Марина Полетика
Островок счастья
Она была актриса,
а он – простой полярник.
И каждому понятно:
из этой маяты
обычно не выходит
ни тортик и ни пряник,
дай бог, чтоб все утихло
и не стряслось беды…
Первое действие
Юля почти бежала по кленовой аллее, ведущей к Дворцу культуры металлургов. Встреча была назначена на шесть, а электронные часы над проходной завода показывали семнадцать пятьдесят девять. «Нехорошо опаздывать, голубушка», – пробормотала она себе под нос, очень похоже передав укоризненную интонацию директрисы Светланы Николаевны. Нехорошо, конечно, кто спорит, и сама Светлана никогда не опаздывает, она, судя по всему, просто ночует в своем кабинете. Но у Юли вообще-то отпуск, как у всех, и от него еще три дня осталось, что вдруг директрисе в голову взбрело ее вызывать? Да к тому же еще сказала, чтоб «пока никому ни слова». Странно…
Перед самым крыльцом главного входа дорогу Юле преградила огромная лужа, в которой отражалось низкое серо-синее небо и край тяжелой тучи. А в это самое небо, наглядно иллюстрируя круговорот воды в природе, плюхались тяжелые крупные капли дождя. Быстро оглянувшись по сторонам (никого), Юля в новеньких резиновых сапогах прошлепала в самую середину лужи. Несколько желтых листьев, качавшихся в луже, как маленькие корабли, всполошились и бросились от нее врассыпную. Юля не отказала себе в удовольствии покачаться с носков на пятки и постоять секунду посреди маленького моря, чтобы полюбоваться устроенным штормом. Настроение стало отличным! Что ни говори, а резиновые сапоги – замечательное изобретение, да еще на каблучке, правильно она денег не пожалела!
Она вбежала на крыльцо и посторонилась, уступая дорогу двум девушкам, выходившим из дворца.
– Ну вот, пожалуйста, – капризным голосом протянула одна. – Вчера было солнце, а сегодня дождь.
Дверь захлопнулась, девушки спустились с крыльца, брезгливо обходя лужу, а Юля осталась стоять, держа в руках полузакрытый зонт.
– Ну вот, пожалуйста – стоило трястись по гадкой дороге из Петербурга! Вчера было солнце, извольте видеть, а сегодня дождь, – с той же капризной интонацией повторил незнакомый женский голос. – И именно тогда, когда начинаться фейерверку. Послушайте, это правда, что весь гвардейский корпус внес сообща семьдесят тысяч рублей на фейерверки?
– Увы, да, – ответил мужской, грубоватый, будто простуженный или охрипший. – И чуть не каждый вечер дождь, как нарочно. В это лето у нас маневры на воде, а не на суше.
И тут же несколько голосов заговорили все вместе, перебивая друг друга.
– Значит, впереди еще один вечер, когда мы будем умирать со скуки. У нас на Островах из-за ваших маневров тишина мертвая, одни говорильные вечера. В понедельник был такой у графини Лаваль…
– Где мы едва не отдали богу душу со скуки!
– Да, а сегодня должны были ехать к Сухозанетам…
– Где было бы то же самое!
– Но так как мы особы благоразумные, мы нашли, что не стоит слишком злоупотреблять подобными удовольствиями, мы предпочли вас, сбежали в Павловское. И что же? Дождь!
– Небеса должны устыдиться, бросая тень недовольства на ваше лицо! – Это голос другого мужчины, явно моложе первого.
И голоса разом смолкли, как будто он сказал что-то неподобающее. Повисла напряженная пауза. Юля стояла, боясь пошевелиться.
– Девушка, вы заходите или нет? Ой, Юлечка, извините, я вас не узнала! – Вера Семеновна, библиотекарь, вопросительно заглядывала Юле в лицо.
– Да, конечно, извините, Верочка Семеновна, – смутилась Юля, с трудом открывая высокую тяжелую дверь. – Задумалась посреди дороги.
– Хорошо, что встретились, – заулыбалась старушка, поспешно прошмыгивая внутрь, как будто боялась, что ее собеседница может не удержать дверь. – Юлечка, вы зайдите ко мне потом, я вам список книг подобрала, которые вас непременно должны заинтересовать. У нас их нет, конечно, но теперь все можно по Интернету в областной библиотеке запросить, они пришлют. Очень удобная и современная вещь. Я буду рада вам помочь.
– Спасибо! Обязательно зайду! – покивала Юля и помчалась со всех ног через все фойе к лестнице на второй этаж, где располагался кабинет Тарасовой.
Пристроив на лицо подобающее случаю виноватое выражение, Юля постучалась в дверь с табличкой «Директор театра», вошла, услышав резкое «Да!».
Но ожидаемой выволочки за опоздание не последовало. Светлана Николаевна сидела в своем крошечном кабинетике, отчасти похожем на стоящий торцом школьный пенал (площадь шесть метров, высота потолков – дворцовая, четыре с чем-то), куталась в шаль, потому что отопление еще и не думали включать, курила и задумчиво рассматривала афиши, которыми, как обоями, были оклеены стены метра на три вверх – последние по времени, очевидно, пришлось клеить со стремянки. Впрочем, может быть, она просто любовалась легкими загогулинами дыма, которые, поднимаясь вверх, постепенно истаивали и исчезали. Пепельница перед ней была полна окурков, из чего Юля сделала обоснованный вывод: случилось что-то нехорошее. В хорошие времена курить в кабинете директора, как, впрочем, и во всех других помещениях дворца, категорически запрещалось под угрозой всяческих санкций. И в хорошие, спокойные времена все дисциплинированно курили в «специально отведенных местах», отдыхая и сплетничая. В местах неотведенных курили за полночь, когда во дворце было пусто и страшновато и когда наябедничать дворцовому начальству никто не мог. А по ночам, понятное дело, сидели не от хорошей жизни: или к сроку не успевали, или не ладилось что-то.
Но сейчас, Юля виновато глянула на часы, пять минут седьмого. Она молча пристроила мокрый зонт на свободный пятачок в углу, пробралась к столу и уселась в свободное, оно же единственное, кресло. Тарасова раздавила окурок в пепельнице, подняла глаза на Юлю и, не здороваясь, сообщила:
– Беда у нас.
– Кто? – мгновенно испугавшись и предположив самое худшее, спросила Юля. – Василий Ильич? Или…
– Да нет, с Дружининым, слава богу, все в порядке. А вот мы все в… – И Тарасова одним словом исчерпывающе охарактеризовала местоположение, в котором, по ее мнению, пребывал на сегодняшний день вверенный ей трудовой коллектив.
– Выгоняют?! – ахнула Юля. – Так мы же аренду до октября проплатили?
– Пока молчат. – Тарасова достала из пачки новую сигарету, долго возилась с зажигалкой.
Она не дразнила Юлю и не собиралась играть с ней в угадайку. Просто не хотела произносить то, что должна была, как будто боялась, что сказанное вслух станет окончательно непоправимым. Юля, кажется, это поняла, поэтому тоже молчала.
– Виктор Иванович уехал. Насовсем. В Екатеринбург. Подписал там контракт, мне – заявление на стол и уехал.
– Ой… – у Юли вытянулось лицо. – А как же…
Виктор Иванович Удальцов был бессменным главным режиссером театра на протяжении последних пятнадцати лет. Он был крепким профессионалом и к тому же уверенно держал в узде вздорный театральный народец, не допуская склок и интриг. Благодаря ему театр провинциального Надеждинска уже много лет считался лучшим областным коллективом, получал премии и положительные рецензии и регулярно выезжал на гастроли в областной центр. Большинство молодых актеров труппы, как и сама Юля, считали себя его учениками. За глаза все непочтительно звали его «папа Витя». В общем, они и жили одной семьей, где, конечно, всякое бывает, но в целом все поколения уживаются мирно и в будущее смотрят с оптимизмом. Теперь, получается, глава семьи решил начать новую жизнь.
– Это еще не все, Юля. – Тарасова разломала на кусочки так и не зажженную новую сигарету. – Он мужиков с собой забрал. Всех. И сказал мне об этом только сегодня. Так что остались у нас теперь Петя и Юра твой. Как в песне поется, «к сожаленью, на десять девчонок…» Только у нас получается на десять девчонок всего двое ребят. У Пети молоко на губах не обсохло, а Юра твой если и просыхает, то ненадолго.
– Он и пьяный играет лучше иного трезвого… – проворчала Юля, как будто это имело хоть какое-то значение в сложившейся ситуации. И только тогда осознала весь ужас произошедшего. – А как же мы работать будем?!
– Дошло, – невесело усмехнулась Тарасова. – Работать… Ложиться и помирать! Нам даже сезон открывать нечем. Поняла наконец? Все до единого спектакли вылетают.
Юля лихорадочно соображала. И в самом деле… Если в спектаклях не играл сам Удальцов, его заменял Ваня Казанцев. Коля Иванников и Олег Синицын, ее однокурсники, тащили на себе весь репертуар, и заменить их всех было некем. Не говоря уже о Максиме Рудакове – актер он был, честно сказать, средненький, но зато красавец и плейбой, первый парень на деревне, несбыточная мечта всех городских старшеклассниц, незаменимый исполнитель ролей сказочных принцев для зрительниц всех возрастов.
– Так у Макса жена беременная… Он ее в Екатеринбург забрал, что ли? – некстати спросила Юля.
– Откуда я знаю? – отмахнулась Тарасова. – Забрал не забрал… Тебе что за дело? Как будто она без него не родит. В этом деле как раз без мужиков вполне можно обойтись. По крайней мере, на завершающем этапе. А нам что делать прикажешь? Через две недели – открытие сезона. Нам открываться нечем! В понедельник сбор труппы. Что мы им скажем?
– А почему «мы»? – осторожно поинтересовалась Юля. – То есть я, конечно, понимаю…
– Что ты понимаешь? – устало спросила Тарасова.
Поскольку Юля на самом деле ничего не понимала и не имела ни малейшего представления, зачем Тарасова вызвала ее сегодня, огорошила плохими новостями и почему разговаривает с ней отдельно от остальных. Что она хочет от нее услышать?
– Я хочу, чтобы ты поставила спектакль на открытие сезона, – ответила на незаданный вопрос Тарасова. – Подожди! Не кричи «почему я», «с чего вы взяли» и «у меня не получится». Всё или я что-то забыла?
– Всё… – выдавила из себя Юля. И тут же спросила: – А почему я?
– Тебе сколько лет? – неожиданно поинтересовалась Тарасова.
– Тридцать… шесть, – с запинкой доложила Юля, едва вспомнив от неожиданности.
– Самое время начинать делать что-то новое. Понимаешь, потом поздно будет начинать – зад станет тяжелым. Неподъемным, – серьезно объяснила директор. – Уж поверь мне, старухе, по себе знаю.
«Старухе», – хмыкнула про себя Юля. Попробовал бы Светлане кто-нибудь другой напомнить о ее возрасте. Уж она за словом в карман никогда не лезла.
– Надо соглашаться, пока предлагают. А то потом предлагать перестанут, – продолжала Тарасова, выпуская очередное затейливое облачко дыма, но смотрела уже не на него, а на Юлю, внимательно и требовательно. – Когда ты ставила «капустник» на закрытие сезона, я за тобой наблюдала – у тебя есть режиссерские задатки. Конечно, ты ни черта не умеешь, это естественно. Но чувствуешь. Это в нашем деле немаловажно. А самое главное – выхода другого у нас нет. Или ты, или никто. Ты и сама понимаешь. Понимаешь? Юля, ау!
– Я… да… – пробормотала Юля, просто чтобы что-то сказать. – Что же я поставлю за две недели, Светлана Николаевна?!
– То есть вообще-то ты согласна, – с удовольствием констатировала Тарасова, аккуратно пристраивая в пепельницу окурок. – Вот и отлично. А ставить будешь тот самый «капустник», больше действительно ни на что времени нет. Неделю еще я тебе, так и быть, дам, откроемся позже, ничего страшного. Декорации сделаем минимальные, на подборе. Спектакль-концерт. Можем задействовать другие коллективы Дворца – оркестр или ансамбль бальных танцев. Канва у тебя есть, пару ночей посидишь, переделаешь. Придумай общую идею – ну, что-то про любовь, например. Сбор труппы в понедельник. Сразу их и обрадуем. А сейчас иди домой и начинай работать. Если надо будет – я помогу.
Директриса помахала в воздухе рукой, то ли разгоняя дым, то ли прощаясь с Юлей. Та послушно встала и пошла к выходу. Она была слишком озадачена, чтобы продолжать разговор, сперва надо было собраться с мыслями и все спокойно обдумать… Но на пороге все же остановилась и задала вопрос, с которым не хотела оставаться наедине:
– Светлана Николаевна… Как же так? Как он мог с нами так поступить? Бросить? Да еще и ребят забрать?
Тарасова усмехнулась и пожала плечами:
– Ты когда с мужем разводилась, он тоже все говорил, что ты его бросила. Плакал тут у меня, повторял: как она могла, как она могла…
– Это другое, – тихо возразила Юля.
– Это то же самое. Там – семья, и тут – семья. Юра считал, что ты с ним навсегда. А ты устала его на себе тянуть. Решила, что одной тебе легче. Я тебя не осуждаю, Юля, и ты ведь себя ни в чем не винишь, так? Он взрослый человек и должен сам выстраивать свою жизнь. И Виктор тоже имеет право на свою жизнь, от нас отдельную. Он вас выучил, в люди вывел, профессии научил… как смог. Там ему хороший театр предложили, с перспективой. Жилье дадут. Что ж ему было отказываться? Ребята тоже имеют право, раз уж выпал такой шанс. Там телевидение, киностудия. Реклама, будь она неладна… Тебя позвали бы – ты бы что, не уехала? Человек ищет свой потолок, это нормально… пока башкой не треснется. Поживем – увидим, – заключила Тарасова и сменила тему: – Как у тебя сын? Закончил нынче? И что?
– Нет, в одиннадцатый перешел. Вымахал за лето – метр восемьдесят! – погордилась Юля, моментально расплывшись в улыбке.
– И что, до сих пор в артисты собирается или поумнел? – хмыкнула директриса.
– Ой, не знаю! Пока замолчал вроде. Боже упаси! Может, передумает за год, – завздыхала Юля.
– А Серега ведь способный у вас. В родителей, – грустно заметила Светлана Николаевна и опять махнула рукой, иди, мол.
Юля вышла из кабинетика, осторожно прикрыв за собой дверь, медленно прошла по пустому гулкому фойе, вышла на крыльцо. Уже стемнело, погасли клены, и сразу стало холодно, бесприютно, тоскливо. Дождь кончился, и мокрый асфальт масляно блестел в свете фонарей. Юля осторожно, неуверенными старушечьими шагами спустилась с крыльца, задумчиво постояла на берегу огромной лужи с листьями-корабликами… И медленно побрела в обход.
…Второе лицо понравилось Саше куда больше первого, а вот третье разочаровало. Девушка-осень непременно должна была получиться, просто в прошлый раз она неправильно подобрала оттенки – лишнее доказательство того, что всегда надо думать своей головой, а не следовать тупо чьим-то инструкциям. Тени нужно положить более легкие, цвет волос будет темно-рыжим, оттенка меди. Или, пожалуй, нет… Она опять взяла в руку карандаш и задумалась, прежде чем нанести первый легкий штрих.
Саша привыкла всегда добиваться задуманного и не жалела на это времени. И еще она умела ставить перед собой цель – настоящую, осмысленную, рассчитанную на собственные силы. Если считать, что все дети от рождения талантливы, то Сашиным талантом была целеустремленность. Например, она с детства хотела быть актрисой – и никто не сомневался, что именно так оно и будет.
– Артистка! – наперебой хвалили маленькую Сашу родственники и знакомые Королевых, когда она, взгромоздившись, как положено, на табуретку, «с выражением» читала стихи. – Вся в маму!
– Артистка! – восхищались учителя, когда Саша Королева блистала в школьной самодеятельности. – Вырастет – будет в театре работать, как мать.
– Артистка! Ей что, мамочка поступить поможет, – завистливо фыркали одноклассницы, когда девушка на выпускном пела, аккомпанируя себе на гитаре, а потом танцевала испанский танец: казалось, что потолок в давно не ремонтированном школьном актовом зале не выдержит оглушительных аплодисментов и посыплется дождем штукатурки на головы восхищенных зрителей.
– Ну что ж, конечно, большого таланта нет, – сказал председатель приемной комиссии театрального института, когда Саша со скрипом дошла до третьего тура. – Но способности есть, да и мать хлопотала. В конце концов, коллеги, своим детям отказывать мы не имеем морального права: они знают, на что идут. К тому же с такой внешностью, если и не станет настоящей актрисой, будет сниматься в кино (мэтр считал театр единственно достойным занятием, а современное кино, как вещь малопочтенную для настоящего профессионала, называл прибежищем выскочек).
Ничего этого, Саша, к счастью, не слышала, о том, что за нее хлопотала мама, заслуженная артистка, ведущая актриса Надеждинского театра драмы, тоже не знала, поэтому поступление восприняла как нечто само собой разумеющееся. Училась неплохо, звезд с неба не хватала. Но зато к пятому курсу расцвела и похорошела невероятно: к безупречной внешности и отличной фигуре добавились прекрасные манеры, умение подать себя, подчеркнув преимущества и обыграв недостатки (о нет, их почти и не было!), и тот внутренний свет, который отличает только выпускников театрального института, готовых шагнуть в великолепный мир под названием «театр».
Впрочем, Саша Королева, выросшая за кулисами театра, особых иллюзий не питала. Но этот ликующий, трепетный внутренний порыв, как будто освещающий ее изнутри и придающий порывистую, почти полетную легкость движениям, она научилась при необходимости включать, словно лампочку. И выключать, когда такой необходимости не было. Саша была неглупа и меньше всего на свете хотела быть похожей на экзальтированную провинциальную актрису.
После института она пришла работать в тот самый театр, в котором выросла, на сцене которого сыграла свои первые детские роли. И самое главное – в котором работала ее мама, Марианна Сергеевна Королева. Разумеется, у Саши были возможности остаться в большом городе и много лет пробавляться маленькими ролями в большой труппе, но это ее не устраивало, она видела себя только на главных ролях.
Как ни странно, театр, извечная суть которого игра, – вещь честная и жестокая. Если попасть в него по протекции еще можно, то выжить там по блату, как в любой другой обычной конторе, нет ни малейшей возможности. Конечно, Саша это понимала, и мама давно уже объяснила ей, что даже ее ослепительной внешности будет недостаточно для того, чтобы стать первой (а второй Саша быть не хотела – разве что только после мамы!).
И ей на помощь как раз и пришел ее настоящий талант, который до тех пор был недооценен окружающими, – целеустремленность. Саша репетировала вместе со всеми и потом отдельно дома, с мамой. Она ходила в нелюбимый ею бассейн и на фитнес – чтобы фигура была идеальной. Она никогда не позволяла себе ни малейших послаблений в уходе за внешностью: маникюр, прическа, легкий загар, незаметный макияж – иной ее никто никогда не видел, и никакие отговорки насчет «некогда» и «устала» ею самой не принимались. Она учила английский и читала все книги, о которых говорили в Интернете, потому что понимала: замкнутость в беличьем колесе профессии неизбежно проявится беличьим выражением в глазах. А у Саши были глаза и внешность Мадонны. Нет, не той пожилой дамы в сетчатых колготках, что скачет на эстрадных подмостках вдогонку своей молодости, а на ту, что веками воспевали поэты и художники.
Самоотдачей Королевой восхищались даже завистники, в которые смело можно было записать большую часть представительниц прекрасного пола в Сашином окружении. Но никто на свете, кроме матери, не знал главной Сашиной тайны: профессия актрисы была для нее не целью, а средством. И настоящей цели она еще собиралась достичь…
Раздался требовательный звонок в дверь. Саша от неожиданности уронила карандаш. Наклонилась, подняла, посидела, выжидая, не передумает ли незваный визитер и не оставит ли ее в покое. Но звонок повторился, нетерпеливо и назойливо. Вздохнув, Саша отправилась открывать.
– Мама? – удивилась она, подставляя щеку для поцелуя. – Что-то случилось? Ты бы позвонила…
– Случилось! Такое случилось, что по телефону не расскажешь! – Запыхавшись от быстрого подъема по лестнице, Марианна Сергеевна с трудом переводила дыхание, но сделать паузу не могла, желание немедленно поделиться сенсационной информацией требовало немедленного выхода наружу.
Сбросив в прихожей туфли, она пробежала в комнату и упала на диван, такой низкий и мягкий, что Марианна Сергеевна немедленно в нем утонула.
– Фу-у! Бегом бегу всю дорогу, представляешь? Что люди подумали? – она с любопытством огляделась и увидела, что возле туалетного столика горят, как в гримерке, две лампы и стоит множество открытых баночек и коробочек. – А ты чего, опять лицо себе рисуешь? И какое на этот раз? Ой, дурочка ты, Сашка! Это моделям, у которых своя морда никакая, можно что угодно на лице нарисовать – хоть вамп, хоть наив, – а у тебя такая внешность, что с ней ничего не поделаешь.
– Мама, я хочу быть разной. Мне интересно, – отмахнулась Саша. – Ты же не для этого пришла? Давай уже, рассказывай! У тебя платье новое? Где купила?
– Привезли, – отмахнулась мать, взглянув, однако, в большое зеркало от пола до потолка, в котором отражалось полкомнаты и, разумеется, она сама в новом платье с модным этническим рисунком. – Наплевать на него! Мне позвонила Ольга из областного театра, ну, моя однокурсница, помнишь? Так вот, как ты думаешь, кто у них в новом сезоне будет очередным?
– Кто? – разочарованно переспросила Саша, которой не было решительно никакого дела до кадровых перестановок в областном театре. – Олег Табаков? Константин Райкин?
– Ха! Если бы! Витя Удальцов! Наш Витечка! – выпалила мать и торжествующе откинулась на диванные подушки, с удовольствием наблюдая, как меняется выражение лица дочери по мере того, как до нее доходил смысл услышанного.
– Виктор Иванович? Уехал? – изумилась Саша. – Погоди… а мы как же?
– Так это еще полдела! – Марианна Сергеевна наслаждалась произведенным эффектом так, как будто в поспешном отъезде главрежа была ее личная заслуга – хотя, видит бог, они неплохо ладили. – Он мужиков увез! Всех! И Макса, и Ивана, и Колю с Олегом!
– Вот это да… – Саша опустилась на стул и покрутила головой. – А чем сезон открывать будем?
– А это нашего папу Витю не волнует! – всплеснула руками мать, так что широкие рукава платья сползли к плечам, открыв безупречно красивые руки. – Хоть мы и вовсе закройся – какое будет облегчение для городского бюджета! Да ладно, придумается что-нибудь. Света осталась, Юрка Батраков остался, Петька наш, соберемся на днях, поговорим. Не может быть, чтоб выхода не было – всегда находился. Ты про главное спроси, Александра!
– Про главное? – непонимающе переспросила Саша.
– Ой, да ну тебя! Витя уехал. Ты что, не поняла?
– Поняла…
– Ни черта ты не поняла! – рассердилась мать. – Татьяна-то осталась! Он ее, видите ли, потом заберет, когда с квартирой решит. Как же, черта с два! Это мужики в любом театре всегда нужны, а героинь там и своих хватает, тем более которые в возрасте, а все норовят девочек играть! Съедят ее там в два счета и костей не выплюнут! Витька-то это понимает, а Татьяна – нет. Романтическая, видите ли, натура! Тьфу! Сашк, у тебя кофе есть? Настоящий, не из баночки? А то я никак не успокоюсь…
Саша отправилась на кухню. Включила кофеварку и присела к столу, оценивая ситуацию. Теперь волнение матери стало ей понятно. Актриса театра Таня Родионова была женой скоропостижно уехавшего Виктора Ивановича, а по совместительству – первой трепетной любовью Пети Королева, брата Александры. Петя влюбился в нее, еще когда учился в десятом классе, и с тех пор ради прекрасной дамы успел совершить немало милых глупостей, которые полагается совершать влюбленным и над которыми беззлобно посмеиваются окружающие. Таня была старше его на семь лет и, надо отдать ей должное, к настойчивому и смешному Петиному вниманию относилась терпеливо и с юмором: она старалась не обижать парня, но и не давала ему ни малейшего повода заподозрить ее в ответном чувстве. Такой баланс всех почти устраивал, и до поры до времени Марианна Сергеевна с мужем на это закрывали глаза, пока Петька не совершил очередную глупость, оказавшуюся довольно-таки серьезной: отказался поступать в юридический.
Отец Петра и Александры, Олег Леонтьевич Королев, много лет занимал должность председателя городского суда и, стало быть, был представителем местной элиты. Жена и дочь, красавицы-актрисы, тоже достойно представляли надеждинский бомонд. Сын должен был пойти по стопам отца, поступить в юридический и под его крылом сделать первые шаги в будущей и, несомненно, успешной карьере. Но Петя наотрез отказался уезжать из города, ведь это означало разлуку с любимой. Отец поставил оболтусу ультиматум: или поступаешь, или убирайся на все четыре… Петя, недослушав, в чем был, вылетел из дома и несколько дней жил у приятеля, не пропуская ни одного спектакля с участием Тани и каждый раз преподнося ей одну розу. Дарить букеты он считал пошлым, и к тому же это было ему не карману. По городу пошли сплетни: богатые тоже плачут, слыхали, у Королевых-то сынок?..
Тогда в игру вступила Марианна Сергеевна. Она поговорила с мужем и пообещала сыну, что если он поступит хотя бы на заочное и устроится на работу, ну, к примеру, секретарем судебных заседаний (и опыт, и практика), то они с отцом закроют глаза на его глупое поведение.
В юридический Петя поступил и учился вполне сносно, но работать в суде категорически отказался и упросил Удальцова взять его в театр монтировщиком декораций. Удальцов согласился и даже, к величайшему Петиному восторгу, дал ему несколько маленьких ролей – сперва в детских, а потом и в вечерних спектаклях. Таким образом, Петя вплотную приблизился к своему божеству.
С тех пор прошло два года. В начале прошлого сезона Петю взяли в труппу, а в остальном все осталось по-прежнему. Марианна Сергеевна уже начала всерьез опасаться, что первая любовь, обычно проходящая, как ветрянка, и к тому же оставляющая иммунитет на будущее, у сына затянулась, будто противный хронический бронхит, угрожающий перейти в астму (Петины бабушка и дедушка были врачами). И даже тот вопиющий факт, что у Тани и Виктора Ивановича прошлым летом родилась дочь, никак не повлиял на Петины романтические чувства. Однако Таня по-прежнему вела себя безупречно, и Марианне Сергеевне приходилось ограничиваться слабо выраженной неприязнью, учитывая наличие у той супруга-главрежа.
Но теперь, когда Удальцов уехал, а Таня осталась, с трудом достигнутый баланс нарушался, поняла Александра. Бог знает, что могло взбрести в голову этому мальчишке! Отец, так и не примирившийся с положением дел, возможного развития событий не переживет. Да и мама… Когда Саша вернулась в комнату с подносом, по выражению ее лица Марианна Сергеевна поняла, что ее умница-дочь наконец правильно проанализировала ситуацию. Поэтому, сделав первый глоток, спросила без предисловий:
– Ну-с, что будем делать, Александра?
Это вошло уже в привычку: первое, что он делал, входя в квартиру, – отодвигал в сторону тяжелые портьеры и открывал окно, летом – нараспашку, зимой – хотя бы чуть-чуть. Вероника Гавриловна, которая уже несколько лет совмещала в его доме функции домоправительницы и домомучительницы, в его отсутствие окна непременно наглухо запирала, а портьеры тщательно задергивала. Учитывая, что хозяин бывал дома нечасто, в квартире становилось темно и душно, как в склепе, и запах был… нежилой. Спорить с Вероникой Гавриловной, как показывала практика, было бесполезно, поскольку за порядок в доме отвечала она, а она понимала порядок именно так. Павел и не спорил. Просто приходил домой – и открывал окно, впуская в дом свет, запах моря и крики чаек.
Конец августа в этом году был удивительно теплым и солнечным, природа как будто извинялась за серое и дождливое лето. Поэтому Павел рванул в стороны портьеры, как занавес, распахнул окно… и привычно замер, в сотый раз захваченный знакомой и каждый раз новой, полной жизни и движения, сценой: синий простор воды с едва видным вдали, у самого горизонта, берегом, огромное, торжествующее небо, кажущиеся крошечными кораблики, трудолюбиво снующие туда-сюда. Иногда простор, как занавесь из тонкого прозрачного тюля, накрывала серая пелена мелкого дождя, иногда солнце разбрасывало по воде тысячи зайчиков, слепивших глаза. А иногда, как сегодня, со стороны залива на город шла огромная черно-синяя туча, грозившая всевозможными неприятностями – и над Петергофом уже виднелась полоса дождя. Но одно было неизменно: в эти моменты он, Павел, оставался наедине с этой громадой воды и неба, не было ни огромного города, ни людей – только он и море.
Он специально выбирал квартиру: дом на улице Кораблестроителей, двадцать первый этаж, с видом на Финский залив, панорамное остекление – детская мечта мальчика с пыльной, звенящей трамваями сухопутной Лиговки. Остальное он отдал на откуп дизайнера и потом долго удивлялся тому, какими странными путями идет порой развитие дизайнерской мысли. Например, в квартире было много зеркал, в которые нельзя было посмотреться: они висели какими-то прихотливыми фрагментами, то узкими, то пошире, и любовались друг на друга. Павел им не мешал, ему хватало зеркала в ванной, перед которым он брился, и в гардеробной, где одевался, собираясь на работу. Еще, к примеру, в гостиной стояли белые стулья со странно растопыренными ножками, о которые больно ушибались все, кто проходил мимо босиком. Павлу всегда казалось, что стулья нарочно подставляют свои тоненькие стальные ножки и тихо хихикают, слушая комментарии пострадавших. Впрочем, босиком по своей квартире ходил только он сам… ну, и разве что пару раз случайные знакомые. Поэтому большую часть времени пакостливые стулья скучали в одиночестве; Павел периодически собирался их выбросить и купить взамен что-нибудь нормальное, да тут же забывал об этом.
– Была бы жена, она бы позаботилась, – ворчала Вероника Гавриловна, изредка совпадая с Павлом в пространстве и времени (обычно к его позднему приходу все было прибрано, еда приготовлена, а Вероника Гавриловна занималась у себя дома воспитанием мужа и внуков). – В такой квартире одному жить – от скуки помрешь…
– Да когда мне скучать, Вероника Гавриловна? – смеялся Павел. – Я, если не работаю, то сплю, да и то по большей части в гостиницах. Какая жена это потерпит?
– А вот есть у меня одна знакомая, у нее дочка, очень милая девочка, воспитанная… – начинала было Вероника Гавриловна, но, поскольку этот вопрос напрямую к порядку в доме не относился, Павел серьезно заверял сваху, что у него есть любовницы во всех городах, где он часто бывает в командировках, некоторые даже с детьми, и Вероника Гавриловна, поджав губы, замолкала до следующего раза.
Рассмотрев в бинокль два огромных парома (один из Швеции, другой из Эстонии), пришвартованных у морского вокзала, Павел наконец оторвался от окна и вернулся в комнату. Взгляд его упал на небольшую прозрачную коробочку, которую он только что принес и второпях пристроил на журнальный столик. Хмыкнув, Павел подумал, что, пожалуй, это самый удивительный в его жизни подарок: копеечный сувенир, которому предназначена такая… нет, даже не роль, а миссия! Он осторожно взял в руку коробочку и обвел глазами огромную комнату, по которой можно было кататься на велосипеде. Куда бы пристроить эту малявку, чтобы не потерять? Ведь отныне ему надлежало рассматривать подарок как можно чаще и думать о своей, Павла Мордвинова, роли в истории современной России – во всяком случае, именно так час назад сформулировал свои настоятельные пожелания дядя, Павел Владимирович. Ох, и непрост дядя, покрутил головой Павел и пристроил коробочку перед плазменной панелью размером с экран в небольшом кинотеатре. Включит при случае телевизор, а тут, пожалуйста, – дядюшкина памятка. Кто теперь скажет, что он – не почтительный племянник?
Покончив с этим важным делом, Павел, довольный собой и открывшимися перспективами, пританцовывая, отправился на кухню поинтересоваться, чем порадовала его Вероника Гавриловна в смысле ужина. Поесть – и спать, утро вечера мудренее, тем более если с завтрашнего утра предстоит начать новый этап жизни. «Я подумаю об этом завтра», – кажется, так говорила героиня романа, который очень любит его мама.
Сбор труппы в начале нового сезона – это первое сентября для взрослых: шум, суета, поцелуи-расспросы, рассказы «как я провел лето», радость встречи с вынужденными единомышленниками, слегка омраченная близкой перспективой трудовых будней и предчувствием непременных конфликтов. Для актрисы и по совместительству директора театра Светланы Николаевны Тарасовой этот сбор труппы был… дай бог памяти… тридцать девятым по счету, поэтому она сидела с краешка третьего ряда и без особого трепета наблюдала традиционный ритуал. Хотя, пожалуй, нет, на этот раз все было не так, как обычно. Со времени ее разговора с Юлей Вагановой прошло три дня, и понятно, что коллизия со скоропостижным уходом главного режиссера уже перестала быть тайной для большинства коллег. Тем не менее она, встречая прибывающих, по их поведению пыталась догадаться: знают или нет.
Ну, Юлька – понятное дело. Явилась едва ли не раньше ее самой, с большой сумкой, из которой немедленно принялась доставать какие-то листки, книжки и ноты. Значит, готовилась, молодец. Волнуется, вон щеки горят, а сама бледная. Ничего, справится, она, Тарасова, редко ошибается в людях. Вот, кстати, и насчет Витьки Удальцова она всегда что-то подобное предвидела. Молчала, конечно, но знала: выпадет ему шанс – и он пойдет по головам. Юля не такая. Ладно, поживем – увидим…
Про Королевых тоже все понятно. Уж Марианна всегда все узнает первой. И, как всегда, держится королевой. Тарасова хмыкнула, вспомнив, что ее девичья фамилия подходила ей куда меньше. Когда Марианна Червякова вышла замуж за только что приехавшего в Надеждинск выпускника юридического института, тощего очкарика и зазнайку Олежку Королева, все просто встало на свои места. Олежка с тех пор потолстел и стал невероятно важным – он теперь большой человек во всех отношениях. Сашка у них – красавица невероятная, только какая-то… Тарасова покрутила головой, подбирая точное определение. Нечеткая, будто портрет размытыми красками нарисован. И касается это не внешности, а характера. Но если Александра пошла в мать с отцом, то она еще себя покажет, непременно покажет, тогда только держись. А Петька – славный парень, жаль только, что зацепился за театр. Не место ему тут. Прилип к Татьяне, как муха к варенью. Ну да ничего, учится, растет… глядишь, и перебесится. Интересно, кстати, а Татьяна придет? Или ее наши дела уже не касаются? Должна прийти, заявления-то она не подавала…
Тарасова вскочила и пошла навстречу двум старикам, которые показались в дверях. Невысокая полноватая женщина с собранными в узел седыми волосами бережно поддерживала своего спутника под локоть, потому что он ступал нетвердо и тяжело опирался на трость. Но делала она это так, восхитилась Тарасова, будто сама опиралась на его руку.
– Антонина Ивановна, Василий Ильич, вы, как всегда, в первых рядах!
– А как же? Старая гвардия никогда не подводит! – отрапортовал Василий Ильич. – Светочка, детка, ты, как всегда, ослепительна!
– Василий! – с напускной строгостью проговорила Антонина Ивановна. – Только из дома – и сразу девчонкам глазки строить?! Я этого не потерплю!
Довольный собой, Василий Ильич чмокнул Светлану в щеку и бодро направился к первому ряду, постукивая палочкой.
– Тонечка Ивановна, как он? – шепотом спросила Тарасова.
– Да ничего, держится, – тоже шепотом ответила Антонина Ивановна. – Летом в жару тяжело было, а сейчас терпимо. А как стали про начало сезона говорить, и вовсе раздухарился. Орел! – она с улыбкой оглянулась на мужа, который теперь отпускал комплименты Юле.
– А вы про наши новости знаете? – заторопилась Тарасова. – Про Витю?
– Нет, а что? – безмятежно поинтересовалась Антонина Ивановна.
Тарасова, чертыхнувшись про себя, быстро зашептала ей на ухо.
– …и скажите дяде Васе, что мы уже все придумали, ничего страшного, пусть не волнуется, – торопливо закончила она.
Антонина Ивановна, с лица которой сползла улыбка, поспешила к мужу. Василий Ильич, проработавший в театре всю свою жизнь, слишком близко к сердцу принимал все, что происходило с коллективом. А сердце уже могло не выдержать.
– А что вы придумали? Очередной заговор? Опять интриги? – протянула, подходя к Тарасовой, пожилая актриса, крашеная худощавая брюнетка, как всегда, одетая в черное.
Галина Константиновна Долинина была ровесницей Антонины Ивановны, но амплуа у них были совершенно разными: Антонина играла деревенских старух и городских бабусек, а Долинина – дам, аристократок. Именно поэтому, кстати, она уже давно не признавала никаких других цветов в одежде, кроме благородного, элегантного и беспроигрышного черного, и волосы красила в оттенок воронова крыла. Поскольку такое «разделение труда» существовало всегда, особых конфликтов между актрисами не было, хотя Долинина, надо признать, была огромной мастерицей устраивать всевозможные склоки и разборки. В атмосфере скандала она чувствовала себя как рыба в воде, поэтому с ней старались не связываться. Она была уверена в своем непререкаемом авторитете и всегда оставляла за собой последнее слово.
– Да какие интриги, Галя! Лучше Вити нам уже ничего не придумать. Разгребать только потихоньку… – отмахнулась Тарасова, внимательно наблюдая за реакцией Долининой.
– Да? А что придумал Витя? – пренебрежительно протянула она, поправляя шарфик.
– И ты не в курсе? – Тарасова поспешно погасила в голосе неуместное злорадство. – Уехал Витя. В град-столицу. Насовсем. И мужиков увез. Так что сама понимаешь, какие дела…
Оставив Долинину с открытым ртом обдумывать услышанное, Тарасова поспешно отошла, будто по неотложным делам. Злорадство ее объяснялось тем, что Долинина, всегда считавшая себя примадонной, в последнее время перегибала палку, а Витя ничего не мог ей противопоставить, опасаясь мгновенно вскипающей ссоры. Теперь-то понятно, что в последнее время он просто плевал на все с высокой башни, не желая тратить силы на наведение порядка в коллективе. Но Долинина приписывала свои победы совсем другим причинам, и Светлане было приятно ее разочарование. К тому же высокомерие, с которым старая актриса относилась к большинству коллег, на этот раз вышло ей боком: весь город в курсе, а она, примадонна, узнает новости последней.
– Девочки! Привет!
К Тарасовой подошли Оля Бодрук, Ира Лаврова и Лара Сергеева. «Девочкам» было кому под сорок, а кому и за… но понятно, что в театре все девочки, тем более если знакомы сто лет и проводят вместе полжизни.
– Ой, Светлана Николаевна, что делать будем? – вместо приветствия всплеснула руками Лариса. – Что же с театром будет?! Я, как узнала, без снотворного не сплю…
– Нового пришлют. Была бы шея, ярмо найдется, – спокойно возразила ей Ольга. – Света, я пироги принесла, можно у тебя в кабинете положу?
– Ольга, я всегда поражаюсь, и не лень тебе пироги печь, да еще не в дом, а на такую ораву? – засмеялась Ира. – Мне пельмени покупные варить и то бывает в облом.
– Вот потому от тебя два мужа и сбежали. Кормила бы – не сбежали бы. На, держи лучше, поможешь, чем болтать, – парировала Ольга и сунула Ирине в руки укутанный в полотенца поднос. Из необъятной сумки она принялась доставать какие-то банки.
– Они не поэтому сбежали, – засмеялась Ирка. – Объяснить тебе почему, ты не поверишь. Зато у меня третий муж, новенький, а ты все со старым живешь, а это, учитывая амортизацию…
– Девчонки, хорош трепаться, давайте начинать! Света, давай уже начнем! – Королева сказала это негромко, но ее звучный голос был слышен во всех уголках зрительного зала. – Если вам время девать некуда, то у меня его в обрез.
– Правильно! – поддержала ее Лара. – Пришли делом заниматься, так давайте уже заниматься. А то Ольгин пирог остынет.
– Ой-ой-ой, какие мы правильные, – проворчала Ирка, но вполголоса, острого языка Марианны она побаивалась.
– Так, Юра здесь, значит, все в сборе, – оглядев зал, подвела итог Тарасова. – Давайте начинать. Раньше сядем – раньше выйдем… у кого не пожизненное.
– Шутки у тебя, Света! – прокомментировал до сих пор молчавший Юра Батраков.
– В каждой шутке есть доля шутки, – сообщила ему в ответ Долинина, изящным жестом укладывая вокруг себя складки длинной черной юбки.
– Тани нет, – звонким голосом сказал Петя. – Таня придет?
Марианна Сергеевна громко фыркнула, что в переводе должно было означать: невелика птица, можно и без нее обойтись. Все остальные промолчали. В наступившей тишине только Юля шуршала своими бумажками, не обращая внимания на происходящее.
– Да… Я думаю, она подойдет… позднее. – Светлана Николаевна поднялась на сцену и оглядела собравшихся. – Ну, что ж… Вас сегодня мало, одиннадцать человек. И я вот перед вами одна, хотя обычно мы вдвоем с режиссером. Вы все, я думаю, уже в курсе. Этот сезон мы открываем без главного режиссера. И главное, что еще печальнее, – без Максима, Саши, Вани и Олега. Такие вот дела.
– А чем открываться будем?! – вдруг осенило Долинину. – Да это же просто!..
Добавленное крепкое словцо никого не шокировало, хотя вообще-то во время работы эта лексика была под запретом и каралась штрафами.
– В общем, да, я с Галиной Константиновной совершенно согласна, – невозмутимо кивнула Тарасова. – Но этого в афише не напишешь. Сезон открываем через двадцать дней. Вариантов нет. Если, конечно, не ложиться и не помирать. Но эту возможность мы обсудили и пока от него отказались.
– А с кем обсудили? – негромко уточнила Королева.
– С Юлей. Юля, иди сюда. – Тарасова указала Юле на место на сцене рядом с собой. – Вот, прошу любить и жаловать, наш очередной режиссер Ваганова Юлия Сергеевна. Мы решили, что на открытие Юля поставит спектакль «Под управлением любви», для этого она переработала свой «капустник». Я думаю, успеем. Билеты начинам продавать завтра, афиша уже готова, кому интересно – можете посмотреть у Вити… то есть в кабинете режиссера. Завтра вывешиваем, на неделе даем рекламу в газете – словом, все, как обычно. А о дальнейших планах Юля вам сама расскажет. Давай, Юля.
– Я сама очень боюсь, – сообщила Юля, приложив ладони к горящим щекам. – Но давайте попробуем. Текст я вам раздам. Многое придется придумывать самим, так что это будет коллективное…
Юля замолчала. Все, проследив за ее взглядом, обернулись. В дверях стояла Таня Удальцова, подавленная и вызывающая одновременно. Таня походила на тощего взъерошенного воробья, готового и драться, и улепетывать – в зависимости от ситуации.
– А почему опаздываем? – нарочито строго, чтобы сгладить неловкость момента, возмутилась Тарасова. – Приказ забыли? Все расписывались, штрафы уже работают. В зарплату нечего будет получать.
– Я… простите… – пробормотала Таня.
– Давай быстрее, проходи, не отвлекай. Мы про открытие сезона говорим, – распорядилась Тарасова, и Таня, подойдя ближе к сцене, присела на крайнее кресло.
– Ну вот… капустник. Тут распределение ролей я вывесить не успела, извините, – с трудом вернулась к мысли Юля. – А потом будем ставить «Ревизора». В декабре, наверное.
– На кого ставить? Уехали же все! – с иронией перебила ее Королева.
– А я придумала! – В голосе Юли прозвучал вызов. – И Светлана Николаевна считает, что это вполне возможно. В октябре – спектакль по Коляде, там с декорациями проще. Еще детские, я пока не знаю что. Давайте обсудим. И там уже пора будет елку готовить.
– Да-а… – протянула Долинина. – Перспектива. Света, а ты с СТД созванивалась? С Министерством культуры? Может, они помогут?
– Нет у них никого, – ответила Тарасова. – У нас тут медом не намазано. Не летят режиссеры, хоть ты тресни. Да и актеры тоже. Все, давайте конкретно про премьеру. Юля, начинай!
И через несколько минут, позабыв про Удальцова и прочие обстоятельства, все слушали Юлю, соглашались и азартно спорили, предлагали свое.
– Ну, слава богу! – нагнувшись к Тарасовой, прошептала Антонина Ивановна. – Ты, Света, правильно насчет Юли решила. Она хорошая девочка, и задатки у нее есть. Только помочь ей надо. И Танечке помочь… Ей еще труднее. У Юли – день рождения, а у Танечки, получается, – вроде похорон. Ой, что это я! Дай бог Витьке, подлецу, здоровья и долгих лет жизни! – закончила актриса совершенно искренне.
Опыт показывает, что чем меньше город, в котором работает тот или иной театр, тем короче официальная часть любого собрания коллектива. Понятно, что в каком-нибудь большом академическом театре, где актеры пропадают то на съемках, то в антрепризах и встречаются нечасто и на бегу, а директор с худруком обитают на высотах, недоступных простым смертным, и новостей полно, и сюрпризов, и планов вечное громадье… А в таком, как Надеждинский драматический имени, разумеется, Антона Павловича Чехова, все новости узнаются мгновенно, потому что все встречаются едва ли не каждый день то в магазине, то на улице. Поэтому уже вскоре все сидели в осиротевшем кабинете главрежа, где всегда накрывали стол, когда возникал повод для междусобойчиков. Настроение у всех было не очень, и натянутость ощущалась, но пару бутылок шампанского все же открыли, как положено. И пироги, на которые Оля Бодрук была большая мастерица, тоже оценили по достоинству. Жизнь продолжается, с Удальцовым или без, надо работать и не ждать ни от кого сочувствия или помощи. Все понимали, что театр – не завод, от которого зависит жизнь города, а лишняя обуза для и без того дырявого городского бюджета: не выживет – посожалеют и махнут рукой; нынче не советская власть на дворе, рынок, ему культура без самоокупаемости по барабану.
Расходились уже затемно. Батраков, как всегда, предложил проводить Юлю до дома. Повеселевший Петя наладился было провожать Татьяну (он уже начал понимать, какие преимущества сулит ему новое положение дел), однако Таня вдруг решительно заявила, что она пойдет с Юлей. Батраков, пожав плечами, отошел, но Петя так легко сдаваться не собирался.
– Вам же не по дороге! – возмутился он. – Совсем в разные стороны!
– Петр, не валяй дурака, может быть, им поговорить надо, – холодно произнесла Марианна Сергеевна. – А ты можешь проводить нас с Александрой.
Это предложение возмутило Петю еще больше, потому что сестра приехала на машине и должна была просто-напросто отвезти его и мать домой. Но пока он препирался с матерью, Юля и Татьяна ушли, и пришлось смириться.
– Какие ваши годы, Петенька! – подколола его злыдня Долинина, когда он помогал ей надевать пальто. – Уверяю вас, с вашей внешностью… Вам еще надоест провожать чужих жен к их семейному очагу.
– Противный твой язык, Галина, что ты пристала к мальчишке? – дернула ее за рукав Антонина Ивановна, на минуту оставив мужа, которого заботливо укутывала в шарф.
Но Долинина, вполне довольная собой, послала всем воздушный поцелуй и, помахав рукой покрасневшему Пете, царственно удалилась.
Юля с Татьяной шли по освещенной фонарями аллее. Оглянувшись, Татьяна остановилась. Юле пришлось тоже остановиться, хотя она торопилась, ведь дома ее ждал наверняка голодный Серега, который один принципиально не ужинал.
– Юля, ты прости, что я за тобой увязалась, – тихо сказала Татьяна. – Мне ведь действительно совсем в другую сторону. Просто надо было от Петьки…
– Да я понимаю, Танюш, – сочувственно сказала Юля. – Ты и так с ним уже столько возишься.
– Вбил себе в голову, – вздохнула Таня. – Но я не только поэтому. Я не хотела при всех… Понимаешь, я ведь тоже уеду скоро. Виктор Иванович говорит, что вопрос с квартирой вот-вот решится, и мы с Дашкой к нему уедем. Так что зря ты меня в премьере заняла. Я не смогу, наверное, подведу вас, как… – Она хотела сказать «как Виктор Иванович» (Таня всегда даже за глаза называла супруга по имени-отчеству), но замолчала.
Юля поняла, посмотрела на нее внимательно и увидела вдруг, как Татьяна осунулась, а под глазами легли тени. Да нет, наверное, это освещение такое, ведь только что, там, во дворце, она выглядела вполне ничего.
– Уедешь – перекроим, – решительно ответила Юля. – А пока он там устраивается, что ж тебе без дела сидеть? Да ведь ты же не уволилась еще?
– Нет, Виктор Иванович сказал, что пока не надо заявление писать, сперва он там все узнает, чтоб стаж не прерывался.
– Тем более. Давай будем репетировать, ты же понимаешь, что у нас теперь каждый человек на вес золота. А там поживем – увидим, – повторила она слова, часто слышанные от Тарасовой.
И вдруг поняла, что у этой округлой и обманчиво кажущейся пустой фразы есть скрытый смысл. И смысл этот в том, что ничего хорошего ждать не стоит. Надо просто жить сегодняшним днем, на особую щедрость судьбы не рассчитывая. Кажется, Татьяна это тоже почувствовала, по-актерски точно схватив интонацию.
– Ты думаешь… – начала она.
– Ничего я не думаю! – поспешно перебила ее Юля. – Уедешь – и замечательно, то есть я хотела сказать, что рада за тебя. И никого ты не подведешь. Спасибо, что предупредила, я сделаю с расчетом на замену. Танюш, ты извини, мне бежать надо, меня Серега ждет.
И, не дожидаясь ответа, Ваганова поспешно пошла в сторону проходной, часы над которой показывали уже двадцать один сорок две. Она не оглядывалась, но точно знала, что Татьяна стоит посреди аллеи и смотрит ей вслед.
– У твоей Вероники Гавриловны не работа, а просто санаторий на дому, – ворчала мама Павла, Нина Владимировна, ставя на стол перед сыном тарелку борща и пододвигая поближе хлеб и сметану (по сложившейся традиции, которую оба свято соблюдали, сын перед отъездом всегда приезжал к матери обедать, завтракать или ужинать – в зависимости от расписания самолетов). – Три дня работает – месяц отдыхает, а зарплата идет. Вот сколько ты ей платишь, Паша?
– Ну какая тебе разница, мам? Немного, – соврал Паша, увлеченно размешивая ложкой сметану.
– Знаю я твое «немного»! – не успокаивалась мать. – Деньги ты считать не умеешь, вот что. Слишком у тебя их много.
– Не умею, – покладисто согласился Павел. – Но люблю. Как дядя Скрудж. Вот я бы с тобой с удовольствием поделился, так ты же не берешь! Куда мне их девать, скажи, пожалуйста?
– Паша, в самом деле, я серьезно! Ну почему ты не разрешаешь мне у тебя прибирать? Раз в неделю мне не составит труда, честное слово. И приготовила бы все уж не хуже, чем твоя домработница. И главное, бесплатно.
– Во-от! В этом все и дело! – На секунду отрываясь от борща, поднял палец вверх Павел. – А всякий труд должен быть оплачен, за этим у нас, между прочим, прокуратура следит. Некоторых уже оштрафовали.
– Да ну тебя! – расстроилась мать. – Я с тобой серьезно, а ты…
– Мамочка, ты уже и так за свою жизнь наработалась, – погладив ее по руке, сказал Павел. – И до сих пор отдыхать не хочешь. Кстати, как там у вас в музее дела? Уволили эту, как ее, забыл?
– Веру Михайловну? – оживилась мать. – Нет, вынесли строгий выговор с предупреждением, а увольнять не стали. Ты же знаешь нашу администрацию, интеллигентные люди, которые до последнего…
Павел, довольный тем, что так удачно перевел разговор, принялся опустошать тарелку, украдкой поглядывая матери за спину на футбол, шедший по телевизору без звука. Нина Владимировна тем временем подробно рассказывала историю борьбы великодушного директора музея с нерадивой смотрительницей. Его мама всю жизнь проработала школьной учительницей математики, а на пенсии устроилась смотрительницей в Русский музей и теперь была совершенно счастлива. Она весь день проводила в окружении шедевров и общалась с единомышленниками – конечно, за редким исключением, вроде вышеупомянутой Веры Михайловны, которая к возложенной на нее миссии относилась без должного рвения. Павел Веру Михайловну в глаза не видел, но был благодарен ей за то, что ее постоянные конфликты с руководством позволяли ему получить передышку от маминых поучений.
Он очень любил маму и прекрасно понимал, что она просто-напросто хотела бы принимать большее участие в его жизни – хотя бы получив ключи от его квартиры и наводя там порядок. Но мама – не Вероника Гавриловна, которая очень дорожит своей и впрямь непыльной и хорошо оплачиваемой работой. И если поползновения Вероники Гавриловны, тоже то и дело начинавшей критиковать его образ жизни, он вежливо и решительно пресекал на корню, то с мамой, понятное дело, этот номер не прошел бы.
– …и сказали, что если это еще раз повторится, то больше этого не потерпят, – закончила свой рассказ мама. – Паша?
– А? Что? – спохватился сын, поспешно отводя взгляд от экрана и наугад ответил: – Молодцы, правильно сделали, с людьми надо работать!
– Ой, я тебя заговорила совсем, сыночка! – успокоилась простодушная мама. – Пельмешки будешь? С мясом и капусткой, как ты любишь!
– Ой… – с сомнением протянул сыночка. Пельмени после тарелки борща были явным перебором… Но мама обидится, да и когда еще будет случай поесть любимых пельмешков… И Павел, вздохнув, решился: – Неси! Наемся на месяц вперед, как верблюд!
Водрузив на стол миску с пельменями и пополнив запасы сметаны, Нина Владимировна опять уселась напротив сына и приступила ко второй обязательной части беседы.
– Пашенька, ты опять на целый месяц уезжаешь? Как, ты говоришь, этот город…
– Надеждинск. Триста сорок километров от Екатеринбурга, – уписывая пельмень, невнятно пояснил Павел. И зачем-то добавил: – К северу.
– Господи… – расстроилась мать, прожившая всю жизнь в Петербурге и даже Москву искренне считавшая провинцией. – Такая дыра! Там же холодно! И как там люди живут?
– Ну почему дыра, мама? – рассмеялся Павел. – Большой город, сто тысяч населения. Градообразующее предприятие – наш металлургический завод. Само собой разумеется, школы, больницы, магазины – все, как положено. Даже свой театр есть, представляешь?
– Ну да, – поджав губы, кивнула мать. – Хоть в театр сходишь. Я тебя в БДТ звала – не пошел! Так и будешь там весь месяц безвылазно сидеть?
– Так и буду, – вздохнул Павел и решился: – Только не месяц, мама, а больше.
– Больше?! – ужаснулась мать. – Куда ж больше-то? Совсем дома не бываешь, вся жизнь в командировках, ни отдохнуть, ни пожить, как нормальный человек. Семью бедному мальчику завести некогда! Я вот позвоню Павлу, поговорю с ним. Ты же не можешь один все тащить, неужели он не понимает?! Своих небось не гоняет по медвежьим углам, а тебя не жаль?
Мама вырулила на любимую тему номер три – как ее родной брат, Павел Владимирович, нещадно эксплуатирует племянника, заставляя того мотаться по городам и весям, где работают подразделения его огромного металлургического холдинга – и монолог двинулся было по накатанной колее. Но на этот раз Павел маму остановил: разговор грозил затянуться, а за ним вот-вот должна была прийти машина, чтобы отвезти в аэропорт. Уехать по-тихому не получилось: мама и в самом деле могла позвонить брату, тогда все попали бы в идиотское положение.
– Я не знаю, насколько я еду, мама. Честное слово. Это немного другое, чем всегда. В общем, я не хотел тебе говорить, чтобы ты не волновалась.
– Что это вы там еще придумали? – настороженно уточнила Нина Владимировна, немедленно начавшая волноваться.
– Видишь ли, мама… На этот завод я теперь еду не как представитель руководства холдинга и не затем, чтобы внедрять новый проект. То есть и за этим тоже, но…
– Да что ты тянешь, говори конкретно! – возмутилась мать.
– Это теперь мой завод, мама. Павел Владимирович мне его подарил, можно так сказать.
– Как это подарил? – не поняла мать. – Это же не игрушка. А ты говоришь «подарил»? Что за глупости! Ты-то здесь при чем?
