Она следит из-за плеча,
    Не разрешая спать,
Когда от боли я кричал,
    Велела не рыдать.

Смеясь, я зубы обнажил,
    Сказала: «Глуп твой смех».
Хотел попробовать я джин,
    Рекла: «Пить залпом грех».

Отведать захотел рагу,
    В ответ: «Не смей вкушать»;
Я в бой собрался на бегу,
    Она: «Не воевать!»

«Так что ж мне делать? — я вскричал,
    Жизнь стала мне несносна!»
А фея молвит невзначай:
    «Не задавать вопросов!»

Мораль:

Нам сладко медлить день за днем;
    Беспечные созданья,
От суеты мы устаем,
    Все сделав с опозданьем.

Пусть каждый час обрящет свой
    И смысл, и назначенье.
Пусть реже нежит нас покой,
    Как дар в честь дня рожденья.

Когда приходит должный час,
    И ты будь там, где должно.
И пусть никто не видит нас
    Обрюзгшим и ничтожным.

Положим, в полчаса — обед,
    Будь точным — вот задание,
И в четверть будь уже одет
    И вниз спустись заранее.

Пусть время гонится за мной,
    Его ж мне не догнать!
Дверь открывая, слышу бой
    Часов, вот благодать!

Мораль:

I

II

III

Его сестра — Люси О'Финнер —
Худела, и небеспричинно:
    Спала, но не под крышей,
    Как только дождь заслышит;
И выбросив обед в корзину.

«Сестра! Сестра! Пора бай-бай!
Скорей ложись и засыпай!
Ведь я же старший брат. Ступай!»

«Под нос получишь ты портянку!
Нет-нет! Подцепишь ты ветрянку!» —
Сестрица молвит в перебранке.

«Ах! Не буди во мне зверька!
Чтоб мне не жарить шашлыка,
Поймав тебя, как мотылька!»

Сестра разгневанно глядит,
А взгляд ликующе сердит:
«Ну-ну, попробуй! Подойди!»

А братик быстрый, как пострел,
На кухню к повару влетел
И сковородку дать велел.

«Дать сковородку? Не могу!
Зачем ты просишь на бегу!»
«Хочу ирландского рагу!

Сестру изжарю до среды!»
«Тогда, чтоб не было беды,
Не дам тебе сковороды!»

Мораль:

Куплю ружье, а может, пушку,
Чтоб солнце взять скорей на мушку.
Когда ядро достигнет цели,
След будет виден две недели!

А если пуля выйдет косо
И улетит куда-то в космос,
В звезду попасть ей нелегко,
Ведь звезды слишком далеко!

В своем стремленье
Жить без крушений
Путь сопряженья
Покоя с бденьем
Ищи в продленье
Отдохновенья;
В соединенье
Его с решеньем
Жить в обсужденье
Рас положенья;
В приспособленье
Своих воззрений
С потоком мнений
Друзей; в смиренье
Жить средь лишений,
Но в наслажденье,
В живом общенье
Или в глубоком размышленье, —
Вот направленье
В мир без крушений.

Учи грамматику
И будь внимательным,
Пиши прилежно,
Поешь — пой нежно,
Будь полон планов,
Вставай же рано,
Пройдя шесть миль,
Стань резв, как жиль,
Будь веселей,
Приняв друзей.
Пей чай — не виски;
Не ешь ириски.
Будь хлеб твой — с маслом
А слово — ясным.

Коль ты не мот,
Забудь про мед.
Закрой дверь тише.
(Не хлопай! Слышишь?)
Пей лишь крем-соду.
Не суйся в воду,
Не зная броду.
Не чавкай сроду.
Нагар свечной
Сними — не стой.
Старушек не толкай,
Но почитай.
Не ешь теляток
Чуть из-под маток.
Мори иуду,
Но веруй в чудо.
Чужой кусок
Не съешь, дружок.
Ни пирога
Не дай врагам.

Мораль:

Я шел зловещею тропой
    Томимый смутным страхом,
Стал воздух от теней густой,
    Чернее тьмы и праха.

Чудовища в потемках рыщут,
    Зеленые зловеще,
Как будто ищут себе в пищу
    Созданья человечьи.

Не мог сказать, не мог взлететь,
    Я падал словно в пропасть.
И хищно стал в лицо глядеть
    Мне монстр, нещадно злобясь.

