревоги спросил его Яков Иванович: еще свежи были в его памяти прошедшие бои.

– Если б выбили!.. – Щербаков рванул ветку куста с такой силой, будто она была во всем виновата. – Не собрали… В район сосредоточения почти никто не вышел. Собрали тех, кто был вне крепости… – Он тяжело и горько вздохнул. – Пехоты нет. Каждый стрелковый полк обозначен только одним батальоном… Нет командиров двух полков. Майор Гаврилов, мы знаем, в крепости, в субботу вечером к семье поехал, а вот где майор Литиц, неизвестно. Полагаем, что отходит так же, как вы, с батальоном, который находился на границе в районе Домрачево – Малорита и вел там оборонительные работы…

– У вас же в районе Жабинка – Петровичи дислоцировался целый стрелковый полк…

– Полк? – криво усмехнулся Щербаков. – Если бы полк, то мы бы сейчас не отходили, а наверняка вели бой!.. От этого полка тоже только один батальон остался…

– Ну, один батальон – на оборонительных работах, а другой?.. – не мог успокоиться Яков Иванович.

– А другой, волей начальства, в Кобрине охранял штаб армии. Он со штабом и ушел… Те же, что были в Брестской крепости, так там и остались…

– И никто не вышел?

– Никто. – Наступила тяжелая пауза. – Там, в крепости, остались и все семьи…

– А ваша?

– Я жил в городе. Мои, если только живы, наверно, так же плетутся, как и эти несчастные, – Щербаков перевел взгляд на поток беженцев, двигавшихся в сторону Картуз-Березы. Яков Иванович с грустью смотрел на этих обездоленных людей, ему представилось, что вот так же с узлами где-то по дорогам бредет и его семья…

– Да-а, – горестно протянул Яков Иванович. – Воображаю, что делается в крепости!..

– В крепости?.. – Щербаков встрепенулся, словно вернулся к действительности. – Летчики, поддерживающие нас, говорили (они вчера и сегодня через крепость летали), там идут бои. Центр крепости горит… Под Кобрином взяли раненого из разведбатальона тридцать первой пехотной дивизии. Он показал, что их дивизия форсировала Буг севернее крепости, а крепость должна была брать «прославленная» сорок пятая пехотная дивизия, которая формировалась в Верхней Австрии, вблизи родины Гитлера. Как видите, у Брестской крепости она застряла. Это взбесило гитлеровцев. Сегодня летчики наблюдали, как немцы со страшной силой бомбят и обстреливают крепость. – Он глубоко вздохнул. – Умом теряюсь, что же будет дальше!..

Он смолк. Молчал и Железнов. Он никак не мог смириться с тем, что надо снова отходить. Когда шел на соединение с дивизией, думал, что отступлению конец, а выходило по-другому, и это было ужасно. Самое ужасное – сознание превосходства врага.

– Да, сил нет, – глухо проговорил Яков Иванович. – Но и пускать дальше нельзя. Мы должны, не жалея своей жизни, изматывать и истреблять врага. А там подойдут резервы…

Щербаков не ответил. «Откуда ожидать резервы? Когда?» – хотел он спросить Железнова, хотя прекрасно знал, что самые ближайшие резервы могут подойти не раньше двух-трех суток, да и то численностью не более дивизии.

– Да, чуть не забыл, товарищ полковник! – вспомнил вдруг Щербаков. – Ведь вас вызывал округ.

– Округ? – растерянно повторил Железнов и чуть было не спросил: «Зачем?» Ведь он не мог покинуть сейчас фронт. Как он оставит свой батальон?

Майор хлопнул в ладоши – и перед ним сразу появился низенький писарь-сверхсрочник.

– Распорядись-ка полковнику покушать, – скомандовал Щербаков.

Но Железнов отказался. Прежде всего нужно было позаботиться о раненом старшем лейтенанте Тарасове, который находился в «эмке».

Щербаков засуетился.

– Мы сейчас его в Барановичи направим, там армейский госпиталь.

Они вместе с Яковом Ивановичем помогли пересадить Тарасова в санитарную машину.

– Как же теперь? – простонал Тарасов. – Куда мне возвращаться?

Яков Иванович понимал, что Тарасову нельзя ответить «не знаю». Стараясь не выдать себя, пожал плечами:

– Как куда? Конечно, в свою часть.

Когда санитарная машина скрылась в седловине, Яков Иванович взял сопровождающего и поехал на НП к комдиву.

Когда Железнов вернулся, на запруженном беженцами шоссе уже вытягивался его батальон.

Яков Иванович остановил машину и, приветливо махая рукой, пропустил мимо себя всю колонну. Последним, за пулеметными двуколками, шагал Паршин. Увидев Железнова, подбежал к нему и стал умолять простить ему его малодушие.

– Если ты коммунист – сражайся! – ответил ему Железнов. – Сражайся, не щадя себя… А партбилет я передал военкомдиву.

– Мне стыдно и горько… – с трудом выговорил Паршин. Он выпрямился и зашагал по шоссе, догоняя колонну.

Глядя Паршину вслед, Яков Иванович подумал, что такому человеку в первых боях нужна крепкая подмога.

Дымка пыли поднималась за шагавшим батальоном. Яков Иванович провожал его глазами. Жаль было ему расставаться с людьми, с которыми он уже успел сродниться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Польщиков остановил «эмку». Железнов прислушался. Со стороны Дзержинска доносилась, все усиливаясь, канонада.

– Бой? Хорошо… – вслух промолвил Яков Иванович.

– Что тут хорошего? – огорченно, даже скорее со злобой огрызнулся Польщиков и двинул машину в кусты.

– А то, что здесь фашистам морду бьют. И Минск, дорогой мой, еще наш. – Железнов вышел из машины и посмотрел на шоссе, где беспрерывный поток гитлеровских танков и автомашин, замедлив ход, растекался в стороны от дороги.

– Давай, дружище, южнее, лесом, на Станьково, – скомандовал Железнов.

В лесу сумерки настолько затянули видимость, что хоть бросай «эмку» и иди пешком. И Польщиков, высунув голову за борт, почти вслепую вел машину. Сухое потрескивание, доносившееся до его слуха, нагоняло на него страх. И Александр не раз, затаив дыхание, вслушивался в эти таинственные звуки. Наконец он не выдержал, резко повернулся к Железнову и схватил его за руку:

– Чу! Слышите? Кто-то за нами гонится…

Яков Иванович спокойно ответил:

– Не паникуй. Это потрескивает под колесами валежник. Сушь-то какая, язык к нёбу присыхает.

На опушке леса «эмку» пришлось остановить. Долго стояли и смотрели, как над Станьковом полыхало громадное зарево. Грохотала канонада.

– Все ясно, – протянул Железнов многозначительно, взглянув на шофера. Тот дрогнувшим голосом спросил:

– Разрешите закурить?

– Только в кулачок, – сказал Яков Иванович, стремясь казаться спокойным. – Давай на Узду, – скомандовал он. – Там-то уж наверняка фашистов нет.

Но Яков Иванович на этот раз ошибся: на реке Усса шел горячий бой. На горизонте, где высотка закрывала реку, ярко светилось несколько факелов – это горели танки генерала Гудериана, подбитые артиллерией мотострелковой дивизии генерал-майора В.Т.Обухова.

Невдалеке от «эмки» ахнул снаряд, и его осколки со свистом пронеслись над головами Железнова и Польщикова.

Польщиков бросился к машине, кинув на бегу Железнову:

– Товарищ полковник, убьют. Поехали.

– Спокойнее, Александр Никифорович, спокойнее, – только и успел сказать Железнов, как его перебил Польщиков:

– Какое спокойствие? Тут от своего снаряда голову сложить можно.

Почувствовав недовольный вздох полковник, более спокойно спросил:

– Куда?

– Вдоль реки Перетути – на Великое Село, на гору Святую, а там посмотрим. – И он, к удивлению Польщикова, открыл дверцу с другой стороны. – Садись на мое место.

Яков Иванович сел за руль и повел машину на север. Перед рассветом, не без страха, они проскочили Брестскую автомагистраль, где справа метались немецкие танки и мотопехота, застопоренные дивизией генерала Николая Ивановича Орлова.

На заре миновали Святую гору, и здесь Железнов, повернув «эмку» в сторону Минска, передал руль Польщикову. Слева, со стороны Ратомки, доносился далекий гром: там сражались части прибывшей накануне дивизии полковника С.И.Иовлева.

В Минск Яков Иванович въехал рано утром 27 июня. Обезлюдевший город был затянут дымом. Здание штаба округа снаружи казалось целым, только в окнах были выбиты стекла. Остановив машину у центрального входа, Железнов побежал вверх по широкой, заваленной штукатуркой лестнице. Здесь гуляли сквозняки. На втором этаже то и дело хлопали большие, израненные осколками двери. Голубое небо глядело сквозь огромную дыру в потолке зала заседании. Штукатуркой и обломками досок завалило ряды стульев. Яков Иванович прошел в оперативное управление, по пути заглянул в другие кабинеты – нигде ни души.

У выхода Польщиков встретил его беспокойным взглядом. Он как бы говорил: «Уйдемте скорее из этого ада!»

Вокруг штаба догорали здания. Где-то рядом разорвалась авиабомба, хотя, казалось, в городе уже нечего разрушать. Со стороны станции тянуло гарью и смрадом. Только громадное здание Дома правительства против штаба стояло нетронутым среди пожарища и, словно заколдованное, поблескивало стеклами больших окон.

– Поехали к коменданту города! – сказал Железнов.

Польщиков свернул на Советскую, главную улицу Минска. Но проехать не удалось: развалины домов загромождали дорогу. Польщиков повернул назад. Пробиваясь сквозь дым, минуя горящие кварталы, они наконец выбрались на улицу Кирова. Здание Дворца пионеров стояло мертвое, с провалившейся крышей, с черными дырами окон.

– Поворачивай к площади Свободы, – велел Яков Иванович.

Польщиков повернул налево. Справа дымилось сгоревшее здание ЦК партии; мертвым казался и Дом Красной Армии. Половина дома сгорела, и крыша обвалилась. Центр города разрушен. Безмолвие нарушали лишь скрежет и лязганье рваных, скрюченных от огня, раскачиваемых ветром кусков железа.

Коменданта города подполковника Багреева застали во дворе. Сиплым голосом он что-то кричал шоферу машины, кузов которой был до отказа набит людьми. На высокого подполковника страшно было смотреть: лицо его обострилось, и он еле передвигал ноги.

– Штаб округа – теперь это штаб Западного фронта – вчера ночью был в Уручье, – снял фуражку и, обтирая бритую голову, сообщил комендант. – Где он сейчас, право, не знаю. Вот тут эа городом, – он показал в сторону Московского шоссе, – дерется сотая дивизия. Может быть, там известно, где находится штаб фронта.

Подавая на прощание коменданту руку, Яков Иванович спросил:

– А вы когда уходите?

– Мы отойдем только в том случае, если гитлеровцы войдут в город.

– А противник далеко?

– Нет, недалеко: обходит Минск, – Багреев кивнул в сторону севера. – Идут бои за Острошицкий Городок, сегодня заняли Ратомку. Говорили, будто бы подходят к Плещеницам.

При выезде из Минска «юнкерсы» заставили Железнова свернуть с шоссе в лес, под деревья, к «ЗИСам», загруженным ящиками. На последнем из них, к удивлению Якова Ивановича, поблескивали пустые бутылки.

Польщиков, увидев на машинах массивные ящики, испуганно нажал на педаль газа. «Эмка» рванула по лесной дороге.

– Что с тобой? Стой! – остановил Железнов машину как раз около военных, прятавшихся за вековыми соснами.

– В «ЗИСах», товарищ полковник, снаряды. Ахнет бомба, и наших кусков не соберешь, – отпарировал Польщиков. Яков Иванович вышел из машины и спросил подошедшего старшину:

– Это зачем? – кивнул он на «ЗИС» с бутылками.

– А это самое главное наше оружие, – с достоинством ответил старшина. – Мы ими уже около сотни фашистских танков порешили.

– Бутылками? – удивился Железнов.

– Так точно. – Старшина взял бутылку и, вертя ее в руках, продолжал: – Мы их заполняем бензином, затыкаем паклей или просто лоскутком тряпки и раздаем пехоте. И вот, когда на окоп идет танк, боец берет эту «бомбу», поджигает паклю и швыряет. Бутылка о бронь разбивается, и танк горит. Это сам генерал Руссиянов придумал.

– Молодцы! – похвалил Яков Иванович. – А почему ж не артиллерия?

– Артиллерии нет. Если была бы, – горестно вздохнул старшина. – В первый день мы ее отдали под Дзержинск и Заславль только что прибывшим дивизиям. Их полки сразу же с эшелонов пошли в бой. Вот какие дела…

Выехали за город и, придерживаясь полевого телефонного провода, повисшего на тонких желтых шестах, легко нашли в лесу штаб сотой дивизии, где из старших начальников Железнов застал только начштадива[4] полковника Груздева.

Не отрывая телефонной трубки от уха, Груздев протянул Железнову руку и глазами предложил ему сесть на складную табуреточку, стоявшую у стола. На разложенной карте, уже изрядно испещренной синими и красными скобками и кружочками, ползали яркие солнечные пятна.

– Страшно устал, товарищ Железнов. Третьи сутки без сна… Хотя бы часик вздремнуть. Но, видимо, и сегодня не удастся: наступаем.

– Успешно?

– В центре и на левом фланге – успешно. Здесь мы уже ведем бои за Вячу и Лусково. А вот у Острошицкого Городка дело идет туго. Полк подполковника Якимовича и 603-й полк 161-й дивизии почти кругом обхватили городок, бьются у его околиц, а взять никак не могут. Советую вам поехать через Боровляны и Скураты.

В кустах загудел зуммер, и оттуда донеслось: «Товарищ полковник, вас „первый“ к телефону».

– Да, – протянул на прощание руку Груздев, – штаб фронта перебазировался в Могилев, – и взял трубку.

Яков Иванович сел за руль и повел «эмку» проселком среди тихо стоявшей ржи. То справа, то слева над ее зеленоватой гладью возвышались развороченные башни танков.

– Видел? – Железнов не скрывал радости.

– Вижу, – повеселел Польщиков.

– Значит, есть у нас сила?!

– Так точно, есть.

Выехав на Московскую автостраду, Железнов передал руль шоферу.

– Какой маршрут, товарищ полковник? – спросил Польщиков.

– Поезжай прямо на Борисов, а там – скажу.

Однако дальше Борисова не пустили. Перед спуском на мост их остановил представитель фронта полковник Пономаренко. Он спросил, откуда следует Железнов, и тут же назначил его командиром только что сформированного здесь отряда, состоящего из пехоты, танков и артиллерии.

– Меня, товарищ полковник, разыскивает штаб фронта. Если не явлюсь, судить будут, – доказывал Яков Иванович.

– Не будут, – немного раздраженно ответил Пономаренко. – Видите, что делается? Гитлеровцы подходят к Плещеницам. Там наших войск нет… Читайте! – Он протянул телеграмму. – Только что самолет сбросил.

Телеграмма была от Наркома обороны Маршала Тимошенко. В ней сообщалось, что немецко-фашистские войска прорвались на Плещеницы. Требовалось срочно прикрыть это направление сильными отрядами и не допустить противника к Борисову.

– Ясно. Но обо мне нужно сообщить хотя бы в отдел кадров.

– А вот здесь сам начальник отдела кадров. – Пономаренко показал рукою на полковника Алексашина. Он сидел в кругу командного состава неподалеку от дороги.

Беседа между Алексашиным и Железновым была короткая. Алексашин записал в свою книжку сведения о Якове Ивановиче и передал ему написанный от руки именной список офицерского состава только что сформированного отряда.

Взяв список и карту, Железнов, в сопровождении другого кадровика, направился обратно к полковнику Пономаренко, чтобы, получив от него указание, ехать принимать отряд.

Пономаренко в это время разговаривал с незнакомым Железнову полковником, который только что подъехал сюда на машине. Он был направлен из какого-то центрального учреждения в штаб фронта и, не найдя его, возмущался сложившейся на фронте обстановкой.

– Безобразие!.. Разложение!.. Драпает весь фронт! Паникеры! Судить! Расстреливать надо! – брызгая слюной, распекал он Пономаренко. – Чтобы закрыть дыру прорыва, Генштаб вынужден был бросить на это направление «Пролетарку».[5]

Хотя полковник представлял почтенное учреждение, Яков Иванович все же не выдержал:

– Вам, товарищ полковник, не к лицу говорить так, по-обывательски. Не драпают, а сражаются. Геройски сражаются!

Москвич презрительно прищурил глаза:

– Вы, полковник, ослепли! Разве не видите, что творится?.. Бегут! Бесстыдно бегут!..

– Если смотреть с этого пятачка, – перебил его Железнов, – только так и скажешь. Но надо знать, кто бежит. Бегут сбитые на марше, еще не вступившие в бой, вторые эшелоны, резервы… Бегут разные там военкоматы и склады. Бегут призванные, но не дошедшие до своих частей бойцы… Бегут, конечно, и некоторые паникеры… Но наши дивизии первого эшелона не бежали и не бегут! Они дерутся насмерть, уничтожая вражеские войска в пять, в десять раз больше, чем теряют сами!.. Больно слышать от вас…

– Не разглагольствовать, а порядок наводить надо! – грубо оборвал Железнова полковник. – Суровый порядок!..

– Я тоже за то, чтобы наводить суровый порядок, – ответил Яков Иванович, холодно встретив злой взгляд полковника. – Ваше обобщение неверное и, на мой взгляд, вредное! Кто же, по-вашему, сегодня держит гитлеровцев у Слуцка, Минска и Полоцка? Ведь все еще держат и не драпают. А послушали бы, что говорят эти люди, – Яков Иванович показал на грузовик с ранеными: – Наши еще сегодня дерутся в Бресте – в крепости, дерутся в лесу за Гайновкой, на Немане и Щаре… Так что, наводя строгий порядок, не надо забывать о тех, которые, не щадя себя, воюют там, в окружении, без нашей помощи…

– Поменьше философствуйте, полковник, а лучше выполняйте приказ, – снова оборвал его москвич.

– Нельзя всех смешивать в одну кучу, – возразил Яков Иванович уже более сдержанно. – А тех, кто там сражается, – он решительно указал в сторону Бреста, – надо чтить, и их героизм передавать вот этим людям, – кивнул он в сторону колонны, шагавшей на передовую.

– Чудак-человек, – вскипел москвич.

– Не я чудак, а те, кто привел нас к такой катастрофе!..

– А ну-ка, повторите! Так кто привел нас к катастрофе?

Неизвестно, чем бы кончился этот спор, если бы Пономаренко не прекратил его. Извинившись перед приезжим, он объяснил ему, что должен безотлагательно, по приказу Наркома, поставить полковнику Железнову задачу, и отвел Якова Ивановича в сторону.

– Разве так можно? – укоризненно покачал он головой. – Зачем вы связываетесь?!

Позади скрипнули тормоза, гулко хлопнула дверца, и из легковой машины вышел плечистый полковник-танкист.

– В чем дело? – крикнул он. – Я еду к себе в дивизию!

Железнов узнал в танкисте старого друга и протянул ему руку:

– Александр Ильич, здравствуйте!

– А, чертушка, здорово! – обрадовался танкист.

– Товарищ Лелюков, – козырнув, обратился к нему подошедший Алексашин. Дивизию вы не найдете. Ее постигла печальная участь под Брестом… Поэтому вы назначаетесь в распоряжение коменданта обороны города Борисова товарища Сусайкова. – И, немного подумав, добавил: – Его заместителем.

– Значит, запехотили? – возмутился Лелюков, но вынужден был подчиниться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Солнце, пробиваясь сквозь ветви деревьев, зайчиками играло на веранде, большим ярким пятном улеглось на постели; оно постепенно подползло к подушкам и наконец добралось до светлых Аниных волос. Как ни одолевал Аню утренний сон, она все же заставила себя подняться и, щурясь от солнца, потянулась. Хотела пощекотать подругу, которая спала рядом с ней, но пожалела: время было еще раннее. Смуглые щеки Веры рдели румянцем, пухлые губы чуть шевелились, словно что-то шептали во сне. Но вот ее пушистые ресницы приподнялись, и на Аню взглянули карие, еще совсем сонные глаза.

– Я проспала? – Вера сбросила одеяло и спустила ноги на пол.

Аня заглянула ей в глаза:

– А ну, расскажи, что ты сейчас видела во сне?

– Ничего особенного! Даже и не помню, – зевнув, ответила Вера и откинула за спину толстые плети своих каштановых кос.

– А мне показалось, ты что-то интересное видела во сне, даже с кем-то разговаривала. – Она села на кровать рядом с Верой. – У меня иногда такие интересные сны бывают, даже обидно проснуться!..

В дверях появилась Марья Васильевна, мать Ани.

– Все еще спите?.. – покачала она седой головой. – Вставайте скорее. Самовар уже давно на столе сердится и шумит.

Аня села перед настольным зеркалом причесываться, а Вера сунула ноги в тапочки, наскоро оделась и принялась заплетать косы.

– Признайся, Верочка, тебе Иван Севастьянович очень нравится?

– Да как тебе сказать… – запнулась Вера. И, стараясь уйти от прямого ответа, сама задала вопрос:

– А разве он может очень понравиться?

– Мама говорит, что он в тебя влюблен по уши, – засмеялась Аня, – даже хочет предложить тебе руку и сердце, но не знает, как это сделать.

Вера залилась румянцем: ей было приятно это услышать. Но, сама не понимая, почему так поступает, ответила резко, почти грубо:

– Пусть только попробует!.. Я его так отчитаю, что он после этого навсегда холостяком останется! – Заметив в глазах подруги недоверие, она покраснела еще сильнее и повторила слышанные от кого-то слова: – Он просто выхоленный маменькин сынок!..

На веранде воцарилось молчание. Аня не знала, как принять Верины слова – в шутку или всерьез. А Вера ждала лишь того, чтобы подруга поспорила с ней, сказала, что она несправедлива к Ивану Севастьяновичу и что он на самом деле хороший, умный, красивый…

Однако Аня об этом так и не догадалась, и Вера, в досаде схватив полотенце, побежала во двор умываться. Подруга не спеша пошла за ней.

– Давай позанимаемся гимнастикой и – за математику! – предложила Аня, вытирая лицо полотенцем. – А то ребята приедут, на речку пойдем. Вечером, может, в училище пригласят на концерт. Так не оглянешься – время пролетит, и математика с места не сдвинется. Правда?

– Известно, ты у нас всегда самая рассудительная! – ответила Вера и через плечо плеснула на подругу водой.

Аня не осталась в долгу, брызнула на Веру и, хохоча, побежала к дому.

– Ах ты вот как! – крикнула вдогонку Вера и, зачерпнув из ведра кружку воды, помчалась за подругой.

– Что за баловство?! Невесты, а ума все равно, что у маленьких, – остановила их Марья Васильевна. – Сейчас же, озорницы, переоденьтесь. И быстро завтракать!

Когда уселись за стол, Марья Васильевна завела обстоятельный, заранее ею обдуманный разговор.

– И что теперь за молодежь пошла?.. Взять хотя бы, к примеру, твоего белобрысого Василия, – она с упреком посмотрела на дочь. – Разве это мужчина? Человеку уже за двадцать перевалило, а все только хиханьки да хаханьки на уме!.. Вот выйдешь за такого замуж да и будешь мыкаться или вместе с ним на мамину шею сядешь!.. Нет, девушки, что вы ни говорите, а мужчина должен еще до женитьбы прочно на ногах стоять!

– Нельзя ли, мама, перейти на другую тему? – попросила Аня.

– А что я плохого сказала? – Марья Васильевна налила чай из чашки в блюдечко и, прихлебывая из него, продолжала: – Вот Иван Севастьянович – настоящий мужчина! Инженер-строитель, в управлении работает. Как-то на днях он мне говорит: «Я, Марья Васильевна, такой проектик загнул, все ахнут!..» А посмотрели бы, какой он хозяйственный! Сейчас еще только июнь, а он уже дров на целую зиму запас… Не пьет и не гуляет. Видели, какую дачку себе отстроил? Настоящий дворец: четыре комнаты, ванна и зал для гостей.

Вера отлично понимала, для чего так пространно Марья Васильевна расхваливает Стропилкина, и застенчиво опустила глаза.

– Он-то, может, и хороший, но зато его мамаша – настоящая ведьма с Лысой горы! – перебила Аня Марью Васильевну и сморщилась, изображая лицо Стропилкиной. – Худенькая, нос утиный, подбородка нету, глаза маленькие. Волосы повылезли и висят, как крысиные хвостики. И ходит-то совсем по-крысиному. Руки, как лапки, к груди поджаты, а нос, кажется, все что-то вынюхивает!..

Хотя Марья Васильевна и сама недолюбливала Стропилкину, но не терпела, когда смеются над старыми людьми.

– Не смей так говорить!.. Посмотрим, какая сама будешь, когда до ее лет доживешь!..

На этом обсуждение достоинств и недостатков Стропилкиных закончилось. После завтрака девушки ушли в беседку заниматься.

Дачный поселок Болшево с каждым годом расширялся и через год-два должен был вплотную подойти к находившейся вдали от станции маленькой усадьбе Вихоревых.

Дом стоял в глубине садика, весь в зелени и цветах. Недавно пристроенная веранда придавала ему нарядный вид. В этом доме Марья Васильевна выросла, прожила замужнюю жизнь, вырастила дочь и надеялась здесь еще и внуков дождаться. Это был тихий уголок, близ леса, куда дачники забредали только тогда, когда шли за грибами.

Уютно пристроившись в тени разросшихся деревьев, Аня и Вера углубились в математику. Но не прошло и получаса, как вдруг скрипнула калитка – и поверх кустов молодой сирени показалась знакомая серая мужская шляпа.

– Он! – Аня толкнула Веру в бок. – Вот не вовремя!.. – Она схватила подругу за руку и потащила в заросли шиповника в дальнем углу сада.

Марья Васильевна встретила Стропилкина на веранде. Он учтиво осведомился о ее самочувствии, вежливо отказался от предложенного хозяйкой чая и стал расспрашивать, что поделывают девушки и где ему их разыскать.

Вскоре его серая шляпа снова замелькала в саду над кустами. Иван Севастьянович довольно быстро, видимо, не без подсказки Марьи Васильевны, нашел Аню с Верой.

Осторожно, чтобы не повредить новенький белый костюм, он обошел разросшиеся кусты шиповника.

– Здравствуйте, здравствуйте! – приветствовал он девушек. – Минимум и максимум повторяете? В такое прекрасное утро нельзя заниматься математикой! Я предлагаю вам, девушки, прогулку по лесу! А потом пойдем на реку. Вы еще сегодня не купались?

Подруги, как обычно, не смогли устоять перед соблазном выкупаться.

– Мама! – крикнула Аня. – Если ребята приедут, скажи им, что мы на речку пошли.

По дороге Иван Севастьянович поддерживал Веру под руку и заботливо отводил ветки, которые могли задеть и поцарапать ее. Аня шла немного впереди них.

Когда роща стала заметно редеть и впереди замелькала яркая зелень луга, Стропилкин внезапно остановился, поправил галстук, зачем-то снял очки и тут же снова водрузил их на место.

– Дорогая Вера Яковлевна, – он крепко сжал Верину руку, – прошу вас, пройдемте немного обратно.

Увидев, что ее спутники повернули назад, Аня вышла на опушку, села на поваленное сухое дерево и стала разглядывать муравьев, которые сновали у ее ног, строя себе жилище.

Когда ей это надоело, она встала и медленно побрела по лесу. До ее слуха донеслись голоса Веры и Ивана Севастьяновича. По обрывкам долетевших до нее фраз она поняла, что разговор у них был серьезный.

– …Иван Севастьянович, это все так неожиданно… Не сердитесь на мою откровенность…

Аня заторопилась к подруге на выручку.

– Ну что вы оба такие невеселые? – спросила она, подойдя к ним. – Поссорились, что ли? – И, схватив Веру за руку, потащила к речке.

На реке в этот воскресный погожий день было удивительно безлюдно. Даже курсанты почему-то не пришли купаться. Пока девушки, скрывшись за прибрежными кустами, купались, обсыхали под горячим солнцем, одевались и обсуждали происшедшее, Стропилкин терпеливо ждал их у того же муравейника, продолжая прерванные Аней наблюдения.

Наконец посвежевшие, веселые Вера и Аня появились из-за кустов. Аня протянула Стропилкину букет ромашек.

– Это вам, для гадания, – улыбнулась она.

– Сколько сейчас времени? – спросила Вера, укоризненно взглянув на подругу.

Иван Севастьянович достал часы:

– Четверть второго.

– Наши ребята так и не приехали, – огорчилась Вера. – Не случилось ли у них чего-нибудь?

– Пошли домой мимо инженерного училища! – предложила Аня. – Заодно узнаем, будет ли у них сегодня концерт?

В училище тоже стояла необычная тишина. Не слышно было за окнами веселых песен, спортивная площадка пустовала, не разгуливали за оградой курсанты.

Девушки спросили у часового, будет ли сегодня концерт. Он удивленно посмотрел на них:

– Какой там концерт! Проходите, граждане! Часовому разговаривать не положено. – И отвернулся.

Девушки в недоумении переглянулись со Стропилкиным и пошли дальше.

– Что-то в училище, наверно, произошло! – сказала Вера. – Подождите меня, я попробую все-таки узнать у часового. – И снова пошла к училищу.

Аня и Стропилкин видели, как она подошла к часовому, слышали, как он что-то ей крикнул. Вера вдруг по-детски прижала ладони к щекам и бегом бросилась обратно.

– Война! Товарищи, как страшно! – на ходу кричала она. – Он сказал, что бомбят Брест, Белосток…

– С кем война? – в один голос испуганно спросили Аня и Иван Севастьянович.

– С Германией…

Вера видела перед своими глазами городок, где живут отец, мать, Юра… Городок бомбят… Вот они бегут по улице. А может быть?.. С трудом подавила она в себе страшные предчувствия. Ее бил нервный озноб.

Возвращались молча. Вера не заметила, как они дошли до дому. Удивленно взглянула на Ивана Севастьяновича, когда он, приподняв шляпу, попросил разрешения зайти после обеда. «Зачем он здесь сейчас?» – подумала она и ответила:

– Я уеду.

– Куда? – встревожился Стропилкин.

– В Москву.

В Москву Вера приехала в шестом часу и сразу же побежала на телеграф.

В зале было необычно много народу. Прижавшись в углу к барьеру, Вера быстро написала отцу телеграмму и встала в очередь.

Вокруг говорили только о войне. «Бомбят Брест, Белосток, Гродно…» – слышалось то там, то здесь. Вера ловила каждую фразу, надеясь от кого-нибудь услышать, что Красная Армия на границе разбила врага и выбросила его с нашей земли. Но люди только успокаивали друг друга тем, что это временная неудача, что не сегодня-завтра все кончится.

Вера никак не могла себе представить, что такие сильные, любящие свою Родину воины, как ее отец, Валентинов, Лелюков и их солдаты, могли отступить. «Этого не может быть! – думала она. – Они погибнут, но не пропустят врага».

Раздавшийся позади нее шепот: «Говорят, немцы во многих местах прорвали границу и ворвались в Брест…» – заставил Веру вздрогнуть. Ведь отец находился в командировке недалеко от Бреста. Ноги будто сразу отяжелели. Еле передвигая ими, Вера пошла вдоль очереди.

Пожилой мужчина, увидев испуганное лицо девушки, стал успокаивать ее:

– Вас интересует Брест? Не волнуйтесь, в Бресте, голубушка, все спокойно…

– Правда?.. Это правда?.. – глотая от волнения воздух, спросила Вера.

Когда подошла ее очередь и Вера протянула в окно свою телеграмму, ей показалось, что сердце ее остановилось: «Примут ли?..» Телеграмму приняли.

Вера перевела дыхание. «Значит, этот человек сказал правду!.. Не надо верить каждому слуху!..»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Телеграмма, посланная Верой, до родных не дошла. Отец в это время, как мы знаем, был уже в боях на брестском направлении, а мать, брат и бабушка переживали все то, что пришлось пережить жителям пограничной полосы.

В то страшное воскресенье Нина Николаевна собиралась, взяв Юру, поехать вместе с семьей Валентиновых в лес и накануне даже напекла пирожков. Но на заре она проснулась от сильного грохота. За дверью послышался испуганный голос матери:

– Боже мой, Нина, что это такое?

– Что это такое? – с дрожью в голосе повторила Нина Николаевна. Оглянулась на Юру. Он крепко спал в своей не по росту маленькой кроватке. Разрывы послышались снова, теперь уж где-то совсем близко.

Дверь спальни распахнулась. На пороге в одной рубашке стояла Аграфена Игнатьевна. Ее бледное лицо с широко раскрытыми глазами было полно ужаса. Она бросилась к Юре, посадила его еще сонного на постели и стала одевать.

– Юрочка, голубчик, вставай!.. Проснись, родненький… – просила она его.

Тревожные мысли кружились в голове Нины Николаевны. «Что же делать? Куда спрятаться? Что с Яковом, жив ли он?» Она провела ладонью по лицу, как бы отгоняя то страшное, что уже виделось ей. Хотела одеться, стала искать блузку и искала до тех пор, пока не поняла, что держит ее в руках.

– Да хранит его господь… – перекрестилась Аграфена Игнатьевна. Она думала о том же, что и дочь.

– Бабушка, чего ты крестишься? – протирая сонные глаза, спросил Юра. Ему показалось, что начались военные маневры, но по лицам матери и бабушки понял, что произошло что-то страшное.

– Почему стреляют? – спросил он.

– Бог их ведает почему… – сдерживая слезы, ответила Аграфена Игнатьевна и стала зашнуровывать внуку ботинки.

– Что я маленький, что ли? – отвел он ее руку.

Надевая на ходу жакет, Нина Николаевна заспешила к входным дверям.

– Я сбегаю к коменданту, – крикнула она. – Закройте квартиру и никого не пускайте.

Аграфена Игнатьевна бросилась вперед, опередила ее и преградила дорогу:

– Не ходи! Яков сейчас приедет и все расскажет… Не ходи!

Нина Николаевна прижалась губами к влажной от слез щеке матери, осторожно отстранила ее и скрылась за дверью. Аграфена Игнатьевна подалась за ней, хотела вернуть дочь, но вблизи снова что-то грохнуло, дом пошатнулся, со звоном посыпались стекла. Ниже этажом кто-то выбежал из квартиры и дробно простучал каблуками по лестнице; за дверями квартиры Валентиновых заплакали дети.

На площадку выскочил Юра.

– Бабушка! Мне страшно!.. Иди домой! – закричал он, ухватил ее за юбку и потащил обратно в квартиру.

Ждать, когда вернется дочь, было мучительно для Аграфены Игнатьевны, а тут еще Юра изводил ее. После каждого разрыва он высовывался из окна, и бабушке приходилось удерживать внука. Причитая, старуха ходила по квартире, прислушивалась к каждому шороху, к каждому стуку на лестнице…

Когда с улицы донесся шум подъехавшей машины, Юра опрометью бросился к дверям.

– Папа приехал! – закричал он.

Но кто-то прошагал по лестнице мимо их квартиры и постучал в соседнюю дверь. Женский голос из-за двери спросил: «Кто там?»

– Товарищ Валентинова, тревога! Вас вызывают в дивизию! – ответил стучавший.

Было слышно, как на лестничной площадке Валентинова успокаивала своих детей:

– Я скоро вернусь, мои родные… Отвезу вас в деревню к дедушке… Ну не плачьте, мои хорошие…

Приоткрыв дверь, Аграфена Игнатьевна увидела, как стройная, по-военному одетая женщина никак не может вырваться из рук обхвативших ее ребят.

Аграфена Игнатьевна вышла на площадку, за ней выскочил и Юра…

– Аграфена Игнатьевна, дорогая, помогите Шуре присмотреть за ребятами. Я, наверное, скоро вернусь… Вызывают по тревоге. – Валентинова не могла говорить спокойно: рыдание сдавило ей горло. – И отец, как на грех, в командировке!.. – Большие карие, полные слез глаза умоляюще смотрели на Аграфену Игнатьевну. – Нину Николаевну я тоже прошу…

– Хорошо, милая. Иди! Иди и не беспокойся, – утирая слезы полой кофточки, успокаивала ее Аграфена Игнатьевна и повела плачущих ребят в квартиру.

Но младшая Дуся вырвалась и плача побежала вниз по лестнице.

– Мама! Боюсь! Не уезжай, мама! – кричала она.

Шура догнала ее на нижней площадке, взяла за руку и прижала к себе. Стараясь вырваться, Дуся била няню ручонками. Аграфена Игнатьевна подхватила ее на руки. Девочка сперва судорожно всхлипывала, потом понемногу стала успокаиваться.

– Юрочка, иди домой, закройся, голубчик, никому не открывай и в окно не высовывайся!.. Я сейчас же приду, – говорила внуку Аграфена Игнатьевна.

Она прошла с ребятами в квартиру Валентиновых. А внизу, у выхода, Валентинова, крепко вцепившись в дверную ручку, настороженно прислушивалась к тому, что происходит наверху. Услышав, как хлопнула дверь и затих Дусин плач, она вытерла воспаленное лицо и вышла к машине. Но на улице не удержалась и взглянула в окно. Оттуда на нее смотрели умоляющие глаза детей. Снова больно сжалось сердце, она дернула дверцу, без сил опустилась на сиденье и махнула рукой шоферу:

– Поезжайте!

Едва машина отъехала, как оглушительный взрыв снова потряс весь дом. В квартире Железновых посыпались из рам стекла, в комнатах заходили двери, в кухне рухнула полка с посудой.

Схватившись за ручку входной двери, Юра еле удержался на ногах.

Из-за стены донеслись глухие стоны. Юру трясло, как в лихорадке. Он открыл двери и бросился через площадку в квартиру Валентиновых.

На полу в большой, залитой утренним солнцем комнате лежало безжизненное тело Шуры.

Сраженная осколком вражеского снаряда, она, падая, придавила собой Дусю. Дуся тихо стонала. Юра оцепенел. Не в силах сдвинуться с места, он стал искать глазами бабушку и Ваню. Из-под опрокинутых стульев по полу текла струйка крови. Дрожа всем телом, Юра отбросил стул. У пианино скорчившись сидел Ваня. Кровь текла из его виска. Юра истерически вскрикнул и попятился к выходу. Вдруг за кухонной дверью он услышал чье-то тяжелое, прерывистое дыхание. Юра толкнул дверь, но, ударившись обо что-то мягкое, она снова закрылась. Юра нажал на дверь и просунул голову в кухню.

– Бабушка! – крикнул он, выбежал из квартиры и, перепрыгивая через ступеньки, камнем слетел вниз по лестнице. Очутившись на улице, он закричал изо всех сил: – Помогите, помогите!

Но никто не обращал на него внимания. У каждого в этот час было свое горе. Вот из горящего дома с воплем выскочила полураздетая женщина с ребенком на руках. У фонарного столба, на тротуаре, корчился мужчина – ему разворотило живот. Плачущие дети и женщины ползали по мостовой. Одна из них, рыдая, дрожащими руками застегивала на убитом пиджак. Юре показалось, что мертвый выпученными глазами смотрит на него.

Но в сумятице были люди, мобилизованные горкомом партии, которые спешили на помощь тем, кто в ней нуждался. Не думая о своей жизни, они самоотверженно бросались в огонь и на руках выносили обожженных детей, подбирали убитых и раненых, относили их в больницу, в госпиталь, в клубы и школы, отправляли на восток поезда с эвакуированными… Их было немного, этих людей, по сравнению с теми, кому надо было помочь.

Один из них прикрыл Юру своим телом, когда в воздухе послышался свист бомб. Бомба разорвалась невдалеке, высоко, словно обыкновенную палку, подбросив фонарный столб.

Юра вцепился в своего спасителя.

– Помогите! – умолял он его и теребил за противогаз. – Помогите! Все ранены!.. Бабушка тоже ранена!..

– Что ты такое говоришь? – с тревогой переспросил человек с противогазом. Он крикнул другому:

– Я скоро вернусь, а ты, Сеня, разгружай улицу! Направляй всех в сторону Гайновки, на Волковыск. А женщин с детьми – на вокзал! – И побежал вместе с Юрой.

По пути он остановил грузовую машину. В кабине сидела женщина-врач, он позвал ее и шофера с собой. Юра знал ее: когда кто-нибудь в семье болел, она приходила к ним из поликлиники.

Они вчетвером вошли в квартиру.

Из комнаты доносился тихий Дусин плач. Юра готов был снова заплакать, но, стыдясь взрослых, стиснул зубы и сильно сжал кулаки.

Вдруг кухонная дверь скрипнула, и на пороге появилась Аграфена Игнатьевна. Она была не похожа на себя – бледная, без единой кровинки в лице, сгорбленная старуха, с растрепавшимися седыми космами. Левая рука безжизненно висела вдоль тела. Кофта от плеча была залита кровью. Опираясь на половую щетку, женщина еле-еле передвигала ноги. Увидев Юру, протянула к нему здоровую руку, хриплым голосом позвала:

– Юрочка, внучек! – Единственная опора – щетка выпала из рук Аграфены Игнатьевны. Аграфена Игнатьевна пошатнулась и упала на пол.

Женщина-врач разорвала окровавленную кофточку и быстро наложила на плечо повязку. Аграфена Игнатьевна открыла глаза, тихо спросила:

– Юрочка, а где же мама?

За Юру ответила врач:

– Не беспокойтесь, милая!.. Ваша дочь помогает нам в школе.

В комнате около Дуси уже хлопотали мужчина с противогазом и шофер. Они вытащили ее из-под убитой и посадили в кресло.

Дуся не плакала, только тихо стонала.

– А где Ваня? – еле слышно спросила она.

Ваня был жив, но без памяти. Осколок попал в переднюю часть правого виска. Врач забинтовала ему голову, сделала укол и положила его на диван. После этого наложила на Дусину руку лубки.

– Спуститесь вниз, – сказала она мужчинам, – возьмите в грузовике носилки и приведите еще людей.

– Не увозите бабушку, – просил Юра. – Наша квартира рядом… И мама скоро придет…

– Бабушку брать не будем. – Женщина погладила Юру по голове и по-матерински прижала его к груди.

С помощью вернувшихся мужчин она отвела Аграфену Игнатьевну домой и уложила на кровать.

Аграфена Игнатьевна смотрела на всех удивленными глазами:

– Скажите, ради Христа, что же это такое?

– Война, милая, – ответила врач, осторожно поглаживая распухшую руку старухи.

Голова Аграфены Игнатьевны упала на подушку. Шофер налил в стакан воды, поднес к обескровленным губам старухи и приподнял ей голову:

– Успокойтесь, бабуся!.. Выпейте…

– Ребят мы отвезем в больницу, – сказала врач. – Как их зовут и как фамилия?

– Валентиновы Ваня и Дуся, – ответил Юра, спускаясь по лестнице вслед за носилками. – Отец у них полковник из дивизии! Мама – там, в армии, автомашинами командует… – А где вас потом найти, когда их мама вернется?

– В райкоме партии, – ответил мужчина с противогазом.

Машина скрылась за углом. Юра стал быстро подниматься по лестнице, как вдруг его качнула волна нового взрыва. Внизу захлопали входные двери, загудел ветер. Юра прижался к холодной стене. Кто-то бегом бежал по лестнице.

– Мама! – крикнул Юра, увидев Нину Николаевну.

Нина Николаевна обняла сына, тяжело дыша, прижала его к себе:

– Ну что, сынок?

Юра крепко схватил мать за руку и потянул ее:

– Скорее идем домой!

По взволнованному голосу мальчика, по тому, как он вздрагивал, Нина Николаевна почувствовала: что-то случилось. Она вбежала в квартиру.

– Мама! Ты ранена? – крикнула она, увидев Аграфену Игнатьевну на кровати забинтованную.

Аграфена Игнатьевна перекрестила дочь.

– Помилуй нас, боже, спаситель наш! – И, притянув голову дочери к себе, поцеловала. – Доктор, славная такая женщина, сказала, что ничего опасного нет, все пройдет. – Ее глаза наполнились слезами. – Не помощница я тебе теперь, доченька, только обуза…

– Что ты, мама, бог с тобой! Сейчас я тебя покормлю, ты ведь, наверное, голодная.

– Какая тут, доченька, еда?.. Бежать нужно отсюда, ведь погибнем!.. – опираясь здоровой рукой о край кровати, старуха стала подниматься.

– Куда ты, мама? Лежи! Я была в комендатуре. Нас на машине отвезут на вокзал. – Нина Николаевна пошла в кухню. – Сейчас буду укладываться!

И опять раздался взрыв. На этот раз бомба была, видимо, более тяжелая. Дом, казалось, подпрыгнул, посыпались последние уцелевшие стекла.

Аграфена Игнатьевна поднялась с кровати.

– Сейчас же уходите из дому!.. – властно сказала она. – Сейчас же!..

Ее сил хватило только на эти слова. Она закачалась и упала на руки подбежавшей дочери.

В дверь сильно постучали. Юра испуганно спросил:

– Кто там?

– Быстро выходите! – ответил мужской голос. – Рядом горит квартира.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поезд, в котором эвакуировалась семья Железновых, мчался с такой скоростью, что казалось, будто перепуганные вагоны сами гонят вперед старый паровоз и он, задыхаясь, еле успевает крутить своими колесами. Нина Николаевна подумала, что старику паровозу, наверное, самому хочется убежать подальше от войны, остановиться где-нибудь на узловой станции и снова заняться своим привычным спокойным делом – маневрировать и составлять поезда.

Но, начиная от Ярцева, станционные начальники держали состав целыми сутками, пропуская в первую очередь на запад воинские эшелоны и поезда раненых – на восток. В Вязьме повернули вместо Москвы на Калугу. Там поезд простоял еще несколько суток на запасных путях. Наконец темной ночью ему дали путевку и отправили в обход Москвы на восток. И снова этот состав тащил старенький паровоз.

В товарных вагонах и на платформах, теснясь друг к другу, сидели и лежали люди, неожиданно потерявшие свои семьи, кров, имущество. Никто не знал, где же конечная остановка, где будет их новый дом.

Страшное горе войны роднило обездоленных людей. У каждого было тяжело на душе. И на человека, который позволял себе в это время то, что не отвечало общему настроению, смотрели с упреком. Больная, измученная своей раной и тяжелой дорогой, Аграфена Игнатьевна глядела на все окружающее с каким-то безразличием, но и она не выдержала, когда молодая соседка по привычке стала подкрашивать губы.

– Не время, Галина Степановна! – сказала она.

– Простите, бабушка, забылась. – Женщина носовым платком стерла с губ помаду.

С Галиной Степановной Железновы познакомились еще в Барановичах, где их эшелон был разбомблен. В дыму бомбежки и пожара Нина Николаевна с незнакомой женщиной переносила на носилках Аграфену Игнатьевну к эшелону, пришедшему из Бреста. Этот состав был так перегружен, что втиснуться в него трудно было даже здоровому человеку, а в него все лезли и лезли. Люди уже стояли на площадках вагонов, сидели на крышах, висели на буферах. Вдруг с одной из платформ послышался женский голос:

– Давайте бабушку сюда! Давайте!.. Как-нибудь поместимся!

Множество рук схватили носилки, подняли их на платформу. Втиснулись за ними и Нина Николаевна с Юрой. Галина Степановна уступила свое место и положила Аграфену Игнатьевну на узлы, и Нина Николаевна почувствовала к ней большую привязанность.

В пути они подружились. Галина Степановна тоже оказалась женой военного, капитана Карпова из Бреста. Женщины старались помогать друг другу, особенно когда кого-нибудь из них одолевала тоска.

Эта тоска иной раз доводила Нину Николаевну до отчаяния. Темными ночами, лежа без сна, она еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться.

На всем пути, почти до самой Волги, за поездом охотились фашистские самолеты, расстреливали беззащитных людей, и беженцы все время ощущали нависшую над ними опасность.

Начиная с Вязьмы народ в эшелоне стал понемногу редеть: беженцы, у которых были поблизости родственники, выходили на станциях.

Железновы и Галина Степановна перебрались наконец с платформы в крытый вагон. Так они ехали три недели. Но вот на глухом полустанке эшелон поставили в тупик. Он простоял четверо суток, ожидая, пока заменят сломавшийся паровоз. И «администрация» поезда, назначенная еще в Бресте и состоявшая из трех пассажиров и двух врачей, никак не могла добиться, чтобы эшелон довели до станции назначения. Паровозов не хватало даже на перевозку к фронту отмобилизованных воинских частей.

Потеряв терпение, многие беженцы, нагрузившись узлами и чемоданами, уходили в ближайшие деревни. Вагоны пустели с каждым днем. Как-то ранним утром вынесли из вагона Аграфену Игнатьевну и положили ее на одеяло, разостланное у раскидистых кустов орешника. Серое лицо матери пугало Нину Николаевну. Она перестала верить врачу, который заверял, что раны подсыхают и дело идет на поправку.

«На поправку? А почему же она с каждым днем тает?» – терзалась тревогой Нина Николаевна.

– Мама, пойдем и мы в деревню! – попросил Юра мать, которая сидела на одеяле возле Аграфены Игнатьевны.

Нина Николаевна кивнула головой:

– Да, сынок, надо идти.

Карпова стала отговаривать ее, предлагала подождать еще сутки: старший поезда говорил, что завтра должен прийти паровоз и эшелон двинется дальше. Но Нина Николаевна этому «завтра» больше не верила.

– Мир не без добрых людей! А нам дальше ехать нельзя, – сказала она, накрыла мать своим пальто и повернулась к сыну. Он стоял перед ней не по-детски озабоченный. – Ты, Юрочка, оставайся с бабушкой, а я пойду. С вами и тетя Галя будет. Если что случится с бабушкой, то врач в девятом вагоне. Смотри, бабушку одну не оставляй.

– Что я маленький, что ли? – обиделся Юра.

Нина Николаевна рассказала Галине Степановне, что нужно делать, если Аграфене Игнатьевне станет хуже, и, поцеловав сына в лоб, пошла прямиком через лес.

Идя сосновым бором одна, она как-то особенно остро почувствовала свое горе. С мужем и матерью она всегда жила без особых забот и в достатке, была занята только детьми и домом, не знала серьезных трудностей. Сейчас все легло на ее плечи.

В просвете между вековыми стволами виднелось чистое лазурное небо, лес кончался. Выйдя на опушку, Нина Николаевна опустилась на поваленную бурей сосну отдохнуть. «Куда идти? – спрашивала она себя. – К чужим людям, в чужой дом? А чем на жизнь зарабатывать? Работать в колхозе? Ни косить, ни жать, ни за скотиной ходить не умею. Какая же от меня колхозу польза?»

Поваленная сосна, на которой сидела Нина Николаевна, росла когда-то на высоком, покрытом мелким кустарником бугре. Дальше начиналось поле. Женщина смотрела на высоко задранные узловатые корни этой сосны и удивлялась: какой же силы была буря, выворотившая такое могучее и красивое дерево! «Завяли, засохли ее ветки. Не шуметь, не шептаться им больше на ветру… Вот так может быть и с нами! Выдержим ли, устоим ли?..» – подумала она.

Нина Николаевна перевела взгляд на другие деревья. Ведь и они были открыты всем ветрам и грозам, а вот выстояли, выжили, и как красивы они, как крепки! Особенно ее поразила сосна, которая на высоте метров пяти от земли разветвлялась на два прямых и крепких ствола. Видимо, давно, десятки лет назад, в одну из сильных гроз эта сосна лишилась вершины и вместо одного ствола дала два, да каких два ствола!..

Железнова пошла по тропинке, жадно вглядываясь в даль, освещенную утренними лучами. От проснувшейся земли поднимались прозрачные испарения, казалось, воздух струится и мелкая, будто морская, рябь колышется над землей. Молодые сосенки поднимались над маревом, такие же милые, как в родной Белоруссии. Нина Николаевна шла, а марево отступало все дальше и дальше, открывая омшары, поля, луга. И наконец она увидела журавли колодцев и крыши домов.

– Где здесь председатель сельсовета? – спросила Нина Николаевна ребятишек, игравших на дороге в погонялки.

– У нас сельсовета нет!

– У нас председатель колхоза! Сельсовет в Креслено.

– А сам председатель Матвей Захарыч в правлении с районщиком вакуированных на постой назначает! – наперебой кричали ребята.

У крыльца правления колхоза теснились те, кто ушел с поезда еще накануне. Нина Николаевна в нерешительности остановилась позади. К ней подошла загорелая молодая женщина, местная учительница, спросила фамилию.

– Вы говорите, ваша мама ранена и лежит на станции? – переспросила учительница. – Не беспокойтесь! Я сейчас, – и скрылась в гудящей толпе.

Вскоре она выглянула из окна, крикнула: «Железнова!» – и показала рукой на садовую калитку.

Нина Николаевна прошла за изгородь.

На станцию их вез на подводе седой сгорбленный старик. Он сидел впереди на доске, а Нина Николаевна и учительница позади – на кошеле с сеном.

– Так куды ж, Груня, ставят бабоньку-то? – обратился дед Кукан к учительнице.

– Да на этот край, к Назару Русских.

– У Русских им будет хорошо, – дед чмокнул, понукая рыжую кобылу. – Дом пятистенок, да еще новый для старшего отстроили. В новый-то и можно. Только вот сам-то Назар уж больно прижимист, с характером. Да и Пелагея тоже сумрачная.

– Как же ей не быть, дедушка, сумрачной, – заступилась за Пелагею учительница, – пятерых сынов и трех зятьев на войну отправила.

– Оно, конечно, горе большое, но очень уж она бедует, так, поди, и зачахнуть недолго. – И дед, причмокивая, по привычке замахал веревочным кнутом. – Ну! Ну-у! Красавица!..

Кобыла побежала рысцой, а телега так затряслась, что старомодный картуз сполз деду на затылок.

– Да ты, дедушка, потише! – взмолилась Груня. – Так все нутро вытрясешь.

– Что верно, то верно, – дед придержал кобылу, – дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.

Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.

Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.

– Вот что, бабонька, – говорил дед, – Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.

…Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.

– Старая небось верует в бога-то, – она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. – Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, – поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.

– Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! – крикнула из сеней невестка Марфа.

– Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! – разохалась Пелагея. – Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.

На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.

– Идут! Идут! – закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. – Все пешком идут, а бабка на возу едет.

Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.

– Вот и приехали! – сказала Груня.

Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.

– Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. – Пелагея засуетилась около телеги. – Я ей и постельку приготовила.

Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.

Пелагея замахала руками:

– Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?

– Аграфена Игнатьевна, – ответила Железнова, снимая узлы с телеги.

– Куда ж ты, свет мой, Аграфена Игнатьевна, сейчас поедешь-то? – приглаживая седые волосы больной, приговаривала Пелагея. – Тебе с этой сутолоки отдохнуть надыть. Отдохнешь, чайку попьешь, грудь твою молочком горячим распарим. У нас, в новом доме, хорошо, прибрано, вольготно.

Аграфена Игнатьевна задергала губами, мутные глаза заморгали.

– Спасибо, милая моя, спасибо… – тяжело дыша, сказала она.

– Ну вот и хорошо, – Пелагея вытерла концом платка навернувшиеся слезы и показала молодухам, как снять больную с телеги.

Нина Николаевна обняла ее и проговорила:

– Пелагея Гавриловна, дорогая, спасибо вам…

Стоявшая позади Галина Степановна тоже всплакнула. Юра молчал, нахмурив брови.

Аграфену Игнатьевну положили на кровать. Стеша принесла большую кружку молока и, усевшись на самодельную, трехногую табуретку, принялась поить больную.

– Что же, милые мои, снедать аль в баньку пойдете? – спросила приезжих Пелагея Гавриловна.

– Если можно, то в баню, – ответили женщины.

Юра же косился на стол, где в глиняной плошке горкой лежали ломти пахучего свежего хлеба. Глотая слюну, он сказал:

– Я пойду с мужчинами.

– Ах ты, мужчина! – засмеялась Пелагея Гавриловна. – Садись-ка за стол.

– Спасибо, я подожду, – глянув на мать, ответил Юра.

Нина Николаевна улыбнулась:

– Садись, раз Пелагея Гавриловна приглашает.

За едой Юра рассказывал о том, как фашистская авиация внезапно напала на их городок, как ранило бабушку и детей Валентиновых, как они ехали на платформе, а самолеты налетали на их эшелон…

Слушая мальчика, Пелагея Гавриловна возвращалась мыслью к своим сыновьям: вот Петр из пулемета стреляет, Семен из пушки палит, Василий снаряды на позицию везет, Никитушка в какой-то Каче летать учится, Иван из подводной лодки мины пускает… Она подошла к Юре, одернула его рубашку и тяжело вздохнула.

– Кушай, сынок, на доброе здоровье, кушай! Эх, детки, кабы вы знали, как за вас матери страдают! – и с укором посмотрела на Кузьку. – Никогда бы им худого слова не сказали!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Аудитория мало-помалу пустела. Сдав экзамен, студенты уходили, за столами осталось всего несколько человек. Вера решала последнюю задачу в билете. Задача никак не выходила: ответ получался какой-то четырехэтажный.

Накануне Вера получила письмо от матери. Оно захватило все ее мысли. Письмо писалось накануне войны. Мать просила, чтобы Вера вела себя умно и скромно, дружила только с хорошими девушками, предостерегала ее от преждевременных увлечений: ведь сколько горя приносит ранняя любовь!.. В конце письма сообщала, что они скоро должны переехать в Минск или в Москву и что отец сейчас на границе, где-то около Бреста.

По этому письму Вера заключила, что отец попал в самое пекло.

На большой, во всю стену, классной доске студент решал не очень сложную задачу. Но он так перепутал знаки, что все пошло у него вкривь и вкось. Взгляд его черных цыганских глаз все чаще останавливался на Вере: «Помоги!» – ясно читалось во взгляде. Вера не любила этого озорного и насмешливого парня и в другое время, может быть, даже радовалась бы его неудаче. Но сейчас стало жаль его. Вера знала, что ему тоже не до экзаменов. Однако помочь ему не могла.

Поглаживая запачканной мелом рукой затылок, отчего черные его волосы постепенно седели, студент уже с полной безнадежностью посматривал то на доску, то на Веру.

Профессор поглядел на исписанную вычислениями доску и, наклонясь к ассистенту, проворчал:

– Война! Все это война!.. Ну, товарищ Урванцев, – обратился он к студенту, – хватит! Можете идти! – Записал себе что-то в книжечку, прокашлялся и вызвал: – Железнова!

Вера вздрогнула и пошла к столу. Лицо ее залилось краской.

Сначала она ответила теоретическую часть, потом встала у доски. Исписав, как и Урванцев, всю доску, не видя конца своим усилиям, она остановилась и прижала руку ко рту.

Профессор повернулся на стуле. За ним повернулся и ассистент.

– Все это война! – профессор многозначительно постучал пальцами по столу. Потом подошел к доске и внушительно посмотрел на Веру. – Для вашего решения, Железнова, нужна вторая доска. Напрасный труд! Вы решаете невнимательно. В самом начале, как и предыдущий товарищ, перепутали знаки, и у вас получился такой рогатый вывод. А ведь пример вам попался очень легкий. – Профессор взял мел и стал писать. – Вот и решение. Всего, как видите, несколько строчек, и ответ – минус синус квадрат альфа. Все!.. Вы свободны!

Вера шла от доски, как пьяная. Она снова села за свой стол, раскрыла учебник и, положив горячую голову на руку, задумалась.

Прозвучала фамилия следующего студента. Вызванный гулко зашагал к доске. Но Вера уже ничего не замечала.

– Железнова хорошая студентка, математику знает, но чертовски волнуется, – негромко сказал профессор ассистенту.

Аня и другая девушка, сидевшие близко от профессорского стола, слышали эту фразу, во время перерыва они подошли к Вере и успокоили ее.

Домой пошли все вместе.

Москва уже жила войной. Навстречу девушкам шагал мужчина с сыном на руках, а рядом с ним заплаканная женщина несла в руках небольшой чемоданчик – отправляла мужа на фронт.

Из ворот строительного городка вышла большая группа молодых людей в сапогах, с мешками за плечами. На перекрестке Вера и ее подруги перегнали двух парней, ссутулившихся под тяжестью туго набитых мешков. За ними шли подавленные горем матери, вытирая на ходу слезы.

– Нагрузила ты, мама, меня, все равно как переселенца, вот увидишь, все брошу! – сказал один из парней.

По другую сторону тротуара шел сгорбленный священник в коричневом подряснике и в черной шляпе. Он старался высоко держать голову, а жена его семенила рядом и плакала навзрыд. Впереди широко шагал молодой человек тоже с мешком за плечами, вероятно, их сын.

Дальше повстречалась подвыпившая компания – провожали друзей на войну. Гармошка разливалась на все лады.

Когда девушки подошли к дому, где находилось студенческое общежитие, возле подъезда уже стояли машины. Около них толпились уезжавшие на фронт студенты.

– Давайте на машинах отправим вещи, а сами пойдем пешком, – предложил секретарь комсомольской организации.

– Правильно! Пешком и с песнями! – крикнул Урванцев.

– Что-то не до песен сейчас… – возразил Вася Воронцов и обнял за плечи Аню Вихореву.

– Именно с песнями! – настаивал Урванцев. – Да с такими, чтоб фашистам тошно стало!

Секретарь поднял руку и громко скомандовал:

– Смирно! – Все стихли. – Товарищи, пора строиться!

Ребята, подхватывая девушек под руки, становились в ряды.

Аня потянула Веру за рукав, но Вера осталась на месте.

– Чего ты? Грустью ведь не поможешь…

– Я не грущу, Аня, а думаю…

– Об Иване Севастьяновиче?

– Нет, не о нем… Я думаю: как можно в такое время нам оставаться в тылу?

Ее слова упали как искры на сухой порох. Девушки, обступив Веру и Аню, заговорили звонко и разноголосо:

– Правильно, Верушка! Стыдно комсомолкам отсиживаться, да еще студенткам авиаинститута!..

– Чем мы хуже ребят?

– Идемте в призывную комиссию!

Вера остановила девушек:

– Девчата, сегодня проводим наших, а завтра – в райвоенкомат! В эту же комиссию, которая наших ребят призывала! Принимайте, мол, нас – мы члены авиаклуба имени Чкалова!

– Молодец, Вера!

– Мы сами об этом думали!

– Пусть попробуют не пустить нас на фронт!

Девушки обхватили Веру тесным кольцом и гурьбой пошли вслед за шагающим строем.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В воздухе кружились самолеты. Вера прошла последний круг и повела свою машину на посадку.

Внизу, подняв белый флаг, стояла Аня. Рядом с нею наблюдал за полетами старший инструктор майор Кулешов. Зная, что строгий взгляд Кулешова следит сейчас за ее самолетом, Вера подумала: «Опять что-нибудь заметит и снова заставит повторить…» Старенький У-2 трясся и скрипел, казалось, он волнуется не меньше, чем его командир.

А тут, как назло, пронесся почти крыло в крыло самолет Кости Урванцева, и Вера сама не заметила, как очутилась у земли. Чтобы выправить посадку, она потянула на себя ручку, но было уже поздно: колеса стукнулись о землю, и самолет, подскочив, запрыгал «козлом». Теперь для Веры было ясно, что она провалилась и виноват в этом Урванцев! «Я ему покажу, – с досадой думала она. – Отчитаю этого лихача при всех, на комсомольское собрание его вытащу!»

Подрулив самолет к стоянке, она перевела мотор на малые обороты, соскочила на землю и подошла к старшему инструктору с рапортом.

– Вам, Железнова, нужно еще потренироваться, – выслушав рапорт, спокойно сказал Кулешов и, увидев ее грустное лицо, поспешил успокоить девушку: – На фронт, Железнова, вы еще успеете!

– Если бы не Урванцев, я бы села нормально! – смотря Кулешову прямо в глаза, сказала Вера. Она ожидала, что инструктор ее поддержит. – Ведь это из-за Урванцева я «козла» дала?..

– В воздухе у вас тоже не было уверенности, – ответил Кулешов. – Подумайте, товарищ Железнова: вы же идете на фронт. Для вас, да и для меня, несущего за вас ответственность, очень важно, чтобы вы вели самолет уверенно. Это дается не сразу, нужны упорные тренировки.

Вера хотела возразить, но он строго взглянул на нее.

– Идите отдыхайте, на сегодня хватит! В шесть утра снова на аэродром! А Урванцева тоже заставлю тренироваться! – И он показал на самолет Урванцева, который в этот момент сделал слишком резкий разворот. – Видите, как выкомаривает? Много лихости, да мало опыта. Ему еще очень много нужно над собой работать!..

Приземлившись, Урванцев подошел к инструктору с рапортом. Вера бросила на него злой взгляд. Молодой летчик багровел, слушая нравоучения Кулешова, и стал запальчиво оправдываться:

– Товарищ майор, вы неправильно ко мне подходите, я буду протестовать… Я должен с этой партией уехать на фронт. Вы…

– Прекратить пререкания! – резко оборвал его Кулешов. – Вы на военной службе, а не на собрании. Делаю вам замечание! Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме.

Урванцев небрежно повернулся и пошел. Кулешов вернул его и потребовал выполнить поворот четко, по уставу.

В этот момент цыганские глаза Кости встретили колкий взгляд Веры. Костя выпрямился, вздернул голову кверху и хотел было залихватски прошагать мимо Веры, но Кулешов опять остановил его:

– Вернитесь, Урванцев, и повторите приказание!

– Есть, повторить приказание! – приложив руку к шлему, громко отрапортовал Костя: – Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме!

Услышав позади себя торопливые, шуршащие по траве шаги Кости, Вера пошла быстрее. Тогда Урванцев выкинул одну из своих обычных шуток: сдернул с головы шлем и, залаяв по-собачьи, бросил его Вере под ноги. Девушка испугалась, вскрикнула и отскочила в сторону. Дружный смех раздался на аэродроме. Смеялись все, кто видел эту сцену.

– Дур-рак! – выпалила Вера и поддала шлем ногой.

– Умнее дочки твоей мамы! – не замедлил ответить Костя. Он поднял шлем, звонко отряхнул его о ладонь, состроил смешную рожу и браво зашагал прямо на Веру.

– Провалился, а паясничаешь! Шута из себя строишь!.. – сказала Вера, не двигаясь с места.

– Аэродром широк, разойдемся! – Подмигнув, Урванцев обошел Веру стороной.

– Ве-ра!.. Подожди меня! – послышался издали голос Ани.

Подруги пошли вместе.

– Говорят, наш БАО[6] расформировывают, – сказала Аня. – Сюда с запада пришли другие батальоны. Один из них поставят на наше место, а нас либо вольют в этот же батальон, либо отправят на пересыльный пункт.

– А нас? – испугалась Вера.

– Вам что? Вы летчики! Никакого отношения к нашему БАО не имеете!.. Вас это не касается. – Аня оглянулась вокруг и перешла на шепот: – Сегодня приходил один майор в авиационной форме, отбирал ребят и девчат в отряд. Васек утром прибегал ко мне. Говорит, что этот отряд будет заброшен в тыл, туда… Как ты советуешь, может, записаться? – Аня посмотрела подруге в глаза.

Вера задумалась. Страшно было сразу решить: шутка ли, в тыл врага!..

В небе появился большой ТБ-3. Почти над самым аэродромом он выбросил один за другим несколько черных комочков. Из этих комочков вырвались белые купола. Девушки, обхватив друг друга за плечи, замерли, глядя на качающихся в воздухе парашютистов.

– Я бы на твоем месте пошла в отряд! – наконец ответила Вера.

Аня прижала ее к себе. Они огляделись по сторонам – не слышал ли их кто-нибудь. Но ребята были далеко, у самолетов.

Придя к себе в палатку, Вера сняла комбинезон и сапоги, надела зеленую юбку, тапочки на босу ногу и отправилась с Аней на речку стирать белье.

Здесь их и нашел Василий. Вера уже управилась и сидела на песке.

– Я принес тебе, Вера, неприятное приказание командира эскадрильи, – он вытащил из кармана бумагу и протянул ее Вере.

Вера прочла бумагу и вспыхнула:

– Неужели кому-то мешают мои косы? – проговорила она. – Я же их всегда под шлемом ношу!..

Комэска приказывал: косы отрезать, коротко постричься и в таком виде явиться утром на построение. В противном случае, говорилось в бумаге, будет наложено строгое взыскание и виновную отчислят из авиации на пересыльный пункт.

– Неужели меня тоже заставят остричься? – Аня поглядела на Василия.

– Зачем? Ты ведь в наземных войсках служишь, а она – летчик! – ответил Василий. – Косы могут попасть в мотор. Так что не огорчайся, Веруша! Рано или поздно, а все равно отрезать их придется. – Он посмотрел на Веру добрыми глазами. – Хотя и сам я, Веруша, не люблю стриженых, но тебе говорю: иначе нельзя!..

Вера распустила свои густые каштановые волосы и стала медленно их расчесывать.

Аня опустилась на песок и потянула за собой Василия.

– Мне девчата сказали по секрету, что в Кунцеве формируется отряд. Давай запишемся?

– Какой отряд? – спросил Василий.

– Туда, в тыл, – Аня кивнула головой на запад.

Василий встревоженно посмотрел на нее и покачал головой.

– Мне записаться можно. А тебе зачем? Девушкам и в нашем тылу работы много. Направят тебя на дорогу регулировщицей на смену какому-нибудь здоровому парню, а его на фронт…

– Регулировщицей? Нет, Васек, это занятие не для меня!.. Я пойду в отряд! – решительно заявила Аня.

Вера заплела свои косы и поднялась.

– Ну, друзья, берите белье и идем, – сказала она.

Когда они пришли к себе в палатку, Вера сложила выстиранное белье, вышла и тут же возвратилась с большими канцелярскими ножницами. Грустно взглянув на Аню, она протянула ей ножницы. Аня поняла ее взгляд и покачала головой. Тогда Вера сунула ножницы в руки Василию и села перед ним на табуретку.

– Режь!.. Без жалости и под самый корешок! – сказала она, положила свои толстые косы на руки Василия и склонила голову, как на плаху.

Косы выскользнули из рук Василия, их концы упали наземь. Вера подняла косы и снова положила в его руки. Ножницы, скрипнув, захрустели. Холодное железо коснулось Вериного затылка, и она невольно вздрогнула.

– Только на пол не упусти, – попросила Вера.

Василий отрезал одну косу и бережно положил ее на подушку. Коса, как живая, сползла на одеяло и свернулась в клубок.

– Ну, все!.. – вздохнула Вера. – Режь, Васек, другую!

Василий отрезал и другую косу.

Вера сидела неподвижно, ощущая непривычный холодок на шее. Потом встала, взяла тяжелые плети кос, подержала в руках, завернула в платок и надела на стриженую голову шлем.

– Тебя, Аня, в воскресенье в Болшево отпускают? – спросила она.

– Обещали.

– Возьми с собой этот узелок. Пусть Марья Васильевна спрячет его. Может, когда-нибудь после войны приеду к вам, полюбуюсь на них, как на свою молодость!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Овладев Полоцком, Борисовом и Могилевом, гитлеровские войска группы армий «Центр» свои главные силы бросили на Смоленск: 3-я танковая группа из района Витебска наносила удар на Ярцево, 2-я танковая группа из района Шклова – на Смоленск. Часть войск была направлена для обеспечения флангов на Великие Луки и Гомель. Однако к этому времени советское командование уже сумело развернуть оперативные резервы и нанести по наступающим войскам в районах Витебска, Орши, Рогачева и Мозыря мощные контрудары.

Гитлеровцы были вынуждены значительно снизить темп своего продвижения, а на участке Рогачев – Мозырь даже перейти к обороне.

В первых числах июля на фронте Витебск – Орша – Могилев завязались кровопролитные бои, перешедшие впоследствии в большое сражение за Смоленск. Под ударами советских войск гитлеровцам не раз приходилось откатываться назад с большими потерями.

Смоленское сражение окончательно сорвало гитлеровский план «молниеносной» войны – «план Барбаросса», по которому предполагалось в июле 1941 года взять Москву, в середине августа этого же года форсировать Волгу и на рубежах Астрахань, Сталинград, Куйбышев, Казань и Архангельск закончить войну. Смоленское сражение, развернувшееся на фронте протяженностью в двести километров, сковало центральную группировку гитлеровцев, измотало и обескровило их войска. И, несмотря на пополнение этой группировки свежими войсковыми соединениями, снятыми из Франции, со Швейцарской границы и с других направлений, положение на фронте для армии фюрера не улучшилось.

Бросая в бой на смоленском направлении новые дивизии, гитлеровское командование рассчитывало массированным ударом танков с ходу взять Смоленск, с малыми потерями овладеть рубежом Днепр – Вопь и дальше в том же темпе двинуться прямо на Москву. Но так не получилось.

Закалившись в боях и поборов в себе «танкобоязнь», советские войска стойко удерживали свои рубежи, смело вступали в бой с большими группами танков и мотопехоты противника, расстреливали его танки в лоб прямой наводкой орудий и снайперским огнем ПТР[7]. Смелее и оперативнее стали работать наземная и воздушная разведки.

Они снабжали свои штабы точными данными о передвижении и сосредоточении гитлеровских войск. И в боях на этом направлении нередко бывало: прежде чем гитлеровские войска успевали вступить в бой, советские войска неожиданно переходили в контрнаступление и разбивали их.

263-я пехотная дивизия, сменившая разбитую наголову отборную дивизию «Великая Германия», просуществовала всего несколько дней. 139-я пехотная дивизия, брошенная командованием на прикрытие прорыва, еще на марше была окружена советскими войсками и разбита.

В результате этих поражений темп продвижения гитлеровских войск с каждым днем ослабевал и наконец дошел до четырех – семи километров в сутки. Снизился и темп наступления групп войск «Север» – на псковском и «Юг» – на киевском направлениях. Потери же у них к концу июля были громадные: и в живой силе, и в танках, и в артиллерии, и особенно в авиации. Все это очень бесило гитлеровское командование.

…Сводка потерь Центрального фронта, значительно преуменьшенная и смягченная, лежала перед глазами командующего фельдмаршала фон Бока. Командующий хотел было подписать ее, но остановился: ему не верилось, вернее, не хотелось верить громадным цифрам потерь, и он размахнулся было пером, чтобы написать в уголке сводки: «Проверить еще раз», потом, заколебавшись, отложил сводку в сторону и решил устно сказать об этом начальнику штаба.

Настроение его было основательно испорчено. Волновала не сводка, она была только каплей, переполнившей чашу его терпения и выдержки. Страшно волновал ход Смоленской операции, провал которой становился очевидным. До этой минуты у командующего все еще теплилась надежда, что, взяв Смоленск, войска вот-вот прорвут фронт большевиков, с ходу захватят мосты через Вопь и Днепр, вырвутся на оперативный простор, а там – прямо на Москву. Но цифры и положение на фронте заставили его основательно задуматься. Выходило так, что дальше вести наступление нельзя. Надо остановиться, перегруппироваться и пополнить войска… И тогда?.. «Тогда конец „плану Барбаросса“… – с горечью вздохнул командующий и подошел к большому столу, на котором лежала карта. Опершись руками о стол, он пристально смотрел на кружок, обозначавший Смоленск, древний русский город, что стал виновником крушения его планов, авторитета и славы. Ведь жирные стрелы, сжимавшие этот кружок, были начертаны им. Его войскам надлежало мертвой хваткой задавить защищавшиеся там советские войска и благополучно решить исход „плана Барбаросса“. Ему сейчас было ясно – у него нет сил одним ударом решить судьбу Смоленской операции. Сопротивление оказалось неожиданно стойким. Здесь в полосе „Смоленских ворот“ советские войска выходили из самого, как представлялось командующему, безвыходного положения.

Так было на подступах к Смоленску и в самом Смоленске. Так было на реке Хмость у Кордымово, так получилось и на рубеже рек Вопи и Днепра.

Рубеж Вопь – Днепр, по расчетам немецкого командования, был последним на московском направлении рубежом, где, как полагало это командование, русские не смогут выдержать мощных ударов, здесь наконец должны сомкнуться клещи фланговых группировок, захватив все войска смоленской группировки. Полагая, что действует здесь наверняка, командование даже выбросило 17 июля в тыл советских войск на Московском шоссе – в район восточнее Ярцева – «стратегический», усиленный танками и артиллерией, воздушный десант. Но и это оказалось напрасным. Десант в течение нескольких дней был уничтожен войсками генерала Рокоссовского, которые плотно закрыли ярцевское направление.

Осталось лишь одно – окружить советские войска, ведущие бой за Смоленск на Днепре. И фельдмаршал фон Бок решил мощными передовыми отрядами захватить переправы через Днепр в районе Соловьево – Радчино и, таким образом, еще раз попытаться отрезать советским войскам пути отхода на восток. Для этого были брошены друг другу навстречу из района северо-западнее Ярцева в направлении Соловьева 7-я танковая и 20-я механизированная дивизии и из района Лапино на Радчино 17-я пехотная дивизия. Однако и эти отряды были разбиты у Радчино частями полковника Лелюкова и у Соловьева – частями 5-го мехкорпуса. Войска же, отходившие из-под Смоленска, хотя и несли большие потери, но упорно сдерживали бешеный натиск врага и двигались к днепровским переправам.

– Какие вести с Днепра? – спросил фон Бок вошедшего в кабинет генерала, показывая карандашом на карте синюю извилистую ленту Днепра у пункта «Соловьево».

Генерал хотел было сказать: «Окружить не удалось», но, увидев стянутое морщинами лицо командующего, выражавшее теперь скорее боль, чем злобу, доложил так, как оно было на самом деле:

– Прорвались…

– Прор-ва-лись?! – повторил фон Бок и потянулся рукой к сердцу. – Значит, опять ушли? – его губы чуть слышно прошептали: – Позор! – Он застыл в задумчивости у стола. Ему было тяжело окончательно убедиться в том, что план «молниеносного» разгрома Советской Армии и удушения Советской России провалился.

Фельдмаршал фон Бок подавил в себе волнение и, стукнув согнутым пальцем по карте, произнес:

– Все, генерал, свершилось! Теперь надо думать, как быть дальше… – и фон Бок опустился в кресло.

Генерал безмолвно положил папку с докладом на стол. Сверху лежала копия приказа командира танковой дивизии генерала Неринга, в котором говорилось: «…наши потери снаряжением, оружием и машинами необычайно велики и значительно превышают захваченные трофеи. Это положение нетерпимо, иначе мы „напобеждаемся“ до своей собственной гибели…» Оловянный взгляд командующего остановился на фразе: «…мы „напобеждаемся“ до своей собственной гибели».

– Что? – он поднял усталые веки. – И это пишет генерал? Командир дивизии?! Позор! Он паникер!

Командующий размашисто наискось написал на приказе: «Вызвать ко мне!»

Однако, немного подумав, несколько тише, но решительно приказал:

– Напишите донесение в ставку, что наши войска натолкнулись на сильно укрепленную линию русских на рубеже… – он запнулся и, водя растопыренными пальцами по карте, соображал, как назвать этот рубеж, – на рубеже Ельня – Ярцево, – наконец определил он.

– Надо взять еще шире: по всему фронту – от Жлобина до Великих Лук. Ведь там тоже застопорилось, – не без опаски ответил генерал, ожидая, что это может вызвать бурю негодования.

Фельдмаршал кивнул головой.

– Пожалуй так… – И он грузно осел в кресло, пораженный страшной действительностью. Нервно постукивая пальцем по глухому дереву стола, он думал: «Да, с „планом Барбаросса“ покончено! Требуется передышка. – И в его памяти предстало властное лицо Гитлера. – Но как объяснить такую очевидную вещь этому неуравновешенному человеку?»

Хотя фельдмаршал фон Бок и был уверен, что в недалеком будущем германская армия победит красную Россию, но все же будущее пугало его. Пугало необыкновенно упорное сопротивление советских людей. И фон Бок задумался над тем, как бы яснее изложить эту мысль главному командованию сухопутных войск, чтобы заставить и командование и Гитлера прислушаться к ней и изменить взгляды на Россию. «Иначе произойдет трагедия!..» – И, обдумывая каждое слово, он стал вслух формулировать основную мысль доклада:

– Я считаю, что завершение уничтожающих боев на Востоке будет разительно отличаться от того, как это было на Западе. На Западе и в польской кампании войска окруженного противника после боев в основном почти добровольно сдавались в плен. На Востоке большое количество русских укрылось в лесах, на полях, на болотах, в обширных, еще не прочесанных нами районах.

Там находятся вооруженные батальоны, которые представляют для нас опасность… Причина кроется в том, что русские в основном уклоняются от плена… – фон Бок перевел усталый взгляд на генерала, записывавшего в тетрадь высказанные командующим мысли, и сказал ему: – Сейчас же передайте начальнику штаба.

Начальник штаба одобрительно отнесся к предложенной командующим формулировке и почти целиком, с небольшим изменением, поместил ее в доклад главному командованию сухопутных войск.

– Вот так! – многозначительно произнес командующий, подписал доклад, а ниже, перед словами «июля 1941 года», поставил 29-е число.

В те дни, когда передовые отряды гитлеровцев, захватив Ярцево и станцию Днепровскую, двигались с юга и с севера навстречу друг другу, чтобы отрезать пути отходящим из-под Смоленска советским войскам, полковник Железнов получил в штабе фронта новое назначение.

Выйдя из отдела кадров, расположившегося в кустах под открытым небом, в полукилометре от штаба фронта, Железнов направился к своей укрытой в роще машине. Вдали он увидел военного, который шел от штаба фронта, то и дело вытирая платком бритую голову. Яков Иванович узнал в нем полковника Лелюкова.

– Чертушка, здравствуй! – Лелюков схватил Железнова за плечи. – Жив, курилка? Слышно что-нибудь о семье?

– Нет, Александр Ильич, – ответил Железнов и, вытянув руки по швам, отрапортовал: – Товарищ полковник! Прибыл в ваше распоряжение. Назначен вашим заместителем.

– Пракрасно!.. прекрасно!.. – сказал Лелюков. – Перво-наперво пойдем в столовую, а потом поговорим.

В столовой штаба было очень жарко. С бритой головы Лелюкова за воротник гимнастерки стекал пот. Быстро пообедав, они с Железновым прошли в сад и там, в тени вековых лип, сели на траву. Лелюков разложил карту.

– Вот смотри! Они стремятся окружить смоленскую группировку. Захватили Ярцево и станцию Днепровскую и с этих пунктов прорываются друг другу навстречу, чтобы окончательно отрезать нашим войскам единственную Старо-Смоленскую дорогу. – Пальцы Лелюкова, очертив два полукруга, сошлись у надписи «Соловьево». – Видал?

Яков Иванович кивнул головой.

– Нам приказано не допустить этого. Мы должны стать стальной дугой, которую не в силах смять немецкие клещи. Нам дают сводный отряд из двух стрелковых полков и двух саперных батальонов. Этими силами мы должны сдержать врага, построить через Днепр переправы и пропустить по ним наши войска из-под Смоленска…

В эту же ночь отряд Лелюкова был на машинах переброшен в лес, который тянулся вдоль левого берега Днепра, против Соловьева и Радчина. Полки сразу пошли навстречу врагу, а батальоны саперов начали строить переправы. Основная переправа была приказом фронта назначена у Радчина и Пашкова. Здесь на двухкилометровом участке строились четыре моста: на плотах, на козлах и на коротких сваях.

Полки внезапно с ходу ударили по гитлеровским передовым отрядам и заставили их отступить. Командование врага неистовствовало. Оно открыто по радио передавало приказ командирам частей:

«…Немедленно разбить небольшой отряд пехоты большевиков! Остатки его потопить в реке! Захватить берег Днепра и прочно закрыть выход войскам, отступающим от Смоленска!..»

Но потопить «большевистских солдат» в Днепре гитлеровцам так и не удалось. Каждая атака фашистов, проводилась ли она днем или ночью, стоила им больших жертв.

В артиллерийском грохоте и в пороховом дыму круглые сутки работали саперы, наводя переправы.

Село Радчино и деревня Пашково раскинулись по правому берегу Днепра. Старенькая церковь, окруженная зеленью садов, поднималась над рекой. Сюда вновь, после многих лет, прошедших с нашествия французов, ворвался враг, и теперь нескончаемые потоки людей, обозы и скот уходили от него по дорогам, прогонам, по песчаным спускам, направляясь к только что построенным переправам.

Железнову встретился старик, перегонявший скот через глубокий брод. Старик погрозил высохшим кулаком в ту сторону, откуда доносилась стрельба, и сказал:

– Кабы не гэта скацина, я б с вами сражался… – он постучал кулаком в грудь. – Душа не терпит!

Яков Иванович узнал в старике деда Апанаса, которого видел накануне войны в Западной Белоруссии.

– Дедушка, как же вы это, в такую даль? Небось отдохнуть вам надо!

– Ваша правда, товарищ командир. Дуже заморился. Да что делать-то, нужно добро сдать! А что касаемо отдыха, так у нас есть главный – зять мой Дементий. Он должен нагнать нас и распорядиться. – Дед Апанас забеспокоился, что коровы ушли в сторону, и хрипло крикнул шагавшим с ним ребятам: – Хрол! Пугни тварыну-то! – Потом снова обратился к Железнову: – Мы можем ваших красноармейцев молочком напоить. А одна у нас коровенка, боюсь, не дотянет, так мы, если желаете, ее вам на харч сдадим. Вы только нам квиток напишите для порядочка, ведь скотина-то, сами знаете, общественная.

Кроме радчинских переправ строились еще переправы через Вопь – у Пущина и через Днепр – у Соловьева. Так как через Соловьево шло шоссе Смоленск – Дорогобуж и по этой дороге двигались отходящие войска, то штаб армии назвал все эти переправы через Днепр и Вопь Соловьевской переправой.

Объехав за ночь и утро все мосты, Яков Иванович возвращался в Радчино с неприятными вестями: гитлеровцы заняли северную окраину деревни Задняя и, приблизившись к Соловьеву, обстреливали наши войска и мешали их переправе.

Когда машина Железнова спускалась через деревню Заборье к ручью, Яков Иванович увидел Лелюкова. Он находился на колокольне старенькой церкви у реки. Полковник держал возле уха телефонную трубку и, резко размахивая рукой, с кем-то разговаривал.

Железнов вылез из машины и поспешил на паром, собранный из крестьянских лодок.

Вода плескалась о борта лодок, словно подгоняя паром. По реке разносились стук топоров, тупой визг пил да гомон работающих на переправах людей. На козловом мосту рослый старшина покрикивал на своих солдат:

– Быстрей, ребята! Ромашка нас перегоняет!

А Ромашка, сидя верхом на кругляке, долбил врубку и кричал с плотового моста:

– Серега! Нажимай! Концы видать! Нажимай, саперы-молодцы!

Паром стукнулся о причал. Яков Иванович соскочил с зыбкого помоста и поднялся на колокольню.

– Фашисты взяли Пнево и Пневскую Слободу, теснят стрелковую дивизию, – сказал ему взволнованно Лелюков. Он обнял Железнова за плечи и повернул его к северному проему: – Смотри вправо от Митькова: за рощей разрывы. Видишь, как близко бой? – Яков Иванович посмотрел и ахнул. – Если захватят переправы, все пропало – войска погибнут в Днепре. Возьмем-ка, Яков Иванович, всех, кого только можно взять с мостов, и внезапно ударим по Пневу. Потом повернем наших и стукнем по хуторам Пневской Слободы – во фланг «фюрерам». Верно я говорю, а?

– Верно, Александр Ильич, – согласился Железнов.

Он вытащил пачку папирос и протянул Лелюкову. Тот взял папиросу и закурил.

Дым закружился и, растягиваясь, поплыл в проем звонницы.

– Что вы задумались, Александр Ильич?

– Задумался? – повторил Лелюков и вздохнул. – Задумался о сыне… Где-то он сейчас? Сражается? Жив ли? – и, словно спохватившись, заговорил о другом: – Ну, надо мне торопиться, Яков Иванович. Ты здесь командуй и держи со мной связь… В первую очередь пропускай автоцистерны: отходящим войскам нечем тащить артиллерию – тракторы стоят…

С колокольни Якову Ивановичу было видно, как удалялось облачко пыли, поднятое машиной Лелюкова. Вот оно скрылось за речкой Орлеей и снова поднялось справа от деревни Митьково.

Вскоре оттуда долетели звуки стрельбы.

«Пошли!» – подумал Железнов.

Вдруг со стороны ближайшей деревни Ляхово появились бойцы. Они бежали к мостам. А за ними, покачиваясь и стреляя, ползли темно-серые танки. До мостов оставалось не больше километра. Сейчас ворвутся на переправу, отрежут Лелюкова, закроют путь частям, идущим из-под Смоленска!.. Медлить нельзя!..

Железнов бегом спустился с колокольни вниз и крикнул командиру зенитной батареи:

– Добри-ян!.. К бою!.. На Ляхово по танкам! – И со всех ног побежал к наплавному мосту. – Кончай работать! В ружье!

Мост задрожал от топота ног.

– На Ляхово! Вперед! – командовал Яков Иванович.

За ним бежали все, кто до этого работал на мосту.

Завязался неравный бой. Саперы яростно бросились в штыки. Фашисты не выдержали рукопашной, отступили к деревне и залегли в огородах. Но уцелевшие танки, оставляя позади себя пехоту, упрямо двигались к мостам.

Яков Иванович лежал на бугорке, недалеко от цепи бойцов, и с трудом сдерживал себя. Он рвался туда, в бой к своим бойцам, но обязан был лежать здесь, чтобы, командуя, удерживать отсеченную от танков гитлеровскую пехоту.

Позади замолчали орудия: сначала те, что были ближе всего, в саду, а потом и те, что стояли у мостов. Первые из прорвавшихся танков уже скрылись за изгородями деревни.

«Что там с переправами?» – в ужасе подумал Яков Иванович.

Нервы были так напряжены, что ему уже слышалось лязганье гусениц танков по мостам.

Через некоторое время один за другим грянули три выстрела, и все стихло. «Что это? Погибла батарея?.. Танки захватили мосты?.. Или?..» – Якову Ивановичу страстно хотелось верить в это «или».

Вот из-за той же изгороди села, где только что скрылись танки, показались штыки и головы солдат. «Кто такие?.. Пилотки, кажется, наши…»

– Наши! – закричал Железнов, убедившись, что не ошибся, и хлопнул по спине связного. – Наши!..

Позади него, на сжатом поле, развертывался только что прибывший прямо из Москвы коммунистический батальон. Несмотря на жужжание пуль, Яков Иванович поднялся и, пригибаясь, побежал навстречу рассыпавшимся в цепь солдатам.

– На Ляхово! Вперед! – кричал он, показывая рукой в сторону деревни. Снова «заговорили» зенитки, батальон с криками «ура» дружно рванулся вперед, врезался в цепи гитлеровцев и погнал их далеко за Ляхово…

Спустя немного времени саперы, подразделения которых значительно поредели, возвратились на свои мосты. И их топоры застучали снова.

Когда Железнов спускался к мосту, связной передал ему пакет.

Лелюков писал: «Дела идут хорошо. Выбиваем „фюреров“ из Пневской. Строй скорее переправы».

Проходя по мосту на козловых опорах, Яков Иванович остановился. Мост скрипел и трещал. Казалось, он того и гляди провалится от тяжести артиллерийской колонны или даже от конского топота.