Павел вздохнул. Его замечательная мама, прошедшая светлый путь от октябрятской звездочки и пионерской дружины до первичной комсомольской организации, конечно, вполне отдавала себе отчет, что в стране, на ее памяти сменившей историю, строй и даже название, имела место быть приватизация. И даже постепенно привыкла к мысли, что ее старший брат, в начале девяностых бывший директором металлургического завода в Карелии, за прошедшие годы стал одним из самых богатых людей в этой стране с новым названием. Теперь Павел являлся владельцем гигантского холдинга с ежемесячным оборотом в три миллиарда, в который входили горно-обогатительные комбинаты, шесть металлургических заводов, три машиностроительных и два – по обработке цветных металлов. А в последние годы компания «Северметалл» начала активно теснить конкурентов еще и на чужом поле – строительный бизнес, телекоммуникации, страхование… Павел Мордвинов-старший, как сказочный царь Мидас, легко превращал в золото все, к чему прикасался. Конечно, Нина Владимировна гордилась братом и тем, что ее сын стал правой рукой дяди, тем, что именно Павлу, а не кому-то еще в последние годы он доверял любую, самую сложную, работу – поэтому-то Павел и колесил по всей стране от Владикавказа до Урала и Башкирии.
Но признавать факт, что огромный завод мог быть подарен, как любая другая вещь, она отказывалась. Да еще ее сыну! Ее Пашка – владелец завода, на котором работают сотни людей? Не дядин помощник, не наемный работник, добросовестно и профессионально выполняющий распоряжения хозяина, а сам хозяин?!
– Паша… да что же это… Да как же… – бормотала мать, не в силах собраться с мыслями. – Зачем же тебе эта обуза? Ты же такой молодой еще, а там люди… там же люди… целый город! Ты же сам сказал: градообразующее предприятие. И потом… он же стоит… Господи, зачем? Тебе что, так мало забот? Или денег тебе мало? Тебя там убьют, сыночка, их вон всех убивают! Не езди туда, бога ради, хотя бы раз в жизни послушай мать…
Мать едва не плакала. Павлу стало ее ужасно жаль. Он отлично понимал, что она хотела сказать. Новые жизненные реалии укладывались в маминой голове неохотно, но зато она отлично помнила те самые девяностые, когда те, кто позубастее, как бультерьеры, рвали друг у друга собственность, не останавливаясь ни перед чем, а обыватели боялись нарваться на пулю, отправляясь среди бела дня во двор выносить мусор. Эх, зря он проболтался! Пусть мама думала бы, что это обычная командировка. Но раз уж начал – надо объяснять до конца.
– Мамочка, хорошая моя, сейчас никого не убивают, прошли уже те времена. И уже давно никто ни у кого ничего не отбирает. Ну разве что через суд… относительно законным образом. Но это совсем другое дело. Павел Владимирович, наоборот, теперь думает о том, кому всю эту махину передать. Ты ведь сама знаешь, здоровье у него уже не очень.
– Вот пусть своим и передает! У него сын и две дочери. Что ж он от собственных детей отрывает и тебе дарит? Пусть забирают и сами со своими заводами разбираются! И со своими миллионами! – рассердилась мать. – Они на папочкины деньги живут и в ус не дуют, а ты должен…
Нина Владимировна замолчала, подбирая подходящее слово, а Павел неожиданно рассмеялся:
– Мама, ты у меня просто гений! Я не знал, как тебе объяснить, а ты сама суть дела в двух словах сформулировала. В самую точку!
– Что я смешного сказала? – не поняла мать.
Ответить помешал Павлу телефон. Звонил шофер: машина ждет внизу.
– Ты же сама знаешь, – заторопился Павел. – Дядя все это столько лет собирал, как говорится, потом и кровью… ну, то есть я хотел сказать…
Он сбился и замолчал, потому что оба они всегда понимали: скупить несколько десятков заводов по всей стране – не картину крестиком вышить, и эту тему они все годы обходили.
– Я поняла, – кивнула мать. – Дальше.
– Теперь это гигантская империя. Часть экономики страны! А кому передать? Илоне? Майке? Или Леньке? Илона с мужем уже сколько лет живут в своей Ницце и представления не имеют, откуда денежки берутся: у него галерея, она отдыхает… от жизни. Майка – хороший врач, но это ей не по силам. А у Ленечки одни мотоциклы на уме. Я его видел недавно: взрослый мужик, здоровый, за сто кило весом, а одет, как пацан – черная кожа, бандана, цепи. Ему в этой жизни, кроме его «Харлея», ничего не надо, а уж тем более – папиных металлургических заводов. Что ж, это все просто бросить? Чтоб по кускам растащили? А кто тогда их всех кормить будет, вместе с внуками? Вот Павел Владимирович и решил: он постепенно передает мне все активы, начиная с завода в Надеждинске, а на своих детей записывает привилегированные акции. Как бы тебе объяснить… Ну, в общем, в управлении делами холдинга владельцы таких акций принимать участие не могут, но зато им полагается обязательная доля прибыли. Он же знает, что мне можно доверять и что дело я не запорю. Понимаешь, у меня выбора нет. Не могу я все это бросить. Я ведь не просто наемный директор, я член семьи, ты же сама мне всегда говорила – и что у тебя, кроме дяди Паши, родных нет, что они мне – сестры и брат. Даже не в том дело, что это миллиарды. Я об этом стараюсь не думать пока. А в том, что… Вот, смотри, что он мне подарил.
Нина Владимировна задумчиво взяла в руки маленькую прозрачную коробочку. Повертела так и сяк, не поленившись нацепить очки. Вздохнув, передала обратно сыну, и Павел аккуратно спрятал ее в портфель.
– Что ж, если так… Я понимаю, конечно… А можно я к тебе потом приеду, Пашенька? Посмотрю, что и как, успокоюсь. А ты поезжай, не то опоздаешь с моими разговорами. Одевайся там потеплее, раз север. И кушай хорошо! И обязательно звони мне каждый день, ладно, сыночка? – Последние указания мама давала уже двери лифта, захлопнувшейся за сыном.
Машина пробиралась по Московскому проспекту. Павел провожал глазами знакомые здания: за долгие годы командировок дорогу до Пулкова и обратно он изучил до мельчайших деталей. Но когда навигатор предупредил о пробке, шофер свернул вправо и поехал по неширокой улочке, густо обсаженной желтеющими кленами. «Улица Бассейная», – заинтересовавшись, прочитал Павел. С ума сойти! Он всю жизнь прожил в Питере и считал, что отлично его знает, но и понятия не имел, что Человек Рассеянный, знакомый многим поколениям детей, жил не по какому-то выдуманному Маршаком адресу, а именно в этом доме. Или вон в том? Павел развеселился и принялся вертеть головой, представляя, как утром мимо этих самых кленов спешит на вокзал смешной человек в пальто и гамашах – кстати, интересно, что это такое?
Любимый город был щедр на такие неожиданные открытия. Например, совсем недавно от мамы Павел узнал, что Конюшенная церковь, та самая, где отпевали Пушкина, открыта. Более того, там сохранились интерьеры, изображенные на картине, запечатлевшей отпевание поэта. Павел сходил накануне отъезда, не поленился. Посмотрел на стертые ступеньки каменной, ведущей на второй этаж лестницы, погладил рукой перила, постоял возле белой фаянсовой печки… Конечно, он один туда ходил, даже маме не сказал – неудобно как-то, глупое сентиментальное любопытство, не по возрасту. Он вообще любил гулять один по Питеру, потому что все дамы предпочитали пешим прогулкам комфорт кожаного салона его «Майбаха».
Наверное, его понял бы дядя, который тоже не мыслил себя вне этого города и в свое время наотрез отказался переводить офис из Питера в Москву, как ни убеждали его сведущие люди в пользе такого шага. Дядя, как всегда, оказался прав: гора-таки пришла к Магомету, к власти пришли «питерские» – а Павел Мордвинов был таким же, как они, стопроцентным петербуржцем по рождению и по образу мыслей. Но, разумеется, Павел не говорил с родственником на такие темы.
Павел вспомнил о дяде и расстроился. Во время последнего разговора он впервые увидел, как дядя постарел и сдал, какие усталые у него глаза, как подрагивают пальцы, которыми он то и дело с усилием трет лоб. Павел по-настоящему любил дядю, хотя и ворчал за глаза в компании друзей, что дядя, мол, уважать себя заставит не мытьем, так катаньем… Он рано остался без отца, и Павел Владимирович стал главой их с мамой семейства, не отделяя от собственного. И хотя мама щепетильно соблюдала границы финансовой автономии, стараясь не принимать слишком дорогих подарков и не пользоваться связями брата, все же именно Павел Владимирович советовал (и решал), как жить племяннику, названному при рождении в его честь: чем заниматься в свободное время, куда пойти учиться, где делать карьеру. По его настоянию Павел закончил политехнический, а потом, к великому ужасу матери, ушел служить в армию. Кстати, это был, пожалуй, единственный случай, когда мать просила брата о помощи (она до потери сознания боялась отправлять в армию единственного сына). И единственный раз, когда брат ей отказал, отрезав: не отслужил в армии – значит, не мужик. А Пашка мне настоящим нужен.
Вернувшись из армии, Павел стал работать в холдинге. Продолжал учиться, а в остальное время мотался по командировкам, выполняя все более и более сложные поручения – сперва как инженер, а потом уже как юрист, директор, доверенное лицо. Он не жалел о том, что так вышло, потому что никогда не думал о какой-то иной карьере. Кроме этого, все эти годы дядя платил ему зарплату, которая позволяла не мечтать о перемене участи. Да и сам Павел Владимирович, происходивший из легендарной плеяды «красных директоров», которые не стали убиваться по советской власти, но быстро поняли механизм ваучерной приватизации, честно тащил на себе огромный воз, непосильный, кажется, одному. Но он и был не один – у него был Павел. Его собственные дети выросли неплохими людьми, а средняя дочь, Майя, стала хорошим врачом, но отцовский бизнес был для них далек и непостижим, и надеяться на то, что кто-то из них возьмет со временем бразды правления в свои руки, не приходилось.
– Ты, Пашка, молодец. А на моих природа отдохнула, – сказал ему дядя при последней встрече. – Может, так оно и должно быть. Мои родились с золотой ложкой в зубах. А если жизнь человека, как щенка, в воду не швыряет – или плыви, или тони к чертовой матери, – то он так и сидит всю жизнь. На хрена ему самому в воду лезть? Они и не лезут. Они просто умные, умней нас с тобой. А тебя мать правильно воспитала. Как чувствовала, Пашкой назвала. Был Павел Мордвинов – и будет Павел Мордвинов. Слышишь, племяш? Будешь Павел-второй. Наша порода.
Конечно, узнав о дядиных планах скорого превращения его, Павла Мордвинова-второго, в олигарха, он попытался сказать дяде все, что положено говорить в таких случаях, но дядя был не сентиментален и слушать не стал.
– Ладно, Павел, молчи. Вопрос решенный. Шелуха все это, – устало махнул он рукой. – Все мы смертны, все мы человеки. А ты, если что, тетку и моих обормотов без куска хлеба не оставишь, я тебя знаю. Дела на заводе в Надеждинске не очень, сам знаешь, да все руки не доходили. Поднимай сам, твое теперь. Тогда и остальное тебе со спокойной душой передам. И еще вот, держи. У секретаря своего на столе нашел. И спер, не удержался, – хмыкнул Павел Владимирович. – Красноречивая вещь. С собой возьми туда, в Надеждинск, поставь перед носом и смотри каждый день. Должно помочь. Или ты не Мордвинов.
Уже совсем близко показалось здание аэропорта. Павел оглянулся на город – его уже не видно, он знал точно, но все же оглянулся. Кто знает, на сколько приходится уезжать. И подумал: каким он будет счастливым, когда вернется!
Вот уже третий час Юля металась по сцене и залу, сводя воедино репетицию актеров, эстрадного оркестра и танцевального ансамбля. Самодеятельные музыканты и танцоры, страшно гордые оказанной честью – они будут заняты в настоящем спектакле и непременно проснутся знаменитыми после премьеры! – старались изо всех сил. Но режиссер все время оставалась чем-то недовольна и заставляла повторять снова и снова. Сейчас как раз прогоняли номер Юры Батракова, поэтому оркестранты спешно перелистывали ноты, а девчонки и ребята из танцевального ансамбля, которые в этом номере не были заняты, спустились в зал и уселись в первом ряду.
Один ответственный квартиросъемщик
Сказал женщине, не имеющей прописки на его
жилплощади: «Дорогая, нам лучше выйти порознь…»
А она ему ответила: «Мой друг! Я люблю,
когда утром играет тихая музыка».
А он ей сказал: «…иначе нас могут увидеть соседи».
– Юра, еще раз повторяю: мне не надо, чтоб ты пел! – остановила его Юля. – Просто рассказывай. Причем мне, а не всему залу, понимаешь разницу? Валентин Иванович, оркестр здесь играет совсем тихо. И не страшно, если Юра будет говорить не в такт. Да, и еще вот что: попробуйте полуобернуться к Юре, как будто вы тоже хотите его послушать. Вы справитесь? Давайте попробуем.
Дирижер Валентин Иванович с готовностью кивнул – ему и самому было невмоготу стоять спиной к происходящему на сцене, и разрешение стоять вполоборота пришлось как нельзя кстати. А Батраков продолжил «песенный рассказ» – именно так, как просила Юля:
– Целый день она писала
водоотталкивающей краской
лозунг «Спорт – это здоровье»,
хотя она сама из спортивных занятий
увлекалась лишь закручиванием бигуди…
Девчонки из ансамбля, прислушавшись, захихикали. Юля сердито на них оглянулась, и девушки испуганно притихли – режиссера они боялись.
– Сашка, ты мне что рассказать хотела? – наклонившись, неслышным шепотом спросила у дочери Марианна Сергеевна. Обе сидели довольно далеко от сцены и не боялись, что их услышат, поэтому позволяли себе изредка переброситься парой слов.
– Сейчас, мам, подожди, мне интересно, про что песня, – остановила ее Александра.
– Наивны наши тайны, секретики стары,
Когда ж мы кончим врать, на самом деле?
Где ж станция с названьем «Правдивые миры»?
Но, как сказал один поэт,
Уж рельсы кончились, а станции все нет.
– Визбора надо знать! – возмутилась мать. – Ты же культурный человек!
– Я знаю Визбора, но этой песни не слышала, – обиделась Александра. – И ты послушать не даешь.
Марианна Сергеевна, фыркнув, отвернулась. Она чувствовала себя обманутой: дочь знала какую-то потрясающую, по ее словам, новость, но тянула кота за хвост и рассказывать не торопилась. Марианна Сергеевна же была любопытна как женщина и как актриса и, стало быть, чувствовала себя некомфортно вдвойне. Но тут, на ее счастье, Юля объявила перерыв.
– Отдохните пять минут, и потом еще часик поработаем, хорошо? – умоляюще посмотрела она на ребят из ансамбля. – Я понимаю, что вам еще уроки делать…
– Ничего, Юлечка, они у меня привычные, мы перед конкурсами по пять часов репетируем, – улыбнулась руководительница ансамбля Ольга Владимировна и без перехода оглушительно рявкнула: – Дети, быстро: попить-пописать – и обратно!
Ничуть не испугавшись, «дети» (старшеклассники и студенты колледжа), хихикая, как первоклашки, рванули по указанным адресам. Оркестранты, солидные дядечки, аккуратно положили инструменты и с достоинством удалились за кулисы. Марианна Сергеевна повернулась к дочери с твердым намерением на этот раз настоять на своем, но тут к ним подошла Тарасова.
– Светлана Николаевна, слышали новость? – повернулась к ней Саша.
Марианна Сергеевна ревниво поджала губы («право первой ночи», касающееся сплетен, она считала привилегией прежде всего семьи, а потом уже трудового коллектива, но Сашку, вредину, не переспоришь) и приготовилась слушать.
– Митрофанова отстранили! Чуть ли не под суд отдают. А к нам новый директор приезжает. И вообще там какие-то большие дела с акциями – то ли владелец меняется, то ли еще что, – выдала новость Саша.
Марианна Сергеевна вытаращила глаза, а Тарасова задумчиво присвистнула. Действительно, это была новость так новость. Последние пять лет Митрофанов был директором металлургического завода. А от завода зависела жизнь города. Работал завод, платил налоги – город процветал. Начинались проблемы на заводе – город лихорадило. Директор металлургического завода в Надеждинске всегда был самым главным человеком, к которому на поклон частенько ходил сам мэр: ничего, корона не упадет, а денежек на латание дыр в бюджете больше взять неоткуда, кроме как у завода попросить. Что же тогда говорить о театре и прочих небогатых учреждениях культуры и образования, сперва ставших жертвой остаточного принципа финансирования, а потом окончательно прихлопнутых «оптимизацией расходов»? Директор завода мог дать, а мог и не дать денег на постановку спектакля, это зависело и от личных отношений с той же Тарасовой, и от положения дел на самом заводе, и от отношения к театру, да и просто от желания руководства. С Митрофановым у Светланы сложились хорошие отношения. Он всегда вместе с супругой ходил на премьеры и не отказывал в помощи. Каким окажется новый директор – еще вопрос, так что Сашкина новость была скорее плохая, чем хорошая.
– А кто будет, ты не знаешь, Саша? – задумчиво спросила Тарасова.
– Дмитрий говорит, что кто-то из питерских, не наш, – ответила Саша.
– Ладненько, будем узнавать, – пробормотала Тарасова и отошла от Королевых, забыв даже, зачем приходила.
– Сашка, я не верю, что твой Дима тебе все не объяснил уже, – без вопроса в голосе произнесла Марианна Сергеевна.
Ее зять, Сашин муж Дмитрий Кротов не так давно стал прокурором города, оправдав таким образом расчет Королевых-старших относительно замужества дочери: когда выпускник юридической академии Дима Кротов приехал в Надеждинск начинать карьеру, Олег Леонтьевич Королев внимательно присмотрелся к начинающему сотруднику прокуратуры, через общих знакомых разузнал о его семье – и предложил кандидатуру на рассмотрение дочери. Объяснил: мальчик перспективный, из хорошей семьи, сюда приехал ненадолго, здесь он возьмет хороший старт («Да еще и я помогу»), а потом его родители вытащат в Екатеринбург, и при таких условиях, если у него ума хватит, он сделает очень хорошую карьеру. Соглашаясь на брак, Саша Королева обеспечивала себе положение среди местного бомонда уже не как дочь председателя суда и примы местного театра, а как супруга значительного человека (в ближайшем запланированном родителями будущем). Это с ее личными планами не расходилось. И Саша, как раз вернувшаяся в родной Надеждинск после окончания театралки, недолго подумав, согласилась. Остальное было делом техники (хотя Дмитрий, конечно, об этом не подозревал; он считал, что завоевал первую красавицу города исключительно благодаря собственным непревзойденным достоинствам). С тех пор Марианна Сергеевна внимательно присматривалась к зятю, терпеливо ожидая, когда сбудется все предсказанное мужем. Пока дела шли своим чередом. Но уж что-что, а важные новости из жизни вип-персон ее зять узнавал в числе первых – по долгу службы.
– Он сказал: молодой мужик, вроде родственник владельца холдинга, во всяком случае, фамилия у них одинаковая, – сообщила Александра. – Приезжал на завод пару лет назад.
– Та-ак… – насторожилась мать. – Сашка, а он женат?
– Не знаю, мне Дима не доложил, – засмеялась Александра. – В любом случае нам-то с тобой что за дело?
– Не скажи, не скажи, – задумчиво протянула Марианна Сергеевна. – В твоем возрасте вообще так рассуждать глупо. Я думаю…
Но Саша так и не узнала, что думает Марианна Сергеевна Королева по поводу семейного положения нового директора, потому что вернулись ребята из танцевального ансамбля, на стульях в глубине сцены расселись оркестранты, и Юля пригласила на сцену Долинину. Потом была ее очередь, и Саша сосредоточилась на своей песне. Но тут мать опять толкнула ее в бок:
– Сашка! А когда он приедет, не знаешь?
– Кто? Ах, этот… Не знаю. На днях, говорят.
– Да? Интересно… Может, на премьеру успеет. Сразу товар лицом, так сказать… – пробормотала Марианна Сергеевна.
– Да ладно, мама, – отмахнулась Саша. – Светлана и без тебя справится. Она же директор, а не ты, и у нее это отлично получается. Уж на что был жмот предыдущий-то, всем – шиш, а ей давал. Даст он нам денег на спектакль, не отвертится!
– Света да, она молодец, – согласилась мать. – Но ей все равно помочь надо будет. У нас все-таки связи…
Премьера спектакля, а уж тем паче – открытие сезона всегда становилось в Надеждинске событием общегородского масштаба. Билеты раскупали заранее, и уже за три дня до премьеры в окошке кассы появилась табличка: «Извините, на спектакль «Надежды маленький оркестрик» (1 и 2 октября) все билеты проданы!» Табличка эта использовалась нечасто: горожане, хотя и любили свой театр, но заполнить огромный зал Дворца культуры металлургов не могли при всем желании. Каким-то непостижимым образом это чудо происходило лишь несколько раз в сезон: на открытии и в пору новогодних елок. Билеты в первые два ряда, разумеется, не продавались: на эти места выписывались контрамарки, и директор театра лично расписывалась на приглашениях, составленных в самых церемонных выражениях: «Глубокоуважаемый Иван Иванович! Наш театр открывает новый сезон, и мы будем очень рады видеть Вас и Вашу супругу на премьере…»
Супруга Ивана Ивановича немедленно начинала лихорадочные приготовления. Знаменитые королевские скачки в Аскоте показались бы просто детским утренником, если бы тамошний бомонд вдруг вздумал потягаться с надеждинским. Не было только шляп, и то лишь потому, что они бы ограничивали видимость в зрительном зале, а так – один к одному: непременно новые платья (надеть прошлогоднее считалось моветоном), туфли на каблуках и затейливые прически, мужу – отглаженный костюм, сменная обувь. Приехать надо было не рано, чтоб, упаси бог, не стать первыми, но и не поздно, чтобы не упустить возможность продефилировать по фойе, раскланяться со знакомыми, показать себя и ревниво рассмотреть других.
Для випов «из первого ряда» – мэра, замов, депутатов, заводской администрации – в кабинете директора дворца перед спектаклем накрывался стол, и они, понятное дело, в фойе не тусовались, коротали время за непринужденной беседой и бокалом шампанского, снисходительно признавая свою избранность и «причастность». О, сколько жизненно важных для театра вопросов успевала решить за эти четверть часа до третьего звонка Светлана Тарасова, улыбаясь, кокетничая, жалуясь на жизнь и отпуская комплименты!
На этот раз она волновалась особенно. Да, аншлаг, да, пришли и мэр с супругой, и депутаты городской думы в полном и при других обстоятельствах недосягаемом кворуме, и главврач городской больницы, и начальник ГУВД, и редактор местной газеты… Но главный инженер завода, которого Светлана отловила в фойе (у него допуска к фуршету не было по статусу), на ее вопросительный взгляд лишь развел руками. Приглашение для Павла Андреевича Мордвинова, который приехал в Надеждинск только вчера, было передано заранее, а вот придет ли – кто его знает? Тарасова еще покружила по фойе, пренебрегая своими обязанностями радушной хозяйки и упуская возможность пообщаться с власть имущими в неформальной обстановке. Ей все казалось, что этот самый Мордвинов придет, как гоголевский ревизор, инкогнито. Вдруг он пойдет вместо кабинета директора в общий буфет, воспользовавшись тем, что его почти никто не знает в лицо? «Ладно, голубушка, это уж у тебя фантазия разыгралась, – укоротила она сама себя. – С какой ему стати, столичной штучке?»
Как только прозвучал третий звонок и в фойе начал гаснуть свет, Светлана Николаевна торопливо прошла за кулисы. Конечно, там все тоже ждали появления нового директора и украдкой выглядывали его сквозь занавес. Но Тарасова это дело быстро пресекла – надо настраиваться на работу, а не любопытничать, как сороки! И, перекрестив обе кулисы и занавес изнутри (она всегда так делала в день открытия сезона, хотя особо верующей не была), Светлана заторопилась в гримерку: ей тоже надо было переодеваться и готовиться к выходу, ее песня была шестой по порядку.
– Все, с богом! Начинаем! Занавес пошел! – скомандовала по громкой связи помреж Тамара Семеновна, она же заведующая бутафорским цехом.
Оркестр взял первые аккорды.
Юлин спектакль, переделанный из «капустника», на своего предшественника ничуть не походил. Там было милое дуракаваляние, рассчитанное исключительно на своих. А тут – настоящий спектакль-концерт, со своей драматургией, персонажами, настроением и общей идеей. Идея была, конечно, не нова, но всегда востребована – «Под управлением любви», то есть про любовь, куда без нее. А также про отсутствие любви, про влияние того, что мы ошибочно считаем любовью, про непонимание и жертвенность, про обретения и потери… Про повседневную жизнь, короче говоря. Всем, включая саму Юлю, пришлось играть по пять-шесть, а то и больше ролей, каждая из которых была самостоятельным мини-спектаклем.
Волнуясь едва ли не до потери сознания, Юля, конечно же, и не вспомнила о том, что на спектакль может прийти новый директор. Она вообще и думать забыла, что есть на свете что-то еще, помимо того мирка, который она столько дней создавала из ничего и сейчас готовилась познакомить с ним пришедших на премьеру. Но когда она увидела битком набитый зал – и зияющее пустотой кресло в самой середине первого ряда, вдруг разозлилась на этого самого столичного пижона (а он непременно пижон!), который не изволил почтить своим присутствием, и на Светлану, которая прогнулась, выписала ему контрамарку в первый ряд. И вот теперь там дырка, как от выпавшего зуба, и взгляд, как назло, все время на эту пустоту натыкается. Хоть бы пересел кто-нибудь на это место, что ли! Но народ был ученый, в первый ряд, к начальству, не совался, знали, что билетерши все равно погонят взашей.
Юля взяла себя в руки. Первый номер – Марианна Королева с песней Вертинского «Мне сегодня так хочется ласки», очень органичная в амплуа избалованной светской дамы – сорвал аплодисменты, но зал еще не захватил. Юля это просчитывала: такова всегда особенность первых минут спектакля, зритель еще должен «затормозить», вникнуть. То есть выпустив Королеву первой, она оказала ей честь как пешке, которой предстоит пожертвовать ради общего блага. Но Марианна все равно молодец, Долининой с ее романсом в образе постаревшей провинциальной Мэрилин Монро будет уже легче. А потом Юра и «Шаланды полные кефали», первый выход танцевального ансамбля – это должно пойти на ура.
…Да, она все просчитала правильно! И все работали отлично! Зал «включился», задышал, стал отвечать. И ответная энергетика подхватила, понесла актеров, закручивая действие, не оставляя провисов. К концу первого действия стало понятно – это успех!
К своему очередному выходу (как раз перед антрактом) Юля должна была подготовиться основательно, поэтому несколько песенных номеров она пропустила, и, когда вылетела на сцену, как встрепанная ворона, едва не опоздав, черт дернул ее опять бросить взгляд на то самое пустое кресло в первом ряду. Но она не нашла его глазами, пустоты не было. Значит, кто-то пришел. Кто, она не видела. Работая на сцене, зал не разглядывают, актерам дорог каждый зритель, а директор он или нет – не имеет ни малейшего значения.
…Павел изучал огромный, как посадочная полоса, письменный стол, за которым работал его предшественник. Весь день Мордвинов ходил по цехам и только сегодня попал наконец в кабинет директора. На столе находилось множество ненужных, на взгляд Павла, предметов вроде чернильницы и пресс-папье – и все малахитовое, позолоченное и черт еще знает какое. Сам стол тоже был весь резной, на толстых лапах не то с когтями, не то с завитушками внизу, покрытый зеленым сукном, с множеством разнокалиберных ящиков. В таком столе хорошо хранить письма от любовницы, счета из карточного клуба, отчеты подлеца-управляющего, закладные на поместье и прочие старорежимные документы… Новый директор даже выдвинул пару ящиков, надеясь найти что-нибудь этакое, перевязанное голубой ленточкой. Не нашел, конечно. А работать за таким столом было неудобно. «Надо будет поменять на что-нибудь попроще», – подумал Павел. А этот экспонат а-ля девятнадцатый век кому-нибудь подарить. Директору краеведческого музея, например. Зато нет ни компьютера, ни телефонов, ни вообще каких-либо признаков наличия современной техники. С собой это все Митрофанов забрал, что ли? Странно. Из всех благ цивилизации он обнаружил только переговорное устройство для связи с приемной. Вздохнув, Павел нажал на кнопку вызова секретарши. Она ему, кстати, очень понравилась – дама за пятьдесят, молчаливая и монументальная, одетая в строгий деловой костюм. У секретарши было такое выражение лица, что Павел сразу понял, что будет за ней, как за каменной стеной. Если, конечно, сможет найти с ней общий язык – то есть с секретаршей, конечно, а не со стеной.
Поэтому перемена, произошедшая с секретаршей с момента их последней встречи на пороге его кабинета, потрясла Павла до глубины души. На Варваре Петровне вместо делового костюма было надето переливающееся фиолетовое платье с рискованным декольте, в которое ручьем стекала, теряясь в глубине, толстая золотая цепочка.
– А… э… С чем связаны такие перемены, уважаемая Варвара Петровна?
– У нас сегодня открытие сезона, Павел Андреевич, – без улыбки сообщила секретарша. Павлу показалось, что она сердится.
– У нас? – удивился он. – Какого сезона? И почему я не в курсе?
Но Варвара Петровна шуток не понимала.
– В театре. Открытие сезона. Все там. А вы здесь. И я с вами, – пояснила она в телеграфном стиле, и в голосе ее явственно послышалась укоризна.
– Так я же не знал! – попытался оправдаться Павел.
– Вот приглашение, – сообщила Варвара Петровна, кивая на дальний левый край стола. – Я утром положила. Как вы пришли.
– Извините, не заметил, – покаялся Павел. – На этом столе вообще трудно что-либо обнаружить. Варвара Петровна, я вас прошу, завтра узнайте, можно ли в Екатеринбурге купить нормальную мебель вместо этого… антиквариата. Закажите на электронную почту каталоги, я посмотрю.
– В Екатеринбурге можно все, – ровным голосом сообщила секретарша. – Это тоже там заказывали. В единственном экземпляре. Из Италии везли, – и, помолчав, добавила с нажимом: – А приглашение – вот.
– Вы хотите пойти? – догадался наконец Павел. – Так бы сразу и сказали. Разумеется, идите. Только пригласите ко мне…
– Премьера у нас. Открытие сезона, – повторила ему, как дурачку, Варвара Петровна. Павел не понял, избегает ли она сложных предложений оттого, что у нее такая манера говорить, или оттого, что не уверена в его умственных способностях. – Все там. А вы здесь. И я с вами.
– То есть мы с вами тоже должны быть там? – въехал наконец Павел и едва удержался, чтобы не рассмеяться, такое скорбное выражение лица было у его секретарши. И добавил, подлаживаясь под ее манеру вести разговор: – Я же не знал, что так полагается, чтобы все там. А во сколько начало?
– Идет уже, – слегка оживилась Варвара Петровна. – Но тут недалеко, три минуты от проходной. Наш Дворец культуры.
– Так пойдемте, – распорядился Павел, обходя стол, чтобы дотянуться до конверта с приглашением. – Нехорошо опаздывать.
Он был немало удивлен тем, как проворно умеет двигаться его монументальная спутница, когда они пулей пролетели по территории завода, выбежали из проходной и, выйдя на финишную прямую, почти вприпрыжку понеслись по заваленной коричневыми пожухлыми кленовыми листьями аллее, ведущей от проходной к Дворцу культуры. Должно быть, со стороны они выглядели просто замечательно. Аллея вдруг напомнила Павлу улицу Бассейную, и настроение немного улучшилось. Кроме того, трусившая впереди грузная секретарша выглядела очень комично. Но ему стало не до смеха, когда она, протащив его по фойе, втолкнула в какую-то дверь, сообщив в качестве напутствия:
– Ваше место в первом ряду! Вон то!
– Я с краю сяду! Неудобно! – шепотом воспротивился было Павел, поняв, что она втолкнула его в зрительный зал прямо во время спектакля, причем он оказался возле самой сцены. Но, оглянувшись, обнаружил, что других свободных мест в зале не было. Варвара Петровна уже куда-то подевалась, и, чтобы не маячить в проходе перед сценой, пришлось, пригибаясь и извиняясь, пробраться на единственное незанятое место. Ему улыбались, с ним здоровались, сидевшие в первом ряду мужчины приподнимались, согнувшись, чтоб не мешать тем, кто во втором… в общем, это был кошмар. «Бенефис, мать вашу», – выругался про себя Павел, плюхнувшись наконец на свое место и вытирая вспотевший лоб.
На сцене пели и плясали, и ему пришлось сделать заинтересованный вид, хотя на самом деле он уже жалел, что поддался на провокацию чертовой Варвары Петровны. Отпустил бы ее в театр, а сам бы остался работать. Или пошел бы, в конце концов, к себе в коттедж, потому что приехал вчера поздно вечером, сразу лег спать, даже не разобрав чемодан, а в семь утра был уже на заводе. Вот и разобрал бы чемодан-то, чем слушать эту чепуху.
– На улице моей который год звучат шаги, мои друзья уходят, – пела-рассказывала на сцене пожилая актриса, зябко кутаясь в вязаную шаль.
Она стояла спиной к залу, глядя на большой экран, на котором появлялись, сменяя друг друга, старые фотографии – лица каких-то людей, мужчин и женщин, молодых и старых, очевидно, когда-то работавших в этом театре. Лобовой прием, поморщился Павел. Поет про тех, кто ушел, – а вот вам и фото, пожалуйста. И непременно кутаться в шаль, как же иначе изобразить одиночество, печаль и незащищенность? Скучно… Но люди в зале, похоже, так не считали: они слушали, затаив дыхание, за его спиной висело плотное живое молчание, которое говорило о многом. Тогда Павел от скуки стал рассматривать лепное обрамление сцены: виноградные гроздья, пшеничные снопы, перевитые лентами, а наверху, разумеется, серп и молот – вот странно, что это все до сих пор не убрали.
Тут в зале неожиданно раздался смех, и Павел опять взглянул на сцену. Там стояла какая-то высокая мосластая тетка, встрепанная, в телогрейке, поверх которой были надеты оранжевый жилет дорожного рабочего и пестрый застиранный платок. Тетка была обута в шерстяные носки и растоптанные ботинки.
– Стою! – склочно сообщила тетка, глядя прямо на него.
Павел вытаращил глаза от удивления.
– На полустаночке, – сделав паузу, пояснила, кажется, ему лично тетка. И добавила, покрутив головой, как бы сама себе удивляясь: – В цветастом полушалочке!
Павел смотрел на это чудо в перьях, не отрывая глаз. Уж слишком она была неожиданная – после традиционного зябкого кутанья в шаль и набившего оскомину от частого употребления романса.
– А мимо! Пролетают поезда! – нагнетала обстановку тетка. В голосе ее звучал вызов, она требовала ответа, почему весенние года прошли, а поезда как пролетали мимо ее полустаночка, так и пролетают, и она вместе с ними пролетает, как фанера над Парижем. Тетка была смешная до слез, и зал хохотал. И жалкая. Поезд ушел, тетка осталась. А ведь была когда-то к труду привычная девчоночка фабричная, среди подруг скромна не по годам. Никто не подошел, видно, с ласкою, не догадался заглянуть в глазки-то… вот и пропал клад, так его никто и не видал. И жизнь, грохоча, как пустой товарняк, пролетела мимо.
Допев, тетка не то рассмеялась, не то всхлипнула, залихватски махнула рукой и, гордо вскинув голову, удалилась за кулисы. Обрушились аплодисменты. Павел оглянулся: похоже, и в самом деле здесь собрался весь город: зал был огромным, да еще и с балконом, и весь битком набит людьми. Павел тоже стал хлопать, потому что тетка ему понравилась. Он вообще как-то «включился» и стал смотреть. И смеяться, и вслушиваться в слова, и любоваться ребятами и девчонками в платьях по моде шестидесятых, которые танцевали то буги-вуги, то твист, то вальс. Ему запомнился совсем еще юный мальчик, который так радостно признавался в любви к макаронам, что его капризная невеста, конечно же, не устояла и соблазнилась (может быть, потом ей будет плохо, но это ведь потом!). И удивительной красоты молодая женщина в длинном белом платье, которая пела романс «Белая акация» – при этом раскачивалась на качелях, будто летела в зал, а влюбленный мальчик бегал для нее за мороженым. Но потом какой-то хлыщ принес ей шампанское, а мальчик так и остался со своей тающей мороженкой… и, странно, это не показалось ему затертым приемом. А как самозабвенно голосили «Ах, Самара-городок, беспокойная я!» пять анекдотичного вида соседок по коммунальной кухне, аккомпанируя себе на кастрюлях – теперь уже Павел вместе с другими зрителями хохотал до упаду. Еще страннее показалось то, что он едва удержался, чтобы в финале не запеть в общем хоре свою любимую песню: «И командиры все охрипли, когда командовал людьми надежды маленький оркестрик…» Нет, петь не стал, удержался – несолидно, да и понимал, что все его рассматривают, почти не скрываясь, но притоптывал в такт.
Когда актеры откланялись, а зрители завалили их цветами (в основном, мелкими поздними хризантемами, еще уцелевшими на приусадебных участках, хотя были и породистые розы), на сцену поднялся мэр города, Геннадий Матвеевич Бондаренко. Невысокий, плотный и кругленький, как колобок, он чувствовал себя на сцене как дома. Водрузил на авансцене корзину с цветами (пошутил, мол, на всех, и сам посмеялся шутке), поцеловал ручки актрисам, с двумя актерами обменялся рукопожатиями. Вооружившись микрофоном, поздравил всех с началом нового сезона, выразил уверенность, что он будет таким же интересным, как предыдущий, а городские власти со своей стороны непременно… Ему дружно похлопали со сцены и из зала, дружно радуясь, что речь наконец закончилась и можно уже бежать в раздевалку. Павел тоже привстал было с места, но тут его ждала засада.
– Минуточку внимания! – остановил сорвавшихся с места торопыг мэр. – Пользуясь случаем, я хотел бы представить вам нового директора нашего металлургического завода. Он приехал только вчера, сегодня у него был первый рабочий день на заводе. И тот факт, что сегодня он пришел к нам на премьеру, согласитесь, говорит о многом!
Павел замер, как двоечник, намеревавшийся сбежать с урока, но застигнутый в дверях директором.
– Давайте поприветствуем его! – голосом шоумена призвал мэр, и зал отозвался неуверенными редкими хлопками.
«Идиот!» – едва не сказал вслух Павел. Но вместо этого, глупо улыбаясь, покивал на обе стороны – вроде раскланялся.
Аплодисменты стали дружнее. Павел, увидев знакомое лицо (с главным инженером он провел сегодня весь день, знакомясь с заводом), двинулся было к нему, чтобы вместе выбраться из зала. Но мэр, оказывается, еще не закончил.
– Пал Андреич, поднимайтесь к нам! – Мэр сделал округлый приглашающий жест и указал на место возле себя на сцене.
Павел отрицательно замахал руками и стал пробираться к выходу, но в дверях скопился народ. Пропускать его, похоже, никто не собирался, напротив, все, радушно улыбаясь, образовали небольшой коридорчик, по которому Павел дошел лишь до ступеней, ведущих из зала на сцену.
«Вот сволочь! – окончательно обозлился на затейника-мэра Павел. – Ну, я ему сейчас скажу пару ласковых за эту идиотскую постановку! Нашел клоуна…»
Но едва он поднялся на сцену, как тяжелый занавес, ощутимо толкнув его, вдруг поехал от кулис, отделяя людей в зрительном зале от тех, кто был рядом с ним на сцене. И как только обе половины занавеса сомкнулись, на сцене началось нечто невообразимое: все стали целоваться и обниматься, поздравлять друг друга, из-за кулис приходили все новые и новые люди, и в конце концов Павел стал опасаться, что сцена сейчас рухнет под их тяжестью. Вопреки его опасениям, на него никто не стал пялиться, как на выставленное в музее чучело, наоборот, здесь до него никому не было дела.
Чувствуя себя совершенно лишним на этом чужом празднике, Павел хотел было незаметно удалиться. Но ему опять не повезло. Под правую руку его подхватил мэр, под левую – как он понял, директор театра, энергичная дама бальзаковского возраста. Поскольку рук у директора завода было всего две, то прочим причастным к событию лицам пришлось удовлетвориться тем, что они совместно отконвоировали вновь прибывшего в ресторан, где уже были накрыты столы для фуршета. Павел, не раз бывавший в разных городах, где работали подразделения холдинга, попадал в самые разные ситуации, порой смешные, порой неловкие, но никогда его не брали в оборот так быстро и жестко, не давая вставить ни слова.
В конце концов поняв, что сопротивление бесполезно, он решил по возможности расслабиться и если уж не получить удовольствие, то хотя бы свести до минимума потери времени. Он слушал тосты, даже сам что-то говорил про спектакль, слушая себя со стороны и ужасаясь ахинее, которую нес. К нему подходили все новые и новые незнакомые люди, представлялись, совали визитки, норовили произнести тост. С ним напропалую кокетничали дамы, невзирая на возраст и внешность. То ли от выпитого на голодный желудок, то ли от усталости (он провел весь день на ногах), у Павла начала кружиться голова, он почти не разбирал слов, а лица слились в один неузнаваемый круг. Он спешно придумывал вежливые, но непреклонные фразы, с которыми собирался вырваться из тесных объятий празднующих, но мысли путались, в голову ничего не приходило.
И тут наконец пришла помощь. Та самая актриса, которая пела романс, качаясь на качелях (Павел еще удивился ее совершенной красоте), подошла к нему и после пары дежурных фраз вдруг тихо предложила:
– Мне кажется, вы устали и едва стоите на ногах. Я уезжаю домой и могу вас подвезти. Вы же в гостевом доме живете?
Павел молча кивнул, опасаясь, что если их услышат, то номер не пройдет.
– Сейчас, одну минуту… – проговорила красавица, чего-то ожидая.
В эту минуту одна из актрис затеяла какой-то заковыристый тост, который ужасно рассмешил всех окружающих – наверное, в нем был некий подтекст, понятный всем, кроме Павла. Среди смеха и гомона про него на минуту забыли. Красавица именно этого и ждала: схватила его за руку и потащила за собой. Павел, уже смирившийся с тем, что самые разные люди весь вечер водят его, как телка, на веревочке, пошел следом.
Без своей провожатой он непременно заблудился бы в лабиринтах огромного Дворца культуры, так что приходилось признать, что без нее побег был бы невозможен. Они вышли со служебного хода, девушка щелкнула брелоком сигнализации, и одна из стоявших на парковке машин приглашающе замигала.
От холодного ночного воздуха к Павлу отчасти вернулась ясность мысли, и он с интересом рассмотрел свою спасительницу. Как ни удивительно, но без грима она оказалась еще красивее: высокая, тонкая, с изящными и правильными чертами лица и гладкими длинными волосами шоколадного цвета («Как в рекламе шампуня», – глупо подумал он). Глаза тоже были… шоколадные. То есть карие, конечно, и ресницы длиннющие и вроде не накрашенные. У девушки были красивые ухоженные руки с длинными пальцами, которыми она спокойно и уверенно держала руль, и от нее едва уловимо пахло хорошими духами. «Ого, какие тут есть! – удивился Павел, небезосновательно считавший себя большим знатоком женской красоты. – Ну что ж, значит, скучно не будет», – резюмировал он и откинулся на спинку сиденья, не забывая при этом искоса следить за девушкой.
Когда машина плавно остановилась, Павел почти пожалел, что Надеждинск – город маленький и дорога заняла всего минут пять-семь. Странно, но девушка даже не пыталась с ним заговорить, поддержать беседу. Обычно хорошенькие девушки бывали с ним куда более любезны, особенно в провинции. «Наверно, я отвратительно выгляжу, – сделал вывод Павел. – Нетрезв, морда помятая, да еще и вел себя весь вечер, как кукла на ниточках, эта, как ее… марионетка. Во-от, простых слов вспомнить не могу, так что наверняка еще и чепухи наговорил».
– Ваш коттедж, – улыбнувшись, нарушила молчание девушка. – У нас тут все недалеко. Начнете сами ездить – убедитесь.
– Спасибо, что вы меня спасли! – запоздало поблагодарил Павел. – Я и в самом деле уже прикидывал, как бы мне оттуда…
– Да, без меня это было бы непросто, от нашего директора так просто не улизнешь, – серьезно подтвердила девушка, но глаза ее смеялись, и Павел окончательно решил, что новая командировка начинается все же неплохо.
– Мне очень понравилось, как вы пели сегодня, – решил он все же отработать обязательную программу. – У вас такой голос… красивый. И качели очень тоже… подходящие. Да.
На более осмысленный и изящный комплимент у него не было ни сил, ни слов, и он замолчал, чтоб не сказать еще какую-нибудь глупость.
– Я очень рада, что вам понравилось, – кивнула девушка. – Извините меня, пожалуйста, Павел Андреевич, но мне пора.
Павел понял, что его деликатно выставляют, и вышел наконец из машины. Девушка уехала. Павел постоял еще с минуту, рассматривая немаленький коттедж, в котором ему предстояло провести черт знает сколько времени. Дом выглядел неприветливо, свет горел только в одном окне первого этажа, да и то тусклый, нерадостный. Наверное, он сам и забыл выключить, уходя утром. На него вдруг навалилась усталость, накопившаяся за последние дни. Мордвинов открыл калитку и, шаркая ногами, как старик, побрел по выложенной плиткой дорожке к крыльцу. И только упав в кровать, вспомнил, что даже не спросил имени прекрасной незнакомки. Да, совсем плох стал, старик! Ну да ничего, они еще наверняка встретятся. А то, что прелестная Золушка, доставившая подвыпившего принца в собственной карете домой, оказалась так деликатна и ненавязчива, так это даже хорошо…
Разумеется, уход нового директора с вечеринки не остался незамеченным. Хотя Александра, надо отдать ей должное, выбрала для спасения Павла очень удачный момент, когда все были увлечены рассказом Марианны Сергеевны о том, как ее супруг вместе с мэром ходили на рыбалку, забыв дома удочки, но вернулись с рыбой (после чего последовал тост: из любого сложного положения можно найти выход, было бы желание). Обнаружив внезапное исчезновение директора, да еще и вместе с самой красивой актрисой, прочее начальство вскоре тоже потянулось к выходу, строя различные версии по поводу парочки (степень игривости предположений напрямую зависела от количества выпитого). И когда Саша, благоразумно посидев в машине четверть часа наконец вернулась, за изрядно опустевшими столами остались уже только свои: актеры, оркестранты, другие работники театра.
– Ну, ты даешь, Александра! – закричала, завидев ее, Ирка Лаврова. – Мы только собрались подойти познакомиться, когда еще случай подвернется, а ты его – хвать! – и утащила! Не по-товарищески!
– Ира, тебе своих мужиков мало? – остановила ее Долинина. – Пусть девочка пользуется, раз бог дал такую внешность. Не пропадать же добру.
– Ну что вы сочиняете? – усмехнулась Саша, садясь за столик к матери и Тарасовой. Она отвечала не Ирке (что с ней связываться?), а Долининой, комплименты которой всегда были с неприятным подтекстом. – Он попросил проводить до выхода, сказал, что устал. Я подвезла его до коттеджа. Все равно шоферов все уже отпустили, не пешком же ему было идти.
– Ну и как ему спектакль? – махнув рукой на хохотавшую Ирку, спросила Лариса. – Понравился?
– Да мы не разговаривали ни о чем, – честно сказала Саша. – Он правда очень устал, да еще и выпил… еле языком ворочал.
– Не повезло… – ехидно посочувствовала Ирка.
– Ирина, уймись! – на этот раз вступилась за дочь Марианна Сергеевна. – Завидовать надо молча.
– Девочки, девочки, не ссорьтесь! – перебил ее Дружинин. – Давайте выпьем за Юлю, она такое дело сделала!
– Я же не одна, – смутилась Юля.
– Одна! – вдруг жестко сказала Тарасова, вроде бы и не прислушивавшаяся к перепалке, Ирка вечно их затевала, а Долинина охотно поддерживала. – Режиссер, он всегда один и за все отвечает один. Особенно за провал, потому что успех с ним всегда готовы разделить, а провал – нет.
– Но это же и правда успех! Замечательный получился спектакль! А ведь она, можно сказать, легла на амбразуру после ухода Виктора. Давайте выпьем за Юлю! – как всегда, поддержала мужа Дружинина. – Юлечка, лиха беда начало, удачи тебе, девочка!
– Юра, не пей, пожалуйста, много, – тихо попросила Юля, когда пару минут спустя к ней подошел Батраков с рюмкой в руках – он уже нетвердо стоял на ногах, и глаза его блестели.
– Не волнуйся, я меру знаю! – гордо сообщил ее бывший муж и, повернувшись ко всем, неожиданно громко потребовал: – Минуточку внимания!
Все смолкли, зная, что когда тихоня Батраков выпивает свою «меру», он становится громкоголос и настойчив и возражать ему бесполезно.
– Я хочу сказать, вот прямо при всех, что Юля – очень талантливый человек и очень красивая женщина. Витя, сволочь, уехал, сбежал… Но она и без него справилась! – Батраков говорил все громче и громче. – Она хорошая актриса и обязательно станет знаменитым режиссером, вы еще увидите, я знаю, что говорю…
– О, опять понесло, – проворчала Долинина, которая терпеть не могла пьяных. – Домой тебе не пора, Юра?
– Что? А… да. Я пойду. Конечно, – покладисто забормотал Юрий, но вдруг вспомнил, что хотел сказать, и опять повысил голос: – Я вот хочу при всех, потому что я тебя, Юлечка, больше всех на свете люблю…
Он извлек из кармана коробочку, явно купленную в ювелирном магазине. Юля, которая до того лишь терпеливо пережидала, когда ее бывший муж, а последние два года просто коллега, закончит свою пламенную речь и оставит ее в покое, насторожилась. Она прекрасно знала, что Юрка живет от одной невеликой зарплаты до другой и ему уже давно никто не дает взаймы, потому что он и это тут же непременно пропьет, а возвращать ему не из чего.
Недоумевая и ожидая какого-нибудь подвоха, она открыла коробочку. Воцарилась тишина, все, вытянув шеи, повернулись к Юле и Юрию. На белом атласе лежал изящный серебряный браслет с камнями густо-вишневого цвета. Камни были разного размера – одни с горошину, другие с рисовое зернышко – и не сверкали, а, наоборот, казалось, поглощали свет и тускло, будто нехотя, мерцали. Юля ничего не понимала ни в браслетах, ни в камнях, потому как, кроме золотой цепочки и пары колечек, других драгоценностей не имела, но ей отчего-то сразу стало понятно, что это вещь дорогая.
– Юра, откуда? – потрясенно пробормотала она. – Ведь у тебя же…
Все вокруг молчали, вполне разделяя ее удивление.
– Это неважно! – гордо произнес Батраков, вкладывая Юле в руку коробочку. – У тебя сегодня праздник, а это тебе подарок. От меня. Он всегда будет напоминать тебе обо мне. И о чувствах…
И тут вдруг Юля перестала его слышать. Какой-то другой голос, незнакомый, проговорил торопливо, и страстно, и нежно: «Возможно, мы не увидимся с вами более… Примите эту безделушку, браслет будет напоминать вам обо мне и о тех чувствах, которые мы когда-то питали друг к другу. Прощайте. Ваш покорный слуга…» Потом что-то ответил женский голос, уже смутно знакомый, с непонимающей и испуганной интонацией, но слов Юля не разобрала, как ни прислушивалась.
– Юра… спасибо тебе огромное, – пробормотала она, не прикасаясь к браслету, и поймала себя на том, что интонации у нее те же самые, что и у только что умолкшей женщины, чьих слов никто, кроме нее, не слышал. – Но я не могу взять.
– Почему-у? – чуть покачиваясь, произнес Юра. – Я же тебе его подарил. Чтобы ты носила. И была… счастлива, да! И вот еще знаешь что? Я при всех говорю – пить брошу! Прямо с завтрашнего дня. Чтобы ты…
– Где ты его взял? Он же наверняка стоит очень дорого, – недослушав, тихо спросила Юля. К браслету она по-прежнему не притронулась. Ни ей, ни Юрию и в голову не пришло, что они выясняют такие вещи при посторонних, потому что на самом деле все давно уже были своими, близкими, даже более родными, чем настоящая родня.
– Ну, не купил, правильно, – хитро улыбаясь, согласился Юрий.
– Но ты же не… Юра?! – На этот раз в ее голосе отчетливо прозвучал ужас.
– Юля, не говори чепухи! – перебила ее Королева, подойдя поближе к ним. Она взяла браслет из коробочки и рассмотрела, поднеся к глазам и поворачивая так и сяк. Один из крупных камушков на мгновение вспыхнул и засветился рубиновым цветом.
Королева хмыкнула, подняв глаза, с интересом посмотрела на Юрия, но сказала не ему, а Юле:
– Не бойся, Юрка в таких местах не бывает, где можно такую вещь стащить. Серебро и гранаты. Мне муж что-то подобное в Праге предлагал купить, там гранаты отчего-то в большом почете. Не такой уж он и дорогой, не рубины. Хотя, конечно, камни крупные, и работа неплохая. В общем, да, он стоит порядочно… Колись, где взял, Юрка!
Юля неожиданно рассердилась. Она выхватила браслет из рук Марианны и одним движением надела его на левую руку. Полюбовалась, погладила – осторожно, одним пальцем.
– Спасибо тебе! У меня никогда не было ничего подобного!
Она поцеловала Юру и обвела всех взглядом, который говорил: больше никаких вопросов. Любящий мужчина преподнес ей дорогой подарок. Она его вполне заслуживает. Что тут такого?
– А давайте выпьем за наших мужчин! – предложила она. – Их теперь у нас мало, но каждый и в самом деле настоящее золото. За тебя, Юра, за вас, Василий Ильич, за тебя, Петечка! И еще за Георгия Андреевича, потому что он вообще у нас самый главный человек! Без него мы были бы, как у Шекспира, голые люди на голой сцене.
Георгий Андреевич, завпост, человек, страстно влюбленный в театр, покраснел, как маков цвет, а его супруга Зинаида Никитична, которая ровно столько же лет работала в театре костюмершей, приосанилась и звонко чмокнула его в лысину, как бы поставив на золотом изделии клеймо автора.
Вопрос с браслетом отошел в сторону, но от этого не перестал волновать Юлю. Она просто хотела защитить Юрия от острого язычка Королевой, которая из любопытства вполне могла бы устроить настоящий допрос. Поэтому, придя домой, первым делом показала подарок сыну, который вернулся домой сразу после спектакля, и, запинаясь и тщательно подбирая слова, поделилась своими сомнениями. Ну неоткуда было Юре взять такую вещь!
Сын с минуту подумал, но потом, видя обеспокоенность матери, решился и под великим секретом поведал тайну происхождения браслета.
Они виделись с отцом не далее чем вчера, и тот не смог не поделиться распиравшей его новостью. И браслет показал.
– Красивый, – простодушно оценил Серега блестящую штучку. – Маме понравится. Где взял?
– Не поверишь! – всплеснул руками отец, который тоже ни на минуту не рассматривал других способов распорядиться сокровищем, кроме как подарить бывшей жене. – Добыл, можно сказать, в честном бою!
– Отобрал, что ли? – расхохотался Серега, который никак не мог представить своего миролюбивого и абсолютно законопослушного родителя в роли уличного грабителя, даже ради мамы, которую, он знал, отец очень любит. Эх, не пил бы – жили бы втроем как люди!
И отец рассказал об относительно честном способе добычи драгоценностей, о котором он сам узнал только вчера и к тому же совершенно случайно.
Он ездил в Екатеринбург на день рождения старого приятеля. Как водится, посидели, выпили, закусили, потом еще выпили, потом… Ну, и, короче говоря, решили прогуляться до ближайшего магазина. А что? Имеют право! Они взрослые люди и меру знают. Просто осталось еще много нерешенных проблем и необсужденных вопросов глобальной значимости. Ну вот, значит, они и пошли.
Идти пришлось Юрию и еще одному приятелю, потому что хозяин дома смог только показать общее направление движения и прилег отдохнуть до возвращения посланцев. Было уже поздно, и во дворе совершенно темно (это только нам кажется, нравоучительно сообщил Юрий, что в Екатеринбурге светлее и чище, а на самом деле – как у нас, черт ногу сломит, если решит в потемках прогуляться). Возвращаясь с приятно шуршащими и позвякивающими пакетами, Юрий с приятелем стали свидетелями драки: трое били одного. Мужик отбивался, как мог, но нападавшие были злее и настроены решительно. Приятель, прижимая к груди свертки с закуской (колбаса, помидоры, шпроты и бородинский), быстро шмыгнул в подъезд, а Юрий задержался. Очень ему расклад не понравился: трое на одного. И тут ему показалось, что один из нападавших достал нож.