Когда, удерживая стон,
    Мой дух во тьме томился.
Мне голос был: «Вставайте, Джон!
    Вам ужас лишь приснился!»

А мысль моя такого сорта:
Подумал — поделиться должен,
Но я молчу в круговороте
Идей. И ты будь осторожен!
Учить ученого — лишь портить!
Запомни это, если можно.

Хочу понять, приняв решенье,
Но кто подобное поймет:
Чем руководствуется гений
Войны, стремясь попрать народ,
Ученого, что уравненья
Решая, нищенски живет.

Все понял я, не став счастливей:
Не просветят власть наши мысли,
Как солнце не разгонит ливень,
Забравшись в голубые выси
Горячим летом. Терпеливо
Тружусь светло и бескорыстно,
Невежество — предатель лживый,
А мудрость сводит брови кисло.

Когда сидел я у камина
(О боров! Жир течет!),
Бежал мужик — путь серпантином
(Так что ж меня гнетет?)

Когда он к дому подбегал,
То часто, тяжело дышал.

Когда же был он у дверей,
То стал лицом еще бледней.

Когда же взялся он за ручку,
Упал, страдая от падучей.

Когда пересекал он зал,
То снова в обморок упал.

Когда ступил он на ступени,
Кричал, рвал волосы без лени.

Когда вбежал он в мой покой
(О боров! Жир течет!),
То я пронзил его иглой.
(Так что ж меня гнетет?)

В пещере сухо и темно,
    В кустах плакучих — щебет,
Канал с бурлящею волной
    В теснине мчит по щебню.

Нельзя быть суше и просторней,
    Нельзя быть беспросветней.
Что в бухте — в тьме потусторонней?
    Слова и мысль — запретны.

Король придержит деловито
    Коня. Здесь крутизна.
И хочется веселой свите
    Кататься по волнам.

Смеясь, с горящим взором, шумно,
    Средь валунов — вперед
Плывет ватага, лис разумный
    Пред кораблем плывет.

И видит лис пещеру — стражем
    Ей страх, но нет уж сил,
Кольцо трет шею. Лис отважный
    В пещеру храбро вплыл.

Желая сбросить здесь оковы,
    На сушу вышел лис,
Но вопли ужаса сурово
    И стоны раздались.

От голода он въелся в мякоть
    Тугого апельсина
И услыхал: стал кто-то чавкать
    Глотать и есть обильно.

Забыв надменность всю, король
    Меч обнажил могучий:
«Кто хочет есть — идти изволь
    В сраженье! Белоручки!»

Исполнись мрака и печали!
    Вот слышишь: бьются туши,
Мечей удары, взвизги стали
    И приступы удушья!

Несли, тащили и толкали
    Добычу из пещеры.
Лишь крохотную долю взяли,
    Набивши дичь без меры.

А ливень лил как из ведра
    Клубничным джемом[1], но
В курятнике стоит жара,
    Молотят — прям гумно!
Два молодца — горят сердца —
    Тела их дышат паром.
Раскалывать старинный пень на жерди в птичник
им не лень —
    В минуту сто ударов[2].

Закончен труд — и вот покорно
Садится птичка на яички —
Но не хотят яиц с беконом[3]
Два парня. (Дивно непреклонны!)

    Она все оглядела,
    Чтоб видеть: яйца целы!
Потрогала соломку:
Не слишком она ломка?
Обошла домишко[4]:
Боясь, ах, нет ли мышки!
Затем решила сесть
Тихонько на насест,
    Сперва она поджала лапки.
Ведь катятся яйцо и время в старость,
    «И сладкое все меньше сладко»,
А мать украдкой выпускает чары[5]:
    Пусть каждый себя четко выражает[6],
Но как «убоги выраженья», —
    Сказал поэт, не все ль равно мне кто.
Кто ж он? Других вопросом озадачьте.
    Скажу, хоть факт сей и невзрачен,
    Что он парламентские пренья
    Не посещал, когда б иначе,
    Он быстро б изменил сужденья,
    По-совьи ухая, издав шипенье.
    Но его имя так прозрачно!
    Оно не ваше, не мое — вот что!

Ужасный выдался денек,
    (Цыпленок больше не вздохнет.)
Забрался перед смертью в стог.
Жизнь схлынула, ведь жизнь поток.
Он веселиться уж не мог,
Забыл и игры, и урок.
И разрывается на части
У парня[7] сердце от напасти.
    Стих голос: мука, боль и шок.