– Как ты думаешь, выдержит? – спросил Железнов проходившего мимо него бойца.

– Кто? Мост? Мост-то выдержит, – устало протянул солдат, – а вот табачку-то нема… – И он провел ладонью по грязной щетине, покрывшей его щеки. Железнов протянул ему папиросы и вдруг в этом загорелом, покрытом пылью солдате узнал того рыжего бойца, который когда-то пел и плясал там, на границе.

– Вы, товарищ, служили в батальоне капитана Карпова? За Кобрином расстались?

– Так точно, товарищ полковник. – Трошин глубоко затянулся папиросой и выпустил дым из ноздрей. – Я вас вспомнил, товарищ полковник, только очень уж вы похудели и даже поседели.

Сойдя с моста, Яков Иванович только было хотел расспросить Трошина, каким путем он сюда добрался, но Трошин стал рассказывать сам:

– После того как вы нас из-под Жабинки вывели, воевал под Кобрином. Там ранили… Чуть успели привезти в госпиталь, а тут, глядь, уже они… Ну, я хвать винтовку и – с ребятами, тоже раненными, в атаку… – Трошин махнул рукой. – Тяжело было. С госпиталем отошли на Минск. По пути встретили полк из дивизии полковника Борейко, в него я и определился. А после так с ним все время и воевал до самого Смоленска. Под Смоленском снова в ногу ранило, – он тихонько хлопнул себя по левому бедру. – Правда, ранило легко. А ходить мешало. Опять положили в госпиталь. Но как лежать? Сами знаете, какое положение было под Смоленском. Не вытерпел, ночью сгреб обмундирование и – айда! Впопыхах схватил не свое – вот это, плохенькое… Теперь воюю в дивизии у полковника Гагена.

– А рана?

– Рана солдатская сама заживет.

Трошин в последний раз затянулся и бросил окурок в реку.

– Ну, мне пора. Мы ведь на положении никудышных: назначены артполк сопровождать… А насчет моста вы не беспокойтесь: выдержит! – Прихрамывая, Трошин зашагал догонять своих. Потом вдруг остановился: – А тот саперный техник, что вы арестовали…

– Паршин? – помог ему вспомнить Железнов.

– Вот, вот, Паршин! Драпанул он… – Трошин повернулся и зашагал дальше.

– Товарищ!.. Постойте!.. – крикнул ему Железнов так громко, что лошади, тащившие орудие, подались в сторону. – Ваш дружок Кочетов ведь здесь, у нас… За Пневскую Слободу дерется!

– Ах, он этакий… – У Трошина вырвалось крепкое словцо. – Виноват, товарищ полковник… Ведь, наверно, он, сукин сын, из госпиталя удрал!..

– Верно, удрал!..

– А где же, товарищ полковник, эта Пневская Слобода?

– Недалеко. – Яков Иванович показал рукой туда, где за деревьями курился черный дым. И Трошин пошел вперед.

– Ну как, чертушка, дела? – раздался сзади знакомый голос. Яков Иванович обернулся. Нагнавший его Лелюков отряхивал с себя пыль. – Пиши, Яков Иванович, донесение командующему: «Вчера отбили одиннадцать атак, но враг все же рвется к переправам…»

– Написать о московском коммунистическом истребительном батальоне? – спросил Яков Иванович. – Дерутся, как львы!

– Так и пиши: «Дерутся, как львы!» – Лелюков ткнул пальцем в бумагу: – И еще напиши, что все переправы работают и по ним движутся отходящие войска.

Пока Железнов писал донесение, Лелюков смотрел туда, где черной тучей расплылся по горизонту дым боев и пожарищ. Над дорогами висели густые облака пыли: беспрерывным потоком тянулись машины, тракторы с орудиями, конные обозы. Все это, наезжая друг на друга, вваливалось на переправы и, спускаясь с мостов, длинными колоннами растекалось по трем направлениям.

Лелюков взял донесение, прочел его и подписал. Яков Иванович подозвал связного, отдал ему донесение и приказал:

– Скажи, чтобы немедленно закодировали и быстро передали по радио.

– Ты понимаешь, Яков Иванович, в чем сила и значение этой операции? – прищуривая косящий глаз, спросил Лелюков. – Они хотели еще двадцать седьмого июля с ходу захватить Соловьевскую переправу и сунули туда свежую двенадцатую танковую дивизию. А что из этого вышло? Пшик!.. Сегодня какое число?

– Первое августа, – ответил Железнов.

– Вот то-то и оно! Видишь, как наши дела, чертушка, повернулись! Смоленское сражение, несмотря на понесенные нами большие жертвы, показало, что мы можем разбить врага! И мы его разобьем!.. Но нам, командирам, нужна организованность и еще раз организованность… Вот что!..

Когда «эмка» увезла Лелюкова на южный мост, Яков Иванович, отдав коменданту переправы нужные приказания, отошел в сторону шагов на сто.

Чувствуя, что его одолевает усталость, он опустился на густую, заждавшуюся косца траву.

Мимо, по тропе, еле передвигая ноги, длинной цепочкой, молча шагала в лес на отдых сменившаяся команда саперов. Было знойно. Монотонно стрекотали на лугу кузнечики… Яков Иванович блаженно потянулся, скинул сапоги, зарылся в пахучую траву и закрыл глаза.

Почти над самым его ухом в орешнике пискнула синица. «Ишь ты! И война тебе нипочем», – мысленно промолвил Яков Иванович.

Но в этот момент отвлек звук, напоминающий гудение шмеля. Яков Иванович насторожился и стал внимательно всматриваться в безоблачное небо. Звук становился все отчетливей, и наконец в стороне Ярцева что-то засеребрилось. Через несколько минут над переправами медленно пролетел самолет с торчащей под фюзеляжем трубой. Кругом загрохотали зенитки, застрочили пулеметы.

«Костыль»! – определил Яков Иванович. – Эта «птичка» к несчастью. Как хотелось ему, чтобы самолет грохнулся наземь! Но «костыль», как назло, прибавил скорость и улетел, унося с собой сделанные через торчащую под фюзеляжем трубу фотографии переправ.

Громко хлопнула дверца «эмки», и из машины выскочил все тот же неугомонный Лелюков.

– Что, Яков Иванович, ко сну клонит? – крикнул он еще издали. Подойдя к Железнову, уселся на траве и задымил папиросой: – Все у нас идет хорошо. Если так будет и дальше, то мы завтра переправим все основные силы армий. На том берегу останутся только части прикрытия. Четыре дивизии уже полностью здесь на нашем берегу. Сейчас переправляются другие: у Пущина – танковая дивизия, у Соловьева – части мехкорпуса, у Макеева – стрелковая дивизия. А здесь что нового?

– Начала переправляться дивизия полковника Семенова, – сказал Железнов.

Сильный артиллерийский налет по переправам прервал их разговор. Лелюков вскочил, со злобой сплюнул:

– Ишь, нечистая сила, захватить не удалось, так артиллерией гвоздить начал!

– Отдохни, Александр Ильич, ведь еле на ногах стоишь, – сказал Яков Иванович и быстро надел сапоги. – А я сбегаю на НП и узнаю, откуда кроют.

Лелюков устало махнул рукой и, опустившись, потонул в высокой траве.

Когда Яков Иванович подошел к мосту, он увидел, как на противоположном берегу из пестрого людского потока вышла одетая по-военному, с немецким автоматом на груди женщина. Она направилась на мост. Оттуда перепрыгнула на плот, сняла синий берет, зачерпнула им воды и стала жадно пить. Потом выплеснула из берета воду, выжала его, ударила несколько раз о ладонь, растянула и мокрый надела на голову, заправив под него стриженые волосы.

«Боже мой, да ведь это Ирина Сергеевна! Как она изменилась, похудела… Знает ли она о муже? Сказать ей или лучше подождать?» – пронеслось в мозгу Якова Ивановича.

Сходя с моста, Валентинова увидела Якова Ивановича, на мгновение застыла на месте от удивления, потом бросилась к нему, обняла и расцеловала.

– Яков Иванович, дорогой, как я вам рада! – волнуясь, заговорила она. Стыдясь показавшихся на глазах слез, взяла Якова Ивановича под руку и отвела подальше от дороги. Они пошли вдоль берега. – Меня мучает неизвестность. Ведь о своих ничего не знаю!.. Страшно подумать, что с ними…

Глаза Ирины Сергеевны снова наполнились слезами.

– Ведь я так домой и не попала: сразу же на городок дивизии навалилась авиация. Части еле-еле сумели выскочить из городка и с ходу прямо в бой. А после без остановки днем и ночью отходили с боями. На подходе к Зельве кончилось горючее. Там оставили последние танки, спешились и дальше дрались по-пехотному… – Она вытерла лицо платком и спросила: – А как ваша семья?

У Якова Ивановича дрогнули мускулы на щеках, но он сдержался и ответил как мог спокойно:

– Тоже ничего не знаю. – Ему легче было слушать, чем говорить. – Знаю только, што наш дом сгорел.

– Боже мой! – вскрикнула Ирина Сергеевна. – А дети?

– Наших детей, Нину и Аграфену Игнатьевну эвакуировали, – ответил Яков Иванович, хотя сам знал об этом не больше, чем она.

– Эвакуировали? – Она посмотрела на него с благодарностью. – Откуда вы это знаете?

– Я посылал шофера, и ему об этом сказал комендант. – Яков Иванович смотрел на нее, а сам думал: надо предупредить Польщикова, чтобы тот не проговорился.

– Как вы меня обрадовали!.. Ох как обрадовали!.. – И рука с платком снова потянулась к глазам. – Простите мою слабость… За это время я всего насмотрелась, и теперь бог знает, что в голову лезет… Все кажется, мои ребята погибли. – Она пристально поглядела в глаза Якова Ивановича, как бы спрашивая: «А правду ли вы сказали?».

Яков Иванович выдержал этот взгляд.

– Ну, теперь я спокойна!.. Раз их эвакуировали, то Шура о них позаботится. Она такая хорошая, добрая и преданная нам девушка, совсем родной человек… Может быть, их вывезли наши дивизионные? Мне начштаба обещал это сделать. – Ирина Сергеевна вздохнула и хрустнула пальцами. – Знаете, Яков Иванович, нервы так напряжены, что от малейшего пустяка плакать начинаю… Да что я все о себе. Вам ведь тоже тяжело…

– Да, конечно, когда задумаюсь… – Яков Иванович провел рукой по лицу, как бы отгоняя тяжелые мысли. – А знаете, ведь здесь Александр Ильич Лелюков! Помните, он уехал в Брест замкомдивом… Такой живой веселый полковник.

– Лелюкова знаю, – без воодушевления проговорила Валентинова. – Он одно время служил с мужем. Не знает ли он о нем? – с внезапной живостью спросила она, но тут же махнула рукой: – Да что он может знать? Ведь Алексей был на сборе в Москве.

– Вы сейчас из Смоленска? – спросил Яков Иванович, стараясь отвлечь ее от дум о семье.

– Нет, из Кордымова. От самой границы до Баранович участвовала в боях со своей дивизией. После боев за Барановичи нас мало осталось, и мы влились в корпус генерала Петрова. И там свою прежнюю должность инженера автослужбы сменила на должность командира стрелковой роты. С этим корпусом отходили до Смоленска, дрались за Смоленск. Под Гривно замполит вытащил меня из боя и почти с конвоем отправил в штаб армии. И вот волею штаба, видимо, потому, что я женщина, очутилась здесь, а это, – она похлопала рукой по автомату, – мой трофей.

– Вы, наверно, проголодались. Пойдемте сейчас к нам на командный пункт, отсюда недалеко, – Яков Иванович показал на зеленую стену леса, – вон, на той опушке. – Он взял у Ирины Сергеевны автомат и вещевой мешок.

На опушке их встретил Польщиков.

– Александр Никифорович, здравствуйте! – Валентинова протянула ему руку. – Что же это вы своего начальника не бережете? Смотрите, как похудел!.. Только по усам его и узнала.

– Это уж не я виноват, товарищ Валентинова, а война.

Шум самолетов заставил их поднять глаза к небу. Там, видимо, посланные по сигналу «костыля», ровным строем летели «юнкерсы». Режущий свист бомб, а за ним страшные взрывы потрясли воздух, взметая к небу комья земли, потоки воды, обломки мостов.

Три часа подряд самолеты бомбили переправы. Под конец они обрушились на скопившиеся у мостов колонны машин, засыпая их бомбами и поливая свинцом и горючей жидкостью.

Все кругом горело. На машинах рвались боеприпасы. Люди в пылающей одежде, обезумев, бросались в воду.

Рассчитывая, что вызвали панику среди советских войск, гитлеровцы по всему фронту перешли в наступление. Они нажимали со всех сторон, стремясь потопить советскую армию в Днепре… Но и этот кошмар люди выдержали. К вечеру натиск врага стал заметно ослабевать, а с наступлением сумерек атаки совершенно прекратились.

Все реже и реже доносились звуки разрывов, как будто на фронте решили отдохнуть. Пламя горевших прибрежных деревень зловеще освещало разрушенные переправы. Козловый мост перевернуло вверх ногами. Из воды торчали его устои. На берегу горели дома, машины, повозки. Среди них суетились люди: одни переносили раненых, другие тащили из огня пушки, тракторы, автомобили.

То здесь, то там в чаду пожаров появлялись Лелюков и Железнов. Лелюков останавливал подходившие к переправе части и показывал им путь вверх по течению, к броду. Железнов руководил восстановлением мостов. Саперы, кто в утлых лодочках, кто на связанных наскоро проволокой плотах, ловили плывущие по реке части мостов и вытаскивали на берег. Из леса солдаты поспешно, почти бегом, тащили на плечах только что срубленные кряжи.

В первую очередь вязали плоты, чинили паромы, а немного спустя, как только на этих самодельных плотах началась паромная переправа, стали восстанавливать наплавной мост.

К полуночи мост был готов, и по нему сплошным потоком двинулись войска.

Когда саперы отправились восстанавливать другие мосты, Яков Иванович разыскал Валентинову на том месте, где оставил в начале бомбежки.

В лесу пахло гарью. Сухие ветки хрустели под ногами, влажная листва деревьев лизала лицо и руки.

Яков Иванович зажег фонарик: Валентинова спала на плащ-палатке, свернувшись калачиком. Он нагнулся и дотронулся до ее рукава. Гимнастерка от росы была влажная.

Валентинова проснулась, зябко поежилась и села.

– Сейчас вечер или просто пасмурно? – спросила она. Голос ее дрожал.

– Уже ночь. Вас знобит? – спросил Яков Иванович.

– Да что-то познабливает. – Ирина Сергеевна встала на колени, поправила прическу, вытерла носовым платком лицо и, одернув юбку, снова села. – Я недавно легла. Ходила на переправу, помогала перевязывать раненых.

Яков Иванович снял с огня котелок, налил из него в кружки чай. Дым заметно рассеялся, бледные лучи луны заиграли на росистой листве. На сумрачном лице Якова Ивановича зашевелились тени ветвей. Ирина Сергеевна поднесла ко рту пахнущую дымом кружку и сквозь парок посмотрела на него. Он, обжигаясь, глотал горячий чай. Лицо его было сосредоточенно, словно что-то тревожило его душу.

Резкая пулеметная стрельба и новый разрыв артиллерийских снарядов на переправах нарушил ночную тишину.

Ирина Сергеевна вздрогнула:

– Снова наступление?

– Нет, так, пугают!..

Допив чай, Яков Иванович посидел молча, потом поднялся и медленно пошел к машине.

Вскоре он вернулся. В свете луны Ирина Сергеевна заметила, что он, садясь на брезент, положил что-то позади себя.

По лесу пробежал ветерок, качнул деревья, тени закрыли лицо Якова Ивановича. По его продолжительному молчанию Валентинова поняла, что он чем-то озабочен. И теперь она, досадуя на себя за свою оплошность, не знала, как отвлечь его от тяжелых мыслей.

– Ирина Сергеевна… – сказал Железнов дрогнувшим голосом.

Пауза, которая за этим последовала, заставила Ирину Сергеевну насторожиться.

– Ирина Сергеевна… – очень тихо повторил Яков Иванович и молча протянул ей пакет.

Он хотел подготовить ее к страшному известию, но не сумел.

– Что это? – спросила она, но руки не протянула и только пристально, не отрываясь, смотрела на пакет.

– Алексей Кириллович… – Железнов запнулся.

– Что Алексей Кириллович? – Ирина Сергеевна схватила его за руку, стараясь не коснуться пакета.

– Погиб… – Яков Иванович еле произнес это слово.

– Погиб? Что… что вы говорите?.. – тихо прошептала Ирина Сергеевна.

Путано, перебивая свою речь ненужными отступлениями, рассказал Яков Иванович о гибели ее мужа. Развернул пакет, подал куклу – подарок Алексея Кирилловича дочке.

Ирина Сергеевна слушала его в каком-то оцепенении. Она не проронила ни слова, ни слезы. В таком же оцепенении поднялась, взяла куклу и, не взглянув на нее, медленно пошла по тропинке, ведущей на опушку.

Яков Иванович за ней не пошел. Он понимал, что Ирине Сергеевне лучше побыть одной.

Через освещенную пожаром реку мощными потоками шла переправа: по наплавному мосту темной лентой тянулись войска, по обе стороны от него сновали нагруженные плоты и плотики, севернее мостов переправлялись вброд. По Днепру плыли к восточному берегу не только плоты, но и люди, лошади, на поплавках – орудия и повозки.

Так продолжалось до рассвета. Едва забрезжило, как снова затряслась от разрывов земля и снова закипела вода в Днепре…

Яков Иванович нашел Лелюкова на НП командира артиллерийского дивизиона. С ног до головы запорошенный пылью, Лелюков давал указания начальнику артиллерии. Увидев Железнова, он повернулся к нему:

– Нас, Яков Иванович, жмут справа, по берегу, и с фронта – со стороны Мошкина. Из Пнева наших уже выбили и снова захватили Ляхово. Нужно держать этот берег хотя бы сутки. Следовательно, надо сейчас же ударить на Ляхово, взять его во что бы то ни стало и удерживать в своих руках. Сейчас я попрошу командира дивизии, что переправляется у Пнева, повернуть дивизию, ударить по Пневу и захватить рощу. Командуй здесь за меня.

Вскоре Железнов повел отряд стрелковой дивизии на Ляхово. Впереди был сплошной вал вздыбленной земли. На пригорке Яков Иванович пропустил мимо себя цепь бойцов и здесь же, среди низкорослого кустарника, расположил импровизированный наблюдательный пункт.

Отряд с ходу ринулся в атаку. Казалось, не люди дерутся друг с другом, а взбесившаяся земля, бушуя, катится на бойцов, все поглощая на своем пути. Возвращались из боя либо на носилках, либо ползком. Те, кто мог держаться на ногах, продолжали драться.

Среди скошенных артиллерией подсолнухов полз окровавленный боец. Он тащил на спине безжизненное тело товарища. «Помогите!» – донеслось до Железнова. Яков Иванович показал лежащему рядом связному на раненых, но, не выдержав, вскочил и побежал вместе с ним.

– Товарищ полковник, не отправляйте меня в госпиталь, – взмолился боец. – Вот Николая… Его надо… Помирает…

– Трошин!.. Вы здесь?! – воскликнул Яков Иванович.

– Николая… – слабеющим голосом снова произнес Трошин и, потеряв сознание, ткнулся лицом в землю.

Не успели еще скрыться за кустами санитары, уносившие обоих бойцов, как из черной тучи вырвалась лавина пьяно горланивших гитлеровцев.

– Фашисты! – крикнул Яков Иванович и выхватил из кобуры револьвер.

– Смерть фашистской погани! – что есть силы закричал выскочивший из дыма комиссар отряда. – В штыки, товарищи! Ура-а!.. – И сам рванулся вперед.

«Ура!» – загремело за ним. Увлеченные комиссаром бойцы, перегоняя его, неслись навстречу врагу. Яков Иванович еле поспевал за ними.

И на этот раз гитлеровцев не спасло ни их численное превосходство, ни изрядная доля выпитого ими для храбрости шнапса, ни танки, поддерживающие их наступление. Ошеломленная дружной контратакой советских солдат, их лавина на мгновение остановилась, заколебалась и покатилась назад, оставляя на поле боя раненых.

Выбив гитлеровцев из Ляхова, Яков Иванович доложил Лелюкову по телефону:

– Ляхово взято. Гоним врага дальше. Взял пленных дивизии СС.

Обрадованный успехом, Лелюков все же стал журить Железнова:

– Я тебя посылал не взводом, а отрядами командовать. А ты, выходит, комвзводом заделался!.. Запрещаю!.. Слышишь ты? Запрещаю ходить в атаку! О твоем поведении донесу Военному совету! Ясно?

– Ясно, товарищ полковник, – несколько обиженно ответил Железнов.

– А ты не обижайся!.. Должен сам понимать. Если еще раз так поступишь – отстраню!

Когда Яков Иванович положил трубку, он вдруг увидел, что кустами кто-то пробирается. Посмотрел в бинокль. Сухощавая, сгорбившаяся фигура командира показалась ему знакомой.

– Удирает, трус! – пробормотал Яков Иванович и послал связного остановить беглеца.

Когда офицер повернул свое лицо к подбежавшему связному, Железнов узнал в нем исчезнувшего на Мухавце «капитана Еремина».

Вытаскивая на ходу из кобуры пистолет, Яков Иванович бросился на помощь связному. Но в это время впереди разорвался снаряд, закрыв от Якова Ивановича и «капитана» и связного.

Слева, где вихрилась поднятая разрывом пыль, мелькнула фигура женщины в синем берете с немецким автоматом в руке.

– Вы зачем сюда? Стойте! – окликнул Валентинову Яков Иванович.

– Я должна… – И Валентинова побежала вперед.

– Назад! – крикнул Яков Иванович.

Ирина Сергеевна на секунду обернулась:

– Я должна отомстить!..

– Валентинова! Назад! Я приказываю!..

Валентинова вздрогнула и остановилась. А Яков Иванович побежал туда, где сквозь туман разрыва маячили две фигуры, но не добежал: его скосило осколком. Опираясь на слабеющие руки, он приподнялся и, тяжело дыша и уже невнятно произнося слова, пытался объяснить подбежавшим бойцам:

– Там… связной…

– Яков Иванович! – Склонилась над носилками Ирина Сергеевна.

Позади кто-то крикнул: «Лелюков!» Все повернулись навстречу несшейся по дороге «эмке». Валентинова бросилась к выскочившему из машины Лелюкову:

– Скорей!.. Скорей, Александр Ильич!..

– Ирина Сергеевна, какими судьбами? – Лелюков схватил обеими руками ее руку и вдруг увидел носилки: – Что случилось?.. Яша!.. Как же это так?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В этот день Вера удивила всех своим поведением. Утром на комсомольском собрании она потребовала немедленной отправки девушек в школу летчиков-истребителей. Когда же комиссар сказал, что он возмущен ее непродуманными требованиями, Вера назвала его позицию местнической. Особенно разозлили ее слова комиссара о том, что необходимо учитывать физиологические особенности женщин.

– …Сейчас не это главное, товарищ Рыжов, – горячилась Вера. – Главное в том, чтобы каждый, кто желает воевать, шел туда, куда он стремится. И раз мы хотим быть летчиками-истребителями, вы должны нас направить в школу! – Она обвела девушек взволнованным взглядом, и они шумно поддержали ее.

Раздраженный этим, комиссар пытался доказать безрассудность их доводов, но его слова лишь вызвали новую бурю негодования. Больше всех бушевала обычно спокойная и уравновешенная Вера.

– Довольно! – Рыжов выпрямился во весь свой гвардейский рост, и его лицо залилось румянцем. Румянец сравнял красные пятна на его лице – следы от ожогов, полученных в воздушном бою. – Эти вопросы решает командование, а не комсомольское собрание! – И прекратил прения.

Вера не выдержала, сорвалась с места и демонстративно ушла с собрания.

Девушки переглянулись: теперь комиссар закатит ей «на полную железку»! Они побежали за Верой и стали уговаривать ее извиниться перед Рыжовым. Вера этого не сделала и потом ходила как в воду опущенная, сама осуждала свой поступок.

Однако среди дня ее настроение опять резко изменилось. Произошло это после заправки самолетов, когда на аэродроме к ней подбежал Урванцев и, еле переводя дух, просто, без обычного балагурства задал ей вопрос:

– Вера, твое отчество Яковлевна?

Вера вспыхнула и, готовая услышать от него очередную насмешку, хотела уже было ответить: «Нет, Петровна!» – но, встретив сияющий взгляд Кости, увидела в его руках раскрытую газету и растерялась.

– Яковлевна, – ответила она.

– Отец твой полковник?

– Полковник.

– Тогда пляши! – Костя звонко хлопнул газетой по ладони. Вера потянулась к газете. – Э, нет. Пляши! – Урванцев спрятал газету за спину и, притопывая ногою, весело запел «Барыню».

– Это жестоко, Урванцев, – прерывающимся голосом сказала Вера. – Ведь я об отце ничего не знаю…

Костя виновато взглянул на нее.

– Прости, Вера Яковлевна!.. – И, развернув газету, громко прочитал вслух, подражая интонациям радиодиктора:

– «За образцовое выполнение боевых заданий на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество… наградить орденом Ленина полковника Железнова Якова Ивановича».

Вера вырвала у него из рук газету, прочла имя отца и бросилась Косте на шею.

– Спасибо, Костенька! Какой ты хороший!.. – Потом отстранилась от него и, крикнув: «Подожди меня здесь минутку!», побежала к себе в палатку.

Вернулась она, неся в подоле гимнастерки пачки «Казбека», «Дели», «Нашей марки», и все высыпала в руки Урванцева: – Вот, берегла для папы! Бери, пожалуйста!

Костя отказывался, совал пачки обратно, ронял наземь. Но Вера заставила его рассовать их по карманам, а что не поместилось, запихала ему за пазуху.

– Ну что ж… – благодарю. – Урванцев развел руками. – Откровенно говоря, это кстати. – Он распечатал пачку «Казбека», задымил и пошел к самолету. По пути Урванцев обернулся и помахал Вере.

Вера крепко сжала в руках газету. Ей казалось, что газета невидимыми нитями снова соединила ее с отцом, с семьей. Она взглянула на обозначенное в газете число и подумала, что прошло уже три месяца войны. И тут же вспомнила: ведь сегодня день ее рождения! Ей исполнилось ровно двадцать лет!

Вера хотела крикнуть об этом Косте, но он уже был далеко, на другом конце аэродрома, там, где среди кудрявых берез прятались от взора врага их самолеты.

Радостное известие об отце и день рождения Вера решила отпраздновать. Она попросила, чтобы каждая из девчат принесла свой обед, а сама купила в военторге колбасы, консервов, вина и конфет.

На обед пришли почти все свободные от полетов девушки эскадрильи: краснощекая южанка Валя Борщева, ярая волейболистка; стройная, веселая Гаша Сергеева, любительница игры на баяне; мускулистая, с загорелой, цвета меди, кожей спортсменка Нюра Остапенко, веселая певунья (что бы она ни делала, всегда тихонько при этом напевала); черноволосая, черноглазая Тамара Каначадзе, необыкновенно быстрая в движениях. Не хватало только Люси Астаховой, еще не вернувшейся из полета.

Вера постелила в тени берез на траве плащ-палатку, расставила на ней закуску и вино. Щи ели из котелков, а вино разлили по кружкам.

– Давайте выпьем, девчата, за исполнение наших желаний! – подняла Вера кружку с вином. – За то, чтобы нам стать летчиками-истребителями!..

Звонко чокнулись кружками.

– За то, чтобы летать на хороших самолетах! – Валя хлопнула Веру по спине. – А то на каких гробах летаем! Как «мессера» увидишь, так и к земле жмешься!.. Были бы у нас «миги», рванулись бы мы вверх…

– Куда бы это ты рванулась?.. – перебил ее Рыжов, который неожиданно подошел к девушкам. – Опять вы о том же? Эх, девчата, девчата, товарищи летчицы!.. А кто же вместо вас будет связь с фронтом держать? Почту возить? Командиров перебрасывать?.. Летать за линию фронта к партизанам?.. Она, видите ли, перед «мессершмиттом», как трясогузка, к земле жмется! – Рыжов взглянул на Валю. – А ты держи себя хладнокровно, не горячись. Вон Остапенко в пятницу сама «мессершмитта» прихлопнула.

– Так то ж не я, а вин сам прихлопнувся! – смутилась Нюра.

– «Сам»!.. – передразнил Рыжов Нюру и опустился на траву против Веры. – Не сам, а ты!.. Верно я говорю?

– Верно! – девушки зааплодировали. – Верно!..

– Разве это не геройство? – продолжал Рыжов. – «Мессершмитт» на нее в пике, – он занес руку выше головы и показал, как немецкий самолет пикировал на Остапенко, – а она не растерялась – и раз! – в сторону, – другой рукой он описал зигзаг и повторил это движение столько раз, сколько пикировал на Остапенко вражеский истребитель. – «Мессер» – в пике, а она еще ниже жмется к земле. Из пике он выйти не смог и вмазался в землю… А ты говоришь: «трясогузка».

Девушки захлопали в ладоши.

Тамара вскочила, подбежала к Остапенко и подхватила ее под мышки.

– Качать ее! – закричала она. Но Нюра вырвалась и укрылась за стволом старой березы. – Она, товарищ комиссар, своим спокойствием кого угодно в пике введет!.. – засмеялась Тамара.

– Спокойствие на войне, девушки, дело важное! Ведь преждевременная вспышка может вызвать ненужные потери. Комиссар взглянул на Веру и, заметив ее смущение, переменил разговор: – А по какому же это поводу вы здесь, а не в столовой обедаете? Да еще и с вином!..

– Вере сегодня стукнуло двадцать лет, – за всех ответила Гаша. – И она сегодня узнала, что ее отец жив и награжден как герой! – добавила Валя.

Рыжов пожал Вере руку:

– Ну, в таком случае, товарищ Железнова, поздравляю!.. От всего сердца желаю тебе здоровья и исполнения всех желаний.

– И стать летчиком-истребителем? – улыбаясь, спросила Вера.

– Летчиком-истребителем?.. – переспросил Рыжов, порылся в своих карманах, вытащил маленькую записную книжку с маленьким карандашиком, написал на первом листе: «Каждый должен быть героем на своем посту» – и протянул Вере: – Вот мой небольшой подарок в день рождения!

После этого Рыжов хотел было подняться, но девушки снова усадили его, налили кружку вина, сдвинули к нему всю оставшуюся закуску и потребовали, чтобы он выпил.

– Ну что же, – Рыжов поднял кружку, – за виновницу торжества?!

Ему налили вторую кружку и снова заставили выпить. Рыжов потягивал вино маленькими глотками и рассказывал девушкам о подвиге летчика из соседнего авиаполка.

– …Его самолет подожгли зенитки, – начал он. – К себе долететь он не мог. И тогда Крутиков, Женя его звали, не выпрыгнул с парашютом, а перешел в пике и направил свой самолет прямо в центр расположения фашистского штаба. Его товарищи видели это… Видели они и как горел штаб…

– Вот вы, товарищ комиссар, поймите, почему нам хочется летать туда, где бои? – не утерпела Вера. – Поверьте, нам здесь невмоготу! Мы молодые, здоровье у нас отличное, энергии – через край. А здесь вместо нас может быть любой, уже отлетавшийся пилот… Попросите командира, пусть он пошлет нас в авиашколу!.. Вот честное комсомольское, не ошибетесь!..

Девушки подскочили к комиссару и окружили его.

– Дорогой товарищ Рыжов, попросите! Вот увидите, какими мы будем хорошими летчицами!..

Рыжов поднялся.

– Я уже вам говорил, девушки, что такие настроения вредят нашей эскадрилье! И я как комиссар должен подобные разговоры прекратить, – ответил Рыжов и поднялся. – Одно могу сказать: настанет время, придет вам смена, и вы обязательно поедете в школу. А пока вы – летчицы эскадрильи связи штаба фронта – должны любить свою службу и свои У-2. Понятно?

– Понятно! – весело ответили летчицы, обнадеженные комиссаром.

– Ну и точка! – Он стукнул кулаком по ладони. – А теперь, дорогие мои, я пошагал. Спасибо вам за угощение!..

– И вам спасибо, товарищ комиссар! – ответили девушки.

Когда Рыжов ушел, Гаша принесла баян, села на мшистый пенек и заиграла. Девушки тихо запели.

Девичьи голоса, звуки баяна, шелест листвы – как будто вовсе и нет войны!.. Но вот послышалось тарахтенье У-2. Баян замолк. Все насторожились. В небе над дубравой появился самолет.

– Люся!.. Люся!.. – закричали девушки и, выбежав на опушку, стали махать кто пилотками, кто платками.

У-2 пролетел низко над их головами, и было видно, что Люся в ответ машет им рукой…

Ночью Вера долго не могла заснуть. Она думала об отце. Представляла себе: вот он с винтовкой в руках врывается в гущу врага, вот, как Чапаев, отстреливается из пулемета, вот он, раненный, стонет в кустах у реки…

Как бы хотелось Вере подняться в своем самолете высоко-высоко над землей и посмотреть, где же ее отец… Она вспоминала те участки фронта, где ей удалось побывать за два месяца фронтовой жизни, но там отца не было…

Ворочаясь с боку на бок, Вера разбудила Тамару. Та приподнялась, рукой нащупала Верину голову, прижала ее к подушке:

– Ты чего не спишь?

Промаявшись еще с полчаса, Вера встала, набросила на плечи куртку и вышла на воздух.

Редкие облака играли с луной: то прятали ее за своей пеленой, то раздвигались, показывая ее во всем сиянии. Со стороны Вязьмы доносился противный, монотонный и зловещий звук «у-у-у…» – фашистские самолеты летели к Москве.

Засунув руки поглубже в рукава и уткнув нос в шершавый воротник куртки, Вера снова задумалась. Ей почему-то вспомнились Стропилкины. Наверное, ходит мать Ивана Севастьяновича в военкомат с прошениями. Его-то уж не призовут: мамаша отстоит, она такая!.. И самой вдруг стало стыдно: «С чего это я?.. Откуда такая злоба? Может быть, он честно сражается на фронте и даже ранен?» Вера пожалела, что не ответила на его письмо. «Напишу, сегодня же напишу! Только вот что писать?..»

В густых предрассветных сумерках затарахтел У-2: кто-то возвращался с ночного задания. Черный силуэт самолета пронесся над головой Веры. Летчик выпустил красную ракету. В ответ с аэродрома взвилась светлая ракета и упала за железной дорогой, в кустах. Вера вышла на опушку. Самолет приземлился, качаясь, прошел прямиком к месту стоянки и слился с темнотой леса.

«Урванцев вернулся… Молодец!» – подумала Вера и пошла спать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вера настойчиво добивалась своей цели. Она основательно теоретически изучила боевые и технические свойства самолета «МИГ» и в последнее время все порывалась в полк истребителей попрактиковаться. Для этого она познакомилась с летчиками полка и очаровала одного из них – Гришу Беркутова. Беркутов обещал, что упросит командира эскадрильи и тот разрешит летчице Железновой поупражняться с инструктором на учебном истребителе.

Пилотажем на У-2 Вера уже овладела в совершенстве. Своей лихостью в воздухе она перещеголяла даже Урванцева и однажды за «неразрешенный штопор» была майором Кулешовым на неделю отстранена от полетов. Если говорить правду, дело обстояло еще хуже: майор пригрозил отчислить ее из полка (теперь эскадрилья уже развернулась в полк) в резерв фронта. «А оттуда, конечно, – жестикулируя, словно держала в руках флажки регулировщицы, сказала Вера, – меня пошлют на дорогу». Это ее так напугало, что Вера не находила себе места, лишилась аппетита, осунулась.

Девушки вместе с комсоргом пошли к комиссару, рассказали ему о Верином настроении, стали просить, чтобы комиссар ее отругал, но к полетам допустил.

– Я полком не командую. Командует командир, – ответил Рыжов. – К нему и надо обращаться… И не вам, а ей самой.

– Попросите командира полка! – умоляли девушки.

– Нет! Ведь за такие дела нужно из комсомола исключать! Разве можно прощать такое… – он хотел сказать «хулиганство», но выразился мягче: – Такое нарушение летной дисциплины! Я сам буду настаивать на отчислении Железновой, чтобы и другим неповадно было!

Рыжов всматривался в лица девчат: доходят ли до них его слова? В особенности до Каначадзе, Борщевой и Астаховой, которые в своей лихости не отставали от Веры.

– Вот что, Федоров, – обратился он к комсоргу, – разбери-ка завтра поступок Железновой на бюро. Надо раз и навсегда прекратить эти безобразия.

Однако осуществить это не удалось. На другой день рано утром всех летчиков подняли по тревоге. Многие из них тут же улетели на разные участки фронта. Веру вызвал к себе майор Кулешов. Он строго погрозил ей пальцем, как бы говоря: «Чтобы этого больше не повторялось!» – и направил ее в полет.

Обрадованная тем, что ей снова разрешили летать, Вера бегом бросилась на аэродром. По пути вскочила на подножку бензозаправщика, который спешил к самолетам.

Когда Валя и Тамара прибежали на место, Вера уже опробовала свой мотор и дожидалась команды. По команде затрещали моторы, и девушки повели самолеты к старту. Там их встретили Кулешов и Рыжов. Вере показалось, что оба они встревожены. Она взглянула на подруг и только хотела дать знак Тамаре, чтобы та посмотрела на начальство, как дежурный по старту уже поднял флаг. Летчицы, прибавив моторам газу, одна за другой поднялись в воздух. Звено вела Тамара.

Приземлившись через некоторое время на сжатом поле, девушки подрулили самолеты к опушке рощи и, выполняя задание, побежали в штаб фронта. На крыльце большого белого каменного здания их встретил усталый после бессонной ночи дежурный по штабу и сразу провел в оперативное управление. Здесь во всем невольно ощущалась тревога: в движениях людей была излишняя поспешность, говорили они между собой громче обычного, и даже взволнованно. Вот полковник чуть ли не бегом бросился в соседнюю комнату, неся в руке длинную телеграфную ленту. Сквозь приоткрытую дверь Вера увидела генерал-лейтенанта, начальника штаба фронта. Он работал, склонившись над длинным столом, с которого свисали концы карты. Он взялся за поясницу, выпрямился, как бы превозмогая боль, снова склонился над картой и стал быстро писать. Мимо Веры в его кабинет торопливо прошел другой военный, тоже с телеграфной лентой в руке.

– Ну, что нового? – повернувшись к нему, спросил генерал-лейтенант.

Дверь медленно закрылась, и до Веры долетели только отдельные слова: «…сильный артиллерийский огонь… массированные налеты авиации… справа прорвали фронт и овладели…»

«Прорвали фронт?.. Овладели?..» – острой болью отозвалось в сердце. Вера рванулась было к подругам, которые разговаривали с дежурным, но остановилась: не стоит волновать их перед полетом!..

Откуда-то из дальних комнат вышел высокий подполковник в сопровождении трех одетых по-походному командиров. Он поздоровался с девушками и сказал командирам:

– Вот эти летчицы доставят вас на место. Даю вам на сборы пятнадцать минут сроку. Получайте документы и – счастливого пути! А вы, товарищи летчицы, дожидайтесь командиров у ваших самолетов. – Он пожал каждой из девушек руку, прошел через большой зал и скрылся за дальней дверью.

Валя и Тамара пошли к самолетам, а Вера, нарушив распоряжение подполковника, остановилась возле дежурного.

– Где здесь отдел кадров? – робко спросила она его.

– Вам отдел кадров? – Дежурный взялся за ручку полевого телефона. – Кого вы там хотите?

– Я хочу справиться, где мой отец… Может быть, он здесь, на этом фронте.

– Сейчас узнаем, – и дежурный, посмотрев в справочник, резко крутнул телефонную ручку. – Говорит ОД[8]. Отдел кадров… – И когда отдел кадров ответил, попросил навести справку, где находится полковник Железнов.

Минуты ожидания тянулись нестерпимо медленно. При каждом звонке Вера вскакивала и досадовала, если дежурный слишком долго говорил по телефону. Она поминутно глядела на часы и волновалась, что ей не удастся воспользоваться этим неожиданно представившимся случаем узнать об отце. Когда телефонный звонок зазвонил, кажется, уже в десятый раз, Вера скова вскочила с места и подумала, что следующего звонка ждать не сможет.

Но на этот раз, к счастью, звонили из отдела кадров.

– …Ранен? – неосмотрительно повторил дежурный и, испуганно взглянув на Веру, почему-то прикрыл трубку пальцами.

Вера побледнела и подалась вперед. Как ей хотелось выхватить у этого молодого командира трубку и самой узнать у кадровика все, что только известно об отце!..

– Вы, товарищ Железнова, не волнуйтесь. Ваш отец поправляется, чувствует себя очень хорошо…

Спазма сжала горло, и Вера не могла вымолвить ни слова.

– Полковник Железнов сейчас находится в госпитале, в Москве, – стараясь говорить как можно мягче, продолжал дежурный. – Давайте я запишу ваш адресок и передам в отдел кадров, чтобы они сообщили его отцу.

Еле переводя от волнения дыхание, Вера назвала свою полевую почту, поблагодарила дежурного и побежала к самолету.

Около ее самолета уже ждал командир. Тамара и Валя выруливали на старт. Мотор, на счастье, у Веры завелся сразу, и самолеты поднялись в воздух почти одновременно.

За дорогой, ведущей от штаба, они разлетелись в разные стороны: Тамара повела свою машину на северо-запад, Валя – на юго-запад, а Вера взяла курс прямо на Ярцево.

В том направлении, куда летела Валя, шла большая группа самолетов. По их силуэтам Вера определила, что это немецкие бомбардировщики. Сидящий позади нее командир похлопал Веру по плечу и показал в сторону бомбардировщиков.

Вера махнула ему рукой: «Ничего, мол, страшного!» – а сама тревожно подумала: «Куда же летит такая армада?..» Чтобы избежать нападения «мессершмиттов», крутившихся вокруг бомбардировщиков, она свернула вправо и снизилась над лесом. Самолет почти задевал верхушки деревьев.

Бомбардировщики вдруг сделали крутой поворот в сторону штаба и пошли прямо на белые здания оперативного управления. Вскоре сзади загрохотали разрывы такой силы, что У-2 тряхнуло. Вера обернулась, хотела посмотреть, уцелели ли дома, но все было закрыто темно-серыми тучами взрывов. А над этими бурлящими тучами носились бомбардировщики врага, пикируя в самую гущу дыма…

Возвращаясь с командиром во второй половине дня обратно, Вера еще издалека увидела белые строения. «Целы, значит!..» – обрадовалась она и взяла курс на посадочную площадку.

Однако, приближаясь к земле, Вера все яснее различала, что недавно еще ровное желтое сжатое поле покрыто рябью воронок.

– Здесь садиться нельзя! – крикнула она командиру. – Буду выбирать другую площадку!

Чем ближе подлетала она к штабу, тем страшнее зрелище открывалось перед ней. Кроны деревьев лежали у подножия изувеченных стволов. По всей территории штаба зияли громадные черные кратеры с торчащими из них обломками блиндажей и других построек. Левый угол главного здания как раз там, где стоял телефон дежурного, был развален, из него медленно валил дым. Главное здание и все окружающие дома покрывала красная кирпичная пыль.

Около развалин суетились оставшиеся в живых люди. По дороге к озеру волокли носилки. Перелетев полотно железной дороги, Вера увидела, что в саду вдоль стены школы стоят три длинных ряда носилок, одинаково накрытых чем-то серым, не то одеялами, не то брезентом.

Поздно вечером командир эскадрильи собрал около самолетов всех находящихся в наличии людей. Он коротко рассказал о новом наступлении гитлеровских войск и потребовал, чтобы летчики проявляли больше выдержки, спокойствия и были особенно бдительны. Его беспокоили появившиеся около аэродрома ракетчики.

Вслед за ним и комиссар призывал летчиков повысить бдительность. Он упрекнул некоторых людей в беспечности и предупредил, что в ночное время сам будет проверять службу суточного наряда.

Ночью горела Вязьма. Громадное красное зарево охватило половину неба. Часто раздавалось гудение немецких самолетов, и тогда в небе тотчас же вспыхивали ракеты, гирляндами вздымались ввысь разноцветные трассирующие пули. Это работали вражеские ракетчики. Даже невдалеке от дороги, над аэродромом, взлетали ракеты. Дежурный то и дело по тревоге поднимал летчиков на облаву.

День выдался напряженнее, чем предыдущий. Все летчики спозаранку вылетели по заданиям.

В эти сутки каждый из них летал по нескольку раз. Раньше всех с последнего задания возвратились Вера и Нюра Остапенко. Сразу же, не уходя отдыхать, Вера приняла дежурство, Нюра заступила ее помощницей.

Безотчетный страх охватил Веру. Особенно страшно ей стало, когда улетели «ночники» и на аэродроме все стихло. Ей думалось, что в такую темную ночь можно незаметно подползти к самолетам, бросить гранату или поджечь их зажигательной пулей, а то и окружить спящих летчиков…

Зябко поеживаясь, Вера с Нюрой вместе ходили по аэродрому, проверяли караулы.

– Не попадет нам, что мы в дежурке оставили одного телефониста? – зашептала Нюра.

– Нет, – неуверенно ответила Вера. Она не в силах была одна ходить в эту ночь.

В небе беспрестанно гудели немецкие самолеты. Вере казалось, что эти звуки приближаются. Вдруг над аэродромом ярко вспыхнула ракета и, осветив палатки, упала за рощей. Вера сжала теплую, спокойную руку Нюры. И снова с того же места взвилась еще одна ракета и, описав такую же дугу, опять упала за рощей.

– Ты, Нюра, даже не волнуешься, – удивилась Вера.

– А зачем в серьезном деле волноваться? Не волноваться надо, а действовать!.. Поднимай сейчас же девушек и бегом проверять кусты, – ответила Нюра.

В темноте послышался топот ног. Часовой крикнул: «Стой!»

– Свой! Комиссар! – отозвался Рыжов. – Остапенко, оставайтесь здесь. Вы, Железнова, с двумя бойцами пройдите кустами в сторону деревни, а я с остальными пойду рощей. Кто бы вам ни попался: женщины, старухи, дети – забирайте всех и ведите сюда.

Держа наган наготове, Вера с бойцами пробиралась сквозь кусты. В тот момент, когда они вышли на проселок, слева, со стороны деревни, послышался выстрел, и ракета вновь осветила аэродром. Вера вздрогнула, по телу неприятно пробежала дрожь. «Ну что я за трусиха!» – рассердилась она на себя и, окликнув бойцов, побежала по заросшей дороге. Мокрые от росы ветки кустов хлестали лицо и руки.

И вот снова выстрелили, и светлый клубок ракеты взлетел в темное звездное небо, где слышалось ненавистное гудение фашистских самолетов.

Вера бросилась в сторону выстрела и замерла: на дороге стоял мальчишка, в его руке что-то щелкало.

– Ты что здесь делаешь? – хрипло спросила Вера и схватила мальчугана за руку.

Что-то выпало из его руки на землю.

– Пуляю, – ответил дрожащий детский голос.

– Зачем пуляешь, паршивец?! – Подбежавший солдат схватил его за плечо так сильно, что мальчишка не устоял и шлепнулся на дорогу.

Вера подняла с земли горячую еще ракетницу.

– Дык я… дык я… – испуганно бормотал мальчуган, – самолеты фрицевские пужаю…

– «Пужаю»! – заревел солдат. – Вот дам тебе прикладом по твоей дурацкой башке – и амба! – Он взмахнул винтовкой, а потом зажег спичку и осветил глупое, с вытаращенными глазами, курносое лицо мальчишки лет десяти. – Продажная шкура! Диверсант проклятый! Шпион!.. – на чем свет стоит ругался солдат. Если бы не Вера, он, наверное, побил бы этого «шпиона».

– Обыскать! – приказала Вера.

Солдат засунул руку мальчику за пазуху и вытащил оттуда несколько ракет, а из единственного уцелевшего кармана рваной кацавейки – конфеты и завернутые в бумажку десять рублей. Солдат дернул мальчика за руку и толкнул его в сторону аэродрома.

Насмерть перепуганный «арестант» побежал впереди бойцов, то хныча, то принимаясь истошно голосить:

– Дядень-ки-и, не фриц я, не фриц… Я фрицев пужаю… Отпустите домой, дядень-ки-и!

Рыжов встретил их у первых палаток штаба и, взяв мальчонку за руку, повел к себе.

– Товарищ Железнова, заберите все, что найдено у этого прохвоста, – приказал комиссар, – красноармейцев отпустите, а сами приходите ко мне.

Когда Вера вошла в палатку Рыжова, мальчишка все еще хныкал и неразборчиво бубнил:

– Дяденька военный велел, чтобы я пужал фрицев вот этой ракеткой… а то, он сказал, фрицы разбомбят ваши самолеты. Дяденька этот сказал, – мальчик потянул носом, – что он командир здешний. Дал жменю конфет и червонец. И еще сказал, что коли хорошо буду пужать, то он и мядалью наградит…

– Ты что это сказки рассказываешь? – цыкнул на мальчугана вошедший в это время Кулешов. – Не с самолета ли тебя сбросили?

– Не-е! Что ты, дяденька! Я вот с этой деревни, что за речкой, за мостком. Егора Кулькова сын… Прошка я… Дом наш второй с краю…

– Отец есть? – перебил его комиссар.

– Тятька?.. Тятька на фронте… Мамка да Машка, так те дома. – И Прошка снова загнусавил: – Дяденька, отпустите домой, вот, ей-богу, больше не буду…

– Не буду, – передразнил комиссар. – А ты понимаешь, дурья твоя голова, что это был никакой не командир, а немецкий шпион?

– Шпи-он? – переспросил Прошка и захныкал громче, размазывая по лицу грязь вместе со слезами.

– А ты, осел лопоухий, за конфеты продался! И кому?.. Фрицам продался!.. Пойми, дурачина, когда ты ракету пускал, то не фрицев пугал, а, наоборот, их летчику наше расположение показывал. А ему только того и нужно. Он по этому месту бомбами… Ну что, понял теперь?

Прошка кивнул головой и залился слезами еще пуще.

– Вот что, товарищ Рыжов, – обратился к комиссару Кулешов, – прошу тебя проехать с этим мальцом в его деревню и проверить, правду ли сказал мальчишка. А вы, Железнова, – он подошел к Вере, – усильте патрулирование. Видите, на какие хитрости пускается враг!..

Вера козырнула, повторила приказание и вышла из палатки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

2 октября 1941 года немецко-фашистское командование начало свое второе стратегическое наступление на Москву.

«Сегодня начинается последнее крупное сражение этого года», – писал в своем приказе о наступлении Гитлер.

Зная, что советское командование сосредоточивает резервы, которые в конце октября или в начале ноября могут вступить в бой, ставка Гитлера лихорадочно, днем и ночью, в течение двух месяцев готовила это второе наступление. Фашисты ставили своей целью захватить Москву раньше, чем резервные советские армии смогут подойти к фронту. «План разгрома и удушения России», предназначенный заменить провалившийся «план Барбаросса», также был составлен с расчетом на внезапность.

На карте гитлеровской ставки был нанесен план наступления. Стремительные стрелы ударов зажимали Ленинград, пронзали Ростов-на-Дону, словно гигантские клещи, сдавливали Москву. И в завершение давила вдоль Московского шоссе, в центр столицы, более ярко окрашенная стрела.

На Москву, с падением которой, как казалось немецко-фашистскому командованию, решалась судьба войны, были нацелены самые лучшие войска, во главе которых стояли испытанные в боях генералы. В направлении Клина и Солнечногорска наступали две мощные танковые группы генералов Гота и Хепнера в составе пятнадцати дивизий; на Тулу – знаменитая 2-я танковая армия генерал-полковника Гудериана, состоящая из одиннадцати дивизий. Между ними, в центре, прямо на Москву шла 4-я армия генерал-фельдмаршала Клюге в составе пятнадцати дивизий. На флангах же этой мощной «московской» группировки наступали: слева на Калинин – 9-я армия и справа на Елец – 2-я армия.

На зеленом поле карты между Ногинском и Раменским, где сходились стрелы окружения Москвы, были отмечены пункты, куда предполагалось высадить сильные воздушные десанты. Срок для этого был назначен на десятое – двенадцатое октября, когда генералы Гудериан и Гот на том же меридиане повернут свои войска друг другу навстречу. Четырнадцатого-пятнадцатого ожидалась их встреча в районе высадки воздушных десантов, а шестнадцатого октября войска Клюге согласно плану ставки должны были свободно вступить в Москву.

Итак, осуществляя «план разгрома и удушения России», на Москву двинулась лавина фашистских войск. Четырнадцатого октября гитлеровские армии подошли к укрепленным районам Тулы, Калуги, Малоярославца, Можайска, Волоколамска, прорвались в стыке между Калининским и Западным фронтами и захватили город Калинин. Войска советских резервных армий еще не подошли. Обстановка на Западном фронте сложилась крайне тяжелая: против полнокровных дивизий врага сражались малочисленные, обессиленные в тяжелых арьергардных боях советские дивизии.

Две недели подряд Вера работала почти круглые сутки. Ей зачастую приходилось спать под своим самолетом. Отходя к Москве, полк сменил четыре аэродрома. А сегодня на рассвете внезапно поднялся по тревоге и перелетел на пятый, южнее Можайска. Едва Вера успела приземлиться, как к ней на бензозаправщике подъехал оперативный дежурный и приказал срочно заправить самолет. Потом отвел Веру в сторону, нанес на ее карту новый маршрут, проинструктировал, дал срочный пакет и отправил в полет.

Самолет покачивало. По борту дул южный ветерок. Вера напряженно смотрела вперед, ища ориентиры. Внизу маячили журавли колодцев, из пожелтевших садов угрюмо глядели серые избы. По времени должен бы уже показаться штаб армии. Вера взглянула на планшетку, потом снова вниз. Да, это та самая деревня! А вот лес, болото, речка. Вот и роща. Она сделала правый разворот и пошла по кругу, высматривая место для посадки. Недалеко от опушки, у перекрестка лесных дорог, среди золотых берез заметила машины и людей.

«Штаб!» – подумала Вера, еще раз пролетела по кругу, выбрала площадку и села. Не заглушив мотор, вылезла из самолета и побежала к перекрестку дорог.

Чем дальше она уходила от самолета, тем отчетливее слышала частую стрельбу. «Неужели так близко фронт?» – встрепенулась Вера и дотронулась до кармана гимнастерки, проверяя, на месте ли пакет, отстегнула кобуру и, нащупав пистолет, прибавила шагу. Когда услышала окрик «Стой!» – обрадовалась. «Свои!» – промелькнуло в голове. От чрезмерного напряжения сразу почувствовала усталость.

– Проводите меня к начальнику штаба армии, – попросила она солдата, преградившего ей путь.

– А зачем к начальнику штаба? – спросил боец, опуская к ноге винтовку. – Я позову ОД. – И, заложив в рот соединенные в кольцо два пальца, свистнул.

Из-за кустов показался другой боец, который пошел за дежурным. Оперативный дежурный взял пакет, провел Веру к кустам молодого орешника, где был стол ОД, сказал: «Подождите здесь» – и куда-то исчез.

Взад и вперед мимо Веры сновали люди, беспрерывно гудели и трещали телефоны. Кто-то, хрустя валежником, пробежал близко за кустами. Вера прислушалась. Бежавший остановился и, тяжело дыша от быстрого бега, доложил:

– Товарищ полковник, со стороны Московского шоссе идут фашистские танки.

– Много? – спросил хриплый голос.

– Много. Обходят рощу…

– Обходят, говоришь? Савин! Карту!

Вера сквозь листву увидела, как полковник взял у подбежавшего молодого командира планшет с картой, развернул его и стал рассматривать.

– А как эта дорога? – спросил он.

– Захвачена.

– И эта дорога захвачена? Значит, друг мой, нам здесь выход закрыт.

У Веры как будто что-то внутри оборвалось.

«Чего же медлят!» – недоумевала она. Хотелось крикнуть: «Да уходите же!» Но сама подумала: «А куда?» Вспомнив, что оставила на поляне самолет без охраны, двинулась, чтобы бежать к нему, но удержалась: надо ведь получить обратный пакет. Тогда она подошла к солдату, намеревалась сказать ему: «Передайте дежурному, я жду ответа» – но вдруг ей стало за себя стыдно, и она вернулась к столу.

Из-за кустов донесся все тот же хриплый голос полковника:

– Весь батальон охраны на опушку леса! Закрыть все дороги!.. Сейчас же вызовите ко мне начальников отделов!.. Собрать по тревоге личный состав штаба! Поняли?

– Понял, товарищ полковник!

– Исполняйте!

Грохочущий гул моторов и стрельба становились все слышнее. Мимо Веры в сторону, откуда приближался этот гул по лесной дороге, прошли броневики, за ними пробежала рота охраны. У бойцов были в руках винтовки.

Не успел еще стихнуть топот бойцов, как за кустами снова послышались шаги. Вера обернулась. Отбрасывая по пути раскидистые ветви орешника, на дорогу вышел полковник в сопровождении молодого командира.

– Как вы думаете лететь обратно? – спросил он у Веры, передавая ей пакет.

Вера раскрыла свой планшет и показала прежний маршрут.

– Нет, так нельзя!

Вера вытащила карту и положила на стол. Полковник провел карандашом зигзагообразную красную линию – новый маршрут:

– Немедленно вылетайте, а то еще, чего доброго, подстрелят. – И пожал ей руку.

– Есть немедленно вылетать! – Вера козырнула и быстро побежала на лужайку.

Увидев свой самолет, она облегченно вздохнула. Глотая широко открытым ртом воздух и рассчитывая на «второе дыхание», она побежала еще быстрее. Достигнув самолета, крепко схватилась за борт и в один миг оказалась на его плоскости.

– Товарищ!.. Товарищ летчик!.. Стой! – сквозь шум мотора услышала Вера.

От леса, с той стороны, где грохотала артиллерия, бежал военный.

– Товарищ летчица! – подбежав к самолету, кричал он. – Возьмите раненого комиссара! Ведь иначе погибнет!.. Видите, какая заваруха!..

Понимая, что раненый очень свяжет ее, Вера все же решительно махнула рукой:

– Несите! Только быстрее!..

Ожидать было мучительно: Вере казалось, что ее вот-вот окружат танки. Наконец из-за кустов показались люди с носилками.

Раненый лежал, сжав челюсти, стараясь не стонать.

– Вот тебе, девушка, документы, – фельдшер передал измятую бумагу. – Помни, его фамилия Хватов… А твоя как?

– Железнова.

– Железнова?.. – чуть слышно прошептал раненый. Он закашлялся, изо рта хлынула кровь.

– Летите скорее! – умоляюще глядя на Веру, крикнул фельдшер. – Видите? – он показал глазами на Хватова.

Вера дала мотору газ, и послушный У-2, подпрыгивая, побежал по неровному полю.

Пролетая над Московским шоссе, Вера видела два встречных потока машин: к Москве беспрерывно шли санитарные автобусы и грузовики, большинство из них было загружено ранеными. К фронту двигалось много танков и каких-то высоких, ранее никогда Верой не виданных автомобилей с широкой, как стол, накрытой брезентом доской.

Вспомнив рассказы Кости Урванцева, Вера решила, что это и есть «катюши».

Она оглянулась. Хватов полулежал, запрокинув голову, и не двигался, глаза были закрыты. Фуражка свалилась, ветер пропеллера трепал его светлые волосы.

Взяв курс на север, Вера вскоре приземлилась у дома отдыха, где разместился эвакогоспиталь.

Когда Хватова сняли с самолета и положили на носилки, он неожиданно открыл глаза.

– Ваша фамилия Железнова? – облизывая сухие, запекшиеся губы, едва выговорил он.

– Железнова, – ответила Вера.

– Я воевал с полковником Же-лез-но-вым… – с трудом произнес Хватов и потерял сознание.

– Полковник Железнов – мой отец!.. Что с ним? – идя вслед за носилками, говорила Вера. – Пожалуйста, скажите, что с ним?..

– Товарищ летчица, – остановил ее дежурный врач, – об отце спросите в следующий раз. Видите, ему плохо.

Вера попросила медсестру, чтобы та написала ей о здоровье Хватова, а если его эвакуируют, сообщила адрес госпиталя.

– Куда его сейчас везти?!. Ведь он нетранспортабельный. У нас останется, – сказала медсестра и побежала к подошедшему автобусу: с фронта привезли раненых.

Когда Вера приземлилась на своем аэродроме, к ней подбежал Урванцев. Он шел за самолетом, пока она не подрулила к березам.

«Чего это он за мной ходит?» – досадливо подумала Вера. Сейчас ей было не до его шуток. Она заглушила мотор и соскочила на землю. Нога ее вдруг подвернулась, и Вера оказалась в широких объятиях Урванцева.

– Ходуля, что ль, поломалась? – спросил он.

Вместо ответа Вера оттолкнула Костю. Он не рассердился, а, сведя зрачки глаз к носу, состроил рожу и сказал:

– Вот что, пучеглазая…

– А без фамильярностей нельзя?

– Почему же, товарищ Железнова, можно и без фамильярностей, – ответил Урванцев и вдруг сразу стал серьезным. – Так вот, товарищ Железнова, мне дается задание… – Но не выдержал этого тона и, улыбнувшись, затараторил: – Сейчас мне говорил Владик Федоров, что он поддержал мою и твою кандидатуры. Только взял с меня честное комсомольское, что я по-серьезному отнесусь к заданию командира… С тобой он будет говорить отдельно. Так что нам работать вместе. Ну, что ты так на меня смотришь? Думаешь: «Несерьезный, ветропрах. Какой, мол, из него инструктор?..» Но теперь, Вера, все пойдет по-другому!.. – Он сделал короткую паузу и добавил: – И потом Федоров еще говорил, что нужно серьезно тобой заняться…

Вера нахмурилась и готова была ответить на это колкостью. Но Костя добродушно улыбнулся, и она тут же остыла.

– Ты не ерепенься!.. Со мной еще говорили Рыжов и Кулешов… Рыжов больше напирал на мое сознание, а Кулешов прямо сказал: «Брось ты свое ребячество!» И тому подобное… И приказал, как только ты появишься, сразу тебя к нему привести.

– Ты сказал, что утвердили мою кандидатуру. Значит, меня посылают в школу? – спросила Вера.

– Нет, не в школу… На мое место – ночником летать, туда, – Костя махнул рукой в сторону фронта.

– А ты?

– В летную школу!

Вера сорвала с головы шлем и с горечью проговорила:

– Устала я… Ох, как устала!.. – и пошла рядом с Костей.

– Я подожду тебя здесь. Доложи о своем прибытии ОД и пойдем к самому Кулешову, – сказал Урванцев, когда они приблизились к палатке оперативного дежурного.

Возвращаясь от дежурного, Вера посмотрела на Костю, который ждал ее, нетерпеливо крутя ремешок своего шлема, и невольно улыбнулась. «Вот бесшабашный! Не приведи бог какой-нибудь девушке связать с ним свою судьбу…» – подумала она. Подумала и сама же себя спросила: «Почему? А может быть, полюбив, он изменится? Ведь вот сейчас он ведет себя по-иному». Вера вдруг вспыхнула: ей показалось, что Костя принял необычный для него тон только для того, чтобы поухаживать за ней. А ведь Люся Астахова в нем души не чаяла, хотя и не пользовалась его взаимностью. И, переживая за подругу, Вера готова была наговорить Косте дерзостей, однако удержалась: «Какая, право, я глупая! Как можно сейчас, в такое время, думать о личном, когда предстоит такое серьезное дело! Разве можно вообще в войну сердиться друг на друга!.. Надо переломить себя!.. – Она шлепнула шлемом по своей ладони и снова взглянула на ожидавшего Костю, который теперь уже от нетерпения притопывал ногой. – Ну, и что же из того, что он такой сорвиголова? Зато ему все нипочем!.. И воздействовать на него надо не злостью, а добрым словом…»

– Товарищ Железнова, прибавьте шагу! – крикнул Урванцев. – Ведь командир ждет нас!

– Какой ты, право, Урванцев!..

– А что? Командир ждет, а вы все равно как по парку прогуливаетесь!.. – Он вдруг оборвал сам себя и уступил ей дорогу: – Прошу идти вперед!

Вера вошла в палатку первой. Рыжов протянул ей руку и спросил о полете. Кулешов поблагодарил за доставку раненого в госпиталь, и похвала подняла ее настроение.

– Вот что, друзья мои, – обратился Кулешов к Вере и Урванцеву. – Возлагаю на вас серьезное дело. Вас, Железнова, Урванцев будет готовить к ночным полетам. Через неделю вы замените его. За это время вы должны обучиться, перенять весь его опыт и даже вместе с ним слетать к партизанам. Ясно?

– Ясно! – ответила Вера.

– Ну вот, с сегодняшнего дня и приступайте!

Кулешов проводил летчиков к начальнику штаба и приказал ему спланировать их полеты так, чтобы выкроить время для совместных занятий.

Выйдя из палатки начштаба, Урванцев протянул Вере руку:

– Держи мои пять!.. И не сердись, сестренка! Ты же меня знаешь, уж такой я задался!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Поздняя осень затянула небо над Княжином косматыми облаками. Холодные ветры срывали с деревьев последнюю листву. Моросил дождь. Изредка кто-нибудь торопливо промелькнет по улице мимо окон, прогромыхает случайная подвода. И снова пусто и безлюдно на улице.

Женщины перестали вечерами собираться около избы Русских. Замолкли голоса ребятишек. Теперь Железнова и Карпова чаще всего проводили вечера у Пелагеи Гавриловны. Семилинейная керосиновая лампа слабо освещала большую горницу. На лавках сидели соседки, дочери и невестки Пелагеи Гавриловны готовили фронтовикам подарки к Октябрьскому празднику: кто вязал варежки или носки, кто вышивал кисеты, кто шил белье.

Нина Николаевна под руководством Пелагеи Гавриловны вязала шерстяные перчатки. Перчатки получились красивые, в шашечку. Галина Степановна тоже пробовала вязать перчатки, считая петли, сбивалась, распускала и принималась вязать снова.

– Да ты так, милая, и к морковкину заговенью не кончишь, – заворчала однажды Пелагея Гавриловна. – Смотри-ка, опять сколько петель пропустила!

– Как-то мне это, тетя Паша, не дается, – вздохнула Карпова.

Хозяйка глянула на нее исподлобья:

– Раз взялась, милая, за гуж, не говори, что не дюж! Вон Николавна уже заканчивает, а ты все еще настроиться не можешь. Скажи себе, что вяжешь для своего дорогого, и пойдет! Я как возьму в руки шитье и подумаю, что, может, эта-то рубаха моему сыну аль зятю попадет, так руки сами бегать начинают и дело незаметно делается. А если желания нет, то и спицы не слушаются, и петли пропускаются, да и руки-то, как крюки!..

Женщины засмеялись. Карпова залилась ярким румянцем. Ехидный взгляд сидящей напротив тетки Феклы вывел ее из душевного равновесия.

«Что же я за человек? Чего мне не хватает? – заново набирая петли на спицы, подумала Галина Степановна. – Ума? Силы воли? Характера?..» Она быстро заработала спицами, но не заметила, как снова пропустила две петли.

– Опять не получается! – словно прося пощады, призналась она.

– А ты не торопись, наберись терпения! – обернулась к ней Нина Николаевна.

– Работать больше надыть, а не баклуши бить! – вмешалась тетка Фекла. Ее давно подмывало взяться за эту белоручку. – Вона Николавна-то с одних с тобою мест, а баба другого покрою. Недавно ведь приехала, а уже тридцать два трудодня заработала. А ты кой-как семь выстрадала, а сорок семь проохала. Так, сватья, проживешь и платья!

Фекла басовито загоготала так, что у не затряслись и живот и полная грудь.

Однако поддержали ее только две старухи, сидевшие в большом углу.

Почувствовав, что остальные женщины жалеют ее, Карпова вскочила, бросила на лавку работу и только открыла рот, чтобы ответить тетке Фекле, как дверь избы распахнулась, и вошел рослый, широкоплечий, с окладистой бородой председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. В комнате запахло дегтем от его сапог.

– Здорово, женское сословие! Гуторите? – спросил он.

Карпова снова села на лавку и взялась за вязанье.

– Что с фронту-то слышно, Петр Петрович? – спросили сразу несколько женщин.

– Как вам, бабоньки, сказать-то? – Крутовских задумался. – Если сказать вам про фронт, то дела там неважные, но и не плохие. Где наши бьют, а где есть, для маневру, и отходят.

У Петра Петровича не поворачивался язык сказать женщинам правду. Читая газету, он сам до боли в сердце переживал каждое плохое сообщение, в особенности те, где говорилось, что наши войска снова оставили один из советских городов.

– А отходить-то далеко будут? – спросила Стеша.

– Про это, бабоньки, знает верховная власть. Но она мне еще ничего не докладывала… А что касаемо меня, то пришел я до вас с великой просьбой. Как видите, на дворе непогода, надо полагать, заморозки схватят, а картошка еще не вся выкопана. Завтра, знамо дело, воскресенье. – Он обвел всех тревожным взглядом и остановил его на Пелагее Гавриловне. – Так вот, Пелагея Гавриловна, прошу я тебя и всех вас, товарищи женщины, поработать завтра для нашей Красной Армии.

Пелагея Гавриловна насупилась:

– А как же, Петр Петрович, к обедне-то?

– Бог за труд ради воинства не накажет! Конечно, если уж очень нужно к обедне, то я тебя, Пелагея Гавриловна, не неволю. Тогда пусть твои дочки да невестки выходят. Ведь картошка гибнет!

– У нас этакого еще никогда не было! – загомонили другие женщины.

– А мы, Петр Петрович, все после обедни сделаем, – предложила Пелагея Гавриловна.

Остальные поддакнули ей.

– Ну что ж, бабоньки, и на этом спасибо, – недовольно произнес Крутовских. – Но сами посудите, вернетесь вы от обедни во втором часу, небось полдничать станете, а работать когда же? С фонарями, что ли?.. Эх, не думаете вы о тех, что там, – Крутовских потряс фуражкой, зажатой в руке. – Люди кровь за нас свою проливают. А может статься, что картошка нам хлеб заменит, а хлеб мы им пошлем!.. – В избе снова загомонили. – Ну а ты, мать Фекла? – подошел он к Фекле. – Ты ведь у нас Ермак. Как скажешь, так и будет!

– Я-то? – Фекла обвела взглядом женщин, но на их лицах было выражение нерешительности. – Я-то что ж… Я, пожалуй… Вот, как остальные?

Нина Николаевна поднялась и вышла на середину комнаты:

– Дорогие мои, Петр Петрович прав! Нельзя оставлять картошку в поле. Она ведь общественная. Я обращаюсь к вам как жена фронтовика: выйдемте все завтра в поле!

– Раз Николавна идет, то и нам вроде не к лицу дома сидеть, – раздался властный голос тетки Феклы. А за ней и другие женщины подали свои голоса:

– Раз надыть, так надыть.

– Идем, Степанида! Бог за воинство гневаться не будет!

– Дело спешное – картошка. Только вот как погода-то?

– Радио предвещало вёдро, – ответил Крутовских, упорно глядя на Пелагею Гавриловну. Он знал, что, если она согласится, за ней пойдут остальные.

А Пелагея Гавриловна раздумывала: она за всю свою жизнь и одной обедни не пропустила и боялась, как бы бог не покарал за этот грех ее сыновей.

– Мамынька, не гневайся на меня. Что я тебе скажу… – заговорила вдруг Стеша.

– Знаю я, что ты, комсомол, скажешь, – ответила Пелагея Гавриловна.

– Ведь ты тоже хочешь, чтобы картошка была убрана… Ты же знаешь, если мы выйдем семьей, то завтра все поле за Заячьим Перелогом уберем… Идемте, мамынька!

– Вот что, Петр Петрович, – сказала наконец Пелагея Гавриловна. – Разреши мне одной, на духу, подумать. Утром, как к заутрене идти, и скажу.

Почти всю ночь Пелагея Гавриловна простояла на коленях перед образами.

– Будя тебе бубнить-то, ложись спать! – ворчал с печи Назар.

Но Пелагея Гавриловна выстояла долгие часы перед образами, тускло освещенными мерцающей лампадой, прочитала все молитвы за заутреню и обедню, помянула с молитвой о здравии ушедших на войну сыновей и зятьев. А утром со всей семьей пошла в поле.

Поле пестрело разноцветными платками и ушастыми шапками. Женщины согнувшись шли за сохами (здесь сохи сохранились только для пропашки и копки картофеля) и собирали клубни; старики в стороне копали ямы, ребята свозили картошку к этим ямам. Барсучий Угол, где они работали, находился далеко от деревни, почти у самого леса.

За сохой, которую направляла Стеша, собирали картофель Пелагея Гавриловна, Железнова и Карпова.

– Надыть, милая, картошку-то всю собирать, – ворчала на Галину Степановну Пелагея Гавриловна, – и большую, и маленькую, не то, пожалуй, половина ее в земле останется.

Издалека чуть слышно донесся благовест. Русских выпрямилась, глубоко вздохнула, перекрестилась. Потом, взяв наполненную корзинку, пошла к телеге, куда ссыпали собранную картошку.

Карпова обрадовалась, что хоть ненадолго освободилась от ее попреков. Разминая спину, потянулась:

– Ох, Нина Николаевна, как я устала! Ведь никогда такой работы не делала.

– Нужды не было, потому и не делала, – не столько осуждая, сколько сочувствуя, отозвалась Железнова.

– Кажется, еще немного поработаю – и упаду.

– А ты рукой в колено упрись, все полегче будет, – советовала Нина Николаевна. – Вот смотри, как я. У меня раньше тоже с непривычки спина болела, а теперь ничего. Уходить нам с поля, Галина Степановна, никак нельзя: засмеют, а то и еще хуже – осудят.

Карпова взяла корзину с картофелем и тоже пошла ссыпать его в телегу. У телеги стоял Юра, с видом заправского кучера держа в руках вожжи. Тут к ней подскочил счетовод – «этакий фартовый городской перец», как определил его Крутовских, – принял из ее рук корзину, одним махом высыпал картошку в телегу и так же проворно вернул корзину Галине Степановне.

– Да-с, товарищ Карпова! – многозначительно сказал он. – Для вас эта работа – убийство. Ваши ручки сотворены для фортепьяно или какой-нибудь там другой музыки.

Карпову возмутил его развязный тон, и она повернулась к счетоводу спиной.

– Не волнуйтесь, мадам! Мы ведь можем вам облегчить положение!

В это время Пелагея Гавриловна прошла назад по борозде Карповой, собирая оставленную ею в земле картошку.

– Ну и раззява эта Галина Степановна! – показала она Нине Николаевне на борозду, где отовсюду желтыми глазками выглядывали картофелины. – Сколько добра опять позади себя оставила!

– Да она к этому труду непривычна, – вступилась та за Карпову.

– А по моему разумению, просто непутевая. Не буду греха таить: не люблю таких людей!

– Она женщина хорошая, но жила все время при родителях. Вот ничего и не умеет. Есть же у нас в городе такие люди.

– Ей нужно в учителя, Николаевна, злую нужду! Вот нужда-то ее и выучит!..

Тусклое осеннее солнце проглядывало сквозь сизую дымку неба. Женщины шли к лесу и садились там полдничать. Окончив борозду, Нина Николаевна стряхнула с рук землю, сгоряча сняла жакет и накинула на плечи, но сразу почувствовала озноб от холодного ветерка и снова надела жакет в рукава.

Между стволами сосен показались фигуры одетых по-городскому людей.

– Вы что это, в нашем лесу строиться собираетесь аль дорогу прокладывать думаете? – спросил, подойдя к ним, Крутовских. В руках одного из мужчин он увидел полосатую рейку.

– Думаем вашими соседями стать, – ответил человек в кожаной фуражке, видимо, старший в этой группе.

– Соседями? – забеспокоился Крутовских. Он боялся, как бы кто-нибудь не посягнул на поля колхоза. – Лес рубить, что ль, будете?

– Нет, лес не тронем. Строиться будем, – затягиваясь самосадом, предложенным ему председателем колхоза, ответил старший.

– А где?

– Да здесь где-нибудь в округе поищем.

– Для нового строительства, по-моему, самое подходящее место будет – Бобровые Выселки, – сказал Крутовских, стараясь направить строителей куда-нибудь подальше от колхоза. – Там еще до той войны вон с такими планами, как у вас, ходили.

Женщины, понимая председателя, заговорили разом, нахваливая гостям Бобровые Выселки.

– Чего вы, дорогие, нас туда гоните? – усмехнулся щупленький человек в кепке и полупальто. – Мы ваши поля занимать не собираемся. – Стараясь отвлечь колхозников, он протянул председателю пачку газет. – Вот почитайте газеты. Небось давно не получали.

Карпова взяла часть газет и, просматривая одну за другой, искала самый поздний номер. Женщины окружили ее, они хотели, чтобы она прочитала им, что нового на фронте.

– «После многодневных боев наши войска оставили город Кременчуг…» – начала читать Карпова.

Пелагея Гавриловна перекрестилась и прошептала:

– Матушка, пресвятая богородица, разве на Руси сил нет одолеть проклятого супостата?

После того, как были прочитаны все сообщения с фронта, колхозники вернулись в поле, и газетами завладел Юра.

Он поудобнее уселся на передок телеги и, читая о подвигах воинов, представлял себя в самой гуще боя. Он даже не заметил, как позади него на телеге выросла гора насыпанной туда картошки.

Вдруг Юра сорвался с телеги и закричал на все поле:

– Мама! Мама! – Он понесся к Нине Николаевне, размахивая газетой.

Все работающие на поле обернулись. Испугавшись его крика, Нина Николаевна побежала навстречу сыну.

– Мама!.. Читай!.. Папа!.. Папа жив! Его орденом наградили!.. – тыча растопыренной пятерней в газету, кричал Юра.

Нина Николаевна почувствовала, что ноги у нее как-то сразу ослабли.

– Где, Юрочка? Где, сынок?.. – твердила она, ища глазами родное имя. Из-за навернувшихся на глаза слез она не различала текста.

– Да вот, смотри же… Орденом Ленина!..

Наконец Нина Николаевна догадалась вытереть глаза и прочитала: «…полковника Железнова Якова Ивановича…» Все вокруг перед ней потемнело, и она опустилась на вспаханную землю…

После работы первым прибежал домой Юра. Бабушка встретила его в дверях, он крепко обнял ее:

– Бабушка, папа жив!.. Его орденом Ленина наградили!

Аграфена Игнатьевна схватилась за сердце, села на лавку и, перекрестившись на образа, зашептала:

– Жив? Яша жив?.. Дай господи боже ему сил и здоровья…

– Бабушка! Зачем же ты плачешь?.. Ведь его орденом наградили, понимаешь?!

В это время в избу вбежала Нина Николаевна. Она бросилась к матери, обняла ее и тоже зарыдала.

Аграфена Игнатьевна приподняла голову дочери, и с минуту они молча смотрели друг другу в глаза.

– Живой он! – сказала наконец Аграфена Игнатьевна. – Живой!.. А раны бывают легкие – в руку или в ногу.

– Ох, если бы так! – плача проговорила Нина Николаевна.

Только теперь Юра понял, какие мысли тревожат мать и бабушку.

– А вы думаете, что папа… что папа… – сказал он и вдруг уткнулся лицом в кофту матери.

– Ну вот, и этот тоже!.. Да чего вы раскисли?.. Жив он, здоров и награду высокую получил! – первой взяла себя в руки Аграфена Игнатьевна.

Вечером Пелагея Гавриловна позвала Железновых к себе ужинать. Когда они вошли в избу, их с поклоном встретил сам хозяин. Он взял Аграфену Игнатьевну под руку, провел ее на вторую половину, где по-праздничному был накрыт стол. Здесь было все, что только оказалось в запасе у Пелагеи Гавриловны. Она даже блинов напекла на радостях.

За столом говорили только о Якове Ивановиче. Назар посоветовал отбить депешу товарищу Калинину: «Раз он подписал Указ, значит, ему уж известно, где служит ваш полковник». Галина Степановна порекомендовала написать письмо в редакцию газеты.

Назар поднялся из-за стола, подошел к комоду, взял чернильницу, бумагу, ручку с пером.

– Пиши, Николавна. Одно – товарищу Калинину, другое – в эту самую редакцию газеты, – сказал он и поставил перед Ниной Николаевной лампу.

Все сообща стали обсуждать текст писем.

Когда Железновы уже легли спать, в темноте к кровати Нины Николаевны подошел Юра.

– Мама, не спишь? – прошептал он.

– Ты что, сынок? – Нина Николаевна прижала голову сына к своей щеке. Его ресницы, моргая, приятно щекотали висок.

– Ты очень будешь скучать обо мне, если я уеду на фронт? Я там разыщу папу…

Это проявление детской заботы об отце напугало Нину Николаевну. Она высвободила руку и приподнялась на кровати.

– Ты что это, Юра, задумал? Хочешь меня с бабушкой совсем расстроить? Где же ты там, в таком пекле, найдешь папу? Глупышка ты мой!.. Выбрось-ка все это из своей головы!

– А почему ты думаешь, что не найду? – стоял на своем Юра. – Ведь полковников Железновых на фронте немного. Приду в штаб или к главному командиру фронта и спрошу…

– Ступай, сыночек, спать. – Нина Николаевна поцеловала сына и ласково пошлепала его по щеке. – И больше об этом думать не смей!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рано утром прибежали ребятишки.

– Тетенька, на собрание скликают! – сняв шапку, прокричал с порога Кузька.

– Куда? – щурясь от печного жара и вытаскивая ухватом из печи чугунок, спросила Нина Николаевна.

– На завалинке у Щедриных. Какой-то из города приехал. Бают, про войну сказывать будет.

Юра быстро натянул облысевшие рваные сапоги, повязал пионерский галстук, накинул на себя пальтишко и взял было уже шапку, как из-за полога послышался бабушкин голос:

– Ты куда?! Разве тебя приглашают?

– Нет, не приглашают, – ответил он, – но пионеры ведь должны знать, что делается на фронте.

– Погоди, сынок, – остановила его мать, – вместе пойдем.

По дороге Юра болтал без умолку. Оказалось, что у него есть свои планы, как участвовать в войне.

– А знаешь, мама, я могу убить Гитлера!.. – сказал он. – Подделаюсь под нищего и подкараулю его…

Нина Николаевна улыбнулась:

– Конечно, такого людоеда следовало бы убить. Но этого ни ты ни я сделать не можем.

– Ты меня все за маленького считаешь, мама!.. – Юра внимательно посмотрел на мать. – А я уже большой! Эх, мне бы где-нибудь достать револьвер или бомбу!..

– Не болтай попусту, герой! – перебила его Нина Николаевна, а сама с опаской подумала: «Слишком много он об этом говорит! Как бы вправду чего-нибудь не учудил! Он очень повзрослел, смелый стал, решительный, весь в отца!..» – Никогда не нужно думать о том, чего сделать не можешь! – строго добавила она. – Думай лучше о том, чтобы у тебя двоек не было!

– А из-за чего двойки получаются? – уже виновато оправдывался Юра. – Из-за Гитлера! Вот как станешь думать о войне, так никакие уроки в голову не лезут!..

Когда они подошли к дому Щедриных, на завалинке уже сидели женщины.

Нина Николаевна уселась на толстом бревне. Утреннее октябрьское солнце приятно грело спину, и она распахнула пальто.

К колхозникам вместе с Крутовских подошел человек лет пятидесяти с усталым, изрядно заросшим седой щетиной лицом. Нина Николаевна узнала в нем одного из строителей, которого несколько дней назад видела на картофельном поле.

– Так вот, дорогие товарищи, – обратился этот человек к колхозникам. – Мы приехали к вам из Ленинграда. Вы сами знаете, какая тяжелая судьба забросила нас сюда, какое страшное горе нас с вами пососедило!.. И теперь я обращаюсь к вам с большой и покорнейшей просьбой: помогите построить здесь завод. Без вашей помощи, дорогие товарищи, мы этой стройки не осилим!.. А с вами вместе задание правительства сможем выполнить досрочно. – Он обвел всех собравшихся глазами, и Нина Николаевна, сама родом из Ленинграда, подумала, что в этом человеке есть то, что свойственно многим коренным ленинградцам, – простота и душевность в обращении, умелый, но в то же время бесхитростный подход к людям, чистая русская речь.

Как только ленинградец кончил говорить, женщины сразу загудели:

– А что это, трудповинность?

– А как будут оплачивать?

– А жить там аль ходить сюда?

– А харчеваться как?

– А если на руках дети, тогда что?

Ленинградец объяснил всем, что трудповинности не будет, а только добровольная работа, что платить будут сдельно, что работающим будет выдаваться паек. Хочешь – его домой бери, хочешь – в столовую отдавай. Но у женщин возникали все новые и новые вопросы. Казалось, им не будет конца.

Дед Кукан, который уже давно порывался что-то сказать, заговорил громко, энергично размахивая при этом руками:

– Бабоньки! Надыть порядок соблюдать! Гудеть-то оно можно, да толку что? – Собрание на мгновение затихло. – Ежели, скажем, положить нам на прибыльность, то, может, оно и невыгодно. Но у каждого ведь своя выгодность. К примеру Степаниде хочется выгадать и на гниде…

– Мели Евтихий, ты ведь у нас тихий! Как начнешь болтать, так трубой не унять! – затараторила в ответ Степанида.

– А я считаю так, – продолжал Кукан, не обращая внимания на смех женщин, – раз дело народное, стало быть, оно прибыльное и для себя, и для колхозу. Вот что, общество, я полагаю, надо ленинградцам помочь завод строить. И на это я записываюсь. А ты, Фекла Ивановна, чего шумишь? Говори!

– Мы-то что? – сказала Фекла. – А вот как там эвакуированные? Для нас и лопата не горбата. Нам копать аль пахать – все едино.

Нина Николаевна резко поднялась с места:

– Товарищи, за нами дело не станет! Эвакуированные – такие же советские люди, как и вы. Мы так же, как и вы, возьмемся за работу. Я записываюсь в строительную бригаду и обязуюсь работать и себя не жалеть.

Ленинградец захлопал Нине Николаевне.

– Спасибо вам, товарищ! – сказал он.

Стали записываться другие женщины из эвакуированных, среди них и Галина Степановна.

Тетка Фекла подошла к столу.

– Записывай, товарищ, Феклу Грозновых, – громко сказала она и обернулась к остальным. – Ну, чего стоите? Записывайтесь! Раз надо строить, значит, будем строить! – Она пожала протянутую ей ленинградцем руку и пошла уговаривать женщин, которые стояли в стороне и все еще раздумывали, как им поступить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Яков Иванович проснулся оттого, что над ним скрипнула форточка. Сквозь залитое дождем окно смотрело хмурое осеннее утро. В палате было тихо. Только на соседней кровати похрапывал Хватов, да из других палат доносились слабые стоны.

Дверь приотворилась, в палату заглянула озабоченная усталая дежурная сестра.

– Не спите? – шепотом спросила она и на цыпочках подошла к кровати. – Вот вам свежая «Правда». Как чувствуете себя? – Она приветливо улыбнулась и положила «Правду» на тумбочку, рядом с пожелтевшей от времени фронтовой газетой, где был напечатан Указ о награждении Якова Ивановича.

– Хорошо. Только вот форточка покоя не дает, все скрипит, тоску нагоняет.

Сестра тихо подставила к окну стул, так же тихо взобралась на него и бесшумно закрыла форточку.

– Ну, коли уж вы проснулись, так вот вам утренняя процедура. – Она привычным жестом расстегнула на Якове Ивановиче рубашку, сунула ему под мышку холодный градусник, взглянула на ручные часы и ушла.

Железнов взял «Правду» и стал читать сводку Информбюро. «В течение ночи 16 ноября, – говорилось в ней, – наши войска продолжали вести бои на всем фронте». О Западном фронте сообщалось коротко: «Особенно напряженные бои были на западном направлении. Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части».

Яков Иванович хорошо понимал смысл этих скупых слов. Он взял тетрадь, вынул из нее скопированную им карту, на которой была нанесена линия фронта, она проходила западнее Волоколамска, Можайска, Малоярославца и грозной петлей огибала Тулу. Яков Иванович слышал от недавно прибывших раненых, что наши войска оставили Волоколамск и Малоярославец, но у него не поднималась рука прочертить это на карте и тем самым приблизить линию фронта к Москве.

Разговаривая с прибывающими в госпиталь ранеными, он составил себе ясное представление о положении на фронте, знал, где какая сражается дивизия, знал фамилии командиров дивизий и даже полков. Когда Яков Иванович читал в газете о боях у Дубосекова, он видел перед собой геройские части панфиловцев, недавно разбивших у Авдоньина отборную эсэсовскую дивизию. Когда речь заходила о боях за Дорохово, он восхищался прибывшими с Дальнего Востока войсками Полосухина, который стукнул господ фашистов так, что они сидят теперь смирнехонько и дальше не двигаются…

Накануне раненые рассказали Железнову о том, как их дивизия вела бой на шоссе под Тарутином со свежей танковой дивизией гитлеровцев. «В исторических местах идут бои… – думал Яков Иванович. – Неужели же и мы, как Кутузов, отдадим Москву?.. Нет… невозможно! Это значит нанести каждому советскому человеку страшную рану в сердце, посеять сомнение, подорвать у народа силы, а может быть, даже и уверенность в победе…» Железнов посмотрел на градусник. Температура была нормальная. Он поднялся, накинул халат, подошел к окну. Во дворе вереницей стояли зеленые автобусы, из них выносили раненых.

На лестнице Якова Ивановича остановила дежурная сестра:

– Вы куда это?

– Я, Маруся, хочу пройти в приемное отделение, узнать от раненых, что на фронте… – виновато признался Яков Иванович.

– Вы же знаете, товарищ полковник, туда ходить нельзя. – Она под руку повела Железнова обратно в палату. – Давайте-ка поднимем вашего друга, поставим ему градусничек, не то он завтрак проспит… Ну, что это вы сегодня такой сумрачный? Нездоровится?

– На душе тяжело… Пора мне, Маруся, выписываться и быстрее туда… – Яков Иванович кивнул головой, как будто показал в сторону фронта.

Маруся молча пожала его локоть. Она хорошо понимала Железнова, не раз сама просила отправить ее на передовые позиции, но неумолимый начальник отделения Петр Николаевич каждый раз отвечал одно и то же: «Похвально, дитя мое, похвально! Но я этого сделать не могу. Здесь, дитя мое, тоже фронт. Фронт спасения людей».

– Товарищ полковник, – спросила Маруся Железнова, когда они подошли к палате. – Вы на меня не рассердитесь, если я с вами поделюсь тем, что думаю?

– Как же можно сердиться на откровенность?

Маруся взялась за дверную ручку, но дверь не отворила:

– Вот вы уже человек пожилой – извините, что я так прямо говорю, – участвовали во всех войнах, несколько раз ранены и все же рветесь на фронт. Значит, вы считаете, что обязательно должны быть там? – Яков Иванович кивнул головой. – Как же тогда мне, молодой, здоровой девушке, сидеть здесь, в тылу?.. Ведь меня вполне заменят те, кто не может быть на фронте!.. – Маруся подняла глаза на Якова Ивановича. – В общем, товарищ полковник, посоветуйте мне, пожалуйста, как попасть на фронт?

