Лорен Оливер

DELIRIUM/Делириум

Перевод sonate10

Редакция Linnea

Всем тем, кто в прошлом заразил меня amor deliria nervosa — вы знаете, кто вы.

Всем тем, кто заразит меня в будущем — жажду узнать, кто вы.

И тем и другим: спасибо.

Делириум, делирий (от лат. delirium безумие, помешательство) — галлюцинаторное помрачение сознания с преобладанием истинных зрительных галлюцинаций, зрительных иллюзий, образного бреда, двигательного возбуждения при сохранности самосознания.

Глава 1

Самая опасная болезнь — та, при которой мы чувствуем себя здоровыми.

— Пословица 42, Книга Тссс

Шестьдесят четыре года назад президент Консорциума дал определение любви как заразной болезни. Потом учёные разработали Исцеление, а сорок три года назад довели его до совершенства. Вся моя родня уже прошла через Процедуру. Старшая сестра Рейчел — девять лет назад. Теперь она полностью здорова и свободна от любви. Это такой долгий срок, что, по её утверждениям, она даже не помнит симптомов. Через девяносто пять дней подойдёт черёд и для меня — 3 сентября, в мой день рождения.

Многие боятся Процедуры. А некоторые даже сопротивляются. Но я не из таких, я жду её с нетерпением. Будь моя воля — отправилась бы уже завтра. Но надо, чтобы тебе исполнилось восемнадцать, а иногда необходим и более долгий срок — вот тогда успех гарантирован. Не то Процедура может пойти вкривь и вкось: случались и мозговые травмы, и частичные параличи, наступала слепота, а то и ещё что похуже.

Мне как-то не нравится сознавать, что моя кровь отравлена. Честное слово, иногда даже кажется, будто я чувствую, как она струится по моим венам — дурная, испорченная, словно прогорклое молоко. В такие моменты я чувствую себя нечистой. Перед глазами так и встают жутковатые картинки детских истерических припадков. Или вспоминаются люди, не желающие лечиться. Вижу одержимых болезнью девушек: они скребут ногтями асфальт, рвут на себе волосы, а из оскаленных ртов капает слюна.

И конечно же, на ум приходит моя мать.

После Процедуры я буду вечно спокойна и счастлива. В безопасности. Так говорят все — учёные, моя сестра и тётушка Кэрол. Сначала пройду через Процедуру, а потом мне подыщут пару — аттестаторы найдут подходящего парня. Через несколько лет мы поженимся. С недавнего времени мне даже начала сниться моя свадьба: я стою под белым балдахином с цветами в волосах. Держу чью-то руку, но когда поворачиваюсь, чтобы взглянуть на стоящего рядом, его лицо смазывается, словно в потерявшей фокус камере, и я не могу разглядеть его черт. Но его руки холодны и тверды, а сердце в моей груди бьётся ровно и спокойно. Во сне я точно знаю — так оно будет биться всегда, в одном и том же ритме; не будет прыгать, не будет нестись галопом, не будет замирать; лишь ровное «тук... тук... тук...» — и так пока я не умру...

...В безопасности и не зная боли.

Но так хорошо было не всегда. В школе нас учили, что в старые времена, в тёмные дни, люди не сознавали, что любовь — это страшная, смертельная болезнь. Очень-очень долго она считалась чем-то прекрасным, о ней мечтали и её приход принимали с восторгом. В том-то и дело! Тем-то она и опасна. «Болезнь влияет на твой мозг, так что ты не можешь ясно мыслить и не в состоянии принимать разумные решения ради собственного блага» — таков симптом №12 из перечня под рубрикой amor deliria nervosa, в книге «Трактат о Социальной Справедливости и Стабильности», иначе называемой «Книга Тссс», издание двенадцатое. Люди выдумывали разные другие болезни: стресс, сердечная недостаточность, синдром тревоги, депрессия, переутомление, бессонница и т.д. — не подозревая, что большинство этих симптомов легко прослеживается к их основному источнику — amor deliria nervosa.

Конечно, пока ещё здесь, в Соединённых Штатах, deliria не изжита полностью. И до того времени, когда Процедура станет совсем безопасной даже для тех, кому ещё нет восемнадцати, мы не можем считать себя полностью защищёнными. Невидимая напасть подкрадывается к нам, душит своими тонкими всепроникающими щупальцами. Я множество раз видела, как Неисцелённых тащат на Процедуру насильно. Эти люди так одержимы, так порабощены любовью, что готовы выцарапать собственные глаза или распять себя на ограде из колючей проволоки, окружающей лаборатории, только бы не расставаться со своей болезнью.

Несколько лет назад с одной девицей в день её Процедуры случилось страшное. Она умудрилась освободиться от стягивающих её пут и пробралась на крышу лаборатории. Оттуда она молча, не издав ни крика, бросилась вниз. Потом в течение нескольких дней по телевизору всё время показывали её лицо, чтобы мы не забывали об опасностях deliria. Глаза открыты, шея свёрнута под неестественным углом. Но её щека так мирно покоилась на асфальте, что можно было подумать — девица просто пристроилась поспать посреди двора. Крови вытекло на удивление мало — только одна тоненькая тёмная струйка в уголке рта.

Всего девяносто пять дней — и я избавлюсь от этого ужаса. Конечно, я волнуюсь. А вдруг будет очень больно? Скорее бы уже всё осталось позади. Терпения не хватает ждать. Ну как же, скажите, тут не нервничать — ведь я подвержена страшной болезни, хотя она меня ещё и не коснулась?

Вот я и беспокоюсь. Говорят, в старину любовь доводила людей до безумия. Жуть какая-то. В Книге Тссс тоже рассказывается множество историй о тех, кто, утратив свою любовь, умер, не перенеся потери. От мысли об этом кровь в жилах стынет.

Любовь — самая смертоносная из всех смертоносных сущностей. Она убивает в любом случае — и тогда, когда она у тебя есть, и тогда, когда её нет.

Глава 2

В борьбе с Болезнью мы должны постоянно быть на страже; физическое и душевное здоровье всей нации и каждой отдельной семьи, каждого человека зависит от нашей неустанной бдительности.

— Основные оздоровительные мероприятия — Книга Тссс, 12-е издание.

Запах апельсинов всегда напоминает мне о похоронах. Именно от этого запаха я и просыпаюсь утром в день моей Аттестации. Бросаю взгляд на будильник — шесть часов.

Серый, бледный свет. Солнце пока ещё несмело бросает свои неяркие лучи на стены спальни, которую я делю с двумя дочерьми моей двоюродной сестры Марсии. Грейс, младшая, уже сидит на своей кровати, полностью одетая и не сводит с меня глаз. В руке у неё — неочищенный апельсин, и она пытается грызть его своими мелкими молочными зубками, как яблоко. Мой желудок завязывается в узелок. Приходится закрыть глаза, лишь бы избавиться от воспоминаний о жарком, колючем платье, которое на меня напялили, когда умерла моя мать, о тихом журчании голосов, о большой, грубой руке, протягивающей мне апельсин: мол, займись им и не вздумай реветь. За время похорон я съела четыре штуки, долька за долькой, а когда осталась лишь кучка оранжевых корок, принялась и за них. Горький вкус отвлекал меня — так легче было справиться с рвущимся наружу плачем.

Я открываю глаза. Грейс наклоняется, протягивая мне апельсин.

— Нет, Грейси, — говорю я, отбрасываю одеяло и встаю. Желудок то сжимается, то разжимается, как будто с ним играет чья-то невидимая рука. — И апельсины с кожурой не едят, ты же знаешь.

Она продолжает молча мигать на меня своими огромными серыми глазищами. Вздыхаю и сажусь рядом.

— Смотри, — говорю и показываю, как надо чистить апельсин, поддевая кожуру ногтями. Из-под пальцев струится оранжевая спиралька и падает ей на колени. Всё время стараюсь сдерживать дыхание, чтобы запах мучил поменьше. Грейс по-прежнему безмолвно взирает на мои усилия, а когда с раздеванием апельсина покончено, берёт фрукт обеими руками, словно это стеклянный шар и она боится его разбить.

Я подталкиваю её локтем:

— Ешь давай. — Но она лишь молча пялится на апельсин. Ну что тут поделаешь — начинаю отделять дольки, одну за другой, и шепчу при этом, стараясь быть как можно мягче: — Знаешь, к тебе стали бы относиться получше, если б ты когда-нибудь сказала хоть одно словечко.

Она как в рот воды набрала. Впрочем, нельзя сказать, чтобы я ждала от неё ответа. Тётушка Кэрол за все шесть лет и три месяца жизни Грейс не слышала от неё не только ни единого слова, но даже ни единого слога. Кэрол думает, что у малышки что-то не так с мозгами, вот только доктора ничего не находят. «Она просто глупа, как бревно», — безапелляционно заявила тётушка, наблюдая на днях, как Грейс заворожённо крутит в ладошках ярко раскрашенный кубик, словно он какой-то необыкновенный, волшебный, и вот-вот превратится во что-то прекрасное.

Я поднимаюсь и направляюсь к окну, уходя от Грейс с её огромными пристальными глазами и тонкими быстрыми пальчиками. Мне так её жалко...

Марсия, мама Грейс, умерла. Впрочем, она всегда утверждала, что не хотела иметь детей. Это оборотная сторона Процедуры — в отсутствие deliria nervosa некоторые люди теряют желание иметь детей, они даже начинают считать это жутко неприятной штукой. К счастью, подобные случаи, когда мать или отец не в состоянии исполнять свой родительский долг и обращаться со своими детьми так, как того ожидает общество, а то, бывает, попросту топят их, или душат, или забивают насмерть — такие случаи редки.

Но аттестаторы решили, что Марсия обязана иметь двоих детей. В то время это казалось вполне обоснованным решением. Её семья имела достаточно высокие доходы, муж Марсии, учёный, пользовался уважением и признанием. Они жили в огромном доме на Уинтер-стрит. Марсия готовила еду только из натуральных продуктов, не прибегая к полуфабрикатам, а в свободное время давала уроки игры на фортепиано — просто так, лишь бы чем-то себя занять.

Но, конечно, когда мужа Марсии заподозрили в дом, что он симпатизёр, всё сразу изменилось. Марсия вынуждена была забрать детей, Дженни и Грейс, и переехать обратно, в дом её матери, моей тётушки Кэрол. Люди шептались за их спиной и указывали на них пальцами, когда те проходили мимо. Грейс, само собой, ничего этого не помнит; я бы удивилась, если бы выяснилось, что она вообще сохранила какую-то память о своих родителях.

Муж Марсии исчез ещё до суда. Наверно, он правильно поступил. Суды и разбирательства — так, для отвода глаз. Симпатизёров по большей части приговаривают к высшей мере. Если нет — то их бросают в Склепы сразу на три пожизненных срока. Марсия, конечно, знала об этом. Тётя Кэрол считает, что именно поэтому сердце её дочери остановилось — всего через несколько месяцев после исчезновения мужа Марсии. Её тогда обвинили вместо него. На следующий день после получения обвинительного акта она шла по улице и — раз! Сердечный приступ.

Сердце — штука нежная. Вот почему с ним надо обращаться осторожно.

Сегодня будет знойный день, точно знаю. В спальне уже жарища, и когда я открываю окно, чтобы избавиться от запаха апельсина, воздух снаружи густой и вязкий, как повидло. Глубоко вдыхаю, ощущая чистые запахи водорослей и мокрой древесины, прислушиваюсь к отдалённым крикам чаек — вон они, безостановочно кружат за низкими, серыми зданиями, над заливом. Где-то заводится мотор автомобиля, и я вздрагиваю.

— Нервничаешь перед Аттестацией?

Оборачиваюсь. Тётя Кэрол стоит в дверях, сложив на груди руки.

— Нет, — говорю. Вру, конечно.

Она улыбается короткой, беглой улыбкой.

— Не волнуйся. Всё будет как надо. Прими душ, а я потом помогу тебе как следует причесаться. Ответы на вопросы повторим по дороге.

— О-кей.

Тётушка продолжает пялиться на меня. Я ёрзаю, вцепляюсь ногтями в подоконник за спиной. Терпеть не могу, когда меня вот так вот разглядывают. Вообще-то, хорошо бы к этому привыкнуть. Ведь на экзамене четыре аттестатора будут тщательно рассматривать меня чуть ли не два часа кряду. А на мне тогда будет лишь тонкая капроновая роба, полупрозрачная, как больничная марля — чтобы они могли видеть моё тело.

— Семь или восемь, по моим прикидкам, — скривив губы, говорит тётушка. Это довольно высокий балл, и я, по-видимому, должна быть на седьмом небе, если получу его. — А вот если ты не приведёшь себя в порядок, да поживее, то больше шести тебе не видать.

Последний год школы уже почти на исходе, предстоящая мне сегодня Аттестация — финальный тест. За последние четыре месяца я сдала все свои выпускные экзамены — математика, естественные науки, устный и письменный язык, социология, психология и фотография (предмет по выбору) — и через пару-тройку недель получу окончательные результаты. По-моему, я справилась неплохо, достаточно, чтобы получить направление в колледж. Я всегда была прилежной ученицей. Аттестаторы проанализируют мои достоинства и недостатки и определят, в какой колледж мне отправиться и на какую специальность.

Аттестация необходима также ещё и для того, чтобы мне подыскали пару. В следующие месяцы мне пришлют список из четырёх-пяти парней, подходящих мне по всем статьям. Один из них станет моим мужем, когда я окончу колледж — при условии, конечно, что я туда попаду. Девочки, не набравшие достаточного количества баллов для колледжа, получат свою пару и выйдут замуж сразу же после окончания школы. Аттестаторы сделают всё от них зависящее, чтобы подобрать мне парней примерно с теми же показателями, что и у меня. Они постараются избежать слишком больших различий в умственном развитии, темпераменте, социальном положении и возрасте. Это не то, что в старину, когда, бывало, случались истории, от которых волосы дыбом, когда, например, несчастная восемнадцатилетняя девушка принуждена была выйти замуж за богатого восьмидесятилетнего старца.

Лестница издаёт душераздирающий стон, и появляется Дженни, сестра Грейс. Ей девять лет, она довольно высока для своего возраста, зато очень тоща: сплошные острые углы и локти, а грудь впалая, как погнутый противень. Наверно, нехорошо в таком признаваться, но я не питаю к ней особенной симпатии. У неё такой же вечно кислый вид, что и у её матери, Марсии.

Дженни тоже останавливается в дверях и тоже пялится на меня. Во мне всего пять футов и два дюйма[1] росту, так что — невероятно, но факт — Дженни всего на несколько дюймов ниже меня. Глупо, конечно, стесняться своих близких родственников, но горячий неотвязный зуд начинает ползти по моим рукам. Понимаю — они волнуются за меня, ведь от того, как я сегодня покажу себя, зависит, сделаю ли я хорошую партию. Дженни и Грейс до Процедуры ещё много-много лет. Если я удачно выйду замуж, то семье перепадёт кое-какая лишняя монета. Заодно попритихнут пересуды и умолкнут шепотки, четыре последних года преследующие нас, словно шорох листьев под ветром: «с-с-симпатизёр-симпатиз-з-зёр-симпатизёр-р-р...»

Хотя вообще-то все эти годы после смерти моей матери меня преследовало слово куда похуже. Словно змеиное шипение, неотступное и неотвязное, оно оставляет после себя ядовитый шлейф: «самоубийца». Неприличное слово, слово, которое можно произносить только шёпотом, исподтишка, прикрывая рот ладонью и желательно, не на открытом воздухе. И только в моих снах это слово кричит и вопит: «Самоубийца!»

Глубоко втягиваю в себя воздух, потом наклоняюсь и вытаскиваю из-под кровати пластиковую корзинку — не хочу, чтобы тётушка видела, как меня всю трясёт.

— Лина сегодня выходит замуж? — спрашивает Дженни тётушку. Её голос постоянно напоминает мне жужжание полусонных мух в жаркий день.

— Что за дурацкие вопросы, — отвечает тётушка, впрочем, без раздражения. — Ты же прекрасно знаешь, что она не может выйти замуж до тех пор, пока её не исцелят.

Я вытаскиваю из корзинки полотенце и выпрямляюсь. От этого слова — «замуж» — у меня сохнет во рту. Все обзаводятся семьёй, как только заканчивают своё образование, таков обычай. «Брак — это Порядок и Стабильность, признак Здорового общества» (см. Книга Тссс, «Основы Общественного Порядка», стр. 114). Но всё равно, при мысли об этом моё сердце начинает бешено колотиться, будто муха об стекло. Я никогда не прикасалась ни к одному парню — любой физический контакт между Неисцелёнными противоположного пола строго запрещён. Если честно, то я никогда даже не разговаривала ни с одним парнем дольше пяти минут, если не считать моих родственников, дяди Уильяма и Эндрю Маркуса — помощника в дядином магазине «Стоп-н-Сейв», который вечно ковыряется в носу и вытирает сопли о пакет с замороженными овощами.

Ах да, если я не наберу нужного количества баллов — о Боже, молю Тебя, ниспошли мне эти баллы! — моя свадьба состоится вскоре после того, как я пройду Исцеление — не позже, чем через три месяца. А это значит, что мне предстоит брачная ночь...

Запах апельсина по-прежнему силён, и желудок снова подпрыгивает. Зарываюсь лицом в полотенце и глубоко дышу, стараясь удержаться от рвоты.

С первого этажа доносится перестук тарелок. Тётушка вздыхает и поглядывает на часы.

— Мы должны выйти из дома через час, — говорит она. — Так что давай, пошевеливайся.

Глава 3

Боже, помоги нам твёрдо стоять на ногах,
А глазами яснее видеть дорогу
И помнить всегда об ангелах падших,
Что пытались взлететь,
Но, опалённые солнцем,
Крылья теряя, низверглись
В море, откуда возникли.
Господь, не дай мне оторваться от земли,
Помоги видеть ясно мой путь,
Чтобы мне не споткнуться.

— Псалом 24 (из «Молитв и Размышлений», Книга Тссс)

Тётушка настаивает на том, чтобы сопровождать меня до лабораторий, которые, как и все государственные учреждения, расположены вдоль набережной: ряд зданий, таких снежно-белых, таких сверкающих, что кажется, будто это сам океан оскалил на тебя зубы. Когда я была ещё маленькой и только-только поселилась у тётушки Кэрол, она самолично водила меня в школу каждый день. Мы-то с мамой жили у самой границы, и путаные, тёмные улицы портовой части города, насквозь провонявшие тухлой рыбой и другими отбросами, приводили меня в священный ужас. Мне всегда хотелось, чтобы тётушка взяла меня за руку, но она не делала этого никогда. Только и оставалось, что, сжав кулаки, следовать за завораживающим шорохом её вельветовых брюк, со страхом ожидая момента, когда на вершине холма наконец покажется Женская Академия св. Анны — мрачное каменное здание, со стенами, испещрёнными трещинами и выбоинами, словно изветренные лица рыбаков и портовых рабочих.

Удивительно, как всё меняется. Тогда я боялась улиц Портленда и не желала отходить от тётушки ни на шаг. А теперь я так хорошо их знаю, что могла бы бродить по ним с закрытыми глазами. К тому же сегодня мне больше всего на свете хочется остаться в одиночестве. Хотя океана не видно — он скрывается за извивами улиц — но я отчётливо ощущаю его запах, и мне сразу становится легче. Солёное дыхание моря делает воздух плотным и осязаемым.

— Помни, — в тысячный раз талдычит тётушка, — они захотят узнать о тебе всё как о личности, выявить твою индивидуальность; так-то оно так, но мой тебе совет: придерживайся-ка лучше стандартных ответов — и возможностей сделать хорошую партию у тебя станет намного больше.

Тётя всегда рассуждает о браке словами, напрямую заимствованными из Книги Тссс, такими как «долг», «ответственность», «непоколебимость» и прочее в том же духе.

— Да-да, поняла, — говорю я.

Мимо нас проносится автобус с гербом Академии св. Анны на боку, и я быстро отворачиваюсь, пряча лицо: наверняка сейчас Кара Макнамара и Хилари Паркер пялятся в грязные окна, хихикают и тыкают в меня пальцем. Все знают: у меня сегодня Аттестация. В этом году их производится всего четыре, так что всё плотно расписано наперёд.

Тётя заставила меня накраситься, и теперь у меня такое ощущение, что кожа лоснится, будто покрытая слоем жира. Полюбовавшись на себя в зеркало в ванной, я пришла к выводу, что похожа на рыбу, особенно с этакой причёской — волосы прилизаны и зашпилены целой кучей металлических заколок. Ни дать ни взять рыба, у которой из головы торчат рыболовные крючки!

Я ненавижу краситься, никогда не интересовалась тряпками и всяким там блеском для губ. Моя лучшая подруга Ханна думает, что я тронутая. Ещё бы ей так не думать. Сама-то она — невероятная красавица. Ей и делать ничего не надо — закрутит кое-как свои белокурые волосы в узел на затылке, а выглядит, как королева красоты. Я не урод, но и не красавица. Так, где-то посередине. Глаза ни карие, ни зелёные — и того и другого по чуть-чуть. Я не худая и не толстая. Единственное, что обо мне можно сказать с полной определённостью: я коротышка.

— А если они, не приведи Господь, спросят о твоих родственниках, отвечай, что едва знакома с ними...

— Угу, — отсутствующе мычу я, лишь вполуха слушая её наставления. Жарища. Для июня — слишком жарко. Чувствую — поясница и подмышки мокры от пота. Хорошо ещё, что я утром извела на себя весь флакон дезодоранта.

Справа от нас лежит Каско-Бей, окаймлённый островами Пикс и Грейт Даймонд — на них возвышаются башни с обзорными площадками. А за ними — открытый океан. А за ним — все эти разлагающиеся, гибнущие страны с городами, в которых царит Зараза.

— Лина! Да ты хоть слушаешь, что я говорю? — Кэрол вцепляется мне в плечо.

— Синий, — заученно отвечаю я. — Мой любимый цвет синий. Или зелёный. — Чёрный — слишком мрачный, красный слишком кричащий, розовый — слишком инфантильный, а оранжевый может нравиться только полному недоумку.

— А как ты проводишь своё свободное время?

Я аккуратно освобождаюсь от её захвата.

— Мы же уже об этом сто раз говорили!

— Лина, это очень важно. Сегодняшний день, возможно, самый важный в твоей жизни!

Я испускаю тяжкий вздох. Далеко впереди видна ограда с воротами, окружающая правительственные лаборатории. Ворота медленно, с визгом открываются. Уже образовались две отдельные очереди: у одних ворот стоят девушки, у других, футах в пятидесяти — ребята. Я прищуриваюсь против солнца, пытаясь высмотреть знакомых, но океан так сверкает, что я полуослепла — в глазах пляшут тёмные пятна.

— Лина! — взывает тётушка.

Набираю в лёгкие побольше воздуха и начинаю тараторить наизусть то, что репетировали миллион раз:

— Мне нравится работать в школьной газете. Интересуюсь фотографией, потому что она останавливает и запечатлевает мгновение. Нравится гулять с друзьями и посещать концерты в Диринг Оукс Парк. Я хорошо бегаю и два года была заместителем капитана команды по кроссу. Мне принадлежит школьный рекорд в забеге на пять тысяч метров. Я часто сижу с детьми — младшими членами нашей семьи, потому что мне очень нравятся дети.

— И брось строить гримасы! — одёргивает меня тётушка.

— Я обожаю детей, — повторяю я, наклеив на лицо улыбку. Сказать по правде, я «обожаю» не всех детей. Только Грейси. А вообще дети — суетливые, толкучие и крикливые, вечно всё хватают, пускают слюни и ходят под себя. Но я знаю: когда-нибудь мне придётся заиметь собственных детей. Когда-нибудь.

— Так-то лучше, — бурчит Кэрол. — Давай дальше.

Я заканчиваю:

— Мои любимые предметы — математика и история.

Тётушка удовлетворённо кивает.

— Лина!

Оборачиваюсь. Из автомобиля своих родителей выпрыгивает Ханна: золотая волна волос, тончайшая туника спала с загорелого плеча... Все, кто стоит в очереди, и девчонки, и мальчишки, обернулись и не сводят с неё глаз. Такая уж у Ханны власть над людьми.

— Лина, подожди!

Ханна мчится ко мне, неистово размахивая руками. Позади неё машина начинает производить суперсложные манёвры: туда-сюда, туда-сюда, и так несколько раз, пока не разворачивается на узкой подъездной аллее носом в ту сторону, откуда приехала. Она чёрная и лоснящаяся, как пантера. Мне довелось несколько раз прокатиться вместе с Ханной — я тогда чувствовала себя настоящей принцессой. Автомобили имеются теперь только у очень немногих людей, да и у них они не всегда ездят: нефть отпускается строго по норме и стоит баснословно дорого. Кое у кого из среднего класса тоже есть машины, но они просто стоят во дворах памятниками былой эпохи — бесполезными и мёртвыми, на новеньких шинах — ни малейшего признака износа.

— Привет, Кэрол! — выпаливает Ханна, подбежав к нам. Из её полураскрытой сумки выпадает какой-то журнал. Ханна наклоняется, поднимает его — оказывается, это одно из правительственных изданий, «Дом и семья». В ответ на мои вопросительно выгнутые брови, подруга корчит гримаску: — Мама заставила! Сказала, мне нужно прочесть его, пока буду ждать своей очереди. Сказала: это произведёт нужное впечатление на аттестаторов. — Ханна суёт палец в рот и изображает рвотные потуги.

— Ханна! — шепчет тётушка. Ого, как она возмущена! Я даже пугаюсь — Кэрол крайне редко теряет самообладание. Она крутит головой по сторонам, будто опасаясь, не затаился ли кто из аттестаторов или регуляторов на ярко освещённой утренней улице.

— Не беспокойтесь, они за нами не шпионят... — Ханна поворачивается спиной к моей тётушке и беззвучно, одним ртом, добавляет для меня: «...пока» — после чего расплывается в улыбке.

Очереди между тем становятся всё длиннее, выползают за ворота на улицу. Стеклянные двери отворяются и оттуда выходят медсёстры с планшетками для письма в руках. Они сопровождают очередников внутрь, в комнаты ожидания. Тётушка легонько, как птичка, касается ладонью моего локтя.

— Лучше становись-ка в очередь, — говорит она, уже успокоившись. Хорошо бы и мне подзанять у неё хоть капельку спокойствия. — Да, Лина... — спохватывается она.

— Что? — Ой, что-то мне нехорошо. Лаборатории, кажется, отодвинулись куда-то вдаль, они такие ослепительно белые, что я и взглянуть толком на них не могу; асфальт тоже жарко сияет под лучами. Солнце — так и вовсе не солнце, а гигантский прожектор.

Слова «Самый важный день в твоей жизни» никак не идут из головы.

— Удачи! — Тётя выдаёт свою коронную улыбку продолжительностью в одну миллисекунду.

— Спасибо, — отзываюсь я. Я была бы не против, чтобы Кэрол добавила что-нибудь ещё, типа: «Я уверена — ты со всем справишься» или «Постарайся держать себя в руках», но она лишь стоит, помаргивает, на лице — каменно-непроницаемое выражение. Словом, как всегда.

— Не беспокойтесь, миссис Тидл, — подмигивает мне Ханна. — Я прослежу, чтобы она не облажалась слишком сильно. Обещаю.

Вся моя нервозность куда-то улетучивается. Ханна так беспечна, так откровенно плюёт на предстоящее... Словом, ведёт себя как обычно.

Мы направляемся к лабораториям. Ханна высокая — почти пять футов девять дюймов[2], поэтому когда мы шагаем рядом, мне приходится идти вприпрыжку, иначе я за ней не угонюсь. При этом я чувствую себя как утка — вверх-вниз, вверх-вниз, ну, точно как утка на волнах. Но сегодня я не обращаю на это внимания. Какое счастье, что Ханна со мной! Иначе наломала бы я дров.

— О Господи, — говорит она. — Твоя тётя, похоже, относится ко всей этой канители чересчур серьёзно!

— Но ведь это действительно очень серьёзно.

Ну, вот и хвост очереди. Кое-кто мне смутно знаком: нескольких девочек я встречала в школе, а вон тех парней видела, когда они гоняли в футбол на заднем дворе Спенсер Преп[3], школы для мальчиков. Один из них смотрит на меня и выгибает брови, мол, чего уставилась? Я тут же отвожу взгляд и чувствую, как жарко вспыхивает лицо, а в животе что-то противно скребётся. «Через пару-тройку месяцев у тебя будет постоянная пара», — твержу я себе, но эти слова так же бессмысленны, так же нелепы, как игра в Мэд Либс, в которую мы, бывало, играли в детстве. Там надо было наобум заполнять пропуски в тексте, и тогда получалась сущая ересь, типа «Мне нужен скоростной банан» или «Дай мне твой мокрый башмак для горячей выпечки».

— Да знаю, я знаю! Уж поверь, я прочитала Книгу Тссс от корки до корки, как и все прочие. — Ханна сдвигает солнцезащитные очки на лоб и, часто, по-кукольному хлопая ресницами, лепечет приторным голоском: — "День Аттестации — это волнительный ритуал перехода, долженствующий подготовить тебя к будущему, полному счастья и стабильного партнёрства". — Она корчит забавную рожицу, дёргает головой, и очки падают обратно ей на нос.

— А сама ты разве так не думаешь? — шепчу я.

В последнее время Ханна ведёт себя странновато. Она всегда была не такая, как все — более откровенная, независимая, бесстрашная. Это одна из причин, почему я очень хотела с ней подружиться. Я-то сама застенчива, боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Ханна — полная противоположность.

Но в последнее время она совсем распоясалась. Во-первых, учиться стала кое-как, во-вторых, её несколько раз вызывали на ковёр к ректору за то, что она огрызалась на замечания учителей. А иногда она вдруг останавливается прямо посреди фразы — просто закрывает рот, словно налетела на невидимый барьер. И ещё я частенько подлавливаю её на том, что она смотрит на океан с таким видом, будто хочет броситься в волны и плыть, плыть...

И вот теперь я смотрю в её ясные серые глаза, вижу, как упрямо сжимается её рот, и ощущаю укол страха. На ум приходит картина: моя мать на секунду застывает в воздухе, перед тем как камнем упасть в океан. Вспоминаю лицо девушки, прыгнувшей с крыши лаборатории несколько лет назад, её щёку, прижатую к асфальту... Прогоняю от себя мысли о болезни. Ханна не больна! Не может быть больна. Я бы знала.

— Если бы они действительно хотели, чтобы мы были счастливы, они оставили бы нам право на выбор, — ворчит она.

— Ханна, — резко говорю я. Критику существующей системы я воспринимаю как самое тяжёлое оскорбление. — Возьми свои слова обратно!

Она поднимает руки вверх:

— Да ладно, ладно, сдаюсь! Беру обратно.

— Ты же знаешь — из свободного выбора никогда ничего хорошего не выходило. Вот, смотри, что творилось в старину: полный хаос, насилие, война. Несчастные люди!

— Ну я же сказала — забираю обратно! — Она улыбается, но я всё ещё сержусь и отвожу от неё глаза.

— К тому же, — продолжаю я выговаривать, — они таки дают нам выбор!

Обычно аттестаторы присылают тебе список из четырёх-пяти рекомендуемых кандидатов, и остаётся только выбрать одного из них. Таким образом, все довольны и счастливы. С тех пор, как Процедура стала обязательной и браки устраиваются административным порядком, в Мэне случилось меньше десятка разводов, а по всем Соединённым Штатам — меньше тысячи. И то почти во всех случаях один из супругов был заподозрен в симпатизёрстве, а, значит, развод необходим и одобряется обществом.

— Ограниченный! — возражает она. — Нам разрешают выбирать только из тех, кого за нас уже выбрал кто-то другой!

— Любой выбор ограничен, — отрезаю я. — Такова жизнь.

Она открывает рот, но вместо того, чтобы пуститься в споры, заходится смехом. Потом берёт меня за руку и пожимает её — два быстрых и два медленных пожатия. Это наш старый сигнал, мы выработали его ещё во втором классе. Когда одна из нас испугана или обижена, или ещё что-нибудь в этом роде, то этот знак как бы говорит: «Я здесь, с тобой, всё будет хорошо».

— О-кей, о-кей. Брось дуться. Я обожаю Аттестации, о-кей? Да здравствует День Аттестации!

— Ну вот, уже лучше, — говорю я, хотя по-прежнему раздражена и немного испугана.

Очередь постепенно подвигается. Мы уже миновали железные ворота с их изысканным украшением в виде навитой поверху колючей проволоки и теперь топчемся на длинной подъездной аллее, ведущей в различные лабораторные комплексы. Наша цель — корпус №6-С. Парни идут в 6-В, так что обе очереди начинают отдаляться друг от друга.

Чем ближе мы ко входу, тем сильнее ощущаются порывы кондиционированного воздуха, когда растворяется стеклянная дверь и гомон ожидающих на несколько мгновений стихает. Это просто чудо — словно тебя на секунду окутали ледяной глазурью, наподобие эскимо. Я поворачиваюсь навстречу прохладному потоку и приподнимаю свой конский хвост — пусть затылок проветрится. Ну что за проклятая жара! У нас дома нет кондиционера, только скрипучие вентиляторы на длинной ножке, которые издыхают к середине ночи. Да и то — большую часть времени Кэрол запрещает нам ими пользоваться: они жрут слишком много электричества, говорит она, нечего деньги на ветер выбрасывать!

Ну вот, скоро и наша очередь. Из здания выходит медсестра со стопкой планшеток и снопиком авторучек и раздаёт их тем, кто поближе ко входу.

— Пожалуйста, будьте внимательны и заполните все необходимые графы в анкете, — объявляет она, — включая и вашу медицинскую и семейную историю.

Сердце у меня подскакивает к самому горлу. Тщательно разлинованная страница с названиями граф — фамилия, имя, инициал среднего имени, настоящий адрес, возраст — представляется мне лабиринтом запутанных линий. Хорошо, что Ханна рядом; она начинает заполнять анкету, положив планшетку на левое предплечье и проворно водя по листку ручкой.

— Следующий!

Дверь снова с шумом распахивается, из неё выходит ещё одна сестра и жестом приглашает Ханну внутрь. В прохладной полутьме за её спиной я вижу снежно-белую комнату ожидания с зелёным ковром на полу.

— Удачи! — говорю я Ханне.

Она поворачивается ко мне и улыбается. Но я вижу — она всё-таки нервничает: кусает уголок губы, а между бровями залегла тонкая морщинка. Прониклась, наконец.

Она уже около двери, но вдруг разворачивается и идёт обратно ко мне. На её лице какое-то дикое выражение, я её просто не узнаю. Ханна кладёт обе руки мне на плечи, придвигается вплотную к моему уху; от неожиданности я вздрагиваю и роняю свою планшетку.

— Знаешь, ты не сможешь быть счастливой, если хоть когда-нибудь не почувствуешь себя несчастной! — сипло шепчет она, будто только что кричала и сорвала голос.

— Что? — лепечу я. Ногти Ханны впиваются мне в плечи. В этот момент она наводит на меня страх.

— Нельзя стать счастливым, не испытав несчастья! Тебе это, конечно, известно?

Но прежде чем я успеваю среагировать, она отпускает меня, её лицо снова безмятежно и прекрасно, как всегда. Она наклоняется, подбирает мою планшетку, суёт её мне в руки и опять улыбается. Потом поворачивается и скрывается за стеклянной дверью, которая мягко и плотно закрывается за нею, подобно воде, смыкающейся над утопающим.

Глава 4

И пробрался дьявол в Эдемский сад. И принёс он с собой туда заразу — amor deliria nervosa — в виде зерна. И проросло оно, и выросло дерево — величественная яблоня, и зацвело, и принесло плоды — яблоки, красные, как кровь.

— Из книги Стивена Хораса, доктора философии, «Бытие: Всеобщая история мира и обозримой Вселенной», изд-во Гарвардского университета.

К тому времени как медсестра проводит меня в комнату ожидания, Ханны там уже нет — исчезла в одном из стерильных белых коридоров, за одной из десятков одинаковых белых дверей, хотя здесь, в комнате, ещё толчётся полдюжины других девушек, ожидающих своей очереди. Одна сидит в кресле, сгорбившись над планшеткой — царапает в анкете, зачёркивает, снова царапает... Другая лихорадочно выспрашивает медсестру насчёт разницы между «хроническими медицинскими показаниями» и «повторяющимися медицинскими показаниями». Она, похоже, на грани истерики, того и гляди, забьётся в припадке: вены на лбу вздулись, а голос дрожит и срывается на писк. Интересно, укажет ли она в своей анкете: «тенденция к проявлению синдрома избыточной тревоги»?

Это совсем не смешно, но меня так и тянет расхохотаться. Закрываюсь рукой и тихонько фыркаю в ладонь. Со мной так всегда — когда нервничаю, начинаю хихикать. Когда сдаю экзамены в школе, мне постоянно делают замечания за смех в классе. Может, мне стоит это указать в своей анкете?

Медсестра берёт у меня планшетку, переворачивает странички — проверяет, не остались ли какие-либо графы незаполненными.

— Лина Хэлоуэй? — спрашивает она ясным, безликим голосом, каким, кажется, здесь разговаривают все медсёстры.

— Угу, — мычу я и тут же поправляюсь — тётушка сказала, что аттестаторы ожидают от нас некоторой степени корректности и формальности в выражениях. — Да, это я.

Всё равно, так странно слышать своё настоящее имя — Хэлоуэй. В животе что-то вдруг начинает щекотать, словно там поселилась стайка бабочек. Всё предыдущее десятилетие я отзывалась на фамилию моей тёти Кэрол — Тидл. Хотя это и довольно дурацкая фамилия — Ханна как-то заметила, что она напоминает слово, которое употребляют малыши вместо слова «пИсать»[4] — она всё же не вызывает ассоциаций с моими мамой и папой. Тидлы, во всяком случае — настоящая, крепкая семья. Хэлоуэй же — пустой звук, ничто, лишь воспоминание. Но для официальных случаев мне приходится пользоваться собственной фамилией.

— Следуйте за мной.

Сестра показывает на один из коридоров, и я следую за деликатным «тук-тук» её каблучков по линолеуму. Коридоры и холлы ослепительно ярки. Бабочки из живота пытаются переселиться в голову, похоже, я уже немножко не в себе. Пытаюсь успокоиться, вообразив океан, плещущийся за этими стенами, его порывистое солёное дыхание, крики чаек, реющих над волнами...

«Это ненадолго, скоро кончится, — внушаю себе. — Скоро кончится, и ты пойдёшь домой, и всё — больше тебе никогда не придётся морочить себе голову Аттестацией».

Коридор длинный, как сама вечность. Заворачиваем за угол, и тут впереди открывается и вновь закрывается дверь. Мимо нас проносится какая-то девица, лицо у неё красное — она явно плакала. Для неё Аттестация уже позади. Я смутно припоминаю её — она вошла в здание одной из первых.

Ничего не могу поделать — мне жалко её. Аттестация обычно длится от получаса до двух часов, и народная мудрость утверждает, что чем дольше ты сидишь с аттестаторами, тем лучше у тебя дела. Конечно, эта примета не всегда срабатывает. Два года назад Марти Дэвис стала знаменитостью, проведя на Аттестации сорок пять минут и получив при этом высший балл — десятку. А в прошлом году Кори Уайнд установила рекорд по части длины Аттестации — целых три с половиной часа — получив при этом только жалкую тройку. Должно быть, в Аттестациях есть какая-то система, но всё-таки и в них присутствует доля случайности. Иногда кажется, что весь этот процесс затевается только для того, чтобы как следует нагнать на людей страху и окончательно сбить с толку.

Внезапно меня посещает странная фантазия — пробежаться бы по этим стерильно чистым коридорам и попинать ногами во все двери подряд! И сразу же я виновато одёргиваю себя. Тоже мне, нашла время давать выход своим подспудным сомнениям! Ханна, это всё твоя вина! Это ты нашептала мне там, снаружи, очень странные вещи: «Нельзя стать счастливым, не испытав несчастья. Ограниченный выбор. Нам разрешают выбирать только из тех, кого за нас уже выбрал кто-то другой!»

А я рада, что за меня выбор сделает кто-то другой. Рада, что мне не придётся выбирать. Но ещё больше рада, что мне не надо будет лезть из кожи вон, чтобы кто-то выбрал меня. Вот у Ханны с этим не было бы никаких проблем, если бы жизнь шла, как в старые времена. Ханна, с её золотыми волосами, словно нимбом окружающими голову, яркими серыми глазами, ровными белыми зубами — она умеет смеяться так, что все люди в радиусе двух миль оборачиваются и тоже начинают смеяться. Ханне даже неуклюжесть к лицу: так и хочется кинуться ей на помощь и собрать рассыпавшиеся книжки. А вот когда я спотыкаюсь о собственные ноги и проливаю кофе на блузку, все отводят взгляды, думая: «Ну и ну, ходячее недоразумение!» — это легко можно прочесть по глазам. Стоит мне оказаться в компании чужих людей, мозги у меня сразу же превращаются в серую склизкую кашу — ну точно как улицы, когда по весне начинает таять чёрный, грязный снег. Ханна совсем не такая, она никогда за словом в карман не лезет.

Ни один нормальный парень не выберет меня, когда существуют такие девушки, как Ханна. Это же всё равно что протягивать руку к заплесневелой галете, когда вот тут, рядом — огромная ваза с мороженым, где тебе и крем из взбитых сливок, и вишни, и шоколадный соус поверх всего. Так что я буду счастлива, когда получу свой аккуратно отпечатанный списочек «Рекомендуемых партнёров» — он будет означать, что я, в конце концов, всё же приобрету хоть кого-то. И неважно, что никто не считает меня красоткой (всё же иногда, на одну только секундочку, мне так хочется, чтобы хоть кто-нибудь это сделал...). Даже будь я кривой на один глаз — не имеет значения.

— Сюда, пожалуйста. — Медсестра наконец останавливается у двери, которая выглядит точь-в-точь как все остальные. — Можете оставить свою одежду и вещи в передней. Будьте любезны надеть выданный вам халат завязками назад. Можете не торопиться, попить воды, помедитировать.

В мозгу возникает та ещё картинка: сотни и сотни девчонок сидят на полу, скрестив ноги, руки чашечкой на коленях, и гудят себе под нос «ом-м-м-м». Еле успеваю подавить смех.

— Имейте, однако, в виду, что чем дольше вы готовитесь, тем меньше времени будет у аттестаторов для того, чтобы получше узнать вас.

Она натянуто улыбается. У неё всё натянуто: кожа, глаза, лабораторная роба... Она смотрит мне прямо в лицо, а у меня такое чувство, будто я для неё пустое место, что мысленно она уже в коридоре, уже стучит каблучками обратно в комнату ожидания, уже готова вести другую девчонку по другому коридору и потом выдать ей тот же заученный монолог. Я чувствую себя такой одинокой в окружении этих стен, глушащих любые звуки, изолирующих меня от солнца, ветра и зноя. Всё здесь какое-то ненатуральное, слишком совершенное...

— Когда будете готовы, пройдите в голубую дверь. Аттестаторы будут ждать вас в лаборатории.

Она уходит, цокая каблуками, а я захожу в предбанник, маленький, тесный и так же ярко освещённый, как и коридор. Он очень похож на обычную комнату для врачебного осмотра: вон там, в углу, огромная электронная консоль, периодически испускающая «бип-бип», вот медицинская кушетка, покрытая бумажной простынкой. Сильно и резко пахнет антисептикой. Раздеваюсь; от кондиционированного воздуха дрожь идёт по телу, вся покрываюсь гусиной кожей, а волоски на руках встают торчком. Отлично. Теперь аттестаторы сочтут меня волосатой обезьяной.

Складываю свою одежду, включая и бюстгальтер, аккуратной стопкой и надеваю халат. Он изготовлен из тончайшего капрона, так что когда я в него заворачиваюсь и завязываю сбоку пояс узлом, то полностью осознаю, что через ткань видно практически всё — включая трусы.

«Ничего, скоро всё кончится».

Набираю в лёгкие побольше воздуха и прохожу в голубую дверь.

Здесь, в лаборатории, свет ещё ярче — он ударяет по глазам; так что первое впечатление, которые получают от меня аттестаторы: вот появилось нечто шатающееся, с глазами враскосяк и прячущее физиономию под руками.

Передо мной рядком, словно в каноэ, проплывают четыре тени. Потом глаза приспосабливаются, и тени превращаются в четырёх аттестаторов, сидящих за длинным, приземистым столом. Комната очень большая и совершенно пустая, если не считать аттестаторов и операционного стола, придвинутого к стенке. Я стою в ярком свете двойного ряда ламп дневного света — потолок здесь невероятно высок, думаю, что-то около тридцати футов[5]. Отчаянно хочется прикрыть грудь руками, вообще как-то загородиться от чужих взглядов. Во рту сухо, а в голове пусто, бело и жарко, словно и там загорелась такая же лампа, как те, под потолком. Не помню, что я должна делать и что говорить.

К счастью, один из аттестаторов, женщина, заговаривает первой.

— Ваши анкеты при вас? — Голос у неё дружелюбный, но это как-то не помогает против кулака, стиснувшего мой желудок и прочие внутренности.

«О Господи, — думаю, — сейчас уписаюсь. Уписаюсь прямо здесь». Представляю себе, что скажет Ханна, когда всё это кончится, когда мы пойдём вместе под полуденным солнцем, вдыхая густой запах соли и раскалённого асфальта. Она скажет: «Боже. Какая идиотская трата времени. Сидят там, уставившись на тебя, как баран на новые ворота».

— Э-э... да.

Делаю шаг вперёд с таким напрягом, будто воздух загустел и не даёт мне свободно двигаться. Останавливаюсь за несколько шагов до стола, вытягиваюсь как можно дальше и подаю аттестаторам свою планшетку.

Трое мужчин и одна женщина. Обнаруживаю, что не в силах смотреть на их лица слишком долго, поэтому лишь пробегаюсь по ним взглядом — какие-то носы, чьи-то тёмные глаза, у кого-то взблёскивают очки — и делаю быстрый шаг от стола назад.

Планшетка путешествует по ряду аттестаторов. Я стою руки по швам и пытаюсь выглядеть уверенной и спокойной. Нелёгкая задачка.

Позади меня, вдоль стены бежит наблюдательная галерея, приподнятая над уровнем пола футов на двадцать. На неё можно попасть через маленькую красную дверь позади восходящих ярусами рядов белых сидений, которые, по-видимому, предназначены для студентов, докторов, аспирантов и прочих младших научных сотрудников. Учёные, работающие в лабораториях, не только выполняют Процедуру, но и производят последующие проверки и помогают справиться с особо трудными случаями.

Тут до меня доходит, что, должно быть, Исцеление производится прямо в этой комнате. Вот почему здесь операционный стол. Снова мой желудок сжимает холодная лапа страха. Непонятно почему, но, часто думая о том, как же это — быть Исцелённой, я никогда не задумывалась над самой Процедурой: твёрдый металлический стол, сияющие под потолком лампы, трубки, иглы, провода и... боль.

— Лина Хэлоуэй?

— Да, это я.

— О-кей. Почему бы вам не начать с того, чтобы рассказать немного о себе самой? — Аттестатор в очках наклоняется вперёд и улыбается. У него большие квадратные зубы, такие белые, что напоминают кафель в туалете. В его очках отражается свет ламп, поэтому я не могу увидеть его глаз; было бы неплохо, если бы он снял очки. А он продолжает: — Расскажите нам о том, чем вам нравится заниматься. Ваши интересы, хобби, любимые темы для разговора...

Я барабаню наизусть заранее заготовленную речь — о фотографии, о беге, о том, как провожу время с друзьями, — но это всё автоматически, не особенно вникая в то, что тараторю. Вижу, как аттестаторы кивают, что-то записывают; их лица смягчаются, на них появляются улыбки — значит, всё идёт как надо, но я, по сути, даже не слышу слов, вылетающих у меня изо рта. Из головы никак не идёт операционный стол, и я потихоньку уголком глаза всё время кошу в ту сторону. Стол сверкает и сияет на резком свету, как лезвие ножа.

И тут на память приходит моя мать.

Маму так и не удалось вылечить несмотря на три последовательные Процедуры. Болезнь поглотила её, выела изнутри, сделала её глаза пустыми, а щёки бледными, захватила контроль над её ногами, дюйм за дюймом привела её на край песчаного обрыва, а затем бросила вниз, в ясную, прозрачную пустоту.

По крайней мере, это то, что они мне рассказывают. В то время мне было шесть. Помню только тёплое прикосновение её пальцев к моему лицу той ночью и её последние слова, сказанные шёпотом:

«Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать».

Я быстро закрываю глаза, ошеломлённая представившейся картиной: мама корчится от боли, а дюжина учёных в лабораторных робах наблюдают и что-то равнодушно карябают в своих блокнотах. Три раза её распинали на металлическом столе, три раза толпа наблюдателей следила с обзорной галереи и брала на заметку её реакции, когда в неё всаживали сначала иглы, а затем лазеры. Обычно пациентам, проходящим Процедуру, дают анестезию, так что они ничего не чувствуют, но тётушка как-то проговорилась, что при третьей Процедуре маму отказались усыплять, решив, что, возможно, это из-за анестезии её мозг не реагирует как надо и Исцеление не действует.

— Не желаете ли воды? — спрашивает аттестатор номер один, женщина, и кивает на бутылку и стакан, стоящие на столе. Она заметила, что я на мгновение отвлеклась, но это ничего. Моё Персональное Заявление сделано, и по тому, как аттестаторы смотрят на меня — с гордостью и удовлетворением, как на маленького ребёнка, справившегося со сложной задачей — уложить правильные фишки в правильные дырки — я понимаю, что у меня всё идёт как по маслу.

Наливаю себе стакан воды и делаю несколько глотков. Ах, хорошо, можно передохнуть. Чувствую, как на руках, на голове под волосами, на затылке выступил пот, и благодарю Бога, что они его не видят. Пытаюсь смотреть прямо на аттестаторов, но этот дурацкий операционный стол — он так и лезет в глаза и издевательски лыбится.

— Ну, хорошо, Лина. Мы сейчас зададим вам несколько вопросов, постарайтесь ответить на них со всей искренностью. Помните, нам важно узнать вас как человека.

«А как ещё вы могли бы меня узнать? — Вопрос впрыгивает мне в голову прежде, чем я успеваю затолкать его обратно. — Как животное, что ли?»

Делаю глубокий вдох и выдавливаю из себя улыбку.

— Да, пожалуйста.

— У вас есть любимые книги? Как они называются?

— «Любовь, война и насилие» Кристофера Малли, — отвечаю на автомате, — «Граница» Филиппы Хэролд...

Нет никакой возможности избавиться от этих образов, они подступают, как прилив. Одно слово, будто калёным железом, выжжено в моём мозгу: боль. Они хотели, чтобы моя мать добровольно пошла на четвёртую Процедуру. В ту ночь, когда она умерла, они пришли за ней, чтобы отвести её в лабораторию. Но вместо этого она птицей взлетела в воздух и канула во тьму. Она разбудила меня тогда, ночью, теми самыми словами: «Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать» — и, казалось, ветер принёс их обратно ко мне, когда её уже не было в живых, повторил в скрипе высохших деревьев, начертал на листьях, шепчущихся холодным серым утром...

— … и «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира, — заканчиваю я перечисление.

Аттестаторы кивают, делают пометки... «Ромео и Джульетта» — обязательное чтение на уроках здоровья в первый год старшей школы[6].

— А почему? — спрашивает аттестатор номер три.

«Потому что наводит страх», — вот что должна я ответить. Эта пьеса — назидательная история, предупреждение об опасностях, царивших в прежнем мире, до изобретения Исцеления. Но так и кажется, что горло у меня опухло и заскорузло, невозможно выдавить ни слова; они застревают там, цепляются за стенки, как цепляются репьи на нашу одежду, когда мы бежим в районе ферм. И в эти мгновения я, по-моему, даже слышу отдалённый гул океана, слышу его ворчание, воображаю, как его тяжёлые, как камень, воды смыкаются над головой моей матери... И неожиданно выпаливаю: — Она такая красивая.

Мгновенно все четверо вскидывают на меня взгляды, как марионетки, подцепленные к одной ниточке.

— Красивая? — Мадам аттестатор номер один морщит нос. Воздух словно звенит от холодного напряжения, и я соображаю, что сделала огромную ошибку.

Аттестатор в очках наклоняется ко мне:

— Какое интересное определение. Очень интересное. — В этот раз, когда он показывает свои зубы, они напоминают мне изогнутые белые волчьи клыки. — Может быть, вы находите красоту в страдании? Может быть, вы находите наслаждение в насилии?

— Нет-нет, это не так, — тороплюсь я. Пытаюсь собраться с мыслями, но в ушах по-прежнему звучит грохот океана. И с каждой секундой он становится громче и громче. А теперь я могу различить ещё и крики — словно это моя мама докричалась до меня через пространство и время. — Я только хотела сказать... эта история такая печальная... — Я барахтаюсь, мямлю, чувствую, что утопаю — утопаю в этом яростном свете и надвигающемся рёве. Самопожертвование. Хочу сказать что-то про самопожертвование, но слова застревают в глотке.

— Давайте двигаться дальше. — Аттестатор номер один, казавшаяся такой милой, когда предлагала мне воды, сбросила маску дружелюбия. Теперь она разговаривает сугубо по-деловому. — Расскажите-ка нам о чём-нибудь совсем простом. Ну, например, какой цвет вам нравится больше всего.

Одна часть моего мозга — рациональная, рассудочная, логичная часть меня — кричит: «Синий! Скажи синий!». А другая часть меня, прежняя, непокорная прорезает звуковые волны, несётся на гребне всё усиливающегося грохота. — Серый! — вырывается у меня.

— Серый?! — ошеломлённо восклицает четвёртый аттестатор.

Моё сердце падает куда-то в живот. Ну вот, наломала дров. Так и вижу, как цифры моего счёта отматываются обратно, но — поздно, со мной покончено; в ушах стоит шум, он растёт, растёт, словно разревелось бешеное стадо, думать невозможно... Заикаясь, пытаюсь объяснить: — Не серый, нет, не совсем... прямо перед восходом есть такой момент, когда всё небо имеет такой, ну вроде как никакой цвет... не серый, но какой-то такой... беловатый, что ли... и мне он всегда нравился, потому что напоминает... ну, как будто ожидаешь что-то хорошее... вот...

Но они уже не слушают. Они пялятся мимо меня, головы вскинуты, на физиономиях недоумение, словно пытаются выделить знакомые слова из потока иностранной речи. Волна рёва и криков нарастает, и я соображаю, что слышу их наяву. Действительно, люди истошно вопят, и раздается гром, топот, треск, как будто тысячи ног одновременно барабанят в пол. Но есть и ещё что-то во всём этом бедламе — странное не-разбери-поймёшь мычание, вообще не похожее на звуки, которые могут издавать люди.

Я настолько сбита с толку, что всё происходящее кажется мне полной бессмыслицей, нелепым сном. Мадам аттестатор номер один приподнимается со стула со словами: «Что ещё за чёрт?..»

Одновременно Очкастый говорит:

— Сядьте, Хелен. Я пойду посмотрю, что там стряслось.

Но в эту секунду голубая дверь распахивается, и в комнату врывается стадо коров! Настоящих, живых, исходящих пóтом, мычащих коров!

«А ведь и впрямь бешеное стадо!» — думаю я, и на очень короткое мгновение даже переполняюсь гордостью оттого, что так точно определила характер шума.

Но потом я соображаю, что на меня несётся поток очень больших, не помнящих себя от страха животных; ещё немного — и меня попросту растопчут.

Мгновенно бросаюсь в угол и прячусь за операционным столом. Здесь я в полной безопасности. Осторожно высовываю голову — хоть одним глазком взглянуть на то, что творится. Аттестаторы запрыгнули на стол, зажатый между коричневыми и пестрыми боками коров. Мадам вопит во всю мочь своих лёгких, ей вторит Очкарик: «Успокойтесь! Успокойтесь!» — и при этом цепляется за неё, словно утопающий за спасательный круг.

Полный сюр. Головы некоторых коров украшены париками, а на других кое-как напялены прозрачные халаты наподобие тех, который сейчас на мне. На секунду у меня возникает мысль, что я сплю. Может, вообще весь этот день мне только приснился; вот проснусь и обнаружу, что лежу дома в своей постели и сейчас утро моей Аттестации. Но тут я вижу, что на боках у бурёнок написано: «НЕ НА ИСЦЕЛЕНИЕ. НА УБОЙ». Слова наляпаны чернилами как раз над аккуратными клеймами, удостоверяющими, что животные предназначены на убой.

По спине у меня бежит холодок. Всё становится на свои места. Каждую пару лет Изгои — люди, живущие в Дебрях, в диких местах, существующих между цивилизованными городами и поселениями — проникают в Портленд и устраивают акции протеста. Однажды они заявились ночью и на всех дверях, где жили известные учёные, нарисовали красные черепа. В другой раз они проникли в здание центрального управления полиции, откуда координируются действия патрулей и охраны во всём городе, и ухитрились вытащить всю мебель, включая кофейные автоматы, на крышу. Вообще-то это ужасно смешно — и поразительно, особенно если принять во внимание, что штаб-квартира полиции по идее должна быть самым надёжно охраняемым зданием в городе. Люди, живущие в Дебрях, не рассматривают любовь как болезнь и не верят в Исцеление. Они считают его жестокостью. Отсюда и девиз на коровьих боках.

Ага, теперь я понимаю: бурёнки одеты как те, кто проходит Аттестацию. Как будто мы — лишь стадо предназначенного на убой скота.

Коровы понемногу успокаиваются. Они больше не мечутся, просто бродят по лаборатории туда-сюда. Мадам аттестатор размахивает зажатой в ладони планшеткой, пытаясь отогнать бурёнок — мычащих, толкающих стол своими задами и пытающихся пообедать бумагами, рассыпанными по столешнице. Да это же заметки аттестаторов, соображаю я, как раз когда одна корова хватает листок и принимается его жевать. Слава тебе, Господи. Может, эти жвачные слопают все заметки, тогда аттестаторы, глядишь, и позабудут, что я облажалась по полной. Спрятавшись за операционным столом, в безопасности от ужасных тяжёлых копыт, я вынуждена признать, что вся эта катавасия безумно смешна.

И вот тогда я слышу... Непонятно, как мне это удалось, но несмотря на мычание, грохот и крики я слышу у себя над головой смех — короткий, низкий, музыкальный, словно кто-то берёт несколько нот на фортепиано...

Наблюдательная галерея. Там стоит парень и смотрит на бедлам внизу. И он смеётся.

В тот момент, когда я вскидываю на него глаза, его взгляд падает на моё лицо. У меня замирает дыхание, и всё вокруг на мгновение застывает, словно я смотрю на парня через объектив камеры, беру его крупным планом, и весь мир останавливается в этот кратчайший миг между открытием и закрытием затвора.

Волосы у него золотисто-бронзовые, цвета листьев, едва тронутых осенью, а глаза — яркие, тёмно-янтарные. Мгновенно соображаю, что он, конечно же, причастен к тому, что происходит. Он, само собой, из тех, кто живёт в Дебрях, он Изгой. Страх стискивает мне сердце, и я открываю рот, чтобы что-нибудь крикнуть, хоть и не уверена что именно; но как раз в эту секунду он встряхивает головой, и я не в силах выдавить из себя ни звука. А потом он делает кое-что совсем уже немыслимое.

Он мне подмигивает.

Ну наконец-то, сирена! Она взвывает так оглушительно, что мне приходится заткнуть уши руками. Перевожу взгляд вниз: видели ли аттестаторы этого парня? Но они пока ещё развлекаются танцами на столе. Когда я снова вскидываю глаза вверх, его там уже нет.

Глава 5

Наступил на палку — умирает папка.
Провалился в ямку — умирает мамка.
На камень наткнулся — сам чуть не загнулся.
Ты смотри, куда идешь,
Не то всех кругом убьёшь!

— Детская считалочка, обычно сопровождаемая прыжками через скакалку или хлопками.

В ту ночь мне снова приснился тот же сон.

Я стою на краю белого песчаного обрыва. Земля подо мной плывёт, начинает крошиться, разлетается в пыль и падает, падает, падает на тысячу футов вниз в океан. Волны, покрытые белыми шапками пены, дробятся и плещут с такой яростной силой, что кажется, будто вода кипит. Я не помню себя от страха, боюсь упасть, но почему-то не в силах двинуться ни взад, ни вперёд, хотя и ощущаю, как уходит почва из-под ног: миллионы молекул перестраиваются, распадаются и уносятся ветром в мировое пространство. Я неизбежно, в любую секунду, упаду.

И в тот момент, когда я осознаю, что подо мной больше ничего нет, кроме воздуха, что в следующее мгновение ветер засвистит у меня в ушах, когда я устремлюсь вниз, в воду, — в этот момент волны подо мной на секунду успокаиваются, и под их поверхностью я вижу лицо моей мамы, бледное, распухшее, в синих пятнах... Она смотрит на меня, рот раскрыт, словно в крике, руки широко раскинуты, как будто она хочет обнять меня.

И тогда я просыпаюсь. Всегда в один и тот же момент.

Подушка влажная. В горле саднит. Я плакала во сне. Рядом со мной свернулась калачиком Грейс — одна щёчка плотно прижата к простынке, рот приоткрыт; она тихонько, еле слышно дышит. Каждый раз, когда меня мучают кошмары, Грейси залезает ко мне в постель. Наверно, она как-то умудряется почувствовать, что мне плохо.

Я убираю с её лица свесившиеся на него волосы и вытаскиваю из-под её мягких плечиков пропитанную моим потом простыню. Вот кого мне будет жаль покинуть, когда придётся уйти из этого дома. Нас сблизили общие тайны, мы накрепко связаны ими. Она единственная, кто знает об Оцепенении — состоянии, в которое я иногда впадаю, лежа в постели. Это ощущение чёрного студёного провала, когда заходится дыхание, и я беспомощно хватаю ртом воздух, как бывает у человека, провалившегося в ледяную полынью. В такие ночи — хотя и знаю, что это нехорошо и не допускается законом — я вспоминаю те странные и ужасные слова: «Я люблю тебя», — и пытаюсь почувствовать их вкус у себя на языке, и снова слышу их ритмичную мелодию в устах моей матери.

И конечно, я крепко храню её секрет. Я единственная, кто знает: Грейси не умственно отсталая, не дурочка какая-нибудь. С ней вообще всё в полном порядке. Просто никто, кроме меня не слышал, как она разговаривает. Как-то ночью она забралась в мою постель, а я проснулась очень рано, когда ночные тени на стенах нашей спальни начинают понемногу размываться и исчезать. Грейси лежала рядом со мной и тихонько хныкала в соседнюю подушку. Она засунула одеяло в рот, так что я с трудом расслышала, что она говорит, и твердила одно и то же слово: «Мамочка, мамочка, мамочка...» — словно хотела прогрызться к нему сквозь одеяло, словно это слово душило её во сне. Я обвила её руками, прижала к себе, и через некоторое время, показавшееся мне несколькими часами, она, утомившись, заснула; её тело расслабилось, следы слёз подсохли на опухшем личике...

Вот почему она не разговаривает. Все остальные слова слились для неё в это единственное, которое эхом отзывается в тёмных закоулках её памяти: «Мамочка».

Я знаю. Я помню.

Сажусь на постели и вижу, как стены спальни постепенно светлеют; слушаю крики чаек, делаю глоток воды из стакана, стоящего на тумбочке рядом с кроватью. Сегодня второе июня. Еще девяносто четыре дня.

Ради Грейс я бы хотела, чтобы нашли способ начинать лечение в более раннем возрасте. Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь настанет и день её Процедуры. В этот день она тоже будет спасена, и прошлое с его страданиями уйдёт из её памяти.

В один прекрасный день нас всех ожидает спасение.

*

К тому времени как я встаю и тащусь на завтрак с чувством, будто у меня в глазах кто-то песок перемалывает, уже известна официальная версия вчерашних событий в лабораториях. Кэрол готовит завтрак, наш маленький телевизор тихо мурлычет, и приглушённые голоса дикторов опять нагоняют на меня сонливость: «Вчера вследствие несогласованных действий грузоперевозчиков транспорт со скотом, предназначенным на убой, попал в лаборатории вместо положенного груза медикаментов. Результатом стал беспрецедентный в своей комичности беспорядок, который вы наблюдаете на экранах». Основная нить сюжета: медсёстры визжат и шлёпают мычащих коров планшетками по бокам.

Полное враньё, и это видно невооружённым глазом, но до тех пор пока никто не произносит слова «Изгои» — все рады и счастливы. Ведь Изгои — они как бы не существуют. Не допускается даже мысль об их существовании; утверждается, что все, кто когда-либо населял Дебри, уничтожены пятьдесят лет назад в ходе блицкрига.

Пятьдесят лет назад правительство закрыло границы Соединённых Штатов на замок. Теперь за границами днём и ночью наблюдают специальные воинские подразделения. Никто не войдёт и никто не выйдет. К тому же ещё каждая признанная коммуна, как, например, Портленд, тоже должна быть окружена границей — таков закон. Всякие передвижения между признанными коммунами производятся по специальному письменному разрешению, выдаваемому муниципалитетом, и о нём надо просить заранее — за полгода до поездки. Всё это — ради нашего же блага. Безопасность, Здоровье, Содружество — вот девиз нашей страны.

Во многих отношениях такая политика увенчалась успехом: с тех пор, как закрыли границы, у нас не было войн, преступления тоже редчайшее явление — ну разве что изредка произойдёт акт вандализма или кто-нибудь уведёт что-то из магазина. В Соединённых Штатах больше нет места ненависти — по крайней мере, среди Исцелённых. Ну, бывает, что у кого-нибудь съедет крыша, но ведь любое медицинское вмешательство в организм влечёт за собой определённый риск.

И тем не менее, пока правительство не в силах очистить страну от Изгоев. Это единственное пятно на репутации административных органов и всей системы в целом. Мы просто избегаем говорить о них, вот и всё. Прикидываемся, будто Дебрей и людей, обитающих в них, попросту не существует. Ты даже и слов-то таких не услышишь, разве что когда становится известно об исчезновении кого-нибудь, подозреваемого в симпатизёрстве, или когда какая-нибудь парочка подхватывает Заразу и улетучивается в неизвестном направлении, успев сбежать до того, как их отправят на принудительное исцеление.

О, а вот и хорошая новость: все произведённые вчера Аттестации аннулируются. Мы получим предписание с датой новой Аттестации. Так что у меня появится второй шанс. Уж на этот-то раз я не подведу! Теперь я осознаю, какой идиоткой была вчера. Сижу вот сейчас за завтраком, и всё кругом такое ясное, чистое, привычное: кофе в надколотой чашке, попискивание микроволновки (это, кстати, один из немногих электроприборов, не считая лампочек, которым Кэрол позволяет нам пользоваться) — и вчерашние события представляются лишь необычным сном. Просто чудо, что банда выживших из ума Изгоев вдруг решила устроить свою скотскую провокацию как раз тогда, когда я успешно проваливала один из самых важных экзаменов в своей жизни. Не представляю, что на меня нашло. Вспоминаю, как оскалил свои зубы Очкарик, когда я выпалила: «Серый» — и ёжусь от ужаса. Идиотка, ну полная идиотка!

Внезапно обнаруживаю, что ко мне обращается Дженни.

— Что? — переспрашиваю я и моргаю, чтобы сфокусировать глаза. Как заворожённая, смотрю на её руки, аккуратно режущие тост на четыре совершенно одинаковые части.

— Я спросила, что с тобой такое? — Взад-вперёд, взад-вперёд. Нож дзинь-дзинь о тарелку. — У тебя такой вид, будто вот-вот блеванёшь.

— Дженни, — одёргивает её Кэрол — она моет посуду в раковине. — Не за столом! Твой дядя завтракает.

— Со мной всё нормально. — Отщипываю кусочек тоста, провожу им по брикету масла, расплывающемуся на блюдечке в середине стола, и принуждаю себя проглотить всё это. Последнее, что мне сейчас нужно — это поток заботливых вопросов в добром старом стиле «мы дружная семья». — Просто спать хочется.

Кэрол отвлекается от мойки посуды и бросает на меня взгляд. Её лицо всегда напоминало мне лицо куклы: даже когда она разговаривает, даже когда она раздражена или озадачена, у неё ни одна чёрточка не дрогнет. Интересно, как это у неё получается?

— А ночью ты чем занималась?

— Спала, — отвечаю, — только у меня был кошмар, вот и всё.

На другом конце стола дядя Уильям отрывается от газеты:

— О Боже. Знаешь что? Ты мне напомнила. Прошлой ночью у меня тоже был кошмар.

Кэрол приподнимает брови, и даже у Дженни это заявление, похоже, вызывает интерес. У Исцелённых сны бывают крайне редко. Кэрол как-то рассказывала, что в тех редких случаях, когда ей что-то снится, её сны полны тарелок — огромное множество тарелок, сложенных стопкой, башнями возвышаются до небес, и иногда она по ним взбирается, тарелка за тарелкой, к самым облакам, пытаясь достичь верха башни. Но ей это никогда не удаётся: стопки словно уходят в бесконечность. А моя сестра Рейчел, насколько мне известно, вообще больше не видит снов.

Уильям улыбается.

— Я замазывал щель в окне ванной. Кэрол, помнишь, я говорил, что оттуда дует? Ну вот, я выдавливаю в щель замазку, но как только всё готово, замазка крошится, улетает, как снег, и опять в окно дует, и опять мне всё надо делать по новой. И так без конца, часами. Во всяком случае, такое ощущение, что часами.

— Как странно, — улыбаясь, роняет тётушка и ставит на стол с тарелку с полужидкой глазуньей — дяде так нравится. Ой, ужас... Желтки, смазанные маслом, трясутся, как в припадке. У меня снова скручивает живот.

— Неудивительно, что я тоже хочу спать. Всю ночь домашним хозяйством занимался, — говорит дядя.

Все смеются, кроме меня. Давлюсь вторым кусочком тоста, размышляя о том, будут ли мне сниться сны, когда меня вылечат.

Надеюсь, что нет.

 *

Этот год — первый с шестого класса, когда у нас с Ханной нет общих уроков. Мы друг друга не видим до самого конца учебного дня. После уроков встречаемся в раздевалке и отправляемся на пробежку, хотя сезон соревнований по кроссу закончился пару недель назад. (Когда наша команда вышла на региональный чемпионат, я тогда третий раз в жизни покинула Портленд; и хотя мы всего-навсего отъехали миль сорок по серой, невзрачной муниципальной дороге, я едва могла вздохнуть — бабочки из живота переселились в горло — чуть не задохнулась.) Мы с Ханной пользуемся любой возможностью побегать вместе, даже на каникулах.

Я начала бегать, когда мне исполнилось шесть лет — после того, как мама совершила самоубийство. Первым днём, когда я пробежала целую милю, был день её похорон. Мне приказали оставаться с кузинами наверху, пока тётушка подготавливает дом к памятной службе и поминкам. Марсия с Рейчел должны были одеть и причесать меня, но они вдруг ни с того ни с сего начали пререкаться друг с другом и перестали обращать на меня внимание. А я спустилась по лестнице — попросить тётушку о помощи, потому что платье застёгивалось на спине. Внизу находилась тётушкина соседка, миссис Эйснер, и подходя к кухне, я услышала её голос: «Ужасно, ужасно! Ну, да ей всё равно ничего бы не помогло. Так что даже лучше, что всё так обернулось. Для Лины тоже лучше. Кому, скажите на милость, нужна такая мать?»

Эти слова, конечно, не предназначались для моих ушей. Миссис Эйснер ахнула, увидев меня в дверях кухни, и моментально закрыла рот, словно бутылку пробкой заткнула. Тётушка в ошеломлении стояла тут же. А для меня словно весь мир и всё будущее схлопнулось в одну точку, и только тогда я осознала, что окружающая меня обстановка — кухня, безупречно чистый линолеум на полу, сияющие лампы и дрожащая зелёная масса желе на кухонном столе — это теперь моя жизнь. У меня больше нет мамы.

И вдруг я почувствовала, что не могу там оставаться ни секундой дольше. Не могу выносить вида тётушкиной кухни, которая теперь будет моей кухней. Не могу видеть это дурацкое зелёное желе. Мама ненавидела желе. Внутри у меня что-то свербело, щекотало, кололо, словно тысячи комаров плавали в моей крови и жалили, заставляя кричать, содрогаться, корчиться...

Я побежала.

*

Когда я заскакиваю в раздевалку, Ханна завязывает шнурки, поставив ногу на скамейку. Скажу вам по громадному секрету — мне ещё и потому нравится бегать с Ханной, что это единственная-разъединственная вещь, которая мне удаётся лучше, чем ей. Но, само собой, я ни за какие коврижки не признаюсь в этом.

Не успеваю я скинуть с плеча сумку, как подружка кидается ко мне и хватает за руку.

— Нет, как тебе это нравится? — восклицает она, давясь смехом, а её глаза — калейдоскоп красок: голубой, зелёной, золотой — сверкают, как всегда, когда она возбуждена. — Ведь козе ясно — это дело рук Изгоев! Ну, хм, по правде, все так и говорят.

Мы одни в раздевалке — все спортивные команды распущены до следующего сезона — но я инстинктивно оглядываюсь:

— Не ори так! С ума сошла?

Она немного стушёвывается, теребит волосы, перебрасывает их через плечо.

— Расслабься. Всё в порядке, я даже кабинки в туалете проверила. Мы одни, можешь не беспокоиться.

Я открываю шкафчик, которым пользовалась все десять лет в школе св. Анны. Его дно устлано обёртками от жевательной резинки, какими-то бумажками, словом, всяким мусором, а на всём этом аккуратно сложены стопкой мои принадлежности для бега: шорты, майка, пара кроссовок, форменный свитер команды по кроссу, десяток полупустых флаконов дезодоранта, кондиционер и духи. Через неполные две недели я распрощаюсь со школой и больше никогда не загляну в этот шкафчик. На секундочку мне становиться чуть-чуть грустно. Думайте, что хотите, но мне всегда нравились смешанные запахи спортзала: моющего средства, дезодоранта, футбольных мячей и даже неизбежный, всепроникающий запах пота. Вот так оно всё в жизни и происходит: ты ждёшь-ждёшь, кажется — а, глупости, ещё целая вечность впереди. А потом — раз! — оно уже здесь и уже прошло, и тебе хочется отмотать всё обратно к тому моменту, когда ещё ничего не случилось...

— И кто это «все»? В новостях сказали, что это всего лишь ошибка, груз не туда направили или как-то так. — Я чувствую необходимость повторить официальную версию, хотя не хуже Ханны знаю, что это чушь собачья.

Она садится на скамейку верхом и наблюдает за мной. Как всегда, ей наплевать на тот факт, что я терпеть не могу, когда кто-нибудь смотрит на меня во время переодевания.

— Не прикидывайся дурочкой, — говорит она. — Если уж так сказали в новостях, то, значит, сто процентов — враньё. К тому же — каким идиотом надо быть, чтобы перепутать коров с медикаментами? Или они так сильно похожи друг на друга?

Я пожимаю плечами. Конечно, она права.

Ханна по-прежнему не сводит с меня глаз, и я чуть-чуть отворачиваюсь. Я стесняюсь своего тела, совсем не то, что Ханна или другие девочки в нашей школе. У меня всегда было такое чувство, будто как раз в самых важных местах у меня недоработки. Словно меня рисовал художник-любитель: издалека и если не присматриваться — то ещё ничего, а как начнёшь разглядывать повнимательней — так ошибки и промашки сами собой лезут в глаза.

Ханна выпрямляет одну ногу и начинает растягиваться, не позволяя, однако, разговору затихнуть. У неё какое-то особое пристрастие к Дебрям; ни у кого другого из моих знакомых такого нет.

— Если вникнуть, то это просто обалдеть можно. Подумай только, как надо всё спланировать и так далее. Да ведь нужно, по крайней мере, четыре или пять человек, чтобы всё осуществить!

Я сразу же вспоминаю парня, стоящего на галерее, его яркие, цвета осенних листьев волосы, его манеру, хохоча, запрокидывать голову — кажется, мне даже видно было его нёбо. Я никому не рассказала о нём, даже Ханне. А наверно, надо бы...

А Ханну несёт дальше:

— Кто-то ведь должен был ввести коды доступа. Может, какой-нибудь симпатизёр...

Входная дверь раздевалки хлопает, мы с Ханной подскакиваем и смотрим друг на друга большими глазами. По линолеуму шаркают чьи-то шаги. Поколебавшись пару секунд, Ханна переходит на безопасную тему — о цвете мантий для торжественной церемонии выпуска. В этом году они будут оранжевыми. Как раз в этот момент, крутя на пальце свисток, между рядами шкафчиков проходит миссис Джонсон, наша преподавательница физкультуры.

— И то хорошо, что не коричневые, как в Филстон Преп, — подхватываю я, хотя и слушала Ханну вполуха. Сердце у меня бýхает, словно молот, я всё ещё думаю о том парне и одновременно соображаю — не услыхала ли миссис Джонсон слова «симпатизёр». Но она ничего не говорит, только кивает нам, проходя мимо, так что, скорее всего, навряд ли.

Кажется, я здорово насобачилась — говорю одно, а думаю совсем другое, прикидываюсь, что слушаю, когда на самом деле витаю в другом месте, притворяюсь спокойной и довольной, когда меня так и распирает от бешенства. Это одна из тех способностей, которая совершенствуются с годами. Как показывает жизненный опыт, тебя всегда слушают. Когда я в первый раз говорила по мобильному телефону, которым пользуются тётушка с дядюшкой, то всё удивлялась, с чего бы это в мой разговор с Ханной всё время лезут какие-то помехи, причём через равные промежутки времени, пока тётушка не объяснила, что так работают правительственные прослушивающие устройства. Они произвольно подключаются к разным телефонным беседам, записывают их, мониторят разговоры по ключевым словам типа «любовь», «Изгои» или «симпатизёры». Прослушивание ни на кого специально не направлено, всегда делается случайно, чтобы никому не было обидно. Да только так ещё хуже. У меня, например, всегда такое чувство, будто чей-то гигантский вращающийся глаз, словно прожектор, в любую секунду может пройтись по мне и высветить мои крамольные мысли, как вечно вращающийся луч маяка выхватывает из тьмы зазевавшуюся летучую мышь.

Иногда я чувствую, что существуют две меня, одна поверх другой: я, которая на поверхности, которая кивает, когда от неё этого ждут, и говорит то, чего от неё ждут; и другая я, более глубокая, та, что видит сны, сомневается и говорит «серый». По большей части они обе прекрасно уживаются и не мешают друг другу, так что я и не замечаю трещины между ними. Но иногда я ощущаю, будто во мне два совершенно разных человека и они в любую секунду могут разорвать меня пополам. Как-то я рассказала об этом Рейчел. Она лишь улыбнулась и сказала, что после Процедуры всё пройдёт. После Процедуры, по её словам, всё будет тишь да гладь и жизнь пойдёт легко и приятно, день да ночь — сутки прочь.

— Готова, — говорю я, закрывая шкафчик. Мы ещё слышим, как миссис Джонсон, насвистывая, расхаживает по туалету. Вот доносится звук слива, потом шумит вода в умывальнике.

— Моя очередь выбирать маршрут, — сверкнув глазами, заявляет Ханна, и не успеваю я открыть рот, чтобы возмутиться и запротестовать, как она наклоняется и шлёпает меня по плечу: — Засалила! Тебе водить! — после чего соскакивает со скамейки и, хохоча, вылетает в дверь, так что мне ничего не остаётся, как припустить вдогонку.

С утра прошёл дождь, стало прохладнее. От луж на улицах поднимается пар, окутывая Портленд лёгкой, сияющей дымкой. Небо над нашими головами ясно-синее, серебряный залив тих и спокоен, удерживаемый на месте гигантским кушаком берега.

Я не спрашиваю Ханну, куда она направляется, но не удивляюсь, когда она ведёт нас к Старому Порту, к пешеходной дорожке, бегущей вдоль Коммершиал-стрит и выводящей к лабораториям. Мы стараемся придерживаться улиц поуже, где движение поменьше, но, кажется, толку чуть. Сейчас три тридцать, конец учебного дня, улицы полны учеников и студентов, возвращающихся домой. Мимо проползает несколько автобусов и даже пара машин. Повстречать автомобиль — хорошая примета; когда они проезжают, люди вытягивают руки и проводят ладонями по сверкающим крыльям, по чисто вымытым окнам, отчего они вскоре напрочь захватаны пальцами.

Мы с Ханной бежим бок о бок и передаём друг другу свежие сплетни. Но о вчерашних неудачных Аттестациях, как и об Изгоях — ни слова. Слишком много народу кругом. Вместо этого она рассказывает мне о своём экзамене по этике, а я ей — о том, как подрались Кора Дервиш и Минна Уилкинсон. А ещё мы болтаем об Иве Маркс — её не было в школе с прошлой среды. Ходят слухи, что регуляторы застукали Иву в Диринг Оукс Парке после наступления комендантского часа — с парнем.

Такие слухи об Иве ходят уже много лет. Просто она из тех, кто вечно даёт почву сплетням и пересудам. У неё белокурые волосы, но она постоянно делает в них маркерами полоски самых разных цветов; а когда мы четыре года назад ходили всем классом в музей, то, проходя мимо группы ребят из Спенсер Преп, она сказала, да так громко, что это точно слышал кто-то из сопровождающих нас взрослых: «Вон того я бы с удовольствием поцеловала прямо в губы». Поговаривают, что её таки однажды поймали с одним парнем из десятого класса, но она отделалась лишь внушением, потому что не выказывала никаких признаков deliria. Людям свойственно ошибаться, это результат химического и гормонального дисбаланса, который в некоторых случаях ведёт к противоестественным вещам: например, когда парни чувствуют влечение к парням, а девушки — к девушкам. Такие импульсы тоже выправляются в ходе лечебной Процедуры.

Но в этот раз, похоже, дело серьёзное, и Ханна бросает свою бомбу как раз в тот момент, когда мы поворачиваем к центру: мистер и миссис Маркс решили перенести дату Ивиной Процедуры на шесть месяцев вперёд. Она даже не сможет прийти на выпускной.

— На шесть месяцев? — переспрашиваю я. Мы очень резво бежим уже двадцать минут, так что я не уверена, отчего у меня так сильно бьётся сердце — от бега или от забойной новости. Дышу почему-то тяжелее, чем должна бы; такое впечатление, что кто-то уселся мне на грудь и давит. — Разве это не опасно?

Ханна кивает направо, показывая, что сейчас мы срежем дорогу через переулок.

— Такое бывало и раньше, — говорит она.

— Да, но всё время неудачно! Как насчёт побочных явлений? А проблемы с головой? А слепота?

Есть много причин, почему учёные не разрешают производить Процедуру над теми, кому ещё нет восемнадцати, но самая большая — это та, что, по-видимому, лечение воздействует слабее на тех, кто младше, а в худших случаях оно может привести к самым разным психическим сдвигам. Словом, можно съехать с катушек. Учёные считают, что мозг и нервная система до положенного возраста ещё слишком податливы, ещё не сформированы. Собственно, чем ты старше, когда проходишь Исцеление, тем лучше, но большинство стараются назначить Процедуру как можно ближе к своему восемнадцатому дню рождения.

— Наверно, они считают, что игра стоит свеч, — отвечает Ханна. — Это же лучше, чем альтернатива, ну, сама знаешь, amor deliria nervosa. Самая смертоносная из всех смертоносных сущностей. — Это ключевая фраза, звучащая во всех брошюрах об умственном здоровье, и голос моей подруги становится бесцветным, когда она её цитирует, а у меня, когда слышу эту фразу, в животе всё обрывается. Из-за суматошных перипетий вчерашнего дня я совсем позабыла слова Ханны, которые она сказала мне перед Аттестацией. Но сейчас они всплывают в моей памяти, как и её тогдашний необычный вид, глаза, подёрнутые странным непроницаемым туманом.

— Ой, что это мы, — говорю и чувствую, как напрягаются лёгкие и в левом бедре появляется намёк на спазм. Единственный метод избавиться от этих неприятностей — это бежать ещё быстрее. — Совсем как улитки! Поднажмём!

— Давай! — На лице Ханны вспыхивает улыбка, и мы обе припускаем во все лопатки. Боль в лёгких нарастает и расцветает пышным цветом, так что скоро уже кажется, что болит всё и везде, разрывая все клетки и мускулы моего тела. Спазм в ноге заставляет меня вздрагивать при каждом шаге. Так всегда происходит на второй и третьей милях, словно стресс и напряжение, раздражение и страх превращаются в физическую боль и колют тебя тысячей иголок, и ты не можешь дышать, пытаешься принудить себя следовать дальше и думать о чём-нибудь другом вместо стучащего в голове «я не могу, не могу, не могу».

И тут, сразу и вдруг, всё кончается. Боль испаряется, спазм исчезает, кулак, стискивавший лёгкие, разжимается, и я дышу легко и свободно; внутри всё кипит и поёт от счастья; всем своим существом ощущаю землю под ногами, простую радость стремительного движения, скорость и силу ног, несущих меня сквозь время и пространство, полную свободу и лёгкость бытия. Бросаю взгляд на Ханну — судя по её лицу, она чувствует то же самое. Она тоже пробилась сквозь стенку. Подруга краем глаза замечает, что я смотрю на неё, и оборачивается; её волосы, забранные в конский хвост, описывают сверкающую дугу. Ханна поднимает кверху отогнутые большие пальцы. Хорошо!

Вот странно-то. Когда мы бегаем, я ощущаю, что становлюсь ближе к Ханне, чем в любое другое время. Даже когда мы не разговариваем, между нами словно невидимая нить; наши руки и ноги двигаются в едином ритме, будто следуя ударам невидимого барабана. Всё чаще и чаще мне приходит в голову, что это ведь тоже изменится после наших Процедур. Она, девушка с Вест-Энда, зажиточного района, начнёт тогда искать друзей среди своих соседей, людей побогаче и пообразованней меня. А я обоснуюсь в какой-нибудь жалкой квартирке в Камберленде и не буду скучать по любимой подруге, не буду вспоминать, какое это было счастье — бежать рядом с ней. Меня предупредили, кстати, что после Процедуры мне, возможно, больше и не захочется бегать. Это ещё один побочный эффект Исцеления: у людей зачастую меняются привычки, они теряют интерес к занятиям, которые раньше доставляли им массу удовольствия.

«Исцелённые не способны на страстные увлечения, поэтому не помнят прошлых страданий и не подвержены будущим» («После Процедуры», Книга Тссс, стр. 132.).

Мир проносится мимо — разворачивается нескончаемая цветная лента улиц, звуков и людских потоков. Мы бежим мимо св. Винсента, самой большой в Портленде школы для мальчиков. Полдесятка учеников играют во дворе в баскетбол — лениво водят мяч, перебрасываются им, покрикивают друг на дружку. Их слова, непонятные выкрики, смешки и гогот сливаются в наших ушах в неясный шум, обычный мальчишечий шум, какой бывает, когда несколько пацанов сбиваются в группу. Он всегда и везде одинаков — и на улице, и в школьном дворе, и на пляже, как будто у них свой особый язык. И, наверно, в тысячный раз за свою жизнь я думаю: как же хорошо, что, согласно политике половой сегрегации, бóльшую часть времени мы надёжно отделены от них.

Мы бежим, и мне кажется, я ощущаю крохотную паузу, длиной всего в долю секунды, когда глаза всех этих мальчишек устремляются в нашем направлении. Я слишком смущена, чтобы проверить свою догадку. Во всём теле вспыхивает пожар, будто кто-то суёт меня головой в духовку. Но в следующую секунду чувствую, что их взгляды проскальзывают мимо меня и фиксируются на Ханне, чьи белокурые волосы сверкают рядом, как новенькая монета на солнце.

В ноги снова змеёй вползает боль, они становятся свинцово-тяжёлыми, но я заставляю себя продолжать бег. Мы заворачиваем за угол Коммершиал — и школа св. Винсента остаётся позади. Чувствую — Ханне нелегко поддерживать темп бега и не отставать от меня. Поворачиваю голову и едва-едва ухитряюсь выдохнуть:

— Давай вперёд, я за тобой!

Но когда Ханна, энергично работая руками, набирает скорость и едва не обходит меня, я наклоняю голову и выстреливаю вперёд, запуская ноги на полную скорость; пытаюсь дышать глубже — получается с трудом, такое впечатление, что лёгкие сжались до размеров горошины. Стараюсь не обращать внимания на крики о пощаде, которые издают мои мышцы. В глазах темнеет, так что всё, что вижу — это проволочная сетка ограды, внезапно возникшая посреди дороги. Вытягиваю руки и ударяю им по ограде с такой силой, что она дрожит и вибрирует. Поворачиваюсь кругом и кричу: «Я выиграла!» Ханна, хватая ртом воздух, врезается в ограду всего лишь на секунду позже меня. Мы обе хохочем, икаем, ходим кругами — словом, пытаемся отдышаться.