Так мы с билетом[8] ходим хмуро,
Ждем у дороги экипажа,
Смятенье, ужас, и поклажа,
И мысль о вечном доме — урне —
Всех нас гнетет. И вот вокзал —
Ты зря спешил, ты опоздал:
Последний поезд уж ушел[9].

Гипотезу о суициде некто
Вдруг выдвинул — все бурно обсуждали,
Сурово хмурил брови грустный лектор:
    «Его иглой проткнули, не кинжалом!»
Кричат и с пеной говорят у рта,
    Рыданье, плач и вздохов не сдержать,
«Как пенни к шиллингу, один как к ста,
    Он сам себя убил — невинна мать!» —
    Но этого не доказать,
    И тишину бежит взломать
Толпа детей, шумящая всегда.
    Они в слезах, они в печали,
    С недоброй вестью вдруг вбежали,
Сказать: стряслась еще одна беда
Нет, не глаза глядят — глазищи,
    И сердце[10] бьется звонко:
«Там курица безумно рыщет,
Убив еще цыпленка!»

Дом Пастора[11] красив,
Старинный Дом из Крофта,
На нем лучей массив,
И ветер дремлет кротко.

Из всех домов, садов
Спешит вперед народ.
И маршем, вставши на дорогу,
Идут по двое-трое в ногу

Вот детский хоровод,
Вот дети средь садов.
Здесь кто у двери ждет,
Кто двинулся вперед,
Кто позади идет.
На островок, на сушу
Спешат скорей к земле.
Сегодня смотр: кто лучше
Здесь держится в седле.
На запад и восток
Толпа вдруг разделилась
Под парнями «конек», —
Поводья пригодились, —
Мучительно жесток,
Силен — таких вязать[12], —
Привык всегда лягать копытцем,
Привык всегда назад стремиться
И всеми управлять.

В седло забрался рыцарь. Ах!
И рад народ сердечно:
Вот стремя на его ногах,
В руках его уздечка,
Будь осторожней рыцарь,
Не искушай судьбу.
Сей зверь не позволял садиться
Ни князю, ни рабу.

Тебе послал зайчонок
В соломе свой поклон,
Смиреннейший цыпленок[13]
Лишь твой — таков закон,
Снегирь и канарейка
Послушны много лет,
И черепаха в душегрейке
Тебе не скажет «нет».

«Коняшка» же не признает
Удил — ах, зла «коняшка»,
И горе тем, кто бьет ее,
Тем, кто пинает тяжко.
Когда ездок хотел ее
Ударить[14] что есть сил,
Она в загон пошла беспечно
И молча напрягла уздечку,
Не слушаясь удил.
Шажком дорогу в Дальтон
Шлифуют — нет новей —
Стремятся толпы в даль ту,
И каждый во главе,
И часто смотрят вспять:
Там медленно шагают
Наездник с «боевым конем» —
Все тише тихого — вдвоем,
Почти не продвигаясь.

Вот на развилке встали
Седок и «конь здоров»:
Вперед — дорога в Дальтон,
Направо же — в Нью-Крофт.
Вскричал наездник: «Стоя
Стоять мне непристойно,
Но ехать не могу, покуда
Уводит путь один отсюда
В его родное стойло».

Затем заговорил Альфред[15],
Его отважней нет.
«Я встану справа — почти облава —
Ведь „конь“ твой приверед!»
Затем промолвила Флуриза[16]
Сестра, что лучше приза:
«А я не против стоять напротив,
Борясь с его капризом».

Тут разразился бой
Наездника со «зверем».
Не хватит силы никакой
Им управлять — поверь мне.
Альфред с родной сестрой
Всем заградили путь.
Вокруг народ стоит-орет:
«Куда же нам шагнуть!»

Он слышит крики, но не внемлет
Словам их — вот дела!
Вновь из-под ног скользнуло стремя
Из рук же — удила.
Цепляться он за гриву стал,
Но выпал из седла,
С триумфом[17] на дорогу — встал:
Что ж, голова цела.

Но с этого момента
Усердней рвется в бой
Альфред — рука согрета
Отвагой молодой.
А брат его, ступив на твердь,
Ведь брат его — шпион,
«Что делаешь?» — вскричал вдруг звонко
И тихо отошел в сторонку,
А «конь» умчался вон!