Дверь открылась, на пороге появился заспанный Хватов.

– А я-то думаю: кто там у дверей шепчется? Оказывается, это вы!.. О чем же это она вас упрашивает?

– Да вот просит, чтобы ее на фронт отправили! – Яков Иванович показал рукой на палату, приглашая Марусю войти.

– Нет, нет, у меня много работы, – Маруся сразу перешла на свой обычный деловой тон. – А вы умывайтесь и завтракайте!.. – И она побежала по лестнице вниз.

– А пожалуй, она права, – сказал Хватов, когда они кончили умываться. – Сейчас трудно сидеть в тылу!..

Через некоторое время в палату к Железнову и Хватову пришел начальник отделения Петр Николаевич в сопровождении ординатора.

– Как себя чувствуем? – спросил он, протягивая руку Железнову.

– Все в порядке, Петр Николаевич, – бодро ответил Яков Иванович, – я полагаю, что уже пора…

– Нет, дорогой мой полковник, выписываться вам еще рановато, – ответил Петр Николаевич и положил руку на плечо Железнова. – Я думаю вас эвакуировать на Волгу, в хороший госпиталь для выздоравливающих. Вам надо еще полечиться как следует, прогреть раны.

– А можно, Петр Николаевич, без этого обойтись? Ведь сейчас не мирное время…

– Фронт от вас, батенька, не уйдет… На фронт нужно идти здоровому! – рассердился Петр Николаевич и тут же осекся. – Вы простите, что я горячусь. Но в последнее время я только от всех и слышу: «Выпишите меня на фронт!», «Пошлите на фронт!» Меня молят, просят, упрекают, даже требуют!.. И не только раненые, но и медицинский персонал – санитарки, сестры, врачи… – Петр Николаевич бросил строгий взгляд на ординатора.

– Я уже больше не прошусь, – ответил тот, поняв взгляд Петра Николаевича.

– Он уже не просится! Какое достижение! – усмехнулся Петр Николаевич. – А вы посмотрите в его глаза: о чем он думает? Что я, не понимаю, что ли?.. А вот наша уважаемая Викторова, – показал он на Марусю, которая в этот момент вошла в палату. – Она мне вчера целый вечер доказывала: «Я отлично стреляю, и на лыжах хожу, и в беге вынослива, я на фронте буду гораздо полезнее…» А в работе она рассеянная, перевязки делает плохо… – Он пересел к столу и стал что-то записывать в истории болезни. – Вам, товарищ Железнов, необходимо окрепнуть. У вас ведь на свежем воздухе еще голова кружится.

– А не разрешите ли, Петр Николаевич, нам с Хватовым сегодня на машине прогуляться по Москве, – попросил Железнов. – Моя машина недалеко, в резерве фронта, в Крылатском. Я могу ее вызвать по телефону.

– Вы сказали «прогуляться по Москве»? – Ординатор одобрительно кивнул головой. – Ну что ж, пожалуй, можно. Только с сестрой или с санитаркой. Причем с условием: за город не ездить, резких движений не делать… – Осмотрев Хватова, Петр Николаевич сказал: – Еще недельки три – и вам можно будет поехать в отпуск.

– В отпуск? – разочарованно переспросил Хватов.

Петр Николаевич хлопнул себя ладонями по коленям и резко поднялся.

– А то куда же? Небось и вы на фронт собрались? Нет, только в отпуск! – Он щелкнул футляром от очков и вышел из палаты.

После обеда санитарка принесла два больших синих пальто на вате, две шапки-ушанки, а Хватову еще и огромные черные валенки с галошами.

– Шофер ваш приехал, товарищ полковник, – объявила она.

– Куда же нас так снаряжают, на Северный полюс, что ли? – спросил Хватов.

– Зачем же на полюс? Гулять. Да разве в вашем драндулете можно на полюс-то? Вряд ли на нем и до заставы доберетесь: гремит, дымит, а с боков вместо стекол одни дыры остались… Ну, одевайтесь.

– И вы с нами, Глафира Мартыновна, едете?

– Нет, Маруся поедет. Она сегодня свободная, поддежуривает. – Санитарка подала пальто Железнову. – Получше застегивайтесь. У воротника крючки не позабудьте. Сегодня дюже студено.

У подъезда стояла фронтовая «эмка». Сидевший за рулем Польщиков то и дело оборачивался на стук открывавшихся дверей госпиталя. В каждом выходившем оттуда раненом ему чудился Железнов, но он всякий раз ошибался. Когда же наконец из дверей вышел человек в неуклюжем темно-синем пальто и серой ушанке, а вслед за ним второй такой же, да еще в валенках, Польщикову и в голову не пришло, что это Яков Иванович с Хватовым.

– Александр Никифорович, не узнаешь разве? – неожиданно услышал он знакомый голос.

Польщиков выскочил из машины и бросился навстречу Железнову.

– И вправду не узнал, товарищ полковник. Как похудели!.. До чего же я по вас соскучился!.. – И против обыкновения, не дожидаясь, пока Железнов протянет ему руку, он сам стал трясти ее, да так сильно, что Яков Иванович невольно поморщился от боли.

– Что вы делаете? Что делаете? – закричала, подбежав к ним, Маруся. – Разве так можно?.. Вот и пусти вас одних! – Она укоризненно посмотрела на Железнова и очень сурово на шофера.

– Да я же не знал!.. – испуганно вскрикнул Польщиков. Он осторожно провел ладонью по шершавому рукаву пальто. – Не повредил, товарищ полковник?

– Ничего, все в порядке! – улыбнулся Якоз Иванович.

«Эмка» покатила по военной Москве. Обезлюдевшие дома холодно поблескивали стеклами, в которых отражалось серое небо. Ощетинились баррикадами дворы и улицы. По проспектам и шоссе двигались к фронту длинные колонны людей в шинелях, беспрерывным потоком шли грузовики.

На улице Горького «эмка» остановилась: в сторону Химок ускоренным маршем шагала стрелковая дивизия.

Вырвавшись наконец на Садовое кольцо, машина покатила мимо задравших дуло зениток, но на перекрестке ее опять задержала колонна пехоты, шагающей в сторону зоопарка. По нечеткому ее строю, по тому, что среди бойцов много насчитывалось немолодых уже людей, было видно, что эта дивизия переформирована из ополченцев. Во главе колонны ехал на коне старый, но еще бравый командир.

Якову Ивановичу эти люди казались знакомыми, словно он с ними уже не раз встречался: вот марширует командир, суровый бородач лет пятидесяти; другой командир, немного помоложе, в очках, своим видом напоминает ученого; третий совсем еще молод, он браво размахивает руками, изо всех сил старается походить на бывалого вояку; четвертый, пожилой мужчина с прямыми усами и рубцом через всю щеку, наверно, уже побывал в боях – он держится по-строевому.

Вместе с колонной по обеим сторонам ее шли вереницы женщин и детей. Они провожали своих близких туда, где грохотала канонада и по ночам высоко в небе поднималось зарево.

И Яков Иванович вдруг понял, почему все это кажется ему таким знакомым. Ему вспомнился Петроград девятнадцатого года. Вот так же шли тогда рабочие полки Петросовета на защиту своего города.

Польщиков заметил небольшой интервал в рядах шагавшей колонны и хотел было проскочить, но Яков Иванович остановил его:

– Не надо! Ведь они на фронт идут. Сворачивай направо, а там поедем переулками.

Трясясь по булыжной мостовой, они ехали узкими и кривыми улочками Красной Пресни. Вдруг вдалеке затараторили зенитки. И сразу совсем близко, почти над самым ухом, ахнуло крупнокалиберное орудие, за ним другое, третье. Артиллерия ПВО заговорила так громко, что в «эмке» зазвенели последние уцелевшие стекла.

– Товарищ шофер, остановите машину! Переждем, – заволновалась Маруся.

Только Польщиков хотел завернуть в переулок, как путь машине загородил мужчина в сером пальто. Польщиков со злостью рванул ручной тормоз, машина несколько раз вздрогнула и остановилась.

– Что случилось, гражданин? – высунувшись из машины, спросил Польщиков.

– Товарищи, помогите! – дрожащим голосом взмолился незнакомец.

Воспользовавшись остановкой, Маруся заставила Железнова и Хватова выйти из машины и, схватив их за руки, потащила за собой в распахнутый подъезд. Вслед за ними пошел и Польщиков.

Незнакомец не отставал, ни на минуту не умолкая и быстро размахивая руками.

– Понимаете, позавчера мне сообщили, что мое учреждение должно эвакуироваться, – говорил он. – Так вот я эвакуируюсь самостоятельно. И видите, какое несчастье: не успел из города выехать – уже второй прокол, а клея нет. Мне бы немножко клейку на дорогу.

– Удираете? – спросила Маруся. Но незнакомец не удостоил ее ответа. Он подобострастно заглядывал Польщикову в глаза.

– У вас, гражданин, наверно, перегруз. Смотрите, вон как рессоры сели, да и колеса тоже, – сказал Польщиков. – Вам клей не поможет. Резина старая, слабая, а вы на большой скорости.

Яков Иванович посмотрел на новенькую черную лакированную «эмку». Ей действительно было тяжело: крыша, казалось, гнулась под громадными узлами, поверх которых, словно феска на голове, сидела красная картонка; машина осела от непомерной загрузки; крышка багажника была задрана и прикреплена проволокой к окнам; из багажника торчали концы досок, на которых, видимо, примостились самые ценные пожитки – ящики и чемоданы. Железнов перевел взгляд на обладателя «эмки», всмотрелся в его бесцветное лицо, вытянутый нос и подумал, что этот-то давно уже унюхал для своей персоны теплое местечко в тылу, подальше от фронта.

– Наверно, сами-то начальник? – словно угадав мысли Якова Ивановича, спросил Польщиков.

– Я – директор, – ответил обладатель новенькой «эмки».

– Кто же ваше учреждение эвакуирует?

– Как кто? Мой заместитель… Комиссия.

– А заместитель, может, тоже учреждение бросил, погрузился в машину и кроет в тыл, – присвистнул Польщиков.

– Этого не может быть!.. Он порядочный, партийный человек. – Незнакомец подошел в Польщикову поближе. – Молодой человек, выручите меня из беды, дайте клейку…

– Не дам! – отрубил Польщиков.

– Помилуйте, товарищи! Это, по меньшей мере, бессердечно. Неужели в такую тяжелую минуту вы не можете помочь?

– Клея мне не жаль, но вам дать его не хочу! – Глаза Польщикова вспыхнули гневом. – Ты, шкурник, за свое барахло трясешься, бросил свое учреждение, своих людей и, как паникер, драпаешь подальше от войны. Ишь как машину нагрузил, кулацкая твоя душа!

– Вы, гражданин, потише! – попятился к тротуару «директор». – Пользуетесь тем, что сейчас война, и начальника из себя корчите! Распоясались!..

– Дайте ему клею! – крикнул Яков Иванович Польщикову, еле сдерживая негодование.

Польщиков удивленно пожал плечами, вытащил из бокового ящичка тюбик и отдал бушующему «директору».

– Зря клей ему дали, товарищ полковник, – недовольным тоном сказал он.

– Надо было дать! – ответил Яков Иванович. – Пусть убирается отсюда поскорей. Без таких, как он, Москва чище будет.

Выехали на широкое Можайское шоссе. По правой стороне, вдоль недостроенных домов, шагала пехота – еще одна колонна ополченцев. Обогнав ее, Польщиков помчал машину по широкой магистрали.

Все узенькие боковые улочки, как и ворота домов, были забаррикадированы.

Шоссе в нескольких местах было перегорожено толстыми, выложенными из камня стенами. Словно штыки, направленные в сторону врага, торчали из этих стен куски железных прутьев, рельсов, водопроводных труб. Впереди было несколько рядов противотанковых рогаток, сделанных из массивных тавровых балок.

«Неужели здесь будет бой?.. Неужели гитлеровцы прорвутся?..» – подумал Яков Иванович.

На горизонте, там, где находилось Дорохово, темно-серой стеной поднимался дым пожарищ. Туда на бешеной скорости мчались грузовики с бойцами, пушки, «катюши»…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В палату постучали. Дверь приоткрылась, и показались две детские головки – беленькая и чернявенькая. Обе девочки были курносые, с большими алыми бантами в волосах.

Они, робея, подошли к Железнову, и чернявенькая, которая была побойче, вложила в его руки сверток, перевязанный красной лентой, с подсунутым под ленту письмом.

Пока Яков Иванович раскрывал конверт, дезочки отдали такой же пакет Хватову. Потом чернявенькая, глотая слова и запинаясь, заговорила:

– Дорогие товарищи! Моя мама, и мама Любаши, и еще мой папа, и мы с Любашей поздравляем вас с праздником Октябрьской революции. Вот вам от нас на память. – Она взглянула на подругу и спросила ее: – А еще что?.. – Потом спохватилась и добавила: – А, вспомнила! Папа сказал: «Пожмите им руки и передайте, что я на заводе тоже помогаю Красной Армии».

– Он норму выполняет на двести двадцать процентов, – вставила Любаша. – Он делает пуле…

– Ты что! Это военная тайна! – чернявенькая рукой закрыла подруге рот. Потом протянула руку Якову Ивановичу.

За ней потянулась и рука Любаши.

– Ах вы, мои дорогие, дайте я вас за это расцелую! – Яков Иванович наклонился, обхватил ладонями чернявую головку, хотел поцеловать девочку в лоб, но нечаянно угодил в бант. Хватов схватил Любашу за острые локотки, поднял и поцеловал в зардевшуюся щеку.

Трогательное внимание этих девчушек до глубины души растрогало Железнова и Хватова. Они понимали, что родители девочек, наверное, живут сейчас в нужде и сделали им подарок из своего скудного пайка.

– А где же твой папа? – спросил Яков Иванович беленькую девочку.

– На фронте, – ответила Любаша.

– Ну а как ты учишься? Двойки получаешь?

– Что вы, что вы! Разве так можно? Сами знаете, война.

– За двойки, – перебила чернявенькая, которую звали Клавой, – враз на собрании отряда проработают, а то и из пионеров исключат!..

– Вот что, девочки, давайте с нами чай пить, – предложил Хватов, вынул из своей тумбочки две плитки шоколада, оставшиеся от подарка, который принесли ему к празднику работницы «Трехгорки», и протянул девочкам: – А это вам от нас.

Любаша спрятала руки назад и попятилась к дверям, Клава энергично замахала руками:

– Не надо, не надо!.. Мы здесь всей школой… Нам уже надо уходить. Мы сегодня в обед у вас в клубе выступаем.

Хватов поймал Любашину руку и вложил в нее плитку шоколада.

– Раз мы приняли ваш подарок, то и вы от нас примите, иначе мы на вас будем обижаться!..

Яков Иванович в свою очередь сунул Клаве под мышку сверток с конфетами и печеньем.

– Вы нам свои адреса скажите, – попросил Яков Иванович и раскрыл свой блокнот. – Может быть, мы с фронта вам напишем.

Когда девочки ушли, в палате вдруг стало пусто и по-осеннему холодно. Два бывалых воина задумались и загрустили.

– Эх, Яков Иванович, – вздохнул Хватов, – состарились мы с тобой. Смотри, как ребята нас растревожили.

– Нет, Фома Сергеевич, не состарились, а ребят давно не видали. Они напомнили нам ту жизнь, от которой мы в водовороте войны отвыкли…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Следующий день в госпитале тоже начался не совсем обычно.

Сразу после обхода врачей в палату вбежала веселая, по-праздничному одетая Маруся.

– К нам приехал член Военного совета фронта! Сейчас с нашим начальником обходит раненых красноармейцев, – объявила она и огляделась вокруг. – Как у вас тут, все в порядке?

– Конечно, в порядке, – ответил Хватов.

Маруся быстро поправила постели, встряхнула на столе салфетку, убрала все лишнее в тумбочки и, еще раз окинув взглядом комнату, строго сказала: – Смотрите здесь не курите! – Потом уже от дверей повернулась и добавила: – А подарков привезли целую машину!..

Часа два спустя Маруся снова отворила дверь в палату Железнова и Хватова и впустила группу военных. Один из них, тот, что шел впереди, был в защитного цвета гимнастерке, но без знаков различия.

– Поздравляю с праздником! – сказал он (это и был член Военного совета) и пожал Железнову и Хватову руки. – Ну, как вы здесь живете? Не обижают вас?

– Что вы, какие тут обиды! – сказал Железнов.

– Обижаться можем только на фашистов, что нам здоровье попортили! – пошутил Хватов.

Член Военного совета сел, положил руку на стол, посмотрел в глаза Железнову.

– Мы ведь приехали к вам в гости по торжественному случаю, – сказал он и перевел взгляд на начальника отдела кадров Алексашина, который стоял поодаль.

Тот подошел к нему и положил на стол красную коробочку.

Член Военного совета поднялся и вынул из коробочки орден.

– Дорогой Яков Иванович, – сказал он. – Когда вы вместе с полковником Лелюковым строили на Днепре переправы, дрались за Соловьево и Радчино, Военный совет фронта внимательно наблюдал за действиями вашего отряда. Мы понимали, что от вашего руководства и от стойкости ваших людей зависела судьба переправы двух армий, а значит, и фронта. Вы эту задачу выполнили с честью. За этот подвиг правительство присвоило полковнику Лелюкову звание Героя Советского Союза, а вас наградило орденом Ленина. – Он протянул Железнову орден. – Вручая вам орден, поздравляю вас с высокой наградой и желаю быстрого выздоровления, доброго здоровья и скорейшего возвращения в строй!..

К Железнову сразу потянулось несколько рук.

– У меня для вас еще одно радостное сообщение, – сказал полковник Алексашин. – Он достал из кармана гимнастерки конверт и протянул Железнову:

– От вашей дочери!..

Яков Иванович впился глазами в знакомый неровный почерк.

– Простите меня, ради бога! Я до сих пор не имел никаких сведений о своей семье… – Он надорвал конверт и вынул письмо.

Дверь снова открылась. Красноармейцы внесли в палату два фанерных ящика.

– Это подарок Военного совета в честь праздника и вашего награждения, – сказал член Военного совета. – Какие у вас ко мне или начальнику отдела кадров просьбы?

– Единственная, – ответил Хватов. – Просим вашего приказания отправить нас немедленно на фронт. Мы совершенно здоровы.

– В госпитале я не командую! – Член Военного совета посмотрел на начальника госпиталя, как бы спрашивая: «Что вы ответите?» Начальник госпиталя отрицательно покачал головой. – Вот видите, нельзя!.. Так что придется подождать!..

Как только дверь за гостями закрылась, Яков Иванович развернул письмо и стал читать:

«Дорогой папочка, я счастлива! Сейчас мне принесли письмо, начальник отдела кадров фронта пишет, что ты жив, здоров и что через него можно тебе написать…»

Яков Иванович вдруг бросился к двери, опрокинул стоящий на пути стул.

– Ты куда? – удивился Хватов.

– Хочу догнать полковника и поблагодарить его! Представь себе, это он сообщил Верушке, что я жив и здоров. И чтобы она не волновалась, дал ей не мой адрес в госпитале, а свой…

– Да ты дочитай прежде письмо, чудак-человек, а благодарность твоя не опоздает! – Хватов обнял Железнова и усадил в кресло.

– Какая молодец! Ведь она – летчица! Понимаешь ты, Фома Сергеевич, летчица! – не отрываясь от письма, воскликнул Яков Иванович.

Но вдруг лицо его заметно погрустнело.

– Ты что это вдруг скис? – спросил Хватов.

– Как же быть с женой? Если я напишу ей, что Вера летчица, они с матерью с ума сойдут! Нина до смерти самолетов боится!.. – Письмо в руке Якова Ивановича дрогнуло.

За окном вдруг загрохотали разрывы бомб, раздались залпы зенитной артиллерии. Пятиэтажное здание госпиталя несколько раз тряхнуло, как при землетрясении.

Хватов открыл дверь, позвал Марусю и сунул ей в руку самый большой апельсин и плитку шоколада:

– Это вам от двух раненых! – сказал он. – Скажите, пожалуйста, Петру Николаевичу, чтобы, как освободится, зашел к нам.

Через некоторое время в палату вошел Петр Николаевич.

– Вы меня звали? – спросил он и, увидев празднично накрытый стол, на котором было все, что получили в подарок от Военного совета Железнов и Хватов, развел руками: – Да у вас тут пир горой!

– Просим, Петр Николаевич! – Хватов усадил его за стол и протянул стакан вина: – За победу!..

– За победу можно, но только один глоток! – Петр Николаевич чокнулся с Железновым и Хватовым, отпил немного вина и поставил стакан на стол. – Я, друзья мои, уверен, что мы победу завершим в Берлине!.. Вы спросите, откуда у меня такая уверенность. За четыре с половиной месяца войны я сделал около четырехсот сложных операций. И почти каждый раненый, если только он был в сознании, перед операцией спрашивал меня: «Товарищ доктор, а я смогу снова вернуться на фронт?..» Вы слышите?! Он, может быть, уже при смерти, а думает о том, чтобы возвратиться в строй. Вот, друзья мои, это и создало во мне такую уверенность в нашей победе!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вскоре Якову Ивановичу все же удалось настоять на своем, и его выписали из госпиталя. Провожая его, Хватов загрустил.

– Ну что ж, дружище! – сказал он, невесело глядя на Железнова. – Надеюсь, и я скоро буду на фронте! Если сможешь, замолви за меня словечко начальнику политуправления: довольно, мол, Хватову в госпитале валяться!..

Железнова назначили начальником штаба только что переформированной стрелковой дивизии генерала Щербачева. Эта дивизия начала свой боевой путь в первые дни войны у самой границы. Пополнялась она за счет московского ополчения, большинство ополченцев уже побывали в боях. В дивизию влилось много коммунистов и комсомольцев.

– Одно плохо, – сказал командующий Железнову перед тем, как направить его в дивизию, – артиллерии маловато. Тяжеленько будет. Но если умело использовать, можно удержаться на рубежах и остановить наступление фашистов.

Командующий подошел к длинному столу, на котором лежала карта оперативной обстановки фронта. Водя по ней карандашом, он ознакомил Якова Ивановича с обстановкой на центральном участке фронта.

– Гитлеровское командование отдало приказ во что бы то ни стало взять Москву к двадцать пятому ноября. Сейчас идут бои за Истринское водохранилище и за город. – Командующий постучал карандашом по карте там, где было написано «Истра», и повел карандаш вниз. – Здесь идут бои за Котово, Сурмино, Дятьково. Приказано – ни шагу назад!.. – Его слова прервал грохот близких артиллерийских разрывов. Командующий подошел к окну, в котором дребезжали стекла, и тихо проговорил: – Близковато… Видно, нащупали… Отступать некуда! За нами Москва! – Чтобы удобнее было рассмотреть тот участок фронта, где будет сражаться дивизия генерала Щербачева, командующий подтянул к себе карту так, что большая ее часть свесилась со стола и оказалась на полу. – По этой дороге, – он повел карандаш от Рузы на Звенигород, – гитлеровцы подтягивают резервы и намереваются ударить в стык наших армий через Звенигород на Москву. Задача вашей дивизии – закрыть это направление и не пропустить врага. За это генерал Щербачев, вы и комиссар отвечаете своими головами. – И командующий внимательно посмотрел на Железнова.

– Я понимаю, какая это ответственность! – сказал Железнов.

– В работе опирайтесь на партийную организацию. Говорить так меня заставляет то, что некоторые командиры этого не делают и терпят неудачи.

Ища в папке проект приказа о назначении Железнова, командующий перелистал несколько бумаг и положил их справа от себя, как раз перед Железновым. Яков Иванович невольно прочел несколько строк, адресованных Военному совету 16-й армии:

«Отступать больше некуда, и никто этого вам не позволит… Любыми, самыми жесткими мерами немедленно добиться перелома, прекратить отход и не только не сдавать ни в коем случае Истру, Клин и Солнечногорск, но и выбить фашистов из занятых районов.

Всему командному и политическому составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя…»

Командующий подписал приказ, поднялся и, подходя к Железнову, сказал:

– Приказ подписан. Отправляйтесь в дивизию. На вас, товарищ Железнов, возлагаю большие надежды. Надо больше внимания уделить организации взаимодействия пехоты с артиллерией, как можно шире используйте инженерные заграждения. Получше зарывайтесь в землю! С этим у нас не совсем благополучно, и мы нередко несем лишние потери. – Он протянул руку. – Желаю успеха. Привет генералу Щербачеву. Скажите ему, что Военный совет все же рекомендует ему лечь в госпиталь.

В дивизию Железнов приехал к вечеру. Штаб дивизии находился в доме отдыха, который стоял в роще юго-восточнее Звенигорода, а части дивизии располагались в ближайших деревнях. Генерала Щербачева ни в штабе, ни на квартире не было, и Яков Иванович, стремясь как можно скорее войти в курс дела, решил дождаться его у временно исполняющего должность начальника штаба.

Дежурный по штабу довел Железнова до комнаты, на дверях которой досужим квартирьером были написаны мелом большие букву «НШ», отворил дверь и пропустил его вперед. В комнате было накурено и грязно. Вокруг стола стояли командиры, ожидавшие подписи начальника штаба или его указаний. За столом, обставившись телефонами, прижав к уху телефонную трубку, сидел майор. Он с кем-то громко разговаривал и одновременно подписывал бумаги.

Якову Ивановичу стало жаль этого майора. Хотелось сразу же разогнать всю эту толчею и навести в штабе порядок. Но он решил подождать, пока майор закончит телефонный разговор. А телефоны, как назло, гудели и звонили один за другим.

За дверями послышались шаги и громкое позванивание шпор. Двери распахнулись, и с порога прогремел знакомый голос Доброва:

– Что это еще за кавардак?!

«Так вот где мы с тобой, Иван Кузьмич, встретились, – подумал Железнов. – Значит, лихой кавалерист все же служит в пехоте!»

Командиры отхлынули от стола и, обходя стройного в фуражке набекрень полковника, по одному стали выходить из комнаты. А майор, бросив в телефонную трубку «подождите, позвоню позже», поднялся с места, готовый выслушать Доброва.

Добров увидел Железнова, поприветствовал его взмахом руки и крикнул вытянувшемуся перед ним майору:

– Прикажите навести в штабе порядок! А этому, вашему дежурному, за такой кавардак влепите своей властью… – И, взглянув на Железнова, сердито проворчал: – Не штаб, а конюшня!

От этих слов Якова Ивановича покоробило. Добров взял его под руку и, буркнув в сторону начштаба «шляпа!», повел к себе в кабинет.

– Напрасно ты так! – сказал ему Железнов. – Этот майор еще молодой, ему сперва надо помочь, научить, а потом уже ругать.

– Эх, была бы моя власть, – вскипел Добров и рубанул по воздуху ребром ладони, – разогнал бы я всю эту контору и посадил сюда строевых людей!..

– А разве майор не строевой командир? – спросил Железнов. – Штабной командир, Иван Кузьмич, тоже строевик, грамотный в военном отношении и специалист в области одного какого-нибудь рода войск. Одним словом, лучший командир!..

Если бы перед ним был не Железнов, а кто-нибудь другой, Добров непременно стал бы на свой, особый манер внушать ему свою правоту. Понимая, что подобный разговор с Яковом Ивановичем ни к чему хорошему не приведет, Добров ограничился словами:

– Это уж ты, Яков Иванович, слишком загнул! – и позвал Железнова обедать.

Но Яков Иванович пообещал прийти позже и снова возвратился в свой будущий кабинет.

– Временно исполняющий должность начштаба майор Бойко, – представился ему майор.

Он был искренне рад приезду Железнова, обрисовал ему оперативную обстановку, изложил план действий.

– Устали? – участливо спросил Яков Иванович.

– Очень, – после некоторой паузы признался Бойко.

– Спать-то приходится?

– Немного, часика два-три.

– Это плохо, – Яков Иванович покачал головой. – Надо построить работу штаба так, чтобы и вы и ваши подчиненные могли спать. Так еще до боя измотаетесь.

– Не измотаемся, товарищ полковник. Если бы только зря не дергали. А то на каждом шагу и за каждую мелочь «хвоста крутят» да «холку мылят». Когда твою работу ни во что не ставят, так бы, кажется, и убежал отсюда без оглядки!..

– Ну ничего, думаю, теперь вам будет работать значительно легче: все основные вопросы я возьму на себя!

В комнату вошел ординарец Доброва и напомнил Железнову, что полковник ждет его обедать.

В квартире Доброва разносился пряный аромат перца, пережаренного с луком сала и кислой капусты. Яков Иванович угадал, что здесь варятся солдатские щи и гречневая каша. На столе, застланном газетами, стояла бутылка «Московской». На алюминиевой тарелке поблескивала жиром разрезанная и прикрытая аппетитными колечками лука селедка. Добров усадил Железнова, налил ему и себе по полному стакану водки.

– За разгром врага! – Он чокнулся и выпил свой стакан залпом, даже не поморщившись.

Железнов отпил только половину.

– Ты что же, за разгром врага пить не хочешь? – спросил Добров и взял бутылку, чтобы долить ему. – Это не по-фронтовому!..

– Не могу, Иван Кузьмич, – Железнов прикрыл стакан рукой. – Мне сейчас в должность вступать.

– А, успеешь еще! – махнул рукой Добров.

– Генералу представляться! – Яков Иванович искал подходящий повод, чтобы отказаться.

– Подумаешь, тоже причина!.. Лучше заложи хорошего «пыжа», – Добров подвинул гостю закуску, – и хватим за доброе здоровье! Смотри, если не выпьеш, я рассержусь!..

К счастью Якова Ивановича в этот момент в квартиру вошел адъютант командира дивизии. Он сообщил, что комдив приехал и просит Железнова прибыть к нему.

Добров отпустил Якова Ивановича с условием, что тот будет у него ужинать и, показав на недопитый стакан, сказал посмеиваясь:

– Оставлю как упрек!.. Если не сдержишь слова, вылью за шиворот!

Когда Железнов вошел к Щербачеву, врач делал генералу укол в руку. В комнате пахло камфарой.

– Я сейчас, – сказал генерал и предложил Железнову сесть. – Сердце что-то подводит… Вот ездил туда, – генерал махнул рукой в ту сторону, откуда доносилась канонада. – Смотрел участок фронта, который нам приказано занять. А дорога трясучая! Меня в машине и прихватило.

Когда врач ушел, Железнов придвинул стул к кровати Щербачева.

Генерал обрисовал ему состояние дивизии, рассказал о положении на фронте и изложил свои мысли по организации марша.

– Прошу вас, вместе с Бойко подсчитайте время и продумайте построение колонн и их боевое обеспечение. – Щербачев устало опустился на подушки. – Продумайте всю эту организацию с таким расчетом, чтобы в ночь на послезавтра можно было сменить части дивизии генерала Бегичева… Учтите активность противника и предусмотрите контрмеры на случай возможного удара со стороны Рузы… В двадцать три ноль-ноль прошу доложить приказ на марш.

– Будет исполнено, – пряча блокнот в карман гимнастерки, ответил Железнов и поднялся.

– Как только мне станет получше, я к вам приду, – сказал Щербачев. – Поэтому не прощаюсь…

– Что вы, товарищ генерал! – запротестовал Железнов. – Вам надо полежать. – И он передал Щербачеву предложение Военного совета отправить его в госпиталь.

– Сейчас не могу, – покачал головой генерал. – На кого дивизию оставлю? На Доброва? Да он мне в один день весь командный состав разгонит. А при умелом руководстве с нашими командирами можно чудеса творить! Прекрасная дивизия!

– Я ему помогу, товарищ генерал. А если станет зарываться – одерну!

– Ну и пойдет потасовка на весь фронт! – улыбнулся Щербачев. – Хотя я охотно вам верю. Мне о вас много хорошего говорил полковник Лелюков.

– Александр Ильич? – переспросил Яков Иванович. – А где же он сейчас?

– Да недалеко отсюда, под Наро-Фоминском. Командует московской Пролетарской мехдивизией, – ответил Щербачев и снова вернулся к прежнему разговору. – Доброва нужно держать в руках. Странный он человек! В нем есть хорошие качества – храбрость, твердость, напористость, но он страдает большим пороком: не уживается с людьми. Все у него плохие и даже негодные. Только он один хороший!.. Так что оставить дивизию пока не могу!..

От генерала Железнов пошел прямо в штаб. Он отдал начальникам служб и командирам частей распоряжения, касающиеся подготовки к маршу, и вместе с Бойко принялся разрабатывать организацию и обеспечение этого марша.

О том, что он обещал Доброву вместе поужинать, Железнов вспомнил только около полуночи, да и то лишь в связи с тем, что в той стороне, где стоял домик Доброва, загрохотали разрывы бомб. Яков Иванович сразу же позвонил Доброву по телефону. Добров ответил, что все обошлось благополучно, только в окнах вылетели все стекла, по дому ветрище свищет, и поэтому он придет сейчас в штаб.

Яков Иванович собрался к комдиву с составленным им проектом приказа, но в дверях встретился с вошедшим Добровым. Железнов протянул ему проект приказа.

Добров вошел в комнату и выразительно взглянул на Бойко, кивнул при этом на дверь. Бойко понял его и вышел из комнаты.

– Вот что, товарищ Железнов, – начал Добров, когда они остались вдвоем. – Я здесь не начальник какой-нибудь службы, а первый заместитель командира дивизии. Вы видели, каково состояние здоровья комдива? Поэтому прошу вас все вопросы, которые мне придется проводить, предварительно согласовывать со мной.

– Я вас, товарищ Добров, не совсем понимаю, – сказал Железнов, тоже перейдя на официальный тон.

– А тут понимать нечего! Возьмите за правило – прежде чем докладывать командиру дивизии, советуйтесь со мной. – И Добров, подойдя поближе к мигавшей лампе, стал читать приказ.

Якову Ивановичу стоило некоторого напряжения удержать себя от неприятного разговора с Добровым. Он не возражал против того, чтобы с ним советоваться, однако начальственный тон Доброва раздражал его.

– Вот видите, товарищ полковник, – Добров положил приказ на стол, – если бы вы посоветовались со мной, то, наверное, приказ был бы написан совершенно в другом духе.

– В каком же? – спокойно осведомился Железнов.

– В наступательном!

– Так это же приказ на марш, – возразил Яков Иванович.

– Ну и что же? Организация марша должна соответствовать замыслу предстоящих боевых действий.

– Правильно! Он так и построен.

– Да, но от него несет оборонительной тактикой! А гитлеровцев нужно уничтожать ударом.

– Вы, товарищ полковник, говорите правильно. Однако сейчас перед дивизией стоит задача любой ценой остановить гитлеровцев, но в то же время стараться сберечь силы. Надо учитывать то, что у нас мало артиллерии…

Добров скривил физиономию.

– Выходит так: «иди туда – стой тут», – съязвил он. – Понимаете ли вы, товарищ Железнов, как мне тяжело все время «перемалывать и отходить»? – он стукнул себя в грудь. – Ведь Москва за нами!.. Поймите, у нас полнокровная дивизия. И мы могли бы сразу целой дивизией ударить по фашистам!

– Поверьте, Иван Кузьмич, что мне, комдиву, командарму и Военному совету фронта Москва дорога так же, как и вам. Но для сокрушающего удара одной нашей дивизии мало!.. – Яков Иванович взглянул на ручные часы. – Мне пора! – сказал он и положил проект приказа в папку. – Я вашу точку зрения доложу комдиву.

– Не надо! – резко ответил Добров. – Бесполезно!

– Почему же?

– Мы с ним расходимся во взглядах на ведение боевых действий. – Он надел фуражку набекрень и безнадежно махнул рукой.

– «Пяхота» никогда душу кавалериста не поймет! – сказал он и уже в дверях обернулся: – Что ж, приказ есть приказ!.. – вздохнул тяжко и вышел.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Строительство завода заняло большое пространство земли, захватило пески, сосновую рощу и на востоке дошло до вечно сырой, богатой клюквой и грибами омшары.

От станции сюда протянулась насыпь заводской железнодорожной ветки. Вдоль прокладываемых дорог возводились фундаменты будущих цехов, котельной и электростанции. В сосновом бору, за железной дорогой, строились для рабочих и инженерно-технического персонала деревянные дома.

На стройке работали колхозники близлежащих сел, в том числе и того, где поселилась Нина Николаевна. Вместе с Галиной Степановной они, как и другие женщины их деревни, поднимались чуть свет и шли на работу. Чувствуя в себе больше моральных сил, Нина Николаевна старалась незаметно, чтобы не осудили соседки, помогать Карповой. Иногда ей попросту приходилось работать за двоих.

Так было и сегодня. Нина Николаевна еще до обеда уложила кирпич на своем участке. Она ждала Юру, который должен был принести ей на стройку обед. Но Юра почему-то задержался, и она перешла на участок Карповой, поставила ее на подачу кирпича, а сама стала на кладку.

Это все же не укрылось от глаз обедавшей Пелагеи Гавриловны. Макая в соль дышащую паром картошку, она подала свой голос:

– Ты это зря, Николавна, балуешь ее! Что она тебе ровня, что ль? Ты, поди, годков на пятнадцать постарше ее.

– Но она никак не приспособится! – заступилась за Карпову Нина Николаевна.

– Что же я могу с собой сделать?! – всхлипнула Карпова.

– Эх ты! – пробасила сидевшая рядом тетка Фекла. – Росла ты при тятеньке и при маменьке, без работы и заботы, вот и выросла из тебя такая травина, что ни для тына, ни для овина.

– Не буду больше работать!.. – выкрикивала Карпова, подавая кирпичи Нине Николаевне. – Руки все в мозолях, а толку никакого! Не для этого меня готовили!.. Пусть, что хотят, со мной делают, больше на работу не пойду!..

Положив последний кирпич, Нина Николаевна покрепче вдавила его в раствор и, подхватив мастерком вылезшую сбоку лишнюю известку, бросила ее в шов.

– Ну, Галина Степановна, шабаш! Садись, отдохнем! – Она швырнула лопатку в корыто с раствором и, сбросив тыльной стороной ладони известь с лица, выпрямилась, размялась и села на стопку кирпичей.

Только сейчас Нина Николаевна почувствовала, как сильно устала и проголадалась. Она посмотрела в ту сторону, откуда должен был появиться Юра.

Но вместо сына вдоль кирпичных штабелей торопливо семенила Аграфена Игнатьевна.

«…Почему она?» – испуганно подумала Нина Николаевна и, забыв об усталости, побежала навстречу матери.

– Мама, ты зачем? Где Юра? – Она приняла кошелку с едой и подхватила мать под руку.

– Да я и сама не знаю. Утром собирался к Петьке уроки учить, – задыхаясь от ходьбы, отвечала Аграфена Игнатьевна. – Потом я вышла… Потом вернулась, с печкой завозилась… и вот уже пора к тебе…

– А в школу он пошел? – Нина Николаевна смотрела в упор в растерянное лицо матери.

– Про школу, Нинуша, не знаю… – Аграфена Игнатьевна опустилась на кирпичи и поправила на голове сбившийся платок. – Ты обедай, а я тем временем в школу сбегаю…

– Нет, я сама. – Нина Николаевна озиралась по сторонам, ища глазами техника. – Мама, ты ступай потихоньку домой. А я в школу… – Наконец она увидела за штабелями бревен техника и побежала к нему, перепрыгивая через кучи кирпичей и песка.

– Побежала, так и не поела, – сокрушенно проговорила Аграфена Игнатьевна, увидев, как, отпросившись у техника, ее дочь чуть не бегом устремилась в сторону школы. И сама же себе ответила: – Да какая уж тут еда!.. – Подняв кошелку, она побрела домой, не обращая внимания на уговоры женщин, предлагавших посидеть и отдохнуть хоть немного.

Возвращаясь из школы, Нина Николаевна у околицы догнала мать. Платок сполз с ее головы, и ветер трепал волосы, пальто было распахнуто, в глазах стояли слезы. Аграфена Игнатьевна догадалась, что дочь Юру не нашла, но все же спросила дрожащим голосом:

– Ну что?

Нина Николаевна отрицательно покачала головой:

– В школе нет. И не приходил.

– Не приходил? – Аграфена Игнатьевна схватилась за изгородь. – Ах ты, господи, царица небесная, да где же он? – Она в ужасе уставилась на дочь.

Взяв мать под руку, Нина Николаевна повела ее к дому, а сама перебирала в памяти все опасные места, где бывал с деревенскими ребятами Юра и где с ним могло, не дай бог, что-то приключиться: и пруд за Бобылевой избой, и гнилую омшару с топкими болотами, и колодец у водопоя, и развалившийся дом с прогнившей кровлей, даже смолокурню, соблазнявшую ребят смолою для факелов.

Дома было тихо. Лишь за печкой посвистывал сверчок.

– Юра! – позвала Нина Николаевна.

Тишина пугала ее.

Не думая, зачем она это делает, Нина Николаевна приподняла одеяло, заглянула под кровать, поднялась на скамейку и посмотрела на печь, даже схватила ухват и пошарила им под печкой. Ее охватил ужас, как в первый день войны. Она выбежала из избы и бросилась вдоль по улице.

Обежав в деревне почти все дома и уже теряя надежду когда-нибудь вновь увидеть сына, Нина Николаевна вернулась домой. На крыльце ее ждала Аграфена Игнатьевна. В ее сухом кулачке была зажата бумага.

– На, читай!.. На фронт укатил, шельмец!.. Что же теперь делать? Вот ведь горе какое!.. – Надевая на ходу кацавейку, она торопила Нину Николаевну: – Давай пойдем скорее на станцию. Может, еще не уехал!..

Нина Николаевна взяла бумажку и прочла строки, старательно написанные крупным четким почерком:

«Дорогая мама! Прости меня и не сердись. Не могу сидеть дома, когда фашисты под Москвой. Мы скоро закончим войну, и я вернусь. На дорогу взял у тебя два червонца. На фронте найду папу и Веру. Целую тебя и бабушку. Твой сын Юра».

Руки у Нины Николаевны опустились, глаза не мигая уставились в одну точку.

– Идем, идем, Нинуша, пока не поздно, – как будто издалека, донесся до нее глухой голос матери.

На станции Юры не было. Нина Николаевна попросила телеграфистку послать телеграмму по железнодорожным станциям и в адрес командующего Московским фронтом.

– Ради бога, милая, – вторила ей Аграфена Игнатьевна. – Пробей ты эту телеграмму всей путейной милиции… Пусть его под скамейками посмотрят… Да, приметы надо указать: ведь он без пачпорта и соврать может. Курносенький такой, белоголовый, глаза разные…

– Так это вы, бабушка, сами напишите, – сказала телеграфистка, – работы у нас много. Сейчас поезд прибывает. А то зайдите после поезда.

– Откуда же поезд?

– Московский.

– Московский? Давай, Нина, пойдем расспросим, может быть, его кто-нибудь в пути видел!..

Они вышли на платформу. Вдалеке заблестели огни паровоза. Яркий прожектор скрылся за поворотом и вскоре снова вынырнул из темноты, заливая станцию сияющим светом.

Подходя к платформе, паровоз пронзительно рявкнул, сопя, проплыл мимо толпы людей и, выпустив пары, как будто испустив дух, остановился. На этой маленькой, раньше почти совсем безлюдной станции, где редко сходили пассажиры, сейчас вышло много людей. Юркий представитель отдела кадров завода отвел приехавших в сторону, туда, где в старинном четырехгранном фонаре слабо мерцала керосиновая лампа.

Нина Николаевна и Аграфена Игнатьевна пошли вдоль поезда, расспрашивая всех проводников и пассажиров, которые стояли у своих вагонов. Ничего не узнав, они направились к фонарю, в гущу людей. Однако все было напрасно. Никто из них Юру не видел. Возле освещенной распахнутой двери вокзала Нина Николаевна столкнулась с дюжим летчиком в военной форме.

– Товарищ военный! – остановила она его. – Не видели вы где-нибудь около встречного поезда мальчика в серой заячьей шапке?.. Брючонки черные, заправлены в сапоги, беленький, курносенький…

– Не видал, – покачал головой летчик. – Сбежал, что ли?

– Сбежал на фронт. – Аграфена Игнатьевна посмотрела на подвязанную руку летчика и спросила: – А вы с фронта? На побывку?

– Так точно, бабушка, в отпуск. Не знаете, нет ли здесь кого-нибудь из Княжина?

– Мы из Княжина.

Летчик вгляделся в лица Аграфены Игнатьевны и Нины Николаевны.

– Вы, наверное, приезжие?

– Приезжие, батюшка, эвакуировались сюда с самой границы, – пояснила Аграфена Игнатьевна.

– А у кого живете?

– У Назара Русских.

– У Русских?! – радостно вскрикнул летчик. – Значит, у нас? Я сын Назара Ивановича – Никита.

Домой шли вместе. По дороге Аграфена Игнатьевна и Нина Николаевна рассказали летчику подробности исчезновения Юры. Потом, немного успокоенные его уверениями, что Юру непременно найдут, стали расспрашивать, не встречал ли он он где-нибудь Якова Ивановича. Но Никита о Железнове ничего не знал. В свою очередь ему не терпелось услышать от женщин о родных, о том, как живется его семье. Спросил и о том, как Аграфена Игнатьевна и Нина Николаевна устроились у них в доме.

– Ваши родные очень много для нас сделали, – ответила Нина Николаевна, – они заботятся о нас, как о своих близких.

Никита в душе подивился ее словам, так как хорошо знал прижимистость отца и расчетливость матери, но ничего не сказал.

Возвратившись домой, усталые и измученные страхом за судьбу Юры, мать и дочь долго сидели на лавке молча и не зажигая огня. За печкой звонко стрекотал сверчок. Но, видимо, убедившись, что его никто не слушает, смолк.

Наконец Нина Николаевна встала, сбросила с себя платок и пальто на лавку; шурша руками по бумаге в шкафу, нащупала спички, зажгла лампу и поставила на стол.

– Ты чего, Нинуша? – спросила Аграфена Игнатьевна.

– Хочу написать письмо. – Нина Николаевна подошла к матери, поцеловала ее в морщинистую щеку. – Туда, на Московский фронт, Военному совету… А ты, мама, ложись.

– Какой уж тут, дорогая моя, сон! Я лучше о тобой посижу. Все сердцу легче.

Нина Николаевна поставила перед собой чернильницу, развернула Юрину тетрадь, положила голову на руки и задумалась. Потом взялась за перо. В доме было тихо, только скрипело, бегая по бумаге, перо.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Уже вторые сутки Юра ехал «зайцем» на самой верхней полке общего, до отказа набитого пассажирами вагона. Боясь быть пойманным, он забился к самой стенке и лежал, стараясь не шевелиться. Снизу потянуло запахом еды. Юра облизнулся и проглотил слюну. Голод донимал его. В вагоне было душно, по лицу катился пот, голова, казалось, разваливается на части. А тут еще, как назло, Юра испытывал неотложную необходимость выйти. Он быстро спустился вниз и, перепрыгивая через ноги пассажиров и стоящие в проходе вещи, опрометью побежал к выходу, боясь, что его заметит проводник. На Юрино счастье, проводник дремал, сидя на краю лавки, и не заметил, как мальчонка прошмыгнул в тамбур. Возвращался Юра более спокойно, делая вид, что он настоящий пассажир. Если бы он остался внизу, на него наверняка никто бы не обратил внимания. Когда же стал поспешно взбираться на верхнюю полку, тетка, которая сидела на нижней полке, подтолкнула соседа и показала на Юру:

– Небось вещичками хочет разжиться!..

Услышав ее слова, Юра почувствовал страшную обиду.

– Как вам, тетенька, не стыдно!.. Мне никакие вещички не нужны! – крикнул он и только хотел занести ногу на вторую полку, как почувствовал, что кто-то потащил его вниз. Юра обернулся: внизу стоял проводник.

– Ваш билет?! – спросил он скрипучим голосом.

– Билет? – переспросил Юра. – Билет, дяденька, сейчас… – Он соскочил на пол и, не удержавшись, сел прямо на руки той тетки, что его заподозрила. Однако тут же от ее толчка отлетел в объятия проводника. – Сейчас дяденька… – трясущимися руками Юра стал шарить по своим карманам, одновременно раздумывая, как бы удрать.

– Смотри-ка, билет ищет, вот фокусник! – ехидно прошамкал старичок, сидевший рядом с теткой.

– Какой у него билет, в милицию его стащить нужно! – прошипела тетка. – Воровством занимаются, вещички тащут!.. Известно, сызмальства порченные!..

– Полно вам чушь городить! – заступился за Юру запасник в новенькой красноармейской форме. Он, видимо, ехал на фронт. – Чего ему у вас воровать-то? Картошку?

– Такой и картошку сопрет, не погнушается!.. Теперь картошка в цене!..

– Да что вы на мальчонку напали?! – прикрикнул на тетку запасник и спросил у Юры: – Куда едешь?

Юра хотел честно признаться, что едет на фронт, но побоялся. В дороге он уже не раз слышал, что таких ребят ловят и снова отправляют к родителям.

– Папу ищу… – соврал он. – Вот уж пятый месяц о нем ничего неизвестно…

– Так папа-то, наверное, на фронте?

– Ага… – кивнул головой Юра, а сам все продолжал рыться в карманах, выворачивал их и, наконец, жалобно взглянув на проводника, сказал: – Наверное, потерял… А может, там, на полке, оставил…

– Идем-ка со мной! – цепко схватил его за руку проводник. – Знаем мы вас!.. Таких каждый день в милицию пачками сдаем… – Он потащил парня в конец вагона и там посадил его рядом с собой на лавку.

Юра сгорал от стыда.

Каждый проходивший мимо считал своим долгом пристыдить его:

«Поймали! И поделом!» – говорили одни.

«Стыдно!.. Очень стыдно!..» – изрекали другие.

«Любишь кататься, люби и саночки возить!» – посмеивались третьи.

Только один подвыпивший старичок иначе отнесся к задержанному.

– Ты, малец, не горюй!.. Самое главное – не теряй духу!.. Вот поезд остановился, и ты, кузька-макузька, раз-два – и лататы! Что думаешь, он за тобой побежит? Не побежит! У него и без тебя хлопот полон рот. Ей-богу, не побежит!..

– Стар, а ума нистолечки нет! – перебила его старушка, видимо, жена. – Чему учишь? Для порядку надыть его задержать, родителей выписать. Батько-то есть?

– Нет, – чуть слышно сказал Юра.

– Сирота? – не отставала старушка.

– Нет, – пробурчал Юра.

– Отец, что ли, бросил и сбежал?

Дальше врать Юра уже не мог.

– Папа полковник… воюет, – сказал он, надеясь, что липкая старуха теперь от него отстанет. Но та все не унималась:

– Отец воюет, а ты к тете в мешок?

– Я в мешок не лазил! – поднял голову Юра. – Я к папе на фронт еду, воевать!..

Эти слова произвели на всех магическое действие. Пассажиры сразу прониклись к Юре симпатией.

– Батюшки, такое дите – и воевать!.. – ахнула тетка, та, что заподозрила Юру в воровстве.

– Вот, мать моя, не разобралась, кузька-макузька, мальца ни за что ни про что опозорила!..

Поезд замедлил ход, просвистел паровоз, зашипели тормоза, звонко цокнули, столкнувшись друг с другом, буфера, и поезд остановился. Проводник вывел Юру на платформу.

Вечерело. Мокрые снежинки садились на лицо, таяли и щекотали щеки.

– Аким Спиридонович! Мальчонку задержал! Безбилетный. На фронт едет, – рапортовал проводник начальнику поезда.

Начальник полез в свою сумку, достал телеграмму и прочел вслух: «волосы светлые». Он снял с Юриной головы шапку и пробурчал:

– Ишь, грязный какой, сам леший не разберет, ты светлый или темный.

– Темный! – Юра хотел добавить: «честное пионерское», но сдержался. – Правда, совсем темный!

– «Правда»! – передразнил его начальник, упорно вглядываясь в лукавые глаза. Юра не выдержал этого настойчивого взгляда и опустил глаза. – Постой, постой!.. Не жмурься! Открой глаза-то! Слышишь, что я тебе говорю, открой! – Тот открыл правый глаз, а левый прищурил. – Другой открой! – Юра открыл левый глаз и прищурил правый.

– Так и есть – разноглазый! Точно по телеграмме… Юрой звать?.. Железнов, Юрий?..

– Железнов… – чуть слышно сказал Юра и всхлипнул. Он понял, что врать уже бесполезно.

– Ну, пошли! – Крепко держа Юру за руку, начальник поезда повел его за собой. Вдруг его остановил какой-то высокий, широкоплечий мужчина; он стал жаловаться, что проводник не посадил его в вагон, и совал в руки начальнику поезда свои документы.

Юра оглянулся по сторонам, выдернул свою руку, пригнулся и бросился под вагон. Тут же позади него раздались крики: «Держи! Держи!» Свисток… Но Юра уже перебежал низкую платформу, нырнул под другой вагон, потом под третий и вскочил на подножку тормозной площадки вагона. Это был воинский эшелон, который медленно двигался в направлении Москвы.

Часовой свирепо взглянул на Юру, тот испугался, соскочил и упал на колени прямо в лужу.

Отплевывая грязь, Юра с трудом поднялся. Сзади кто-то подбежал к нему и, тяжело дыша, спросил:

– Ну как? Цел?

Юра обернулся. Около него стоял боец с винтовкой.

– Бок болит, – поморщился Юра.

– Бок, говоришь? – Боец наклонился над Юрой и стал его ощупывать. От него терпко пахло махоркой, будто его бороденка, усы и шапка были насквозь пропитаны махорочным дымом. – Сам до дому дойдешь? А то мне с поста отлучиться нельзя.

– У меня нету дома, – тихо сказал Юра.

– Нету дома? – удивленно повторил постовой. – А чего ж ты здесь делаешь? И зачем в эшелон на ходу вскакивал?

И Юра снова, как и в поезде, сказал неправду:

– Папу ищу. Военный он… В первый же день попал на фронт, и с того дня ничего неизвестно. Вот и еду в Москву к сестре. Может, она знает, где папа.

– Эх, глупыш, глупыш! – боец похлопал Юру по плечу. – Да где же ты его в такой заварухе сыщешь? – И подумал о своих оставшихся дома пятерых ребятах. Он обнял Юру за плечи и повел к своему посту – к платформам. – Как тебя звать-то?

– Юра.

– А фамилия?

– Фамилия?.. – повторил Юра. И назвал первую пришедшую ему в голову фамилию одного из товарищей по школе: – Рыжиков.

– А моя – Гребенюк. Вот и познакомились!

От душевной теплоты, которую проявил к нему этот чужой человек, Юре стало стыдно за свое вранье. И он торопливо рассказал Гребенюку, как к нему в вагоне отнеслись пассажиры и как его высадили. От обиды за себя и от пережитых волнений Юра вдруг заплакал. Гребенюк еще крепче прижал его к себе.

– Ты чего, сынок, о папе горюешь? – спросил он. – Найдем твоего папу!.. – Они прошли вдоль платформы к товарным вагонам, и Гребенюк постучал в дверь одного из них.

– Это ты, Фотич? – послышалось из-за двери.

– Я! – отозвался Гребенюк. И большая дверь поползла вправо. – На, прими паренька!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Несмотря на ранний час, аэродром в это дождливое утро жил боевой жизнью: самолеты шли на старт; взад и вперед мчались бензозаправщики, разбрызгивая лужи.

Промокшие под дождем, Аня и Тамара стояли на посадочной площадке, ожидая «девятку». Сквозь пелену дождя они разглядели идущие на посадку У-2. Аня вздернула кверху белый флажок.

– Вера! – радостно вскрикнула Тамара и побежала к приземлившемуся самолету.

Не успел еще самолет остановиться, как она вскочила на крыло и, уцепившись за борт, стала размахивать письмом.

– От кого? От Стропилкина? – спросила Вера, стараясь перекричать гул мотора.

– Нет! – Тамара замотала головой.

– От кого же? – Вера нагнулась и выхватила у нее письмо. Она узнала руку отца. – Папа!.. Папа пишет!.. – Сдернув зубами перчатку с правой руки, Вера оторвала край размокшего конверта и, не вылезая из самолета, стала читать.

Ее глаза бегали по строчкам расползающихся от капель дождя фиолетовых букв. «Он был здесь! – думала она. – Сегодня идет в бой!.. Наверное, уже в бою!.. Так и не увиделись…» Из ее глаз потекли слезы.

Тамара, нагнувшись через борт, рукой дотронулась до мокрого лица подруги.

– Ну, чего?.. Чего разнюнилась? – Она подхватила Веру под мышки и потянула вверх. – Вылезай!.. Пойдем скорее в палатку… Там еще что-то есть!.. Отец подарок тебе оставил, большую коробку. Наверно, с конфетами.

– Тамара, милая, я так рада!.. – Вера высвободилась из ее объятий.

– Так радуйся! А ты плачешь… – Тамара встряхнула Веру за плечи. – Эх ты, товарищ летчик!

Вера сунула письмо в карман и соскочила с самолета.

– Где же ты вчера застряла? – спросила Тамара. – Чего только о тебе не передумали! Командир даже фронт запрашивал.

– Армия документы задержала. А вечером начался такой ливень, что никак нельзя было вылететь. Только сегодня на рассвете еле-еле поднялась.

– Здорово болтало?

– Порядочно… Устала я.

– Это плохо. Похоже, что снова лететь придется. – Тамара взяла ее под руку. – Сегодня чуть свет нас созвал командир и сказал, что фашисты со стороны Рузы наступают на Звенигород. Танки уже у Локотни. Там пробка. Нам приказано разбомбить их.

– Нам? Разбомбить? – удивилась Вера.

– Ага! – Тамара кивнула головой. – Сейчас техники подвеску бомб делают. Навесим бомбы и полетим… А сейчас беги к Кулешову, он тебя ждет. – Выдернув из кармана носовой платок, она вытерла мокрое Верино лицо. – А я пойду готовить свою «семерку».

Вера пошла прямиком по грязи и думала о том, что ответит отцу: «Напишу ему, чтобы он мне как-нибудь намеком дал понять, где находится его дивизия. Ведь я и сама могу к нему прилететь. Летаю же я по армиям…»

– А, Железнова, здравствуйте! – приветствовал ее вышедший из палатки Кулешов. – Идите побыстрее, небось насквозь промокли. – Он приподнял мокрое полотнище и пропустил Веру в палатку. – Снимайте скорее шлем и куртку и садитесь вот сюда, к печке.

Вера сняла куртку, стянула сапоги. Расстегнула комбинезон, но никак не могла из него высвободиться: уж очень он задеревенел, да и озябшие руки не слушались. Вошедший в это время комиссар помог Вере снять мокрую одежду и усадил ее на разбитую табуретку.

– Придется ей, Федор Федорович, часок-другой вздремнуть, – сказал Рыжов. – Спать небось хочешь, товарищ Железнова?

– Нет, товарищ Рыжов, не хочу. Вот есть хочется!

– А, это можно! – Кулешов крикнул: – Грибов!

– Я, товарищ командир! – прогремело из палатки, и перед ними появился рослый солдат.

– Принеси-ка хорошую порцию завтрака! – Переждав, пока солдат повторил приказание и вышел, Кулешов снова обратился к Вере: – Так вот что, Железнова, пока вы будете отдыхать, ваш самолет заправят, снарядят. Вы полетите бомбить врага. – Он повернул голову и посмотрел на Веру. Та в ответ кивнула головой. – Задача для вас новая и почетная. Я вас проинструктирую и поведу сам. Вы полетите в звене Урванцева.

Кулешов объяснил обстановку и стал пристально рассматривать карту.

По палатке монотонно барабанил дождь. Потрескивали в печке дрова.

– Товарищ подполковник, – обратилась к Кулешову Вера, – разрешите мне лететь сейчас. Я не устала! Вот, честное слово, не устала!..

– Нет, Железнова, нельзя! Вам надо поспать.

В это время Грибов принес два котелка – один с гречневой кашей, другой с чаем – и большой кусок хлеба, на котором лежало несколько кусков сахару и квадратик масла. Он быстро выложил кашу в эмалированную чашку и козырнул:

– Товарищ Железнова, кушайте на здоровье!..

– Да, да, Железнова, не стесняйтесь, ешьте и ложитесь вот на мою кровать, – Кулешов показал на топчан. – Учтите, работа будет напряженная. Летать придется не один раз, а столько, насколько сил хватит. – И он вышел из палатки.

Вера поела и легла. Грибов набросил на нее шинель командира, и она укрылась ею с головой. Под сухой шинелью было тепло и глухо, только где-то вдалеке слышался грохот артиллерии… Через несколько минут Вера уже спала.

Ей приснилось то, о чем она думала перед сном: вот она вместе с отцом летит на двухместном У-2. Отец ведет самолет, он уверенно и правильно делает развороты. Они летят над его дивизией. Отец показывает ей позиции, рассказывает о себе, о боях, в которых участвовал. Но вдруг самолет тряхнуло, и он стал стремительно падать вниз. Напрягая все мускулы, Вера старалась удержаться за руку отца…

– Железнова, что с вами? – Грибов теребил ее за плечо. – Куда шинель-то тянете? – Вера открыла глаза. Не соображая, в чем дело, приподнялась на локте, отбросила рукой нависшие над глазами волосы и снова легла. – А вам уже пора вставать, – опять услышала она тот же басовитый голос Грибова. Вера протерла глаза. Перед нею стоял Грибов, держа в руках комбинезон.

– Вот принес вам сухой комбинезон и погрел его около печки, а ваш до сих пор еще мокрый.

– Дождь идет? – потягиваясь, спросила Вера.

– Стих немножко, только моросит. Погоды сегодня так, видно, и не будет. – Грибов положил одежду на табуретку и, захватив пустые котелки, вышел.

За палаткой послышались голоса Кулешова и Рыжова. Вера быстро вскочила, надела комбинезон и натянула сапоги.

– Ну как, Железнова, отдохнули? – войдя в палатку, спросил командир. Он повесил мокрое кожаное пальто на воткнутую в землю рогульку, заменяющую здесь вешалку, отстегнул пояс с пистолетом и сумкой и положил на постель. Потом подошел к столу, развернул большой планшет и склонился над картой. Он вымерял по ней циркулем расстояние, что-то подсчитывал, водил по карте толстым карандашом, а потом медленно почесывал им лоб.

Ему было над чем подумать! Ведь предстояло на старых У-2 выполнить сложную боевую задачу: разбомбить гитлеровские танки так, чтобы ни один из них не сдвинулся с места!.. В ушах Кулешова еще звучали слова командующего Военно-воздушными силами фронта: «…Проселки развезло, речонки вспухли, у фашистских танков – единственный путь на Звенигород. Беспрерывные дожди сковали нашу боевую авиацию, и теперь вся надежда только на вас! Вы, конечно, больших дел не сделаете, но своими внезапными, терроризующими налетами задержите немецкие танки на сутки, а то и на двое. Там, глядишь, облака немного поднимутся, и тогда мы выпустим наши штурмовики и бомбардировщики…»

«Больших дел не сделаете!..» – Кулешов вспомнил гражданскую войну. Тогда он бомбил белогвардейцев на плохих самолетах. – «Больших дел не сделаете?» – мысленно повторил он. «Нет, сделаем! – ответил он. – Да еще как сделаем!.. Обработаем фашистов так, что все к месту прилипнут!»

На чистом листе бумаги он ставил отметки. «Первую группу самолетов я поведу сам, вторую – Рыжов. Потом, вот на этом рубеже, мы разобьемся на более мелкие группы. А здесь, – он остановил карандаш восточнее Локотни, – полетим парами. И будем долбить до тех пор, пока у нас хватит сил!» – Он выпрямился и, улыбнувшись Вере, махнул кулаком:

– Долбанем?

– Долбанем, товарищ командир! – весело ответила Вера.

– Вдребезги разобьем их?

– Вдребезги!

– И точка! – Кулешов провел по карте красную линию на Звенигород, а у надписи «Введенское» повернул карандаш на запад и повел эту линию по лесу, немного севернее дороги, на Рузу. У деревни Локотня он нанес несколько стрелок, указывающих на юг, обозначил разворот и потянул красную линию прямиком на аэродром.

– Я назначил Урванцева командиром вашего звена, и вы должны ему беспрекословно подчиняться! Он хороший парень, из него будет прекрасный летчик-истребитель, – не отрываясь от карты, сказал он Вере.

– Если он хороший, почему же его не направили в летную школу?

Кулешов строго взглянул на Веру.

– Бывают разные обстоятельства, ни от него, ни от нас не зависящие, – сказал он.

Вера почувствовала, что допустила бестактность, и сконфузилась. Она нерешительно шагнула к столу.

– Садитесь, Железнова, сюда. – Кулешов пододвинул Вере табуретку и подал ей чистую карту. – Нанесите на эту карту задачу и маршрут.

Сделав последний синий кружок на карте, Вера задумалась. У нее возникло желание в свой первый бой пойти коммунисткой. Достойна ли она этого? Ей вспомнилось, как она спрашивала совета у отца, когда вступала в комсомол, и как ответил отец: «Если ты чувствуешь себя честной, правдивой и до последнего дыхания преданной своему народу, своей Родине, то ты – комсомолка…»

Задумавшись, Вера даже не заметила, как Кулешов вышел из палатки, не видела, как вывалился из печурки чадный уголек и едкий дым стал подползать к ней.

Вошедший в палатку Рыжов бросил уголек обратно в печурку и удивленно посмотрел на Веру.

– Что с тобой, Железнова? – спросил он.

Вера вздрогнула. Она не слышала, как он вошел.

– Да так, задумалась, Петр Алексеевич…

– О чем же?

Вера нерешительно посмотрела на Рыжова: сказать или нет.

– Можно мне с вами посоветоваться? – наконец спросила она.

– Ну конечно, Железнова, – ответил Рыжов. – Буду рад, если смогу помочь тебе.

– Видите ли… Я бы хотела вступить в партию… Могу ли я?.. – сбивчиво проговорила Вера и от волнения крепко, до боли в пальцах сжала в руке карандаш.

– Ах вот оно что!.. – Рыжов подошел к Вере и положил руку на ее плечо. – Можешь!.. Хорошая будешь коммунистка. – Вера посмотрела на него радостными глазами. – Заявление написала?

– Нет еще… Просто так думала… И потом надо найти поручителей…

– Я за тебя поручусь!.. Пиши.

Черная, залитая дождем земля сверху казалась лакированной. Изнуренные кони с трудом тащили орудия по разбитой дороге. За ними, оставляя сизый дымок, медленно двигались «катюши» и тяжелые грузовики. Веру возмущало, что такое новое, такое могучее оружие задерживают. Ей хотелось крикнуть: «Что вы смотрите, артиллеристы! Пропустите „катюши“! Но она тут же убедилась, что артиллеристы ни при чем: на узкой дороге свернуть было некуда, кругом грязь и вода. Она в досаде покачала головой и прибавила газу, догоняя самолет Урванцева.

Порывистый ветер бросал его самолет из стороны в сторону. Но ей показалось, что Урванцев ведет его небрежно, со своей обычной ухарской бесшабашностью.

«Так и звено поведет!.. Какой из него командир? – подумала она. – Лучше бы назначили Тамару!..»

Внизу сквозь пелену дождя, словно за рябым стеклом, показалось Введенское. Пролетев над перекрестком дорог, Кулешов резко повернул свой самолет в ту сторону, откуда доносилась канонада.

Под самолетами простиралось желтое поле. На нем большими темными пятнами обозначались артиллерийские окопы. В окопах вспыхивали огненные языки.

По проселку с горы мчались двое конных; оврагом, в сторону передовой, тянулась пехота; из кустов взвивалось вверх пламя минометов. Черными мохнатыми комьями взлетала при разрывах земля. Чем ближе самолеты подлетали к переднему краю, тем больше становилось черных летящих комьев.

Вера увидела длинный ряд окопчиков, к которым тянулись блестящие от дождя тропки. В одном из них были люди в шинелях и кожаных пальто. Вера поняла, что это командный пункт, а люди в кожаных пальто – командиры, руководящие боем.

«Вот и папа, наверное, так стоит где-нибудь под дождем…» Она даже не предполагала, как близка от истины. Действительно, внизу, в этом окопчике, теперь уже оставшемся далеко позади, командовал боем ее отец…

Кулешов стал набирать высоту. Поле помутнело в сизой сетке дождя. Вера впервые перелетала днем линию фронта и теперь, каждую минуту ожидая появления врага, испытывала какое-то необычное напряжение.

Пролетев еще километра два вслепую, Кулешов снизился и повел отряд летчиков над лесом. Вот он качнул свой самолет – это означало «Внимание!», – потом качнул еще дважды и круто повернул налево.

Вера развернулась и оказалась справа от Урванцева. Внизу, впереди себя, она увидела что-то вроде просеки. Но это была не просека, а забитая танками, артиллерией и пехотой дорога. Здесь они должны атаковать врага. Вверху слева блеснул разрыв, потом второй. Верино сердце застучало гулко и часто, нервы напряглись до предела.

Вера последовала за Урванцевым вправо, на ось дороги. Оказавшись над танками, она рванула рукоятку сбрасывателя бомб и почувствовала, как подпрыгнул, освободившись от груза, самолет. Внизу один за другим гулко загрохотали разрывы.

Уходя от зенитного огня, Вера круто развернула самолет налево и, навалившись на борт, посмотрела вниз, туда, где еще взрывались и пылали танки, выбрасывая вверх черный, густой дым.

На аэродроме девушки бежали за Вериным самолетом до самой заправочной площадки. На бегу они ее о чем-то спрашивали, что-то кричали. Всем хотелось знать, как она себя чувствует, что испытала, как вел себя самолет. И когда, вырулив самолет на стоянку, промокшая насквозь, Вера спрыгнула на землю, девушки подхватили ее под руки и повели в палатку.

В палатке сидела Тамара и сушила перед печуркой ноги. Увидев Веру, она вскочила и, как была босая, бросилась ей навстречу, обняла и расцеловала.

Валя и Гаша стащили с Веры сапоги и комбинезон.

– Грейся, сушись, Верушка!.. – говорила Тамара. – Ведь скоро снова лететь.

Вере сунули в руки кружку с горячим чаем и ломоть хлеба с салом.

Сквозь трескотню самолетов с аэродрома донесся крик: «Сергеева, Борщева!»

– Ну, девчата, нам пора, – сказала Валя.

Схватив планшет, она кивнула Гаше:

– Идем скорей!.. – и выбежала из палатки.

Гаша пожала подругам руки, улыбнулась и бросилась за Валей.

– Ни пуха ни пера! – крикнула им вдогонку Вера.

Было слышно, как шлепает грязь под их ногами, как удаляются их шаги, как, взяв старт, еще сильнее застрекотали самолеты.

Наконец все стихло.

Девушки переглянулись.

– Подполковник снова полетел, – сказала Вера.

– Говорят, у него погибла семья.

– Я тоже слышала об этом…

В соседней палатке внезапно грохнул хохот.

– Чего они ржут? – удивилась Вера: таким неуместным казался сейчас этот хохот.

– Пусть себе ржут на здоровье! – сказала Тамара, болтая босыми ногами перед раскрытой дверцей печурки.

Когда хохот наконец стих, до них донесся голос Урванцева. Костя рассказывал о своем полете, изрядно прибавляя к тому, что было на самом деле.

– Смотри, как врет! – возмутилась Вера.

– Не обращай внимания!.. – отозвалась Тамара. – За то, что сегодня сделали, ему можно простить. Вот мы с тобой на радостях слезу пустили, а он веселится и других веселит. Он уже там был, и ему не так страшно во второй раз лететь. А они не были и, конечно, боятся. Костя старается поднять их настроение и этим невольно, может быть, сам того не зная, вселяет в них бесстрашие, а это, Верушка, для них сейчас необходимо. Ты заметила, как грустно посмотрела на нас Гаша, уходя? Если бы мы с тобой шутили, как Костя, она, может быть, пошла бы на старт веселее…

– Не знаю, может быть, ты и права… – Вера хотела еще что-то добавить, но услышала гул подлетающих самолетов. – Возвращаются?

Рокот самолетов становился все слышнее. Тамара поднялась:

– Это, наверное, Рыжов летит… Одевайся, Верушка. Пора и нам.

Во время второго вылета звено вел Урванцев. Вера была замыкающей, она летела позади Тамары. По-прежнему моросил мелкий дождь, и промозглый ветер пробирал до костей. Справа туман сгущался, надвигались сумерки.

Так же, как раньше Кулешов, Урванцев вывел звено на дорогу, в самое столпотворение, туда, где под их самолетами суетились, пробиваясь вперед по обочинам, большие группы солдат, где тракторы стягивали с дороги дымящиеся, обгорелые танки, а из лесу на дорогу выползали новые танки и направлялись к передовой.

«Вот бы их здесь и пригвоздить!..» – подумала Вера и, несмотря на огонь вражеских зениток, повела свой У-2 прямо на колонну танков.

Сосредоточив все свое внимание на этой цели, Вера не заметила, как самолет Тамары качнулся от разрыва снаряда и, отвалив налево, скрылся за пеленой дождя. Она не видела также, как сбросив свои бомбы прямо на цель, Урванцев петлял среди разрывов.

Вера потянулась к рукоятке сбрасывателя, но вдруг ей обожгло левую руку, судорога пробежала по телу, и, не отдавая себе отчета, она потянула рычаг управления к себе. Самолет вздрогнул, рванулся вверх и потом как будто сам круто отвалил вправо.

Боль в руке нарастала. Вера чувствовала, как под рукавом ползет теплая струйка крови. Стараясь не думать об этом, она поглядела вниз. Дороги уже не было видно, только лес простирался внизу. Справа, за стеклянной завесой дождя, словно далекая тень от ее самолета, тем же курсом летел другой У-2.

«Кто это?» – подумала Вера. И тут вспомнила, что сбросила не все бомбы. Чувство стыда и досады охватило ее.

Несмотря на то, что кровь уже ползла под перчаткой и текла по пальцам, она повернула свой самолет назад к дороге, туда, где больше всего было фашистских войск и танков. Ее бомбы угодили в самую гущу врагов…

Весь огонь их зениток теперь направился на ее самолет. Острая боль пронзила бедро. Перед глазами зарябили разноцветные круги… Вера чувствовала, что раненые рука и нога деревенеют и уже не слушаются ее разума и воли. А подбитый самолет, как назло, туго поддавался управлению. Он шел боком над лесом, упорно поворачивая в стан врага.

Что было силы Вера нажала здоровой ногой на педаль, но педаль не пошла вниз. Упершись лопатками в спинку сиденья, превозмогая боль, от которой темнело в глазах, она надавила на педаль. Перебитый трос лопнул, нога сорвалась и с силой ударилась о перегородку. Самолет резко бросило влево.

Ужас охватил Веру. Ей грозило самое страшное – попасть в плен… Рука невольно легла на кобуру, но Вера тут же остановила себя: «Надо попытаться дотянуть до своих!.. Попытаться!.. Может быть, еще удастся… Может быть…»

Но самолет терял высоту и несся прямо на лес.

Вот промелькнула роща, прогалина, потом другая… Задевая хвостом верхушки деревьев, машина вдруг резко нырнула вниз. Едва Вера выключила газ, как самолет ударился о землю, подскочил, потом ткнулся носом в землю и повалился набок.

Когда Вера очнулась, первое, что она услышала, было громкое тарахтение самолета.

«Наш или фашист?..» – подумала Вера. Она выхватила пистолет и хотела выбраться из самолета, но окаменевшее тело ей не подчинялось. Закусив до боли губы, она схватилась за борт и, вцепившись в него, снова попробовала подняться, опираясь на здоровую ногу. Однако невыносимая боль охватила ее, и она, обессилев, снова упала на сиденье.

Вскоре она услышала, как хрустит под чьими-то ногами валежник. К ней бежали.

– Стой! – крикнула Вера и вытянула вперед дрожащую руку с пистолетом. – Стой! – и выстрелила в ту сторону, откуда доносились приближающиеся шаги…

Напрягая последние силы, она выпрямилась во весь рост, со стоном перевалилась через борт и упала на мокрую землю.

– Стой!.. – прохрипела Вера, уже теряя сознание и судорожно шаря рукой по земле, пытаясь нащупать выпавший из рук пистолет.

– Железнова! – крикнул Урванцев, светя перед собой фонарем. – Это я!..

Но Вера уже ничего не слышала.

Урванцев опустился около нее на колени. Он осторожно стал ощупывать ее окровавленную руку.

– Сердце мое!.. – шептал он при этом. – Ну как же так? Куда же тебя, сестренка, ранило?

Вдруг Вера пришла в себя. Она приподнялась, опираясь на локоть, и застонала.

– Вера Яковлевна, это я… Я… Костя Урванцев… Узнаешь?

– Костя!.. – Вера вздохнула с облегчением, и голова ее медленно опустилась на землю.

Урванцев торопливо разрезал рукав ее комбинезона и теплой фуфайки, приподнял Верину руку и положил на сумку. Кровь темной струйкой змеилась по руке. Костя вытащил из кармана индивидуальный пакет, зубами рванул серую оболочку, наложил на рану подушечки и забинтовал.

– У меня в кабине два пакета, – хрипло проговорила Вера.

Костя полез в самолет. Вера перебирала здоровой рукой пуговицы комбинезона, но никак не могла расстегнуть промокшую одежду.

– Зачем расстегиваешь? – Костя осветил фонарем бледное лицо Веры.

– Нога… – Вера показала на бедро. – Там больно…

– Нога? – переспросил Урванцев. Он дотронулся до нее, но Вера оттолкнула его руки.

– Расстегни только комбинезон, а потом я сама, – попросила Вера.

Но Костя не послушал ее. Ему удалось наконец распороть ножом штанину до самого пояса.

– Костя, я сама!.. Нехорошо… Дай мне пакет… – прерывающимся от боли голосом говорила Вера.

– Не надо стесняться!.. Я ведь должен тебе помочь… – Костя обнажил ногу. – Согни-ка ногу…

Он ловко подхватил ее ногу под колено, и нога сама послушно согнулась, но это причинило Вере такую боль, что она чуть снова не потеряла сознание. Рана от разрывной пули кровоточила на ее бедре.

Урванцев быстро забинтовал рану и, опустив штанину, перевязал ногу еще в нескольких местах.

– Вот и все!.. – сказал он, заглядывая в глаза Вере, которая теперь уже не сдерживала своих стонов. Не поднимаясь с колен, он выпрямился и огляделся кругом. – Теперь задача: как нам с тобой подняться?.. Ведь уже ничего не видно. – Костя на мгновение задумался, потом вскочил, взял Веру на руки и положил ее под деревом на свою куртку. – Полежи здесь. Я сбегаю к самолету, обмозгую. – И он скрылся за темной шапкой куста.

Веру то бросало в жар, то бил озноб, лицо покрывалось холодным потом.

Вдалеке грохотала канонада. Казалось, этот грохот с каждой минутой приближается. Наконец рядом захрустел валежник, и слабый свет фонарика пронизал вечернюю тьму.

– Ну что? – спросила Вера.

– Ни зги не видно. Придется ждать рассвета, – ответил Костя, подойдя к ней.

Вера застонала.

Урванцеву стало не по себе.

– Что, Вера Яковлевна? – нагнулся он к ней. – Плохо тебе?

– Да, – чуть слышно проговорила она.

Костя заволновался еще больше. В его голове рождалось много планов, как вылететь отсюда, но все они были неосуществимы, и он сам их отвергал. Вдруг ему послышалось, что где-то неподалеку простучал пулемет. «Неужели фашисты?» – Костя обернулся в ту сторону и напряг свой слух. Он услышал, как фыркнула лошадь. Затем явственно донеслось глухое постукивание колес. Костя бросился вперед и притаился в кустах около дороги, держа наготове пистолет. Мелькнула мысль повернуть подводу обратно и отправить на ней Веру.

Урванцев до боли в глазах всматривался в темноту, но на заросшей лесной дороге ничего нельзя было разобрать.

Лишь по скрипу колес да по посапыванию лошади можно было предположить, что кто-то едет на подводе. Когда подвода поравнялась с Костей, он крикнул:

– Стой!.. Куда едешь?

С подводы спрыгнули, и, как показалось Косте, там был не один человек.

– Домой… – спокойно ответил мужской голос.

– А откуда? – Костя подошел к подводе и, взяв лошадь под уздцы, остановил ее.

– Оттуда… – отозвался из темноты другой мужской голос. – Хотели через фронт пробраться, да не удалось. Вот обратно едем… Анисим, трогай!

– Погоди, Анисим! – Костя еще крепче вцепился в узду лошади.

Ему показалось, это этот невидимый ему человек соврал, что фронт вовсе не там, откуда шла подвода, потому что в той стороне было относительно тихо. Костя запустил руку под брезент, покрывавший подводу, и нащупал мешок – как будто с мукой, другой поменьше, сыроватый, – видимо, с солью. За ними были еще мешки и небольшой, сундук.

– Запасливый, – сказал Костя и осветил фонариком подошедшего к нему человека. – Корову фашистам, что ли, отдал?

– Почему отдал? Отняли, – ответил тот.

– А это кто? – Костя перевел луч фонарика на женщину, повязанную большим серым в клеточку платком. Она показалась ему совсем молодой.

– Жена…

– Жена-а? – повторил Костя и снова навел луч света на мужчину. – Оружие есть?

– Какое у нас оружие? – ответил мужчина. На его давно не бритом лице под черными мохнатыми бровями блестели беспокойные глаза.

– Руки вверх! – скомандовал Костя.

– А ты кто такой, дорогой товарищ? – спокойно спросил мужчина. – Если ты советский человек, то тебе нечего нас бояться. Мы тоже советские.

– Врешь! Если бы ты был советский человек, то не бежал в тыл врага. Выкладывай оружие!..

– Слушай, товарищ! – Мужчина отступил на несколько шагов назад. – Если бы мы были враги, то, наверно, трое-то как-нибудь с тобой справились. Лучше скажи: что тебе нужно?

Костя не поверил ему, но необходимость поскорее оказать Вере помощь заставила его рассказать правду.

– Раненая летчица?.. – переспросил мужчина. – Надо помочь! – И он крикнул в темноту: – Маруся, Анисим, пошли!..

– Анисим пусть подводу поворачивает, – сказал Костя, – мы и без него справимся.

– Назад мы, товарищ, ехать не можем, – возразил мужчина.

– Как же можете? – вскипел Костя. – Куда же вы везти хотите? К фашистам, что ли? Поворачивай, Анисим!

Анисим прикрикнул на лошадь, вожжи шлепнули по ее мокрым бокам. Телега скрипнула, и лошадь, хлюпая копытами, потащилась вперед. Костя не трогался с места, ожидая, когда подвода вернется обратно. Но она не вернулась. Проскрипев еще немного, она остановилась.

– Что случилось, Анисим?! – крикнул Костя.

– Да вот, заело!.. Вожжу колесом закрутило, – послышался приближающийся голос Анисима. – Несите ее сюда. Я вас проведу…

Ответ Анисима показался Косте подозрительным. «Если вожжу колесом закрутило, – раздумывал он, – так зачем же он сюда идет? Раскручивал бы. А если раскрутил, тогда почему не поворачивает?..» – и, решив проверить сам, быстро зашагал навстречу Анисиму.

– Ну держись, если соврал! – зло крикнул ему Костя и потряс пистолетом.

– Да мы хотим вам помочь. Несите скорее сюда вашу летчицу, и поедем! – ответил Анисим. – А то, слышишь, пальба приближается. Чего доброго, фашисты схватят!

Но Костя уже подошел к подводе, нащупал вожжи, привязанные к телеге, и убедился, что Анисим соврал. Тут он окончательно решил, что это враги, их надо перестрелять, подводу забрать и самому вывезти на ней Веру.

– Предатели! – прохрипел Костя и, вскинув пистолет, навел его на возчика.

Но кто-то сзади схватил его за руки, и пули прошли по земле.

– Сволочи! – взревел Костя. Стараясь освободиться, он присел и рванулся изо всех сил.

Но на него тут же навалился Анисим. Они вдвоем с чернобровым повалили Костю на землю. Скрутили ему руки назад и придавили лицом к земле.

– Слушай, летчик! – заговорил чернобровый. – Что ты с ума сошел, что ли? Если бы мы были враги, то пустили тебе сейчас пулю в затылок. Мы – настоящие советские люди и хотим спасти тебя и летчицу. Назад нам ехать нельзя. Мы можем только взять вас с собой и передать партизанам.

Он освободил Костю, и тот сел, растирая онемевшие руки.

– В тыл к врагу не могу… – ответил Костя, стуча зубами от пережитого волнения. Доводы чернобрового показались ему убедительными, и он перестал опасаться этих людей. – У меня самолет… Как же быть с ним?.. Не уничтожить же?!

– Если не можешь лететь, значит, надо уничтожить. – Чернобровый помог Косте встать, похлопал его по плечу. – Эх ты, дурачина!..

– Лететь-то я могу, да подняться в этой темени невозможно. Взлета не видно… Нужно рассвета дожидаться. А дожидаться, выходит, опасно… Пойдемте со мной к самолету, может, на месте что-нибудь придумаем, – предложил Костя.

Мужчины отправились с ним, а женщина осталась у подводы.

Когда они подошли к самолету, Костя поставил у пропеллера Анисима и велел ему курить. А сам, светя перед собой фонариком, зашагал вместе с чернобровым мужчиной, беспрестанно оглядываясь на огонек цигарки.

– Кажется, я придумал! – радостно воскликнул Костя.

Далеко за полночь в кабинет командующего фронтом вошел командир для поручений. Над большим, стоящим посередине комнаты столом изучали обстановку по карте командующий фронтом, член Военного совета и начальник штаба фронта. Член Военного совета подошел к порученцу, взял у него шифровку. Машинально поглаживая щеку, он стал читать копию донесения, адресованного командующему ВВС. Кулешов доносил о выполнении задачи и о понесенных потерях: «…Летчик Жаров сбит в районе энской СД и сгорел вместе с самолетом; летчица Астахова скончалась от ран; летчики Урванцев и Железнова не вернулись с задания. Розыск их продолжается…»

Член Военного совета еще раз перечитал донесение и положил его на стол. Командующий сосредоточенно смотрел на карту, он изучал положение вражеских войск и старался найти такое решение, которое дало бы возможность задержать гитлеровцев, не вводя оперативных резервов. Он пробежал глазами телеграмму и снова стал всматриваться в карту. Взгляд его задержался на красной скобке, которой была обозначена дивизия Щербачева, оборонявшая все тот же рубеж.

– Дерется стойко! – Командующий показал присутствующим на шифровку. – Об этом Железнову сейчас говорить не надо.

И он написал на шифровке: «Прошу полковнику Железнову пока ничего о дочери не говорить. Скажу сам. Полковнику Алексашину: затребовать материал для награждения летчиков. Подвиг беспримерный».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Готовясь к генеральному московскому контрнаступлению, командование армии в конце ноября вывело обескровленную дивизию генерала Щербачева во второй эшелон для пополнения. Воспользовавшись этой передышкой, командующий наконец уговорил Щербачева лечь в госпиталь и вместо него временно назначил Железнова. Добров оскорбился и подал рапорт о своем откомандировании. Но командарм оставил его в прежней должности и отпустил на несколько дней по личным делам в Москву.

Пока дивизия шла в леса под Кубинкой – в район сосредоточения, полковник Железнов и комиссар дивизии полковник Хватов отправились в резерв командиров и в запасной полк, чтобы отобрать пополнение командного и рядового состава.

Не успели они появиться в штабе начальника резерва, как к ним пришли майор Карпов и военинженер 3 ранга Валентинова, они просили Железнова взять их к себе в дивизию. Яков Иванович согласился, но с тем условием, чтобы Карпов еще на недельку остался в резерве и подлечился после ранения, а за Валентиновой обещал заехать на обратном пути из запасного полка.

Пополнение запасного полка выстроили в поле в линию взводных колонн. Строй оказался таким длинным, что его пришлось завернуть углом. Когда Железнов вместе с Хватовым и командиром полка обходили строй, они увидели в первой шеренге стоявших рядом Кочетова, Трошина и Подопригору. Прозвучала команда «Вольно!» – и они вырвались из строя и подбежали к Железнову.

– Здравствуйте, товарищ полковник! – приветствовал Железнова Трошин.

– Значит, вместе будем воевать? – спросил Кочетов, он хотел добавить еще что-то более задушевное, но не нашел нужных слов.

– Прошу, товарищ полковник, нас всех троих назначить в одну роту, – попросил Филипп.

– Мы, товарищ полковник, здорово вместе сработались.

– Обязуемся робить на «отлично»! – звонко выкрикнул давно порывавшийся что-нибудь сказать Подопригора.

Фоме Сергеевичу понравились эти веселые и бравые солдаты, он угостил их папиросами.

– Наша дивизия хорошая, боевая, – сказал Хватов и, подавая Трошину спички, глянул на него о хитрецой. – И нам нужны бойцы опытные и храбрые…

– Не беспокойтесь, товарищ комиссар, не подведем! – заверил Трошин.

– Что ж, товарищ полковник, – обратился Хватов к Железнову, – пожалуй, можно их записать. Не подведут?

– Будьте в надежде, товарищ комиссар! – выкрикнул Николай. – Мы все трое, как один.

– А если один?.. – Хватов обвел их взглядом.

– Если останется один, то будет биться за троих, – ответил Подопригора.

В это время в разговор вмешался высокий, худощавый неуклюже одетый пожилой боец.

– Товарищ полковник! – обратился он к Железнову. – Я требую отправить меня на фронт, но этой чести меня лишают. Я протестую и прошу вашей защиты!

– Наверное, не позволяет здоровье? – Хватов участливо посмотрел на сутуловатую фигуру Кремнева.

– Здоровье? – стараясь принять бравый вид, удивился Кремнев. – Нет!

– Так что же?

– Видите ли, я профессор математики…

– Профессор – рядовым бойцом? – перебил его Железнов. – Нет, дорогой товарищ, это нельзя!

Но Кремнев горячо добивался своего:

– Что же, товарищ полковник, если я профессор, так, значит, не имею права с оружием в руках защищать свою Родину, свой родной город? Никто не имеет права лишить меня этого святого долга!.. Я прошу… Наконец, как гражданин требую!..

– Я вас понимаю и вами восхищаюсь, – приложив руку к сердцу, ответил Железнов. – Но – разрешить не могу!

Вокруг Железнова и Хватова постепенно собралось много бойцов, все они требовали, чтобы их отправили на передовую.

– А вот этого назначать в дивизию нельзя! – показав рукой на коренастого бойца, сказал Железнову Николай Кочетов. – Он – окруженец!..

– Ну и что ж, что окруженец! – горячо размахивая руками, отвечал тот. – Разве я по своей воле в окружение попал? В такой заварухе не один я был…

– Нет, один! Тогда, Григорий, из нашего расчета никто не потерялся! – тоже жестикулируя, кричал Николай. – Раненые и те из окружения выходили…

– Ну что ты на него взъелся? – Плечистый боец схватил Николая за руку. – Ну был он в окружении!.. А может быть, теперь, хлебнувши горя, еще злее драться станет?.. – И, не слушая доводов Кочетова, он браво стукнул каблуками, повернулся к Железнову: – Товарищ полковник, красноармеец Куделин желает обратиться к вам с просьбой…

– Товарищ полковник, мы все трое просим его не брать, – настойчиво протестовал Николай. – Первоначально надо его проверить: где он болтался эти пять месяцев?..