Когда Ханна в конце концов в состоянии говорить, она выпрямляется и смеётся:

— Да я просто поддалась тебе! — Это у нас такая давняя шутка.

Носком кроссовки я пускаю в её сторону фонтанчик гравия. Она с визгом отскакивает.

— Ага, помечтай-помечтай, может легче станет! — хохочу я.

Мой конский хвост совсем растрепался, так что я стаскиваю резинку, встряхиваю волосами и наклоняю голову, чтобы ветерок овеял разгорячённый затылок. Пот заливает глаза и нещадно жжёт.

— Здорово выглядишь! — Ханна в шутку легонько толкает меня, я отскакиваю в сторону и пытаюсь боднуть её головой. Она уклоняется.

От того места, где мы стоим, по ту сторону сетчатой ограды начинается узкая служебная дорога, а в самой ограде сделаны низкие металлические ворота. Ханна перелезает через них и машет мне — давай за мной. Я вообще-то не обратила особого внимания на то, где мы находимся. Оказывается, служебная дорога пересекает стоянку, потом углубляется в скопление индустриальных мусорных контейнеров и подходит к складским помещениям. За ними вытянулись в ряд знакомые белые коробки лабораторий, похожие на гигантские зубы. Наверно, здесь один из боковых входов на территорию комплекса. Только сейчас замечаю, что поверх сетки навита колючая проволока, а на самой сетке через каждые двадцать футов красуются таблички с окриками: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН. ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА».

— Наверно, нам не следовало бы... — завожу я, но Ханна обрывает:

— Пошли! Что ты прямо такая правильная всё время!

Я быстро окидываю взглядом стоянку за воротами и дорогу позади нас — пусто. Маленькая будка охранника сразу за воротами тоже пуста. Нагибаюсь, вглядываюсь в окно: на маленьком столе — недоеденный сэндвич на обрывке вощёной бумаги, несколько книг, кое-как сложенных стопкой, допотопное радио, нарушающее тишину разрядами помех вперемешку с обрывками песен. Не вижу никаких камер слежения, хотя их должно быть хотя бы несколько штук: все правительственные учреждения находятся под неусыпным наблюдением.

Немного поколебавшись, перескакиваю через ворота, к Ханне. Её глаза воодушевлённо сверкают. Ага, всё ясно! Таков и был её план с самого начала, именно сюда она и направлялась!

— Должно быть, это здесь Изгои проникли на территорию, — быстро и тихо произносит она — так, словно мы всё это время только и говорили, что о вчерашней драме в лабораториях. — Как думаешь?

— Да похоже, что это было не так уж трудно. — Стараюсь, чтобы мой голос звучал невозмутимо, хотя от всего этого: пустой служебной дороги, тонущей в солнечном свете огромной стоянки, голубых мусорных контейнеров, электрических проводов, зигзагами исчертивших небо, блестящих скатов лабораторных крыш — я чувствую себя не в своей тарелке. Кругом тишина — застывшая, ледяная; такая, какая бывает в снах или перед очень сильной грозой. Не хочется говорить это Ханне, но я бы лучше с удовольствием отправилась в Старый Порт, к знакомым улицам и магазинам...

Хотя кругом никого нет, у меня такое чувство, будто за нами наблюдают. Тут кое-что погрознее, чем обычная слежка в школе, или на улице, или дома, где приходится всегда быть настороже и не дай бог сделать или ляпнуть что-нибудь не то — к этому-то все в конце концов привыкают. А здесь как-то нет так...

— Ага. — Ханна ковыряет носком кроссовки плотно вбитый грунт дороги, поднимая крохотные фонтанчики пыли, медленно оседающие обратно. — Ну и охрана! А ведь здесь самое важное медицинское учреждение во всём городе.

— Такая охрана хороша разве что в детском зверинце, — подхватываю я.

— Вот теперь считайте, что я очень сильно обиделся, — раздаётся голос за нашими спинами, и мы обе, Ханна и я, подпрыгиваем от неожиданности.

Оборачиваюсь и... Мир на мгновение замирает.

Позади нас стоит парень — руки сложены на груди, голова склонена набок. Кожа у него цвета карамели, а волосы — золотисто-бронзовые, словно осенние листья.

Это он! Парень, которого я видела вчера, тот, что был на галерее. Изгой.

Вот только... он не Изгой. На нём синяя, с короткими рукавами, форменная рубашка охранника и джинсы, а к петлице прикреплён залитый в пластик правительственный бейдж.

— Вот пожалуйста, отлучаюсь на пару секунд набрать воды, — он кивает на бутылку, которую держит в руке, — а когда возвращаюсь — здесь уже самое что ни на есть незаконное вторжение.

Я так озадачена, что не могу ни пошевелиться, ни выдавить из себя хоть бы какой-нибудь жалкий звук — вообще ничего не могу. Ханна, наверно, думает, что я испугалась до полного столбняка, поэтому тут же пускается в оправдания:

— Мы вовсе не вторгались... мы ничего такого... просто бегали тут и... э-э... заблудились!

Парень перекатывается с носка на пятки, руки по-прежнему скрещены на груди.

— Не заметили табличек на ограде, да? «Посторонним вход» и так далее?

Ханна отводит взгляд — нутром чую, она тоже нервничает. Моя подруга в сто раз более раскованна и самоуверенна, чем я, но дело в том, что ни одна из нас не привыкла стоять вот так вот запросто и в открытую разговаривать с парнем, да не с каким-нибудь, а с охранником. И до Ханны, конечно, доходит, что у него имеются все законные основания для нашего ареста.

— Ну... наверно... как-то проглядели... — мямлит она.

— Угу. — Он приподнимает брови. Ясное дело — он нам ничуточки не верит, но, по крайней мере, не выглядит слишком сердитым. — Конечно, куда там. Они же такие крохотные и их всего несколько десятков. Где ж заметить?

Он на секунду отворачивается, и у меня такое впечатление, что он едва сдерживается, чтобы не расхохотаться. Он не похож на охранников, которых я видела раньше — во всяком случае, не совсем типичный, из тех, что охраняют границу или шастают по всему Портленду — жирные, старые и противные. Вспоминаю, как я вчера приняла его за Изгоя. А ведь была уверена на сто процентов!

И тем не менее, я была неправа. Он поворачивает голову, и за его левым ухом я вижу несомненный знак Исцелённого: треугольный шрамик, остающийся после Процедуры — там хирурги вставляют такую специальную трёхконечную иглу, предназначенную для обездвиживания пациента, иначе Процедуры как следует не провести. Люди демонстрируют свои шрамики наравне с нагрудными знаками почёта. Вряд ли ты увидишь хотя бы одного Исцелённого с длинными патлами; а те женщины, которые не носят короткую причёску, всегда старательно зачёсывают волосы назад.

Мои страхи понемногу рассеиваются. Разговаривать с Исцелённым разрешается. В этом случае правила сегрегации не применяются.

Я не уверена, узнал ли он меня или нет. Если даже и так, то он ничем не выказывает этого. В конце концов я не выдерживаю и ляпаю напропалую:

— Ты?! Я видела тебя... — но в последнюю секунду останавливаюсь — не могу окончить фразу: «Я видела тебя вчера».

«И ты мне подмигнул».

Ханна вскидывается от неожиданности:

— Вы что — знакомы?!

Она выстреливает в меня глазами. Ханна знает, что я за всю свою жизнь и двумя словами с парнями не обменялась, если не считать «Ох, извините» где-нибудь на улице да «Простите, я, кажется, наступила вам на ногу», когда я на кого-нибудь налетаю. Нам разрешается иметь только самый минимальный контакт с Неисцелёнными парнями, разве что они наши ближайшие родственники. Но даже после того, как они подверглись Исцелению, нет никаких особых оснований или оправданий для близких контактов, если только они не врачи, или учителя, или ещё кто-нибудь в этом роде.

Он смотрит на меня в упор. Его лицо профессионально невозмутимо, но, клянусь, что-то у него в глазах посверкивает этакое... озорное и весёлое.

— Нет, — не моргнув глазом отвечает он. — Мы никогда прежде не встречались, не то я бы помнил. — И снова та же смешливая искорка. Он что — смеётся надо мной?

— Я Ханна, — представляется подруга, — а это Лина, — и толкает меня локтем в бок.

Должно быть видок у меня, как у рыбы: стою, разинув рот и выпучив глаза. Но я и вправду в таком состоянии, что ни слова вымолвить не могу. Он же врёт! Я совершенно уверена, что это его я видела вчера, чтоб мне помереть на этом месте!

— Алекс. Приятно познакомиться. — Наш новый знакомый не сводит с меня глаз, пока они с Ханной пожимают друг другу руки. Затем протягивает руку и мне. — Лина, — говорит он, словно пробуя моё имя на вкус. — Нет, никогда не слыхал.

Я медлю. Обмениваться рукопожатием с кем-нибудь для меня так же неловко, как, играя в переодевания, напялить на себя платье на пять размеров больше. К тому же я никогда в жизни не касалась кожи чужого человека. Но он стоит, протянув мне руку, так что, секунду поколебавшись, я пожимаю её. В тот момент, когда наши пальцы соприкасаются, меня как будто бьёт током, и я быстро отдёргиваю ладонь.

— Это сокращённое от Магдалина, — говорю.

— Магдалина... — Алекс запрокидывает голову и смотрит на меня из-под полуприкрытых век. — Красиво.

На мгновение меня отвлекает то, как он произносит моё имя. В его устах оно звучит нежно, музыкально, совсем не так трескуче и официально, как, скажем, у учителей в школе. Смотрю в его тёплые янтарные глаза, и в сознании мелькает далёкий смутный образ: мама льёт сироп на стопку блинчиков. Застыдившись, отвожу взгляд. И как будто это он виноват в том, что всколыхнул мои давние воспоминания, буквально срываюсь с цепи и принимаюсь настаивать:

— Я тебя знаю! Видела вчера в лаборатории. Ты стоял на галерее и наблюдал за... — Как всегда, моя храбрость в последнюю секунду куда-то улетучивается, и я не говорю, как намеревалась «за мной», а, смешавшись, заканчиваю: — ...за всем.

Ханна пожирает меня глазами, но я не обращаю на неё внимания. Должно быть, она в ярости, что ей не сообщили такую пикантную подробность.

Лицо Алекса остаётся бесстрастным, лишь улыбка на мгновение меркнет и возвращается вновь.

— Я думаю, ты обозналась. Охранникам строго-настрого запрещается входить в лаборатории во время Аттестаций. Особенно тем, кто работает на полставки.

Ещё секунду стоим и меряем друг друга взглядами. Теперь-то я точно знаю — врёт и не краснеет! Его лёгкая, ленивая усмешка выводит меня из себя — ух, так бы и врезала! Стискиваю кулаки и втягиваю в себя воздух, стараясь держать себя в руках. Я же не хулиганка какая-нибудь. Даже не понимаю, с чего это я так взбесилась.

Но тут, снимая напряжение, вмешивается Ханна:

— Так это что — всё? Сторож на полставки и десяток дурацких табличек?

Алекс ещё на полсекунды задерживает взгляд на мне, потом поворачивается к Ханне, словно только сейчас заметил её:

— Ты о чём?

— Мне почему-то казалось, что лаборатории должны иметь охрану посильнее, вот о чём. Похоже, что вломиться сюда — просто пара пустяков.

Алекс выгибает брови:

— А что, планируешь нападение?

Ханна застывает, у меня тоже кровь леденеет в жилах. Она зашла слишком далеко! Если этот Алекс донесёт на нас как на потенциальных симпатизёров, или возмутителей порядка, или ещё что в этом же роде — прощайте, надежды на хороший балл при Аттестации! Нас тогда будут поджаривать на огне постоянного наблюдения многие-многие месяцы. И придётся мне тогда всю жизнь любоваться, как Эндрю Маркус ковыряется в носу. Уф, гадость.

Должно быть, Алекс ощутил наш страх — он поднимает вверх обе ладони:

— Успокойтесь. Я же стебусь. Вы не больно-то смахиваете на террористов.

До меня доходит, как нелепо мы выглядим в наших беговых шортах, промокших от пота майках и ярко-зелёных кроссовках. Вернее, я выгляжу нелепо. Ханна-то — ну просто модель для показа спортивной одежды. Я чувствую, что краснею, из-за чего опять впадаю в раздражение. Какое счастье, что регуляторы решили ввести сегрегацию, не то моя жизнь превратилась бы в постоянный кошмар. Представьте себе, каково это — чувствовать раздражение, смущение, неловкость и недовольство, причём всё одновременно.

— Да это всего лишь площадка для разгрузки, — говорит Алекс, показывая на ряд небольших металлических ангаров, служащих складами. — Вот ближе к самим лабораториям — там настоящая охрана. Сторожа круглые сутки, камеры, ограда под током, словом, удовольствия на любой вкус.

Ханна не смотрит на меня, но когда она заговаривает, я слышу в её голосе воодушевление:

— Значит, площадка для разгрузки? То есть, это сюда приходят всякие поставки?

Я начинаю молиться про себя: «Только не ляпни какую-нибудь глупость! Только не ляпни какую-нибудь глупость! Только не скажи что-нибудь про Изгоев!»

— Абсолютно точно.

Ханна приплясывает на месте от возбуждения. Пытаюсь послать ей предупреждающий взгляд — без толку.

— Ага, значит, это сюда подъезжают грузовики? С медикаментами и кор... другими вещами?

— Совершенно верно.

Снова у меня подозрение, что в глазах Алекса мелькает какая-то искорка, хотя всё остальное лицо каменно-спокойно. Я ему не верю! Почему он врёт, что не был вчера в лабораториях? Может, потому, что это запрещено, как он утверждает? А может, потому, что он стоял и хохотал вместо того, чтобы прийти на помощь?

И кто его знает, может, он и в самом деле не узнаёт меня. Ведь мы смотрели друг другу в глаза всего каких-нибудь несколько секунд, и моё лицо для него было всего лишь расплывчатым пятном — что-то такое неопределённое, незапоминающееся, увидел — и позабыл. Не страшное, нет, просто невзрачное, каких тысячи на улицах Портленда.

А вот его невзрачным ну никак не назовёшь.

Для меня это полное сумасшествие — стоять вот так и запросто разговаривать с незнакомым парнем, пусть даже и Исцелённым. И хотя голова идёт кругом, зрение моё обостряется до предела, как бритва, и я различаю малейшие детали. Вижу завиток волос, обрамляющий треугольный шрамик; замечаю большие смуглые руки, белизну зубов и совершенную симметрию черт лица. Его потёртые джинсы стянуты ремнём низко на бёдрах, а шнурки на кроссовках какого-то непонятного сине-лилового цвета — будто он покрасил их школьными чернилами.

Интересно, сколько ему лет? На вид — столько же, сколько и мне, но, наверно, он всё же чуть старше — лет девятнадцати. Ни с того ни с сего у меня мелькает мысль — а у него есть пара? Само собой, есть, как же не быть?

Я исподтишка рассматриваю его, а он вдруг поворачивается и застаёт меня с поличным. Быстро опускаю глаза, испугавшись — конечно, совершенно по-дурацки — что он, чего доброго, прочёл мои мысли.

— Я бы не прочь прогуляться, посмотреть, что тут к чему... — делает Ханна очень прозрачный намёк. Алекс на мгновение отвлекается от нас, поэтому я щипаю её, и она с виноватым видом съёживается. Слава богу, что она не начинает приставать к нему с расспросами насчёт вчерашних событий, тем самым обеспечив нам обеим место на нарах или серию дотошных допросов.

Алекс высоко подбрасывает свою бутылку и ловит её той же рукой.

— Да там особенно не на что смотреть, уж поверьте мне. Разве что вы обожаете любоваться промышленными отходами. Их тут навалом. — Он мотает головой в сторону мусорных контейнеров. Ханна морщит носик. — Хотя стоп! Здесь лучший в Портленде вид на залив. Так что, мы отхватили себе и этот кусок.

— Да ну?! — Ханна мгновенно забывает, что собиралась удариться в детективное расследование.

Алекс кивает, снова подбрасывает и ловит свою бутылку. Пока та описывает дугу в воздухе, солнце отсвечивает в воде, словно в драгоценном камне.

— Вот это я могу вам показать, — говорит он. — Пошли.

Я бы с величайшим удовольствием убралась отсюда подобру-поздорову, но Ханна кивает: «Пошли!» — и я волей-неволей тащусь за ней, втихомолку проклиная её любопытство и зацикленность на всём, что касается Изгоев. Вот не сойти мне с этого места, если я ещё когда-нибудь позволю ей выбирать маршрут! Они с Алексом идут впереди, и до меня доносятся обрывки их разговора: слышу, как он рассказывает, что ходит на лекции в колледж, но не разбираю, что он там изучает; Ханна сообщает, что мы заканчиваем школу. Он говорит ей, что ему исполнилось девятнадцать, она — что через пару-тройку месяцев нам обеим будет восемнадцать. К счастью, никто из них не заговаривает о вчерашней провальной Аттестации.

Служебная дорога соединяется с другой, поменьше — та бежит параллельно Фор-стрит и круто поднимается к Восточному Променаду. Складские ангары расположены здесь длинными рядами, их металл накалился под высоким послеполуденным солнцем. Я умираю от жажды, но когда Алекс оборачивается и предлагает мне отхлебнуть из своей бутылки, я отказываюсь — слишком быстро, слишком громко. Просто мысль о том, чтобы коснуться губами того места, которого касались его губы, повергает меня в ужас.

Когда мы, слегка запыхавшись, всходим на вершину холма, залив разворачивается справа от нас, словно гигантская карта: мерцающий, яркий мир голубого и зелёного. Ханна тихо ахает. Здесь действительно великолепный обзор: ничто не мешает, ничто не загораживает. В синеве над головой плавают маленькие пухлые облачка, похожие на мягкие пуховые подушки, чайки описывают ленивые круги над волнами, птичьи стаи растворяются в высоких небесах...

Ханна делает несколько шагов вперёд.

— Какая красота! Сколько живу здесь, а всё никак не привыкну. — Она оборачивается ко мне. — Кажется, я больше всего люблю смотреть на океан вот в это время дня, когда солнце высоко, когда всё так ярко. Просто как на фотографии. Ты как думаешь, Лина?

Мне так спокойно и хорошо; радуюсь ветру, обвевающему вершину холма, охлаждающему моё разгорячённое тело, наслаждаюсь видом на залив и подмигивающим мне глазом солнца... Я почти забыла, что мы тут не одни, с нами Алекс. Он чуть отстал, стоит в нескольких шагах позади нас; с тех пор, как мы взобрались на вершину, он ещё ни слова не проронил.

Вот почему я подскакиваю, когда он наклоняется и шепчет мне прямо в ухо одно-единственное слово:

— Серый...

— Что?! — С резко бьющимся сердцем оглядываюсь на него. Ханна стоит спиной к нам, смотрит на воду и рассуждает о том, как бы кстати сейчас пришёлся её фотоаппарат, и жалуется на то, что вот когда что-нибудь позарез надо, то его вечно нет под рукой. Алекс стоит, низко наклонившись ко мне, так низко, что я различаю каждую ресничку на его глазах; они похожи на точные мазки, сделанный кистью мастера по полотну. В его глазах танцуют блики света, и они горят, будто объятые пламенем.

— Что ты сказал? — лепечу я.

Он наклоняется ещё ниже, и кажется, будто огонь изливается из его глаз и охватывает всё моё существо. Я ещё никогда не была так близко от парня, и чувствую, что сейчас либо грохнусь в обморок, либо сбегу. Но не двигаюсь с места.

— Я сказал, что предпочитаю смотреть на океан, когда он серый. Вернее, не совсем серый. Бледный, вроде как никакой... как будто ожидаешь чего-то хорошего...

Он помнит! Он действительно был там! Почва уходит у меня из-под ног — как в том самом сне. Всё, на что я способна — это смотреть ему в глаза, в которых играют блики света и тени.

— Ты соврал! — ухитряюсь я выдавить из себя какое-то хриплое карканье. — Почему?

Он не отвечает. Слегка отстраняется и произносит:

— А ещё лучше он на закате. Около восьми тридцати небо как будто загорается, особенно хорошо это видно с берега Бэк Коув. Тебе бы понравилось. — Он замолкает. Странно — хотя его голос тих и обыден, я чувствую, будто он хочет сказать мне что-то важное. — Сегодня вечером будет просто потрясающий закат.

Мои извилины выходят из столбняка и начинают шевелиться, анализировать детали, которые он как-то по-особенному подчёркивает.

— Ты приглашаешь меня... — начинаю было я, но тут ко мне подскакивает Ханна и хватает за руку.

— О боже, — смеётся она. — Да ведь уже пять, представляешь? Нам надо идти! И поскорее.

Она тянет меня за собой вниз, не дожидаясь ответа или протестов. И к тому времени, как я решаюсь оглянуться — а вдруг Алекс подаёт мне какие-то знаки? — он уже скрылся из глаз.

Глава 6

Мама, мама, помоги! Я в чаще оказалась,
И на тёмной на дорожке с волком повстречалась.
Страшен оборотень мерзкий, злобен и вот-вот
Он, клыки оскалив острые, вопьётся мне в живот.

Мама, мама, помоги! Я в чаще оказалась,
И на тёмной на дорожке с вампиром повстречалась.
Стар упырь с гнилою пастью, голоден — вот-вот
Он клыки оскалив острые, мне горло разорвёт.

Мама, мама, не помочь мне, гибну я, родная!
Я Изгоя повстречала — и вот умираю.
Злыми чарами своими он меня прельстил:
Улыбнувшись лучезарно, сердце мне разбил.

— Из «Детского уголка», собрания сказок и народных песен под ред. Кори Левинсон.

Вечером у меня всё валится из рук. Накрывая на стол, наливаю в стакан Грейси вино, а в дядин бокал — апельсиновый сок. Натирая на тёрке сыр, обдираю костяшки пальцев до такой степени, что тётушка в конце концов прогоняет меня с кухни, заявляя, что не желает посыпать равиоли обрывками моей кожи. А у меня из головы никак не идут слова Алекса, его бесконечно изменчивые глаза, странное выражение лица... «Около восьми тридцати небо как будто загорается, особенно хорошо это видно с берега Бэк Коув. Тебе бы понравилось...»

Можно ли допустить крохотную, исчезающе малую возможность, что он действительно посылал мне скрытое сообщение? Неужели он просил меня встретиться с ним?

От этой мысли у меня кружится голова.

Всё время вспоминаю слово, сказанное тихим низким голосом прямо мне в ухо: «серый». Он был там, он видел меня. Он меня запомнил! В мозгу роится множество вопросов; можно подумать, что порождение океана — знаменитый портлендский туман — покинул своё обычное место обитания и вселился в мою голову, так что я в нём совершенно потерялась и не могу нормально мыслить.

Наконец тётушка замечает, что со мной что-то не так. Перед обедом я, как обычно, помогаю Дженни делать домашнее задание — проверяю таблицу умножения. Мы сидим на полу гостиной, смежной со «столовой» (на самом деле это крохотная проходная комнатка, в которой едва умещаются стол и шесть стульев), я держу на коленях тетрадь Дженни для домашних заданий, объясняя, где у неё ошибки, но на самом деле мой ум работает на автопилоте, а мысли за миллион миль отсюда. Хотя нет, они ровно в 3,4[7] мили от этого дома, на топком берегу Бэк Коув. А такое точное представление о расстоянии я имею потому, что это — один из моих беговых маршрутов. Сейчас сижу и прикидываю, как быстро я могла бы преодолеть эту дистанцию на велосипеде, и тут же мысленно задаю себе трёпку только за то, что просто подумала об этом.

— Семью восемь?

Дженни кривит губы:

— Пятьдесят шесть.

— Девятью шесть?

— Пятьдесят два.

С другой стороны, нет такого закона, который бы запрещал разговаривать с Исцелённым. Исцелённые опасности не представляют. Они могут быть наставниками и учителями для Неисцелённых. Хотя Алекс всего на год старше меня, между нами пропасть, непроходимая и бездонная — Процедура. Он с таким же успехом мог бы быть моим дедушкой.

— Семью одиннадцать?

— Семьдесят семь.

— Лина? — Тётушка покинула кухню, протиснулась мимо обеденного стола и теперь стоит у Дженни за спиной. Я дважды смаргиваю, пытаясь сосредоточиться. Лицо Кэрол озабочено.

— У тебя что-то случилось, Лина?

— Нет.

Я быстро опускаю глаза. Терпеть не могу, когда тётушка смотрит на меня так. Будто забирается в самые тёмные уголки моей души. Чувствую себя виноватой только за то, что думаю о парне, пусть даже и Исцелённом. Если бы тётушка сумела прочитать мои мысли, она бы сказала: «Ах, Лина, будь осторожна. Помни, что случилось с твоей матерью». Она бы сказала: «Склонность к Заразе — у тебя в крови».

— А что? — спрашиваю я, не отрывая глаз от потёртого ковра на полу.

Кэрол наклоняется, хватает тетрадь с моих колен и громко объявляет своим чистым, высоким голосом:

— Девятью шесть будет пятьдесят четыре! — Она захлопывает тетрадь. — Не пятьдесят два, Лина. Я полагала, что уж ты-то таблицу умножения должна бы знать?

Дженни показывает мне язык.

Мои щёки загораются.

— Простите... Я, кажется... отвлеклась...

Томительная пауза. Кэрол так и приклеилась глазами к моему затылку — такое ощущение, будто там прожглись две дырки. Ещё немного — и я или закричу, или заплачу, или во всём признаюсь.

Она наконец вздыхает:

— Всё думаешь об Аттестации?

Испускаю неслышный вздох облегчения, с плеч как будто гора свалилась.

— Ага. Думаю.

Отваживаюсь взглянуть на неё — тётушка улыбается своей мимолётной улыбкой.

— Понимаю, не очень-то приятно снова проходить через тот же процесс. Но взгляни на дело иначе: у тебя есть шанс подготовиться получше!

Я быстро-быстро киваю и стараюсь выказать побольше энтузиазма, хотя и ощущаю лёгкий укол вины: об Аттестации я не вспоминала с самого утра — как только узнала, что результаты не засчитаны. Но охотно соглашаюсь:

— Да, конечно, вы правы, тётушка.

— Ну ладно, ладно. Время обедать!

Мой лоб словно овевает холодным ветерком — это тётушка в знак утешения проводит по нему кончиком ледяного пальца. Огонёк вины разгорается в пламя, и в этот момент я сама себе не верю, что ещё совсем недавно допускала мысль о том, чтобы отправиться к Бэк Коув. Это абсолютно, на все сто процентов никуда не годная идея! Отбросив сомнения, встаю и иду обедать с чистой душой, лёгкая и счастливая, словно выздоровела после долгой болезни.

Но за обедом любопытство возвращается, и сомнения вместе с ним. Я еле успеваю следить за застольной беседой, в голове крутится только: идти? не идти? идти? не идти? В какой-то момент замечаю, что дядя рассказывает историю об одном из своих постоянных покупателей, и все смеются, так что я тоже смеюсь, но немножко слишком долго и слишком громко. Все оборачиваются и вперяют в меня взгляды, даже Грейси — и та морщит носик и запрокидывает голову, как собачка, принюхивающаяся к какому-то незнакомому запаху.

— С тобой всё в порядке, Лина? — спрашивает дядя, поправляя очки, словно желая рассмотреть меня получше. — Ты сегодня какая-то странная...

— Нет-нет, со мной всё хорошо, — уверяю я, ковыряясь в тарелке с равиоли. Обычно я могу в одиночку умолотить полпачки, особенно после хорошей пробежки, и даже ещё место для десерта останется. Но сейчас я едва в состоянии проглотить несколько штук. — Просто переволновалась.

— Оставьте её в покое, — говорит тётушка. — Она никак не отойдёт от Аттестации. Всё пошло не совсем так, как планировалось.

Она делает дяде знак глазами, тот отвечает ей быстрым взглядом. Меня охватывает волнение: тётя с дядей очень редко вот так обмениваются взглядами — безмолвными, но полными значения. По большей части их общение ограничивается тривиальными вещами, типа: дядя рассказывает о происшествиях в магазине, тётя делится сплетнями о соседях. «Что у нас на обед? В крыше дырка. Бла-бла-бла». Всё. Неужели же настал знаменательный момент, и они упомянут Дебри или Изгоев? Но куда там! Дядюшка трясёт головой.

— Такая путаница — обычное явление, — говорит он, втыкая вилку в равиоли. — Вот позавчера: прошу Эндрю заказать три ящика апельсинового сока. Но этот растяпа путает коды и что, вы думаете, приходит в магазин? Три ящика детского питания. А ведь я ему говорил: «Эндрю...»

Он продолжает разглагольствовать, но я его уже не слышу. Какое счастье, что дядюшка у нас болтун, и какая радость, что тётушка приняла мою сторону. У застенчивости есть, по крайней мере, одно преимущество — никто не шпыняет, когда хочется, чтобы тебя оставили в покое. Я украдкой бросаю взгляд на кухонные часы: семь тридцать, а обеду ещё конца не видать. И ведь мне ещё придётся убрать со стола и помыть посуду — страшно канительное занятие; посудомоечная машина жрёт слишком много энергии, говорит тётя, так что нам приходится мыть вручную.

Солнечные лучи за окном превращаются в золотые и розовые нити. Они похожи на волоконца сладкой ваты, которую продают в кондитерской лавке в центре города — блестящие, разноцветные и воздушные. Да, сегодня вечером закат будет потрясающий. В это мгновение желание пойти на Бэк Коув так велико, что я вынуждена вцепиться обеими руками в сиденье стула, чтобы не сорваться и не выскочить за дверь.

Наконец, я решаю прекратить накручивать себя и оставить всё на произвол судьбы. Как само повернётся, так и будет. Если мы закончим обед и я управлюсь с уборкой поскорее, то пойду. Если нет — останусь. Как только я принимаю решение, то сразу чувствую себя в миллион раз лучше, и даже умудряюсь проглотить ещё несколько равиоли. И тут Дженни (о чудо из чудес!) вдруг ни с того ни с сего принимается молотить еду с удвоенной скоростью и сметает всё с тарелки, а тётя объявляет, что я могу начать убирать посуду, как только доем.

Я тут же вскакиваю и начинаю сгребать всё, что стоит на столе. Уже почти восемь! Даже если я управлюсь с мытьём за пятнадцать минут — а это почти невозможно — всё равно будет трудновато добраться до назначенного места за оставшиеся четверть часа. А уж о том, чтобы вернуться обратно до девяти часов — наступления установленного муниципалитетом комендантского часа для Неисцелённых — придётся вообще позабыть.

И если меня поймают на улице после запретного часа...

По правде говоря, я не знаю, что тогда случится. Я никогда не нарушала комендантского часа.

И в ту секунду, когда я смиряюсь с мыслью, что на Бэк Коув мне не попасть и уж тем более не вернуться вовремя обратно, тётушка делает нечто неслыханное. Когда я протягиваю руку за её тарелкой, она останавливает меня:

— Сегодня можешь отдохнуть, Лина, я сама.

И касается пальцами моей руки. Как и раньше, её прикосновение так же прохладно и мимолётно, как лёгкий ветерок.

Прежде чем сама успеваю сообразить, что это я несу, я выпаливаю:

— Вообще-то, мне нужно быстренько сбегать к Ханне.

— Сейчас? — Выражение обеспокоенности — или подозрения? — мелькает на тётушкином лице. — Но ведь уже почти восемь часов!

— Знаю. Мы... она... у неё там книжка... она должна была мне дать... Я только что вспомнила...

Тётушка сдвигает брови и поджимает губы — точно, подозревает, нет сомнений!

— Но у вас же нет общих уроков! И экзамены уже прошли. Что там такого важного, что нужно непременно бежать к ней прямо сейчас?

— А... это не для уроков. — Я закатываю глаза, пытаясь подражать Ханниной бесшабашности, а у самой ладони вспотели, и сердце, кажется, прыгает по всей грудной клетке. — Это ну вроде как книга подсказок... для Аттестаций... Она знает, что мне требуется немного лучше подготовиться, а то ведь я вчера чуть сознание не потеряла от волнения...

Тётушка с дядюшкой вновь обмениваются короткими, но многозначительными взглядами.

— Но ведь до комендантского часа всего ничего, — обращается ко мне Кэрол. — Если тебя поймают после девяти...

Я нервничаю и потому становлюсь сварливой.

— Я отлично знаю о комендантском часе! — огрызаюсь я. — Только и слышу всю жизнь «комендантский час, комендантский час»...

Я моментально раскаиваюсь и опускаю глаза — совестно взглянуть на Кэрол. Я никогда ещё ей не грубила, всегда старалась быть терпеливой, послушной и милой, не привлекать к себе особого внимания, быть пай-девочкой, которая помогает по дому, сидит с детьми, слушает, кивает и ведёт себя тише воды. Знаю — я по гроб жизни обязана Кэрол за то, что она взяла к себе нас с Рейчел после смерти мамы. Если бы не тётушка, я бы наверняка угодила в какой-нибудь приют для сирот, а тогда что? Ни хорошего образования, ни приличной работы; пришлось бы вкалывать где-нибудь на бойне, чистить кишки, убирать навоз или делать ещё что-нибудь в этом роде. Почла бы за счастье — за великое счастье! — получить место уборщицы, вот и вся тебе карьера.

Ни одна уважающая себя семья не захотела бы взять на воспитание ребёнка, над прошлым которого висит призрак Заразы.

Хотелось бы мне узнать тётушкины мысли! Не имею понятия, о чём она думает, но мне так и кажется, что она анализирует, пытается читать по моему лицу. «Я ничего такого плохого не делаю, это всё совершенно невинно, и со мной всё хорошо», — вот что прокручиваю я в голове, снова и снова, как шарманку, — и незаметно вытираю вспотевшие ладони о джинсы. Наверняка там остаются тёмные мокрые пятна.

— Хорошо, только быстро, — наконец разрешает тётушка, и не успевает она ещё договорить, как я уже выметаюсь из столовой, скачу вверх по лестнице, меняю сандалии на кроссовки и слетаю обратно вниз. Тётушка несёт тарелки в кухню и что-то кричит мне вслед, но я проношусь мимо и толкаю дверь на улицу, не вникая в её выкрики. Старинные дедушкины часы в гостиной начинают бить как раз в тот момент, когда за мной захлопывается сетка от насекомых. Восемь часов.

Вскакиваю на велосипед и наворачиваю вниз через палисадник и дальше, на улицу. Педали скрипят, визжат и едва не сваливаются с креплений. Велик до меня принадлежал кузине Марсии, так что ему не меньше пятнадцати лет, к тому же и торчит он снаружи, под всеми ветрами и дождями; неудивительно, что он едва не рассыпается.

На всех парах лечу к Бэк Коув — к счастью, под уклон. В это время суток на улицах мало народу. Исцелённые сидят по домам — обедают, или возятся по хозяйству, или готовятся ко сну, вернее, к очередной ночи без сновидений, а Неисцелённые либо тоже уже дома, либо направляются домой, нервно поглядывая на часы — минуты бегут, торопятся, скоро девять — начало комендантского часа для Неисцелённых...

Ноги до сих пор не отошли от дневной пробежки. Если мне удастся достичь Бэк Коув вовремя и застать там Алекса, ну и видок же у меня будет! Всклокоченная, потная, отвратительная. Чучело. Но я знай кручу педали. Теперь, когда до цели осталось только полпути, все сомнения и вопросы покидают меня. Выжимая всё, на что способны ноющие ноги, мчусь по тихим улицам по направлению к бухточке Бэк Коув, срезая напрямик, где только можно, и наблюдая, как солнце медленно опускается за пылающую золотом линию горизонта. Кажется, будто волны и небо — всё блеск и глубокая синева — поменялись местами, и свет сияет как бы из-под воды.

Я всего несколько раз оказывалась на улице одна в это время суток. Странное чувство — смесь страха и воодушевления — охватывает меня, оно сродни тому, что я ощущала, в открытую разговаривая с Алексом: будто всевидящий вращающийся глаз на секунду ослеп, или будто ты отпустил руку, за которую хватался всю жизнь, и теперь волен идти куда угодно и за кем угодно.

Кругом в окнах зажигаются огни — по большей части свечи и керосиновые лампы. Я в бедном районе, здесь всё отпускается по нормам, особенно газ и электричество. Сворачиваю на Пребл-стрит и за теснящимися вокруг четырёх- и пятиэтажными зданиями теряю солнце. Дома, высокие, тёмные, какие-то сдавленные с боков, жмутся друг к дружке, словно скоро зима и так легче будет согреться.

Я, собственно, даже не знаю, о чём буду разговаривать с Алексом, не думала пока об этом. От одной мысли о том, что скоро окажусь с ним наедине, мой живот вдруг сжимается в спазме. Я вынуждена резко остановиться. Стою и пытаюсь отдышаться. Сердце колотится по-сумасшедшему. Отдохнув с полминутки, снова осёдлываю велик и жму на педали, правда, теперь чуть медленнее. Мне катить ещё с милю, но я уже вижу бухту — вон она, справа. Солнце едва видно над тёмным массивом деревьев — до полной темноты десять, самое большее пятнадцать минут.

И тут я чуть не останавливаюсь: внезапная мысль ударяет меня, словно кулаком в челюсть: его не будет там! Я опоздаю, и он уйдёт! Или кто знает — а вдруг это у него шутки такие? А может, он вообще ничего и не имел в виду, я всё себе навоображала?!

Кладу руку на живот, пытаясь утрамбовать рвущиеся наружу равиоли, и... прибавляю скорости.

Я так увлечена верчением педалей и игрой в перетягивание каната с собственным пищеварительным трактом, что не слышу приближения регуляторов.

Только я собиралась пронестись мимо давно погасшего светофора на Бакстер-бульвар[8], как вдруг меня ослепляет стена жужжащего и мигающего света: лучи множества ручных фонарей направлены мне прямо в глаза. Я мгновенно останавливаюсь, закрываюсь рукой и чуть ли не кувыркаюсь через руль велосипеда. Вот это было бы полной катастрофой: торопясь из дому, я позабыла надеть шлем.

— Стоп! — гремит голос одного из регуляторов, наверно, начальника патруля. — Предъявите удостоверение личности!

Группы регуляторов — одни из них находятся на официальной службе правительства, другие — добровольцы из числа граждан — патрулируют улицы каждую ночь: выискивают зазевавшихся Неисцелённых — нарушителей комендантского часа, проверяют, не происходит ли где на улице или (если гардины не задёрнуты) в домах что-нибудь недозволенное, ну, там, двое Неисцелённых трогают друг друга или идут рядом после наступления темноты, а случается, что и двое Исцелённых творят нечто такое, что «можно рассматривать как постпроцедурный рецидив deliria», например, слишком страстно обнимаются и целуются. Редко, но такое всё же случается.

Регуляторы подчинены непосредственно правительству и работают в тесном сотрудничестве с учёными из лабораторий. Именно после доклада регуляторов мою маму послали на её третью Процедуру. Однажды ночью почти сразу после второго неудачного сеанса Исцеления патруль подсмотрел, что она плачет над какой-то фотографией. Это была фотография моего отца. Мама забыла плотно задёрнуть занавески. Через пару дней она снова оказалась в лаборатории, на операционном столе...

Обычно встречи с регуляторами легко избежать — уж больно они громкие, за милю слышно. Не расстаются с рациями, с помощью которых патрульные группы общаются между собой, и радиопомехи трещат так, что создаётся впечатление, будто на тебя летит гигантский рой гудящих шершней. Просто я ушла в себя до такой степени, что ничего кругом не слышала.

Мысленно кляня себя за глупость, выуживаю из кармана бумажник (хоть это не забыла, растяпа такая). Закон Портленда предписывает всегда иметь при себе удостоверение личности. Никому не хочется провести ночь в участке, пока силовики выясняют, что ты не верблюд.

— Магдалина Элла Хэлоуэй, — представляюсь я, стараясь, чтобы голос не дрожал, и передаю удостоверение главному регулятору. Свет его фонарика, направленный мне прямо в лицо, слепит и не даёт рассмотреть этого человека, как я ни щурюсь. Единственное, что могу сказать — он большой. Высокий, стройный и косая сажень в плечах.

— Магдалина Элла Хэлоуэй, — повторяет он, одним движением длинных пальцев раскрывая документ, и внимательно изучает мой личный код — номер, присвоенный каждому гражданину США. Первые три цифры кода обозначают твой штат, следующие три — город, следующая три — семейную группу, к которой ты принадлежишь и, наконец, последние четыре — это твой личный код.

— И чем же это ты занимаешься, Магдалина? — допытывается Босс. — До комендантского часа меньше сорока минут!

Меньше сорока минут. То есть, уже почти восемь тридцать. Я переминаюсь с ноги на ногу, боюсь — сейчас потеряю терпение. Отчитывайся тут перед всякими... Довольно значительная часть регуляторов — те, что добровольцы — это плохо оплачиваемые коммунальные служащие: мойщики окон, сторожа да те, что ходят по домам и считывают показания газовых счётчиков...

Набираю побольше воздуха и говорю самым невинным голоском:

— Хотелось всего лишь быстренько прокатиться на Бэк Коув... — при этом улыбаюсь и стараюсь выглядеть как полная кретинка. — Просто за обедом съела слишком много... — Ну, и хватит вранья. Не то заврусь и влипну в неприятности по самую макушку.

Большой Босс продолжает поджаривать моё лицо светом своего фонарика и внимательно изучает меня и моё удостоверение. В какой-то момент он вроде бы собирается вернуть мне документ, и я было воспряла духом, но он внезапно передает удостоверение другому регулятору и говорит:

— А проверь-ка его на ЕСП. Узнай, подлинное ли.

У меня падает сердце. ЕСП означает «Единая Система Проверки» — компьютерная сеть, где хранятся сведения обо всех гражданах страны до единого человека. Да это же займёт не меньше двадцати минут! Только представить себе — система должна найти соответствующие коды среди множества других заявок на проверку — да тут и тридцати минут будет мало! Конечно, он не думает, что я подделала удостоверение, но ведь сколько же это времени уйдёт зря!

И вдруг — снова чудо! — из-за спины Большого Босса доносится чей-то голос:

— С ней всё нормуль, Джерри. Я её знаю — забегает ко мне в магазин. Живёт на Камберленд-авеню, 172.

Джерри поворачивается на голос, к счастью, опуская фонарик в процессе. Пытаюсь проморгаться, но в глазах так и пляшут световые пятна. Кое-кого в скоплении лиц я узнаю: вон та женщина работает в местной химчистке и проводит вечера, стоя в дверном проёме, жуя резинку и от времени до времени сплёвывая на улицу; а вон регулировщик уличного движения — работает в центре, на проспекте Франклина, одном из немногих мест во всём городе, где движения достаточно, чтобы там нужен был регулировщик; один из парней забирает у нас мусор, а вон там, сзади — Дев Ховард, владелец Квикмарта на той улице, где я живу.

Обычно мы питаемся тем, что приносит дядя из своего магазинчика «Стоп-н-Сейв» на Манджой Хилл: консервы, макароны и тушёнку, но иногда, случается, в доме заканчивается молоко или туалетная бумага — тогда я бегу в Квикмарт. Ну и жуткий же он тип, этот мистер Ховард, у меня от него всегда мурашки по коже: тощий, просто ходячий скелет, чёрные глаза-бусинки под набрякшими веками напоминают крысиные. Но сегодня вечером я готова его расцеловать. А я даже не подозревала, что он знает моё имя. Он никогда двух слов со мной не сказал, кроме заученного: «Это всё на сегодня?» — после того, как пробьёт сумму в кассе, только сверлит меня своими жгучими глазами из густых теней нависших век. Ставлю в мозгу галочку напротив заметки: «Поблагодарить его от всей души, как только мы с ним снова встретимся».

Джерри мгновение колеблется, но я вижу, что другим регуляторам эта волынка уже надоела, они начинают шушукаться и переминаться с ноги на ногу — им хочется снова отправиться на поиски чего-либо более интересного.

Джерри, должно быть, тоже это понял — он резко мотает головой в мою сторону:

— А, ладно, отдай ей удостоверение.

От облегчения меня тянет рассмеяться, поэтому я изо всех сил стараюсь сохранить на лице серьёзную мину. Забираю документ и прячу его на место, в бумажник. Руки еле заметно дрожат. Даже удивительно, как регуляторы одним своим присутствием нагоняют страх. Даже когда они к тебе по-доброму, никак не получается отвлечься от страшных слухов, которые ходят об этих людях — о совершаемых ими рейдах, засадах и расправах.

— Поосторожней, Магдалина, — внушает Джерри, и я снова в напряжении. — Постарайся оказаться дома, когда настанет комендантский час. — Он снова направляет фонарик мне в глаза, и я снова щурюсь и закрываюсь рукой. — Уж поверь мне — лучше не наживать себе неприятностей, — мягко прибавляет он.

Мягко-то мягко, вот только на одно крошечное мгновение я слышу, как под журчанием его слов идёт поток звериной ярости и агрессии. Но я тут же говорю себе, что у меня паранойя. Что бы регуляторы ни вытворяли, всё делается ради нашей защиты, ради нашего блага.

Группа приходит в движение, обтекает меня с обеих сторон, так что несколько секунд вокруг кипит паводок грубых плеч и джинсовых курток, незнакомых запахов одеколона и пота. Оживают рации. Я слышу обрывки слов и сводок: «Маркет-стрит, парень и девушка, возможно заражённые... недозволенная музыка на Сент-Лоренс, похоже, там танцуют...» Меня со всех сторон толкают — плечами, руками, локтями — пока, наконец, я не остаюсь совсем одна. Слышен только отдалённый затихающий топот регуляторских башмаков да треск их раций.

Жду ещё немного, пока все эти звуки не смолкают, и снова вскакиваю на велосипед. В груди — непередаваемое ощущение ликования, счастья и свободы. Сама себе не верю, до чего легко было выскользнуть из дома. Вот уж никогда бы не подумала, что смогу так виртуозно врать тётушке, да что там! — никогда бы не подумала, что вообще умею врать. А при мысли о том, до чего быстро я отделалась от регуляторов, которые собрались было поджаривать меня на медленном огне чуть ли не целый час, готова вскинуть обе руки вверх и подпрыгнуть под самые облака. Сегодня вечером весь мир на моей стороне! И до Бэк Коув осталось всего несколько минут. Сердце начинает колотиться в ускоренном темпе, стоит мне только подумать о приятном и лёгком скольжении вниз по одетым травой склонам, об Алексе в сверкающей рамке последних солнечных лучей... и о том простом слове, которое он прошептал мне в ухо: «Серый»...

Лечу по Бакстер-бульвар, там, где его последнее закругление плавно спускается к Бэк Коув. И тут я резко останавливаюсь. Высокие здания остались позади, уступив место полуразвалившимся халупам, жмущимся по сторонам разбитой дороги. Позади них к бухте стекает узкая полоска высокой травы. Вода — как огромное зеркало, по которому скользят розовые и золотые блики — отражения плывущих в небе облаков. В этот момент солнце, выгнувшись над горизонтом пылающей аркой, посылает свои последние, тающие лучи, рассекает темноту вод, на исчезающе малую долю секунды топит всё вокруг в белом сиянии и... проваливается, тонет, натягивая за собой на небо розово-красно-пурпурный занавес; но все краски почти мгновенно меркнут, и мир погружается в темноту.

Алекс был прав — такого потрясающего заката я ещё никогда в своей жизни не видела.

Несколько минут я не могу двинуться, просто стою, глубоко дышу и впитываю в себя увиденное. Но постепенно меня охватывает тупое отчаяние. Я опоздала. Регуляторы, должно быть, ошиблись со временем, и сейчас уже далеко перевалило за полдевятого. Даже если Алекс и ждёт меня где-то на длинной полосе пляжа, у меня нет ни малейшего шанса найти его и успеть домой до начала комендантского часа.

Глаза жжёт, мир вокруг словно течёт, краски и формы смазываются... Сначала я думаю, что, наверно, ударилась в слёзы. От неожиданности пугаюсь и забываю обо всём: о своём отчаянии и разочаровании; об ожидающем где-то на берегу Алексе с его волосами, в которых пылают медью умирающие лучи солнца... Я не помню, когда плакала в последний раз. Наверно, много лет назад. Вытираю глаза тыльной стороной ладони, и зрение восстанавливается. Нет, это только пот, с облегчением понимаю я, пот залил мне глаза. И всё равно — ноющая тяжесть в душе не желает оттуда уходить.

Я стою так ещё несколько минут, не сходя с велосипеда и крепко сжимая рукоятки руля — пока не чувствую себя немного спокойнее. Что-то в моей душе нашёптывает: наплюй на всё, ударься в загул и лети вниз по склону к воде, и пусть ветер треплет твои волосы, и пошли подальше комендантский час, пошли ещё дальше регуляторов, и пусть всё и вся катится к чертям собачьим... Но я не могу... не могла... никогда не смогу... Выбора нет. Я должна вернуться домой.

Неуклюже разворачиваю велик и начинаю подъём обратно. Теперь, когда адреналин сгорел, а воодушевление испарилось, ноги, кажется, будто свинцом налиты, и я задыхаюсь, не преодолев ещё и четверти мили. На этот раз держу ушки на макушке, чтобы не прозевать регуляторов, полицию или ещё кого-нибудь в этом роде.

Всю дорогу домой я твержу себе, что, наверно, всё к лучшему. Должно быть, я помрачилась в уме, принявшись колесить по полутёмным улицам, чтобы встретиться на пляже с каким-то малознакомым парнем. К тому же всё объяснилось: он работает при лабораториях, наверняка завалил в помещение в момент моей аттестации чисто случайно или с какой-то невинной целью — может, ему в туалет понадобилось, или воды набрать, или ещё что...

А может, я вообще всё это только вообразила — закодированное сообщение, приглашение на встречу. Скорее всего, что он сидит где-то в своей квартирке, корпит над курсовой и совершенно позабыл о двух девчонках, на которых налетел у лабораторий. Просто выказал вежливость и любезно поболтал с ними без всякой задней мысли...

«Конечно, так лучше». Но сколько бы я ни повторяла это заклинание, странная пустота по-прежнему зияет в моей груди; и как бы это ни было нелепо, но у меня неотвязное, колющее чувство чего-то позабытого, чего-то упущенного, чего-то утраченного навсегда...

Глава 7

Из всех жизненных систем организма — нервной, психической, органов чувств и пр. — самой чувствительной и легко подверженной нарушениям является сердечно-сосудистая система. Роль общества состоит в том, чтобы оградить эти системы от инфекций и других разрушающих факторов. В противном случае будущее человеческой расы под вопросом. Как всеми средствами современной сельскохозяйственной науки мы охраняем урожай от вредителей, болезней и гнили, так мы должны охранять наши сердца.

— «Роль и цели общества», Книга Тссс, стр. 353.

Меня назвали в честь Марии Магдалины, едва не погибшей от любви: «Объятая deliria и поправшая законы общества, она любила мужчин, которым не могла принадлежать или которые не могли принадлежать ей». (Книга Плача, Мария, 13:1[9]). Обо всём этом мы узнали на уроках изучения Библии. Сначала был Иоанн, затем Матфей, затем Иеремия, Пётр и Иуда, а между ними — бессчётное множество других, имена которых не сохранились.

Её последняя любовь, как говорят, была самой сильной: она полюбила человека по имени Иосиф. Всю свою жизнь проживший бобылём, он нашёл её на улице, израненную, еле живую и полубезумную от deliria. Что за человек был Иосиф — об этом много спорят: то ли праведник, то ли грешник, то ли он поддался Заразе, то ли нет, — но, во всяком случае, он хорошо заботился о бедняжке, вылечил её телесные раны и попытался дать мир её душе.

Но было поздно. Прошлое не отпускало Магдалину. Её преследовали призраки утраченной любви; мучимая злом, которое она причинила другим и которое другие причинили ей, она была воистину пропащей душой. Она почти не могла есть, целыми днями рыдала. Она изо всех сил цеплялась за Иосифа и умоляла его не покидать её, но не находила утешения в его доброте.

И однажды утром она проснулась, а Иосифа рядом не оказалось — он ушёл, не простившись и не объяснившись. Эта измена подкосила её. И она упала наземь, умоляя Господа избавить её от мучений.

И Господь услышал её молитвы и в бесконечной благости своей избавил её от deliria, проклятия, тяготевшего над всем родом человеческим вследствие первородного греха, свершённого Евой и Адамом. В этом смысле Мария Магдалина стала первой Исцелённой.

«И вот, после стольких лет страданий и горя ступила она на праведный путь, и мир воцарился в её душе, и так жила она в радости до конца своих дней». (Книга Плача, Мария, 13:1)

Я всю жизнь ломала себе голову над вопросом: почему мама назвала меня Магдалиной? Мама ведь даже не верила в Исцеление. Вот в этом-то и была её самая большая проблема. Книга Плача переполнена повествованиями об опасностях deliria. Я много размышляла над этим и пришла к выводу, что несмотря на всё своё упорство, моя мать знала, что она неправа, что Исцеление, Процедура, — благо для всех. Мне кажется, даже когда она задумала совершить то, что совершила, она знала, чем это обернётся для меня. И моё имя было некоторым образом её подарком мне. Посланием.

Мне кажется, так она пыталась сказать: «Прости меня». Мне кажется, так она пыталась сказать: «Однажды даже этой боли придёт конец».

Вы видите? Пусть говорят, что хотят; вопреки всему я знаю — моя мама была не такая уж пропащая.

*

Следующие две недели мне голову некогда поднять — столько забот. В Портленд ворвалось лето. Собственно, жара началась уже в первых числах июня, но настоящее лето ещё не наступило — зелень какая-то бледная, неяркая, по утрам пронизывающе холодно... Зато в последнюю неделю школы всё словно взрывается сочнейшими красками, какие бывают только в цветном кино: небо — невыносимо синее днём, лилово-фиолетовое в грозу и чёрное-пречёрное ночью, алые цветы — словно застывшая кровь. Каждый день после окончания занятий всё время какие-то мероприятия — то собрания, то церемонии, то подготовка к выпускному... Ханна приглашена везде, я — кто бы мог подумать... — на большинство из них. Чудеса.

Харлоу Дэвис — она живёт недалеко от Ханны, в Вест-Энде, её папаша выполняет какие-то заказы правительства — приглашает меня к себе на «свойскую прощальную вечеринку». Я даже не подозревала, что ей известно моё имя — когда бы она ни разговаривала с Ханной, её глаза скользили мимо меня, будто я не достойна даже взгляда. Однако я иду. Мне всегда хотелось увидеть, как выглядит её дом изнутри, и пожалуйста — там всё именно так, как я и представляла — сплошная роскошь. У Дэвисов тоже имеется автомобиль, и кругом множество электроприборов, которые, конечно, все используются: посудомойки и стиральные машины, и сушилки, и огромные люстры, усеянные десятками и десятками лампочек. Харлоу пригласила почти весь выпускной поток — всего нас шестьдесят семь, а на «свойской» вечеринке, наверно, человек пятьдесят — отчего чувство собственной исключительности во мне меркнет, но всё равно, вечеринка классная.

Мы сидим в саду, а прислуга бегает туда-сюда с полными тарелками. Тут тебе и капустный салат, и картофельный салат, и прочая барбекюшная снедь, а папаша Харлоу колдует около огромного дымного гриля, переворачивая с боку на бок маринованные рёбрышки и огромные гамбургеры. Мы с Ханной сидим на одеяле, брошенном на траву, и я ем и ем, пока не чувствую, что ещё немного — и взорвусь; живот такой огромный, что сидеть не могу — приходится откинуться на спину. Мы уходим перед самым комендантским часом, когда звёзды выглядывают в дырочки тёмно-синего бархатного занавеса неба, а комары всем скопищем вылетают на вечернюю кормёжку, так что мы, отмахиваясь, взвизгивая и хохоча, вынуждены искать приюта в доме. Прихожу к выводу, что давненько у меня не было такого чудесного дня.

Даже девочки, к которым я не испытываю особой симпатии — как, например, Шелли Пирсон, ненавидящая меня с тех самых пор, как я в шестом классе выиграла в школьной научной олимпиаде, а она оказалась на втором месте — ведут себя очень даже мило. Думаю, это потому, что всем нам ясно — дело идёт к концу. После выпуска большинство из нас никогда больше не увидят друг друга, а если даже мы когда и встретимся, то это будет по-другому. Мы станем другими. Мы станем взрослыми. Нас исцелят, классифицируют, пронумеруют, снабдят пояснительными табличками, подходящими партнёрами и аккуратно воткнут, словно булавки с перламутровыми головками, в полотно жизни — туда, где нам надлежит сидеть, вернее, катиться по накатанной, хорошо выверенной дорожке...

Терезе Грасс исполнилось восемнадцать ещё до окончания школы, поэтому она уже прошла свою Процедуру. То же самое и с Морган Делл. Обе несколько дней не показывались на уроках, пришли только на церемонию выпуска. Перемена в них — просто поразительная. Они выглядят спокойными, зрелыми и, я бы сказала, какими-то отстранёнными, словно их покрыли тонкой прозрачной глазурью. Ещё пару недель назад у Терезы Грасс была кличка «Тереза Грязь» за плохую осанку, за то, что она жевала концы своих волос, да и вообще была неряхой, каких поискать, зато сейчас!.. Она ходит словно аршин проглотила и высоко держит голову, глаза смотрят прямо перед собой, на губах — еле заметная улыбка, словом, все расступаются, когда она проходит по коридору. То же самое и с Морган. Словно вся их напряжённость, неуклюжесть и застенчивость исчезли вместе с Болезнью. Даже вечно трясущиеся ноги Морган перестали дрожать. Когда ей приходилось отвечать на уроках, она так тряслась, что парта ходуном ходила. Но после Процедуры — раз! — и дрожь прекратилась, как по мановению волшебной палочки. Вообще-то они не первые Исцелённые в нашем классе — Эланор Рана и Анни Хаан прошли Процедуру ещё осенью, а полдесятка других девчонок — во время весеннего семестра — но просто на этих двух разница видна особенно отчётливо.

А я продолжаю считать дни. Восемьдесят один, восемьдесят, семьдесят девять...

Ива Маркс так и не вернулась в школу. Ходят разные, самые противоречивые слухи: она прошла Процедуру, и всё теперь в полном порядке; она прошла Процедуру и поехала мозгами, так что поговаривают, будто её собираются отправить в Склепы — портлендскую тюрьму и по совместительству сумасшедший дом; она убежала в Дебри. Единственное, в чём сомневаться не приходится — это что вся семья Марксов теперь под постоянным, неусыпным наблюдением. Регуляторы обвиняют мистера и миссис Маркс — и не только их, а и всех их дальних и близких родичей — в том, что не обратили должного внимания на воспитание своей дочери. Буквально через несколько дней после того, как Иву вроде бы поймали в Диринг Оукс Парке, я слышу, как тётя с дядей шепчутся между собой, что, мол, обоих Ивиных родителей уволили с работы. А ещё неделей позже до нас доходит слух: они вынуждены были переехать к каким-то дальним родственникам. Поговаривают, что люди швыряли камни им в окна, а дом по фасаду расписали одним-единственным словом, повторенным сотни раз: «СИМПАТИЗЁРЫ». Что за чушь! Мистер и миссис Маркс под присягой утверждали, что их дочь прошла Процедуру задолго до срока несмотря на риск, однако, по утверждению тётушки Кэрол, когда люди так сильно напуганы, они впадают в раж. Каждый опасается, как бы deliria не прошла по Портленду победным маршем. Каждый стремится предотвратить эпидемию.

Мне жаль семью Марксов, конечно, но такова жизнь. Это как с регуляторами: можно не переваривать патрулей и проверку документов, но если ты понимаешь, что всё делается для того, чтобы тебя же защитить от опасности, то невозможно стать в позу и отказаться подчиниться. И думайте, что хотите, называйте меня эгоисткой, но мысли о судьбе Ивиной семьи занимают меня не слишком долго. Столько сейчас бумажной работы, связанной с окончанием школы, столько нервов на неё уходит, а тут ещё шкафчики надо освободить, и ещё кое-какие хвосты досдать, да и с людьми попрощаться... Не до Ивы.

Даже выкроить время для пробежек нам с Ханной удаётся с трудом. А когда бегаем, то по молчаливому соглашению придерживаемся наших старых маршрутов, без самодеятельности. К моему удивлению, она ни разу не упомянула о том происшествии у лабораторий. Но знаю я её — она легко увлекается и легко забывает свои увлечения. Сейчас её ум занят новым событием: на севере прорвана граница, и обвиняют в этом, конечно, Изгоев.

А я даже на крачайшую долю секунды не допускаю мысли о том, чтобы показаться у лабораторий, не-а, ни за что. Стараюсь сосредоточить внимание на чём угодно, только бы не думать об Алексе, что, в принципе, не так уж и тяжело. Теперь даже не могу понять, с какой это дури я в тот вечер колесила по тёмным улицам, наврала с три короба Кэрол и регуляторам, а всё лишь бы встретиться с ним. Уже на следующее утро вся эта история стала казаться странным сном, миражом — и только. Говорю себе, что, наверно, нашло временное помрачение ума — мозги размягчились от беготни по жаре.

День выпуска. На торжественной церемонии Ханна сидит в трёх рядах впереди меня. Проходя к своему месту, она успевает схватить мою ладонь и сжать её — два долгих пожатия и два коротких. А когда она уселась, то наклонила голову назад так, что я вижу — она написала маркером на своей шапочке выпускника три слова: «Слава тебе Господи». Я с трудом удерживаюсь от смеха, а она оборачивается и строит кисло-строгую мину. Все мы парим в облаках, и я чувствую, что никогда не была так близка к своим одноклассницам — девочкам из школы св. Анны — как в этот замечательный день. Солнце палит безжалостно, изливая на нас всю свою ликующую радость — даже немножко слишком сильно, пожалуй; так бывает, когда кто-нибудь одаривает тебя преувеличенной улыбкой. Мы сидим, потеем, обмахиваемся программками праздника, подталкиваем друг друга локтями, чтобы не дай бог не зевнуть или не закатить глаза, утопая в бесконечной литании нашей ректорши, твердящей что-то о «взрослении» и «вхождении в наше славное общество». Оттягиваем воротники, чтобы впустить под мантии хоть немного свежего воздуха.

Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремового цвета навесом. Над их головами полощутся флаги: школьный флаг, флаг штата, американский национальный. Родственники вежливо аплодируют каждому выпускнику, поднимающемуся на подиум за своим аттестатом. Когда приходит мой черёд, оглядываю толпу в поисках сестры и тёти, но я так боюсь споткнуться и шлёпнуться на глазах у всей честной компании, когда буду принимать свой аттестат из рук ректора Макинтош, что ни о чём другом думать толком не могу. Поэтому вижу только калейдоскоп всяких цветов: зелёных, синих, белых — и мешанину разноцветных лиц — белых, коричневых, розовых... Отдельных звуков за треском аплодисментов я тоже не в силах различить, кроме звонкого, словно колокольчик, голоса Ханны: «Аллилуйя, Халина!» Комбинация наших имён. Это у нас такой воинственный клич — подбадриваем друг друга перед соревнованиями или экзаменами.

Потом стоим в очереди к фотографу — сделать персональные портреты с аттестатами наперевес. Школа наняла профессионального фотографа. Посередине футбольного поля натянули сине-зелёный занавес, на фоне которого мы и позируем. Однако все до того возбуждены, что невозможно принимать всю эту торжественность всерьёз, так что на фотках мы хохочем, согнувшись пополам, и вместо лиц на портретах красуются наши макушки.

Когда подходит моя очередь фотографироваться, в самую последнюю секунду в кадр влетает Ханна, одной рукой обхватывает меня за плечи, фотограф от неожиданности вздрагивает и щёлкает затвором. Клик! — и вот мы увековечены: я смотрю не в камеру, а на Ханну, рот разинут — от смеха и от удивления, а она на целую голову возвышается надо мной, закрыв глаза и тоже широко открыв рот. Я убеждена: день сегодня совершенно особенный, золотой день, а может, и волшебный, потому что хотя физиономия у меня вся красная, а волосы прилипли к вспотевшему лбу, но, кажется, немножко от Ханниной красоты перепало и мне, так что несмотря на весь бедлам на этой фотографии я такая хорошенькая! И даже больше — я просто красавица.

Школьный ансамбль играет, причём по большей части довольно стройно, музыка так и льётся над полем, ей вторят птицы в небесах. Это такой чудный момент; у меня ощущение, будто исчезает что-то, довлеющее над нами, размываются различия, и не успеваю я осознать, что же это такое, как все мои одноклассницы сбиваются в один тесный круг, в одно объятие, прыгают вверх-вниз и вопят: «Мы молодцы! Мы молодцы!» И ни родители, ни учителя даже не пытаются разбить наше объятие, лишь стоят вокруг со снисходительным выражением на лицах, скрестив руки на груди. Я ловлю на себе взгляд своей тётушки, и у меня ёкает сердце — я понимаю, что она, как и все остальные, дарит нам этот момент — наше последнее единение, прежде чем круг сломается и всё изменится — навсегда.

И всё действительно скоро изменится. Да уже меняется, в эту самую секунду. Единый круг распадается на отдельные группки, а группки — на отдельных выпускников. Я вижу, как уходят Тереза Грасс и Морган Делл — они уже пересекают газон, направляясь на улицу. Они идут каждая сама по себе, в окружении своих родственников, склонив головы и ни разу не оглянувшись. Тут я соображаю, что они вообще даже не праздновали с нами, и не только они — Эланор Рана, Анни Хаан и другие Исцелённые тоже ушли, наверно, сразу же после вручения аттестатов. Ощущаю непонятное жжение в горле, хотя, конечно, нечего переживать, такова жизнь: всё приходит к своему концу, люди движутся дальше и не оглядываются на прошлое. Так и должно быть.

Выхватываю взглядом в толпе Рейчел и спешу к ней, ни с того ни с сего ощущая непреодолимую тягу быть рядом с ней. Так и хочется, чтобы она опустила руку на мою голову, взъерошила мне волосы, как она делала, когда я была совсем маленькой, и сказала: «Молодчинка, Луни[10]!» — так она поддразнивала меня тогда.

— Рейчел! — Непонятно почему, но у меня спирает дыхание, с трудом проталкиваю слова сквозь глотку. Я так счастлива видеть её, что ещё чуть-чуть — и разревусь. Но, само собой, сдерживаюсь. — Ты пришла!

— Конечно, пришла! — улыбается она. — Ты же моя сестра, забыла? — Она вручает мне букетик маргариток, обёрнутый в коричневую бумагу. — Поздравляю, Лина!

Зарываюсь лицом в цветы и вдыхаю их запах, стараясь подавить желание броситься Рейчел на шею. Ещё мгновение мы стоим так, молча глядя друг на друга, и тут она протягивает руку... Сейчас она, конечно, обнимет меня, как в прошедшие времена моего детства, или, по крайней мере, погладит по плечу...

Но вместо этого она всего лишь смахивает мою чёлку, прилипшую ко лбу:

— Фу-у! — говорит она, всё ещё улыбаясь. — Ты такая потная!

Знаю, глупо и по-детски чувствовать разочарование, и тем не менее, я разочарована.

— Это всё из-за мантии, — отвечаю я. Конечно, всё дело в этой проклятой мантии: она душит меня, не даёт ни двигаться, ни дышать...

— Пошли! — говорит сестра. — Тётя Кэрол тоже хочет поздравить тебя.

Тётушка Кэрол стоит у кромки поля с дядей, Грейс и Дженни и разговаривает с миссис Спрингер, учительницей истории. Я иду рядом с Рейчел; она всего лишь на несколько дюймов выше меня, и мы шагаем в ногу, но между нами расстояние в добрых три фута. Она молчит. Я вижу, что ей уже хочется поскорее уйти домой и заняться своими делами.

Но я позволяю себе бросить взгляд назад — ничего не могу поделать. Повсюду снуют девушки в оранжевых, как пламя, мантиях. Я вижу их словно издалека. Голоса и звуки перемешались и их уже не отличить друг от друга — так похоже на неумолчный шум океана, струящийся под обыденными уличными ритмами Портленда, непрестанный и оттого почти неуловимый. Всё за моей спиной выглядит статичным и ярким, словно обведённым тушью: стылые улыбки родителей, ослепительная вспышка фотокамеры, открытые рты и блестящие белые зубы, тёмные сияющие волосы и глубокое синее небо, и этот безжалостный, окутывающий всех свет... Такая чистая и идеальная картина, что мне кажется, будто она уже стала воспоминанием, волшебным сном...

Глава 8

Номер один, Н — водород,
он в солнце горит, тепло нам дарит,
и жизнь на Земле цветёт.

Два — гелий Не, инертный газ,
он легче, чем пушинки, нежнее снежинки
и ввысь поднимает нас.

Три — литий, Li, коварный металл,
в глаза попадёт — до дна их сожжёт,
в ракетах огнём он стал.

Четыре — бериллий, лёгкий металл...

— Из «Молитв к элементам[11]» («Молитвы и упражнения», Книга Тссс)

На летних каникулах я всегда помогаю дяде в магазине — по понедельникам, средам и субботам. Работа состоит в том, чтобы наполнять полки товарами, работать в отделе деликатесов, ну, и иногда помогать вести счета в маленьком офисе позади стеллажа со смесями на завтрак и прочими сухими полуфабрикатами. К счастью, в последних числах июня этого года Эндрю Маркус прошёл свою Процедуру и получил постоянную работу в другом магазине.

Утром Четвёртого июля я отправляюсь к Ханне. Каждый год мы непременно ходим на Восточный Променад смотреть фейерверк. Там в это время всегда весело: играет оркестр, уличные торговцы продают с лотков жареное мясо на шампурах, и початки кукурузы, и бумажные тарелки с яблочным пирогом и мороженым... Четвёртое июля — День независимости, день, в который мы празднуем окончательное закрытие наших границ — один из моих самых любимых праздников. Весь город полон чудесной музыки, по улицам стелется дым от многочисленных барбекю, и фигуры людей становятся призрачными, словно ненастоящими. Особенно мне нравится то, что комендантский час в этот начинается не в девять, а в одиннадцать вечера. В последние годы мы с Ханной придумали игру: остаёмся на улице так долго, как только возможно, с каждым разом всё больше сокращая время на возвращение домой. В прошлом году я влетела в двери своего дома в 22.58, едва не падая от изнеможения — так я бежала. Но, улёгшись в постель, всё улыбалась и улыбалась — мне казалось, что я совершила нечто замечательное.

На дверях дома Ханны — цифровая панель. Подруга доверила мне код, ещё когда мы были в восьмом классе, и сказала, что «перекусит меня напополам», если я кому-нибудь когда-нибудь где-нибудь и почему-нибудь его назову. Нажимаю четыре цифры и проскальзываю в двери. Я никогда не утруждаю себя стуком: родителей Ханны, скорее всего, нет дома, а она сама никогда не открывает дверь. Я, кажется, единственная, кто приходит к ней в гости. И это очень странно. Ханна все годы была одной из самых популярных девчонок в школе, на неё многие равняются, и она ко всем очень по-дружески относится, однако ни с кем она так не близка, как со мной.

Мы подружились, когда нас посадили за одну парту во втором классе, на уроках миссис Яблонски. Иногда мне приходит в голову: не жалеет ли Ханна об этом? Её фамилия — Тэйт, мы просто шли одна за другой по алфавиту (я тогда во всех списках значилась под фамилией тёти, Тидл). Может, ей хотелось бы сидеть с кем-то другим? Например, с Ребеккой Трелони, или Кати Скарп, или даже с Мелиссой Портофино. По временам мне кажется, что она заслуживает куда более замечательной подруги, чем я. Как-то Ханна сказала, что я ей нравлюсь за то, что не строю из себя невесть кого, за то, что умею испытывать по-настоящему глубокие чувства. Вот в этом-то и проблема — в некоторых отношениях я действительно чересчур чувствительна.

— Алло? Есть кто-нибудь? — окликаю я, оказавшись в холле. Здесь, как всегда, темно и так прохладно, что я сразу покрываюсь гусиной кожей. Я много раз бывала у Ханны, но меня по-прежнему поражает мощь кондиционера, скрытно гудящего где-то в стенах. Пару секунд стою недвижно и наслаждаюсь запахами чистоты: мебельной политуры, средства для чистки стёкол и свежесрезанных цветов. Сверху, из комнаты Ханны, доносится громкая, ритмичная музыка. Пытаюсь сообразить, что это за песня, но не могу разобрать ни слов, ни мелодии — она перекрывается такими гулкими басами, что пол дрожит.

Взобравшись по ступенькам, я не сразу вхожу в комнату Ханны. Дверь закрыта, но музыка, которую я никак не могу узнать, орёт так, что всё вокруг трясётся. Напоминаю себе, что дом Тэйтов со всех четырёх сторон защищён деревьями и палисадником, к тому же вряд ли кто отважится настучать на неё регуляторам. Эта музыка не похожа ни на какую другую — пронзительная, кричащая, неистовая. Невозможно даже разобрать, кто поёт — мужчина или женщина. По моему позвоночнику как будто пробегают чьи-то лёгкие пальцы, и словно бьёт слабым током. Это ощущение мне знакомо с самого детства, когда я, бывало, забиралась на кухню в надежде стянуть из кладовки лишнее печеньице. Как раз за мгновение до того, как раздавались поскрипывание и постанывание половиц под мамиными ногами, у меня и возникало это ощущение тока между лопатками. Я поспешно отворачивалась, пряча и руки, и мордашку — они были все в крошках и выдавали меня с головой.

Я встряхиваюсь и толкаю дверь в спальню Ханны. Моя подруга сидит за компьютером, упершись ногами в край стола, кивает головой в такт музыке и отбивает ритм ладонями по коленям. Заметив меня, она ударяет пальцем по клавише, и музыка мгновенно обрывается. Странное дело — упавшая тишина кажется такой же громкой.

Ханна перебрасывает волосы через плечо и отъезжает от стола. По её лицу проносится какая-то тень — я не успеваю понять, что значит это мимолётное выражение.

— Привет! — щебечет она — немного слишком весело. — Я не слышала, как ты вошла.

— Да ты не услышала бы, даже выбей я дверь! — говорю я и падаю на её кровать — огромную, с тремя перинами. Словно лежишь на облаке. — Что это было?

— Что? — Она поднимает ноги, прижимает колени к груди и описывает полный круг на вертящемся стуле. Я приподнимаюсь на локтях и пронзаю её взглядом. Обычно, если Ханна начинает вести себя таким вот дурацким образом — значит, что-то нечисто.

— Музыка, — говорю я, но она по-прежнему смотрит на меня ничего не выражающими глазами. — Тут такой ор стоял, когда я вошла — чуть барабанные перепонки не полопались.

— Ах это... — Ханна смахивает с лица прядку — ага, ещё один признак! Когда, например, она блефует в покере, то вечно теребит свои волосы. — Да так... Одна новая группа. Нашла в Сети.

— На БРМФ? — допытываюсь я. Ханна обожает музыку, и в последние годы перед старшей школой часами сёрфила по БРМФ — Библиотеке Разрешённой Музыки и Фильмов.

Ханна смотрит в сторону.

— Н-не совсем...

— Что значит «не совсем»?

Интранет, как и всё остальное в Соединённых Штатах, контролируется и мониторится ради нашего блага. Все вебсайты, всё их содержимое пишется специальными правительственными агентствами, включая Перечень Дозволенных Развлечений, который пересматривается раз в два года. Электронные книги идут в БРК — Библиотеку Разрешённых Книг, а фильмы и музыка — в БРМФ, и за маленькую плату можно скачать их на свой компьютер. Если он у тебя есть. У меня нет.

Ханна вздыхает, по-прежнему не глядя мне в лицо. Наконец, она вскидывает на меня глаза:

— Ты обещаешь, что никому не скажешь?

Вот теперь я съезжаю на краешек кровати и сажусь, выпрямив спину. Ой, что-то мне этот взгляд не нравится! Не доверяю я ему.

— Ханна, в чём дело?

— Ты никому не скажешь? — настаивает она.

В голове всплывает воспоминание: мы стоим в ярком солнечном свете на пороге лаборатории в День Аттестации, и Ханна шепчет мне на ухо странные слова о счастье и несчастье. Внезапно я пугаюсь. Не знаю, чего боюсь больше — её или за неё. Но киваю:

— Конечно, не скажу.

— О-кей. — Она опускает глаза и пару секунд теребит край своих шорт, потом набирает полную грудь воздуха. — Понимаешь, я тут на прошлой неделе познакомилась с одним парнем...

— Что?! — Я чуть не сваливаюсь с кровати.

— Остынь, — говорит она и поднимает ладонь вверх. — Он Исцелённый, сечёшь? Работает на муниципальное правительство. Вообще-то, он цензор.

Моё сердце успокаивается, и я снова опускаюсь на подушки.

— О-кей. Ну и?

— Ну и... — тянет Ханна. — Мы с ним вместе сидели в очереди к врачу. Ну, ты знаешь, к физиотерапевту. — Ханна как-то подвернула лодыжку и теперь раз в неделю должна ходить на физиотерапию, чтобы поддерживать тонус. — Мы разговорились.

Она замолкает. Что-то я не могу сообразить, к чему она клонит, и каким боком эта история касается музыки, которую она слушала. Поэтому сижу, не вякаю и жду продолжения.

— Ну вот, — вновь заговаривает Ханна, — я рассказываю ему про экзамены, про то, что собираюсь в университет, а он мне про свою работу — чем занимается, ну, знаешь, каждый день. Он кодирует доступ в онлайн, то есть делает так, чтобы народ не смог писать, что вздумается, или помещать в Сети, что хочется, всякую там лживую информацию или «особые мнения», — она показывает пальцами «воздушные кавычки» и закатывает глаза, — и прочее в том же духе. Он что-то вроде охранника, только в Интранете.

— О-кей, — снова говорю я. Хорошо бы, чтобы Ханна перешла к сути, ведь про строгости в Интранете я хорошо наслышана, и не я одна — о них все в курсе; но если её торопить, она, пожалуй, совсем заткнётся.

Она снова глубоко вздыхает.

— Но он не только кодирует доступы — он ещё и проверяет бреши, то есть, прорывы в защите. Хакеры, например, — те умудряются обмануть все охранные меры и таки загружают в Сеть всякое... ну там... сама понимаешь. Правительство называет такие сайты «утопленниками», потому что они всплывают тут и там, словно утопленники, поплавают в Сети часок, или день, или неделю — пока их не обнаружат. Так вот, на этих сайтах полно всякой недозволенной всячины: тут тебе и «особые мнения», и чаты, и видеоклипы, и музыка.

— И тебя угораздило найти такой сайт.

У меня засосало под ложечкой. В мозгу, словно неоновые вывески, замелькали слова: «незаконные», «допросы», «наблюдение». Ханна!

А она, кажется, даже не замечает, что я притихла. Её лицо вспыхивает воодушевлением, моя подруга так и излучает энергию, словом, она такая, как всегда. Наклоняется, упираясь локтями в колени, и говорит быстро-быстро, так и сыплет словами:

— Да не один! Их сотни, тысячи — только надо знать, как их найти. И где. Лина, это просто невероятно! Все эти люди — их должно быть множество по всей стране — проникают через щели и дырочки. Видела бы ты, что они пишут!.. И о чём! Об Исцелении, например. Оказывается, не только Изгои не верят в него. Знаешь, сколько людей там, в большом мире, которые... — Я смотрю на неё так пристально, что она опускает глаза и меняет тему: — А послушала бы ты музыку! Бесподобная, чудесная, ты никогда ничего подобного не слышала. От неё просто крышу срывает, понимаешь? От неё хочется орать, прыгать, куда-то двигаться, что-нибудь сломать, плакать хочется...

У Ханны большая спальня — вдвое больше, чем моя, и, тем не менее, мне становится тесно, кажется, будто стены вот-вот раздавят меня. Такое чувство, будто кондиционер перестал работать — до того воздух плотен и горяч, словно влажное дыхание. Не выдерживаю, вскакиваю и бегу к окну. Ханна, наконец, смолкает. Пытаюсь открыть окно, но оно как влитое. А я всё толкаю, толкаю его, упершись локтями в подоконник...

— Лина, — робко говорит Ханна примерно через минуту.

— Не открывается!

Свежий воздух — вот всё, о чём я могу сейчас думать. Прочие мысли превратились в мельтешение звуков и размытых картинок: треск радиопомех, подмигивание газоразрядных ламп, белые лабораторные халаты, стальные столы и блеск хирургических инструментов, а поверх всего — образ кричащей и плачущей Ивы Маркс, которую силой волокут в лаборатории, а за её спиной — её дом, обезображенный позорными надписями...

— Лина, — повторяет Ханна, на этот раз громче. — Ты что?!

— Застряло! Наверно, дерево повело от жары. Да открывайся же ты! — Ещё один решительный толчок — и рама взлетает вверх[12]. Слышится треск — и шпингалет, удерживавший раму на месте, выскакивает из своего гнезда и прокатившись по полу, замирает на середине комнаты. Одно мгновение мы обе стоим и пялимся на проклятый шпингалет. Воздух, ворвавшийся в спальню через открытое окно, облегчения не приносит.

— Снаружи ещё жарче, чем внутри.

— Ой, — мямлю я. От стыда не могу поднять на подругу глаз. — Я не хотела... Я не знала, что оно заперто. У нас дома окна не запираются...

— Да чёрт с ним, наплевать на это идиотское окно.

— Грейси как-то вылезла из своего манежа, когда была маленькой, и чуть не выбралась на крышу. Просто подняла окно и начала карабкаться...

— Лина.

Ханна хватает меня за плечо. Не знаю, лихорадка у меня или что — бросает то в жар, то в озноб — но от её прикосновения холод бежит по телу, и я отшатываюсь.

— Ты сердишься на меня, Лина.

— Я не сержусь. Я беспокоюсь за тебя!

Но это только полуправда. Я не просто сержусь — я, фактически, в бешенстве. Всё это время я резвилась, кретинка несчастная, воображала себе наше последнее лето вместе, переживала по поводу того, кого получу себе в спутники жизни, как сдам экзамены, как пройдёт Аттестация и прочее в том же духе, а Ханна лишь кивала, и улыбалась, и твердила: «Угу, да, я тоже» и «Говорю тебе, всё будет нормально», а сама за моей спиной превратилась в человека, которого я не знаю — в человека, имеющего от меня секреты, скрывающего свои странные пристрастия и не менее странные мнения о вещах, о которых даже думать не положено! Теперь мне ясно, почему я так испугалась, когда перед Аттестацией Ханна повернулась ко мне и зашептала, а глаза у неё горели, как у сумасшедшей. Словно она, моя лучшая подруга, моя единственная настоящая подруга, на минуту исчезла, и освободившееся место занял кто-то совсем-совсем чужой.

Да, вот что происходило всё это время: Ханна превращалась в чужака.

Я отворачиваюсь к окну.

Печаль, будто острый нож, пронзает мне душу. Хотя, конечно, так ведь и должно было в конце концов случиться. Я всегда это знала. Все, кому ты доверяешь, все, на кого, как тебе кажется, можешь рассчитывать, рано или поздно предадут тебя. Предоставленные самим себе, люди начинают лгать, изворачиваться, заводят какие-то секреты, и меняются, и исчезают — одни за равнодушным лицом или незнакомой личностью, другие — за густым утренним туманом, окутывающим прибрежный обрыв...

Вот почему Исцеление так необходимо. Вот почему все мы остро нуждаемся в нём.

— Слушай, Лина, ну не арестуют же меня за то, что я одним глазком взглянула на какие-то вебсайты! Или музыку послушала, если уж на то пошло.

— Могут и арестовать! Бывало, и не за то ещё попадали в тюрьму.

Она это знает. Знает — и ей всё равно!

— Да мне это уже просто осточертело! — Однако голос Ханны слегка дрожит, отчего я пугаюсь ещё больше. Никогда не слышала, чтобы моя подруга была в чём-то не уверена.

— Нам не стоило бы даже говорить об этом, Ханна! Ведь кто-нибудь может...

— Может что? Подслушать? — обрывает она меня. — Боже, Лина! Мне и это тоже осточертело! А тебе? Не обрыдло постоянно озираться — а ну как там кто заглядывает тебе через плечо или слушает каждое твоё слово? Вынюхивает не только, чем ты занимаешься, но и о чём думаешь? Я не могу! Не могу дышать, не могу спать спокойно, двигаться не могу! Словно повсюду одни стены, куда ни пойдёшь — бум! Стена. Захочешь чего-нибудь — бум! Другая.

Она зарывается рукой в волосы. Наверно, единственный раз в жизни Ханна не выглядит, как королева красоты. Самоконтроль тоже на нуле. Вид у неё какой-то блеклый и несчастный, на лице выражение, которое мне о чём-то напоминает, но о чём — сама не пойму.

— Но ведь это всё для нашего же блага! — говорю я, изо всех сил стараясь придать своему голосу побольше убеждённости. В спорах я, как правило, проигрываю. — Всё сразу изменится к лучшему, как только мы...

И снова она прерывает меня:

— Как только мы исцелимся, да? — Она испускает смешок, вернее, короткий лающий звук без малейшего признака веселья. И то хорошо, что хотя бы не пускается сходу в пререкания. — Ну да, ещё бы. Уже все уши прожужжали этим Исцелением.

Внезапно я осознаю, кого она мне напоминает. Однажды мы были с классом на экскурсии на бойне. Все коровы стояли рядком тихо-мирно в своих стойлах и смотрели на нас, проходящих мимо, вот точно такими глазами — полными страха и покорности судьбе. И было в этих глазах ещё кое-что. Безнадёжность. Точно такое же выражение я вижу сейчас на лице своей подруги. Вот теперь я по-настоящему за неё боюсь.

Но когда Ханна опять начинает говорить, её голос звучит немного спокойнее:

— Хотя кто знает, может, так и будет. Я имею в виду — станет лучше, когда пройдём Исцеление. Но до той поры... Лина, это же наша последняя возможность! Последняя возможность сделать что-то по собственному выбору!

Вот опять это слово, прозвучавшее тогда, в День Аттестации — «выбор». Но я киваю — не хочется снова заедаться с Ханной.

— И... что же ты намерена... сделать?

Она отводит взгляд, кусает губу... Вижу — она спорит сама с собой, стоит ли мне довериться.

— Сегодня ночью будет вечеринка...

«Что?!» Дзин-н-нь! Страх возвращается с новой силой.

Ханна тараторит:

— Да понимаешь, я нашла это на одном «утопленнике»... ничего такого, только музыка. Там несколько групп... они будут играть недалеко от границы, в Страудуотере, на одной из ферм.

— С ума сошла?! Ты не... ты же не собираешься туда идти, ведь так? Конечно, ты шутишь! Ты даже не допускаешь мысли об этом! Ведь так?

— Но это же совсем безопасно! Гарантирую! Эти вебсайты... Лина, они просто засасывают, ты бы тоже не удержалась, если бы хоть одним глазком взглянула на них. Но их не так-то просто найти. Ссылки обычно помещаются на самых обычных, совершенно законных официальных страницах, но... не знаю, вот только глянешь на такую ссылку, и становится ясно — что-то в ней не так. Ну вот нутром чуешь и всё!

— «Безопасно»? — цепляюсь я за соломинку. — Да как там может быть безопасно? Этот тип, с которым ты познакомилась, цензор, — да вся его работа в том, чтобы вынюхивать тех, у кого хватает глупости помещать такие вещи на...

— Не смей называть их глупыми! Они, вообще-то, очень даже умн...

— Уже не говоря о регуляторах и патрулях, и надзирателях за несовершеннолетними, и комендантском часе, и сегрегации, и обо всём таком прочем, чтобы понять — хуже этой затеи...

— Ну и отлично! — Ханна поднимает обе руки и с силой ударяет ими себя по бёдрам. Хлопок звучит так оглушительно, что я подпрыгиваю. — Отлично! Плохая затея. Рискованная. Да! И знаешь что? Мне до лампочки!

На секунду воцаряется тишина. Мы испепеляем друг друга взглядами — кажется, будто сам воздух между нами насыщен электричеством, того и гляди искры полетят.

— И какое отношение это всё имеет ко мне? — наконец произношу я, стараясь, чтобы голос не задрожал.

— Приходи! В десять тридцать, ферма «Поющий ручей» в Страудуотере. Музыка, танцы... Словом, будет весело! Ведь надо же успеть испытать всё, понимаешь, всё! — прежде чем нам отчекрыжат половину мозга!

