Натаниель Готорн

РАССКАЗЫ

СЕДОЙ ЗАСТУПНИК

Перевод Е. Калашниковой

Было время, когда Новая Англия стонала под гнетом притеснений, более тяжелых, нежели те, угроза которых вызвала революцию. Лицемерный Иаков II, преемник Карла Сластолюбивого, отменил хартии всех колоний и послал грубого и бесчестного солдата отнять наши вольности и нанести удар нашей революции. Правление сэра Эдмунда Эндроса носило все отличительные признаки тирании: губернатор и совет, назначенные королем, были чужды управляемому краю; законы издавались и налоги устанавливались без какого-либо участия народа, непосредственно или через представителей; права частных граждан нарушались, и грамоты на владение землею были объявлены недействительными; запреты, налагаемые на печать, глушили голос протеста; и, наконец, недовольство народа было подавлено первой же бандой наемников, вступившей на нашу свободную землю. Два года предков удерживала в хмурой покорности та самая сыновняя любовь, которая заставляла их неизменно хранить вассальную верность старой родине, кто бы ни возглавлял ее — парламент, протектор или папист-монарх. Однако, покуда не настало это тяжелое время, то была вассальная верность лишь по названию, и колонисты сами управляли своим краем, пользуясь свободой, какой еще и сейчас не знают коренные жители Великобритании.

Но вот дошел до наших берегов слух о том, что принц Оранский отважился на предприятие, успех которого означал бы торжество наших гражданских и религиозных прав и спасение Новой Англии. Об этом говорилось лишь осторожным шепотом; слух мог оказаться ложным или попытка — неудачной, и в обоих случаях сеявший смуту против короля Иакова поплатился бы головой. Но все же вести эти оказали заметное действие. Прохожие на улицах загадочно усмехались и бросали дерзкие взгляды на своих притеснителей, повсюду росло сдержанное и безмолвное волнение, и, казалось, достаточно было малейшего знака, чтобы вся страна воспрянула от своего сонного уныния. Видя надвигавшуюся опасность, правители, во избежание ее, решили явить народу внушительное зрелище силы, а быть может, подкрепить свою власть и более суровыми мерами. В один апрельский день 1689 года сэр Эдмунд Эндрос и его любимые советники, будучи разгорячены вином, вызвали отряд красных мундиров, составлявший губернаторскую гвардию, и вышли на улицы Бостона. Солнце уже клонилось к западу, когда началось шествие.

Барабанная дробь, раскатившаяся по улицам в этот беспокойный час, прозвучала не как военная музыка гвардейского отряда, но скорей как призывный сигнал для жителей города. Со всех концов стекались толпы на Королевскую улицу, где столетие спустя суждено было произойти новому столкновению между солдатами Великобритании и народом, борющимся против ее ига. Хотя прошло уже более шестидесяти лет после прибытия пилигримов, новое поколение сохраняло отличавшую их суровость и силу, и, быть может, в час испытаний черты эти выступали даже ярче, чем в более радостное время. Простотой в одежде, строгостью всего обличья, суровым, но спокойным взором, библейским складом речи и непоколебимою верой в господнюю помощь правому делу они походили на первых пуритан перед лицом опасности, подстерегавшей их в неизведанных дебрях. Да и не пришло еще время угаснуть духу старины; ведь среди собравшихся в тот день на Королевской улице были люди, некогда молившиеся здесь под открытым небом, потому что не успели еще построить храм для служения богу, за которого они пошли в изгнание. Были здесь и старые солдаты армии парламента, мрачно усмехавшиеся при мысли о том, что их дряхлеющей руке еще, быть может, суждено нанести новый удар дому Стюартов. Были и ветераны войны с королем Филиппом, которые с благочестивой жестокостью жгли селения и убивали старых и малых, в то время как праведные души по всей стране помогали им своими молитвами. Кое-где попадались и священники, и толпа, в отличие от всякой другой толпы, смотрела на них с таким почтением, словно само облачение придавало им святость. Эти святые люди, пользуясь своим влиянием, всячески старались успокоить народ, но не убеждали его разойтись. Между тем повсюду только и говорили о том, что могло заставить губернатора нарушить спокойствие в городе в такое время, когда малейшая стычка способна была привести страну в смятение; и всякий по-своему объяснял это.

— Сатана хочет нанести свой самый страшный удар, — кричали одни, — ибо он знает, что часы его сочтены! Наших благочестивых пастырей хотят бросить в тюрьму. Повторятся дни Смитфилда: мы увидим их на костре посреди Королевской улицы.

И паства каждого прихода тесней обступала своего священника, а тот бестрепетно устремлял взоры к небу, стараясь держаться с апостольским величием, как и пристало кандидату на величайшую награду священнослужителя мученический венец. В то время многие верили, что в Новой Англии может явиться свой Джон Роджерс, который займет место этого достойного человека в Букваре.

— Папа римский дал приказ устроить новую Варфоломеевскую ночь! — кричали другие. — Все мужское население перережут, не пощадят ни стариков, ни младенцев.

Эта догадка не была полностью опровергнута, хотя более разумные из толпы полагали, что губернатором руководит иной, не столь жестокий замысел. Брэдстрит, его предшественник, назначенный еще по старой хартии, почтенный сверстник первых поселенцев, по слухам, находился в городе. Можно было предполагать, что сэр Эдмунд Эндрос, намереваясь внушить страх зрелищем вооруженной силы, в то время рассчитывает внести смятение в ряды противной партии, захватив ее вождя.

— Стой крепче за старую хартию, губернатор! — закричала толпа, проникшись этой мыслью. — За доброго губернатора Брэдстрита!

Крики эти становились все громче, когда перед толпою неожиданно предстала хорошо знакомая фигура самого губернатора Брэдстрита, почти девяностолетнего старца, который, взойдя на высокое крыльцо, с присущей ему кротостью призвал толпу подчиниться властям предержащим.

— Дети мои, — заключил свою речь почтенный старец, — не будьте безрассудны. Не кричите понапрасну, а лучше молитесь о благе Новой Англии и терпеливо ожидайте изъявления господней воли.

Исход события должен был решиться очень скоро. Дробь барабанов все приближалась со стороны Корнхилла, звучала все громче и настойчивей и наконец, гулко отдаваясь в каменных стенах, ворвалась на улицу вместе с мерным топотом марширующих ног. Появился двойной ряд солдат, которые шли, заняв всю ширину мостовой, и тлевшие фитили их мушкетов образовали в сумерках два ряда огней. Их твердый шаг напоминал неуклонное движение машины, готовой раздавить все, что окажется на ее пути. Вслед за ними, сдерживая лошадей, чьи копыта нестройно цокали по мостовой, ехало несколько всадников, во главе их сэр Эдмунд Эндрос, человек уже в летах, но еще статный и молодцеватый. Остальные были его любимые советники и злейшие недруги Новой Англии. По правую его руку ехал Эдуард Рэндолф, заклятый наш враг, тот самый «мерзостный злодей», названный так Коттоном Мэзером, который был непосредственным виновником падения прежнего правительства и впоследствии унес с собой в могилу клеймо заслуженных проклятий. С другой стороны ехал Булливант, сыпавший на ходу насмешками и злыми шутками. Дадли следовал сзади, не поднимая глаз, справедливо опасаясь встретить взгляды толпы, увидевшей его, единственного их соотечественника, среди угнетателей родной страны. Капитан фрегата, стоявшего на якоре в порту, и два-три чиновника британской короны дополняли кавалькаду. Но больше всего привлекал к себе взоры, исполненные глубочайшего негодования, священник епископальной церкви, надменно ехавший среди правителей в своем священническом облачении, — достойный представитель власти прелатов, живой символ гонений на веру, союза церкви с государством и всех тех гнусностей и преступлений, которые заставили пуритан бежать в безлюдные дебри. Второй отряд гвардейцев так же, сдвоенными рядами, замыкал шествие.

Зрелище это как бы являло картину положения Новой Англии, наглядно изображая уродливость всякой власти, не вытекающей из природы вещей и чуждой народному духу: с одной стороны — толпы благочестивых подданных, с печальными лицами и в темных одеждах, с другой — кучка правителей-деспотов во главе со служителем Высокой церкви, все пышно разодетые, а иные с распятием на груди, красные от вина, кичащиеся своим неправедным могуществом, насмешливо-равнодушные ко всеобщему горю. А солдаты-наемники, готовые по первому слову залить улицы кровью, словно показывали, каков единственный путь к достижению покорности.

— О всемилостивый господь! — воскликнул вдруг кто-то в толпе. — Пошли заступника народу твоему!

Этот возглас прозвучал так, что все его услыхали, и, точно клич герольда, возвестил о появлении весьма примечательной фигуры. Толпа все это время отступала назад и теснилась теперь почти у самого конца улицы; солдаты успели пройти не более чем треть ее длины. Между теми и другими оставалось свободное пространство — мощеная пустыня среди высоких домов, отбрасывавших на нее густую тень. Вдруг в этом пространстве показался человек, как видно, преклонных лет, который будто отделился от толпы и теперь шел один посредине улицы навстречу вооруженному отряду. На нем была одежда первых пуритан темный плащ и шляпа с высокой тульей, какие носили лет пятьдесят тому назад; он был опоясан тяжелой рапирой, но опирался на посох, чтоб укрепить дрожащую поступь старческих ног.

Пройдя несколько шагов, старик остановился и медленно повернулся к толпе, открыв ей лицо, исполненное благородного величия и казавшееся еще более почтенным от белоснежной бороды, спускавшейся на грудь. Он сделал жест, одновременно ободряющий и предостерегающий, потом снова повернулся и продолжал свой путь.

— Кто этот благородный старец? — спрашивали молодые люди у отцов.

— Кто этот почтенный брат? — спрашивали старики друг у друга.

Но никто не мог на это ответить. Отцы народа, те, кому уже перевалило за восемьдесят, были в смущении, недоумевая, как могли они забыть лицо столь явно значительное, которое, без сомнения, знавали в прошлом, соратника Уинтропа и первых советников, одного из тех, что издавали законы, читали молитвы и вели народ в бои на дикарей. Их сыновья тоже должны были бы помнить его, таким же седым в их юношеские годы, какими сами они были теперь. А молодые! Как могло случиться, что в памяти их не сохранился образ этого седовласого патриарха, реликвии давно прошедших дней, чья благословляющая рука не раз, должно быть, ложилась в детстве на их непокрытые головы?

— Откуда он пришел? Чего он хочет? Кто он такой? — шептала изумленная толпа.

Меж тем почтенный незнакомец, опираясь на посох, продолжал свой одинокий путь. Когда марширующие солдаты были уже совсем близко и грохот барабана наполнил его уши, согбенный стан его выпрямился, бремя лет словно упало с его плеч, и он предстал перед толпой исполненным старческого, но не сломленного годами величия. Теперь он шел вперед военным шагом, в такт барабанной дроби. Так двигались они навстречу друг другу: с одной стороны одинокий старик, с другой — пышная процессия правителей под военным эскортом; и когда между ними осталось не более двадцати ярдов, старик схватил свой посох за середину и поднял его, точно жезл вождя.

— Остановитесь! — вскричал он.

Взгляд, лицо и повелительный жест, торжественное и в то же время грозное звучание голоса, созданного, чтобы устрашить врага на поле битвы или возноситься в молитве к небу, исполнены были неотразимой силы. По слову старца и движению его простертой руки дробь барабана смолкла, и ряды солдат замерли на месте. Восторженный трепет охватил толпу. Этот величавый лик, сочетавший в себе вождя и святого, эти седины, эти полускрытые вечерней мглой черты, эта старинная одежда могли принадлежать лишь какому-нибудь древнему поборнику правого дела, которого барабан притеснителя заставил встать из могилы. Народ разразился ликующими и благоговейными возгласами, веря, что час освобождения Новой Англии наступил.

Губернатор и его свита, столкнувшись со столь неожиданным препятствием, поспешили вперед, словно хотели пустить хрипящих и испуганных коней прямо на седовласого пришельца. Старик, однако, не отступил ни на шаг, но, обведя всадников строгим взглядом, остановил его на сэре Эдмунде Эндросе. Казалось, что именно ему, этому безвестному человеку, принадлежит здесь верховная власть и что для губернатора и советников с их военным эскортом, представляющих все могущество британской короны, нет иного выхода, нежели повиновение.

— Что нужно здесь этому старику? — гневно вскричал Эдуард Рэндолф. — К чему медлить, сэр Эдмунд! Прикажите солдатам идти вперед и предоставьте этой развалине тот же выбор, который вы предоставляете всем его соотечественникам, — отойти в сторону или быть раздавленным!

— Нет, нет! Окажем почтение доброму дедушке, — со смехом сказал Булливант. — Разве вы не видите, что это какая-то важная особа из круглоголовых, которая проспала последние тридцать лет и не знает о том, что времена изменились. Без сомнения, он собирается сразить нас воззванием от имени старого Нола.

— В уме ли ты, старик? — спросил сэр Эдмунд Эндрос громким и резким голосом. — Как смеешь ты останавливать губернатора, назначенного королем Иаковом?

— Случалось, что я останавливал и самого короля, — возразил старец строго и с достоинством. — Я потому здесь, губернатор, что вопли угнетенного народа достигли моей тайной обители, и господь, вняв моим смиренным мольбам, дал мне вновь явиться на землю ради защиты правого дела во славу его святых. Но кто тут говорит об Иакове? На троне Англии нет больше папистского тирана, и завтра в полдень имя его станет бранной кличкой в том самом городе, где в ваших устах оно было угрозой. Прочь, ты, что был губернатором, прочь! Наступает последняя ночь твоей власти. Завтра — тюрьма! Прочь, или я предреку тебе казнь!

Народ подступал все ближе и ближе, жадно ловя слова своего заступника. Речь его звучала странно и необычно, словно он привык говорить с теми, кого давно уже не было в живых. Но голос его проникал в души стоявших позади. Они смело глядели теперь в лицо солдатам, они уже не были безоружны, в них зрела готовность самые камни мостовой превратить в смертоносное оружие. Сэр Эдмунд Эндрос посмотрел на старика; потом перевел свои злобный и жестокий взгляд на толпу, почуяв в ней то грозное пламя гнева, которое одинаково трудно возжечь и угасить, и снова устремил глаза на фигуру старца, одиноко стоявшего посреди свободного пространства, куда не смел вступить ни друг, ни враг. Какие мысли тревожили его в этот миг — он не выдал ни единым словом, но достоверно одно: то ли устрашенный взглядом Седого заступника, то ли опасностью, которой грозил ему воинственный дух толпы, он повернул назад и отдал солдатам приказ начать медленное и осторожное отступление. Солнце еще не успело сесть в другой раз, как губернатор и все, так горделиво ехавшие с ним рядом, оказались в тюрьме, и задолго до получения вести о том, что король Иаков отрекся, по всей Новой Англии королем был провозглашен Вильгельм.

Но куда же девался Седой заступник? Одни рассказывали, что когда войска покинули Королевскую улицу и народ шумной толпой устремился им вслед, видели, как Брэдстрит, престарелый губернатор, обнимал старца, еще более древнего, нежели он сам. Другие настойчиво утверждали, что незнакомец растаял у них на глазах, постепенно растворился в сумеречной мгле, и там, где он недавно стоял, изумляя их своим благородным величием, снова стало пусто: но все сошлись на одном — что он исчез. Долго еще ждали люди того поколения, не появится ли вновь в сумерках или в сиянии солнца седобородый старец, но никто его больше не видел и не узнал, когда и где сошел он в могилу.

Кто же был Седой заступник? Быть может, имя его можно найти в записях того строгого судилища, которое вынесло приговор, чрезмерный для своего времени, но прославленный в веках, ибо то был урок смирения для монархов и возвышающий пример для их подданных? Я слышал, будто старец появляется всякий раз, когда потомкам пуритан должно явить величие духа, некогда свойственное их отважным предкам. Восемьдесят лет спустя он вновь прошел по Королевской улице. Еще через пять лет, мглистым апрельским утром, он стоял перед молитвенным домом в Лексингтоне, там, где теперь гранитный обелиск и вделанная в него доска напоминают прохожим о первых жертвах революции. А когда наши отцы трудились у бруствера на Банкер-хилле, старый воин всю ночь ходил там дозором. Дай бог, чтобы ему долго-долго не пришлось явиться среди нас! Его час — час испытания, опасности и мрака. Но если только станет грозить нам тирания или нога захватчика осквернит нашу землю, Седой заступник снова будет с нами, ибо он есть воплощение наследственного духа Новой Англии, и таинственное его появление в роковой час — порука тому, что сыны Новой Англии сумеют быть достойными своих предков.

КРОТКИЙ МАЛЬЧИК

Перевод В. Метальникова

В течение 1656 года несколько человек из числа так называемых квакеров, под влиянием, как они уверяли, внутреннего веления духа, появились в Новой Англии. Поскольку пуритане уже слышали о них как о приверженцах таинственного и пагубного учения, они очень скоро попытались предупредить и пресечь дальнейшее распространение вновь возникшей секты. Однако все меры, принятые для избавления страны от ереси, несмотря на их более чем обычную суровость, оказались совершенно безуспешными. Квакеры считали, что подвергать себя гонению — значит следовать призыву свыше, указующему им наиболее опасный пост, а потому притязали на священное мужество, вовсе незнакомое пуританам, которые в свое время уклонились от мученического креста, предпочтя переселиться в далекую пустыню, дабы мирно исповедовать там свою религию. Хотя, как это ни странно, все народы отвергали этих странствующих фанатиков, которые, казалось бы, приходили к любому с самыми мирными намерениями, тем местом, где они чувствовали себя наименее надежно и подвергали себя наибольшей опасности, была область, лежащая возле Массачусетского залива, но именно поэтому она и представлялась им наиболее желанной.

Штрафы, заключение в тюрьму и бичевание, щедро применявшиеся нашими набожными предками, а также всеобщая неприязнь, настолько сильная, что она оказывала свое действие почти сто лет после того, как фактическое преследование прекратилось, обладали для квакеров такой же притягательной силой, какой безмятежная жизнь, почести и награды являлись для людей от мира сего. Каждый прибывавший из Европы корабль привозил все новые партии сектантов, полных горячего желания утвердить свою веру наперекор гонению, от которого они надеялись пострадать. А когда, из-за высоких штрафов, капитаны вынуждены были отказаться от их перевозки, квакеры стали совершать долгие путешествия кружным путем через Индию и все равно оказывались в провинции Массачусетс, точно перенесенные сюда сверхъестественной силой. Их восторженность, доведенная суровым обращением с ними почти до исступления, приводила их к поступкам, несовместимым как с благопристойностью, так и с разумными требованиями религии, представляя удивительный контраст со спокойным и трезвым поведением их потомков, нынешних представителей этой секты. Веление духа, воспринимаемое одной лишь душой и не подлежащее оценке человеческим разумом, выдвигалось в оправдание действий ни с чем не сообразных, которые, отвлеченно рассуждая, вполне заслуживали умеренного наказания розгами. Это их дикое сумасбродство, одновременно являвшееся причиной и следствием гонения, продолжало усиливаться, пока наконец в 1659 году управление провинции Массачусетского залива не удостоило двух членов квакерской секты мученического венца.

Несмываемые пятна крови загрязнили руки всех тех, кто дал согласие на этот приговор, но большая часть страшной ответственности падает на лицо, стоявшее тогда во главе управления. Это был человек ограниченного ума и скудных познаний, причем его твердокаменное ханжество было распалено и доведено до крайней ожесточенности бушевавшими в нем страстями. Чтобы добиться казни фанатиков, он самым недостойным и непростительным образом оказал давление на суд. Все его поведение в отношении сектантов было отмечено грубой жестокостью. Квакеры, чьи мстительные чувства были не менее сильны оттого, что они принуждены были их подавлять, запомнили этого человека и его соучастников на долгие времена. Историк секты утверждает, что проклятие божие пало на соседние с «кровавым городом» Бостоном земли, так что никакие хлеба не могли на них произрастать. Затем он обращает взор к могилам прежних гонителей своей веры и, торжествуя, перечисляет те кары, которые их постигали на склоне лет и в их последний час. Он рассказывает нам, что они умирали — кто внезапно, кто насильственной смертью, а кто и лишившись рассудка. Но ничто не может сравниться с той злобной насмешкой, с которой он излагает обстоятельства омерзительной болезни и «гнилой смерти» неукротимо лютого губернатора.

Вечером того осеннего дня, который был свидетелем мученической кончины двух человек из квакерской секты, один пуританин-колонист возвращался из главного города провинции в близлежащий небольшой городок, где он проживал. Воздух был прохладен, небо чисто, а сгущавшиеся сумерки становились светлее от лучей молодого месяца, который уже почти вышел из-за края горизонта. Путник — человек средних лет, закутанный в серый фризовый плащ, — ускорил свои шаги, достигнув окраины города, ибо до дома ему предстояло пройти в темноте еще примерно четыре мили. Низкие, крытые соломой дома были разбросаны вдоль дороги на значительном расстоянии друг от друга, а поскольку людские поселения в этой местности насчитывали всего каких-нибудь тридцать лет, участки девственных зарослей занимали немалую площадь по сравнению с возделанными полями. Осенний ветер блуждал по лесу, срывая листья со всех деревьев, кроме сосен, и при этом жалобно выл, словно оплакивал совершаемые им опустошения. Дорога миновала ближайшую к городу лесную полосу и только-только вышла на открытое пространство, как до ушей путника донеслись звуки, еще более унылые, нежели завывание ветра. Было похоже, что кто-то поблизости в отчаянии рыдает, и звуки эти, казалось, доносились из-под высокой ели, одиноко возвышавшейся среди неогороженного и невозделанного поля, Пуританин не мог не вспомнить, что это — то самое место, которое несколько часов тому назад было осквернено совершенной на нем казнью квакеров, после чего тела их были брошены в общую могилу, поспешно вырытую под деревом, где они прияли смертную муку. Тем не менее он попытался преодолеть суеверный страх, свойственный той эпохе, и заставил себя остановиться и прислушаться.

«Этот голос очень похож на голос живого человека, да и нет мне причины дрожать, если бы это и было иначе, — подумал он, пытаясь при тусклом свете месяца разглядеть что происходит. — Сдается мне, что это детский плач. Возможно, какой-нибудь ребенок убежал от своей матери и случайно оказался здесь, на этом гибельном месте. Узнать в чем дело мне повелевает совесть».

Поэтому он сошел с тропинки и с некоторым страхом побрел через поле. Хотя теперь оно и было безлюдно, но почва его была утоптана и утрамбована тысячью ног тех любопытных, которые глазели на сегодняшнее зрелище, а затем удалились, оставив мертвых в их печальном одиночестве. Путник достиг наконец ели, на которой от середины ее до вершины еще сохранились свежие ветви, несмотря на то, что под ними был сооружен эшафот и сделаны иные приготовления для страшного дела палача. Под этим несчастным деревом (впоследствии возникло поверье, что с его ветвей вместе с росой стекает яд) сидел один-единственный печальник о невинно пролитой крови. Это был худенький, плохо одетый мальчик, который жалобно причитал, уткнувшись лицом в холмик свежевскопанной и полузамерзшей земли, но при этом причитал не слишком громко, точно его горе было преступлением и могло вызвать возмездие. Пуританин, незаметно подойдя к ребенку, положил ему руку на плечо и ласково к нему обратился.

— Ты избрал себе печальный приют, бедный мальчик, и неудивительно, что ты плачешь, — сказал он. — Но утри свои слезы и скажи мне, где живет твоя мать. Я обещаю тебе, если только это не очень далеко, что сегодня же вечером доставлю тебя в ее объятия.

Мальчик сразу прекратил свои причитания и, подняв голову, взглянул снизу вверх на незнакомца. У него было бледное личико с блестящими глазами личико ребенка никак не старше шести лет от роду, но горе, страх и нужда очень изменили его детское выражение. Заметив испуганный взгляд мальчика и почувствовав, что он дрожит в его руках, пуританин попытался его успокоить.

— Послушай, паренек! Если бы я хотел тебя как-нибудь обидеть, то мне проще было бы оставить тебя здесь на месте. Как это так? Ты не боишься сидеть под виселицей на свежевырытой могиле и в то же время содрогаешься от прикосновения дружеской руки? Успокойся, дитя мое, и скажи мне, как тебя зовут и где находится твой дом.

— Друг, — отвечал мальчик нежным, хотя и дрожащим голоском, — они называют меня Илбрагимом, а дом мой — вот здесь. Бледное, одухотворенное лицо, глаза, как будто излучавшие из себя лунный свет, чистый, нежный голос и диковинное имя чуть не заставили пуританина поверить в то, что мальчик на самом деле нездешнее существо, восставшее из могилы, на которой он сидел. Однако, убедившись в том, что видение выдержало испытание короткой молитвой, которую он прочел про себя, и вспомнив, что рука, которой он коснулся, была живая, он обратился к иным, более разумным предположениям. «Бедное дитя поражено безумием, — подумал он. — Но поистине его слова, сказанные здесь, на этом месте, ужасны». Затем он начал говорить с мальчиком очень ласково, делая вид, что верит его фантазии.

— Твой дом едва ли будет уютен, Илбрагим, в эту холодную осеннюю ночь, и, кроме того, боюсь, тебе не хватит еды. Я спешу к горячему ужину и к теплой постели, и если ты пойдешь со мной, я готов их предложить и тебе.

— Благодарю тебя, друг, но, хоть я и голоден и дрожу от холода, ты не накормишь меня и не дашь мне ночлега, — отвечал мальчик с тем спокойствием, которое ему было внушено, несмотря на его молодость, отчаянием. — Мой отец принадлежал к тем людям, которых все ненавидят. Они положили его под этим земляным холмом, и мой дом теперь тут.

Пуританин, который держал в своих руках маленькую ручку Илбрагима, выпустил ее, как будто бы прикоснулся к какой-нибудь отвратительной гадине. Но он все же обладал жалостливым сердцем, которое даже религиозные предрассудки не могли превратить в камень.

«Боже меня сохрани, чтобы я допустил до погибели это дитя, хотя оно и происходит из проклятой секты, — сказал он себе. — А разве все мы не произрастаем из дурного корня? Разве все мы не пребываем во мраке, пока не осветит нас свет истины? Нет, мальчик этот не должен погибнуть ни телом, ни душой, если только молитва и слово божие помогут спасти его душу». И он опять громко и ласково заговорил с Илбрагимом, который снова уткнулся лицом в холодную землю могилы.

— Неужели же все двери в округе закрылись перед тобой, дитя мое, что ты стал искать прибежища в этом страшном месте?

— Меня выгнали из тюрьмы, когда вывели оттуда моего отца, — сказал мальчик. — Я простоял вдалеке, глядя на толпу. А когда все разошлись, я пришел сюда и нашел только эту могилу. Я знаю, что мой отец спит в ней, и я сказал себе: «Здесь мой дом».

— Нет, дитя мое, нет! Нет, пока у меня есть крыша над головой и кусок хлеба, который я могу разделить с тобой! — воскликнул пуританин, чье сострадание было теперь возбуждено до величайшей степени. — Вставай, идем со мной и не бойся ничего.

Мальчик снова зарыдал, припав к земляному холму, как будто холодное сердце, погребенное в нем, хранило больше тепла, чем любое иное, бьющееся в живой груди. И все же путник продолжал с нежным вниманием его уговаривать. Видимо, малыш стал постепенно проникаться к нему доверием, так как он наконец встал. Однако он зашатался на своих слабых ногах, голова его закружилась, и ему пришлось, ища опоры, прислониться к дереву смерти.

— Бедный мой мальчик, неужели же ты так слаб? — спросил пуританин. Когда ты ел в последний раз?

— Я ел хлеб и пил воду с моим отцом в тюрьме, — отвечал Илбрагим. — Они же ему ничего не давали ни вчера, ни сегодня, говоря, что он достаточно сыт для того, чтобы дожить до своего конца. Но не тревожься о том, что я голоден, добрый человек, ибо я много раз и раньше оставался без еды.

Путник взял ребенка на руки и завернул его в свой плащ, в то время как вся душа его преисполнилась стыдом и гневом на бессмысленную жестокость орудий этого гонения. Под влиянием охватившего его возмущения он решил, что каков бы ни был риск, он не бросит это несчастное, маленькое, беззащитное существо, которое небо поручило его заботам. С этим намерением он покинул проклятое поле, куда был привлечен стонами мальчика, и вернулся обратно на тропинку, ведшую домой. Его легкая и недвижная ноша почти не мешала ему идти. Вскоре он увидел лучи света, льющиеся из окон коттеджа, который он, уроженец далеких краев, построил себе здесь, на диком Западе. Жилище это пряталось в укромном уголке у подножия лесистого холма (куда оно как бы заползло за покровительством) и было окружено довольно широкой полосой пахотной земли.

— Взгляни сюда, дитя мое, — обратился пуританин к Илбрагиму, который бессильно склонился головой ему на плечо, — вот это наш дом.

При слове «дом» дрожь пробежала по телу мальчика, но он продолжал молчать. Через несколько минут они оказались у двери коттеджа, и хозяин постучал в нее. Надо сказать, что в те давние годы, когда еще дикие племена бродили повсюду среди поселенцев, запоры и засовы были совершенно обязательны для безопасности жилища. На стук появился слуга — неказисто одетая и унылого вида личность, — удостоверился, что стучит сам хозяин, отпер дверь, вооружился горящим сосновым факелом и стал светить. Красный отблеск пламени озарил в глубине коридора представительную женщину, но толпа детишек не выскочила навстречу отцу. Когда пуританин вошел, он распахнул плащ и показал лицо Илбрагима своей супруге.

— Дороти, — сказал он, — вот перед тобой маленький изгнанник, которого провидение поручило нашим заботам. Будь добра к нему, как будто бы он был одним из тех самых дорогих и любимых, что ушли от нас.

— Кто этот бледный мальчик с горящими глазами, Товий? — спросила его жена. — Не украли ли его у христианской матери дикари?

— Нет, Дороти, — отвечал муж. — Этот несчастный ребенок не был украден дикарями. Язычник-дикарь поделился бы с ним своей скудной пищей и дал бы ему напиться из своей берестяной чашки, но христиане — увы! — изгнали его из своей среды, чтобы он умер с голоду.

Затем он рассказал ей, как нашел его под виселицей на отцовской могиле и как внутренний голос, словно из глубины сердца, подсказал ему взять маленького изгнанника к себе домой и полюбить его. Он признался ей в своем решении кормить и одевать этого найденыша, как будто он был его собственным ребенком, и дать ему такое воспитание, которое бы противостояло пагубным заблуждениям, до сего времени внедрявшимся в его детское сознание. Дороти была наделена от природы еще более нежным сердцем, чем ее супруг, и поэтому она полностью одобрила все его намерения и действия.

— Есть ли у тебя мать, милое дитя? — спросила она.

Мальчик попытался ей ответить, но не смог — из груди у него вырывались одни рыдания. Однако Дороти все же в конце концов поняла, что мать у него была, но что она превратилась в преследуемую изгнанницу. Ее недавно освободили из тюрьмы и вывезли в дикую местность, где и оставили, дабы она там погибла от голода или от когтей диких зверей. Такие действия, предпринимаемые в отношении квакеров, отнюдь не были редкостью, и недаром они привыкли хвастаться, что дикари были в отношении их более гостеприимны, чем цивилизованные люди.

— Не бойся, мой мальчик, ты не будешь больше лишен матери, любящей матери, — сказала ему Дороти, когда узнала от него эти подробности, — Утри свои слезы, Илбрагим, ты станешь моим сыном, как и я стану твоей матерью.

Добрая женщина приготовила ему ту самую постельку, из которой ее собственные дети один за другим были унесены в иное место упокоения. Прежде чем Илбрагим согласился в нее лечь, он опустился перед ней на колени, и Дороти, прислушиваясь к его бесхитростной и трогательной молитве, была поражена, как могло случиться, что те самые родители, которые научили его молиться, могли быть сочтены достойными смерти. Когда мальчик уснул, она наклонилась над его бледным и одухотворенным личиком, запечатлела поцелуй на его чистом лбу, закутала его по горло в одеяло и отошла от него с задумчивой радостью в сердце.

Товий Пирсон не был одним из первых эмигрантов из Старого Света. Он оставался в Англии в течение начальных лет гражданской войны, в которой принял некоторое участие в качестве драгунского корнета под командованием Кромвеля. Но когда стали проявляться тщеславные намерения его вождя, он покинул армию парламента и стал искать прибежища от борьбы, которая уже не могла считаться священной, среди своих единоверцев в колонии Массачусетс. Впрочем, были еще и иные, более земные интересы, которые могли побудить его переселиться в эти края. Надо сказать, что Новая Англия, представляла преимущество не только для недовольных пуритан, но и для людей, не слишком процветающих в жизни, а как раз до самого последнего времени Пирсону было трудно обеспечить существование жены и все растущего семейства. Это-то его предполагаемое своекорыстие, по мнению наиболее фанатически настроенных пуритан, и послужило причиной, что все его дети (о земном благополучии коих он как отец слишком много заботился) один за другим отправлялись на тот свет. Они покинули свою родину цветущие, как розы, и, как розы же, погибли на чуждой им почве. Кстати, эти-то истолкователи путей божественного провидения, которые некогда осудили брата своего, приписав его домашние беды содеянным им грехам, оказались не более милосердны и теперь, когда узнали, что он и Дороти хотят заполнить зияющую пустоту своих сердец, усыновив ребенка из проклятой секты. Они не преминули сообщить Товию свое мнение, но этот последний только указал в ответ на маленького, тихого, прелестного мальчика, чья внешность и чье поведение из всех возможных аргументов в его пользу являлись, пожалуй, самыми сильными. Впрочем, даже эта его красота и приветливость нередко производили на ханжей в конце концов скорее неблагоприятное впечатление. Надо заметить, что фанатики, когда поверхность их каменных сердец, размягчившись, снова затвердевала, утверждали, что никакая естественная причина не могла на них так сильно повлиять.

Их неприязнь к несчастному ребенку увеличилась и от полного неуспеха различного рода богословских дискуссий, в которые его вовлекали, пытаясь убедить в ошибочности его сектантских верований. Илбрагим, надо сказать правду, был очень неискусным спорщиком; но убежденность в правоте своих верований была в нем от природы столь сильна, что его никак не могли ни соблазнить, ни отвратить от догматов религии, за которые отец его заплатил своей жизнью. Озлобление, вызванное его упрямством, в значительной степени распространялось и на покровителей ребенка, настолько, что Товий и Дороти очень скоро начали испытывать на себе весьма чувствительный род гонения, выражающийся в холодности к ним многих друзей, которых они очень ценили. Простой народ выражал свое мнение о них еще более откровенно. Пирсон являлся лицом в какой-то степени значительным, так как был членом верховного суда и состоял в офицерских чинах городского ополчения, но через неделю после усыновления им Илбрагима его встретили на улице свистом и улюлюканьем. А однажды, проходя через уединенный лесок, он услыхал доносившийся откуда-то громкий голос, кричавший: «Как следует поступить с вероотступником? Слушай! Уже сплетена для него плеть о девяти концах с тремя узлами на каждом!»

Такие оскорбления прежде всего выводили Пирсона из себя. Однако они проникали и в его сердце, незаметно, решительно приобщая его к таким мыслям, в которых он сам себе даже шепотом не посмел бы признаться.

Во второе воскресенье после того, как Илбрагим сделался членом их семьи, Пирсон с женой решили, что из приличия необходимо, чтобы он с ними вместе появился на богослужении. Они ожидали возражений со стороны мальчика, но тот, ни слова не говоря, пошел переодеться и в назначенный час появился в новом траурном костюмчике, который Дороти уже сшила ему. Ввиду того, что у церковной общины в то время (да и в течение многих последующих лет) не было колокола, сигналом для начала церковных служб был барабанный бой. При первых звуках этого воинственного призыва Товий и Дороти двинулись в путь к месту благочестия и тихого раздумья, держа с двух сторон за руки маленького Илбрагима, подобно тем родителям, которых ребенок объединяет в их взаимной любви. По дороге через оголенный лес их обогнало большое количество знакомых, но все по возможности избегали встречи с ними, обходя их стороной. Однако еще более тяжкое испытание твердости духа ожидало их, когда они спустились с холма и подошли вплотную к лишенному всяких украшений молитвенному дому из сосновых бревен. У входных дверей, около которых барабанщик все еще издавал свои громоподобные звуки, собралась очень большая толпа, включавшая в себя некоторых старейших членов общины, многих лиц среднего возраста и почти всех молодых мужчин. Пирсон нашел, что выдержать их осуждающие взоры очень нелегко, но Дороти, которая обладала большей твердостью, только привлекла мальчика поближе к себе и даже не вздрогнула, подходя к ним. Когда муж с женой вошли в двери, они невольно услыхали приглушенный ропот всего собрания; что же касается Илбрагима, то, когда до его ушей донеслось улюлюканье мальчишек, он заплакал.

Внутреннее убранство молитвенного дома было скудно и сурово. Низкий потолок, неоштукатуренные стены, голые скамьи и ничем не задрапированная кафедра никак не могли вызвать молитвенного настроения, которое, без соответствующих впечатлений извне, нередко продолжает дремать в нашем сердце. Все пространство было занято рядами длинных скамей без подушек, заменявших собою резные церковные сиденья, а широкий проход посередине отделял лиц разного пола друг от друга, причем никто, кроме детей очень юного возраста, не смел переходить с одной стороны на другую.

Пирсон и Дороти, войдя в молитвенный дом, разошлись в разные стороны, причем Илбрагим, будучи еще ребенком, остался на попечении Дороти. Сморщенные старухи заворачивались поплотнее в свои порыжелые плащи, когда он проходил мимо них; даже нежнолицые девушки взирали на него с опаской, точно боясь, что он может их заразить; а из числа суровых, почтенных мужчин далеко не один, встав, обращал свое лицо к кроткому мальчику с выражением такого негодования и отвращения, точно тот одним своим присутствием осквернял дом молитвы. Он был безгрешным небожителем, случайно спустившимся на землю, а все обитатели этого жалкого мира, затаив злобу в своих отнюдь не чистых сердцах, отстранялись от него и уберегали свои грязью замаранные одежды от его прикосновения, как бы желая этим сказать: «Мы более святы, чем ты».

Илбрагим, сидя рядом со своей приемной матерью и крепко держа ее за руку, имел вид весьма серьезный и благопристойный, какой приличествует человеку со зрелым вкусом и разумом, когда ему приходится быть в храме, посвященном религии ему чуждой, но к которой он считает необходимым относиться с уважением. Церковная служба еще не начиналась, когда внимание мальчика было вдруг привлечено одним, казалось бы малозначительным, обстоятельством. Какая-то женщина, у которой лицо было совершенно скрыто капюшоном, а фигура завернута в большой плащ, медленно проследовала по широкому проходу и заняла место на передней скамье. Бледное личико Илбрагима порозовело, он задрожал от волнения и уже не мог больше оторвать взгляд от закутанной женской фигуры.

Когда отзвучали начальная молитва и гимн, священник поднялся со своего места и, перевернув песочные часы, стоявшие рядом с большой Библией, начал свою проповедь. Это был уже очень немолодой человек с бледным, худым лицом и седыми волосами, плотно прикрытыми черной бархатной ермолкой. В юные годы он на собственном опыте узнал, что представляют собою религиозные гонения, и не был склонен забыть теперь те уроки, которые он почерпнул от архиепископа Лода и против которых он когда-то восставал. Коснувшись часто обсуждаемой темы квакеров, он рассказал историю этой секты и разъяснил ее догматы, в которых преобладали ошибки, а истина была искажена грубыми предрассудками. Он сослался на меры пресечения, недавно принятые в их провинции, и предостерег своих слушателей, обладающих сострадательной душой, от сомнений в той справедливой строгости, к которой богобоязненные судьи принуждены были в конце концов прибегнуть. Он говорил об опасностях, которые таит в себе милосердие — добродетель, в некоторых случаях весьма похвальная и вполне христианская, но неприменимая к этой вреднейшей секте. Он указал на то, что квакеры проявляют такое дьявольское упорство в своих заблуждениях, что даже их малые дети, еще не вышедшие из пеленок, уже оказываются жестокими и отчаянными еретиками. Он утверждал, что никто без особого на то полномочия свыше не должен пытаться обращать их на путь истинный, ибо тот, кто протягивает им руку помощи, дабы вытащить из болота, может сам легко низвергнуться в преисподнюю.

Песок второго часа уже почти заполнил нижнюю часть часов, когда наконец проповедь окончилась. Последовал одобрительный шепот аудитории, после чего пастор, дав указание, какой гимн должен быть исполнен, уселся на свое место, весьма довольный собой, и принялся определять по лицам своих слушателей, какое впечатление произвело на них его красноречие. Но в то время как голоса в разных концах молитвенного дома настраивались на подходящий лад, чтобы запеть хором, произошло событие, хотя и не слишком редкое в ту эпоху в провинции, но в данной церковной общине еще небывалое.

Закутанная в плащ женщина, которая до той поры сидела неподвижно в первом ряду молящихся, теперь встала и неторопливым, величественно-твердым шагом поднялась на ступеньки кафедры. Первые робкие звуки хора умолкли, и священнослужитель, сидя в безмолвном, почти испуганном изумлении, взирал, как она открыла дверцу кафедры и встала во весь рост на том самом святом месте, откуда только что гремели его проклятия. Затем она сняла с себя плащ и капюшон и предстала перед собранием в весьма странной одежде. Бесформенное платье из мешковины было подпоясано на ее талии покрытой узлами веревкой; черные, как вороново крыло, волосы ниспадали ей на плечи, причем местами чернота их перемежалась с серыми полосами пепла, которым она посыпала себе голову. Ее темные и резко очерченные брови еще больше подчеркивали смертельную бледность ее лица, которое, истощенное лишениями и преображенное неистовым восторгом и тайной скорбью, не сохранило никаких следов былой красоты. Женщина, стоя, строгим взглядом окинула собрание; никто не двинулся, не произнес ни слова, и только каждый наблюдал, как содрогается его сосед, не отдавая себе отчета, что и сам он дрожит мелкой дрожью. Наконец, когда на нее снизошло вдохновение, она начала говорить, но поначалу тихо и не совсем внятно. По речи ее можно было сразу понять, что трезвая мысль и фантазия безнадежно перепутались в ее сознании. Это была какая-то неясная и непонятная рапсодия, способная, однако, погрузить души слушателей в особенное настроение, действуя на их чувства помимо смысла слов. По мере того как она говорила, перед их мысленным взором возникали прекрасные, хоть и туманные, образы, словно блестящие предметы, выплывающие из мутного потока; а иногда яркая, причудливо выраженная мысль вырывалась вперед и сразу же завладевала разумом или чувством слушателей. Но поток вдохновенного красноречия скоро привел ее к преследованию, которому подвергалась ее секта, а отсюда недалеко было и до ее собственных горестей. Она от природы была человеком необычайно страстным, почему ненависть и месть проявились в ней теперь под личиной благочестия. Речь ее стала иной, образы, несмотря на всю их неистовость, более четкими, а обвинения ее приобрели оттенок почти дьявольской злобы.

— Губернатор и его вельможи, — говорила она, — собрались вкупе и совещались между собой: «Что нам делать с ними, как нам свести счеты с этими людьми, которые пришли в нашу страну, чтобы заставить нас краснеть за наши беззакония?» И вот сам дьявол входит к ним в совещательную палату, хромоногий, низкорослый, весь в черном, с мрачным, искаженным лицом и горящим взглядом исподлобья. И вот он теперь как свой среди властителей; да, истинно так, вот он ходит среди них и каждому шепчет что-то на ухо; и каждый приклоняет к нему свое ухо, ибо говорит он им одно и то же: «Убей! Убей!» Я же говорю вам: горе тем, кто убьет! Горе тем, кто прольет кровь праведников! Горе тем, кто убил мужа и предал изгнанию сына, малолетнего ребенка, дабы он бродил по свету бездомный, холодный и голодный, пока не умрет. И горе тем, кто в жестокости своего жалкого милосердия оставил в живых мать! Будь они прокляты на всю жизнь, прокляты в душевном их веселье и радости. Будь прокляты они и в их последний час — все равно, обагрит ли он их кровью насильственной смерти или настигнет после долгой и мучительной болезни! Будь прокляты они и в их последней темной обители, в могильном тлении, когда дети детей их осквернят прах своих отцов! Горе, горе, горе им в день Страшного суда, когда все ими изгнанные, все умерщвленные в этой кровавой стране, и отец, и мать, и ребенок — все соберутся и будут ждать их в тот последний час, которого не избежать никому. О вы, в чьи души запало семя веры, чьи сердца движимы доселе неведомой вами силой, восстаньте и смойте с ваших рук эту невинную кровь! Возвысьте же ваш голос вы, избранники, кричите громким криком и вслед за мной провозгласите им проклятие и вечную кару!

Дав таким образом выход приливу своих злобных чувств, но отнюдь не божественного вдохновения, как она ошибочно полагала, проповедница умолкла. Вслед за этим с женской стороны раздалось несколько истерических выкриков, но в целом проповеднице так и не удалось захватить и увлечь за собой аудиторию. Слушатели ее были ошеломлены, как будто они оказались среди бурного потока, оглушившего их своим ревом, но который при всей своей стремительности унести их за собой все-таки не смог. Священнослужитель, который до конца ее речи не мог бы согнать захватчицу со своей кафедры иначе как при помощи физической силы, теперь, когда к нему вернулся его законный авторитет, обратился к ней в тоне глубокого и справедливого возмущения.

— Сойди скорее вниз, женщина, с того священного места, которое ты оскверняешь, — начал он. — Неужто же в господень дом надо было тебе прийти, чтобы здесь, по велению дьявола, излить всю грязь, всю мерзость своей души? Сойди скорее вниз и запомни, что тебя ожидает смертный приговор. И ты воистину его заслужила, хотя бы твоими сегодняшними речами.

— Я ухожу, друг, я ухожу, ибо голос во мне высказал все До конца, отвечала женщина подавленным и даже кротким тоном. — Я выполнила то, что было возложено на меня в отношении тебя и тебе подвластных. Вознагради же меня теперь тем, что тебе будет позволено, — бичом, тюрьмой или смертью.

От слабости, которая овладела ею после этого страстного порыва, она едва смогла удержаться на ногах, когда спускалась по ступенькам, ведшим на кафедру. Между тем народ в церкви пришел в движение, переходя с одного места на другое, шепчась между собою и бросая взгляды в сторону незнакомки. Многие из присутствующих узнавали в ней теперь ту женщину, которая осыпала губернатора страшными проклятиями, когда он проезжал мимо ее тюремного окна. Им было известно также, что она была приговорена к смерти и спаслась только благодаря насильственному изгнанию в ненаселенные и дикие места. Ее новый возмутительный поступок, которым она как бы предопределила свою судьбу, казалось, сделал всякое дальнейшее проявление мягкости невозможным. Поэтому джентльмен в военной форме в сопровождении толстого человека, принадлежавшего к более низкому сословию, приблизился к дверям молитвенного дома и стал там, дожидаясь ее выхода. Но, впрочем, не успела она ступить на пол, как произошло совершенно неожиданное событие. В момент самой крайней для нее опасности, когда, казалось, каждый обращенный на нее взгляд грозил ей смертью, маленький робкий мальчик выскочил вперед и заключил в объятия ее, свою мать.

— Я здесь, мама, это я, и я пойду с тобой в тюрьму! — воскликнул он.

Она взглянула на него с недоуменным и почти испуганным выражением, ибо знала, что мальчик был отправлен в изгнание на явную гибель, и не надеялась его больше увидеть. Она, может быть, боялась, что это всего лишь радостное видение, которым ее горячечное воображение не раз себя тешило в одиночестве пустыни или в тюрьме. Но когда она почувствовала. тепло его руки в своей и услыхала трогательные слова его детской любви, в ней снова пробудилась мать.

— Да благословит тебя бог, мой сын, — всхлипывала она. — Сердце мое иссохло, больше того — умерло, вместе с тобой и твоим отцом. А теперь оно вновь бьется с той же силой, как тогда, когда я впервые прижала тебя к своей груди.

Она опустилась перед мальчиком на колени, вновь и вновь обнимая его, и радость ее, для которой она не могла найти слов, проявлялась в несвязных возгласах, которые вырывались из недр ее существа наподобие пузырьков из глубокого источника, устремляющихся на поверхность, чтобы мгновенно исчезнуть. Ни испытания прошедших лет, ни нависшая над ней угроза — ничто, казалось, не могло набросить ни малейшей тени на безоблачное счастье этой минуты. Впрочем, очень скоро присутствующие заметили, что выражение ее лица изменилось, когда она вновь осознала тяжесть своего положения, и слезы ее полились теперь уже не от счастья, а от горя. Судя по некоторым произнесенным ею словам, естественное чувство любви, размягчив ее сердце, вдруг довело до ее сознания содеянные ею ошибки и показало ей, как далеко она уклонилась от своего долга, выполняя веления, продиктованные ожесточенным фанатизмом.

— В горестный час ты возвратился ко мне, бедный мой мальчик! воскликнула она. — Ибо жизненный путь твоей матери уходит все дальше во мглу, и теперь ее ожидает смерть. Сын мой, сын мой, я носила тебя на руках, когда сама шаталась от слабости, и кормила тебя той пищей, в которой сама нуждалась, ибо умирала от голода. И все же в течение всей твоей жизни я была для тебя плохой матерью, а теперь я не оставлю тебе никакого иного наследства, кроме стыда и горя. Ты будешь бродить по свету и найдешь, что всюду сердца людей закрыты для тебя, любовь их обернулась злобой — и все это из-за меня. Дитя мое, дитя мое, сколько жестоких ударов падет на твою бедную голову, и я одна буду тому виною!

Она спрятала свое лицо на плече Илбрагима, и ее длинные черные волосы с траурными серыми полосами пепла закрыли его, точно покровом. В долгом замирающем стоне выразила она свою душевную боль, и он не мог не возбудить сочувствия во многих присутствующих, которые, впрочем, почли это доброе чувство за грех. В женской половине собрания слышны были всхлипывания, и каждый мужчина, у которого были дети, вытирал себе украдкой глаза. Товий Пирсон был глубоко встревожен и взволнован, но какое-то чувство, похожее на сознание вины, связывало его, почему он и не мог выйти вперед и объявить себя покровителем ребенка. Но, впрочем, Дороти не спускала глаз со своего супруга. Она не ощущала того воздействия, которое он начинал на себе испытывать, почему, подойдя к женщине из квакерской секты, она громко обратилась к ней перед лицом всех собравшихся.

— Чужестранка, доверь этого мальчика мне, и я буду ему матерью, — сказала она ей, взяв за руку Илбрагима. — Само провидение явно избрало моего мужа, чтобы он стал его покровителем. Ребенок этот теперь уже много дней ест за нашим столом и спит под нашей крышей, и в сердцах наших зародилась большая любовь к нему. Оставь это милое дитя с нами и будь спокойна за его благополучие.

Женщина из квакерской секты встала с колен, но еще теснее прижала мальчика к себе, пристально глядя в лицо Дороти. Это ласковое, хотя несколько грустное лицо и опрятная внешность пожилой колонистки удивительно гармонировали друг с другом, вызывая в памяти какие-то знакомые строки об уюте домашнего очага. Весь ее облик сразу говорил о том, что она совершенно безгрешна, насколько это доступно смертному, как перед богом, так и перед людьми. Что же касается одержимой, то было совершенно ясно, что она в своем одеянии из мешковины, подпоясанном веревкой в узлах, преступила все законы как настоящей, так и будущей жизни, заботясь только о небесной. Обе эти женщины, в то время как они с двух сторон держали Илбрагима за руки, являли собою как бы живую аллегорию: с одной стороны разумное благочестие, а с другой — безудержный фанатизм, борющиеся за власть над юной душой.

— Ты не из наших, — произнесла наконец квакерская женщина мрачно.

— Ты права, мы не из ваших, — кротко отвечала на это Дороти. — Но мы христиане и вместе с вами стремимся попасть на небо. Не сомневайся, что твой мальчик встретится там с тобою, если только господь благословит наше любовное и святое о нем попечение. Я верю, что туда уже ушли до меня мои собственные дети, ибо и я тоже была матерью. Но я уже теперь больше не мать, — добавила она дрогнувшим голосом, — и всю мою заботу отдам твоему сыну.

— Но поведешь ли ты его по пути, по которому следовали его родители? спросила женщина. — Можешь ты научить его той возвышенной вере, во имя которой отец его пошел на смерть и ради которой я — даже я, недостойная! скоро приму мученический венец? Мальчик был крещен кровью; сохранишь ли ты на его челе свежим и алым этот знак крещения?

— Я не хочу тебя обманывать, — ответила Дороти. — Если твой ребенок станет нашим ребенком, мы должны будем воспитывать его в тех заветах, которыми просветил нас вседержитель; мы должны молиться за него так, как мы молимся согласно нашей вере; мы должны поступать с ним по велениям нашей совести, а не вашей. Если бы нам нужно было действовать иначе, мы не оправдали бы твоего доверия, даже если бы согласились с твоими желаниями.

Мать в великом смущении взглянула на своего мальчика и затем возвела глаза к небу. Казалось, она мысленно молится, и было совершенно ясно, что душа ее раздирается сомнениями.

— Друг, — сказала она наконец, обращаясь к Дороти. — Я не сомневаюсь, что мой сын увидит от тебя всякую ласку, возможную на земле. Более того, я уверена, что и твой несовершенный свет веры может привести его в лучший мир, ибо нет сомнения, что ты стоишь на пути к нему. Но ты упомянула о супруге. Находится ли он здесь, среди этой толпы? Пускай он подойдет ко мне, ибо я должна знать, чьим рукам я доверяю самое драгоценное, что у меня есть на свете.

Она обернулась к присутствующим мужчинам, и после мгновенного колебания Товий Пирсон покинул их ряды и подошел к ней. Женщина увидала на нем одежду, присущую его воинскому званию, и покачала головой; но затем она отметила его смущение, его глаза, которые он, не выдержав ее взгляда, отвел в сторону, и то, что он непрерывно то краснел, то бледнел. Пока она на него глядела, безрадостная улыбка вдруг осветила ее лицо, подобно бледному солнечному лучу, который вдруг озаряет унылую и заброшенную местность. Ее губы беззвучно задвигались, и только потом она заговорила:

— Я слышу его, я его слышу. Божественный голос говорит во мне, и вот что он мне велит: «Оставь им свое дитя, Кэтрин, ибо его место здесь, а сама уходи отсюда, ибо я тебя предназначаю для иного дела. Разорви путы естественной склонности, подвергни жестокому испытанию твою любовь и знай, что во всем этом проявляется веление высшего разума». Я ухожу от вас, друзья, я ухожу. Возьмите от меня моего мальчика, мое бесценное сокровище. Я ухожу отсюда, надеясь, что все обойдется к лучшему и что даже для его детских рук найдется работа в вертограде вседержителя.

Она опустилась на колени и стала что-то шептать. Илбрагим сначала ничего не хотел слушать и только со слезами и рыданиями цеплялся за мать, но потом, когда она поцеловала его в щеку и поднялась на ноги, он вдруг успокоился. Женщина в безмолвной молитве простерла руки над его головой и приготовилась идти.

— Прощайте, друзья, обретенные в нужде, — обратилась она к Пирсону и его жене. — Добро, которое вы мне сделали, — сокровище, которое вы накопили на небесах, и оно вернется к вам сторицею. Прощайте и вы, мои враги, которым не дано и волоса тронуть на моей голове, а стопы мои задержать хотя бы на мгновение. Близится день, когда вы призовете меня, дабы я свидетельствовала в вашу пользу за этот один несовершенный вами грех, и я встану тогда и скажу, что знаю.

Она повернулась и пошла к дверям, а мужчины, которые стояли на страже перед ними, отошли в сторону и пропустили ее. Чувство жалости овладело всеми присутствующими и восторжествовало над неистовством религиозной нетерпимости. Освященная своей любовью и своими страданиями, она пошла вперед, а весь народ глядел ей вслед, пока она не поднялась на холм и не скрылась за его вершиной. И она удалилась, пророчица своего собственного неуемного сердца, для того чтобы возобновить скитания прошедших лет. Ибо голос ее раздавался во многих христианских странах и она уже не раз томилась в узилищах католической инквизиции, до того как испытала на себе удары бичей и валялась на соломе в тюрьмах пуритан. Ее миссионерская деятельность распространялась и на последователей велений пророка, и от них она видела ту ласку и учтивость, в которой ей отказывали все враждующие секты нашей более возвышенной религии. Вместе с мужем она много месяцев провела в Турции, где даже сам султан был к ним благосклонен. В этой-то языческой стране и родился Илбрагим, и его восточное имя явилось знаком признательности за добро, оказанное им одним из неверных.

Когда Пирсон и его жена приобрели таким образом на Илбрагима все права, которые могли быть им предоставлены, их привязанность к нему стала такой же неотъемлемой частью их души, как тоска по родной земле или кроткая печаль об ушедших близких. Мальчик, со своей стороны, погоревав неделю или две, наконец успокоился и начал радовать своих покровителей многими неумышленными доказательствами того, что считает их своими родителями, а их дом — своим родным домом. Еще не успели растаять зимние снега, как гонимый ребенок, этот маленький пришелец из далекой языческой страны, уже совсем освоился на новом месте, словно так всю жизнь и прожил в этом коттедже в Новой Англии, находя у его очага уют и безопасность. Благодаря ласковому обращению, а также сознанию, что его любят, Илбрагим стал постепенно терять те черты преждевременной взрослости, которые были порождены его прошлой жизнью. Он все более превращался в ребенка, и его природная непосредственность проявлялась теперь вполне свободно. Во многих отношениях у него была очень здоровая натура, хотя расстроенное воображение как его отца, так и матери, может быть, и внедрило в сознание мальчика некоторую долю болезненности. По складу своего характера Илбрагим мог получать удовольствие от самых незначительных явлений и радоваться всякой мелочи. Казалось, он повсюду находил богатейшие залежи счастья, подобно тому как волшебная ветка орешника способна указать в ничем не приметной местности на скрытое под землей золото. Его бездумная веселость, возникавшая внезапно по тысяче причин, сообщалась всему семейству, и надо сказать, что Илбрагим у себя дома был чем-то вроде прирученного солнечного луча, озарявшего угрюмые лица и изгонявшего мрак из самых темных уголков коттеджа.

Но необыкновенная чувствительность к радости предполагает и особенную восприимчивость к страданию, почему безудержная веселость, обычно свойственная мальчику, сменялась иногда мгновениями глубокой грусти. Его огорчения не всегда можно было проследить до их первоисточника, но большею частью они проистекали (хотя, казалось бы, Илбрагим был для этого слишком молод) от уязвленной любви. Непостоянство его настроений часто заставляло его грешить против чинности пуританских порядков, и в этих случаях он далеко не всегда избегал выговора. Но малейший оттенок настоящего раздражения, который он безошибочно отличал от притворного гнева, проникал ему, казалось, в самое сердце и отравлял всякое удовольствие до той поры, пока он не ощущал, что прощен совершенно. Илбрагиму от природы была чужда всякая мстительность, нередко встречающаяся у особо чувствительных натур; если его обижали, он не давал сдачи и на рану мог лишь ответить собственной смертью. Ему недоставало способности постоять за себя; это было растение, которое может процветать, лишь обвившись вокруг чужого крепкого ствола, но если не дать ему этой опоры или сорвать с нее, оно никнет и увядает. Проницательный ум Дороти подсказал ей, что строгостью можно только искалечить душу этого ребенка, и она поэтому обходилась с ним так заботливо и осторожно, как будто имела дело с бабочкой. Ее супруг проявлял к мальчику такую же любовь, как и она, хотя день ото дня он становился с ним менее ласков.

Отношение соседей к квакерскому отпрыску и его покровителям не изменилось к лучшему, несмотря на кратковременную победу над их предубеждениями, которую одержала несчастная мать. Презрение и злоба, которые они питали к Илбрагиму, были для него чрезвычайно обидны, в особенности когда какое-либо обстоятельство напоминало ему, что и дети, его однолетки, разделяют вражду своих родителей. Его нежная и общительная натура, казалось бы, полностью проявила себя в крепкой привязанности ко всему его окружающему, и все-таки в нем оставалась какая-то частица неистраченной любви, и он стремился наградить ею тех самых детей, которых учили его ненавидеть. Когда пришли теплые дни весны, Илбрагим взял привычку сидеть молча и в бездействии, часами прислушиваясь к голосам играющих детей; но в то же время со свойственной ему деликатностью он старался не попадаться им на глаза, и он немедленно бы убежал и спрятался от любого из них, даже самого маленького. Все же в конце концов случай как будто помог ему найти доступ к их сердцам. Это произошло с помощью одного мальчика, старше его года на два, который сильно ушибся, упав с дерева по соседству с тем местом, где жили Пирсоны. Поскольку дом пострадавшего находился от них на довольно далеком расстоянии, Дороти с готовностью приютила его под своей крышей и превратилась во внимательную и заботливую сиделку.

Илбрагим, сам того не ведая, был отличным физиономистом, и при иных обстоятельствах это бы его отвратило от попытки подружиться с мальчиком. Наружность последнего сразу же, при первом на него взгляде, производила неблагоприятное впечатление, хотя требовалось некоторое внимание, чтобы понять, что причиной тому было очень легкое искривление рта и неправильная ломаная линия почти сходящихся бровей. Возможно, что аналогичным этим пустячным недостаткам было и почти неприметное искривление суставов и выдающаяся вперед грудь; одним словом, тело его было достаточно соразмерно, но очень непропорционально при рассмотрении каждой части его в отдельности. Нрав у этого мальчика был угрюмый и скрытный, и деревенский учитель налепил на него ярлык тупицы; впрочем, в дальнейшем он проявил вместе с честолюбием и очень незаурядную одаренность. Но, каковы бы ни были его телесные или нравственные недостатки, Илбрагим всем сердцем полюбил его и прилепился к нему душой с того самого момента, как раненого мальчика принесли к ним в коттедж. Преследуемый ребенок, казалось, сравнивал свою судьбу с судьбой пострадавшего и как будто делал вывод, что даже совершенно разные несчастья создали некую родственную связь между ними. Пища, отдых и свежий воздух, который Илбрагим обожал, — все было им забыто; он постоянно сидел у изголовья чужого мальчика и с ревнивой ласковостью следил за тем, чтобы все заботы, проявляемые в отношении его, шли бы через него. Когда мальчик начал поправляться, Илбрагим стал придумывать подходящие для выздоравливающего игры или развлекал его при помощи особого дара, сообщенного ему, возможно, еще на его языческой родине, самим воздухом, которым он там дышал. Дар этот заключался в неисчерпаемой способности импровизировать фантастические приключения. Рассказы его были, конечно, нелепы, бестолковы и бессвязны; но любопытно, что в них всегда проявлялась некая жилка трогательной человечности, которую можно было наблюдать в каждом сюжете и которая напоминала родное и милое лицо, окруженное дикими и чудовищными образами. Слушатель с большим вниманием следил за этим занимательным вымыслом, нет-нет да прерывая его короткими замечаниями по поводу того или иного эпизода и обнаруживая при этом несвойственную его возрасту проницательность, к которой примешивалась, однако, известная доля моральной неустойчивости, что сильно оскорбляло присущее Илбрагиму благородство. Впрочем, ничто не могло остановить рост его привязанности к пришельцу, и надо сказать, судя по многим признакам, она встречала и ответное чувство со стороны той скрытной и упрямой натуры, на которую любовь эта расточалась.

В конце концов родители мальчика увезли его, чтобы довершить у себя дома его лечение.

Илбрагим не навещал своего нового друга после его отъезда. Но он постоянно с беспокойством расспрашивал о нем и узнал таким образом, когда именно тот должен вновь появиться среди своих товарищей. В ясный солнечный день соседские дети собрались в маленькой лесистой роще за молитвенным домом, и вместе с ними был и опирающийся на палку выздоравливающий.

Беззаботные голоса двух десятков ребят звонко перемешивались под деревьями, словно солнечные лучи, ставшие звуками. Слыша их, взрослые обитатели этого мрачного, унылого мира, поражались, почему жизнь, начавшись так радостно, влачится далее столь тоскливо. Впрочем, и в сердце своем и в разуме они могли прочесть ответ, и он гласил, что детство счастливо потому, что оно невинно. Но случилось так, что неожиданно некто со стороны примкнул к этому невинно-чистому сообществу. Это был Илбрагим, который подошел к детям с выражением трогательной доверчивости на своем светлом, открытом личике, как будто бы, выказав любовь к одному из них, он уже теперь не должен был опасаться отпора со стороны всей компании. Их веселые крики умолки, едва они его заметили, и, стоя неподвижно, они перешептывались друг с другом, пока он к ним приближался. Но затем, как будто в них внезапно вселился дьявольский дух безудержного фанатизма их отцов, они с пронзительным визгом набросились на несчастное квакерское дитя. В одно мгновение он оказался в центре целого выводка злобных мальчишек, которые принялись избивать его палками, швырять в него камнями и вообще проявлять разрушительные инстинкты, гораздо более отвратительные у детей, чем даже кровожадность у взрослого человека.

В это время больной мальчик, стоя в стороне от свалки, взывал к нему громким голосом: «Не бойся, Илбрагим, иди сюда и держись за мою руку!» Его несчастный друг попытался последовать его призыву. Следя с холодной усмешкой, как жертва приближается к нему, бесчестный маленький негодяй замахнулся палкой и ударил Илбрагима по лицу с такой силой, что кровь хлынула ручьем. Руки бедного ребенка были подняты над головой, чтобы защитить ее от ударов. Но теперь он их сразу опустил. Его гонители опрокинули его на землю и стали топтать ногами и таскать за длинные белокурые кудри, так что Илбрагим мог вот-вот и впрямь превратиться в одного из тех мучеников, которые входили окровавленными в царствие небесное. Впрочем, на шум поспешил кое-кто из соседей, взявших на себя нелегкий труд вызволить маленького еретика и доставить его к двери дома Пирсонов. Жестокими были телесные повреждения, нанесенные Илбрагиму, однако длительный и заботливый уход поставил его на ноги; гораздо серьезнее был вред, нанесенный его впечатлительной душе, хотя он и не был столь явен. Симптомы этого поражения были преимущественно негативного характера и могли быть обнаружены лишь теми, кто его раньше знал. Отныне походка его сделалась медлительной и спокойной, у него не было больше внезапных вспышек резвости, которые прежде свидетельствовали об избытке жизнерадостности. Лицо его стало угрюмее, и отличавшая его прежде постоянная смена выражений, похожая на пляску солнечных лучей на зыби вод, исчезла, как бы заслоненная нависшей над ним тучей. Случайные, быстротечные события в гораздо меньшей степени занимали его теперь, и, как выяснилось, ему стало гораздо труднее понимать новые для него явления, чем в прошлые счастливые времена. Посторонний наблюдатель, который бы стал судить о нем на основании всех этих обстоятельств, сказал бы, вероятно, что умственная отсталость ребенка состоит в резком противоречии с тем, что можно было бы вывести из выражения его лица. Но вся тайна заключалась тут в направлении, которое приняли мысли Илбрагима: они сосредоточились на внутренней его жизни, тогда как им гораздо естественнее было бы отзываться на внешние события. Попытка Дороти вернуть ему прежнюю веселость привела лишь к тому, что он внезапно проявил свое горе самым бурным образом: он разразился отчаянными рыданиями, убежал и спрятался, ибо внутри у него все так наболело, что даже самое ласковое прикосновение жгло его, как огонь. Иногда по ночам слышно было, как он кричал (вероятно, во сне): «Мама! Мама!» — как будто ее место, занятое чужим человеком, пока Илбрагим был счастлив, теперь, в час его большого горя, не должно было быть замещено никем. Возможно, что среди многих несчастных, тяготящихся пребыванием на этой земле, не было ни одного, кто бы сочетал в себе так разительно невинность и страдание, как это убитое горем дитя, так рано ставшее жертвой своего ангельского характера.

В то время как нрав Илбрагима претерпевал столь печальные изменения, иная перемена, начавшаяся несколько ранее и иного свойства, полностью завершилась в характере его приемного отца. Эпизод, с которого начинается наш рассказ, застал Пирсона в состоянии религиозного безразличия и в то же время в душевной тревоге, мечтающего об иной, более пылкой вере, чем та, которую он исповедовал. Первым следствием его расположения к Илбрагиму явилось более мягкое отношение и даже растущая симпатия ко всей секте, к которой принадлежал мальчик. Но к этому присоединялось (может быть, потому, что он не был уверен в себе) очень самоуверенное и подчеркнутое осуждение как их догматов, так и сумасбродных действий. Однако, по мере того как он думал и размышлял (а он неустанно возвращался в мыслях к этому предмету), безрассудство их учения казалось ему менее очевидным, а те частности в нем, которые его особенно возмущали, приобретали иное значение или переставали его раздражать. Неустанная работа, происходившая в его мозгу, как будто продолжалась и во время сна, так как то, что возбуждало его сомнения, когда он ложился спать, зачастую утром, когда он возвращался к этим мыслям, рисовалось уже истиной и подкреплялось каким-либо забытым доказательством. Но в то время как он таким образом сближался с фанатиками, его презрение к ним отнюдь не уменьшалось, а презрение к самому себе росло с неудержимой силой. Ему, в частности, казалось, что на каждом знакомом лице он читает усмешку, а в каждом обращенном к нему слове слышит презрительный укор. Таково было его умонастроение в тот момент, когда с Илбрагимом случилось несчастье; вызванное этим событием душевное состояние довершило ту перемену, которая в нем впервые зародилась, когда он нашел ребенка.

Между тем ни суровость преследователей, ни ослепление их жертв нисколько не уменьшались. Тюрьмы никогда не пустовали; на площадях почти в каждой деревне ежедневно раздавался свист бича; одна женщина, чью кроткую и истинно христианскую душу не могли смутить никакие жестокости, была осуждена на казнь; и новые потоки невинной крови готовы были обагрить те руки, что так часто складывались для молитвы. Вскоре после Реставрации английские квакеры обратились к Карлу II с заявлением, что «в его владениях не перестает кровоточить живая рана». Однако, хотя это заявление и возбудило негодование короля-сластолюбца, вмешательство его последовало не так уж скоро. Поэтому наше повествование должно шагнуть вперед сразу на много месяцев и отвлечься на время от Пирсона, предоставив ему бороться с позором и несчастьем, его жене — переносить с твердостью тысячи огорчений, бедному Илбрагиму — чахнуть и вянуть, подобно нежной почке цветка, пораженного червем, а матери его блуждать по неверному пути, пренебрегая самой святой обязанностью, выпадающей на долю женщины.