Не раздумывая больше, Юрий незамеченным подскочил сзади, из темноты, и со всего размаху шарахнул нападавшего по голове пакетом с бутылками (две стеклянные поллитры и две пластиковые по полтора пива). Злодей рухнул как подкошенный, а Юрий принялся молотить пакетом направо и налево, крича:
– Вовка, Серега, держите их, милицию уже вызвали, щас приедут! Держи, не выпускай!
Нападение из темноты было неожиданным, а грохот, который производил чудом не порвавшийся пакет, и отчаянные крики создали впечатление превосходящих сил противника – и нападавшие, пока их не начали «держать и не выпускать», бросились наутек. Минуту спустя спасенный мужчина уже вытирал с лица кровь и тихо матерился, осматривая порванную одежду. Юрий убедился, что брошенный товарищами боец серьезно не ранен, – он был гораздо выше Юры и поэтому удар пакетом пришелся ему не по затылку, а по шее и по уху. Но все же удар был так силен, что хулиган потерял сознание.
– Милицию будете вызывать? – спросил Юрий у мужчины.
– Так вы же вызвали! – удивился он. – Теперь придется ждать.
– Не вызывал я, – признался Юрий. – Когда мне было? Этот вроде нож достал. А может, показалось мне. Думать-то некогда было, вот я и…
– Ты один, что ли? – догадался мужик. – Ни фига себе придумал! Спасибо, повезло мне.
Он пожал Юре руку и спросил заинтересованно:
– А чем ты его вырубил?
– Пакетом. Из магазина я, там мужики ждут, а я в магазин ходил, – доходчиво объяснил Юрий, держа в руках порванный мешок, из которого ручейком текла непонятная жидкость.
– Понятно, – кивнул мужик. – Они ждут, а ты с пустыми руками.
Он присмотрелся к Юрию внимательнее и, сделав определенные выводы, предложил:
– Слушай… Как тебя?
– Юрий, – церемонно представился спаситель.
– А я Володя. Поедем в магазин, у меня машина за углом, и купим все заново. Я бы тебе просто денег дал, да у меня карточка. Удобно, понимаешь…
– Тебе в магазин нельзя, – отказался Юра. – Охранники не пустят, ты вон в крови весь. Тебе домой надо. А денег я и не взял бы. Что я, совсем, что ли?
– Юра, да ты не обижайся, – попросил мужик. – Ну, должен же я что-то… Слушай, а ты женат?
Юрий, не понимая, куда повернула беседа, кивнул: хоть Юлька с ним и развелась, он-то не перестал считать, что она и Серега – его семья. Женат, конечно, женат.
– Тогда вот – возьми для жены. Не обижай. – Порывшись в кармане и охнув от боли, мужчина достал коробочку и протянул ее Юрию. – Своей вез… не жене, правда. День рождения у нее. Завтра еще куплю, не проблема.
Он сунул Юрию в руки коробку и, прихрамывая, заторопился в сторону машины, одиноко стоявшей на выезде из двора. И прежде чем Юра успел сообразить, как ему отказаться от подарка, потому что голова все-таки работала не очень ясно, большой синий автомобиль сорвался с места и, мигнув на прощание красными огнями, исчез за поворотом.
Постояв еще с минуту в глубоком раздумье, Юрий тоже побрел со двора, начисто забыв, что его ждут приятели. Несколько оставшихся до рассвета часов он провел на вокзале, где у него не раз проверяли документы. Но купленный заранее билет на семичасовой поезд уберег его от более тесных контактов с правоохранительными органами, и Юрий, беспрестанно ощупывая в кармане свое сокровище, благополучно добрался до Надеждинска. Всю дорогу он представлял себе, как обрадуется Юля, у которой никогда не было таких замечательно красивых и дорогих вещей. А еще – какие лица будут при этом у Иринки Лавровой, у Долининой и у Королевых, особенно у Марианны, которая никогда не упускала случая отпустить по его адресу какую-нибудь колкость…
– Ну и как? – улыбаясь от уха до уха, спросил Сергей у матери, закончив рассказ.
– Красивый, – задумчиво сказала Юля, рассматривая украшение.
– Да я не про то! Марианна удивилась? Морда у нее была длинная?
– Сергей! Никогда не говори так про моих коллег. И никогда не говори так про женщин! – отрезала Юля.
– Мам, ну она же противная… И всегда всех подковыривает, – обиделся сын. – Чего ты за нее заступаешься?
Но Юля его уже не слушала.
– Ложись спать, второй час уже. Завтра опять не поднять тебя будет. Уроки сделал?
– Ма-ам… – укоризненно протянул Серега, глядя на Юлю с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров.
– Что «ма-ам»? Сам знаешь, у нас с отцом на репетиторов денег нет. Как сдашь, так и поступать будешь. Иначе на учебу придется кредит брать.
– Не волнуйся, я сам знаю. Не маленький уже. А ты опять до утра за компом сидеть будешь? Даже после премьеры?
– Буду, сына. Я специально сегодня после премьеры только шампанского чуть пригубила, и все. А когда мне еще? Столько всего навалилось, и бросить не могу.
– Почему не можешь? – с интересом спросил Серега.
– Потому что не бросается, – исчерпывающе ответила Юля.
Налив себе большую чашку крепкого кофе, она и в самом деле уселась за старенький, то и дело зависающий компьютер. Подумав, достала из коробочки браслет и положила перед собой.
Какое-то время Юля сидела, отгоняя от себя суету дня, ненужные картинки, всплывавшие в памяти, обрывки разговоров. Настраивалась, ждала. Потом осторожно, как бы боясь спугнуть кого-то, прикоснулась к клавиатуре, сперва двумя пальцами, потом стала печатать все быстрее и быстрее, торопясь записать то, что слышала сейчас только она.
– Где?! Браслет где?.. – задыхаясь, прокричал женский голос, похоже, старушечий.
Ей ответил другой, помоложе. Женщина говорила успокаивающе, как с ребенком или с тяжелобольным:
– Не извольте беспокоиться. Доктор велел на ночь его снимать, чтоб застоя крови не было, мало ли, повернетесь во сне неловко. Вы уснули вчера, я и…
– Никогда, слышишь, никогда не смей к нему прикасаться! – закричала старуха. – Где он?!
– Да вот, возьмите, на столике возле вас всю ночь пролежал, – обиженно ответил более молодой голос. – Напрасно вы сердитесь так, вам волноваться вредно.
– Уйди прочь! – проворчала старуха.
В комнате опять наступила тишина. Но Юля знала, вернее, надеялась, что эта тишина ненадолго.
Видно, и правду говорят: беда не приходит одна. А может быть, это была одна и та же беда в двух отделениях, просто сбежавший режиссер уже знал кое-что о грядущих переменах и поспешил первым покинуть корабль, который неминуемо должен был пойти ко дну. Как говорится, предвидеть – это совсем не то, что предать. Во всяком случае, когда все, невыспавшиеся и довольные вчерашней премьерой, собрались на репетицию, по такому случаю назначенную не на одиннадцать, как всегда, а на два, Тарасова с порога сообщила, что их корабль получил еще одну пробоину ниже ватерлинии.
– Ребята, новость у меня – хуже не бывает.
– Кто еще уехал? – вздернула брови Долинина.
Таня Родионова вздрогнула и посмотрела по сторонам, как будто ища, кого не хватает. Сидевший рядом с ней Петя тоже стал оглядываться. Если бы человеческие эмоции могли отражаться в зеркале, то длинный тощий Петя показался бы точным отражением хрупкой, миниатюрной Татьяны. Она улыбалась – и он озарялся улыбкой, она грустила – и Петя чуть не плакал. Остальных он, похоже, просто не замечал, что было и к лучшему, иначе взгляды матери, которыми она одаривала сидевшую слева от нее парочку, запросто бы его испепелили.
– Наверное, Юрку нашего за ограбление ювелирного магазина посадили, – отвернувшись от сына и его прекрасной дамы, иронически прошептала Королева на ухо дочери.
– Да не тяни кота за хвост, Света, говори, – попросила Антонина Ивановна. – Что там за ночь могло случиться?
– Не за ночь, Антонина Ивановна. Давно уже, только нам не говорили. Я вчера говорила с Бондаренко, то есть он со мной. Так вот: с ноября месяца из бюджета деньги на содержание театра выделяться не будут.
– Почему? Как? Не может быть! – все заговорили одновременно, и Тарасовой пришлось кричать, чтобы ее услышали:
– Точнее, будут выделяться деньги только в фонд заработной платы. А на постановку спектаклей денег больше не будет. По крайней мере, до Нового года. Потому что денег в бюджете нет.
– А вчера на сцену вылезал, такие речи говорил… Пил со всеми! Вот шкура! – аттестовал мэра Батраков.
– Но мы же муниципальное учреждение! – возмущенно выкрикнула Лара Сергеева, которая всегда верила в торжество справедливости. – Они не имеют права!
– А мы пойдем в прокуратуру! – покосившись на Александру, предложила Долинина. – С него там голову снимут, непременно снимут! Бюджет – это не его личный карман, чтоб туда-сюда деньги перекладывать, как ему заблагорассудится.
Александра промолчала, с тревогой глядя на директора. Судя по всему, это известие было для нее новостью.
– Да почему? Света, объясни, что он тебе сказал? – потребовал наконец Батраков. – Ведь в бюджете же деньги были заложены на театр. Куда они делись, в самом деле?
– Как я вам объясню, если вы все кричите хором? – устало спросила Тарасова. И, когда все смолкли, продолжила: – Он сказал, что в городе под угрозой срыва отопительный сезон. Что летом из области не пришли деньги на ремонт котельных и теплотрасс. И что если он сорвет отопительный сезон, то его однозначно пнут под зад. И хорошо, если этим ограничатся. А если театр прикажет долго жить, то ему, мэру, только пальцем погрозят. И что он не имеет морального права выделить деньги на игрушки – это он так сказал, – если люди могут в домах замерзнуть, когда трубы полопаются. Здесь не средняя полоса. У нас морозы с конца октября. Так что без вариантов.
– В войну театр создавали. А сейчас, в мирное время, убивают? Что же это делается, не понимаю… – в наступившей тишине пробормотала Дружинина. – Хорошо хоть Вася сегодня не пришел, у него бы сердце не выдержало.
– И что же мы делать будем? – звенящим голосом спросила Лариса. – Мы же должны что-то делать? Нельзя сидеть сложа руки! Надо в министерство, губернатору… президенту надо писать!
– Что делать… Спектакль будем ставить, что же еще? – ответила ей и всем Тарасова.
– Без денег, без мужчин и без режиссера? – уточнила Марианна Сергеевна.
– Отчего же? У нас есть Юра и Петя. Ставить будет Юля, она отлично себя проявила. А деньги… Мэр сказал: просите деньги на заводе. Вот и пойдем просить, нам не привыкать. Новый директор, говорят, из Петербурга, молодой, образованный. Должен понять. Да и деньги нам нужны смешные… по их меркам.
– А что ставить будем? – впервые подала голос Оля Бодрук, никогда не ввязывавшаяся в общие споры.
Юля тоже смотрела на Тарасову вопросительно. Когда они с директором разговаривали перед открытием сезона, на такой расклад она не рассчитывала.
– Юля, ты же хотела что-то из Коляды брать. Вот и бери. «Канотье», например. Там как раз две мужские роли – Виктор сорока пяти лет и его сын восемнадцати. И пять женских ролей. Плюс массовка – родственники. Как будто для нас писал.
– А место действия – коммуналка, подъезд, лавочки… – тут же припомнила Юля. – Костюмы – на подборе, декорации – по минимуму, что-то из старых спектаклей возьмем. Получится, Светлана Николаевна! Я читала, у меня даже где-то записи есть.
– Вот и отлично. Завтра будет вывешено распределение ролей. Юля, успеешь? А читать начнем прямо сейчас, чтобы времени не терять.
– Светлана, хоть перекурить дай! – взмолился Юра. – После таких новостей…
– Хорошо, – сжалилась Тарасова. – Но только не где попало, а где положено. Саша, можно тебя на минутку? Ты же все рано не куришь…
Последняя реплика предназначалась не Александре, а ее матери, которая уже собиралась подойти вместе с Сашей, чтобы узнать все из первых уст. Но фраза означала, что как раз она, Марианна, может и покурить, раз уж она такая заядлая курильщица.
– А я на электронные перешла, их везде курить можно, – обезоруживающе улыбаясь, сообщила Королева и достала из сумочки небольшой кожаный футляр. Но подходить не стала, осталась сидеть в стороне. Впрочем, и оттуда ей все прекрасно было слышно.
– Ох, Марианна… – махнула рукой Тарасова. – Любопытной Варваре сама знаешь что оторвали. Да ладно, от тебя все равно не утаишь. Саша, ты бы нам помогла, что ли. Вы с новым директором… как там его?
– Павел Андреевич, кажется, – подсказала Саша. – Мордвинов. Он родственник владельца холдинга: то ли сын, то ли племянник.
– Вы же с Павлом Андреевичем все равно будете общаться семьями… вам по статусу положено. Так ведь?
– Будем, – согласилась Саша, не понимая еще, куда клонит Тарасова; ведь не заставит же она ее, Сашу, просить денег?
– Денег просить я тебя не заставляю, конечно, – угадала ее мысль Тарасова. – Это дело я возьму на себя. Но ты могла бы с ним при случае поговорить? Узнать, что за человек, какой к нему подход искать? Не могу же я к нему прийти, едва он успел приехать, и сразу с протянутой рукой. Испугается еще, что мы к нему на содержание просимся. Поузнавай, в общем, что да как, ладно? Ты у нас любого мужика разговоришь в два счета.
– Поузнаю, – пообещала Саша.
Королева-старшая с облегчением вздохнула, спрятала в сумочку электронную сигарету и отправилась в курилку: она курила то электронные, то простые – в зависимости от того, где собиралась более интересная компания. Марианна Сергеевна вообще ценила в жизни вариативность. «Поузнавать» про нового директора она и сама была не прочь. Причем даже знала, при каких обстоятельствах это произойдет: у них, у Королевых, дома. Послезавтра мужу исполняется пятьдесят девять. Дата некруглая, но вполне сойдет для того, чтобы пригласить узкий круг избранных. А в него всегда входил директор завода – по статусу, так сказать. Хоть директор в городе – царь и бог, а с председателем суда он все равно вынужден дружить, потому что мало ли как оно обернется…
В перерывах между премьерами муниципального театра, которые бывали раз в месяц, светская жизнь в городе Надеждинске отсутствовала начисто. В связи с этим местный бомонд собирался в узком кругу по месту прописки. Конечно, в Надеждинске имелись рестораны, даже два, но отчего-то снимать ресторан считалось купечеством и дурным вкусом, и там отрывалась публика рангом пониже. Вот и на день рождения председателя суда Олега Леонтьевича Королева гости собрались в доме Королевых.
Приглашен был и новый директор завода Павел Андреевич Мордвинов. Понятное дело, идти на этот день рождения Павлу ужасно не хотелось. Провести вечер в компании незнакомых людей, с которыми ему совершенно неинтересно знакомиться, опять пить, улыбаться, кивать, как китайский болванчик, кокетничать с дамами, следя, чтобы мужья не поняли его превратно, изображать, что ему это все очень нравится… Насколько приятнее послать всех к чертовой матери, прийти домой после изматывающего одиннадцатичасового рабочего дня, позвонить маме (постараться говорить бодрым голосом и рассказать что-нибудь смешное), поесть на скорую руку и упасть в кровать, потому что ни на что другое сил не осталось!
Понятное дело, Павел Андреевич туда без разговоров потащился, подняв себя за шиворот. Хорошо хоть, идти было недалеко – в другой конец улицы, потому что немногочисленные коттеджи местных випов стояли немногочисленной же шеренгой. Он собрался пить, улыбаться, кивать и кокетничать. Председателю суда в дружбе не отказывают, потому что мало ли как оно обернется.
Но настроение Павла немедленно улучшилось, когда он обнаружил, что дочка хозяина – та самая девушка, которая протянула ему руку помощи и вызволила с послепремьерной вечеринки.
Девушку звали Александра. Павлу немедленно понравилось ее красивое и строгое имя, которое ей очень подходило. И даже тот факт, что какого-то молодого высокомерного молодого мужика в сиреневой рубашке с фиолетовым галстуком, какие были в моде сто лет назад, представили как зятя именинника и, стало быть, мужа Александры, Павлу настроения ничуть не испортил. Он уже привык к тому, что хорошенькие провинциальные дамы обычно вертят мужьями как хотят, наверное, отыгрываясь за то, что из-за них, недотеп и неудачников, пропадает в глуши их непревзойденная красота. А Павел, как столичный гость, немедленно становился звездой на местном небосклоне. Только в отличие от настоящих звезд он вовсе не был недосягаем для тех прелестниц, которые интересовались астрономией.
Когда вечер вошел в накатанную колею, а Павел как новичок выполнил все обязательные ритуалы, все немного расслабились, и атмосфера стала вполне приятной. Мордвинову особо никто не докучал и в перерыве между переменой блюд, танцами и дежурными беседами он развлекался тем, что наблюдал за окружающими. В первую очередь, разумеется, за Сашей.
Она была одета в серое с крупными красными цветами платье длиной чуть ниже колен, открывавшее длинные изящные лодыжки. Гладкие волосы падали ниже плеч тяжелым шелковым водопадом. Пальцы тоже были длинные и тонкие, а вместо обручального кольца поблескивал перстень с большим прозрачным дымчатым камнем. На лице ее, казалось, вообще не было косметики. Павел тут же подумал, что, пожалуй, косметика, спасающая дурнушек и «серых мышек», на прекрасном лице Александры смотрелась бы как подрисовка маляра на портрете кисти великого мастера. Павлу очень понравились ее духи с нежным, едва уловимым запахом, и, пригласив ее на танец, он с удовольствием вдыхал этот аромат, хотя вообще-то считал, что лучший запах – это его отсутствие. Держалась Саша спокойно и несуетливо, с ним не заигрывала, и Павел принял это как должное – она и в самом деле была слишком красива для того, чтобы добавлять к этому что-то еще. Действовать надлежало мужчине. Нормальный расклад, он устраивал Павла гораздо больше, чем докучливая необходимость вежливо отбивать атаки дам, перелопативших не одно современное пособие по охоте на мужчин.
А еще Мордвинов наблюдал за гостями и хозяевами, прислушивался к разговорам. Ему нравилось находиться в роли наблюдателя, особенно во время наездов в провинцию. Как это ни покажется странным, но и свои командировки Павел любил. Работы (а на местах ее всегда было по горло) он не боялся, неустроенный быт его не тяготил. Его всегда развлекала смена масштабов: приезжая из Питера или Москвы в очередной Надеждинск, он ощущал себя Гулливером, выброшенным на берег страны лилипутов. Трех– и пятиэтажная застройка, узкие улочки, деревянные окраины, заводские корпуса, построенные в царствование Екатерины Второй (хорошо, если не Петра Алексеевича!), заштатные рестораны. Непременный памятник вождю пролетариата на главной городской площади (интересно, а в Москве остался хоть один бронзовый или чугунный Ленин? У них в Питере точно есть; и какие-то идиоты их время от времени взрывают, а власти с похвальным упорством ремонтируют). Мизерные деньги, местечковые проблемы, лилипутские тусовки, смешные интриги. А он, Павел, – выше, он – над, он – вне. И это щекотало самолюбие, хотя Павел лицемерно укорял себя за этот снобизм (а кто без греха?).
И как приятно было, возвращаясь домой, восстанавливать привычную систему координат, где все было один к одному, не больше и не меньше! А скоро, вдруг с новым для него волнением подумал Павел, когда дядя передаст ему управление своей империей (у него, хоть тресни, и в самом деле нет другого выхода, чтобы обеспечить будущее своим легкомысленным наследникам), и в привычной жизни Павла масштабы изменятся кардинально. Тогда он перейдет из разряда пусть и высокооплачиваемых, но все же наемных топ-менеджеров, которых сотни, в следующий разряд, где счет идет уже десятками, – в разряд хозяев жизни (их поименный список, где давно уже обосновался Павел Мордвинов-старший, регулярно публикует журнал «Форбс»)… Впрочем, об этом пока думать рано, оборвал себя Мордвинов-младший, укорив еще и за «высокий штиль»: хозяин жизни – эк, куда занесло!
А вот насчет Александры он понял все правильно – невелика хитрость. Когда гости попросили ее спеть и она, сперва улыбаясь и снисходя, а потом увлекшись, исполняла старинный романс «Глядя на луч пурпурного заката», то взгляд ее то и дело останавливался на Павле, и было в нем что-то такое… вроде шутка, а вроде и всерьез. Положительно, таких женщин, как Александра Королева, в его жизни еще не встречалось. Кто ж знал, что они живут себе в задрипанном Надеждинске на краю цивилизации! Потом Саша подсела к нему и стала тихо рассказывать про тех, кто был вокруг. Замечания ее были умны и не лишены сарказма; Павел слушал ее с интересом. Выпили уже изрядно, и никто не обратил внимания на то, что разговаривали они долго и увлеченно, и танцевала Саша остаток вечера только с Павлом…
Но в одном Павел все же ошибся: хозяйка дома, Марианна Сергеевна, ни на минуту не выпускала его из поля зрения. И когда в ответ на какие-то Сашины слова Павел засмеялся слишком уж увлеченно, она покачала головой, и вид у нее при этом был такой, будто она пытается и не может поймать какую-то мысль.
На следующий день после репетиции Саша сама подошла к Тарасовой и полушутя-полусерьезно отчиталась о выполненном поручении.
– Я, конечно, напрямую не спрашивала, Светлана Николаевна. Так, к слову, завела речь о спектакле, который он видел, о театре, о том, что денег нам не дают. А он отшутился… По-моему, он театром совсем не интересуется.
– С чего ты взяла? – тут же пристала к ней Ирка, которая изнывала от любопытства, желая узнать побольше про заезжего олигарха. А Сашка выпендривалась, цедила слова и ничего интересного не рассказывала. – Что конкретно сказал-то?
– Сказал, что недавно один его знакомый для любовницы-актрисы где-то в провинции целый театр построил. Такое вложение средств, мол, себя оправдывает. А если просто так, то он лучше дому пионеров денег даст, потому что дети – цветы жизни, – удовлетворила ее любопытство Александра.
– Смешно, – мрачно оценила Юля.
– А он ничего! – опять встряла в разговор неугомонная Ирка. – Я бы согласилась… в любовницы.
– Да ты бы уж точно, – возмущенно фыркнула, отходя от них, Ольга Бодрук, имевшая весьма низкое мнение о моральном облике любвеобильной Ирки, о бесконечных романах которой не догадывался, как водится, только ее муж, третий по счету. – Молчала бы.
– Я и молчу, – ничуть не обидевшись, заверила ее Ирка и кокетливо покрутила на пальце платинового цвета локон. – Что тут рассуждать? Тут действовать надо. И вообще, мужчины предпочитают блондинок. Это откуда, кстати?
– Дурочка ты, Ирка! Болтаешь чепуху! – не выдержав, засмеялась Юля. – А мужчины предпочитают умных.
– Вот это спорный вопрос! – присоединилась к разговору подошедшая к ним Королева. – Скажем, ты, Юля, умная, никто не спорит, Саша – красивая, а Ирка… ну, скажем, сексуальная. Любовь каждая из вас сыграет. Интересно, при прочих равных условиях кого из вас он бы выбрал?
– Чепуха какая! Дурацкий разговор! – отмахнулась Юля и повернулась, чтобы уйти.
– Отчего же дурацкий? – засмеялась ей в спину Королева. – Ирка-то права. Взять и раскрутить его на новый театр. Сколько можно во Дворце культуры играть, декорации где попало хранить, ни гримерок нормальных, ничего!
– Не€ фига! Гримерки! – возмутилась Ирка. – На новую шубу! На квартиру нормальную! И в круиз. А еще лучше – уехать отсюда к чертовой матери! В Москву, в Москву!
– «Три сестры» нам не потянуть, зря стараешься, – осадила ее Тарасова, внимательно слушавшая перепалку. – Все с тобой ясно, Ира. У тебя антиобщественный взгляд на вещи. Ты нам не подходишь.
– Ну отчего же? Девочки, в таком деле каждый за себя, – опять с улыбкой заговорила Королева. – Давайте попробуем. Вроде соцсоревнования. Я слышала, что он к нам надолго, так что время у нас есть. Кто его получит, тот уж сам решит, как его денежки пристроить. Вот ты, Юля, на театр, разумеется. Ирка – на личную жизнь. А Сашка…
– Мама! – возмущенно перебила ее Александра. – Шутки у тебя…
– Я согласна! – заявила Ира и выпятила грудь, зрительно увеличив ее на два размера. – Когда начинаем?
– Девочки, вы серьезно? – скептически оглядев Иркин бюст, уточнила Тарасова.
– А что? – не сдавалась Королева. – У кого шансы есть? У тебя, Юля. У Сашки…
– Мама!!!
– У Иры есть… опыт. Лариса… – Королева оглянулась и, убедившись, что Сергеевой рядом нет, продолжила: – Лара могла бы, но у нее принципы, да и возраст, пожалуй. Таня вполне мила, но по мужу страдает, дура. Эх, девочки, мне бы сбросить лет двадцать пять, я бы вам показала, как это делается! И не смотри на меня так, Сашка! Отсюда надо вовремя уезжать. А иначе засосет, как вот нас со Светланой. Пожизненно без права обжалования приговора.
– А он женат, вы не в курсе? Мордвинов этот? – нарушив длинную паузу, спросила Тарасова.
– Женат не женат, кто их разберет? – пожала плечами Марианна Сергеевна. – Жена не стенка, подвинется. Такой мужик и две семьи прокормит, с театром в придачу. И никто ни о чем знать не будет. Как вон Шварценеггер, читали?
– А что? – заинтересовалась Ирка. – Я вообще газет ни читаю.
– Ему полтинник, жене полтинник, куча детей. Плюс еще один, младший, лет восьми, от прислуги. И никто не знал, пока он в отставку не подал. Тогда зачем-то раскололся. Жена на развод подала. А прислуга на фото – страшная тетка, жена куда лучше. Ладно, девочки, мы уж как начнем языками чесать – конца-краю не видать. Пора по домам. Петя, пойдем, Сашка сегодня права забыла, отвезешь нас, чтоб уж зря не нарываться.
Королева гордо выплыла из зала, за ней пулей вылетела рассерженная Саша и, нехотя, оглядываясь на Таню, вышел Петя. Все остальные остались обдумывать услышанное.
– Вот зараза! – с искренним восхищением проговорила ей вслед Ирка, дождавшись, однако, когда за Королевыми закроется дверь. – От живого зятя… А между прочим, девочки, вы слышали: он за Танькой вроде не прочь ухлестнуть, зятек-то ее. Да и мелковат он для Сашкиного полета. Ладно, пойду я. До завтра.
– Что скажешь, Юля? – оставшись с Юлей вдвоем, спросила Тарасова.
– А что тут скажешь? – удивилась Юля. – Наговорили чепухи. Язык без костей.
– Юль, а тебе слабо?
– Да вы что, Светлана Николаевна? Серьезно?! – вытаращила глаза Юля. Уж чего-чего, а такого она от Тарасовой не ожидала.
– А что ты глаза таращишь? Тебе уже больше шестнадцати, чтоб так реагировать. Ты свободна. Ты актриса. Сыграй! – пожала плечами Тарасова, разглядывая Юлю и улыбаясь в ответ на ее возмущение. – Беспроигрышно. Или Мордвинов на тебе женится, или хотя бы денег даст. Это Сашку отсюда муж вытащит. Этот муж, или другого ей подберут – второй вопрос. Марианна вот со своим Олегом с первого раза угадала, но не всем же так везет. А нам с тобой отсюда уезжать некуда. Мы с тобой крепостные актрисы, сама понимаешь.
– А если не получится? – вдруг неожиданно для себя спросила Юля, хотя вообще-то хотела возмутиться насчет «крепостных» – кто как хочет, а она уж точно свободная!
– Ну, тогда ты не актриса. И не режиссер. Пошли, зал закрывать пора. Ты иди, я сама ключи сдам на вахту, – и Тарасова кивнула головой, отпуская Юлю.
…Петя, усмехаясь, вел машину, рядом сидела мать, а на заднем сиденье бушевала Александра, размахивая руками и подскакивая до потолка. Мать молчала, с преувеличенным вниманием разглядывая знакомые до мельчайших деталей окрестности. Возле дома, где жила Саша, они остановились; Саша, треснув дверцей, немедленно выскочила наружу.
– Петька, ты посиди, я ей пару слов скажу, – попросила Марианна Сергеевна. – И домой поедем.
– Зачем ты при людях, мама? Что ты там наговорила? Я замужем! И я люблю своего мужа! – продолжала возмущаться Александра.
– Люби сколько влезет! Кто же тебе мешает? – хладнокровно согласилась мать. – Только недолго. Знаешь, мне кажется, что ошиблись мы с ним. Не тянет парень. И отец – только это между нами, ладно? – говорит, что он с гнильцой. Не прочь денег взять, а ему рано еще. В самом начале репутация должна быть безупречной.
– То есть ты хочешь сказать, что это была не шутка? – Саша с изумлением смотрела на мать.
– Не таращи глаза, они у тебя и так огромные! Дал же бог… – восхитилась Марианна Сергеевна. – Ты очень даже не дура, Сашка! Вот и думай головой. Про Ирку и прочих я так сказала, для числа. А на самом деле шансы есть у тебя. Ну, если честно, еще у Юльки. У нее такая порода… Короче говоря, она еще себя покажет, помяни мое слово. Вот и посмотрим, чья возьмет: Юльки с Тарасовой или наша с тобой. А если что, у нас и отмазка есть: шутка это, мы с тобой не всерьез, мы для театра, на общее, то есть, благо. Поняла?
– Мама, да никто же всерьез и не принял… – начала было Сашка.
– Головой. Думай! – сухо отчеканила Марианна Сергеевна, уселась в машину, хлопнула дверцей и кивнула сыну: – Поехали!
А Саша еще постояла, озадаченно глядя вслед удаляющейся машине, и только потом медленно пошла к подъезду.
С фуршета после премьеры спектакля «Канотье» Павел благополучно сбежал. Купил всем актрисам по огромному букету (бедные старушки-билетерши едва вынесли их на сцену), директору театра, решительной, с резкими манерами даме, его шофер передал ящик хорошего шампанского, и Павел, соорудив на лице приличествующее случаю выражение, даже выпил с ними за успех. А потом наврал, что у него важный телефонный разговор с Санкт-Петербургом – и улизнул.
Теперь он мог себе это позволить. За этот месяц он сумел так себя поставить, что все считали его приятным и культурным человеком, который, однако, жестко держит дистанцию с теми, кому «не положено». Так что его даже не останавливали, почтительно попрощались и проводили до дверей. А странно, что мэра с супругой нынче не было ни в зале, ни на фуршете. Не заболел ли уважаемый Геннадий Матвеевич? Хотя нет, утром созванивались насчет покупки нового оборудования для детской поликлиники, и он был здоровехонек. Надо бы уточнить. Павел уже знал, что без веской причины местное руководство премьеры не пропускает. Интересно…
Настроение у Мордвинова было препаршивое. Он вообще не любил конец октября, неприятное время, когда бывшая золотая красавица-осень уже обессилена, стара и некрасива, а зима еще ленится и не спешит приступить к выполнению своих обязанностей по наведению порядка. От этого в природе царят мокрая серость, уныние и хаос, и на душе не лучше. Павел пытался вспомнить, когда в последний раз видел солнце и голубое ясное небо, и не мог. Выходило, что давным-давно не видел: приходил на завод затемно и затемно уходил, а днем за окном висела почти осязаемая серая мокрая хмарь. Эх, смотаться бы в Ниццу на выходные! Да куда там, привязан к заводу, как раб на галерах.
Собираясь в театр, он предвкушал хотя бы приятный вечер в красивой обстановке, хорошую музыку, возвышенные речи со сцены и, конечно, прекрасную Александру в какой-нибудь роли, все равно в какой. Но увиденный спектакль его неприятно поразил. На сцене была любовно и подробно воссоздана давящая атмосфера убогого неустроенного быта: облезлая мебель, какое-то тряпье, хлам, коробки. Герои – все, как на подбор, злобные и отвратительные неудачники – истерично выясняли запутанные отношения на языке, совершенно далеком от того, на котором привык общаться Павел и который уж тем более не ожидал услышать с театральных подмостков. Неустроенность, неблагополучие, безысходность, раздражение, то и дело срывающееся в истерику…
Павлу стоило больших трудов уговорить себя потерпеть и не сбежать в антракте: он представил, как будет зиять пустотой его место в первом ряду, и остался. В конце концов, бедные актеры не виноваты, что режиссер (Павел не поленился заглянуть в программку: Юлия Ваганова) и драматург видят жизнь именно в таком непривлекательном ракурсе.
Второе действие он почти не запомнил: на сцене истерично выясняли отношения, кричали, плакали, швыряли вещи, а он думал о том, что завтра ему предстоит серьезный разговор с дядей, потому что ситуация с износом оборудования на заводе обстоит даже хуже, чем он предполагал. И Сашу среди прочих персонажей он едва узнал, окончательно рассердившись на режиссера… как ее там? Это ж надо было превратить ослепительно красивую женщину в бесполое существо, на которое тошно смотреть. Если это и есть искусство, то Павлу оно категорически не понравилось. Еще более неприятно удивило, как принимали спектакль зрители: смеялись, замирали, сопереживая, и взрывались аплодисментами. Впрочем, у них тут, в их деревне, наверное, принято так бурно реагировать, независимо от того, что показывают, раз уж пришли в театр, с нарастающим раздражением думал директор.
Это раздражение не оставляло его и дома – вот уже второй день подряд! Он вдруг впервые почувствовал, как неуютно ему в этом «казенном доме», где стоит чужая мебель, висят отвратительные плюшевые портьеры с кистями (так здесь понимают шик!) и пахнет чужой жизнью. Но больше всего ему не хватало вида из окна, того самого, который был у него дома, где были простор, небо, солнце или пусть даже тучи. Теперь он никогда не открывал портьеры, потому что смотреть на дорогу из окна коттеджа казалось бессмысленным. Эх, надо было улететь на выходные домой, хоть с мамой повидаться, а он, как дурак, вместо этого ждал премьеры, потому что есть правила… А вот мэр наплевал, и правильно сделал. От этой мысли Павлу стало еще тоскливее. Вчерашняя премьера просто-таки вогнала его в депрессию. Ничего, завтра понедельник, начнется круговерть, и все понемногу встанет на свои места. Надо лечь спать пораньше – вот и все.
Телефонный звонок застал его уже на пути в спальню. Павел долго колебался, отвечать ли на незнакомый номер. Оказалось, звонила Саша. Минут пять они болтали ни о чем, как старые знакомые (слава богу, Саша не стала спрашивать о том, как ему понравился спектакль!), а потом Саша пригласила его в бассейн. Да, прямо сейчас, потому что в воскресенье после девяти бассейн закрывается для широкой публики и до полуночи находится в полном распоряжении публики неширокой.
– Это специально «для своих». Странно, что вам раньше об этом не сказали, – удивлялась Саша. – Я думала, вы просто не хотите, поэтому и не ходите.
– Отчего же? Я хочу, – немедленно согласился Павел, представив, как хороша будет Саша в купальнике, ради такого зрелища он даже согласен, так и быть, временно считаться «своим» в сплоченном коллективе надеждинских вип-персон.
Народу в бассейне было мало, человек семь или восемь. На крайней дорожке методично плавал туда-сюда главврач местной больницы, на второй болтались возле бортика, бурно что-то обсуждая, заместитель председателя городской думы и мэр, выглядевший вполне бодрым и жизнерадостным. Остальных Павел то ли не знал, то ли просто они были неузнаваемы в смешных резиновых шапочках. Впрочем, в бассейне он предпочитал плавать, а не налаживать межличностные контакты, и он с огромным удовольствием принялся нарезать круги по дорожке, ревниво поглядывая в сторону главврача, ну и, конечно же, не выпуская из виду Сашу Королеву, неотразимую даже в тугой резиновой шапочке, которая девять женщин из десяти испортила бы совершенно.
Саша с братом развлекались. Петя учил сестру прыгать с бортика вниз головой, а она, смеясь и поднимая тучи брызг, в последний момент плюхалась то боком, то вперед коленками. Королевы его не замечали, хотя Павел был готов дать голову на отсечение, что Саша затеяла эту возню исключительно ради него – чтобы покрасоваться на бортике и дать возможность полюбоваться ее безупречной фигурой.
Из раздевалки вышла еще одна женщина, одетая в однотонный синий купальник без всяких изысков. Павел и ее рассмотрел – отчего бы и не поглазеть, спрашивается? Женщина была молода, довольно симпатична, может быть, только высоковата. Пожалуй, с него, Павла, хотя он немаленький, но с тренированным телом, как у пловчихи или, пожалуй, гимнастки. И двигалась она очень красиво: ни одного лишнего жеста, движения, все гармонично и ловко. Женщина, не рассматривая присутствующих, кивнула только Саше и Пете, свернула волосы в тугой узел, убрала их в шапочку. Потом подошла к краю бассейна, постояла секунду и, оттолкнувшись от бортика, красиво прыгнула далеко в воду и поплыла. Похожа на породистую лошадь. Хотя лошадь в бассейне – это как-то странно, усмехнулся про себя Павел. Тогда – на дельфина. И плавает, кстати, отлично. Потом он спохватился, что глазеет неприлично долго, и, отругав себя за мальчишество, поплыл в другую сторону.
Через полчаса Сашин брат вышел из воды и отправился в раздевалку, но Саша за ним не последовала. Она о чем-то поболтала с той, похожей на дельфина, и, смешно перебираясь через сине-красные гирлянды, ограничивающие дорожки, подплыла к Павлу.
– Павел Андреевич, вы на машине? – спросила она. И, получив утвердительный ответ, попросила: – Вы подбросите меня до дома? Петька меня бросил, у него, видите ли, свидание, а Юля говорит, что в раздевалке не работает фен. Не хочется идти по такой холодрыге с мокрыми волосами.
– Разумеется! Долг платежом красен! Я готов отвезти вас хоть в Екатеринбург! – обрадовался Павел. – Мы уже уходим?
– Да, если вы уже наплавались. Я только приведу себя в порядок.
Саша выбралась из воды, и Павел тоже заспешил в раздевалку.
Когда Саша села к нему в машину, Павел не спросил, куда ехать, а она не сказала. Тогда он включил музыку и поехал странным кружным путем по едва знакомым улицам. Саша молчала, посматривая улыбаясь, то на него, то в окно, и от этого нетяжелого молчания Павел почувствовал себя легко и свободно и был за эту легкость Саше благодарен.
Их непонятный маршрут по засыпающему городу непонятным образом завершился у коттеджа, где жил Павел. Не говоря ни слова, он выключил зажигание, вышел из машины, обойдя ее кругом, открыл дверцу с другой стороны. И протянул Саше руку.
С того самого дня, точнее, утра, когда Павел вместе с Сашей вышел из своего коттеджа, чтобы отвезти ее домой, погода вдруг стала отменно солнечной, как будто решила подарить озябшим людям еще одно бабье лето сверх плана.
Настроение Павла тоже улучшилось. Он отложил разговор с дядей, чтобы подготовить все документы и приехать в Питер уже с конкретными предложениями и расчетами. Две недели пролетели незаметно, расцвеченные и освещенные, как солнцем, его влюбленностью в Сашу. Она приезжала к нему и оставалась до утра, и ночи казались ему короткими, как в июне – впрочем, так всегда бывало в начале его романов, на какое время года они бы ни приходились. Они с Сашей никогда не говорили о ее муже – Павел не спрашивал, она сама не заговаривала. «Очевидно, как-то решила этот вопрос, ведь в таком городишке шила в мешке все равно не утаишь», – подумал Мордвинов и выбросил его из головы.
Но в приятной круговерти он не забывал и о деле: собрание совета директоров, на котором должна была идти речь о ближайших перспективах и стратегическом развитии Надеждинского металлургического завода, было уже назначено. Сделанные по просьбе Павла расчеты убеждали: если в ближайшее время не расширить экспортную базу, то придется сокращать производство. А это увольнения, проваленный городской бюджет… Такой вариант он всерьез не прорабатывал, не для того его сюда прислали. Вернее, теперь это его завод. И отчасти его город, он, Павел, отвечает за их благополучие. Если же ему удастся продавить решение о серьезных инвестициях, то в течение года можно будет целиком перейти на электросталеплавильное производство. Тогда заводские мощности вырастут на десять процентов, можно будет расширить сортамент до двухсот наименований вместо нынешних ста тридцати, а самое главное – добиться технологической гибкости производства. Вот тогда можно будет быстрее перестраиваться в соответствии с конъюнктурой. Во всем этом Павлу предстояло убедить Павла Владимировича и совет директоров холдинга.
Свои аргументы Павел не раз проговорил мысленно и даже вслух: он ненавидел, когда люди приходят неподготовленными, и себе этого никогда не позволял. День приезда придется полностью посвятить маме, она соскучилась, да и он тоже. Маме и любимому городу: они обязательно пойдут гулять, и ноябрьская питерская погода, сто раз помянутая недобрым словом в классической литературе, им нисколько не помешает! А на следующий день с утра собирается совет директоров. Поэтому Павел еще и еще раз просматривал документы, пока шофер вез его в Екатеринбург, в аэропорт. Позавтракать он, конечно, не успел, поэтому решил перекусить в кафе на первом этаже аэропорта, опасаясь не дожить до скудного обеда на борту.
Женщина, сидевшая за соседним столиком, почти вплотную, показалась ему знакомой. Он не ошибся: когда их взгляды встретились, она кивнула и мимолетно улыбнулась. Павел никак не мог вспомнить, кто она такая, в Екатеринбурге у него вообще знакомых не было.
Это было тем более странно и неприятно, что у него всегда была отличная память на лица, и, однажды увидев человека, он не забывал его никогда. Женщина за соседним столиком, больше не глядя на Павла, собрала в узел мешавшие ей светлые волосы, сколола их заколкой. Мордвинов ее немедленно узнал: он видел ее всего один раз в бассейне, куда пригласила его Александра. Еще он с чего-то тогда решил, что она похожа на лошадь, но поскольку лошади в бассейне не плавают, на дельфина. В одетом виде на лошадь она не походила ни капельки. Внешность у нее была самая обыкновенная: волнистые светлые волосы, чуть скуластое лицо, тонкий прямой нос, разве что глаза выделялись – большие, светло-серые, очень внимательные, неулыбчивые. И еще спина у нее была прямая, как у балерины; Павел, глядя на женщину за соседним столиком, тоже невольно выпрямился. Ее зовут… Саша же тогда сказала! Нет, забыл.
– Вы из Надеждинска, – утвердительно сказал Павел, поворачиваясь к соседке. Вообще-то он не собирался с ней общаться. Но очень уж было неприятно, что он не может вспомнить. – Я видел вас в бассейне, но мы там не познакомились. Меня зовут Павел. Павел Мордвинов.
– Я знаю, Павел Андреевич, – кивнула женщина, но выражение лица у нее при этом сделалось какое-то странное.
Павел озадачился. С чего это она на него так смотрит, будто он сказал какую-то глупость? И что теперь прикажете делать? Своего имени она не назвала. Судя по тому, что она была в бассейне в воскресенье вечером, она вхожа в узкий круг тех, кому туда есть доступ в зарезервированное время. Может быть, она чья-то супруга, их представляли друг другу, а он позорно забыл? Нет, вряд ли, он бы ее запомнил. Черт его дернул с ней заговорить, начиная злиться, подумал Павел. Спина у него заныла от непривычно прямого положения. Сидел бы себе, ел бы омлет, уже почти остывший. Нет, на радостях, что едет домой, расчирикался, как воробей на ветке. Теперь надо как-то выкручиваться, нельзя же просто отвернуться!
– Куда вы летите? Не в Петербург случайно? – завел он светскую беседу на самую нерискованную тему.
– В Москву, – коротко пояснила женщина.
«Кажется, обиделась, – понял Павел. – Обычно, те, кто звал его по имени-отчеству, были куда более любезны. Значит, точно должен был узнать. Ладно, зайдем с другой стороны».
– А я давно не был в Москве. В Москву теперь ведь только по делам летают, а дела у меня все в Питере…
Павел сделал паузу, которую, согласно правилам хорошего тона, должна была заполнить женщина. В идеале – ответить, какие у нее такие дела в Москве, из чего Павел догадается, кто она такая.
Но женщина только кивнула, соглашаясь, и опять мимолетно улыбнулась.
– Раньше, когда учился, в Москву ездил, чтобы в театр сходить. После спектакля – на вокзал, утром дома. Даже на Таганку билеты доставал! – похвастался Павел.
В глазах женщины наконец мелькнул интерес. Она повернулась к Павлу и уточнила:
– Вы так любите театр?
Интонация ему не понравилась, и он решил проявить осведомленность, чтобы она на него так странно не смотрела:
– Раньше любил. Тогда театр был другой, некоммерческий. Там все было честно и талантливо. А сейчас лишь бы кассу сделать. И современная драматургия мне не нравится. Вот, например, в вашем… в нашем театре была премьера – «Канотье». Вы не видели?
– Видела, – кивнула женщина, развернувшись в сторону Павла, и в глазах ее появился совершенно искренний интерес.
– И как вам? – спросил Мордвинов, обрадованный тем, что наконец нашел тему для разговора, который имел неосторожность затеять.
– Ну… По-моему… – замялась собеседница. – Мне трудно сказать…
– Вот именно! – с готовностью поддакнул Павел. – И сказать нечего! Сплошная чернуха! Убогие герои, беспросветная жизнь, тупик, безысходность, мат, драки, истерики. Зачем это зрителю, скажите на милость? Он это и в своем дворе видит. И если мы с вами вдруг захотим детально изучить жизнь бомжей и алкоголиков, мы пойдем, к примеру, на вокзал. А в театре я хочу, чтобы со мной говорили на литературном языке, и чтобы были другие герои. Вы со мной согласны?
– А вы эстет, Павел Андреевич… – неожиданно насмешливо заметила женщина. – Как же тогда быть с тем, что искусство должно отражать реальную жизнь? Не театр виноват, что жизнь сейчас именно такая… не очень радужная. Особенно у нас, в провинции.
– Жизнь разная! – горячо возразил задетый за живое ее насмешливым комментарием Павел; он не привык, чтобы его точку зрения высмеивали, да еще так свысока. – А те драматурги и режиссеры, что воспевают всевозможную чернуху, потакают низменным инстинктам зрителей – мол, посмотрите, люди еще хуже живут, чем вы, и порадуйтесь за себя! Я такой театр не приемлю. На этом «Канотье» я еле высидел до конца, актеров не хотел обижать. А то бы еще с первого действия ушел.
– Да, я видела, какое у вас было выражение лица, – согласилась женщина. – Страдальческое. И даже немного брезгливое. Вы и на сцену почти не смотрели. Но все равно спасибо, что подумали об актерах.
– Так вы из театра? – догадался Павел. – Вы актриса?
– И актриса, и режиссер этого самого спектакля, который вызвал у вас такое… отторжение. Наверное, я должна извиниться за свою работу? Или не стоит, как вы думаете? – Женщина смотрела вопросительно, как будто и в самом деле ждала ответа.
«Юлия. Юлия Ваганова», – тут же вспомнил неприятно удивленный таким поворотом Павел.
– Простите… – пробормотал он. – Я не должен был… Я вас не узнал, ведь мы с вами виделись только в бассейне. Точнее, не виделись, а я вас видел, а вы меня нет. Я на соседней дорожке… Вы очень хорошо плаваете!
Он бормотал чепуху, лишь бы не молчать и не смотреть на Юлю. Это же надо было так вляпаться! Но оказалось, что он вляпался еще не окончательно: Юля безжалостно довершила начатый разгром:
– Почему же только в бассейне? Вы меня еще в двух спектаклях видели. Кстати, «Надежды маленький оркестрик» – это тоже моя постановка. И потом, после спектаклей, мы с вами тоже виделись. Да вы не расстраивайтесь, Павел Андреевич! – утешила она его. – Вам просто не до меня было. Вокруг вас столько людей. И потом, без грима вы вполне могли меня не узнать.
– Да… без грима – это точно, – уцепился за любезно протянутую соломинку Павел. – Там, в «Канотье», все такие страшные, то есть я хотел сказать…
– Я поняла, – как маленького успокоила его Юля. – Убогие.
– А вы очень красивая, – врал Павел напропалую, памятуя, что лесть должна быть грубой. – Я и подумать не мог. А первый спектакль мне очень понравился, правда! Только я вас и там не помню. Там же тоже грим, да?
– Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, – негромко пропела Юля. – Павел Андреевич, посадку на ваш рейс объявили.
– Да? Спасибо… А ваш когда рейс?
Павел во все глаза смотрел на Юлю, пытаясь рассмотреть в ней черты той склочной мосластой тетки возрастом под полтинник в телогрейке и оранжевом жилете, которая ему так запомнилась. И не видел: Юля была молода, стройна, самоуверенна и смотрела, черт побери, насмешливо!
– Мой – через четыре часа. Но другого прямого автобуса из Надеждинска до Екатеринбурга нет.
– А когда вы обратно? Я в понедельник в восемь утра прилетаю. Я бы мог вас подвезти, – зачем-то предложил Павел.
Но Юля вежливо отказалась, мол, ее встретят знакомые, и они попрощались.
Вытянувшись в кожаном кресле полупустого бизнес-класса, Павел еще некоторое время думал о Юле Вагановой. На самом деле ему вовсе и не хотелось, чтобы она соглашалась, просто так предложил, из вежливости. Не особенно она приятный собеседник. Хотя человек интересный… наверное. Такая молодая, довольно обычной внешности – и режиссер. Актриса – это понятно. Но режиссеры должны быть старыми, как Юрий Любимов, толстыми, как Эльдар Рязанов, или напористыми, как Никита Михалков. В крайнем случае, походить на Галину Волчек. А она спокойная, сдержанная. В глазах, так, кажется, и осталось насмешливое выражение. Вот ведь вредная особа!
Ну и черт с ней, решил Павел, окончательно приходя в себя, и выложил на столик перед собой папку с документами. Через несколько минут госпожа режиссер с ее насмешками и провинциальным высокомерием уже была так же далека от него, как маленький Надеждинск от борта авиалайнера, уносившего его в Санкт-Петербург.
На следующий же день после возвращения из Москвы, куда она ездила в командировку от Союза театральных деятелей, Юля поссорилась со Светланой Николаевной.
А ведь разговор намечался вполне мирный и конструктивный, надо было решить, какой спектакль ставить в ноябре. Требовалась пьеса, на которую бы пошел зритель, где почти нет мужских ролей, с которой бы справился такой начинающий режиссер, как Юля, и самое главное – исхитриться, чтобы костюмы и декорации сшить и сделать, как выразилась Тарасова, «из ничего», то есть без денег. Выручка от продажи билетов почти целиком уходила на аренду зала и других помещений для театра, у которого никогда не было своего собственного дома.
– Наверное, у нас нет другого выхода, кроме как «Восемь любящих женщин», – предположила Тарасова. – Конечно, старовата, и у нас уже шла. Правда, давно. Но зато детектив. Восемь героинь от шестнадцати до восьмидесяти, а единственный мужчина фигурирует только как труп. Хотя можно Юре и дать поиграть, отчего нет? На твое усмотрение. По-моему, идеальный вариант. Можно музыки побольше – фильм Озона видела? Посмотри. А можно и еще чего… как у Виктюка.
– Содержание все уже знают, – возразила Юля.
– Так и «Гамлета» тоже все в школе читали, а все ставят и ставят, – назидательно сообщила Тарасова.
– Так то «Гамлет», Светлана Николаевна. А это детектив, тут интрига важна. А тот спектакль помнят многие. Даже я помню, как вы там играли, и Долинина, и Дружинина, и Королева, а я ведь еще классе в седьмом училась.
– А что тогда? «Дом Бернарды Альбы»? Тоже без мужиков, но костюмы надо отшивать. Да и не пойдет у нас народ на эту историю. Прогорим. Как напишем на афишах «Федерико Гарсия Лорка» – так и прогорим, я тебе точно говорю. Так, что еще? – задумалась Тарасова. – «Женский стол в охотничьем зале» Мережко?
– Так там не лучше, чем «Бернарда Альба». Ироническая трагедия. Психоанализ сплошной, – без энтузиазма ответила Юля.
– Ты, я вижу, подготовилась. И то тебе не так, и се не этак, – рассердилась директриса. – Или ты свое что-то придумала?
– Придумала, – созналась Юля. – Только вы обещайте сразу не ругаться.
– Не ругаться… – передразнила ее Тарасова. – Как дите малое, честное слово. Говори уже.
– «Ревизор», – сообщила Юля и замолчала.
– А «Макбета» не хочешь? Балет? – изумилась Тарасова. – Чего уж мелочиться?
Юля вздохнула и пояснила:
– Хлестаковым будет Петя.
– Из него Хлестаков, как из меня балерина, – отрезала Тарасова. – Он же ничего не умеет.
– У меня будет два Хлестаковых, молодой и старый. Юра еще будет, – гнула свою линию Юля.
– Это как? – не поняла Тарасова. – В смысле, два состава? Что за бред?
– Нет, оба разом будут играть. Понимаете, у нас Хлестаков будет то молодой, то взрослый, – заторопилась Юля, боясь, что Тарасова ее не дослушает. – Он как бы рассказывать будет про свою молодость, про тот случай, когда его приняли за ревизора. А на самом деле он уже давно женат на дочке Городничего, благодаря ей сделал карьеру, она его в люди вывела. Но вокруг не изменилось ничего, как давали взятки, так и будут давать. И бардак как был, так и остался.
– Ничего себе… – удивилась Тарасова. – Сама придумала? Ну извини, извини. Нет, Юля, сама по себе идея хорошая. И даже Осип у нас есть, Дружинин сыграет. А больше никого нет. Ты, что ли, Городничего играть будешь?
– Нет. Вы будете играть, Светлана Николаевна, – осторожно сообщила Юля и заторопилась, увидев, как вытянулось лицо у собеседницы. – Понимаете, у нас не будет Городничего. Будет Городничиха. С дочкой. И все чиновники будут – женщины. Они ведь кто? Низшее звено, рабочие лошадки, провинция. В провинции все на женщинах и держится. У нас только мэр да замы – мужики, а работу-то всю женщины на себе тащат, в поселковых администрациях и вовсе одни женщины, потому что спились мужики поголовно. Или уехали. Понимаете?
– Понимаю, – кивнула Тарасова. – И что-то такое уже даже было, по-моему. Хотя, может, я и ошибаюсь. Это тебе в Москве мозги промыли? Насмотрелась? Так у нас не Москва. У нас театральных критиков нету, чтоб от этакой завиральной идеи в творческий обморок упасть. Разве что из Екатеринбурга понаедут, не дай бог. У нас народ простой, со смены приходит. Не поймут. За цирк примут. А у нас не цирк… Хотя в последнее время вообще-то много общего. Так что давай, голубушка, брось ты эти свои идеи и берись за детективчик.
– Я не буду ставить детективчик, Светлана Николаевна, – звенящим от обиды голосом сказала Юля. – Пусть приглашенный ставит. А я не буду. Я вообще не обязана.
– Будешь! Как миленькая будешь! – закричала Тарасова. – Нашла время права качать! Нам театр надо вытаскивать из ж… Вместе! А на приглашенных у нас денег нет! Это твой театр, значит, ты и обязана. Ты меня поняла?
– Не буду. Детективчик – не буду, – упрямо повторила Юля, не глядя на рассерженную директрису.
Тарасова, окончательно разозлившись, плюнула и выскочила из бывшего кабинета главрежа, где они разговаривали.
– Я «Ревизора» буду ставить, Светлана Николаевна, – тихо сказала Юля, адресуясь к захлопнутой двери. – Обязательно буду.
У Павла после возвращения из Петербурга тоже началась круговерть. Совет директоров дал добро на реализацию его планов относительно реконструкции Надеждинского завода. Теперь Павел в буквальном смысле дневал и ночевал на работе. Дома, наскоро поев, он опять садился за документы и часто, подняв голову от стола, обнаруживал, что, в общем-то, спать можно уже и не ложиться, все равно скоро вставать и начинать новый рабочий день. В этой суете он нечасто выкраивал время на свидания с Сашей. Но если им все же удавалось встретиться, то тогда они уж точно встречали рассвет без сна.
В конце месяца Павлу пришлось лететь в командировку в Италию, заказывать новое оборудование. Он пригласил с собой Сашу, сказав полушутя, что если бы ее муж отпустил, то они бы успели посмотреть и Рим, и Венецию, и Милан. К его удивлению, Саша отнеслась к его приглашению с интересом и только спросила, могут ли они улететь и вернуться в разные дни.
– Я бы на месте твоего мужа… – не удержался Павел, которому сложившаяся ситуация поневоле стала казаться странной. Что за странный муж, готов примириться с тем, что жена не ночует дома, да и еще в Италию готов отпустить?