Пропускаю мимо ушей последнюю часть её реплики.

— Нет уж, спасибо, дорогая подружка. На случай, если ты забыла: у нас с тобой на сегодня были другие планы. У нас планы на этот день существуют уже последние лет этак сто.

— Ну что ж, жизнь меняется! — Она поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, будто на самом деле мне хорошенько врезали под дых.

— Отлично.

В горле застревает комок, ещё немного — и разревусь. Бросаюсь к кровати и принимаюсь сгребать обратно в сумку всякую дрянь, выпавшую из неё и усеявшую всё покрывало: какие-то бумажки, фантики от жевательной резинки, монетки, авторучки...

— Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Мне до лампочки.

Наверно, Ханна чувствует себя виноватой — когда она заговаривает, её голос звучит мягче:

— Нет, правда, Лина... Подумай — может, придёшь? Ничего страшного не случится, обещаю!

— Этого ты не можешь обещать. — Глубоко вдыхаю. Вот ещё голос бы не дрожал... — Ты не пророчица, всего не предугадаешь.

— Но нельзя же жить, как ты — всё время дрожать от страха!

Ну всё. Достала. Во мне вскипает что-то дремуче-чёрное, я оборачиваюсь и налетаю на неё, как разъярённая фурия:

— Ещё бы мне не дрожать! Я боюсь, боюсь, боюсь! И правильно делаю, что боюсь! А ты такая храбрая, потому что у тебя не жизнь, а сказка, и семья у тебя что надо, и всё у тебя как надо, здорово, отлично, полный балдёж! Ты не знаешь и не понимаешь!..

— Полный балдёж, да? Ты думаешь, что у меня не жизнь, а сказка, да? — тихо и яростно говорит она.

Мне хочется убежать от неё, но я заставляю себя оставаться на месте.

— Да, думаю!

Она снова издаёт свой лающий смешок.

— Думаешь, что в этом всё дело, да? — Она широко раскидывает руки, словно обнимая комнату, дом и весь остальной мир. — Думаешь, что всего этого достаточно для счастья?

От её вопроса я взвиваюсь:

— А что ещё нужно?

— Да всё, Лина! Понимаешь — всё! — Она встряхивает головой. — Слушай, я не собираюсь извиняться. Знаю — у тебя есть причины бояться всего на свете. То, что случилось с твоей мамой — ужасно...

— Вот только мою маму сюда не вмешивай! — шиплю я. Всё моё тело — как тугой комок наэлектризованных нервов.

— Но не можешь же ты постоянно винить во всём свою мать! Она умерла больше десяти лет назад!

Я в таком бешенстве, что в глазах темнеет, ничего не соображаю — мозги заносит, как машину на льду, и они бьются о слова «страх», «винить», «не забывай», «мама», «я люблю тебя»... А Ханна-то, оказывается, змея! Долго же она ждала, чтобы высказаться! Сначала проникла в моё самое потайное нутро, нашла самую уязвимую и болезненную точку и укусила...

Наконец, ко мне пришли слова, и я их выплюнула:

— Пошла ты на хер!

Она взмахивает руками:

— Слушай, Лина, я только хочу сказать — забудь о прошлом! Ты же совсем не такая, как она, и с тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки.

— Пошла ты на хер!

Она, видно, старается смягчить ситуацию, но я не слушаю, меня несёт и слова катятся сами собой, громоздясь друг на друга, сминая друг друга; а мне бы хотелось, чтобы вместо слов были ощутимые, веские удары, и я бы всадила их все прямо ей в морду — «чвак-чвак-чвак»:

— Ты ни фига не знаешь о моей маме! И обо мне ты тоже ни фига не знаешь! Ты вообще ни о чём не имеешь ни малейшего понятия!

Она протягивает ко мне руки:

— Лина!..

— Не трогай меня!

Я отшатываюсь от неё, сгребаю в охапку сумку и кидаюсь к двери, по дороге ударяясь о стол. Перед глазами всё плывёт, перила лестницы видны, как в тумане. Ноги заплетаются, я, едва не падая, скатываюсь по ступенькам, ощупью нахожу входную дверь. Кажется, Ханна что-то кричит мне вслед, но в ушах стоит звон, в голове словно набат бьёт, и всё теряется в этом шуме. Солнечный свет — белый, яркий, ослепительный; под пальцами — обжигающе холодное железо — калитка; а там — улица, запахи океана и бензина... Что-то завывает, всё громче и громче. Вой распадается на отдельные пронзительные звуки: бип-биип-бииип!

Голова сразу же проясняется. Оказывается, я торчу прямо посреди мостовой! Еле успеваю отпрыгнуть, спасшись чуть ли не из-под колёс полицейской машины — завывая клаксоном, она проносится мимо, обдаёт меня фонтаном пыли и газа, и я стою, задыхаясь, и пытаюсь откашляться. Горло саднит уже так невыносимо, что кажется, будто меня выворачивает наизнанку. И когда я, наконец, перестаю сдерживаться, слёзы льются потоком, неся с собой облегчение. Словно ты долго нёс что-то ужасно тяжёлое, и вот оно свалилось. Начав плакать, я уже не могу остановиться, и всю дорогу домой только и знаю, что возить ладонью по лицу и размазывать слёзы. Ну, хотя бы вижу, куда бреду. Утешаю себя тем, что всего каких-то пару месяцев — и весь этот кошмар будет казаться пустяком. Всё останется позади, начнётся новая жизнь, и я буду свободна, как птица в небе.

Вот чего Ханна не понимает, никогда не понимала и вряд ли когда-нибудь поймёт: речь идёт не только о deliria. Кое-кто из нас, счастливчики из счастливчиков, получают возможность возродиться, стать лучше, сильнее. Исцеление значит обретение целостности, достижение совершенства. Бесформенную стальную болванку бросают в огонь, а потом она выходит оттуда — пылающая, раскалённая и готовая стать острым клинком.

Вот чего я хочу, вот чего всегда хотела. Исцелившись, стать новым человеком.

Глава 9

Господь,
храни сердца наши в покое,
как ты хранишь движение планет по их орбитам
и остужаешь хаос, их родивший;
как воли твоей мощь удерживает звёзды от коллапса
и не даёт воде стать прахом, праху — стать водою,
хранишь от столкновений ты планеты
и солнцам не даёшь взорваться —
Так, Боже, ты храни в покое наши души
на вечных их орбитах и не дай им
сойти с путей, указанных тобою.

Псалом 21 («Молитвы и упражнения», Книга Тссс)

Этим вечером, даже когда я уже в постели, слова Ханны не выходят у меня из головы: «С тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки». Конечно, говоря так, она хотела утешить меня, заверить, что со мной всё в порядке, но получилось как раз наоборот. Непонятно почему, но эти слова глубоко обидели меня. В груди болит, словно там ворочается что-то тяжёлое и острое.

Есть и ещё кое-что, чего Ханна не понимает: думы о Болезни, беспокойство и страх при мысли о том, что я, возможно, унаследовала предрасположенность к ней — это всё, что осталось мне от мамы. Болезнь — наше связующее звено.

И больше у меня ничего нет.

Это вовсе не значит, что у меня не осталось никаких воспоминаний о маме. Осталось, ещё сколько! Особенно если учесть, что она умерла, когда я была совсем крохой. Помню, например, вот что: когда выпадал свежий снег, она давала мне пару мисок и посылала на улицу — набрать снега. Когда я возвращалась, мы наливали в снег кленовый сироп и затаив дыхание наблюдали, как он почти моментально застывает янтарными нитями, закручивающимися в причудливые узоры — хрупкие, филигранные, похожие на кружево, только съедобное. Ещё помню, как мы ходили с ней на пляж у Восточного Променада и она всегда напевала что-то весёлое, когда плескалась со мной в воде. Не знаю — может, в то время в этом и было что-то странное. Другие матери учили своих детей плавать. Другие матери окунали своих младенцев в воду, мазали их кремом от загара, чтобы нежная кожа не обгорала, словом, делали всё, что положено заботливым матерям — в соответствии с наставлениями, содержащимися в главе «Для родителей» Книги Тссс.

Но они не пели.

Помню, как она приносила мне тарелки с поджаренным хлебом, когда я болела, и целовала мои царапины, когда я падала и обдирала коленки. Один раз, помнится, я грохнулась с велосипеда и, само собой, разревелась. Мама подняла меня на ноги, обняла и стала утешать; но тут какая-то прохожая тётя ахнула и заявила ей: «Постыдились бы!», а я не поняла, почему это мы делаем что-то стыдное, и заплакала ещё сильней. После этого случая она обнимала и успокаивала меня только тогда, когда никто не видел. На людях же она лишь хмурилась и говорила: «Ничего страшного с тобой не случилось, Лина. Вставай».

А ещё мы устраивали танцы! Мама называла их «танцы с носками». Потому что мы сворачивали ковёр на полу гостиной, потом надевали свои самые толстые носки и принимались носиться по всему дому, скользя по начищенным половицам, словно конькобежцы. Даже Рейчел — и та принимала участие, хотя всегда утверждала, что уже слишком взрослая для всяких там младенческих забав. Мама плотно задёргивала занавеси на окнах, а щели внизу обеих дверей — как с улицы, так и из сада — забивала подушками; потом врубала музыку на всю — и начиналось веселье! Мы хохотали так, что в постель я всегда отправлялась с ноющим животом.

В конце концов я поняла, что она задёргивала занавеси во время наших «танцев с носками», чтобы нас не увидел проходящий по улице патруль, что забивала подушками щели в дверях, чтобы соседи не нажаловались — мол, музыка слишком громкая и смеются слишком весело. Ведь всё это — первые сигнальные звонки deliria. У мамы был кулон в виде серебряного кинжала, который она всегда носила на цепочке вокруг шеи. Этот кулон — военный знак отличия, оставшийся от моего отца, а он в свою очередь унаследовал его от своего отца, моего деда. Так вот, я поняла, почему она всегда прятала цепочку под воротник, когда выходила из дому — чтобы никто его не увидел и не заподозрил что-то неладное. Я поняла, что все счастливейшие мгновения моего детства были коварным обманом чувств. Этого нельзя было делать! Противозаконно и опасно. Мало того — ненормально. У мамы мозги были набекрень, и я, возможно, унаследовала от неё эту придурь.

Впервые в жизни я задалась вопросом: что она чувствовала, о чём думала, когда той ночью шла к краю обрыва и не остановилась, продолжала идти, даже когда под ногами был один лишь воздух? Была ли она напугана? Вспоминала ли о нас с Рейчел? Сожалела ли, что оставляет нас одних в чуждом мире?

Мысли перескочили к отцу. Его я не помню совсем, кроме очень туманного, далёкого образа — две тёплые, натруженные руки и склонившееся надо мной большое лицо. Впрочем, думаю, что это просто воспоминание о портрете, который висел в маминой спальне — на нём был изображён отец со мной на руках. Мне всего несколько месяцев, и он улыбается, глядя в камеру. Конечно, настоящего отца я не помню, не могу помнить. Он умер, когда мне ещё и года не исполнилось. Рак.

В спальне стоит ужасная жара, пышет от стен, душит, гнетёт... Дженни перекатилась на спину, вольготно раскидала руки-ноги поверх одеяла и беззвучно дышит широко открытым ртом. Даже Грейси крепко спит, что-то неясно шепча в подушку. Вся комната пропахла влажным дыханием, мокрой кожей и парным молоком.

Я поднимаюсь с постели, уже одетая в чёрные джинсы и майку. А зачем зря напрягаться, влезать в пижаму? Всё равно не усну этой ночью. Ещё до того, как залезть в постель, я приняла решение. Я тогда сидела за обедом с Кэрол, дядей Уильямом, Дженни и Грейс. Все молча жевали, равнодушно взглядывая на соседей по столу. А у меня было чувство, будто сам воздух давит на меня своей тяжестью и не даёт дышать. И тогда я кое-что поняла.

Ханна сказала, что у меня нет «нужной затравки», но она неправа.

Сердце бьётся так громко, что я слышу его удары и уверена — другие тоже их слышат. Наверняка тётушка уже проснулась от этого грохота, уже вскочила с кровати и готова схватить меня при попытке улизнуть из дому. Что, собственно, я и собираюсь сделать. Вот уж не подозревала, что сердце может колотиться так громко! Вспомнился рассказ Эдгара Аллана По, который мы читали на уроке обществоведения. Там один человек убивает другого человека, а затем сдаётся полиции, потому что ему слышатся удары сердца убитого, тело которого он спрятал под половицами[13]. Мораль рассказа: человека гнетёт и мучает чувство вины, порождаемое неповиновением законам общества и бла-бла-бла. Когда я прочитала эту историю, она мне показалась бесцветной и мелодраматичной. Но вот теперь она до меня доходит. Наверно, Эдгару По в юности много раз приходилось тайком сбегать из дому.

Я открываю дверь спальни, затаив дыхание и безмолвно молясь, чтобы она не скрипнула. Вдруг слышу, как вскрикивает Дженни, и моё сердце ухает в пятки. Но Дженни поворачивается набок, обнимает подушку... Я медленно выдыхаю, поняв, что она всего лишь завозилась во сне.

В коридоре кромешный мрак. В спальне тёти и дяди тоже темно, тишину нарушает лишь проникающий снаружи шелест деревьев да потрескивание и покряхтывание стен — обычное дело, старые дома вечно страдают артритом. Наконец я набираюсь храбрости и выскальзываю в коридор, беззвучно закрывая за собой дверь спальни. Двигаюсь так медленно, что кажется, будто стою на месте, но на самом деле потихоньку скольжу вперёд, ведя рукой по стене и ощущая под пальцами выпуклый узор обоев. На цыпочках добираюсь до лестницы и дюйм за дюймом продвигаю руку по перилам. Так и кажется, что несмотря на все мои предосторожности, сам дом всё делает мне наперекор — так ему хочется, чтобы меня поймали. Каждый шаг отдаётся скрипом или треском, каждая несчастная половица прогибается под моими ногами, и я начинаю мысленно торговаться с домом: «Если мне удастся добраться до входной двери, не разбудив тётю Кэрол, Богом клянусь, никогда больше не буду хлопать дверьми! Домик, миленький, никогда больше не назову тебя «старым, сухим куском дерьма», ни-ни, даже мысленно! И не буду ругаться нехорошими словами, когда подвал зальёт водой, и никогда, никогда не буду пинать стенку спальни, когда Дженни в очередной раз выведет меня из себя!»

Может, дом внял моим мольбам, потому что каким-то чудом я добираюсь до выхода. Пару секунд медлю перед дверью, прислушиваюсь — не ходит ли кто там, наверху, не звучит ли чей-то шёпот — но нет, всё тихо, и только моё сердце бьётся, как паровой молот. Похоже, даже дом затаил дыхание: входная дверь распахивается с еле слышным шёпотом, и когда я выскальзываю в ночь, комнаты позади темны и тихи, как кладбищенские склепы.

На веранде я опять приостанавливаюсь. Фейерверк закончился час назад, когда я ложилась спать — тогда раздался последний грандиозный разрыв, словно где-то вдали выстрелили из пушки, а потом всё стихло. Теперь улицы безмолвны и совершенно пусты. Время — чуть-чуть за одиннадцать. Наверно, на Восточном Променаде ещё ошиваются какие-нибудь Исцелённые, но в основном все уже разбрелись по домам. Ни один фонарь не горит — из них уже много лет как вывернули лампы, так что улицы освещаются только в самых богатых районах Портленда. А у нас фонари похожи на слепые глаза. Слава Богу, луна очень яркая.

Напрягаю слух — не приближается ли патруль или группа регуляторов. Где-то в глубине души почти надеюсь, что сейчас услышу их, потому что тогда будет повод вернуться в дом, в тёплую безопасность моей постели. Постепенно меня охватывает тихая паника. Но кругом всё спокойно и мирно, словно схвачено морозом. Голос рассудка вопит: повернись и марш на второй этаж! — но какое-то упрямое безрассудство гонит меня вперёд.

Прохожу по дорожке к калитке и снимаю с велосипеда замок.

Велик у меня немного расшатанный, педали тарахтят, особенно когда нажимаешь на них в первый раз, так что я вывожу его на улицу и ещё некоторое время веду в руках — подальше от дома. Колёса шуршат по асфальту — какой мирный, успокаивающий звук...

Я ещё никогда не выходила из дому так поздно, к тому же одна. Я ни разу в жизни не нарушала комендантский час. Но сквозь страх, сквозь его постоянный давящий гнёт, пробивается маленький, робкий росток другого чувства — воодушевления, предвкушения чего-то необыкновенного: «Всё будет как надо. Я это сделаю! У меня есть затравка!» И даже бесконечный страх немного отступает. Я, самая обычная девчонка, невзрачная, от горшка два вершка, ничего особенного — я сделаю это, и никакие комендантские часы, никакие патрули в мире меня не остановят! Удивительно, насколько эта мысль поднимает во мне боевой дух; поразительно, как она прогоняет страх — словно слабенький огонёк свечи, озаряющий тьму и заставляющий отступить ночные тени.

Дойдя до конца своей улицы, запрыгиваю на велик и чувствую, как щёлкают шестерёнки, становясь на место. Свежий ветерок обдувает щёки, и я начинаю крутить педали, но не слишком рьяно — надо быть начеку, а вдруг где-нибудь притаились регуляторы? К счастью, Страудуотер и ферма «Поющий ручей» лежат в прямо противоположном направлении от Восточного Променада, где проходит основная гулянка в честь Четвёртого июля. Как только я доберусь до опоясывающих Портленд обширных фермерских хозяйств, можно считать — дело в шляпе. Патрули крайне редко наведываются на фермы и скотобойни. Но сначала мне надо пробраться через Вест-Энд, где живут богатенькие — такие, как Ханна, — потом через Либбитаун, пересечь Фор по мосту на Конгресс-стрит. Слава Богу, на какую бы улицу я ни свернула, все они пусты.

Хотя я и верчу педали, не жалея ног, но до Страудуотера добрых тридцать минут ходу. По мере того, как я удаляюсь от центра города с его деловыми кварталами и попадаю в пригороды, дома становятся поменьше размерами, и стоят не так густо, в глубине заросших травой палисадников. Это ещё не сельский Портленд, но что-то вроде того. Сквозь прогнившие доски террас пробиваются сорняки, в темноте печально ухает сова, а небо время от времени прочерчивает летучая мышь. Почти у каждого дома красуется автомобиль, но в отличие от тех, что стоят у богатых домов Вест-Энда, здесь они больше похожи на экспонаты автосвалки. Машины покоятся на стопках кирпичей вместо колёс, а кузова сплошь покрыты ржавчиной. Вон, например, как та: из люка на её крыше торчит дерево — проросло сквозь машину; такое впечатление, что авто свалилось с неба и наделось на дерево, как колечко на столбик. А вон у той капот открыт, а вместо мотора — пустое место. Впрочем, не совсем пустое — я спугиваю устроившегося там кота; потревоженное животное издаёт возмущённый мяв и презрительно сверкает на меня глазами.

За рекой дома совсем исчезают, и теперь со всех сторон только поля, поля и фермы. У ферм такие симпатичные названия — «Луговина», «Овечий источник», «Ивовый ручей» — что чувствуешь себя по-домашнему уютно, так и хочется приняться делать что-нибудь приятное по хозяйству: ну, там, печь маффины[14] или снимать сливки для масла. Куда там. Большинство ферм принадлежит крупным корпорациям, на них содержатся огромные стада скота, а работают там по большей части сироты.

Мне всегда нравилось бывать за городом, но сейчас, ночью, когда кругом темень и пустота, здесь немного жутковато. На ум приходит мысль, что если я напорюсь на патруль, спрятаться будет негде — переулок, куда шмыгнуть, не подвернётся. На полях вижу кое-где приземистые, тёмные силуэты амбаров и элеваторов — некоторые из них совсем новые, а другие того и гляди завалятся, оседают поглубже в землю, словно пытаются уцепиться за единственную оставшуюся опору. Воздух едва заметно приятно пахнет — чем-то живым, растущим, землёй и навозом.

Ферма «Поющий ручей» примыкает к юго-западной границе. Она уже много лет как заброшена после пожара, уничтожившего половину главного здания и оба элеватора. Туда ещё минимум пять минут езды, но, кажется, сквозь неумолчное пение сверчков я уже могу различить едва слышные ритмичные удары, правда, пока мне трудно сказать, действительно ли я что-то слышу, или только воображаю. Или это так громко бьётся моё сердце — оно снова принялось грохотать вовсю. Ещё немного поднажать... Ну всё, вот теперь точно. Незадолго до поворота на узкую грунтовую дорогу, ведущую к амбару — вернее, к тому, что от него осталось — я слышу прорезающие тишину звуки музыки. Они кристаллизуются в ночном воздухе, словно дождевые капли, внезапно превращающиеся в снежинки...

Я снова пугаюсь. В голове так и стучит одно слово: «нельзя, нельзя, нельзя». Тётушка Кэрол убила бы меня, узнай она, чем я занимаюсь. Убила бы, или засунула б в Склепы, или потащила бы на досрочную процедуру по примеру Ивы Маркс.

Завидев поворот на «Поющий ручей», спрыгиваю с велосипеда у большой металлической вывески, извещающей: «Собственность Портленда. Въезд воспрещён». Веду своего механического коня в придорожный лесок. До главной усадьбы и старого амбара ещё добрых пятьсот-шестьсот футов, но я хочу оставить велосипед здесь. Не замыкаю его — мало ли что, вдруг случится ночной рейд... Не хочется даже и думать об этом, но если придётся удирать, возиться с замком в темноте — последнее дело. Скорость — вот что будет тогда для меня важнее всего.

Обхожу вывеску с надписью «Въезд запрещён». Кажется, я становлюсь настоящим экспертом по части игнорирования подобных надписей, если вспомнить, как лихо мы с Ханной перескочили через ворота, ведущие к лабораториям. В последний раз я вспоминала о том вечере уже довольно давно, и сейчас образ Алекса отчётливо встаёт перед моими глазами — то, как он стоял на обзорной галерее, запрокинув голову и хохоча во всё горло.

Так, стоп, надо сосредоточиться на окружающем: яркой луне, полевых цветах у дороги... Так легче бороться с почти болезненным приступом страха. Не понимаю — что выгнало меня из дому? Почему я решила, что должна что-то там доказать Ханне? Но одна мысль беспокоит меня настолько, что я стараюсь загнать её подальше в угол сознания: наша с Ханной ссора — лишь предлог. На самом деле, где-то в глубине души я сгораю от любопытства.

Хотя теперь мне не до его удовлетворения. Во мне осталось только одно чувство — страх. Нет, не всё. Ещё чувствую, что я полная дура.

Усадьба и старый амбар расположены в маленьком углублении между холмов, этакой миниатюрной долине, похожей на ложбинку над верхней губой. Поскольку холм закрывает от меня здания, я их пока не вижу, зато музыка становится всё громче, всё явственней. Она не похожа ни на что слышанное мною до сих пор. Уж конечно, и близко ничего общего с теми пресными композициями, которые можно скачать с БРМФ, стройненькими и сладкозвучненькими — именно их играют в ракушке Диринг Оукс Парка во время официальных летних концертов.

Кто-то поёт: голос красивый и тёплый, словно мёд, выводит такие стремительные рулады, что у меня голова кружится. А сопровождающая голос музыка — странная, дикая, диссонансная, но совсем не похожа на то завывание и громыхание, которое я слышала у Ханны, хотя кое-что общее в мелодическом рисунке и ритме всё же есть. То, что слушала Ханна на своём компьютере, было отвратительно, сплошной металлический скрежет. А эта музыка... Она то прихлынет, то отхлынет — неспокойная, печальная; и, как ни странно, напоминает мне океан во время жестокого шторма, когда он швыряет волны и белую пену на прибрежные камни. Дыхание замирает при виде такой мощи.

То же самое происходит со мной и сейчас, когда я всхожу на вершину холма, за которой скрываются разрушенный дом и амбар. Музыка нарастает, как волна перед тем, как разбиться о берег, и моё дыхание прерывается — до того меня поражает её красота. На краткий миг мне действительно кажется, будто я взираю на океан: там, внизу, — море людей, крутящихся и танцующих в льющемся из амбара свете, словно тени вокруг костра.

Амбар, вернее, его почерневшие останки открыты всем ветрам. От него, практически, осталась только половина: фрагменты трёх стен, часть крыши и приподнятой платформы, на которую когда-то, видимо, сваливали сено. Вот там-то и играет группа. Окружающие поля поросли тощими молодыми деревцами; деревья постарше, иссушенные жаром до полной белизны и лишённые малейших признаков ветвей и листьев, тычут в небо, будто костлявые пальцы.

А за амбаром, футах в пятидесяти, я вижу бахромчатую тёмную полосу — там начинаются дикие земли. Дебри. С такого расстояния я не могу различить пограничное заграждение, но, кажется, вполне способна почувствовать его, ощутить зудение насыщенного электричеством воздуха.

У пограничного заграждения я бывала всего несколько раз в жизни. Когда-то, много лет назад, меня привела к нему мама и заставила прислушаться к гудению тока, идущего через забор. Оно было таким громким, что, казалось, сам воздух вокруг вибрировал; вполне можно схлопотать приличный удар, даже если стоять в четырёх-пяти футах от заграждения. Мама взяла с меня обещание никогда, никогда и ни за что не прикасаться к нему. Она рассказала, что ещё в самом начале, когда Исцеление не было обязательным для всех, некоторые пытались убежать за границу. Но стоило им коснуться ограды только одной рукой — большего и не требовалось, — как их поджаривало, как кусок бекона на сковородке. Да, именно так она и сказала: как кусок бекона на сковородке. Потом мы с Ханной, бывало, бегали несколько раз поблизости от заграждения, но всегда внимательно следили, чтобы не приближаться к нему меньше, чем на десять футов.

В амбаре установлены динамики и усилители и даже пара огромных прожекторов, так что те, кто оказывается поблизости от подиума, кажутся мертвенно-белыми выходцами с того света, тогда как все остальные почти неразличимы в чернильной тьме. Музыка стихает, публика ревёт от восторга — в точности, как океан. «Наверно, они подсоединились к электросети на какой-нибудь соседней ферме, — размышляю я. — Вот идиотка, ну как я смогу найти здесь Ханну, в таком столпотворении?..» Но в это время начинается новая песня — такая же прекрасная и дикая, как и предыдущая; она летит ко мне сквозь тёмное пространство и затрагивает что-то в самой глубине души, заставляя её звучать, как струна, в унисон. Я устремляюсь с холма вниз, к амбару. Самое интересное, что мозги в этом действии участия не принимают — ноги бегут сами собой, словно колёса, катящиеся вниз по невидимым рельсам.

На мгновение я забываю, что мне вроде бы положено разыскивать Ханну. Такое чувство, будто я попала в страну грёз, где происходят чудеса, которые, однако, совсем не кажутся чудесами. Всё расплывчато, неясно, словно окутано туманом, и единственное, в чём я отдаю себе отчёт — это что мне надо как можно скорей оказаться поближе к источнику музыки и слушать, слушать, и чтобы музыка никогда не кончалась...

— Лина! О мой Бог, Лина!

Моё имя вырывает меня из мира грёз, и внезапно я осознаю, что стою посреди огромного скопления людей.

Нет, не просто людей. Парней. И девушек. Неисцелённых. Ни у кого нет и намёка на треугольный шрам на шее. По крайней мере, у тех, кто стоит поблизости от меня, я ничего подобного не вижу. Парни и девушки — разговаривают друг с другом. Парни и девушки — смеются вместе. Парни и девушки — отхлёбывают из одного стакана. Кажется, я сейчас упаду в обморок.

Ханна протискивается ко мне, прокладывая себе путь локтями, и не успеваю я и рта раскрыть, как она буквально прыгает на меня и сжимает в объятиях — как тогда, на церемонии вручения аттестатов. Я обалдеваю настолько, что чуть не опрокидываюсь на спину под её напором.

— Ты пришла! — Она отстраняется и всматривается мне в лицо, не отнимая рук от моих плеч. — Надо же, ты пришла!

Песня заканчивается, и певица — маленькая девушка с длинными чёрными волосами — объявляет перерыв. Мои мозги возвращаются в рабочее состояние довольно медленно, поэтому их посещает неимоверно глупая мысль: «Она ещё меньше меня, а выступает перед пятью сотнями человек и не стесняется!»

А потом я думаю: «Пять сотен человек... пять сотен... Что я-то делаю здесь, среди этих пяти сотен?»

— Я не могу остаться, — выпаливаю я и в ту же секунду чувствую облегчение. Я пришла сюда, чтобы что-то доказать? Ну вот, доказала, можно уходить. Нужно выбираться из этой толпы, бежать от неумолчного говора сотен голосов, от колышущегося моря плеч и рук. До этих пор музыка владела мной до такой степени, что я не замечала происходящего вокруг, но теперь цвета, запахи и звуки обрушиваются на меня со всех сторон.

Ханна открывает рот — наверно, собирается возразить, но в ту же секунду нас прерывают. Парень, длинноволосый золотистый блондин, пропихивается сквозь толпу, держа в руках два больших пластмассовых стакана, один из которых протягивает Ханне. Та берёт его, благодарит парня и снова оборачивается ко мне.

— Лина, — говорит она, — это мой друг Дрю.

Кажется, на мгновение на её лице появляется виноватое выражение, которое, однако, тут же сменяется улыбкой, такой же широкой, как и всегда — словно мы стоим посреди школы св. Анны и обсуждаем контрольную по биологии.

Открываю рот, но не могу выдавить из себя ни слова. Само по себе это неплохо, если принять во внимание пожарную сирену, ревущую у меня в мозгу. Думайте что хотите, считайте меня наивной дурочкой, но на всём протяжении пути к ферме мне даже в голову не приходило, что на гулянке будут представители обоих полов. Ну даже самая малюсенькая мыслишка не закрадывалась!

Нарушать комендантский час — это плохо, слушать запрещённую музыку — это ещё хуже. Но преступать закон сегрегации — одно из самых страшных нарушений. Из-за него Ива Маркс была преждевременно подвергнута процедуре, а её дом обезображен позорными граффити; из-за него Челси Бронсон выгнали из школы — потому что она, как говорили, нарушила комендантский час с мальчиком из Спенсер Преп — а её родителей без объяснения причин уволили с работы, после чего вся семья вынуждена была освободить дом. А ведь в случае с Челси не было даже никаких доказательств. Хватило и слухов.

Дрю вскидывает руку:

— Привет, Лина.

Снова мой рот открывается и закрывается. Беззвучно. На мгновение застываем в неловком молчании. Затем он неожиданно суёт мне стакан:

— Виски?

— Виски? — Мой голос срывается на писк. Я пила алкоголь считанное число раз в своей жизни: на Рождество тётя нацеживает мне четверть стакана вина, да ещё мы с Ханной как-то раз стянули у её родителей бутылку ежевичного ликёра и наклюкались так, что потолок ходуном заходил. Ханна знай похохатывала, но мне не понравилось. Не нравился мне ни сладкий, противный вкус во рту, ни то, как мысли разбрелись в разные стороны, и я никак не могла их собрать. Потеря контроля — вот как это называется. И она мне совсем не по душе.

Дрю пожимает плечами:

— А больше у них ничего нет. Водка на таких мероприятиях всегда кончается первой.

Ничего себе. «На таких мероприятиях». Как будто — «подумаешь, обычное дело». Как будто — «не раз и не два, как всегда».

— Нет. — Отпихиваюсь от стакана. — Сам пей.

Он машет на меня рукой, явно не так поняв мой жест:

— Да ничего! Я себе ещё принесу.

Дрю озаряет Ханну быстрой улыбкой и исчезает в толпе. Мне нравится, как он улыбается — немного кривовато, приподнимая левый уголок рта. И в тот же миг, как я ловлю себя на мыслях об улыбке этого парня, меня прошибает паника, кровь застывает в жилах. Меня и так всю жизнь преследуют шепотки, пересуды и обвинения...

Контроль. Главное — не терять контроля.

— Мне надо идти, — с усилием выговариваю я. Ну вот, уже прогресс.

— Идти? — морщит лоб Ханна. — И ты шла сюда, в такую даль...

— Ехала на велосипеде.

— Да какая разница. Ты приехала в такую даль и уже вот так сразу собираешься уходить?

Ханна тянется за моей ладонью, но я обхватываю себя руками, чтобы избежать её пожатия. На её лице мелькает обида. Чтобы сгладить неловкость, притворяюсь, будто меня познабливает. Странно, почему мне так трудно и неудобно разговаривать с ней? Ведь она — моя заветная подруга, которую я знаю со второго класса, которая делилась со мной печеньем во время ланча, которая заехала кулаком в физиономию Джиллиан Доусон — та как-то брякнула, что, мол, в моей семье процветает Зараза.

— Я устала, — говорю. — К тому же, мне здесь не место. — Так и подмывает добавить: «И тебе тоже», но я успеваю прикусить язык.

— Тебе понравилась музыка? Правда, классная группа?

Ханна какая-то натянуто вежливая, совсем на неё не похоже, и я ощущаю глубокую, резкую боль под рёбрами. Как будто мы — чужие друг другу. Она тоже ощущает неловкость в разговоре со мной.

— Я... Я не слушала.

Мне почему-то не хочется, чтобы Ханна знала: да, я слышала эту музыку, да она не просто классная, она чудесная. Слишком это интимное чувство. Оно повергает меня в смущение, даже в стыд. Поэтому, несмотря на то, что я проделала весь путь на ферму «Поющий ручей», нарушила комендантский час и прочее и прочее только затем, чтобы извиниться перед подругой, ко мне возвращается чувство, родившееся этим утром: я больше не понимаю Ханну, а она совсем не понимает меня.

Мне хорошо знакома двойственность, состояние, при котором думаешь одно, а делаешь другое, постоянное мысленное перетягивание каната. И Ханна явно выпала в ту, другую, теневую половину, в другой мир, мир запретных мыслей, мир неназываемых людей и вещей.

Может ли так быть, что всё это время я жила обычной жизнью — ходила в школу, готовилась к экзаменам, совершала пробежки с Ханной — и всё это время неведомый другой мир существовал рядом, параллельно с моей реальностью, поджидал своего часа и выскальзывал из тени, из закоулков и подворотен, как только солнце скрывалось за горизонтом? Незаконные вечеринки, недозволенная музыка, люди, касающиеся друг друга без страха за себя, без страха перед Болезнью...

Мир без страха. Невозможно.

И хотя я стою посреди самой большой толпы, которую только видела в своей жизни, мне внезапно делается очень одиноко.

— Останься, — тихо говорит Ханна. В голосе моей подруги слышна неуверенность. Она не приказывает. Она словно бы спрашивает. — Скоро снова начнётся музыка...

Я трясу головой. Напрасно я пришла сюда. Не надо было мне этого видеть. Лучше бы я так и не узнала того, что знаю сейчас. Встала бы завтра как ни в чём не бывало, отправилась бы к Ханне домой, и мы бы валялись с нею у Восточного Променада и жаловались друг дружке на летнюю скуку, как делали обычно. И верила бы, что ничего не изменилось.

— Нет, мне надо идти, — повторяю я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, без дрожи. — Ничего, всё в порядке. Ты можешь остаться.

В ту же секунду я вдруг осознаю, что она и не предлагала пойти домой со мной. Она смотрит на меня со смешанным выражением раскаяния и сожаления.

— Я могу пойти с тобой, если хочешь, — говорит она, но я же вижу — она неискренна, ей просто не хочется меня обижать.

— Нет-нет, всё нормально, — возражаю я и, вспыхнув, делаю шаг назад, отчаянно желая убраться отсюда поскорее. Ударяюсь о кого-то спиной — оказывается, какой-то парень, он оборачивается и улыбается мне. Тут же быстренько отшатываюсь от него в сторонку.

— Лина, подожди.

Ханна делает ко мне шаг и протягивает руку, в другой у неё стакан со спиртным. Я сую ей свой стакан, она от неожиданности берёт его, приостанавливается и, нахмурившись, пытается удержать оба стакана одной рукой. В этот момент я отступаю, и теперь ей меня не достать.

— Да со мной всё будет хорошо, обещаю. Завтра поговорим, — уверяю я и ныряю в проход между кем-то. У маленького роста есть хотя бы одно преимущество — много места не требуется, достаточно небольшой щёлки. И в то же мгновение толпа скрывает от меня Ханну. Я пробираюсь между толкущимися людьми, уставившись глазами в землю. Прочь, подальше от амбара. Скорее бы щёки, что ли, перестали пылать!

Вокруг меня — вихрь расплывчатых образов. Мне снова кажется, будто я грежу. Парень. Девушка. Парень. Девушка. Смеются, толкаются, приглаживают друг другу волосы... Ещё никогда в жизни я не чувствовала себя такой отличной от других и такой... неуместной, что ли. Раздаётся высокий, механический визг, и вот группа снова заиграла, но на этот раз я не вслушиваюсь в музыку. Не приостанавливаюсь даже ни на секунду, иду и иду, направляясь к холму и представляя себе прохладную тишину залитых звёздным светом полей, знакомые тёмные улицы Портленда, ровную, тихую поступь шагающих в ногу патрулей, шепелявые говорки регуляторских раций. Всё такое привычное, родное... Моё.

Ну вот, толпа постепенно редеет. В гуще народа всегда очень жарко, и теперь я наслаждаюсь лёгким ветерком, обвевающим мои разгорячённые щёки, касающимся кожи еле заметными покалываниями. Начинаю понемногу успокаиваться, и, почти выбравшись из толпы, позволяю себе ещё один, последний взгляд в сторону подиума. Амбар, открытый небу и ночи, сияет белым огнём прожекторов и напоминает ладонь со спрятанной в ней горящей спичкой.

— Лина!

Невероятно! Я мгновенно узнаю этот голос, хотя слышала его всего один раз, в течение каких-то десяти, максимум пятнадцати минут. В нём угадывается искрящийся смех, словно кто-то на ужасно скучном уроке наклоняется к тебе, обещая сообщить по большому секрету что-то необыкновенно захватывающее и забавное. Всё застывает. Кровь перестаёт струиться по моим венам. Дыхание прерывается. На секунду даже музыка куда-то пропадает, и всё, что я слышу — это нечто мягкое, завораживающее, словно отдалённые, приглушённые удары барабана, и я вдруг думаю: «Это я слышу, как бьётся моё сердце», вот только знаю, что это невозможно, потому что сердце тоже остановилось. Снова моё зрение проделывает свой любимый трюк с фокусировкой линзы, как в камере... и я опять вижу Алекса. Он раздвигает толпу плечами, прокладывая путь ко мне.

— Лина! Подожди.

На миг мною овладевает ужас: наверно, он здесь с группой патруля, или начался рейд, или ещё что — но тут я замечаю, что он одет нормально — джинсы, разношенные кроссовки с чернильными шнурками и вылинявшая майка.

— А ты что здесь делаешь? — вырывается у меня.

Он усмехается:

— Я тоже рад тебя видеть.

Он оставил между нами расстояние в несколько футов, чему я очень рада. В полумраке цвет его глаз почти не различим. Ну и хорошо — ни к чему мне сейчас лишние волнения, ни к чему снова переживать то же, что тогда, у лабораторий, когда он наклонился и прошептал мне на ухо слово «серый»: и страх, и раскаяние, и восторг, и острое осознание его близости — всё одновременно.

— Я серьёзно спрашиваю, — говорю я, стараясь выглядеть как можно суровее.

Его улыбка меркнет, хотя и не исчезает полностью. Он выдыхает, слегка надув щёки:

— Я как все — пришёл музыку послушать.

— Да как ты... — пытаюсь найти подходящие слова, но что-то плохо получается. — Но это же...

— Незаконно? — Алекс пожимает плечами. Прядка падает ему на глаза, и когда он поворачивается, чтобы окинуть взглядом веселящихся, свет прожекторов с подиума запутывается в ней и окрашивает в памятный и невероятный золотисто-бронзовый цвет. — Ну и что ж... — За грохотом музыки его голос почти не слышен, так что я вынуждена наклониться к нему. — Вреда ведь никакого. Никто никому не делает ничего плохого...

«Да тебе-то откуда знать...» — собираюсь возразить я, но его слова полны такой тоски, что я замолкаю. Алекс запускает руку себе в волосы, и мне становится виден маленький, идеально симметричный треугольный шрам за его левым ухом. Откуда такая печаль? Может, он жалеет о том, что потерял после Процедуры? Например, музыка затрагивает уже не так глубоко, да и, возможно, его не совсем начисто избавили от угрызений совести. Дело в том, что Процедура воздействует на разных людей по-разному, и не всегда всё идёт как по маслу. Вот почему мои дядя и тётя по временам видят сны, а кузина Марсия, бывало, ни с того ни с сего разражалась истерическим плачем.

— А как насчёт тебя? — Он оборачивается ко мне. И снова на губах улыбка, а в голосе задорное лёгкое поддразнивание. — Ты себе оправдание уже придумала?

— Я не собиралась приходить сюда, — быстро отвечаю я. — Мне нужно было... — и останавливаюсь, потому что ловлю себя на том, что не знаю, зачем, собственно, пришла. — Мне нужно было... кое-кому отдать... кое-что... — выдавливаю из себя наконец.

Он выгибает брови — моё враньё его явно не впечатлило. Тут же пускаюсь в путаные объяснения:

— Ханне... моей подруге... Ты её знаешь, она тоже была там позавчера...

— Я помню, — говорит он. Никогда не встречала, чтобы кто-то так естественно вёл себя с незнакомыми людьми. — Кстати, ты ещё не попросила прощения.

— За что?!

Народ теперь в основном толпится у сцены, так что я и Алекс теперь не окружены толпой со всех сторон. Изредка кто-то проходит мимо, вертя в руках бутылку, возможно, с чем-то менее невинным, чем вода, и подпевая, как правило, слегка не в такт, но по большей части мы одни.

— За мои обманутые надежды. — Один уголок его рта поддёргивается кверху, и у меня опять чувство, будто он делится со мной какой-то чудесной тайной, будто старается сказать мне больше, чем содержится в его словах. — В тот день ты так и не появилась на Бэк Коув.

Во мне взрывается фейерверк счастья — он и в самом деле ждал меня на берегу Бэк Коув! Он и в правду хотел встретиться со мной! И одновременно в душе нарастает тревога: ему чего-то от меня надо! Чего?! Мне становится страшно.

— Так что? — Он складывает на груди руки и перекатывается с пятки на носок и обратно, не переставая улыбаться. — Извиняться будешь или как?

Его непринуждённость и уверенность в себе злят меня — в точности, как это было у лабораторий. Ужасная несправедливость — я-то чувствую себя совершенно иначе! Меня либо скоро хватит инфаркт, либо я растекусь прозрачной лужицей.

— Перед врунами не извиняюсь! — заявляю я, поражаясь тому, как твёрдо звучит мой голос.

Он вздрагивает.

— Ты о чём?

— О чём, о чём... — Закатываю глаза, с каждой секундой ощущая себя всё увереннее. — Ты соврал, что не видел меня на Аттестации. Соврал, что не узнаёшь меня. — Разгибаю пальцы, считая его прегрешения. — Соврал даже о том, что был внутри самих лабораторий в день Аттестации.

— О-кей, о-кей! — Он поднимает вверх обе руки, сдаваясь. — Кажется, это я должен извиняться. Прошу прощения! Я говорил, что охрана не имеет права присутствовать в лабораториях во время аттестаций. «Ради чистоты процесса» или как-то так, не знаю. Но мне позарез надо было раздобыть чашку кофе, а в корпусе С на втором этаже стоит автомат, в котором очень классный кофе, с натуральным молоком и всё такое прочее. Ну вот, я и проник внутрь. Всё, конец истории. А после пришлось выкручиваться, я же мог работу потерять. Я и работаю-то при этих дурацких лабораториях, чтобы было чем за учёбу платить... — Он замолкает. Надо же, в кои-то веки раз с него слетает самоуверенность. На лице беспокойство, как будто и в правду думает, что я полечу доносить на него.

— Так, а на галерее-то ты что забыл? — напираю я. — Почему ты наблюдал за мной?

— Да потому что я даже до второго этажа не добрался! — Он пристально смотрит на меня, словно изучая мою реакцию. — Только-только зашёл внутрь, как услышал жуткий шум — рёв, грохот... Ах да, ещё вопли какие-то, крики...

На миг закрываю глаза и вижу режущий белый свет флюоресцентных ламп. Вспоминаю, как мне почудился рёв океана под окнами лабораторного комплекса и пробившиеся ко мне сквозь годы крики моей матери. Открыв глаза, обнаруживаю, что Алекс по-прежнему внимательно смотрит на меня.

— Словом, я понятия не имел, что творится. Думал... не знаю, глупо как-то... думал, что, может, на лаборатории кто-то напал или что-то в этом роде... Ну вот, стою там, и вдруг откуда ни возьмись — вообразить только — сотня коров, и все — прямо на меня! — Алекс пожимает плечами. — Вижу — слева лестница, куда, зачем — не знаю. А, была — не была, валю на эту лестницу, соображаю, что бурёнки вроде по ступенькам лазить не любят... — снова улыбка, на этот раз мимолётная, неуверенная. — Вот так и угодил на обзорную галерею.

Отличное, резонное объяснение. Вздыхаю с облегчением — теперь я меньше боюсь этого парня. Но вот странно — что-то у меня в груди начинает ныть, появляется какое-то непонятное чувство... Разочарование, что ли. И ещё. Некоторая часть меня упрямо продолжает сомневаться. Я же помню его там, на галерее: голова запрокинута, хохочет от души и вдруг — подмигивает мне! Он выглядел таким раскрепощённым, уверенным, счастливым... и ничего не боящимся.

«Мир без страха».

— Значит, ты ничего не знаешь о том, как... как такое могло случиться? — Сама себе не верю, что так вдруг осмелела. Сжимаю-разжимаю кулаки, молясь про себя, чтобы он не заметил, в каком я смятении.

— Имеешь в виду путаницу с грузами? — Он произносит эти слова так гладко, без запинки, что мои последние сомнения испаряются. Как и всякий Исцелённый, он не сомневается в истинности официальной версии. — В тот день приёмом грузов занимался другой человек, мой коллега Сэл. Его уволили. И поделом — положено проверять груз — проверяй. А он, должно быть, хлопнул ушами. — Алекс наклоняет голову набок и разводит руками в стороны. — Ну как, довольна?

— Довольна, — отвечаю. Но в груди всё равно сидит какая-то заноза. Если раньше этим вечером мне отчаянно хотелось вырваться из дому, то теперь вот бы было здорово, если бы я вдруг очнулась в своей постели, и оказалось, что я просто сижу, выпрастываю ноги из-под одеяла, и ничего этого не случилось — ни вечеринки с музыкой, ни Алекса, всё это было лишь сном...

— Так что? — спрашивает он и мотает головой в сторону амбара. — Думаешь, мы теперь можем подойти поближе, и нас не растопчут в лепёшку?

Музыка теперь звучит чересчур громко, в быстром темпе. Не понимаю, что в ней так привлекало меня раньше. Ведь это же просто шум — беспорядочный хаос звуков.

Стараюсь не обращать внимания на тот факт, что он только что сказал «мы». Это слово, произнесённое характерным для Алекса мелодичным, подсмеивающимся тоном, звучит невероятно подкупающе.

— Вообще-то, я как раз направлялась домой, — заявляю я и внезапно осознаю, что сердита на него, сама не понимая толком, за что. Наверно, за то, что он оказался не тем, кем я думала, хотя мне, скорее, следовало бы благодарить судьбу за то, что он — совершенно нормальный, Исцелённый, и с ним я в безопасности.

— Как это — домой? — говорит он, словно не веря своим ушам. — Ты не можешь вот так взять и уйти!

Я всегда старалась не поддаваться злости или раздражению — просто не имею на них права в доме Кэрол. Я слишком многим ей обязана, и к тому же, после нескольких истерик, устроенных мною в раннем детстве, терпеть не могу то, как она потом неделями смотрит на меня — искоса, будто анализируя, оценивая... Наверняка она думает: «Вся в свою мать». Но в этот раз я не сдерживаюсь, даю волю гневу. Мне осточертели люди, ведущие себя так, словно этот мир, этот «другой» мир — настоящий, нормальный, а я — какой-то выродок. Разве это справедливо? Как будто все правила вдруг разом изменились, а мне об этом позабыли сообщить.

— Ещё как могу! — Я разворачиваюсь и направляюсь вверх по склону, воображая, что теперь-то он от меня отстанет. Не тут-то было.

— Погоди! — Он в три прыжка нагоняет меня.

— Что ты делаешь? — взвиваюсь я, повернувшись к нему лицом, и снова удивляюсь — до чего уверенно звучит мой голос, особенно если принять во внимание, что сердце чуть из груди не выпрыгивает. Может, в этом и состоит секрет? Может, так и нужно говорить с парнями — сердито и непреклонно?

— А что я делаю? — ухмыляется он. Мы оба чуть-чуть задыхаемся — должно быть, оттого, что летели вверх по склону, — а он всё равно в состоянии улыбаться. — Я всего лишь хочу поговорить с тобой.

— Ты преследуешь меня! — Скрещиваю руки на груди, словно закрываюсь от него в защитный кокон. — Ты преследуешь меня! Опять!

Вот оно! Он недоумённо вскидывает голову, а я ощущаю мгновение болезненного удовольствия: ура, мне удалось его поразить!

— Опять? — обалдело переспрашивает он. Какое счастье — наконец-то не я, а кто-то другой не может найти подходящих слов!

Зато моя речь теперь льётся потоком:

— Мне кажется, это немного странно: я себе живу преспокойно, знать тебя не знаю и видеть не вижу, и вдруг, ни с того ни с сего, куда бы ни подалась, везде вижу тебя!

Я вовсе не намеревалась говорить ничего подобного, и странными мои слова мне тоже не показались, но в тот момент, когда они слетают с моих уст, я вдруг понимаю, что это истинная правда.

Ну всё, теперь он рассердится.

Но ничего подобного, наоборот, он запрокидывает голову и хохочет — долго и громко, и лунный свет обливает серебром плавную линию его щёк и подбородка. Я до того ошеломлена, что стою столбом, не сводя с него глаз. Наконец, он взглядывает на меня. Его глаза по-прежнему трудно рассмотреть — в свете луны всё вокруг становится ярко контрастным, либо сияя чистым серебром, либо утопая во мраке, — но у меня ощущение, будто из них льются тепло и свет, как тогда, у лабораторий.

— Может, просто раньше ты не обращала внимания, — тихо молвит он, опять еле заметно покачиваясь с пятки на носок.

Я делаю неосознанный шажок назад. Внезапно мне становится не по себе от его близости; словно несмотря на то, что между нашими телами расстояние в несколько дюймов, мы на самом деле касаемся друг друга.

— Что... Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что ты неправа.

Он замолкает, а я изо всех сил стараюсь не показать своего смятения, хотя и чувствую, что от напряжения левое веко начинает подёргиваться. Будем надеяться, что в темноте Алекс этого не видит.

— Мы очень часто виделись, — наконец заканчивает он.

— Неправда! Я бы помнила, если бы мы встречались раньше.

— Я не говорил, что мы встречались. — Он не пытается сократить увеличившееся расстояние между нами, и я благодарна ему за это. Стоит, покусывает губу, отчего сразу выглядит моложе. — Можно задать тебе вопрос? — продолжает он. — Почему ты больше не бегаешь около Губернатора?

От неожиданности я тихонько ахаю.

— Откуда ты знаешь про Губернатора?

— Я хожу на лекции в университет. —

А ведь верно, когда мы шли через лабораторный комплекс, чтобы полюбоваться видом на океан, я слышала обрывки их с Ханной беседы — он действительно говорил, что учится в Портлендском университете.

— В прошлом семестре я ходил в «Гранит науки», что у Монумент-сквера. И всё время видел тебя там.

Мой рот открывается и... закрывается; ни одного слова оттуда не вылетает. В самые ответственные моменты мои мозги постоянно объявляют забастовку. Конечно, я знаю «Гранит». Мы с Ханной пробегали там два, а то и три раза в неделю и видели студентов, горохом высыпающих из здания колледжа или залетающих обратно, дуя на исходящие паром стаканы с кофе. «Гранит» выходит на небольшую, вымощенную крупной галькой площадь, которую называют Монумент-сквер. Эта самая площадь — середина одного из моих обычных шестимильных маршрутов.

В её центре стоит статуя мужчины, растрескавшаяся от непогоды и расписанная замысловатыми граффити. Он решительно шагает вперёд, одной рукой удерживая на голове шапку — должно быть, идёт сквозь бурю или навстречу сильному ветру. Другая рука протянута вперёд. Должно быть, когда-то в далёком прошлом, в этой руке был зажат факел или что-то в этом роде, но эта деталь была утеряна — то ли украли, то ли сама отвалилась. Так что теперь Губернатор шагает с пустым кулаком, в котором красуется круглая дырка — идеальный тайник. Мы с Ханной иногда совали пальцы в эту дырку — не найдётся ли там чего интересненького. Но никогда ничего не находили, кроме каких-то мелких монеток да комков изжёванной резинки.

Я даже толком не знаю, когда и почему мы с Ханной начали именовать статую Губернатором. Ветер и дождь сделали надпись на табличке, укреплённой на пьедестале, нечитаемой. Больше никто его так не называет, все говорят просто «Статуя на Монумент-сквер». Алекс, безусловно, услышал это название от нас с Ханной.

Он стоит и смотрит на меня в ожидании, и я вдруг соображаю, что так и не ответила на его вопрос.

— Время от времени надо менять маршруты, — говорю я. Кажется, мы не бегали мимо Губернатора то ли с марта, то ли с апреля. — Скучно становится. — И затем не могу удержаться, чтобы не пискнуть: — Ты запомнил меня?

Он смеётся:

— Да как же тебя не запомнить, с такими финтами вокруг статуи! Ты ещё проделывала такой, знаешь, фокус с подпрыгиванием.

Мои шею и щёки заливает краска. Должно быть, я сейчас совсем малинового цвета. Слава Богу, что мы вне досягаемости подиумных прожекторов! Совсем из головы вон: действительно, когда мы с Ханной пробегали мимо, я обычно подскакивала вверх, пытаясь раскрытой ладонью шлёпнуть Губернатора по руке, словно говоря: «Дай пять!» Это я так подбадривала себя перед обратной пробежкой в школу. Иногда мы даже испускали свой фирменный клич: «Халина!». Наверно, со стороны всё это выглядело так, будто мы обе окончательно спятили.

— Я не... — Облизываю губы, пытаясь найти объяснение, которое не звучало бы совсем уж по-идиотски. — Понимаешь, когда бегаешь, то, бывает, такое откалываешь... Эндорфины, там, всё такое... Это как наркотик, понимаешь?.. Вытворяет с твоими мозгами всякую ерунду.

— Мне это нравилось, — говорит он. — Ты тогда была такая... — На секунду он замолкает. Его лицо слегка искажается — почти совсем не заметно в темноте, но в это мгновение он выглядит таким тихим и печальным, что у меня замирает дыхание. Передо мной словно бы совсем другой человек. Или статуя. Я опасаюсь — а вдруг он не закончит фразу? Но нет, он продолжает: — Такая счастливая.

Несколько мгновений мы стоим в полном молчании. Но вдруг возвращается прежний дразнилка-Алекс, на лице у него снова усмешка:

— Однажды я оставил там для тебя записку. Ну, в кулаке у Губернатора.

«Однажды я оставил там для тебя записку». Это невозможно, немыслимо, и я слышу свой собственный голос, повторяющий:

— Ты оставил записку... для меня?!

— Да-а... глупости всякие... Просто: привет и смайлик, и моё имя. Но ты перестала приходить туда. — Он пожимает плечами. — Она, наверно, всё еще там. Записка, я имею в виду. Только от неё, должно быть, одни ошмётки остались.

Он оставил мне записку. Он оставил записку мне! Мне. Сама мысль, сам факт, что он вообще заметил меня и думал обо мне дольше, чем одну секунду, настолько ошеломляюща, настолько не вмещается в моё сознание, что ноги подгибаются, а руки так и вообще как не мои.

И тут меня накрывает страх. Вот так оно всё и начинается! Даже если Алекс исцелён, даже если для него нет угрозы заразиться — так ведь я-то не исцелена! «Фаза 1: поглощённость; трудности с концентрацией внимания; сухость во рту; учащённое дыхание, потеющие ладони; головокружение и дезориентация». На меня одновременно накатывают и смятение, и облегчение — чувство, которое испытываешь, узнав, что твоя самая страшная тайна, оказывается, известна всем. Права моя тётя Кэрол, правы учителя, правы мои родственники! Я действительно — вылитая мама. И эта штука, Зараза, Болезнь — она во мне, готова в любой момент отравить меня, пожрать изнутри!

— Мне надо идти! — И снова я чуть ли не бегу вверх по склону, и снова он догоняет меня.

— Эй, не так быстро!

На самой вершине он кладёт свою ладонь на моё запястье. Его прикосновение обжигает, и я отдёргиваю руку.

— Лина, да подожди же!

И несмотря на то, что разум подсказывает мне бежать, я останавливаюсь. Потому что моё имя в его устах звучит как музыка.

— Тебе не о чем тревожиться, Лина! Не надо бояться. — Снова этот искрящийся голос. — Я не пытаюсь заигрывать с тобой.

От смущения не знаю, куда деваться. «Заигрывать». Грязное слово. Он думает, что я думаю, что он со мной заигрывает.

— Я не... Я не думаю, что ты... Мне бы никогда и в голову не пришло, что ты... — Слова торопятся, сталкиваются, я ими давлюсь, а щёки у меня так пылают, что уж не знаю, какая должна быть темнота, чтобы скрыть их жар.

Он склоняет голову на сторону:

— Может, это ты заигрываешь со мной?

— Что? Нет! — лепечу я. В голове — полный бедлам. Я ведь даже толком не знаю, что это такое — заигрывать и как это делается. Читала в учебниках и хрестоматиях, знаю только, что это плохо, очень плохо. Неужели можно это проделывать, не подозревая, что заигрываешь? Неужели он со мной заигрывает? Неужели?.. неужели... О господи, моё левое веко дёргается так, что вот-вот оторвётся.

— Расслабься, — смеётся он, подняв вверх обе руки, словно говоря: «Не сердись!» — Я же стебусь! — и чуть-чуть поворачивает голову вправо, не отрывая от меня глаз. Лунный блик падает на шрам Исцелённого: идеальный белый треугольничек, знак того, что ты законопослушный, порядочный гражданин. — Я не представляю опасности, ты забыла? Я не причиню тебе вреда.

Он произносит это тихим, ровным голосом, и я ему верю. А сердце так подскакивает в груди, что я уже начинаю думать, что ещё немного — оно взлетит и потащит меня за собой. Такое бывает, когда я взбегаю на Холм, и с его вершины оглядываюсь на Конгресс-стрит, а под моими ногами — весь Портленд, его улицы, мерцающие зелёным и серым — с такого расстояния незнакомые и прекрасные. Вот тогда сердце рвётся из груди, и я раскидываю руки и лечу, спотыкаясь, подскакивая, бегу, бегу вниз по склону, и ветер бьёт в лицо; а я даже и усилий не прикладываю, просто даю силе тяжести нести меня...

Дыхание замирает... Восторг, ликование... И не боюсь упасть.

Внезапно я осознаю, что вокруг тишина. Музыканты перестали играть, и толпа тоже притихла. Единственный звук — это шуршание ветра в траве. С того места, где мы стоим — в пятидесяти футах за гребнем холма — не видны ни амбар, ни веселящиеся. У меня вдруг возникает впечатление, что мы с ним — одни в ночи, мы с ним — единственные живые люди во всём городе, во всём мире.

А затем мягкие волны музыки начинают возноситься к небу, лёгкие, воздушные, такие тихие, что поначалу я не могу различить, где музыка, а где ветер. Эта мелодия совсем не похожа на те, что звучали до неё — она нежная, хрупкая, как будто каждая нота — это хрустальная канитель или шёлковая нить, взвивающаяся в ночном воздухе. И снова меня поражает красота этих звуков — такого я никогда прежде не слыхала; и хочется смеяться и плакать...

— Это моя любимая песня, — говорит Алекс. На луну набегает облачко, и по его лицу проскальзывает тень. Он по-прежнему не отрывает от меня глаз, и чего бы я только ни дала, чтобы узнать, о чём он думает. — Ты когда-нибудь в своей жизни танцевала?

— Нет! — отвечаю я немного слишком резко.

Он мягко смеётся:

— Ничего! Я никому не скажу.

Воспоминания-образы, оставшиеся от моей матери: вот её тёплые, нежные руки, держащие мои ладошки, когда мы скользим по навощёным полам нашего дома, словно конькобежцы; а вот по-птичьи звонкий голос, когда она подпевает мелодиям, льющимся из динамиков, и смеётся...

— Моя мама хорошо танцевала, — срывается с моих уст, и я немедленно раскаиваюсь в том, что сказала.

Но Алекс ни о чём не спрашивает и не смеётся, лишь пристально смотрит на меня. В какой-то момент, мне кажется, он готов что-то проговорить, но вместо этого он протягивает мне руку — через пространство, через тьму.

— А ты хочешь? — спрашивает он так тихо, что голос едва слышен за шорохом ветра.

— Хочу что?

Грохот сердца отдаётся в ушах, и хотя между его и моей рукой всё еще несколько дюймов, гудящий, жужжащий поток энергии связывает нас; а всю меня накрывает волной такого жара, что можно подумать, будто наши тела прижаты друг к другу — рука к руке, лицо к лицу...

— Танцевать, — отвечает он, и в ту же секунду его рука преодолевает оставшиеся между нами дюймы, находит мою руку и привлекает меня к его груди, а музыка взлетает к кульминации, и я не могу понять, отчего испытываю такой восторг, что хочется взлететь в небо — от музыки или от его прикосновения.

Мы танцуем.

*

Многие, даже самые великие события начинаются с чего-то совсем маленького. Землетрясение, стирающее с лица земли целые города, начинается с еле заметной дрожи, едва уловимого дыхания недр. Музыка начинается с вибрации струны. Наводнение, затопившее Портленд двадцать лет назад после почти двух месяцев беспрерывных дождей, набравшее силу за зданиями лабораторий, разрушившее больше тысячи домов, подхватившее, закрутившее автомобильные покрышки, мусорные мешки и старые башмаки и пронёсшее их через улицы, словно законную добычу, оставившее за собой тонкий налёт зелёной плесени, вонь гниения и разложения, которая держалась ещё долгие месяцы, — это наводнение началось с еле заметной струйки воды, шириной не больше пальца, перехлестнувшей через заграждения доков. А Господь создал всю Вселенную из одного атома, не большего, чем мысль.

Жизнь Грейс полетела под откос из-за одного-единственного слова: «симпатизёр». Весь мой мир взорвался из-за другого слова: самоубийство. Поправка: тогда мой мир взорвался в первый раз.

Второй раз мой мир взлетел на воздух тоже из-за одного простого слова. Слова, которое зародилось в моей груди, прошло через горло и затанцевало на устах, а потом слетело с них прежде, чем я успела одуматься и остановить его.

Вопрос был: «Мы встретимся завтра?»

И слово было:

«Да».

Глава 10

Симптомы Amor Deliria Nervosa

ФАЗА 1
поглощённость; трудности с концентрацией внимания
сухость во рту
учащённое дыхание, потеющие ладони
приступы головокружения и дезориентация

ФАЗА 2
периоды эйфории; истерический смех и повышенная активность
периоды отчаяния; апатия
изменения аппетита; быстрая потеря или набор веса
одержимость; потеря интереса к другим вещам
восприятие желаемого как действительного; искажение реальности
нарушение сна; бессонница или постоянная усталость
неадекватные мысли и поступки
паранойя; неуверенность

ФАЗА 3 (КРИТИЧЕСКАЯ)
затруднённое дыхание
боль в груди, горле или желудке
затруднённое глотание
отказ от еды
потеря способности к рациональному мышлению;
непредсказуемое поведение;
мысли и фантазии, связанные с насилием;
заблуждения и галлюцинации

ФАЗА 4 (ФАТАЛЬНАЯ)
эмоциональный и физический паралич (полный или частичный)
смерть

Если вы опасаетесь, что либо вы сами, либо кто-то из вашего окружения заразился deliria, пожалуйста, звоните по бесплатной горячей линии 1-800-ПРОФИЛАКТИКА с целью обсудить незамедлительные меры к Исцелению.

Я никогда не могла понять, как Ханне удаётся так часто и так легко лгать. Но, как и со многими другими вещами, чем больше ты лжёшь, тем легче становится это делать.

Вот почему когда я на следующий день возвращаюсь с работы и тётя Кэрол спрашивает, не имею ли я что-нибудь против того, чтобы четвёртый вечер подряд есть на обед сосиски (результат избыточной поставки в дядином магазине; помнится, как-то мы две недели питались одними бобами), я не моргнув глазом отвечаю, что вообще-то София Хеннерсон из школы св. Анны пригласила меня и нескольких других девочек на обед. Мне не нужно даже мозги напрягать — ложь так и скатывается с языка сама собой. И хотя ладони при этом предательски потеют, зато голос даже не дрогнет, и лицо, я уверена, сохраняет свой нормальный цвет — потому что Кэрол лишь одаривает меня своей мимолётной улыбкой и отвечает, что это очень любезно со стороны Софии.

В шесть тридцать вскакиваю на велосипед и мчусь в сторону Ист-Энд Бич — пляжа, на котором мы с Алексом уговорились встретиться.

В Портленде пляжей предостаточно, но Ист-Энд Бич, наверно, самый непопулярный — отчего, по всей вероятности, моя мать любила его больше всех остальных. Здесь более сильное течение, чем на Уиллард Бич или в Сансет Парке — я не уверена почему. Впрочем, мне всё равно — я всегда очень хорошо плавала. После того, первого раза, когда мама убрала руки с моей талии и меня накрыл прилив одновременно и паники, и восторга, я училась довольно быстро, и когда мне исполнилось четыре, уже рассекала вовсю, заплывая даже за волноломы.

Есть и ещё одна причина, почему народ по большей части избегает Ист-Энд пляжа, хотя до него рукой подать от Восточного Променада — одного из самых популярных парков в городе. Этот пляж — всего лишь короткая полоса крупнозернистого песка, смешанного с галькой. Дальним концом он выходит к задворкам лабораторного комплекса, на котором располагаются склады и мусорные контейнеры — вид не ахти какой живописный. А если отплыть от берега, то можно видеть мост Тьюки и полоску диких земель между Портлендом и Ярмутом. Большинство горожан не любят тесной близости Дебрей, они их нервируют.

Меня тоже, кроме той крохотной, исчезающе малой частицы души, которой это зрелище нравится. Некоторое время после смерти мамы я воображала себе нечто несбыточное: что она на самом деле не умерла, и папа тоже жив, что они убежали в Дебри, чтобы быть там вместе. Он ушёл на пять лет раньше, чтобы подготовить почву: построить избушку с дровяной печкой и обставить её мебелью, вытесанной из древесины. А потом, фантазировала я, они придут за мной. Даже представляла себе свою комнату там, в избушке, до малейших подробностей: на полу тёмно-красный ковёр, на кровати — зелёно-красное лоскутное одеяло, а около неё — красный стул...

Но мои фантазии длились недолго, поскольку вскоре я осознала, насколько они ошибочны. Если мои родители убежали в Дебри — значит, они стали симпатизёрами, участниками Сопротивления. Нет, смерть — гораздо лучше. К тому же я быстро поняла, что фантазии об идиллической жизни в Дебрях — лишь детские мечты, когда думаешь, что стоит только захотеть — и оно сбудется. У Изгоев ничего нет: ни красных лоскутных одеял, ни стульев, ни ковров и ни чего другого; нет и возможности что-либо купить или выменять. Рейчел как-то сказала, что они, должно быть, живут, как дикие звери — грязные, голодные, обозлённые. Она утверждает, что именно поэтому правительство ничего не предпринимает в отношении Изгоев, даже не признаёт их существования. Всё равно они все скоро вымрут — либо от холода, либо от голода; а то и просто Болезнь пойдёт своим победным маршем, и они в бешенстве начнут кидаться друг на друга и вырывать друг у друга глаза, пока Зараза не скосит всех.

Она сказала, что, насколько нам известно, это уже случилось. Она сказала, что Дебри теперь пусты, темны и мертвы, и тишину наполняют лишь шелест леса да звериный вой.

Наверно, она недалека от истины в одном — что Изгои живут как звери, но в остальном она, безусловно, неправа. Изгои живы, они там, они не дают нам позабыть о них. С этой целью они и устраивают свои провокации. Коровы в лаборатории — из этой же серии.

Я не особенно волнуюсь, пока не добираюсь до Ист-Энд Бич. Солнце уже опускается за моей спиной, его лучи окрашивают воду в белый цвет, и всё вокруг сияет и искрится. Закрываюсь рукой от блеска и вижу длинный чёрный мазок кисти на фоне всей этой голубизны — тень Алекса на воде. Мгновенно вспыхивает воспоминание о прошедшей ночи: его ладонь, прижимающаяся к моей спине, обнимающая меня за талию, так легко, будто мне это лишь пригрезилось; другая рука, держащая мою — сухая и тёплая, как нагретый солнцем ствол дерева... Мы действительно танцевали. Так танцуют новобрачные на свадьбе, когда торжественная часть уже позади. Но наш с Алексом танец был лучше; не знаю, как объяснить... Свободнее и гораздо естественнее.

Алекс стоит ко мне спиной, лицом к океану, и я этому рада, потому что ужасно смущаюсь. Медленно сползаю по разбитой, изъеденной солью лестнице, ведущей от стоянки к пляжу, и останавливаюсь, чтобы стащить с себя кроссовки, которые затем несу в руке. Песок приятно греет мои босые ступни. Я иду к Алексу.

Какой-то старик выходит из воды, держа в руках удочку. Он бросает на меня подозрительный взгляд, потом оборачивается и смотрит на Алекса, потом опять на меня и хмурится. Открываю рот, собираясь сказать: «Он Исцелённый!», но старик только фыркает, проходя мимо. Не думаю, что он кинется доносить на нас регуляторам, так что я помалкиваю. Не то, чтобы мы угодили в серьёзные неприятности, если нас поймают — именно это Алекс имел в виду, говоря, что с ним я в безопасности — но мне просто жуть как не хочется отвечать на кучу вопросов, ждать, пока мой личный номер прогонят через ЕСП и прочее в том же духе. К тому же, если регуляторы и в самом деле потащатся аж до самого Ист-Энд Бич проверять «подозрительное поведение», а найдут лишь какого-то Исцелённого, беседующего с семнадцатилетним нулём без палочки, им это наверняка не придётся по вкусу, что они и выместят на первых попавшихся.

«Ему жаль меня». Я быстренько выталкиваю эти слова из своего сознания, удивляясь, до чего об этом даже думать неприятно. Целый день я старалась не загружать себя мыслями, почему, во имя всех святых, Алекс так мил со мной. На краткий миг я даже вообразила себе несусветную глупость — что, может быть, после Аттестации он окажется в списке моих предполагаемых партнёров, но тут же сама и отвергла эту мысль. Он уже получил свой список предполагаемых партнёров, даже ещё до своей Процедуры, сразу после своей Аттестации. Он пока неженат, потому что ещё учится, но как только закончит образование, сразу женится. Точка.

Само собой, я тут же принимаюсь размышлять, какой будет та девушка, с которой он свяжет свою жизнь, и решаю, что она, конечно же, будет похожа на Ханну, с её золотыми волосами и раздражающей способностью выглядеть потрясающей красоткой, даже просто небрежно стянув их в конский хвост.

На пляже четверо посторонних, одни из них — мамаша с ребёнком в ста футах от нас. Мамаша сидит в вылинявшем раскладном кресле, уставившись ничего не выражающим взглядом на горизонт, а малыш лет двух-трёх бродит в полосе прибоя; его сбивает волной, он падает, испускает вопль (боли? радости?) и ползёт по песку к ногам матери. Дальше за ними по берегу прогуливается пара — женщина и мужчина, должно быть, супруги. Они не касаются друг друга, оба держат руки спереди сжатыми в «замок», оба смотрят прямо перед собой и не разговаривают, и не улыбаются — просто спокойны, словно вокруг каждого из них — невидимая сфера защитного поля.

Я подхожу к Алексу сзади, он оборачивается, видит меня и улыбается. Солнце запутывается в его волосах, и они на мгновение становятся белыми и тут же возвращаются к своему обычному золотисто-бронзовому цвету.

— Привет! — говорит он. — Я рад, что ты пришла.

Я вновь смущаюсь. Ещё эти дурацкие кроссовки в руке. Ощущаю, что щёки начинают накаляться. Потупляю взор, бросаю кроссовки на песок и влезаю в них.

— Я же сказала, что приду.

Ой. Слова прозвучали так резко, что я съёживаюсь и мысленно кляну себя. Такое впечатление, что у меня в мозгу сидит фильтр, и вместо того чтобы выпускать наружу всякие умные и хорошие мысли, он делает как раз наоборот, и изо рта у меня вылетает совсем не то, что я думаю.

К счастью, Алекс лишь смеётся:

— Я только имел в виду, что в прошлый раз ты меня прокатила. Присядем?

— Конечно, — с облегчением говорю я, плюхаясь на песок.

Я чувствую себя гораздо увереннее, когда мы оба сидим — так для меня меньше шансов ни с того ни с сего брякнуться на песок или отколоть ещё какую-нибудь глупость в этом же роде. Подтягиваю ноги к груди и опускаю подбородок на колени. Алекс усаживается в добрых двух или трёх футах от меня.

Несколько минут проходит в молчании. Сначала я лихорадочно пытаюсь придумать, о чём бы поговорить. Каждое мгновение тишины кажется вечностью. Наверно, Алекс думает, что я язык проглотила. Но тут он выкапывает полузанесённую песком ракушку и швыряет её в волны, и до меня доходит, что он не испытывает ни малейшей неловкости. Тогда я тоже расслабляюсь. Я даже рада нашему молчанию.

Иногда со мной случается такое: я чувствую, что если ничего не делать и только созерцать происходящее вокруг, сидеть спокойно и позволить миру просто существовать вокруг тебя — в такие моменты время на секунду останавливается и мир как бы застывает. Только на секунду. И если ты сможешь найти способ проникнуть в эту секунду, жить в ней, то можно жить вечно.

— Отлив, — говорит Алекс. Он запускает в воздух другую ракушку, та взлетает, описывает высокую дугу и... стукается о волнорез.

— Знаю.

Океан, отступая, оставляет за собой мясистые зелёные водоросли, плавник, кособоко прогуливающихся крабов-отшельников, едкий запах соли и рыбы. Чайка чапает по берегу, на песке за ней — цепочка мелких когтистых следов.

— Мама приводила меня сюда, когда я была маленькой. Мы ходили за полосой прибоя, когда был отлив. На обнажившемся дне чего только не найдёшь: и крабы, и моллюски, и морские анемоны... Здесь она учила меня плавать. — Так и сыплю словами — не остановить. Чего это я так разговорилась? — Моя сестра строила из песка замки, и мы притворялись, будто они настоящие, будто это города, куда мы могли бы доплыть, как те, что на том берегу, где живут одни Неисцелённые. Только в наших играх в них не случилось ничего ужасного, они не были разрушены и в них не царила Болезнь. Они были прекрасными и мирными, построенными из хрусталя и света. Ну и всё такое.

Алекс молчит и только водит пальцами по песку. Но я знаю — он слушает.

А меня продолжает нести:

— Помню, мама качала меня в воде на колене, и вдруг отпустила. То есть не совсем. То есть у меня на руках были такие маленькие плавучие штуковины. Но как я испугалась! Заревела во всю глотку. Я тогда была совсем маленькая, но всё помню. Честное слово. Она тут же подхватила меня, так что я сразу успокоилась. Однако помню, что почувствовала не только облегчение, но и... разочарование, что ли... как будто потеряла шанс совершить что-то выдающееся, понимаешь?

— И что же дальше? — Алекс смотрит на меня, наклонив голову. — Ты больше не приходишь сюда? Твоя мама утратила вкус к морским купаниям?

Я отвожу взгляд и устремляю его к горизонту. Залив сегодня относительно спокоен. Невысокие волны играют всеми оттенками синего и лилового, с тихим ровным шелестом устремляясь прочь от полосы прибоя. Мир и покой.

— Она умерла, — говорю я, обнаруживая, как трудно произнести эти слова. Алекс сидит молча, и я тороплюсь: — Она покончила с собой. Когда мне было шесть.

— Извини, — отвечает он так тихо, что я еле слышу его бархатный низкий голос.

— Папа умер, когда мне было восемь месяцев. Я его совсем не помню. Думаю... думаю, это, ну... подкосило её, понимаешь? Мою маму, я имею в виду. Она не была Исцелённой. Лечение не подействовало. Не знаю почему. Она прошла через Процедуру целых три раза, но она... она ей не помогла.

Я замолкаю, собираясь с духом. Боюсь взглянуть на Алекса — он по-прежнему сидит рядом, тихий и безмолвный, словно статуя, словно тень. Однако меня прорвало — не могу теперь перестать говорить. Вдруг осознаю, что, как ни странно, никогда никому не рассказывала о своей матери раньше. Не было необходимости. Все вокруг — и в школе, и на нашей улице, и соседи, и тётины друзья — все знали всю позорную подноготную нашей семьи. Вот почему я постоянно ловлю на себе жалостливо-презрительные взгляды исподтишка; вот почему меня везде и всюду сопровождает волна шепотков; вот почему, входя в какую-нибудь комнату, натыкаюсь на внезапную тишину и вижу виноватые лица и бегающие глаза. Даже Ханна — и та знала мою историю уже во втором классе, когда нас посадили вместе. Я хорошо помню это, потому что она нашла меня в туалете, где я заперлась в кабинке и плакала, затыкая себе рот комком бумажного полотенца, чтобы никто не слышал. Ханна пинком распахнула дверь и уставилась на меня. «Это ты из-за мамы?» — спросила она, и это были первые слова, которые она обратила ко мне.

— Я не знала, что с нею что-то не так, — продолжаю я наконец. — Болезнь убивала её, но я этого не понимала — была слишком мала.

Я не отрываю глаз от горизонта — чёткой, туго натянутой тонкой линии. Кромка воды теперь отступила довольно далеко, и я, как когда-то в детстве, воображаю, что вода не вернётся, что весь океан оттянется назад, завернётся над поверхностью земли, как губа над зубами, обнажив холодное, белое, как окаменелая кость, жёсткое дно.

— Если бы я только знала! Может, я тогда смогла бы...

В последнюю секунду голос мне изменяет, и больше я не могу выдавить из себя ни слова, даже фразу закончить не в состоянии. «Может, я тогда смогла бы остановить её». Я такого не то что не говорила никогда — даже думать себе не разрешала. Но эта мысль всегда жила в моём сознании, прочная и незыблемая, как скала: я могла бы остановить её. Я должна была её остановить.

Мы снова сидим в молчании. Где-то в середине моего рассказа мать с малышом, должно быть, собрали свои вещи и отправились домой. Мы с Алексом остались на пляже одни. Теперь, когда слова иссякли, я не могу поверить, сколь многим успела поделиться с почти совершенно незнакомым человеком, к тому же ещё и парнем. Я до того смущена, что готова сквозь землю провалиться. Отчаянно ищу тему для разговора — что-нибудь невинное, о погоде, о природе... — но мозги постоянно залегают в спячку как раз тогда, когда требуются мне больше всего. Боюсь поднять глаза на Алекса, а когда наконец набираюсь храбрости и бросаю на него быстрый, робкий взгляд искоса, то вижу, что он не отрываясь смотрит на залив. Его лицо абсолютно непроницаемо, если не считать маленького мускула, подрагивающего в уголке скулы. У меня падает сердце. Случилось то, чего я так боялась: ему теперь противно иметь со мной дело; ему отвратительны и история моей семьи, и я сама, с Заразой, живущей в моей крови. Вот сейчас он встанет и скажет, что будет лучше, если он больше никогда не станет со мной разговаривать.

Как странно. Я ведь едва знакома с Алексом, и между нами непреодолимая пропасть, и всё же мысль о том, что он уйдёт, необычайно ранит меня.

Я уже готова сама вскочить и убежать, лишь бы не быть вынужденной кивать и притворяться, мол, да, я всё понимаю, когда он повернётся ко мне и скажет: «Слушай, Лина, я прошу прощения, но...» и посмотрит на меня тем самым взглядом, который мне так хорошо знаком.

В прошлом году на Холме объявилась бешеная собака. С пеной у пасти она бросалась и кусала всех встречных и поперечных, полуголодная, запаршивевшая и блохастая, без ноги. И всё же понадобилось двое полицейских, чтобы застрелить её. Поглазеть на это собралась целая толпа, в том числе и я — как раз возвращалась с пробежки. Тогда впервые в жизни я поняла, что таилось в том взгляде, которым меня встречали везде и всегда, что стояло за выразительным изгибом губ при звуках имени Хэлоуэй. Жалость — да, но и отвращение тоже, и страх заразиться. Точно так же люди смотрели на эту собаку, пока бедное животное описывало круги, щёлкая челюстями и брызгая слюной. А вслед за тем — общий вздох облегчения, когда третья пуля, наконец, уложила несчастную и она перестала содрогаться в агонии.

И в ту секунду, когда молчание становится невыносимым, Алекс протягивает ко мне руку и легонько, одним пальцем, касается моего локтя.

— Побежали наперегонки, а? — говорит он, вставая и отряхивая песок с шорт. Подаёт мне руку, помогая встать, а на его лице снова улыбка. Я бесконечно благодарна ему в этот момент. Он не станет попрекать меня прошлым моей семьи! Он не думает, что я нечиста и испорчена! Поднимаюсь на ноги, и мне кажется, что он быстро, почти незаметно, пожимает мои пальцы, и я вспоминаю наш с Ханной тайный знак, и я счастлива, счастлива, счастлива!

— Только если ты мазохист и тебе нравится оказываться в унизительном положении! — отвечаю я на его вызов.

Он приподнимает бровь:

— Значит, ты думаешь, что побьёшь меня?

— Я не думаю. Я знаю!

— Посмотрим! — Он склоняет голову набок. — Ну что — кто первый до буйка?

Ну и ну! Отлив отогнал воду ещё не так далеко, буёк покачивается на волнах, и под ним в глубину примерно фута четыре воды.

— Ты хочешь бежать туда? — машу рукой в сторону залива.

— Ага, испугалась! — ухмыляется он.

— Я не испугалась, я только...

— Отлично! — Он проводит двумя пальцами по моему плечу. — Тогда как насчёт того, чтобы покончить с болтовнёй и лучше... рванули!

Он выкрикивает последнее слово и срывается с места на полной скорости. У меня уходит целых две секунды на то, чтобы среагировать и метнуться вдогонку, крича на ходу: «Так нечестно! Я не была готова!». Мы оба хохочем, когда, разбрызгивая воду и не боясь намочить одежду, несёмся по обнажённому дну океана, усеянному мелкой рябью и лужицами. Под моими ногами хрустят ракушки; я запутываюсь в клубке красно-лиловых водорослей и едва не растягиваюсь во весь рост, но отталкиваюсь ладонью ото дна — и вот я уже на ногах. Уже почти догоняю Алекса, когда он наклоняется, зачерпывает пригоршню мокрого песка и запускает им в меня. Я взвизгиваю и уворачиваюсь, но немножко всё-таки попадает мне в щёку и сползает на шею.

— Как тебе не стыдно, мухлёвщик! — ухитряюсь я проговорить, задыхаясь от бега и давясь смехом.

— Нельзя мухлевать там, где нет правил! — бросает Алекс через плечо.

— Ах нет правил?!

Мы теперь рассекаем воду, которая доходит примерно до половины голени, и я начинаю бросать на него воду горстями, отчего на его плечах и спине расплываются мокрые пятна. Он разворачивается ко мне, ведя руками по воде — брызги взлетают радужной аркой. Пытаясь увернуться, я теряю равновесие и оказываюсь в воде по локти, намочив шорты и низ майки. От неожиданного холода вздрагиваю и хватаю воздух ртом.

Алекс продолжает двигаться вперёд, оглядываясь через плечо, сияя ослепительной улыбкой и хохоча так, что мне кажется, будто раскаты его смеха проносятся над островом Грейт Даймонд, исчезают за горизонтом и достигают другого края света. Я вскакиваю на ноги и устремляюсь за Алексом. До буйков ещё футов двадцать, вода доходит мне до колен, потом до бёдер, потом до пояса — теперь мы оба наполовину бежим, наполовину плывём, загребая руками, словно вёслами. Я совсем задохнулась от смеха, даже думать ни о чём толком не могу, и единственное, на что способна — это, поднимая фонтаны брызг, нестись к маячащим впереди красным буйкам, желая выиграть, выиграть, выиграть, и вот мы уже только в нескольких футах от цели, и он по-прежнему ведёт, а мои кроссовки, наглотавшись воды, становятся тяжелее свинца, и тут я, даже не задумавшись, прыгаю вперёд, валю его с ног, чувствуя, как моя стопа врезается ему в бедро, принимаю это самое бедро за точку опоры, отталкиваюсь и, дотянувшись до ближайшего буйка, шлёпаю по нему ладонью. Пластмассовая штуковина отскакивает.

Кажется, нас занесло на четверть мили от берега, но отлив продолжается, так что я даже могу стоять, вода доходит мне до груди. Алекс, хохоча и отплёвываясь, поднимается и встряхивается — брызги веером разлетаются от его волос. С торжеством вскидываю руки и, задыхаясь, ору:

— Я выиграла!

— Ты смухлевала! — возражает он, проходит ещё несколько футов, поворачивается, заводит руки за спину и ложится на трос, натянутый между буйками. Алекс выгибает спину так, что его лицо обращено к небу; майка полностью намокла, капли воды дрожат на ресницах и сбегают по щекам.

— Нельзя мухлевать там, где нет правил!

Он поворачивает лицо ко мне:

— Ну, тогда я дал тебе выиграть!

— Ага, как же! — Брызгаю на него, и он, сдаваясь, подымает руки вверх. — Ты просто не умеешь красиво проигрывать!

— У меня в этом деле опыта маловато, — заявляет он.

Опять эта лёгкая, немного раздражающая самоуверенность, знакомый наклон головы и всепобеждающая улыбка. Но сегодня они меня не раздражают. Сегодня они мне нравятся. Он словно заражает меня своей уверенностью; мне кажется, что я знаю его уже так давно, что в его присутствии нет места неловкости и опасениям.

— Да ради бога. — Закатываю глаза и обнимаю ближайший буёк, испытывая невероятное блаженство от того, как обтекает вода моё тело, и от сознания необычности происходящего: вот я впервые в жизни стою чуть ли не по шею в воде прямо в одежде — майка липнет к коже, мокрые кроссовки присосались к стопам. Скоро отлив перейдёт в прилив, вода начнёт прибывать. Вот тогда нас ожидает медленный, изнурительный заплыв обратно, к берегу.

Но мне всё равно. Мне ни до чего нет дела. Даже до того, как я буду объяснять Кэрол, почему заявилась домой насквозь промокшая, с прилипшими к спине водорослями и пропахшими солёной водой волосами. Не волнуюсь больше и том, сколько осталось до запретного часа или почему Алекс так мил со мной. Я просто счастлива, чисто, по-детски, безоблачно.

Океан за буйками окрашивается в тёмный пурпур, на волнах вскипают белые барашки. Правила запрещают заплывать за буйки. Там, за ними — острова и обзорные площадки, а потом — открытый океан; океан, за которым — конец цивилизации, там царство Заразы и страха. Но в эти мгновения я фантазирую о том, как было бы здорово поднырнуть под трос и уплыть в открытое море.

Слева от нас на берегу можно различить ярко-белый силуэт лабораторного комплекса, а за ним, вдалеке — Старый Порт, со всеми его молами и причалами, похожими на гигантских деревянных сороконожек. Справа — мост Тьюки, на котором расположена целая линия пограничных застав, продолжающаяся по берегу, вдоль границы.

Алекс перехватывает мой взгляд.

— Красиво, правда? — спрашивает он.

Мост испещрён серо-зелёными пятнами, покрыт потёками ржавчины и водорослями. Похоже даже, что он слегка кренится под ветром.

Я морщу нос:

— Э... Он, кажется, совсем сгнил. Моя сестра говорит, что в один прекрасный день он просто обвалится прямо в океан.

— Да нет! — смеётся Алекс. — Я не о мосте. — Он слегка вздёргивает подбородок, словно указывая: — Я о том, что за мостом. — Пауза длиной в десятую долю секунды. — Я имею в виду Дебри.