Вручат герою хлеб и масло[18] —
Таков закон народа, —
Крольчих, — ешь безопасно
С восхода до восхода —
За подвиг свой прекрасный,
За бой к врагу лицом
Теперь пей кофе с сахарком,
Все, что захочется, нальем, —
От нас награда в том.

Когда же вечерами
Пылает пламя бурно,
Когда за мотыльками
Не видно абажура;
А дети не желают спать
И бьют до синяков.
Мы захотели вам поведать
О славных подвигах Альфреда:
Он мчал на помощь, непоседа,
И защищал, ища победы,
Дорогу на Нью-Крофт.

Учились в Твифорде два сына
И выучились в школе.
    А дома слышат: «На латыни
Читаешь — или ноль?»
    «А пробежишь вот те мосты?»
«Крючок насадишь к ловле?»

«Я туп, чтоб выучить латынь,
    Хоть бегать лень и вновь мне,
Давай взберемся на мосты,
    Крючок насадим к ловле!»

Он к удочке приставил сук,
    Была коротковата,
Достал он крюк без мук и вдруг
    Столкнулся тут же с братом.

И забросали — шум безумный! —
    Свинью камнями мигом.
Но брат наделал больше шума,
    Скакнув с верхушки брига.

Тут стаи рыбок налетели —
    У каждой зуб торчит:
Он возбудил в них мягким телом
    Ужасный аппетит.

«Пороть? — Его усвоят рыбы,
    Заучат на зубок
Ответь про зубра без ошибок,
    Таков тебе урок».

Донес тут ветер прямо к уху:
«Помилуй, братик мой!
За что служить чужому брюху,
Кормить рыб на убой?

Ведь отродясь я кушал всласть,
    Теперь меня едят,
Здесь дивный клев, но я улов
    Хотел увидеть, брат:
Косяк плотвы у головы,
    А окунь возле пят.

Не как тогда — чужда вода,
    Как кит, планктоном сыт».
А брат в ответ: «Средь страшных бед
    Мы оба, — говорит, —

Судьба одна — и неспроста,
    Хоть ты решил топиться,
Мой окунь на верху моста,
    А твой в воде резвится.

Убью сома — тебя бьет сом,
    На нас с тобой — о мука! —
Нащучен рок — от страха взмок:
    Ты станешь мокрой щукой».

«Прошу, мой брат, — меня едят,
    Но лучше быть наживкой
Мне для тебя — тащи любя
    Ту рыбу, в коей жив я».

«Коль то форель — смогу скорей
    Поймать и даже взвесить,
Коль это щука — одна с ней мука:
    Возиться минут десять».

«Дан малый срок — чтоб сгинул рок,
    Чтоб брат твой не пропал».
«Минут за пять — сраженье б дать,
    Но шанс ужасно мал».

«Беда, когда кровь как вода,
    А сердце словно сталь».
«Ах, пожалей — уж много дней
    Как я бесчувствен стал.

Желанье сердца просто — поймать бы
                             рыбы вдосталь,
    Но злоба все растет.
С тьмой окуней — не стал добрей,
    Скорей наоборот».

«Вернуться б в Твифорд, в нашу школу,
    Жить с розгой веселей!»
«И так веселый — гонял в футбол он,
    Сиди средь карасей».

В речной водичке — беспечней птички,
    Бездельник ты, игрок;
Прозрачна леска и прелестна
    И лучше книжных строк.

Лишь удочка над головой,
    Готовая упасть,
Ты здесь пожил, корпел, учил —
    Уж научился всласть.

Но где форель-старуха — курноса,
                    с белым брюхом?
    (Не вспомню без улыбки.)
Люблю я, брат, ее сто крат
    Сильнее прочей рыбки.

Хочу к обеду, между прочим,
    Ее зазвать из речки,
Коль жарко очень — черкну ей строчку
    И мы назначим встречу.

Она не выходила в свет,
    Не знает обращенья,
Кто как одет — и то секрет:
    Возьму ее в ученье.

Доносит ветер: «злой», «любезный»,
    «Страдаю пуще зверя»,
А брат же с логикой железной
    Ответил: «Я не верю».

«Что-что? Прелестней плавать всюду,
    Чем вдавливаться в ил?
Взгляни на блюдо, где рыбок груда, —
    Как натюрморт сей мил!