Зимний вечер, а затем бурная ночь спустилась на жилье Пирсона, и не было веселых лиц у его широкого очага, чтобы разогнать этот мрак. Правда, дрова в нем жарко горели, отбрасывая в комнату яркий красноватый свет, и большие поленья, с которых капал полурастаявший снег, ждали своей очереди, чтобы лечь на горячую золу. Но печальным казалось само жилище, так как многих привычных вещей, когда-то его украшавших, в нем уже недоставало. Хозяин дома сильно обеднел из-за многочисленных денежных взысканий и собственного небрежения к мирским делам. А с предметами обстановки мирного времени исчезли также и орудия войны — меч был сломан, а шлем и кираса отвергнуты навеки. Солдат навсегда покончил с битвами и не смел даже поднять безоружной руки, чтобы защитить свою голову. Однако священная книга оставалась на месте, и стол, на котором она покоилась, был придвинут к огню, дабы двое членов преследуемой секты могли вычитать из ее страниц некое для себя утешение. Тот из них, который слушал чтение другого, был хозяин дома, сильно исхудавший и изменившийся из-за болезненного и страдальческого выражения лица. Недаром дух его долго блуждал среди призрачных видений, а тело было измучено тюремным заключением и бичеванием. Впрочем, крепкий и загорелый старик, сидевший рядом с ним, пострадал значительно меньше от таких же, и притом более длительных, испытаний. Он был высок ростом и обладал благородной осанкой, что одно уже могло сделать его ненавистным пуританам, причем седые пряди волос, выбивавшиеся из-под полей его широкополой шляпы, падали ему прямо на плечи. В то время как старик читал священные страницы, снег заносил окна и, бешено крутясь, пытался проникнуть сквозь дверные щели, а ветер хохотал высоко в трубе, где на него свирепо бросались длинные языки пламени. По временам, когда ветер менял направление и начинал дуть на холм под определенным углом, проносясь мимо коттеджа через всю покрытую снегом равнину, нельзя было представить себе ничего печальнее его завывания. Казалось, будто это голос самого прошлого, сложенный из шепота бесчисленных усопших, и вся скорбь веков изливается в одном этом жалобном звуке.

Квакер закрыл наконец книгу (заложив палец между страницами, где он читал) и пристально посмотрел на Пирсона. Поза и лицо последнего могли свидетельствовать о том, что он стойко может перенести телесную боль, — он подпирал голову руками, зубы его были крепко стиснуты, а все тело по временам сотрясалось, точно от нервной дрожи.

— Друг Товий! — сочувственно обратился к нему старик. — Неужто ты не нашел утешения в этих благословенных страницах священного писания?

— Твой голос доносился до меня не явственно, как будто издалека, отвечал Пирсон, не поднимая глаз. — А когда я начинал к нему прислушиваться, все слова казались мне безжизненными, холодными и предназначенными для иного, меньшего горя, чем мое. Убери эту книгу, — добавил он с безнадежной горечью, — не для меня ее утешения, они только еще больше растравляют мои раны.

— Нет, ослабевший духом брат, не уподобляйся тому, кто никогда не знал света истинной веры, — кротко, но проникновенно отвечал ему на это пожилой квакер. — Разве не был бы ты рад отдать все и все претерпеть, чтобы последовать велению совести? Разве ты не жаждал бы особенных испытаний, дабы вера твоя подверглась очищению, а душа отвратилась от мирских соблазнов? И неужели ты склонишь голову перед несчастьем, которое случается как с теми, кто собирает в житницы здесь, на земле, так и с теми, кто накапливает сокровища на небесах? Не падай духом, ибо бремя твое еще легко!

— Ох, тяжко оно! Тяжелее, чем я могу снести! — воскликнул Пирсон с нетерпеливостью, свойственной непостоянным людям. — С юности поразила меня печать гнева божьего. Год за годом — какое там, день за днем — переносил я такие несчастья, каких другим людям не познать и за всю их жизнь. Но теперь я хочу говорить не о любви, что превратилась в ненависть, не о чести, которая стала бесчестьем, но о спокойствии и достатке, которые обернулись тревогой, бедностью и наготой. Все это я мог бы перенести и считать себя счастливым. Но когда душа моя исстрадалась от многих потерь, я прилепился сердцем к чужому ребенку, и он стал мне дороже всех собственных детей, мною погребенных. И теперь он тоже должен умереть, точно моя любовь — смертельная отрава. Истинно говорю тебе — я проклят навеки, и я теперь лягу ничком во прах и не подниму больше головы.

— Ты грешишь, брат мой, но не мне тебя упрекать, ибо у меня тоже были свои часы ослепления, когда я роптал на тяжесть креста, — промолвил пожилой квакер. И он продолжал, может быть, в надежде отвлечь мысли своего приятеля от его горестей: — Поведаю тебе, что еще совсем недавно потускнел во мне свет веры, когда эти кровопийцы выслали меня из места, где я жил, и запретили под страхом смерти возвращаться, а констебли поволокли меня за собой от деревни к деревне в безлюдную пустыню. Суровая и сильная рука тянула меня за покрытые узлами веревки — они глубоко впивались мне в тело, и ты мог бы увидеть по каплям крови, которые я оставлял на дороге, как я скользил и шатался. И вот, когда мы так шли…

— А разве я не испытывал того же? И разве я роптал? — нетерпеливо прервал его Пирсон.

— Не возражай, друг мой, а сперва выслушай меня, — продолжал старик. Когда мы таким образом продолжали свой путь, начало смеркаться, так что никто уже не мог увидеть ни ярости моих гонителей, ни моего долготерпения, хотя избави боже, чтобы я им хвастался. Огоньки замерцали в окнах коттеджей, и я уже мог различить, как их обитатели всей семьей — муж, жена и дети собирались в спокойствии и уюте у камелька. Наконец мы дошли до места, где расстилались обширные поля; в тусклом вечернем свете не было видно окружающего их леса. И вот — поверишь ли — на краю поля стояла крытая соломой хижина, как две капли воды похожая на мой собственный дом там, далеко, за суровым океаном, в нашей милой Англии. И горькие мысли овладели мной — воспоминания, которые оказались подобны смерти для моей души. Счастливая пора юности возникла передо мной; затем волнения и тревоги зрелых лет и, наконец, вера, вновь обретенная в преклонные годы. Я вспомнил, как я был подвигнут на скитания, когда моя дочь, младшее и самое любимое чадо мое, лежала на смертном одре и…

— И ты мог последовать велению свыше в такое страшное мгновение? воскликнул потрясенный Пирсон.

— Да, да, — поспешно отвечал старик. — Когда внутренний голос громко заговорил во мне, я стоял на коленях у ее изголовья. И я немедленно встал, взял свой посох и пошел. О, если бы мне дано было забыть ее печальный взгляд, когда я отнял тогда у нее мою руку и бросил ее блуждать одну по сумрачной долине скорби! Ибо душа ее изнемогала в томлении, и опорой ей служили мои молитвы. И вот в ту ужасную ночь меня неотступно преследовала мысль, что я оказался дурным христианином и жестоким отцом; да, даже моя дочь с ее бледным, помертвелым личиком, казалось, вставала передо мной и шептала: «Отец, ты обманут. Возвращайся в свой дом и укрой под сенью его свою седую голову». О ты, к кому я взывал в своих самых жестоких заблуждениях, — продолжал квакер, возводя в глубоком волнении свои глаза к небу, — не налагай на самого кровожадного из наших гонителей тех жесточайших мук, которые перенесла моя душа, когда я решил, что все, что я делал и терпел во имя твое, было совершено мною по наущению гнусного врага рода человеческого! Но я не сдался. Я пал на колени и вступил в борьбу с искусителем, в то время как плеть все сильнее рассекала мое тело. И вот молитва моя была услышана, и я в мире и в радости пошел искать приюта в пустыне.

Хотя фанатичность старика обычно и отличалась спокойной рассудочностью, теперь, когда он рассказывал свою повесть, он был глубоко взволнован. Однако, как ни сильно было его невольное возбуждение, оно, по-видимому, до известной степени успокоило его собеседника. Они продолжали сидеть молча, смотря на огонь и, возможно, представляя себе в мерцании пламенеющих углей новые картины гонений, которые их ожидают. Снег по-прежнему упорно бился в окна, а иногда, так как пламя больших поленьев постепенно угасало, забирался в широкий дымоход и шипел, упав на очаг. По временам за стенкой слышались осторожные шаги, и звук их неизменно заставлял обоих квакеров обращать свои взоры к двери в соседнюю комнату. Наконец, когда неистово-дикий порыв ветра по естественной связи мыслей побудил Пирсона вспомнить о бесприютных путешественниках, блуждающих в такую ночь, он подвел итог их разговору.

— Я чуть было не изнемог под тяжестью выпавших мне на долю испытаний, промолвил он, тяжко вздыхая, — и все-таки я бы предпочел, чтобы груз этот был в два раза тяжелее, только бы мать мальчика была от них избавлена. Много тяжких ран ее поразило, но эта была бы всех страшнее.

— Не бойся за Кэтрин, — отвечал старый квакер, — я хорошо знаю эту мужественную женщину и видел, что она умеет нести свой крест. Материнская любовь в ней, правда, очень сильна, и порою может казаться, что если она вступит в противоречие с ее верой, любовь одержит верх, но Кэтрин очень скоро воспрянет духом и готова будет вознести благодарение создателю, что сын ее удостоился стать так рано угодной небесам жертвой. Мальчик выполнил свое назначение здесь, на земле, и она поймет, что и для него и для нее лучше, чтобы он почил в мире. Блаженны, воистину блаженны те, кто после столь малых страданий могут обрести вечный покой.

Прерывистый, но однообразный шум ветра был вдруг нарушен громким звуком в наружную дверь часто и настойчиво стучали. Бледное лицо Пирсона стало еще бледнее, ибо нередкие посещения его гонителей научили, что добра от них ожидать не приходится. Старик квакер выпрямился во весь рост, и его взгляд был тверд, как взгляд испытанного солдата, ожидающего врага.

— Люди, обагренные кровью, пришли за мной, — спокойно заметил он. — Они слышали, что я получил указание вернуться из ссылки. И теперь они меня повлекут в тюрьму, а оттуда на казнь. Это конец, о котором я давно мечтал. Я им открою, дабы они не сказали: «Смотрите — он нас боится!»

— Нет, пойду им навстречу я, — сказал Пирсон, к которому вернулась сила духа. — Возможно, что они ищут только меня и не знают, что ты находишься здесь.

— Пойдем же смело вперед оба, — отозвался его друг. — Ни мне, ни тебе не подобает отступать.

Они прошли таким образом через сени к входной двери и, открыв ее, обратились к пришельцу со словами: «Входи, во имя божье!»

Бешеный порыв ветра ударил им прямо в лицо и потушил лампу. Они едва успели разглядеть человеческую фигуру, до такой степени с ног до головы запорошенную снегом, что она походила на самое воплощение зимы, пришедшее искать приюта среди ею самой содеянного опустошения.

— Входи, друг, и исполни порученное тебе, что бы это ни было, — сказал Пирсон. — Должно быть, у тебя дело очень срочное, раз ты пришел в такую бурную ночь.

— Мир дому сему, — произнес чужестранец, когда они вошли внутрь и остановились посреди комнаты.

Пирсон вздрогнул, а старый квакер стал в очаге ворошить затухающие угли, пока из них не вскинулось вверх высокое яркое пламя. Голос, только что говоривший с ними, принадлежал женщине, и перед ними в озарении этого теплого света стояла женская фигура, холодная и застывшая.

— Боже, Кэтрин! — воскликнул старик. — Ты опять вернулась в эту погрязшую в заблуждениях страну? Ты, может быть, снова, как в прошлые дни, хочешь стать бесстрашной защитницей веры? Плеть над тобой не имела власти, и торжествующей вышла ты из темницы. Но укрепи свое сердце, Кэтрин, укрепи его теперь, ибо господь хочет испытать тебя еще раз, прежде чем воздать тебе по заслугам.

— Возрадуйтесь, братья! — отвечала она. — Тот, кто был с нами всегда, и тот, кого к нам привел малый ребенок, — возрадуйтесь! Слышите! Я пришла сюда счастливой вестницей, ибо дни наших гонений пришли к концу. Сердце короля, даже такого, как Карл, смягчилось, и он прислал свой указ, который сдержит обагренную кровью руку наших гонителей. Целое сообщество наших друзей направилось морем в здешний порт, и я, преисполненная радости, прибыла вместе с ними.

В то время как Кэтрин говорила, ее глаза блуждали по комнате, разыскивая то существо, только во имя которого она и искала спокойной обители. Пирсон молча обратил умоляющий взгляд к старцу, но тот и не думал уклоняться от тяжкой обязанности, выпавшей на его долю.

— Сестра, — начал он несколько более мягким, но совершенно спокойным тоном, — ты говоришь нам о любви нашего создателя, проявленной в том, что он даровал нам некое земное благо. А теперь мы должны сказать, что та же самая любовь выразилась и в суровом испытании. До сих пор, Кэтрин, ты была подобна той, кто идет по затемненной и опасной тропе, ведя малого ребенка за руку; если бы ты могла, ты бы с радостью беспрерывно взирала на небеса, но все же забота о ребенке и любовь к нему заставляли тебя опускать глаза долу. Сестра! Возрадуйся же в сердце своем, ибо его неуверенные шажки не будут больше служить помехой твоему шагу.

Но несчастную мать нельзя было таким образом утешить. Она затрепетала, как лист, и сделалась такой же белой, как снег, забившийся ей в волосы. Суровый старик простер свою руку и поддержал ее, не сводя с нее глаз, словно для того, чтобы остановить бурное проявление горя.

— Я женщина, я всего только женщина, неужто же он будет испытывать меня свыше моих сил? — заговорила Кэтрин очень быстро и почти шепотом. — Я была жестоко изранена и очень страдала; много перенесла я телесных мук и много душевных; меня самое возвели на Голгофу и всех тех, кто был мне всего дороже. Не может быть, — добавила она, содрогаясь всем телом, — не может быть, чтобы он не пощадил меня, погубив единственно дорогое мне существо. И тут слова ее вдруг полились с неудержимой силой: — Скажи мне, человек с холодным сердцем, что сделал со мной бог? Поверг ли он меня на землю, чтобы я никогда больше не могла подняться? Раздавил ли он мое сердце в деснице своей? А ты, кому я поручила свое дитя, как оправдал ты мое доверие? Отдай мне обратно моего мальчика бодрым, здоровым, живым, иначе небо и земля отметят тебе за меня!

Слабый, очень слабый детский голосок отозвался на отчаянный вопль Кэтрин.

В этот именно день и Пирсону, и его почтенному гостю, и Дороти стало ясно, что короткий и беспокойный жизненный путь Илбрагима близится к концу. Оба мужчины охотно бы остались при нем, чтобы предаться молитве и утешить умирающего благочестивыми речами, которые, по их мнению, были особенно необходимы именно теперь, ибо если им и не было дано подготовить путнику достойный прием в том месте, куда он направлялся, все же они могли поддержать его дух при прощании с землей. Но, хотя Илбрагим нисколько не жаловался, наклоненные над ним лица его беспокоили. Поэтому, принимая во внимание просьбы Дороти и их собственное убеждение в том, что мальчик достаточно безгрешен и чист, чтобы не осквернить стонами своими райской обители, оба квакера отошли от него. Тогда Илбрагим закрыл глаза и затих, и если бы только он время от времени не шептал ласкового словечка своей сиделке, можно было подумать, что он дремлет. Впрочем, когда ночь спустилась на землю и стала надвигаться буря, что-то как будто начало тревожить его душевный покой, оживив и обострив его слух. Когда налетевший порыв ветра начинал сотрясать окна, он пытался повернуть к ним голову. Когда дверь раскачивало на петлях, он следил за ней долгим и беспокойным взглядом. Когда глухой голос старика, читавшего священное писание, становился вдруг хоть немного громче, мальчик едва удерживал свое замирающее дыхание, чтобы прислушаться. Когда метель проносилась мимо коттеджа с шуршанием длинной, волочащейся по земле одежды, Илбрагим, казалось, ждал, что в комнату вот-вот войдет нежданный посетитель.

Однако через некоторое время он, видимо, отбросил от себя ту тайную надежду, которая его волновала, и с тихим, жалобным шепотом повернул голову на подушке. Потом со своей обычной ласковостью он обратился к Дороти и попросил ее наклониться к нему поближе. Она сделала это, и Илбрагим, захватив ее руку в свои, нежно пожал ее, как будто желая убедиться, что он все еще держит ее. По временам, нисколько не тревожа спокойного выражения на его лице, по всему его телу с ног до головы пробегала легкая дрожь, точно нежный, но несколько прохладный ветерок дохнул на него и заставил затрепетать. В то время как мальчик как бы вел Дороти за руку, спокойно направляясь к той бездне, за которой начиналась вечность, ей, со своей стороны, почти отчетливо рисовалось блаженство той обители, которой он вот-вот должен был достичь. Она бы не стала соблазнять маленького путешественника возвращением, хотя сама горько скорбела, что должна оставить его и пойти назад. Но в то мгновение, когда Илбрагим, казалось, уже совсем подошел к райским пределам, он услыхал за собой голос, заставивший его на несколько, всего лишь на несколько шагов повернуть вспять на той унылой тропе, по которой он следовал. Когда Дороти взглянула ему в лицо, она увидала, что спокойное его выражение нарушено. Ее собственные мысли были настолько поглощены им, что ей недоступны были все посторонние звуки — как бури, так н человеческих голосов. Но когда крик Кэтрин проник к ним в комнату, мальчик сделал усилие, чтобы подняться.

— Друг, она пришла! Открой ей! — крикнул он. Еще одно мгновение — и мать уже стояла на коленях у его изголовья. Она притянула Илбрагима к себе на грудь, и он приютился на ней без бурных проявлений радости, но с чувством глубокого удовлетворения, точно готовясь тихо отойти ко сну. Он взглянул ей в лицо и, видя ее отчаяние, сказал хотя и слабым голосом, но серьезно:

— Не плачь, милая мама! Теперь я счастлив.

И с этими словами кроткий мальчик испустил дух.

Королевский указ об обуздании гонителей веры в Новой Англии положил наконец предел дальнейшему мученичеству. Но колониальное начальство, в расчете на отдаленность свою от метрополии, а возможно, и на предполагаемую непрочность королевской власти, вскоре возобновило жестокие преследования во всех иных отношениях. Фанатизм Кэтрин стал еще более необузданным после того, как она порвала все узы, которые связывали ее с людьми. Где бы теперь ни вздымался бич, она была тут как тут, чтобы принять удар. И где бы ни открывались тюремные засовы, она устремлялась туда, чтобы броситься в темницу. Но с течением времени более христианские чувства — терпимости, если не сердечности и благожелательства, — вошли в обиход в отношении преследуемой секты. И когда суровые старики пилигримы стали взирать на несчастную женщину скорее с жалостью, чем с раздражением, когда матери начали ее подкармливать остатками пищи со стола своих детей и предлагать ей ночлег на убогой и жесткой постели, когда толпы мальчишек-школьников уже не оставляли своих игр, чтобы кидать камнями в одержимую странницу, — тогда именно Кэтрин вновь пришла в дом Пирсонов и поселилась в нем навсегда.

Как будто кроткий дух Илбрагима спустился с неба, чтобы научить свою мать истинной вере, как будто его ласковость продолжала оказывать свое действие и из могилы, ее неукротимый и мстительный нрав значительно смягчился под влиянием того самого горя, которое когда-то доводило ее до исступления. Но годы шли, и к образу ненавязчивой печальницы привыкли под конец настолько, что жители селения стали проявлять к ней, правда, не очень глубокий, но всеобщий интерес; она превратилась в существо, на которое каждый мог тратить свой неиспользованный запас сочувствия. О ней говорили с той степенью жалости, которую приятно испытывать, и каждый был готов проявлять по отношению к ней то скромное внимание, которое почти ничего не стоит, но свидетельствует о добрых намерениях. И когда она в конце концов умерла, длинная вереница ее прежних жестоких гонителей проводила ее с благопристойной печалью и с не слишком горькими слезами до места ее последнего упокоения рядом с уже осевшей зеленой могилкой Илбрагима.

ГИБЕЛЬ МИСТЕРА ХИГГИНБОТЕМА

Перевод Е. Калашниковой

Однажды из Морристауна ехал молодой парень, по ремеслу табачный торговец. Он только что продал большую партию товара старейшине морристаунской общины шейкеров и теперь направлялся в городок Паркер Фоллз, что на Сэмон-ривер. Ехал он в небольшой крытой повозке, выкрашенной в зеленый цвет, на боковых стенках которой изображено было по коробке сигар, а на задке — индейский вождь с трубкой в руке и золотой табачный лист. Торговец, сам правивший резвой кобылкой, был молодой человек весьма приятного нрава и хотя умел блюсти свою выгоду, пользовался неизменным расположением янки, от которых я не раз слыхал, что уж если быть бритым, так лучше острой бритвой, чем тупой. Особенно любили его хорошенькие девушки с берегов Коннектикута, чью благосклонность он умел снискать, щедро угощая их лучшими образчиками своего товара, так как знал, что сельские красотки Новой Англии — завзятые курильщицы табака. Ко всему тому, как будет видно из моего рассказа, торговец был крайне любопытен и даже болтлив, его всегда так и подзуживало разузнать побольше новостей и поскорее пересказать их другим.

Позавтракав на рассвете в Морристауне, табачный торговец — его звали Доминикус Пайк — тотчас же тронулся в путь и семь миль проехал глухой лесной дорогой, не имея иных собеседников, кроме самого себя и своей серой кобылы. Был уже седьмой час, и он испытывал такую же потребность в утренней порции сплетен, как городской лавочник — в утренней газете. Случай как будто не замедлил представиться. Только что он с помощью зажигательного стекла закурил сигару, как на вершине холма, у подножия которого он остановил свою зеленую повозку, показался одинокий путник. Покуда тот спускался с холма, Доминикус успел разглядеть, что он несет на плече надетый на палку узелок и что шаг у него усталый, но решительный. Так едва ли шагал бы человек, начавший свой путь в свежей прохладе утра; скорее можно было заключить, что он шел всю ночь напролет и ему еще предстоит идти весь день.

— Доброе утро, мистер, — сказал Доминикус, когда путник почти поравнялся с ним. — Сразу видно хорошего ходока. Что новенького в Паркер Фоллзе?

Спрошенный торопливо надвинул на глаза широкополую серую шляпу и отвечал довольно угрюмо, что идет не из Паркер Фоллза, который, впрочем, торговец назвал лишь потому, что сам туда направлялся.

— Нужды нет, — возразил Доминикус Пайк, — послушаем, что новенького там, откуда вы идете. Мне что Паркер Фоллз, что другое какое место. Были бы новости, а откуда — не важно.

Видя подобную настойчивость, прохожий — был он на вид, кстати сказать, не из тех, с кем приятно повстречаться один на один в глухом лесу, заколебался, то ли отыскивая в памяти какие-нибудь новости, то ли раздумывая, рассказать ли их. Наконец, ступив на подножку, он стал шептать Доминикусу на ухо, хотя даже кричи он во все горло, и то ни одна живая душа не услышала бы его в этой глуши.

— Вот есть одна маленькая новость, — сказал он. — Вчера в восемь часов вечера мистера Хиггинботема из Кимболтона повесили в его собственном фруктовом саду ирландец с негром. Они вздернули его на сук груши святого Михаила, зная, что там его до утра никому не найти.

Сообщив это страшное известие, незнакомец тотчас же вновь пустился в путь, шагая еще быстрее прежнего, и даже не оглянулся на уговоры Доминикуса выкурить испанскую сигару и поподробнее рассказать о происшествии. Торговец свистнул своей кобыле и стал подниматься в гору, размышляя о горестной судьбе мистера Хиггинботема, который был в числе его клиентов и перебрал у него немало девятицентовых сигар и скрученного жгутом листового табаку. Несколько удивило его, как быстро распространилась новость. До Кимболтона было добрых шестьдесят миль прямого пути; убийство совершилось только в восемь часов вечера накануне, однако он, Доминикус, узнал об этом уже в семь утра, в тот самый час, когда, по всей вероятности, близкие бедного мистера Хиггинботема только что обнаружили его труп, болтающийся на груше святого Михаила. Чтобы пешком покрыть такое расстояние за столь короткий срок, незнакомец должен был иметь семимильные сапоги.

«Говорят, худая весть без крыльев летит, — подумал Доминикус Пайк. — Это выходит даже почище железной дороги. Вот бы президенту нанять этого молодчика в свои личные курьеры».

Вернее всего было предположить, что незнакомец попросту ошибся на один день, говоря о совершившемся злодействе; поэтому наш друг без колебаний стал рассказывать новость во всех встречных харчевнях и мелочных лавках и до вечера успел повторить ее не менее чем перед двадцатью сборищами потрясенных слушателей, раздав целую пачку испанских сигар в виде угощения. Повсюду он оказывался первым вестником случившегося несчастья, и его так осаждали расспросами, что он не устоял перед искушением заполнить некоторые пробелы в рассказе и мало-помалу составил вполне связную и правдоподобную историю. Один раз ему даже представился случай подкрепить свой рассказ свидетельскими показаниями. Мистер Хиггинботем был купцом, и в одном кабачке, где Доминикус рассказывал о происшедшем, случился бывший его конторщик, который подтвердил, что почтенный джентльмен имел обыкновение под вечер возвращаться из лавки домой через фруктовый сад с дневной выручкой в карманах. Конторщик не слишком огорчился вестью о гибели мистера Хиггинботема, намекнув впрочем, торговец знал это и по личному опыту, — что покойный был прескверный старикашка, кремень и скряга. Все его состояние должно было теперь перейти к хорошенькой племяннице, школьной учительнице в Кимболтоне.

Проводя время в рассказах и торговле с пользой для других и с выгодой для себя, Доминикус так задержался в пути, что решил остановиться на ночлег в придорожной харчевне, не доезжая миль пять до Паркер Фоллза. После ужина он уселся у стойки, закурил одну из своих лучших сигар и начал рассказ об убийстве, который к этому времени обогатился уже столькими подробностями, что понадобилось не менее получаса, чтобы досказать его до конца. В комнате находилось человек двадцать, и девятнадцать из них принимали каждое слово торговца за святую истину. Двадцатый же был пожилой фермер, который незадолго до того приехал верхом в харчевню и сидел теперь в уголке, молча покуривая трубку. Когда рассказ был окончен, он с вызывающим видом поднялся на ноги, взял свой стул, поставил его напротив Доминикуса, сел, пристально взглянул на него и пустил ему прямо в лицо струю такого отвратительного табачного дыма, какого тому никогда не доводилось нюхать.

— Беретесь ли вы подтвердить под присягой, — спросил он тоном судьи, учиняющего допрос, — что старый сквайр Хиггинботем из Кимболтона был убит позавчера вечером в своем фруктовом саду и вчера утром найден висящим на большой груше?

— Я только рассказываю, что сам слышал от других, мистер, — отвечал Доминикус, уронив недокуренную сигару. — Я не говорю, что видел это своими глазами, и не стал бы присягать, что дело произошло в точности так, как мне передавали.

— Но зато я, — сказал фермер, — готов присягнуть, что если сквайр Хиггинботем был убит позавчера вечером, то, значит, нынче утром я пропустил стаканчик горькой в обществе его духа. Мы соседи, и когда я проезжал мимо его лавки, он зазвал меня к себе, угостил и просил исполнить небольшое поручение. О своей смерти он, видимо, знал не больше меня.

— Так, значит, его не убили! — вскричал Доминикус Пайк.

— Должно быть, не то он бы мне, верно, сказал об этом, — ответил старый фермер и отодвинул свой стул на прежнее место, не глядя на обескураженного Доминикуса.

Некстати воскрес старый мистер Хиггинботем! У нашего торговца пропала всякая охота продолжать разговор; выпив в утешение стакан джину с водой, он отправился спать, и всю ночь ему снилось, что это он висит на груше святого Михаила. Чтобы не встречаться больше со старым фермером (которого он так возненавидел, что был бы очень рад, если б его повесили вместо мистера Хиггинботема), Доминикус встал до зари, запряг свою кобылу в зеленую повозку и рысцой погнал ее к Паркер Фоллзу. Свежий ветерок, блеск росы на траве, розовый летний восход вернули ему хорошее расположение духа, и, быть может, он даже решился бы повторить вчерашний рассказ, подвернись ему в этот ранний час какой-нибудь слушатель; но по дороге не попадалось ни одной упряжки волов, ни одного возка, коляски, всадника или пешехода, и только уже на мосту через Сэмон-ривер повстречался ему человек с надетым на палку узелком на плече.

— Доброе утро, мистер, — сказал торговец, натягивая вожжи. — Если вы из Кимболтона или откуда-нибудь поблизости, не расскажете ли вы мне толком, что там стряслось с мистером Хиггинботемом? Правда ли, что его не то два, не то три дня тому назад убили негр с ирландцем?

Второпях Доминикус не успел разглядеть, что в незнакомце заметна изрядная примесь негритянской крови. Услышав этот неожиданный вопрос, африканец сильно переменился в лице. Желтоватый оттенок его кожи уступил место мертвенной бледности, и, запинаясь и весь дрожа, он ответил так:

— Нет, нет! Никакого негра не было. Старика повесил ирландец вчера, в восемь часов вечера, а я вышел в семь. Его еще, верно, и не нашли там, в фруктовом саду.

На этом прохожий оборвал свою речь и, несмотря на то, что казался усталым, зашагал дальше с такой быстротой, что кобыле торговца пришлось бы показать всю свою прыть, чтобы за ним угнаться. Доминикус поглядел ему вслед, окончательно сбитый с толку. Если убийство совершилось только во вторник вечером, кто же был тот провидец, который предсказал его еще во вторник утром? Если родные мистера Хиггинботема до сих пор не обнаружили его трупа, откуда же этот мулат, находясь за тридцать миль, мог знать, что он висит на груше в фруктовом саду, особенно если принять во внимание, что сам он вышел из Кимболтона за час до того, как несчастный был повешен. Эти загадочные обстоятельства и, с другой стороны, испуг и смущение незнакомца заставили Доминикуса подумать, что, пожалуй, следовало бы пуститься за ним в погоню, как за соучастником преступления, поскольку, видимо, преступление все же было совершено.

«Да нет, бог с ним! — решил, пораздумав, торговец. — Не хочу я, чтобы его черная кровь пала на мою голову, да к тому же, если негра и повесят, мистера Хиггинботема это не воскресит. Воскресить мистера Хиггинботема?! Хоть это и грешно, но мне вовсе не хочется, чтобы старикашка во второй раз ожил и снова выставил меня лжецом».

С такими мыслями Доминикус Пайк въезжал в Паркер Фоллз — городок процветающий, как и надлежит городку, где есть три бумагопрядильные фабрики и лесопилка. Фабрики еще не работали и только кое-где открывались двери лавок, когда он подъехал к постоялому двору и первым долгом приказал засыпать кобыле четыре кварты овса. Вторым его делом, как нетрудно было догадаться, было рассказать хозяину постоялого двора о гибели мистера Хиггинботема. Однако он счел благоразумным не называть точно день этого прискорбного события, а также не вдаваться в подробности насчет того, кто совершил убийство — негр ли с ирландцем или сын Эрина один. Остерегся он также рассказывать всю историю от своего имени или от чьего-либо еще и просто сослался на то, что так, мол, говорят в округе.

Новость распространилась по городу, как огонь по сухостою, и столько народу подхватило этот слух, что скоро уже нельзя было дознаться, кто первый пустил его. Мистера Хиггинботема в Паркер Фоллзе знал стар и млад, потому что он имел долю в лесопилке и держал солидный пакет акций бумагопрядильных фабрик. Жители городка считали, что собственное их благосостояние связано с его судьбой. Поднялась такая кутерьма, что паркер-фоллзский «Вестник» вышел на два дня раньше срока, причем одна полоса была пустая, а другую занимало сообщение, набранное самым крупным шрифтом со множеством прописных, под заголовком: «Зверское Убийство Мистера Хиггинботема!» Среди прочих устрашающих подробностей в этом печатном отчете описывался след веревки на шее покойника и приводилось точное число тысяч долларов, похищенных грабителями; в весьма трогательных выражениях говорилось также о горе племянницы, которая с той самой минуты, как дядю ее нашли висящим с вывернутыми карманами на груше святого Михаила, переходила от обморока к обмороку, всякий раз более глубокому. Местный поэт увековечил скорбь юной девы балладой в семнадцать строф. Члены муниципалитета спешно собрались на заседание и постановили, ввиду особых заслуг мистера Хиггинботема перед городом, выпустить афиши с объявлением награды в пять тысяч долларов тому, кто поймает убийц и вернет похищенное имущество.

Между тем все население Паркер Фоллза, состоявшее из лавочников, содержательниц пансионов, фабричных работниц, рабочих с лесопилки и школьников, толпилось на улице, без умолку треща, чем с лихвой возмещалось молчание прядильных машин, которые прекратили свой грохот из уважения к памяти покойного. Если безвременно погибший мистер Хиггинботем заботился о посмертной славе, его дух должен был наслаждаться этой суматохой. Наш друг Доминикус, движимый праздным тщеславием, позабыл всю свою осторожность и, взобравшись на городскую водокачку, во всеуслышание объявил, что именно он первый принес в город достоверное известие, которое произвело такой необычайный эффект. Это сразу же сделало его героем дня, но только что он громовым голосом бродячего проповедника начал новый вариант своего рассказа, как на главную улицу Паркер Фоллза въехала почтовая карета. Она пробыла в пути всю ночь и в три часа утра должна была менять лошадей в Кимболтоне.

— Сейчас мы узнаем все подробности! — закричали в толпе.

Карета с грохотом подкатила к постоялому двору, и ее тотчас же окружило не меньше тысячи человек, ибо если до этой минуты кто-нибудь в городе и занимался еще своим делом, то тут уж все побросали всякие занятия, торопясь услышать новость. Торговец, бежавший впереди всех, разглядел в карете двух пассажиров, которые, очнувшись от приятной дремоты, вдруг увидели себя среди бушующей толпы. Каждый о чем-то спрашивал, все кричали разом, и оба пассажира от растерянности не могли вымолвить ни слова, несмотря на то, что один из них был адвокат, а другой — женщина.

— Мистер Хиггинботем! Мистер Хиггинботем! Расскажите нам про мистера Хиггинботема! — ревела толпа. — Что говорит следователь? Пойманы ли преступники? Перестала ли племянница мистера Хиггинботема падать в обморок? Мистер Хиггинботем! Мистер Хиггинботем!

Кучер не отвечал ни слова, только крепко обругал хозяина за то, что тот медлит с лошадьми. Адвокат, сидевший в карете, не терял сообразительности даже во сне: узнав о причине волнения, он первым делом достал из кармана большой сафьяновый бумажник. Тем временем Доминикус Пайк, будучи весьма учтивым молодым человеком и рассудив, кроме того, что женщине развязать язык не труднее, чем адвокату, помог путешественнице выйти из кареты. Это была красивая молодая девушка; она уже совсем проснулась и была свежа, как роза; глядя на ее хорошенькие губки, Доминикус подумал, что охотнее выслушал бы из них признание в любви, чем рассказ о кровавом преступлении.

— Леди и джентльмены, — обратился адвокат к лавочникам, школьникам и фабричным работницам. — Смею заверить вас, что причиной вашего чрезвычайного волнения послужила какая-то необъяснимая ошибка или, что более вероятно, ложные слухи, умышленно распространяемые с целью подорвать кредит мистера Хиггинботема. Мы останавливались в Кимболтоне сегодня в три часа утра и, несомненно, услыхали бы об убийстве, если бы таковое имело место. Но я могу представить вам доказательство противного, почти столь же неоспоримое, как если бы это было личное показание самого мистера Хиггинботема. Вот записка, полученная мною от вышеупомянутого джентльмена в связи с одним его делом, назначенным к слушанию в коннектикутском суде. Она помечена вчерашним числом, десятью часами вечера.

С этими словами адвокат поднял над головой записку, дата и подпись на которой не оставляли никаких сомнений в том, что либо зловредный мистер Хиггинботем был живехонек, когда писал ее, либо — и это многим показалось более вероятным — мирские дела настолько волновали его, что даже после смерти он продолжал ими заниматься. Но тут явились доказательства еще более неожиданные. Молодая девушка, выслушав объяснение торговца, улучила минутку, чтобы оправить складки платья и привести в порядок локоны, и затем, взойдя на крыльцо дома, скромно попросила внимания.

— Добрые люди, — сказала она. — Я — племянница мистера Хиггинботема.

Ропот удивления прошел в толпе при виде розового и сияющего личика той, которая, по уверению паркер-фоллзского «Вестника», лежала почти без признаков жизни. Некоторые здравомыслящие люди с самого начала сомневались, станет ли молоденькая племянница так безудержно горевать по поводу смерти богатого старого дядюшки.

— Как видите, — с улыбкой продолжала мисс Хиггинботем, — в том, что касается меня, эта странная история лишена всяких основании, и я беру на себя смелость утверждать, что так же обстоит дело и с моим дорогим дядюшкой Хиггинботемом. По доброте сердца он предоставляет мне кров у себя в доме, хоть я зарабатываю на свое содержание уроками в местной школе. Я выехала из Кимболтона сегодня утром, намереваясь перед началом семестра погостить неделю у подруги, живущей в пяти милях от Паркер Фоллза. Мой великодушный дядя, услыхав, как я спускаюсь по лестнице, подозвал меня к своей постели и дал мне два доллара и пятьдесят центов на проезд и еще доллар на непредвиденные расходы. После этого он положил бумажник под подушку, пожал мне руку и посоветовал положить в сумочку немного печенья, чтобы не тратиться на завтрак в дороге. Поэтому я с уверенностью говорю, что оставила своего нежно любимого родственника живым и здоровым, каким надеюсь и застать его по возвращении.

Тут мисс Хиггинботем сделала небольшой реверанс и тем закончила свою речь, которая была так разумна и складна и с таким тактом и изяществом произнесена, что все сочли эту молодую даму достойною места наставницы в лучшем учебном заведении штата. Однако человеку постороннему могло бы показаться, что мистер Хиггинботем был в Паркер Фоллзе предметом всеобщей ненависти и что гибель его рассматривалась как особое благодеяние судьбы, столь велика была ярость жителей города, когда они обнаружили свою ошибку. Рабочие с лесопилки тут же решили воздать Доминикусу Пайку заслуженные почести и только спорили, вымазать ли его смолой и обвалять в перьях, прокатить ли по городу верхом на жерди или подвергнуть освежающему омовению у той самой водокачки, с высоты которой он недавно похвалялся тем, что первым сообщил новость. Члены муниципалитета, по наущению адвоката, обсуждали, не привлечь ли его к суду за нарушение общественного порядка, выразившееся в злостном распространении непроверенных слухов. Ничто не спасло бы Доминикуса Пайка от расправы толпы или от скамьи подсудимых, если бы не красноречивое заступничество молодой девушки. Сказав несколько прочувственных слов своей благодетельнице, он уселся в зеленую повозку и выехал из города под обстрелом артиллерии школьников, черпавших боевые припасы в глиняных карьерах и наполненных грязью ямах. Когда он повернул голову, чтобы обменяться с племянницей мистера Хиггинботема прощальным взглядом, прямо в лицо ему шлепнулась пригоршня какой-то жижи, похожей на саламату, что придало ему весьма мрачный вид. Вскоре он был облеплен грязью с ног до головы, и у него даже мелькнула мысль повернуть назад и умолять об обещанном омовении под водокачкой, ибо, задуманное как кара, оно явилось бы теперь актом милосердия.

Но вот солнце пригрело бедного Доминикуса, и грязь — как всякое пятно незаслуженного позора — высохла и легко счистилась. Весельчак по природе, он скоро ободрился и утешился и даже не мог удержаться от громкого смеха при мысли о той кутерьме, которую наделал своим рассказом. Афишки городских властей заставят переловить всех бродяг штата; статья паркер-фоллзского «Вестника» будет перепечатана всеми газетами от Мэйна до Флориды, а может быть, попадет и в лондонскую печать; и не один скряга станет дрожать за свою жизнь и денежный мешок, узнав об ужасной гибели мистера Хиггинботема. О прелестной молодой учительнице торговец вспоминал с восторгом и готов был поклясться, что сам Дэниел Уэбстер речами и видом не походил так на ангела, как мисс Хиггинботем, когда она защищала его от разъяренной черни.

Доминикус теперь держал путь к Кимболтонской заставе, приняв твердое решение побывать в Кимболтоне несмотря на то, что это заставляло его значительно уклониться от своего пути. Приближаясь к месту несостоявшегося убийства, он продолжал размышлять надо всем происшедшим и пришел к выводу, что дело все-таки выглядит более чем странно. Если б рассказ первого путника не получил никакого подтверждения, можно было бы счесть его за досужий вымысел; но ведь и мулату известно было если не само событие, то по крайней мере слух о нем, и разве не загадочны были его испуг и смятение при неожиданном вопросе торговца? Если же к этому удивительному стечению обстоятельств прибавить еще и то, что пущенный слух в точности соответствовал склонностям и привычкам мистера Хиггинботема, что у него действительно имелся фруктовый сад, а в саду груша святого Михаила, мимо которой он всегда проходил с наступлением темноты, — улики становились столь вескими, что Доминикус начинал сомневаться, можно ли противопоставить им собственноручную подпись, на которую ссылался адвокат, или даже показания племянницы. Дорогою ему также удалось узнать из осторожных расспросов, что у мистера Хиггинботема был слуга ирландец, сомнительная личность, которого он нанял без всяких рекомендаций, польстившись на дешевизну.

— Пусть меня самого повесят, — вскричал Доминнкус Пайк, въезжая на вершину одинокого холма, — но я поверю, что старый Хиггинботем не повешен, только когда увижу его собственными глазами и услышу об этом из его собственных уст! А так как он известный плут, то я еще потребую, чтобы священник или другой почтенный человек поручился за его слова.

Уже темнело, когда он подъехал к сторожке у Кимболтонской заставы, отстоявшей примерно на четверть мили от самого городка. Серая кобылка бежала резво и почти нагнала трусившего впереди верхового, который миновал шлагбаум на несколько минут раньше Пайка, кивнул сторожу и продолжал свой путь. Доминикус знавал сторожа и раньше и, покуда тот отсчитывал сдачу, обменялся с ним обычными замечаниями о погоде.

— Скажите-ка, — спросил торговец, занося кнут, чтобы легче перышка коснуться им крутого бока кобылки, — не видали вы за последние день-два старого мистера Хиггинботема?

— Как же! — отвечал сторож. — Он только что перед вами проехал заставу, вон и сейчас еще маячит в темноте. Он нынче ездил в Вудфилд на торги. Обычно старик останавливается потолковать со мною о том о сем, но сегодня он только кивнул, точно хотел сказать: «Запиши за мной что следует», — и проехал дальше. Он, видите ли, где бы ни был, к восьми часам непременно возвращается домой.

— Да, я слыхал об этом, — сказал Доминикус.

— Никогда не видел, чтобы человек был так желт и худ, как этот старый сквайр, — продолжал сторож. — Сегодня я как увидел его, так сейчас же подумал: старик больше похож на привидение или на мумию египетскую, чем на живого человека из плоти и крови.

Торговец вгляделся, напрягая глаза, и далеко впереди смутно различил фигуру одинокого всадника. Ему показалось, что он узнал спину мистера Хиггинботема, но вечерние тени вкупе с облаком пыли из-под копыт лошади делали его очертания такими расплывчатыми и туманными, что казалось, будто вся фигура таинственного старика вылеплена из серой сумеречной мглы.

Доминикус вздрогнул.

«Это он с того света возвращается через Кимболтонскую заставу», — подумал он.

Потом он дернул вожжи и поехал вперед, все на том же расстоянии следуя за серой тенью, покуда та не исчезла за поворотом дороги. Когда торговец, в свою очередь, доехал до поворота, ни лошади, ни всадника уже не было видно, но зато перед ним открылась главная улица городка и невдалеке площадь, где несколько лавок и две харчевни сбились в кучу вокруг молитвенного дома. Слева тянулась каменная стена, огораживавшая лесной участок, дальше за воротами виднелся фруктовый сад, потом луг и, наконец, дом. То были владения мистера Хиггинботема; прежде его дом стоял у самой проезжей дороги, но когда в Кимболтоне устроили заставу, он оказался в стороне.

Доминикусу не раз случалось бывать в этих местах, и серая кобылка сама остановилась, потому что, думая о своем, он позабыл натянуть вожжи. «Будь я неладен, если проеду мимо этих ворот, — сказал он себе, весь дрожа. — Не знать мне покоя, покуда не погляжу, висит мистер Хиггинботем на груше святого Михаила или не висит». Он соскочил с зеленой повозки, накинул вожжи на столб у ворот и пустился бежать по лесному участку так, словно нечистая сила гналась за ним по пятам. В это самое время часы на башне начали бить восемь, и с каждым ударом Доминикус прибавлял ходу, пока наконец на открытой поляне посреди фруктового сада не обрисовалось в полумраке роковое дерево. Огромный сук, отделяясь от узловатого искривленного ствола, торчал поперек дорожки, отбрасывая густую тень. Внизу под суком происходила какая-то возня.

Наш торговец никогда не приписывал себе большей храбрости, чем полагается мирным людям его промысла, и сам не мог бы объяснить, откуда взялась у него такая прыть в этот решительный миг. Достоверно однако, что он бросился вперед, ударом кнутовища сшиб с ног здоровенного ирландца и увидел перед собой мистера Хиггинботема собственной персоной, который, правда, не висел на груше святого Михаила, но стоял под ней весь дрожа, с веревкой на шее.

— Мистер Хиггинботем, — сказал Доминикус срывающимся голосом. — Вы честный человек, и я поверю вам на слово. Скажите мне, повесили вас или нет?

Если читатель до сих пор не разгадал еще секрета, достаточно будет нескольких слов, чтобы объяснить ему несложную механику, благодаря которой это грядущее событие заранее возвестило о себе. Трое людей сговорились убить и ограбить мистера Хиггинботема; двое из них струсили и бежали один за другим, тем самым оттянув преступление каждый на один день; а третий уже начал приводить замысел в исполнение, когда был застигнут неожиданным возмездием в лице Доминикуса Пайка, который, подобно героям старинных преданий, явился, повинуясь слепо зову судьбы.

Остается только сказать, что с этого дня старый мистер Хиггинботем проникся необыкновенным расположением к табачному торговцу, благословил его сердечную склонность к хорошенькой учительнице и весь свой капитал завещал их детям, оговорив за родителями право пользования процентами. В надлежащий срок он оказал им последнее благодеяние и умер христианской смертью в своей постели, после какового прискорбного события Доминикус Пайк с семьей покинул Кимболтон и открыл крупную табачную фабрику в моем родном городе.

УЭЙКФИЛД

Перевод В. Метальникова

В каком-то старом журнале или в газете я, помнится, прочел историю, выдававшуюся за истину, о том, что некий человек — назовем его Уэйкфилдом долгое время скрывался от своей жены.

Самый поступок, отвлеченно рассуждая, не так уж удивителен, и нет основания, не разобравшись внимательно во всех обстоятельствах, считать его безнравственным или безрассудным. Тем не менее этот пример, хотя и далеко не самый худший, может быть, самый странный из всех известных случаев нарушения супружеского долга. Более того, его можно рассматривать в качестве самой поразительной причуды, какую только можно встретить среди бесконечного списка человеческих странностей. Супружеская пара жила в Лондоне. Муж под предлогом того, что он уезжает по делам, нанял помещение на соседней с его домом улице и там, не показываясь на глаза ни жене, ни друзьям (при том, что он не имел для такого рода добровольной ссылки ни малейшего основания), прожил свыше двадцати лет. В течение этого времени он каждый день взирал на свой дом и очень часто видел покинутую миссис Уэйкфилд. И после такого долгого перерыва в своем супружеском счастье — уже после того, как он считался умершим и его имущество было передано наследникам, когда имя его было всеми забыто, а жена его уже давным-давно примирилась со своим преждевременным вдовством, — он в один прекрасный вечер вошел в дверь совершенно спокойно, точно после однодневной отлучки, и вновь сделался любящим супругом уже до самой своей смерти.

Это все, что я запомнил из рассказа. Но этот случай, хотя и ни с чем не сообразный, беспримерный и, вероятно, неповторимый, все же, по-моему, таков, что он вызовет сочувственный интерес у очень многих. Мы великолепно знаем, что никогда не совершили бы такого безумия, и все же подозреваем, что кто-нибудь другой был бы на него способен. Во всяком случае, мне лично неоднократно приходилось размышлять над этим происшествием, и я каждый раз ему удивлялся, чувствуя при этом, что оно обязательно должно быть правдиво, и живо представляя себе характер героя. Когда какая-либо тема так сильно овладевает вашим воображением, самое правильное — продумать ее до конца. Если читателю захочется размышлять по этому поводу самому, пусть он это и делает; если же он предпочитает следовать за мной по пути двадцатилетней причуды Уэйкфилда, я скажу ему — милости просим. Я уверен, что в этой истории отыщутся и определенный смысл и мораль — даже если нам их трудно заметить, — изящно в нее вплетенные и сжато выраженные в последней, заключительной фразе. Раздумье всегда плодотворно, а каждый из ряда вон выходящий случай таит в себе соответствующее назидание.

Что за человек был Уэйкфилд? Мы можем вообразить его себе каким угодно и окрестить его именем созданный нами образ. Он уже прошел половину своего жизненного пути. Его супружеская любовь, никогда не бывшая слишком пламенной, охладела и превратилась в тихое, привычное чувство. Впрочем, из всех мужей на свете он, возможно, был бы одним из самых верных, ибо известная вялость характера не позволила бы ему нарушить покой, в котором пребывало его сердце. Он был по-своему мыслителем, но не очень деятельным. Его мозг был постоянно занят долгими и ленивыми размышлениями, которые ни к чему не приводили, так как для того, чтобы добиться определенных результатов, ему не хватало упорства. То, о чем он думал, редко обладало достаточной определенностью, чтобы вылиться в слова. Воображением, в истинном смысле этого слова, Уэйкфилд особенно одарен не был. Кто мог предполагать, что, обладая сердцем холодным, хотя отнюдь не развращенным или непостоянным, и умом, никогда не отличавшимся лихорадочным кипением мысли или блуждавшим в поисках решений необычных вопросов, наш друг займет одно из первых мест среди чудаков, прославившихся своими эксцентрическими поступками? Если бы его знакомых спросили, кого они могли бы назвать в Лондоне, кто наверняка не совершит сегодня ничего такого, о чем будут говорить завтра, они бы все подумали об Уэйкфилде. Может быть, только одна бы его жена поколебалась. Она-то, нисколько не анализируя его характера, отчасти знала о безмятежном эгоизме, постепенно внедрявшемся ржавчиной в его бездеятельный ум, о своеобразном тщеславии (черте его характера, наиболее способной внушить опасения), о склонности его хитрить и скрытничать, не выходившей обычно за пределы утаивания различных пустячных обстоятельств, которые особенно и не заслуживали огласки, и, наконец, о том, что она называла «некоторыми странностями», наблюдавшимися порой у этого вполне порядочного человека. Это последнее свойство нельзя определить, и, возможно, оно вообще не существует.

Давайте представим себе Уэикфилда в тот момент, когда он прощается со своей женой. Время — сумрачный октябрьский вечер. На нем коричневое пальто, шляпа с клеенчатым верхом, высокие сапоги, в одной руке у него зонтик, в другой — маленький саквояж. Он предупредил миссис Уэйкфилд, что уедет за город с ночным дилижансом. Она бы охотно спросила его о длительности его путешествия, о его цели и о примерном сроке возвращения. Но, снисходя к его невинной любви к таинственности, она вопрошает его только взглядом. Он говорит ей, чтобы она его не ждала обязательно с обратным дилижансом, и советует ей не волноваться, буде он задержится на лишних трое или четверо суток. Однако, во всяком случае, он просит ее дожидаться его к ужину в пятницу. Сам Уэйкфилд — и это следует подчеркнуть — не имеет ни малейшего представления о том, что его ожидает. Он протягивает ей руку, она кладет в нее свою и принимает его прощальный поцелуй как нечто само собой разумеющееся, к чему приучили ее десять лет их совместной жизни. И вот пожилой мистер Уэйкфилд уходит, и в душе у него уже почти созрел замысел смутить покой своей любезной супруги недельным отсутствием. Дверь за ним затворяется, но затем приоткрывается вновь, и в образовавшуюся щель миссис Уэйкфилд успевает разглядеть улыбающееся лицо своего супруга, которое исчезает в следующее же мгновение. Тогда она не обращает внимания на это маленькое обстоятельство, считая его несущественным. Но много позже, когда она уже проживет вдовой больше лет, чем была замужем, улыбка эта вновь и вновь всплывет, вплетаясь во все ее представления об Уэйкфилде. Она постоянно думает о нем и разукрашивает эту прощальную улыбку множеством фантазий, придающих ей странный и даже зловещий оттенок. Так, например, она видит его в гробу с этой улыбкой, застывшей на бледном лице, а если вообразит встречу на небесах, то и там его блаженный дух улыбается ей тихо и загадочно. Порой под впечатлением этой улыбки она начинает думать, что она не вдова, хотя все кругом давно считают ее мужа умершим.

Но нас, собственно, интересует муж. Мы должны поспешить за ним вдоль улицы, пока он еще не утратил самостоятельного бытия и не растворился в шумном потоке лондонской жизни. Потом было бы тщетно его где-либо разыскивать. Поэтому давайте поспешим за ним, не отступая от него ни на шаг, пока, сделав несколько совершенно излишних поворотов и заставив нас изрядно попетлять, он не предстанет перед нами весьма уютно устроившимся у камина в уже ранее упомянутой нами маленькой квартирке. Он теперь находится на соседней с его собственной улице и достиг цели своего путешествия. Он едва может поверить своей удаче, что попал сюда незамеченным, вспоминая, что один раз его задержала толпа в тот момент, когда его осветил уличный фонарь; в другой раз он как будто слышал чьи-то шаги, которые преследовали его, явственно отличаясь от других бесчисленных шагов вокруг него; и, наконец, ему раз даже как будто послышался вдали чей-то голос, и голос этот звал его по имени. Несомненно, дюжина каких-то досужих людей следила за ним и доложила обо всем его жене. Бедный Уэйкфилд! Ты очень плохо представляешь себе свое собственное ничтожество в этом огромном мире. Ни один смертный, за исключением меня, не следил за тобой. Спи спокойно, глупец! А если ты захочешь поступить мудро, вернись завтра же утром домой к доброй миссис Уэйкфилд и расскажи ей всю правду. Не покидай даже на какую-нибудь неделю чистой обители ее сердца. Если бы она поверила хотя бы на мгновение, что ты умер, или пропал, или надолго разлучен с нею, ты бы тут же с горечью убедился в перемене, произошедшей с твоей верной женой с этого момента и навсегда. Чрезвычайно опасно разделять пропастью человеческие отношения. Не потому, что зияющая бездна с течением времени становится все шире, а потому, что она очень быстро затягивается!

Почти раскаиваясь в своем озорстве (если только его поступок может быть назван озорством), Уэйкфилд порою ложится в постель и, просыпаясь после первого сна, широко раскидывает руки поперек одинокой и неприютной постели. «Нет, — думает он, натягивая на себя одеяло, — не буду я спать один больше ни одной ночи».

Наутро он встает раньше обыкновенного и принимается соображать, что же ему, собственно, теперь делать. Он привык думать так нерешительно и бессвязно, что, совершая этот удивительный поступок, он не в состоянии определить, какую цель он перед собой ставил. Смутность намерения, равно как и судорожная поспешность его выполнения, одинаково типичны для слабохарактерного человека. Все же Уэйкфилд пытается как можно тщательнее разобраться в своих дальнейших планах и устанавливает, что ему очень любопытно узнать, как пойдут дела у него дома, как его примерная жена перенесет свое недельное вдовство и как вообще тот небольшой кружок людей, в центре которого он находился, обойдется без него. Таким образом, ясно, что в основе всего этого происшествия лежит непомерно раздутое тщеславие. Но как же все-таки он сумеет добиться своих целей? Не тем же, в самом деле, что он просто запрется в своей квартире, где он хотя и спит и просыпается по соседству со своим домом, но, в сущности, находится от него очень далеко, точно на целую ночь пути в дилижансе. В то же время, если он вернется, весь его план сразу разлетится прахом. Его бедный мозг безнадежно путается в этих противоречиях, и, чтобы выбраться из них, он наконец рискует выйти, почти решившись дойти до перекрестка, чтобы оттуда одним глазком взглянуть на свое покинутое жилище. Привычка — а он человек привычки — как бы берет его за руку и подводит совершенно невольно к его собственной двери, где в самую последнюю минуту он вдруг приходит в себя, услышав шарканье своих ног о ступени у входа. Уэйкфилд! Куда же тебя несет?

В этот именно момент судьба его решительно поворачивается вокруг своей оси. Не задумываясь о том, на что обрекает его этот первый шаг отступления, он устремляется прочь, задыхаясь от никогда еще не испытанного волнения, не смея даже обернуться, пока не добежит до конца улицы. Может ли быть, что его никто не заметил? Неужели же за ним не бросится в погоню весь его дом, начиная от благовоспитанной миссис Уэйкфилд и нарядной горничной и кончая грязноватым мальчишкой-слугой, преследуя с криками «Держи!» по всем лондонским улицам своего сбежавшего господина и повелителя? Чудесное спасение! Он собирается с духом, чтобы остановиться и взглянуть на свой дом, но приведен в замешательство переменой, как будто происшедшей со столь знакомым ему зданием, той переменой, которая поражает нас всех, когда после нескольких месяцев или лет мы снова видим какой-нибудь холм, или озеро, или предмет искусства, издавна нам знакомые. В обыкновенных случаях причиной этого непередаваемого ощущения является контраст между нашими несовершенными воспоминаниями и реальностью. В случае же с Уэйкфилдом магическое воздействие одной ночи приводит к такой же трансформации, ибо в этот кратчайший срок с ним произошла большая моральная перемена. Но это еще пока секрет для него самого. Перед тем как покинуть свой наблюдательный пост, он на мгновение издали видит свою жену, проходящую мимо центрального окна фасада с лицом, обращенным в его сторону. Наш бесхарактерный хитрец бежит со всех ног, насмерть перепуганный от одной мысли, что среди тысячи живых существ она сразу остановит свой взор на нем. И с радостью в сердце, хотя и с несколько затуманенным мозгом, он оказывается опять перед горящими угольями у себя на квартире.

Так вот и потянулась эта бесконечная канитель. Вслед за начальным замыслом, родившимся в мозгу этого человека, и после того, как его вялый темперамент накалился до такой степени, что он перешел к действию, вся эта история пошла развиваться самым естественным чередом. Мы легко можем себе представить, как он в результате глубоких размышлений покупает новый парик рыжеватого оттенка и обзаводится из мешка еврея-старьевщика разным платьем, возможно менее похожим по своему фасону на его обычную коричневую пару. Наконец дело сделано — Уэйкфилд превратился в другого человека. Поскольку его новый образ жизни теперь определился, вернуться к прежнему ему было бы столь же трудно, как в свое время решиться на шаг, приведший его к такому ни с чем не сообразному положению. Ко всему примешивается еще и обида: по свойственной ему подчас раздражительности он в данном случае недоволен тем, что миссис Уэйкфилд, по его мнению, недостаточно поражена его уходом. Он не вернется, пока она не изведется до полусмерти. Ну что же, два или три раза она уже проходила мимо него, он видел при каждой новой встрече, насколько тяжелее становилась ее походка, как бледнело ее лицо и как на нем все сильнее отражалась тревога. А на третью неделю его исчезновения он обнаруживает, что к нему в дом проникает некий зловещий посетитель в лице аптекаря. На следующий день дверной молоток уже обмотан тряпкой. К вечеру к дверям дома Уэйкфилда подкатывает колесница врача, и из нее вылезает торжественная, украшенная большим париком фигура, которая, пробыв с визитом четверть часа, выходит обратно, может быть, теперь уже в качестве вестника будущих похорон. Драгоценная супруга! Неужели же она умрет? На этот раз Уэйкфилд преисполнен чем-то похожим на сильное чувство, и все-таки он медлит и не спешит к одру больной, оправдываясь перед своей совестью тем, что в такой критический момент ее нельзя тревожить. А если его и удерживает что-то другое, то он не отдает себе в этом отчета. В течение нескольких следующих недель миссис Уэйкфилд постепенно поправляется. Кризис миновал. Сердце ее, может быть, и полно горечи, но спокойно. Когда бы он теперь ни вернулся, рано или поздно, оно больше уж никогда не забьется из-за него так сильно. Такие мысли пробиваются сквозь туман, обволакивающий сознание Уэйкфилда, и рождают в нем смутное ощущение, что почти непроходимая пропасть отделяет теперь его наемную квартиру от его дома. «Но ведь дом мой находится на соседней улице!» — говорит он себе иногда. Глупец! Дом твой находится в ином мире! До сего времени Уэйкфилд мог вернуться к себе в любой день, он только всякий раз откладывал свое решение. Отныне он вообще не определяет точного срока. Нет, не завтра… Может быть, на будущей неделе… Вероятно, скоро. Бедняга! Мертвецы имеют примерно такую же возможность вновь посетить свой родной дом, как сам себя из него изгнавший Уэйкфилд.

Ах, если бы я мог написать целый фолиант вместо того, чтобы сочинить статью в дюжину страничек! Тогда я мог бы привести примеры того, как некая сила вне нашей власти накладывает свою тяжелую руку на каждый наш поступок и вплетает последствия наших деяний в железную ткань необходимости. Уэйкфилд точно околдован. Мы принуждены оставить его на десять лет или около того. Все это время он неотступно бродит вокруг своего дома, ни разу не переступив его порога, и при этом продолжает быть верен своей жене, питая к ней самую горячую любовь на которую он только способен, в то время как ее любовь к нему постепенно все больше остывает. Впрочем, нужно заметить, что он уже давно потерял ощущение странности своего поведения.

А теперь полюбуемся на такую сценку. Среди толпы, снующей по одной из лондонских улиц, мы замечаем человека, теперь уже немолодого, наружность которого не обладает резкими чертами, способными привлечь внимание случайного наблюдателя, но всем своим видом (если только уметь в нем разобраться) обличает необычную судьбу. Он очень худ; его узкий и низкий лоб изборожден глубокими морщинами; его глаза, небольшие и тусклые, порой озираются с тревогой, но большей частью как бы обращены внутрь себя. Опустив голову, он двигается как-то странно, боком, точно ему неудобно развернуться и идти прямо. Понаблюдайте за ним достаточно долго, и, убедившись в точности нашего описания, вы должны будете согласиться, что особенные обстоятельства, которые нередко помогают выработать замечательные личности из дюжинных людей, создали такого человека и в данном случае. А затем, оставя его брести бочком по тротуару, обратите ваши глаза в противоположную сторону и поглядите на представительную, уже не слишком молодую женщину, направляющуюся с молитвенником в руке вон в ту церковь. У нее умиротворенное выражение лица весьма почтенной вдовы. Ее горе или совершенно утихло, или сделалось настолько для нее привычным и даже необходимым, что она не обменяла бы его и на радость. Как раз когда тощий мужчина и полная женщина должны поравняться, в движении на улице происходит мгновенная задержка, которая их сталкивает. Их руки соприкасаются. Под напором толпы ее грудь упирается ему в плечо; они стоят теперь лицом к лицу, смотря друг другу в глаза. После десятилетней разлуки Уэйкфилд наконец встречается со своей женой! Толпа расходится, увлекая их за собой в разные стороны. Степенная вдова, вновь перейдя к своему размеренному шагу, направляется к церкви, но останавливается на пороге и с недоумением окидывает взглядом улицу. И все же она входит внутрь, открывая на ходу свой молитвенник. А что тем временем сделалось с мужчиной? Его лицо настолько искажено, что даже поглощенные своими делами себялюбивые лондонцы останавливаются, чтобы проводить его взглядом. Он спешит к своей квартире, запирает за собой дверь и бросается на кровать. Чувства, подавляемые в течение стольких лет, наконец выходят наружу. Под их напором присущее ему слабодушие сменяется недолгой вспышкой энергии. Все жалкое уродство его жизни в одно мгновение становится для него ясным, и он восклицает со страстной силой: «Уэйкфилд! Уэйкфилд! Ты сумасшедший!»

Может быть, он им и был. Странность его положения должна была настолько извратить всю его сущность, что если судить по его отношению к ближним и к целям человеческого существования, он и впрямь был безумцем. Ему удалось или, вернее, ему пришлось — порвать со всем окружающим миром, исчезнуть, покинуть свое место (и связанные с ним преимущества) среди живых, хоть он и не был допущен к мертвым. Жизнь отшельника никак не идет в сравнение с его жизнью. Он, как и прежде, был окружен городской сутолокой, но толпа проходила мимо, не замечая его. Он был, выражаясь фигурально, по-прежнему рядом с женой и со своим очагом, но уже никогда не ощущал более никакого тепла — ни от огня, ни от любви. Глубокое своеобразие судьбы Уэйкфилда заключалось в том, что он сохранил отпущенную ему долю человеческих привязанностей и интересов, будучи сам лишен возможности воздействовать на них. Было бы чрезвычайно любопытно проследить за влиянием, оказываемым подобными обстоятельствами как на его чувства, так и на разум, порознь и совокупно. И все-таки, хотя он и сильно изменился, он лишь редко отдавал себе в этом отчет и считал себя совсем таким же, как прежде. Проблески истины, правда, иногда его и озаряли, но только на мгновение. И, несмотря ни на что, он продолжал повторять:

«Я скоро вернусь!» — забывая, что он это говорит уже двадцать лет.

Я, впрочем, могу себе представить, что задним числом эти двадцать лет казались Уэйкфилду не более долгим сроком, чем та неделя, которою он сначала ограничил свое отсутствие. Он, вероятно, рассматривал это происшествие как своего рода интермедию среди основных дел его жизни. Пройдет еще немного времени, думал он, и он решит, что теперь настал срок снова войти в свою гостиную; его жена всплеснет руками от радости, увидав того же, средних лет, мистера Уэйкфилда. Какая жестокая ошибка! Если бы время стало дожидаться конца наших милых дурачеств, мы бы все оставались молодыми людьми, все до единого, до дня Страшного суда.

Однажды вечером, на двадцатый год исчезновения, Уэйкфилд выходит на свою обычную вечернюю прогулку, направляясь к тому зданию, которое он по-прежнему именует своим домом. На улице бурная осенняя ночь с частыми короткими ливнями, которые как из ведра окатывают мостовую и кончаются так быстро, что прохожий не успевает раскрыть зонтик. Остановившись около своего дома, Уэйкфилд замечает сквозь окна гостиной в третьем этаже красноватый отблеск мерцающего, а иногда ярко вспыхивающего уютного камелька. На потолке комнаты движется причудливо-нелепая тень доброй миссис Уэйкфилд. Ее чепец вместе с носом, подбородком и обширными формами составляют замечательную карикатуру, которая танцует, по мере того как разгорается и вновь поникает пламя, даже слишком весело для тени почтенной вдовы. Как раз в этот момент внезапно обрушивается на землю ливень, и бесцеремонный порыв ветра окатывает сильной струей лицо и грудь Уэйкфилда. Этот холодный душ пронизывает его насквозь. Неужели же он останется стоять здесь, мокрый и дрожащий, когда жаркий огонь в его собственном камине может его высушить, а его собственная жена с готовностью побежит за его домашним серым сюртуком и короткими штанами, которые она, без сомнения, заботливо хранит в стенном шкафу их спальни? Нет уж! Уэйкфилд не такой дурак. Он тяжело подымается по ступеням, ибо за двадцать лет ноги его потеряли свою гибкость, хотя он этого и не сознает. Остановись, Уэйкфилд! Неужели ты по своей охоте вошел бы в единственный дом, который у тебя остался? Ну что же, ступай в свой могильный склеп!

Дверь отворяется. Пока он проходит внутрь, мы в последний раз глядим ему в лицо и замечаем на нем ту же лукавую усмешку, что была предшественницей маленького розыгрыша, которым он так долго забавлялся за счет своей жены. Как безжалостно насмехался он над этой бедной женщиной! Впрочем, пора прощаться, пожелаем доброй ночи Уэйкфилду.

Это счастливое событие (предположим, что оно таковым окажется) могло произойти только непредумышленно. Мы не переступим с нашим другом порога его дома. Он дал нам много пищи для размышлений, в них заключена была известная доля мудрости, которая позволит нам извлечь из этого случая мораль и преподнести ее в образной форме. Среди кажущейся хаотичности нашего таинственного мира отдельная личность так крепко связана со всей общественной системой, а все системы — между собой и с окружающим миром, что, отступив в сторону хотя бы на мгновение, человек подвергает себя страшному риску навсегда потерять свое место в жизни. Подобно Уэйкфилду, он может оказаться, если позволено будет так выразиться, отверженным вселенной.

ВЕЛИКИЙ КАРБУНКУЛ

(Тайна Белых гор)

Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой

В давно минувшие времена на скалистом склоне одной из Хрустальных гор расположились как-то вечерней порой несколько путников, решивших отдохнуть после изнурительных и бесплодных поисков Великого карбункула. Они не были ни друзьями, ни товарищами по общему делу — каждого из них, если не считать одну юную чету, привело сюда страстное себялюбивое стремление найти этот чудесный камень. И все же, по-видимому, они считали себя связанными узами братства, так как совместными усилиями сложили из веток грубое подобие шалаша и развели огромный костер из обломков сосен, увлеченных вниз по течению бурным Амонусаком, на пологом берегу которого они намеревались провести ночь. Пожалуй, лишь один из путников был настолько одержим всепоглощающей страстью к поискам, что, чуждый всем естественным чувствам, не выказал ни малейших признаков радости, увидев в этом глухом и пустынном месте, куда они забрели, человеческие лица. Огромное безлюдное пространство отделяло их от ближайшего поселения, а не больше чем в миле над их головами проходила та суровая граница, где горы сбрасывают косматый покров леса и вершины их либо кутаются в облака, либо, обнаженные, четко вырисовываются высоко в небе. Рев Амонусака показался бы невыносимым одинокому страннику, случись ему подслушать беседу горного потока с ветром.

Путешественники обменялись радушными приветствиями и пригласили друг друга в шалаш, где все были хозяевами и каждый гостем всех остальных. Выложив каждый свои припасы на плоскую скалу, они принялись за общую трапезу, к концу которой почувствовали себя добрыми друзьями, хотя это сознание омрачалось предчувствием того, что наутро, возобновив поиски Великого карбункула, они снова станут чужими друг другу. Семеро мужчин и одна молодая женщина сидели рядом, греясь у костра, который пылающей стеной вырастал у входа в шалаш. Неверный отблеск пламени освещал несхожие и разноликие фигуры собравшихся, которые в пляшущих бликах огня казались карикатурами на самих себя, и, глядя друг на друга, путники единодушно пришли к заключению, что более странное общество никогда еще не собиралось ни в городе, ни в глуши, ни в горах, ни на равнинах.