– Слушай, орел! – сказал ему Куделин. – Как ты можешь в такое время не доверять своему однополчанину? Нехорошо!.. Я с ним вместе выходил, он к нам присоединился под Селивановом. И он дрался, как подобает настоящему советскому воину…

– И чего ты, Мыкола, к ему причепывся? – вмешался Подопригора.

– Черт с ним, пусть идет! – согласился Филипп. – Только в наш расчет не надо…

Хватова в это время атаковал другой боец.

– Я киноактер. Вы видели картину «Ошибка инженера Кочина»?

– Видел.

– Тогда вы должны меня знать. Я там играл врага. Старался показать всю его отвратительную, хищническую натуру. А теперь хочу сам этого врага бить!..

– Но что ж поделаешь, товарищ, вам не разрешено сейчас ехать на фронт.

– Но ведь я был на фронте. Под Веневом ранен.

– Ну вот, поправитесь и тогда поедете на фронт. Понятно?

– Конечно, понятно. Но, товарищ комиссар, вы же сознательный человек и понимаете. – Артист прижал кулаки к груди. – Поверьте, не могу я здесь быть иждивенцем, когда Москва… понимаете, Москва в опасности!..

Не успел Хватов ответить артисту, как кто-то дернул его за рукав, и позади него раздался высокий женский голос:

– Товарищ полковник, к вам обращается снайпер Иванова! Меня назначают не на фронт, а в ПВО. А я прошусь на фронт!.. У меня под Волоколамском погиб брат… Я за него хочу отомстить!..

– Дорогая девушка, если вас назначают в ПВО, значит, так надо…

– Когда старший по возрасту разговаривает, – артист зло посмотрел на Иванову, – невежливо, девица, его перебивать.

Иванова залилась до ушей румянцем.

– Не девица, товар-рищ, а снайпер! – выпалила она.

Хватова и Железнова окружили таким плотным кольцом, что командир полка еле к ним пробрался.

– Товарищи красноармейцы! – крикнул он собравшимся. – В штабе есть дежурный штабной командир. К нему и прошу обращаться с просьбами. Он их запишет и мне доложит, а я потом вызову вас и разберусь с каждым в отдельности. А сейчас расходитесь, кто из строя – тому в строй, остальным – в расположение полка! Бегом марш!..

Однако никто не тронулся с места. Все выжидающе смотрели на Железнова и Хватова.

– Вы слышали мой приказ?! – сердито крикнул комполка.

Солдаты зашевелились и стали медленно расходиться.

– И вот так круглые сутки! – устало сказал комполка. – Где бы я ни появился, вереницей за мной ходят и все требуют: «Отправьте на фронт!» Глядишь, иному еще недели две нужно быть в батальоне выздоравливающих, а он скрывает, что раны у него еще не зажили, врет и прямо за горло берет. Ругают, даже «тыловой крысой» обзывают и все требуют, требуют… Некоторые сбегают на фронт! Мы уже теперь на всех выходах из Москвы к фронту, на всех железнодорожных станциях проверяем отправляемые на фронт формирования. И всегда среди них находим таких «беглецов» и пачками отправляем обратно в полк… Прямо измотали меня…

– Ничего, товарищ майор. Это очень хорошо!.. – Хватов похлопал его по плечу. – Это говорит о высоком моральном состоянии нашего народа…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Назначенные гитлеровской ставкой сроки взятия Москвы уже прошли, а фашистские войска все еще сражались на тех же рубежах. То намечался прорыв в направлении Химок, то в стороне Серпухова затягивалась петля вокруг тульской группировки советских войск, то ожидались события в районе Ленино. Потом последовал нажим сосредоточенных сил гитлеровцев на Солнечногорск, но фашисты везде встречали упорное сопротивление, наталкивались на «дьявольское упорство большевиков», как писали они в своих донесениях.

3-я и 4-я танковые группы немцев, подвергаясь мощным контрударам подошедших из Резерва Ставки Верховного командования 1-й ударной и 20-й армий советских войск, застряли на рубеже канала Москва – Волга между Яхромой и Химками. 2-я танковая армия, не сумев взять стоявший насмерть город Тулу, устремилась на Рязань и Каширу. Там она была встречена советскими войсками 10-й армии и 1-го гвардейского кавалерийского корпуса, тоже подошедшими из Резерва Ставки, остановлена и отброшена к Веневу.

Чувствуя, что на этих направлениях к Москве пробиться невозможно, гитлеровская ставка потребовала от командования ЦГА внезапным ударом вдоль Брянского и Минского шоссе «вонзить кинжал в сердце России».

Выполняя приказ фюрера, на рассвете 1 декабря 1941 года дивизии 4-й армии внезапно перешли в наступление на участке, где действовала 33-я советская армия. Воспользовавшись тем, что силы этой армии привлечены к левому флангу, моторизованная и танковая дивизии гитлеровцев форсировали на ее правом фланге реку Нару. Обтекая стоявшую против Наро-Фоминска дивизию полковника Новикова, они стремительно вышли на шоссе Наро-Фоминск – Кубинка, потом хлынули дальше к автостраде Минск – Москва и Брянскому шоссе, намереваясь по двум этим магистралям двинуться прямо на Москву.

Весь день 29 ноября части дивизии Железнова готовились к маршу. Яков Иванович вернулся к себе далеко за полночь, но спать не лег, а вызвал начальника штаба майора Бойко.

Выслушав доклад Бойко о готовности дивизии к маршу, Железнов не стал рассматривать принесенные им бумаги, а положил их на стол и продиктовал приказ. Этим приказом майору Карпову объявлялся выговор за то, что он в установленное время не отправил людей спать. В связи с этим начало марша переносилось на два часа позднее.

– За такое беззаботное отношение к бойцам нужно наказывать еще строже, – проворчал Железнов. – Ведь бойцам не придется спать завтра ночью: с марша – прямо на передовую!..

Железнов строго приказал Бойко самому отправляться спать. Когда дверь за ним закрылась, Яков Иванович позвонил Доброву и ему тоже предложил лечь спать. Только после этого он сел за стол и стал просматривать отложенные бумаги…

Ровно в шесть часов утра в избу к Железнову вошел адъютант. Он положил на стол дивизионную газету и стал будить комдива. Яков Иванович вскочил, сел на край походной кровати и, зябко поеживаясь и потирая руки, спросил:

– Пора?

– Пора, товарищ полковник.

– Неужели?.. Ужасно спать хочется.

– Еще бы!.. Ведь спали всего один час.

– Целый час?.. Прекрасно!

В избу ввалился ординарец Никитушкин с охапкой хвороста и котелками.

– Топить? – спросил Железнов.

– Так точно, товарищ комдив.

Никитушкин был старый воин. Он никак не мог привыкнуть к тому, чтобы обращаться по званию и, следуя привычке, усвоенной еще в гражданскую войну, обращался по должности.

На столе, попахивая керосином, лежала свежая газета, и Яков Иванович про себя похвалил Хватова: «Молодец, комиссар! Когда же он успел выпустить?»

– Хватов работает? – спросил по телефону Яков Иванович.

Дежурный телефонист ответил:

– Товарищ Хватов пятнадцать минут назад сказал, что ложится на полчаса отдохнуть. Позвонить?

– Нет, не надо. – Яков Иванович позвонил к оперативному дежурному и сказал, что выезжает в исходный пункт.

…Пропустив мимо себя полк Нелидова, Железнов, Добров и адъютант, чтобы разогреться, пробежались по накатанной, хрустящей свежим снегом дороге.

Звезды блекли. Казалось, это происходит от сильного мороза, а не оттого, что наступает рассвет.

Яков Иванович оставил на исходном пункте Доброва, а сам сел в машину и направился за полком Нелидова. Вскоре его нагнал Хватов. На привале они вышли из машин и направились к дымившим махоркой бойцам.

Позади вдруг послышалось частое уханье разрывов. Железнов удивленно взглянул на Хватова.

– Как ты думаешь: что это такое?

– Что-то неладное, – ответил Хватов.

К ним приближалась следующая колонна полка. Вдруг колонна подалась влево, пропуская штабную машину. Когда машина поравнялась с комдивом, из нее выскочил Бойко.

– Приказ командарма! – доложил он. – Со стороны Наро-Фоминска на Головеньки прорвались фашисты! Приказано одним полком прикрыть Акулово и не пускать их в направлении Кубинки.

Яков Иванович развернул карту и на мгновение задумался. «Почему одним полком?..» – подумал он и громко крикнул адъютанту, хотя тот стоял за его спиной:

– Коротков! Садись в машину, лети к Карпову и передай ему, чтобы поворачивал полк сюда. – Яков Иванович показал адъютанту на карте место сосредоточения полка, вырвал листок из полевой книжки и сунул его Короткову. – Здесь его будет ждать начальник оперативного отделения штаба дивизии. А это – Валентиновой, – он передал второй листок. – Пусть освободит машины от груза и организует переброску людей Карпова в Акулово.

Полк Карпова был с ходу брошен в бой для прикрытия Акулова.

Трошин и Кремнев, сидевшие в секрете, посреди густого кустарника, увидели вражеские танки.

– Товарищ профессор, гляди-ка, прут! – всполошился Трошин и тут же подумал: «Нельзя здесь оставлять профессора, опасно, а он человек нужный!» По дороге с горы быстро мчались фашистские танки, а за ними – транспортеры с пехотой. – Вы бегать умеете?

– Умею, – ответил Кремнев, удивленно поглядев на Трошина.

– Тогда – пулей к взводному!.. И доложите все, что видели! А я здесь останусь. Да, кстати, дайте-ка мне гранаты!

– По теории вероятности моя эстафета окажется напрасной, – возразил Кремнев. – Полагаю, мое пребывание здесь будет более полезно.

– Что это такое?! – стараясь показать себя строгим, крикнул Филипп. – Здесь вам, товарищ профессор, не университет. Бегом арш!..

– Зачем бежать, когда можно выстрелить? Звук дойдет быстрее меня. – И Кремнев вскинул винтовку.

– Вы что, обсуждать приказ?.. – Тут Трошин решил схитрить и понизил голос: – Поймите, товарищ профессор, если выстрелим, мы себя обнаружим.

Эти слова сразу подействовали на Кремнева, и он, положив гранаты на снег, помчался по тропе и скрылся в роще.

Трошин залег в кустах почти у самой дороги. Он понимал, что если танкам удастся прорваться на автостраду, то они повернут на Москву…

Танки неслись прямо к тому месту, где лежал Трошин. Филипп схватил противотанковую гранату, сдернул чеку и бросил гранату в передний танк. Граната разорвалась на башне. Но танк не остановился, а лишь замедлил ход. Тогда Трошин вскочил и швырнул в него бутылку с горючей жидкостью. Корма танка загорелась. Другие танки открыли по кустам огонь.

Трошин выждал, пока следующий танк поравнялся с горящим, привстал и швырнул в него одну за другой две бутылки. Одна звякнула, разбившись о жалюзи, – из танка повалил дым, по его броне забегали языки пламени. Горящие танки загородили дорогу остальным.

В этот момент наша артиллерия открыла огонь по танкам и транспортерам с пехотой. Снаряды полетели в самую гущу гитлеровских машин.

– Давай, орлы! Давай! – радостно закричал Филипп и, размахивая гранатой, так громко заорал «ура!», что ползущие вверх по холму вражеские пехотинцы прижались к земле и затихли.

Пора было отходить, но Филипп не тронулся с места. Он решил: если артиллерия бьет, значит, наши развернулись и полк сейчас рванет сюда! Ему даже послышались позади крики «ура!».

Но гитлеровцы, прижавшиеся было к земле, вдруг поднялись во весь рост и пошли прямо на него.

Трошин приподнялся и увидел, что вдали уже двигаются свои.

– Назад!.. Назад, гады!.. – что есть силы взревел Филипп, швыряя в гитлеровцев гранату.

По выемке на него двигался третий танк. Филипп схватил бутылку с горючей жидкостью, но около него ахнул снаряд, он качнулся, сделал несколько шагов вперед и распластался на усыпанном пеплом снегу.

Из носа и изо рта у него текла кровь. Неподвижные глаза смотрели в небо. Неподалеку дымилась бутылка, так и не успевшая поразить врага…

Гитлеровский офицер подбежал, нагнулся над Трошиным и приказал доставить его в штаб. Три дюжих автоматчика швырнули Трошина в кузов автомашины. Оберфельдфебель пощупал его полушубок и сказал: «Гут! Прима!»

Гитлеровским танкам удалось прорваться к Акулову. Командир, штурмовавший это селение, приказывал по радио командирам полков взять Акулово – «последние ворота Москвы».

Железнов в это время руководил боем со своего НП, который находился на чердаке каменного здания. Около него были Бойко и начальник артиллерии полковник Куликов.

Бойко наблюдал в бинокль через железную крышу зеленого дома – НП майора Карпова. Он тронул Железнова за плечо и показал на рощу. К роще подошли грузовики с гитлеровской пехотой, с них соскакивали солдаты. Стараясь перекричать гул стрельбы и звуки разрывов, Железнов наклонился к уху начальника штаба.

– Этого следовало ожидать!.. Нужна выдержка!.. – Он подошел к начальнику артиллерии и приказал: – Дайте им сосредоточиться и накройте огнем. – Потом закричал в телефонную трубку: – 86! Орлов? (Фамилии командиров были изменены: Железнов стал Сергеевым, Хватов – Гвоздевым, Карпов – Орловым). У телефона Сергеев. Слева, 47-51 базар – горох и коробочки, полагаю, что все это сыграет на 48-53. Будьте начеку. Может быть, бухнут и на 45-54. – Железнов положил трубку, но сейчас же снова поднял ее. – Гвоздев у вас? Впереди? С ума он сошел!.. Ну, дорогой мой, душой и сердцем я с вами. Гвоздеву передайте, что я его прошу вернуться к вам.

Хватов в это время находился на НП комбата. Наблюдательный пункт представлял собою всего-навсего трехстенную загородку из засыпанной снегом поленницы дров. Рядом росла высокая, с большой кроной сосна, она слегка вздрагивала от гулких разрывов. Морозное солнце золотило это убранное снегом стройное и величавое дерево.

Глядя на эту сосну, Хватов невольно подумал: «Какая ты, матушка, гордая. И прибралась, как для праздника! Не страшит тебя этот кромешный ад…»

Он подошел к наблюдательной щели и стал смотреть туда, где шла битва не на жизнь, а на смерть. Из-за домов орудия били прямой наводкой. На самой дороге стояли две пушки, слегка зарывшиеся в снег и прикрытые положенными поперек дороги длинными бревнами. Гитлеровские танки и транспортеры с пехотой тыкались в разные стороны, стараясь найти слабое место в нашей обороне. У наших войск не было ни надежных укреплений, ни особых заграждений, лишь неглубокие, вырытые в снегу окопы. Но те, кто был в окопах, держались стойко и не давали фашистам прорваться.

Яков Иванович, не отрываясь от щели забаррикадированного окна, все время наблюдал за ходом боя. Он пришел к выводу, что фашисты, потеряв веру и возможность захватить Акулово лобовой атакой с ходу, решили обойти его, блокировать, прорваться где-нибудь на фланге и выйти к Кубинке.

Было ясно, что для обороны мало одного полка Карпова. Рассчитывать же на помощь второго эшелона соседней дивизии, которая держала фронт справа, по Наре, было нельзя. Здесь начала наступать 7-я пехотная дивизия противника, которая намеревалась прорваться на дорогу в тыл Железнову и соединиться с войсками, атакующими полк Карпова.

Железнов послал адъютанта за начальником штаба. Вскоре внизу заскрипели ступеньки, и в проеме чердачной лестницы появилась голова Бойко.

Когда Бойко подошел к нему, Яков Иванович показал на карте места сосредоточения гитлеровцев.

– Становится туговато, Павел Калинович, – сказал он. – Прикажите Валентиновой забрать все, какие есть у нас, машины и быстрейшим аллюром перевезти сюда полк Дьяченко. Пусть будет наготове и полк Нелидова.

Продолжительный телефонный звонок оторвал Якова Ивановича от карты. На этот раз звонил командарм. Яков Иванович обрадовался, что армия с ним связалась, но по тону командующего и по его вопросам почувствовал, что тот волнуется.

– К вам сейчас должен прибыть мой мотоциклетный полк, – сообщил командующий после того, как Железнов рассказал ему о сложившейся обстановке. – Держите Акулово во что бы то ни стало, это – ключ к Москве. О каждом изменении в обстановке на вашем участке немедленно докладывайте мне. Сообщайте также о каждом боевом подвиге солдат и командиров. За вашими действиями следит Военный совет фронта…

Яков Иванович положил трубку и взглянул на Бойко.

– Надо было доложить командарму о переброске Дьяченко, – напомнил Бойко.

– Забыл. Как услышал, что к нам идет мотоциклетный полк, так от радости из головы выскочило. Действуй, как решено! – И Яков Иванович снова подошел к наблюдательной щели.

Ломая заснеженную поросль молодых сосенок, прикрываясь пороховым дымом своих орудий, по дороге и с опушки леса наступали гитлеровские танки. Почти вплотную к ним двигались большие группы пехоты. Им, казалось, не было ни конца ни края. Все силы, которыми сейчас располагал Железнов, уже вступили в бой. Но враги все шли и шли, точно были неуязвимы.

– Что же Сквозной молчит? – Яков Иванович с досадой смотрел влево, в сторону батальона Сквозного, где больше всего двигалось танков. Его рука невольно потянулась к телефону, но в этот момент раздался гулкий взрыв. Против самой высокой сосны, за дымом разрыва, остановился танк, за ним – другой, и вот уже третий танк вздрогнул и тут же вспыхнул ярким пламенем. Двигавшиеся вслед за первым танком солдаты залегли, но вдруг сорвались с места и хлынули назад, увлекая за собой другие группы гитлеровцев.

Железнов увидел, как вслед за ними, размахивая гранатами, в дым ринулись три наших бойца. Их мощные «ура!» перекрыло даже грохот боя.

– Герои! – крикнул Железнов и велел адъютанту соединить его со Сквозным.

– Сквозной на проводе. – Адъютант протянул комдиву трубку. Но, к своему удивлению, Железнов услышал в трубке голос Хватова.

– Ты что, Фома Сергеевич, наверно, скоро взводом командовать будешь? – вспылил Железнов, не слушая объяснений Хватова. – Не ожидал!.. Сейчас же Военсовету донесу все как есть. Пусть хоть они тебя вразумят! – И, немного успокоившись, спросил: – Кто эти трое бойцов, которые сейчас погнали фашистов? – Выслушав Хватова, продиктовал майору Бойко: – Пиши: Кочетов, Подопригора, Кремнев… Постой, Фома Сергеевич, а дружок Кочетова?.. Как его… Кажется, Трошин… Попал в плен?.. Не может быть!.. Наверно, где-нибудь раненый или убитый лежит? Прикажи организовать поиск…

Гитлеровцы полукольцом окружили Акулово и медленно, шаг за шагом продвигались на его окраины. Обе стороны несли большие потери. В седьмой роте, на которую особенно сильно навалились гитлеровцы, из командиров остался только один молодой лейтенант да оказавшийся там отсекр полка старший политрук Горин.

Горин набрал гранат и лег в окопе возле Подопригоры. Справа от него сквозь ветлу виднелся пулемет Кочетова. Поверх пулемета возвышалась каска профессора Кремнева. В большом снеговом окопе, где раньше находился целый взвод, осталось в живых только семь бойцов и эти два командира. Увидев, что лейтенант растерялся, Горин принял команду на себя. Он понял, что фашисты хотят обойти Акулово слева и лесной дорогой выйти на Минское шоссе.

Танки поползли по снежной равнине прямо на окоп Горина. По следам танков гуськом бежали пехотинцы.

– Ну, товарищ профессор, держитесь, сейчас нам покажут высшую математику! – проговорил Кочетов. Он навел пулемет, покрутил целик и, растопырив ноги, уперся локтями в вещевой мешок. – Следите за лентой.

Кремнев лег рядом с Николаем. Тот скомандовал самому себе:

– Внимание! Пять… ориентир – три… Огонь!

Теперь гитлеровцы уже не бежали, а по-змеиному ползли вперед, прячась в бороздах взрыхленного танками снега.

Сосредоточив весь артиллерийский огонь на правом фланге, гитлеровцы перешли в атаку.

Уже дважды раненный майор Карпов никак не хотел понять, что положение критическое и пора переходить на новый рубеж.

Его связной, видя, что командир не хочет уходить, взял гранаты и разложил их около себя.

Вдруг раздался удар снаряда и вслед за этим сдавленный стон командира.

– Неужели все? – с трудом произнес Карпов и медленно опустился на лежавшую возле него балку.

Телефонист бросился к лестнице, хотел кого-нибудь позвать и увидел поднимавшуюся вверх Валентинову. Вглядевшись в полумрак, она заметила сидевшего на балке Карпова и крикнула веселым голосом:

– Товарищ майор, прибыла подмога! Мотоциклетный полк армии!.. – Она подбежала к окну. – Смотрите! Смотрите, как они рванули!

Карпов хотел подняться, но не смог.

– Подмога пришла!.. Погнали фашистов… – растерянно повторила Валентинова.

– Большое вам спасибо, товарищ Валентинова… Спасибо! – Ему наконец удалось подняться. Держась за стену, он шагнул к окну.

И тогда Валентинова заметила темное пятно на его левом плече, проступившее сквозь полушубок. Она заставила Карпова сесть.

– Принесите бинты! – приказала она ординарцу.

Ординарец круто повернулся и с грохотом скатился вниз. Он тут же вернулся, неся санитарную сумку.

С его помощью Валентинова быстро сняла полушубок с Карпова, вспорола рукав гимнастерки, разорвала рубашку и быстро наложила повязку.

– Ничего, до свадьбы, товарищ Карпов, заживет! – сказала она, стараясь весело улыбаться.

– До свадьбы далеко… – тихо проговорил Карпов.

Валентинова надела ему полушубок на одну руку, раненую спрятала внутрь и затянула ремень.

– Товарищ майор! Сквозного прорвали! – крикнул вдруг ординарец.

Через наблюдательную щель было видно, что гитлеровские танки шли широким фронтом. Они миновали уже вторую линию окопов. За танками, горланя, бежала пехота. Позади для подавления еще дышащих огнем очагов оставались штурмующие группы фашистов.

И в этот момент, когда всем уже казалось, что пришел конец, слева по гитлеровцам ударил полк Дьяченко, а справа обходным маневром на них направился мотоциклетный полк. Прорвавшиеся на Акулово гитлеровцы были отсечены от своих и взяты в плен. Остальные откатились от Акулова в лес. Инициатива перешла в руки Железнова.

– Победа! – сияющими глазами глядя на вошедшего Хватова, сказал Яков Иванович.

Только он собрался подписать продиктованное им адъютанту донесение, как в избу вбежал начальник разведки.

– Разведка донесла: противник повернул по Брянскому шоссе на Москву! – крикнул он.

– На Москву? – испуганно повторил Яков Иванович.

– Как же так? Ведь там дивизия! – воскликнул Хватов.

– Значит, не выдержала!.. – проговорил Железнов. Он обозначил на карте изменение обстановки. – Эх, Фома Сергеевич! Вот как бывает!.. – Снял телефонную трубку, чтобы связаться с командиром, но связь оказалась прерванной. – Где тонко, там и рвется… – тяжело вздохнул Железнов. – Надо действовать. Время нам терять нельзя! – Он вызвал к себе Бойко и стал диктовать ему решение о перегруппировке частей.

Вскоре на НП появился полковник – начальник оперативного отдела штаба армии, он привез Железнову приказ командарма. Вместе с ним прибыл личный состав штаба армии. Полковник сообщил, что гитлеровцы прорвались, захватили Юшково и Бурцево и теперь ведут бои в направлении Апрелевки.

– Командарм решил совместными встречными ударами нашей и тридцать третьей армии, – сказал он, – отрезать прорвавшуюся по Брянскому шоссе группировку от основных сил гитлеровских войск и закрыть образовавшуюся на фронте брешь, прочно закрыть выход на Кубинку. Командарм приказал вам сосредоточиться здесь, – отметил он карандашом на карте дорогу севернее Акулова, – и завтра утром совместно с моим отрядом штаба армии и с мотоциклетным полком ударить под основание наступающей группировки: ударить вдоль дороги на Головеньки, правым плечом закрыть прорванный фланг и не допустить обратного отхода через фронт прорвавшейся группировки фашистов.

– А там-то есть войска? – Яков Иванович двинул карандаш по карте в сторону Москвы.

– Где? У Апрелевки? – замялся полковник. Он отвел Железнова в сторону. – Если правду сказать, там ничего нет… Но я имею сведения, что командование фронта срочно бросает туда из своего резерва…

– Как же это так? – прервал его Железнов. – Ведь это шоссе – опасное направление!.. Кто же в этом виноват?..

– На войне, товарищ Железнов, всякое бывает.

– Бывает, – повторил Яков Иванович. – Но скверно, что этакое бывает! – Он взглянул прямо в глаза полковнику. – Ведь за Апрелевкой сразу – Москва!..

– Хорошо знаю, товарищ Железнов! – ответил полковник, стараясь подавить в себе волнение и говорить спокойно. – Всем нам Москва так же дорога, как и вам… Мы прибыли сюда не по приказу, а по доброй воле, – он бросил взгляд на командиров штаба армии, выпрыгивавших из грузовиков, на которых они приехали, – и просили командарма поставить нас на самое опасное направление…

Яков Иванович почувствовал горечь в словах полковника и виновато сказал:

– Не обижайтесь, пожалуйста! Я не вас виню и даже не командармов Говорова и Ефремова – мне известно положение их войск, – а тех, кто стоит над ними!.. Разве можно было оставить такое направление – два главных пути на Москву – без прикрытия!.. Это преступление!..

– Никакого здесь преступления нет, – перебил Железнова полковник. – Вы сами знаете, что сейчас войска сосредотачиваются на флангах фронта, и знаете, для чего… – Губы полковника дрогнули. – Ведь там будет решаться судьба Родины. А сейчас нашего командарма и, наверное, командарма тридцать третьей волнует дивизия полковника Лелюкова…

– Александра Ильича? – встрепенулся Яков Иванович. – Что с ним?

– Сейчас не знаю, связи нет. – Полковник взглянул на часы. – Через полчаса я его вызову по своей рации.

– Он отошел?

– Нет, на месте… Дерется в окружении. Два часа назад вел бой на прежнем рубеже – на Наре, прорываясь к Брянскому шоссе. Гитлеровцы рассчитывали одним махом сбить бронированным кулаком его дивизию и прямиком ринуться по Брянскому шоссе на Москву. Но стойкость дивизии Лелюкова сорвала их план. Они вынуждены были раздвоить удар и нанести его в обход дивизии, в стыки между нею и соседними дивизиями.

– Узнаю Александра Ильича! – обрадовался Яков Иванович. – Молодец!

Радиостанция полковника развернулась в саду, невдалеке от НП Железнова. Поднявшись в кузов автомашины, полковник пропустил Якова Ивановича к станции и глазами показал радисту, чтобы тот передал ему наушники. Охваченный волнением, Железнов неуклюже натянул наушники.

– Александр Ильич! – срывающимся голосом крикнул он в микрофон. – Это я… Железнов! Как ты там, дружище? Перехожу на прием…

Сквозь шум, свист и треск немецких голосов Яков Иванович услышал родной ему голос:

– Чертушка, здравствуй! У нас, как на Соловьевской переправе, – бока трещат, грудью закрываю родную Москву!..

– Держи, дорогой! – еще с большим волнением продолжал Яков Иванович. – Мы скоро вас выручим!.. Будь здоров! Жму руку, дорогой!

– Спасибо за доброе слово, – дрогнувшим голосом ответил Лелюков. Сильный треск и завывание в эфире прервали их разговор. Яков Иванович уступил место у рации полковнику, который, пользуясь кодом, повел с Лелюковым непонятный разговор. Яков Иванович тем временем направился к себе на НП. У порога его встретили Бойко и Хватов.

– Ну, как Лелюков? – с тревогой спросил Хватов.

– Крепко стоит на прежних позициях, – ответил Железнов.

Он подошел к столу и положил карандаш на карту – тупым концом на Акулово, а острым – туда, где Брянское шоссе перекрещивалось с рекой Нарой и где насмерть стояла дивизия Лелюкова.

– Вот направление нашего удара! – показал он Хватову и Бойко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Второй час подряд возились немецкие врачи с Трошиным, стараясь привести его в чувство.

Это нужно было для немецкой разведки. Она возлагала надежды на то, что допрос пленного Трошина поможет установить, какое соединение, какие части дерутся за Акулово и сколько их там. Никаких документов при Трошине не оказалось, не было даже красноармейской книжки.

– Он контужен. Часа через два заговорит, – успокаивал врач капитана разведки.

А в соседней избе другой разведчик через переводчика допрашивал Стропилкина. Тот, согнувшись, сидел на табуретке и смотрел в глаза узколицему белобрысому немецкому офицеру, изо всех сил стараясь произвести впечатление человека искреннего. Кстати, он действительно ничего не знал о боях в районе Акулова. Стропилкин служил в инженерной части, устанавливавшей фугасы на Брянском шоссе, и его признания ничего разведчику не давали. Поэтому разведчик довольно быстро изменил свой любезный тон. Он забрал со стола портсигар, из которого только что угощал пленного сигаретами, и сказал:

– Наши войска завтра будут в Москве, следовательно… – играя пистолетом, он посмотрел на Стропилкина, – ваше запирательство бесполезно. Выбирайте: смерть или свободная жизнь!

– Почему смерть?.. – в испуге залепетал Стропилкин. – Ведь я ничего от вас не скрываю. Я состоял в резерве Московской зоны обороны и работал на Брянском шоссе. А что творится в Акулове и вообще севернее шоссе, ей-богу, не знаю!.. – Он молитвенно сложил руки и умоляюще смотрел то на офицера, то на переводчика. – Господин капитан!.. Господин переводчик!.. Поверьте в искренность моих слов… Я устал от войны и сдался в плен добровольно… Я хочу только покоя, который вы обещаете в своей листовке… Ведь это правда, что здесь написано? – Офицер утвердительно кивнул головой. – Я честно буду у вас работать, буду восстанавливать разрушенные войной дома, там, где вы укажете…

Выслушав перевод того, что говорил Стропилкин, капитан презрительно скривился.

– Оссъёл! – крикнул он заученное еще в Смоленске слово и по-немецки приказал солдатам: – Увести его! – Когда Стропилкина увели, офицер сказал переводчику: – Это не русский!.. Настоящие русские так себя не ведут!

– Он просто дурак, господин капитан! – ответил переводчик. – Сильно перепугался. Его нужно расположить к себе и что-нибудь пообещать.

Полуденное солнце пробилось сквозь облака, оно осветило деревню Головеньки и заиграло в замерзших окнах домов.

Филипп открыл глаза. Увидев вокруг чужих людей, которые говорили на непонятном ему языке, он понял, что попал в плен. Филипп стиснул зубы и снова прикрыл глаза, но так, чтобы оставалась маленькая щелка.

Переводчик низко склонился к Филиппу и взял его руку.

– Здравствуйте!.. Как вас зовут? – спросил он.

Филипп не шелохнулся.

– Как ваша фамилия?

Филипп видел, как из-за спины переводчика, нетерпеливо пощипывая усики, злобно смотрел на него офицер. Он вдруг оттеснил переводчика плечом и слащаво улыбнулся:

– Ваш фамилий, битте?

– Иванов, – сквозь зубы процедил Филипп.

– Имя? – спросил переводчик.

– Иван.

– Ну, вот и хорошо! – На лице офицера появилось выражение самодовольства, он сел рядом с Филиппом и, постукивая карандашом по книжечке, которую достал из кармана, приготовился записывать.

– Какой части? – спросил переводчик.

Филипп молчал.

– Я вас спрашиваю, какой части?

Пауза продолжалась не больше секунды.

– Нумер тшаст? – вмешался офицер. И старательно протянул: – Тша-аст?

Филипп не проронил ни звука.

Офицер кивнул врачу. Тот пощупал у Филиппа пульс, холодными пальцами раздвинул его веки и по-немецки сказал:

– Все в порядке.

– Битте, тшаст! – неожиданно гаркнул офицер.

Филипп невольно вздрогнул. Врач улыбнулся и подмигнул офицеру.

Филипп открыл глаза, обвел всех взглядом и приподнялся на локтях. Страшная ломота во всем теле и шум в голове валили его обратно на носилки, но он заставил себя удержаться.

– Вы из Акулова? – спросил переводчик.

– Из Акулова, – ответил Трошин.

– Тшаст! Тшаст! – снова заорал офицер.

– Я – воин Красной Армии. Что хотите делайте, ничего не скажу…

– Повешайт! – прохрипел офицер.

– Вешайте! Для меня один конец…

– Завтра мы будем в Москве. Поэтому зря упрямствуешь! Подумай и выбирай: смерть или свобода? – сказал переводчик.

– В Москве вам не бывать. Наши не пустят…

– Фанатик! – вскипел переводчик.

– Коммунист! – выкрикнул офицер и, схватив Филиппа за грудь, подтянул к себе.

– Я беспартийный… Но рад, что вы меня за коммуниста признали.

– Weg nehmen!..[9] – Офицер толкнул ногою носилки.

Вечером Стропилкина снова вызвали в штаб. За столом сидели тот же белобрысый офицер и переводчик. Офицер встал и жестом руки пригласил Стропилкина сесть.

– Битте, господин Штропилкин!

Найдя для ответа подходящие немецкие слова, Стропилкин вытянулся во фронт:

– Гутен таг, господин капитан.

– Садитесь! – стараясь быть помягче, сказал переводчик. Стропилкин примостился на краешке складной табуретки. – Немецкое командование решило удовлетворить вашу просьбу и направить вас в тыл на строительство.

– Данке, данке!.. – Стропилкин на радостях вскочил и, сразу исчерпав свой запас немецких слов, стал усиленно жестикулировать.

– Однако командование просит вас перед отъездом переговорить с пленным Ивановым. Узнать у него, какие силы держат Акулово, что там у них в тылу.

Глаза Стропилкина растерянно забегали.

– Но это, извините, будет предательство!.. Я шел к вам с другими намерениями… Прошу передать господину капитану, что с точки зрения международных законов…

Все, что говорил пленный, переводилось быстро и точно. Наивная тирада Стропилкина вызвала у белобрысого капитана улыбку. Обхватив руками колено, он раскачивался на табуретке, мысленно потешаясь над наивностью своей жертвы: «Вот идиот! Сдался в плен и думает отдыхать!..»

Он поднялся и похлопал Стропилкина по плечу. Стропилкин вскочил и угодливо улыбнулся.

– Ничего, со временем будет хорошо служить! – усмехнулся капитан и сказал переводчику: – Продолжайте!

В конце концов Стропилкин согласился кое-что узнать.

– Но только, умоляю вас, таких поручений мне больше не давайте, – упрашивал он переводчика, и угодливая улыбка не сходила с его губ. – Поверьте, ведь это похоже на шпионаж…

– Мы это понимаем! Но нас заставляет необходимость. – Переводчик пожал плечами.

Солдаты привели Стропилкина к покосившейся бане. Часовой распахнул дверь и осветил помещение электрическим фонарем.

Пахнуло сыростью и запахом гнилых досок. У полка на соломе лежал закрытый каким-то рваньем человек в солдатской гимнастерке. Из-под лохмотьев высунулась голова в марлевой повязке. Воспаленные глаза человека щурились от света.

Стропилкин шагнул через порог.

– Добрый вечер! – сказал он.

– Что ж тут доброго? – Трошин снова опустил голову на солому. – Ты… кто будешь? – заикаясь, спросил он.

– Я? Воентехник Московской зоны обороны Стропилкин.

– Как сюда попал?

– Так же, как и вы.

– Раненый?

– Контуженый, – соврал Стропилкин.

– Контуженый? Плохо. Проклятая контузия… Эх, если бы я не был контужен… – Филипп хотел еще что-то сказать, но удержался. – Покурить не найдется?

– Есть! – Стропилкин обрадовался, что разговор сразу завязался так непринужденно, торопливо достал портсигар и зажег спичку, пряча огонь в кулаке. – А вы откуда?.. Какой части, товарищ?

Трошин, чуть слышно, заикаясь, ответил:

– Вас, товарищ, я не знаю… Вот настанет утро, поглядим друг на друга и поговорим… А сейчас – спать!.. У меня все тело ломит и голова трещит.

Стропилкин поежился, покряхтел, для видимости немного постонал, потом снова зажег спичку и, сочтя полок более удобным для себя местом, расстелил там солому и улегся.

«Устраивается как дома», – с неприязнью подумал Филипп.

Трошин не мог спать, он все время строил планы побега. Первый план был совсем наивен: постучаться в дверь и, когда часовой ее откроет, ударить его и броситься в ночную тьму. Но от этого пришлось сразу же отказаться: часовой один открывать не будет, вызовет разводящего. Потом в голову пришла другая мысль: выкрасть у Стропилкина спички, поджечь баню и, воспользовавшись суматохой, бежать. Но и это не годилось: во время пожара неминуемо выставят оцепление…

Теперь у него созрел новый план. Вокруг него деревянный пол, но, может быть, там, под полком, где спит этот прибывший, земля?..

Пересиливая боль в теле и головокружение, Филипп перевернулся на живот и, как мог далеко, вытянул руку… Земля!.. Так и есть. Что, если подкопать?.. Но чем?.. Он приподнялся и пополз на четвереньках, ощупывая все вокруг руками и надеясь найти хоть что-нибудь подходящее… Так он обшарил почти всю баню, но ничего не нашел. «Копать руками? – подумал Трошин. – Нет, невозможно…» Он сел, прислонясь спиной к каменке, и задумался.

Опираясь на каменку, Филипп стал подниматься, но камень над топкой вдруг зашатался. Филипп вздрогнул, ему показалось, что часовой услышал шорох. Но за дверью было тихо, только где-то далеко похрустывали по снегу шаги, они то удалялись от двери и замирали вдали, то начинали приближаться. Филипп опустился около топки на колени и стал засовывать злополучный камень на прежнее место, он нащупал там железную перекладину. «Железо?..» – обрадовался он и, словно опасаясь потерять, схватился за железину обеими руками. Потом, найдя способ, как бесшумно высвободить ее, стал потихоньку снимать лежавшие поверх нее камни и осторожно клал их в топку. Сердце стучало. Кровь шумно билась в висках.

Но вот громко заскрипели, приближаясь, чьи-то шаги, и вдалеке раздался звонкий окрик часового «Хальт!». Филипп торопливо пополз обратно к тому месту, где лежал. Громыхнул засов, распахнулась дверь, электрический луч пробежал по Филиппу, потом по Стропилкину. После этого дверь снова закрылась, засов лязгнул по скобе.

– Что такое?.. – забеспокоился Стропилкин. – Товарищ Иванов, ты спишь?

– А? Кто там? – отозвался Трошин и для виду застонал.

– Зачем приходили?

– Разве приходили?.. Должно, смена.

– Ах смена! – Стропилкин успокоился и повернулся на другой бок. – Черт возьми, как холодно! – И, натянув на себя шинель, пробурчал: – Наверно, уже полночь…

Когда наконец все стихло, Филипп опять подполз к каменке, осторожно вытащил освободившуюся от груза камней железку и пополз под полок. Он нащупал там канавку, служившую для стока воды. «Надо копать тут!» – решил он и стал осторожно рыть землю, выбирая ее руками и откладывая подальше от себя. Страшным усилием воли он боролся с налетавшими на него приступами головокружения. Полежит немного на земле, передохнет и копает дальше…

Чем глубже Филипп рыл, тем сильнее сопротивлялась уже успевшая подмерзнуть земля. Страх охватывал его, когда железо звякало о случайный камешек… Он замирал на месте и ждал… Наверху монотонно храпел Стропилкин. Снаружи стучал каблуками прыгавший, чтобы согреться на морозе, часовой.

Прошло, наверное, уже много времени… Вдруг железка, слегка цокнув, провалилась вниз. Филипп опустил руку и осторожно вынул ее из дыры. Оттуда потянуло свежим, морозным воздухом.

Боясь упустить время, Филипп заработал быстрее. Он уже не думал ни об опасности, ни о том, что может проснуться Стропилкин. Казалось, даже боль стала слабее от одной мысли о том, что ему, может быть, удастся вырваться на волю.

Вновь заскрипели шаги, послышался окрик часового, лязгнула открывшаяся и снова захлопнувшаяся дверь. Филиппу пришлось в одно мгновение завалить дыру землей, броситься на солому и закрыться лохмотьями…

Прошла и эта смена… А там наверху все так же беззаботно сопел Стропилкин. И Филипп снова пополз под полок и вновь стал упорно ковырять смерзшуюся землю. Пальцы коченели от холодного железа, сидевшие в спине осколки мучительно резали, но Филипп копал и копал, пока дыра не стала в ширину его груди.

Филипп на мгновение задумался: как ему быть со Стропилкиным? То, что Стропилкин так безмятежно спит, не боится, не беспокоится за свою судьбу, внушало Филиппу подозрение. «А может быть, он просто напугался войны и думает, что в плену ему удастся спасти свою шкуру?.. – рассуждал Филипп. – Не порешить ли его этой железякой, и дело с концом?.. Нет, вдруг поднимется крик, возня, и тогда все пропало… Что же делать? Что же делать?.. Все-таки предложу ему бежать! Не может же он от этого отказаться!..» И Филипп выбрался из-под полка и затормошил Стропилкина.

– Бежим, товарищ?.. – зашептал он ему на ухо.

– Что такое?.. Как – бежим? – прохрипел спросонья Стропилкин.

– Тише ты!.. – Филипп рукою зажал ему рот. – К своим, конечно.

– А где наши?

– Недалеко… Побежим прямиком в сторону Москвы.

– Чудак ты человек!.. – зевнул Стропилкин. – Сейчас фашисты, наверно, уже в Москве.

– В Москве?.. – Филиппа затрясло от этих слов, и он крепко сжал в руке железку. – Нет, не может этого быть!.. Не верю!.. Бежим скорее.

– Не сходи с ума!.. Это верная смерть!

– А ты смерти боишься? Шкура!.. – прохрипел Филипп.

– Ты что?! – испугался Стропилкин. – Смотри, я крикну часового!..

Но Филипп уже понял, что сделал ложный шаг, и сдержал себя.

– А пожалуй, ты прав… – сказал он миролюбивым тоном. – Зачем нам бежать?

– Вот именно! – проговорил Стропилкин и спустился с полка. – Ты пойми, ведь Москву все равно отдадут… Так ведь и в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года было. Даже такой полководец, как Кутузов, не смог ее удержать!

Но Филиппа историческая аналогия не убедила. Он размахнулся и ударил Стропилкина железкой. Тот взревел. Филипп бросился под полок, просунулся в дыру, головой пробил лежавший снаружи снег, и перед ним открылось звездное небо.

Из бани глухо доносились крики Стропилкина. Захрустел снег под торопливыми шагами спешившего к бане часового. Громыхнула дверь. Прозвучал выстрел, часовой крикнул: «Шнеллер хербай!..»

Филипп осмотрелся и бросился к черной полосе кустов в противоположную от бегущих к бане солдат сторону. Добежал и скатился в заросшую кустарником балку. При этом силы едва не покинули его… Потом он поднялся и пошел. Несколько раз падал лицом в свежий, морозный снег. Но опять поднимался и, шатаясь, шел в том направлении, где небо полыхало заревом. А позади, в селении, от которого он удалялся, гулко стрекотали автоматы, стучал пулемет, взлетали ракеты, освещая покрытую кустарником шершавую глубь оврага и темную лесную даль.

Слезы радости потекли по лицу Филиппа, когда он наконец добрался до леса. Опершись о забеленное морозом дерево, он перевел дух, обтер потное лицо и тут же подумал: «А что же дальше? Куда податься?.. Впереди непроглядная тьма!..» И Филиппу показалось, что пришел его конец. Но он все-таки пошел вперед, в эту непроглядную тьму леса, за которым слышались глухие раскаты боя. Впереди что-то хрустнуло. Филипп тревожно вслушался и остановился, вцепившись в молодое деревцо, чтобы не упасть, но кругом было тихо. «Показалось!» – подумал он и двинулся дальше, не выпуская из рук железку.

Но вот опять в той стороне, куда он шел, захрустели ветки. «Кто же это?.. Зверь или человек?.. – Филипп снова замер на месте. – А вдруг фашисты? Тогда смерти не миновать… Эх, была не была!..» – решил он и резко подался влево.

– Стой! – громко сказал кто-то.

Филипп остановился. В его больной голове стучало и гудело. Тело как будто обдало огнем.

– Кто там? – хрипло спросил он, подняв железку и держа ее наготове.

– Свои! – отозвались из темноты.

– Подходи один! – стараясь сдержать дрожь в голосе, потребовал Филипп и на всякий случай встал за дерево…

– А ты оружие брось!

– У меня оружия нет.

– Кто ты такой? – спросил подошедший почти к самому дереву неизвестный человек.

– Красноармеец я, бегу из плена… А вы кто будете?

– Местные. Советские люди…

Филипп вышел из-за дерева, бросил железку и, зарыдав от радости, прижался к этому человеку, ощущая на своем лице его заиндевевшую бороду.

– Ну полно, браток, полно… Идем, отведу тебя к нашим. – Обхватив его за плечи, старик похлопал Филиппа по спине. – Да ты, браток, никак без одежонки, в одной гимнастерке?.. – Он быстро снял с себя полушубок и накинул его на плечи Филиппу. – Ну идем скорей!

У Филиппа перед глазами появились зеленые круги, он прошептал:

– Не могу… – и потерял сознание.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В удобном особняке вдали от боев командующий группировкой гитлеровских войск, наступавших на Апрелевку, после утреннего кофе принимал своего начальника штаба. Он читал подготовленное тем донесение высшему командованию.

– А вы уверены, что завтра мы будем в Москве? – спросил командующий у начальника штаба.

– Уверен! – начальник штаба вздернул голову вверх. – Сегодня мы возьмем Апрелевку. Еще одно небольшое усилие – и мы в Москве!

Однако командующего тревожило то, что, встретив перед Апрелевкой сильный огонь противотанковой артиллерии, танки застопорились.

– В донесениях, генерал, нужно быть осторожным, – сказал он. – Яхрома и Тула нас многому научили! Подождем и лучше порадуем фюрера завтра. – И он решительно вычеркнул фразу: «Завтра будем в Москве». А перед словами: «Сегодня ввожу в прорыв еще танковую и пехотную дивизии, наношу удар на Москву вдоль Брянского шоссе и окружаю 5-ю и 33-ю армии большевиков» – на всякий случай дописал: «Перед Апрелевкой мы встретили сопротивление танков и пехоты…» Потом вопросительно посмотрел на начальника штаба. – Я думаю, лучше добавить: «отходящих войск красных». Как вы думаете?

Начальник штаба одобрительно кивнул головой, и командующий сам вписал эти слова.

– Ничего! – сказал он, подписывая донесение. – Я уверен, за Москву мы ведем последний бой. – Прищурившись, он посмотрел вдаль. – Надо внимательно следить за выдвижением дивизий!

Когда дверь за начальником штаба закрылась и в кабинете наступила полная тишина, командующий сел в кресло-качалку и прикрыл усталыми веками глаза. Ему представилось, что он уже в Кремле и с дворцового балкона смотрит на Москву. «В Москву нужно въехать торжественно… – мечтал он. – Предварительно остановиться на окраине, а уже оттуда – прямо в Кремль… Недурно было бы найти русских звонарей, чтобы они при входе наших войск в столицу ударили во все колокола». Его фантазия на этом не остановилась, и командующий вслед за этим представил себе бал в Кремле, разговор по прямому проводу с Гитлером, заключение мира. А там – триумфальное возвращение в Берлин.

Слушая веселое потрескивание дров в печке, ощущая приятное тепло огня, командующий в своих мыслях опередил действительные события, разнежился в своем глубоком кресле и забылся…

Однако мечты разлетелись как дым, когда память напомнила последнюю директиву Гитлера. Опасаясь повторения событий 1812 года, Гитлер требовал, чтобы войска только подошли к кольцу окружной дороги. Эту линию не должен был без приказа свыше перешагнуть ни один немецкий солдат. «Ни один немецкий солдат…» – горестно повторил командующий, и это вернуло его к действительности. С торжественным въездом в Москву нельзя было торопиться. Это огорчало командующего, но он подумал о том, что передовые части должны вот-вот подойти к окраине Москвы, а их не удержишь!.. И это снова вернуло ему хорошее расположение духа.

– Ну, чем порадуете, генерал? – спросил он, когда начальник штаба снова вошел к нему в кабинет.

– Плохие вести, – сказал начальник штаба и подал ему донесение. – Русские ударом на Головеньки с севера и с юга на Наро-Фоминск закрыли фронт.

– Что?.. – Командующий вскочил с кресла. – А наши войска?

– Остались там…

Командующий скрипнул зубами. На его побледневшем лице заметно синели губы.

– Этого не может быть!.. – крикнул он.

– Отрезали встречными ударами… Прежде чем доложить вам, генерал, я проверил дважды!..

– Откуда же у них, проклятых, такие силы? – Командующий скомкал карту и ударил ладонью по столу. – Нет у них сил!.. Нет!.. Нет!.. И быть не может!.. – Немного успокоившись, он сказал: – Прав фюрер, что требует снести Москву с лица земли, а ее проклятое большевистское отродье отправить по этому адскому морозу за Урал, в Сибирь!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сменив дивизию генерала Бегичева, дивизия полковника Железнова заняла фронт перед стыком двух гитлеровских пехотных дивизий. Армия генерала Говорова, в которую она входила, готовилась к контрнаступлению. Взаимодействуя с конным корпусом Л.М.Доватора, ей надо было нанести своим правым флангом удар на Терехово и Рузу. А затем повернуть на юго-запад и вместе с войсками армии генерала Ефремова, находившимися под Наро-Фоминском, окружить войска можайского плацдарма 4-й гитлеровской армии, уничтожить их и овладеть городом Гжатском.

Чтобы помешать отступлению вражеских войск, командующий фронтом на правом фланге армии решил ввести в рейд гвардейский кавалерийский корпус Доватора.

Готовя свои части к решающему сражению, Железнов все время находился на переднем крае и вместе с командирами полков и начальниками родов войск изучал расположение противника, прикидывал в уме возможные решения поставленной перед ним задачи.

Сегодня он предполагал весь день провести в полку Карпова, побывать в ротах, находящихся на передовой. Этот полк особенно беспокоил Якова Ивановича. Раненый Карпов лежал в медсанбате, и полком командовал его заместитель – жизнерадостный, храбрый, но беспечный майор Белкин, мечтавший стать летчиком или партизаном. До самых сильных морозов он ходил в сапогах и фуражке набекрень, и только лютая стужа заставила его надеть валенки и шапку.

Жмурясь от алмазного блеска снега, Яков Иванович вслед за Белкиным по глубокой, только что пробитой тропе пробирался на НП полка.

Поднявшись по заросшему кустами оврагу, они выбрались к голой высотке, где начинался ход сообщения, наспех замаскированный снегом.

– Вот мой энпе! – Белкин остановился в окопчике рядом с озябшим наблюдателем.

Подражая полковнику Доброву, Белкин бравировал смелостью. Яков Иванович заметил, что перекрытие его НП делалось в последнюю минуту и крайне небрежно.

– И это называется энпе? – сердито спросил он и кивнул Белкину головой, чтобы тот отослал наблюдателя, при котором ему говорить не хотелось.

– Куделин! – крикнул Белкин.

Когда солдат повернулся к нему лицом, Железнов узнал в нем того, кто был назначен в роту вместе со странным солдатом, от которого упорно отказывались пулеметчики.

– Где числится этот красноармеец? – спросил Железнов.

Белкин сказал, что взял его с передовой.

– Немедленно отправить обратно в роту! – приказал Железнов. – Ни одного человека с передовой не брать!

– Да это случайно, товарищ полковник, – оправдывался Белкин. – Он шел из медсанбата и застрял в комендантской… А парень расторопный, смекалистый…

– Вы меня поняли? Или повторить!.. – остановил его Железнов и огляделся вокруг. – А наблюдательный пункт у вас, майор, похож на медвежью берлогу, да и то на берлогу ленивого медведя… Ловушка какая-то!.. Весь как на ладони!.. Наблюдать из-под саперной лопатки, что ли? А как управлять боем? – Он повернулся к Белкину: – Немедленно переделать и оборудовать так, чтобы можно было без риска наблюдать и управлять боем!.. Послезавтра утром проверю… Ясно?

– Ясно! – козырнул сконфуженный Белкин. – Все будет выполнено сегодня же ночью.

…Полк Карпова расположился на местности, пересеченной овражками и поросшей кустарником, подобно щеткам, торчавшим на скатах лысых возвышенностей. Небольшие рощицы виднелись лишь на левом фланге. Этот фланг упирался в молодую рощу запорошенных снегом сосенок.

– Вот здесь, правее рощи, – Железнов махнул рукой в сторону сосенок, – ваш полк, может быть, нанесет удар по врагу. Изучите с командирами батальонов и артиллеристами передний край противника и внимательно просмотрите местность – каждый кустик, каждую кочку. Наблюдайте беспрерывно. Надо изучить противника, как самого себя. Ничего без внимания не оставляйте. Всех людей поставьте на лыжи, а пулеметы, минометы, орудия – на полозья. Продумайте возможность взаимодействия с кавалерией на правом фланге. На подготовку дается вам трое суток.

– Эх, товарищ полковник! – вздохнул Белкин. – Мне бы с кавалерией попартизанить!.. Вроде, как бы сказать, диверсионной группы…

Железнов укоризненно покачал головой:

– Не партизанить вам надо, а полком командовать!..

Прячась за сугробами, он стал в бинокль рассматривать вражеские позиции.

Вдали за пегими, оплетенными колючей проволокой березовыми рогатками тянулся снежный вал. За гребнем этого вала прыгали на морозе какие-то закутанные фигуры, похожие на чучела. Дальше, после переднего вала, шел второй снежный вал. Из-за него тянулись вверх дымки, кое где показывалась голова в каске, Железнову пришлось пригнуться: один из гитлеровцев за первым валом перестал прыгать и для острастки выпустил в его сторону автоматную очередь.

– Хорошо бы сейчас сюда снайпера! – сказал Яков Иванович.

– Что вы сказали? – Белкин поднял ухо своей шапки.

– Есть хорошие мишени для снайперов! – повторил Железнов.

– А мы в момент сюда Катюшу Иванову командируем! – ответил Белкин и крикнул в ход сообщения: – Иванову сюда!.. Аллюр три креста!

– Это передний край? – показывая на голову в каске, спросил Железнов.

– Полагаю, товарищ полковник.

– А может быть, тот, где идет дым?

– Нет, этот… – слегка замялся Белкин.

– Почему этот, а не тот?

– Почему?.. А потому… Потому что первая траншея и занимается… Из нее ведется огонь… И люди там…

– И все же, товарищ майор, может оказаться, что это ложный передний край, – перебил его Железнов. – Надо врага изучать, вот что!.. А то как бы по пустому месту не ударили. Понятно?

– Понятно, – тихо ответил Белкин.

– А что понятно?

– Изучать надо.

– А как?

– Разведкой…

– Вот именно, разведкой! – повторил Железнов. – Завтра ночью произвести поиск. Во что бы то ни стало взять живого языка!.. Вам все ясно?

– Так точно, ясно! – козырнул Белкин.

– Тогда ведите меня в тот батальон, которым командует вновь назначенный комбат капитан Сквозной!

– Он командир первого батальона!

– Вот и ведите в расположение первого батальона!

– К сожалению, я вас туда провести не могу.

– Почему?

– Туда нужно ползком…

Железнов нахмурился:

– Ползком?.. Почему?

– Должен вам доложить…

– Доложить, что туда нет хода сообщения? – снова перебил его Железнов. – Так, что ли?

– Так точно, – подтвердил Белкин.

– Ну что же, раз нет хода сообщения, поползем. – Железнов круто повернулся. – А сами вы там бывали?

– Бывал…

– Раз бывали, значит, и я могу… Пошли!

Но Белкин не двигался с места, он как-то весь съежился, ожидая, что вот-вот на него обрушится гнев комдива.

– Туда идти, товарищ полковник, опасно…

– Опасно? Вот как?.. Ну тем более… – И Железнов зашагал по ходу сообщения.

Когда они вышли в овраг, он оглянулся и, убедившись, что адъютанты их не слышат, резко сказал Белкину:

– Вы что мне докладывали? Что ходы сообщения доведены до рот включительно? И что по переднему краю сделана сплошная снеговая траншея. Так?

– Так точно.

– «Так точно»! – зло повторил Железнов, и его глаза сверкнули. – За обман вас судить надо!.. – Он скрипнул зубами, руки в варежках сами сжались в кулаки: он отчетливо представил себе, как под огнем врага в глубоком снегу ползут солдаты… – Я требую, чтобы эти ходы сообщения были в действительности. Ясно?..

– Так точно, ясно!..

– Если не сделаете до послезавтра…

– Что вы, что вы, товарищ полковник! – поспешил заверить его Белкин. – Все будет выполнено.

До командира батальона они еще кое-как добрались. Капитан Сквозной встретил их в кустах и провел на свой НП, который в основном был создан природой. Это была яма, кое-как прикрытая накатом, с овражком, идущим в тыл и представляющим собой естественный ход сообщения.

– Здравствуйте, товарищ капитан. Как у вас дела? – Железнов сдернул варежку и протянул Сквозному руку. – Чего же вы уши на шапке не опускаете? Мороз-то ведь страшный!

– А мне тепло. – Сквозной откозырял в ответ и крепко пожал руку комдива. Лицо его горело. Было заметно, что он перехватил значительно больше положенных ему ста граммов.

– Рассказывайте, что у вас нового?

– Нового? – переспросил Сквозной. – Новое, товарищ полковник, то, что фашист здорово мерзнуть стал!.. – И он рассказал, что гитлеровцы теперь днем и ночью жгут костры, чтобы согреться, и что охранение стоит у них только на переднем крае, остальные же силы отведены в глубину леса. – Хитрят! Чучел выставляют! – сказал Сквозной и в смотровую щель показал Железнову свеженасыпанный снежный бугор.

Яков Иванович приложил к глазам бинокль. Действительно, за сугробом колыхалась каска, даже как будто виднелось лицо солдата, на гребне бугра лежал автомат.

– Глядите вправо по их валу. – Сквозной показал рукой слева направо. – Вон у тех высоких елок тоже сугроб и тоже такая же штука!

И за другим бугром так же ритмично колыхалась каска, и на его гребне лежал автомат.

– А теперь смотрите вот туда, – Сквозной показал на снежные холмики у срезанного снарядом дерева, – вон прыгает закутанный, как баба, солдат. Он-то, наверное, веревочкой раскачивает эти чучела.

– А где же, по-вашему, у них передний край? – спросил Яков Иванович.

– Видите дымок? – сказал Сквозной. – Возьмите от него на два пальца влево. Вон над кустами между стволов что-то виднеется. Вглядитесь хорошенько. Это, по-моему, их энпе. Теперь смотрите вправо. На опушке холм, и на нем сосенки, а внизу черные полоски… Это наверняка смотровые щели. Там, за ветлой, – пушчонка, а в березах – другая…

– Благодарю!.. И дальше так же внимательно следите за противником. – Железнов крепко пожал Сквозному руку и передал бинокль адъютанту. «Из него хороший будет командир полка!» – подумал он о Сквозном. – А какая же у вас на бугре рота?

– Вторая, – ответил капитан.

– Ведите нас в эту роту.

Сквозной испуганно взглянул на Белкина, но тот ничего не сказал.

– Разрешите вам предложить пройти в третью роту, – сказал Сквозной. – Тут безопаснее, а до этого бугре, ведь придется ползти…

– Ползти?.. Ну что ж, поползем!..

Сквозной надвинул свою ушанку на лоб, так что она совсем закрыла его большие светлые брови, потом снова сдвинул ее на затылок и, предвидя, что разноса комдива все равно не миновать, двинулся вперед со словами: «Эх, то ли еще бывало!..»

Но вот кусты кончились. К бугру тянулось множество глубоких тропок с умятым по бокам снегом.

– И часто так приходится ползать? – спросил Железнов, покачав головой. – Эх, капитан, капитан, а ведь старый вояка!.. Ну что ж, поползли, что ли?

Сквозной нагнулся и побежал по средней тропе. За ним, также пригнувшись и тяжело дыша, побежал Железнов, а позади всех – Белкин.

На середине пути, между кустами и высотой, их накрыло минометным огнем. Все, словно по команде, бухнулись в снег и замерли. Потом поползли дальше, уже не поднимая головы.

Как только злополучное место оказалось позади, Железнов сел в кустах передохнуть. Он зло поглядывал то на Сквозного, то на Белкина.

– Как вы думаете, товарищ капитан, почему фашисты нас обстреляли? – стряхивая с себя снег, спросил он.

– Эта лощина хорошо просматривается, – ответил Сквозной.

– Вот именно! А можно сделать так, чтобы она не просматривалась? – И он перевел взгляд на Белкина.

– Так точно, можно! – ответил тот.

– Как же?

– А как вы учили, товарищ полковник, резать снег квадратами и класть их стеной, кирпич на кирпич, а потом со стороны противника…

– Почему же это не сделано?

– Виноват, товарищ полковник! Будет выполнено немедленно.

– Не немедленно, – Железнов снова перевел взгляд на комбата, – а этой же ночью.

– Есть этой ночью! – гаркнул Сквозной. – Не успел, товарищ полковник, третьей ротой занимался…

С возвышенности опустился низкорослый офицер в полушубке, с автоматом на груди.

– Командир второй роты старший лейтенант Прокопенко, – доложил он. – Рота обедает.

– Как вам пищу доставляют?

– В термосах, товарищ полковник.

– Я знаю, что в термосах. Ползут и термосы на спине тащат?

– Нет, товарищ полковник, приспособились на саночках. Ползут и саночки за собой тянут.

– А если вот, скажем, сегодня ночью от этой возвышенности до тех кустов сделать снеговую стену, не лучше ли будет?

– Оно конечно, товарищ полковник… – Прокопенко поежился, посмотрел на Белкина, потом на комбата и, не выдержав упорного взгляда Железнова, выпалил: – Не додумали, товарищ полковник! Как-то в этой суматохе невдомек… Сегодня же будет выполнено.

Дальше Яков Иванович направился с Белкиным к снежному четырехстенку, прятавшемуся во впадине среди обломанных кустов.

Он попал туда во время обеда. Солдаты сидели на сделанных из снега и густо покрытых хворостом нарах. В ногах у них дымились головешки. Несмотря на то, что полотняная крыша была наполовину открыта, здесь оказалось значительно теплее, чем снаружи. Солдаты ели из котелков гречневую кашу.

– Здравствуйте, товарищи, – приветствовал их Железнов.

– Здравствуйте, товарищ полковник! – дружно ответили бойцы.

– Продолжайте обед! – Железнов взял у раздатчика ложку, попробовал кашу и оставшийся в одном котелке суп. – Ну как? – обратился он к широкоплечему бойцу.

– Ничего, товарищ полковник, гарно! Если, оно конечно, иметь в виду только харч…

– Я про харч и спрашиваю, – улыбнулся Яков Иванович. – А вы про что?

– Я-то?.. – Подопригора обвел своих товарищей хитрым взглядом и в их улыбках прочел: «Валяй, не робей, поддержим!» – Я-то хочу предложить, чтобы горилку возили, как и харч, тоже в термосах.

– А почему? – удивился Железнов.

– Да вот наш старшина товарищ Крутых говорит, что пока ее в этой железной посудине до нас тащат, то из нее спирт на морозе вымерзает и остается одна вода. А вы знаете, товарищ полковник, коли ее удвоенный порцион хватить да если еще и настоящей, так по жилам сразу неимоверное тепло пойдет, и так швыдко, як брехня по селу… Хоть полушубок скидай!.. А вот нашей, этой вымерзшей, мы хватим целых две манерки – и хоть бы что!

– Вымерзает?.. Накось, спирт вымерзает!.. – пожилой боец хитро скосил глаза. – Мороз-то, товарищ полковник, страсть какой!.. Утром к нам сорока залетела, на тот вон кол села, так сразу хвостом к нему и примерзла!..

Солдаты прыснули, но тут же замерли. Яков Иванович взял у солдата кружку, налил из кувшина водки и попробовал. Водка действительно была разбавлена, но Железнов не показал виду, чтобы не конфузить молодцеватого старшину.

– Может быть, и вымерзает, – сказал он. – Всякое бывает!.. Ну что ж, обязательно прикажу, чтобы возили в опечатанном термосе. Норму удвоили в связи с большими морозами. – Железнов перевел взгляд на командира роты. – Поэтому пить ее нужно не за один раз, а за два. Если ее сразу пить, то к вечеру и обогреться нечем будет. Так, что ли?

– Оно конечно, если она будет настоящая, то можноть ее выдавать хоть тебе и в два раза, – вмешался пожилой солдат, на которого, видно, и «вымерзшая» водка все же основательно подействовала. – А это что? Святая вода. Правда, господь бог и из воды…

Кремнев шикнул на него, загудели и остальные.

– Ничего, ничего, товарищи. Пусть рассказывает, – сказал Железнов и присел на снежные нары.

Но бойцы заговорили о другом:

– Долго мы еще будем здесь сидеть, товарищ полковник? – обратился к нему Кремнев. – Пора бы и вперед двинуть!

– Скоро, дорогие товарищи, скоро, – ответил Яков Иванович. – А вам, товарищ Кремнев, – взглянул он на Кремнева, – нужно явиться в распоряжение начальника отделения кадров.

Кремнев подался грудью вперед, видимо, собираясь возражать, но общий взрыв голосов заглушил его:

– Зачем?

– Он у нас Архимед считается.

– Оставьте его у нас, товарищ полковник!..

– Товарищ полковник! – наконец Кремневу удалось прервать этот хор голосов. – Если вы меня откомандируете, то этим меня обидите. Я хочу быть здесь, вместе с моими товарищами! – Он обхватил за плечи Подопригору и Кочетова и крепко прижал их к себе. – Мы потеряли хорошего друга – пулеметчика Трошина, и я поклялся его заменить…

Солдаты не дали Кремневу закончить, опять заговорили все разом. Подняв руку, Железнов остановил их.

– Товарищи бойцы!.. Ведь Кремнев – профессор, и, вы должны понять, что он и сейчас, во время войны, очень нужен у себя в институте.

– Он и у нас профессор, товарищ полковник, – вступился опять тот же пожилой солдат и протянул Железнову две небольшие, сделанные из алюминия вещицы.

Яков Иванович повертел их в руках и хотя догадался об их назначении, но не показал виду, заметив, что солдатам не терпится самим объяснить ему.

– Что же это за приспособления? – спросил он.

– А это подарок нашему снайперу Катюше Ивановой, – пояснил Подопригора. – Прибор, чтобы определять расстояние до цели. Вот здесь указатель прицела, – он показал на маленькую шкалу. – А тут поправки на ветер.

– Прекрасно… – хотел похвалить Железнов, но Подопригора перебил его и принялся рассказывать о другом приборе.

– А этот для расчетных данных при ведении пулеметного огня. – Солдат стал по шкале отсчитывать и прицел, и целик, и другие необходимые для стрельбы данные.

Солдаты слушали с таким вниманием и удовольствием, как будто каждый из них участвовал в изобретении этих полезных вещиц.

– Он выдумывает, – Кочетов ткнул пальцем в грудь профессора, – а Федот Федотыч мастерит, – и Кочетов кивнул в сторону пожилого солдата.

– …За такие дела благодарю, – Железнов пожал руки Федоту Федотычу и Кремневу, – и награждаю по сто рублей каждого.

– Конечно, благодарствуем за награду. Но табачку было бы лучше, товарищ полковник, – со стеснением сказал Федот Федотыч. – Табачок-то наша радость!

– Правильно, Федот Федотыч, – поддержал его коренастый волжанин, – табачку-то не хватает. Если так нельзя, то хотя бы за наш счет. Бывает, шефы присылают аль кто там другой…

Яков Иванович вытащил весь свой карманный запас папирос, махорки и высыпал Федоту Федотычу в пригоршню.

– Курите, друзья, на доброе здоровье!.. Сегодня постараюсь еще вам прислать.

Бойцы заулыбались, дружно стали сворачивать самокрутки.

Когда Яков Иванович, Белкин и Сквозной вышли, солдаты начали обмениваться впечатлениями.

– Вот это комдив!.. Не побоялся к нам приползти!.. – подмигнул волжанин. – Слыхали, как он там внизу комбата и комроты пробирал за то, что нет этого, как его, забора…

– Бруствера, – поправил Кочетов. – А табачку, надо думать, он пришлет.

– Раз сказал, значит, пришлет, – вставил Федот Федотыч. – Командиру слово зря бросать нельзя!..

Оставшись с Белкиным наедине, Железнов дал волю своему гневу:

– Знаете, майор, – сказал он, – если бы здесь сейчас был Карпов, он бы, наверное, вас поколотил!.. Солдаты благодаря вам на брюхе ползают! Вот перевести бы вас в рядовые да отправить к такому командиру, как вы, чтобы заставил вас по снегу ползать, узнали бы, что солдаты о таком начальнике думают!.. За такое разгильдяйство – в партийную комиссию!.. – Железнов накалялся все сильнее. – А где же ваш комиссар? Небось за победу агитирует? Победа голой агитацией не дается. Надо заботиться больше о тех, кто эту победу завоевывает!.. Скажите ему, чтобы позвонил мне или Хватову. Мы с ним «инструктаж» проведем!..

Польщиков подвез Якова Ивановича на машине почти к самой его землянке. Навстречу вышел ординарец Никитушкин, от него приятно пахло перцем и жареным луком.

– Разрешите, товарищ комдив, сразу обед подавать?

– Давай! – Железнов на ходу распахнул полушубок и, войдя в землянку, растер замерзшее лицо и стал раздеваться. – Вызови Фому Сергеевича к телефону, – сказал он Короткову.

Никитушкин торопливо накрыл на стол, принес котелки и поставил на печку.

Яков Иванович взял телефонную трубку.

– Фома Сергеевич? Обедал?.. Нет? Приходи сейчас ко мне… Пообедаем вместе… Кто у тебя, говоришь?.. Валентинова? Забирай и ее. – Он положил трубку и хлопнул в ладоши: – Никитушкин! На троих.

Вскоре в землянке появились Валентинова и Хватов.

– Ирина Сергеевна, будьте хозяйкой, командуйте! – Железнов отошел от рукомойника, вытер лицо, руки и, размашисто хлопнув полотенцем о стенку, повесил его на гвоздь. – Снаряды все вывезли?

– Почти все. – Валентинова стала расстегивать пояс на шинели. – Еще машины на три осталось.

– Что вы такая хмурая? Что-нибудь случилось? – Яков Иванович помог ей снять шинель.

Хватов обменялся с Валентиновой взглядом. Яков Иванович это заметил:

– Не бойтесь его, говорите смелее… Чепе какое-нибудь? – Она покачала головой и покосилась на Хватова. – Ну говорите же! – Железнов переводил тревожный взгляд с одного на другую.

– Из медсанбата… – начала Валентинова.

– Ирина Сергеевна, ведь это можно и после, – перебил ее Хватов.

– Что из медсанбата? – Железнов подошел к Валентиновой вплотную.

– Убежал майор Карпов…

– Куда убежал? И почему мне не докладывают? – Яков Иванович схватил телефонную трубку.

– Говорят, в полк…

– Он совсем с ума сошел?! – Железнов крутнул ручку полевого телефона. – Белкина! – крикнул он в трубку. – Майор Карпов у вас?.. А где же он? Плохо, что не знаете!.. Быстро разузнайте и позвоните мне! – Он положил трубку. – Нет, теперь конец!.. Свяжу и отправлю в госпиталь. Шальной человек!.. А в медсанбате, видно, ворон считают? Что им караул ставить, что ли, двери на замок запирать?.. Вот до чего дожили!.. Раненого офицера проглядели!..

Ирина Сергеевна уже сама не рада была, что завела об этом разговор. Стараясь как-нибудь отвлечь Якова Ивановича, пригласила всех к столу, начала разливать борщ по тарелкам.

– Таких раненых, как Карпов, надо не в медсанбате оставлять, а отправлять прямо в госпиталь, да подальше, куда-нибудь в Среднюю Азию, – никак не мог успокоиться Железнов. – А причина всему этому… – он пристально посмотрел на Ирину Сергеевну.

– Зря вы на меня так смотрите! – вспыхнула она. – Я тут ни при чем…

– Не вы, а Белкин!.. Судя по всему, Карпов узнал о тех безобразиях, которые я сегодня обнаружил в его полку. Вот и сбежал туда!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

В ночь на шестое декабря Железнов, находясь на вновь построенном НП майора Белкина, сам проводил разведку боем. Батальон капитана Сквозного, поддержанный дивизионной артиллерией, прорвал передний край гитлеровцев, глубоко вклинился в расположение их обороны и, захватив выступ леса севернее сосновой рощи, стойко его удерживал.

Получив донесение от Сквозного, Железнов, освещая электрическим фонарем карту, отметил на ней захваченный батальоном участок. Рука его поставила здесь знак вопроса.

– На этом листе батальон остановили огнем с севера, – глядя на Хватова, рассуждал Железнов. – Но кто остановил? Ведь здесь должен быть стык. Будем, Фома Сергеевич, ждать пленных.

Он задумался, барабаня пальцами по карте, лежавшей на неуклюжем, сколоченном из двух коротких досок маленьком столе, и решил: нельзя дать противнику опомниться, надо немедленно ввести в действие левофланговый батальон соседнего полка, полностью захватить выступ леса и держать его во что бы то ни стало. Это создавало дивизии выгодное положение.

Изложив Хватову свое решение, Яков Иванович собрался на КП полка, в дверях он встретился со штабным командиром, сообщившим, что в штабную землянку привели пленных.

– Сейчас же наладьте надежную связь со Сквозным и все время поддерживайте его огнем! – приказал Железнов Белкину и зашагал вслед за штабным командиром. За ними последовал и Хватов.

Яков Иванович вдруг остановился и стал прислушиваться. Кругом все ухало и гудело, беспрестанно взлетали вверх ракеты, ярко освещая белый покров земли.

Сильно морозило. Пальцы коченели даже в меховых варежках. Яков Иванович сжал кулаки, чтобы хоть немного согреть руки. Он поглядывал на север, ожидая с той стороны более мощной «музыки» наступления, пока же шел обыкновенный фронтовой артиллерийско-минометный «разговор».

– Нет, не то! – сказал Яков Иванович Хватову и, освещая дно окопа узеньким лучом фонарика, заторопился к штабной землянке.

Землянка была сильно натоплена. В ней находились начальник штаба полка майор Тарасов и переводчик. Хватов подошел к чугунной печурке и, протянув руки к огню, спросил начальника штаба:

– Ну, как теперь у вас с водкой? Не вымерзает?

– Нет, товарищ полковник, не вымерзает.

– Очень хорошо! – ответил Железнов. – А к Карпову в госпиталь ездили? Навестили пойманного беглеца?

– Нет, не ездили, – сказал Тарасов. – Я сам сегодня же съезжу в госпиталь.

– Ну, Тарасов, от вас я этого не ожидал! – резко сказал Железнов.

В это время дверь в землянку распахнулась, обдав ноги холодом. В землянку ввалился пленный, закутанный в какую-то дерюгу и напоминающий чучело, за ним показался конвоир-разведчик и разрумянившийся с мороза лейтенант.

Переводчик сообщил пленному, что перед ним полковник. Тот хотел принять стойку «смирно», но не смог – мешала обмотанная поверх шинели заиндевевшая шаль.

Яков Иванович сел на скамейку и приказал пленному раскутаться.

Пленный стал копошиться в своих одежках, испуганно косясь то на Железнова, то на переводчика. Железнов жестом показал конвоиру, чтобы он помог.

Конвоир быстро развязал шаль, сдернул ее с пленного и швырнул на пол. Пленный теперь еще больше походил на огородное чучело. Края его пилотки были опущены, воротник шинели поднят. Он был белобрысый, с длинным посиневшим и тупым лицом. Грудь его неестественно выпячивалась, а из-за пазухи торчал кусок цветастого шелка.

– Это что? – спросил через переводчика Хватов.

Пленный молчал.

Лейтенант подошел и вытянул у него из-за пазухи шелковое женское платье. На пол со звоном упали серебряные, завернутые в платье, ложки.

Глаза конвоира блеснули злым огоньком.

– У него за пазухой, товарищ полковник, целый универмаг! Разрешите?..

– Не надо. Пусть сам. – Яков Иванович обратился к переводчику: – Прикажите ему снять шинель!

Пленный затрясся от испуга, однако шинель не снял, а вытащил из-за пазухи две пары часов и положил их на стол. Показывая, что у него больше ничего нет, он снял ремень, распахнул шинель, потряс ее полами и что-то по-своему забубнил.

– А в карманах? – гаркнул боец.

– Was?[10] – стуча зубами, спросил пленный.

– Вас – кислый квас!.. В карманах что?! – Конвоир хлопнул пленного по карману. – Выворачивай живо!.. Грабармия!

Яков Иванович остановил возбужденного конвоира.

– Поверьте, товарищ полковник, все кипит! – стукнул себя кулаком в грудь конвоир. – Так бы и хрястнул по набалдашнику!.. Накось, платьишко женское ему понадобилось!..

Пленные сменяли один другого. Они отвечали на вопросы скупо, ссылались на то, что они солдаты и верны своей присяге. Только один, у которого никаких трофеев не оказалось, охотно отвечал на все вопросы переводчика. Это был Ганс Краузе, рабочий завода Цейса. Он сообщил, что служит в саперном батальоне 9-й армии и что их батальон обороняет промежуток между 78-й и 252-й пехотными дивизиями. Из слов Краузе Яков Иванович узнал, что против его дивизии стоит знакомая ему, сильно потрепанная в боях 78-я пехотная дивизия и что в ее ротах примерно 50 – 60 солдат. Узнал он и то, что в дивизию на днях должно прийти пополнение. Солдатам сказали, что к рождеству Москва будет взята и война окончится.

Выслушав Краузе, Железнов синим карандашом нанес на карту расположение этого саперного батальона. Синие штрихи легли как раз там, где были обозначены сосенки. Удалось уточнить и еще некоторые до сих пор остававшиеся неясными детали обстановки.

После допроса Хватов увел Краузе в соседнюю землянку.

Солдат, которого привели последним, еле держался на ногах: он был пьян. Железнов допрашивать его не стал, а приказал уложить спать.

Как только дверь за ним закрылась, Яков Иванович позвонил командарму, доложил о показаниях пленных и сообщил о принятом решении. Командарм приказал немедленно доставить пленных на автомашинах в штаб армии.

– Противника все время держите в напряжении! – сказал командарм. – Ни минуты не давайте ему покоя, пусть фашисты торчат на переднем крае и мерзнут!..

Выйдя из душной землянки, Яков Иванович с удовольствием вдохнул в себя морозный воздух. Рассветало. Утренняя зорька уже играла с облаками. Невдалеке, у кустов, строя пленных, командовал румяный разведчик.

– Вот этот, товарищ полковник, – он показал на пьяного солдата, – нипочем не дойдет! Он так и напрашивается, чтобы его прикончили!.. Вы только послушайте, что он плетет…

Плюгавенький человек оглядел всех мутным взглядом, попытался было принять бравую осанку, но чуть не упал.

– Русс, стафайс!.. Русс, стафайс!.. – забормотал он.

– Ну как же его не хрястнуть? – возмутился разведчик. – Ведь он, товарищ полковник, настоящий фашист!..

– Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме! – вставил басовитым голосом один из конвоиров.

– Кончайте разговоры! – сурово сказал Железнов. – Вы, лейтенант, отвечаете за каждого пленного! В том числе и за этого! – он показал на пьяного.

Лейтенант скомандовал пленным по-немецки: «Шагом марш!» А пьяный, словно издеваясь над ним, нараспев протянул: «Русс, стафайс!..» Кто-то из конвоиров не выдержал и стукнул его в спину. Тот упал, ударился головой о дерево и завизжал:

– Гитлер капут!..

– Это ты его так? – крикнул Железнов разгорячившемуся бойцу.

– Так точно, я, товарищ полковник! – ответил тот.

– Если с ним что-нибудь случится, ты, именно ты, ответишь своей головой! Понятно? – пригрозил Железнов и приказал поднять гнусавившего гитлеровца.

– Понятно, товарищ полковник! Живым доведу! – ответил боец, дернул за пояс вставшего на карачки пленного и поставил его на ноги.

Уже совсем рассвело, когда Железнов и Хватов возвратились к себе. Заспанный Никитушкин доложил, что вечером начфин прислал квитанцию на перевод денег семье. Взяв в руки квитанцию, Яков Иванович повалился на жесткую постель.

Этот маленький листок бумаги оживил в его памяти близких и родных ему людей… Яков Иванович обхватил обеими руками подушку, прижался к ней щекой и мыслями перенесся в далекое неизвестное Княжино. Ему даже почудилось, что жена положила ему на лицо свою теплую руку. Яков Иванович поежился в приятной дремоте.

Но вдруг сквозь дрему послышался далекий гул, похожий на землетрясение. Яков Иванович встрепенулся, приподнялся на локте, приложил одно ухо к земляной стене, а другое закрыл ладонью, и гул стал отчетливым.

Железнов схватил полушубок, шапку и, одеваясь на ходу, выскочил из землянки. Затаив дыхание, он застыл в дверях. Две синички, забавно повиснув на ветках вниз головой, удивленно разглядывали окаменевшего человека. Яков Иванович шевельнулся. Синички перелетели на другой куст и, как бы дразня его, весело засвистели. Но теперь Яков Иванович не обращал на них внимания, а вслушивался в тишину. Где-то там, далеко на северо-востоке, слышалась канонада.

– Началось!.. – Эта беспокойная мысль взбудоражила Якова Ивановича, и он с особым чувством радости громко повторил это слово. Как неудержимо ему хотелось сейчас быть там, видеть все собственными глазами…

– Товарищ комдив, завтрак готов! – позвал Железнова выбежавший из землянки Никитушкин.

– Погоди, Никитушкин! – не оборачиваясь, Яков Иванович махнул ординарцу рукой. – Слышишь?!

В это утро, 6 декабря 1941 года, войска Западного фронта во взаимодействии с Юго-Западным фронтом перешли в великое контрнаступление. Калининский фронт стал наступать еще накануне. Все силы были направлены на то, чтобы отсечь зарвавшиеся войска центральной группы гитлеровской армии со всеми ее танковыми группировками.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Этим ранним морозным утром по развороченной танками дороге под грохот канонады тащились две подводы с походными кухнями, установленными на обыкновенных крестьянских розвальнях. Передней лошадью правил повозочный Гребенюк, старичок с заиндевевшей от мороза щупленькой бороденкой, белым клочком торчащей из-под большого воротника полушубка. Задней подводой правил подросток. Громадная ушанка сползла ему на нос, мохнатый воротник скрывал нижнюю часть лица. Мальчонка боком сидел на кошеле с сеном. Его большие, не по ногам валенки торчали из-за передка розвальней. Он то и дело сдвигал на затылок шапку и покрикивал на кобылу, отставшую от передней подводы. Это был Юра Железнов. Позади него, прижавшись к еще теплым кухням, дремал батальонный повар Лука Лукич.

«Признаться Луке Лукичу или подождать?» – думал мальчик. Но, вспомнив вчерашнее, решил подождать. Если бы не повар, то пришлось бы ему шагать, как выражался Лука Лукич, «по этапу с березовым кондуктором». От этой мысли Юра поежился и еще грознее прикрикнул на кобылу:

– А ну, кривая, пошла! – и хлестнул ее кнутом.

Кобыла вздрогнула, мотнула хвостом и прибавила ходу. Усталый мальчуган в дремоте закрыл глаза, и сразу ему померещилось то, что он пережил вчера, когда два дюжих красноармейца схватили его за руки и потащили, а он уперся ногами в рыхлый снег, не сдвинулся с места и так сильно заорал, что поднял спавшего повара. Если бы не Лука Лукич, Юру неминуемо отправили бы в Москву, в приемник, где он уже побывал трижды и откуда трижды бежал. Вновь пережив все это в нашедшей на него дремоте, Юра вдруг рванулся с места и пронзительно вскрикнул.

– Шрапнелью тебя, что ли, шарахнуло? – заворчал Лука Лукич. – Смотри, куда занесло-то!.. Эх ты, дырявый черпак!.. Тоже мне «коновожатый»!..

Грозя кнутом и бранясь, подбежал к Юре старик повозочный с передней подводы. Одной рукой он схватил Юрину лошадь за поводья, а другой уперся в ее морду. Понукая и причмокивая губами, он стал пятить кобылу назад.

– Вожжи-то из-под полоза тяни!.. Эх ты, горе мое луково! – в азарте кричал Гребенюк.

– Ты, Лука Лукич, садись-ка сам вперед, а то с мальцом, чего доброго, под огонь попадешь!..

Повар уселся поближе к кухням и крикнул Юре:

– Ну-ка, Рыжик, возьми под себя вожжи, да не спи!..

Юра подтянул вожжи, сел на их концы и стегнул лошаденку. Она снова затряслась рысцой по заснеженной дороге.

Когда они подъезжали к деревне, вдруг невдалеке послышался сильный грохот, как будто ссыпали в гигантское лукошко картошку необычайной величины и она дробно стучала по дну этого лукошка.

– Что это такое, Лука Лукич? – крикнул Юра, но не расслышал ответа. Беспрерывный грохот заглушал его слова.

– Лука Лукич, слышишь? – еще громче закричал Юра, показывая кнутовищем в ту сторону, откуда раздавался грохот.

– Это, Рыжик, «катюша»!..

– «Катюша»?

– Она самая!.. Как «катюши» дадут – так фрицам капут!

Юра повернулся к Луке Лукичу и, приподняв ухо своей меховой шапки, чтобы лучше слышать, снова спросил:

– А вы ее видели?

– Видел! – ответил повар. – А ты смотри вперед, не то опять в сугроб заедешь!..

Юра вдруг встрепенулся. Посреди поля, неподалеку от дороги, стоял Гребенюк и махал ему рукой, показывая, чтобы он остановился. Юра осадил свою лошадь.

– Чего ты, браток? – закричал ему Лука Лукич. – Поехали дальше!..

Но Гребенюк еще энергичнее замахал рукой, а потом снял шапку и перекрестился.

Лука Лукич спрыгнул с саней и, утопая в снегу почти по колено, пошел к Гребенюку.

За ним поплелся и Юра.

– Ты это чего, Фотич? – крикнул повар.

– Смотрите!.. – ответил Гребенюк, показывая рукой вдаль.

Там, где высокий, окруженный рощами холм, казалось, упирается в небо, словно темные букашки, ползли танки, за их дымками катилась широкая лавина лыжников. В лучах раннего солнца сверкали штыки их винтовок.

Гребенюк снова перекрестился.

– Чего это вы все креститесь? – спросил Юра.

– Так сегодня праздник-то какой!.. Ведь пошли вперед наши родимые!.. – Гребенюк прослезился, глядя, как организованно и дружно движутся вперед советские лыжники и танки.

– Ну, дай бог!.. – сказал Лука Лукич.

Юра смотрел до тех пор, пока все танки не скрылись за гребнем возвышенности. «Был бы я сейчас там с лыжниками, – подумал он, – эх, и дал бы я фрицам жару!..» И не в силах больше ждать, когда осуществится наконец то, ради чего он оставил мать и бежал сюда, Юра обратился к повару:

– Лука Лукич, отпустите меня на передовую… Попросите за меня командира…

– Это еще зачем? – Повар пустил густую струю дыма Юре прямо в лицо.

Гребенюк тоже с удивлением посмотрел на Юру.

– Из-под пушек гонять лягушек? – улыбнулся он.

– Не лягушек гонять, а воевать!.. Фашистов бить! – обидчиво ответил Юра.

– Тоже вояка нашелся! От горшка два вершка! – засмеялся Лука Лукич и нахлобучил Юре шапку так, что почти закрыл ему лицо.

Юра поправил шапку, утер нос рукавом и решительно заявил:

– Да, вояка!.. Вот давайте побежим!.. Увидите, я вас обгоню!.. Ну, давайте!..

– Хороший ты паренек, Юра, – Лука Лукич похлопал мальчика по спине. – Надо родителей твоих разыскать да вернуть тебя к ним. Учиться тебе нужно, вот что!.. – Он толкнул Юру в сани и сунул ему в руки вожжи.

В этот день все валилось у Юры из рук. Колол ли он в кухне сухие чурки, чистил ли картошку, он думал только о том, как ему попасть на передовую. Он решил, что сегодня же понесет обед командиру батальона и поговорит с ним, упросит, чтобы послали его в разведку или назначили к пулемету. «Во всех войнах дети всегда помогали, – скажу командиру… Вот и Лука Лукич поет: „Сынишка на позицию ползком патрон принес…“ И учитель в школе рассказывал, как дети участвовали в революции и в гражданской войне… При Советской власти все равны, – сам с собой разговаривал Юра. – Так кто же мне может запретить?.. Вот так поставлю перед комбатом котелки с обедом и доложу: „Товарищ комбат, воспитанник Юрий Железнов…“ Назвав свою фамилию, Юра тут же спохватился. „Нет, свою фамилию никому не скажу!.. Товарищ комбат, воспитанник Юрий Рыжиков желает… то есть Юрий Рыжиков просит разрешения обратиться к вам с просьбой“. Сам себе басом ответил: „Разрешаю!“ – и снова заговорил обычным голосом: „Прошу вас зачислить меня на передовую в ваш батальон разведчиком или возчиком пулемета. А если возчиком нельзя, то просто к пулемету…“

Для того чтобы казаться повыше, Юра сбегал в сарай, набрал там соломы и наложил ее в валенки. Правда, ходить стало неудобно, но зато Юра себя чувствовал высоким и более взрослым.

– Чего ты сегодня копаешься? – закричал на Юру Гребенюк. – Наши части уже три деревни заняли и на Марьинский большак вышли, а ты все еще с подтопками возишься… Смотри, люди уже вперед за войском двинулись, – показал Гребенюк на соседний двор, где обоз уже выезжал из ворот на дорогу.

Но Юра глядел совсем в другую сторону, туда, где все слабее слышались звуки удаляющегося боя. И ему представилось, что там ведет вперед свои войска его отец… И, как ни странно, Юра не ошибался. Именно в той стороне был Железнов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

С утра 7 декабря Железнов снова поехал на левый фланг дивизии, в полк Карпова.

Карпов был на месте. Он самовольно ушел из госпиталя.

Железнов горячился, бранил его, однако, волнуясь за исход предстоящего боя, который должен был вести его полк, согласился ограничить Карпова в работе и оставить его под надзором полкового врача.

– Эх, Петр Семенович! – со вздохом сказал Железнов, пряча забинтованную руку Карпова под его полушубок и застегивая на нем крючки. – В Азию тебя отправлять надо!.. А меня за такое дело – из дивизии.

Они без адъютантов пошли ходом сообщения на левый фланг полка.