– Там все под контролем, – рассмеялась Саша. – У меня день рождения как раз в ноябре, вот мне родители и подарят поездку в Италию на неделю. А муж со мной поехать все равно не сможет, у него тут дел по горло. Он ведь не то, что ты, он себе не хозяин.
Ситуация в целом не особенно прояснилась, но Павел не считал нужным беспокоиться по столь ничтожному, в общем-то, поводу. Если у них такие странные отношения – да ради бога, ему какое дело?
И они с Сашей поехали в Италию, и провели там волшебную неделю, проделав все, что положено делать любовникам: ходили пешком по римским улочкам, пока не начинали отваливаться ноги, катались на гондолах и пили кофе на площади Сан-Марко в Венеции, карабкались на смотровую площадку по узким улочкам Сан-Марино. А еще Павел с удовольствием водил Сашу по магазинам: ему льстило, что продавцы теряют дар речи, увидев Сашу, и, не приходя в себя, делают синьорине персональные скидки. Павел чувствовал себя тетушкой-феей, одевающей деревенскую девочку для королевского бала. О нет, разумеется, Саша не была замарашкой, она одевалась стильно и со вкусом, но какая женщина не станет в сто раз краше, если любимый человек скупит ей полмагазина шмоток от-кутюр?
В Надеждинск они вернулись порознь, и оба с головой окунулись в работу. На заводе готовились к установке итальянского агрегата внепечной обработки стали, а в театре полным ходом шли репетиции «Ревизора». После ссоры с Юлей, убедившись, что упрямая Ваганова стоит на своем, Тарасова предложила обсудить вопрос на собрании труппы. Юля смогла убедить всех, что на риск пойти стоит. Теперь она понимала, что от нее зависит очень многое, и вспоминала слова, которые Тарасова сказала ей после той, первой премьеры: режиссер – он всегда один и за все отвечает единолично. Особенно за провал, потому что успех с ним всегда готовы разделить, а провал – нет. Мысли о возможном провале Юля старательно от себя отгоняла.
В «Ревизоре» Саша начинала репетировать Добчинскую. Но ее внезапный отъезд в самый разгар репетиций, который Саша второпях объяснила Тарасовой необходимостью повидаться с заболевшей подругой, стоил ей роли. Теперь Добчинскую играла Лара Сергеева, а Саше досталась маловразумительная, по ее мнению, роль Артемиды Филипповны Земляники, попечительницы богоугодных заведений. Но Саша не выказала ни малейшего огорчения, даже Марианна Сергеевна вопреки прогнозам отнеслась к такой перемене участи вполне спокойно. Более того, они обе выглядели загадочными и очень довольными.
– Наверное, Сашка беременна, – вынесли вердикт Ольга с Ларисой. – Пора уже, тридцатник скоро, сколько можно прыгать, как стрекоза?
– Ой, да ладно вам! Двадцать восемь лет, подумаешь! Как будто у нее других развлечений мало. Пусть погуляет еще! – возмущалась Ирка. – Я вон нарожала – и что? Оба у мамы в деревне.
– А, совесть заговорила? – обрадовалась «правильная» Лара. – Ты, глядишь, еще человеком станешь!
– Человеком – никогда! – засмеялась Ирка. – Могу брюнеткой в крайнем случае. – Слушайте, девочки, а как вы думаете, Витька Таню заберет? Три месяца уже как уехал. И ни гугу. И она молчит.
– А что ей говорить? – поджала губы Ольга. – Шкура он. Ладно, нас бросил. Ладно, мужиков сманил. Так и Таньку не пожалел. С ребенком бросил, козел.
– Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели, – процитировала вертихвостка Ирка, не склонная сочувствовать чужим несчастьям.
Таня, судя по всему, и вправду чувствовала себя неважно: еще больше похудела, стала совсем прозрачной и выглядела как девочка-подросток. Она истово репетировала, тем более что ей Юля отдала в спектакле одну из главных ролей – дочки Городничихи, Марьи Антоновны. Дочка эта была далеко не дура, прохиндея Хлестакова видела насквозь, но другого шанса выскочить замуж за жениха аж из самого Санкт-Петербурга и уехать из опостылевшего городишки у нее не было, и Марья Антоновна ухватилась за этот. Постепенно в невзрачной, угловатой и резкой, как подросток, Марье Антоновне начала проявляться та же пугающая отчаянная решимость, которая горела в глазах Тани. Юля видела это лучше других, это ее настораживало, она переживала за Татьяну… но в глубине души радовалась такому попаданию в роль. А потом опять ругала себя за эгоизм и бессердечие.
Петя, как тень, неотступно ходил за Татьяной, которая по-прежнему находила в себе силы слегка подыгрывать, обращаясь с юношей, как с капризным ребенком, которому никак нельзя дать понравившуюся игрушку. Но по-настоящему коллег поразил Юра. Мимоходом обмолвившись после первой Юлиной премьеры о том, что ради нее он бросит пить, он действительно с тех пор не брал в рот спиртного.
Репетировали азартно и с энтузиазмом, начиная верить в то, что придуманный Юлей спектакль произведет фурор, не смотрели на часы, задерживаясь порой до поздней ночи. Все шло своим чередом, уже близилась премьера, но однажды произошло невероятное.
– Петечка, не старайся быть похожим на Юру, у тебя нет такой задачи. Мы как раз и покажем, что человек изменился до неузнаваемости, причем не только внешне, но и внутренне, – объясняла Юля.
– Я тут подумал… – подал голос Батраков.
– Да? – на бегу остановилась Юля. Неуступчивая в главном, в отдельных вещах она охотно соглашалась с тем, что придумывали другие.
– Пусть у Хлестаковых, то есть у нас с Петром, будет какой-то общий жест. Скажем, он вот так почесывается. Или рукой взмахивает. – Батраков показал, как именно. – И для внимательного зрителя обозначим сразу, что это один человек, и Пете легче.
– Хорошо… Отлично! – подхватила мысль Юля. – Давайте тогда…
Но тут ее прервал шум за спиной: сперва громко хлопнула дверь в зрительный зал, потом раздался топот. Так вести себя на репетициях было не принято, поэтому Юля с негодованием обернулась, чтобы взглядом убить на месте нарушителя порядка. Убить не получилось: в проходе между рядами стоял запыхавшийся и явно возбужденный Дмитрий Кротов, законный супруг Александры Королевой, и делал жене странные знаки обеими руками. На стоявшую рядом Юлю и ее возмущение он не обратил ни малейшего внимания.
Репетиция остановилась, все повернулись к Кротову. Щеголеватый и всегда немного высокомерный, на этот раз он был не похож на себя: фиолетовый, заляпанный чем-то белым галстук сбился набок, одна пуговица на рубашке расстегнута, волосы взъерошены, взгляд дикий.
– Дима, что случилось? – подошла к краю сцены Александра.
– Иди сюда! – потребовал Кротов. – Немедленно! Мы едем домой!
– Что случилось? – опять повторила Саша. – У нас репетиция еще не закончилась.
– Репетиция у них! – взвился Кротов так, что стоявшая рядом с ним Юля отшатнулась. – Половина двенадцатого, а у них все хиханьки да хаханьки! Я сказал, домой! Там я тебе объясню, что случилось!
– Дима, не кричи, – попыталась остановить его Марианна Сергеевна.
Но вмешательство тещи только усугубило ситуацию.
– А-а, и вы тут, Марианна Сергеевна! – картинно уперев руки в бока, повернулся он к теще. – Вы всегда рядом, всегда заодно! С вами мы тоже можем поговорить. Непременно даже! Только позже. Александра, поехали!
Но Саша, не торопившаяся выполнять указания супруга, вопросительно оглянулась на мать.
– Дмитрий… – Юля так и не смогла вспомнить его отчества, потому что Сашин муж нечасто баловал театр своим присутствием, а если и приходил на спектакли, то за кулисами никогда не показывался. Он не раз объяснял обижавшейся поначалу Саше, что его тогдашняя должность (помощник прокурора города) обязывает его держать дистанцию с разными-прочими, и приводил в пример тестя, Королева-старшего: тот тоже никогда не позволял себе надолго задерживаться в компании актеров, заходил, поздравлял, дарил цветы и, сославшись на занятость, уходил. – Дмитрий, вам придется подождать, мы уже скоро закончим, и вы сможете…
– Скоро? Да вы же тут ночевать будете, если вас не разогнать! Ты идешь?
Саша отрицательно помотала головой, еще раз оглянувшись на мать.
– Нет? Ну, как хотите, – шутовски развел руками Кротов. – Вы же ненормальные, у вас все наружу, все не как у людей. Вам что дома, что на сцене – один черт. Хотел наедине, как положено. Ладушки, при всех скажу: моя жена – б…ь!
– О, Сашка, похоже, влипла! – прошептала на ухо Ларисе крайне заинтересовавшаяся таким раскладом Ира Лаврова. – Вообще-то я тоже слышала…
– Дмитрий, ты пьян? – догадалась Марианна Сергеевна. – Иди домой, проспись, потом поговорим. Не позорься.
– Что?! Не нравится?! – победно, хотя и снизу вверх, оглядев обескураженных актеров, уточнил Кротов. – Чистая правда. Как будто вы не знали. Все уже знают, а я узнаю последним. Приезжаю из командировки, а весь город уже в курсе. Доложили, пожалели дурака, чтоб не ходил, рогами не брякал. У нового директора губа не дура. Выбрал что получше.
Обиженная Ирка громко фыркнула. Саша стояла не шевелясь, только щеки пошли пятнами, будто она получила пощечину.
– Ну вот, теперь можешь домой и не приходить, – продолжал Кротов. – Я тебя все равно не пущу. Иди, где спишь, там и живи, домой грязь не таскай, шалава!
– Так, хватит тут балаган устраивать! – решительно заявила Тарасова, спускаясь со сцены. – Вы сами уйдете или, может, мне милицию вызвать?
– Ха! Зовите свою милицию! А то мы не договоримся, – нервно засмеялся Дмитрий. – Я твоего козла, дорогая супруга, пристрелю из табельного оружия, и ничего мне не будет, потому как в состоянии аффекта!
– У него оружие есть? – побледнев, тихо спросила у Сашки Марианна Сергеевна.
– Не знаю… никогда не видела, – испуганно пробормотала Саша.
– Вот туда и идите! Идите, идите! Нечего нам тут спектакли устраивать! Устраивать спектакли мы и сами мастера! – надвигаясь на него, все громче говорила Светлана Николаевна. – А вы мастера только женщин оскорблять! Оставьте Александру в покое! Идите, воюйте с мужчиной, если у вас смелости хватит! Ну? Что стоите? Струсили?
Поставленный в тупик таким неожиданным обвинением, Кротов с минуту стоял молча, в упор рассматривая директора. Но Тарасова сдаваться не собиралась. Тоже уперев руки в бока, она стояла перед Дмитрием, загораживая ему проход на сцену.
– Вот, значит, как? – тихо сказал он, и глаза его стали совсем шальными. – Я, значит, трус? Мало того, что рогоносец, так еще и это? Ладно… Вы еще узнаете… Вы еще услышите!
Он вдруг метнулся в сторону, обогнул Светлану Николаевну и в одно мгновение взлетел по лестнице на сцену. Саша взвизгнула, Батраков и Петя бросились было ей на помощь, но их вмешательство не понадобилось. Дмитрий пробежал мимо них и секунду спустя оказался у правой кулисы, где стояла вешалка для пальто из кабинета главрежа, на которой висел парадный мундир временно отсутствовавшего в городе Городничего. По замыслу художника, мундир должен был вместо портрета во время спектакля висеть над столом, за которым работала Городничиха, символизируя преемственность власти. Дмитрий рванул с пояса саблю в ножнах, вешалка с грохотом упала, мундир оказался на полу. Кротов с остервенением наступил на него ногой, раздался треск рвущейся материи – и сабля оказалась у него в руках. Прижимая к себе трофей, он спрыгнул обратно в зал и, не говоря больше ни слова, выбежал в фойе.
Несколько секунд все безмолвно стояли не шевелясь, словно репетируя финальную «немую сцену». Юля очнулась первая, очевидно, заметив аналогию.
– Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует сей же час к себе… – пробормотала она себе под нос. – Надо же, какое совпадение. И тот, и другой из Петербурга.
– Надо звонить! Остановить! – вдруг очнулась Марианна Сергеевна. – Он его убьет!
– Не надо никуда звонить, сами разберутся, – жестко сказала Тарасова. – Там, в конце концов, своя охрана есть. Юля, все, заканчиваем на сегодня, и правда, уже первый час. Завтра все равно никто не опаздывает. Ни при каком раскладе.
Юля кивнула и стала собирать свои бумаги. Потом огляделась по сторонам – Юры нигде не было. Она не заметила, когда он ушел. Это было странно, потому что Юра всегда провожал ее до дома, если репетиция заканчивалась поздно. Но Юля отмахнулась от этой мысли и заторопилась домой, где ее ждал сын – Серега никогда не ложился спать, не дождавшись ее возвращения.
Юрий догнал Кротова у служебного выхода: Батраков не принимал участия в немой сцене, а незаметно выбрался за кулисы и, тем самым сократив путь, успел как раз вовремя.
– Дмитрий Вадимович! Подождите минуту! – окликнул он Кротова. – Давайте выйдем вместе, я вам что-то важное хочу сказать.
Кротов, отмахнувшись от него и явно не узнавая, выбежал на улицу. Резкий порыв злого ноябрьского ветра заставил его на секунду задержать дыхание, но не остановил. Кротов бросился к своей машине, Юрий оказался проворнее и преградил ему путь. Кротов попытался его оттолкнуть, но актер мягко уклонился и торопливо заговорил:
– Дмитрий, черт возьми, да остановись же ты на секунду! Не смеши народ! Сабля бутафорская! Она не-заточенная! Понял? Разве что только по башке ножнами вдарить, да и то вряд ли… Тогда уж лучше просто по морде. Или вот, знаешь, я один раз мужику мешком с бутылками по башке заехал, тоже ничего…
По мере того как он тараторил, взгляд Дмитрия становился все более осмысленным. Он уже не пытался отодвинуть Юрия с дороги, как досадное препятствие, а прислушивался к его словам.
– Слушай, холодно как! Я если простыну, премьеру сорву. Давай в машину сядем, – гнул свою линию Юрий. – И домой поедем, ладно?
– Я домой не поеду, – сев наконец в машину, упрямо пробормотал Кротов. Но уже без прежнего запала, отметил собеседник. – Я к этому козлу поеду. Поговорить надо. Он думает, что если у него денег куры не клюют, то на него и управа не найдется? Найдется! И не таких ломали…
– Да найдется, конечно, – согласился Юрий, забирая у него из рук саблю. – Только знаешь что? Плюнь ты в глаза тому, кто тебе про Александру наврал. Вот он самая сволочь и есть.
– Наврал? – переспросил Кротов и впервые взглянул на Юрия внимательно, узнавая. – Наврал? Про Сашку?
– Конечно, наврал. Ты пойми: это наши бабы все вместе придумали такую штуку, ну, вроде на спор, что ли: найти к этому буржуину подход, всем вместе его охмурить и денег попросить. Ты вот знаешь, кстати, что нам мэрия денег на спектакли не дает? Это как, нарушение закона или нет? Ты прокурор.
– А? Да… Нарушение. Или нет. Разбираться надо, – все больше приходя в себя, ответил Дмитрий. – Черт, холодно как! Сейчас печку включу.
– Ну, это второй вопрос, хотя мы собирались в прокуратуру идти с этим вопросом. Так вот, понимаешь, они все вместе договорились. И Светлана, и Таня, и Юля, и Ирка… куда без нее. А Саша же у нас самая красивая. Ну вот… Она его в театр приглашала, разговаривали они. В бассейне вроде встречались, когда все ваши ходят. И дома он у вас бывал, так что она его лучше знает просто, у нее подход есть. Все на людях! А ты сразу орать!
– Врешь ты… – с жалобной интонацией проговорил Дмитрий. Его трясло не то от холода, не то от пережитого стресса.
– Не вру. Хочешь, докажу? – горячо возразил Юрий. – Если бы они его охмурили, то он бы нам денег дал. Знаешь, сколько нам надо? Сто пятьдесят тыщ всего, Светлана считала. Директору завода это семечки, сам понимаешь. А денег нет. Ни копейки. У Светы спроси. Премьера на носу, а у нас ни костюмов, ни декораций, так, выгородки пока одни. И мундир этот, и сабля – из другого спектакля совсем, из старого.
Кротов уже совершенно запутался в том, что говорил ему этот актер, имени которого он, разумеется, не помнил. Но понял одно: возможно, Сашка не виновата. Возможно, ее оболгали. И эта толстая дура-следовательница из ментовки, которая ему и раскрыла сегодня глаза, она давно на него глаз положила. Вот и воспользовалась, зараза! Ей до Сашки, как до луны пешком, вот и завидует, наверняка завидует! А он поверил. Дурак! Самый дурак и есть! Сашке все бабы завидуют. И красавица, и муж у нее – не последний человек. Кротов, после работы побывавший на дне рождения коллеги, от выпитого и переживаний уже плохо понимал, сам он это себе говорит, или это говорит сидящий рядом мужик… как бишь его?
– Плюнь ты, Дима! – говорил между тем Юрий. – Саша такая красивая! А красавиц всегда подозревают. И клевещут. Вот мне Юля рассказывала знаешь что? Что жена Пушкина, Наталья Николаевна, – кстати, Саша – вылитая она, честное слово, вовсе с Дантесом и не крутила роман. Плевать ей было на Дантеса. И Дантес этот вовсе не ее любил, а совсем другую женщину. Короче, зря Пушкин жену ревновал, вот как ты прямо. И Дантеса зря на дуэль вызвал. Но Дантес же не мог отказаться! А потом на него же и всех собак навешали. Там такая история! Поехали домой, я тебе по дороге расскажу.
Дмитрий послушно нажал на газ, и машина отъехала от служебного входа. Марианна Сергеевна, смотревшая из окна возле загородки вахтера на машину зятя, перевела дух. Уехал, черт бы его подрал! Она едва удержала Петьку, который так и норовил броситься в драку, защищая сестру. Ей еще предстояло успокоить Александру, как-то объяснить все произошедшее мужу (пока ему не доложили другие!) и придумать, как быть дальше.
– Да… Ни фига себе! Я и не знал. А то все Дантес, Дантес… А его развели, беднягу… – дослушав Юрия, подвел итог Кротов. – Слушай, ты прости… как тебя зовут?
– Юрий.
– Юра, пойдем ко мне, а? Сашка все равно сегодня у матери ночевать останется. А я уж к ним не пойду. Завтра… Еще придумать надо, как там все разруливать… Там, понимаешь, тесть…
– Правильно. Утро вечера мудренее, – перешел на поговорки уставший и исчерпавший аргументы Юрий. Наверное, он в жизни столько времени подряд не выступал перед одним-единственным зрителем. А вымотался, будто спектакль отыграл. – Давай-ка спать. И до завтра.
– Нет, постой, Юра. Ты меня одного не оставляй, – попросил Кротов. – Так погано на душе… Пойдем ко мне, выпьем, а, Юр?
– Я не могу, я Юле обещал. Не пью я, – виновато развел руками Юрий.
– Вот блин, да что же это с нами эти бабы делают! – окончательно расстроился Кротов. – Вертят как хотят, и фиг ты с ними справишься!
– Это есть, – серьезно подтвердил Юрий. – С ними фиг справишься. Но и без них тоже плохо.
На часах было без двадцати четыре. Серега уже давно спал. А Юля, не замечая времени, торопливо стучала по клавиатуре, делая неимоверное количество ошибок, но не останавливаясь – она должна была успевать за голосами. Юля уже заметила, что люди, разговоры которых она подслушивала, вели себя так, как будто события их жизни проходили до странности параллельно происходящим в реальном, Юлином, мире. Вот и на этот раз мужчина и женщина ссорились, били словами наотмашь, не щадя друг друга. Сперва говорил мужчина, похоже, он едва владел собой:
– Поручик Савельев, этот ваш пылкий поклонник, непременный участник вашей вечной свиты, он дал генералу пощечину! Он пытался задушить Грюнвальда шнурком от пистолета! Савельев на гауптвахте. Если Родион Егорович не поправится, Савельева расстреляют. Но сперва его будут судить, и весь свет узнает об этой ссоре в манеже! Я опозорен! Отставка – это самое малое, что может поправить положение. И вы, вы, ваше легкомыслие тому виной! Знаете, как вас зовут в свете? Полуграфиня! Я знал это, знал, но надеялся, что ваша юность и ваша невинность послужат залогом… Я ошибся и наказан жестоко. Вы завтра же отправляетесь в Тамбов в усадьбу, под надзор управляющего!
– Довольно, – холодно прервала его женщина. – Теперь вы послушайте меня. Мы оба знаем, что вовсе не невинность моя толкнула вас просить моей руки, а приданое, которое мой отец давал за мной. Мой отец дал вам денег, когда ваши поместья окончательно разорили холера и бунты, вы уже забыли тридцать первый год? Да, моя мать бежала от мужа с моим отцом, да, они смогли обвенчаться лишь после смерти графини, да, клеймо незаконнорожденной останется на мне навечно. Но в моих жилах течет кровь древних вестфальских графов. Моя фамилия – Строганова, мне родня и Гончаровы, и Загряжские, поэтому вы и женились на мне, милый мой, и вы сделали бы это, даже если бы уже тогда обо мне в вашем Тамбове ходили вдвое худшие слухи. А этот мальчик, Савельев… что ж. Вы, мой друг, вы должны были дать Грюнвальду пощечину. Но вы были на дежурстве, не так ли?
– Я, право… – Судя по всему, мужчина был ошеломлен этой отповедью. – Но если скандал?.
– Скандала не будет. Граф Строганов позаботится об этом. Успокойтесь, мой друг. Ни мне, ни вам не придется ехать в Тамбов. Немного посплетничают, а о ком же не сплетничают в салонах? – и позабудут. Я обещаю вам. Кстати, вы знаете, как вас зовут в полку? – В голосе женщины послышались презрительные нотки. – Нет? Я вам скажу. «Божья коровка». Мило, не правда ли? А теперь идите, мне пора одеваться.
– Если вы… Я убью вас. И себя… – Теперь голос мужчины звучал беспомощно.
– Прошу вас… – Голос женщины звучал устало и равнодушно. – У княгини Бутера меня ждет портниха.
И все смолкло.
Посидев еще немного, Юля выключила компьютер, едва передвигая ноги, дотащилась до кровати, на ощупь нашла будильник, завела на девять утра (надо было еще готовиться к утренней репетиции) и мгновенно провалилась в сон.
Будильник орал как ненормальный, и Юля, хлопнув негодяя по макушке, собиралась натянуть одеяло и спать дальше, но звон продолжался. Наконец из постели выполз Сергей, прошлепал в прихожую, что-то пробормотал сонным голосом и постучался в комнату Юли:
– Мам, это тебя. Возьмешь трубку?
Юля немедленно испугалась. На часах было еще только половина девятого, никто из своих позвонить в такое время не мог, свои все спали. Значит, либо звонил чужой, а от чужих хороших новостей ждать не приходилось, либо свои, но это означает, что у кого-то случилась беда.
– Да, алло? – сразу проснувшись, закричала в трубку Юля. – Кто это?
– Да не кричи так, я же не глухая. – Голос Тарасовой был хрипловатым, как будто она тоже не выспалась и всю ночь курила (собственно, так оно и было), но спокоен. И Юля тоже немного успокоилась.
– Извините, Светлана Николаевна. Я просто подумала, что-то случилось…
– Случилось, – согласилась Тарасова. – Тебе мало того, что вчера было? Это я виновата. Марианна затеяла тогда болтовню, а я ее поддержала. Устроили неприличную возню вокруг нового директора, а надо было просто пойти и денег попросить, как всегда. Всегда давали, авось и на этот раз не отказали бы. Нам и надо – копейки. Короче говоря, я сейчас на завод звонила, новый-то, говорят, с семи утра всегда на месте. Кто рано встает, тому бог подает, народная мудрость, между прочим. Поговорила с секретаршей, с Варварой, ты ее знаешь. Она похлопотала. В общем, Мордвинов готов нас принять в десять пятнадцать. Как раз потом на репетицию успеем.
– Вы меня хотите с собой взять? – с трудом вникла в суть идеи Юля. – А зачем?
– Ну, ты, мать, совсем плоха стала, – расстроилась Тарасова и притворно запричитала: – Мордвинов мужик молодой, красивый, а приду я одна, старуха. Что ему с меня? А ты глаз радуешь, молодая, красивая. Режиссер опять же. Пусть он на тебя смотрит, а меня слушает. Разделяй и властвуй, поняла, нет? Собирайся давай. Причешись там и все такое.
– Я не пойду, – отказалась Юля. – От меня там один вред будет.
И она вкратце пересказала Тарасовой ее разговор с Павлом в аэропорту. О том, как он ее не узнал, хотя несколько раз видел, как она в отместку не удержалась от ехидных замечаний в его адрес. И о том, что спектакль ему не понравился, как и она сама, кажется.
– А ты и лапки кверху? – захихикала Тарасова. – Что не узнал тебя – это как раз нормально, ты актриса, ты разная. Это Сашка у нас всегда одинаковая, краса ненаглядная. Тебе не досадно, что она тебя опередила? С Марианной на пару, голову даю на отсечение, что без Марианны тут не обошлось. А мне, понимаешь, как играющему тренеру обидно за наш с тобой тандем. Пошли, даю тебе еще один шанс. Только джинсы свои не надевай, лучше платье. То, бордовое, тебе идет. И браслет Юркин как раз.
– Светлана Николаевна! – возмутилась Юля. – Ну что вы такое говорите! Прямо как сваха, честное слово!
– Ты хотела сказать «сводня», но удержалась из вежливости, – правильно поняв заминку, продолжала веселиться Тарасова. – Молодец, начальство надо уважать. Вот я тебе, как начальство, и говорю: просыпайся, накладывай грим, и пошли работать. Это работа, понимаешь, Юля? Твоя и моя, кроме нас с тобой, ее никто не сделает. Я тебе уже объясняла.
Юля попыталась вставить слово, но директриса ее не слушала. Отсмеявшись, заговорила серьезно:
– И не ломайся, я же тебя в постель к нему не укладываю. Там уже и место занято, судя по всему, опоздала ты, голубушка, опоздала. Понимаешь, мужик он, кажется, непростой. Я и сама вижу, и по тому, что ты мне рассказала. Вдвоем нам легче будет. А то спектакль не выйдет. Если сразу денег даст, тогда успеем костюмы в срок отшить, а если нет… – Тарасова вздохнула и замолчала, предоставляя Юлиной совести возможность продолжить монолог.
– Хорошо… Я приду, – обреченно согласилась Юля.
– Вот и ладушки, в десять у проходной. Пропуск нам Варвара уже заказала. Кстати, она твоя большая поклонница, ей оба твоих спектакля ужасно понравились. Глас народа! – подсластила пилюлю Тарасова и отключилась.
К кабинету с табличкой «Директор завода» Юля тащилась, как приговоренный к месту казни. Просить всегда неприятно, а просить денег, да еще без отдачи, – унизительно вдвойне. Нищие актеры пришли на поклон к доброму барину. Доброму ли? Даже восторженные комплименты, которыми ее осыпала в приемной Варвара Петровна, не смогли поднять ей настроения. Она поняла наконец, какую неприятную миссию взвалила на себя в последние годы Тарасова, добывая деньги на то, чтобы творческий гений режиссера Удальцова мог расцветать без помех на скудной ниве провинциальной культуры. А он взял и уехал, разозлилась Юля. Но и злость не помогла. Входя в директорский кабинет, она чувствовала себя так отвратительно, что даже руки дрожали, а в животе сидел противный холодок.
Кабинет был большой, видимо, старенькое здание заводоуправления не так давно капитально отремонтировали, снеся часть перегородок. Хорошо, что господин Мордвинов догадался выйти из-за стола и пойти навстречу вошедшим. Таким образом, они встретились примерно посередине, и хозяин кабинета приглашающим жестом изменил направление их движения в сторону кожаного дивана, кресел и низкого журнального столика.
Пока Тарасова рассыпалась в комплиментах насчет дизайна (что-то светлое, стеклянно-прозрачное, минимум дерева и металла, непонятно откуда идущее освещение), не интересовавшаяся интерьером Юля украдкой рассматривала Мордвинова.
В аэропорту он был совсем другим. То ли уютная трикотажная кофта на пуговицах вкупе с линялыми джинсами и взлохмаченной шевелюрой, то ли его предвкушение дома, то ли сама обстановка аэровокзала, где все равны, все торопятся и думают о своем, тому причиной, но тот Павел казался проще, симпатичнее и даже как будто моложе. Он был не прочь поболтать, коротая время. А этот, в идеально сидящем костюме и идеально начищенных ботинках, идеально выбритый, с идеально уложенными волосами был ей, пожалуй, неприятен: сух, холоден и озабочен. Наверное, тем, чтобы назойливые просительницы не отняли у него слишком много драгоценного времени, вовсе для них не предназначенного.
Тарасова между тем перешла к делу. Юля старалась не вслушиваться, водя глазами по кабинету. Но зацепиться было не за что, идеальная, как сам хозяин, деловая обстановка не позволяла сделать никаких выводов – ни фотографии, ни сувенирчика, ничего, что не относилось бы к работе. Впрочем, один сувенирчик все же нашелся прямо перед Юлей на журнальном столике. Юля протянула руку и осторожно взяла маленькую прозрачную коробочку. Внутри, запаянная в прозрачный пластик, как в кусочек льда, виднелась крошечная, сантиметров десять высотой, Александровская колонна, та, что стоит в Петербурге на Дворцовой площади. Обрадовавшись нашедшемуся занятию, Юля стала рассматривать прелестную игрушку с крошечным ангелом на вершине. Ангел был маленький, с ноготок, но крепко держал явно тяжелый для него крест. «Умей нести свой крест и веруй…» – некстати вспомнилась ей фраза из «Чайки».
– Остаточное финансирование… отопительный сезон… прежнее руководство… Семьдесят лет, юбилейный сезон… – доносились до нее обрывочные фразы из разговора, точнее, из монолога Тарасовой, потому что Мордвинов слушал ее, не перебивая и не задавая вопросов.
– А вам не предлагали перейти на хозрасчет? – дождавшись, когда Тарасова замолчит, подал наконец реплику Мордвинов, и Юля, вздрогнув от неожиданности, поставила Александрийский столпик на место.
– Каждый год предлагают, – ответила Тарасова. – Им что, театр с возу, бюджету легче. Но мы не выживем на хозрасчете. Это в Москве или в Екатеринбурге можно, а у нас нет.
– Почему? – уточнил Павел. – За счет выручки от продажи билетов. Сейчас же вы ее перечисляете обратно в бюджет? А будет ваша.
– Выручка смешная, – призналась Тарасова. – Аншлаги бывают только на премьерах, а потом, наполняемость зала – процентов шестьдесят. Спектакли не идут больше двух сезонов, аудитория слишком мала. И приходится ежемесячно выпускать премьеру.
– Поднять цену? – предложил Павел, и Юле вдруг показалось, что он говорит не всерьез. Неужели издевается?
– Не получится. Двести рублей – для наших зрителей потолок. Билеты по триста рублей никто покупать не будет. Вы понимаете, Павел Андреевич, ни один театр не живет на самоокупаемости. Это в принципе затратное и убыточное дело. Везде. А у нас в провинции тем более, – добросовестно объяснила Светлана Николаевна.
«Неужели она не слышит? – затосковала Юля. – Он же чепуху спрашивает, и ее заставляет чепуху объяснять…»
– А зачем? – спокойно спросил Павел.
– Что – зачем? – не поняла Тарасова.
– Зачем тогда вообще нужен в провинции театр, если люди не хотят платить деньги за билеты? И если наполняемость зала, как вы сказали, в среднем всего шестьдесят процентов? Или ваше предприятие работает для собственного удовольствия? Странная позиция для руководителя. Простите меня, уважаемая Светлана Николаевна, но я не могу вложить деньги в ваш проект. Тем более это деньги не мои, а завода.
– Но нам нужно всего сто пятьдесят тысяч…
Наверное, Тарасова выговорила это по инерции, растерявшись. Такого поворота она не ожидала. Иногда, бывало, денег и не давали, но всегда обещали, заверяли, что понимают миссию, и все такое прочее… Короче говоря, демонстрировали уважение. Но чтобы вот так, в лицо, заявить – чепухой занимаетесь, голубушка, да еще и деньги на это просите у серьезных людей, – нет, такого не было.
– Театр – это душа города, это определенная аура… – пробормотала она, окончательно смешавшись.
– Это совершенно неважно, уважаемая Светлана Николаевна, – спокойно и безапелляционно заявил Мордвинов. – Вы меня не поняли. Я не дам вам денег не потому, что это не такая уж большая сумма. Это невыгодное вложение прежде всего потому, что ваш театр на самом деле никому не нужен, кроме вас, – он любезно кивнул в сторону Юли, тем самым включая ее в число людей, занимающихся ерундой. – Люди к вам ходят неохотно, денег платить не хотят ни зрители, ни город. Так зачем поддерживать жизнь в умирающем организме? Только потому, что он уже семьдесят лет существует? Почтенный срок, я согласен. Но, в конце концов, ничто не вечно – ни театры, ни люди.
– Этот театр создавали в войну, – вдруг неожиданно для себя произнесла Юля. – Эвакуированные из Москвы актеры. Вам не кажется странным, уважаемый господин Мордвинов, что вы предлагаете дать ему умереть сейчас, в мирное время?
Павел с интересом воззрился на нее, как будто не ожидал, что Юля, до сих пор безмолвная, как тот самый столп, который вертела в руках, вдруг заговорит.
– Это демагогия. Рыночная экономика – та же война, уважаемая госпожа Ваганова, – и посмотрел с издевкой: вот, мол, запомнил наконец ваше ФИО. – Выживает сильнейший. Я готов потратить гораздо большую сумму и пригласить сюда, в Надеждинск, скажем, актеров «Табакерки», «Сатирикона» или «Ленкома». Уверяю вас, люди будут покупать билеты и по пятьсот рублей, и по тысяче. Разумеется, для меня этот проект все равно будет убыточным, как вы правильно заметили, Светлана Николаевна, но люди получат гораздо больше удовольствия и пользы от знакомства с по-настоящему высокопрофессиональной и качественной работой. А в надлежащем качестве вашей работы я не уверен. Во всяком случае, исходя из того, что я видел до сих пор. И, продолжая наш разговор в аэропорту, я скажу так: вы вправе, госпожа Ваганова, заниматься тем театром, который вам нравится. Но я предпочитаю другой театр и точно так же имею право поддерживать тот театр, который мне нравится. Я рискну предположить, что те деньги, которые вы, я охотно верю, сможете найти на ваш спектакль, не спасут положения. Сейчас люди ездят по всему миру, смотрят телевизор, да по Интернету спектакли транслируются, в конце концов. В эпоху глобализации понятие «провинция» исчезает, и вывеска провинциального театра уже не может быть оправданием его, извините меня, убожества. Есть всем известные точки отсчета. Пусть театры останутся только в больших городах, ничего страшного. А в такие вот надеждински они будут приезжать на гастроли. Этого достаточно.
– Вы… Вы просто сводите со мной счеты! За тот разговор в аэропорту! – вскочив с дивана, выпалила Юля. – Вы умный, образованный человек, вы говорили, что любите театр, и наверняка сами не верите в ту чепуху, что наговорили. А мы вам назло не сдохнем! И деньги найдем без вас!
Она схватила за руку растерявшуюся Светлану Николаевну, при этом толкнув столик так, что пластиковая коробочка слетела на пол, и буквально поволокла директрису к выходу.
– Я искренне рад, что моя позиция не заставила вас опустить руки, госпожа Ваганова, – остановил ее уже на пороге насмешливый голос Мордвинова. – Я не ставил перед собой такой цели. Разрешите в доказательство моего к вам хорошего отношения подарить вам вот эту книжку. Возможно, она будет вам полезна в вашей дальнейшей успешной карьере. Кстати сказать, тут содержится теоретическое обоснование моей позиции.
Павел протянул Юле приготовленную книжку. Юля, не глядя на название – в глазах у нее стояли слезы, и она боялась, что они потекут по щекам, усугубляя ее унижение, – с минуту колебалась, не швырнуть ли подарок прямо в отвратительно улыбающуюся физиономию. Но теперь уже Тарасова, придя в себя и сообразив, чем все может закончиться, буквально вытолкала ее из кабинета и захлопнула дверь. Светлана протащила Юлю через всю приемную, проигнорировав вопросительный взгляд Варвары Петровны, и не отпускала ее руку до тех пор, пока они не вышли из здания заводоуправления.
На улице, у проходной, Юля все-таки расплакалась – от злости и унижения. Светлана Николаевна задумчиво подала ей чистый носовой платок и, дождавшись, когда коллега перестанет шмыгать носом, сказала:
– Что-то здесь не так, дорогая моя. Слишком много темперамента в такой простой, в общем-то, сцене.
– Я же говорила, я предупреждала… Он на меня еще в аэропорту разозлился, – всхлипывала Юля. – Я знала, что мне не надо к нему идти.
– Но ты же не называла его импотентом? – деловито уточнила Тарасова, забирая мокрый платок. – На три буквы не посылала?
– Н-нет… С чего? – опешила Юля.
– Тогда что же так вывело его из себя, я не понимаю? – по-прежнему задумчиво рассуждала Тарасова. – На какую мозоль мы ему наступили? Театр он знает и любит, это видно. Спектакли твои были не настолько уж плохи, ты сама знаешь. А он прямо летал по кабинету как на метле. И это всего-то за пять тысяч долларов? По-твоему, не странно? Надо обдумать на досуге. Что-то мне подсказывает, что это еще не конец, а очень даже наоборот. Что за книжку он тебе дал?
– «Менеджмент. Управление качеством», – недоумевая, прочитала Юля слова на обложке. – Я сейчас выкину эту дрянь!
– Погоди, вдруг пригодится… – Тарасова перехватила у нее книжку. – Книги и хлеб выбрасывать грешно. Елки-палки! Без двух одиннадцать! На репетицию опаздываем! Побежали!
И она, спотыкаясь и поскальзываясь, помчалась по расчищенной от снега тропинке посреди заваленной снегом кленовой аллее, которая вела от проходной завода к Дворцу культуры металлургов. Юля припустила за ней.
Юлина бабушка всегда говорила ей, что если человек икает, значит, кто-то о нем думает. И теперь Юля, сидя перед экраном компьютера, от души надеялась, что господин Мордвинов уже как минимум час изнывает от икоты. Нет, сперва она, переделав домашние дела и обсудив с сыном события уходящего дня, уселась за компьютер, чтобы поработать.
Она даже честно написала три строчки: «Внезапный порыв ветра рвет, гасит пламя свечей, заставляя Старуху испуганно замолчать. Чиновник, похоже, тоже озадачен. Он зажигает свечи, затем отодвигает портьеру, возвращается назад к столу». Потом долго сидела, прислушиваясь. Но вокруг стояла тишина. То есть, конечно, тарахтел холодильник, сладко похрапывал Серега, у соседей за стенкой бормотал телевизор. Но те люди, с которыми Юля уже привыкла общаться каждый вечер, сегодня молчали. Или они где-то были, говорили, действовали, но Юля не могла настроиться на их волну. И это стало последней каплей, переполнившей чашу ее ненависти к Мордвинову (хотя, вообще-то, Юля старалась запрещать себе говорить и даже думать штампами, но очень уж зла была сейчас). Поэтому она уже битый час сидела и придумывала планы страшной мести этому мерзавцу, который, пользуясь ее зависимым положением, так вульгарно свел с ней счеты. Если бы он просто не проявил к ней интереса как к женщине – да ради бога, она не долларовая бумажка, чтобы всем нравиться (ну что ж такое, так и лезут на язык расхожие выражения!). Но он мастерски плюнул в самое дорогое, что у нее было (кроме Сереги, конечно), – в дело ее жизни, в ее театр!
В этом месте, поняв, что сегодня она думает исключительно штампами из дамской беллетристики, а стало быть, ничего хорошего из ее писания не выйдет, Юля выключила компьютер и… ну да – предалась отчаянию! Имеет право, пока никто не видит, это ее личное дело! Ничего, она ему покажет!
Юля старательно придумывала, что именно и каким образом она могла бы показать этому самому Мордвинову, но вот уже час в голову не приходило ничего, кроме самого очевидного, просто-таки напрашивающегося вывода: она должна поставить такой спектакль, чтобы он изменил свое мнение. Не о ней – на это наплевать и забыть, но о театре. Чтобы он не смел и думать, будто имеет право решать, чему быть, а чему тихо поднять лапки кверху и умереть, чтобы не оскорблять тонкое художественное чутье господ олигархов, ненадолго спустившихся к ним в Надеждинск со своих заоблачных высот.
Она непременно это сделает! Вот только где взять денег? Юля задумчиво посмотрела на браслет. Интересно, сколько он стоит? Наверное, недешевый, судя по тому, как расстроилась, увидев его, Марианна. Юра поймет. Он сам из того же теста. Сколько-то можно занять у родителей. Можно взять кредит, в конце концов. Конечно, потом придется отдавать, но это ведь потом. Но зато как она будет счастлива, если этот высокомерный и мелочный господин Мордвинов изменит свое сиятельное мнение. А он изменит непременно. Кажется, он и в самом деле отчасти разбирается в театре, во всяком случае, насмотрелся. Просто с высоты его трона такие простые и мелкие вещи, как провинциальный театр с его семидесятилетней историей, не видны. Так она заставит его заметить! И если не принять, то хотя бы понять. Или она не режиссер. Права была Тарасова.
Юля очень удивилась бы, если б узнала, что Павел Мордвинов, которого она наградила такой кучей самых нелестных эпитетов, тоже думает о ней. Нет, он не икал, но, очевидно, исключительно по причине своей толстокожести. Он просто задумчиво смотрел в телевизор, на экране которого кто-то прыгал и что-то говорил, но не вслушивался и вспоминал утренний разговор.
Сперва он был весьма доволен собой – поставил на место эту насмешливую выскочку, Юлию Сергеевну Ваганову, которая ведет себя так, будто она не актриса провинциальной труппы города Мухосранска, а звезда столичной сцены. Она его еще и поучала, тогда, в аэропорту, и смотрела снисходительно, свысока! Ничего, квиты, один – один. Кроме того, он и в самом деле сказал то, что думал: сильные выживают, слабых не стоит поддерживать ради каких-то иллюзорных целей. Душа города, аура города… Смешно. Аура есть у Петербурга. У Парижа. У Праги. А у Надеждинска ее нет и быть не может. Театр тут ни при чем, потому что ауре деньги не нужны. А раз им нужны, стало быть, это не по части ауры вопрос. И когда, интересно, наши деятели культуры поймут, что без нормального менеджмента ни один театр не выживет? Ни БДТ, ни этот, мухосранский, имени Чехова, с его депрессивными спектаклями из жизни обитателей дна, на радость им подобным.
Тут Павел вдруг отчетливо понял, что он так злится и никак не может успокоиться, потому что не прав. Да, он имеет полное право не давать им денег, раз не считает это нужным. Но, увлекшись, он был слишком резок. А когда эта… госпожа Ваганова отважно полезла с ним в драку, он, чтобы опять не остаться в дураках, как тогда в аэропорту, стал бить наотмашь. Получилось не по-мужски, мелко. Слишком заигрался, еще и книжку сунул, попалась ведь на глаза, дрянь такая. Вот поэтому у него на душе целый день и гадко. Вариантов исправления ситуации он не видел, если честно. Не бежать же завтра в театр с извинениями? Может, просто передать деньги директрисе? Свои собственные, завод тут ни при чем, сумма и в самом деле смешная, а для их драгоценного театра – спасение. Вот идиот, черт побери! Что ж его так разобрало! Это все она виновата, Ваганова! А ведь они могут и не взять теперь деньги, вдруг отчетливо понял Павел. Юля, во всяком случае. Он ее обидел. А она – гордая, вон спина какая прямая.
Вспомнив, как Юля сидела на краешке дивана в его кабинете и крутила в руках коробочку, Павел, сам не замечая, тоже выпрямился. Через минуту у него заныли мышцы, он махнул рукой, привычно ссутулился…
Телевизор вдруг истошно заорал – началась реклама; Павел вздрогнул и с досадой щелкнул пультом. Стало тихо. Как-то слишком, до противного тихо. Дома, в Питере, так никогда не бывало, с наступлением темноты большой город не впадал в сонное оцепенение, он жил, шумел, был рядом – и Павел был не одинок. А здесь оглохнуть можно от вязкой сплошной тишины, если телевизор не орет. Хомяка, что ли, завести, пусть скребется.
Мордвинов подошел к бару, налил немного коньяка. Потом, подумав, добавил еще. Ему надо уснуть побыстрее, и чтобы не лезла в голову эта история с деньгами и Юлей Вагановой, с ее звенящим от обиды голосом и серыми глазами, в которых плескались обида и самая настоящая ненависть. Пусть завтрашний день будет лучше уходящего! У него слишком много работы, чтобы тратить силы и время на такие совершенно не стоящие его внимания пустяки.
В конце ноября на завод приехала большая иностранная делегация. В этом не было ничего необычного, продукцию Надеждинского металлургического покупали во многих странах мира, но на сей раз делегация была как никогда солидной – двенадцать человек. Представители итальянской фирмы собирались руководить установкой и подготовкой к пуску в эксплуатацию новой печи. С ними приехал и сам владелец, синьор Фабио Квадрини, потому что новый контракт с русскими был весьма солидным и перспективным. Кажется, русские взялись за дело всерьез, они даже не пожелали ждать полгода, пока будет выполнен их заказ: заплатили огромную неустойку, чтобы отодвинуть других покупателей. Модернизация задумывалась кардинальная, поэтому синьор Квадрини решил лично на месте уточнить фронт работ.
Надеждинск оказался крошечным городком на севере Урала, продуваемый всеми ветрами и занесенный снегом. Странно, но снег с улиц и дорог почти не убирали, очевидно, поняв полную бесперспективность этого занятия, и люди ежедневно протаптывали тропинки на тротуарах и укатывали колеи на дорогах. Завод тоже поражал воображение. Разумеется, в Италии, этой колыбели человеческой культуры, имелись сооружения и подревнее, но действующих заводских корпусов, построенных в середине девятнадцатого века, нигде в Европе, наверное, больше не отыскать. Во всяком случае, когда гостям показывали доменный и мартеновский цеха, кажется, не особенно изменившиеся со дня пуска в 1886 году, в голосе технического директора даже слышалась гордость. А уж оборудование, запущенное в период Второй мировой войны, и вовсе считалось вполне современным, во всяком случае, не выработавшим ресурс. И то, что с таким уровнем технического обеспечения эти сумасшедшие русские умудряются плавить сталь и даже отправлять продукцию на экспорт, казалось чудом!
Но в остальном между сторонами царило полное взаимопонимание как в рабочее, так и в свободное от работы время. Гостей кормили до отвала, возили по памятным местам, знакомили с тонкостями русской бани, водили в местный театр и наперебой приглашали в гости. Вот и в этот вечер устроили прием в мэрии по поводу, который переводчик так и не сумел внятно объяснить приглашенным итальянцам, да особенно это никого и не интересовало, – само собой разумелось, что теперь без итальянцев не обходилось ни одно мало-мальски стоящее событие в культурной и светской жизни города. Концерт был занятным, речи недлинными, фуршет – отменно щедрым, русские синьоры – любезны, а синьорины – очаровательны.
Павел посмеивался, наблюдая, как местные красотки атакуют командированных, и как те тают, будто мороженое в летний день. И ведь что интересно: дамы знают по-итальянски полтора десятка слов (в основном из песенного репертуара кумиров их молодости Челентано и Тото Кутуньо), синьоры не знают по-русски и этого, а языкового барьера нет, как нет, все трещат наперебой и отлично понимают друг друга. Причем, что интересно, уральские мужчины таких способностей к языкам не обнаруживают, поэтому по большей части сидят в сторонке, издали наблюдая за международными контактами и общаясь исключительно между собой.
Разумеется, первую скрипку в этом великолепном оркестре играла Саша Королева, при одном взгляде на которую горячие южные синьоры теряли дар речи. А когда речь к ним возвращалась – обнаруживалось, что возле ослепительной красавицы неотлучно маячит вполне обыкновенный муж, разве что ревниво следящий за каждым жестом и взглядом своей прекрасной супруги. Марианна Сергеевна Королева выбрала себе амплуа любезной светской дамы, в котором выглядела очень органично. Пожилая актриса, кажется по фамилии Долинина (Павел уже знал, что она почетный гражданин Надеждинска), собрала вокруг себя небольшую толпу поклонников солидного возраста и смеялась как девчонка. Но две другие дамы из театра – директор и режиссер, – похоже, не особенно интересовались происходящим и явно намеревались уйти при первой же возможности. Больше никого из театра не было – не полагалось по негласной табели о рангах, – что ужасно бесило Иру Лаврову (и в следующий раз Юля обещала отправить ее вместо себя). Но Ирка все равно злилась: когда еще он будет, этот следующий раз, до которого она должна, черт побери, откладывать реализацию своих наполеоновских планов?
Павел, всегда откровенно скучавший на таких неизбежных «светских мероприятиях», развлекался тем, что наблюдал за Юлей. Если в глазах всех остальных дам он видел симпатию, интерес или хотя бы любезность, то госпожа Ваганова вообще избегала смотреть в его сторону. Эта детская игра его очень смешила. А если они все-таки случайно встречались взглядами, то Юля окатывала его волной ледяного презрения.
«Страшно, аж жуть! – смеялся про себя Павел. – Смотри, смотри, на меня это, голубушка, не действует. Жаль, что ты такая невзрачная. Я люблю женщин изящных, хорошеньких и легких в общении. А ты похожа на породистую лошадь, да еще и себе на уме».
Саша за весь вечер так к нему и не подошла. Улыбнулась издали, кивнула, здороваясь, – и всё. Муж не отходил от нее ни на шаг, и Павел заметил, что вместе они выглядели… не совсем парой, что ли. Наверное, так же странно, не парой, выглядели невысокий вертлявый страшненький камер-юнкер Пушкин рядом со своей ослепительной грациозной красавицей Натали. Ну да и бог с ними, отмахнулся Павел от несуразных мыслей. На самом деле ему просто было неприятно видеть Сашиного мужа, наблюдать, как он разговаривает с женой, гладит ее руку, заглядывает Саше в глаза или приносит ей бокал вина… Что ж, такова оборотная сторона большинства его провинциальных романов. Ничего нового.
Через несколько дней Павел как никогда рано – еще не было девяти – ехал домой с работы. На автобусной остановке он увидел Юлю. Было холодно, автобус задерживался, и на остановке подпрыгивала и переминалась с ноги на ногу и прятала в рукава замерзшие носы уже довольно солидная толпа, Юля в руках к тому же держала большую сумку. Павел, уже много лет не ездивший в общественном транспорте, вдруг задумался, как же она затащит в такой толпе в автобус этот дурацкий синий баул с длинными желтыми лямками, и приказал шоферу остановиться.
Когда к остановке подъехал золотистый «Лексус», известный всему городу как «директорский», все разом перестали подпрыгивать, высунули носы из воротников и с любопытством уставились на машину. Павел опустил стекло и предложил Вагановой сесть в машину. Она заколебалась, но, поняв, что привлекает всеобщий интерес, сочла за лучшее не спорить.
– Спасибо! – пропыхтела она, пропихивая на заднее сиденье свой баул и забираясь следом. – Я бы ведь и сама…
– У вас сумка тяжелая, – любезно пояснил Павел, давая понять, что, если бы не это обстоятельство, он бы с чистой совестью проехал мимо. – Вам куда?
– Мне на Фрунзе, – ответила Юля и пояснила специально для него: – Это недалеко. Только от остановки еще идти.
– Доедем, – улыбаясь, успокоил узнавший Юлю шофер. – Нам на остановки тьфу, мы где хотим, там и остановимся.
Когда машина остановилась возле старой пятиэтажки, Павел хотел было попросить шофера помочь Юле с сумкой. Но неожиданно для себя вышел из машины и ухватил синий баул. Удивляясь сам себе, потащил сумку вслед за Юлей.
– Вы здесь живете? – спросил зачем-то очевидную глупость.
– Нет, – оглядываясь на него, пробормотала Юля (кажется, ей было неловко, что сама золотая рыбка оказалась у нее на посылках). – Здесь Дружинины живут, Антонина Ивановна и Василий Ильич.
– Ваши коллеги? – на этот раз проявил смекалку Павел.
– Василий Ильич приболел, а дети у них живут далеко, – пояснила Юля. – Антонина Ивановна из дома почти не выходит, боится его оставлять. Да и денег у них в обрез, пенсия сами знаете какая, да и на лекарства много уходит. Вот мы стараемся помогать… А я сегодня в спектакле не занята.
Дотащив сумку на пятый этаж, Павел счел, что его миссия даже перевыполнена, и хотел было попрощаться, но дверь вдруг распахнулась, и на пороге появилась маленькая аккуратная старушка. Она заулыбалась, глядя на Юлю и ее спутника.
– Проходите, проходите, мои дорогие! – захлопотала хозяйка. – Замерзли? Погода просто ужасная, на градуснике двадцать три и ветер! Заходите, погреетесь, я вас пирогом угощу с яблоками, он у меня отлично получается!
– Да я, собственно… – отступая назад, начал было Павел.
Но тут из глубины квартиры раздался старческий голос, такой тихий и слабый, что Павел не разобрал слов. Но Антонина Ивановна расслышала все прекрасно и закричала, повернувшись в сторону комнаты:
– Васенька, это Юля! Она с молодым человеком! Я вас сейчас познакомлю!
– Ну вот, теперь вас не узнали, – обернувшись к Павлу, прошептала Юля. Но на этот раз в ее голосе не было издевки.
«Мой тимуровский подвиг произвел на нее должное впечатление», – усмехнулся про себя Павел.
– Вы идите, Павел Андреевич, я все объясню…
– Как это «идите»? – всполошилась Антонина Ивановна. – Без пирога не отпущу! Слышите, как пахнет? И Васенька вам так будет рад. Зайдите хоть на минуточку, очень вас прошу!
Запах яблочного пирога был так заманчив, а старушка смотрела так просительно, что Павел решительно продвинул Юлю вперед и сам вошел в крошечную прихожую.
– Вот, пожалуйста, тапочки, – засуетилась обрадованная хозяйка.
Юля с ужасом смотрела, как Павел Андреевич Мордвинов скидывает свои блестящие штиблеты на тонкой подошве (это среди зимы!) и покорно переобувается в обшарпанные тапочки. Увидев ужас в Юлиных глазах, Павел неожиданно развеселился и подмигнул ей. Вообще-то он ужасно любил пирог с яблоками, особенно если пахло еще и корицей, как сейчас. Мама всегда такие печет. Это вам не какой-нибудь штрудель!
Пирог не обманул ожиданий – и голодный Павел, уже давно мечтавший об ужине, быстренько уплел его почти весь. Ему было немного неловко, но очень уж оказалось вкусно. Антонина Ивановна подливала ему чай, накладывала клубничное варенье, расспрашивала о разном. Павел увиливал, как мог, а Юля разговаривала с Василием Ильичом. Старик сидел в кресле возле стола, укутанный пледом, выглядел он больным и усталым, но было видно, что разговор с Юлей ему важен и интересен.
– Вы замечательно выглядите, дядя Вася! – отважно врала Юля. – Намного лучше, чем в прошлый раз. Вы нас всех так напугали, честное слово.
– Я вас подвел… – с трудом проговорил старик.
– И не думайте об этом, дядя Вася! Время еще есть, а пока вы не поправитесь, обещал мой однокурсник помочь, он в Нижнем Тагиле работает, он будет к нам приезжать и играть. А потом все восстановим, и вы вернетесь, будете играть сами. Помните, у Мейерхольда один актер Осипа играл вообще сидя! А чем мы хуже Мейерхольда? И потом, вы знаете, я для вас какую пьесу нашла? Для вас и для Антонины Ивановны. Там главный герой весь спектакль проводит в инвалидной коляске.
– Так нет же у нас коляски, Юлечка, – тихо перебила ее Антонина Ивановна, моментально отвлекаясь от Павла. – И на новый спектакль денег нет тоже. Вы ведь и на «Ревизора»-то еле-еле насобирали, мне Света говорила…
– И ничего страшного! – торопливо перебила ее Юля. – С «Ревизором» уже все в порядке. А что касается нового – так вот, прошу любить и жаловать, Павел Андреевич, он обещал на ваш спектакль денег дать.
Юля ткнула Павла под столом кулаком и для пущей верности наступила ему на ногу.
– Я? А да… конечно. Без проблем, – озадаченно подтвердил он.