Старший из них, человек лет шестидесяти, высокий и сухощавый, с обветренным лицом, был закутан в шкуры диких зверей, обличью которых он, должно быть, подражал, поскольку олени, волки и медведи давно уже стали самыми близкими его друзьями. По рассказам индейцев, это был один из тех несчастных, в которых Великий карбункул породил с самой ранней юности своего рода безумие и для кого единственным смыслом жизни стали исступленные поиски этого камня. Все, кому пришлось побывать в этих краях, называли его Искателем, и настоящего имени его никто не знал. Никто уже не мог вспомнить, когда он принялся разыскивать драгоценность, и в долине Сако даже сложили легенду о том, что за свою неутолимую страсть он осужден вечно скитаться в горах в поисках Великого карбункула, встречая каждый восход солнца лихорадочной надеждой, а каждый закат — безутешным отчаянием. Рядом со злополучным Искателем сидел пожилой человечек в шляпе с высокой тульей, несколько напоминавшей тигель. Это был некий доктор Какафодель из далеких заморских стран, который за время своих занятий химией и алхимией иссох и прокоптился, как мумия, потому что ни на минуту не отходил от горна, вдыхая вредоносные пары. Трудно сказать, справедливо или нет, но про него говорили, что в начале своих исследований он, выпустив из собственного тела самую драгоценную часть своей крови, израсходовал ее вместе с другими неоценимыми ингредиентами на один неудавшийся опыт и с тех пор навсегда потерял здоровье. Третьим был господин Икебод Пигснорт — богатый купец и член бостонского городского управления, старейшина церкви знаменитого мистера Нортона. Враги мистера Пигснорта распространяли о нем нелепые слухи, утверждая, будто он любил после утренней и вечерней молитвы, раздевшись донага, часами валяться в груде шиллингов с изображением сосны — первых серебряных денег в Массачусетсе. Имени четвертого, о ком нам следует сказать, никто из присутствующих не знал, и он отличался главным образом желчной усмешкой, все время кривившей его худое лицо, да огромными очками, благодаря которым все окружающее воспринималось этим джентльменом в искаженном, утратившем естественные краски виде. Имя пятого тоже осталось неизвестным, и это тем более досадно, что, как выяснилось, он был поэтом. Глаза у него сияли, но сам он казался весьма заморенным, что, впрочем, являлось более чем понятным, принимая во внимание его обычный рацион, состоявший, по утверждению некоторых, из туманов, утренней мглы и клочка первой попавшейся тучки, иногда сдобренной приправой из лунного света, если его удавалось раздобыть. Немудрено, что его поэтические излияния изрядно отдавали всеми этими деликатесами. Шестым был сидевший в стороне от остальных молодой человек с надменным лицом, в украшенной перьями шляпе, которую он не пожелал снять, хотя здесь были люди постарше его; в света костра поблескивала богатая вышивка на его одежде и вспыхивали драгоценные камни на эфесе шпаги. Это был лорд де Вир, про которого рассказывали, что у себя в замке он проводил все время в фамильном склепе, тревожа бренные останки своих предков и отыскивая среди костей и праха свидетельства их земной славы и могущества, чтобы помимо собственного тщеславия он мог бы похвалиться всем тщеславием своего рода.

И, наконец, в числе путников был красивый и скромно одетый молодой человек, а рядом с ним сидела юная особа; нежный бутон ее девичьей скромности едва начал распускаться в пышный цветок женской любви. Его звали Мэтью, а ее — Хэнна, и эти безыскусственные имена как нельзя лучше подходили к молодой чете, выглядевшей до странности неуместно среди причудливого сборища маньяков, одержимых безумной мечтой о Великом карбункуле.

Эта пестрая кучка искателей приключений, собравшихся под одной крышей и гревшихся у одного костра, была настолько захвачена одним стремлением, что, о чем бы ни заходил разговор, он под конец непременно озарялся блеском Великого карбункула. Кое-кто из них рассказал о том, какие обстоятельства привели его сюда. Один услышал об удивительном камне из уст чужестранца, и тотчас им овладела страстная жажда взглянуть на это сокровище, утолить которую могло только ослепительное сияние карбункула. Другой еще в те времена, когда в этих краях побывал знаменитый капитан Смит, заметил его яркое сверкание далеко в море и не знал покоя до тех пор, пока не отправился на поиски. Третий, заночевав однажды во время охоты в сорока милях от Белых гор, проснулся среди ночи и увидел Великий карбункул, пылающий словно метеор, так что от его света под деревьями протянулись длинные тени. Путники вспоминали о бесчисленных попытках найти сокровище и о роковой силе, которая до сих пор неминуемо вставала на пути всякого, кто посягал на него, хотя, казалось, не так уж трудно было обнаружить источник света, почти не уступающий по яркости солнцу и затмевающий луну. При этом каждый из собравшихся презрительно усмехался, слушая, когда кто-нибудь другой высказывал дерзкую надежду на то, что в будущем ему посчастливится больше прежнего, а сам с трудом скрывал затаенную в глубине души уверенность, что судьба улыбнется именно ему. Словно желая умерить свои слишком пылкие мечты, они вспомнили об индейском поверье, по которому за Великим карбункулом неусыпно следит некий дух. Он сбивает с пути всякого, кто пытается его отыскать, и то переносит свое сокровище с одной высокой вершины на другую, то насылает на него туман из заколдованного озера, над которым хранится драгоценность. Однако все признали, что рассказы эти вряд ли заслуживают доверия, и предпочли объяснить неудачи отсутствием упорства и находчивости у тех, кто пустился на поиски таинственного камня, а также множеством естественных препятствий, преграждающих путь к цели в этом лабиринте лесов, долин и гор.

Когда беседа смолкла, обладатель огромных очков поочередно оглядел всех присутствующих, подарив каждого презрительной усмешкой, не сходившей с его губ.

— Итак, друзья-пилигримы, — сказал он, — здесь сошлось семеро мудрецов и одна прелестная дама, несомненно столь же мудрая, как и самый почтенный из нас.

Итак, повторяю я, мы собрались здесь, и всех нас связывает одна благородная цель. Думается мне, что было бы весьма уместно, если б каждый из нас поведал остальным, как он собирается распорядиться Великим карбункулом, если ему выпадет счастье набрести на него. Что, например, может сказать наш друг, облаченный в медвежью шкуру? Как вы, уважаемый сэр, предполагаете насладиться этой драгоценностью, в поисках которой уже бог знает сколько времени блуждаете в Хрустальных горах?

— Насладиться! — с горечью воскликнул старый Искатель. — Я не жду никаких наслаждений, с этими глупыми мечтами я распростился давным-давно. Я продолжаю разыскивать этот проклятый камень только потому, что пустое тщеславие моей юности обратилось для меня на старости лет в неумолимый рок. Эти поиски вошли в мою плоть и кровь, они одни сообщают силу моему духу и моим мышцам и заставляют биться сердце. Стоит мне отказаться от них, и я в ту же минуту упаду бездыханным в ущелье, ведущем к выходу из этого горного края. И все же ни за какие блага, даже если бы мне пообещали вернуть напрасно прожитые годы, я не отказался бы от мечты о Великом карбункуле! Отыскав его, я уйду в уединенную пещеру, которую давно приглядел, лягу там и умру, прижимая карбункул к груди, и пусть он навеки останется похороненным вместе со мной!

— О неуч, презирающий интересы науки! — гневно вскричал доктор Какафодель, уязвленный до самой глубины своей ученой души. — Да ты недостоин даже издали созерцать блеск этого благороднейшего из камней, созданных в лаборатории Природы! Один лишь я поставил перед собой достойную цель, ради которой разумный человек может стремиться к обладанию Великим карбункулом! Разыскав его — а я, почтенные господа, предчувствую, что мне суждено найти этот камень, дабы увенчать мою карьеру ученого, — я тотчас вернусь в Европу и все оставшиеся годы жизни посвящу разложению его на простейшие элементы. Часть камня я разотру в почти неосязаемую пыль, другую часть обработаю кислотами и иными растворителями, способными воздействовать на столь совершенный состав; остальное расплавлю в тигле или воздействую на него огнем паяльной лампы. С помощью всех этих методов я получу точный анализ камня и смогу подарить миру толстый фолиант, в котором будут описаны результаты моих трудов.

— Превосходно, наш ученый друг, — заметил человек в очках, — и пусть ваша рука не дрогнет, разрушая камень: ведь, изучив вашу книгу, каждый из нас, простых смертных, сможет соорудить себе свой собственный Великий карбункул.

— Ну нет, — возразил мастер Икебод Пигснорт, — что до меня, так я против этаких подделок; из-за них упадет рыночная цена настоящей драгоценности. Нет, господа, я прямо скажу, что заинтересован в сохранении нынешней цены. Ведь я бросил свою торговлю, передал склады на попечение конторщиков, поставил под большой риск все свои капиталы. Да что там, мне самому грозит опасность смерти или возможность попасть в руки проклятых дикарей-язычников, а я даже не посмел просить наших прихожан молиться за меня, ибо отправиться на поиски карбункула — это почти то же, что связаться с нечистой силой. Так неужели кто-нибудь из вас воображает, что я нанес такой ущерб своей душе, репутации и имуществу, не надеясь получить за все это надлежащую прибыль?

— Только не я, благочестивый мастер Пигснорт! — заверил его человек в очках. — Мне бы и в голову не пришло, что ты способен на подобную глупость.

— И ты прав, — продолжал купец, — так вот, могу признаться, что этого Великого карбункула я и в глаза не видел, но если он сверкает даже в сто раз слабее, чем говорят люди, и тогда он наверняка будет стоить дороже лучшего из алмазов Великого Могола, а тот оценивают в неслыханную сумму. Вот я и собираюсь погрузить Великий карбункул на корабль и пуститься с ним в Англию или Францию, в Испанию или Италию, хоть к самим язычникам, если провидению будет угодно услать меня туда. Одним словом, я продам камень тому из земных царей, кто даст мне за него самую высокую цену, чтобы он мог поместить его в свою сокровищницу. Пусть-ка найдется кто-нибудь, у кого есть более разумный план!

— Найдется, низменный скупец! — вскричал поэт. — Ужели ты не жаждешь ничего, кроме злата, если намерился превратить этот лучезарный светоч в такой же презренный прах, как тот, в котором ты имеешь обыкновение валяться? Я же, укрыв драгоценность под плащом, устремлюсь обратно в свою мансарду, в самый темный переулок Лондона. Там день и ночь я стану созерцать сокровище. Душа моя будет упиваться его сиянием, оно напоит мой мозг и ярко заиграет в каждой строчке стихов, которые выйдут из-под моего пера. А когда я покину сей мир, блеск Великого карбункула еще долгие годы будет озарять мое имя!

— Неплохо сказано, господин поэт! — воскликнул все тот же джентльмен в очках. — Укроешь под плащом, говоришь? Но он же будет светить сквозь дыры, и тебя примут за ходячий фонарь!

— Подумать только! — с негодованием проговорил лорд де Вир, обращаясь скорее к самому себе, чем к окружающим, так как даже самого почтенного из них он считал недостойным своего внимания. — Да как смеет этот несчастный оборванец мечтать о том, чтобы унести карбункул в свою жалкую конуру на Грэбб-стрит! Разве я не пришел уже к мысли, что на земле нет более подходящего украшения для парадного зала в моем родовом замке? Там суждено ему сиять из века в век, превращая день в ночь и озаряя старинные доспехи, знамена и гербы, украшающие стену, и поддерживать славу героев во всем ее блеске! Усилия всех искателей потому оказались тщетными, что камень этот суждено найти мне — и никому другому, и я сделаю его символом величия нашего славного рода. Даже в короне Белых гор Великий карбункул никогда не занимал места столь почетного, какое предназначено для него в замке де Виров!

— Благородная мысль, — произнес циник с подобострастной усмешкой, однако осмелюсь заметить, что этот камень мог бы стать отличным погребальным светильником и куда ярче озарил бы славу ваших предков в родовом склепе, чем в замке.

— Нет, постойте, — вступил в разговор Мэтью, молодой простолюдин, не выпускавший руку своей жены, — мне кажется, господин неплохо решил, как распорядиться блестящим камнем. Мы с Хэнной надумали поступить так же.

— Как это так? — воскликнул лорд, не веря своим ушам. — Да разве у тебя есть замок, где ты мог бы его поместить?

— Замка у нас, правда, нет, — ответил Мэтью, — но зато есть домик, самый уютный в округе Хрустальных гор. Надо вам сказать, друзья, что мы с Хэнной поженились неделю назад и сразу взялись искать Великий карбункул, потому что в длинные зимние вечера свет его очень пригодится, и нам приятно будет показывать такую диковинку соседям, когда они вздумают навестить нас. Он станет сиять на весь дом, так что в любом углу хоть иголки собирай, а окна будут светиться так ярко, словно в очаге пылают крепкие сосновые коряги. А как чудесно проснуться ночью и увидеть в его свете друг друга!

Путники улыбнулись наивным мечтам юной четы, предполагающей подобным образом распорядиться этим удивительным и бесценным сокровищем, хотя украсить им свой дворец не погнушался бы любой из могущественных монархов. А лицо человека в очках, который и раньше награждал каждого из рассказчиков презрительной миной, на этот раз перекосила такая злобная усмешка, что Мэтью с некоторой обидой спросил его, как же он сам собирается поступить с Великим карбункулом.

— Великий карбункул! — повторил циник с невыразимым презрением. — Да будет тебе известно, дружище, что такого камня вообще нет в rerum Naturae[*Природе вещей (лат)]. Я прошел три тысячи миль и готов облазить каждую вершину в этих горах и сунуть свой нос во все расселины с единственной целью доказать всем, кто не такой осел, каким был я, что все россказни о Великом карбункуле — чепуха!

Пустыми и тщеславными были побуждения, которые привели в Хрустальные горы большинство из этих путников, но ни у кого из них они не были столь пусты, тщеславны, да и столь нечестивы, как у обладателя огромных очков. Он был одним из тех злополучных, ничтожных людей, устремляющих помыслы свои не к небесам, а к мраку, которые, дай им только возможность потушить огни, зажженные для нас господом, сочли бы непроглядную ночь, в которую они ввергли мир, своей величайшей заслугой.

Пока циник говорил, многие из его слушателей с удивлением заметили вдруг отблеск какого-то красноватого сияния, которое странным светом, непохожим на свет от их костра, озарило огромные вершины окрестных гор, и каменистое ложе бурного потока, и стволы, и черные сучья деревьев. Путники ожидали услышать раскаты грома и, не услышав их, были рады, что гроза прошла стороной. Но вот звездное небо — этот циферблат природы — указало сидевшим у огня, что пора отойти ко сну и от созерцания пылающих поленьев перейти к грезам о блеске Великого карбункула.

Юная чета расположилась на ночлег в самом дальнем углу шалаша и отгородилась от остальных искусно сплетенным из веток занавесом, который мог бы в раю свисать гирляндами вокруг брачного ложа Евы. Скромная молодая женщина сплела этот ковер, пока остальные разговаривали. Она и ее муж заснули, нежно держась за руки, и пробудились от снов о неземном сиянии, чтобы встретить еще более ясный блеск в глазах друг друга. Они проснулись в одно время, и одинаково счастливая улыбка озарила их лица, становясь все лучезарнее по мере того, как они возвращались к жизни и любви. Не понимая, где они находятся, Хэнна выглянула в щель зеленого занавеса и обнаружила, что хижина пуста.

— Вставай, Мэтью, дорогой! — воскликнула она поспешно. — Все остальные уже ушли. Вставай сейчас же, а то не видать нам Великого карбункула.

И правда, эта скромная и наивная пара так мало представляла себе невероятную стоимость заманившего их сюда сокровища, что мирно проспала всю ночь, пока вершины гор не заискрились под лучами солнца, а между тем остальные путники всю ночь метались, мучимые бессонницей, а если и засыпали, то карабкались во сне по обрывам, и, едва забрезжил рассвет, отправились претворять свои сны в действительность. А Мэтью и Хэнна, освеженные безмятежным сном, были легки, как молодые олени, и лишь на минуту задержались, чтобы прочитать молитву, умыться студеной водой Амонусака и перекусить, прежде чем начать восхождение. Взбираясь по крутому склону, они черпали силы и поддержку друг в друге и являли собой трогательный символ супружеской любви. После ряда мелких злоключений, вроде порванной юбки, потерянного башмака и запутавшихся в ветках волос Хэнны, они достигли верхней границы леса, откуда им предстоял более опасный путь. До сих пор бесчисленные стволы и густая листва скрывали от них окружающий мир, почему они не задумывались об опасности, но теперь они содрогнулись при виде уходящего вверх необозримого царства ветра, голых скал, теряющихся в облаках, и беспощадно палящего солнца. Не решаясь довериться этой огромной, безжалостной пустыне, они взглянули на оставшуюся позади мрачную громаду леса, и им захотелось снова укрыться в его густой чаще.

— Ну что, пойдем дальше? — спросил Мэтью и обнял Хэнну за талию, чтобы подбодрить ее и самому обрести уверенность, почувствовав жену рядом с собой.

Но несмотря на всю свою скромность, его молоденькая жена, как и всякая женщина, питала страсть к драгоценностям и не могла отказаться от мысли завладеть самым прекрасным камнем в мире, даже если это было сопряжено с опасностями.

— Давай поднимемся еще немного, — прошептала она и боязливо взглянула на пустынное небо.

— Тогда идем, — ответил Мэтью, собрав все свое мужество, и потянул ее за собой, ибо она снова оробела, едва к нему вернулась храбрость.

И вот пилигримы Великого карбункула устремились вверх, наступая на верхушки и тесно сплетенные ветви карликовых сосен, которые не достигали и трех футов в высоту, хотя насчитывали уже несколько столетий и покрылись мохом от старости. Вскоре они добрались до хаотически нагроможденных друг на друга обломков скал, похожих на пирамиду, воздвигнутую великанами в честь своего повелителя. В этом суровом царстве туч и облаков ничто не дышало, ничто не росло, здесь не было иной жизни, кроме той, которая заставляла биться их сердца. Они поднялись на такую высоту, что сама Природа, казалось, вынуждена была отстать от них. Она медлила внизу, на опушке горного леса, и прощальным взглядом провожала своих детей, пробиравшихся туда, где ей не доводилось оставлять своих зеленых следов. Но скоро и ей предстояло потерять путников из виду. Внизу уже начал собираться густой и темный туман, отбрасывая мрачные тени на широко раскинувшийся ландшафт; вот клубы его стали быстро стягиваться к одному месту, как будто самый высокий пик созывал на совет подвластные ему тучи. Постепенно отдельные облака тумана слились в сплошную плотную массу. Казалось, путники могли бы ступить на нее, как на твердую почву, но тщетно стали бы они искать здесь путь к благословенной земле, которую они покинули. А желание снова увидеть зеленую землю овладело влюбленными, увы, с такой силой, с какой они никогда не стремились различить сквозь пелену туч проблеск ясного неба. В своем безнадежном одиночестве они почувствовали даже облегчение, когда туман, медленно вползая на гору, постепенно окутал ее угрюмую вершину и скрыл хотя бы от их глаз все видимое пространство. Обменявшись взглядом, полным любви и печали, они теснее прижались друг к другу, страшась, как бы всепоглощающее облако не легло между ними и не разлучило их.

И все же они, вероятно, продолжали бы упорно взбираться еще выше к небу, еще дальше уходя от земли, пока ноги их находили опору, если бы силы Хэнны не начали иссякать, а с ними и ее мужество. Дыхание ее участилось. Она не соглашалась опереться на руку мужа, боясь обременить его своей тяжестью, но оступалась все чаще и чаще и все с большим трудом заставляла себя идти дальше. В конце концов она опустилась на каменную ступень утеса.

— Мы погибли, Мэтью, — проговорила она печально, — нам уже не найти дорогу к земле. А ведь как счастливы могли бы мы быть в нашем домике!

— Душа моя, мы еще будем счастливы! — отозвался Мэтью. — Взгляни! Вон солнечный луч пробивается сквозь туман. Он поможет нам найти дорогу к ущелью. Давай повернем назад и перестанем мечтать о Великом карбункуле.

— В той стороне не может быть солнца, — сказала Хэнна, совсем упав духом, — сейчас, верно, полдень: если бы солнце светило, оно было бы у нас над головой.

— Но посмотри, — воскликнул Мэтью странно изменившимся голосом, — свет разгорается с каждой минутой! Если это не солнце, то что же?

Теперь и молодая женщина не могла отрицать, что сквозь облака пробивалось какое-то сияние, отчего серая мгла принимала тусклый красноватый оттенок, который становился все ярче и ярче, словно мрак был пронизан блестящими частицами. А в это время тучи начали сползать с вершины горы, и по мере того как их тяжелые массы откатывались прочь, из непроницаемой темноты стал вырисовываться один предмет за другим, будто иной мир во всей своей первозданной яркости возникал на смену прежнему бесформенному хаосу. Вокруг светлело, и молодые люди вдруг заметили, что у ног их блестит вода. Оказывается, они стояли на берегу горного озера, глубокого, прозрачного и величаво-прекрасного; его спокойная гладь раскинулась от края и до края каменной чаши, как бы выдолбленной в скалистой породе. Сверкающий луч играл на его поверхности. Желая проследить, откуда он исходит, путники подняли глаза к выступу скалы, нависшей над волшебным озером; трепет восторга охватил их, но они вынуждены были зажмуриться, не в силах выдержать нестерпимо яркий свет. Дело в том, что наша наивная пара достигла таинственного озера и набрела на то самое место, которое тщетно искали столько людей, — на место, где таился Великий карбункул.

Они обнялись, испуганные собственной удачей, ибо в эту минуту все легенды о поразительной драгоценности, когда-либо слышанные ими, всплыли в их памяти и они почувствовали себя отмеченными судьбой, а это вселило в них страх. С самого детства карбункул светил им, как далекая звезда, а теперь его ослепительные лучи проникали им прямо в сердце. Им казалось, что и они сами изменились в этом алом сиянии, которое заставляло пламенеть их щеки и отбрасывало зарево на скалы, небо и даже на облака тумана, отступавшего перед его могучей силой. Но, снова взглянув на карбункул, они заметили фигуру, которая отвлекла их внимание от невиданного камня. У подножия утеса, под самым Великим карбункулом, застыл человек. Руки его были вытянуты, словно он карабкался вверх, а лицо запрокинуто, будто человек этот упивался струившимся со скалы светом. Он был недвижим, как мраморное изваяние.

— Это Искатель, — прошептала Хэнна, судорожно схватив мужа за руку, Мэтью, посмотри, он мертв!

— Он умер от радости, — ответил Мэтью, весь дрожа, — а может быть, сам блеск Великого карбункула принес ему смерть.

— Великий карбункул! — раздался за его спиной сварливый голос. — Великая чушь! Если вы нашли его, будьте столь любезны показать его мне.

Они обернулись и увидели циника, который, поправив на носу свои огромные очки, глядел то на озеро и скалы, то на далекие гряды тумана, то прямо на Великий карбункул, но, казалось, не замечал его блеска, как будто все дотоле рассеянные тучи вдруг сгустились, чтобы скрыть камень от его глаз. И даже когда этот неверующий повернулся спиной к скале и у ног его от яркого блеска сокровища пролегла густая тень, он и тогда не пожелал признать, что видит хоть слабый проблеск света.

— Ну, где же эта ваша Великая чушь? — повторил он. — Что же вы мне ее не покажете?

— Да вот же карбункул! — закричал Мэтью, разгневанный этой упрямой слепотой, и повернул циника к залитому горячим блеском утесу. — Снимите ваши несчастные очки, и вы сразу увидите!

А эти темные очки, вероятно, так же скрадывали яркость красок, как закопченные стекла, сквозь которые люди наблюдают затмение солнца. Однако циник, бравируя своей решимостью, с вызовом стащил очки с переносицы и смело поднял глаза прямо на сверкающий пламенем Великий карбункул. Но едва успел он кинуть на него взор, как с протяжным глухим стоном уронил голову на грудь и прижал руки к своим бедным глазам. Отныне для несчастного циника и в самом деле померк свет Великого карбункула и вообще всякий свет, земной или небесный. Он так привык смотреть через очки, лишавшие все окружающее даже намека на блеск и яркость, что, как только его незащищенный взор встретился с ослепительно сверкающим чудесным камнем, он навеки потерял способность видеть.

— Мэтью, — прошептала Хэнна, прижимаясь к мужу, — давай уйдем отсюда.

Увидев, что жена теряет сознание, Мэтью опустился на колени и, поддерживая ее одной рукой, окропил ей лицо и грудь ледяной водой из волшебного озера. Это привело ее в чувство, но не придало мужества.

— Да, моя возлюбленная, — вскричал Мэтью, прижимая ее, дрожащую от страха, к своей груди, — да, мы уйдем отсюда и вернемся в наш скромный домик! Благословенное солнце и мирная луна будут светить нам в окна, а по вечерам мы будем разводить веселый огонь в очаге и, любуясь им, чувствовать себя счастливыми! Но никогда больше не станем мечтать о таком свете, которого не могут разделить с нами другие люди.

— Нет, нет, никогда! — ответила Хэнна. — Да и как бы мы могли днем и ночью выносить неистовое сияние Великого карбункула?

Зачерпнув в горсть воды, они напились из озера, не оскверненного еще устами смертного. Затем, ведя за собой ослепшего циника, который более не произносил ни слова и старался, чтобы ни один стон не вырвался из его измученной груди, начали спускаться с горы. Но, покидая берег заколдованного озера, на который доселе не ступала нога человека, они кинули прощальный взгляд на утес и увидели, что вокруг него снова начал собираться густой туман, сквозь который тускло светил Великий карбункул.

Что же до остальных путников, занятых поисками этого камня, то, как рассказывает предание, достопочтенный мастер Икебод Пигснорт вскоре оставил все попытки найти сокровище, сочтя это предприятие безнадежным, и благоразумно решил вернуться к своим складам у бостонской пристани. Но когда наш незадачливый купец проходил через ущелье, на него напала шайка воинственных индейцев и увела его с собой в Монреаль, где он просидел в плену до тех пор, пока с болью в сердце не заплатил огромный выкуп, чем значительно приуменьшил свою коллекцию шиллингов с изображением сосны. Более того, за время его долгого отсутствия дела его пришли в такое расстройство, что остаток своих дней он уже не только не купался в серебре, но не всегда имел и медный грош. Алхимик доктор Какафодель вернулся к себе в лабораторию с большим куском гранита, который он растер в порошок, растворил в кислоте, расплавил в тигле и раскалил на огне паяльной лампы, а результаты его трудов были опубликованы в самом толстом фолианте того времени. Ясно, что для подобных экспериментов гранит подходил куда лучше, чем Великий карбункул. Поэт тоже допустил ошибку и, найдя в одной из пещер, куда не заглядывало солнце, большой кусок льда, объявил, что он во всем совпадает с его представлением о Великом карбункуле. Критики говорили, что хотя его стихам не хватает блеска, свойственного драгоценному камню, в них сохранилась вся холодность льда.

Лорд де Вир возвратился в свой родовой замок, где ему пришлось удовольствоваться светом восковых свечей в канделябрах, и в положенное время занял предназначенный ему гроб в фамильном склепе. Когда могильные факелы замигали в этом мрачном прибежище, не было нужды в Великом карбункуле, чтобы убедиться в тщетности земного блеска.

Расставшийся с очками циник бродил по земле, вызывая всеобщую жалость, и, в наказание за добровольную слепоту, на которую обрекал себя прежде, терзался страстным желанием увидеть хоть проблеск света. По ночам он поднимал выжженные глазницы к луне и звездам, на рассвете обращал лицо на восток, к восходящему солнцу, словно соблюдая ритуал парса-идолопоклонника. Он совершил паломничество в Рим, чтобы оказаться вблизи тысячи огней, освещающих собор Святого Петра, и наконец погиб во время большого лондонского пожара, в самую гущу которого он ринулся с отчаянной надеждой уловить хоть слабый отсвет пламени, пожиравшего небо и землю.

Мэтью и его жена мирно прожили многие годы и любили рассказывать предание о Великом карбункуле. Правда, к концу их долгой жизни рассказ этот слушали уже не с таким доверием, как раньше, когда были живы люди, слыхавшие о прославленной драгоценности. Ибо утверждают, что с того момента, как двое смертных проявили мудрую скромность и отвергли сокровище, блеск которого затмевал все земные богатства, сияние его угасло. Когда другие путники добрались до утеса, они нашли на нем лишь темный камень, покрытый блестящими чешуйками слюды. Иные предания гласят, что как только юная чета пустилась в обратный путь, карбункул упал с утеса в заколдованное озеро и что в полдень там все еще можно увидеть Искателя, склонившегося над водой в попытке разглядеть неугасимое сияние.

Некоторые считают, что этот не имеющий себе равных камень и сейчас сверкает, как встарь, и клянутся, что из долины Сако сами видели вспышки его сияния, подобные зарницам. Должен признаться, что я сам, находясь за много миль от Хрустальных гор, заметил удивительную игру света над их вершинами и, повинуясь поэтическому влечению, сделался последним пилигримом Великого карбункула.

ПРОРОЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ

Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой

— Удивительный художник! — с воодушевлением воскликнул Уолтер Ладлоу. Он достиг необычайных успехов не только в живописи, но обладает обширными познаниями и во всех других искусствах и науках. Он говорит по-древнееврейски с доктором Мазером и дает уроки анатомии доктору Бойлстону. Словом, он чувствует себя на равной ноге даже с самыми образованными людьми нашего круга. Более того, это светский человек с изысканными манерами, гражданин мира — да, да, истинный космополит: о любой из стран, о любом уголке земного шара он способен рассказывать так, словно он там родился; это не относится, правда, к нашим лесам, но туда он как раз собирается. Однако и это еще не все, что восхищает меня в нем!

— Да что вы! — отозвалась Элинор, которая с чисто женским любопытством слушала рассказ о таком необыкновенном человеке. — Уж и этого, казалось бы, достаточно!

— Разумеется, — ответил ее возлюбленный, — но гораздо удивительнее его природный дар настраиваться на любой тип характера, так что мужчины, да и женщины, Элинор, разговаривая с этим необыкновенным художником, видят себя в нем, как в зеркале. Однако я все еще не сказал о самом главном!

— Ну, если он обладает другими такими же редкостными свойствами, засмеялась Элинор, — то, боюсь, Бостон для него опасен. Да послушайте, о ком вы мне рассказываете, о живописце или о волшебнике?

— По правде сказать, этот вопрос заслуживает более серьезного внимания, чем вам кажется, — ответил Уолтер. — Говорят, этот художник изображает не только черты лица, но и душу и сердце человека. Он подмечает затаенные страсти и чувства, и холсты его озаряются то солнечным сиянием, то отблесками адского пламени, если он рисует людей с запятнанной совестью. Это страшный дар, — добавил Уолтер, и в его голосе уже не слышалось прежнего восхищения, — я даже побаиваюсь заказывать ему портрет.

— Неужели вы говорите серьезно, Уолтер? — воскликнула Элинор.

— Ради всего святого, дорогая, когда будете позировать ему, не глядите так, как вы смотрите сейчас на меня, — с улыбкой, но несколько озабоченно заметил ее возлюбленный. — Ну вот, ваш взгляд изменился, а минуту назад вы показались мне смертельно испуганной и в то же время опечаленной. О чем вы подумали?

— Да ни о чем! — поспешила заверить его Элинор. — У вас просто разыгралось воображение. Ну что ж, приезжайте завтра ко мне, и мы поедем к этому удивительному художнику.

Следует, однако, заметить, что когда молодой человек удалился, на прелестном лице его юной возлюбленной снова возникло то же загадочное выражение. Она казалась встревоженной и грустной, что явно не подобало девушке накануне свадьбы, а ведь Уолтер Ладлоу был избранником ее сердца!

— Взгляд! — прошептала она. — Стоит ли удивляться, что он поразился моему взгляду, если в нем выразились предчувствия, которые временами одолевают меня. Я по собственному опыту знаю, каким страшным может быть взгляд. Однако все это плод воображения. В ту минуту я ни о чем таком не думала и вообще давно не вспоминала об этом. Просто мне все это приснилось.

И она принялась вышивать воротник, в котором собиралась позировать для своего портрета.

Художник, о котором они говорили, не принадлежал к числу американских живописцев, тех, что в более поздние времена обратились к краскам, заимствованным у индейцев, и стали изготовлять кисти из меха диких зверей. Возможно, если бы он был властен начать жизнь сызнова и распоряжаться своей судьбой, то решил бы примкнуть к этой школе, не имеющей главы, в надежде стать хотя бы оригинальным, ибо тут не требовалось ни копировать старые образцы, ни подчиняться каким-либо правилам. Но он родился и получил образование в Европе. Про него рассказывали, что, постигая красоту и величие замыслов, изучая совершенство мазка знаменитых художников, он осмотрел все музеи, все картинные галереи, стенную роспись всех церквей, и в конце концов ничто уже не могло дать пищу его пытливому уму. Искусству нечего было добавить к его познаниям, и он обратился к Природе. Поэтому он отправился в край, где до него еще не ступала нога его собратьев по профессии, и наслаждался созерцанием зрелищ, возвышенных и живописных, но ни разу не запечатленных на полотне. Америка была слишком бедна, чтобы соблазнить чем-либо иным этого видного художника, хотя многие представители местной знати, заслышав о его приезде, выражали желание с помощью его искусства увековечить свои черты для потомства. Когда к нему обращались с подобной просьбой, он устремлял на посетителя пристальный взгляд, который, казалось, пронизывал человека насквозь. Если он видел перед собой приятное, но ничем не примечательное лицо, то пусть даже клиент этот был одет в расшитый золотом кафтан, который украсил бы картину, и располагал золотыми гинеями, чтобы заплатить за портрет, — художник вежливо отклонял заказ и связанное с ним вознаграждение; но если ему попадалось лицо, говорящее о своеобразии душевного склада, о смелости ума или о богатстве жизненного опыта, если на улице он видел нищего с седой бородой и со лбом, изборожденным морщинами, или если ему удавалось поймать взгляд и улыбку ребенка, он вкладывал в их портреты все мастерство, в котором отказывал богачам.

Искусство живописи было редкостью в колониях, и потому художник возбуждал всеобщее любопытство. Хотя лишь немногие или, скорее, даже никто не мог оценить техническое совершенство его работ, все же в некоторых отношениях мнение толпы интересовало его не меньше, чем указания тонких знатоков. Он следил за впечатлением, которое его картины производили на неискушенных зрителей, и старался извлечь пользу из их замечаний, между тем как говорившим, пожалуй, скорее пришло бы в голову поучать саму природу, чем художника, который, казалось, с ней соперничал. Следует, однако, признать, что их восхищение несколько умерялось предрассудками, свойственными этой стране и эпохе. Одни считали, что столь правдивое изображение созданий божьих нарушает заповеди Моисея и является самонадеянным подражанием творцу. Другие, испытывая трепет перед искусством, способным вызывать к жизни призраки и запечатлевать для живых черты умерших, были склонны принимать художника за колдуна, а быть может, и за Черного человека, известного со времен охоты за ведьмами, творящего свои чары в новом обличье. Толпа почти всерьез принимала эти нелепые слухи. Даже в светских кругах к художнику относились с некоторым страхом, что было отчасти отзвуком суеверных подозрений черни, но в основном вызывалось его обширными познаниями и многообразными талантами, помогавшими ему в его искусстве.

Собираясь соединиться узами брака, Уолтер Ладлоу и Элинор хотели поскорее обзавестись своими портретами, которым, как они, без сомнения, надеялись, предстояло положить начало целой фамильной галерее. Поэтому на другой день после описанного выше разговора они отправились к художнику. Слуга провел их в комнату, в которой хозяина не оказалось, но зато они увидели целое скопление лиц и с трудом удержались, чтобы почтительно не раскланяться с ними. Они понимали, что это картины, но не могли поверить, что при таком разительном сходстве с оригиналами портреты совсем лишены жизни и разума. Кое-кто из людей, изображенных на картинах, принадлежал к числу их знакомых, другие были известны им, как выдающиеся деятели того времени. Среди них находился губернатор Бернет, и казалось, будто он только что усмотрел крамолу в действиях палаты представителей и обдумывает, как бы резче ее осудить. Рядом с правителем висел портрет мистера Кука, человека, возглавлявшего оппозицию. В нем чувствовалась воля и несколько пуританский склад, как и подобает народному вождю. Пожилая супруга сэра Уильяма Фиппса, в воротнике с рюшем и фижмах, взирала на них со стены, — высокомерная старуха, вид которой наводил на мысль, что она не чужда колдовству. Джон Уинслоу, тогда еще очень молодой человек, выглядел на портрете исполненным той боевой решимости, которая много лет спустя помогла ему стать выдающимся полководцем. Своих друзей Уолтер и Элинор узнавали с первого взгляда. На большинстве портретов все свойства ума и сердца их оригиналов были выражены в лицах и сконцентрированы во взглядах с такой силой, что, если говорить парадоксами, живые люди меньше походили на самих себя, чем написанные с них портреты.

Среди этих современных знаменитостей висели изображения двух бородатых святых, едва различимых на потемневших холстах. Была тут и бледная, но не поблекшая мадонна, верно, некогда почитавшаяся в Риме, которая теперь с такой добротой и святостью смотрела на влюбленных, что им, словно католикам, захотелось помолиться.

— Как странно подумать, — заметил Уолтер Ладлоу, — что это прекрасное лицо остается прекрасным более двухсот лет. Вот если бы земная красота могла сохраняться так же долго! Вы не завидуете ей, Элинор?

— Будь на земле рай, может и позавидовала бы, — ответила она, — но там, где все обречено на увядание, как мучительно было бы сознавать, что ты одна не можешь постареть.

— Этот потемневший святой Петр хмурится свирепо и грозно, хоть он и святой, — продолжал Уолтер, — мне не по себе от его взгляда, а вот мадонна смотрит на нас ласково.

— Да, но по-моему, очень печально, — отозвалась Элинор.

Под этими тремя старинными картинами стоял мольберт с только что начатым холстом. И по мере того, как они всматривались в едва намеченные черты, изображение, проступая как бы сквозь дымку, приобретало живость и ясность, и они узнали своего священника, преподобного доктора Колмана.

— Добрый старик! — воскликнула Элинор. — Он смотрит на меня так, будто собирается дать отеческое напутствие.

— А мне представляется, — подхватил Уолтер, — будто он вот-вот укоризненно покачает головой, словно подозревает меня в каком-то проступке. Впрочем, так же смотрит и оригинал. Знаете, пока он нас не поженит, я не смогу спокойно выдерживать его взгляд.

В этот момент они услышали чьи-то шаги и, оглянувшись, увидели художника, который вошел несколько минут назад и прислушивался к их разговору. Это был человек средних лет, с лицом, достойным его собственной кисти. Потому ли, что душой он всегда жил среди картин, или благодаря живописной небрежности своего яркого костюма, художник и сам походил на портрет. Это родство между ним и его работами бросилось в глаза посетителям, и им почудилось, будто одна из картин сошла с полотна, чтобы их приветствовать.

Уолтер Ладлоу, уже немного знакомый с художником, изложил ему цель их визита. Пока он говорил, косой луч солнца так удачно осветил влюбленных, что они казались живыми символами юности и красоты, обласканными счастливой судьбой. Было очевидно, что они произвели впечатление на художника.

— Мой мольберт будет занят еще несколько дней, к тому же я не могу задерживаться в Бостоне, — произнес задумчиво художник, затем, внимательно поглядев на них, добавил: — Но вашу просьбу я все же удовлетворю, хотя для этого мне придется отказать верховному судье и мадам Оливер. Я не имею права терять такую возможность ради того, чтобы запечатлеть несколько метров черного сукна и парчи.

Он выразил желание написать одну большую картину, изобразив их вместе за каким-нибудь подходящим занятием. Влюбленные рады были бы принять это предложение, но им пришлось отклонить его, потому что комната, которую они собирались украсить своими портретами, не могла вместить полотно таких размеров. Наконец договорились о двух поясных портретах. Возвращаясь домой, Уолтер с улыбкой спросил Элинор, знает ли она, какое влияние на их судьбу может отныне приобрести художник.

— Старухи в Бостоне уверяют, — заметил он, — что, взявшись рисовать чье-нибудь лицо или фигуру, он может изобразить этого человека в любой ситуации, и картина окажется пророческой. Вы верите в это?

— Не совсем, — улыбнулась Элинор. — В нем чувствуется какая-то доброта, так что, если даже он и обладает этим чудесным даром, я уверена, он не употребит его во зло.

Художник решил писать оба портрета одновременно и, с характерной для него манерой загадочно выражаться, объяснил, что их лица освещают друг друга. Поэтому он накладывал мазки то на портрет Уолтера, то на портрет Элинор, и черты их стали вырисовываться так живо, словно сила искусства могла заставить их отделиться от холста. Взорам влюбленных открывались их собственные двойники, сотворенные из цветных пятен и глубоких теней. Но, хотя сходство и обещало быть безупречным, молодых людей не совсем удовлетворяло выражение лиц, ибо оно казалось менее определенным, чем на других картинах художника. Однако сам художник не сомневался в успехе и, глубоко заинтересовавшись влюбленными, в свободное время делал с них карандашные наброски, хотя они и не подозревали об этом. Пока они позировали ему, он старался вовлечь их в разговор и вызвать на их лицах то характерное, хотя и постоянно меняющееся выражение, которое он ставил себе целью уловить и запечатлеть. Наконец он объявил, что к следующему разу портреты будут готовы и он сможет их отдать.

— Только бы моя кисть осталась послушной моему замыслу, когда я буду наносить последние мазки, — сказал он, — тогда эти портреты окажутся лучшими из того, что я создал. Надо признаться, художнику не часто выпадает счастье иметь такую натуру.

При этих словах он обратил на них пристальный взгляд и не сводил его до тех пор, пока они не спустились с лестницы.

Ничто не затрагивает так человеческое тщеславие, как возможность запечатлеть себя на портрете. Чем это объяснить? В зеркале, в блестящих металлических украшениях камина, в недвижной глади воды, в любых отражающих поверхностях мы постоянно видим собственные портреты, точнее говоря призраки самих себя, и, взглянув на них, тотчас их забываем. Но забываем только потому, что они исчезают. Возможность увековечить себя, приобрести бессмертие на земле — вот что вселяет в пас загадочный интерес к собственному портрету. Это чувство не было чуждо и Уолтеру с Элинор, и потому точно в назначенный час они поспешили к художнику, горя желанием увидеть свои изображения, предназначенные для взора их потомков. Солнце ворвалось вместе с ними в мастерскую, но, закрыв дверь, они оказались в полумраке.

Взгляд их тотчас обратился к портретам, прислоненным к стене в дальнем конце комнаты. В неверном свете они различили сначала лишь хорошо знакомые им очертания и характерные позы, и оба вскрикнули от восторга.

— Посмотрите на нас! — восторженно воскликнул Уолтер. — Мы навеки освещены солнечными лучами! Никаким темным силам не удастся омрачить наши лица!

— Да, — ответила Элинор более сдержанно, — не коснутся их и печальные перемены.

С этими словами они направились к портретам, но все еще не успели их как следует разглядеть. Художник поздоровался с ними и склонился над столом, заканчивая набросок и предоставив посетителям самим судить о его работе. Время от времени его карандаш застывал в воздухе, и он из-под насупленных бровей поглядывал на лица влюбленных, обращенные к нему в профиль. А они уже несколько минут, забыв обо всем, стояли перед портретами, и каждый безмолвно, но с необыкновенным вниманием изучал портрет другого. Наконец Уолтер шагнул ближе, снова отступил, чтобы разглядеть портрет Элинор с разных расстояний и при разном освещении, а потом заговорил.

— С портретом что-то произошло, — с недоумением, будто размышляя вслух, произнес он. — Да, чем больше я смотрю, тем больше убеждаюсь в перемене. Бесспорно, это та же самая картина, что и вчера, то же платье, те же черты, все то же — и, однако, что-то изменилось.

— Значит ли это, что портрет меньше похож на оригинал? — с нескрываемым интересом спросил художник, подойдя к нему.

— Нет, это точная копия лица Элинор, — ответил Уолтер, — и на первый взгляд кажется, что и выражение схвачено правильно, но я готов утверждать, что, пока я смотрел на портрет, в лице произошла какая-то перемена. Глаза обращены на меня со странной печалью и тревогой. Я бы сказал даже, что в них застыли скорбь и ужас. Разве это похоже на Элинор?

— А вы сравните нарисованное лицо с живым, — предложил художник.

Уолтер взглянул на свою возлюбленную и вздрогнул. Элинор неподвижно стояла перед картиной, словно зачарованная созерцанием портрета Уолтера, и на лице ее было то самое выражение, о котором он только что говорил. Если бы она часами репетировала перед зеркалом, ей и тогда не удалось бы передать это выражение лучше. Да если бы даже сам портрет стал зеркалом, он не смог бы более верно сказать печальную правду о выражении, возникшем в эту минуту на ее лице. Казалось, она не слышала слов, которыми обменялись художник и ее жених.

— Элинор! — в изумлении вскричал Уолтер. — Что с вами?

Но она не слышала его и все не сводила глаз с портрета, пока Уолтер не схватил ее за руку. Только тут она заметила его; вздрогнув, она перевела взгляд с картины на оригинал.

— Вам не кажется, что ваш портрет изменился? — спросила она.

— Мой? Нет, нисколько! — ответил Уолтер, присматриваясь к картине. — Хотя постоите, дайте взглянуть. Да-да, что-то изменилось, и, пожалуй, к лучшему, но сходство осталось прежним. Выражение стало более оживленным, чем вчера, словно блеск глаз отражает какую-то яркую мысль, которая вот-вот сорвется с губ. Да, теперь, когда я уловил взгляд, он кажется мне весьма решительным.

Пока он рассматривал портрет, Элинор обернулась к художнику. Она глядела на него печально и с тревогой и читала в его глазах сочувствие и сострадание, о причинах которых могла только смутно догадываться.

— Это выражение… — прошептала она с трепетом. — Откуда оно?

— Сударыня, на этих портретах я изобразил то, что вижу, — грустно молвил художник и, взяв ее за руку, отвел в сторону. — Взгляд художника, истинного художника, должен проникать внутрь человека. В том-то и заключается его дар, предмет его величайшей гордости, но зачастую и весьма для него тягостный, что он умеет заглянуть в тайники души и, повинуясь какой-то необъяснимой силе, перенести на холст их мрак или сияние, запечатлевая в мгновенном выражении мысли и чувства долгих лет. Если бы я мог убедить себя, что на этот раз заблуждаюсь!

Они подошли к столу, где в беспорядке лежали наброски гипсовых голов, рук, не менее выразительных, чем некоторые лица; зарисовки часовен, увитых плющом; хижин, крытых соломой; старых, сраженных молнией деревьев; одеяний, свойственных далеким восточным странам или древним эпохам, и прочих плодов причудливой фантазии художника. Перебирая их с кажущейся небрежностью, он поднял один карандашный набросок, на котором были изображены две фигуры.

— Если я ошибаюсь, — продолжал он, — если вы не видите, что на вашем портрете отразилась ваша душа, если у вас нет тайной причины опасаться, что и второй портрет говорит правду, то еще не поздно все изменить. Я мог бы переделать и этот рисунок. Но разве это повлияет на события?

И он показал ей набросок. Дрожь пробежала по телу Элинор, она едва не вскрикнула, но сдержалась, привыкнув владеть собой, как все, кому часто приходится таить в душе подозрения и страх. Оглянувшись, она обнаружила, что Уолтер подошел к ним и мог увидеть рисунок, но не поняла, заметил ли он его.

— Мы не хотим ничего менять в этих портретах, — сказала она поспешно. Если мой портрет выглядит печальным, то тем веселее буду казаться рядом с ним я.

— Ну что ж, — поклонился художник, — пусть ваши горести окажутся воображаемыми и печалиться о них будет лишь этот портрет! А радости пусть будут столь яркими и глубокими, что запечатлеются на этом прелестном лице наперекор моему искусству.

После свадьбы Уолтера и Элинор портреты стали лучшим украшением их дома. Разделенные только узкой панелью, они висели рядом и, казалось, не сводили друг с друга глаз, хотя в то же время неизменно провожали взглядом каждого, кто смотрел на них. Люди, много поездившие на своем веку и утверждавшие, что знают толк в таких вещах, относили их к числу наиболее совершенных образцов портретного искусства, тогда как неискушенные зрители сличали их черту за чертой с оригиналами и приходили в восторг от удивительного сходства. Но самое сильное впечатление портреты производили не на знатоков и не на обычных зрителей, а на людей, по самой природе своей наделенных душевной чуткостью. Эти последние могли сначала скользнуть по ним беглым взглядом, но затем в них пробуждался интерес, и они снова и снова возвращались к портретам и изучали изображения, словно листы загадочной книги. Прежде всего привлекал их внимание портрет Уолтера. В отсутствие супругов они обсуждали иногда, какое выражение художник намеревался придать его лицу, и все соглашались на том, что оно исполнено глубокого значения, хотя толковали его различно. Портрет Элинор вызвал меньше споров. Правда, они каждый по-своему объясняли природу печали, омрачавшей лицо на портрете, и по-разному оценивали ее глубину, но ни у кого не возникало сомнений, что это именно печаль и что она совершенно чужда жизнерадостному нраву их хозяйки. А один человек, наделенный воображением, после пристального изучения картин объявил, что оба портрета следует считать частью одного замысла и что скорбное выражение Элинор чем-то связано с более взволнованным или, как он выразился, с искаженным бурной страстью лицом Уолтера. И хотя сам он дотоле никогда не занимался рисованием, он даже принялся за набросок, стараясь объединить обе фигуры такой ситуацией, которая соответствовала бы выражению их лиц.

Вскоре друзья Элинор стали поговаривать о том, что день ото дня лицо ее начинает заволакиваться какой-то задумчивостью и угрожает сделаться слишком похожим на ее печальный портрет. В лице же Уолтера не только не было заметно того оживления, которым художник наделил его на полотне, а напротив, он становился все более сдержанным и подавленным, и если в душе его и бушевали страсти, внешне он ничем не выдавал этого. Через некоторое время Элинор заявила, что портреты могут потускнеть от пыли или выцвести от солнца, и закрыла их роскошным занавесом из пурпурного шелка, расшитым цветами и отделанным тяжелой золотой бахромой. Этого оказалось достаточно. Друзья ее поняли, что тяжелый занавес уже нельзя откидывать от портретов, а о самих портретах больше не следует упоминать в присутствии хозяйки дома.

Время шло, и вот художник снова вернулся в их город. Он побывал на далеком севере Америки, и ему удалось увидеть серебристый каскад Хрустальных гор и обозреть с самой высокой вершины Новой Англии плывущие внизу облака и бескрайние леса. Но он не дерзнул осквернить этот пейзаж, изобразив его средствами своего искусства. Лежа в каноэ, он уплывал на самую середину озера Георга, и в душе его, словно в зеркале, отражались красота и величие окружающей природы, которая постепенно вытеснила из его сердца воспоминания о картинах Ватикана. Он отправился с индейцами-охотниками к Ниагаре и там в отчаянии швырнул свою беспомощную кисть в пропасть, поняв, что нарисовать этот чудесный водопад так же невозможно, как нельзя изобразить на бумаге рев низвергающейся воды. Правда, его редко охватывало желание передавать картины живой природы, потому что она интересовала его скорее как фон для изображения фигур и лиц, отмеченных мыслью, страстями или страданием. А такого рода набросков он скопил за время своих скитаний великое множество. Гордое достоинство индейских вождей, смуглая красота индианок, мирная жизнь вигвамов, тайные вылазки, битва под угрюмыми соснами, гарнизон пограничной крепости, диковинная фигура старика француза, воспитанного при дворе, обветренного и поседевшего в этих суровых краях, — вот сюжеты нарисованных им портретов и картин. Упоение опасностью, взрывы необузданных страстей, борьба неистовых сил, любовь, ненависть, скорбь, исступление — словом, весь потрепанный арсенал чувств нашей древней земли — представился ему в новом свете. В его папках хранились иллюстрации к книге его памяти, и силою своего гения он должен был преобразить их в высокие создания искусства и вдохнуть в них бессмертие. Он ощущал, что та глубокая мудрость, которую он всегда стремился постичь в живописи, теперь найдена.

Но всюду — среди ласковой и угрюмой природы, в грозных чащах леса и в убаюкивающем покое рощ за ним неотступно следовали два образа, два призрачных спутника. Как все люди, захваченные одним всепоглощающим стремлением, художник стоял в стороне от обычных людей. Для него не существовало иных надежд, иных радостей, кроме тех, что были в конечном счете связаны с его искусством. И хотя он отличался мягким обхождением и искренностью в намерениях и поступках, добрые чувства были чужды его душе; сердце его было холодно, и ни одному живому существу не дозволялось приблизиться, чтобы согреть его. Однако эти два образа сильнее, чем кто-либо другой, вызывали в нем тот необъяснимый интерес, который всегда привязывал его к увековеченным его кистью созданиям. Он с такой проницательностью заглянул в их душу и с таким неподражаемым мастерством отобразил плоды своих наблюдений на портретах, что ему уже немного оставалось для достижения того уровня — его собственного сурового идеала, — до которого не поднимался еще ни один гений. Ему удалось, во всяком случае так он полагал, разглядеть во тьме будущего страшную тайну и несколькими неясными намеками воспроизвести ее на портретах. Столько душевных сил, столько воображения и ума затратил он на проникновение в характеры Уолтера и Элинор, что чуть ли не считал их самих своими творениями, подобно тем тысячам образов, которыми он населил царство живописи. И потому призраки Уолтера и Элинор неслышно проносились перед ним в сумраке лесов, парили в облаках брызг над водопадами, встречали его взор на зеркальной глади озер и не таяли даже под жаркими лучами полуденного солнца. Они неотступно стояли в его воображении, но не как навязчивые образы живых, не как бледные духи умерших, — нет, они всегда являлись ему такими, какими он изобразил их на портретах, с тем неизменным выражением, которое его магический дар вызвал на поверхность из скрытых тайников их души. Он не мог уехать за океан, не повидав еще раз двойников этих призрачных портретов, — и он отправился к ним.

«О волшебное искусство! — в увлечении размышлял он по дороге. — Ты подобно самому творцу. Бесчисленное множество неясных образов возникает из небытия по одному твоему знаку. Мертвые оживают вновь; ты возвращаешь их в прежнее окружение и наделяешь их тусклые тени блеском новой жизни, даруя им бессмертие на земле. Ты навсегда запечатлеваешь промелькнувшие исторические события. Благодаря тебе прошлое перестает быть прошлым, ибо стоит тебе дотронуться до него — и все великое навсегда остается в настоящем, и замечательные личности живут в веках, изображенные в момент свершения тех самых деяний, которые их прославили. О всемогущее искусство! Перенося едва различимые тени прошлого в краткий, залитый солнцем миг, называемый настоящим, можешь ли ты вызвать сюда же погруженное во мрак будущее и дать им встретиться? Разве я не достиг этого? Разве я не пророк твой?»

Охваченный этими гордыми и в то же время печальными мыслями, художник начал разговаривать вслух, идя по шумным улицам среди людей, которые не догадывались о терзавших его думах, а приведись им подслушать его размышления, не поняли бы их, да и вряд ли захотели бы понять. Плохо, когда человек вынашивает в одиночестве тщеславную мечту. Если вокруг него нет никого, по кому он мог бы равняться, его стремления, надежды и желания грозят сделаться необузданными, а сам он может уподобиться безумцу или даже стать им. Читая в чужих душах с прозорливостью почти сверхъестественной, художник не видел смятения в своей собственной душе.

— Вот, верно, их дом, — проговорил он и, прежде чем постучать, внимательно оглядел фасад. — Боже, помоги мне! Эта картина! Неужели она всегда будет стоять перед моими глазами? Куда бы я ни смотрел, на дверь ли, на окна, — в рамке их я постоянно вижу эту картину, смело написанную, сверкающую сочными красками. Лица — как на портретах, а позы и жесты — с наброска!

Он постучал.

— Скажите, портреты здесь? — спросил он слугу, а затем, опомнившись, поправился: — Господин и госпожа дома?

— Да, сэр, — ответил слуга и, обратив внимание на живописную внешность художника, которая бросалась в глаза, добавил: — И портреты тут.

Художника провели в гостиную, дверь из которой вела в одну из внутренних комнат такой же величины. Поскольку в первой комнате никого не оказалось, художник прошел к двери, и здесь взорам его представились и портреты и сами их живые прототипы, так давно занимавшие его мысли. Невольно он замер у порога.

Его появления не заметили. Супруги стояли перед портретами, с которых Уолтер только что отдернул пышный шелковый занавес. Одной рукой он еще держал золотой шнур, а другой сжимал руку жены. Давно скрытые от глаз, портреты с прежней силой приковывали к себе взор, поражая совершенством исполнения, и, казалось, не дневной свет оживлял их, а сами они наполняли комнату каким-то горестным сиянием. Портрет Элинор выглядел почти как сбывшееся пророчество. Задумчивость, перешедшая потом в легкую печаль, с годами сменилась на ее лице выражением сдержанной муки. Случись Элинор испытать страх, ее лицо стало бы точным повторением ее портрета. Черты Уолтера приняли хмурое и угрюмое выражение: лишь изредка они оживлялись, чтобы через минуту стать еще более мрачными. Он переводил глаза с Элинор на ее портрет, затем взглянул на свой и погрузился в его созерцание.

Художнику показалось, что он слышит у себя за спиной тяжелую поступь судьбы, приближающейся к своим жертвам. Странная мысль зашевелилась у него в мозгу. Не в нем ли самом воплотилась судьба, не его ли избрала она орудием в том несчастье, которое он когда-то предсказал и которое теперь готово было свершиться?

Однако Уолтер все еще молча рассматривал свой портрет, как бы ведя немой разговор с собственной душой, запечатленной на холсте, и постепенно отдаваясь роковым чарам, которыми художник наделил картину. Но вот глаза его загорелись, а лицо Элинор, наблюдавшей, как ярость овладевает им, исказилось от ужаса, и когда, оторвав взгляд от картины, он обернулся к жене, сходство их с портретами стало совершенным.

— Пусть исполнится воля рока! — неистово завопил Уолтер. — Умри!

Он выхватил кинжал, бросился к отпрянувшей Элинор и занес его над ней. Их жесты, выражение и вся сцена в точности воспроизводили набросок художника. Картина во всей ее трагической яркости была закончена.

— Остановись, безумец! — воскликнул художник. Кинувшись вперед, он встал между несчастными, ощущая, что наделен такой же властью распоряжаться их судьбами, как изменять композицию своих полотен. Он напоминал волшебника, повелевающего духами, которых сам вызвал.

— Что это? — промолвил Уолтер, и обуревавшая его ярость уступила место мрачному унынию. — Неужели судьба не даст свершиться своему же велению?

— Несчастная женщина! — обернулся художник к Элинор. — Разве я не предупреждал вас?

— Предупреждали, — ровным голосом отозвалась Элинор, оправившись от испуга, и на лице ее появилось привычное выражение тихой грусти, — но ведь я… я любила его!

Разве рассказ этот не заключает в себе глубокой морали? Если бы можно было предугадать и показать нам последствия всех или хотя бы одного из наших поступков, некоторые из нас назвали бы это судьбой и устремились ей навстречу, другие дали бы себя увлечь потоком своих страстей, — но все равно никого пророческие портреты не заставили бы свернуть с избранного пути.

ДЭВИД СУОН

(Фантазия)

Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой

Подчас мы имеем лишь неясное представление даже о том, что самым решительным образом сказывается на всем течении нашей жизни и определяет нашу судьбу. И в то же время существует бесчисленное множество всяких событий — если только их можно назвать так, — которые вот-вот готовы задеть нас, но скользят мимо, не оставляя никаких ощутимых следов и ничем не выдавая своего приближения — ни отблеском радости, ни тенью печали, мелькнувшими в нашем сознании. Знай мы обо всех уготованных нам судьбой неожиданностях, дни наши были бы так полны страхов и надежд, радостей и разочарований, что нам не удалось бы испытать и минуты истинного покоя. Подтверждением этому может служить страница из жизни Дэвида Суона, неизвестная ему самому.

Нас не интересует, что было с Дэвидом до тех пор, пока ему не исполнилось двадцать лет и мы не повстречались с ним на проезжей дороге, ведущей в Бостон, куда он направлялся из своего родного городка к дядюшке, мелкому бакалейному торговцу, обещавшему устроить его к себе в лавку. Скажем только, что Дэвид родился в Нью-Хэмпшире, был сыном почтенных родителей, окончил обычную школу и завершил свое образование, проведя год в классическом Гилмантонском колледже. Стоял жаркий полдень, а Дэвид шагал с самого рассвета, так что в конце концов, истомленный зноем и усталый, он решил присесть где-нибудь в тени и подождать почтовую карету. Вскоре перед ним, словно в угоду его желаниям, появилось несколько кленов, под сенью которых в уютной ложбине так звонко и весело журчал ручеек, что казалось, он сверкал и переливался для одного Давида. Не размышляя, так это или нет, Дэвид приник к нему пересохшими губами, а потом растянулся на берегу, подложив под голову вместо подушки свои пожитки — несколько рубашек и пару брюк, — увязанные в простой полосатый платок. Солнечные лучи к нему не проникали, пыль, прибитая вчерашним дождем, еще не поднималась с дороги, и ложе из травы казалось молодому человеку приятнее мягкой постели. Рядом с ним дремотно журчал ручей, над головой в синем небе тихо покачивались ветви кленов, и Дэвид погрузился в глубокий сон, быть может, таивший в себе сновидения. Но мы намереваемся рассказать о том, что произошло наяву.

Пока он крепко спал, лежа в тени, никто кругом не помышлял о сне, и по залитой солнцем дороге мимо его убежища взад и вперед шли пешеходы, проезжали верховые, катились повозки и экипажи. Некоторые из путников не глядели ни вправо, ни влево и не подозревали о том, что он спит рядом. Другие только рассеянно скользили по нему взглядом и, слишком занятые своими мыслями, не обращали внимания на спящего. Третьи посмеивались, видя, как крепко он спит, а иные, чьи души были полны презрения ко всему на свете, изливали на него избыток своего яда. Вдовушка средних лет, улучив минуту, когда поблизости не было ни души, заглянула под ветви деревьев и заметила про себя, что спящий юноша очень хорош собой. Увидел его и проповедник поборник трезвости — и решил упомянуть о бедном Давиде в своей вечерней беседе, приведя его в назидание как отвратительный пример беспробудного пьянства. Но и похвалы, и осуждение, и насмешки, и равнодушие были одинаково безразличны Давиду Суону — он их не слышал.

Не проспал он и нескольких минут, как на дороге показался быстро приближавшийся коричневый экипаж, запряженный парой красивых лошадей, который, поравнявшись с отдыхающим Давидом, внезапно остановился. Выпала чека, и одно из колес соскочило с оси. Повреждение оказалось несложным и причинило лишь минутный испуг пожилому коммерсанту и его жене, возвращавшимся в этом экипаже в Бостон. Пока кучер и слуга прилаживали колесо на место, супруги укрылись под сенью кленов и тут увидели журчащий источник и уснувшего на берегу Дэвида Суона. Испытывая обычную в присутствии спящего (какой бы незначительной ни была его персона) боязнь нарушить его покой, коммерсант начал ступать как можно осторожнее, насколько позволяла ему подагра, а его супруга старалась не шуршать шелковыми юбками, чтобы неожиданно не разбудить Дэвида.

— Как крепко он спит, — прошептал старый джентльмен, — и как ровно дышит! Я отдал бы половину своих доходов, чтобы спать вот так без всякого снотворного — ведь его сон говорит о здоровье и безмятежном спокойствии!

— И, конечно, о молодости, — добавила его жена. — Такого здорового сна у нас, стариков, не бывает. У нас все не так, как у молодых, — и сон другой, и силы не те.

Чем больше смотрела на Дэвида пожилая чета, тем больший интерес возбуждал в них этот незнакомый юноша, нашедший себе приют у самой дороги в укромной тени кленов, пышные ветви которых свисали над ним, словно тяжелые узорчатые занавеси. Заметив, что заблудившийся солнечный луч упал на лицо молодого человека, старая дама осторожно отогнула ветку, желая заслонить его. И это маленькое проявление заботы пробудило в ее душе материнскую нежность.

— Можно подумать, что само провидение привело сюда этого юношу, прошептала она мужу, — чтобы мы нашли его именно сейчас, когда убедились, что сын двоюродного брата так обманул наши надежды. Мне кажется, он похож на нашего покойного Генри. Не разбудить ли его?

— Зачем? — неуверенно спросил муж. — Ведь мы совсем ничего о нем не знаем.

— Но у него такое открытое лицо, — горячо, хотя по-прежнему шепотом, продолжала жена, — и такой невинный сон1.

Во время этого тихого разговора сердце спящего не забилось сильней, дыхание не участилось, на лице не промелькнуло и тени интереса. А между тем в этот миг сама судьба склонилась над ним, готовая уронить ему в руки богатый дар. Старый торговец потерял единственного сына и не имел наследника, если не считать дальнего родственника, поведение которого он не одобрял. При таких обстоятельствах иной человек способен порой и на более странные поступки, чем, преобразившись в доброго волшебника, пробудить юношу, заснувшего бедняком, для блеска и богатства.

— Давай разбудим его, — настойчиво повторила леди.

— Коляска готова! — прозвучал позади них голос слуги.

Старики вздрогнули, покраснели и заспешили прочь, удивляясь в душе, как это им могла прийти в голову такая нелепая мысль. В экипаже торговец откинулся на спинку сиденья и принялся размышлять о великолепном приюте, который он выстроит для разорившихся негоциантов. А Дэвид Суон в это время продолжал спокойно спать.

Экипаж не отъехал и двух-трех миль, как на дороге появилась хорошенькая молодая девушка, которая шла, словно приплясывая, и казалось, что с каждым шагом ее сердце весело подпрыгивает в груди. Вероятно, из-за этой-то резвости у нее — почему бы нам не сказать об этом? — развязалась подвязка. Почувствовав, что шелковая лента (если то действительно был шелк) вот-вот соскользнет, она свернула под прикрытие кленов, и взору ее представился юноша, спящий у ручья. Зардевшись, словно роза, от того, что она вторглась в спальню к мужчине, да еще по такому поводу, она повернулась на цыпочках, готовая убежать. Но спящему грозила опасность. Над его головой вилась огромная пчела. Вз-вз-вз… — жужжала она, то мелькая среди листвы, то вспыхивая в солнечном луче, то вдруг исчезая в густой тени, пока наконец не собралась устроиться на веке Давида Суона. А ведь укус пчелы иногда бывает смертельным. Девушка, великодушие которой не уступало непосредственности, замахнулась на злодейку платком, крепко стегнула ее и прогнала прочь из-под сени кленов. Как восхитительна была эта сценка! Совершив такой храбрый поступок, девушка с разгоревшимся лицом и бьющимся сердцем украдкой бросила взгляд на незнакомого юношу, за которого только что сражалась с летающим чудовищем.

«Какой красивый!» — подумала она и зарумянилась еще сильней.

Как могло случиться, что в этот миг душа Дэвида не затрепетала от блаженства, что, потрясенный сладостным предчувствием, он не сбросил с себя пелены сна и не увидел девушку, пришедшую на смену его грезам? Почему лицо его хотя бы не озарилось радостной улыбкой? Ведь она стояла рядом с ним — та девушка, чья душа, по прекрасному представлению древних, была разлучена с его душой, та, по которой, сам того не сознавая, он страстно тосковал. Ее одну мог он полюбить настоящей любовью, и только ему могла она отдать свое сердце. Вот ее отражение неясно розовеет в струях ручья рядом с ним; исчезни оно — и отблеск счастья никогда больше не озарит его жизнь.

— Как крепко он спит! — прошептала девушка.

И она ушла, но поступь ее уже не была так легка, как прежде.

Надо вам сказать, что отец этой девушки — богатый торговец — жил поблизости и как раз в это время подыскивал себе в помощники такого молодого человека, как Дэвид Суон. Случись Дэвиду познакомиться с его дочкой, он мог бы стать конторщиком у ее отца, а там, глядишь, и еще более близким человеком. Так и на этот раз счастье — самое чистое, которое может выпасть человеку! — проскользнуло совсем близко от него и даже задело его краешком плаща, а он и не подозревал об этом.

Едва девушка скрылась из виду, в тень кленов свернули двое прохожих. Оба смотрели угрюмо, и лица их казались еще более мрачными из-за суконных шапок, косо надвинутых на лоб. Платье на них истрепалось, но еще хранило следы щегольства. Это были головорезы, промышлявшие чем дьявол пошлет и решившие в перерыве между своими грязными делами здесь, в тени кленов, разыграть в карты доходы от будущего злодеяния. Однако, увидев у ручья спящего Дэвида, один из них прошептал другому:

— Т-с-с… видишь у него под головой узел?

Второй негодяй, кивнув, криво усмехнулся и подмигнул.

— Ставлю флягу бренди, — сказал первый, — что там у него между рубашек припрятан либо бумажник, либо изрядный запасец мелких монет. А не найдем их в узле, так наверняка отыщем в кармане брюк.

— А если он проснется? — спросил второй. В ответ на это его приятель расстегнул жилет, показал рукоять кинжала и кивнул на Дэвида.

— Что ж, можно и так, — проговорил второй разбойник.

Они направились к ничего не подозревающему юноше, и, пока один ощупывал узелок у него под головой, другой приставил к сердцу Дэвида кинжал. Их мрачные, искаженные от страха и злобы лица, склоненные над жертвой, выглядели так устрашающе, что если бы Давид внезапно проснулся, он мог бы принять их за выходцев из преисподней. Да что там — случись грабителям взглянуть на свое отражение в ручье, они вряд ли узнали бы самих себя. А Дэвид Суон еще никогда не спал так безмятежно, даже лежа на руках у матери.

— Придется вытащить узел, — прошептал один.

— Если он шевельнется, я всажу в него кинжал, — отозвался другой.

Но в эту минуту под тень кленов забежала собака, принюхиваясь к чему-то в траве. Она сначала оглядела злодеев, потом посмотрела на мирно спящего Давида и принялась лакать воду из ручья.

— Тьфу, — сплюнул один из негодяев, — теперь ничего не сделаешь. Следом за собакой явится и хозяин.

— Давай выпьем да уберемся отсюда, — предложил второй.