Противник в это время вел себя на редкость тихо. Ни одного выстрела. Казалось, он притаился и высматривает. Настроение у советских бойцов на передовой было приподнятое. Хотя командование ничего не говорило о начавшемся наступлении наших войск (да и ночное сообщение Информбюро было сдержанным), каждый по-своему готовился к скорому наступлению: наблюдатели, вплотную прижавшись к стенкам окопов, зорко смотрели в сторону врага. А позади них скрежетали лопатки: кто выдалбливал в промерзших стенках окопов ступеньки, чтобы в случае необходимости можно было быстрее выскочить на бруствер; кто делал дополнительные ниши для боеприпасов. В землянках, позади окопа, солдаты чинили обмундирование, чистили оружие, подгоняли снаряжение.

Командиры же со своих наблюдательных пунктов просматривали всю местность впереди. Хотя им здесь был уже знаком каждый клочок земли, они теперь на все смотрели по-новому, придавали значение любому намету, сугробу, запорошенному кусту. Еще и еще раз продумывали, как будут действовать во время прорыва.

Железнов и Карпов вошли в землянку командира роты. Люди, сидевшие за столом, мгновенно натянули на босу ногу сапоги.

У чугунки сушились портянки. Слабо освещая землянку, еле мерцала коптилка.

– Чем занимаетесь? – спросил Железнов стоящего ближе к нему рослого пожилого солдата.

Это был секретарь парторганизации Звездин, рабочий электрозавода, прибывший с московским пополнением.

– Да вот у нас третий взвод – новички, еще не обстрелянные, – ответил Звездин. – У комсомольцев же задору много, да боевого опыта никакого. Вот мы и решаем взвод укрепить…

– Думаем нашей ротой прорвать всю глубину позиции немцев, – продолжил политрук Скворцов и стал рассказывать Железнову о том, как расставлены в роте коммунисты и комсомольцы, стараясь двумя-тремя словами охарактеризовать каждого из них.

Железнов вернулся к себе в сумерках. Наскоро поев и немного отдохнув, он направился в деревню, где размещался штаб дивизии, на совещание со своими заместителями и начальниками служб.

Там все были уже в сборе. Майор Бойко доложил обстановку, а Железнов сообщил задачу, поставленную командармом перед дивизией.

Сложность задачи заключалась в том, что на правом фланге в стыке с соседней дивизией в прорыв будет вводиться гвардейский конный корпус генерала Доватора. Затем конники повернут и поведут наступление на Сафониху. Дивизия же должна наступать прямо на Рузу. Следовательно, правый фланг дивизии почти сразу же обнажится. Левый фланг тоже беспокоил Железнова: там был большой разрыв с соседней дивизией.

Дело осложнялось еще и тем, что на этом фланге гитлеровцы немного оживились.

Решение этой задачи обсуждали горячо. Больше всего спорили о направлении главного удара, а в связи с этим и о построении боевого порядка. Бойко предлагал наступать двумя эшелонами, сосредоточив второй эшелон на левом фланге. Он исходил из того, что гитлеровцы, стараясь сорвать наше наступление, обязательно предпримут слева мощную контратаку под основание группировки дивизии. Против этого возражал Добров. Он считал, что у гитлеровцев здесь нет достаточных сил и они не рискнут наступать. Он предлагал «рвать оборону на широком фронте сразу тремя полками». Горячо отстаивая свое предложение, Добров по привычке размахивал рукой, как будто рассекал воздух клинком.

– Такая попрет мощь! – говорил он. – Полковник Куликов ударит изо всех жерл по фашистскому переднему краю, и мы сразу же навалимся лавой… На первой траншее устроим им такой кордебалет, что чертям станет тошно! Не выдержав штыка, они сами драпанут из второй, а у кухонь и копыта вверх поднимут.

Куликов был осторожен в своих решениях и поэтому придерживался мнения Бойко. Он предлагал также использовать и артиллерию. За это Добров окрестил его «тяжелой артиллерией», получив, впрочем, в ответ прозвище «казака от инфантерии».

В разгар споров по радио мелодично прозвенели куранты, а потом заговорил красивый баритон. Передавалось очередное сообщение Информбюро.

Всем не терпелось услышать, что войска Западного фронта ударили по городу Клину, освободили Рогачев, Истру, Алексин, Венев, Михайлов.

«В течение седьмого декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах, – сообщал по радио диктор. – На ряде участков Западного фронта наши части, отбив ожесточенные атаки противника, своими контратаками нанесли немецким войскам большой урон в технике и живой силе и продвинулись вперед…»

Командиры с недоумением посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: почему не сообщают о начавшемся контрнаступлении?.. Неужели неудача?..

– Немецким войскам нанесен большой урон в технике и живой силе, и наши продвинулись вперед… – повторил сообщение Хватов. – Значит, началось!..

– Контратаки – это не контрнаступление, – перебил его Куликов. – Понимаешь ты, комиссар!.. Сейчас солдату хочется радостного сообщения, ему надо почувствовать, что весь народ поднялся…

– Народ-то поднялся, да, видимо, неудача, – с досадой сказал Добров. – Как сказать это бойцам? Ведь они одним взглядом насквозь прожгут. – Он перевел взгляд на Хватова. – Солдата ободрить надо! Вот что!..

– Обязательно надо! – ответил Хватов.

– Чем же?.. Этой никудышной сводкой?!

– Сводкой и живым словом. Живым, добрым и не вызывающим сомнения. Фронт тронулся, и мы идем вперед!

– Так и будем бойцам говорить, друзья, – поддержал комиссара Яков Иванович. – А теперь, товарищи, объявляю перерыв на ужин.

Все вышли в переднюю половину избы и там еще долго спорили между собой.

– Посиди со мной, – задержал Железнов Хватова. – Ужин принесут сюда.

Хватов сел на табуретку и стал на бумаге набрасывать план своего выступления на совещании секретарей парторганизаций в полку Дьяченко.

Ему хотелось вытянуть этот полк на уровень полка Карпова.

Железнов нагнулся над картой. Хватову не писалось. Он то и дело заглядывал в листок бумаги, куда Железнов, подумав, наносил какой-нибудь тактический знак. Хотя Фома Сергеевич и не был искушен в решении больших вопросов военной тактики, но все же достаточно в ней разбирался. С интересом ожидал он, чье же предложение примет Железнов. А тот, задумавшись, даже, видимо, забыв о присутствии Хватова, водил пальцем по карте, словно прощупывал на ней каждый штрих, чертил карандашом и время от времени ронял ничего для Хватова не значащие слова: «А что, если здесь?.. Может быть, все-таки лучше так! Конечно, так!..» Чистый лист бумаги постепенно покрывался скобками, стрелами, кружками. По расстановке этих значков Фома Сергеевич наконец понял, что комдив решил не так, как предлагал Бойко, и не так, как Добров, а по-своему – нанести удар правым флангом.

В голове этого направления Железнов поставил знак, обозначающий полк Дьяченко, а за ним скобку – полк Нелидова. Энергичная стрела шла от него в сторону несколько правее Рузы и пунктирная – в сторону полка Карпова. На овал, изображающий полк Карпова, было направлено несколько стрелок. Одна жирная перекрывала несколько линий – траншей, что означало глубокую контратаку гитлеровцев. Разглядывая квадратики, вынесенные Железновым за передний край, Хватов понял и задачи артиллерии.

Непонятен был ему только ряд заштрихованных, расположенных на левом фланге полка Карпова полосок и скобок, намеченных там, где располагался тыл дивизии. Когда Железнов отложил карандаш и потянулся за папиросой, Хватов спросил об их назначении. Яков Иванович отозвался не сразу.

– Погоди минуточку… Сейчас… – сказал он, закурил и помахал спичкой, чтобы погасить ее. – Сейчас… – Циркуль в его руке заковылял по карте.

Чтобы не мешать Железнову, Хватов решил выйти в соседнюю комнату, где слышались голоса Доброва и Куликова, но Яков Иванович остановил его:

– Не обижайся, Фома Сергеевич! Признаюсь тебе, как другу: сложная задача поставлена дивизии!.. Не потому, что ее сложно выполнить, а потому, что я, штаб, командиры полков впервые решаем задачу на прорыв, да еще во взаимодействии с конницей, причем конница на нас не работает. Ведь мы привыкли обороняться. Приобрели оборонческий навык, недаром Добров обзывает нас «окопниками». А тут, друг мой, не оборона и даже не обычное наступление, а контрнаступление, да еще в зимних условиях. Снег, как выражается Добров, до пупа… И кругом леса. Вот, читай, что говорит об этом командарм: «Тщательно продумать организацию взаимодействия и материального обеспечения на всю глубину операции». Это, дружище, серьезное дело. Но главное в том, чтобы наши «окопники» дружно поднялись, дружно ударили и пошли без остановки вперед. Все, Фома Сергеевич, решают смелость и наступательный дух людей. И многое здесь зависит от тебя, от парторганизации…

– В людях, Яков Иванович, не сомневайся! – сказал Хватов. – Им только дай сигнал!.. Все наши политработники и коммунисты сейчас в полках и на передовой.

За ужином Яков Иванович рассказал Хватову о плане, который он наметил. Их разговор перебил приход Доброва и Бойко. Они все еще продолжали свой спор. Следя за ними, Куликов подзадоривал Доброва:

– Ну и порядки, Иван Кузьмич, пошли!.. Накось, майор и спорит с самим полковником!.. Да не о чем-нибудь, а о диспозиции.

Добров уничтожающе взглянул на улыбающегося Куликова и уселся за стол с видом оскорбленного достоинства. Когда же Бойко также сел рядом с комдивом, Добров поморщился, он не переваривал начальника штаба, считая его выскочкой.

У Доброва был свой взгляд на продвижение по службе. Он полагал, что для этого «нужно не один пуд соли съесть и основательно потереть лямку в нынешней должности», и всегда в пример приводил самого себя. «Прежде чем получить эскадрон, я двенадцать лет в должности комвзвода протрубил, – говаривал он. – А должность начальника полковой школы получил только на двадцатом году службы».

Железнов заметил хмурый вид Доброва и осведомился с добродушной улыбкой:

– Чем вы, Иван Кузьмич, недовольны?

Добров ответил не сразу: он раздумывал, с какой целью задан ему этот вопрос. Больше всего Добров боялся, как бы Железнов не взял Бойко под защиту.

– Есть основание, товарищ полковник, – уклончиво ответил он, покручивая свой ус.

– Какое же?

– Я лично против предложения начштадива. Майор Бойко все еще живет настроениями обороны и поэтому исходит из принципа «как бы чего не вышло». А я считаю, – Добров стукнул ладонью по столу и поднялся, – что нужно наносить мощный и решительный удар одновременно всеми силами!

– Вы правы, Иван Кузьмич, – откликнулся Железнов. – Я с вами согласен. Нужно наносить мощный и решительный удар. Я так и решаю… – Добров просиял и, проведя пальцами по усам, кинул величественный взгляд в сторону Бойко и Куликова… – Пользуясь тем, что справа наступает кавалерийский корпус, мы сосредоточим наши основные усилия на правом фланге. – Добров от удовольствия даже крякнул. – Однако нельзя, Иван Кузьмич, игнорировать и того, что слева фашисты собирают кулак.

Добров кивнул головой, но все же возразил, что этот кулак, в сущности, не опасен.

– Он не будет опасен только в том случае, если мы предусмотрим противодействие, – продолжал Железнов. – И вот тут, пожалуй, майор Бойко прав. Я не совсем согласен с его предложением, но его анализ сложившейся обстановки правилен. Этим пренебрегать нельзя. – Добров нахмурился, но ничего не сказал. – И вот, выслушав вас внимательно, – поглядел Железнов на Доброва, – и изучив обстановку, я решил, как вы предложили, нанести удар правым флангом, взаимодействуя с кавкорпусом Доватора… Боевой порядок в два эшелона. В первом эшелоне полки Карпова и Дьяченко, во втором – Нелидова. Полки надо поставить на лыжи…

И Железнов последовательно изложил задачи, поставленные пехоте, артиллерии и саперам. Предупреждая возможную вспышку со стороны Доброва, он сообщил, что возлагает на него подготовку к прорыву полков Карпова и Дьяченко.

Это, видимо, Доброву пришлось по душе. Он встал и, по-кавалерийски щелкнув каблуками, ответил:

– Ясно, товарищ полковник. Будет выполнено.

Такая перемена настроения понравилась Куликову.

– Эх, Иван Кузьмич, в перетреск тебя шрапнелью!.. И зачем шумел, обзывал, на Бойко набросился? А почему? Ведь все от гордыни ненужной!.. Не надо так… Сам видишь, какое сейчас время!..

– И верно, Иван Кузьмич, видишь, что на передовой делается? – поддержал Куликова Хватов. – Мы бойцам ничего не говорим, а они душой почуяли и без нашей команды дружно готовятся к наступлению. И какое у них в этом единство!.. Нет ни личных счетов, ни неприязни друг к другу.

– Это что ж, в мой огород? – насторожился Добров.

– Нет, Иван Кузьмич. Я говорю это к тому, что вам предстоит возглавить этих людей.

– Ясно, товарищ комиссар! – произнес Добров, хлопнул шапкой по ладони и пошел в переднюю половину избы одеваться.

Железнов передал все свои записи Бойко и приказал в девять утра доложить готовый приказ.

Несмотря на поздний час, Яков Иванович поехал ночевать к себе на НП.

Он долго не мог заснуть и ворочался на скрипучем топчане. Мысли о предстоящем бое не выходили из головы. Он старался предусмотреть возможные неожиданности. Выходило, что больше всего неожиданных ударов со стороны врага надо ждать на участке полка Карпова. А ну как фашисты ударят по флангу Карпова, выйдут на урочище, пойдут по тылам, а затем повернут на север?..

Представляя себе мысленно, как гитлеровцы, обхватывая слева, «подрежут под корешок», Железнов махнул кулаком. В темноте его рука задела соломенную обшивку стенки. Со стола что-то упало, мягко шлепнулось об пол, вслед за этим точно камешек покатился по полу. Яков Иванович посветил фонарем. На полу у печурки валялся кусочек сахару. Когда свет погас, послышался шелест бумаги на столе. Яков Иванович опять взял фонарь, пустил луч света в сторону стола и увидел мышь. Та сидела на столе, ее глазки блеснули, она испуганно метнулась в сторону и снова шлепнулась на пол.

«Разбилась небось, дуреха?» – подумал Яков Иванович. Он некоторое время прислушивался, не раздастся ли шорох снова. Но, так и не услышав его, заснул.

Проснулся Яков Иванович часом позже, чем обычно. Он встрепенулся, вскочил, протер глаза, второпях помылся, оделся и выскочил из землянки. Мороз был сильнее вчерашнего. На северо-востоке, все так же, как и накануне, гудела и грохотала отдаленная канонада.

«Что за мертвечина?.. – подумал Яков Иванович. – Может быть, за ночь фашисты ушли на правый фланг выручать своих?» Осмотревшись, подобно хорошему хозяину, который поутру окидывает взглядом свои владения, он вернулся в землянку. Поговорил, как обычно каждое утро, по телефону с начальником штаба и с командирами полков и лишь тогда закурил. На фронте дивизии все было по-прежнему тихо.

Только Яков Иванович сел завтракать, как зазвонил телефон. Он торопливо проглотил кусок и схватил трубку.

– «Второй» у телефона.

– Доброе утро, Яков Иванович! – в трубке послышался приветливый голос Валентиновой.

Она доложила, что за ночь вывезли на ДОП[11] все «огурчики»[12] со станции снабжения. Лицо Якова Ивановича осветилось улыбкой.

– Спасибо, Ирина Сергеевна, – улыбнувшись, сказал Яков Иванович. – А теперь приказываю вам немедленно ложиться спать. – Он положил трубку, но тут же вспомнил, что обещал машину саперному батальону, и снова попросил соединить его с Валентиновой.

– На проводе майор Карпов, – ответил телефонист, – он просит штаб полка.

– При чем тут Карпов? – удивился Яков Иванович. – Пусть он на здоровье говорит со штабом. Что вы путаете? Мне нужна Валентинова, а не штаб.

– Соединяю с Валентиновой! – ответил телефонист.

Однако вместо голоса Валентиновой в трубке послышался голос Карпова.

– Алло!.. Алло!.. – кричал он. – Соедините меня со штабом полка!..

– Что вы там делаете? – спросил Карпова Железнов и невольно покраснел, поняв бестактность своего вопроса. Он уже давно догадывался о том, что между Валентиновой и Карповым возникли более сильные чувства, чем дружба. – Почему же вы, дорогой товарищ, – нарочно перейдя на строгий начальственный тон, спросил Железнов, – не выполняете моих приказаний? – В это время по плану на участке полка Карпова с целью измотать противника должно было начаться огневое нападение на гитлеровцев.

– Я решил это сделать попозже, когда «господа» будут завтракать, – ответил Карпов дрогнувшим голосом.

– Инициатива – дело хорошее, но если вы хотите самовольничать, то должны хоть доложить об этом. За своеволие объявляю вам выговор! – Карпов начал было оправдываться, но Яков Иванович прервал его. – Что вы сейчас делаете?

– Пришел выяснить относительно боеприпасов.

– Эти вопросы нужно выяснять у начальника боепитания, а Валентинова всего только начальник автослужбы… Отправляйтесь выполнять приказ! – Яков Иванович положил трубку. – «Почему в такую рань он оказался у Валентиновой? – подумал он. – Неужели у них далеко зашло?»

Едва Яков Иванович пришел на НП, как там раздался телефонный звонок. Карпов доложил, что он у себя. И сразу же на его участке загрохотали минометы. За ними заговорила и артиллерия.

Артиллерия ударила как раз по тем местам, где на белом обрезе брустверов было заметно скопление темных точек. – это означало, что гитлеровцы завтракают.

После первого же залпа они бросились к снежному валу и залегли там, видимо, ожидая наступления наших войск. Однако на их передний край обрушился новый удар артиллерии и минометов.

Вслед за этим красноармейцы, орудуя чучелами, на которые были напялены каски и ушанки, целый час дразнили гитлеровцев, делая вид, что намереваются выбраться из окопов. Они заставили врагов торчать в траншеях, мерзнуть и вести огневой бой.

Железнов хотел было по телефону поблагодарить Карпова за разумное решение поставленной перед ним задачи, но непроизвольно возникшее утром чувство недовольства помешало ему это сделать.

Было уже около десяти. Железнов не спеша сложил карту, передал ее адъютанту и пошел по ходу сообщения – он собирался поехать в полк Дьяченко. Внезапно Яков Иванович остановился и прислушался.

Канонада на северо-востоке становилась все слышнее и слышнее. Звуки нарастали подобно могучему валу бушующего моря. «Это двинулись войска генерала Рокоссовского!» – решил Яков Иванович, радостно улыбнулся и пошел к своей машине.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В круговороте подготовки к наступлению время летело незаметно. Вечером 12 декабря Железнов в сумерках возвращался из полка Карпова в свой штаб. Он не узнавал сейчас деревню. Ее заполнили кавалеристы корпуса Доватора. У колодцев в очереди стояли казаки с брезентовыми ведрами. Они были в одних гимнастерках, в шапках набекрень, видно, мороз им был нипочем. По всей деревне разносилось лошадиное ржание. Пахло конским потом. В одном из домов, на окраине, слышалась кавалерийская песня. Высокий голос звонко пел:

Хор залихватски с присвистом подхватил ее:

Яков Иванович козырнул вытянувшимся перед ним кавалеристам и прошел в избу к начальнику штаба. На пороге его встретили генерал Доватор и Хватов. Бойко говорил по телефону со штабом армии. На столе шумел самовар. Соблюдая субординацию, Яков Иванович первым представился Доватору.

– Я приехал к вам увязать все вопросы взаимодействия, – сказал Доватор, крепко пожимая руку Железнова. – Но, я полагаю, мы сначала, Яков Иванович, воспользуемся гостеприимством вашего начальника штаба, – он потянул Якова Ивановича к столу, – а потом уж поговорим о деле.

За столом Яков Иванович присматривался к этому живому и остроумному молодому генералу. В последний раз они встречались весной этого года в Волковыске, в штабе кавалерийской дивизии. Тогда Доватор был полковником и выглядел совсем молодым. Но он уже обращал на себя внимание острым умом и смелостью в решении различных вопросов. Слушая тогда его доклад командиру дивизии, Яков Иванович «прицелился» к нему, решил попросить полковника Алексашина назначить Доватора в Оперативное управление штаба округа.

«Война все перевернула по-своему! Вот он уже комкор и генерал. И мне теперь в пору идти к нему в подчинение», – подумал Яков Иванович.

А Доватор был весь в стихии надвигающихся событий, с юношеским задором высказывал он свои мысли о предстоящем прорыве фронта и о самом рейде по тылам врага. В его голосе звучала уверенность, когда он говорил, как прижмет врагов к фронту наших войск и к Тростенским болотам, как будет рубать их по всем статьям кавалерийского искусства, однако проскальзывали нотки тревоги за судьбу рейда, когда речь заходила об артиллерии и танках, для которых серьезным препятствием являлся глубокий снежный покров. У него выходило так: там, где пройдет конь, – танки и артиллерия пройти не смогут, там конь пройдет.

– Ну, значит, все решено! – сказал наконец в заключение Доватор и поднял фронтовую чарку. – Выпьем, друзья, за успех наших войск!.. За разгром врага!.. – Выпив, поставил стакан на стол и, не выпуская его из рук, задумчиво слушал Железнова, который рассказывал о боях за Акулово.

– …Было исключительно тяжело, – говорил Яков Иванович. – И не оттого, что фрицы превосходили нас во всем, а от сознания того, что за нами – Москва, а там держать врага некому. Даже сейчас, как вспомнишь – мороз по коже, – передернул плечами Яков Иванович. – Тогда я особенно ощутил необыкновенную боевую силу наших войск. А сейчас эта сила удесятерится благодаря начавшемуся по всему фронту наступлению… и еще тем, что идем в бой с надеждой освободить свое село, свой дом. И я верю в удачу нашего прорыва!

– А вы знаете, друзья, я тоже так думаю!.. – Лев Михайлович поднял свой стакан и пристально разглядывал его, как будто там виделись близкие его сердцу поля и леса Белоруссии и родное село Хотино. – Как мне хочется дожить до того времени, когда я поведу нашу конницу по полям Белоруссии!.. И как мне хочется самому освободить мое родное село и на старой колокольне водрузить красный флаг!..

– А школа там есть? – спросил Хватов.

– Была, – Лев Михайлович с удивлением посмотрел на Хватова. – Почему вы спрашиваете?

– Хорошо бы дать школе эскадронный флажок да еще кое-что из отвоевавшего оружия, и школьники сохранят память о нас.

– О ком эта память-то? – раздалось в дверях, и в комнату в сопровождении полковника Куликова вошел полковник Добров. Добров представился Доватору по всем существующим у кавалеристов правилам.

Доватор, пожимая руку ему и вошедшему с ним полковнику Куликову, ответил, улыбнувшись уголками губ:

– Привет заслуженному конармейцу Ивану Кузьмичу!

То, что он назвал его по имени и отчеству, Доброву польстило. И он не удержался, чтобы не высказать товарищу по оружию своей обиды.

– Не послушали меня весной – расформировали! – развел руками Добров. – Расформировали шестую Чонгарскую. Да это же что ни полк, то история Первой Конной! И кони – один к одному! А теперь с бору да с сосенки… У командиров они еще на кавалерийских похожи, а у казаков простые – савраски. На их бы воду возить, а не воевать!..

– Не савраски, а настоящие сибирские, – перебил его Доватор. – Неприхотливая и выносливая забайкальская порода! На этих конях мы в любом месте: и по лесам, и по болотам – пройдем. Хочешь, тебе, как старому буденовцу, подарим…

– Не надо, – покачал головой Добров. – Если хотите помочь, то вызволите старого буденовца из инфантерии. – Он говорил необычным для него тихим, взволнованным голосом. – Не приживусь я здесь… Не по нутру мне «царица полей – матушка-пехота»! Рука клинка требует, а душа – конной атаки!..

Доватору стало жаль Доброва, и он пообещал ему при первой вакансии взять к себе в корпус заместителем командира кавалерийской дивизии.

Добров молча крепко пожал Доватору руку.

Он хотел что-то еще добавить, но в этот момент вошел командир кавалерийской дивизии, с которой должна была на рубеже Горбово взаимодействовать дивизия Железнова.

Бойко перенес на соседний стол большую настольную лампу. Генерал Доватор развернул на нем свою карту, и все склонились над ней. На этой карте было нанесено его решение прорыва фронта и рейда кавалерии. Нарисованная им изогнутая красная стрела, взяв основание на линии населенных пунктов Локотня – Спасское, пронзала фронт гитлеровцев и, стремительно поднявшись на север к Тростенскому озеру, вонзалась там в опорный пункт противника – Сафониху. От Сафонихи стрела резко поворачивала на запад, дугой спускалась к югу. Она напоминала теперь руку, которая обхватывала все, что находилось севернее дороги Звенигород – Руза. Далее у Захряпина стрела пересекала извилистую синюю нить реки Рузы и здесь сливалась с другой стрелой, определяющей направление удара 5-й армии, а затем выходила к историческим местам Бородинской битвы. В этих местах 5-я армия должна была соединиться с идущей из района Боровска соседней 33-й армией. Таким образом, овладев историческими местами Шевардино и Бородино, войска этих двух армий и кавкорпуса должны были окружить и уничтожить основную группировку войск можайского плацдарма противника.

Доватор карандашом показал на сильно укрепленный пункт гитлеровцев – Горбово, куда были направлены две красные стрелки. Одна шла с северо-востока от основной стрелы, обозначавшей движение кавкорпуса, – удара полка кавдивизии, другая – с юго-востока, она изображала удар правофлангового полка дивизии Железнова.

– Вот здесь, товарищ Железнов, – сказал Доватор, – мы ведем вместе с вами последний бой, а потом расходимся, как в море корабли. Я – на север, а вы – на запад… Не огорчайтесь! За рекой Рузой мы снова встретимся и будем вместе наступать в тех местах, где наступали наши предки – Кутузов и Багратион. – И со свойственной ему живостью Доватор стал по этапам излагать план взаимодействия своей дивизии с дивизией Железнова. Одновременно, по данным майора Бойко, он уточнял положение противника, то и дело задавая майору вопросы: – А здесь что?.. Сколько?.. Нельзя ли поточней?..

Добров с восхищением смотрел, как умело наносил Доватор на свою карту новые, сообщенные ему майором Бойко данные о противнике. И невольно сравнивал карту Доватора со своей, где за густыми мазками карандаша иногда пропадало целое селение. Чтобы не конфузиться перед будущим начальником, Добров спрятал свою карту в планшетку. Зато когда разговор зашел о рейде, Добров решил блеснуть своими познаниями.

– Если бы я был Главнокомандующим или Начальником Генерального штаба, – размеренно начал он, – я бы отменил рейд вашего корпуса. Кавкорпус надо использовать там, где есть оперативный простор… – Тут он вспомнил бои 1919 – 1920 годов под Иловайской, и под Ростовом, и под Егорлыкской, и поход на Варшаву, и даже разгром Врангеля. – Вот это простор!.. – воскликнул Добров. – Развернется, бывало, дивизия – и пошла рубать!.. А здесь что?.. Леса да села, никакого тебе простора!.. Эскадрон, пожалуй, развернется, ну, может быть, еще полчок, и все!.. То ли бывало? Вот протрубили трубы. Командир с клинком рванулся вперед. – Добров покрутил рукой над своей головой. – И понеслась за ним несметная конная лава. Рев, клинки сверкают, знамена полощутся!.. И смерть врагу!..

– Все это хорошо, товарищ Добров, – Доватор положил руку на его плечо. – Но сейчас, простите меня, эти рассуждения неуместны. Наряду со всеми родами войск конница должна участвовать в разгроме гитлеровцев. Она для свершения этого великого дела применит все формы боя. И, как это ни странно, мы, гвардейские конники, будем делать то, что в Бородинское сражение в этих местах делали казаки Платова и кавалеристы Уварова. Ведь они, так же как и мы, шли этими лесами. А их был не один корпус, а целых два, и шли они вот таким серпом. – Доватор перенес карандаш на изогнутую стрелу своего рейда. – Мы будем, как Платов и Уваров, идти лесами, нападать на врага с тыла и громить его штабы, резервы и перехватывать коммуникации. Так же внезапно мы эскадронами, полками и дивизиями атакуем его опорные пункты и узлы обороны, расчищая путь нашей «матушке-пехоте». – Доватор свернул карту и передал ее адъютанту. – Вот так-то, дорогой Иван Кузьмич, – сказал он. – Русские конники обошли тогда левый фланг Наполеона, внезапно обрушились на конницу прославленного генерала Орнано и обратили ее в бегство. А после порубили и вышедшие навстречу им дивизии корпуса Богарне. Вот так и мы будем действовать!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром 13 декабря комдив, комиссар и начальник артиллерии еще затемно собрались на НП. Обзвонив командиров частей и убедившись, что все идет, как намечено планом, Железнов нырнул в ход сообщения.

Приподнявшись на носках, он огляделся. Но в серой мгле рассвета трудно было что-нибудь увидеть. Только беспокойные ракеты, вспыхнув ярким светом, взлетали вверх, лишь на мгновение осветив местность, тут же падали на снег и с шипением угасали. Время до начала артподготовки тянулось мучительно долго.

– Волнуетесь, Яков Иванович? – спросил Хватов.

– Нет, Фома Сергеевич!.. Холодновато, познабливает. Морозище-то какой!.. – Яков Иванович зябко повел плечами. – А если сказать правду, Фома Сергеевич, пугает меня эта зловещая тишина. Как-то лучше себя чувствуешь, когда на фронте ощущается жизнь. А при такой тишине так и кажется, что враги затевают что-то…

– Конечно, всегда спокойнее, если видишь и чувствуешь врага. Вот они сейчас пускают ракеты…

– Для того чтобы пускать ракеты, многого не надо, – перебил Хватова Железнов, – расставил десятка два человек по фронту – вот и все. А если остальные ушли, а ты этого не заметил – вот это стыд!..

– Товарищ полковник, вас к телефону «Четвертый», – шепотом позвал телефонист.

У телефона был начальник штаба. Майор Бойко сообщил, что все «на боевом взводе». Хотя Железнов это и сам знал, он все же с облегчением вздохнул, словно с нетерпением ждал этого доклада. Посмотрел на часы. Было восемь сорок. Шли последние минуты…

На востоке просыпался день. У горизонта на белоснежных облаках заиграли первые лучи восходящего солнца…

Яков Иванович снова взглянул на часы и, еле сдерживая свое волнение, произнес:

– Товарищ Куликов, начинайте!.. – повернулся к молодому дежурному командиру, стоящему наготове с ракетницей, и скомандовал: – Ракету!..

Тот радостно гаркнул: «Есть!» Один за другим раздались три выстрела. И сразу же бледным румянцем зарделись снег на склонах холма, и дремлющие заснеженные рощи, и стоящий в белом уборе лес… Тут же мгновенно, со страшным грохотом, гулом и треском, подобно урагану, рванули «катюши» и всех калибров орудия и минометы.

Вдали, за темными полосками вражеских заграждений, вдруг все вздыбилось. Сизая пелена закрыла передний край врага… Гитлеровцы как будто только и ждали этой минуты – сразу открыли ответный огонь. Перед нашими траншеями на белоснежной скатерти поля, к проходам, еще ночью сделанным в проволочных заграждениях саперами, уже ползли бойцы, оставляя позади себя глубокие борозды вспаханного снега. Они ползли вперед, к исходному для атаки рубежу. А впереди, у самой проволоки противника, под огнем врага, те же саперы подрывали проволочные заграждения, резали их длинными ножницами. Страшно было смотреть, как, несмотря на полыхающие разрывы, работали эти люди, – кто лежа на боку, кто на спине. Вот один из бойцов, изловчившись, подпрыгнул, чтобы откусить ножницами верхние нити проволоки, и упал в снег. Казалось, этот человек погиб от губительного огня. Но он, выждав, когда огонь ослабнет, вдруг снова ловко вскочил и перерезал еще одну нить…

Яков Иванович заприметил сапера-подрывника в почерневшем, то ли опаленном, то ли испачканном полушубке; он с двумя другими бойцами подорвал проволочное заграждение в одном месте. И не успела еще поднятая взрывом земля обрушиться вниз, как они уже ползли дальше, таща за собою волокушу с зарядами.

– Посмотрите на них, – Железнов показал на саперов дежурному офицеру, – и доложите фамилии этих товарищей. Вот молодцы! Надо их наградить. Особенно того, в грязном полушубке.

Наконец наступил тот самый ответственный момент, за который командиры всегда волнуются больше всего.

«Дружно ли поднимутся? Как пойдет атака?..» – подумал Железнов и сказал:

– Ну, товарищи, уже время. – Он подошел к телефону, который был сейчас соединен со всеми полками, и крикнул в трубку: «Буря!» – что означало – «В атаку!»

Снова раздались выстрелы из ракетницы. И вся передовая гулом ответила на слова комдива. Сшибая верхушки дальних рощ, артиллерийские снаряды перенесли огонь в глубину обороны врага. Лежавшие неподвижно, как будто они были мертвыми, бойцы поднялись и, утопая в снегу, пошли на стену еще не рассеявшегося дыма. И, перекрывая звуки боя, загремело мощное «ура!»…

Яков Иванович перевел дыхание и крепко сжал руку Хватова.

– Хорошо идут!.. Дружно!.. – И в первый раз с начала артподготовки закурил.

Если до этого времени на НП было тихо, лишь изредка позванивал телефон, то с того момента, как началась атака, жизнь здесь забила ключом. Дежурный офицер еле успевал записывать сообщения и просьбы полков. Железнов позвонил командарму.

– Благодарит и желает успеха, – сказал он, окончив разговор. – Говорит, что соседи тоже перешли в наступление.

Через некоторое время раздался телефонный звонок Доватора.

– Кавкорпус пошел!.. Овладели первой позицией и уже дерутся в лесу! – с нескрываемой радостью сообщил Хватову Железнов.

– Вот сейчас бы туда нашего Ивана Кузьмича! – усмехнулся Хватов. – Пошел бы рубать!..

Огневой вал катился дальше и гремел уже где-то далеко впереди. Лес и рощи были окутаны дымом. Передовые цепи пехоты, уже вошедшие в перелески, тоже потонули в этом свинцовом дыму боя.

Железнов позвонил Дьяченко.

– Не сбавляй темпа, Никанор Вакулович!.. Лыжников подтягивай, – сказал он. – Держите огневую связь с Карповым. Как?.. Отстает?.. – Яков Иванович многозначительно переглянулся с Хватовым. На его скулах заходили желваки. – Ничего, Никанор Вакулович, не волнуйтесь!.. Он подтянется.

Положив трубку, Железнов тут же вызвал Карпова.

– Как дела? – беспокойно спросил он.

Карпов доложил, что батальон Сквозного ворвался в первую траншею, но Лысую (так обозначили на карте высоту с прогалиной, возвышавшуюся в лесу) еще не взяли.

Он оправдывался тем, что они напоролись на узел обороны и их задерживает губительный огонь пулеметов.

– Не узнаю вас, товарищ Карпов! – сказал Железнов, досадуя, что с его НП виден только узкий сектор участка карповского полка. – Действуйте смелее. Немедленно берите Лысую!.. Куликову приказываю усилить огонь… Понятно?..

– Понятно, – ответил Карпов.

– Тогда все! Желаю успеха.

Подняв бинокль, Железнов впился взглядом туда, где черными шапками висели над головами двигающихся вперед людей разрывы шрапнели.

– Ну как? – спросил Хватов, когда Яков Иванович отошел от амбразуры.

– Да, тяжеловато полку, – вздохнул Железнов. – Здорово держатся, проклятые фрицы, за вторую траншею!.. Понимаешь, Фома Сергеевич, мне что-то не нравится сегодня Карпов! Как-то разговаривает уныло и устало.

– Делать выводы, Яков Иванович, еще рановато.

– Да я выводов не делаю!.. Но что-то у него не так, как всегда…

Вместе с Хватовым и адъютантом Железнов пошел на НП начальника артиллерии: оттуда лучше просматривался участок полка Карпова и немного виден был участок Дьяченко.

Но они не сделали и двух десятков шагов, как позади ухнул снаряд, за ним другой, третий… Вверх поднялся столб раскрошенной взрывом мерзлой земли, обнажив вывороченное с оскаленными клыками бревен перекрытие НП. Взрывная волна толкнула идущих. У Якова Ивановича от этого сильно зазвенело в голове. Они втроем подбежали к дымящемуся блиндажу. У входа в НП засыпанные землей солдаты охраны и дежурный офицер хлопотали около контуженного телефониста. Яков Иванович опустился на колени, схватил руку контуженного:

– Семен!.. Скачко!.. Родной, жив?.. Жив?.. – и жестами показал адъютанту, чтобы скорее вызвали санитаров.

Второй час уже был на исходе, а полк Карпова почти не продвинулся. Это создавало для дивизии, а следовательно, и для кавалерийского корпуса угрожающее положение. Противник навалился на левый фланг полка Карпова, видимо, неспроста. Прорвавшись, гитлеровцы могли подрезать «под корешок» основную группировку. Железнов понимал эту опасность, но внешне казался спокойным.

– Яков Иванович, я считаю опасным… – произнес Хватов, подойдя к Железнову, и осекся. Он хотел сказать, что Карпову нужно сейчас же помочь, иначе враг сможет сорвать наступление дивизии, а то и всей армии. И в этот момент далеко слева, между опушками двух рощ, из водоворота усиливающегося огня показались большие группы гитлеровских солдат. Они то падали, то снова поднимались, но упорно двигались к своей первой траншее, занятой полком Карпова.

– Я тоже, Фома Сергеевич, считаю опасным! – ответил Железнов, понимая, что хотел сказать ему Хватов. Эта контратака врага его волновала, однако главным для него сейчас было прорваться к дороге Истра – Руза. – Но все-таки мы еще подождем!.. – И, повернувшись к начарту, он показал на темно-серые группы фашистов: – Товарищ Куликов, дайте заградительный огонь. Да посильнее!..

Но артиллеристы с огнем запоздали, темно-серые цепи солдат ворвались в траншею и стали теснить левый фланг полка. Железнов выругался и снова скомандовал Куликову:

– Огонь!..

На этот раз артиллерия более удачно накрыла гитлеровцев. Но бойцы в полушубках уже медленно отползли к черной кайме своего переднего края. Достигнув первой траншеи, повалились в нее, и оттуда послышалась беспорядочная стрельба.

Карпов позвонил Железнову и попросил помощи.

Не будучи уверенным в истинном намерении врага, Железнов все же воздержался вводить в бой полк Нелидова.

– Знаю, дорогой мой, знаю, – ответил он Карпову. – Держись, сколько можешь… Постарайся точно выяснить, кто против тебя! – Он пообещал Карпову переключить всю артиллерию на поддержку его полка.

Болезненно переживая неудачу на участке Карпова, Хватов настаивал на том, что надо взять из полка Нелидова хотя бы один батальон и им ударить по наступающим гитлеровцам. Но Железнов упрямо стоял на своем.

– Я понимаю Карпова, понимаю его командиров, – взволнованно сказал он, – но совершенно не понимаю тебя, Фома Сергеевич! Нам ведь пока неизвестно, действительно ли это удар главных сил или только демонстрация с целью напугать нас и заставить остановить наступление. Поэтому я хочу подождать. Сейчас нам нужны пленные!

– Но ведь враг прорвался и прет на нас!.. – стоял на своем Хватов.

– Вижу, что прет!.. Но сейчас Карпов введет свой второй эшелон и восстановит положение.

– Тогда он, в лучшем случае, сядет на свою позицию. А нам же надо наступать! – горячился Хватов.

– И я так же думаю.

– Но может получиться, что он и не восстановит прежнее положение. Поэтому нам надо сейчас ударить наверняка!

– То есть как это не восстановит?! – вскипел Железнов. Но сдержал себя. – Ну хорошо, тогда посмотрим, Нелидов ведь не за горами, он начеку.

Добров вызвал Железнова по телефону. Хватов не слышал, что он говорил Якову Ивановичу, но по его лицу понял: и там тоже случилось нечто неприятное.

Дьяченко трясется за свой левый фланг и боится идти вперед, – сказал Хватову Железнов. – Ожидает, видите ли, когда Карпов выдвинется! Над ним все еще тяготеет страх попасть в окружение! – Железнов вызвал Дьяченко к телефону и резко приказал ему: – Наступайте, не дрожа за фланги. Обеспечивайте их и двигайтесь, не снижая темпа… – Он бросил трубку и предложил Хватову: – Пойдем на наш старый энпе. Полезно все-таки посмотреть на события с другой точки.

Когда Железнов с Хватовым вышли в ход сообщения, их догнал дежурный офицер и доложил, что фамилия сапера в почерневшем полушубке – Паршин.

– Паршин?.. – переспросил Железнов. – Неужели Паршин?! Почему же мне не доложили, когда он вернулся в дивизию? Ведь это бывший командир, и я должен был сразу об этом знать. Где он сейчас?

– На перевязочном.

– Ранен?

– Второй раз… Еле-еле его туда отправили, не хотел уходить из боя. В этом бою, говорит, жизнь моя решается.

– Скажите Карпову, – приказал Железнов адъютанту, – чтобы сегодня же сделал мне представление о восстановлении Паршина в прежнем звании.

– Передайте приказание: Паршина вывести из боя и направить в медсанбат, – добавил Хватов. – Вот, видишь, Яков Иванович, как бывает в бою. Человек свою вину кровью искупает и совсем другим становится. А мы подчас сгоряча требуем расстрелять его.

– Надо восстановить его и в партии. – Хватов взглянул на Железнова. – Видимо, у нас с тобой, Яков Иванович, с кадрами дело неважно поставлено. Так и человека потерять можно. А ведь он на нас надеется, как на самых близких людей…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Опираясь на костыль, Вера стояла в коридоре и, прислонившись разгоряченным лбом к холодному стеклу окна, смотрела сквозь медленно падающий пушистый снег на выгрузку раненых.

Поначалу она ожидала, что вот выйдет из какого-нибудь автобуса «ходячий» и уж от него-то она узнает истинную правду, как идет наступление, а может быть, и об отце. Но к ее огорчению на этот раз опять привезли только «носилочных». И это не первая партия, а вот уже третьи сутки – везут и везут. Это еще больше удручало. Лечащий врач сказал ей то, чего больше всего она боялась:

– Сейчас, Вера, вы летать не сможете. – Но, увидев, как преобразилось ее лицо, в несколько повышенном тоне добавил: – Война, Железнова, еще не кончается, и горячиться не следует. Держите себя в руках – вы же летчица!

«Держать себя в руках?.. – Вера мысленно повторила сейчас эту фразу. – Это легко только сказать. На деле – куда сложнее».

На следующий день в отделение поступили «ходячие» раненые. Большая часть их осталась за дверями приемной. Вот туда-то Вера незаметно и проскользнула.

– Не из хозяйства Железнова? – спросила она первого попавшегося ей на глаза. Но, получив отрицательный ответ, тут же задала другой, волновавший ее вопрос: – Наступали?

– Так точно, наступали на Яхрому, – молодцевато ответил совсем юный боец с рукой на повязке. – Поначалу рванули «катюши», потом часа полтора долбила наша артиллерия и авиация, напоследок снова накрыли «катюши» – так что от фрицев остался блин…

Слушая рассказы раненых, Вера впитывала в себя их жизнеутверждающую силу и готова была сбежать, из госпиталя к себе в полк и там среди своих боевых подруг долечиться. И у нее утвердилась мысль, что она там скорее поправится, чем здесь среди стонущих людей и тяжелого госпитального, пахнущего гноем и карболкой воздуха.

– Железнова! К вам пришли! – сообщила дежурная санитарка.

– Ко мне? – удивилась Вера и торопливо заковыляла в другой конец коридора. Навстречу ей шли, облаченные в белые халаты, Аня и Василий.

Подруги, вскрикнув, крепко обнялись.

– Милые мои! Вот не ожидала! Какими судьбами? Откуда? – улыбаясь сквозь слезы, сыпала вопросы Вера.

В свою очередь, не отвечая на эти вопросы, с таким же волнением говорила Аня:

– Ну, как, Верушка, золотце? Кости целы? В порядке? Когда? Когда выпишут-то? Боже мой, как я рада!..

Вера усадила Аню на скамеечку и сама присела рядом.

– Ты спрашиваешь, когда выпишут? Недели через две костыль заменят палочкой и куда-нибудь в тыловой госпиталь для выздоровления. А я и сейчас здорова, только вот рана еще гноится. Если бы не она, то я давно бы отсюда подалась. Вот так в госпитальном и удрала бы. Что вы так смотрите? Не верите? Вот честное слово! У нас в полковой санчасти не хуже. Потом там все свои, родные. Уж они-то, наверное, все сделают, чтобы меня в строй вернуть.

– Ты серьезно или?.. – перебил ее Василий.

– Никаких «или». Вполне серьезно, – ответила Вера и, оглядевшись, не слушает ли их кто-нибудь, заговорила потише. – Недели через две привезите мне верхнюю одежонку. Удеру.

– Не можем, Веруша, – поспешно сказала Аня. – Мы сейчас не там…

Василий посмотрел на нее укоризненно. Этот его взор ясно говорил: «Болтушка ты, вот кто!..» Аня поняла и вслух ответила:

– А что тут такого? Вере можно сказать.

– В чем дело? – Вера удивленно смотрела на них обоих.

– Мы перевелись в другую часть, – поспешил с ответом Василий.

– Куда? Далеко? – Вера умоляюще перевела взгляд на Аню, которая от нее никогда ничего не скрывала. Та, не обращая внимания на жесты Василия, зашептала ей на ухо:

– Мы поступили в «академию» майора Спрогиса…

– Что это за академия?

– Подготавливают туда, в тыл фашистов.

Вера, крепко прижавшись щекой к щеке Ани, зашептала:

– Милые вы мои! До чего же вы оба мне дороги! Как мне хочется быть вместе с вами!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лощиной и перелеском в сторону большой седой рощи, где располагался медсанбат, гуськом тянулись санные фургоны с красными крестами. А вдоль фургонов шагали раненые, которые могли передвигаться самостоятельно. Среди них шел, опираясь на руку другого раненого, и Паршин.

Не доезжая деревни, где размещался тыл дивизии, обоз остановился. Впереди, накренившись на левый борт, буксовал ЗИС, загруженный ящиками со снарядами. За ним, пыхтя, теснилось еще несколько таких же грузовиков.

Валентинова выскочила из машины, огляделась и приказала сдвинуть грузовики вплотную. Шоферов, ездовых и санитаров она заставила в этом месте расчистить и расширить дорогу. Канителились бы, наверно, долго, да на выручку прибежали девчата с лопатами из «команды Валентиновой». Их называли так потому, что Валентинова сформировала и обучила из них первую снайперскую команду. Начальником этой команды стала Катюша Иванова. Работали на дороге девчата куда лучше, чем мужчины: их лопаты так и мелькали, а рассыпчатый, еще ни разу не таявший снег облаком летел в сторону, осыпая самих девчат жемчужной пылью.

Переговариваясь с ранеными, девушки узнали от них, что гитлеровцы отбросили полк Карпова назад и теснят его. Девушки загрустили, и лопаты в их руках стали двигаться медленней.

– Ты чего?! – крикнула Валентинова Ивановой, которая растерянно остановилась, слушая, что говорил ей раненый.

– Беда!.. – ответила та. – Полк Петра Семеновича отходит…

– Что ты говоришь? – испугалась Валентинова, но пересилила свое волнение. – Шевелитесь, девчата! – прикрикнула она. – Быстрей!.. Быстрей!..

Ирина Сергеевна у себя в семье привыкла заботиться о детях и муже. Она думала о них, часто забывая о самой себе. И теперь, потеряв мужа, расставшись с детьми, она не могла не заботиться о своих боевых товарищах. Это чувство заботливого отношения к другим никогда не покидало ее. Вот и сейчас, услышав об отходе полка Карпова, она невольно забеспокоилась. Но, узнав, что с самим Карповым все в порядке, она вздохнула с облегчением. Девушки, однако, продолжали волноваться.

Почти у каждой из них там, на поле битвы, был дорогой сердцу человек.

Кончив наконец работу, они тут же вскинули на плечи свои лопатки и торопливо зашагали обратно в деревню.

К Валентиновой подошел Паршин, он порылся у себя за пазухой, вытащил завернутый в истертую газету пакет и протянул ей.

– Очень прошу вас, передайте в политотдел, – сказал он. – Давно ношу с собой. – И губы его задрожали.

Валентинова пообещала передать пакет сегодня же и побежала к машинам.

Пропустив санитарный обоз, помчались вперед.

Валентинова упросила начальника артиллерийского снабжения разрешить ей самой подвезти снаряды на позицию артиллерии, поддерживающей полк Карпова.

Положение полка Карпова в это время было действительно трудным, и Железнов позвонил ему.

– Помогите, – стал просить Карпов Железнова. – Вы сами видите, что они уже ворвались в мои траншеи…

– Товарищ Карпов!.. – пытался остановить его Железнов. – Товарищ Карпов!..

Но тот ничего не слушал, только твердил свое, настоятельно требуя помощи.

– Майор Карпов! – оборвал его наконец Железнов. – У вас пленные есть?

– Есть.

– Новые части обозначились?

– Какие именно? Какой дивизии?

– Саперный батальон, охранный батальон…

– Дивизия?

– Дивизии той же.

По лицу Железнова пробежала радостная улыбка.

– Той же! – повторил он. – Саперный батальон? Охранный батальон?.. Так это же, дружище, хорошо!.. Прекрасно!.. Теперь держись и только дальше их не пускай. А пленных сейчас же направляй ко мне.

– Выполняю приказ, – ответил Карпов, – но, повторяю, тяжело!

Хватов тоже взял трубку, хотел ободрить Карпова, но Карпов ответил ему резко и грубо:

– Когда будут судить, то спросят не с вас, товарищ комиссар, а с меня.

Хватов понял, что по телефону разговаривать бесполезно, и решил сам отправиться к Карпову.

– Иди, Фома Сергеевич, – напутствовал комиссара Железнов. По его тону Хватов почувствовал, как сам Яков Иванович беспокоится о Карпове.

Проводив комиссара по ходу сообщения до поворота, Железнов возвратился на НП, подошел к наблюдательной щели. Колючий морозный ветерок бросал в лицо серую пыль. Она оседала на усах и бровях, заставляла слезиться глаза.

– Вызовите Нелидова! – не отрывая глаз от поля боя и видя, что гитлеровцы снова рванулись вперед, сказал Железнов. Он подумал о том, что Хватов требовал ввести в сражение полк Нелидова, и вспомнил слова командарма: «…преследование вести стремительно, не отрываясь от противника. Главными силами обходить узлы сопротивления и не бить в лоб. Идти вперед смело и не оглядываться!..»

«Обходить и не оглядываться! – повторил он про себя. – А как же быть с Карповым и Дьяченко?..»

– Товарищ комдив! – сквозь грохот артиллерии крикнул телефонист. – Майор Нелидов на проводе!

Железнов взял трубку и коротко приказал:

– Товарищ Нелидов, приготовиться! – Все ожидали, что он направит полк Нелидова на поддержку Карпова, но Железнов скомандовал: – Действуйте по плану!.. Третий батальон – на месте в моем резерве.

Карпов в это время переживал тяжелые минуты. Ему казалось, что командир дивизии не верит его докладам и не представляет себе истинного положения, которое сложилось на его участке. Поэтому он обрадовался приходу Хватова.

– Потери у нас большие, – сказал он Хватову, – держимся только на энтузиазме. А рядом целый полк, будто в театре, любуется, как мы истекаем кровью. Если и эту последнюю траншею прорвут, тогда все полетит к чертовой бабушке!

– Прорвут, говоришь, Петр Семенович? – переспросил Хватов, пристально глядя на Карпова, уловив в его словах не свойственную ему растерянность.

– Не думайте, товарищ комиссар, что я паникую или труса справляю. Я ведь себя не жалею. Но если он, – Карпов махнул рукой в сторону противника, – сейчас поднажмет да как хватит в направлении вашего штаба, тогда, пожалуй, вся наша дивизия и конница накроются. Вот чего я боюсь!.. – Он потянул Хватова за руку к амбразуре, чтобы тот мог своими глазами убедиться в том, что происходит.

Впереди из-за кустов вырвались новые цепи вражеской пехоты. Карпов схватил трубку телефона, связывающего его с командиром артиллерийского полка, и закричал: «Гром»!.. «Гром»!..»

Но «Гром» не отвечал.

– Обрыв провода… – Стараясь сдержаться при комиссаре, он собрал всю силу воли и почти спокойным голосом приказал связисту: – Вызовите «Гром» обходным, через штадив! Да живо! – Тяжело вздохнув, он посмотрел на Хватова, ожидая, что тот ему посочувствует. – Что ж, товарищ комиссар делать-то?

– Выполнять приказ комдива, – с нажимом на слово «приказ» ответил Хватов. – Где ваш комиссар?

– Известно где – в батальоне, – не глядя на Хватова, ответил Карпов.

– А парторг?

– Там же. Там все – и комсорг, и пропагандист.

Хватов сообщил ему, что в роще находится батальон полка Нелидова и, надо полагать, в критический момент комдив бросит его в контратаку. От этих слов Карпов заметно повеселел и взял у Хватова свернутую для него цигарку.

– Вот как меня захватило, даже про курево забыл, товарищ комиссар! – сказал он и впервые за этот день улыбнулся.

Командир батальона Сквозной все время был в действии: распоряжался, выслушивал доклады и заставлял действовать других. И Семичастный сам не заметил, как сделался его помощником: вызывал ему связных, писал под его диктовку распоряжения, разговаривал по телефону с полком, требуя срочной подачи мин и снарядов, и освободился только тогда, когда прибежал запыхавшийся Кочетов и доложил, что он со взводом прибыл в распоряжение батальона.

– Спасибо, друг мой!.. – Сквозной кивнул головой и, перепрыгивая через глыбы земли, завалившие ход сообщения и, придерживая забинтованную руку, двинулся вперед.

За ним последовали Кочетов и Семичастный.

В тупике комбат остановился.

– Смотри на разбитое дерево, – сказал он Кочетову. – Ближе!.. На ладонь влево. Видишь?

– Вижу, – ответил Кочетов.

– Твоя позиция… Теперь смотри, – и Сквозной повернул голову Николая влево. – Видишь, от опушки фрицы ползут? Это твое направление. Бей фашистскую нечисть, не выпускай их из кустов, гадов ползучих!.. Понятно?

– Понятно, товарищ капитан.

– Тогда действуй! Передай пулеметчикам мой привет!

– Передам! – улыбнулся Кочетов и помчался по траншее. Как ни прибавлял шагу Семичастный, все же отстал от Кочетова и, когда его взвод проходил внизу по логу на лыжах, только успел помахать ему рукой.

По пути на батарею Семичастный встретил Хватова.

– Куда спешишь? – спросил Хватов.

– К командиру батареи, товарищ комиссар. – И глубоко вздохнул. – Ну и обстановочка у нас!..

– Вот что, товарищ Семичастный, иди-ка ты сейчас обратно к Сквозному и поддержи его. Там решается судьба боя!

– А вы?

– Я – в батальон, – он показал на рощу, – и вот решил завернуть к артиллеристам.

На батарею Хватов попал в тот момент, когда артиллеристам пришлось отражать атаку врагов.

– Ложись! – что есть силы заорал на него командир орудия Гречишкин.

– Чего же мне ложиться? – идя к нему навстречу, улыбнулся Хватов. – У тебя голова перевязана. Тебе лежать надо.

– Я при должности! Мне нельзя! Видите, что творится? – И Гречишкин бросился к раненому артиллеристу, который в этот момент пошатнулся и стал медленно оседать на землю. Гречишкин выхватил у него из рук снаряд, подпер раненого плечом и кивком головы показал Хватову, чтобы помог.

Фома Сергеевич обхватил раненого, осторожно опустил его на снег, положил ему под голову разбитый снарядный ящик и позвал санитара.

Гречишкин зарядил орудие и громко скомандовал сам себе:

– За Семена по фашистам – огонь!

И сразу, словно по команде Гречишкина, слева затрещали пулеметы Кочетова.

Напряжение боя достигло предела. Все, кто находился на НП комдива, боялись, что вот-вот гитлеровцы захватят «Курган» Сквозного, и с нетерпением ждали, когда же комдив введет в бой резервный батальон.

Но Железнов не торопился, он не отрываясь смотрел туда, где солдаты в серо-зеленых шинелях то ныряли в снег, то, снова поднявшись, двигались вперед. Каждый раз их поднималось все меньше и меньше, позади оставались раненые. Из оголенного леса, с которого артиллерия сбросила снежный убор, на подмогу атакующим двигались лишь небольшие группы солдат.

– Ну, кажется, все! – проговорил Яков Иванович, вытирая рукой заиндевевшие брови.

В этот же момент с облегчением вздохнул и Карпов на своем НП, убедившись, что цепи гитлеровцев стали редеть, и Семичастный, наблюдавший за боем с НП комбата.

Однако совсем по-другому представлялся ход дела Кочетову, на позиции которого напирала самая большая группа гитлеровцев.

Николай лежал за пулеметом. Второй номер все время подбрасывал снег под кожух «максима», но снег таял, и от «максима» пар валил, как от самовара. Взглянув в сторону Кремнева, Николай вдруг гаркнул второму номеру: «Петро, действуй!» – сорвался с места и опрометью побежал вправо к пулемету, который скатился в окоп, подняв над снежным бруствером свой еще дышащий пороховым дымком ствол.

Хватов, проходивший в это время по ходу сообщения, услышал тревожный голос Кочетова и, почувствовав беду, свернул в его окоп.

Он увидел Николая, который, сидя на корточках, возился у пулемета, и рядом с ним бледного Кремнева, который виновато в чем-то оправдывался.

– Заело, говоришь?.. Смотреть надо, товарищ профессор! – сердито ворчал Николай. Он рванул вверх крышку пулемета, засунул внутрь пальцы и два раза щелкнул рукояткой.

В этот момент впереди загорланили гитлеровцы. Николай поднялся.

– Ишь, падаль. Заметили, сволочи!.. – процедил он сквозь зубы. – Сейчас я вам глотку заткну!

Кремнев мгновенно вскочил, схватил гранаты и подался вперед.

– Куда?! – рявкнул Кочетов. – Давай к пулемету! И, схватив «максим» в охапку, легко выкатил его на площадку. – Ленту!

Кремнев сунул гранату в снег, поставил коробку рядом с пулеметом и, звонко лязгая патронами по железной крышке, вытянул ленту. Конец ленты он передал Кочетову. Николай продернул ленту сквозь патронник, крутнул рукоятку и прицелился.

– Ну, елки зеленые, начнем, что ли?..

Он нажал на курок и, цепко держась за рукоятки, стал косить врага слева направо. Гитлеровцы повалились на снег.

Николай передал пулемет Кремневу, а сам рванулся к другому, тоже замолкшему. Увидев Хватова, он остановился и приложил руку к шапке:

– Дозвольте, товарищ комиссар!.. Там что-то с Подопригорой. Видите, перевязывают?

Хватов обеими руками схватил его за руку:

– Спасибо тебе, Кочетов!

– Да что вы, товарищ комиссар, за что же?.. Вы сами ховайтесь скорее, а то сразу подсекут.

Николай побежал вперед, и Хватов, пригибаясь, поспешил за ним.

Он добрался до маленького окопчика в тот самый момент, когда Николай уже перевязывал заплывшее кровью лицо высокого, очень молодого пулеметчика. Подопригора сидел на земле, вытянув ноги вдоль окопа, и стонал. Из-за бруствера снова донеслись крики немцев. Николай сдвинул шапку набекрень и тревожно прислушался.

– Товарищ комиссар, взгляните, чего они там?

Хватов посмотрел за бруствер. Гитлеровцы, горланя, поднялись и снова двинулись на позицию Кочетова. Фома Сергеевич прижался к стенке окопа, схватил рукоятки осиротевшего пулемета, прищурился, навел мушку в самую гущу гитлеровцев и нажал на гашетку.

Тревожась за комиссара дивизии, Карпов доложил по телефону комдиву о том, что Хватов ведет себя неразумно и подвергается опасности. Яков Иванович тут же продиктовал адъютанту записку: «Фома Сергеевич! Немедленно возвращайся на НП или я доложу Военсовету». Записку послали со связным.

Оставив командира наблюдать у амбразуры, Железнов положил на столик карту, освещаемую крохотной аккумуляторной лампочкой, и задумался. На испещренной синим и красным карандашами карте ему представилась полная картина боя.

Нанесенная Железновым на карту еще до начала боя левая красная стрела оказалась сломленной врагом. Задумавшись, Яков Иванович несколько раз машинально постучал по столу кулаком. Когда он наконец нагнулся, чтобы обозначить на карте принятое им решение, загудел телефон. Телефонист протянул ему трубку:

– Вас просят сверху!

Звонил командарм. Он был удивлен тем, что полк Карпова не продвигается вперед, и упрекнул в этом Железнова: «Что вы там топчетесь? Я этого от вас не ожидал. Сейчас же решительно контратаковать и смелее развертывать наступление!»

Железнов оправдываться не стал и коротко ответил:

– Есть. Принимаю меры. Через полчаса после десятиминутного артналета контратакую.

Яков Иванович положил трубку и, стараясь не обращать внимания на неприятный осадок, который вызвал в нем этот разговор, провел от расположения полка Нелидова новую стрелу, которую дальше слил со стрелой, идущей от полка Карпова.

В этот момент позвонил Доватор.

– Лев Михайлович, дружище, как дела? – обрадовался Железнов.

Доватор сообщил, что войска корпуса вышли из леса, атакуют Горбово, подходят к Терехову.

– Кажется, здесь уже конец, – сказал Яков Иванович. – Доколачивать оставлю Карпова, а с остальными силами двинусь вперед полным ходом. Звони, дружище, как у тебя пойдет дело!

Закончив разговор, Яков Иванович шагнул к наблюдательной щели. В это самое время ухнул снаряд; взлетевшая вверх от разрыва земля стеной закрыла перед глазами все поле боя.

– Эка чертовщина! – выругался Железнов. Второй разрыв, еще более сильный, окутал все вокруг темно-серым облаком.

Загудел зуммер. Это звонил Дьяченко.

– Где ты сейчас, Никанор Вакулович? – спросил у него Железнов. – Ага, ясно… – он взглянул на карту. – Вот что, дорогой, сыграй-ка ты полным оркестром прямо на «Клинок»!.. За левый фланг боишься?.. Не бойся, они храбрятся перед смертью. – Голос Якова Ивановича звучал уверенно. – Смелее действуй, Никанор Вакулович! Да от кавалеристов не отставай! А то они Горбово без тебя возьмут.

Потом Железнов вызвал по телефону Нелидова и скомандовал: «Шторм!» Это означало: «Вперед, за полком Дьяченко».

Завеса поднятого взрывом снега и дыма медленно отодвигалась вправо. По гитлеровцам ураганным огнем молотила артиллерия. Все поле, вплоть до самых дальних опушек, было усеяно телами раненых и убитых. Вражеская артиллерия пыталась огрызаться, но огонь ее постепенно ослабевал.

В наших окопах Железнову видны были лишь ушанки бойцов. По тому, как они теснее приближались друг к другу, он понимал, что бойцы группируются, готовясь к атаке.

По лощине шел на лыжах к своему исходному рубежу резервный батальон.

Железнов взглянул на часы и весело крикнул по телефону:

– В атаку!

С НП Карпова взвилась красная ракета. Артиллерийские разрывы теперь видны были на опушке леса. И вот красноармейцы разом выскочили из окопов и, потрясая всю окрестность своим мощным криком «ура!», бросились на врага. Лавина людей в полушубках покатилась к темным фигурам гитлеровцев, смяла их и, прорвавшись, понеслась вперед. Наступающие вслед за ними роты клещами охватывали тех гитлеровцев, которые пытались сопротивляться, и уничтожали их в штыковой схватке.

Хватов находился вблизи от боя. Он видел, как упал Звездин, и заторопил санитара, чтобы тот поднял его, – к Звездину уже бежали гитлеровцы. Но вдруг голова Звездина вынырнула из снега, блеснул его штык, и приближавшийся к нему фашист рухнул затылком назад. Другого Звездин хватил прикладом по голове. Приклад отлетел, кувыркаясь, описал кривую и повис на ремне. Размахивая обломанной винтовкой, как палкой, Звездин побежал вперед. Вот он размахнулся, чтобы стукнуть ею вражеского солдата, промахнулся, упал и снова потонул в снегу. А его рота во главе с раненным в голову комсоргом Поповым, опередив группу Скворцова, неслась вперед.

Захваченный порывом атаки, Фома Сергеевич вместе с санитарами побежал к Звездину.

В это время мимо НП Железнова проносились на лыжах красноармейцы. Яков Иванович не выдержал, вышел в ход сообщения и, чтобы лучше видеть все поле боя, поставил один на другой патронные ящики, поднялся на них и почти наполовину высунулся из траншеи.

Когда пробежали последние бойцы, Яков Иванович вдруг заметил, как что-то мелькнуло в кустах. Вскоре оттуда вынырнула странная группа лыжников. Они были низкорослые и одеты по-разному: кто в полушубках, а кто в стеганках. Яков Иванович разглядывал их с удивлением. Вдруг в лыжнике, мчавшемся впереди всех, он узнал снайпера Иванову.

– Вы куда? – что есть силы крикнул Железнов.

– Нашим на выручку! – донесся голос Ивановой.

– Назад! Назад! – Железнов замахал шапкой, показывая в сторону тыла.

Но девушки то ли не слышали его, то ли сделали вид, что не поняли, они приветственно замахали ему и понеслись под гору, туда, где все еще гремели крики «ура!» и грохотали разрывы.

Железнов спрыгнул в траншею и хотел приказать адъютанту, чтобы догнали и вернули девушек. Но вместо адъютанта перед ним предстала Валентинова. Она была взволнована и тяжело дышала.

– Зачем вы здесь, Ирина Сергеевна? – не скрывая своего недовольства, спросил ее Железнов.

– Я слышала, что полку Карпова приходится тяжело.

– И вы решили ему помочь?

– Простите, Яков Иванович, мою невыдержанность. – Приняв военную выправку, она доложила, что полностью доставила снаряды на огневые позиции артиллерии.

– Вот хорошо, Ирина Сергеевна, спасибо вам! – сказал он и заглянул ей в глаза. – А Карпов молодец! Натиск выдержал и пошел вперед. Теперь, Ирина Сергеевна, готовьтесь подать снаряды Дьяченко на «Клинок».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Войдя в комнату начальника штаба, старшина хотел было обратиться к сидящему за столом Бойко, но увидел за перегородкой комдива и комиссара. Он вытер ладонью иней с усов и, окая, браво отрапортовал:

– Товарищ полковник, командир разведроты старшина Груздев просит разрешения обратиться к подполковнику Бойко.

– Что нового, товарищ Груздев? – вышел из-за перегородки Железнов. – Докладывайте мне.

– Пленного привез, товарищ полковник. Настоящий фашист. Эх, и помучил же он нас! Расстрелял бы его, да птица, кажется, важная – капитан, штабист.

– Вы хотели сказать «привели», а не «привезли»?

– Никак нет, привез. Уж больно артачился, с километр ногами поле вспахал. До Кочетова на себе его тащил, а там мы взяли пулеметные санки, связали его, положили и привезли. Разрешите внести?

– Не внести, а ввести! – бросив строгий взгляд на старшину, поправил его Железнов. Но строгость его была напускная, на самом деле он готов был расцеловать Груздева за такого пленного.

– Есть ввести! – И, подойдя к двери, Груздев крикнул: – Братва, развязывай!

Слово «братва» покоробило Якова Ивановича. Он покосился на Бойко, и тот понял его взгляд.

– Прекрасный разведчик, товарищ полковник!

– Но ведь это же командир роты!

В комнату вошел закоченевший гитлеровский капитан в шинели и в пилотке с наушниками. Он подчеркнуто четко отдал честь, потом выбросил руку вперед и что-то буркнул.

– Вот как дам, так зараз язык проглотишь! – Груздев ударил его по руке, но, увидев строгий взгляд Железнова, вытянулся. – Да нельзя ж, товарищ полковник, контру разводить. Даже в плену, и то свой фашизм прославляет! Пусть богу молится, что нужда в нем, а то по дороге израсходовал бы!

– Груздев! – остановил его Железнов. Груздев обиженно пожал плечами и отошел к двери. – Где взяли? – спросил Железнов, глядя пленному прямо в лицо.

– На дороге в Рузу… В машине ехал, – ответил Груздев. – Когда брали, отстреливался, ранил Конопелько и Ванина.

– Обыщите пленного! – приказал Яков Иванович.

– Да мы еще там его обыскали! – Груздев протянул Железнову пакет.

– «Приказ девятому армейскому корпусу», – прочитал Железнов и улыбнулся. – Хор-ро-шо!.. Молодец, Груздев! – Груздев просиял и хотел было что-то добавить, но Железнов хлопнул ладонью по бумаге и воскликнул: – Последний приказ!.. Как раз то, что нам необходимо! Объявляю всем разведчикам благодарность и даю два дня отдыха! – он весело подмигнул Груздеву. – Разрешаю по лишней чарке!

Пришел вызванный Бойко помощник начальника разведки старший лейтенант Свиридов. Железнов передал Свиридову приказ.

– «Командир 9-го армейского корпуса приказывает, – читал вслух Свиридов, – задержать наступление красных на рубеже рек Руза и Истра и упорно удерживать этот рубеж до подхода армейских резервов».

– Говоришь: приказывает упорно удерживать этот рубеж и ждать армейских резервов? – Железнов с беспокойством посмотрел на Бойко. – Берите-ка, товарищ Свиридов, этого пленного капитана к себе, допросите его и потом вместе с ним возвращайтесь ко мне.

– Ну что ж, друзья мои, – произнес Железнов, когда увели пленного, – значит, они решили нас дальше не пускать!.. – Он подошел к карте, некоторое время задумчиво разглядывал ее, потом, не поворачивая головы, сказал: – А мы, товарищи, устроим им на Рузе сюрприз. Задерживаться не будем и Рузу форсируем ночью!..

Хватов и Бойко ушли. Хватов вызвал к себе для инструктажа работников политотдела, которым впервые предстояло действовать в обстановке форсирования рек зимой. Необходимо было политически обеспечить решение комдива. До этого совещания он решил побывать в медсанбате и там вместе с начальником отделения кадров побеседовать с ранеными, переписать всех, кто достоин награждения, чтобы до отправки в госпиталь они получили награды. Хватов придерживался такого мнения, что солдат, особенно пехотинец, неоднократно раненный в боях, должен быть награжден. Ведь как же иначе может он проявить свою доблесть и отвагу, как не с винтовкой в руках на поле боя?

Оставшись один, Железнов, пыхтя цигаркой, водил по карте карандашом.

Спускались сумерки. За стенами избы бесновался ветер, раскачивая верхушки деревьев в старом бору. Светильник коптил, наполняя избушку гарью и дымом.

В комнату на цыпочках вошел Никитушкин и поставил возле Якова Ивановича сковородку с поджаренной на сале картошкой.

– Перекусили бы, что ль, – сказал он.

Железнов сунул в руки Никитушкина две газеты:

– Заверни еду и оставь.

– Ну подумайте сами, как же так можно! Со вчерашнего дня не ели!.. – не отставал Никитушкин. – Ведь я за вас в ответе!..

– Кто же на тебя такую ответственность возложил?

– Комиссар.

– Ну ладно, Никитушкин, – строго взглянул на него Железнов.

Никитушкин ушел за перегородку и бурчал там до тех пор, пока кто-то не отворил входную дверь. Никитушкин приподнял коптилку. На пороге стояла запорошенная снегом Валентинова. Никитушкин обрадовался и, пока она раздевалась, шепотом нажаловался ей на Якова Ивановича.

– Ладно, сейчас уговорим! – тоже шепотом ответила она ему.

Смахнув рукавичкой снег с валенок, она подошла к Железнову. Яков Иванович сидел спиной к двери и, полагая, что позади него снова вырос Никитушкин, крикнул:

– Долго ли ты будешь мне мешать? – Обернулся и увидел Валентинову. – Простите, Ирина Сергеевна… Ведь Никитушкин мне прямо житья не дает.

– А ведь он, пожалуй, прав, – сказала Валентинова. – Я не откажусь, если вы меня накормите… Очень проголодалась!..

За перегородкой Никитушкин расплылся широкой улыбкой и стал разогревать ужин.

– Ну что ж, – улыбнулся, поняв ее хитрость, Железнов. – Раз уж вы в заговоре с Никитушкиным, то мне вас двоих не одолеть. – Они сели за стол, и Яков Иванович стал посвящать Валентинову в свои планы. – Завтра на рассвете форсируем Рузу сразу тремя полками, – сказал он. Полк Карпова форсирует в центре. Ему снова предстоит тяжелая задача. Боеприпасы и продовольствие его полку подавать вот сюда, севернее Якшина, – он показал точку на карте. – На этом направлении я буду сам.

Яков Иванович посмотрел на Валентинову, как она будет реагировать на то, что он упомянул имя Карпова, но Ирина Сергеевна ничем не выдала себя, и Железнов продолжал:

– Дорог к нему нет. А тут, как назло, метель начинается. Васильеву одному не справиться. И в этом, Ирина Сергеевна, я полагаюсь на вас, хотя и знаю, что вы здорово измотались. Помогите ему. Подбросьте на машинах, а дальше, где машинами нельзя, на лошадях…

Валентинова слушала его внимательно и время от времени в знак согласия кивала головой. Когда Яков Иванович закончил, она сказала:

– Сразу же за полком Карпова нужно укреплять дорогу. Я возьму наших девушек, помогу мобилизовать местное население.

Валентинова предложила как раз то, о чем думал сам Железнов, и он невольно восхитился умом и энергией этой женщины. Когда она заговорила, он пристально взглянул на нее и подумал: «Такая может увлечь!..»

– Что вы, Яков Иванович, так подозрительно на меня посмотрели? – покраснев, спросила Валентинова.

– Ей-богу, ничего!

Однако Валентинова почувствовала, что Яков Иванович что-то недоговаривает, и решила сама рассеять его сомнения. Она встала у окна и выжидательно посмотрела на Железнова. Яков Иванович открыл дверь и сказал Никитушкину:

– С обедом мы сами справимся.

Никитушкин понял, что он хочет остаться с Валентиновой наедине, оделся и вышел из избы.

– Расскажите, Ирина Сергеевна, в чем дело? – попросил Железнов. – Говорите все, без утайки. Мы одни.

Валентинова вытащила из рукава платок и стала теребить его в руках.

– Мне не хочется иметь от вас, Яков Иванович, тайны, – волнуясь, начала она. – Я чувствую, что вы в чем-то меня подозреваете и даже упрекаете… Наверно, оттого, что Карпов относится ко мне…

– Что вы, Ирина Сергеевна!.. Я ни в чем вас не подозреваю, – встревожился Железнов. Ее прямота заставила его растеряться.

– Тогда простите меня, Яков Иванович! – Валентинова протянула ему свою горячую и влажную руку. – Но все же я должна высказать вам, что у меня сейчас на душе… Настроение у меня скверное… Это из-за недопустимого поведения Доброва… Я несколько раз порывалась поговорить об этом с вами или с Хватовым, но каждый раз себя останавливала… Вот вы мне сейчас сказали, что ничего плохого обо мне не думаете… – Она краем платка вытерла глаза.

– Что же у вас случилось с Добровым?

– Добров нехороший человек. Вначале он за мной принялся ухаживать, а потом, когда я наотрез отвергла его притязания, он сказал, что я так себя веду с ним потому, что я «пепеже» Карпова… Простите за это грубое слово!.. Его, наверное, выдумали такие люди, как Добров… Я тогда не выдержала и дала Доброву пощечину.

– Доброву? Пощечину? – переспросил Яков Иванович.

Ирина Сергеевна виновато кивнула головой. Наступило короткое, неловкое для обоих молчание, Валентинова уже раскаивалась, что заговорила: ведь теперь надо было рассказать все… а это было ей очень трудно. Наконец она справилась с собой.

– Теперь вы поймете, почему я так настороженно отношусь к тому, что обо мне думают, – продолжала она. – Мне иногда чудится, что вы тоже смотрите на меня с осуждением. – Валентинова со страхом ожидала, что Железнов сейчас подтвердит ее слова, но он продолжал молчать… – Но это неправда! Разве это может быть? Вы видели, конечно, как я иногда волнуюсь за него. Вам могло показаться, что я люблю его. Но ведь я также волнуюсь и за вас, и за Фому Сергеевича, и за этих славных ребят – Кочетова, Груздева и Подопригору!.. Все вы мне теперь дороги!.. Ведь у меня никого близких нет… Так не думайте обо мне скверно!

– Никто о вас так не думает, Ирина Сергеевна, – стараясь ее успокоить, сказал Железнов. – Но должен вам сказать: я против подобных связей. Они к хорошему не приведут. – Он сам поражался бессвязности своей речи. – Но о вас я ничего такого не думаю…

– Спасибо! От всей души спасибо, Яков Иванович! – проговорила Ирина Сергеевна. Ее ресницы заморгали, губы дернулись. Она отвернулась и снова вытерла слезы. – Ведь я жила хорошо, у меня был муж, дети, и вдруг я всего лишилась и осталась одна. А ведь смысл моей жизни был в них! Так поймите, могу ли я оставаться одна, наедине со своим горем? Могу ли жить, не делясь ни с кем своими переживаниями и невзгодами, не встречая сочувствия?.. Если бы не этот страшный круговорот войны, когда нет времени для сна и отдыха, я бы, наверное, сошла с ума… И вот здесь, на фронте, встречаешь человека, который тебя понимает, который не претендует на такие отношения, как Добров, и своим теплым участием стремится облегчить горе…

– Но ведь это может привести к настоящей любви?

Неожиданно для Железнова Ирина Сергеевна ответила на вопрос решительно:

– Ну и что же? Что здесь позорного? Ведь это будет любовь, а не просто мимолетная связь…

Яков Иванович удивленно посмотрел на Валентинову: он как бы увидел ее в новом свете, и она показалась ему необыкновенно привлекательной и еще более женственной.

Ирина Сергеевна опустила голову и шагнула к порогу.

– Если бы вы знали, как мне тяжело… – не оборачиваясь, прошептала она.

Скрипнула дверь, дробно затопали валенки, и из-за перегородки послышался голос Никитушкина:

– Эх, опять все остыло!.. Что же вы, Ирина Сергеевна?..

Ирина Сергеевна вздрогнула, обернулась, и на ее лицо появилась такая теплая, милая улыбка, что Яков Иванович невольно подумал: «Трудно, наверно, Карпову. Ведь эту женщину нельзя не любить!»

– Прости, Никитушкин! Заговорились и забыли, – ответила Валентинова и поспешила за перегородку.

Яков Иванович подумал о Карпове. Он представился ему не таким бирюком, каким знал его до сих пор, а мягким, душевным, сумевшим понять в женщине что-то очень важное. «Когда это все с ним случилось?» – спросил он сам себя.

Сидя за столом, Валентинова улыбалась, рассказывала о своих делах и ни словом больше не коснулась того, о чем они говорили раньше. Якоз Иванович тоже избегал того, что могло напомнить о Карпове.

После обеда Ирина Сергеевна ушла, а Яков Иванович снова углубился в карту.

Необходимо было сосредоточиться на вопросах организации артиллерийского и инженерного обеспечения, предстояло форсировать реку Рузу. Железнову хотелось ворваться на тот берег на плечах врага. Однако надо было быть готовым и к другому исходу.

Так над расчетами Яков Иванович просидел допоздна. Когда он взялся наконец за телефонную трубку, чтобы вызвать начштаба и дивизионного инженера, дверь неожиданно распахнулась, и к нему влетели запыхавшиеся Хватов, Бойко и адъютант.

– Вот записал по радио итоговую сводку Информбюро на одиннадцатое декабря. «В последний час», – Фома Сергеевич потряс исписанными листами бумаги.

Бойко проворно развернул перед Железновым уже значительно поистертую карту. И Хватов торжественным голосом стал читать сводку вслух. Особенно радостно звучал его голос, когда он читал следующие слова: «6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и постепенно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…»

Фома Сергеевич остановился, перевел дух и продолжал читать уже медленнее. Бойко, слушая его, отмечал красными скобками на карте освобожденные города и чертил от них к западу стремительные стрелы.

Когда Яков Иванович посмотрел на сине-красную границу фронта на карте, ему показалось, что здесь, в центре фронта, где сражается сейчас его дивизия, поднялся русский богатырь, своей широкой грудью прикрыл сердце Родины – Москву, охватил своими могучими руками весь необъятный Западный фронт от Клина до Михайлова, поднапряг свою исполинскую силу, двинулся вперед и далеко отбросил на запад рвавшегося к Москве врага.

– Хо-ро-шо! – произнес Яков Иванович, когда Бойко поставил последнюю стрелку. – Великое чудо! Этакое совершить мог только советский народ!

На потрепанной карте обозначилось движение советских войск. Тронулся пятисоткилометровый фронт. На правом крыле фронта под натиском войск генералов Лелюшенко, Кузнецова, Сандалова, бросая технику и раненых, бежали третья и четвертая танковые группы войск генерала Гота и Хепнера; на левом более быстро наступали войска генералов Голикова, Белова, Болдина, наводя страх на отходившую 2-ю бронетанковую армию генерала Гудериана; в центре, в направлении на Волоколамск, Рузу и Можайск, двигались вперед войска генералов Рокоссовского и Говорова, отбрасывая на запад отборные дивизии 4-й армии фельдмаршала фон Клюге.

За шесть дней контрнаступления советские войска освободили Рогачев, Яхрому, Солнечногорск, Истру, Венев, Михайлов, Епифань, свыше 400 населенных пунктов, и окружили плотным кольцом город Клин.

Хватов сложил листки сводки и передал их адъютанту.

– Смотри не потеряй! На груди храни. – Он оттянул борт шинели Короткова и держал его так до тех пор, пока тот не спрятал сводку в свой внутренний карман. – А теперь бери машину и лети в типографию! Надо отпечатать две тысячи экземпляров, – сказал Хватов и хлопнул Короткова по плечу.

Было уже темно, когда к Николаю подкатил на лыжах политрук Скворцов.

– Ложись!.. – крикнул Николай и закашлялся. – А то шлепнут тебя, и пропадешь ни за понюшку табаку.

Скворцов бухнулся к ногам Кочетова и зашептал:

– Сводка Информбюро о нашем наступлении, – и сунул ему в руки несколько листков. – Бери, утром взводу прочтешь… Весь Западный фронт наступает! Рокоссовский Истру взял, соседи – Локотню!

– Да ну? – протянул Николай. – А мы, видишь, залегли.

– Почему?

– Сам разобраться не могу.

– А справа? – не без тревоги спросил Скворцов.

– Тоже, наверное, лежат… Устали, браток! – с досадой сказал Николай.

Справа захрустели замерзшие ветки кустов: расчет Гречишкина выкатывал пушку на прямую наводку.

– Ну что, пехота, дремлешь? – послышался из-за лафета его бодрый голос.

Скворцов схватил лыжи в руки и бросился к нему.

– Читай! – Николай передал листок подползшему к нему Кремневу.

Освещая сводку спрятанным в рукаве электрическим фонариком, Кремнев прочел и вдруг обхватил Николая и крепко его поцеловал.

Из-за лафета послышалась команда Гречишкина:

– Огонь!

Орудие грянуло, выбросив вперед язык пламени. Из-за орудия выскочил Скворцов и что есть силы крикнул:

– За мной, товарищи! Ура-а!

На снежном покрове разом поднялись до сего времени невидимые люди и широкой цепью ринулись вперед.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Теперь наступал весь Западный фронт, действуя совместно с Калининским и Юго-Западным фронтами. На широком пространстве Подмосковья шло ожесточенное сражение. 15 декабря 1941 года войска генерала Лелюшенко с упорными боями овладели городом Клин, разгромив отборные дивизии 3-й танковой группы. Генерал Рокоссовский прижал войска 4-й танковой группы и 5-го армейского корпуса к Истринскому водохранилищу; генерал Говоров отбросил гитлеровцев за рубеж Павлова Слобода – озеро Тростенское. А на левом крыле фронта, в секторе Тулы, генералы Голиков, Белов и Захаркин гнали на Калугу войска генерала Гудериана. И этот прославленный Гитлером генерал в одну из морозных декабрьских ночей удирал в крестьянских розвальнях, опережая свои войска, бросая первокласснейшую, собранную со всей Европы технику…

Вместе с армией Рокоссовского двигался на запад и сын Железнова Юра. Он так и путешествовал по дорогам войны вместе с батальонной кухней под началом неизменного Луки Лукича и дедушки Гребенюка.

Дивизия, в которой он находился, вечером вышла к Истринскому водохранилищу и остановилась. Штаб полка расположился в одиноко стоявшем у наезженной дороги домике. Туда Юра и подвез Луку Лукича с его термосами и перестоявшимся обедом.

Кругом грохотало. По озабоченным лицам командиров, по тому, что никто из них не спешил обедать, да и по тому, что комдив вдруг поспешно в розвальнях Гребенюка уехал на НП командира полка, Юра понял: на передовой что-то случилось. За это время он уже научился разбираться в обстановке и приобрел некоторую наблюдательность. Он заволновался: то выбегал за изгородь и прислушивался к уханью орудий, то бросался к пробегавшим мимо него на лыжах бойцам с вопросом «Что там случилось?», но не получал ответа. Он было уже решился спросить кого-нибудь из командиров, но Лука Лукич сердито его одернул:

– Где тебя черти носят?! За кобылой смотри! – и с корзинкой, наполненной хлебом, скрылся в доме.

– Эх ты, бесчувственная!.. – пробурчал Юра, подбирая разбросанное кобылой сено. – Тут такое творится, а ты жрешь да жрешь!..

Он представил себе, что вдруг с Волоколамского шоссе, откуда доносилась беспрерывная артиллерийская стрельба, лесом пойдут гитлеровцы, ударят по тылам дивизии – и тогда все!.. Юра уже был готов сам броситься за лыжниками в разведку, благо, возле дома стояли чьи-то прислоненные к стене лыжи. Только Юра сделал несколько шагов к этим лыжам, как вдруг его кобыла Сонька громко заржала, почуяв приближение коня Буланого. Через минуту из-за угла вынырнула подвода и остановилась у крыльца.

Из розвальней вылезли комдив, командир полка и еще какой-то не знакомый Юре комиссар. Юра, как положено, вытянулся перед ним.

– Что ты тут делаешь, малыш, а? – неожиданно спросил его командир дивизии и поправил Юрину шапку. – Звать-то тебя как?

– Рыжиков Юрий! – браво ответил Юра и шмыгнул носом.

– Замерз, наверно?

– Нет…

– Недисциплинированный, значит, у тебя нос? – улыбнулся комдив. – Что же ты все-таки здесь делаешь?

– Помощник товарища Гребенюка.

– А как в полк попал?

На этот раз Юра не растерялся и бойко отрапортовал:

– Товарищ Гребенюк зачислил, товарищ генерал.

– Ну, ладно! Позови-ка мне шофера.

Юра сорвался с места и побежал в избу. Командир дивизии поглядел ему вслед и приказал адъютанту заняться мальчонкой, узнать, не сбежал ли он от родителей… В это время на крыльце уже появились Юра с шофером.

– Молодец, Рыжиков! Благодарю за службу! – сказал командир дивизии.

Юра замялся: его впервые похвалил генерал.

– А как надо, товарищ генерал-майор, на это отвечать? – спросил он.

– Служу Советскому Союзу!

Юра шагнул вперед, сдвинул ноги вместе, сдернул варежку, приложил руку к ушанке и звонко прокричал:

– Служу Советскому… – воздуху не хватило, он вдохнул всей грудью и закончил: – …Союзу!

Комдив козырнул в ответ и зашагал к машине.

– Товарищ генерал-майор, – нагнал его Юра (Гребенюк даже ахнул от его смелости), – разрешите обратиться по личному делу?

– Обращайся!

– Определите меня в разведку! Вот, честное пионерское, хорошим разведчиком буду!..

– Сразу этого решить не могу, – ответил комдив. И не успел Юра опомниться, как генерал сел в машину, и она сразу же скрылась за углом дома.

– Ну, Юрка, дождешься ты у меня!.. – проворчал Гребенюк. – Какое ты имеешь право так вольно с генералом разговаривать?

– Отчего нельзя? Он такой же человек, как и вы!..

– Вот как хвачу вдоль спины! – Гребенюк гулко хлопнул кнутом по поле своего полушубка. – Да разве есть у него время с тобой болтать, когда вся дивизия перед таким морем встала?!

– Почему, дедушка, встала? – с дрожью в голосе спросил Юра.

– «Почему»? – передразнил Гребенюк Юру. С передозой один за другим донеслись гулкие разрывы. – Слышь, как колошматят по льду? Как есть, весь, проклятые, вспахали.

– А как же теперь наши наступать будут?

– Прямо так и будут, – не зная, что ответить, сказал Гребенюк.

– По битому льду?

– Раз надо, то и по битому пойдут…

– Так утонуть же можно…

– Ну что ж, сынок, коли надыть! – Гребенюк провел рукой по заиндевевшим усам. – Да только не о смерти думать надо, а о том, как выжить да нашу землю от фашистской нечисти ослобонить…

– Довольно болтать-то!.. Садитесь обедать!.. – окликнул их вышедший из избы Лука Лукич.

В сенях они сели на чурбаки за перевернутую вверх дном бочку, служившую столом. Лука Лукич сунул в руки Юры ложку, но есть мальчику не хотелось, его не покидали тревожные мысли. Он думал о том, как же бойцы пойдут по битому льду.

– Да ешь ты скорей! – прикрикнул на Юру Гребенюк и деревянной ложкой стукнул его по лбу. – На подводах доски всем обозом к берегу возить будем!..

Уже стемнело, когда подводы подвезли к Истринскому водохранилищу доски. Кругом гудело, трещало и грохотало. Из-за высокого холма, черной стеной поднявшегося на берегу, вспыхивали бледные зарницы ракет, а из-за его гребня, словно из-за черной тучи, метеорами вылетали трассирующие пули и, светясь зеленоватыми огоньками, неслись туда, где полыхало зарево, где зенитчики огнем своих орудий обороняли Москву от рвавшихся к ней бомбардировщиков врага.

Юра впервые оказался так близко к переднему краю. Как ни старался он держаться по-боевому, его зубы звонко выстукивали дробь. «А как же бойцы там под огнем идут?..» – уговаривал он себя. В это время над вершиной холма вспыхнул разрыв шрапнели, и Юра неожиданно для себя бухнулся на землю.

– Ты чего, Рыжик? – спросил Гребенюк.

– Страшно! – стуча зубами, ответил Юра.

– Знамо дело, сынок, – передовая! – Гребенюк потрепал Юру за плечи и побежал к своему Буланому, который потянулся за передней подводой.

Только Гребенюк скрылся в темноте, как невдалеке, выбросив красный язык пламени, разорвалась мина. Сонька шарахнулась в сторону, опрокинув державшего вожжи Юру.

– Держи, сынок, кобылу-то, а то домой удерет! – крикнул Гребенюк.

Юра догнал Соньку, схватил ее за узду и размахнулся, намереваясь ударить, но не ударил – кобыла дрожала и фыркала от страха.

– Соня… Сонюшка… – Юра гладил заиндевевшую морду лошади. – Ну что ты, дурочка!.. Это же передовая!..

И дрожащая Сонька, словно понимая, жалась мордой к своему маленькому хозяину.