За мостом Тьюки лежит северная граница, тянущаяся вдоль дальнего берега Бэк Коув. Пока мы стоим и смотрим туда, на пограничных заставах один за другим вспыхивают огни, сияя на фоне потемневшего неба. Знак, что уже поздно и пора возвращаться домой. Но я никак не могу заставить себя уйти отсюда, даже несмотря на то, что вода вокруг начинает пузыриться и завихряться — идёт прилив. За мостом пышная зелёная полоса Дебрей волнуется под ветром, словно живая, постоянно меняющаяся стена. Этот зелёный клин отделяет Портленд от Ярмута. Отсюда нам видна только его часть — дикое и пустое место, ни огней, ни лодок, ни зданий, непроницаемо тёмное и странное. Но мне известно: Дебри тянутся на мили и мили, через всю страну, от океана до океана, словно чудовище, объявшее своими щупальцами весь цивилизованный мир.

Может, из-за наших гонок по океанскому дну, может, из-за моей победы над Алексом, а может, из-за того, что он, слушая рассказ о моей маме, не осудил ни меня, ни моих родных, но беззаботность и счастье переполняют меня, и я чувствую, что могу рассказать Алексу что угодно и спросить о чём угодно. И я говорю:

— Хочешь секрет? — И не дожидаясь ответа, доверительно и беззаботно продолжаю: — Я много думала о них. О Дебрях, то есть, и как оно всё там... Об Изгоях — интересно, они на самом деле существуют? — Уголком глаза замечаю, что он слегка вздрогнул, и продолжаю: — Иногда мне казалось... Иногда я представляла себе, что моя мама не умерла, понимаешь? Что она убежала в Дебри. Это, конечно, тоже плохо, очень плохо, но... Просто я, наверно, не хотела, чтобы она ушла навсегда. Лучше было представлять себе, что она где-то там, живёт, поёт... — Я внезапно останавливаюсь и встряхиваю головой, поражаясь, до чего легко мне исповедоваться перед Алексом. — А как насчёт тебя? — спрашиваю я его.

— Что насчёт меня?

Алекс смотрит на меня с выражением, которое я не берусь определить. Словно я нанесла ему рану, или почти нанесла. Очень странно.

— Ты в детстве когда-нибудь мечтал о том, чтобы убежать в Дебри? Просто так, я имею в виду, для смеха? Ну, вроде как игра такая?

Алекс прищуривается и отводит взгляд в сторону.

— Да, конечно. Очень много думал. — Он протягивает руку к буйку и шлёпает его блестящий пластмассовый бок: — Никаких таких штук. Никаких стен, о которых можно было бы разбить лоб. Никаких следящих глаз. Свобода и простор. Есть где разгуляться. Дебри... Я до сих пор думаю о них.

Я смотрю на него во все глаза. Таких и слов-то нынче ни от кого не услышишь: «свобода», «простор»... Старые слова. Забытые.

— До сих пор? Даже после этого?

Не думая о том, что делаю, я дотрагиваюсь пальцем до треугольного шрама на его шее.

Он отдёргивает голову, словно я его обожгла, и я роняю руку, чувствуя себя полной идиоткой.

— Лина... — говорит он, причём так странно: словно от моего имени у него кисло во рту, словно это слово так и хочется выплюнуть.

Да, да, знаю — нельзя было так к нему прикасаться. Я нарушила установленные границы, и сейчас он напомнит мне о них — о том, что это значит — быть Неисцелённым. Кажется, я умру от унижения, если он начнёт читать мне нотации, так что, чтобы как-то прикрыть испытываемую мной неловкость, я принимаюсь молоть языком:

— Большинство Исцелённых о таких вещах не думают; Кэрол — это моя тётя — она всегда говорит: это пустая трата времени; она всегда говорит: там ничего нет, кроме зверей, и голой земли, и всяких букашек; что все разговоры об Изгоях — это детский лепет; она говорит: верить в существование Изгоев — то же самое, что верить в существование волков-оборотней и вампиров; ты же знаешь, люди говорят, что в Дебрях водятся вампиры?..

Алекс улыбается, но его улыбка похожа на гримасу.

— Лина, я должен тебе что-то сказать. — Его голос звучит немного громче, но что-то во мне сопротивляется, я боюсь позволить ему говорить.

Теперь я совершенно не в силах остановиться, меня несёт:

— Это больно? Процедура я имею в виду моя сестра говорит что пустяки они накачивают тебя таким количеством обезболивающего но моя кузина Марсия говорила что хуже этого ничего не может быть это хуже чем рожать хотя своего второго ребёнка она рожала что-то около пятнадцати часов...

Я останавливаюсь на полном скаку, краснею, мысленно кляну себя на чём свет стоит за то, что беседа приняла такой нелепый оборот. Вот бы отмотать назад, до вчерашней вечеринки, до того момента, когда с моими мозгами приключился полный затор — похоже, тогда они застопорились, как будто решили сберечь весь накопившийся в них мусор на случай словесного поноса.

— Я не боюсь! — чуть ли не выкрикиваю я, потому что Алекс открывает рот, намереваясь заговорить. В отчаянии пытаюсь как-то спасти положение. — Моя Процедура уже на подходе. Шестьдесят дней. Вот глупость-то, а? В смысле — что я считаю дни. Но я уже не могу больше ждать, вся извелась...

— Лина! — говорит Алекс, на этот раз ещё громче и строже, и я трезвею.

Он оборачивается ко мне — теперь мы лицом к лицу. В этот момент мои кроссовки отлипают ото дна, и я ощущаю, как волна плещет мне в затылок. Прилив. Причём мощный и быстрый.

А Алекс продолжает:

— Послушай меня. Я не тот... Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Я с трудом удерживаюсь на ногах: неизвестно откуда взявшиеся течения пытаются утащить меня за собой. Так всегда кажется: отлив медленный, еле тащится, зато прилив — глазом моргнуть не успеешь.

— Что ты такое говоришь? — лепечу я.

Его глаза — переливающиеся золотом, янтарём, глаза зверя — неотрывно смотрят мне в лицо, и неизвестно почему я снова пугаюсь.

— Я не Исцелённый, — говорит он. Я на секунду закрываю глаза и воображаю, что ослышалась, что волны мешают мне как следует расслышать его слова. А когда поднимаю веки, он по-прежнему стоит рядом и смотрит на меня, и вид у него такой виноватый... и у него в глазах ещё что-то такое... печаль, может быть? — что я знаю — я не ослышалась.

Он продолжает:

— Я никогда не подвергался Процедуре.

— Ты хочешь сказать — она не подействовала? — Всё моё тело дрожит, немеет, и я вдруг осознаю, что совсем замёрзла. — Ты прошёл через Процедуру, но она не удалась? Так же, как у моей мамы?

— Нет, Лина. Я... — Он отводит взгляд, прищуривается и еле слышно говорит: — Я не знаю, как тебе объяснить.

Вся верхняя половина моего тела — от кончиков ногтей до корней волос — теперь словно закована в лёд. В голове мелькают разрозненные образы, словно кадры в порезанном и наспех склеенном кино, и везде я вижу Алекса: вот он стоит на обзорной галерее, его волосы пылают золотом осенних листьев; вот он поворачивает голову, показывая свой треугольный шрам на шее, пониже левого уха; а сейчас он протягивает ко мне руку и говорит: «Со мной ты в безопасности. Я не причиню тебе вреда»...

Я вновь принимаюсь сыпать словами, бездумно, автоматически, но я сейчас вообще не в состоянии ни думать, ни что-либо чувствовать:

— Процедура не подействовала, и ты стал притворяться, что всё в порядке, начал лгать — чтобы можно было ходить в школу, получить работу, завести семью и всё в том же духе. Но в действительности ты не... ты всё ещё... ты ещё можешь быть... — Я не могу заставить себя вымолвить ужасные слова: «неисцелён», «заражён», «болен». Не могу. Я тогда сама заболею.

— Нет. — Голос Алекса гремит с такой силой, что я вздрагиваю, подаюсь назад, но кроссовки скользят по неровному дну, и я почти с головой ухожу под воду. Но когда Алекс делает движение ко мне, я отшатываюсь, не желая, чтобы он коснулся меня. Его лицо каменеет, словно он принимает какое-то решение, и я слышу его слова: — Я никогда не проходил Исцеления. Никто и никогда не подбирал мне партнёров для совместной жизни. У меня даже Аттестации не было!

— Не может быть... — еле слышно шепчу я. Небосвод надо мной кружится, как в водовороте, все краски — синяя, и розовая, и красная — сливаются вместе, и кажется, будто небо кровоточит. — Не может быть. У тебя же такой особый шрам...

— Просто шрам, — поправляет он немного более мягким тоном. — Это вовсе не «особый» шрам. — Он отворачивается, давая мне рассмотреть его шею. — Три тонких линии, треугольник остриём вниз. Очень легко подделать. Скальпелем, перочинным ножом — да вообще чем угодно.

Я снова закрываю глаза. Вокруг вздымаются волны, и от этого мерного движения то вверх, то вниз меня начинает подташнивать — чего доброго вырвет прямо здесь, в воде. Стараюсь подавить тошноту и затолкать подальше бьющееся в голове и грозящее свести меня с ума понимание...

Такое чувство, что я тону. Открываю глаза и хрипло каркаю:

— Как?..

— Ты должна понять, Лина. Я доверяюсь тебе, видишь? — Он смотрит на меня так пристально, что я почти физически ощущаю его взгляд как прикосновение. И я отвожу глаза. — Я не хотел... Я не хочу обманывать тебя.

— Как? — повторяю я, на этот раз чуть громче. Почему-то мой мозг застрял на слове «обманывать», и оно крутится и крутится, как в бесконечной петле: «Невозможно избежать Аттестации, если не обманывать. Невозможно избежать Процедуры, если не лгать. Ты должен лгать, это неизбежно».

На мгновение Алекс умолкает, и я думаю, что он струсил и не станет продолжать. Я почти желаю, чтобы он не продолжал. С какой бы радостью я повернула время вспять, до того момента, когда он произнёс моё имя таким странным тоном! Вернуться бы к тому ликующему, восторженному чувству, когда я опередила его у буйков! Мы бы тогда помчались наперегонки обратно, к берегу... Встретились бы завтра, пошли бы к причалам и стали умасливать рыбаков, чтобы те подкинули нам парочку свежих крабов...

Но тут он прерывает молчание:

— Я нездешний, — говорит он. — Я имею в виду, что родился не в Портленде. Вернее, не совсем. — Он сейчас использует тот особый тон, каким люди обычно наносят самые ужасные раны — мягкий, ровный, добрый. Словно если скажешь страшные слова тоном, которым говорят с младенцами, то они от этого становятся менее страшными. «Прости, Лина, но твоя мать — женщина с большими проблемами». Словно ты при этом не услышишь ужасающей жестокости, подразумевающейся самим смыслом этих слов.

— Откуда ты?

Спрашивать было ни к чему. Я и так знаю. Понимание вырвалось из угла сознания, куда я пыталась его загнать, и я разбита, потрясена. Но во мне ещё живёт малюсенькая надежда, что до тех пор, пока он не высказался прямо, это, может, всё-таки неправда...

Его глаза неотрывно смотрят в мои, но он наклоняет голову назад — в сторону границы, туда, за мост, к вечно движущейся стене ветвей, и листьев, и лиан — живых, сплетающихся, растущих...

— Оттуда, — говорит он. А может, мне только кажется, что говорит: движение его губ еле заметно. Но смысл ясен.

Он пришёл из Дебрей.

— Изгой, — шепчу я. Слово будто продирается сквозь мою глотку. — Ты Изгой. — Так я даю ему последнюю возможность опровергнуть мою догадку.

И он не пользуется этой возможностью. Только еле заметно вздрагивает и говорит:

— Всегда ненавидел это слово.

Я вдруг осознаю ещё одну вещь: вовсе не случайно тётя Кэрол, желая подшутить над моей верой в Изгоев, качает головой и произносит, не отрывая глаз от сверкающих, постукивающих — тик-тик-тик — спиц: «Может, ты ещё и в вампиров с оборотнями веришь?»

Вампиры, оборотни и Изгои — существа, готовые впиться в тебя, разорвать тебя на части. Смертоносные сущности.

Страх охватывает меня с такой силой, что внизу живота вдруг начинает ныть и давить. Одно дикое и нелепое мгновение я почти уверена, что сейчас обмочусь. Маяк на острове Литл Даймонд включается и бросает широкий луч на потемневшие воды. А мне кажется, что это огромный, обвиняющий палец, и я дрожу от ужаса, боясь, что сейчас он укажет на меня, а вслед за этим я услышу усиленные мегафонами голоса регуляторов: «Недозволенные действия! Недозволенные действия!» Берег кажется почти недостижимым; не представляю себе, как нам удалось забраться так далеко в залив. Мои руки повисают тяжёлыми, бесполезными обрубками, и я думаю о своей маме — о том, как её одежда медленно напитывалась водой...

Я глубоко вдыхаю, пытаюсь подавить панику, сосредоточиться. Никто бы никогда в жизни не догадался, что Алекс Изгой. Я бы не догадалась. Он выглядит абсолютно нормальным, и шрам у него на нужном месте. Нашего разговора никто не слышал.

Особо высокая волна бьёт меня в спину, и я почти падаю вперёд. Алекс хватает меня за плечо, пытаясь удержать, но я выворачиваюсь, а на нас в это время налетает следующая волна, ещё выше предыдущей. Во рту у меня полно солёной влаги, в глазах жжёт, и на миг я слепну.

— Не смей! — хрипло выкрикиваю я. — Не смей прикасаться ко мне!

— Лина, я клянусь! Я не хотел обидеть тебя. Я не желаю водить тебя за нос.

— Почему? Зачем ты так?.. — Я задыхаюсь. Мысли разбегаются. — Чего тебе от меня надо?!

— Надо?..

Алекс трясёт головой. У него вид человека, который не понимает, в чём его обвиняют. У него вид человека, которому больно — словно это я сделала что-то ужасное. На секунду во мне вспыхивает сочувствие к нему. Наверно, он замечает, что в этот короткий миг моя защитная стена дала трещину, и его лицо смягчается. Затем в золотых глазах загорается пламя, Алекс совершенно незаметно для меня оказывается рядом, сжимает мои плечи своими ладонями — такими горячими и сильными, что я чуть не вскрикиваю — и говорит:

— Лина. Ты мне нравишься. О-кей? Вот и всё. Ты мне нравишься.

Его голос так низок и певуч, он просто завораживает меня. Алекс напоминает мне сейчас леопарда, мягко спрыгнувшего с дерева — у него такие же пылающие янтарные глаза, глаза хищника.

И тогда я сбрасываю его чары и кидаюсь прочь; майка и кроссовки тяжелы от напитавшей их воды, сердце молотом стучит в груди, отзываясь болью, дыхание раздирает мне гортань. Я отталкиваюсь ото дна и загребаю воду руками, наполовину плыву, наполовину бегу; а прилив поднимает и тащит меня за собой, закручивает в водоворотах, так что мне трудно продвигаться вперёд — словно я плыву в густом, тягучем сиропе. Слышу своё имя — Алекс зовёт меня, но мне слишком страшно, и я опасаюсь повернуть голову и посмотреть, не идёт ли он следом. Это как в тех кошмарах, когда за тобой кто-то гонится, а ты боишься обернуться и поэтому не знаешь, кто твой преследователь; только слышишь чьё-то дыхание — всё ближе, ближе, и тень его уже маячит за твоей спиной, но ты как парализованный, и только знаешь одно: вот сейчас ледяные пальцы сдавят твою шею.

«Мне никогда не добраться до берега, — думаю я. — Мне никогда не вернуться обратно». Что-то царапает мне голень, и воображение тут же рисует страшные картины: воды залива полны чудищ — акул, гигантских медуз, ядовитых угрей; и хотя я понимаю, что это всего лишь жуткие фантазии, навязанные страхом, но мне хочется сложить лапки и прекратить борьбу. Берег всё ещё далеко, а руки и ноги тяжелы неимоверно...

Ветер уносит голос Алекса прочь, он слышен всё слабее и слабее, и когда я наконец набираюсь храбрости и оглядываюсь, то вижу его голову, прыгающую в волнах у самых буйков. Оказывается, я отплыла гораздо дальше, чем мне казалось. Алекс, по крайней мере, не гонится за мной. Страх чуть-чуть ослабляет свою хватку, и узел в груди уже не такой тугой. Очередная волна подбрасывает меня, переносит через подводный барьер, и я приземляюсь на колени на мягкий песок. Когда я пытаюсь подняться на ноги, волна ударяет меня в спину, и остальной путь к берегу я проделываю полуползком, разбрызгивая воду, дрожащая, измученная и полная благодарности судьбе за спасение.

Ноги подкашиваются, и я падаю на прибрежный песок, задыхаясь и откашливаясь. Судя по разлившимся в небе над Бэк Коув краскам — оранжевой, красной, розовой — я соображаю, что солнце скоро скроется за горизонтом. Наверно, уже около восьми вечера. Хочется лежать и не подниматься, раскинуть руки-ноги и так и проспать всю ночь. Я так наглоталась солёной воды, что кажется, будто на половину состою из неё. Кожа горит, и везде песок: в бюстгальтере, в трусах, между пальцами ног и под ногтями. То, что процарапало мне голень под водой, тоже оставило свой след: поперёк икры тянется длинная кровавая полоса.

Я вскидываю глаза и на одно короткое мгновение не могу найти Алекса у буйков. Сердце у меня останавливается. Но вот я вижу его — тёмное пятно, быстро рассекающее волны. Его руки грациозно взмахивают при гребках. Он быстр. Я заставляю себя подняться на ноги, хватаю кроссовки и ковыляю к велосипеду. Ноги так ослабели, что мне требуется минута на обретение равновесия, и поначалу я выписываю по дороге невероятные петли, словно новичок, только-только впервые севший на велосипед.

Я не оглядываюсь. Ни разу. Не смотрю по сторонам, пока не оказываюсь у своей калитки. Но к этому времени улицы уже пусты и тихи. Скоро настанет ночь, придёт запретный час и раскроет свои тёплые объятия, удерживая каждого из нас на предназначенном ему месте, охраняя и защищая...

Глава 11

Подумай-ка вот о чём: когда на улице холодно и у тебя зуб на зуб не попадает, ты надеваешь тёплое пальто, шарф и перчатки, чтобы не подхватить грипп. Так вот: границы — это те же шапки, шарфы и пальто, только для целой страны. Они хранят нас от инфекции. Они существуют для того, чтобы все мы были здоровы.

После установления границ президенту Консорциума оставалось вот что ещё сделать, прежде чем воцарились бы всеобщая безопасность и счастье: провести «Великую Санацию*», иногда называемую «блицкриг» или просто «блиц». Она длилась меньше месяца[15], и за это время все дикие места были очищены от инфекции. Нам пришлось работать не покладая рук, чтобы стереть с лица земли всю пятнающую его нечисть — в точности как твоя мама, когда она вытирает губкой кухонный стол, и — раз-два-три! — он блестит чистотой.

*Санация — это:

1. Принятие профилактических мер ради сохранения чистоты и охраны здоровья.

2. Удаление нечистот и отходов.

— Выдержка из книги «Доктор Ричард: Историческая Азбука для детей», гл. 1

В нашей семье есть одна тайна: моя сестра за несколько месяцев до Процедуры заразилась deliria. Она влюбилась в парня по имени Томас, тоже Неисцелённого. Днём они с Томасом проводили время, лёжа посреди цветущего луга, закрываясь от солнца и шепча друг другу несбыточные обещания. Она всё время плакала и однажды призналась мне, что Томас любил осушать её слёзы поцелуями. Теперь, при воспоминании о тех днях — мне тогда было только восемь — я чувствую на губах вкус соли.

Болезнь укоренялась всё глубже и глубже, словно паразит, выедая её изнутри. Сестра не могла есть. То немногое, что она с огромным трудом глотала, тут же возвращалось обратно. Я боялась за её жизнь.

Томас разбил ей сердце, чему, конечно никто не удивился. Книга Тссс говорит: «Amor deliria nervosa производит изменения в лобных долях коры головного мозга, в результате чего возникают фантазии и ложные представления. В конце концов они приводят к полному разрушению психики больного» (см. «Последствия», стр. 36). Сестра не была в состоянии ничего делать, только лежала в постели и следила глазами за тенями на стенах. Из-под бледной, безжизненной кожи выпирали рёбра, похожие на покрытые инеем голые древесные сучья.

Но и тогда она отказывалась от Исцеления и покоя, которое оно с собой приносило. В день Процедуры потребовалось четверо врачей и несколько полных ампул транквилизатора — только тогда она подчинилась, только тогда перестала царапаться своими длинными, острыми, неделями не стриженными ногтями, перестала кричать и сыпать ругательствами, перестала звать Томаса. Я видела, как за нею пришли, чтобы забрать её в лаборатории: я сидела в углу и тряслась от ужаса, наблюдая, как она шипит, брызжет слюной, словно бешеная, отбивается руками и ногами... А я вспоминала маму и папу.

В тот день, хотя меня от Процедуры отделял ещё целый десяток лет, я начала считать месяцы до того момента, когда опасность больше не будет угрожать моей жизни.

Мою сестру всё же удалось вылечить. Она вернулась ко мне — мягкая, уравновешенная, с круглыми безупречными ногтями, с волосами, заплетёнными сзади в длинную, толстую косу. Ещё через несколько месяцев она обручилась с одним компьютерным инженером, примерно её возраста, и после окончания колледжа они поженились. Помню, как они стояли под белым пологом: руки едва касаются друг друга, оба спокойно смотрят перед собой, как будто видят длинную полосу безоблачных дней, не запятнанных несогласием и недовольством, дней, похожих друг на друга, как один мыльный пузырь похож на другой.

Томаса тоже вылечили. Он женился на Элле, которая когда-то была лучшей подругой моей сестры, и теперь все счастливы. Рейчел рассказывала мне несколько месяцев назад, что обе пары иногда встречаются на пикниках и районных мероприятиях, поскольку живут неподалёку друг от друга на Ист-Энд. Все четверо сидят, ведут тихие вежливые беседы, и никогда тень прошлого не омрачает их мирного, безмятежного настоящего.

Вот в чём основная красота Исцеления. Никто не упоминает о тех давних жарких днях на лугу, когда Томас губами осушал слёзы Рейчел и выдумывал миры, которые хотел бы ей подарить; когда она раздирала кожу на собственных руках при одной только мысли о жизни без Томаса. Я уверена — сейчас она вспоминает о тех днях со стыдом, если вообще когда-нибудь вспоминает. Правда, теперь я не так часто вижусь с нею — раз в пару месяцев, когда ей приходит на память, что пора бы навестить нас — и таким образом, можно сказать, после её Процедуры я потеряла частичку своей сестры. Но суть не в этом. Суть в том, что она теперь защищена. Суть в том, что она в безопасности.

Я открою тебе ещё одну тайну — на этот раз ради твоего собственного блага. Ты можешь думать, что прошлому есть что тебе сказать. Ты можешь думать, что надо сделать усилие — и тогда различишь его шёпот, что надо обернуться назад, пригнуться, прислушаться и услышать дыхание мёртвого, давно ушедшего мира. Ты можешь думать — там есть для тебя что-то, что можно было бы из него почерпнуть и понять.

Но я знаю правду. Она открылась мне в одну из тех ночей, когда приходит Оцепенение. Я знаю: прошлое может утянуть за собой, вниз, вниз, вниз; оно хочет, чтобы тебе казалось: в шорохе трущихся друг о друга ветвей и шёпоте ветра заключён некий код; оно хочет, чтобы тебе захотелось вновь соединить когда-то разрушенное. Не верь. Это безнадёжно. Прошлое — не что иное, как тяжкий груз. Накапливаясь в тебе, он будет тянуть вниз, как камень на шее.

Поверь мне: если ты услышишь голос прошлого, почувствуешь, как оно тянет тебя назад и проводит по твоему позвоночнику холодными, мёртвыми пальцами, лучшее, что тебе остаётся — и единственное — это бежать.

*

В дни, последовавшие за признанием Алекса, я постоянно проверяю себя на наличие симптомов Инфекции. Когда сижу на кассе в дядином магазине, то опираюсь на локоть, кладу голову на кулак так, чтобы, чуть-чуть распрямив пальцы, можно было прощупать пульс на шее и, посчитав его, убедиться, что всё в порядке. По утрам я делаю серию длинных, медленных вдохов, прислушиваясь, не шумит ли что-нибудь в лёгких. Только и знаю, что без конца мою руки. Да, я в курсе, что deliria — это не простуда, её не подхватишь, если кто-то на тебя просто чихнёт. Но всё-таки, это же инфекция! Когда я проснулась на следующий день после нашей встречи на пляже в Ист-Энд с руками и ногами тяжёлыми, как свинец, с головой пустой, как воздушный шарик, и болью в горле, которая никак не желала утихать, первой моей мыслью было, что я подхватила Заразу.

Через несколько дней мне стало лучше. Единственное, что теперь оставалось от пережитого — это то, что моё восприятие мира словно бы ослабело. Всё вокруг выглядит каким-то вылинявшим, блеклым, словно плохая цветная копия самого себя. Я солю свою еду, ещё не пробуя, словно знаю заранее, что она пресная. И каждый раз, когда тётя обращается ко мне, её голос звучит приглушённо, словно громкость в радиоприёмнике прикрутили. Но я прочитала всю Книгу Тссс от корки до корки, выучила наизусть все симптомы deliria и пришла к выводу, что ничего подобного у меня не наблюдается, а значит, со мной всё в порядке.

Однако я по-прежнему принимаю все меры предосторожности, полная решимости не допустить ни одного неверного шага, доказать себе самой, что я не такая, как моя мать, что происшествие с Алексом — лишь ошибка, ужасная, ужасная случайность. Я полностью осознаю, насколько близка была к пропасти. Даже думать не хочу, что произошло бы, если бы кто-нибудь разнюхал правду об Алексе, если бы кто-нибудь увидел, как мы с ним вместе стояли, дрожа, в воде, как разговаривали, смеялись, касались друг друга. От одной мысли об этом мне становится дурно. Я вынуждена настоятельно повторять себе, что до моей Процедуры осталось меньше двух месяцев. Всё, что мне нужно — это сидеть тише воды ниже травы и просто постараться как-то прожить оставшиеся семь недель. А тогда всё будет замечательно.

Домой я теперь прихожу задолго до запретного часа. Добровольно вызываюсь работать больше в магазине и даже не заикаюсь о своей обычной зарплате — восьми долларах в час. Ханна мне не звонит. Я тоже ей не звоню. Помогаю тёте готовить обед, убираю со стола и мою посуду без напоминаний. Грейси ходит в летнюю школу — она только в первом классе, а они уже говорят, что надо бы оставить её на второй год — и каждый вечер я беру её на колени, помогаю сделать домашнее задание, шепчу ей на ушко, прося её начать разговаривать, сосредоточиться, слушать; улещиваю и умасливаю, чтобы она написала хотя бы половину того, что задано. Через неделю после происшествия на пляже тётя перестаёт бросать на меня подозрительные взгляды, прекращает допросы о том, где я была, и с моих плеч падает ещё одна гора: она снова мне доверяет. Ох, как нелегко было объяснить ей, с какой это радости мы с Софией Хеннерсон затеяли заплыв в океан — да ещё и в одежде — сразу после большого семейного обеда. Ещё труднее было объяснить, почему я пришла домой бледная и дрожащая. Ясно, что тётя не купилась на моё враньё. Но через некоторое время она забывает о своих подозрениях и уже не смотрит на меня так, будто я дикое животное — того и гляди вырвусь из клетки и начну кидаться на всех подряд.

Время бежит вперёд. Проходят дни, летят минуты, секунды тикают, словно падают установленные в ряд кости домино.

С каждым днём жара набирает силу. Она течёт по улицам Портленда, напитывается ядом у мусорных контейнеров при лабораториях. Город воняет, словно гигантская подмышка. Стены исходят влагой, автобусы кашляют и дёргаются, и каждый день толпы народа собираются перед входом в здание муниципалитета, с наслаждением подставляя лица волне холодного воздуха, вырывающейся из автоматических дверей, когда входит-выходит какой-нибудь служащий или регулятор.

Мне приходится прекратить пробежки. Последний раз, когда я совершаю полный круг, обнаруживается, что ноги сами несут меня в Монумент-сквер, к Губернатору. Солнце в вышине затуманено белой дымкой, окружающие площадь здания чёткими зубцами вырисовываются на фоне неба. К тому времени, как я добираюсь до статуи, я уже на полном издыхании, и голова крýгом, как волчок. Когда я хватаюсь за начальственную руку и взмываю на пьедестал, металл под пальцами обжигающе горяч, а окружающий мир раскачивается, словно на безумных качелях, оставляя в глазах световые зигзаги. Я смутно сознаю, что надо бы убраться с открытого солнца, прочь от жары, но в мозгах у меня тоже туман, и вот, пожалуйста — я уже засовываю палец в дырку в губернаторском кулаке. Не знаю, чего мне там надо. Алекс ведь сказал, что записка, которую он оставил для меня несколько месяцев назад, наверняка уже превратилась в клочья. Пальцы становятся липкими, на большом и указательном нитями повисает расплавившаяся жевательная резинка, но я всё щупаю и щупаю. И вот... прохладный, хрустящий квадратик — записка.

Я в полубреду, когда разворачиваю её, да и от него ли она? Руки начинают дрожать, и я читаю:

«Лина,

мне так жаль. Пожалуйста, прости меня.

Алекс»

*

Путь домой я не помню. Позже тётя находит меня в прихожей в полуобморочном состоянии, что-то бормочущей себе под нос. Ей ничего не остаётся, как сунуть меня в ледяную ванну. Когда я наконец прихожу в себя, то нигде не могу найти той записки, должно быть, где-то обронила. Чувствую облегчение, смешанное с разочарованием. Вечером мы узнаём, что метеобюро зарегистрировало в этот день температуру в 102 градуса[16] — пока что самую высокую за нынешнее лето.

Тётя запрещает мне бегать, пока не спадёт жара. А я и не возражаю. Не доверяю себе — ноги могут невзначай занести меня куда не надо: к Губернатору, или на Ист-Энд Бич, или к лабораториям.

Становится известна новая дата моей Аттестации, и я все вечера провожу у зеркала, репетируя свои ответы. Тётушка настаивает на том, чтобы опять сопровождать меня в лаборатории. Но в этот раз я не вижу там Ханны. И никого из знакомых не вижу. Даже четверо аттестаторов — все другие люди; перед глазами проходят расплывчатые овалы их лиц, различающихся только цветом — коричневые или розовые, двумерные, словно на картине. В этот раз я не волнуюсь. Я вообще ничего не чувствую.

На все вопросы отвечаю то, чего от меня ожидают. Когда спрашивают, какой цвет нравится мне больше всех, на исчезающе краткий миг в голове мелькает образ неба цвета начищенного серебра, и я слышу шёпот, еле слышный, прямо мне в ухо: «Серый...»

И я говорю:

— Синий.

Все улыбаются.

И я говорю:

— Мне бы хотелось изучать психологию и социальные отношения.

И я говорю:

— Мне нравится слушать музыку, но не очень громкую.

И я говорю:

— Счастье — это всеобщая безопасность.

Улыбки, улыбки, улыбки, полная комната зубов.

Перед тем, как покинуть лабораторию, мне кажется, я вижу краем глаза какое-то неясное движение. Быстро вскидываю взгляд на обзорную галерею.

Конечно, она пуста.

Через три дня мы получаем результаты моих выпускных экзаменов — с ними всё в порядке — и мой финальный балл. Восемь. Тётя обнимает меня — впервые за много-много лет. Дядя неловко похлопывает по плечу и даёт за обедом самый большой кусок цыплёнка. Даже Дженни, кажется, впечатлили мои успехи. Грейси стукается макушкой о мою ногу — один, два, три раза, я прошу её перестать так активно изливать на меня свои чувства и отхожу в сторонку. Знаю — она огорчена. Я скоро покину её.

Но такова жизнь, и чем скорее Грейси привыкнет к мысли о расставании, тем лучше.

Я получаю также свой «Список рекомендованных партнёров», на котором значатся четыре имени и всякая статистика — возраст, баллы, интересы, рекомендованная карьера, перспективы на заработную плату и прочее. Всё это аккуратно напечатано на белом листе бумаги с гербом города Портленда наверху. Слава богу, имени Эндрю Маркуса на нём нет. Я узнаю только одно имя — Крис МакДоннелл. У него ярко-рыжие волосы и зубы торчат вперёд, как у кролика. Я знаю его, потому что как-то раз в прошлом году, когда мы с Грейс играли на улице, он начал выкрикивать: «Гляньте, у обеих чего-то не хватает: у одной — винтиков, а у другой — родителей!» Не задумываясь, что делаю, я подобрала с земли камень, развернулась и засветила ему прямо в висок. На секунду его зрачки сошлись и разошлись. Он поднял руку к голове, а когда отнял её, на пальцах темнела кровь. Несколько дней после этого я опасалась на улицу нос высунуть, боялась, что меня арестуют и упрячут в Склепы. Мистер МакДоннелл был владельцем собственной инженерной фирмы и по совместительству — добровольным регулятором. Я была убеждена, что проделка с его сыном мне даром не пройдёт.

Крис МакДоннелл. Финнеас Джонстон. Эдвард Вунг. Брайан Шарфф. Я так долго сижу, уставившись на эти имена, что буквы начинают валять дурака и сами собой переставляться в какие-то бессмысленные слова, наподобие тех, что лепечут маленькие дети: Крисонел — Джосефин — Эдувон — Шарфобрат...

В середине июля, когда до моей Процедуры остаётся лишь семь недель, пора сделать выбор. Я размещаю имена претендентов на мою руку в случайном порядке и, не задумываясь, проставляю номера: Финнеас Джонстон (1), Крис МакДоннелл (2), Брайан Шарфф (3), Эдвард Вунг (4). Ребята тоже проставят свои баллы, а аттестаторы постараются свести всё к общему знаменателю и выдать наилучший результат.

Ещё через пару дней получаю официальное уведомление: я проведу остаток своих дней с Брайаном Шарффом, чьими любимыми занятиями являются «смотреть новости» и «играть в виртуальный бейсбол», который планирует войти в гильдию электриков и «зарплата которого однажды может достигнуть 45 000 долларов», чего должно хватить на содержание двух-трёх детей». Я буду обручена с ним перед тем, как поступлю на учёбу в Портлендский Региональный колледж этой осенью. Когда я его окончу, мы поженимся.

По ночам я сплю без сновидений. А дни провожу в тумане.

Глава 12

В годы, предшествующие разработке Исцеления, Болезнь получила такое широчайшее распространение, что случаи, когда молодой человек достигал совершеннолетия, не переболев в более или менее тяжёлой форме amor deliria nervosa, стали чрезвычайно редки (см. «Статистика, Дограничная Эра»)...

Многие историки спорят о том, не было ли общество до введения обязательного Исцеления, с его раздробленностью, хаосом и нестабильностью своеобразным отражением Болезни самой по себе... Почти половина браков заканчивалась разводом... Объём потребления наркотиков вырос до небывалых высот, то же самое можно сказать и о количестве смертей, обусловленных неумеренным потреблением алкоголя.

Люди впали в такое отчаяние и до того жаждали избавления от Болезни, что повсеместное распространение получили самодеятельные эксперименты с различными лекарственными средствами, которые и сами по себе были весьма опасны. Так, из обычных средств для лечения простуды извлекали составляющие и делали микстуры, обладающие чрезвычайно высокой степенью привыкаемости, а зачастую и просто смертельные (см. «Народная медицина на протяжении веков»).

Честь открытия Процедуры приписывают Кормаку Т. Холмсу, неврологу, члену первоначального Консорциума Новых Учёных и одному из первых апостолов Новой Религии — учения о Священном Триединстве Бога, Науки и Порядка. Через несколько лет после своей смерти Холмс был канонизирован, и его тело сохраняется и доступно для обозрения в Монументе Всех Святых в Вашингтоне, Округ Колумбия. (см. фото на стр. 210-212)

— Из книги Э. Д. Томпсона «До границ», Краткий курс истории Соединённых Штатов Америки, стр. 121

Одним жарким вечером ближе к концу июля я иду домой из «Стоп-н-Сейв», когда вдруг слышу, как кто-то окликает меня по имени. Поднимаю голову, оглядываюсь и вижу Ханну — она бежит ко мне.

— Ты что это? — приблизившись, говорит она, и слегка задыхается. — Старых друзей не признаёшь, да?

Удивительно, но в её голосе звучит неподдельная боль.

— Я тебя не заметила, — говорю я, и это правда. Я ужасно устала. Сегодня мы производили учёт товаров, а это такая морока: полки разгрузить, потом загрузить, все эти ящики и коробки с памперсами, консервами, тюки с рулонами бумажных полотенец, всё посчитать, пересчитать и пере-пересчитать... Руки ноют, в глазах, когда я их закрываю, маячат штрихкоды. Я так устала, что даже нет сил устыдиться своей измазанной майки с эмблемой «Стоп-н-Сейв», которая к тому же велика мне размеров на десять.

Ханна смотрит в сторону, покусывая губу. Мы не виделись и не разговаривали с той памятной ночной вечеринки, и теперь я отчаянно ищу, что сказать, так чтобы это вышло обыденно и непринуждённо. Неужели когда-то она была моей лучшей подругой, мы проводили вместе день за днём и всегда находили темы для разговора? Неужели когда-то мы так много смеялись, что я возвращалась от неё домой с саднящим горлом? Невероятно! А теперь между нами словно стеклянная стена — невидимая, но непреодолимая.

Наконец я нахожу, что сказать:

— А я получила список своих партнёров... — и в это же самое время Ханна выпаливает:

— Почему ты мне не перезвонила?

Мы обе с размаху останавливаемся и снова начинаем одновременно. Я говорю:

— Ты звонила?

А Ханна:

— Ты уже кого-то выбрала?

— Говори ты первая! — прошу я.

Ханна, фактически, чувствует себя не в своей тарелке. Она смотрит в небо, потом на чьего-то малыша — тот стоит на другой стороне улицы в мешковатом купальнике, — потом на двух парней, что-то загружающих в машину немного дальше по улице, словом, на всех, кроме меня. Наконец, она говорит:

— Я вообще-то оставила тебе три сообщения.

— Я ничего не получала, — быстро реагирую я, и моё сердце начинает биться учащённо. Несколько недель подряд я была страшно зла на то, что от Ханны нет ни слуху ни духу — зла и несказанно обижена. Но при этом говорила себе: так, пожалуй, даже лучше. Я говорила себе, что Ханна переменилась и что ей теперь, наверно, вообще не о чем со мной разговаривать.

Ханна смотрит на меня так, будто сомневается в том, что я говорю правду.

— Кэрол не сказала тебе, что я звонила?

— Нет! Честное слово, нет. Я и понятия не имела!..

От облегчения я разражаюсь смехом. В это мгновение до меня доходит, как я в действительности соскучилась по Ханне. Даже когда она злится на меня, она — единственный человек, которому есть до меня дело не по обязанности, не из долга перед членами семьи и чувства гражданской ответственности и прочей ерунды, о которой вещает Книга Тссс. Она выбрала меня сама. Тогда как остальные — Кэрол, кузины, другие девочки в школе св. Анны, даже Рейчел — проводят со мной время, потому что так требует долг.

Однако Ханна не смеётся, и хотя она произносит: «Ладно, забудь, не велика беда», — она всё же она хмурится.

— Слушай, Ханна...

Но она прерывает меня:

— Я же сказала — не велика беда.

Она обхватывает себя руками и пожимает плечами. Не знаю, поверила ли она мне, но что многое сейчас действительно стало по-другому — факт. Счастливого воссоединения старых друзей не получится.

— Значит, у тебя теперь есть пара? — спрашивает Ханна.

Её голос вежлив и слегка формален, так что я отвечаю в том же тоне:

— Брайан Шарфф. Я согласилась. А ты?

Она кивает. В уголке рта у неё еле различимо подрагивает мускул.

— Фред Харгроув.

— Харгроув? Однофамилец мэра?

— Это его сын, — кивает Ханна, глядя в сторону.

— Вау. Поздравляю! — Вот это да! Не могу скрыть — впечатляющая новость. Должно быть, Ханна их всех сразила наповал на Аттестации. Чего, впрочем, и следовало ожидать.

— Да, уж удача так удача, — говорит она без всякого выражения. Непонятно — это у неё сарказм такой, что ли? Ведь действительно — потрясающая удача, неважно — сознаёт Ханна это или нет.

Ну вот. Несмотря на то, что мы обе стоим рядом на озарённом солнцем тротуаре, мы всё равно что в ста тысячах миль друг от друга.

«Коль стартуете по-разному, то и финишируете по-разному» — старая пословица, которую вечно долдонит Кэрол. До нынешнего момента я, в сущности, не понимала её смысла.

Наверно, поэтому Кэрол не сказала мне, что Ханна звонила. Целых три звонка — слишком много чтобы забыть! К тому же Кэрол весьма аккуратна в таких случаях. Может, она просто хотела ускорить неизбежное, ведь всё равно скоро мы с Ханной перестанем быть друзьями, так зачем поступать, как сердобольный хозяин, отрубающий собаке хвост по кусочку? Тётя знает: после Процедуры, когда всё, что нас связывало в прошлом, ослабит свою хватку, когда воспоминания о былом уже не будут задевать глубин души — у нас с Ханной не останется больше ничего общего. Наверно, Кэрол по-своему пыталась защитить меня.

Так что не имеет смысла выяснять с нею отношения. Она и запираться не станет, просто окинет меня бесстрастным взглядом и выдаст какую-нибудь пословицу из Книги Тссс, типа: «Чувства не вечны» или «Время дано человеку вне его воли, но важно то, как человек использует отведённое ему время».

— Ты идёшь домой? — Ханна по-прежнему обращается ко мне как к посторонней.

— Да, — говорю и показываю на свою майку: — Думаю, надо поскорее спрятаться, прежде чем я ослеплю кого-нибудь этим великолепием.

На лице Ханны показывается улыбка.

— Я тебя провожу.

Вот это да.

Некоторое время мы шагаем молча. До моего дома недалеко, и я опасаюсь, что мы так и пройдём всю дорогу без единого слова. Я ещё никогда не видела Ханну такой молчаливой, и это действует мне на нервы.

— А ты откуда идёшь? — спрашиваю я, лишь бы хоть что-то сказать.

Ханна вздрагивает, словно я пробудила её ото сна.

— С пляжа Ист-Энд, — отвечает она. — Усиленно загораю.

Она прижимает свою руку к моей. М-да, контраст впечатляющий. У меня руки бледные, ну разве что веснушек чуть больше, чем зимой. Ханна теперь улыбается по-настоящему, как прежде:

— А ты что же?

— Э-э... нет. Я ещё мало ходила на пляж. — И почему я всегда так быстро краснею?

К счастью, Ханна не замечает. А если и замечает, то ничем этого не показывает.

— Да, знаю. Я ждала, что ты придёшь.

— Ты меня ждала? — бросаю на неё взгляд искоса.

Она закатывает глаза. Ну вот, наконец-то прежняя Ханна. Как я рада!

— Ну, не прямо так чтобы, просто была там несколько раз. А тебя так и не увидела.

— Я много работаю, — мямлю я и мысленно заканчиваю: «...чтобы некогда было даже подумать об Ист-Энде».

— Бегаешь?

— Нет, слишком жарко.

— Да, я тоже. Решила дать себе отдых до осени. — Мы ещё немного идём в молчании, потом Ханна склоняет голову набок и щурится на меня: — Ну, а что ещё?

Её вопрос застаёт меня врасплох:

— В каком смысле «что ещё»?

— Да в прямом. Что ещё? Слушай, Лина, это же наше последнее лето, забыла? Последнее лето, когда никаких обязанностей, ответственностей и прочей дряни. Так чем ещё ты занималась? Бывала где-нибудь?

— Я... ничем... Ничем особенным не занималась... — В этом-то и вся суть — делать как можно меньше и держаться подальше от неприятностей. Но почему мне тогда так грустно? Лето стремительно уходит, такое впечатление, что оно сократилось до одного мгновения, а у меня не было даже возможности как следует насладиться им. Август на носу. Ещё недель пять такой великолепной погоды — и задует пронизывающий ночной ветер, а края листьев окрасятся золотом. — А как насчёт тебя? — спрашиваю я. — Весело проводишь время?

— Ничего особенного, — пожимает плечами Ханна. — Говорю же — много ходила на пляж. Ещё сидела с детьми Фаррелов.

— Да что ты? — Я морщу нос. Ханна не большая любительница детей. Утверждает, что они вечно какие-то чумазые и липкие, как леденцы, слишком долго провалявшиеся в кармане.

Она строит гримаску:

— Да уж пришлось. Мои родители решили, что мне необходимо «усовершенствовать свои практические навыки в ведении домашнего хозяйства», тоже мне, придумали ещё чушь. Ты знаешь, они, фактически, заставляют меня составлять бюджет! Говорят, если я распишу по пунктам, как распределить шестьдесят долларов на целую неделю, то это научит меня платить по счетам, вести себя ответственно и прочее в том же духе.

— Зачем? Ведь тебе вряд ли придётся когда-нибудь беспокоиться о бюджете. — В моём голосе против воли звучит горечь. У нас разное будущее, и оно стоит между нами стеной.

И снова мы идём и молчим. Ханна смотрит в сторону, чуть щурясь на солнце. Может, мне грустно только оттого, что лето уходит так быстро? Но воспоминания наплывают, образы сменяются моей голове быстрой чередой, словно игральные карты в руках фокусника. Вот Ханна распахивает дверь туалетной кабинки в тот первый памятный день во втором классе, складывает руки на груди и выпаливает: «Это ты из-за мамы?» Вот мы с ней не спим за полночь в один из тех нечастых моментов, когда нам разрешали переночевать вместе — хихикаем и представляем себе завлекательных и совершенно недостижимых для нас людей в качестве своих спутников жизни, например, президента Соединённых Штатов или каких-нибудь звёзд экрана. Вот мы бежим бок о бок; ноги синхронно ударяются об асфальт, словно бьётся одно большое сердце — одно на двоих. Вот плещемся на мелководье у берега, вот покупаем большие рожки с мороженым — в каждом по три шарика, и спорим по дороге домой, какой из них вкуснее — ванильный или шоколадный...

Лучшие подруги в течение более чем десяти лет, и к чему мы пришли? Чем всё это закончится? Сверкающим лезвием скальпеля да пронизывающим мозг лучом лазера. Вся история нашей дружбы, вся её важность и значимость будут отсечены и улетят прочь, как сорвавшийся с привязи воздушный шарик. Через пару лет... да нет, уже через пару месяцев я и Ханна, встретившись на улице, всего лишь кивнём друг другу и разойдёмся — чужие люди, разные миры, две звезды, вращающиеся по своим орбитам, между которыми — тысячи и тысячи миль холодного пространства.

Сегрегация у нас не там, где надо. Надо, чтобы она охраняла нас от тех людей, которые в конце концов оставят нас, от тех, кто исчезнет или забудет о нашем существовании.

Наверно, у Ханны тоже ностальгическое настроение, потому что она вдруг произносит:

— А помнишь, какие планы у нас были на это лето? Чтó мы с тобой собирались, наконец, провернуть?

Я подхватываю:

— Вломиться в бассейн в Спенсер Преп...

— …и плавать там в одних трусах! — заканчивает Ханна.

Я улыбаюсь.

— Перебраться через ограду вокруг фермы Черрихилл...

— ...и нажраться кленового сиропа прямо из бочки!

— Пробежать всё расстояние от Холма до старого аэропорта!

— Проехать на велосипедах до самой Скалы Самоубийц!

— Найти верёвку, про которую говорила Сара Миллер, ту, на которой можно раскачаться и перепрыгнуть Фор-ривер!

— Пробраться в кинотеатр и просмотреть четыре сеанса подряд!

— Одолеть «Отраду Великана» из магазина Мэй! — Я теперь улыбаюсь от души, Ханна тоже. Тараторю, подражая рекламе: — «Наше фирменное, гигантское мороженое — только для подлинных Гаргантюа! Тринадцать шариков, взбитые сливки, горячая помадка...»

Ханна подхватывает:

— «...и любые присыпки и начинки, на радость вашим маленьким великанам!»

Хохочем обе. Мы читали эту вывеску, наверно, тысячу раз и собирались осуществить вторую атаку на «Отраду Великана» с самого четвёртого класса: тогда мы сделали первую попытку. У Ханны был день рождения, и она настояла, чтобы мы отправились к Мэй. Остаток вечера мы провели, катаясь по полу в ванной. А ведь осилили только семь шариков из тринадцати!

Вот мы уже и на моей улице. Посередине мостовой детишки играют в футбол, правда, вместо мяча у них консервная банка. Они орут, бегают, загорелые тела блестят от пота. Среди них я вижу Дженни. Какая-то девчушка пытается отпихнуть её со своего пути, но не на такую напала — Дженни толкает её так, что та падает на землю и начинает реветь. Никто не появляется из окружающих домов, хотя крик малышки уже перешёл в пронзительный визг, по силе превосходящий пожарную сирену. Только в одном окне подрагивает занавеска — вот и всё, больше никто не реагирует, улица тиха и недвижна.

Я в отчаянии пытаюсь удержаться на волне хорошего настроения, возродить дружбу с Ханной, хотя бы и только на один месяц.

— Слушай, Ханна... — говорю я с таким трудом, будто пропихиваю слова сквозь огромный, застрявший в глотке ком. Нервничаю почти так же, как перед Аттестацией. — В парке сегодня «Дефективный детектив» с Майклом Уинном. Мы могли бы пойти, если хочешь.

Киносериал «Дефективный детектив» мы с Ханной обожаем с детства. Он о знаменитом сыщике и его собаке. Сыщик вообще-то ничего не смыслит в расследовании преступлений, и все криминальные загадки на самом деле разгадывает его четвероногий партнёр. Ведущую роль переиграло множество актёров, но больше всего нам нравился Майкл Уинн. Ещё малявками мы мечтали о том, как было бы здорово получить его в спутники жизни.

— Сегодня вечером? — Улыбка Ханны меркнет, а у меня падает сердце. «Дура, вот дура, — твержу себе. — Ну и ладно, не имеет значения».

— Но если не можешь, то это ничего. Всё нормально. Просто пришло вот в голову... — быстро говорю я, глядя в сторону, чтобы она не заметила моего разочарования.

— Нет... То есть, я бы с удовольствием, но... — Ханна с шумом втягивает в себя воздух. Ох, как мне это всё не по душе! Почему нам обеим так неловко? — Я собиралась на вечеринку... — она быстро добавляет: — ну, ты знаешь, как тогда... С Анжеликой Марстон.

У меня начинает сосать под ложечкой. Удивительно, как можно ранить словом, просто насмерть. «От слов нет вреда, лишь бы палкой не били[17]» — это такая чушь!

— С каких это пор вы с Анжеликой Марстон стали подружками?

Опять-таки, в моих словах против воли полно горечи, я похожа на плаксивую младшую сестру, которую большие девочки не допускают в свои игры. Я закусываю губу и отворачиваюсь, в ярости на самоё себя.

— Вообще-то она не такая уж плохая, — мягко возражает Ханна.

Слышу по голосу — она меня жалеет. Это хуже всего. Уж лучше бы мы накричали друг на друга, как тогда, у неё дома! Всё лучше, чем этот осторожный тон и то, как мы старательно избегаем задеть чувства друг друга.

— Она вовсе не зануда, просто стеснительная очень, — добавляет Ханна.

Анжелика Марстон в прошлом году была в юниор-классе[18]. Ханна всегда смеялась над ней за то, как она носит школьную форму — всегда безукоризненно отглаженную и без малейшего пятнышка, воротничок на рубашке лежит симметрично, юбка в точности до середины колена. Ханна утверждала, что Анжелика Марстон ходит, словно кол проглотила, потому что её папаша — большая шишка, учёный при лабораториях. И она действительно так ходила — осторожно и прямо, словно страдала хроническим запором.

— Мы же вроде как терпеть её не могли, — вырывается у меня. Похоже, что слова забыли спросить разрешения у мозгов, прежде чем выскочить изо рта.

— Я — нет, — говорит Ханна таким тоном, будто пытается объяснить бином Ньютона трёхлетке. — Я просто не знала её. Мне всегда казалось, что она злюка, понимаешь? Из-за одежды и всего такого. На самом деле у неё такие родители — суперстрогие, прямо дышать не дают. — Ханна встряхивает головой. — Но она вовсе не такая. Она... другая.

Это слово эхом отзывается у меня в голове: «другая». На мгновение мне рисуется картина: Ханна с Анжеликой, взявшись за руки, стараясь сохранять серьёзность, пробираются по улицам после наступления комендантского часа; Анжелика — такая же бесстрашная, красивая и весёлая, как и Ханна. Выключаю свой мысленный телевизор.

Мальчишка-футболист изо всех сил пинает консервную банку, та проносится между двумя серыми мусорными урнами, изображающими ворота. Одна половина ребятни прыгает от восторга, потрясая кулачками, другая, та, в которой Дженни, размахивает руками и вопит что-то про офсайд. Впервые за всё время ко мне приходит мысль, какой жалкой, должно быть, представляется моя улица Ханне: дома жмутся друг к дружке, у половины из них не хватает стёкол в окнах, веранды просели, словно старые, продавленные матрасы... Такой контраст с тихими, чистыми улицами Вест-Энда, с неслышными сверкающими автомобилями, блестящими воротами и зелёными живыми изгородями.

— Пойдём с нами сегодня, — тихо полуспрашивает Ханна.

Меня накрывает волна ненависти. Ненависти к собственной жизни, её узости, недостатку свободного пространства; ненависти к Анжелике Марстон с её таинственной улыбкой и богатенькими родителями; ненависти к Ханне за её глупость, беспечность и упрямство, а прежде всего за то, что она бросила меня, когда я ещё не готова расстаться с ней. А под всеми этими наслоениями, в самой глубине, лежит ещё кое-что: похожее на раскалённый клинок осознание несчастья, я даже не знаю, как это назвать, но оно жжёт меня больше всего.

— Спасибо за приглашение, — говорю я, даже не стараясь скрыть сарказма. — Просто отпад. А мальчики там тоже будут?

То ли Ханна не замечает моего тона — что весьма сомнительно, — то ли она сознательно не обращает на него внимания.

— Ради этого-то всё и затевается, — говорит она бесстрастно. — Ну, и ради музыки, само собой.

— Музыка? — Не могу скрыть своего интереса. — Как в прошлый раз?

Лицо Ханны светлеет:

— Да. То есть, нет. Другая группа. Но про них говорят, что они — обалденные ребята, лучше, чем в прошлый раз. — Она на секунду замолкает, затем повторяет: — Пойдём с нами.

Несмотря ни на что, я колеблюсь. После вечеринки в «Поющем ручье» мотивы, услышанные там, преследовали меня повсюду: я слышала их в пении ветра, в грохоте океана и постанывании стен нашего дома. Иногда я просыпалась по ночам, вся в поту, с бьющимся сердцем, а в ушах звенели звуки... Но когда я пыталась сознательно припомнить мелодии, или хотя бы отдельные сочетания звуков, или хотя бы аккорды — это мне не удавалось.

Ханна с надеждой смотрит на меня, ожидая моего ответа. На секунду становится совестно перед ней. Мне хочется доставить ей радость, как я это делала всегда, и увидеть, как она вскинет кулаки и крикнет: «Класс!» и одарит меня своей знаменитой волшебной улыбкой. Но тут я вспоминаю, что у неё теперь лучшая подруга — Анжелика Марстон, и что-то перекрывает мне глотку. Сознание того, что сейчас она разочаруется, приносит мне какое-то тупое удовлетворение.

— Думаю, в другой раз, — говорю я. — Но спасибо за приглашение.

Ханна пожимает плечами. Ясно видно, что она пытается изобразить, будто мой отказ её не задевает.

— На случай, если ты передумаешь... — Она пытается улыбнуться, и ей это удаётся, но только на одну секунду. — Ты знаешь, где меня найти: улица Тенистая 42, Диринг Хайлендс.

Диринг Хайлендс. Ну конечно. Это покинутый микрорайон на стыке полуострова и материка[19]. Лет десять назад правительство штата обнаружило там очаг симпатизёров и — если верить слухам — даже нескольких Изгоев, они жили в одной из тамошних обширных вилл. Последовал громкий скандал, повлекший за собой масштабную операцию зачистки длиной в целый год. Когда всё было кончено, сорок два человека отправили на казнь, а сотню бросили в Склепы. После этого Диринг Хайлендс превратился в город-призрак: всеми позабытый, заброшенный и проклятый.

— Да, хорошо. А ты знаешь, где найти меня. — Я машу рукой вдоль улицы.

— Ага.

Ханна вперяет глаза в собственные туфли, переминается с ноги на ногу. Больше нам нечего сказать друг другу, но я не могу вот просто так повернуться и уйти. У меня ужасное чувство, что это моя последняя встреча с Ханной до Процедуры. Меня охватывает страх, и я бы с удовольствием отмотала бы время обратно и стёрла из разговора все вырвавшиеся у меня саркастические и злобные слова. Я бы поведала ей, как тоскую по нашей былой дружбе, как хочу, чтобы мы снова стали заветными подругами...

Но в тот момент, когда я уже готова выпалить всё это, она машет рукой и произносит:

— О-кей. Ну, до встречи.

Момент упущен, а с ним и возможность что-то изменить.

— О-кей. До встречи.

Ханна уходит. Первым моим порывом было проводить её глазами — мне хочется запомнить её походку, впечатать в свой мозг образ моей подруги, такой, какая она сейчас. Но когда я вижу её удаляющуюся фигуру, то ярко освещаемую солнцем, то ныряющую в тень, у меня в голове возникает другой образ — он выходит из мрака и готов уйти во мрак, сорвавшись с высоты обрыва, и эти два образа сливаются друг с другом, и я не знаю, кто есть кто. Мир вокруг затуманивается, в горле начинает саднить... Я поворачиваюсь и быстро шагаю к дому.

— Лина! — кричит она как раз в тот момент, когда я подхожу к калитке.

Моё сердце резко ухает вниз, я разворачиваюсь в надежде, что, может быть, она возьмёт на себя отвагу произнести эти слова: «Я скучаю по тебе. Давай опять станем лучшими подругами».

Даже с расстояния в пятьдесят футов я вижу, что Ханна колеблется. Затем она резко бросает руку вниз и говорит: «А, ладно, забудь». Поворачивается и уходит — быстро, решительно, не помахав на прощание.

Ханна заворачивает за угол, и больше я её не вижу.

А чего другого следовало ожидать?

Как бы то ни было, в этом-то и суть: обратной дороги нет.

Глава 13

В годы, когда Исцеление подвергалось доработкам и улучшениям, оно предлагалось только на добровольной основе, в качестве эксперимента — уж больно велик был связанный с ним риск: один из ста пациентов в результате процедуры страдал от необратимых изменений в мозгу.

Однако несмотря на риск, люди осаждали больницы, требуя исцеления; они разбивали перед лабораториями палаточные лагеря и записывались в очередь на процедуру.

Эти годы вошли в историю под названием «Годы Чудес» — из-за количества спасённых жизней и душ, вырванных из лап Болезни.

А те немногие, что умерли на операционном столе, не напрасно положили свои жизни на алтарь науки; они обрели вечную славу и нет нужды оплакивать их...

— Из раздела «Годы чудес: история Исцеления» книги Э. Д. Томпсона «Краткий курс истории Соединённых Штатов Америки», стр. 87

В доме жарче обычного: меня встречает тяжёлая, влажная стена горячего воздуха. Наверно, Кэрол готовит обед. Пахнет жареным мясом и специями; в смеси с обычными летними запахами пота и плесени аромат сбивает с ног. В последние несколько недель мы обедаем снаружи, на веранде: истекающий водой салат с макаронами, холодные закуски и сэндвичи из дядиного магазина.

Кэрол выглядывает из кухни, когда я прохожу мимо по коридору. Она раскраснелась, лицо блестит от пота. Под мышками, на голубой блузке, тоже большие тёмные пятна.

— Шевелись, переоденься, — говорит она. — Рейчел с Дэвидом придут с минуты на минуту.

Я совершенно забыла, что сестра с мужем придут на обед. Обычно я вижусь с Рейчел раза четыре, самое большее пять в год. Когда я была помладше, особенно в первое время после того, как сестра выехала из тётушкиного дома, я завела привычку считать дни до её прихода. Думаю, я тогда не совсем понимала, что такое Процедура, и что она значила для неё... для меня... для всех нас. Я знала лишь, что таким образом Рейчел спасли от Томаса и от Болезни, но на этом мои знания кончались. Да если бы и знала больше — что бы это изменило? Мне казалось, что когда она придёт, всё снова станет как раньше, и мы натянем носки, чтобы устроить танцы, или она посадит меня к себе на колени и начнёт заплетать мои волосы в косички, рассказывая одну из своих историй о тридевятом царстве и о колдуньях, умеющих превращаться в разных зверей.

Но она, войдя в дверь, лишь провела рукой по моей голове, и вежливо похлопала, когда Кэрол заставила меня продекламировать ей таблицу умножения.

— Она теперь взрослая, — так Кэрол ответила на мой вопрос, почему Рейчел больше не хочет играть со мной. — Однажды ты тоже вырастешь, тогда поймёшь.

После этого я перестала обращать внимание на появляющуюся время от времени заметку на кухонном календаре: «Придёт Р.»

За обедом главная тема беседы — Брайан Шарфф. Муж Рейчел, Дэвид, работает с другом двоюродного брата Брайана, что автоматически делает Дэвида экспертом в семейных делах Шарффов. Другая тема — Региональный колледж Портленда, где я осенью начинаю учёбу. Впервые в своей жизни я окажусь в одном классе с представителями противоположного пола, но Рейчел успокаивает: волноваться не о чем.

— Ты даже не заметишь, — говорит она. — Будешь слишком занята работой и учёбой.

— К тому же, там будут надзиратели, — добавляет тётя Кэрол. — Да и у всех студентов вправлены мозги.

Это код для: «Все студенты исцелены».

Я думаю об Алексе, и мне чудом удаётся не сболтнуть: «Не все».

Обед затягивается далеко за девять — времени наступления запретного часа. Когда мы с тётей убираем со стола, уже почти одиннадцать, а Рейчел с мужем и не собираются уходить. Вот, точно, ещё одно, чего я жду с нетерпением: через тридцать шесть дней я могу навсегда забыть о комендантском часе для Неисцелённых.

После обеда Дэвид с дядей уходят на веранду покурить. Дэвид захватил с собой сигары — дешёвые, конечно, но всё же! — и запах, сладкий, острый и только совсем немного маслянистый — вплывает в окна, переплетается с их голосами, наполняет дом голубым дымком. Рейчел и тётя Кэрол сидят в столовой, попивают кофе — жиденький, цвета воды, остающейся в раковине после мытья посуды. Сверху доносится топоток: Дженни сейчас примется доставать Грейс, пока не надоест, после чего заползёт в постель, унылая и недовольная, и, убаюканная монотонностью очередного дня, наконец, уснёт.

Я мою посуду — её гораздо больше, чем обычно, поскольку Кэрол настояла на том, чтобы приготовить суп (горячий морковный, которой мы глотали, обжигаясь и исходя пóтом), к тому же ещё в меню было жаркое, тушёное в чесночном соусе, со спаржей, возможно, выловленной с самого дна корзины с овощами и таким образом спасённой от помойки, да упаковки застарелого печенья. Не знаю как кто, а я объелась. Приятная сытость, тепло горячей воды, в которой я мою посуду, неспешное течение родственной беседы, топоток ног наверху и голубой дымок с веранды навевают сон. Наконец-то Кэрол спохватывается и спрашивает Рейчел о детях, та заводится на тему о том, какие они молодцы, да чего они только не умеют (словно затвердила список их достижений наизусть, да и то — с трудом): Сара уже начала читать, а Эндрю сказал своё первое слово, хотя ему ещё только тринадцать месяцев.

— РЕЙД, РЕЙД. ЭТО РЕЙД. ОСТАВАЙТЕСЬ НА СВОИХ МЕСТАХ И НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ОКАЗАТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ...

Громовой голос, внезапно донёсшийся снаружи, заставляет меня подскочить на месте. Рейчел с Кэрол перестают болтать и прислушиваются к доносящемуся с улицы шуму. Дэвида и дяди Уильяма тоже не слышно. Даже Дженни и Грейс прекратили валять дурака наверху.

На улице бедлам. Звук сотен и сотен ботинок, топочущих в отдалении, и этот ужасный голос, усиленный рупором: «ЭТО РЕЙД. ВНИМАНИЕ, ЭТО РЕЙД. ПРИГОТОВЬТЕ ВАШИ УДОСТОВЕРЕНИЯ...»

Ночь, когда идёт рейд. На ум мгновенно приходит Ханна. Вечеринка. Комната начинает кружиться. Я хватаюсь за кухонный стол, пытаясь устоять на ногах.

— Вот странно, опять рейд, — слышу я голос Кэрол из столовой. — Предыдущий был, кажется, всего каких-то несколько месяцев назад.

— Да, восемнадцатого февраля, — подтверждает Рейчел. — Я точно помню. Нам всем пришлось выйти на улицу, даже детям. В ту ночь были какие-то проблемы с ЕСП. Мы стояли полчаса по колено в снегу, пока они нас проверяли. Эндрю после этого заболел воспалением лёгких и мучился две недели.

Она рассказывает эту историю, словно ничего особенного, так, как если бы бедняге Эндрю ботинок не на ту ногу надели.

— Да что ты. Проверка длилась так долго? — Кэрол прихлёбывает кофе.

Голоса, топот, разряды помех в рациях приближаются. Рейдерные группы движутся, как единое тело — от дома к дому, иногда врываясь во все дома на улице подряд, иногда пропуская целые кварталы, а иногда проверяя через одного. Как повезёт. Всё дело случая. Или, по крайней мере, должно выглядеть делом случая. Некоторые дома почему-то становятся целью набегов чаще других.

Но даже если твой дом и не значится в списке особо подозреваемых, ты всё равно можешь оказаться по пояс в снегу, и стоять там часами, вроде Рейчел и её семьи, пока регуляторы и полиция проверяют, тот ли ты, за кого себя выдаёшь. Или — что ещё хуже — пока рейдеры обшаривают твой дом, ломая стены в погоне за признаками «подозрительной деятельности». В ночи, когда силовики производят рейды, законы, охраняющие частную собственность, отменяются. Да и все остальные законы тоже.

Все мы слышали рассказы, от которых волосы встают дыбом: о том, как беременных раздевали догола и ощупывали перед всеми присутствующими, о том, как людей сажали в тюрьму на два, а то и три года лишь за косой взгляд в сторону полисмена или за попытку помешать регулятору войти в какую-то определённую комнату.

— ЭТО РЕЙД. ЕСЛИ ВАС ПОПРОСЯТ ВЫЙТИ ИЗ ДОМУ, УБЕДИТЕСЬ, ЧТО ИМЕЕТЕ ПРИ СЕБЕ ВСЕ НЕОБХОДИМЫЕ ДОКУМЕНТЫ, ВКЛЮЧАЯ УДОСТОВЕРЕНИЯ ЛИЧНОСТИ НА ДЕТЕЙ ВОЗРАСТОМ ОТ ШЕСТИ МЕСЯЦЕВ И ВЫШЕ... ЛЮБОЙ, КТО ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ, БУДЕТ ЗАДЕРЖАН И ДОПРОШЕН... ЛЮБОЙ, КТО ЗАДЕРЖИТСЯ С ПРЕДОСТАВЛЕНИЕМ ДОКУМЕНТОВ, БУДЕТ ОБВИНЁН В НАРУШЕНИИ...

Они где-то в конце нашей улицы. Потом через несколько домов от нас... Потом через пару домов от нас...

Нет. Рядом с нами, в соседнем доме. Слышу, как собака Ричардсонов заливается истошным лаем. Потом — как извиняется миссис Ричардсон. Опять лай, а потом кто-то (один из регуляторов?) бормочет себе что-то под нос, и я слышу несколько глухих ударов и жалобный визг. Потом кто-то говорит: «Чем тебе несчастная тварь помешала?», другой отвечает: «А что? Подумаешь, шавка блохастая...»

Потом какое-то время тихо, лишь случайное квохтанье рации, чей-то голос, бубнящий в телефон личные номера для проверки, да шорох бумаг.

Потом:

— Всё в порядке. Можете быть свободны.

И опять топот сапог.

И как бы ни были Рейчел с Кэрол беспечны, обе напрягаются, когда сапожищи громыхают мимо нашего дома. Вижу, как у Кэрол белеют костяшки пальцев, вцепившихся в чашку с кофе. У меня самой сердце прыгает, как кузнечик.

Но на этот раз пронесло. Рейчел испускает громкий вздох облегчения. Слышно, как регуляторы колотят в дом дальше по улице: «Откройте! Это рейд...».

Чашка Кэрол с дробным стуком опускается на блюдце, отчего я вздрагиваю всем телом.

— Как глупо, не правда ли, дорогая? — говорит тётя, пытаясь выдавить из себя смешок. — Даже когда не чувствуешь за собой ничего предосудительного, всё равно всю душу переворачивает.

Ощущаю непонятную боль в руке и обнаруживаю, что цепляюсь пальцами за кухонный стол, словно от прочности хватки зависит моя жизнь. Не могу расслабиться, не могу успокоиться, несмотря на то, что стук подошв о тротуар затихает вдали, голос, доносящийся из рупора, всё более неразличим, пока вообще не оказывается за пределами слышимости. Единственное, о чём могу думать — это о группах рейдеров. В иные ночи их бывает не меньше пятидесяти штук. Они наводняют Портленд, прочёсывают улицы в поисках тех, кого можно обвинить в непочтительном поведении и неповиновении по отношению к властям. А заодно и тех, кого нельзя.

А где-то там Ханна! Танцует, кружится, рассыпает улыбки, белокурые волосы развеваются за спиной, а вокруг — парни, и музыка — недозволенная музыка — гремит из динамиков. Еле подавляю неимоверно сильный приступ тошноты. Даже думать неохота, что случится с нею — со всеми, собравшимися там — если их застанут на месте преступления.

Единственное, на что остаётся надеяться — это что она ещё не появилась на вечеринке. Может, она слишком долго одевалась и прихорашивалась (а что, это в её духе, она ужасная копуша и всегда и всюду опаздывает) и может, ещё не вышла из дому, когда начались рейды. Даже Ханна не отважится высунуть нос на улицу, когда идёт рейд. Это равноценно самоубийству.

Но Анжелика Марстон и все остальные... Все, до последнего человека... Все, кто пришёл туда, только чтобы послушать музыку...

Алекс сказал тогда, в ту ночь на ферме «Поющий ручей»: «Я пришёл музыку послушать. Как и все остальные».

Хочу, чтобы это воспоминание убралось из моей головы. Если к ним нагрянут рейдеры и всех повяжут, какое мне дело? Радоваться надо. То, чем они там занимаются — опасно, и не только для них одних, но и для всего общества. Так проникает к нам Зараза.

Но подспудная, скрытая часть моей души, упрямая и непокорная, та, что сказала на Аттестации «серый», упорно не даёт мне покоя. «Ну и что?» — говорит эта самая часть. Ну, хотят люди послушать музыку. Настоящую музыку, не те сладенькие песенки, которыми нас потчуют на Портлендских фестивалях, с их бодренькими ритмами и звонким чириканьем. Эти люди ведь не сделали никому ничего плохого...

И тогда я вспоминаю слова другие слова Алекса: «Никто никому не делает ничего плохого...»

К тому же, может ведь так статься, что Ханна, против обычая, не опоздала сегодня, и она теперь где-то там, ни о чём не подозревает, а рейд подбирается всё ближе, ближе... От этой мысли мне так страшно, что я закрываю глаза, и всё равно перед ними так и встаёт картина: дюжина блестящих лезвий нацелена прямо на мою подругу. Если её не засадят в тюрьму, то точно бросят на каталку — и прямым ходом в лаборатории. Её подвергнут лечению ещё до рассвета, несмотря ни на какие сопряжённые с этим опасности.

И хотя мои мысли несутся в голове безостановочно, словно вихрь, а кухня кружится, как заведённая, я умудряюсь домыть тарелки, ни одной не разбив. Заодно прихожу к решению.

Я должна идти. Должна предупредить её.

Должна предупредить всех.

*

К тому времени, когда Рейчел и Дэвид ушли и все остальные улеглись, уже пробило полночь. Каждая проходящая секунда — сущее мучение для меня. Остаётся только надеяться, что проверка на полуострове займёт больше времени, чем обычно, и рейдеры доберутся до Диринг Хайлендс не так скоро. А может, они вообще там не появятся; принимая во внимание тот факт, что большинство домов там пустует, это не так уж невероятно. Хотя с другой стороны... Диринг Хайлендс был когда-то центром Сопротивления, так что проверка там, скорее всего, будет.

Я выскальзываю из-под одеяла. Одежду не меняю — мои пижамные штаны и майка чёрного цвета. Натягиваю чёрные же балетки и, несмотря на тысячеградусную жару, чёрную лыжную шапочку. Сегодня никакие предосторожности не будут излишними.

И как раз в тот момент, когда я собираюсь открыть дверь спальни, позади меня раздаётся приглушённый звук, похожий на кошачье мяуканье. Резко разворачиваюсь. Грейс сидит на своей постели и смотрит на меня.

Одну долгую секунду мы не сводим друг с друга глаз. Если Грейс поднимет шум, мне несдобровать. На этом всё предприятие и закончится, баста, капут. Соображаю, что бы такое ей сказать, чего бы наврать поправдивее, но тут — о чудо из чудес! — она укладывается обратно на подушку и закрывает глаза. И несмотря на непроницаемую темноту в комнате, могу поклясться: я видела у неё на лице еле заметную улыбку.

Какое облегчение. Хоть что-то полезное можно извлечь из того факта, что Грейс оказывается говорить: она на меня не донесёт.

Больше проблем не возникает. Я выскальзываю на улицу, не забыв даже перескочить через третью снизу ступеньку — помню, она так ужасающе заскрипела в прошлый раз, что я испугалась, как бы не переполошить весь дом.

После всего шума и гама, стоящего на улице во время рейда, окрестности теперь жутковато пустынны и тихи. Все окна темны, жалюзи опущены, словно дома хотели бы отвернуться от улицы, закрыться от неё; если бы у них были плечи, они бы подняли их, чтобы спрятаться от любопытных взглядов. Мимо меня проносится красный бумажный листок, кружится на ветру, как в старых ковбойских фильмах. Это рейдерская листовка, на которой труднопроизносимыми словами провозглашается отмена на эту ночь всяких установленных законом гражданских прав. Если бы не эта листовка — то, в общем, обычная ночь, ничем не отличающаяся от других таких же мертвенно-тихих ночей.

Вот только в отдалении еле слышен неясный шорох — это приглушённый расстоянием топот сотен ног — да иногда доносится тонкий, протяжный вой, словно кто-то плачет. Эти звуки так неразличимы, что их почти можно спутать с шумом океана или шёпотом ветра. Почти.

Рейдеры продолжают свою работу.

Я пускаюсь в Диринг Хайлендс пешком — опасаюсь ехать на велике. Малейший серебристый отблеск на спицах колёс может привлечь к себе нежелательное внимание. Стараюсь не думать о том, что творю, о том, что может произойти, если меня поймают. Не могу даже толком понять, откуда у меня, трусихи, и решимость-то взялась. Вот уж никогда не думала, что наберусь храбрости уйти из дому в ночь, когда производят рейды. Нет, ни за что в жизни.

Надеюсь, что Ханна во мне ошибалась, говоря, что я всё время дрожу от страха. Иногда и я могу набраться смелости.

У дороги лежит чёрный полиэтиленовый мешок для мусора. Как раз когда я прохожу мимо него, до моих ушей долетает низкий, протяжный стон, и я мгновенно останавливаюсь. Поворачиваюсь кругом. Всё моё тело напряжено, в мозгу звучит сирена. Ничего. Звук повторяется: зловещий, тихий, от которого волоски на руках становятся торчком. И тут мусорный мешок у моих ног шевелится.

Нет. Это не мусорный мешок. Это Райли — чёрная дворняжка Ричардсонов.

Делаю к бедняге несколько неуверенных шагов. Достаточно беглого взгляда, чтобы понять — пёс умирает. Он весь покрыт чем-то клейким, блестяще-чёрным — кровью, понимаю я, подойдя поближе. Вот почему я ошиблась, приняв его издалека в темноте за гладкий чёрный мешок для мусора. Он лежит на боку, один глаз обращён к асфальту, другой широко открыт. Ему размозжили череп дубинкой. Из носа широкой струёй течёт чёрная вязкая кровь.

Вспоминаю слова, произнесённые незнакомым голосом: «Подумаешь, шавка блохастая...» — и вслед за ними глухой удар.

Взгляд Райли так по-человечески печален, он смотрит с таким упрёком, что на секунду мне кажется, будто он пытается сказать: «Смотри, что вы со мной сделали!» Хочется опуститься на колени, подхватить собаку на руки и стирать с неё кровь собственной одеждой. Но тошнота подкатывает к горлу, и я стою, как парализованная, не в силах пошевельнуться.

В это время пса всего скручивает, он содрогается от носа до кончика хвоста. И затихает.

Мои руки и ноги тут же растормаживаются, и я едва не падаю; во рту — явственный вкус желчи. Меня шатает, как тогда, когда мы с Ханной напились в стельку, до полной потери контроля над собственным телом. Гнев и отвращение раздирают меня на части, хочется выть и кричать.

Нахожу за мусорным контейнером сплющенную картонную коробку и тащу её к Райли. Накрываю тело мёртвой собаки целиком и стараюсь не думать о насекомых, которые ещё до наступления утра превратят его в месиво. Удивительно, но у меня в глазах слёзы. Утираю их рукавом и ухожу. Но пока я двигаюсь в сторону Диринг, в голове, словно мантра, словно молитва, кружится: «Прости, прости, прости».

*

Единственное, что можно сказать о рейдах хорошего — они громкие. Чтобы не напороться на рейдеров, достаточно лишь затаиться в тени и прислушаться — не раздаётся ли топот ног, радиопомехи, окрики в рупор. Я двигаюсь перебежками, выбирая боковые улицы, те, мимо которых прошли или которые уже проконтролированы, ориентируясь по многочисленным оставленным рейдерами следам: опрокинутым мусорным ящикам и контейнерам; отходам, в которых основательно покопались, после чего их, не долго думая, высыпали прямо на улицу; горам бумаги — старых квитанций и изорванных писем, кучам гниющих овощей; натёкам чего-то дурнопахнущего — даже не желаю знать, чего. И всё вокруг, словно пылью, прикрыто красными листовками. Мои туфли стали мокрыми и склизкими, и зачастую мне приходится перебираться через всё это безобразие, широко расставив руки в стороны, как канатоходец, не то свалюсь в грязь в два счёта. На некоторых домах красуются большие косые кресты наподобие буквы «Х», намалёванные чёрным и похожие на глубокие запёкшиеся раны. Моё сердце замирает: в этих домах жили люди, которых посчитали нарушителями порядка и приверженцами Сопротивления. Жаркий ветер свистит по улицам, доносит до меня крики, плач и лай собак. Изо всех сил стараюсь не вспоминать о Райли.

Я держусь самых глубоких теней, скольжу из переулка в переулок, перелетаю от одного мусорного контейнера к другому. Пот ручьями течёт по спине и из подмышек, и это не только от жары. Всё вокруг выглядит странным, искажённым, гротескным; некоторые улицы усыпаны осколками разбитых окон, в воздухе стоит запах гари.

Ох, чуть не попадаюсь. Заворачиваю за угол на Лесной проспект как раз в тот момент, когда группа регуляторов выходит из-за другого. Молнией кидаюсь обратно за угол, распластываюсь по стене скобяной лавки и ползу туда, откуда пришла. Вряд ли кто-то из них заметил меня — я всё-таки была в целом квартале от регуляторов, и кругом темно — ни зги не видно, но сердце так и не возвращается к своему прежнему ритму. Такое чувство, будто я играю в какую-то гигантскую видеоигру или пытаюсь решить по-настоящему трудное математическое уравнение, типа:

«Девушка пытается избежать по меньшей мере 40 рейдерских групп, насчитывающих от 15 до 20 участников каждая, распределённых на участке радиусом в 7 миль. Если ей необходимо пройти 2.7 миль через центр этого участка, какова вероятность того, что наутро она проснётся за решёткой? Значение числа π можете округлить до 3,14».

До зачистки Диринг Хайлендс был одним из лучших районов Портленда. Виллы, большие и новые (по крайней мере, по стандартам штата Мэн, что означает — они построены не больше ста лет назад), окружены палисадниками и живыми изгородями, а улицы носят названия вроде «Сиреневая аллея» или «Улица Сосновая Роща». Несколько семей по-прежнему цепляются за свои прежние жилища — они либо так бедны, что не могут позволить себе переехать в другое место, либо не получили разрешения на переезд. Но по большей части дома стоят пустые, ведь никто не хочет хоть каким-то боком быть причастным к Сопротивлению.

Самое странное в связи с Диринг Хайлендс — это что район опустел чрезвычайно быстро. На травянистых лужайках всё ещё валяются заржавевшие детские игрушки; на некоторых подъездных дорожках стоят припаркованные автомобили, правда, большинство из них разобраны на хозяйственные нужды, так что от них остались только скелеты — так и кажется, будто над ними потрудились полчища огромных стервятников. Дома медленно оседают, а лужайки зарастают. Весь район производит печальное впечатление выброшенного за дверь домашнего животного.

Обычно меня начинает дёргать от одной только близости к Диринг Хайлендс. Многие говорят, что ходить здесь — не к добру, всё равно что прогуливаться по кладбищу ночью. Но сегодня, попав наконец сюда, я готова пуститься в пляс. Всё вокруг выглядит тихим, тёмным и непотревоженным, ни единого признака рейдеров, ни одного шепотка или шарканья подошвы о тротуар. Рейдеры здесь ещё не были. Может, они вообще сюда не доберутся.

Я набираю скорость и в темпе мчусь по улицам, ведь теперь мне не надо заботиться о том, чтобы оставаться в тени или двигаться беззвучно. Диринг Хайлендс довольно велик и представляет собой целый лабиринт запутанных улиц, удивительно похожих друг на друга, а дома, возвышающиеся по их сторонам, напоминают постоянно перемещающиеся во мраке корабли. Лужайки совсем одичали, деревья тоже уже давно никто не обрезал, они тянут к небу свои жадные ветви и бросают причудливые тени на залитые лунным светом мостовые. На Сиреневой Аллее я теряю нить, заблудившись, непонятным образом совершаю круг и дважды прохожу через один и тот же перекрёсток. Но повернув на Тенистую улицу, я замечаю бледный свет — где-то вдали, за перелеском. Похоже, я нашла нужное место.

Из земли криво торчит шест со всё ещё болтающимся на нём ржавым почтовым ящиком, на боках которого можно различить чёрные косые кресты. Улица Тенистая, 42.

Теперь я понимаю, почему они выбрали для вечеринки именно эту виллу. Она довольно далеко от дороги и со всех сторон окружена таким густым частоколом деревьев, что на ум моментально приходят тёмные шелестящие леса по ту сторону границы. Иду по подъездной дорожке, и жуть берёт. Не выпускаю из глаз бледного, рассеянного света, исходящего от дома — постепенно он всё ярче и ярче, и наконец становится ясно, что он исходит из двух освещённых окон. Окна занавешены какой-то тканью, по всей вероятности призванной сохранить в тайне тот факт, что в доме кто-то есть. Надо сказать, попытка неудачная: я вижу, как внутри дома движутся тени. Музыка играет так тихо, что я начинаю различать какие-то приглушённые звуки, только вплотную подойдя к крыльцу. Они, как кажется, исходят от половиц. Должно быть, играют в подвале.

Я торопилась на пути сюда, но, прибыв на место, задерживаюсь у входной двери, положив на неё мокрую от пота ладонь. До сих пор я не задумывалась, каким образом мне удастся выполнить свою задачу — выдворить всех из дома. Если я стану посередине и начну вопить про рейд, воцарится паника, все разом устремятся на улицу, а тогда прости-прощай шансы вернуться домой. Кто-нибудь обязательно что-нибудь да услышит, нагрянут рейдеры и нас всех повяжут.

Стоп, поправка: их всех повяжут. Я не принадлежу к тем людям, что находятся сейчас за этой дверью. Я не из их числа.

Но тут я вспоминаю о Райли, о том, как его всего скрутило, после чего он затих навеки. Я и не из этих людей! Я не из тех, кто это сделал, и не из тех, кто стоял и смотрел. Ричардсоны даже пальцем не пошевелили, чтобы защитить свою собаку! Да о чём вообще речь — они даже не прикрыли её ничем, когда она лежала и умирала!

«Я никогда бы не поступила так. Никогда и ни за что! Даже после миллиона Процедур. Он же был жив, Райли! У него билось сердце, он дышал, он истекал кровью, а они бросили его подыхать, как какой-то мусор!»

Они. Я. Мы. Их. Слова пулями носятся у меня в голове. Я вытираю ладони о штаны и толкаю дверь.

Ханна говорила, что эта вечеринка будет поменьше предыдущей, но как по мне — так здесь куда больше народу. Или, может, так только кажется, потому что комнаты невелики и забиты под завязку. Повсюду висит удушливый табачный дым, отчего всё расплывается словно под водой. Жара несусветная, по меньшей мере градусов на десять больше, чем снаружи. Люди двигаются медленно. У многих короткие рукава поддёрнуты выше плеч, а джинсы закатаны до колен, и где бы ты ни увидел голую кожу — везде она блестит от пота. Мгновение я могу только стоять и пялиться на эту картину. В голове крутится мысль: «Вот бы сюда мой фотоаппарат!» Потому что если отвлечься от соприкасающихся рук, прижатых друг к другу тел и несчётного множества других ужасных и противозаконных вещей, то зрелище по-своему красиво.

Встряхиваюсь, сообразив, что теряю драгоценное время.

Прямо у меня на пути спиной ко мне стоит какая-то девица. Я кладу руку ей на плечо. Кожа под моими пальцами обжигающе горяча. Она оборачивает ко мне раскрасневшееся лицо и наклоняет голову, чтобы лучше слышать.

— В городе рейды! — говорю я ей, сама удивляясь тому, как спокойно и деловито звучит мой голос.

Музыка, тихая, но настойчивая, доносится откуда-то снизу — наверно, там подвал. Не сумасшедшая, как в прошлый раз, но такая же странная и красивая. Она напоминает мне о чём-то тёплом, текучем — то ли о мёде, то ли солнечном свете или красных листьях, медленно кружащихся в воздухе и падающих на землю. Но её трудно услышать за доносящимися отовсюду шумом, разговорами и скрипом половиц под ногами.

— Что? — Девица отводит волосы от уха.

Я открываю рот, чтобы произнести слово «рейд», но мой голос перекрывается чьим-то другим, громоподобным, механическим. Он гремит снаружи, этот голос, и кажется, будто всё кругом дрожит и трясётся; он прорезает жару и музыку подобно тому, как холодная бритва рассекает кожу. Комната начинает медленно вращаться перед моими глазами, красные и белые огни кружат по застывшим от ужаса лицам.

«ВНИМАНИЕ. ЭТО РЕЙД. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ БЕЖАТЬ. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ОКАЗЫВАТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ. ЭТО РЕЙД».

Несколькими секундами позже дверь разлетается в щепки и прожектор, яркий, как солнце, заливает помещение белым ослепительным светом, превращая всех в недвижные статуи.

И тут в комнату врываются собаки.

Глава 14

Человеческие существа в их естественном состоянии непредсказуемы, изменчивы и глубоко несчастливы. И лишь тогда, когда их животные инстинкты подчинены строгому контролю, они могут стать ответственными, последовательными и счастливыми.

— Книга Тссс, стр. 31.

Когда-то мне довелось увидеть репортаж о том, как дрессировщик в Портлендском цирке нечаянно ранил бурого мишку во время обычной каждодневной тренировки. Я тогда была совсем малышкой, но на всю жизнь запомнила этот репортаж. Огромный бурый медведь носился по арене в своей дурацкой шляпе из красной бумаги, нелепо подпрыгивавшей на его голове, и рвал в клочья всё, до чего мог дотянуться когтями и зубами: бумажные ленты, складные стулья, воздушные шарики... Та же судьба постигла и дрессировщика: из его головы можно было сделать гамбургер.

Но самым ужасным — то, что я запомнила навсегда — был панический рёв несчастного животного — ужасающий, бесконечный, яростный и даже чем-то напоминающий человеческий.