Грабитель, державший кинжал, спрятал его за пазуху и вытащил карманный пистолет, но не из тех, что убивают с одного выстрела. Это была фляга спиртного с навинченным на горлышко оловянным стаканчиком. Отхлебнув по изрядному глотку, они двинулись дальше с таким громким смехом и шутками, что, казалось, неудавшееся злодеяние их сильно развеселило. Через несколько часов они вовсе забыли это происшествие и не подозревали, что всевидящий ангел на веки вечные занес в списки их грехов преднамеренное убийство. Что же до Давида Суона, то он продолжал крепко спать, не зная, что над ним на какое-то мгновение нависла тень смерти, и не ощутив радости возвращения к жизни, когда опасность миновала.

Он спал, но уже не так спокойно, как прежде. За время короткого отдыха его молодое тело скинуло с себя груз усталости, вызванной долгой ходьбой. Он то вздрагивал, то принимался беззвучно шевелить губами, то бормотал что-то неразборчивое, обращаясь к видениям своего полуденного сна. Но вот с дороги донесся стук колес, который становился все громче и громче, пока наконец не дошел до затуманенного дремотой сознания Давида. Это приближалась почтовая карета. Юноша вскочил, мгновенно придя в себя.

— Эй, хозяин! Не подвезешь ли? — крикнул он.

— Садись наверх, — отозвался кучер.

Дэвид вскарабкался на крышу кареты и весело покатил в Бостон, не бросив даже прощального взгляда на источник, где, подобно веренице снов, промелькнуло столько событий. Он не знал, что само Богатство бросило на воды ручья свой золотой отблеск; не знал, что с журчаньем источника смешались тихие вздохи Любви; что Смерть грозила обагрить его воды кровью — и все это за тот короткий час, пока он спал на берегу.

Спим мы или бодрствуем, мы не ощущаем неслышной поступи удивительных событий, вот-вот готовых свершиться. И можно ли сомневаться в существовании всесильного провидения, если, вопреки тому, что на нашем пути нас ежечасно подстерегают неожиданные, неведомые нам случайности, в жизни смертных все-таки царит какой-то распорядок, позволяющий хотя бы отчасти угадывать будущее?

ВОЛШЕБНАЯ ПАНОРАМА ФАНТАЗИИ

Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой

Что такое Вина? Запятнанная совесть. И вот что представляется крайне интересным — остаются ли на совести эти безобразные и несмываемые пятна, если преступления, уже задуманные и выношенные, так и не свершились? Неужели для того, чтобы злостные замыслы грешника могли послужить основанием для его осуждения, необходимо воплотить их в реальные поступки, неужели недействителен обвинительный акт, если он не скреплен печатью преступления, совершенного рукой из плоти и крови? Или в то время, как земному судилищу ведомы одни осуществленные злодеяния, преступные мысли — мысли, лишь тенью которых являются преступные дела, — тяжелым грузом лягут на чашу весов при вынесении приговора в верховном суде вечности? Ведь в полночном уединении спальни, в пустыне, вдали от людей, или в храме — в то время, как человек в своем физическом естестве смиренно преклоняет колена, душа его способна осквернить себя даже такими прегрешениями, которые мы привыкли считать плотскими. Если все это истина, то истина эта вселяет страх.

Разрешите пояснить это положение вымышленным примером. Некий почтенный господин — назовем его мистер Смит, — считавшийся всегда образцом нравственного совершенства, решил однажды согреть свои старые кости стаканчиком-другим благородного вина. Дети его разошлись по делам, внуки были в школе, и он сидел один за резным столом красного дерева, удобно расположившись в глубоком, покойном кресле. В старости иные люди боятся одиночества и, не располагая другим обществом, радуются даже дыханию ребенка, заснувшего рядом на ковре. Но мистер Смит, чьи серебряные седины могли бы послужить символом его безгрешной жизни, не ведающей иных проступков, кроме тех, что неотделимы от человеческой природы, мистер Смит не нуждался ни в детях, могущих защитить его своей чистотой, ни во взрослых, способных встать между ним и его совестью. И все же старикам необходимы беседы со взрослыми людьми, или тепло женской ласки, или шум детворы, резвящейся вокруг их кресла, так как иначе мысли их предательски устремляются в туманную даль прошлого и на душе у старого человека становится зябко и одиноко. Не поможет тут и вино. По-видимому, так случилось и с мистером Смитом, когда сквозь сверкающий стакан со старой мадерой он вдруг увидел, что в комнате появились три фигуры. Это была Фантазия; у нее за спиной висел ящик с картинами, она приняла облик бродячего балаганщика. Следом за ней шла Память, уподобившаяся конторщику, с пером, заткнутым за ухо, со старинной чернильницей в петлице и с тяжелым фолиантом под мышкой. Позади виднелся еще кто-то, с головы до ног закутанный в темный плащ, так что нельзя было различить ни лица, ни фигуры. Но мистер Смит сразу догадался, что это Совесть.

Как трогательно поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить старого джентльмена в тот момент, когда ему стало казаться, что и вино уже не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни, когда и он сам и эта мадера были моложе! Едва различимые в полутемной комнате, куда малиновые занавеси не впускали солнечный свет, создавая приятный полумрак, три гостьи медленно приблизились к седовласому джентльмену. Память, заложив пальцем какую-то страницу в огромной книге, остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным плащом, встала слева, поближе к сердцу, а Фантазия водрузила на стол панораму с картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.

Мы упомянем здесь лишь несколько картин из множества тех, которые всякий раз, как дергали за шнурок. возникали одна за другой в панораме, подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.

Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры, освещенные бликами луны, — мужчину и женщину. Молодой человек стоял, скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по волшебству, отделялись от холста, — и этот сельский дом, и дерево, и люди под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена, он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на его идиллическое увлечение — на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно поражен.

— Что за мерзкая и лживая картина! = — воскликнул он. — Разве я когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась с Дэвидом Томкинсом — предметом своей детской любви, когда ей не было и двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?

Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал. Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.

А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины, вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом Спенсером!

— Что хотел сказать этот негодяй художник?! — вскричал мистер Смит, выведенный из терпения. — Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?

И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком. Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова оправдания. Боль от раны была невыносимой.

Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться. Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз, несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале, неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его таким, каким он был сейчас — на склоне лет, а перед ним нарисовал трех жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.

— Ну, уж это совершенная загадка! — заметил мистер Смит с иронией человека, уверенного в собственной правоте. — Прошу прощения, но я вынужден заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких детей! Просто смешно!

Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с тремя малолетними сиротами — наследниками весьма внушительного состояния. К счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.

Но стоит ли нам рассматривать все отвратительные картины, которые показывала Фантазия? Созданные неким художником, обладающим редким дарованием и необыкновенной способностью проникать в самые потаенные уголки человеческой души, они облекали в плоть и кровь тени всех не нашедших воплощения дурных замыслов, когда-либо скользивших в сознании мистера Смита. Могли ли эти призрачные создания Фантазии, столь неуловимые, будто их вовсе и не существовало, дать против него убедительные показания в день Страшного суда? Как бы то ни было, есть основания полагать, что одна искренняя слеза раскаяния могла бы смыть с холста все ненавистные картины и снова сделать его белым как снег. Но не выдержав безжалостных уколов Совести, мистер Смит громко застонал от мучительной боли и в то же мгновение увидел, что три его гостьи исчезли. Он сидел один в уютном полумраке комнаты, затененной малиновыми занавесями, всеми почитаемый, убеленный благородными сединами старик, и на столе перед ним стояла уже не панорама, а графин со старой мадерой. И только в сердце его, казалось, все еще ныла рана, нанесенная отравленным кинжалом.

Разумеется, несчастный мистер Смит мог поспорить с Совестью и привести множество доводов, на основании которых она не имела права наказывать его столь безжалостно. А если бы мы выступили в его защиту, мы рассуждали бы следующим образом: план преступления, пока оно еще не совершено, во многом напоминает порядок событий в задуманном рассказе. Чтобы последний произвел на читателя впечатление реальности, он должен быть тщательно обдуман и взвешен автором и иметь в воображении читателя больше сходства с истинными событиями из прошлого, настоящего или будущего, чем с вымыслом. Преступник же тщательно плетет паутину своего злодеяния, но редко, а то и никогда не испытывает окончательной уверенности в том, что оно действительно свершится. Мысли его как бы окутаны туманом, он наносит смертельный удар своей жертве словно во сне и только тогда в испуге замечает, что кровь навеки обагрила его руки. Итак, романист или драматург, создающий образ злодея и заставляющий его совершать преступления, и подлинный преступник, вынашивающий планы будущего злодеяния, могут встретиться где-то на грани реальности и фантастики. Только когда преступление совершено, вина железной хваткой сжимает сердце преступника и утверждает свою власть над ним. Только тогда, и никак не раньше, до конца познается грех, и бремя его, если в преступной душе нет раскаяния, становится в тысячу крат тяжелее, поскольку он постоянно напоминает о себе. Не забывайте при этом, что человеку свойственно переоценивать свою способность творить зло. Пока о преступлении размышляют отвлеченно, не представляя себе в полной мере все сопутствующие ему обстоятельства и только неясно предвидя его последствия, оно кажется возможным. Человек способен даже начать подготовку к преступлению, побуждаемый той же силой, какая подстегивает мозг при решении математической задачи, но в момент развязки руки у него опускаются под тяжестью раскаяния. Он и не представлял себе раньше, на какое страшное дело он готов был пойти. По правде говоря, человеческой природе несвойственно до самого последнего мгновения обдуманно и бесповоротно решаться ни на добрые, ни на злые дела. А поэтому будем надеяться, что человеку не придется испытывать на себе всех ужасных последствий греха, если только задуманное им зло не воплотилось в делах.

И все же в узорах, которые вышивала наша фантазия, мы можем усмотреть очертания печальной и горькой истины. Человек не должен отрекаться от братьев своих, даже совершивших тягчайшие злодеяния, ибо если руки его и чисты, то сердце непременно осквернено мимолетной тенью преступных помыслов. Пусть же каждый, когда придет его час постучаться у врат рая, помнит, что никакая видимость безупречной жизни не дает ему права войти туда. Пусть Покаяние смиренно преклонит колена, тогда Милосердие, стоящее у подножия трона, выйдет к нему навстречу, иначе златые врата никогда не откроются.

ОПЫТ ДОКТОРА ХЕЙДЕГГЕРА

Перевод Е. Калашниковой

Старый доктор Хейдеггер, известный своими причудами, пригласил однажды к себе в кабинет четырех почтенных друзей. То были три седобородых джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, и давно увядшая леди, вдова Уичерли, как ее все называли. Все четверо были унылые, скучные старики, которым не посчастливилось в жизни, и самая большая их беда заключалась в том, что они слишком долго зажились на этом свете. Мистер Медберн когда-то, в цвете лет, был богатым купцом, но потерял все свои деньги на одной рискованной спекуляции и теперь влачил почти нищенское существование. Полковник Киллигру свои лучшие годы, здоровье и состояние растратил в погоне за греховными наслаждениями, которые породили в нем целый выводок телесных и духовных немощей, не говоря уже о таких болезнях, как подагра. Мистер Гаскойн был скомпрометированный политический деятель, человек, пользовавшийся дурной славой — по крайней мере до той поры, покуда время не скрыло его от глаз нынешнего поколения, и теперь он доживал свой век в безвестности, спасшей его от позора. Что же до вдовы Уичерли, она, по слухам, была в молодости прославленной красавицей, но уже много лет жила уединенной, затворнической жизнью вследствие некоторых скандальных историй, восстановивших против нее местное общество. Достойно упоминания то обстоятельство, что все три названных старых джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, были в свое время возлюбленными вдовы Уичерли и даже некогда едва не перерезали из-за нее друг другу горла. И, прежде чем продолжать свое повествование, замечу вскользь, что как доктор Хейдеггер, так и все его гости пользовались славой людей, слегка тронувшихся в уме, как то нередко случается со стариками, у которых много забот или горестных воспоминаний.

— Дорогие друзья, — сказал доктор Хейдеггер, жестом приглашая их садиться, — я хочу просить вас принять участие в одном из тех небольших опытов, которыми я забавляюсь подчас здесь, в своем кабинете.

Если верить молве, кабинет доктора Хейдеггера служил вместилищем многих диковин. Это была полутемная старомодная комната, увитая паутиной и покрытая многолетней пылью. Вдоль стен стояло несколько дубовых книжных шкафов, нижние полки которых были уставлены рядами огромных фолиантов и покрытых россыпью готического шрифта in quarto[*В четвертую долю листа (лат)], а верхние — томиками in duodecimo[*В двенадцатую долю листа (лат)] в пергаментных переплетах. На среднем шкафу красовался бронзовый бюст Гиппократа, с которым, по уверению некоторых, доктор Хейдеггер имел обыкновение советоваться во всех затруднительных случаях своей практики. В самом темном углу комнаты стоял высокий и узкий дубовый шкаф, сквозь приоткрытую дверцу которого можно было, хоть и с трудом, разглядеть помещавшийся в нем человеческий скелет. В простенке между двумя шкафами висело зеркало в потускневшей золоченой раме, покрытое толстым слоем пыли. Об этом зеркале ходило много удивительных слухов. Рассказывали, например, что в нем живут духи всех умерших пациентов доктора и глядят ему прямо в глаза, когда бы он в это зеркало ни посмотрелся. Противоположную стену украшал портрет молодой дамы, изображенной во весь рост, в пышном наряде из шелка, парчи и атласа, краски которого, однако, потускнели от времени, как и краски ее лица. Около полустолетия тому назад доктор Хейдеггер должен был сочетаться браком с этой молодой дамой, но случилось так, что она, почувствовав легкое недомогание, проглотила какое-то снадобье, приготовленное по рецепту жениха, и умерла накануне свадьбы. Остается еще упомянуть главную достопримечательность кабинета: то был тяжелый, толстый фолиант, переплетенный в черную кожу, с массивными серебряными застежками. На корешке не было надписи, и никто не знал названия книги. Но было известно, что книга эта волшебная; однажды служанка приподняла ее, желая стереть пыль, — и тотчас же скелет застучал костями в своем шкафу, молодая леди с портрета ступила одной ногой на пол, из зеркала высунулось несколько страшных рож, а бронзовая голова Гиппократа нахмурилась и сказала: «Берегись!»

Таков был кабинет доктора Хейдеггера. В тот солнечный день, о котором идет рассказ, посреди комнаты стоял небольшой круглый столик черного дерева, а на нем — хрустальная чаша благородной формы и искусной работы. Лучи солнца, проникая между тяжелыми складками выцветших камчатых драпировок, падали на чашу, и от нее на пепельные лица пятерых стариков, сидевших вокруг стола, ложились мягкие отсветы. Тут же, на столе, стояли четыре бокала.

— Дорогие друзья мои, — повторил доктор Хейдеггер, — я собираюсь произвести чрезвычайно любопытный опыт, для которого мне нужна ваша помощь. Могу ли я на нее рассчитывать?

Как мы уже говорили, доктор Хейдеггер был весьма чудаковатый старый джентльмен, и его эксцентричность послужила поводом к тысячам фантастических толков. К стыду моему, должен сознаться, что многие из этих рассказов исходили от меня; и если что-либо в настоящем повествовании покажется читателю неправдоподобным, мне ничего не остается, как принять клеймо сочинителя небылиц.

Услыхав от доктора о предполагаемом опыте, гости решили, что речь идет о чем-нибудь не более удивительном, чем умерщвление мыши с помощью воздушного насоса, исследование под микроскопом обрывка паутины или об ином подобном же пустяке из тех, какими он имел обыкновение докучать ближайшим друзьям. Но доктор Хейдеггер, не дожидаясь ответа, проковылял в дальний угол комнаты и воротился, держа в руках тот самый тяжелый, переплетенный в черную кожу фолиант, которому городская молва приписывала волшебные свойства. Щелкнув серебряными застежками, он раскрыл книгу, перелистал несколько испещренных готическими письменами страниц и вынул оттуда розу, или, вернее, то, что некогда было розой, — ибо теперь зеленые листочки и алые лепестки приняли одинаковый бурый оттенок, и древний цветок, казалось, готов был рассыпаться в прах под пальцами доктора.

— Этот цветок, — сказал со вздохом доктор Хейдеггер, — эта увядшая и осыпающаяся роза расцвела пятьдесят пять лет тому назад. Ее подарила мне Сильвия Уорд, чей портрет висит вон на той стене, и я собирался вдеть ее в петлицу в день нашей свадьбы. Пятьдесят пять лет она хранилась между страницами этого древнего фолианта. Теперь скажите: возможно ли, по-вашему, чтобы эта роза, прожившая полстолетия, зацвела снова?

— Вздор! — сказала вдова Уичерли, сердито тряхнув головой. — Это все равно что спросить, возможно ли, чтобы зацвело снова морщинистое лицо старухи.

— Смотрите же! — ответил доктор Хейдеггер. Он снял крышку с чаши и бросил увядшую розу в жидкость, которой эта чаша была наполнена. Сначала цветок неподвижно лежал на поверхности, как будто не впитывая в себя влагу. Вскоре, однако, стала заметна совершающаяся в нем удивительная перемена. Смятые, высохшие лепестки зашевелились и заалели — сначала слегка, потом все ярче, как будто цветок оживал после глубокого сна, похожего на смерть; тонкий стебель и листья вновь сделались зелеными, и роза, прожившая полстолетия, предстала перед зрителями такой же свежей, как была тогда, когда Сильвия Уорд подарила ее своему возлюбленному. Она едва распустилась, несколько нежных пунцовых лепестков еще целомудренно прикрывали влажную сердцевину, в глубине которой блестели две-три капли росы.

— Очень милый фокус, — сказали друзья доктора — довольно, впрочем, равнодушно, потому что они и не таких чудес насмотрелись на представлениях заезжего иллюзиониста. — Расскажите, как вы это сделали.

— Слыхали вы когда-нибудь об Источнике юности? — спросил доктор Хейдеггер. — Том самом, который два или три столетия тому назад искал отважный испанец Понсе де Леон?

— Но разве Понсе де Леон нашел его? — спросила вдова Уичерли.

— Нет, — ответил доктор Хейдеггер. — Потому что он искал не там, где нужно. Знаменитый Источник юности, насколько мне известно, находится в южной части полуострова Флориды, неподалеку от озера Макако. Он берет свое начало под сенью нескольких гигантских магнолий, которые растут там уже много веков, но благодаря чудесным свойствам воды до сих пор свежи, как фиалки. Один мой знакомый, зная мой интерес к подобным вещам, прислал мне то, что вы видите в этой чаше.

— Гм, гм! — сказал полковник Киллигру, не поверивший ни одному слову из рассказа доктора. — А интересно, какое действие оказывает эта жидкость на человеческий организм?

— Это вы можете испытать на себе, любезный полковник, — отвечал доктор Хейдеггер. — Я приглашаю каждого из вас, мои уважаемые друзья, выпить столько этой чудотворной влаги, сколько понадобится, чтобы вернуть вам цветение юности. Что до меня, мне стольких тягот стоило состариться, что я не спешу вновь помолодеть. Поэтому, с вашего разрешения, я буду лишь наблюдать за ходом опыта.

Говоря это, доктор Хейдеггер в то же время наполнил все четыре бокала водой Источника юности. По-видимому, она содержала в себе какой-то шипучий газ, так как со дна бокалов беспрестанно поднимались мелкие пузырьки и лопались на поверхности, рассыпая серебристые брызги. От напитка исходил приятный аромат, суливший бодрящее и освежающее действие, и гости, ничуть не веря в возможность омоложения, тем не менее готовы были тотчас осушить бокалы. Однако доктор Хейдеггер просил их повременить.

— Прежде чем пить, уважаемые друзья, — сказал он, — было бы хорошо, если б каждый из вас вывел из опыта прожитой жизни кое-какие общие правила, которыми он мог бы руководствоваться, подвергаясь вторично всем искушениям молодости. Ведь просто срам и стыд, если вы не сумеете воспользоваться своеобразными преимуществами своего положения и стать образцом добродетели и благоразумия для всех молодых людей нашего века.

Четверо почтенных друзей доктора в ответ только засмеялись слабым дребезжащим смешком — до того нелепой показалась им мысль, что теперь, зная, как горько раскаяние, идущее по пятам за грехом, они могли бы вновь поддаться соблазну.

— Так пейте же, — с поклоном сказал доктор. — Я счастлив, что столь удачно выбрал участников своего опыта.

Трясущимися руками все четверо поднесли бокалы к губам. Если напиток действительно обладал теми свойствами, которые ему приписывал доктор Хейдеггер, трудно было найти четырех человеческих существ, которые более остро нуждались бы в его живительном воздействии. Казалось, они никогда не знали молодости и ее наслаждений и, явившись плодом старческого слабоумия природы, всегда были теми седыми, хилыми, немощными и жалкими созданиями, которые, сгорбившись, сидели теперь вокруг стола доктора, настолько дряхлые телом и духом, что даже перспектива вновь обрести юность была бессильна вдохнуть в них жизнь. Они выпили и поставили бокалы на стол.

И сразу же что-то изменилось к лучшему в облике всех четверых, как бывает после бокала доброго вина, — да к тому же веселый солнечный луч в это мгновение озарил их лица. Здоровый румянец проступил сквозь пепельную бледность щек, придававшую гостям доктора сходство с мертвецами. Они взглянули друг на друга, и им почудилось, будто какая-то волшебная сила в самом деле принялась стирать глубокие и зловещие знаки, давно уже начертанные временем на их челе. Вдова Уичерли поправила свой чепец, так как в ней снова проснулась женщина.

— Дайте нам еще этого чудесного напитка! — взволнованно закричали они. Мы помолодели, но мы все-таки слишком стары! Скорее дайте нам еще!

— Терпение, терпение! — остановил их доктор Хейдеггер, с философской невозмутимостью наблюдавший за ходом опыта. — Вы старились в течение многих лет, а помолодеть хотите меньше чем в полчаса! Но, впрочем, вода к вашим услугам.

Он снова наполнил бокалы эликсиром юности, которого еще довольно оставалось в чаше, чтобы половину стариков города сделать ровесниками собственных внучат. Только что заискрились у краев пузырьки, как гости доктора уже схватили бокалы со стола и одним духом осушили их. Но что это не наваждение ли? Они еще не успели проглотить волшебное питье, а уже во всем их существе совершилась перемена. Глаза стали ясными и блестящими, серебристые кудри потемнели, и за столом сидели теперь трое джентльменов средних лет и женщина еще в полном цвету.

— Дорогая вдовушка, вы очаровательны! — воскликнул полковник Киллигру, не сводивший глаз с ее лица, от которого тени старости отлетели, как ночной сумрак перед пурпуром зари.

Хорошенькая вдовушка знала по опыту прошлых лет, что в своих комплиментах мистер Киллигру не всегда исходит из верности истине; поэтому она вскочила и бросилась к зеркалу, замирая от страха, как бы не увидать в нем безобразное лицо старухи. Между тем трое джентльменов всем своим поведением доказывали, что влага Источника юности обладала некоторыми опьяняющими свойствами; впрочем, выказываемая ими легкость в мыслях могла бы быть просто следствием приятного головокружения, которое они почувствовали, внезапно избавившись от бремени лет. Мистер Гаскойн, видимо, был поглощен размышлениями на какие-то политические темы, но относились ли они к прошлому, настоящему или будущему, определить было нелегко, так как на протяжении этих пятидесяти лет были в ходу одни и те же идеи и сентенции. Он то изрекал трескучие фразы о любви к отечеству, национальной гордости и правах народа, то лукавым, двусмысленным шепотком бросал какие-то крамольные намеки, столь, однако, туманные, что даже сам он едва ли улавливал их сущность; то, наконец, принимался декламировать с верноподданническим пафосом в голосе, словно его отлично слаженным периодам внимало царственное ухо. Тем временем полковник Киллигру напевал веселую застольную песню, позванивая бокалом в такт припеву, причем его взор то и дело возвращался к округлым формам вдовы Уичерли. Сидевший напротив него мистер Медберн углубился в сложные денежные расчеты, в которые странным образом вплетался проект снабжения Ост-Индии льдом с помощью четверки китов, впряженных в полярный айсберг.

Что до вдовы Уичерли, она стояла перед зеркалом, жеманно улыбаясь и делая реверансы собственному изображению, словно старому другу, любимому больше всех на свете. Она почти вплотную прижимала лицо к стеклу, чтобы рассмотреть, действительно ли исчезла какая-нибудь давно знакомая складочка или морщинка. Она проверяла, весь ли снег растаял в ее волосах и можно ли без всяких опасений сбросить с головы старушечий чепец. Наконец, круто повернувшись, она танцующей походкой направилась к столу.

— Мой милый доктор! — воскликнула она. — Прошу вас, налейте мне еще бокал.

— Сделайте милость, сударыня, сделайте милость, — с готовностью отозвался доктор Хейдеггер. — Взгляните! Я уже наполнил все бокалы.

И в самом деле, все четыре бокала стояли на столе, до краев полные чудесной влаги, и на поверхности вскакивали пузырьки, переливаясь радужным блеском алмазов. День близился к закату, и сумрак в комнате сгустился, но мягкое и ровное сияние, похожее на лунный свет, исходило от чаши и ложилось на лица гостей и на почтенные седины самого доктора. Он сидел в дубовом кресле с высокой спинкой, покрытой замысловатою резьбою, похожий в своем величавом благообразии на олицетворение того самого Времени, могущество которого еще никто не пытался оспаривать до этой четверки счастливцев. И даже они, торопливо осушая третий бокал с водой Источника юности, почувствовали безотчетный страх перед загадочным выражением этого лица. Но в следующее мгновение хмельной поток молодых сил хлынул в их жилы. Они были теперь в самом расцвете счастливой юности. Старость с ее унылой свитой забот, печалей и недугов осталась позади, как воспоминание о неприятном сне, от которого они с облегчением пробудились. Душа вновь обрела ту недолговечную свежесть, без которой быстролетные впечатления жизни кажутся лишь галереей потускневших от времени картин, и мир волшебно заиграл перед ними всеми своими красками. Они чувствовали себя подобно первозданным существам в первозданной вселенной.

— Мы молоды! Мы молоды! — ликуя, кричали они. Юность, как ранее глубокая старость, стерла характерные особенности каждого, столь ярко выраженные в среднюю пору жизни, и сроднила их между собой. То были теперь четверо шаловливых юнцов, резвившихся со всем безудержным весельем, присущим их возрасту. Удивительным образом их задор проявлялся охотнее всего в насмешках над той самой немощью преклонных лет, жертвами которой они были еще совсем недавно. Они громко потешались над своей старомодной одеждой, над долгополыми сюртуками и двубортными жилетами молодых людей, над чепцом юной красавицы. Один ковылял по паркету, подражая походке старого подагрика; другой оседлал нос очками и с притворным вниманием перелистывал страницы волшебной книги; третий уселся в глубокое кресло, передразнивая исполненную величавого достоинства позу самого доктора. Потом все трое, радостно крича, стали прыгать и носиться по комнате. Вдова Уичерли — если только можно назвать этим именем цветущую девушку — подбежала к креслу доктора с лукавой улыбкой на розовом личике.

— Доктор, милый мой старичок! — воскликнула она. — Вставайте-ка, я хочу потанцевать с вами! — И все четверо захохотали пуще прежнего, представляя себе, как смешон будет старый доктор за этим занятием.

— Прошу извинить меня, — спокойно ответил доктор. — Я стар, у меня ревматизм, и время танцев для меня давно миновало. Но я думаю, любой из этих молодых джентльменов будет счастлив стать в пару с такой прелестной дамой.

— Потанцуйте со мной, Клара! — воскликнул полковник Киллигру.

— Нет, нет, со мной! — закричал мистер Гаскойн.

— Она еще пятьдесят лет назад обещала мне свою руку, — запротестовал мистер Медберн.

Все трое окружили ее. Один жал ей руки со страстной силой, другой обхватил ее за талию, третий погрузил пальцы в шелковистые локоны, выбивавшиеся из-под вдовьего чепца. Краснея, вырываясь, смеясь, задыхаясь, уговаривая, обдавая своим теплым дыханием лица всех троих по очереди, она безуспешно пыталась освободиться из этих тройных объятий. Трудно было представить себе более оживленную картину борьбы юных соперников за прелестную добычу. Говорят, однако, что в силу какого-то странного обмана зрения — быть может, из-за старомодных костюмов и сумрака, царившего в комнате, — в высоком зеркале отразилась смехотворная драка трех сгорбленных, седых стариков из-за костлявой, морщинистой и безобразной старухи. Но они были молоды, пыл их страстей говорил об этом. Распаленные кокетством девушки-вдовы, которая не уступала, но в то же время и не очень сопротивлялась их ласкам, трое соперников стали обмениваться грозными взглядами. Не выпуская соблазнительной добычи, они свирепо вцепились в горло друг другу. В суматохе кто-то толкнул стол, он опрокинулся, и чаша разбилась на тысячу кусков. Драгоценная влага юности сверкающим ручьем разлилась по полу и намочила крылья пестрого мотылька, который, состарившись с приближением осени, уже не мог летать и ждал смерти. Он тотчас же встрепенулся, порхнул через всю комнату и опустился на снежные кудри доктора Хейдеггера.

— Полно, полно, джентльмены! Полно, госпожа Уичерли! — воскликнул доктор. — Я решительно протестую против подобного бесчинства.

Они вздрогнули и остановились, ибо в этот миг им почудилось, что седое Время зовет их из солнечной юности назад, в холодную и мрачную долину преклонных лет. Они оглянулись на доктора Хейдеггера, который по-прежнему сидел в своем резном кресле, держа в руках полустолетнюю розу, подобранную им среди осколков разбитой чаши. По его знаку четыре виновника беспорядка уселись на свои места — довольно, впрочем, охотно, так как, несмотря на возвращенную молодость, резкие движения утомили их.

— Роза моей бедной Сильвии! — вскричал вдруг доктор Хейдеггер, разглядывая цветок при свете вечерней зари. — Она, кажется, вянет опять!

Да, так оно и было. На глазах у склонившихся над нею людей роза съеживалась все быстрее и быстрее, покуда не сделалась снова такой же сморщенной и сухой, какой была до того, как попала в чашу. Доктор стряхнул с ее лепестков последние капли влаги.

— Она и такою дорога мне не меньше, чем в своей утренней свежести, сказал он, прижимая увядшую розу к своим увядшим губам.

При этих словах мотылек спорхнул с его седых кудрей и бессильно упал на пол. Гости доктора вздрогнули. Их вдруг стал пробирать какой-то странный холодок, и трудно было понять, чего он коснулся раньше — души или тела. Они взглянули друг на друга, и им почудилось, что каждое отлетающее мгновение крадет у них какую-нибудь привлекательную черту, оставляет новую морщинку на коже, которая только что была гладкой и свежей. Не наваждение ли это было? Неужели течение целой жизни уместилось в этот короткий час, и теперь они снова — четыре старика, гости старого своего друга доктора Хейдеггера?

— Значит, мы опять состарились? Так скоро? — горестно воскликнули они.

Увы, это была правда. Действие влаги юности оказалось более преходящим, чем власть вина. Опьянение рассеялось. Да! Они снова были стариками. Судорожным движением, в котором еще сказалась женщина, вдова костлявыми ладонями закрыла лицо, моля, чтобы гробовая крышка скрыла его навек, раз ему не суждено более быть прекрасным.

— Да, друзья мои, вы снова стары, — сказал доктор Хейдеггер, — а влага юности — взгляните! — вся пролита на пол. Что ж, я не сожалею об этом, ибо если бы даже источник забил у моего порога, я и тогда не нагнулся бы, чтоб смочить в нем губы, даже если б опьянение длилось не минуты, а годы. Таков урок, который вы мне преподали.

Но для четверых друзей доктора это не послужило уроком. Они тут же решили совершить паломничество во Флориду, чтобы утром, днем и вечером вкушать от Источника юности.

ЛЕГЕНДЫ ГУБЕРНАТОРСКОГО ДОМА

МАСКАРАД У ГЕНЕРАЛА ХОУ

Перевод Е. Калашниковой

Как-то под вечер, минувшим летом, я шел по Вашингтон-стрит, и внимание мое привлекла вывеска, торчащая над аркой узкого прохода почти напротив Старой Южной церкви. На вывеске изображено было здание величественной архитектуры, а рядом значилось: «Гостиница «Губернаторский дом», содержатель Томас Уэйт». Слова эти весьма кстати напомнили мне о моем давнем намерении посетить и осмотреть былую резиденцию английских правителей Массачусетса; я нырнул под арку, и несколько шагов по сводчатому коридору, прорезывающему кирпичное строение торговых рядов, привели меня из шумного центра современного Бостона на маленький уединенный двор. Одну сторону этого двора занимал трехэтажный прямоугольный фасад Губернаторского дома, увенчанный башенкой, на крыше которой можно было разглядеть позолоченную фигуру индейца с натянутым луком, словно готовящегося пронзить стрелой флюгер на шпиле Старой Южной церкви. В такой позе индеец пребывает уже семьдесят с лишком лет, с тех самых пор, как почетный член церковной общины Драун, искусный резчик по дереву, поставил его там бессменным городским караульным.

Стены Губернаторского дома сложены из кирпича и, по-видимому, совсем недавно покрыты слоем краски светлого оттенка. Несколько ступеней из красного песчаника, окаймленные чугунными перилами с затейливым узором, ведут к широкому крыльцу, над которым нависает балкон с чугунной балюстрадой, повторяющей тот же узор, с тем же мастерством выполненный. Но здесь в него вплетены цифры и буквы «16 П. С. 79» — должно быть, год постройки здания и инициалы того, кому оно обязано своим существованием.

Войдя в высокую двустворчатую дверь, я очутился в вестибюле, или передней, направо от которой открывается зал, теперь служащий баром. По всей вероятности, именно в этом зале происходили в старину парадные губернаторские приемы, обставлявшиеся с вице-королевской пышностью; здесь губернатор, окруженный офицерами, советниками, судьями и другими слугами короны, встречал толпу верноподданных, спешившую оказать им всем должные почести. Впрочем, сейчас вид у этого помещения такой, что по нему трудно даже судить о былом великолепии. Дубовые панели стен замазаны краской какого-то грязного цвета, и все кажется еще мрачнее оттого, что на Губернаторском доме постоянно лежит тень кирпичной громады, отгородившей его от Вашингтон-стрит. Солнечный луч никогда не заглядывает теперь в окна парадного зала, как не озаряют его праздничные факелы, погашенные революцией. Самый величественный и живописный предмет здесь — это камин, выложенный голландскими изразцами, на которых синим по белому изображены сцены из священного писания; быть может, когда-нибудь супруга Паунолла или Бернарда сиживала перед этим камином со своими детьми и рассказывала им истории, запечатленные в рисунках каждого такого сине-белого изразца. Вдоль одной стены зала тянется вполне современная стойка, сплошь заставленная графинами, бутылками, ящиками сигар и корзинками, в которых лежат лимоны, а также снабженная пивным насосом и резервуаром для содовой воды.

Войдя, я тотчас заметил пожилого джентльмена, который пил, причмокивая губами с удовольствием, сразу внушившим мне уверенность, что в погребах Губернаторского дома по-прежнему водятся добрые вина, хотя, без сомнения, уже не те, которыми услаждали свой вкус губернаторы былых времен. После стакана порт-сангари, приготовленного умелыми руками мистера Томаса Уэйта из портвейна и пряностей, я обратился к этому достойному преемнику и наместнику стольких прославленных лиц с просьбой провести меня по всем покоям их былой резиденции. Он охотно согласился, но, признаюсь, немало усилий воображения потребовалось мне, чтобы усмотреть что-либо интересное в доме, который, если позабыть с его историческом прошлом, представляет собой обыкновенную гостиницу, в каких любят проживать одинокие горожане и заезжие провинциалы со старомодными привычками. Внутренние помещения, некогда, должно быть, просторные и величественные, теперь разгорожены на тесные каморки, в каждой из которых с трудом помещаются узкая кровать, стул и туалетный столик. Но вот главная лестница без преувеличения может быть названа образцом парадной пышности. Расположена она посередине дома и широкими маршами, заканчивающимися каждый квадратной площадкой, восходит до самой башни. По всей ее длине снизу доверху тянутся резные перила с балясинами самой мудреной и причудливой формы; в нижних этажах перила свежевыкрашены, но чем выше, тем они выглядят более запущенными. Не один губернатор прежних лет, в высоких военных сапогах или шаркая мягкими туфлями подагрика, поднимался по этим пологим ступеням на башню, откуда так хорошо можно было обозреть столицу штата и все ее окрестности. Башня эта представляет собой восьмигранник с несколькими окнами и дверью, выходящей на крышу. Отсюда, быть может, говорил я себе, Гэйдж наблюдал действия своих войск в день злополучной победы при Банкер-хилле (если только одна из вершин тригорья не мешала ему), а Хоу следил за приближением армии Вашингтона, шедшей на осаду Бостона; впрочем, теперь перспективу со всех сторон загораживают выстроенные за это время дома, и единственное, что еще видно из окон башни, — это колокольня Старой Южной церкви, до которой, кажется, рукой подать. Спускаясь сверху, я задержался, чтобы полюбоваться внушительными дубовыми стропилами, куда более массивными, чем те, на которых покоятся крыши современных домов; они напоминают костяк какого-то гигантского допотопного животного. Кладка стен, возведенных из привозного голландского кирпича, и все балки сохраняют свою прочность и поныне, но полы прогнили и внутренняя отделка настолько разрушилась, что возникла мысль выпотрошить все здание и построить в старых стенах совершенно новый дом. К числу прочих неудобств, о которых упоминал мой проводник, относилось то обстоятельство, что при каждом неосторожном шаге или движении в верхнем этаже на головы обитателей нижнего сыпалась с потолка пыль веков.

Через широкую стеклянную дверь мы вышли на балкон, с которого некогда представители королевской власти показывались, должно быть, верноподданному населению, благосклонно кивая головой, когда народ бросал вверх шляпы и кричал «ура». В те дни фасад Губернаторского дома выходил прямо на улицу, и все пространство, занятое теперь торговыми помещениями, равно как и нынешний двор перед гостиницей, обнесено было кованой чугунной оградой, внутри которой зеленел газон и росли тенистые деревья. Но теперь старинный аристократический особняк прячет свое увядшее лицо за спиной современного дома-выскочки; я заприметил в окнах этого дома хорошеньких швеек, которые, сочетая работу со смехом и болтовней, то и дело без всякой робости поглядывали на балкон, где мы стояли. Спустившись вниз, мы снова вошли в бар, и я увидел, что пожилой джентльмен, упомянутый выше, — тот, чье причмокиванье так красноречиво свидетельствовало о достоинствах винного погреба мистера Уэйта, — все еще сидит, развалясь, в своем кресле. Как видно, он тут был если не постояльцем, то по крайней мере завсегдатаем, одним из тех, кто пользуется у хозяина кредитом, за кем закреплено обычаем место у открытого окна летом и у камина — зимою. Предположив в нем человека общительного, я обратился к нему с замечанием, рассчитанным на то, чтобы побудить его пуститься в воспоминания о старине, если ему есть что вспомнить; и, к моему удовольствию, оказалось, что почтенный джентльмен в самом деле знает немало любопытных историй, связанных с Губернаторским домом, — историй, в которых переплелись быль и легенда. Из всего, что я от него услышал, меня особенно заинтересовало содержание нижеследующего рассказа. По словам моего собеседника, рассказ этот дошел до него от человека, отец которого сам был очевидцем событий. Едва ли можно сомневаться, что с течением времени и с каждым новым пересказом к истинной сути дела прибавлялось кое-что новое, а потому, не будучи убежден в достоверной точности слышанного, я не счел зазорным внести и от себя кое-какие изменения на пользу и к удовольствию моих читателей.

Уже в последние дни осады Бостона на одном из празднеств в Губернаторском доме случилось странное происшествие, которому так и не удалось подыскать разумное объяснение. Офицеры британской армии и те из окрестных помещиков, которые остались верны короне и теперь собрались в Бостоне, были приглашены на бал-маскарад — чем грозней становилась опасность и чем безнадежней казалось положение осажденного города, тем больше заботился сэр Уильям Хоу о том, чтобы прятать уныние и тревогу под личиной показного веселья. И никогда еще, если верить старейшим из тех, кто составлял избранный круг местного общества, стены Губернаторского дома не видели столь пышного и нарядного зрелища, как в этот вечер. По ярко освещенным залам двигались фигуры, которые словно бы сошли с потемневших от времени полотен старинной портретной галереи, или спорхнули с волшебных страниц рыцарского романа, или, наконец, не переменив костюма, явились сюда прямо с подмостков какого-нибудь лондонского театра. Закованные в сталь рыцари Вильгельма Завоевателя, бородатые елизаветинские вельможи и придворные дамы той же поры в высоких гофрированных воротниках сталкивались в толпе с комедийными персонажами, такими, как шут в пестром наряде и колпаке с бубенчиками, Фальстаф, почти такой же уморительный, как его прототип, или Дон-Кихот с шестом вместо копья и с крышкой от кастрюли вместо щита.

Но наибольшее веселье царило вокруг одной группы мужчин в нелепейшем военном обмундировании, словно составленном из обносков, купленных на толкучем рынке или подобранных где-нибудь на свалке, куда выбрасывали свое тряпье и французские и английские солдаты. Отдельные части этого обмундирования, должно быть, помнили еще осаду Луисберга, а все наименее старомодное по покрою относилось ко временам победы генерала Вулфа и, верно, тогда же было обращено в лохмотья вражескими пулями, саблями и штыками. Один из этих доблестных воинов, худой, нескладный верзила, размахивавший ржавой саблей невероятной длины, должен был изображать не кого иного, как генерала Джорджа Вашингтона; прочие такие же чучела разыгрывали роли других полководцев американской армии: Гейтса, Ли, Путнэма, Скайлера, Уорда и Хита. Между мятежными генералами и главнокомандующим английском армией тут же состоялись переговоры в ироикомическом духе, вызвавшие дружный хохот присутствующих, причем громче всех смеялись местные лоялисты.

Только один из гостей, державшийся в стороне, смотрел на эти кривлянья сурово и в то же время презрительно, сдвинув брови и горько усмехаясь. Это был человек преклонных лет, некогда занимавший в колониях высокое положение и пользовавшийся доброй славой, а в молодости отличавшийся и боевыми подвигами. Многие удивлялись тому, что полковник Джолиф, убежденный виг хоть годы и не позволяли ему теперь принимать деятельное участие в борьбе, остался в Бостоне во время осады, и в особенности тому, что он открыто показывается в резиденции сэра Уильяма Хоу. Но как бы то ни было, он туда пришел вместе с хорошенькой внучкой, повисшей у него на руке, и средь общего шума и ликования его суровая старческая фигура казалась наиболее точно выдержанным образом этого маскарада, настолько полно она олицетворяла подлинный дух его родины. Некоторые из гостей утверждали, будто от пуританской угрюмости полковника Джолифа на все кругом ложится черная тень, но это ничуть не мешало общему веселью, становившемуся все более бурным, подобно тому как светильня — зловещее сравнение! — вспыхивает все ярче перед тем как догореть.

Спустя полчаса после того, как на Старой Южной церкви пробило одиннадцать, среди гостей распространился слух о том, что готовится новое представление или зрелище, которое послужит достойным завершением этого блистательного праздника.

— Какую еще забаву вы для нас приберегли, ваше превосходительство? спросил преподобный Мэдер Байлз, чье пресвитерианское благочестие не помешало ему присутствовать на празднике. — Право, сэр, я и так уж смеялся больше, чем приличествует моему сану, слушая бесподобные речи, которыми вы обмениваетесь с этим мятежным генералом в отрепьях. Еще один такой приступ веселья, и мне придется снять с себя знаки духовного звания.

— Отнюдь нет, мой добрый доктор Байлз, — отвечал сэр Уильям Хоу. — Если б веселый нрав считался пороком, не бывать бы вам никогда доктором богословия. Что же до нового развлечения, которое нам будто бы предстоит, я о нем знаю не больше вас, если не меньше. В самом деле, доктор, уж не вы ли подбили своих чопорных земляков разыграть перед нами какую-то занимательную маскарадную сцену?

— Быть может, — не без лукавства вставила внучки полковника Джолифа, задетая за живое всеми этими на смешками по адресу Новой Англии, — быть может, мы увидим шествие аллегорических фигур: Победу с трофеями Лексингтона и Банкер-хилла; Изобилие с переполненным рогом — символ избытка и благополучия, царящего ныне в нашем городе; Славу с венком, предназначенным украсить чело вашего превосходительства.

Сэр Уильям любезно улыбнулся этим словам, на которые, несомненно, ответил бы самым грозным взглядом, если бы над губами, произнесшими их, чернели усы. Впрочем, в это мгновение произошло нечто, избавившее его от необходимости отпарировать насмешку. Снаружи вдруг раздались звуки музыки, словно целый военный оркестр расположился на улице под окнами; однако то, что он играл, не было ни веселым, ни праздничным и нисколько не подходило к случаю, а скорее напоминало медленный траурный марш. Барабаны звучали приглушенно, а трубы, казалось, изливали протяжную жалобу, которая сразу заставила умолкнуть шумное веселье собравшихся, одним внушая изумление, а другим ужас. Многие подумали, что, верно, это хоронят какую-нибудь выдающуюся личность и погребальная процессия остановилась перед замком, а может быть, в зал вот-вот внесут обитый бархатом и пышно разукрашенный гроб с телом усопшего. Сэр Уильям Хоу с минуту прислушивался, затем строгим голосом подозвал к себе капельмейстера оркестра, который в течение всего вечера оживлял праздник легкой и радостной музыкой. Капельмейстер был тамбур-мажором одного из английских полков.

— Дайтон, — обратился к нему генерал, — что еще за шутки? Прикажите своим людям прекратить эту похоронную музыку, иначе, клянусь честью, они у меня и впрямь загрустят! Немедленно прекратить — слышите!

— Помилуйте, ваше превосходительство, — ответил тамбур-мажор, становясь из румяного мертвенно-бледным, — я тут ни при чем! Все мои музыканты здесь, со мной, да и вряд ли среди них найдется хотя бы один, кто мог бы сыграть этот марш без нот. Я слышал его всего один раз — во время погребения покойного короля, его величества Георга Второго.

— Понятно, понятно! — сказал сэр Уильям Хоу, к которому вернулось его привычное хладнокровие. — Это, верно, вступление к какой-то маскарадной затее. Не будем вмешиваться.

Тут в парадном зале вдруг обнаружилась новая фигура, хотя откуда она появилась, этого не мог бы сказать никто из участников пестрого маскарада, заполнивших комнаты. Это был мужчина, одетый в старомодный костюм из черной шерстяной материи и всем своим видом напоминавший мажордома или дворецкого какого-нибудь английского вельможи или богатого помещика. Не говоря ни слова, он проследовал к наружным дверям и, распахнув их настежь, встал сбоку, лицом к парадной лестнице, словно ожидая выхода какой-то важной особы. Тотчас же музыка на улице зазвучала еще громче, протяжным, горестным призывом. Взоры сэра Уильяма Хоу и его гостей обратились к лестнице, и вот на верхней ее площадке показались несколько фигур, направлявшихся к выходу. Впереди шел человек с суровым, мрачным лицом, в шляпе с высокой тульей, надетой поверх черной ермолки, в темном плаще и ботфортах, доходивших почти до бедер. В правой руке у него была шпага, в левой — Библия; кроме того, он локтем прижимал к себе свернутое знамя, все продырявленное и в лохмотьях, в котором, однако, можно было узнать знамя Англии. За ним следовал другой, обличья не столь строгого, хоть и исполненный достоинства, в черном атласном камзоле, штанах в обтяжку и в мантии тисненого, бархата; широкий гофрированный воротник подпирал его бороду, в руке он держал скатанный в трубку манускрипт. Третьим был молодой человек, сразу приковывавший внимание своей характерной наружностью и манерами; у него был лоб мыслителя, а в сосредоточенном взгляде вспыхивал порой восторженный огонь; как и его спутники, он был одет в платье старинного покроя, а на воротнике у него виднелось кровавое пятно. За этими тремя шли еще трое или четверо, все, судя по их осанке, — люди, облеченные властью и высокопоставленные, державшиеся так, как если бы они привыкли к любопытству толпы. Зрители, теснившиеся в дверях парадного зала, решили, что все эти лица спускались вниз, чтобы примкнуть к таинственному погребальному кортежу, остановившемуся перед замком; этому, однако, противоречило выражение торжества, с которым они взмахивали руками, перед тем как переступить порог и скрыться из виду.

— Что означает эта дьявольщина? — пробормотал сэр Уильям Хоу, обращаясь к джентльмену, стоявшему рядом. — Шествие цареубийц, осудивших на казнь короля-мученика Карла?

— Это, — отозвался полковник Джолиф, едва ли не в первый раз за весь вечер нарушая молчание, — это, если я правильно понял, пуританские губернаторы Массачусетса, правители старой демократической общины — Эндикотт со знаменем, с которого он сорвал эмблему подчинения, и Уинтроп, и сэр Генри Вейн, а также Дадли, Хейнс, Беллингем и Леверетт.

— А почему у этого молодого человека на воротнике кровь? — спросила мисс Джолиф.

— Потому, — ответил ей дед, — что в свое время эта голова, одна из мудрейших в Англии, легла на плаху за идею свободы.

— Ваше превосходительство, не прикажете ли вызвать стражу? — шепотом спросил лорд Перси, подошедший вместе с другими английскими офицерами поближе к генералу. — Как знать? Может быть, под этим маскарадом скрывается мятежный заговор.

— Пустое! Нам нечего бояться, — беспечно возразил сэр Уильям Хоу. — В самом худшем случае это не более чем дерзкая шутка, и довольно плоская к тому же. Но будь она даже образцом язвительности и остроумия, самое разумное для нас — ответить на нее смехом. Но смотрите! Вон еще идут!

Новая группа фигур спускалась с лестницы. Ее возглавлял почтенный седобородый патриарх, посохом нащупывающий путь. За ним, вытянув вперед руку в железной перчатке, словно желая схватить старца за плечо, торопился высокий воин в шлеме, украшенном перьями, в блестящем панцире и с длинной шпагой, громыхавшей по ступеням. Следующим был тучный человек в богатой одежде придворного вельможи, но отнюдь не с вельможной повадкой; шел он вразвалку, как ходят моряки, а ненароком споткнувшись на лестнице, сразу рассвирепел и довольно явственно выбранился. Шествие замыкал аристократического вида джентльмен в завитом парике, каких можно увидеть на портретах времен королевы Анны или даже более ранней эпохи; на груди его кафтана была вышита звезда. По дороге он беспрестанно отвешивал изысканные и льстивые поклоны во все стороны, но, дойдя до двери, в отличие от губернаторов-пуритан, заломил руки в жесте отчаяния.

— Дорогой доктор Байлз, прошу вас взять на себя роль греческого хора, сказал сэр Уильям Хоу. — Кто эти особы?

— Увы, ваше превосходительство, они, видимо, принадлежат к более ранним поколениям, чем мое, — ответил священник. — Но вот наш друг полковник, без сомнения, был с ними на дружеской ноге.

— Нет, я никого из них не видал при жизни, — сказал полковник Джолиф серьезным тоном, — хотя мне довелось беседовать лично со многими правителями этой страны, и я надеюсь приветствовать своим стариковским благословением еще одного, прежде чем сойду в могилу. Но вы спрашиваете об этих лицах. Почтенный старец, как я полагаю, — Брэдстрит, последний из губернаторов-пуритан, правивший здесь, когда ему было девяносто лет или около того. За ним идет сэр Эдмунд Эндрос, жестокий тиран — любой школьник Новой Англии вам это скажет; именно потому он и был свергнут народом с высокого места, которое занимал, и заточен в темницу. Следующий — сэр Уильям Фиппс, пастух, бочар, шкипер и затем губернатор. Побольше бы его соотечественников, выйдя из таких же низов, достигло таких же высот! И, наконец, последним мы видели любезного графа Белламонта, который правил нами при короле Вильгельме.

— Но что вообще все это означает? — спросил лорд Перси.

— Будь я мятежницей, — вполголоса заметила мисс Джолиф, — я бы, пожалуй, вообразила, что тени всех прежних губернаторов призваны сюда, чтобы составить траурный кортеж при погребении королевской власти в Новой Англии.

Меж тем на площадке лестницы показалось еще несколько фигур. У того, кто шел впереди, было настороженное, тревожное, какое-то лисье выражение лица; но, несмотря на надменную осанку — следствие как природного честолюбия, так и долгого пребывания на высоких должностях — чувствовалось, что это человек, способный раболепствовать перед теми, кто сильнее его. За ним, чуть поодаль, следовал офицер в расшитом пурпурном мундире старинного покроя, какой, вероятно, носил еще герцог Марлборо. По румяной окраске его носа и огоньку в глазах можно было распознать в нем большого охотника до чаши с вином и веселой компании, однако сейчас он, видимо, был чем-то встревожен и то и дело поглядывал по сторонам, словно опасаясь какой-то тайной напасти. Третьим шел тучный человек в одежде из ворсистого сукна, подбитого шелковым бархатом, с толстым фолиантом под мышкой; в глазах его светился ум, проницательный и насмешливый, но видно было, что он доведен до полного изнеможения какими-то неотступными и мучительными заботами. Он прошел вниз торопливым шагом, а за ним появился новый персонаж, осанистый джентльмен в платье из пурпурного бархата, богато украшенном вышивкой; поступь его можно было бы назвать величественной. если бы не подагрические боли, из-за которых при каждом шаге гримаса искажала его лицо и тело передергивала судорога. Когда доктор Байлз увидел эту фигуру на лестнице, он весь затрясся, точно в лихорадке, но продолжал смотреть на подагрического джентльмена, пока тот не достиг порога и с жестом, выражавшим злобу и отчаяние, не исчез в темноте улицы, куда звала его траурная музыка.

— Губернатор Белчер, мой покойный покровитель, в подлинном своем обличье! — прохрипел доктор Байлз. — Какая ужасная, кощунственная комедия!

— А по-моему, просто скучная и глупая, — с подчеркнутым равнодушием возразил сэр Уильям Хоу. — Но кто же были остальные трое?

— Губернатор Дадли, хитроумный политик, которого собственное коварство однажды довело до тюрьмы, — ответил ему полковник Джолиф. — Губернатор Шют, прежде командовавший полком в войсках герцога Марлборо; он вынужден был бежать отсюда из страха перед народом. И губернатор Бернет, ученый муж; он не выдержал напряжения своей законодательской деятельности и смертельно заболел.

— Невеселая же у них была жизнь, у всех этих королевских губернаторов Массачусетса, — заметила мисс Джолиф. — Но что это? Отчего вдруг меркнет свет?

И в самом деле, большой фонарь, освещавший лестницу, теперь едва мерцал, так что новые фигуры, торопливо спускавшиеся по ступенькам, казались скорее призраками, нежели созданиями из плоти и крови.

Сэр Уильям Хоу и его гости стояли в дверях апартаментов и молча наблюдали это странное шествие — кто с гневом, кто с пренебрежением, кто со смутным чувством страха, но все с невольным тревожным любопытством. Узнать ту или иную историческую личность в каждой из фигур, спешивших примкнуть к таинственной погребальной процессии, можно было теперь только по особенностям одежды или каким-нибудь характерным повадкам, а не по портретному сходству, так как все лица тонули в полутьме. Но у доктора Байлза и других, кто близко знал многих сменивших друг друга правителей Новой Англии, то и дело срывались с губ знакомые имена Шерли, Паунолла, сэра Фрэнсиса Бернарда, пресловутого Хатчинсона — подтверждение тому, что неведомые актеры, участвовавшие в этой процессии губернаторов-призраков, сумели придать себе бесспорное сходство с теми, кого изображали. Как и прежде, каждая тень, переступая порог, чтобы скрыться в ночном мраке, вскидывала руки в горестном жесте. Вслед за фигурой, изображавшей Хатчинсона, появился человек в военной форме; лицо он прикрывал треуголкой, которую снял со своих пудреных буклей, но по генеральским эполетам и некоторым другим знакам различия можно было определить его чин, и что-то в его общем облике сразу напомнило зрителям о человеке, который совсем еще недавно был хозяином Губернаторского дома и господином всего края.

— Вылитый Гейдж, похож как две капли воды! — бледнея, воскликнул лорд Перси.

— О нет! — вскричала мисс Джолиф с истерическим смешком. — Будь это Гейдж, сэр Уильям не преминул бы приветствовать своего старого собрата по оружию. Но, может быть, впредь он будет более внимателен.

— В этом можете не сомневаться, сударыня, — отозвался сэр Уильям Хоу, устремив многозначительный взгляд на непроницаемое лицо ее деда. — Я слишком долго пренебрегал своими обязанностями хозяина по отношению к гостям, покидающим дом, и следующего, кто захочет выйти отсюда, сумею проводить как должно.

Мрачные, зловещие звуки музыки ворвались в раскрытую дверь. Как будто погребальная процессия, стоявшая на месте, пока пополнялись ее ряды, приготовилась наконец тронуться в путь, и громкие возгласы труб под глухой рокот барабанной дроби призывали поторопиться кого-то, еще замешкавшегося наверху. Многие взоры, следуя безотчетному побуждению, обратились к сэру Уильяму Хоу, словно он и был тем, кого эта зловещая музыка звала на похороны преставившейся власти.

— Смотрите! Вот и последний! — прошептала мисс Джолиф, дрожащим пальцем указывая вверх.

По ступеням спускалась еще одна человеческая фигура, но там, откуда она появилась, царил такой густой мрак, что некоторым из присутствующих почудилось, будто она возникла из небытия. Мерным, чеканным шагом спускалась эта фигура вниз, и когда она достигла последней ступени, все увидели, что это мужчина высокого роста в сапогах и плаще военного покроя, воротник которого был поднят так, что доходил до самых полей украшенной галуном шляпы; лица не было видно. Английским офицерам, однако, показался знакомым этот плащ; они словно бы видели раньше и потертую вышивку на воротнике, и золоченые ножны шпаги, которые торчали из-под складок плаща, поблескивая в луче яркого света. Но, не говоря уже об этих второстепенных признаках, было во всей повадке незнакомца и даже в его поступи нечто такое, что заставило многих поспешно перевести глаза на сэра Уильяма Хоу, словно в стремлении удостовериться, что хозяин дома по-прежнему стоит среди своих гостей. И тут они увидели, как генерал, залившись темной краской гнева, выхватил шпагу из ножен и пошел навстречу укутанной плащом фигуре, прежде чем она успела ступить на площадку.

— Ни шагу дальше, негодяй! — крикнул он. — И покажи, кто ты такой!

Острие шпаги почти упиралось в грудь незнакомца, но он даже не дрогнул; с зловещей медлительностью он отвернул край плаща и приоткрыл лицо, но не настолько, чтобы его могли увидеть зрители этой сцены. Однако сэр Уильям Хоу, должно быть, увидел достаточно. Угроза в его взгляде сменилась выражением крайнего изумления, почти ужаса; он отступил назад, и шпага выпала у него из рук. Между тем незнакомец снова прикрыл лицо плащом и продолжал свой путь к выходу. Но на пороге он остановился, спиной к зрителям, и, гневно топнув ногой, потряс в воздухе сжатыми кулаками. Говорили потом, что сэр Уильям Хоу в точности повторил эти движения, когда он, последний английский губернатор Массачусетса, в последний раз переступал порог своей резиденции.

— Слышите? Процессия тронулась, — сказала мисс Джолиф.

Траурная музыка стала затихать, удаляясь от Губернаторского дома, и ее скорбные звуки слились с полуночным боем часов на Старой Южной церкви, а мгновение спустя к ним присоединился грохот артиллерийской пальбы — знак того, что осаждающая армия Вашингтона заняла высоты, расположенные еще ближе к городу. Когда первые пушечные залпы достигли ушей полковника Джолифа, он выпрямился во весь рост, словно сбросив с себя бремя лет, и с суровой усмешкой посмотрел на английского генерала.

— Вашему превосходительству все еще угодно проникнуть в тайну этого маскарадного зрелища? — спросил он.

— Поберегите свою седую голову! — с угрозой, хоть и срывающимся голосом крикнул сэр Уильям Хоу. — Она слишком долго держалась на плечах изменника.

— Если вы хотите отрубить ее, поторопитесь, — спокойно возразил полковник, — ибо еще несколько часов — и всего могущества сэра Уильяма Хоу и его повелителя не хватит на то, чтобы хоть один седой волос упал с этой головы по их воле. Сегодня последняя ночь английского владычества в старых колониях; минуты сочтены, и тени бывших губернаторов сошлись сюда вовремя, чтобы достойным образом оплакать прах империи.

С этими словами полковник Джолиф закутался в свой плащ, предложил внучке руку и вместе с ней покинул последний бал последнего английского правителя Массачусетса. Ходили потом слухи, что старому полковнику и его спутнице было кое-что известно о тайне представления на лестнице Губернаторского дома. Но, как бы там ни было, этой тайны никто другой не узнал. Об участниках представления известно, пожалуй, даже меньше, нежели о тех людях, что, переодевшись индейцами, сбросили в волны океана груз кораблей с чаем, пришедших в бостонскую гавань, и стяжали себе славу в истории, но не оставили ей своих имен. Однако среди прочих легенд, связанных со старинным зданием, о котором идет речь, существует поверье, будто и поныне в годовщину поражения Англии тени прежних массачусетских губернаторов чередою спускаются с парадного крыльца. И тот, кто идет последним, призрак в военном плаще, прежде чем переступить порог, потрясает в воздухе сжатым кулаком и, словно бы объятый отчаянием, топает подкованными железом сапогами о каменные плиты, но ни единый звук при этом не нарушает тишины.

Когда умолк так искренне звучавший голос рассказчика, я перевел дух и оглянулся по сторонам, всей силой своего воображения стремясь увидеть на том, что меня окружало, хотя бы тень овеянных поэзией и славой событий прошлого. Но в нос мне ударил запах табачного дыма, клубы которого усердно пускал пожилой джентльмен, должно быть, символически намекая этим на туманную основу своего повествования. Затем полет моей фантазии досаднейшим образом был прерван позвякиванием ложки в стакане с пуншем, который готовил мистер Томас Уэйт для нового посетителя. А обитые дубовой панелью стены не показались мне романтичнее оттого, что вместо щита с гербом одного из именитых губернаторов их украшала аспидная доска с расписанием рейсов бруклинского дилижанса. Тут же у окна сидел и кучер означенного дилижанса, углубясь в чтение грошового листка, именуемого «Бостонской почтой», и своим видом нимало не напоминая тех бравых молодцов, которые доставляли почту в Бостон лет семьдесят или сто тому назад. На подоконнике лежал аккуратный сверток в коричневой бумаге, и праздное любопытство побудило меня прочесть надписанный на нем адрес: «Губернаторский дом, мисс Сьюзен Хаггинс». «Какая-нибудь хорошенькая горничная», — подумал я. Да, правду сказать, трудное это, почти безнадежное дело — пытаться набросить волшебный флер на то, что так или иначе затронуто живым дыханием нынешнего дня. Но все же, когда взгляд мой упал на величественную лестницу, по которой некогда двигалась процессия губернаторов, и когда я шагнул через тот порог, который переступали их безмолвные тени, дрожь волнения на миг охватила меня, и мне было приятно почувствовать это. Но вот я нырнул в уже знакомый узкий проход и через несколько мгновений оказался в гуще людской толпы, сновавшей по Вашингтон-стрит.

ПОРТРЕТ ЭДУАРДА РЭНДОЛФА

Перевод И. Комаровой

Почтенный завсегдатай Губернаторского дома, чей рассказ так поразил мое воображение, с лета до самого января не выходил у меня из головы. Как-то в середине зимы, в свободный от всяких дел вечер, я решился нанести ему повторный визит, полагая, что застану его, как обычно, в самом уютном уголке таверны. Не утаю, что я при этом льстил себя надеждой заслужить признательность отчизны, воскресив для потомства еще какой-нибудь позабытый эпизод ее истории. Погода стояла сырая и холодная; яростные порывы ветра со свистом проносились по Вашингтон-стрит, и газовое пламя в фонарях то замирало, то вспыхивало. Я торопливо шел вперед, сравнивая в своем воображении нынешний вид этой улицы с тем, какой она, вероятно, имела в давно минувшие дни, когда дом, куда я теперь направлялся, был еще официальной резиденцией английских губернаторов. Кирпичные строения в те времена были чрезвычайно редки; они начали возводиться лишь после того, как большая часть деревянных домов и складов в самой населенной части города несколько раз подряд выгорела дотла. Здания стояли тогда далеко друг от друга и строились каждое на свой манер; их физиономии не сливались, как теперь, в сплошной ряд утомительно одинаковых фасадов, — нет, каждый дом обладал своими собственными, неповторимыми чертами, сообразно со вкусом владельца, его построившего; и вся улица являла собою зрелище, пленявшее живописной прихотливостью, отсутствие которой не возместится никакими красотами современной архитектуры. Как непохожа была улица той поры, окутанная мглою, сквозь которую лишь кое-где пробивался слабый луч сальной свечи, мерцавшей за частым оконным переплетом, на нынешнюю Вашингтон-стрит, где было светло, как днем: — столько газовых фонарей горело на перекрестках, столько огней сверкало за огромными стеклами витрин.

Но, подняв глаза, я решил, что черное, низко нависшее небо, должно быть, так же хмуро глядело на обитателей Новой Англии колониальной поры, и точно так же свистел в их ушах пронизывающий зимний ветер. Деревянный шпиль Старой Южной церкви, как и прежде, уходил в темноту, теряясь между небом и землею; и, приблизясь, я услышал бой церковных часов, которые твердили о бренности земного существования стольким поколениям до меня, а теперь веско и медленно повторили и мне свою извечную, столь часто оставляемую без внимания проповедь. «Еще только семь часов, — подумал я. — Хорошо, если бы рассказы моего старого приятеля помогли мне скоротать время до сна».

Я вошел в узкие железные ворота и пересек закрытый двор, очертания которого едва различались при слабом свете фонаря, подвешенного над парадным крыльцом Губернаторского дома. Как я и ожидал, первый, кого я увидел, переступив порог, был мой добрый знакомый, хранитель преданий; он сидел перед камином, в котором ярко пылал антрацит, и курил внушительных размеров сигару, пуская огромные клубы дыма. Он приветствовал меня с нескрываемым удовольствием: благодаря моему редкому дару терпеливого слушателя я неизменно пользуюсь расположением пожилых дам и джентльменов, склонных к пространным излияниям. Придвинув кресло ближе к огню, я попросил хозяина приготовить нам два стакана крепкого пунша, каковой напиток и был незамедлительно подан — почти кипящий, с ломтиком лимона на дне, с тонким слоем темно-красного портвейна сверху, щедро сдобренный тертым мускатным орехом. Мы чокнулись, и мой рассказчик наконец представился мне как мистер Бела Тиффани; странное звучание этого имени пришлось мне по душе — в моем представлении оно сообщало его облику и характеру нечто весьма своеобразное. Горячий пунш, казалось, растопил его воспоминания — и полились повести, легенды, истории, связанные с именами знаменитых людей, давно умерших; некоторые из этих рассказов о былых временах и нравах были по-детски наивны, как колыбельная песенка, — иные же могли бы оказаться достойными внимания ученого историка. Сильнее прочих поразила меня история таинственного черного портрета, висевшего когда-то в Губернаторском доме, как раз над той комнатой, где сидели теперь мы оба. Читатель едва ли отыщет в других источниках более достоверную версию этой истории, чем та, которую я решаюсь предложить его благосклонному вниманию, — хотя, без сомнения, мой рассказ может показаться кое-кому чересчур романтическим и чуть ли не сверхъестественным.

В одном из апартаментов Губернаторского дома на протяжении многих лет находилась старинная картина; рамы ее казались вырезанными из черного дерева, а краски так потемнели от времени, дыма и сырости, что на холсте нельзя было различить даже самого слабого следа кисти художника. Годы задернули картину непроницаемой завесой, и лишь полузабытые толки, предания и домыслы могли бы подсказать, что было когда-то на ней изображено. Губернаторы сменяли друг друга, а картина, словно в силу какой-то неоспоримой привилегии, висела все там же, над камином; она продолжала оставаться на прежнем месте и при губернаторе Хатчинсоне, который принял управление провинцией после отъезда сэра Фрэнсиса Бернарда, переведенного в Виргинию.

Однажды днем Хатчинсон сидел в своем парадном кресле, откинувшись на его резную спинку и вперив задумчивый взор в черную пустоту картины. Между тем время для такого бездеятельного созерцания было в высшей степени неподходящее: события величайшей важности требовали от губернатора самых быстрых решений, ибо не далее как час назад он получил известие о том, что в Бостон прибыла флотилия английских кораблей, доставивших из Галифакса три полка солдат для предупреждения беспорядков среди жителей. Войска ожидали разрешения губернатора, чтобы занять форт Уильям, а затем и самый город. Однако же вместо того, чтобы скрепить своею подписью официальный приказ, губернатор продолжал сидеть в кресле и так старательно изучал ровную черную поверхность висевшей против него картины, что его странное поведение привлекло внимание двух людей, находившихся в той же комнате. Один из них, молодой человек в кожаной военной форме, был дальний родственник губернатора, капитан Фрэнсис Линколн, комендант Уильямского форта; другая, юная девушка, сидевшая на низкой скамеечке рядом с креслом Хатчинсона, была его любимая племянница, Элис Вейн.

В облике этой девушки, бледной, одетой во все белое, чувствовалось что-то воздушное; уроженка Новой Англии, она получила образование в Европе и потому теперь казалась не просто гостьей из чужой страны, но почти существом из иного мира. Много лет, до самой кончины ее отца, она прожила вместе с ним в солнечной Италии и там приобрела живейшую склонность к изящным искусствам, особенно к скульптуре и живописи, — склонность, которую не часто можно было удовлетворить в холодной и аскетической обстановке жилищ местной знати. Говорили, что первые опыты ее кисти уже выказывали незаурядное дарование; но суровая атмосфера Новой Англии неизбежно сковывала ей руку и отнимала краски у многоцветной палитры ее воображения. Однако упорный взгляд губернатора, который, казалось, стремился пробиться сквозь туман долгих лет, окутывавший картину, и открыть предмет, на ней изображенный, возбудил любопытство молодой девушки.

— Известно ли кому-нибудь, милый дядюшка, — спросила она, — что это за картина? Быть может, предстань она перед нашим взором в своем первозданном виде, мы признали бы в ней шедевр великого художника — иначе отчего она столько лет занимает такое почетное место?

Видя, что губернатор, против обыкновения, медлит с ответом (он всегда бывал так внимателен к малейшим капризам и прихотям Элис, как если бы она приходилась ему родной дочерью), молодой комендант Уильямского форта решился прийти ему на помощь.

— Этот старинный холст, любезная кузина, — сказал он, — перешел в Губернаторский дом по наследству и хранится здесь с незапамятных времен. Имя художника мне неизвестно; но если верить хотя бы половине историй, что ходят об этой картине, ни одному из величайших итальянских живописцев не удавалось создать произведение столь прекрасное.