Старики оживились, даже у Василия Ильича заблестели глаза, и они уже вместе стали выспрашивать Юлю о подробностях и осторожно благодарить Павла. Мордвинов сразу почувствовал возникшую натянутость: если Юлиного приятеля они угощали от души, то к редкому зверю спонсору, по их разумению, требовался какой-то другой подход, а какой именно, они не знали. Поэтому он посмотрел на часы и поднялся, Юля тоже заторопилась.
– Юлия Сергеевна, сколько вам нужно денег на спектакль для Дружининых? – сухо уточнил Павел, когда они с Юлей вышли из подъезда.
– Нисколько. Извините меня, пожалуйста, Павел Андреевич! – виновато посмотрела на него Юля. – Я просто так сказала, чтобы они не думали…
– Для них я дам. Это другое дело. Сколько? – поторопил Юлю Павел. Старики ему и в самом деле понравились, но все-таки было немного досадно, что она вот так прижала его в угол и настояла на своем.
– Да нет для них никакой пьесы, – устало сказала Юля. – Придумала я все. Не сможет дядя Вася больше играть. Его на той неделе на «Скорой» с репетиции отвезли. Сказали, микроинсульт, и что ему еще повезло. Но он двигаться стал плохо и говорить невнятно. Понимаете, что это значит для актера? Он у меня в «Ревизоре» Осипа репетировал, теперь и не знаю, как быть. Сочинила я все. Вы не волнуйтесь, я бы так внаглую у вас денег просить не стала. Я отлично помню наш разговор.
В голосе ее опять звучал не вызов, а усталость. Павлу стало неловко, и, чтобы закончить неприятный разговор, он открыл перед ней дверцу машины и пригласил Юлю садиться. Он только сейчас, кажется, понял, что заставило его притормозить тогда у остановки и предложить Юле свою помощь. Он хотел как-то загладить свою вину за ту, откровенно говоря, хамскую сцену, которую его черт дернул устроить в кабинете. Но он так хотел отомстить той Юле, которая смеялась над ним в аэропорту! А эта, сегодняшняя Юля, усталая, немного виноватая и мягкая – совершенно другая, и он уже запутался в этих многочисленных Юлях, разных до неузнаваемости!
– Вас куда подвезти? – спросил он.
– Я вместе с вами выйду, возле вашего коттеджа, мне там недалеко дворами.
Но когда машина остановилась возле его коттеджа и Юля в самом деле выбралась из салона вслед за ним, вместо того, чтобы попрощаться, Павел вдруг пригласил ее зайти на чашку кофе. И тут же сам удивился, как вдруг это игриво и пошло прозвучало. Обычная фраза, но к Юле она совершенно не подходила.
Юля взглянула на него как-то странно, однако вежливо поблагодарила, сказала, что ей еще надо дома поработать, и, быстро простившись, ушла.
Павлу показалось, что шофер посмотрел на него с плохо скрытым злорадством. Да нет, наверняка показалось.
Премьеру «Ревизора» наконец назначили на первое декабря. Павел собирался в театр в отличном настроении. Раз положено посещать премьеры – пожалуйста, он не против, посетит. И на фуршет, вполне возможно, останется, у него в городе уже полно знакомых, и он будет чувствовать себя свободно. Дела на заводе шли отлично, начался монтаж печи-ковша, подписали контракт на поставку нового оборудования. Дядя, кажется, был им вполне доволен, хотя и традиционно скуп на похвалу. А еще Павел радовался, что закончился тяжелый, сонный и трудный, нелюбимый им ноябрь и наступил декабрь. Там и до Нового года недалеко. Сперва он поедет домой, к маме, а потом – непременно на острова, где тепло, где океан, где все желтое, бирюзовое и зеленое, где нет заводских труб, не орет по утрам гудок, а дорожку от дома до калитки каждую ночь не заносит снегом.
Поэтому Павел еще накануне заказал в Екатеринбурге десять роскошных букетов (все разные!) для каждой актрисы. Общая стоимость этих букетов вместе с доставкой составляла сумму, немногим меньше той, что просили у него директор и режиссер. В этом заключалась некоторая, как бы это выразиться… неловкость. Но там было дело принципа, утешал себя Павел, а принципы не измеряются в рублях. Пусть они поймут, что отказал не потому, что жадный, а потому, что у них разные взгляды на искусство вообще и на их театр в частности. Если бы кто-то сказал Павлу, что он, сам того не замечая, все время думает о той ссоре, ищет оправданий и аргументов, он бы рассердился. И еще больше разозлился бы, если бы ему кто-нибудь сказал, что он думает о Юле. Отчего-то очень хотелось, чтобы ее спектакль получился. Хотя, в общем, ему нет до этого никакого дела – так, просто интересно.
Поначалу происходящее на сцене Мордвинова озадачило. Примерно половину первого действия Павел старательно прогонял с лица вопросительное выражение (он прекрасно помнил, как Юля сказала ему, что его кислую физиономию на премьере «Канотье» прекрасно видели все актеры). Прежде всего Гоголь был нагло переписан. Спектакль начался не с привычного «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам…», а со сцены, где два Хлестаковых, молодой и старый, вспоминали занятную историю из прошлого, наперебой пересказывая друг другу смешные детали и по нескольку раз повторяя самые интересные места. Было понятно, что постаревший Хлестаков ничуть не раскаивается в безобразии, по молодости лет учиненном в провинциальном городке, и весьма сердит на господина Гоголя, который кое-что переврал в своей пьеске.
– Спросил бы у меня, как, мол, оно на самом деле было, уважаемый Иван Александрович. Я бы все, честь по чести… А то понаписал! – ворчал Хлестаков-старший, пощипывая тощие бакенбарды, которыми он, судя по всему, весьма гордился. – И вовсе я не говорил ни про какой лабардан. Я и знать не знаю ни про какой лабардан.
– Просто черт знает, что такое, – охотно соглашался Хлестаков-младший, за неимением бакенбард пощипывая себя за мочку уха. – Приглуповат и без царя в голове – покорнейше благодарю господина сочинителя за такую характеристику. Обидно-с! А ведь все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь.
– А как ни смотри, – вдруг развеселился Хлестаков-старший. – Дурак ты был, братец, что то письмишко-то Тряпичкину намарал. Кабы не это, мы с Антоном Антоновичем быстрее бы поладили.
Тут в кабинет вошла Марья Антоновна, невысокая худенькая женщина с решительными манерами, которые выдавали железный характер, и младший Хлестаков исчез, как растворился. К своему всевозрастающему изумлению Павел узнал, что жизнь Хлестакова, благодаря дочке Городничего, не пожелавшей упустить хоть призрачный, но все же шанс вырваться из заштатного городишки в столицу, сложилась вполне успешно. Запанибрата со всеми министрами он, конечно, не стал, но под уверенным руководством Марьи Антоновны все же сделал карьеру в какой-то канцелярии. «А ведь и правда, – неожиданно подумал Павел, – всегда интересно было узнать, что стало с лжеревизором после того, как он сбежал из города…
Затем, вопреки опасениям, спектакль пошел своим чередом. Актеры почти не отступали от текста. Но то, что все роли играли женщины, заставляло услышать этот текст совершенно по-новому, прислушиваться, не пропуская ни слова, ни интонации. И ассоциации возникали совершенно другие, от школьного курса отличные. Актрисы не играли мужчин. Костюмы их были не мужскими и не женскими, потому что мундир – он и есть мундир, что называется, унисекс. Как и государственная должность не предусматривает деления на «м» и «ж», требуя от человека, занимающего то или иное кресло, бесполых честности, порядочности, сообразительности, изворотливости, ума или подлости… смотря по обстоятельствам.
И Павел, сам того не замечая, увлекся происходящим на сцене, да так, что забыл о времени. Когда закончился спектакль, он вместе со всеми долго отбивал ладони, кричал: «Браво!» – и улыбался Юле, которая, как ему показалось, несколько раз взглянула прямо на него. У нее это получилось свысока, и Павел имел все основания подозревать, что не разница в уровнях сцены и партера была этому причиной.
Возникла дилемма: идти поздравлять за кулисы или удовлетвориться громким аханьем, когда из-за кулис вынесли его букеты? Не пойти и не поздравить было бы невежливо, тем более что приходилось признать: Юля выиграла несуществующий спор, а проигрывать надо уметь. Но пойти – означало сделать вид, что у него отшибло память, и он совершенно не помнит, как на спектакль просили денег, а он, идиот, прочитал им нотацию.
Но пока Павел колебался, занавес закрылся, все потянулись к выходу, а его подхватили под руку знакомые и, хотя он слегка упирался для порядка и бормотал про занятость, втянули-таки за кулисы. Но на сцену, где все целовались, обнимались и поздравляли друг друга, он на этот раз все же не пошел – это был чужой праздник.
В кафе дворца накрыли столы, туда и подходили понемногу все, кому полагалось присутствовать. Некоторое время спустя, переодевшись и смыв грим, стали спускаться из гримерок усталые и довольные актеры.
– Ну надо же, и мэр притащился, не постыдился, – вполголоса проговорил кто-то у Павла за спиной, когда он примерялся к бутербродам, стремительно исчезавшим с тарелок.
Он оглянулся – говорила актриса, игравшая в паре с Сашей не то Добчинскую, не то Бобчинскую, Павел так и не разобрал, где кто. Лицо ее было Павлу знакомо еще и потому, что он периодически видел ее по местному телевидению, где она читала прогноз погоды. Точнее, не лицо, на него Павел не обратил особого внимания, как, собственно, и на погоду, так, отметил мимоходом, что лицо хорошенькое, а погода, как обычно, дрянь, и все. Но фигура у нее была изумительная! Фея погоды это, несомненно, знала, поэтому то и дело без всякой необходимости поворачивалась в кадре так и сяк, демонстрируя бюст Анфисы Чеховой, талию Мэрилин Монро и застрахованную часть Дженифер Лопес. А все это в сумме создавало такие ошеломительно крутые и в то же время гармоничные изгибы, что Павел сразу вспоминал свою любимую горнолыжную трассу на одном из тихих альпийских курортов: вроде бы ничего особенного, а едешь – и дух захватывает! А потом вспоминаешь, и хочется вернуться…
– Ирина, Ирина Лаврова, – выждав паузу и отсканировав реакцию Павла, представилась актриса, рассматривая Павла сквозь пустой бокал.
На ней было надето обтягивающее платье, не скрывавшее ни единого сантиметра ее преимуществ. Восхищенный Павел успел заметить, что телевизор не мог вместить еще одного достоинства Ирины Лавровой – стройных ног, длине которых позавидовала бы кукла Барби. Судя по манерной интонации, реакция мужчины оказалась предсказуемой. Павел понял, что и дальнейший сценарий не будет отличаться оригинальностью. Если он этого захочет, разумеется. Отчего бы и нет? Ему надоели многозначительные взгляды кавказской пленницы, которые время от времени украдкой бросала на него Александра из-под своих умопомрачительно длинных и пушистых ресниц. Тем более что в последнее время взглядами все и ограничивалось, учитывая неотлучное и неотвязное присутствие супруга. К тому же задерживаться на фуршете, тем самым предоставляя Юле возможность наслаждаться своим превосходством, у него тоже не было особого желания. Как-нибудь потом, при случае, он скажет ей все положенные комплименты. А сейчас…
– Хотите еще шампанского? – усилием воли поднимая взгляд от обширного декольте, спросил он у Ирины.
– Отчего бы нет? – многозначительно глядя ему в глаза, вопросом на вопрос ответила Ирина – и в голосе слышались и вызов, и намек, и согласие.
Павел едва удержался от усмешки – ее представления о флирте и светских манерах были по-детски наивны. Как, впрочем, у большинства провинциальных (после Гоголя так и хотелось сказать уездных) дам.
– А давайте сбежим? – заговорщическим шепотом предложил он. – Я тут себя чувствую не в своей тарелке. Дома я обещаю вам шампанское. А вы будете моим гидом.
– Кем? – удивилась Ирина. – Вы меня на экскурсию приглашаете?
– Простите, я неточно выразился. Вы расскажете мне о театре. Я многого не понимаю, а мне очень хотелось бы разобраться, – прикинулся дурачком Павел. – Идет?
– Договорились, – милостиво кивнула ему Ирина. – Только… Вы на машине? То есть я хотела сказать, с шофером?
– Он глух и нем, – стараясь сохранить серьезность, заверил Павел. – Кроме того, мы можем сделать так: я ухожу сейчас, а вы – через несколько минут. Я буду ждать вас у служебного входа.
Он поставил бокал и начал галсами двигаться к выходу, стараясь делать это как можно незаметнее. Он был уверен, что ему этот маневр вполне удался. И ошибся: его провожали взглядом двое – Юля и Александра. В Юлином взгляде, рассеянном и в общем случайно брошенном, мелькнула насмешка. Сашин взгляд передать было бы намного сложнее…
Разумеется, пить шампанское и обмениваться информацией Павел и Ирина стали не сразу по приезде. По сценарию, по умолчанию предложенному Ириной, и который Павел знал наизусть, ему полагалось, едва переступив порог коттеджа (непременно коттеджа, а не какого попало помещения, декорации в данном случае очень важны), испытать порыв неотложной страсти. Он, Павел, должен был обозначить всего понемногу, чтобы не переиграть: восхищение красотой женщины, неспособность сопротивляться ее незаурядной сексапильности, нетерпение молодого мужчины, давно лишенного радостей секса. Павел справился с этим на «отлично». Минут пять они целовались в прихожей, где он попутно снимал с гостьи верхнюю одежду. Потом перешли в холл, где он включил только торшер и помог Ирине избавиться еще от нескольких ненужных предметов гардероба. Потом, акцентировав растущее нетерпение и желание, он подтолкнул ее к ванной комнате, пообещав подать шампанское в спальню. И пока она там плескалась, Павел, действуя по отработанной схеме, успел отрегулировать свет в спальне, включить подходящую музыку, нарезать лимон и достать лед, потому что никакого шампанского, у него, разумеется, не водилось – на черта оно ему сдалось? А мартини – самое то.
Разумеется, Ирина тоже знала правила игры: приглашение на бокал шампанского не стоит понимать буквально. И другие тонкости она тоже отлично знала, просто на удивление: она не стала выходить из ванной, а пригласила туда Павла под надуманным предлогом отсутствия полотенца. Там Павел был немедленно втянут в водную феерию и последующие отнюдь не только водные процедуры прямо в джакузи. До сих пор это чудо сантехнической мысли стояло невостребованным, а гостья так мило напомнила хозяину о его возможностях и преимуществах.
Признаться, Павел, считавший себя многоопытным в амурных делах, был приятно удивлен. И без сожаления отказался от роли всезнающего режиссера их маленького спектакля на двоих, которому не нужен был зритель. «Нет, положительно в этих актрисах что-то есть, – успел еще подумать Павел, прежде чем окончательно потерял желание анализировать происходящее. – Этакая концентрированная женственность». Пусть даже они в нее просто играют – он готов верить и аплодировать.
Затащить незнакомую женщину в постель при первом свидании – это, конечно, наука. Хотя и не бог весть какая хитрая, особенно если дама сама склонна к научной работе в данной отрасли. Но вот красиво и без неловкости встретить вместе с ней новый день – о, это куда сложнее. И Павел, разумеется, постарался быть радушным хозяином, тем более в воскресное утро ему никуда не надо было спешить. Ирине, как выяснилось, тоже.
– Муж уехал к матери, в Первоуральск, – спокойно пояснила она за завтраком, не дожидаясь вопросов. – Завтра только вернется. Да он и так не ревнивый.
– Если бы у меня была такая красавица-жена, как ты, то я бы на его месте… – уцепился за предложенную тему Павел.
Разумеется, он не имел ни малейшего желания оказаться на таком хлопотном месте, которое занимал временно отсутствующий супруг Ирины Лавровой. Но это был отличный повод начинать разговор, женщины обычно любят говорить хорошее о себе и разное о своих знакомых. Ирина не была исключением из правил.
– О-о, нет, это мы уже проходили, – мелодично рассмеялась она и красиво закинула ногу на ногу. Пола махрового халата, в который она завернулась, при этом упала, открыв восхитительно длинную и стройную ногу, но Ирина этого как бы не заметила. – У меня это третий брак…
Павел мимикой выразил ожидаемое восхищение.
– … и оба первых мужа были страшно ревнивы. А с нашей профессией, сам знаешь, обязательно будешь виноватой, хотя ты, может быть, ни сном ни духом. Так что третьего я специально подбирала – неревнивого. А вот у Сашки нашей…
Павел выдержал быстрый внимательный взгляд и даже состроил невинную гримасу.
– Сашка – это кто?
– Саша, Королева. Ну мы с ней играли, я – Бобчинскую, она – Добчинскую.
– Мне очень понравилось, – вставил Павел. – Вы замечательно играли. А что, у нее ревнивый муж?
– Жуть! Недавно вломился на репетицию, устроил скандал, саблю бутафорскую стащил, хотел тебя идти убивать… – поняв, что проговорилась, Ирина прикусила язык.
Но Павел сделал вид, что не все расслышал, занятый приготовлением новой порции тостов.
– Идиот, короче говоря, – быстро свернула со скользкой темы Ирина. – А тебе правда спектакль понравился?
– Правда, – кивнул Павел и опять прикинулся дурачком. – А кто его ставил?
– Так Юля, Юля Ваганова, которая Хлопову играла, смотрительницу училищ! Вообще-то она актриса, и режиссерского образования у нее нет. Но у нас такая история случилась! Прошлым летом, как раз перед началом сезона, главный режиссер уехал, можно сказать, сбежал. Главное, сам свалил, а жену оставил – это Татьяну, которая Марью Антоновну играла. Обещал забрать, да черта с два! Там таких и без нее полно. А мужиков с собой увез. Всех! Вот гад! У нас весь репертуар полетел, раз мы без штанов остались.
– Без чего остались? – переспросил Павел.
– Без штанов, ну мы так мужиков зовем, – пояснила Ирина. – Двое всего остались: Петька Королев, потому что он по уши в Татьяну влюблен, ну, которую режиссер бросил, и Юра Батраков, этот от Юльки потому что ни на шаг, хотя они и в разводе. Еще Василий Ильич есть, но он заболел. Ему уж восьмой десяток.
– Ничего себе! – искренне удивился Павел. – А я думал, что вы просто так Гоголя переделали, чтобы соригинальничать.
– Какое там! Просто выкручиваться приходится. Вот наша директриса, Светлана, которая Городничиху играла, и решила, что теперь Юлька будет ставить. Третий спектакль уже, вроде неплохо получается.
– Да… – задумчиво согласился Павел; в свете новых обстоятельств вся история выглядела несколько в другом ракурсе. – Трудно вам приходится.
– Так мало того! – обрадованно зачастила Ирина, которой нравилось, как внимательно слушает ее Павел: они не просто переспали и разбежались, но и сидят вместе, завтракают, разговаривают – и, похоже, ему с ней интересно, этого не было даже в ее программе-максимум! – Нам еще и финансирование в октябре срезали. Оставили только зарплату, а на спектакли – шиш. Светлана покрутилась, потыкалась туда-сюда, а никто не дает. Понятное дело, нету ни у кого, у нас тут не Москва. Они и на завод ходили просить, только ты, наверное, не знаешь об этом…
Павел промычал что-то невнятное, увлеченно намазывая тост джемом.
– Да понятно, до тебя разве допустят! – по-своему истолковала его мычание Ирина. – Ты ж у нас царь и бог! Короче, денег не дал никто, и пришлось Юльке браслет продавать. И еще кредит брать. Ой, а с браслетом вообще такая история! Юрка его где-то взял и молчит, не колется. Юльке подарил. Она тоже молчит, ни в какую не говорит. А денег-то у Юрки точно нет! Ну, допустим, пить бросил, так все равно на браслет не насобирать. А тут серебро, гранаты – представляешь? Когда он Юльке его подарил, то королева наша, ну, Марианна Королева, Сашкина мать, она Анну Андреевну играла, чуть от зависти не сдохла, вот смех! Мне, говорит, тоже муж такое в Праге предлагал купить. Предлагал, ха! А не купил ведь! И второй раз чуть не сдохла, когда за этот браслет Юльке в ломбарде больше полста тыщ дали! Вот Юрка мужик, да?
В голосе послышалось неподдельное восхищение, и Павел про себя отметил, что при случае вполне сможет – не расплатиться, нет! – но подарить Ирине какую-нибудь безделушку, и что она не будет ломаться.
– Ну вот, еще по пятьдесят тыщ Юлька со Светланой кредиты взяли. Под четырнадцать процентов годовых – это сколько возвращать?
– Пятьдесят семь, – автоматически подсчитал Павел. Именно столько он оставил в прошлый раз в ресторане, куда водил свою питерскую знакомую.
– Бли-ин! – изумилась Ирка. – Это сколько в месяц?
– По четыре семьсот пятьдесят, – подсчитал Павел.
– У Светланы восемнадцать, она одна живет, муж умер, он на заводе начальником цеха был. А у Юльки зарплата четырнадцать, так у нее еще сын в одиннадцатом, – покрутила головой Ирина. – Во дает Юлька… Зря она.
Ирина помолчала, явно что-то соображая. А потом, решившись, осторожно прикоснулась кончиками пальцев к рукаву его рубашки.
– Слушай, Павел…
– Да? – хмуро отозвался он. Настроение у него стало препаршивое.
– Ты меня прости… и не обижайся. Ты мне очень понравился, честное слово, – с трудом подбирая слова, начала Ирина. – Ты у нас первый парень на деревне. Вне конкуренции.
Павел криво улыбнулся и кивнул, ожидая продолжения.
– Мы тут один раз с девчонками… Давно, еще когда ты только приехал. Мы смеялись тогда, что надо тебя… ну, в общем…
– Что?
– Соблазнить и денег на театр попросить! – выпалила Ирка и замолчала, ожидая реакции.
– То есть ты что, как Жанна д’Арк?! Или как Пышка у Мопассана? – изумился Павел, до которого начал доходить смысл сказанного. – Ты пожертвовала собой ради театра? А теперь хочешь выставить мне счет? И у тебя хватает совести говорить мне это прямо в глаза?!
От обиды и возмущения он едва сдерживался. А Ирка, ничуть не испугавшись, вдруг сказала строго и даже как-то обиженно:
– Ничем я не жертвовала. И вовсе не для театра. Ты мне понравился. Я вообще люблю таких мужчин, как ты. Не с деньгами, не в этом смысл. Хотя с деньгами, конечно, лучше, чем без них, не согласен?
– Согласен, – нехотя выдавил из себя Павел, и то только потому, что отрицать было бы глупо. И с удивлением отметил, как вдруг изменилась вертихвостка и болтушка Ирка, стала серьезной и будто отчитывала его за что-то.
– Я не привыкла себе отказывать, если мне нравится мужчина. Что в этом такого? Мы взрослые люди. Так, нет?
– Так, – чувствуя себя полным идиотом, кивнул Павел.
– В любовницы я к тебе не собираюсь, – деловито продолжала Ирка, как будто говорила о чем-то само собой разумеющемся. – Шила в мешке не утаишь, все равно весь город узнает. Тебе наплевать, ты уедешь к своим… в Куршавель или куда там еще. А я останусь. Мне это без надобности. Просто интересно было.
– Ты мне зачем все это говоришь?! – опять не выдержал Павел. – Я тебя чем-то обидел?
– Нет, что ты! Ты мне правда очень понравился, – казалось, искренне сказала Ирина (впрочем, Павел теперь ни в чем не был уверен). – Я подумала, что если бы Светлана или Юля у тебя напрямую попросили денег, то ты бы дал. Так ведь?
Павел хотел что-то сказать, но Ирина его перебила:
– Нет-нет, я понимаю! Во-первых, до тебя не достучишься. И потом, нас, попрошаек, много, а ты один. А я вот тут сижу, разговариваю с тобой… Никто не поверит! Павел, тебе же спектакль понравился? Тогда дай Юльке денег, чтоб она хотя бы браслет выкупила. Юркин подарок, а ей еще кредит возвращать. Я не для себя прошу, поэтому мне не стыдно. А?
Теперь Ирина смотрела на него совершенно по-детски, снизу вверх, как девочка в «Детском мире» смотрит на взрослого дядю, который вполне может устроить небольшое чудо и купить куклу с витрины.
Павел растерялся. Еще никогда он не оказывался в такой идиотской ситуации: женщина, с которой он переспал, просила у него денег – причем не в оплату услуг, это еще куда ни шло, это он бы понял, а на восстановление справедливости. Оказывается, эти смешные уездные барышни, над которыми он так потешался в душе, составили циничный и хладнокровный заговор, цель которого – раскрутить его на деньги, причем не для себя, а на благо искусства. И сам он, получается, их вовсе не интересовал – заезжий самоуверенный придурок, Гулливер с манией величия, обведенный вокруг пальца лилипутами. Выходит, и Александра тоже?.. Нет, такого пинка ниже пояса его мужское самолюбие давно не испытывало. Да что же это такое?! Сговорились они тут все, что ли, над ним насмехаться?
«Стоп, – сказал сам себе Павел. – Один раз ты уже наворотил сгоряча и потом об этом пожалел. Просто ты что-то не понял в этом мирке, устроенном без расчета на тебя, по своим законам. А ты попал в него, в общем-то, случайно и ненадолго и не понял, что здесь другие законы. Здесь такие павлины, как ты, не водятся, в них нет смысла. А эти странные непонятные женщины пытаются тебя к своему миру как-то приспособить. Хоть перышко, что ли, выдрать. Для красоты».
Ожидая ответа, Ирина смотрела на него, и в глазах, кажется, мелькнуло разочарование.
– Я сейчас, – засуетился Павел, больше всего на свете желая, чтобы эта Ирина побыстрее ушла из его дома и никогда больше он не оставался бы с ней наедине. Ни с кем из них!
Он поспешно вышел из комнаты. А когда вернулся, то, к своему удивлению, увидел, что Ирина ждет его, полностью одетая, а поверх вчерашнего платья, совершенно неуместного воскресным утром, накинут широкий длинный шарф.
– Вот… – пробормотал Павел, протягивая Ирине конверт. – Передайте это, пожалуйста, Юлии. Или директору… как сочтете нужным. И если возможно, не говорите, откуда эти деньги.
Он и сам не заметил, что опять перешел на «вы». Но было бы странно называть на «ты» эту совершенно чужую незнакомую женщину, которая ждала его в гостиной, кутаясь в нелепый шарф – как будто она не провела с хозяином дома ночь, а только что зашла на минуту по делу и не собирается задерживаться.
– Спасибо, – наклоном головы поблагодарила его Ирина, и Павел едва сдержал удивление: она опять была другая! Куда-то делись манеры дамы полусвета. И ожидавшая чуда девочка тоже исчезла. Теперь перед ним стояла красивая, чуть усталая женщина со взглядом английской королевы.
«Женюсь! – с отчаянием подумал Павел, когда за Ириной закрылась дверь. – Вернусь домой и попрошу Веронику Гавриловну познакомить меня с той самой «милой, воспитанной девочкой», дочкой ее знакомой, которую она мне сто раз уже сулила в жены. И поставлю одно условие: чтоб девочка поехала за мной, как жена декабриста, сюда, в глухомань. Буду жить с женой и горя не знать, чем каждый раз заводить новые романы и каждый раз нарываться на все новые и новые неприятности!»
Он так гордился романом с красавицей Александрой, который оборвался без всяких объяснений… Да, ее муж, кажется, собирался не то вызвать его на дуэль, не то проткнуть прилюдно бутафорской саблей. Вот было бы смеху на весь город! Ирина наговорила ему столько гадостей, что хватит на год вперед. Не говоря уже о госпоже Вагановой, которая его совершенно уже достала. Сидит в голове, как заноза, и мысли все неприятные, неловкие: и тут он идиот, и там он виноват! Такое с ним впервые… Не-ет, жениться, срочно жениться! И будет все понятно, просто и предсказуемо.
Павел послонялся по дому, от нечего делать позанимался на беговой дорожке, принял душ. Сел было за работу, но мысли разбегались, как тараканы. Тогда он позвонил маме и пообещал приехать «при первой же возможности». После разговора немного полегчало; слава богу, есть на свете человек, который любит его, с которым понятно и просто, и так будет всегда. А с этими актрисами ходишь как по минному полю! «По минному полю он брел не спеша, но не случилося с ним ни шиша», – Павел вдруг вспомнил детский стишок для взрослых, невесть откуда взявшийся, и неожиданно развеселился. Ну да, ничего особенного не случилось. Денег он дал, и гораздо больше, чем просила Ирина. Чтоб и ей самой осталось. Ситуацию исправил. Значит, надо выкинуть из головы чепуху и браться за работу.
Павел просидел над документами, до которых давно не доходили руки, до самого вечера, пока за окном не начали сгущаться сумерки, и круг света от настольной лампы делал темноту в комнате еще более черной.
Удивляясь сам себе (надо же, головы не поднял!), он выбрался из-за стола, потянулся и немедленно почувствовал, что зверски голоден. Еду ему здесь никто не готовил, поскольку директор проводил большую часть времени на заводе, он там и питался, а при необходимости заказывал что-то в ресторане. Но сегодня так заработался, что обо всем забыл, а пока в ресторане выполнят и доставят его заказ, он, чего доброго, помрет с голоду. Поэтому Павел отправился на кухню и там, к своей неожиданной радости, обнаружил, что шофер не забыл выполнить поручение шефа и холодильник не совсем пуст.
На ходу откусывая от вкусно пахнущего кольца одесской – прямо с тоненькой шкуркой, сил не было чистить, – Павел вскипятил чайник, заварил крепчайший чай и соорудил огромный бутерброд из половины батона, масла и сыра. На плите закипала вода для варки найденных в морозилке пельменей, а в запотевшей рюмочке вместе с Павлом ждала пельменей водка – на сегодня работа сделана, можно себе позволить. Шесть ложек сахара и толстый желтый круг лимона довершили чайную церемонию; Павел наконец уселся к столу и, с вожделением поглядывая на кастрюльку с пельменями, приготовился откусить бутерброд.
Тут в прихожей послышалось настойчивое треньканье дверного звонка. Чертыхнувшись, Павел припомнил чеховского Семена Петровича Подтыкина, который долго и художественно мазал блины икрой, потом выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот… и тут его хватил апоплексический удар. По сравнению с Подтыкиным Павел еще находился в лучшем положении. Скорее всего, просто ошиблись, к нему без звонка никто никогда не приходил. Надо было бы одеться и выйти к калитке, но было лень. Поэтому Павел просто нажал кнопку, открывавшую замок калитки, и выглянул на крыльцо.
И замер от неожиданности – по тропинке от калитки к крыльцу бежала Юля Ваганова. Она была в том же самом пуховичке, в котором мерзла тогда на остановке, но теперь ей, кажется, было жарко: щеки раскраснелись, из-под шапочки выбивались пряди волос, глаза горели странным блеском, не сулившим ничего хорошего. От удивления Павел спустился со ступенек крыльца вниз, к ней навстречу.
– Кто дал вам право? – В соответствии с ее возбужденным видом Павел ожидал крика, но Юля заговорила почти шепотом, как будто боялась, что их подслушивают.
– А в чем, собственно, дело? – растерялся Павел. – Я не понимаю…
О, свою речь после этой реплики Юля отрепетировала заранее, пока бежала от своего дома к директорскому коттеджу! Звучала эта речь примерно так:
– Кто дал вам право унижать людей? Совать им деньги, передавать с нарочным? Какое вам дело до моей личной жизни?! Я уже сто раз пожалела, что согласилась тогда пойти просить у вас денег! Для вас это копейки, но вы предпочли унизить нас, прочитать нам мораль. А теперь вы, как добрый барин непутевой прислуге, высылаете нам конвертик?! Благодарим покорно! Вы могли расплатиться с Ириной, если вам так угодно, но при чем здесь я? Вы ведете себя, как покупатель в супермаркете, выбираете и платите, но мы – не колбаса и не помидоры, мы не продаемся ни на вес, ни поштучно! Нам от вас ничего, ни-че-го не надо!
Вот так. Ну, или примерно так. Обидно и доходчиво, чтобы раз и навсегда объяснить этому тупому и самодовольному олигарху, мнящему себя интеллигентом, кто есть кто и как следует себя вести порядочному человеку.
Но когда Павел открыл дверь, она вдруг поняла, что не хочет с ним разговаривать, потому что это бесполезно: если он не понимает, что поступил непорядочно и в очередной раз обидел ее ни за что ни про что, то вряд ли имеет смысл ему что-то объяснять. Только лишний раз унижаться. Достаточно и того, что она только что наорала на Ирку, которая, если честно, хотела ей только добра и была совсем не виновата в том, что она такая дура! Поэтому Юля замолчала на полуслове, сунула ему в руки тот самый злополучный конверт и побежала прочь к калитке.
Постояв еще пару секунд, Павел вернулся в дом. На кухне шипела выплеснувшаяся из кастрюльки вода. В домашние тапки набился снег. Павел выключил газ под кастрюлькой и понял, что есть ему совершенно расхотелось. Механически заглянул в конверт: сорок пятитысячных купюр лежали нетронутыми. Он тогда выгреб Ирине всю наличность, которая, к счастью, оказалась у него дома (обычно он пользовался карточкой, но Надеждинск не изобиловал банкоматами и кассовыми терминалами, так что пришлось на время изменить привычки).
Мордвинов был совершенно уверен, что хотя бы часть Ирина возьмет себе. Он ошибся и в этом, и вдруг ему стало так противно, так тошно, как будто он и в самом деле сделал какую-то гадость. Повезло, получается, Семену Петровичу Подтыкину – помер мужик счастливым. А над ним, ни в чем не повинным Павлом Андреевичем Мордвиновым, какие-то малознакомые заштатные актрисы который день подряд изощренно издеваются, и когда это закончится, непонятно.
Он тупо посидел у телевизора, не вникая в смысл передачи. Потом попробовал почитать, но книга, обычный исторический роман, оказалась будто на китайском, он не понимал ни единого предложения.
На часах было половина восьмого, то есть ложиться спать бесполезно, все равно не уснуть. Плюнув с досады, Павел оделся и вышел из дома. Он бродил по улицам, скупо освещенным и почти безлюдным. Только у двух больших магазинов народа было побольше, а в витринах уже появились новогодние елки и украшения. Естественно, его никто не узнавал, и Павел все шел и шел куда глаза глядят. Заблудиться было невозможно, заводские трубы видны из любой точки города, в крайнем случае, выйдет к проходной.
Возле двухэтажного дома с зеленой неоновой надписью «Аптека» на обшарпанном фасаде он обогнал было старушку, которая еле плелась, боясь поскользнуться. И она, конечно же, поскользнулась и упала бы, если бы Павел ее вовремя не подхватил. Старушка оказалась знакомой – та самая старая актриса, к которой он приходил вместе с Юлей. «Ничего себе забрел – полгорода пробежал», – удивился Павел.
Антонина Ивановна тоже узнала Юлиного кавалера.
– Спасибо вам большое, Павел… как вас по батюшке?
– Просто Павел.
– Я стараюсь в темноте не выходить лишний раз на улицу, зрение уже не то, что раньше. Но Василий Ильич плохо себя чувствует, давление очень высокое, и «Скорую» вызывать не разрешает. Говорит, увезут в больницу, а я хочу дома, – пожаловалась Антонина Ивановна Павлу, который, взяв ее под локоть, осторожно повел вдоль тротуара. – Вот спустилась в аптеку, таблетки купила, сказали, хорошие, импортные.
Они обошли дом, дошли до соседней пятиэтажки. Павел постыдился оставить Антонину Ивановну одну и вместе с ней поднялся на пятый этаж. А потом, неожиданно для себя, не отказался зайти на чашку чая.
Василий Ильич спал, и они тихо пробрались на кухню. Хозяйка поставила чайник, достала из холодильника варенье и конфеты.
– Может, вы кушать хотите? – вдруг спохватилась она. – А я вас конфетами кормлю…
Павел, ругая себя за невоспитанность, признался, что очень хочет. Он сегодня и не обедал, и не ужинал, если не считать обкусанной второпях колбасы.
– Ну вот и отлично, – обрадовалась Антонина Ивановна. – Я вам сейчас супика, у меня отличный борщ, вам понравится. И котлетки, вы будете котлетки?
Павел навернул вкуснейшего, как у мамы, борща со сметаной, потом слопал три котлеты с гречневой кашей и от чая с вареньем и сухариками тоже не отказался.
– Кушайте, кушайте, – радовалась Антонина Ивановна. – Вы знаете, Пашенька, так приятно кормить молодого человека с хорошим аппетитом, просто удовольствие! Когда приезжают сыновья, я вот так сижу и любуюсь, как они кушают.
– А ваши сыновья где живут? – поинтересовался Павел.
– Один в Екатеринбурге, другой в Челябинске. Зовут нас с отцом к себе, да уж мы куда отсюда? – вздохнула Антонина Ивановна. – Мы тут родились, тут и доживать будем. Тут театр.
– Да, очень хорошо, что я вас встретил, – вспомнил Павел. – Юля же собирается для вас спектакль ставить, она мне говорила, что вам надо коляску купить для Василия Ильича. Вы скажите какую, я привезу. А может быть, вам деньги нужны? На лекарства? Или еще на что-нибудь?
– Спасибо, Пашенька, – погладила его по руке Антонина Ивановна. – Только не надо нам коляски. Сам Вася не встает уже почти, а мне не под силу его ворочать. Да и как спускаться с пятого этажа? Я ему в комнате окно открою, рядышком посажу, укутаю потеплее – вот и прогулка.
– Но Юля собирается ставить, – зачем-то врал Павел. – Вы-то можете играть, Антонина Ивановна!
– Нет, Паша, я без Васеньки уж не буду играть. Я ему обещала: или вместе, или… Мы ведь с ним уж пятьдесят с лишним лет вместе, и в жизни, и на сцене. Как в театр пришли, там и познакомились, и поженились. За деньги спасибо, нам хватает, сыновья присылают. Да ведь только ничего на них, на деньги эти, теперь уже не купишь. Они молодым нужны. А нам, старикам, нужно время. Правильно говорят, что время – деньги. Знаете, почему?
– Ну, потому что если время зря не тратить, то можно заработать деньги, – предположил Павел. Он и правда так думал.
– Нет, – тихо рассмеялась Антонина Ивановна. – Не так, Пашенька. Помните, как в молодости денег ни на что не хватает, а все хочется – и покушать, и одеться, и в кино пойти? Нам сейчас минутки – как копеечки в молодости. Недавно еще почти полный кошелек был. Тратили, не думали, не жалели. А они кончились. И взаймы никто не даст.
– Антонина Ивановна, а Юля – хорошая актриса? – спросил Павел, чтобы перевести разговор на другую тему.
– Она умная слишком, – серьезно объяснила Дружинина. – И самостоятельная. А актриса должна уметь подчиняться. Свое в себе подавлять, если оно не на пользу спектаклю. А Юля не умеет. Она режиссер. Ей ставить надо. Так что, может быть, и хорошо, что Витя уехал – это наш бывший главный, вы знаете? Ставить было некому, приглашенные-то к нам не больно ездят. Вот директор наш, Света Тарасова, и бросила Юлю в воду, как щенка. А Юля выплыла, вы же видели ее спектакли? Ей очень трудно, конечно, – продолжала Антонина Ивановна. – Труднее, чем нам всем. Но она должна справиться. Если справится – будет хозяйкой. Светлане будет на кого театр оставить.
Павел припомнил, что так же сравнивал со щенком не то его, не то своих детей дядя, Павел Владимирович, когда был у них разговор про Надеждинск. Стало быть, нашлось у него с Юлей что-то общее: их спихнули, а они барахтаются, лапами изо всех сил колотят – и вроде плывут. Если у них получится, значит, на него заводы можно оставить, на нее – театр. И важны не масштабы, а суть. Такое совпадение. Странно…
– Вы, Пашенька, Юлю нашу не обижайте, – попросила вдруг Антонина Ивановна.
– Не буду я ее обижать, зачем? – пробормотал Павел, сосредоточенно глядя, как в его стакане расползается на крошки забытый сухарь. – Это она меня обижает.
И он, водя по стакану ложкой и не поднимая глаз, вдруг рассказал о Юле, о себе, о странных их отношениях, которых, в общем-то, и нет, но о которых он постоянно думает. Антонина Ивановна слушала, не перебивая, кивала.
– Вот вы объясните мне: что я такого плохого сделал? – горячился Павел. – Я хотел как лучше, а она прибежала… Наорала на меня! Я, как дурак, бегаю, деньги всем сую, а меня отталкивают, да еще и дураком выставляют! Ничего я тут у вас не понимаю! И никогда со мной такого не было! Влип тут с вашими… с вашим театром, как не знаю кто!
– Не от души даешь, значит, Паша. От гордыни, – дождавшись, пока он выдохнется и замолчит, проговорила Антонина Ивановна. Необидно сказала, участливо. – Не все деньгами измеряется, и теперь даже не все. Ты вот все время о деньгах говоришь и думаешь, а ты о людях подумай. О Юле вот, об Ирочке, о Тане, о Петьке. О жизни подумай, их и своей. Наша жизнь – театр, а твоя что? У тебя жена, дети есть? Нет? А работаешь ты кем?
– Я директор завода. Металлургического, – нехотя признался Павел и заранее расстроился, что Антонина Ивановна станет с ним разговаривать совсем по-другому.
– Директор? – ничуть не удивилась старушка. – Стало быть, ты и есть тот новый директор, что осенью приехал? Значит, у тебя в жизни завод есть. Огромное дело. Люди от тебя зависят. Город. Только, наверное, мало тебе завода, вот ты и мечешься. Еще что-то должно быть, значит.
– Что? – заинтересованно спросил не ожидавший такого поворота Павел – уж он-то всегда считал, что его жизнь до отказа наполнена смыслом.
– А я не знаю, Пашенька. Ты уж сам думай, – вздохнула Антонина Ивановна. – Еще чайку хочешь?
Вернувшись домой, Юля немедленно уселась за работу: настала пора думать о новогодних елках для детей, этой вечной обузе, ежегодной радости и возможности подзаработать денежек. «Смешариков» бы хорошо поставить, дети их любят. Только как там с авторским правом, надо еще узнавать. Да и костюмы выйдут недешевые. При их делах придется, видно, танцевать от имеющихся костюмов прошлых лет, благо там всего полно: и нечисть всякая, и зайцы-белки, и пираты…
Сюжет обычный: кто-то из нехороших персонажей что-то украл (Снегурочку, Деда Мороза, стрелку от часов, елку), а хорошие будут это «что-то» искать. Ох, как хочется сделать наоборот! Например, три распоясавшихся поросенка сперли елку у бедного старого Волка, лишили старика последней радости. И костюмы есть, если еще не развалились; «Три поросенка» у них лет десять назад шел, не меньше. Нет, Светлана не разрешит. Скажет, что с нее и «Ревизора» хватит. Что ж, пойдем по накатанной колее.
Итак, Баба Яга. Но Бабой Ягой сделаем Сашку, чтоб красавица была. А искать… не знаю пока, что искать, пойдет Иванушка, то есть Петька. А раз Петька, то, стало быть, искать он пойдет Татьяну, кого же еще. То есть Снегурочку. А Баба Яга его будет соблазнять, чтобы… Тьфу, это уже не детская елка получается, а взрослая.
Задумавшись, Юля отложила ручку и уставилась в окно, за которым стояла густая чернота без бликов и оттенков. Вспомнив Петьку и Татьяну, она расстроилась.
Они оба были несчастны, и это было очень заметно. То есть Петька-то считал, что он самый счастливый человек на свете потому, что он любил, и потому, что у его любви теперь появился шанс на взаимность. Каждое утро атеистически воспитанный Петька поднимал глаза вверх и мысленно просил, чтобы «папа Витя» не вернулся. А Таня… ну, она погорюет и успокоится, когда окончательно поймет, что ее сбежавший супруг – подлец и негодяй, а у нее есть Петя, отважный рыцарь без страха и упрека, готовый на все ради их любви. Именно так, яркими красками без полутонов и переходов и полагается рисовать действительность молодым людям романтического склада в возрасте девятнадцати лет, каковым и являлся Петр Королев.
То, что Петька был по-настоящему влюблен, было видно невооруженным глазом. Он ходил за Таней, как тень, а если не ходил, то неотрывно следил за ней глазами. Он ежеминутно возводил ее на пьедестал; Юля несколько раз подмечала: когда миниатюрная Таня, играющая все детские роли в спектаклях, садилась на стул или в кресло, долговязый Петька устраивался на полу возле ее ног – для того, чтобы смотреть на любимую снизу вверх. Так, как чувствовал.
Но Петьку с его самозабвенной щенячьей любовью было очень жаль, потому что перспективы у его любви не было. Он еще пока не понимал, что у него несчастная любовь, но ему предстояло это узнать. Таня была старше его всего на семь лет – в общем, небольшая разница для любящих. Но все как раз и заключалось в том, что Таня не любила. И даже не позволяла себя любить, старательно сводя все к шутке, несерьезной шалости, полудетскому капризу. У Тани, по-настоящему талантливой актрисы, эмоциональный опыт удваивался, был больше возраста, шире обстоятельств. И избалованный мальчик из приличной семьи, выдумавший себе любовь, не мог быть ей интересен по определению. И еще он ей очень мешал. Обманутая и оставленная даже больше, чем мужем и отцом ее ребенка – учителем, которому она привыкла безгранично доверять, Татьяна едва справлялась с нахлынувшим на нее отчаянием. Но не могла отдаться ему целиком, чтобы прожить и пережить, и отпустить в прошлое. Ради Петьки она должна была делать вид, будто все не так уж плохо и вообще, мол, прорвемся! Просить сочувствия и поддержки у коллег, тоже брошенных и преданных ее пусть и бывшим, но мужем, Таня не могла. А еще были отец, мама, дочка, и им она тоже требовалась сильной и уверенной в том, что «ничего страшного»… И, только оставаясь наедине с собой, в те редкие минуты, когда это удавалось, Таня позволяла себе, что называется, «распускаться». Тогда она плакала, и мысли ей приходили в голову самые черные. Но этого никто не видел и не знал об этом. Тем более Петька – чужой человек, глупый приставучий мальчишка, который никак не догадается оставить ее в покое…
Юля тряхнула головой, прогоняя мысли о Тане и Петьке. Она все равно не знала, как помочь. Вернее, знала, что помочь им невозможно: выпавшее на их долю следовало пережить им самим, переплавить это в драгоценные крупинки жизненного опыта…. Если получится, конечно. Посмотрела на листочек, на котором подозрительно красиво и аккуратно, с завитушками, явно чтобы занять руку, раз уж идей никаких нет, было написано: «Петька – принц, Таня – Снегурочка, Саша – Баба Яга». Да, с елками она не сильно продвинулась. А ведь до зимних каникул осталось всего три недели. Елки-елки-палки…
Вздохнув, Юля включила компьютер. Она знала, почему ей не идут в голову мысли о елках: потому, что где-то там, она не знала где, ее ждали. Ждали каждый вечер, чтобы начать ей рассказывать ту историю, которой она однажды заинтересовалась и которая теперь стала даже важнее событий ее собственной жизни. Теперь эти люди появлялись независимо от ее настроения и событий дня. Они просто жили рядом, никем не видимые, и слышала их только Юля.
– Его Величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручили мне передать вам в собственные руки сумму при сем прилагаемую, по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок, – сказал кто-то холодно и высокомерно.
И тут же все заговорили громко, перебивая друг друга:
– Эта свадьба удивляет не потому, что самый красивый кавалергард и самый модный мужчина, имеющий семьдесят тысяч рублей доходу, женится на мадемуазель Гончаровой – она достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, – но его страсть к Натали не была ни для кого секретом!
– Поверьте мне, тут что-то либо подозрительное, либо недоразумение…
– Чем больше мне рассказывают об этой истории, тем меньше я что-либо понимаю! Это тайна любви, героического самопожертвования, это Бальзак, это Виктор Гюго!
– Женился на одной, чтобы любить другую – для этого нужен порядочный запас смелости.
– Это великодушие или жертва? Мне кажется, бесполезно, слишком поздно.
– Невзирая на родство, я не желаю иметь никаких сношений между моим домом и господином Дантесом! – Человек, сказавший это, был явно в бешенстве.
Юля торопливо записывала то, что говорили голоса. И, разумеется, не могла знать, что в этот самый момент Петя и Татьяна, Принц и Снегурочка из так и не придуманного ею спектакля, разыгрывают спектакль собственный, сами себя назначив на главные роли.
Татьяна получила письмо. И не по электронной почте, а нашла в почтовом ящике, откуда криво торчали бесплатные газеты. Самое настоящее письмо, в красивом конверте с мимозой и надписью: «8 Марта». Она сразу поняла – это плохое письмо. На бумаге пишут то, о чем не могут сказать, глядя в глаза, или хотя бы по телефону. Хотелось немедленно разорвать конверт и узнать, какие же еще неприятности ее ожидают.
Но она возвращалась с дочкой от родителей. А дома, согласно принятому распорядку, Дарье Викторовне полагалось поесть, поплавать в ванне в компании трех розовых резиновых дельфинчиков и, лежа в кроватке, прослушать несколько песен Окуджавы в исполнении мамы. Таня уже пыталась дочке читать перед сном сказки, но Дашка слушала плохо, ныла и не засыпала. А вот если мама пела про живописцев, окунающих кисти в суету дворов арбатских и в зарю, про дежурного по апрелю или про отважного бумажного солдата, Дашка слушала с напряженным вниманием и от этого напряжения быстро отключалась – на пятой песне непременно.
Так было и сегодня. Убедившись, что дочь уснула, Таня наконец решилась открыть конверт с желтыми радостными шариками. Муж писал, что дела пока идут неважно: новый коллектив принял его в штыки, и много сил пока уходит на улаживание конфликтов в склочной и разболтанной труппе. Поэтому нет никакого резона втягивать в эти разборки еще и ее, Таню. Возможно, в следующем сезоне, когда все уляжется… Да и с квартирой пока неясно, он живет в гостинице. А если менять эту, в Надеждинске, на Екатеринбург – то только на окраину и однушку. Еще писал, что на неделе пришлет им с дочкой немного денег. А пока высылает документ, который Тане может понадобиться.
Татьяна недоуменно рассматривала листок – непростой, с номерами и печатями, с набранным на компьютере текстом. Странные канцелярские выражения мешали пробиться к сути – кажется, это была доверенность на продажу машины. Да, в общем-то, это было и неважно. Она поняла главное: муж не собирается забирать ее отсюда. Он уехал навсегда. А они навсегда остались. Она и Дашка.
А Петя, примерно часа полтора назад, как раз в момент, когда Татьяна доставала из ящика письмо, вдруг почувствовал беспокойство и непреодолимое желание увидеть любимую. Ничего особенного: у того, кто любит, обострена интуиция, он настроен на свой «объект», как антенна, и принимает невидимые другим волны. Элементарная физика любви, не изученная, но не значит, что не существующая.
Мать ушла к Сашке, а отец всегда рано ложился спать, так что придумывать истории не пришлось. Петя включил ночник в своей комнате, разобрал постель и устроил на ней некое подобие себя, укрытого с головой – так мать, вернувшись, не будет его беспокоить. Им руководило вдохновение, предчувствие, странное понимание того, что он все делает правильно и что все у него получится. Осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, Петя на цыпочках выбрался на крыльцо, потом, высунув голову из приоткрытой калитки, удостоверился, что ему не грозит встреча с матерью, и опрометью выбежал на улицу.
Сперва Таня, увидевшая его в глазок, отказалась открывать дверь. Но хитрый Петька, по-прежнему толкаемый под локоть разом вдохновением, предчувствием и желанием, пообещал, что в таком случае он укладывается спать на коврике возле ее двери и соседи ее осудят за такое обращение с подающим надежды артистом. Таня рассердилась и открыла дверь, чтобы без помех отругать и выставить вон гадкого мальчишку, слишком много о себе возомнившего.
Но Петя, шагнув в прихожую, сразу увидел ее заплаканное лицо, тоненькие, почти детские руки, сжимающие на груди вырез халатика, босые озябшие ноги… И поступил так, как должен был поступить в такой ситуации любящий мужчина, даже самый неопытный и только начинающий постигать науку любви: он схватил Таню, обнял, прижал к себе, не давая говорить, и стал сам бормотать глупые, нежные, утешающие слова, которые ничего не значили, но все объясняли. Таня, так уставшая быть сильной, заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в холодную и мокрую Петькину дубленку. А он вытирал с ее лица снежинки и слезы, целовал заплаканные глаза и все крепче сжимал рукой вздрагивавшую спину, чувствуя под ладонью хрупкие, как крылышки, лопатки.
Потом оказалось, что она уже почти висит у него на руках, обессилев от прорвавшихся слез – а он и не заметил дюймовочкиного веса. Тогда Петя подхватил Таню на руки и понес в комнату, уложил на диван, поискал глазами одеяло или плед, не нашел и укрыл ее своей дубленкой. Дубленка была коротка, поэтому Петя стал греть в руках и целовать ее босые ноги. Но Таню колотил озноб, она никак не могла согреться, и тогда Петя, сбросив с себя натянутый впопыхах на голое тело свитер, лег с ней рядом. Он держал ее обеими руками, будто защищая от всего на свете, и впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему взрослым.
Они проснулись под утро, в пятом часу, от того, что в соседней комнате завозилась Дашка. Полежали, прислушиваясь, как два злоумышленника, застигнутые на месте преступления. Но Дашка, похныкав, успокоилась. Таня искоса посмотрела на приподнявшегося на локте Петю – он казался старше, чем всегда, и даже, пожалуй, красивее.
Петя не отвел глаз, и во взгляде его плескалось такое счастье, такое обожание, что Таня сказала совсем не то, что собиралась:
– Виктор письмо прислал. Он не вернется. И меня он не заберет. То есть нас с Дашкой.
– Он сволочь. Но я ему очень благодарен, – серьезно кивнул Петя. – А знаешь, я почувствовал про письмо. То есть то, что тебе плохо.
– А мать что скажет? – все-таки не удержалась Татьяна. – Она и так…
– Не надо, хорошая моя, – попросил Петя, и Татьяна осеклась.
Она не знала, как себя вести, что говорить. Конечно, она поняла, что Петя оказался в такой ситуации впервые, но и у нее, до сих пор преданно любившей одного мужчину, не было опыта общения с другими, чужими.
– Танюш… Ты его не жди больше, – попросил Петя, осторожно проводя ладонью по ее волосам. – Не надо. Ладно?
Странно, удивилась Татьяна, она никогда не замечала, что у Петьки такая крепкая широкая ладонь и длинные сильные пальцы. Мужская.
– Не буду, – согласилась она. – Я и с самого начала не верила, что он за мной вернется. Может быть, поэтому он и не вернулся. Надо верить, а я не умею. Ассоль, например, из меня никудышная.
– Ты кто угодно. Ты – всё! – убежденно сказал Петя. – Ты самая настоящая Ассоль. Только подожди немного. Ты будешь очень-очень счастлива, я тебе обещаю.
Остаток ночи, вернее, начало серого утра, они провели, вслух читая друг другу отысканный среди множества книг томик Грина – наверное, они были единственными в мире любовниками, которые так поступили.
На утренней репетиции, куда Петя и Таня пришли одновременно, Марианна Сергеевна не удостоила даже кивком головы ни его, ни ее – наоборот, демонстративно отвернулась. А Таня подошла к Юле и громко попросила:
– Юля, я решила машину продать. Она мне все равно не нужна. Поставь «Алые паруса» на меня и на Петю. Ты согласна?
– Меннерса нет… – оторопело сказала Юля, переводя глаза с Татьяны на Петю. – Юра Лонгрена сыграет, а Меннерса нет.
– Осипа нашли. И Меннерса найдем. Я найду. Будет приезжать. Ты согласна? – настойчиво повторила Таня. И посмотрела не просительно, а будто с вызовом.
Юля переглянулась с Тарасовой и, прочтя в ее глазах ответ, кивнула:
– Ищи Меннерса. Я инсценировку напишу. А музыку возьмем Ван Гелиса – «Океаник». Она такая… огромная. И нам подходит.
– Художник хороший нужен, – задумчиво глядя отчего-то на Петю, пробормотала Тарасова. – «Алые паруса» у нас никогда не шли. Нет худа без добра, называется…
Оскорбленная Марианна Королева громко фыркнула, но на нее никто и не оглянулся: всех занимала Таня, вдруг резко и неожиданно изменившаяся и даже будто ставшая выше ростом.
Последняя елка утром тридцать первого декабря прошла на ура: дети в предчувствии новогодних подарков особенно склонны верить в театральные чудеса, а взрослые, в свою очередь предвкушая десять дней сладкого ничегонеделания в обнимку с ведерком пивка и тазиком оливье, счастливы, как дети. Но и история, которую на скорую руку написала Юля, тоже получилась занятная и смешная: Дед Мороз и Снегурочка решили устроить елку в школе чертей, где добрые и хорошие праздники находились под строжайшим запретом. Директор школы и парочка чертей-отличников всячески сопротивлялась подготовке, но кончилось все, как водится, к всеобщему удовольствию, хороводом под елочкой. Маленьких чертенят играли дети из детской театральной студии Дома пионеров, которой руководил муж Лары Сергеевой, – на репетициях Юля разрешила юным артистам беситься от души, так что обстановка вседозволенности и проказ, царившая в школе чертей, образовалась почти сама собой, без особого участия режиссера. Взрослые в роли чертей-старшеклассников тоже веселились от души и несли всякую отсебятину, радуясь, что хотя бы в этом году они избавлены от опротивевших зайчиков и белочек.