Что? В грязной тине — тебе противно
    Их плаванье, мерцанье?
Ах ты дурак! Ведь их пора
    Убить, не созерцая.

Всяк пустослов устал от слов
    О красоте творенья:
Как мчится птица — форель резвится,
    Ликуя от движенья.

Так насладись, взирая ввысь,
    Живешь в прелестном зданье.
Но слаще речь — как рыб подсечь,
    Чем вздор о мирозданье.

Все говорят: кому дан ум,
    Тот любит божьи твари.
Зачем же ум, когда нет дум,
    Как их ловить и жарить».

«Дом и друзей — возьми скорей
    Из банки — денег груды,
Противен кров средь плавников,
    Спаси меня отсюда!»

Сестра из дома вышла смело,
    Чтоб братьев повидать,
Когда ж узрела — как плохо дело,
    То начала рыдать.

«Что за наживка на крюке?
    Скажи мне милый брат!»
«Трубастый голубь там в реке
    Молчит, а я не рад».

«От голубя напрасно ждешь
    Ты песенок, к тому же
На голубятню не похож
    Загон, где я погружен».

«Что за наживка на крюке?
    Скажи мне милый брат!»
Он крикнул: «Младший брат в реке.
    О горе мне и ад!

Я зол. И звать пора
    Мне смерть, и не одну.
Прощай, прощай сестра,
    А я пошел ко дну».

«Когда же ты придешь назад?
    Скажи мне, милый брат!
Ведь блюда с рыбою стоят
    И ждут, что их съедят».

И сердце вдруг разорвалось,
    И молвила печально:
«Один промок насквозь-насквозь.
    Другой — придет ли к чаю?»

Он вечером допил фиал
И на холме, как царь, стоял
И совершил свой путь к Морскому
Параду с грустью и тоскою.
(То есть к отважным Морякам,
Что «маршируют по волнам»,
Точнее — здесь виднелась гавань
Для тех, кто не умеет плавать.)
Итак, он в город шел блуждая,
Аллеи шагом измеряя,
А путь домами так стеснен,
Что кажется, они поклон
Друзьям через дорогу шлют:
«В бой, друг! Увидимся мы тут».
Прошаркал лестницей крутой,
Парящей в небе над землей,
Сюда взойдут бедняк, богач
И время — медленно, не вскачь.
Он был внимателен к наряду,
На волосах его — помада,
И был — лентяи подтвердят —
Наиредчайший в мире франт.
Все, видя, как идет он томно,
Родов стариннейших потомком
Его сочли, не зная — он
В кухарку — да, в нее влюблен!
Он на брегах стоял, вдыхая
Беспечность зыбких волн без края,
Внимая, как напевен шквал,
Печаль здесь преодолевал.

«Доверившись „Хильде“
Пропала под Уитби,
А звали Матильдой,
У меня ж с горя рак и тик.
„Голиаф“, захвати!
Мое горе азартно,
И не, — сказал плакальщик, —
Пройдет и до завтра.

Называла „мой Ослик“,
(Вам меня не понять),
И подумал я после,
Что должна ж подождать.
Шел я следом везде,
Когда — помните ль — я
Вдруг подумал: а где
Булавка моя?

Костюмер же неряха —
рукою в паштет.
Я тебя потерял
И обратный билет».
Она думает: «Сэр,
Вы смешны». — «Там, на „Хильде“,
Потерял несессер
И тебя, о Матильда!»

Булавку взял, что в галстук вдета,
И положил в карман жилета.
И, голову прижав к руке,
Уснул, устав, прям на песке.

Она — воспетый ему бред
    (Я не хвалюсь напрасно);
А если у него рук нет,
    Что может быть ужасней?

Вы посетили ее дом,
    Ко мне зашли непрошено.
Она, хоть в облике ином,
    Все та же, что и в прошлом.
Никто не скажет нам о всех,
    Кто толпами ходил,
И потому, в автобус сев,
    Ногами семенил.

За правдой — ей и слово вторит —
    Он не ходил доселе,
Когда ж она ход дел ускорит,
    Что будет с вами всеми!

Ей дали — раз, мне дали — два,
    Три дали нам двоим.
Все от него вернулось к вам,
    Хоть было все моим.

Когда бы мы имели шанс
    Участвовать в истории,
Сказал бы — на свободу вас,
    Как мы — вы на просторе.