– Доски привезли! – крикнул кто-то в темноте. – Ко мне! Ребята!..

К возам подбежали бойцы и в момент разгрузили доски.

– Товарищи ездовые, – крикнул тот же голос, – живо назад! И все, что там есть: доски, бревна, столбы – все везите сюда!..

Когда нагруженные подводы снова возвращались к передовой, на повороте их встретил боец, вскочил на передние сани и, указывая ездовому путь, вывел обоз к самому берегу. Он остановил его невдалеке от разваленного дома, откуда стреляли минометы. Юра не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что делается там, за стеной этого дома. Он поднялся на ящики и взглянул в щель стены в тот самый момент, когда яркая ракета осветила покореженный лед водохранилища и бегущих по нему бойцов. То здесь, то там вздымались вверх поднятые взрывами столбы льда и воды… Эта картина потрясла Юру. Всем своим детским сердцем он переживал за бойцов, ему хотелось крикнуть им: «Ложись», но из-за угла дома уже доносилась команда: «Приходько! Выводи роту на лед!..»

Потом над ухом Юры кто-то крикнул: «За нашу Родину! Огонь!» И сразу же ахнули минометы. Юра вздрогнул и, свалив ящики, с грохотом скатился прямо на связиста.

– Откуда тебя, чертяга, сдуло? – Связист оттолкнул Юру и сунул ему в руки концы кабеля. – На, крепко держи, смотри не упусти! – и скрылся в темноте.

Юра держал кабель изо всех сил, но вдруг кабель резко дернулся. От неожиданности Юра упал и выпустил его конец.

– Эй, кабель, кабель отдай! – закричал Юра и побежал к водохранилищу, куда, как ему показалось, взметнувшись спиралью, унесся провод. Он добежал до самого берега, но кабель точно в воду канул, а тут еще, как на грех, ни одной ракеты – кругом сплошная тьма, грохот, треск да проклятые светящиеся пули, которые, проносясь над его головой, заставляли прижиматься к земле!..

Вдруг откуда-то снизу раздался отчаянный крик:

– Помогите!..

Не давая себе отчета в том, что он делает, Юра сорвался с места и скатился по крутому берегу прямо ко льду. Если бы не помешала доска на пути, он так бы и въехал на лед. Юра схватил доску и потащил ее к барахтавшемуся в полынье человеку.

– Не ходи, утонешь! – крикнул этот человек.

– Рыжик!.. Рыжик!.. – надрываясь, звал с берега Гребенюк.

Юра сильно толкнул доску вперед и почувствовал, что человек, который был в полынье, ухватился за ее конец. Другой конец доски возле Юры резко подался вверх. Мальчик навалился на него всем телом. В этот момент раздался взрыв, льдина качнулась и стала опускаться под воду. Очутившись в воде, Юра что есть силы закричал:

– Тону! Спасите!..

Что было дальше, Юра уже не помнил. Он пришел в себя только тогда, когда санитары стали раздевать его.

– А где тот, кто тонул? Спасли? – спросил Юра.

– Я здесь, малыш! – отозвался из-за печурки знакомый голос.

Юре хотелось взглянуть на этого человека, но санитар с большими темными усами круто повернул Юру спиной к печке и стал быстро растирать спиртом его спину, потом грудь.

Не дав усатому закончить растирание, другой санитар тут же набросил на Юру нагретую у чугунки рубаху, мгновенно просунул замерзшие маленькие руки в длиннющие рукава, и Юра сразу же почувствовал, как его окутывает приятное тепло.

– Водочки бы ему! – сказал санитар, натягивая на Юру брюки такого же размера, как рубаха.

– Кнута ему, а не водки, – услышал Юра голос деда Гребенюка и увидел, что тот у топки греет для него полушубок.

Не успел Гребенюк укутать мальчика полушубком, как кто-то крепко обхватил Юру за плечи. Это был высокий человек, уже одетый по-боевому, со знаками различия командира батальона на петлицах. И Юра по голосу узнал, что это тот самый комбат, которому он носил обед и которого просил послать его, Юру, на передовую.

– Спасибо, мальчик! Вовек не забуду! – Он крепко прижал Юру к своей груди и попросил стоявшего рядом врача: – Запишите его имя и доложите командиру полка. Он спас меня. Как тебя зовут?

– Юра.

– А фамилия?

Юра замялся и чуть слышно протянул:

– Рыжиков.

Комбат еще раз по-родному обнял Юру, поцеловал и скрылся за спинами переодевавшихся бойцов, тоже искупавшихся в ледяной купели.

– Чего рот-то разинул, иди! – Гребенюк надел на Юру шапку и толкнул его в спину. – А если б утоп? Тогда что? К саням тебя, что ли, привязывать, едят тебя мухи?! Завтра же доложу старшине, пусть тебя в тыл отчисляет…

Гребенюк повел Юру к развалинам дома. В это время снова вспыхнули ракеты, и Юра, оглянувшись в пролом стены, увидел, что наши уже штурмуют дома на другом берегу.

– Дедушка, смотри, они уже на том берегу! – радостно закричал он, но тут же заметил, что здесь возле развалин притаилось много бойцов. – А эти чего здесь остались? Струсили?.. – спросил он.

– Что ты, сынок, да разве можно? Это тяжкое преступление.

– Почему же они не наступают?

– Значит, так надыть. В военном-то деле, как в колхозе, все рассчитано, все разложено и про запас оставлено. На том берегу – это значит передовые части. Они выбили фрицев из той деревушки – как ее, Никулино, что ли. Теперь они будут ее держать, а под их прикрытием и вся дивизия переправится. Ну, а нам с тобой, как говорит старшина, надыть батальон обеспечивать боеприпасами, а там, глядишь, время придет и Луку Лукича с харчами везти…

Гребенюк уложил Юру в розвальни на кошели с сеном и накрыл попонами.

– Дедушка, – Юрин голос под попоной звучал глухо. – А как, если они у того берега провалятся? Ведь пока до них добегут – замерзнут в воде!..

– Что и говорить, все может быть! – вздохнул Гребенюк. – А что же сделаешь, сынок? Война!

Впереди скрипнули полозья, Гребенюк хлопнул по кошелю, сказал:

– Слышь, подводы тронулись! Ну, поехали! – и громко причмокнул.

Буланый дернул и, фыркая, потрусил мелкой рысью. За ним пошла Сонька.

Под попонами Юре стало душно, и он приподнял их немного и вдохнул в щелочку свежий морозный воздух. Он вспоминал все, что видел в этом страшном бою, и думал: «Я буду таким же, как и они! Не побоюсь, хоть в огонь, хоть в воду!»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Полки дивизии Железнова, преследуя гитлеровцев, быстро шли к Рузе. Их передовые батальоны, не отрываясь от противника, стремились с ходу форсировать реку. Но враг оказался хитрее: прикрывшись арьергардами, он отвел основные силы на западный берег, занял там оборону и взорвал на реке лед, оставив для своих прикрывающих отрядов лишь узкие ледовые переходы. Когда наши атакующие батальоны бросились на лед вслед за отходящими отрядами противника, гитлеровское командование, не жалея своих солдат, взорвало и эти последние переходы. Освещая реку ракетами, фашисты накрыли ее ураганным огнем. Река застонала, извергая столбы воды и льда. Форсирование Рузы с ходу сорвалось.

Тогда Железнов решил подвести свои полки как можно ближе к берегу; всем, чем только можно: досками, бревнами, жердями, – укрепить поломанный лед, закрыть образовавшиеся полыньи и сегодняшней же ночью, перед рассветом, после короткой артподготовки попытаться форсировать реку.

Материальное обеспечение полков было поручено Хватову и Доброву. Принимались оперативные меры для того, чтобы в кратчайший срок доставить на берег все необходимое: боеприпасы и средства, способствующие форсированию; одежду, в которую можно будет быстро переодеть промокших в воде бойцов; палатки или шалаши для переодевания, и даже водку и спирт – надежнейшее согревающее средство.

НП комдива расположился на самом берегу реки за штабелем бревен. Штабель представлял собой хорошую защиту не только от пуль, но и от снарядов. Однако он был неудобен для наблюдения – закрывал свой берег и почти всю реку. Железнов прошел вдоль стены запорошенных снегом бревен, посмотрел в стереотрубу, недовольно покачал головой и дошел до конца штабеля. Там он осмотрелся и при первой вспышке ракеты, пригнувшись, бросился к ближайшему бугорку. За ним побежал и адъютант. Бугорок был более удобен: река и свой берег были как на ладони.

– Организуйте здесь энпе! – приказал Яков Иванович.

Саперы вырыли в снегу окоп, обложили его бревнами, засыпали их снегом, соединили неглубоким ходом сообщения окоп со штабелем, и в результате получился неплохой наблюдательный пункт.

До начала артиллерийской подготовки оставалось около десяти минут. Прижавшись спиной к торцам бревен, Железнов по телефону выслушал доклады командиров о готовности их частей к бою. Потом выждал время и сказал Куликову:

– Давай, Иван Захарович!

Нахлобучив каску и взяв пехотную лопатку, он сошел в окоп и, приложив к глазам бинокль, стал смотреть в сторону противника. Алый свет озарил реку – противоположный, занятый врагами берег полыхал сплошной стеной огня. Над самой рекой сверкали трассирующие пули. Не прошло и двух минут, как все кругом потускнело в облаках надвигавшегося с того берега дыма.

Железнов подумал, не начать ли форсирование раньше, чем это определено планом. Он послал адъютанта за Куликовым, чтобы посоветоваться с ним.

Облака дыма становились все гуще. Вспышки разрывов казались в них тусклыми пятнами.

Вдруг кто-то спрыгнул в окоп к Железнову, стукнул комдива по спине и сказал:

– Слушай, друг! Ступай-ка со своим телефоном к… за елку! Тебе все равно где лежать, а нам огонь вести надо! – Он громко свистнул, махнул рукой, словно кто-то в этой тьме мог его увидеть, и хрипло гаркнул: – Кремнев! Давай сюда!..

– Не могу, – ответил Железнов этому расторопному бойцу, скрывая усмешку. – Мне приказано здесь сидеть и наблюдать.

– Артиллерийский наблюдатель, что ли?

– Артиллерийский.

– Ну что ж, наблюдай! Ты нам не помешаешь, только притулись туда, в уголок. – Николай Кочетов (это он хозяйничал в окопе Железнова, только не узнал его в темноте) перенес телефон влево, в самый конец окопа, потом взял из рук Железнова блеснувшую в темноте лопатку, раза три ковырнул ею снег и поставил телефон в углубление. – Небось замерз, артиллерия? – засмеялся он, возвращая лопатку. – Мертвая, друг, у тебя работа. Да ты прыгай, прыгай, а то совсем смерзнешь! Или еще лучше приседай. До атаки тебе еще долго сидеть!.. Н-да-а… Эх, если бы я командовал, то… – звучно вздохнул Николай.

– Ну и что бы ты сделал? – спросил Железнов.

– Я-то? Кабы я был комдив, то разом бы сиганул туда, – Кочетов махнул рукой в сторону врага. – Сейчас – самое время! Одним махом можно тот берег захватить.

– Как же захватить? Видишь, лед-то вверх тормашками!

– Ну и что ж? – с чувством превосходства над неизвестным ему «наблюдателем» рассуждал Кочетов. – Лыжи надел – и шпарь! А если нельзя, то ложись брюхом на лыжи и ползи. Нажми на лыжину рукой, коль она не поддается, ползи смело, а коли качнулась, – бери вбок, не то под лед угадаешь.

– А если и вбок нельзя? Если там вода?

– Перепугался? – усмехнулся Кочетов. – Эх ты, артиллерия! В таких делах думать надо. У нас на такой случай – две доски… Да кабы я был комдив, то сейчас бы подал сигнал…

– Так, значит, если бы ты был комдивом, – перебил его Железнов, – то приказал бы сейчас форсировать реку?

Кочетов хотел ответить «артиллерийскому наблюдателю» покрепче, но слева послышался торопливый хруст шагов.

– Наши пулеметчики идут, – радостно сказал он и свистнул. – Сюда давай!

Однако вместо пулеметчиков в окопе появились начальник артиллерии, офицер из штаба армии и адъютант. Проведя лучом фонарика по красному, обросшему седыми ворсинками инея лицу Кочетова, Куликов удивился и направил луч на Железнова. Кочетов узнал комдива, громко кашлянул и сказал со смущением:

– Прошу извинения, товарищ полковник… Сами поникаете, темно, да и дела спешные, разбираться некогда!.. – Он забормотал еще что-то в свое оправдание, но Железнов, не слушая его, обратился к Куликову:

– Товарищ полковник, я хотел с вами посоветоваться, но мы с товарищем Кочетовым уже здесь все обговорили. Он советует форсирование начать сейчас…

Железнов приказал адъютанту соединить его со всеми командирами полков, начальником штаба дивизии и дежурным офицером и трижды повторил в телефон:

– «Марс»!.. «Марс»!.. «Марс»!..

Зеленый отблеск ракет залил всю реку, и в его причудливом свете от черной полосы прибрежного леса отделились люди и покатились по крутому берегу к реке.

– Разрешите выполнять задачу? – спросил Кочетов.

Железнов схватил его горячую широкую руку и так сильно потряс, что на Кочетове зазвенела амуниция.

– Иди, дорогой! – с волнением в голосе сказал Железнов.

Широкая спина Николая скрылась за белым углом снежного траверса.

По реке двигались люди, сливаясь в одну темную полоску. Эта полоса отодвигалась все дальше и дальше, становилась все менее отчетливой, а потом совсем исчезла за седой стеной дыма. На реке рвались вражеские снаряды, раздавались крики тонущих бойцов. Каждый разрыв снаряда на реке болью отзывался в сердце Железнова. И хотя у того берега ничего не было видно, Якову Ивановичу то и дело казалось, будто кто-то уже прыгнул со льда на берег. До рези в глазах всматривался он вперед, силясь что-нибудь разглядеть.

Вот уже там, на черной прибрежной полосе, занятой врагом, замелькали частые огоньки выстрелов. «Доберутся ли? Одолеют ли?..» – думал Железнов.

– Огонь перенести! – скомандовал в телефонную трубку Куликов. Из-за оглушающего грохота он, видимо, не мог разобрать ответа и надрывно кричал: – Что?.. Повтори!.. Да говори ты прямо!.. – Но так ничего и не услышал: почти над самым ухом ахнула пушка, которую только что выкатили на прямую наводку. – Куда ты, черт, бьешь?! – взревел Куликов. – Не видишь, что ли? Там ведь наши!..

– Так точно, вижу, – крикнул артиллерист. – Бью по сигналу комбата Сквозного.

– Да что ты в такой темени видишь?

– Вижу, товарищ полковник, – ответил артиллерист, по голосу узнав начальника артиллерии. – Смотрите, мигает… А вот его трассирующие пули. – И его орудие снова ахнуло, осыпав снегом всех находящихся в окопе.

Теперь комдив почти не отходил от телефонной трубки: он то говорил с командирами полков, призывая их действовать энергичнее; то торопил начальника инженерной службы с подачей к берегу досок; то распоряжался доставить командирам по их просьбе боеприпасы, инженерные средства; то справлялся у начштаба, что доносит разведка. От всех командиров он требовал внимания к раненым и к тем, кого вытащили из воды.

Наступил рассвет. К этому времени первые эшелоны полков уже захватили плацдарм на том берегу, а саперы метрах в трехстах правее НП уже прокладывали по взъерошенному льду две дощатые колеи дороги.

– Готовьте на том берегу энпе! – приказал Железнов командиру оперативного отделения. И вместе с представителем штаба армии он по вновь проложенной дороге поехал на тот берег.

«Полки Дьяченко и Карпова надо повернуть влево и полком Карпова ударить на Сытьково, а затем в направлении моста, – на ходу обдумывал Яков Иванович план дальнейших действий, – полк Дьяченко ударит по хутору и оседлает дорогу Руза – Можайск. Полк Нелидова следует усилить средствами заграждения и артиллерии, растянуть вправо и прикрыться им с запада…»

Железнов решил следовать за полком Карпова. На середине реки он остановил машину, вышел, чтобы проверить прочность настила, приподнялся на носках и качнулся. Колеи прогнулись и заскрипели.

– Ничего, мороз прихватит! – сказал Яков Иванович, поблагодарил саперов за их работу и двинулся дальше, помахав Польщикову, чтобы тот подал назад и ехал соседней дорогой.

Не успела «эмка» еще потонуть в темноте ночи, как над головой комдива взвилась, выпущенная Куделиным, двойная ракета, – таких в дивизии не было. Сразу же по этому участку стала молотить артиллерия. Неподалеку от колеи разорвался снаряд, за ним другой. Настил качнулся, и Железнов провалился в образовавшуюся полынью. Адъютант и бойцы бросились к нему. Один из красноармейцев, рискуя сам провалиться, проворно подвинул доски вперед, перекрыл ими полынью и, подхватив Железнова под мышки, вытащил его из воды и передал саперам.

– Как твоя фамилия? – спросил адъютант бойца.

– Красноармеец Куделин Игнат.

– Куделин Игнат? – повторил Коротков. – Спасибо, товарищ Куделин! Я о тебе доложу комдиву.

Яков Иванович очнулся в медсанбате. Перед глазами маячили разноцветные полосы, свет казался затуманенным, и ему еле еле удалось разглядеть стоящих около кровати Хватова и командира медсанбата доктора Соколова.

– Как дела? – с трудом выговорил Железнов.

– Хорошо, – ответил Хватов. – Выходим к Сытькову.

– Кто командует? Добров?

– Он, – кивнул головой Хватов.

– Фома Сергеевич, – Железнов взял руку Хватова и свою и задержал ее, – поезжай к нему, будь с ним все время. Поддержи его! А меня в госпиталь не отправляйте.

Хватов посоветовался с врачом, и тот обнадежил, что положение Железнова опасений не вызывает, и поехал на НП к Доброву.

Дела на фронте складывались удачно. Полк Карпова повернул на юг и к вечеру занял Сытьково. Вслед за полком Карпова развернулся фронтом на восток полк Дьяченко. Наступая на запад, полк Нелидова занял указанный ему рубеж и, прикрывая собой полки Карпова и Дьяченко, прочно его удерживал. Яков Иванович все же тревожился. Он попросил Короткова написать записку Доброву.

– Пиши: «Личный состав полков значительно поредел, люди основательно измотались…»

Он рекомендовал Доброву сконцентрировать за нынешний вечер полки Дьяченко и Карпова, подтянуть артиллерию, дать людям отдохнуть, а рано утром, после короткого артиллерийского налета, ударить на Рузу, захватить мост и оседлать дорогу на Можайск.

Отправив записку, Железнов сразу же заснул, как будто снял с себя все заботы.

У его кровати дежурила сестра, часто заходил Соколов. Почти всегда здесь же находился Коротков, а за стеной, прислонившись к печке, стоял на страже Никитушкин, ревностно оберегая Железнова от ненужных посетителей.

На второй день Железнов почувствовал себя немного лучше. Ему провели телефон, и он тут же решил вызвать НП Доброва, но выяснилось, что Добров перешел на новый НП, с которым связь пока не установлена. Тогда Яков Иванович позвонил начальнику штаба. По его тону он понял: Бойко что-то скрывает, и вызвал к телефону Дьяченко. Минут через пять телефонист глухо ответил:

– Дьяченко на проводе, но слышимость очень плохая.

– Дублируй! – крикнул ему Железнов.

Начался мучительный телефонный разговор: не понимая иносказательных выражений, телефонист путал смысл сообщений. Вдобавок у Якова Ивановича еще звенело в ушах.

Однако постепенно картина прояснилась. Оказалось, что полк Дьяченко отступил и сам Дьяченко как будто полком уже не командует.

Железнов снова позвонил Бойко и стал добиваться от него правды, намекнув, что кое что ему известно. Предположения Железнова подтвердились.

– Эх, Иван Кузьмич!.. Иван Кузьмич!.. Опять наломал дров!.. – глубоко вздохнул он. – Хоть не допускай его к командованию!..

– Да вы, товарищ полковник, не волнуйтесь, – пытался успокоить Железнова Бойко, – все уладится. Туда поехал Хватов.

Положив трубку, Железнов вдруг стал одеваться.

В медсанбате поднялся переполох.

– Вы не можете ехать!.. – протестовал Соколов, расстегивая уже надетую Железновым гимнастерку. – Поймите, вы работать не в состоянии!..

– Как так не в состоянии? – отстранял руки Соколова Железнов. – Я должен ехать. До штаба вы меня проводите, а там начсандив кого-нибудь ко мне прикомандирует. – И с помощью Никитушкина он оделся.

– Я буду жаловаться Военному совету, – угрожал Соколов. – Это безобразие! Кто здесь командует – вы или я?

– Вы, Павел Сергеевич, вы! – спокойно отвечал Железнов.

– Чему вы, комдив, учите подчиненных?!

– Вы едете, Павел Сергеевич? Тогда одевайтесь. Или выделяйте другого врача.

Соколов беспомощно махнул рукой и стал одеваться.

Штаб размещался в просторной избе, разделенной на две половины легкой, оклеенной цветастыми обоями перегородкой. Около перегородки поставили койку и уложили комдива.

Железнов полулежа продиктовал начальнику штаба приказ о том, что командир дивизии вступил в должность. Он потребовал уточнения обстановки на фронте, отозвал в штаб Доброва и приказал начальнику артиллерии, начальнику инженерной службы и начальнику тыла явиться к нему через час. После этого он соединился по телефону с Дьяченко и приказал ему немедленно принять командование полком.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ночью разыгралась пурга. Из-за плохой видимости наступление пришлось отложить.

Полк Карпова удерживал Сытьково. Его передний край проходил примерно на километр восточнее этой деревни. Батальон Сквозного старался «оседлать» дорогу Сытьково – Руза. То ли из за пурги, то ли потому, что гитлеровцы тоже измотались, – на фронте стояла необыкновенная тишина.

Кочетов со своим пулеметом занимал в батальоне центральное положение. Рядом с ним у пулемета лежал Кремнев. В сотне шагов от них находилась позиция Подопригоры. Тишина угнетающе действовала на Кремнева.

– Почему так тихо? – спросил он у Кочетова.

– Я и сам дивлюсь, – почесал за ухом Николай. – Стало быть, смерз фриц. С хат-то его пуганули, а в поле, видишь, что творится?

– Может быть, он собирает силы для атаки?

– Все может быть, – подтвердил Николай. – По такому случаю, товарищ профессор, давайте закурим. Раз тихо, жди лиха! – Он покачал головой, закурил, держа самокрутку в кулаке, и улегся поудобнее. – Жаль, товарищ профессор…

– Кого жаль? – спросил Кремнев.

– Вас, профессор, жаль! В своей специальности вы, как золото, ценитесь. А что касаемо пулемета, то, я думаю, и без вас можно обойтись.

Николай внезапно умолк: сзади послышался конский топот.

Прищурившись, Кочетов всматривался в вихрящийся снег. Вскоре он различил на дороге всадников.

Но всадники, видимо, не услышали его окрика. Они скакали прямо по дороге. Кочетов выстрелил из винтовки. Гитлеровцы сразу же застрочили из пулеметов. Всадники соскочили с лошадей и повалили их на снег. Один, пригибаясь, побежал к пулеметчикам. По бурке Кочетов узнал в нем полковника Доброва.

– Что, казаки, Сытьково оставили? – сбрасывая с лица снег, спросил Добров.

– Нет, держим! – ответил Кочетов.

– Значит, похоже, мы с дороги сбились?

– Немудрено. Вишь, завируха-то какая!.. А Сытьково позади нас, – Кочетов махнул рукой в сторону деревни.

Стрельба стала заметно стихать, а через минуту-две и совсем замерла.

Снова наступила тишина. Ускакали прочь Добров с ординарцем и коноводом.

– И чего это он в такую пургу верхом? – удивлялся Кочетов. – Куда лучше в саночках: и теплее, и скорее, да и по-хозяйски если рассчитывать – всего одна коняка нужна. А тут сам он мерзнет, да с ним еще два солдата. Видать, в трех головах ума меньше, чем в одной.

И Николай опять умолк. Там, в мятежном вихре снежинок, что-то вдруг промелькнуло.

– Глядите, бегут! – схватил он Кремнева за руку. – Дайте им! Дайте им, елки зеленые!

Кремнев провел пулеметной очередью по еле различаемым сквозь пелену снега фигурам людей. Они тут же повалились наземь.

– Ну как? – осведомился Кремнев и даже, неожиданно для себя, прищелкнул языком.

– Оно, конечно, здорово, но все же это непорядок, когда человеческие руки не туда, куда нужно, прикладываются. Человек вы хороший и голова по пулеметному делу сноровится, но вы – профессор. И такой человек не должен зазря пропасть. Мы должны вас сберечь, потому что это науке надобно!.. – Николай снова вгляделся в метель. – Смотри-ка, опять поднимаются.

– Не пущать? – подражая Кочетову, с улыбкой спросил Кремнев.

– Не пущать! – повторил Кочетов. – Только пониже бери, да так, чтоб проклятые не ложились, а кувырком летели!..

Кремнев взял точку прицеливания пониже. Расплывчатые фигуры на этот раз, подпрыгнув на месте, боком валились в снег.

– Молодец, товарищ Кремнев! За такую стрельбу представляю к награде. – Кочетов подобрал ленту и стал засовывать ее в коробку. – А над моими словами, профессор, вы подумайте!

– Никуда отсюда не уйду! – В этот момент над их головами просвистели пули. Кремнев пригнулся. – Слышали, что сегодня ночью политрук говорил? Враг сломлен, но еще не разбит. Мы должны его окружить и уничтожить. Вот когда мы его уничтожим, тогда я уйду с фронта.

– А наука?

– Для меня и здесь наука. Я тут многое понял: познал наших людей, почувствовал преданность народа своей Отчизне…

– Кабы я был комдивом, давно бы отправил вас в тыл под конвоем.

– Защищать Родину на фронте мне никто воспретить не может. Это мой священный долг. И науку мы тут с вами проходим, по сути дела, одну.

Добров одернул гимнастерку и вошел к Железнову.

– Полковник Добров по вашему приказанию прибыл, – с подчеркнутой официальностью представился он.

Железнов сделал вид, что это в порядке вещей, и спокойно спросил:

– А Хватов с вами не прибыл?

– Товарищ комиссар остался в полку Карпова, выясняет, кто запустил немецкую ракету на переправе. Разрешите доложить положение полка Дьяченко?

Железнов попросил выйти из избы всех, кроме начальника штаба и врача. Добров насторожился.

– Вот что, товарищ полковник, – в таком же официальном тоне, как и Добров, начал Железнов. – Я не в состоянии сейчас с вами разбираться, да и обстановка не позволяет. Разберусь после боя. Но предупреждаю вас, пока я нахожусь в должности комдива, я не потерплю, чтобы вы так непозволительно обращались с командирами…

– Да, но я командовал дивизией, – возразил Добров, – и значит…

– Я ожидал, что вы на это сошлетесь. Поэтому не сказал вам большего.

– Чего еще «большего»?

Железнов не сдержался и повысил голос:

– А того, что вы всего только заместитель.

– Да, я заместитель, – вскипел Добров. – Но я командир, а не пешка и беззубого либерализма не потерплю. Я требую беспрекословного выполнения отданного мною приказа!

– Я тоже за беспрекословное выполнение приказа! Но ваш приказ был безрассуден. И выполнение его стоило больших жертв.

– Война требует жертв!.. – попытался перебить Железнова Добров.

– Приказ был безрассуден! – повторял Яков Иванович. – Раз полк встретил сильное сопротивление противника, у которого организована оборона и система огня не нарушена, наступать без артиллерии было нельзя. На «ура» врага не возьмешь. И Дьяченко был прав, предлагая вам подтянуть артиллерию и атаковать после артиллерийского налета. А вы…

– Я действовал правильно! Надо было вышибать их с ходу! – крикнул Добров.

– Ломиться на авось? Из-за этого напрасно льется кровь, гибнут люди!.. А дело, может быть, непоправимо проиграно… – Яков Иванович передохнул и продолжал уже более тихо: – Вместо того чтобы выслушать командира полка и подумать самому над его предложением, вы отстранили его от должности. Что же теперь он о вас думает? Каким вы у его подчиненных будете пользоваться авторитетом?

– Значит, по-вашему, прежде чем выполнить приказ, солдат должен подумать, порассуждать: «Нужно его выполнять или не нужно, каких жертв это будет стоить?» А меня воспитывали так: раз отдан приказ – умри, но выполни! – Добров по привычке рассек ребром ладони воздух.

– И я так же воспитан! Так воспитываю и подчиненных. Раз отдан приказ – умри, но выполни! Однако я требую, чтобы командиры, прежде чем что-либо решить, основательно обдумывали свое решение и, организуя бой, добивались победы малой кровью. – Железнов строго взглянул на Доброва. – Солдата следует оберегать, дорогой полковник! И этому надо научиться!..

– У кого же учиться? Не у тех ли юношей, которые под стол пешком ходили, когда я уже воевал?

– Ничего нет зазорного и у них поучиться, – резко возразил Железнов. – Но самое главное – нужно учиться на опыте войны.

– Может быть, у врага учиться? Да мы ему всегда морду били!..

– И у врага тоже, если находишь у него то, что тебе может быть полезным.

– Нет уж, увольте!.. Как-нибудь своим умом обойдусь! У фашистов занимать не буду!..

– Товарищ Добров, довольно! – Железнов хлопнул рукой по столу. Неукротимое зазнайство Доброва наконец вывело его из себя.

Добров вздрогнул и хотел было так же резко ответить, но к нему бросился врач, делая ему знаки молчать. А Железнов уже справился с собой и продолжал тихим голосом:

– Через полтора часа начинается артподготовка. К этому времени поедете вместе с начальником штаба на НП и будете руководить боем. Все время держите со мной связь и информируйте меня. Здесь оставьте начальника опергруппы. А пока вместе с товарищем Бойко изучите мое решение и организацию боя, особенно взаимодействие артиллерии с пехотой.

Добров немного опешил от такого неожиданного поворота дела, насупился, раза три кашлянул и, буркнув себе что-то под нос, пошел на другую половину избы к столу Бойко.

Перед тем как уехать на НП, Добров долго шагал из угла в угол, подходил к дверям комнаты Железнова и снова начинал шагать, не выпуская изо рта папиросы. Наконец решился и вошел к Железнову.

– Яков Иванович, простите меня, партизана! – волнуясь, сказал он. – Дубины на меня мало!..

Железнов протянул руку, и Добров крепко пожал ее.

– Знаешь, Иван Кузьмич, брось-ка ты гарцевать на коне, сейчас ведь зима. Садись-ка в розвальни, куда будет лучше.

– А как же без седла? – нахмурился Добров, подумал немного и скомандовал ординарцу: – Седла отставить! Подать сани!

Когда Добров и Бойко уехали на НП, Железнов слегка вздремнул. Но потом, после того как они позвонили по телефону, он уже не ложился. Артиллерийская подготовка началась вовремя. Положив голову на горячие руки, Железнов, не отрываясь, смотрел на часы – ожидал сообщения о начале атаки. Однако телефон зазвонил раньше, до атаки оставалось еще пять минут.

– В чем дело? – Железнов тревожно взглянул на капитана, исполняющего должность начальника оперативного отделения. – Часы, что ли, отстают? – и взял телефонную трубку.

Капитан сверил часы, они показывали время правильно.

– Что?.. Повторите!.. – вдруг громко крикнул Железнов и, не отнимая трубки от уха, обвел всех тревожным взглядом. – Страшно сказать… В бою у деревни Палашкино убит Доватор. Какой погиб человечина!..

Не успел он опустить трубку, как снова задребезжал звонок. Звонил Добров. Он доложил, что полки дружно пошли в атаку…

Ночью Информбюро передало сообщение «В последний час» о присвоении генерал-майору Доватору звания Героя Советского Союза. Наутро вместе с этим сообщением все части дивизии Железнова молниеносно облетела весть о гибели Доватора.

Эта печальная новость получила в сердцах людей одинаковый отзвук. Гречишкин поставил орудие на прямую наводку и яростно скомандовал своему расчету:

– За смерть Доватора по врагу… огонь!

Неподалеку от него занимал позицию Николай Кочетов.

– За Героя Советского Союза по грабьармии… огонь! – крикнул он, и его пулемет застрочил по врагам.

А на следующий день с именем Доватора полки двинулись на штурм одного из наиболее мощных узлов обороны врага – города Рузы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Урванцев, сделав несколько кругов, выбрал среди рощиц, рядом с дорогой, площадку для посадки и приземлился. Схватив узел, он соскочил на землю и торопливо зашагал по снегу к дороге. Там Костя остановился и поднял руку. Но, как назло, ни первый, ни второй автобус с ранеными не остановились, и лишь только последний притормозил. Распахнулась дверца кабины, и оттуда прохрипел простуженный голос шофера:

– Садись!

Вот на этом-то автобусе Костя беспрепятственно и въехал в громадный двор госпиталя. Оставив узелок в кабине, он направился к больничному кирпичному зданию, но там его не пустили:

– Неприемный день, дорогой товарищ. Приходите через два дня.

Чего только в этот момент Костя в уме не изобретал! Но строгий вахтер был неумолим.

К крыльцу один за другим подошли автобусы, а за ними потянулась группа красноармейцев, видимо, из команды выздоравливающих.

– Быстрее, быстрее! – скомандовал красноармейцам военфельдшер и, бросив первому из них: «Идемте, халаты возьмете», вместе с ним скрылся за скрипучими дверями этого здания. Урванцев пристроился к команде носильщиков и в паре с плечистым бородачом понес первого раненого в четвертое отделение, высматривая по дороге палату Веры.

После третьего раненого Костя проскользнул к дверям седьмой палаты и, чуть приоткрыв их, тихо позвал:

– Ве-ера.

Та приподнялась на локти и, узнав его по голосу, чуть было от радости не закричала.

Когда, прихрамывая, она вышла в коридор, Урванцев схватил ее за руку и отвел за выступ стены коридора.

– Самолет в километре отсюда. Узелок с обмундированием в женской уборной за метлами. Быстро одевайся – и на двор. Пока автобусы здесь, ворота открыты – бежим. Жду тебя во дворе у входа.

Вера, готовая его расцеловать, промолвила только одно слово: «Сейчас». Они разошлись в разные стороны.

Все это не укрылось от бородача. Выйдя на двор, он добродушно взглянул на Костю и, скользнув пальцем по усам, спросил:

– Твоя?

– Моя, – ответил Костя.

– Жена аль как?

– Никак. Просто друзья. Она наша летчица.

– Это хорошо. А то как-то у нашего брата на фронте неладно получается. Слюбятся, сойдутся. – Бородач скручивал «козью ножку». – Все честь по чести. А потом, глядишь, у нее уже на нос лезет. И что?.. – протянул кисет Урванцеву. – Все!.. С фронта списали, в тыл отправили. И для девки не жистя, а мука. Все хорошо, коль ухажер честный. Так у нее наперед надежда… А ежели он так, финть-винть? Тогда для нее все окончено. А для дитя – безотцовщина. Нехорошо. – Бородач зажег спичку, прикурил. – Тебя как звать-то?

– Костя.

– А меня – Родион. Оно, конечно, фронт штука такая, что человек весь как на ладони, всем нутром виден. Отдает он себя здесь до последней крохи. И во всей своей громаде все одно – че-ло-век! И такого человека не полюбить нельзя, особливо девушке. И эту любовь, милок, надо хранить, как сердце за пазухой. Понял, фунт ситный?

– Чего понимать? Понял.

– Тогда будь здоров, милок. Я пошел документы получать, – сказал бородач и пошагал к низенькому зданию, где толпились, дымя цигарками, такие ж радостные, как и Родион, красноармейцы.

Вышла Вера. Костя воровато повел ее к автобусам окружной дорожкой, подальше от галдевших у крыльца красноармейцев. Но как Костя ни старался быть незамеченным, все же он не мог ускользнуть от острого взора бородача. Едва раскрыл он дверь автобуса, чтобы посадить Веру, как из красноармейской толпы донесся голос Родиона:

– Документы! Летчик, проходные забыли!

– Проходные получили! – соврал Костя и поскорее втолкнул Веру в автобус.

Не успел автобус миновать ворота, как к крыльцу канцелярии подбежала старушка няня и обратилась к красноармейцам:

– Железнову? Веру Железнову из четвертого не видели?

– С кудряшками, прихрамывает? – тут же отозвался Родион.

– Ага, батюшка, на правую ножку прихрамывает, – затараторила старушка.

– Вот в тот автобус она с летчиком села, – показал бородач.

– Ах ты, господи! – огорченная няня ударила по бедрам руками. – А я ведь к ней, как мать! Изловите мне ее, миленькие. Удереть!

Большая группа красноармейцев сорвалась с места и наперегонки рванулась за автобусом, который выезжал уже за ворота.

– Стой! Стой!

Мгновенно там, где дорога поворачивала на выезд, перед автобусом выросла толпа. Красноармейцы открыли дверь.

Поначалу Костя хотел от окружавших отделаться шуточками, потом стал упрашивать, доказывая, что «Железнова может лишится авиации, а она ас ночных полетов в тыл врага». Красноармейцы было согласились и даже расступились, но в этот момент появился дежурный по госпиталю, которому не в диковинку подобное «дезертирство», и неумолимо скомандовал:

– Железнова, в госпиталь!

– Отпустите ее, товарищ военврач третьего ранга, – виновато вступился за Веру подошедший Родион. – Эх, кабы я знал, не подвел бы тебя так, авиация!

Но военврач был неумолим и, пропустив Веру вперед, под веселый гомон красноармейцев, повел ее в госпиталь.

Костя обогнал врача, еще раз пожал руку Веры и прошептал:

– Я как-нибудь на днях ночью…

– Напрасно, Костя. Теперь, наверное, меня отсюда куда-нибудь подальше отправят… Но я, Костя, в полк все же вернусь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Полковник Алексашин вернулся от члена Военного совета под утро. Старший лейтенант Токарь доложил ему, что начальник отделения кадров 16-й армии сообщил по телефону: в хозяйстве подполковника Свирягина находится мальчик Юрий Рыжиков, похожий на того Юру, который описан в письме, полученном Военным советом от жены Железнова.

– Похожий, говоришь? – переспросил Алексашин и протянул Токарю объемистую папку с бумагами. Он подошел к телефону, намереваясь позвонить полковнику Железнову, но так и не поднял трубку.

«Скажу ему, а он тут же сорвется и полетит очертя голову в этакую пургу. Приедет, а окажется, это вовсе не его сын, – подумал Алексашин. – У Железнова сейчас положение на фронте – и недругу не пожелаешь!.. Стоит ли его зря тревожить?..» Алексашину представилось, как усталые солдаты дивизии Железнова на лыжах пробираются по лесу, таща за собою на салазках пулеметы, минометы и даже пушки. «А впереди у него форсирование Исконы. А это не лучше Рузы». И Алексашин решил прежде сам посмотреть на мальчика.

– Куда вы, товарищ полковник, в такую непогодь? – забеспокоился Токарь. – Вы же устали, еле на ногах стоите!..

– Надо ехать! – ответил Алексашин. – Мне необходимо к генералу Рокоссовскому, а по пути загляну в хозяйство подполковника Свирягина и сам посмотрю на этого Рыжика. Только Железнову пока об этом мальчике ни гу-гу!..

Однако явившийся по вызову шофер вместе с Токарем в конце концов уговорили Алексашина ехать на рассвете.

На рассвете метель действительно стала немного тише, зато повалил густой снег, и ехать стало еще хуже. Алексашин хотел было проехать на Волоколамск через Звенигород и Рузу, но, застряв невдалеке от штаба фронта, повернул обратно и направился более надежным путем – через Москву. Заезжать в часть подполковника Свирягина было теперь Алексашину не по пути. Он решил ехать туда, завершив все дела в штабе армии, и позвонил оттуда в дивизию, чтобы Рыжикова доставили во второй эшелон штаба дивизии.

А в это время Юра ехал в своих розвальнях вслед за розвальнями Гребенюка. В лесу было относительно тихо, пурга бушевала лишь на вершинах деревьев, ссыпая с них снег на дорогу.

В тулупе было жарко, и Юра отбросил назад его большущий воротник. Но когда лес стал редеть, пришлось снова поднять воротник и повернуться к полю спиной. Мертвые гитлеровцы, сложенные в поле штабелями, наводили на Юру ужас. Из памяти не выходил один мертвец, увиденный раньше, когда они ехали в противоположном направлении. То ли он упал со штабеля, то ли кто-то нарочно поставил его в глубоком снегу, чтобы пугать проезжих, но казалось, что он торчит здесь с поднятой рукой и пробитым лбом, точно регулировщик у дороги. Увидев его в первый раз, Юра очень испугался и зажмурился.

– Эх ты, вояка! – сказал ему Гребенюк. – Пушка под ухом палила – не боялся, снаряды рвались – не трусил, бомбили – не прятался, а тут мертвых испугался!

Сейчас Юра очень боялся снова увидеть этого мертвого регулировщика, он должен быть где-то в этих местах… Но он вспомнил слова Гребенюка, и ему стало стыдно.

– А вот и не боюсь! – сказал он вслух и резко повернулся к полю лицом. Но в поле ничего не было, даже не видно было штабелей покойников.

«Наверно, наши похоронили, – подумал Юра, но сам на это ответил: – Когда же? Утром ведь они еще были!..»

Юра стал пристально всматриваться сквозь завесу снега, и ему показалось, будто они едут по этой дороге впервые. «Раньше здесь вроде и не было этих голых кустов, дорога шла прямиком, а эта, вишь, как крутит», – рассуждал Юра сам с собой. Прячась от колючего ветра, он поглубже втянул голову в воротник и бочком прижался к брезенту, в который был укутан теплый хлеб, только часа полтора как вынутый из печей дивизионной хлебопекарни. Почувствовав тепло, Юра лбом прижался к брезенту и задремал, да так крепко, что Гребенюк его еле-еле растормошил.

Подвода стояла посреди густого леса.

– Разве уже приехали? – всполошился Юра.

– Заплутали!.. – Гребенюк сплюнул и выругался. – Где это нас черт свернул?

– Давайте повернем назад, – Юра уже было взялся за вожжи.

– Погоди, дай подумать! – Гребенюк присел на подводу, свернул цигарку и стал на все корки ругать Буланого.

– Я-то думал, что ты конь настоящий, а ты чертова кляча, шкура барабанная!.. На мыло тебя надо, вот что… – Гребенюк замахнулся было на него, но усталый конь повернул к нему голову, вяло повел ушами и тихо, чуть слышно, заржал. Гребенюк опустил руку. – Не бойся, не ударю!.. Это я так, с горя. – И тяжело вздохнул. – Куда ж ты нас завез, животина? Сам устал небось!.. – Буланый в ответ снова тихо заржал. – Ну, чуток отдохни…

Гребенюк повесил на оглоблю кошель с сеном и другой кошель бросил Соньке на задок своих саней. Потом прошелся вперед по незнакомой лесной дороге. Вернувшись, он скомандовал Юре: «Поворачивай!» – и сам решительно повернул Буланого и поехал впереди. Теперь Гребенюк уже не доверял коню, смотрел в оба, но ему никак не удавалось выехать на основную дорогу дивизии. Чем дальше он ехал, тем дорога становилась все менее заметной, а день уже клонился к вечеру.

Боясь заночевать в бору, Гребенюк повернул назад. На развилке запорошенных дорог он остановился и прислушался. Слева доносилась артиллерийская стрельба. «Если там артиллерия, значит, и наш полк там», – подумал он. Дорога показалась ему знакомой, и он, не долго думая, бухнулся в розвальни. Чем дальше они ехали, тем больше и больше было свежих следов, даже появились следы автомашины. Они привели их к околице какой-то деревни. Но по пути в полк деревни не должно было быть. Гребенюк на всякий случай завернул подводы на дорогу, идущую в лес, а сам сбросил тулуп, взял винтовку и, велев Юре смотреть в оба, зашагал к стоящему у дороги на косогоре дому. Он сразу же исчез в вихре снега, и Юра остался один. Прошло совсем немного времени, как вдруг раздался громкий окрик: «Хальт!» – и Гребенюк снова вынырнул из пелены снега. Он со всех ног мчался к подводам.

– Поезжай, догоню! – крикнул он Юре. Но тут снова, теперь еще громче, повторилось зловещее «Хальт!». Затрещали автоматы…

Буланый, словно ужаленный, подскочил на месте, как-то странно поджал свой круп и ошалело рванулся с места, так что Гребенюк едва успел бухнуться в сани. За Буланым вскачь понеслась и Сонька, забрасывая Юру летящим из-под ее копыт снегом. Юра вцепился обеими руками в передок саней, боясь вывалиться. Буланый несся, не замедляя бега. Юре вдруг показалось, что им никто не управляет, и он во весь голос крикнул: «Дедушка!.. Дедушка!..» Но никто ему не ответил. Буланый неожиданно замедлил ход, перешел на рысь, а вскоре и совсем поплелся шагом. Юра сбросил тулуп, подбежал к Буланому и схватил ослабшие вожжи. Конь остановился, он тяжело дышал, вздрагивал и то и дело поджимал левую ногу: по ней с крупа струилась кровь. Юра бросился к Гребенюку. Он лежал, прижавшись лицом к поклаже.

– Дедушка, Буланый ранен! – крикнул Юра, но Гребенюк не ответил. Тогда мальчик начал трясти его. Старик приподнял голову. На Юру с мольбой посмотрели его глаза.

– Дай водички, сынок…

– Что с вами, дедушка?

– Воды… – простонал Гребенюк.

– Где же взять воды? – спросил Юра, и губы его задрожали. Он видел: со стариком творится неладное, но не мог понять, что именно Юра смотрел на Гребенюка так же умоляюще, как и тот на него.

– Где же, дедушка, я возьму воды-то?.. – повторил Юра, нагнулся, захватил горсть снега и поднес ко рту старика.

Гребенюк стал жадно сосать белый комок, не отрывая глаз от Юры, словно собирался что-то сказать ему.

– Помоги мне, сынок… – Гребенюк попытался подняться. Юра взял его под мышки. Но старик схватился за бок и со стоном рухнул снова в сани.

Юра перепугался.

– Дедушка, миленький, встаньте… – стал причитать он, засунул под его полушубок руку и, почувствовав кровь, застыл от ужаса. Крупные слезы покатились по разгоряченным щекам. – Что же мне делать-то, родненькие вы мои!.. – сам того не замечая, он повторял слова, которые всегда в растерянности говорила его бабушка.

Он понимал, что надо чем-то прикрыть рану. Но чем?.. Носовой платок был такой грязный, что Юра с досадой отшвырнул его в сторону. Он подумал о рубашке, выдернул ее из брюк и что есть силы рванул за край. Но рубашка не поддалась. Тогда Юра чикнул ножом у самого ворота, рванул снова, рубаха затрещала, и в его руках оказался весь ее перед. Свернув этот кусок, Юра закрыл им рану старика и, чтобы тряпка не сползала, запихал под полушубок много сена, потом закутал старика в тулуп и накрыл его брезентом. Но Гребенюк стащил с головы брезент и заговорил слабым, прерывистым голосом:

– Ударят, проклятые, в бок нашим, и тогда все… Поезжай назад и расскажи командиру… А меня оставь здесь…

– Что вы, дедушка?! Я ни за что вас не оставлю… Замерзнете здесь или волки нападут…

– Не бойся… Не замерзну… Разведи костерчик… меня рядом положи… и поезжай… – останавливаясь после каждого слова, говорил Гребенюк и все глядел на Юру немигающими глазами.

Юра отошел в сторону и остановился. Горькие слезы хлынули из глаз.

– Милые вы мои, родные! Что же мне делать-то? – причитал он, глядя на окружавшие его со всех сторон заснеженные деревья. – Помогите, родненькие вы мои!

Но бор был безмолвен, лишь шумели верхушки деревьев, качаясь в вихре метели. Чего только сейчас не виделось Юре в лесу: и леший с большущей бородой, цепляющийся за стволы сосен, и волки, воющие в чаще, и белые фигуры занесенных снегом мертвецов…

Здравый смысл подсказывал Юре, что нужно идти к людям, в деревню, иначе их занесет здесь снегом… Но в деревне были фрицы, они ранили дедушку, они убьют его… И Юра решил остаться до рассвета здесь, в этом глухом лесу.

Он вытер кулаком слезы, сжал зубы, чтобы снова не разрыдаться, и зашагал к саням. Сейчас он возьмет топор и нарубит дров для костра…

Алексашин со Свирягиным сидели в снежном шалаше, ожидая возвращения разведки. Воспользовавшись вьюгой, которая мешала врагам рассмотреть, что происходит в наших частях, Свирягин собирал полк в кулак, подтягивал в лес, чтобы там в затишье дать бойцам отдохнуть, а на рассвете внезапно атаковать опорный пункт гитлеровцев – поселок Середа.

Занятый подготовкой предстоящего боя, Свирягин не чувствовал холода, но Алексашин продрог основательно, особенно мерзли ноги, так как из-под полотнища плащ-палатки, заменявшей собою дверь, сильно дуло. Время уже было за полночь, когда начальник последней вернувшейся разведывательной группы доложил, что ни подвод, на которых уехали Гребенюк с Юрой, ни их следов он не нашел.

– Дело дрянь! – протянул Свирягин, выслушав разведчика. – Людей вы сейчас же положите спать и сами ступайте, а в пять ноль-ноль явитесь ко мне. – Когда шаги удаляющегося разведчика заглохли, Свирягин со вздохом произнес: – Вот видите, какие дела, товарищ полковник… Чепе получается!.. Из-за Рыжика и этого старика приходится переносить время наступления… Я-то, откровенно говоря, думал часок-другой поспать… Да не выйдет!.. – Он выругался и по телефону доложил начальству об исчезновении двух подвод с повозочными Гребенюком и Рыжиковым.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К утру метель стихла, и в прогалины между медленно плывущими на север облаками проглядывало бледно-голубое небо. Лес казался спящим; ни один звук не нарушал его покоя, лишь в костре потрескивали подброшенные Юрой сучья, издавая запах смолы и дыма. Юра думал только об одном, как бы не замерз Гребенюк. За эту страшную ночь мальчик измотался, только сознание того, что он должен спасти старика, поддерживало в нем силы.

– Юра! – послышалось с еловых ветвей, где лежал Гребенюк, и брезент, которым он был накрыт, зашевелился.

Юра бросился к нему, но опоздал. Гребенюк уже поднялся и, показывая рукой в ту сторону, куда плыли пожелтевшие облака, потребовал, чтобы Юра помог ему идти.

– Куда же вы, дедушка, пойдете? – забеспокоился Юра. – Вам же двигаться нельзя…

– Веди! – прохрипел Гребенюк. – Веди снова туда, к той балке! – Превозмогая боль, он сделал несколько шагов и судорожно обхватил руками молодую сосну, осыпавшую его снежной пылью.

– Дедушка, не надо!.. – упрашивал его Юра.

– Ты слыхал, что я тебе сказал?! Веди! – и Гребенюк, еле волоча ноги и пошатываясь, пошел к дороге.

– А как же с конями?

– Коней оставь здесь…

Юра подскочил к Гребенюку и, заглядывая в его бледное лицо, прошептал:

– Давайте я свезу вас куда-нибудь в деревню, а сам…

– Как ты смеешь мне это говорить? – Гребенюк взглянул на Юру, в глазах его было страдание. – Ты хочешь, чтобы мы к немцам попали? – Глаза его вдруг закрылись, и он качнулся на месте.

– Ну вот, видите, опять плохо!.. – У Юры еле хватило силенок поддержать Гребенюка.

– Ты видал, куда немцы зашли?.. Во фланг, вот сбоку как нашим ударят, тогда что?.. Мы должны упредить… – И старик снова, задыхаясь на ходу, упрямо двинулся вперед, но через несколько шагов зашатался и безмолвно опустился наземь. Не зная, что делать, Юра совал ему в рот горсти снега.

– Дедушка, родненький, послушайте меня, поедем в деревню… – всхлипывая, уговаривал он его. – Ну что же мне теперь делать-то, милые вы мои, родные?.. – Подхватив старика под мышки, он силился его поднять, но не мог. – Дедушка, откройте глаза… Ну, пожалуйста, откройте глаза… Мне страшно… – Юра утирал замусоленным рукавом полушубка свое измазанное копотью лицо и плакал все горше.

Наконец Гребенюк открыл глаза и, ухватившись за Юру, стал приподниматься.

– Знаешь что, Юра… – проговорил он. – Иди к той балке прямо… и, как до нее дойдешь, поверни направо, а там иди все прямо и прямо… на восток… а за лесом и наш полк… Понял?

– Понял! – всхлипнул Юра. – А вы как же?

– Меня отведи к костру… подбрось в костер побольше дров… А потом за мной наши придут… Понял?..

– Понял.

– Ну, помоги мне встать.

Юра подхватил старика, и тот с большим трудом поднялся. Так, обнявшись, они побрели к костру.

Сонька и Буланый вытянули шеи и, широко раздувая ноздри, тихо и коротко заржали. Буланый то и дело поджимал ногу, – очевидно, она у него очень болела.

Посадив Гребенюка лицом к огню, Юра подбросил в костер хворосту. От жаркого пламени стало совсем тепло. Устилая хвойными ветками свои сани, Юра рассуждал: «Сегодня же доберусь и спасу полк!.. А как же он?.. Вдруг волки набросятся?.. – Юра поежился, по спине пробежал мороз. – А что, если положить его в сани, закутать попоной и пустить вперед Соньку прямо вот этой колеей, а за ней на длинном поводе Буланого?..»

– Ну, что ты там мешкаешь?.. Быстрей!.. Быстрей же! – Гребенюк беспомощно замахал рукой.

– Сейчас! – отозвался Юра.

– Готов?..

– Готов, дедушка, только я хочу…

– Не перебивай! – Гребенюк посмотрел на Юру в упор. – Повтори, что я тебе сказал!.. Где по нас фрицы стреляли?

Юра повторил.

– Теперь поклянись… – Гребенюку говорить становилось все трудней, он, видимо, собирал последние силы. – Поклянись мне, что выполнишь…

– Клянусь, дедушка, как товарищу Ленину. – И Юра вскинул руку ко лбу, отдавая пионерский салют.

– Ну, Рыжик, прощай!.. Передай командиру, что я сам не мог, пусть на меня, старика, не гневается… – Он хотел протянуть руку, но она бессильно упала на колени, голова старика свесилась, и он повалился на землю. Юра напряг силы, уложил потерявшего сознание Гребенюка поудобнее в сани и накрыл попоной.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Усталая, вся в изморози, Сонька, почувствовав близость жилища, хрипло заржала. За ней подал голос и Буланый. Вдали послышался лай собаки. Проехав еще немного вперед, Юра сквозь стволы вековых сосен увидел, как заблестели стекла одинокого, стоявшего на отшибе домика.

Юра остановил Соньку, слез с саней и, прячась за самую толстую сосну, стал рассматривать затерявшуюся в лесной глуши избу.

«А что, если в этой избушке фрицы? – От этой мысли Юре стало не по себе. Но как ни было страшно, Юра все же направился к дому, но тут же за забором раздался раскатистый лай пса.

«Собака? – обрадовался Юра. – Раз собака жива, значит, фрицев нет».

Успокоив себя, Юра взял вожжи и направил сани прямо к этому дому.

У ворот их встретила женщина в шубе, закутанная в большой клетчатый платок.

– Куда, мальчик, путь держишь? – спросила она.

– А мы, тетенька, к вам едем, – сказал Юра, соскочив с саней. – Фрицев у вас нет?

– Нет, бог миловал, – певуче протянула женщина.

– Пустите нас, пожалуйста… Дедушка ранен. Без памяти…

Женщина подошла к саням, глянула на Гребенюка и, ничего не говоря, отворила ворота. Во двор из дома вышел мужчина. Они вместе подняли старика, внесли его в избу, прямо на вторую половину, и там положили на кровать.

Юра тут же возвратился к коням, ввел их во двор, опустил подпруги и, бросив им под ноги сено, вернулся в избу. Старик, уже раздетый, лежал в постели, около него возились хозяева.

Юру здесь все удивляло: необыкновенная чистота, от которой он уже отвык на фронте, образа с полотенцами, фотографии вокруг небольшого зеркала над комодом, среди которых было много карточек военных в мундирах, с крестами и медалями на груди. Его поразило и то, что хозяйка так быстро и умело перевязала Гребенюка, и то, что в этой глуши нашлись бинты, йод и спирт, чего даже не было в Княжине.

«Наверное, буржуи, сбежали от Советской власти», – подумал Юра и спросил:

– А как вас зовут?

– Меня, малец, зови дядя Вася, – ответил хозяин, поглядывая исподлобья добрыми черными глазами. – А тебя как величают?

– Меня Юрой звать… А не страшно нам здесь оставаться?..

– Смотря кого бояться… – ответил дядя Вася, опуская голову старика на подушку.

– Кого же? Врагов, фрицев и разных там предателей… – ответил Юра, зорко следя за каждым движением хозяев.

– Если их боитесь, то не страшно, здесь таких нет! – Улыбка расползлась по широкому, заросшему бородой лицу дяди Васи.

– …А вы не колхозники? – спросил Юра. Он никак не мог отделаться от подозрительности, которую вызывал в нем этот дом.

– Единоличники, – огорченно вздохнул дядя Вася, – хотел бы в колхоз, да ведь из одного двора колхоза не сделаешь… – Он налил из кувшина воды в кружку и подошел к Гребенюку.

– А какая деревня отсюда близко? – снова задал вопрос Юра.

– Деревня? – удивленно переспросил дядя Вася и незаметно моргнул хозяйке. – А вы разве сами-то не через деревню ехали? – Он положил намоченное полотенце на разгоряченный лоб старика.

– Через деревню… Но мы-то оттуда ехали, – показал Юра на замерзшее окно, – а я, дядя Вася, спрашиваю про то, как с этой стороны.

– А… Тут-то далеко, – ответил дядя Вася и обратился к хозяйке: – Сваргань-ка, Марья Никифоровна, что-нибудь покушать, гости-то, чай, проголодались.

– Спасибо, пожалуйста, не беспокойтесь, – учтиво, как учила его бабушка, сказал Юра. – Я возле дедушки посижу…

Дед Гребенюк спал, а на столе появилась такая аппетитная, поджаренная на сале яичница, что Юру невольно потянуло к столу.

– Садись, малец, заправься! – дядя Вася гостеприимно стукнул по скамье широкой ладонью.

Юра сел на табуретку против дяди Васи и, будучи голодным, стал есть быстро, заправляя за обе щеки. Это не мешало ему все же строить дальнейшие предположения. Он решил, что хозяева не просто единоличники, но даже еще и кулаки, ведь у них было сало, которого Юра давно не видел.

– Сами-то откуда? – медленно нарезая хлеб ломтями, как бы невзначай спросил дядя Вася.

– Оттуда… – растерялся от этого вопроса Юра и назвал первую пришедшую на ум деревню. – Из Середы.

– Из Середы?.. Когда же ее взяли? – спросил дядя Вася, наверняка зная, что она все еще находится в руках фашистов.

– Вчера взяли! – не задумываясь, ответил Юра. – Мы ехали, хлеб нашим везли…

– Кому это «нашим»?

– Нашим в полк. – Юра тут же спохватился, что проболтался, и румянец залил его лицо. – То есть не в полк, а…

– Понимаю, сынок, – военная тайна!..

Дядя Вася положил заросший черной щетиной подбородок на свои большие кулаки и, глядя на Юру прищуренными глазами, спросил:

– Где же дедушку ранили?

– Его фрицы ранили… Стреляли со стороны деревни, той деревни, которую с опушки леса видно. – И Юра подробно рассказал о том, как все произошло.

– А как же будут ваши фамилии? – продолжал свои расспросы дядя Вася.

– Я – Рыжиков Юра, а дедушка – товарищ Гребенюк.

– Ну, вот и хорошо!.. А то гостюете, а кто будете, не знаем. – Дядя Вася погладил Юру по голове. – Ну, ступай, посиди возле дедушки, если хочешь.

Гребенюк спокойно спал, похрапывая во сне. Юра все еще не отделался от своих подозрений. Он оглядывался вокруг, стараясь наконец понять, кто же такие хозяева этого дома, потом на цыпочках подошел к комоду. На комоде лежал немецкий иллюстрированный журнал. С обложки глядел здоровенный самодовольный гитлеровец, он стоял, широко расставив ноги, а позади него из-за колючей проволоки смотрели измученные лица пленных красноармейцев. «Вот чем интересуется дядя Вася!..» – подумал Юра и решил, что хозяева не только кулаки, но еще и предатели. Он со злостью двинул журнал в сторону. Из журнала вдруг выскользнула тонкая записная книжечка. Юра одним пальцем приподнял ее коричневую корочку и на первом листе прочел: «Каждый на своем посту герой. П.Рыжов». Эти слова он не раз слышал от Гребенюка. И ему показалось, что эта книжечка принадлежит одному из тех красноармейцев, что на обложке журнала выглядывали из-за колючей проволоки. Юра перевернул еще листок, под ним лежала сложенная пополам газетная вырезка. Он развернул ее, и сердце его тревожно забилось: он вновь прочитал уже знакомые ему строки о награждении орденом Ленина генералов и офицеров, среди которых значился и полковник Железнов. Фамилия Железнова была подчеркнута.

«Наверно, они знают папу?» – подумал Юра и, позабыв всякую осторожность, с записной книжкой в руках пошел на другую половину избы к хозяевам.

– Чем это ты так взволнован? – спросила его Марья Никифоровна, и вдруг как-то очень по-родному прижала его голову к своей груди. – Эх ты, горе мое горемычное!..

Все Юрины подозрения вдруг сразу исчезли, и он почувствовал к этой женщине полное доверие.

– А вы знаете моего папу? – спросил он, нетерпеливо заглядывая ей в глаза.

– А кто твой папа?

Вместо ответа Юра развернул газетную вырезку и показал фамилию отца.

– Ты Железнов? Почему же назвался Рыжиковым? – удивилась Марья Никифоровна.

– Вы, пожалуйста, не спрашивайте… И никому об этом не говорите, – умоляюще посмотрел Юра на хозяйку. – Я ведь даже и дедушке Гребенюку не сказал!.. Если что знаете о папе, расскажите…

– О подполковнике Железнове мы, дорогой мой, ничего не знаем. А вот об этой книжечке, которую ты в руках держишь, я тебе расскажу. Когда мы переезжали сюда, в лесу, на полянке, натолкнулись на подбитый самолет. Молоденькую раненую летчицу спас ее друг, который приземлился рядом. Он увез ее на своем самолете. А эту книжечку бережем как память.

– А кто она, эта летчица?

– Не знаю, дорогой, – ответила Марья Никифоровна и протянула Юре книжку. – Возьми себе, я тебе дарю ее.

В это время из другой комнаты послышался стон Гребенюка.

– Водички!.. – попросил он.

Марья Никифоровна зачерпнула ковшом воду из ведра и протянула ковш Юре.

– Пожалуйста, только не говорите ему, что я Железнов… – снова попросил Юра. – Я потом сам ему скажу!..

– Юра! – чуть слышно произнес Гребенюк, когда мальчик подошел к нему с ковшом.

– Что, дедушка? – припал к его подушке Юра. Старик так и пылал.

– Наши должны наступать, – словно в бреду, зашептал Гребенюк. – Командир, поди, не знает, что фрицы сбоку находятся. Ударят, проклятые, и сорвут наше наступление. Ты должен к нашим пробраться… – Старик вдохнул в себя воздух. – Ты же мне поклялся!..

– Хорошо! – ответил Юра. И Гребенюк погладил своей шершавой рукой его маленькую руку.

А в это время за стеной, на другой половине избы, Марья Никифоровна писала краткое донесение обо всем, что рассказал им Юра…

Ночью, когда все спали, Юра тихонько надел полушубок и вышел во двор. В розвальнях автомата не оказалось, – наверно, хозяева взяли его. Юра засунул топор за пояс и полез через забор. Только он занес ногу, чтобы перебраться на другую сторону, как молчавший до этого пес вдруг залился раскатистым лаем. Юра испугался и свалился в глубокий снег, потом быстро поднялся, огляделся и побежал. Выйдя на дорогу, он свернул влево и пошел прямо тем путем, которым они сюда приехали.

Чем дальше уходил Юра от дома, тем сильнее разбирал его страх. Вдали блеснули два огонька, пропали, и почти сразу же снова загорелись теперь уже четыре. Мелькая из стороны в сторону, огоньки двигались по дороге навстречу Юре.

«Волки?!» – подумал Юра и невольно бросился назад. Но в ушах зазвучали слова Гребенюка: «Ты должен… Ты же мне поклялся!..» Юра вытащил из-за пояса топор и зашагал вперед… Теперь впереди было уже множество огоньков. Юра слышал, как гулко стучит его сердце, этот стук даже заглушил на время раздававшиеся в правой стороне выстрелы.

«Как же это так? – услышав выстрелы, подумал Юра. – Почему же в той стороне стреляют? – Он посмотрел на Полярную звезду, как его учил Гребенюк. – Там ведь восток, – значит, там должны быть наши… Но тогда почему они стреляют?.. Значит, это фрицы…»

А огоньки, мелькнув с левей стороны, уплывали вправо и там пропадали.

Юра пошел навстречу этим таинственным огонькам. Вдруг позади него послышался лошадиный топот и скрип полозьев. Юра бросился в сторону, провалившись по пояс в глубоком снегу, и замер. Когда розвальни наконец проехали мимо, Юра вздохнул с облегчением, но вдруг от саней отделился темный комок и покатился прямо к Юре. Раздался звонкий лай, и Юра увидел, что пес, ныряя в снегу, настигает его. Юра бросился в глубь леса. Но это было напрасно: зловредный пес рычал и хватал Юру то за полушубок, то за валенки. Мальчик взмахнул топором, пес пронзительно взвизгнул, отскочил в сторону и залился злым, хриплым лаем. Все пропало!.. С дороги в лес уже шли люди.

– Юра! – крикнул дядя Вася. – Юра, где ты?!

Как Юра ни бушевал и ни вырывался, его все-таки благополучно доставили домой и водворили в полуподвальное помещение. Там стояли койки и жили какие-то люди, как сказал дядя Вася, рабочие. Рядом с Юрой на скамейку села Марья Никифоровна, она обняла его и говорила с ним тихо и мягко. Голос ее был похож на голос матери:

– …Не плачь, золотце ты мое… Поверь мне – все будет хорошо!..

– Все равно сбегу! – твердил Юра. – Понимаете вы, я должен.

Марья Никифоровна закрыла ему рукой рот:

– Тише! Дедушка услышит! Пожалей его, ему волноваться нельзя.

…А наверху, в первой комнате, за столом, при мерцающем свете коптилки дядя Вася говорил рослому, плечистому парню:

– Из дому иди сразу на просеку и так до Крутой балки. От нее поверни прямо на Осташевский большак. На тракт не выходи, а шагай около. Пройдешь с километр – и бери прямо на отметку 261,8… Там, как я понял мальца, должен быть их полк. Если ты придешь туда часам к пяти – а ты должен прийти, – наши успеют подняться и встретить врага…

– Постараюсь! – Парень выпрямился, подтянул пояс, похлопал себя по карманам, проверяя, все ли он положил, что нужно, и спросил дядю Васю, назвав его совсем не так, как было известно Юре! – А что, Макар Михайлович, о них сказать?

– О них? – Макар Михайлович немного подумал. – Скажи, с рассветом переправим их в Кузнечики, к Степановне… Да, не забудь: малец-то не Рыжиков вовсе, а Железнов. – Макар Михайлович вышел из-за стола и помог парню собраться. – Обратно возвращайся тем же путем. Если на коряге будут зарубки, иди на второе положение. Все ясно?

– Все! – Парень еще раз осмотрелся и взял шапку.

– Тогда – на лыжи! – Макар Михайлович протянул ему руку: – Да хранит тебя Полярная звезда!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Княжино утонуло в глубоких снегах. Кругом все было белым бело. Даже тропа, идущая от дороги к новостройке, была утоптана вровень со снежным покровом поля.

Строительство завода было еще далеко не закончено, а уже несколько цехов начали работать. Из Москвы требовали к маю наладить массовое производство снарядов, в августе приступить к сборке танков из доставляемых с Урала деталей, а в ноябре выпускать танки, полностью сделанные на заводе. В связи с этим строительство завода велось комплексным методом. Одновременно возводили стены здания и делали фундаменты для станков. Клали потолочные перекрытия, настилали крышу и монтировали станки.

Когда наступил новый год, часть главного здания уже подводилась под крышу. Строителям казалось, что теперь будет полегче, но в действительности стало тяжелее. Надо было продолжать стройку в том же темпе и одновременно развертывать само производство. Рабочих рук для этого на заводе не хватало.

День был субботний, и работницы – мужчин на заводской стройке было очень мало – длинной вереницей потянулись по белоснежной тропе к Княжину. Каждая из них спешила домой после недельного отсутствия. Чтобы не делать ежедневно больших расстояний, они зимой жили всю неделю в бараках завода.

Как только Нина Николаевна пришла домой, она, не садясь за стол, тут же послала Аграфену Игнатьевну с запиской к председателю колхоза. Парторг завода поручил ей снова поговорить с колхозниками о вербовке их на завод, и Нина Николаевна просила собрать сход. Пока Аграфена Игнатьевна отсутствовала, она вытащила из печки приятно пахнущие едой чугунки и, не накрывая на стол, села обедать. Все ей казалось вкусным: и постные серые щи, и хлеб из черной муки пополам с картошкой, и запеченный картофель, чуть сбрызнутый конопляным маслом.

За едой Нина Николаевна вдруг заметила в полумраке две зеленые развесистые ветви, обвивающие иконы. Она подошла с коптилкой поближе к образам, пощупала колкие ветви и увидела среди них маленькую иконку «Вера, Надежда, Любовь и их мать София», а рядом бумажный образок святого Юрия.

– Эх, мама, мама! – прошептала Нина Николаевна. Сильной болью отозвалась в ее сердце утихшая было тоска по детям.

– Где-то вы, мои родные, сейчас?! – произнесла она. Пошатываясь от усталости, вернулась на место, поставила на стол коптилку и грузно опустилась на скамейку, положив разгоряченную голову на исцарапанные кирпичами руки.

С улицы послышалось торопливое похрустывание шагов. Нина Николаевна прислушалась. Она не ждала гостей, ей хотелось сейчас побыть одной. Но шаги приближались; вот уже заскрипели ступеньки крыльца. Нина Николаевна быстро подобрала выбившиеся из-под платка пряди поседевших волос, заправила их под платок и вытерла лицо его концами. Дверь распахнулась, и вошла Карпова.

– Здравствуй, Нина! – весело приветствовала она Железнову. – Ну, как на заводе?

– Да как?.. Плохо!.. Садись со мной ужинать, – предложила Нина Николаевна. Гостья поблагодарила и, не снимая полушубка, опустилась на лавку. – Рабочих на заводе не хватает. Может, снова вернешься работать? Сейчас в цеха набирают. Квалификацию приобретешь.

– Вот нужда какая!.. За семь верст киселя хлебать! – пренебрежительно качнула головой Карпова. Серый пуховый платок сполз на ее плечи, обнажив пышную шапку завитых волос.

– Конечно, нужда! – воскликнула Нина Николаевна. – Великая нужда! Не только женщин, а и ребят будем брать! Рабочие руки на вес золота…

– Мои руки, Нина, к этому не приспособлены… У меня еще с той кладки мозоли не прошли.

– А мне кажется, что нам, женам военных, грех не работать. Мы сами много страшного видели… Наши мужья на фронте терпят лишения, рискуют своей жизнью. Нам надо быть достойными их и, чем можем, помочь тому, чтобы война скорее кончилась…

Карпова не выдержала горячих слов Нины Николаевны и стала оправдываться:

– Но к этому надо умение!.. А что я?.. Неприспособленная, не приученная к физическому труду. Ведь от меня никакого толку!..

– Все зависит от своего желания, от твоей воли…

– Ну что ты, откуда же у меня воля? – улыбнулась Карпова. – Таких качеств у меня нет!..

– А совесть?.. – резко перебила ее Нина Николаевна. – Совесть даст тебе волю!

– Твой тон, Нина, мне не нравится…

– А мне, Галина, не нравится твое отношение к жизни, – скорее с горечью, чем с упреком, ответила Нина Николаевна. – Вот кончится война, каждую из нас спросят: «Что ты делала во время войны? Чем занималась? Чем помогла стране?..» Что ты тогда скажешь?

– Как что?.. В эвакуации была… мучилась!.. Разве этого мало?..

– «Мучилась»?.. Да разве ты знаешь, что такое мучения? Вот те, кто на фронте или в блокаде Ленинграда, – те действительно мучаются. Но я уверена, что они так не ноют, как ты!.. Мне всегда за тебя перед колхозниками стыдно бывает!..

– Ну что ты, Нина, сегодня так горячишься, – стараясь успокоить ее, сказала Карпова. – Это твоя добрая воля, что ты работаешь!.. Ведь мы – жены фронтовиков. За то, что наши мужья воюют, нам помогать должны, о нас обязаны заботиться!..

– Что ты такое говоришь?! – крикнула Нина Николаевна. – Страшно… Ты, ты, Галя, плесень!..

– Ах вот как!.. Ну, спасибо, товарищ Железнова, что еще хуже не назвали!.. – Галина Степановна набросила на голову платок и быстро выбежала из избы.

Нина Николаевна не двинулась с места. Она так и просидела, занятая своими думами, пока не вернулась Аграфена Игнатьевна.

– Что это с Галиной случилось? – с порога спросила Аграфена Игнатьевна. – Мимо меня пробежала, даже не поздоровалась. Поссорились, что ли?..

– Нет, по душам поговорили… – ответила Нина Николаевна.

Утром Нина Николаевна проснулась оттого, что Аграфена Игнатьевна подошла к ее кровати и разбудила ее.

– Что случилось, мама? – Нина Николаевна протерла сонные глаза.

– Письмо!.. Письмо от Яши!..

Сон сразу слетел с Нины Николаевны. Она схватила конверт: адрес был написан почерком Якова Ивановича. Каждое его письмо мать и дочь встречали с волнением.

Нина Николаевна стала читать, повторяя некоторые строки по нескольку раз. Аграфена Игнатьевна сидела затаив дыхание и жадно смотрела в глаза дочери.

– Жив, дорогой мой Яшенька, жив!.. – причитала она. – И Верочка жива… Слава тебе господи!.. – Аграфена Игнатьевна перекрестилась. – А что же про Юрочку-то слышно?

– Про Юру?.. – Нина Николаевна тяжело вздохнула, и ее рука с письмом опустилась на стол. – Про Юру он, видно, ничего не знает… Наверное, мое письмо еще не получил… Он сыну поклон шлет и целует его… – Письмо задрожало в руках Нины Николаевны, она упала на грудь матери и зарыдала. Потом, придя немного в себя, собрала все листки и стала снова перечитывать письмо, стараясь по его содержанию и даже по почерку понять душевное состояние мужа. Ей всегда казалось, что, утешая, он в то же время скрывает от нее что-то плохое.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Выписавшись из госпиталя, Вера в полдень приехала в Рузу. Ей казалось, что все здесь радуется ее приезду. День стоял яркий, солнечный, мороз пощипывал щеки, он посеребрил выбившуюся из-под ушанки прядь волос. Вера вдыхала чистый, напоенный запахом хвои воздух, и ей казалось, что она от этого сразу становится бодрее. Захотелось бегом побежать по снегу в глубь сада, к самой дальней, озаренной солнцем скамейке, упасть на нее и, широко раскинув руки и подняв лицо к солнцу, дышать и дышать этим свежим, морозным воздухом…

– Как здесь хорошо!.. Даже не чувствуется, что фронт близко, – улыбаясь, сказала Вера вышедшей вместе с ней из автобуса медсестре.

– Еще как чувствуется!.. Это только сегодня почему-то тихо, – ответила медсестра. – Вы идите вот по этой дорожке, туда, куда показывает стрелка. Она приведет вас в приемный покой. Там у дежурного узнаете, где находится «хозяйство» вашего папаши.

Вера поблагодарила и зашагала по тропинке. Она приехала в Рузу для того, чтобы отсюда как-нибудь добраться до отца.

В приемном покое Вера, к несчастью, никого, кроме санитарки, не застала. Делать было нечего, пришлось ждать. Вера вышла в садик и села на скамейку. В садике стали появляться раненые. Вера пыталась расспрашивать проходивших мимо нее, но никто из них не знал, где находится дивизия Железнова. Наконец один из раненых, который случайно сел рядом с Верой на скамейку, сказал, что в соседней с ним палате есть красноармеец из этой дивизии.

Минут через десять он уже представил Вере пожилого солдата, который назвался Звездиным. Солдат этот слышал от недавно прибывших раненых, что их дивизия выведена в резерв и ушла куда-то на юг от Минского шоссе. Позже, в приемном покое, дежурный подтвердил эти сведения.

Пришлось Вере возвратиться в Москву. Удрученная неудачей, она молчала всю дорогу. Радостное настроение сменилось чувством большой усталости. Вере даже стало казаться, что вновь разболелись раны.

В Москве остановиться ей было не у кого, и она поехала в Болшево. Марья Васильевна, Анина мать, встретила ее, как дочь, обняла, расплакалась, накормила и усадила у топившейся печки. В доме, как всегда, было чисто, уютно и тепло. Казалось, здесь ничто не изменилось, лишь сама Марья Васильевна заметно осунулась, постарела, седина покрыла ее голову. Она рассказала Вере, что Аня с Василием учатся в Кунцеве на каких-то секретных курсах; что полк, в котором служила Вера, переехал, но, куда именно, Аня матери не сообщила, – видимо, считает это военной тайной; что Стропилкин был на фронте и пропал без вести под Москвой. Услышав это, Вера почувствовала себя виноватой: она плохо о нем думала и своим безразличным к нему отношением подчеркивала, что он стал для нее чужим.

– А Фекла Александровна страх как о нем убивается, – сокрушалась Марья Васильевна. – Прямо вся высохла!..

После ужина Вера зашла к Стропилкиной. В дверях ее встретила сгорбленная, с трясущейся головой старуха в засаленной телогрейке, и Вера едва узнала в ней мать Ивана Севастьяновича. В доме было так холодно, что, казалось, мебель примерзла к полу.

– Не раздевайся, матушка моя, смерзнешь, – сказала Стропилкина. – Или погоди, я полушубочек достану. – Как Вера ни отказывалась, хозяйка засеменила в комнаты и принесла оттуда полушубок с байковым коричневым верхом. – Все для Ванюши берегу… – И, помогая Вере снять шинель, запричитала: – Не бросай меня, Верочка. Сирота я теперь горемычная. Что же это с Ванечкой моим? Как это понимать, что он без вести пропал?.. Ведь если бы его убили, то мне, наверно, прямо так и написали бы, не стали от матери скрывать!..

Вере стало жаль старуху, она усадила ее на диван и начала успокаивать.

– Не плачьте, Фекла Александровна, – говорила она, гладя взлохмаченную седую голову Стропилкиной. – Надо надеяться, что он жив!

– Дай бог тебе счастья за твои добрые слова! – Старуха поймала Верину руку и поцеловала ее. – Я тоже так думаю, что он жив… Какой бы ни пришел с войны, только бы живой!.. Мы тогда его с тобой молочком отпоим, откормим!.. Сальце-то, что осенью засолила, для него все берегу. Маслице собираю. Коровка, слава богу, у нас хорошая. Да и денежки приберегаю. На всем экономлю… Ничего не пожалею, только бы вернулся!..

– Вернется!.. Вот увидите, вернется!.. – говорила Вера, хотя сама беспокоилась за судьбу Стропилкина.

– Как подумаю, что он у партизан, даже в дрожь бросает! Целыми ночами глаз не смыкаю!.. А он ведь сам на рожон лезет… Сидел бы в Москве, где-нибудь в канцелярии. Так нет, на фронт пошел!.. А разве не мог он на какую-нибудь хворь сослаться? Их у него хоть отбавляй: и ломота в ногах, и желудок слабый…

– Так это же хорошо, если он у партизан! – перебила ее Вера.

– Чего же хорошего? Эти изверги, фашисты, партизан-то вешают!..

– Раз мы думаем, что он жив, значит, должны быть готовы и к тому, что он попал к партизанам. Куда хуже было бы, если бы он попал в плен!

– Уж лучше в плен, чем к партизанам! – неожиданно резко сказала Стропилкина. – Ему немцы ничего плохого не сделают, он ведь беспартийный…

Вера отшатнулась от нее:

– Что вы говорите, Фекла Александровна?.. Вы же мать! Как вы можете желать, чтобы он в плен попал!..

– А что же тут, Верочка, плохого? – старуха удивленно подняла на нее тусклые глаза.

– Да ведь это позор! Предательство!

Но у Стропилкиной на этот счет была своя философия. Никакие Верины доводы до нее не доходили.

«До чего же она заскорузлая!.. – думала Вера. – Что же для нее свято? Бог?.. Но и верующий в бога должен быть преданным своей Родине!..»

Она почувствовала, что дольше оставаться здесь не в силах. Сбросила полушубок и поднялась.

Стропилкина от неожиданности вздрогнула, растерянно спросила:

– Куда же ты, доченька?

– Не смейте меня так называть! – крикнула Вера и, накинув шинель, выбежала из дома, забыв закрыть за собой дверь.

Переночевала Вера у Марьи Васильевны, а рано утром поехала в Кунцево повидаться с Аней и Василием и узнать, куда передислоцировался полк.

Сидя в электричке, она всю дорогу думала о Стропилкине. Ей хотелось видеть в нем честного, смелого человека, и она не допускала мысли, что он мог сдаться в плен.

«Это дома возле матери он был таким избалованным, самовлюбленным неженкой, а на фронте в час опасности он, конечно, стал другим. Не может он изменить Родине, ведь он человек гордый, щепетильный… А еще что хорошего есть в нем?..» – неожиданно спросила она себя. Но сколько ни вспоминала она Стропилкина, никак не смогла ответить на свой вопрос.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Стропилкин прошел через несколько инстанций германских разведок и наконец попал в Смоленск.

В последний раз его вызвали на допрос ночью. Сгорбленный, обросший щетиной и дрожащий от страха, он стоял перед рыжеватым прилизанным майором, развалившимся в глубоком кресле около большого письменного стола черного дерева. Напротив него за столом сидел переводчик.

– Ну что, господин Штропилькин? – спросил майор, рассматривая ногти на своих заросших рыжими волосами пальцах. – Что вы…

– Надумали, – подсказал переводчик.

– На-ду-ма-ли, – проскандировал майор.

Испуганные глаза Стропилкина забегали, он переводил взгляд с майора на переводчика.

– Прошу вас, господин переводчик… передайте господину майору, что я ничем не могу быть полезен германской армии… Я ведь гражданский… из запаса… инженер-строитель. Если нужно строить, – пожалуйста, я готов…

Майор разразился неестественно звонким смехом.

– Штройт?! – И снова захохотал. – Штройт! – Он встал, за ним поднялся и переводчик. – Господин Штропилькин, разрушайт!

Исчерпав запас русских слов, он перешел на немецкий.

– Господин майор говорит, – пересказывал Стропилкину переводчик, – что вам в последний раз предлагается подумать, чем вы могли бы быть полезны германской армии в деле уничтожения большевиков и большевистского строя. Как видите, мы вас не принуждаем, а только предлагаем добровольно сделать свое предложение. Если же ваш ответ будет отрицательным, то, сами понимаете, бесполезного человека нам держать незачем.

– Что же я могу еще надумать?.. – чуть не плача, спросил Стропилкин.

Майору это, видимо, надоело. Презрительно поглядывая на Стропилкина, он, заложив руки назад, покачивался на носках.

– Убрать! – скомандовал он наконец по-немецки.

Стоявший позади обер-фельдфебель открыл дверь, чтобы пропустить Стропилкина.

Майор увидел, как Стропилкин побледнел, медленно повернулся, словно хотел что-то сказать, потом нерешительно двинулся к двери. «Тесто! Сырое тесто! Из него можно слепить, что угодно!» – подумал майор и велел вернуть пленного обратно.

Когда Стропилкин снова вошел, майор выбросил вперед руку и выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Все, кто были в комнате, вытянули руки и уставились на застывшего в величественной позе майора. Лишь один Стропилкин пугливо переминался с ноги на ногу, не понимая, что от него хотят. Майор пристально смотрел на него, как бы сверлил своим взглядом.

– Ну!.. – Он сделал шаг к Стропилкину.

Стропилкин затрясся мелкой дрожью. Как будто загипнотизированный взглядом майора, он медленно потянул руку кверху.

– Schon![13] – не скрывая своего удовлетворения, сказал майор и приказал обер-фельдфебелю поправить полусогнутую руку Стропилкина. – Фот так!.. – Он улыбнулся, выдержал некоторую паузу и снова гаркнул: – Хайль Гитлер! – И опять впился взглядом в пленного.

Стропилкин, на этот раз уже не дожидаясь принуждения, сам поднял руку. Майор подошел к нему и линейкой приподнял его руку повыше, сказав:

– Hoher!..[14]

В третий раз Стропилкин проделал все это более энергично, майор сказал «Gut!»[15] – и распорядился переместить его из подвала в камеру второго этажа.

С этого момента жизнь Стропилкина изменилась. Через две недели в сопровождении одного солдата его отправили на территорию бывшего совхоза, находившегося вдали от населенных пунктов. Там солдат сдал его под расписку.

Поместили Стропилкина в общем бараке, который раньше служил коровником. Угрюмый вахтер, одетый в немецкий серый мундир и русские армейские штаны, указал Стропилкину его место на нарах. В бараке было темно, сыро и пахло мочевиной. Слабый свет маленьких электрических лампочек придавал помещению мрачный вид.

– Ужин в восемь, а подъем в шесть, – сказал вахтер и, заметив, что Стропилкин закоченевшими пальцами пытается расстегнуть шинель, добавил: – Не раздеваться!.. Вошь есть?

– Наверное, есть, – смутился Стропилкин. – Сами знаете, дорога…

– В гестапо сидел?

– Да.

– Тогда иди, постой в тамбуре… Из гестапо все вшивые приходят. Сейчас выдам тебе белье и вместе с другими пойдешь в баню… Ну, живо!..

Стропилкин круто повернулся и под раскатистый хохот вахтера почти бегом побежал к тамбуру.

– Вошь порождает вошь! – бросил вахтер Стропилкину вдогонку и пошел за ним в тамбур.

– Деньги, ценности и прочее есть? – понизив голос, спросил он, в упор глядя на Стропилкина.

– Что вы, откуда у меня ценности?! – залепетал Стропилкин.

– Все вы бедными прикидываетесь!.. Ну! Выкладывай! – скомандовал вахтер.

Стропилкин вывернул свои карманы. То немногое, что в них было, тут же забрал вахтер.

– Русский аль жид? – сложив все взятое у Стропилкина в ящик стола, спросил вахтер.

– Нет, что вы, конечно русский!..

– Нос подозрительный. А если и жид, то не бойся. У нас и такой товар тоже идет. Для работы среди других жидов… – На слове «работы» он подмигнул Стропилкину. Потом вынул из стола пару белья, маленький кусочек мыла и сунул все это в руки Стропилкину. – Если хочешь живым быть, то я у тебя ничего не брал. – И погрозил ему мясистым пальцем. – Понял?

– Понял, – ответил он.

– Тогда – аминь!.. А если что не так, тогда вот… – И он провел ребром ладони по своему горлу.

На другой день Стропилкина вызвали в контору. Худощавый человек, говоривший по-русски с польским акцентом, подробно расспрашивал Стропилкина о том, что он делал до войны, и пообещал устроить его на должность инженера-проектировщика.

Стропилкин струхнул, так как успел основательно это дело забыть, но отказываться было небезопасно.

После этого его перевели в общежитие, в комнату, напоминавшую класс школы. Жил он там с другими такими же, как и он, пленными, ожидавшими «назначения». Среди них был старший группы, по имени Георгий Павлович, человек средних лет, маленького роста, с быстрыми хищными глазами, отрекомендовавшийся инженером.

В течение двух первых недель февраля Стропилкин обстоятельно познакомился с характером деятельности учреждения, разместившегося в бывшем совхозе. Именовался совхоз теперь «Виллой Бергмана». Здесь было много странного. Никому, например, не называли его точного местоположения, а новых пленных всегда привозили только поздно вечером или ночью. Одна группа пленных занималась здесь расчетами и проектами. К расчетной работе в этой группе привлекли и Стропилкина. Однако никто не успевал здесь закончить свою работу: поодиночке пленных отправляли на какую-то «дачу».

За хорошую работу и послушание людей награждали так называемыми «поцелуй-талонами». Каждый талон давал право один раз посетить кабачок, расположенный на краю территории «Виллы Бергмана».

Почти каждый день в группе, где находился Стропилкин, Георгий Павлович проводил беседу или читал издаваемую немцами на русском языке газету. Суть этих бесед сводилась к антисоветской клевете. Георгий Павлович восхвалял фашистские порядки и обещал, что гитлеровцы создадут рай на земле. Стропилкин слушал эти беседы с покорностью. «Мое дело – быть покорным и выполнять то, что мне поручают, – думал он, – а от этой брехни мне ни холодно и ни жарко!»

Через две недели за достойное поведение Георгий Павлович наградил Стропилкина «поцелуй-талоном». Стропилкин направился в кабачок не ради развлечения или пьянства, он искренне надеялся узнать там какие-нибудь новости, а может быть, услышать что-нибудь правдивое о положении на фронтах. Он не верил тому, что писали в газете, которую читал им Георгий Павлович. «Имперские войска под Москвой разбили и уничтожили армию русских», «Коммунистическая Россия накануне краха» – из таких крикливых заголовков состояла вся газета. Однако Стропилкин заметил, что о падении Москвы в последнее время уже ничего не говорилось…

Едва Стропилкин отворил дверь в кабачок, как его сразу обдало перегаром сивухи, табачным дымом и кухонным чадом. В помещении стоял пьяный гомон. Он остановился, оглядываясь по сторонам, где бы найти свободное место за столом. К нему подошла молодая служанка в белом передничке, с наколкой на голове.

– Битте, пожалуйста!.. Будем знакомы – Мэри! – кокетливо подмигнув, сказала она.

Мэри провела его в другую комнату и усадила за отдельный стол. Взяв у Стропилкина талон, она наградила его многообещающей улыбкой и скрылась за тяжелыми портьерами.

Где-то хрипло пел приемник. В углу за столиком сидела изрядно захмелевшая пара. Молодая девушка, очень похожая на Мэри, сидела у мужчины на коленях и, обняв его за шею, поила из стакана. Потом она поцеловала его в губы, подхватила под руку и повела за портьеры. Стропилкин брезгливо поморщился, ему захотелось уйти отсюда. Но в это время Мэри поставила на стол бутылку водки, близко подсела к Стропилкину и, играя подведенными глазами, предложила выпить за первое знакомство. Тосты следовали один за другим, и наконец Мэри тоже села к нему на колени, обняла за шею, поцеловала в губы и шепнула: «Идем!» Не ожидая ответа, она взяла подвыпившего Стропилкина под руку и увела за портьеру.