Костюмы получились недорогими: черные трико, проволочные рожки и хвостики. Светлана Николаевна была счастлива, потому что прибыль от продажи билетов обещала в разы перекрыть расходы, тем более что Юля от положенного автору пьесы гонорара отказалась. Расчувствовавшаяся Тарасова пообещала ей выписать премию в размере тридцати тысяч, чтоб Ваганова могла хотя бы отчасти расплатиться по кредиту.
Юлин «Ревизор» наделал шума, приезжали даже журналисты из областной газеты, а после новогодних праздников грозилась прибыть выездная бригада театральных критиков по линии СТД. Впереди маячила вполне реальная перспектива участия в областном театральном фестивале весной или в начале лета. Сезон, начавшийся с катастрофы и едва не ставший для театра последним, к своему пику подошел вполне удачным и многообещающим.
После окончания последнего в году спектакля Тарасова вручила подарки детям из студии, поблагодарила родителей за помощь и терпение, а своих попросила собраться на несколько минут в зале. Все, конечно, торопились по домам, поэтому из угощения было только шампанское, конфеты да наскоро очищенные мандарины.
– Дорогие мои! Я вас всех очень люблю и поздравляю с тем, что мы достойно пережили все те напасти, которые выпали нам в начале сезона! – начала директор свою пламенную речь, но тут же осеклась. – Петя! Ты почему в гриме?
Петя, сидевший в первом ряду в полном облачении черта (сперва Юля хотела сделать его пионервожатым, но затем, из уважения к бабушкам и дедушкам, которые приведут на спектакль внуков, повязала ему на шею скаутский галстук), поигрывал кисточкой на хвосте и шептал на ухо что-то смешное сидевшей рядом Татьяне.
– Ой, мы вам сказать не успели, Светлана Николаевна! – округлил глаза Петя. – У нас сегодня корпоратив!
– Это еще что такое?! – изумилась Тарасова.
– Новогодний чес, как у всех порядочных артистов, – улыбаясь, подтвердил Батраков. – Только до него еще… часов восемь, не меньше. Просто Петька так сроднился с этим костюмом, что он для него вторая кожа. Не отдирается.
Петя кокетливо махнул на Батракова кисточкой от хвоста и состроил такую многозначительную гримаску, что все покатились со смеху – все, кроме Королевой.
– Нас пригласили в ресторан, там бизнесмены какие-то зал сняли на ночь, – объяснил Юра. – Им нужны Дед Мороз и Снегурочка. Саша отказалась, так что Снегурочкой у меня будет Татьяна. И спектакль наш всем так понравился, что дополнительно заказали Петьку. С кисточкой. Вот он и входит в образ.
– Ну ладно, молодцы, – кивнула Тарасова. – Денежки всем нужны. На всю ночь, что ли?
– С одиннадцати до часу договорились, – объяснил Батраков и, покосившись на Юлю, добавил: – А нам что, мы люди одинокие, так мы уж лучше в коллективе весело-весело встретим Новый год.
– Юр, ну что ты глупости говоришь? – обиделась Юля. – Приходи потом, я буду рада. Серега все равно в свою компанию уйдет, так что я одна буду. Или, может, девчонки мои из класса придут, мы не договорились еще.
– Про вас с Татьяной все понятно, – неприятным голосом произнесла Марианна Сергеевна. – Но у Петра, кажется, есть семья, в отличие от других участников дивертисмента. Мы собираемся своим кругом. Что я скажу отцу, Петр?
– Что я собрался своим кругом! – беззаботно ответил счастливый Петька, обведя рукой широкий круг, включавший Юру и Таню. – А потом к вам, Юлия Сергеевна, придем. Можно?
– Так, слушайте, давайте вы про свои дела потом поговорите, а? – не выдержала Оля Бодрук. – У меня муж пришел, вечером родня заявится, мне еще стол собирать. Светлана, говори, что хотела, и разбегаемся, ладно?
– Правильно! – поддержала ее Ирка. – Мне еще прическу делать. И вообще!
Она с вызовом осмотрелась по сторонам, но, к ее разочарованию, на многозначительное «вообще» никто не обратил особого внимания – все были заняты своими мыслями и планами.
– У меня еще буквально два слова, – заторопилась Тарасова. – К сожалению, вы понимаете, что я не могу на этот раз выразить вам свою симпатию в денежном эквиваленте, как это обычно бывало, – сборы от елок пойдут на февральский спектакль. Но зато я отпускаю вас, как и всех порядочных людей, на рождественские каникулы.
– Как? – изумилось сразу несколько человек. – А елки?
– Елки – само собой, – отрезала Тарасова. – В десять и в два – со второго по восьмое января, восьмого, девятого и десятого – только в десять. Все билеты проданы. Вечерних репетиций не будет, это мой вам подарок – цените!
– Аттракцион неслыханной щедрости, – ехидно заметила Ирка.
– Уж кому бы другому, а тебе, дорогая, с утра до ночи работать надо, чтоб не было времени заниматься… – начала было Долинина.
Но Юля, перебивая ее, чтоб не возникло ссоры, заторопилась:
– Это из-за меня, Галина Константиновна. Я же в елках не занята, поэтому за каникулы должна сделать инсценировку «Алых парусов», чтобы четырнадцатого сразу начали работать.
– Ну все, по домам! – распорядилась Тарасова. – Не объедаться и не злоупотреблять, а то вечно у нас с елками проблемы… Я вас по домам собирать не буду, сразу предупреждаю.
– Да кого теперь собирать-то? – вздохнула Ирка. – Как все уехали, а Юрка бросил, так и напиться некому. Все чинно-благородно… Светлана Николаевна, вы что?
Все остальные тоже заметили, что на лице директрисы, стоявшей спиной к сцене и видевшей зрительный зал, застыло странное выражение. Все, как по команде, обернулись. В дверях стоял Максим Рудаков. Местная знаменитость, красавец, переигравший всех принцев и всех любовников, по которому до сих пор проливали слезы городские старшеклассницы.
– Вау! Максик!!! – взвизгнула Ирка и первой полетела обниматься.
За ней, впрочем, никто не спешил. Ну, приехал и приехал. Может, забыл чего. Или трудовую хочет забрать, читалось на лицах актеров.
– Я насовсем приехал. Вернулся, – обезоруживающе улыбнулся Максим. – Я ваш спектакль смотрел с балкона, так смеялся – честное слово, здорово! Юлька молодец, и вы все тоже. Там так работать не умеют. Я по вас соскучился. Вы простите меня, дурака.
Молчание нарушил Батраков, который всегда стремился улаживать конфликты:
– Вот и отлично, что вернулся! До пятого я морозить буду, ты присмотришься, а потом давай, подключайся. Мне тоже отдохнуть хочется.
Тут все заговорили разом, обступив Максима со всех сторон и засыпая его кучей вопросов, на которые он не успевал отвечать. И в общем шуме и радостной суете никто не заметил, как к выходу из зала быстро пошла Татьяна, а за ней, естественно, Петя. И взгляд, который он бросил напоследок на счастливо улыбавшегося Макса, был полон возмущения и тревоги.
Конец первого действия
Зрителям кажется, что во время антракта ничего интересного в театре не происходит, если, конечно, не считать посещения буфета. Как правило, так оно и есть, потому что актерам надо перевести дух, собраться с силами перед новым выходом на сцену. Этот недлинный, уместившийся в рождественские каникулы антракт Юля Ваганова провела в небольшой приморской деревушке под названием Каперна.
Каперна находится в полутора часах ходьбы от Лисса, самого бестолкового и чудесного порта в мире, население которого состоит из авантюристов, контрабандистов и моряков, а женщины делятся на ангелов и мегер. Лисс наполнен ароматом цветов и зелени, смеющимися голосами, синими тенями от желтых камней. Но Каперна совершенно не похожа на Лисс. В деревне живут рыбаки, люди суровые и грубые. Даже за женщинами они ухаживают, хлопая их по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. А их женщины покорны, молчаливы и неулыбчивы. Там не рассказывают сказок и не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаете, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом… И в этой самой Каперне однажды расцвела сказка, памятная надолго.
Второе действие
– На этих словах – «…сказка, памятная надолго» – занавес открывается. На сцене – рыбацкие сети и причал, как бы уходящий в море. Мне кажется, оформление должно быть очень лаконичным. На причале стоят люди, это матросы и провожающие их женщины. Там же Мэри и Лонгрен. И Меннерс. Смотрите, текст у всех есть?
Юля волновалась, хотя очень старалась этого не показать: хорош режиссер, который сам боится материала.
– Сегодня репетируем без Меннерса, я вообще так понимаю, что он будет вводиться срочно, да, Таня? Но текст он тоже получил, работать согласен.
– А кто будет Меннерса играть? Что за загадки у вас, девушки? – поинтересовалась Королева.
– Да никаких загадок, Марианна, какие от тебя могут быть загадки? – не удержалась от шпильки Тарасова, она одна не боялась поддразнивать острую на язык Королеву, на правах даже не директрисы, а приятельницы и конкурентки. – Валентин Бродский из Каменск-Уральской драмы. Вы его по рекламе знаете. С ним уже договорились.
Кандидатура Бродского, жизнерадостного обаятельного толстяка, так не вязалась с образом злобного и жадного трактирщика Меннерса, из-за которого погибла мать новорожденной Ассоль, что все в задумчивости замолчали.
– У меня придуман немного другой Меннерс, – сочла нужным объяснить Юля. – Он по-настоящему любит Мэри, ревнует ее к Лонгрену. И сам становится жертвой своей ревности.
– Надо было вчера прочитать текст-то! – поспешила нравоучительно вставить Тарасова. – А то многие, я так понимаю, впервые видят, да?
Но поскольку никто не сознался, пришлось продолжать читку.
– Пока за Меннерса буду читать я, – добавила Юля. – Петя, начинай! Когда занавес откроется, Рассказчик подойдет к людям на пирсе и продолжит рассказ.
– Юлия Сергеевна, а можно вопрос? – вдруг звонким голосом произнес Петя, и все насторожились. – Вот до того Нового года… Вы же хотели, чтобы я был Греем? Таня – Ассоль, а я – Грей, так? Мы так договаривались!
– Я не успела еще ничего продумать, Петя. Таня только выдвинула идею, а потом стали готовиться к елкам…
– Но это была наша идея! – настаивал Петя. – Танина и моя!
– Таня сказала об этом, – успокаивающе произнесла Юля. – И что из этого?
– А то, что если бы Максим не вернулся, то я бы играл Грея! А у него там ничего не вышло, он и явился – радуйтесь! Предатель! – уже кричал Петя, с ненавистью глядя на Максима.
– Петя, Петя… – предостерегающе подняла руку Тарасова.
Но и Макс не собирался молчать.
– Петька, ты следи за базаром! Я дипломированный артист, я работал, когда ты еще писал в памперс!
– Макс! – это Татьяна. – Не смей!
– Да не буду я обижать твоего пажа, Танечка, не буду! – шутливо поднял руки вверх Максим. – Пусть себе играет господин будущий юрист, если у него хобби такое и начальство не против. Но если он возомнил, что его подпустят к Грею… Ха-ха! Еще молоко на губах не обсохло Грея играть!
– Максим, заткнись! – посоветовала Марианна Сергеевна, поднимая глаза от текста пьесы.
– Заткнитесь все! – приказала Тарасова и схватила за штаны Петьку, который рванулся было к обидчику. – Сядь немедленно! Только начали работать, и такие фортели! Максим, придержи язык! Петька, будешь выделываться, позовем на Рассказчика Ларисиного мужа, он в елках неплохо отработал. А тут у нас театр, а не детский сад, при всем нашем уважении к твоему огромному таланту. А чувства будешь на сцене проявлять… если Юля разрешит. Сейчас три минуты перекур, возвращаемся и работаем сначала.
Все немедленно вскочили и потянулись к выходу, как школяры после звонка с урока, даже некурящие – не подымить, так поболтать. Макс демонстративно взял под руку Татьяну и, заведя какой-то разговор, увел за собой, а Марианна Сергеевна вытолкала Петю в другую дверь, чтобы без помех прочитать ему нотацию.
Юля осталась сидеть в кабинете одна. И в наступившей тишине услышала, уже ничуть не удивляясь, чей-то монотонный голос, будто читавший документ:
– Дуэль есть единоборство между двумя лицами по обоюдному их соглашению, со смертоносным оружием при заранее определенных условиях и в присутствии свидетелей с обеих сторон. Причина ее – вызов одного лица другим за нанесенное оскорбление. Различают обыкновенно три рода оскорблений: оскорбление легкое, или невежливость. Оскорбление обруганием – оно может быть вызвано как произнесением ругательных слов, так и обвинением в позорных качествах. И оскорбление ударом, под ударом подразумевается всякое преднамеренное оскорбление. Если единоборству не предшествовало предварительного соглашения в условиях, и если оно произошло не в присутствии свидетелей, то оно не дуэль и не признается ни общественным мнением, ни законами…
– Юля… Юль! Ты чего сидишь? Давай начинать! – вернул ее к действительности голос Тарасовой. – Хуже нет после Нового года все сначала начинать, как дети, честное слово!
И Юля, остро сожалея о том, что не успела записать услышанное, с трудом заставила себя вернуться в Каперну, на причал, где начиналась совсем другая история – девочки Ассоль и ее капитана.
Репетиции нового спектакля затянулись дольше, чем рассчитывали Светлана Николаевна и Юля: сперва долго не могли найти художника, который сделал бы на сцене то, что видел режиссер, потом ждали, когда сможет приехать на репетиции исполнитель роли Меннерса. Потом пришла беда, откуда не ждали: Таня, репетировавшая истово и даже как-то отчаянно, поссорилась с Максом, который, по ее мнению, недостаточно серьезно относился к работе. Юля это тоже, конечно, замечала, но считала, что Макса уже не переделаешь, потому что болезнь провинциального премьерства неизлечима (но, в конце концов, именно благодаря ее обострению Макс и вернулся в родной театр). Она пыталась объяснить Тане, что зрительницы придут в экстаз только от одного вида блудного принца, об отъезде которого они так горевали, так что Макс может вообще просто стоять на сцене и молчать. А Грей, по большому счету, не такая уж и важная птица во всей этой истории, главное, что он все-таки приехал и что паруса не поленился заказать именно алого цвета, без всяких оттенков и сомнений.
Кстати, найти в магазинах Екатеринбурга подходящую ткань тоже оказалось непросто. Юля с художником потратили несколько дней, объезжая магазины. Паруса шили уже перед самой премьерой, пришлось принести из дома свои машинки и шить самим, а сшитые куски тут же крепили к придуманной Юлей и художником конструкции. Пока возились с парусами, Макс помирился с Таней, но теперь, по закону сохранения энергии, в упадническое настроение пришел Петька.
В результате премьеру, запланированную на конец февраля, пришлось отложить на неделю. Зато Тарасова в традиционном интервью местным СМИ ловко подкинула надеждинским мужчинам, затосковавшим в предчувствии неминуемых предпраздничных трат, идею, что билет на «Алые паруса» – лучший подарок для любой женщины. Дешево и романтично. Билеты на все заявленные спектакли раскупили за несколько дней.
– Подумаешь! – и глазом не моргнула Светлана Николаевна, когда Долинина в шутку упрекнула ее, что кто-то из женщин из-за нее теперь не дождется от любимого духов или сережек. – Зато сколько тетенек не получит на Восьмое марта сковородок от «Тефаль», которая всегда думает о нас неизвестно что!
Прилепившаяся на берегу океана Каперна и ее жители, о которых Юля думала днем и которые снились ей по ночам, стали для нее в последнее время куда реальнее и ближе, чем уставший от долгой зимы Надеждинск, а также соседи и приятели. Только в день премьеры, когда места в зале стали занимать первые зрители, она вдруг вспомнила о Павле Мордвинове. Она знала, что он придет, хотя бы потому, что так полагалось, и очень хотела, чтобы спектакль произвел на него впечатление. Их давний уже спор для нее лично носил характер какого-то внутреннего противостояния. Но Юля не собиралась сдаваться. Она должна была окончательно убедить директора, что провинциальный театр тоже имеет право на существование, что он нужен и городу, и людям не меньше, чем металлургический завод. Что театр, в конце концов, – это тоже градообразующее предприятие. И поэтому она, Юля, делает такое же важное дело, как и он, Павел Мордвинов, высокомерный столичный зазнайка, все на свете измеряющий рентабельностью.
Юля знала, что спектакль получился, что ничего подобного в театре давно не было, что он будет иметь большой успех, потому что все они – и актеры, и художник, и работники цехов – выложились без остатка. Но больше всего Юля хотела бы увидеть понимание и, возможно, восхищение в глазах этого сидевшего всегда на одном и том же месте в первом ряду ничем не примечательного и, честно говоря, не особенно приятного человека.
Однако на премьеру «Алых парусов» Павел не пришел, и его кресло в первом ряду зияло пустотой, уродуя вид, как недостающий зуб портит самую ослепительную улыбку.
– Что, не пришел наш с тобой оппонент? – устало улыбнулась Юле Светлана Николаевна. – Жаль. Я тоже все думала: вот придет, вот увидит и поймет, какой он был мерзавец, что нам с тобой, таким замечательным и талантливым, тогда денег не дал.
Юля только кивнула (на большее после тяжелого спектакля она была не способна).
– А ты молодец, Юлька! Не ошиблась я в тебе, – негромко продолжала Тарасова. – Если бы не ты, мы бы сразу в сентябре и загнулись бы, даже открываться было нечем.
– А так загнемся в апреле, – одними губами усмехнулась Юля. – Дальше-то что делать будем? Денег все равно нет. Я, Светлана Николаевна, уже жалею, что те деньги ему обратно отдала. Ну, Ирка которые принесла, в конвертике. Лучше бы я взяла. Ничего, не сахарная, не растаяла бы.
– Да уж, это ты, дорогая, маху дала, – смеясь, обняла ее за плечи Тарасова. – Ирка, понимаешь, зарабатывает, не щадя себя. Просит денег, и заметь: нам с тобой он не дал, а ей – пожалуйста! А ты строишь из себя недотрогу всем в убыток.
– Так вы же тоже не согласились взять… – вздохнула Юля.
– Ну и не жалей, Юлька! До сих пор выкручивались и сейчас что-нибудь придумаем. Ты такой спектакль сделала! Помяни мое слово, мы с ним еще по фестивалям покатаемся. А не пришел твой Мордвинов потому, что в Питер уехал, еще в ту субботу. Ирка сказала, а уж она-то знает. Так что пойдем, моя дорогая, еще по рюмочке выпьем и наплюем на все, кроме нашей победы! И не сутулься, что за новости? Держи хвост пистолетом!
Тарасова подхватила слегка упиравшуюся Юлю и потащила туда, где все шумели, смеялись, произносили тосты, целовались и были счастливы – хотя бы в этот вечер.
Дома Юля долго не могла уснуть – не отпускали впечатления дня. А уже под утро ей приснился сон: какая-то старуха в чепце и ночной рубашке лежит на огромной кровати. В комнате остро пахнет лекарствами. Горит свеча – ночь. В круге колеблющегося света сидит какой-то странный человек в сюртуке и, перебирая в лежащей перед ним папке листки, бормочет себе под нос:
– Так-с… Опека… установленный вызов кредиторов к предоставлению в девятимесячный срок своих претензий, каковых поступило на сие числа 25 апреля 1837 года на сумму 92 500 рублей… Портному мастеру Ручу по счету четыреста пять рублей ассигнациями… Прапорщику Юрьеву по заемному письму 1836 года 19 сентября десять тысяч рублей… Купцу Богомолову по тетради за разные припасы шестьсот четырнадцать рублей восемьдесят четыре копейки… Вдове Катерине Оберман по счету за дрова пятьсот шестьдесят один рубль семьдесят пять копеек… Господину полковнику Жемчужникову по заемному письму…
– Не-на-вижу, – вдруг тихо, но отчетливо произнесла старуха.
– …третьего июля 1830 года в число 12 500 рублей, за уплатою двадцать четвертого декабря 1831 года 7500 рублей, остального капитала заплачено 5000 рублей, указанных процентов с третьего июля 1832 года по первое мая 1837 года за четыре года и 267 дней 1389 рублей, итого шесть тысяч триста восемьдесят девять рублей…
– Ненавижу! – вдруг страшно закричала старуха, поднимаясь на своей необъятной кровати. – Полвека! Прошло уже полвека! Почему вы не оставите меня в покое?!
Но Павел все-таки был на премьере. Самолет из Питера прилетел в семнадцать тридцать, всю дорогу он так торопил шофера, что триста с лишним километров пролетели меньше чем за три часа – кто знает эти дороги, тот кивнет уважительно. И все-таки успел на второе действие!
Зачем ему было так остро необходимо попасть на премьеру, он, пожалуй, и сам не мог бы сказать точно. Надо было, и все. Отчего-то было важно. И Павел очень хотел, чтобы у них – у директрисы, у Александры, у Ирки, у Юли, у Тани (которая, Ирина ему рассказала, ради этого спектакля продала машину), даже у Петьки, которого он и видел-то всего несколько раз, – все получилось. Привык он к ним, что ли?
Когда они подъехали к Дворцу культуры, уже началось второе действие, поэтому Павел прошел в зал через дальние двери и пристроился на свободное место в последнем ряду. На директора никто не обратил внимания, и он был этому рад. У него был хитрый план: если спектакль ему не понравится, он просто уйдет, и не придется потом ничего говорить. А если понравится, то он тоже улизнет, потому что даже цветов не успел купить, а с пустыми руками припираться неудобно. Да и устал он чертовски: утром вылетел из Рима, а потом болтался в Шереметьеве в ожидании отложенного рейса.
Зал был полон. Приноровившись, Павел нашел ракурс, при котором он видел из-за спин впередисидящих хотя бы часть сцены. Он сразу узнал Сашину мать, одетую в темное строгое платье. Ее партнер, молодой красивый парень в белой рубашке с распахнутым воротом и шарфом на поясе вместо ремня, Павлу был незнаком. Мордвинов стал слушать.
– Но я не думал…
– О нас? Дети редко думают о родителях. Им кажется, что родители вечны. Скажи, Артур, а если я сейчас попрошу тебя остаться, потому что я не переживу новой разлуки?
– Вон там, на рейде, стоит мой корабль, мама. На «Секрете» меня ждут пятьдесят человек. Это моя команда, я – их капитан. Я не имею права их обмануть.
– А ты совсем не изменился, Артур. Ты, как в детстве, готов отдать все ради понравившейся игрушки.
– Но это не игрушки, мама.
– Просто у мужчин свои игрушки. Материки, океаны, корабли – теперь мой мальчик забавляется этим. Что ж, надеюсь, Артур Грей справится со своими игрушками. Но обещай мне, Артур, что ты больше никогда, слышишь – никогда! – не исчезнешь вот так, просто не выйдя к завтраку.
– Я обещаю тебе, мама!
Артур, простившись с матерью, ушел. Оставшись одна, она смотрит ему вслед, шепча слова молитвы, и ее голос прерывается от волнения:
– Пресвятая Дева Мария, заступничества твоего умоляю… прошу Тебя о всех плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных… и мальчику моему…
От этого «И мальчику моему…» у Павла вдруг тоже перехватило горло. Он вспомнил свой разговор с мамой перед отъездом в Надеждинск; она тоже тогда возмущалась, что брат подарил Павлу огромный завод, будто игрушку. И он тоже обещал на обратном пути заехать к маме и тоже не успел, спеша к своим невероятно важным мужским делам. А мама, он знал, всегда молится за него перед сном: эта привычка появилась у нее, когда Павла забрали в армию. Она редко ходила в церковь и не знала правильных молитв, но он случайно услышал однажды ее тихую просьбу к неназванному адресату. Она примерно так и звучала: «И мальчику моему…»
И с этой минуты Павел с неослабевающим вниманием смотрел на сцену, совершенно не узнавая знакомые лица: тоненькую, как стебелек, Таню-Ассоль, почти бесплотную, будто летящую Юлю в роли давно умершей и приходящей только во снах матери Ассоль, Мэри. Он смотрел, как бесновался лавочник Меннерс, впервые в жизни отказавшийся от сделки, сулившей немалую прибыль: он не мог продать Артуру Грею алый шелк на паруса, потому что вся его правильно и выгодно устроенная жизнь была основана на том, что алых парусов не бы-ва-ет!
И когда в финале все пространство без остатка наполнила огромная, значительная и торжественная, как океанский прибой, незнакомая музыка, а в зал, прямо над головами зрителей, трепеща, полетели сияющие алые паруса (Юля ужасно гордилась придуманной ею конструкцией), Павел почувствовал волнение, которого он никогда не испытывал прежде – ни в театре, ни в жизни, – такое сильное, что даже в животе стало холодно. Секунду спустя он уже осторожно оглядывался – не заметил ли кто предательских мурашек по коже и сжатых губ? Ишь, расчувствовался, как институтка! Но никому не было до него дела. Женщины рядом вытирали слезы, мужчины смотрели на своих спутниц покровительственно, с нежностью и пониманием. И в этот момент в их душе наверняка происходило нечто необъяснимое, не сводимое к полусотне метров алого шелка над рядами партера, музыке из динамиков и счастливой паре, отправляющейся в совместное плавание… Черт знает что происходило!
Слегка сконфуженный и недовольный собой, Павел поспешил выбраться из зала, пока его никто не узнал, и поспешил к выходу. Спектакль его потряс и озадачил. Прежде всего тем, как красивую историю мечтательной девочки Ассоль увидела Юля. Почти весь спектакль зло сгущалось, торжествовало, накапливалось, как электричество в воздухе перед грозой, и становилось почти физически ощутимым, невыносимым: против этой странной девочки с ее несбыточной мечтой ополчилось все: матросы, рыбаки, их жены, портовые девки и даже ветры. Мечта не делала Ассоль счастливой, ее мечта – это крест. И вера Ассоль постепенно иссякала, она почти сходила с ума, бунтовала против своего предназначения – верить (роль она написала для Тани, у которой сейчас с Ассоль было много общего). И было уже непонятно: появившийся в последний момент красавец-капитан трехмачтового галиота с алыми парусами – реальность или бред больного воображения. К тому же Грей был весьма странен – этакий обаятельный разгильдяй из «Бременских музыкантов». Казалось, нахлебается она с ним… да и Грей тоже вскоре после свадьбы огребет по полной с этой отвыкшей от реальности девочкой.
Павел поразился, какой жесткой и даже жестокой может быть Юля, как хладнокровно она препарирует историю, которую все привыкли считать однозначной – красивой, и все тут. И в то же время она нежно и пронзительно играет в спектакле мать Ассоль, которая даже с того света, являясь во снах, продолжает любить свою девочку и оберегать ее от беды. Какая же она настоящая, эта Юля Ваганова? Павел по-прежнему не мог найти ответа.
Чтобы не думать ни о чем – ни о поездке, ни о разговоре с дядей, ни об алых парусах, будь они неладны, – он добавил к традиционной «снотворной» дозе коньяка еще столько же и отправился спать, потому что завтра его ждал трудный день.
День был трудным не потому, что Павла, как обычно, настиг вал неотложной работы – это как раз было нормально. Ему предстояло решать проблему совсем иного рода. Конечно, Мордвинов прекрасно понимал, что на любом производстве налаженные отношения с людьми так же важны, как и отлаженное современное оборудование, что это две взаимосвязанные составляющие технологического процесса. Но насколько ему, дипломированному инженеру, было проще и приятнее заниматься строительством комплекса дуговой сталеплавильной печи и установкой вакууматора, чем улаживать дела, подобные тому, что ему предстояло! Разумеется, в Лондонской школе бизнеса, где Павел два года назад прошел курс executive MBA и стал, по-русски говоря, мастером бизнес-администрирования, им преподавали теорию управления персоналом, психологию, конфликтологию и прочие важные вещи. Но дело в том, что это была теория, рассчитанная на их персонал, их психологию и их конфликты. А у российского персонала – собственная гордость, своя неповторимая психология и заковыристые способы затевания и улаживания конфликтов.
Промаявшись весь день, Павел решил, что короткая дорога – знакомая дорога, и позвонил секретарше Варваре Петровне. За несколько месяцев работы (ему так и хотелось сказать «под ее руководством») Павел усвоил некоторые хитрости, способствующие взаимопониманию. У монументальной и немногословной Варвары Петровны, всегда изъяснявшейся короткими предложениями и никогда не задававшей вопросов, было две слабости: уехавший в Москву и там, судя по ее рассказам, преуспевающий сынок, имени которого он, к стыду своему, никак запомнить не мог, и местный драматический театр. Говоря о необыкновенных карьерных достижениях своего сына и о театральных постановках, Варвара Петровна расцветала и преображалась до неузнаваемости.
На этот раз Павел вполне уверенно выбрал в качестве затравки последнюю премьеру – «Алые паруса». Попутно он выяснил, что возвращение в труппу блудного сына Максима Рудакова стало для местных театралов событием, затмившим прочие. Ах, это тот самый красивый молодой человек, который изумительно сыграл Грея? – кривясь от собственной неискренности, восхитился Павел (ему показалось, что парень слишком занят собой и плохо слышит партнеров). За это Варвара Петровна прониклась к нему мгновенной симпатией и даже предложила чаю с мятой и мелиссой из собственных запасов. Чай с чем бы то ни было, кроме чая, Павел тоже терпеть не мог, но с восторгом принял предложение.
Кстати, надо сказать, что у Варвары Петровны, помимо вышеперечисленных, имелись и другие качества, благодаря которым она пересидела в приемной не одного хозяина директорского кабинета. Во-первых, Варвара Петровна знала на заводе всех и вся, и весь отдел кадров с их томами бумаг и компьютерами не стоил ее мизинца. А во-вторых, она считала своим долгом сидеть в приемной до тех пор, пока начальник не покидал кабинета. Дома ее никто не ждал: сын, невестка и внучка жили в Москве, и, как понял Павел, только очередной спектакль мог заставить Варвару Петровну покинуть свой пост в одностороннем порядке. Вот и теперь, несмотря на то, что рабочий день уже давно закончился, секретарша хлопотала, заваривая чай с мятой, красиво обустраивая на столике лимон, сахар, бутерброды и печенье. Но Павел, памятуя о цели своего мероприятия, налегал на чай с травой, из соображений мазохизма – без сахара, потому что Варвара Петровна уверяла его, что именно так аромат мяты и успокаивающее воздействие мелиссы проявляются в полной мере.
– Варвара Петровна… – приступил наконец к главному Павел. – Вы же знаете, что у меня от вас секретов нет.
Варвара Петровна с достоинством кивнула и подлила ему горячего чайку. Кто бы сомневался, подтверждало выражение ее мужеподобного лица.
– Я разговаривал с Павлом Владимировичем… У него есть информация, что кто-то пытается скупать акции нашего завода. Причем делает это здесь, в Надеждинске. Вы ничего не слышали про это?
– Пока не слышала, – озадаченно посмотрела на него секретарь.
Павел почувствовал некоторое облегчение: если Варвара Петровна о чем-то, происходящем на заводе, не знала, то, скорее всего, это означало, что ничего и не происходило.
– И все же, Варвара Петровна, вы же понимаете, что дыма без огня не бывает. Хотя хорошо бы, чтоб в нашем случае огня не было, – пошутил Павел. – Я здесь человек новый. А они же не на руководство выходят, на рабочих. В любом случае мне об этом сообщат в последнюю очередь, потому что те, кто пытается скупать акции, в этом совершенно не заинтересованы. Вы могли бы как-нибудь по своим каналам поспрашивать? Поузнавать…
– Так. У Болдырева, начальника калибровочного цеха. Если к его ребятам кто подходил, или продал кто, он знает. Он такой, – с ходу выдала вариант Варвара Петровна. – Еще в кадрах поспрашиваю, они мне должны там… В прокатном племяш у меня, его спрошу. Еще чайку налить?
– Спасибо вам, Варвара Петровна! Вы меня успокоили! – искренне поблагодарил Павел.
– Это потому, что мелисса и без сахара, – удовлетворенно кивнула Варвара Петровна. – А я, если что узнаю, скажу.
У Павла было намечено еще одно дело. Не однозначно неприятное, но запросто могло таковым обернуться, уж очень непредсказуемая реакция ожидалась с другой стороны.
«Вот вроде бы чего проще… ан нет, уж столько раз на пустом месте оказывался в дураках», – угрюмо думал Павел, шагая от проходной к видневшемуся в конце аллеи Дворцу культуры. Но пора уже было поставить точку в этой затянувшейся необъявленной войне. Он шел к директору театра Светлане Николаевне Тарасовой. Вроде нормальная женщина, вменяемая, не то что прочие.
Во дворце было полутемно и пусто. Стараясь ступать тише, чтобы эхо его шагов не металось от стен к потолку, Павел пересек фойе, поднялся на третий этаж и нашел дверь с табличкой: «Директор театра». На стук никто не отозвался. Разочарованный, Павел потоптался немного под дверью – вахтер сказал, что спектакля сегодня нет и репетиция уже закончилась, но Тарасова домой еще не уходила. Вот зря, зря он не захотел звонить, велел бы Варваре договориться о встрече, и ждали бы его, как миленькие, раз уж само сено решило побегать за коровой. Нет, он хотел, видите ли, устроить неожиданную встречу. Типа «к нам едет ревизор». И что теперь? Ревизор приехал, а никого и нет. Уйти, оставив неприятное дело на потом? Нет уж, спасибо.
Павел оглянулся по сторонам и в другом конце коридора обнаружил дверь, из-под которой пробивалась полоска света. Подошел, прочитал табличку: «Главный режиссер Удальцов В.И.». Прислушался – тишина. Павел усмехнулся, мысленно увидев себя со стороны, и осторожно постучал. Дождавшись немного удивленного «Да?» (наверное, у них тут стучаться не принято, подумал он), Павел шагнул внутрь.
…Он потом не раз и не два вспоминал это удивленное «да» и свой шаг через порог. Черт знает, может, надо было повернуться и бежать оттуда сломя голову? Но он вошел, а история, как известно, не терпит сослагательного наклонения.
«Да» Светлана Николаевна и Юля сказали хором, удивленно переглянувшись: время было позднее и неурочное, так долго во дворце никто не задерживался, кроме них и ночного сторожа, но сторож не имел привычки стучаться.
Они сидели в кабинете бывшего главного, который Юля по необходимости и с неохотой обживала, уже второй час решая классическую проблему: что делать? Мэрское слово оказалось тверже железа: как и было обещано, с ноября театр не получил ни копейки на новые постановки, хотя подготовка к отопительному сезону уже полгода как закончилась. Варианты с кредитами и с продажей личного имущества уже отработали. Спонсоры культурно показали фигу. В министерстве пообещали «рассмотреть». Репертуарный театр с репертуаром из четырех названий существовать и делать кассу не может – во всяком случае, в провинциальном рабочем городе, где круг любителей Мельпомены традиционно неширок. Поэтому последние четверть часа директор театра и режиссер сидели в пустом кабинете и вдумчиво молчали, потому что набор реплик типа «Все наладится» и «Что-нибудь придумаем» прозвучал уже неоднократно. Невидимый призрак зловредного миллионера Мордвинова, который при желании мог бы решить все их проблемы одним движением пальца, витал в воздухе, приобретая все более явственные очертания.
Неудивительно, что, когда дверь распахнулась и на пороге материализовался директор металлургического завода Павел Андреевич Мордвинов собственной персоной, Юля и Светлана Николаевна вытаращились на него с одинаковым недоверием на лице. «Не поминай черта на ночь», – желчно подумала Юля. «Рояль в кустах… интересно!» – тоже не озвучила свою мысль Тарасова.
– Добрый вечер! – неуверенно сказал призрак миллионера, озадаченный молчаливым приемом.
– Здрасьте… – хором поздоровались дамы. И замолчали.
В кабинете повисла пауза. Павел, который ожидал хотя бы обычного вежливого приема («Рады вас видеть, какими судьбами, проходите-проходите, чаю с мятой не желаете ли?»), даже растерялся. Но взял себя в руки и решил сразу приступить к делу, опасаясь, что в случае долгого предисловия его могут и выгнать, недослушав.
– Я видел ваш спектакль, «Алые паруса». Должен сказать, что вы, Юлия Сергеевна, правы: ваш театр действительно имеет право на существование. Говоря современным языком, это вполне качественный и конкурентоспособный продукт. Я пришел сказать, что готов изменить свое решение и помочь вам в работе.
Юля посмотрела на него подозрительно: именно так она и рисовала в своем воображении сцену своего триумфа и раскаяния дяди Скруджа – Мордвинова. Но когда придуманные ею реплики прозвучали близко к тексту, она засомневалась, не издевается ли директор опять. С него станется.
– То есть вы передумали и хотите дать нам денег? – не веря своим ушам, сформулировала его мысль попроще Тарасова. – Я правильно вас поняла?
Павел кивнул, с опаской ожидая ответной реплики госпожи Вагановой. Он уже понял, что она привыкла давать сдачи невзирая на лица, и у нее наверняка есть свой счет к нему, Павлу.
– А что вы за это хотите? За ваши деньги? – с непонятной интонацией спросила Юля.
– То есть как что? – растерялся Павел. – Чтобы вы жили… и работали. И ставили хорошие спектакли.
– Хорошие – это какие? – сузив глаза, начала было Юля.
Но Тарасова ее немедленно перебила:
– Павел Андреевич имеет в виду, что ты можешь ставить хорошие спектакли, правильно, Павел Андреевич?
– В общем да, – подтвердил Павел и, не удержавшись, добавил: – А если вы думаете, что в обмен я потребую вашу бессмертную душу, то вы напрасно меня демонизируете, уважаемая Юлия Сергеевна. И я люблю театр не меньше вашего. Просто я хочу сказать…
– Вот и отлично! – Светлана Николаевна вскочила с места и засуетилась, собирая со стола сигареты, зажигалку и листки бумаги. – Павел Андреевич, пойдемте ко мне в кабинет, мы там с вами все обсудим. А потом, если у вас есть время, Юлия Сергеевна расскажет вам о своих планах. Мне кажется, они должны вас заинтересовать.
Она буквально вытолкала Павла из кабинета и, выходя следом за ним, за его спиной обернулась и, сделав страшное лицо, погрозила Юле кулаком.
Когда за ними закрылась дверь, Юля сделала странную вещь: взяла в руки стоявший на столе портрет молодой женщины в белой меховой накидке, отделанной хвостиками горностая, и горячо сказала:
– Спасибо! Я знала, что вы мне поможете! Честное слово, знала! Ну ведь не сам же он пришел? Спасибо! И теперь у нас все, все получится!
В порыве чувств она чмокнула портрет, положила его на стол и, пританцовывая, прошлась по кабинету, доставшемуся в наследство от Удальцова. Но когда оба директора, явно довольные результатом переговоров, вернулись, Юля уже чинно-благородно сидела за столом и даже делала вид, что занята чем-то важным (рисовала в блокноте загогулины и треугольники).
– Юля, пожалуйста, расскажи Павлу Андреевичу о наших будущих спектаклях. Во-первых, он имеет полное право знать, а во-вторых…
– Во-вторых, мне это ужасно интересно! – поторопился Павел.
– И веди себя прилично! – строго наказала ей Светлана Николаевна. – А я уж, извините, домой пойду. Нет моих сил больше. У меня, кажется, от всего этого давление подскочило.
Оставшись вдвоем, Юля и Павел какое-то время молчали, не зная, с чего начать разговор. Павел, оглядев стол, наткнулся взглядом на портрет и, спросив разрешения, взял его в руки. Это была репродукция, явно выдранная из какой-то книжки, причем не очень качественная, потому что нежные тона акварельных красок совершенно потерялись. Но женщина, смотревшая на него со старинного портрета, была прелестна. Ей, казалось, не больше двадцати – двадцати пяти, рыжие волосы высоко подняты и уложены затейливыми прядями, напоминающими крылья бабочки. Серьги, огромные тяжелые жемчужины каплевидной формы, словно были тяжелы для маленьких прелестных ушек. Прямой нос, красиво очерченные нежные губы, огромные зеленые глаза, смотрящие кротко и устало. Но что-то еще, помимо этого, читалось в лице юной красавицы – и ускользало.
– «П.Ф. Соколов. Портрет И.Г. Полетики. Вторая половина 1820-х годов. Бумага, акварель. Государственный музей», – прочитал Павел и заинтересованно взглянул на Юлю. – А кто это?
– Это Идалия Григорьевна Полетика. Как раз о ней я и хочу ставить спектакль, – пояснила Юля. – То есть сперва мы поставим «Каштанку», потому что весной всегда ставим что-то для детей, а потом – про нее.
– А как называется пьеса?
– Пока никак. Дело в том, что я сама ее пишу. Но пока не закончила, и названия тоже пока нет.
– Красивая, – любуясь портретом, заметил Павел. – А кто она такая?
– Вы никогда не слышали? Впрочем, я тоже про нее не так давно узнала. Если долго не рассказывать, то Идалия Полетика – сводная сестра Натальи Николаевны Гончаровой, жены Пушкина. Идалия Григорьевна любила Жоржа Дантеса. Всю жизнь, до глубокой старости. И ненавидела Пушкина.
– Ого! – удивился Павел. – А разве можно ненавидеть солнце нашей поэзии? Пушкина полагается любить. Без всяких рассуждений. А Дантеса любить нельзя, не положено. Потому что «смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы» и «не мог щадить он нашей славы».
– У нее была причина, – не приняла его шутливый тон Юля. – Я же вам объясняю: она любила Дантеса, но Пушкин вызвал его на дуэль, сам погиб, а Дантеса из-за этого навсегда выслали из России. И разлуку с любимым она не смогла простить Пушкину. Она жила в Одессе, ей было уже почти девяносто лет, когда к ней пришел журналист, чтобы расспросить о Пушкине. А она сказала, что мечтает поехать и плюнуть на памятник Пушкину. Поэта уже полвека не было на свете.
– Интересная женщина! – задумчиво рассматривая портрет, протянул Павел. – Надо же, ненавидела… А такая ангельская внешность.
– Внешность обманчива. Некоторые пушкинисты считают, что именно Идалия заставила Дантеса для отвода глаз от их романа – она сама была замужем – сперва ухаживать за Натали, а потом жениться на ее сестре Екатерине. Но ситуация вышла из-под контроля. А сложись все по-другому, они с Дантесом стали бы очень красивой парой.
– Я очень хотел бы увидеть такой спектакль. И готов вам помогать… – искренне сказал Павел.
Рамку с портретом он по-прежнему держал в руках – то ли красавица из прошлого и в самом деле его заворожила своей красотой, то ли удачно подсказала интересную и безопасную тему для разговора и возможность занять руки, чтобы не чувствовать неловкости. В любом случае рыжеволосой красавице со странным и запоминающимся именем Павел был признателен и сразу проникся к ней симпатией, несмотря на то что за ней числились не вполне благовидные, с точки зрения пушкинистов, поступки.
– А зачем вы держите на столе ее портрет? То есть я понимаю, он вас вдохновляет. Да? – Павлу вдруг стало очень интересно узнать, как именно Юля общается с этой женщиной, с Идалией Полетикой.
– У меня дома много портретов. Они для меня живые. И она, и Дантес, и Геккерн, и Пушкин, и Натали, и Екатерина. Знаете, я читала у одного писателя: люди не умирают, они просто существуют в параллельных с нами мирах. А писатели могут их слышать. И даже видеть. Я не верила, а когда сама стала писать – поняла, что он был прав. Я с ними разговариваю. То есть они со мной. А я записываю.
– Почитать дадите? – попросил Павел.
– Не дам. Недописанное читать не дают, – мгновенно ответила Юля. Но потом, желая смягчить отказ и памятуя наставления Тарасовой, добавила: – Знаете что… если хотите, я вам расскажу. Все подробно, по сценам, ну, что написано. Может быть, вы мне что-то подскажете. Там у меня про Петербург много. Вы же родились в Петербурге?
– Да я вам все, что угодно! – обрадовался Павел, он сам не ожидал, что так обрадуется! И на радостях выдал Юле свою маленькую тайну, чтобы тоже связать ее какими-то обязательствами: – А у меня тоже такая вещь есть… ну, как у вас портрет. Помогает вроде.
– Наверное, Александровская колонна, – догадалась Юля. – Я ее у вас на столе заметила, в кабинете. Тоже вот, как вы, все в руках держала. Очень милый сувенир, такой изящный. Только почему она в упаковке? Руки не дошли открыть?
– Не-ет, это мне дядя, Павел Владимирович, специально подарил, когда сюда отправлял. Там на упаковке этикетка: «Сделано в Китае». Представляете?
– Даже это – в Китае? – искренне изумилась Юля. – Гадость какая!
– Даже это, – кивнул Павел. – Вот он мне и дал. В назидание, что ли. Что мы не просто так работаем, а как бы для России, так примерно.
Он смутился и замолчал, потому что высказанная мысль вдруг стала плоской и пошлой. Но Юля поняла.
– Не как бы и не что ли. А просто для России. И вы, и я. А у вас получается?
– Печь в Италии заказали, – вздохнул Павел. – У нас таких не делают.
Они помолчали.
– Только у меня одно условие, – опять встопорщившись, будто кошка, сказала Юля.
– Любое! – поспешно кивнул Павел.
– Если вы правда хотите узнать про Полетику и про мою пьесу, то приходите ко мне домой. Или сюда, во дворец. Но я к вам не пойду!
– Я согласен, – церемонно кивнул Павел, вовремя прикусив язык, чтобы с него не слетела очередная глупая колкость. В конце концов, у нее даже лучше. Так называемый дом, казенный, пустой и тихий, ему опротивел до чертиков.
– И не на машине, – продолжала выдвигать условия Юля. – Вашу машину весь город знает. Приходите пешком, это рядом, я вам покажу. Никто же не ожидает, что Павел Мордвинов будет по городу пешком ходить!
В другой раз Павел не удержался бы и достойно ответил на изящно воткнутую шпильку, но сейчас он просто кивнул:
– Тогда собирайтесь, я вас провожу. Заодно и дорогу покажете.
В Юлиной небогато обставленной двухкомнатной квартирке Павлу в глаза бросились две вещи: со стен и книжных полок на него смотрели люди пушкинской эпохи – уже знакомая ему Идалия, ослепительно молодая и она же старуха в похожем на монашеское одеянии, а рядом – Дантес, граф Строганов, сестры Гончаровы, барон Геккерн… Часть одной стены занимал балетный станок.
– Я занималась в детстве, – пояснила Юля. – Довольно долго. А потом выросла очень быстро, за лето. Ростом стала с Волочкову, а таланта еще меньше. Из кружка ушла, но педагог мне на прощание посоветовала совсем не бросать, потому что, во-первых, если резко бросить, то можно быстро растолстеть, и, во-вторых, для актрисы это лучший тренинг. Мозги это дело вправляет классно, еще лучше, чем мышцы: экзерсис каждый день, хоть камни с неба. Вот и воюю с собой.
– Здорово! У тебя такая осанка – я сразу заметил, – позавидовал Павел совершенно искренне и сам не заметил, как легко перешел на «ты», хотя вообще был весьма церемонен и без необходимости старался не сокращать дистанцию. – А я ленюсь, хотя тренажеры и дома есть, и тут в коттедже в подвале стоят. Всегда нахожу себе оправдание.
С момента, как Павел попал к Юле в дом, для него началась жизнь куда более интересная и насыщенная, чем прежде. Вскоре Юля перестала видеть в нем врага, от которого надо оборонять свою независимость, и спонсора, которого надо по возможности ублажать. Теперь Павел стал для нее просто интересным (и заинтересованным!) собеседником, который много знал и видел, был на удивление начитан, куда лучше ее самой знал историю, разбирался в тех вещах, о которых она могла только читать в Интернете. У него была железная логика, и он попортил Юле немало нервов, требуя жестко обосновывать те или иные повороты сюжета и изменения характеров. Он рассказывал ей про Петербург, про правила дуэлей, про историю кавалергардского полка. Иногда предлагал Юле идеи, которые она неизменно воспринимала в штыки, но потом, справившись с ревнивым авторским «я», признавала его правоту.
Второе действие они уже писали вместе. Увлекшись работой над пьесой, Павел предложил Юле не размениваться на «Каштанку», а пригласить на гастроли Театр юного зрителя из Екатеринбурга с несколькими спектаклями для малышей. Он, Мордвинов, целиком оплатит гастроли, а деньги от продажи билетов пусть перечислят на счет театра.
Но Юля категорически отказалась, и днем полным ходом шли репетиции «Каштанки». Она задумала спектакль для всех возрастов, без сюсюканья и утрированной развлекаловки. Артисты должны были играть животных без особого грима и в костюмах, только обозначающих того или иного персонажа. Для Тани, игравшей Каштанку, были придуманы рыжие хвосты на голове, как носят озорные девчонки, а для Пети в роли гуся Ивана Ивановича – только белая манишка и черный галстук-бабочка.
А по вечерам… Юля рассказывала Павлу об истории, которая легла в основу пьесы, увлекаясь, проигрывала перед ним целые отрывки за разных героев. Рассказывала о поручике Савельеве, который был, как и многие, влюблен в Идалию Григорьевну и дал пощечину своему полковому командиру, когда тот дурно отозвался о ней. Двадцатидвухлетнего Савельева сослали на Кавказ, и там он вскоре погиб; Идалия Григорьевна никогда не вспоминала о нем. И о Шарлотте, дочери барона Жоржа Дантеса. Шарлотта обожала Пушкина, молилась на его портрет, устроив в своей комнате алтарь, и закончила жизнь в сумасшедшем доме, прокляв отца – убийцу ее кумира. А барон Дантес, проживший долгую и достойную жизнь, не раз выказавший себя человеком отменной порядочности и незаурядного мужества, безумно любил свою Шарлотту. Он никогда больше не женился и до самой смерти хранил нежную память о навязанной ему в супруги и так рано покинувшей его Екатерине Гончаровой. Рассказывала о Натали, которая вышла замуж (ирония судьбы и последняя невольная интрига прекрасной Идалии) за поклонника Полетики генерала Ланского: ветреная Идалия дала генералу отставку, посоветовав приударить за вдовой Пушкина. И что все они остались в памяти немногих посвященных только лишь как «вдова Пушкина», «убийца Пушкина», «поклонница Пушкина», «ненавистница Пушкина».
В конце концов, именно Павел первым сформулировал то, что Юля чувствовала и понимала, но никак не могла облечь в слова: несмотря на то что Пушкин на сцене не появлялся и говорили о нем больше с раздражением, чем с симпатией, это был спектакль о гениальном поэте. О поэте, который прожил быстро и ярко, выполнил свою миссию, предназначенную ему Богом – и искал пути ухода, смертельно устав от жизни с ее счетами, долгами, неудачами и сплетнями. А маленькие люди, не гении, все те, кто пытался интриговать или бесхитростно жить рядом с ним своей маленькой жизнью, просто попали в орбиту планеты, несущейся к катастрофе – и поэтому были обречены. С уходом Пушкина закончилась и жизнь многих – Екатерины, Натали, Идалии, Жоржа. Сначала они не догадывались об этом и продолжали жить… а потом приходило понимание того, что жизнь кончена, что, уходя, он забрал их с собой, что так отчего-то было угодно судьбе.
И название, кстати сказать, тоже нашел Павел: строчку из Пушкина. В самом деле, в том, что случилось, не виноваты были ни Идалия, ни Дантес, ни сам ревнивый гений, женатый на первой красавице. Просто именно такой уход задумал для своего любимца Всевышний, а поэт ее покорно принял: «Но Твоя да будет воля, не моя…».
По просьбе Юли Павел еще раз посмотрел спектакль «Канотье», который в свое время стал причиной их ссоры. И то ли увидел его другими глазами, то ли сам изменился, но понял на этот раз, что спектакль – про любовь. Без алых парусов и однозначно без перспективы их появления, про странную, больную, раненую и ранящую, обреченную и ни на что не надеющуюся – но любовь. Не полюбил, не зацепился душой, но понял. Юля это оценила, хотя все же и не удержалась от маленького реванша, всучив ему несколько томиков по истории театра, теории драмы и режиссерскому мастерству. Как и любая женщина, она непременно хотела, чтобы последнее слово осталось за ней. Павел, посмеиваясь, взял и даже обещал прочитать на досуге.
Но вот чего у него не было в последнее время, так это досуга. После работы, дождавшись окончания спектакля, он мчался к Юле, чтобы продолжить работу над пьесой. У него уже появились свои тапочки и своя кружка для чая (такая, как он любил, огромная, на весь заварочный чайник без добавления кипятка, плюс лимон и шесть ложек сахара). Они наскоро ужинали и садились то за книги, то за компьютер и придумывали, постепенно вживаясь в чужие образы и начиная думать и действовать, как они. Это занятие на удивление быстро и незаметно увлекло Павла настолько, что если Юля отказывалась от встречи, ссылаясь на занятость, то он расстраивался, тосковал и по вечерам никак не мог найти себе занятия, слоняясь из угла в угол. А придумывать что-то без Юли у него не получалось. О, как он теперь ее понимал! Ему не раз уже по ночам снились странные сны, в которых действовали герои их пьесы, они что-то говорили, объясняли… и он все хотел проснуться, проснуться и записать! Но, проснувшись, ничего не мог вспомнить.
С одной стороны, Павел сам себе удивлялся: до сих пор ничто не захватывало его так властно и без остатка, как эта пьеса – даже любовь или то, что он считал таковой. Но, с другой стороны… Он всегда в глубине души слегка завидовал тем своим знакомым, которые, достигнув высот в бизнесе, вдруг начинали искать что-то, как он смеялся, «перпендикулярное». Они ударялись в политику, лихорадочно меняли жен, записывались на курсы гешальтпсихологии, заворачивались в узел под руководством специально выписанных из Индии йогов, мотались на джипах по Тибету или играли в Одиссея на просторах Средиземного моря. Он понимал: им чего-то не хватало, и они нашли, чем заполнить вакуум. А ему помогла зеленоглазая красавица Идалия с нежным и грустным взором, затеявшая смертельную для себя интригу. Ну, и Юля, конечно.
Возможно, во всем этом и в самом деле было что-то мистическое. Во всяком случае, Юле, во всем искавшей знаки и совпадения, нравилось так думать. Однажды она спросила у Павла, знает ли он историю своей семьи.
– Не дальше прадеда, – ответил он. – Семья большая, но многие умерли во время блокады. Тогда было не до документов и не до альбомов, сама понимаешь. По материнской линии родня работала на Путиловском заводе – и до революции, и после. Кстати, Николай Мордвинов, актер – помнишь такого? – тоже наш родственник, только не помню какой. А по отцовской я и не знаю никого.
– То есть Мордвинова – это фамилия твоей мамы? – обрадовалась Юля. – Раз дядя тоже Мордвинов? И ты говоришь, что вы всегда жили в Петербурге?
– Да в чем дело-то? – не понимал Павел.
– Помнишь, я тебе рассказывала, что когда Идалия пригласила Натали к себе домой, там вместо хозяйки ее встретил Жорж и устроил неприятную сцену? И Пушкину спасло появление маленькой девочки, дочери хозяйки, няня не уследила за ней, и она вбежала в комнату за игрушкой. Помнишь?
– Да, да, и что из этого? – Павлу не терпелось вернуться к работе.
– Девочке было пять лет, завали ее Лиза, – заторопилась Юля, предвкушая грандиозное открытие. – Когда Лиза выросла, она вышла замуж за Николая Александровича Мордвинова! И у них было две дочери, Мария и Надежда. Понимаешь? Ты вообще можешь быть родственником Идалии! Надо заказать исследование, тебе составят родословную, это сейчас очень просто делается…
– Не придумывай! – от души расхохотался Павел. – Мордвиновых на Руси полным-полно, не особенно редкая фамилия. Сейчас все в дворяне лезут, а за деньги меня и вовсе в Рюриковичи возведут!
Он немедленно забыл об этом разговоре, потому что в возможность своего дворянского происхождения и родства с Идалией верил примерно так же, как и в гороскопы, которые ему ежедневно зачем-то присылали на сотовый телефон, а он удалял не читая.
Теперь они проводили вместе почти каждый вечер, засиживаясь за полночь. Еще ни с одной женщиной в своей жизни он не проводил столько ночей подряд, посмеиваясь, иногда думал про себя Павел. И сохранил абсолютно платонические отношения… Кому расскажи – засмеют. Но никому ничего рассказывать он, разумеется, не собирался.