Не должен знать, короче,
    Что ею он любим.
Секрет такой от прочих
    Мы верно сохраним.

Школа молока с водой

Она слепа и не мудра,
Но как-то раз была добра,
Жизнь изменяет ум и нрав.

Школа ума и факта

Но мир стоит, как был устроен,
И если б мог — уж не настроен
Вновь свататься — так лучше втрое!

Немецкая школа, или школа конвульсий

Ее душа кремень, гранит,
Меня ее взгляд опалит,
Мой рок со смертью насмерть слит.

№ 1. Дворец лжецов

Почившего недавно сыра,
Озябший ветер дунул сыро,
И чхал я долго и настырно.

Здесь были странные шпалеры,
На них лишь ужасов примеры
Да лжи из социальной сферы.

Один предстал здесь знатоком,
Кричит хвастливо о пустом,
Ему ж кивают париком.

А вот еще мрачней одни:
Не знали игр в былые дни,
В трудах не видя западни.

Ведь в их груди лишь глыбы льда
А жертвы их сидят всегда
Все, сбившись в стайку и рыдая.

Другой цветет, как брег реки,
А травы буйны, высоки,
Но зелень эта — сорняки.

О зле вещает птичий свист,
Он в кислом воздухе повис,
И в западню всех манит бриз.

Не слышат звери трели эти,
И вы их дивной лжи не верьте:
Здесь красота — приманка смерти.

Дух на глазах распался, в то же
Мгновенье уловил я все же
Виденье призрачного ложа.

На нем калеки спят вдвоем,
Что рождены твоим пером,
Юрист, но спят уж вечным сном.

Слугу раз принял Ричард Ро,
А тот бессвязно плачет: «О!
Как ей служить при Джоне До!»

«Я возбуждал угасший разум,
Запутавшийся в длинных фразах
Об иске и защите разом».

Она в слезах — со смехом, без:
«Суд безрассуден, а процесс
Пошел душе наперерез».

За чучело встав как-то днем,
Кричала скорбно — в горле ж ком, —
Что беззаконен наш закон!

Мир погрузился в темноту,
Знакомый голос в пустоту
Кричал: «Преследуйте! Ату!»

Ночь отцвела, и цвет рассвета
Вдруг пробудил порывы ветра,
Прогнавшие виденье это.

Ушла кровать из сна на ножках
И виселица с петлей — тоже,
А Ро и До на смертном ложе.

И нервы иногда дрожат:
Ведь в недрах сердца где-то спят
Виденья мраморных палат.

На пустоши, где вереск сам
    Заполонил дольмен,
Я старца встретил — он был хам,
    А я был джентльмен.
Его остановил вопросом:
    «Где ты живешь и кто?»
Ответа ж не упомню просто,
    Мой ум, как решето.

Старик: «Ищу я пузырьки,
    Они на мыло дуются,
Пеку из них я пирожки
    И продаю на улице.
Их покупают моряки,
    Что в буре среди вод, —
Так мне на хлеб добыть с руки,
    Что ж, угощайтесь — вот!»

А я усердно размышлял:
    На десять — как умножить?
Но на вопрос мой отвечал
    И он вопросом тоже.
А я не слышал его слов,
    Но лишь слегка лягнул.
Скажи мне: «Кто ты и каков?» —
    И тут же ущипнул.
И он поведал мне с акцентом:
    «В горах ищу ручей,
Чтоб вставить дивным самоцветом
    Его в огонь скорей.
И если я тружусь без лени,
    То маслице Роланда
Получится, — дают полпенни.
    Но разве столько надо?»

Но план не шел из головы
    Окрасить в зелень гетры,
Так много краски у травы,
    Что станут незаметны.
А я пощечину влепил,
    Вопрос задав по ходу,
И седину растеребил
    На старце благородном.

В ответ мне: «За глазами пикши
    Средь вереска, но летом,
Охочусь — сделать в ночь потише
    Мне б запонки к жилету.
Но разве золото получишь?
    Хоть серебра б отмерить!
Заплатят медную полушку —
    Они же стоят девять.

На крабов выставлю силки,
    Отрою масло с хлебом,
Найду с цветами бугорки
    На колесо для кеба.
Что ж трудно жить неприхотливей,
    Он подмигнул без лести, —
Ну а не выпить ли нам в пиве
    Здоровье вашей части?»