И капитан Линколн тут же рассказал несколько связанных с этой старинной картиной преданий, которые, поскольку нельзя было воочию убедиться в их неосновательности, сохранялись и передавались из уст в уста, подобно народным поверьям. Одна из самых фантастических и в то же время самых распространенных версий утверждала, что это подлинный и достоверный портрет самого дьявола, каковой позировал для художника во время шабаша ведьм близ Салема, и что необычайное, устрашающее сходство портрета с оригиналом было впоследствии публично засвидетельствовано многими чародеями и ведьмами, судимыми по обвинению в колдовстве. Другая версия гласила, что за черной поверхностью картины обитает некий дух, нечто вроде фамильного демона Губернаторского дома, который уже не раз являлся королевским губернаторам в годину каких-либо грозных бедствий. Например, губернатору Шерли этот зловещий призрак показался за день до того, как армия генерала Эберкромби потерпела позорное поражение у стен Тикондероги. Многим из слуг Губернаторского дома неоднократно чудилось, будто чье-то мрачное лицо выглядывает из черных рам: это случалось обычно на рассвете, в сумерках или глубокой ночью, когда они ворошили тлеющие в камине угли; однако же, если какой-нибудь из них отваживался поднести к портрету пылающую головешку, холст представлялся ему таким же непроницаемо черным, как всегда. Старейший житель Бостона вспоминал, что его отец, при жизни которого на холсте еще сохранялись слабые следы изображения, взглянул однажды на таинственный портрет, но ни единой душе не решился поведать о том, чье лицо он там увидел. В довершение всей этой загадочности в верхней части рамы каким-то чудом сохранились обрывки черного шелка, указывавшие на то, что некогда портрет был завешен вуалью, на смену которой потом явилась более надежная завеса времени. Но самое удивительное было, разумеется, то, что все важные губернаторы Массачусетса, словно по уговору, сохраняли за этой уже не существующей картиной ее законное место в парадной зале Губернаторского дома.

— Право же, некоторые из этих истории просто ужасны, — заметила Элис Вейн, у которой рассказ ее кузена не один раз вызывал то невольное содрогание, то улыбку. — Было бы, пожалуй, любопытно снять с этого холста верхний, почерневший от времени слой краски — ведь подлинная картина наверняка окажется менее устрашающей, чем та, которую нарисовало людское воображение.

— Но возможно ли, — осведомился ее кузен, — возвратить этому старому портрету его изначальные цвета?

— Таким искусством владеют в Италии, — отвечала Элис.

Губернатор меж тем очнулся от раздумья и с улыбкой прислушивался к беседе своих юных родственников. Но когда он предложил им свое объяснение загадки, в голосе его послышалось что-то странное.

— Мне жаль подвергать сомнению достоверность легенд, которые ты так любишь, Элис, — начал он, — но мои собственные изыскания в архивах Новой Англии давно помогли мне разгадать тайну этой картины — если только можно назвать ее картиною, ибо лицо, запечатленное на ней, уже никогда не предстанет перед нашим взором, точно так же как и лицо давно умершего человека, с которого она была писана. Это был портрет Эдуарда Рэндолфа, построившего этот дом и знаменитого в истории Новой Англии.

— Портрет того самого Эдуарда Рэндолфа, — воскликнул капитан Линколн, который добился отмены первой хартии Массачусетса, дававшей нашим прадедам почти демократические права? Того самого, который заслужил прозвище злейшего врага Новой Англии и чье имя до сего дня вызывает негодование, как имя человека, лишившего нас наших законных свобод?

— Это был тот самый Рэндолф, — отвечал Хатчинсон, беспокойно приподнявшись в своем кресле. — Ему на долю выпало отведать горечь всенародного презрения.

— В наших хрониках записано, — продолжал комендант Уильямского форта, что народное проклятие тяготело над Рэндолфом до конца его жизни, что оно навлекало на него одно несчастье за другим и наложило печать даже на его последние мгновения. Говорят также, будто невыносимые душевные муки, причиняемые этим проклятием, прорывались наружу и накладывали свой безжалостный отпечаток на лицо несчастного, вид которого был настолько ужасен, что немногие осмелились бы взглянуть на него. Если в действительности все было так и если висящий здесь портрет верно передавал облик Рэндолфа, мы можем лишь возблагодарить небо за то, что теперь его скрывает темнота.

— Все это глупые россказни, — возразил губернатор, — мне ли не знать, как мало общего они имеют с исторической правдой! Что же касается до личности и жизненного пути Эдуарда Рэндолфа, то здесь мы слишком безрассудно доверились доктору Коттону Мэзеру, который, как мне ни прискорбно говорить об этом (ведь в моих жилах есть капля его крови), заполнил наши первые хроники бабушкиными сказками и сплетнями, столь же неправдоподобными и противоречивыми, как рассказы о первых веках Греции и Рима.

— Но разве не правда, — шепнула Элис Вейн, — что в каждой басне есть своя мораль? И если лицо на этом портрете и впрямь так ужасно, мне думается, не зря он провисел столько лет в зале Губернаторского дома. Правители могут забыть о своей ответственности перед согражданами, и тогда не мешает напомнить им о тяжком бремени народного проклятия.

Губернатор вздрогнул и бросил тревожный взгляд на племянницу: казалось, что ее ребяческие фантазии задели в его груди какую-то чувствительную струну, оказавшуюся сильнее всех его твердых и разумных принципов. Он превосходно понимал, что кроется за этими словами Элис, которая, невзирая на европейское воспитание, сохранила исконные симпатии уроженки Новой Англии.

— Замолчи, неразумное дитя! — воскликнул он наконец небывало резким тоном, поразившим его кроткую племянницу. — Недовольство короля должно быть для нас страшнее, чем злобный рев сбитой с толку черни. Капитан Линколн, я принял решение. Один полк королевских войск займет форт Уильям, два других частью расквартируются в городе, частью станут лагерем за городской чертой. Давно пора, чтобы наместники его величества, после стольких лет смут и чуть ли не мятежей, получили наконец надежную защиту.

— Повремените, сэр, не отвергайте с такой поспешностью веры в преданность народа, — сказал капитан Линколн, — не отнимайте у людей уверенности в том, что британские солдаты навсегда останутся им братьями, что сражаться они будут лишь плечом к плечу, как сражались на полях Французской войны. Не превращайте улицы своего родного города в военный лагерь. Взвесьте все еще раз, прежде чем отнять форт Уильям, ключ ко всей провинции, у его законных владельцев — жителей Новой Англии — и отдать его в чужие руки.

— Молодой человек, это дело решенное, — повторил Хатчинсон, вставая с кресла. — Сегодня вечером сюда прибудет британский офицер, который получит необходимые инструкции касательно размещения войск. Для этого потребуется и ваше присутствие. Итак, до вечера.

С этими словами губернатор поспешно покинул комнату; молодые люди, переговариваясь вполголоса, в нерешительности последовали за ним и с порога еще раз оглянулись на таинственный портрет. При этом капитану Линколну почудилось, что в глазах Элис промелькнуло затаенное лукавство, сообщившее ей на мгновение сходство с теми сказочными духами — феями или персонажами из более древней мифологии, — которые из озорства вмешивались порою в дела своих смертных соседей, достаточно понимая при этом, что такое людские страсти и напасти. Пока молодой человек открывал дверь, чтобы пропустить вперед свою кузину, Элис помахала портрету рукой и с улыбкой воскликнула:

— Явись нам, дьявольская тень! Твой час настал! Вечером того же дня генерал Хатчинсон снова восседал в зале, где произошла описанная выше сцена, на этот раз в окружении людей, которых свела вместе необходимость, хотя их интересы как нельзя больше разнились. Сюда пришли члены бостонской городской управы — простые, непритязательные представители патриархальной власти, достойные наследники первых эмигрантов-пуритан, чья угрюмая уверенность в своих силах так глубоко запечатлелась в душевном складе жителей Новой Англии. Как непохожи были на этих людей члены колониального совета провинции — разряженные с ног до головы согласно пышной моде того времени, в напудренных париках и расшитых камзолах, державшиеся с церемонной манерностью придворных. Среди собравшихся был и майор британской армии; он ждал распоряжения губернатора относительно высадки войск, которые до сих пор не сошли с кораблей. Капитан Линколн стоял рядом с креслом губернатора, скрестив руки на груди и несколько высокомерно взирая на британского офицера, своего будущего преемника на посту коменданта Уильямского форта. На столе посредине комнаты стоял витой серебряный подсвечник, и пламя полудюжины свечей бросало яркий отблеск на документ, по всей видимости ожидавший губернаторской подписи.

У одного из высоких окон, наполовину скрытая обширными складками занавесей, ниспадавшими до самого пола, виднелась женская фигура в воздушном белом платье. Пребывание Элис Вейн в этой зале в подобный час могло бы показаться неуместным; но что-то в ее по-детски своевольной натуре, не стеснявшейся никакими правилами, заставляло снисходительно относиться к ее причудам, и потому присутствие девушки не удивило тех немногих, кто заметил ее. Между тем председатель городской управы продолжал свою пространную речь, в которой он заявлял губернатору торжественный протест против ввода в город британских войск.

— И если ваша милость, — заключил этот во всех отношениях достойный, но слегка прозаически настроенный джентльмен, — не придумает ничего лучшего, как отдать наш мирный городок на разграбление всем этим рубакам и головорезам, мы снимаем с себя ответственность. Подумайте, сэр, пока еще не поздно: ведь пролейся в городе хоть одна капля крови, она навеки запятнает честное имя вашей милости. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили в назидание потомкам подвиги наших прадедов; тем паче следует позаботиться о том, чтобы собственные ваши деяния, деяния верного патриота и справедливого правителя, нашли заслуженное упоминание в истории.

— Мой добрый сэр, — отвечал Хатчинсон, с трудом маскируя свое нетерпение под светской любезностью, — я отнюдь не чужд естественного желания оставить по себе достойную память в анналах истории; но именно потому я не нахожу лучшего выхода, как противодействие временной вспышке бунтарского духа, который, не во гнев вам будь сказано, обуял даже людей преклонного возраста. Не хотите ли вы, чтобы я сидел сложа руки и дожидался, пока разбушевавшаяся толпа разграбит резиденцию королевских губернаторов так же, как разграбили мой собственный дом? Поверьте мне, сэр, — придет час, и вы рады будете найти защиту под знаменем короля, под тем самым знаменем, вид которого сейчас внушает вам такое отвращение.

— Совершенно справедливо, — сказал британский майор, нетерпеливо ожидавший распоряжений губернатора. — Здешние политики-горлодеры заварили тут дьявольскую кашу, а теперь и сами не рады. Но мы изгоним отсюда дух дьявола, во имя бога и короля!

— Поведешься с дьяволом — берегись его когтей! — возразил комендант Уильямского форта, задетый за живое оскорбительными словами англичанина.

— С вашего милостивого позволения, сэр, — произнес почтенный председатель управы, — не поминайте дьявола всуе. Мы станем бороться с угнетателем постом и молитвой, как боролись бы наши отцы и деды, и, как они, покоримся судьбе, которую ниспошлет нам всеблагое провидение — но, конечно, не раньше, чем мы приложим все усилия, чтобы изменить ее.

— Вот тут-то дьявол и покажет свои когти! — пробормотал Хатчинсон, хорошо знавший, что такое пуританская покорность. — С этим медлить нельзя. Когда на каждом перекрестке поставят часового, а перед ратушей выстроится караул гвардейцев, — только тогда человек, преданный своему королю, сможет решиться выйти из дому. Что мне вой мятежной толпы здесь, на этой далекой окраине империи! Я знаю одно: мой господин — король, мое отечество — Британия! Опираясь на силу королевского оружия, я наступлю ногой на весь этот жалкий сброд и не убоюсь его!

Он схватил перо и уже собирался скрепить своею подписью лежавший на столе документ, как вдруг комендант Уильямского форта опустил руку ему на плечо. Этот вольный жест, столь не вязавшийся с церемонным почтением, которое в те времена было принято оказывать высокопоставленным особам, поверг в изумление присутствующих, и более всех самого губернатора. В негодовании вскинув голову, он увидел, что его юный родственник указывает рукою на противоположную стену. Хатчинсон перевел туда свой взгляд — и увидел то, чего никто до сих пор не заметил: таинственный портрет был весь закутан черным шелковым покрывалом. Ему тотчас припомнились события минувшего дня; охваченный странным смятением, он почувствовал, что ко всему этому каким-то образом причастна его племянница, и громко позвал ее:

— Элис! Подойди сюда, Элис!

Едва эти слова успели слететь с его губ, как Элис Вейн бесшумно скользнула прочь от окна и, заслонив глаза одной рукой, другою отдернула черное покрывало, окутывавшее портрет. Раздался общий возглас изумления; но в голосе губернатора послышался смертельный ужас.

— Клянусь небом, — прошептал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к окружающим, — если бы призрак Эдуарда Рэндолфа явился к нам прямо оттуда, где его душа расплачивается за земные прегрешения, — и тогда все ужасы ада не смогли бы явственнее отобразиться на его лице!

— Провидение, — торжественно произнес старый председатель управы, — с благою целью рассеяло туман времени, столько лет скрывавший этот чудовищный лик. Ни единой живой душе не дано было узреть того, что ныне видим мы!

В старинных рамах, еще недавно заключавших только черную пустоту, теперь возникло изображение, необычайно рельефное, несмотря на темный колорит. Это был поясной портрет бородатого мужчины, одетого в бархатный, расшитый по старинному обычаю наряд с широким стоячим воротником; на нем была широкополая шляпа, затенявшая лоб. Глаза из-под полей шляпы сверкали необычайным блеском и создавали впечатление живого человеческого взгляда. Вся его фигура резко контрастировала с фоном картины, она словно вырывалась из рам, и похоже было, что кто-то глядит со стеньг на собравшихся в зале людей, скованных ужасом. Лицо на портрете, если только можно словами передать его выражение, было лицом человека, уличенного в каком-то позорном преступлении и преданного на поругание огромной безжалостной толпе, глумящейся над ним и изливающей на него свою ненависть и презрение. Дерзкий вызов словно боролся в нем с подавляющим сознанием собственной низости — и последнее одержало верх. Терзания души отразились на его лице, как в зеркале. Казалось, будто за те несчетные годы, пока картина была скрыта от людского взора, краски ее продолжали сгущаться, изображение становилось все более мрачным — и наконец теперь оно вспыхнуло новым, зловещим огнем. Таков был портрет Эдуарда Рэндолфа, на котором, если верить жестокому преданию, запечатлелся тот миг, когда несчастный познал всю тяжесть народного проклятия.

— О, какое ужасное лицо — оно сведет меня с ума! — пробормотал Хатчинсон, словно завороженный этим зрелищем.

— Смотрите же! — шепнула Элис. — Он захотел посягнуть на права народа. Пусть кара, которая его постигла, послужит вам предупреждением — и да охранит вас небо от подобного шага!

Губернатор тщетно пытался совладать с дрожью; но, призвав на помощь всю силу воли — эта черта характера была ему не слишком свойственна, — он стряхнул с себя оцепенение, в которое его поверг вид Эдуарда Рэндолфа.

— Безумная девчонка! — воскликнул он с горьким смехом, повернувшись к Элис. — Ты пустила в ход свое искусство с беззастенчивостью, достойной твоих учителей-итальянцев; ты достигла пошлого театрального эффекта — не думаешь ли ты, что с помощью таких жалких ухищрений можно изменять волю правителей и вмешиваться в судьбы народов? Смотри же!

— Одумайтесь, ваша милость, — вмешался председатель управы, увидев, что Хатчинсон опять схватился за перо, — ведь если какому-нибудь смертному довелось получить предостережение от души, страждущей на том свете, то этот смертный — вы!

— Ни слова! — гневно перебил его Хатчинсон. — Даже если бы этот кусок холста закричал мне: «Остановись!» — я не переменил бы своего решения!

И, метнув полный презрения взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа (в жестоких и измученных чертах которого, как почудилось всем в этот момент, изобразилась крайняя степень ужаса), он нацарапал на бумаге нетвердым почерком, выдававшим его смятение, два слова: Томас Хатчинсон. После этого, как рассказывают, он содрогнулся, словно собственная подпись отняла у него последнюю надежду на спасение.

— Кончено, — проговорил он и обхватил руками голову.

— Да будет небо милосердно к вам, — тихо отозвалась Элис Вейн, и ее грустный голос прозвучал как прощальный привет доброго духа, покидавшего дом.

Когда наступило утро, по дому поползли слухи, распространившиеся затем по всему городу, будто темный таинственный человек на портрете ночью сходил со стены и с глазу на глаз беседовал с самим губернатором. Если это чудо и произошло в действительности, от него не осталось никаких видимых следов, потому что в старинных рамах снова ничего нельзя было различить, кроме плотного облака тьмы, которое издавна окутывало портрет. Если Эдуард Рэндолф и отлучался из рам, то с первым лучом солнца он, как и полагается привидениям, воротился на свое место и укрылся за вековою завесой. Скорее всего разгадка заключалась в том, что средство обновления красок, которое употребила Элис Вейн, действовало лишь непродолжительное время. Но и этого оказалось достаточно: те, кому суждено было увидеть на краткое мгновение ужасный образ Эдуарда Рэндолфа, ни за что на свете не согласились бы повторить опыт и до конца дней своих с содроганием вспоминали об этой страшной сцене, словно они повстречались с самим дьяволом. Что же сталось с Хатчинсоном? Когда далеко за океаном бывший губернатор почувствовал приближение своего смертного часа, он, задыхаясь, прохрипел, что в горле у него клокочет кровь невинных жертв Бостонской бойни; и Фрэнсис Линколн, бывший комендант Уильямского форта, стоя у изголовья умирающего, был потрясен сходством его безумного взгляда со взглядом Эдуарда Рэндолфа. Кто знает — может быть, его сломленный дух почувствовал наконец в этот страшный час, как невыносимо бремя народного проклятия?

Когда эта удивительная история подошла к концу, я осведомился у моего рассказчика, по-прежнему ли загадочная картина продолжает висеть в зале, о которой шла речь. На это мистер Тиффани сообщил мне, что ее давно увезли и, как он слышал, запрятали в какой-то дальний закоулок в музее Новой Англии. Вполне возможно, что какой-нибудь любитель древностей еще откопает ее и с помощью мистера Хоуорта, тамошнего реставратора картин, доставит миру отнюдь не лишнее доказательство правдивости изложенных здесь фактов.

Пока я слушал эту легенду, на дворе разбушевалась метель, и у нас над головою поднялся такой треск и грохот, что казалось, будто наверху собрались и бесчинствуют все прежние обитатели Губернаторского дома — те губернаторы и прочие знаменитости, о которых здесь распространялся мистер Тиффани. Если в старинном доме прожили свою жизнь многие поколения людей, то с течением времени свист ветра в щелях, скрип балок и стропил делаются до странности похожими на звуки человеческого голоса, на раскаты хриплого смеха, на тяжелые шаги, гулко отдающиеся в заброшенных комнатах. В доме словно пробуждается эхо столетней давности. Именно такой фантастический хохот и невнятное бормотание доносились до нас, когда я прощался с моими собеседниками у камина Губернаторского дома; и этот шум все еще звучал у меня в ушах, пока я спускался с крыльца в темноту и шел домой навстречу хлеставшей мне в лицо метели.

МАНТИЛЬЯ ЛЕДИ ЭЛИНОР

Перевод И. Комаровой

Несколько дней тому назад мой досточтимый Друг, содержатель таверны в Губернаторском доме, любезно пригласил мистера Тиффани и меня отведать устриц за его скромным столом. При этом он великодушно объявил, что такой незначительный знак внимания — ничто в сравнении с наградою, которую по справедливости заслужили мы оба: мистер Тиффани — своими непревзойденными рассказами, а я — скромной попыткой записать их; так или иначе, но последствия нашей счастливой встречи принесли заведению мистера Томаса Уэйта небывалую популярность. Не одна сигара была там выкурена; не один стакан вина, а то и более крепкой aqua vitae[*Водки (лат).], был там осушен до дна, не один обед исчез в желудке новых посетителей таверны, которым никогда не пришло бы на ум пуститься поздно вечером по глухим улицам к историческому зданию Губернаторского дома, не вступи мы с мистером Тиффани в столь плодотворное сотрудничество. Короче говоря, если заверения мистера Уэйта не были простой данью светской любезности, мы так же убедительно напомнили публике о существовании всеми забытого Губернаторского дома, как если бы снесли на Вашингтон-стрит все сапожные и мясные лавки и открыли бы миру его аристократический фасад. Впрочем, соблюдая интересы мистера Уэйта, не будем чересчур распространяться о его расширившейся клиентуре: чего доброго, ему не удастся возобновить аренду Губернаторского дома на столь же выгодных условиях, как до сих пор.

Встретив такой радушный прием, мы с мистером Тиффани в роли благодетелей без дальнейших церемоний воздали должное превосходному ужину. Быть может, трапеза выглядела менее великолепно, чем те пиры, безмолвными свидетелями которых бывали в минувшие времена обшитые панелями стены Губернаторского дома; быть может, и хозяин наш выполнял обязанности председателя с меньшей торжественностью, чем подобало бы человеку, сменившему на этом почетном месте королевских губернаторов; быть может, и гости являли собою менее внушительное зрелище, чем высокопоставленные особы в напудренных париках и расшитых камзолах, пировавшие во время оно за губернаторским столом, а ныне мирно спящие в своих украшенных гербами склепах на кладбище Коппс-хилл или вокруг Королевской часовни; и все же я осмелюсь утверждать, что никогда, со времен королевы Анны до самой Войны за независимость, в этом доме не собиралось столь приятное общество. Особый интерес сообщило нашей дружеской вечеринке присутствие одного почтенного джентльмена, живо помнившего далекие события, связанные с именами Гейджа и Хоу, и даже знавшего две-три не слишком достоверные истории из жизни Хатчинсона. Он принадлежал к той небольшой, в наши дни почти исчезнувшей, группе людей, чья приверженность монархии и колониальной системе управления со всеми ее атрибутами выдержала испытание временем и устояла против всех демократических ересей. Юная королева Британии имеет в лице этого достойного старца самого верного своего подданного; нет на земле человека, который склонился бы перед ее троном с таким благоговением, как он; и хотя голова его поседела уже при Республике, он до сих пор, особенно под хмельком, именует эту гуманную форму правления узурпацией. Сказать по правде, старый монархист немало повидал на своем веку; жизнь его не баловала — зачастую он оставался совсем без друзей, а если такие и находились, то в выборе их нельзя было проявлять особой щепетильности, — и потому он вряд ли отказался бы от стакана вина в доброй компании, будь его собутыльником сам Оливер Кромвель или даже Джон Хэнкок я уж не говорю о ныне здравствующих демократических деятелях. Может статься, я еще вернусь к этому человеку и более подробно познакомлю с ним читателя в одном из следующих рассказов о Губернаторском доме.

В положенный час наш хозяин откупорил бутылку мадеры, отличавшейся столь восхитительным вкусом и таким тонким ароматом, что происхождение ее не оставляло никаких сомнений: перед тем как попасть к нам на стол, бутылка, надо полагать, пролежала долгие годы в сокровеннейшем тайнике губернаторского погреба, куда предусмотрительно прятал лучшие вина какой-нибудь неунывающий старый дворецкий, который позабыл передать свою тайну потомству на смертном одре. Совершим же возлияние в память его, и да почиет в мире красноносая тень нашего безвестного благодетеля! Мистер Тиффани проявил незаурядное рвение, поглощая этот драгоценный напиток, и после третьего стакана поведал нам одну из самых странных историй, которые ему случалось откопать на чердаке своей памяти, где хранятся сокровища старины. Я осмелился лишь слегка приукрасить эту легенду, которая была примерно такова.

Вскоре после того, как полковник Шют взял в свои руки бразды правления Массачусетсом, то есть лет сто двадцать тому назад, в Бостон приехала из Англии знатная молодая дама, опекуном которой он был. Полковник состоял с нею в весьма отдаленном родстве; но после того, как она лишилась всех своих родных одного за другим, он оказался единственным близким ей человеком; и потому леди Элинор Рочклиф, принадлежавшая к самым богатым и аристократическим кругам Англии, решилась пересечь океан, чтобы навсегда поселиться в Губернаторском доме. Добавим к этому, что супруга губернатора, когда леди Элинор еще в младенчестве осиротела, долгое время заменяла ей мать и теперь с нетерпением ожидала приезда своей воспитанницы, полагая, что красивая молодая женщина, живя в непритязательном обществе Новой Англии, окажется в несравненно большей безопасности, чем у себя на родине, где она каждодневно подвергалась бы пагубному влиянию придворной суеты. Правда, если бы губернатор и его супруга превыше всего пеклись о собственном спокойствии, они постарались бы избавиться от чести предоставить кров леди Элинор, ибо в характере последней черты благородные и привлекательные соединялись с неслыханным высокомерием и надменным сознанием собственного превосходства: она так гордилась своим происхождением и наружностью, что даже не пыталась скрывать этого. Судя по многочисленным дошедшим до нас толкам, поведение леди Элинор граничило чуть ли не с мономанией; будь ее поступки совершенно здравыми, оставалось только ждать, что провидение рано или поздно жестоко покарает столь непомерную гордыню. Так или иначе, оттенок таинственности, окрашивающий полузабытые легенды, связанные с ее именем, еще более способствовал странному впечатлению, которое произвела рассказанная в тот вечер история. Корабль, доставивший леди Элинор, бросил якорь в Ньюпорте. откуда она проследовала в Бостон в губернаторской карете, под охраной небольшой свиты из шести всадников. На пути через Корн-хилл тяжелый громыхающий экипаж, запряженный четверкой вороных, привлекал всеобщее внимание; не меньшее любопытство возбуждали гарцующие скакуны и блестящие кавалеры; их шпаги свешивались до самого стремени, а за поясами торчали пистолеты в кобуре. С дороги сквозь большие стекла кареты можно было различить силуэт леди Элинор, у которой царственная величавость осанки удивительным образом сочеталась с нежной прелестью совсем еще юной девушки. Среди местных дам некоторое время ходил фантастический рассказ о том, что их прекрасная соперница якобы обязана своим неотразимым очарованием некоей мантилье, вышитой искуснейшей рукодельницей Лондона и таящей в себе магические силы. Как бы то ни было, в день своего приезда леди Элинор обошлась без всякого волшебства — она была одета в бархатный дорожный костюм, который показался бы стесняющим и неизящным на любой другой фигуре.

Кучер натянул вожжи, и карета, а за нею и вся кавалькада остановилась перед кованой узорчатой оградой, отделявшей Губернаторский дом от остальной части улицы. Случилось так, что именно в этот момент колокол Старой Южной церкви ударил к похоронной службе; и таким образом, вместо радостного звона, которым обычно знаменовалось прибытие именитого гостя, леди Элинор встретил погребальный гул, словно возвещавший о том, что вместе с нею на землю Новой Англии пришла беда.

— Какая неучтивость! — воскликнул капитан Лэнгфорд, английский офицер, доставивший незадолго перед тем депешу губернатору. — Следовало бы повременить с похоронами и не омрачать приезд леди Элинор столь неподходящим приветствием.

— С вашего позволения, сэр, — возразил доктор Кларк, местный врач и ярый приверженец народной партии, — что бы там ни говорили церемониймейстеры, первым должен пройти мертвый нищий, даже если он оттесняет назад живую королеву. Смерть дарует неоспоримые привилегии.

Такими замечаниями обменялись эти два джентльмена, ожидая, пока расчистится путь через толпу, сгрудившуюся по обе стороны от ворот Губернаторского дома, так что свободным оставался лишь узкий коридор от кареты до парадного входа. Чернокожий лакей в ливрее соскочил с запяток и распахнул дверцу как раз в тот момент, когда губернатор Шют, спустившись с крыльца своей резиденции, приготовился было подать руку леди Элинор, чтобы помочь ей выйти из кареты. Но эта торжественная сцена была вдруг прервана самым неожиданным образом. Молодой человек с бледным лицом и разметавшимися черными волосами внезапно отделился от толпы и распростерся на земле перед раскрытой дверцей кареты, безмолвно предлагая леди Элинор воспользоваться им как подножкой. Какое-то мгновение она колебалась, ко нерешительность ее, казалось, была вызвана скорее сомнением в том, достоин ли молодой человек оказать ей подобную услугу, нежели смущением при виде столь безмерных почестей, воздаваемых ей — простой смертной.

— Встаньте, сэр! — сурово приказал губернатор, занося над наглецом свою трость. — Что за безумная выходка!

— О нет, ваша светлость! — возразила леди Элинор тоном, в котором насмешка преобладала над жалостью. — Не трогайте его! Коль скоро люди мечтают лишь о том, чтобы их попирали ногами, было бы жестоко отказывать им в этой ничтожной милости, к тому же вполне заслуженной!

Сказавши это, она легко, как солнечный луч касается облачка, ступила на свою живую подножку и протянула руку губернатору. На какой-то миг она задержалась в этой позе; и трудно было бы найти более выразительное воплощение аристократической гордости, безжалостно подавляющей душевные порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были так ослеплены красотой леди Элинор, что гордость ее показалась им непременной принадлежностью создания столь прекрасного, и из толпы раздался единодушный возглас восторга.

— Кто этот дерзкий юнец? — спросил капитан Лэнгфорд, по-прежнему стоявший рядом с доктором Кларком. — Если он в здравом уме, его наглость заслуживает палок; если же это помешанный, следует оградить леди Элинор от подобных выходок в будущем, посадив его за решетку.

— Этого юношу зовут Джервис Хелуайз, — отвечал доктор, — он не может похвалиться ни богатством, ни знатностью — словом, ничем, кроме ума и души, которыми наделила его природа. Он служил одно время секретарем при нашем колониальном посреднике в Лондоне и там имел несчастье повстречать леди Элинор Рочклиф. Он влюбился в эту бессердечную красавицу и совершенно потерял голову.

— Надобно было с самого начала не иметь головы на плечах, чтобы позволить себе питать хоть малейшую надежду, — заметил английский офицер.

— Быть может, и так, — произнес доктор, нахмурясь. — Но скажу вам искренне — я усомнюсь в справедливости небесного судьи, если эта женщина, так горделиво вступающая теперь в дом губернатора, не познает когда-нибудь самое жестокое унижение. Сейчас она стремится показать, что она выше человеческих чувств; отвергая то, что создает между людьми общность, она идет наперекор велениям Природы. Увидим, не предъявит ли эта самая природа в один прекрасный день своих законных прав на нее и не сравняет ли ее долю с долей самых жалких!

— Этого не случится! — в негодовании вскричал капитан Лэнгфорд. — Ни при жизни ее, ни после того, как она обретет покой на кладбище своих предков!

Спустя несколько дней губернатор давал обед в честь леди Элинор Рочклиф. Самым именитым особам в колонии были составлены письменные приглашения, и посланные губернатора поскакали во все концы, чтобы вручить адресатам пакеты, запечатанные сургучом на манер официальных донесений. Приглашенные не замедлили прибыть, и Губернаторский дом гостеприимно распахнул свои двери богатству, знатности и красоте, которые в тот вечер были представлены столь обильно, что едва ли стенам старинного здания доводилось когда-либо видеть такое многочисленное и притом такое избранное общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы назвать блистательным, потому что, в согласии с модой того времени, дамы красовались в обширных фижмах из богатейших шелков и атласов, а мужчины сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой бархат их кафтанов и камзолов. Последнему виду одежды придавалось чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно бывал расшит таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого камзола порой уходил целый годовой доход его владельца. С нашей нынешней точки зрения — точки зрения, отразившей глубокие изменения в общественном устройстве, — любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой; но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свои отражения в высоких зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было в нем преходящего, такое зрелище могло бы научить нас многому, о чем не следовало бы забывать.

И не досадно ли, что ни зеркало, ни кисть художника не донесли до нас хотя бы бледного подобия того, о чем уже упоминалось в этой истории, вышитой мантильи леди Элинор, наделенной, по слухам, волшебной властью и всякий раз придававшей ее владелице новое, невиданное очарование. Пусть виной этому мое праздное воображение, но загадочная мантилья внушила мне благоговейный страх — отчасти из-за магической силы, которую ей приписывали, отчасти же потому, что она вышивалась смертельно больной женщиной и в фантастически сплетающихся узорах мне чудились лихорадочные видения, преследовавшие умирающую.

Как только был закончен ритуал представления, леди Элинор удалилась от толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она выказывала более благосклонности, чем прочим. Сотни восковых свечей ярко озаряли эту картину, выгодно подчеркивая ее живописность; но леди Элинор, казалось, не замечала ничего; порой в ее взгляде мелькало скучающее и презрительное выражение; однако от собеседников оно скрывалось за личиной женского обаяния и грации, и в ее глазах они неспособны были прочесть порочность ее души. А прочесть в них можно было не просто насмешливость аристократки, которую забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных и не допускает даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор подверглись влиянию ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.

Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни смеха, ни музыки, ни голосов; и в это время какой-то молодой человек приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином; и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала юношу с бледным, искаженным лицом и спутанными волосами. Это был Джервис Хелуайз.

— Отчего вы докучаете мне своими преследованиями? — сказала она усталым голосом, но с меньшею холодностью, чем обыкновенно. — Говорят, я виновата перед вами — я заставила вас страдать.

— Пусть небо судит об этом, — отвечал Хелуайз торжественно. — Но во искупление вашей вины, леди Элинор, если вы можете быть виновны передо мною, и во имя вашего блага на этом и на том свете умоляю вас отпить глоток священного вина и передать кубок по кругу. Пусть это послужит символом того, что вы не отрекаетесь от своих смертных братьев и сестер: ведь всякого, кто презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!

— Где этот безумец украл священный сосуд? — воскликнул молодой пастор.

Внимание гостей немедленно обратилось на серебряный кубок; тотчас признали в нем сосуд для причастия, принадлежащий Старой Южной церкви; и, разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как священным вином!

— Уж не отравлено ли оно? — произнес вполголоса секретарь губернатора.

— Выплесните его в глотку этому негодяю! — свирепо вскричал виргинец.

— Вышвырните его вон! — воскликнул капитан Лэнгфорд, грубо хватая за плечо Джервиса Хелуайза; от его резкого движения священный кубок опрокинулся, и вино брызнуло на мантилью леди Элинор. — Вор он, глупец или безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!

— Прошу вас, джентльмены, не будьте жестоки к моему бедному поклоннику, произнесла леди Элинор с чуть заметной утомленной улыбкой. — Можете удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не вызывает в моем сердце никаких чувств, кроме одного только желания смеяться, — а ведь, по совести говоря, мне полагалось бы проливать слезы при виде зла, которое я причинила! Но пока окружающие пытались увести несчастного юношу, он вырвался от них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую она после происшествия с вином закуталась еще плотнее, как бы желая совершенно спрятаться в ней.

— Сорвите ее, сорвите! — кричал Джервис Хелуайз, сжимая руки в исступленной мольбе. — Быть может, еще не поздно! Предайте проклятую ткань огню!

Но леди Элинор с презрительным смехом набросила вышитую мантилью на голову, и от этого ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками, показалось вдруг лицом какого-то чужого, таинственного и злокозненного существа.

— Прощайте, Джервис Хелуайз! — промолвила она. — Сохраните меня в своей памяти такою, как сейчас.

— Увы! — отвечал он голосом уже не безумным, но полным скорби, как похоронный звон. — Нам суждено еще свидеться; бог весть, какою вы явитесь мне тогда, — но в памяти моей останется не нынешний, а будущий ваш образ.

Он более не сопротивлялся соединенным усилиям гостей и слуг, которые чуть ли не волоком вытащили его из залы и вышвырнули за железные ворота Губернаторского дома. Капитан Лэнгфорд, особенно усердствовавший в этом предприятии, собрался было вновь предстать перед его вдохновительницей, как вдруг его внимание привлек доктор Кларк, с которым капитан перемолвился несколькими словами в день приезда леди Элинор Рочклиф. Стоя на противоположном конце залы, доктор не сводил с леди Элинор проницательного взгляда, и его многозначительная мина невольно навела капитана Лэнгфорда на мысль о том, что доктор открыл какую-то глубокую тайну.

— Кажется, даже вы, любезный доктор, не устояли против чар нашей королевы? — обратился к нему капитан, надеясь вызвать доктора на откровенность.

— Боже сохрани! — отвечал доктор Кларк с невеселой улыбкой. — Молите небо, чтобы оно избавило и вас от такого безумия. Горе тому, кто будет ранен стрелами этой красавицы! Но я вижу губернатора — мне надо сказать ему несколько слов наедине. Всего доброго!

И доктор Кларк, подойдя к губернатору, заговорил в ним так тихо, что даже стоявшие поблизости не могли уловить ни слова из его речи; но, очевидно, сообщение было не слишком приятного свойства, потому что губернатор, до того добродушно улыбавшийся, вдруг переменился в лице. Вскоре гостям было объявлено, что непредвиденные обстоятельства вынуждают прежде времени закончить празднество.

Бал в Губернаторском доме несколько дней кряду давал пищу для разговоров в столице Массачусетса и мог бы еще долго оставаться в центре общего внимания, если бы событие всепоглощающей важности не изгладило его совершенно из памяти бостонцев. Событием этим была вспышка страшной болезни, которая в те времена, равно как в предшествующие и последующие десятилетия, уносила сотни и тысячи жертв по обеим сторонам Атлантического океана. На этот раз эпидемия отличалась особенной беспощадностью; она оставила свои следы, вернее, глубокие шрамы — это будет наиболее подходящая метафора, — в истории страны, совершенно расстроив весь уклад жизни. Поначалу болезнь, отклоняясь от своего обычного течения, сосредоточилась в высших кругах, избрав первые жертвы среди гордых, богатых и знатных; она без церемоний являлась в роскошные спальни и проскальзывала под шелковые одеяла сладко дремавших богачей. Многие именитые гости Губернаторского дома, и между ними те, кого леди Элинор удостоила своим расположением, прежде других были поражены этим роковым бедствием. Не без горького злорадства было замечено, что четверо молодых людей, которые ни на шаг не отходили от леди Элинор в продолжение всего вечера — виргинец, английский офицер, священник и секретарь губернатора, — первыми приняли на себя ужасный удар. Но болезнь распространялась все дальше и вскоре перестала быть прерогативой аристократии. Ее пылающее клеймо не было уже знаком отличия избранных, подобно военному ордену или дворянскому титулу. Смерть пробралась через узкие, извилистые улицы, постучалась в темные нищие лачуги и протянула свои костлявые пальцы к городским рабочим и ремесленникам; в то время богачи и бедняки волей-неволей почувствовали себя братьями. И она шествовала по городу, уверенная в своей непобедимости, неумолимая и наводящая почти такой же ужас, как чума, — смертельная болезнь, бич и казнь наших предков — Черная Оспа!

Мы бессильны представить себе, какой страх сеяла она в былые времена, ведь ныне оспа превратилась в беззубое, обезвреженное чудовище. Скорее подойдет для сравнения гигантское шествие азиатской холеры, которая перекинулась через Атлантический океан на нашей памяти и с беспощадностью судьбы завоевывала все новые и новые города, уже наполовину опустевшие, потому что весть о ней обращала горожан в паническое бегство. Есть ли что-нибудь ужаснее и унизительнее состояния, когда человек боится полной грудью вдохнуть благодатный воздух, опасаясь, что он может оказаться ядом, и не решается протянуть руку брату или другу, потому что в пожатии может таиться смертоносная зараза? Именно такое смятение охватило город; оно было глашатаем эпидемии и следовало по ее стопам. Поспешно рылись могилы; поспешно закапывались останки умерших, потому что теперь мертвые стали врагами живых и словно норовили увлечь их за собой в сырую землю. Заседания Совета провинции были приостановлены, как будто человеческая мудрость признала бессилие своих ухищрений перед властью неземного узурпатора. Если бы в Массачусетском заливе появился флот неприятеля или его полчища устремились на нашу страну, народ, надо думать, доверил бы свою защиту тому же грозному завоевателю, который принес ему столько бед и не потерпел бы никаких посягательств на свою державную власть. У полководца появилось даже знамя, отмечавшее все его победы. Это был кроваво-красный флаг, полыхавший над каждым домом, куда проникла Черная Оспа.

Уже много дней такой флаг развевался над парадным крыльцом Губернаторского дома, ибо именно оттуда, как выяснилось, когда стали изучать истоки страшной болезни, начала она свое победное шествие. Ее следы вели в роскошно убранную комнату — в опочивальню надменнейшей из надменных — к той, которая была так нежна, что казалась неземным созданием, — к гордячке, для которой не существовало человеческих привязанностей — к леди Элинор! Теперь уже не сомневались в том, что источник заразы таился в складках нарядной мантильи, придававшей ей на балу столь необъяснимое очарование. Фантастические узоры мантильи были отражением предсмертных видений женщины, посвятившей этой работе последние часы своей жизни; стынущими пальцами она вплела нити собственной злосчастной судьбы в золото, которым вышивала. Эта зловещая история, раньше передававшаяся только шепотом, разнеслась по всему городу. Народ неистовствовал; везде кричали о том, что леди Элинор своей гордыней и высокомерием накликала дьявола и что чудовищная болезнь — не что иное, как плод их союза. Порою гнев и исступление толпы прорывались в каком-то жестоком веселье, и когда еще над одной крышей взвивался красный флаг, люди на улицах хлопали в ладоши и восклицали с насмешкой отчаяния: «Глядите! Леди Элинор может праздновать новую победу!»

Однажды, в самый разгар эпидемии, к Губернаторскому дому приблизился некий странного вида человек; он остановился перед входом и, скрестив руки на груди, долго смотрел на кроваво-красное знамя, бившееся на ветру, словно в конвульсиях той самой болезни, которую оно символизировало. Затем, уцепившись за кованую ограду, он взобрался на одну из колонн, сорвал ужасный флаг и вошел внутрь, размахивая им над головою. Навстречу ему по лестнице спускался губернатор в дорожном плаще и в сапогах со шпорами; он явно намеревался пуститься в дальний путь.

— Несчастный безумец, чего ты ищешь здесь? — вскричал Шют, выбрасывая вперед свою трость, чтобы избежать соприкосновения с пришельцем. — Этот дом — обитель Смерти. Назад, или ты встретишься с нею!

— Смерть не посмеет коснуться меня, знаменосца грозного поветрия! воскликнул Джервис Хелуайз, потрясая своим красным флагом. — Смерть и болезнь, принявшая обличье леди Элинор, пройдут сегодня ночью по улицам, и я возглавлю их шествие с этим стягом!

— К чему тратить слова на какого-то помешанного? — пробормотал губернатор, закутывая лицо свое плащом. — Кого может тронуть, выживет или погибнет это жалкое существо, если никто из нас не может быть уверен, что проживает еще двенадцать часов? Иди, глупец, — иди навстречу своей гибели!

Он шагнул в сторону, и Джервис Хелуайз поспешно взбежал по лестнице, но едва он ступил на площадку, чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Он вскинул голову, повинуясь внутреннему побуждению безумца, который готов сокрушить все на своем пути и растерзать всякого, кто осмелится ему препятствовать, — но тут же застыл, обессиленный, встретив спокойный и твердый взгляд, обладавший таинственною властью смирять самое яростное безумие. Перед ним стоял доктор Кларк, чьи печальные обязанности врачевателя привели его в Губернаторский дом, где в более благополучные времена он бывал лишь редким гостем.

— Для чего вы явились сюда? — спросил он юношу.

— Я должен увидеть леди Элинор, — отвечал Джервис Хелуайз упавшим голосом.

— Все покинули ее, — сказал врач. — Зачем вам видеть ее? Даже сиделка — и та была поражена смертью на пороге ее роковой опочивальни. Знаете ли вы, что страну нашу никогда не постигало более ужасное проклятие? Знаете ли вы, что дыхание этой красавицы наполнило ядом наш воздух, что она привезла черную смерть в складках своей адской мантильи?

— Дайте мне взглянуть на нее! — с жаром взмолился безумец. — Дайте мне еще раз увидеть печать дьявольской красоты на ее лице, дайте мне увидеть королевские одежды, в которые облачила ее Смерть. Теперь они вдвоем восседают на троне — дайте мне склониться перед ними!

— Бедняга! — проронил доктор Кларк, у которого столь разительный пример человеческой слабости вызвал даже в этот момент горькую усмешку. — Неужели ты все еще способен преклоняться перед той, которая является источником стольких бедствий, и окружаешь ее ореолом тем более ярким, чем большее зло она нам причинила? Так люди вечно обожествляют своих тиранов! Что ж, ступай к ней! Безумие, как мне приходилось видеть, имеет ту хорошую сторону, что уберегает от заразы, а возможно — ты излечишься и от безумия там, куда так стремишься!

Сказавши это, он поднялся по лестнице, распахнул дверь, выходившую на площадку, и сделал Джервису знак войти. По-видимому, бедный помешанный все еще думал, что его надменной возлюбленной не коснулось страшное поветрие, которое она силой какого-то злого волшебства рассеивала вокруг себя. Ему грезилось, что она в пышном одеянии восседает на троне, что прежняя красота ее не только не померкла, но сверкает новым, нечеловеческим блеском. Исполненный этих иллюзий, он с затаенным дыханием приблизился к двери и замер на пороге, со страхом вглядываясь в темноту опочивальни.

— Но где же она? Где леди Элинор? — прошептал он.

— Позовите ее! — отвечал врач.

— Леди Элинор! Госпожа моя! Королева Смерти! — крикнул Джервис Хелуаиз, сделав несколько нерешительных шагов вперед. — Ее здесь нет! Но что это блестит на столе? Я вижу алмаз, еще недавно украшавший ее грудь! Д вот, — он содрогнулся, — вон висит мантилья, на которой мертвые пальцы вышили убийственный узор… Но где же сама леди Элинор?

Что-то зашевелилось за шелковыми занавесками кровати; раздался тихий стон, и, прислушавшись, Джервис Хелуаиз различил жалобный женский голос, просивший пить. Он даже показался ему знакомым.

— Горло… горло горит… — шептал голос. — Каплю воды!

— Кто ты, ничтожное создание? — промолвил бедный помешанный, приблизясь к кровати и отдергивая занавески. — Это не твой голос. Как похитила ты голос леди Элинор для своих жалких просьб и стенаний? Уж не думаешь ли ты, что моя госпожа наравне с прочими подвластна земным недугам? Ответь, мерзкая куча гнили, как попала ты в ее опочивальню?

— О Джервис Хелуайз! — промолвил голос, и лежавшая в постели судорожно попыталась прикрыть свое обезображенное лицо. — Не смотри на ту, кого ты когда-то любил! Небесное проклятие поразило меня за то, что я гнушалась братьев и сестер своих. Я окутала себя гордостью, как мантильей; я презрела узы родства, дарованные нам природою, — и природа связала меня с людьми новыми, страшными узами, обратив это бренное тело в источник смертоносной заразы. Природа отомстила мне за себя, за тебя и за всех остальных людей: знай же, я — Элинор Рочклиф!

Безумная злоба и долго копившаяся в его сердце горечь от сознания того, что жизнь его погублена безвозвратно, что наградой за любовь ему было жестокое презрение, — все эти чувства вдруг проснулись в груди Джервиса Хелуайза. Он погрозил пальцем несчастной умирающей, и занавески всколыхнулись от дикого хохота, жутким эхом раскатившегося по комнате.

— Еще одна победа леди Элинор! — вскричал он. — Все стали ее жертвами! Кто же заслужил почетное право быть последней жертвой, если не она сама?

Внезапно, словно в его воспаленном мозгу возникла какая-то новая фантазия, он схватил роковую мантилью и бросился прочь из Губернаторского дома.

В тот же вечер через город прошла странная процессия; участники ее несли факелы, и над головами их раскачивалось подобие женской фигуры в роскошно вышитом одеянии. Джервис Хелуайз шел во главе процессии, размахивая зловещим красным флагом. Дойдя до Губернаторского дома, толпа сожгла изображение, и налетевший ветер тут же развеял золу. Говорят, что с того самого часа эпидемия начала стихать, точно от первой вспышки до последней она была соединена таинственными связями с мантильей леди Элинор. О судьбе ее злополучной владелицы ходят на редкость смутные слухи. До сих пор поговаривают о том, что в одной из комнат Губернаторского дома появляется время от времени бледный призрак женщины; она прячется в самых темных углах и прикрывает лицо вышитой мантильей. И если правдива рассказанная выше история, этот призрак не может быть ничем иным, как тенью надменной леди Элинор.

Хозяин таверны, наш новый знакомый — почтенный приверженец монархии — и я сам встретили окончание глубоко захватившей нас повести горячими рукоплесканиями. Представьте себе, любезный читатель, как неизмеримо увеличивается воздействие такого предания, если мы можем, как в настоящем случае, всецело поручиться за то, что рассказчик ни в чем не погрешил против исторической правды. Что касается до меня лично, то я знаю, с какой придирчивой тщательностью мистер Тиффани всегда проверяет достоверность фактов, прежде чем предать их гласности; и потому его история показалась бы мне ничуть не более правдивой, будь он на деле очевидцем жизни и страданий несчастной леди Элинор. Конечно, могут найтись скептики, которые потребуют вещественных доказательств — например, предложат мистеру Тиффани предъявить вышитую мантилью, позабыв о том, что, благодарение богу, она сгорела дотла!

Итак, история была досказана; и тут старый монархист, у которого в веселой компании заметно улучшилось расположение духа, в свою очередь пустился в воспоминания о Губернаторском доме и вызвался, если никто не возражает, пополнить наш запас легенд некоторыми интересными эпизодами. Мистер Тиффани, у которого нет причин опасаться соперников, немедленно попросил его доставить нам это удовольствие; я, со своей стороны, с жаром к нему присоединился; и наш уважаемый гость, весьма польщенный вниманием, уже готов был начать свой рассказ и ожидал только возвращения мистера Томаса Уэйта, который отлучился, чтобы обслужить вновь прибывших. Быть может, читатель — впрочем, это в равной степени зависит от его и нашего желания найдет рассказ моего знакомого в одной из следующих легенд Губернаторского дома.

ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ГОСТЬ

Перевод И. Исакович

Однажды в сентябрьский вечер вокруг очага собрался семейный кружок. Очаг наполнили доверху плавником, выловленным из горных потоков, сухими сосновыми шишками и обломками огромных деревьев, обрушившихся в пропасть. Пламя гудело в трубе и озаряло комнату ярким светом. Лица отца и матери выражали спокойное довольство; дети смеялись. Старшая дочь казалась живым олицетворением Счастья семнадцатилетней юности, а престарелая бабушка, сидевшая с вязанием в самом теплом углу, походила на Счастье состарившееся. Они нашли волшебный «корень счастья» в самом неприютном месте Новой Англии. Семья поселилась в ущелье на перевале Белых холмов, где круглый год дул пронзительный ветер. Зимой этот безжалостно холодный ветер срывал на их доме всю свою нерастраченную ярость, прежде чем обрушиться на долину Сако. Место, где они жили, было холодное и опасное, ибо гора, высившаяся над их головами, была столь крута, что со склонов ее часто срывались камни и пугали их среди ночи.

Как раз в тот момент, когда дочь несколькими незамысловатыми шутками вызвала всеобщее веселье, через перевал подул ветер и, перед тем как перенестись в долину, казалось, остановился у дома и застучал в дверь, завывая и жалуясь. На мгновение все приуныли, хотя в звуках этих и не было ничего необычного. Но вскоре обитатели дома повеселели, поняв, что дверную щеколду приподнял путешественник, чьих шагов они не расслышали за тоскливыми порывами ветра, который возвестил о приближении путника, оплакивал его, когда тот входил в дом, и со стонами удалился от двери.

Хотя эти люди и жили в таком уединенном месте, они, однако, поддерживали ежедневное общение с внешним миром. Романтическая дорога через перевал представляет собой большую артерию, сквозь которую постоянно пульсирует кровь торговли между Мэном, с одной стороны, и Зелеными горами и берегами Св. Лаврентия — с другой. Почтовый дилижанс всегда останавливался перед дверями дома. Прохожий, которому единственным спутником служила его палка, задерживался здесь, чтобы перемолвиться словечком и не оказаться в полной власти одиночества до того, как он пересечет горную расселину или доберется до первого дома в долине. Возница, направлявшийся на портлендский рынок, останавливался здесь переночевать, а если это был холостяк, то он мог позволить себе посидеть часок позже обычного перед отходом ко сну и сорвать на прощанье поцелуй с губ служанки, жительницы гор. Это был один из непритязательных постоялых дворов, где путешественник платит лишь за еду и жилье, но находит еще тот уют и ласку, которым нет цены. Поэтому, когда у дверей послышались шаги, вся семья — бабушка, дети и остальные домочадцы поднялись, как если бы они собрались принять кого-то родного, чья судьба была связана с их собственной судьбой.

Дверь открыл молодой человек. В первый момент лицо его выражало меланхолию, почти отчаяние, как у того, кто в полном одиночестве среди сгущающихся сумерек путешествует по необитаемой и унылой стране, но вскоре оно просветлело, когда он увидел, с каким радушием его принимают. Он почувствовал, как сердце его устремилось навстречу им всем, начиная от старой женщины, которая обтирала своим фартуком стул для него, до младенца, протягивавшего к нему свои ручонки. Достаточно было одного взгляда и улыбки, чтобы между незнакомцем и старшей дочкой установились отношения невинной близости.

— А! Этот огонь — как раз то, что мне нужно, — воскликнул он, — особенно когда вокруг него собралось такое приятное общество! Я просто окоченел от холода — ведь этот перевал — настоящая труба, сквозь которую так и тянет, как из огромных мехов. Всю дорогу от Бартлета в лицо мне дул ужаснейший ветер.

— Так вы держите путь в Вермонт? — спросил хозяин дома, помогая молодому человеку снять с плеч легкий рюкзак.

— Да, я направляюсь в Берлингтон, и даже гораздо дальше, — отвечал он. Я рассчитывал сегодня вечером попасть в Итан Кроуфорд, но на такой дороге пешеход всегда застрянет. Однако это не имеет значения — когда я увидел этот добрый огонь и ваши веселые лица, мне показалось, что огонь зажжен нарочно для меня и что вы ждете моего прибытия. Поэтому я сяду здесь с вами и буду чувствовать себя как дома.

Едва прямодушный незнакомец успел пододвинуть свой стул к огню, как снаружи послышался шум, похожий на тяжелую поступь кого-то, кто большими и быстрыми шагами мчится вниз по крутому склону горы; у самого дома он сделал огромный прыжок и обрушился уже по ту сторону пропасти. Вся семья затаила дыхание, ибо знала, что означает этот звук, гость же сделал то же самое инстинктивно.

— Старая гора бросила в нас камень, боясь, как бы мы о ней не забыли, сказал хозяин дома, приходя в себя. — Она иногда качает головой и грозит сойти вниз, но мы старые соседи и, в общем, недурно ладим друг с другом. Кроме того, у нас есть рядом надежное убежище на тот случай, если она и впрямь явится к нам.

Давайте теперь представим себе, что незнакомец окончил свой ужин, состоявший из медвежатины, и благодаря природному своему дару сумел настолько стать на дружескую ногу со всеми членами семейства, что сейчас они беседуют с ним так же свободно, как если бы он был таким же прирожденным горцем, как они сами. Он был гордого, но мягкого нрава, надменный и сдержанный с богатыми и сильными мира сего, но всегда готовый склонить голову, чтобы войти в низкую дверь скромной лачуги и держаться как брат или сын у домашнего очага бедняка. В семье, живущей на перевале, он нашел присущие Новой Англии тепло и простоту чувств, ясный ум и ту поэзию самобытного существования, которую они бессознательно переняли у горных вершин и пропастей, на самом пороге своего романтического и опасного жилища. Ему приходилось пускаться в дальние странствия, и притом в одиночестве, да и вся его жизнь была одинокой тропой, ибо, по природе своей требовательный к людям и разборчивый на знакомства, он держался особняком от тех, кто мог бы стать его спутником на этой тропе. И обитателей дома, при всей их сердечности и гостеприимстве, также связывало чувство спаянности друг с другом и оторванности от внешнего мира — то чувство, которому в каждом домашнем кругу должно быть отведено священное место и куда чужому нет доступа. Но в этот вечер некая пророческая симпатия побудила утонченного и образованного юношу излить душу перед простыми жителями гор и заставила их отвечать ему таким же непринужденным доверием. Так этому и суждено было быть. Разве узы общей судьбы не прочнее уз родства?

Тайной особенностью юноши было высокое и отвлеченное честолюбие. Он, быть может, и смирился бы с мыслью прожить незаметную жизнь, но не с мыслью быть забытым в могиле. Горячее желание перешло в надежду, а надежда, долго лелеемая, превратилась почти в уверенность в том, что пусть он ведет сейчас жизнь безвестного странника, но слава рано или поздно должна озарить его стезю, хотя, быть может, и не в тот момент, когда он ступает по ней. Но когда будущие поколения вглядятся в тьму того, что ныне составляет настоящее, они различат свет его шагов, которые будут светить и тогда, когда померкнут лучи вокруг менее славных имен, и потомки поймут, что наделенный высшими дарами человек прошел свой путь от колыбели до могилы, не узнанный никем.

— А пока что, — вскричал незнакомец с пылающими щеками и глазами, в которых горел энтузиазм, — пока что я еще ничего не совершил! Исчезни я завтра с лица земли, никто не будет знать обо мне больше, чем знаете вы, а именно — что неизвестный юноша пришел в сумерки из долины Сако, открыл вам вечером свое сердце, с восходом солнца прошел через перевал, и больше его не видели. Ни одна душа не спросит: «Кто был этот странник? Куда он направлялся?» Но я не могу умереть прежде, чем выполню свое предназначение. А там пусть приходит смерть: я успею воздвигнуть себе памятник.

Неподдельное душевное волнение, беспрестанно прорывавшееся сквозь отвлеченные рассуждения, помогло членам семейства понять чувства молодого человека, хотя они и были бесконечно далеки от их собственных. Он живо примечал все смешное и сам смутился от того, что проявил такой пыл.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, взяв за руку старшую дочку, и сам при этом рассмеялся. — Вы считаете мое честолюбие таким же глупым, как если бы я хотел замерзнуть на вершине горы Вашингтона только ради того, чтобы меня увидели люди из окрестных деревень. А в самом деле, это было бы превосходным пьедесталом для памятника человеку!

— Лучше сидеть здесь, у этого огня, — отвечала девушка, покраснев, — и быть спокойным и довольным, хотя никто и не думает о тебе.

— Мне кажется, — сказал ее отец после некоторого раздумья, — в том, что говорит молодой человек, есть нечто вполне естественное, и если бы мой ум был повернут в эту сторону, я бы чувствовал то же самое. Странно, жена, но его рассказ заставил меня размышлять о том, чему наверняка никогда не суждено сбыться.

— Может быть, и сбудется, — заметила жена. — Не думает ли мой муж о том, что он будет делать, когда останется вдовцом?

— Нет, нет! — воскликнул он, отвергая ее мысль с мягким упреком. — Когда я думаю о твоей смерти, Эстер, это значит, что я думаю и о своей тоже. Нет, мне бы хотелось иметь хорошенькую ферму в Бартлете, Бетлехеме, или Литлтоне, или любом другом местечке в районе Белых гор, но не таком, где бы эти горы могли обрушиться нам на головы. Я бы хотел дружить со своими соседями и называться сквайром, и чтобы меня послали на срок или два в Генеральное собрание, ибо простой, честный человек может там принести столько же пользы, сколько и законник. А когда я превращусь в совсем дряхлого старика, а ты — в старуху, я хотел бы — только чтобы не разлучаться надолго, — я хотел бы счастливо умереть на своей постели и оставить вас всех плачущими обо мне. Графитная могильная плита меня устроила бы так же, как и мраморная, лишь бы на ней были высечены мое имя и возраст, строфа из гимна и какая-нибудь надпись, чтобы люди знали, что я был честным человеком при жизни и умер христианином.

— Вот видите! — воскликнул незнакомец. — Всем нам свойственно мечтать о памятнике, будь он графитный или мраморный, или колонна из гранита, или, наконец, славная память в сердцах людей.

— Мы сегодня настроились на странный лад, — сказала жена со слезами на глазах. — Говорят, это не к добру, когда люди начинают такое выдумывать. Вы только послушайте детей!

Все прислушались. Младших детей уложили спать в другой комнате, но дверь туда была оставлена открытой, так что было слышно, как они оживленно разговаривают между собой. Казалось, что все они заразились от кружка, сидевшего у огня, и теперь старались превзойти друг друга, высказывая самые диковинные желания и строя ребяческие планы на то время, когда станут взрослыми мужчинами и женщинами. Наконец маленький мальчик, вместо того чтобы обратиться к братьям и сестрам, окликнул мать.

— Я тебе скажу, мама, чего я хочу! — крикнул он. — Я хочу, чтобы ты, и папа, и бабушка, и все мы, и незнакомец тоже, сейчас же отправились попить воды из Флума!

Нельзя было удержаться от смеха, услышав это предложение ребенка покинуть теплую постель и потащить их всех от яркого огня к водоему Флум — ручью, пробивавшемуся по склону бездны в глубине перевала.

Не успел мальчик кончить, как на дороге загрохотала повозка и остановилась на минуту перед дверью. Казалось, в повозке сидели двое или трое мужчин, веселивших свои души нестройным пением. В то время как обрывки их песни отдавались эхом между скал, сами певцы колебались, продолжать ли им свое путешествие или остановиться здесь на ночь.

— Отец, — сказала девушка, — они зовут тебя по имени.

Однако добрый человек сомневался в том, что они и вправду его звали, и не хотел показаться слишком корыстолюбивым, приглашая к себе постояльцев. Поэтому он не спешил к двери, и вскоре раздался звук бича и путешественники исчезли на перевале, все еще распевая и смеясь, хотя их веселое пение звучало печально, доносясь из сердца гор.

— Ну вот, мама! — снова закричал мальчик. — Они бы нас довезли до Флума.

Они снова рассмеялись упрямой выдумке ребенка о ночной прогулке. Но в этот момент легкое облачко грусти затуманило душу старшей дочери; она печально посмотрела на пламя и вздохнула с тоской. Этот вздох вырвался у нее, несмотря на попытку подавить его. Затем, вздрогнув и Покраснев, она быстро оглядела лица сидевших, как будто они заглянули ей в сердце. Незнакомец спросил ее, о чем она думает.

— Ни о чем, — отвечала она, опустив глаза с улыбкой, — мне просто стало как-то тоскливо.

— О, я всегда обладал даром читать в людских сердцах, — сказал он полусерьезно. — Хотите, я открою ваш секрет? Ибо мне известно, что это значит, когда молодая девушка дрожит от холода у теплого очага и жалуется на одиночество, сидя рядом с матерью. Должен ли я назвать это чувство по имени?

— Это уже не будет девичье чувство, если ему дать имя, — ответила горная нимфа, смеясь, но, однако, избегая его взгляда.

Все это было сказано так, что никто их не слышал. Возможно, в их сердцах зародился росток любви столь чистой, что она могла бы расцвести в раю, поскольку ей не дано было созреть на земле, — ибо женщины преклоняются перед тем мягким чувством собственного достоинства, которое было присуще этому юноше, а гордая, созерцательная, но добрая натура чаще всего очаровывается той простотой, которой обладала молодая девушка. Но пока они тихо разговаривали и он наблюдал, как счастливая грусть сменяется легкой тенью, робкими желаниями девичьей души, звук ветра, проносившегося через перевал, становился все сильнее и мрачнее. Казалось, как заметил наделенный воображением незнакомец, будто пели хором духи ветра, жившие некогда, еще во времена индейцев, среди этих гор и нашедшие в их вершинах и расселинах свое священное обиталище. На дороге послышались причитания, как будто шла похоронная процессия. Чтобы рассеять уныние, домочадцы подбросили в огонь сосновых веток, сухая хвоя затрещала, пламя разгорелось и вновь осветило картину мирного и скромного счастья. Свет нежно озарял и ласкал их. Лучи пламени выхватывали из темноты то маленькие личики детей, выглядывающих из своей кровати, то могучую фигуру отца, то мягкое, озабоченное лицо матери, то высокомерного юношу, то цветущую девушку и добрую старую бабушку, все еще занятую вязанием в своем теплом углу.

Старая женщина подняла глаза от работы и, продолжая вязать, заговорила.

— У стариков, — сказала она, — есть свои думы, как и у молодых. Вы тут высказывали свои желания и намерения и толковали о разных вещах, так что и я стала размышлять о том, о сем. Чего же может желать старуха, которой остался один или два шага до могилы? Дети, эта мысль будет преследовать меня день и ночь, если я не открою ее вам.

— Что же это за мысль, матушка? — воскликнули муж с женой в один голос.

Старая женщина с таинственным видом, который заставил слушателей теснее сдвинуться у огня, поведала им, что она несколько лет назад заготовила себе погребальный наряд — саван из добротного полотна, чепец с рюшем из муслина, и все это более хорошего качества, чем та одежда, которую ей приходилось носить со дня венчания. Но в этот вечер ей странным образом вспомнилось одно старинное поверье. Когда она была молодой, говаривали, что если что-нибудь упустишь при обряжении тела, если, например, рюш недостаточно отглажен или чепец надет неладно, — труп, в гробу или под землей, будет стараться высвободить свои ледяные руки, чтобы привести все в порядок. Одна мысль об этом лишала ее покоя.

— Не говори так, бабушка, — сказала девушка, вздрогнув.

— Итак, — продолжала старуха с необычайной серьезностью и вместе с тем улыбаясь собственному безрассудству, — я хочу, чтобы кто-нибудь из вас, дети мои, когда вашу мать оденут и положат в гроб, — чтобы кто-нибудь из вас подержал над моим лицом зеркало. Как знать, быть может, я смогу взглянуть на себя и проверить, все ли в порядке.

— Старый и малый — все мы грезим о могилах и памятниках, — пробормотал незнакомый юноша. — Хотелось бы мне знать, что чувствуют моряки, когда их корабль тонет и всем им в безвестности и бесславно суждено быть погребенными в океане, в этой огромной и безымянной гробнице.

На мгновение страшная фантазия старухи настолько завладела умами ее слушателей, что в первые минуты, когда звук за окном в ночи, казавшийся сначала ревом ветра, превратился затем в нечто оглушительное и ужасное, он не был замечен обреченной кучкой людей. Но вот дом и все внутри его задрожало; казалось, заколебались сами земные устои, как будто этот зловещий звук был трубным гласом Страшного суда. Старые и малые обменялись безумным взглядом и застыли на минуту, бледные и испуганные, не в состоянии произнести ни слова или сдвинуться с места. Затем одновременно со всех губ сорвался один пронзительный крик:

— Обвал! Обвал!

Самыми простыми словами мы постараемся рассказать, что произошло, хотя никакие слова не в силах передать неизъяснимый ужас разразившейся катастрофы. Жертвы ее поспешили из домика и стали искать спасения там, где, как им казалось, было более безопасно и где на случай подобной беды было сооружено нечто вроде заслона. Увы! Они покинули безопасное место и кинулись прямо навстречу гибели. Вниз потоком обломков рухнул весь склон горы, но, не достигнув дома, разделился надвое и, не разбив в нем ни одного окна, завалил все окрестности, преградил дорогу и уничтожил все на своем страшном пути. Задолго до того, как гром этого обвала затих в горах, муки несчастных закончились и жертвы катастрофы успокоились навсегда. Их тела так никогда и не были найдены.

На следующее утро виден был легкий дымок, вздымавшийся из трубы домика и устремлявшийся к горному склону. Внутри все еще тлел огонь в очаге и стулья стояли вокруг него, как будто обитатели дома вышли взглянуть на опустошения, произведенные обвалом, и вскоре вернутся, чтобы возблагодарить небеса за свое чудесное спасение. Каждый из погибших оставил по себе какой-нибудь знак, глядя на который те, кто знал эту семью, оплакивали его судьбу. Кто не слышал их имен? Историю эту рассказывают всюду и везде, и она навсегда останется легендой этих гор. Поэты воспели их гибель.

Некоторые обстоятельства заставили кое-кого предположить, что в эту роковую ночь в доме приняли незнакомца, который разделил участь всех его обитателей; другие думали, что для такого предположения нет достаточных оснований. Горе пылкому юноше, мечтавшему о том, что память о нем сохранится навеки! Имя его и личность совершенно неизвестны, его история, его жизненный путь, его планы — тайна, которая никогда не будет открыта; его смерть и его существование одинаково загадочны, — кто же был он, испытавший ужасы этого смертного часа?

СОКРОВИЩЕ ПИТЕРА ГОЛДТУЭЙТА

Перевод И. Исакович

— Итак, Питер, вы не желаете даже обсудить это дело, — сказал мистер Джон Браун, застегивая сюртук, плотно облегавший его дородную фигуру, и натягивая перчатки. — Вы решительно отказываетесь отдать мне этот старый, нелепый дом вместе с прилегающим к нему участком за названную мной цену?

— Ни за эту, ни даже за втрое большую, — отвечал изможденный, седой и бедно одетый Питер Голдтуэйт. — Дело в том, мистер Браун, что вам нужно подыскать себе другое место для вашего кирпичного строения и примириться с тем, что мое имущество останется у своего нынешнего владельца. Будущим летом я собираюсь выстроить новый, великолепный дом на фундаменте старого.

— Эх, Питер, — вскричал мистер Браун, открывая дверь в кухню, — строили бы вы ваши замки в воздухе — там участки дешевле, чем на земле, не говоря уже о цене на кирпич и известь! Для ваших зданий это достаточно прочный фундамент, а вот тот, что под нами, — это как раз то, что нужно для моего, и на этом мы оба можем сговориться. Ну как? Что вы на это скажете?

— Да то же, что и раньше, мистер Браун, — отвечал Питер Голдтуэйт. — А что до замков в воздухе, то мое здание, может, и не будет таким великолепным, как они, но, вероятно, будет таким же прочным, мистер Браун, как и то почтенное кирпичное сооружение с мануфактурным складом, портновской мастерской и банковским помещением внизу и с адвокатской конторой во втором этаже, которое вам так хочется построить вместо моего.

— Ну, а расходы, Питер? А? — спросил несколько раздраженно мистер Браун, уходя. — Их, я полагаю, сейчас же покроет чек, выписанный на «Банк мыльных пузырей»?