Вместе, сцена за сценой, сочиняли спектакль, пытаясь увидеть лица: Максим, конечно, – Дантес, а Саша – Идалия (ведь, судя по портрету, она была так же красива, как и Натали, а роль Натали в их спектакле слишком мала). Долинина отлично совпадает с Идалией в старости, а Юра – вылитый штаб-ротмистр Александр Михайлович Полетика, «божья коровка». Петя, конечно, – Савельев, а Таня – Шарлотта. Когда их шумные дискуссии стали мешать Юлиному сыну Сереге учить уроки и спать, Юля, скрепя сердце, все-таки согласилась приходить работать к Павлу. Теперь они ужинали гораздо плотнее, потому что Павлу приносили ужины из ресторана, потом разговаривали и писали, потом он отвозил ее домой. Оба никому ничего не были должны и потому не интересовались, какие про них ходят слухи в городе, который знал все.
И, как это всегда бывает, оба в своем высокомерии ошибались.
Как раз в один из таких вечеров, когда Юля прийти не смогла и Павел пытался занять себя чтением, ему вдруг позвонила Александра и спросила, один ли он и можно ли ей «заглянуть на минутку». Стараясь не выказать удивления (с декабря они с Сашей встречались только на премьерах и тусовках; она ни словом, ни взглядом не напоминала об их отношениях, а он и тем более не считал возможными какие-либо намеки), он сознался, что коротает вечер вдвоем с книгой и что она, разумеется, может зайти. Саша позвонила в домофон почти сразу: скорее всего, она уже подъехала и звонила от калитки. Павел открыл ворота, и ее машина въехала во двор.
Павел невольно залюбовался тем, как Саша легко и грациозно выпорхнула из машины и торопливо пробежала несколько шагов по тропинке, ведущей к крыльцу. Павел отступил назад, что одновременно должно было передавать его восхищение и служить приглашением в дом.
Взлетев по ступенькам, Саша остановилась, переводя дыхание. Ее длинные блестящие волосы рассыпались по плечам, на щеках горел румянец, темные глаза в окружении длинных ресниц сияли. А потом обняла его, прижалась всем телом и поцеловала. Так, обнявшись, они и вошли в дом – правда, не без труда, потому что Павлу пришлось пятиться задом.
Дальше происходило нечто странное: Павел отвечал на Сашины поцелуи и будто видел себя со стороны. Возникло ощущение, что он играет роль в спектакле – хорошо играет, даже отлично! – и в то же время является зрителем этого самого спектакля. Да-а, вот что значит не на шутку увлечься драматургией, во всем начинаешь видеть театр, даже там, где вообще ничего видеть не надо. А надо просто закрыть глаза и отдаться во власть любящего человека.
Но он не чувствовал, что Саша любит. Она вправду соскучилась или отлично сыграла – нетерпеливая летящая походка, эти сияющие глаза и жадные послушные губы? Она в самом деле охвачена нетерпением или так полагается, когда играешь роль возлюбленной, наконец вернувшейся к любимому после долгой разлуки? И почему в прошлый раз он верил в Сашину искренность, в ее порыв, а сейчас… Даже то, что она была одета в платье переливающегося шоколадного цвета, идеально подходящего к ее глазам и волосам, тоже показалось Павлу придуманным, нарочитым. Не просто красивым нарядом, а тщательно выбранным костюмом, чтобы создать образ. Да-а, чистая паранойя. Но почему приступ подозрительности случился именно теперь? Ведь не Юлькины же книжки про актерское мастерство тому виной, он их и не читал еще… так, пролистал только. Наверное, потому, что сам тоже все время играл, вдруг отчетливо понял Павел. Истосковавшегося любовника замужней и потому несвободной красавицы. Скучающего в провинциальной глуши миллионера. Всемогущего доброго мецената. Гулливера среди лилипутов, мать его…
Конечно, он все сделал правильно и как положено, на автопилоте, как не раз уже проделывал в жизни, выбирая на ночь, на неделю или на год очередную «любовь». Мастерство не пропьешь. Но противное ощущение фальши впервые в жизни отравило ему эту ночь и эту сцену под названием «страстная ночь любви» из пьесы совершенно бесталанного автора.
Уже под утро, когда Павел собирался заснуть с чувством выполненного долга (ни в коем случае лицом к стенке, наоборот, уткнувшись носом в ее волосы, которые и в самом деле замечательно пахли не то лавандой, не то еще чем-то очень тонким и приятным), Саша вдруг поднялась на локте и стала водить пальчиком по его лицу. Павел открыл глаза и улыбнулся: чуть устало, слегка удивленно, без тени недовольства.
– Паша… Я тебе не хотела говорить… Я, наверное, с мужем буду разводиться, – тихо произнесла Саша, теперь рисуя пальчиком узоры на его груди.
– Из-за нас? – В голосе тревога (за нее, разумеется), сочувствие, понимание.
– Нет. Он о нас не знает ничего…
«И ни оттенка фальши!» – мысленно восхитился Павел, благодаря болтушке Ирке отлично знавший про историю с саблей Городничего.
– Тогда что?
– Мы разные… – задумчиво произнесла Саша. – В общем, это был не мой выбор. Родители нас познакомили, он папе очень нравился. А я согласилась.
Павел понимал, что должен задать какие-то вопросы, но он никогда не нарушал однажды взятое правило: без особой необходимости не обсуждать со своими любовницами их мужей. Ведь должна же быть, в конце концов, хоть какая-то мужская солидарность!
Не дождавшись ответной реплики, Саша начала что-то говорить про непонимание, несходство характеров и ревность… Но Павел уже понял, какой реакции от него ждут. Что ж, ничего нового, такое случалось уже не раз в его богатой биографии Казановы, лучший выход из положения – спустить все на тормозах. Здесь действовали три следующих пункта из «Правил обращения с чужими женами, оказавшимися в его постели»: ни в коем случае не пытаться свести все к шутке, не отговаривать, не подавать надежд.
– Ты должна поступать так, как лучше тебе, Саша, – мягко сказал Павел. – Тебе и никому другому. Это самое главное правило.
Дальше, как показывала практика, события могут идти по двум вариантам. Если женщина была неумна, она спрашивала томным голосом: а как лучше тебе, любимый? Более понятливая как минимум откладывала развитие темы до следующего удобного случая.
Саша была умна. К тому же она была неплохой актрисой и отлично понимала интонацию, которая всегда больше и важнее содержания. «Ты можешь разводиться, можешь продолжать жить со своим мужем в любви и согласии, но я пока не собираюсь предпринимать по этому поводу никаких действий», – вот что означала его интонация. Это была мягкость, в которой вязнешь. И всё.
На этом разговор закончился. Оба сделали вид, что ничего не произошло. Утром, когда Павел собирался на работу, Саша быстро выпила чашечку кофе, легко чмокнула его в щеку и уехала, помахав и даже улыбнувшись на прощание.
В конце марта Юля предложила к постановке свою пьесу. Ее приняли тем более восторженно, что роли были написаны для каждого с учетом фактуры и возможностей. Премьеру спектакля «Но Твоя да будет воля…» назначили на апрель, и, чтобы успеть, репетировать начали без оглядки на время – впрочем, как всегда.
На первую же репетицию, ко всеобщему изумлению, заявился не кто иной, как директор завода Павел Мордвинов. Событие, доселе в истории театра не зафиксированное.
– Я тихонечко посижу, можно? – просительно посмотрел он на Тарасову, и та, переглянувшись с Юлей, сделала неопределенный жест, который можно было понимать как угодно.
– Вообще-то это не принято, чтобы посторонние… – начала было Юля и вдруг задумчиво замолчала, споткнувшись на полуслове, и все это тоже отметили, как странность. – Хорошо, оставайтесь.
Все удивились бы еще больше, если бы узнали, что Павел Андреевич, человек страшно занятый и вообще, по местным понятиям, небожитель, приходил и на вторую репетицию, и на третью, но уже тихо сидел, незамеченный, на балконе, оттуда подслушивал и подглядывал, и делал какие-то записи в блокноте.
На четвертой репетиции грянул гром. Стараясь не встречаться с Сашей глазами, Юля тихо, но решительно объявила, что роль Полетики будет играть она сама, а ей, Саше, отдает роль Натали. Пока Саша хлопала глазами, приходя в себя от такой новости (Полетика – главная роль, а Наталья Николаевна – проходная), Марианна Сергеевна потребовала объяснений.
– Саша не сможет сыграть так, как надо Юле! – решительно пресекла попытку бунта Тарасова. – Она – автор и режиссер и имеет полное право. Я с ней согласна.
– Саша слишком красивая, Идалия такой не была, это будет всем мешать, – все же объяснила Юля. – И потом, нас никто не поймет, если Натали сыграет не Саша. Ее даже гримировать не надо.
Саша обиделась, признав, однако, что в рассуждениях Юли есть здравое зерно. Ей всегда говорили, что у нее внешность пушкинской мадонны, так и в самом деле глупо было бы огород городить.
Костюмы на сей раз, не скупясь, заказали в Екатеринбурге («Мы с ними еще потом пять сезонов будем жить припеваючи!» – потирала руки Тарасова). Оттуда же приехал и отличный художник-постановщик. Репетировали днями напролет, заказывая обеды в заводской столовой и забросив на произвол судьбы привычных ко всему и уже не роптавших домочадцев. Местные журналисты, заинтересовавшись материалом, авансом подняли такую шумиху, что билеты разлетелись враз. И даже (неслыханно!) пришлось назначить спектакли на последние дни мая, хотя обычно в это время все население Надеждинска в полном составе копало огороды, вынужденно забывая о существовании театра до конца садово-огородного сезона.
На премьере не то что яблоку – кедровому орешку пришлось бы долго искать место, чтобы упасть. Сидели на приставных стульчиках и стульях, принесенных из фойе, стояли за последним рядом и сидели на газетках на лестнице балкона.
Юля волновалась так, что не могла говорить, и вот уже час молча сидела в гримерке, объясняясь жестами. Павел Андреевич Мордвинов лично приперся за кулисы, произведя переполох, как лис в курятнике, и пожелал всем удачи. Все уже, конечно, знали то, что он имел отношение не только к финансированию постановки, но и к написанию пьесы, а также то, что Юля время от времени оговаривалась и говорила ему «ты». Но все равно, видя директора в тесных коридорах закулисья и убогих гримерках, едва ли не крестились, чтобы прогнать видение, таращили глаза и норовили побыстрее скрыться с глаз. Мордвинов, поняв свою неуместность в этом тесном мирке, обитатели которого были взвинчены до последнего предела, ретировался в зал и уселся в свое обычное кресло в первом ряду.
Павел и сам волновался так, что его потряхивало. Он весь день не мог думать ни о чем, кроме как о премьере, и даже пару раз, не выдержав, заговаривал о ней с Варварой Петровной. С тех пор как до секретарши дошла информация об участии Павла Андреевича в делах театра, он стал жить как у Христа за пазухой: все его распоряжения, желания и даже капризы исполнялись мгновенно и идеально точно, чай он теперь пил без мяты и с пятью ложками сахара, а то и вовсе требовал кофе, для чего Варвара Петровна пошла на небывалые жертвы и освоила навороченную кофемашину. Раскланиваясь и кивая знакомым, Павел сидел, постукивая пальцами по подлокотнику и считая минуты до начала. Третий звонок… еще минута, вторая… Да что же они тянут?!
И тут тяжелый темно-синий с золотыми кистями занавес, вздрогнув, пополз в стороны – сперва лениво, как бы нехотя, а потом все быстрее. Павел перевел дыхание и уставился на пока пустую погруженную в темноту сцену. Оттуда, из темной глубины, вдруг потянуло сквозняком, будто кто-то невидимый и огромный неслышно вздохнул. В зале еще продолжали возиться, что-то говорить, и Павел почувствовал, что готов убить любого, кто вздумает шуршать бумажками или отвечать на телефонные звонки. Надо же, а раньше он за собой не замечал ничего подобного…
Глаза привыкли к темноте, и на сцене стали угадываться очертания предметов. Вдруг появился человек в мундире, неторопливо покопался в папке с документами, которую держал в руках, нашел нужный. И равнодушно, без интонаций, прочитал:
– Полициею узнано, что вчера, 27 января, в пятом часу пополудни, за чертою города позади Комендантской дачи происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном. Первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Господин Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством господином лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть – старший врач полиции Юденич Петр Никитич, статский советник.
Сумерки рассеялись. Глазам сразу притихших зрителей открылась просторная комната. Ее обстановка свидетельствовала о болезни кого-то из обитателей дома – везде банки, пузырьки с лекарствами. Сквозь плотные шторы почти не пробивался свет. На огромной, едва ли не в половину сцены, кровати обложенная подушками лежала Старуха. То ли от слов Чиновника, то ли от дурного сна, она проснулась и безуспешно попыталась приподняться на постели.
– Что?.. Зачем… Опять… – забормотала она. – Опять это. Проклятый арап! Который час? Эй! Да есть там кто-нибудь?!
Чиновник, убедившись, что Старуха проснулась, ушел, не обращая внимания на ее крики. Появились Сиделки – сразу четыре, так было задумано режиссером, – и спектакль стал набирать обороты. Старуха – Идалия Григорьевна Полетика, восьмидесяти трех лет от роду – вспоминала молодость, балы, интриги, влюбленности. И перед ней, как живые, появлялись те, кто уже давным-давно покинул этот мир. Сперва Павел узнавал знакомые лица, а потом перестал. Это были уже не Юля и не Долинина, не Петя и не Макс Рудаков, но обворожительная Идалия, влюбленный поручик Савельев, блестящий кавалергард Жорж Дантес…
Когда закончилось первое действие и занавес закрылся, Павел вдруг понял, что просидел больше часа, ни разу не поменяв позы, вцепившись в подлокотник кресла так, что онемели пальцы.
В антракте, не в силах поддерживать вежливую беседу и выслушивать мнения о спектакле, он пробрался за кулисы и замер в каком-то закутке. Всем было не до него: актеры бегали, говорили что-то непонятное, кто-то с кем-то ругался, на Павла никто не обращал внимания, пока не наталкивался на него, как на мебель, стоящую в неположенном месте. Павел сбежал и оттуда, вышел на улицу через служебный вход и курил в каком-то углу, пока вахтер не позвал его обратно, потому что уже дали третий звонок.
Пробираясь на свое место в темноте и ругательски себя ругая за опоздание, Павел прислушивался к голосам, про которые однажды рассказала ему Юля – она начала их слышать даже раньше, чем надумала писать пьесу, после того, как прочитала случайно попавшуюся в руки книгу о событиях тысяча восемьсот тридцать седьмого года.
– Наталия Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Ее Императорского Величества камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29-й день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела его в Исаакиевский собор 1 числа февраля в 11 часов до полудня.
– Граф Фикельмон явился на похороны в звездах; были Барант и другие. Стену в квартире Пушкина, говорят, выломали для посетителей.
– В субботу вечером я видел несчастную Натали: настоящий призрак. Бедное, жалкое творение. И как хороша даже в таком состоянии!
– Барон, скажите вашему сыну, Жоржу, что дядя его Строганов хранит память о благородном поведении, которым отмечены последние месяцы его пребывания в России. Невинно осужденный имеет право на сочувствие всех честных людей.
– Мне чего-то недостает с тех пор, как я не видел вас, мой дорогой Геккерн. Поверьте, я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия. Подумайте, что меня возмутительным образом два раза отослали с галереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а еще два раза я просил разрешения увидеться с вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к вам вся наша семья.
…В те несколько долгих секунд, когда занавес уже закрылся, но в зале еще висела напряженная звенящая тишина, Павел испытал два чувства: почти физическое облегчение от того, что все наконец закончилось, потому что он больше не выдержал бы растущего напряжения. И немедленно после этого – панический страх. Почему такая тишина? Почему все молчат? А если не поняли? Если просто не понравилось?!
Но в эту секунду зал взорвался аплодисментами и криками «Браво!» – и Павел с огромным облегчением почувствовал, что он ужасно любит всех этих людей, улыбающихся и украдкой вытирающих слезы, пробирающихся к сцене с простенькими букетами и стоя аплодирующих уставшим, но счастливым артистам. Да он их всех просто расцеловать готов!
Мэра на этот раз на сцену не пригласили. Зато Тарасова, найдя Павла глазами, вдруг подошла к краю сцены и знаками попросила тишины. Все озадаченно смолкли.
– Я хочу представить вам нашего спонсора и отчасти соавтора спектакля, без которого ничего этого не было бы, – Павла Андреевича Мордвинова. Спасибо вам, Павел Андреевич, от имени актеров и от имени всех зрителей. Идите к нам!
Под оглушительные аплодисменты «спонсор и соавтор» неуклюже вскарабкался на сцену, где бывал уже не раз, и скромно встал с краю. Но кто-то из актеров тут же схватил его за руку и вытащил на середину, все взялись за руки и стали кланяться, и Павел тоже стал кланяться и улыбаться. Это получалось у него плохо: губы сводило от волнения, а подгибавшиеся ноги не слушались. Он не отваживался взглянуть в зал, где дышало, кричало, хлопало и шевелилось что-то огромное, многоликое и многорукое.
Павел едва дождался, когда опустится спасительный занавес. Его тут же отпустили, и Мордвинов без сил рухнул на край кровати, служившей умиравшей Идалии последней сценой. Испугавшись, тут же вскочил, но его уже подхватили, стали тормошить, целовать, пожимать руки – как своему. Как своему! Поняв это, Павел отчасти пришел в себя и завертел головой, отыскивая Юлю.
– Юля… Я сказать хочу… Чтобы сейчас, всем… На сцене! – сбивчиво забормотал он, хватая ее за руку.
Юля непонимающе вздернула брови, но все же, глядя на его лицо, поставленным голосом, который легко перекрыл шум, крикнула:
– Минуточку внимания! Пожалуйста! Павел Андреевич хочет что-то сказать!
– Я хочу сказать… – одергивая пиджак и по возможности приводя в порядок шевелюру, начал вспотевший и взъерошенный Павел. – Что с первого мая для всех забронированы номера в отеле и билеты в Турцию. На пять дней. Это мой подарок…
Он подумал и добавил:
– Я очень прошу вас его принять.
Восторженные крики и вопли, раздавшиеся со сцены, наверняка с удивлением слышали задержавшиеся в фойе зрители.
Своей идеей подарить труппе пять дней у моря еще три недели назад Павел поделился со Светланой Николаевной.
Директриса долго не могла прийти в себя. Она смозолила язык, убеждала Павла, что это напрасная трата огромных денег, которые лучше потратить на следующий спектакль или заплатить за аренду помещений, но он упорствовал. Потом возникло препятствие: оказалось, что у большинства работников театра нет загранпаспортов, в связи с их полной ненужностью. Все отдыхали на огородах, своих или родительских, вояжи за границу и отдых у моря могли себе позволить только Королевы да Ирка Лаврова, легко принимавшая в дар от очарованных ею поклонников мужского пола все подряд – от косметики до ювелирных изделий, включая денежные знаки. Пришлось сочинить легенду: якобы у Тарасовой появились знакомые в турфирме, которые сделают всем паспорта быстро и бесплатно. На общее недовольное и недоуменное «зачем» Тарасова сурово отвечала: на всякий случай. Заграничные гастроли, например. И когда все начинали хихикать, уже серьезно объясняла: раз можно хоть что-то сделать на халяву, пусть даже ненужное, то надо это сделать, а место загранпаспорт не пролежит. Магическое слово «халява» произвело желаемое действие, и документы все быстренько собрали. Светлана даже Юле не проговорилась! Если бы Павел знал, каких титанических усилий это ей стоило, он проникся бы к Светлане Николаевне еще большим уважением. Они оба, старательно прячась друг от друга, предвкушали, как обрадуются нежданным каникулам у теплого моря все-все, включая даже высокомерную Марианну!
Курица – не птица, Турция – не заграница, листая буклеты с Карибами и Мальдивами, морщат нос профессиональные отдыхающие. Но их можно только пожалеть. А если вдруг, по мановению волшебной палочки, перенестись из серого, озябшего и едва начинающего отогреваться под робкими лучиками весеннего солнца Надеждинска на берег Средиземного моря, где все зеленое, синее и желтое, где вдали виднеются горы с еще заснеженными вершинами, где море и воздух одинаково прозрачны, где по утрам кричат муэдзины и все улыбаются вам, как будто только вас и ждали, – о, это самая что ни на есть заграница! Особенно если вы никакой другой не видели и не предполагали посетить в обозримом будущем. Дома остались только Дружинины, а вся остальная компания встретила день международной солидарности трудящихся у моря, занятая старательной ревизией всех отельных баров. Ну а какой русский после рюмочки-другой удержится от того, чтобы плюхнуться в холодную, но такую манящую морскую водичку! Они и плюхались, визжа на весь пляж и привлекая всеобщее внимание.
Павел был неожиданно для себя счастлив, как никогда прежде. Он беспрестанно вспоминал спектакль, особенно те моменты, которые он придумал и подсказал Юле. Как хлопали и кричали «Браво!» зрители, как его вытащили на сцену, а он на подгибающихся ногах вместе со всеми кланялся и пытался улыбаться, хотя губы дрожали и в улыбку не складывались. Он радовался тому, что сумел хотя бы ненадолго сделать счастливыми этих чужих ему, в общем-то, людей, которые радовались неожиданно подаренной весне, как дети. И эти взрослые наивные дети сейчас любили его, как Деда Мороза, умеющего творить чудеса. И он их, кажется, тоже любил, вот что странно. Во всяком случае, ему было с ними хорошо и комфортно, как когда-то в студенческих компаниях, давно распавшихся, о которых он всегда вспоминал с теплотой и сожалением.
Пожалуй, этот каприз с поездкой стал одним из самых прибыльных его капиталовложений, улыбаясь, думал про себя Павел, вспоминая слова Артура Грея, сказанные матросу Летике: «Если душа человека ждет чуда – подари ему это чудо, если ты в состоянии это сделать. Новая душа будет у него и новая – у тебя». Новая не новая, но душа у Павла и в самом деле пела!
Только одно отчасти омрачало его настроение – Юля. В глубине души он рассчитывал, что романтическая обстановка просыпающейся средиземноморской природы (весенняя зелень, упоительный воздух, прозрачное до невидимости море и т. д.) и расслабляющая – отеля (бар, бассейн, хамам, массаж, джакузи) ненавязчиво переведут их отношения на какой-то иной этап. Не то, чтобы он был влюблен в Юлю, скорее, она была ему просто по-человечески интересна. Но, по его мнению, длительное общение с молодой симпатичной женщиной вне вопросов бизнеса просто обязано было расцветиться хотя бы намеком на флирт – пусть иронический, приятельский, но все же… К тому же в купальнике, высокая и гибкая, она была так соблазнительна, даже красивее Саши. А если сказать проще, без вывертов, то его самолюбие было задето тем, что Юля, проведя с ним бок о бок столько вечеров (и практически ночей), даже не пытается с ним кокетничать. И не проявляет к нему никакого интереса как к представителю противоположного пола. Ведь не подружки же они, елки-палки!
Поначалу Павел в грядущих хитро спланированных переменах даже уверился, когда Юля вышла из своего номера не в вечных джинсах, а в светлых брючках и ярко-красной майке. Он уже успел подзабыть, что у нее такая изумительная фигура – гибкая, стройная, сильная. Здесь Юля не ходила – она бегала или летала, так казалось со стороны. Светлые волосы, освобожденные из плена вечной заколки, рассыпались по плечам, сделав лицо и моложе, и мягче. В глазах светилось счастье, с губ не сходила улыбка, и Юля то и дело легко и беспричинно смеялась – впрочем, как и все остальные, шутливо укоряя друг друга количеством выпитого. Но за остальными Павел не наблюдал так пристально.
И поэтому, конечно, не замечал, как вместе с ним любуется Юлей Батраков, опять потягивавший одну рюмочку за другой и после ужина уходивший спать на подгибавшихся ногах. Как откровенно флиртуют Таня и Макс, как они танцуют, прижавшись друг к другу и незаметно сбегают с дискотеки на ночной пляж, будто улучившие минутку подростки. Он не замечал, как ревниво и неотступно следит за ними Петя. Как все время боковым зрением отслеживает Петю Марианна Сергеевна. Как долго-долго прогуливается по берегу, любуясь закатом, Долинина в немыслимой черной хламиде в почтительном сопровождении толстенького немецкого старичка, ни слова не понимающего по-русски, впрочем, как и его спутница – по-немецки. Как приходит в свой номер под утро махнувшая на Павла рукой легкомысленная Ирка, ежедневно пополняя свой небогатый словарный запас новыми немецкими словами, все больше с уменьшительными суффиксами (русских в отеле было немного, в основном пенсионеры из Германии, коротавшие в Турции зиму). И как демонстративно нежны друг с другом Саша и ее супруг – Дмитрий поставил непременным условием Сашиной поездки то, что он тоже поедет вместе с театром.
– Комедия, четыре акта, пейзаж – вид на море, много разговоров, пять пудов любви, – задумчиво перефразируя Чехова, сказала как-то все замечавшая Тарасова. – Только вы, девочки, мне хлопот не доставляете. Эх, глупые вы…
Занимавшие соседние лежаки «девочки» – Ольга и Лариса – согласно кивали, не отрывая взглядов от солнечных зайчиков на волнах. Раньше обе они и моря-то никогда не видели, поэтому все остальное интересовало их куда меньше.
Павел, поняв, что если пустить дело на самотек, то оно опять закончится ничем, решил предпринять некоторые усилия, поначалу даже увенчавшиеся успехом: на третий день после ужина вместо танцев ему удалось уговорить Юлю зайти к нему в номер – якобы поговорить о планах на будущее. На будущее театра, разумеется. Фрукты, вино, открытый балкон, стрекотанье цикад, запахи южной ночи… беглым взглядом оценив декорации, Павел остался вполне доволен. В конце концов, он раньше не прикладывал и десятой доли усилий для того, чтобы заинтересовавшая его женщина оценила его по достоинству, все и само собой отлично происходило.
И ни-че-го из этого не вышло! Ровным счетом. Они посидели сперва на балконе, потом Юля озябла, и они вернулись в комнату. Выпили, поговорили: о последней премьере, о совместной работе, о том, что Юля будет летом писать новую пьесу и что он, Павел, был бы опять счастлив ей помочь, если она позволит – отчего же нет, если он найдет время. Павел, подливая вино в ее бокал, даже отважился задать вопрос не по теме, который его давно уже занимал.
– Юля… Я никогда не имел так близко дела с творческими людьми. Извини, если не так сформулирую…
– Да? – Юля взглянула внимательно, заинтересованно. Даже бокал поставила.
– Ваш театр… то есть не ваш конкретно, а вообще театр. Это же все ненастоящее. Игра. Суета, чепуха, туман, ветер дунет – и нет ничего. Кино в этом смысле и то основательнее. А вы на это жизнь кладете. Зачем?
Юля хмыкнула, помолчала. Взглянула на него еще раз, будто проверяя, стоит ли с ним серьезно разговаривать. Все же ответила:
– Мне почему-то казалось, что ты и сам понял. Для нас это и есть жизнь. Жизнь человека. Не клерка, не директора, не пассажира, не мужа и не соседа – а человека. Над землей, понимаешь? Любовь или ненависть в чистом виде. Взлет. Падение. Или полет – как получится. В жизни этого нет, ну, или редко бывает. И не у всех, а только кому отпущено. Но это объяснить трудно. Или понимает человек – или нет. Извини.
– А у тебя было? – вдруг некстати спросил Павел, сам вообще-то разговоры «за душу» не любивший.
– Что? – не поняла Юля.
– Любовь.
Она долго думала, прежде чем ответить. Очень долго.
– В жизни, наверное, нет. Только на сцене.
Его она ни о чем не спросила, поэтому Павел сам сказал:
– И у меня, наверное, нет. Я вообще не очень люблю людей. А на сцене я не был. Только благодаря тебе с краешку постоял. Цепляет, если честно.
– Надо стараться любить, – задумчиво, не глядя на него, произнесла Юля. – Любить людей рядом, просто так, потому что они – люди. Это трудно, почти невозможно. Но иначе ты сам будешь… не совсем человеком. Мы же об этом и пытаемся говорить. На это не жалко жизнь положить, как по-твоему?
И только тут Павел понял свою стратегическую ошибку. Увлекшись и заведя разговор в дебри возвышенного, он теперь не имел ни малейшего представления, как вернуть его на уровень, на котором возможно продолжение. То есть то продолжение, которое он первоначально имел в виду, заказывая в номер вино и фрукты. Изображать порыв вдруг нахлынувшей страсти было бы, по меньшей мере, смешно. Можно и по морде схлопотать, пожалуй. А главное, Юля бы его немедленно раскусила: тот, кто сам умеет играть, чужую игру поймет сразу. Она, кажется, вообще все поняла. Легко встала, слегка потянувшись, выглянула за окно. Павел тоже вскочил и встал столбом, не зная, куда девать руки.
– Что-то заболтались мы с тобой, Павел. Спать очень хочется. Я стараюсь вставать рано-рано, с рассветом, чтобы ни минуты от этого счастья не проспать. Я ведь никогда на Средиземном море не была. Думала, и на Черном хорошо. Теперь вижу, что это две большие разницы. Спасибо тебе большое!
Она подошла к нему и поцеловала в щеку – не поцеловала даже, прикоснулась, по-дружески. Павел дернулся, поднял было руки, чтобы ее обнять… Но Юля, легко и необидно отстранившись, уже шла к двери. Попрощалась и вышла, только тюлевые шторы взметнулись от сквозняка ей вслед, будто хотели задержать, но тоже разочарованно повисли.
Павел опять опустился в кресло, механически, чтобы занять руки, взял из вазы яблоко. Покрутил так и сяк, думая о чем-то. И вдруг с размаху швырнул его об стенку так, что сочный спелый плод разлетелся на гадкие мокрые ошметки.
Вот примерно так же Павел себя и чувствовал.
Было у странного их разговора и еще одно неприятное последствие, которому еще суждено было сыграть свою роль в истории города Надеждинска.
Марианна Сергеевна, которая, разумеется, жила в номере одна, уже давно лежала в постели, наслаждаясь ничегонеделанием и прихваченным из дома детективом в мягкой обложке, до которого все не доходили руки. А книжка оказалась очень интересная. Королева как раз раздумывала: не спуститься ли ей в бар за чашкой кофе, чтобы взбодриться и дочитать, или уж отложить книжку до завтра и предаться сну, как вдруг раздался громкий и требовательный стук в дверь.
– Сашка? – удивилась Марианна Сергеевна. – Ты чего это? А Дима где?
– Спит, – отмахнулась Саша. – Поговорить надо.
Зайдя в комнату, она первым делом закрыла балкон.
– Мне душно! Там такой воздух… – возмутилась было мать.
Но Александра и ухом не повела. Уселась в кресло и выжидательно уставилась на мать. Та, с неохотой подчинившись, села.
– Там не воздух. Там слышимость, – дочь махнула рукой в сторону балкона. – Просто черт знает какая слышимость.
– Ну да. Особенно если очень захотеть что-то услышать, – невозмутимо кивнула мать. – У вас же Пал Андреич в соседях, так я понимаю? И что там у него интересного?
– Так, – кивнула Сашка. – К нему сейчас Ваганова пришла.
– Да-а? – заинтересованно протянула Марианна Сергеевна. – И что?
– Ничего. То есть я не знаю, они в комнату ушли, я же не буду к стенке ухо прикладывать.
– Хорошо, а на балконе о чем речь шла? – как всегда точно улавливала суть вопроса Марианна Сергеевна. – Что они такое сказали, что ты вся горишь прямо?
– Ничего я не горю. – Сашины глаза зажглись злым блеском. – Знаешь, почему Юлька у меня Полетику забрала?
– Теряюсь в догадках, – неприязненно пожала плечами Марианна Сергеевна. – Сама, наверное, хотела блеснуть. В главной-то роли.
– Ей этот приказал.
– Кто? Мордвинов? Не может быть! – не поверила мать. – Ему что за дело до распределения ролей?
– Они там сидели на балконе, болтали всякую чушь. Павел хвост распускал, какой он крутой и умный, как он ей помогал пьесу писать…
– А она?
– Она поддакивала. По-моему, больше для того, чтобы он отвязался.
– Как же, чтобы отвязался. Однако в номер пошла на ночь глядя, – резонно усомнилась Марианна Сергеевна. – И что?
– Он и говорит: я же прав был, когда сказал, что Идалию не Саша должна играть, а ты. Она, говорит, то есть я, конечно, красивая. Но тут одной красоты мало. В Идалии главное не красота, а ум и склонность к интриге. А главное, способность эту интригу придумать и провести. В тебе, говорит, это есть. А в Саше – нету.
– Всего-то? Ну и что ты взъелась? У тебя фактура другая, чем у Юльки. В ней стервозности больше, она мужик в юбке. То есть в джинсах. Она режиссер, все правильно. И Идалия тоже режиссер в определенном смысле. Стоило меня будить?
– Мама, ты не спала! И не делай вид, что не понимаешь! Он назвал меня дурой! – вспылила Александра.
– Не поверю. Придумываешь ты, – отрезала Марианна Сергеевна.
– Ну, не прямо назвал, конечно. Но ты понимаешь, я, по его мнению, красивая, и все. Пустая дура. Кукла. Ни ума во мне нет, ни склонности к интриге, ни характера.
– Выдумываешь ты, Сашка. И не морщи так лоб, морщины будут. Просто злишься на него, что у тебя с ним не получилось.
– И это тоже, – исподлобья глядя на мать, кивнула Саша.
– Ну и наплюй, не последний мужик в твоей жизни, – потянувшись, посоветовала Марианна Сергеевна. – В Италию тебя свозил, шмоток накупил. Не в этом дело, конечно, но все равно… красиво. Мне бы твои годы и твою внешность, я бы вообще такими вопросами не заморачивалась – ну попался один дурак, не оценил в полной мере. И черт с ним, сколько их еще будет, Сашуня!
– Не в этом дело, – упрямо повторила Саша. – Он меня не считает ни женщиной, достойной внимания, ни хорошей актрисой. Сволочь!
– Сволочь, конечно, – охотно согласилась Марианна Сергеевна. – Так что ж нам с тобой теперь, пойти морду ему набить?
– Я пойду к нему и скажу, что с ним все из-за денег. И я, и Ирка, и эта его, вокруг которой он хороводы водит. А как мужик он – ноль без палочки.
– Ну и дурочка ты, Сашка! – засмеялась Марианна Сергеевна. – Ты недавно фильм «Девчата» не пересматривала? Повариха любит лесоруба, а потом узнает, что он с ней на пари любовь закрутил. Во-первых, он тебе не поверит. Потому что и ты не из-за денег, и Юлька. Даже Ирка, и та больше ради спортивного интереса и для пополнения коллекции. А потом, если за деньги, то что в этом для мужчины обидного? Деньги – это часть его статуса, его, можно сказать, продолжение. Ты знаешь, кстати, что он не просто директор, а собственник контрольного пакета акций завода? Дядя ему передал. Это такие деньги, зайка моя, что любого урода в секс-символ превратят. И на самом деле мужики в этом ничего зазорного не видят, говорят только. Жаль, конечно, что сорвался с крючочка, ну да ничего не поделаешь. А говорить ему не надо ничего. Только врага наживешь.
– Но я хочу… Я хочу… – в бессильной злобе сжала кулачки Саша. – Убила бы его!
И расплакалась навзрыд, как маленькая.
Марианна Сергеевна гладила ее по спине, то посмеиваясь, то сочувственно шепча ей на ушко что-то успокаивающее. Постепенно Саша перестала всхлипывать.
– Ну вот и умница, – похвалила ее мать. – Я тебя, зайка, понимаю, но реветь – последнее дело. Только цвет лица испортишь. И гадости говорить посторонним дядям тоже не надо. По-другому надо, если уж очень хочется. Изящно. Незаметно. И чтоб наотмашь. Вот как раз как Идалия.
Саша подняла голову, с недоверием глядя на мать.
– Да-да, не смотри на меня так, дорогая. Зря ты на него так обиделась. Он прав, от Идалии в тебе мало что есть. Это, знаешь ли, отдельный талант.
– А как надо? – спросила Саша.
– Не знаю. Пока не знаю, – задумчиво ответила мать. – Подождать надо. Может, и подвернется что. Только ты не ори на всех углах. И не шипи на него. Улыбайся. И думай головой. И я подумаю. Пойдем, Сашуня, кофе пить? Самое то во втором часу ночи!
– Макс, я очень тебя прошу: во втором акте не надо никаких замогильных интонаций. Ты же не кентервильское привидение, которое пугает новых хозяев дома.
– У-у-у!!! – передразнила Ирина, и все актеры, столпившиеся после спектакля за кулисами, с облегчением зашумели.
– Вот именно! Я тебя об этом уже просила, кстати, – не стала отвлекаться Юля. – Юра, когда ты впервые заговариваешь с Идалией, не надо на этом акцентировать внимание. Все как бы само собой, грань между тем, кого она видит в реальности, и теми, кого вспоминает, стирается незаметно, понимаешь? Да и еще вот что: девочки, сиделки, когда вы поворачиваете кровать в последней сцене, не смещайте ее, свет-то мы выстраиваем по центру. Вообще всем спасибо, сегодня все молодцы. До завтра!
Все потянулись в гримерки, но Юля ухватила Петю за рукав:
– Петя, если ты не торопишься, зайди ко мне, пожалуйста.
– А вас, Штирлиц… – начал было ехидно Макс, но, получив увесистый тычок в спину от Тарасовой, ускоренно вылетел в коридор.
– Взяли моду – стоять на дороге, – проворчала ему вслед директор. – Иди-иди, переодевайся. И не вздумай к Петьке приставать.
Когда десять минут спустя Петя зашел в кабинет главрежа, на котором по-прежнему красовалась табличка с фамилией «Удальцов», Юля уже стала собой, в вечных джинсах и рубашке в мелкую пеструю клетку, а об Идалии Полетике напоминал только белый шифоновый шарф, брошенный на край дивана.
– А, это! Я зацепила случайно, возьму домой зашить, – устало проследила его взгляд Юля. – Садись, поговорить надо.
Петя уселся на диван – подальше от шарфа и от Юли, – насупился, как двоечник в кабинете завуча, заранее предвидящий, о чем пойдет разговор.
– А что? Ничего не случилось… – проворчал Петя, стараясь, чтобы голос звучал независимо.
– Петя, я не хотела при всех… Что сегодня с тобой? Мы же все обговаривали, у тебя все получалось. Премьеру ты отлично отработал. И вдруг у тебя не влюбленный поручик, а мрачный тип демонического вида. Чего это вдруг? И вообще в последнее время…
– А чего она? – вдруг с детской обидой поднял на нее глаза Петя. – У него жена, ребенок маленький. Вот за своей женой бы и бегал.
Юля вздохнула, побарабанила пальцами по столу. Разумеется, она догадывалась о причинах, по которым Петя вдруг стал нервным и мрачным, тусклым, как будто в нем погас огонек. Да и мудрено было не догадаться – Татьяна и Максим после возвращения из Турции даже не пытались скрывать свои отношения. Юля только головой качала, наблюдая, как безрассудно бросилась Таня в этот подвернувшийся роман, у которого, все были уверены (и она сама понимала), вряд ли есть будущее. Макс, ветреник и местный плейбой, менял свои симпатии примерно раз в квартал. Но Тане и не нужно было будущее. У нее болела душа именно сейчас, и чтобы ее не выжгло изнутри обидой, Таня придумала себе роман. А недалекий Макс, как всегда, приписал легкую победу своей неотразимости. По глупости он даже поддразнивал Петьку, а Таня, всегда старавшаяся относиться к Пете бережно, будто не замечала ничего.
Петька самозабвенно страдал, и это тоже всем было заметно.
– Петя… Послушай… Ты же взрослый человек… – начала она.
Но Петька мгновенно ощетинился:
– Всегда так говорят, когда имеют в виду, что я еще сопливый щенок. И вы тоже, да?
– Нет, Петя, я просто неправильно сказала. Прости, я устала очень, – покаялась Юля, немедленно вспомнив Серегу. – Я тебя понимаю, честное слово. У любви возраста нет, ты абсолютно прав. И ты можешь любить Таню, это твое право. Но она тебя любить не обязана. Это ты понимаешь?
– Понимаю, – мрачно кивнул Петя. – Но пока этот… не приехал, все нормально же было.
– Макс тут ни при чем, Петя. Наверное, я не должна тебе это говорить, но Таня просто использует Макса. Да не смотри ты на меня такими глазищами! Ну, опять слово неудачно подобрала. Ей очень больно. Она работой пытается спастись, видишь, как она отчаянно репетирует и играет. На грани просто. И Макс для нее тоже… ну как таблетка анальгина, господи ты боже мой! Обезболивающее!
Петя молчал, обдумывая сравнение. Юля тоже молчала, ждала. Честно говоря, она и сама немного была удивлена этим вдруг пришедшим на ум «анальгином».
– Я бы тоже мог… анальгином. Если ей надо. Я ради нее на все готов, как она не понимает? – с отчаянием в голосе сказал юноша.
– Она понимает, Петечка. Она все понимает. Женщины это всегда понимают, – мягко сказала Юля.
– Тогда почему Макс, а не я? Почему?!
Петя смотрел требовательно и с надеждой – раз уж зашел такой разговор, то пусть Юля ему объяснит. Больше все равно спросить не у кого.
– Потому что на Макса ей, в общем, наплевать. А на тебя – нет. Трудно использовать того, к кому неравнодушен.
– Вы правда так думаете? – В глазах Пети блеснули слезы восторга.
«Вот бы так Савельева играл!» – с неожиданной досадой подумала Юля, едва удержавшись, чтобы не сказать это вслух. И тут же устыдилась: так и лезет режиссер изо всех щелей! Да и зря, наверное, мальчишке надежду дала. Хотя кто знает…
– Я правда так думаю, – твердо сказала она. – Но я не об этом с тобой собиралась разговаривать.
– А про Савельева я все понял! Я все помню, что вы мне говорили! – радостно заверил ее Петя. – Вы не волнуйтесь, Юль Сергевна, я завтра все, как надо, сделаю!
– И скороговорку свою уральскую убери! – крикнула Юля вслед убегавшему Петьке. – Юль Сергевна…
В мае репетиций уже не было, только спектакли: огороды составляли слишком серьезную часть бюджета жителей Надеждинска, чтобы пренебрегать весенними посадочными работами. И актеры были не исключением – кто на своем огороде работал, кто у родственников. Как правило, в мае с идеальным маникюром появлялись только Королевы, мать и дочь, и Долинина.
Но на этот раз график посевной постоянно находился под угрозой срыва, и все по вине Павла Андреевича Мордвинова. Переговорив с Тарасовой и на удивление быстро вникнув в театральную кухню, он организовал гастроли театра в Екатеринбурге. Причем умудрился впихнуть премьерный спектакль в офф-программу международного театрального фестиваля, который традиционно проходит в столице Урала в конце сезона и собирает сливки театральной публики из ближнего и дальнего зарубежья.
Поначалу Тарасова пришла в ужас. Конечно, в Надеждинск изредка наезжали театральные критики, уральские и даже столичные, чтобы научить провинциальную труппу уму-разуму. И спектакли иногда надеждинцы в Екатеринбурге показывали – без особого, надо признать, успеха. Но чтобы полноценные гастроли, все пять спектаклей одного режиссера – тут уже и Юля впала в ступор. Но грамотно организованный пиар-службой завода интерес екатеринбургской прессы помог продать все билеты в немаленький зал театра драмы и обеспечил весьма доброжелательные рецензии по итогам.
Пятого июня актеры Надеждинского театра драмы вернулись с гастролей с триумфом и чувством некоторого недоумения – так восторженно их давно не принимали.
А шестого июня, в день закрытия сезона, грянул гром.
После последнего спектакля сезона – давали, разумеется, «Но Твоя да будет воля…» – как обычно, посидели, выпили и стали расходиться, желая друг другу хорошего отдыха, отличной погоды и богатого урожая. Но Павел, присутствовавший на всех сборах труппы уже на правах непостороннего, затеял спор с Тарасовой. Юля, насторожившись, тоже присела рядом – послушать.
– …вы же убедились, что любой продукт надо уметь продавать! А для этого нужна грамотная маркетинговая политика, – наседал на Светлану Николаевну Павел.
Поначалу она пыталась говорить серьезно:
– У нас же не магазин, Павел Андреевич, тут несколько иное. И условия небольшого города тоже играют роль, согласитесь! Мы и без всякого маркетинга знаем, сколько раз и при какой наполняемости зала может пройти тот или иной спектакль. Зачем нам ваш маркетинг?
– Не соглашусь! – горячился Павел. – Это опять отговорки! Вы поймите: в современном мире большая часть новых продуктов очень быстро сходит с дистанции по причинам, не имеющим никакого отношения к качеству или полезности. Их губит плохая проработка финансовых вопросов и отсутствие грамотной маркетинговой стратегии!
– Да уж какой из меня стратег, Павел Андреевич, голубчик! – сыграла глупую старуху Тарасова, но игру уловила только Юля, а Павел принял все за чистую монету.
– Так вот и я о том же, Светлана Николаевна! Давайте я оплачу вам учебу в Москве, вот, смотрите: семинар по театральному маркетингу в Государственном институте искусствознания. Поезжайте, сами убедитесь, что я прав!
Тарасова взяла протянутую бумагу и, нацепив на нос очки, прочла:
– «Дик Хендрикс. Консультант по менеджменту и маркетингу коммерческих и некоммерческих организаций. Старший лектор по маркетингу Академии искусств в Утрехте, директор маркетинговых исследований для музыкантов и певцов в Агентстве по трудоустройству работников культуры. Является постоянным консультантом Нидерландского импрессариата. В течение двадцати пяти лет был менеджером по маркетингу и генеральным директором Национального балета Голландии и Музыкального театра Амстердама».
Примерно к середине текста Юля окончательно поняла, что Тарасова смеется над Павлом, но Мордвинов кивал в такт каждому слову, очень довольный тем, что директриса вникает так дотошно.
– Павел Андреевич, это же несерьезно! У нас ведь не этот, как его… Нидерландский импрессариат. У нас реалии другие. Хотя я вам, конечно, очень благодарна за такое предложение. Но мне просто совестно брать у вас деньги на такое… – Она замялась, подбирая необидное определение.
– Вы меня простите, Светлана Николаевна, но вы просто-напросто гробите театр своим… – Павел тоже споткнулся. – …своим замшелым подходом к современным реалиям. Тогда, возможно, надо подыскать кого-то, кто не будет так, как вы, прятать голову в песок при слове «рынок». Пусть Юля поедет на семинар!
– Павел Андреевич, а вы не слишком увлеклись? – звенящим от возмущения голосом сказала Юля. – Вы у нас и драматург, и режиссер, и спонсор, и директор. Вот уже и Светлане Николаевне на дверь указываете…
– Юля, Юля… – предостерегающе проговорила Тарасова, уже жалея, что не увела Мордвинова для разговора в свой кабинет.
– Я же хочу как лучше! – возмутился Павел. – Странная у вас реакция!
– Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! – отчеканила Юля, глядя на него сузившимися глазами. – Пойдемте, Светлана Николаевна, домой, нам сегодня по дороге.
– Ах, даже так? – глядя в спину Юле, изумился Павел. – Крепостные, значит, актрисы, да? Да идите вы к чертовой матери с вашим театром!
На этой неприятной, режущей слух ноте и закончился разговор. А с ним – трудный, вымотавший всех и полный неожиданностей шестьдесят девятый сезон.
Конец второго действия
Антракт на этот раз был недолгим, наполнен событиями нетеатральными и по большей части невеселыми. Седьмого июня, будто дождавшись конца сезона, умер Василий Ильич Дружинин. Похоронив его, Антонина Ивановна тоже слегла, и через пару недель после похорон старший сын, невзирая на протесты, увез ее к себе, в Челябинск. Прощались всем театром, понимали – навсегда.
Потом Таня Родионова неожиданно подала Тарасовой заявление об уходе. Никому больше не сказав ни слова, уехала в Москву – якобы там ей предложили место в одном из небольших театров (в чем, впрочем, почти все сомневались). Следом за Таней немедленно сорвался Петька. Поразмыслив и посоветовавшись с мужем, Марианна Сергеевна решила было изобразить серьезное сердечное заболевание, резонно сочтя, что ради возвращения блудного сына все средства хороши, но через несколько дней Петя вернулся сам – осунувшийся, молчаливый, повзрослевший. Он никому так и не рассказал о том, что произошло там, в Москве, между ним и Татьяной. Закрывшись в своей комнате, он сидел целыми днями, уставившись в окно, а то, еще хуже, – просто в пустоту (к ужасу Марианны Сергеевны, на этот раз совершенно неподдельному). А любопытной Ирке, которая позвонила Татьяне в надежде выведать подробности, всегда сдержанная и уравновешенная Таня неожиданно резко ответила, что Пете давно пора повзрослеть, а ей, Ирке, пора научиться не совать нос в дела, которые ее совершенно не касаются.
Получав аттестат, в Москву уехал и Сергей – поступать в театральный. Ссоры, слезы и уговоры не возымели действия, и Юля в конце концов сдалась. К тому же Таня пообещала, что первое время будет за Серегой приглядывать и поселит его у своих знакомых, пока он не сдаст экзамены и не получит место в общежитии. Юля и сама не знала, о чем ей мечтать: чтобы судьба избавила сына от проклятой актерской профессии, чтобы Серега провалился и вернулся домой или чтобы сдал, чтобы попал к хорошему педагогу и добился успеха в этой самой прекрасной профессии на свете. Так и не придя ни к какому мнению, она решила просто ждать, чем закончится дело. Теперь она отчасти даже понимала Петю, можно сказать, товарища по несчастью: его бросила Татьяна, ее – Серега.
Но все же нашлась и одна хорошая новость: к Галине Константиновне Долининой прилетел свататься тот самый немец, с которым она два с лишним месяца назад подолгу любовалась турецкими закатами, а потом, как оказалось, они созванивались. Как они это делали – осталось загадкой, потому что Долинина из своего послевоенного детства помнила только «хенде хох» и еще пару-тройку аналогичных выражений, для любовного общения абсолютно бесполезных. А вот поди ж ты, договорились! Долинина звала немца «мин херц», как во всех советских фильмах величал Петра Первого его сподвижник Александр Меншиков, а он ее не иначе как «майне либе». В связи с этим едва не случились еще одни похороны: Ирка Лаврова в прямом смысле заболела от зависти и едва пришла в себя. Ей помогло выжить только то, что Долинина жениху вежливо отказала, сославшись на занятость в театре. Герр Клаус уехал еще более очарованный и обещал к осени прислать своей «либе» вызов в Германию. Так незаметно и прошло лето.
Третье действие
В последнее воскресенье августа Саша Королева ходила на встречу одноклассников. Обычно она это мероприятие игнорировала – невелика охота встречаться с этими неудачниками, которые наверняка ей завидовали, – но тут вдруг ей позвонил Вовка Горонков. Он после десятого как уехал поступать в Москву, так от него и не было ни слуху ни духу. Правда, его мать, в последние годы работавшая секретарем у директора металлургического завода, обожала всем знакомым рассказывать кстати и некстати об успехах любимого сыночка, и Саша знала, что Вовка окончил юридический, неплохо устроился и зарабатывает тоже неплохо. Но в Надеждинск Горонков приезжал нечасто, ни с кем из одноклассников не общался и уж тем более никогда не был на школьных встречах. А тут вдруг сам позвонил, наговорил комплиментов, вспомнил старые шутки и сказал, что придет только ради Саши.
Саша отчего-то расчувствовалась, да и интересно было, что это на Вовку нашло. В общем, решила пойти. Оделась нарочито неброско, в старое, вышедшее из моды (по наивности своей Саша и не предполагала, что вышедшее из моды у нее лично в Надеждинске начнут носить еще через год-два).
Вовка был некрасив, но к нему как нельзя более подходило слово «респектабельный»: отличная стрижка, дорогой костюм, казавшийся очень простым на фоне «нарядных» прочих, ухоженные руки (бесхитростные и далекие от гламура одноклассники, по большей части работавшие на местных заводах и в сфере обслуживания, подняли бы его на смех, если бы им сказали, что мужчина может пользоваться услугами маникюрши). Электронная сигарета вызвала всеобщее любопытство мужчин и хихиканье женщин, совершенно ошалевших от облика и манер московского гостя. Идеально вычищенные ботинки тоже отличали Владимира от бывших однокашников, подумала Саша, привыкшая по-актерски подмечать детали.
Естественно, у Саши не было конкурентов. Вовка с ходу признался, что Сашиной красотой «сбит с ног и очарован, хотя и был наслышан», и по глазам его Саша видела, что если он и привирает для ее удовольствия, то самую малость. А так и в самом деле – сбит и очарован. Так всегда бывало, но все же Королевой оказалось приятно слышать это от человека, повидавшего немало красоток там, в своей Москве. Как-то само собой получилось, что общались они в основном друг с другом, и уже вскоре под завистливые взгляды «девочек» Горонков отправился провожать Сашу, которой наскучило сидение в дешевом кафе в компании малоинтересных людей.
А с Вовкой оказалось интересно.
– Саша, а я ведь к тебе приехал, – неожиданно признался он, как только они вышли из кафе.
Саша улыбнулась, не считая нужным удивляться или проявлять интерес. Пусть объясняет сам, а там посмотрим.
– Мне очень надо с тобой поговорить, – серьезно глядя на нее, сообщил Горонков. – Можно куда-то пойти, чтоб поговорить спокойно?
– Домой не позову, – безмятежно предупредила Саша, нисколько не сомневаясь, что речь пойдет о нежных чувствах, которые он, Вовка, якобы к ней всегда испытывал, и только обстоятельства не позволили ему объясниться раньше. Сколько она уже выслушала таких признаний… хотя, если честно, все равно было приятно. – У меня муж ревнивый.
– Сашенька, врать не буду, я по делу! – честно покаялся Горонков.
– Все равно, – слегка обиделась Саша. – Он и по делу ревнует, и без дела.
– А куда тут у вас пойти можно?
– У нас тут, – скопировала его интонацию Саша, – никуда пойти нельзя, потому что тут, Вовчик, не Москва. Ты у нас, как пингвин, птица заметная, да и меня все знают, только таращиться будут.
– Может, к моей маме пойдем? – без особой надежды предложил Горонков. – Тут рядом.
– Чего ты ко мне привязался, Вовка? – совсем как в старые школьные времена возмутилась Саша. – Ну куда я с тобой пойду и, главное, зачем? Что надо, говори – и я домой поеду.
– А ты на машине? – обрадовался бывший одноклассник. – Можно в машине поговорить. Я прошу тебя, Саша!
– Ладно, – неохотно уступила Саша, которую его настойчивость стала уже раздражать. – Только недолго.
– Да, я помню, ревнивый муж, – серьезно кивнул Вовка, усаживаясь в машину. – Как раз про мужа я и хочу с тобой поговорить. Саша, я тебя очень прошу: познакомь меня с Дмитрием Вадимовичем.
– Теперь скажи, что ты про него тоже «наслышан» и «очарован», – съязвила Саша, обиженная таким поворотом. – Зачем? Только честно.
– Разумеется, – кивнул Вовка. И Саша, насторожившись, сразу заметила новую интонацию, деловую, серьезную, как на переговорах. – Я ведь и в самом деле приехал в Надеждинск к тебе. Я представляю очень серьезных и важных людей. Они живут в Москве. Имен назвать не могу, но в новостях по телевизору их часто упоминают. У них здесь, в Надеждинске, есть сугубо деловые интересы, связанные с металлургическим заводом. И им нужна поддержка суда, прокуратуры и администрации города.
– Понятно, – кивнула Саша. – То есть я могу предположить, что мой отец тебя тоже интересует. Так?
– Так. Интересует, и даже очень, – согласился Горонков, внимательно взглянув на Сашу; кажется, он не ожидал, что она так трезво оценит ситуацию.
– Очень хорошо. А при чем здесь я? Я в их дела не лезу. Особенно в папины. Пусть твои люди из телевизора на них и выходят.
– Саша, ну ты же сама все понимаешь, – укоризненно посмотрел на нее Горонков. – С такими вопросами на улице к человеку не подойдешь. И на прием не запишешься. Их обсуждают в приватной обстановке. Поэтому мне и надо, чтобы ты меня познакомила с мужем. Сказала, что я твой одноклассник… в общем, неформально.
– Замечательно! Тебе надо – это аргумент! – рассердилась Саша. – А моему мужу это зачем? А мне? Давай, убеди меня, раз уж приехал в такую даль.
– Твой муж сможет назвать сумму в любой валюте и любую страну, где ему хотелось бы открыть счет, – мои заказчики согласятся. То же самое касается и Олега Леонтьевича. Саша, пойми, речь идет о таких деньгах, которых вам хватит на много лет.
– А сколько ему лет за это дадут? – усмехнувшись, спросила Саша.
– Отличный вопрос для дочери и супруги юристов, – тоже усмехнулся в ответ Горонков. – Саша, ты уникальное сочетание красоты и ума, которые обычно вместе в таких объемах не уживаются. Поэтому объясняю тебе совершенно честно. Нынешнее законодательство так запутано, возможно, намеренно, что по многим вопросам суды могут принимать диаметрально противоположные решения, и эти решения будут вполне законны. Обыватели уверены, что все судьи берут взятки. И прокуроры берут взятки. Ты же знаешь, что это не так. Или не совсем так.