Вот какая картина мне вспоминается, когда рейдеры наводняют виллу, врываясь через выломанную дверь, высаживая окна. Вот о чём я думаю в то время, когда музыка обрывается и вместо неё воздух наполняется лаем, криками и звоном разбитого стекла. Чьи-то горячие руки пихают и толкают меня спереди, сзади и с боков, кто-то въезжает локтем мне в подбородок, ещё кто-то — под рёбра. У меня перед глазами — тот медведь.

Мечущаяся толпа подхватывает меня, и на гребне волны паникующих я несусь вместе со всеми куда-то в заднюю часть дома. Позади слышу щёлканье собачьих челюстей и посвист регуляторских дубинок, рассекающих воздух. Стоит страшный крик, кажется, что вопит одна огромная глотка. Сзади на меня валится какая-то девушка — дубина с тошнотворным треском врезается ей в затылок. Чувствую, как её пальцы цепляются за мою майку, стряхиваю их и продолжаю проталкиваться вперёд, проскальзывая между беглецами. У меня нет времени на сожаления, нет времени на страх — ни на что нет, кроме одного: двигаться, прокладывать себе дорогу дальше. В голове только одна мысль: бежать, бежать, бежать!

Это может показаться странным, но посреди всего этого хаоса я на минуту вижу окружающее сверхчётко, словно в замедленной съёмке, как будто я отстранилась от происходящего и смотрю фильм: на парня слева от меня прыгает собака; его колени подгибаются и он падает ничком с еле слышным стоном, похожим скорее на вздох; кровь бьёт фонтаном из его шеи, куда пёс вонзил зубы. Девушка с роскошными светлыми кудрями пригибается под дубиной регулятора, и на секунду моё сердце перестаёт биться, мне кажется, что я умерла, мне кажется, что всё кончено. Но потом регулятор прыскает ей в лицо перечным спреем, она с воплем поворачивается ко мне, и я вижу — это не Ханна. На меня накатывает волна облегчения.

Ещё несколько застывших кадров. Это кино, только кино. Такого просто не может случиться в реальной жизни. Этого не может быть, только в кино. Парень и девушка пытаются пробиться в одно из боковых помещений, наверно, думают, что там есть запасный выход. Но дверь слишком узка, чтобы они могли пройти оба одновременно. На парне голубая рубашка с надписью «Портлендская Военно-морская База». У девушки длинные пламенно-рыжие волосы. Ещё пять минут назад они разговаривали и смеялись вместе, стояли так близко друг к другу, что можно было подумать — они вот-вот поцелуются. А теперь они дерутся. Но девушка слишком маленькая, шансов у неё нет. Она вонзает зубы ему в руку, как собака, как дикий зверь; он взвывает, впадает в бешенство, рвёт её за плечи и припечатывает спиной к стенке, прочь со своего пути. Она падает, пытается подняться, оскальзывается; один из рейдеров, огромный детина с рожей, красней которой я в жизни своей не видала, наклоняется, вцепляется в её конский хвост и дёргает кверху, ставя девушку на ноги. Военно-морской Базе тоже не удаётся уйти далеко: двое рейдеров гонятся за ним. Пробегая мимо, я слышу громкие удары их дубин и вопли избиваемого парня.

«Звери! — думаю я. — Мы звери».

Люди толкаются, отпихивают друг друга, прикрываются друг другом, как щитом, а рейдеры продолжают своё неуклонное движение вперёд, настигают нас, налетают на нас, в ноги нам вгрызаются собаки, дубины опускаются и подымаются так близко от моей головы, что я ощущаю затылком ветер от их непрерывного движения. Я всё время ожидаю жгучей боли, всё время ожидаю, что всё вокруг зальётся алым. Толпа вокруг меня редеет по мере продвижения рейдеров. Крики раздаются всё ближе ко мне, вот уже рядом слышу «крррак!» — и кто-то падает и бьётся на полу, погребённый под тремя, четырьмя, пятью рычащими псами. Вопли, вопли, отовсюду вопли.

Каким-то непостижимым образом мне удаётся избежать поимки. Я всё ещё несусь по скрипучему полу узкого коридора, мимо каких-то комнат, мимо людей и рейдеров; вот ещё огни, вот ещё разбитые окна, с улицы доносятся звуки ревущих двигателей. Они окружили виллу со всех сторон. И тут передо мной возникает открытая задняя дверь, а за ней — тёмные, частые деревья, прохладный шепчущий лес на задах дома. Только бы мне успеть выбраться наружу... если я смогу спрятаться от прожекторов...

Слышу, как позади меня взлаивает собака, а за нею раздается тяжёлый топот ног. Рейдер настигает меня, вот он совсем близко, он резко, хрипло орёт: «Стой!» — и я внезапно осознаю, что одна в коридоре. Ещё пятнадцать шагов... десять... Мне бы только добраться до темноты...

За пять шагов от двери я вдруг чувствую жгучую, пронизывающую боль в ноге. Здоровенная псина всадила мне в икру свои клыки. Я поворачиваюсь и вижу того громадину с красной рожей, его глаза горят, он улыбается — о Боже, он улыбается, он получает удовольствие от того, что здесь происходит! — заносит дубину... Я закрываю глаза, уже заранее ощущая море боли, огромный кроваво-красный океан боли. Перед глазами встаёт лицо моей мамы.

Но тут кто-то или что-то дёргает меня в сторону, я слышу хряск, а вслед за ним визг и вскрик регулятора: «Чёрт!». Огонь в моей ноге притухает, псина сваливается с неё, а на моей талии — чья-то рука, и голос — такой знакомый, такой памятный, я как будто всё время ждала его, всё время слышала в своих мечтах — шепчет мне в ухо: «За мной!»

Алекс поддерживает меня одной рукой за талию и наполовину несёт меня. Мы теперь в другом коридоре — ещё более узком и совершенно пустом. Каждый раз, когда я опираюсь на правую ногу, боль вспыхивает снова, кажется, что она пронзает всё моё тело, до самой макушки.

Мордатый рейдер преследует нас, и он вне себя от ярости: Алекс, должно быть, выдернул меня из-под дубины в самый последний момент, так что рейдер вместо меня размозжил голову собственной собаке.

Наверно, я задерживаю Алекса, мешаю ему двигаться быстрей, но он не отпускает меня ни на секунду.

— Сюда! — говорит он, и мы ныряем в какую-то комнату.

Наверно, мы оказались в той части дома, которую не использовали для вечеринки. В комнате темень хоть глаз выколи, но Алекс, не сбавляя хода, уверенно пробирается сквозь тьму. Лёгким нажатием пальцев он указывает мне, куда идти — влево, вправо, влево, вправо. Пахнет сыростью и чем-то ещё — похоже, свежей краской, и немного дымом, словно здесь готовили еду. Но это же невозможно. Эти дома пустуют уже много-много лет!

Позади нас в темноте грохочет рейдер. Ему нелегко: он спотыкается и всё время обо что-то бьётся, проклятья градом сыплются с его уст. В следующую секунду что-то валится на пол. Слышен звон разбитого стекла и очередной поток ругательств. По звуку его голоса можно понять, что он отстаёт от нас.

— Сейчас наверх, — шепчет Алекс. Его голос так тих и звучит так близко к моему уху, что не могу поверить, будто он не плод моего воображения. И в следующую секунду он запросто поднимает меня, а ещё через мгновение я обнаруживаю, что выскальзываю из окна — шершавое дерево подоконника царапает мне спину — и вот моя здоровая нога уже касается мягкой влажной травы.

В следующий миг Алекс неслышно материализуется в темноте рядом со мной. Хотя по-прежнему жарко, но поднялся лёгкий ветерок, и когда он обдувает мою воспалённую кожу, я готова заплакать от благодарности и облегчения.

Но мы пока не в безопасности — далеко не в безопасности. Темнота совсем как живая, она движется, перекручивается, её пронзают снопы света, мощные ручные фонари прорезают лесную чащу справа и слева от нас, и в их неистовстве я вижу призрачно мельтешащие фигуры, они словно застывают на мгновение, когда их настигает луч света. Крики не смолкают, некоторые совсем близко, в нескольких шагах, другие — так далеко, что их можно принять за что-то иное — за уханье сов, например. Но тут Алекс берёт меня за руку, и мы снова бежим. Каждый шаг на правую ногу — как на огонь, как на клинок. Я прикусываю губу, чтобы не закричать, и чувствую во рту вкус крови.

Хаос. Картины ада: прожектора, бьющие с дороги на полную мощность, бегущие и падающие тени, треск костей и крики, захлёбывающиеся болью голоса...

— Сюда.

Я повинуюсь беспрекословно. Из темноты каким-то чудом возникает маленький деревянный сарай. Он еле держится и так зарос мхом и плющом, что даже с расстояния в пару футов представляется лишь беспорядочным переплетением ветвей. Чтобы попасть внутрь, мне приходится пригнуться. В сарае до того воняет звериной мочой и мокрой псиной, что меня чуть не выворачивает. Алекс входит и закрывает дверь. Слышу шорох и вижу, как он, опустившись на колени, затыкает одеялом зазор между дверью и полом. Похоже, что ужасная вонь исходит как раз от этого одеяла.

— О Господи, — шепчу я, прикрыв нос и рот ладонью, и это мои первые слова, которые я произношу за всё время.

— Так собаки нас не учуют, — деловито шепчет он в ответ.

Я ещё никогда в жизни не встречала никого, кто в подобных обстоятельствах вёл бы себя с таким самообладанием. Мелькает мысль, что, может, страшные сказки, которые я слышала в детстве, не совсем сказки. Может, Изгои действительно какие-то нелюди, чудовищные, страшные создания?

И тут же мне становится стыдно. Ведь он только что спас мне жизнь!

Он спас мне жизнь — от рейдеров. От людей, которые, согласно всеобщему мнению, обязаны охранять и защищать нас. От людей, которые должны защищать нас от подобных Алексу.

Здравый смысл, по всей вероятности, приказал долго жить. Голова кружится, мне нехорошо. Я пошатываюсь, ударяюсь спиной о стенку. Алекс подхватывает меня и помогает устоять на ногах.

— Присядь, — говорит он тем же командным тоном, каким обращался ко мне всё это время. Хорошо, когда есть кто-то, кто принимает за тебя решения. Остаётся только подчиниться его тихим, но безоговорочным приказаниям. Я опускаюсь на дощатый пол сарая, влажный и шершавый. Должно быть, снаружи луна проглянула сквозь облака; через дырки в стенах и крыше внутрь проникают серебристые лучи и повсюду ложатся лёгкие пятна света. За головой Алекса едва виднеются какие-то полки, в углу сарая — горка банок, скорее всего, из-под краски. Теперь, когда мы с Алексом оба сидим, в сараюшке и развернуться негде — хибарка всего каких-то нескольких футов в ширину.

— Я взгляну на твою ногу, о-кей? — по-прежнему шёпотом говорит он.

— О-кей, — соглашаюсь я. Даже теперь, когда я сижу, головокружение не прекращается.

Он садится на пятки, подогнув колени, и кладёт на них мою ногу. Когда он начинает заворачивать штанину, только тогда я обнаруживаю, что она насквозь мокрая. Должно быть, от крови. Закусываю губу и прижимаюсь спиной к стене, ожидая, что вот сейчас вся взорвусь болью, но ощущение его рук на моей коже, сильных и прохладных, ослабляет боль, как бы скользит поверх неё — словно тень, скользящая по поверхности луны во время затмения, ослабляет её блеск.

Закатав штанину до колена, он осторожно наклоняет меня набок, чтобы можно было взглянуть на мою икру. Я упираюсь локтем в пол и чувствую, как всё перед глазами плывёт. Должно быть, я потеряла немало крови.

Он коротко, резко выдыхает сквозь зубы.

— Что, плохо? — спрашиваю я. Взглянуть самой мне не достаёт смелости.

— Лежи спокойно, — отвечает он.

Да, должно быть, дело швах, просто он не хочет мне говорить. И в этот момент меня охватывает такая огромная благодарность к нему и такая страшная ненависть к тем людям снаружи — охотникам, дикарям, их острым зубам и тяжёлым палкам — что у меня занимается дыхание. Приходится заставлять себя дышать нормально.

Алекс тянется в угол сарая, не снимая моей ноги со своих колен. Возится с каким-то ящиком, и я слышу, как щёлкают металлические зажимы. Через секунду он склоняется надо мной с бутылкой в руке.

— Будет немного больно, — предупреждает он.

Жидкость обжигает кожу, и от острого запаха спирта у меня щекочет в ноздрях. Я едва не вскрикиваю. Алекс протягивает мне руку, и я, ни о чём не думая, хватаюсь за неё.

— Что это? — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.

— Спирт для притираний, — отвечает он. — Дезинфекция.

— Откуда ты знал, что он здесь есть? — спрашиваю я, но он хранит молчание.

Он забирает у меня свою руку, и только тут я замечаю, что, оказывается, буквально вцепилась в неё изо всех сил. Но мне не до смущения или испуга: каморка словно сжимается и расширяется, всё вокруг плывёт и темнеет...

— Чёрт, — бормочет Алекс. — Ты просто истекаешь кровью!

— Вообще-то, мне не так уж и больно, — еле слышно говорю я. Это, конечно, враньё чистой воды. Он так спокоен, так собран, что мне поневоле тоже хочется выказать мужество.

Всё теперь стало таким странно-отдалённым — топот бегущих ног и крики снаружи искажаются, словно доносятся через слой воды; сидящий рядом Алекс тоже кажется где-то за тридевять земель. Наверно, мне всё это снится? Или я вот-вот потеряю сознание...

И тут я решаю, что, конечно, вижу сон, потому что Алекс принимается через голову стаскивать с себя рубашку.

Мне хочется крикнуть: «Что ты делаешь?»

Выпроставшись из рубашки, Алекс начинает рвать её на длинные полосы. Каждый раз, когда раздаётся громкий звук рвущейся ткани, он бросает нервный взгляд на дверь сараюшки и замирает, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.

Я никогда в своей жизни не видела парня без рубашки, кроме совсем маленьких мальчиков да — с большого расстояния — ребят на пляже, но тогда я и глаз боюсь поднять, чтобы не угодить в неприятности.

Но сейчас ничего не могу поделать и смотрю, смотрю... Лунный свет едва касается его лопаток, и они неясно светятся, словно крылья у тех ангелов, что я видела на рисунках в хрестоматиях для чтения. Он строен, но мускулист; когда он двигается, я могу рассмотреть контуры его рук и груди, так изумительно, невероятно, прекрасно не похожие на девичьи. При взгляде на его тело мне хочется думать о беге на свежем воздухе, о тепле, поте и сладкой усталости. Меня обдаёт жаром, бросает в трепет, словно в груди бьются тысячи крохотных птичек. Не знаю, из-за кровопотери или чего-то другого, но каморка кружится так быстро, что, кажется, нас скоро выбросит отсюда, нас обоих выбросит прямо в ночное небо. Если раньше Алекс был где-то далеко-далеко, то теперь он заполняет собой всю комнату: от его близости я не могу дышать, не могу ни двигаться, ни говорить. Каждый раз, когда он проводит пальцами по моей коже, время словно замирает, как будто боится раствориться в бесконечности. Я чувствую — весь мир замирает, кроме нас. Нас.

— Эй... — Он протягивает руку и притрагивается к моему плечу — только на одну секунду, но в это мгновение всё моё тело уменьшается, собирается в одну эту точку — ту, которой касается его рука, и под его пальцами она вспыхивает пламенем. Я никогда ничего подобного не чувствовала. Никогда мне не было так хорошо. Наверно, я умираю? Эта мысль почему-то вовсе меня не огорчает. Наоборот, даже становится забавно.

— С тобой всё в порядке? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я и начинаю тихонечко хихикать. — Ты голый!

— Что? — Даже в темноте я различаю, как он прищуривает на меня глаза.

— Я никогда не видела парня... в таком виде. Без рубашки. Во всяком случае, не так близко.

Он начинает аккуратно наворачивать разорванную рубашку на мою ногу, туго перетягивая её.

— Укус довольно глубокий, — говорит он. — Но это должно остановить кровь.

Фраза «остановить кровь» звучит так пугающе, от неё так отдаёт клиникой, что я мгновенно прихожу в себя и сосредоточиваюсь. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога больше не горит от боли, а лишь тупо ноет под давлением импровизированного бинта.

Алекс осторожно снимает мою ногу со своих колен и кладёт на пол.

— Ну как, ничего? — спрашивает он. Я киваю.

Затем он устраивается поудобнее, так же, как и я, опираясь о стенку спиной. Мы сидим бок о бок, слегка соприкасаясь локтями. От его обнажённой кожи исходит жар, и я совсем теряюсь. Закрываю глаза и стараюсь не думать о его близости или о том, что бы я почувствовала, если бы провела руками по его груди и плечам.

Переполох снаружи, похоже, утихает, голоса удаляются, вскриков всё меньше. Наверно, рейдеры уходят. Молюсь лишь, чтобы Ханна не оказалась в числе задержанных, чтобы ей удалось скрыться. О возможности другого исхода не хочется даже думать.

Но мы с Алексом по-прежнему сидим тихо и не шевелимся. Я так устала, что, по-моему, готова уснуть прямо здесь и спать целую вечность. Мой дом кажется невозможно, непостижимо далёким. Даже не представляю, как доберусь обратно.

И вдруг Алекс начинает говорить, тихо, торопливо, как будто хочет успеть высказаться прежде, чем его прервут:

— Послушай, Лина, то, что случилось на пляже... Пожалуйста, прости меня. Я очень сожалею, мне надо было сказать тебе раньше, но мне не хотелось пугать тебя...

— Можешь не объяснять, не надо, — говорю я.

— Но я хочу объяснить. Хочу, чтобы ты знала, что я совсем не...

— Послушай, — прерываю я его, — я никому не скажу, о-кей? С моей стороны тебе не грозят никакие неприятности.

Он замолкает. Чувствую, что он повернулся и смотрит на меня, но сама сижу, уставившись в темноту прямо перед собой.

— Да я вовсе не об этом беспокоюсь, — произносит он ещё тише и снова замолкает. А затем: — Я просто не хочу, чтобы ты меня ненавидела.

Хибарка опять как будто уменьшается, схлопывается вокруг нас. Я чувствую на себе его взгляд словно обжигающее прикосновение, но боюсь посмотреть на него. Боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду всё, что должна сказать. Лес за стенами сарайчика затих. Должно быть, рейдеры ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки — сначала тихонько, затем свиристящий гортанный звук постепенно усиливается.

— А тебе не всё равно? — еле слышно возражаю я.

— Не всё равно, — так же шёпотом отвечает он. Чувствую, как его дыхание щекочет мне ухо и шевелит волоски на шее. — Я говорил тебе. Ты мне нравишься.

— Но ты же меня совсем не знаешь, — быстро говорю я.

— Я хочу тебя узнать.

Хибарка вращается быстрей и быстрей. Я крепче прижимаюсь к стене, пытаясь справиться с головокружением.

Нет, это невозможно: у него на всё готов ответ. Слишком всё быстро, это неспроста. Прижимаю ладони к влажному полу — доски прочные, грубые, и это даёт мне ощущение опоры.

— Почему я? — Я вовсе не собиралась этого говорить, слова срываются с моих губ сами собой. — Я же никто... ничего...

Пытаюсь сказать: «Я же ничего собой особенного не представляю», — но фраза застревает у меня в горле. Наверно, так чувствуешь себя, когда карабкаешься на вершину высоченной горы — воздух так разрежен, что ты втягиваешь его в себя, втягиваешь — а надышаться не можешь.

Алекс не отвечает, и я понимаю — у него нет ответа. Как я и подозревала — он не знает, «почему». Он выбрал меня наугад, ради забавы, а может, потому, что был уверен — я на него не донесу.

И тут Алекс начинает свой рассказ. Он говорит так легко, так ровно, что сразу становится ясно — он много думал об этом, произносил про себя столько раз, что все неровности сгладились.

— Я родился в Дебрях. Мать умерла при родах. Отец умер ещё раньше, он так никогда и не узнал, что у него есть сын. Всё детство я провёл в Дебрях, то тут, то там. Другие... — он слегка колеблется, и по его тону я понимаю, что он морщится, — ...Изгои заботились обо мне сообща. Я был чем-то вроде сына полка.

Сверчки ненадолго прерывают пение. На короткий миг воцаряется покой, словно ничего плохого не случилось, словно этой ночью не произошло ничего такого, что выбивалось бы из обычного хода жизни. Просто очередная жаркая и размаривающая летняя ночь в ожидании прихода утра... Боль пронзает меня, но раненная нога здесь не при чём. До меня вдруг доходит, как всё крохотно, мало — весь наш человеческий мирок и всё, что, кажется, имеет для нас какое-то значение: наши магазины, и наши рейды, и наши занятия, и даже наши жизни. А в большом мире всё идёт своим чередом; в бесконечном круговороте ночь переходит в день, день — в ночь, времена года сменяют друг друга, словно чудище, сбрасывающее одну кожу и тут же обрастающее новой.

Алекс продолжает:

— Когда мне исполнилось десять, я пришёл в Портленд, чтобы влиться в движение Сопротивления здесь. Не могу рассказать всех подробностей, это слишком сложно. Я получил персональный номер, новую фамилию, новый адрес. Нас, Изгоев, гораздо больше, чем ты думаешь, да и симпатизёров тоже. Больше, чем кто-либо подозревает. У нас свои люди и в полиции, и в муниципалитете. Даже в лабораториях.

При этих словах мои руки покрываются гусиной кожей.

— Я хочу сказать, что это возможно — влиться в общество. Можно пересечь границы — в обе стороны. Трудно, но можно. Я поселился у одной пары — они оба симпатизёры — и мне сказали, чтобы я звал их дядей и тётей. — Он едва заметно передёргивает плечами. — Мне было всё равно, я ведь никогда не знал своих настоящих родителей, меня растили несколько десятков разных дядь и тёть. Так что какая разница?

Его голос звучит еле слышно. Кажется, он вообще забыл о моём присутствии.

Я не совсем понимаю, к чему он клонит, но сижу и боюсь вздохнуть — как бы он совсем не перестал говорить.

— Как я ненавидел этот город! Ненавидел так, что ты даже представить себе не сможешь. Все эти дома, и люди, ползающие, как снулые мухи, и вонь, и скученность, и правила — бесконечные правила, куда ни повернёшься. Правила и стены, стены и правила. В Дебрях было не так. Я чувствовал, будто меня засадили в клетку. Мы все в клетке. Границы — вот её решётки.

Я в ошеломлении. Вот это да! За все семнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни мне ни разу не пришло в голову подобное. Я настолько привыкла думать, что границы охраняют нас от внешних напастей, что мне и в голову не могло прийти — на самом деле они запирают нас внутри. Но теперь я словно смотрю на мир глазами Алекса и вижу, каково ему приходится.

— Сначала я никак не мог примириться с этим. И чтобы дать выход своей злости, поджигал всё, что попадалось под руку: газеты, учебники, тетради... После этого мне почему-то становилось легче. — Он тихо смеётся. — Я даже сжёг свой экземпляр Книги Тссс!

И снова потрясение: порча или уничтожение Книги Тссс — это святотатство.

— Каждый день я отправлялся к границе и гулял вдоль неё по нескольку часов. Иногда плакал.

Чувствую, как он смущённо поёживается — должно быть, ему неловко. За всё время своего рассказа он впервые дал понять, что осознаёт моё присутствие и говорит всё это для меня. Желание потянуться к нему, взять за руку или обнять и как-то утешить почти нестерпимо. Однако я не отрываю ладоней от пола.

— Но через некоторое время я успокоился и просто гулял там. Любил наблюдать за птицами — они могут взлететь с нашей стороны и перепорхнуть в Дебри! Туда-сюда, так легко и свободно. Мог смотреть на них часами. Свободны, совершенно свободны. Я думал, что никто и ничто не может считаться свободным в Портленде. Я ошибался. Птицы.

Он надолго умолкает, и я решаю, что он закончил рассказ. Интересно, он забыл о моём вопросе — том, после которого он начал говорить? «Почему я?» Но я слишком смущена, чтобы напомнить, так что сижу, молчу и только представляю себе, как он недвижно стоит у границы и смотрит на птиц, парящих над его головой. И при мысли об этом успокаиваюсь.

После целой вечности в молчании, он снова начинает говорить, но так тихо, что мне приходится подвинуться к нему, чтобы расслышать его слова.

— К тому времени, когда я впервые увидел тебя у Губернатора, я уже несколько лет не ходил смотреть на птиц у границы. Но ты напомнила мне о них. Ты прыгала, что-то кричала, и твои волосы выбились из-под резинки, и ты была такая быстрая... — Он встряхивает головой. — Одно мгновение — и тебя нет. Точно — как птичка.

Не знаю как — у меня в мыслях не было повернуться к нему и движения с его стороны я тоже не заметила — но мы вдруг оказываемся лицом к лицу во мраке; всего в нескольких дюймах друг от друга.

— Все здесь спят. Они спят уже много лет. А ты казалась такой... полной жизни и энергии, — шепчет Алекс. Он закрывает глаза и тут же открывает их. — Мне надоели все эти сонные лица. Я устал от них.

Внутри у меня всё трепещет, словно там действительно поселилась стайка весёлых порхающих птичек. Моё тело словно уплывает, подхваченное тёплым потоком... Нет, его как будто продувает жарким ветром, и я разлетаюсь, превращаюсь в воздух.

«Нельзя! Нельзя!» — предостерегает внутренний голос, но это не мой голос. Это говорит кто-то другой — тётя Кэрол, Рейчел, все учителя в школе плюс тот зануда-аттестатор, что задал наибольшее количество вопросов во время моей второй Аттестации.

Я вскрикиваю: «Нет!» — хотя из глубины моей души поднимается, словно пузырьки воздуха в бьющей из земли родниковой воде, другое слово: «Да! Да! Да!»

— Почему? — еле слышно шепчет он.

Его руки находят моё лицо, кончики пальцев скользят по лбу, едва касаются ушей, ямочек на щеках. Везде, где он притрагивается ко мне, начинается пожар. Всё моё тело вспыхивает. Мы оба — словно два языка чистого белого пламени.

— Чего ты боишься? — спрашивает он.

— Ты должен понять. Я только хочу быть счастливой! — Я едва в состоянии пролепетать эти слова. Я словно в тумане, в угаре. Ничего не существует, кроме его пальцев, скользящих по моей коже, зарывающихся мне в волосы. Как бы мне хотелось, чтобы он остановился. Как бы мне хотелось, чтобы он никогда не останавливался. — Я хочу стать нормальной, такой же, как и все остальные!

— Ты уверена, что если станешь как все остальные, это принесёт тебе счастье? — раздаётся шёпот.

Его дыхание на мочке моего уха, его губы касаются моей шеи. Наверно, я всё же умерла. Может, собака искусала меня, мне размозжили голову дубиной, и всё, что происходит сейчас, это только бред? А весь остальной мир исчез. Только он. Только я. Только мы...

— Но я не знаю, как может быть по-другому! — Чувствую, как шевелю губами, но не чувствую, что что-то произношу; однако вот они, слова — плывут в темноте.

Он говорит:

— Я покажу тебе.

И целует меня. Мы целуемся, или, по крайней мере, думаю, что целуемся — я видела поцелуи всего пару раз в жизни: быстрый чмок с закрытыми губами на свадьбах. Но этот поцелуй совсем не такой, он непохож ни на что, что я когда-либо видела, или воображала, или о чём мечтала: он как музыка или танец, только лучше, чем то и другое. Его рот чуть приоткрыт, так что и я приоткрываю свой. Его губы мягко и настойчиво прижимаются к моим, и так же мягко и настойчиво звучит голос в моей голове, повторяющий одно только слово: «да».

Во мне поднимается жар, волны света нарастают и опадают, и я плыву на этих волнах. Его пальцы запутываются в моих волосах, ладони обхватывают мой затылок, гладят плечи; и ни о чём больше не задумываясь, я вскидываю руки, кладу их ему на грудь, потом провожу по горячей коже его спины, по похожим на расправленные крылья лопаткам, по высокой скуле, на которой чуть колются щетинки... Всё это так странно, незнакомо и великолепно, так прекрасно и ново. Сердце колотится в груди так сильно, что начинает ныть; но это приятная боль, как та, что ощущаешь в первые дни настоящей осени с её пряным воздухом, зардевшимися по краям листьями и ветром с еле различимым запахом дыма. Это и конец, и начало — всё вместе. Под моей рукой бьётся его сердце, оно бьётся в такт с моим, отвечает ему, вторит ему эхом, словно наши тела разговаривают друг с другом.

И вдруг всё становится так до нелепости ясно и понятно, что я едва удерживаюсь от смеха. Вот чего мне на самом деле хочется! Это то, чего я хотела всегда. А всё остальное — каждая секунда каждого дня моей жизни до этого момента, до этого поцелуя — не имеет никакого значения.

Когда он наконец отрывается от меня, все мои тревожные мысли и навязчивые вопросы словно окутываются непроницаемым покрывалом, душа наполняется покоем и счастьем, глубоким и чистым, словно первый снег. В ней остаётся только одно слово — «да». Единственный ответ на все вопросы.

«Ты по-настоящему нравишься мне, Лина. Теперь ты веришь?»

«Да».

«Можно, я провожу тебя домой?»

«Да».

«Мы увидимся завтра?»

«Да, да, да».

Улицы теперь тихи и пусты. Весь город тих и пуст. Весь город мог бы исчезнуть с поверхности земли, сгореть дотла, пока мы сидели в лесном сарайчике, и я бы не заметила. А если бы и заметила, то мне было бы всё равно. Мы идём домой, словно во сне. Он не отпускает моей руки, и мы пару раз останавливаемся в самой глубокой и тёмной тени, какую только можем найти, и целуемся. Оба раза я мечтаю, чтобы тени обрели непроницаемость, прочность, чтобы они поднялись вокруг нас сплошными стенами и скрыли от чужих взглядов, чтобы мы могли вечно стоять так — грудь к груди, губы к губам. Оба раза у меня спирает дыхание, когда он отодвигается от меня и берёт за руку, чтобы идти дальше — как будто я могу нормально дышать только тогда, когда мы целуемся.

И вскоре — слишком скоро! — я уже дома, и шепчу: «До свиданья!» — и чувствую, как его губы легко, словно ветерок, касаются моих в последний раз.

Затем я прокрадываюсь в дом и поднимаюсь по лестнице в свою спальню. Лежу в постели, ворочаясь, не находя себе места, уже тоскуя по Алексу, и довольно скоро ко мне приходит осознание того, что все: и моя тётя, и учителя, и учёные — все абсолютно правы насчёт deliria. Я лежу с болью в груди, корчась всем телом, и желание горит во мне с такой силой, что кажется, будто мои внутренности рассекает бритва. И всё, о чём я могу думать, это: «Она убьёт меня, она убьёт меня, она убьёт меня. Ну и пусть».

Глава 15

И последними создал Господь Адама и Еву, чтобы жили они счастливо как муж с женою, вечные супруги. И жили они мирно в прекрасном саду, полном высоких, статных деревьев, стоящих стройными рядами, и добрые животные прислуживали им. И был ум их чист и незапятнан, будто небеса, что возвышались над головами их, словно синие купола. И бежали от них болезни, и горести, и желания. И не было в них мечтаний бесполезных, и не было в них таковых же вопросов. И каждое утро просыпались они обновлёнными словно вновь народившиеся дети. И хоть было всё неизменно, но всё время обновлялось. И было всё это хорошо.

— Из Книги д-ра философии Стивена Хораса «Бытие: Всеобщая история мира и известной Вселенной», изд-во Гарвардского университета.

На следующее утро, в субботу, я просыпаюсь с мыслью об Алексе. Сбрасываю ноги с кровати и... Всё тело пронзает острая боль. Поддёрнув пижамную штанину, вижу на повязке, сделанной Алексом из собственной рубашки, небольшое красное пятно. Знаю — надо бы промыть рану и сменить повязку, но меня в дрожь бросает при мысли, что тогда придётся взглянуть на рану. Воспоминания о минувшей ночи — все эти вопли, давка, рычание собак, свист рассекаемого смертоносными дубинками воздуха — находит ошеломляющей волной, и меня едва не выворачивает. Но через мгновение головокружение отступает, и на мысль приходит Ханна.

Телефон стоит на кухне. Тётушка моет посуду и, когда я схожу с лестницы, бросает на меня слегка удивлённый взгляд. Краем глаза успеваю ухватить своё отражение в зеркале, висящем в холле. М-да, ну и видок. Лохмы всклокочены, под глазами мешки... Удивительно, как я вообще могу кому-то нравиться.

Но вот нравлюсь же! От мысли об Алексе всё вокруг словно озаряется золотым сиянием.

— Ты бы поторопилась, — ворчит Кэрол. — Опоздаешь на работу. Я как раз собиралась идти тебя будить.

— Мне только нужно позвонить Ханне.

Я вытягиваю телефонный шнур на всю длину и забиваюсь в кладовку, надеясь, что здесь мне никто не помешает.

Сначала пробую дозвониться по домашнему. Один, два, три, четыре, пять звонков. Потом включается автоответчик: «Вы звоните в резиденцию семьи Тэйт. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение. Оно не должно превышать двух минут...»

Быстренько кладу трубку. Набираю номер Ханниного мобильного. Пальцы трясутся так, что всё время попадаю не по тем кнопкам. И здесь автоответчик.

Слышу знакомое приветствие — оно такое же, как всегда: «Привет, жаль я не могу взять трубку. А может, и не жаль — зависит от того, кто звонит!» Слышно, что она еле сдерживается, чтобы не расхохотаться. От звука этого голоса — такого родного, такого привычного — у меня начинает сосать под ложечкой. Так бывает, когда внезапно вспоминаешь о месте, о котором давно не думал, но где тебе было когда-то хорошо. Помню день, когда она сделала эту запись. Мы тогда сидели после школы в её комнате, и она перебрала по крайней мере миллион различных приветствий, прежде чем остановилась на нынешнем. Мне стало скучно, и всякий раз, когда она хотела попробовать «ну ещё вот это, последнее-распоследнее!», я шлёпала её подушкой по спине.

— Ханна, перезвони мне, — как можно тише говорю я в трубку, на сто процентов уверенная, что тётя прислушивается. — Я сегодня работаю. Ты не могла бы заскочить ко мне в магазин?

Вешаю трубку с чувством неудовлетворённости и вины: пока я прошлой ночью сидела с Алексом в лесном сарае, подруга, возможно, ранена или попала в неприятности. Я обязана была вылезти из кожи вон, но найти её!

Поднимаясь по лестнице, чтобы собраться на работу, слышу резкий окрик из кухни:

— Лина!

— Да?

Тётя делает несколько шагов вперёд, и что-то в выражении её лица вселяет в меня тревогу.

— Ты что — хромаешь?

А я-то изо всех сил старалась ходить нормально! Отвожу глаза в сторону — так легче врать:

— Да нет вроде...

— Не лги мне! — В её голосе звучит лёд. — Думаешь, я не знаю, в чём тут дело? Прекрасно знаю!

На одну ужасную секунду я воображаю, что сейчас она заставит меня подвернуть пижамную штанину и сообщит, что ей всё известно о моей ночной вылазке. Но тут она говорит:

— Небось, опять бегала? Я же тебе запретила!

— Только один раз, — с облегчением выпаливаю я. — Кажется, я подвернула лодыжку.

Кэрол с осуждением качает головой.

— Как не стыдно, Лина. Не представляю, когда ты перестала слушаться меня. Уж кто-кто, но ты... — Она красноречиво замолкает. — Ну, да ладно. Всего пять недель, ведь так? И со всеми этими выходками будет покончено.

— Да, будет покончено, — вымученно улыбаюсь я.

Всё утро я мечусь между беспокойством о Ханне и мыслями об Алексе. Дважды пробиваю не ту сумму на кассе и вынуждена просить Джеда, управляющего, подойти и исправить мою ошибку. Вслед за этим опрокидываю на пол всю полку с замороженными полуфабрикатами и ставлю не тот ценник на дюжину упаковок творога. Слава Богу, дядюшки нет в магазине — он занят оформлением заказов на поставки, так что мы с Джедом управляемся одни. Поскольку Джед обычно не удостаивает меня взглядом, а разговаривает так и вообще одними междометиями, то я уверена, что он даже не заметит, в какую рассеянную, неуклюжую растяпу я превратилась.

Я прекрасно понимаю, в чём проблема. Дезориентация, рассеянность, трудности с концентрацией внимания — все хрестоматийные признаки Первой Фазы deliria. Но мне до лампочки. Если б, например, при воспалении лёгких было так же хорошо, то я согласна хоть всю зиму простоять в сугробе без пальто и босиком. Или отправиться в больницу и перецеловать там всех больных пневмонией.

Я рассказала Алексу о своём рабочем расписании, и мы договорились встретиться на Бэк Коув сразу же после окончания моей смены, в шесть часов. Клянусь, в жизни ещё время не тянулось так медленно! Похоже, что каждой секунде необходимо как следует наподдавать под зад, чтобы она уступила место следующей. Было бы не плохо, если бы стрелки на часах хоть немножко поторопились, но, похоже, они решили надо мной как следует поизмываться и еле-еле подползают к полудню. Тупо слежу глазами за покупательницей, которая стоит в узком проходе между рядами с (якобы) свежими овощами и ковыряется в носу. Смотрю на часы. Опять смотрю на покупательницу. Снова на часы — секундная стрелка не двинулась с места. Во мне поднимается страх, что время вообще остановилось, и эта бабища навсегда застыла перед лотком с вялым салатом, глубоко зарывшись мизинцем в правую ноздрю.

В полдень у меня пятнадцатиминутный перерыв. Я выхожу из магазина, присаживаюсь на порог и запихиваю в себя сэндвич, хотя есть совершенно не хочется. Волнение в предвкушении встречи с Алексом напрочь отбивает всякий аппетит. Ещё один симптом deliria.

Да хоть сто симптомов! Давайте все сюда!

В час Джед начинает переставлять товары на полках, а я всё ещё сижу за кассой. Ужасно жарко. Муха, которую угораздило залететь в магазин, зудит, описывая бесконечные круги, и то и дело стукается о полки, висящие у меня над головой — там мы храним сигареты, бутылки с Милантой[20] и всякое такое. Жужжание мухи, негромкое гудение маленького вентилятора за моей спиной и изнуряющая жара нагоняют сон. Была б моя воля — опустила бы голову на прилавок и погрузилась в сладкие-сладкие сны. Мне снился бы сарайчик в лесу, Алекс, его сильные руки, прижимающие меня к груди, и голос, шепчущий: «Я покажу тебе»...

Над входной дверью звякает колокольчик, и выдёргивает меня из страны грёз.

Дверь распахивается, и в магазин, засунув руки в карманы потёртых шорт, с волосами, торчащими во все стороны, словно и вправду сделаны из листьев и прутиков, входит Алекс.

Я едва не падаю с табурета.

Он искоса стреляет в меня лукавой улыбкой и начинает неспешно прогуливаться по проходам между стеллажами, время от времени снимая с полок то одно, то другое, как, например, упаковку хрустиков из свиной корочки или банку с абсолютно отвратительным супом из цветной капусты. При этом он испускает томные стоны: «М-м-м, какая вкуснятина!» — так что я еле сдерживаюсь, чтобы не разоржаться в полный голос. В одном месте ему приходится протискиваться мимо Джеда — проходы между стеллажами довольно узки, а комплекция у Джеда весьма солидная — и когда управляющий скользит по Алексу ничего не выражающим взглядом, меня охватывает трепет ликования. Он не знает! Он не знает, что я всё ещё ощущаю вкус губ Алекса на своих губах, всё ещё помню его руки, ласкающие мои плечи...

Впервые в жизни я сделала что-то по собственному выбору и ради себя самой, а не потому, что кто-то меня убедил или заставил. Алекс бродит по магазину, и мне кажется, что от него ко мне натянута тугая невидимая нить. От этой мысли во мне растёт ощущение собственной силы и власти. Такого со мной никогда ещё не было.

Наконец, Алекс нарисовывается у кассы с упаковкой жевательной резинки, пакетиком чипсов и банкой рутбира[21].

— Ещё что-нибудь? — спрашиваю я, вовсю стараясь, чтобы голос звучал ровно и спокойно, и ощущаю при этом, как начинают пламенеть щёки. У него сегодня совершенно потрясающие глаза — сияют, как чистое золото.

— Это всё.

Я дрожащими пальцами пробиваю сумму. Умираю от желания сказать ему что-нибудь ещё, но я боюсь — а вдруг Джед услышит? В этот момент входит другой покупатель — пожилой мужик, весьма смахивающий на регулятора, и мне ничего не остаётся, как отсчитывать сдачу так дотошно и медленно, насколько возможно, стараясь подольше удержать Алекса около себя.

Но как долго можно отсчитывать сдачу с пяти долларов? В конце концов мне приходится закончить свою возню, и в тот момент, когда я опускаю купюры на его ладонь, наши руки соприкасаются, и меня словно током бьёт. Так и хочется схватить его, притянуть к себе и поцеловать — прямо здесь, на глазах у всех.

— Желаю вам приятно провести день. — Голос у меня придушенный, срывается на писк. Да и то сказать — странно, что я вообще могу что-то произнести.

— О да, день будет приятный! — Он снова стреляет в меня своей необыкновенной улыбкой и пятится к двери. И, добавив: — Я собираюсь на Бэк Коув, — поворачивается и выходит.

Я пытаюсь проводить его взглядом, но солнце бьёт мне прямо в глаза, и как только Алекс оказывается на улице, он немедленно превращается в расплывчатую, неясную тень, растворяющуюся в ярком сиянии дня.

Этого я вынести не могу. Мысль о том, что он сейчас уйдёт и между нами пролягут десятки улиц, выводит меня из себя. Ведь до нашей встречи тогда останется ещё целых пять часов! Я не доживу. И не успев подумать о том, что делаю, я слетаю со стула и обегаю прилавок, на ходу сдёргивая с себя фартук, в который облачилась, когда возилась с протекающим морозильником.

— Джед, посиди на кассе минуточку, а?

Он озадаченно моргает.

— А ты куда?

— За покупателем, — говорю я. — Неправильно посчитала сдачу.

— Но... — тягуче заводит Джед, но я его уже не слушаю, и так ясно, что он скажет: «Но ты же считала сдачу добрых пять минут!» Ну и чёрт с ним. Пусть Джед думает, что я тупая. Переживу как-нибудь.

Алекс приостановился на углу, пережидая, пока мимо прогромыхает грузовик.

— Эй! — кричу я. Он оборачивается. Женщина с коляской, идущая по другой стороне улицы, останавливается, закрывается рукой от солнца и следит за мной. Я тороплюсь изо всех сил, но из-за боли в ноге могу только хромать. Взгляд этой женщины словно колет меня тысячей иголок по всему телу.

— Я вам неправильно сдачу отсчитала! — кричу я, хотя подошла уже так близко, что вполне можно было бы разговаривать нормальным тоном. Может, теперь эта баба отстанет? Но нет — она продолжает сверлить нас взглядом.

— Зачем ты пришёл?! — шепчу я и притворяюсь, будто сую что-то ему в руку. — Мы же договорились встретиться позже!

Он ныряет рукой в карман, сходу подыгрывая мне, и шепчет в ответ:

— Не было сил ждать!

Алекс с укоризненным видом машет пальцем перед моим носом, словно устраивает мне головомойку, но его голос нежен и мягок. Опять у меня такое чувство, будто всё вокруг ненастоящее: солнце, дома, женщина на той стороне улицы — всё нереальное, как во сне.

— Тут за углом, в проулке — голубая дверь, — шепчу я, почтительно пятясь и поднимая руки в извиняющемся жесте. — Приходи туда через пять минут. Постучись четыре раза. — Потом добавляю погромче: — Слушайте, ну я же не нарочно! Я же уже извинилась...

После чего поворачиваюсь и хромаю обратно в магазин. Сама себе не верю — что же я такое творю?! Ведь это неслыханный риск! Но мне необходимо видеть его. Необходимо целовать его. Больше всего в жизни. В груди появляется такое же чувство, как бывает в конце забега, когда кажется, что умираешь, когда всё тело кричит: «Остановись, дай мне отдышаться!»

— Спасибо, — говорю Джеду и вновь влезаю на табурет за кассой. Он бубнит что-то нечленораздельное и шаркает обратно к своей планшетке и ручке, которые оставил на полу у стеллажа номер три «КОНФЕТЫ, НАПИТКИ, ЧИПСЫ».

Тип, которого я приняла за регулятора, погрузил нос в один из морозильников. Интересно, он действительно выбирает себе замороженный обед или лишь наслаждается дармовым холодом? А, да какая разница. Но каждый раз, как я бросаю на него взгляд, в мозгу мелькают картины прошлой ночи и я слышу посвист дубинок. Как же я ненавижу этого типа! И всех их ненавижу. Воображаю, как было бы здорово запихать старикана в морозильник и заклинить крышку. Пусть тогда наслаждается прохладой, сколько влезет.

При мысли о рейдах я снова тревожусь о Ханне. Все газеты кипят новостями о прошлой ночи. Похоже, что по всему Портленду повязали сотни человек, допросили, а может, прямиком отправили в Склепы. Правда, о вечеринке в Хайлендс упоминаний нет.

Принимаю решение: если Ханна не позвонит мне сегодня до ночи, завтра отправляюсь к ней домой. Пытаюсь успокоить себя, мол, незачем волноваться заранее, и тем не менее, сердце сжимается — я чувствую себя виноватой.

Старикан прямо намертво вмёрз в морозильник и не обращает на меня никакого внимания. Отлично. Снова подвязываюсь фартуком и, убедившись, что Джед смотрит в другую сторону, тянусь к полке над головой, сгребаю все имеющиеся в наличии бутылочки с ибупрофеном — что-то около десятка — и опускаю их в карман фартука.

Потом громко вздыхаю:

— Джед, ты не мог бы опять посидеть на кассе?

Он снова моргает на меня своими водянистыми глазами: блым-блым.

— Я тут товары переставляю...

— Да у нас болеутоляющие закончились. Ты разве не заметил?

Несколько долгих секунд он тупо пялится на меня. Я сжимаю руки за спиной в замок — они так дрожат, что непременно выдали бы меня. Наконец Джед кивает.

— Я пойду в кладовку, покопаюсь, может, найду там чего. Посиди на кассе, о-кей? — Я медленно выбираюсь из-за прилавка — не дай Бог, флаконы в кармане задребезжат — и, проходя мимо Джеда, немного отворачиваюсь, чтобы он не заметил, как оттопыривается карман на животе. Это симптом deliria, о котором не прочтёшь ни в одном учебнике: похоже, Болезнь превращает тебя в чемпиона мира по вранью.

Я осторожно обхожу шаткую стопку сплющенных картонных коробок за стеллажами, плечом толкаю дверь в кладовку, захожу и плотно закрываю дверь за собой. К сожалению, на ней нет замка, поэтому я придвигаю к ней ящик с яблочным соусом — на случай, если Джеду вздумается проверить, с чего это поиски ибупрофена занимают целую вечность.

В следующее же мгновение раздаётся тихий стук в дверь, выходящую в проулок: «Тук, тук, тук, тук, тук».

Дверь почему-то кажется тяжелее, чем обычно: чтобы открыть её, мне требуется приложить немало усилий.

Солнце врывается в полутёмную кладовку, на секунду ослепив меня.

— Я же сказала: постучать четыре раза... — начинаю я и осекаюсь, едва не поперхнувшись.

— Привет, — говорит Ханна. Она стоит в проулке и переминается с ноги на ногу. Вид у неё бледный и встревоженный. — Я так надеялась застать тебя здесь.

Сначала я даже не нахожусь, что ответить. Какое огромное облегчение: Ханна здесь, целая и невредимая! И в то же время во мне нарастает беспокойство. Быстро оглядываю проулок: никаких признаков Алекса. Наверно, он увидел Ханну, она его спугнула.

— Э-э... — Ханна морщит лоб. — Так ты впустишь меня или как?

— Ох, извини. Конечно, заходи.

Она протискивается мимо меня. Бросаю ещё один взгляд в проулок и закрываю дверь. Я до невозможности рада видеть Ханну. И одновременно нервничаю. Если Алекс появится, пока она здесь...

«Он не появится, — успокаиваю я себя. — Он наверняка её видел. Он, конечно, понимает, что это слишком опасно». Нет, я не боюсь, что Ханна накапает на меня, но всё же. После всех выволочек, которые я устраивала по поводу её легкомыслия, только естественно, если она захочет в свою очередь прочитать мне лекцию на тему «что такое хорошо и что такое плохо».

— Ну тут и жарища, — говорит Ханна, обмахиваясь и отлепляя свою воздушную белую блузку от мокрой спины. Ещё на ней свободные джинсы с тонким золотистым пояском в тон её волос. Но вид у неё усталый и измождённый, она явно чем-то угнетена. Она поворачивается кругом, проверяя, не притаилась ли где-то здесь, в кладовке, опасность, и я замечаю, что её руки исчёрканы тонкими линиями царапин.

— Помнишь, как я раньше приходила к тебе, и мы трепались тут, в кладовке? Я приносила с собой журналы и то дурацкое старое радио. А ты лямзила...

— Чипсы и колу из холодильника, — заканчиваю я. — Конечно, помню.

Так мы обычно проводили лето, когда были в средней школе — я тогда только-только начала подрабатывать в магазине. Я придумывала какие-нибудь веские причины, чтобы работать здесь, в кладовке, потом появлялась Ханна, и тихонечко стучала в дверь пять раз. И как у меня из головы вон...

— Я получила утром твоё сообщение, — говорит Ханна. Её глаза сейчас ещё огромней, чем обычно. А может, это только кажется на фоне осунувшегося лица. — Я зашла в магазин, увидела, что тебя нет за кассой, и решила вспомнить молодость, стукнуть сюда. Мне что-то не хотелось расспрашивать твоего дядю.

— А его сегодня нет. — Беспокойство начинает понемногу ослаблять свою хватку. Алекс уже был бы здесь, если бы собирался появиться. — В магазине только мы с Джедом.

Я не совсем уверена, что Ханна слышит меня. Она нервно жуёт ноготь большого пальца — привычка, от которой, как я думала, она давным-давно избавилась — и не отрывает глаз от пола, как будто это самый завораживающий кусок линолеума, который она когда-либо видела.

— Ханна? — окликаю я её. — С тобой всё в порядке?

Волна сильнейшей дрожи вдруг проходит по всему её телу, она горбится и начинает всхлипывать. За всё время нашей дружбы я видела, как Ханна плачет, всего пару раз: первый — во втором классе, когда мяч во время игры в «выбивалу» попал ей прямо под дых; а второй — годом позже, когда мы наблюдали на улице страшное зрелище. Полиция тащила в лаборатории девушку, одержимую Заразой; она сопротивлялась, и они свалили её на асфальт; она ударилась головой с такой силой, что мы явственно слышали треск с того места, где стояли — футах в двухстах.

Услышав Ханнины всхлипы, я на мгновение застываю и не знаю, что делать. Она не закрывает лицо ладонями и не пытается вытереть слёзы — просто стоит, опустив руки вниз, и трясётся всем телом так, что я начинаю опасаться, как бы она не свалилась на пол.

Я протягиваю руку и легонько, кончиками пальцев, касаюсь её плеча:

— Ш-ш, Ханна. Всё в порядке...

Но она отшатывается от меня:

— Ничего не в порядке! — Ханна шумно, с дрожью, выдыхает и начинает говорить взахлёб: — Ты была права, Лина. Абсолютно права, во всём! Прошлой ночью... О, это было ужасно! Они пришли с рейдом. О Боже. Все мечутся, толкотня, крики, собаки... Лина, сколько там было крови!.. Они молотили своими дубинами направо и налево, проламывали людям головы на раз, только так. Все кругом падали, давили друг друга... Ох, Лина, это было ужасно, ужасно... — Ханна обхватывает руками живот и сгибается пополам, как будто её вот-вот вырвет.

Она пытается сказать что-то ещё, но не получается: вместо слов из её горла вырываются полупридушенные всхлипы, по телу пробегают волны содроганий. Я делаю шаг вперёд и обнимаю её. На секунду её тело напрягается, потому что объятия — штука редкая, не поощряемая обществом — но в следующий момент Ханна расслабляется, зарывается лицом мне в плечо и даёт волю слезам. Поза не очень-то удобная, если учесть, насколько Ханна выше меня — ей приходится склониться очень низко. Было бы смешно, если бы не было так ужасно.

— Ш-ш, — успокаиваю я её. — Всё будет хорошо...

И тут же соображаю, насколько глупо и нелепо это звучит. Вспоминаю Грейс — как я беру её на руки, укачиваю; а когда она безмолвно кричит мне в подушку, шепчу то же самое: «Всё будет хорошо...» Они ничего не значат, эти слова, просто — звуки в пустоте и во мраке, слабая попытка ухватиться за что-либо по пути в бездну.

Ханна говорит что-то ещё — не разберу: лицом она уперлась мне куда-то в лопатку, трудно услышать, что она там бормочет.

И тут снова раздаётся стук в дверь. Четыре тихих, но настойчивых удара костяшками пальцев.

Мы с Ханной мгновенно разжимаем объятия. Она утирается предплечьем, оставляя мокрую дорожку от запястья до локтя.

— Что это? — дрожащим голосом спрашивает она.

— Что?

Моё первое побуждение — прикинуться, будто ничего не слышала и молиться, чтобы Алекс ушёл.

Тук, тук, тук. Пауза. Тук. Опять.

— Это! — В голосе Ханны уже явственно различимо раздражение. Ну, хотя бы уже не плачет, и то слава Богу. — Слышишь — стучат! — Она смотрит на меня, подозрительно сузив глаза. — Я думала, этим входом никто никогда не пользуется, кроме меня.

— Не пользуется. То есть, иногда... то есть, поставщики... — Я спотыкаюсь на каждом слове, мысленно умоляя Алекса уйти, и тщетно пытаюсь сообразить, чтобы такое соврать. Вот тебе и чемпион мира.

Но тут в дверь просовывается голова Алекса.

— Лина? — взывает он, видит Ханну и застывает — половина его туловища в кладовке, а всё остальное — на улице.

Минуту длится ошеломлённое молчание. У Ханны отпадает челюсть, и всё, что она в состоянии делать — это переводить взгляд с меня на Алекса, с Алекса на меня, причём так быстро, что так и кажется, что голова у неё сейчас открутится и слетит с плеч. Алекс тоже растерялся и не знает, что предпринять, так и стоит столбом, как будто если он не будет двигаться, то превратится в невидимку.

Знаю, что глупее ничего не придумаешь, и всё же не могу удержаться и ляпаю:

— Ты опоздал!

Ханна и Алекс отмерзают одновременно:

— Ты назначила ему встречу? — говорит она, и в этот же момент он произносит:

— Меня остановил патруль, пришлось показывать удостоверение.

Ханна мгновенно натягивает деловую личину. Это неизменно вызывает моё восхищение: казалось бы, только что билась в истерике и вдруг раз! — полный контроль и самообладание.

— Заползай давай, — обращается она к Алексу, — и дверь закрой!

Тот заползает, после чего стоит, неловко переступая с ноги на ногу. На голове у него прежняя причёска типа «воронье гнездо», и сейчас он выглядит таким юным и милым, и так нервничает, что у меня возникает сумасшедшее желание подойти к нему и поцеловать прямо на глазах у Ханны.

Но желание быстренько угасает — Ханна поворачивается ко мне, складывает руки на груди и одаривает меня взглядом, который она, несомненно, спёрла у миссис Макинтош, нашей ректорши.

— Магдалина Элла Хэлоуэй Тидл, — провозглашает она. — По-моему, вам пора мне кое-что объяснить!

— Твоё второе имя — Элла? — брякает Алекс.

Мы с Ханной бросаем на него испепеляющие взгляды. Бедняга тушуется и делает шаг назад.

— Э-э... — Что-то собственный язык меня никак не слушается. — Ханна, ты помнишь Алекса?..

Руки Ханны по-прежнему скрещены на груди, глаза превратились в щёлки.

— О да, я помню Алекса. Но вот чего я не помню — так это что Алексу понадобилось здесь?

— Он... ну... он должен был занести... — продолжаю я мямлить, ища подходящего объяснения, но, как всегда, в самый ответственный момент мои мозги скоропостижно отдают концы. Я беспомощно смотрю на Алекса.

Он пожимает плечами, и одно мгновение мы лишь молча взираем друг на друга. Мне всё ещё непривычно видеть его, быть рядом с ним, и опять возникает ощущение, что я тону в его глазах. Но на этот раз почва не уходит у меня из-под ног, скорее наоборот, его взгляд делает меня решительнее, словно Алекс мысленно посылает мне слова ободрения: «Я здесь, с тобой. Всё хорошо».

— Расскажи ей, — молвит он наконец.

Ханна прислоняется к полке, заставленной рулонами туалетной бумаги и банками с бобами, слегка расслабляет руки, но этого «слегка» достаточно, чтобы понять — она не сердится, и смотрит на меня взглядом, который можно расшифровать как «а ну давай, выкладывай, не то...»

И я выкладываю. Поскольку неизвестно, когда Джеду надоест сидеть на кассе, то надо изложить историю как можно короче. Я рассказываю о том, как наткнулась на Алекса на ферме «Поющий ручей», о нашем забеге-заплыве к буйкам на Ист-Энд и о том, что он сказал мне у этих самых буйков. Я немного запинаюсь на слове «Изгой», и глаза Ханны раскрываются ещё шире — на одну секунду на её лице мелькает тревога, но она тут же овладевает собой. Я заканчиваю свою историю рассказом о событиях прошлой ночи, когда я пошла предупредить её о проходящих рейдах, и о собаке, впившейся мне в голень, и о том, как Алекс спас меня. Описывая, как мы скрывались в сарае, я снова прихожу в волнение: хоть я ни единым словом не упоминаю о поцелуе, но не могу не думать о нём. К счастью, Ханна в полном потрясении, слушает, раскрыв рот, и, по-видимому, не замечает моей заминки.

Я испытываю огромное, ни с чем не сравнимое облегчение: Ханна не приходит в ужас от того, что в мою жизнь вошёл Алекс, и не злится за то, что я ничего ей не рассказала.

Единственное, что она говорит, выслушав мой рассказ, это:

— Так ты была там? Прошлой ночью?

Её голос странно срывается и дрожит, словно она снова готова расплакаться.

Я киваю.

Она встряхивает головой и смотрит на меня так, будто видит впервые в жизни.

— Не могу поверить. Нет, не могу. Ты вышла из дому в ночь, когда шли рейды — из-за меня?!

— Ну... да... — лепечу я и переминаюсь с ноги на ногу. Такое чувство, что я молола языком целую вечность, и всё это время Ханна и Алекс не спускали с меня глаз. Щёки занимаются пламенем.

В ту же секунду раздаётся громкий стук в дверь, ведущую в магазин, и слышен голос Джеда:

— Лина! Ты здесь?

Я лихорадочно машу на Алекса руками, Ханна толкает его в пространство позади двери как раз тогда, когда Джед начинает её открывать с другой стороны. Образовывается узкая щёлка, и дверь останавливается, упершись в ящик с яблочным соусом.

В щели показывается Джедов глаз — он неодобрительно моргает на меня.

— Чем ты там занимаешься?

Ханна высовывает голову из-за двери и машет рукой:

— Привет, Джед! — радостно щебечет она, снова без труда переключаясь в другой режим — приподнятый, бодрый режим поведения на публике. — А я как раз заскочила к Лине, надо было кое-что отдать, и мы заболтались...

— Там покупатели ждут... — кисло тянет Джед.

— Я приду через секунду, — обещаю я, пытаясь подражать Ханниному развесёлому тону. Мысль о том, что Джеда и Алекса разделяет лишь тонкая фанера, приводит меня в ужас.

Джед что-то буркает и убирается, закрыв за собой дверь. Ханна, Алекс и я смотрим друг на друга в молчании. Потом все разом испускаем вздох облегчения.

Алекс переходит на шёпот:

— Я тут кое-что принёс для твоей ноги.

Он снимает со спины рюкзак, кладёт на пол и начинает вынимать из него перекись водорода, бактерицидную мазь, бинты, лейкопластырь, вату... Он опускается передо мной на колени и спрашивает:

— Ты позволишь?

Я закатываю свои джинсы, и он начинает разматывать рубашечную повязку. Не могу поверить — Ханна стоит рядом и смотрит, как парень — Изгой! — касается моей кожи. Знаю — такого она никак не ожидала, и я отвожу взгляд в сторону, смущённая и гордая одновременно.

Когда импровизированная повязка падает, Ханна резко и коротко втягивает в себя воздух. Я невольно закрываю глаза.

— Чёрт возьми, Лина, — говорит она. — Собака порвала тебя на совесть!

— Ничего, всё заживёт, — отвечает Алекс, и от звучащей в его голосе тихой уверенности тепло разливается по всему моему телу. Я приоткрываю один глаз и бросаю несмелый взгляд на свою икру. Желудок подскакивает к горлу. Похоже, что из моей ноги вырвали изрядный кусок мяса. Несколько квадратных дюймов кожи отсутствуют вообще.

— Может, тебе лучше обратиться в больницу? — с сомнением спрашивает Ханна.

— И что она там скажет? — Алекс отвинчивает крышку флакона с перекисью и увлажняет комочек ваты. — Что её собака покусала во время подпольной вечеринки?

Ханна не отвечает. Конечно, она понимает, что я не могу обратиться к врачу. Я даже имя своё произнести не успею — меня тут же отправят под конвоем в лаборатории или бросят в Склепы.

— Болит не так уж сильно, — говорю я и, конечно, вру. Ханна снова бросает на меня взгляд, как будто мы с ней никогда не встречались прежде, и я понимаю: она — возможно, впервые за годы нашей дружбы — поражена. Даже восхищена. Мной.

Алекс накладывает на рану толстый слой бактерицидной мази и начинает возиться с марлей и лейкопластырем. Кажется, ни к чему спрашивать, где он раздобыл всю эту роскошь. Ещё одно преимущество его службы, я так полагаю — беспрепятственный доступ в лаборатории.

Ханна тоже опускается на колени.

— Ты неправильно делаешь, — говорит она. Какая радость — снова слышать её обычный, командирский тон! — Моя кузина — медсестра. Дай я.

Она, фактически, отпихивает его локтем, чтобы не мешал. Алекс отступает и поднимает вверх руки, сдаваясь:

— Есть, мэм! — отчеканивает он и подмигивает мне.

Я начинаю смеяться. Меня накрывает приступ неудержимого хихиканья, и я вынуждена зажать рот рукой, чтобы ненароком вырвавшийся слишком громкий смешок не выдал нас чужим ушам. Мгновение Ханна с Алексом смотрят на меня в недоумении, а потом переглядываются и тоже начинают глупо улыбаться.

Я знаю — мы все думаем одно и то же.

Это безумно. Это глупо. Это крайне опасно.

Но, стоя посреди переполненной кладовки, в окружении коробок с чизбургерами, консервированными овощами и детской присыпкой, мы трое стали единой командой.

Теперь мы — против них всех, трое — против тысяч и тысяч. И всё же, хотя это полный абсурд, у меня возникает чувство, что, чёрт возьми, наши шансы не так уж плохи!

Глава 16

Неудовлетворённость — это оковы; значит, счастье — это свобода. Обрести счастье можно только через Исцеление. Значит, только через Исцеление можно обрести свободу.

— Из официальной брошюры Правительства США «Будет ли больно? Наиболее часто задаваемые вопросы о Процедуре», Ассоциация Американских Учёных, изд-е 9-е.

Теперь мы с Алексом видимся каждый день, даже тогда, когда я работаю в магазине. Иногда к нам присоединяется Ханна. Мы часто бываем на Бэк Коув, в основном по вечерам, когда берег пустынен. Поскольку Алекс во всех реестрах значится как Исцелённый, то наше общение — чисто технически — нарушением закона не является. Но если бы кто-нибудь узнал, как много времени мы проводим вместе, если бы видел, как мы хохочем, устраиваем водные баталии или бегаем наперегонки вдоль плавней — он бы точно что-то заподозрил. В городе мы никогда не ходим вместе: мы с Ханной всегда идём по одной стороне улицы, Алекс — по другой. К тому же, выбираем самые пустынные улицы, заброшенные парки, покинутые дома, словом, те места, где нас, по возможности, увидит как можно меньше любопытных глаз.

Нашим основным местом обитания становятся дома в Диринг Хайлендс. Наконец-то мне ясно, как Алексу удалось найти сарайчик в лесу той ночью и почему он с такой лёгкостью ориентировался в исчерна-тёмных коридорах и комнатах виллы, откуда мы бежали. Многие годы он проводил в покинутых домах по нескольку ночей в месяц — ему нравилось хоть ненадолго убегать от шума и суеты Портленда. Я понимаю — эти вылазки напоминают ему о жизни в Дебрях, хотя сам он об этом помалкивает.

У нас есть любимое место — дом №37 по Брукс-стрит. Построенный в старом колониальном стиле, он служил когда-то жильём для семьи симпатизёров. Подобно многим другим домам в Диринг Хайлендс, после «великой зачистки» эту виллу закрыли и заколотили, но Алекс показывает нам, как можно проникнуть в дом, отодвинув планку на одном из окон первого этажа. Очень странно: хотя вся усадьба была разграблена, но многое из мебели (особенно та, что побольше и помассивней) сохранилось, книги на полках — тоже. Так что, если не обращать внимания на общую запущенность, можно вообразить, будто хозяева только-только вышли и вернутся домой с минуты на минуту.

Первый раз, когда мы появляемся здесь, Ханна идёт впереди и выкрикивает: «Эй! Здесь есть кто-нибудь?» Но комнаты темны и пусты, меня даже дрожь пробирает от холода и мрака. После ослепительного солнца снаружи контраст головокружительный. Алекс притягивает меня поближе к себе. Я, наконец, привыкла к его прикосновениям и больше уже не верчу головой по сторонам в поисках затаившихся шпионов каждый раз, когда он наклоняется ко мне для поцелуя.

— Потанцевать не хочешь? — поддразнивает он.

— Перестань! — отмахиваюсь я. Наши голоса в этом тихом месте кажутся чересчур громкими. До нас доносятся оклики Ханны — как будто она кричит откуда-то очень издалёка. Неужели дом такой огромный? Сколько же здесь комнат, утопающих в пыли и мраке?

— Я серьёзно, — говорит он и широко раскидывает руки. — Лучше места не найти!

Мы стоим посреди того, что когда-то было красивой гостиной. Она огромна — больше, чем весь первый этаж в доме Кэрол и Уильяма. С теряющегося в темноте потолка свисает гигантская люстра. Она тускло поблёскивает в свете немногих узких солнечных лучей, проникающих через заколоченные окна. Если прислушаться, то можно услышать, как скребутся мыши за стенами. Но брезгливости или опаски это не вызывает, наоборот — здесь уютно. Я так и представляю себе зелёные леса и бесконечный круговорот жизни, смерти, роста, увядания... Таков и этот дом, постепенно, сантиметр за сантиметром[22] врастающий в землю.

— Но у нас же нет музыки! — упрямлюсь я.

Он передёргивает плечами и подаёт мне руку.

— Значение музыки для танца сильно преувеличено! — заявляет он и притягивает меня к себе вплотную.

Теперь мы стоим грудь в грудь, тесно прижавшись друг к другу. Алекс настолько выше меня, что моя голова едва ему по плечо; я слышу, как бьётся его сердце — и этого ритма нам достаточно.

Но самое лучшее, что есть в этой усадьбе — сад позади дома. Узловатые ветви древних толстых деревьев образуют над головой сплошной полог, а внизу, под ним, простирается пышный ковёр давно не стриженной травы. Солнечный свет проникает сквозь древесный шатёр и там, где он пятнами ложится на траву, она кажется белёсой. В саду прохладно и тихо, как в школьной библиотеке. Алекс принёс с собой одеяло, и теперь оно всегда лежит здесь, в доме; когда мы приходим, то расстилаем его на траве, и валяемся все трое, иногда по нескольку часов — болтаем ни о чём, смеёмся без повода... Иногда Ханна или Алекс покупают немного еды — тогда мы устраиваем пикник. Один раз я стащила из дядиного магазина три банки колы и целую коробку карамели. От такого количества сахара в крови мы слегка одурели и принялись резвиться, как малыши, разыгравшись в чехарду, прятки и пятнашки.

Некоторые из деревьев в обхвате могут потягаться с водонапорной башней, и я делаю с Ханны несколько снимков, когда она, помирая со смеху, пытается обхватить одно из них. Алекс замечает, что эти деревья растут здесь, должно быть, уже много сотен лет. Мы с Ханной замираем. Ведь это значит, что они были здесь ещё до закрытия границ, до того, как поднялись заграждения и Болезнь была изгнана в Дебри. Когда он роняет это замечание, у меня сжимается горло. Хотелось бы мне знать, как оно всё было в те времена...

Однако по большей части мы с Алексом проводим время наедине, а Ханна прикрывает нас. После нескольких недель, когда мы совсем не общались, я вдруг зачастила к ней — хожу каждый день, причём иногда по два раза: один раз действительно встречаюсь с Ханной, а второй — с Алексом. К счастью, тётя не цепляется, наверно, думает, что так мы пытаемся наверстать упущенное за время нашей ссоры. Собственно, это совсем не далеко от истины и устраивает меня со всех сторон.

Не помню, была ли я когда-либо так счастлива, как в эти дни. Не помню, чтобы я даже мечтала испытать подобное счастье! Когда я говорю Ханне, что никогда, даже за миллион лет, не смогу отплатить ей за то, что она покрывает нас, она лишь лукаво улыбается и говорит: «Ты мне уже отплатила». Не совсем понимаю, что она имеет в виду; просто радуюсь: теперь она снова моя заветная подруга.

Когда мы с Алексом одни, мы ничем особо не занимаемся, лишь сидим, разговариваем, а время, кажется, так и летит, сгорает, словно бумага в пламени свечи. Вот сейчас три часа пополудни, а в следующую минуту — свет дня меркнет, небо темнеет — приближается запретный час.

Алекс рассказывает мне о своей жизни: о «дяде» с «тётей» и немного о роде их деятельности, хотя о совместных целях симпатизёров и Изгоев и о том, как они собираются их достичь, упоминает довольно туманно. Ну и ладно. Не уверена, хочется ли мне это вообще знать. Когда он говорит о необходимости сопротивления, голос его становится жёстче и в словах явственно ощущается гнев. В такие мгновения, правда, совсем короткие, ко мне возвращается давешний страх перед Алексом, и слово «Изгой» набатом гремит в моих ушах.

Но в основном он рассказывает об обыденных вещах: о кулинарных изысках тётушки, о том, что когда они собираются вместе, дядюшка, слегка поддав, ударяется в воспоминания и рассказывает одни и те же навязшие в зубах старые истории. Оба они Исцелённые. Когда я спрашиваю Алекса, не чувствуют ли они себя сейчас более счастливыми, чем раньше, он лишь пожимает плечами:

— Конечно, но боли им тоже не хватает.

Что-то это до меня не очень доходит. Он взглядывает на меня уголком глаза и поясняет:

— Знаешь, когда мы окончательно теряем дорогих нам людей? Когда больше не ощущаем боли от их потери. Так и здесь.

А ещё он много рассказывает о Дебрях и тех, кто там живёт. Я кладу голову ему на грудь, закрываю глаза и представляю себе этих людей: женщину, которую все зовут Сумасшедшая Кэйтлин — из всяких металлических обрезков и банок из-под колы она мастерит огромные винд-чаймы[23] — или Дедушку Джонса, которому уже за девяносто, а он всё ещё каждый день уходит в лес по ягоды или на охоту. Мечтаю о ночлеге под звёздами; о поздних вечерах у костра: собравшиеся вокруг ужинают, разговаривают или поют, дым улетает в ночное небо...

Знаю — он иногда ходит в Дебри, знаю — он до сих пор считает их своим настоящим домом. Откуда я это знаю? Однажды я сказала, что мне так жаль — не могу отправиться к нему домой, в маленькую квартирку на Форсайт-стрит, где он живёт с тех пор, как начал учиться в университете. Если кто-то из соседей заметит, как я вхожу в здание вместе с ним, нам обоим несдобровать. Но он быстро поправляет меня:

— Мой дом не там.

Он признаётся, что Изгои нашли способ проникать в город и возвращаться в Дебри, но когда я пытаюсь выудить у него подробности, он отказывается их сообщить и лишь говорит:

— Может быть, когда-нибудь сама увидишь, — и я одновременно ужасаюсь и трепещу от восторга.

Я спрашиваю, не слышал ли он что-нибудь о моём дяде — том, что сбежал в Дебри до суда, но Алекс лишь хмурится и качает головой:

— В Дебрях редко кто носит собственное, настоящее имя, — говорит он, пожимая плечами. — По крайней мере, того имени, что ты называешь, я не слыхал.

Он объясняет, что в Дебрях тысячи и тысячи поселений — по всей стране. Мой дядя мог отправиться куда угодно — на север, юг или запад. На восток-то он точно не пошёл — там океан. Алекс утверждает, что площадь Дебрей в США примерно равна площади признанных городов. Это настолько не укладывается в голове, что какое-то время я не могу ему поверить, а когда рассказываю об этом Ханне, та тоже не верит.

Алекс умеет не только говорить, но и слушать. Он может часами молча впитывать мои рассказы о жизни в доме Кэрол и о том, что все думают, будто Грейс не умеет разговаривать, но я-то знаю правду. Он хохочет во всё горло, когда я описываю Дженни с её вечно кислой физиономией чопорной старой дамы и привычкой смотреть на меня сверху вниз, словно это мне, а не ей всего девять лет.

С ним я без всякого стеснения могу говорить о маме, о том времени, когда она ещё была жива и мы жили втроём — она, Рейчел и я. Рассказываю о «танцах с носками» и о колыбельных, которые она мне напевала, хотя помню из них только разрозненные мотивы. Наверно, я потому так откровенна, что уж очень он внимательно слушает — тихо, пристально глядя на меня своими яркими, тёплыми глазами — и не произносит ни одного осуждающего слова. Один раз я даже передаю ему последние мамины слова и готова вот-вот расплакаться, но его мягкая тёплая ладонь поглаживает меня по спине — и я успокаиваюсь.

И конечно же, мы целуемся. Целуемся так много, что когда делаем перерыв, то возникает странное ощущение, будто что-то не так, будто я не могу нормально дышать, если вдыхаю не через его губы и отдаю воздух не его губам.

Постепенно, по мере того, как мы всё больше привыкаем друг к другу, я начинаю исследовать другие части его тела: чёткий рисунок рёбер под кожей; точёные, твёрдые, как камень, мышцы груди и плеч; бледные мягкие волоски на ногах; принюхиваюсь к его коже — от неё всегда слегка пахнет океаном. Всё это так прекрасно и странно.

Но ещё более странно то, что я позволяю ему делать то же самое со мной. Сначала я разрешаю только немного отвернуть в сторону горловину моей майки и целовать мне ключицу и плечи. Через некоторое время я позволяю ему снять с меня майку целиком и уложить на освещённую солнцем траву. Он неотрывно смотрит на меня. В первый раз я вся дрожу. Так и хочется заслониться руками, прикрыть груди чашечками ладоней. Я вдруг отчётливо вижу, до чего бледна моя кожа, как много на ней рассыпано родинок... Конечно же, он смотрит и думает, какая я бесформенная уродина.

Но тут он выдыхает: «Ты прекрасна!» — и когда его глаза встречаются с моими, я знаю — он не лжёт.

В тот вечер я стою в ванной перед зеркалом и впервые в жизни вижу в нём не обычную, невзрачную девчонку. Полубнажённая, с волосами, закинутыми за спину и сияющими глазами, я впервые в жизни верю в то, что Алекс прав. Я прекрасна.

И не только я. Весь мир прекрасен. Книга Тссс говорит, что deliria изменяет твоё восприятие внешней среды, уничтожает способность к ясному мышлению и вынесению здравых суждений. Но вот о чём умалчивает Книга Тссс: любовь превращает весь мир во что-то гораздо большее, чем просто «внешняя среда». Даже привычное знойное марево дня, или огромная гора металлолома, или плавящиеся на жаре обрывки пластика и прочий мусор кажутся странными, чудесными, словно ты попал на чужую планету. В утреннем свете чайки, сидящие на крыше ратуши, словно нарисованы белоснежной краской на полотне. Наблюдая за тем, как они плавно уносятся в голубое небо, я думаю, что в жизни не видела зрелища более изумительного. А какие теперь идут дожди! Капли — как сыплющиеся на землю осколки хрусталя. Воздух сверкает миллионами алмазов. Ветер шепчет: «А-алекс», океан вторит ему; деревья раскачиваются, словно в танце... Всё, что я вижу, к чему прикасаюсь, напоминают мне о нём, и поэтому всё, что вижу и к чему прикасаюсь — прекрасно и совершенно.

Книга Тссс также ни словом не упоминает о том, что время вдруг начинает нестись бешеным аллюром.

Время мчится. Летит. Утекает, словно вода между пальцев. Каждый раз, входя в кухню и видя, что на перекидном календаре появился новый день, я отказываюсь верить в это. Внутри меня всё стягивается в тугой клубок, и на душе растёт свинцовая тяжесть.

Тридцать три дня до Процедуры.

Тридцать два дня.

Тридцать дней.

А пока — мгновения, секунды, отдельные кадры. Вот я ною, что меня уже достала эта жара, и Алекс мажет мне нос шоколадным мороженым. Вот мы в саду — воздух звенит от напряжённого, тягучего гудения пчёл, а по развалинам, оставшимся от нашего пикника, неслышно марширует рота муравьишек. Локоть Алекса под моей головой; его пальцы, запутавшиеся в моих волосах; его жаркий шёпот: «Как бы я хотел, чтобы ты осталась со мной», когда очередной день кровью и золотом догорает на горизонте. А вот мы уставились в небо и высматриваем в облаках разные смешные фигуры: черепаха в шляпе, крот с цуккини на спине, золотая рыбка в погоне за удирающим во все лопатки кроликом...

Отдельные кадры, секунды, мгновения... Такие хрупкие, прекрасные и беспомощные, как бабочка, пытающаяся лететь против ураганного ветра.

Глава 17

В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности организма к инфекции. Однако все приходят к единодушному выводу, что любовь и желание находятся в симбиотической зависимости, то есть, одно не существует в отрыве от другого. Желание — враг удовлетворённости; желание — это болезненное, воспалённое состояние мозга. Разве может быть признан здоровым тот, кто страстно хочет чего-либо? Само слово «хотеть» предполагает нехватку, недостаток. Вот что такое желание: это недостаток, недоработка мозга, ошибка. К счастью, эта ошибка поправима.

— Д-р Филлип Берримэн. «Влияние Amor Deliria Nervosa на познавательные функции мозга», издание 4-е.

В Портленде свирепствует август, опаляя всё вокруг своим знойным, зловонным дыханием. Днём, под безжалостным солнцем, на улицах невозможно находиться, и народ наводняет парки и пляжи в отчаянных поисках тени и дуновения свежего ветерка.

Встречаться с Алексом становится труднее. Пляж в Ист-Энде, обычно мало популярный, всё время забит до отказа, даже вечером, когда я заканчиваю работу. Пару раз мы всё-таки пытаемся встретиться там, но побеседовать друг с другом не решаемся — слишком велик риск; единственное, на что мы можем отважиться — это кивнуть друг другу, словно случайно встретившиеся знакомые. Нам приходится расстилать свои пляжные полотенца футах в пятнадцати друг от друга. Алекс надевает наушники, а я притворяюсь, будто читаю. Когда мы встречаемся взглядами, всё моё тело словно вспыхивает, как будто Алекс лежит рядом и поглаживает меня по спине; и хотя его лицо строго и непроницаемо, в глазах играет улыбка. Меня охватывает сладкая боль — он так близок, но так недостижим! Это как в жару — набросишься на мороженое и съешь его слишком быстро, а потом голова раскалывается. Начинаю понимать высказывание Алекса о том, что его «дядя» с «тётей» после Процедуры тоскуют по былой боли. Боль зачастую обостряет чувства, делает жизнь полнее, а счастье — глубже.

Поскольку пляжи для нас теперь недоступны, мы укрываемся на Брукс-стрит, 37. Сад иссушен жарой — дождя не было уже больше недели. И если в июле солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог ветвей, ложились на траву лёгкими отпечатками чьих-то призрачных шагов, то теперь они сверкающими клинками пронзают древесный купол и безжалостно сжигают всё, что попадётся на их пути. Кажется, даже пчёлы опьянели от зноя — они томно описывают неспешные круги, сталкиваются друг с другом и с засохшими цветами, падают на землю, а потом лениво, с неохотой, вновь поднимаются в воздух.

Однажды после полудня мы с Алексом валяемся на одеяле. Я — на спине, уставившись в узорчатое небо — там, в вышине, голубые лоскутки перемежаются зелёными и белыми. Алекс лежит на животе и явно нервничает, неизвестно по какому поводу. Он извёл целый коробок спичек, поджигая их одну за другой и задувая, когда пламя начинает лизать кончики пальцев. Вспоминаю, о чём он поведал мне тогда, в лесном сарайчике: когда он только-только поселился в Портленде, он до того тосковал по дому, что, давая выход своей тоске и злости, жёг всё подряд.

Я ещё так многого об Алексе не знаю, в нём столько тайн! Он как никто иной должен был научиться скрывать свои мысли, своё прошлое. Мне иногда кажется, что в глубине его существа спрятано вечно пылающее ядро — так в толще земли пылает уголёк, постепенно превращающийся в алмаз.

Есть вещи, о которых я не решаюсь расспрашивать, о чём мы никогда не говорим. Но, с другой стороны, я чувствую, будто хорошо знаю Алекса и без его исповедей. Всегда знала.

Чувствую, надо что-то сказать и брякаю первое, что пришло в голову:

— Наверно, в Дебрях сейчас хорошо...

Алекс резко оборачивается ко мне, и я, заикаясь, спешу поправиться:

— В смысле — там сейчас наверняка прохладнее. Все эти деревья, тень...

— Так и есть.

Он подпирает голову локтем. Я закрываю глаза и любуюсь танцем цветных пятен на внутренней стороне век. Алекс некоторое время молчит, но я чувствую — он не отрывает от меня глаз.

— Мы могли бы сходить туда, — наконец молвит он.

Шутит, конечно, и я посмеиваюсь. Но не слыша ответного смешка, открываю глаза и обнаруживаю, что на его лице нет и следа веселья.

— Ты шутишь, — заявляю я, но где-то глубоко в душе начинает бить ледяной источник страха. Я понимаю, что он абсолютно серьёзен. Убеждена: вот почему он сегодня весь день такой странный. Он тоскует по Дебрям.

— Мы могли бы отправиться туда, если хочешь. — Он ещё несколько секунд всматривается в меня, потом перекатывается на спину. — Завтра, например. После твоей смены.

— Но как мы... — начинаю было я, но он перебивает:

— Предоставь это мне. — На мгновение его глаза становятся глубже и темнее, напоминают непроглядные бездонные колодцы. — Ты хотела бы пойти?

Почему-то разговаривать об этом, вот так запросто валяясь на одеяле, мне кажется неправильным, и я сажусь. Нарушение границы — это тягчайшее преступление, карающееся смертью. И хотя я знаю, что Алекс время от времени совершает его, мысль о том, насколько это опасно, потрясает меня только сейчас.

— Но ведь это невозможно... — мямлю я. — Каким образом... Там же заграждение... охрана... с оружием...

— Говорю же: предоставь это мне.

Он тоже садится и обхватывает моё лицо ладонями.

— Всё возможно, Лина, — повторяет он своё любимое выражение.

Мой страх отступает. С Алексом я чувствую себя в безопасности — пока мы вместе, ничего плохого не может произойти.

— Всего на несколько часов, — умоляет он. — Только глянем — и обратно.

Я отвожу глаза в сторону.

— Н-не знаю... — Слова будто огнём жгут мою глотку.

Алекс наклоняется, легонько целует меня в плечо и снова укладывается на одеяло.

— Ладно, забудь, — говорит он, закрываясь локтем от солнца. — Мне просто показалось, что тебе может быть интересно, вот и спросил.

— Мне действительно интересно! Но...

— Лина, если ты не хочешь идти, то это ничего. Нет, правда. Просто пришло в голову...

Я киваю. Хотя ноги у меня липкие от пота, я подтягиваю их к груди и обнимаю руками. Ощущаю огромное облегчение пополам с разочарованием. Вдруг вспоминается, как однажды Рейчел подбивала меня прыгнуть в воду с мостков на Уиллард-бич. Я стояла, дрожа, на самом краю, и боялась прыгать. Наконец, Рейчел облегчила мои муки. Наклонившись ко мне, она прошептала: «Ничего, Лина-Лу. Ты просто ещё не готова. Когда-нибудь прыгнешь». Всё, чего мне тогда хотелось — это как можно скорее убраться с мостков. Но пока мы возвращались на берег, меня охватило чувство жуткого стыда, даже подташнивать начало.

И тогда я решаюсь.

— Пойдём! — выпаливаю я.

Алекс убирает руку от глаз.

— Ты уверена?

Молча киваю, не в силах повторить свои слова. Боюсь, что если открою рот, то заберу их обратно.

Алекс медленно садится. Я ожидала, что вот теперь-то он обрадуется, но не тут-то было. Он лишь хмурится, покусывает губу и смотрит в сторону.

— Но это значит нарушить комендантский час, — говорит он.

— Это значит много чего нарушить.

Тогда он бросает на меня такой смятенно-встревоженный взгляд, что у меня сердце обрывается.

— Слушай, Лина... — Он переводит взор вниз, на горку обгорелых спичек, и начинает машинально перекладывать их, выстраивая ровным рядком. — Наверно, это не такая уж хорошая идея. Если нас поймают... я имею в виду, если тебя поймают... — он глубоко втягивает в себя воздух, — ...я имею в виду, если с тобой что-нибудь случится, я никогда себе не прощу.

— Я тебе доверяю, — говорю я, и это правда на 150 процентов.

Но он по-прежнему прячет от меня глаза.

— Конечно, но... наказание за нарушение границы... — Он снова глубоко вдыхает и начинает заново: — Наказание за нарушение границы... — но в последнюю секунду не находит в себе мужества сказать «смерть».

— Э-эй... — Я мягко подталкиваю его локтем. Когда кто-то вот так заботится о тебе, это вызывает совершенно невероятное чувство. Но при этом возникает ещё более сильное желание сделать всё что угодно, даже пойти на смерть, лишь бы защитить своего защитника. — Я знаю законы. Я живу здесь дольше, чем ты.

Он невольно улыбается и тоже слегка подталкивает меня локтем.

— Ну, это вряд ли.

— Как это вряд ли? Я здесь родилась и выросла, а ты неизвестно откуда взялся.

Снова тыкаю его локтем, чуть сильнее. Он смеётся и пытается перехватить мою руку. Я с хихиканьем выворачиваюсь. Тогда он принимается щекотать мне живот.

— Деревенщина неотёсанная! — пищу я.

Он опрокидывает меня обратно на одеяло.

— Ах ты, городская штучка! — хохоча, парирует он, перекатывается и оказывается надо мной сверху.

Его губы прижимаются к моим. Всё смешивается: жар наших тел, буйство красок — и я плыву, растворяюсь...

*

Мы договариваемся встретиться на Бэк Коув завтрашним вечером, в среду. Поскольку до субботы я свободна, то мне, думаю, не составит труда уговорить Кэрол разрешить пойти к Ханне с ночёвкой. Алекс разъясняет основные пункты плана. Пересечь границу возможно, только не всякий пустится в столь рискованное предприятие. Думаю, потому, что смертная казнь — штука малопривлекательная.

Я никак не соображу, каким образом нам удастся преодолеть электрифицированную ограду, но Алекс объясняет, что на самом деле под током находятся только её отдельные участки. Забор тянется на мили и мили, и пропускать электричество по всей его длине — слишком дорогое удовольствие. Так что только немногие отрезки «онлайн», а все остальные опасны не более, чем бордюрчик вокруг песочницы в Диринг Оукс Парке. Но поскольку поголовно все убеждены, что ограда насыщена смертоносными киловаттами, достаточными, чтобы за несколько секунд поджарить человека, «как бекон на сковородке», то граница на замке — туда никто не суётся.

— Сплошная лапша на уши и ничего больше, — неопределённо взмахивает рукой Алекс. Наверно, он имеет в виду Портленд с его сводом законов, а может, и все США в целом. Как всегда, когда он разговаривает серьёзно, на его переносице залегает вертикальная складочка, этакая тоненькая запятая — самое прелестное из всего, что мне доводилось когда-либо видеть.

Так, а ну-ка не отвлекайся!