Джон Браун и Питер Голдтуэйт были оба известны в торговом мире двадцать или тридцать лет назад как представители фирмы «Голдтуэйт и Браун», однако это товарищество вскоре распалось из-за внутреннего несоответствия его составных частей. С тех пор Джон Браун, обладавший как раз теми качествами, которые присущи тысячам других Джонов Браунов, и благодаря упорству, которое всем им свойственно, блестяще преуспел и сделался одним из самых богатых Джонов Браунов на земле. Наоборот, Питер Голдтуэйт, после крушения бесчисленных планов, которые должны были собрать в его сундуки бумажные деньги и звонкую монету страны, стал таким же нищим, как любой бедняк с заплатами на локтях. Разницу между ним и его прежним компаньоном можно определить кратко, и состояла она в том, что Браун никогда не полагался на удачу, но она всегда ему сопутствовала, а Питер считал удачу главным условием выполнения своих проектов, но она постоянно изменяла ему. Пока у него оставались средства, спекуляции его были великолепны, но в последние годы они ограничивались такими незначительными делами, как игра в лотерее. Однажды он отправился в золотоискательскую экспедицию куда-то на юг и с поразительной изобретательностью умудрился там опустошить свои карманы более основательно, чем когда-либо прежде, в то время как остальные участники экспедиции полными пригоршнями набивали карманы золотыми слитками. Несколько позже он истратил наследство в тысячу или две долларов на покупку мексиканских акций и сделался благодаря этому владельцем целой провинции; однако эта провинция, насколько Питеру удалось установить, находилась в тех местах, где он мог бы за те же деньги приобрести целую империю, а именно — в облаках. По окончании поисков этой ценной недвижимости Питер вернулся в Новую Англию таким изможденным и обтрепанным, что пугала на кукурузных полях кивали ему, когда он проходил мимо них. «Их всего лишь трепало на ветру», возражал Питер Голдтуэйт. Нет, Питер, они кивали тебе, ибо пугала узнавали своего брата.

В то время, к которому относится наш рассказ, всего дохода Голдтуэйта едва ли хватило бы на уплату налога за старый дом, в котором мы его застаем. Это был один из тех запущенных, поросших мхом деревянных домов с башенками, которые рассеяны по улицам наших старых городов, с мрачно насупленным вторым этажом, выступающим над фундаментом и как бы хмурящимся на окружающую его новизну. Этот старый отчий дом, хотя и бедный, но расположенный в центре главной улицы города, мог бы принести еще кругленькую сумму, однако дальновидный Питер имел свои причины не расставаться с ним и не продавать его ни на аукционе, ни частным образом. Казалось, что-то роковое связывает его с местом, где он родился, ибо, хотя он часто стоял на грани разорения и ныне находился именно в таком положении, он не делал шага за эту грань, того шага, который бы вынудил его отдать дом своим кредиторам. Здесь он жил, преследуемый неудачами, и здесь он будет жить, пока не придет к нему удача.

Итак, тут, в его кухне — единственном помещении, где огонь очага разгонял холод ноябрьского вечера, — бедного Питера Голдтуэйта посетил его прежний богатый компаньон. В конце их беседы Питер, охваченный чувством унижения, взглянул на свою одежду, которая местами выглядела столь же древней, как и времена фирмы «Голдтуэйт и Браун». Верхнее его одеяние представляло собой род сюртука, страшно выгоревшего и залатанного на локтях кусками более новой материи; под ним была надета потертая черная куртка, несколько пуговиц которой, обтянутых шелком, были заменены другими, иного образца; и наконец, хотя на нем и была пара серых панталон, они были очень потрепаны и местами приобрели коричневый оттенок из-за того, что Питер часто грел ноги у скудного огня. Внешность Питера вполне соответствовала нарядности его одежд. Седой и тощий, с ввалившимися глазами, бледными щеками, он представлял собой законченный образец человека, который до тех пор питался вздорными проектами и несбыточными мечтами, пока уже не мог ни поддерживать долее свое существование подобными вредными отбросами, ни принимать более питательную пищу. Но в то же время Питер Голдтуэйт, этот свихнувшийся простак, каким он, быть может, и был на самом деле, мог бы сделать блистательную карьеру в обществе, используй он свою фантазию в воздушных предприятиях поэзии, вместо того чтобы сделать ее злым демоном своих коммерческих дел. В конце концов он был неплохим человеком, притом безобидным, как дитя, и в той мере был честен и благороден и сохранял врожденное джентльменство, насколько это позволили бы любому беспорядочная жизнь и стесненные обстоятельства.

Стоя на неровных камнях у своего очага, Питер оглядел жалкую, мрачную кухню, и глаза его загорелись энтузиазмом, никогда не покидавшим его надолго. Он поднял руку, сжал кулак и энергично стукнул по закоптелой каминной доске.

— Час настал, — сказал он. — Имея в своем распоряжении такое сокровище, было бы глупо оставаться и дальше бедняком. Завтра утром я начну с чердака и не кончу до тех пор, пока не снесу весь дом.

В глубине, в углу около очага, как колдунья в темной пещере, сидела маленькая старушка, штопавшая одну из двух пар чулок, которые спасали ноги Питера Голдтуэйта от мороза. Так как чулки были порваны до того, что заштопать их уже было никак невозможно, она вырезала кусок материи из негодной фланелевой нижней юбки, чтобы сделать из них новые подошвы. Тэбита Портер была старой девой, ей было более шестидесяти лет, и из них пятьдесят пять она просидела в том же углу у очага, ибо ровно столько лет прошло с тех пор, как дед Питера взял ее а дом из приюта. У нее не было других друзей, кроме Питера, точно так же, как у Питера не было ни одного друга, кроме Тэбиты. Пока у Питера был кров над головой, Тэбита знала, где ей приклонить голову, а если бы она оказалась бездомной, она взяла бы своего хозяина за руку и повела бы его в свой родной дом — в приют. Она любила его настолько, что если бы это когда-нибудь понадобилось, она отдала бы ему свой последний кусок хлеба и укрыла его своей нижней юбкой. Но Тэбита была старухой со странностями, и хотя она никогда не заражалась причудами Питера, тем не менее она настолько привыкла к его чудачествам и безрассудствам, что считала их чем-то совершенно естественным. Услышав его угрозы снести дом, она спокойно подняла глаза от работы.

— Лучше кухню оставить напоследок, мистер Питер, — сказала она.

— Чем скорее мы покончим со всем этим, тем лучше, — отвечал Питер Голдтуэйт. — Мне до смерти надоело жить в этом холодном, темном, продуваемом ветром, закопченном, скрипящем, стонущем, мрачном старом доме. Я почувствую себя молодым, когда мы перейдем в мой великолепный кирпичный дом, что произойдет, если будет угодно небесам, будущей осенью, как раз в это время. У тебя, старая моя Тэбби, будет комната на солнечной стороне, отделанная и обставленная самым лучшим образом, по твоему собственному вкусу.

— Мне бы хотелось такую комнату, как эта кухня, — отвечала Тэбита. — Я не буду себя чувствовать там как дома до тех пор, пока место в углу, у каминной трубы, не почернеет от дыма так же, как здесь, а этого не случится и за сто лет. Сколько вы собираетесь потратить на дом, мистер Питер?

— Какое это имеет значение? — надменно воскликнул Питер. — Разве мой прапрадед, Питер Голдтуэйт, который умер семьдесят лет назад и в честь которого я назван, не оставил сокровище, достаточное, чтобы построить двадцать таких домов?

— Этого я не могу сказать, мистер Питер, — заметила Тэбита, продевая нитку в иголку.

Тэбита прекрасно понимала, что Питер намекает на огромный клад драгоценных металлов, который, как говорили, спрятан где-то в погребе или в стене, под полом, или в потайном чулане, или в каком-нибудь другом закоулке старого дома. По преданию, богатство это было скоплено старшим Питером Голдтуэйтом, в характере которого, по-видимому, было много сходного с характером нашего Питера. Тот так же, как и этот, был сумасбродным прожектером, стремившимся накапливать золото мешками и возами, вместо того чтобы копить его монета за монетой. Как и у Питера-младшего, его проекты неизменно терпели крах и, если бы не блистательный успех последнего предприятия, едва ли оставили бы этому худому и седому старику и пару штанов. О его счастливой спекуляции ходили самые разные слухи: одни намекали, что старый Питер добыл золото с помощью алхимии, другие — что он извлек его из чужих карманов с помощью черной магии, а третьи, уж вовсе без всяких оснований, — будто дьявол открыл ему свободный доступ к казначейству старой провинции. Однако считалось установленным, что какое-то тайное препятствие помешало ему насладиться своим богатством и что у него были основания скрыть его от наследников или по крайней мере что он умер, не открыв места храпения этого богатства. Отец нашего Питера настолько верил в эту историю, что велел перекопать весь подвал. Что же касается самого Питера, то он предпочитал принимать это предание за бесспорную истину, и среди его многочисленных бедствий у него было единственное утешение: если все другие средства окажутся безрезультатными, он сможет создать себе состояние, снеся свой дом. Однако если он не испытывал тайного недоверия к этой золотой сказке, то трудно объяснить, почему он позволял отчему крову существовать так долго, хотя еще ни разу не было случая, когда бы сокровище его предка не нашло для себя сколько угодно свободного места в его сундуке. Но вот наступил критический момент. Отложи он поиски еще немного — и дом уйдет из рук прямого наследника, а с ним вместе и огромная груда золота, которая останется лежать там, где ее погребли, пока не разрушатся древние стены и не откроют ее чужим людям будущих поколений.

— Да, — воскликнул снова Питер Голдтуэйт, — завтра же я примусь за дело!

Чем глубже вдумывался Питер в свою затею, тем более росла его уверенность в успехе. По природе он был столь жизнерадостен, что даже теперь, в ненастную осень своей жизни, он смог бы потягаться в веселости с другими людьми, переживающими свою весну. Воодушевленный блестящими планами на будущее, он начал, как бес, прыгать по кухне, выделывая причудливые антраша тощими конечностями и строя диковинные гримасы на изможденном лице. Мало того, в избытке чувств он схватил Тэбиту за обе руки и принялся кружить старуху по комнате, пока неуклюжие движения ее ревматических ног не заставили его разразиться хохотом, отдававшимся эхом во всех комнатах, словно в каждой из них смеялся Питер Голдтуэйт. Наконец он подпрыгнул, почти скрывшись из глаз в дыму, застилавшем потолок кухни, и, благополучно опустившись вновь на пол, попытался принять свой обычный серьезный вид.

— Завтра на рассвете, — повторил он, взяв лампу, чтобы отправиться ко сну, — я проверю, не спрятано ли это сокровище где-нибудь в стене чердака.

— А так как у нас кончились дрова, мистер Питер, — сказала Тэбита, пыхтя и отдуваясь после недавних гимнастических упражнений, — вы будете разбирать дом, а я пущу на топливо его обломки.

И великолепные же сны снились этой ночью Питеру Голдтуэйту! То он поворачивал увесистый ключ в железной двери, похожей на дверь склепа, за которой открывался подвал, засыпанный, как амбар золотым зерном, множеством золотых монет. Кроме того, там были кубки с чеканными узорами, миски, подносы, блюда и крышки, которыми накрывают кушанья, из золота или позолоченного серебра, а также цепочки и другие драгоценности несметной цены, хотя и потускневшие от сырости в подвале, ибо все богатства, безвозвратно потерянные для людей, будь они спрятаны в земле или погребены на дне океана, Питер Голдтуэйт нашел в одной этой сокровищнице. То он возвращался в старый дом таким же бедным, как и прежде, и его встречал у двери худой седовласый человек, которого он мог бы принять за самого себя, если бы его одежда не была гораздо более старинного покроя. А дом, не утратив своего прежнего вида, превратился в дворец из драгоценных металлов. Полы, стены и потолки были из полированного серебра; двери, оконные рамы, карнизы, балюстрады и ступени лестниц — из чистого золота; серебряными были стулья с золотыми сиденьями, золотыми — высокие комоды на серебряных ножках и серебряными — кровати с одеялами из золотой парчи и простынями — из серебряной. Дом, очевидно, претерпел это превращение в результате единого прикосновения, ибо он сохранил все приметы, памятные Питеру, только они были теперь на золоте или серебре, а не на дереве, и его инициалы, которые он мальчиком вырезал на дверном косяке, виднелись столь же глубоко на столбе из золота. Питер Голдтуэйт был бы счастливым человеком, если бы не своего рода обман зрения, из-за которого всякий раз, когда он оглядывался назад, дом утрачивал свое сверкающее великолепие и возвращался к унылой мрачности вчерашнего дня.

Рано утром Питер был уже на ногах, схватил топор, молоток и пилу, которые он положил у кровати, и поспешил на чердак. Чердак был еще скудно освещен холодными солнечными лучами, которые начинали пробиваться сквозь почти непроницаемое стекло слухового окна. Моралист мог бы здесь найти богатый материал для высоких и — увы! — бесполезных размышлений. Что такое чердак? Обычно это склад минувших мод, всяких устаревших мелочей и побрякушек, которые нравились один какой-то день, — всего того, что имело цену в глазах одного только поколения и перешло на чердак, когда это поколение сошло в могилу, не для сохранения, а только чтобы не путалось под ногами. Питер увидел груду пожелтевших и покрытых плесенью конторских книг в пергаментных переплетах, куда давно умершие и погребенные кредиторы чернилами заносили имена умерших и погребенных должников, причем чернила эти успели так выцвести, что легче было бы разобрать надписи на их поросших мхом надгробных плитах. Он нашел там старые, изъеденные молью платья, которые он мог бы надеть, если бы они не превратились в тряпье и лохмотья. Здесь лежала обнаженная ржавая шпага, но не офицерская, а короткая французская рапира из тех, что носят джентльмены, никогда не покидавшая своих ножен, пока не потеряла их. Здесь были трости двадцати различных видов, но без золотых набалдашников, и пряжки для туфель разнообразных фасонов и из разных материалов, но не из серебра и без драгоценных камней. Здесь был большой ящик, доверху набитый башмаками на высоких каблуках и с острыми носами. Здесь на полке стояло множество склянок, до половины наполненных старыми лекарствами, перенесенными сюда из комнат умерших после того, как другая половина этих лекарств сделала свое дело для предков Питера. Здесь был, чтобы покончить с этим перечнем предметов, которые никогда не будут выставлены на аукционе, осколок большого, в рост человека, зеркала, которое из-за пыли, покрывавшей его тусклую поверхность, заставляло отражавшиеся в нем вещи выглядеть еще старее, чем они были в действительности. Когда Питер, не знавший о том, что здесь имеется зеркало, увидел неясные очертания своей собственной фигуры, он на минуту вообразил, что прежний Питер Голдтуэйт вернулся, чтобы помочь, а может быть, и помешать его поискам спрятанного богатства. В эту минуту в его мозгу промелькнула странная мысль, что он и есть тот самый Питер, который спрятал золото и, следовательно, должен знать, где оно лежит. Однако именно этого он почему-то не помнил.

— Ну, мистер Питер! — крикнула Тэбита с лестницы. — Достаточно ли вы разломали дом и нарубили дров, чтобы вскипятить чайник?

— Нет еще, моя старая Тэбби, — отозвался Питер, — но скоро, увидишь, это будет сделано. — С этими словами он поднял топор и начал так энергично им орудовать, что пыль поднялась столбом, доски с грохотом рухнули, и фартук старухи в одно мгновение наполнился обломками.

— У нас будут дешевые дрова на зиму, — сказала Тэбита.

Начав таким образом это благое дело, Питер с ужасным грохотом с утра до ночи крушил все на своем пути, разбивая и разрубая скрепы и балки, выдергивая гвозди, вырывая и выламывая доски. Однако он позаботился оставить в неприкосновенности наружную оболочку дома, чтобы соседи не подозревали, что там происходит.

Никогда еще ни одна из его причуд не доставляла ему столько наслаждения, хотя каждая из них и делала его счастливым на то время, пока она длилась. В конце концов возможно, что в самом складе ума Питера Голдтуэйта было нечто такое, что духовно вознаграждало его за все то материальное зло, которое этот же ум причинял ему. Если он был беден, плохо одет, даже голоден и в любую минуту мог быть поглощен пропастью окончательного разорения, все же в этом плачевном положении пребывало только его тело, в то время как его устремленная в будущее душа купалась в лучах грядущего благополучия. В его натуре было заложено искусство оставаться всегда молодым, а его образ жизни помогал ему в этом. Седина не шла в счет, так же как и морщины и старческие недуги, он, пожалуй, и выглядел старым, и его облик, возможно, в какой-то мере связывали, что было довольно неприятно, с обликом изможденного, дряхлого старика, однако настоящий, подлинный Питер был молодым человеком с возвышенными надеждами, только еще вступающим в жизнь. Всякий раз теперь, когда в его доме разводили огонь, его угасшая юность вновь поднималась из потухших углей и пепла. И вот она опять воспрянула, ликуя. Прожив так долго — впрочем, не слишком долго, а как раз до подходящего возраста чувствительным холостяком с горячими и нежными мечтами, он решил, как только спрятанное золото появится на свет божий и засверкает, посвататься к самой красивой девушке в городе и завоевать ее любовь. Чье сердце смогло бы устоять перед ним? Счастливый Питер Голдтуэйт!

Каждый вечер, так как Питер давно уже оставил прежние свои развлечения, перестав ходить по разным страховым конторам, читальням и книжным лавкам, а частные лица редко обращались к нему с просьбой почтить их своим посещением, он и Тэбита усаживались у кухонного очага и дружески беседовали. Очаг всегда в изобилии наполнялся деревянными обломками, плодами его дневных трудов. Чтобы не дать огню быстро прогореть, под дрова неизменно подкладывался изрядный обрубок красного дуба, который, несмотря на то, что он свыше ста лет был защищен от дождя и сырости, все еще шипел от жара и источал из обоих своих концов струи воды, как будто дерево срубили всего лишь неделю или две назад. Затем шли большие чурки, крепкие, черные и тяжелые, утратившие способность к разрушению и не сокрушимые ничем, кроме огня, в котором они пылали, как раскаленные докрасна брусья железа. На этой прочной основе Тэбита воздвигала более легкое сооружение, составленное из обломков дверных досок, резных карнизов и тех легко воспламеняющихся предметов, которые вспыхивали, как солома, и озаряли ярким светом широкую дымовую трубу, выставляя напоказ ее закоптелые бока почти до самой верхушки. В эти мгновения мрак старой кухни, изгоняемый из затянутых паутиной углов и из-под пыльных балок над головой, исчезал неизвестно куда. Питер радостно улыбался, а Тэбита казалась олицетворением безмятежной старости. Все это было, разумеется, лишь символом того светлого счастья, которое разрушение дома должно будет принести его обитателям.

Пока сухая сосна пылала и издавала треск, напоминавший беспорядочную стрельбу из сказочных ружей, Питер только молча смотрел и слушал в приятно приподнятом настроении; но когда короткие вспышки и треск сменялись жарким пыланием углей, уютным теплом и низким поющим звуком — и это уже до ночи, он становился разговорчивым. Однажды вечером в сотый раз он начал поддразнивать Тэбиту, прося ее рассказать ему что-нибудь новенькое о его прапрадеде.

— Ты сидишь в этом углу у очага уже пятьдесят пять лет, моя старая Тэбби, и, должно быть, слышала о нем много преданий, — сказал Питер. — Не говорила ли ты мне, что когда ты впервые пришла в этот дом, на том месте, где ты сейчас сидишь, сидела старуха, которая была экономкой знаменитого Питера Голдтуэйта?

— Так это и было, мистер Питер, — отвечала Тэбита. — И было ей почти сто лет. Она рассказывала, что она и старый Питер Голдтуэйт частенько проводили вместе вечера за дружеской беседой у кухонного очага — совсем как вы и я теперь, мистер Питер.

— Старик должен был походить на меня и во многом другом, — заявил Питер самодовольно, — иначе он никогда бы не смог так разбогатеть. Однако, мне кажется, он мог бы поместить свои деньги более выгодным образом, чем он это сделал. Без всяких процентов! Ничего, кроме полной сохранности! И нужно снести дом, чтобы добраться до них! Что его заставило запрятать их в такое укромное место, Тэбби?

— Это оттого, что он не мог их тратить, — сказала Тэбита, — ибо каждый раз, как он шел, чтобы отпереть сундук, сзади появлялся нечистый и хватал его за руку. Говорят, деньги были выплачены Питеру из его казны, и он хотел, чтобы Питер отказал ему этот дом и землю, а тот поклялся, что этого не сделает.

— Совсем как я поклялся Джону Брауну, моему старому компаньону, — заметил Питер. — Но все это глупости, Тэбби; я не верю в эту историю.

— Что ж, может, это и не совсем правда, — сказала Тэбита, — так как некоторые говорят, что Питер все же передал дом нечистому и поэтому-то дом и приносил всегда несчастье тем, кто в нем жил. А как только Питер отдал нечистому документ на дом, сундук сразу же открылся, и Питер зачерпнул оттуда полную пригоршню золота. Но вдруг — о чудо! — в руке его не оказалось ничего, кроме свертка старого тряпья.

— Придержи язык, глупая старуха! — вскричал Питер в сильном гневе. — Это были самые настоящие золотые гинеи, не хуже любых, на которых когда-либо был изображен английский король. Мне кажется, я припоминаю эту историю — и как я, или старый Питер, или кто бы то ни был просунул руку и вытащил целую пригоршню сверкающего золота. Старое тряпье; как бы не так!

Нет, старушечья басня не могла обескуражить Питера Голдтуэйта. Всю ночь он видел приятные сны и проснулся на рассвете с радостным трепетом в сердце, который удается испытать немногим перешагнувшим порог своей юности. День за днем он упорно трудился, не отрываясь ни на минуту и делая перерывы лишь для еды, когда Тэбита приглашала его отведать свинины с капустой или чего-нибудь другого, что ей удалось раздобыть или что было послано им провидением. Питер, как истинно благочестивый человек, никогда не забывал испросить благословения перед едой (и тем усерднее, чем хуже была пища, поскольку это было более необходимо), а также прочесть благодарственную молитву по окончании трапезы. Если обед был скудным, он благодарил за хороший аппетит, ибо лучше иметь здоровье и скромную пищу, чем больной желудок и роскошную еду. Затем он поспешно возвращался к своим трудам и через минуту исчезал из виду в облаке пыли, поднимавшейся от старых стен, оставаясь, впрочем, вполне доступным для слуха благодаря тому грохоту, который он при этом производил.

Сколь завидно сознание, что ты трудишься с пользой для дела! Ничто не беспокоило Питера, — или, вернее, ничто, за исключением тех возникающих в голове призраков, которые кажутся смутными воспоминаниями, но в которых есть и нечто от предчувствий. Он часто останавливался с поднятым в воздух топором и говорил сам себе: «Питер Голдтуэйт, разве ты никогда прежде не наносил этого удара?» Или: «Питер, к чему сносить весь дом? Подумай немножко, и ты вспомнишь, где спрятано золото». Однако проходили дни и недели, а значительных находок не было. Правда, иногда тощая серая крыса выбегала и смотрела на тощего серого человека, удивляясь, что это за дьявол появился в старом доме, бывшем до сих пор всегда таким тихим. Иногда Питер сочувствовал горю мыши, принесшей пять или шесть хорошеньких, нежных и хрупких мышат как раз в тот момент, когда им суждено было погибнуть под развалинами. Но сокровища все не было.

К этому времени Питер, решительный, как сама судьба, и усердный, как само время, покончил с самой верхней частью дома и спустился во второй этаж, где занялся одной из выходивших на улицу комнат. Раньше это была парадная спальня, которую по традиции чтили как спальню губернатора Дадли и многих других именитых гостей. Мебель оттуда исчезла. Тут были остатки выцветших и висевших клочьями обоев, но большую часть голых стен украшали сделанные углем наброски — главным образом человеческих голов, изображенных в профиль. Так как это были образчики его собственного юного гения, то необходимость уничтожить их опечалила Питера больше, чем если бы это были церковные фрески работы самого Микеланджело. Однако один из набросков, и притом самый лучший, произвел на него другое впечатление. На нем был изображен оборванный мужчина, который, опираясь на лопату, наклонил свое худое тело над ямой в земле и протянул руку, чтобы схватить что-то, что он там нашел. Но сзади, совсем рядом, показалась с дьявольской улыбкой на устах фигура с рогами, хвостом, украшенным кисточкой на конце, и с раздвоенными копытами.

— Прочь, Сатана! — вскричал Питер. — Он получит свое золото!

Взмахнув топором, он с такой силой ударил рогатого джентльмена по голове, что разрубил не только его, но и искателя сокровищ и заставил всю сцену, изображенную на рисунке, исчезнуть точно по волшебству. Более того, его топор прорубил штукатурку и дранку, и под ними открылось углубление.

— Да помилует нас бог, мистер Питер! Вы что, ссоритесь с нечистым? спросила Тэбита, пришедшая за топливом, чтобы подбросить его в очаг, на котором варился обед.

Не отвечая старухе, Питер обрушил еще кусок стены и обнажил маленькую нишу или шкаф рядом с камином, примерно на высоте груди. В нем не оказалось ничего, кроме позеленевшей медной лампы и пыльного клочка пергамента. Пока Питер разглядывал последний, Тэбита схватила лампу и принялась протирать ее своим фартуком.

— Ее нет смысла тереть, Тэбита, — сказал Питер. — Это не лампа Аладдина, хотя я и считаю ее предвестницей такой же большой удачи. Посмотри-ка, Тэбби!

Тэбита взяла пергамент и поднесла его к самому носу, на котором сидели очки в железной оправе. Но она даже не стала ломать себе над ним голову и разразилась кудахтающим смехом, держась за бока обеими руками.

— Вам не удастся одурачить старуху! — вскричала она. — Это ваша собственная рука, мистер Питер, тот же почерк, что и в письме, которое вы мне прислали из Мексики.

— В самом деле, есть большое сходство, — сказал Питер, вновь рассматривая пергамент. — Но ты ведь сама знаешь, Тэбби, что этот шкаф, должно быть, был скрыт под штукатуркой прежде, чем ты появилась в этом доме, а я появился на свет. Нет, это рука старого Питера Голдтуэйта. Эти столбцы фунтов, шиллингов и пенсов — это его цифры, обозначающие размеры сокровища, а вот это, внизу, — несомненно, указание на место, где оно спрятано. Но чернила выцвели или сошли, так что совершенно невозможно ничего разобрать. Какая жалость!

— А лампа совсем как новая. Это все-таки некоторое утешение, — сказала Тэбита.

«Лампа! — подумал Питер. — Она осветит мои поиски».

В данный момент Питер был более расположен поразмыслить над этой находкой, нежели возобновить свои труды. Когда Тэбита спустилась вниз, он стоял, разглядывая пергамент у одного из выходящих на улицу окон, такого темного от пыли, что солнце едва отбрасывало на пол неясную тень оконного переплета. Питер с силой распахнул окно и выглянул на большую городскую улицу, а солнце заглянуло тем временем вовнутрь его старого дома. Хотя воздух был мягким и даже теплым, он заставил Питера вздрогнуть, как будто на него брызнули холодной водой.

Был первый день январской оттепели. Снег толстым слоем лежал на крышах домов, но быстро таял, превращаясь в миллионы водяных капель, которые падали с карнизов, сверкая на солнце, и барабанили, как летний ливень. На улице утоптанный снег был тверд и крепок, как мостовая из белого мрамора, и не успел еще сделаться мокрым от почти весенней температуры. Но когда Питер высунул голову, он увидел, что жители, если не сам город, уже успели оттаять за этот теплый день после двух или трех недель зимней погоды. Хоть у него при этом и вырвался вздох, ему было радостно смотреть на поток женщин, шедших по скользким тротуарам, на их румяные лица, которые в обрамлении стеганых капоров, горжеток и собольих накидок казались ему розами, распустившимися среди невиданной листвы. То и дело звенели бубенчики, возвещая либо о прибытии саней из Вермонта, груженных морожеными тушами свиней или баранов, а иной раз еще и одного-двух оленей; либо торговца птицей, привезшего с собой всю колонию птичьего двора — кур, гусей и индюшек; либо фермера и его супруги, приехавших в город отчасти для прогулки, а отчасти чтобы побегать по магазинам и продать немного яиц и масла. Такая пара ехала обычно в старомодных квадратных санях, прослуживших им двадцать зим, а в летнее время простоявших двадцать лет на солнце у дверей. Вот легко пронеслись по снегу господин с дамой в элегантном возке на полозьях, напоминающем по форме раковину; вот передвижной театр на санях с откинутым в сторону, чтобы дать доступ солнцу, полотняным занавесом промчался по улице, ныряя в разные стороны между повозками, загородившими ему дорогу; вот из-за угла показалось некое подобие Ноева ковчега на полозьях — огромные открытые сани с сиденьями на пятьдесят человек, запряженные дюжиной лошадей. Это объемистое вместилище было наполнено веселыми девушками и веселыми молодыми людьми, веселыми девочками и мальчиками и веселыми стариками, — и все они шутили и улыбались во весь рот. Слышалось жужжание их голосов и тихий смех, а иногда раздавался громкий радостный крик, на который зрители отвечали троекратным «ура», а ватага проказливых мальчишек забрасывала веселящуюся компанию снежками. Сани проехали, но когда они скрылись за поворотом, издалека все еще слышались веселые крики.

Никогда еще Питер не видел сцены более живой, чем та, которую составили вместе яркое солнце, сверкающие капли воды, искрящийся снег, веселая толпа, множество быстрых повозок и перезвон веселых бубенчиков, заставлявший сердце плясать под их музыку. И единственным мрачным пятном тут было это остроконечное древнее строение — дом Питера Голдтуэйта, который, понятно, и должен был выглядеть унылым снаружи, поскольку изнутри его терзала такая разрушительная болезнь. И вид изможденной фигуры Питера, еле различимой в окне выступающего вперед второго этажа, не уступал внешнему виду дома.

— Питер! Как дела, друг Питер? — прокричал чей-то голос через улицу в тот момент, когда Питер уже собрался отойти от окна. — Взгляните-ка сюда, Питер!

Питер посмотрел и увидел на противоположном тротуаре своего старого компаньона, мистера Джона Брауна, осанистого и довольного, в распахнутой меховой шубе, под которой виднелся красивый сюртук. Его голос привлек внимание всего города к окну Питера Голдтуэйта и к пыльному чучелу, показавшемуся в нем.

— Послушайте, Питер, — закричал снова мистер Браун, — какой чертовщиной вы там занимаетесь, что я слышу такой грохот всякий раз, как прохожу мимо? Вы, вероятно, ремонтируете старый дом и делаете из него новый? А?

— Боюсь, что уже слишком поздно, мистер Браун, — отвечал Питер. — Если я сделаю новый, то он будет новым внутри и снаружи, от подвала до самого верха.

— Не лучше ли было бы передать это дело мне? — спросил мистер Браун многозначительно.

— Нет еще, — ответил Питер, поспешно закрывая окно, ибо с тех пор, как он был занят поисками сокровища, он не выносил, когда на него глазели.

Когда он отошел от окна, стыдясь своей внешней бедности, но гордясь тайным богатством, бывшим в его власти, высокомерная улыбка засияла на лице Питера, точь-в-точь как луч солнца, проникший сквозь пыльное стекло в его жалкую комнату. Он попытался придать своим чертам такое же выражение, какое было, вероятно, у его предка, когда тот торжествовал по поводу постройки прочного дома, который должен был стать жилищем для многих поколений его потомков. Но комната показалась очень уж темной для его глаз, ослепленных сверканием снега, и бесконечно унылой по сравнению с той веселой сценой, на которую он только что смотрел. Мелькнувшая перед его глазами картина улицы оставила в нем яркий отпечаток того, как мир веселился и процветал, поддерживая светские и деловые связи, в то время как он в одиночестве шел к своей цели, быть может призрачной, — шел путем, который большинство людей назвали бы безумием. Большое преимущество общественного образа жизни состоит в том, что при нем каждый человек может приспособить свои мысли к мыслям других людей и согласовать свое поведение с поведением ближних, с тем чтобы реже впадать в эксцентричность. Питер Голдтуэйт испытал действие этого правила, только выглянув в окно. Он на минуту усомнился, в самом ли деле существуют спрятанные сундуки с золотом и так ли уж умно будет разрушить дом только для того, чтобы убедиться, что их вовсе нет.

Но это сомнение длилось всего какую-нибудь минуту. Питер Разрушитель вновь приступил к тому делу, которое предопределила ему Судьба, и продолжал его уже без колебаний, пока не довел до конца. Во время своих поисков он натыкался на множество таких предметов, которые обычно находят в развалинах старых домов, и таких, которых там не бывает. Что показалось ему особенно кстати — это найденный им ржавый ключ, засунутый в щель в стене, с прикрепленной к его головке дощечкой с инициалами «П. Г.». Другой необычайной находкой была бутылка вина, замурованная в старой печи. В семье существовало предание о том, что дед Питера, веселый офицер, некогда участник Французской войны, отложил несколько дюжин отменного напитка для будущих пьяниц, не родившихся еще в то время на свет. Питер не нуждался в крепком напитке для поддержания своих надежд и поэтому оставил вино, чтобы отпраздновать свой успех. Он подобрал много монет в полпенни, затерявшихся в щелях пола, несколько испанских монет и половинку сломанной серебряной монеты в шесть пенсов, видимо поделенной на память между двумя влюбленными. Здесь была также серебряная медаль, выбитая в честь коронации Георга III. Но сундук старого Питера Голдтуэйта перебегал из одного темного угла в другой или же каким-нибудь другим способом ускользал из цепких рук второго Питера, так что, продолжи он поиски еще дальше, ему пришлось бы врыться в землю.

Мы не будем следовать за ним шаг за шагом в его победном продвижении вперед. Достаточно сказать, что Питер работал как паровая машина и успел завершить за одну эту зиму труд, на выполнение половины которого всем прежним обитателям дома с помощью времени и стихий понадобилось бы столетие. За исключением кухни, все помещения были выпотрошены. Дом представлял собой одну лишь оболочку, призрак дома, такой же нереальный, как здание, написанное на театральной декорации. Он напоминал цельную корку большой головки сыра, в которой поселилась мышь, до тех пор вгрызавшаяся в него, пока он не перестал быть сыром. И такой мышью был Питер.

То, что Питер ломал, Тэбита сжигала, ибо она мудро рассудила, что, не имея дома, они не будут нуждаться в топливе, чтобы обогревать его, а потому экономить было бы глупо. Таким образом, можно сказать, весь дом обратился в дым и клубами вылетел на воздух сквозь большую черную трубу кухонного очага. Это могло служить прекрасной параллелью ловкости того человека, который умудрился залезть самому себе в глотку.

В ночь между последним зимним и первым весенним днем были обысканы все щели и трещины в доме, за исключением кухни. Этот роковой вечер был отвратительным. За несколько часов перед тем поднялась метель, снежную пыль уносил и крутил в воздухе настоящий ураган, налетавший на дом с такой силой, словно сам сатана хотел подвести последнюю черту под трудами Питера. Так как каркас дома был очень ослаблен, а внутренние опоры убраны, не было ничего удивительного, если бы при более сильном напоре ветра прогнившие стены здания и его остроконечная крыша рухнули бы на голову его владельца. Он, однако, не думал об опасности и был столь же буен и неистов, как сама ночь или как пламя, трепетавшее в камине при каждом порыве бурного ветра.

— Вина, Тэбита! — вскричал он. — Старого, доброго, дедовского вина! Выпьем его сейчас.

Тэбита поднялась со своей почерневшей от дыма скамьи в углу у очага и поставила бутылку перед Питером, рядом со старой медной лампой, которая также была его трофеем. Питер держал бутылку перед глазами и, глядя сквозь жидкость, видел кухню, озаренную золотым сиянием, которое окутывало также Тэбиту, золотило ее седые волосы и превращало ее бедное платье в великолепную королевскую мантию. Это напомнило ему о его золотой мечте.

— Мистер Питер, — спросила Тэбита, — а разве вино можно выпить прежде, чем будут найдены деньги?

— Деньги найдены! — воскликнул Питер даже с каким-то ожесточением. Сундук все равно что у меня в руках. Я не засну до тех пор, пока не поверну этот ключ в его ржавом замке. Но прежде всего давай выпьем.

Так как в доме не было штопора, то он стукнул по бутылке заржавленным ключом старого Питера Голдтуэйта и одним ударом отбил запечатанное горлышко. Затем он наполнил две маленькие фарфоровые чашки, которые Тэбита принесла из шкафа. Старое вино было таким прозрачным и сверкающим, что оно светилось в чашках, и веточки алых цветов на дне их виднелись еще яснее, чем если бы в них не было никакого вина. Его пряный и нежный аромат разносился по кухне.

— Пей, Тэбита! — воскликнул Питер. — Да благословит господь честного старика, который оставил для нас с тобой этот прекрасный напиток! Итак, помянем Питера Голдтуэйта!

— В самом деле, есть за что помянуть его добрым словом, — сказала Тэбита, выпивая вино.

Сколько лет хранила эта бутылка свое шипучее веселье, сквозь какие превратности судьбы пришлось ей пройти, чтобы в конце концов ее осушили двое таких собутыльников! Судьба сберегла для них долю счастья прошлых лет и теперь выпустила ее на свободу толпой радостных видений, чтобы они могли повеселиться среди бури и опустошения этого часа. Пока они кончают бутылку, давайте переведем наш взгляд в другую сторону.

Случилось так, что в эту бурную ночь мистеру Джону Брауну было как-то не по себе в его кресле с пружинным сиденьем у камина, где пылал каменный уголь, согревавший его красивый кабинет. Он был по природе неплохим человеком, добрым и сострадательным в тех случаях, когда несчастьям других людей удавалось проникнуть в его сердце сквозь подбитый ватой жилет его собственного благополучия. В этот вечер он много думал о своем старом компаньоне, Питере Голдтуэйте, его странных причудах и постоянных неудачах, о том, каким бедным выглядело его жилище в последний раз, когда мистер Браун посетил его, и какое безумное и измученное выражение лица было у Питера, когда Браун разговаривал с ним с улицы.

«Бедняга! — думал мистер Джон Браун. — Бедный, свихнувшийся Питер Голдтуэйт! Ради нашего старого знакомства я бы должен был позаботиться о том, чтобы обеспечить его всем необходимым в эту суровую зиму».

Это чувство овладело им с такой силой, что, несмотря на холодную погоду, он решил тотчас же навестить Питера Голдтуэйта.

Сила этого порыва была действительно необычайна. Каждый вопль бури казался зовом или мог бы показаться зовом мистеру Брауну, если бы тот привык различать в завываниях ветра отзвуки своей собственной фантазии. Сам дивясь своей энергии, он завернулся в накидку, закутал шею и уши шерстяными шарфами и платками и, защищенный таким образом, бросил вызов непогоде. Однако воздушные стихии чуть было не одержали победы в этой битве. В тот момент, когда мистер Браун, сражаясь с бурей, огибал угол дома Питера Голдтуэйта, ураган сбил его с ног, бросил лицом вниз в сугроб и стал заносить снегом его внушительные формы. Казалось, было мало надежд, на то, что он сможет оттуда выбраться раньше, чем наступит следующая оттепель. В ту же минуту с головы его сорвало шляпу и унесло вверх, в такую даль, откуда до сих пор не поступало еще никаких известий.

Тем не менее мистер Браун умудрился прорыть в сугробе проход и, пряча от ветра свою непокрытую голову, с трудом пробрался вперед, к дверям Питера. По всему этому нелепому зданию раздавались такой скрип, стоны и треск, все так зловеще тряслось, что те, кто там находился, все равно не расслышали бы самого громкого стука. Поэтому он вошел без церемоний и ощупью направился в кухню. Даже там его вторжение осталось незамеченным. Питер и Тэбита, стоя спиной к двери, наклонились над большим сундуком, который они, по-видимому, только что извлекли из углубления или тайной ниши по левую сторону камина. При свете лампы, которую держала старуха, мистер Браун увидел, что сундук окован железными полосами, покрыт железными листами и усеян железными гвоздями, чтобы служить подходящим вместилищем, в котором богатство одного столетия можно было бы сохранить для нужд следующего.

Питер Голдтуэйт вставлял ключ в замок.

— О, Тэбита! — воскликнул он с трепетным восторгом. — Как я вынесу его блеск? Золото! Блестящее, блестящее золото! Мне кажется, я помню, как взглянул на него в последний раз в тот момент, когда над ним опустилась эта обитая железом крышка. И с тех пор в течение семидесяти лет оно сияло в своем тайном укрытии и копило свое великолепие для этого чудесного мгновения. Оно вспыхнет перед нами, как солнце в полдень.

— В таком случае заслоните глаза, мистер Питер! — сказала Тэбита с несколько меньшим терпением, чем обычно. — Но ради всего святого — поверните же ключ!

С большим трудом обеими руками Питер протолкнул ржавый ключ сквозь лабиринт заржавленного замка. Мистер Браун тем временем подошел ближе и нетерпеливо просунул свое лицо между ними как раз в тот момент, когда Питер откинул крышку. Однако кухня не осветилась внезапным сиянием.

— Что это? — воскликнула Тэбита, поправляя очки и подняв лампу над открытым сундуком. — Старый Питер Голдтуэйт хранил старое тряпье!

— Похоже на то, Тэбби, — сказал мистер Браун, подняв кучку этого сокровища.

О, какого духа мертвого и погребенного богатства вызвал Питер Голдтуэйт, чтобы внести смятение в свой и без того скудный разум! Здесь было подобие несметного богатства, достаточного, чтобы купить весь город и заново застроить каждую улицу, но за которое, при всей его значительности, ни один здравомыслящий человек не дал бы и гроша. Что же в таком случае, если говорить всерьез, представляли собой обманчивые сокровища сундука? Тут были старые как местные кредитные, так и казначейские билеты, и обязательства земельных банков, и тому подобные «мыльные пузыри», начиная с первых выпусков — свыше полутора веков назад — и почти вплоть до времен Революции. Банковые билеты в тысячу фунтов были перемешаны с пергаментными пенни и стоили не дороже их.

— Так это, значит, и есть сокровище старого Питера Голдтуэйта! — сказал Джон Браун. — Ваш тезка, Питер, был в чем-то похож на вас, и когда местные деньги падали в цене на пятьдесят или семьдесят пять процентов, он скупал их в расчете на то, что они поднимутся. Я слышал, как мой отец рассказывал, что старый Питер дал своему отцу закладную на этот самый дом и землю, чтобы добыть деньги для своих нелепых проектов. Но деньги продолжали падать до тех пор, пока никто не хотел брать их даже даром, и вот старый Питер Голдтуэйт, как и Питер-младший, остался с тысячами в своем сундуке, не имея даже чем прикрыть свою наготу. Он помешался на их устойчивости. Но ничего, Питер, это как раз самый подходящий капитал для того, чтобы строить воздушные замки.

— Дом обрушится нам на головы! — вскричала Тэбита, когда ветер потряс его с новой силой.

— Пусть рушится, — сказал Питер, скрестив руки на груди и садясь на сундук.

— Нет, нет, старый дружище Питер! — воскликнул Джон Браун. — В моем доме найдется место для вас и для Тэбби и надежный подвал для сундука с сокровищем. Завтра мы попытаемся договориться насчет продажи этого старого дома; недвижимость вздорожала, и я мог бы предложить вам порядочную цену.

— A у меня, — заметил Питер Голдтуэйт, оживившись — есть план поместить эти деньги с большой выгодой.

— Ну, что касается этого, — пробормотал про себя Джон Браун, — нам придется обратиться в суд с просьбой назначить опекуна, который бы позаботился об этих деньгах, а если Питер будет настаивать на своих спекуляциях, то он сможет заниматься ими, пустив в ход сокровища старого Питера Голдтуэйта.

ЭНДИКОТТ И КРАСНЫЙ КРЕСТ

Перевод И. Исакович

Более двух столетий назад, в один из осенних дней, в полдень, знаменосец салемского ополчения, собравшегося для военных учений под командованием Джона Эндикотта, вынес английский флаг. Это было время, когда изгнанникам, которых преследовали за их религиозные убеждения, часто приходилось надевать доспехи и упражняться в обращении с оружием. Со времен первого поселения в Новой Англии положение дел здесь никогда еще не было столь мрачным. Распри между Карлом I и его подданными в то время и в течение нескольких последующих лет сводились к борьбе в парламенте. Действия короля и духовенства становились все более жестокими по мере того, как приходилось преодолевать сопротивление со стороны оппозиции, которая не обрела еще достаточной уверенности в собственных силах, чтобы противостоять королевской несправедливости с мечом в руках. Высокомерный и фанатичный примас Лод, архиепископ Кентерберийский, управлял всеми делами церкви в государстве и был в силу этого облечен властью, которая могла повести к полному уничтожению двух пуританских колоний — Плимута и Массачусетса. Имеются письменные свидетельства, что наши отцы понимали грозящую опасность, но твердо верили в то, что их молодая страна не сдастся без борьбы, не уступит даже правой руке короля с его громадной властью.

Таково было положение дел, когда английское знамя с красным крестом на белом поле взметнулось над выстроенной ротой пуритан. Их вождь, знаменитый Эндикотт, был человек с суровым и решительным выражением лица, и это выражение еще более подчеркивала седая борода, закрывавшая верхнюю часть нагрудника его кирасы. Эта часть его доспехов была так великолепно начищена, что все окружающие предметы отражались в сверкающей стали, как в зеркале. Центральное место в этой отраженной картине занимало здание простой архитектуры, на котором не было ни колокольни, ни колокола, указывающих на его назначение, и которое тем не менее было церковью. Подтверждение тех опасностей, которыми грозили эти дикие места, можно было видеть в страшной голове волка, только что убитого в окрестностях города и, согласно обычаю требовать за это вознаграждение, прибитой над входом в молитвенный дом. Кровь из нее все еще капала на порог. В этот полдень можно было наблюдать столько других характерных черточек времени и обычаев пуритан, что мы должны попытаться бегло обрисовать их, хотя и значительно менее живо, нежели они отражались в начищенном нагруднике кирасы Джона Эндикотта.

Вблизи второго здания виднелось важное орудие пуританской власти — столб для наказания кнутом; земля вокруг него была плотно утоптана ногами преступников, которых здесь наказывали. У одного угла молитвенного дома высился позорный столб, у другого — колодки, и, по счастливому для нашего очерка стечению обстоятельств, как раз в этот момент голова одного приверженца епископальной церкви и подозреваемого католика была причудливым образом помещена в первое приспособление, в то время как другой преступник, осушивший чашу вина за здоровье короля, был прикован за ноги ко второму. Поблизости, на ступеньках молитвенного дома, стояли мужчина и женщина. Мужчина, высокий, худой и изможденный, являл собой олицетворение фанатизма. На груди его висела табличка с надписью: «Самовольный проповедник», которая указывала, что он осмелился давать свое истолкование священного писания, не санкционированное непогрешимым судом гражданских и церковных правителей. Вид его говорил о том, что у него хватит рвения отстаивать свою ересь даже на костре. У женщины язык был зажат в расщепленной деревянной шпильке в воздаяние за то, что он осмелился сплетничать о старейшинах церкви, и по выражению ее лица и жестам было совершенно ясно, что в ту минуту, когда шпильку вынут, преступление будет повторено и потребует для своего наказания новой изобретательности.

Вышеупомянутые лица должны были подвергнуться различным видам позорного наказания в течение часа в полдень. Однако среди толпы было несколько человек, обреченных нести наказание в течение всей жизни; у некоторых были обрублены уши, как у щенков, у других на щеках были выжжены начальные буквы слов, обозначавших их преступления; одному вырвали и прижгли ноздри, другому надели на шею веревку с петлей и запретили снимать ее или прятать под одеждой. Мне кажется, ему мучительно хотелось прикрепить другой конец веревки к подходящей перекладине или суку. Там находилась и молодая женщина, довольно красивая, осужденная носить на груди платья букву П на глазах всего света и собственных детей. И даже ее дети знали, что обозначает эта буква. Выставляя напоказ свой позор, несчастное, доведенное до отчаяния создание вырезало роковой знак из красной материи и пришило его золотыми нитками, по возможности изящнее, к платью, так что можно было подумать, что буква П означает «Прелестная» или что-нибудь в этом роде, но никак не «Прелюбодейка».

Пусть читатель на основании этих свидетельств испорченности не делает вывода, что времена пуритан были более порочны, чем наше время, поскольку сейчас, пройдя по тем же улицам, которые описаны в этом очерке, мы ни на одном мужчине или женщине не найдем никаких знаков бесчестья. Правилом наших предков было выискивать даже самые тайные прегрешения и выставлять их на посрамление с полным беспристрастием, при ярком солнечном свете. Если бы таковы же были обычаи и ныне, быть может, у нас нашлись бы материалы для не менее пикантного очерка, нежели изложенный выше.

За исключением преступников, описанных нами, и больных или немощных, все мужское население города в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет можно было видеть в рядах ополченцев. Несколько исполненных достоинства и величественных индейцев во всем их первобытном великолепии стояли и внимательно глядели на зрелище. Их стрелы с кремневыми наконечниками казались детским оружием в сравнении с мушкетами пуритан. Они должны были с безобидным треском отскакивать от стальных шлемов и кованого железа нагрудников, которыми, как стенами крепости, был защищен каждый солдат. Доблестный Джон Эндикотт с гордостью оглядел своих стойких последователей и приготовился приступить к воинским трудам.

— Ну, мои смельчаки, — воскликнул он, вытаскивая свой меч, — покажем этим несчастным язычникам, что мы умеем обращаться с оружием, как это подобает сильным людям! Счастье их, если они не заставят нас доказать им это на деле!

Закованная в латы рота выровняла строй, и каждый из солдат приставил тяжелый приклад своего мушкета к левой ноге, ожидая в этом положении приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел невдалеке некую личность, с которой ему надлежало переговорить. Это был пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски спускались у него с воротника; на нем была высокая шляпа, под которой виднелась бархатная шапочка, — таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.

— Эй, почтенный мистер Уильямс! — крикнул Эндикотт. — Приветствуем твое возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор Уинтроп? Какие новости из Бостона?

— Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, — отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе. — А что касается новостей, то вот письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо вчера пришел корабль из Англии.

Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара. Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же громко, как знамя над его головой.

— О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, — сказал он. — Хуже этого в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?

— Да, разумеется, — отвечал Роджер Уильямс, — ибо губернатор советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога выступить против нас.

— Губернатор — мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы. — Однако я должен действовать по собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для всех вас.

Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему вниманию.

— Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию! — начал Эндикотт, стараясь сдержать охватившее его волнение. — Во имя чего покинули мы свою родину? Во имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край. Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса. Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?

— Ты называешь это свободой совести? — прервал его голос со ступенек молитвенного дома.

Это был голос «самовольного проповедника». Печальная и спокойная усмешка мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный всеми событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в сторону преступника, — у такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма зловеще.

— Что ты знаешь о совести, ты, мошенник? — воскликнул он. — Я говорил о свободном служении господу, а не о своевольном осквернении и осмеянии его. Не прерывай меня, или я велю забить тебе голову и ноги в колодки до завтрашнего дня. Слушайте меня, друзья, не обращайте внимания на этого проклятого смутьяна. Как я уже сказал, мы пожертвовали всем и прибыли в страну, о которой едва ли слышали в Старом Свете, для того чтобы превратить ее в Новый Свет и в трудах искать путь отсюда на небеса. Но что бы вы думали? Этот сын шотландского тирана, этот внук папистки и прелюбодейки, шотландки, чья смерть доказала, что золотая корона не всегда спасает голову помазанника от плахи…

— Не надо так, брат, не надо, — прервал его мистер Уильямс. — Такие слова не годится произносить даже при закрытых дверях, а тем более на улице.

— Замолчи, Роджер Уильямс! — отвечал Эндикотт высокомерно. — Мой дух прозорливее твоего в этом деле… Говорю вам, товарищи по изгнанию, что Карл Английский и архиепископ Кентерберийский Лод, наш злейший гонитель, решили преследовать нас и здесь. В этом письме сообщают, что они сговариваются послать сюда генерал-губернатора, коему будет поручено вершить суд и справедливость в стране. Они собираются также учредить идолопоклоннические церемонии английской епископальной церкви; так что, когда Лод будет целовать, как римский кардинал, туфлю папы, он сможет отдать Новую Англию, связанную по рукам и ногам, во власть своего хозяина.

Глубокий вздох слушателей, выражавший чувства гнева, страха и скорби, был ответом на это сообщение.

— Смотрите, братья! — продолжал Эндикотт с еще большей энергией. — Если этот король и этот архиепископ добьются своего, то мы скоро увидим крест на шпиле этой молельни, которую мы выстроили, а в ее стенах — высокий алтарь, вокруг которого и днем будут гореть восковые свечи. Мы услышим звон колокола при освящении святых даров и голоса папистских священников, служащих мессу. Но подумайте только, христиане, — неужели мы позволим свершиться всем этим мерзостям, не обнажив меча, без единого выстрела, не пролив ни единой капли крови, — и все это на самых ступенях церковной кафедры? Нет! Пусть рука ваша будет тверда и сердце отважно! Здесь мы стоим на собственной нашей земле, которую мы приобрели за свои товары, которую мы завоевали своими мечами, которую мы расчистили своими топорами, которую мы возделали в поте лица своего, которую мы освятили нашими молитвами господу, приведшему нас сюда! Кто же сможет поработить нас здесь? Что нам до этого прелата в митре, до этого короля в короне? Что нам до Англии?

Эндикотт посмотрел на взволнованные лица людей, которым передалось его настроение, а затем неожиданно повернулся к знаменосцу, стоявшему рядом с ним.

— Опустите знамя, — сказал он.

Офицер повиновался, и Эндикотт, взмахнув мечом, вонзил его в ткань знамени и левой рукой вырвал оттуда красный крест. Затем он потряс над головой изорванным знаменем.

— Гнусный святотатец! — воскликнул, не в силах более сдерживаться, приверженец епископальной церкви, стоявший у позорного столба. — Ты отверг символ нашей святой веры!

— Измена! Измена! — завопил роялист, закованный в колодки. — Он надругался над королевским знаменем!

— Перед богом и людьми я готов подтвердить то, что я сделал, — отвечал Эндикотт. — Барабанщик, играй туш, солдаты и все, кто здесь присутствует, кричите ура в честь знамени Новой Англии. Отныне оно не подвластно ни папе, ни тирану!

Криком торжества народ одобрил один из самых смелых подвигов, увековеченных нашей историей. Да будет имя Эндикотта славно вовеки! Мы смотрим сквозь мглу веков и узнаем в красном кресте, сорванном со знамени Новой Англии, первое предзнаменование того освобождения, которое наши отцы довели до конца, когда кости этого сурового пуританина уже более столетия покоились в земле.

РОЗОВЫЙ БУТОН ЭДУАРДА ФЕЙНА

Перевод И. Исакович

Нет, пожалуй, более трудной задачи для воображения, чем, глядя на унылую человеческую фигуру преклонного возраста, мысленно воссоздавать юность этого человека и, не забывая о сходстве форм и черт лица, восстанавливать те его привлекательные свойства, которые унесло с собой время. Некоторые старые люди, в особенности женщины, выглядят такими усталыми под бременем лет и такими удрученными, что кажется, будто они никогда и не были молодыми и веселыми. Легче представить себе, что эти мрачные призраки были посланы в мир сразу такими увядшими и дряхлыми, какими мы их видим ныне, умеющими сочувствовать лишь страданию и горю, и что назначение их — бодрствовать у смертного одра и плакать на похоронах. Даже их траурные вдовьи одежды кажутся неотъемлемой частью их существа; все их свойства объединились, чтобы превратить их в мрачные тени, странно бредущие в солнечных лучах человеческой жизни. И все-таки не такая уж неблагодарная задача — взять одно из этих печальных существ и заставить фантазию работать, чтобы прояснить тусклый взгляд, и сделать темными седые волосы, и окрасить мертвенно-бледные щеки в розовый цвет, и распрямить сгорбленную дряхлую фигуру, пока в кресле старой матроны не окажется блистающая утренней свежестью девушка. Когда чудо произойдет, заставьте годы, один печальнее другого, взять обратно свое и возложите на плечи юного существа весь груз старости и горя. Таким путем вам удастся прочесть морщины и линии, эти меты времени, и обнаружить, что в них заключен глубокий урок для мысли и чувства. Много пользы можно было бы извлечь, внимательно изучая моего достопочтенного друга, вдову Тутейкер, сиделку, пользующуюся широкой известностью, проведшую эти сорок лет в комнатах больных, в атмосфере предсмертных вздохов. Посмотрите! Вот она сидит, склонившись к своему одинокому очагу, подоткнув платье и нижнюю юбку, жадно вбирая в себя все тепло от огня, который теперь, в сумерках, начинает разгонять осенний холод ее комнаты. Пламя причудливо прыгает перед ней, то тускло освещая глубокие рытвины ее морщинистого лица, то призрачной дымкой затуманивая очертания ее дряхлой фигуры. В правой руке сиделка Тутейкер держит чайную ложку, а в левой — стакан, содержимое которого она размешивает и откуда исходит благоухание, ненавистное обществам трезвости. Вот она отхлебнула, помешала ложкой, снова отхлебнула. Ее грустное старое сердце нуждается в том, чтобы его оживили обильным вливанием джина, наполовину разбавленного горячей водой. Весь день она сидела у изголовья умирающего и ушла домой лишь после того, как душа ее пациента покинула тело и также отправилась к себе домой. Но теперь ее грусть рассеялась, застывшая кровь разогрелась, а плечи сбросили тяжесть по крайней мере двадцати лет, благодаря глотку из подлинного источника юности, заключенного во фляге. Удивительно, что люди считают этот источник выдумкой, хотя его влагой наполняют куда большее число бутылок, чем минеральной водой. Хлебни еще, добрая сиделка, и посмотри, не снимет ли второй глоток еще два десятка лет, а то и на десяток больше, и не покажет ли он нам в твоем кресле с высокой спинкой цветущую девушку, которая была обручена с Эдуардом Фейном. Сгиньте вы, старость и вдовство! Вернись, юность, какой ты была до венца! Но — увы! — чары не действуют. Несмотря на всю колдовскую силу воображения, я вижу всего лишь старуху, съежившуюся у огня, одинокую и заброшенную в этот грустный ноябрьский вечер, когда ветер воет над ней в трубе, а по стеклам порывисто хлещут струи дождя.

Однако было время, когда Роза Графтон — таково было красивое девичье имя сиделки Тутейкер — обладала красотой, которая могла бы, как солнце, залить светом эту темную и унылую комнату. Красота завоевала ей сердце Эдуарда Фейна, который стал с тех пор такой крупной фигурой в обществе и превратился в важного старого джентльмена с напудренными волосами и подагрой, как у настоящего лорда. Юные влюбленные собирались некогда рука об руку пройти жизненный путь. Они вместе оплакивали маленькую сестренку Эдуарда Мери, за которой Роза ухаживала во время ее болезни — отчасти потому, что та была самым милым ребенком из всех, когда-либо бывших на свете, но еще более из любви к Эдуарду. Мери было всего три года. Смерть не смогла сделать страшным ее маленький труп, и Роза не боялась ни дотрагиваться до холодного лба мертвого ребенка, завивая над ним шелковистые волосы, ни брать ее крошечную руку, чтобы вложить ей цветок между пальцами. Позже, когда она взглянула сквозь стекло, вставленное в крышку гроба, и увидела лицо Мери, оно показалось ей похожим не столько на лицо мертвого или живого человека, сколько на безупречно сделанное восковое изображение спящего ребенка, который видит во сне улыбку матери. Роза считала это изображение слишком прекрасным, чтобы его положили в могилу, и удивлялась, почему ангел не выхватит из гроба маленькую Мери, не унесет спящего младенца на небо и не пробудит его к бессмертию. Но когда маленькую Мери засыпали землей, сердце Розы сжалось. Она содрогнулась, вообразив, что, прикоснувшись к холодным пальцам ребенка, ее девичья рука обменялась первым рукопожатием со смертью и никогда уже не сможет стереть с себя след этого прикосновения. Сколько подобных рукопожатий было с тех пор! Но тогда она еще была красивой молодой девушкой с чистыми, как капли росы, чувствами в сердце, и ее возлюбленный звал ее не Розой: — это имя казалось слишком зрелым для ее полурасцветшей красоты, — а Розовым бутоном.

Этому розовому бутону не суждено было расцвести для Эдуарда Фейна. Его мать была богатой и надменной женщиной, со всеми аристократическими предрассудками колониальных времен. Она презирала скромное происхождение Розы Графтон и заставила сына нарушить слово, хотя, предоставь она ему свободу выбора, он оценил бы свой Розовый бутон выше самого дорогого бриллианта. Влюбленные расстались и с тех пор встречались редко. Оба, быть может, бывали в одних и тех же домах, но не в одно и то же время, ибо одного приглашали в праздничный зал, а другую — в комнату больного; он был гостем Удовольствия и Успеха, она — Страдания. Роза после их разлуки надолго уединилась в доме мистера Тутейкера, за которого она вышла замуж с мстительной надеждой разбить этим сердце своего вероломного возлюбленного. Говорят, она приняла объятия жениха со слезами более горькими, чем те, которые полагается проливать молодой девушке на пороге мужнего дома. Однако, хотя голова ее мужа начинала уже седеть, а сердце охладила осенняя стужа, Роза вскоре полюбила его и сама удивлялась своей супружеской привязанности. Он был единственным, кого она могла любить, — детей у них не было.

Через год или два бедного мистера Тутейкера поразила мучительная болезнь, которая поселилась в его суставах и сделала его слабее ребенка. Он с трудом выползал по своим делам и возвращался домой к обеду или вечером не той мужественной поступью, которая радует женино сердце, а медленно, слабыми шагами, отмечая каждый из них меланхолическим постукиванием палки. Мы должны извинить его хорошенькую жену, если она иногда стыдилась признавать его своим мужем. Ее гости, заслышав его шаги, ожидали, что сейчас появится кто-то старый-престарый, но этот кто-то, с усилием волоча свои слабые конечности, входил в комнату — и оказывалось, что это был мистер Тутейкер! Когда болезнь усилилась, он не выходил погреться на солнышке иначе, как держа в правой руке палку, а левой опираясь на плечо жены, — тяжела была эта рука, словно рука мертвеца. Так эта хрупкая женщина, все еще похожая на девушку, водила высокого, широкоплечего мужчину по дорожке их маленького садика, и собирала розы для своего седого супруга, и ласково разговаривала с ним, как с ребенком, стараясь его не раздражать. Ум его был поражен, как и его тело; все его силы уходили на брюзжание. Не прошло и нескольких месяцев, как ей уже пришлось помогать ему, когда он, останавливаясь на каждой ступеньке и подолгу отдыхая на площадке, поднимался по лестнице и наконец, бросив тяжелый взгляд назад, переступал порог своей комнаты. Он знал, несчастный, что это пространство, заключенное в четырех стенах, станет впредь его миром, его домом, его могилой, одновременно жилищем и местом погребения, пока его не перенесут в более темное и тесное. Но Роза была вместе с ним в этой могиле. Он опирался на нее, совершая свой ежедневный переход от постели к креслу у камина и обратно, от утомлявшего его кресла к безрадостной постели — его и ее постели, их супружескому ложу, — пока не прекратились даже эти короткие путешествия и его голова не стала целыми днями покоиться на подушке, по ночам — рядом с ее головой. Как долго страдания не отпускала несчастного мистера Тутейкера! Казалось, Смерть подходила к дверям, и часто поднимала щеколду, и иногда просовывала свой безобразный череп в комнату, кивала Розе, и, все еще медля войти, указывала на ее мужа. «Этот прикованный к постели бедняга не уйдет от меня, — говорила Смерть. — Я пойду дальше, потягаюсь в беге с быстрыми, сражусь с сильными и вернусь за Тутейкером на досуге». О, когда избавительница подходила так близко, неужели отупевшей от душевной боли и измученной состраданием женщине никогда не хотелось крикнуть: «Смерть, войди»?

Но нет, мы не имеем права приписывать подобные желания нашему другу Розе. Она неуклонно выполняла свой долг жены по отношению к несчастному больному человеку. Она не роптала, хотя видеть солнечное небо даже изредка стало для нее столь же непривычным, как и для него; не раздражалась, когда его жалобы пробуждали ее от самых приятных грез лишь для того, чтобы заставить разделить с ним его несчастье. Он знал, что она верна ему, и все же его грызла мучительная ревность, и когда «болезнь постепенно превратила в лед все его сердце, за исключением одного теплого местечка, которое отыскивали замерзшие пальцы Смерти, его последние слова были: «Что бы сделала моя Роза для своей первой любви, если и к такому больному старику, как я, она проявила столько верности и доброты?» А затем его многострадальная душа незаметно ускользнула из безжизненного тела (впрочем, едва ли более безжизненного, чем оно уже было многие годы), и Роза осталась вдовой, хотя, по правде говоря, она овдовела еще в свою первую брачную ночь. Надо признать, что она была рада, когда мистера Тутейкера похоронили, потому что труп его сохранял такое сходство с полуживым мужем, что ей все слышался его жалобный голос, просящий поправить ему подушку. И всю следующую зиму, хотя он уже многие месяцы лежал в могиле, ей казалось, что он зовет ее с этой холодной постели: «Роза, Роза!» и просит положить ему на ноги одеяло. Итак, Розовый бутон стал теперь вдовой Тутейкер. К ней рано пришли заботы, но, как бы тягостны эти заботы ни были, они успели миновать прежде, чем она отцвела. Она была все еще достаточно хороша, чтобы пленить какого-нибудь холостяка; вдова, она своей жизнерадостной серьезностью могла завоевать и вдовца, прокравшись в его сердце в образе его покойной жены. Но вдова Тутейкер не строила таких планов. За время бодрствовании и непрерывных забот ее сердце привязалось к мужу с постоянством, которое изменило всю ее натуру и заставило ее любить его за его немощи, а через его немощи полюбить и всякий человеческий недуг. Когда несчастный парализованный старик, ее муж, покинул ее, даже ее первый возлюбленный не смог бы занять его место. Она так долго жила в комнате больного и так долго была товарищем полумертвого страдальца, что почти вовсе разучилась дышать свежим воздухом, и ей становилось не по себе со здоровыми и счастливыми людьми. Ей не хватало запаха лекарств. Она ходила по комнате бесшумными шагами. Если к ней приходили гости, она говорила с ними мягким и успокаивающим тоном и ее коробили и пугали их громкие голоса. Часто одинокими вечерами, сидя у камина, она робко поглядывала на постель, почти надеясь увидеть на подушке мертвенно-бледное лицо своего мужа. Затем ее мысли печально переходили к его могиле. Если она хоть раз своей нетерпеливостью обидела его при жизни, если ей случалось втайне возроптать на то, что ее жизнерадостная юность заточена в темницу вместе с его унылой старостью, если когда-нибудь, когда она дремала, сидя возле него, предательский сон позволил проникнуть в ее сердце другому, — за все это больной готовил ей отмщение, которое ныне суждено было воздать мертвецу. Лежа на одре болезни, он сумел околдовать ее; его стоны и страдания обладали большей притягательной силой, чем веселость и юношеская свежесть; сама Болезнь в его облике сделала Розовый бутон своей нареченной, и его смерть не могла разорвать этот брак. Благодаря этим нерасторжимым узам она чувствовала себя дома в комнате каждого больного, и больше нигде; здесь были ее братья и сестры; туда звал ее муж, и голос его, казалось, исходил из могилы Тутейкера. Она поняла наконец свое призвание.

Мы видели ее девушкой, женой, вдовой; теперь мы наблюдаем ее в особой роли: в роли сиделки Тутейкер, и только. И лишь сама сиделка Тутейкер своими увядшими губами могла бы поведать о том, что ей привелось пережить в этой роли. Какие истории могла бы она рассказать о великих нашествиях болезней, во время которых она шла рука об руку с ангелом смерти! Она помнит времена, когда оспа водрузила свой красный флаг почти над каждым домом на улице. Она была свидетельницей того, как тиф скосил целую семью, старых и малых, оставив в живых одинокую мать, и когда болезнь вырвала у нее последнее любимое существо, как несчастная голосила, умоляя Смерть взять и ее. Разве могла бы Смерть торжествовать победу, если бы не осталось в живых никого, чтобы оплакивать умерших! Сиделка Тутейкер может рассказать о неведомых болезнях, которые вспыхивали как бы стихийно, но оказывались завезенными из чужих краев вместе с богатыми шелками и другими драгоценными товарами. А однажды, вспоминает она, люди умирали от болезни, которую считали новой эпидемией чумы, пока врачи не обнаружили, что источником ее является древняя могила молодой девушки, ставшей, таким образом, виновницей многих смертей через сотню лет после своего погребения. Удивительно, что такое страшное зло таилось в девичьей могиле! Сиделка Тутейкер любит рассказывать, как сильные мужчины до последнего дыхания борются с пожирающим их жаром и как чахоточные девы уходят из жизни почти без сопротивления, как будто это их возлюбленные зовут их в дальние края. Открой нам, о страшная женщина, открой нам тайны Смерти! Как страстно желал бы я проникнуть в значение слов, срывающихся с губ вперемежку с рыданиями и обрывками фраз, тех слов, которые еле слышно произносят, покидая землю, чтобы предстать перед престолом вечного судии.

Страшная женщина! Она — святая покровительница молодых врачей и закадычный друг старых. Обитатели домов, в которые она входит, запасаются траурными одеждами, следом за ней идет гробовщик, и погребальный звон извещает нас о том, что она покидает порог дома. Сама Смерть встречалась с ней у изголовья стольких больных, что в знак приветствия протягивает сиделке Тутейкер свою костлявую руку. Это ужасная женщина. И можно ли себе представить, чтобы эта служанка человеческих немощей и несчастий с ее мрачностью, насквозь пропитанная всем, что есть самого грустного в участи смертных, — что она сможет когда-нибудь вновь стать веселой и радостной, даже если ее омыть в солнечном сиянии вечности? Не утратила ли она за время долголетнего общения с горем своих наследственных прав на бессмертную радость? Уцелел ли в ее душе хоть единый росток счастья?

Чу! Кто-то нетерпеливо стучится в дверь сиделки Тутейкер. Вздрогнув, она приходит в себя от своих сонных грез, отодвигает в сторону пустой стакан и чайную ложку и зажигает лампу от тлеющих в камине углей. Снова раздается: стук, стук, стук! — и она поспешно спускается с лестницы, размышляя, кто же на этот раз из ее друзей стоит у врат Смерти, если за сиделкой Тутейкер прислали столь настойчивого посыльного. Стук раздается снова в тот момент, когда ее рука уже коснулась замка. «Быстрей, сиделка Тутейкер! — кричит человек с порога. — Старому генералу Фейну подагра перекинулась на живот, и он послал за вами, чтобы вы ухаживали за ним на его смертном одре. Поторопитесь, нельзя терять ни минуты».

— «Фейн! Эдуард Фейн! Так он послал за мной наконец? Я готова. Сейчас наброшу накидку и иду. Итак, — говорит эта старуха с мертвенно-бледным лицом, одетая во все черное, как для похорон, — итак, Эдуард Фейн не забыл о своем Розовом бутоне».