Но вдруг я понял, как все просто:
    И стало ясно мне,
Как уберечь Минайский мост,
    Сварив его в вине.
Я принялся благодарить
    Его за слог игривый,
За то, что он хотел испить
    Мое здоровье в пиве.
Когда засуну от тоски
    В клей пальцы вместо кисти,
Носок, что с правой был руки,
    На туфлю с левой кисти,
Когда очнусь: как это странно
    Что я сказал — не верится.
Мне вспоминается мой странник
    На пустоши из вереска.

А там — век в глубине морской
Омары жирны — все насквозь,
Им любо танцевать с тобой,
Мой благороднейший Лосось!

Хор:

Меланхоличные куплеты будут быстренько вам спеты,
Они ж, очки подозревают, чувства сильно задевают,
Ну а последний стон мисс Арабеллы Джонс
Растопит сердце у камней в любой мороз.
Сухопар был Симон Смит, она же сохнет и глядит,
Он звал ее всегда мисс Джонс — не преступив черты,
Чтоб звать по имени — тем более на ты.
Сказала: «Симон дорогой», — он притворился, что глухой.
Затем пришла к сестре: «Сюзана! Как держится он?! —
                                                        Крайне странно!»
Сестра в ответ: «Ура! Ура! Так, значит, он влюблен.
Советую — скажи: любим, — пусть правду знает он!
Так напиши ему скорей, коль просит он об этом,
Что нравится нам хладный нрав, особенно же летом.
Скажи: у полицейской будки вам нужно повстречаться —
Примерно в девять, чтоб бежать и тайно повенчаться
С верной Арабеллой».
Вот написала — подписала — запечатала — послала — надела
                                               самый праздничный наряд:
Браслеты — броши — серьги — ожерелья и часы — пенсне
                                             и кольца, в коих бриллиант.
Мужчина от природы слаб и думает по простоте: все дело
                                                                   в красоте.
Она все ходит мимо торговца у ворот и ждет — прибудет Симон,
                                                         но Симон не идет.
Мерзла, кашляла в саду пустом, но, усадив на стул ее,
Кожевник дал пальто — и завернул ее.
От холода она изнемогла,
Но все же позвала, шепча: «Приди скорей, мой Симон, хоть
                                                               долго я ждала.
Хоть час уж минул, любимый Симон, придешь — я знаю, друг,
Но нет и речи, что время встречи ты перепутал вдруг.
Мой Симон! Мой Симон! О, прелестный сэр! О, прелестный сэр!
Милый Симон Смит, нежный Симон Смит!
Смотри идут: церковные часы, там — городские, и станционные
               часы, и все часы людские и все они двенадцать бьют!
Ты опоздал непоправимо, а я ждала, любимый Симон.
Хоть жизнь устроена хитро, тебя дождусь я просто: пройдешь ты
                                   рано утром, придешь ты рано утром.
А мы по морю — и кеб ускорим — и будем вскоре мы в
                                                             Гретна-Грин[19].
Когда же я и Симон Смит — о, что за грубое имя! Вульгарное имя!
Не буду счастлива, пока не сменит имя, когда он женится на мне,
               то он полюбит так меня, что он послушает, наверно!
И будет зваться Клэром —»
Мечталось в новолунье, сев на валун, ей:
Ждала — придет, ждала — найдет; она же станет неповторимой,
        если вместо Симон… а за спиной был странный господин,
Но вежливый: «Что ж, доброй ночи, мэм!
Я удивлен, что вы одна — не удивляйтесь, я один!
        Вы беззащитны — вам воров бояться надо.
Посмотрим! Одолжите мне — ведь злато, как из клада —
Колец излишки, все барахлишко. Зачем кричать так часто?
Давно покинул полицейский свой участок.
На кухне…» «О, вор вероломный и отъявленный злодей! —
Ее крик стал сердитей и смелей. —
Когда впервые Смиту руку отдала, я никогда бы не догадалась:
                                                он насолит столь изрядно.
Полиция ведь рядом? Симон, Симон! Как мог уязвить свою
                                                                    любовь?»
Сидят-галдят, галдят среди кухарок стражи, так сказать,
                                                    гражданского порядка.
Сыщик слышал — вопль и слезы прыщут:
«Отчего же полисмена никогда, никогда не сыщут?»