Саша, заинтересованная, кивнула. Именно такие слова она не раз слышала от отца и его знакомых.
– Редко какой судья или прокурор возьмет деньги за вынесение абсолютно незаконного решения – он понимает, чем рискует. Может быть, и возьмет, но за быстрое, грамотное и аккуратное решение, не противоречащее закону. То есть тот вариант из двух возможных, который нас устроит. Даже если оно потом не устоит в других инстанциях, хотя это уже наша забота, мы выиграем время. И это все, что нам требуется.
– А о чем пойдет речь, если я, допустим, соглашусь выполнить твою просьбу? – спросила Саша.
– Мне бы не хотелось… – замялся Горонков.
– Тогда куда тебя подвезти? – весело спросила Саша, поворачивая ключ в замке зажигания. – А то мне еще в магазин надо.
– Ну хорошо, – сдался Горонков. – Ты права, конечно. Нас интересует металлургический завод. Мои заказчики – представители другого холдинга, тоже очень крупного и влиятельного.
– Значит, завод… – задумчиво протянула Саша. – Уже интересно. Дальше?
– Смотри: последние полгода мы скупали акции у миноритарных акционеров, – принялся объяснять Горонков.
– У каких? – не поняла Саша.
– Минор – грусть, печаль, – усмехнулся Горонков. – Шутка законодателя. Так он определяет акционеров, у которых по пять-семь акций, которые еще в незапамятные времена за ваучеры давали… Какой уж тут мажор, правда? У нас теперь восемь процентов, доведем до двенадцати. Этого хватит, чтобы посадить своего директора. Но с применением определенных процедур.
– Каких еще процедур? – всполошилась Саша.
– Не волнуйся, исключительно через суд, теперь не старые времена. Мы потребуем общего собрания, нам, естественно, откажут. Тогда мы сами соберем собрание, но, опять же, естественно, кворума у нас не будет. А мы еще раз соберем, в этом случае по закону голосуют те, кто пришел на собрание. И поставим своего директора. Схема, в общем, отработанная.
– А что со старым директором будет? Я имею в виду с нынешним, с Мордвиновым? – вцепившись руками в руль так, что побелели костяшки пальцев, спросила Саша.
– Ничего с ним не будет, – успокоил Горонков, неправильно поняв ее волнение. – Будет судиться, чтобы вернуть статус-кво. Поэтому на первоначальном этапе нам и нужна поддержка суда первой инстанции. Законная поддержка, обрати внимание.
– А он уедет? – спросила Саша, не глядя на Горонкова, а пристально рассматривая свое лицо в зеркало заднего вида.
– Кто? Мордвинов? – не понял Володя. – Скорее всего, да, что ему тут сидеть? На завод его все равно не пустят. Адвокаты будут по судам бегать. И поделом, раз скупку акций проворонил. Он у вас тут, говорят, фигней страдал.
– Чем? – поразилась Саша.
– То есть извини, конечно, театром вроде занимался, маман мне насплетничала. Ты с ним не знакома, кстати?
Саша вскинула глаза, но Горонков смотрел бесхитростно и заинтересованно.
– Он у нас дома бывал. И так встречались, конечно. Город маленький. Но близко не общались.
«Как же, «не общались»! Весь город знает и про то, как ты за ним бегала, и как супруг твой дорогой хотел его не то застрелить, не то зарезать», – усмехался Горонков, шагая по пыльной улице к дому. Он был доволен собой: собрал информацию, все просчитал (маман молодец, рассказала ему о нынешнем патроне много интересного – так рада была, что сын вдруг заинтересовался ее работой!), грамотно провел беседу. И Алекс не только познакомит его с мужем, но и даст наилучшие рекомендации. А Кротов купится, жадноват новый прокурор, ходят такие слухи. Да и не родился еще тот мужик, который любовнику жены за наставленные рога не захочет отомстить, причем чужими руками! Папаша – тот умнее, старый волк. Опять же, не сегодня-завтра на пенсию пора, она у судей хоть и нехилая, а лишние деньжата не помешают. Судя по тому, что рассказала маман, бывшая мордвиновская любовница, получившая отставку (это с ее-то внешностью!), еще и от себя похлопочет перед родственниками.
Саша поехала не домой – к маме. Одна она таких решений принимать не может, какими бы соблазнительными они ни казались. Димка тоже может не сообразить. Кинется очертя голову и не просчитает варианты. А мама просчитает, у папы спросит. Вот тогда можно будет и Димку подключать.
– Ну что ж, вот он, случай, и подвернулся, помнишь, мы с тобой в Турции говорили? – откровенно любуясь на оживленную и оттого еще более красивую, чем всегда, Александру, удовлетворенно кивнула Марианна Сергеевна. – Я с отцом поговорю. И Мордвинов твой…
– Не мой! – возмутилась Саша.
– Вот в этом и есть его главная ошибка! – засмеялась мать. – А еще то, что он в тебе Идалию не увидел. Два раза дурак, получается! До дуэли, конечно, мы доводить не будем, но из предложения твоего одноклассника может получиться что-нибудь весьма интересное…
Сбор труппы, означавший начало юбилейного, семидесятого, сезона прошел на оптимистической ноте: Тарасова, светясь от радости, сообщила, что финансирование театра на этот раз запланировано в полном объеме. А местное отделение СТД наградило театр премией за спектакль «Но Твоя да будет воля…» – денег не дадут, но в ноябре труппа поедет с этим спектаклем на фестиваль в Ярославль.
– Так что живем, братцы! – завершила Светлана Николаевна вступительную речь, и все зааплодировали.
Потом о планах на новый сезон рассказывала Юля, уже официально занявшая пост главного режиссера театра.
– Вы все знаете, что после… ухода Василия Ильича Антонина Ивановна уехала к сыну, – начала она совсем не с того, чего все ожидали. – Вы помните, как она не хотела уезжать. Я ей звонила, мы разговаривали. Ей очень плохо. И прежде всего потому, что она оторвана от привычной обстановки – от города, от дома, от театра. От нас. Здесь ее все знали и все любили, а там она больная старуха, никому особенно не нужная.
– Так что делать-то, Юля? – первой не выдержала Долинина, вообще-то всегда ревниво относившаяся к сценическим успехам и популярности Дружининой. – Что ж мы можем?
– Мы можем поставить спектакль, – твердо заявила Юля. – Спектакль, который у нас не получится без ее участия. И поэтому мы попросим ее помощи, а она нам не откажет. Она всю жизнь в этом театре, и семьдесят лет – это прежде всего ее юбилей.
– Юля… А Антонина Ивановна играть сможет? – тихо спросила Оля Бодрук. – Она ведь ходила еле-еле.
– Работа лечит, – твердо сказала Юля. – А нас, ненормальных, тем более. Мы будем ставить «Выходили бабки замуж» Флорида Булякова. Кто не читал, поднимите руки.
Руку подняли Макс и Петя, но Петя, бросив на Макса косой взгляд, руку тут же опустил и сделал вид, что отогнал муху.
– Вот и отлично, – подвела итог Юля. – Четыре женские роли, одна мужская. Работать будут Галина Константиновна, Марианна Сергеевна, Светлана Николаевна и Юра. И Антонина Ивановна. Там, если помните, Авдотья почти весь спектакль лежит. На первое время нам самое то.
– Юля, а… – опять начала было Оля, самая практичная и здравомыслящая из всех.
– Антонина Ивановна пока у меня поживет, – верно поняла ее Юля. – Можете поздравить: Серега у нас в Щепку поступил, так что я теперь одна живу. Кстати, Таня подписала контракт с театром «Театрон», так что ее тоже можно поздравить.
– Поздравим… если есть с чем, – уныло откликнулась Ира Лаврова. – Дура она. Ладно-ладно, Петька, я молчу!
– Идем дальше, – продолжила Юля. – Это будет премьера октября. На юбилей сделаем «капустник» для зрителей, где сыграем отрывки из старых спектаклей. В ноябре ставим «Сказку о потерянном времени» совместно с театральной студией Дома пионеров. Там есть хорошие ребята на роли школьников, я рассчитываю, что получится вечерний спектакль для всей семьи. К Новому году, как обычно, – елки. И еще я пишу пьесу, комедию, там действие происходит и в новогоднюю ночь в том числе. Я рассчитываю, что это будет премьера декабря. Правда, у меня там небольшая нестыковка пока с мужскими ролями. Но будем думать, да, Светлана Николаевна? Такое положение тоже ведь не может второй сезон сохраняться.
– Да уж, второй сезон без «штанов» мы не потянем, – усмехнулась Королева. – Еще с одним «Ревизором» нас могут не понять.
– На «Ревизора», кстати, отличные рецензии, – мгновенно отреагировала на ее выпад Тарасова. – И есть предложения принять участие в двух фестивалях, земля-то, оказывается, слухом полнится. Будем думать, правильно Юля говорит. Что-нибудь придумаем. С деньгами-то оно проще придумывается. Тем более что Юле гонораров платить не будем как автору, опять же экономия. Со спонсорами будем вести переговоры.
– Это с Мордвиновым, что ли? – уточнил Макс. – Юль, ты его официально в соавторы возьми, он и раскошелится! Запал мужик, однозначно! На театр, я имею в виду! – поспешно добавил он в ответ на Юлин возмущенный взгляд.
– Ты, Макс, своим делом занимайся, а нас не учи, как работать, сделай милость, – попросила его Тарасова. – Все, дорогие мои, на сегодня закончили с официальной частью. И переходим к Олечкиным пирогам!
Все лето Павел скучал, сам себе не отдавая отчета, по чему именно – по театру, который успел полюбить со всем энтузиазмом дилетанта, снисходительно допущенного в этот закрытый для чужих мирок, или по Юле.
Уж в отношениях с женщинами он дилетантом однозначно не был. Напротив, считал себя старым искушенным типом, которого невозможно чем-либо удивить, потому что все женские уловки одинаковы и стары, как мир. Но Юля Ваганова ни под одну известную ему категорию женщин не подпадала, вот в чем загвоздка!
Ни с одной другой женщиной он не проводил столько времени наедине, ограничиваясь разговорами и спорами на вполне отвлеченные темы. Причем женщина была молода и привлекательна, теперь-то Павел мог себе в этом сознаться, хотя сперва он думал, что не в его вкусе. И характер у нее был не такой, чтобы ему понравиться, не женственный в привычном понимании – ни мягкости, ни игры. И в то же время ни одна красавица и умница до сих пор не отнимала у него столько времени и душевных сил одним своим существованием, причем в совершенно параллельном мире. Она ничего от него не хотела для себя лично, она вообще ничего от него не хотела. И поэтому не считала необходимым с ним кокетничать, как все остальные, без исключения. Это она допустила его до своих дел, это она разрешила ему быть рядом, пока он по наивности не перешел установленных ею границ, после чего был немедленно записан во враги и изгнан за пределы ее территории.
А он ужасно, до смешного, хотел обратно!
Павел хотел опять сочинять историю про придуманных людей, которые потом вдруг оживали, начинали говорить, двигаться, думать и даже позволяли себе не соглашаться с создателем. Он хотел приходить в зрительный зал и вместе с Ассоль потрясенно встречать алые паруса, в которые, конечно, уже давно не верил. Он хотел иметь право как свой приходить за кулисы и в который раз удивляться тому, как актеры сбрасывают маски и мгновенно становятся другими – обычными, простыми, мелкими, уставшими, не очень счастливыми. Он честно сказал тогда, в Турции, Юле, что не очень любит людей – а за что их любить, скажите на милость? А она так странно ответила: надо стараться любить, просто так, ни за что, потому что они люди и потому что они рядом. И что театр этому и учит. Тогда Павел от ее слов отмахнулся, а сейчас, кажется, что-то начал понимать.
А еще он все вспоминал, как стоял на сцене, унимая дрожь в коленках, не видя, но чувствуя перед собой огромный зал, сотни людей, аплодирующих и ему тоже. Он хотел опять туда. Он хотел к Юле, потому что все это была – она. Все это было с ней, из-за нее, для нее, благодаря ей.
Но они расстались, поссорившись. Она обидела его ни за что ни про что, хотя он хотел как лучше. Сперва держаться Павлу помогало оскорбленное самолюбие. Потом он начал искать для Юли оправдания (как будто она его об этом просила!). А потом стал просто скучать по ней, устав вспоминать, мысленно спорить и просчитывать возможные варианты примирения. Он, забыв об обидах, даже готовил ей подарки!
Но лето шло неделя за неделей, и не находилось повода увидеться – не идти же ему первому к ней, это уж дудки! Потом, узнав, что в театре начались репетиции, он ждал. Что Тарасова (а может, и Юля вместе с ней) придет к нему за деньгами – он, конечно, даст, без вопросов, но опять же не самому ведь бежать к ним с конвертиком в зубах. Кто знает, как отреагируют эти ненормальные?
Но сентябрь подходил к концу, а к Мордвинову никто из театра не приходил. И однажды он сам, наплевав на все резоны, все-таки подъехал к Юлиному дому и стал ждать, когда она вернется с репетиции. В театр после их ссоры ему приходить не хотелось, и маячить возле служебного входа, где все знали его машину, он тоже не мог. Ждать пришлось долго, но провести еще несколько дней наедине с мыслями Павел не имел ни малейшего желания. Когда он наконец увидел входящую во двор Юлю с сумками в руках, он выскочил из машины и бросился ей наперерез. И только потом сообразил: а ведь он так и не придумал, с чего начать разговор и как объяснить свое появление.
– Юля! – окликнул он и замялся: как дальше? «Здравствуй» или «здравствуйте»? – Э… Добрый вечер!
– Здравствуйте, Павел Андреевич! – отчего-то ничуть не удивилась Юля. – Вы тут какими судьбами?
Оттого, что она назвала его на «вы», Павел расстроился, но в ее голосе прозвучала радость, и это отчасти скрасило его разочарование.
– А я к вам, – признался Павел. – Или можно «к тебе»?
Юля на минуту замешкалась, и Павел с удовольствием отметил, как на ее лице промелькнула растерянность. Это была совершенно женская реакция: непонятно, по делу пришел старый знакомый или по личному вопросу, так как же себя вести? И спросить невежливо, все-таки не соседкин муж, который приперся непонятно зачем.
– За жизнь поговорить. Много вопросов накопилось, – почувствовав себя гораздо увереннее, весело продолжил Павел. – Можно?
Не дожидаясь разрешения, он подхватил одну из ее сумок, ту, что побольше, и Юли ничего не оставалось, как пойти вслед за нежданным гостем к подъезду.
Впрочем, тот факт, что гость был нежданным (а с какой бы стати?), совсем не означал, что он был нежеланным. Юля даже сама удивилась, как замерло и подпрыгнуло у нее сердце, когда она увидела в своем дворе директорскую машину. За прошедшие два с половиной месяца она не раз думала о Павле и о ссоре, случившейся в день закрытия сезона, за которую ее отчитала Тарасова («Девочка моя, все то же самое, но только мягче! И предварительно подумав, стоит ли вообще открывать рот. А при таком подходе можно столько врагов себе нажить, что сама удивишься!»). В самом деле, зря она тогда набросилась на Павла. Он хотел им только добра, хотел помочь и говорил вполне искренне, а она… она тогда просто устала, наверное. Поэтому и сорвалась. Но не идти же извиняться?
– Серега дома? – спросил Павел, пристраивая сумку в прихожей и оглядываясь в поисках тапочек в красно-коричневую клетку, которые Юля всегда ему выдавала.
– Серега поступил в Щепку! – пропыхтела Юля, выкапывая что-то из нижнего ящика прихожей. Это оказались тапки, и Павел обрадовался им, как старым знакомым, которые, похоже, никому, кроме него, тут не требовались.
– Куда? – не понял он.
– В Щепкинское училище в Москве, это такой театральный вуз, очень хороший. Конкурс был просто сумасшедший! – пояснила Юля уже из кухни. – Ты есть будешь?
– Да! – прокричал Павел, хотя квартира была крохотная и орать совершенно не требовалось. Просто он очень обрадовался и тому, что будут кормить, и тому, что Юля опять, как раньше, сказала ему «ты».
– Вообще тебе повезло, – сообщила Юля, помешивая на сковородке что-то вкусно пахнущее. – Я раз одна, то готовкой не заморачиваюсь. Но вчера меня растащило приготовить баклажаны с мясом. Как в Турции, помнишь? А хлеб только черный, ничего? Слушай, а ты в курсе, что у нас Таня уехала? Ну, Снегурочка ладно, и Саша отлично справится. А вот что с «Алыми парусами» делать – ума не приложу. Снимать жалко. Хотя, может, Таня согласится приезжать, на два-три спектакля в месяц вполне можно. И своих навестит, она же дочку с родителями пока оставила. Сейчас чай заварю, и садимся. А пряники ты ешь?
С неподдельным интересом слушая Юлин рассказ обо всем понемножку и даже успевая задавать вопросы, Павел съел все, что было на тарелке, – было горячо и вкусно, поэтому он, наплевав на правила хорошего тона, тщательно повозил корочкой хлеба по тарелке. А потом стал есть пряники (честно говоря, он думал, что мягкие вкусные пряники, да еще и с куском сливочного масла сверху, остались там, в детстве, теперь ему встречались все больше маффины, круассаны да чизкейки) и пить чай из большой кружки, это тоже была его кружка, Юля всегда ему ее давала.
Он по-разному представлял свою встречу с Юлей, но никогда – что она будет такой простой и домашней, как будто он вернулся домой из командировки. А его ждали и скучали по нему. Не нами замечено, что один из многих путей к сердцу мужчины, но, пожалуй, наименее тернистый, лежит через желудок. А иначе чем еще можно объяснить то, что, допив чай и проглотив шестой по счету пряник, Павел вдруг сказал:
– То есть ты одна теперь живешь. Слушай, Юля, а я вот что подумал: выходи за меня замуж! А то ты одна, и я один. Буду вечером приходить с работы, ты меня будешь ужином кормить. А я тебе помогу пьесу писать. Как тогда.
Он отставил чашку и стал ждать ответа. Убежденный холостяк и завидный жених, Павел Андреевич Мордвинов, дожив до тридцати пяти лет и успешно отразив множество атак на свою независимость, примерно представлял, что должно было быть дальше: любая женщина, услышав такое предложение, должна на секунду (не более) впасть в замешательство, потом переспросить, серьезно ли он, и, не дожидаясь ответа, согласиться.
Любая, но не Юля.
– Не могу я замуж, – с сожалением ответила Юля. И было непонятно, к чему относится ее сожаление – к невозможности замужества или к тому, что пряников на тарелке больше не осталось. И стала загибать пальцы: – Ужины я готовить не могу, сама прихожу домой к двенадцати. У меня юбилейный сезон. Четыре спектакля до Нового года. Антонина Ивановна скоро приезжает. Захочет – у меня будет жить, захочет – у Светланы, там посмотрим. И еще Петя.
– Что – Петя? – несказанно изумился Павел, глядя на ее сжатый при подсчетах кулак. – Он-то куда?!
– Да нет, не в этом смысле. Понимаешь, Петька очень переживает из-за того, что Таня уехала. И что не разрешила ему быть рядом. Он ездил к ней в Москву и вернулся оттуда какой-то совсем другой… взрослее. Недели две ни с кем не разговаривал, сидел дома, смотрел в стенку. Мать боялась, что он на себя руки наложит. Первая любовь… – вздохнула Юля. – В общем, мы не знали, что и делать. Надо было его как-то расшевелить. Ну вот, я и пообещала Петьке в этом сезоне главную роль дать. Не могу же я его обмануть…
– Чем бы дитя ни тешилось, значит… – проворчал Павел, обиженный тем, как легко Юля свернула с интересующей его темы на проблемы какого-то влюбленного щенка. – На тебе главную роль, играй, деточка, только не плачь? Тоже мне, театр…
– Петя всю жизнь, можно сказать, прожил в театре, он очень способный парень, жаль только, что учится на ходу, – будто не услышала его Юля. Или просто ссориться не захотела на этот раз. – Я ему тогда сказала, что взаимная любовь делает человека счастливым, а безответная становится стимулом для творчества. Отвергнутые художники пишут картины, поэты – стихи. Поверишь, целый вечер ему Маяковского читала: «Дай хоть последнею нежностью выстелить твой уходящий шаг…» Объясняла, как Лиля Брик сама признавалась, что она целый месяц нарочно мучила Маяковского, отдаляла его от себя, чтобы он мог написать гениальную поэму «Про это!». А знаешь, Павел, я мечтаю поставить спектакль про Маяковского, было бы здорово…
– Юля, ты меня вообще слышала? Ты поняла, что я сказал? Я ведь серьезно! – перебил ее Павел, совершенно не заинтересовавшись новыми идеями по спасению Петра Королева и расширению репертуара.
– Я тоже серьезно! – улыбаясь, смотрела на него Юля, и в ее глазах плясали чертики (а может, просто отражался свет от настольной лампы). – Ну какая из меня жена? Для тебя – тем более.
– Ты хороший режиссер. И актриса хорошая, – вдруг некстати сказал Павел.
– Спасибо, – скромно потупив глаза (чертики исчезли), поблагодарила Юля. – А какая связь?
– Мы потом уедем в Питер. Ты будешь там играть. И ставить. Это тебе не Надеждинск. И пьесы свои писать.
– Ага, как в рекламе: «Вы этого достойны», – состроив преглупую физиономию, передразнила Юля. – Павел, я же тебе объяснила: у меня и тут дел полно. Если ты нам поможешь – спасибо. Нет – сами будем крутиться, в этом сезоне полегче уже. А вот пьесу я согласна с тобой писать, у одной меня не очень получается, мне комедия нужна, вдвоем сочинять веселее.
Павел не знал, как следует вести себя кандидату в мужья, получившему отказ от дамы сердца, – такой опыт он еще только приобретал. Но интуиция подсказывала ему, что обижаться не следует, глупо, и лучше сделать вид, что раз она – не всерьез, то и он тоже… так, к слову. Вообще-то он понимал, что так не делается – неромантично как-то, простовато. Но и вдруг падать на колени посреди крохотной кухни было тоже как-то глупо, того и гляди, попой толкнешь плиту. Да и кольца с бриллиантом у него при себе, как на грех, не было, потому как – импровизация чистой воды. Кольцо он ей потом купит. К тому же сейчас у него было кое-что и получше кольца, для Юли, во всяком случае, – он был в этом совершенно уверен.
– Да, кстати, – якобы вспомнил он. – Я вообще чего пришел-то…
Он покопался в папке, которую прихватил с собой из машины и на кухню не поленился притащить. Извлек оттуда довольно толстую пачку бумаг, скрепленную пружинкой, и протянул Юле.
– Вот. Это тебе. То есть вам. Я уверен, вам это очень поможет.
– А что это? – с любопытством спросила Юля, взвешивая на ладони тяжелую стопку листков.
– Это результаты маркетингового исследования, которое провела по моей просьбе маркетинговая служба завода. Довольно дорогая вещь, между прочим, не каждому театру по карману. Но абсолютно необходимая. Помнишь, я говорил об этом с Тарасовой….
Он вдруг замолчал на полуслове, вспомнив, как именно завершилась его беседа с Тарасовой о необходимости разработки маркетинговых стратегий.
– Ну… да… – сразу насторожилась Юля. – И что?
– И вот… Ты посмотри. Я подумал, что лучше сперва тебе, а потом ты Тарасовой сама передашь, – как можно естественнее сказал Павел.
– Для адекватной оценки потребителей рынка театрального искусства и изучения характера потребления этих услуг был проведен выборочный опрос граждан. Данные по результатам опроса, – недоуменно прочитала Юля, перелистнув первую страницу. – В ходе анкетирования было опрошено 260 человек (дошкольники, школьники, студенты, рабочие и служащие, безработные, руководители организаций, пенсионеры и инвалиды). В опросе участвовали 165 женщин и 95 мужчин. Это позволило выяснить, что театральное заведение посещает 33 процента от общего числа опрошенных, из них: 12 процентов – считают, что культура и современные театральные постановки находятся на низком уровне; 9 процентов – не устраивает высокая цена на билеты; 5 процентов – недовольны текущим репертуаром и культурной политикой театра; 4 процента – указали на позднее время окончания спектаклей, криминогенную обстановку и сбои в работе общественного транспорта; 3 процента – претензий не имеют…
Юля подняла глаза от отчета и пробормотала:
– Хорошо, что хотя бы три процента не имеют. А то вообще хоть распускай труппу.
– Глупо обижаться на статистику. Надо делать выводы. Там есть конкретные рекомендации. Между прочим, выполнимые, – сообщил Павел. – Я готов даже что-то взять на себя.
– Надо внимательнее присматриваться к своему зрителю, используя для этого различные способы общения – конференции, встречи с артистами, обсуждение постановок вместе со зрителями после просмотра спектакля, бенефисы и так далее. Этим можно подчеркнуть уважение к постоянному зрителю, тем самым подняв авторитет и престиж театра, – продолжала читать Юля, заглянув в самый конец отчета.
Она положила на стол отчет и стала внимательно рассматривать Павла, как будто только что впервые увидела.
– Ну? Что скажешь? – забеспокоился он.
– Спасибо, – после некоторой паузы сказала Юля. Подумав, уточнила: – Большое спасибо.
– И все? – изумился он.
– Изучим, внедрим, примем как руководство к действию – что ты хочешь услышать? – немедленно рассердилась Юля. – А то у нас не было встреч, обсуждений и бенефисов!.. Открыли Америку! Я же сказала: спасибо, почитаем. Только город у нас маленький, Павел, и все то, что мне могут сказать про нашего зрителя твои маркетологи, я и сама знаю, может, только вот так умно не сформулирую. Но все равно спасибо. Слушай, давай о чем-нибудь другом поговорим, а? Ты где-нибудь летом отдыхал?
– В Ницце, – неохотно сознался Павел. – Там у дяди дом, в нем живут его дочь с мужем, и моя мама туда приезжает иногда.
Он отчего-то постеснялся сказать, что у него в этой самой Ницце есть и своя вилла, так что гостить у родственников нет никакой необходимости. И что когда он жил в Питере, частенько летал туда на выходные и праздники. Это из Надеждинска не наездишься – триста с лишним километров до аэропорта, а потом три часа лету до Питера, а там и в Ниццу не захочешь, лучше дома отоспаться и поглазеть из окна на любимый Финский – вид ничуть не хуже, чем на залив Ангелов, если честно.
– Здорово! Хотела бы я иметь дачку в Ницце! – развеселилась Юля. – А то у моих двадцать соток в деревне Косой Брод, и изволь там картошку сажать! Слушай, а в Ницце картошку сажают или там одних омаров едят?
– Макароны они едят, – проворчал Павел. – И пиццу. Омары там уже давно не водятся.
Он помолчал обиженно и решил все же сделать вторую попытку, должно же эту вредину хоть что-то устроить:
– Уж и не знаю, говорить тебе или нет…
– Говорить, говорить, раз начал! – засмеялась Юля. – Не бойся, я гостей не кусаю!
– У меня там, в Ницце, знакомая дама есть, продюсер. Она гастроли наших артистов устраивает. Я с ней поговорил насчет спектакля про Дантеса и про Пушкина. В общем, она готова взяться. В феврале примерно поедем. Хорошо, что декорации несложные.
– То есть это как? Мы во Францию поедем? Все? – подскочила Юля. – На гастроли?! И ты молчал? Чепуху всякую говорил?
Павел хотел было уточнить, что именно, по ее мнению, чепуха – то, что он звал ее замуж, или то, что он позаботился о будущем ее любимого театра? Но не успел, потому что Юля подскочила к нему и расцеловала в обе щеки. Нет, конечно, это был не тот поцелуй, на который мог рассчитывать Павел, приглашая понравившуюся ему женщину на Лазурный Берег, но все же лучше, чем ничего.
– Ура!!! – вопила Юля, прыгая по кухне, и в настенном шкафчике опасно позвякивала посуда. – Мы поедем во Францию! Мы поедем, мы помчимся! Надо всем рассказать! Ты гений!
– Ха! Ты даже не представляешь, как ты близка к истине, – самодовольно ответил Павел. – Какую рекламу нашему спектаклю я обеспечил! Я сказал, что это спектакль про женщину, которая любила Жоржа Дантеса и из-за интриг которой погиб Пушкин. А я – соавтор пьесы и прямой потомок этой самой Идалии Полетики. Якобы мой прапра, Николай Александрович Мордвинов, женился на дочери Идалии. То есть я еще и потомок знаменитого дворянского рода. Все, как ты мне говорила. Ну? Я молодец?
– Ты молодец! Ты гений! – Юля перестала скакать и плюхнулась на стул рядом, смотрела на него сияющими глазами.
– Только у них одно условие, нам надо его будет проработать, – веско сказал Павел. – Эта дама, продюсер, хочет, чтобы я тоже играл в спектакле. Чтобы на афишах можно было написать: в спектакле занят праправнук главной героини. И я уже все продумал. Я буду играть Пушкина. Нет, ты постой, не кричи! – заторопился Павел, увидев, как подскочила Юля. – Я же помню, что ты не хотела Пушкина на сцену выводить, тут все о нем, но без него. Я в самом начале, еще до того, как выйдет Чиновник, просто пройду из кулисы в кулису в крылатке и в цилиндре, чтоб силуэт был узнаваемый. Потом как театр теней сделаем: два человека целятся из старинных пистолетов, выстрел, Пушкин падает – и начинает Чиновник говорить. Я в спектакле есть, а Пушкин вроде и есть, а вроде и нет. Поняла?
– Я все поняла, – поднявшись с табуретки, проговорила Юля. – За свои деньги ты хочешь не только учить нас работать в рыночных условиях, но и ставить спектакли, и играть в них. Не пойдет. У нас, видишь ли, профессиональный театр. Не самодеятельность. Так что ни в какую Ниццу мы не поедем. Спасибо, конечно, за хлопоты, но нам эти условия не подходят. Ты прости, Павел, поздно уже, мне завтра вставать в семь.
Павел молча поднялся и, не говоря ни слова, вышел из кухни. Через минуту внизу хлопнула входная дверь.
Оставшись одна, Юля некоторое время посидела, осмысляя случившееся. Взгляд ее наткнулся на оставленный Павлом отчет. Она зачем-то опять открыла его наугад и прочитала: «Для разработки стратегии маркетинга театр должен постоянно проводить ситуационный, комплексный анализ своей внутренней и внешней среды. Такой анализ позволяет оценить прошлую деятельность, рассмотреть достижения и неудачи, установить их причины, проверить компетентность и профессионализм сотрудников, предотвратить нежелательные сбои в работе театра».
Плакать она уже давно разучилась и, кроме как на сцене, этим бессмысленным без наличия зрителей дамским занятием не увлекалась. Поэтому она изо всех сил треснула по этому отчету так, что подскочили и жалобно звякнули на столе тарелки.
Руку было очень больно, но зато в носу щипать перестало. Все лето Юля мечтала о встрече с Павлом. Она, не признаваясь сама себе, ждала ее. Как ни ужасно, но она скучала о нем, как будто имела на это какое-то право – смешно! Вот, дождалась. И все прошло по старому сценарию: он принес с собой те же грабли, и они по очереди на них наступили, опять расставшись врагами.
А ведь он, кажется, сделал ей предложение. И предложение какое-то странное: ты мне – ужины, я тебе – непонятно что, наверное, опять деньги. Бизнес-проект какой-то. Пусть предложил не всерьез, пусть на роль военно-полевой жены (Юля ни на секунду не допускала, что такой завидный жених, как Павел Мордвинов-младший, наследник империи, до сих пор не стал ничьим трофеем, путь даже и без посещения загса, а конкурировать с его столичными пассиями не имела ни малейшего желания), пусть так… Но тем не менее! Они тогда с Сашкой и Ириной болтали, строили планы, как соблазнить заезжего буржуина. И Тарасова еще сказала: если у тебя не получится, значит, ты не актриса. У нее получилось. Значит, она актриса. Уравнение доказано. И что ей со всего этого, если очень хочется треснуться об столешницу не кулаком, а головой?
Но Павел тоже хорош! Зачем каждый раз с упорством, достойным лучшего применения, он, имеющий все, пытается поделить то единственное, что у нее есть, ее театр? Как он не понимает, что для него это – очередная игрушка, полигон для испытания новых бизнес-технологий, а для нее – жизнь, в которой она сама должна быть хозяйкой, и поэтому она никому не может позволить определять законы и правила?
«Ну и ладно», – подумала Юля. Будем жить как жили. Зато сами себе хозяева. А этот бизнесмен, возомнивший себя черт знает кем, пусть заправляет своим заводом. Замуж! Как же! С таким, как он, уживется только блондинка типа «Мисс Россия», интересующаяся исключительно способами увеличения бюста и попонками для йоркширских терьеров – в эти вопросы он, возможно, лезть и не будет. И пьесу она сама напишет. Ну и что с того, что ее герои пока с ней разговаривать не желают? С той пьесой тоже сперва так было. А потом само стало получаться, только записывай. Так и на этот раз будет. Надо работать, а не сопли распускать.
И Юля, со злостью перемыв и едва не перебив тарелки, уселась за компьютер с твердым намерением на этот раз добиться своего.
Павел же, приехав домой, посуду мыть не стал в связи с отсутствием таковой. Махнул коньяка и лег спать, чтобы ни минуты больше не думать об этой дуре, которая отказалась стать его женой и в очередной раз едва не выгнала взашей, обозлившись непонятно из-за чего. То она хохочет и лезет целоваться, то превращается в бабу-ягу… И черт знает, когда она настоящая! Все, больше так с собой обращаться он не позволит. Не хочет – не надо, насильно мил не будешь. Он, дурак, в лепешку расшибался, думал о ней, скучал, хотел помочь, а она… Вот пусть и плюхается, как знает, со своим заштатным театром и со своим Петей. Это надо же, а?! Она не может выйти за него замуж, потому что у нее – театр и Петя. Да, и еще Дружинина приедет. С ума сойти, кому рассказать – не поверят: они провели вместе столько ночей, что он просто обязан был, как порядочный человек, сделать ей предложение. А она ему – шиш под нос. У нее Петя. И в Ниццу она не хочет, потому что у нее амбиции и диплом, а он – сбоку припека и лезет не в свое дело. У нее не только осанка, будто она палку проглотила, балерина чертова, у нее и характер такой – как палка, негибкий. Идиотский!
…Но, как ни накручивал себя Павел, так и сяк растравляя свои раны, разозлиться по-настоящему у него так и не получилось. Он чувствовал только обиду, разочарование и усталость. И коньяк не помог – так и провертелся в постели без сна до половины третьего.
Юлин расчет оказался верным: премьера спектакля «Выходили бабки замуж», где роли четырех старух, доживающих жизнь в сельском доме престарелых, блистательно сыграли Галина Долинина, Антонина Дружинина, Марианна Королева и Светлана Тарасова, имел потрясающий успех у зрителей. Пронзительные истории четырех пожилых женщин, проживших трудную жизнь и обреченных на безрадостную старость – и вдруг обретающих надежду на счастье в лице старика Абдуллы, готового жениться сразу на всех четырех (Коран позволяет), задевали за живое и не оставляли равнодушными. Недаром у нас говорят «от тюрьмы да от сумы»… От интерната для брошенных стариков, совмещающего в наших условиях эти два понятия, тоже зарекаться не следует.
На волне успеха (а еще больше – от работы и возвращения к привычной жизни) Антонина Ивановна Дружинина ожила, перестала все время думать об уходе вслед за любимым Васенькой и даже стала строить планы на будущее. Чтобы не оставаться одной, жила она пока у Светланы, которая, тоже овдовев много лет назад и вырастив детей, осталась одна в большой квартире, а к одиночеству так окончательно и не привыкла. С утра они вместе шли в театр, а вечерами вели долгие разговоры за чашкой чая, а то и чего покрепче.
– Я, Светочка, так думаю, что Васенька на меня не рассердится. Он меня подождет. Раз уж тут такие дела. Он же сам актер, понимает, – рассуждала Антонина Ивановна. – Вот сезон юбилейный отработаю, памятник Васечке хороший поставлю, а там видно будет.
Тарасова кивала, соглашаясь. Она и сама в свое время, похоронив мужа, так думала: вот только сезон до конца доработаю, а там уж… И хотя ее муж не имел к театру никакого отношения, а работал инженером на хлебозаводе, он тоже ее понимал. И Светлане казалось: уйдя туда, откуда не ведут диалоги с оставшимися здесь, он тоже разговаривал с нею и соглашался: да, тебе надо доиграть, надо работать, надо жить…
На фестивале в Ярославле Юля получила две премии за спектакль «Но Твоя да будет воля…» – как актриса и как режиссер. Но больше всего ее порадовало то, что два театра, из Челябинска и из Иркутска, попросили у нее разрешения поставить ее спектакль у себя. Юля была так счастлива, что даже отказалась от авторского вознаграждения – грех брать деньги у своих, которые точно так же едва сводят концы с концами.
Таня Родионова писала из Москвы, что Юлин вариант инсценировки «Алых парусов» очень заинтересовал худрука ее театра, и если все получится, то, возможно, Юлю пригласят в Москву ставить спектакль.
Про «Ревизора» и «Каштанку» написали благожелательные рецензии два столичных театральных журнала. Очевидно, впечатлившись таким взлетом Надеждинского театра, еще год назад дышавшего на ладан, областные власти пообещали весной выделить театру грант на два года – и это тоже была отличная новость, потому что грант позволил бы передохнуть от текучки и зарабатывания денег поездками по окрестным селам и без помех заняться только творчеством.
В этой бочке меда была только одна ложечка дегтя, о которой никто, кроме Юли, и не знал, потому что вкуса успеха она не портила, – не получалась пьеса. Не шла, и все тут! Был сюжет (в новогоднюю ночь в квартире одинокой женщины собираются несколько потенциальных женихов, прочитавших объявление о знакомстве, – эта история и в самом деле приключилась с Юлиной знакомой, сотрудницей налоговой полиции). Придумались отличные герои: милая и незаслуженно одинокая героиня, пожилой Профессор – убежденный сторонник матриархата, жуликоватый предприниматель Шустрый, положительный и надежный участковый, старушка-соседка Евстолия Васильевна, отнюдь не потерявшая надежду на обретение женского счастья, и стервозная подруга Маргарита, которая и заварила из ревности всю эту кашу.
А не шло. Не писалось. Тяжело выходило, не смешно, натужно, скучно. И каждый раз Юля думала, что вот если бы Павел… Если бы он был рядом, как в тот, первый раз, если бы они могли разговаривать и спорить, а он бы подсказывал всякие смешные повороты и реплики… Она постоянно думала о Мордвинове и отчего-то была уверена, что и он тоже думает о ней. Странные у них отношения. Наверное, это она сама во всем виновата. Она скучает без него. А как только он приходит, она немедленно затевает ссору. Господи, и когда она станет умнее или хотя бы женственнее? А то так и состарится в должности госпожи режиссера, за все и за всех отвечающего. Даже женского рода нет у этого существительного, которое поставило крест на ее личной жизни. Умей нести своей крест и веруй… Да, хорошо бы поставить «Чайку», уходили Юлины мысли в другом направлении. Но «Чайка» в Надеждинске не приживется, климат для нее неподходящий.
Юля страдала, но не знала, как наладить отношения. А главное – зачем, учитывая их полную бесперспективность? И поэтому когда Тарасова, изучив предоставленный Павлом отчет по результатам опроса зрителей, нашла там совершенно реальные и интересные предложения – организовать транспорт после вечернего спектакля, продавать билеты через уполномоченных и еще многое – и попросила Юлю выйти на Мордвинова и поблагодарить его, категорически отказалась. Потом Светлана Николаевна не без удивления передала ей состоявшийся с Мордвиновым разговор: директор был вежлив и отстранен, неожиданно сухо сообщил, что финансово помочь в реализации предложений готов, но больше просит его лично по делам театра не беспокоить, для этого есть заместитель по социальной сфере. Все вопросы к нему, он будет в курсе.
– Юля, сознайся, я никому не скажу, ты меня знаешь: что ты ему сделала, а? – насела на нее Тарасова. – Мужик за тобой ходил как привязанный, из театра было не выгнать, лез во все дыры, и вдруг – на тебе, его это не интересует. Летом еще интересовало, хотя ты его послала практически на закрытии сезона. Он тебя, вертихвостку, простил, опрос для нас заказал, исследование оплатил. На меня в СТД вытаращив глаза смотрели, когда я им эти бумаги показывала, потому что другие, академические, о таком только мечтать могут, очень уж дело затратное. А у нас есть. Это ведь ты ему что-то наговорила! Сознавайся, имей совесть! Ну?!
– Я за него замуж отказалась выйти, – вздохнув, сообщила Юля. – А еще он нам хотел со спектаклем про Полетику гастроли устроить в Ницце, но я тоже отказалась.
Тарасова с минуту молчала, осмысливая услышанное. Потом, покрутив пальцем у виска, молча развернулась и пошла к двери.
– Светлана Николаевна! Он за это в спектакле играть хотел! – жалобно крикнула ей в спину Юля. – Я же не могла позволить…
Но Тарасова так и ушла, не обернувшись. И больше, надо отдать ей должное, к этому вопросу они не возвращались. Да и о чем было говорить? Если бы Юле кто-то рассказал что-то подобное, она бы, наверное, тоже пальцем у виска покрутила.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Юля так уж беспрерывно страдала. Слишком много было работы, всяких дел, новостей, событий. Самое важное – после новогодних праздников в труппу должны были вернуться еще два актера, уехавшие вместе в Удальцовым: они, как и Макс, не сумели прижиться в новом коллективе, хотя продержались дольше, и это открывало перед Юлей огромные, невероятные возможности! После «Сказки о потерянном времени» ударными темпами готовили юбилейный спектакль к дню рождения театра и всяческие торжественные мероприятия.
В городе ходили какие-то слухи о проблемах на заводе, мать и дочь Королевы, всегда знавшие все новости «из верхов», только многозначительно улыбались. Но Юле было не до этого. Пора было готовить елки. Кроме того, они с Тарасовой были заняты подбором очередного режиссера, который поставил бы спектакль в феврале, потому что саму Юлю таки пригласили в Москву, в «Театрон», чтобы там поставить «Алые паруса». Если получится, мечтала Юля, она и Серегу туда притащит: будет играть хоть какого-нибудь матроса без слов, зато они смогут повидаться и побыть вместе.
Когда двадцать девятого декабря раздался звонок и на экране ее мобильного высветилось «Павел», она с лету не сразу и сообразила, кто, зачем и с какой стати этот звонок из прошлой жизни. А потом сердце опять подпрыгнуло, как тогда, возле ее дома, когда Павел вышел из машины ей навстречу. И «алло» от волнения вышло каким-то сиплым, будто она была простужена.
– Юля, если ты не занята, я очень прошу тебя приехать ко мне, в Петербург. Если занята, я все равно очень прошу тебя приехать, – Павел говорил взволнованно и торопливо.
– Ты с ума сошел? – удивилась Юля, она ожидала чего угодно – дежурного поздравления с наступающим, например, или вопроса «как дела», но не такого странного предложения, больше похожего на требование. – Или перепутал меня с кем-то? Завтра тридцатое декабря, если ты не в курсе. И романтические новогодние каникулы в Санкт-Петербурге – это не ко мне, честное слово.
– Да какие каникулы! Мне помощь твоя очень нужна, Юля! Мне и заводу! Я тебе по телефону не могу объяснить! – Павел говорил очень громко и явно нервничал.
– Ты пьян? – догадалась Юля. – Уже отмечаешь. А у меня еще дел по горло. Так что извини, пожалуйста…
– Юля, послушай, не клади трубку! Я дам трубку Геннадию Матвеевичу, он уже сегодня в Питер прилетел, он подтвердит, что это очень важно, – заторопился Павел.
– Юлия Сергеевна, здравствуйте! – Голос мэра Юля сразу узнала, он характерно грассировал. – Я вас тоже очень прошу приехать, здесь вопрос жизни города, поверьте мне на слово. А когда прилетите, мы вам все объясним.
– Юля, алло? Ты приедешь? – В трубке снова послышался голос Мордвинова… И Юля была ужасно рада его слышать, даже независимо от глупостей, что он говорил.
– Вы меня оба так напугали, что от таких предложений, по-моему, не отказываются. А вы точно по телефону не можете объяснить, что к чему?
– Самолет сегодня ночью, билет тебе заказан, у стойки регистрации в аэропорту просто покажешь паспорт, – не отвечая на вопрос, зачастил Павел. – Тебя отвезет в Екатеринбург мой шофер, он заедет за тобой в десять вечера. И пожалуйста, не говори ему о моем звонке. Я тебя встречу.
Сердясь и умирая от любопытства (а от этого еще больше сердясь), Юля едва дотерпела до момента, когда в зале прилетов увидела Павла. Она хотела немедленно наброситься на него с упреками и вопросами, но, едва взглянув на него, поняла, как он нервничает, и отчего-то смолчала.
Обмениваясь ритуальными вежливыми фразами о погоде и последних новостях, они быстро доехали до города, который еще только готовился встретить новый день. Юля крутила головой, читая удивительные названия улиц – Мичманская, Гаванская, Шкиперский проток, а некоторые назывались просто линиями с разными номерами.
– Васильевский остров, – пояснил Павел. – Петр Первый хотел здесь вместо улиц сделать каналы, у каждого был бы свой номер.
– А куда мы едем? – спохватилась Юля.
– Ко мне домой. Дома удобнее говорить, – постукивая костяшками пальцев по рулю в нетерпеливом ожидании зеленого сигнала светофора, ответил Павел.
Посмотрев на его руки, Юля опять удержалась, чтобы не задать законный вопрос: а о чем, собственно, они будут говорить?
– У меня обратного билета нет. А завтра тридцать первое, между прочим. Мне бы домой успеть, – напомнила Юля.
– Если все нормально пойдет, то завтра мы улетим вместе, – ответил Павел.
Услышав это «мы вместе», Юля проглотила следующий вопрос. Означает ли это что-то серьезное, или она все выдумывает на пустом месте, и дело, как всегда, закончится ссорой, задумалась она.
– А Бондаренко тоже будет у тебя дома? – поинтересовалась она.
– Нет, он в гостинице ночевал. Мы с тобой переговорим и в зависимости от результата позвоним ему и назначим встречу, – не вдаваясь в подробности, пояснил Павел. – Все, приехали.
Машина въехала в подземный гараж, оттуда на лифте они поднялись на двадцать первый этаж (Юля удивленно считала цифры в окошечке).
– Проходи, – подтолкнул ее в прихожую Павел, потому что Юля замерла на пороге, искренне удивленная несусветными размерами прихожей и полным отсутствием вешалок – хоть на пол клади одежду. Была, правда, скамеечка на хитро изогнутых ножках, типа садовой, но полагалось ли складывать одежду на нее, Юля засомневалась.
Павел взял из ее рук пуховик и вдруг легко отодвинул одну из стен прихожей, за которой обнаружилось еще одно помещение. Туда он повесил свою куртку и ее пуховик и поставил обувь.
– У тебя не тесно. У нас в театре гардероб меньше, – оценила Юля.
Павел хмыкнул, но смолчал и провел ее в комнату, обставленную очень современно и очень неудобно: множество узких зеркал, стекло, пластик, металл, все серое, белое и блестящее, как снег за окном. Бр-р, она бы тут жить не хотела, бедный, бедный Павел. Кажется, фильм был с таким названием, там гениальный Олег Янковский Палена играл. И еще одна вещь сразу бросилась в глаза – большая фотография, на которой была она, Юля, в роли Идалии Полетики в спектакле «Но Твоя да будет воля…». Очень хорошая фотография, она сама бы от такой не отказалась.
Увидев, что Павел за ней наблюдает, Юля немедленно сделала вид, что никакой фотографии не заметила. К тому же только сейчас она поняла, что главное в комнате – не мебель и не декор, а огромное, от пола до потолка и во всю ширину стены, окно. За ним открывался бесконечный простор заснеженного Финского залива – как огромный белый лист бумаги, на котором пиши что хочешь.
Завороженная открывшейся картиной, Юля поспешила подойти поближе, но тут же наткнулась на металлическую ножку стула, ушибла палец и зашипела от боли.
– Вот сволочь! – адресуясь к стулу, высказался Павел. – Он со всеми так, и со мной тоже. Завтра выкину и новый куплю, без наворотов. Нет, хотя завтра опять вряд ли… Юль, больно? А я тебе тапочки купил. Долг платежом красен.
Он принес ей смешные тапки в виде тигриных морд, положил у ног и посмотрел сверху вниз вопросительно: больно или прошло? Юля смутилась и, чтобы скрыть замешательство, стала деловито надевать тапки, так и сяк вертя их на ноге – будто рассматривала. Потом выпрямилась и наконец посмотрела за окно.
Павел встал не рядом, а за спиной, и Юля вдруг испугалась, что он ее обнимет или погладит по волосам. Или еще чего хуже. Неужели это все, для чего он сюда ее заманил? Еще и мэра приплел!
– Я тоже люблю из окна смотреть, – проговорил Мордвинов. – Это, считай, зима, а летом такая красота – никакого телевизора не надо, я сижу и смотрю. У меня и бинокль есть, я паромы люблю рассматривать, тут морской вокзал рядом…
– Мы этот вопрос не могли обсудить по телефону? – отстраняясь и поворачиваясь к нему, настороженно спросила Юля.
Павел опять подумал, что она как кошка: шипит, готовится оцарапать. Потому что не верит, защищается. Как ему было знакомо это выражение, эти прищуренные глаза! Маленький самостоятельный зверек, который ни от кого не ждет ничего хорошего и готов оборонять свою территорию от чужих. Подумал – и вдруг впервые пожалел. И понял, что у него… у них все должно получиться, иначе просто быть не может. Не должно быть.
– Конечно, нет. Я дурак, но не настолько, – улыбнулся он. – Пойдем сядем, разговор длинный. И странный, если честно. Ты переспрашивай, если что непонятно будет.
Юля, все еще настороженная, ожидавшая подвоха, уселась в кресло и приготовилась слушать. Коленки вместе, тапки-тигры рядом, будто по стойке «смирно», сцепленные пальцами руки на коленях, спина прямая, хотя так сидеть в низком кресле наверняка неудобно.
Покосившись на нее, Павел вздохнул и принялся объяснять.
– Так вот, начнем с того, почему я дурак. Несколько месяцев назад кто-то начал скупать акции завода. Причем делал это очень умело и аккуратно, до меня доходили слухи, я их проверил, они не подтвердились, и я успокоился. Но проверил я не очень тщательно, а успокоился потому, что занят был другими делами. Увлекся! – усмехнулся он, но невесело, скорее с досадой. – Мне надо было действовать на опережение, увеличивать свой пакет. Я проворонил. У этих людей собрался пакет, достаточный для того, чтобы… ну короче говоря, предпринимать некоторые действия.
– А кто эти люди? – уточнила Юля. – Они наши?
– Белогвардейцы! – не удержался Павел. – Такой же холдинг, как и наш, только московский. В общем, дело в том, что сразу после новогодних праздников они примут решение о том, чтобы поставить своего директора.
– Как нового? – испугалась Юля. – Вместо тебя? И это возможно?
– Запросто, – заверил ее Павел. – Есть механизм, я тебе потом подробно объясню, если захочешь слушать. Мы будем судиться, конечно. И будем проигрывать суды здесь, в первой инстанции, потому что они имеют поддержку суда и прокуратуры. Мы это поломаем в конечном итоге, но уйдет месяца три, а грамотные юристы могут при умелом подходе и на год затянуть. А новый директор выкачает завод за полгода, пока мы судимся. Птичка по зернышку клюет. Город останется без налогов, мы же градообразующее предприятие.
– Хорошие дела… А мэр что же? Бондаренко? Он ведь у тебя был? – честно пыталась понять Юля.
– Он как раз на нашей стороне, его устраивает нынешнее положение дел, и он мужик хороший, честный. Он как раз про суды и предупредил. Но реально он ничем помочь не может.
– То есть как это? Почему? Он же власть! А у него из-под носа завод уводят, и он ничего не может? Кто главнее, он или суд? – принялась возмущаться Юля.
– Суд. Однозначно, – ответил Павел. – Его и самого прижали, чтоб не вякал. Он старинную заброшенную узкоколейку в прошлом году разобрал, рельсы на металлолом продал, на эти деньги купили две квартиры сиротам, которые выпустились из детского дома. Им жилье, кстати, по закону положено, но статьи такой в бюджете нет, он и выкрутился. А ему говорят: мы дело заведем, и пока ты объясняешься, пожалеешь, что связался.
– Господи! Суды, акции, рельсы, квартиры! Не понимаю! – отчаялась Юля. – Это ваши игры! Хуже наших еще, между прочим! Я-то тут при чем?! Зачем ты меня сюда привез?
– Мы с Бондаренко придумали схему. В принципе, она спасает всех, потому что дает нам время для защиты. Мы уговорим Светлану, она мне сама говорила, что уже устала тащить этот воз. Ты станешь директором театра. И я отдам завод в аренду театру на пятьдесят лет. Понимаешь? – Павел заглядывал Юле в глаза и ждал ответа.
– Как театр может взять в аренду завод? – изумилась Юля. – Муравей – слона?! На пятьдесят лет? Чепуха какая!
– Юридически – запросто, – заверил ее Павел. – У вас в уставе есть пункт, что вы можете осуществлять хозяйственную деятельность. Вот и станешь осуществлять. МХТ же существовал на деньги свечного заводика Алексеева – видишь, я читал твои книжки, а ты мою, судя по всему, нет. У вас просто возможности будут несколько больше… Не бойся, возьмешь меня своим замом. Если захочешь, даже сможешь лезть в мои дела. Я не против, если по делу.
– А что будет, если я соглашусь? – осторожно спросила Юля.
– Мы выиграем время. Тогда уже их новый директор вынужден будет пойти в арбитраж оспаривать договор аренды. Они поработали со всеми там, в Надеждинске, но арбитраж купить гораздо труднее.
– Но это же просто анекдот какой-то… – беспомощно пробормотала Юля.
– Отчего же? Все в рамках правового поля. Не бойся, всем заниматься будут юристы. Хотя, возможно, тебе самой станет интересно.
– Ничего себе «интересно»… А других вариантов у тебя нет? – без особой надежды в голосе спросила Юля.
– Юристы говорят, что этот – оптимальный. Ты пойми, я же не только свой шкурный интерес отстаиваю. Хотя его, что скрывать, в первую очередь, – в голосе Павла появились жесткие нотки. – Я в самом деле хочу создать современное конкурентоспособное на мировом рынке предприятие. Причем именно в Надеждинске, в провинции, где Демидовы начинали и со всем миром отсюда железом торговали. Мои интересы совпадают с интересами страны – уж прости за пафос, но это так и есть. Сохранить завод, дать ему возможность нормально работать – в интересах города. И твоего театра, в конце концов! Если завод начнут рвать на части, денег в бюджете не будет. Но это вы уже проходили. В общем, если ты согласна, то мы сегодня должны поехать к дяде и подписать документы. Бондаренко подъедет туда. Он за тебя головой ручается, сам так сказал.
– Почему к дяде? Скажи еще «к маме», – не поняла Юля.
– Дядя, как главный акционер, должен одобрить сделку. Ну и потом, должен же я его познакомить со своей будущей женой. А уже потом к маме – это непременно. Я ей про тебя уже все рассказал.
– Но я не хочу! – возмутилась Юля, от волнения пропустив мимо ушей про «будущую жену». – Как всегда, вы, мужчины, затеваете черт знает что, а расхлебывать опять нам со Светланой? То есть опять мне?
– Опять тебе, – покаянно подтвердил Павел. – Потому что на Светлане Николаевне я при всем желании не могу жениться, она мне в мамы годится.
– Павел, а ты не боишься, что я тебя обману? Все себе заберу? – вдруг сообразила Юля. – Ты мне все отдаешь, а ведь ты меня не знаешь совсем. И потом, на пятьдесят лет я не могу…
Она всплеснула руками и замолчала, отвернувшись к окну.
– Я тебя знаю, – едва удерживаясь от смеха, возразил Павел. – Ты отвечаешь за всех, кого приручила. Вот и за меня будешь отвечать – как минимум год, пока суды идут. Что я, хуже Петьки, в конце концов? А потом ты ко мне привыкнешь. И оставшиеся по договору сорок девять лет мы с тобой просто будем жить душа в душу до золотой свадьбы, родим кучу детей и умрем непременно в один день. Ну что ты молчишь? Это же главная роль, самая-самая главная, понимаешь? Настоящая актриса от такой роли отказаться просто не может. У нас обязательно все получится! И еще вот что я забыл тебе сказать…
Павел помедлил, чтобы совершенно растерявшаяся от таких аргументов Юля смогла сосредоточиться на том, что он собирался сказать. И когда она наконец подняла глаза, произнес:
– Я забыл сказать самое главное: я тебя люблю. Теперь ты согласна?