Мы получили ответ на наш вопрос. В душе ее живет еще росток счастья. Ее долго хранимая верность, ее память о радостном прошлом, уцелевшая среди мрака ее последующей жизни, словно благоуханный цветок в гробу, говорят о том, что к жизни возродить можно все. В более благоприятном климате Розовый бутон может ожить снова и вновь собрать в своей сердцевине блестящие капельки росы.

МОЛОДОЙ БРАУН

Перевод Е. Калашниковой

Молодой Браун вышел в час заката на улицу Салема, но, переступив порог, обернулся, чтобы поцеловать на прощание молодую жену. Вера — так звали жену, и это имя очень ей шло — высунула из дверей свою хорошенькую головку, позволяя ветру играть розовыми лентами чепчика, и склонилась к молодому Брауну.

— Милый мой, — прошептала она тихо и немного грустно, приблизив губы к самому его уху. — Прошу тебя, отложи путешествие до восхода солнца и проспи эту ночь в своей постели. Когда женщина остается одна, ее тревожат такие сны и такие мысли, что подчас она самой себя боится. Исполни мою просьбу, милый муженек, останься со мной — хотя бы одну только эту ночь из всех ночей года.

— Вера моя, любовь моя, — возразил молодой Браун. — Из всех ночей года именно эту ночь я не могу с тобой остаться. Это путешествие, как ты его называешь, непременно должно совершиться между закатом и восходом солнца. Неужели, моя милая, дорогая женушка, ты уже не доверяешь мне, через три месяца после свадьбы?

— Если так, иди с миром, — сказала Вера, тряхнув розовыми лентами. — И дай бог, чтобы, вернувшись, ты все застал таким, как оставил.

— Аминь! — воскликнул молодой Браун. — Прочитай молитву, дорогая Вера, и ложись спать, как только стемнеет; и ничего дурного с тобой не приключится.

Так они расстались, и молодой человек пошел прямой дорогой до самого молитвенного дома; там, прежде чем свернуть за угол, он оглянулся и увидел, что Вера все еще смотрит ему вслед и лицо ее печально, несмотря на розовые ленты.

«Бедная моя Вера! — подумал он, и сердце у него дрогнуло. — Не злодей ли я, что покидаю ее ради такого дела? А тут еще сны, о которых она говорила! Мне показалось, при этих словах в лице ее была тревога, точно вещий сон и вправду открыл ей, что должно свершиться сегодня ночью. Но нет, нет; она умерла бы от одной подобной мысли. Ведь она — ангел во плоти, и после этой ночи я никогда больше не покину ее и вместе с ней войду в царствие небесное».

Приняв на будущее столь похвальное решение, молодой Браун считал себя вправе пока что поспешить к недоброй цели своего путешествия. Он шел мрачной и пустынной дорогой, в тени самых угрюмых деревьев леса, которые едва расступались, чтобы пропустить узкую тропинку, и тотчас же снова смыкались позади. Трудно было вообразить себе более уединенное место; но в подобном уединении есть та особенность, что путник не знает, не притаился ли кто-нибудь за бесчисленными стволами и в сплетении густых ветвей, и, одиноко шагая по дороге, проходит, быть может, в гуще неведомой толпы.

«Тут за каждым деревом может прятаться коварный индеец, — сказал себе молодой Браун и, боязливо оглянувшись, прибавил: — А что, если сам дьявол идет бок о бок со мной?»

Все еще оглядываясь, он миновал изгиб дороги, потом снова посмотрел вперед и увидел человека в скромной и строгой одежде, сидящего под большим, раскидистым деревом. Как только молодой Браун поравнялся с ним, тот встал и зашагал рядом.

— Поздненько вы собрались, молодой Браун, — сказал он. — Часы на Старой Южной церкви били, когда я проходил через Бостон, а с тех пор прошло уже не меньше пятнадцати минут.

— Вера немного задержала меня, — отвечал молодой человек с легкой дрожью в голосе, которая была вызвана внезапным появлением спутника, не таким уж, впрочем, неожиданным.

В лесу теперь стало совсем темно, особенно в той стороне, которою им пришлось идти. Однако можно было разглядеть, что второй путник — человек лет пятидесяти, видимо принадлежащий к тому же общественному сословию, что и молодой Браун, и очень с ним схожий, хоть, пожалуй, не столько чертами, сколько выражением лица. Их легко было принять за отца и сына. И все же, несмотря на то, что старший был одет так же просто, как и младший, и так же прост в обращении, была в нем какая-то неизъяснимая уверенность знающего свет человека, который не растерялся бы и за столом у губернатора или даже при дворе короля Вильгельма, если бы обстоятельства привели его туда. Впрочем, единственное, что при взгляде на него останавливало внимание, был его посох, напоминавший своим видом большую черную змею и так причудливо вырезанный, что казалось, будто он извивается и корчится, как живая гадина. Это, разумеется, был не более как обман зрения, которому способствовал неверный свет.

— Послушай, молодой Браун! — вскричал старший путник. — Таким шагом мы не скоро доберемся. Возьми мой посох, если ты уже успел утомиться.

— Друг, — возразил тот и, вместо того чтобы ускорить шаг, круто остановился, — я выполнил наше условие, встретившись с тобой здесь, но теперь хотел бы вернуться туда, откуда пришел. У меня возникли сомнения по поводу известного тебе дела.

— Вот как? — воскликнул обладатель змеиного посоха, незаметно улыбнувшись при этом. — Хорошо, но давай все же за разговором будем продолжать наш путь; ведь если мне не удастся убедить тебя, ты всегда успеешь повернуть назад. Мы не так далеко ушли.

— Слишком далеко! Слишком далеко! — воскликнул молодой человек и, сам того не замечая, снова зашагал вперед. — Ни мои отец, ни отец моего отца никогда не пускались ночью в лес за подобным делом. Со времен первых мучеников в нашем роду все были честными людьми и добрыми христианами; так мне ли первому из носящих имя Браун вступать на этот путь и заводить…

-..подобные знакомства, хотел ты сказать, — вставил старший путник, истолковывая таким образом его минутное замешательство. — Хорошо сказано, молодой Браун! Ни с кем из пуритан не водил я такой дружбы, как с вашим семейством; это что-нибудь да значит. Я помогал твоему деду, констеблю, когда он плетьми гнал квакершу по улицам Салема; и не кто иной, как я, подал твоему отцу сосновую головню из собственного моего очага, которой он поджег индейский поселок во время войны с королем Филиппом. Оба они были мои добрые друзья; и не раз мы с ними, совершив приятную прогулку по этой самой дороге, весело возвращались после полуночи домой. В память их я и с тобой рад подружиться.

— Если то, что ты говоришь, правда, — возразил молодой Браун, удивляюсь, отчего они никогда не поминали ни о чем подобном; впрочем, удивляться тут нечему, ибо, если б только прошел об этом слух, им бы не видать больше Новой Англии. Мы тут люди богомольные, примерного поведения, и не потерпели бы подобного нечестия.

— Нечестие это или нет, — сказал путник со змеиным посохом, — а только я могу похвалиться обширным знакомством здесь, в Новой Англии. Церковные старосты многих приходов пили со мной вино причастия; олдермены многих селений избрали меня своим главой, а среди судей и советников большинство верные блюстители моей выгоды. Также и губернатор… Однако это уже государственная тайна.

— Возможно ли! — вскричал молодой Браун. — А впрочем, что мне до губернатора и советников! У них своя совесть, и они не пример для скромного землепашца. Но если я пойду с тобой, как мне взглянуть потом в глаза нашему салемскому священнику, этому святому человеку? Ведь дрожь пробирает меня с ног до головы, едва я заслышу его голос в день воскресения господня или в день проповеди.

До сих пор старший путник слушал его слова с должной серьезностью, но тут им овладел приступ неудержимого веселья и весь он так затрясся от смеха, что, казалось, даже змеиный посох корчится в его руке.

— Ха-ха-ха! — покатывался он снова и снова; потом, немного успокоившись, вымолвил: — Отлично, друг Браун, продолжай, да только, прошу тебя, не умори меня со смеху.

— Так вот, чтобы сразу покончить с этим, — сказал молодой Браун с немалой досадой, — у меня есть жена, которую я люблю. Это разбило бы ее сердце, а я готов уж лучше разбить свое.

— Ну, когда так, — сказал его собеседник, — ступай своим путем, друг Браун. Я не хотел бы огорчить Веру даже ради двадцати таких старушонок, как вон та, что бредет перед нами.

Говоря это, он указал своим посохом на женскую фигуру, двигавшуюся по той же тропинке, и молодой Браун узнал в ней некую весьма благочестивую и добродетельную матрону, которая в детстве учила его катехизису и до сих пор оставалась его советчицей в делах религии и нравственности наряду со священником и церковным старостой Гукином.

— Удивительно в самом деле, как это тетушка Клойз очутилась одна в таком глухом месте, да еще в такой поздний час, — сказал молодой Браун. — Но если вы позволите, друг, я пойду прямиком через лес, покуда мы не обгоним эту добрую христианку. Ведь она вас не знает; как бы она не стала расспрашивать, с кем это я беседую и куда направляюсь.

— Пусть будет так, — отвечал его спутник. — Ступай же сам через лес, а я пойду дальше тропинкой.

Так уговорились; молодой человек свернул в сторону и пошел лесной чащей, но при этом старался не упустить из виду своего товарища, который бесшумно шагал по тропинке, покуда расстояние, отделявшее его от старухи, не уменьшилось до длины дорожного посоха. Она меж тем продолжала свой путь с удивительной для ее лет быстротой и на ходу не переставала бормотать что-то, должно быть, молитву. Путник протянул посох и тем концом его, где приходился хвост змеи, дотронулся до морщинистой старушечьей шеи.

— Что за черт! — взвизгнула благочестивая дама.

— Значит, тетушка Клойз признала своего старого друга? — спросил путник, остановившись перед нею и опершись на свой извивающийся посох.

— Ах, батюшка, да это и в самом деле ваша милость! — вскричала добрая старушка. — Вы и есть, да еще в образе старого моего куманька, констебля Брауна, дедушки того молодого дурня, который нынче носит это имя. Поверите ли, ваша милость, моя метла пропала; должно быть, эта ведьма, тетушка Кори петли на нее нет! — стащила ее, а я как раз только что натерлась вся мазью из настоя дикого сельдерея, лапчатки и волчьего корня…

— …смешанного с просеянной пшеницей и жиром новорожденного младенца, вставил двойник старого Брауна.

— Ах, ваша милость знает этот рецепт! — воскликнула почтенная особа, подобострастно хихикнув. — Ну вот, приготовившись ехать на сбор и не найдя своей лошади, я решилась отправиться пешком; говорят, нынче будут посвящать новичка, славного молодого человека. Но теперь, если ваша милость захочет предложить мне руку, мы во мгновение ока будем на месте.

— Вот уж это едва ли, — отвечал ее друг. — Рука моя занята, тетушка Клойз; но если хотите, вот вам мой посох.

С этими словами он бросил свой посох на землю, и, быть может, тот сразу же ожил, будучи сродни тем жезлам, которыми его обладатель некогда снабдил египетских магов. Этого чуда, однако, молодому Брауну не пришлось наблюдать. Он в изумлении поднял глаза к небу, а когда снова опустил их, то не увидел уже ни тетушки Клойз, ни змеиного посоха; только прежний спутник дожидался его на тропинке, спокойный и равнодушный, словно ничего не произошло.

— Она учила меня катехизису, — сказал молодой человек, и эти слова были в его устах полны значения.

Они продолжали свой путь, и старший все уговаривал младшего не поворачивать назад, а, напротив, прибавить шагу, так искусно подбирая при этом доводы, что казалось, они не им высказаны, а возникают в мыслях у самого слушателя. По дороге он отломил большой кленовый сук, чтобы сделать себе новый посох, и принялся очищать его от сучков и веточек, еще влажных от вечерней росы. И странно — как только он прикасался к ним пальцами, листья на них становились сухими и желтыми, словно целую неделю пробыли под палящим солнцем. Так, широким бодрым шагом подвигаясь вперед, дошли оба путника до глухого и темного оврага. Но тут вдруг молодой Браун уселся на придорожный пень и отказался идти дальше.

— Друг, — сказал он с твердостью, — решение мое непреклонно. Больше ты меня не заставишь сделать ни шагу. Пусть этой глупой старухе угодно было отправиться к дьяволу, когда я думал, что она на пути к вечному блаженству, — разве это причина, чтобы мне покинуть милую мою Веру и поспешить туда же?

— Скоро ты переменишь свое мнение, — хладнокровно ответил его спутник. Посиди тут, отдохни немного; а когда явится у тебя желание продолжать путь вот тебе мой посох в подмогу.

Не говоря более ни слова, он бросил к его ногам кленовый сук и так быстро скрылся из виду, будто растаял в сгущающейся мгле. Молодой человек еще несколько времени сидел у дороги, весьма довольный собою, думая о том, как завтра со спокойной душой встретит он священника в час его утренней прогулки и как ему не нужно будет прятать глаза от доброго старосты Гукина. И как сладко будет ему спаться в ту ночь, которую он начал так дурно, но окончит теперь тихо и безмятежно в объятиях милой Веры! Среди этих приятных и похвальных размышлений молодой Браун заслышал вдруг конский топот и, помня о нечестивом замысле, приведшем его на эту дорогу, хоть и столь счастливо отвергнутом ныне, счел благоразумным укрыться в лесной чаще.

Все явственнее становился стук копыт и вместе с ним голоса всадников два глуховатых старческих голоса, степенно ведших беседу. Судя по звуку, можно было заключить, что всадники едут по дороге в нескольких ярдах от того места, где прятался молодой человек, но, должно быть, тут, у оврага, сильно сгустилась тьма, потому что ни людей, ни коней не было видно. Слышалось шуршание задетых ими веток, но ни разу их фигуры не заслонили полоску слабого света в том месте, где сквозь гущу деревьев проглядывало ночное небо, хотя, проезжая по дороге, они непременно должны были пересечь это место. Молодой Браун то присаживался на корточки, то приподнимался на носки и, раздвинув ветки, насколько позволяла осторожность, вытягивал голову, но не мог ровно ничего разглядеть. Это было тем досаднее, что голоса показались ему знакомыми, и, будь что-либо подобное мыслимо, он мог бы поклясться, что это священник и староста Гукин мирно трусят рысцой бок о бок, как то бывало обычно, когда они ехали на собрание церковного совета. Миновав молодого Брауна, один из всадников остановился сорвать прутик.

— Что до меня, достопочтенный сэр, — послышался голос старосты, — я бы лучше согласился пропустить парадный обед, чем нынешнее собрание. Говорят, кое-кто из наших явится сегодня из Фэлмута и его окрестностей, а иные из Коннектикута и Род-Айленда, и еще будет несколько индейских шаманов, которые на свой лад искусны в чертовщине не меньше, чем самые опытные из нас. К тому же будут посвящать одну новенькую, очень благочестивую молодую женщину.

— Все это отлично, староста Гукин, — возразил густой бас священника. — Но вы пришпорьте свою кобылу, а то уже поздно. Ведь вы же знаете, без меня там не могут начать.

Копыта снова застучали, и голоса, так удивительно перекликавшиеся в пустом пространстве, затерялись в лесных чащобах, где никогда не собиралась паства и не молился одинокий прихожанин. Что же нужно было этим святым людям в глубине языческого леса? Молодой Браун схватился за ближнее дерево, чтобы не упасть, потому что ноги у него подкосились от внезапной тяжести, болезненно сдавившей сердце. Он поднял глаза, сомневаясь в том, есть ли еще небо над его головою. Но синяя твердь была на своем месте, и на ней уже поблескивали звезды.

— Нет, всевышний на небе и Вера на земле помогут мне устоять против дьявола! — воскликнул молодой Браун.

Все еще глядя в глубину небосвода, он воздел руки, чтобы прочитать молитву, но тут, хотя ветра не было вовсе, набежала откуда-то туча и застлала сверкающие звезды. Кругом по-прежнему было ясное небо, только прямо над его головой чернела эта туча, быстро двигавшаяся на север. Воздух вдруг наполнился смутным и нестройным гулом людских голосов, доносившихся сверху, как будто из недр тучи. Ему показалось было, что он различает голоса своих односельчан, мужчин и женщин, праведников и нечестивцев, добрых людей, вместе с ним ходивших к причастию, и беспутных гуляк, не раз виденных им у дверей кабака. Но звуки были так неясны, что в следующий миг его взяло сомнение, не лес ли это зашелестел вдруг листвой. Потом докатилась новая волна знакомых голосов, которые каждый день при солнечном свете раздавались на улицах Салема, но никогда еще не звучали ему из ночного неба. Один голос выделялся из общего шума, голос молодой женщины; она как будто жаловалась на что-то, хотя и не очень горестно, и молила о какой-то милости, которую, быть может, страшилась заслужить; а весь невидимый рой святых и грешников подбадривал ее и торопил вперед.

— Вера! — вскричал молодой Браун голосом, полным ужаса и отчаяния; и со всех сторон понеслись насмешливые отголоски: «Вера! Вера!» — точно потревоженная нечисть искала ее по всему лесу.

Еще не улегся этот крик боли, гнева и страха, пронзивший ночную тишину, а несчастный уже затаил дыхание, ожидая ответа. Послышался одинокий вопль, но он тотчас же затерялся в гомоне множества голосов, который перешел в хохот и вскоре замер вдали; темная туча пронеслась мимо, и над молодым Брауном снова засияло безмолвное чистое небо. Что-то легко спустилось сверху и повисло, зацепившись за сук. Молодой человек протянул руку и увидел перед собой розовую ленту.

— Моя Вера погибла! — воскликнул он, когда прошел первый миг оцепенения. — Нет добра на земле; и грех — лишь пустое слово. Сюда, дьявол, теперь я вижу, что ты хозяин в этом мире.

Тут, словно обезумев от отчаяния, молодой Браун разразился долгим и громким хохотом, а затем ухватил кленовый посох и зашагал вперед с такой быстротой, что казалось, он не шел и не бежал по земле, а летел над нею. Дорога становилась все более мрачной и дикой, тропинка то и дело терялась в чаще, а под конец и вовсе пропала, но, следуя тому чутью, которое безошибочно ведет смертного к дурной цели, он шел напролом сквозь дремучие дебри. Со всех сторон лес оживал в страшных звуках — трещали ветки, выли дикие звери, перекликались индейцы; а ветер то гудел, точно колокол дальней церкви, то поднимал вокруг путника рев и хохот, как будто вся природа решила над ним посмеяться. Но страшней всего этого был сам молодой Браун, и никакие ужасы не могли его напугать.

— Ха-ха-ха! — вторил молодой Браун хохоту ветра. — Ну-ка, посмотрим, кто громче умеет смеяться. Выходи, ведьма, выходи, колдун, выходи, индейский шаман! Выходи хоть сам дьявол — вот я, молодой Браун! Бойтесь меня так же, как я боюсь вас!

И в самом деле, вся нечисть, кишевшая в лесу, не могла быть страшней, чем молодой Браун в этот час. Без устали мчался он среди черных сосен, бешено размахивая посохом, и то изрыгал потоки неслыханных богохульств, то разражался смехом, от которого по всему лесу шел трезвон, точно стая демонов хохотала с ним вместе. Бес в подлинном своем образе куда менее страшен, чем когда он вселяется в человека. Так спешил этот одержимый к своей цели, покуда не увидел впереди между деревьями мерцающий красный свет, как бывает, когда на корчевье жгут срубленные стволы и сучья и зловещие отсветы пламени играют на полночном небе. Буря, гнавшая его вперед, немного утихла, он замедлил шаг, и откуда-то издалека донеслись до него волны торжественных звуков, похожих на пение многоголосого клира. Он узнал мелодию; то был гимн, который часто пели у них в молитвенном доме. Последняя нота стиха тяжело замерла вдали, но ее тотчас же подхватил хор, состоявший не из человеческих голосов, а из всех звуков полночного леса, которые сливались в дикой гармонии. Молодой Браун закричал, но даже сам не услышал своего голоса, прозвучавшего в унисон с криком дебрей.

В наступившей затем тишине он стал красться вперед, и вскоре свет ударил ему в глаза. На краю открытой полянки, окруженной темной стеною леса, высилась скала, которой природа придала некоторое сходство с алтарем или кафедрой, и вокруг нее, точно свечи на вечерней молитве, стояли четыре горящие сосны, вздымая на черных стволах объятые пламенем кроны. Густая листва, скрывавшая вершину скалы, тоже пылала, и огненные языки взвивались высоко в ночь, ярко озаряя все кругом. Каждая веточка, каждый завиток зелени полыхал огнем. Красные отсветы разгорались и гасли, и многолюдная толпа, собравшаяся на поляне, то ярко освещалась, то исчезала в тени и снова как будто рождалась из мрака, наполняя жизнью лесную глушь.

— Почтенные люди в темных одеждах, — прошептал молодой Браун.

И это в самом деле было так. Среди толпы, в быстрой смене тьмы и света, мелькали лица, которые накануне можно было увидеть в залах ратуши, глаза, которые каждое воскресенье молитвенно обращались к небу или отечески ласково взирали на паству с высоты прославленных своей святостью церковных кафедр. Утверждают, будто и супруга губернатора была там. Во всяком случае, были многие знатные дамы, близко к ней стоящие, и жены почтенных мужей, и вдовы, целое скопище вдов, и старые девы с незапятнанным именем, и юные красотки, трепетавшие от страха, как бы не попасться на глаза маменькам. И, может быть, резкие вспышки света среди мглы ослепили молодого Брауна, но только ему показалось, что он узнает десятка два прихожан салемской церкви, славившихся своим примерным благочестием. Добрый староста Гукин был уже на месте и не отходил от святого старца, своего достопочтенного пастыря. Но тут же, в неподобающей близости с этими почтенными, богобоязненными и уважаемыми людьми, столпами церкви, целомудренными матронами и непорочными девственницами, стояли мужчины, известные своей беспутной жизнью, женщины, пользовавшиеся дурной славой, отщепенцы, повинные во всех видах гнусного порока и подозреваемые в страшных преступлениях. Странно было видеть, что добрые не сторонились злых и грешников не смущало соседство праведников. Вперемежку со своими бледнолицыми врагами попадались в толпе и индейские жрецы, или шаманы, умевшие держать в страхе родные леса силой таких заклинаний, каких не знает ни один колдун в Европе.

«Но где же Вера?» — подумал молодой Браун, и надежда, затеплившаяся в сердце, заставила его вздрогнуть.

Зазвучал новый стих гимна, медленная и скорбная мелодия, отрада благочестивых душ, но в сочетании со словами, которые выражали все оттенки греха, доступные человеческому разумению, и смутно намекали на большее. Премудрость бесовская непостижима для простого смертного. Стих следовал за стихом; и после каждого гудел по-прежнему хор лесных голосов, точно мощный бас исполинского органа; и последний раскат страшного этого антифона звучал так, как будто рев ветра, грохот потока, звериный рык и все нестройные шумы чащи вторили голосу преступного человека, вместе с ним воздавая хвалу князю тьмы. Четыре сосны разгорелись ярче, и в клубах дыма, стлавшегося над нечестивым сборищем, обозначались черты чудовищных призраков. В то же мгновение пламя на скале взвилось багровыми языками кверху и раскинулось огненным шатром, под сенью которого появилась человеческая фигура. Не прогневайтесь, но фигура эта как платьем, так и всей осанкой напоминала почтенных священнослужителей Новой Англии.

— Введите новообращенных! — прокричал чей-то голос, и эхо прокатилось по всей поляне и затерялось в лесу.

При этих словах молодой Браун выступил из тени деревьев и приблизился к греховной общине, в которой невольно чувствовал он собратьев по всему дурному, что находило отклик в его душе. Он мог бы поклясться, что видел, как из облака дыма выглянул призрак его покойного отца и поманил его вперед; но женщина с затуманенными скорбью чертами протянула руку, как бы предостерегая его. Быть может, это была его мать? Но он не в силах был отступить даже на шаг или воспротивиться хотя бы мысленно, когда священник и добрый староста Гукин подхватили его под руки и повели к пылающей скале. Туда же приблизилась стройная женская фигура под вуалью, в сопровождении тетушки Клойз, этой благочестивой наставницы юношества, и Марты Кэриер, которой дьявол давно уже обещал, что она будет королевой ада. И страшна же была эта старая ведьма! Оба прозелита дошли до подножия скалы и остановились под огненным балдахином.

— Добро пожаловать, дети мои, — сказала темная фигура, — в час приобщения к родному племени! В расцвете молодости вам дано познать самих себя и свою судьбу. Оглянитесь назад, дети мои!

Они обернулись, и в яркой вспышке, словно в пелене огня, предстала их взорам толпа почитателей дьявола. Улыбка приветствия зловеще сверкала на каждом лице.

— Здесь, — продолжал черный призрак, — вы видите всех, к кому с детства привыкли питать уважение. Вы считали их добродетельнее других и стыдились своих грехов, думая о жизни этих людей, полной праведных дел и неземных устремлений. И вот теперь вы всех их встречаете здесь, где они собрались для служения мне. В эту ночь откроются вам все их тайные дела; вы узнаете, как седовласые пастыри нашептывали слова соблазна молодым служанкам на кухне; как не одна почтенная матрона, стремясь поскорее украсить себя вдовьим крепом, угощала супруга на ночь питьем, от которого он засыпал последним сном на ее груди; как безусые юноши торопились стать наследниками родительского состояния, и как прелестные девы — не опускайте глаз, красавицы! — рыли маленькие могилки в саду и меня одного звали гостем на похороны младенца. Природная тяга человеческой души ко всему дурному поможет вам учуять грех всюду, где бы он ни совершился, — в церкви, в спальне, на улице, в лесу или в поле; и, ликуя, придете вы к мысли, что вся земля — не что иное, как единый сгусток зла, одно огромное пятно крови. Более того вам будет дано проникать в глубь сердец, туда, где гнездится сокровенная тайна греха, неисчерпаемый источник злой силы, рождающей больше дурных побуждений, чем мог бы осуществить человек своей властью и даже моей! Ну, а теперь, дети мои, взгляните друг на друга!

Они взглянули, и при свете факелов ада несчастный узнал свою Веру, и она увидела мужа, в трепете склонившегося перед неосвященным алтарем.

— Вот вы оба стоите здесь, дети мои, — продолжал призрак, и голос его, глубокий и торжественный, прозвучал почти грустно, как будто падший ангел еще мог скорбеть о нашем жалком роде. — Сердцем надеясь друг на друга, вы все еще верили, что добродетель — не праздная мечта. Теперь ваше заблуждение рассеялось. Зло лежит в основе человеческой природы. Зло должно стать единственной вашей радостью. Так добро пожаловать, дети мои, в час приобщения к родному племени!

— Добро пожаловать! — подхватила вся толпа почитателей дьявола, и в крике этом торжество сливалось с отчаянием.

А они стояли не двигаясь, единственные две души, колебавшиеся еще на грани нечестия в этом темном мире. В скале было углубление, похожее на чашу. Вода ли блестела в нем, покрасневшая в зловещих отблесках пламени, или то была кровь? Или, может быть, жидкий огонь? В эту чашу погрузил свои пальцы дух тьмы и приготовился начертать на челе у них знак крещения, посвящая их в тайну зла, чтобы они узнали о чужих грехах, будь то дела или помыслы, больше, чем знали сейчас о своих собственных. Муж бросил взгляд на бледное лицо жены, а жена посмотрела на мужа. Еще одно мгновение, и они предстанут друг другу гнусными тварями, содрогаясь при виде того, что прежде было сокрыто.

— Вера! Вера! — вскричал молодой Браун. — Обрати взор к небу и воспротивься злу!

Послушалась она или нет, он так и не узнал. Не успел он договорить, как очутился один в ночной тиши, нарушаемой только ревом ветра, глухо замиравшим в чаще леса. Пошатнувшись, он ухватился за скалу; она была влажная и прохладная, и свисающая ветка, которую он только что видел в пламени, окропила щеки его ледяной росой.

На следующее утро молодой Браун медленно шел по улицам Салема, озираясь вокруг растерянным взглядом. Добрый старый священник прогуливался на кладбище, обдумывая новую проповедь и нагоняя аппетит к завтраку; увидя молодого Брауна, он ласково благословил его из-за ограды. Но молодой Браун отшатнулся от почтенного священнослужителя, словно тот хотел предать его анафеме. Староста Гукин читал молитву в кругу своих домашних, голос его долетал из раскрытого окна. «Какому богу молится этот колдун?» — прошептал молодой Браун. Тетушка Клойз, эта примерная христианка, грелась в лучах солнышка на своем крыльце, наставительно поучая маленькую девочку, принесшую ей кружку парного молока. Молодой Браун оттащил девочку прочь, словно вырывая ее из когтей самого дьявола. Завернув за угол молитвенного дома, он тотчас же приметил розовые ленты Веры, которая тревожно всматривалась вдаль и так обрадовалась, завидя мужа, что вприпрыжку пустилась бежать по улице и едва не расцеловала его на глазах у всей деревни. Но молодой Браун строго и печально взглянул ей в лицо и прошел мимо, не сказав ни слова.

Что же, молодой Браун просто заснул в лесу и бесовский шабаш лишь привиделся ему во сне?

Пусть будет так, если угодно; но — увы! — для молодого Брауна то был зловещий сон. Иным человеком стал он с этой памятной ночи — строгим, печальным, мрачно-задумчивым, утратившим веру если не в бога, то в людей. Когда во время воскресной службы запевали в церкви святой псалом, он не мог слушать; заглушая священную мелодию, бился у него в ушах кощунственный гимн греху.

Когда священник, положив руку на раскрытую Библию, пылко и красноречиво говорил с кафедры о святых основах нашей религии, о праведной жизни и смерти, достойной христианина, о грядущем блаженстве или неизреченных страданиях, молодой Браун бледнел, ожидая, что вот-вот своды храма обрушатся на головы седого богохульника и его слушателей. Часто в полночь он вдруг просыпался и с содроганием отодвигался от Веры; а когда все домашние становились на колени во время утренней или вечерней молитвы, он хмурился, бормотал что-то про себя и, сурово глянув на жену, отворачивался в сторону. И когда, прожив долгую жизнь, седым стариком он сошел в могилу, когда Вера, и дети, и внуки, и соседи чинной толпой проводили его в последний путь, на надгробном камне не высекли слов надежды, ибо мрачен был его смертный час.

ДОЧЬ РАПАЧИНИ

Перевод Р. Рыбаковой

Много лет тому назад молодой человек по имени Джованни Гуасконти, уроженец юга Италии, прибыл в Падую, чтобы завершить свое образование в тамошнем университете. Имея в кармане лишь несколько золотых дукатов, он поселился в высокой, мрачной комнате старинного здания, которое вполне могло принадлежать какому-нибудь падуанскому дворянину, да и на самом деле украшено было над входом гербом давно уже угасшего рода. Молодой человек, хорошо знавший великую поэму своей родины, вспомнил, что один из предков этого рода, возможно даже один из владельцев дворца, был изображен Данте терпящим вечные муки в аду среди других грешников. Это воспоминание, усугубленное печалью, вполне естественной в человеке, впервые покинувшем родные места, исторгло из его груди, когда он осматривал эту запущенную, пустую комнату, невольный вздох.

— Святая мадонна, синьор! — воскликнула покоренная редкой красотой юноши старая Лизабетта, пытавшаяся по доброте сердечной придать комнате жилой вид. — Вам ли, такому молодому, вздыхать столь тяжко? Неужели этот старый дом кажется вам таким мрачным? Взгляните, ради бога, в окно, и вы увидите то же яркое солнце, какое оставили в Неаполе.

Гуасконти машинально последовал ее совету, но не нашел солнце Ломбардии таким же радостным, как солнце юга Италии. Впрочем, каким бы оно ни было, сейчас его животворные лучи ярко освещали раскинувшийся за домом сад с множеством растений, за которыми, по-видимому, ухаживали с особой тщательностью.

— Этот сад принадлежит хозяину вашего дома? — спросил Джованни.

— Упаси бог, синьор! Вот если бы в нем росло что другое, а не зелья, которые там разводят, — тогда иное дело, — ответила старая Лизабетта. — Сад возделан собственными руками знаменитого доктора Рапачини, о котором, я уверена, слыхали даже в Неаполе. Говорят, что сок этих растений он перегоняет в лекарства, обладающие той же чудодейственной силой, что и амулеты. Вы сможете часто видеть синьора доктора за работой в саду, а возможно — и синьору, его дочь, когда она собирает диковинные цветы, которые там растут.

Сделав все возможное, чтобы придать комнате пристойный вид, старуха удалилась, препоручив молодого человека покровительству всех святых.

Джованни, не зная, чем бы заняться, вернулся к окну, выходившему в сад доктора. Это был один из тех ботанических садов, которые возникли в Падуе значительно раньше, чем где бы то ни было в Италии, а возможно — и во всем мире. Вероятно, когда-то он служил местом отдыха богатой семьи, ибо в центре его находился мраморный фонтан, скульптурные украшения которого, некогда выполненные с редким искусством, подверглись столь сильному разрушению, что в хаосе обломков невозможно было установить его первоначальный вид. Струи воды, однако, по-прежнему взлетали к небу, весело переливаясь в ярких лучах солнца. Их нежное журчание доносилось до окна комнаты, и молодому человеку чудился в нем голос бессмертного духа, который поет свою бесконечную песнь, равнодушный к свершающимся вокруг него переменам, в то время как одно столетие заключает его в мрамор, а другое превращает эти тленные украшения в груду обломков.

Бассейн, куда изливалась вода, окружали растения, нуждавшиеся, по-видимому, в обильной влаге, чтобы напоить свои гигантские листья, а иногда и цветы необыкновенно яркой окраски и пышности. Особенно замечателен был куст, росший в мраморной вазе, помещенной посередине бассейна; обсыпанный пурпурными цветами, каждый из которых горел и переливался подобно драгоценному камню, он, казалось, зайди солнце, один способен был осветить весь сад. Каждый клочок земли был покрыт здесь различными растениями и целебными травами, и хотя они не были столь прекрасны, как тот куст, все же видно было, что и за ними тщательно ухаживают, как будто все они обладают особыми свойствами, хорошо известными ученому, лелеявшему их. Одни росли в вазах, украшенных старинными орнаментами, другие — в простых глиняных горшках, третьи, подобно змеям, стелились по земле или взбирались вверх, обвивая все, что попадалось им на пути. Одно из растений, обвившись вокруг статуи Вертумна, одело ее в зеленый наряд, так искусно драпированный, что он мог бы служить моделью для скульптора.

Чуть заметное колебание зеленой стены и доносившийся оттуда шорох подсказали Джованни, что в саду кто-то работает. Вскоре из-за стены показалась фигура человека, совсем не похожего на обычного садовника. Это был высокий худощавый мужчина болезненного вида, в черном одеянии ученого. Его седые волосы и редкая седая борода говорили о том, что он оставил позади среднюю полосу жизни; а отмеченное печатью ума и долгих размышлений лицо, казалось, даже в юные годы неспособно было выражать сердечность и теплоту.

Ученый садовник с необыкновенным вниманием рассматривал каждый встречавшийся на его пути куст, словно желая проникнуть в сокровенные тайны его природы, понять, почему один лист имеет такую форму, а другой — иную, а цветы отличаются друг от друга окраской и ароматом. Однако, несмотря на необыкновенное внимание, проявляемое ученым к растениям, между ним и ими не возникало близости. Наоборот, он старательно избегал прикасаться к ним или вдыхать их аромат. Его осторожность неприятно поразила Джованни, ибо незнакомец вел себя так, как будто находился среди враждебных ему существ диких зверей, ядовитых змей или злых духов, которые, предоставь он им возможность, причинили бы ему непоправимое зло. Юноше показалось странной и отталкивающей эта боязливость в человеке, занимающемся садоводством занятием простым и невинным, приносящим радости, подобные тем, которые испытывали прародители рода человеческого до своего падения. Уж не был ли этот сад современным Эдемом, а человек, так остро ощущавший зло в растениях, выращенных его собственными руками, — современным Адамом?

Руки недоверчивого садовника, обрывавшего мертвые листья или подрезавшего чересчур разросшиеся кусты, были защищены толстыми перчатками. Но они не были его единственными доспехами. Подойдя к великолепному кусту, ронявшему пурпурные цветы на мрамор бассейна, незнакомец прикрыл рот и ноздри подобием маски, как будто в этом прекрасном растении таилась смертельная угроза. И все же, найдя свою задачу слишком опасной, он отпрянул от куста, снял маску и голосом громким, но дрожащим, как у человека, пораженного скрытым недугом, позвал: «Беатриче, Беатриче!»

— Я здесь, отец, что вам угодно? — ответил молодой голос из окна противоположного дома. Джованни и сам не понимал, почему звуки этого голоса вызвали в нем представление о тропических закатах, о темно-малиновых и пурпурных оттенках цветов, о тяжелых пряных ароматах.

— Вы в саду?

— Да, Беатриче, — отвечал садовник, — и мне нужна твоя помощь.

Вслед за тем в украшенном скульптурами портале показалась фигура молодой девушки в одежде, не уступающей в великолепии самому роскошному из цветов сада, прекрасной как день, с таким ярким и вместе нежным румянцем, что еще одна капля его, и он бы показался чрезмерным. Вся она дышала здоровьем, энергией и радостью жизни. Но, верно, пока Джованни рассматривал сад, им овладела болезненная подозрительность, ибо прелестная незнакомка показалась ему сестрой этих растений, еще одним цветком этого сада, только принявшим человеческий облик, таким же прекрасным — нет, даже более прекрасным, чем самый роскошный из них, но цветком, приблизиться к которому можно было лишь с маской на лице, а прикоснуться — лишь рукой в перчатке. Молодой человек заметил, что, проходя по саду, Беатриче вдыхала аромат тех самых растений, прикосновения которых ее отец так старательно избегал.

— Посмотри, Беатриче, — сказал ученый, — как много ухода требует самое драгоценное наше сокровище. А между тем я так слаб, что если неосторожно приближусь к нему, могу поплатиться жизнью. Боюсь, что впредь оно должно быть полностью представлено твоему попечению.

— Я с радостью возьму это на себя, — воскликнула молодая девушка своим грудным голосом, наклоняясь к великолепному растению, как будто желая заключить его в свои объятия. — Да, моя сестра, мое сокровище, теперь Беатриче будет лелеять и охранять тебя, а ты наградишь ее своими поцелуями и ароматным дыханием, которое для нее подобно жизни.

Затем с такою же нежностью в движениях, какая звучала в ее словах, она занялась растением. Наблюдавший эту сцену Джованни протирал глаза, не в состоянии решить, девушка ли ухаживала за цветами или старшая сестра любовно склонялась над младшей. Но внезапно сцена оборвалась. Окончил ли доктор Рапачини свою работу в саду или его внимательный взгляд обнаружил незнакомого юношу, но он, взяв дочь за руку, удалился. Надвигалась ночь. Растения издавали удушающий аромат, который поднимался к тому окну, где жил юноша. Закрыв его, Джованни опустился на ложе и всю ночь грезил о великолепном цветке и прекрасной девушке. В его грезах цветок и девушка то сливались в единое целое, то становились отличными друг от друга существами, одинаково таящими в себе опасность.

Утренний свет обладает способностью исправлять ошибочные представления, которые поселились в нашей фантазии, и даже неверные суждения наши, возникшие под влиянием сгущающихся сумерек, ночной тени или менее здорового, чем солнечное, сияния луны. Проснувшись на другое утро, Джованни поспешил прежде всего распахнуть окно и взглянуть на сад, представлявшийся таким таинственным в его сновидениях. Он был несколько удивлен и даже смущен при виде обыкновенного сада, освещенного утренними лучами солнца, которые золотили росинки на листьях и лепестках и придавали особое очарование всем редкостным цветам, — но во всем этом не было ничего, что бы выходило за пределы обыденных явлений. Молодой человек обрадовался тому, что, живя в самом центре одетого в камень города, он вместе с тем имеет возможность любоваться клочком земли с такой пышной и ласкающей глаз растительностью. «Этот сад, — сказал он самому себе, — даст мне возможность сохранить общение с природой». Впрочем, в саду не было видно ни истощенного раздумьями болезненного доктора Джакомо Рапачини, ни его прекрасной дочери, и Джованни не мог определить, была ли та таинственность, которая окружала эти существа, свойством их собственной натуры или плодом его разыгравшегося воображения. По зрелом размышлении он решил, что в них не было ничего необычного или сверхъестественного.

Днем он отправился засвидетельствовать свое почтение синьору Пьетро Бальони, профессору медицины в Падуанском университете, известному ученому, к которому имел рекомендательное письмо. Профессор оказался человеком преклонного возраста, обладавшим общительным и даже веселым характером. Он пригласил молодого человека к обеду, за которым показал себя весьма приятным собеседником, очаровав Джованни непринужденностью и легкостью разговора, особенно оживившегося после бутылки-другой тосканского вина. Джованни, полагая, что ученые, живущие в одном городе, должны хорошо знать друг друга, воспользовался удобной минутой, чтобы упомянуть о докторе Рапачини. Однако профессор ответил ему без той сердечности, которой можно было от него ожидать.

— Не подобает служителю божественного искусства медицины, — ответил профессор Пьетро Бальони на вопрос Джованни, — отказывать в заслуженной похвале такому выдающемуся ученому, как доктор Рапачини, но вместе с тем я бы погрешил против своей совести, если бы позволил столь достойному юноше, как вы, синьор Джованни, сыну моего старинного друга, проникнуться ложными представлениями о человеке, который, может случиться, будет держать в своих руках вашу жизнь и смерть. Действительно, наш высокочтимый доктор Рапачини, за исключением, пожалуй, одного только человека, обладает большей ученостью, чем все профессора нашего факультета в Падуе или даже во всей Италии. Но характер его деятельности вызывает серьезные возражения.

— Какие же? — спросил молодой человек.

— Уж не страдает ли мой друг Джованни каким-либо телесным или сердечным недугом, что проявляет такое любопытство по отношению к врачам? — спросил, улыбаясь, профессор. — Что касается Рапачини, то утверждают, и я, хорошо знающий этого человека, отвечаю за справедливость этого утверждения, что для него наука важнее всего человечества. Пациенты интересуют его лишь как объекты для все новых и новых опытов. Он не колеблясь пожертвует человеческой жизнью, включая свою собственную и жизнь самого дорогого ему существа, ради того, чтобы прибавить еще хоть одну крупицу к груде приобретенных ранее знаний.

— Поистине, он страшный человек! — воскликнул Джованни, припомнив холодное, испытующее выражение лица Рапачини. — А вместе с тем, достопочтенный профессор, не свидетельствует ли все это о благородстве его души? Многие ли способны на такую возвышенную любовь к науке?

— Избави нас боже от них! — ответил профессор несколько раздраженно. — По крайней мере до тех пор, пока они не станут придерживаться более здравых взглядов на искусство исцеления, чем те, которым следует Рапачини. Его теория состоит в том, что все лечебные свойства заключены в субстанциях, которые мы именуем растительными ядами. Именно их он и выращивает своими собственными руками и, как говорят, вывел новые виды ядов, во много раз опаснее тех, которыми природа и без помощи этого ученого мужа так досаждает человечеству. Нельзя отрицать, однако, что синьор доктор приносит своими смертоносными ядами значительно меньше вреда, чем можно было от него ожидать. Были случаи, когда он совершил, или казалось, что совершил, чудесные исцеления. Но мое личное мнение, синьор Джованни, состоит в том, что не следует приписывать его заслугам то, что вероятнее всего было лишь делом случая. Что же касается неудач, то они должны быть поставлены ему в вину, ибо, безусловно, являются результатом его собственных действий.

Молодой человек принял бы слова Пьетро Бальони с некоторой долей скептицизма, знай он, что между ним и доктором Рапачини существовало многолетнее соперничество на научном поприще, причем, как все считали, преимущество было на стороне последнего. Желающих лично в этом удостовериться мы отсылаем к старопечатным трактатам обоих ученых, до сих пор хранящимся в библиотеке медицинского факультета Падуанского университета.

— Мне трудно судить, глубокоуважаемый профессор, — промолвил Джованни спустя несколько минут, в течение которых он размышлял об услышанном, насколько велика любовь доктора Рапачини к науке, но, несомненно, у него есть предмет, который он любит еще больше. Это его дочь.

— Вот как! — воскликнул, смеясь, профессор. — Наконец-то мой друг Джованни выдал свой секрет! И до вас дошли слухи о его дочери, по которой сходят с ума все молодые люди Падуи, хотя едва ли среди них найдется и полдюжины тех, кому посчастливилось ее видеть. Я почти ничего не знаю о синьоре Беатриче, за исключением разве того, что, как говорят, Рапачини посвятил эту молодую и прекрасную девушку во все тайны своей науки, и она так овладела ею, что способна занять профессорскую кафедру. Возможно, ее отец мечтает, чтобы она заняла мою. Все прочие слухи настолько нелепы, что к ним не стоит ни прислушиваться, ни повторять их. А потому, синьор Джованни, допейте-ка свой стакан лакрима кристи.

Джованни отправился домой, несколько разгоряченный выпитым вином, воскресившим в его мозгу странные фантазии, связанные с доктором Рапачини и прекрасной Беатриче. По пути, проходя мимо цветочной лавки, он купил букет свежих цветов.

Поднявшись в свою комнату, он тотчас же занял место у открытого окна в тени, отбрасываемой стеной, чтобы иметь возможность наблюдать за садом без риска быть замеченным. Внизу не было ни души. Удивительные растения купались в лучах солнца, время от времени нежно кивая друг другу, как будто это были друзья или родственники. В середине, у полуразрушенного фонтана, возвышался великолепный куст, пурпурные цветы которого, похожие на драгоценные камни, пламенели в лучах солнца и, отражаясь в воде бассейна, наполняли его алым сиянием, которое, казалось, пронизывало воду до самого дна. Сначала, как мы уже сказали, в саду не было ни души. Но вскоре, чего Джованни наполовину боялся, а наполовину трепетно ждал, из портала, украшенного античной скульптурой, вышла молодая девушка. Проходя по дорожке сада между рядами растений, она вдыхала их разнообразные ароматы, подобно одному из тех созданий древней мифологии, которые питались одним лишь запахом цветов. Увидев вновь Беатриче, молодой человек был поражен, насколько ее красота превосходила его первое впечатление. Девушка блистала красотой столь ослепительной, столь яркой, что блеск ее не затмевался даже солнцем, и Джованни казалось, что покрытые тенью части дорожки светлели при ее приближении. Теперь, когда он смог лучше разглядеть ее лицо, оно удивило его своим выражением детской наивности и простодушием — качествами, которые, по его мнению, никак не могли соответствовать ее образу, каким он его себе представлял; это заставило его еще раз задать себе вопрос: к какому роду смертных существ принадлежит эта девушка? И на сей раз он заметил, или вообразил, необыкновенное сходство между прелестной девушкой и великолепным кустом, сходство, которое Беатриче, казалось, доставляло удовольствие подчеркивать цветом и покроем своего платья.

Подойдя к кусту, она со страстной горячностью обняла его и спрятала на его зеленой груди лицо, смешав сверкающие локоны с пурпурными цветами.

— Напои меня своим дыханием, сестра моя! — воскликнула Беатриче. — Я задыхаюсь от обыкновенного воздуха. И подари мне этот цветок, который я бережно срываю со стебля и помещаю у самого своего сердца.

С этими словами прекрасная дочь Рапачини сорвала один из самых роскошных цветков, росших на кусте, и готова уже была прикрепить его к своему корсажу. Но тут случилось странное происшествие, если только и оно не было плодом фантазии Джованни, одурманенного несколькими бокалами тосканского вина. Маленькое оранжевое пресмыкающееся — ящерица или хамелеон, — проползавшее по тропинке, в эту минуту случайно приблизилось к Беатриче. И Джованни показалось — впрочем, отделявшее его расстояние не позволяло рассмотреть такие мелкие подробности, — Джованни показалось, что капля из сломанного стебля упала на голову ящерице, в то же мгновение забившейся в сильных конвульсиях. Секунду спустя маленькое пресмыкающееся лежало бездыханным на освещенной солнцем тропинке. Беатриче, заметившая это странное явление, печально перекрестилась, но не выказала никакого удивления. Оно не помешало ей приколоть злополучный цветок к своему корсажу. Здесь он алел и переливался, словно драгоценный камень, внося последнюю и единственно необходимую черту, доводящую до совершенства прелесть ее лица и платья. Джованни, наклонившись вперед, показался было из тени, но снова отпрянул назад, задрожал и промолвил:

— Не сплю ли я? Вполне ли я владею своими чувствами? Кто это существо? Прекрасная женщина или чудовище?

Беатриче, беззаботно гулявшая по саду, подошла так близко к окну Джованни, что он не мог удержаться и вышел из своего укрытия, чтобы удовлетворить то мучительное и болезненное любопытство, которое она в нем пробуждала. В эту минуту красивая бабочка перелетела через стену в сад; она вероятно, долго порхала по городу, не находя ни цветов, ни зелени среди старинных каменных домов, пока тяжелый аромат растений доктора Рапачини не привлек ее в сад. Прежде чем опуститься на цветы, крылатое существо, видимо, привлеченное красотой Беатриче, стало медленно кружиться над ее головой. И тут, вероятно, зрение обмануло Джованни, ибо ему показалось, что в то время, как Беатриче с детской радостью следила за насекомым, оно все больше и больше теряло силы, пока наконец не упало к ее ногам. Его яркие крылышки затрепетали — бабочка была мертва! Джованни не мог установить никакой видимой причины ее смерти, кроме разве дыхания самой Беатриче, которая опять перекрестилась и с тяжелым вздохом наклонилась над мертвым насекомым.

Невольное движение Джованни привлекло ее внимание к окну. Она подняла глаза и увидела сверкающую золотом волос голову юноши, безупречная красота которого скорее напоминала древнего грека, нежели итальянца, Джованни, едва сознавая, что он делает, бросил к ее ногам букет цветов.

— Синьора, — сказал он, — эти цветы чисты и безвредны. Примите их как знак уважения к вам Джованни Гуасконти.

— Благодарю вас, синьор, — ответила Беатриче голосом, прозвучавшим, как музыка, с лукавым кокетством полуребенка-полуженщины. — Я с радостью принимаю ваш дар и хотела бы предложить вам взамен этот пурпурный цветок, но боюсь, что не смогу добросить его до вашего окна. Поэтому синьору Гуасконти придется удовольствоваться моей благодарностью.

Она подняла букет, упавший в траву, а затем, как бы устыдившись, что, забыв девичью скромность, ответила на любезность незнакомца, быстрыми шагами направилась к дому. Хотя все это свершилось в несколько мгновений, Джованни показалось, что, когда молодая девушка подошла к дверям дома, цветы в ее руках уже увяли. Конечно, это была нелепая мысль, ибо кто может на таком расстоянии отличить увядший цветок от свежего?

В течение нескольких дней после этого Джованни избегал подходить к окну, выходившему в сад доктора Рапачини, как будто бы ожидая в нем увидеть нечто уродливое и страшное. Юноша почувствовал, что, заговорив с Беатриче, он в некотором роде отдал себя во власть какой-то таинственной силы. Самым благоразумным было бы, зная об опасности, грозившей его сердцу, тотчас же покинуть этот дом и даже Падую; менее благоразумным — постараться видеть Беатриче каждый день, чтобы приучить себя, насколько возможно, к ее облику, возвращая его тем самым жестоко и систематически в границы обычного. И, наконец, самым неблагоразумным (а именно так и поступил Джованни) оставаясь вблизи девушки, избегать встреч с нею и вместе с тем постоянно занимать ею свое воображение, давая ему все новую пищу для фантастических и беспорядочных образов. Глубиной чувства Гуасконти не отличался или по крайней мере глубина эта была еще не изведана, но у него было живое воображение и горячий южный темперамент, и от этого лихорадка в его крови усиливалась с каждой минутой. Обладала ли Беатриче ужасными свойствами, которые наблюдал Джованни, — смертоносным дыханием и таинственным сродством с прекрасными, но губительными цветами, — так или иначе, она отравила все его существо неуловимым, но жестоким ядом. Это была не любовь, хотя необыкновенная красота девушки сводила Джованни с ума; не ужас, хотя он и подозревал, что ее душа наполнена такой же губительной отравой, как и ее тело. Это было чадо любви и ужаса, сохранившее в себе свойства каждого из родителей, и сжигавшее, подобно огню, и заставлявшее содрогаться. Джованни не знал, чего ему бояться, и еще меньше — на что ему надеяться; в его душе надежда и страх вели нескончаемую борьбу, попеременно одерживая победу друг над другом. Благословенны простые чувства, будь они мрачными или светлыми! Но смешение их в нашей душе сжигает ее адским огнем.

Иногда, чтобы приглушить лихорадку в крови, он предпринимал длинные прогулки по улицам Падуи или ее окрестностям. Но так как шагал он в такт ударам своего сердца, его прогулки зачастую превращались в стремительный бег. Однажды, схваченный за руку каким-то дородным человеком, он вынужден был остановиться: толстяк, проходя мимо, узнал юношу и, бросившись за ним, чуть не задохнулся, пытаясь догнать его.

— Синьор Джованни! Мой юный друг! Остановитесь! — закричал он. — Разве вы не узнаете меня? Право, я бы не удивился этому, если бы изменился так же сильно, как и вы!

Это был Пьетро Бальони, встреч с которым Джованни старательно избегал, опасаясь, что проницательный профессор проникнет в его тайну. Молодой человек, с трудом придя в себя, ответил, словно пробудившись от сна:

— Да, я действительно Джованни, а вы профессор Пьетро Бальони. А теперь позвольте мне удалиться!

— Одну минуту, синьор Джованни Гуасконти, одну минутку, — промолвил профессор, улыбаясь, но в то же время пытливо разглядывая юношу. — Неужели я, друг детства и юности вашего отца, допущу, чтобы сын его прошел мимо меня как чужой человек на этих старых улицах Падуи? Задержитесь еще немного, синьор Джованни, мне нужно с вами поговорить, прежде чем мы расстанемся.

— Тогда поторопитесь, достопочтенный профессор, поторопитесь! — с лихорадочным нетерпением ответил Джованни. — Разве вы не видите, что я спешу?

Пока он говорил, на улице появился человек в черном — хилый, согбенный, с трудом передвигавший ноги. Его лицо, покрытое мертвенной бледностью, вместе с тем поражало такой силой ума, что видевшие его забывали о физических недостатках этого человека, пораженные энергией его духа. Проходя мимо, он холодно ответил на поклон профессора Бальони, устремив на Джованни настойчивый взгляд, казалось, проникший в самую глубину существа юноши. Однако в этом взгляде было странное спокойствие, как будто юноша вызывал в нем не человеческий, а чисто научный интерес.

— Это доктор Рапачини, — прошептал профессор, когда незнакомец удалился. — Видел ли он вас когда-либо прежде?

— Не знаю, — ответил Джованни, вздрогнув при этом имени.

— Он видел вас, он определенно видел вас прежде, — с живостью возразил Бальони. — Не знаю, для какой цели, но этот ученый сделал вас предметом своего изучения. Мне знаком этот взгляд! Это тот же холодный взгляд, с каким он рассматривает птичку, мышь или бабочку, убитых ради очередного эксперимента запахом его цветов; взгляд такой же глубокий, как сама природа, но лишенный ее теплоты. Готов поклясться жизнью, синьор Джованни, что вы стали предметом одного из опытов доктора Рапачини!

— Не делайте из меня дурака! — вскричал вне себя Джованни. — Это шутка, недостойная вас, синьор профессор.

— Спокойствие, спокойствие! — ответил невозмутимый Бальоии. — Я повторяю, мой бедный Джованни, что для Рапачини ты представляешь научный интерес! Ты попал в страшные руки. А синьора Беатриче? Какую роль она играет в этой тайне?

Найдя настойчивость Бальони невыносимой, Гуасконти вырвался из его рук и исчез прежде, чем тот смог опомниться. Бальони проводил взглядом молодого человека и, покачивая головой, пробормотал: «Я этого не допущу. Юноша — сын моего старого друга, и с ним не должно случиться никакой беды, если ее может отвратить от него искусство медицины. Кроме того, со стороны доктора Рапачини непростительная дерзость — вырвать юношу из моих рук, если так можно выразиться, и использовать его для своих адских опытов. А его дочь? Я должен в это вмешаться! Кто знает, ученейший синьор Рапачини, не оставлю ли я вас с носом, когда вы меньше всего этого ожидаете?»

Между тем, сделав большой круг, Джованни очутился наконец у дверей своего дома. На пороге его встретила старая Лизабетта. Ухмыляясь и гримасничая, она пыталась привлечь к себе внимание молодого человека. Но тщетно, ибо возбуждение юноши сменилось холодным и глухим равнодушием. Он смотрел в упор на морщинистое лицо старухи, но, казалось, не замечал ее.

— Синьор, синьор, — прошептала старуха, схватив его за полу плаща. Лицо ее, сведенное подобием улыбки, походило на лица гротескных деревянных скульптур, потемневших от времени.

— Послушайте, синьор, в саду есть потайная дверь.

— Что ты говоришь? — воскликнул Джованни, очнувшись от своего оцепенения. — Потайная дверь в сад доктора Рапачини?

— Шш-шш, не так громко! — пробормотала Лизабетта, закрыв ему рот рукой. Да, да, в сад достопочтенного доктора, где вы сможете любоваться прекрасными цветами. Многие молодые люди Падуи дорого бы заплатили за то, чтобы проникнуть туда.

Джованни сунул ей в руку золотую монету.

— Проведи меня в сад, — приказал он.

В уме его промелькнуло подозрение, вызванное, вероятно, последним разговором с Бальони, не было ли посредничество старой Лизабетты связано с тайными замыслами Рапачини, в которых Джованни предназначалась еще неизвестная ему роль. Эта мысль, хотя и беспокоившая юношу, была не в состоянии удержать его. Как только он узнал о возможности приблизиться к Беатриче, он понял, что именно этого жаждало все его существо. Для него было безразлично, ангел она или демон. Он был безнадежно вовлечен в ее орбиту и должен был подчиниться силе, увлекавшей его по все сужающимся кругам к цели, которую он не пытался предугадать. Вместе с тем, как это ни странно, им вдруг овладело сомнение: не был ли страстный интерес к девушке лишь иллюзией и действительно ли его чувство было так глубоко, чтобы оправдать безрассудство, с каким он бросился навстречу опасности. Уж не было ли все это игрой юношеского воображения. ничего или почти ничего общего не имеющей с истинным чувством?

Он остановился, колеблясь, не повернуть ли назад… но пошел вперед. Старуха провела Джованни по множеству длинных темных коридоров и наконец подвела к двери. Приоткрыв ее, он услышал шорох листвы и увидел зелень деревьев, сквозь которую пробивались лучи солнца.

Джованни сделал шаг вперед и, с трудом раздвинув цепкие побеги растений, плотно обвивавших потайную дверь, очутился в саду доктора Рапачини, как раз под окном своей комнаты.

Как часто, когда невозможное становится возможным и туманные мечты сгущаются в осязаемую действительность, мы неожиданно для себя оказываемся спокойными и хладнокровными среди таких обстоятельств, одна мысль о которых заставила бы нас раньше от радости или страха дойти до безумия. Судьба наслаждается, играя с нами таким образом. Если ей заблагорассудится, страсть способна ворваться на сцену в самый неожиданный момент и, наоборот, неоправданно медлить с выходом как раз тогда, когда благоприятное стечение обстоятельств, казалось бы, должно было вызвать ее появление. Так было и с Джованни. Каждый раз от одной мысли, что он, как бы невероятно это ни было, может встретиться с Беатриче, оказаться с ней лицом к лицу в этом самом саду, греться в сиянии ее восточной красоты и, наконец, прочесть в ее взгляде разгадку тайны, от которой, считал он, зависела вся его жизнь, кровь начинала лихорадочно стучать в его жилах. Сейчас же в его душе царило необыкновенное и не подходящее к случаю спокойствие. Бросив взгляд вокруг себя и не обнаружив ни Беатриче, ни ее отца, он принялся внимательно разглядывать растения.

Рассматривал ли он каждое из них в отдельности или все вместе, их вид производил на него одинаково отталкивающее впечатление, а их великолепие казалось ему неистовым, чрезмерным и даже неестественным. В саду почти не было куста, который, попадись он одинокому путнику в лесу, не заставил бы его вздрогнуть и изумиться, что такое растение могло встретиться рядом с обыкновенными деревьями, как будто из чащи глянуло на него какое-то неземное существо. Другие оскорбили бы впечатлительную душу своей искусственностью, верным знаком того, что она являлась противоестественным скрещением различных пород и своим появлением обязана не богу, а извращенной фантазии человека, кощунственно издевающегося над красотой. Они, вероятно, являлись результатом опыта, в котором удалось, соединив растения сами по себе прелестные, создать нечто чудовищное, обладающее загадочными и зловещими свойствами, как и все, что росло в этом саду. Среди всех растений Джованни нашел только два или три знакомых ему, и те, как он знал, были ядовитыми. В то время, как он рассматривал сад, послышался шелест шелкового платья, и, обернувшись, Джованни увидел Беатриче, выходившую из-под сводов старинного портала. Джованни еще не решил, как следует поступить: извиниться ли перед девушкой за непрошеное вторжение в сад, или же сделать вид, что он находится здесь с ведома, если не по желанию, самого доктора Рапачини или его дочери. Но поведение Беатриче позволило ему обрести непринужденный вид, хотя и не избавило от сомнений, — кому он был обязан удовольствием ее видеть, Заметив его у фонтана, она пошла ему навстречу легкой походкой, и хотя на лице ее было написано удивление, его скоро сменило выражение доброты и искренней радости.

— Вы знаток цветов, синьор, — сказала Беатриче с улыбкой, намекая на букет, брошенный им из окна. — Неудивительно поэтому, что вид редкой коллекции растений моего отца побудил вас увидеть их поближе. Будь он здесь, он рассказал бы вам много странного и интересного о свойствах этих растений, изучению которых посвятил всю свою жизнь. Этот сад — его вселенная.

— Но и вы не отстаете от него, синьора, — заметил Джованни, — если верить молве, вы обладаете не менее глубокими познаниями о свойствах всех этих великолепных цветов и их пряных ароматов. Если бы вы согласились стать моей наставницей, я, без сомнения, достиг бы еще больших успехов, чем под руководством самого доктора Рапачини.

— Как, неужели обо мне ходят такие нелепые слухи? — спросила Беатриче, заливаясь звонким смехом. — Меня считают такой же ученой, как мой отец? Какая глупая шутка! Нет, хотя я и выросла среди этих растений, я различаю только их цвет и запах. А иногда, мне кажется, я с удовольствием бы отказалась и от этих скудных знаний. Здесь множество цветов, но среди них есть такие, которые, несмотря на свою красоту, пугают и оскорбляют мой взгляд. Поэтому прошу вас, синьор, не придавайте веры всем россказням о моей учености. Верьте только тому, что увидите собственными глазами.

— Должен ли я верить всему, что видел? — спросил Джованни, с явной нарочитостью намекая на некоторые сцены, свидетелем которых он был и одно воспоминание о которых заставило его вздрогнуть. — Нет, синьора, вы требуете от меня слишком мало. Прикажите мне верить лишь тому, что произносят ваши уста.

Казалось, Беатриче поняла его. Яркий румянец окрасил ее щеки, но, посмотрев прямо в глаза Джованни, она ответила на его подозрительный взгляд с величием королевы:

— Я приказываю вам это, синьор. Забудьте обо всем, что могли вы вообразить на мой счет. То, что представляется верным нашим чувствам, может оказаться ложным в самом своем существе. Слова же, произнесенные Беатриче Рапачини, — это голос ее сердца, и вы можете ему верить…

Страстная убежденность, прозвучавшая в ее словах, показалась Джованни светом самой истины. Но пока она говорила, вокруг нее разлился пряный, упоительный аромат, который молодой человек, вследствие необъяснимого отвращения, не осмеливался вдохнуть. Возможно, это был аромат цветов. А впрочем, и дыхание Беатриче могло напоить ароматом ее слова, словно они были пропитаны благоуханием ее души. У Джованни закружилась голова, но он тотчас же пришел в себя. Заглянув в ясные глаза прекрасной девушки, он, казалось, увидел в их прозрачной глубине ее душу и больше уже не испытывал ни страха, ни сомнений.

Яркий румянец гнева, окрасивший щеки Беатриче, исчез, она развеселилась. Детская радость, с которой она слушала юношу, напоминала удовольствие, какое могла бы испытывать девушка, живущая на необитаемом острове, от встречи с путешественником, прибывшим из цивилизованного мира. По-видимому, ее жизненный опыт ограничивался пределами ее сада. Она то говорила о предметах таких же простых и ясных, как дневной свет или летние облака, то засыпала Джованни множеством вопросов о Падуе, о его далекой родине, о друзьях, матери, сестрах — вопросов, в которых сквозила такая наивность и неведение жизни, что Джованни отвечал на них так, как отвечают ребенку. Душа ее изливалась перед ним, подобно прозрачному ручейку, который, пробившись из недр земли навстречу солнцу, с удивлением взирает на то, что в его водах отражаются земля и небо. Вместе с тем из глубин ее существа поднимались мысли, как верные и глубокие, так и порождения фантазии, изумлявшие своим блеском. Можно было подумать, что вместе с пузырьками на поверхность прозрачного потока подымаются сверкающие алмазы и рубины. Время от времени Джованни не мог удержаться от удивления, что он непринужденно разгуливает с существом, которое так завладело его воображением и которое он наделил столь ужасными и губительными свойствами; что он, Джованни, разговаривает с Беатриче как брат с сестрой и видит в ней столько человеческой доброты и девичьей скромности. Впрочем, эти мысли только мгновение проносились в его мозгу — очарование Беатриче полностью захватило и подчинило его себе.

Разговаривая, они медленно продвигались по саду и, обойдя несколько раз его аллеи, вышли к разрушенному фонтану, вблизи которого рос великолепный куст, покрытый целой россыпью пурпурных цветов. Вокруг него распространялся аромат, точно такой же, какой Джованни приписывал дыханию Беатриче, но во много раз сильнее. Юноша заметил, что при взгляде на растение Беатриче прижала руку к сердцу, как если бы оно вдруг мучительно забилось.

— Впервые в жизни, — прошептала она, обращаясь к кусту, — я забыла о тебе.

— Синьора, — сказал Джованни, — я не забыл, что вы однажды обещали мне один из этих драгоценных цветков взамен букета, который я имел счастливую дерзость бросить к вашим ногам. Разрешите же мне сорвать один из них в память о нашем свидании.

Протянув руку, он сделал шаг по направлению к кусту, но Беатриче, бросившись вперед с криком, словно лезвие кинжала пронзившим его сердце, схватила его руку и отдернула ее со всей силой, на какую было способно это нежное существо. Джованни затрепетал от ее прикосновения.

— Не приближайся к нему! — воскликнула она голосом, в котором слышались тоска и боль. — Заклинаю тебя твоей жизнью, не тронь его! Оно обладает роковыми свойствами!

Вслед за тем, закрыв лицо руками, она бросилась прочь и исчезла в портале дома. Там Джованни, провожавший ее взглядом, заметил изможденную фигуру и бледное лицо доктора Рапачини, бог знает как долго наблюдавшего эту сцену.

Едва Джованни очутился в своей комнате, как его страстными мечтами снова завладел образ Беатриче, окруженный всеми таинственными чарами, которыми он наделил ее с первого мгновения знакомства с нею, но сейчас полный нежной теплоты и юной женственности. Это была женщина со всеми свойственными ей восхитительными качествами; она была достойна обожания и, со своей стороны, способна в любви на героические подвиги. Все признаки, которые считал он раньше доказательством роковых свойств ее духовной и телесной природы, были либо забыты, либо софистикой страсти превращены в драгоценные качества, делавшие Беатриче тем более достойной восхищения, что она была единственной в своем роде. Все, что раньше казалось ему чудовищным, теперь становилось прекрасным, а то, что неспособно было подвергнуться подобному превращению, ускользнуло и смешалось с толпой бесформенных полумыслей, населяющих сумрачную область, скрытую от яркого света нашего сознания.

В этих размышлениях провел Джованни ночь и заснул, лишь когда заря пробудила цветы в саду доктора Рапачини, где витали мечты юноши. Яркие лучи полуденного солнца, коснувшись сомкнутых век Джованни, нарушили его сон. Джованни проснулся с ощущением жгучей, мучительной боли в руке — в той руке, которой коснулась Беатриче, когда он пытался сорвать драгоценный цветок. На тыльной стороне руки горело пурпурное пятно — отпечаток пяти нежных пальчиков.

О, как упорно любовь — или даже обманчивое подобие ее, возникающее лишь в воображении, но не имеющее корней в сердце, — как упорно любовь цепляется за веру до тех пор, пока не наступит мгновение, когда сама она исчезнет, как редеющий туман. Обернув руку платком, Джованни решил, что его укусило какое то насекомое, и, вернувшись к мечтам о Беатриче, забыл о боли.

За первым свиданием роковым образом последовало второе, затем третье, четвертое, и вскоре встречи с Беатриче сделались не случайными событиями в его жизни, а самой жизнью. Ими были поглощены все его мысли: ожидание свидания, а потом воспоминание о нем заполняли все его существование. То же происходило и с дочерью Рапачини. Едва завидев юношу, она бросалась к нему с такой непосредственной доверчивостью, как если бы они с детства были товарищами игр и продолжали оставаться ими и по сей день. Если же по какой-либо непредвиденной причине он не появлялся в условленное время, она становилась под его окном, и до его слуха долетали нежные звуки ее голоса, на которые эхом отзывалось его сердце:

«Джованни, Джованни, почему ты медлишь? Спустись вниз…» И он торопливо спускался в этот Эдем, наполненный ядовитыми цветами.

Несмотря на нежность и простоту их отношений, в поведении Беатриче было столько суровой сдержанности и достоинства, что Джованни и в голову не могла прийти мысль нарушить их какой-либо вольностью. Все говорило о том, что они любили друг друга: любовь сквозила в их взглядах, безмолвно обменивавшихся сокровенными тайнами двух сердец, слишком священными, чтобы поведать их даже шепотом, любовь звучала в их речах, в их дыхании, в этих взрывах страсти, когда души их устремлялись наружу, подобно языкам вырвавшегося на свободу пламени, — но ни одного поцелуя, ни пожатия рук, ни одной нежной ласки ничего, что любовь требует и освящает. Он ни разу не коснулся ее сверкающих локонов и даже одежды — так сильна была невидимая преграда между ними; никогда платье Беатриче, развеваемое ветерком, не коснулось Джованни. В те редкие мгновения, когда он, забывшись, пытался преступить эту грань, лицо Беатриче становилось таким печальным и строгим, на нем появлялось выражение такого горестного одиночества, что не нужны были слова, чтобы юноша опомнился. В эти мгновения темные подозрения, словно чудовища, выползали из пещер его сердца и дерзко смотрели ему в лицо. Любовь его слабела и рассеивалась, как утренний туман. И по мере того как исчезала любовь, сомнения приобретали все большую и большую реальность. Но стоило лицу Беатриче проясниться после этой мгновенной, набежавшей на него тени, и она из таинственного, внушавшего тревогу существа, за которым он следил с отвращением и ужасом, вновь превращалась в прекрасную и наивную девушку, в которую он верил всей душой, что бы ни говорил ему рассудок.