На другой день Стропилкин проснулся с головной болью. «Что хотят здесь сделать со мной?..» – подумал он. Воспоминания о прошедшем вечере были ему противны. Он вспомнил мать, Веру, о которой часто думал, и стал укорять себя. «Больше я туда к Мэри не пойду!.. Ни за что не пойду!.. – решил он. – Ведь я не стремился туда! Меня толкнули в этот омут!..» Он старался оправдать себя и мучительно вспоминал, не наболтал ли он Мэри чего-нибудь лишнего.

– Ну что, господин Стропилкин, порезвились малость? – спросил его вошедший в это время в комнату Георгий Павлович.

Стропилкин вскочил. Ему казалось, что он сейчас ударит этого человека. Но язык сам собой произнес приличествующие случаю слова:

– Простите, Георгий Павлович, ради бога, простите! Захмелел. И сам не понимаю, как проспал… Вы знаете…

– Все, все знаю, – Георгий Павлович похлопал его по плечу, сел на свободную кровать и закурил, пуская дым кольцами. – Понравилось? – манерно сбрасывая мизинцем пепел в блюдечко, спросил он.

– Как вам сказать? С точки зрения физического удовлетворения…

– А чего же больше? Духовного в наших условиях получить невозможно: развернуться негде, да и незачем… – И сразу же перевел разговор на другую тему. – У вас там, оказывается, невеста есть… как ее… кажется, Вера?

– Откуда вы это знаете? – заикаясь от неожиданности, спросил Стропилкин. – Кто вам сказал?

– Как – кто?.. Ваша Мэри, конечно!

– Это подло!.. – возмутился Стропилкин.

– Что вы, сударь, сказали? – Георгий Павлович с силой стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнуло блюдечко. – Ну-ка, повторите!..

– Что вы, Георгий Павлович, это я не про вас, а про Мэри… Некрасиво рассказывать интимные вещи!..

– Ну это меня не касается!.. Как фамилия этой Веры?..

– Зачем вам, Георгий Павлович? Это же к моему пребыванию здесь не относится…

– Надо! – Георгий Павлович посмотрел на Стропилкина таким тяжелым взглядом, что тот невольно промямлил:

– Железнова.

– Кто ее родные?

– Я их не знаю…

– Кто ее родные? – повторил Георгий Павлович.

– Отец – военный, а мать…

– Чин отца?

– Кажется, полковник. – Стропилкин почувствовал, как страх снова охватывает его.

– Должность? Место службы?

– Ей-богу, не знаю… До войны служил где-то в Белоруссии, на границе…

– Что вы еще знаете об отце Железновой?

– Я, право, ничего не знаю… Зачем вы меня расспрашиваете?..

– Дурак! – оборвал его Георгий Павлович и вышел из комнаты.

Стропилкин увидел в окно, как он, пряча голову в каракулевый воротник, пошел прямиком к белому дому – резиденции неизвестного Стропилкину «шефа».

И в то время как Стропилкин, потрясенный неожиданным допросом, раздумывал о своей злосчастной судьбе, Георгий Павлович, сидя в комнате Бергмана, спокойно докладывал:

– На диверсанта он не подойдет – трус. По этой причине его нельзя послать и к большевикам. Может быть, он справится с ролью агента, да и то под руководством человека сильной воли. Одна есть подробность, которая может сослужить нам службу: он влюблен в дочь полковника Железнова. Не тот ли это командир дивизии, который действовал на рузском направлении?..

Бергман откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Потом взял лежащие перед ним на столе записки, перелистал и бросил обратно на стол.

– Ну хорошо, направьте в школу, – сказал он. – Готовьте по линии внутренней агентуры.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Качаясь по ухабам между разрушенных домов, тихо шел перегруженный грузовик. Объехав развалившуюся избу, обломки которой перегородили дорогу, он остановился. Военный соскочил с машины, открыл дверь кабины, помог Вере сойти и показал пальцем на кирпичный дом с развороченной рыжей крышей:

– Штаб! – Он козырнул Вере, сел в кабину и гулко захлопнул дверцу.

Машина дернулась, побуксовала немного, выбрасывая из-под колес комья мокрого снега, и пошла по дороге.

Вера осталась одна в незнакомой деревне. Ноги от неудобного сидения в машине одеревенели и плохо повиновались, особенно правая: после ранения она была чувствительна к холоду. Вера поставила свой чемоданчик и вещевой мешок наземь и, опираясь рукою на израненный осколками телеграфный столб, стала растирать занывшую ногу. Невдалеке показались два летчика в кожаных пальто и шлемах, они шли Вере навстречу. Один из них показался ей знакомым, он шел, распахнув пальто, сдвинув шлем набекрень и энергично размахивая руками. Когда он приблизился, Вера узнала Костю Урванцева. В этот же момент он окликнул ее и побежал навстречу, разбрызгивая ногами стоявшую на дороге талую воду.

– Вера?.. Вера Яковлевна!.. Жива, чертенок?! – крикнул он, схватил обеими руками ее руку и заглянул в глаза. – Молодец, Вера!..

– Спасибо, Костя, тебе за все!.. – сказала Вера. – Если бы не ты…

– Ну-ну, что ты… – растерялся Костя, увидев слезы, блеснувшие в ее глазах. – Да это бы сделал каждый из нас!.. – Он вдруг вытянулся в струнку и перешел на торжественный тон: – А теперь, товарищ Железнова, разрешите вас поздравить…

– С чем, Костя? – удивилась Вера.

– С награждением вас орденом Красного Знамени!

И он подмигнул подошедшему товарищу.

– И я вас поздравляю!.. – Незнакомый низкорослый летчик протянул Вере руку.

– Спасибо!.. Спасибо!.. – только и могла выговорить Вера, взволнованная неожиданной радостью.

– Идем, – Костя нагнулся к чемодану, – мы проводим тебя до дома, где живут девушки.

Его приятель закинул за плечи Верин мешок. Они все вместе пошли по дороге и за разговорами не заметили, как дошли до избы, угол которой был разворочен снарядом.

– Вот и квартира наших девушек! – остановился возле крыльца Костин приятель.

На дверях висел замок. Костя вскочил на завалинку и посмотрел в окно. В избе никого не было.

– Придется подождать! – сказал Костин приятель, с любопытством поглядывая на Веру.

Она ему понравилась.

Привлекательная внешность сочеталась в ней со скромностью и естественностью поведения, что так свойственно чисто русской красоте. Особенно мил был ему ее глубокий и задумчивый взгляд.

Однако, как ни приятно было постоять здесь с этой девушкой, надо было спешить на аэродром.

– Ну, Вера Яковлевна, мне пора, – сказал он. – От избытка чувств Костя нас с вами не познакомил… Разрешите хоть на прощание представиться – Вихров.

– Летчик-сорвиголова! – добавил Костя.

Косте хотелось задержаться, но возникшее вдруг чувство неловкости заставило его тоже попрощаться.

Вихров понял его состояние. Он улыбнулся и шутливо стукнул его по руке.

– Ты хочешь оставить Веру Яковлевну одну? – спросил он. – Нехорошо, Костя! Невежливо! Если бы не служба, то я бы остался. – И, козырнув, он зашагал в сторону аэродрома.

– И правда, Костя, куда спешишь? – неожиданно для нее самой вырвалось у Веры.

Костя послушно опустился на ступеньку крыльца, откинул полу своей кожанки и пригласил Веру сесть.

Вера отодвинула кожанку и села рядом.

– Застегнись, Костя, холодно! – Она повернулась к нему, чтобы запахнуть полы его пальто, и увидела на его гимнастерке сверкающий эмалью и золотом орден Красного Знамени. И она в свою очередь поздравила Костю.

Разговор не клеился.

– Ну, как вы здесь жили? – спросила Вера.

– Все так же, как и при тебе, – неестественным и каким-то бесцветным голосом ответил Костя. Он сам не понимал, что с ним происходит: присутствие Веры почему-то сейчас стесняло его, и он, досадуя на себя, не находил нужных слов для разговора.

Они снова помолчали.

– Может быть, попытаемся открыть избу? Зачем тебе на улице мерзнуть? – предложил Костя.

Вера кивнула головой.

– Только как мы откроем? – спросила она.

Костя почувствовал облегчение оттого, что можно прервать затянувшееся молчание.

Он спрыгнул с крыльца и стал искать вокруг что-нибудь подходящее для взлома.

Он нашел кусок проволоки и принялся ковырять им в замке.

Вскоре ржавый замок заскрежетал в его сильных руках, и дужка отскочила.

– Милости просим! – Костя распахнул перед Верой дверь и внес в избу ее вещи.

В избе было тепло.

Вера почувствовала себя дома.

Она сбросила с плеч шинель, повесила ее на большущий гвоздь, поправила перед осколком зеркала волосы, села за стол и стала машинально разглаживать рукой скатерть.

– Небось скучала в госпитале без нас? – уселся против Веры за стол Костя. Спросил и вдруг сам покраснел, почувствовав в своих словах некоторую двусмысленность. – То есть по полку, – поправился он.

– Скучала… – ответила Вера, по-прежнему водя рукой по скатерти. – Больше всех по тебе… – Это вырвалось у нее неожиданно, и она тут же решила поправиться:

– Переживала за тогдашний прилет ко мне.

Костя схватил ее руки.

– Скучала?.. Не может быть! – воскликнул он. – Не может быть!..

– Почему же? – Вера подняла на него свои большие карие глаза.

– Потому что я шальной какой-то. Все мне это говорят.

– Тогда, в лесу, я узнала, какой ты!.. Ты, Костя, не шальной, ты…

Ее рукам стало больно, так сильно Костя сжал их, и Вера с трудом их высвободила.

– Вера!.. Вера!.. – повторял Костя, потому что других слов у него не находилось.

– Ты бесстрашный, самоотверженный… Ты настоящий товарищ… В госпитале я много думала о тебе и волновалась за тебя… – Вера почувствовала, что краснеет, поднялась с места и стала к окну спиной к Косте.

Костя подошел к ней, снова взял ее руку, склонил голову и прижался горячей щекой к ее пальцам. Вера протянула к нему другую руку и погладила его вихрастые черные волосы.

Костя вздрогнул. Пристально посмотрел на Веру. Но в его темных цыганских глазах на этот раз не было обычного озорства, а какая-то грусть и даже беспокойство.

– Что с тобой? – спросила Вера.

Костя ответил не сразу.

– Теперь мне будет очень тяжело уехать отсюда… – сказал он и тихо прикоснулся губами к ее руке.

– Ты уезжаешь? – спросила Вера и почувствовала, как у нее защемило сердце. – Зачем?

– Я еду в Качу учиться на летчика-истребителя.

– Когда?

– Завтра утром… Может быть, мой самолет передадут тебе…

– Нет, Костя, не передадут, – сказала Вера, и глаза ее наполнились слезами. – Я уже отлеталась…

– Кто сказал?

– Врачи… Такие ранения без последствий не проходят.

Костя нежно взял ее за плечи.

– Врачи часто ошибаются. Ты поправишься и снова полетишь… Я в это верю…

– Мне приговор уже вынесен, – сказала Вера и вытерла глаза. – К летной службе не годна…

– Мало ли что бывает!.. Ты же не механизм, а человек! А у человека раны заживают, и все со временем восстанавливается. Ты будешь летать! Вот увидишь!

Вера отрицательно покачала головой. Костя молча гладил ее холодные тонкие пальцы. Потом отпустил их, взял с окна оставленную кем-то деревянную ложку и сжал ее в руках.

– А знаешь, Вера?.. – сказал он. – Я ведь думал, что все будет по-другому… Я знал, что тебе не нравлюсь… Мне даже казалось – ты меня ненавидишь… Может быть, сейчас ты просто ошибаешься. Забыла, какой я…

– Что ты, Костя, как тебе не стыдно! – воскликнула Вера.

Но Косте во что бы то ни стало нужно было высказать все, что лежало у него на душе.

– Я помню все твои упреки, твои наставления, твои уничтожающие взгляды… Многое тогда я делал тебе назло… Считал тебя маменькиной дочкой… Но когда тебя ранили, что-то во мне перевернулось. Я готов был на все, лишь бы спасти тебя, я почувствовал, что не переживу, если ты погибнешь!.. И понимаешь, когда ты была в госпитале, я стал ломать себя… старался быть более выдержанным, спокойным, надеялся, может быть, тогда ты станешь ко мне лучше относиться… – Деревянная ложка в руках Кости вдруг хрустнула, черенок выпал из рук и покатился по полу. «Вот так и мы разлетимся в разные стороны, сломается то, что началось…» Костя схватил черенок и старался приладить его на прежнее место.

– Говори, Костя, говори, – дотронулась Вера до его плеча.

– Что, дорогая?.. – тихо спросил он. Но говорить ему уже не хотелось. Он был весь во власти чувства, которое охватило его. Оно захлестывало Костю, и он мучительно сдерживал себя, чтобы не испугать Веру.

Спускались сумерки. В избе потемнело. От глухой канонады звенели скрепленные проволочками стекла. В небе протарахтели У-2.

– Мне уже пора, – вздохнул Костя.

– Приходи, как освободишься. Девчата соберутся, отпразднуем мой приезд.

Костя стал медленно натягивать на себя кожанку.

– Костя, ты не рассердишься, если я спрошу тебя, – робко начала Вера. – Это не любопытство, я просто не могла понять… почему тогда, еще в октябре, тебя не отправили в летную школу? – Костя посмотрел на нее, и глаза его чуть прищурились. – Если неприятно, то не говори, не надо…

– Тяжело об этом вспоминать. А говорить еще хуже, – сказал Костя хмурясь. – Но скрывать от тебя не хочу. – Он туго затянул свой пояс. – Пятно на мне есть, Вера… Несмываемое, темное пятно… Мой отец репрессирован… Понимаешь, что это значит?.. Я об этом честно написал в анкете. Когда решался вопрос о моем зачислении в летную школу, посмотрели в анкету – и не допустили… Если бы не Кулешов да не вот это, – Костя прикоснулся пальцами к ордену, – не видать бы мне летной школы…

– Костенька, – сказала Вера, – я хочу сказать тебе… Это для меня никакого значения не имеет… Никаких темных пятен я на тебе не вижу!..

Костя крепко прижал Веру к себе и, не сказав больше ни слова, выбежал из избы.

Вера подошла к окну. В темноте она не увидела Костю.

«Что со мной? – тревожно подумала она. – Неужели это любовь?»

На крыльце, а потом в сенях прогромыхали сапоги, дверь распахнулась, и на пороге появилась Тамара.

– Верушка! Душа моя!.. – Она схватила Веру в охапку и закружила ее по комнате.

Отпустив Веру, швырнула шинель и шлем на кровать, зажгла керосиновую лампу.

– Ну, рассказывай! – усадила она подругу на скамейку около печи.

Вера рассказала о госпитале, о том, что получила от отца письмо…

– Завтра хочу попросить Кулешова подбросить меня попутным самолетом к отцу… Вот будет радость, Тамарка!..

Вскоре явились Нюра и Гаша. После шумных приветствий, объятий и поцелуев Вере пришлось начинать свой рассказ сначала. И уже только тогда девушки выложили ей все новости и происшествия, которые случились в ее отсутствие.

Щебетанию и рассказам девушек, вероятно, не было бы конца, если бы под окном не послышался веселый гомон мужских голосов.

Нюра удивленно приподняла брови:

– Что это они в наш девичий край забрели?

– Наверно, Верушку приветствовать идут, – улыбнулась Тамара.

Летчики явились во главе с комиссаром Рыжовым. Среди них был и Костя. Переступив порог, Рыжов приложил руку к шлему:

– Веру Железнову поздравляем с выздоровлением!

Так же откозырял у порога и дружок Кости – Владлен Брынзов.

– Пламенный привет от всего летного состава! – он протянул Вере свою широченную пятерню. – Ну, покажись, как ты выглядишь?

Вслед за Брынзовым все летчики по очереди стали трясти Верину руку.

Выздоровление Веры отпраздновали по-настоящему. Много пели и танцевали, рассказывали всякие забавные истории. Все веселились от души. Только Костя был по-непривычному хмур.

– Что, детинушка, невесел, что ты голову повесил? – подошел к нему Брынзов.

Костя встряхнул вихрастой головой и невесело улыбнулся:

– Грустно с вами расставаться!..

– Смотрите-ка! – иронически заметил Брынзов. – Ему все завидуют, что учиться едет, а он перед самой землей в «штопор» вошел.

В полночь в избу пришел дежурный. Он предложил всем «отойти ко сну». На рассвете предстояли вылеты.

Надев пальто, Рыжов подошел к Вере:

– Завтра на самолете пошлем за твоим орденом, послезавтра утром вручим… Ну, спокойной ночи!

– Дорогие подруги, проводили бы вы нас! – попросил Брынзов.

– Идемте, девчата, проводим, – поддержала его Вера.

На улице было тихо, казалось, на передовой тоже «отошли ко сну». Под ногами хрустели подмерзшие лужи. По звездному небу шарили лучи прожекторов, ища самолет врага, гудение которого доносилось с вышины.

Костя впервые взял Веру под руку и шепнул ей:

– Отстанем немного!.. Торопиться некуда, ведь нам спозаранку не лететь. – Они убавили шаг. – Ты знаешь, мне все время хочется быть с тобой, только с тобой… И так трудно с тобой расстаться!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Дивизия вышла в новый, только что освобожденный район и заняла узкую полосу обороны западнее села Щелоки.

Война здесь перепахала всю землю, поломала рощи и леса, спалила деревни. Кое-где среди развалин виднелись одинокие, покореженные артиллерийским огнем дома. В них располагались медицинские пункты, часть домов отвели для того, чтобы бойцам было где обогреться. Войска же размещались под открытым небом в сделанных из снега и завешенных солдатскими палатками укрытиях, которые предохраняли только от ветра и непогоды. Штаб дивизии расположился на опушке одной из рощ, в землянках, оставленных гитлеровцами. Железнов занял самую маленькую землянку. Он заботился о том, чтобы получше устроить людей, дать им возможность за эту короткую передышку как следует отдохнуть и помыться в бане. В связи с этим Яков Иванович все время находился в частях.

Дивизии скоро предстояло снова наступать. На этот раз она была назначена в первый эшелон армии по оси главного удара. Армия должна была прорвать фронт в направлении Знаменки и, действуя совместно с находящейся в тылу противника конно-механизированной группой генерала Белова, выйти на шоссе Москва – Минск в районе Семлево – Издешково на соединение с армией Калининского фронта, наступавшей с севера. В этот же район сбрасывался воздушно-десантный корпус.

Эта операция имела громадное значение. Она срезала 350-километровую петлю фронта Белый – Ржев – Киров, составлявшую ржевско-вяземский плацдарм немцев, и окружала там мощную группировку – почти две трети всех сил центральной группы гитлеровских армий, направленной на Москву.

Подготовка к наступлению занимала все помыслы комдива и комиссара: ведь предстояло прорвать сильно укрепленную, глубоко эшелонированную оборону противника, наступать по бездорожью, по лесам и перелогам, захватить шоссе Москва – Минск и после этого выдержать сильные контратаки свежих сил противника со стороны Вязьмы и Ярцева.

В одну из ночей полки Карпова и Нелидова сменили полк соседней дивизии, Железнов и Хватов сразу собрались поехать туда: Железнов – к Нелидову, Хватов – к Карпову.

– Когда будешь в полку у Карпова, – сказал Железнов, – прикажи ему немедленно откомандировать профессора Кремнева в мое распоряжение. Втолкуй ему, что не в интересах государства держать ученого в роли пулеметчика.

– Сам привезу, – надевая полушубок, пообещал Хватов. – Я хочу побывать на передовой. Думаю взять с собою кадровика и там вручить награжденным ордена и медали.

Появление Бойко и Соколова задержало их отъезд.

– Из полка Карпова сообщили, что в подвале одной избы нашли отравленную гитлеровцами картошку. В расположении Дьяченко оказались отравленные колодцы, – доложил Бойко.

Еще накануне стало известно, что у троих солдат полка Карпова обнаружено непонятное заболевание.

– Что же нашли у тех трех больных, которых вчера вечером отправили в госпиталь? – спросил Соколова Хватов.

– Туляремию.

– Это опасное заболевание?

– Очень опасное. Вся беда в том, что мы не знаем, как лечить эту болезнь. – Соколов пожал плечами. – Она у нас, на фронте, впервые… Ее переносят грызуны.

– Значит?..

– Значит, надо бороться с грызунами. Всячески оберегать от них продукты, готовую пищу, – объяснил начсандив.

– А что же делать с картошкой и с колодцами?

Подумав немного, Соколов ответил:

– Надо срочно обследовать все водоемы и оставшиеся после немцев продукты и без разрешения врачей ими не пользоваться…

В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Нелидов. Железнов взял трубку. По его лицу Хватов понял: произошло еще что-то.

– У Нелидова взлетели на воздух три бункера и изба, – прикрыв ладонью трубку, сказал Железнов.

– Есть жертвы?

– Есть. Все, кто там был, погибли… Значит, надо опасаться того, что другие бункера и избы тоже будут взлетать на воздух?.. Ну что ж, друзья, придется людей из помещений выводить в поле… – И, приподняв ладонь от трубки, он продолжал разговор с Нелидовым. – Всех людей до единого сейчас же вывести из помещений. Постройки и бункера тщательно осмотреть. Людям сделать укрытия, отеплить… Через два часа я к вам приеду.

Он положил трубку и грузно опустился на табуретку.

– На всякие подлости пускаются! – возмущался Хватов. – И мы еще требуем от красноармейца, потерявшего кров и семью, гуманного отношения к пленным! Красноармеец после стольких переживаний думает по-своему. Он ничего не забывает!.. Представляю себе, что он сделает, когда ворвется на германскую территорию! Этого господа фашисты не учитывают!..

Железнов остался один. Он остановился в дверях, вдыхая свежий воздух. На участке дивизии было затишье. Лишь изредка где-нибудь глуховато простучит дробью автомат или пулемет, крякнет сухим треском мина.

Вдруг Яков Иванович услышал тарахтение самолета. Из-за рощи вынырнул У-2 и стал кружиться над тем местом, где обычно производилась посадка.

«Что бы это могло быть? – забеспокоился Железнов. – Кто-нибудь из штаба? Может быть, доставят приказ о наступлении».

Он вернулся в землянку, аккуратно сложил карту и, положив ее в свой планшет, стал одеваться. Чтобы не терять времени, Железнов решил пакета не ожидать, а зайти полпути в штаб и прочесть его там.

Спускаясь по ходу сообщения, он увидел, что от опушки, через низину, к командному пункту бежит летчик, а за ним, еле поспевая, шагает оперативный дежурный. У-2 уже поднялся в воздух и развернулся. Свесившись через борт, пилот махал рукой. Железнов снял ушанку и ответил на его приветствие. Бегущий по низине летчик на мгновение остановился и тоже помахал улетавшему пилоту.

«Что за оказия? – недоумевал Железнов. – Почему этот летчик остался? Видимо, будет ждать ответа».

– Скажи оперативному дежурному, пусть идет с летчиком прямо ко мне! – приказал он адъютанту.

Пришлось снова вернуться в землянку. Только он взялся за телефонную трубку сказать начарту Куликову, вместе с которым должен был ехать, что ненадолго задержится, как дверь рвануло, словно бурей, и на пороге появилась Вера.

Она замерла на мгновение, сквозь полумрак всматриваясь в стоящего к ней спиной человека, и, узнав отца по голосу, бросилась к нему.

– Папа!.. Папочка!.. – целуя его и плача, повторяла она одно только слово: – Папа!.. Папа!..

Как ни был скуп на слезы Яков Иванович, но и он не смог удержаться. Слезы катились одна за другой, щекоча его обветренные щеки.

– Вот не думал!.. Дочурка ты моя!.. – Он снял с Веры шлем, усадил ее на табуретку, помог расстегнуть шинель.

Кажется, совсем недавно он так же расстегивал на ней шубку, когда она, замерзшая, возвращалась из школы.

– Вот разденемся, позавтракаем, – проговорил Яков Иванович. – Поди, устала, проголодалась.

Увидев орден Красного Знамени на ее груди, он замер в удивлении, а потом, прижав к себе голову дочери, поцеловал в лоб.

– Что слышно о маме, бабушке, Юрке? Как они там живут? Здоровы ли? – спросила Вера.

– Они здоровы. Мама работает в цехе, на револьверном станке. А вот Юрка… – Яков Иванович тяжело вздохнул. – Юрка удрал!..

– Куда?

– На фронт.

– Какой ужас! – испуганно вскрикнула Вера. – Где же теперь его искать?

– Появился похожий на него мальчонка в одной дивизии, но во время форсирования Истринского водохранилища пропал без вести… Мне все кажется, что это был он…

– Боже мой!.. Юрка!.. Наш маленький Юрка!..

– Я маме об этом еще ничего не писал. И ты не пиши. Может быть, это просто совпадение.

Яков Иванович открыл чемодан и достал из него последнее письмо Нины Николаевны.

– Вчера вечером получил.

Вера подошла к маленькому оконцу и стала читать письмо. Прочитала и задумалась.

– Хорошая она у нас, папа!..

– Очень хорошая… – ответил Яков Иванович. – Вот столько лет прожили, а мне все кажется, душевнее ее человека нет!..

Он присел на скамейку около Веры и стал всматриваться в лицо дочери.

«Как она возмужала, – подумал он. – Давно ли была девчонкой?.. За нее, бывало, беспокоилась Нина: „Как она будет там, в институте?.. Долго ли до беды!..“

Вера рассказывала о своем полке, о друзьях и подругах, о благородном поступке Кости, о том, как они со своих У-2 бомбили колонну фашистов.

– Бомбили дорогу Локотня – Звенигород? – удивленно переспросил отец.

– Да. А погода была, папа, отвратительная, нелетная. Ну мы их и расчихвостили! Вот так – вдоль дороги да прямо по танкам!.. – Для наглядности она жестами помогала своим объяснениям, как самый заправский летчик. Показывала, как она развернулась, как сбрасывала бомбы, как петляла, когда ее ранили. Яков Иванович приподнялся и крепко поцеловал дочь.

– Спасибо, Верушка! Большое тебе и вашим летчикам спасибо!.. Если бы ты это рассказала нашим бойцам, они бы тебя на руках несли до самой Москвы!..

Вера широко раскрыла глаза.

– Папа! Значит, это ваша дивизия там была?..

– Да, дорогая, наша. Мы тогда еле-еле держались. Ты, Вера, себе даже не представляешь, как поднялось настроение у бойцов, когда вы появились над полем в ливень, в тот момент мы уже отчаялись, что нас смогут поддержать с воздуха!..

Вошедший в этот момент Куликов увидел девушку, прижавшуюся к комдиву, смутился и хотел было уйти.

– Знакомься, Иван Захарович, моя дочь. Летчица, – сказал Яков Иванович.

– Очень рад! – Куликов подал Вере руку. – Может, товарищ полковник, поездку отложите на завтра?

– Что ты, что ты, Иван Захарович! Это невозможно!.. Сейчас поедем. А дочка меня подождет. – Яков Иванович виновато посмотрел на Веру. – Позавтракает пока, отдохнет…

– Поезжай и скорей возвращайся! – Вера обняла отца. – Я буду у тебя до завтра…

– Вот и хорошо. – Пропустив Куликова вперед, Яков Иванович вышел из землянки. Вера из-за двери услышала голос отца, отдававшего распоряжения Никитушкину:

– Дочь здесь одна остается, так ты там – чайку и позавтракать. В общем, позаботься!..

– Будьте спокойны, товарищ полковник, – сказал Никитушкин. – Обижаться на нас не станет!..

Потом до Веры донесся женский голос, который показался очень знакомым.

– У меня к вам неотложный разговор, товарищ полковник, – говорила эта женщина. – Во-первых, предлагаю снова организовать женскую снайперскую команду. А то за последнее время почти всех снайперов выбили…

– Простите, Ирина Сергеевна, я должен сейчас ехать. Часа через три вернусь, тогда обо всем поговорим… А пока заходите в землянку. Там дочь, Верушка, сегодня прилетела…

Вера уже стояла на пороге землянки.

– Здравствуйте, Ирина Сергеевна! – крикнула она. – Я вас по голосу узнала!.. Папа мне писал, что вы тоже здесь.

Валентинова обняла Веру, и они крепко расцеловались.

– Смотри, какая большая стала! Молодец, Верунчик! – Ирина Сергеевна назвала Веру так, как звала ее дома.

Они обнявшись вошли в землянку. За ними, придержав ногой дверь, шагнул Никитушкин, неся в руках деревянный поднос, заставленный тарелками.

Вера хотела помочь ему, но Никитушкин отстранил ее:

– Что вы! Что вы! Вы ведь гостья!

За столом Ирина Сергеевна рассказала Вере о своем горе:

– Единственная у меня цель – найти ребят. Я живу сейчас только ради них… И даже в мыслях не допускаю, что они погибли… Работаю очень много. Иначе бы меня тоска загрызла…

– Смотрю я на вас, Ирина Сергеевна, – сказала Вера, – и мне представляется мама. – Вера взяла письмо и развернула его. – Работает на заводе. Ударница! На доске Почета вывесили ее фотографию… Я маму не узнаю…

– Ты просто не знала свою маму…

– Может быть… Но теперь я ее хорошо понимаю… У нее есть потребность приносить пользу. Так и должно быть у всякого, кто считает себя настоящим человеком. Ужасно, что есть еще люди, которые этого не понимают. Вот мама пишет, что с нею туда приехала из Белоруссии молодая, здоровая женщина, какая-то Карпова Галина Степановна. Она думает только о том, чтобы сберечь свою красоту, и из-за этого не хочет работать…

– Карпова? Из Белоруссии, говоришь? – перебила ее Валентинова и спросила с тревогой: – А ты ее знаешь?

– Нет, не знаю.

– Прочитай мне, что о ней написано.

Вера передала Ирине Сергеевне письмо, и она сама прочитала все, что говорилось о Карповой. «Что это: совпадение фамилий или она действительно его жена? – подумала Валентинова. – Может быть, именно поэтому он говорит о себе: „Семейный, но одинок…“ Такой мужественный человек, а жена – пустышка…»

– Ну и бог с ними, с такими женщинами, – сказала Ирина Сергеевна. – Мы должны гордиться, что на них не похожи! Мы не сумели сохранить своей внешности, но зато в войну стали душевно богаче…

– Что, что вы, Ирина Сергеевна? – спросила Вера, почувствовав что-то необычное в ее голосе.

– Ничего, дорогая… Это я, Верунчик, просто так…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Дверь землянки открылась. Ворвавшийся ветер сбросил со стола листы бумаги и разметал их по полу. Вера собрала бумаги, положила на место. «Наградной лист», – прочла она на одном листе, и ее взгляд невольно остановился на имени того, кто стоял первым в списке. К ордену Красного Знамени представлялся Кочетов Николай Остапович. В углу листа была приколота записка, подписанная Хватовым: «Яков Иванович, листы просмотрел, – говорилось в записке. – Все достойны награждения. Следовало бы представить нижеуказанных товарищей к офицерскому званию. Они этого заслуживают». И в этом списке первой тоже стояла фамилия Кочетова.

Взяв несколько наградных листов, Вера села на кровать и, опершись локтем на подушку, стала читать реляции. Она читала их с интересом и восхищалась подвигами этих людей. Все они казались ей необыкновенно храбрыми и бесстрашными.

Невольно ей представился образ Павла Корчагина, мчавшегося на коне в самое пекло сражения… Он скрылся в дыму, и сразу же там загрохотали снаряды.

Задремавшая было Вера в испуге открыла глаза. В комнате было уже темно.

– Вера, ты здесь? – услышала она голос отца. И стены землянки заколыхались от колеблющегося света зажженной им спички. – Поспала?.. Вот и хорошо. Теперь весь вечер проведем вместе. Сейчас обедать будем… – Он подошел к столу и зажег керосиновую лампу.

В землянку с тарелками в руках вошел Никитушкин.

– А я нарочно вас не будил, – сказал он. – Уж очень крепко спали.

Яков Иванович вымыл руки и сел за стол против Веры.

– Я тебя сразу не спросил: что же ты думаешь теперь делать? Опять летать?

– Нет, – сказала Вера и оперлась руками на спинку стула. – Летать, папа, я теперь не могу… Но хочу так же, как и все, защищать Родину…

– Может быть, тебе вернуться в институт? – спросил Яков Иванович. Он говорил спокойно, а у самого все перевернулось в душе – бедная девочка, война уже покалечила ее… Как бы хотелось ему вновь увидеть ее маленькой, взять на руки, успокоить, уберечь…

– Нет, в тыл я не хочу. Понимаешь, папа, как бы тебе сказать… Не могу я жить на свете, если не буду защищать свою страну… Я знаю, ты, как отец, хотел бы мне сказать: «Не смей больше воевать, дочка». Ты так и говоришь, но только более осторожно, хочешь уговорить меня вернуться в институт… Но я уже не та Верушка, что была там, в Белоруссии, даже не та, что была в Москве…

– Какая же ты теперь? – спросил Яков Иванович, приглядываясь к дочери и не узнавая ее.

– Теперь я такая же, как и ты, – фронтовичка! И пока хоть один фашистский солдат будет на нашей земле, я с фронта не уйду!

– Но ведь ты сказала, что летать не можешь. Значит, ты в военной службе ограничена… А другой военно-тыловой специальности у тебя нет…

– Нет, – кивнула головой Вера.

– Что же ты теперь, дочка, задумала?

– Знаешь, папа, достаточно побыть в госпитале и послушать раненых, – уклонилась Вера от прямого ответа, – чтобы прийти к такому решению… И ты, папа, меня не уговаривай!..

– Но пойми, дорогая! Фронт без тыла существовать не может! Тот, кто работает сейчас в тылу, делает то же, что и мы на фронте, – все еще пытался уговорить дочь Яков Иванович. – Ну что, например, ты думаешь делать на фронте? Служить в штабе делопроизводителем?..

– Нет, делопроизводителем тоже не буду…

Вера отодвинула тарелку и, глядя прямо в глаза отцу, сказала:

– Я пойду в тыл врага. И буду там помогать нашей армии и тебе тоже…

– Ты с ума сошла!.. – заволновался Яков Иванович, поднялся с места и стал ходить по землянке. – Ведь это не романтика, это тяжелое, страшно тяжелое и опасное дело!..

– Я все обдумала, папа, – тихо ответила Вера.

– Да понимаешь ли ты, что это такое?!. Там нужны люди с большим разумом, с крепкими нервами, с сильной волей, способные жертвовать собой!.. Словом, люди особой закалки…

– Ты хочешь сказать – коммунисты, – помогла ему Вера.

– …Да! Хотя бы и беспартийные, но душой и разумом коммунисты! – подтвердил Яков Иванович.

Вера поднялась, подошла к отцу и прижалась к его груди:

– Не беспокойся за меня, папа…

Яков Иванович крепко обнял ее:

– Тяжело мне, доченька… Тяжело мне об этом думать!.. Ведь ты можешь попасть в лапы врагам. Они тебя не пощадят!..

– Я все обдумала, папа! И ко всему готова.

– У меня нет сил согласиться с тобой, – с грустью сказал Яков Иванович. – А ты подумала о маме? Она это не перенесет…

– Мы ей об этом и писать не будем, – ответила Вера. И еще раз взглянула отцу в глаза. – Ведь не будем, правда?

– Не будем… – Яков Иванович подошел к окошку, дребезжащему от разрывов, и некоторое время стоял так, не поворачиваясь к Вере лицом.

Вера подошла к нему сзади, положила руки на плечи. За окном из-за рощи поднималась большая желтая луна.

– Как ты думаешь, папа, там у мамы, в Княжине, луна сейчас тоже стоит так низко?

– Нет, там луна сейчас высоко… В Сибири сейчас полночь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

До начала наступления оставалось двое суток. Хватов все время теперь проводил в полках. Его беспокоило хозяйственное обеспечение частей. Он ворчал на хозяйственников, но больше всего злился на политработников полка, которые просмотрели недостатки в артиллерийском и особенно в хозяйственном обеспечении.

Сейчас Хватов возвращался с передовой на НП комбата, где должны были собраться награжденные. Подходя к землянкам, он увидел в низине около стоящих в стороне саней громко спорящих между собой солдат и свернул к ним.

– Товарищ комиссар, что же с ним, с супостатом, делать-то? – обратился к Хватову старшина и показал винтовкой в сторону здоровенного молодого солдата с рыжей бородой.

– Дать ему по набалдашнику – и делу конец! – выкрикнул кто-то из толпы, и солдаты угрожающе придвинулись к рыжебородому.

Тот спокойно отстранил рукой того, кто оказался ближе всех, и погрозил кулачищем.

– Не трожь! – пробасил он. – Морду набок сворочу!..

Солдаты снова подались к нему.

– Назад! – крикнул Хватов. Солдаты оглянулись на его окрик и остановились. В чем дело? – обратился он к старшине.

– Да вот, товарищ комиссар, эта стерва рыжая говорит, что по святому писанию ему не положено кровь проливать… И поэтому, дескать, винтовку не берет…

– Кто вы такой? – Хватов повернулся к бородатому солдату.

– Айтаркин.

– Почему не берете оружие?

– Исповедую святое евангелие. Баптист я, – нисколько не испугавшись, ответил Айтаркин.

– Баптист? – Хватов от неожиданности потер ладонью подбородок. – Но ведь вас призвали, и по закону вы должны защищать Родину. А защищать Родину можно только с оружием, не то враг вас тут же живьем заберет.

– Небось не заберет! – шмыгнул носом Айтаркин. – А человечью кровь я все равно проливать не буду!..

– Но вот вы сейчас пообещали кому-то своротить, как вы выразились, морду набок, тогда бы вы, наверное, пролили кровь?

Солдаты захохотали.

– Ну что ж, пускай не лезет! – Айтаркин зло взглянул в сторону обидчика.

– А если враг тебя схватит за горло?.. – Для пущей выразительности Фома Сергеевич вытянул вперед руку со скрюченными пальцами.

– Если схватит, то морду сворочу, – ответил Айтаркин.

– Голыми руками?

– А чем попало!

– Так не лучше ли на этот случай иметь оружие?

– Я сказал, что не возьму, – значит, не возьму!..

Солдаты снова загудели. Если бы здесь не было Хватова, они бы наверняка силой заставили Айтаркина взять винтовку.

– Назначить его в обоз повозочным! – приказал Хватов подошедшему командиру роты. – На сани с боеприпасами. Но предупреждаю, – повернулся он к Айтаркину, – если гитлеровцы отберут у вас патроны, будем судить, как предателя. Поняли?

– Понял! – пробурчал Айтаркин и отошел в сторону.

Хватов понял, что в душе этого человека идет борьба тупого фанатизма с долгом солдата.

– А что касается винтовки, – сказал он, – то это, в конце концов, его дело. – Солдаты недовольно зашумели. – Но, конечно, солдат без оружия всегда брюхом тужит, а с оружием – с целой ротой сдюжит!.. Правильно я говорю?

– Так точно, товарищ комиссар! – лукаво подмигнув, сказал один из солдат. – Солдат с оружием – воин, а без оружия – брюхом болен!.. – При этом он схватился за живот и скорчился, как будто его одолевали колики.

Вокруг захохотали.

Вместе со всеми смеялся и Хватов. Чтобы поддержать веселое настроение бойцов, он рассказал им, как Груздев взял в плен гитлеровского капитана. Во время рассказа к ним подошел комбат.

Стоявший около Хватова круглолицый солдат вдруг напустился на своего соседа:

– Хиба не бачишь, шо ли? – Подняв ногу, стал заправлять солому в пятку прохудившегося валенка и уже намеревался ударить ротозея, наступившего на задник его валенка.

– А ты чего выпустил свои каптюры? – огрызнулся тот и схватил его за руку.

На них зашикали. Круглолицый солдат отошел в сторону, сел на дышло саней, снял дырявый валенок, вытащил из него солому, перегнул ее пополам и снова засунул в валенок.

Хватов с упреком посмотрел на комбата. Сквозной понял взгляд комиссара.

– Сейчас заменим, товарищ комиссар! – сказал он.

Вместе со Сквозным Хватов направился к его землянке, около которой уже выстроилась шеренга награждаемых. На правом фланге стояли Кочетов и Подопригора. К ним присоединился и Кремнев, пришедший из штаба дивизии получить орден вместе с товарищами. Шагах в пяти от них стояли накрытые солдатской палаткой ящики из-под снарядов, заменявшие сейчас стол. На ящиках лежали ордена и медали, а левее – накрытое полотенцами угощение с фронтовой чаркой.

Вручая ордена и медали, Хватов сам прикреплял их к груди каждого награжденного солдата. Те, чья очередь подходила, сами расстегивали полушубки. Лишь левофланговый боец не сделал этого даже тогда, когда к нему подошел Хватов с орденом Славы. Он протянул руку за орденом.

– Нет, товарищ Хабибуллин, – Хватов потянулся к пуговицам полушубка. – Разрешите, я сам вам на гимнастерку…

– У меня гимнастерки нет, – тихо сказал Хабибуллин и стал нехотя расстегивать полушубок.

– А где же гимнастерка? – спросил Хватов, с возмущением взглянув на Сквозного. – Сейчас же выдать новую!.. – Хватов сдержал свое негодование, чтобы не подрывать авторитета комбата в глазах солдат.

Пока всем вручали награды и потом их «обмывали», привезли и новую гимнастерку. Хабибуллин пошел в землянку комбата, переоделся и вышел оттуда, не надевая полушубка. Хватов приколол к его груди орден Славы. По этому поводу бойцам разрешили пропустить еще по одной чарке.

Возвратясь в расположение штаба полка, Хватов прошел в землянку комиссара. Там в это время собрались все полковые политработники. Хватов высказал им все, что о них думал. Особенно досталось пропагандисту полка капитану Парахину, который, будучи только что в батальоне Сквозного, как он сам выразился, не обратил внимания на эти «мелочи».

– Я – пропагандист, а не ротный старшина, – оправдывался Парахин.

– Вы в первую очередь коммунист, дорогой товарищ, да еще руководящий, – оборвал его Хватов.

Парахин попробовал удержаться на своих позициях:

– Эти претензии нужно предъявлять начальнику обозно-вещевого снабжения, – отстаивал свои доводы Парахин. – Он должен этим делом заниматься…

– Мне это известно! – снова перебил его Хватов. – Но и вы не чиновник от политработы. Вам положено знать, каково материальное обеспечение бойца. И раз вы пришли в роту, в батальон, вы должны вникать в нужды бойцов и помочь командованию готовиться к наступлению не болтовней, а делом.

– Значит, по-вашему, пропагандистская работа в батальоне – болтовня? – разгорячился Парахин. Он решил, что Хватов в его лице нашел «козла отпущения» и придирается к нему. – Я там целых два дня работал. Инструктаж политруков и комсоргов провел? Провел. Чтецов выделил? Выделил. Сообщение Информбюро читали? Читали. Сам в ротах беседу провел – «Боец, будь всегда в боевой готовности». Актуально? Актуально. – Парахин загибал пальцы, перечислял все им сделанное.

– А настроения красноармейцев не выявил? Не выявил. Рваные валенки на бойцах не увидел? Не увидел! – В тон ему, так же загибая пальцы на руке, считал Хватов. – Даже баптиста и то проглядел! В итоге ваша работа прошла поверху, не затрагивая глубины жизни роты. И вот из-за беззаботности ротного и батальонного командования, а также и вашей, товарищ Парахин, красноармейцы послезавтра пошли бы в наступление в рваных валенках, без рукавиц и гимнастерок…

– Тогда назначьте меня в тыл полка! – вызывающе крикнул Парахин.

– Бросьте болтать! – не выдержал Хватов. – Слушайте и выполняйте! Политработник должен интересоваться и кружками, и ложками, и тем, как и чем кормят бойцов. Не вредно иногда похлебать с ними из одного котелка, проверить, есть ли у них табак. Политработник должен быть человеком, умеющим понять и распознать нужды солдата, жить тем, чем он живет!..

Парахин раскрыл рот, намереваясь еще что-то возразить, но Хватов осадил его:

– Умейте держать себя, товарищ Парахин! – и обратился к комиссару полка: – Товарищ Семичастный, сейчас же направьте всех своих политработников и хозяйственников полка в батальоны, а товарища Парахина – снова в батальон к Сквозному. Помогите комбатам в вопросах хозяйственного обеспечения. Учтите, что до начала наступления у вас осталось меньше двух суток!

Хватов пробыл в полку Карпова допоздна, ночью перебрался в полк Дьяченко и остался там на весь следующий день. К себе он возвратился затемно и сразу же пошел к комдиву.

Железнов спал, повернувшись лицом к стене. На его спине играл отсвет пламени, пробившийся сквозь щелку в дверце чугунки. На столе лежала записка от Алексашина. Хватов невольно прочел слова: «…из всего того, что я узнал, прихожу к выводу, что ваш сын остался на территории, занятой противником…» Фома Сергеевич опустился на табуретку и, облокотившись на край стола, долго сидел так, следя за пляской огня в печурке.

Весело потрескивали дрова. Никитушкин снял котелок с бушевавшим кипятком. Вода, выплеснувшаяся на горячую печку, зашипела. Железнов перевернулся на другой бок, открыл глаза и увидел Хватова. Выражение его лица поразило Якова Ивановича.

– Что с тобой, Фома Сергеевич?

Хватов вздрогнул от неожиданности, поднялся и протянул Железнову бумагу:

– Вот сообщение о твоем сыне.

– О сыне? – встревожился Яков Иванович и соскочил с кровати. Пробежав глазами записку, охрипшим голосом спросил:

– Что же делать?..

– Сам над этим голову ломаю, Яков Иванович. Увидел эту бумажку, о тебе стал думать и свою боль почувствовал. Смотри-ка, сколько времени прошло, а о жене ни слуху ни духу, куда только ни писал, ниоткуда ответа нет. – Он поднял на Железнова бесконечно усталые глаза. – Я уже начинаю верить, что они все погибли… – Хватов прошелся по землянке, потом прислонился спиной к стене и задымил трубкой. – Я, кажется, Яков Иванович, психически заболел. Боюсь спать ложиться. Только закрою глаза и вижу: то их пытают, то вешают, то расстреливают… Просыпаюсь от собственного крика, потный, с пересохшей глоткой…

Яков Иванович подошел к нему, прикурил из его трубки, положил руку на его плечо.

– А я так думаю: забрались твои куда-нибудь в глушь вроде моих… А куда тебе писать – не знают.

– Нет, Яков Иванович, просто-напросто они со своего места не выбрались… – Хватов выбил из трубки пепел и положил трубку в карман. – Ну что ж, гореванием горю не поможешь!..

– Давай напишем в Главный штаб партизанского движения. Там непременно прикажут разузнать насчет твоих в партизанских отрядах.

Он сел за стол, взял лист бумаги, начал писать. Зазвонил телефон. Яков Иванович снял трубку.

– «Третий» слушает. – И сразу же испуганно воскликнул: – Что ты говоришь!..

– Что случилось? – подался к нему Хватов.

– Машина подорвалась на мине, – ответил Яков Иванович.

– Машина со снарядами?

– Нет… Валентинова в ней ехала.

«Насмерть?» – чуть было не спросил Фома Сергеевич, но ему было страшно произнести это слово. – А она жива?

– Жива. В госпиталь отправили. Карпову об этом пока говорить не будем…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Действуя на левом фланге армии, дивизия Железнова успешно продвигалась в направлении Семлева. Стремясь сдержать наступление армии, гитлеровское командование спешно снимало части и соединения с других участков фронта и бросало их против прорвавшихся дивизий.

Полкам дивизии Железнова приходилось каждый день вести бои со свежими гитлеровскими частями, численно их превосходящими. Единственное преимущество советских войск заключалось в том, что вся дивизия была поставлена на лыжи и полозья и свободно маневрировала. Ее передовой отряд сковывал врага на том направлении, куда двигалась дивизия. В то же время ее основные силы обходили вражескую группировку и внезапно ударяли по ней то с фланга, то с тыла.

За пять дней боев успели продвинуться далеко. Позади остались реки – Боря, извилистая, словно змея, Угра и невеличка Волоста. Вышли к реке, Осьме. На этом рубеже дивизия резерва армии должна была опередить их, вырваться вперед на север, потом, действуя вместе с войсками генерала Белова, захватить шоссе Москва – Минск и, соединившись с армией Калининского фронта, наступающей с севера, завершить окружение ржевско-вяземской группировки.

Однако никто дивизию Железнова не опередил. С каждым новым этапом боя это все больше волновало Якова Ивановича. Он запросил по радио командарма и на всякий случай по нескольким дорогам навстречу ожидаемой дивизии направил офицеров своего штаба.

Настала ночь, но посланные офицеры обратно не вернулись. Из штаба армии пришла странная шифровка, приказывающая «занять оборону на достигнутом рубеже». Причины не были объяснены. При этом фронт обороны указывался значительно более широкий, чем занимала сейчас дивизия Железнова.

– Что-то неладное случилось, – сказал Яков Иванович, передавая шифровку Хватову. – Ну что ж, придется переходить к обороне.

Но, странное дело, противник, точно ему было известно указание штаба армии, перешел по всему фронту к активным действиям.

– Нельзя нам терять время, товарищи, – сказал Железнов, и его взгляд остановился на Доброве. – Вот ты, Иван Кузьмич, говоришь: «Оборона – медленная смерть». А оказывается, хочешь не хочешь, нужно переходить к обороне.

– Пока что я не вижу причин, – возразил Добров. – Очередная перестраховка! На твоем месте я бы рванул, захватил шоссе…

– Но ведь ты сам всегда ратуешь за выполнение отданного приказа… – не дал ему договорить Железнов.

– А ты не бойся! Действуй! Победителей не судят! – патетически произнес Добров.

– Это пахнет авантюрой!

– На войне иногда трудно сказать, что полезней: оборона или смелая авантюра, – ответил Добров.

– Садись-ка лучше, Иван Кузьмич, к комдиву, – сказал Хватов, показав на склонившегося над картой Железнова, – да помоги ему. Глядишь – и сам поучишься!..

Добров бросил на него недовольный взгляд, но смолчал и шагнул к столу.

Если внезапный переход к обороне в момент, когда наступление развивалось так успешно, вызвал удивление у командиров, то у солдат это подняло бурю негодования.

– Чего мы остановились?! Фрица, что ли, испугались?! Он же сам нас боится! Давай вперед! – гудели солдаты, сопровождая каждую фразу смачным фронтовым словцом.

– Выполняй приказ! Начальство знает, что делает, – подкрепляя свои силы таким же послесловием, отвечал им Кочетов. – Политрук придет и все нам разъяснит.

– Нехорошо ты говоришь! – возразил ему новичок, которого бойцы за балагурство прозвали Сорокой.

– А ты еще мало пороху нюхал, чтоб рассуждать, – прикрикнул на него командир отделения Куделин. – Копай, раз тебе приказано!

Кочетов одобрительно поглядел на этого детину. «Орел!» – подумал он про него.

– Окапывайтесь, пулеметчики! Раз велено, значит, надо!

Не переставая гудеть, пулеметчики сбросили полушубки и энергично принялись копать мерзлую, окаменевшую землю, словно ни мороз, ни беспорядочная пальба гитлеровцев на них не действовали. Надо было окопаться до наступления темноты. Поэтому они работали не разгибая спины.

Внезапно над ними низко пролетел самолет. Он сбросил белые листки. Бойцы оторвались от работы и стали подбирать их.

– Стой! Куда вы?! – крикнул Кочетов вдогонку выбежавшим красноармейцам. Кувыркаясь в воздухе, листовки падали на дорогу.

«…Вы окружены… Зря сопротивляетесь… Комиссары и коммунисты ведут вас на гибель… Пока не поздно, переходите к нам…» – читали бойцы в листовках.

Кочетов от досады заскрипел зубами. Он обежал всех солдат, отобрал у них эти бумажки, однако все уже успели прочитать их.

«Неужели это правда?.. – подумал Николай. – Почему же молчат ротный и политрук?.. Почему боятся сказать нам правду?.. Ведь хуже, что мы из листовок об этом узнаем…» Он разорвал листовки на мелкие клочки и втоптал их в снег.

Николаю даже не с кем посоветоваться. Рассудительный Кремнев находился в штабе. Подопригора, как на грех, ушел на патронный пункт, а политрук с ротным – к комбату. Боясь, что листовка повлияла на неустойчивых бойцов, Николай внимательно всматривался в их лица. Он определял их по-своему. Тех, у кого в этот момент был грустный вид, относил к «надежным», а всех, кто не пал духом и у кого на лице появлялась улыбка, брал под подозрение. Особенно не нравился ему вечно ухмыляющийся Сорока. Недоверчиво относился он и к щуплому Григорию, который за последний день стал каким-то странным, совсем сник, отвечал на вопросы невпопад, как будто тронулся рассудком.

– Приглядываться надо к этой трещотке, – кивая в сторону Сороки, наказывал Кочетов угрюмому рослому Куделину, который нравился Николаю своей исполнительностью. – И за Григорием посматривай! Как бы не свихнулся парень.

– Будьте уверены! Если что, так я ему перо вставлю! – молодцевато ответил Куделин. – Можете на меня положиться, товарищ младший лейтенант.

На другой день политрук Попов объяснил, что гитлеровцам действительно удалось перехватить коммуникации, но, стараясь смягчить свои слова и поддержать боевое настроение солдат, он заверил, что позади их дивизии движется целая армия, которая вот-вот прорвется, и тогда дивизия снова двинется вперед.

А между тем все чаще и чаще гитлеровцы сбрасывали с самолетов и засылали в снарядах в расположение дивизии Железнова листовки, которые сулили «благородный прием», призывали сдаваться.

Попов собрал коммунистов и комсомольцев около «норы» Кочетова (так называли его маленькую, вырытую на склоне обрыва землянку).

– Не поддавайтесь, товарищи, фашистской агитации, – говорил Попов. – Не поддавайтесь и другому врагу – унынию и панике… Если голодно – терпите. На посту захочется спать – не спите. Будьте бдительны!.. И помните, что наша сила – в нашей собственной стойкости…

Он сообщил собранию, что парторганизация полка назначила Николая Кочетова парторгом роты.

Смущенный оказанным ему доверием, Николай, запинаясь, так начал свою речь:

– Сами знаете, товарищи, какие дела… Тяжелые дела!.. Так что, товарищи, все зависит от нашей боевой стойкости… А если я что не так, вы меня, товарищи, того, одернете… Ведь сами знаете, в первый раз… А за дело партии себя не пожалею…

Разошлись уже в сумерках. Каждый направился согласно составленному боевому расписанию. Николай и Тарас пошли по траншее проверить, как несут бойцы свою службу. Их встретил Куделин. Он поздравил Кочетова с назначением и сказал, что в этот тяжелый момент хочет вступить в партию.

– Добре! – пробасил Тарас.

– Хорошее дело задумал, – сказал Кочетов. – Пиши заявление. Поддержим.

Став парторгом, Николай почувствовал особую ответственность за состояние и боеспособность своей роты. Проходя с Подопригорой по траншеям и проверяя, как несет службу наряд, он не преминул взглянуть на Сороку и заметил, что тот молчаливо и внимательно вглядывается в сторону вражеских окопов. Вдруг послышался знакомый звук нашего приближающегося транспортного ТБ. Кочетов прислушался и заторопился к своей землянке: оттуда можно было наблюдать за посадкой самолетов.

Сидя ночами на ящике возле своей землянки, Николай проводил немало беспокойных минут, напряженно всматриваясь в темноту, где часто, после того как прошумит в небе мотор самолета, небо озарится вдруг зловещими зарницами разрывов. Тяжело становилось на сердце у Николая, когда за темной стеной леса поднималось высокое яркое пламя взрыва. Может быть, это взорвался самолет, или сгруженные на землю боеприпасы, или взрывчатка?! Николай понимал, что каждый такой взрыв может вызвать у бойцов уныние, посеять сомнение и неуверенность. Ведь они знали, что самолеты доставляют с Большой земли продовольствие и боеприпасы, а в обратный рейс берут с собой раненых.

– Не журись! – успокаивал в таких случаях Николай бойца. – Если что, командующий все самолеты бросит сюда на подмогу!

Он сам верил в эти слова и каждую ночь сторожил, вглядываясь в сторону невидимого ему аэродрома.

Когда же после ярких вспышек огня все еще слышался мерный звук ТБ и потом постепенно стихал, Николай вздыхал с облегчением: «Значит, сел…» – и шел по траншеям, сообщая бойцам о благополучной посадке самолета…

…Дни шли за днями. Они были хуже, чем ночи. Враг неистовствовал: бросал листовки, а потом сразу наваливался артиллерийским огнем на какой-нибудь участок обороны.

«…Скоро снабжение по воздуху прикончится и вас задушит костлявая рука голода, – пугали листовки. – Вы захотите к нам, но тогда будет поздно: мы вас не примем. Если захотите спасти свою жизнь, то предлагаем в течение трех суток сдаться. Иначе будете уничтожены».

– Не может этого быть! – говорил Николай своим бойцам. – Не робейте! Не поддавайтесь врагу! Если враг угрожает, значит, сам напуган.

Об этом говорили коммунисты, комсомольцы и все те, кто верил Николаю. Кочетов старался быть жизнерадостным, он внимательно относился к бойцам, в бою себя на жалел, старался быть примером для своих подчиненных. Он был из таких, про кого в армии говорят: «В работе – муравей, в бою – лев. А если и спит, то одним глазом смотрит…»

Бойцы роты верили Кочетову и старались ему подражать. Четверо коммунистов и небольшая группа комсомольцев были надежной опорой роты.

Лишь один Григорий, как выеденная ржавчиной крупинка, отвалился от коллектива роты. Перепуганный тем, что творилось вокруг, Григорий поверил листовкам и однажды ночью махнул через бруствер. Его тут же схватил за руку давно следивший за ним Куделин.

– Ты куда, к врагу?.. Предатель!..

– Да что ты!.. Просто винтовка за бруствер завалилась… – несвязно пробормотал Григорий.

– Я тебе покажу винтовку!.. Как гада, расстреляю!

Григорий опустился на дно окопа и, ползая перед Куделиным на коленях, загнусавил:

– Пощади!.. Не выдержал я!..

– Идем к Кочетову! – крикнул Куделин и схватил его за шиворот.

– Не надо!.. За тебя жисти не пожалею!.. Прости меня!.. – цепляясь за полушубок Куделина, молил Григорий.

– Ну, смотри! Помни, что обещал, а то на месте пристрелю! – отшвырнув его от себя, прикрикнул Куделин.

С этого момента Григорий стал предан Куделину как собака.

В роте пришлось значительно сократить паек и установить норму на расходование патронов и мин. Командир роты даже запретил тратить патроны на стрельбу по репродуктору, откуда на русском языке раздавались призывы гитлеровцев к советским воинам. На каждый призыв сдаться в плен бойцам хотелось послать в репродуктор пулю, чтобы заставить его замолчать.

В тылу дивизии тоже что-то случилось. Самолеты уже не садились на аэродроме, а сбрасывали продовольствие и боеприпасы в мешках на парашютах. Порой эти мешки попадали в расположение гитлеровцев.

Становилось голодно, и среди пулеметчиков пошли разговоры о том, что надо бы пойти в ближайшую деревню и организовать там жратву…

– На месте расстреляю, если кто осмелится это сделать! – пригрозил командир роты.

Говорил по этому поводу с бойцами и Сквозной. Но кто-то умело работал на врага. И в одну из ночей трое новичков все-таки ушли из роты и вернулись к утру с нагруженными продуктами пулеметными санками. Пулеметчики сразу бросились к санкам.

– Назад! – остановил их Кочетов.

Бойцы попятились. Поставив у саней Куделина, Кочетов набросился на провинившихся и, если бы поблизости не появилось начальство, наверное, избил бы их. По дну оврага поднимался Железнов, за ним шли Хватов, Карпов, Сквозной, командир роты и политрук. Вид у всех был изнуренный и усталый.

– Что такое у вас происходит, товарищ Кочетов? – спросил Железнов, протягивая руку подбежавшему к нему Кочетову.

– Мародерство, товарищ комдив. Расстрелять мало! – И он доложил Якову Ивановичу о происшедшем.

– Нехорошо, товарищи! – обратился к пулеметчикам Железнов. – Товарищ Кочетов прав. Это именно мародерство!..

– Разрешите, товарищ полковник… – вышел вперед один из тех, кого Кочетов назвал «мародерами». – Мы ведь их защищаем, – он показал в сторону деревни, – за них кровь проливаем, а они, как кулаки…

– Вы не правы, товарищ, – перебил Железнов. – Хлеб и другие продукты, которые вы едите, дают нам крестьяне ближайших деревень, в том числе и крестьяне той деревни, где вы все это взяли.

– Мы этого не знали… – растерянно сказал солдат. – Что же нам теперь делать?

– Что делать? – повторил Железнов и посмотрел на окружающих красноармейцев, как бы спрашивая у них совета.

Сорока подался вперед.

– Отвезти обратно и попросить у крестьян за всю роту прощения! – сказал он.

Кочетов с удивлением посмотрел на него: ведь он считал Сороку ненадежным бойцом.

– Правильно, – поддержал это предложение Хватов. – И это надо сделать сейчас же.

Железнов, Хватов и Кочетов пошли по траншеям. Комдив останавливался у каждого пулемета, просматривал сектор обстрела и огневую связь с другими пулеметами, проверял, как прикрываются пулеметным огнем заграждения. Но сейчас он, как и Хватов, интересовался этим лишь попутно, сюда его привело желание узнать настроение бойцов, поднять их веру в собственные силы.

– Советский солдат сильней врага во сто крат! – ответил Железнов одному стрелку, который посетовал, что советских солдат мало, а фашистов много. Другому, который выразил опасение, что фашист может их обложить вкруговую и зажать в кольцо, он ответил шуткой:

– Для храброго бойца – нет кольца.

Так, весело, с солдатской простотой, по-суворовски, он отвечал всем, с кем ему пришлось разговаривать.

Проходя по траншеям, Хватов останавливался в первую очередь около тех солдат, которых знал плохо или встречал впервые. Своими унылыми рассуждениями Григорий вызвал у него беспокойство.

– Посматривай за ним. Прикрепи к нему надежного человека, – шепнул он политруку. От Сороки же, наоборот, вопреки подозрениям Кочетова, у него осталось хорошее впечатление. Хватов предложил политруку привлечь его для поддержания духа среди солдат.

– Он веселый и жизнерадостный человек, – сказал Хватов Попову.

Куделин на этот раз ему не понравился своей подчеркнутой выправкой, чрезмерным усердием показать свою особую требовательность к подчиненным.

– Мне кажется, – споря по этому поводу с Поповым, заметил Фома Сергеевич, – он обольстил вас своей выправкой и солдафонством, а не душой. Повремените с приемом в партию. Как следует разберитесь. Не судите по внешним признакам. Учитесь глубже узнавать людей. И парторга этому же учите.

Около полудня комдив, комиссар и комполка распрощались с комроты и окружавшими их бойцами. Николай проводил их до дороги. Миновав кусты, он вдруг вздрогнул от неожиданности: внизу стояли «мародеры» с нагруженными санками.

– В чем дело? – строго спросил их Железнов. – Почему не выполнили приказ?!

– Выполнили, товарищ полковник, – бойко доложил один из них. – Только крестьяне обратно харч не приняли. Нас простили да еще вдобавок пять буханок хлеба собрали. «Ешьте, говорят, защитники, да фашистов – этак-разэтак…»

– Если так, то можете оставить, – сказал Яков Иванович Кочетову. – И фашистов, как просили колхозники, этак-разэтак!.. – И, козырнув, зашагал вместе со всеми по оврагу.

Возвращенные харчи подняли настроение красноармейцев.

Кочетов отправился готовить пулеметчиков в боевое охранение.

– Смотрите не засните! – сказал он, провожая их.

– На посту спящий солдат – супостат! – словами комдива весело ответил ему Сорока.

«Может быть, он и хороший человек, – подумал о Сороке Кочетов, – только я его не понимаю?.. Наверно, еще не умею в людях разбираться?..»

Ночью, поглядывая в ту сторону, куда ушло боевое охранение, Кочетов снова о нем вспомнил.

А ночь была мрачная и тихая; лишь изредка взлетали вверх ракеты, бледным светом освещая лохмотья низко плывущих облаков. В такую ночь и бравого солдата жуть берет.

– Эй, Ахмет!.. Ишь разоспался!.. – Куделин тормошил за плечо похрапывающего подносчика Хабибуллина.

Тот встрепенулся, стал испуганно оправдываться.

– Ну, чего бурчишь-то? – усмехнулся Куделин. – Сам вижу, что ты спать хочешь. Иди вон туда, в кустики, и вздремни. А то здесь еще подстрелят! Потом Сороку подменишь. Иди!

Хабибуллин не заставил себя уговаривать, пригнулся и побежал в кусты.

Немного погодя туда отправился и Куделин. Он сел, привалившись к Ахмету.

– Смерз, дружище?

– Немного, – ответил из-под поднятого воротника Хабибуллин.

– На, выпей! – Куделин поднес к его рту флягу.

– Не надо, командир. Нехорошо… Боевая охранения…

– А ты немножко, чудак, только для обогрева… Один глоток. А больше я тебе и сам не позволю…

Ахмет взял флягу и жадно глотнул из нее.

– Хорошо! – щелкнул он языком.

Куделин спрятал флягу и вернулся к пулемету.

Сороку тоже клонило ко сну, но он стойко боролся. Ему почему-то все время мерещилось, что кто-то впереди ползет к ним по снегу.

– Куделя! – не утерпел он. – Глянь-ка, что там на снегу?

Куделин неохотно подался вперед.

– Разве не видишь? Куст. Что, страх разбирает? – спросил он, заметив, что Сорока поеживается.

– Нет, Куделя, мороз.

– Мерзнешь? – Куделин вытащил флягу. – У меня есть, чем обогреться. Но тебе, дьяволу, давать нельзя. Напьешься…

– А я и сам на посту не возьму! – ответил Сорока. Боясь заснуть, он стал досаждать Куделину вопросами. Потом ему снова показалось, будто кто-то ползет.

– Слышь, ползет! – сказал он Куделину.

– Да брось ты гундосить, ржа! – шикнул на него Куделин. Приподнявшись на локтях и затаив дыхание, он тоже стал смотреть туда, откуда ветерок чуть слышно доносил какое-то шуршание.

– Смотри!.. Смотри!.. – шептал Сорока.

– Да брось ты, трещотка! – Куделин толкнул Сороку в плечо и подтянулся, готовый броситься вперед.

Вдруг над вражеской траншеей со свистом понесся ввысь огонек и, взорвавшись в облаках, рассыпался по небу разноцветными огнями.

– К бою! – донеслась команда командира взвода.

Через минуту в морозном тумане снова рассыпались разноцветные огни. Но атака гитлеровцев не начиналась. Было совсем тихо.

– Что же это такое? – спросил Куделина Сорока.

– Черт их знает! – с какой-то неестественной живостью отозвался Куделин. – Может, праздник у них какой. Ты не болтай, а смотри вперед! А то ведь они, черти, хитрые!..

Но тишина ничем больше не нарушалась. Даже командир взвода и связные, находившиеся впереди шагах в пятидесяти, приподнялись, и их фигуры, словно мишени, зачернели на снегу.

Возмутившись их беспечностью, Сорока хотел было крикнуть, но в этот момент Куделин со всего маху ударил прикладом по затылку, набросил на голову плащ-палатку и навалился на него всем телом, вдавливая голову в снег. Сорока глухо застонал, несколько раз дернулся и замер.

Расправившись с Сорокой, Куделин бросился в кусты к Ахмету. Свернувшись калачиком, как лежал спящим, он так и остался в яме бесчувственным телом.

Теперь медлить было нельзя.

Куделин рванулся к пулемету, поймал на забеленную мушку силуэт командира взвода – и одной очередью снял троих. Душераздирающий крик прокатился по полю, перекрыв треск пулемета…

Когда Подопригора доложил Кочетову, что Григорий исчез, тот остолбенел и, не слушая дальше объяснений Подопригоры, нахлобучил шапку и, надевая на ходу полушубок, выскочил из землянки.

Они вместе побежали к месту дежурства Григория, по пути опрашивая каждого бойца.

Около пулеметной площадки Куделина Николай наступил на комок земли. Проведя ладонью по склону окопчика второго номера, он нащупал слева одну ямку, справа – другую, вскочил на площадку и замер: прямо перед ним была полоса вспаханного снега.

– Ушел!.. – взревел Николай, напряженно вглядываясь в сторону проволочного заграждения.

Там было тихо. Николай соскочил вниз и побежал докладывать ротному. Но не пробежал и десяти шагов, как в небо взлетели разноцветные ракеты. Растерявшийся Николай бросился назад, подбежал к наблюдателю и вместе с ним стал всматриваться в темноту, ожидая атаки. К ротному он послал Подопригору.

Но пока донесение Николая дошло до командира полка, Куделин уже успел завершить свое страшное дело.

Услышав сквозь сон стрельбу, Железнов сразу же поднялся, вышел на НП и позвонил Карпову:

– Что это у вас там?

– Выясняю… Оттуда, – Железнову было понятно, что речь идет о боевом охранении, – никаких сигналов нет. Полагаю, что все в порядке, – спокойно ответил Карпов.

– Надо все же выслать туда командира с отделением для связи, прикрыть все проходы, усилить наблюдение и быть наготове, – приказал комдив.

На последнем слове Карпов перебил его и попросил подождать – зазвонил телефон от Сквозного. Железнов в трубку услышал испуганный голос Карпова: «Что ты говоришь? Когда…» – и понял, что стреляли неспроста. Не дожидаясь доклада Карпова, он вызвал по телефону всех командиров полков и отдал им приказ быть в боевой готовности.

Но было уже поздно. Одетые в белые халаты, гитлеровцы прошли правее боевого охранения, напали на него с тыла и перебили. Основные силы врагов ринулись через незащищенные проходы.

Завязался неравный кровопролитный бой. Он длился всю ночь и весь день. То, чего гитлеровцам не удавалось добиться в течение целого месяца, из-за предательства Куделина свершилось в течение одной ночи. Беспрерывно вводя в бой свежие силы, фашисты вклинились в стык между дивизиями и в конце концов отрезали дивизию Железнова от остальных сил армии.

Гитлеровским войскам был отдан приказ: «…дробить и бить дивизию по частям». И, окружив дивизию, они днем и ночью в течение трех недель атаковали ее и долбили артиллерийским огнем. Подчас Железнову казалось, что фронт вот-вот прорвется и через изрытое траншеями белое поле хлынут враги. Однако, начав атаку, серо-зеленая лава гитлеровских солдат снова откатывалась.

Но впереди назревали страшные события. Ярче засияло солнце. Вешние воды дружно побежали в низины. Журчали ручейки. Реки безжалостно затопляли луга, а вместе с ними и траншеи, перехватывали половодьем дороги. Весна, которая обычно приносит людям радость, сейчас принесла несчастье, она работала на врага: разбила дивизию и полки на части. Подразделения, расположившиеся на возвышенностях, превратились в отдельные гарнизоны. Оставаться на месте было нельзя, это грозило неминуемой смертью, но отходить по половодью тоже было опасно.

Разослав днем во все стороны разведку, Железнов всю ночь думал, как быть дальше, и к утру принял решение отходить, пробиваясь на соединение с армией. О своем решении он радировал командарму и в ответ получил шифровку: «…Двигаться на Знаменку, на Климов завод. Вам навстречу фронт готовит прорыв».

Следующей же ночью, после мощного артиллерийского налета, который навел страх на гитлеровцев, дивизия снялась с места и, выслав вперед крепкий авангард во главе с Добровым и прикрываясь сильными отрядами, стала отходить.

Груздев отлично выполнил свою задачу: он скрытно, лесом, провел отряд Доброва к вражеским позициям и вывел его так близко к ним, что Добров смог, не открывая огня, прорвать кольцо окружения, выставить по бокам прорыва сильные заслоны и пропустить дивизию. Дивизия свободно двинулась на Знаменку.

Однако вскоре гитлеровцы, располагая возможностью маневрировать, стали перехватывать пути отхода, все больше отжимали дивизию к западу.

Железнову подчас казалось, что выхода нет. Но он понимал, что все окружающие смотрят на него с надеждой. Бойцы дрались самоотверженно, веря, что комдив выведет их из этого ада. И все любовно оберегали комдива.

Однажды к избе, где работал Железнов, продумывая очередной прорыв кольца, подошла группа стариков крестьян.

– Чего вы, деды? – остановил их Хватов, беспокоясь, что они помешают Железнову.

– К генералу мы, – сказал самый старый.

– А что вам надо?

– А мы генералу скажем, – светлые глаза старика были полны решимости.

– У нас генерала нет. Я могу решить ваши вопросы, – ответил Хватов.

– Тогда давай главного.

– Я главный.

Старик подозрительно оглядел Хватова, теребя заскорузлыми, узловатыми пальцами свою бороду. «Какой же это главный, когда на нем одежонка с чужого плеча, висит, как на чучеле, да и заморен страсть…» – подумал он и сказал:

– Слушай, мил человек, нам не до шуток… – И старик решительно направился в избу. За ним последовали остальные.

Железнов вышел старикам навстречу. Но старик поначалу и к нему отнесся с таким же недоверием. Похудевший, осунувшийся Железнов походил на человека, только что вышедшего из больницы. На нем, как и на Хватове, одежда висела, точно на вешалке.

Яков Иванович поздоровался с крестьянами и пригласил их в избу. Там крестьяне увидели лежащую на столе карту и услышали, что адъютант называет Железнова комдивом. Это наконец убедило их в том, что он и есть главный.

– Товарищ начальник, то есть товарищ комдив, – перебирая руками шапку, обратился к нему опять тот же старик. – Где же это видано, чтобы последний хлеб у крестьян отбирали, скотину со двора гнали?.. Ведь у Советской власти на этот счет порядок есть.

– Кто это делает? – вопросительно взглянул на Хватова Железнов.

Хватов пожал плечами.

– Кто же может делать? Вестимо, ваши… Как их, реквизиторы… – сказал старик.

– Какие реквизиторы?! – спросил Железнов.

– Красноармейцы… Говорят, какой-то полковник приказал. Все равно, говорят, фашистам достанется. И все, что найдут, гребут под метелку… Прикажите им брать по надобности… Мы ведь не отказываем, понимаем, что вам нужно… А последнее пусть не трогают… Фашистам мы сами не дадим. Мы ведь тоже понимаем… Советские люди…

– Неужели Добров? – спросил Яков Иванович Хватова и повернулся к старикам: – Ступайте к себе, товарищи. Я сейчас же прикажу это безобразие прекратить, а виновника строго накажу.

– Я с ними пойду, – сказал Хватов, когда старики вышли.

– Арестовать мерзавцев! – вскипел Железнов. – А если это сделал Добров, пусть немедленно явится ко мне!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В прорези почтового ящика Вера увидела разноцветные конверты и заторопилась. Она ждала весточки от отца, но по почерку увидела, что это письмо от Тамары. Читая, Вера задержалась у дверей, перед кабинетом начальника курсов. Тамара писала о текущих событиях в полку и рассказывала о своих чувствах к Брынзову. В конце она сообщала, что в полк пришло письмо от Кости из Качи…

– Младший лейтенант Железнова! – вызвал Веру порученец начальника.

Вера встрепенулась, торопливо сунула письмо в левый карман гимнастерки и вошла в кабинет.

Начальник курсов встал из-за большого письменного стола, поздоровался, предложил Вере сесть в кресло и сам сел напротив нее.

– Итак, Вера Яковлевна, ваша учеба закончена. Теперь наступает новая жизнь. – И, желая еще раз убедиться в том, насколько твердо намерение Веры работать в разведке, он стал рассказывать о трудностях этой службы, внимательно следя за выражением ее лица. Вера слушала внимательно. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. – Теперь вы не Вера Железнова, а Кравцова Настя. И к этому имени должны привыкнуть… Никакие испытания, хитрости и даже пытки не должны вырвать у вас настоящего вашего имени. Так же вы должны хранить истинные имена всех тех, кто с вами будет работать…

В этот момент в кабинет вошел порученец и доложил, что приехал полковник Алексашин. Вера обрадовалась. Алексашин, наверно, сможет ей что-нибудь сказать об отце, от которого давно уже не было писем. Вера попросила у начальника курсов разрешения обратиться к Алексашину. Начальник согласился, но предложил ей выйти из кабинета и подождать в приемной.

Проходя мимо Веры, Алексашин поздоровался с ней, и девушке показалось, как-то очень быстро от нее отвернулся, словно боялся расспросов. Однако Вера убедила себя в том, что ошиблась.

– …Снова приехал отобрать двух-трех добровольцев для выполнения того же задания, – сказал Алексашин начальнику курсов.

Тот с тревогой посмотрел на него:

– А что с теми? Погибли?

– Наверно, – тяжело вздохнул Алексашин. Речь шла о двух отправленных им в тыл врага разведчиках. – Вот уже вторые сутки вызываем по радио – ни слуху ни духу.

– Что говорят летчики?

– Вот в том-то и беда, что летчики тоже не вернулись.

– Не вернулись?! – Начальник курсов нахмурился. – Как больно и жалко, прекрасные ребята!..

Он встал, открыл сейф, вынул список курсантов и, сев за стол, стал называть фамилии тех, кого он мог бы рекомендовать для этого опасного задания. Назвал он и Железнову.

– Железнова? – Алексашин задумчиво посмотрел на него. – А хорошо ли посылать Железнову?

– Почему вы сомневаетесь? – спросил начальник курсов. – У нее прекрасные задатки разведчицы. Из всех курсантов она, пожалуй, самая лучшая. На нее вполне можно положиться.

– Это все так, – согласился с его доводами Алексашин. – Однако здесь есть одно «но». Командир этой дивизии – ее отец.

– Да-а? – протянул начальник курсов и задумался. – А с ним все в порядке?

– Вот именно, что нет! Мы имели сведения, что он и комиссар дивизии ранены… Но последнее донесение подписал он сам. Мы полагаем, что Железнов в дивизии…

– Что же вас пугает? Расчувствуется? Но это не страшно. Ведь ее задача найти дивизию и передать рации. Это она выполнит, а если при встрече с отцом и всплакнет, то это делу не повредит. Притом, надо сказать, Железнова умеет держать себя в руках.

– Боюсь, что, волнуясь, она может погорячиться, рванется слишком поспешно навстречу дивизии и попадет в лапы к врагу, – размеренно произнося каждое слово, высказал свое мнение Алексашин.

– Пожалуй, это серьезное опасение. Но оно единственное… Ее надо просто предупредить. А в остальном она вполне подходит. Дивчина смышленая и с крепкой волей, командир. Ее можно назначить старшей. Только не стоит говорить ей, что отец ранен.

Выслушав характеристики других кандидатов, Алексашин остановился на Вере и решил поговорить с ней самой и спросить, кого бы она пожелала взять в свою группу.

На другой день утром Вера, Аня и Василий, одетые в новую военную форму, прибыли в штаб фронта. Алексашин провел их прямо в приемную командующего. Там уже находился начальник разведотдела.

Через несколько минут мимо них к командующему прошел человек в гимнастерке без погон и защитного цвета брюках, заправленных в сапоги. Вера узнала в нем члена Военного совета и встала. За ней поднялись Аня и Василий.

– Вы к командующему? – обратился к ней член Военного совета и протянул Вере руку. – Железнова?

– Железнова, товарищ член Военного совета, – ответила Вера.

– А это ваши друзья и помощники? Товарищи Вихорева и Воронцов? – Он поздоровался с Аней и Василием. Потом кивнул головой Алексашину, стоящему рядом с ним начальнику разведотдела и вместе с ними прошел к командующему, бросив Вере на ходу: – Посидите немного.

Вскоре всех троих вызвали в кабинет командующего. Вера одернула гимнастерку, отряхнула ладонью синюю юбку, пригладила волосы у висков.

– Прошу! – Порученец распахнул дверь и пропустил разведчиков.

Командующий встретил их у дверей.

– Товарищ генерал армии… – только успела сказать Вера, чтобы представиться, как подобает по уставу, а командующий уже протянул ей руку.

– Товарищ Железнова? Дочь полковника Железнова? – спросил он. – Прошу садиться, – он указал на стулья и опустился в кресло по другую сторону стола. Член Военного совета сел рядом с ним.

– Вы, конечно, знаете, зачем мы вас вызвали? – обратился командующий к разведчикам.

– Знаем, – ответили они дружно.

Командующий с отеческим вниманием посмотрел на молодых людей, отважившихся летать в тыл врага.

Так же внимательно смотрел на них и член Военного совета.

– …Это задание для нас большая честь, – сказала Вера, – и мы его выполним… Ручаюсь за себя и за своих товарищей.

Командующему понравилась ее горячность.

– Мы очень рады, что вы говорите от всего сердца, – сказал он. – Задание тяжелое и ответственное. От его выполнения, а следовательно, и от ваших действий зависит жизнь нескольких тысяч человек… – Командующий встал и подозвал разведчиков к карте. – Сегодня вас снабдят двумя рациями и добавочным к ним питанием, ночью посадят на самолеты и на рассвете сбросят вас вот здесь, – циркуль в его руке показал на красный овал, обведенный широкой синей каймой окружившего его вражеского фронта. Потом циркуль передвинулся немного севернее. – Четверо суток назад здесь находилась дивизия, которой командует ваш отец, товарищ Железнов… – Член Военного совета, не спуская глаз, смотрел на Веру, но ее лицо оставалось спокойным и сосредоточенным. – Где сейчас находится дивизия, мы не знаем, – продолжал командующий. Циркуль зашагал от красного овала на юг и остановился у населенного пункта Всходы. – Предполагаем, что она движется в этом направлении я находится где-то в лесах этого района. Ваша задача – выброситься на парашютах с радиостанциями вот здесь, в лесу. – И командующий нанес яркий кружок восточнее надписи «Всходы». – Найти дивизию и передать ей радиостанции. – Он поднялся, выпрямился и посмотрел на Веру. – Передайте отцу, чтобы он сразу же связался по радио с командиром гвардейского кавкорпуса, который ведет бой за станцию Угра. И дальше пусть действует по приказу комкора.

Передав Вере сложенную гармошкой чистую карту, командующий кивнул на свое кресло за столом:

– Сядьте вот здесь, изучите район, положение дивизия и место вашего приземления, а мы пока что займемся другим делом. Когда будете готовы – доложите.

Командующий взял под руку члена Военного совета и отошел с ним к окну, к ним подошли начальник штаба и начальник разведотдела. Последний стал читать донесения агентурной разведки и партизан. Сведения были неутешительные: «Добраться не удалось, всюду вражеские войска…», «Целый день слышится артиллерийская стрельба…» – вот и все, что можно было узнать из донесений.

– Плохо… Совсем плохо… – сказал командующий. – Ну что ж, утро вечера мудренее…

– Мы готовы, товарищ генерал, – через некоторое время сказала Вера.

По просьбе командующего она доложила, как поняла задачу, как будет ее выполнять, во всех подробностях, до позывных сигналов включительно.

– Молодец, товарищ лейтенант! – похвалил ее командующий.

Вера смутилась.

– Я младший лейтенант, – сказала она.

– Военный совет решил всех вас за вашу решимость повысить в военном звании. Товарищ Алексашин сейчас это оформит, – ответил командующий.

Разведчики растерялись.

– Служу советскому народу! – невнятно произнесла Вера.

– Завтра в девять ноль-ноль дайте сигнал, и я буду знать, что вы благополучно приземлились. Поставьте ваши часы по моим.

Вера замялась:

– У меня, товарищ генерал, нет часов…

– Нет часов? – переспросил командующий. Потер свой большой подбородок, не то что-то обдумывая, не то вспоминая. Потом прошел к личному сейфу, вынул оттуда ручные часы и вручил их Вере, сказав:

– От Военного совета.

Вера еще гуще залилась румянцем, даже кончики ее ушей стали алее кумача.

Надев часы на руку, она поставила время по часам командующего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Самолет набрал высоту. Становилось все холоднее, и Вера старательно шевелила пальцами, чтобы они не окоченели. Раненая нога немного деревенела, хотелось устроиться поудобнее, но парашют и рация, на которой она сидела, мешали ей повернуться.

По Вериным расчетам оставалось лететь еще около часа. Земля исчезла, точно куда-то провалилась. Мрачная бездна удручающе действовала на Веру. Она смотрела на Полярную звезду и по ней следила за курсом самолета.

Небо было такое же звездное, как в ту ночь, когда они прощались с Костей. Как хотелось Вере, чтобы этот самолет вел не Брынзов, а Костя! С ним бы она чувствовала себя увереннее и спокойнее…

Вера беспокоилась о товарищах: «Все ли у них благополучно, где они, летят ли?» В ночной тьме вокруг ничего не было видно. Вера села боком, и ей наконец удалось вытянуть беспокоившую ее ногу. Вдали слева висели «фонари» – осветительные ракеты. Ниже вспыхивали разрывы.

«Бомбят, проклятые! Наверное, Юхнов. Значит, недалеко передовая», – пронеслось в сознании у Веры. И она не ошиблась: вскоре впереди появились частые и короткие вспышки, словно кто-то в темноте чиркал спичками. Скорее бы пролететь это самое страшное место! Вера еще раз посмотрела назад. Но там было все так же темно. А внизу слева, казалось, бушевала гроза. Все чаще мелькали там вспышки. Хотя Вера и была предупреждена, что, когда они будут пролетать над линией фронта, там для маскировки будет бить артиллерия, но ее невольно охватил озноб, и она до боли в пальцах вцепилась в холодные, влажные борта фюзеляжа.

Но оказалось, что самое страшное началось тогда, когда они перелетели через передний край: почти до самого самолета дотягивались идущие снизу цепочки трассирующих пуль, вверху же с треском вспыхивали разрывы. Все в Вере напрягалось, до боли сжались челюсти. Теперь она думала только о том, чтобы хоть кто-нибудь из них долетел до цели…

Внезапно Вера почувствовала, что Брынзов, стараясь миновать разрывы, резко повернул самолет вправо. В это время над ними разорвался снаряд. Самолет дрогнул. Вера сжалась, чтобы выпрыгнуть из машины, если она начнет падать. Но самолет, сделав крутой вираж, пошел вниз, оставляя разрывы позади себя, а потом так же круто повернул снова вправо.

«Молодец, Брынзов! – прошептала Вера. Она разжала руки и расслабила ноги. – Кажется, прошли!..»

Начинал пробуждаться день. Сквозь сизую дымку рассвета среди необъятного темного массива леса белели еще заснеженные овраги, поблескивали разводья и ручьи. Вот справа на сереющем горизонте показалась водокачка станции Вертехово, а вскоре узкой ниточкой протянулась железная дорога. Теперь Вера следила за каждой деревней, дорогой, речкой. Наконец-то заблестел широкий разлив реки Угры, южнее этого места находился район, где предстояло прыгать… Теперь Вера еле успевала сличать местность с картой. Вот река убежала в лес, потом вынырнула из-за его зубчатой полосы и повернула на север. К ней ровными линейками потянулись просеки. Показалась и долгожданная лесная дорога с двумя вырубками. Брынзов забеспокоился, стал часто поглядывать вниз, потом вопросительно посмотрел на Веру. Она кивнула ему головой. Пролетев еще немного вперед, Брынзов выключил газ и приподнял руку, как бы подал команду «Вылезай!». Вера поднялась и вышла на плоскость. Позади один за другим шли самолеты с Аней и Василием. Внизу длинным прямоугольником простиралась вырубка. Воля и решимость Веры боролись со страхом: «А вдруг засада?..»

Утренний колючий ветер дул в затылок, как будто подталкивал Веру вниз. Ей стоило больших усилий удержаться на месте.

«Приготовиться!» – подняв руку, скомандовал Брынзов. Через несколько секунд последовала команда «Пошла!».

Вера разжала пальцы, оттолкнулась и, прошептав «раз кольцо, два кольцо, три кольцо», дернула вытяжное кольцо. С шумом вырвался наружу парашют. Веру словно кто-то схватил на лету, встряхнул и оставил в покое. Она глубоко вздохнула, огляделась и, подтягивая стропы, стала регулировать направление спуска.

Ее понесло прямо к лесу. Она опустилась возле больших елей и уткнулась носом в затененную елями, полную снега и воды яму. Выплевывая снег, быстро отстегнула парашют и, схватив автомат, стала прислушиваться, пугливо озираясь вокруг. Но кругом было тихо, не шумел даже ветер. Из-за верхушек леса показался самолет, который вела Тамара. Вера заволновалась за Аню и успокоилась только тогда, когда увидела над ней белый купол парашюта. Василия отнесло в глубину леса. Вера побежала искать его.

Оказалось, что его парашют зацепился стропами за ветви, и Василий повис на самой высокой ели.

– Как тебя угораздило? – крикнула Вера и перепугалась собственного голоса. Она с трудом вскарабкалась по сучьям вверх, подтянула стропы, чтобы Василий оказался ближе к стволу дерева, и расстегнула его крепление.

– Какой ты, Василий, непутевый! Надо рассчитывать свое приземление! – упрекнула его Вера.

– А как Аня? – спросил Василий, когда они спустились с дерева, и стал снимать с себя груз.

– Аня приземлилась благополучно, – успокоила его Вера, и он снова полез на ель: там остался его парашют.

Вера развернула рацию в чаще молодого ельника. Аня стала ей помогать, а Василий, вооружившись автоматом, прошел метров сто в сторону обозначенной на карте лесной тропы и, спрятавшись за поваленной бурей пожелтевшей елью, наблюдал за местностью.

В эфире творилось что-то невообразимое: на все лады пищал радиотелеграф, разные голоса торопливо и монотонно передавали по-немецки цифрами шифрованный, иногда перемешанный с нешифрованной руганью разговор; на соседней волне какой-то военачальник открыто пушил подчиненного, требуя от него самых решительных действий: «У вас, Гюнтер, не хватает решимости! – грозным тоном распекал он. – Вы не оправдываете моих надежд. Действуйте смелей!.. Да какая там дивизия? Просто сброд. Наполовину калеки. Ударом на Селище – Богородецкое режьте ее пополам, потом на четыре части и уничтожайте по частям!..»

«О ком они?» – тревожно подумала Вера, с трудом улавливая смысл немецких фраз. Как она жалела теперь, что в школе не учила серьезно немецкий язык! «Опять он что-то сказал про дивизию и про окружение…» – спохватилась она, лихорадочно настраивая станцию, чтобы избавиться от грохота и треска. – Может быть, это про папу!.. Но почему он сказал: «Сброд и калеки?» – Сдвинув брови, она напряженно слушала, всматриваясь в указатель волн, будто это могло помочь ей установить координаты советских войск, тех самых, которых хотят «резать пополам, потом – на четыре части».

Самоуверенный голос продолжал: «Не выпускайте из окружения… Они рвутся к своим – на Знаменку! Не допускайте этого! Отвечаете головой!..»

Аня несколько раз напоминала Вере, что подходит назначенное командующим время, но Вера каждый раз отстраняла ее руку. Наконец Аня схватила ее за плечо:

– Уже девять! – зашептала она и показала на Верины часы.

Вера торопливо повернула регулятор на волну «Гиганта».

Вскоре на Верином лице появилась радостная улыбка. И наконец, прикрыв телефон рукой, она прошептала: «Наша. „Гигант“. Фронт». Повернув выключатель, стала методично выбивать ключом, приговаривая: «Прием. Я – „Сокол“, я – „Сокол“, а потом передала донесение командующему и свои закодированные координаты. „Все“, – вздохнула она наконец и выключила станцию. И снова в ушах зазвучал подслушанный разговор гитлеровцев. „Неужели это про дивизию отца? Как страшно!..“

– Что же нам делать? – спросила она Аню.