— Вот чего не понимаю — так это того, откуда вы всё это знаете, — говорю я. — То есть, как вы об этом узнаёте? Вы что — бросаетесь на ограду, чтобы увидеть — ага, поджарился, значит, сюда нельзя?

Алекс усмехается:

— Секрет фирмы. Скажу лишь одно: были проведены сложнейшие, высокоточные научные эксперименты на животных. Диких. — Он ставит брови домиком: — Ты когда-нибудь пробовала жареного бобра?

— Ф-ф-у-у!

— А жареного скунса?

— Ты хочешь, чтобы меня прямо здесь стошнило?!

«Нас больше, чем ты думаешь». Это ещё одно любимое выражение Алекса, его извечный рефрен. Симпатизёры есть повсюду, Исцелённые и Неисцелённые — среди регуляторов, в полиции, в правительстве, среди учёных. С их помощью нам и удаётся проскальзывать незамеченными мимо пограничных застав, разъясняет Алекс. Одна женщина из числа самых активных симпатизёров Портленда замужем за пограничником, который держит ночные вахты у северного конца моста Тьюки — как раз там, где нам и предстоит пересечь границу. Они с Алексом разработали сигнальный код. Собираясь в Дебри, он опускает в почтовый ящик активистки рекламную листовку, наподобие тех дурацких бумажек, что распространяют пиццерии и химчистки. Его листовка содержит рекламу бесплатной проверки зрения у д-ра Дерби (как по мне, так очень уж прозрачно, но Алекс уверяет, что симпатизёры и участники Сопротивления живут в таком постоянном стрессе, что им вполне можно простить маленькие приватные развлечения), и получив такую листовку, симпатизёрша приправляет термос с кофе для своего мужа лошадиной дозой валиума.

— Бедный мужик, — ухмыляется Алекс. — Глушит-глушит кофе, и всё равно отваливается как миленький.

Я вижу — Сопротивление для Алекса значит очень много. Он счастлив, что движение живёт и процветает, что оно охватило своими щупальцами весь Портленд. Я пытаюсь улыбаться, но щёки не слушаются. Мне до сих пор не по себе от осознания того, что всё, чему меня учили — ложь. Трудно вот так сразу перестроиться и начать думать о диссидентах — симпатизёрах и участниках Сопротивления — как о союзниках, а не врагах.

Но после того, как я прокрадусь через границу, меня смело можно будет причислить к диссидентам. В то же время, я уже не могу переиграть. Я хочу в Дебри! И, если уж на то пошло, то положа руку на сердце, я уже давно диссидент — с того самого момента, когда Алекс попросил меня встретиться с ним на Бэк Коув, и я на это согласилась. Кажется, у меня остались только смутные воспоминания о той добропорядочной барышне, какой я была раньше, которая всегда делала так, как ей говорили, никогда не лгала и считала дни до Процедуры с радостным нетерпением, а не с ужасом и отвращением. О девушке, которая боялась всего и всех. О девушке, которая боялась себя самой.

На следующий день я прихожу домой с работы и особо подчёркнуто прошу Кэрол одолжить мне её мобильник, после чего строчу Ханне смску: «Сегодня мы с А. ночуем у тебя?» Это у нас шифр такой, означающий, что я прошу подругу прикрыть мою спину. Для Кэрол мы придумали легенду, что, дескать, сильно задружились с Аллисон Давни — нашей бывшей одноклассницей. Семья Давни ещё богаче Тэйтов, а сама Аллисон — сука, какую поискать, заносчивая и высокомерная. Сначала Ханна бурно противилась тому, чтобы таинственное «А.» обозначало Аллисон; моей подруге не по нутру даже притворяться, будто она водится с такой... вот это самое слово. Но я переубедила её. Кэрол никогда в жизни не отважится позвонить Давни, чтобы проверить, там ли я, где говорю. Не только не отважится, но просто постыдится — ведь наша семья запятнана: тут тебе и отказничество мужа Марсии, и, конечно, история с моей мамой. Мистер Давни не кто-нибудь, он — основатель и президент Портлендской секции партии «Америка без deliria». Его доченька меня на дух не переносила, когда мы учились вместе в школе. Помнится, ещё в младших классах, после смерти моей мамы, она попросила учительницу отсадить её от меня подальше, потому что от «этой Тидл несёт дохлятиной».

От Ханны незамедлительно приходит ответ: «Само собой. Увидимся вечером».

Интересно, как бы среагировала Аллисон, узнай она, что мы пользуемся её именем в качестве крыши для моего парня? Наверно, лопнула бы от злости и поехала мозгами. При этой мысли мне становится хорошо на душе.

Незадолго до восьми вечера я спускаюсь вниз со своей огромной сумкой, которой всегда пользуюсь, если отправляюсь с ночёвкой — она демонстративно переброшена через плечо. Из неё так же демонстративно высовывается пижама. Я набила сумку в точности теми же вещами, которые обычно беру с собой, когда собираюсь ночевать у Ханны. Кэрол одаривает меня своей еле заметной улыбкой и желает приятно провести время. Я чувствую укол совести. Я теперь так часто и так беззастенчиво лгу.

Но никакие укоры совести не могут остановить меня. Выйдя на улицу, я направлюсь к Вест-Энду — на случай, если Кэрол или Дженни следят из окна. И только достигнув Спринг-стрит, резко сворачиваю на Диринг-авеню и лечу к Брукс-стрит, 37. Идти далеко, так что до Диринг Хайлендс я добираюсь, когда небо уже совсем тёмное. Как всегда, улицы здесь пустынны. Проскальзываю в заржавленную калитку, отодвигаю полуоторванную доску в окне первого этажа, протискиваюсь в щель, и вот я уже в доме.

Здесь такая темень, что поначалу я совсем слепну, и несколько мгновений стою и моргаю, пока глаза не привыкают к темноте. В застоявшемся, затхлом воздухе чувствуется запах плесени. Постепенно из мрака вырисовываются контуры предметов обстановки. Прохожу в гостиную, где стоит старый продавленный диван. Обивка на нём то ли сгнила, то ли изъедена мышами, из дыр лезут пружины, но видно, что когда-то он был очень хорош, даже, пожалуй, элегантен.

Выуживаю из сумки будильник и завожу на полдвенадцатого. Ночка предстоит долгая. Затем растягиваюсь на бугристом диване, засунув сумку под голову. Не самая удобная в мире подушка, ну да ладно, сойдёт.

Закрываю глаза. За стенками скребутся мышки, дом потрескивает и постанывает, и под эту мирную колыбельную я засыпаю.

*

И просыпаюсь от кошмара. Опять снилась мама. Меня на одну секунду охватывает паника: кругом темень, никак не соображу, где нахожусь. Подо мной взвизгивают сломанные пружины, и тогда я вспоминаю: на диване в гостиной дома №37 по Брукс-стрит. Что там у меня на будильнике? Ага, уже одиннадцать двадцать. Знаю, что пора вставать, но со сна и от жары никак не приду в себя, так что просто сижу и глубоко дышу, вся в поту, с волосами, прилипшими к спине.

Мой кошмар напоминает тот, который так часто посещает меня, но на этот раз он как бы наоборот: это я качаюсь в океанских волнах и смотрю, как моя мать стоит в сиянии солнца на краю песчаного обрыва в сотнях и сотнях футов надо мной, так высоко, что я не могу рассмотреть её лица, вижу только нечёткий контур её фигуры. Пытаюсь крикнуть, предупредить, взмахнуть руками, словно говоря: «Не стой на краю! Уходи!» — но чем больше барахтаюсь, тем вода гуще, и я увязаю в ней, как в клею. Силюсь что-то сказать, но вода вползает в горло, и вместо слов слышен только сип. Песок вдруг завихряется и начинает кружиться надо мной подобно снегу, и я знаю — в любую секунду мама может упасть и разбиться о скалы, торчащие из воды, словно гигантские, остро отточенные когти.

И вот она падает, чёрное пятно вырастает всё больше и больше на фоне слепящего солнца. Я пытаюсь кричать, но не могу. И чем падающая фигура ближе, тем яснее становится, что это не мама.

Это Алекс.

Вот тут я и проснулась.

Наконец, я встаю, голова всё ещё слегка кружится, паника отступает. Медленно, ощупью иду к окну, выбираюсь наружу и вздыхаю с облегчением: хотя на улице куда опасней, чем в доме, но здесь хотя бы веет лёгкий ветерок. В помещении вообще дышать невозможно.

Когда я добираюсь до Бэк Коув, Алекс уже на месте, ждёт меня, пригнувшись в тени купки деревьев у старой автостоянки. Он так хорошо спрятался, что я едва не наступаю на него. Алекс хватает меня за руку и утягивает тень. В лунном свете его глаза горят, словно у кошки.

Он жестом указывает на ту сторону Бэк Коув, на ряд мерцающих у самой границы огней: там заставы. На таком расстоянии они напоминают весело перемигивающиеся нарядные белые фонарики, которые развешивают для ночных пикников. В двадцати футах позади застав возвышается само заграждение, а за ним — Дебри. Ветер волнует и раскачивает их, и сегодня они кажутся мне ещё более чужими, чем всегда. Хорошо хоть, мы с Алексом договорились держать рот на замке, когда будем пересекать границу. У меня от страха в горле такой ком, что и дышать-то трудно, не то что разговаривать.

Мы совершим свою попытку у дальнего конца моста Тьюки — это самая северная точка бухты; если бы нам пришлось переправляться вплавь, то место высадки было бы по диагонали от места нашей встречи. Алекс трижды сжимает мою ладонь — это служит сигналом, что пора двигать.

Обходим Бэк Коув по периметру, Алекс впереди, я — за ним. Надо быть внимательными, чтобы не угодить в заболоченные низины; со стороны — особенно в темноте — они ну точь-в-точь покрытые травкой лужайки, но стоит только туда ступить — и проваливаешься выше колен прежде, чем соображаешь, куда вляпался. Алекс стремглав перелетает от тени к тени, движется неслышно, даже трава не шелохнётся. По временам он совершенно исчезает с моих глаз, полностью сливаясь с окружающей темнотой.

Мы всё ближе к северному берегу бухты, и теперь заставы видны более отчётливо: это больше не развесёлые китайские фонарики, а фундаментальные строения: однокомнатные бетонные бункера с окнами из пуленепробиваемого стекла.

Мои ладони мокры от пота, а ком в горле увеличивается чуть ли не вчетверо, так и кажется, будто вот-вот задохнусь. С внезапной ясностью осознаю, насколько безрассуден наш план. Ниточка может порваться в сотне — нет, в тысяче тонких мест. Скажем, пограничник в бункере №21 ещё не напился своего кофе; или напился, но недостаточно; или достаточно, но валиум не подействовал, и мужик не уснул. А если и уснул, то может ведь статься так, что Алекс ошибся с выбором участка ограды; а если и не ошибся, то — чем чёрт не шутит! — городские власти взяли и врубили ток именно здесь, именно сегодня ночью...

От страха я чуть сознание не теряю. Хорошо бы крикнуть Алексу, что надо поворачивать обратно и пошло оно всё подальше; но он быстро и бесшумно скользит впереди, а любой крик или вообще громкий звук, без всякого сомнения, привлечёт к нам внимание пограничников. В сравнении с этими дяденьками регуляторы — просто детский сад, младшая группа. У регуляторов и ночных рейдеров самое грозное оружие — это дубинки и собаки. У пограничников же в арсенале — автоматы и слезоточивый газ.

Наконец мы добираемся до северного берега. Алекс затаивается позади большого дерева и ждёт меня. Я пристраиваюсь рядом. Последняя возможность сказать ему, что хочу вернуться. Но я не в состоянии разговаривать, и даже когда пытаюсь помотать головой, как бы говоря «нет», у меня и это не выходит. Кажется, будто снова вижу свой недавний кошмар, только теперь не вода, а мрак затягивает меня в свою глубь, и я бьюсь в нём, как муха в патоке.

Может, Алекс сам поймёт, что я умираю от страха? Он наклоняется ко мне и некоторое время пытается отыскать во тьме моё ухо. Сначала его губы тыкаются мне в шею, затем мимоходом касаются щеки — несмотря на панику, я вздрагиваю от удовольствия — и, наконец, добираются до мочки моего уха.

— Всё будет в полном порядке! — шепчет он, и мне становится легче. Пока Алекс со мной, ничего плохого случиться не может.

Мы снова движемся вперёд — короткими перебежками от одного дерева к другому; замираем, пока Алекс прислушивается и убеждается, что всё тихо, не слышно ни криков, ни шума погони. Промежутки времени, когда мы находимся вне укрытия, мечась от тени к тени, удлиняются по мере того, как редеют деревья. Мы неуклонно приближаемся к тому участку, где исчезает всякая растительность, и нам, ничем не защищённым, придётся двигаться в открытую. От последнего куста до забора всего-то футов пятьдесят[24], но, по моему мнению, с таким же успехом там могло бы бушевать целое море огня.

Позади старого, заросшего шоссе, существовавшего ещё до закрытия границ, возвышается само заграждение, серебрящееся в лунном свете, словно гигантская паутина. Жуткая, смертельная штука. Только попадись в неё — и будешь барахтаться, не в силах выбраться, а потом тебя сожрут заживо. Алекс советует не торопиться, сосредоточиться, представить, как буду преодолевать колючую проволоку, навитую поверх ограды, но всё, что я способна вообразить — это как проклятые колючки впиваются во все части моего тела.

И вот мы несёмся через покрытый трещинами и усыпанный гравием асфальт старого шоссе, лишённые даже той жалкой защиты, которую давали деревья и кусты. Алекс — впереди, согнувшись чуть ли не пополам, я тоже пригибаюсь до самой земли, и всё равно страх не отпускает: нас видно как на ладони. Жуткие призраки ночи обрушиваются на меня со всех сторон; такого ужаса я в жизни никогда не испытывала! Не знаю — ветер ли поднялся или из-за смертельного страха, но чувство такое, будто я заледенела с ног до головы.

Тьма оживает, повсюду мечутся зловещие тени, маячат странные формы — так и ожидаешь, что в любую секунду они обернутся стражами границы; и хотя вокруг тихо, я как наяву слышу крики, вой сирен, свист пуль, вместо ночного мрака вижу яркие огни и уже со всей остротой представляю себе ещё не расцветшую боль. Мир превратился в мелькание никак не связанных между собой кадров: бункер №21 в кругу белого света — огромном, словно тянущемся к нам и готовом поглотить без остатка; внутри бункера, сгорбившись на своём стуле и широко раскрыв рот, храпит пограничник; Алекс с улыбкой (это вообще возможно?!) оборачивается ко мне; под ногами скрипят камешки. Всё как будто где-то далеко, нереально и нематериально, как тени на фоне пляшущего пламени. Даже я сама себе кажусь призраком: не ощущаю ни как дышу, ни как двигаюсь, хотя, само собой, делаю и то, и другое.

И вот мы уже у заграждения. Алекс взвивается в воздух и, кажется, на секунду зависает в нём. Я готова завопить: «Стой! Не надо!» и уже заранее слышу громовой разряд и шипение, когда в его тело выстрелит пятьдесят тысяч смертоносных вольт, но... Алекс повисает на ограде, а та молчит и только качается под его тяжестью, мёртвая, холодная — как он и предсказывал.

Мне надо бы поспешить за ним, но я не могу. Не вот так же сразу! Осознание свершившегося чуда медленно заполняет мой разум и прогоняет страх. А я-то с самого детства испытывала священный ужас перед пограничным заграждением! Никогда не подходила к нему ближе, чем на пять шагов — нам буквально с пелёнок вдалбливают, что этого нельзя делать. Нам внушают, мол, подойди ближе — и поджаришься. Ещё уверяют, что сердце не выдержит высоковольтного разряда и моментально остановится. А сейчас я протягиваю руку к стальной сетке ограды и, не касаясь, провожу над ней пальцами. Мёртвая, холодная и безвредная, как те проволочные заборчики, что окружают детские площадки и школы. В этот момент до меня со всей ясностью доходит, какую беспардонную ложь нам скармливают власти, в каком сплошном вонючем вранье, как в дерьме, утопает весь Портленд. Целый город со всех сторон окружён усиленным периметром лжи.

Алекс уже чуть ли не на полпути к верхнему краю ограды. Он бросает взгляд через плечо и видит, что я всё ещё стою внизу, как громом поражённая, и не трогаюсь с места. Он дёргает подбородком, словно говоря: «Эй, ты чего?»

Снова протягиваю руку к сетке. По всему телу волной прокатывает шок, но электричество, которого тут вроде бы должно быть тысяч пятьдесят вольт, здесь не при чём. Просто мне вдруг стала ясна одна вещь.

Нам врут обо всём: о заграждении, о не-существовании Изгоев; можно насчитать ещё хоть миллион развесистых клюкв. Нам внушают, что рейды — они для нашего же блага. Нам вещают, что регуляторы существуют исключительно только для того, чтобы охранять закон и порядок.

Нам твердят, что любовь — это заразная болезнь. Нам говорят, что она неизменно заканчивается смертью.

Впервые за всё время я осознаю, что это наверняка тоже ложь.

Алекс осторожно покачивает сетку, так что ограда слегка колеблется. Я бросаю взгляд вверх — Алекс снова жестами показывает мне, мол, давай, шевелись, мы ещё не в безопасности. Я распрямляюсь, цепляюсь за сетку и начинаю взбираться вверх.

Вообще-то, висеть на ограде ещё хуже, чем торчать внизу, посреди разбитого шоссе. Там хоть какая-то видимость контроля над ситуацией: можно заметить приближение патруля, и если что — опрометью броситься обратно к берегу бухты и, затерявшись во мраке среди деревьев, уйти от погони. Хоть малюсенькая, но всё же надежда. Здесь же мы повёрнуты к заставам спиной! У меня такое ощущение, что у меня сзади нарисована огромная мишень, любезно приглашающая: «Стреляй сюда!»

Алекс оказывается на верху ограды раньше меня, и я вижу, как он медленно, аккуратно перелезает через колючую проволоку. Преодолев эту преграду, он осторожно опускается на ту сторону, затем останавливается и поджидает меня. Я в точности повторяю его движения. Хотя меня всю трясёт от напряжения и страха, мне удаётся без неприятностей перевалить через верх ограды, и вот я уже спускаюсь по обратной стороне, вот уже под ногами твёрдая земля. Алекс берёт меня за руку и быстро тащит за собой в глубь леса, подальше от границы.

В Дебри.

Глава 18

Мэри, зонтик распахни —
Не смотри, что день так светел,
Как посыплет серый пепел —
Будет голова седа.

Мэри, веслами взмахни!
На закате волны красны,
Но не радуйся напрасно —
Это кровь, а не вода.

— «Мисс Мэри» (детская игра в ладушки, популярная во время блица). Из книги «История игр»

Огни пограничных застав мгновенно меркнут, словно падает непроницаемая завеса. Вокруг теснятся деревья; ветки и листья тянутся ко мне со всех сторон, тысячью тёмных рук задевая по лицу, плечам и ногам. Поднимается какофония странных, чуждых звуков: слышны хлопанье крыльев, совиное уханье, шорохи зверюшек в подлеске. Воздух так напоён ароматом цветов и жизни, что кажется плотным, словно занавес, который ты при желании мог бы раздвинуть в стороны. Кругом темнота, хоть глаз выколи. Я даже Алекса, идущего на шаг впереди меня, не вижу, лишь ощущаю, как его рука сжимает мою и тянет за собой в глубь леса.

Пожалуй, сейчас я трясусь от страха ещё больше, чем при пересечении границы, поэтому дёргаю Алекса за руку, как бы прося снизойти до меня, трусихи, и притормозить.

— Ещё немного, — слышится из темноты его голос.

И мы снова идём, правда, теперь помедленней. До моих ушей доносится треск сучков и шелест ветвей — Алекс прокладывает дорогу в чаще на ощупь. Похоже, что мы продвигаемся в час по чайной ложке, но странное дело, как быстро мы при этом потеряли из виду и границу, и всё, что располагается по ту её сторону, словно оно вовсе никогда не существовало. Позади черно, как в подземелье.

— Алекс... — придушенно лепечу я.

— Стой, — откликается он, — подожди.

Он отпускает мою руку, и я невольно взвизгиваю. Его пальцы нащупывают в темноте мой локоть, а губы, промахнувшись, целуют кончик моего носа.

— Всё хорошо, — говорит он, причём нормальным, громким голосом, так что я прихожу к выводу — теперь мы в безопасности. — Я никуда не ухожу. Просто этот проклятый фонарик куда-то запропастился.

— Ага, о-кей, — отзываюсь я, еле переводя дыхание от страха. Чувствую себя ужасно глупо. Наверняка Алекс уже раскаивается, что затащил меня сюда. Тоже ещё мисс Отвага на его бедную голову.

А он, словно читая мои мысли, наклоняется и чмокает меня куда-то в уголок губ — наверно, его глаза тоже никак не привыкнут к темноте.

— Ты очень храбрая, — говорит он.

Слышу, как он шуршит в сплетении ветвей, сыпля ругательствами себе под нос, впрочем, в этот монолог я стараюсь не вслушиваться. Минутой позже он издаёт тихий победный вскрик, и тут же темноту прорезает широкий вертикальный столб света, озаряя теснящиеся вокруг деревья и кусты.

— Нашёл, — ликует он, потрясая фонариком. Направляет луч вниз, на покрытый ржавчиной ящик для инструментов, наполовину вросший в землю. — Мы оставляем его здесь специально, для тех, кто идёт через границу. Ну что, пошли?

Киваю. Теперь, когда мы видим, куда идём, я чувствую себя гораздо увереннее. Ветви над головой сплетаются в сплошной шатёр, напоминая мне купол собора св. Павла, куда я ходила в воскресную школу и выслушивала лекции об атомах, теории вероятности и Божьем провидении. Листья шепчутся и шевелятся вокруг нас в непрестанной смене зелёного и чёрного; ветки вздрагивают, когда по ним пробегают какие-то невидимые создания и перепрыгивают с одной на другую. По временам в луче фонарика сверкают и помаргивают яркие зеркальца глаз, насторожённо всматривающихся в нас из-за завесы растительности, прежде чем снова раствориться во мраке. Просто невероятно. Никогда ни с чем подобным не сталкивалась — всё здесь живёт, растёт, проталкивается к свету, к воздуху. Не могу объяснить, но я чувствую себя такой маленькой и незначительной, словно без разрешения пробралась во владения какой-то знатной, важной особы.

Алекс уверенно идёт вперёд, иногда приподнимая ветви, чтобы я могла пройти под ними, или отбрасывая преграждающие дорогу сучья. Но мы не придерживаемся никакой тропы, так что минут через пятнадцать я начинаю побаиваться, что мы описываем круги, бесцельно заходя всё дальше и дальше в чащу. Я уже готова задать ему вопрос, знает ли он, куда мы, собственно, идём, когда замечаю, что время от времени он приостанавливается и водит лучом фонарика по одному из древесных стволов, которые выступают из темноты, словно высоченные призрачные колонны. На некоторых я вижу потёки голубой краски.

— Метки... — произношу я.

Алекс бросает на меня взор из-за плеча.

— Указатели направления, — со значением говорит он и добавляет: — Захочешь — не заблудишься.

И тут, как по мановению руки волшебника, деревья расступаются. Ещё секунду назад мы были в самой глубине леса, а сейчас стоим на настоящем шоссе. Серебристая бетонная полоса светится в лунном свете, словно мокрый потрескавшийся язык.

На дороге полно ям, она вся изборождена трещинами, а в некоторых местах покрытие встало горбом. Мы принуждены перешагивать через кучи бетонного щебня. Дорога слегка поднимается в гору, вьётся по склону низенького холма и пропадает за его гребнем — там лес опять густеет.

— Дай руку, — требует Алекс. Он снова переходит на шёпот, и почему-то я этому рада. Не знаю, у меня такое чувство, будто мы на кладбище. По обеим сторонам дороги во мраке виднеются широкие просеки, заросшие высокой, по пояс, травой — она шелестит и поёт под ветерком; там и сям над травой возвышаются стволы молодых деревьев, тонкие и хрупкие, такие незащищённые посреди этой пустоты.

Видны также какие-то длиннющие колонны, похожие на брёвна, поставленные одно на другое. В траве поблёскивают непонятные перекорёженные металлические конструкции.

— Что это? — тихо спрашиваю я, но ещё не успеваю договорить, как едва не вскрикиваю. Я понимаю, я вижу. До меня доходит.

Посреди одной из заросших травой просек красуется большой синий грузовик, целый и невредимый, будто кто-то лишь притормозил, чтобы перекусить на обочине.

— Здесь была улица, — напряжённо говорит Алекс, подчёркивая слово «была». — Её разрушили во время блица. Таких улиц тысячи и тысячи по всей стране. Бомбы. Сплошные руины.

Меня пробирает дрожь. Не удивительно, что возникло чувство, будто я на кладбище. Так оно, по сути, и есть. Блицкриг, или просто блиц, — это военная кампания, которая длилась целый год. Она произошла задолго до моего рождения, моя мама тогда была совсем кроха. Целью блица было избавиться от всех Изгоев, а заодно и отказников, не захотевших оставить свои дома и переехать в признанные города. Мама как-то рассказывала, что её самые ранние воспоминания — это грохот падающих бомб и запах гари.

По её словам, этот запах держался в городе ещё много лет, а иногда ветер приносил с собой тучи пепла.

Мы продолжаем свой путь. У меня глаза на мокром месте. Здесь всё не так, как меня учили на уроках истории: сверкающие улыбками лётчики вздымают отогнутые вверх большие пальцы; народ внутри границ пляшет от счастья, потому что уж теперь-то мы в безопасности; дома, рассадники отказничества, сожжены до основания, чисто и аккуратно, словно стёрты с экрана компьютера. В учебниках истории как-то замалчивают факт присутствия людей в этих домах, их вроде как нет, так, призраки, тени, нереальные и несуществующие. Но идя рука об руку с Алексом по разбомблённой дороге, я проникаюсь сознанием того, что всё было совсем не так, как в книжках. А были пожары, и разрушения, и вонь, и кровь, и запах горящей плоти. Здесь жили люди; они гуляли, обедали, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели в ванной... У меня всё в душе переворачивается — столько в ней печали, столько гнева на тех, кто совершил всё это. Мои люди! Вернее, люди, что были моими прежде. Я теперь не знаю, кто я и с кем я.

Хотя, вообще-то, это не совсем так. Я с Алексом. Я там, где Алекс.

Немного дальше вверх по холму мы минуем небольшой белый домик, стоящий посреди пустыря. Каким-то непонятным образом, он избежал судьбы прочих уничтоженных блицем зданий, и если бы не сорванная ставня, висящая на одной петле под невозможным углом и легонько хлопающая на ветру, он ничем бы не отличался от любого дома в Портленде. Так странно, что он один стоит нетронутый посреди пустыни, окружённый развалинами соседних зданий, маленький, беззащитный, словно ягнёнок, прибившийся к чужому стаду.

— Здесь кто-нибудь живёт? — спрашиваю я.

— Иногда, если кого застанет в пути дождь или холод. Правда, только бродяги — э... Изгои, которые бродят от места к месту. — Опять он на долю секунды запинается на слове «Изгои» и морщится, будто у него кисло во рту. — Мы держимся подальше отсюда. Народ говорит, мол, кто его знает, а вдруг опять налетят и добомбят оставшееся. Думаю, это просто суеверие: считается, что дома приносят неудачу. — Он натянуто улыбается. — Правда, мы ободрали их как липку, эти дома. Кровати, одеяла, одежда — всё вынесено подчистую. Я, например, раздобыл здесь свою посуду.

Алекс как-то рассказывал мне, что в Дебрях у него есть собственное местечко, свой дом, но когда я попыталась выудить подробности, он как в рот воды набрал, сказав лишь, мол, подожди, сама увидишь. Так и не могу привыкнуть к мысли о людях, которые живут здесь, посреди обширного «ничто», лишённые самых элементарных вещей, таких, как посуда, одеяла и прочее.

— Сюда.

Алекс уводит меня с дороги, и мы опять ныряем в лес. Должна признаться, я рада вновь оказаться среди деревьев. Там тяжело находиться — на этом странном открытом месте, с его разрушенными зданиями, среди которых уцелел один-единственный коттедж, разбитыми дорогами и ржавыми грузовиками. Словно уродливый шрам на теле мира.

На этот раз мы идём по хорошо набитой тропе. Иногда попадаются деревья с голубыми метками, но Алексу они, похоже, не нужны. Мы быстро продвигаемся вперёд, идя в затылок друг другу. Деревья не загораживают дорогу, подлесок убран, так что идти легко. Земля под моими ботинками хорошо утоптана десятками ног — здесь явно много ходят. Моё сердце постепенно учащает бег. Похоже, мы уже на подступах.

Алекс останавливается и оборачивается так неожиданно, что я чуть не налетаю на него. Он выключает фонарик, и во внезапной темноте возникают странные силуэты, сгущаются и дрожат тени.

— Закрой глаза, — говорит Алекс, по тону слышно — он улыбается.

— Вот ещё! Я и так ничего не вижу!

Не ошибусь, если скажу, что он закатывает глаза.

— Лина-а...

— Ну, хорошо, хорошо.

Зажмуриваюсь. Он берёт обе мои руки в свои и ведёт за собой ещё пару десятков футов, бормоча время от времени: «Осторожно, здесь камень», или: «Теперь налево». У меня в животе просыпаются бабочки. Наконец мы останавливаемся, и Алекс отпускает мои руки.

— Пришли, — говорит он, и в его голосе звучит радостное предвкушение. — Открывай глаза.

Слушаюсь. Лишаюсь дара речи. Несколько раз открываю и закрываю рот и затыкаюсь окончательно, после того как вместо слов из моей глотки вырывается какой-то изумлённый писк.

— Ну как? — Алекс переступает с ноги на ногу. — Что скажешь?

Я наконец умудряюсь пропищать:

— Это... это всё взаправду?..

Алекс фыркает.

— Конечно, взаправду.

— Это потрясающе.

Делаю несколько шагов вперёд. Теперь, оказавшись в Дебрях, я не уверена, чего, собственно, ожидала, но одно могу сказать точно: только не такого.

Перед нами расстилается длинная и широкая прогалина. В некоторых местах деревья пытаются отвоевать своё законное место, вознося тонкие стволы к небу — просторному сверкающему куполу, усыпанному мириадами звёзд, посреди которых царит огромная яркая луна. Кусты диких роз окружают большой заржавленный щит с еле видной надписью «Кемпинг «Крест Виллидж»». На прогалине теснится несколько десятков трейлеров наряду с более оригинальными жилищами: например, между деревьями натянуты тенты, у которых вместо дверей — одеяла или душевые занавеси; или изъеденные ржавчиной грузовики, к кабинам которых сзади примыкают палатки; или старые автофургоны с плотно задёрнутыми шторами на окнах. И повсюду виднеются кострища; хотя уже далеко за полночь, в них ещё тлеют оставшиеся после дня угольки, исходя тонкими струйками дыма и распространяя запах обуглившейся древесины.

— Видишь? — Алекс с улыбкой широко разводит руками. — Блиц не смог разрушить всё!

— Ты мне не рассказывал... — Мы направляемся вниз, в центр прогалины, обходя стороной круг, образованный положенными на землю брёвнами — это сооружение сильно походит на гостиную под открытым небом. — Ты не рассказывал, что здесь всё так...

Он пожимает плечами и приплясывает на ходу, как счастливый щенок.

— Это нужно увидеть собственными глазами. — Он поддевает носком горку сухой земли, бросает её на умирающий костёр. — Смотри, мы опоздали, вечеринка уже закончилась.

Пока мы пересекаем поляну, Алекс указывает на каждый дом, попадающийся на пути, и шёпотом, чтобы никого не разбудить, рассказывает о людях, которые там живут. Некоторые истории я слышала от него раньше, другие для меня внове. Я даже не могу толком сосредоточиться на его рассказе, но мне достаточно самого звука его голоса — низкого, чистого, такого родного и вселяющего чувство безопасности. И хотя поселение невелико — всего какую-то восьмую часть мили длиной[25] — я чувствую, что мир для меня внезапно сделался шире, раскрылся новыми глубинами, заиграл новыми красками.

Здесь нет стен. Нигде. По сравнению с этим миром Портленд — только жалкая горстка домов, точка на карте.

Алекс останавливается у неказистого серого трейлера. Стёкла в окнах отсутствуют, их заменяют туго натянутые полотнища цветной ткани.

— А это... м-м... здесь я, — мямлит Алекс, неловко указывая на трейлер. Впервые за всю ночь он выказывает признаки волнения, отчего я тоже начинаю нервничать. И, как всегда, меня так и тянет истерически расхохотаться, еле успеваю придушить смех.

— Вау. Это... это...

— Снаружи, может, оно и не очень... — Алекс глядит в сторону и покусывает губу. — Хочешь... э-э... войти?

Я киваю, в полной уверенности, что если попытаюсь заговорить, то у меня опять вместо нормальной человеческой речи вырвется писк. Я много раз бывала наедине с Алексом, но здесь... Здесь всё по-другому. Здесь нет ничьих подстерегающих глаз, не раздастся окрик, нет рук, готовых вцепиться в нас и оторвать друг от друга — лишь необозримые мили свободы. Я в восторге и в ужасе одновременно. Здесь может случиться что угодно... Он наклоняется для поцелуя, и я вбираю в себя всё: его губы, бархатную темноту ночи, мягкий шелест деревьев, топоток невидимого мелкого зверья. Растворяюсь в пространстве, и когда он отрывается от моих губ, я несколько секунд не в состоянии вдохнуть.

— Пойдём, — говорит он и подталкивает дверь плечом. Та распахивается.

Внутри сплошная темень. Могу различить только неясные контуры предметов обстановки, но и те пропадают в чернильном мраке, когда Алекс захлопывает за нами дверь.

— Здесь, понимаешь, электричества нет. — Слышу, как он ходит в темноте, то и дело натыкается на что-то и чертыхается себе под нос.

— А свечи у тебя есть?

В трейлере стоит странный и приятный запах — опавших осенних листьев. К нему примешиваются и другие: лимонный аромат моющего средства и едва различимый запах бензина.

— Есть кое-что получше.

Раздаётся шелест, и на меня с потолка брызгает вода. Я взвизгиваю, Алекс отзывается:

— Ой, извини, извини. Я давно не был здесь. Подожди-ка...

Опять шелест. Потолок подрагивает, отъезжает в сторону, собираясь складками, и внезапно над нашими головами возникает квадрат звёздного небосклона. Луна почти точно в зените, её лучи льются внутрь трейлера, заливая всё серебром. Теперь я вижу, что «потолок» вовсе не потолок, а огромный полиэтиленовый чехол, что-то вроде тех, которыми укрывают гриль-печи, только увеличенный в несколько раз. Алекс стоит на стуле, заворачивает чехол, и с каждым дюймом над головой появляются всё новые и новые звёзды, а внутренность трейлера проступает всё яснее.

У меня перехватывает дыхание.

— Какая красота...

Алекс бросает на меня взгляд через плечо и улыбается. Он заворачивает «потолок», по временам останавливается, переставляет стул дальше и продолжает впускать в дом небо.

— Однажды налетела буря, и половину крыши снесло. Меня тут, к счастью, не было.

Он тоже весь светится, руки и плечи облиты серебром. Как и в ночь, когда мы спасались от рейда, мне на ум приходят виденные в церкви изображения ангелов с распростёртыми сияющими крыльями.

Он продолжает:

— Тогда я решил вообще избавиться от крыши. — Он легко спрыгивает со стула и с усмешкой поворачивается ко мне. — Так что я богач — у меня есть собственный кабриолет. Дом-кабриолет!

— С ума сойти... — бормочу я. Небо кажется таким близким, что, вот сейчас протяну руку и шлёпну ладонью по луне.

— Ну вот, сейчас найду свечи.

Алекс проскальзывает мимо меня в кухню и принимается шарить в шкафах. Теперь я могу рассмотреть внутреннее убранство трейлера немного лучше, хотя детали всё равно теряются в темноте. В одном углу — маленькая дровяная печка. У противоположной стены — односпальная кровать. При виде её сердце у меня слегка подскакивает, и в голове разом вспыхивают образы: Кэрол сидит на моей постели и монотонно бубнит о супружеских отношениях; Дженни, уперев руки в бока, выпаливает мне в лицо, что когда придёт время, я, дескать, и знать-то не буду, что делать; я слышу голоса, нашёптывающие истории об Иве Маркс; а вот Ханна в раздевалке громко, во всеуслышание рассуждает на тему о том, что такое секс и с чем его едят, и какие ощущения при этом возникают, а я прошу её вести себя потише и оглядываюсь через плечо — не услышал ли кто.

Алекс находит связку свечей, зажигает их одну за другой и расставляет по всему трейлеру. Теперь то, что было скрыто, выплывает из мрака. Больше всего меня поражает количество книг: оказывается, непонятные контуры, которые я в темноте принимала за предметы обстановки — это стопки книг. Такого их количества я никогда не видела раньше, если, конечно, не считать библиотеки. Одна стена полностью отдана под книжные полки, и даже неработающий холодильник со снятой дверцей под завязку забит томами.

Беру свечу и читаю названия. Все незнакомые.

— Что это?

Некоторые книги выглядят такими старыми и хрупкими, что я боюсь к ним и пальцем прикоснуться: как бы не рассыпались. Беззвучно повторяю имена на корешках — во всяком случае те, что могу разобрать: Эмили Дикинсон, Уолт Уитмен, Уильям Уордсворт.

Алекс вскидывает на меня глаза.

— Это поэзия.

— Что такое поэзия? — Этого слова я никогда раньше не слыхала, но мне нравится его звучание. Оно элегантно и просто, как красивая женщина, плавно кружащаяся в длинном бальном платье.

Вот зажжена последняя свеча, и теперь трейлер наполнился тёплым мерцающим светом. Алекс подходит ко мне и пригибается, выискивая что-то на полках среди книг. Наконец, вынимает какой-то том, выпрямляется и передаёт его мне.

«Собрание знаменитых стихов о любви».

У меня что-то дёргается в животе, когда я вижу это слово — «любовь» — вот так в открытую напечатанным на обложке. Алекс, не отрываясь, наблюдает за мной, так что, стремясь как-то замаскировать охватившую меня неловкость, я открываю книгу и просматриваю список авторов на первой странице.

— Шекспир? — О, это имя мне известно! По урокам здоровья. — Тип, который написал «Ромео и Джульетту»? Назидательную историю?

Алекс фыркает.

— Тоже мне назидательная история! Это великая история любви.

А я вспоминаю свою первую Аттестацию в лабораториях — ту самую, когда я впервые увидела Алекса. Такое ощущение, что это произошло страшно давно, годы назад. Помню, как у меня в мозгах случился заскок, и я сболтнула: «Она такая красивая». Ещё помню, что тогда мне на ум пришло самопожертвование...

— Они предали поэзию анафеме много лет назад, когда изобрели Исцеление. — Он забирает у меня книгу и открывает её. — Хочешь послушать стихи?

Я киваю. Он откашливается, прочищая горло, расправляет плечи и опускает голову, будто собирается влиться в игру на футбольном поле.

— Ну, давай же! — смеюсь я. — Что же ты застыл?

Он опять прочищает горло и начинает читать:

— «Сравню ли с летним днём твои черты?[26]»

Я закрываю глаза и слушаю. Если раньше у меня было чувство, будто я купаюсь в теплом свете, то теперь тепло проникает внутрь, вздымается волной и захватывает всё моё существо. Поэзия не похожа ни на что, слышанное мною до сих пор. Я не понимаю всего; лишь фрагменты образов, отрывки незаконченных фраз реют в моём воображении, словно развевающиеся на ветру разноцветные ленты. И вдруг, как озарение: поэзия похожа на ту музыку, что потрясла меня около двух месяцев назад на ферме «Поющий ручей». Она и действует точно так же — мне грустно и в то же время весело.

Алекс замолкает. Я открываю глаза — он внимательно смотрит на меня.

— Что? — растерянно спрашиваю я. Сила его взгляда такова, что у меня заходится дыхание. Кажется, он смотрит прямо мне в душу.

Он отвечает не сразу. Переворачивает несколько страниц, но не смотрит на них. Его глаза прикованы ко мне.

— Хочешь другое? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает:

Вот, опять это слово «люблю». Моё сердце замирает, когда он произносит его, а потом начинает биться в неровном, лихорадочном ритме.

Я понимаю — он лишь передаёт слова, написанные кем-то другим, но кажется, будто они исходят от него самого. Его глаза горят, в зрачках я вижу яркую точку — отражение пламени свечи.

Он делает шаг вперёд и нежно целует меня в лоб.

Пол подо мной качается, я вот-вот упаду.

— Алекс... — пытаюсь я сказать, но слова вязнут в глотке.

Он целует мои скулы — лёгкими, порхающими поцелуями, едва касаясь кожи.

— Алекс, — говорю я чуть громче. Сердце колотится так, что, боюсь, пробьёт рёбра.

Он отстраняется, его губы трогает чуть кривоватая улыбка.

— Элизабет Барретт Браунинг, — говорит он и проводит пальцем по моей переносице. — Тебе не понравилось?

От того, как он задаёт этот вопрос — тихо, серьёзно, неотрывно глядя мне в глаза, — у меня возникает чувство, будто он на самом деле спрашивает о чём-то другом.

— Нет. В смысле, да! В смысле, понравилось, но...

Сказать по правде, я не знаю, что и думать. Ни мыслить, ни говорить не могу. В моей душе, словно буря, словно ураган, бушует одно-единственное слово, и я вынуждена сжать губы, чтобы не дать этому слову вырваться на свободу. «Люблю, люблю, люблю, люблю»... Слово, которое я никому никогда не говорила, которое не разрешала себе произносить даже мысленно.

— Можешь не объяснять.

Алекс отступает ещё на шаг назад. Снова у меня чувство, будто мы говорим о чём-то другом. Он разочарован, и источник этого разочарования — я. То, что сейчас случилось между нами — а между нами точно что-то случилось, хотя я и не уверена, что и почему — огорчило его. Я вижу печаль в его глазах, хотя на лице у него улыбка, и хотела бы извиниться или обхватить его руками и попросить поцеловать меня. Но я по-прежнему боюсь открыть рот, опасаясь, что страшное слово вырвется наружу, и в ужасе от того, что может последовать за ним.

— Иди сюда. — Алекс ставит книгу на полку и протягивает мне руку. — Я хочу показать тебе кое-что.

Он ведёт меня к кровати, и снова меня охватывает смущение. Я не совсем уверена, чего он от меня хочет, поэтому когда он садится на постель, я в смятении остаюсь на ногах.

— Это ничего, Лина, — молвит он. Как всегда, когда я слышу своё имя из его уст, напряжение оставляет меня.

Алекс ложится на спину, я делаю то же самое, и теперь мы лежим рядом, тесно прижавшись друг к другу боками. Кровать очень узкая, для двоих на ней едва хватает места.

— Смотри! — говорит Алекс, дёргая подбородком кверху.

Над нашими головами сверкают, и вспыхивают, и перемигиваются звёзды. Их тысячи и тысячи, так много, что они напоминают снежинки, порхающие в чернильном мраке. Не удерживаюсь и ахаю. По-моему, я ещё в жизни не видала такого количества звёзд. Небо так близко, так туго натянуто над лишённым крыши трейлером, что кажется, будто мы падаем в него; наверно, если бы мы действительно упали, оно подхватило бы нас и закачало, словно на волнах...

— Ну как? — спрашивает Алекс.

— Люблю! — Вот слово и сказано, и мгновенно тяжесть в моей груди рассасывается. — Я люблю Дебри! — повторяю я, словно пробуя слово на вкус. Стоит только сказать его в первый раз — и дальше уже оно само скатывается с языка. Лёгкое. Краткое. Прямо в точку. И почему это я всеми силами избегала произносить его раньше?!

Алекс доволен, улыбается — это ясно по его голосу:

— Конечно, здесь нет городских удобств, это минус. Зато какой вид! Признай, это огромный плюс.

— Как бы мне хотелось остаться здесь! — вырывается вдруг у меня, но я тут же начинаю заикаться и поправляться: — То есть, не совсем... не навсегда, но... ну, ты понимаешь, что я хочу сказать...

Алекс подкладывает свою руку мне под затылок, я чуть сдвигаю голову и укладываю её в ямку под его ключицей — идеально подходящее место.

— Я рад, что ты увидела это, — шепчет он.

Некоторое время мы лежим в молчании. Его грудь подымается и опадает в такт дыханию, и вскоре это мерное движение начинает меня убаюкивать. Моё тело становится невероятно тяжёлым, а звёзды, похоже, сами собой начинают складываться в слова. Я хочу узнать, чтó это за слова, что они означают, но мои веки тоже тяжелеют. Совершенно невозможно держать глаза открытыми.

— Алекс?

— Да?

— Почитай мне опять то стихотворение. — Мой голос уже вроде и не мой, и слышится как будто откуда-то издалёка.

— Какое?

— Которое знаешь наизусть. — Уплываю. Я уплываю.

— Я многие из них знаю наизусть.

— Тогда любое, какое хочешь.

Он глубоко вдыхает и...

Звучит его тихий голос, слова обтекают меня, скользят по мне, как солнечные лучи скользят по поверхности воды и проникают в её толщу, освещая тёмную бездну. Мои глаза закрыты, но странно: я по-прежнему могу видеть звёзды. Целые галактики возникают из ничего, расцветают розовые и лиловые солнца, разливаются серебряные океаны, вспыхивают миллионы белых лун...

*

Кажется, всего несколькими минутами спустя Алекс мягко встряхивает меня. Небо ещё совсем чёрное, и в нём всё так же высоко стоит всё такая же яркая луна, но свечи уже почти совсем догорели, так что я проспала, наверно, час, а то и больше.

— Пора идти, — говорит он, отбрасывая чёлку с моего лба.

— Который час? — спрашиваю я слегка севшим со сна голосом.

— Около трёх. — Алекс встаёт с постели, потом наклоняется ко мне и помогает подняться на ноги. — Нам надо пересечь границу до того, как проснётся наша Спящая Красавица — там, на заставе.

— Какая ещё Спящая Красавица? — Я озадаченно трясу головой.

Алекс негромко смеётся:

— После поэзии, — он наклоняется и целует меня, — переходим к сказкам.

И вот перед нами обратный путь: через лес, потом по разбитому шоссе между разбомблёнными домами, потом опять через лес. Всё время у меня ощущение, будто я так окончательно и не проснулась. Я даже не пугаюсь и не нервничаю, когда мы снова преодолеваем заграждение. Перебраться через извивы колючей проволоки теперь несравненно легче, чем в первый раз. Тени меня больше не страшат, наоборот, кажутся плотными, надёжными, словно защищающий от беды и непогоды плащ. Пограничник на заставе №21 пребывает в том же состоянии, что и раньше: голова откинута, ноги на столе, рот широко разинут.

Вскоре мы уже на дороге, огибающей бухту Бэк Коув. Потом тихо скользим вдоль пустынных улиц по направлению к Диринг Хайлендс. И вот тогда у меня возникает причудливая, странная мысль, вернее, полустрах-полужелание: что всё вокруг только сон, а когда я проснусь, то окажусь в Дебрях. Может, при пробуждении я обнаружу, что всю жизнь прожила там и что Портленд с его лабораториями, комендантским часом и Процедурой — лишь долгий, изматывающий кошмар?

Брукс-стрит, 37. Через окно проникаю в дом, жара и запах плесени едва не сбивают с ног. Я провела в Дебрях всего несколько часов, а уже хочу обратно — туда, где ветер шумит среди деревьев, как океан; где разливается аромат цветущих трав, где топочут невидимые зверушки — где жизнь бьётся, растёт, умирает и снова возрождается...

Где нет стен.

Алекс укладывает меня на диван, накрывает одеялом, целует и желает спокойной ночи. Ему рано утром заступать на смену у лабораторий, а ведь ещё нужно заскочить домой, принять душ и вовремя успеть на работу. Я слышу, как его шаги растворяются в тишине и мраке.

И засыпаю.

*

Любовь: простое слово, лёгкое, как дымка, не шире и не длиннее, чем остриё иглы. Да, именно остриё, лезвие, бритва. Оно пронзает самую середину твоей жизни, твоего мира, рассекая их на две части: до и после.

«До» и «после»... и «в течение» — мгновение не шире и не длиннее, чем остриё иглы.

Глава 19

Живи свободным или умри.

— Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org

Одна из самых больших загадок жизни состоит в том, что она мчится себе дальше, несмотря на то, что твой личный мир, твоя собственная маленькая персональная вселенная искривляется, перекручивается или даже разлетается мелкими осколками. Сегодня у тебя есть родители — завтра ты сирота. Сегодня у тебя есть своё место в бытии, свой путь — завтра ты плутаешь в дебрях.

А солнце всё так же встаёт по утрам, и облака плывут в небе, и люди ходят в магазины за продуктами, и шумит вода в туалетах, и поднимаются и опускаются жалюзи. Тогда ты осознаёшь, что по большей части жизнь, вернее, безжалостный механизм бытия — существует помимо тебя. Ты для него не имеешь никакого значения — что ты есть, что тебя нет. Колесо будет катиться дальше и после того, как ты сорвался с края. Ты умер — а всё останется таким же, как было до твоей смерти.

Когда утром я возвращаюсь в город, первое, что бросается мне в глаза — это что мне ничто не бросается в глаза. Всё выглядит как обычно. Не знаю, чего я ожидала. Не думала же я, что здания за ночь рассыплются, а дороги покроются рытвинами и щебнем? Всё равно, как-то странно видеть на улицах спешащих на работу людей с портфелями, торговцев, открывающих двери своих магазинов, одинокие автомобили, пытающиеся пробиться сквозь плотную толпу на мостовой.

Просто абсурд, как они не понимают, не ощущают никаких перемен — а ведь моя жизнь летит вверх тормашками. Пока я пробираюсь шумными улицами к своему дому, меня накрывает паранойя. Так и кажется, что кто-нибудь обязательно унюхает, что от меня пахнет Дебрями; по выражению моего лица заподозрит, что я сегодня ночью пересекала границу. Мой затылок всё время чешется, словно его колют ветки, и я то и дело отряхиваю свою сумку — не пристали ли к ней какие-нибудь иголки или листочки. Ерунда, конечно, ведь в Портленде полно деревьев, но паранойя, паранойя...

Однако никто не удостаивает меня даже взглядом. Скоро девять, народ валит на работу: бесконечный поток людей, торопящихся по своим будничным делам. Ничего не выражающие лица, глаза устремлены вперёд... Какое им дело до маленькой невзрачной девчонки с большой сумкой на плече?

И никому невдомёк, что внутри у маленькой невзрачной девчонки, словно пожар, полыхает тайна.

Похоже, ночь в Дебрях обострила моё зрение свыше обычных человеческих возможностей. Хотя на первый взгляд ничто в городе не изменилось, но... нет, всё стало другим. Каким-то прозрачным, нематериальным. Кажется, будто протяни руку — и пронзишь насквозь и здания, и небо, и даже людей.

Однажды, когда я была маленькой, Рейчел строила на пляже песочный замок. Она усердно трудилась несколько часов, даже пользовалась различными плошками и коробками, чтобы правильно сформовать башни и бастионы. Замок вышел точно как настоящий — полное впечатление, что построен из камня. Но нахлынул прилив, и достаточно оказалось двух-трёх волн, чтобы от замка остались только оплывшие руины. Я разревелась, и в утешение мама купила мне мороженое, которым я поделилась с Рейчел.

Вот так и Портленд этим утром: того и гляди развеется, словно дым на ветру.

Из головы не выходят слова Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь». Тайком вглядываюсь в лица прохожих: а вдруг мне удастся прочитать на них некие тайные знаки, печать диссидентства? Но ничего подобного, все такие же, как всегда, летят куда-то — озабоченные, замкнутые, отстранённые.

Ну, вот я и дома. Кэрол моет на кухне посуду. Собираюсь незаметно проскользнуть мимо, но она окликает меня. Застываю с одной ногой на ступеньке. Тётя входит в холл, вытирая руки о посудное полотенце.

— Ну, как там было, у Ханны? — спрашивает она.

Её глаза обшаривают моё лицо, как будто и она ищёт какие-то тайные знаки. Стараюсь подавить очередной приступ паранойи. Откуда Кэрол знать, где я была?

— Очень хорошо. — Я пожимаю плечами, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. — Правда, выспаться толком не удалось.

— Хм-м. — Кэрол окидывает меня пристальным взглядом. — И чем же вы, девочки, там занимались?

Что происходит? Она в жизни не расспрашивала о том, что мы делаем у Ханны дома. «Ой, не к добру!» — думаю я.

— Ну, знаете, как обычно. Смотрели телек. У Ханны вообще-то целых семь каналов.

По-моему, мой голос звучит напряжённо и пискляво. А может, мне это только кажется.

Кэрол отводит взгляд, скривив губы так, будто набрала полный рот прогорклого молока. Вижу, она пытается найти способ сказать что-то не очень приятное, у неё всегда такой горько-молочный вид, когда она собирается выдать плохую новость. «Она знает об Алексе! Она знает! Знает!» Стены как будто готовы раздавить меня. Жарко, душно. Задыхаюсь.

Но тут, к моему изумлению, она складывает губы в улыбку и кладёт руку мне на плечо.

— Ты знаешь, Лина... вам ведь осталось совсем недолго.

В течение двадцати четырёх часов я успешно избегала мыслей о Процедуре. Однако теперь эта ужасная дата всплывает в моём сознании. Мир словно темнеет. Семнадцать дней.

— Знаю, — выдавливаю я. Вот теперь мой голос действительно звучит странновато.

Кэрол кивает. Необычная полуулыбка, кажется, приклеилась к её лицу намертво.

— Понимаю, в это трудно поверить, но после Исцеления ты даже не будешь скучать по ней.

— Знаю. — У меня в горле, похоже, издыхает лягушка.

Кэрол рьяно кивает, голова вверх-вниз, вверх-вниз, как на шарик на резинке. По-моему, она хочет сказать что-то ещё, столь же утешительное, но, видно, не находит слов. Минуту мы стоим и молчим.

Наконец я говорю:

— Я пойду наверх. В душ.

Чтобы выдать эту короткую реплику, понадобилась вся моя сила воли. В мозгу точно сирена воет: семнадцать дней.

Томительная тишина прервана, и Кэрол вздыхает с облегчением:

— О-кей, — говорит она. — О-кей.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки — не терпится уединиться в ванной. Хотя в доме никак не меньше восьмидесяти градусов[29], мне хочется забраться под обжигающе горячую струю, раствориться в облаке раскалённого пара.

— Да, Лина. — Кэрол окликает меня, как будто вдруг вспомнила о чём-то важном.

Оборачиваюсь. Она не смотрит мне в лицо. Опустила глаза и внимательно изучает обтрёпанный край полотенца.

— Ты бы приоделась. Платье... или те красивые белые брючки, что купила в прошлом году. И волосы уложи. А то знаю тебя — бросишь высыхать нерасчёсанными.

— Почему... зачем?

Что-то мне не нравится, как она прячет глаза, особенно если учесть, что её рот снова кривится.

— Я пригласила к нам сегодня Брайана Шарффа, — говорит она невзначай, как будто это такая простая, будничная вещь.

— Брайана Шарффа? — тупо повторяю я. Имя звучит в моих устах как-то непривычно-чуждо и имеет металлический привкус.

Кэрол наконец вскидывает голову и смотрит на меня.

— Он придёт не один, — быстро добавляет она. — Конечно, не один. С матерью. Я, само собой, тоже буду присутствовать. К тому же, Брайан прошёл свою Процедуру в прошлом месяце.

Да меня совсем не это волнует!

— Он придёт сюда? Сегодня? — Я вынуждена опереться рукой о стенку. Совсем из головы вон. Брайан Шарфф. Имя на гербовой бумаге. Моя пара.

Кэрол улыбается — должно быть, думает, что я нервничаю из-за того, что мне предстоит встретиться с будущим спутником жизни.

— Не волнуйся, Лина, всё будет в порядке. Мы с его матерью возьмём на себя основную часть беседы. Я просто подумала, что неплохо было бы вам встретиться, поскольку... — Она не заканчивает фразу. А зачем?

Поскольку нас предназначили друг для друга. Поскольку нам предстоит пожениться. Поскольку с ним я буду спать в одной постели и просыпаться рядом по утрам. Каждый день до конца жизни. Должна буду сносить его прикосновения, и сидеть напротив него за столом, давясь консервированной спаржей и выслушивая его бубнёж насчёт текущих труб, или плохих досок, или чем он там собирается заниматься...

— Нет! — вскрикиваю я.

Кэрол взирает на меня с недоумением. Она не привыкла слышать это слово, особенно из моих уст.

— Как это «нет»?

Я облизываю губы. Понимаю: перечить ей не стоит, это опасно. Но я не хочу знакомиться с Брайаном Шарффом. Не могу. Не стану сидеть и прикидываться, будто он мне нравится. Не желаю слушать рассусоливания Кэрол насчёт того, где мы через несколько лет поселимся, когда там где-то — Алекс, идёт на свидание со мной, или барабанит пальцами по столу в такт музыке, или просто живёт и дышит. Не могу!

— Я имею в виду... — пытаюсь я придумать какую-нибудь вескую причину, чтобы отвертеться, — ну то есть... не могли бы мы отложить это до другого раза? Мне что-то нехорошо... — Вот это уж истинная правда.

Кэрол сдвигает брови.

— Всего один час, Лина. Как ночевать у Ханны — так ты здорова, а как уделить один час действительно важному семейному делу... Ничего, выдержишь.

— Но... но... — Я с такой силой сжимаю пальцы в кулак, что ногти вонзаются в ладони. Боль даёт мне возможность хоть на чём-то сконцентрировать своё внимание. — Но мне так хотелось, чтобы это произошло... ну, как бы ненароком... случайно...

В голосе Кэрол звучит сталь.

— «Ненароком»? «Случайно»? Ты о чём, Лина? Какие могут быть случайности? Таков порядок вещей. Это твоя жизнь. Он твоя пара. Ты познакомишься с ним, и он тебе понравится, точка, кончен разговор. Теперь отправляйся наверх и займись собой. Они придут в час.

В час. Алекс освобождается сегодня с работы в двенадцать, и мы собирались встретиться. Планировали устроить пикник на Брукс-стрит, 37, как всегда, когда у него утренняя смена, и провести вместе всю вторую половину дня.

— Но... — завожу я, даже толком не зная, какой ещё аргумент привести.

— Никаких «но». — Кэрол скрещивает руки на груди и вперяет в меня грозный взор. — Быстро наверх!

Не понимаю, как мне удаётся одолеть проклятую лестницу. Я до того разъярена, что перед глазами туман. Из тумана выплывает Дженни, одетая в старый купальник Рейчел, который ей слишком велик, — она стоит на площадке второго этажа и жует жвачку.

— Чё эт' с тобой?.. — говорит она, когда я пролетаю мимо неё.

Не отвечаю; прямиком несусь в ванную и врубаю воду на всю. Кэрол терпеть не может, когда мы используем слишком много горячей воды, и обычно я стараюсь управиться в душе как можно скорее. Но не сегодня. Сижу на крышке унитаза, закусив зубами руку, чтобы не закричать. Сама виновата! Я не думала о Процедуре, имя Брайана Шарффа вообще умудрилась позабыть. И Кэрол абсолютно права: это теперь моя жизнь, в ней нет места случайностям. Таков порядок вещей и его не изменить. Я глубоко вдыхаю и приказываю себе прекратить детские истерики. Пора становиться взрослой. Мой час пробьёт третьего сентября.

Я порываюсь встать, но при воспоминании об Алексе, о том, как он прошлой ночью стоял так близко-близко и произносил чудесные, небывалые слова: «Как я тебя люблю? Душа моя тобой полна от края и до края...» — ноги подкашиваются и я падаю обратно.

Алекс... Он смеётся, дышит, живёт... но — без меня, далёкий и чужой... К горлу подступает тошнота, и я борюсь с ней, наклонившись вперёд и свесив голову между колен.

«Это Болезнь, — внушаю я себе. — Она прогрессирует. После Процедуры всё изменится к лучшему. В этом суть Исцеления».

Но все мои самоуговоры не помогают. Я, наконец, заползаю в душ, стараюсь раствориться в шуме плещущей воды, но не могу. В голове одна за другой проходят мысленные картины: Алекс целует меня, гладит по волосам, его пальцы порхают по моей коже... Невесомые, трепетные образы, похожие на пламя гаснущей свечи.

*

Самое ужасное в том, что я даже не смогу предупредить Алекса, что наша встреча отменяется. Позвонить? Слишком опасно. Я решаю пробежаться до лабораторий и лично передать ему это нерадостное известие, но когда, одевшись и причесавшись, спускаюсь вниз и направляюсь к выходу, меня перехватывает Кэрол.

— И куда же это ты собралась? — резко восклицает она, явно ещё не отойдя от нашей давешней разборки. Сердита, а может, и оскорблена в своих лучших чувствах. Тётя наверняка считает, что я должна колесом ходить от радости, что мне нашлась пара. Ну что ж, она имеет полное право так думать: ещё пару-тройку месяцев назад я бы действительно прошлась колесом.

Я опускаю глаза и стараюсь придать своему голосу всю вкрадчивость и мягкость, на которую только способна:

— Да я только думала прогуляться немного перед приходом Брайана. — Пытаюсь даже вызвать на щеках румянец. — Я так волнуюсь!

— Ещё не нагулялась? Вечно тебя дома не бывает! — отрезает Кэрол. — К тому же, ты только вспотеешь и опять вся пропылишься. Если тебе так необходимо занятие, чтобы отвлечься, то помоги мне убраться в бельевом шкафу!

Ослушаться моей тёти немыслимо, так что я плетусь за нею обратно на второй этаж. Усаживаюсь на пол, а она кидает в меня то одним изношенным полотенцем, то другим; я проверяю, нет ли в них дыр, пятен и прочих неприятностей, складываю, перекладываю, считаю салфетки... Я до того вне себя, что меня всю трясёт от бешенства. Алекс не будет знать, что со мной случилось. Он будет беспокоиться. Или ещё того хуже — подумает, что я избегаю его. Вообразит, что поход в Дебри напугал меня до смерти, и теперь я не хочу его видеть.

Я сама пугаюсь силы своей ярости. Чувствую, что схожу с ума, готова лезть на стенку, а ещё лучше — сжечь весь дом. Несколько раз у меня в голове возникает сладостная картина: я хватаю одно из этих дурацких кухонных полотенец и со злобной радостью душу им тётку. Вот-вот, об этом и говорится во всех учебниках и в Книге Тссс, об этом предупреждают все учителя и родители. Я не знаю, кто прав — они или Алекс. Не знаю — та штука, что растёт во мне... нет, те чувства, что растут в мне — это что-то ужасное, болезненное, извращённое или лучшее, что когда-либо случалось со мной.

Как бы там ни было, остановить это я уже не в состоянии. Контроль потерян. И уж что, без всякого сомнения, полное извращение — я этому рада.

В двенадцать тридцать Кэрол гонит меня вниз, в гостиную. В комнате ни соринки ни пылинки. Бумаги моего дяди, которые тот вечно разбрасывает где придётся, сложены аккуратной стопкой; на идеальном полу — никаких старых учебников и сломанных игрушек. Тётя толкает меня на диван и принимается возиться с моими волосами. Чувствую себя как свинья, которую готовят в чемпионки сельскохозяйственной выставки, но помалкиваю ради собственного же блага. Если всё пройдёт гладко, если я всё сделаю, как она хочет, то, может, у меня ещё останется время отправиться на Брукс-стрит, 37, когда этот Брайан уберётся восвояси.

— Ну вот, — провозглашает Кэрол, отступая на шаг и критически сощуриваясь. — Лучше не будет.

Я закусываю губу и отворачиваюсь: не хочу, чтобы она заметила, как глубоко ранили меня её слова. Хотите верьте, хотите нет, но я забыла, что я обычная, ничем не примечательная девчонка. Я привыкла, что Алекс постоянно твердит мне, какая я красивая. Привыкла чувствовать себя красавицей в его присутствии.

В моей груди словно разверзается пустота. Такой будет жизнь без него: всё станет обыденным, заурядным. Я стану заурядной.

В час с небольшим слышны скрип калитки и шаги на дорожке. Поскольку все мои мысли до этого момента крутились вокруг Алекса, волнение в связи с приходом Брайана Шарффа немного улеглось. Однако сейчас у меня возникает дикое желание метнуться к задней двери или выскочить в окно, несмотря на то, что оно забрано сеткой. Вообразив себе, какая при этом будет у Кэрол физиономия, я принимаюсь непроизвольно, безостановочно хихикать.

— Лина! — шипит она. Брайан с матерью стучатся во входную дверь. — Возьми себя в руки!

«А то что?» — так и хочется мне выпалить в ответ. Ведь Брайан тоже ничего не может поделать с ситуацией, даже если он меня возненавидит. Он обречён тянуть лямку со мной, а я с ним. Мы оба обречены.

Наверно, это и называется взрослеть.

В своём воображении я рисовала себе, что Брайан Шарфф — высокий и толстый, этакий медведь. На деле он оказался всего на несколько дюймов выше меня — для парня просто коротышка. К тому же он такой тощий, что я боюсь ненароком не сломать ему запястье, когда мы пожимаем друг другу руки. Рука у него вялая, слабая, и ладони мокры от пота. Всё равно что пожимать влажную салфетку. После того, как мы рассаживаемся, я незаметно вытираю ладони о брюки.

— Благодарю вас за то, что пришли, — говорит Кэрол, после чего следует долгая, неловкая пауза. В наступившей тишине я могу отчётливо расслышать, как Брайан сопит при дыхании. Такое впечатление, что у него в носу какой-то зверь испускает свой последний вздох.

Перехватив мой удивлённый взгляд, миссис Шарфф объясняет:

— Брайан страдает астмой.

— О, — отзываюсь я.

— А аллергия делает её ещё хуже.

— Э-э... На что у него аллергия? — спрашиваю я, потому что она явно ожидает этого вопроса.

— На пыль, — с нажимом отвечает она, как будто с самого порога только и ждала, как бы ввернуть это слово. Она обводит комнату неодобрительным взглядом, и хотя гостиная сияет чистотой, Кэрол всё равно краснеет. — И на растительную пыльцу. На собак и кошек, конечно, на арахис, морепродукты, пшеницу, молочные продукты и чеснок.

— Вот не знала, что можно иметь аллергию на чеснок, — ляпаю я.

— У него лицо раздувается, как мехи у аккордеона. — Миссис Шарфф обращает на меня осуждающий взгляд, как будто его аллергия — это моя вина.

— О, — снова роняю я, и опять повисает неловкая тишина. Брайан вообще молчит, как в рот воды набрал, и только сопит ещё громче, чем раньше.

На этот раз Кэрол приходит на помощь.

— Лина, — говорит она, — может быть, Брайан и миссис Шарфф желают воды?

Ещё в жизни не была я так благодарна тёте за возможность под благовидным предлогом вылететь из комнаты! Вскакиваю, чуть не повалив торшер коленом.

— Да-да, конечно! Сейчас принесу!

— Профильтруй как следует! — кричит мне вслед миссис Шарфф. — И совсем немного льда!

В кухне я не особенно тороплюсь, наполняя стаканы водой — из-под крана, разумеется — и позволяю холодному воздуху из морозильника остудить моё разгорячённое лицо. Из гостиной доносится негромкое журчание беседы, но ни что говорят, ни кто говорит, разобрать не могу. Скорее всего, миссис Шарфф ещё раз зачитывает длинный список Брайановых аллергий.

Понимаю, что в конце концов мне придётся вернуться в гостиную, но ноги не подчиняются и никак не хотят нести меня в коридор. Когда я наконец принуждаю их двигаться, они, похоже, как свинцом налились; и всё же я слишком быстро приближаюсь к гостиной, гораздо быстрее, чем мне бы хотелось. Перед моим внутренним взором предстаёт длинная вереница скучных, пресных дней, дней цвета жёлтых и белых таблеток, дней, оставляющих такое же горькое послевкусие, что и лекарства от аллергии. Утра и вечера, наполненные тихим урчанием увлажнителя воздуха, сопением Брайана, бесконечной капелью воды из протекающего крана: кап-кап-кап...

Но коридор не длится вечно, и я вступаю в гостиную как раз в тот момент, когда Брайан произносит:

— Она вовсе не такая симпатичная, как на фотографиях.

Брайан и его мамаша сидят спиной к двери, но у Кэрол челюсть отпадает, когда она видит меня в дверном проёме. Шарффы оборачиваются. У них, по крайней мере, хватает совести смутиться. Он быстро опускает глаза, она краснеет.

Какой стыд. Чувствую себя так, будто стою перед всеми голая. Это, пожалуй, ещё похуже, чем на Аттестации, когда на тебе только прозрачная роба, и лампы беззастенчиво обливают тебя ярким светом. Мои руки трясутся так, что вода выплёскивается из стаканов.

— Вот ваша вода. — Не понимаю, откуда у меня взялись силы обойти диван и поставить стаканы на кофейный столик. — Не очень много льда.

— Лина... — заводит моя тётя, но я перебиваю её:

— Прошу прощения. — Каким-то чудом я ухитряюсь улыбнуться, правда, улыбка держится не больше одной десятой секунды. Подбородок мой тоже дрожит, вот-вот расплачусь. — Мне что-то нехорошо. Пойду выйду на свежий воздух. Я ненадолго.

Не дожидаясь позволения, разворачиваюсь и выметаюсь наружу. В тот момент, когда дверь закрывается за мной, я слышу, как Кэрол извиняется за моё поведение.

— До Процедуры ещё пара недель, — говорит она. — Пожалуйста, извините её, она чересчур чувствительна. Я уверена, после лечения всё придёт в норму.

Как только я оказываюсь под лучами послеполуденного солнца, слёзы прорываются бурным, жарким потоком. Мир расплывается, цвета блекнут, формы расползаются. Царит тишина, ни дуновения ветерка. Солнце, только-только миновавшее зенит, похоже на сплошное колесо из раскалённого белого металла. На дереве, запутавшись ниткой в ветвях, висит красный воздушный шарик. Должно быть, он болтается там уже давно — вон, сдулся, сморщился, бедняга, ещё немного — и испустит дух.

Не представляю, как смогу встретиться с Брайаном лицом к лицу, когда придётся вернуться в дом. Не представляю, как вообще когда-нибудь смогу встретиться с ним лицом к лицу. В моём мозгу мелькают тысячи ужасных слов, отвратительных оскорблений, которые я бы с удовольствием швырнула в его мерзкую рожу. «Я, по крайней мере, не похожа на бледную глисту!» или «Тебе не приходило в голову, что у тебя аллергия на жизнь?»

Но я знаю, что не скажу ничего такого — просто не смогу. К тому же, проблема вовсе не в том, что он сопит или что у него аллергия буквально на всё. И даже не в том, что он не находит меня привлекательной.

Проблема в том, что он не Алекс.

Дверь за моей спиной со скрипом открывается, и слышен голос Брайана:

— Лина?

Я быстро провожу ладонями по мокрым щекам. Не хватает ещё, чтобы Брайан увидел, что его идиотское высказывание обидело меня до слёз.

— Всё хорошо, — отзываюсь я, не оборачиваясь, уверенная, что выгляжу как чучело огородное. — Через секунду вернусь.

Он то ли туп, то ли упрям — вместо того, чтобы оставить меня в покое, закрывает за собой дверь и сходит с крыльца. Слышу, как он сопит в нескольких шагах позади.

— Твоя мама сказала, что я могу выйти и побыть здесь с тобой, — говорит он.

— Она мне не мама, — мгновенно реагирую я. Не знаю, почему это кажется мне таким важным. Раньше мне нравилось, когда люди принимали Кэрол за мою маму — это значило, что подлинная история им неизвестна. Но опять же — раньше мне много чего нравилось такого, что теперь кажется полным кретинизмом.

— Ах да, конечно, — говорит Брайан, из чего я делаю вывод, что он знает о маме — ведь об этом должно быть в полученной им брошюре. — Извини. Я забыл.

«И хорошо, что забыл», — думаю я, но вслух ничего не отвечаю. То, что он стоит, как будто его к месту приварили, настолько выводит меня из себя, что я больше не кисну, слёзы высохли напрочь. Скрещиваю на груди руки и жду, чтобы этот недотёпа понял намёк. Может, ему надоест пялиться мне в спину и он уйдёт? Но ничего подобного — размеренное сопение продолжается.

Я знаю этого типа всего полчаса и уже готова убить его.

Наконец мне самой надоедает стоять вот так в молчании, и я поворачиваюсь и направляюсь мимо него в дом.

— Мне теперь гораздо лучше, — говорю я, не глядя на него. — Давай вернёмся в комнату.

— Подожди, Лина.

Он хватает меня за руку. М-да, «хватает» — не совсем то слово. Скорее, «промокает ею свою потную ладонь». Однако я останавливаюсь, хотя по-прежнему не в силах взглянуть ему в лицо. Вместо этого я намертво приклеиваюсь глазами ко входной двери и впервые за всё время замечаю, что в сетке от насекомых, в правом верхнем углу, зияют три большие дыры. Не удивительно, что этим летом в доме полно всяких козявок. Позавчера Грейс нашла в нашей спальне божью коровку. Она принесла её мне, зажав в своей маленькой ладошке. Мы вместе вынесли жучка из дому и выпустили на волю.

Меня внезапно накрывает ошеломляющая волна тоски, не связанной напрямую ни с Алексом, ни с Брайаном, ни вообще ни с чем в особенности. Просто я вдруг ощущаю, с какой невероятной скоростью летит, несётся вперёд время. В один прекрасный день я проснусь — а вся моя жизнь уже позади, мимолётная, нереальная, словно сон.

— То, что я сказал... там, в доме... я не думал, что ты это услышишь, — говорит он. Интересно, это мамаша заставила его пойти и извиниться? Похоже, что слова стоят ему колоссальных усилий. — Это было грубо.

Как будто я ещё не достаточно унижена, так теперь приходится выслушивать его извинения за то, что назвал меня уродкой! Мои щёки вот-вот расплавятся — так они накалились.

— Ничего, забудь.

Пытаюсь высвободить пальцы из его хватки. Странное дело — он не отпускает, хотя, по идее, вообще не должен бы меня касаться.

— Я только имел в виду... — Пару секунд его рот беззвучно открывается и закрывается. Брайан тоже не смотрит на меня; он уставился на улицу, глаза бегают туда-сюда, как у кота, следящего за птичкой. — Я только имел в виду, что на фотках ты выглядишь более счастливой...

Вот это сюрприз. Я даже не сразу нахожу, что ответить.

— А сейчас я, значит, несчастная? — выпаливаю я в замешательстве. Так странно вести беседу с совершенно чужим человеком, зная, что в не столь отдалённом будущем он станет нечужим.

Но его мой ляп, похоже, не смущает, он лишь качает головой.

— Я знаю, что ты несчастна.

Он отпускает мою ладонь, но я уже не так рьяно стремлюсь вернуться в дом, как раньше. Он всё ещё обшаривает глазами улицу за моей спиной, и я внимательнее всматриваюсь в его лицо. Вообще-то, он довольно симпатичный, конечно, не такой красавец, как Алекс. Слишком бледен, черты немного женственные: маленький курносый нос, полные губы. Но глаза у него ничего — чистого голубого цвета, как небо поутру — и чёткая, сильная линия нижней челюсти.

Вот теперь меня начинает грызть совесть. Наверно, он думает, что я несчастна, потому что меня предназначили ему. Ведь не его вина, что я изменилась — увидела свет или подхватила deliriа, это с какой точки зрения посмотреть. Может, и то, и другое одновременно.

— Извини, — говорю я. — Дело не в тебе. Просто я... я боюсь Процедуры, вот и всё.

Вспоминаю, как многими ночами фантазировала о том, как буду лежать на операционном столе, ждать наркоза; как потом вынырну из тумана анестезии в ясный, чистый мир новым человеком. Теперь же, очнувшись, я знаю, что вернусь в туман, в мир без Алекса, серый, пресный, неузнаваемый.

Наконец, Брайан смотрит прямо на меня с выражением, которое я поначалу не могу определить. Потом соображаю: с жалостью. Он жалеет меня!

Брайан начинает быстро, взахлёб, говорить:

— Послушай, наверно, мне не следовало бы тебе этого рассказывать, но перед моей Процедурой со мной было то же самое. — Его глаза снова перескакивают на улицу. Сопение останавливается. Он продолжает внятно, но тихо, чтобы Кэрол и его мама не услышали через открытое окно: — Я... я не был готов.

Он облизывает губы, и его голос опускается до шёпота:

— Иногда в парке я видел одну девушку — она гуляла там со своими племянниками, приводила их на детскую площадку. А я был капитаном нашей школьной команды по фехтованию. Мы тренировались в парке.

«Ага, как же, был ты капитаном спортивной команды, расскажи своей бабушке», — думаю я, но вслух, конечно, ничего не говорю, ведь он явно старается завоевать моё расположение.

— Так вот, мы иногда разговаривали с ней. Нет-нет, не думай, ничего такого, — добавляет он быстро. — Только несколько раз перебросились парой фраз. У неё была красивая улыбка. И я чувствовал... — Он затихает.

Недоумение и паника охватывают меня. Он пытается сказать, что со мной происходит то же самое?! Он откуда-то знает об Алексе! Ну, может, не об Алексе конкретно, но знает о ком-то.

— Погоди! — вскрикиваю я. В голове каша. — Ты хочешь сказать, что перед Процедурой ты... заразился?

— Я говорю лишь, что понимаю тебя. — Его глаза на десятую долю секунды возвращаются к моим и тут же убегают, но мне и этого достаточно. Всё ясно — он знает, что я заражена. На меня одновременно накатывает и облегчение, и страх: раз он это видит, значит, другие тоже могут увидеть!

— Я веду к тому, что Исцеление действует. — Он особенно подчёркивает последнее слово. — Я теперь гораздо счастливее. Так же будет и с тобой, обещаю.

Что-то у меня внутри надламывается при этих словах, и я снова готова расплакаться. В его голосе звучит такая уверенность! В этот момент я изо всех сил желаю поверить ему. Безопасность, счастье, стабильность — этого я хотела всю свою жизнь. В этот миг мне приходит в голову, что, возможно, прошедшие несколько недель были лишь сплошным, долгим приступом безумия. Может быть, после Процедуры я очнусь, как после лихорадки, лишь со смутными воспоминаниями о бредовых видениях и кошмарных снах и почувствую огромное облегчение?

— Ну что, друзья? — Брайан протягивает мне руку для пожатия, и в этот раз, я уже не содрогаюсь при его прикосновении. Даже позволяю ему задержать мою руку в своей.

Он по-прежнему смотрит через моё плечо на улицу, и я вижу, как по его лицу вдруг проходит тень.

— Чего ему надо? — бормочет Брайан, а потом выкрикивает: — Всё в порядке! Она — моя пара!

Я оборачиваюсь и успеваю заметить, как золотисто-бронзовая копна волос — цвета осенних листьев — исчезает за углом. Алекс! Я выдёргиваю свою ладонь из руки Брайана, но поздно. Алекс ушёл.

— Регулятор, должно быть, — говорит Брайан. — Стоял там, пялился на нас.

Покой и уверенность, ещё минуту назад владевшие мной, в мгновение ока испаряются. Алекс видел меня! Видел, как мы держались за руки, слышал слова Брайана о том, что я — его пара. А ведь я должна была встретиться с ним ещё час назад! Он не знает, что я не могла ни вырваться из дому, ни предупредить его. Не представляю, что он сейчас думает. Вернее, очень даже представляю!

— С тобой всё в порядке? Ты как-то переменилась в лице...

Глаза у Брайана до того светлые, что кажутся серыми. Блеклый, болезненный цвет, совсем не как у утреннего неба, цвет плесени и сырости. Не могу поверить, что эта бледная поганка может хотя бы на секунду показаться кому-либо привлекательной.

— Всё хорошо. — Делаю шаг ко входной двери, но спотыкаюсь. Брайан пытается подхватить меня, я уворачиваюсь. — Всё хорошо! — повторяю я, хотя мир вокруг ломается, рушится и летит в тартарары.

— На улице очень жарко. Пойдём в дом, — говорит он.

От звуков его голоса меня тошнит.

Он берёт меня под локоток и провожает по ступенькам, затем через дверь и дальше — в гостиную, где с улыбками на лицах нас ждут Кэрол и миссис Шарфф.

Глава 20

Ex rememdium salus.

«Исцеление ведёт к спасению».

— Надпись на американских денежных купюрах.

Чудеса ещё случаются. Я произвожу не такое уж плохое впечатление на Брайана и миссис Шарфф, во всяком случае, тётя довольна, несмотря на то, что за весь оставшийся визит я произношу только пару слов (а может, как раз потому, что произношу только пару слов). Они уходят под вечер, и хотя Кэрол настаивает, что я должна помочь ей ещё в кое-каких домашних делах, да к тому же заставляет меня пообедать вместе со всей семьёй, она всё же обещает, что я смогу пойти прогуляться после того, как покончу с едой, до наступления запретного часа. Для меня каждая минута задержки, когда я не могу лететь к Алексу, превращается в настоящую пытку, в агонию. Запихиваюсь тушёными бобами и холодными рыбными палочками с такой скоростью, что едва не выворачиваю всё обратно, и буквально подскакиваю на стуле. Наконец, она отпускает меня, даже освобождает от обязанности перемыть посуду, но я до такой степени ненавижу её за задержку, что не ощущаю ни малейшей благодарности.

Устремляюсь прямиком на Брукс-стрит, 37. Вообще-то, я не думаю, что он там и дожидается меня, но надежда умирает последней.

Комнаты пусты, в саду тоже никого нет. Должно быть, у меня и впрямь лихорадка, потому что я заглядываю за все деревья и кусты — а вдруг он там и неожиданно выскочит, как делал, когда несколько недель назад мы все трое — я, он и Ханна — играли в прятки. Одно только воспоминание об этом вызывает резкую боль в груди. Всего месяц назад перед нами был ещё целый август — долгий, золотой, безмятежный, как прекрасный сон.

Ну что ж, пора просыпаться.

Иду обратно сквозь пустой дом. На полу в гостиной раскиданы наши вещи: одеяла, несколько книг и журналов, коробка крекеров, пара банок колы, старые настольные игры, включая наполовину сыгранную партию в Скрэббл[30], прерванную тогда, когда Алекс начал выдумывать слова типа «квозз» и «ирегг»... При виде всего этого на меня нападает тоска; вспоминаю тот дом в Дебрях, что пережил блиц, и разбомблённую улицу: люди занимались своими обычными, будничными делами, ни о чём знать не знали и ничего не подозревали до самого момента катастрофы. А после этого все твердят: «Да как это они могли не понимать, что готовится?»

Какая же я глупая — забыть о времени, думая, что у нас его ещё так много!

Устремляюсь наружу, лихорадочно несусь по тёмным улицам, не в состоянии сообразить, что же делать дальше. Он как-то упоминал, что живёт на Форсайт-стрит, в длинном ряду серых домов, принадлежащих университету, и я направляюсь туда. Но все дома похожи один на другой, как две капли воды, и их здесь десятки, а в них — сотни маленьких квартир. От отчаяния я готова стучаться во все двери подряд, пока не найду Алекса, но это, считай, самоубийство. После того, как кое-кто из студентов меряет меня подозрительным взглядом — вид у меня ещё тот: физиономия красная, глаза дикие, того и гляди ударюсь в истерику — я сворачиваю в боковую улочку. Чтобы успокоиться, начинаю декламировать про себя молитвы к элементам: «Номер один, Н — водород, он в солнце горит, тепло нам дарит, и жизнь на Земле цветёт...»

Бреду домой в таком состоянии, что не замечаю, куда иду, и запутываюсь в переплетении улиц, окружающих университетский городок. В конце концов оказываюсь на узкой, одностороннего движения улочке, на которой ещё в жизни не бывала. Приходится выбираться обратно, на Монумент-сквер. Здесь, как всегда, стоит Губернатор, протягивая вперёд свою пустую руку. Он выглядит таким печальным и одиноким в меркнущем вечернем свете, ни дать ни взять — уличный побирушка, обречённый вечно просить милостыню.

Но при виде него у меня проклёвывается идея. Роюсь в сумке, нахожу на дне обрывок бумаги и карандаш, царапаю: «Пожалуйста, позволь мне объяснить. В полночь в доме. 17/08». Потом, сто раз оглянувшись — не подглядывает ли кто из немногих ещё светящихся окон — запрыгиваю на пьедестал статуи и засовываю записку в отверстие начальственной руки. Шанс, что Алекс заглянет туда — один на миллион. Но всё же, это хоть что-то.

В эту ночь, когда я намереваюсь выскользнуть из спальни, позади меня раздаётся шорох. Оглядываюсь — Грейси снова сидит на постели и моргает на меня, а глаза у неё так и светятся, как у ночного животного. Я прикладываю палец к губам, она делает то же самое, бессознательно копируя мой жест, и я шмыгаю за дверь.

Выйдя на улицу, я оборачиваюсь и бросаю взгляд на окно спальни. Одно мгновение мне чудится, будто я вижу в нём лицо Грейси, бледное, словно луна. Но скорее всего, это лишь игра теней, безмолвно пляшущих на стенах дома. Когда я опять взглядываю на окно, там никого нет.

*

Дом №37 по Брукс-стрит совершенно тёмен и тих, когда я протискиваюсь через заколоченное окно первого этажа. «Его нет! — думаю я. — Он не пришёл», — но часть меня отказывается в это верить. Он должен был прийти!

Достав фонарик, начинаю шарить лучом во мраке — второй раз за день — из чистого суеверия не желая позвать его вслух. Просто не могу, непонятно почему. Если он не ответит, то мне придётся окончательно увериться в том, что он так и не получил моей записки. Или, что ещё хуже — получил, но решил не приходить.

В гостиной я останавливаюсь как вкопанная.

Наши вещи, которые ещё днём валялись повсюду, исчезли. Рассохшийся дощатый пол лежит под лучом моего фонарика голый, на всей обстановке — ни малейших следов нашего недавнего присутствия: ни брошенной в угол майки, ни полупустого флакона солнцезащитного лосьона — ничего. Было время, когда я боялась ночью входить в глубину этих сумрачных помещений, но это было давно. А сейчас страх возвращается, страх перед анфиладами тихих комнат, наполненных брошенными, медленно превращающимися в пыль вещами, перед тёмными углами, в которых взблёскивают крысиные глаза. На меня словно пахнуло ледяным дыханием: Алекс всё же был здесь и убрал все наши вещи.

Теперь мне всё окончательно ясно. Он больше не хочет иметь со мной ничего общего.

На какое-то время я даже забываю дышать. И тогда приходит Оцепенение. Его волна так сильна, что бьёт меня в грудь, словно настоящая, реальная водная стихия, налетающая на прибрежный волнолом. Мои колени подгибаются, и я, непрестанно дрожа, съёживаюсь на полу.

Его больше нет. Из моего горла вырывается придушенный звук. Роняю фонарик— тот с щелчком гаснет — и громко, не сдерживаясь, рыдаю в темноте. Слёзы текут таким неудержимым потоком, что, кажется, скоро наполнят весь дом, и я утону. Или река слёз вынесет меня отсюда и забросит куда-то очень далеко.

И тут тёплая ладонь ложится мне на затылок, откинув спутанные волосы.

— Лина.

Я оборачиваюсь — Алекс! Стоит, склонившись надо мной. Я, по сути, не могу в темноте как следует рассмотреть его лицо, но оно кажется мне тяжёлым, строгим и неподвижным, словно высеченным из камня. На короткое мгновение мне приходит в голову, что он только чудится мне, что это лишь призрак, но тут его рука снова касается меня — твёрдая и тёплая, настоящая.

— Лина, — повторяет он. Похоже, он не знает, что ещё сказать. Я с трудом поднимаюсь на ноги, вытираю рукой слёзы.

— Ты получил мою записку!

Пытаюсь прекратить всхлипывать, но добиваюсь лишь того, что начинаю икать.

— Записку?

Хорошо бы, чтоб фонарик снова оказался у меня в руке — тогда я смогла бы рассмотреть его лицо получше. Но в то же время я в ужасе от этой мысли, боюсь обнаружить в его чертах равнодушие и отчуждённость.

— Я оставила тебе записку у Губернатора. Просила встретиться здесь.

— Я не получал её, — говорит он, и, могу поклясться, я слышу холод в его голосе. — Я пришёл, чтобы...

— Постой!

Я не могу позволить ему закончить фразу. Не могу позволить сказать, что он пришёл, чтобы убрать наши вещи, что больше не хочет видеть меня. Это меня убьёт. «Любовь — самая смертоносная из всех смертоносных сущностей»...