Между тем прошло уже достаточно времени с тех пор, как Джованни встретил Пьетро Бальони. Однажды утром молодой человек был неприятно удивлен посещением профессора, о котором он ни разу не вспомнил в течение этих недель и охотно бы забыл вовсе. Отдавшись всепоглощающей страсти, Джованни не выносил общества людей, за исключением тех, кто мог бы понять его и проявить сочувствие к состоянию его души. Ничего подобного, разумеется, не мог он ожидать от профессора Бальони.

После нескольких минут непринужденного разговора о событиях, происшедших в городе и университете, посетитель резко переменил тему.

— Недавно мне довелось, — сказал он, — прочесть у одного из классиков древности историю, которая меня чрезвычайно заинтересовала. Возможно, вы даже ее помните. Это история об индийском принце, пославшем в дар Александру Македонскому прекрасную женщину. Она была свежа, как утренняя заря, и прекрасна, как закатное небо. Но что особенно отличало ее — это аромат ее дыхания, еще более упоительный, чем запах персидских роз. Александр, как и следовало ожидать от юного завоевателя, влюбился в нее с первого взгляда. Но ученый врач, находившийся случайно подле них, сумел разгадать роковую тайну прекрасной женщины.

— И что же это была за тайна? — спросил Джованни, старательно избегая пытливого взгляда профессора.

— Эта прекрасная женщина, — продолжал Бальони многозначительно, — со дня своего рождения питалась ядами, так что в конце концов они пропитали ее всю и она стала самым смертоносным существом на свете. Яд был ее стихией. Ее ароматное дыхание отравляло воздух, ее любовь была ядовитой, ее объятия несли смерть. Не правда ли, удивительная история?

— Сказка, пригодная разве для детей! — воскликнул Джованни, торопливо поднимаясь со своего места. — Я удивляюсь, как ваша милость находит время читать подобную чепуху.

— Однако что это? — сказал профессор, с беспокойством озираясь вокруг. Какими странными духами пропитан воздух вашей комнаты! Не запах ли это ваших перчаток? Он слабый, но восхитительный, и в то же время в нем есть что-то неприятное. Случись мне продолжительное время вдыхать этот аромат, я, кажется, заболел бы… Он напоминает запах какого-то цветка, но я не вижу цветов в вашей комнате.

— Их здесь нет, — ответил Джованни, лицо которого, в то время как говорил профессор, покрылось мертвенной бледностью, — как нет и запаха, который лишь почудился вашей милости. Обоняние — одно из тех чувств, которые зависят одинаково как от нашей физической, так и духовной сущности, и часто мы заблуждаемся, принимая мысли о запахе или воспоминание о нем за самый запах.

— Все это так, — промолвил Бальони, — но мой трезвый ум вряд ли способен сыграть со мной такую шутку. И уж если бы мне почудился запах, то это был бы запах одного из зловонных аптекарских зелий, которые приготовлял я сегодня своими руками. Наш почтенный доктор Рапачини, как говорят, сообщает своим лекарствам аромат более тонкий, чем благовония Аравии. Без сомнения, прекрасная и ученая синьора Беатриче также готова была бы лечить своих пациентов лекарствами, благоухающими, как ее дыхание. Но горе тому, кто прикоснется к ним.

Пока он говорил, на лице Джованни отражались противоречивые чувства, боровшиеся в его душе. Тон, которым профессор говорил о чистой и прекрасной дочери Рапачини, был истинной пыткой для его души, но намек Бальони на скрытые стороны ее характера внезапно пробудил в нем тысячи неясных подозрений, которые вновь отчетливо встали перед его глазами, оскалясь подобно дьяволам. Но он приложил все старания, чтобы подавить их и ответить Бальони так, как подобает преданному своей даме влюбленному:

— Синьор профессор, вы были другом моего отца и, быть может, хотите быть другом и его сыну. И мне бы хотелось сохранить к вам чувство любви и уважения. Но, как вы уже заметили, существует предмет, которого мы не должны касаться. Вы не знаете синьору Беатриче и потому не можете понять, какое зло — нет, святотатство! — совершают те, кто легкомысленно или оскорбительно отзывается о ней.

— Джованни! Мой бедный Джованни! — промолвил профессор голосом, полным сочувствия. — Я знаю эту несчастную девушку лучше, чем вы. Вы должны выслушать правду об этом отравителе Рапачини и его ядовитой дочери — да, столь же ядовитой, сколь и прекрасной. Слушайте же, и даже если вы станете оскорблять мои седины, это не заставит меня замолчать. Старинная история об индийской женщине стала действительностью благодаря глубоким и смертоносным познаниям Рапачини.

Джованни застонал и закрыл лицо руками.

— Отец Беатриче, — продолжал Бальони, — попрал естественные чувства любви к своему ребенку и, как это ни чудовищно, пожертвовал дочерью ради своей безумной страсти к науке. Надо отдать ему справедливость — он настоящий ученый и настолько предан науке, что способен был бы и сердце свое поместить в реторту. Какая же участь ожидает вас? Нет сомнения — он избрал вас объектом своего нового опыта, результатом которого, быть может, будет смерть или нечто еще более страшное. Ради того, что он называет интересами науки, Рапачини не останавливается ни перед чем!

— Это сон… — простонал Джованни. — Только сон!

— Не падайте духом, сын моего друга! Еще не поздно спасти вас. Быть может, нам даже удастся вернуть несчастную девушку к естественной жизни, которой ее лишило безумие отца. Взгляните на этот серебряный флакон! Это работа прославленного Бенвенуто Челлини — он достоин быть даром возлюбленного самой прекрасной женщине Италии. Его содержимое бесценно. Одна капля этой жидкости была способна обезвредить самые быстродействующие и стойкие яды Борджа. Не сомневайтесь же в ее действии на яды Рапачини. Отдайте этот флакон с бесценной жидкостью Беатриче и с надеждой ждите результатов.

С этими словами Бальони положил на стол маленький флакончик удивительной работы и удалился, уверенный, что его слова произведут желаемое действие на ум молодого человека.

«Мы расстроим планы Рапачини, — думал он, спускаясь по лестнице и усмехаясь про себя. — Но будем беспристрастны! Рапачини — удивительный человек… поистине удивительный! Хоть и неизменный эмпирик и потому не может быть терпим теми, кто чтит добрые старые правила искусства медицины».

Как мы уже говорили, на протяжении своего знакомства с Беатриче Джованни иногда терзался мрачными подозрениями: та ли она, какой он ее видит? Но образ чистой, искренней и любящей девушки так утвердился в его сердце, что портрет, нарисованный профессором Бальони, казался ему странным и неверным, столь разительно он не совпадал с тем первоначальным образом Беатриче, который юноша создал в своем воображении. Правда, в его памяти шевелились неприятные воспоминания, связанные с первыми впечатлениями от прекрасной девушки. Он никак не мог вытеснить из памяти букет цветов, увядший в ее руках, бабочку, непонятно от чего погибшую в воздухе, напоенном лишь солнечным светом, если не считать дыхания Беатриче. Все эти роковые случайности затмил чистый образ девушки, они не имели более силы фактов и рассматривались Джованни как обманчивая игра фантазии, как бы ни свидетельствовали против этого его органы чувств. Существуют доказательства более верные и правдивые, чем наши ощущения. На них-то и опиралась вера юноши в Беатриче, хотя она и питалась скорее достоинствами самой Беатриче, нежели глубиной и благородством его чувства. Но по уходе профессора Джованни был не в состоянии удержаться на той высоте, на какую вознес его восторг первой любви. Он пал так низко, что разрешил себе черными подозрениями осквернить чистоту образа Беатриче. Не в силах отказаться от Беатриче, он стал не доверять ей! И вот он решил произвести опыт, который раз и навсегда смог бы дать ему доказательства того, что эти ужасные свойства существовали в ее природе, а следовательно, — и в ее душе, поскольку нельзя было предположить, что одно не связано с другим. Зрение могло обмануть его на большом расстоянии в случае с ящерицей, насекомым и букетом. Но если бы ему удалось, стоя рядом с Беатриче, заметить, что хотя бы один свежий и здоровый цветок увянет внезапно в ее руках, для сомнений не оставалось бы больше места. С этими мыслями он бросился в цветочную лавку и купил букет цветов, на лепестках которых еще дрожали алмазные капельки росы.

Наступил час его обычных свиданий с Беатриче. Прежде чем спуститься в сад, он не удержался, чтобы не взглянуть на себя в зеркало. Тщеславие, вполне естественное в красивом молодом человеке, проявленное в такой критический момент, невольно свидетельствовало о некоторой черствости сердца и непостоянстве натуры. Увидев себя в зеркале, он нашел, что никогда еще черты лица его не казались столь привлекательными, глаза не сверкали подобным блеском, а щеки не были окрашены так ярко.

«По крайней мере, — подумал он, — ее яд еще не успел проникнуть в меня. Я не похож на цветок, который вянет от ее прикосновения».

Он машинально взглянул на букет, который все это время держал в руках. Дрожь неизъяснимого ужаса пронзила все его существо, когда он увидел, что цветы, еще недавно свежие и яркие, блестевшие капельками росы, сникли и стали увядать, как будто сорванные накануне. Бледный как мел, он застыл перед зеркалом, с ужасом уставясь на свое изображение, как если бы перед ним предстало чудовище. Вспомнив слова Бальони о странном аромате, наполнявшем комнату, который не мог быть не чем иным, как его собственным ядовитым дыханием, Джованни содрогнулся — содрогнулся от ужаса перед самим собою. Очнувшись от оцепенения, он увидел паука, усердно ткавшего свою паутину, затянувшую весь угол древнего карниза. Трудолюбивый ткач энергично и деловито сновал взад и вперед по искусно переплетенным нитям. Джованни приблизился к насекомому и, набрав побольше воздуха, выдохнул его на паука. Тот внезапно прекратил свою работу. Тонкие нити задрожали, сотрясаемые судорогами крохотного тельца. Джованни вторично дохнул на него, послав более сильную струю воздуха, на этот раз отравленного и ядом его сердца. Он сам не знал, какие чувства бушуют в нем — злоба или только отчаяние. Паук судорожно дернул лапками и повис мертвым в собственной паутине.

— Проклят! Проклят! — со стоном вырвалось у Джованни. — Неужели ты уже сделался так ядовит, что твое дыхание смертельно даже для этого ядовитого существа?

В это мгновение из сада послышался мелодичный голос, полный нежности:

— Джованни, Джованни! Час нашей встречи наступил, а ты медлишь! Спустись вниз — я жду тебя.

— Да, — произнес вполголоса Джованни, — она единственное существо, которое мое дыхание неспособно убить. Хотел бы я, чтобы это было иначе.

Он поспешил вниз и спустя мгновение смотрел уже в ясные и любящие глаза Беатриче. Еще минуту назад его гнев и отчаяние были так велики, что, казалось, он не желал ничего другого, кроме возможности умертвить ее одним своим взглядом. Но в ее присутствии он поддавался влияниям слишком сильным, чтобы от них можно было отделаться в одно мгновение. Это были воспоминания о ее нежности и доброте, которые наполняли его душу каким-то неземным покоем; воспоминания о святых и страстных порывах ее чувства, когда чистый родник любви забил из глубин ее сердца, воочию являя умственному взору Джованни всю свою хрустальную прозрачность, — воспоминания, которые, умей он их только ценить, показали бы ему, что все уродливые проявления тайны, окутывавшей девушку, были химерами и какая бы завеса зла ни окружала ее, Беатриче оставалась ангелом. И все же, хотя и неспособный на такую возвышенную веру, он невольно подчинялся магическому влиянию ее присутствия.

Бешенство Джованни утихло и уступило место глухому бесчувствию. Беатриче со свойственной ей душевной чуткостью сразу поняла, что их разделяет мрачная, непроходимая бездна. Они долго бродили по саду, грустные, молчаливые, и наконец подошли к фонтану, посреди которого рос великолепный куст с пурпурными цветами. Джованни испугался той чувственной радости и даже жадности, с какой он начал вдыхать его пряный аромат.

— Беатриче, — резко спросил он, — откуда появилось это растение?

— Его создал мой отец, — спокойно ответила она.

— Создал! Создал! — повторил Джованни. — Что ты хочешь этим сказать, Беатриче?

— Моему отцу известны многие тайны природы, — отвечала девушка. — В тот час, когда я появилась на свет, из земли родилось и это растение, произведение его искусства, дитя его ума, в то время как я — лишь его земное дитя. Не приближайся к нему! — воскликнула она с ужасом, заметив, что Джованни сделал движение к кусту. — Оно обладает свойствами, о которых ты даже не подозреваешь! Я же, дорогой Джованни, росла и расцветала вместе с ним и была вскормлена его дыханием. Это была моя сестра, и я любила ее как человека, ибо — неужели ты не заметил этого? — надо мной тяготеет рок!

Тут Джованни бросил на нее такой мрачный взгляд, что Беатриче, задрожав, умолкла. Но, веря в его нежность, она покраснела от того, что на мгновение позволила себе усомниться в нем, и продолжала:

— Моя участь — результат роковой любви моего отца к науке. Она отделила меня от общества мне подобных. До той поры, пока небо не послало мне тебя, любимый, о, как одинока была твоя Беатриче!

— Такой ли ужасной была эта участь? — спросил Джованни, устремив на нее пристальный взгляд.

— Только недавно я поняла, какой ужасной она была, — ответила она с нежностью. — До сей поры сердце мое было в оцепенении и потому спокойно.

Долго сдерживаемая ярость прорвалась сквозь мрачное молчание Джованни, подобно молнии, сверкнувшей на покрытом тучами небе.

— Проклятая богом, — вскричал он с ядовитым презрением, — найдя свое одиночество тягостным, ты отторгла меня от жизни и вовлекла в свой адский круг?

— Джованни… — только и смогла вымолвить Беатриче, устремив на него взгляд своих больших и ясных глаз. Она еще не осознала всего значения его слов, но тон, которым он произнес их, как громом поразил ее.

— Да, да, ядовитая гадина! — продолжал он вне себя от гнева. — Ты добилась своего и заклеймила меня проклятием. Ты влила яд в мои жилы, отравила мне кровь и сделала из меня такое же ненавистное, уродливое и смертоносное существо, как ты сама, отвратительное чудовище! А теперь, если наше дыхание одинаково смертельно для нас, как и для всех других, — соединим наши уста в поцелуе ненависти и умрем.

— Что со мной? — со стоном прошептала Беатриче. — Святая мадонна, сжалься над моим разбитым сердцем!

— И ты еще молишься? — продолжал Джованни все с тем же дьявольским презрением. — Разве молитвы, срывающиеся с твоих уст, не отравляют воздух дыханием смерти? Что ж, хорошо, помолимся, пойдем в храм и опустим свои пальцы в чашу со святой водой у входа! Те, кто придет после нас, падут мертвыми, как от чумы. Мы можем еще осенить воздух крестным знамением изображая рукой своей священный символ, мы посеем вокруг себя смерть!

— Джованни, — ровным голосом произнесла Беатриче, скорбь которой приглушила ее гнев. — Зачем соединяешь ты меня и себя в этих ужасных проклятиях? Ты прав, я чудовище, но ты? Что тебя держит здесь, почему, содрогнувшись от ужаса при мысли о моей судьбе, не оставляешь ты этот сад, чтобы смешаться с себе подобными и навсегда забыть, что по земле ползает такое чудовище, как бедная Беатриче?

— И ты еще притворяешься, что ничего не знаешь? — грозно спросил Джованни. — Взгляни — вот какой силой наградила меня чистая дочь Рапачини!

Рой мошек носился в воздухе в поисках пищи, обещанной им ароматом цветов рокового сада. Они вились и вокруг головы Джованни, по-видимому привлеченные тем же ароматом, какой влек их к кустам. Он дохнул на них и горько улыбнулся Беатриче, увидев, что по меньшей мере дюжина маленьких насекомых мертвыми упала на землю.

— Теперь я вижу, вижу! — воскликнула Беатриче. — Это все плоды страшной науки моего отца. Я непричастна к этому, нет, нет! Я хотела только одного любить тебя, мечтала побыть с тобой хоть недолго, а потом отпустить тебя, сохранив твой образ в сердце. Верь, мне Джованни, хотя тело мое питалось ядами, душа — создание бога, и ее пища — любовь. Мой отец соединил нас страшными узами. Презирай меня, Джованни, растопчи, убей… Что мне смерть после твоих проклятий? Но не считай меня виновной! Даже ради вечного блаженства не совершила бы я этого!

Гнев Джованни, излившись в словах, стих. Печально, но без теплоты вспомнил он о том, как нежны были их столь странные и своеобразные отношения. Они стояли друг против друга в своем глубоком одиночестве, которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если они будут жестоки друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве нет у него надежды вернуть девушку к естественной жизни и вести ее, эту спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный, недостойный человек! Как смел он мечтать о возможности земного союза и земного счастья с Беатриче, разрушив так жестоко ее чистую любовь? Нет, не это было ей суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.

Но Джованни не знал этого.

— Дорогая Беатриче, — сказал он, приблизившись к девушке, которая отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь другими побуждениями. — Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж безнадежна. Взгляни сюда! В этом флаконе заключено, как уверил меня ученый доктор, противоядие, обладающее могущественной, почти божественной силой. Оно составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем, с помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно на освященных травах. Выпьем его вместе и таким образом очистимся от зла.

— Дай мне его, — сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным тоном: — Я выпью его, но ты подожди последствий! В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану. При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.

— Дочь моя! — произнес Рапачини. — Ты более не одинока в этом мире. Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится к вам приблизиться, но любящие друг друга.

— Отец мой, — произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку к своему сердцу, — зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару? Зачем вы сделали меня такой несчастной?

— Несчастной? — воскликнул Рапачини. — Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно любое зло, значит быть несчастной? Несчастье — быть способной одним дыханием сразить самых могущественных? Несчастье — быть столь же грозной, сколь и прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед злом?

— Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, — пролепетала Беатриче, опускаясь на землю, — но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания. Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей природе больше яда, чем в моей!

Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и своего возлюбленного.

В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому:

— Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?

ДЕРЕВЯННАЯ СТАТУЯ ДРАУНА

Перевод Р. Рыбаковой

Как-то раз солнечным утром (дело происходило в городе Бостоне, в добрые старые времена), молодой резчик по дереву, всем известный под именем Драуна, рассматривал толстый дубовый чурбан, который он собирался превратить в резную фигуру на носу корабля. И в то время как он раздумывал, какую бы форму и сходство лучше всего придать этому превосходному куску дерева, к нему в мастерскую вошел некий капитан Ханнеуэлл, владелец и командир брига «Полярная звезда», недавно возвратившегося из своего первого плавания на Файал.

— Как раз то, что мне нужно, Драун! — воскликнул бравый капитан, постукивая по чурбану ротанговой тростью. — Как раз то, что мне нужно! Я заказываю вам из этого куска дуба носовое украшение для «Полярной звезды». Она показала себя самым быстроходным судном, когда-либо бороздившим океан, и я хочу украсить ее нос красивейшей из статуй, какую только может человек создать из куска дерева. И вы, Драун, как раз тот человек, который может это сделать лучше кого бы то ни было.

— Вы, право же, преувеличиваете мои способности, капитан, — промолвил резчик с притворной скромностью, за которой скрывалась уверенность в своем мастерстве. — Но ради вашего славного брига я готов сделать все, что в моих силах. Какую же из этих фигур вы предпочитаете? Вот, — сказал он, указывая на фигуру в половину человеческого роста с вытаращенными глазами, в белом парике и алом кафтане, — отличная модель, портрет нашего милостивого короля. А это доблестный адмирал Вернон. Если же вы предпочитаете женскую фигуру, то что вы скажете об этой Британии с трезубцем?

— Все они отменно хороши, Драун, — ответил капитан, — отменно хороши, но так как на океане нет корабля, равному моему бригу, я решил, что он должен иметь на носу такое украшение, какое и старику Нептуну еще не доводилось видеть. К тому же в этом деле есть тайна, и вы должны обещать мне сохранить ее.

— Охотно, — ответил Драун, недоумевая, что за тайна может быть связана с фигурой на носу корабля — украшением, предназначавшимся для обозрения всего мира. — Положитесь на меня, капитан, я сохраню вашу тайну, насколько это позволит природа, моего ремесла!

Тогда капитан Ханнеуэлл, взяв Драуна за пуговицу жилета, поведал ему свою тайну таким тихим голосом, что с нашей стороны было бы нескромным повторить его слова, совершенно очевидно предназначавшиеся для уха одного только резчика. Мы же воспользуемся представившимся случаем и познакомим читателя с некоторыми обстоятельствами жизни самого Драуна.

Он был первым из известных нам американцев, кто стал заниматься, правда в весьма скромных пределах, тем видом искусства, которое в настоящее время насчитывает столько знаменитых или обещающих прославиться мастеров. Уже в раннем детстве проявил он способность — ибо было бы преувеличением назвать это талантом — способность, говорю я, воспроизводить человеческие фигуры в любом из материалов, попадавшихся ему под руку. Каждую зиму снега Новой Англии поставляли ему материал такой же сверкающей белизны, как мрамор Пароса или Каррары; правда, прочность этого материала значительно уступала прочности мрамора, зато находилась в полном соответствии с притязаниями на бессмертие ледяных статуй юного ваятеля. Как бы то ни было, эти фигуры вызывали восхищение судей даже более зрелых, чем его школьные товарищи, и были выполнены весьма ловко, но без той внутренней теплоты, которая одна только способна заставить снег таять под руками настоящего мастера. Став старше, молодой человек обратился к сосне и дубу, как материалам, более достойным его мастерства, которое к этому времени стало приносить ему серебро в добавление к пустым похвалам, бывшим ранее единственной, но вполне заслуженной наградой за произведения из быстро тающего снега. Он приобрел известность своими маскаронами на фонтанах, деревянными вазами, венчавшими столбы ворот, и украшениями для каминов, в которых было больше гротеска, чем подлинной фантазии. Ни один лекарь не мог и мечтать о солидной клиентуре, не обзаведясь позолоченной ступкой, а то и бюстом Галена или Гиппократа искусной работы Драуна. Но больше всего заказов получал он на изготовление носовых украшений корабля. Было ли это изображение самого короля, знаменитого британского адмирала или генерала, губернатора провинции или любимой дочери судовладельца — все они, одинаково ярко раскрашенные и густо позолоченные, возвышались на носу корабля и приводили окружающий мир в замешательство своим надменным взглядом, выражавшим их безмерное над ним превосходство. Эти образчики национальной скульптуры бороздили океаны во всех направлениях и были замечены не только на Темзе, переполненной кораблями, но и во всех других портах, куда судьба забрасывала отважных моряков Новой Англии. Следует сознаться, однако, что созданные Драуном почтенные особы отличались необыкновенным фамильным сходством: милостивый король как две капли воды походил на своих подданных, а мисс Пегги Хобарт, дочь купца, удивительно напоминала Британию, Победу и прочих представительниц аллегорического сословия. И все они имели в своем облике нечто деревянное, что доказывало их близкое родство с бесформенными чурбанами в мастерской резчика. В них не было недостатка ни в каких-либо атрибутах, ни в ловкости исполнения, отсутствовало лишь то качество ума или сердца, которое одно только и способно вдохнуть жизнь и тепло в мертвые предметы и которое (если бы оно присутствовало в статуях Драуна) превратило бы эти деревянные истуканы в подлинные произведения искусства.

Но вот капитан «Полярной звезды» закончил свои наставления.

— Драун, — сказал он внушительно, — вы должны отложить все в сторону и немедля приняться за дело. Что касается цены, то выполните свою работу наилучшим образом — и вы сами назначите сумму.

— Отлично, капитан, — ответил резчик, который выглядел смущенным и несколько озабоченным, хотя на лице его промелькнуло подобие улыбки. Будьте уверены, я постараюсь сделать все, чтобы удовлетворить вас.

С этого дня те из жителей Бостона, которые считали себя людьми со вкусом и выражали свою любовь к искусству частыми посещениями мастерской Драуна, где восхищались его деревянными статуями, стали замечать нечто странное в поведении резчика. Часто в дневное время он исчезал из мастерской. Иногда, о чем можно было судить по ярким полоскам света, пробивавшимся сквозь ставни окон, он работал там до глубокой ночи, но молчание было ответом на стук всякого, кто пытался проникнуть в мастерскую резчика в это время. Впрочем, в те часы, когда двери мастерской были открыты для посетителей, в ней не замечалось ничего необычного. Большой дубовый чурбан, который предназначался резчиком для заказа особой важности, между тем постепенно приобретал форму. Какой облик намерен был Драун придать этому куску дерева, оставалось загадкой даже для его друзей, на все вопросы которых резчик отвечал упорным молчанием. День ото дня, хотя Драуна редко видели работающим над ним, кусок дерева приобретал все более отчетливые очертания, и вскоре всем стало ясно, что в нем нашла свою вторую жизнь женская фигура. При каждом новом посещении зрители замечали, что, по мере того как вокруг статуи росла груда щепок, она становилась все прекраснее. Казалось, гамадриада, спасаясь от прозаического мира, укрылась в сердцевине дуба, и скульптору оставалось только удалить окутавший ее грубый покров, чтобы взорам открылась нимфа во всей своей грации и прелести. И хотя замысел скульптора был еще недостаточно ясен, а поза, лицо и костюм статуи далеки от совершенства, в ней присутствовало нечто такое, что заставляло взгляды посетителей равнодушно скользить по ранее исполненным изделиям Драуна и приковывало их к новому произведению, обладавшему загадочной привлекательностью.

Однажды мастерскую Драуна посетил знаменитый художник Копли, тогда еще молодой человек и житель Бостона. Признавая за Драуном некоторые способности к искусству, он, за неимением других собратьев по профессии, решил с ним познакомиться. Войдя в мастерскую, художник окинул взглядом стоявшие там и тут деревянные изображения короля, адмирала, дамы и аллегорической фигуры, лучшие из которых можно было удостоить сомнительной похвалы, сказав, что они выполнены так, как будто бы живой человек в них обратился в дерево, причем подобному превращению подверглись не только его физические черты, но и духовная сущность. Однако ни в одной из них дерево не впитало в себя ни капли настоящей духовной субстанции. А как бы изменила она их облик и насколько ценнее была бы в них малейшая доля одухотворенности по сравнению с величайшим ремесленным мастерством!

— Мой дорогой Драун! — воскликнул Копли, улыбаясь про себя той механической ловкости воспроизведения, которая характеризовала все без исключения деревянные изделия резчика. — Вы поистине замечательный мастер. Я редко встречал среди людей вашей профессии человека, который достиг бы столь многого, ибо еще один маленький штрих — и фигура генерала Вулфа, например, сразу бы ожила!

— Вы хотите, чтобы я принял ваши слова за похвалу, — отвечал Драун, с явным отвращением поворачиваясь спиной к статуе генерала Вулфа. — Но с некоторых пор я прозрел. И теперь я знаю так же хорошо, как и вы, что последний взмах резца, которого не хватает моим статуям, и есть тот драгоценный дар, без которого все мои работы не что иное, как жалкие уродцы. Между ними и произведениями вдохновенного скульптора такая же разница, как между мазней на вывеске и вашими лучшими картинами.

— Как странно! — воскликнул Копли, вглядываясь в лицо резчика, поразившее его необычным выражением, ибо ранее оно мало чем отличалось от лиц всей его семьи деревянных истуканов. — Что произошло с вами? Как случилось, что вы, с такими представлениями об искусстве, могли создать подобные скульптуры?

Резчик улыбнулся, но ничего не ответил. Копли снова вернулся к деревянным статуям, понимая, что столь редкое в обыкновенном ремесленнике сознание несовершенства своего мастерства свидетельствует о наличии таланта, следы которого он, быть может, проглядел. Но нет, ни в чем нельзя было найти ни малейшего намека на него. Копли готов был уже удалиться, как взгляд его случайно упал на неоконченную фигуру, лежавшую в углу мастерской в груде дубовых щепок.

— Что это такое? Кто сделал ее? — вырвалось у него спустя некоторое время, в течение которого он в немом изумлении глядел на статую. — Вот он, этот божественный, дарующий жизнь штрих! Чья вдохновенная рука призвала этот кусок дерева восстать и жить? Кто создал эту статую?

— Никто, — ответил Драун, — она заключена в этом куске дерева, и мой долг — освободить ее.

— Драун, — воскликнул художник, сжимая руку резчика, — вы гений!

На пороге, уже собираясь покинуть мастерскую, Копли обернулся и увидел Драуна, который, наклонясь над неоконченной статуей, простирал к ней руки, как будто хотел заключить ее в свои объятия и прижать к сердцу. Лицо его выражало столько страсти, что, будь чудо возможным, она одна могла бы вдохнуть тепло и жизнь в этот кусок дерева.

«Нет, это невероятно! — подумал художник. — Кому бы пришло в голову, что в ремесленнике-янки скрывается новый Пигмалион!»

В то время внешний облик скульптуры обрисовывался так же смутно, как очертания облаков в лучах заходящего солнца, и зритель скорее угадывал, нежели видел, подлинный замысел художника. Однако день ото дня работа приобретала все большую законченность, и из неправильных и туманных очертаний рождались грация и красота. Вскоре общий замысел художника стал очевидным даже для обыкновенного зрителя. Это была фигура женщины в платье иностранного покроя, лиф которого был стянут на груди лентами. Из-под подола открывалось нечто вроде нижней юбки, складки которой были необыкновенно верно переданы в дереве. На голове у нее была шляпа редкого изящества, украшенная цветами, какие никогда не произрастали на грубой почве Новой Англии. При всем своем почти фантастическом неправдоподобии они выглядели столь живыми, что даже самое богатое воображение не могло бы создать их, не подражая какому-либо существующему в действительности образцу. Платье дополнялось несколькими безделушками: веером, серьгами, часами на золотой цепочке вокруг шеи и, наконец, перстнем на пальце — предметами, воспроизведение которых считалось недостойным искусства. Однако здесь они были так же уместны, как на очаровательной женщине, с тонким вкусом подбирающей украшения, и потому могли оскорбить взгляд лишь человека, чье представление о прекрасном отравлено мертвыми канонами искусства. Лицо ее было по-прежнему несовершенным, но с каждым ударом волшебного резца оно становилось все осмысленнее и наконец озарилось каким-то внутренним светом и ожило. Это было прекрасное, хотя и не отличавшееся правильными чертами лицо, чуть-чуть высокомерное, но с таким задорным выражением глаз и губ, какое менее всего поддается передаче в дереве. И вот скульптура была закончена.

— Драун, — сказал Копли, ежедневно посещавший мастерскую резчика, — будь эта статуя выполнена в мраморе, она в один день прославила бы вас. Более того, я почти уверен, она составила бы эпоху в истории искусства. Она идеальна, как античная статуя, и вместе с тем так же реальна, как любая прелестная женщина, которую мы встречаем на улице или в гостиной. Но, надеюсь, вы не собираетесь совершить святотатство, раскрасив ее так же, как всех этих королей и адмиралов?

— Не раскрасить ее? — вскричал капитан Ханнеуэлл, бывший свидетелем этого разговора. — Не раскрасить фигуру для носа «Полярной звезды»? Хорошо же я буду выглядеть в иностранных портах с простым куском дуба, торчащим на носу моего корабля! Она должна быть и будет раскрашена как живая, начиная с цветка на ее шляпке и кончая серебряными пряжками ее туфелек!

— Мистер Копли, — спокойно заметил Драун, — я ничего не понимаю в мраморных статуях и не знаю, каким правилам следуют скульпторы, но об этом деревянном изображении, созданном моими руками, сокровище моего сердца… В этом месте голос его странно задрожал и прервался. — О нем… О ней… мне кажется, я знаю то, что неизвестно другим. В то время, как я работал над этим куском дерева, что-то словно пробудилось в моей душе, и я вложил в него все свои силы, всю душу и веру. Пускай другие делают с мрамором все, что хотят, и избирают какие им угодно законы. Если я смогу достичь желаемого, раскрасив дерево, эти законы не для меня, и я имею право пренебречь ими.

— Истинный дух гения, — пробормотал Копли, — иначе как бы мог он считать себя вправе попирать законы ваяния и заставить меня устыдиться того, что я на них ссылаюсь?

Он внимательно оглядел Драуна, и его вновь поразило в лице резчика то особое выражение человеческой любви, которая, если понимать ее в духовном смысле, и объясняла как показалось художнику, тайну той жизни, которую Драун вдохнул в кусок дерева. Между тем резчик, продолжавший хранить в секрете свою работу над загадочным изображением, принялся раскрашивать одежду приличествующими красками, а лицо — положенным ему от природы красным и белым. Когда все было закончено, он открыл двери своей мастерской, и жители Бостона смогли наконец увидеть то, что было им создано. Многие из посетителей, переступив порог мастерской, снимали шляпы и оказывали прочие подобающие знаки почтения богато одетой, прекрасной молодой леди, которая почему-то стояла в углу мастерской посреди разбросанных у ее ног дубовых щепок и стружек. Затем их охватывал страх, ибо быть одновременно живым и неживым могло только сверхъестественное существо. Действительно, в выражении ее лица было нечто неуловимое, невольно заставлявшее каждого задавать себе вопрос — кто эта женщина, родившаяся из дуба, откуда и зачем явилась она сюда? Невиданные роскошные цветы Эдема на ее голове, цвет лица, ослепительная белизна и нежный румянец которого затмевали местных красавиц, чужеземный и необычный наряд, однако не настолько фантастический, чтобы нельзя было появиться в нем на улице; искусная вышивка на юбке; широкая золотая цепочка вокруг шеи; редкостный перстень на руке; веер ажурной работы, расписанный под черное дерево и жемчуг, — где мог Драун, обычно такой трезвый в своем ремесле, встретить это видение и с таким непревзойденным мастерством воплотить его в дереве? А ее лицо! В темных глазах и уголках чувственного рта притаилась улыбка — смесь кокетливой гордости и задорной насмешки, заставившей Копли предположить, что изображение как бы наслаждалось растерянностью и восхищением своих зрителей.

— Неужели вы позволите, — сказал он резчику, — чтобы этот шедевр стал носовым украшением корабля? Отдайте этому честному капитану вон ту фигуру Британии — она ему куда больше подходит, и пошлите вашу королеву фей в Англию. Я уверен, что она принесет вам не менее тысячи фунтов.

— Я работал над ней не ради денег, — ответил Драун.

«Что за странный человек этот резчик, — подумал Копли. — Янки, а упускает возможность составить себе состояние! Он, верно, сошел с ума. Вот откуда у него эти проблески гения!»

Нашлись и другие доказательства безумия Драуна. Видели, как он стоял на коленях перед деревянной леди, со страстным обожанием устремив взгляд на лицо, созданное его собственными руками. Ханжи того времени утверждали, что для них не будет сюрпризом, если злой дух, вселившийся в прекрасную статую, станет причиной гибели резчика.

Слава о статуе распространилась по всему городу, любопытство зрителей было так велико, что через несколько дней в городе не оставалось ни одного человека, начиная от стариков и кончая детьми, которые не запомнили бы все до мельчайших подробностей в ее облике. Если бы история деревянной статуи на этом и окончилась, то слава Драуна сохранилась бы на долгие годы, питаемая воспоминаниями тех, кто, увидев статую в детстве, никогда более не встречал ничего прекраснее. Но однажды город был взбудоражен событием, рассказ о котором впоследствии стал одной из странных легенд, какие и сейчас можно услышать в патриархальных бостонских домах, где старики и старухи сидят у камелька и погружаются в воспоминания о прошлом, неодобрительно качая головой, как только услышат, что кто-нибудь размечтался о настоящем или о будущем.

Однажды утром, в тот самый день, когда «Полярная звезда» должна была отправиться в свое второе плавание на Файал, жители города увидели, как капитан этого славного судна выходил из своего дома на Ганновер-стрит. На нем были щегольской синий мундир из тонкого сукна с золотым позументом по швам и на петлях, расшитый алый жилет, треуголка с широким золотым галуном и кортик с серебряной рукояткой. Но, облачись доблестный капитан в пышные одежды принца или, напротив, в лохмотья нищего попрошайки, ничего бы не изменилось, ибо все внимание жителей сосредоточилось на спутнице капитана, опиравшейся на его руку. Увидев ее на улице, прохожие останавливались и, протирая глаза, либо бросались в сторону, уступая дорогу, либо застывали на месте от удивления, словно обратившись в дерево или мрамор.

— Посмотрите, посмотрите! — воскликнул один из них дрожащим от возбуждения голосом. — Да это же она!

— Она?! — удивленно переспросил другой, только накануне прибывший в город. — Кого вы имеете в виду? Я вижу только капитана в парадной форме и молодую леди в чужеземном платье с букетом чудесных цветов на шляпе. Клянусь честью, я еще не встречал такой прелестной женщины!

— Это она, она самая! — повторял первый. — Статуя Драуна ожила!

Свершилось чудо! По улице, в одежде, развеваемой утренним ветерком, шло деревянное изваяние Драуна, то освещенное солнцем, то скрываемое тенью домов — те же лицо, фигура, одежда, которыми так недавно любовались посетители в мастерской резчика! Даже роскошные цветы, вплоть до самого крохотного лепестка, являлись точной копией тех, что были на статуе Драуна, только сейчас их хрупкая красота ожила, и они грациозно покачивались при каждом ее движении. Широкая золотая цепочка, точь-в-точь такая, как на статуе, сверкала при каждом вздохе, вздымавшем грудь, которую она украшала; настоящий бриллиант сверкал у нее на пальце. В правой руке она держала инкрустированный жемчугом веер черного дерева, которым обмахивалась с чарующим кокетством, так гармонировавшим с ее красотой и нарядом. Лицо ее, поражавшее белизной кожи и нежным румянцем, имело то же задорно-насмешливое выражение, что и лицо деревянной статуи, только сейчас на нем сменялось множество оттенков, напоминавших игру солнечных лучей в струях ключа. В ее облике было столько неземного и вместе с тем вполне реального, а кроме того, она так напоминала скульптуру Драуна, что люди терялись в догадках превратилось ли волшебное дерево в некий дух или оно обрело теплоту и нежность плоти настоящей женщины.

— Одно несомненно, — пробормотал пуританин старого закала, — Драун продал душу дьяволу, и веселый капитан Ханнеуэлл принял участие в этой сделке.

— А я, — сказал, услышав его слова, молодой человек, — готов стать третьей жертвой дьявола за один ее поцелуй.

— И я, — воскликнул Копли, — за право написать о нее портрет!

Между тем статуя, или видение, сопровождаемая храбрым капитаном, пройдя Ганновер-стрит, углубилась в узкие переулки, которые пересекают эту часть города, и, оставив позади себя Энн-стрит и Док-сквер, направилась к мастерской Драуна, находившейся на самом берегу моря. Толпа, следовавшая за ней, все возрастала. Никогда еще чудо не совершалось при таком ярком дневном свете и в присутствии такого множества свидетелей. Прелестная незнакомка, понимая, что она является предметом все возрастающего внимания и толков толпы, была раздражена и несколько смущена этим обстоятельством, но беззаботная живость и насмешливо-задорное выражение не покидало ее лица. Заметили только, что она обмахивалась веером с такой лихорадочностью в движениях, что несколько хрупких пластинок, из которых он был составлен, не выдержали и сломались.

Добравшись до дверей мастерской, которые капитан предупредительно распахнул перед нею, прекрасное видение задержалось на мгновение у порога и, приняв позу статуи, бросило на толпу взгляд, полный задорного кокетства, в котором все узнали выражение фигуры из дерева. Затем и она и кавалер ее исчезли.

— Ах! — вырвалось у толпы единым вздохом.

— Солнце померкло с ее исчезновением, — промолвил какой-то молодой человек.

Но старики, чьи воспоминания уходили ко временам колдуний, только покачивали головами и говорили, что наши далекие предки сочли бы святым делом предать огню эту дубовую особу.

— Если только она не плод воображения, я должен еще раз увидеть ее лицо! — воскликнул Копли, бросившись в мастерскую Драуна.

Здесь на обычном своем месте, в углу, стояла статуя, которая, как показалось ему, уставилась на вошедшего с тем же задорно-насмешливым выражением, с каким минуту назад рассматривала толпу. Резчик, который находился возле своего произведения, чинил прекрасный веер, по странной случайности оказавшийся сломанным в ее руках. Никакой женщины в мастерской не было, а статуя, которая была так похожа на нее, оставалась недвижимой. Не видно было и солнечных лучей, обманчивая игра которых могла ввести в заблуждение толпу на улице. Исчез и капитан Ханнеуэлл. Правда, его огрубевший от морского ветра голос был слышен за другой дверью, выходившей прямо на воду:

— Садитесь на корму, миледи, а вы, увальни, приналягте на весла и мигом доставьте нас на корабль. — Вслед за этими словами раздался мерный всплеск весел по воде.

— Драун, — сказал Копли с понимающей улыбкой, — вы поистине счастливый человек. Какой живописец или скульптор имел когда-либо подобную модель? Неудивительно, что она вдохновила вас и вначале создала художника, чтобы он впоследствии создал ее изображение.

Драун обернулся к нему, на его лице были видны следы слез, но то выражение одухотворенности, которое ранее преображало его, исчезло. Перед Копли стоял прежний бесстрастный ремесленник.

— Я плохо понимаю, о чем вы говорите, мистер Копли, — проговорил он, поднося руку ко лбу. — Эта статуя… Неужели это моя работа? Если это так, то я создал ее в каком-то бреду. А сейчас, когда я пришел в себя, мне необходимо закончить вон ту фигуру адмирала Вернона.

С этими словами он вернулся к работе над лицом одного из своих деревянных детищ, закончив его с той бесстрастностью ремесленника, от которой уже не мог отказаться до конца своих дней.

Все остальные годы жизни он посвятил этому ремеслу, составив им себе состояние, и к старости стал почетным членом местной церковной общины, в книгах которой и упоминается под именем старосты Драуна, резчика. Одно из его многочисленных произведений, статуя индейского вождя, раззолоченная сверху донизу, в течение более полувека венчала башню Губернаторского дома, подобно огненному ангелу ослепляя каждого, кто глядел на нее. Другое изделие почтенного старосты — статуэтку его друга, капитана Ханнеуэлла, держащего в руке подзорную трубу и квадрант, можно увидеть и по сей день на углу Брод-стрит и Стейт-стрит в лавке мастера навигационных инструментов, где она с успехом заменяет вывеску. Глядя на недостатки этой нелепой, потемневшей от времени фигурки, нельзя понять, как мог ее автором быть человек, некогда создавший из дуба столь совершенный образ женщины, если только не предположить, что в каждом из нас заложены способности к творчеству, фантазия и талант, которые в зависимости от обстоятельств или получают свое развитие, или так и остаются погребенными под маской тупости вплоть до перехода в иное бытие. Что касается нашего друга Драуна, в нем этот божественный порыв рожден был любовью; она пробудила в нем гения, но только на короткий миг, ибо подавленное разочарованием вдохновение оставило его, и он снова превратился в ремесленника, неспособного даже оценить произведение, созданное его руками. Однако кто может усомниться в том, что та высшая ступень, которой человек может достигнуть в минуты наивысшего душевного подъема, и есть его подлинная сущность и что Драун был больше самим собой, когда создавал великолепную статую прекрасной леди, чем тогда, когда мастерил многочисленных членов семьи деревянных истуканов!

Некоторое время спустя по городу пронесся слух, что молодая португалка благородного происхождения, вследствие политических или домашних неурядиц покинула свой дом на Файале и отдалась под покровительство капитана Ханнеуэлла, найдя приют сначала у него на корабле, а затем в его бостонском доме, где и оставалась до тех пор, пока обстоятельства не изменились в ее пользу. Эта-то прекрасная незнакомка, как полагают, и была оригиналом деревянной статуи Драуна.

КОММЕНТАРИЙ

«ДВАЖДЫ РАССКАЗАННЫЕ ИСТОРИИ»

(Twice-Told Tales)

Первое издание этого сборника вышло в 1837 году в Бостоне. В его состав входили и помещенные в настоящем томе рассказы «Седой заступник», «Кроткий мальчик». «Гибель мистера Хиггинботема», «Уэйкфилд», «Великий карбункул», «Пророческие портреты», «Давид Суон», «Долина трех холмов», «Волшебная панорама фантазии» и «Опыт доктора Хейдеггера».

«Легенды Губернаторского дома», «Честолюбивый гость», «Сокровище Питера Голдтуэйта», «Эндикотт и красный крест» и «Розовый бутон Эдуарда Фейна» взяты из второй серии рассказов, включенной Готорном в издание 1842 года и последующие издания сборника.

СЕДОЙ ЗАСТУПНИК

(The Gray Champion)

Рассказ был опубликован в 1835 году в бостонском ежемесячнике «New England Magazine». На русском языке впервые — в сборнике «Американская новелла XIX века», М., 1946.

Стр. 33. Новая Англия — общее название группы северо-восточных колоний: Мэн, Нью-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут.

Лицемерный Иаков II, преемник Карла Сластолюбивого. — Иаков II Стюарт (1633–1701) — английский король (1685–1688). сменивший на престоле Карла II, своего старшего брата.

Эндрос Эдмунд (1637–1714) — королевский губернатор объединенного доминиона Новая Англия, созданного в 1686 году, вскоре после отмены хартии, которая была дарована Массачусетсу в 1629 году Иаковом I. Деспотический образ правления Эндроса вызвал резкое недовольство пуритан. В 1689 году, после того как стало известно о свержении Иакова II, Эндрос был арестован, а затем выслан в Англию.

Стр. 34…парламент, протектор или папист-монарх. — Речь идет о трех периодах в политической жизни Англии XVII века: периоде Долгого парламента (1640–1653), протекторате Оливера Кромвеля (1653–1658) и периоде реставрации (1660–1688).

…принц Оранский отважился на предприятие… — В ноябре 1688 года штатгальтер Голландии Вильгельм Оранский, зять Иакова II, используя голландский флот, вторгся в Англию и в январе 1689 года получил от парламента королевскую власть. В результате этого государственного переворота, именовавшегося «славной революцией», в стране была установлена конституционная ограниченная монархия.

…где столетие спустя суждено было произойти новому столкновению… Имеется в виду так называемая Бостонская бойня 1770 года — столкновение между солдатами английского гарнизона и горожанами, оказавшее значительное влияние на развитие революционного кризиса в американских колониях.

…после прибытия пилигримов… — Речь идет об «отцах пилигримах» пуританах, прибывших в Америку в 1620 году на корабле «Мейфлауэр».

Стр. 35…старые солдаты армии парламента… — Имеются в виду пуритане, участвовавшие в английской буржуазной революции XVII века и покинувшие родину после реставрации Стюартов.

…ветераны войны с королем Филиппом… — Имеется в виду восстание индейских племен (1675–1677), во главе которого стоял вождь вампаногов Метакомет («король Филипп»).

Повторятся дни Смитфилда… — На Смитфилдском поле в Лондоне в XV–XVII веках сжигали на кострах еретиков и противников папства.

Джон Роджерс (ок. 1500–1555) — английский священник-реформист, за выступление против папской власти был присужден к сожжению.

…займет место этого достойного человека в Букваре. — По-видимому, имеется в виду «Новоанглийский букварь, или Молоко для младенцев, извлеченное из грудей обоих священных заветов» — учебник, составленный в 1680-х годах и многократно переиздававшийся.

Брэдстрит Саймон (1603–1697) — губернатор Массачусетса в 1679–1686 годах, один из первых поселенцев, прозванный «Нестором Новой Англии».

Стр. 36. Эдуард Рэндолф (ок. 1632-после 1703) — королевский агент в Новой Англии, надзиратель за таможенными пошлинами. Его донесения в Тайный совет о положении дел в колониях побудили короля отменить хартию Массачусетса (октябрь 1684 года).

Коттон Мэзер (1663–1728) — деятель церкви в Массачусетсе; воинствующий пуританский богослов, проповедник религиозной нетерпимости. Готорн имеет в виду исторический труд Мэзера «Великие деяния Христа в Америке, или Церковная история Новой Англии» (1702).

Булливант — бостонский аптекарь. В очерке «Доктор Булливант» (из серии «Tales and Sketches») Готорн ссылается на свидетельство Инкриса Мэзера (отца Коттона Мэзера), упоминающего Булливанта в числе приспешников Эндроса.

Дадли Джозеф (1647–1720) — сын губернатора Томаса Дадли, в 1686 году до прибытия Эндроса исполнял обязанности губернатора доминиона Новая Англия. В 1689 году вместе с другими советниками Эндроса был заключен в тюрьму, а затем выслан из Америки.

…священник епископальной церкви… — В англиканской церкви (государственной церкви Англии) сохраняется сан епископа, и поэтому она называется также епископальной. Во время буржуазной революции эта церковь была упразднена и заменена пресвитерианской (1643), однако после реставрации Стюартов вновь заняла в Англии господствующее положение. Попытки роялистов насадить англиканскую церковь в Массачусетсе и других североамериканских колониях успеха не имели, так как основную массу здесь составляли пресвитериане и конгрегационалисты.

Стр. 37. Высокая церковь — наиболее ортодоксальное и близкое к католицизму течение в англиканской церкви, представители которого отстаивали государственный характер церкви, требовали точного выполнения обрядности и т. п.

Стр. 38. Уинтроп Джон (1588–1649) — один из основателей Массачусетса и первый его губернатор.

Стр. 39…какая-то важная особа из круглоголовых… — Круглоголовыми приверженцы короля называли пуритан, носивших остриженные в кружок волосы.

Старый Нол — кличка Оливера Кромвеля.

Стр 40…в записях того строгого судилища… — Имеется в виду Долгий парламент, вынесший решение о предании Карла I суду особого верховного трибунала.

Восемьдесят лет спустя… — Речь идет о Бостонской бойне (см. прим. к стр. 34).

Еще через пять лет… — 19 апреля 1775 года в Лексингтоне произошла вооруженная стычка между королевскими войсками и колонистами, явившаяся началом Войны за независимость.

Стр. 41…у бруствера на Банкер-хилле.. — В битве при Банкер-хилле 17 июня 1775 года необученные отряды добровольцев оказали стойкое сопротивление английской регулярной армии, которой удалось добиться победы лишь благодаря численному превосходству.

КРОТКИЙ МАЛЬЧИК

(The Gentle Boy)

Рассказ был опубликован в 1832 году в бостонском журнале «The Token and Atlantic Souvenir».

На русском языке впервые — в настоящем издании.

Стр. 42. Квакеры (букв. — «дрожащие», «трясуны»), или Общество друзей христианская протестантская секта, возникшая в Англии в период буржуазной революции XVII века. Членами секты в основном являлись представители мелкой буржуазии. «Друзья» отвергали церковную организацию, таинства и обряды. Единственным источником веры они признавали «внутренний свет», якобы озаряющий человека и указывающий ему путь. Отношения между людьми, по мнению квакеров, должны основываться на безусловном равенстве, поэтому они ни перед кем не снимали шляпы и ко всем обращались на ты. Гонения на квакеров имели место как в Англии, так и в американских колониях. С особенной жестокостью преследовались они в Массачусетсе.

Стр. 43…пока… управление провинции… не удостоило двух членов квакерской секты мученического венца. — 27 октября 1659 года в Бостоне были повешены квакеры Мармадюк Стивенсон и Уильям Робинсон.

…большая часть страшной ответственности падает на лицо, стоявшее тогда во главе управления. — Губернатором Массачусетса был в те годы Джон Эндикотт (1589–1665).

Историк секты. — Очевидно, имеется в виду Джордж Бишоп, автор книги «Новая Англия, судимая не человеческим, а божьим судом» (Лондон, 1661).

Стр. 49…когда стали проявляться тщеславные намерения его вождя… — В 1653 году Кромвель был избран лордом-протектором и установил в стране свою единоличную диктатуру.

Стр. 53. Лод Уильям (1573–1645) — архиепископ Кентерберийский, яростный противник пуритан. Во время революции был арестован и обезглавлен.

Стр. 60…и на последователей велений пророка… — то есть на мусульман.

Стр. 67…одна женщина… была осуждена на казнь… — Речь идет о Мэри Дайер, повешенной в Бостоне 1 июня 1660 года.

Стр. 73. Сердце короля, даже такого, как Карл, смягчилось… — В 1661 году Карл II направил Джону Эндикотту и другим должностным лицам Новой Англии специальный указ, запрещавший применять по отношению к квакерам телесные наказания и казни.

Голгофа — холм в окрестностях Иерусалима, где по преданию, был распят Христос.

ГИБЕЛЬ МИСТЕРА ХИГГННБОТЕМА

(Mr. Higginbotham's Catastrophe)

Рассказ был опубликован в 1834 году в бостонском ежемесячнике «New England Magazine». На русском языке впервые — в журнале «Пантеон», 1852, т. 6, кн. 12, под названием «Странное событие».

Стр. 77 Шейкеры — секта, близкая квакерам.

Стр. 82. Сын Эрина. — Эрин — древнее название Ирландии.

Стр. 86. Саламата — каша или кисель из муки, толокна.

Дэниел Уэбстер (1782–1852) — американский сенатор, по профессии адвокат. Дважды занимал пост государственного секретаря.

УЭЙКФИЛД

(Wakefield)

Опубликован в 1835 году в ежемесячнике «New England Magazine».

На русском языке впервые — в журнале «Живописное обозрение», 1897, № 6 под названием «Чудак».

ВЕЛИКИЙ КАРБУНКУЛ

(Тайна белых гор)

(The Great Carbuncle)

(A Mystery of the White Mountains)

Опубликован в 1837 году в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в книге: Натаниэль Готорн. Фантастические рассказы, М., 1900. «Великий карбункул» написан Готорном под впечатлением путешествия к Белым горам (Нью-Хэмпшир), совершенного в 1832 году. При создании рассказа писатель использовал фольклорные традиции североамериканских индейцев.

Стр. 101. Амонусак. — название двух рек в Нью-Хэмпшире, впадающих в реку Коннектикут.

Стр. 102. Сако — река, берущая начало в Белых горах. Впадает в Атлантический океан, пересекая на своем пути штаты Нью-Хэмпшир и Мэн.

Стр. 103. Нортон Джон (1606–1663) — деятель пуританской церкви в Массачусетсе.

Стр. 104. Смит Джон (1580–1631) — мореплаватель и воин, один из первых англичан, исследовавших Америку.

Стр. 115…погиб во время большого лондонского пожара… — Имеется в виду пожар 1666 года, во время которого пострадали здания английского парламента.

ПРОРОЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ

(The Prophetic Pictures)

Рассказ опубликован в 1837 году в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в журнале «Живописное обозрение», 1897, № 3.

Стр. 116. Мэзер — см. прим. к стр 36.

Бойлстон Зэбдил (1679–1766) — бостонский врач; одним из первых ввел в Америке прививки против оспы.

Стр. 119. Бернет Уильям (1688–1729) — губернатор Массачусетса и Нью-Йорка в 1728–1729 годах.

Кук Илайша (1678–1737) — американский политический деятель, спикер парламента, в течение ряда лет вел борьбу против губернатора Сэмюела Шюта.

Уильям Фиппс (1651–1695) — губернатор Массачусетса в 1691–1694 годах.

Джон Уичслоу (1702–1774) — американский генерал, участник англо-французской колониальной войны 1754–1763 годов.

Стр. 126. Озеро Георга — озеро, расположенное на границе США и Канады, между озерами Верхнее и Гурон.

ДАВИД СУОН (Фантазия)

David Swan (A Fantasy)

Опубликован в 1837 году в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в книге: Натаниэль Готорн. Фантастические рассказы, М., 1900 (под названием «Причуды судьбы»).

ВОЛШЕБНАЯ ПАНОРАМА ФАНТАЗИИ

(Fancy's Show Box)

Рассказ был опубликован в 1837 году в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в настоящем издании.

ОПЫТ ДОКТОРА ХЕЙДЕГГЕРА

(Dr. Heidegger's Experiment)

Опубликован в 1837 году в нью-йоркском ежемесячнике «Knickerbocker» под названием «Источник юности». На русском языке впервые — в журнале «Библиотека для чтения», 1858, т. 147.

Стр. 151. Гиппократ (ок. 460–377 до н. э.) — знаменитый врач древней Греции.

Стр. 153. Понсе де Леон Хуан (ок. 1460–1521) — испанский мореплаватель. В 1513 году он предпринял экспедицию вдоль побережья Флориды, надеясь найти сказочную страну Бимини, где, по преданию, должен был находиться источник вечной юности.

ЛЕГЕНДЫ ГУБЕРНАТОРСКОГО ДОМА

(Legends of the Province House)

Рассказы этого цикла были опубликованы в 1838 году в вашингтонском журнале «Democratic Review». Русские переводы их помещены в журнале «Библиотека для чтения», 1856, т. 140. Четвертый рассказ цикла «Легенды Губернаторского дома», также опубликованный в «Democratic Review» — «Старая Эстер Дадли» в настоящем издании опущен.

1. Маскарад у генерала Хоу

(Howe's Masquerade)

Стр. 162. Паунолл Томас (1722–1805) — губернатор Массачусетса в 1757–1760 годах. Известен также как автор исследований о памятниках старины Европы и Америки.

Бернард Фрэнсис (1714–1779) — губернатор Массачусетса в 1760–1769 гг.

Порт-сангари — напиток, состоящий из смеси красного вина и бренди.

Стр. 163. Гейдж Томас (1721–1787) — английский генерал. В 1774–1775 годах — губернатор Массачусетса. К началу Войны за независимость был главнокомандующим английскими войсками в Америке.

Банкер-хилл — см. прим. к стр. 41.

Хоу Уильям (1729–1814) — английский генерал, в октябре 1775 года сменил Гейджа на посту главнокомандующего английскими войсками в Америке.

…следил за приближением армии Вашингтона… — 4 марта 1776 года отряды Вашингтона овладели Дорчестерскими высотами и установили на них свою артиллерию, после чего Хоу поспешно эвакуировал гарнизон города.

Стр. 165. Вильгельм Завоеватель (1027–1087) — нормандский герцог, завоевавший в 1066 году Англию.

Фальстаф — комический персонаж в драмах Шекспира «Генрих IV» и «Виндзорские насмешницы».

Осада Луисберга. — Имеется в виду первая осада Луисберга (Новая Шотландия) — эпизод англо-французской колониальной войны 1740-х годов. Борьба за город продолжалась с конца апреля до середины июня 1745 года и закончилась капитуляцией французского гарнизона.

Вулф Джеймс (1727–1759) — английский генерал. Отличился при второй осаде Луисберга (1758), в сентябре 1759 года командовал войсками при взятии Квебека.

Гейтс Горацио (1728–1806). Ли Чарлз (1721–1782), Путнэм Израэль (1718–1790), Скаилер Филипп Джон (1733–1804), Уорл Артемас (1727–1800), Хит Уильям (1737–1814) — руководители американской армии в период Войны за независимость.

Стр. 166. Лоялисты — американцы, сохранившие во время Войны за независимость верность английскому королю.

Стр. 167…Победу с трофеями Лексингтона и Банкер-хилла. — Намек на неудачные операции английских войск под Бостоном.

Стр. 169…короля-мученика Карла? — Имеется в виду Карл I, казненный в 1649 году по приговору верховного трибунала.

Эндикотт Джон (1589–1665) — основатель пуританского поселения в Салеме. Управлял колонией Массачусетского залива до приезда Джона Уинтропа (см. прим. к стр. 38), избирался губернатором в 1649, 1651–1653 и 1655–1664 годах.

Генри Вейн (1613–1662) — английский политический деятель, один из лидеров индепендентов (независимых). Отстаивал в парламенте идеи народовластия. После реставрации Стюартов был обвинен в государственной измене и приговорен к смертной казни. В молодости Вейн жил несколько лет в Новой Англии и избирался губернатором Массачусетса.

Дадли Томас (1576–1652) — губернатор Массачусетса в 1634–1635, 1640–1641, 1645–1646 и 1650–1651 годах.

Хейнс Джон (ок. 1594–1654) — губернатор Массачусетса в 1635–1636 годах.

Беллингем Ричард (ок. 1592–1762) — губернатор Массачусетса в 1641 и 1665–1672 годах.

Леверетт Джон (1616–1679) — губернатор Массачусетса в 1673–1679 годах.

Стр 170…времен королевы Анны… — Анна (1665–1714) царствовала в Англии в 1702–1714 годах.

…взять на себя роль греческого хора… — В древнегреческом театре хор выступал в роли комментатора событий, развертывавшихся на сцене, давал оценку поступков героев с точки зрения господствовавшей морали.

Брэдстрит Саймон — см. прим. к стр. 35.

Эдмунд Эндрос — см. прим. к стр. 33.

Уильям Фиппс — см. прим. к стр. 119.

Белламонт Ричард Кут, граф (1636–1701) — губернатор Нью-Йорка и Массачусетса в 1699–1700 годах.

…при короле Вильгельме — то есть при Вильгельме Оранском (см. прим. к стр. 34).

Стр. 171. Марлборо Джон (1650–1722) — английский полководец, командовал войсками в Войне за испанское наследство (1701–1714).

Белчер Джонатан (1681–1757) — губернатор Массачусетса и Нью-Джерси в 1730–1741 годах.

Дадли Джоэеф — см. прим. к стр. 36.

Шют Сэмюель (1662–1742) — губернатор Массачусетса в 1716–1727 гг.

Бернет Уильям — см. прим. к стр. 119. Называя Бернета ученым мужем, Готорн имеет в виду его занятия астрономией.

Стр. 172. Шерли. Уильям (1693–1771) — губернатор Массачусетса в 1741–1756 годах.

Паунолл Томас — см. прим. к стр. 162.

Фрэнсис Бернард — см. прим. к стр. 162.

Хатчинсон Томас (1711–1780) — губернатор Массачусетса в 1769–1774 годах. Рост революционных настроении в Массачусетсе вынудил его оставить свои пост и уехать в Англию.

Стр. 174…о тех людях, что, переодевшись индейцами… — 16 декабря 1773 года жители Бостона в знак протеста против введения английским парламентом нового налога на чай, захватили три судна Ост-Индийской компании и выбросили груз с чаем в море. Это событие получило название «бостонское чаепитие».

Портрет Эдуарда Рэндолфа

(Edward Randolph's Portrait)

Стр. 179…во время шабаша ведьм близ Салема… — Речь идет об «охоте на ведьм» — религиозно-политических процессах, инспирированных пуританской олигархией Массачусетса в целях укрепления влияния церкви. В 1692 году в Салеме по подозрению в связи с «нечистой силой» и в «порче» детей было арестовано около 150 человек; 19 из них были повешены и один замучен до смерти. Немалую роль в разжигании этой религиозной истории сыграли сочинения Коттона Мэзера, в частности — его книга «Достопамятное провидение касательно ведовства и одержимости» (1689), в которой доказывалась реальность колдовства.

Стр. 180. Эберкромби Джеймс (1706–1781) — английский генерал. 8 июля 1758 года атаковал занятую французами крепость Тикондерога (восточнее озера Онтарио), однако был отбит, понеся большие потери.

Стр. 181. Хартия Массачусетса. — См. прим. к стр. 33 и 36.

Коттон Мэзер — см. прим. к стр. 36.

Стр. 182…на полях Французской войны. — Имеется в виду англо-французская колониальная война 1754–1763 годов, в результате которой Франция лишилась своих владений в Северной Америке.

Стр. 184. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили… подвиги наших прадедов. — Речь идет о Хатчинсоне — историке, авторе капитального труда «История колонии Массачусетского залива», изданного в Бостоне в 1764–1828 годах.

Стр. 188…кровь невинных жертв Бостонской бойни, — См. прим. к стр. 34.

Мантилья леди Элинор

(Lady Eleanore's Mautle)

Стр. 190…со времен королевы Анны… — См. прим. к стр. 170.

Гейдж Томас, Хоу Уильям — см. прим. к стр. 163.

Юная королева Британии. — Имеется в виду Виктория (1819–1901), королева Великобритании в 1837–1901 годах.

Джон Хэнкок (1737–1793) — американский политический деятель, участник Войны за независимость; в 1780–1785 и 1787–1793 — губернатор Массачусетса.

Стр. 191. Шют Сэмюел — см. прим. к стр 171.

ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ГОСТЬ

(The Ambitious Guest)

Рассказ опубликован в 1835 году в ежемесячнике «New England Magazine». На русском языке впервые — в журнале «Библиотека для чтения», 1856, т. 140.

В этом рассказе, как и в рассказе «Великий карбункул», отразились воспоминания Готорна о путешествии к Белым горам.

Стр. 207–210. Бартлет, Берлингтон, Бетлехем, Литлтон — города и поселки в Нью-Хэмпшире.

Стр. 210. Генеральное собрание — название законодательных органов в Массачусетсе и Нью-Хэмпшире.

СОКРОВИЩЕ ПИТЕРА ГОЛДТУЭЙТА

(Peter Goldthwalte's Treasure)

Рассказ был опубликован в 1838 г. в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в журнале «Библиотека для чтения», 1857, т. 143.

Стр. 226. Дадли Томас — см. прим. к стр. 169.

Стр. 231. Французская война — см. прим. к стр. 182.

ЭНДИКОТТ И КРАСНЫЙ КРЕСТ

(Endicott and the Red Cross)

Опубликован в 1838 году в журнале «The Token and Atlantic Souvenir». На русском языке впервые — в настоящем издании.

Случай, о котором рассказывает Готорн, произошел в 1634 году. Джон Эндикотт (см. прим. к стр. 169), осмелившийся срезать крест св. Георга с английского знамени, был предан суду и отстранен от должности помощника губернатора Массачусетса.

Стр. 237. Распри между Карлом I и ею подданными… — Имеется в виду конфликт между королем и парламентом, достигший крайней остроты в канун английской буржуазной революции. В марте 1629 года Карл I в третий раз распустил «строптивый» парламент и одиннадцать лет правил единовластно.

Лод — см. прим. к стр. 53.

Стр 240. Уинтроп Джон — см. прим. к стр. 38.

Стр. 241. Роджер Уильямс (1607–1684) — проповедник, основатель штата Род-Айленд. Был священником в Салеме и Бостоне. Оспаривал власть пуританской олигархии, за что в 1635 году был отрешен с поста и выслан из Массачусетса.

Стр. 242. Этот сын шотландского тирана, этот внук папистки и прелюбодейки… — Речь идет о Карле I — сыне Иакова I (правившего Шотландией под именем Иакова VI), внуке Марии Стюарт, казненной по приказу английской королевы Елизаветы.

РОЗОВЫЙ БУТОН ЭДУАРДА ФЕЙНА

(Edward Fane's Rosebud)

Опубликован в 1837 году в журнале «Knickerbocker». На русском языке впервые — в настоящем издании.

«ЛЕГЕНДЫ СТАРОЙ УСАДЬБЫ»

(Mosses from an Old Manse)

Первое издание «Легенд старой усадьбы», из которого в данное издание взяты рассказы «Молодой Браун», «Дочь Рапачини», «Деревянная статуя Драуна» и «Миссис Булфрог», вышло в 1846 году в Нью-Йорке. Рассказ «Хохолок» в этом издании еще отсутствовал; он был напечатан во втором издании «Легенд», вышедшем в 1854 году в Бостоне.

МОЛОДОЙ БРАУН

(Young Goodman Brown)

Опубликован в 1835 году в еженедельнике «New England Magazine». На русском языке впервые — в настоящем издании.

Стр. 255…при дворе короля Вильгельма…, - см. прим. к стр. 34.

Стр. 256…когда он плетьми гнал квакершу… — В XVII веке в Новой Англии женщин из секты квакеров привязывали к телеге и гнали плетьми по улицам.

…во время войны с королем Филиппом. — См. прим. к стр. 35.

Стр. 258…сродни тем жезлам, которыми его обладатель некогда снабдил египетских магов. — Имеется в виду библейский рассказ о магах и чародеях фараона, пытавшихся с помощью колдовства повторять то, что по внушению бога удалось сделать первосвященнику Аарону: превратить жезлы в змей (Исход, VII, 10–12).

Стр. 260. Фэлмут — город в Массачусетсе, неподалеку от Бостона.

Стр. 263. Антифон — в церковном богослужении — попеременное пение двух хоров или священника и хора.

Стр. 264. Прозелит — новообращенный.

ДОЧЬ РАПАЧИНИ

(Rappacini's Daughter)

Новелла была опубликована в 1844 году в «Democratic Review». На русском языке впервые — в журнале «Современник», 1853, т. 41.

Стр. 268. Великая поэма… — Имеется в виду «Божественная комедия» Данте.

Стр. 270. Вертумн — древнеиталийский бог времен года, изображавшийся обычно в виде садовника с садовым ножом и плодами. В Риме почитался как покровитель торговли.

Стр. 275. Лакрима кристи — правильнее: «лакриме кристи» (букв. — «слезы Христа») — дорогой сорт итальянского вина, названный по имени монастыря у подножия Везувия.

Стр. 290. Бенвенуто Челлини (1500–1574) — итальянский скульптор и ювелир.

Яды Борджа. — Имеются в виду папа римский Александр Борджа (1431–1508) и его сын Чезаре (1476–1507). В борьбе со своими политическими противниками они широко применяли убийства и отравления.

ДЕРЕВЯННАЯ СТАТУЯ ДРАУНА

(Drowne's Wooden Image)

На русском языке впервые — в книге: Натаниэль Готорн. Фантастические рассказы. М., 1900. Стр. 298. Файал — остров, принадлежавший к Азорскому архипелагу.

Вернон Эдуард (1684–1757) — английский адмирал и политический деятель.

Стр. 299…как мрамор Пароса и Каррары… — Остров Парос в Эгейском море и итальянский город Каррара близ Лигурийского моря славятся месторождениями ценных пород белого мрамора.

Стр. 300. Гален Клавдий (ок. 130 — ок. 200) — древнеримский врач и естествоиспытатель.

Гиппократ — см. прим. к стр. 151.

Стр. 301. Гамадриада (древнегреч. мифол.) — то же, что и дриада — лесная нимфа, живущая в древесной листве.

Копли Джон Синглтон (1737–1815) — американский художник, автор исторических полотен и портретист.

Стр. 302. Вулф — см. прим. к стр. 165.

Стр. 303. Пигмалион — по древнегреческому мифу, скульптор, полюбивший сделанную им самим статую прекрасной девушки Галатеи и вдохнувший в нее жизнь.