Васильковые Анины глаза блеснули тревогой.

– Что случилось, Вера? – спросила она.

– Особенного ничего… – Вера испытующе взглянула на Аню. Можно ли ей говорить о своих предположениях? Как поведет она себя, если узнает?

Аня с обидой посмотрела на подругу:

– Нехорошо, Вера!.. В такой обстановке ты от меня что-то скрываешь… Мы ведь с тобой сейчас как бы одно целое…

– Дурочка ты моя!.. – Вера обняла ее, и Анина голова покорно опустилась на ее плечо. – Не обижайся на меня, Анюта! Ведь нам предстоит перенести нечто гораздо большее, чем обиды… – И Вера рассказала ей содержание подслушанного разговора.

– Мне кажется, что они говорили о нашей дивизии, – закончила она.

Над их головами тихо шумел гуляющий по лесу ветер. Лениво покачивали макушками старые ели. Где-то севернее как будто бы прогромыхал гром. Вера прислушалась. Но это было так далеко, что звонкое пение жаворонка заглушило его грохотание. Вера взяла карту, сориентировала ее по тому направлению, где слышался этот грохот, и стала вслух прикидывать расстояние. Выходило, что гремит где-то в районе Мытишина.

– Наверно, в этих лесах, – Вера показала на зеленый угол у края карты.

– Давай еще радио послушаем, – предложила Аня. – Может быть, что-нибудь узнаем.

Вера включила рацию на прием. В эфире был тот же переполох. Какие-то голоса кричали по-немецки. Но слышимость была настолько плохая, что разобрать ничего не удавалось.

– Ничего не понимаю! На, послушай! – Вера передала наушники Ане.

Аня послушала немножко, потом пожала плечами.

– Знаешь что? – сказала она, оттянув один наушник. – Давай дадим несколько позывных дивизии! – Ее рука потянулась к переключателю. – Если они услышат, то смогут ответить радиотелеграфом.

Вера схватила ее за руку.

– Ты с ума сошла! Нас засекут… – Она отобрала у Ани наушники и села на ее место.

Слышимость постепенно становилась лучше. В эфире снова появился чей-то четкий голос. По отдельным словам Вера смогла в конце концов понять, что взят в плен раненый из дивизии ее отца. Пленный истощен. По заключению врачей, он не ел двое-трое суток, но показаний упорно не дает. «Надо любыми средствами заставить его говорить, – спокойно отвечал другой голос. – Если говорить не будет – расстрелять! Дивизию из кольца не выпускать. И крепко запереть к ней все пути. Суток через двое сдадутся! Издыхать не захотят!.. Бомбите их почаще листовками!»

Вера выключила станцию, сняла наушники и, положив их на место, закрыла крышку.

– Зови Василия, – сказала она. – Будем решать, что делать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Вера решила установить наблюдение за местом вероятного отхода дивизии – полосой между рекой Вороной и железной дорогой. Аню она отправила патрулировать на западной половине этой полосы до реки, а за собой оставила восточную. Решая этот вопрос, Вера выдержала основательную схватку с Василием: он никак не хотел пускать на это рискованное задание Аню и настойчиво требовал направить туда его.

– …В этом деле нужна сноровка, выносливость… – говорил он.

– И смелость, – перебила его Вера.

– И смелость, конечно. А Аня в таких делах новичок, девчонка!..

Не понимая истинных намерений Василия, Аня рассердилась.

– Я тебе покажу, на что способны «девчонки»!.. – крикнула она так громко, что Вера зашикала на нее.

Василий и Аня замолкли, виновато поглядывая друг на друга.

– Как вам не стыдно, ребята! – шепотом упрекала их Вера. – Какие же вы разведчики!.. Кричите, как будто дома находитесь!..

– Да я ведь ее жалею!.. – не выдержал Василий Вериного взгляда.

– Теперь, Василек, нам надо слушаться не своих чувств, а разума!

Вера еще раз оглядела Аню: похожа ли она на деревенскую девушку? Она велела Ане вынуть все лишнее из карманов и даже для полной уверенности вывернула их.

Если Веру волновали прежде всего интересы дела, то Василия беспокоило, как бы Анина внешность не привлекла внимания какого-нибудь встречного, и тогда долго ли до беды!.. Аня казалась ему сейчас привлекательной, как никогда, и он то отстегивал пуговицу на ее куртке, чтобы не так выделялась талия, то предлагал опустить пониже юбку, доказывая, что так ходят в деревне, то надвигал ей платок на самые глаза, чтобы закрыть густые и, как ему казалось, красивые брови. В конце концов Вера остановила его.

– А ты ее потяни за нос, может быть, он станет подлиннее. А то ее нос тоже может понравиться!.. – засмеялась она. – Эх ты, влюбленный. Бери-ка лучше лопатку и закопай рации так, чтобы никакая собака их не нашла!

Вера вынула из кармана маленькое зеркальце, посмотрелась в него, тоже проделала кое-какие операции над своей внешностью и все лишнее из своих карманов отдала Василию.

Вера шла лесом на восток, запоминая встречающиеся на пути прогалины, тропинки, поваленные или чем-нибудь приметные деревья.

Таща за собой, для видимости, жердину сухостоя, она вышла к извилистому ручью и пошла рядом с ним. Следя за ныряющей в нем веткой, незаметно дошла до мостика, у которого ветку прибило к берегу. Вере жаль стало свою попутчицу, и она жердиной оттолкнула ветку на середину ручья. Нырнув в быструю воду, ветка скрылась под балкой моста.

Свежеобструганная балка заинтересовала Веру. Зайдя с другой стороны, она посмотрела под мост, потом прошла по нему. Шагая дальше по дороге, она внимательно всматривалась в колеи и следы на обочинах. По колеям было видно, что здесь недавно шли автомашины и повозки. Следы на обочинах говорили о том, что не позже вчерашнего дня здесь были люди, но кто они – враги или наши, – разобрать было невозможно. Одно Вере было ясно: по этой дороге идет движение и за ней надо следить.

Сойдя с дороги, она облюбовала место за мшистым, вывороченным вместе с землей корневищем поваленного бурей дерева и натаскала туда большую кучу хвороста. В случае, если ее увидят, она скажет, что ходила в лес за дровами.

Ждать ей пришлось недолго. С той стороны, где сквозь переплет осиновых ветвей ярко поблескивало солнце, послышался шум, грохот, и вскоре, раскачиваясь на ухабах, появились автомашины, в которых, тесно прижавшись друг к другу, сидели гитлеровские солдаты. Вера замерла, притаилась за корягой. Двенадцать машин миновали мостик, с ревом, буксуя, поднялись на пригорок и скрылись в чаще леса.

И снова наступила тишина.

«Значит, наших там нет, – глядя в ту сторону, где было солнце, соображала Вера. – А там? – Она посмотрела в том направлении, где скрылись машины. – Там, наверно, могут быть. И эти, видимо, поехали к своим на подмогу… А может быть, наперехват наших? Если наперехват, то наши пойдут здесь…»

И Вера решила остаться тут до утра. Ее напряженный слух ловил каждый звук, и на каждый шорох она испуганно оборачивалась. Ей все казалось, что кто-то крадется…

За это время Вера обдумала, что делать, если здесь ничего не выяснится. Она вспомнила слова начальника курсов: «Разведчик должен вести себя осторожно, действовать умно и смело, ничем не выдавать самого себя и своего волнения, думать хладнокровно и обстоятельно. Разведчик всегда должен думать…» Вера припомнила сейчас многое из того, чему учили на курсах. Она пробовала сделать из этого практические выводы. Прислушиваясь к лесным шорохам, скрипу, чуть слышному треску, старалась определить, что могло их вызвать. И когда ее предположения оказывались верными, она радовалась.

Услышав сквозь журчание ручья и легкий шум покачивающихся деревьев неравномерное, но повторяющееся похрустывание валежника, Вера насторожилась. Встревожившие ее звуки доносились со стороны ручья.

Похрустывание становилось все слышнее. «Кто это? Человек или зверь? – насторожилась Вера. – Человек обычно так не ходит. Так ходят только тогда, когда собирают грибы или ягоды. Да еще вот такие, как я…»

Она не сводила глаз с кустарника, ожидая, что вот-вот ветви раздвинутся и пропустят того, кто скрывается за ними. Но ветви были спокойны, и Вера подумала, что ей просто померещилось. Любопытство толкало ее выйти из-за коряги и посмотреть, что там, за кустами? Но она удержалась. Вспомнив, как она шла сюда и, увлекшись плывущей веткой, подошла к самому мостику, Вера упрекнула себя за недопустимое легкомыслие: «Вот так по-дурацки в лапы врага и попадаются… Мостик – место коварное…»

С противоположной стороны ручья снова послышалось похрустывание, более ритмичное, чем раньше. Очень похоже было на то, что за кустарником шел человек.

Вскоре на дорогу вышел рослый красноармеец. Он, видимо, был ранен – его левая рука висела на грязной тряпке. Из-за правого плеча торчал штык. Подойдя к ручью, он снял винтовку, прислонил ее к мосту, на штык повесил ушанку и, зачерпывая пригоршней воду, стал пить, обливая полушубок… По своему доброму характеру Вера в другое время, не задумываясь, бросилась бы к этому уставшему бойцу, но сейчас этого не сделала. А солдат, напившись, обтирал рукавом губы, и его поблескивающие в лучах солнца глаза смотрели прямо в ее сторону, будто высматривая, кто притаился за корягой…

Вера застыла в тревожном ожидании. И как только он двинулся с места, она, вопреки прежним своим побуждениям, пригнулась и, осторожно ступая, скрылась за ближайшими кустами. Перейдя мостик, красноармеец сразу свернул в лес и пошел вдоль дороги.

Вера наблюдала за ним, боясь упустить из виду. «Ведь он, может быть, из дивизии отца!..» – думала она. Она села так, чтобы красноармеец, когда минует придорожные кусты, увидел бы ее. Однако солдат, дойдя до кустов, остановился, осмотрелся, круто повернул влево, пошел прямо к коряге и устало опустился за корягой на хворост, бережно поддерживая здоровой рукой раненую.

«Ну чего же я боюсь!.. – сказала сама себе Вера. – Это же свой. Он, наверно, отбился от части и теперь хочет пробраться через фронт к нашим». Сделав вид, что собирает валежник, Вера решительно пошла к коряге. Какой-то внутренний голос словно предупреждал ее: «Прежде чем сделать шаг, осмотрись, подумай!» Но Вера усмехнулась: «А что думать, когда все ясно! Нельзя быть такой пуганой!..»

Когда Вера вышла из-за кустов, солдат вздрогнул и приподнялся, опираясь на винтовку.

– Здравствуй, девушка, – он снял ушанку и поклонился.

– Здравствуй, товарищ, – делая вид, что испугалась, пролепетала Вера и уронила охапку хвороста на землю.

Солдат хотел было ей помочь. Но когда он двинул раненой рукой, его усталое, заросшее щетиной лицо исказилось.

Вера замахала руками:

– Сидите, сидите, отдыхайте!

Солдат благодарно взглянул на нее, сел и дрожащим голосом спросил:

– Нет ли, девушка, кусочка хлеба? Третьи сутки голодаю.

Вера подала ему кусок хлеба.

– Спасибо, дорогая моя, – дрожащим голосом поблагодарил солдат и стал жадно есть.

Вера хотела было сказать ему: «Идемте со мной, у меня есть чем вас покормить», но из осторожности удержалась.

– У меня больше ничего нет, – с сожалением сказала она.

– И за это тебе великое спасибо… Хоть и мала наешка, да от доброты сыт… Откуль ты, милая?..

Вера давно была готова к такому вопросу.

– Из Первомайского колхоза, – ответила она.

– Это ж в какой стороне?

– Да здесь, за лесом, – она показала на запад.

Солдат замолчал, что-то соображая.

Вера тоже молчала, ей хотелось спросить, не знает ли он что-нибудь о «хозяйстве» Железнова, но из боязни выдать свои намерения ждала, когда он заговорит первым.

Но Куделин – это был он – оказался хитрее и выдержаннее молодой разведчицы. Он, конечно, заговорил бы первым: его тоже интересовало, не проходили ли здесь части железновской дивизии. Но он боялся, что может вместо дивизии попасть к партизанам, и хотел разобраться, что это за девушка, не партизанка ли она.

– А вы с фронта? – не выдержав, первая спросила Вера.

– С фронта, – не поднимая головы, ответил Куделин.

– Ищете свою часть?

– Ищу, дорогая девушка. Вот вторую неделю ищу… – Куделин сокрушенно покачал головой.

И на тот случай, если она действительно партизанка, рассказал заранее придуманную им легенду.

– Раненым валялся среди убитых… Очнулся, а артиллерию уже еле слыхать… Чуть живой добрался до деревни. Там добрые люди перевязали, накормили, даже с собой еды дали… Они меня у себя оставляли, да я не смог. Душа не стерпела… Вот и пошел лесами… – Он поднял на Веру такой проникновенный взгляд, что она окончательно решила: это свой человек. – Иду и думаю, – продолжал Куделин, – неужели не найду?.. Меня будто кто в спину толкнул, – он приложил руку к сердцу: – Иди, Куделин!.. Иди смело!.. Если ты любишь Родину, то найдешь…

– Верно, товарищ. Если любишь Родину, то найдешь, – прошептала Вера.

У Куделина теперь не осталось никаких сомнений, что девушка не из этих мест и выдает себя не за ту, кем она является на самом деле. Кто же она?.. Если партизанка, то с ней разговор короткий. Он уже снял было винтовку, но, одернув полушубок, снова повесил ее за плечо. Может быть, где-нибудь неподалеку сидит другой партизан и держит его, Куделина, на мушке?.. Куделин деланно улыбнулся. Надо все-таки попробовать разузнать, не слыхала ли она чего-нибудь о дивизии, куда он должен попасть сегодня же.

– С Первомайского, говоришь? – вяло, как бы между прочим возобновил он прервавшийся разговор.

– Из Первомайского, – ответила Вера и насторожилась, как бы он не пошел за ней следом. Но в то же время он был ей нужен, она почему-то уверилась, что этот солдат должен знать о дивизии. «Надо только умеючи к нему подойти…» – подумала она.

– А наших там не встречала? – Из-под прищуренных усталых век на Веру зорко смотрели черные глаза Куделина.

Вера доверчиво ответила на его взгляд.

– Нет, не встречала, – сказала она.

Но он все же ей не поверил. И чтобы выпытать у нее правду, стал вслух размышлять о том, где могут быть сейчас фашисты, делал вид, что очень боится угодить к ним.

Вера старалась подавить в себе жалость к этому человеку и быть осторожнее. Она ни словом не обмолвилась о дивизии и так естественно сокрушалась о своих родственниках, которые могут «попасть под фашиста», что озадачила этим Куделина.

– …Вы говорите, в Кислове они?! – всплеснула она руками. – Да ведь в Кислове моя бабушка… Она у нас такая дурная, что-нибудь сделает, не приведи бог… Это что ж, значит, они и сюда придут?.. А мама намедни в Тимошино к тете Фросе ушла. Господи!.. Долго ли до беды…

Таким образом Вере кое-что удалось выведать у Куделина.

Она поняла, что полосу между железной дорогой и этим лесным путем занимают гитлеровцы, которые, по словам Куделина, «выжимают наших за реку, в безлесные места». Но Вера была убеждена, что наши за реку не пойдут, – это для них гибель. Они будут держаться леса и пробиваться на юг.

Она стала торопливо укладывать хворост в вязанку.

– Ты куда спешишь? – спросил Куделин.

– Как – куда? Домой. – Вера посмотрела на солнце. – Пора.

– Так ты ж все не унесешь, – сказал Куделин, испытующе глядя на Веру.

– Так я еще раз приду, – не задумываясь, ответила Вера.

– Вяжи другую вязку, небольшую, так, чтобы в одну руку взять. Я тебе помогу.

Он ожидал, что Вера испугается, но она даже не изменилась в лице. Вера почувствовала, что он ведет с ней игру, и внутренне вся насторожилась.

– Если можете, то пожалуйста, – как бы застенчиво проговорила она. – Только мне жаль вас, рука у вас, видно, болит… Если хотите побыть у нас, так идемте… А из-за хвороста не стоит. Коли сегодня не успею, так завтра приду. Не пропадет!..

Такого ответа Куделин не ожидал. Это сбило его с толку. Чтобы выгадать время, он взялся за вязанку, поднял ее и заохал…

– Что с вами? – Вера взяла из его руки вязанку и усадила на кучу хвороста. – Да разве так можно?

Вскинув хворост на спину, она еще раз позвала его идти с ней. Но Куделин, морщась, будто бы от боли, потирая подвязанную руку, поблагодарил ее и остался на месте.

Вера двинулась в дорогу, но пошла не тем путем, каким добиралась сюда, а свернула южнее.

Пройдя примерно с километр, она забрела в такую чащобу, куда, казалось, еще не заходил человек. Здесь она остановилась и сбросила вязанку. От веревки у нее ныло плечо, горели руки.

Только она хотела присесть и отдохнуть, как услышала позади себя легкое похрустывание. «Неужели он?» – встрепенулась Вера и бросилась в переплет зарослей. Там, в самой чащобе, она кинулась в яму и утонула в талом снегу.

Хруст приближался. Вскоре в просветах ветвей показались его ушанка и штык. Вот он остановился, покрутился на месте и исчез. С минуту пропадал и снова вынырнул на том же месте.

– Девушка! Где ты? – раздался сдавленный голос Куделина.

Затаив дыхание, Вера прислушивалась к каждому звуку. «Девушка! Где ты?..» – услышала она снова, но голос уже звучал издалека. Тогда Вера поднялась и, оставив хворост на месте, осторожно раздвигая кусты, пошла в другом направлении.

Она шла долго. Наконец выбралась к ручью. С противоположного, освещенного солнцем берега тянуло теплом. Вера глубоко вдохнула в себя аромат по-весеннему пахнущей травы. Оглядевшись вокруг, нашла заросшую кустарником ямку и прилегла в ней. Сквозь ветви кустов далеко просматривалась долина ручья. Здесь Вера решила переждать.

Солнце уже вышло из-за леса, его лучи стали подбираться к укрывавшим Веру кустам. Далеко за ручьем опять загрохотал гром, который снова растревожил Веру. Теперь он звучал ближе. Вере даже показалось, что две похожие на голубей птицы, пролетевшие над ручьем, шарахнулись оттуда с перепугу. Серенькая птичка тоже как будто испугалась этого грома и спряталась в дупле замшелого сухостоя.

Вера стала обдумывать план действий на тот случай, если дивизия пойдет не на юг, а вдруг повернет на запад. «Пойдем тогда с Анютой на Жули… Там пересечем путь движения дивизии… – решила она. Она представила себе виденные с самолета широкие разливы рек, открытые места. – Ну и что ж?.. Пойдем с Анютой ночью».

На другом берегу ручья у самой воды из-за сухой ветлы высунулась лисья мордочка. Лисица навострила уши, потянула носом воздух, повернула голову назад, заметалась по берегу и скрылась за ивняком. «Неспроста волнуется Патрикеевна», – подумала Вера и опустилась в яму поглубже.

Прошло немного времени, и за ручьем, между двумя громадными елями, зашевелились ветви маленьких елок. Вера вдруг почувствовала, что из их тени на нее смотрят чьи-то глаза. Она съежилась и застыла в ожидании.

Минуты тянулись мучительно долго. Кругом по-прежнему было тихо. А волнение Веры, несмотря на все усилия успокоить себя, все нарастало, по спине забегали мурашки.

Наконец ветви медленно опустились. А еще через несколько минут левее этого места, прячась за кустами, выбежали к ручью трое солдат в таких же полушубках и шапках, как и Куделин.

Один из них – широкоплечий высокий детина – залез на иву, свесившуюся над ручьем, прошел по ее толстому горбатому стволу и перепрыгнул на другой берег. За ним последовали и остальные. А на том месте, откуда они вышли, в прогалинах между стволами мелькнуло еще несколько полушубков.

Вера вышла из своего укрытия и как ни в чем не бывало принялась собирать валежник. К ней подбежал солдат, первым соскочивший с ивы. Лицо у него было серое, истощенное.

– Скажи-ка, гражданочка, фашисты далеко отсюда? – оглядываясь по сторонам, торопливо спросил он. Вслед за ним к ней подошли и двое других бойцов.

Вера рассказала все, что видела и что узнала от Куделина. Потом им осторожно намекнула, что где-то здесь сражается ее родственник.

– А как его фамилия? – спросил солдат – это был Груздев.

– Железнов.

– Железнов? – удивился Груздев. – А имя и отчество?

– Яков Иванович.

– Так!.. Так!.. – ответил Груздев. Он пристально рассматривал Веру, а сам думал: «Кто она? Не подослана ли врагом?..»

Когда же Вера сказала, что она дочь Железнова, он окончательно решил, что это шпионка, так как слышал раньше, что дочь комдива находится в Москве.

– Вот что, товарищ Вера, ты дурака не валяй! – напрямик рубанул он. – Если ты работаешь на фашиста, то признавайся сразу. Не то плохо будет!.. – и взял автомат наизготовку.

Двое других бойцов, вскинув автоматы, встали позади.

– На вас работаю! На наших!.. – Волнуясь, Вера все же попыталась улыбнуться.

– Тогда что же ты здесь делаешь?

– Скажите мне, вы из «хозяйства» Железнова?

– Ну, предположим, что так! А дальше что?

Поведение Груздева показалось Вере убедительным, к тому же все красноармейцы выглядели очень бледными и изможденными, что вполне соответствовало внешнему виду людей, находящихся в окружении. И Вера без утайки рассказала им о себе правду.

– Простите, товарищ Вера, – смущенно заговорил Груздев. – Что же вы сразу не сказали! Ведь сами понимаете – война, а мы в разведке. Долго ли нам было с вами разделаться?! – и он выразительно хлопнул ладонью по автомату.

Вера в ответ кивала головой и вытирала слезы, которые от радости текли по ее лицу.

– Ну вот что, братва, – сказал Груздев своим бойцам. – Дорогу назад запомнили? Найдете?..

– Найдем, – ответили они.

– Эта девушка и ее товарищи несут нам радиостанции. Понимаете вы, что это для нас значит? – спросил Груздев.

– Ну конечно!.. Все понятно!.. – ответили бойцы.

– Так вот, вы должны доставить их целыми и невредимыми в штаб дивизии… Доведите их до второго болота. Оставьте в ельнике – ну, там, где мы портки выжимали. Основательно пронюхайте, что вокруг, и зря в болото не суйтесь! – Он обернулся к Вере: – Там, знаете ли, вода до пупа… – Груздев виновато крякнул. – Одним словом, большая вода. Как только вы там пройдете?..

– Пройду! – решительно ответила Вера.

– Тогда ладно. – И снова обратился к бойцу: – Ты смотри, Прокопий! Дело поручаю тебе большое. От него зависит жизнь всей дивизии. – Он попрощался со своими бойцами, потом протянул руку Вере. – А вы не задерживайтесь!..

Легонько свистнув, он зашагал в чащу леса.

Желание скорее добраться до дивизии так подгоняло Веру, что красноармейцы едва поспевали за ней.

Василий встретил их на опушке ельника.

– Наши? – Обрадовался он и стал крепко пожимать всем руки. – Устали? Наверно, проголодались? Идемте, там у нас есть консервы, поедите.

Голодные разведчики охотно согласились.

– Только давайте быстрее, – сказал Прокопий, назначенный Груздевым старшим этой группы. – Нам торопиться надо, чтобы засветло переправиться через это чертово болото…

Вера послала Василия за Аней, а сама расстелила на земле платок, положила на него кучку сухарей и банку с консервами.

– Подождите, я сбегаю за водой, а то сухари уж очень твердые, – сказала она и побежала к реке. Но когда, запыхавшись, вернулась обратно, платок уже висел на сучке, а солдаты, хрустя, жадно доедали последние сухари. Они запили их водой и попросили дать им закурить.

– Закурить? У нас нет! – с огорчением ответила Вера. – Мы все некурящие.

– Плохо! – вздохнул Прокопий. – Давно не курили.

Вера села подле бойцов на пенек, хотела разузнать у них что-нибудь о положении дивизии.

Но Прокопий и его товарищи были неприступны. На все вопросы они отвечали коротко: – «Придете на место и все узнаете!»

– Ну скажите хотя бы, как папа? Здоров ли он?

– Комдив?.. Полковник Железнов?.. – переспрашивал Прокопий, раздумывая, сказать ли ей правду.

На выручку ему пришел товарищ.

– Полковника Железнова я не видел, но слышал, что он здоров, – сказал он.

Вскоре пришли Василий и Аня. Сборы были недолгие, и они впятером тронулись в путь.

Прокопий вел их по лесу, петляя и минуя поляны и просеки. Грохот артиллерийской стрельбы слышался то справа, то слева, словно они обходили линию фронта. Наконец громыхание стало раздаваться прямо перед ними – они шли к фронту.

Вера обернулась к шедшей позади нее Ане. Та поняла ее взгляд и шепнула, чтобы Вера остановила Прокопия и узнала, правильно ли он ведет их. Но Прокопий и сам остановился.

– Плохо, товарищи, – грустно сказал он. – Видно, фашист наших поджал… Ну что ж, будем идти, пока можно…

– А если нам поотстать и разведать? – предложила Вера.

– Нет, надо поскорее выйти к болоту. А то, чего доброго, попадемся. – И Прокопий уверенным шагом пошел вперед.

Пройдя еще с полчаса, они вышли на широкую, поросшую молодыми деревцами просеку. Прокопий снял ушанку, вытер ею свое потное лицо, в изнеможении опустился на пень и вздохнул.

Все бросились к нему.

– Вам плохо? – спросила Вера.

– Нет, что вы! – улыбнулся Прокопий. – Вышли наконец… Я уж было того, испугался… а теперь привал пять минут – и пошли! – Он махнул шапкой в сторону просеки.

Отдохнув, он взялся за лямки ранца, в котором лежала рация, но Вера, хоть и сама устала, отстранила его руки и проворно вскинула ранец себе на спину. Аня тоже не отдала своей ноши.

Просекой они шли долго, и постепенно стрельба стала раздаваться позади них. Справа лес начал редеть, потом мельчать, и наконец появилось болото с чахлым березняком. Идя по старому следу, Прокопий ловко прыгал с кочки на кочку. У москвичей же к этому не было сноровки, они часто срывались и окунались в болото. Прокопий не вытерпел, подошел к Вере и силком стащил с нее рацию; то же сделал и его товарищ, отобрав ранец с аккумуляторами у Ани. Вера, стараясь облегчить Прокопию ношу, хотела взять у него автомат.

– Разведчик оружия никогда не отдает, – запротестовал он.

Вышли на островок, поросший березой и сосной. Все были уже мокрые и очень усталые.

– Пришли, – сказал Прокопий и, сняв ранец, опустился на землю. – Теперь надо подумать: там, – он показал вперед, – вода… Мой приказ такой: сидите здесь и ждите меня. Мы подгоним сюда плот и перевезем вас.

– Раз вы пройдете, так и мы пройдем, – в один голос сказали Вера и Василий.

Прокопий поглядел на них.

– А если станции утонут?.. Нет, вам надо сидеть здесь! – ответил он.

Прокопий вошел в воду и, высоко держа в одной руке автомат, а другой разгребая тину, пошел напрямик, то поднимаясь, то проваливаясь в воду по грудь. Чем дальше он шел, тем все ниже и ниже над болотной порослью опускалась его голова в меховой шапке.

– А вы хотели идти. – Сказал оставшийся с разведчиками солдат. – Давайте теперь будем сушиться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Наступила ночь, тихая и довольно теплая. Подперев ладонями подбородок, Вера лежала на душистых сосновых ветках и смотрела на мерцающие в воде яркие звезды. Пригревшись около нее, спокойно спала Аня. Сбоку похрапывал боец.

Вера не доверяла этой тишине и уже не в первый раз шепотом спрашивала сидящего у самой воды Василия:

– Васек, почему так тихо? Что это значит?

– Спи и ничего не бойся, – отвечал Василий. Но его самого тоже тревожила эта тишина. Стороной с шумом пролетела птица, и вскоре громко раздался ее гогот.

В детстве он слышал от бабушки, что в такой птице живет нечистая сила и ее можно убить только медной копейкой. И сейчас ночью в лесу вспомнил эту бабушкину сказку. В нечистую силу он, конечно, не верил. Но уж очень зловеще прозвучал ее гогот после того, как замолкла канонада. И в голову от этого полезли плохие мысли. Василий невольно уверился, что канонада смолкла оттого, что дивизия отступила.

– Василек, ты не спишь? – зашептала Вера.

– Ну что мне с тобой делать? – тихо отозвался Василий. – Выдержки у тебя нет, вот что!.. Если ты мне не доверяешь, тогда дежурь сама!..

– Не могу я спать, Василек… Все о них думаю, – оправдывалась Вера. – Что с ними там? Почему стало тихо? – Она приподнялась и села, обхватив колени руками.

Василий укоризненно покачал головой.

– Раз не спишь, так становись на вахту! – И, прикладывая ладонь то к одному, то к другому уху, стал вслушиваться в тишину.

Где-то далеко позади скрипучим голосом прокричал коростель. Василий насторожился. Не разведка ли? В такую темень легко подкрасться!..

Василий слышал, что гитлеровцы, идя в разведку, особенно в лес, берут с собой собак, которые легко находят партизан… Ему даже стало казаться, что там, где в отблеске звезд рябила вода, сверкнули глаза ищейки. Он схватился за автомат, но тут же выругал себя за трусость.

– Ты чего? – опять спросила Вера.

– Да вот, мерещиться стало!.. – Василий опять насторожился: там, где ему померещились фосфорические огоньки, послышался всплеск, и на темной поверхности воды показались силуэты людей. «Почему с той стороны? – спросил себя Василий. – Неужели фашисты?» Люди во весь рост возвышались над болотом – наверно, стояли на плоту.

Вера тоже заметила людей и разбудила бойца и Аню.

– Это наши? – спросил бойца Василий.

– С той стороны наши не могут быть, – ответил тот.

Василий и разведчик взяли автоматы на изготовку. Вера вытащила из кармана пистолет и, крепко сжимая его в руке, крадучись, пошла вдоль берега. Но заросли закрыли плывущих. Вера остановилась: она услышала мягкий толчок о берег. И снова все затихло.

Ждать было невмоготу: казалось, кто-то ползет по земле. Она уже готова была крикнуть: «Стой!», но в кустах послышался знакомый посвист, и, словно отделившись от темноты, вблизи появились черные силуэты людей.

– Наши! – радостно сказал разведчик и ответил таким же посвистом.

Подпустив идущего впереди человека шагов на десять, Вера окликнула его:

– Стой! Кто идет?

– Свои! – ответил ей сиплый голос Прокопия.

Вера так обрадовалась, что, забыв правила поведения разведчика, бросилась ему навстречу, опережая солдата и Василия.

– Это она! – сказал Прокопий.

Другой голос произнес:

– Здравствуйте, Вера Яковлевна! Я – Бойко. – Он поймал в темноте ее руку и крепко пожал.

– Здравствуйте… Мы вам радиосвязь… – волнуясь, ответила Вера.

– Спасибо, Вера Яковлевна! Спасибо вам всем, товарищи. – И он стал пожимать руки всем разведчикам. – Вы нам привезли спасение…

Они все вместе двинулись вперед. По дороге Вера спросила шагающего за ней Бойко:

– Как папа?

– Простите, Вера Яковлевна, забыл сразу передать… – И Бойко сунул ей в руку сложенный квадратик бумаги.

– От папы?.. – Вера сжала письмо. – Как он? Здоров?

– Яков Иванович?.. – переспросил Бойко, но ответил не сразу. – Здоров… Передал вам привет… Ему не верилось, что это вы спустились с парашютом.

Вскоре они уже были около рации.

Бойко в темноте представил Вере пришедших с ним радистов.

Вера сказала, что первые передачи она сделает сама. Они распаковали станции.

Вера села за щиток рации. Рядом с ней на корточки опустился Бойко.

– Вызывайте «Утес»! – шепнул он ей и назвал волну армии. Он с замиранием сердца следил за вздрагивающей стрелкой, за показателем волн, за каналом, за тем, как Вера уже в который раз нажимает на ключ, сказав, что переходит на прием. Вот она еще раз повернула выключатель. Но «Утес» по-прежнему молчал.

– Что? – подавшись всем телом к Вере, спросил Бойко.

– Молчит…

– Вызывайте прямо «Утес»! «Утес» вызывайте! – повторил он.

Ему не хотелось верить, что армия их не слышит. Сомнений в исправности рации не могло быть, станция работала отлично: во время настройки он сам слышал немецкую речь…

«Неужели с армией то же, что и с нами?.. Тогда гибель!.. – мелькнуло в его голове. – Ведь мы расстреливаем уже последние патроны и снаряды. Люди еле волочат ноги, уже давно живут впроголодь!..»

А Вера монотонно вполголоса повторяла в микрофон:

– «Утес»!.. «Утес»!.. «Утес»!..

– Громче! Громче! – попросил Бойко. Ему казалось, что она говорит слишком тихо и поэтому армия ее не слышит.

Вера прикрыла микрофон рукой.

– Ну как же громче? Ведь услышат!.. – сказала она.

Бойко с досадой махнул рукой.

Вера чуть повысила голос. Но через некоторое время опустила микрофон:

– Не отзываются. Надо подождать. Может быть, выключились…

– Чего же ждать? – полным отчаяния голосом проговорил Бойко. Ведь это для него была последняя надежда.

– Давайте вызывать кавкорпус, – предложила Вера. – А Вихорева будет вызывать «Утес». – И, не дожидаясь согласия Бойко, приказала Ане и Василию развернуть другую станцию, а сама стала настраиваться на волну кавкорпуса.

С правой стороны, под гаснущей Полярной звездой, снова глухо загрохотала артиллерия. Вера сняла наушники, прислушалась и с волнением взглянула на Бойко. Бойко понял ее взгляд, посмотрел на часы и кивнул головой:

– Все идет по плану!..

– Что значит «по плану»? Они все еще там?

– Нет, Вера Яковлевна, не там.

– А что же там грохочет?

– Там грохочет Гречишкин, да десятка два таких же, как и он, удальцов.

– А дивизия?

– Дивизии там уже нет… Связывайтесь скорее с кавкорпусом, а то нам уже пора уходить.

Вера стала быстро стучать ключом, вызывая кавкорпус. Бойко неотрывно следит за выражением ее лица. Наконец на ее губах появилась улыбка…

– Кавкорпус слушает, – сказала она.

Бойко дернул за штанину лежавшего сбоку шифровальщика:

– Бельдюгин, вставай! Кавкорпус!..

Но вдруг лицо Бойко и шифровальщика помрачнели. Бойко безнадежно махнул рукой.

– Мы с ними разговаривать не можем. У нас нет их кода. – Бойко был изумлен беспечной улыбкой Веры. – Вот как нехорошо складываются наши дела, Вера Яковлевна!..

Вера улыбнулась в ответ, и Бойко с удивлением посмотрел на нее.

– Можете разговаривать, – сказала она. – Кавкорпусу фронт сообщил ваш код!

Шифровальщик подсел ближе к щитку рации и, пользуясь ее светом, стал быстро переводить то, что диктовал Бойко, на цифры. Вера передавала их в эфир.

Время от времени она выключалась, чтобы гитлеровцы не засекли работу их станции. В один из таких перерывов она прочитала письмо отца: «Верушка! Целую. Радуюсь твоему подвигу. Благодарю за всех. Скоро увидимся. Папа».

Вера вертела в руках листок бумаги, всматриваясь в неровный почерк и пытаясь хотя бы по почерку узнать еще что-нибудь.

Светало. Бойко продолжал диктовать Бельдюгину. Впереди него стоял часовой, держа автомат наизготовку. Когда Вера подошла к ним, все тревожно обернулись. Бойко поднялся и протянул ей листок бумаги. Увидев этого человека при утреннем свете, Вера не могла проронить ни слова.

Она встречала Бойко, когда зимой прилетала к отцу, – это был красивый, энергичный здоровяк. Сейчас же перед ней стоял другой человек, будто тень прежнего Бойко, – истощенный, обросший щетиной, с вытянувшейся шеей и громадным кадыком. Казалось, стоит ему сделать шаг – и он свалится, чтобы никогда не встать. Лишь в глазах его светился живой огонек, да надорванный голос звучал по-прежнему властно.

– Пожалуйста, срочно передайте фронту! – попросил Бойко, отдавая Вере кодограмму. – Будет еще продолжение.

Но Вера по-прежнему глядела на него и никак не могла прийти в себя. Бойко по-своему истолковал ее взгляд. Он кивнул в ту сторону, откуда доносилась артиллерийская стрельба, и сказал:

– Не волнуйтесь! Они молотят по пустому месту.

– Так, значит, они скоро могут…

– Ничего не могут! – перебил ее Бойко. – Там Тарасов нас прикрывает. Передайте еще и эту, – он взял у шифровальщика вторую кодограмму, – потом будем сниматься с места.

Теперь станции и запасное питание к ним несли радисты и бойцы. Их путь пролегал через топкое болото.

– Почему мы идем на северо-запад? – спросила Вера у Бойко.

– К дивизии идем.

– Это я знаю… Но ведь мы удаляемся от фронта и от кавкорпуса.

– Правильно, Вера Яковлевна. Это искусство вашего папаши! – сказал Бойко с такой гордостью, как будто он сам придумал план выхода из окружения. – Это наиболее надежный путь.

«Куда же теперь пойдет дивизия? – думала с тревогой неискушенная в военном деле Вера. – Ей надо торопиться! Гитлеровцы могут перерезать пути… А как же будет с храбрецами Тарасова? Их немного, и их легко могут окружить!.. Бойко сказал: „Это искусство вашего папаши!..“ Но какое же это искусство? Оставить людей на явную гибель?.. Значит, искусство в геройстве этих людей?..»

Вера вспомнила, как говорил на занятиях начальник курсов: «Сила нашего военного искусства не только в полководческом таланте и умении наших военачальников, но и в беспримерном геройстве и выносливости наших воинов!» Если тогда на занятии эта фраза показалась ей высокопарной, то сейчас, уже в иных условиях, Вера ощутила ее подлинный смысл. Ведь перед ней были люди – и Бойко, и Груздев, и другие незнакомые ей воины – герои, которые всеми своими действиями подтверждали правильность этих слов.

Часа через полтора они наконец ступили на твердую землю. В сапогах хлюпала вода. Идти было трудно, но Бойко торопил всех. Наконец и ему самому стало невмоготу. Он приказал всем переобуться. Потом еще около часа до заросшей лесной дороги шли глухим бором. Здесь Бойко остановился и посмотрел на карту. Потом они еще с километр прошли по этой дороге до просеки.

– Привал, товарищи. Отдыхайте! – скомандовал Бойко, приказал всем спрятаться за можжевельником, а сам с двумя бойцами вышел туда, где дорога перекрещивалась с просекой. Один из бойцов влез на сосну, второй перешел через просеку и спрятался в кустах, а Бойко прислонился к сосне. Привыкшие к такой обстановке, радисты облокотились на рации и сразу же заснули. Вера и Аня прижались друг к другу, стараясь согреться. Василий застыл с автоматом возле поросли можжевельника, поглядывая в ту сторону, где в кустах скрылся красноармеец.

Вскоре Вера услышала голос Василия: он с кем-то объяснялся. Она прислушалась. Голос второго человека показался ей знакомым.

Вера поднялась, крадучись в кустах можжевельника, почти вплотную подошла к говорившим, осторожно приподняла ветки и вздрогнула: напротив Василия стояли Куделин и разведчик с автоматом за спиной и винтовкой в руках.

Отступив на несколько шагов, Вера сложила ладони вместе и свистнула, вызывая Василия. Василий сразу же подошел. Вера рассказала ему, что это тот самый солдат, с которым она вчера встретилась, и велела немедленно доставить его к Бойко.

– Чего ты боишься? Он свой человек! – возразил Василий.

– Откуда ты знаешь? – Вера строго взглянула на него. – Он не должен видеть меня. Он не должен знать, кто мы. Понимаешь ты это?

– Откуда он узнает? Ему не до этого. Он принял меня за партизана и боится, как бы его не расстреляли, – успокаивал ее Василий. – Кроме того, он ранен и еле стоит на ногах.

– Гуманность гуманностью, а наша служба требует осторожности! Пусть с ним разберется подполковник Бойко.

Василий нехотя подчинился и вместе с разведчиком повел Куделина к Бойко.

Куделин прекрасно разыгрывал из себя изнуренного бойца, он еле волочил ноги. Увидев Бойко, он сделал вид, что напрягает последние силы, подошел к нему и, тяжело ворочая языком, по всем правилам доложил, кто он и почему здесь оказался.

– Если бы не он, – Куделин показал на бойца, – то я бы, наверно, снова попался в лапы к этим людоедам! – тихо произнес он и ничком упал на землю.

Василий и солдат подхватили Куделина под руки и усадили его. Бойко расстегнул ему полушубок и, когда Куделин открыл глаза, хотел его расспросить поподробнее, но в это время наблюдатель крикнул:

– Наши!.. Наши!..

– Где? – подбежал к сосне Бойко.

– Там! – наблюдатель показал в сторону просеки.

Снова вернувшись к Куделину, Бойко с огорчением взглянул на него:

– Что же мы будем с тобой делать?

– Я, товарищ подполковник, пойду с вами, а если не смогу, то вы меня бросите, – ответил Куделин и, обхватив сосну, стал подниматься на ноги.

– Ну смотри, крепись! – сказал Бойко и, отведя Василия в сторону, спросил: – Вы что-то хотели мне доложить?

Василий передал все, что ему о Куделине рассказала Вера.

В зарослях можжевельника Бойко нашел радистов, назначил одного из них старшим и приказал ему следовать за ним на некотором отдалении, не попадаясь на глаза Куделину.

Привал был окончен. Вся группа двинулась дальше.

Лес, в который они вошли, был наполнен шумом движения и людскими голосами.

Радисты расположились в густом ельнике. Вера закончила передачу донесения штабу фронта и выключила станцию. Вдруг позади нее послышались торопливые шаги. Предполагая, что это Василий, она обернулась, чтобы разузнать, как ведет себя Куделин. Но вместо Василия из-за ветвей вышел худощавый человек в военной форме, с перевязанной грязным бинтом головой.

– Подполковник Бойко где? – спросил он.

– Там, – Вера показала рукой в сторону узенькой тропинки, теряющейся в зелени елок.

– Там? – повторил раненый, не сводя с Веры глаз.

Вера тоже пристально вгляделась в его заросшее бородой, покрытое копотью и грязью лицо; оно показалось ей чем-то знакомым.

Его воспаленные глаза блеснули радостью.

– Вера Яковлевна? – спросил военный.

Вера кивнула головой.

– Я – Коротков, адъютант Якова Ивановича. – Он схватил Верину руку и сжал ее. – Если бы вы знали, как мы за вас волновались!..

– А папа? Он здесь?..

– Как же, здесь!.. Он даже газеты для вас сберег: у фашистов захватили… Я сейчас к вам вернусь… Мне срочно нужен Бойко.

Вера позвала напарника радиста и, инструктируя его, включилась на прием. Вызывал штаб фронта. Она наскоро записала кодограмму и, оставив у станции радиста, побежала к Бойко. Бойко на месте не оказалось, и она повернула туда, откуда пришел Коротков. Справа послышался гул низко летящего над лесом самолета. Вера остановилась, ожидая, что сейчас начнется стрельба. Однако ни одного выстрела не последовало, наоборот, – все вокруг стихло, как будто никого в лесу и не было…

– Где комдив? – спросила Вера встретившегося ей на тропинке солдата.

Солдат молча вытянул перевязанную руку с разодранным, болтающимся рукавом и показал туда, где за стволами мелькали фигуры людей. Потом содрал с березы заболонь и стал ее есть.

– Что вы делаете? Да разве это едят? – ужаснулась Вера.

– А что же делать? Сдыхать, что ли? – спокойно ответил солдат и посмотрел на нее ввалившимися глазами.

Вера вытащила из кармана два сухаря и протянула ему. Но солдат не взял.

– Берите! – Вера сунула сухари в его заскорузлую руку.

– А как же вы?..

– Ешьте! У меня еще есть…

Солдат поблагодарил Веру и, откусывая по маленькому кусочку, стал жевать сухари вместе с заболонью.

Эта встреча ужаснула Веру. Теперь она особенно остро почувствовала, в каком состоянии находится дивизия и почему так нервничает Бойко.

Впереди, среди берез, стояла группа солдат. Один из них, с забинтованной головой, обратился к другому, у которого была перевязана рука:

– Нет ли, друг, чего-нибудь покурить?

Солдат с перевязанной рукой повернулся к третьему, с обмотанной бинтом шеей, и сказал:

– Сунь руку в карман, кажется, немного мха осталось.

И они все задымили цигарками, пахнущими горелым торфом. Вера подумала, что попала на медпункт, и свернула в сторону.

– Вера Яковлевна! – остановил ее голос Бойко.

Вера повернулась и бросилась к нему.

– Срочная от «Гиганта», – протянула она Бойко кодограмму.

Бойко подозвал к себе шифровальщика и сел рядом с ним на землю.

Группа раненых вдруг расступилась, и со странных, похожих на стул носилок с помощью окружающих встал раненный в ногу человек. Опершись на костыли, он поджал забинтованную левую ногу и медленно двинулся навстречу Вере.

Вера точно остолбенела. Она поняла, что это отец, но не могла в это поверить. Этот худой, с серым лицом человек не был похож на него. Сделав шага три, он остановился, снял шапку, вытер вспотевшую седую голову платком и хрипло крикнул:

– Вера!.. Доченька!.. Не узнала?

Не помня себя и не стыдясь присутствующих, Вера бросилась к нему.

– Спасибо, доченька!.. Ты спасла нас!..

Придерживая его, чтобы он не упал, Вера зашептала:

– Как ты себя чувствуешь, папочка?.. Что же с тобой будет дальше?.. Как ты, сможешь прорываться?..

– Ничего, доченька, ничего!.. И это переживем. Не то еще бывало… Все будет хорошо, – гладя ее по спине, приговаривал Яков Иванович. Но думал он совсем о другом. Единственная надежда на соединение с войсками армии рухнула. Кавкорпус был далеко. Для того чтобы идти ему навстречу, нужны боеприпасы и хотя бы немного продовольствия. А где взять все это в бескрайних лесах?.. Двигаться дальше не было сил, но и оставаться здесь было нельзя: враг может перехватить пути отхода, блокировать дивизию, и тогда – неминуемая смерть!..

Душевное волнение, вызванное встречей с дочерью, подействовало на Якова Ивановича. Он пошатнулся. Его подхватили под руки и посадили на «КП» – как в шутку называли здесь эти самодельные носилки.

– Ну вот, все уже прошло… – улыбнулся Яков Иванович, вытирая платком выступивший на лбу пот. – Прочитайте, что нам передали, – попросил он Бойко.

– Командующий фронтом просит немедленно сообщить наше месторасположение и куда можно сбросить продовольствие и боеприпасы…

– Хорошо!.. Очень хорошо!.. – перебил его Железнов.

– Приказывает прорываться не к армии, а в направлении казкорпуса.

Яков Иванович нахмурился. Дело предстояло тяжелое. Надо было с восточного направления поворачивать дивизию на юго-запад, уводя ее дальше от фронта. Это очень тревожило Якова Ивановича. Теперь ему стало ясно, почему молчит командарм.

– Вот как складываются дела, друзья мои! – проговорил Железнов. – Но не отчаивайтесь! Теперь мы не одни – нас поддержит фронт. Будем действовать!..

Яков Иванович потянул Веру за рукав, усадил около себя на землю и прижал к себе. Вера шепнула ему на ухо:

– Папа, ты ведь голоден. У меня есть сухари, консервы…

Яков Иванович покачал головой.

Начальник разведки дивизии Свиридов доложил данные, добытые разведкой, и все то, что ему рассказал Куделин.

– Накормите этого человека, – приказал Железнов.

Свиридов пожал плечами, и комдив понял, что накормить нечем…

– Тогда уложите его спать.

– Папа, надо бы разобраться с этим солдатом!.. – тихо сказала ему Вера.

– Потом, – так же тихо ответил ей Яков Иванович.

Из доклада Свиридова Вера узнала, что до кавкорпуса еще около тридцати километров, что на этом пути, километрах в пятнадцати отсюда, в лесу, расположились вражеские части, и в том же направлении, на восточном берегу Вороны, находится их склад боеприпасов.

Широко раскрытыми глазами Вера смотрела на отца. Ведь ей только что казалось, что кавкорпус где-то близко от них и что дивизия сегодня же ночью с ним соединится. Теперь же получалось так, что этим измученным и израненным людям надо не меньше двух суток пробиваться к корпусу, а на пути их ждет много опасностей. Особенно удручало Веру то, что в такой тяжелый момент ей придется расстаться с отцом.

«Как же я оставлю его одного в таком состоянии?» – подумала она.

– Дивизию надо собрать в кулак, – медленно обдумывая каждое слово, начал говорить Яков Иванович. – Раненых стянуть ближе к нам. Тщательно разведать полосу между частями противника и складом. В урочище найти переправу через реку. И до рассвета перейти железную дорогу. – Он вытянул онемевшую раненую ногу, положил ее на упавший костыль и посмотрел на часы. – Через час отряд Тарасова на севере, на нашем левом фланге, начнет демонстрацию наступления. В это время остальные батальоны, которые полки, отходя, оставили для обозначения фронта дивизии, отвести до Угры, а там под прикрытием Тарасова свернуть их и – сюда! – Он показал на восток. – Добров отойдет со своим отрядом в район Воропаева. И когда мы тронемся, в случае если гитлеровцы здесь зашевелятся, он будет делать вид, будто наступает на станцию Воропаево. И может получиться так, Павел Калинович, что завтра к исходу дня мы соединимся с кавалеристами! – Все переглянулись. Каждому хотелось задать вопрос: «Каким же это образом?» Но Железнов продолжал: – Я надеюсь на командование фронта. Оно сумеет сегодня в начале ночи сбросить нам боеприпасы и продовольствие.

– Мне командующий говорил, что у них все наготове, нужно только сообщить ему место выброски, – вставила Вера.

– Да, но нам, товарищ полковник, необходимо время, чтобы раздать все это, – напомнил заместитель по тылу.

– Знаю. Для сокращения времени место выброски назначаю впереди, по ходу нашего движения. – И он указал точку на истрепанной карте. – Сейчас же берите с собой оставшихся людей и готовьте место приема. А мы с вами, – обратился он к Бойко, – будем связываться с фронтом и кавкорпусом. И ты, Вера, – он положил руку на ее голову, – нам поможешь.

Вера помогла отцу подтянуть раненую ногу и уложить ее вдоль носилок. Рядом положили костыли. Никитушкин и Польщиков набросили на свои плечи широкие помочи из мешковины. Они бережно подняли носилки и, шагая в ногу, понесли Якова Ивановича.

Спустились сумерки. Над лесом, гудя, пролетали транспортные самолеты. Сквозь стволы деревьев виднелось пламя костров, разложенных на месте вырубки, мелькали тени людей, собиравших падающие со звездного неба мешки с грузом.

Вдруг в стороне от костров, правее Полярной звезды, поднялись, будто сцепленные между собою ниточкой, два огонька. Это Куделин сделал свое черное дело.

Вера дернула Аню за рукав:

– Гляди! Фашистская сигнальная.

– Вижу, – ответила Аня, следя за плавно поднимавшимися в небо ракетами.

– Значит, среди нас враг! – прошептал Василий.

Вера насторожилась, ожидая, что поднимется шум. Но уставшие бойцы крепко спали. Лишь там, у костров, бегали люди.

«Может быть, уже подошли фашисты?» – подумала Вера и побежала к отцу.

Но Никитушкин к отцу ее не пустил, а разбудил Короткова. Вместе с ним Вера пошла к Бойко.

Бойко поднял всех на ноги. Однако обнаружить ракетчика не удалось.

Вера намекнула насчет Куделина, но Свиридов отвел ее сомнения. Он только что был у него и ничего подозрительного не заметил. (Куделин успел искусно запрятать ракетницу под пенек.)

– Еле-еле его разбудил, – в заключение сказал Свиридов.

– Все же посмотреть за ним надо! – сказал Бойко. Он пошел было к комдиву, но, не пройдя и двух шагов, остановился и стал прислушиваться.

Теперь гудели не только наши самолеты – врывался воющий звук вражеских бомбардировщиков. По лесу пронеслась тревожная команда: «Воздух!..»

Вера побежала к отцу. Польщиков и Никитушкин хотели поднять его и где-нибудь укрыть. Но Яков Иванович отстранил их рукой. В этот момент на вырубке загрохотали разрывы авиабомб. Осколки с пронзительным свистом летели в лес и, отсекая ветки, цокались о стволы деревьев.

Вера прикрыла собой отца.

– Ты что, Веруша? – Яков Иванович обнял ее, стараясь подняться. – Я не знал, что ты у меня такая трусиха! – сказал он и попросил Короткова: – Узнайте-ка, что там?

Коротков побежал к вырубке, где уже заметно тускнело пламя костров.

К Железнову подошел Бойко.

– Ну что слышно, Павел Калинович? – спросил его Железнов. Бойко доложил, что боеприпасов и продуктов хватит суток на двое. – На двое, говоришь? – переспросил Железнов. – Но сейчас, наверное, каждый пайка по два съест…

– Мы посоветовались с начальником медпункта и товарищем Хватовым и разрешили сейчас каждому съесть по сто граммов сухарей и куска по три сахару. Вторую порцию – часа через три. А остальное роздали как НЗ.

– Прикажите, чтобы без приказа не брали, – сказал Железнов.

– Люди так настрадались от голода, что сами будут беречь. Как все радуются, товарищ полковник! Точно праздник! А какие вкусные сухари… – Бойко протянул Железнову и сам захрустел сухарем.

Железнов разделил свои сухари между Польщиковым и Никитушкиным:

– Разговляйтесь, друзья!.. – Вера от сухарей отказалась: у нее еще были свои. – А что там? – кивнув в сторону вырубки, спросил Яков Иванович.

Бойко ответил, что там всеми делами занимается Хватов. Ему не хотелось сейчас говорить об убитых, он знал, как близко принимает комдив к сердцу потери людей, и завел разговор о предстоящем прорыве.

– Все остается по-прежнему! – сказал Яков Иванович.

– Нельзя, товарищ полковник! Противник нас опередил: наша разведка обнаружила, что он выдвинулся на Ильино. А кавкорпус Белова отошел за Угру, в район Всходы.

– Отошел за Угру? – в задумчивости повторил Железнов. – А что, если мы, Павел Калинович, вот так? – Яков Иванович провел пальцем по карте на юго-запад до Челновой, а от нее резко прочертил пальцем линию на Всходы до фронта кавкорпуса.

– До Челновой разведка не дошла: по дороге на Баскаково движется немецкая колонна с танками и артиллерией.

– Тогда, Павел Калинович, наше дело… – Яков Иванович хотел сказать «дрянь», но, видя, с какой тревогой смотрят на него Бойко и Вера, спокойным тоном добавил: – Не совсем плохое. – И его палец молниеносно перелетел через расположение дивизии на северо-восток и остановился на надписи: «Преображенское».

Бойко понял комдива.

– Здесь противник теснит на север части четвертого десантного корпуса, – сказал он.

– Теснит на север? – Яков Иванович замолчал, пристально рассматривая карту.

Всей душой Вера чувствовала, как отцу сейчас тяжело. Она понимала, что все пути к кавкорпусу отрезаны. В ее взволнованном мозгу зазвучали напутственные слова начальника разведотдела фронта: «…Если дивизия пойдет на соединение с кавкорпусом, идите с ней, пока не переправитесь через Угру. Если же она пойдет в другом направлении, то на Велишки двигайтесь самостоятельно…» До боли в сердце чувствовала она жалость к отцу – так тяжело будет ей с ним расстаться!.. Чтобы своим волнением не расстраивать его, Вера отошла в сторону и села на пенек.

– Тогда, Павел Калинович, – снова начал Железнов и показал пальцем на восток, в сторону Большой земли, – нам остается только одно – пробиваться так!.. Надо полагать, Пополта вспухла, болота поднялись, и вода отсюда фрицев выжила. Леса здесь до самой дороги Гжатск – Юхнов дремучие… А другого выхода у нас нет. Либо голодная смерть, либо плен… Следовательно, Павел Калинович, мое решение таково: поворот на сто восемьдесят градусов, направление азимут семьдесят восемь – лес Новинской дачи, а там северными болотами Пополты на Доброе… – Яков Иванович хотел улыбнуться, но не смог. Он протянул Бойко свою карту и добавил: – Для встречи Доброва и Тарасова оставить моего адъютанта с разведчиками… Действуйте, товарищ Бойко!..

Бойко ушел, а Яков Иванович, опираясь на костыли, подошел к Вере.

Вера помогла отцу сесть и сама опустилась около него на колени.

Нащупав в темноте его руку, она прижала ее к своим губам.

– Прости меня, папа, – тихо сказала она.

– За что, доченька? – Яков Иванович сжал ее виски своими горячими ладонями и притянул голову к себе… Из темноты на него смотрели широко раскрытые Верины глаза. В них крохотной искрой отражалась далекая звезда. – Что ты, Верушка? Не плачешь ли ты, лейтенант?

Вера покачала головой.

– Папа, вы сейчас уходите? – спросила она.

– Да, доченька, скоро двинемся. Как видишь, нам здесь оставаться нельзя.

– Тяжело, папа… Тяжело оставлять тебя одного… Но я не могу идти с тобой…

– Почему, доченька? – Яков Иванович отвел голову Веры от своей груди и, держа ее дрожащими пальцами, смотрел в ее глаза.

– Мы должны идти, – тихо, словно чувствуя себя виноватой, ответила Вера.

– Куда? – спросил Яков Иванович, и ему стало страшно за дочь. Какие еще испытания предстоят ей на первых шагах только начавшейся жизни?..

Вера же корила себя за то, что вынуждена оставить отца в таком тяжелом положении.

– Туда, папа, за Угру. – И как бы оправдываясь, стала доказывать отцу: – Мы обязаны, папа… Понимаешь, это наш долг…

Яков Иванович кивал головой. Старый командир, он хорошо знал, что такое воинский долг. Но дело касалось его дочери, и сердце отказывалось подчиняться рассудку. Трудно было больному, много пережившему человеку отпустить свою дочь навстречу новым испытаниям.

Вера чувствовала эту душевную боль отца, но не находила слов, чтобы ее успокоить.

– Ты не бойся за меня, папа… Я выдержу все!.. – только и сумела она сказать.

– Эх, доченька! – прошептал Яков Иванович. – Тяжело расставаться… Но ведь мы с тобой солдаты… – Над лесом затарахтел немецкий самолет, похожий на У-2. – Вот видишь, нащупали. Сейчас фонари подвесит, проклятый!.. – И действительно, над вырубкой ярко вспыхнули повисшие в воздухе ракеты. – Теперь всё! Надо уходить. А то, пожалуй, подожгут лес, и тогда совсем не выберешься… Об одном прошу тебя, Верушка, будь осмотрительна и осторожна. Не горячись, даже если тебя будут на это вызывать. Внимательно присматривайся к людям. Ведь кругом будет много врагов, и немало их будет скрываться под личиной советских людей…

Вера слушала, не проронив ни слова. Яков Иванович нагнулся и поцеловал ее в голову.

– Спасибо тебе, папочка!.. – Вера погладила его шершавую руку и уже не сдерживала слез, катившихся по ее щекам.

– До свидания, доченька, – сказал Железнов и непривычно для Веры по-стариковски вздохнул.

Примерно через час Коротков вывел разведчиков к реке, где их ожидал Паршин с саперами. Паршин помог разведчикам по очереди перебраться на шаткий плот. И плот поспешно заскользил по темной воде.

Когда они сойдут с плота, когда позади останется эта речка и затихнут вдали всплески воды, молодые люди вступят в другую жизнь. И даже имена у них будут другие.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Валентинова с бешеной скоростью мчалась по Варшавскому шоссе в направлении Юхнова на своем раненом, как и она сама, «газике». Ее раны, правда, уже зарубцевались, а на «газике» все еще зияли дыры да развевались на ветру лохмотья его выцветшего тента. Ирина Сергеевна часто упрекала себя в том, что до сих пор не могла приложить к нему руки. Зато она, не жалея сил и времени, воскресила из мертвых и привела в боевое состояние его мотор и ходовую часть.

Сейчас она спешила засветло добраться до разведотдела армии, занимавшей фронт севернее Юхнова, и найти там майора Фещенко. Ему, как она поняла, командарм поручил лично связаться с Железновым, держать с ним постоянную связь, а для вывода остатков его дивизии послать навстречу Железнову проводников. Вот это-то и волновало Ирину Сергеевну. Она боялась, что раньше, чем она доберется до разведотдела, майор Фещенко вышлет навстречу дивизии своих людей.

Плутая вдоль фронта по изрытым снарядами лесным дорогам и сожженным деревням, она бы так и не нашла разведотдела, но выручили ее пропитанные кровью, с расползшимися чернилами документы: удостоверение личности и командировочное, написанное наспех от руки. Они были на» столько необычны, что как только старший патруля посмотрел на них, сразу сказал: «Липа!», подозрительно взглянул на Ирину Сергеевну и предложил ей следовать за ним.

– …Очень подозрительная, – докладывал он коменданту штаба. – В машине ехала одна, сама за баранкой. Заглянул в машину, а там ящиков и мешков доверху. Спрашивает, где разведотдел, а сама глазами зыркает…

Так, благодаря бдительности, проявленной этим солдатом, Ирина Сергеевна наконец добралась до разведотдела. Комендант штаба сам поспешил доставить ее на место. Но было поздно: Фещенко, как доложил дежурный, с людьми уехал на ПРП[16].

Тогда Ирина Сергеевна стала настоятельно требовать, чтобы дежурный дал ей сопровождающего до ПРП. Но дежурный был неумолим. Единственное, что он ей обещал, это доложить Фещенко, когда тот приедет на пункт, и соединить его с ней по телефону.

– А пока что погуляйте, – сказал дежурный и скрылся за скрипучей дверью землянки.

Ирина Сергеевна не помнила потом, сколько раз она измерила дорожку, ведущую от землянки к прогалине. Но, видимо, много, потому что через некоторое время в просветах между стволами пегих берез и зеленых елей сгустилась предвечерняя дымка. Ирина Сергеевна с тревогой думала о своих боевых товарищах, которые там, за глухими раскатами артиллерийской дуэли, пробивались на Большую землю. В наступавших сумерках ей чудилось, что она видит их, окровавленных и истощенных, поддерживающих друг друга, точно матросы из кинофильма «Мы из Кронштадта». В ее кармане лежали письма Железнову и Карпову от их жен из Сибири. Письмо Карповой словно кололо пальцы, ей хотелось распечатать его, и стоило больших усилий удержать себя от этого недостойного поступка.

«Зачем я хочу это сделать?.. Кто я ему?..» – упрекала она себя.

– Товарищ военинженер! – наконец позвали Ирину Сергеевну. К ней навстречу шел дежурный с человеком в гражданском полупальто и в немецком кепи.

– Вот этот товарищ довезет вас до майора Фещенко, – сказал дежурный.

Ехали лесной дорогой в темноте, чуть ли не ощупью. Стрельба становилась все слышнее и слышнее, и Ирина Сергеевна немало натерпелась страху, опасаясь, как бы этот необычный шофер в гражданской одежде не проскочил свои позиции и не завез ее к врагам. Когда наконец появились темные силуэты изб, Ирина Сергеевна заметила, что ее руки крепко сжаты в кулаки, она разжала их и в первый раз за всю дорогу спросила:

– Скоро?

Но шофер ничего не ответил, он осторожно объезжал поблескивающую водой свежую воронку. Не успели они миновать это препятствие, как из-за угла разрушенной избы выскочил боец и стал громко ругать их, не стесняясь в выражениях.

– Не видишь, что фриц палит?! – кричал он, упершись рукой в радиатор «газика». – Ворочай, не то я сам тебя пристрелю!..

Боясь, что опоздает, Ирина Сергеевна выскочила из машины и стала упрашивать бойца, чтобы он пропустил их. Боец, услышав женский голос, стал поспокойнее.

– Разве не понимаете, доктор, что нельзя? – сказал он, приняв ее за врача.

– Нам непременно надо ехать! – убеждала его Ирина Сергеевна и, воспользовавшись его ошибкой, пошла на хитрость. – Мы едем к тяжелораненому… Мы должны спасти его.

– Ну если спасти, тогда другое дело, – сдался наконец боец. – Только если нарветесь на старшего лейтенанта, так ему и скажите, что жизнь солдатскую спасать едете.

ПРП находился невдалеке от этого селения, в усадьбе, стоявшей в лесу. Лес оберегал усадьбу от посторонних взоров и ушей. У ворот усадьбы их уже ждал высокий военный, отрекомендовавшийся майором Фещенко.

– Я опоздала? – с тревогой в голосе спросила Ирина Сергеевна. – Проводники уже ушли?

– Ушли, – ответил Фещенко. И, увидев, что Ирина Сергеевна побледнела и схватилась за ворота, спросил: – Что с вами? – Он взял Валентинову под руку и повел ее в дом.

– Я хотела с ними идти.

– Зачем? – Семен Сергеевич открыл дверь и пропустил Валентинову в дом.

– Было бы надежнее. Я свой человек и наверняка бы добралась до них.

– А мы тоже не чужие. Раздевайтесь и располагайтесь здесь как дома.

Но Ирина Сергеевна не стала раздеваться. Она решила ехать туда, где ожидается выход дивизии.

Фещенко, очевидно, догадался о ее намерениях.

– Никуда вы не поедете, – сказал он. – Давайте поужинаем, и ложитесь спать. В лучшем случае, наши девушки доберутся до Железнова только к рассвету. Путь ведь не легкий…

Ирина Сергеевна и сама понимала, что «путь не легкий». Даже здесь, в этом заброшенном в лесу доме, и то было страшновато: нет-нет да и рванет снаряд, а то где-то рядом с треском ахнет мина.

И Ирина Сергеевна представила себе, как, прижимаясь всем телом к земле, девушки ползут по болоту или по лесным зарослям, преодолевая зону губительного огня. И, отказавшись от сна, она осталась возле майора Фещенко. Время от времени дежурный радист докладывал о полученных от девушек сигналах. И Семен Сергеевич тут же карандашом ставил на карте точку и указывал время; он радовался, когда точка оказывалась далеко от прежней, и огорчался, если она была близко. Тогда, многозначительно посмотрев на Ирину Сергеевну, он говорил:

– М-да, прижали!.. Что ж, в нашем деле такое бывает.

Не меньше, а, пожалуй, даже больше он волновался за дивизию, от которой уже давно не поступало никаких сообщений. Хотя Фещенко предполагал, что Железнов молчит, чтобы не обнаружить свою рацию, он то и дело ходил в землянку к радисту, державшему связь с дивизией. Сам садился за соседнюю рацию и шарил по эфиру, ловя немецкие станции, стараясь подслушать, что говорят гитлеровцы о частях Железнова. Но, как назло, их станции то передавали шифры, то вели кодированный разговор.

Ирине Сергеевне одной в доме не сиделось, она выходила на крыльцо и всматривалась в темноту, ожидая, что вот-вот майор Фещенко появится и скажет, что все пропало. Но, видя волнение Ирины Сергеевны, Семен Сергеевич каждый раз, выходя из землянки, говорил: «Все в порядке! Потихоньку двигаются». Они шли в дом и молчаливо ждали следующего сигнала девушек или вели отвлеченный разговор, хотя тревога жила в душе каждого из них.

– Да вы не беспокойтесь! – Семен Сергеевич успокаивал Ирину Сергеевну. – Девушки непременно пройдут. Марине Козловой это не впервые. Она здесь верную стежку пробила. Сама по ней не раз в разведку ходила и водила в тыл к немцам диверсионный отряд Жабо.

– По времени они ведь уже должны быть около передовой противника?

– А там нет сплошного фронта. Они пройдут его болотом, в стыке дивизий. Правда, это болото простреливается сплошным огнем, но ведь Марина опытная разведчица!..

Не успел он этого сказать, как в комнату вбежал радист с новым листком в руках. Майор Фещенко торопливо схватил этот листок с записью сигналов. Разыскав на карте точку координат, он весело улыбнулся. Острие его карандаша пересекло тоненькую ниточку реки у надписи «Бр.» (что означало «брод») ниже странного значка, похожего на остроконечную крышу шалаша, с надписью – «Мог.», то есть «могильник». В этом районе на заболоченной местности много было таких небольших курганов.

– Перешли фронт!.. – вздохнул с облегчением майор. – Молодцы! – И сразу доложил об этом ОД штаба. – Знаете, что это за места? – спросил он Ирину Сергеевну, показывая карандашом на многочисленные значки с надписью «Мог.» – Это исторические места. Четыреста шестьдесят лет назад наши предки остановили здесь войска последнего золотоордынского хана Хан-Ахмата и заставили его отказаться от борьбы с Россией, навсегда освободив нашу Родину от ига Золотой Орды.

Ирина Сергеевна невольно подумала, что люди ее дивизии такие же чудо-богатыри, и у них не меньше мужества и отваги, чем у дальних предков русского народа.

В комнату снова вбежал радист, но на этот раз уже другой, тот, что следил за радиостанциями противника. Он позвал майора в землянку. Почувствовав что-то неладное, Ирина Сергеевна пошла вслед за ними.

Когда она вошла, Семен Сергеевич слушал в наушники. Увидев Ирину Сергеевну, он попросил вернуться в дом и подогреть чайку. Как только она ушла, Фещенко доложил оперативному дежурному штаба подслушанный им разговор гитлеровцев. В этом разговоре какой-то фашистский начальник требовал от своего подчиненного, чтобы он отжимал дивизию Железнова от болота к реке, а там бил ее по частям. Командира и комиссара он приказал взять живыми. Затем майор Фещенко продиктовал шифровальщику кодограмму Железнову. Теперь он не отходил от радиста, ожидая от Железнова подтверждения. Кодограмма была передана, но подтверждения так и не поступало.

В землянке снова появилась Ирина Сергеевна. Она несла дышавший паром чайник и кружки.

– Тише! – радист предупреждающе поднял руку, и Ирина Сергеевна остановилась. – Сообщают «принял», – прошептал радист. Минут пять спустя он доложил ответ Железнова: «Все понял».

И снова наступило тягостное ожидание. Ирина Сергеевна протянула Семену Сергеевичу кружку горячего чая и другую – радисту. Однако они не дотронулись до них. Радист торопливо записывал цифры, а Фещенко, читая их из-за его плеча, переписывал к себе в блокнот.

Шифровальщик торопливо расшифровал эти записи. Получалось так, что Железнов подходит к речушке Собже как раз на середине между рекой Угрой и деревней Жары. Теперь Семена Сергеевича волновало, что же будет дальше: то ли Железнов будет форсировать Собжу здесь, а потом еще Угру, то ли пойдет извилистым путем по берегу Собжи и форсирует Угру в ее устье. Ни то ни другое ничего хорошего не предвещало.

– Не будем гадать, – сказал майор. – Им на месте виднее. Наше дело сообщить им местонахождение наших девушек.

Фещенко сдвинул с карты кружку, а в уме все же невольно прикидывал, как пойдет дальше Железнов. Он предполагал, что передовой отряд Железнова должен выйти к лесному болоту у реки Угры с пометкой на карте «Бр.», где сейчас находились девушки. Семен Сергеевич так беспокоился за судьбу дивизии, что хотел бы сам быть там, возглавлять отряд и повести его знакомой тропой на родную землю.

И снова ожидание. Наконец опять листок с цифрами, немыми, пока за них не взялся шифровальщик. А за цифрами только два слова: «Встретились. Веду».

Но как много они говорят ожидающим этого события людям.

– Встретились! – радостно воскликнул Семен Сергеевич и потряс кодограммой. Он бросился к карте, стал искать на ней место встречи.

– Встретились?! – эхом отозвалась Ирина Сергеевна и двумя руками стиснула руку майора. – Спасибо!.. Спасибо!.. – повторяла она.

– Не меня, товарищ Валентинова, надо благодарить, а наших славных девушек Марину и Надю…

Фещенко по сигналам девушек отмечал продвижение дивизии Железнова. Вот они прошли просеку. Это значило, что Железнов подходит к линии переднего края гитлеровцев, о чем майор Фещенко тут же сообщил по телефону начальнику штаба армии. Тот в свою очередь поднял дивизии, в стык которых направлялся Железнов, и дал им команду «Приготовиться!».

Затем был получен второй сигнал: «Прошли меридиан Косая Гора». Фещенко связался с командующим артиллерией, и он на этом участке привел в боевую готовность всю артиллерию.

Когда же поступило сообщение: «Вышли на отметку 181.0», артиллерия мощным огнем навалилась на передний край противника, создавая видимость артиллерийской подготовки перед наступлением, и таким образом надежно прикрыла фланги выхода дивизии заградительным огнем.

После этого майор Фещенко собрал предназначенных для встречи дивизии людей и звериной тропой повел их в глубину леса. С ними пошла и Ирина Сергеевна. Чем дальше, тем труднее становилось идти. Под ногами захлюпала вода, а тропа причудливо запетляла среди мшистых кочек и наконец вывела к залитому водой мелколесью. Здесь Семен Сергеевич свернул с тропы вправо к поросшему редкими сосенками и можжевельником бугру.

– Вот и пришли! – сказал он врачу. – Выбирайте местечко получше и разворачивайте свой ПМП[17].

Ирине Сергеевне он предложил отдохнуть, показав на окопчик, широкая бровка и ступеньки которого были выложены жердями. Видимо, здесь не раз сиживали разведчики ПРП, поджидая товарищей «с той стороны». Но Ирине Сергеевне на месте не сиделось. Она прислонилась к обезглавленной сосне, вслушиваясь в грохот артиллерии и далекий стрекот пулеметов и стараясь в этом шуме уловить звуки движения дивизии.

Ирине Сергеевне вспомнился первый день войны, когда она вот так же стояла на опушке леса, опершись о дрожащее от грохота битвы дерево, и смотрела в сторону горевшего города, где остались ее дети. Не проходило дня с тех пор, чтобы она не подумала о своих детях, и эти воспоминания болью отдавались в ее сердце. Иногда ей казалось, что их, как и мужа, нет уже в живых. Но потом надежда снова вспыхивала в ней. Однако и это не успокаивало Ирину Сергеевну. «А где же они?.. Как живут?..» – думала она, а воображение рисовало ей Дусю и Ваню в оборванной одежонке, босых, голодных, с протянутой рукой стоящих под окном какой-нибудь избы…

– Идут!.. – радостно крикнул кто-то.

И этот крик прервал невеселые мысли Ирины Сергеевны. Ее сердце дрогнуло. Кровь прилила к лицу. И за частоколом деревьев она увидела людей. На них страшно было смотреть: мокрые, измученные, с землистыми лицами, истощенные так, что, казалось, у них остались только кожа да кости, и все раненые: у кого рука была на повязке, у кого из-под полушубка белела перевязанная грудь, кто шел с забинтованной головой, словно в чалме; легкораненые волочили под руки ослабевших, залитых кровью товарищей; были и такие, которых несли на жердяных носилках… У всех этих людей хватило сил дойти только до своих. Увидев кого-нибудь из встречающих, каждый из них с криками: «Товарищ!..», «Браток!..», «Дорогой!..» бросался к нему на шею и здесь же подле него в изнеможении спускался на землю. Больше всех радовались они при виде Ирины Сергеевны, принимая ее за медсестру.

Сдерживая слезы, она старалась успокоить этих доведенных до крайней степени изнеможения людей, вела их к санитарам и медсестрам, поила горячим чаем, кормила размоченными белыми сухарями, искала в ящике письма и, когда находила, радовалась не меньше тех, кому эти письма были адресованы.

– Спасибо, сестрица! – благодарили ее воины.

Их становилось все больше и больше на этом небольшом участке окруженной болотом земли. Легкораненые шли до деревни Колодези, где их эвакуировали в госпитали: кого в Семеновское, кого в Аксеново. Тяжелораненых несли на носилках прямо до ПРП, а там их брали санитарные автобусы и увозили во фронтовые госпитали.

– Ирина Сергеевна! – окликнул ее незнакомый голос. Ирина Сергеевна обернулась и в старике, которого несли двое раненых солдат, угадала Железнова.

– Яков Иванович! Милый вы мой!.. – бросилась она к нему и разрыдалась. Яков Иванович тоже разволновался.

– Все… благополучно… – говорил он. – Нога скоро заживет… Не волнуйтесь за меня, не надо!..

Стыдясь своих слез, Ирина Сергеевна прятала глаза, вытирала их бинтом. Она отдала Якову Ивановичу и Бойко письма и убежала, чтобы принести им чай. Когда она вернулась, около Якова Ивановича сидел Хватов, такой же худой и обросший, как и комдив.

– А мне, Ирина Сергеевна, нет писем? – спросил Хватов. Но она ничем не могла его порадовать. Ирина Сергеевна знала, что за линией фронта у него осталась беременная жена; стало тяжело на сердце, когда она увидела, как сник сразу Хватов.

Яков Иванович с жадностью читал письмо от жены и некоторые строки его повторял вслух:

– «Мало того, что Юра отнял у меня половину жизни, так еще дочь доставляет такие огорчения. Ты, наверное, знаешь, что с ней?.. Ради бога, не скрывай!..»

Дрогнули мускулы на лице Железнова…

– Что с Верушкой? – спросила Ирина Сергеевна.

– Не знаю, – глухо ответил Яков Иванович. – Надеюсь, что все в порядке. – И он устало посмотрел на Ирину Сергеевну. – Ведь она там…

– Там? – удивленно вырвалось у Валентиновой. Яков Иванович молча кивнул головой. – Что же написать Нине? Правду писать нельзя…

Она посмотрела на Хватова. Он украдкой согнутым пальцем придавил слезы в уголках глаз. Горе друга с еще большей силой всколыхнуло его печаль. Он поднялся и отошел в сторону. А из болота на холм поднимались все новые и новые люди. С остатками своего полка вышел и Карпов, а вместе с ним молоденькая разведчица Надя. Яков Иванович поднялся, по-отцовски поцеловал Надю и, крепко пожимая ее руку, сказал:

– …Вас, Надя, и Марину благодарю от лица всех нас и представляю к ордену Красного Знамени. Зачисляю вас обеих навечно в первую роту полка майора Карпова. Вы спасли тысячи жизней!

Надя чувствовала, что на нее смотрят десятки глаз, и ей стало неловко. Она была вся мокрая, подол юбки прилип к ногам, намокшие волосы вылезали из-под платка. Она застенчиво поблагодарила комдива и хотела скорее уйти. Но одной ей уйти не удалось, ее до самого ПРП провожали бойцы.

Карпов остановился возле дерева, не сводя глаз с Ирины Сергеевны. «Может быть, взглянет?» – думал он и не ошибся: она взглядом искала его. «Помнит. Не забыла!» – его потрескавшиеся губы улыбнулись, и он нерешительно пошел ей навстречу.

– Как я рад, что выздоровели… Когда я узнал о вас, то испугался и не находил себе места… – сбивчиво заговорил он. – Там я страдал от неизвестности… Скучал по вас!..

Ирине Сергеевне тоже хотелось сказать ему что-нибудь теплое, душевное, но она помнила о письме, которое лежало в ее кармане, и потому говорила не то, что думала, слова были сухие, холодные… Почувствовав это, Карпов как-то сразу стушевался.

– А вы обо мне помнили, Ирина Сергеевна? Скажите, вы обо мне помнили?.. – умоляющим голосом спросил он.

– Помнила, Петр Семенович, и вот пришла встречать… Да вы еле на ногах держитесь, вам надо ехать в госпиталь…

– Поеду, если буду знать, что вы меня навестите!

– Навещу, – мягко, с теплотой произнесла это слово Ирина Сергеевна.

Карпов поцеловал ее руку и, прошептав: «Буду ждать», пошел к Железнову. Когда его фигура скрылась за зеленью можжевельника, Ирина Сергеевна подошла к Хватову, отдала ему письмо и попросила, чтобы он сразу же передал его Карпову.

– Только не говорите, пожалуйста, что я его вам дала!

Последними, почти уже под вечер, стали выходить отряды Доброва и Тарасова. Им пришлось вести бой почти до последнего момента, прикрывая собой отходящую дивизию. Гитлеровцы за ними далеко в болота не пошли, но преследовали их всеми видами огня с дальних дистанций, штурмовали и бомбили авиацией. И сюда, в этот тихий уголок, нет-нет да и залетал шальной снаряд, то потрясала всю округу авиабомба, то тарахтел своей пушкой штурмовик. Но никто не трогался с места, ожидая, что, может быть, выйдет еще кто-нибудь. Наконец среди деревьев показалась высокая, насквозь промокшая дивчина. Из-под ее платка свисали мокрые пряди русых волос.

– Марина! – радостно вскрикнул Семен Сергеевич.

Ирина Сергеевна бросилась к девушке и прямо среди залитых водой кочек расцеловала ее, сняла с ее плеч мешок и сумку и вывела на сухую тропку.

Почти вслед за Мариной показались люди с носилками: они несли Доброва. За ними санитарка вела под руку Тарасова, который все еще продолжал командовать отходящими людьми.

Узнав, что несут Доброва, Яков Иванович поднялся и, поддерживаемый Хватовым и Бойко, пошел навстречу.

– Где же это тебя, Иван Кузьмич? – спросил он, но Добров не отвечал, его глаза были тусклы, он ни на что не реагировал.

Яков Иванович проводил Доброва до поворота тропы и долго смотрел ему вслед. Дни, проведенные в кольце врага, сроднили их, и Железнов уже не думал о сумасбродности Доброва и печалился о нем, как о родном человеке.

Хватов, Валентинова и Фещенко проводили Доброва до самого дома ПРИ, там погрузили его в санитарный автобус. Туда же посадили Тарасова с Наташей и не уходили до тех пор, пока автобус не скрылся за елью, только что скошенной снарядом. Потом снова вернулись на холм и находились там, пока из болота не был вынесен последний солдат.

Уже сгущались сумерки, когда Яков Иванович стал прощаться с Ириной Сергеевной.

– На вас, Ирина Сергеевна, вся моя надежда. Война ведь еще не кончилась, и нам впереди предстоят еще большие бои. Поезжайте по госпиталям и запасным полкам, собирайте наших людей. Они мужественные и бесстрашные, не хотелось бы терять их.

– Все сделаю, Яков Иванович, только скорее поправляйтесь, – ответила Ирина Сергеевна и протянула ему руку. Хватов, прощаясь, задержал ее руку:

– Если будет письмо или какая-нибудь весть о семье, пожалуйста, сразу же перешлите мне в госпиталь…

Майор Фещенко сообщил Железнову, что в ближайшей деревне находится член Военсовета армии, который будет их встречать на восточной окраине. Железнов, Хватов и Бойко обняли и крепко поцеловали Семена Сергеевича – этого мужественного человека, сделавшего все, чтобы спасти людей дивизии.

– А Марина и Надя где? – всполошился Яков Иванович.

– Девушек давно отвезли на базу, и они уже, наверное, видят десятый сон, – ответил Фещенко.

– Передайте им мой самый горячий привет. А вы, Ирина Сергеевна, узнайте, пожалуйста, все данные о Марине и Наде для наградных листов! – Поддерживаемый Польщиковым и Никитушкиным, Железнов сел в маленький автобус. С ним сели Хватов и Бойко. Автобус резко взял с места и скрылся за деревьями.

Семен Сергеевич вернулся в дом, а Ирина Сергеевна стала медленно бродить по тропинке.

Темнело. Кругом стояла чуткая тишина. Ирина Сергеевна вновь, как это было давно, до войны, ощутила всю прелесть весеннего леса. Тихо шумели деревья, густой аромат хвои разливался вокруг. Он смешивался с горьковатым запахом березовых почек.

Где-то в этом лесном сумраке изредка подавала голос встревоженная ночная птица.

– Все продолжает жить своей жизнью, – вслух произнесла Ирина Сергеевна и, подумав о своей собственной жизни, как-то особенно остро ощутила одиночество.

– Товарищ Валентинова! – донесся голос майора Фещенко, шедшего по тропинке. – Где вы запропали? Идемте ужинать.

– Большое спасибо. Пожалуй, я поеду.

– Никуда в ночь вы не поедете. Слышите, как грохочет? – Семен Сергеевич бросил взгляд в сторону тучи, которая уже заняла половину неба. – Сейчас хлынет такой ливень, что вы в своем дырявом «газике» насквозь промокнете. Идемте!

Ужинали за длинным крестьянским столом. Семен Сергеевич по такому случаю поставил на стол свой «непзапас» – бутылку «Московской». Выпили за спасенную дивизию, за Марину и Надю, которые спали непробудным сном.

Поместили Ирину Сергеевну на одну из свободных постелей девушек, находившихся в эту грозовую ночь по ту сторону фронта. Она долго не могла уснуть, томимая навязчивыми мыслями. Барабанил по крыше дождь, раскатисто грохотал гром. От частых вспышек молний озарялись бревенчатые стены. Ирина Сергеевна вздохнула и закрыла глаза.

Рано утром она поднялась и, на цыпочках, чтобы никого не разбудить, направилась к выходу. Но если девушки спали мертвым сном, то Фещенко и повар как будто бы только ее и ждали: как только скрипнула дверь, они выскочили в сени и повели Ирину Сергеевну к себе завтракать. А после, провожая, заставили ее взять на дорогу сверток с едой.

Покинув эту гостеприимную усадьбу, Валентинова выбралась на Варшавское шоссе и повернула прямо к штабу фронта. Там она узнала, что место сосредоточения дивизии назначено в лесу восточнее Балабанова. Ирина Сергеевна сразу же направилась туда. Место ей понравилось. В лесу было очень много землянок, еще построенных противником.

Вскоре вокруг этого громаднейшего лесного массива на всех прилегающих к нему дорогах появились указки: «В хозяйство Железнова».

Сама Валентинова разместилась в самом благоустроенном бункере, где еще сохранилась мебель, сделанная, видимо, здесь же, в лесу, немецкими умельцами из березовых палочек. У входа в бункер прикрепила дощечку с надписью: «Штаб».

Она познакомилась с белокурой Валечкой, заведовавшей «военной лавкой» при автобате, и через нее достала несколько ящиков яблок и закупила у нее все папиросы и махорку.

– Куда вам столько? – удивилась Валечка.

– Это мой подарок нашим воинам.

– Подарок? – воскликнула Валя, щелкая костяшками счет. – Да здесь на целый полугодовой заработок!

– Ну и что ж. Мне все равно некуда деньги девать, – не без грусти ответила Ирина Сергеевна.

– И никого нет? – спросила Валя.

Валентинова качнула головой.

– Я тоже одинока, – промолвила Валя, и глаза ее увлажнились, – проклятая война!..

В этот же день Ирина Сергеевна помчалась в Семеновское, где лежала большая часть людей дивизии. Стоило ей только показаться на глаза первому попавшемуся бойцу, как сразу же на двор высыпали все ходячие больные и плотным кольцом обступили и ее и ее продырявленный осколками «газик».

– Вот что, друзья! Все это, – она показала на два ящика, – поручаю лейтенанту Королькову, и он вас всех обделит. А эти два ящика, орлы, не трогать! Это тем, которые находятся в Аксеново.

Она взяла мешок с папиросами и махоркой и протянула Кочетову, который стоял рядом.

– А я вас ждал… – сказал вдруг Кочетов голосом Карпова.

Ирина Сергеевна подняла голову и замерла от неожиданности. Рядом, с мешком в руках, стоял Карпов. – Ирина Сергеевна! – Не скрывая своей радости, он отвел ее в сторону от гудевшей толпы. – Я хочу вам сказать, Ирина Сергеевна…

– После, Петр Семенович, – она погладила его руку. – После. А сейчас ведите меня к Якову Ивановичу.

Появление Валентиновой в палате сразу же подняло настроение Железнова, Хватова и Доброва. Когда же она рассказала, что у нее в лесу около Балабаново собрано более трехсот ветеранов дивизии, которые уже обозначили полки и части, никто не мог сдержать своей радости.

– Спасибо тебе, Ирина Сергеевна! – потянулся к ней Железнов. – Дивизия тебе этого не забудет. – Он обнял ее и расцеловал.

– Ирина Сергеевна, дорогая, подойди ко мне, – глухо прозвучал голос Доброва. А когда она к нему подошла, он сжал ее руку и прошептал: – Прости меня, дурака, за ту глупость…

– Что вы, Иван Кузьмич. Да все это давно быльем поросло.

– Нет, Ириша, не поросло, а сидит, – он прижал руку к сердцу, – вот здесь сидит.

– Забудьте об этом, Иван Кузьмич.

Карпов стоял у двери и комкал в кармане письмо. «Надо сегодня же ей все рассказать. Иначе нельзя, совесть загрызет… Да, сегодня, только сегодня…»

– Значит, друзья, дивизия снова вступает в строй. Поздравляю вас! – сказал Яков Иванович.

Офицерская палата ответила ему одобрительным гулом.

Карпов переглянулся с Валентиновой, и они, поняв друг друга, вышли из палаты.

– Так что вы мне хотели сказать, Петр Семенович? – Ирина Сергеевна опустила глаза.

Карпов не успел ответить.

Над их головами взревели моторами и стремительно пронеслись два наших самолета.

Карпов взял Ирину Сергеевну за руку. Они молча и долго смотрели, как удаляются в голубизну неба стальные птицы, постепенно превращаясь в две серебристые точки.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Николай Иванович Алексеев родился 17.12.1898 г. в городе Петербурге в семье дворника.

Рано осиротел, рос и воспитывался у родственников в деревне Гусева Гора Гдовского уезда. В 10-летнем возрасте пошел на свой хлеб: был сначала учеником, подручным электромонтера, затем электромонтером в технических конторах Петербурга, на трикотажной фабрике «Керстэн» и Обуховском заводе. Окончил городское училище и двухклассную рабочую вечернюю школу. С августа 1915 г. служил в старой русской армии; воевал на Западном фронте – в Белоруссии и на Юго-Западном – в Галиции. Принимал участие в революционных событиях в Петрограде, в Великой Октябрьской революции. После роспуска старой армии (1918) работал электриком на тормозном заводе «Вестингауз». Сорок лет (с октября 1918) служил в Советской Армии, пройдя путь от рядового бойца до генерал-майора инженерных войск. Участвовал в борьбе с интервентами на Карельском фронте, в освобождении Белоруссии от польских оккупантов (1920), в боях на Хасане и в Великой Отечественной войне – на Западном и 3-м Белорусском фронтах.

Награжден двумя орденами Ленина, пятью орденами Красного Знамени, орденами Кутузова II степени, Отечественной войны I степени, крестом Грюнвальда III класса и медалями. Член КПСС.

Литературную работу начал в 1939 г. с очерков, которые публиковались в армейской печати. Пишет на русском языке. Автор романов «Яков Железнов» («Советский писатель», 1946), «Испытание» (Курск, 1957), «По зову сердца» («Мастацкая лiтаратура», 1974) и пьесы «Сестра Варвара» (поставлена в 1961).