— Послушай... — говорю я, всхлипывая и икая, — послушай, сегодня... Это была не моя затея. Кэрол сказала, что я должна с ним встретиться, а у меня никак не получалось предупредить тебя. Ну и вот... Мы стояли там, и я думала о тебе и о Дебрях и о том как всё изменилось и больше не осталось времени у нас не осталось больше времени и на секунду на одну-единственную секунду мне захотелось чтобы всё-всё стало как раньше...

Из моей сбивчивой речи, конечно, ничего нельзя понять, я знаю. Объяснение, которое я не раз прокручивала у себя в голове, пошло насмарку, слова играют в чехарду. Мои оправдания, похоже, курам на смех. Да они и ни к чему. Я вдруг осознаю, что единственная существенная вещь — наше с Алексом время вышло. Но продолжаю захлёбываться словами:

— …но клянусь, я на самом деле этого не хотела! Я бы никогда... Если бы я не встретила тебя, я бы никогда... Я ничего не понимала до встречи с тобой, правда, не...

Алекс притягивает меня к себе и крепко обнимает. Я прячу лицо у него на груди. Мы сливаемся так плотно, словно наши тела созданы специально друг для друга.

— Ш-ш-ш... — шепчет он мне в волосы и так тесно прижимает меня к себе, что мне даже немного больно, но я не жалуюсь. Как хорошо! Наверно, если бы я оторвала сейчас ноги от пола, он продолжал бы удерживать меня на весу. — Я не сержусь на тебя, Лина.

Я чуть-чуть отстраняюсь. Знаю, что даже в темноте выгляжу настоящим страшилищем: глаза вспухли, всклокоченные волосы прилипли к лицу... Слава Богу, что он крепко обнимает меня: он слишком близко, чтобы всё это видеть.

— Но ты... — Я с трудом сглатываю и пытаюсь дышать ровно. — Ты же всё убрал. Все наши вещи...

Он на мгновение отводит взгляд. Его лицо утопает в тени. Когда он вновь заговаривает, его голос звучит немного слишком громко, как будто слова с трудом проталкиваются из его горла наружу:

— Мы всегда знали, что это случится. Мы знали, что времени у нас не много.

— Но... но... — Пожалуй, не стоит говорить, что, мы закрывали на это глаза, что мы действовали так, будто всё никогда не изменится и будет длиться вечно.

Он берёт моё лицо в свои ладони и смахивает слёзы большими пальцами.

— Не плачь, хорошо? Не надо слёз. — Он легонько целует кончик моего носа, а затем берёт за руку. — Пойдём, я хочу тебе кое-что показать. — Его голос чуть-чуть срывается, и мне приходит в голову, что всё теперь срывается, рассыпается, идёт прахом...

Алекс ведёт меня к лестнице. Высоко над нашими головами потолок, прогнив, местами провалился, так что ступеньки ясно видны в серебряном свете луны. Когда-то давно лестница, наверно, производила внушительное впечатление: она величественно устремляется вверх, а потом раздваивается, ведя к площадкам на обеих сторонах.

Я не была на втором этаже с того времени, когда Алекс привёл сюда нас с Ханной в первый раз — мы тогда решили исследовать весь дом, комнату за комнатой. Мне даже в голову не пришло проверить второй этаж сегодня днём. Здесь, пожалуй, ещё темнее, чем внизу, и жарче — чёрная, невообразимо влажная духота.

Алекс быстро мчится по коридору мимо целого ряда одинаковых деревянных дверей.

— Сюда!

Над нами раздаётся громкое хлопанье крыльев: там множество летучих мышей, спугнутых звуком его голоса. Я издаю тихий брезгливый визг. Мыши? Да хоть сто порций. Летающие мыши? Нет уж, увольте. В них-то и заключается вторая причина, почему я носа не кажу на второй этаж. Исследуя виллу в самый свой первый приход сюда, мы набрели на то, что когда-то было спальней хозяина и хозяйки — невероятных размеров помещение, посреди которого красовалась огромная кровать под балдахином, покоящимся на четырёх покосившихся столбах. Взглянув вверх, в темень, мы увидели десятки, нет, сотни тёмных силуэтов, свисающих вдоль деревянных балок потолка, словно высохшие чёрные бутоны с цветочного стебля. В любую секунду эти создания готовы были сорваться с балок и заполнить собой воздух. Когда мы подошли ближе, некоторые из них приоткрыли глаза и, кажется, подмигнули мне. Пол был завален их помётом, от него поднимался сладковатый тошнотворный дух.

— Заходи! — говорит он, останавливаясь у двери главной спальни, хотя я не совсем уверена, что это та самая комната. Меня пробирает дрожь: желание оказаться в обиталище летучих мышей равно нулю. Но раз Алекс так настаивает, приходится открыть дверь и войти туда первой.

Но оказавшись в помещении, я ошеломлённо ахаю и останавливаюсь так резко, что Алекс налетает на меня. Комната подверглась невероятной трансформации.

— Ну? — в голосе Алекса звучит неприкрытое восторженное ожидание. — Что скажешь?

Ничего не скажу. Во всяком случае, не вот так сразу. Алекс задвинул старую кровать в угол и до блеска вычистил пол. Окна, вернее, те из них, что остались не заколоченными, распахнуты настежь, в них вплывает чудесный тонкий аромат гардений и ночного жасмина. Алекс расстелил наши одеяла в центре, туда же поместил книги и спальный мешок, а по периметру расставил десятки свечей, укреплённых во всевозможных импровизированных подсвечниках из старых стаканов, чашек и банок из-под кока-колы — в точности как у него дома, в Дебрях.

Но лучше всего — потолок. Вернее, его отсутствие. Должно быть, Алекс убрал часть сгнившей крыши, и теперь над нашими головами вновь простирается звёздное небо. Конечно, из города видно куда меньше звёзд, чем из Дебрей, но всё равно — красота! И уж совсем хорошо то, что потревоженные летучие мыши покинули свой насест и убрались из комнаты. В вышине, снаружи, быстрые тёмные силуэты прочерчивают лик луны, но до тех пор, пока эти твари носятся где-то далеко от меня на открытом воздухе, мне до них нет дела.

До меня внезапно доходит: Алекс сделал это для меня. Даже после того, что увидел сегодня днём, он пришёл сюда и сделал это — для меня. Я исполнена невероятной благодарности, к которой примешивается и другое чувство — щемящая боль. Я не заслуживаю этого! Я не заслуживаю Алекса! Поворачиваюсь к нему... Нет, я не в состоянии даже слова вымолвить. Его лицо, освещённое пламенем свечей, кажется, светится само по себе, словно внутри Алекса пылает костёр. Он — самое прекрасное создание из всех, встречавшихся мне на жизненном пути.

— Алекс... — Не могу продолжать. Я вдруг почти пугаюсь, ошеломлённая его абсолютным, превосходящим все мыслимые пределы совершенством.

Он наклоняется и целует меня. Когда он так близко и я ощущаю мягкое прикосновение ткани его рубашки, запах травы и лосьона для загара, исходящий от его кожи, он пугает меня меньше.

— Идти в Дебри — слишком опасная штука. — Его голос срывается, как будто он очень долго кричал, а в уголке челюсти дрожит маленький выпуклый мускул. — Поэтому я перенёс их сюда. Подумалось, что тебе это понравится.

— Нравится не то слово. Я... Я люблю это всё! — говорю я, прижимая руки к груди.

Как бы мне хотелось стать ещё ближе к нему! Я ненавижу кожу, я ненавижу плоть и кости, я ненавижу тело! Если бы только было возможно проникнуть внутрь Алекса, чтобы он носил меня в себе вечно!

— Лина. — Желваки на его скулах ходят ходуном, а на лице сменяется столько разных выражений и так быстро, что я не успеваю их распознать. — Я знаю, ты права, у нас мало времени. У нас, можно сказать, времени вообще нет.

— Нет!

Я прячу лицо у него на груди, обхватываю его руками и сжимаю что есть силы. Жизнь без него?! Невозможно, невообразимо! Я убита, раздавлена... Раздавлена сознанием того, что он еле сдерживается, чтобы не заплакать. Мысль о том, что он создал эту красоту для меня... что он считает меня достойной таких усилий, поражает меня наповал. Он — весь мой мир, и весь мой мир — это он, а без него мир прекратит существовать.

— Я не буду этого делать! — восклицаю я. — Я не пойду на Процедуру! Не могу. Я хочу быть с тобой. Я должна быть с тобой, иначе мне не жить.

Алекс сжимает моё лицо в своих ладонях, наклоняется низко-низко и всматривается мне в глаза. Его лицо светится надеждой.

— И не надо! — Он говорит страстно, быстро, слова летят наперегонки. Видно, что он много думал об этом и еле сдерживался, чтобы не высказаться раньше. — Лина, тебе и не нужно ничего этого делать. Давай убежим! В Дебри. Просто уйдём и не вернёмся. Вот только... Лина, мы никогда не сможем вернуться оттуда. Ты же это понимаешь, ведь так? Они убьют нас обоих. Или навечно засадят за решётку. Но, Лина, мы могли бы убежать...

«Убьют нас обоих».

Конечно, он прав. Всю жизнь в бегах. Я только что сама сказала, что хотела бы этого.

Внезапно у меня кружится голова, и я чуть отстраняюсь.

— Погоди, Алекс. Погоди секунду.

Он отпускает меня. Его лицо застывает, надежда гаснет. Одно мгновение мы стоим, молча взирая друг на друга.

— Ты не хочешь этого, — наконец говорит он. — На самом деле тебе не хочется отсюда уходить.

— Нет, мне хочется, я просто...

— Ты просто боишься.

Он отходит к окну и устремляет глаза в ночь, отказываясь смотреть на меня. При взгляде на его спину я вновь ощущаю страх: она такой непроницаемая, прочная, как стена.

— Я не боюсь. Я просто...

Я просто не знаю, на какой я стороне. Я хочу всего разом: и Алекса, и счастья, и мира; хочу жить своей прежней жизнью и знаю, что не смогу жить без него. Как всё это совместить?..

— Всё о-кей, — бесстрастно говорит он. — Тебе не нужно объяснять.

— Моя мать... — выпаливаю я.

Алекс с недоумённым видом оборачивается. Я в таком же удивлении, как и он: сама не подозревала, что вымолвлю эти слова. Они вырвались сами собой.

— Я не хочу, чтобы со мной случилось то же, что с ней. Понимаешь? Я видела, что она сделала с нею, я видела, какой она стала... Она убила её, Алекс! Она бросила меня, бросила мою сестру, бросила всё! Всё ради этой штуки, которая жила в ней. Я не хочу стать такой, как моя мать.

Я никогда и ни с кем, по сути, об этом не разговаривала. Как же это трудно. На моих глазах снова выступают слёзы, и я со стыдом отворачиваюсь.

— Потому что она не исцелилась? — тихо спрашивает Алекс.

Какое-то время я не могу говорить, и лишь беззвучно плачу, надеясь, что он этого не видит.

Когда я снова обретаю контроль над своим голосом, я произношу:

— Не только поэтому.

Вот теперь слова просто выливаются из меня. Я рассказываю подробности, которыми ни с кем и никогда не делилась:

— Она была совсем не такая, как другие. Я всегда это знала — она отличалась от всех. Мы отличались от всех. Но сначала всё вовсе не было так страшно. Просто это была наша маленькая, чудесная тайна, она словно держала нас внутри одного кокона — её, меня и Рейчел. Это было... так здорово! Мы опускали занавески, чтобы никто не подглядел и играли: мама пряталась в коридоре, а мы должны были пробежать мимо неё, и она вдруг выпрыгивала из темноты и хватала нас — это называлось «играть в гоблина». Вечно заканчивалось тем, что мы щекотали друг друга до икотки. Она всё время смеялась. Мы всё время смеялись. А когда чересчур распоясывались, она вдруг закрывала нам рты ладонями и застывала — прислушивалась. Я так думаю, она опасалась, как бы соседи не подняли тревогу, услышав наше веселье. Но нет, ничего, никто не мешал нам. Иногда она делала на обед блинчики с черникой — это было что-то! Она собирала чернику сама, в парке. И ещё она любила петь. У неё был такой красивый голос, сладкий, как мёд...

Мой голос прерывается, но я не могу остановиться. Слова сами рвутся наружу:

— Она и танцевать тоже любила, я тебе говорила. Когда я была маленькая, я становилась ногами на её ступни, она обнимала меня, и мы медленно кружились по комнате, а она отсчитывала такт — учила чувствовать ритм. Я была ужасно неуклюжая, но она всегда говорила, что я молодец.

От слёз доски пола расплываются перед моими глазами, но я продолжаю:

— Она не всегда была такая весёлая и хорошая. Иногда я просыпалась среди ночи, шла в туалет и слышала, как она плачет. Она старалась заглушить рыдания, всегда плакала в подушку, но я всё равно слышала и знала. Это было ужасно, когда она плакала. Ведь взрослые не плачут, понимаешь? А она так стонала, так выла... ну прямо как животное. А бывали дни, когда она вообще не поднималась с постели. Она называла их «чёрными днями».

Алекс придвигается ближе. Я дрожу с такой силой, что едва держусь на ногах. Чувствую, будто всё моё тело старается высвободить что-то, что скрывается у него внутри, выпустить наружу нечто, сидящее глубоко в моей груди.

— Я молилась Господу, чтобы он исцелил её от «чёрных дней». Чтобы он спас её — ради меня. Мне хотелось, чтобы мы все оставались вместе. Иногда даже казалось, будто молитвы действуют, потому что бóльшую часть времени всё шло хорошо. Нет, не просто хорошо — прекрасно. — Я с трудом заставляю себя вымолвить эти слова. Мне едва хватает сил еле слышно прошептать их. — Теперь ты понимаешь? Она всё это бросила. Оставила ради... ради этой штуки. Любви, или amor deliria nervosa — называй как хочешь. Она бросила меня ради неё.

— Мне так жаль, Лина, — слышу я шёпот Алекса позади. Чувствую, как он касается моей спины и медленно, кругами, поглаживает её. Я приникаю к нему.

Но ещё не всё высказано. Яростно вытираю слёзы, набираю побольше воздуха...

— Все думают, что она покончила с собой, потому что не могла выдержать ещё одной Процедуры. Её всё время пытались исцелить, ты помнишь — три раза. Это был бы четвёртый. После второй процедуры они решили не давать ей анестезии, думали, что наркоз сводит результаты лечения на нет. Они влезли ей в мозг, резали её по живому, и она всё это чувствовала, Алекс!

Его рука приостанавливается, и понимаю — он так же вне себя, как и я. Затем поглаживания возобновляются.

— Но я-то знаю — не потому. — Я качаю головой. — Моя мама была очень мужественной, она не боялась боли. Наверно, в том вся и беда — она не боялась. Она не хотела исцеляться, она не хотела перестать любить моего отца! Помню, она так и сказала мне незадолго до смерти: «Они пытаются забрать его у меня, — сказала она и улыбнулась — так печально... — Они пытаются забрать его, но не могут». На шее она всегда носила оставшийся после отца значок — на цепочке, как кулон. Почти всё время она прятала его под одеждой, но перед сном, раздевшись, подолгу вглядывалась в него. Это был необычный кулон, в виде тонкого серебристого кинжала с двумя блестящими камешками на рукоятке, похожими на глаза. Папа носил этот значок на рукаве. После его смерти она забрала его себе и никогда с ним не расставалась, даже когда шла купаться...

Внезапно я осознаю, что Алекс снял свою руку с моей спины и отошёл шага на два. Я поворачиваюсь и вижу — он буквально сверлит меня глазами, лицо бледное, потрясённое, словно увидел привидение.

— Что? — спрашиваю я. Может, я чем-нибудь обидела его? От его взгляда мне снова становится не по себе, страх бьётся в груди безумной птицей. — Я что-то не так сказала?

Он весь напряжён, как натянутая струна, и только еле заметно встряхивает головой.

— Какой он был по размеру? Я имею в виду значок, — говорит он странно высоким, словно придушенным голосом.

— Дело не в значке, Алекс, дело в...

— Какой он был по размеру? — повторяет он громче и настойчивей.

— Ну, не знаю... Где-то с большой палец, наверно. — Алекс ведёт себя так странно, что я теряюсь. На лице у него выражение такой боли, будто его всего раздирает изнутри. — Он сначала принадлежал моему деду, тот получил его за какую-то особую заслугу перед правительством — его специально для него сделали. Уникальная вещь. Во всяком случае, так утверждал мой отец.

Целую минуту Алекс не произносит ни слова. Он отворачивается, и в лунном свете его профиль вырисовывается так чётко, словно вытесан из гранита. Слава Богу, хотя бы перестал буравить меня взглядом — я уже была на грани истерики.

— Чем ты занимаешься завтра? — наконец спрашивает он — медленно, будто каждое слово даётся ему с трудом.

Это ещё что за новости? Какое это-то имеет отношение к нашему разговору?

— Да ты вообще хоть слушаешь меня?! — раздражённо бросаю я.

— Лина, пожалуйста. — Опять эта непонятный, приглушённый тон. — Только ответь на мой вопрос. Ты завтра работаешь?

— Нет, до субботы свободна. А что?

Я потираю ладонями плечи — задувающий в окно ветерок довольно прохладен; волоски на руках встают дыбом, ноги покрываются гусиной кожей. Вот и осень подступила...

— Нам надо встретиться завтра. Я... я кое-что тебе покажу.

Алекс вновь поворачивается ко мне лицом, и что это за лицо! Дикое, взбудораженное, глаза темны до черноты. Таким я никогда его не видела. Невольно отшатываюсь.

— Как! Ты мне ещё не всё показал? — Я неуклюже пытаюсь шутить, но вместо смеха из моего горла вырывается всхлип. «Ты пугаешь меня! — хочется мне сказать. — Мне страшно!» — Это что-то интересное? Хоть намекни, а?

Алекс глубоко вдыхает, но ничего не говорит. Я уже начинаю думать, что он оставит мой вопрос без ответа.

Но он наконец произносит:

— Лина, я думаю, твоя мать жива.

Глава 21

СВОБОДА — В СМИРЕНИИ; ПОКОЙ — В УЕДИНЕНИИ; СЧАСТЬЕ — В ОТРЕЧЕНИИ

— Слова, высеченные над входом в Склепы

Когда я была в четвёртом классе, нас повели на экскурсию в Склепы. Каждый младший школьник в обязательном порядке должен хотя бы раз посетить Склепы; таков один из пунктов правительственной программы борьбы с диссидентством и воспитания законопослушных граждан.

Единственное, что я вынесла из этой экскурсии — чувство бесконечного ужаса. Ещё смутно помнятся пронизывающий холод, потёки сырости и пятна плесени на почерневших бетонных стенах, тяжёлые, напичканные электроникой двери. Честно говоря, я думаю, что приложила все усилия, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний. Вся цель этого увеселения для младших школьников состоит в том, чтобы запугать, травмировать их психику до такой степени, чтобы они потом всю жизнь ходили по струнке. Ну что ж, что касается нанесения травм, тут нашему правительству, похоже, нет равных.

Но что мне запомнилось очень хорошо — то, как я потом вышла в чудесный весенний день, под ясные солнечные лучи с непередаваемым чувством огромного облегчения. К нему примешивалась озадаченность, поскольку, как выяснилось, чтобы выйти из Склепов, нам, по сути, пришлось спуститься на первый этаж, пройдя несколько лестничных маршей! Всё время, пока мы путешествовали по внутренностям тюрьмы, даже когда взбирались по ступенькам, меня не покидало чувство, что мы где-то под землёй, закопались по крайней мере на несколько этажей вглубь. Там было так темно и тесно, стояло такое зловоние, что возникало чувство, будто тебя заживо похоронили в огромном гробу вместе с другими разлагающимися трупами. Ещё помню: как только мы выскочили на свежий воздух, Лиз Бильман ударилась в слёзы. Стояла и ревела, не обращая внимания на вьющуюся над её плечом бабочку. Мы все остолбенели: Лиз была не из неженок, скорее наоборот — сорви-голова, каких поискать. Не плакала, даже когда сломала на физкультуре лодыжку.

В тот день я поклялась, что никогда не вернусь в Склепы — ни под каким предлогом и ни по какой причине. Но на следующее после разговора с Алексом утро я здесь, у тюремных ворот — стою или хожу туда-сюда, обхватив рукой живот. Сегодня за завтраком я не смогла проглотить ни кусочка, только выпила кружку густой чёрной грязи, которую мой дядя величает словом «кофе». И напрасно — надо было съесть хоть что-нибудь; теперь желудочная кислота, кажется, так и разъедает мне внутренности.

Алекс опаздывает.

Небо плотно заволокли лиловые тучи — предвестники бури. Синоптики предсказали грозу — на то и похоже. За воротами, в конце недлинной мощёной дороги возвышается мрачное здание Склепов. На фоне пурпурного неба оно — само воплощение кошмара. С десяток крохотных окошек, похожих на немигающие паучьи глаза, разбросаны по всему фасаду. Перед самим зданием и между воротами — небольшой двор. В моём детстве, помнится, здесь был пышный луг, но сейчас это только газон, тщательно скошенный, с серыми проплешинами там и сям. И всё же эта живая зелень, с неимоверным трудом пробившаяся сквозь твёрдый грунт, как-то очень не к месту здесь, у страшного застенка, где, кажется, не должно быть ничего растущего и цветущего, где само солнце — непрошенный гость. Это край, грань, в этом месте нет времени, нет радости, нет жизни.

Собственно, «край», «грань» здесь можно понимать вполне буквально: Склепы вплотную примыкают к западной границе — их задняя стена выходит на реку Презумпскот, а дальше простираются Дебри. Электрическое (в некоторых местах) заграждение упирается одним концом прямо в заднюю стену Склепов и продолжается по другую сторону, а само здание служит чем-то вроде перемычки.

— Привет!

Алекс. Он шагает ко мне по тротуару; ветер, сегодня довольно прохладный, треплет его волосы. Надо было мне надеть что-нибудь потеплее лёгкой летней маечки. Алексу тоже холодно: вон, обхватил себя руками. Ещё бы: на нём лишь льняная форменная рубашка, которую он обязан носить, когда стоит вахту у лабораторий. На шее болтается на цепочке бейдж. Даже джинсы он надел не обычные, потёртые, а новенькие, хрустящие. Вся эта парадность — часть плана. Чтобы мы оба получили доступ в Склепы, ему необходимо убедить тюремное начальство, что мы здесь с официальной миссией. Одна радость — на нём всё те же стёртые кроссовки со шнурками цвета фиолетовых школьных чернил. Благодаря этому маленькому знакомому штришку находиться в этом месте хотя бы терпимо — можно сосредоточиться на чём-то привычном, почувствовать, что мой друг здесь, рядом, и у нас всё должно получиться. Крошечный проблеск чего-то родного, привычного в мире, который вдруг изменился до неузнаваемости.

— Извини, я опоздал, — говорит он, останавливаясь в нескольких шагах от меня. В его глазах я различаю беспокойство, хотя ему удаётся сохранить на лице невозмутимое выражение. По двору непрерывно наворачивает круги охрана, целый наряд стоит сразу же за воротами. Здесь не место для проявления нежных чувств.

— Ничего страшного. — Мой голос срывается. Ещё как страшно. Кажется, у меня лихорадка. С самого разговора накануне моя голова непрерывно кружится, а всё тело то горит в огне, то дрожит от холода. Мозги — и те ворочаются с трудом. Просто чудо, что я вообще сумела вырваться из дому.

Ещё чудо, что я не забыла напялить брюки, двойное чудо, что не прибежала в тапках, в последний момент вспомнив, что надо бы влезть в туфли.

«Мама может быть жива! Мама может быть жива!» Такова единственная мысль, занимающая весь мой ум, для других разумных мыслей в нём места не осталось.

— Ты готова? — Он старается говорить ровно и бесстрастно на случай, если наш разговор дойдёт до ушей сторожей, но я угадываю еле заметную нотку волнения в его голосе.

— Думаю, да, — отвечаю я и даже пытаюсь выдавить улыбку, но губы, высохшие и потрескавшиеся, никак не хотят слушаться. — Ведь может же быть, что это и не она, правда? Вдруг ты ошибся?..

Алекс кивает, но я вижу — он уверен в своей правоте. Он точно знает — моя мать здесь, в этом месте, в этой возвышающейся над землёй гробнице для живых, и была здесь всё это время. От этой мысли у меня кружится голова. Мне сейчас не до того, чтобы решать, прав Алекс или неправ; все силы надо направить на то, чтобы хотя бы прямо держаться на ногах.

— Пошли, — говорит он.

Он шествует впереди, как будто ведёт меня по особому, официальному делу. Я не отрываю глаз от земли, почти рада, что в присутствии стражей Алекс должен делать вид, что мы совершенно чужие люди. У меня бы сейчас не хватило сил выдавить из себя даже пару слов. Душу обуревают тысячи чувств, в голове крутится тысяча вопросов, возродились вдруг тысячи надежд и желаний, похороненных много лет назад. В полном смятении, я не могу мыслить ясно и не в состоянии прийти ни к какому разумному выводу.

Алекс отказался что-либо объяснять после своего вчерашнего заявления, лишь упрямо твердил: «Ты должна увидеть сама, — будто вдруг позабыл все другие слова. — Не хочу подавать тебе ложную надежду». А потом он сказал, чтобы я встретила его у Склепов. Наверно, я просто-напросто в шоке. Всё время нашего разговора я поздравляла себя с тем, что не впала в истерику, не разразилась слезами, мольбами и требованиями; но позже, придя домой, обнаружила, что совершенно не помню, как добралась до дому, уже не говоря о том, что позабыла даже про регуляторов и патрули. Должно быть, я просто шагала по ночным улицам, слепая и глухая ко всему.

Но теперь, похоже, я на самом пике шока. Полная прострация. Впрочем, без неё я, наверно, не смогла бы подняться этим утром с постели и одеться; не нашла бы дороги сюда, а сейчас не была бы в состоянии осторожно, выдерживая почтительную дистанцию, ступать позади Алекса, пока тот подходит к воротам, предъявляет свой опознавательный знак охраннику и пускается в тщательно продуманное и отрепетированное объяснение, тыча пальцем в мою сторону:

— Видишь вон ту девицу? На её Аттестации произошёл... ну, так скажем, небольшой инцидент.

У него не голос, а лёд.

Оба оборачиваются и пялятся на меня: сторож с подозрением, Алекс со всей отчуждённостью, которую ему удаётся наскрести. В глазах — сталь, куда только подевалось всё тепло? Мне даже страшно оттого, что ему, похоже, не составляет труда проделывать это — вдруг стать кем-то совершенно другим, кем-то, не имеющим ко мне ни малейшего отношения.

— Ничего такого особенного, — продолжает он, — но её родители и моё начальство решили, что ей не помешает небольшое напоминание о том, к чему приводит упрямство и непослушание.

Охранник меряет меня взглядом. Рожа у него жирная и красная, кожа вокруг глаз одутловатая и пухлая, так и напоминает поднявшееся сдобное тесто. Скоро, думаю, его глазки совсем утонут в мясистой плоти, как изюминки в булке.

— А что за инцидент? — Он выдувает жвачный пузырь и щёлкает им. Потом перебрасывает внушительного размера автомат с одного плеча на другое.

Алекс наклоняется вперёд так, что между ним и охранником за воротами теперь лишь несколько дюймов расстояния. Он говорит тихо, но я слышу:

— Её любимый цвет — цвет неба на восходе.

Охранник ещё мгновение пялится на меня, а потом машет: мол, проходите.

— Отойдите назад, пока я открою ворота, — мычит он и исчезает в будке, похожей на ту, в которой сидит Алекс при лабораториях. Через несколько секунд электронные ворота распахиваются. Мы с Алексом направляемся через двор ко входу в здание. С каждым шагом массивный фасад Склепов как бы вырастает — в ширину и в высоту.

Поднимается ветер, взметает пыль над унылым двором; одинокий пластиковый пакет, кувыркаясь и подпрыгивая, несётся через тощий газон; воздух наэлектризован, как всегда бывает перед грозой. Эта безумная, вибрирующая энергия готова выплеснуться во что-то невиданное, грандиозное, разнести весь мир на атомы и ввергнуть в хаос.

Я бы всё отдала за то, чтобы Алекс обернулся, улыбнулся мне, подал руку... Конечно, он этого не сделает. Он быстро шагает впереди — спина застыла, глаза прикованы ко входной двери.

Я не знаю точно, сколько в Склепах заключённых. По прикидкам Алекса — около трёх тысяч. В Портленде почти совсем изжита преступность — благодаря Исцелению — но всё же иногда бывает, что кто-нибудь стянет что-нибудь в магазине или откажется подчиниться требованиям полиции; случаются и акты вандализма. Ну и, конечно, диссиденты — участники Сопротивления и симпатизёры. Если их не казнят немедленно, то бросают гнить в Склепах.

Склепы служат также городской психбольницей. Хотя преступников у нас и мало, сумасшедших хватает, несмотря на Исцеление. Алекс ввернул бы: «Благодаря Исцелению». И ничего не попишешь — он где-то прав: иногда процедуры — особенно произведённые до срока — идут не так, как должны бы. В результате случаются мозговые травмы, ведущие к самым разным психическим расстройствам. Плюс к тому, некоторые люди кардинально меняются после Процедуры. Впадают в кататонию[31], сидят, выпучив глаза и пуская слюни, и если их родные не имеют средств и возможности ухаживать за ними дома, то запихивают бедняг в Склепы, где те гниют заживо и испускают дух, забытые всеми.

Внутрь Склепов ведёт гигантская двустворчатая дверь. Сквозь тонкие, грязные и засиженные мухами стёкла — очевидно, пуленепробиваемые — еле различим длинный тёмный коридор, в котором болезненно мигают тусклые лампочки. К двери пришпилена картонная табличка, попорченная ветром и дождём. На ней значится:

ВСЕМ ПОСЕТИТЕЛЯМ НЕОБХОДИМО ПРОСЛЕДОВАТЬ НА КОНТРОЛЬНО-ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ.

Алекс на миг задерживается перед дверью.

— Готова? — спрашивает он, не оглядываясь на меня.

— Да, — пищу я.

Вот это вонь! Стоит нам ступить за порог, как она отбрасывает меня через время и пространство, в четвёртый класс. Сквозь едкий, жгучий запах мощного дезинфицирующего средства пробивается зловоние множества немытых тел, скученных в тесном пространстве застенка. Но над всем царит запах сырости — в коридорах мокро, трубы текут, внутри стен и во всех закутках, куда посетителям даже взглянуть страшно, цветёт плесень. Контрольно-пропускной пункт слева от нас. Женщина, сидящая за конторкой, отгороженной панелью из пуленепробиваемого стекла, носит медицинскую маску. Я на её месте поступала бы точно так же.

Вот это сюрприз: когда мы подходим к конторке, женщина вскидывает глаза и обращается к моему провожатому по имени:

— Алекс! — Она коротко кивает. Её глаза перебегают на меня. — А это кто?

Алекс повторяет легенду о происшествии на Аттестации. По всей вероятности, он в приятельских отношениях с охранницей — называет её по имени, а ведь на ней даже нет опознавательного значка. Она заносит наши данные в древний компьютер и машет рукой: следуйте на контроль. Придя туда, Алекс по-свойски здоровается и с этими ребятами. Восхищаюсь его выдержкой. Сама я еле-еле в состоянии расстегнуть пряжку на собственном ремне перед тем как пройти через детектор металла — до того трясутся руки. Стражники при Склепах, по-моему, раза в полтора больше обычных людей: лапищи с теннисную ракетку, а торсы — как радиатор у грузовика. И у каждого автомат. Огромный. Стараюсь хотя бы не слишком явственно проявлять владеющий мною ужас, но куда там. Попробуй сохранить самообладание, если нужно раздеваться чуть ли не до трусов в присутствии этаких амбалов с грозным оружием.

Наконец, контроль позади. Мы с Алексом молча одеваемся. Вот это да — мне удаётся самостоятельно завязать шнурки на кроссовках. Ай да я.

Алекс жестом приглашает меня следовать за ним по коридору.

Стены окрашены в тошнотворно жёлтый цвет. Где-нибудь в жилом доме, или в ярко освещённой детской, или даже в кабинете, он, может, и был бы уместен. Но здесь, на стенах, которые освещаются только изредка выплывающими из темноты пыльными, зудящими неоновыми лампами; стенах, покрытых разводами сырости и отпечатками грязных ладоней; с раздавленными и размазанными по ним насекомыми и следами не хочу даже думать чего ещё — производит необыкновенно гнетущее впечатление, как бывает, когда на тебя щерится чей-нибудь сгнивший рот с одним-единственным почерневшим зубом.

Один из стражей кричит нам вслед:

— Только отделения с первого по пятое!

— Есть, поняли! — отзывается Алекс. Ага, решаю я, есть отделения, куда посетителей не допускают.

Один узкий коридор сменяется другим. В них пусто, и пока что не видно никаких камер. Но по мере того, как мы углубляемся в лабиринт переходов, до моих ушей всё явственнее начинает доноситься странный шум: стоны и вопли, звуки, похожие на крики животных — блеяние, мычание, хрюканье, карканье — как будто люди пытаются изображать скотный двор. Должно быть, мы неподалёку от психушки. Но на всём пути нам не встречается ни одной живой души — ни медсестры, ни сторожа, ни даже какого-нибудь пациента. Абсолютная пустота, и в этой пустоте — страшные крики. Просто жуть берёт. Такое впечатление, что кричат сами стены.

Похоже, здесь можно говорить без опаски, и я спрашиваю:

— Откуда они тебя все тут знают?

— Я частенько захожу сюда, — отвечает он. Ничего себе ответ! Люди не «заходят» в Склепы вот так запросто. Это тебе не пляж. И даже не общественный туалет.

Так, ладно, больше он, по-видимому, ничего не скажет. Придётся поднажать и выудить подробности. Но он вдруг шумно выпускает воздух из надутых щёк и произносит:

— Здесь мой отец. Вот почему я прихожу сюда.

Вот уж не думала, что меня можно ещё чем-то удивить или хотя бы просто пробиться сквозь туман в моей голове. Оказывается, можно.

— Но ты же говорил, что твой отец мёртв!

Алекс когда-то рассказал мне, что его отец умер, но в детали не вдавался. «Он так и не узнал, что у него есть сын», — это единственное, что он сказал. Я поняла так, что отец умер ещё до того, как Алекс родился.

Я вижу, как его плечи поднимаются и опускаются в коротком, но глубоком вздохе.

— Так и есть, — молвит он и делает резкий поворот направо.

Перед нами короткий прямой коридор, заканчивающийся тяжёлой стальной дверью. На ней тоже картонная табличка с печатной надписью «ВЕЧНИКИ». Пониже этого слова кто-то приписал от руки: «ХА-ХА».

— Что ты такое... — Я озадачена ещё больше прежнего, но времени закончить вопрос нет.

Алекс толкает дверь, и повеявший на нас запах — запах ветра, травы и свежести — до того неожидан, до того приятен, что я умолкаю и лишь упиваюсь воздухом, заглатываю его широко открытым ртом.

Мы оказываемся в крохотном дворе, со всех сторон окружённом серыми тюремными стенами. Трава — необыкновенная, просто роскошная — достигает мне чуть ли не до колена. Одинокое дерево тянется к небу слева от нас, и на его скрюченных ветвях щебечет птичка. Здесь на удивление хорошо, мирно и славно — и странно, ведь ты стоишь в маленьком саду, а вокруг — массивные, несокрушимые стены тюрьмы. Всё равно что попасть в око бури и оказаться в затишье посреди ревущего хаоса.

Алекс делает несколько медленных шагов вперёд и останавливается, склонив голову и вперив взор в землю. Должно быть, он тоже чувствует эту тишину, этот покой, мягко, будто вуалью, окутывающий дворик. Небо отсюда кажется даже ещё темнее, чем за пределами Склепов; трава, живая и напоённая электричеством, словно освещает собой всю эту предгрозовую серость. Вот-вот, в любую секунду хлынет дождь. У меня такое ощущение, будто весь мир насторожился, ждёт на краю, затаив дыхание перед грандиозным выдохом и падением в пропасть.

— Здесь! — звенит голос Алекса — слишком громкий, такой громкий, что я вздрагиваю. — Вот. — Он указывает на обломок камня, косо торчащий из земли. — Здесь мой отец.

Вся лужайка усеяна такими камнями и булыжниками, на первый взгляд разбросанными как попало. Но тут я соображаю, что они не просто валяются — их здесь специально уложили и вдавили в землю. На некоторых — чёрные следы надписей, по большей части, неразборчивых, но на одном камне я различаю слово РИЧАРД, а на другом — УМЕР.

Это же могильные камни. Так вот что это за садик! Мы посреди кладбища.

Алекс не отрывает глаз от большого плоского куска бетона, вдавленного в землю. На плите хорошо видна надпись, чёрные буквы выполнены, похоже, маркером; края у них чуть-чуть размазаны, как будто тот, кто обновлял надпись, проводя по одним и тем же линиям, делал это много раз.

УОРРЕН ШИДС.

ПОКОЙСЯ В МИРЕ.

— Уоррен Шидс, — читаю я вслух.

Как хочется потянуться к Алексу и вложить свою ладонь в его руку! Но, наверно, это опасно: в окружающих кладбище стенах есть несколько окошек, и хотя они мутны от покрывающего их толстого слоя грязи, кто-нибудь может как раз проходить мимо, выглянуть наружу и увидеть нас.

— Твой отец?

Алекс кивает. Затем встряхивает плечами, словно сбрасывая с себя путы сна.

— Да.

— Он был здесь, в Склепах?

Уголок рта Алекса вздёргивается кверху, как будто он пытается улыбнуться, но остальная часть лица словно высечена из гранита.

— Четырнадцать лет.

Носком кроссовки он описывает по земле медленный круг — первый и пока единственный признак дискомфорта с того момента, как мы пересекли порог тюрьмы. Я внезапно ощущаю прилив благоговейного трепета перед ним: за всё время нашего знакомства он только и делал, что оказывал мне поддержку, утешал меня, выслушивал меня, а сам носил в душе такую тяжёлую тайну.

— Что произошло? — тихо спрашиваю я. — То есть, что он... — и замолкаю. Тема уж больно щекотливая.

Алекс бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит его в сторону.

— Что он сделал? — Его голос теперь звучит жёстко. — Я не знаю. То же, что делают все те, кто оказывается здесь, в Шестом отделении. Имел собственные мысли и суждения. И защищал то, во что верил. Отказывался подчиняться.

— В Шестом отделении?

Алекс тщательно избегает смотреть на меня.

— Отделение смертников, — говорит он тихо. — Для политических заключённых. Они сидят здесь в одиночных камерах. И никогда, ни один из них ещё не выходил на свободу. — Он жестами указывает вокруг себя, на другие камни, выглядывающие из травы, на десятки могил. — Они навечно остаются здесь.

И я вспоминаю табличку на ведущей сюда двери: ВЕЧНИКИ. ХА-ХА.

— Это ужасно, Алекс. — Я бы всё отдала за возможность притронуться к нему, но всё, что могу сделать — это лишь придвинуться поближе, так, чтобы между его и моей кожей была только пара дюймов расстояния.

Он поднимает на меня глаза и грустно улыбается.

— Ему и маме было только шестнадцать, когда они встретились. Представляешь? А когда родился я, ей было всего восемнадцать. — Он присаживается на корточки и большим пальцем обводит контуры имени отца. Теперь я понимаю: он приходит сюда так часто, чтобы подновлять надпись на могиле. Так он чувствует связь с ушедшим отцом. — Они хотели убежать вместе, но его схватили до того, как им удалось осуществить свой план. Я не знал, что его засадили сюда. Я думал — он мёртв. Мама, наверно, считала, что так будет лучше для меня, а в Дебрях никто толком ничего не знал. Может быть, маме было легче думать, что он действительно умер, чем смириться с мыслью, что он гниёт заживо здесь. — Он продолжает водить пальцем по буквам. — Дядя и тётя поведали правду, когда мне исполнилось пятнадцать. Они хотели, чтобы я знал. Я пришёл сюда, чтобы встретиться с ним, но... — Вижу, как он вздрагивает, как внезапно застывают его спина и плечи. — Словом, было поздно. Он умер за несколько месяцев до моего прихода и похоронен здесь, где его останки уже не смогут никого и ничто отравить.

Мне становится плохо. Стены как будто сдвигаются теснее, давят на нас, вырастают так, что небо кажется всё дальше и дальше, превращается сначала в серый лоскуток, а затем и вовсе стягивается в одну точку. «Мы никогда не выйдем отсюда!» — в панике думаю я и набираю побольше воздуха, стараясь вернуть себе спокойствие.

Алекс выпрямляется.

— Готова? — спрашивает он второй раз за утро. Киваю, хотя и не уверена, готова ли. Он позволяет себе короткую улыбку, и в его глазах мелькает тёплая искорка. И тут же опять принимает деловой, официальный вид.

Прежде чем мы трогаемся с места, я бросаю последний взгляд на могильный камень. Наверно, надо бы произнести молитву или что-то подходящее случаю, но ничего не приходит в голову. Учёные толком не могут сказать, что происходит, когда человек умирает. Предполагают, что он растворяется в некоей надмирной субстанции, каковая и есть Бог, как бы поглощается им. Одновременно они утверждают, что Исцелённые шагают прямиком на небо и живут там в вечной гармонии и порядке.

— Твоё имя! — Я оборачиваюсь вслед Алексу — он уже прошёл мимо меня, направляясь к железной двери. — Алекс Уоррен.

Он едва заметно качает головой.

— Официальный псевдоним.

— Твоё настоящее имя — Алекс Шидс, — говорю я, и он кивает.

Значит, у него тайное имя, как и у меня. Ещё мгновение мы стоим, глядя в глаза друг другу, и я ощущаю такую сильнейшую связь между нами, что она как будто превращается в нечто физическое — в охраняющие, защищающие ладони, чашечкой сложенные вокруг нас. Вот что люди всегда имеют в виду, когда рассуждают о Боге — это ощущение, что тебя кто-то поддерживает, понимает и хранит. Мне теперь не надо произносить молитву вслух, потому что охватившее меня чувство — это и есть молитва. И я безмолвно следую за Алексом обратно, внутрь застенка, и стараюсь не дышать, когда на нас снова обрушивается ужасающее зловоние.

Дальше, дальше, по запутанному серпантину коридоров. Чувство мира и покоя, владевшее мною на кладбище, почти мгновенно сменяется страхом. Он, словно острый нож, вонзается в меня — всё глубже, в самую сердцевину моего существа, так что я не понимаю, как мне удаётся дышать или продолжать переставлять ноги. Снова отовсюду доносится вой; в некоторых местах он достигает такой силы, переходит в такой душераздирающий вопль, что я закрываю уши руками; потом шум постепенно ослабевает. Один раз мимо нас проходит человек в белом лабораторном халате, заляпанном чем-то, сильно напоминающем кровь; на поводке за собой он ведёт пациента. Ни тот, ни другой не удостаивают нас взглядом.

Мы прошли столько поворотов, что мне приходит мысль, уж не заблудился ли Алекс в этом лабиринте. Коридоры становятся грязнее, лампы на потолке встречаются всё реже, и в конце концов мы движемся между каменных стен почти в полной темноте, лишь время от времени нарушаемой тусклым светом слабой лампочки. Иногда из тьмы, из ничего, словно посреди пустоты, выныривают светящиеся неоном вывески: ОТДЕЛЕНИЕ №1, ОТДЕЛЕНИЕ №2, ОТДЕЛЕНИЕ №3, ОТДЕЛЕНИЕ №4. Алекс не останавливается, и когда мы проходим длинный коридор, ведущий в Отделение №5, я окликаю его, уверенная, что он запутался и потерял дорогу:

— Алекс!

Но не успеваю больше ничего сказать, слова застревают в глотке, потому что как раз в этот момент из тьмы выплывает массивная двустворчатая дверь с маленькой, еле-еле светящейся табличкой. Я даже не сразу разбираю, что на ней написано, хотя в этом мраке она светится, словно тысяча солнц.

Алекс оборачивается. Я ожидала, что его лицо будет невозмутимо и спокойно, но... Его подбородок дрожит, в глазах огромная, неизбывная боль; мне кажется, он ненавидит себя самого уже за то, что просто находится в этом месте, за то, что он — тот самый человек, который привёл меня сюда и вынужден сказать мне это.

— Мне жаль, Лина, — произносит он.

Над его головой в темноте тлеют слова

ОТДЕЛЕНИЕ №6

Глава 22

Люди по природе своей жестоки и капризны, эгоистичны и склонны к насилию и раздорам. Они глубоко несчастны. И лишь после того, как их основные инстинкты и эмоции попадают под неустанный контроль, люди становятся добрыми, щедрыми и счастливыми.

— Книга Тссс

Внезапно меня охватывает ужас, и я не в силах шагу ступить дальше. Солнечное сплетение словно сдавливает чей-то безжалостный кулак — вздохнуть невозможно.

— Может, не надо?.. — сиплю я. — Он же сказал... сказал, нам не положено...

Алекс протягивает ко мне руку, словно желая коснуться, но, видимо, вспомнив, где мы находимся, отдёргивает её.

— Не бойся. У меня здесь друзья.

— Может, это вообще не она. — В моём голосе слышны истерические нотки. Того и гляди, я совсем потеряю самообладание. Облизываю губы, стараюсь, чтобы они поменьше дрожали. — Может, всё это ошибка, огромная, огромная ошибка... Не надо было сюда приходить! Я хочу домой!

Понимаю, что выгляжу сейчас как капризный маленький ребёнок, желающий криком добиться своего. Но ничего не могу поделать — пройти сквозь эти двери кажется непосильной задачей.

— Лина, успокойся. Ты должна верить мне. — На этот раз он касается меня — совсем-совсем коротко, лишь едва мазнув пальцем по моему предплечью. — О-кей? Доверься мне.

— Я верю тебе, просто... — Всё вокруг: воздух, вонь, темень и гниль — гонит меня отсюда. Я хочу лишь одного — бежать. — Если её здесь нет... это плохо... но если она здесь... я думаю... это... это ещё хуже...

Алекс одно мгновение пристально вглядывается в меня.

— Лина, ты должна узнать.

Он произносит это чётко, решительно, и он прав.

Я киваю. Он дарит мне даже не намёк — тень намёка на улыбку, затем отворачивается и толкает дверь, ведущую в Отделение №6.

Караульное помещение выглядит так, как, по моим представлениям, и должна выглядеть камера в Склепах: бетонные стены, бетонный пол; если они когда-то и были окрашены, то сейчас и цвета не угадать — он превратился во что-то неопределённо-грязно-мышастое. Одинокая лампочка высоко под потолком едва-едва разгоняет мрак тесной клетушки. В углу — табурет, на табурете — охранник. Как ни странно, этот тип вполне нормального размера, даже, пожалуй, тощий. На морде прыщи, а волосы напоминают переваренные спагетти. Как только мы с Алексом переступаем порог, страж привычным движением крепче перехватывает свой автомат и едва заметно поводит стволом в нашу сторону.

Алекс застывает на месте. Я мгновенно на взводе.

— Вам сюда не положено, — скрипит охранник. — Запретная зона.

Впервые за всё время, что мы под сводами Склепов, я чувствую, что Алекс растерялся. Он нервно теребит свой бейдж.

— Я... Я думал, что здесь будет Томас...

Охранник слезает с табурета. Вот чудеса — он немногим выше меня, уж конечно, намного ниже Алекса, и тем не менее, из всех виденных мною сегодня тюремных стражей он наводит наибольший ужас. Что-то в его глазах невыразимо странное — они плоские и немигающие, как у змеи. До этого момента в меня никогда ещё не целились из огнестрельного оружия, и при виде длинного, тёмного туннеля автоматного ствола я чуть не теряю сознание.

— А, этот! Да, он здесь, всё правильно. Он теперь всегда здесь. — Охранник мрачно улыбается, не снимая подёргивающегося пальца с курка. Когда он говорит, его губы выворачиваются наружу и видны мелкие жёлтые зубы. — А что тебе за дело до Томаса? Откуда ты его знаешь?

В комнате воцаряется та же напряжённая тишина, что за стенами тюрьмы. Воздух напоён электричеством — того и гляди, полыхнёт молния. По одному маленькому признаку — Алекс прижимает стиснутые кулаки к боковым швам своих джинсов — я понимаю, что он лихорадочно пытается сообразить, как себя вести дальше, что сказать. Должно быть, ему ясно, что, назвав имя Томаса, он совершил ошибку: даже я, в своём полуобморочном состоянии, расслышала презрение и подозрительность в голосе охранника.

После бесконечной, леденящей кровь паузы — которая наверняка длилась всего несколько секунд — на лице Алекса снова невозмутимая, деловая маска.

— Мы слышали только, что была какая-то мелкая заморочка, вот и всё. — Довольно уклончивое высказывание. К тому же и сделано оно с небрежностью, разыгранной настолько отлично, что граничит с наглостью.

Алекс «машинально» крутит в пальцах свой бейдж, глаза охранника приковываются к этому предмету и — ура! — страж заметно расслабляется. К счастью, ему не приходит в голову взглянуть на значок поближе и повнимательней. У Алекса лишь первый уровень доступа в лаборатории, что означает: самое большее, что ему разрешено — это навестить каморку дворника, а у него хватает нахальства шататься по самым секретным запретным зонам в Портленде, словно у себя дома.

— Долгонько же до вас доходило, — бубнит охранник. — Уже несколько месяцев прошло. Да, видать, ДКИ неплохо работает. Сам понимаешь, не та штука, чтобы о ней трубить в городе.

ДКИ — это Департамент контроля за информацией (или, согласно циникам вроде Ханны, Департамент коррумпированных идиотов). Моя кожа покрывается гусиными пупырышками. Должно быть, в Отделении №6 что-то пошло очень не так, если даже ДКИ вовлечён в дело.

— Ну, знаешь, как оно бывает... — Алекс уже полностью оправился после своей оплошности, и теперь его голос снова звучит легко и беспечно. — Здесь попробуй, получи прямой ответ! Все как в рот воды набрали.

Ещё одно уклончивое высказывание. Но страж лишь кивает:

— И не говори. — Затем дёргает головой в мою сторону. — Это кто?

Я чувствую, как его взгляд прожигает мою шею в том месте, где у меня нет шрама — свидетельства проведённой Процедуры. Как многие, он бессознательно отшатывается, правда, всего на несколько дюймов. Этого, однако, достаточно, чтобы ко мне вернулось прежнее чувство униженности, неполноценности. Я опускаю глаза.

— Да никто, — говорит Алекс, и хотя я понимаю — он обязан так сказать, в моей груди возникает тупая боль. — Меня обязали показать ей Склепы, вот и всё. Повторный сеанс воспитательной терапии, так сказать.

Я затаиваю дыхание в уверенности, что вот сейчас охранник вышвырнет нас отсюда, и, фактически, желаю, чтобы он это сделал. И всё же... В стене за табуреткой виднеется дверь — тяжёлая, толстая стальная плита с кнопочной панелью управления. Напоминает подземный сейф Центрального Сберегательного банка в городе. Сквозь дверь с трудом пробивается какой-то невнятный шум — думаю, эти звуки издают люди, но не уверена.

Где-то там, за этой дверью может быть моя мама. Алекс прав: я должна узнать.

Только сейчас до меня начинает по-настоящему доходить то, о чём толковал мне вчера Алекс: всё это время моя мама была жива! Я жила и дышала — она тоже жила и дышала. Я спала — она тоже спала, где-то далеко от меня. Когда я лежала без сна и думала о ней, она, наверно, тоже думала обо мне. Осознание потрясает меня до глубины души, неся с собой и радость, и жгучую боль.

Алекс и охранник с минуту сверлят друг друга глазами. Алекс всё так же крутит бейдж на пальце, навивая и развивая цепочку. Похоже, это беспечное движение успокаивает бдительность сторожа, и когда он снова заговаривает, в его голосе даже слышны извиняющиеся нотки:

— Я не могу вас туда пустить. — Он опускает автомат и снова залезает на свою табуретку. Я выдыхаю: оказывается, всё это время я не дышала, сама этого не замечая.

— Ну что ж, ты только выполняешь свою работу, — нейтральным голосом говорит Алекс. — Значит, теперь ты вместо Томаса?

— Точно. — Охранник мечет в меня взгляд, и я снова ощущаю, как его глаза приклеиваются к тому месту на моей шее, где нет положенного шрама. У меня сильнейшее желание прикрыться рукой, которое я вынуждена изо всех сил подавлять. Но, должно быть, страж порядка решил, что мы не представляем собой угрозы заведению, вверенному его попечениям, потому что переводит взгляд обратно на Алекса и представляется: — Фрэнк Дорсет. Перевели сюда из третьего отделения в феврале — после инцидента.

В том, как он произносит это слово «инцидент», звучит что-то такое, от чего у меня холодок бежит по спине.

— Нехилое повышение. Небось, трудновато перестроиться, а? — Алекс небрежно прислоняется к стене — образец беззаботности. Но я-то хорошо знаю своего друга! Я различаю в его голосе некоторое напряжение — по существу, он тянет время, не зная, что делать дальше и как нам проникнуть за заветную дверь.

Фрэнк пожимает плечами.

— Да здесь, знаешь, всё тихо-спокойно. Никто не входит, никто не выходит. Или, во всяком случае, почти никто. — Он снова лыбится, ощеривая свои отвратные зубы, но глаза — те же змеиные, плоские, словно задёрнутые невидимым, но плотным занавесом. Тут мне приходит в голову — был ли этот человек таким всегда или это Исцеление на него так подействовало?

Охранник запрокидывает голову и вперяет в Алекса прищуренные глаза — сходство со змеёй становится ещё явственнее.

— Так откуда ты знаешь про Томаса?

Алекс играет превосходно: беспечно улыбается, теребит бейдж...

— Да ходили всякие слухи... — туманно говорит он, пожимая плечами. — Знаешь же сам, как оно бывает...

— А то мне не знать! — говорит Фрэнк. — ДКИ из кожи вон лез, чтобы всё было шито-крыто. Держали нас под замком несколько месяцев. А что конкретно ты слышал?

Ага, вот и решающий вопрос, что-то вроде теста. «Осторожнее!» — думаю я, мысленно адресуясь к Алексу, как будто он может услышать.

Алекс колеблется несколько секунд, потом говорит:

— Слышал, что он вроде как стал проявлять симпатии не там, где надо...

Так вот оно что! Внезапно всё становится на свои места: и то, что Алекс сказал, что у него «здесь друзья», и то, что раньше у него был доступ в Отделение №6. Один из охранников, по-видимому, был симпатизёром, а может даже и участником Сопротивления. В голове всплывает любимое присловье Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь».

Похоже, Алекс попал в точку со своим ответом, потому что Фрэнк заметно расслабляется. Поразмыслив, он, видимо, приходит к выводу, что Алексу можно доверять. Поместив автомат между колен, поглаживает ствол, словно любимую собачку.

— Точно. Вот это был, скажу тебе, песец — никто не ожидал. Я этого парня знал плохо — ну, так, виделись когда-никогда в дежурке да в сортире пару раз, и всё. Он особняком ходил, ещё бы, куда ему до нас, небось, только с Изгоями разговаривать изволил.

Вот так-так! Впервые в жизни слышу, как какой-то, пусть и мелкий, но всё же представитель правящего аппарата, признаёт существование людей, живущих в Дебрях! Даже дух захватило.

Как же должно быть больно Алексу — стоять вот так и выслушивать оскорбления в адрес друга, взятого за симпатии к инакомыслящим! Расправа, по-видимому, последовала незамедлительно, тем более, что Томас был на службе у правительства. Скорее всего, его повесили, или расстреляли, или посадили на электрический стул. А если судья был милосерден и заменил смертную казнь пожизненной пыткой — то Томаса бросили сюда, в одну из камер — гнить заживо. Если какой-нибудь суд вообще состоялся.

Удивительно, как Алекс владеет собой! Голос даже не дрогнет:

— Интересно, что его выдало?

Фрэнк продолжает массировать свой автомат, и что-то в его движениях — вкрадчивых, ласковых, словно он гладит нечто живое — вызывает у меня тошноту.

— В том-то и дело, что ничего особенного.

Охранник пятернёй смахивает с морды мокрую прядь волос. Лоб у него весь в красных пятнах и блестит от пота. В этой караулке намного жарче, чем в других отделениях. Здесь нет тока воздуха, он заперт в этих стенах, воспаляется, гниёт — как всё, что попадает сюда.

— Просто решили, — продолжает Фрэнк, — что уж кто-кто, а он-то точно должен был быть в курсе побега. Ведь он был обязан проверять камеры. Туннель-то за одну ночь не проделаешь!

— Побег?!

Слово вылетает из моего рта прежде, чем я успеваю удержать его. Сердце больно бухает в груди. Побег из Склепов — дело неслыханное!

На секунду рука Фрэнка застывает на стволе автомата, а палец снова барабанит по курку.

— Ну да, — отвечает он, не сводя глаз с Алекса, как будто я — пустое место. — Уж о нём-то ты слышал?

Алекс пожимает плечами.

— Да слышал кое-что, болтали люди... Но ничего определённого.

Фрэнк смеётся. Ужасный звук. Как-то я видела двух чаек, сцепившихся друг с другом из-за куска жратвы в воздухе над океаном. Смех Фрэнка напоминает мне вопли этих грязных, прожорливых птиц.

— Уж не сомневайся, всё очень даже определённо, — скрипит охранник. — В феврале. Этот Томас, фактически, и поднял тревогу. Ещё бы — он же явно был в деле, потому что она получила... сколько? — шесть?.. семь?.. часов форы.

«Она»?! Кажется, стены обрушиваются на меня. Я делаю шаг назад и прислоняюсь спиной к влажному камню. «Может быть, это она?» — думаю я и на одну ужасную секунду чувствую разочарование. Но тут же напоминаю себе, что может статься, моей мамы здесь никогда и не было. Речь может идти о совсем другом человеке, мало ли какая диссидентка сбежала... Но как я себя ни убеждаю, головокружение не проходит. В душе бушует целая буря чувств: и надежда, и страх, и отчаяние — всё вместе.

— Чего это с ней? — осведомляется Фрэнк. Я слышу его голос как будто из подземелья.

— Воздух, — с усилием выталкиваю я слова, — воздух здесь тяжёлый...

Фрэнк снова ржёт, вернее, отвратительно кудахчет:

— Ах, барышне здесь нехорошо? Да это рай по сравнению с тем, что там, в клетках!

Господи, похоже, он получает удовольствие! Вспоминаю о споре между мной и Алексом несколько недель назад. Он тогда полностью разнёс целесообразность Исцеления. Я сказала, что без любви не может быть и ненависти, а где нет ненависти, нет насилия. А он ответил: «Ненависть — не самая опасная вещь, Лина. Равнодушие — вот что страшно».

Вновь звучит голос Алекса — по-прежнему беспечный, но теперь в нём слышны нотки настойчивости. Так обычно разговаривают уличные лоточники, пытающиеся навязать тебе упаковку давленой клубники или поломанную игрушку: «О-кей, ладно, давай договоримся, нет проблем, какая твоя цена?»

— Слушай, Фрэнк, — говорит Алекс, — впусти нас на одну минуту. Всего одну — этого достаточно. Ты же видишь — она уже напугана до чёртиков. Меня обязали притащить её аж сюда, а у меня выходной, понимаешь, собирался на причал, рыбку поудить. Понимаешь, если я приведу её домой, а она не прониклась как следует... ну, меня по головке не погладят, и придётся опять тащить её сюда. А у меня всего-то пара выходных осталась, лето на исходе, понимаешь...

— А с чего это вдруг такие церемонии? — Фрэнк кивает в мою сторону. — Если она возбухает, то есть лёгкий способ поставить её на место.

Алекс жёстко усмехается.

— Её отец — Стивен Джонс, начальник лабораторий. Он не хочет проводить досрочную Процедуру. Шума опасается, хочет, чтобы всё по-мирному. Реноме, понимаешь, пострадает.

Дерзкое, рискованное враньё. Фрэнк ведь может потребовать моё удостоверение личности, и тогда мы оба погорели. Я не в курсе, какое наказание предусмотрено за попытку проникнуть в Склепы на ложном основании, но уверена: ничего хорошего ожидать не приходится.

Впервые за всё время разговора Фрэнк проявляет ко мне интерес. Меряет меня с ног до головы взглядом, как будто здесь супермаркет, а я грейпфрут, и он оценивает, брать меня или не брать. На секунду повисает тишина.

Наконец охранник встаёт, закидывает автомат за плечо.

— Пошли, — цедит он. — Пять минут.

Пока он возится с кнопками на панельке — солидная процедура, нужно не только код ввести, но и просканировать отпечатки пальцев на специальном экранчике — Алекс берёт меня за локоть.

— Пошли! — деланно грубым голосом рявкает он, как будто мой припадок удушья действует ему на нервы. Но его прикосновение нежно, а рука — тёплая и надёжная. Как бы мне хотелось, чтобы она так и осталась на моём локте, но через секунду Алекс отдёргивает руку. В его глазах я ясно читаю мольбу: «Будь сильной. Мы почти на месте. Соберись с духом, осталось совсем немного».

Замок на двери щёлкает. Фрэнк напирает плечом на дверь, поднатуживается и приоткрывает узкую щель, в которую едва-едва можно протиснуться. Алекс идёт первым, за ним я, последним — Фрэнк. Коридор, куда мы попадаем, — такой тесный, что приходится идти гуськом. Тут ещё темнее, чем во всей остальной тюрьме.

Но что поражает меня наповал — так это запах. Ужасающая, едкая вонь разложения, как от тех мусорных контейнеров, что в гавани, в самый жаркий день: туда сваливают рыбьи внутренности, после того, как разделают пойманную рыбу. Даже Алекс прикрывает нос рукой, чертыхается и кашляет.

Позади меня лыбится Фрэнк:

— У Шестого отделения свой фирменный парфюм!

Мы шагаем; ствол автомата хлопает Фрэнка по бедру. Боюсь — мне сейчас станет плохо, и вытягиваю руку — опереться о стену. Лучше бы я этого не делала: стены покрыты слизью и каким-то грибком. По обеим сторонам прохода на равном расстоянии друг от друга расположены двери. Каждая снабжена грязным оконцем размером с тарелку. Сквозь стены до наших ушей доносится непрерывный стон, отчего сами стены постоянно вибрируют. Это даже хуже, чем вопли и крики в других отделениях. Так стонут люди, которые давно потеряли надежду на то, что их кто-то слушает. Они стонут, не отдавая себе в этом отчёта, просто пытаясь хоть чем-то заполнить время, пространство и тьму.

Меня подташнивает. Алекс прав — моя мать здесь, за одной из этих ужасных дверей; так близко, что если б мне была дана такая власть, я бы порвала межатомные связи, сделала бы камень мягким, как масло, просунула бы сквозь него руку и прикоснулась к ней. А ведь я никогда даже мысли не допускала, что когда-либо снова почувствую мамину близость.

Во мне борются противоречивые желания и надежды: «Мама не может быть здесь... Лучше бы она умерла... Я хочу увидеть её снова — живую...» А ещё в мозгу непрестанно бьётся ещё одно слово, пронизывает собой все мои мысли: «побег», «побег», «побег»... Нет, это слишком несбыточно, чтобы на это рассчитывать. Если бы моя мать вырвалась отсюда, я бы об этом знала. Она пришла бы за мной.

Отделение №6 — всего лишь один длинный коридор. По моим прикидкам, здесь около сорока дверей, сорока одиночных камер.

— Вот и всё, — объявляет Фрэнк. — Гран тур! — Он бухает кулаком в самую первую дверь: — А здесь твой приятель Томас. Хочешь с ним поздороваться? — и снова разражается своим гадостным квохчущим смехом.

Я вспоминаю, как он сказал тогда, в начале разговора в караулке: «Он теперь всегда здесь».

Алекс не отзывается, но, мне кажется, его передёргивает.

Фрэнк грубо толкает меня в спину стволом своего автомата:

— Ну, как те это нравится, а?

— Ужасно.

Это слово я не произношу, а выхаркиваю — такое впечатление, что в моём горле застрял моток колючей проволоки. Фрэнк доволен.

— Лучше слушай, что тебе говорят, и не вякай, — внушает он. — Не то кончишь, как этот засранец.

Мы останавливаемся напротив одной из клеток. Фрэнк кивает мне на замызганное оконце. Я делаю нерешительный шаг вперёд и приникаю к стеклу. Оно такое грязное, что через него трудно что-либо разглядеть, однако я прищуриваюсь и вглядываюсь в темень камеры. Различаю какие-то предметы: вот вроде бы топчан с тонюсеньким, истрёпанным тюфяком; вон там унитаз; рядом — ведро, явно человеческий эквивалент собачьей миски для воды. В углу громоздится куча старого, загаженного тряпья. Но тут я соображаю, что это вовсе не куча, это тот самый «засранец», про которого говорил Фрэнк: грязный, скрюченный в три погибели живой скелет, обтянутый кожей и обмотанный тряпьём, с метлой нечёсанных волос... Он недвижим. Его кожа так грязна, что сливается в цвете с камнем стен. Если бы не глаза, постоянно бегающие влево-вправо, как будто он следит за полётом каких-то летучих тварей, ты бы никогда не догадался, что это живое существо. Ты не разобрал бы даже, что это человек.

Опять возникает мысль: «Лучше бы ей умереть». Всё, что угодно, только не это место.

Алекс в это время уже где-то в дальнем конце коридора, и я слышу, как он резко, коротко хватает ртом воздух. Бросаю на него взгляд: Алекс застыл, как статуя, а на лице такое выражение, что я пугаюсь.

— Что?.. — лепечу я.

Он отвечает не сразу. Его взгляд устремлён на что-то, чего я не вижу — наверно, там очередная дверь. Но тут Алекс резким, конвульсивным движением поворачивает ко мне голову.

— Не надо, — хрипло выдавливает он. Страх накатывает на меня волной.

— Что там? — настаиваю я и направляюсь вперёд по коридору. Как ни странно, кажется, что Алекс где-то очень далеко, а когда из-за спины доносится голос Фрэнка, он тоже приходит как будто издалёка:

— А, это та самая камера, где сидела эта ненормальная. Номер один-восемнадцать. Начальник никак не соберётся отстегнуть капусты на замазку, ну, чтобы стены заделать, вот она пока и стоит как есть. Бабок не хватает, так что не до красоты...

Алекс не сводит с меня взора. Всё его самообладание испарилось. Его глаза пылают гневом, а может, болью; рот искривлён, на лице гримаса. В моей голове начинает бить набат.

Алекс поднимает руку, словно пытается остановить меня. Наши взгляды на мгновение встречаются, и между нами словно мелькает какая-то искра — может, предупреждение, а может извинение... Но тут я протискиваюсь мимо него и заглядываю в камеру №118.

Она почти ничем не отличается от других камер, в оконца которых я мимоходом успела бросить взгляд. Тот же грубый бетонный пол, ржавый унитаз и ведро с водой, в которой лениво плавает десяток тараканов; низкая железная лежанка с тюфяком толщиной с бумажный лист почему-то стоит в самом центре.

Но вот стены...

Они сплошь покрыты надписями. Надписи вырезаны, выцарапаны. Нет. Не надписи. На всех стенах вырезано одно-единственное слово, бесконечно повторяющееся, покрывающее все доступные поверхности.

«Любовь».

Размашисто вырезанное или лишь едва намеченное в углах; выписанное красивым шрифтом или чёткими печатными буквами. Выцарапанное, высеченное, вырезанное, выбитое... Тоскливые тюремные стены превращаются в воплощённое стихотворение.

А на полу у одной из стен, лежит потускневшая серебряная цепочка с подвеской: маленький кинжал с украшенной рубинами рукоятью и лезвием, сточившимся до небольшого бугорка. Значок моего папы. Цепочка моей мамы.

Моей мамы.

Всё то время, все эти долгие мгновения моей жизни, когда я думала, что она мертва, она была здесь: царапала, вырезала, высекала, — похороненная в камне, словно глубокая, вечная тайна.

Внезапно у меня возникает чувство, будто я в своём сне — стою на краю обрыва, а почва подо мной рассыпается, превращается в песок, подобный тому, что течёт в песочных часах — и утекает, убегает из-под моих ног. Точно так же, как во сне, твёрдый грунт исчез, и я на секунду зависаю в воздухе, прежде чем рухнуть вниз.

— Во ужас, а? Смотри, что Зараза с ней сделала. Чёрт знает, сколько часов она грызла эти стены, как крыса.

Фрэнк и Алекс стоят за моей спиной. Слова Фрэнка долетают до меня словно сквозь толстый слой ваты. Я делаю шаг и вхожу в камеру. Меня притягивает к себе столб света, словно длинным золотистым пальцем указывающий на место в стене, где зияет пролом. Должно быть, тучи снаружи разбежались, потому что в дыру, проделанную в стене каменной крепости, я вижу сияющую голубизной реку Презумпскот и трепещущие, танцующие листья — бесконечный разлив зелени и солнечного света — и ощущаю аромат жизни, дикой, привольной, тянущейся к небу.

Дебри.

Столько часов, столько времени она выводила все те же шесть букв, снова и снова — это странное, пугающее слово, слово, из-за которого она провела здесь десять долгих лет.

И ведь именно это слово помогло ей бежать. В нижней половине стены она столько раз врезалась в камень, высекая огромными буквами слово ЛЮБОВЬ — каждая буква размером с ребёнка — что камень подался, и на месте буквы О образовался чёткий, круглый пролом, словно туннель в толстой стене. Через него она и ускользнула.

Глава 23

Пищи для тела, молока для костей,

льда для ушибов и железного желудка!

— Народное пожелание

Даже после того, как за нами захлопнулись железные ворота и Склепы остались позади, чувство, что я со всех сторон окружена каменными стенами, не пропало. По-прежнему, словно чья-то безжалостная рука сдавливает мне грудь, и я борюсь за каждый глоток воздуха.

Дряхлый тюремный автобус, пыхтя мотором, уносит нас прочь от границы, в Диринг, а отсюда мы пешком идём в центр города, держась по разные стороны тротуара, он — чуть впереди. Через каждые пару шагов он поворачивает голову ко мне и что-то неслышно произносит — уголком глаза я вижу, как открывается и закрывается его рот. Знаю — он беспокоится обо мне, опасается, что я сломаюсь, но я не в силах взглянуть ему в глаза и уж тем более говорить с ним. Я упрямо смотрю перед собой и заставляю свои ноги шагать дальше. Если не считать ужасной боли в груди и животе, то всего остального тела я вообще не ощущаю, оно как не моё. Не ощущаю ни почвы под ногами, ни ветра, шумящего в деревьях и овевающего лицо; меня не может даже согреть солнечное тепло. Светилу каким-то чудом удалось прорваться сквозь завесу тяжёлых чёрных туч, и всё вокруг теперь купается в каком-то странном, зеленоватом свете, словно под водой.

Когда умерла мама — вернее, я думала, что она умерла — и я отправилась на свою самую первую пробежку, то безнадёжно заплутала в конце Конгресс-стрит, а ведь это была улица, которую я знала вдоль и поперёк, поскольку много раз бывала здесь и играла с соседскими ребятишками. Я завернула за угол и оказалась перед вывеской магазина «Всё для чистюль». Никак не могла сообразить, где нахожусь; где мой дом, куда идти — направо или налево. Всё выглядело совершенно незнакомым, нереальным, словно карикатура на себя самого, гротескное и ненастоящее. Мир искривлялся и корёжился, словно в кривых зеркалах комнаты смеха.

То же самое происходит со мной и сейчас. Потеряно, найдено и снова потеряно. Но теперь я знаю, что где-то в этом мире, в зелёных зарослях по другую сторону заграждения, живёт и дышит моя мама, мыслит, движется, дышит, потеет... Думает ли она обо мне? При мысли об этом боль в груди становится острее, и я совсем не могу вздохнуть. Приходится остановиться и постоять, согнувшись и положив руку на солнечное сплетение.

Мы пока ещё далеко от центра, зато до Брукс-стрит рукой подать. В этом районе дома не жмутся друг к другу, между ними широкие пространства — газоны, превратившиеся в безобразные пустыри и заброшенные сады, заваленные всяким мусором. Однако, на улицах ещё полно народу, к тому же я сразу различаю среди прохожих регулятора: уже сейчас, хотя ещё и полдень не пробил, на шее у него болтается рупор, а к поясу прицеплена дубинка. Должно быть, Алекс тоже заметил его. Он останавливается на несколько шагов впереди меня, осматривает улицу, как бы от нечего делать, а сам тихонько шепчет в мою сторону:

— Ты в состоянии двигаться?

Борюсь с болью. Она теперь охватила всё тело; голова раскалывается.

— Да, наверно... — хриплю я.

— Давай в проулок. Слева от тебя. Быстро.

С трудом выпрямляюсь и ковыляю в проулок между двумя большими зданиями. Немного дальше, в глубине, стоят рядком несколько мусорных контейнеров, над ними жужжат мухи. Запах тошнотворный, словно опять оказываешься в Склепах, но я не привередничаю — опускаюсь на бордюр между двумя контейнерами, благодарная за то, что можно спрятаться, присесть и отдохнуть. Голову чуть отпускает. Я откидываю её назад, на кирпичную стену. Всё кругом качается, словно на корабле, сорвавшемся со швартовых.

Через несколько мгновений ко мне присоединяется Алекс. Он опускается передо мной на корточки и отводит волосы с моего лица. За весь день он впервые может прикоснуться ко мне по-настоящему.

— Мне так жаль, Лина, — говорит он, и я знаю — он действительно ощущает мою боль как свою. — Я думал, тебе необходимо узнать.

— Двенадцать лет, — роняю я. — Двенадцать лет я думала, что она мертва.

Некоторое время мы молчим. Алекс поглаживает мои плечи, руки, колени — всё, до чего может дотянуться, словно он отчаянно хочет чисто физического контакта со мной. Я же хочу лишь закрыть глаза и рассыпаться прахом; чувствую, как разлетаются мои мысли, словно пушинки одуванчика под порывом ветра. Но руки Алекса удерживают меня в реальности: в этом проулке, в Портленде, в мире, который вдруг сошёл с ума.

«Она где-то там — вздыхает, ест и пьёт, ходит, плавает...» Теперь невозможно даже подумать о том, чтобы жить прежней, обычной жизнью: укладываться вечером в постель; или завязывать шнурки и отправляться на пробежку; или помогать Кэрол складывать тарелки; или даже лежать в пустом доме рядом с Алексом — когда я знаю, что она где-то там, и так далека от меня, как самое дальнее созвездие в небе.

«Почему она не пришла за мной?» Мысль вспыхивает резко и ярко, как разряд молнии. Жгучая боль мгновенно возвращается. Я плотно зажмуриваю глаза, опускаю голову и молюсь, чтобы эта мука закончилась. Но я не знаю, кому молиться, да и все заученные слова вылетели у меня из головы. Помню только, как ещё крохой была в церкви, и самое яркое впечатление — это солнечные лучи, пронизывающие цветные стёкла в высоких окнах, яркие и слепящие поначалу, а затем постепенно блекнущие, умирающие; и вот вместо чудесных картин остались просто пыльные фрагменты мутных стёкол и свинцовых перемычек.

— Лина. Посмотри на меня.

Чтобы открыть глаза требуются титанические усилия. Фигура Алекса видна словно сквозь туман, хотя он всего лишь в одном футе от меня.

— Ты, должно быть, голодна, — мягко говорит он. — Давай постараемся добраться до дому? Ты можешь идти? — Он чуть отодвигается назад, чтобы я могла встать.

— Нет.

Слово вырывается немного резче, чем я собиралась его произнести, и Алекс испуганно вскидывается.

— Ты не можешь идти? — Между его бровями залегает морщинка.

— Нет. — Изо всех сил пытаюсь держать голос на нормальном уровне громкости. — Я имею в виду, что не могу вернуться домой. Вообще. Никогда.

Алекс вздыхает и трёт пальцами лоб.

— Мы могли бы отправиться на Брукс-стрит, побыть там немного, пока ты не почувствуешь себя лучше...

— Ты не понимаешь! — обрываю я его. Внутри меня нарастает крик, а в глотке словно скребётся отвратительный чёрный паук. Единственное, о чём я сейчас думаю, это: «Они знали! Все, все знали — и Кэрол, и дядя Уильям, может, даже и Рейчел — знали, и всё равно позволяли мне думать, что она умерла. Позволяли мне думать, что она бросила меня, что я не стою того, чтобы быть со мной!» Внезапно во мне накаляется белое пламя гнева: если я пойду домой, если увижу кого-нибудь из них, то не смогу сдержаться. Я или спалю дом дотла, или просто разнесу его на части, доску за доской.

— Я хочу убежать с тобой! — говорю я Алексу. — В Дебри. Мы говорили об этом.

Я думала, что сейчас Алекс обрадуется, но — ничего подобного. У него усталый, измученный вид. Он отводит взгляд, прищуривается...

— Слушай, Лина, это был очень долгий день. Ты утомилась, проголодалась. Ты не в состоянии мыслить здраво...

— Я в самом что ни на есть состоянии мыслить здраво! — Вскакиваю на ноги, чтобы не казаться совсем уж беспомощной. Я зла на Алекса, хотя и понимаю, что он тут не при чём. Просто я зла на всё и всех, ярость бушует во мне — слепая, стихийная сила. — Я не могу здесь оставаться, Алекс! Больше не могу. Не после всего этого! — Моё горло стискивает спазм, когда я вновь пытаюсь подавить рвущийся наружу вопль. — Они знали, Алекс! Они знали, а мне не говорили! Врали мне!

Он тоже выпрямляется в полный рост — медленно, словно это причиняет ему боль.

— Почему ты так уверена? Ты не можешь этого знать, — возражает он.

— Я знаю! — упрямо твержу я, уверенная, что это правда.

Я действительно знаю, нутром чую. Ведь помню, было так: я спала и внезапно пробудилась; на грани сна и бодрствования я увидела склонившееся надо мной мамино лицо — мертвенно-бледное, и услышала её голос, тихо пропевший мне в ухо: «Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать», — и еле заметная грустная улыбка тронула её губы. Она тоже знала. Должна была знать, что за нею идут и заберут её в то страшное место. А всего неделей позже я сидела в своём колючем чёрном платье у пустого гроба[32], с кучкой апельсиновых корок на коленях, которые я жевала, стараясь сдержать слёзы, а все те, кому я верила, в это время возводили вокруг меня прочные, гладкие стены лжи. «Она была больна». «Вот до чего доводит Болезнь». «Самоубийство». На самом деле в тот день похоронили меня.

— Я не могу идти домой и не пойду! Я уйду с тобой. Дебри станут нашим домом. Ведь другие делают так, правда? Другие же живут там. Моя мама... — Я хочу сказать: «Моя мама тоже там!», но голос не слушается и срывается.

Алекс внимательно смотрит на меня.

— Лина, если ты уйдёшь — действительно, по-настоящему уйдёшь — у тебя всё будет иначе, чем сейчас у меня. Ты отдаёшь себе в этом отчёт? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты больше никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер сотрут, твоё удостоверение личности будет признано недействительным. Все будут знать, что ты диссидентка. На тебя откроют охоту. И если кто-нибудь найдёт тебя... если тебя схватят... — Алекс умолкает.

— Мне все равно! — огрызаюсь я, больше не в состоянии контролировать себя. — Ведь ты же сам это первым предложил, забыл? И что? Теперь, когда я готова уйти, ты отыгрываешь всё обратно?!

— Я только пытаюсь...

Я снова обрываю его. Меня всю трясёт, в душе вскипает злоба и яростное желание рвать, ломать, крушить всё, что попадётся на пути.

— Ты такой же, как и все! Такая же пустышка, как и остальные. Только мелешь языком — бла-бла-бла! А когда пора предпринять что-то серьёзное, когда ты должен помочь мне...

— Я и пытаюсь тебе помочь! — отрезает Алекс. — Всё не так просто, надеюсь, ты понимаешь? Это тяжёлый и важный выбор, а ты сейчас во взвинченном состоянии и не соображаешь, что несёшь!

Он тоже злится. От его резкого тона меня пронзает боль, но я не могу остановиться. Крушить, рвать, ломать! Я хочу уничтожить всё: его, себя, нас, весь город, весь мир!

— Не разговаривай со мной, как с несмышлёной малолеткой! — ору я.

— Тогда не веди себя как несмышлёная малолетка! — парирует он. В ту же секунду, как эти слова слетают с его уст, он — я ясно вижу — раскаивается в них. Он слегка отворачивается в сторону, втягивает в себя воздух и, овладев собой, говорит нормальным голосом: — Послушай, Лина. Мне действительно страшно жаль. Я понимаю, как тебе... после того, что случилось сегодня... Нет, я даже не представляю, что ты сейчас чувствуешь.

Поздно. Я ничего не вижу из-за слёз. Отворачиваюсь от него и принимаюсь ковырять кирпичную стену ногтем. Крошечная частичка кирпича откалывается и падает. Я провожаю её полёт взглядом и думаю о матери, об этих странных, наводящих ужас стенах, и слёзы прорываются бурным потоком.

— Если бы ты действительно беспокоился обо мне, ты забрал бы меня отсюда, — говорю я. — Если бы я не была тебе безразлична, то мы ушли бы прямо сейчас.

— Ты мне совсем не безразлична.

— Неправда! — Теперь я и сама знаю, что веду себя, как ребёнок, но ничего не могу поделать. — Ей я тоже была безразлична. Ей тоже было наплевать на меня!

— Это не так.

— Почему же она не пришла за мной? — Я по-прежнему стою к нему спиной, с силой вжимаю в стенку ладонь, и у меня ощущение, будто эта прочная стена тоже в любую секунду может обвалиться. — Где она теперь? Почему она не ищет меня?

— Ты знаешь почему, — твёрдо отвечает он. — Ты знаешь, что произойдёт, если её снова схватят — если её схватят вместе с тобой. Смерть вам обеим.

Я знаю — он прав, прав, но мне от этого не лучше. Я упираюсь, не в силах справиться с собой:

— Вовсе не поэтому! Ей плевать на меня, тебе тоже плевать на меня! Всем на меня плевать!

Я утираю слёзы и текущий нос тыльной стороной руки.

— Лина... — Алекс кладёт руки на оба моих локтя и поворачивает меня к себе лицом. Когда я отказываюсь встретиться с ним взглядом, он поддевает мой подбородок вверх, заставляя меня смотреть ему в глаза. — Магдалина, — повторяет он, впервые за всё время нашего знакомства называя меня полным именем. — Твоя мама любит тебя. Ты понимаешь это? Она любит тебя. Она по-прежнему любит тебя. Она заботится о твоей безопасности.

Меня обдаёт жаром. Первый раз в жизни я не пугаюсь этого слова. Внутри меня словно что-то встрепенулось, распрямилось, как кошка, потягивающаяся на солнце; я отчаянно жду, чтобы он повторил это слово.

Его голос бесконечно мягок, в тёплых глазах пляшут светлые искорки, цвет их напоминает сейчас солнце, пробивающееся сквозь золотые листья тихим осенним вечером.

— Я тоже люблю тебя. — Его пальцы проводят по моим скулам, задерживаются на моих губах. — Ты должна это знать. Ты, конечно, знаешь это.

И в этот момент происходит кое-что необыкновенное.

Стоя между двумя отвратительными мусорными контейнерами в каком-то замызганном проулке, когда, кажется, весь мир вокруг рушится, и слыша, как Алекс произносит эти слова, я чувствую — страх, живущий во мне с того самого момента, как я научилась сидеть, стоять, дышать; страх, владеющий мною всё то время, когда мне твердили, будто само сердце моё от природы с изъяном, больное и испорченное и эту заразу необходимо из него вырвать; страх, не отпускавший меня всё то время, когда все кругом уверяли, будто от необратимого разрушения меня отделяет всего одно сердцебиение — весь этот страх в одно мгновение исчезает. То, что встрепенулось во мне — сердцевина моего сердца, суть моей сути — распрямляется, вырывается на волю, реет, словно флаг на ветру, делает меня сильнее, чем я когда-либо была.

И я открываю рот и говорю:

— Я тоже люблю тебя.

*

Удивительно, но именно в этот момент в глухом проулке я внезапно понимаю значение моего полного имени и причину, по которой мама назвала меня Магдалиной. До меня доходит смысл старой библейской истории — об Иосифе и оставленной им Марии Магдалине. Теперь я понимаю, что он отказался от неё во имя важной цели. Вернее, он отпустил её, чтобы она могла спастись, хотя расставание с нею смертельно ранило его.

Он отпустил её во имя любви.

Наверно, когда я родилась, у моей мамы было предчувствие, что однажды ей придётся сделать то же, что сделал Иосиф. Думаю, что таковы все любящие: ты должен суметь от чего-то отказаться. Иногда ты должен отказаться от тех, кого любишь.

Мы с Алексом разговариваем обо всём, чтó мне придётся оставить здесь, когда мы уйдём в Дебри. Он хочет убедиться, что я полностью осознаю, на что решаюсь. Больше не стукнешь в дверь пекарни «Толстый и красивый» после закрытия и не купишь нераспроданные рогалики или булки с сыром — по доллару за штуку; не посидишь на причале, наблюдая за орущими и кружащимися над водой чайками; не совершишь долгую пробежку в район ферм, где трава, усыпанная росой, кажется сделанной из хрусталя; не услышишь постоянного грохота океана — этого большого сердца Портленда; не увидишь ни узеньких мощёных улочек старой гавани, ни больших сверкающих магазинов, полных нарядов, которые всё равно никогда не мог себе позволить.

Я буду жалеть только о Ханне и Грейс. Весь остальной Портленд может хоть под землю провалиться вместе со всеми своими сияющими помпезными башнями, глухими фасадами складов и послушными, пустоглазыми людьми, покорно склоняющими голову перед очередным враньём, как коровы, которых предназначили на убой.

— Если мы уйдём вместе, то останемся совсем одни — ты и я, — продолжает твердить Алекс, словно ему во что бы то ни стало надо убедиться, что я понимаю, увериться в том, что я уверена в правильности своего выбора. — Обратной дороги не будет. Никогда.

И я говорю:

— Это то, чего я хочу. Только ты и я. Навсегда.

Это правда. Я больше не испытываю страха. Теперь, когда я знаю, что всегда буду с Алексом — что мы вечно будем вместе — я уверена, что никогда и ничего больше не испугаюсь.

Мы решаем уйти из города через неделю, ровно за девять дней до назначенной Процедуры. Я нервничаю, не хочу откладывать уход так надолго; будь моя воля — сорвалась бы с места прямо сейчас и попыталась прорваться через границу среди бела дня. Но, как всегда, рассудительный Алекс приводит меня в чувство и объясняет, почему так важно подождать с уходом.

За последние четыре-пять лет он пересекал границу всего несколько раз — по пальцам можно пересчитать. Ведь это чрезвычайно опасная штука — гулять туда-сюда. И всё же в течение следующей недели ему придётся дважды пересечь заграждение до нашего окончательного ухода — риск неимоверный, самоубийственный, но он убеждает меня в том, что это необходимо. Как только он уйдёт со мной и его хватятся на работе и в университете, его имя тоже вычеркнут из списков граждан — хотя, чисто технически, он никогда и не был полноправным гражданином, поскольку это Сопротивление снабдило его фальшивыми документами.

А как только нас вычеркнут из списков, мы выпадем из системы. Пуф — и нет нас. Как будто никогда и не было. Во всяком случае, мы сильно рассчитываем на то, что нас не будут преследовать в Дебрях, за нами не пошлют рейдеров и никто не будет нас там искать. Если властям захочется устроить на нас охоту, им придётся всенародно признать, что нам удалось улизнуть из Портленда, что это вообще, в принципе, возможно. Что Изгои существуют.

Мы превратимся в призраков. От нас ничего не останется, кроме воспоминаний, да и те — если учесть, что Исцелённые не оглядываются назад, устремляя свой тупой, неподвижный взор в будущее, — растворятся в долгой веренице одинаковых, монотонных дней. Всякий наш след пропадёт, и мы исчезнем, как дым.

Поскольку Алекс тоже не сможет больше приходить в Портленд, нам придётся захватить с собой как можно больше еды, плюс зимнюю одежду и всё, без чего нельзя обойтись. Изгои в поселении — люди щедрые и делятся припасами, и всё же осень и зима в Дебрях — это суровое испытание; а после многих лет жизни в городе Алекса нельзя назвать умелым охотником-собирателем.

Мы уговорились встретиться в доме на Брукс-стрит в полночь, чтобы продолжить сборы. Я принесу туда первую партию вещей, которые заберу с собой в Дебри: мой фотоальбом, футлярчик с записками, которыми мы с Ханной обменивались в наш софомор-год в школе, и, конечно, съестные припасы — всё, что смогу утащить из кладовки в дядином «Стоп-н-Сейв».

Когда мы с Алексом, наконец, расстаёмся и расходимся по домам, уже три часа пополудни. Облака уже не затягивают небо сплошным покровом, в разрывах между ними виднеется небо — бледно-голубое, как застиранный шёлковый платок. В воздухе ещё держится тепло, но в порывах ветра уже чувствуется холодное и дымное дыхание осени. Скоро вся роскошная зелень природы запылает алым и оранжевым; потом отгорят и эти краски, перейдут в строгую и холодную зимнюю бесцветность. А меня здесь не будет, я затеряюсь где-то там, среди голых, дрожащих деревьев, гнущихся под тяжестью снега. Но Алекс затеряется вместе со мной, и мы будем в безопасности. Будем ходить, взявшись за руки, и целоваться в открытую среди бела дня, и будем любить друг друга без оглядки столько, сколько захотим, и никто никогда не сможет нас разлучить.

Несмотря на всё, произошедшее сегодня, я чувствую себя спокойнее, чем когда-либо, как будто те слова, что мы с Алексом сказали друг другу, окружили меня защитным полем.

Я не бегала уже больше месяца — слишком было жарко, и до недавнего времени Кэрол запрещала мне. Но едва переступив порог дома, я звоню Ханне и прошу встретиться со мной у стадиона — нашего обычного старта. Та хохочет:

— А я как раз собиралась позвонить тебе и предложить то же самое!

— У дураков мысли сходятся, — отзываюсь я. Её смех на секунду прерывается — в трубке слышно короткое покряхтывание. Это где-то в недрах Портленда к нашему разговору подсоединился цензор. Тот самый вращающийся глаз, всевидящий, бдительный, насторожённый. На секунду меня охватывает злость, но тут же испаряется. Скоро я буду вне досягаемости этого глаза — полностью и навсегда.

Я надеялась упорхнуть из дома, не наткнувшись на тётку, но она заступает мне дорогу в тот момент, когда я уже почти у двери. Кэрол, как всегда, возится на кухне, замкнутая в своём бесконечном жизненном цикле: готовка — уборка — готовка — уборка...

— Где тебя носило весь день? — спрашивает она.

— Я была с Ханной, — на автомате отвечаю я.

— И снова уходишь?

— Только на пробежку.

Ещё совсем недавно, сегодня в середине дня, я думала, что если увижу её, то либо раздеру ей морду, либо вообще убью. Но сейчас её вид оставляет меня совершенно равнодушной, как будто передо мной размалёванный рекламный щит или какой-то незнакомый прохожий, спешащий на автобус.

— Обед в семь тридцать! — объявляет она. — И чтоб была дома — на стол накрыть!

— Буду, — отзываюсь я. Мне вдруг приходит в голову, что вот это самое равнодушие, чувство отчуждённости, должно быть, присуще не только ей, но и всем Исцелённым. Словно между тобой и всеми остальными — толстое, массивное стекло. Которое ничем не пробьёшь. Через которое ничего не проникает внутрь и ничто не вырывается наружу. Говорят, что Исцеление производят, чтобы дать людям счастье, но мне-то теперь понятно, что это чушь и всегда было чушью. Всё дело в страхе: страхе перед физической болью, страхе перед душевными муками — всюду страх, страх, страх. И в результате люди не живут, а слепо, по-животному существуют: зажатые между стенами, постоянно стукаются в них лбом, бегают по отведённым им узеньким коридорам, запуганные, тупые и безмозглые.

Бедная Кэрол. Мне всего семнадцать лет, но я знаю то, о чём она не подозревает: если смысл твоей жизни в том, чтобы просто плыть по течению, то это не жизнь. Я знаю, что весь смысл — причём единственный— в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и не отпускать это от себя, и бороться за это, и никому не позволить у тебя это отобрать.

— О-кей, — молвит Кэрол. В её позе чувствуется какая-то неловкость — так с ней всегда, когда она хочет сказать что-то важное и полное смысла, но, похоже, никак не вспомнит, как это делается. — Две недели до твоей Процедуры, — наконец выдаёт она.

— Шестнадцать дней, — поправляю я, но в голове у меня совсем другой счёт: семь дней. Семь дней — и я свободна и далека от всех этих людей, плывущих по поверхности, не видящих друг друга, скользящих мимо, мимо, мимо жизни — прямо в смерть.

— Это нормально — нервничать перед Процедурой, — говорит она.

Вот, оказывается, какую важную и трудную вещь она пытается сделать: сказать слова ободрения и поддержки. Вот то, что ей даётся с таким огромным трудом — вспомнить эти самые слова. Бедная тётя Кэрол! Дни, полные тарелок и консервных банок с квёлыми овощами, перетекают один в другой, и так бесконечно.

Внезапно я вижу, как она постарела. На лице залегли глубокие складки, в волосах седина. Только глаза, кажется, не имеют возраста: эти недвижные, словно покрытые плёнкой глаза, такие же, как у всех Исцелённых — как будто они постоянно вглядываются куда-то вдаль, в пустоту. Наверно, она была красива в молодости — до своей Процедуры: такого же роста, что и моя мама, и так же стройна. В моей голове возникает образ: две девочки-подростка над серебристой гладью океана, словно две тонкие чёрные скобки на белой бумаге — брызгают друг в дружку водой, хохочут... Вот чем нельзя поступаться.

— О, да я не нервничаю, — отвечаю я тётке. — Я жду — не дождусь.

Всего семь дней.

Глава 24

Что такое красота? Не более, чем обман, иллюзия, образ, создаваемый потоком возбуждённых частиц и электронов на сетчатке твоего глаза, вламывающихся в твой мозг, словно толпа распоясавшихся школьников на переменке. Ты хочешь продолжать обманываться? Ты хочешь жить в плену иллюзий?

— Эллен Дорпшир. «Обман красоты», Новая философия.

Ханна уже на месте — стоит, привалившись к сетке вокруг стадиона, голова запрокинута, глаза закрыты — подставляет лицо солнцу. Волосы распущены и свободно падают вдоль спины, почти белые в солнечных лучах. Я приостанавливаюсь шагах в пятнадцати от неё. Как бы мне хотелось запомнить её такой и запечатлеть этот образ в своём сердце навсегда.

Но тут она открывает глаза и видит меня.

— Мы ещё даже не начали забег, — звенит она, отталкивается от сетки и демонстративно смотрит на свои часы, — а ты уже приходишь второй!

— Ах так, вызов?! — подхватываю я.

— Какое там — это факт! — сияет она улыбкой. Впрочем, улыбка чуть-чуть, на секунду, меркнет, когда я подхожу поближе. — Что-то ты какая-то не такая, как всегда...

— Устала, — говорю я. — День был долгий.

Как странно — мы не обнимаемся в знак приветствия, а ведь это было для нас всегда так естественно. Как странно — почему я никогда не говорила ей, чтó она для меня значит?

— Расскажешь?

Ханна смотрит на меня, прищурившись. За лето она здорово загорела. Веснушки на носу сбежались в кучку, словно звёзды в центре галактики. Она, я уверена, самая красивая девушка в Портленде, а может, и во всём мире. И при мысли о том, что она будет жить дальше и забудет обо мне, я чувствую приступ острой боли в груди. Придёт день — и она перестанет вспоминать о времени, когда мы были вместе. А если даже и вспомнит, то оно ей покажется чужим, далёким, немного смешным и нелепым — словно сон, подробности которого начали стираться из памяти...

— Может быть, после пробежки, — говорю я.

А что ещё я могу сказать?..

Ты должен идти вперёд, это единственный путь. Ты должен во что бы то ни стало идти к намеченной цели — это всеобщий закон жизни.

— После того, как я побью тебя! — говорит она, наклоняясь вперёд, чтобы размять сухожилия.

— И кто это говорит? Та, что всё лето провалялась пузом кверху?

— И кто это говорит? — Она запрокидывает голову и подмигивает мне: — Думаю, чем бы вы там с Алексом ни занимались целыми днями напролёт, вряд ли это можно считать спортивной тренировкой!

— Ш-ш-ш!

— Да ладно, успокойся. Никого нигде — я проверяла.

Всё выглядит таким нормальным, обычным — прекрасно, чудесно обычным — что я от макушки до пят полна радости, от которой кружится голова. Улицы исчёрканы полосками света и тени, воздух наполняют запахи соли, какой-то жарящейся вкуснятины и — слабо, еле заметно — выброшенных на берег водорослей. Я хочу удержать в себе этот момент навсегда, сохранить его в глубине сердца: моя старая жизнь, моя тайна.

— Поймалась! — кричу я Ханне, шлёпая её по плечу. — Тебе водить!

И тут же срываюсь с места, а она взвизгивает и припускает следом. Мы обегаем стадион и направляемся в гавань, к причалам, без малейшего колебания и даже не обсудив маршрут. Мои ноги сильны и упруги; укус, полученный в ту страшную ночь, уже совсем зажил, оставив после себя лишь тонкую красную линию на икре, похожую на улыбку. Прохладный воздух наполняет лёгкие, которые с непривычки чуть-чуть ноют, но это хорошая боль; она напоминает, какая это великолепная штука: дышать, чувствовать страдание, чувствовать радость — всё равно, лишь бы чувствовать. Что-то солёное жжёт мне глаза, и я часто моргаю, не уверенная, что это — пот или слёзы.

Мы описываем широкий круг от старой гавани до самого Восточного Променада. Бежим не торопясь; это не самый быстрый наш бег, но, думаю, один из самых лучших. Мы храним единый ритм, держимся рядом, почти плечо в плечо, пусть и бежим медленнее, чем в начале лета.

Да, форма не ах: пробежав три мили, мы заметно сбавляем шаг, по молчаливому обоюдному согласию срезаем вниз по склону, ведущему на пляж, валимся на песок и заходимся смехом.

— Две... минуты... — Ханна хватает ртом воздух, — мне нужно... только две минуты!

— Слабачка! — хохочу я, хотя сама благодарна без меры за то, что представилась возможность отдохнуть.

Ханна захватывает горсть песку и бросает в меня. Мы обе падаем на спину, раскинув руки-ноги, как обычно это делают детишки на снегу. Песок на удивление прохладен и чуть влажен. Наверно, всё же утром шёл дождь, пока мы с Алексом бродили в Склепах. При мысли о тесной клетке, о словах, врезанных в стены, о столбе солнечного света, бьющем сквозь О в стене, в груди у меня снова что-то сжимается. Сейчас, в эту самую секунду, моя мама — где-то там: движется, дышит, живёт.

Что ж, скоро и я тоже буду «где-то там».

На пляже пустынно — всего несколько человек, по большей части семьи с детьми и один старик, медленно бредущий вдоль кромки воды, опираясь на тросточку. Солнце прячется за облаками, залив свинцово сер, только совсем чуточку отдаёт зеленью.

— Не могу поверить — всего через пару-тройку недель мы больше можем не волноваться о комендантском часе! — говорит Ханна и поворачивает ко мне голову. — Для тебя так вообще меньше трёх недель. Шестнадцать дней?

— Ага.

Ох, как мне неловко врать Ханне. Чтобы скрыть смятение, сажусь, подтянув колени к груди и обняв их руками.

— Я решила, что всю мою первую ночь в качестве Исцелённой проведу на улице — просто потому, что могу это сделать. — Ханна приподнимается на локтях. — Давай проведём её вместе — ты и я, а? — В её голосе нотки мольбы. Я понимаю, чего она ждёт от меня: «Да, конечно!» и «Отлично придумано!». Я понимаю, что ей — да и мне тоже — очень бы хотелось поверить, что жизнь не изменится, всё будет идти, как раньше.

Но я не могу заставить себя произнести эти слова. Вместо этого принимаюсь возить большим пальцем по бедру, отряхивая песок.

— Слушай, Ханна. Я должна тебе что-то сказать. Насчёт Процедуры...

— А что насчёт Процедуры? — прищуривается она. По голосу Ханна слышит, что я говорю серьёзно, и это пугает её.

— Пообещай, что ты не будешь сердиться на меня, о-кей? Иначе я не смогу... — Я останавливаюсь, прежде чем выпалить: «... не смогу уйти, если ты будешь злиться на меня». Я, кажется, забегаю вперёд.

Ханна садится на песке и поднимает руку, пытаясь изобразить улыбку.

— Подожди, я сама догадаюсь. Вы с Алексом собираетесь спрыгнуть за борт, сбежать вместе и гулять без меня на свободе вместе с Изгоями.

Она произносит это как бы в шутку, но в её голосе чувствуется надлом, ожидание: она хочет, чтобы я разуверила её.

Но я ничего не говорю. С минуту мы лишь смотрим друг на друга, и с её лица исчезают свет и радость.

— Не может быть, — говорит она наконец. — Ты шутишь!

— Я должна, Ханна, — тихо возражаю я.

— Когда? — Она прикусывает губу и смотрит в сторону.

— Мы решили сегодня. Сегодня утром.

— Нет. Я имею в виду — когда? Когда вы уходите?

Я колеблюсь только одну секунду. После сегодняшнего утра я не понимаю больше этого мира и того, что в нём происходит. Но одно я знаю точно — Ханна никогда не предаст меня. Во всяком случае не сейчас — не прежде, чем они всадят ей в мозг свои иголки, разорвут на кусочки, камня на камне не оставят от её прежней личности. Я вдруг понимаю: вот что на самом деле делает Исцеление — оно ломает людей, забирает их у себя самих.

Но к тому времени, когда они доберутся до неё, будет уже поздно.

— В пятницу, — говорю я. — Ровно через неделю.

Она резко, со свистом выдыхает сквозь зубы.

— Нет, неправда, ты шутишь, — повторяет она.

— Меня ничто не держит здесь, — говорю я.

Тогда она снова вскидывает на меня свои огромные глаза — в них столько страдания.

— А я?

Внезапно ко мне приходит решение проблемы — простое, до смешного простое. Я едва не захожусь смехом.

— Так пойдём с нами! — выпаливаю я. Ханна испуганно озирает пляж, но кругом никого; только старик ещё ковыляет где-то вдали и не может нас слышать. — Я серьёзно, Ханна! Пойдём с нами. Тебе бы понравилось в Дебрях. Это невероятно! Если б ты только видела их поселение...

— Как? Ты была там? — резко обрывает она.

Я краснею, сообразив, что так и не рассказала ей о ночи, проведённой с Алексом в Дебрях. Наверняка она воспримет это как предательство, ведь я всегда и обо всём ей рассказывала.

— Только один раз. И всего пару часов. Это великолепно, Ханна. Совершенно не так, как мы себе представляли. А переход через границу... Сам факт, что её можно пересечь... Всё совсем не так, как нам внушают. Они врут нам, Ханна, нагло, беззастенчиво врут!

Я останавливаюсь, захлебнувшись в эмоциях. Ханна смотрит вниз, дёргая ниточку, высунувшуюся из шва её спортивных шорт.

— Мы могли бы уйти, — говорю я немного мягче, — все трое.

Долгое время Ханна не отвечает. Она, прищурившись, смотрит на океан, а потом еле заметно качает головой, и грустно улыбается.

— Я буду скучать по тебе, Лина, — говорит она, и у меня падает сердце.

— Ханна... — завожу я, но она перебивает меня:

— А может, и не буду. — Она встаёт, отряхивает песок с шорт. — Ведь для того и проводят Исцеление, правда? Чтобы не было боли. Во всяком случае — такой боли.

— Но ведь ты можешь и не проходить через Процедуру. — Я тоже поднимаюсь на ноги. — Давай уйдём в Дебри.

Ханна невесело усмехается:

— И бросить всё это? — Она жестом указывает вокруг себя. Я вижу — она пытается шутить, но это шутка только наполовину. Оказывается, несмотря на все свои крамольные разговоры, подпольные вечеринки и запрещённую музыку, Ханна не хочет отказываться от этой жизни, уходить из этого места — единственного, которое мы знаем. Ещё бы, ведь ей и здесь совсем не плохо: хорошая семья, светлое будущее, отличная партия. У меня же ничего нет.

Уголки Ханниного рта дрожат. Она стоит, понурившись, и пинает носком кроссовки песок... Мне бы хотелось её утешить, но не могу придумать, что сказать. В груди всё сжимается и ноет. Похоже, в этот момент прямо на моих глазах распадается всё, что связывало нас с Ханной, вся наша долгая дружба: наши вечеринки с запретным полночным попкорном, после которых я оставалась у Ханны ночевать; и то, как мы вместе готовились к Аттестации, когда Ханна напяливала на нос пару старых отцовских очков и лупила линейкой по столу каждый раз, как я давала неправильный ответ, после чего вся подготовка шла насмарку, потому что мы всё время давились смехом; и то, как она двинула кулаком прямо в нос Джиллиан Доусон, когда та ляпнула, что у меня нечистая кровь; наши посиделки с мороженым на причале, когда мы мечтали о том, как у каждой из нас будет пара и мы будем жить рядом, в одинаковых домах.

Всё это развеялось в прах, словно песок, взвихренный смерчем.

— Ты же знаешь, что дело тут не в тебе, — еле удаётся выдавить мне — такой в горле ком. — Ты и Грейс — единственные люди, которые много значат для меня. Больше ничего... — Я запинаюсь. — Всё остальное — ничто.

— Я знаю, — говорит она, но по-прежнему не смотрит на меня.

— Они... они забрали мою мать, Ханна.

Этого я не собиралась рассказывать, потому что вообще не хочу говорить о своей матери. Но слова выскочили сами собой.

Она резко вскидывает голову:

— Ты о чём?

Тогда я рассказываю ей о походе в Склепы. Невероятно, но мне удаётся связно передать всю историю, все подробности, в том числе и об Отделении №6, о побеге, о камере и о словах, врезанных в камень. Ханна слушает, застыв в полном молчании — я никогда не видела её такой тихой и серьёзной.

Когда я заканчиваю рассказ, её лицо белее снега. Помню, в далёком детстве она тоже так бледнела, когда мы всю ночь пугали друг друга, рассказывая истории о привидениях. Впрочем, в каком-то смысле, история моей матери и есть история о привидении.

— Боже мой, Лина, — еле слышным шёпотом говорит она. — Я даже не знаю, что сказать. Боже мой.

Я киваю, уставившись на океан. Интересно, то, что нам рассказывали о других странах, тех, где царит Зараза, — это правда? Такие ли уж там дикие и нецивилизованные люди, морально и физически деградировавшие, как нам об этом талдычат? Уверена, это очередная ложь. Куда легче вообразить место наподобие Портленда с его стенами, барьерами, полуправдами и полными неправдами; место, где, однако, иногда всё же рождается любовь, пусть слабая и робкая.

— Ты же понимаешь, почему я должна уйти. — Это, собственно, не вопрос, но Ханна кивает.

— Да. — Она легонько встряхивает плечами, словно стараясь очнуться от сна. Потом поворачивается ко мне. И хотя глаза у неё грустные-грустные, она пытается улыбнуться. — Лина Хэлоуэй, — говорит она, — ты — легенда.

— Ага, как же, — закатываю я глаза. — Скорее назидательная история.

Но на самом деле мне становится легче. Она назвала меня моей настоящей фамилией, фамилией моей мамы, так что... Ханна поняла.

— Нет, правда. — Она отбрасывает волосы с лица, не сводя с меня пристального взора. — Знаешь, я была неправа. Помнишь, тогда, в начале лета? Я сказала, что ты всего боишься. Что у тебя не хватает смелости попробовать что-то новое. — Её губы снова растягиваются в печальной улыбке. — Как выяснилось, ты гораздо храбрее меня.

— Ханна...

— Это ничего. — Она взмахивает рукой, отметая мои возражения. — Ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.

Я не нахожусь, что сказать. Мне бы хотелось обнять её, но вместо этого обхватываю руками себя. От воды дует пронизывающий ветер.

— Мне будет тебя не хватать, Ханна.

Она делает пару шагов к воде, опять подкидывает песок носком кроссовки. Тот поднимается в воздух аркой и на мгновение словно бы зависает, прежде чем рассыпаться.

— Ладно. Ты знаешь, где меня искать, — говорит она.

Мы ещё некоторое время стоим, прислушиваясь к тому, как прибой накатывает на берег, как вздымаются волны, перекатывая мелкую гальку, выбеленную и раскрошенную в песок за тысячи и тысячи лет. Когда-нибудь, возможно, всё это место будет покрыто водой. А может быть, всё оно рассыплется в пыль.

Затем Ханна поворачивается вокруг себя и говорит:

— Ну, что? Обратно к стадиону? Я тебя побью! — и срывается с места прежде, чем я успеваю сказать «о-кей».

— Это нечестно! — кричу я ей вслед. Но не слишком тороплюсь нагнать её. Даю ей несколько футов форы и стараюсь запомнить её именно такой: бегущей, смеющейся, загорелой, счастливой, прекрасной... Моей. Белокурые волосы сверкают в последних лучах солнца, как факел, как маяк, как обещание, что всё будет хорошо и нас обеих ждёт счастье.

*

Любовь — самая смертоносная из всех смертоносных сущностей. Она убивает в любом случае — и тогда, когда она у тебя есть, и тогда, когда её нет.

Но это не совсем так.

Судья и осуждённый. Палач; топор; помилование в самую последнюю секунду; глубокий, резкий вдох и взгляд в небо: «Благодарю, благодарю, благодарю тебя, Боже!»

Любовь: она может убить тебя; она может спасти тебя.

Глава 25

«Уйти — мне жить; остаться — умереть[33]».

— Цитата из назидательной истории о Ромео и Джульетте Уильяма Шекспира, воспроизведённая в подборке «Сто цитат, которые необходимо знать для успешной сдачи экзаменов», изд. Принстон Ревю.

Когда я чуть за полночь пробираюсь на Брукс-стрит, 37, на улице стоит холод, и я застёгиваю ветровку под самое горло. Кругом, как всегда, темно и тихо. Нигде ничто не шелохнётся: не дрогнет занавеска на окне; не мелькнёт тень на стенке, заставляя меня замереть на месте; не сверкнёт глазищами приблудный кот; даже крысы — и те попрятались. Не слышно и отдалённого топота регуляторских башмаков. Город застыл, словно скованный морозом, словно вся природа досрочно впала в зимнюю спячку. Это даже пугает. Снова на ум приходит домик, переживший блиц — теперь он стоит там, посреди Дебрей, нетронутый, целёхонький, но неживой — необитаемый, и лишь полевые цветы растут сквозь щели в прогнившем полу.

Ну, вот, наконец, последний поворот — и видна ржавая оградка вокруг знакомой усадьбы. Меня окатывает волной счастья при мысли о том, как Алекс сидит там, в одной из комнат, и тщательно набивает свой рюкзак одеялами и консервными банками. Только сейчас до меня доходит, что за лето я так свыклась с виллой №37 по Брукс-стрит, что думаю о ней как о родном доме. Поддёргиваю свой рюкзак повыше и припускаю к калитке.

Однако с ней что-то не так: дёргаю несколько раз — не открывается. Сначала я думаю, что она просто застряла, но потом замечаю, что кто-то навесил на неё большой амбарный замок. Новенький — вон как ярко блестит в лунном свете.

Усадьба запечатана.

Я до того обескуражена, что поначалу не ощущаю ни испуга, ни подозрения. Единственная мысль — об Алексе: где он, что с ним, и не он ли навесил замок. Мало ли, думаю, может, он боится, чтобы наши вещи не украли. А может быть, я опоздала. Или, может быть, пришла слишком рано.

И только я собираюсь перемахнуть через ограду, как откуда-то справа из темноты неслышно появляется Алекс.

Хотя мы не виделись всего несколько часов, как я счастлива снова видеть его! А скоро он будет весь мой, мой полностью и навсегда; и я бегу к нему и кричу, забыв, что надо бы вести себя потише:

— Алекс!

— Ш-ш-ш.

Он едва успевает обхватить меня руками, когда я в буквальном смысле прыгаю на него, едва не сбивая с ног. Я смотрю на него — он улыбается, он так же счастлив, как и я.

Алекс целует меня в кончик носа:

— Тсс. Мы пока ещё не в безопасности!

— Да, но скоро...

Я приподнимаюсь на цыпочки и мягко, нежно целую его. Как всегда, прикосновение его губ к моим заставляет забыть всё плохое, что есть в мире. Наконец, я выворачиваюсь из его объятий, шутливо шлёпая его по руке:

— Кстати, спасибо за ключ!

— Какой ключ? — озадаченно прищуривается Алекс.

— Ключ от замка.

Я пытаюсь обнять его, но он отступает от меня, подходит к воротам, смотрит на замок и трясёт головой. Его лицо в одно мгновение превращается в белую маску ужаса — и в эту секунду я всё понимаю, мы оба понимаем; Алекс открывает рот, но это движение, похоже, занимает целую вечность; до меня вдруг доходит, почему я вижу его так ясно, в кругу яркого света: он застыл, как застывает олень в лучах фар несущегося по дороге грузовика («регуляторы сегодня ночью, оказывается, используют прожекторы»); прорезая тишину ночи, ревёт чей-то громовой голос: «Стоять! Вы оба! Руки за голову!»

В этот же момент до меня, наконец, долетает другой голос — голос Алекса: «Беги, Лина, беги!» Я вижу, как он отпрыгивает в тень и исчезает во мраке; но ноги меня не слушаются, поэтому когда я, наконец, срываюсь с места и слепо бегу, ничего не соображая, куда придётся, в первый же попавшийся переулок — ночь оживает, повсюду мечутся плотные тени, орут, пытаются схватить меня, рвануть за волосы. Их сотни, они словно падают с неба, вылезают из-под земли, спрыгивают с деревьев, появляются из ничего.

— Хватай её! Хватай!

Сердце разрывается, дышать не могу, кажется, сейчас умру от страха. Тени превращаются в людей, и все они с воплями тянутся ко мне; в руках у них дубинки и сияющие металлом пистолеты, баллоны со слезоточивым газом. Я выворачиваюсь из захватов, подныриваю под тянущиеся ко мне лапы. Мне нужно добежать до холма, за которым начинается Брэндон Роуд. Но всё напрасно. Один из регуляторов грубо хватает меня сзади; я яростно вырываюсь от него только затем, чтобы врезаться в другого, в униформе охранника; чувствую, как другая пара рук обхватывает меня. Страх парализует меня, душит, я не могу вздохнуть.

Рядом тормозит патрульный автомобиль, его фары заливают меня ярким светом, но только на одну секунду, а в следующую весь мир вокруг начинает пульсировать, рваться на фрагменты: чёрный, белый, чёрный, белый — то несясь очертя голову, то словно в замедленной съёмке.

Вот чьё-то лицо, искорёженное диким воплем; слева, ощерив клыки, в воздух взмывает собака; кто-то орёт: «Вали её! Вали!»

Не могу дышать, не могу дышать, не могу...

Вой, визг; воздетая дубина на миг застывает в воздухе.

И падает; собака, рыча, приземляется; удар; жгучая, всепоглощающая боль.

Темнота.

*

Я открываю глаза. Мир, похоже, разлетелся на тысячи кусков. Всё, что я вижу — это неясные блики света, расплывающиеся, кружащиеся, словно в калейдоскопе. Смаргиваю несколько раз, и постепенно блики собираются в горящую жёлтую лампочку. Лампочка свисает со светло-кремового потолка, на котором красуется большое пятно в форме совы. Моя комната. Мой дом. Я дома.

На короткий миг я чувствую облегчение. Вся кожа зудит, точно в неё впились тысячи иголок. Хочется только одного: откинуться на свою мягкую подушку и погрузиться в тёмное забвение сна. Только бы эта ужасная боль в голове прошла! Но тут оживает память: замок, засада, ожившие тени.

И Алекс.

Что с Алексом?!

Я бьюсь, пытаюсь сесть, но мучительная боль простреливает голову и шею, и я снова падаю на подушку, хватая воздух ртом. Закрываю глаза и слышу, как со скрипом приотворяется дверь. Снизу доносятся голоса: моя тётка разговаривает с кем-то на кухне — мужской голос, не узнаю. Должно быть, регулятор.

В комнате звучат шаги. Лежу, плотно закрыв глаза, и притворяюсь спящей. Матрас чуть прогибается под чьей-то невеликой тяжестью — пришедший наклоняется надо мной; чувствую на шее тёплое дыхание.

Слышу топот других шагов вверх по лестнице, а затем у двери раздаётся шипение Дженни:

— Ты что здесь делаешь? Тётя Кэрол велела тебе держаться от неё подальше. Марш вниз, пока я не сказала ей!

Тяжесть исчезает, и лёгкие шажки топочут через комнату к двери. Чуть приоткрываю глаза и в узенькую щёлку между веками вижу, как Грейс подныривает под плечо Дженни, застывшей в дверном проёме. Грейси, наверно, приходила проверить, как я себя чувствую. Увидев, что Дженни делает несколько осторожных шагов к кровати, я плотно смежаю веки.

Но тут она разворачивается на сто восемьдесят так резко, будто ей невмоготу оставаться в одной комнате со мной. Слышу, как она кричит в коридор: «Она ещё спит!», после чего дверь снова со скрипом затворяется. Но я успеваю отчётливо расслышать голос из кухни: «Кто это был?! Кто её заразил?!»

На этот раз я всё-таки ухитряюсь сесть, несмотря на боль, словно клинком пронзающую голову и шею, и ужасное ощущение головокружения, сопровождающее каждое моё движение. Пытаюсь подняться на ноги, но они не держат. Опускаюсь на четвереньки и ползу к двери. Это усилие окончательно изматывает меня, и я ложусь на пол. Трясусь, как в лихорадке, а комната продолжает кружиться и раскачиваться, словно какие-то дьявольские качели.

Одно хорошо — лёжа на полу и прижавшись к нему ухом, я могу яснее расслышать, о чём идёт разговор внизу. Тётка говорит:

— Вы же должны были его видеть! — Всегда такая выдержанная, Кэрол, похоже, на грани истерики. Такого с ней ещё никогда не было.

— Не беспокойтесь, — заверяет её регулятор. — Мы его найдём.

Меня охватывает невыразимое облегчение. Они не поймали Алекса! Если бы регуляторы знали, кто был со мной, или хотя бы просто заподозрили, его бы уже арестовали. Я произношу безмолвную благодарственную молитву за то, что Алексу неведомо каким чудом удалось спастись.

— Мы ни о чём не догадывались, — лепечет тётка всё тем же дрожащим, срывающимся голосом, таким непохожим на её обычный, размеренный тон. Теперь я понимаю — она не только в истерике. Она себя не помнит от страха. — Это правда, поверьте! Мы не имели никакого понятия, что она заражена. Ну, откуда же нам было знать — аппетит нормальный, на работу всегда вовремя, никаких перепадов настроения...

— Должно быть, она приложила все усилия, чтобы скрыть симптомы, — перебивает её регулятор. — Это у них, заразных, обычное явление.

Я явственно слышу в его голосе отвращение при слове «заразных», как будто он говорит «тараканы» или «террористы».

— Что нам теперь делать? — Голос тётки теперь слышен не так хорошо — должно быть, они с регулятором перешли в гостиную.

— Мы поднимем всех на ноги, — заверяет он, — и если нам хоть чуточку повезёт, то ещё до конца недели...

Больше я ничего не могу разобрать. На мгновение прислоняюсь лбом к двери, сосредоточиваюсь на вдохе и выдохе — боль не даёт нормально дышать. Затем осторожно поднимаюсь на ноги. Вокруг всё плывёт, и я вынуждена опереться о стенку. Так я стою и соображаю, что же теперь делать. Для начала надо выяснить, что, в сущности, произошло. Необходимо узнать, как долго регуляторы вели наблюдение за Брукс-стрит, 37. Ещё надо убедиться, что Алекс в безопасности. Надо поговорить с Ханной. Она поможет. Она наверняка знает, что делать. Пытаюсь повернуть дверную ручку, и выясняется, что дверь заперта.

Конечно. Я теперь узник.

И тут ручка начинает поворачиваться. Я со всех ног бросаюсь к кровати и падаю на неё — боль адская — как раз в тот момент, когда дверь распахивается и снова входит Дженни.

Но я не успеваю вовремя закрыть глаза. Дженни выкрикивает в коридор: «Она проснулась!» В руке у неё стакан воды, но, похоже, ей очень не хочется подходить ко мне. Так и торчит у двери, не сводя с меня глаз.

Уж с кем-с-кем, а с Дженни у меня совсем нет желания общаться, но придётся — жажда замучила. В горле так саднит, будто я наждачной бумаги наглоталась.

— Это мне? — хриплю я, указывая на стакан.

Дженни кивает. Её губы вытянуты в тонкую белую линию. Похоже, впервые в жизни она проглотила язык. Но тут она делает пару быстрых шагов вперёд, ставит стакан на ветхую тумбочку у кровати и пулей несётся к двери.

— Тётя Кэрол сказала, что это поможет.

— От чего поможет?

Я делаю огромный глоток и с благодарностью ощущаю, что жжение в горле, как и боль в голове, похоже, чуть-чуть уменьшились.

Дженни пожимает плечами:

— Не знаю. Наверно, от инфекции.

Так вот почему она стоит у двери и боится подойти ко мне поближе! Я заразная, больная, нечистая. А ну как заражу её, бедняжку?

— Эта болезнь таким путём не передаётся, ты же знаешь.

— Знаю, — огрызается она, но не трогается с места, будто приросла к нему, и насторожённо следит за мной.

На меня вдруг накатывает страшная усталость.

— Который час? — спрашиваю я.

— Два тридцать.

Вот это сюрприз. Так мало времени прошло с того момента, как я отправилась на встречу с Алексом.

— Я долго была в отключке?

Она снова пожимает плечами:

— Когда тебя принесли, ты была без сознания.

Она говорит так сухо и спокойно, будто это обычное дело, подумаешь, Лина голову разбила, невидаль. А ведь это не кто-нибудь, а регулятор оглоушил меня дубиной по затылку! Она смотрит на меня, будто это я — опасная буйнопомешанная, тогда как тот мужик внизу, в гостиной, что размозжил мне голову и размазал мозги по асфальту — герой-спаситель. Вот это ирония!

Я больше не могу выносить её вида и отворачиваюсь к стене.

— Где Грейси?

— Внизу, — отзывается она. К ней возвращается её обычная плаксивость. — Мы вынуждены спать на полу в гостиной, в спальных мешках.

Ещё бы, конечно, они постараются держать маленькую, впечатлительную Грейс в изоляции от её спятившей, больной кузины. И я действительно чувствую себя больной — больной от напряжения, от отвращения. Вспоминаю, как мне хотелось спалить весь дом дотла. Тётке Кэрол повезло, что у меня нет спичек. Не то я обязательно устроила бы небольшой образцово-показательный пожар.

— Так кто это был? — В голосе Дженни слышится зловещий присвист. Такое чувство, будто моего уха коснулась своим раздвоённым языком гадюка.

— Дженни!

Я в изумлении поворачиваю голову — это голос Рейчел! Она стоит в дверях с бесстрастным лицом и смотрит на нас.

— Тётя Кэрол просит тебя спуститься, — обращается она к Дженни, и та выметается за дверь, бросив на меня напоследок опасливо-заворожённый взгляд. Интересно — я тоже выглядела так, когда несколько лет назад Рейчел подхватила deliria, и понадобилось четверо регуляторов, чтобы пригвоздить её к полу и связать, а потом волоком тащить в лаборатории?

Рейчел подходит к кровати, по-прежнему не сводя с меня взгляда и с тем же бесстрастным выражением лица.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.

— Сказочно! — с сарказмом отвечаю я, но она остаётся невозмутима.

— Прими это. — Она кладёт на тумбочку две белые таблетки.

— Что это? Транквилизаторы?

Она взмахивает ресницами.

— Адвил[34].

О, да похоже, в её голосе едва слышно раздражение! Уже лучше! А то стоит там, вся такая собранная и отчуждённая, словно таксидермист, прикидывающий, как получше сделать из меня чучело.

— Э-э... Значит, Кэрол позвонила тебе?

Кто его знает, стоит ли ей доверять насчёт этого адвила. Но решаю рискнуть: во-первых, голова болит зверски; во-вторых, вряд ли положение станет хуже оттого, что я ещё больше отупею от транквилизатора, всё равно в таком состоянии я не могу ничего предпринять. Так что проглатываю таблетки вместе с доброй порцией воды.

— Да. Я сразу же пришла. — Она присаживается на краешек кровати. — Меня подняли с постели, как ты понимаешь.

— Извини за беспокойство. Я не просила их долбать меня по башке и волочь сюда, как ты понимаешь.

Я никогда ещё не разговаривала с Рейчел подобным образом и вижу — она в изумлении. Устало трёт лоб, и на короткий миг передо мной мелькает прежняя Рейчел — моя старшая сестра, та, что щекотала меня до смерти, заплетала мне косички и жаловалась, что я вечно получаю больше мороженого, чем она.

Но видение мелькнуло и исчезло, и снова у неё на лице непроницаемая маска, будто упала невидимая вуаль. Удивительно: раньше я принимала это как должное, не замечала, что все Исцелённые шагают по жизни, словно окутанные тяжёлым плащом постоянного, беспробудного сна. Наверно, потому что я и сама спала, и только встреча с Алексом помогла мне проснуться и прояснила моё зрение.

Некоторое время Рейчел не произносит ни слова. Мне тоже нечего ей сказать, так что мы обе молчим. Я закрываю глаза в ожидании, когда же утихнет боль, и прислушиваюсь к доносящемуся снизу гулу голосов, топоту чьих-то шагов, приглушённым восклицаниям и бормотанию телевизора в кухне, но ничего не могу толком разобрать.

Наконец Рейчел спрашивает:

— Лина, что произошло сегодня ночью?

Я открываю глаза и встречаюсь с её пристальным взглядом.

— Так я тебе и сказала.

Она слегка покачивает головой:

— Я твоя сестра.

— Да что ты говоришь.

Рейчел чуть съёживается — едва-едва заметно. Когда она снова заговаривает, в голосе проскакивают жёсткие нотки:

— Кто он? Кто тебя заразил?

— Ну, прямо вопрос вечера, а? — Я отворачиваюсь от неё, утыкаюсь носом в холодную стену. — Если ты пришла сюда, чтобы изводить меня — напрасная трата времени. Отправляйся дрыхнуть, больше толку будет.

— Я пришла, потому что беспокоюсь...

— И о чём же это? О нашей семье? Или нашей репутации? — Я продолжаю упрямо пялиться в стенку, натянув тонкое летнее одеяло до самой шеи. — Или боишься, что все будут думать, будто ты была в курсе? Что тебе прилепят клеймо — «симпатизёрша»?

— Как с тобой трудно, — вздыхает она. — Я же о тебе забочусь. Лина, ты мне небезразлична. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Хочу, чтобы ты была счастлива.

Я поворачиваю к ней голову и сверлю её глазами. Во мне вскипает злость, а под нею, глубже — ненависть. Я ненавижу свою сестру, ненавижу за то, что она лжёт мне. Ненавижу за то, что она прикидывается, будто заботится обо мне; даже само это слово ненавистно.

— Не пори чушь! — выплёвываю я. И затем: — Ты знала о маме!

Вуаль словно срывает ветром. Рейчел отшатывается.

— О чём ты?!

— Ты знала, что она не... Что она на самом деле не покончила с собой. Ты знала, что они забрали её!

Рейчел сдвигает брови:

— Лина, я понятия не имею, о чём ты толкуешь!

И тут я вижу, что по крайней мере в этом я неправа. Рейчел действительно не знает. И никогда не знала. Я ощущаю внезапный прилив облегчения и раскаяния.

— Рейчел, — немного мягче говорю я. — Она сидела в Склепах. Всё это время она сидела в Склепах.

У сестры отваливается челюсть, и она несколько секунд взирает на меня в полном ошеломлении. Потом резко вскакивает, разглаживает на себе брюки, словно стряхивая невидимые крошки.

— Послушай, Лина... Ты сильно ударилась головой... — Ага, опять, как будто это я сама нечаянно стукнулась башкой о дубину регулятора. Красотища. — Ты устала. У тебя мысли путаются...

Я не вижу смысла возражать. Поздно. Рейчел так и будет проводить год за годом словно окружённая глухими стенами, и никогда не очнётся от своего беспробудного сна.

— Тебе бы поспать, отдохнуть, — говорит она. — Я ещё воды принесу.

Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек-тень, как глухой чёрный силуэт.

Она оборачивается и произносит:

— Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю — ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! — Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. — И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. — Она вздыхает. — Но поверь мне, Лина. Это всё — лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.

— И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?

Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:

— Очень.

— Тогда ты не такая, как я, — яростно шепчу я. — Ты совсем не такая, как я!

Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что-то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:

— Порядок, — тихо обращается она к Рейчел. — Ну, вот всё и устроилось.

— Слава Богу, — отзывается та. И мрачно добавляет: — Но по доброй воле она не пойдёт.

— А кто-нибудь из них когда-нибудь идёт по доброй воле? — сухо вопрошает тётка и исчезает.

Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.

— Что устроилось? — спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.

Рейчел мгновение смотрит на меня.

— Я же говорю тебе — мы хотим, чтобы ты была в безопасности, — заученно, как попугай, повторяет она.

— Что устроилось?!

Во мне нарастает паника, и что хуже всего — одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.

— Твоя Процедура. — Это говорит тётка — она только что вернулась обратно в спальню. — Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура — в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.

— Это невозможно!

Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.

— Я не буду этого делать!

Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.

— Когда-нибудь ты поймёшь, — говорит тётка. Они обе — она и Рейчел — приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. — Когда-нибудь ты будешь нам благодарна.

Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил...» А потом я думаю: «Ой, больно...» — когда что-то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.

Глава 26

в этом самый глубокий секрет, никому не известный
( в этом корень от корня и цвет от цветка
и небо неба дерева называемого жизнь, что растёт
выше, чем душа может надеяться и ум может постичь)
и это чудо, что держит звёзды на их орбитах
я ношу твоё сердце (я ношу его в сердце своём)

— Из запрещённого стихотворения э. э. каммингса «я ношу твоё сердце с собой (я ношу», входящего в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org

Я просыпаюсь оттого, что кто-то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос — они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.

Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны — она сидит, склонившись надо мной.

— Лина, ты не спишь? — спрашивает она. — Ты меня слышишь?

Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.

— Слава Богу! — говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. — Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?

— Дерьмово, — хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья-то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен — само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны — кто-то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.

По крайней мере, голова болит чуть-чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу — и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура — в воскресенье утром.

Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.

— Который час? — Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. — Какой сегодня день?

— Ш-ш-ш. — Ханна прижимает меня обратно к подушке и держит, а я корчусь под её руками, пытаясь высвободиться. — Суббота. Три часа.

— Ты не понимаешь! — Каждое слово будто граблями раздирает мне горло. — Они поволокут меня завтра в лаборатории! Они перенесли мою Процедуру...

— Я знаю, я слышала. — Ханна смотрит на меня так пристально, будто старается передать что-то помимо слов, что-то важное. — Я пришла сразу же, как только узнала.

Даже такая короткая борьба оставляет меня совершенно без сил. Я откидываюсь на подушку. Левая рука совсем онемела — ведь она всю ночь была задрана кверху. А теперь вслед за рукой начинает неметь всё тело. Внутри уже всё застыло, как лёд. Это безнадёжно. Всё пропало. Я потеряла Алекса навсегда.

— Как ты узнала? — спрашиваю я.

— Да все об этом говорят.

Она встаёт, шарит в своей сумке, выуживает оттуда бутылку с водой, потом возвращается ко мне и опускается перед постелью на колени, так что наши глаза оказываются на одном уровне.

— Пей, — говорит она. — Тебе сразу станет лучше.

Ей приходится самой держать бутылку у моего рта, как будто я грудной ребёнок. В другое время я бы, наверно, смутилась, но сейчас мне плевать.

Пожар в глотке немного утихает. Надо признать, она права: мне действительно чуть лучше.

— Люди знают?.. Они говорят?..

Я облизываю губы и бросаю взгляд через плечо Ханны: да, тень по-прежнему там. В щели я различаю тёткин полосатый передник. Тогда я опускаю голос до шёпота: — Они знают, кто?..

Ханна отвечает нарочито громко:

— Не будь упрямой ослицей, Лина. Рано или поздно они всё равно обнаружат, кто тебя заразил. С таким же успехом можешь назвать нам имя прямо сейчас.

Ясно, этот маленький спич предназначен для тётки. Произнося его, Ханна подмигивает мне и пару секунд мотает головой. Значит, Алекс и вправду в безопасности. Может, ещё не всё потеряно?

Я говорю одним ртом, беззвучно: «Алекс». Потом дёргаю подбородком в её сторону, как бы прося подругу найти его, рассказать, что случилось. Надеюсь, она поймёт мою жестикуляцию.

В её глазах мелькает искорка, и с её губ исчезает даже тот намёк на улыбку, который там был. Похоже, сейчас она сообщит мне плохую новость.

По-прежнему громко и чётко декламируя, Ханна говорит:

— Ты не только упряма, Лина. Ты эгоистка! Если ты расскажешь им, может, тогда они поймут, что я тут вообще не при чём и ничего не знаю. Мне как-то не нравится, когда за мной сутки напролёт таскается нянька.

У меня падает сердце. Ну конечно, за Ханной хвост. Они, безусловно, подозревают, что она каким-то боком причастна к делу или хотя бы имеет какую-то информацию.

Наверное, я действительно эгоистка, потому что в этот момент даже не ощущаю вины за те неприятности, которые причинила подруге. Я ощущаю лишь горькое разочарование. Значит, она никак не сможет передать Алексу сообщение от меня — на него тогда обрушится вся полиция Портленда. А если они узнают, что он маскировался под Исцелённого и помогал Сопротивлению... М-да, они даже не станут утруждать себя судом — перейдут прямиком к расправе.

Должно быть, Ханна поняла, что я в отчаянии.

— Прости, Лина, — говорит она, на этот раз шёпотом. — Я помогла бы, если бы могла.

— Конечно, где же тебе помочь.

Но только эти слова срываются с моего языка, как я тут же раскаиваюсь в них. У Ханны ужасный вид, почти такой же ужасный, как моё самочувствие. Глаза вспухли, нос покраснел, как будто она только что плакала; и нет никаких сомнений в том, что она принеслась сюда сразу же, как только услышала: на ней кроссовки, плиссированная юбка, огромного размера майка, в которой она обычно спит — словом, она напялила на себя первое попавшееся под руку из того, что валялось на полу.

— Прости, пожалуйста, — говорю я помягче. — Ты же понимаешь, я не в себе.

— Нет, ничего.

Она встаёт и принимается ходить взад-вперёд — так она поступает всегда, когда что-то интенсивно обдумывает.

На одно кратчайшее мгновение я почти жалею о том, что встретила Алекса. Как было бы хорошо отмотать время назад, к самому началу лета, когда всё было просто и ясно. Или ещё дальше — до поздней осени прошлого года, когда мы с Ханной готовились к экзамену по математике, сидя на полу в её комнате, или совершали свои обычные пробежки вокруг Губернатора. Календарь отсчитывал дни до моей Процедуры, и они ложились позади меня ровной чередой, словно падающие рядком костяшки домино.

Губернатор. Там Алекс впервые увидел меня. Там он оставил мне записку...

И тут меня осеняет.

Стараюсь, чтобы голос звучал ровно, как ни в чём не бывало:

— А как там Аллисон Давни? Она не хотела бы попрощаться?

Ханна резко разворачивается и вперяет в меня взор. Аллисон Давни — это наш код, шифрованное обозначение Алекса: мы пользовались им, когда говорили по телефону или посылали смски. Ханна сдвигает брови.

— У меня не было возможности с нею сконтактироваться, — осторожно говорит она. На лице у неё ясно написано: «Я же тебе это уже объясняла!»

Я приподнимаю брови, будто говоря: «Доверься мне и слушай», а вслух говорю:

— Было бы приятно повидаться с нею перед завтрашней Процедурой. — Надеюсь, что тётка подслушивает и примет это как знак того, что я сдалась. — После Исцеления всё будет по-другому...

Ханна пожимает плечами и разводит руками, словно говоря: «Не пойму, чего ты хочешь. Что я должна сделать?»

Я вздыхаю и меняю тему разговора. Вернее, может показаться, что меняю.

— Ты помнишь, как мы ходили на уроки мистера Рейдера? В пятом классе. Мы тогда только тем и занимались, что посылали друг другу дурацкие записочки. Помнишь?

— Ага, — осторожно отвечает Ханна. Вид у неё по-прежнему озадаченный. Похоже, она начинает подозревать, что после удара по голове у меня с мозгами непорядок.

Я снова преувеличенно вздыхаю, словно впала в ностальгическое настроение и вспоминаю всё то хорошее, что связывало нас с Ханной.

— Помнишь — он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Но мы были такие хитрюги — каждый раз, когда нам хотелось что-то сказать друг другу, мы просились поточить карандаш и оставляли записочки в пустом цветочном горшке у задней стенки класса? — Я принуждаю себя засмеяться. — По-моему, однажды я бегала точить карандаш раз семнадцать! И ведь он ни разу нас не поймал!

Глаза Ханны светлеют, она настораживается, как олень, прислушивающийся, не крадётся ли за ним хищник. Она отпускает смешок:

— Точно, помню! Бедный мистер Рейдер, ни о чём так и не догадался!

Голос Ханны звучит беспечно, но сама она при этом опускается на кроватку Грейс, наклоняется вперёд, ставит локти на колени и пристально вглядывается мне в лицо. Значит, она поняла, что я на самом деле хотела сказать, неся всю эту чушь об Аллисон Давни и уроках мистера Рейдера. Она должна передать Алексу записку.

Я снова меняю тему.

— А помнишь, как мы впервые сделали длинную-длинную пробежку? У меня после неё ноги как ватные были. И когда в первый раз бежали от Вест-Энда до Губернатора? Я тогда подпрыгнула и шлёпнула его по руке, типа: «дай пять!». Помнишь?

Глаза Ханны чуть-чуть сужаются.

— Мы его, беднягу, столько лет истязали, — осторожно говорит она, и я вижу — нет, пока ещё она не догадалась.

Пытаюсь убрать из своего голоса напряжение и волнение:

— Знаешь, я слышала, что он когда-то вроде что-то нёс. Губернатор, то есть. Факел или свиток, кто его знает. Оно куда-то делось, и теперь у него просто пустой кулак.

Ну вот. Ханна коротко хватает ртом воздух — значит, поняла. Но чтобы убедиться, я говорю:

— Ты не могла бы меня порадовать? Пробегись туда сегодня за меня! В последний раз!

— Не впадай в мелодраму, Лина! Исцеление действует на мозг, а не на ноги. После Процедуры ты вполне в состоянии будешь бегать, — отвечает Ханна легкомысленно — так, как, собственно, и надо — но при этом хитро улыбается и кивает мне: «Да. Я сделаю это. Я спрячу там записку». Во мне разгорается надежда, даже боль слегка утихает.

— Да, но это уже будет по-другому, — ною я. — К тому же, вдруг на операции что-нибудь пойдёт не так!

В щёлке двери мелькает тёткина довольная физиономия. Теперь она безусловно уверена, что я смирилась с мыслью о завтрашней Процедуре.

— Всё пойдёт как надо, — говорит Ханна, вставая, и пристально смотрит на меня пару секунд. — Я обещаю, — медленно добавляет она, вкладывая в каждое слово особое значение, — что всё будет в совершеннейшем порядке.

Моё сердце на миг замирает. На этот раз она посылает тайное сообщение мне, и я понимаю, что она говорит вовсе не о Процедуре.

— Так, ну, мне пора, — говорит она и буквально рвётся за дверь. И тут я вдруг понимаю, что если мой план сработает — если Ханна ухитрится передать Алексу записку и если ему удастся каким-то образом вызволить меня из моей домашней тюрьмы — то я вижу Ханну последний раз в жизни.

— Подожди! — вскрикиваю я.

— Что? — оборачивается она. Её глаза горят — ей не терпится сорваться с места. В эту минуту, стоя в солнечных лучах, косо пробивающихся сквозь жалюзи, она как будто сияет собственным огнём — словно внутри неё спрятан светильник. Теперь я понимаю, зачем было изобретено слово «любовь». Только оно и может описать бушующую во мне бурю чувств — ошеломляющую смесь боли, счастья, страха и радости.

— Что, что-то не так? — нетерпеливо спрашивает Ханна, пританцовывая на месте — до того ей невмоготу приступить к осуществлению нашего плана. «Я люблю тебя!» — думаю я, но вслух произношу, чуть запнувшись:

— Весёлой пробежки!

— Спасибо! — отвечает она и мгновенно исчезает за дверью.

Глава 27

Тот, кто высоко взлетает, рискует низко упасть.

Зато он познаёт полёт.

— Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org

Бывает, что время идёт неспешно, как расходящиеся по воде круги, а бывает — несётся вперёд таким бешеным галопом, что голова кругом. Но до сегодняшнего дня я не подозревала, что оно может делать и то, и другое одновременно. Минуты — словно густой противный сироп, в котором я вязну; они душат меня своей черепашьей медлительностью. Я лежу, уставившись в потолок, и вижу, как полоски света ползут по потолку сантиметр за сантиметром. Борюсь с болью в голове и пожаром в плечах. Левой руки почти совсем не чувствую, правая тоже начала неметь. По комнате описывает круги муха, время от времени она с громким зудом принимается биться о жалюзи, пытаясь вырваться на волю. В конце концов, измученное насекомое с еле слышным стуком падает на пол.

«Извини, приятель. Сочувствую и симпатизирую».

И в тоже время я прихожу в ужас, считая часы, прошедшие после визита Ханны. С каждым часом я на час ближе к Процедуре, ближе к расставанию с Алексом. И если минуты растягиваются в часы, то часы пролетают, словно минуты. Эх, была бы хоть малейшая возможность узнать, удалось ли Ханне спрятать в кулак Губернатора записку! Но даже если это и так, то шанс, что Алекс заглянет туда в надежде получить от меня весточку, исчезающе мал.

Но он всё же есть.

А ведь я ещё толком не задумывалась над другими препятствиями, могущими помешать моему побегу: как, например, тот факт, что я растянута на шнурах, как шкура, предназначенная для выделки, или тот факт, что под моей дверью постоянно кто-то несёт дежурство — либо тётка, либо дядя Уильям, либо Рейчел, либо Дженни. Называйте как хотите: нежеланием принять очевидное, упрямством, наконец, просто кретинизмом — но мне ничего другого не остаётся, как верить, что Алекс придёт и спасёт меня — как в одной из тех сказок, которые он рассказывал на обратном пути из Дебрей, где принц убивает дракона, прокладывает себе путь через колючие ядовитые заросли и похищает принцессу из наглухо запертой высоченной башни.

Ближе к вечеру приходит Рейчел с миской дымящегося супа и молча садится на мою кровать.

— Ещё адвила принесла? — саркастически усмехаюсь я, когда она подносит полную ложку к моему рту.

— Но тебе же сейчас лучше — после того, как поспала? — парирует она.

— Мне было бы лучше, если бы меня не обвязывали верёвками, как копчёную колбасу.

— Это ради твоего же блага, — говорит она, снова пытаясь сунуть мне в рот ложку с супом.

Меня воротит принимать еду из рук Рейчел, но если Алекс придёт за мной (когда; когда он придёт за мной; нельзя терять веры), мне понадобятся все мои силы. К тому же, если Рейчел и тётка удостоверятся, что я оставила мысли о сопротивлении, то, может быть, они отвяжут меня и перестанут беспрерывно торчать под дверью?

Поэтому я глотаю суп и принуждаю себя улыбнуться:

— Вообще-то ничего.

Рейчел сияет.

— Кушай, сколько хочешь! Завтра ты должна быть в хорошей форме.

«Аминь, сестрица!» — думаю я и опустошаю миску, после чего прошу добавки.

И снова минуты еле ползут, превращаясь в гири, тянущие меня на дно. И тут вдруг свет в комнате становится медово-тёплым, потом желтоватым, как свежие сливки, а затем начинает меркнуть, утекает куда-то, как вода в песок. Конечно, нечего и думать, что Алекс появится раньше наступления ночи — это было бы равноценно самоубийству — но ожидание истерзало меня так, что в груди болит уже постоянно. Времени почти не остаётся.

Обед мне приносит тётка, а Рейчел караулит у двери. Опять суп, правда, на этот раз в нём плавают раскисшие куски хлеба. Я прошусь в туалет, и тётка развязывает мне руки, но тащится следом и стоит у меня над душой, так что приходится делать свои дела под её неусыпным наблюдением. Такого унижения я ещё в жизни не испытывала. Ноги еле держат, а боль в голове становится сильнее, когда я стою. На запястьях глубокие следы от нейлонового шнура, руки болтаются, как две безжизненные плети. Когда тётка вновь собирается связать меня, мне хочется взбунтоваться — хотя она и выше, но я, безусловно, сильнее — однако вовремя решаю, что не стоит. В доме полно народу: и дядя дома, и, насколько мне известно, на первом этаже по-прежнему ошивается кто-то из регуляторов. Они враз скрутят меня и вколют снотворное, а сон в мои планы не входит. Мне понадобятся вся бодрость и ясность мышления, на которую я только способна. Если Алекс не появится, придётся вырабатывать собственный план спасения.

Во всяком случае, одно бесспорно: никакой Процедуры завтра не будет. Я лучше умру.

Так что вместо открытого бунта я изо всех сил напрягаю мышцы, когда тётка привязывает меня к спинке кровати.

Когда я расслабляюсь, то ощущаю крохотное провисание шнура — лишь на какую-то долю дюйма — но, может, этого достаточно, чтобы мне удалось высвободиться из этих импровизированных кандалов. О, ещё одна хорошая новость: на исходе дня мои тюремщики становятся менее бдительны и уже не так тщательно несут службу: Рейчел минут на пять отходит от двери — ей надо в туалет; Дженни просвещает Грейс насчёт правил новой игры, которую она недавно выдумала; тётка оставляет свой пост на полчаса — отправляется мыть посуду. После обеда на вахту заступает дядя Уильям. Отлично. У него с собой маленькое радио. Я надеюсь, что он, как обычно после еды, скоро задремлет.

И вот тогда, может быть — только «может быть» — мне удастся освободиться.

Около девяти часов свет дня меркнет окончательно, стены одеваются тенями, и я лежу в темноте. Через жалюзи пробивается яркий свет полной луны, и контуры предметов в комнате отсвечивают тусклым серебром. За дверью сидит на страже дядя Уильям, слушает своё радио — оно что-то еле слышно бормочет. Снизу доносятся звуки: в кухне и в туалете на первом этаже плещется вода, приглушённо гомонят голоса, шаркают обутые в тапочки ноги, кто-то покашливает — последние шумы, после которых опустится ночь и дом затихнет, словно измученный человек перед смертью. Дженни и Грейс пока что не разрешается спать в одной комнате со мной. Наверно, они там все спят вповалку на полу в гостиной.

Опять припирается Рейчел, надеюсь, в последний раз. В руке у неё стакан с... водой? В темноте трудно сказать, но что-то эта вода какая-то мутная, как будто в ней что-то растворено.

— Я не хочу пить, — объявляю я.

— Всего несколько глотков.

— Нет, правда, Рейчел, я не хочу пить.

— Лина, не создавай проблем. — Она присаживается на кровать и прижимает стакан к моему рту. — Ты весь день так хорошо себя вела.

Мне ничего не остаётся, как набрать полный рот этой дряни. Точно — явно ощущается едковатый привкус лекарства. Наверняка снотворное. Однако я не глотаю, и как только сестрица встаёт и направляется к двери, поворачиваю голову и орошаю волосы и подушку. Противно, но лучше, чем глотать эту гадость. Впрочем, в мокрой подушке есть и кое-что хорошее: плечи охлаждаются и болят чуть меньше.

Рейчел задерживается у двери — кажется, собирается сказать что-то умное и значительное. Но всё, что у неё получается, это:

— Увидимся утром.

«Не увидимся, если всё пойдёт, как я хочу», — думаю я, но молчу, как рыба. Она уходит и затворяет за собой дверь.

Вот теперь я в полной темноте. Тикают минуты, складываются в часы. Мне нечем заняться, мысли бегут своим чередом и постепенно, по мере того, как дом погружается в ночь и затихает, возвращается страх. Говорю себе: Алекс должен прийти, должен, — но время ползёт-летит вперёд, дразнит меня, издевается надо мной, — а снаружи всё так же не доносится ни звука, если не считать редкого брёха собак.

Пытаясь избежать бесконечных мыслей об одном и том же — «Придёт Алекс или не придёт?» — я выискиваю различные способы покончить с собой на пути в лаборатории. Если на Конгресс-стрит будет хоть какое-то автомобильное движение, я брошусь под грузовик. Или, может, мне удастся вырваться и добежать до причала — утопиться будет пара пустяков, особенно со связанными руками. На худой конец, если ничто из этого не удастся, я попытаюсь прорваться на крышу лабораторий, как та девушка, что погибла несколько лет назад — та, что, прыгнула в небо и, пронзив облака, камнем упала на землю.

Вспоминаю кадры, которыми в тот день было полно телевидение: тонкий ручеёк крови, непонятное выражение покоя на лице мёртвой девушки... Теперь я понимаю.

Наверно, это странно, но мне становится немножко легче: занимающие мой ум планы самоубийства притупляют царящий в душе страх. Я лучше умру на собственных условиях, чем стану жить по их правилам. Я лучше умру с любовью к Алексу, чем стану жить без него.

«Боже, будь милостив, пусть он придёт за мной.

Я больше никогда и ни о чём не попрошу.

Я откажусь от всего, всё отдам.

Только бы он пришёл».

Около полуночи страх переходит в отчаяние. Если он не появится, я должна попробовать вырваться отсюда самостоятельно.

Пытаюсь высвободить руки из пут, используя тот самый лишний свободный сантиметр. Шнур глубоко врезается в кожу, и я прикусываю губу, чтобы не закричать. Как бы я ни тянула, ни крутила и ни выворачивала руки, большего мне достичь не удаётся. Но я продолжаю сражаться. На лбу крупными каплями выступает пот. Чувствую, как что-то стекает по предплечью. Запрокинув голову, вижу густую, тёмную струю крови — словно жуткая чёрная змея прочертила мне руку. Вся моя борьба привела только к тому, что я поранилась. К тому же, если я начну биться сильней, то это может привлечь чьё-нибудь внимание, и я затихаю.

Снаружи не доносится ни звука; как всегда, там царит мёртвая тишина, и в эту минуту я понимаю всю безнадёжность своего положения: я не смогу вырваться отсюда без его помощи. Наутро я проснусь, и тётка с Рейчел и регуляторами поволокут меня в город, а тогда единственным шансом спастись будет либо океанское дно, либо крыша лаборатории.

Я представляю себе медовые глаза Алекса, нежность его прикосновений... Вспоминаю, как мы спали под звёздным пологом — словно вся эта красота была создана специально для нас.

Только теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, что такое Оцепенение — это чувство ненужности и бессмысленности происходящего, чувство утраты и невозможности найти утраченное. На смену отчаянию и страху приходит милосердное Оцепенение, опускаясь на мой рассудок тяжёлым тёмным занавесом, и — чудо из чудес! — я засыпаю.

*

Через некоторое время я просыпаюсь с ощущением, что в чернильной темноте спальни кто-то есть, и этот кто-то освобождает мои запястья от шнура. На секунду душа воспаряет — Алекс! Но тут я открываю глаза и различаю: это Грейси примостилась в изголовье кровати и трудится над моими путами. Она дёргает и крутит узлы, но они не поддаются, тогда Грейси наклоняется и вонзает в шнур зубы — ни дать ни взять тихая усердная мышка, прогрызающая себе дорогу в амбар.

В следующее мгновение шнур лопается, и я на свободе. Боль в плечах — адская; руки колет словно тысячью иголок; однако я готова закричать и запрыгать от радости. Должно быть, то же самое ощутила моя мама, когда первый солнечный луч пробился сквозь каменные стены её тюрьмы.

Сажусь, растираю запястья. Грейси скрючилась в изголовье и не отрывает от меня глаз. Я от всей души обнимаю её. От горячей кожи малышки пахнет яблочным мылом и чуть-чуть потом. Представляю себе, сколько отваги ей понадобилось, чтобы проникнуть в мою комнату! Она едва заметно дрожит в моих руках, такая маленькая, хрупкая...

Но ведь она вовсе не хрупкая! Грейси сильная, возможно, сильнее любого из нас! Мне приходит в голову, что в течение многих лет она сопротивляется на свой собственный манер. «Прирождённая диссидентка!» — думаю я и прячу улыбку в её волосах. С нею всё будет хорошо. И даже лучше, чем просто хорошо.

Я слегка отстраняюсь и шепчу ей на ушко:

— Дядя Уильям всё ещё там?

Грейси кивает, затем складывает ладошки лодочкой и прижимает их к щеке, показывая, что дядя спит.

Я снова склоняюсь к её уху:

— Регуляторы — они по-прежнему здесь, в доме?

Грейси снова кивает и поднимает вверх два пальца. У меня падает сердце. Целых два регулятора!

Я встаю. Ноги сводит лёгкая судорога — ещё бы, я пролежала неподвижно почти два дня. На цыпочках пробираюсь к окну и открываю жалюзи, стараясь сделать это как можно тише — ведь дядя Уильям дремлет всего футах в десяти от меня. Небо насыщено лиловое, как баклажан, и улицы окутаны мраком, словно плотным бархатным плащом. Кругом тишина, ничто не шелохнётся, но на горизонте уже проглядывает еле заметное розовое зарево — приближается рассвет.

Внезапно мне неодолимо хочется ощутить запах океана, и я осторожно открываю окно. В него тут же врывается влажный солёный воздух, мгновенно вызывая в моём мозгу мысль о постоянном круговороте приливов и отливов, о вечном обновлении...

Моё сердце в отчаянии сжимается. Где же мне искать Алекса в этом огромном спящем городе? А самой мне границу не преодолеть. Что ж, остаётся пробраться к берегу и дальше — вниз, по прибрежным откосам, в океан, и идти, идти, пока вода не сомкнётся над моей головой. Будет ли больно?

Алекс — вспомнит ли он когда-нибудь обо мне?

Откуда-то издалёка, из сердца города, доносится рёв мотора — низкое, звериное урчание. Через несколько часов румянец рассвета прогонит тени; городские контуры прояснятся; проснутся люди и примутся потягиваться, варить кофе и собираться на работу — словом, всё как всегда. Жизнь потечёт дальше. Где-то в самой глубине моего существа зарождается щемящая боль — там живёт нечто столь древнее и глубокое, что у него нет имени. Это то, что связывает каждого из нас с самим корнем бытия. Эта древняя сущность сопротивляется, тянется из всех сил и пытается уцепиться за что-нибудь, что угодно, удержаться, остаться здесь, дышать, продолжать жить. Но я не дам этой сущности поработить меня.

Я лучше умру по собственной воле, чем буду жить по вашей!

Звук мотора всё ближе, всё громче, и теперь я вижу его источник: по улице несётся чёрный мотоцикл. На миг заворожённо замираю: я видела работающий мотоцикл всего пару раз в жизни. Несмотря на своё отчаянное положение, я остро чувствую красоту этого зрелища: машина, тускло сияя, пронизывает мрак, словно мокрая чёрная голова выдры прорезает воду. И мотоциклист — тёмная фигура, нереальная, не из этого мира, наклонилась вперёд, видна только макушка. Фигура приближается, обретает форму и чёткость.

Макушка цвета пылающих осенних листьев.

Алекс.

Не могу удержаться и издаю тихий крик радости.

За дверью спальни слышен приглушённый удар, как будто там что-то стукнулось о стенку, затем я слышу, как дядя негромко поминает чёрта.

Алекс заезжает в проулок, отделяющий наш двор от соседского. Этот проулок, по существу — лишь узкая полоска травы с торчащим на ней чахлым деревом, ограниченная сеточной оградой высотой по пояс. Я лихорадочно машу ему. Он выключает двигатель и вскидывает голову, шарит глазами по фасаду. Но пока ещё очень темно, и, возможно, он не видит меня.

Я решаю рискнуть и тихо окликаю: «Алекс!»

Он поворачивает голову на звук моего голоса, и его лицо освещается улыбкой. Он разводит руки в стороны, как бы говоря: «Видишь? Ты знала, что я приду и я пришёл!» В этот момент он вспомнился мне таким, каким я увидела его в первый раз — на обзорной галерее лаборатории: нереальное видение, блеск, вспышка — словно звезда, вдруг просиявшая сквозь тьму только для меня одной.

Я так полна любви, что кажется, будто тело моё превращается в луч света, и он устремляется ввысь и вдаль, за стены комнаты, за пределы города. Словно весь мир остался позади, и мы с Алексом парим одни в воздухе, свободные, как птицы.

Но тут дверь спальни распахивается настежь, и Уильям начинает истошно вопить.

Мгновенно весь дом наполняется шумом и светом, топотом и криками. Дядя ничего не предпринимает, только стоит в дверях и зовёт тётку; эта картина напоминает кадры из фильмов ужасов, когда просыпается спящее чудовище, только на этот раз в роли чудовища выступает целый дом. По лестнице грохочут чьи-то ноги — должно быть, регуляторы, думаю я; в конце коридора хлопает дверь — тётка вылетает из своей спальни в одной ночной рубашке, длинной и широкой, как мантия. Тёткин рот разинут в долгом, нечленораздельном вое.

Я всем телом бьюсь о закрывающую окно сетку, но та не поддаётся. Алекс тоже что-то кричит, но поскольку он снова завёл мотоцикл, я ничего не слышу за рёвом мотора.

— Держите её! — орёт тётка. Уильям очухивается и кидается в комнату.

Я снова бьюсь о сетку, не обращая внимания на боль, пронзающую плечо. Сетка чуть выгибается наружу, но это и всё, чего мне удаётся достичь. Время, время, время! Я не успеваю! В любую секунду лапы Уильяма сомкнутся вокруг меня, и тогда всё будет кончено.

И тогда раздаётся голосок Грейс:

— Подождите!

Все на секунду столбенеют. Это первое и единственное слово, которое они слышат из уст Грейси за все годы её жизни в доме бабки. Уильям от неожиданности спотыкается, останавливается и, разинув рот, ошеломлённо пялится на внучку. Тётка застывает в дверях, а за нею — Дженни, трёт глаза, словно желая убедиться, что не спит. Даже оба регулятора в нерешительности останавливаются на верхних ступенях лестницы.

Этой секунды мне достаточно. Я ещё раз толкаю сетку, та срывается и выскакивает наружу, хлопается о землю. И не успев даже подумать, что делаю — ведь до земли два этажа! — я вылетаю из окна. Воздух обнимает и поддерживает меня, в сердце снова рождается песня, а в мозгу стучится одна мысль: «Я лечу!»

И в этот момент я ударяюсь о землю с такой силой, что ноги подгибаются, я грохаюсь всем телом, из лёгких разом выбивает весь воздух. Левая лодыжка подвернулась, и всё моё тело выкручивает от боли. Я поднимаюсь на четвереньки, затем кое-как выпрямляюсь и кидаюсь к ограде. Надо мной снова раздаются вопли, а в следующую секунду входная дверь распахивается и двое мужчин выскакивают на крыльцо.

— Лина! — слышу я голос Алекса и вскидываю взгляд. Он стоит, перегнувшись через низкую сеточную ограду, и тянется ко мне. Я взмётываю руку вверх, он хватает меня за локоть, я переваливаюсь через ограду; майка цепляется за сетку, ткань трещит, кусок майки вместе с лоскутом моей кожи остаются висеть на ограде. Не успеваю даже испугаться. С крыльца доносится треск радиопомех — один из регуляторов что-то орёт в свою рацию. Другой в это время взводит курок пистолета. Посреди всего этого хаоса меня посещает дурацкая мысль: «А я и не знала, что у регуляторам разрешается носить огнестрельное оружие...»

— Скорей! — кричит Алекс. Я взбираюсь на мотоцикл позади него и крепко обхватываю руками его талию.

Первая пуля отскакивает от ограды справа от нас. Вторая вонзается в тротуар.

— Давай! — воплю я, и мотоцикл срывается с места. В ту же секунду мимо пролетает пуля, так близко, что я слышу «вжик!» и ощущаю ветер на своей коже.

Мы несёмся к выезду из проулка. Алекс рвёт переднее колесо направо, и мы вылетаем на улицу, наклонившись так низко, что мои волосы подметают мостовую. Желудок подпрыгивает к горлу, голову сверлит мысль: «Это конец!» — но каким-то чудом мотоцикл выпрямляется, и мы несёмся по тёмной улице, а шум голосов и треск выстрелов стихают где-то далеко позади.

Но тишина длится не долго. При повороте на Конгресс-стрит до наших ушей долетает гудение сирен, оно приближается, нарастает, превращается в пронзительный вой. Хочу крикнуть Алексу, чтобы ехал быстрее, но сердце грохочет так, что я не в силах и слова вымолвить. К тому же, мой голос потерялся бы в свисте рассекаемого мотоциклом воздуха. Да и к чему? Я и так знаю, что Алекс несётся на предельной скорости. Здания по сторонам улицы сливаются в одну серую, бесформенную полосу, словно мимо нас течёт расплавленный металл. Ещё никогда город не выглядел таким чужим, отвратительным и уродливым. Сирены уже совсем близко, их вой пронзает душу, словно кинжал. В домах тут и там зажигаются огни — люди просыпаются, разбуженные шумом. На горизонте красная полоска: встаёт солнце, ржавое, словно застарелая кровь. Когти страха раздирают всё моё тело; даже в худшем своём кошмаре я не испытывала такого ужаса.

И тут словно из-под земли в конце улицы вырастают два патрульных автомобиля, блокируя нам дорогу. Регуляторы и полиция — десятки голов, рук, ног и орущих ртов — высыпают на улицу. Со всех сторон вопят голоса, искажённые треском помех, усиленные мегафонами и рупорами.

— Стоять! Стоять или мы открываем огонь!

— Держись! — кричит Алекс, и я чувствую, как напрягаются его мускулы под моими руками. В самую последнюю секунду он рвёт руль влево, и мы боком влетаем в узкий проулок. Я вскрикиваю — моя правая нога чиркает по кирпичной стене. В течение нескольких секунд, пока мы скользим вдоль стены, я лишаюсь кожи на правой голени. Но наконец Алекс обретает контроль над мотоциклом, и мы пулей несёмся вперёд. В тот момент, когда мы вылетаем из другого конца проулка, на улице показываются ещё два автомобиля и пристраиваются за нами в хвост.

Мы мчимся с такой скоростью, что у меня начинают от напряжения ныть и дрожать руки — до того трудно удержаться на сиденье. И тут на меня нисходит покой и умиротворение: мне вдруг становится ясно, что у нас ничего не выйдет. Мы оба умрём сегодня: либо от пули, либо разобьёмся насмерть — взорвёмся огромным, ужасным фонтаном огня и искорёженного металла. И когда нас будут хоронить, то окажется, что наши тела сплавились воедино, их нельзя разделить, часть меня навсегда останется с ним, часть его — со мной. Невероятно, но мысль о смерти даже не пугает меня; я почти готова умереть, готова сделать свой последний вздох, прижавшись к его спине, ощущая, как его рёбра, лёгкие и сердце движутся в такт с моими — в последний раз.

Однако Алекс, очевидно, умирать не собирается. Он находит самый узкий проулок, ныряет в него, и те два автомобиля, пытаясь затормозить, на полном ходу врезаются друг в друга; они блокируют въезд в проулок, так что теперь сюда при всём желании ни одна машина не всунется. Завывают клаксоны, в воздухе стоит резкая вонь палёной резины, от дыма у меня слезятся глаза. Но вот мы снова вырываемся на простор и гоним по широкому проспекту Франклина.

Вдали завывает ещё больше сирен: подкрепления на подходе.

Но перед нами уже разворачивается бухта Бэк Коув — тихая, серая и плоская, как стекло. Края небосвода уже тлеют розовым и жёлтым. Алекс сворачивает на Марджинел Уэй; нас начинает трясти по выбоинам разбитой мостовой, и каждый раз, когда мы влетаем в очередную яму, мой желудок прыгает вверх-вниз, а зубы едва не прикусывают язык. Мы всё ближе к границе. Сирены приближаются, их вой похож на гул растревоженного роя шершней. Только бы нам добраться до границы прежде, чем подъедут автомобили подкрепления... Только бы нам как-то проскочить сквозь заставы... Только бы нам перелезть через заграждение...

И тут, словно огромное насекомое, над нашими головами взмывает вертолёт — винты с оглушительным грохотом рвут воздух в клочья, прожектора исчёркивают тёмную дорогу зигзагами света.

Сверху обрушивается громоподобный голос:

— Приказываю вам именем правительства Соединённых Штатов Америки: остановиться и немедленно сдаться!

Справа от нас видна полоска выжженной солнцем травы: мы уже на берегу Бэк Коув. Алекс рвёт мотоцикл с дороги на траву, и мы наполовину едем, наполовину скользим по откосу вниз, в плавни, срезая путь до границы. Грязь летит фонтаном, залепляя мне глаза, рот и нос, и я кашляю в выгнутую дугой спину Алекса. Над горизонтом уже вырос полукруг солнца, похожий на огромный полуоткрытый глаз.

Справа от нас темнеет мост Тьюки, в утренних сумерках напоминающий чей-то громадный скелет. Прямо перед нами — цепочка огней на пограничных заставах. Даже с такого расстояния они кажутся гирляндой китайских фонариков — весёлых, лёгких и хрупких. За ними — заграждение, а дальше — лес, безопасность. Так близко. Только бы нам успеть!..

Слышен треск, и в темноте вспыхивает разрыв; грязь дугой взлетает в воздух. Это стреляют с вертолёта. Вот ещё один разрыв, и ещё...

— Остановиться, сойти с мотоцикла и положить руки за голову!

На дороге, огибающей Бэк Коув, появляется несколько патрульных автомобилей, за ними скрипят тормозами другие; из машин на траву высыпают полицейские — их сотни; такого количества я никогда раньше не видела. Тёмные, страшные, они похожи не на людей, а на стаю огромных тараканов.

Но мы продолжаем мчаться по узкой полосе травы, отделяющей воду от старой, разбитой дороги и пограничных застав, петляем по зарослям кустарника — с такой скоростью, что ветки обжигают меня, словно плети.

И тут Алекс останавливается на полном ходу, я ударяюсь о его спину и прикусываю язык — чувствую во рту вкус крови. Над нами грохочет вертолёт, его прожектор шарит по земле, нащупывает нас, и теперь мы прочно схвачены его лучом. Алекс поднимает руки над головой и слезает с мотоцикла, потом поворачивается ко мне лицом. В ярком белом свете его лицо жёстко и бесстрастно, будто высечено из камня.

— Что ты делаешь?! У нас ещё может получиться! — ору я, перекрывая грохот винтов и крики людей, и вой сирен, и непрекращающийся, нарастающий плеск волн — идёт прилив, — как всегда, в вечном круговращении, рождающем и уносящем, всё превращающем в пыль.

— Слушай меня внимательно. — Алекс вроде бы даже и не кричит, но я отчётливо слышу каждое его слово; и хотя на самом деле он стоит, подняв над головой руки, он как будто говорит прямо мне в ухо: — Когда я скажу тебе двигать, ты должна двигать, поняла? Тебе придётся вести эту штуковину.

— Что? Я не...

— Гражданка номер 914-238-619-3216! Немедленно сойдите с мотоцикла и поднимите руки! В противном случае мы открываем огонь!

— Лина! — говорит он так, что я сразу замолкаю. — Ограда под напряжением. Они пустили по ней ток.

— С чего ты взял?

— Молчи и слушай! — В голосе Алекса явственно слышно отчаяние. — Когда я скажу двигать, ты двигаешь вперёд. Когда скажу прыгать — ты прыгаешь. Ты успеешь перелезть через ограду, но на это у тебя будет только тридцать секунд, от силы минута, а потом ток восстановится. Так что тебе придётся карабкаться очень быстро, и как только окажешься на той стороне — сразу бросайся в лес. Поняла?

Всё моё тело застывает, словно от мороза.

— Я? А ты?

На лице Алекса не дрогнет ни чёрточка.

— Я за тобой.

— Начинаем отсчёт: десять секунд... девять... восемь...

— Алекс... — Ледяные пальцы страха сдавливают мне горло.

На его лице мелькает улыбка — быстрая, едва заметная, будто мы уже в безопасности, будто он наклонился, всего лишь чтобы смахнуть волосы с моих глаз или чмокнуть в щёку.

— Обещаю — я буду за твоей спиной. — Его лицо снова твердеет. — Но поклянись, что пойдёшь прямо и не оглянешься назад. Ни на секунду не обернёшься. О-кей?

— Шесть... Пять...

— Алекс, я не могу...

— Поклянись мне, Лина!

— Три... два...

— О-кей! — говорю я, едва не поперхнувшись этим словом. В глазах стоят слёзы. Ни одного шанса. У нас нет ни одного шанса. — Я клянусь.

— Один.

В ту же секунду вокруг разверзается ад: вспыхивают разрывы, грохочут выстрелы, свистят пули... Одновременно с этим Алекс кричит: «Двигай!» Я наклоняюсь вперёд и выкручиваю ручку газа — как это делал он. Чувствую, как его руки обхватывают меня в последнюю секунду перед рывком; его объятие так крепко, что если бы я из всей силы не вцепилась в руль, то он бы сорвал меня с мотоцикла.

Кругом огонь, разрывы, выстрелы... Алекс вскрикивает и отпускает правую руку. Бросаю взгляд назад — он прижимает её к груди. Мы несёмся к старой дороге, а на ней уже поджидает целый отряд пограничников, автоматы нацелены прямо на нас. Они что-то вопят, но я не разбираю что: в ушах у меня только шум ветра и гул электрического тока, идущего по ограде — как Алекс и предупреждал. Всё, что я вижу — это Дебри, лес на той стороне, листья, в слабом свете утра едва окрасившиеся зелёным — широкие, надёжные, как рука друга.

Линия пограничников теперь так близко, что я различаю их лица и замечаю, какие они разные: у этого жёлтые зубы, у другого огромная бородавка на носу... Но мы продолжаем нестись вперёд и прорезаем их ряд. Стражи границы разлетаются в стороны, отпрыгивают кто куда: никому неохота попасть под колёса тяжёлого мотоцикла.

Заграждение всё ближе: пятнадцать футов, десять, пять...

«Это конец. Мы погибли».

Из-за спины раздаётся голос Алекса, ясный, сильный и, как ни странно, совершенно спокойный. Я даже не уверена, говорит ли он на самом деле, или это я только воображаю, что он произносит мне прямо в ухо: «Прыгай! Со мной вместе! Давай!»

Я бросаю рукоятки руля и скатываюсь с мотоцикла, а тот продолжает нестись к ограде. Боль пронизывает каждую частичку моего тела, кости отрываются от мышц, мышцы отрываются от кожи, пока я качусь по острым осколкам камня, отплёвываясь, задыхаясь, кашляя, борясь за каждый вздох. На целую секунду мир становится чёрным.

А в следующую расцвечивается взрывом огненных красок. Мотоцикл врезается в заграждение, и в воздухе раздаётся громовой разрыв. Вверх взмётывается пламя, огромные языки взвиваются к светлеющему небу. На миг ограда издаёт тонкий, визгливый звук и затихает. Она мертва. Нет сомнений — удар закоротил её.

Это и есть мой шанс!

Откуда-то у меня берутся силы, и я ползу к ограде на четвереньках, отхаркиваясь и отплёвываясь, сблёвывая противную, сухую пыль. Где-то позади слышны крики, но они доносятся словно сквозь толстый слой воды. Я бросаюсь на ограду и толкаю себя вверх, дюйм за дюймом. Двигаюсь так быстро, как только могу, и всё равно кажется, будто еле ползу. Алекс действительно у меня за спиной, потому что я слышу его голос: «Давай, Лина, быстрей!» Этот голос даёт мне силы и помогает каким-то чудом достичь верха ограды; я перебираюсь через колючую проволоку — как учил Алекс — и вот я уже на другой стороне; просто отпускаю руки и падаю с высоты двадцати футов, тяжело валюсь на траву в полубессознательном состоянии. Боли столько, что тело отказывается воспринимать её. Всего несколько шагов — и меня поглотят Дебри; я скроюсь за непроходимым щитом переплетающихся ветвей, плюща и теней. Жду, когда Алекс спрыгнет с ограды.

Но его нет.

Тогда я делаю то, чего поклялась не делать. Под влиянием паники ко мне внезапно возвращаются все мои силы. Я поднимаюсь на ноги, и в этот момент гудение в ограде возобновляется.

И я оборачиваюсь и смотрю назад.

Алекс по-прежнему стоит по другую сторону заграждения, за искрящейся завесой дыма и огня. С того момента, как мы оба спрыгнули с мотоцикла, он не сдвинулся с места ни на дюйм. Даже и не пытался этого сделать.

Причуды сознания: в эту минуту я вспоминаю, как месяцы назад, на моей первой Аттестации, у меня спросили о «Ромео и Джульетте», а я ничего другого не могла сказать, кроме: «Она такая красивая». Я хотела что-то объяснить, что-то о самопожертвовании...

Рубашка у Алекса вся красная. На короткую долю секунды я думаю, что, наверно, это рассвет окрашивает её в такой цвет, но тут же понимаю, что она вся пропитана кровью: кровь сочится из раны на груди — так из маленького светлого пятнышка на горизонте сочится в мир новый день. Позади Алекса — целая армия насекомоподобных людей; все несутся к нему, наставив на него оружие. Пограничники тоже налетают с двух сторон, словно хотят разорвать его пополам. С вертолёта прямо на него бьёт луч прожектора. Алекс стоит — бледный, безмолвный, недвижный посреди круга света, и я думаю, что никогда ничего в своей жизни не видела прекраснее.

Через дым, сквозь ограду он смотрит на меня. Смотрит всё время, не отрывая от меня взгляда. Его волосы — как венок из листьев, пламенный венок, терновый венец. Его глаза горят, в них больше света, чем во всех городах мира, больше, чем сотворил бы человек за миллионы и миллионы лет.

Он открывает рот и безмолвно кричит только одно, последнее слово:

«Беги!»

И тут насекомоподобные люди набрасываются на него и терзают, колотят руками, бьют оружием, рвут пастями, словно огромные мрачные стервятники, и больше я не вижу его.

*

Я бегу. Не знаю, как долго. Может, часы. Может, дни.

Алекс велел мне бежать. И я бегу.

Вы должны понять — я никакая не особенная. Обыкновенная девчонка, пяти футов и двух дюймов росту, ничем не выдающаяся.

Но у меня есть тайна. Вы можете построить стены до небес — я найду способ перелететь их. Вы можете пригвоздить меня к земле сотнями тысяч рук — я найду способ высвободиться. И нас там, на воле, много — больше, чем вы думаете. Людей, которые продолжают верить. Людей, которые отказываются спуститься на землю. Людей, которые живут и любят в мире, где нет стен. Людей, которые любят, даже если нет надежды, любят до ненависти, до смерти — и без страха.

Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать.

Благодарности

Моему невероятно терпеливому и внимательному редактору, Розмари Брознан — она для меня и наставник, и учитель, и психолог и самый хороший друг.

Элис Маршалл, издателю, за её безмерную поддержку. Лучшему агенту в мире, Стивену Барбара, за то, что ему удаётся управляться со мной (я совершенно не понимаю, как).

Всем в фирме « Foundry Literary + Media», в особенности Ханне Гордон и Стефани Эбау.

Дейдре Фултон, которая поселила меня у себя на всё лето, пока вычитывалась эта книга. Моя благодарность «Arabica Coffee House» в Портленде, Мэн, за их великолепные кофе и тосты и моё беззастенчивое пользование их электрическими розетками.

Аллисон Джонс, за её энтузиазм, помощь и доброту, за то, что в одиночку сумела поштучно продать «Before I Fall»[35] всему населению Уильямсбурга, Вирджиния. Моей тёте Сэнди за долгие годы любви и поддержки. Всем моим дорогим участникам сайта Mends and fans. Моей семье, как всегда, за любовь ко мне. И, конечно, моим друзьям — они моя вторая семья.

Об авторе

Лорен Оливер, автор романа «Before I Fall», который Ассоциация американских библиотекарей (ALA) в своём списке книг, заслуживающих прочтения, назвала «захватывающей книгой, содержащей в себе заповедь на все времена». Закончила Чикагский университет и получила магистрат в программе MFA (Master od Fine Arts — магистр изящных искусств) при Нью-Йоркском университете.

Лорен живёт в Бруклине, штат Нью-Йорк. «Делириум» — её вторая книга. Вы можете узнать об авторе больше на сайте www.laurenoliverbooks.com